Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Предисловие

У Ватикана, как у любой властной структуры, существующей достаточно долго, немало тайн.

Со временем часть из них становится неактуальной и доступ к материалам получают исследователи, а затем и широкая публика.

Несомненно, есть тайны, которые никогда не будут раскрыты, поскольку могут угрожать самому существованию Церкви. Но есть такие, что подтверждают уже известные сведения и нанести большого ущерба престижу Ватикана не могут, зато их публикация продемонстрирует открытость и непредвзятость.

«Покаяние» Лукреции Борджиа из таких.

Текст производит несколько странное впечатление, это исповедь, но почему-то написанная в форме вольного пересказа, а не озвученная. Только после внимательного изучения текста и сопутствующей ему переписки между Лукрецией Борджиа, дочерью наиболее одиозного из пап Александра VI (Родриго Борджиа), и папой Юлием II, а затем кем-то из кардиналов Ватикана (письма сохранились не полностью и некоторые страницы не читаемы), а также анализа происходивших в то время событий становится ясна подоплека «Покаяния».

Лукреция Борджиа – дочь папы Александра VI (Родриго Борджиа) – ко времени написания «Покаяния» была замужем за наследником, ставшим герцогом Феррары Альфонсо д’Эсте. Это ее третий брак, единственный продлившийся долго.

У Родриго Борджиа, как и у многих других кардиналов и пап, имелись незаконнорожденные дети от разных женщин, но более всего он любил Лукрецию, Джованни (Хуана), Чезаре и Джоффре, рожденных Ваноцци деи Каттанеи. Чезаре и Лукреция Борджиа оставили яркий след в истории. Во всех грехах и преступлениях, совершаемых Родриго Борджиа, обвиняли и Чезаре, а свидетельницей и участницей нередко была Лукреция. Именно потому ее откровения могли стать историческим документом, если бы не были столь пристрастны и необъективны.

Что же заставило уже респектабельную даму, герцогиню Феррары Лукрецию взяться за перо, да еще и с целью покаяния? В набожную и благодетельную любимицу феррарцев она превратилась позже, а поверять бумаге откровения всегда опасно, к тому же исповедоваться можно своему духовнику.

После смерти папы Александра VI в 1503 году совсем ненадолго преемником в Ватикане стал Пий III. Ни для кого не секрет, что на папский престол его привела воля Чезаре Борджиа. Но благодарности Чезаре не дождался: едва пройдя посвящение, новый папа отдал приказ об аресте своего благодетеля. И тут же поплатился – это было очень короткое правление, всего через двадцать семь дней конклав оказался вынужден выбирать нового папу, поскольку Пий III скончался. Ходили слухи о его отравлении, обвиняли, как обычно, Чезаре Борджиа, но доказательств не было, открыто высказать обвинения никто не рискнул.

1 ноября 1503 года на Святой престол под именем Юлия II взошел самый ярый противник Борджиа Джулиано делла Ровере. Племянник неистового Сикста IV многим казался воплощением добродетели, особенно после одиннадцати лет папства Родриго Борджиа.

К власти в Ватикане пришел человек, горевший ненавистью не только к умершему Родриго, но и к его детям, прежде всего Чезаре. Это тем более странно, что ходили слухи об отцовстве Джулиано делла Ровере по отношению к Чезаре, ведь Ваноцци де Каттанеи долго была любовницей делла Ровере, прежде чем стать любовницей Борджиа.

Почему же Чезаре Борджиа, обладавший тогда немалой властью и влиянием на одних кардиналов, богатством, достаточным для подкупа других, умевший настоять на своем, не противился такому выбору конклава?

Секрет раскрыли записи придворного церемониймейстера Ватикана Иоганна Бурхарда:

«Сегодня в Латеранском дворце состоялась тайная встреча кардинала ди Сан-Пьетро (Джулиано делла Ровере. – Здесь и далее прим. пер.) с герцогом Валентинуа (Чезаре Борджиа) и испанскими кардиналами. По заключенному между ними соглашению герцог обеспечит кардиналу ди Сан-Пьетро победу на предстоящих выборах папы. В благодарность за это кардинал дал обещание, заняв Святой престол, утвердить власть герцога над Романьей и сохранить за ним звание и пост главнокомандующего войсками церкви».

Что это, как ни симония – подкуп ради получения сана? Тем удивительней, что Юлий II вошел в историю папства как образец честности и прямодушия. Одним из главных грехов, в которых тогда еще кардинал делла Ровере много лет обвинял папу Александра VI, была именно симония.

Чезаре Борджиа ошибся, полагая, что сможет влиять на папу Юлия II, это его отец за три года до своей смерти сумел вынудить кардинала служить себе, для Чезаре приход на Святой престол старого врага семьи стал роковым.

Сначала Юлий II даже выполнил часть данных на тайной встрече обещаний, но довольно скоро предал того, без чьей помощи получить тиару ни за что не смог бы.

К 1504 году Чезаре был арестован. Он оказался предан всеми, кто мог оказать ему хоть какую-то поддержку, всеми, кроме Лукреции. Сестра пленника забрасывала письмами окружение папы и его самого, умоляя облегчить участь Чезаре.

Вероятно, именно в это время ей и была предложена своеобразная сделка – откровенный рассказ о преступлениях, совершенных отцом и братом, в обмен на свободу Чезаре. Чтобы это не выглядело доносом, рассказ следовало облечь в форму исповеди.

Лукреция с детства жила в мире, где ни единому слову нельзя верить, ни на одно обещание рассчитывать, ни на кого надеяться. Как могла она, знавшая о стольких грязных делах и грехах Ватикана и самого Юлия II, принять предложение? Что ей посулили взамен, если не свободу Чезаре?

Для Лукреции важнейшим было освобождение брата, женщина согласилась написать пространную исповедь.

Насколько рассказ откровенен и правдив?

Лукреция не столь проста, а потому создается впечатление, что она опровергала ходившие о ее семье слухи или сплетни.

В качестве основы для своего странного повествования Лукреция выбрала перечень семи смертных грехов и преступлений против Святого Духа, причем начала с самого «безобидного» – чревоугодия, явно надеясь, что такой способ раскаянья не понравится папе Юлию и последует отказ. Но этого не произошло.

Список семи смертных грехов, на который опиралась Лукреция Борджиа, выглядел следующим образом:

– гордыня;

– зависть;

– гнев;

– уныние (духовная и физическая лень);

– алчность и скупость;

– сладострастие, распутство;

– чревоугодие.

Постепенно Лукреция стала относиться к тому, что писала, серьезней, и если в определении чревоугодия как смертного греха она сомневалась, то зависть и гордыню осудила строго.

Слегка язвительно написаны первые две главы – о чревоугодии и сладострастии. Перейдя к рассказу об алчности, Лукреция вдруг обнаружила талант хозяйственника, недаром отец назначал ее губернатором Сполето. Справлялась с губернаторством дочь Родриго Борджиа прекрасно.

А ее рассуждения о гордыне Чезаре Борджиа свидетельствуют о зрелом уме и опыте. Не у нее ли брал некоторые свои мысли Николо Макиавелли для «Государя»? Николо Макиавелли был дружен с Чезаре Борджиа в последние годы жизни брата Лукреции, вероятно, Макиавелли и Чезаре черпали мудрость из одного источника, и не исключено, что этот источник – прекрасная златовласка, дочь Родриго Борджиа.

Современники отказывали этой женщине в наличии совести, стыда, чего угодно, только не ума! В блестящем уме Лукреции не усомнился никто даже из числа самых жестких критиков и ненавистников. Впрочем, как и в отношении ума ее брата Чезаре Борджиа, и их отца Родриго Борджиа.

Вероятно, первое письмо, посвященное чревоугодию, и сам тон покаяния Лукреции Борджиа не понравились папе Юлию, поскольку следующие ее письма адресованы не прямо Святому отцу, а кому-то из кардиналов из близкого окружения папы.

Лукреции не удалось перехитрить папу Юлия, Джулиано делла Ровере слишком много лет провел рядом с Борджиа и хорошо знал всех членов этой семьи. Он явно потребовал более откровенных сведений, серьезных тем и настоящего осуждения. Кроме того, обращаясь не к папе Юлию, а к одному из его кардиналов, Лукреция лишалась возможности прямых намеков на давнюю осведомленность Святого отца или его участие в происходившем.

Второе письмо написано, вероятно, кардиналу Асканио Сфорца, только что вернувшемуся в Рим после заточения в Париже. Асканио Сфорца был родственником первого мужа Лукреции и, хотя несколько лет был правой рукой папы Александра, не мог простить ему оскорбления при разводе своего племянника Джованни Сфорца и Лукреции Борджиа. Кроме того, он просто предал папу, оказавшись в стане врага, когда французы оккупировали Рим. Едва ли кандидатура такого исповедника могла удовлетворить Лукрецию, но выбора у нее не имелось.

В данном случае судьба пошла Лукреции навстречу – в начале 1505 года кардинал Асканио Сфорца умер. Кто стал следующим адресатом, непонятно, письма Лукреции не содержат обращения по имени, но это был кто-то, кто хорошо знал тайны Ватикана и семьи Борджиа, кому Лукреция не могла лгать, не рискуя быть разоблаченной. Ей не оставалось ничего, кроме как писать откровенно и чтобы не навредить брату и самой себе, больше места уделять разъяснению причин, побудивших поступать так, а не иначе, опровержению слухов и заверениям в благих намерениях, которыми, как известно, вымощена дорога в ад.

Два года спустя Чезаре удалось сбежать, он серьезно пострадал, спускаясь по веревке со стены крепости, где сидел пленником, но быстро вернулся в строй.

Свидетели описывают обстановку тех дней так:

«Освобождение Чезаре обрушилось на папу, как гром с ясного неба. Герцог был единственным человеком, способным даже в одиночку взбудоражить и поднять всю Италию. Само упоминание его имени разом нарушило спокойствие в церковном государстве и сопредельных странах, так как он пользовался горячей любовью множества людей – не только воинов, но и простонародья. Еще ни один тиран, кроме Юлия Цезаря, не имел подобной популярности, и папа решил употребить все меры, дабы не допустить возвращения герцога на итальянскую землю».

Вероятно, в числе «всех мер» оказалось и требование к Лукреции поскорей закончить исповедь и как можно больше внимания в ней уделить разоблачению брата. Но Лукреция уже поняла задумку Ватикана, к тому же Чезаре был на свободе. Прекратить писать означало навлечь неприятности на собственную семью и Феррару, а потому хитрая женщина откровения продолжила, но больше внимания уделила грехам Ватикана, чем собственным и своего брата.

Реакция папы неизвестна, но в 1507 году Чезаре, будучи в очередной раз преданным, погиб в бою. Это развязало папе Юлию II руки, в исповеди Лукреции больше не было необходимости, однако теперь эти откровения представляли опасность. Потому все написанное затребовано в Ватикан и спрятано подальше.

Едва ли папа Юлий II мог сознательно оставить такой документ в архиве, но приказы выполняют (или не выполняют) секретари, пряча полезные бумаги подальше от глаз своих хозяев. Вероятно, так осталась не уничтоженной рукопись Лукреции Борджиа, чтобы через столетия оказаться прочитанной совсем другими людьми. Есть версия, что «Покаяние» сохранено благодаря стараниям Николо Макиавелли, служившего Чезаре Борджиа и написавшего своего «Государя» именно с него.

Вероятно, сам того не ведая, к сохранению писем оказался причастен… Наполеон Бонапарт.

В 1808 году, когда армия Наполеона заняла Северную Италию и он был близок к захвату большей части Европы, император (и король Италии, каким он сам себя назвал в 1804 году) потребовал от папы Пия VIII передачи ему всех папских владений. В ответ папа Пий отлучил самозваного короля Италии от Церкви, тогда Наполеон приказал арестовать папу. Следом во Францию отправили и секретный архив Ватикана.

После Ватерлоо и второго отречения Наполеона в 1815 году папа Пий был освобожден из-под ареста, но вернуть весь архив в Ватикан не удалось, это требовало слишком больших средств. Чтобы не везти все, часть бумаг была уничтожена, а часть продана за гроши, например, лавочникам или парижанам для растопки. Какие бумаги и какой ценности не вернулись в Ватикан, не знает никто. Некоторые материалы до сих пор всплывают в частных коллекциях, обычно это переписка известных лиц с папами или теми, кто близко стоял к престолу Святого Петра. Если удается, Ватикан выкупает появившиеся в продаже ценные бумаги, иногда документы той или иной эпохи снова скрываются в секретном архиве, иногда бывают опубликованы.

Рукопись Лукреции Борджиа больше не опасна ни тем, кто в ней упомянут, ни Ватикану, потому она увидела свет.

Текст адаптирован для современного читателя и заметно сокращен, изначально в нем много упоминаний малознакомых лиц и событий, которые были важны для самой Лукреции Борджиа, но не столь интересны сейчас и мало добавляют самой картине мира, существовавшего вокруг папского престола того времени.

Не всему можно верить, но погрузиться в своеобразную эпоху «Покаяния» и посмотреть на события «изнутри» глазами одной из активных участниц заманчиво.

Адаптированы в том числе некоторые названия и обращения, где это невозможно сделать – даны разъяснения. Текст сопровождает справочный материал об упоминаемых людях и событиях, без него неспециалистам по истории Италии и Ватикана было бы трудно разобраться.

Сохранено главное – отношение самой Лукреции Борджиа к происходившим событиям, поступкам окружающих, ее собственным поступкам и мыслям.

О политической подоплеке событий читатели могут узнать и из других источников, но взглянуть на личную жизнь исторических персонажей изнутри получается нечасто. Тем ценней «Покаяние» Лукреции Борджиа.

Предисловие переводчика

Для текста «ПОКАЯНИЯ» потребовался большой сопроводительный материал. Это неудивительно, начало XVI века отстоит от нас на половину тысячелетия, за это время многое потеряло актуальность или просто забыто. Даже перечень смертных грехов, на который опирается Лукреция, в XVII веке был несколько изменен (понятие «уныние» заменено на «леность», что не вполне соответствует изначальному варианту).

Кроме того, Лукреция писала для папы Юлия II, рассчитывая на понимание адресата и потому не объясняя, кого или что имеет в виду. С третьего письма адресат меняется, им становится кто-то из кардиналов, долго отсутствовавших в Риме времен правления папы Александра VI, и с четвертого письма изложение по его требованию становится более подробным и изобилует разъяснениями.

Частое использование в тексте латыни потребовало перевода и отдельных пояснений.

Чтобы не вынуждать читателей постоянно заглядывать в сноски или примечания к главам в конце книги, переводы латинских фраз даны следом за ними в скобках, а необходимые исторические или иные справки по тексту – за каждой главой.

Главы «Покаяния» оказались тесно переплетены с событиями жизни 1504–1507 годов самой Лукреции. Это вынудило дать дополнительные пояснения в конце каждой из глав в преддверии следующей. Произошедшие трагедии – смерть Санчи Арагонской, жены младшего брата Лукреции, Джоффре, свекра Лукреции герцога Эрколе д’Эсте, гибель Чезаре, трагедия братьев д’Эсте – заставили Лукрецию иначе взглянуть на события своей прежней жизни, пересмотреть отношение ко многим вопросам. Возможно, именно «Покаяние» способствовало столь сильному изменению самой Лукреции, ведь герцогиня Феррары была совсем иной, нежели дочь папы Александра Лукреция Борджиа.

Перемены заметны по тексту «Покаяния» – первые главы написаны легкомысленно, что более подходило светской даме, для которой главное – нравиться. Возможно, под влиянием ударов судьбы она начала задумываться, и с каждой следующей главой тон повествования становился серьезней. Последние два коротких письма Лукреция писала уже не по воле папы Юлия, а по велению совести, и перед читателями предстала именно та герцогиня Феррары, о которой до сих пор хранят добрую память – под шелковыми нарядами носившая власяницу и большую часть доходов тратившая на облегчение жизни своих подданных.

Общая историческая справка о семье Борджиа, папстве и Риме конца XV – начала XVI века дана в конце книги. Не знакомым с историей семьи Борджиа и Италии того времени стоит сначала прочитать эту справку, чтобы понимать, о чем идет речь в «Покаянии», поскольку события в тексте излагаются не последовательно, а с учетом греховности, с точки зрения автора.

Страницы исповеди сохранились не полностью, некоторые отсутствуют, на некоторых не читаемы отдельные фразы и даже абзацы. Там, где восстановление было возможно по смыслу, оно выполнено, но некоторые части утрачены безвозвратно. Однако это не снижает ценности оставшихся.

Septem Mortalibus Peccatis (семь смертных грехов)

Ваше Святейшество, едва ли столь скромно владеющая пером грешница, как я, сможет достойно выразить то, что требуется.

Кроме того, nemo debet esse judex in propria causa (никто не должен быть судьей в собственном деле – лат.).

Я предпочла бы обычную исповедь, очень долгую и подробную, если бы Вы прислали ко мне в Феррару кардинала, способного ее выслушать. Я готова исповедаться не своему духовнику, а присланному Вами священнику любого ранга.

Но если Вам угодно, я попытаюсь все написать, прошу не считать еще одним моим грехом возможное косноязычие или неточность изложения. Ego sum a muliere, non a poeta (я женщина, а не поэт – лат.).

Пытаясь найти приемлемую форму для исповеди, я пришла к мысли о возможности исповедоваться в семи смертных грехах, поскольку именно они влекут за собой все остальные.

Гордыней, завистью, гневом и сладострастием мы с Чезаре страдали, а вот унынию, алчности или чревоугодию не были подвержены в той степени, когда грех определяет само существование.

Но многое из приписываемого нашей семье можно отнести к любой другой в Риме даже в большей степени. Разве не сладострастен Рим? Не завистлив? Не алчен? Не скуп? Или не вылавливают в Тибре трупы убитых в гневе, не руководит многими поступками гордыня, не предаются ежедневно римляне чревоугодию?

Я не стану рассказывать о грехах своего отца, он получил отпущение грехов перед смертью, я не вправе ни говорить о них, ни тем более каяться.

Сомнения в праве говорить от имени брата вынуждают меня повторно обратиться к Вашему Святейшеству с просьбой исповедовать его самого. Чезаре едва ли принял бы от меня подобную помощь.

Мне известны многие поступки моего брата Чезаре, но могу ли я верно истолковать их? Все ли знаю о его намерениях и причинах, их побудивших?

Вот пример.

Чезаре обвиняли (и справедливо) в убийстве моего любимого мужа Альфонсо Арагонского. Нет, он сам не убивал, но мой муж сначала был тяжело ранен по приказу моего брата, а потом, когда пошел на поправку, задушен.

Никто не мог понять, почему это произошло. А когда толпа не понимает причин трагедии, она выдумывает ужасы. Убийство, заказанное Чезаре, приписали его ревности ко мне, мол, будучи моим любовником, брат приревновал меня к мужу!

Я тоже не понимала, ведь Альфонсо Арагонский не сделал ничего дурного против Чезаре, пусть они не были дружны (Чезаре считал Альфонса недалеким красавчиком), но и врагами не были! И лишь недавно, когда брат примчался в Феррару спасать меня умирающую, он сознался, что действительно сначала угрожал убить Альфонсо, если тот свяжется с любой из куртизанок Рима. Почему? Потому что знал, что любая может наградить «французской болезнью», спасения от которой нет. Чезаре сам подцепил ее там же и не желал, чтобы Альфонсо заразил болезнью меня.

Альфонсо не послушал и поплатился. По некоторым признакам поняв, что Альфонсо все же заразился от Фьяметты, Чезаре приказал задушить его, прежде чем пострадаю я.

Я вслед за толпой обвинила брата и почти возненавидела его, а ведь ему было достаточно просто рассказать правду, я сумела бы удержать мужа от опрометчивого шага и заставила лечиться. Да и сам Альфонсо не стал рисковать, но Чезаре предпочел просто запретить и угрожать, чем объяснить.

Как рассудить о вине в этом случае? Конечно, Чезаре виноват, но он хотел как лучше для меня, в его жестокости им двигала братская любовь ко мне.

Думаю, сам Чезаре дорого заплатил за свои грехи, ведь он смертельно болен, вынужден даже носить маску, чтобы скрыть последствия «французской болезни» на лице, он покинут друзьями, одинок, не может соединиться с семьей, но главное – потерпели крах все его честолюбивые мечты, а мечтал он отнюдь не о Святом престоле, а об объединении всей Италии под властью папы.

Могу ли я судить Чезаре, исповедуясь и от его имени?

Сама с собою не в ладу,

Могу ль другим подать пример,

Как жить в раю, а не в аду,

И не любить своих химер?

И все же, подчиняясь Вашей воле, я принялась писать эту исповедь, решение принято: «Confiteor solum hoc tibi» (Исповедуюсь только тебе. – лат.).

Если Ваше Святейшество не против, я предпочла бы начать с греха чревоугодия, которым страдают очень многие.

Non ut edam vivo, sed ut vivam edo (я ем, чтобы жить, а некоторые живут, чтобы есть – лат.). Я не могу вслед за Сократом повторить эту фразу, хотя редко предавалась чревоугодию, но с него начинаю.

Несомненно, Лукреция не могла исповедоваться от имени брата. Она, выросшая в Ватикане, прекрасно это понимала, понимала и цель заказа папы Юлия. Потому сначала пыталась напомнить о неправомочности своих откровений, потом показать, что может ошибиться, а потом и вовсе свела все к раскаянию в чревоугодии – грехе, которым страдали абсолютно все, кто мог позволить себе вкусно поесть.

Уже из первых абзацев понятно, что Лукреция вовсе не намерена каяться по-настоящему, скорее намерена показать, что семья Борджиа не лучше, но и не хуже других знатных семей Рима.

Примечателен рассказ о причинах убийства ее второго мужа Альфонса Арагонского.

Это был брак равных – Альфонсо Арагонский был незаконнорожденным сыном неаполитанского короля, а Лукреция – такой же дочерью папы Александра, они ровесники, молоды, красивы и влюблены друг в друга. После неудачного первого брака с Джованни Сфорца, скандального развода и рождения внебрачного сына Лукреция наконец была счастлива. Первая ее беременность из-за неосторожности закончилась выкидышем, во второй она родила крепкого сына, названного в честь ее отца Родриго.

Несмотря на то что Альфонсо пришлось на время даже сбегать из Рима, их брак был счастливым. Явно заказное убийство Альфонсо Арагонского поразило всех как гром с ясного неба. Обвинили, конечно, Чезаре (ведь он уже убил прямо у ног папы Александра отца внебрачного ребенка Лукреции Педро Кальдерона, забрызгав Святой престол кровью).

Лукреция не простила брата, хотя делала вид, что ни о чем не подозревает. Она явно боялась Чезаре, как и многие другие, в том числе папа Александр. Сын вышел из подчинения и оказался уже сильней самого отца.

Чезаре действительно был серьезно болен той самой «французской болезнью» – привезенным каравеллами Колумба из Америки сифилисом. Эту болезнь сначала не принимали всерьез и даже похвалялись ею, а лечили… ртутью. Выпавшие волосы, изуродованные лица – все это свидетельствовало о мужской силе страдальца.

И только когда смертей и страданий стало слишком много, начали беречься.

Чезаре мог заразиться не только от куртизанок, которых посещал охотно, но и от супруги своего младшего брата Джоффре Санчи Арагонской, кстати, сестры Альфонсо Арагонского, которая была любовницей и Чезаре, и его второго брата Хуана, и еще много чьей. Любвеобильная Санча тоже умерла молодой от «неизвестной болезни».

Кстати, через полвека от этой же болезни почти одновременно скончаются молодые родители Екатерины Медичи – будущей королевы Франции. Она доводилась правнучкой знаменитому Лоренцо Медичи, прозванному Великолепным и умершему… да-да, все от той же «французской болезни»!

В своих посланиях Лукреция не раз вспомнит своих братьев, утверждая, что Хуан был даже более разнуздан, чем Чезаре, а Санча и любовница ее отца Джулия Фарнезе куда свободней, чем она сама. Супруга Хуана Мария Энрикес мстила за смерть мужа отнюдь не по-христиански, а церемониймейстер папского двора Буркхард исправно распространял сплетни и ложь, за которую следовало бы отрезать язык…

Сумасшедший король Неаполя Ферранте изготавливал из трупов своих врагов мумии и подолгу беседовал с ними в подвалах своего дворца, его внебрачный сын Альфонсо, ставший следующим королем, был настоящим пьяницей… Папа Иннокентий умер от проказы, которой его намеренно наградила любовница… Любимый сын папы Иннокентия Франческо Чиббо слыл первым развратником и насильником в Риме, щедро торгуя индульгенциями даже на убийство, а деньги проигрывая в карты… Франческо делла Ровере, занимавший Святой престол под именем Сикста IV, не гнушался заказными убийствами прямо во время обедни. Его любимый незаконнорожденный сын Пьетро Риарио подхватил у куртизанки Терезы всю ту же болезнь и после двух лет мучений умер… Тереза «наградила» недугом добрую половину знатных мужчин Рима…

А папа Пий II, до того как стать понтификом, писал под именем Энея Сильвио эротические рассказы, по сравнению с которыми «Декамерон» Боккаччо просто детская шалость…

Да, Лукреции Борджиа, осведомленной о грехах и грешках Ватикана и папского окружения, было о чем напомнить понтифику и его кардиналу.

И она напомнит…

Постепенно ее обвинения коснутся даже папы Александра. Но не понтифика обвиняет она, а отца, из-за неуемных амбиций которого, слепой родительской любви к одному из сыновей и невнимания к другим оказались сломаны судьбы всех четверых детей, и разразилась настоящая трагедия. Никто из его детей, имевших все, о чем только можно мечтать в то время в Риме, да и в мире, не был счастлив, ничья судьба не сложилась удачно. Рассказывая о событиях жизни своей семьи, Лукреция приходит к неутешительному выводу, что вина в этом лежит на ее отце – папе Александре.

Глава первая. Gluttony (Чревоугодие)

Не знаю, за что этот грех попал в смертные. Так ли он страшен для человека? Неужели любовь к хорошей пище опасней любви к хорошей музыке или поэзии?

Страдала ли я чревоугодием? И да, и нет.

Confessus pro judicato habetur (сознавшийся считается осужденным – лат.).

Сознаюсь, что любила и люблю вкусно поесть и предпочитаю изысканную пищу грубому хлебу, украшенный стол и присутствие музыкантов на пиру убогому грязному столу в придорожной таверне, хорошее вино воде, а искусство опытного повара деяниям простой кухарки. При этом не страдаю от несварения желудка, поскольку не перегружаю его без меры, предпочитая оставлять место «для раздумий».

И я предпочту лечь спать голодной, чем съесть или выпить что попало. Это не капризы, а природная брезгливость. Я могу сидеть на хлебе и воде, если знаю, что хлеб испечен чистыми руками, а вода не набрана в луже на дороге.

Если это преступно – я преступница.

Чезаре также, он никогда не требовал для себя особых условий. Мне кажется, что Чезаре иногда даже не замечал, что именно ест или пьет. Брат одержим другим.

Моя мать Ваноцци Каттанеи умела подбирать поваров и наставлять их должным образом. Ловкий повар может ставить свои вкусы выше вкусов хозяев, он может постепенно приучить хозяев кушать то, что нравится лишь ему самому, либо то, что ему удается лучше другого.

Я знаю немало римских богатых домов, и не только римских, где именно так и происходит. Но этого никогда не бывало у нашей матери. Ваноцци Каттанеи умела настоять на своем и вынуждала поваров не только придумывать новые блюда, но и угождать ее вкусу, который был весьма взыскателен. В нашем доме я привыкла отдавать должное не только самим блюдам, но и приправам или соусам к ним, а также тому, как еда украшена и подается на стол.

Если это грех, то я грешна – я люблю вкусно покушать, не переедая, люблю, когда еда не смесь продуктов, входящих в нее, а тончайшее сочетание разных вкусов и свойств, когда все, что должно быть горячим, горячо, холодное не тает, а вина изысканны. Но это скорее любовь к прекрасному, ведь прекрасное возможно и за пиршественным столом.

Итак, что любила и люблю теперь я, что любил Чезаре, то есть любовь к какой еде могла перерасти у нас в грех чревоугодия.

Первой едой, которую я попробовала, появившись на свет в Субиако, было материнское молоко. Именно материнское, а не кормилицы. Наша мама не жалела свою пышную грудь, кормя всех детей сама, она говорила, что грудь женщине дана, чтобы снабжать молоком детей, а не для украшения. Ее грудь не пострадала, оставшись все такой же пышной и белой на долгие годы.

Конечно, я этого не помню, но вполне верю рассказам няни и служанок. Они восхищались Ваноцци Каттанеи, говоря, что именно со своим молоком мама передала нам, четверым своим детям – Чезаре, Хуану, мне и Джоффре, свое здоровье. Наверное, так и было, ведь младший наш брат Оттавиано, которого кормила уже не она, много болел и рано умер.

Мама не давала нам крепкого вина, чтобы не вызвать привыкание, но мы никогда не пили воду из Тибра, чтобы не умереть от cholera (холеры – лат.).

Также в жаркое время года она не позволяла кушать ничего сырого, предпочитая, чтобы вся пища была либо хорошо прожарена, либо сварена. Конечно, это лишало нас возможности кушать некоторые фрукты или ягоды, зато уберегло от желудочных болезней, из-за которых в Риме в годы эпидемий умерло немало жителей.

Не все поддерживали уверенность мамы в том, что множество болезней бывает от грязи и плохой воды, большинство наших друзей и соседей считали, что достаточно выпить крепкого вина или съесть много чеснока и лука, чтобы болезнь живота обошла стороной.

Думаю, нашему примеру могли последовать многие жители Рима, лучше питаться хлебом и дешевым вином, если уж нет денег на хорошее, но выжить.

Возможно, я рассуждаю так потому, что мне никогда не приходилось этого делать.

Очень большое влияние и на маму, и на меня оказал наш отчим Карло Канале (удивительно, сколь странно переплетаются судьбы, ведь Канале служил Франческо Гонзага и тесно связан с д’Эсте, к которым сейчас отношусь я). Думаю, Карло в большой мере способствовал нашему правильному воспитанию и физическому развитию. Уж моему – точно.

Это не относится к теме чревоугодия, но я хотела бы рассказать об обстановке, царившей у нас дома на пьяцца Бранкис, куда мы переехали с Пиццо-ди-Мерло. Верно говорят – omnes in hominem a pueritia (все в человеке из детства – лат.). Я обязана Карло Канале многим, именно он научил меня не просто читать, а любить книги, помог освоить греческий язык, научил чувствовать прекрасное, во всем искать гармонию.

Сколько было интересных заданий! Следовало прочесть басню Эзопа не просто не запинаясь, но с выражением, помогающим, помимо смысла, красоте звучания каждого слова. Гармонии помогала музыка, в ней любое нарушение вызывает диссонанс. И рисунки у Карло Канале были гармоничными.

Чезаре и Хуан завидовали нашим занятиям, а чтобы скрыть это, насмехались.

У Чезаре были свои прекрасные наставники – Паоло Помпилио и Джованни Вера, думаю, эти имена Вам хорошо известны. Джованни Вера, тогда он еще не был кардиналом, поехал вместе с Чезаре в Перуджу, а потом в Пизу, когда брата отправили изучать право. Карло Канале говорил, что для двенадцатилетнего мальчика, каким был Чезаре, учеба в университете Перуджи – признание гениальности. И что лучшего наставника для своего сына, чем Джованни Вера, Родриго Борджиа найти не мог.

Но до отъезда Чезаре нашим наставником по многим вопросам был сам Карло Канале. Я еще расскажу о том, как Карло научил нас с братьями любоваться гармонией человеческого тела, видя в его красоте Божий замысел, а не происки дьявола.

Карло Канале поддерживал мамину любовь к мытью, что вызывало у многих знакомых недоумение и даже осуждение. Но мы мылись так часто, как только удавалось это делать. В нашем доме был большой мраморный бассейн, где вволю можно плескаться в жаркое время года. А в Субиако отменный пруд для плавания.

И пусть остальные осуждали, нам купание пошло только на пользу, за что мы все четверо благодарны маме и Карло Канале.

Следил Карло и за нашим питанием.

В детстве у нас было развлечение: наш повар Винченццо, зная, что Чезаре предубежден против мяса каплунов, готовил это мясо laetus (разноцветным – лат.), а мы должны угадывать, каким сегодня будет блюдо – красным, как кровь дракона, желтым, как солнечный свет, черным, как ночь, зеленым, как деревья, белым, как сама чистота, или индиго.

Я была мала, чтобы понимать, что значит alter (кастрат – лат.), как презрительно отзывался о каплунах Чезаре, не понимала, почему смеется брат Хуан. Зная, что Винченццо использует петухов, вынуждена молчать по просьбе мамы и повара.

Почему Чезаре протестовал? Разноцветное мясо каплунов у Винченццо получалось таким вкусным и действительно разноцветным!

Позже я узнала у мамы секрет, и мой повар в Сполето тоже готовил блюда из мяса разноцветными.

Секрет прост. В основе мясо каплуна, миндальное молоко и рисовая мука. Если, отваривая каплуна в миндальном молоке с рисовой мукой, добавить молотый имбирь, белый сахар и белое вино, то, загустев, блюдо получится белым.

Если добавить красное вино, сахар и петрушку – зеленым.

Если блюдо посыпать фисташками и толченой гвоздикой, цвет получится желтым.

Желтый цвет получится и от обжаренного миндаля, которым блюдо посыпают сверху.

Галанговый корень, гвоздика, корица и сахар сделают его кроваво-красным, как драконья кровь.

Я не очень люблю сладости, но люблю мясо и рыбу.

Почему рыбу запрещено есть священнослужителям? Чем она хуже мяса?

Чем хлеб предпочтительней хорошего жаркого?

Почему грешно наслаждаться вкусным тортом или паштетом?

Почему красиво украшенный стол достоин осуждения?

Мне кажется, adprime in vita esse utile, ut ne quid nimis (главное правило в жизни – ничего сверх меры – лат.).

В нашей семье в чревоугодии сверх меры ничего зазорного не было.

Чезаре в детстве был сладкоежкой, но во время учебы в Пизе ему приходилось обуздывать многие страсти, в том числе и эту – любовь к сладкому. Думаю, брат не раз вспоминал мамины застолья и особенно для него приготавливаемое цветное бланманже.

Хуан предпочитал мясо, причем непрожаренное. А еще крепкое вино, он, как и Джулия, мог пить гиппократ и даже пиво, когда на столе стояло прекрасное токайское или кипрское.

Но у каждого свой вкус.

Чезаре всегда любил крупный хворост, а мне больше нравился хворост с начинкой. Это когда тесто делается обычным способом как для мелкого хвороста из яичных желтков, белков и тонкой муки (в отличие от крупного, куда желтки не добавляют), потом нарезанный ломтиками сыр обваливается в этой смеси и обжаривается на сале. Особенно вкусно, если полить ломтики медом или просто посыпать сахаром.

Чезаре говорил, что сахар способен испортить вкус, а вот от меда не отказывался.

Чезаре старался соответствовать своему имени и во всем быть похожим на Цезаря, не забывая о его военной славе. Потому мой брат не любил павлинов в золотых перьях и вообще не любил позолоту в самих блюдах, считая это глупостью. Он говорил, что блюдо должно быть вкусным и сытным, не должно противно выглядеть, чтобы его хотелось взять в рот, а вот позолочено ли оно – уже не важно. Все эти огромные сахарные замки, быки, овцы с карамельной шерстью, зайцы, начиненные куропатками с перепелами внутри, или огромные рыбины, у которых изнутри выпрыгивали живые лягушки, вызывали у Чезаре раздражение.

Он любил хорошее вино, хорошо приготовленное мясо, не смешивая его с рыбой (даже требовал, чтобы мясо и рыбу подавали в разные дни, что считается его прихотью), острые соусы, тоже не смешивая сладкое с горьким, дичь предпочитал домашней птице, а жаренное целиком – мелко крошенному. Всегда любил медовые пирожные, молочный снег и тортильоне сфольято с начинкой из поджаренных орешков или айвы.

Я не однажды пыталась понять, страдал ли кто-то из святых или апостолов чревоугодием. Что, кроме хлебов, было на их столах? Мне кажется, не думать о вкусной еде, не желать ее, не вспоминать, ощущая вкус изысканного соуса или сладости во рту, много легче, если ты никогда не пробовал яств. И куда трудней, если всю жизнь питаешься пищей, приготовленной лучшими поварами Рима.

Я любила и люблю вкусно поесть, но когда подолгу жила в монастыре Сан-Систо, довольствовалась скромной монастырской пищей без сладостей и даже без мяса. И оказывалось, что Чезаре прав – пища должна быть приготовлена без стремления сделать блюдо необычным, но с желанием сделать вкусной.

Обычный монастырский хлеб, обмакнутый в оливковое масло, простая чечевичная похлебка, полента с салом или медом, бобы, тарты, каштаны с медом и фрукты – как же это вкусно! А еще свежая, не из Тибра, а из родника, вода и разбавленное вино из своего винограда.

Для меня никогда не делали исключение в монастыре, но я чувствовала себя сытой и довольной. Санча говорила, что это свидетельствует о моих деревенских корнях. Я отвечала, что скорее о способности не зависеть от мастерства повара.

Конечно, это не строгий пост и даже не столь большое ограничение, но по сравнению с десятками яств на столе наших дворцов отказ от чревоугодия хотя бы на время. Я чувствовала себя в монастыре обновленной и очень легкой.

Даже в Непи, страдая в одиночестве после убийства Альфонсо, я получала удовольствие от простой трапезы без поварских изысков, от сыра, оливок и свежего хлеба. Я никогда не была рабыней пиров и искусства поваров, хотя никогда нарочно не избегала вкусной пищи. Наверное, способность довольствоваться тем, что Господь послал тебе на обед, есть счастливая черта моей натуры.

Этим отличались все Борджиа, и мама тоже.

Из детских воспоминаний не могу пропустить сплетни о султане Джеме, который приехал в Рим, когда мне было лет девять. О, какие о нем ходили слухи!

Брат правителя Османской империи султан Джем был рослым, сильным, я бы сказала, упитанным человеком. Позже я не раз встречалась с ним, поскольку Чезаре и Хуан взяли султана Джема под свою опеку. Мои рослые братья выглядели рядом с султаном почти мальчишками, особенно стройный и гибкий Чезаре. Он был вполне обычным, но когда султан Джем только прибыл в Рим, он казался мне, маленькой, огромным и страшным.

Не только мне, по Риму ходили слухи (терпеть не могу слухи и сплетни, поскольку они обычно лгут, но иногда пользуюсь), что он ест 5–6 раз в день и всякий раз съедает по большому гусю и даже целой овце! А когда не ест, то пьет или спит. Ел, пил и спал султан Джем действительно много, но делал это скорее от безделья.

Я просила у отца позволить мне хоть в щелочку посмотреть, как султан Джем съедает за один присест большого барана, отец сердился и говорил, что мне пора бы повзрослеть.

А еще впечатление от свадьбы сына донны Адрианы Орсо Орсини и Джулии Фарнезе, на которой я была не просто зрительницей, но участницей! Хуан, я и Джоффре сначала торжественно отвели новобрачных в зал, где проходил пир, а потом мы с Джоффре должны были подать на блюде огромного золоченого павлина. Вообще-то, на пирах это обязанность младшей дочери хозяина дома. Хозяином выступал наш отец, а его младшей дочерью была я. Но, увидев огромнейшее блюдо, на котором расположился запеченный павлин (ему вернули на место все перья на крыльях и в хвосте), я поняла, что не только не смогу внести в зал этого монстра, но и поднять едва ли удастся. Пришлось звать на помощь младшего брата.

Мы с Джоффре тащили павлина, стараясь блюдо не перекосить, чтобы птица не соскользнула и не плюхнулась на пол, а потом последним усилием подняли его на руках и водрузили на стол под громкие приветственные возгласы. Мне было не до похвалы, руки и ноги дрожали, но не столько от напряжения, сколько от страха, что мы не справимся.

А Джоффре, к рукаву которого прилип листочек из обертки павлина, с изумлением заметил, что это настоящее золото! Недаром простолюдины гонялись за выбрасываемыми после застолья кубками и прочей посудой, там было чем поживиться.

Джулия Фарнезе была настоящей дикаркой, ее по-настоящему испугала телячья голова, сваренная и украшенная столь искусно, что казалась живой, и вылетевшие из пирога воробьи. Она, словно простолюдинка, предпочитала крепкое красное вино и даже гиппократ белому сладкому. Удивилась, что серебряные ложки и вилки положили каждому гостю. И не поняла, для чего нужны салфетки, если можно сполоснуть пальцы в чаше с водой. Изумлялась тому, что пирожные, конфеты и даже целые сахарные скульптуры стали выбрасывать в окна вместе с посудой, на которой их подавали. Как можно выбрасывать серебряные кубки, из которых выпили вино?

Она не понимала такой обычай.

Джулия многого не понимала, но очень быстро всему научилась.

Dicendo de cibis dicendum est de moribus (сказав о пище, скажем и о нравах – лат.).

Меня и папу Александра часто укоряют в непотребном поведении на нашей с Джованни Сфорца свадьбе. Я не стану отрицать некоторой вольности поведения гостей, хотя от меня там ничего не зависело, но, Ваше Святейшество, разве этот пир отличался от многих других, проводимых в Риме? Только большим выбором блюд, но ведь и гости были достойны высочайшего искусства поваров.

У кардинала Борджиа всегда были отменные повара, сам он ел весьма умеренно, но любил потчевать гостей. А еще любил сахарные фигуры и скульптуры из марципана. Я помню такие на своей свадьбе – это были петухи, умело сделанные из марципана и раскрашенные, печенье из каплуна, огромный сахарный замок, где даже цветы в саду пахли розами, поскольку изготовлены из застывшего розового сиропа.

Я нашла в своих записях перечисление некоторых блюд, которые мне предлагали для свадебного стола. Не помню, чтобы я что-то утверждала, но, наверное, это и приготовили. Краткий перечень блюд для второго пиршественного дня, сохранившийся на половине листа. Забавно вспомнить.

Нам предлагалось:

– жаркое из оленины, каплуны, нарочно откормленные голуби, куры, варенные в вине, жаркое из козлятины, фазаны, куропатки и перепела в медовом соусе, фрикасе из зайчатины с соусом из мяты, молочные ягнята с начинкой из печени каплунов, фаршированные вареные козьи головы, мясо кабана с трюфелями, вареные и потом поджаренные бараньи хвосты, жареный павлин с соусом из фисташек, кролики и зайчата с соусом из камелии, куры на вертеле, осетровые молоки в разном виде, отварная каракатица, осетры с медом, разная рыба в бульоне, раки…

Еще были очень вкусные медовые пирожные, пироги с множеством разных начинок, хворост крупный и мелкий, торты с большим количеством молочного снега, засахаренные фрукты, молочные тарты в меду, орехи в меду и прочие десерты.

Цветное бланманже использовалось только для создания сахарных картин.

Гости оказались не в состоянии не только съесть все приготовленное, но даже попробовать. Перерывы для показа различных сцен и декламации стихов не помогали. Наступила минута, когда гости стали выходить на балкон и бросать пирожные и сладости в толпу любопытных, собравшихся поглазеть на праздник.

Сначала подарки ловили только слуги, других просто не пускали к дворцу, потом папа Александр приказал вынести на огромных блюдах множество яств прямо на улицу и раздать там. Толпа набросилась на пирожные, фрукты и сладости так, словно это было в последний раз. Огромные сахарные скульптуры, над которыми наши повара трудились несколько дней, были разбиты вмиг! В результате больше испортили и подавили, чем съели. Помня об этом, папа приказал на следующий день вынести угощение на улицы с утра и поставить на столах столько, чтобы хватило всем желающим. Всем не хватило, но подавленного и испорченного все равно оказалось с избытком. Говорят, многие, попробовав непривычное угощение, отбрасывали его в сторону, чтобы попробовать следующее.

Папа усвоил этот урок и с тех пор приказывал готовить для простых римлян только обычные блюда, пусть и очень сладкие, но такие, чтобы ели вдоволь, а не портили.

Не обошлось без подарков для гостей. Таков обычай, подарки были очень дорогими, но в этом тоже ничего необычного. Мне принесли огромный поднос, доверху заваленный золотыми украшениями, я шла вдоль столов, протягивала руку к подносу, который с трудом держали двое рослых слуг, наугад брала первое попавшее украшение и одаривала им гостью или гостя. Никто не обижался, если получал не то, что хотел бы, я ведь не видела, что попадет под руку. Так справедливей.

А вот рецепты нашего повара, выбитые на золотых пластинах, достались только знатным гостям, для остальных их изготовить просто не успели. Но подарки достались всем, никто не ушел обиженным, таков обычай всех пиров. Те, кто не получил золотые рецепты, мог унести целую горсть золотых оберток от конфет, а также ложки и ножи, которыми ели, и даже блюда.

Мой супруг Джованни Сфорца потом жаловался, что ему слишком дорого обошлась наша свадьба, но это неправда, за все пиршество заплатил мой отец, а Джованни потратился только на свой наряд, да и то половину украшений одолжил у родственников.

Дам, которые показывали нам свое актерское умение во дворце, папа пожелал по обычаю наградить сладостями. Он приказал принести самые лучшие конфеты в золотых обертках и воздушное печенье и предложил их участницам представления. Но обнаружилось, что подарков слишком много, даже горстями забрать все невозможно, потому одна из самых находчивых дам подхватила подол своего верхнего платья и подставила его для щедрого подношения. Ее примеру немедленно последовали остальные, никому не хотелось упускать возможность получить дары.

О, сколько я слышала порицаний из-за этого! Но, даже задрав подол верхнего платья выше головы, невозможно показать не только ноги, но и нижнюю юбку. Никто из приличных дам не носит по одной юбке, их обязательно несколько.

Кроме того, дам было больше, чем подносов, некоторые вынуждены стоять в стороне, дожидаясь своей очереди, тогда Хуан подхватил горсть конфет и бросил их приглянувшейся даме. Та со смехом подставила край своей юбки. Всем понравилось, и бросать принялись сидевшие рядом мужчины.

Но не все мужчины могли дотянуться до подносов с подарками, тогда кто-то из особенно щедрых или пьяных гостей снял с пальца перстень и бросил вместо конфеты. Его примеру последовали другие гости, теперь вместо конфет дамы ловили украшения. Особенным шиком казалось попасть не в подол, а в декольте.

Как видите, слух о разбрасывании угощения и преувеличен, и не полон.

А вот сплетни о том, что Чезаре нарочно раскидал по полу каштаны, чтобы обнаженные дамы собирали их, просто нелепы – моего брата не было на моей свадьбе в Риме!

Но что же удивительного в этом застолье? Разве не льется вино рекой на любом другом пиру? Разве не пытаются повара превзойти друг друга в искусстве приготовления блюд или в их оформлении? Разве не одаривают гостей золотом и украшениями? Разве не благодарят актеров, неважно, приглашенные они или из числа гостей? Разве не раздают или раскидывают зевакам на улице сладости, пирожные и фрукты? Разве не разбрасывают дорогую серебряную и даже золотую посуду прямо из окон?

В Милане синьор Леонардо да Винчи изобретал целые механические картины для развлечения гостей, а флорентийские повара ввели моду на живых лягушек и птиц в пирогах. Кажется, в Венеции первыми стали раскрашивать слуг золотой краской и для развлечения гостей выпускать их с подносами при очередной перемене блюд.

Чем удивительна именно наша свадьба?

Зачем придумывать, что пол в пиршественном зале был устлан золотыми слитками, у столов золотые ножки, а у стульев спинки? Что скатерти на столах тоже затканы золотом и золото насыпано в каждое блюдо. Папа Александр не император Нерон, который развлекался, добавляя в угощение своим гостям толченое стекло. Он принимал и угощал всех радушно и одаривал щедро, но не настолько, чтобы его порицать.

Что за нелепы сплетни о танцах полуголых и голых куртизанок? Разве мог только что получивший тиару папа Александр допустить на свадебный пир куртизанок, если это категорически запрещено? Я не отрицаю, что Его Святейшество мог присутствовать на подобных пирушках, но закрытых, а не большом пиру, где были и мои будущие родственники. Какой же отец в здравом уме станет позорить свою дочь, выдавая ее замуж?

Родриго Борджиа был достаточно богат, чтобы устроить пир в честь замужества своей дочери запоминающимся. Только первого замужества, поскольку два других прошли очень скромно и в узком кругу.

Но не менее богато были обставлены и пиры в честь Орсо Орисини и Джулии Фарнезе, когда отец был еще кардиналом, а также пир в честь моего брата Джоффре и Санчи Арагонской.

В библиотеке Феррары я нашла запись о встрече в Риме Элеоноры Арагонской, которая тогда была невестой моего свекра герцога Феррары Эрколе д’Эсте. Будущая мать моего мужа Альфонсо донна Элеонора собственноручно записала для памяти потомков, как ее принимал сын папы Сикста IV кардинал Пьетро Риарио во время остановки по пути к ее будущему супругу. В этом описании десятки блюд, роскошное украшение и зала, и стола, множество поварских ухищрений вроде жареных павлинов в золотых перьях или барашка на вертеле в золотом же руне. Рассказано о замене всех скатертей на новые после каждой из пятнадцати перемен блюд. И золотой дождь, осыпавший гостей сверху…

Не было только благодарности актрисам за представление, брошенной им в декольте. Неужели это столь страшное преступление против приличий?

Не могу не сказать о пирах в ванне.

Вы должны помнить такой пир, устроенный Джаккомо Р., куда меня втайне от отца и Чезаре привел мой брат Хуан. И очаровательную Элеонору, племянницу кардинала К., наверняка помните. Она долго отказывалась полностью обнажиться, стесняясь своего неприкрытого платьем тела, а еще больше боясь, что с ним могут что-то сделать. Если бы не строгий взгляд ее дяди, несчастная девушка и вовсе сбежала.

Но Вы тогда сумели справиться с ее смущением, уведя в отдельную ванну за занавеску. Я помню счастливый вид Элеоноры, вернувшейся к нам уже без одежды и стыда. Ваше убеждение оказалось весьма действенным. После этого она села вместе со всеми и уже не боялась допускать к себе мужчин, переходя из одной ванны в другую.

Там еще подавали отменных каплунов под черным перечным соусом и замечательные пирожки с яблоками, инжиром, орехами и изюмом.

Признаюсь, иногда я сожалела о невозможности участвовать в таких пирах. Но папа Александр считал, что присутствие на них может скомпрометировать даму, ведь достаточно одного нескромного упоминания о ее прелестях кем-то из гостей, перешедших в стан завистников, и придется заставлять болтуна замолчать. Сам папа никогда участия в таких пирах в ванне не принимал (мне о таком неизвестно), Чезаре принимал, но только с куртизанками и никогда со знатными дамами.

Джаккомо хитрец, он умел организовывать такие развлечения, за которые можно быть серьезно наказанным. Чезаре говорил, что именно чувство опасности придавало особое очарование необычному застолью. Джаккомо предлагал гостям маски, чтобы скрывать лица, не скрывая при этом тела. Только хорошо знакомые друг с другом люди могли понять, кто перед ними, например по родинке на предплечье или по шраму на бедре.

У Джаккомо бывали пиры sub diu mantile (под длинной скатертью – лат.). Не знаю, приходилось ли вам принимать в них участие.

Название пира происходит действительно от скатерти, которой покрыт стол. Сам стол широк настолько, чтобы под ним мог свободно двигаться на четвереньках человек, не будучи замеченным извне.

Правила поведения достаточно простые: не пропускать ни одной чаши вина, сидеть на самом краешке стула и не подавать вида, что бы ни происходило под столом. А под столом одни нарочно обученные юноши развязывали гульфики мужчинам, другие поднимали юбки женщинам. Потом и те, и другие пускали в ход умелые языки.

Как только кто-то из пирующих не выдерживал, следовало наказание – он или она должны раздеться донага и далее сидеть так, в то время как юноши под столом продолжали свое дело с остальными гостями.

Эти развлечения скорее относятся к распутству, чем к чревоугодию, ведь гостей Джаккомо меньше интересовали подаваемые яства, но куда больше все остальное.

Хуан рассказывал еще о пирах, на которых в начале праздника все дамы и кавалеры были в масках и больших плащах, укрывающих все тело. Произнося тост в честь дамы в плаще определенного цвета, кавалер как бы приглашал ее сбросить плащ, под которым, как и у остальных, ничего не было, и перебраться под его плащ. Когда все присутствующие оказывались разбитыми на пары, следовало снять плащи, дамы снимали маски обязательно, кавалеры по желанию.

Поскольку дамами обычно бывали куртизанки, им не составляло труда узнать любовника и в маске – по родинке на предплечье или, например, шраме на бедре…

Хуан находил это забавным.

Отправляясь на вечеринку, человек по составу приглашенных догадывался, что именно его ждет – строгая трапеза, куда даже шуты не всегда допускались, торжественный прием с пиром, домашняя вечеринка или вечеринка за закрытыми дверями. На последнюю не могли попасть знатные дамы, там бывали только куртизанки, которым открывать свои тела не стыдно, да и тела мужчин им хорошо знакомы.

Я знаю, что дамы тоже тайно устраивали подобные вечеринки, особенно если мужья покидали их надолго. Джулия Фарнезе, наслушавшись рассказов, решила устроить подобный пир у внучки папы Иннокентия Баттистины, ведь донна Адриана ни за что не позволила бы пригласить кого попало во дворец Санта-Мария-ин-Портико. Вообще-то, Баттистина была моей подружкой, но нам помогала ее родственница.

Было подготовлено все, мы даже подсыпали слабительное в пищу донны Адрианы и ждали только отъезда моего отца.

Отец уехал, в дом родственницы Баттистины отправлен слуга с сообщением, что мы скоро приедем, но тут случилось непредвиденное. То ли Джулия перестаралась и насыпала слишком много порошка, то ли организм донны Адрианы оказался особенным, но, вместо того чтобы сидеть на горшке, она лежала на кровати и стонала, каждые полминуты заявляя, что умирает.

Джулия даже поморщилась: «Сколько можно обнадеживать?!»

Конечно, тетушка не умерла, но и мы никуда не пошли, потому что требовалось обязательное присутствие Джулии подле страдалицы, стоило Джулии только подняться с края ее постели, как вопли становились громче, разносясь по всему дворцу.

Немного погодя за нами прислали с вопросом, как долго мы еще будем собираться. Джулии пришлось ответить, чтобы начинали без нас, а мы подъедем, как только тетушка заснет. Пока Джулия разбиралась с гонцом, донна Адриана вдруг открыла один глаз и, цепко схватив меня за руку, притянула к себе: «Не смей никуда ехать! Ей, – она кивнула на невестку, – все простят, тебе – нет!» Глаз тут же закрылся, тетушка застонала громче прежнего. Ее вопли вывели Джулию из себя окончательно, она предложила позвать не только врача, но и священника, чтобы исповедовать донну Адриану. Та неожиданно согласилась, потребовав, чтобы мы были неподалеку.

Конечно, мы никуда не поехали. Баттистина потом рассказывала, что было очень весело – дамы обмазывали друг дружку молочным снегом, а потом позволяли красивым слугам слизывать его, но непременно сцепив руки за спиной. Было еще много шалостей, о которых даже рассказывать стыдно. Но нам поучаствовать не удалось.

Так я и не стала распутной дамой благодаря хитрости донны Адрианы.

Она ничего не сказала моему отцу, а я ничего не рассказала Джулии. Слушая рассказ Баттистины об очень вольных шалостях во время пирушки, я пыталась понять, понравилось бы мне. Решила, что нет. Быть обмазанной сладким молочным снегом и позволять облизывать свое тело слуге? В этом мало удовольствия.

Донна Адриана оказалась еще умней или хитрей, что в данном случае все равно, она сумела пересказать нам слухи, которые распространились в Риме о разнузданной вечеринке с участием внучки папы Иннокентия Баттистины, мол, слуги рассказывали такое, что и повторить стыдно. Папа Иннокентий в гневе.

Тетушка выразила удовлетворение, что мы с Джулией «не такие».

«Не такие» переглянулись, Джулия прошептала мне: «Хорошо, что у тетушки случился не понос, а нечто посерьезней».

Я все равно не стала ей ничего рассказывать.

Позже я старательно избегала подобных пирушек, понимая, что как бы ни молчали участники, слуги все равно выдадут. Мне предстояло выходить замуж, и я решила, что нельзя давать повода рассказывать о себе гадости. Все равно рассказывали.

Позже жена моего младшего брата Джоффре и сестра моего собственного мужа Санча Арагонская, смеясь, наставляла меня: «Лучше грешить и быть оболганной за дело, чем не грешить и все равно быть оболганной!» Возможно, она права. А еще Санча твердила, что грешить нужно так, чтобы любые сплетни оставались далеко позади.

Но о Санче я еще расскажу, как и о ее брате Альфонсе Арагонском – единственном мужчине, которого я любила.

Ваше Святейшество, мне крайне неловко описывать то, что я знаю о жизни семьи Борджиа и других знатных семьях.

Повторно нижайше прошу Вас освободить меня от такой исповеди и уверяю, что готова исповедаться любому присланному Вашим Святейшеством священнику, кем бы тот ни был.

Прошу не считать это нежеланием быть откровенной, а всего лишь неумением складно и последовательно рассказывать о чем бы то ни было. Мои способности поэта ничтожны и едва ли достаточны для связного повестования.

Кухня конца XV века в состоятельных домах была разнообразной и иногда замысловатой. В Риме уже знали множество приправ и щедро их использовали. Иногда слишком щедро, несмотря на высокую стоимость специй. Едва ли нам понравилась бы смесь имбиря, корицы, галангового корня, шафрана, гвоздики и сахара.

Вот пример соуса камелин, который упоминает Лукреция:

перетереть имбирь, корицу, шафран и мускатный орех, сдобрить уксусом. Корку белого хлеба размочить в холодной воде, растереть, сдобрить вином и отжать. Смешать с перетертыми специями, прокипятить, добавив в конце коричневый сахар.

Камелин добавляли практически к любому мясу.

Еще вариант этого соуса:

смешать имбирь, сушеные цветы кассии, гвоздику, райские зерна, шелуху мускатного ореха, длинный перец, отжатый через ткань хлеб, замоченный в уксусе, и соль.

Райские зерна – aframomum meleguetta – растение семейства имбирных, его горошины похожи на горошины перца. Вкус менее острый, чем у черного перца, зато великолепный аромат жасмина, лимона, лесного ореха и сливочного масла. Выращивают в Западной Африке, но сейчас в Европе почти не используют, их заменили горошины обычного черного перца.

Кассия – китайский коричник, кору которого используют в качестве заменителя настоящей цейлонской или индийской корицы. Но в рецепте камелина почему-то указаны сушеные бутоны кассии.

Часто использовалось миндальное молоко.

Для этого следовало ошпарить, очистить и измельчить миндаль, сдобрить его водой, в которой варился лук, посолить, довести до кипения и добавить кусочки хлеба для густоты. Если миндальное молоко предназначалось для сладких блюд, луковый отвар заменяли простой водой, а соль большим количеством сахара.

Каплун – кастрированный петух, таким птицам обычно срезали гребень, чтобы не спутать с другими. Считалось, что у этих птиц нежней мясо.

Вероятно, Чезаре наслушался заверений, что употребление мяса кастрированного петуха может способствовать развитию импотенции. Слух нелепый, каплунов использовали часто, а импотенцию вызывало совсем иное, моряки с каравелл Христофора Колумба завезли в Европу «французскую болезнь» – сифилис, который лечили ртутью, но разговор об этом впереди.

Наше представление об огромных тушах быков, вепрей или оленей, жарившихся на вертелах целиком, несколько не соответствует действительности.

Из-за проблем с зубами многие не могли откусить жареное мясо, потому повара обжаренные куски еще и отваривали, а потом перетирали в ступе до кашицы. Едва ли такое мясо было вкусным без использования большого количества приправ.

Но своеобразная каша из мяса или птицы и выглядела не слишком привлекательно. Чтобы вернуть ему презентабельный вид, кашицу сгущали рисовой мукой или крахмалом и придавали форму животного или птицы, а рыбной массой набивали снятую с нее кожу. Конечно, на приготовление такого блюда уходило много времени и сил требовалось тоже немало.

Блюдо из каплуна, которое Лукреция описывает разноцветным, вероятно, представляло собой проваренное и перетертое мясо, загущенное рисовой мукой и щедро сдобренное ароматными добавками. Едва ли ему придавали форму ненавистного Чезаре каплуна, смесь могла просто загустеть в горшочке.

Молочный снег – это взбитые с сахаром сливки.

Тартильоне сфольято – знакомый нам штрудель, тесто для которого готовили на хорошем масле и раскатывали так тонко, чтобы просвечивало насквозь, отчего оно становилось буквально пушистым и таяло во рту. Начинка из поджаренных орехов с медом или засахаренной айвы тоже была обычной.

Тарты – творожные шарики, очень плотные, с множеством приправ, горьких или сладких, которые отваривали, а потом обжаривали на сале до золотистого цвета. Подавали политыми острыми соусами или медом.

Пиры в ванне, о которых упоминает Лукреция, не были чем-то особенным и обычно проходили с участием куртизанок. Благородные дамы не рисковали обнажаться при свидетелях, ведь то, что происходило в альковах за закрытыми дверьми, опасно повторять там, где мог найтись хоть один болтун.

В конце XV века мужчины и женщины мылись в банях вместе, нагота мало кого смущала. Обычно ванна представляла собой большую лохань, поперек которой устанавливалось подобие узкого стола с яствами. Дома состоятельный синьор вполне мог позволить себе устроить пир в ванне с супругой, но нередко это происходило и за пределами семейного очага. Специально приглашенные женщины легкого поведения обслуживали пировавших мужчин, не отходя от стола.

В случае нежелания кого-то из участников заниматься любовью на виду у всех парочка могла уединиться в чане за занавеской, а потом вернуться к остальным.

Непонятно, в каком году мог происходить упоминаемый Лукрецией пир, ведь большую часть времени правления Родриго Борджиа его многолетний соперник Джулиано делла Ровере, потом ставший папой Юлием, отсутствовал в Риме, предпочитая воевать со своим соперником издалека. Вернулся он незадолго до гибели папы Александра, когда Хуана Борджиа уже не было в живых, а сама Лукреция находилась в Ферраре. Едва ли она бывала на таком пиру в ванне одновременно с кардиналом Джулиано делла Ровере, а при папе Юлии Лукреция в Риме не жила.

Сопоставление этих фактов заставляет заподозрить ее во лжи.

Когда Родриго Борджиа стал папой Александром VI, Лукреции только исполнилось двенадцать, едва ли ее шестнадцатилетний брат Хуан (Джованни) Борджиа рискнул привести столь юную сестру на пир в ванне, да еще и с участием ярого противника их отца. Едва ли сам Джулиано делла Ровере обнажился в присутствии детей своего заклятого соперника и стал «просвещать» юную племянницу кардинала К.

Лукреция, с которой ее двоюродная тетка Адриана де Мила не спускала глаз ни днем, ни ночью, просто не могла присутствовать на таком пиру, слишком жесткий присмотр был за девочкой, к тому же обрученной. Адриана де Мила прекрасно понимала, как будет наказана, случись с ее подопечной хоть что-то подобное. Кроме Адрианы де Мила за Лукрецией присматривала и любовница ее отца Джулия Фарнезе, присматривала едва ли не более пристально, чем тетка, но с другой целью – красавице требовалось опорочить Лукрецию перед отцом.

И Хуан Борджиа, как бы ни любил разврат, оказаться в одной лохани с Джулиано делла Ровере тоже не мог.

Однако Лукреция знала о таком пире и его участниках. Знала о племяннице одного из кардиналов и об участии кардинала делла Ровере в раскрепощении юной девушки. От кого она получила такие сведения (достаточно достоверные, ведь папа Юлий не возразил против упоминания пира, лишь отказался далее читать откровения Лукреции)? Вероятно, от Джулии Фарнезе, любовницы ее отца. Сама Джулия тоже едва ли бывала на таком пиру, но у столь же ловкой, сколь и красивой молодой особы имелись свои осведомители.

Упоминание Лукреции о пире мало помогло раскаянию в чревоугодии, но продемонстрировало папе Юлию, что у женщины есть сведения, которые едва ли стоило бы обнародовать. Она не угрожала предать гласности компрометирующие нового Святого отца факты, но давала понять, что это возможно.

Демонстрацией осведомленности о личных тайнах папы Юлия служило и упоминание о родинке на предплечье или шраме на бедре. Вероятно, они имелись у самого делла Ровере, и сообщили о них Лукреции либо любовницы делла Ровере, либо кто-то из его близких слуг. Слуги часто продавали секреты своих господ: в мире, где все продавалось и покупалось, достаточно найти нужного человека и заплатить, чтобы узнать тайны своих врагов. При этом главным оказывалось не допустить, чтобы с тобой поступили так же.

У Лукреции был повод злиться на папу Юлия – к моменту написания первого «покаянного» письма он только что вернул прежним владельцам несколько поместий, которые Джулия еще при жизни своего отца выкупила у апостолической палаты для своего маленького сына Родриго. Даже если эти владения во время первой Итальянской войны конфисковали у владельцев за их связь с французами и предательство незаконно, то выкупила-то их Лукреция на законных основаниях. Однако не было папы Александра, зато была воля его давнего врага делла Ровере отнять у отпрысков Борджиа все, что получится…

Ненужной папе Юлию откровенностью Лукреция свела к нулю весь эффект покаяния. Но отказ от ее откровений продемонстрировал бы страх Святого отца, потому папа Юлий перепоручил грешницу кардиналу Асканио Сфорца – соратнику Родриго Борджиа и дяде первого супруга Лукреции.

В этом был тонкий расчет. Асканио Сфорца, оскорбленный скандалом, случившимся при разводе Лукреции и Джованни Сфорца (после нескольких лет брака Джованни объявили импотентом, а Лукрецию девственницей), должен был с особым рвением собирать свидетельства греховности обидчиков своего племянника и обязательно воспользоваться откровениями Лукреции, чтобы разрушить ее третий брак с Альфонсо д’Эсте. После признаний Лукреции в том, что она вовсе не была девственницей, расторжение ее брака с Джованни Сфорца могли признать недействительным, два последующих ее брака – с Альфонсо Арагонским (незаконнорожденным сыном короля Неаполя) и с Альфонсо д’Эсте (наследником Феррары) – тоже становились недействительными. Это означало, что Альфонсо д’Эсте обязан вернуть огромное приданое Лукреции и ее саму Джованни Сфорца!

Перепоручение именно Асканио Сфорца принимать раскаяние Лукреции загоняло ее в ловушку: откажется писать – не сможет помочь Чезаре, напишет откровенно – вернется к ненавистному первому мужу в Пезаро. Правда, тот снова был женат…

Умная женщина сумела пройти по лезвию ножа, она написала самую скандальную часть своего покаяния так, что кардинал не смог выдвинуть против нее ни единого обвинения.

Помогло и то, что за ее спиной теперь стояли д’Эсте и мощь пусть небольшой, но крепкой Феррары, связанной родственными узами с Мантуей, Миланом и еще многими городами Италии. В этом было спасение Лукреции, но не спасение Чезаре, заступаться за которого не пожелал никто.

Глава вторая. Libido (Сладострастие)

…Ваше Преосвященство, я не настаивала на подробнейшем описании своей и Чезаре жизни, напротив, просила о возможности исповеди нарочно присланному в Феррару исповеднику, исповеди сколь угодно длинной и откровенной. Но Его Святейшество предпочел такую форму – письменную, и такое изложение – рассказ о своей жизни в любой последовательности.

Вместе с тем Святой отец пожелал, чтобы моя исповедь касалась не только меня, но и моего брата Чезаре Борджиа, дабы иметь возможность простить и его грехи. Могу ли я надеяться на полное отпущение грехов Чезаре или хотя бы тех, которые сумею вспомнить? Я не могу знать обо всех мыслях и даже действиях герцога Валентинуа, но я знаю мотивы, которыми он был движим. Если это способно оправдать некоторые его действия, я готова описать эти мотивы.

Мне показалось уместным покаяться в смертных грехах, Святой отец не возражал, и если Вы предпочитаете иную форму, прошу уведомить меня, а также уведомить о согласии Его Святейшества.

Вы прекрасно знали моего отца, знаете герцога Валетинуа, знаете меня. Я по-прежнему считаю, что не должна исповедоваться за Чезаре, он способен сделать это сам, и все, что могу – попытаться объяснить некоторые его поступки и намерения, но только те, о которых знаю наверняка. Святого отца такое предложение удовлетворило, потому если его намерения не изменились, я продолжу в том же духе.

Итак, следующий смертный грех – сладострастие (распутство). Грех, которому были подвержены все, кого я знала в Риме, вероятно, и все ныне живущие люди.

Errare humanum est (человеку свойственно ошибаться – лат.).

А я всего лишь человек…

* * *

Если страсть существует, то она непременно сладостная, иначе это не страсть, а какое-то другое чувство.

С тех пор как люди, наконец, вспомнили о том, что Господь даровал им тело и это тело умеет чувствовать, они стали доставлять удовольствие своему телу так часто, как только могли. Мы с братьями не исключение.

Но так поступали и поступают все, кого я знаю и о ком слышала, независимо от происхождения и даже состояния, бедняки предаются разврату ничуть не меньше, чем богачи, разве что менее свободно и изысканно. Я имела возможность убедиться в этом во время своих поездок в Пезаро, и в Ферраре тоже. Об этом не раз говорилось в монастырях, особенно женских, куда приходили жаловаться на судьбу либо отмаливать грехи самые разные женщины.

Считается, что только те, у кого достаточно золота, позволяют себе разврат, супружеские измены, сожительство независимо от степени родства, вплоть до содомии. Это не так. Конечно, состоятельный синьор, посещающий любовниц и делающий им роскошные подарки, грешит заметней других, но заметней не значит больше.

Выходящий утром из дома куртизанки богатый римлянин развратен не больше крестьянина, проведшего ночь в конюшне на сене с юной незамужней соседкой.

А разве не предосудителен обычай в крестьянских семьях молодым людям сначала проводить некоторое количество ночей вместе и лишь потом свататься или не свататься? Разве это не узаконенный обычаем разврат? Отец семейства отправляет дорогому гостю на ночь свою дочь или жену просто из чувства гостеприимства, что никого не смущает. Он ведь делает это bona mente (с добрыми намерениями – лат.), желая угодить.

Если будет нежелательный результат, на помощь придет донский можжевельник, куст которого есть под каждым окном.

Слуги ничуть не менее развратны своих господ и пользуются малейшей возможностью доставить удовольствие своему телу, но при этом о своих грехах и грешках рассказывают друг дружке по секрету, а о господских кричат на каждом углу. Не это ли причина всеобщей убежденности, что богатые господа предаются разврату все время, когда не едят и не спят, но и в эти минуты грешат мысленно или во сне. Пока хозяин проводит время с любовницей, его слуга делает то же с ее служанкой, но первое осуждается, а второе считается лишь шалостью от безделья.

Четверо из моих самых близких служанок были вынуждены удалиться, поскольку рожали детей, но их вина всего лишь culpa levis (небольшая ошибка – лат.).

Я не обвиняю всех простолюдинов в прелюбодеянии или содомском грехе, лишь пытаюсь понять, почему поступки одних заметней, чем других.

Молва, как обычно, ошибается, приписывая распутное поведение Чезаре и мне. Сколь бы вольным оно ни было, моему распутству далеко до Джулии Фарнезе, Чезаре до Хуана, и нам всем до Санчи Арагонской. Я не оправдываюсь, раскаиваясь в неподобающем для мадонны поведении, и не пытаюсь доказать, что кто-то рядом был хуже, но, вспоминая прежние годы, не могу понять, почему для своего порицания толпа выбрала нас с братом, когда рядом были объекты куда более достойные.

Да, Чезаре болен «французской болезнью», но кто из мужчин, посещавших куртизанок, ею не болен? Мой первый супруг, ваш племянник Джованни Сфорца, тоже. Я рада, что в действительности мы с ним так и не стали супругами и я не заразилась.

Санча Арагонская вообще не могла и ночи провести без мужских объятий, и это вовсе не были объятия ее супруга, моего брата Джоффре. Чезаре не без оснований приписывают любовную связь с ней, Хуану тоже. Но сколько таких счастливчиков было помимо них! Однажды Чезаре, смеясь, сказал, что вынужден громко топать ногами, направляясь в комнату любовницы, даже если она знает о его приходе, а перед дверью еще и чахоточно кашлять, чтобы не застать в ее постели соперника и не браться за оружие.

Меня удивляло такое отношение – Чезаре, гнев которого обычно был ужасен, спокойно относился к похождениям любовницы. Но он ответил, что глупо надеяться на верность или ревновать продажную женщину.

И о Джулии Фарнезе, и о Санче Арагонской я еще расскажу то, что неизвестно любопытной толпе и даже лживому Буркхарду. И о нем тоже расскажу.

Детская душа словно новый глиняный сосуд – впитывает запах первой же налитой в него жидкости, неважно, аромат это или вонь.

Мне очень повезло, что моим наставником был Карло Канале – второй муж нашей мамы. Нам достался лучший отчим в мире, жаль, что его жизнь не продлилась долго.

Многие, в том числе и сам Родриго Борджиа, считали, что я наивна и не понимаю, что мы не племянники его, а дети. Возможно, я сама не догадалась еще долго, но мне лет в пять все разъяснил Чезаре. Для меня это оказалось потрясением – осознать, что человек, которого я считала своим родственником, дядей, в действительности наш отец, но Чезаре успокоил, объяснив, что эту тайну нужно сохранять ради карьеры отца и что если я действительно взрослая, то не сболтну лишнего и не стану задавать ненужных вопросов. Мне очень хотелось быть взрослой, и я молчала.

Зато теперь я знала, что дочь не неведомого синьора, а кардинала (тогда) Родриго Борджиа, незаконнорожденная дочь, мать которой согрешила, чтобы таковая родилась. Моя мать Ваноцци Каттанеи считалась женщиной достаточно вольного поведения, трижды побывавшей замужем и рожавшей детей от любовника. Но я видела совсем другое: наша мать вела себя, как добропорядочная донна, а навещавший семью под видом родственника отец был добр, заботлив и щедр. Никто и никогда не мог сказать о Родриго Борджиа, что он плохой отец (дядя), а о Ваноцци Каттанеи, что она дурная мать.

Сравнивая маму с донной Адрианой де Мила, я приходила к выводу, что моя мать куда достойней ее, хотя донна Адриана неизменно подчеркивала разницу в их положении и репутации. Я никогда не видела у мамы любовников, только отца или нашего отчима. Когда я оказалась способна понимать хоть что-то, Родриго Борджиа уже не навещал маму в спальне, то есть я не видела ее измен отчиму.

Могла ли я осуждать маму, даже помня о ее репутации? Окружающие, прежде всего донна Адриана, твердили за моей спиной, что Ваноцци Каттанеи кардинальская шлюха, но я-то видела иное – мама верна отцу, а жить с ним как супруга не может из-за его карьеры.

При этом донна Адриана попустительствовала изменам своей невестки Джулии Фарнезе, забывая об интересах собственного сына, и сама имела любовников, правда, из числа тех, кого приходилось поощрять золотом или подарками, поскольку тетушка не отличалась ни молодостью, ни завидной красотой.

Именно тогда я поняла один из главных жизненных принципов своего отца: людское мнение ничто, чаще всего оно ложно, а если даже нет, то легко поддается изменению. Стоит ли обращать на него внимание? Только тогда, когда оно важно для дела.

Мама оберегала меня от излишней осведомленности, даже слишком оберегала, но братья сумели многое подсказать. Чезаре старше меня на пять лет, Хуан на четыре, но оба рослые и выглядевшие старше своих лет. Теперь я понимаю, что Чезаре больше похвалялся своей опытностью и своими приключениями, чем действительно совершал «подвиги». В мамином доме на Пиццо-ди-Мерло, где мы жили до ее нового замужества, у Чезаре было много серьезных занятий, учителя готовили брата к поступлению в университет. Чезаре не было и тринадцати, когда он уехал в Перуджу, чтобы изучать там право.

Когда еще до отъезда Чезаре Карло Канале показал нам троим сатиры Ювенала, мама испугалась, но отчим сумел столь просто и не скабрезно объяснить все нами увиденное, что у меня не осталось чувства гадливости и даже греховности.

Мама никогда не позволяла нам видеть то, чего видеть не следовало, но юношей тринадцати лет трудно удержать девственниками, да и нужно ли? Хуан уже был помолвлен с невестой нашего старшего умершего сводного брата Педро Луиса и считал, что обязан явиться к невесте в Испанию опытным любовником, чтобы не опозорить мужскую честь Борджиа.

Думаю, именно это сыграло с ним злую шутку. Торопясь догнать Чезаре, который был всего на год старше, а также набраться опыта в любовных утехах, Хуан перестарался.

Мне шел восьмой год, когда папа Иннокентий решил женить своего сына Франческо Чиббо на дочери Лоренцо Медичи и Клариссы Орсини – Маддалене. Мама говорила, что это Карло Канале посоветовал нашему отцу тогда вывести своих детей в свет.

Боже мой, как я волновалась! Замучив несчастную служанку, укладывавшую волосы, изведя всех, кто помогал одеваться, на празднике я очень быстро поняла, что все это бесполезно – в толпе разодетых и щедро увешанных драгоценностями людей едва ли заметили тоненькую девочку с широко распахнутыми глазами.

Та свадьба примечательна двумя знакомствами – моим с Маддаленой и Чезаре с Джованни Медичи. Чезаре и Джованни были ровесниками и даже подружились, а я… Маддалена на несколько лет стала моим кумиром, старшей сестрой и примером для подражания, хорошо, что мысленного.

Но сначала меня поразила мать моей новой подруги – Кларисса Орсини. Наша мама очень красива, я уже видела немало красивых женщин в Риме, но там увидела Прекрасную даму. Ни ледяной пронизывающий декабрьский ветер, от которого тряслись мы все, ни мелкий дождь не мешали ей, словно вокруг мадонны Клариссы сама погода была иной. Мы не замечали, красива ли она, какого роста, какого цвета у нее волосы, видели только величавую поступь и горделивую осанку.

А рядом не менее достойно выступала тонкая, нежная девушка, очень юная, вся лучившаяся внутренним светом – Маддалена. Ей не было и четырнадцати, и этот нежный цветок отдавали в жены некрасивому грубому дону Франческо, которому исполнилось сорок лет. Дон Франческо отнюдь не был благороден, напротив, он был груб, любил выпить и провести ночь в самых непотребных местах Рима. Ни для кого не секрет, что дон Франческо торговал буллами и отпущением грехов даже за убийства.

Тогда я впервые содрогнулась, вдруг поняв, что замуж выходят совсем не по любви, а из какой-то необходимости! Это было страшное открытие, в тот день я стала взрослой в душе.

Но я увидела и то, что Маддалена не теряет присутствия духа, она мужественная девушка. Мне очень хотелось иметь такую сестру. У меня были две сводные старшие сестры – дочери нашего отца от других женщин, но они держались от нас особняком и были слишком взрослыми, чтобы замечать меня – малышку.

Я сказала отцу, что мечтаю подружиться с такой прекрасной девушкой, мечтаю, чтобы она относилась ко мне по-сестрински. Отец удивился, но ответил, что нет ничего проще – его кузина Адриана де Мила доводится Маддалене тетей.

Мы подружились! Это была счастливая дружба, я обрела старшую, мудрую не по годам наставницу. Замужество Маддалены было ужасным, ее супруг с годами не стал лучше, напротив, он делал долги, торговал всем, чем торговать не имел права, и только милосердие моего отца, ставшего папой Александром, позволило дону Франческо не попасть в тюрьму из-за растрат и преступлений.

Маддалена учила меня мужеству и терпению. Оказываясь в тяжелом положении, я непременно вспоминала свою такую юную и такую мудрую наставницу.

А еще она рассказывала о своем замечательном отце Лоренцо Великолепном. Я видела портрет Лоренцо Медичи, он не отличался красотой, но все, кто был с ним знаком, в том числе Карло Канале, утверждали, что о внешности забываешь, стоит встретиться взглядом с его большими темными глазами или услышать глубокий голос. Маддалена при всей ее хрупкости обладала сильным характером и таким же обаянием, что, к сожалению, не подействовало на ее супруга.

Карло Канале посоветовал отцу не только познакомить меня с Маддаленой, но и поручить заботам донны Адрианы де Милы. У меня прекрасная мама, и хотя ей очень не хотелось отпускать от себя единственную дочь, она прекрасно понимала, что мне лучше жить во дворце Санта-Мария-ин-Портико и учиться премудростям поведения в обществе там. Я понимаю, как тяжело было маме отдавать меня донне Адриане и видеться не каждый день, но Ваноцци Каттанеи отличалась не только красотой, но и благоразумием и умом. Она пожертвовала собой ради моего будущего.

Мне не было десяти, когда я стала воспитанницей донны Адрианы де Милы. Ласковая материнская забота сменилась жестким порядком дворца Санта-Мария-ин-Портико. Во дворце говорили только на латыни, считая итальянский вульгарным, донна Адриана знала французский, испанский и древнегреческий, от меня потребовали того же. Еще были пение, танцы, рисование и ненавистное мне вышивание. Я не раз поблагодарила Карло Канале за его учебу, теперь мне легко давалось все, кроме этой самой вышивки! Не знала глупей занятия – ковырять иголкой холст, делая вид, что занята полезным делом.

Маддалена посоветовала в это время читать стихи или мысленно вести утонченные беседы.

Кроме того, я немало времени проводила в монастыре Святого Сикста на Аппиевой дороге – донна Адриана решила, что если и учиться чему-то, то в монастыре с незапятнанной репутацией. Мне монастырская строгость и чистота понравились, не раз, когда приходилось сбегать от мерзости окружающей жизни, я пользовалась приютом именно Сан-Систо.

Этот modus vivendi (образ жизни – лат.) меня вполне устраивал, тем более в жизни появилась еще одна подруга. Не просто в жизни – во дворце. Я дружила с внучками папы Иннокентия Баттистиной и Переттой, но их интересовали только наряды и пустая болтовня, а видеться с Маддаленой каждый день не удавалось, у нее были супружеские обязанности, к тому же она родила дочку, к которой синьор Франческо оказался совершенно равнодушен, как и папа Иннокентий, и даже Лоренцо Медичи к своей внучке.

Позже, размышляя над равнодушием Святого отца и великих Медичи к судьбе Маддалены и ее детей, я невольно сравнивала поведение своих родителей по отношению к нам. Отец, даже рискуя своей репутацией и карьерой, добился от папы Сикста признания законности Чезаре и Хуана, а позже, уже став папой, объявил нас всех четверых своими детьми. И он никогда не бросал никого на произвол судьбы! Даже женив братьев против их воли или выдавая меня замуж по расчету, он заботился не только о своих делах, но и о нашем будущем. Я обижалась на отца за браки и разводы, но вынуждена признать, что он всегда приходил мне на помощь в трудную минуту.

Мама также.

Сейчас я сознаю, как тяжело было ей не требовать себе место рядом с отцом, хотя мама могла сделать это. Как больно и унизительно отдать меня на воспитание чужой женщине только потому, что эта женщина принадлежит к знатному роду. Думаю, Карло Канале подсказал маме, как себя вести, чтобы не навредить ни себе, ни отцу, ни нам с братьями. Она послушала мудрый совет, все вокруг знали, что наша мама – Ваноцци Каттанеи, но она никогда не напоминала об этом другим.

Мама не знала латыни, не умела играть на виоле, не владела иными языками, кроме итальянского, не имела подруг среди знатных мадонн. Она даже толком не умела писать, пользуясь услугами секретаря, зато прекрасно умела заботиться о нас, вести хозяйство и выгодно вкладывать деньги, увеличивая свое богатство. Но главное – в ней не было ни капли крови знатных фамилий.

Учиться чему-то ради косых взглядов знатных мадонн нелепо, пытаться попасть в общество тех, кто всегда будет смотреть свысока, заманчиво только для глупцов. Ваноцци Каттанеи предпочла остаться самой собой и жить в свое удовольствие. Она владела гостиницами и виноградниками, приютами и землями, устраивала великолепные пиры для своих детей, но никогда не вмешивалась в нашу жизнь. Но мы всегда знали, что можем попросить у нее совет или просто побывать в гостях.

Rara prudentia (редкое благоразумие – лат.).

Донна Адриана де Мила решила обручить своего пасынка Орсо Орсини с одной из красивейших девушек Джулией Фарнезе. Эти Фарнезе не были богаты, но ведь донна Адриана тоже не очень богатая вдова, полагавшаяся лишь на щедрость нашего отца, а сам Орсо после одной нелепой драки окосел. Не очень завидный жених, но у Джулии не было выбора, да ее и не спрашивали.

Ваше Преосвященство, вы помните красавицу Джулию Фарнезе, не восхититься ее внешностью невозможно.

Но не менее интересна Джулия и своим нравом. Эта женщина принесла моему отцу много счастья и несчастья, мне очень трудно хвалить или порицать ее, но Джулия сыграла важную роль в моей жизни и сильно повлияла на мое поведение.

Я напомню о том, кто такие Фарнезе, какой была Джулия, когда приехала в Рим, и какой стала, когда мы расставались. Понимаю, что у вас могло сложиться иное мнение об этой предательнице, но я знала ее лучше, чем кто-либо. Это Джулия Фарнезе виновата в моем разводе с Вашим племянником Джованни Сфорца.

Если донне Адриане было нелегко приучить меня сначала думать, а потом говорить, вести себя соответственно положению, то в лице Джулии она нашла настоящую дикарку. Эта юная красавица в своем детстве рыбачила с братьями не ради забавы, а ради пропитания, сама собирала виноград и не имела нарядного платья – Фарнезе были попросту бедны, хотя и знатны. Донна Адриана, которая столько усилий прилагала, чтобы научить меня французскому, испанскому, игре на лютне или сложнейшим па в танцах, быстро убедилась, что будущая невестка если и умеет читать, то лишь по-итальянски. Фарнезе не считали обязательным нанимать для младшей дочери достойных учителей латыни или древнегреческого. Нарядную одежду своей родственницы-красавицы в надежде использовать ее красоту все же сшили, но в первые дни пребывания в Риме Джулии было просто неудобно в этом наряде.

Возможно, Вам трудно представить вопиющую необразованность Джулии Фарнезе, которую она очень ловко умела скрывать. К чести донны Джулии нужно сказать, что она приложила все усилия, чтобы схватить хоть верхушки каких-то знаний.

Очень ловкая, практичная, расчетливая, она сполна использовала свою красоту, о чем я еще расскажу, и сумела поставить свой жизненный опыт, особенно в некоторых интимных делах, выше моих знаний, полученных за много лет учебы. Я получила блестящий жизненный урок: вовсе не обязательно свободно владеть латынью, достаточно заучить несколько броских, расхожих фраз и щеголять ими при случае. Совсем не нужно учить все сонеты Петрарки, достаточно с моей помощью запомнить несколько. И историю знать тоже ни к чему, если у тебя есть красивое лицо и умение мило улыбаться. И без математики во время пиров или альковных свиданий можно обойтись.

У Джулии был прекрасный мелодичный голос, но совершенно не было слуха, потому она никогда не пела и не играла ни на лютне, ни на виоле. А вот танцевала невеста Орсо Орсини прекрасно, вернее, умела двигаться так, что все вокруг замечали ее грацию и совершенно не замечали бесконечных ошибок в проделываемых па. Ни одного достойного рисунка Джулии Фарнезе я не помню.

Вышивала она прекрасно, за этим ее мать следила строго.

Но главным достоинством Джулии была ее красота, а главным талантом – умение этой красотой пользоваться.

Отец предоставил для свадьбы своего двоюродного племянника Орсо Орсини и Джулии Фарнезе свой дворец. Я принимала участие во встрече Фарнезе и свадьбе Орсо и Джулии. Чезаре не было в Риме, он учился в Пизе, потому рядом со мной стояли Хуан и Джоффре. Джоффре был еще мал, чтобы оценить невесту, а вот Хуан сделал замечание, которое мне совсем не понравилось:

– Хороша! Жаль, что не удастся ее пощупать, прежде чем доберется этот одноглазый Орсо.

Я понимала, о чем он говорит, но не нашла слов, чтобы возмутиться, да Хуан и слушать не стал бы! Ему было двенадцать, и меня, восьмилетнюю, брат вообще не считал достойной внимания, как и Джоффре, который на год меня моложе.

Джулии было пятнадцать, она была необразованна, не понимала половины сказанного, но держалась так, словно это королева иного государства снизошла до знакомства с нами. Я посмотрела тогда на счастливого и несчастного одновременно Орсо и поняла, что его ждет. Эта девушка не станет хранить ему верность и вообще с ним считаться! И когда мы вели новобрачных к пиршественному столу – Хуан, недвусмысленно разглядывая невесту и пожимая ее руку крепче, чем нужно, и мы с Джоффре потерянного Орсо, я не удержалась и успокоила жениха:

– Донна Джулия будет тебе прекрасной женой, Орсо.

Мне никогда не нравился косоглазый туповатый Орсо, но в ту минуту я его искренне жалела.

Он фыркнул:

– Много ты понимаешь!

Я знала многое, еще Карло Канале не делал для нас секретов в природе человеческого тела, да и чтение «Декамерона» в моем кругу не считалось чем-то непотребным даже в юном возрасте. Но от знания до понимания и тем более применения очень далеко. Знать – не значит делать.

Я плохо помню их свадьбу, поскольку очень волновалась, ведь мне предстояло прочесть поэму об Орфее! Хуже я помню только свою собственную свадьбу с Джованни Сфорца. Но Джулию в ослепительно белом платье, усыпанном жемчугом, ее красоту и надменность помню. Мне очень хотелось, чтобы она была помягче с Орсо, потому я подозвала шута и попросила намекнуть донне Джулии, чтобы та не заносилась.

Этот карлик Пьеретто был остроумен, он умел высмеять язвительно, но необидно. Никто не сердился на его издевки, но Джулия… Когда Пьеретто посоветовал ей не распускать хвост, как тот павлин, которого только что вынесли на большом блюде и который сейчас будет ощипан, потеряв всю свою красоту, Джулия так зашипела на него, что несчастный карлик поспешно ретировался.

Я попыталась объяснить ей, что на шутки карликов не принято обижаться. Ответом стал бешеный взгляд невесты и совет донны Адрианы не лезть не в свое дело! Я была просто растеряна. На следующий день донна Адриана сделала вывод, и вскоре меня отправили в монастырь Сан-Систо на Аппиевой дороге, чтобы воспитать нужные будущей мадонне качества – умение думать, прежде чем что-то произнести.

Я очень люблю этот скромный и чистый монастырь, там очищаешься душой, но если бы тогда знала, почему именно некоторое время жила в Сан-Систо, всячески этому воспротивилась. Просто я мешала Джулии Фарнезе освоиться в римском обществе! Пятнадцатилетняя красавица выглядела по сравнению со мной дикаркой, она безграмотна, почти ничего не читала и не владела никакими языками, кроме вульгарного итальянского, привезенного из деревни. Когда донна Адриана выговаривала мне за предвзятое отношение к ее невестке, я отвечала, что брат Джулии Алессандро вырос там же, но он менее дик и хотя бы изредка берет в руки книги, чтобы смотреть в них картинки.

Алессандро Фарнезе по образованности тогда едва ли можно было сравнить даже с Хуаном, не говоря уж о Чезаре, но он действительно научился. Наш отец, став папой, сделал Алессандро кардиналом, уже не боясь, что тот запнется при прочтении какого-то текста на латыни.

Джулия быстро научилась вести пустые беседы, изображать iners negotium (бездеятельную занятость – лат.). Но главное – она поймала в любовные сети моего отца! Вот почему меня спешно отправили к монахиням: когда я вернулась во дворец, Джулия Фарнезе, только что вышедшая замуж, уже не просто кокетничала, но спала с моим отцом!

Время моей матери уже прошло, но все равно было странно видеть отца рядом с юной Джулией. Сначала, осознав, что она пытается занять в сердце отца место моей мамы, я ее возненавидела!

Джулия ответила мне взаимностью, щедро сдобренной чувством собственного превосходства из-за возраста, красоты и положения – мне было девять, ей пятнадцать. Будь я ровесницей, едва ли Фарнезе удалось смотреть на меня свысока. Ей помогло и то, что отец и донна Адриана всегда занимали ее сторону, в спорах я непременно проигрывала. Любовница для моего отца была дороже собственной дочери, и это обидней всего!

Позднее я пришла к неутешительному выводу: это враг, с которым нельзя воевать с открытым забралом, ей нельзя поверять ничего серьезного, но и вызывать на поединок тоже нельзя, она непременно воспользуется влиянием на моего отца.

Внешне и тогда, и позже мы с Джулией казались подругами, но это дружба двух змей, помещенных в одну банку – неловкое движение одной может оказаться гибельным для обеих, потому обе вынуждены быть вежливыми. Я ничего не могла поделать с ней из-за любви отца, а она со мной из-за того, что я его дочь. Тем страшней и жестче была тайная вражда, в которой Джулия Фарнезе победила не без помощи моего собственного мужа Джованни Сфорца.

Я рассказываю о прекрасной Джулии Фарнезе потому, что за ее красивой оболочкой расчетливая, лживая и очень жестокая натура. Но любовница моего отца умела скрывать все эти качества за фальшивой улыбкой, казавшейся всем искренней, и все же ужалила отца в сердце самым жестоким образом.

Ее ненавидела не только я, Чезаре сразу уловил змеиную сущность ее натуры, а Хуана она поставила на место в первый же день, когда он попытался намекнуть на желание «помочь» Орсо Орсини.

Я еще расскажу, как эта змея не раз пыталась поссорить с отцом и меня, и особенно Чезаре, ненавистного ей тем, что прекрасно понимал все ее уловки и фальшь.

Если кто и преподносил мне уроки сладострастия в самом юном возрасте, то Джулия Фарнезе была в числе первых.

Я обожала отца, но не могла представить его в постели вместе с женщиной. Наверное, все дети так – они согласны, что рождены в грехе, но не в силах мысленно нарисовать картину занятия грехом своих родителей, особенно если искренне их любят.

Вернувшись из монастыря Сан-Систо, куда донна Адриана отправила меня совершенствоваться духовно, я сразу поняла, что Джулия сумела завоевать какое-то важное место в Санта-Мария-ин-Портико, дворце, в котором отец поселил меня у донны Адрианы, следовательно, там жил и Орсо, а с ним Джулия.

С Орсо творилось что-то неладное, он то ходил мрачнее тучи, то злился на всех и шипел, как рассерженный кот, а потом вдруг объявил, что уезжает в их поместье в Бассанелло. В ответ донна Адриана заявила, что Джулия остается. Это было немыслимо – молодой муж уезжал, а его очаровательная супруга оставалась!

Чтобы я в такую минуту не путалась под ногами, меня снова отправили в монастырь. Я успела спросить маму, что происходит, на что она мрачно ответила, что Орсо и Джулия, наверное, поссорились. Как могли поссориться молодожены, практически не узнавшие друг друга? Сестра Мария посоветовала мне больше думать о молитвах и меньше о чужих делах. Я подчинилась, почувствовав, что монастырь и его сестры будут моей защитой в трудные минуты. Так и случилось.

Никому из женщин не пришло в голову объяснить мне, что же произошло, это в грубой форме сделал Хуан, заявив, что наш отец теперь т… Джулию, заняв в ее постели место Орсо, из-за чего тот вынужден уехать. Я посмеялась, не поверив. Джулия и отец? Нет, она же ему во внучки годится!

Мама родила меня, когда ей было тридцать восемь лет, а Джоффре в тридцать девять. Оттавио еще позже. Но это наша мама! Большинство же становятся матерями уже в четырнадцать-шестнадцать лет. Джулии шел шестнадцатый год, конечно, она красивая, но совсем молодая.

Я придумывала и придумывала причины, почему Джулия Фарнезе не может быть любовницей моего отца, но своим девятилетним умом понимала, что Хуан прав. И тогда я решила убить ее! Спасла меня от этой глупости сестра Мария, сказав всего одну фразу, что сначала надо спросить моего отца, возможно, он счастлив с Джулией Фарнезе. Она объяснила, что моя мама уже в том возрасте, когда не может привлекать кардинала, и если тот искренне любит Джулию, то противиться нельзя. Если не возражают Орсо и донна Адриана, то это их четверых грех, но не мое дело. Нельзя вмешиваться в чужую судьбу и чужую любовь.

Если бы так поступали все и всегда! К сожалению, в мою судьбу отец вмешивался постоянно и с моей любовью не считался никогда.

Позже отец словно оговоркой сказал, что больше всего боялся моего осуждения и был благодарен за понимание. Никакого понимания не было, я еще долго придумывала, как бы изуродовать Джулию, чтобы она больше не была красавицей и отец ее разлюбил за уродство. То планировала опрокинуть на нее очень горячий суп, то столкнуть с лестницы, то насыпать в туфли битое стекло, то набрать побольше клопов и подбросить в ее постель вечером, то добавить в воду для купания чего-то едкого, чтобы кожа Джулии покрылась язвами…

Но Господь не допустил никакой глупости с моей стороны, и я снова попросилась в монастырь, не в силах видеть довольную Джулию и понимать, почему именно блестят ее глаза. Я не стала возражать против их любви, предпочтя отступить, но и видеть ничего не хотела.

Тяжело переживала свое и мое новое положение моя мама. Не думаю, что в ее возрасте она столь нуждалась в любовной связи с отцом, все же сорок семь лет почти старость, хотя мама была еще очень красива и мила и только что родила Джованни от Карла Канале. Но ее бесило, что мое воспитание поручено донне Адриане, которую мама не считала достойной наставницей. В гневе во время одной из ссор мама даже едва не задушила донну Адриану. Жаль, что меня не было рядом, я бы помогла!

Мама была права – поручить воспитание девочки своднице, которая помогала развратнице Джулии совращать моего отца, не лучший выбор. Думаю, мама понимала, чему и как меня будут учить во дворце Санта-Мария-ин-Портико, совсем не тому, чему учил Карло Канале.

Понимаю и то, что именно мамино возмущение вынудило донну Адриану уделить внимание языкам, музыке, рисованию, а не только танцам, вышиванию и науке сладострастия. Последнему она меня вовсе не учила, чтобы не давать повода маме жаловаться, но передо мной в лице Джулии ежедневно были живые примеры применения этой науки.

Когда я снова вернулась под опеку донны Адрианы, Джулия уже чувствовала себя хозяйкой и в сердце кардинала Борджиа, и во дворце. Я надеялась только на то, что это ненадолго. Нет, я не сомневалась в чувствах отца, он не ветреник, до Джулии отец больше пятнадцати лет был привязан к маме, но я надеялась, что изменится моя собственная жизнь. Просто меня впервые обручили в одиннадцать. Затем, не расторгнув предыдущий договор, обручили еще раз. Все с условием, что свадьба состоится, когда мне исполнится тринадцать лет, а само супружество еще через полгода.

Отец и донна Адриана, а скорее Джулия, посчитали, что этого будет достаточно для моего счастья. Я же принялась считать дни до своего тринадцатилетия, мечтая стать свободной. Почему замужество казалось мне свободой и почему я не думала, что отец не отпустит меня из Рима?

Джулия, решив, что должна передать мне свой опыт, принялась наставлять. Если донна Адриана учила языкам и строго следила за уроками танцев и игры на виоле и лютне, то Джулия бросилась образовывать меня в области разных женских хитростей.

Отец сказал, что желает, чтобы мы стали подругами, мне пришлось согласиться. Новая подруга попыталась обучить меня как раз тому, в чем сейчас приходится каяться, – сладострастию. Именно Джулия внушила, что самый сладкий грех – это сладострастие. Если Карло Канале учил нас с братьями не стесняться своего тела, ибо оно создано Господом и уже потому совершенно, то нежеланная подруга внушала, что этот божий подарок душе может доставлять столько наслаждения, что не пользоваться такой возможностью тоже грех.

Я считалась строптивой до безумия, не желающей подчиняться своей наставнице из-за своего дурного характера. Донна Адриана твердила, что это все воспитание в доме нашей мамы, мол, чего можно ожидать от девчонки из дома шлюхи? Сказать бы, что во всем виновата она сама, но я молчала.

Первое, чему я научилась у новой наставницы, – лицемерие. Жизнь словно делилась надвое: одна текла у всех на виду, в ней произносились нужные слова, изображались покорность, скромность, почитались все заповеди. Во второй за закрытыми дверьми и опущенными занавесями творилось совершенно противоположное – там царило распутство, похоть, никакие отношения не возбранялись, а даже поощрялись.

Могла ли я считаться с тетушкой, которая днем обзывала мою мать шлюхой, а ночью вела себя так, как редко какая шлюха позволяет? Но я не могла возражать – в любых спорах отец был на стороне донны Адрианы, все из-за ее невестки Джулии Фарнезе. Кроме того, в столь юном возрасте я не могла сказать отцу, что видела и что знала о донне Адриане (боялась, что он отлучит ее от Церкви, вот глупая!). А знала и видела я многое… Не брат и не отец были моими учителями в любовных сценах, а донна Адриана – внешне само воплощение скромности и целомудрия.

В первый же вечер своего пребывания в доме донны Адрианы я нечаянно стала свидетельницей ее свидания с молодым пажом. Я еще не усвоила, что нельзя просто так ходить по дому и открывать любые двери, не давая знак о своем приближении, – за дверью могли ожидать пикантные сцены.

Мне оставили на ночь всего одну свечу, которая грозила сгореть еще до полуночи, а я не люблю спать в темноте, к тому же впервые в незнакомом доме! Я позвала служанку, но тогда еще не была кем-то важным для слуг, потому подле моей двери никого не оказалось. И в коридоре тоже. Раздосадованная, я отправилась в покои самой донны Адрианы, высказать ей о том, что ее слуги не исполняют положенного. Ее собственная служанка занималась любовью с кем-то за ширмой; услышав ее взвизгивания, я окончательно пришла в негодование и почти вбежала в комнату тетушки.

Не помню, скрипнула ли дверь, если и скрипнула, то никто не услышал. Да и как услышать, если донна Адриана стояла ко мне спиной в определенной позе, задранный подол ее юбок прикрывал голову, зато открывал зад и ноги. Движение за своей спиной она все же уловила и потребовала: «Еще! Ты получил за три раза, а исполнил всего один!». Из-за двери, ведущей в ее маленькую молельную комнату, послышался голос пажа: «Но, госпожа, дайте мне время. Ооо!..» Он увидел меня, замершую с открытым ртом. Паж был хорош собой и наполовину раздет. На нижнюю половину.

Увидев меня, он «ожил», тетушка расценила это по-своему и снова потребовала не бездельничать. Паж со смешком показал мне, чтобы вышла, но на меня напал настоящий ступор, ноги не двигались, к счастью, голос тоже не подчинялся, иначе наговорила бы чего-то. Юноше, видно, было забавно обхаживать пожилую мадонну в присутствии ее юной племянницы, и он решил преподать мне урок, жестом пригласив подойти поближе и поучиться. Мне и подходить не надо, все видела, хотя словно во сне. Когда «дело» приблизилось к концу, я поспешно выскочила вон и едва не сбила с ног мужчину, которого развлекала служанка.

Он недоуменно уставился на меня, потом хмыкнул и… отправился в спальню, из которой я только что выбежала. Я с ужасом ожидала криков возмущения, но услышала только довольный смех.

Ноги подкашивались, я оказалась не в силах двигаться, а потому замерла, толком не закрыв дверь и прислонясь к стене. Там, откуда я поспешно удалилась, вакханалия продолжалась, теперь слышались смех двух мужчин и сладострастные стоны донны Адрианы. Одного пажа ей явно было мало…

Что я должна думать? Что суждениям окружающих вовсе не стоит доверять, и что не всегда их оценки и прозвища так уж обидны. Можно считаться шлюхой, но не быть ею, а можно называться донной, но быть настоящей шлюхой и развратницей. Довольно быстро я усвоила, что к донне Адриане нельзя приходить после того, как она изобразила отход ко сну – можно застать двоих, а то и троих мужчин разного возраста. Позже Джулия в минуту откровения рассказывала, что ее свекровь предпочитает сразу двоих, но ее супруг в это число обычно не входит, хотя при случае усаживается в кресло, чтобы понаблюдать, как другие ублажают его жену. Это вообще модное развлечение: оплатить «работу» молодых людей и развлекаться картинами совокупления своей супруги с двумя сразу.

Позже я осторожно расспрашивала Чезаре, многие ли проститутки так поступают. Он рассказывал, что некоторых опытных жриц любви мужья даже приглашают в свои спальни, чтобы жены поучились, и нередко муж занимается любовью с проституткой, в то время как жена рядом с другим мужчиной. Тут главное – не проболтаться, потому существуют сложившиеся четверки, а то и шестерки, где все предпочитают быть в масках.

Иногда бывало, что донна Адриана по несколько дней не могла сесть и только лежала, охая. Джулия, смеясь, объясняла, что «жеребец попался слишком сильный, зад пострадал». Иногда донна Адриана даже шнуровала платье слабо – болела грудь. Донна Адриана знала, что Джулия все это знает и даже потакает, а также заступается за свою свекровь перед моим отцом, милостью которого она жила, возможно, потому сама донна Адриана была столь терпима к невестке.

Довольно быстро я сообразила подкупить служанку своей тетушки, и та показала, откуда можно наблюдать за хозяйкой дома, не рискуя быть замеченной. Там меня однажды застала Джулия Фарнезе. Сначала мы обе смутились, но потом даже подружились, хотя я очень ревновала ее к своему отцу. Дружба между женщинами рождается легче, если у них есть общая тайна, да еще и такая, как у нас.

Вот там, наблюдая за донной Адрианой, я сполна познакомилась с самыми разными способами утоления похоти, потом наблюдать надоело, к тому же я повзрослела и сама оказалась обручена. Меня волновал только один вопрос: все ли мужчины ведут себя так, как мой дядя? Спросить не у кого, мама пришла бы от такого вопроса в ужас, тогда о моем подглядывании узнал и отец. Оставалась Джулия. Она, смеясь, сказала, что женами делятся далеко не все, но присутствие мужа для получения удовольствия совсем необязательно. А еще, что оно не зависит ни от возраста, ни от внешности мужчины, часто именно опытные некрасивые мужчины умеют куда больше своих юных соперников. Я поняла, что она говорит о моем отце.

Как дядя, вели себя те, кто, перенеся «французскую болезнь», потеряли способность участвовать в оргиях, но не потеряли к ним интерес.

Мне было одиннадцать-двенадцать лет, у моего отца была красивая молодая любовница, мой брат Хуан, несмотря на свой юный возраст, хорошо известен среди куртизанок Рима своими мужскими подвигами, вокруг я слышала бесконечные разговоры о страсти, а по ночам отовсюду доносились сладострастные стоны и даже крики. Времена Прекрасных дам, для которых целомудрие было самым ценным в жизни, давно прошли, Рим снова требовал panem et circuses (хлеба и зрелищ – лат.), не считая соитие грехом.

Моя наставница донна Адриана не считала грехом то, что ее кузен наставлял рога ее сыну с ее невесткой, занимаясь тем же самым с несколькими мужчинами сразу на глазах у собственного супруга. Почему это должна была порицать я?

Я не святее других, не представляла иной жизни и не укоряла своего отца или Джулию за их связь, а донну Адриану за распутство. Если бы только они не мешали мне самой.

О каком сладострастии с моей стороны могла идти речь, если я была обвенчана с Джованни Сфорца, не став еще девушкой?

Не стоило бы об этом писать в данном случае, но я все же хотела бы объяснить, что происходило между Вашим племянником Джованни Сфорца и мной, чтобы стало понятно, что ни он, ни я не лгали при разводе!

Я не была готова к браку в тринадцать лет, когда состоялась наша свадьба. Так бывает, не все девочки становятся девушками в одном возрасте. Я страшно переживала из-за этого, казалось, никогда не выйду замуж, не стану счастливой матерью, мадонной.

Простите, Ваше Преосвященство, за столь неподходящие для Вашего сана подробности, не должно мне рассказывать такое, но именно они объясняют все произошедшее далее.

Возможно, живи я с матерью, она объяснила бы, что всему свое время, не страшно, если взросление тела произойдет чуть позже. Но рядом со мной была Джулия Фарнезе – уже опытная и сладострастная женщина, и донна Адриана Мила, не понимавшая, что я не соответствую им в своем телесном развитии. К тому же наставница уже догадалась о моей осведомленности о ее шашнях и предпочла бы отправить меня с глаз долой подальше. Пезаро для этого вполне подходил.

Прошу простить меня, я отвлеклась от темы, на которую пишу данную часть исповеди, но мне хотелось бы еще вспомнить месяцы между восшествием папы Александра на Святой престол и собственной свадьбой.

Совсем недавно я была помолвлена с одним, почти одновременно с другим, и вот теперь меня вдруг собрались выдать замуж за совсем иного человека. И все это не только не спрашивая моего согласия, но даже не сообщая об этом! Я узнавала о следующей помолвке от Джулии, что было по меньшей мере оскорбительно. Но отец не желал ничего слышать, а донна Адриана объяснила, что таков удел всех девушек знатного рода – никто не может выбирать себе мужа, никто не может противиться родительской воле.

Но ведь молва обвиняла в непостоянстве меня, словно это я, а не отец, соглашалась на следующую помолвку, не разорвав предыдущую. Мой второй жених дон Гаспаро де Прочидо, по словам все той же Джулии, был хорош собой, достойного рода и достаточно богат, мне совсем не хотелось обижать его. Я вообще не намеревалась ничего разрывать, но проклинали в том числе меня.

Я хотела бы посоветоваться с Маддаленой Медичи, но не могла этого сделать. Ее супруг Франческо Чиббо, понимая, что после смерти его отца, папы Иннокентия, больше не сможет оплачивать свои огромные траты продажей индульгенций, поступил еще более подло – он продал принадлежавшие ему города северней Рима синьору Вирджинио Орсини. Об этой сделке Его Святейшество должен знать, если я не ошибаюсь, он был посредником. Этот Орсини служил главнокомандующим армии короля Неаполя Ферранте, и теперь Папская область оказывалась в тисках.

Какое это имеет отношение к моему замужеству? Самое прямое.

Не мне и не Вам, Ваше Преосвященство, объяснять, что вся моя жизнь с момента появления в Латеранском дворце на свадьбе дона Франческо Чиббо и донны Маддалены Медичи была подчинена политике, мои собственные желания и мечты в расчет не брались.

Под присмотром донны Адрианы де Милы я готовилась к свадьбе. Я вовсе не была совершенным несмышленышем и пыталась объяснить донне Адриане, что не могу выйти замуж, пока… Она же воспитывала меня вместо матери, она и должна позаботиться об этой стороне дела. Но донна Адриана так боялась малейшего недовольства папы Александра, вернее, так боялась потери его щедрого вознаграждения за присмотр за мной и сводничество с Джулией, что не посмела поговорить со Святым отцом на щекотливую тему.

Когда я поняла, что она этого не сделала, то пришла в настоящее отчаяние!

За день до свадьбы, которую никто не собирался откладывать на время, я оказалась вынуждена сама говорить с папой об этом!

Я не могла объяснить отцу свою проблему, просто умоляла не выдавать меня замуж, поскольку не хочу расставаться с ним, уезжая из Рима. Святой отец проникся моими страданиями, объявил, что я никуда не уеду, поскольку мы с мужем останемся в Риме, места во дворце хватит всем, а Вы, Ваше Преосвященство, не возражаете против этого.

Отец не мог понять моей просьбы повременить со свадьбой, объясняя, что все уже не просто договорено, но и готово, нельзя нарушать данное обещание, у меня и без того есть расторгнутая помолвка. Еще одна испортит мою репутацию невесты. Если мне почему-либо не нравится Джованни, во-первых, стоило сказать об этом раньше, а не в вечер перед свадьбой, во-вторых, при более близком знакомстве я наверняка найду его более привлекательным, он опытный мужчина и будет прекрасным любовником.

Я не была против брака с Вашим племянником, твердила, что не возражаю, прошу только повременить. Я не часто вызывала недовольство папы Александра, но в этот раз он был взбешен, объявив, что никакой отсрочки быть не может, а донне Адриане стоило бы лучше воспитывать меня!

Залившись слезами, я наконец поведала, в чем дело. Святой отец был потрясен моим признанием. Он не мог поверить, что девушка в тринадцать лет, производящая впечатление взрослой и вполне оформившейся, все еще девочка. Успокоив меня, папа Александр объявил, что свадьба состоится завтра, чтобы я перестала плакать и привела в порядок свои красные глаза. Но обещал, что мой муж не прикоснется ко мне, пока это не будет возможно.

Я знаю, что между отцом и донной Адрианой состоялся неприятный разговор, после которого та шипела на меня, словно рассерженная гусыня, зато Джулия, которой страшно надоела свекровь-сводница, радовалась, надеясь, что ее отставят от нас, отправив куда-нибудь подальше. Джулия ошиблась – папа Александр не мог прогнать донну Адриану, оставив при себе саму Джулию, ведь они делали вид, что это донна Адриана держит при себе невестку.

Перед венчанием папа Александр сообщил мне, что свое обещание сдержал и уже побеседовал с моим женихом. В результате после нашего с Джованни Сфорца венчания и пышного праздника по поводу свадьбы консумация брака не состоялась.

Я так и не узнала, что именно сказал папа моему мужу, но и вскоре, когда близость стала уже возможной, и потом, когда мы уже уехали из Рима и Пезаро, Джованни боялся прикоснуться ко мне. Именно это позволило сказать мне перед кардиналами, что я девственна. По отношению к Джованни, с которым предстоял развод, я была девственной.

Но мучения юной женщины, имеющей мужа и не имеющей близости с ним, ужасны. Слышать каждый миг о любви, о страсти, плотских утехах и оставаться нетронутой… Я не была в то время святой – я грешила в мыслях! Сколько раз я вспоминала увиденное в спальне донны Адрианы, сколько раз молила судьбу послать мне любовника, если уж нет внимания мужа! Но природная гордость мешала сказать об этом супругу, который довольно быстро нашел мне замену в постели. Для удовлетворения своих плотских надобностей Джованни легко находил любовниц, он не испытывал желания обладать мной.

Заставить себя любить невозможно, можно лишь заставить уважать или бояться.

Мне с мужем не удалось сделать ни то, ни другое.

Джованни я могу предъявить свой счет. Если только он продолжит говорить обо мне гадости, я заставлю его поклясться перед Святым отцом, что он обладал мной в постели, а еще что имеет доказательства инцеста – моей физической близости с кем-то из братьев (Хуаном или Чезаре) или с папой Александром. Если он продолжит настаивать на своих словах, пусть клянется своей черной душой. Едва ли Джованни, как бы ни был на меня зол, рискнет давать клятву пред Господом в том, чего не было, либо чего он знать не может потому, что этого не было!

Я не святая и не была верна моему первому мужу Джованни Сфорца, но лишь потому, что он пренебрегал мной. Нет ничего оскорбительней для молодой красивой (так говорили все вокруг) женщины, чем открытое пренебрежение ею супругом. Джованни отнюдь не был импотентом, но он не спал со мной!

Зато спал со многими другими, в том числе с моими придворными дамами и с… Джулией Фарнезе. Да, в Пезаро скучающая любовница моего отца спала с моим скучающим мужем. Была ли в этом моя вина? Наверное, ведь я так и не смогла заинтересовать мужа. Но мне было куда обидней за отца, искренне любившего эту распутную дрянь.

Осознав, что и Чезаре наставляет рога отцу, я стала сторониться и брата. Он долго не мог понять, в чем дело, а когда пришлось сказать откровенно (в это время Джулия уже сбежала от нас), брат расхохотался:

– Ты не права, малышка. Это мы с отцом наставляли рога Орсо, все же муж он.

Наверное, Джулия Фарнезе мечтала о влиянии, подобном влиянию Марозии на папу Сергия III и последующих пап во времена порнократии. О бесчинствах этой блудницы нет необходимости напоминать, но, к счастью, папа Александр обладал и умом, и волей, чтобы не исполнять прихоти своей любовницы. Вернее, исполнял, но никогда эти прихоти не касались политики и дел Святого престола. Он мог приказать заменить прекрасное тосканское светлое вино на столе на вульгарное красное или даже гиппократ, приготовить блюда, любимые Джулией, подарить ей дорогое украшение или новое платье, даже сделать выговор мне за недостаточное почтение, ей выражаемое, но никогда не заходил дальше. Ее место осталось в спальне. Думаю, Джулия Фарнезе большего и не заслуживала, но страстно желала!

Джулия бесилась, когда отец доверял мне разбираться со светскими делами Ватикана, не допуская ее саму ни к каким бумагам. Но что она могла поделать? Чтобы помогать Святому отцу, одной красоты и блуда недостаточно, и ум должен быть не изворотливый, а пытливый. И знания нужны совсем иные, чем те, которыми обладала красавица. Это сказано не ради восхваления самой себя, отец действительно ограничил влияние любовницы альковными радостями и милой болтовней. Никакой власти в делах у нее не было и быть не могло, шлюха, изменяющая мужу в соседней спальне, недостойна внимания вне этой спальни.

Джулия и донна Адриана поносили мою мать как шлюху, все получившую от Родриго Борджиа, забывая, что мама много лет занималась делами сама, она состоятельна далеко не только из-за подарков отца, мама всегда умела вести хозяйство и выгодно вкладывать каждый дукат, оказавшийся у нее в руках. Я очень люблю отца, но подозреваю, что деловую хватку получила в наследство от матери.

Джулия родила отцу дочь, я почти уверена, что это не его дочь, и, хвала Господу, это не сын! Иначе планы красавицы были бы столь грандиозны, что для их осуществления не хватило жизни и трех пап.

Я не сомневаюсь, что ее девочка станет разменной монетой своей матери, как таковой стал несчастный Орсо Орсини.

Все вокруг с восторгом твердили, что Лаура копия папы Александра, да и моя тоже. Я с трудом сдерживалась, чтобы не намекнуть, что еще больше маленькая Лаура похожа на Чезаре. Боюсь, что отец тоже это понял, и его отношения с моим братом испортились еще больше. Между своим сыном и любовницей отец выбрал любовницу, потеряв сына. Чезаре еще не раз пытался доказать, что он достоин отцовской любви, а когда Джулия предала папу Александра, сбежав, было уже поздно – Чезаре стал самостоятельным во всем. Но об этой ошибке отца разговор в другой раз.

Джулия бежала тайно, но едва ли это удалось бы, не закрой отец глаза на побег, отец разрешил любовнице покинуть его. Нет, это был не просто побег, а настоящее предательство. Она сбежала в стан врага в самое трудное для папы Александра и Рима время, когда французы прошли уже половину Италии и намеревались войти в Рим по пути на Неаполь.

Джулия предала папу, сбежав к Орсини и Колонна, которые были в союзе с захватчиками-французами, и этот удар мог оказаться для отца роковым. Но, к счастью, он понял, что эта дрянь не стоит и единого его вздоха. Конечно, Джулия боялась, что я расскажу отцу о ее изменах, но я не произнесла ни слова, разве время для подобных откровенностей, когда враг у ворот дома? Но я знаю, что в руки папы Александра попало незаконченное письмо, которое Джулия писала прямо перед побегом, а служанка по недосмотру не сожгла полностью. Не знаю, кому адресовано это письмо, и даже что в нем было, тоже не знаю. Помню только отца, сидящего с обрывком бумаги в руке перед камином с таким видом, словно он только что потерял самое дорогое. Увидев меня, отец усмехнулся и со словами «Больше никакой любви!» бросил бумагу в огонь. Я успела заметить почерк Джулии и поинтересовалась, что она написала ему на прощание, решив, что это и впрямь объяснение причины бегства и мольба о прощении. Но услышала иное: «Это не мне. Она сообщала, что сбегает от старого фавна…»

Окажись Джулия в ту минуту где-то неподалеку, ей бы не поздоровилось, я непременно задушила ее собственными руками!

Она могла не любить моего отца, могла даже его бросить, но объяснить свой поступок, а не сбегать тайно в самую трудную минуту, да еще и оставив такую улику.

Я знаю, что сейчас Джулия занимается организацией замужества Лауры, девочку выдают замуж за Никколо делла Ровере, племянника Его Святейшества. Опрометчивый поступок – породнить Лауру с семейством делла Ровере – не значит ли признать, что она не дочь папы Александра?

Что такое Джулия Фарнезе? Ничто! Hectorem quis nosset, felix si Troja fuisset? (Кто знал бы Гектора, если бы Троя была счастливой? – лат., Овидий.) Едва ли это ничтожество что-то значило, не попади она в постель кардинала Борджиа и не стань кардинал папой Александром!

Отец больше никого не любил, хотя еще имел сына от замужней женщины, Вам знакомой. Думаю, все знают, чей это сын, но приписали Джованни мне, словно в моем положении на виду у тысяч шпионивших глаз ребенка можно выносить и родить незаметно.

Если кто в нашей семье и погряз в плотских грехах, то это Хуан. Боюсь, что, умерев без последней исповеди и причащения, он будет страдать вечно, и потому возношу молитвы к Господу нашему, чтобы мой брат был прощен.

Хуан стал мужчиной очень рано, но если бы это означало его мужественность в делах и разумное поведение!

Если Господь дает человеку мужскую силу жеребца, ненасытность кролика, завидную внешность и при этом не дает мозгов, получается Хуан. Romae nolite mirari, per aliquid (Рим не удивишь ничем – лат.), он видел всякое, но Хуан сумел удивить даже Рим! Он вырос здоровым и ненасытным, как жеребец, любовных приключений моего брата хватило бы на десятерых. Сколько его детей разбросано по Италии, Испании и Неаполитанскому королевству, не знает даже он сам, хотя Хуан никогда не интересовался возможным потомством, его занимал только сам грех.

Сколько раз, пока отец был кардиналом, Хуану приходилось уносить ноги от обманутых мужей! Сколько раз он бывал разгневанными супругами бит, причем жестоко! Чезаре говорил, что однажды Хуана просто оскопят, но никакие предупреждения не помогали: залечив раны, брат снова бросался в вихрь приключений. Сомневаюсь, чтобы он кого-то любил и запоминал, а вот его любили и помнили. Казалось, главной его целью было переспать с любой красивой девушкой или молодой женщиной.

Но сказать, что Хуан не пропускал ни одной юбки, значит сказать лишь половину – он не пропускал и штаны. Эта его сторона известна меньше, потому что у женственных красавцев, готовых подставить свои зады, обычно не бывает разгневанных мужей, а если есть возлюбленные, то не рискуют открыто протестовать.

Когда однажды, незадолго до его гибели, я осторожно намекнула, что совращать замужних дам это одно, а содомский грех совсем иное, Хуан напомнил мне о Франциске Ассизском, который в юности был знаменитым гулякой, не чуравшимся даже содомского греха, а стал основателем ордена францисканцев. На вопрос, когда же францисканцем станет он сам, Хуан расхохотался, мол, вот еще десяток лет поблудит и обязательно станет.

Не успел. Qualis vita, finis ita (какова жизнь, таков и конец – лат.).

Но было ли сладострастие причиной распутства Хуана? Не думаю, скорее им владела просто похоть, желание обладать любой красивой женщиной, независимо от того, кто она и что ждет ее потом. Мне кажется, он не умел наслаждаться близостью с женщинами, не умел дарить удовольствие и даже получать его сам. Удивительно, но при этом женщины стремились к нему постоянно, даже те, кого он обидел и бросил.

Почему? Это загадка женской натуры, почему-то женщинам милей их обидчики, чем те, кого обидели они сами.

Я не пожелала бы такого мужа ни себе, ни своим дочерям, будь они у меня. И любовника тоже не пожелала. Даже встречи с таким мужчиной советовала избегать, а уж попадать к нему в зависимость – ох, только не это!

Я всегда сочувствовала его жене Марии Энрикес, которая была рогата сверх меры, обманута и даже бита, если смела возражать против безобразного поведения ее мужа. Тем удивительней ее страстное желание отомстить Чезаре, которого Мария Энрикес считает убийцей Хуана.

Я знаю только одну женщину, посмевшую отказать Хуану и не поплатившуюся за это, – Джулию Фарнезе. Но это только потому, что Джулия принадлежала нашему отцу, а когда Хуан попытался отомстить ей, оклеветав Джулию, она вернула ему должок той же монетой. Хорошо, что Хуан отбыл в Испанию и смирился с невозможностью погубить Джулию, не то оказался бы в Тибре куда раньше.

Но к сладострастию это не относится, это месть и, возможно, зависть.

Почему месть не считается смертным грехом? Сколько убийств совершается именно из-за нее!

Я бы добавила этот грех и поставила его одним из самых первых, самых страшных.

Мстят не только из ревности, то есть сладострастия, мстят и из зависти, такая месть бывает расчетливой и более жестокой.

Но я снова отвлеклась, хотя о сладострастии можно писать бесконечно.

Да, им страдала вся моя семья, отец, несмотря на то, что любил нашу маму, а потом Джулию вопреки обету безбрачия, научил сладострастию Джулию (по ее словам, которым едва ли можно верить).

Сладострастен Чезаре, иначе не был столь популярен у куртизанок Рима, но он получал удовольствие от самой близости, от красивого женского тела, от женской грации и не похвалялся своими успехами, полагая, что о них знают те, кто должен знать. К сожалению, болезнь довольно давно лишила брата возможности предаваться сладострастным утехам, сейчас он даже вынужден носить маску, скрывая изъяны на лице. Такова цена сладострастия, которую заплатил за нее Чезаре. Думаю, он заболел не меньше десяти лет назад, когда был во французском лагере.

Хуан сладострастием не страдал, потому что не испытывал никакого удовольствия, кроме звериного, а красоту ценил лишь потому, что ее ценят другие. Но он заплатил за свою неуемность самую высокую цену.

Сладострастием грешила и грешит Джулия Фарнезе. Я не верю, что ее первым учителем оказался мой отец, думаю, Джулия лишь умело разыгрывала неискушенную в любви девушку. По брошенным вскользь словам я поняла, что она имела немалый опыт и до Орсо, следовательно, и до отца. Нельзя на следующее утро после свадьбы вдруг стать опытной. Знаю, что Джулия спала с Чезаре, притом что они ничуть не любили друг дружку, но опасность придавала тайной связи страсти. Это действительно могло плохо закончиться для обоих, отец не простил бы измены своей любовницы со своим же сыном, но болезнь Чезаре быстро вывела его из числа любовников знатных дам, ему остались только куртизанки, тем бояться нечего.

Потому, когда я слышу о соблазнении моим братом кого-то из жен его друзей или соперников, я смеюсь. Болезнь оставила Чезаре для наставления рогов чьим-то мужьям не так много времени – лет пять, все остальные годы он исправно посещал проституток, но мужей не обижал.

Кроме одного – нашего брата Джоффре. Единственный рогатый муж по вине Чезаре за последние десять лет – супруг Санчи Арагонской.

Санча и Хуан равны, они все время объяты пламенем желания, причем все равно где, когда и с кем. Будь Хуан супругом Санчи, он убил бы ее через неделю. Или она его. Окажись супругом Чезаре, наверное, случилось бы то же.

Но неаполитанскую принцессу, внучку сумасшедшего короля Ферранте выдали замуж за младшего из Борджиа Джоффре. Ему было тринадцать, ей семнадцать. Тринадцатилетний Джоффре – это не Хуан того же возраста, который сетовал, что под юбку Джулии не получится забраться до Орсо, и не Чезаре, потерявший девственность бог знает в каком возрасте. Джоффре точно был девственником. А вот Санча испытала уже многое, она сама мне об этом рассказывала, когда мы подружились.

Потеряв подругу-змею Джулию Фарнезе, я обрела приехавшую в Рим Санчу.

Большей развратницы Рим за последние сто лет не видел! Санча просто не способна провести ночь в одиночестве и в определенные дни чувствует себя больной из-за невозможности переспать хоть с кем-то. Они с Хуаном и Чезаре быстро нашли друг друга.

Мне кажется, Санча должна бы использовать мускусное масло целыми склянками, но она предпочитала вместо масла мужчин. Более ненасытной женщины я не видела, хотя мое суждение может быть несправедливым, поскольку мне вообще не доводилось секретничать об этом со многими женщинами, несмотря на то, что меня саму считали очень распутной.

Санча красива особенной красотой, черные локоны вместе с синими глазами не могут оставить равнодушными, но мне кажется, что главная сила красавицы в ее взгляде. Он настоящий женский, зовущий. Так сказал Чезаре, и в данном случае я ему верю.

Ваше Преосвященство не мог видеть супругу нашего Джоффре, они приехали в Рим в Ваше отсутствие. Не думаю, что Вам много рассказывали о ней, разве только в связи с ее замужеством. Санча веселая, красивая, образованная молодая женщина. В отличие от Джулии, Санча училась не только танцевать и кокетничать, неаполитанский двор славится своим покровительством искусствам и наукам. Даже при сумасшедшем короле Ферранте там знали толк в поэзии и музыке, приглашали философов и просто умных людей. Супруга моего свекра донна Элеонора была дочерью этого сумасшедшего, мой муж и его сестра Изабелла Мантуанская, так кичащаяся своей образованностью, его внуки.

Донна Элеонора действительно заботилась об образовании своих детей, вынеся из Неаполя убежденность в его необходимости, но, полагаю, король Фердинанд к этому не имел никакого отношения. Д’Эсте считали возможным держать своих детей при дворе сумасшедшего короля, ведь и сам Эрколе, и Альфонсо воспитывались в Неаполе.

В неаполитанских принцессах есть что-то особенное, следует это признать. Они энергичны и способны добиваться своего.

Первой из них, с кем я познакомилась, оказалась Санча. Она побочная дочь короля Альфонсо I, как и мой второй супруг Альфонсо Арагонский. Смешно называть королями и Альфонсо I, и его сына Фердинанда II, просидевших на троне по году. Надеюсь, король Федериго окажется более удачливым, чем его брат и племянник.

Санча рассказывала о нравах, царивших при дворе еще при короле Фердинанде I. Ферранте кроме своих причуд с мумиями врагов увлекался много чем, но Санчу интересовали только амурные дела, причем король держал в строгости своих дочерей, но позволял абсолютно все сыновьям. Отец Санчи и моего мужа имел множество внебрачных детей, но признал только этих двоих. Он удался в папочку, насиловал любую понравившуюся ему женщину или девушку, не обращая внимания на то, замужем ли мадонна. Говорят, при одном приближении сына Ферранте молодые женщины прятались, как мыши, завидев кота.

Возражать никто не смел, любые несогласные становились либо мумиями во дворце короля Ферранте, либо просто трупами, причем даже если признавали свою ошибку и молили о прощении. Прощеные тоже должны быть казнены – таков принцип короля Ферранте и его сына и наследника Альфонсо I. Санчу восхищал такой принцип деда, она считала, что именно его железная рука удерживала Неаполитанское королевство.

Ваше Преосвященство, Вы помните, что папа Ипполит отлучил обоих – отца и сына – от Церкви. Отлучил за дело, Санча рассказывала, что во дворце короля Ферранте никогда не соблюдался пост (король считал его глупой выдумкой толстобрюхих священников), они с сыном никогда не причащались и не исповедовались. Но отлучение ничуть не сказалось на этих чудовищах.

В нраве короля Ферранте удивительным образом сочетались жестокость, безнравственность, распутство и любовь к наукам и искусству. При множестве пороков он был образован и покровительствовал поэтам. У его наследника не было и того, пороки были, а вот все остальное нет. Тем тяжелей мне кажется судьба супруги Альфонсо I Ипполиты Марии Сфорца. Об этой женщине я слышала только хорошее, многие рассказывали о ее мягком нраве, образованности, талантах, покровительстве поэтам, любви к книгам.

Санча, слыша такие заверения, только фыркала, мол, что ей еще оставалось, как не читать, если муж ею не интересовался! Примером интереса своего отца Санча считала свою мать, родившую их с Альфонсо-младшим. Санчу и ее брата (моего второго мужа) обучали лучшие наставники неаполитанского двора. Моя золовка могла бы блистать в любом обществе, а блистала лишь в обществе моих братьев.

У Санчи Арагонской нелегкая судьба: выдать горячую живую девушку за мальчика моложе ее и с совсем иным нравом (Джоффре спокоен и добродушен) не значило ли толкнуть ее на путь измены мужу-мальчику? А привезти в Рим в объятия моих старших братьев еще и означало столкнуть между собой всех троих.

Ходили слухи о моей любовной связи с моими братьями. Молва просто перепутала меня с Санчей! Вот кого совершенно не беспокоили муки совести или стыдливость. Санча очень красивая, она легка в общении, незлобива и умеет за себя постоять. Если бы их с Джоффре поселить в поместье, хотя на время лишив Санчу возможности изменять мужу, из них получилась бы прекрасная пара. Но они жили в Неаполе, где Джоффре выглядел и был скорее пажом, чем мужем, а потом в Риме, где красавица Санча привлекла внимание двух моих старших братьев.

Сначала мне очень нравилось их соперничество и умение Санчи ловко все обустраивать. Хуан и Чезаре знали о ее связи с обоими, даже делали вид, что соревнуются, но, думаю, им была безразлична ее неверность. Чезаре однажды сказал, что доступных женщин не ревнуют.

Санча поведала мне много женских хитростей, которые, правда, не пригодились. Мы стали подругами; после надменной Джулии Фарнезе, считающей меня глупой, Санча казалась настоящим ангелом. Она учила меня легко относиться к близости с мужчиной, ведь если Господь сотворил Еву, значит, это не зря?

Она могла станцевать прямо на столе, а увидев вошедшего в комнату Чезаре, не только не смутиться своих задранных выше колен юбок, но и поднять их еще выше, попросив его помочь спуститься на пол. Чезаре тоже смутить трудно, он подхватил Санчу на руки и унес в спальню, откуда она вышла нескоро и весьма растрепанной.

Мне Санча заявила, что братья дополняют друг друга, и она мечтает свести их в постели обоих. Я ужаснулась не самого предположения, что она может ласкать сразу двоих, а стычки Чезаре и Хуана. Санча согласилась: «Да, это опасно. Это единственное, что останавливает меня».

Однажды я поинтересовалась у подруги, не жаль ли ей своего мужа. Разве Джоффре заслужил, чтобы его вот так унижали? Неожиданно она согласилась: «Заслужил».

– Чем?! Он бьет тебя? Неверен? Чем нехорош Джоффре?

И получила в ответ неожиданный урок. Санча фыркнула:

– Знаешь, что сделали бы на его месте Хуан или Чезаре?

– Убили бы тебя!

– Вот именно. Или хотя бы избили. А Джоффре молчит и терпит унижение. И будет терпеть, потому что не изменять мужу, который спокойно носит рога, невозможно хотя бы из чувства противоречия.

Я ужаснулась и подумала, что меньше всего хочу такой брак, как у Санчи и Джоффре. Я дружила с Санчей, но жалела своего младшего брата, он не виноват, что его женили на столь горячей штучке, как Санча.

Санча не считала грехом плотскую любовь и предавалась ей так часто, как удавалось.

Но разве только Санча так думала и поступала? Разве остальные мужчины и женщины в Риме, Неаполе, Милане, Флоренции, Париже и по всему миру не совершали тот самый грех каждую ночь и каждый день? Разве не грешат все прихожане всех церквей Европы? Чезаре утверждал, что самая частая тема исповеди – супружеская измена. Если бы за нее сжигали или забрасывали камнями, как делали когда-то, то ни дров, ни камней не хватило.

Думаю, брат прав, мало кто считает супружескую измену таким уж большим грехом. Побочные дети есть у всех мужчин, которые могут их содержать. Правда, не всегда.

У Николо III д’Эсте, деда моего нынешнего мужа, было прозвище «Отец Отечества», которое он заслужил за немыслимое количество детей от местных женщин. В Ферраре до сих пор поговаривают, что все местные детишки были его детьми. Почти тридцать сыновей воспитывались при феррарском дворе – д’Эсте не делали различий между законными и побочными детьми.

Мой свекор Эрколе д’Эсте один из побочных сыновей. Почему именно он оказался герцогом Феррары, известно одному Господу, вразумившему его сводного брата Борсо отдать престол именно ему, а не своему законному племяннику.

Когда-нибудь я расскажу историю дома герцогов Феррарских, ведь первый из них Обиццо д’Эсте упомянут в «Божественной комедии» в числе варившихся живьем в адовом котле, его в борьбе за власть задушил собственный сын.

Наверное, такие истории есть в каждой семье, правда, не все они широко известны и не все обсуждаются. А вот те, что касаются семьи Борджиа, становятся всеобщим достоянием, даже если не имеют ничего общего с правдой.

Удивительно, но, не имея ни единого повода заподозрить меня в связи с кем бы то ни было, меня обвиняли в распутстве и приписывали инцест – связь с собственным отцом и обоими братьями! Почему двумя, а не всеми тремя? Или даже с Педро Луисом, хотя тот умер, когда мне было всего восемь? Могли бы приписать еще Орсо Орсини, с которым мы жили в одном дворце Санта-Мария-ин-Портико, а заодно и всю коллегию кардиналов Ватикана, с ними я встречалась в Латеранском дворце время от времени на заседаниях.

Я знаю, кто распустил слух об инцесте – это Джулия Фарнезе. Интересно, где была она сама, когда я якобы спала с собственным отцом? Неужели стояла за дверью и подслушивала? А с братьями?

Я поселилась во дворце Санта-Мария-ин-Портико восьмилетним ребенком почти одновременно с Джулией, она могла наблюдать меня каждую минуту и прекрасно знала, что я девственница. Она была рядом в Пезаро и потом в Риме почти до самой гибели Хуана. Я знаю о распространяемом слухе, что Чезаре убил Хуана из ревности ко мне. Но какой ревности, если Хуан отбыл в Испанию к своей невесте Марии Энрикес через месяц после моей собственной свадьбы, а вернулся, когда французов уже прогнали из Италии?

Как я могла сожительствовать с братом, который находился за много-много миль от меня?! Но толпа верит любым гадким слухам, если они касаются семьи Борджиа. А те, кто ложь распространяет, прекрасно знают, о чем именно стоит болтать.

Mundus vult decipi, ego decipiatur (мир желает быть обманутым, пусть же он будет обманут – лат.).

Когда-то Чезаре учил меня не обращать внимания ни на какие сплетни и обвинения за спиной, мол, болтают только о тех, кто заметен, чем выше человек, тем больше будет наветов на его имя. Карло Канале с ним был согласен, но все же советовал не давать повода для гнусной болтовни.

Я очень старалась не давать, но всегда вызывала самые гадкие слухи одной принадлежностью к семье Борджиа. Я не святая, но и не чудовище, никогда не присутствовала ни на одном пиру в Риме, где бы совершались непотребности, не пускала к себе в спальню любовников каждую ночь, как Санча, не рожала детей от любовника, как Джулия, а если изменила Джованни Сфорца, то только потому, что он мной пренебрегал.

Но стоило бывшему мужу и Джулии Фарнезе распустить слух, что я сплю с братьями и даже отцом, как все поверили! С самого рождения и до этого дня я ни единой минуты не бывала одна, мои няньки, воспитательницы, придворные дамы или служанки не оставляли меня наедине с кем-то кроме моих мужей ни разу! Даже рядом с братьями при мне присутствовал кто-то из девушек. А заподозрить в инцесте моего отца, искренне любившего Джулию Фарнезе, а потом просто опустошенного горем после ее предательства, – верх глупости!

Людям трудно поверить, что отец может любить дочь просто как дочь? Или что братья могут испытывать к сестре именно братские чувства? И дружить с ней, как дружили мы с Чезаре?

Было время, когда я тоже не верила ни в какую чистую любовь, при которой совсем не обязателен грех сладострастия, но теперь верю. Почему же не могут поверить другие?

У меня был первый муж Джованни Сфорца, который боялся прикоснуться ко мне. Был любовник, с которым я отомстила Джованни, но чье имя я не назову. Это не несчастный Педро Кальдерон, который погиб от руки разгневанного Чезаре, пострадав невинно.

Был обожаемый второй супруг Альфонсо Арагонский, с которым я сполна познала счастье плотской любви и грех сладострастия, но который был убит тоже по приказу моего брата Чезаре.

Есть третий супруг Альфонсо д’Эсте, мужчина горячий, исправно исполняющий супружеский долг (не его вина, что детей пока нет).

И есть любовь, но без сладострастных желаний.

Только сейчас, имея третьего супруга и будучи хозяйкой большого дома, я вдруг узнала, что можно любить, не имея встреч в постели, что бывает чувство, для которого даже переписка счастье. Конечно, я снова не назову его имя, я не изменяю мужу, для моей новой любви не нужна супружеская измена. Я просто люблю и каждое мгновение наслаждаюсь самой мыслью, что этот человек существует и что он тоже меня любит.

Если это грех, то я грешна. Но только тем, что у Альфонсо подозрение, что его жена может быть влюблена в кого-то, вызывает приступы ревности. Однако найти повод, чтобы уличить меня в измене, он не может. Мое тело принадлежит моему супругу, а мои мысли мне, и в них я не завишу.

Мне не в чем каяться, я чиста перед супругом, моя любовь не нарушает супружеской верности. Я чиста пред Господом, потому что чистая, незамутненная платоническая любовь не может обидеть даже Его.

В свое оправдание могу добавить, что никогда не применяла донский можжевельник. И я никогда не пользовалась мускусным маслом в определенных целях.

Во времена Лукреции куст донского можжевельника рос практически в каждом доме, где были молодые девушки и женщины. Его ягоды активно использовались для приготовления средства, вызывающего избавление от нежелательного плода. Сильное средство применялось только тогда, когда все другие уже не помогли. Редко можно было встретить женщину или даже незамужнюю девушку, не испытавшую на себе действие можжевельника. Это означало, что она либо бесплодна, либо рожала всех детей, данных Богом.

Утверждая, что никогда не пользовалась можжевельником, Лукреция объявляет об отсутствии абортов, ведь бесплодной она не была.

Второе заявление о мускусном масле означает, что и приступами похоти она тоже не страдала, поскольку этот недуг лечили именно таким маслом, либо триферой магной – сложным составом из почти тридцати компонентов, включающим и опиумный мак, и пижму, и белену, и мандрагору, и многое другое.

То, что Лукреция написала об этом пусть и в Покаянии, но достаточно открыто, означает, что секрет можжевельника или мускусного масла вовсе не был секретом даже для мужчин в сутанах.

Платоническая любовь, о которой упоминает Лукреция, это действительно платоническая связь с поэтом Пьетро Бембо. Под пристальным вниманием своих новых родственников в Ферраре, на глазах у своего крайне ревнивого мужа Альфонсо д’Эсте Лукреция тайно переписывалась с Бембо. Письма частично сохранились, в них стихи, переводы с латыни, даже откровенные признания в любви, но любви романтической без намеков на физическую близость. Это любовь рыцаря и Прекрасной дамы – мир, столь далекий от дворцов Рима и жизни Борджиа, что с трудом верится, что письма написаны той самой «кровавой шалуньей Ренессанса», как прозвали Лукрецию болтуны, не удосужившись не только проверить, но хотя бы осмыслить нелепости, о ней сочиненные.

Конечно, она не была святой, но и кровавой шалуньей тоже не была.

Марозия (или Мароция), прозванная убийцей пап, была любовницей папы Сергия III вместе с ее матерью Теодорой. Мать и дочь сообща обслуживали мужчин, поскольку до Сергия находились в связи с Адальбертом, маркграфом Тосканским. К ним не замедлила присоединиться и сестра Марозии, тоже Теодора. Следующий папа, Иоанн Х, возведенный на Святой престол стараниями Теодоры-старшей, имел любовницами всех троих, что надоело Марозии, и по ее приказу папу просто задушили периной, предварительно свергнув и бросив в темницу.

Семь пап Х века периода порнократии от Сергия III до Иоанна XI становились понтификами по воле этой женщины и были ее любовниками, а об Иоанне XI говорили, что это ее внебрачный сын от папы Сергия, что не мешало любвеобильной матери иметь с ним связь. Порочный круг разорвал ее собственный сын Адальберт II, отправивший мать в темницу до конца ее жизни и ограничив власть собственного братца папы Иоанна XI проведением церковных обрядов.

Основные события, упоминаемые в этом и остальных письмах, а также имена разъяснены в справке в конце текста.

В своих посланиях Лукреция не единожды возвращается к некоторым событиям и упоминает одних и тех же людей, иногда не совсем последовательно и даже противоречиво. Помимо желания помочь брату ею двигало понимание, что текст будет читать не сам папа Юлий, но и другие люди, настроенные враждебно и к ней, и к Чезаре Борджиа. Этим продиктованы некоторое несоответствие действительности и попытки опровергнуть слухи или по-своему объяснить какие-то события.

Нет уверенности, что все изложенное ею правда, но нет и оснований опровергнуть. Лукреция не раз заявляет, что она не святая, но дает понять, что не нарушала клятвы, данной перед алтарем.

Кардинал Асканио Сфорца личность довольно мутная – он был одним их тех, кто согласился голосовать на конклаве при выборе очередного папы римского за Родриго Борджиа в обмен на обещание стать вице-канцлером Ватикана. Находясь на этой должности, он получил привилегии сполна, сполна же воспользовался ими, но в трудное для папы Александра (Родриго Борджиа) время оккупации французами Рима перешел на сторону врагов, позже был прощен, вернулся к своей должности, но снова оказался в стане врагов.

Папа Юлий позволил Сфорца вернуться в Рим и, вероятно, дал странное поручение – читать послания дочери своего заклятого врага и бывшей супруги племянника самого Асканио Сфорца Лукреции Борджиа. Неизвестно, знал ли кардинал истинные причины этой переписки и то, зачем папе понадобилось обличение Лукрецией своего брата, ни одного его письма Лукреции в Феррару не сохранилось, даже если такие были. Непонятно даже, прочитал ли Сфорца адресованное ему послание, поскольку прожил в Риме недолго, он вскоре умер.

О письме Лукреции Борджиа к кардиналу в Риме не было известно, иначе молва обязательно приписала его смерть действию таинственного яда кантареллы, обладанием которым «прославились» Борджиа.

Оказался упущен блестящий повод обвинить представительницу семьи Борджиа в отравлении очередного кардинала на расстоянии и с отсрочкой во времени, мол, пропитала ядом страницы исповеди, кардинал подержал в руках и умер (в действительности от сифилиса).

Развода Лукреции с Альфонсо Эсте не случилось, кающуюся грешницу перепоручили заботам другого кардинала, кого – неизвестно.

Тон ее следующих писем несколько изменился, вероятно, папа Юлий нашел кого-то из верных себе кардиналов, ни дурачить которого, ни надеяться на его снисхождение Лукреция не могла.

В ее письмах больше нет рецептов блюд или косметических средств, описаний пирушек или нарядов вместо раскаяния, зато в изобилии разоблачения Святых отцов Церкви и их окружения. Лукреция не пытается очистить имя своего отца папы Александра, но напоминает, что предыдущие папы вовсе не были безгрешны, семье Борджиа было с кого брать пример.

Покаяние превращается в обличение всех служителей Ватикана.

Едва ли папу Юлия устраивали такие откровения, но ему оказалось не до писем дочери своего заклятого уже умершего соперника. Возможно, Святой отец просто забыл о Лукреции, будучи занятым в военных походах, этот папа предпочитал водить войска в бой, сменив сутану на доспехи.

Нам неизвестно содержание ответных посланий кардинала, о них можно только догадываться по возражениям или объяснениям Лукреции, но они не столь важны.

Глава третья. Ira (Гнев)

Ваше Преосвященство, я не вполне понимаю, почему должна больше рассказывать о своем брате, чем о себе. Я уже писала о том, что не могу вполне точно объяснить мотивы, побуждавшие Чезаре действовать так, а не иначе, а потому могу ошибаться.

Едва ли моя ошибка поможет облегчению участи моего брата и его душевному спокойствию.

Единственная причина, по которой я все же продолжаю свои откровения, – желание развеять множество слухов и сплетен вокруг имени моего брата и моего собственного. Дело не в elephantum ex musca facis (делать из мухи слона – лат.), большинство того, о чем говорят, просто не могло происходить.

Я не оправдываюсь, не margaritas ante porcos (метать жемчуг перед свиньями – лат.), но хочу, чтобы кто-то понял, что семья Борджиа хоть и повинна во многом, вовсе не так ужасна и не страшней многих других, кому повезло не попасть на язык злой молвы.

Особенно это касается моего брата Чезаре, который словно нарочно вызывает дурные слухи о себе и не находит нужным оправдываться или стараться кому-то нравиться, презирая мнение толпы. Те, кто знает его настоящего, а не выдуманного, готовы отдать жизни за герцога Валентинуа, но большинство незнающих полагаются на свидетельства недостойных врагов его, у которых на губах яд, а вместо языка жало змеи.

Едва ли Чезаре одобрит мой поступок, но если мои откровения помогут хотя бы кому-то понять моего брата, я готова вынести даже его гнев. Eam tale quale (он таков, каков есть – лат.). Можно ненавидеть пороки и при этом любить людей, им подверженных.

Есть грех, которому Чезаре подвержен более других членов нашей семьи – это гнев.

Именно гнев не раз толкал его на необдуманные поступки и даже убийства. Я не знаю о таких, но подозреваю, что мой брат в гневе вполне способен приказать убить человека. Если уж и начинать каяться за него, то именно с гнева.

* * *

Nam vitiis nemo sine nascitur (никто не рождается без недостатков – лат.), Чезаре обладает и обладал этим недостатком сполна!

Даже в детстве разгневать моего брата было несложно, достаточно лишь усомниться в его способности совершить что-то, что удалось другому, принизить значение его поступка или задеть Чезаре другим способом. Он вспыхивал, словно сухая трава под огнем, и совершал поступки, о которых потом долго жалел.

Единственным ничтожным оправданием моего брата служит то, что он совершал все не из злого умысла и не разбирая, кто перед ним, расчета в его действиях не было – только несдержанность. Потому гнев Чезаре бывал направлен как в сторону слабых, так и на сильных, тех, от кого он мог серьезно пострадать.

Ab irato (во гневе – лат.) Чезаре мог совершить что угодно – наговорить глупости, обидеть, оскорбить и даже убить. Я никогда не бывала свидетельницей последнего и даже не имею достоверных сведений о том, что Чезаре Борджиа кого-то убил, но подозреваю, что гнев мог ослепить его настолько, чтобы отдать приказ об уничтожении.

Вероятно, виновато самолюбие Чезаре, а еще его страстное желание доказать отцу, что он лучше Хуана. Это соперничество между братьями всю жизнь приводило их к стычкам и спорам, толкая на необдуманные шаги. Отцу было бы просто прекратить соперничество, объявив, что он любит и ценит обоих одинаково, даже если это не было правдой, но сначала кардинал Родриго Борджиа, потом папа Александр оказался не в состоянии преодолеть самого себя, он сделал все, чтобы оттянуть признание Чезаре законным сыном, что не способствовало воспитанию у брата доброго нрава.

Хуану постоянно отдавалось предпочтение, а Чезаре приходилось брать себя в руки и сдерживаться, чтобы не высказать свои горечь и возмущение. Отец внушал ему, что imperare sibi maximum imperium est (владеть собой – наивысшая власть – лат.). Неужели именно этого он добивался, вынуждая Чезаре сдерживать себя при каждой очередной обиде?

Он сдерживал, как хорошая запруда на реке сдерживает воду в половодье. Если половодье не сильное, все может обойтись, но если воды много и река бурная, то разливается так, что страдает вся округа. Однажды я наблюдала такое, когда мы ехали в Пезаро. Сильную реку не сдержать даже большой запрудой надолго, она разрушит любые преграды, мстя людям за свой временный плен.

Не это ли происходило у Чезаре?

Его наставник кардинал Джованни Вера прекрасный человек и умный воспитатель, он и в Перудже, и в Пизе помогал Чезаре преодолевать собственный нрав, давал советы и в Риме. Когда Чезаре вернулся из университета, привезя самые благоприятные и даже восторженные отзывы о своей учебе и защите диссертации, которую назвали одной из самых блестящих за все время обучения, его выгодно отличала скромность.

Поверьте, Ваше Преосвященство, все, кто знал моего брата в те годы, твердили, что более учтивого, скромного, сдержанного молодого человека они не встречали. Понимаю, что у Вас не было возможности убедиться в этом, а ныне о Чезаре говорят совсем иное, но прошу мне поверить. Tempora mutantur, et nos mutamur in illis (времена меняются, и мы меняемся вместе с ними – лат.).

Чезаре был вынужден носить соответствующую сану одежду и смиренно склонять голову, но он и в мирском костюме, когда, например, выезжал на охоту, не злоупотреблял украшениями и дорогими тканями. Подозреваю, свою роль сыграло его увлечение Цезарем. Юлием Цезарем, которого он считал самой выдающейся личностью Рима всех времен. Этим Чезаре похож на моего свекра Эрколе д’Эсте герцога Феррарского.

Синьор Эсте еще в детстве прочел биографию Юлия Цезаря и буквально заболел им и его славой (точно как мой брат). С тех пор Цезарь стал для Эрколе путеводной звездой, заставив его прилежно учиться и много заниматься физическими упражнениями, чтобы быть похожим на великого Цезаря во всем.

Он не жил в Риме, но много лет провел в Неаполе при дворе короля Альфонсо V. Я слышала много лестных отзывов о доблестном рыцаре, прекрасно владевшем мечом, но не менее хорошо разбиравшемся в поэзии, архитектуре, музыке и многом другом. О герцоге Феррары мне рассказывал мой супруг Альфонсо Арагонский, вернее, пересказывал легенды, сохранившиеся о нем в Неаполе. Как и о приступах почти беспричинного гнева, которые могли внезапно охватывать Эрколе.

Мой отец характеризовал его двумя словами: упрямый старик.

Я ожидала увидеть строгого сердитого старика, угодить которому просто невозможно, жесткого, скупого и презирающего все, что связано с Римом и Ватиканом.

Почти это и увидела. Мне трудно даются отношения со всей семьей Эсте, особенно с герцогом и его старшей дочерью Изабеллой маркизой Мантуанской, какое счастье, что Мантуя далеко от Феррары!

И приступы гнева у герцога Феррарского бывают действительно без причины, хотя говорят, что с годами он стал не столь резок, его нрав даже смягчился. Что же было раньше?!

Тем удивительней то, что я услышала по секрету от кардинала Ипполито, брата моего супруга: мой тогда еще будущий муж так не хотел на мне жениться, что его отец в гневе пригрозил сделать это самому! То есть герцог Феррары в семьдесят один год, обремененный не только взрослыми детьми, но уже и взрослыми внуками, намеревался взять в жены двадцатидвухлетнюю дочь папы Александра, к несомненной ярости своих детей.

Вероятно, лишь опасения, что упрямый старик претворит свою угрозу в жизнь, вынудили Альфонсо согласиться на наш брак. Ему показалось лучше видеть меня своей супругой, чем своей мачехой. Наверняка посодействовала и Изабелла Мантуанская, для которой я в качестве мачехи была неприемлема совсем.

Теперь герцогу семьдесят три года, он серьезно болен, но действительно похож на Чезаре нравом – оба загораются, как сухие дрова, и с трудом берут себя в руки. Но синьор Эрколе обладает большим жизненным опытом и умеет лучше скрывать свой гнев, но не раздражение. Возможно, дело в болезни?

Может, и Чезаре гневается из-за своей болезни, понимая, что та лишает его возможности жить нормальной жизнью? Говорят, мой брат носит свою маску, закрывающую лицо, с особым шиком и даже удовольствием. Маска добавляет его облику таинственности и некоторого демонизма.

В детские годы было достаточно усомниться в каких-то его способностях, чтобы он, разгневавшись, набросился на кого-то с кулаками, что-то порвал или разбил. В эти минуты его боялись все, даже мама. И только когда в нашей семье появился Карло Канале, все изменилось. В первый же раз, увидев закипающий гнев Чезаре, Карло не стал ни успокаивать его, ни поспешно скрываться, чтобы не попасть под горячую руку мальчика, он холодно окинул Чезаре взглядом и презрительно произнес сквозь зубы, что неумение владеть собой и сдерживать свой гнев есть признак слабости натуры. Такому человеку не стоит рассчитывать на успех, он не будет способен подняться над толпой.

Я помню это потому, что оказалась рядом, стояла, невольно втягивая голову в плечи. Чезаре замер, словно громом пораженный, потом покраснел и, круто развернувшись, бросился прочь из комнаты. Мама с тревогой покачала головой, мол, мало ли что натворит и как теперь с ним поладить. В глазах Карло тоже была тревога, но он возразил, что Чезаре неглуп и верно поймет его слова.

Чезаре понял, с того дня он стал ходить за Карло Канале хвостиком, стесняясь, однако, своей привязанности, но слушал его внимательно. Карло заметил маме с удовольствием: «Я же говорил, что Чезаре умен». Мама не возражала.

Я знаю, что долгие годы Чезаре боролся со своими вспышками гнева, как только мог. Это давалось ему нелегко, но пока он понимал, что должен это делать, справляться удавалось почти всегда.

Моему брату требовалось выплескивать свой гнев, свою ярость на кого-то или что-то. Недаром римляне имели специальных мальчиков для битья, чтобы срывать на них свои чувства.

Я помню первое проявление страшного гнева Чезаре, свидетельницей которого оказалась. Возможно, были и раньше, но я была слишком мала, чтобы понимать.

Мы слышали смех и разговор между рыбаком, привезшим улов для нашей кухни, и кем-то из слуг. Я помню только, что рыбак сказал, мол, привез рыбу для кардинальской шлюхи. Кардинальской шлюхой называли нашу маму, а потом Джулию Фарнезе. Ни мама, ни Джулия внимания не обращали. А вот Чезаре обратил.

Брат метнулся к рыбаку и схватил того за горло. Чезаре не было тринадцати, но, рослый и сильный, в ярости он почти задушил крепкого мужчину. Слуги с трудом оторвали руки Чезаре от шеи толстяка, а тот долго приходил в себя после нападения.

Тогда я увидела, что мой брат в гневе страшен и непобедим, он мог бы не просто задушить человека, но и свернуть шею быку.

В ответ на выговор Карло Канале Чезаре заявил, что защищал честь своей матери!

Мне брат сказал, что убьет любого, кто покусится на честь нашей семьи. Я поверила.

После этого у него появился воспитатель.

Чезаре вовсе не всегда убивал сам, хотя бывало и такое. Нередко он лишь отдавал жестокие приказы, давая волю гневу. Те, кто подчинялся ему сразу, получали привилегии и награды, кто оказывал сопротивление, в лучшем случае был разорен, в худшем прощался с жизнью. Врагов или тех, кого мой брат считал врагами, он уничтожал.

Чезаре навел порядок в городах и на дорогах Романьи. До него из-за множества самых разных разбойников было опасно передвигаться не только одиноким путникам, но и купцам с солидной защитой. Слишком много после французского нашествия осталось тех, кто больше не имел дома, семьи, возможности прокормить себя и родных или желания заработать честно.

Из-за нападений купцы опасались дальних поездок, это быстро привело к нехватке товаров.

Чезаре правил железной рукой, не жалея никого. Десятки повешенных на самых видных местах в назидание любым, кто пожелает жить разбоем, отсеченные руки и головы – все это быстро остудило горячие головы, в Романье, как нигде в Италии, установился порядок и стало безопасно.

Брат говорил, что пряник не нужен, если есть хороший кнут. Но он забыл, что кнут признают, только пока он свистит над чужими спинами. Довольно быстро о недавнем ужасе из-за грабежей забыли, а железная перчатка Чезаре стала неуютной. Ему бы ослабить хватку, но Чезаре не намеревался этого делать. Oderint, dum metuant (пусть ненавидят, лишь бы боялись – лат.) – эти слова из трагедии Акция нравились ему больше других.

Чезаре сошел с ума, ему было мало просто побед, непременно нужна жестокость при каждом завоевании. Плохо приходилось тем городам, которые не сдаются герцогу добровольно. Я искренне печалилась о судьбе Урбино, где меня так хорошо принимали. Зачем Чезаре понадобилось грабить этот город?

Я обиделась на брата, но он не обратил внимания на мои «женские капризы», утверждая, что тот, кто хочет завоевать мир, не должен думать о таких мелочах, как жертвы.

Иногда я взываю к Господу с мольбой просветлить разум моего брата, помочь ему избавиться от гнева, в котором он способен совершать страшные поступки, потом оправдывая себя с цинизмом, достойным еще худшего наказания.

Это беда Чезаре, всегдашняя беда, отравлявшая жизнь и ему, и всем любящим его. Чезаре в гневе способен отдать самые жестокие приказы, а потом, когда все свершится, раскаиваться тайно, чтобы другие не заподозрили, что он может о чем-то сожалеть. Я знаю, что многочисленные шрамы на его спине вовсе не следствия ранений или падений с лошади, Чезаре великолепный наездник и не поворачивается к врагу спиной, чтобы получать удары в спину. Его шрамы – следы от плетей, которыми герцог Валентинуа бичует себя сам, наказывая за лишь ему ведомые преступления. Но кто их видит, кроме его верного слуги?

Хуан тоже страдал вспышками гнева, но не в такой степени. Думаю, у него просто поводов было меньше. Хуан желал немногого: быть на виду, выглядеть как можно богаче и обладать каждой приглянувшейся ему женщиной. Все это у него было почти без усилий.

Герцог Гандии, сын папы Александра, богач, который в силах позволить себе бриллианты для украшения попоны лошади, при том, что за все платил отец, красивый и сильный молодой человек. Не смотреть на него не могли благодаря титулам и должностям, дарованным папой, а также безумным нарядам, стоимость которых у одних потрясала воображение, а у других вызывала бешенство. А женщин манил его гульфик, всегда готовый открыться для мужских подвигов.

Honores mutant mores, sed raro in meliores (Почести меняют нравы, но редко к лучшему – лат.). Хуан добивался еще и власти, хотя сам не знал, какой именно. И здесь сказалось его соперничество с Чезаре и желание отца видеть любимого сына на коне.

…Хуан был страшен – он просто раскрошил тело несчастного на части. Почему Мария Энрикес не радовалась избавлению от такого супруга, ведь в гневе он поднимал руку и на нее тоже? Джулия Фарнезе рассказывала, что один из выкидышей несчастной Марии вызван ударом в живот разгневанного какой-то нелепостью супруга.

Что же такого было в моем несдержанном брате Хуане, что женщины прощали ему все? Неужели похоть настолько сильна, что заставляет терпеть боль и унижение?

Альфонсо, мой супруг, тоже подвержен приступам гнева. Он не любит и не уважает меня, пока не уважает, я надеюсь добиться от мужа этого. И первый шаг уже сделала.

Я последовала совету отца, который утверждал, что на взрыв гнева нужно отвечать немедленно и так, чтобы человек понял, что ему не простится. «Все прощает только Господь, остальные могут отвечать».

Когда в первый же день после свадьбы Альфонсо д’Эсте в гневе из-за моего непослушания попытался поднять на меня руку, я заявила, что пусть лучше убьет сразу, поскольку поселить жену в доме, больше похожем на плохую конюшню, и считать это благодеянием недостойно дона. И знаменитый яд я готова выпить вместе с ним.

Яда, знание о котором приписывалось моей матери и от нее нам с отцом, боялись все.

Ваше Преосвященство, нет никакого яда Борджиа, вернее, яды есть, и Борджиа даже ими пользовались (как и все остальные, кто имел возможность заказать яд знающему человеку), но никакой «кантареллы» не существует! Борджиа было выгодно, чтобы боялись, а потому отец молча поддерживал слухи об этом яде.

Иногда обвинения просто нелепы.

«Кардинал И. умер через неделю после ужина в папском обществе». Немедленно делали вывод, что его отравил папа Александр, точно рассчитав дозу яда.

Почему никто не подумал, что за неделю кардинала могли отравить десятки других завистников, даже собственная жена? Точно рассчитать дозу яда, чтобы тот подействовал через неделю, невозможно хотя бы потому, что человек мог выпить не весь кубок, а только половину его, мог съесть больше или меньше, выпить еще вина. К тому же кардинал был стар и болен, желая его убрать, можно и не травить, а просто подослать проститутку.

Да, яды есть, тонкие, сильные, но кто же станет применять такой яд лично? Отравленным шипом перстня можно пораниться самому или поранить совсем не того, кого рассчитывал. Если разрезать яблоко ножом, одна сторона которого смазана ядом, то нет уверенности, что яд не попадет и на вторую половинку.

Ваше Преосвященство должен помнить печальную судьбу Антонио О., который оказался невольной жертвой попытки отравить кардинала К. Кардиналу подали вино в кубке, одна сторона которого была смазана ядом, чтобы продемонстрировать, что вино не отравлено, Антонио пригубил кубок с той стороны, где яда не было. (Вы правильно сделали, что не стали демонстрировать безопасность напитка сами.) Но слуга, передавая кубок, споткнулся, и вино чуть плеснулось, задев отравленную линию. Кардинал остался жив, а Антонио умер в страшных муках.

В отравлении несчастного викария тут же обвинили папу, хотя виноват был не он, да и сам Антонио поступил неосторожно, доверив кубок слуге. Разве, имея дело со столь сильным ядом, можно быть неосторожным?

Яды не имеют отношения к гневу, но и в этом грехе – убийстве ядами – нас обвиняют сполна.

Убивал ли так наш отец? Наверное, но это его грех, и он сполна ответил пред Господом.

Убивал ли Чезаре? Думаю, нет. Для этого мой брат слишком несдержан. Добавить твердой рукой всего каплю яда в кубок и неделю ждать, подействует ли? Нет, это не для Чезаре или Хуана, они предпочли бы шпагу, кинжал или просто нож.

Да и папа Александр слишком умен, чтобы травить врагов на своих пирах, для этого есть проститутки, чужие застолья и просто подкупленные домашние слуги.

…гневаясь, Хуан был способен лишить жизни любого, не задумываясь о последствиях. Гневаясь, Чезаре способен нанять убийц. Но только не подсыпать яд в вино, это глупо… Ira furor brevis est (гнев есть кратковременное умоисступление – лат.), а Чезаре…

Это письмо сохранилось лишь в отрывках, значительная часть восстановлению не подлежит, но из обработанного текста понятно, что Лукреция порицает неумение братьев справляться со своим гневом и сокрушается из-за ужасных результатов, к которым такие вспышки приводили и приводят.

Письма Лукреции Борджиа не датированы, понять, когда они написаны, можно только по косвенным признакам.

С третьего письма ее адресат меняется – кардинал Асканио Сфорца умер, тон посланий Лукреции становится более сухим и даже строгим. От нее явно потребовали подробного рассказа о жизни семьи Борджиа, а не рассуждения о виновности или невиновности. Но Лукреция больше внимания уделяет своей новой семье – д’Эсте, что вовсе не нужно папе Юлию.

Скорее всего, Лукреция на распутье, потому что ее брат повел себя непонятно. Чезаре раскаялся в содеянном, но вину возложил на отца и семью. Осенью 1504 года Чезаре Борджиа уже не был герцогом Романьи, он вернул все захваченные города, все награбленное, признал свое поражение. Папа Юлий II делал вид, что не вмешивается, хотя все происходило с его согласия.

После отречения от всех завоеваний Чезаре был выпущен из тюрьмы в Остии и отбыл в Неаполь. Все же он был герцогом Валентинуа и владельцем земель в Испании. На что надеялся Чезаре, отдаваясь в руки Арагонской династии, которой он так много навредил? Или у него просто не было выхода?

Скорее второе.

Неаполь вовсе не был рад появлению столь страшного человека, королева Испании Изабелла, прекрасно помнившая, что такое Борджиа (Хуан оставил о себе долгую память в виде синяков и шрамов на теле несчастной Марии Энрикес), приказала перевезти его в крепость Шиншилла, бежать из которой не стоило и надеяться. Испания не слишком тепло встретила своего провинившегося гранда.

Но надежда вытащить брата из тюрьмы у Лукреции оставалась. Почти сразу после заключения Чезаре в крепость королева Изабелла Кастильская умерла (снова поползли слухи о яде Борджиа), король смотрел на провинности Чезаре сквозь пальцы, этим стоило воспользоваться.

Но испанскому королю оказалось не до брата Лукреции, и Чезаре пришлось сидеть в крепости под неусыпным надзором, где его намеренно унижали. После того как в гневе Чезаре едва не сбросил со стены коменданта крепости, условия содержания стали особенно строгими. Даже пленный и потерявший свое богатство, Чезаре внушал страх всем.

Лукреция в надежде вытащить брата хотя бы из крепости прилагала всевозможные усилия, но в письмах в Рим она старалась не писать о Чезаре откровенно, опасаясь навредить, а потому больше рассказывала о своей новой семье, чем о проступках брата.

К тому же в ее собственной жизни произошли события и перемены, которые не могли не отвлечь от судьбы брата.

Глава четвертая. Cupiditas et avaritia (Алчность и скупость)

Ваше Преосвященство, прошу простить меня за столь неугодное Вам письмо, но я предупреждала, что не гожусь в поэты, что косноязычна и не способна к складному изложению своих мыслей.

Знание латыни и других языков еще не означает умения писать складно. Пощадите.

Если я пишу коротко – попытаюсь писать подробней. Если невнятно – наставьте советами, как должно. Но я если я косноязычна, тут уж ничего не поделаешь, я не могу позвать секретаря для исправления ошибок или стиля. Возможно, все было бы лучше сказать, но Святой отец пожелал увидеть мой рассказ написанным и согласился с изложением смертных грехов.

Я не способна написать за один день «Покаянные псалмы», как это сделал великолепный Петрарка, предупреждала об этом Святого отца, потому мне было позволено просто рассказывать о своей жизни и жизни моей семьи все, что я сочту важным. Это я и делала уже несколько месяцев.

Также прошу извинить меня за задержку этого послания, слишком много бед свалилось на нашу семью за несколько месяцев. Это серьезно подорвало мое здоровье, пришлось немало времени провести в постели, врачи опасались за мою жизнь. Но, хвала Господу, сейчас стало легче, и я смогла закончить начатое еще в конце прошлого года послание.

* * *

Семья Борджиа не подвержена алчности и скупости.

Verum non desinit esse verum, quia aliquis negat eam (истина не перестает быть истиной оттого, что кто-то ее отрицает – лат.).

Многие не поверят такому утверждению, но это правда.

Алчность как жажда бессмысленной наживы в ущерб остальному, скупость или жадность не были присущи нашему отцу, не отличают и Чезаре, несмотря на огромные богатства, накопленные или добытые обоими.

Попробую убедить Вас в этой истине.

Ваше Преосвященство, Вам известны источники дохода кардинала Родриго Борджиа, а потом папы Александра. Он никогда не занимался ростовщичеством и не отнимал у бедных.

Мой брат Хуан не ценил деньги вовсе. Это может показаться ложью, если вспомнить о его богатых нарядах, обилии золотых украшений, золота и драгоценностей даже на конской сбруе. Всем известна любовь Хуана к блеску драгоценных камней, которыми он был увешан с головы до ног.

Но это не значит, что он был алчен.

Хуан все получал с избытком, не прикладывая никаких усилий, просто за то, что он любимый сын папы Александра. Что он мог ценить? В его кошели сыпались дукаты и драгоценности; не пошевелив и пальцем, он стал герцогом Гандийским; ничем не заслужив, оказался во главе армии. Хуан знал, что стоит ему пожелать, неважно чего – денег, власти, женщин, прощения, все будет немедленно дано. Ему не нужно не только экономить, но и считать дукаты, за Хуана считал отец.

При таком положении алчность просто не могла возникнуть. Алчен тот, кто хочет заполучить больше золота, а тот, кто его и считать не умеет, не может жаждать большего. Хуану не нужно больше, у него есть все!

Уверяю Вас, что и Чезаре, завоевывая себе новые земли в Романье, не гнался за добычей, а отдавал завоеванное на разграбление по обычаю. Я могу привести множество примеров, когда мой брат отдавал ценности, не интересуясь их стоимостью, раздавал или дарил и не считал свою добычу. Можно назвать это чем угодно, но только не алчностью.

Хуан был глуп и тщеславен, но не алчен, Чезаре умен и тщеславен, но не алчен, я не алчна тоже. Никогда Борджиа не дрожали из-за дукатов и не были скупы, никогда не жаждали только денег, хотя от них не отказывались.

Да, мы всегда желали как можно больше владений, как можно больше подданных в этих владениях.

Это не было желанием получить как можно больше золота в казну либо возможностей приобрести дорогие предметы утвари, одежды и прочего.

Нет, стремление поставить под свою руку много земель, получить безраздельное владение ими означало для Чезаре и меня прежде всего возможность наладить жизнь в этих владениях так, чтобы хорошо жилось подданным. Не буду лгать, вовсе не желание помочь им двигало меня в таком случае, все проще – нищий не способен ничего платить своему господину, только тот, у которого есть что отдавать, может отдать.

Господин, отнимающий у своего раба последнее, поступает неразумно, последнее можно отнять всего один раз.

Напротив, куда разумней тот, кто помогает своему рабу заработать как можно больше, чтобы потом взять свою долю. Доля от доходов состоятельного раба всегда больше последних крох нищего, а отданная без противления и даже с благодарностью за помощь, не вызовет бунта. Отнять последнее можно лишь единожды, но получать доход от крепкого вассала можно ежегодно.

Это я поняла случайно в Сполето, где была губернатором по воле отца.

Алчность ли это? Вряд ли.

Если кто и алчен, то это семья д’Эсте, особенно сам герцог и его дочь Изабелла маркиза Мантуанская.

С первого дня моего пребывания в Ферраре меня ненавидят в этой семье все. Мужу я не нужна, свекор с трудом терпит, Изабелла скоро сточит зубы, скрипя ими от злости… Чтобы разорвать этот брак, достаточно всего лишь согласиться, что наш развод с Джованни Сфорца был неправомерным, это сделает и два моих следующих брака недействительными.

Страстно желают, но никто не предпримет и одного шага, я могу быть спокойна. При разводе Альфонсо д’Эсте должен отдать мое огромное приданое моему первому мужу Джованни Сфорца. Представить, что такие средства уйдут «ничтожному» Джованни, не сумевшему обуздать супругу, Эсте не в состоянии. Только не это! И просто выпустить огромные деньги из своих рук немыслимо, лучше терпеть в Ферраре неугодную всем невестку.

Понимание такого положения не добавляет приязни и уважения с моей стороны ко всем Эсте вместе взятым. Но и ненавидеть я их тоже не стала, скорее охватило равнодушие.

Демонстрация алчности началась еще во время переговоров о браке между мной и Альфонсо д’Эсте.

Наверное, об этом следовало бы рассказать подробней. Это не семейная тайна, но широкой огласке переговоры о приданом тоже не подлежали.

Когда после убийства моего второго супруга Альфонсо Арагонского я надолго впала в отчаяние и удалилась сначала в монастырь Сан-Систо на Аппиевой дороге, а потом уехала в свое имение в Непи (отцу так надоели мои слезы и мрачный вид, что он предпочел отправить меня подальше), я не мыслила ни о возращении, ни о новом замужестве. Но жизнь требовала свое, вернее, не жизнь, а как обычно политические интересы папы Александра и теперь Чезаре.

Богатая вдова двадцати одного года с таким положением, как у меня, не могла долго оставаться без претендентов на роль супруга. Когда, вдоволь наплакавшись в Непи и поняв, что климат в поместье еще хуже, чем в Риме, я вернулась в Санта-Мария-ин-Портико, отец объявил, что ищет мне мужа. На мое заявление, что я больше не намерена связывать себя узами брака, он ответил, что более неразумных речей от меня не слышал.

Это был один из редких случаев, когда я советовалась с мамой, вернее, не советовалась, а пыталась выведать у нее, как ей удавалось противиться воле моего отца. Ее ответ удивил, мама сказала, что никогда не противилась, но делала по-своему. Что в любом деле умная женщина может повернуть так, чтобы внешне все выглядело по воле ее мужчины, но по сути принесло пользу ей. Мама посоветовала подумать, какую пользу могу извлечь я от нового замужества, какая польза мне нужна и каким должно быть замужество, чтобы оно эту пользу принесло.

Я всегда была уверена, что моя мама, не получившая никакого образования, даже диктовавшая свои письма секретарю, поскольку толком не умела писать, является самой разумной женщиной в Риме!

Я подумала и поняла, что главное, чего хочу от нового брака – чтобы сильный мужчина помог покинуть Рим и спрятаться за его спиной от любых новых попыток убить моего супруга, развести меня или уложить в постель к очередному выгодному мужу. Хотя второй брак был на редкость удачным, мы с Альфонсо Арагонским любили друг друга, но сам Альфонсо был слаб по сравнению с моими отцом и братом, а потому его участь была предрешена задолго до кровавой развязки.

Теперь мне был нужен муж, к которому я могла уехать подальше от Рима, горячо любимого мной, но безжалостного отца и ставшего просто опасным брата Чезаре. Причем у этого супруга должна быть воля не оставлять меня в Риме, не сбегать от меня при первой же угрозе и создать, наконец, семью, пусть без любви, но с взаимным уважением. Я понимала, что уважать представительницу семьи Борджиа, дважды невесту, разведенную вдову с маленьким сыном и испорченной репутацией, трудно, но надеялась, что супруг сумеет рассмотреть за всем этим меня саму.

Стоило мне вернуться в Рим, как, несмотря на все опасности, исходящие от Борджиа, и все страшные слухи о нашей семье, выстроилась очередь из желающих предложить мне замужество. Понимая, что отец не отступит, да и сама, решив переменить судьбу, я поставила отцу два условия: я уеду к мужу и буду выбирать из предложенных мне кандидатур сама! В ответ отец только вздохнул и поставил свои два условия: мой сын Родриго хотя бы на первое время останется в Риме, и я не буду выбирать слишком долго, чтобы не состариться в невестах.

Первыми, как ни странно, прибежали вчерашние враги. Выйти замуж за двоюродного брата нового французского короля я отказалась не потому, что его родственник совсем недавно топтал землю Италии, а солдаты разорили дом моей мамы в Риме, а из-за его требования колоссального приданого. Жениться на мне из-за огромного приданого (Сиены), совершенно не интересуясь мной самой! К тому же Людовик де Линь так спешил, что не дождался даже окончания моего траура по Альфонсо Арагонскому.

Колонна и Орсини я тоже отвергла, помня о том, что вражда такого супруга с Чезаре будет постоянно отравлять мне жизнь.

А вот когда отец завел разговор о наследнике Феррары и Модены Альфонсо д’Эсте, согласилась почти не раздумывая. Феррара казалась мне спасением от прошлого и от моей семьи тоже. Я больше не желала жить с мужем в Риме, опасаясь еще какой-нибудь выходки моих братьев или нового развода.

Семья д’Эсте связана с домом Сфорца, ведь сестра Альфонсо Беатриче д’Эсте была женой Лодовико Сфорца, знаменитого Моро, а сам Альфонсо д’Эсте женат на дочери Галеаццо Сфорца Анне. Бедняжка умерла при первых родах. Но я не боялась этой связи, не боялась и репутации герцога Феррарского как сурового старика, а самого Альфонсо как любителя крепких простолюдинок, литейного дела и независимости. Моя любовь умерла вместе с моим вторым мужем Альфонсо Арагонским, мое предпочтение Борджиа всему остальному миру – тогда же, и я надеялась стать д’Эсте и стать недосягаемой для Чезаре.

Я согласилась на брак, но поставила условие, что получу право обсуждать свой брачный договор с представителями Феррары. Это изумило д’Эсте и заставило папу довольно хмыкнуть, а Чезаре почему-то рассмеяться. Много позже я поняла почему – герцог Валентинуа надеялся, став герцогом Романьи и соседом Феррары, прибрать к рукам и ее.

Но тогда я об этом и не помышляла.

Мама дала мне очень хороший совет: если хочешь действительно стать д’Эсте, на переговорах отстаивай интересы своего будущего мужа, а не своего отца. Я так и поступила, теперь отец уже не хмыкал, а только качал головой. Да, я добивалась этого брака, мне уже не тринадцать, я понимала, что никакой любви в столь сложном браке ждать не стоит, но понимала и то, что мне нужно стабильное положение подальше от Рима.

В дело снова вмешалась политика.

Во Франции новый король, Людовику XII тоже не терпелось завоевать Неаполитанское королевство, уже не имевшее сил сопротивляться. Чтобы без потерь пройти к Неаполю, король Франции с готовностью отказался от мысли выдать замуж за Альфонсо д’Эсте Луизу Савойскую, которую сватали моему нынешнему супругу. Папа Александр согласился на проход французских войск и не препятствовал им, мало того, Чезаре отправился помогать королю Людовику свергать дядю своей любовницы Санчи. Такова политика, сегодняшний друг, родственник или любовник завтра может оказаться врагом и даже бросить тебя в темницу.

Санчу посадили в тюрьму, с удобствами и служанками, но действительно в подземелье замка Ангела. Я не стала заступаться за свою бывшую подругу, но не потому, что тоже считала ее врагом, просто узнала, что даже после убийства Альфонсо Арагонского она снова спит с Чезаре! В то время, когда я лила слезы и тосковала в Непи, Санча развлекала в постели брата своего мужа, убийцу собственного брата! Поистине, есть люди, для которых не существует ничего святого.

Позже ее выпустили и даже отправили в Неаполь, где Санча нашла нового любовника, не будучи разведенной с Джоффре.

Меня не удивляет, что сейчас она больна, как и Чезаре, нельзя быть столь неразборчивой. Надеюсь, Господь простит ее прегрешения.

Из-за слухов, пущенных Джованни Сфорца, и множества других, не имевших право быть, я казалась будущему мужу и его сестре надменной Изабелле д’Эсте маркизе Мантуанской совершенно неподходящей партией. Говорят, Альфонсо даже заявил, что лучше женится на Луизе Савойской против воли короля Людовика, чем на женщине, бывшей любовницей собственного отца и братьев, позорно разведенной и виновнице убийств двух любивших ее людей. Что я могла ответить? Что Джованни Сфорца, распустивший слухи об инцесте, лжет? Что я не виновата в убийстве мужа, которого очень любила? Что не знаю, кто придумал убийство моим братом Педро Кальдероне у Святого престола, ведь Кальдероне был выловлен в Тибре, как и многие до него?

Мне требовалось ходить по Риму, терзая свою обнаженную плоть плетьми и кричать о своей невиновности, или уйти в монастырь? Последнее я совершила бы с удовольствием, но ведь и монастырям не нужна грешница, там ждут невинных дев. Я не святая, я совсем не святая, грешна, возможно, более других, но обидно, если тебе приписывают вину в том, в чем не виновата.

И я решила защищаться, но не ложью о своих обидчиках, это бессмысленно. Я поняла, что до тех пор, пока все будут помнить только то, что я Борджиа, дочь папы Александра и сестра Чезаре и Хуана, я никогда не отмоюсь от потоков грязи и сплетен. Любая ложь, какой бы грязной и немыслимой она ни была, будет подхвачена и раздута, в нее поверят. Единственный выход – уехать как можно дальше и, сцепив зубы, вынести все обиды и оскорбления, которые последуют, но доказать, что я, Лукреция Борджиа, вовсе не чудовище и не столь великая грешница, что на мне опасно жениться.

Феррара казалась лучшим выходом, и я старалась добиться этого брака.

Мы вели переговоры о приданом и возможных послаблениях в ежегодных выплатах герцогства в папскую казну. Я последовала мудрому совету своей мамы и старалась добиться как можно больших уступок для своего будущего мужа, вызывая у его представителей опасливое недоумение.

Отцу объяснила просто: я забочусь о будущем своих детей и его внуков и выторговываю условия не для себя, а для своей будущей семьи. Отец долго рассматривал меня, а потом только покачал головой, мол, я удалась в свою мать…

Все условия феррарской стороны были выполнены, мое приданое оказалось просто сказочным, герцог получил большие послабления и многое другое, в том числе кардинальство Ипполито д’Эсте.

И все равно Альфонсо не желал жениться! Только заявление его отца Эрколе д’Эсте герцога Феррарского, что если сын отказывается, то он женится на мне сам, привело Альфонсо и его сестру Изабеллу в чувство, видеть меня в качестве мачехи они хотели еще меньше, чем в качестве жены и невестки.

Когда договор был уже почти согласован, произошло еще одно событие, упомянуть о котором я не могу, но не потому, что желаю похвастать.

Чезаре отправился в Неаполь свергать короля Федерико, а папа Александр усмирять владельцев земель в Лацио, решивших воспользоваться отсутствием Чезаре.

Ваше Преосвященство, Вас не было в Риме, а потому следует рассказать о потрясении, которое пережил Ватикан и многие кардиналы и священнослужители в это время. Перед своим отъездом в армию папа Александр вдруг объявил, что оставляет управлять Церковью и Римом меня, Лукрецию Борджиа! В моем распоряжении не было папской печати, это исключено, поскольку я не духовное лицо, но разбирать все светские дела Церкви, проводить совещания, вскрывать почту, рассматривать прошения и прочее я обязана.

Мне помогал кардинал Лиссабонский, которому я благодарна сверх меры.

Пришлось переселиться в Латеранский дворец в покои отца. Женщина в покоях папы! Это был невиданный скандал, но поскольку он не был скабрезным, гадости говорить не стали. Римлянам все равно, кто занимается делами вместо папы, а просители и посетители даже остались довольны.

Позже я поняла, что не столь уж большой была необходимость отправляться в Лацио лично, просто отец хотел продемонстрировать представителям Феррары, что его дочь умеет заниматься делами. Я о послах даже забыла – столько навалилось дел, к тому же за моей латынью множество глаз следили жестче, чем мои учителя и донна Адриана; за каждым моим шагом, словом, взглядом наблюдали и без послов, все оценивали и ко всему придирались. Но никаких крупных промахов не случилось, управлять Церковью, пусть и не вполне, оказалось трудно, но с божьей помощью возможно.

Когда вернулся отец, я вспомнила о предстоящем браке, но оказалось, что ничего не решено, Альфонсо д’Эсте упорно не желал связывать себя узами брака со мной, каково бы ни было вознаграждение. Феррара увеличивала и увеличивала требования. Отец понимал и объяснял мне, что это влияние многочисленных родственников герцога, которые все в стане врагов папы, в том числе старался император Максимилиан, женатый на Бьянке Сфорца.

Снова торги, и снова я разменная монета или пешка в большой политической игре. Чувствуя, что попадаю в новый водоворот, я потребовала от отца, чтобы он отправил герцогу Феррары наши окончательные предложения, выше которых не будет уже ничего, иначе я сама откажусь от этого брака, сколь бы желанным он ни был! Лучше не иметь мужа совсем, чем иметь выторгованного такими усилиями.

Не знаю, сказал ли это отец, отправляя наши условия, но я сама сказала послу герцога, что больше не желаю торговаться, считая это ниже своего достоинства. Если я не подхожу его семье ни по своим человеческим качествам, ни по состоянию, то герцогу следует поискать другую жену, а мне другого мужа, я сделала все что смогла.

Это было ужасное время, я уже решила попросить отца отдать Сполето моему сыну, а мне поручить регентство и управление городом в качестве губернатора, как уже бывало раньше. Я могла бы жить там со своим сыном безо всяких мужей!

Герцог объяснял родственникам, что вынужден подчиниться давлению папы и французского короля и согласиться на наш с Альфонсо брак. Я узнала об этом слишком поздно, когда уже стала супругой Альфонсо д’Эсте, не то и впрямь выбрала бы Сполето.

Но, оповестив всех родственников о небывалом нажиме с двух сторон, герцог Феррарский наконец согласился на брак своего сына Альфонсо д’Эсте с дочерью папы Александра и вынудил своего сына дать свое согласие тоже.

И снова в Риме начался торг.

Как же я пожалела о своем намерении добиться этого брака!

Никто не должен был видеть мой гнев и мое отчаяние, видеть мое унижение, а я сама не могла видеть унижение своего отца. Потому, не выдерживая, я иногда делала вид, что больна и целыми днями никому не показывалась. Чтобы чего-то не натворил Чезаре, его попросили вообще ни с кем не встречаться, брат, к моему удивлению, выполнил просьбу. Подозреваю, что у него были свои планы на будущее, не сулившие моим будущим родственникам ничего хорошего, но в те дни он делал вид, что днем спит, а ночью занимается делами, со мной и с послами Феррары не встречался.

А Эрколе д’Эсте словно нарочно старался вынудить папу Александра самого отказаться от этого брака. Уже были выполнены все условия, оставалось только передать приданое в 100 000 дукатов и обещанные города, остальная часть приданого на еще большую сумму в виде украшений, одежды, тканей и прочего уже уложена в сундуки, составлен список приглашенных на свадьбу в обоих городах – Риме и Ферраре, утвержден список моих придворных и свиты, которая будет сопровождать в Феррару, приготовлены лошади и мулы и даже украшенные сбруи для них. Все готово, кроме одного – окончательного согласия.

Чего же не хватало герцогу Феррарскому?

Я нарочно так подробно описываю сватовство и подготовку к свадьбе, чтобы показать истинные размеры алчности.

Ни одна невеста короля Европы не приносила такого огромного приданого, какое было у меня. Пусть у меня нет королевской крови в жилах, пусть это третий брак, пусть у меня сын и испорченная репутация, но ведь никто не ждал любви ко мне, это брак по расчету, потому я вправе ожидать хотя бы уважения, соответствующего размеру вытребованного приданого. А встретила?

Герцог Феррарский потребовал открыть все до единого сундуки, пересчитать и описать в приданом все от мебели, ковров и посуды до моих двухсот сорочек из тончайшего полотна, украшенных золотой вышивкой. Все пересчитали, даже заклепки на сундуках.

Но шли дни, а мы не двигались с места. Папа Александр, столкнувшийся с таким безобразным недоверием, тоже не пожелал отдавать 100 000 дукатов, прежде чем я хотя бы прибуду в Феррару, ведь до той поры наш брак существовал только на словах. Обиженный отец не доверял герцогу. Мало того, наступил день, когда торг надоел папе Александру, он в гневе объявил послам, что не желает больше слышать о свадьбе, и назвал герцога мошенником!

Папа Александр был прав, герцог Феррарский сделал все, чтобы, дав согласие, наш брак развалить до его заключения.

Я уже открыла рот, чтобы поддержать отца, и вдруг увидела усмешку Чезаре. Это был тот редкий день, когда брат присоединился к нам, пообещав отцу не произносить ни слова. Я поняла, как долго и как больно брат будет издеваться над моим поражением, насмехаться из-за моей поддержки требований несостоявшихся родственников, моим унижением и моей беспомощностью. Я даже знала, что он скажет, мол, хотела отказаться от имени Борджиа? Но кому ты нужна, кроме своей семьи?

Тогда я попросила отца подождать ответ герцога и написала возможному свекру сама.

На сей раз я не ждала ничьего совета, и мне пригодилась отменная латынь, чтобы сдержанно, но гневно выразить свои чувства. Я укоряла герцога Феррарского в том, что он подвергает меня унижению своим торгом, и вопрошала, почему он не доверяет моему отцу и что сделал бы сам на месте папы Александра. Разве отправил свою дочь к чужому пока человеку, отдав огромное приданое всего лишь в надежде на заключение будущего брака? А еще спрашивала, почему он, сомневаясь хоть в чем-то, позволил обсуждать возможность заключения этого брака и как надеется обрести доверие со стороны моей семьи после такого торга.

Герцог ответил весьма теплым письмом, в котором хвалил меня и мою дипломатичность, утверждал, что не сомневается во мне совершенно, как и в моих способностях стать настоящей герцогиней Феррары и хозяйкой дворца, но испытывает со всех сторон такое давление, что вынужден оговаривать каждый шаг.

Позже я поняла, что Эрколе д’Эсте действительно подвергался немыслимому давлению со стороны родственников, например император Максимилиан запретил ему высылать за мной эскорт!

Но когда эскорт все же прибыл, возглавлявший его Ипполит д’Эсте, мой будущий деверь, озвучил еще одно безобразнейшее условие. У меня много драгоценностей, папа Александр щедро дарил украшения, целая шкатулка осталась после первого брака, не меньше после брака с Альфонсо Арагонским, многое я получила теперь в качестве подарков от отца и Чезаре, подарила украшения мама. Феррарских родственников интересовало, кому перейдут мои драгоценности, стоимость которых заметно превышала размеры остального приданого, и те, которые я должна буду получить как герцогиня Феррарская, в случае если… Семья д’Эсте желала все оставить у себя!

«В случае если…» подразумевало не только мою смерть, но любую ошибку, то есть в Ферраре за мной намеревались следить десятки придирчивых глаз и столько же языков готовы подхватить любой гадкий слух, не задумываясь о его содержании. Я избавлялась от Рима, но не избавлялась от проклятия имени Борджиа!

Но и выхода тоже не было, все зашло слишком далеко, мои родственники, вернее будущие родственники, насладились нашим унижением сполна и еще намеревались наслаждаться. Я уже поняла, что в Ферраре меня не ждет никакой спокойной жизни, никакой спины супруга, за которой можно спрятаться, никакой любви родственников.

Я прошипела сквозь раздвинутые в улыбке аспида губы прямо в красивое лицо кардинала Ипполито:

– Когда я стану настоящей герцогиней Феррарской, вам всем будет очень стыдно! – Повернулась к отцу и со смехом попросила подписать все бумаги: – Со мной ничего не случится. Борджиа яд не берет!

Феррарцы испытали потрясение, хотя никому бы в этом не признались. А я теперь родственников за перенесенные незаслуженные унижения просто ненавидела. И презирала за алчность и желание заработать на мне как можно больше дукатов.

Изабелла Мантуанская, моя будущая золовка, приставила шпионить за мной в моем собственном доме мерзкого Иль Прете. Когда моя служанка Лаура призналась, что он пытался подкупить ее, чтобы проникнуть в спальню в мое отсутствие, я приказала тайно от всех привести этого червяка. Он был изумлен приглашением в спальню дамы, но подчинился, вероятно намереваясь использовать свой визит, чтобы пустить очередной грязный слух. Понимая, что это может случиться, я попросила прийти и кардинала Лиссабонского, заподозрить которого из-за его очень почтенного возраста и безупречной репутации в связи со мной не пришло бы в голову даже самому отъявленному лгуну.

Поинтересовавшись у Иль Прете, что именно он хотел увидеть в спальне, когда подкупал мою служанку, я предложила осмотреть все в моем присутствии, чтобы подробно описать мои покои его госпоже Изабелле. Воспользовавшись растерянностью и замешательством шпиона, я посоветовала ему впредь, если вознамерится подкупить моих слуг, увеличить вознаграждение в сто раз, поскольку предложенное им оскорбительно даже для моей служанки. И у него на глазах подарила Лауре перстень с огромным камнем – за верность. К чести служанки, она попыталась вернуть мне его, как только за нежеланным гостем закрылась дверь, но я не приняла со словами, что действительно ценю верность, которая редка в жизни вообще, а в Риме особенно.

Вспоминать свадьбу без жениха не хочется. Феррара не так далеко от Рима, Альфонсо д’Эсте мог приехать за мной сам, чтобы подчеркнуть уважение к моей семье и мне самой, но как ожидать уважения от того, кто об этом и не мыслит?

Мой отец купил для меня наследника Феррары в качестве супруга, но это вовсе не означало, что я тоже стану герцогиней Феррарской. Зато значило, что в новой семье будут следить за каждым моим шагом и малейшая оплошность будет раздута до размеров преступления, чтобы лишить меня всего.

Теперь я ехала в Феррару не скрываться от брата и сплетен за спиной супруга, не ради семейного счастья, которое было просто невозможно, не ради надежного положения герцогини, а воевать. Я знала, что предстоит настоящая война с моими родственниками, война за свое место в жизни, в Ферраре, за влияние, за саму возможность и впрямь не быть отравленной ради приданого.

Но обретя решимость завоевать свое место, я потеряла отца. Последние слова, услышанные от него, были не словами поддержки и ободрения, а вздохом:

– Зря ты согласилась, я бы нашел тебе прекрасного мужа в Испании. А с Феррарой разобрался бы Чезаре.

Глядя на своих надменно косившихся на меня новых родственников, я думала, что, возможно, он и прав…

Позже, когда я была очень больна из-за отвратительного климата и бесконечных выкидышей, отец не поддержал меня, посоветовав герцогу просто увеличить мое содержание, чтобы мне сразу полегчало. Узнав об этом письме, я поняла, что осталась совсем одна. Но я все равно Борджиа и от этого имени не откажусь никогда!

За приданое, которое везли вместе со мной в Феррару, можно было купить не только герцога и его наследника, но все их герцогство. Ни одна невеста короля не приносила таких денег своему супругу, но сразу же после прибытия начался еще один торг: оказалось, что вес дукатов Рима и тех, что использовали в Ферраре, различен. Герцог вспомнил об этом, когда мы были перед алтарем. Расчет верен, я снова прошипела сквозь зубы:

– Вы получите все сполна!

Не получил, потому что я сумела завоевать свое место, брат своей жестокостью сыграл мне на руку, а отец доплачивать не намеревался.

Могла ли я любить мужа? Ничуть. Брак с самого начала задумывался как брак по расчету. Кроме того, мой супруг не сделал и шага навстречу, наоборот, как мог отказывался от супружества со мной.

Любить родственников? Еще меньше.

Что я увидела, приехав в Феррару, вернее, еще по пути?

Сначала все шло прекрасно, особенно в Сполето, где меня помнили со времени губернаторства. Было приятно почувствовать любовь горожан, их приветливость меня сильно обрадовала.

Но впереди был Урбино.

Ни малейшей моей вины в том, что папа Александр сначала вынудил герцога Урбинского Гвидобальдо Монтефельтро помогать моему бездарному брату Хуану, а потом, когда по вине Хуана герцог попал в плен к французам и содержался в настоящем каменном мешке, отец пальцем не пошевелил, чтобы собрать за него выкуп. Я не виновата, что первой женой моего первого мужа Джованни Сфорца была сестра герцогини и что она умерла при родах.

Я не была виновата, но таковой себя чувствовала, ведь я Борджиа, а значит, должна отвечать за всю семью.

Герцогиня Урбинская не была красавицей – длинное, словно нарочно вытянутое, но при этом широкое лицо, полусонные глаза, верхняя губа больше нижней. Но все недостатки внешности исчезали, стоило услышать ее низкий голос или посмотреть в эти спокойные глаза. Элизабетт Гонзаго по праву слыла красавицей и умницей и заслуженно была любима своим мужем синьором Монтефельтро. Она сумела обойтись без помощи моего отца и наделала долгов, чтобы выкупить своего супруга у французов.

При встрече со мной герцогиня и герцог Урбинские продемонстрировали, что относятся к человеку не исходя из его имени и родственников, а по его личным качествам. На время остановки в Урбино они уступили мне свой дворец, устроили в мою честь праздник и ничем не намекнули на недостойное поведение моих родных, словно я и не была сестрой Хуана и дочерью папы Александра.

Видя, как дружно живут герцог с герцогиней, я невольно прослезилась. Элизабетт взволнованно поинтересовалась, что не так. Я ответила, что завидую ее семейному счастью и тому, что она может гордиться своей фамилией Гонзаго, а не опасаться произносить ее. Герцогиня Урбинская отнеслась ко мне хотя и по-доброму, но все же настороженно, она не поверила в мою искренность, в отличие от ее очень больного после плена супруга Гвидобальдо, который немного знал меня по пребыванию в Риме.

Тем ужасней было полученное через несколько месяцев подтверждение, что Борджиа ужасны. Чезаре захватил Урбино, вынудив чету герцогов бежать прямо из-за обеденного стола! Мой брат разрушил отношения, которые я с таким трудом создавала, показав всем, что Борджиа верить нельзя! Как я могла после нападения смотреть в глаза Элизабетт Гонзаго, не просто принявшей меня в Урбино, но и проводившей до Феррары?!

Зимняя дорога из Рима в Феррару с большой свитой и обозом трудна, нам пришлось часто останавливаться, даже в Пезаро, моем первом владении с Джованни Сфорца. От постоянной улыбки у меня сводило скулы, от необходимости держать спину прямо она болела. Из-за ледяного ветра, тряски и прочих неудобств пути болело все тело, от невозможности нормально выспаться мучили мигрени. Из-за невозможности вымыть голову (мои длинные волосы нужно полдня сушить у камина) она страшно чесалась.

Но я помнила, что должна выглядеть красавицей, быть приветливой и не допустить ни малейшего промаха! Я улыбалась, раскланивалась, мило беседовала, танцевала и сдерживала кашель, который донимал из-за постоянных сквозняков.

Я словно шла по тонкому льду над пропастью, карабкалась вверх по обледенелой горе, взобраться на которую необходимо для жизни, а мой брат одним грубым усилием едва не сбросил меня вниз!

Но это произошло позже, заставив меня оправдываться и выражать сожаление, которому, впрочем, никто не поверил. Разве можно поверить в то, что одна Борджиа сожалеет о поступке другого?

А тогда впереди была Феррара и встреча с будущими родственниками.

Тысячу и одну легенду придумали о нашей первой встрече с мужем, вспомнили, что он был в Риме на нашей свадьбе с Джованни Сфорца, уже тогда влюбился в меня и мечтал заключить в объятия. Но почему же тогда Альфонсо д’Эсте так противился нашему браку, ведь только угроза его отца Эрколе д’Эсте сделать меня мачехой вынудила Альфонсо согласиться. Какие тут мечты об объятиях?

Моя двоюродная сестра Иеронима пересказывала услышанную выдумку, что будущий супруг не выдержал и примчался посмотреть на меня на последней остановке перед Феррарой. Люди с легкостью верят любым глупостям в трех случаях: если те ужасны, скабрезны или очень романтичны. После того как я отдалилась от своей семьи, уехав из Рима, место ужасам и скабрезностям уступила романтика. Но мне не нужны и такие слухи тоже. Я живая женщина и хочу, чтобы обо мне рассказывали только то, что есть в действительности.

Альфонсо никуда не приезжал, он и в Ферраре смотрел на меня искоса, а при любой возможности удирал как можно дальше, предоставляя самой решать свои вопросы. Все мои мужья боялись находиться рядом со мной!

Иногда я садилась у зеркала, вглядывалась в свое отражение и пыталась понять почему.

Конечно, я не красавица, как Изабелла д’Эсте или Джулия Фарнезе, но и не урод. Зеркало отражало нежный облик без неприятных черт, возможно, слишком тонкий и детский, но ведь это пройдет.

Я не подвержена приступам гнева, как мои братья, не груба и не жестока, не алчна и не скупа, я стараюсь, очень стараюсь быть доброй, милостивой, много жертвую и много молюсь.

Я не желала зла Джованни Сфорца, но он сбежал от меня, а теперь мстит.

Я любила и была готова отдать жизнь за Альфонсо Арагонского, но он сбежал от меня, и понадобилось немало слез и уговоров, чтобы мой муж вернулся ко мне до рождения нашего сына. Не моя вина, что его убили, но пятно осталось на мне.

Послы Феррары жили в Риме почти год, они видели меня и имели возможность проверить все слухи и сплетни, за мной днем и ночью следили шпионы Изабеллы и самого герцога Феррарского, о каждом моем шаге, слове, взгляде, вздохе сообщали в Феррару и Мантую. Я разрешила слугам принимать подарки и рассказывать обо мне все, что они знают, просила только об одном: не лгать. Но ни одна служанка и ни один слуга так не поступили, а на свадьбе преподнесли мне дорогие подарки, купленные на собственные средства.

Я так привыкла к шпионажу и пристальному вниманию, что перестала его замечать, особенно когда пришлось управлять Ватиканом в отсутствие папы Александра.

И все равно гадкие слухи обо мне торопились в Феррару впереди нашей процессии. Вот пример.

В нашей конюшне несколько жеребцов буквально сходили с ума без кобыл, но у каждого из них было что-то мешавшее отвести их за городские стены и позволить погулять вволю. Наконец конюший сказал, что нужно либо привести им кобыл прямо в конюшню, либо убить. Отец вспылил: «Так приведите! Неужели мы должны разбираться еще и с жеребцами в конюшне?! Нам своих достаточно». Все понимали, что он имел в виду моих братьев.

Кобыл привели, срочно купив их у крестьян, которые привезли продукты на рынок. Лошадки были хороши, хотя и не породистые. Жеребцы уже разнесли в щепки свои стойла и половину конюшни, их пришлось выпустить во двор. Обнаружив там кобыл, жеребцы совсем сошли с ума, они принялись утолять свою страсть, не обращая внимания на конюхов.

Услышав теперь уже ржание кобыл, отец подозвал меня к окну: «Посмотри, похоже на нашего Хуана». Да, это было так, Хуан тоже сначала утолял страсть, а потом думал, что делает. Я невольно рассмеялась.

Эту картину видел синьор Банькавалло, казначей герцога Феррарского, но ему и в голову не пришло приписать мне распутное любование лошадиным совокуплением. Зато в Риме нашлись те, кто приписал. А ведь эти люди служили моему отцу и получали от него милости! Не стоило жалеть об отъезде из этого Вечно лживого города.

Таких примеров было множество. Чезаре и Ипполито д’Эсте устраивали вечеринку с голыми проститутками, но приписывали ее мне, не задумавшись, сколь глупой нужно быть, чтобы при послах и без того осторожного герцога Феррары принимать участие в подобных пирушках. Мне всегда хотелось спросить: кто свидетельствовал о таких мерзостях, как мой инцест, любование лошадиным совокуплением или присутствие на вечеринке с голыми куртизанками? Если слуги ничего не знали о моих якобы занятиях любовью с братьями и отцом, откуда это было известно болтунам? Куда смотрел тот, кто увидел мое удовольствие от действий жеребцов? Откуда сплетникам известно о том, что делали проститутки во время вечеринки?

Бывали дни, когда я часами простаивала перед образом Богородицы, умоляя: «Защити! Избавь ото лжи и наветов! Но если невозможно, помоги вынести все унижение и ложь!» Богородица помогает.

Альфонсо д’Эсте поверил всем самым гадким слухам и сплетням, но не поверил собственным шпионам, хотя они сообщали ему обо мне только хорошее, об этом позже рассказывал герцог Феррарский.

Он верил только всему дурному, что обо мне болтали. Но почему же не отказался от брака с таким чудовищем? Почему не отдал сомнительную честь назвать женой распутницу, кровосмесительницу, убийцу и прочее своему отцу?

Я прекрасно понимала, что дело в деньгах, в моем приданом и в боязни Альфонсо отдать хотя бы часть Феррары моим детям. Он был готов жениться на мне из-за приданого, но очень надеялся, то брак будет недолгим, если не сказать коротким.

Потому мой супруг Альфонсо д’Эсте не выезжал мне навстречу, чтобы восхититься моей красотой, ему до сих пор это безразлично. А красивую историю (впервые в моей жизни красивую!) придумали сначала мои двоюродные сестры Анджела и Иеронима, подхватили придворные дамы и служанки, а сам наследник Феррары и остальные не стали опровергать, поскольку я сорвала их планы и все же стала супругой Альфонсо д’Эсте и хозяйкой Феррары.

Но обо всем по порядку.

Прежде своего мужа я увидела разодетую Изабеллу д’Эсте, которая вынуждена встречать меня, поскольку герцог Феррарский вдов. Маркиза Мантуанская славится несколькими своими качествами, которые я могу в ней только приветствовать, – красотой, умом, многочисленными талантами, тягой к прекрасному, покровительством художникам и поэтам, но она слишком любит первенство во всем, особенно в нарядах и поклонении мужчин. Я не о любовниках и даже поэтах, но для Изабеллы слишком важно, чтобы ее наряд признали самым изящным, богатым и оригинальным. Чтобы замечали из всех женщин первой ее, а потом, возможно, еще кого-то.

Моя кузина Анджела Борджиа едко заметила: «Ни себе, ни другим!» – имея в виду, что маркиза увлекает мужчин вовсе не для того, чтобы сделать своими любовниками.

Но мне было безразлично, сердце мое отдано моему Альфонсо Арагонскому, пусть и погибшему, потому внимание или невнимание ко мне мужчин из окружения мадонны Изабеллы роли не играло. А вот критический взор Изабеллы – да. Сказалось мое feminam ego (женское эго – лат.). Я сделала все, чтобы, если не затмить маркизу Мантуанскую, то выглядеть не хуже.

Используя многочисленные наряды, привезенные из Рима, это было возможно, но время шло, маркиза не желала покидать Феррару, уступая мне роль хозяйки дворца, и положение становилось затруднительным. Привезенное мной приданое было огромным, не говоря уже о том, каких послаблений я сумела добиться во время переговоров о брачном контракте. Мне должны быть благодарны, но вместо этого я почувствовала глухое недовольство и оказалась в положении бедной родственницы, вынужденной просить милостыню у более сильных членов семьи.

Сейчас я с изумлением вспоминаю первые годы жизни в Ферраре.

Встречей распоряжалась Изабелла, я уже сказала, что она сделала все, чтобы затмить меня. Этого не удалось, мне было чем поразить золовку. И все же неприятности начались с первой минуты моего появления в Ферраре. Porta itineri longissima (труден первый шаг – лат.). Он для меня таким и оказался. Я не верю, что мою лошадь испугали случайно, скорее это было сделано, чтобы испугалась и опозорилась я.

Вставшая на дыбы от громкого звука лошадь сбросила меня на землю. Было больно и крайне неприятно. Оказаться поверженной в первые минуты пребывания в своем будущем герцогстве, упасть на глазах у многочисленных зевак, чтобы дать им повод смеяться над собой!

Я сумела найти выход, поднявшись снова в седло, громко объявила феррарцам:

– Земля Феррары влечет меня столь сильно, что не могу удержаться!

Восторженные возгласы толпы и скрип зубов Изабеллы провожали меня до самого дворца. Мой новый супруг Альфонсо д’Эсте мне на помощь не пришел. Все видели и причину моего падения с лошади, и то, как вели себя родственники. Приязнь феррарцев и неприязнь семьи д’Эсте со мной навсегда. Я все сделаю, чтобы удержать первое, и мне безразлично второе.

Свадебные торжества в Ферраре продолжались неделю, на которую папа своим указом сдвинул пост.

Все было великолепно, праздник подготовлен прекрасно, хотя маркиза Мантуанская была недовольна всем – игрой актеров, развлекавших нас комедиями Плавта, тематикой пьес, искусством поваров, игрой музыкантов, но главное – мной. Как бы ни старалась Изабелла д’Эсте, главной на этом празднике была я. Это я выходила замуж, для меня играли пьесы, звучала музыка, старались повара и отовсюду привезли подарки.

Словно чувствуя, что с окончанием праздника все и закончится, я решила не обращать внимания на ее недовольство и жила так, как было удобно мне. У меня очень длинные и красивые волосы, которые приходится мыть часто, чтобы они не теряли своей красоты. Но после мытья они долго сохнут. Это приводило в бешенство маркизу Мантуанскую, она шипела, как рассерженная гусыня, что им приходится меня ждать! Я приказала себе не замечать недовольство золовки и веселиться вовсю.

В своих ожиданиях я оказалась права – закончилась свадебная неделя, закончилось и хорошее ко мне отношение. Герцог подсчитывал свадебные расходы и сокрушался, что этот праздник обошелся ему в двадцать пять тысяч дукатов! Чтобы сократить расходы, мой свекор постарался выпроводить гостей, как только начался пост. Он попросил папу Александра поскорей отозвать в Рим сопровождавших меня дам и кавалеров и, не дожидаясь ответа, сделал это сам.

Моя свита сократилась до нескольких человек, при которых не только свой двор не создашь, но и возможности побеседовать иметь не будешь. Слугами предложено пользоваться теми, что есть у д’Эсте. Провизию брать в общей кухне и хранилищах, а еще лучше получать оттуда сразу готовую пищу. Если требуются какие-то вещи для моих покоев – пользоваться оставшимся после Элеоноры Неаполитанской герцогини Феррары либо спрашивать у управляющего. Лошади на конюшне, слуги в новом замке, еда в кухне.

Я могу утверждать, что сделала все, чтобы стать своей в этой семье от начала торгов в Риме до нынешнего дня и также имею право говорить, что сами д’Эсте не сделали и шагу мне навстречу. Им выгодна моя смерть или просто ошибка, десятки придирчивых глаз наблюдали за мной ежеминутно, множество мерзких уст передавали гадости обо мне, привезенные еще из Рима, сам герцог в первые месяцы хоть и признавал мое содействие в торге с папой в пользу Феррары, вел себя так, словно я приехала проситься к нему на постой, не заплатив и половины дуката.

По договоренности он должен был выплачивать мне по десять тысяч дукатов, но давал лишь восемь и то после неоднократных напоминаний. Это было крайне унизительно – принести Ферраре столько золота и выгоды и напоминать о необходимости выделить мне оговоренные крохи.

А деньги были очень нужны.

Желая окончательно унизить меня и поставить гордую Борджиа в положение нищей просительницы, меня переселили в старый дворец в покои Элеоноры Неаполитанской – матери Альфонсо, Изабеллы, Ипполито и прочих д’Эсте. Не отрицаю, когда-то эти комнаты были великолепны, герцогиня Феррарская украшала их сообразно своему прекрасному вкусу и имея достаточно средств.

Но герцогиня умерла за семнадцать лет до моего появления в Ферраре! И все годы в покоях не появлялись даже слуги, там хозяйничали пауки и мыши. Я увидела покрытые толстым слоем пыли занавеси и ковры, обветшалую без ухода и от времени мебель, выцветшую обивку и обгрызенные мышами свечи. Меня окутал запах затхлости, мышиного помета и пыли. Более отвратительное жилище для знатной дамы придумать трудно. Даже Санче, посаженной в тюрьму, условия жизни оставили прежними – туда перевезли все ее ковры, мебель и безделушки.

Когда открыли один из скрипучих шкафов, из него с писком врассыпную бросились мыши. Все ковры оказались изъедены молью, мебель – жучками-древоточцами, а постель в пятнах плесени.

Меня возмутило не столько состояние запущенного жилья, сколько то, что никто не попытался привести его в порядок! Даже вымыть не приказали. Это могло означать только одно: все были уверены, что до самих покоев Элеоноры Неаполитанской я не доберусь!

Какой вывод я могла сделать из этого? Меня не просто не ждали, но были уверены в моей гибели по пути!

Если бы только мои комнаты, но и весь старый герцогский дворец представлял собой свалку ненужных вещей, мусора и даже засохших экскрементов. В подвалах поломанная мебель, пустые бочки, битая посуда, разный хлам, среди которого вольно чувствовали себя крысы, в самом дворце грязь, какой я не встречала даже на улицах Рима. Бездельники-слуги, никакого присмотра и управления.

Пришлось заставить работать всех, но и всем платить.

К счастью, у меня были еще собственные средства и неучтенные украшения, которые подарила мама. Их хватило, чтобы переделать покои Элеоноры в своем вкусе и достойно имени Борджиа. Я очень хотела стать д’Эсте, чтобы забыть, что я Борджиа, но все складывалось так, чтобы не просто напоминать мне о моей семье, но доказывать принадлежность к ней.

Мои обновленные комнаты блистали изяществом отделки, были изысканны, при этом не являя собой образец роскоши, как ожидал герцог Феррарский. Свекор был неприятно поражен, узнав, что я привожу в порядок покои его умершей супруги, но успокоился, как только я объяснила, что делаю это за свой счет.

Старый дворец стал выглядеть лучше парадных покоев нового замка. Но мои собственные деньги, привезенные из Рима, быстро закончились.

Противостояние в Ферраре было иногда просто жестким, я улыбалась днем, старалась выглядеть приветливой и веселой, встречала супруга, который исправно посещал мою отремонтированную спальню, но после его ухода тихо плакала от отчаяния и тоски по погибшему Альфонсо Арагонскому. Только ему была нужна я сама, а не мое приданое, только он любил меня, а не близость к папской власти, лишь Альфонсо Арагонского интересовали мои мысли и чувства. Но и он сбежал от Борджиа. И все равно эта любовь была в моей жизни самой дорогой.

Не стоит выдумывать сказки о нашей взаимной любви и уважении ни с герцогом Феррарским, ни с Альфонсо д’Эсте. Нет ни любви, ни уважения, кажется, отец и сын желают лишь одного: ни в чем мне не уступать и знать обо мне как можно меньше. Свекор живет своей жизнью, в которой мне нет места, а Альфонсо предпочитает заниматься делами в литейной мастерской, играть на виоле или разъезжать по всей Европе по делам, касающимся литейного производства. Пушки ему интересней жены. Альфонсо и в голову не приходит пригласить меня в Лондон или Париж, мое место в спальне, которую он исправно посещает, чтобы не дать повода обвинить его в импотенции.

Все остальное – выдумки моих придворных дам. Никакая влюбленность его ко мне не тянет, влюбленные мужья не оставляют своих жен надолго и не имеют любовниц из числа крепких горожанок.

Когда пришло сообщение о смерти моего отца, свекор не счел нужным не только соболезновать мне, но и просто передать эту страшную новость! Я узнала с опозданием и ничем не могла бы помочь папе Александру, хоть мысленно была рядом с ним.

Я не желала просить помощи у отца, но еще меньше я хотела обращаться к брату. Оставшись безо всякой защиты, я сначала нашла простой способ заставить герцога Феррарского выделять мне средства – заказывала то, что мне нужно, а счета отправляла свекру. Но так долго продолжаться не могло.

Советоваться мне не с кем. В это время рядом уже не было никого из моих римских дам, герцог постарался отправить прочь даже донну Адриану, правда, я не возражала. Пришлось вспомнить опыт Сполето.

С первых дней после завершения праздничных торжеств в Ферраре я поняла, что хозяйством герцогского дома никто толком не занимается. Сам Эрколе болен, а Альфонсо больше интересуется военной мощью Феррары. Наверное, разумно, но оставлять огромное хозяйство на усмотрение ленивых слуг – значит тратить на него в десяток раз больше необходимого. Герцог Феррарский скуп, если дело касается выплат каких-то сумм мне или трат на мой двор, но он закрывает глаза на огромные денежные потери из-за небрежного ведения хозяйства.

Пытаясь разобраться, нельзя ли в чем-то сэкономить в собственном хозяйстве, я быстро увидела огромные прорехи в хозяйстве всего дворца.

Герцог Феррарский умел считать деньги, но он совершенно не умел замечать, где их теряет. Экономия без экономии – это скупость. Чем скупиться на мои траты, лучше бы посмотреть на свои потери.

Из-за ненадлежащего хранения большая часть собранного урожая и закупленной продукции приходила в негодность раньше, чем ее успевали использовать. В зернохранилище хозяйничали крысы, в кухне и кладовых дворца – мыши. Любые крупы следовало старательно перебирать, чтобы в еду не попал помет. Из-за этого выбрасывалась значительная часть провизии.

Шерстяные вещи и ковры испорчены молью, белье покрыто черными пятнами плесени из-за сырости, а самые дорогие наряды и ткани пахли затхлостью настолько, что даже проветривание не помогало. Нечищенное серебро почернело, камины дымили, и во всем замке усилиями немногочисленных слуг блеск поддерживался только в нескольких помещениях. Донна Элеонора Арагонская когда-то привела в порядок часть старого дворца, но после ее смерти все было предано забвению.

Я начала со своих покоев, а переделав их, взялась за хранение провизии. Поскольку я получала провизию из общего хранилища, пришлось выдержать немало стычек с управляющим герцога. Он признавал, что это дело хозяйки – следить за домашним хозяйством замка, но не признавал таковой меня. Я Борджиа, «лишняя», временная, и все, что творится во дворце, не мое дело.

Я могла пожаловаться герцогу, но прекрасно понимала, что услышу – насмешливый совет не лезть не в свое дело и заниматься милыми пустяками.

Сначала я решила, что заведу отдельное хозяйство, буду закупать провизию для своих нужд сама и тем самым покажу пример, как надо со всем управляться. Но быстро поняла, что ни к чему хорошему это не приведет, противопоставление своего герцогскому будет выглядеть вызовом. И тогда я решилась на невиданное – пришла к герцогу с вопросом: «Почему вы проверяете счета, но не интересуетесь их обоснованностью?» Эрколе д’Эсте не понял моего вопроса, пришлось объяснить, что чем из экономии приобретать зерно не самого лучшего качества, когда цена на него особенно высока, не лучше ли закупить хорошее, когда цена пониже? И много тоже покупать не стоит, лучше меньше, да лучше.

Насмешливый совет не вмешиваться все же услышала, герцог снисходительно объяснил, что нам и без того едва хватает запасов до нового урожая. «Из-за ненадлежащего хранения!» Я очень старалась не задеть ничьи чувства, была весьма доброжелательна и терпелива, не обращая внимания на насмешку. Отец похвалил бы меня за дипломатичность.

Мне удалось провести герцога по его хозяйству и показать то, что я считаю неверным. Он увидел крыс и мышей, мусор, гниль и нечистоты. С каждой открываемой дверью лицо герцога мрачнело все больше. Кажется, он никогда не заглядывал ни в кухни, ни в погреба, ни в зернохранилища. Я понимала, что это закончится вспышкой гнева, от которой пострадают все слуги, и у меня появится множество врагов среди них, а потому поспешно предложила: не будет ли мне дозволено заняться устранением обнаруженных недостатков? Конечно, это унизительно, если твоя невестка, считавшаяся легкомысленной дочерью понтифика, вдруг показывает обнаруженные серьезные недостатки в твоем хозяйстве. Пришлось даже подластиться и объяснить свое вмешательство тем, что Альфонсо в отъезде.

Альфонсо действительно был в очередном отъезде, а сам герцог болен.

Он очень болен и сейчас, едва ли проживет долго. Но тогда он дал свое согласие на мое участие в управлении дворцом. Пока только дворцом, но не герцогством.

Постепенно я взяла в свои руки все хозяйство герцогского дома, вынудила уволить часть нерадивых слуг, а оставшимся платить достойно, но проверяла их работу. Днем счета, договоры, планы, проверки, а вечером накатывала тоска одиночества, поскольку двора у меня еще не было, а с легкомысленной кузиной Анджелой говорить не о чем, ее интересовало только одно: кого из братьев моего мужа выбрать.

В Непи я тоже была одна, но это сознательное одиночество – я удалилась в свое поместье, которое теперь у меня отобрали, чтобы оплакать гибель своего горячо любимого мужа Альфонсо Арагонского. Я плакала все время и не была обязана появляться перед гостями и даже слугами. Гостей в Непи не было, только раз приехал Чезаре, которого я приняла крайне холодно.

Здесь же с утра до вечера я должна быть готова к любому визиту, пусть даже таковые случались редко.

Эрколе д’Эсте по-прежнему скуп как на траты, так и на похвалы мне. Возможно, он хвалит меня в письмах, как утверждает Франческо Гонзага, но мне самой не говорит ничего.

Я приучила себя не ждать от него ничего, никакой похвалы, благодарности и даже просто оценки, научилась улыбаться, при этом мысленно находясь далеко от того, с кем разговариваю. Я просила, не унижаясь, поступала по-своему там, где считала нужным, и даже не сообщала об этом свекру. Он прекрасно знал о каждом моем шаге, его шпионы рассказывали о каждой принятой ванной, каждой купленной ленте, каждом новом платье. О том, что я снова посетила монастырь кларисс, что была в соборе и оставила щедрое пожертвование, что отправила целых пять писем в Рим, все разным адресатам… Что я принимала у себя местных дам трижды за неделю, что на улицах меня приветствуют горожане…

Только одного не знал герцог Феррарский – что у меня на душе и в мыслях. Я могла бы привести слова его любимого Сенеки: «Magis maximus ut vos cogitare de te, quam quid alii sentiant de te» (важней то, что вы думаете о себе сами, чем то, что другие думают о вас – лат.).

Я была собой довольна, что бы ни думали обо мне все д’Эсте вместе. Беда была одна – отсутствие наследника. С этим бороться я не могла. Господь не желал даровать мне жизнеспособное дитя. Потому и посещала монастырь, подолгу молилась Богоматери, умоляя даровать счастье стать матерью еще не раз.

Альфонсо открыто говорил, что все из-за грехов моей семьи. Сначала я молча соглашалась, но однажды не выдержала: «А почему не твоей? Разве твоим предкам не в чем было каяться?»

И это справедливое замечание.

Полагаю, Ваше Преосвященство не интересовался историей герцогов Феррарских, но о ней есть что рассказать. Потому посвящу несколько строчек этому семейству.

Первый известный д’Эсте упомянут в «Божественной комедии» Данте, он варится в котле. Чем провинился сам Обицци д’Эсте, не знаю, но его отправил на тот свет его сын Аццо, задушив собственными руками.

Прадед моего супруга Альберто маркиз Феррарский знаменит тем, что получил от папы Золотую розу в знак признания добродетельности и его разрешение на открытие в Ферраре университета. Университет был основан и является гордостью Феррары.

Альберто Феррарский был женат на дочери своего слуги, а любовницей пожелал иметь ее мать. Позже, опасаясь собственной любовницы, он приказал ее просто задушить.

Его сын Николо III знаменит своими любовными похождениями и огромным количеством незаконнорожденных детей. Феррарцы утверждают, что каждая из тогдашних женщин родила от маркиза. А еще знаменит трагедией, разыгравшейся с его второй женой Паризиной.

Паризине не повезло в самом раннем детстве – ее отец отравил мать сразу после ее рождения. Ее дочь от Николо была первой женой Сигизмондо Малатесты, которого папа Пий II отлучил от Церкви за убийство этой и еще одной жены. Я попросила кардинала Козенцы разыскать в папской библиотеке буллу об отлучении и прислать мне копию. Там сказано:

«В его глазах брак никогда не был священным. Он сходился с замужними женщинами, детей которых раньше крестил, а мужей их он убивал. В жестокости он превзошел всех варваров. Он теснил бедных, отнимал имущество у богатых, не щадил ни сирот, ни вдов; словом, никто во время его правления не был уверен в своей безопасности. Его подданные признавались виновными за то, что у них есть богатства, жены, красивые дети. Он ненавидел священников, не веровал в будущую жизнь и считал, что души людей погибают вместе с телом…»

Незавидный зять был у Николо III, но так ли он отличался от самого маркиза Феррарского? Три десятка незаконнорожденных детей маркиза воспитывались в его доме. Старший побочный сын Уго возненавидел юную Паризину с первого дня ее появления в Ферраре. Пытаясь наладить отношения с ним, Паризина согласилась на совместное паломничество, которое привело к очень большой дружбе между молодыми людьми. Слишком большой, чтобы ее мог не заметить Николо.

В первый же день после свадьбы, показывая мне Феррару, Изабелла д’Эсте кивнула на две башни со словами: «Вон там перед казнью сидела Паризина, а там Уго. Наш дед не пожалел ни сына, ни жену». Я поняла, что это намек на возможную кару в случае измены. Хорошее начало замужества, не считая многих проблем с приданым.

У Паризины были только дочери, потому Николо добился признания своих сыновей от любовницы Стеллы и завещал Феррару и Модену брату Уго Леонелло, несмотря на то, что третья жена Риккарда родила сына Эрколе. В брачном контракте с Риккардой было оговорено, что ее дети не будут иметь никаких прав на престол.

Леонелло завещал уже герцогство, каким стала Феррара, своему брату Борсо, который женщин презирал и детей не имел. Возможно, поэтому он завещал герцогство не своему племяннику Николо, а законному сыну отца – Эрколе.

Но Эрколе д’Эсте мог и не стать герцогом Феррарским, если бы не его блистательная супруга Элеонора Неаполитанская. Обиженный племянник выбрал время, когда Эрколе не было в Ферраре, и при поддержке маркиза Мантуанского напал на город. Донна Элеонора не растерялась и организовала отпор. Эрколе д’Эсте жестоко наказал бунтовщиков, повесив две сотни и казнив племянника.

Об этом мне тоже было подробно рассказано, а на вопрос, как она сама оказалась замужем за сыном человека, помогавшего бунту, Изабелла только поджала губы: «А разве ты не выходила замуж за врагов своего отца?» Я тоже пожала плечами, она права, все наши замужества лишь политическая игра, никто не интересуется не только нашими чувствами, но и нашими судьбами. Мы пленницы не своих судеб, а амбиций своих отцов.

У Эрколе д’Эсте есть свой грех, думаю, даже не один, но этот он не отрицает. Еще в юности он отравил двоюродного брата, чтобы не было больше законных наследников престола Феррары.

Эрколе стал герцогом Феррары в сорок лет и правит уже больше тридцати. Думаю, за это время ему приходилось не только помогать горожанам, привозя в голодные годы хлеб издалека и раздавая нуждающимся, но и совершать преступления тоже. Qui inter nos est, sine peccato? (Кто из нас без греха? – лат.)

Наш спор с Альфонсо о грехах семей случился еще при жизни папы Александра, когда я заболела столь сильно, что никто не надеялся на мое выздоровление. Я даже исповедалась и причастилась, готовясь к встрече с Господом, позвала нотариуса, чтобы изменить завещание, добавив средств своему сыну Родриго, живущему в Риме у кардинала Козенца. Я не беспокоилась за своего мужа и его родственников, они от моей смерти только выигрывали, оставляя себе огромное приданое и все украшения.

Я сама своему уходу из жизни даже радовалась, надеясь на прекращения мучений и встречу с любимым Альфонсо Арагонским. Все дурное, неважное, злое оставалось на Земле, а я сама готовилась отправиться в лучшую жизнь. Семимесячный ребенок, которого я родила в состоянии горячки, был мертв, мой сын Родриго Бишелье обеспечен, меня больше ничто не держало на этом свете, я была готова переступить черту.

Но этого не случилось. В Феррару примчался Чезаре и вытащил меня из почти небытия. Я спросила только одно: «Зачем? Мне же было бы так хорошо там…» Он возразил: «Никто не знает своей судьбы в жизни, но еще меньше по ту сторону. Живи!»

Но главное – он примчался, чтобы исповедаться мне из-за убийства моего любимого мужа Альфонсо Арагонского. Сказал, что не может допустить, чтобы я не узнала правду, даже если не прощу его или просто не поверю. Слишком хорошо зная своего брата, я не поверила. Понадобилось немало времени, чтобы я поняла, что этот глупец мог вот так по-своему попытаться защитить меня от собственной судьбы – болезни, изуродовавшей его прекрасную внешность.

Герцог Валентинуа, гордившийся своим благородным видом, теперь вынужден прятать лицо под маской. А после отравления, которое папа Александр не пережил, а Чезаре смог выжить только ценой немыслимых стараний своего врача и потери части собственной кожи, его облик изменился до неузнаваемости. Теперь не изменения, вызванные «французской болезнью», были главными. Чезаре, всегда славившийся своей стройностью, растолстел, его волосы, когда-то ограниченные цезурой, отрасли и висели неопрятными прядями, весь его облик выдавал старика, а не сильного человека, которому нет и тридцати. Не меньше слов брата меня поразил его вид, Чезаре словно заплатил за свое спасение какую-то страшную цену. Иногда я даже думаю, не была ли этой ценой его собственная душа. В таком случае молитвы о его спасении должны быть особенно горячими.

Чезаре прав – никто не знает своей судьбы. Я выжила вопреки всем ожиданиям.

Открыв глаза, увидела мужа, который так и сидел подле моей постели. Хотела извиниться, что нарушила его планы и выжила, но он опередил: «Хвала Господу, ты очнулась!» Каюсь, я не верила в искренность его радости, ведь все были уверены, что меня отравили, да и моему супругу выгодна моя смерть.

Но оказалось, что Альфонсо не просто между мной и моим наследством выбрал меня, он дал обет пешком отправиться к Лоретской Богоматери, если я выздоровею. Папа своим письмом разрешил ему не идти, а ехать верхом. Но главное – с того дня что-то изменилось в наших отношениях и в моем отношении к Ферраре. Я поняла, что, даже не любя, меня Альфонсо все же ценит больше принесенных мной денег. И если уж Господь оставил мне жизнь, то для того, чтобы я сумела полюбить Феррару и своих родственников.

После этого я и стала совать нос в хозяйство феррарского дворца, теперь это и мой дворец тоже.

Я не стала вмиг мила своим родственникам, герцог Феррарский по-прежнему не замечал меня, Альфонсо, как и раньше, предпочитает встречи по ночам и бесконечные разъезды, Изабелла терпеть не может, мои дамы разъехались, я одна. Но porta intineri longissimo (труден лишь первый шаг – лат.). Этот шаг сделан, я надеюсь, что он верный.

Не могу не сказать еще об одном свидетельстве, что ради своего спокойствия и из-за алчности на многое способны даже сиятельные властители Феррары и Мантуи.

Когда Чезаре захватил Урбино и вынудил герцога Урбинского бежать, я чувствовала себя ужасно. Вы можете не верить, но таковы были мои чувства. Меня душевно приняли в Урбино по пути из Рима в Феррару, гордая Элизабет Гонзаго постаралась забыть все неприятности, причиненные ее мужу Гвидобальдо Монтефельтро моим братом Хуаном и моим отцом, она приняла меня, уступила свой дворец и даже проводила до самой Феррары, хотя ни погода, ни состояние дорог не способствовали приятному путешествию.

Потому, узнав, что Чезаре так бесчестно поступил с уважаемым семейством, я долго не могла обрести покой.

Герцог Урбинский сумел бежать в Мантую, где после моей свадьбы у Изабеллы и Франческо Мантуанских гостила его супруга. Что нашло на моего брата, почему ему не давала покоя эта семейная пара? Очень больной герцог не мог представлять опасность, у них не было ни войска, ни земель, ни денег, чтобы все это купить. Но Чезаре показалось мало их изгнания из Урбино, брат стал преследовать несчастную пару даже в Мантуе. Он требовал, чтобы герцог покинул Мантую и развелся со своей прекрасной умной супругой!

От Чезаре я уже давно не жду ничего хорошего, но еще хуже поступили Гонзага. Изабелла и Франческа согласились на помолвку своего сына Федерико с дочерью Чезаре и Шарлотты д’Альбре Луизой!

Когда Чезаре только захватил Урбино, я испытала ужас не только из-за его действий, но и от просьбы Изабеллы посодействовать в получении изящной скульптуры Венеры и не менее очаровательного Купидона, выполненного Микеланджело, которые были у герцогов Урбинских. Изабелла просила, чтобы я уговорила брата отдать или недорого продать ей эти два шедевра, мол, сам герцог Валентинуа не слишком увлекается античными скульптурами, а она просто мечтала иметь эти две вещицы.

Кажется, в тот миг Изабелла больше всего боялась, чтобы я не потребовала скульптуры себе. Я не стала ничего просить, посоветовав золовке самой написать «победителю». Чезаре с удовольствием пошел навстречу свояченице. После ее письма между ними установилась переписка и полное взаимопонимание.

Я не могла поверить тому, что видела и слышала. Мой брат, которого как захватчика не проклинал только ленивый, захватил Урбино, а моя золовка, в доме которого нашли пристанище двое беглецов, торговалась с захватчиком за их собственность. Я даже подумала, что она пытается таким образом выманить у Чезаре самые ценные вещи из дворца герцогов Урбинских, чтобы помочь им. Но я ошиблась! Это супруг Изабеллы Франческо Гонзаго приютил достойнейшую пару, а сама Изабелла искала повод, чтобы от них избавиться, ей «дружба» с моим братом-чудовищем была куда выгодней, следовательно, и нужней.

Изабелла переписывалась с Чезаре активней, чем я, и даже слала ему небольшие подарки, поздравляя с очередной победой. Это в присланных ею масках ходит мой брат, скрывая свое изуродованное «французской болезнью» лицо.

Элизабет и Гвидобальдо Урбинские, понимая, что маркизы Мантуанские способны выдать их герцогу Валентинуа, предпочли бежать в Венецию. Герцог Феррарский и его дочь маркиза Мантуанская поздравляли моего брата с каждой его победой! Где же презрение к моей семье, фамилии Борджиа? Стоило Чезаре завоевать города Романьи и стать герцогом Романьи, как вчерашние ненавистники и враги бросились к нему в объятия. Так, может, мой брат прав – omne quod est, placuit per vim (все решает сила – лат.) и не стоит обращать внимания ни на чье осуждение?

Алчность, желание и себе получить от успехов «заурядного убийцы», как Изабелла называла Чезаре, толкала надменную маркизу Мантуанскую к фальшивой дружбе с моим братом. Чезаре никогда не верил таким изъявлениям дружбы, и я точно знала, что, появись у него возможность захватить Мантую, он это сделал бы, выставив мою золовку из дома и отдав ее Венеру и Купидона еще кому-нибудь.

Куда честней мессир Леонардо да Винчи, который прельстился на посулы Чезаре и поступил к нему на службу, не скрывая этого. К чести Чезаре, мой брат действительно создал гениальному мастеру все условия, хотя не слишком интересовался его работами, даже военными. Чезаре считал, что главное в войне не хитроумные изобретения, а полководческий талант, храбрость солдат и умение использовать любую ситуацию в свою пользу. Но при этом он приказал оказывать синьору Леонардо всяческое содействие.

Но после резни в Синигалье, устроенной моим братом, когда герцог Валентинуа приказал перерезать всех приглашенных на ужин врагов, сеньор Леонардо не выдержал и сбежал, даже не получив плату за свою работу. Пусть он не выступил открыто против своего благодетеля, но и не стал ему служить, очерняя при этом за глаза.

Сомневаюсь, что мессир Леонардо найдет покой и достойный приют у кого-либо из нынешних правителей, ведь путь на любой престол не усыпан розами, а полит кровью. Даже если кто-то восходит на свой престол без кровопролития, то вынужден бороться с соперниками, не выбирая средств. Печально, но это так.

Я видела две картины, созданные мессиром Леонардо, и была восхищена ими, хотя сам он считает, что не живописец, а инженер, его больше увлекает создание хитрых механизмов. Я не люблю хитрые механизмы, особенно те, что придумывают для развлечений на пирах (мессир Леонардо действительно мастер создания таких диковинок), но это его право. Изабелла пыталась добиться, чтобы мастер Леонардо написал ее портрет, однако дальше простого наброска дело не пошло. Чезаре писал, что так же мастер поступил и с ним самим – набросал два рисунка и занялся другим делом.

При всем различии они – мессир Леонардо и мой брат – схожи между собой. Оба по-своему гениальны и неприкаянны. Николо Макиавелли, который представил мессира Леонардо Чезаре, утверждает, что, получи Чезаре власть не путем войны, а мирно, он стал лучшим правителем из всех известных. Сомневаюсь, потому что Чезаре было бы мало полученной власти, он принялся расширять границы своих владений. Также мало мессиру Леонардо, желая объять необъятное, он берется за многие заказы, но многие же и не доводит до конца. Правители не любят платить деньги за незавершенную работу.

Если бы нашелся тот, кто сумел приручить их и использовать их таланты себе на благо, тот получил бы в ответ в сотни раз больше, чем вложил. Но ни с мессиром Леонардо, ни с Чезаре Борджиа никто не рискнет иметь дело. Для правителей предпочтительней, чтобы мессир Леонардо да Винчи создавал игрушки для балов, а Чезаре Борджиа сидел в темнице.

С тем же рвением, каким льстили, мои родственники стали поносить Чезаре, когда после смерти папы Александра он оказался в сложном положении. А теперь, когда Чезаре в беде и в заточении, Изабелла иначе как сумасшедшим убийцей его не называет, забывая, что их дети помолвлены, а сама она, не раз пользуясь благосклонностью «убийцы», получала из награбленного то, что хотела.

Кто из этих двоих хуже? Чезаре жестокий завоеватель, для него все люди делятся на тех, кто с ним, и тех, кто против. Первые – друзья, для которых ничего не жалко, вторые – враги, которых не жалко. Он отдавал сопротивлявшиеся города на разграбление, но никогда не грабил сам. Зато легко раздавал друзьям награбленное.

Изабелла показывала гостям Венеру и Купидона, ничуть не смущаясь, а многие гости Мантуи, помнившие о том, что скульптуры были в Урбино, восхищенно ахали, не задавая вопрос, как шедевры попали к Изабелле. Может, делали вид, что это дар герцогини Урбинской за временное пристанище?

Герцог Феррарский поступил немногим лучше, а для меня так и вовсе хуже.

Я давно просила разрешение привезти в Феррару своего сына Родриго, рожденного во втором браке от Альфонсо Арагонского. Маленького герцога Бишелье воспитывал кардинал Козенца, это не могло долго продолжаться. Я желала видеть своего сына и была готова поклясться, что он ни в коем случае не будет претендовать ни на какую часть владений Феррары и на мои деньги тоже.

Казалось, Эрколе д’Эсте готов пойти мне навстречу, но тут случилось несчастье с моими родными, отец был отравлен, а брат назван преступником. От Чезаре немедленно отвернулись все, города, им завоеванные, стали один за другим возвращаться их владельцам, я тоже потеряла Непи. Изабелла в те месяцы больше всего боялась, как бы не пришлось расплачиваться за свою дружбу с Чезаре Борджиа. Испугался и герцог Феррарский. Он настоятельно посоветовал мне согласиться с предложением кардинала Козенцы и отправить Родриго к родственникам в Испанию, поскольку там ему будет спокойней. Это означало, что, возможно, я никогда не увижу своего сына!

Мое отчаяние трудно передать, но что еще мне оставалось? Родриго, даже названный именем своего деда, не был угоден в Италии, мало того, его жизнь всегда была бы в опасности. И я согласилась.

Я не обвиняю ни Его Святейшество, ни кого-то из кардиналов, но я хорошо знаю, сколь слепа, безумна и безжалостна может быть толпа, как она легко верит любой лжи, брошенной ей в нужную минуту, и понимаю, что я не могу быть уверена, что смогу защитить своего сына даже здесь в Ферраре.

Я не хочу, чтобы он даже невольно мог претендовать на чье-то место, чьи-то владения, чье-то золото. Пусть будет простым испанским грандом и не рвется к большей власти.

Я хорошо знаю цену этой власти и помню судьбы владельцев Феррары и их родных, чтобы желать соперничества своему сыну. Он никогда не будет герцогом Феррарским, но будет жив и, надеюсь, здоров. Моя любовь и мое сердце всегда с ним, пусть он и живет теперь далеко.

Ваше Преосвященство, несколько месяцев я не имела возможности закончить начатое не потому, что пренебрегала своими обязательствами, но потому, что события и трагедии в Ферраре лишали меня возможности уделять внимание малейшим своим нуждам.

Умер герцог Феррарский Эрколе д’Эсте.

Его кончина сильно опечалила нас с мужем, но даже горевать некогда, теперь я ответственна не только за ведение хозяйства в Ферраре, но и многое другое.

Я стала герцогиней Феррарской, но пока не знаю, рада ли этому. Даже очень больной и почти беспомощный Эрколе д’Эсте был гарантией спокойствия в Ферраре. Боюсь, что теперь начнется борьба за власть.

Альфонсо наследовал отцу по закону и согласно его завещанию, споров быть не может, но кто знает, что на уме у его братьев.

Надеюсь, что ничего дурного не случится, но мне неспокойно.

Прошу простить, если не смогу вовремя отправить Вам очередное послание, мне предстоят роды, а они всегда были тяжелыми. Ферраре нужен наследник.

Лукреция справедливо опасалась проблем из-за передачи власти. Смерть очередного правителя почти всегда означала период волнений, и в Ферраре тоже. Всего лишь дважды за предыдущие столетия власть в герцогстве переходила от отца к сыну и от брата к брату без вражды и столкновений.

Это послание интересно тем, что начинала его супруга наследника Феррары, а закончила герцогиня. Герцог Эрколе д’Эсте, о котором столь нелестно Лукреция отзывается в начале письма, тоже умер. Супруг Лукреции Альфонсо стал следующим герцогом Феррары, а она герцогиней.

Вероятно, поэтому часть письма посвящена хозяйственным проблемам герцогства.

В 1505 году Лукреции оказалось не до покаянных писем папе Юлию, хотя она и беспокоилась за судьбу брата.

В январе после продолжительной болезни умер ее свекор герцог Феррары Эрколе д’Эсте. Его старший сын Альфонсо, муж Лукреции, во время болезни отца находился далеко, и существовала прямая угроза, что власть в Ферраре захватят братья Альфонсо. Лукреция успела предупредить супруга, но трагедии избежать не удалось.

Косвенно виновной в этом была ее кузина красавица Анжела Борджиа. В девушку влюбились два сына умершего герцога – кардинал Ипполито и его сводный брат Джулио. Анжела, отдававшая предпочтение незаконнорожденному Джулио, заявила Ипполито, что тот не стоит и единого глаза своего сводного брата. Кардинал Ипполито расправился с Джулио, попросту выколов тому глаза! Левый удалось спасти, но молодой человек остался изуродованным.

Альфонсо и Лукреции стоило большого труда помирить братьев, поскольку даже простое разбирательство со стороны папы Юлия привело бы к еще большей трагедии для всего дома д’Эсте – они могли лишиться всех своих владений, а Ипполито, и без того рассорившийся с новым папой, потерял бы не только сан.

Братья помирились, Анжелу срочно выдали замуж за местного дворянина, она родила сына (от Джулио), который по иронии судьбы в свое время женился на дочери Ипполито (кардиналы всегда имели незаконнорожденных детей).

Но Фернандо, еще один сын герцога Эрколе, не сделавший ни единой попытки предотвратить столкновение братьев и их примирения, решил, что стремление Альфонсо к миру в семье – знак его слабости, а потому можно захватить власть. Уже была решена участь Лукреции – ее место в монастыре, Ипполито следовало уничтожить, как и самого Альфонсо. На герцога даже совершено четыре покушения (одно в постели у проститутки). Но Альфонсо д’Эсте сумел избежать гибели.

Он больше не пытался никого ни с кем примирить, оба брата – Фернандо и помогавший ему Джулио – были отправлены в тюрьму навечно и там забыты. Фернандо умер в заточении через 34 года, а Джулио выпустил внук Лукреции и Альфонсо через 51 год. У них было время, чтобы раскаяться…

В 1505 году Лукреция родила сына, названного в честь ее отца Александром, однако мальчик не прожил и месяца. По Ферраре пополз слух, что проклятие над родом Борджиа не позволит молодой герцогине иметь наследника. Это не способствовало ее душевному равновесию и физическому здоровью.

Глава пятая. Caligo (Уныние)

Ваше Преосвященство, позвольте заверить Вас в моей готовности продолжать рассказ о моей жизни, если Его Святейшество это по-прежнему интересует.

Не знаю, что я своими скромными силами и талантом могу добавить к известному уже о семье Борджиа, которой больше не существует.

Едва ли отец мечтал о таком финале для своих сыновей и нашей семьи, но даже понтифик может ошибаться.

Не встретив возражений по самой форме изложения, я продолжаю свое описание. Судьбы наших двух семей – Борджиа и д’Эсте – действительно многому могут научить, если только кто-то пожелает учиться. Но боюсь, что нечто подобное может рассказать каждая из знатных семей Италии, даже если у них нет печальной известности Борджиа.

Dat veniam corvis, vexat censura columbas (к воронам милостив суд, но он угнетает голубок – лат.).

* * *

Наверное, любой человек хотя бы единожды испытывает уныние. Не леность, заставляющую бездельничать, а именно душевный ступор, когда сама душа не способна ничего чувствовать.

У деятельных натур, а все члены нашей семьи именно таковы, душевное уныние случается из-за какой-то катастрофы, когда оказываешься неспособным видеть путь вперед, видеть выход из тьмы, в которую провалился.

Я знаю, что лучший выход – искренняя молитва; будучи подвержена такой беде, как душевное уныние, я устремлялась в монастырь и просила Господа о помощи именно там. Мне всегда помогало пребывание в Сан-Систо, и здесь в Ферраре помогают святые обители.

К сожалению, Чезаре никогда не внимал моим советам, он не пытался найти утешение в молитве с тех самых пор, как вознамерился отказаться от своего сана.

Я не могу не писать о ссоре своих деверей и разыгравшейся в доме д’Эсте трагедии. Чувствую себя виноватой в случившемся.

Когда Ипполито и Джулио приехали за мной в Рим, они воспользовались пребыванием там сполна. Ипполито, уже знакомый с Чезаре, забыл о страшной репутации герцога Валентинуа и окунулся вместе с ним в водоворот римских развлечений, преимущественно у куртизанок. Не отставал от них и Джулио.

Я радовалась тому, что Санча сидит взаперти, иначе моя золовка непременно связалась бы с обоими, добавив мне неприятностей и слухов о разврате.

Что не смогла из-за своего заточения Санча, сумела моя кузина Анджела. Сначала она связалась с Ипполито. Красивый и опытный кардинал привлекал внимание многих женщин и против связи с Анджелой Борджиа не возражал. Все время подготовки к свадьбе и яростных торгов за приданое мне было не до увлечений кузин, хотя просьба Анджелы взять с собой в Феррару удивила.

Уже по пути появились слухи, что моей кузине не дают прохода оба брата – и Ипполито, и Джулио. Я пыталась намекнуть ей, что нужно выбрать как можно скорей и лучше всего сделать выбор в пользу Джулио – внебрачного сына герцога Феррарского, который, конечно, не будет наследником, но и обижен отцом тоже не будет, Эрколе д’Эсте относился к законным и внебрачным детям одинаково. К тому же Ипполито кардинал и никогда не сможет жениться.

Но отношения между Анджелой и Ипполито зашли уже слишком далеко, чтобы прекратиться просто так. Санча спала с обоими моими братьями, будучи женой третьего, но умела держаться так, что никто не был в обиде. Анджеле такого не дано. Сначала она превозносила до небес красоту и любовный пыл Ипполито, а потом вдруг решила, что Джулио красивей.

В таком случае разумней было осторожно порвать с Ипполито и только тогда соединиться с его сводным братом. Но Анджела уже была беременна. Она и сама не могла точно сказать, кто из братьев отец ее ребенка. Анджела тоже Борджиа, и тогда мне казалось, что худшего подарка, чем связь с двумя братьями и рождение ребенка от кого-то из них, сделать мне уже нельзя. Так и слышалось: «Снова эти Борджиа!».

Но я ошиблась – это не все.

В Ферраре, как и везде, много доступных женщин, а для красавцев-сыновей герцога особенно, но Ипполито вдруг понял, что ему нужна только Анджела. А сама Анджела решила, что Джулио куда красивей, и на приставания Ипполито ответила, что одни только глаза его сводного брата ей дороже всего Ипполито.

Кардинал пришел в ярость и… Как часто люди сначала совершают страшные поступки, а потом думают, что же совершили. Ипполито и верные ему люди схватили Джулио, и брат выколол глаза брату! Слуги нашли Джулио окровавленным. Врачи сумели спасти левый глаз и отчасти зрение, но правый потерян, а внешность изуродована.

Ипполито сбежал, а Альфонсо пришлось ломать голову над тем, как поступить с братьями. Преступление требовало строгого наказания, но Ипполито кардинал, и наказывать его не имеет права даже собственный старший брат-герцог. Альфонсо всего лишь запретил Ипполито появляться в Ферраре, а Анджелу срочно выдали замуж. Но немного погодя Альфонсо решил, что братьев следует помирить, иначе их вражда может далеко завести. Враги Феррары только и ждут ослабления герцогства из-за соперничества братьев.

Что должна бы делать Анджела, являясь причиной семейной трагедии?

Если она любила Джулио так, что могла столкнуть их с Ипполито, то следовало быть с Джулио до конца. Но когда я спросила Анджелу, готова ли она выйти замуж за Джулио, кузина фыркнула: «Зачем мне одноглазый урод?» Анджелу выдали замуж за другого, соблазненного приданым. Я не замечала, чтобы ее мучила совесть.

Альфонсо сумел помирить братьев, вернее, они только сделали вид, что помирились, протянув друг другу руки. Я гордилась своим мужем, он оказался выше вражды и семейной борьбы за власть.

Но примирение с изуродовавшим его Ипполито вовсе не означало для Джулио примирения с собственной судьбой. Они с Фернандо восприняли разумные шаги моего супруга как признак его слабости и поспешили этим воспользоваться.

Мне понятны чаяния Фернандо – он второй сын Эрколе д’Эсте и имеет хоть какое-то право на престол в случае свержения Альфонсо. Но Джулио? Он не просто младший, но и незаконнорожденный. Д’Эсте никогда не видели разницы между законными и побочными своими детьми, Эрколе тоже, он сам побочный сын. И все же на что надеялся и рассчитывал Джулио, замышляя убийство Альфонсо? Что Фернандо потом оставит в живых его самого? Глупая надежда, таких помощников живыми не оставляют.

Они предприняли целых четыре попытки убить Альфонсо, дважды моего мужа спасала случайность, а дважды простая трусость исполнителей. Осознав, что братья всерьез пытаются его убить, Альфонсо поступил жестоко, но верно – суд приговорил братьев нового герцога за предательство к смерти, но Альфонсо заменил казнь пожизненным заключением в тюрьме.

На мои возражения, что из любой самой страшной тюрьмы можно бежать, муж ответил резко: «Нет! О них там просто забудут. Это хуже смерти».

Я боюсь оставленных в живых претендентов на престол Феррары, везде есть предатели, а значит, у Фернандо и Джулио есть надежда выбраться. Альфонсо заверил, что при его жизни этого не произойдет. Я ужаснулась этим словам, но не из жалости к деверям, предавшим моего супруга, а от понимания, почему он оставил им жизнь – после выкидыша, рождения у меня мертвого семимесячного сына и смерти нашего малыша Александра, не прожившего и месяц, мой муж поверил в проклятие Борджиа и не надеялся, что у нас будет наследник.

Это было его уныние.

Я понимаю, что у него будут побочные дети, которым Альфонсо завещает Феррару, потому я и не стала настаивать на приезде своего сына Родриго, согласившись отправить его в Неаполь, а потом и в Испанию. Ребенку без отца выжить трудно, а моему особенно.

Часть страницы утеряна, что за рассуждения на ней – непонятно.

Самой страшной ошибкой нашего отца и самым большим его грехом перед нами было то, что он устраивал наши судьбы, не считаясь с нашими желаниями.

Можно спросить: а кто из сильных мира сего не так? Кто из королей спрашивал своих сыновей, на ком им жениться, или дочерей, за кого выходить замуж? Никто. Неужели это удел сильных – повелевать судьбами своих близких и даже не замечать, когда ломаешь их?

Отец решил, что Чезаре будет священником. Наверное, это выглядело правильным, пока был жив Педро Луис, его старший сын. Удел старшего стать наследником отцовских владений, а второго сына – служить Церкви. Чезаре был готов смириться с этим обычаем.

Но когда Педро Луис умер и вместо него герцогом Гандийским стал Хуан, а потом еще и принялся командовать войсками… Более никчемного и беспомощного полководца трудно найти, Хуан провалил все ему порученное, он был младше Чезаре, но оказался в положении старшего брата. Чезаре, мечтавший о карьере полководца, прилежно изучал право в университете, он блестяще защитил свою диссертацию, ни разу не пожаловавшись на судьбу.

А Хуан только и мог, что развлекаться с куртизанками и даже дешевыми проститутками, без конца создавая проблемы всем. Но он был любимым сыном нашего отца, а потому ему сходили с рук все провалы, все проступки, любая глупость. Иногда мне бывало очень обидно за Чезаре, но что я могла поделать?

Двум нашим старшим сводным сестрам Джерониме и Изабелле было позволено выйти замуж по их желанию, их помолвки и браки никто не расторгал, их никто не использовал, как игрушки, в своих целях.

Тем обидней, что мы четверо – Чезаре, Хуан, Джоффре и я – заключали браки с теми, кого не любили, а я и разводилась по воле отца.

Хуан получил «в наследство» невесту умершего Педро Луиса родственницу короля Фердинанда и королевы Изабеллы Марию Энрикес. Сразу после нашей с Джованни Сфорца свадьбы Хуан отправился в Барселону, чтобы жениться. Думаю, это было большой ошибкой отца – полагать, что семнадцатилетний неуч, у которого на уме одни проститутки и приключения, способен произвести хорошее впечатление на кого-либо, кроме глупышки Марии Энрикес, влюбившейся в него как кошка, и обитательниц борделей. Зато король Фердинанд и королева Изабелла пришли в ужас от поведения своего родственника. Королева даже категорически отказалась присутствовать на свадьбе моего брата, когда узнала, что последнюю ночь перед венчанием он провел в борделе Барселоны!

Если о семье Борджиа кто-то и думал в Испании хорошо, то после свадьбы Хуана от этого заблуждения излечились даже самые доброжелательные.

Отец пытался просто закрыть глаза на безобразие, творимое его любимчиком (как часто сильные люди слабы перед теми, кого они любят!). Перед отъездом Хуана в Барселону он снабдил сына целой стопкой писем-наставлений, в которых были советы на каждый случай жизни – от того, как приветствовать короля и королеву, как с ними беседовать, как ухаживать за невестой, до советов что именно в какой день надеть.

Едва ли Хуан заглядывал хоть в одно из наставлений, поскольку он нарушил их все! И только кошачья влюбленность в моего брата его невесты Марии Энрикес, вспыхнувшая с первого взгляда, спасла его от расторжения помолвки. Едва ли король Фердинанд стал терпеть столь непутевого родственника, не умоли его о том его кузина Мария Энрикес.

Отец не мог заставить себя написать суровое письмо своему любимчику, это сделал Чезаре. Не знаю, какие слова нашел Чезаре, чтобы привести в чувство Хуана, но это удалось, герцог Ганди, по крайней мере, исчез с глаз королевы, отправившись в свои владения. Но и там он не перестал порождать неприятности. Я слышала, как дворецкий отца Лоренц Бехаим жаловался, что герцог Гандийский требует все новых поставок мебели, шпалер, посуды и прочего в свой дворец. Четырех судов, груженных утварью, ему оказалось мало. Скоро во дворце папы Александра ничего не останется. Отец в ответ смеялся, что если не хватит, придется отдать содержимое Латеранского дворца. Он надеялся, что Хуан, заскучав в Испании, вернется в Рим под его крылышко.

Но король Фердинанд, словно предчувствуя недоброе, не желал отпускать зятя домой, дав Хуану вволю порезвиться, он поручил моему брату командовать отрядом. Хуана это оскорбило, он считал себя достойным целой армии. Однако пришлось подчиниться…

Даже уехав из Барселоны в Гандию, Хуан только и делал, что пускал на ветер деньги отца и наставлял рога своей юной жене.

И только когда Хуан провалил порученное ему королем командование отрядом, его с молодой женой отпустили в Рим. Будь на месте Хуана Чезаре, успех военного предприятия был бы несомненным.

Я любила Хуана, но как же часто он раздражал своей неуемной тягой к шлюхам и бессмысленной бравадой! Пить, развлекаться с проститутками, нередко дешевыми, нарываться на неприятности, ввязываясь в драки, – это все, что мог мой брат.

Очень похоже на Франческо Чиббо – любимого сына папы Иннокентия, за которого выдали замуж мою дорогую Маддалену Медичи. Ей приходилось бороться с непотребным поведением своего супруга, его бесконечными проигрышами, долгами, посещением борделей. Маддалена стоически переносила все тяготы и влияла на мужа как могла, стараясь отучить его от пагубных привычек.

Я ожидала, что и Мария Энрикес последует такому примеру, даже попыталась познакомить ее с Маддаленой, но не тут-то было! Мария приходила в восторг от неуемной мужской силы своего мужа, и стоило Хуану просто силой взять ее в постели, как забывались все обиды и проступки. Все равно долги Хуана оплачивал отец, а в остальном Мария Энрикес не противилась.

Чем могла закончиться для Хуана такая жизнь? Чем и закончилась – Тибром в качестве последнего пристанища.

В его убийстве обвинили Чезаре! Хотя все знали, что Хуана увел сопровождавший его несколько дней человек в маске.

В данном месте утеряны почти две страницы – одна отсутствует, большая часть второй размыта настолько, что прочесть невозможно.

Вероятно, Лукреция рассказывает об убийстве брата со своей точки зрения. Она не могла знать подробности, поскольку жила в монастыре Сан-Систо на Аппиевой дороге, знала, как и все, что братья ушли от матери втроем – Хуан, Чезаре и их кузен Джанни Борджиа. Немного погодя Хуан сообщил, что вынужден покинуть компанию, поскольку его ждут дела, он вернется домой позже. Чезаре и Джанни отправились дальше, а Хуан пересел на лошадь к загадочному человеку в маске, который все последние дни перед трагедией неотступно находился рядом с ним.

Больше Хуана живым не видели. Человек в маске, о котором так ничего и не узнали, исчез. Тело Хуана Борджиа выловили в Тибре через день.

Джанни и Чезаре вернулись во дворец, их видели слуги и помощники, и больше никуда не отлучались, и сначала обвинения в убийстве Чезаре никто не предъявлял. Лишь когда папа Александр вдруг приказал прекратить расследование, появился слух о причастности к гибели Хуана его брата. Немедленно назвали Чезаре.

Папа Александр подлил масла в огонь, издав буллу, заверявшую в невиновности младшего из сыновей Джоффре, супруга которого Санча Арагонская была любовницей и Чезаре, и Хуана. Почему-то согласившись с невиновностью рогатого мужа, молва немедленно приписала убийство брата Чезаре, а поводом объявила… ревность к Лукреции. Никакие доводы, что Чезаре все время был на виду и не мог оказаться тем самым всадником на белом коне в белой накидке, который, по словам местного рыбака, привез убитого на берег Тибра и приказал сбросить его в воду, не принимались во внимание. Кстати, накидка у герцога Валентинуа была черной, он любил черный цвет.

Но Чезаре не стал оправдываться, презирая толпу и слухи, что только укрепило римлян в уверенности в его вине.

Возможно, об этом написала Лукреция на утерянных страницах. Она знала о соперничестве братьев, но не верила в то, что Чезаре мог убить Хуана.

Это тем более не логично, что на следующее утро они должны были уехать в Неаполь, где Чезаре предстояло объявить Хуана новым герцогом. Преступление проще совершить в пути, где никто не видел бы, что именно случилось. Но на это тоже никто не обратил внимания.

Calumniare audacter, simper aliquid haeret (клеветать следует дерзко, тогда что-нибудь обязательно прилипнет – лат.).

Я не понимала, почему Святой отец Александр терпел Буркхарда, прекрасно зная о тысяче гнусных слухов, им распространяемых. Однажды он объяснил, что у сплетен и слухов существуют разумные пределы, и пока самые гадкие слухи этих пределов не нарушают, им будут верить. Бороться с таким злом невозможно, чем больше наказывать или отрицать, тем больше будут болтать. Остается только, не обращая внимания, ждать, когда пределы разумного будут превышены, а возможно, и самому распускать самые немыслимые нелепости. Когда люди поймут, что услышанное глупость, они перестанут обращать внимание и на остальные сплетни.

Предел глупости у Рима оказался столь высок, что даже нарочно распространяемые Святым отцом гнусности о яде в кольце, ключе с отравленным шипом или кантарелле принимались на веру. Объяви Святой отец о завтрашнем Втором пришествии, не поверили бы, а в то, что, накапав в кубок с вином яд, можно отравить человека столь ловко, что он умрет через неделю, верят.

Ни один аптекарь не сможет точно назвать количество яда, необходимое для отсроченного отравления человека, ведь тот может выпить весь кубок или только часть его, съесть много жирного и сладкого или не есть совсем и без отравления чувствовать себя нездоровым либо быть в хорошем настроении и самочувствии.

Но кто-то пустил слух, что кантарелла способна убивать с точностью до выбранного отравителем часа, и все поверили.

Нелепые слухи, что папа Александр именно так убивает неугодных ему кардиналов, подхватили и сами кардиналы. Мне известны случаи, когда кардиналы заболевали, просто побывав на ужине у Святого отца, их никто не травил, но, будучи твердо уверенными, что яд действует, они ложись в постель в лихорадке и с коликами в животе. Лекарям понадобилось всего лишь напоить их опиумной настойкой, чтобы за время сна беспокойство прошло.

Этим страхом пользовались претенденты на кардинальскую шапку. Достаточно престарелому и больному кардиналу всыпать в вино у него же дома какое-то безобидное средство, как он, подозревая, что отравлен, ложился и умирал.

На отравление кантареллой списывали все смерти в Ватикане и половину смертей Рима – от «французской болезни», проказы, лихорадки, оспы, чумы, несварения желудка и даже старости. Бывали и отравления, только кантарелла ни при чем, травили те, кто надеялся занять место отравленного.

Но разве до папы Александра не умирали от тех же болезней? Папа Иннокентий много лет болел проказой, от нее и умер…

И снова пробел. Видимо, это письмо попало в воду, поскольку его текст пострадал наиболее сильно. Он размыт. Остается только догадываться, какие еще случаи отравления вспомнила Лукреция.

Я испытывала уныние не единожды, поскольку судьба не всегда была ко мне благосклонна, Вам это известно. Но настоящее уныние овладело мной лишь однажды – после гибели Альфонсо Арагонского герцога Бишелье.

Ваше Преосвященство едва ли знали этого молодого человека, тем более об обстоятельствах его гибели. Из Ваших вопросов я поняла, что Вы не читали моих первых посланий, потому вынуждена кое-что повторить.

Женщина предназначена для замужества, для семейной жизни. Если она счастлива с мужем, все остальное уже неважно, можно перенести любые неудобства и даже лишения. Я знаю это, хотя настоящих лишений, хвала Господу, не переносила. Счастливый брак – основа счастья женщины, без пусть даже не любви, но без взаимного уважения в семье не может быть счастливых и здоровых детей. Зато в хорошей семье не будет женских измен (мужские, к сожалению, неизбежны в любом случае).

Мой первый брак был исключительно несчастным.

Думаю, Вам о нем известно, но лишь с внешней стороны. Я писала о наших с Джованни Сфорца отношениях, кроме того, кардиналу Асканио Сфорца знакомы нрав и судьба его племянника, но повторю еще раз.

Я была дважды помолвлена, в синьора Гаспаро де Прочидо была даже влюблена по рассказам о нем. Да, донна Адриана, желая подготовить меня к будущему браку, превозносила графа де Прочидо до небес, твердя, что он хорош собой, обходителен и будет прекрасным мужем. А что касается дукатов, то их хватает и у моего отца. Владения дона Гаспаро подле Неаполя, там морской климат, а это куда лучше для моего здоровья, чем болота Рима…

Мне не хотелось уезжать от отца, мамы и братьев в Неаполитанское королевство, но это ближе к Испании, где жил мой первый жених. Я и сейчас не отличаюсь крепостью здоровья и сложения, а в одиннадцать лет, когда была заключена первая помолвка, вся состояла из одних углов. Едва ли тоненькая, хрупкая девочка могла стать настоящей супругой, потому помолвка предусматривала нашу свадьбу через два года, а воссоединение еще через полгода. У отца была надежда убедить моего будущего супруга пожить в Риме. Это устраивало всех, а я чувствовала себя рядом с отцом по-настоящему защищенной.

Но когда я уже была готова принять свое предстоящее замужество всем сердцем, отец стал папой Александром VI. Сначала я, как и все мы, радовалась, особенно глядя на ликующую Джулию. Ликовали и Чезаре с Хуаном, и донна Адриана. Родриго Борджиа стал папой Александром!

Во время первого же приема пришел испуг – на троне сидел человек с внешностью моего обожаемого отца, но облаченный в нечто ослепительное, символизирующее то, что перед нами наместник Бога на Земле, представляющий Его. Я испугалась, что потеряла отца, теперь он был Святым отцом для всех. Кардинал Родриго Борджиа мог иметь детей, а папа Александр? Хотелось крикнуть: «А как же мы, твои дети?!»

Я склонилась, чтобы поцеловать правую ступню, а затем массивный перстень на руке папы и услышала его ободряющий голос:

– Ты испугана, малышка?

Это обращение вернуло меня к жизни! Пусть он папа римский, Святой отец для всех христиан, но он все равно мой отец.

Это был момент большого счастья.

Я не задумывалась, какие выгоды может принести нам с братьями и остальным родственникам восхождение отца на Святой престол, для меня главное, что, став папой, он не отринул своих земных детей.

Но новое положение отца многое изменило. Я не говорю о Джулии, расцветшей ярким цветом в качестве любовницы папы, о донне Адриане, ходившей с таким видом, словно избрание отца папой ее личная заслуга, но изменилось положение нас, его детей.

Хуан немедленно стал желанным супругом для родственницы короля Фердинанда, а я ценной невестой, которую вовсе не стоило отдавать графу Гаспару де Прочидо, как бы тот ни был хорош собой и обходителен. У папы Александра была не замужем всего одна дочь – я, одна старшая сводная сестра уже умерла, а вторая давно замужем. Донна Адриана высказалась весьма ярко и определенно:

– Теперь твое замужество – дело политики.

Я вовсе не желала, чтобы меня выдавали замуж из политических соображений, я хотела стать женой неведомого мне графа де Прочидо, как ему обещано.

Но вмешалась пресловутая политика, помолвки расторгли, причем испанскую – с легкостью, а вот Прочидо счел себя оскорбленным и был прав. Все для того, чтобы заключить политический союз с миланской партией посредством моего брака с овдовевшим герцогом Пезаро – родственником кардинала Асканио Сфорца Джованни Сфорца.

Джованни был вдвое меня старше, его супруга Катарина недавно умерла при родах, он кузен самого Лодовико Моро, хозяина Милана, а потому представлял интерес для отца в качестве зятя.

Однажды донна Адриана и Джулия особенно внимательно проследили за тем, во что я одета и как причесана. Джулия то и дело одергивала меня, напоминая, что я должна выглядеть скромной и милой, пока я не взвыла:

– Разве я выгляжу иначе?!

Когда мы вернулись из церкви домой, мне было объявлено, что меня тайно приехал смотреть герцог Бишелье Джованни Сфорца, мой возможный жених, и именно ему я должна была продемонстрировать свою скромность. Я возразила, что мой жених граф де Прочидо!

– Уже нет. Но ты вряд ли понравилась Джованни Сфорца.

Донна Адриана подтвердила слова Джулии: синьор Джованни Сфорца действительно пожелал сначала увидеть дочь папы, опасаясь уродливости или чего-то похуже.

Я не была наивной, но не вполне понимала, что же боялся увидеть Джованни. Однако вся эта возня не способствовала моему к нему хорошему отношению. Оскорбительно, когда тебя рассматривают, как кобылу на лошадином рынке, решая, достойна ли стать женой вдовца. Я простила бы Джованни Сфорца, попытайся он не только тайно посмотреть на меня со стороны, но и проберись во дворец, чтобы поговорить. О, я бы влюбилась в него по уши за одно такое намерение!

Когда через несколько лет я, выйдя замуж за своего нынешнего супруга Альфонсо д’Эсте, обнаружила полное его равнодушие к себе, я все равно была готова простить ему все за одно короткое упоминание, что он уже видел меня однажды, когда был на нашей свадьбе с Джованни! То, что Альфонсо запомнил меня на столько лет, помогло переменить мнение о нем.

Но Джованни Сфорца оказался не столь романтичен, чтобы лезть в окно или хотя бы дать знать о себе, он счел меня не слишком противной и вернулся в Пезаро, согласившись на обсуждение условий нашего брака. Условия со стороны папы Александра были королевскими – за мной давали 31 000 дукатов частично деньгами, частично украшениями. Много ли есть невест с таким приданым, приносящих его не королю, а всего лишь владельцу не самого большого герцогства?

Но меня мало заботили вопросы приданого и богатства вообще, мы с братьями привыкли не испытывать никаких проблем с удовлетворениями любых своих желаний, у отца было достаточно для этого средств, а у Чезаре даже существовал свой немалый доход от его церковных должностей.

Совсем иное дело внимание будущего мужа ко мне, его уважение, его приятность и прочее. Пока Джованни Сфорца не давал мне повода думать о нем как о прекрасном принце. Правда, Джулия, которая видела его, сообщила, что мой будущий супруг недурен собой, в меру умен, в меру воспитан. Нет, он вовсе не противен, а что не пытался тайно встретиться со мной, так не все же столь романтичны.

Ее слова помогли мне сохранить бодрость духа. Мне не исполнилось тринадцати, в таком возрасте двадцатишестилетний человек не кажется молодым, но если сравнить судьбу двенадцатилетней Маддалены, отданной сорокалетнему распутнику и пьянице, или Джулию, ставшую любовницей моего отца, который годится ей в дедушки, то получалось, что моя судьба не столь уж дурна…

Если б я только знала, что меня ждет дальше!

Наша свадьба с Джованни была пышной, но супругами мы так и не стали.

Уже будучи разведенной с ним, я узнала, что мой дорогой брат Хуан, этот самоуверенный мальчишка, попросту пригрозил Джованни, что если тот тронет меня, то… Джованни решил, что угроза лишь озвучена Хуаном, а в действительности исходит от самого папы, и действительно не прикасался ко мне! Сначала такое положение было необходимо мне самой, я не была готова к семейной жизни и даже умоляла отца немного подождать, но прошло время, я уже могла стать матерью наших детей, а муж все сторонился меня! И единственным объяснением, которое я могла найти, было убеждение, что я недостаточно красива и не обладаю привлекательными женственными формами. Мое отчаяние неописуемо!

Сам Хуан немедленно после нашей с Джованни свадьбы, отведя меня к алтарю, умчался в Испанию, чтобы жениться на кузине короля Фердинанда и королевы Изабеллы Марии Энрикес.

Очень скоро мой супруг, решив, что ему нечего делать в Риме, попросту уехал в Пезаро! Я не могла поверить собственным ушам, услышав о таком его намерении. Уехать? А как же я, его жена, пусть пока формальная? Джованни разочаровал меня в первый раз, он что-то мямлил о желании папы видеть меня рядом постоянно, что сам он скоро вернется…

Я поняла одно: мой муж отнюдь не влюблен в меня, я ему даже не дорога, поскольку Джованни не сделал ничего, чтобы воспротивиться решению моего отца. Я унизилась до того, чтобы просить! Я просила настоять на моем отъезде, в конце концов, просто увезти меня тайно, папа Александр не сможет преследовать нас и не станет силой возвращать обратно, ведь мы состоим в законном браке.

Но Джованни уехал. Я осталась.

Я чувствовала себя преданной мужем, которого перед алтарем поклялась любить. Да, я еще не готова к браку, но разве нельзя подождать этого в Пезаро? Чем жизнь врозь лучше? Для Джованни, несомненно, тем, что позволяла ему любить другую или других. Ему не нужна такая жена, как я, я слишком худая и некрасивая.

Невозможно описать мучения тринадцатилетней девочки, которой пренебрег ее собственный муж.

Удивительно, но мне в голову не пришло кому-нибудь пожаловаться или просто рассказать о своем горе. Я помнила слова Чезаре, что Борджиа никогда не плачут и не жалуются, они стойко переносят любые удары судьбы, насмешливо улыбаясь в ответ на любые ее гримасы и выкрики толпы. Однако этой полудетской боли не забыла и не простила. Понимала, что это не по-христиански, но поделать ничего с собой не могла.

Мои мучения и унижения продолжались все годы нашего странного брака. Я не раз могла впасть в уныние, тем более поделиться своей бедой не с кем, но не делала этого – никому не жаловалась и не унижалась перед мужем. И унынию тоже не поддавалась. Я была юной и очень хотела жить.

Джованни Сфорца не был импотентом, каким признал себя при разводе, он активно наставлял мне рога со всеми подряд. Когда в числе моих соперниц в Пезаро оказалась Джулия, я вполне осознала, какую змею пригрел на груди мой отец.

Это случилось в Пезаро. Конечно, Пезаро не Рим, а дворец Сфорца, пусть даже облагороженный когда-то мачехой Джованни Камиллой Арагонской, не наш прекрасный Санта-Мария-ин-Портико.

Мы прибыли в Пезаро в июне 1494 года, отец просто не пожелал подвергать любимых женщин опасности при возможных столкновениях с французами. Конечно, это крайне неприятно, когда через твои земли проходит армия мародеров, какими бы намерениями она ни прикрывалась. Только глупец мог поверить, что французская армия, перевалив через Альпы, скромно просочится до самого Неаполя, не тронув ни одной итальянской деревушки по пути и не изнасиловав ни одну женщину!

Папа Александр никогда к числу глупцов не относился, потому позволил моему супругу, чье семейство было связано с французами, отвезти нас в Пезаро. Подозреваю, что это было еще и ради того, чтобы Джованни не пришло в голову нанести удар в спину, папа Александр надеялся, что четыре разумные женщины, как он называл нас – донну Адриану, Джулию Фарнезе, меня и мою кузину Хуану Монкаду, сумеют удержать Джованни Сфорца от непоправимой глупости. Имелось в виду, конечно, предательство.

Джованни надеялся привезти в Пезаро только меня, а уж там решить, чью сторону занять, но из-за хитрости папы оказался в ловушке.

В Пезаро мы меньше всего думали о политике и поведении Джованни Сфорца, вернее, я думала о поведении мужа постоянно, но вовсе не из-за французов или позиции предателей Сфорца. Меня беспокоили наши с ним отношение и их отсутствие.

Скрывать отсутствие близости с мужем в Санта-Мария-ин-Портико удавалось благодаря моим служанкам, а еще тому, что Джованни норовил удрать из Рима при любой возможности. Наша свадьба состоялась в июне, а в ноябре мой супруг уже был от меня далеко, но тогда я еще не протестовала. Однако, вернувшись в Рим, он тут же уехал снова, теперь по всей Папской области и владениям своих родственников.

Конечно, Джованни, близкий родственник миланского герцога Лодовико Моро, одного из самых сильных Сфорца, и теперь зять папы Александра, признавшего их врага неаполитанского короля и даже женившего своего младшего сына Джоффре на неаполитанской принцессе Санче Арагонской, разрывался меж двух огней. Но это и ужасно!

Я нимало не интересовалась политикой, считая это сугубо мужским и очень глупым занятием, но теперь понимаю, что папа Александр уважал бы своего зятя, решись тот выбрать любую из сторон. Даже если бы это была сторона Сфорца, а сам Джованни уехал в Пезаро или даже Милан, бросив меня в Риме, отец простил бы зятя со временем. Но Джованни предпочел служить двум господам, он юлил, стараясь угодить и папе Александру, и своим родственникам Сфорца.

Меня мало заботили метания моего супруга, которые дурно сказывались на его отношении ко мне лично, но я не могла не видеть, что скучающая Джулия, утомившись даже соревнованием в красоте с Катариной Гонзага, бывшей замужем за местным дворянином Монтевеккья, обратила свой взор на единственного мужчину, достойного положения в нашем обществе, – моего мужа.

О Катарине Гонзага мне хотелось бы только заметить, что если она чем-то и хороша, так это мастерством своих портных. Я отдаю должное ее изобретательности (или изобретательности ее портного): наряды Катарины, которыми она поражала общество каждый день нашего в Пезаро пребывания, заслуживают высочайшей похвалы. А вот сама Катарина…

Не понимаю славы женщин Гонзага как первых красавиц Италии. Их мужеподобные лица не исправить никакими прическами, длинные носы, губы, которые лучше не разжимать, чтобы не показывать отвратительные черные кривые зубы, белесые глаза, как у снулой рыбы, грубоватый голос без малейших признаков нежности, но при этом великолепной формы руки. Крепкую фигуру невозможно затянуть никакими усилиями, потому она выглядела как столб, движения, больше подходившие мужчине, чем женщине…

В Пезаро ее просто не с кем было сравнивать, но когда приехали мы с Джулией… Я так надеялась, что, сравнив меня с мужеподобной Катариной Гонзага, супруг, наконец, поймет, что я не так дурна собой, чтобы мною пренебрегать.

Джованни сравнил и понял, но отдал предпочтение скучающей Джулии. Я узнала об этом случайно. Прекрасной летней ночью не выдержала бессонницы и тайком отправилась в спальню своего супруга. В конце концов, муж он мне или нет?!

У любого синьора перед дверью дежурит слуга, а то и несколько; если хозяин не один, слуги всегда найдут способ либо предупредить его, либо задержать жену, чтобы соперница успела ретироваться. Да и мои служанки должны бы предупредить его слуг, опережая меня. Но все так привыкли, что мне и в голову не приходит приближаться к спальне мужа, а он сам избегает мою, что все спали мертвым сном. Обойдя свою служанку, я добралась до покоев Джованни, миновала его спящего слугу и уже приготовилась открыть дверь спальни, как услышала смех Джулии.

Наверное, донесись из спальни моего мужа низкий голос Катарины Гонзага, я была бы потрясена меньше, но Джулия!.. Она всегда твердила, что без ума от моего отца, что он столь опытный любовник, что возраст не заметен, что она предпочтет одного Родриго Борджиа сотне молодых красавцев, что умирает от любви и тоски, не видя его несколько часов… И вот теперь она счастливо смеялась в объятиях моего мужа, который пренебрегал мной уже полгода.

Мне удалось пробраться обратно незамеченной, вернее, заметила только одна служанка. Которой я объяснила ночную прогулку бессонницей. Мои волосы и одежда были в порядке, потому объяснение не вызвало подозрений. Я была не в состоянии видеть предателей, потому пришлось «заболеть». Болезнь, начавшаяся как средство спасения, превратилась в настоящую.

Я перенесла серьезнейшую лихорадку, природу которой не мог понять никто. Догадалась только донна Адриана, потому что в бреду я требовала убрать от меня Джулию и Джованни и никогда больше не показывать их. Тут весьма кстати пришло письмо с сообщением о болезни Анджело – брата Джулии. Думаю, донна Адриана предупредила Джулию, что я знаю об их связи с Джованни и могу написать об этом папе Александру, потому она поспешно увезла предательницу в Каподимонте, хотя было понятно, что спасти Анджело они не смогут, а недовольство папы вызовут.

Так и случилось, но выказал это недовольство папа Александр мне! Его письмо было полно упреков столь жестоких и необоснованных, что я плакала несколько дней.

Перепуганному моим состоянием Джованни заявила, чтобы никогда не смел даже приближаться к моей постели! Он поспешил исполнить это, удалившись в окрестности Урбино «по военным делам». Мне было совершенно безразлично, с каким количеством женщин он намерен воевать, Джованни больше не существовал для меня как мужчина, я убедилась в его измене и больше не собиралась хранить верность ему.

Я не могла рассказать об увиденном папе Александру в письме, а он продолжил осыпать меня обидными упреками из-за Джулии. Сама Джулия, понимая, что я могу выдать ее в любую минуту, колебалась, не уехать ли ей из Каподимонте к супругу в Бассанелло. Думаю, свою роль сыграла и донна Адриана, испугавшаяся ответственности за измену Джулии.

Закончилось все весьма странно. Джулия в сопровождении донны Адрианы решила все же выехать из Каподимонте, несмотря на запреты папы куда-то двигаться, тут же попала в руки французов (думаю, они были ею же предупреждены), которые потребовали немалый – 3000 дукатов – выкуп. Джулия надеялась, что папа откажется помочь, чтобы не стать всеобщим посмешищем, а Орсини дадут деньги, и это позволит ей вернуться к мужу, бросив понтифика, бывшего в сложном военном положении. Но отец не побоялся прослыть старым влюбленным дураком, он выкупил Джулию Фарнезе у французов, и подлой красотке пришлось возвращаться в Рим.

Она очень боялась моего приезда, понимая, что рано или поздно я раскрою ее измену, а потому воспользовалась помощью своего брата Алессандро Фарнезе, которого папа сделал кардиналом, и тайно сбежала уже из Рима.

Вернувшись в наш дворец на Санта-Мария-ин-Портико, я застала отца в настоящем унынии. В большем он был только после убийства Хуана. Закончилась любовь папы Александра и Джулии Фарнезе, с его стороны настоящая, с ее – насквозь фальшивая, кто бы что ни говорил об этом. Отец справился, но это был уже другой человек. Сильней его потрясла только наша семейная трагедия.

Однажды я попыталась сказать, что Джулия не стоила его любви, ожидая проклятий со стороны папы, но услышала иное, что он знал о ее готовности к измене, потому и отправлял меня вместе с Джулией, чтобы я удержала несчастную женщину от этого. Я не сдержалась и возразила, что Джулия вовсе не была несчастной, она весело смеялась в постели с моим мужем!

Развод с Джованни теперь был неизбежен, но просто наказать его папа не мог, к тому же при этом могла раскрыться правда, а этого не хотелось ни мне, ни отцу. Я сказала, что прекрасно могу обходиться без предателя-супруга. Я действительно могла, больше не считая себя обязанной сохранять ему верность.

Борджиа тысячу раз упрекали в использовании ядов и тайных убийств. Особенно нелепа выдумка о кантарелле – яде, который может действовать отсроченно. Почему-то никому не приходило в голову, что нельзя до глотка рассчитать, сколько вина выпьет человек, здоров ли он, испражнялся ли и что будет есть или пить после отравленного вина. Никто не способен рассчитать отравление врага с точностью до дня, тем более часа.

А выдумки о кольце или ключе с отравленным с шипом! Чей это злой язык – Буркхарда или Джулии Фарнезе? Пожалуй, такое могла придумать женщина. Умная женщина должна бы понять, что невозможно случайно не уколоть дорогого тебе человека или даже не уколоться самой, имея на пальце такое кольцо. А ключ с отравленным шипом, разве можно держать его в руках, не боясь задеть шипом собственную руку?

Но толпа готова подхватить любую нелепость, если только она пахнет убийством.

Я почти уверена, что слухи о кантарелле и отравленных шипах пущены Джулией Фарнезе, прекрасно понимающей, что любые слухи о Борджиа толпа подхватит, приумножит и донесет до потомков. Борджиа ничуть не лучше, но и не хуже многих других семей Рима, тех же Фарнезе или Орсини, а папа Александр не святее, но и не чернее его предшественников.

А Джулия Фарнезе, если с ее языка сорвались такие гнусные обвинения, непременно будет гореть в аду, потому что предала того, кто ее искренне любил и был готов ради нее жертвовать даже своей репутацией. Если она мстит за то, что не смогла стать новой Марозией при папе, оставшись всего лишь наложницей в спальне понтифика, то поплатится за свои поступки. Если этого не случится при ее земной жизни, то непременно произойдет на Страшном суде. Господь спросит со всех предателей, и тогда этой красивой змее не отвертеться.

Отец сумел справиться с унынием, вызванным предательством дорогой ему женщины, а я со своим презрением к несостоявшемуся мужу. Джованни Сфорца для меня просто не существовал, а то, что мы с ним обвенчаны, значило только то, что он может приезжать в Рим и жить во дворце Санта-Мария-ин-Портико, не приближаясь к моей спальне.

Думаю, он так и не понял, что произошло, не подозревая, что я видела его измену с Джулией, иначе у моего бывшего мужа-труса не достало бы смелости появиться на глаза папе Александру. Каюсь, иногда было забавно наблюдать за ним, прикидывая, как он себя поведет, скажи я, что видела Джулию в его спальне. Но я не сказала, Борджиа гордые.

Наверное, Чезаре испытывал уныние не раз, но всегда умел с ним справляться.

Судьба обошлась с моим братом жестоко, а рука этой судьбы – рука нашего отца. Иногда я задумываюсь над тем, каким был и кем стал Чезаре, если бы отец позволил ему самому выбирать свою судьбу. Знаю одно: окажись рядом с ним такой наставник, как Карло Канале, мой брат был иным. У Чезаре много прекрасных задатков, но его всегда заставляли делать то, к чему он не расположен, а когда он все же добился своего и стал полководцем, нрав был безнадежно испорчен, как и его репутация.

Чезаре второй сын папы Александра, и он не противился обычаю, по которому старший сын наследует владения и титул отца, а второй служит Церкви. Из них двух моих братьев Хуан годился для служения Церкви и изучения законов еще меньше.

Чезаре никогда и ничего не боялся. Разве это не мужество – отправиться с королем Франции в качестве заложника, чтобы короновать его после захвата Неаполя?

Когда Карл VIII со своими солдатами, разорив Рим и вынудив папу признать его наихристианнейшим королем, наконец покинул город, он потребовал от Чезаре ехать в обозе, чтобы брат мог возложить на его мерзкую голову корону Неаполитанского королевства. Чезаре рассказывал, что сумел убедить папу Александра не бояться за него и отпустить.

Покрыв сорок мулов богатыми попонами и нагрузив их сундуками, Чезаре открыл пару сундуков, чтобы продемонстрировать их содержимое. Французы облизывались, представляя, как потом поживятся, забрав все из сундуков у глупого сына папы Александра, ведь увидели они богатую одежду и столовую утварь.

Когда обоз был уже достаточно далеко от Рима, обнаружились сразу несколько неприятностей: исчез Чезаре, пара мулов с сундуками, набитыми богатствами, тоже затерялись по пути, а в остальных сундуках оказались камни! Но еще хуже – заболел турецкий принц Джем, которому папа позволил уехать с королем.

Чезаре рассказывал, что предложил принцу Джему бежать, но тот не поверил сыну папы и отказался.

На вопрос о том, от чего именно умер принц Джем – от зимнего холода или от яда, Чезаре предпочел отмолчаться. Возможно ли, что его люди отравили принца? Вероятно, но принц Джем не имел шансов выжить, оказавшись в ситуации, когда всем вокруг выгодна его смерть.

Чезаре говорил, что он предлагал принцу Джему исчезнуть, сменив имя и внешность, чтобы провести оставшиеся годы жизни в Испании как простому горожанину. Принц отказался, понимая, что его брат – правитель Османской империи султан Баязид найдет его где угодно. К тому же турецкому принцу не пристало жить среди христиан, скрывая свою веру и свое имя. Джем выбрал гибель.

Я поверила заверениям врача, сопровождавшего султана Джема: ему удалось бежать, и бедолага продолжает скрываться, опасаясь обвинений в отравлении своего важного пациента. Синьор Пьетро, назовем его так, рассказал, что причиной была обыкновенная желудочная болезнь. Султан Джем вырос в прекрасных условиях двора своего отца, в Риме содержался хоть и на положении пленника, но почетного, у которого были свои покои, свой повар, множество слуг, лошади, достаточно нарядов и прочего. Он привык к хорошей пище и вину, привык по восточному обычаю часто мыться и протирать руки и тело розовой водой…

А в условиях похода король Карл не только не мог, но и не желал создавать почетному пленнику особые условия. Султан Джем немедленно заболел от плохой воды и еды.

Неважно, от чего и как он умер, смерть принца развязала руки многим, хотя и лишила немалых средств, выплачиваемых султаном Баязидом за содержание опального брата.

Чезаре говорил, что сделал для него все что мог, а смерть для принца Джема была выходом из положения, полного унижений.

Немедленно распустили слух, что правящий султан Баязид просто заплатил папе Александру за гибель своего младшего брата, могущего претендовать на престол. Я не знаю, правда ли это, но точно знаю, что денег в казне не прибавилось.

А Чезаре сказал, что все наоборот – это королю Франции султаном Баязидом обещана огромная сумма за смерть султана Джема, что все было изначально договорено, мол, король обещал султану, что сумеет отобрать у Ватикана его пленника и отправить его к праотцам. Взамен султан обещал не трогать земли, принадлежащие Франции, и выплатить эту сумму королю.

Что-то пошло не так, после смерти султана Джема король Карл не получил золото и ему больше не на что было воевать. Чезаре говорил, что причина настоящего бегства французов скорее в этом, чем в успехах разобщенных итальянцев. Чтобы солдаты воевали, им нужно либо платить, либо обещать разграбление захваченных городов. А чтобы французские солдаты воевали в Неаполе – тем более.

Я не интересовалась политикой, но подозреваю, что брат прав – все, кто могли быть куплены, оказались куплены. Так всегда и во всем.

Но я решила привести этот пример не ради порицания продажности всех и во всем, а для демонстрации смелости Чезаре. В то время как другие прятались по норам или предавали папу Александра, его сын не побоялся дернуть льва за хвост и даже основательно пощипать ему усы.

У меня, как и у многих других, была тысяча и одна причина порицать своего брата Хуана, он заслужил это порицание.

Но, размышляя над судьбами нашей семьи, я поняла, что и Хуан в большой степени оказался жертвой своей судьбы. Это его не оправдывает, напротив, окажись на его месте Чезаре, он был бы очень успешен и не натворил тех дел, которые натворил Хуан, а также тех, что натворил сам Чезаре.

Мы мало знали своего сводного брата Педро Луиса, названного так в честь нашего дяди. Педро был на восемнадцать лет старше меня, на тринадцать Чезаре.

Потому все соревнование между братьями происходило между Чезаре и Хуаном. На Джоффре, который младше меня на год, внимания никогда не обращали. Это было странное соревнование, в нем всегда побеждал Чезаре, но лавры победителя неизменно доставались Хуану.

Неправда, что родители одинаково любят всех своих детей, мама больше любила Чезаре, а отец Хуана. Но если мамина любовь была молчаливой и большой роли в судьбе сыновей не сыграла, то любовь отца сломала судьбу обоим.

Когда в нашей семье появился Карло Канале – отчим, ставший нам настоящим наставником, он обратил внимание на то, что предпочтение, отдаваемое нашим отцом Хуану, ломает не только Чезаре, но прежде всего самого Хуана. Соревнование между братьями Хуан выигрывал не собственными усилиями, не умом и образованием, а с помощью отцовской любви. Слепая материнская любовь может испортить детей, это верно, но куда сильней это может сделать слепая любовь такого отца, как Родриго Борджиа!

Хуану с детства позволялось все. Он старше меня на четыре года, в отличие от Чезаре не уезжал из дома на учебу, а потому я могла видеть, как портится нрав брата. Отец с детства воспитал в нем уверенность, что защитит в любом случае. Родительская защита – это хорошо, когда чувствуешь себя защищенной, жизнь становится радостной. Но защита не должна означать вседозволенность и отсутствия спроса.

Ни у одного папы, о которых мене известно, их сыновья-любимцы не становились кем-то достойным именно из-за излишней любви и вседозволенности – ни Франческо Чиббо, ни Пьетро Риарио, ни мой брат Хуан Борджиа. Перечисление можно бы продолжить, но стоит ли?

Все они были распутниками, пьяницами и мотами, все закончили свои никчемные жизни плохо. И виноваты в этом из сиятельные отцы!

Если совсем юный молодой человек получает ни за что множество владений, доходы и титулы, как он станет себя вести? Это зависит от самого человека. Чезаре получил первую свою должность в семь лет и продолжил получать их до конца жизни, но ему всегда приходилось доказывать отцу, что он чего-то стоит.

А Хуану не приходилось, любовь и снисхождение отца всегда были с ним. Я не против отцовской любви, но против снисхождения, превращающего эту любовь в разрушительную силу. Хуану было всегда дозволено все, вот он и стал никчемным заносчивым ничтожеством.

Да, я сурово сужу брата, даже сейчас, понимая, что изначально виноват в этом не он.

Iudex non ne vos iudicari (не судите – да не судимы будете – лат.). Но я сужу – отца, братьев и себя саму.

Если не обладающему талантами и усидчивостью мальчишке позволять все, вместо того чтобы строго с него спрашивать, он решит, что ничто не обязан делать и не должен соблюдать никакие правила. Хуан таким и вырос, он был уверен, что ему позволительно все!

В то время как Чезаре учился, Хуан бездельничал, считая, что ни к чему изучать науки, достаточно просто уметь писать и читать. А еще драться и совершать мужские подвиги. Чезаре вернулся из Пизы с отличнейшими отзывами о своей диссертации, признанной одной из лучших за все время существования университета, Хуан в это время просто бездельничал и норовил ввязаться в драку с Орсини, Колонна и всеми, кто держал в руках оружие. Скольких убил сам Хуан в нелепых поединках и скольких пришлось убить его слугам и охране, не поддается подсчетам. Все законно: на него напали, он защищался. Все прекрасно понимали, что сын кардинала Борджиа, а потом папы Александра сам провоцировал нападения, но все молчали, слишком велик был авторитет отца.

На его счастье, смертельных стычек с домами Колонна или Орсини у Хуана не было. А вот последняя закончилась Тибром.

В тринадцать он стал герцогом Ганди, в семнадцать уехал в Барселону, чтобы жениться и стать настоящим испанским грандом, но не стал никем. Все, что Хуан мог, это по-прежнему кутить, распутничать и убивать тех, кто не мог оказать достойного сопротивления. Не секрет, что в Испании его возненавидели за неподобающее поведение и надменность. Но за своей спиной Хуан всегда чувствовал огромное богатство и власть отца, а потому не боялся ничего.

Провал военной карьеры в Испании заставил его вернуться в Рим. Хуану сделать бы вывод, но он не изменился. Когда они с Марией Энрикес приехали в Рим, мне было не до брата, но я сразу увидела, что если Хуан и изменился, то в худшую сторону. Брат стал еще более надменным, вызывая откровенную ненависть у зависевших от него людей.

Еще хуже стало, когда он, поставленный во главе войск Церкви для наказания предателей Орсини, бездарно провалил порученное ему дело. В Испании Хуан свою неудачу объяснил тем, что командовал всего отрядом, подчиняясь чужой воле, здесь отец дал своему любимчику полную свободу, и снова провал! Хуан просто не желал понять, что для успеха мало нарядиться поярче и появиться во главе войск, нужно еще и уметь командовать ими. Осада Браччано, по рассказам участников, была столь бездарной, что над действиями своего Капитана Церкви смеялись все. Папа сумел выйти из положения, практически простив все Орсини.

Я не вникала в суть этих военных операций, понимая только, что Хуан все провалил, позорно бежал с поля боя, будучи далеко не смертельно раненным. А осажденные даже издевались над герцогом Ганди, прислав для переговоров осла с табличкой под хвостом с оскорблением в адрес Хуана.

Провал оказался настолько сокрушительным, что любой другой папа не стал бы допускать такого полководца к войску совсем. Любой другой, но не наш отец, он представил дело так, что оно выглядело победой Хуана. Все, кто в действительности был достоен награды за эти военные действия, получили гораздо меньше, чем Хуан, по вине которого случились лишь поражения.

Я уже писала о Чезаре, но и Хуану пришлось не легче. Он мог сколько угодно гарцевать на своей лошади и делать вид, что ничего не случилось, но я знала, что он тяжело переживает свой оглушительный провал, обставленный отцом как победа.

Хуан был надменным, наглым, заносчивым, каким угодно, но совершенным глупцом он никогда не был. Брат не мог не понимать, что с ним никто не считается, не мог не слышать насмешек в свой адрес, не видеть откровенного презрения своих подчиненных.

Будь он более сильной личностью, Хуан просто взялся бы за дело и исправил положение. Менее заносчивый человек попросил бы совет опытных полководцев еще во время осады Браччано, а после провала стал у них учиться, ведь учиться можно даже у врага, но Хуан предпочел иное поведение.

Пользуясь тем, что Мария Энрикес вернулась к детям в Испанию, он снова принялся воевать с Чезаре за внимание Санчи Арагонской.

О Санче я уже писала, после Джулии она казалась мне настоящим подарком, но то, что все три брата делили между собой эту любвеобильную красавицу, не нравилось совсем. Я не осуждала ни ее, ни их поведение, но понимала, что все закончится плохо.

Думаю, для Хуана не столь важна была сама Санча, сколько необходимость хоть в чем-то превзойти Чезаре, который снова оказался лучше и толковей его самого. Это было для него очень тяжелое время, в Риме над ним откровенно смеялись, вернуться в Испанию он не мог, переделать себя, заставив хоть чему-то учиться, тоже.

Но когда отец еще и организовал для Хуана новое герцогство в Италии, в том числе на землях Неаполя, и решил отправить Чезаре возводить Хуана на герцогский престол, папу не понял никто. Удалить Хуана из Рима можно было и другим способом, не унижая при этом Чезаре.

Я в это время жила в монастыре Сан-Систо и была занята своими бедами, а потому не знала о творившемся в Риме. Помню приехавшую мать, на которой не было лица, она твердила одно, что это «должно было случиться давно…». Хуан был убит после ужина, устроенного мамой с целью помирить братьев перед их отъездом.

Мама назвала имя убийцы, сказав, что ему сначала следовало расправиться с Санчей. Совсем недавно, когда мой супруг Альфонсо д’Эсте расправился со своими объявившими друг другу войну братьями, посадив в тюрьму обоих, я вдруг поняла, что и Джоффре наказал четверых одним ударом. Хуан был наказан за прелюбодеяния и множество других грехов, Чезаре позднее обвинили в убийстве брата, Санча осталась жить, но я точно знаю, что она ждет смерти каждый день, а это иногда хуже самой гибели. Наказан и отец, он посчитал, что гибель его любимого Хуана – это божья кара.

Злые языки немедленно решили, что папа прекратил расследование потому, что виновен его собственный сын, имея в виду Чезаре. Сын, да не тот. Все и всегда забывали о Джоффре. Он наказал всех в нашей семье, кто никогда не считался с ним самим. Джоффре всегда был последним, даже если проявлял недюжинные способности в качестве военачальника. О его обучении не заботились, о нем думали в последнюю очередь, его женили на Санче совсем мальчишкой, заставив продемонстрировать свою мужскую силу при свидетелях, его не замечали и не принимали во внимание.

У Джоффре нет бешеного честолюбия Чезаре, неугомонной силы и самоуверенности Хуана, он никогда не был любимцем ни отца, ни матери, он никогда не был ценным ребенком в нашей семье, зато всегда был на шаг позади всех остальных. С его чувствами, как и с нашими, никогда не считались, зато и спрашивали меньше.

Санче осталось недолго, нельзя не заболеть, деля постель с моими братьями. Джоффре живет в Сквиллаче, забыв о том, что жена в Риме. Он словно остался в стороне от нашей семьи, зато и от бед тоже.

Я не сразу поверила догадке мамы, скорее можно допустить, что это Чезаре пустил в ход кинжал против Хуана, но, поразмыслив, поняла, что она права. Чезаре проще было бы убить Хуана в Кампанье, свалив все на проклятых Орсини или просто разбойников. К тому же все знали, что Хуана увез человек в маске, который до того несколько дней ходил за ним следом и которого Хуан совсем не боялся. Конечно, это не был сам Джоффре, но разве у нашего брата-молчуна не могло быть помощников?

Кто виноват в семейной трагедии?

Чезаре, которого привычно обвинили, несмотря на все доказательства, что он не мог этого сделать?

Никчемный Хуан, давно нарывавшийся на кинжал?

Джоффре, отомстивший обоим братьям за осквернение своего супружеского ложа?

Или все же наш отец, своей слепой любовью позволивший Хуану стать ничтожеством? Постоянным унижением Чезаре противопоставивший его брату и превративший в честолюбивое чудовище? Не замечавший талантливого Джоффре и тем вынудивший его держаться в стороне и самому расправиться с обидчиками?

Поняв, что мама права, я испытала только одно желание – оказаться как можно дальше от Рима, от власти отца, даже от его всегдашней заботы.

Я любила отца всю жизнь, даже уехав в Феррару и постаравшись по примеру Джоффре отстраниться от семьи, все равно любила его.

Любила и люблю маму, которая ничего не могла сделать для нас, кроме того, что сделала, она могла только нас родить и дарить нам свою любовь.

Любила Хуана, хотя понимала, что он ничтожество. Любят ведь не за что-то, а часто вопреки.

Любила и люблю Чезаре, каким бы чудовищем он ни был. Даже зная о его недостатках, его преступлениях, все равно люблю.

Я люблю Джоффре и никогда не скажу ему о маминой догадке. Пусть живет спокойной жизнью, а раскаяться он сумеет сам. Джоффре сумеет, он оказался самым разумным среди всех моих братьев.

Тогда, живя в монастыре Сан-Систо, я не подозревала, что главное мое счастье, как и главная беда, еще впереди.

Мое самое большое уныние связано с гибелью моего второго мужа Альфонсо Арагонского герцога Бишелье.

Первый брак оказался не просто неудачным – для меня он был настоящим оскорблением, и понадобилось много сил, чтобы этого не заметили и не подняли меня на смех. Дочь папы, завидная супруга, не самая некрасивая женщина в Италии, не могла дождаться внимания своего мужа!

Для развода мне пришлось лгать у всех на виду, хотя это не было ложью по отношению к мужу, но чтобы освободиться от тяжкого груза под названием «брак с Джованни Сфорца», я была готова и лгать тоже.

Я очень хотела уехать подальше от своей семьи, но вместо этого не только осталась, но и продолжила дружить даже с Санчей! Причина тому – Альфонсо Арагонский.

После гибели Хуана и убийства Педро Кальдерона я была сломлена морально и едва жива физически. Говорят, что рождение ребенка делает сильной любую женщину, но для меня беременности тяжелы и роды тоже. Но едва дождавшись, когда я приду в себя, отец уже начал подготовку моего второго брака. Меня разводили с Джованни Сфорца вовсе не для того, чтобы оставить в покое, я снова была пешкой на доске при розыгрыше брачной партии.

Возможно, я даже выдала бы Джоффре, пусть невольно, уже тем, что перестала дружить с Санчей, но все решил выбор нового мужа. На сей раз папе снова понадобилось упрочение связи с Неаполем и мне в супруги предложен Альфонсо Арагонский герцог Бишелье, брат Санчи!

Я не успела возмутиться, возразить, отказаться, как Санча принялась расписывать мне достоинства своего брата. Альфонсо молод (мой ровесник), очень красив, неглуп, ласков и вежлив. Он ни за что не предаст и не станет изменять. Я непременно влюблюсь в ее брата, как только увижу.

Любопытство взяло верх, я решила, что отказаться еще успею, и согласилась на встречу с побочным сыном неаполитанского короля, братом моей подруги, которую я мысленно пообещала придушить в случае обмана.

Душить не пришлось, Санча даже принизила достоинства своего брата. Альфонсо был не просто красив, его называли самым красивым молодым человеком в Европе. О его характере и прочих достоинствах можно говорить бесконечно. Самым большим горем для меня было бы равнодушие Альфонсо, но, к счастью, этого не случилось – мы влюбились друг в друга с первого взгляда и до последнего.

За такого мужа я простила отцу все, забыла все обиды, свое желание держаться от семьи подальше. Я была влюблена, любима и безмерно счастлива.

Альфонсо знал обо всех сложностях моего развода с Джованни Сфорца, о репутации моей семьи (его собственная семья не лучше, один король Ферранте с его мумиями врагов чего стоил!), но он тоже был влюблен, а потому замечал только меня, но не Чезаре и не выходки Санчи.

Годы замужества с Альфонсо вовсе не были простыми, но его вины в том нет.

Мы очень любили друг друга, но первая беременность закончилась выкидышем. В том была вина неугомонной Санчи, которой захотелось пошалить. Я упала, и случилась трагедия. Потом родился наш сын Родриго.

Правда, до того мне пришлось пережить побег мужа!

Альфонсо бежал ночью, тайно, ничего не сказав даже мне. Он не желал меня тревожить и ставить перед выбором – муж или отец. Но даже мой любимый и такой чуткий супруг не подумал, каково мне – жене, которую бросают уже во второй раз!

От меня снова сбежал муж, испугавшись моих родственников. Борджиа чудовища? Наверное, да, но разве не таковы все вокруг, разве родственники Альфонсо в Неаполе много мягче, честней, лучше? Разве там не так опасно, не случаются отравления, убийства, предательства, измены? Санча, воспитанная в Неаполе, дарила свою любовь всякому, кто ей нравился, нимало не заботясь о своей репутации. Ее кузина отравила своего супруга, а другой родственник убил вместе с женой любовника, которого застал в супружеской постели.

Но почему Альфонсо и я?! Чем я обидела мужа, почему он испугался жизни рядом со мной? Политическая ситуация вокруг Рима столь изменчива, что сбегать из-за нее нелепо.

Но все это я могла вопрошать только молча, снова на сердце была тоска, в душе настоящее отчаяние, а на губах блуждала улыбка – Борджиа никогда не плачут, они не показывают, что им больно.

Отец нашел необычный способ меня утешить, понимая, что ни приказать мужу вернуться, ни еще раз развести меня не удастся, он назначил меня губернатором Сполето и Фолиньи. Такое могло прийти в голову только папе Александру, не считавшемуся ни с какими обычаями. Губернаторами могли становиться только кардиналы и епископы, но папа решил, что в своей Папской области он хозяин, а потому волен назначать кого угодно.

Я предвидела скандал, но решила, что лучше пережить скандал в Сполето, чем в Риме, когда все узнают о побеге моего супруга. Я стала губернатором, занявшись делами Сполето всерьез. Правда, долго делать это не пришлось, приближался срок родов.

Маленький Родриго родился в срок и вполне здоровым. Альфонсо поверил заверениям папы в безопасности для него лично и вернулся. От счастья я не задумывалась ни о чем, муж и сын были рядом, это главное.

Самая большая радость после горя, самое большое горе после радости – так заведено в жизни, во всяком случае моей.

Что заставило Альфонсо выйти из дворца на прогулку поздно ночью и без охраны? Даже к шлюхам в Риме ходят в сопровождении вооруженных слуг. Альфонсо почему-то был один, значит, не желал, чтобы хоть кто-то знал, куда он идет. Это привело к трагедии, ему нанесли множество тяжелых ран кинжалами, словно нарочно поджидая. Сильный молодой организм сумел справиться, но через месяц, когда Альфонсо уже шел на поправку, его добили в комнате, где мой муж выздоравливал.

Мне больно вспоминать все это, даже сейчас через столько лет я не в состоянии рассказывать о перенесенном ужасе, о своем отчаянии, о том горе, которое испытала и испытываю при одной мысли о гибели Альфонсо.

Вот тогда я испытала настоящее уныние, нежелание не просто двигаться, говорить, что-то делать, я не желала жить! Я, имеющая сына от любимого супруга, сначала не хотела видеть даже нашего малыша Родриго. Но потом именно сын заставил меня жить. Я могла пережить любые трудности вместе с Альфонсо, но не представляла жизни без него. Dum spiro, spero (пока дышу – надеюсь – лат.). Но я не надеялась, потому что не дышала, не жила.

И снова в преступлении обвиняли мою семью – моего брата Чезаре. А тот и не отказывался. Я, зная, что он в гневе убил Кальдерона, тоже не сомневалась, что Альфонсо уничтожили по приказу Чезаре.

Я не умерла и даже пережила самое страшное уныние в своей жизни. Но я знала одно: хочу быть как можно дальше от Борджиа, хочу, чтобы мои дети не были Борджиа, чтобы меня ничто не связывало с этим именем и с Римом тоже.

Монастырь! Только там можно сменить имя и больше не зависеть от воли своей семьи. Но настоятельница в Сан-Систо только развела руками, она могла приютить меня на время, но не постоянно. Монастыри тоже подчиняются воле Латеранского дворца. Даже став вдовой, я не могла распоряжаться своей судьбой!

Я убедила отца позволить мне уехать в Испанию, надеясь там вдали от родных начать иную жизнь. Я все же мечтала о монастыре, надеясь, что в Испании не так боятся гнева понтифика.

Но отец опередил – вместо монашеского обета я дала клятву послушания своему мужу Альфонсо д’Эсте. Жизнь оказалась сильней.

В сентябре 1506 года Чезаре Борджиа бежал из своего заключения в замке Медина-дель-Кампо. Вести в Феррару дошли не сразу, к тому же в самой Ферраре происходили из ряда вон выходящие события – герцог Альфонсо раскрыл заговор братьев против себя и устроил суд. Его братья Фернандо и Джулио были осуждены за попытку захвата власти, но смертный приговор через повешение заменен на заключение в крепость, где Фернандо скончался через 34 года, а Джулио был освобожден через 51 год заточения.

Легенда гласит, что первопричиной всего была ссора Джулио и Ипполито, двух братьев герцога, из-за очаровательной кузины Лукреции – Анджелы Борджиа. Девушка предпочла незаконнорожденного Джулио кардиналу Ипполито, заявив, что Ипполито не стоит и глаза Джулио. Взбешенный кардинал попросту выколол глаз сопернику.

Не желая войны между братьями, Альфонсо слишком мягко наказал виновного – Ипполито был всего лишь выслан из Феррары.

Два других брата – Фернандо и Джулио – сочли мягкость приговора слабостью старшего брата и устроили против него заговор, который и закончился их пожизненным заключением.

Не переживать за своего мужа, отношения с которым уже изменились, Лукреция не могла. А события в Ферраре дали ей дополнительный повод к размышлению над следующей частью исповеди – теме зависти.

Зависть братьев друг к другу сделала одного из них калекой и привела в казематы крепости. Не зависть ли двигала многими и многими достойными людьми, толкая их на преступления?

Чезаре в это время сумел добраться до Наварры, где правил брат его супруги Шарлотты. Сама Шарлотта с дочерью Луизой находилась при французском дворе.

Чезаре был вынужден принять помощь совсем небогатой Наварры, иной у него просто не было, все европейские короли отвернулись от вчерашнего диктатора, вернее, его все боялись. Никто не решился использовать полководческие таланты Чезаре Борджиа в своих целях, возможно, просто не желая ссориться с папой римским.

Лукреция, узнав о побеге брата, принялась умолять папу Юлия простить ему своеволие и привлечь на службу.

Удивительно, но папа Юлий не отлучил своего врага от Церкви, хотя в те годы это было очень действенным оружием. Почему – остается загадкой. Существует даже версия, что Чезаре сын не Родриго Борджиа. А самого Джулиано делла Ровере, мол, прежде чем стать любовницей Борджиа, Ваноцци Каттанеи долго была любовницей делла Ровере, а Чезаре старший сын Ваноцци.

В таком случае трагедия могла оказаться двойной – сын выступал не просто за многолетнего соперника, но против родного отца.

Молва как-то упустила возможность пофантазировать на такую тему, хотя страсти могли оказаться сильней шекспировских. Почему бы не придумать, что делла Ровере во время своего вынужденного пребывания во Франции боролся с удачливым соперником папой Александром руками его собственного сына Чезаре, вернее, сына делла Ровере, считавшегося сыном Александра? А потом сын вышел из-под контроля и, согласившись на то, чтобы папой стал делла Ровере, принялся завоевывать мир сам.

Папа Юлий (делла Ровере) потому не казнил и не отлучил от Церкви Чезаре Борджиа, имевшего грехов поболее многих, что тот был его собственным сыном.

Тема для трагедии.

Портреты ответа на эти измышления не дают – Чезаре и Хуан очень похожи между собой, но совершенно не напоминают ни Родриго Борджиа, ни Джулиано делла Ровере. Разве только рисунок Леонардо да Винчи, на котором Чезаре уже не тот, что десять лет назад, это полноватый, даже массивный мужчина. Говорили, что Чезаре стал таковым после того, как врач пытался спасти его, отравленного, вместе с папой Александром. Странное лечение, мол, привело к изменению внешнего облика бедолаги.

Еще одна тема для фантазий. Выжил ли в действительности Чезаре, он ли это воскрес как феникс из пепла после отравления, если внешность и поведение так изменились? К тому же после трагедии Чезаре почти все время ходил в маске, якобы скрывая свое изуродованное сифилисом лицо. Но на рисунках Леонардо да Винчи никаких следов сифилиса на лице нет. У Борджиа длинные волосы, борода и нормальные брови. Скрывать такое лицо под маской нет никакой необходимости, но Чезаре Борджиа почему-то скрывал. Почему?

После отъезда в Феррару Лукреция видела брата всего однажды – тот приезжал к ней, горящей в лихорадке. Чезаре был в маске, их беседа наедине проходила на валенсийском наречии, которого никто в Ферраре не знал, и была очень бурной. О чем спорили брат с сестрой – осталось тайной.

Так кто вы, синьор Чезаре? Борджиа или делла Ровере? Сколько вы прожили – тридцать два года или все же двадцать восемь лет, и кто-то другой выдавал себя за вас после августа 1503 года?

Глава шестая. Invidia (Зависть)

Ваше Преосвященство, прошу убедить Его Святейшество в том, что Чезаре бежал только из желания действовать! Столь энергичному человеку, как мой брат, просто невыносимо сидеть без дела.

Умоляю поверить, что окажи Святой отец хоть долю внимания и благосклонности к судьбе моего несчастного брата, он получил бы надежду исправиться и вместе с ней надежду на жизнь вечную.

Заверяю, что Чезаре не желал ни своего возвращения в Романью, ни причинения какого-то ущерба Папским землям. Я наверняка знаю, что он желал службой доказать свою верность и приверженность данному слову и никогда не станет действовать во вред Святому престолу.

Я знаю все это не из переписки с братом, которой не было, но потому, что знаю самого Чезаре. Его волю, его таланты и неуемную энергию требуется твердой рукой направить в нужное русло, тогда Чезаре сможет принести Святому престолу много пользы, несмотря на все свои недостатки.

Приношу свои заверения, что прибывший в Феррару гонец всего лишь сообщил о побеге Чезаре. Я не поддерживаю побег брата, но и осуждать его не могу. Повторяю: Чезаре нужна активная деятельность, даже не в его, а в чьих-то других интересах. Если бы Его Святейшество нашел возможность поставить энергию моего брата на службу Святому престолу, от этого все выиграли.

Я вынуждена продолжить свой рассказ.

* * *

Этот порок владел и владеет мною!

Если какой-то грех и лежит на моей душе, то это грех зависти. Всему остальному я могла предаваться по незнанию, непониманию, недомыслию. Завидовала сознательно.

В детстве завидовала братьям потому, что им разрешено многое, запрещенное для меня. Ну, почему я девочка, а они мальчики?! Им можно бегать и прыгать, не заботясь, что юбка задерется или волосы растреплются, можно кричать, лазить по деревьям и даже на крышу, бороться, выходить в сопровождении только слуги…

Чуть позже пришла зависть из-за их учебы и взрослого поведения. Если бы не Карло Канале, я страдала куда сильней.

Полагаю, завистью вызвано и большинство злых слухов о нашей семье. Завистью, а еще ответным презрением и нежеланием оправдываться. Чезаре никогда не считался с мнением толпы и даже не интересовался им, в ответ злые языки приписывали ему даже те преступления, которых он совершать просто не мог, например разнузданное участие в пирах, когда брата и в Риме-то не было! Любая смерть богатого или знатного человека Рима, особенно из окружения папы Александра, немедленно относилась на совесть семьи Борджиа. Все знали, что Чезаре расстался с Хуаном в тот страшный вечер и уехал вместе с Джанни Борджиа и слугами, многочисленные слуги видели его ночью в его комнате, брат допоздна читал, а потом лег спать, но молва немедленно приписала Чезаре убийство Хуана!

Толпа не просто несправедлива, она завистлива особенно к тому, кто не обращает на нее внимания. Чезаре учил меня, что нельзя оправдываться, нельзя даже замечать толпу, иначе погибнешь или станешь одной из ее участниц.

Но я знаю, что чем меньше ты обращаешь внимания на выпады завистников, тем яростней и страшней они становятся. Неужели это плата за то, что к толпе не принадлежишь?

Лукреция пишет явно с неохотой, перемежая рассказ о своей семье множеством рассуждений о грехе вообще, о зависти и о жизни святых. Этот текст написан столь явно ради заполнения страниц, к тому же переполнен выдержками из жизни святых и поучениями Франциска Ассизского и прочих, что приводить этот текст нет смысла.

Завистью я была окружена с детства.

Но сначала она была детской, о которой сейчас смешно вспоминать.

С настоящей взрослой жестокой завистью я столкнулась впервые в девять лет на свадьбе Джулии Фарнезе и Орсо Орсини. Да, именно там. И с тех пор зависть Джулии долгие годы была со мной. Всем мы казались любящими подругами, но в действительности ненавидели друг дружку, прикрывая эту ненависть фальшивыми улыбками.

У меня больше не было возможности советоваться с Маддаленой Медичи, которая действительно была названной старшей сестрой. Из-за ее дурного мужа Маддалена избегала Латеранский дворец, а в письмах многое не напишешь. Мне очень была нужна старшая сестра-советчица, ведь я вступала во взрослую жизнь, но я довольно быстро поняла, что советы Джулии подобны змеиным укусам либо медленно действующему яду – прежде чем следовать им, стоит несколько раз подумать.

Теперь я даже благодарна моей подруге-змее: не будь ее коварства, я так и осталась бы никчемной глупышкой. Вернее, глупышкой никогда не была, но слишком многое принимала бы на веру. Как полезно иметь рядом змею – не забудешь об осторожности.

Джулия, словно невзначай заботясь обо мне, давала гадкие советы, последуй я которым, оказалась бы в беде либо вызвала гнев отца. Зато это приучило меня быть внимательной и думать своей головой.

Почему Джулия так относилась ко мне? Объяснение одно – она мне завидовала! А я долго завидовала ей.

Но по порядку.

Я уже рассказывала, что Джулия Фарнезе прибыла в Рим настоящей дикаркой, она была необразованна, не знала правил поведения, была бедна, хотя получила вполне приличное приданое – где-то девять с половиной тысяч дукатов. Но она сразу усвоила, что необходимо, чтобы не выглядеть неотесанной дурой, зазубрила несколько фраз на латыни, несколько сонетов и умных выражений, а пользоваться своей красотой, тратить сумасшедшие средства на наряды и капризы и наставлять рога единственному человеку, который ее любил, – моему отцу, Джулия быстро научилась сама.

Она ни во что не ставила своего мужа, несчастного Орсо, использовала в своих целях донну Адриану и завидовала мне.

Сначала мне и в голову не приходило, что самоуверенная красавица Джулия может кому-то завидовать. Казалось, у нее было все – красота, ловкость, хватка, способность влюблять в себя мужчин и использовать эту влюбленность. Я в свои девять лет была рядом с пятнадцатилетней Джулией тонкой былинкой по сравнению с цветущей розой.

Но довольно быстро выяснилось, что завидовать есть чему.

Могла ли я ее любить и желать с ней беседовать? Ничуть. Но Джулия была слишком хитра, чтобы рисковать своим новым положением из-за зависти или неприязни ко мне.

Я никогда не верила, что она любит моего отца, хотя разговаривать об этом не смела. Я даже не знаю, когда Джулия догадалась соблазнить отца, наверное, это случилось довольно скоро после ее свадьбы с Орсо. Красавица поняла, что если не найдет способ зацепиться в Риме, то вынуждена будет последовать за своим небогатым мужем в провинцию, что ее теперь не устраивало.

Возможность остаться оказалась одна – стать любовницей влиятельного лица. Одним из самых влиятельных в Риме был кардинал Родриго Борджиа. Джулию не смутил возраст моего отца, тем более он был по-прежнему красив и горяч. Я оказалась слишком юна, чтобы понять, когда и как сумела Джулия воспламенить моего отца. Вероятно, меня ради этого и отправили в монастырь Сан-Систо. Во всяком случае, когда я вернулась во дворец на Монте Джордано, Джулия уже была его любовницей.

Сначала я испытала настоящий ужас и потребовала от донны Адрианы, чтобы меня отправили либо в монастырь, либо к маме! Это было время моего настоящего горького детского несчастья. Я еще почти ничего не понимала, кроме одного: меня предали! Какая-то провинциальная дурочка, пусть и очень красивая, забрала у меня отца!

Помню это отчаяние и свои слезы. Донна Адриана уже согласилась вернуть меня в монастырь, хотя понимала, что отец никогда не позволит мне принять постриг. И тут Джулия сделала очень умный шаг. Понимая, что, как бы ни любил ее кардинал Борджиа, он пока еще не столь привязан, чтобы между любовницей и дочерью выбрать любовницу, она сама пришла ко мне.

Я не желала видеть эту захватчицу, дрожала при одной мысли, что ее обнимает мой отец! Но хитрая лиса напомнила мне, что мы любим одного и того же мужчину – я как дочь, а она как женщина. Джулия говорила о том, что не виновата в своем браке с Орсо и в том, что мой отец кардинал и не может отказаться от сана в одном шаге от Святого престола даже ради любви. Она упирала на свою любовь к моему отцу, а потом, заметив, что меня потрясла фраза о Святом престоле, ухватилась за эту мысль.

Теперь Джулия говорила о необходимости в самый важный момент поддержать отца, а не заставлять его выбирать или страдать, что мы, любящие его женщины, все четверо – я, она, мама и донна Адриана. Сначала упоминание моей мамы рядом с этой хищницей меня возмутило, но Джулия сумела успокоить, заверив, что очень уважает ее и мечтает познакомиться, чтобы воочию убедиться, что только такая красивая и мудрая женщина могла так долго владеть сердцем кардинала Родриго Борджиа.

Джулия Фарнезе умела льстить, если хотела, она буквально обволокла меня лестью, но все это лилось в уши не мне самой, а моей маме и моему отцу. Хитрая змея усыпила мою бдительность заверениями, что готова жизнь отдать за моего отца и бесконечно преклонять колени перед моей матерью. А еще мечтает стать настоящей сестрой мне и надеется, что так и будет, ведь столь юной девушке, как я, нужна старшая сестра. Джулия говорила, что знает множество мелких женских секретов, о которых даже мать не спросишь, и вдвоем нам будет легче добиваться чего-то от донны Адрианы.

Последнее заверение оказалось той самой каплей, которая решила все. И верно, воевать со строгой донной Адрианой, считавшей, что eruditio aspera optima est (суровое воспитание – самое лучшее – лат.), нелепо. Не проще использовать эту даму в своих целях?

У нас с Джулией нашлась общая цель, и я вдруг обнаружила, что любовница моего отца не столь уж неприятна мне. Да, она необразованна, но ведь я могу помочь, моих знаний хватит на двоих. Не зная испанского, Джулия с моей помощью на слух заучивала некоторые фразы, которые было бы приятно услышать на родном языке моему отцу. Плохо владея латынью, она зубрила Покаянные псалмы Петрарки, делая бесконечные ошибки, которые отец посчитал милыми.

И если первое время Джулия просто издевалась надо мной, вынуждая вышивать (занятие, воспитывающее, по словам донны Адрианы, усидчивость), то, поняв мою ценность, принялась обменивать свои практические советы на мои знания. Сначала ее советы грозили мне настоящими неприятностями, но потом они стали помогать.

Сразу после моего возвращения из монастыря Джулия решила, что у меня недостаточно светлые волосы, и вознамерилась помочь. Мои прекрасные волосы спасла от гибели донна Адриана, за что я должна быть ей благодарна. Джулия приготовила слишком крепкий раствор щелока, который мог сильно повредить кожу головы, после чего постоянные нарывы наверняка привели бы к потере большинства волос. Я видела дам, пострадавших таким образом.

Желание иметь светлые волосы многих приводило к полному облысению. Никто толком не знал, какой именно крепости должен быть раствор для каких волос, а осветлить их хотелось поскорей, потому многие мыли головы щелоком и подолгу сидели на солнце, губя не только волосы, но и кожу лица. Потом приходилось выводить веснушки и разные темные пятна, успокаивать обгоревшую кожу и выравнивать ее.

Что только не использовали бедные женщины! Мужчинам бы хоть толику наших мучений, чтобы ценили наши старания понравиться.

Однажды Джулия решила воспользоваться отъездом отца по делам на несколько дней и сделать свои волосы золотистыми. Для этого нужно отварить скорлупу и кору грецкого ореха в воде, потом настоять на квасцах и чернильных орешках и дважды окрасить волосы день за днем. Потом вымыть, день походить под льняными бинтами, вычесать все лишнее и нанести краску из шафрана, драконовой крови, хны и отвара бразильского дерева. Держать целых три или четыре дня. Только потом волосы можно вымыть.

Видите, на какие жертвы мы идем?

Но отец вернулся на два дня раньше назначенного срока и застал несчастную Джулию с огромным коконом на голове, отвратительно пахнущую и несчастную. Она боялась, что, узнав секрет ее золотистых волос, кардинал разгневается, но он лишь рассмеялся и попросил позвать его, когда все будет готово.

Мне это не нужно, у меня прекрасный цвет волос от рождения, они золотистые и ни в чем подобном не нуждаются.

Увидев, что Джулия намерена использовать щелок, донна Адриана верещала так, словно меня приготовились сварить живьем. Удивительно, но ругала она не Джулию, а меня, категорически запретив делать что-либо с моими волосами! Мне даже служанку сменили, приставив чернокожую хорошенькую девушку, которая ничего не понимала по-итальянски, зато постоянно улыбалась.

Сама Джулия осветляла волосы постоянно, потому они и приобрели такой желтый, неживой оттенок. По мне, так ей лучше оставаться шатенкой. Санча брюнетка, но ничуть от этого не страдает, напротив, рядом с множеством обесцвеченных блондинок с тусклыми от щелока волосами жена моего брата Джоффре выделяется своими блестящими, словно шелковыми, черными локонами.

Еще не раз я случайно избегала неприятностей из-за советов Джулии, данных с таким видом, словно она и не подозревала об опасности отравления, темных пятен на коже, выпадения волос или чего-то подобного в результате использования ее советов.

Заметив, что служанка Джулии старается не коснуться средства в плошке, которое предлагалось мне, чтобы вывести пару веснушек, я поняла, что могу вместе с веснушками потерять и остальную кожу лица. И черная краска для бровей вызвала сильное жжение на ноге, где я ее попробовала, прежде чем рисовать на лице.

А уж о выведении ненужных волос в интимных местах и говорить не стоит! Но я схитрила и предложила Джулии сначала самой попробовать это «замечательное средство», купленное у какой-то старухи на рынке. Джулия не могла отказаться, даже зная, к чему это приведет. В результате она получила в подарок от папы, сочувствующего ее страданиям, большое колье и новые серьги. Догадываюсь, что Джулия объяснила ему произошедшее страстным желанием выглядеть как можно лучше. Для него же, конечно.

Я тайно радовалась, сумев выведать, что именно было в том средстве. Требовалось смешать муравьиные яйца, красный аурпигмент, смолу плюща и уксус, натереть в нужном месте и осторожно смыть. Но вместо муравьиных яиц была добавлена негашеная известь, а потому у несчастной Джулии кожа горела две недели! Мне бы радоваться, но я ее жалела.

После этого попытки сделать меня красивей с помощью подложных средств прекратились, Джулия взялась за другое. Я не понимала, откуда она, совсем недавно приехавшая в Рим, знает многие его тайные места и секреты. Потом догадалась – от ее брата Алессандро Фарнезе, которого мой отец сделал кардиналом одновременно с Чезаре.

Тут меня подстерегала новая опасность. Алессандро, желая стать кардиналом, не мог жениться, но вполне мог завести любовницу. Он был очень красив, не хуже своей сестры, и Джулия наметила ему в любовницы меня! Она знала, что отец очень меня любит, и понимала, что кардинал постарается помочь Алессандро Фарнезе не только из-за нее самой, но и из-за меня.

Узнав, что я не только девственница, но даже не девушка, она была крайне раздосадована, заявив, что в одиннадцать лет давно имела пару любовников.

Меня снова спасла донна Адриана и монастырь. Одна пообещала пожаловаться отцу, если еще хоть раз увидит меня рядом с Алессандро, а в монастыре объяснили, что впервые грешат единожды, все остальные разы уже не первые.

Наверное, понимая, что мир между нами хрупок, отец старался показать обеим, что он нас любит одинаково, хотя и по-разному. Он никогда не подчеркивал превосходство одной над другой,

Хотя после избрания его папой мы виделись с ним не так часто и вынуждены были обращаться на «вы», целуя руку при встрече, но я помнила недавнее время, когда можно было сесть к нему на колени и о чем-то попросить по секрету на ухо. Мне казалось, что в ограничениях тоже виновата Джулия, из-за нее отец стал уделять мне меньше времени.

Потеря страниц, они просто отсутствуют. Вероятно, Лукреция все же написала то, что хранить нельзя. Что? Мы можем только предполагать. А жаль…

Свобода Чезаре Борджиа оказалась недолгой. Он сумел добраться до Наварры, где правил Жан д’Альбре – брат его супруги Шарлотты. Король Жан принял Чезаре хорошо, поставив его во главе своего войска, но…

Наверное, никто не относился к Чезаре Борджиа равнодушно, ему либо поклонялись и были верны до конца, либо предавали. Те, кто воевал под командованием Чезаре, готовы отдать за своего полководца жизни, но сколько же раз его предавали! На сей раз открытого предательства не было, была лишь нерасторопность, оставившая Чезаре Борджиа одного против дюжины клинков врагов.

Он дорого отдал свою жизнь, но все же отдал.

Лукреция несколько раз подчеркивает, что в случае использования такого мощного оружия, как зависть и гордыня неугомонного Чезаре, результат мог получиться ошеломляющим. Это неприкрытый совет папе Юлию поставить Чезаре себе на службу вместо попыток его уничтожить. Чезаре может быть полезен как военачальник, объединитель, организатор. Он завидует тем, кто может действовать, и… он серьезно болен.

Пытаясь спасти брата, Лукреция не сильно грешит против истины, Чезаре действительно блестящий полководец и действительно тяжело болен.

Это все та же «французская болезнь», подхваченная им давным-давно, несколько раз заглушенная, но уже изуродовавшая облик Чезаре Борджиа настолько, что ему пришлось носить маску. Черная маска при черном плаще, обильно украшенном бриллиантами и золотом, производила жутковатое впечатление.

Это письмо последнее, написанное при жизни брата. Тогда Лукреция еще пыталась ненавязчиво убедить папу Юлия, что ее брата лучше не преследовать, не загонять в угол, а предоставить возможность осуществить мечту – объединить всю Италию, возродив Великую Римскую империю. Что талант полководца и организатора, неуемную энергию Чезаре Борджиа лучше поставить на службу Святому престолу, что сам Чезаре вовсе не рвется к власти в Ватикане и долго не проживет из-за застарелой болезни.

Следующие три письма написаны после известия о смерти ее брата, которого Лукреция любила не меньше своего отца, но не меньше и боялась.

Разница между предыдущими и последующими посланиями разительна, перед читателями совсем иной человек – постепенно сознающий, насколько коротка жизнь, а каждый миг неповторим, что ни один поступок и даже мысль не вернуть.

Миг, когда человек оказывается перед вечностью, наступает необязательно перед самой смертью. Иные заглядывают в вечность при жизни, даже будучи вполне здоровы и успешны. Жизнь таких людей обычно меняется, вернее, из глубин их сердец поднимается настоящее, умело скрываемое до тех пор. Не всегда из бездны человеческой души рождается свет, иногда там настоящий мрак. Но иногда потрясение вызывает к жизни самые лучшие стороны человека, и он словно перерождается, являя миру свое светлое «Я».

Вероятно, это произошло и с Лукрецией Борджиа.

Ей было всего двадцать семь лет, но Лукреция пережила за эти годы столько, сколько другому не достается за долгую-долгую жизнь, потеряла самых близких и любимых людей.

Больше не было Чезаре, из семьи Борджиа остались только Лукреция в Ферраре и Джоффре Борджиа князь Сквиллаче, младший из детей Родриго Борджиа и Ваноцци Каттанеи. Джоффре, которого женили на красавице Санче Арагонской, незаконнорожденной дочери неаполитанского короля, совсем мальчиком, и которому супруга наставляла рога с его старшими братьями, а потом и многими другими, жил в Сквиллаче, не вмешиваясь ни в какие семейные дела.

В 1506 году умерла Санча, злые языки поговаривали, что от болезни, приобретенной от очередного любовника.

К 1507 году вокруг Лукреции развалилось все.

На семействе Борджиа словно лежало проклятие. Чье? Список тех, кто мог бы проклясть Родриго Борджиа (папу Александра) и его семью, слишком велик.

Был убит Хуан (Джованни), старший из братьев, убит второй муж Лукреции Альфонсо Арагонский, которого она очень любила, отравлен сам Родриго Борджиа, умерла Санча, погиб Чезаре, у Лукреции один за другим либо случались выкидыши, либо рождались нежизнеспособные дети. Сын Алессандро не прожил и месяца. Умер ее свекор – Эрколе д’Эсте, с которым Лукреция уже успела наладить хорошие отношения, единственная ее защита.

У Лукреции был повод к размышлению.

И ее рассуждения о самом тяжелом смертном грехе – гордыне – наполнены горечью воспоминаний о собственной семье. Она словно перебирает преступления семьи Борджиа, не только отца, братьев и свои собственные, но и родственников, в том числе папы Калликста III, доводившегося Родриго Борджиа дядей.

А еще она понимает, что любимый брат умер без покаяния, без отпущения грехов, напротив, будучи проклятым Святым отцом. И единственный способ не допустить погружение его души в круги ада – это вымолить прощение у самого Господа, минуя Его земных слуг. Господь знает наши мысли лучше нас самих, но самая действенная молитва не за себя самого, а за того, кто тебе дорог, потому у Лукреции есть надежда на милость Господа. Рассказывая о братьях, Лукреция старается вымолить обоим прощение. Впервые за все время этой странной переписки она не только справедливо обвиняет Хуана, но пытается понять его.

Глава седьмая. Superbia (Гордыня)

Ваше Преосвященство, моему горю нет предела!

Полагаю, Вы можете понять чувства сестры, потерявшей брата. Что бы ни говорили о Чезаре, он был моим братом, как бы я сама ни осуждала его, я любила Чезаре сестринской любовью, для которой неважны ни достоинства, ни недостатки.

Я сознаю, что многих обрадует весть о гибели Чезаре Борджиа, но меня она не может не удручить.

Прошу простить, но мне тяжело писать, я снова нездорова. К счастью, это нездоровье может подарить Ферраре наследника. Я вынуждена беречься, потому не имею возможности много времени проводить за столом с пером в руке.

* * *

Этот грех присущ нашей семье сполна.

Гордыня, уверенность в том, что мы лучше, выше других, что можем все, чего бы ни пожелали, – это семейная черта.

Чрезмерная вера в себя? Да.

Но без нее не было бы Борджиа, как не было многих великих людей.

Разве не был тщеславен или подвержен гордыне Александр Великий? Юлий Цезарь? Карл Великий? Даже варвар Атилла, любой, кто пытался завоевать этот мир?

Наверное, все-таки стоит различать гордыню безосновательную и ту, которая основана на стремлении добиться невозможного, которая не сродни тщеславию, не требует звуков медных труб и даже не ждет награды. А славу если и приемлет, то только заслуженную.

Гордыня Чезаре именно такова, ему безразлично, что о нем говорят, любят ли, даже понимают ли. Он равнодушен к славе, даже к золоту.

Чего желал Чезаре?

Кажется, только одного – возродить Великую Римскую империю, стать вторым Цезарем и привести империю к величию.

Тот, кто помог бы ему осуществить это, мог сполна воспользоваться плодами его усилий к вящей своей славе. Но моему брату не суждено было показать все свои таланты и тем более применить их.

Я думаю над его судьбой, пытаясь понять, что ему следовало сделать – смириться, удалиться от мира в монастырь, просто стать богатым испанским грандом, продав свои владения в Италии и вернувшись на родину наших предков? Но тогда он не был бы Чезаре Борджиа.

Я не все время была рядом с братом и не все знала о его жизни, многое не понимала, многое он скрывал от нас всех. Но я точно знаю, что всю жизнь им двигало сознание своей избранности, недаром девиз Чезаре «Aut Caesare, aut nihil» («Цезарь или ничто» – лат.). И этой избранности не понял ни наш отец, никто другой, только Карло Канале, сказавший, что моего брата ждет либо великая судьба, достойная его имени, либо гибель.

Отчим добавил, что, к сожалению, скорее второе. Я тогда была мала и не понимала его озабоченности, а теперь содрогаюсь от предсказания.

Чезаре учился так, словно это было делом его жизни, считая, что римское право должно быть основой для любого другого, и любой, кто вознамерится сделать что-то в этом мире, обязан это право знать.

Я училась дома, а Хуан в это время попросту бездельничал! Вернее, развлекался, несмотря на свой юный возраст. Сначала со служанками, потом с проститутками, на все советы Карло Канале взяться за ум отвечая, что непременно возьмется, как только у него выдастся свободное время.

Иногда я не понимала отца, который откровенно предпочитал негодного Хуана талантливому, умному и сильному Чезаре. Казалось, что это испытание для Чезаре нарочно устроено отцом, чтобы смирить его гордыню. Чезаре научился держать себя в руках, я уже писала об этом, говоря о гневе, но он научился не зависеть и от обстоятельств, и от отца, полагаясь только на себя.

И вот тогда отец наверняка пожалел о своей излишней строгости и своем предпочтении – Чезаре стал не просто независим, он отдалился от Святого отца. Это самая большая потеря нашего отца. Рядом был достойный сын, больше не нуждавшийся в нем! Отец стал для Чезаре чужим.

Я задумывалась над тем, когда и как это произошло.

Почему – понятно. Если тебе в трудные юношеские годы предпочитают твоего брата, его, куда менее достойного, называют наследником, если твою судьбу определяют не по твоим талантам и желанию, а против них, тяжело оставаться спокойным.

Когда унижается гордый, надменный человек, это унижение много заметней, чем то, что испытывает ничтожество.

Самое страшное падение – это падение ангелов. Чезаре ничуть не ангел, но падение такого гордеца не менее ужасно.

Я получила от мамы письмо, которое потрясло.

Всем известно, что наш отец больше любил Хуана, именно ему позволялось все и прощалось тоже все. Какие бы ошибки ни совершал Хуан, какие бы мерзости ни творил, он всегда бывал прощен и даже награжден. То, чего Чезаре добивался, Хуан получал просто так. Хуан натворил бы не меньше бед, чем Чезаре, но у него не было столько власти и умения ее добыть. Главной страстью Хуана было распутство и возможность блеснуть. Он не любил женщин, а лишь пользовался ими, не любил саму власть, предпочитая ее внешний блеск.

Чезаре совсем иной. Он тоже распутен, любил поклонение и был безжалостен к врагам. Но еще больше он любил власть. Я не знаю, когда это произошло, когда желание просто властвовать сменило благородное стремление объединить итальянские земли воедино. Когда у Чезаре произошла подмена достойной цели на недостойную?

Ради власти над людьми Чезаре пожертвовал всем остальным. Все, кто знал его достаточно долго, согласятся со мной: Чезаре, вернувшийся после учебы в Пизе, и Чезаре, разорявший города Романьи, – два разных человека. Не только я не узнавала своего брата, об этом говорил и кардинал Козенцы, и кардинал Лиссабонский, и мама.

Гордыня, уверенность в том, что он, Цезарь, выше всех остальных, а потому имеет право казнить или миловать, вершить чьи-то судьбы, превратили моего брата в настоящее чудовище. Пытаясь доказать отцу, что он достойней Хуана, Чезаре сначала действительно стал лучше многих – он блестяще учился, скромность моего брата упоминалась всеми, кто знал его в юности, воинские таланты были неоспоримы, перечислять его достоинства можно долго. Но постепенно Чезаре перешел границу. Доказывая отцу, он стал доказывать всему миру и постепенно убедил сам себя в том, что исключителен.

Возможно, это так, но исключительность не дает права на вседозволенность!

Отец словно не замечал того, что сын скатывается в пропасть, или понимал, но не предпринимал ничего.

Я не раз слышала от Чезаре, что все великие были подвержены гордыне и гневу. Разве не случались беспричинные гневные приступы у Александра Великого, разве не мучился тем же Цезарь? Привычка сравнивать себя с этими двумя гениями возникла у Чезаре давно, но если сначала он больше упоминал их достоинства, то постепенно стал уделять внимание недостаткам. Я взывала к его разуму: как можно равняться на недостатки великих?!

Недостатки перевесили, и Чезаре стал тем, кем стал – его любили простые солдаты в армии, но ненавидели и боялись все остальные.

Мама сообщила мне в письме, на каких условиях Чезаре выпустили из тюрьмы в Остии.

То, что он вернул все захваченные земли и награбленное, не удивительно. В том числе и Урбино (маркиза Мантуанская сделала вид, что забрала себе Венеру и Купидона исключительно из желания спасти скульптуры от рук «этого дьявола» и в надежде когда-нибудь вернуть хозяевам). Чезаре потерял больше, чем захватил, но ему никогда не были нужны сами богатства, скорее власть над людьми, потеряв которую он терял чувство своей исключительности.

Но не это ужаснуло меня.

Награбленное возвращено, а Чезаре раскаялся – это хорошо.

Но принося покаяние, он назвал причиной содеянного не свои ошибки и собственную гордыню и самонадеянность, а принадлежность к нашей семье! Мол, он всю жизнь испытывал давление отца и следовал его опасным советам.

Не скрою, советы отца не всегда были разумными и добрыми, но обвинять во всех своих грехах того, кто дал ему все и кого давно нет с нами, это предательство! Чезаре унижался, забыв свою гордость, и поносил имя Борджиа, чтобы получить свободу. Возможно, это было всего лишь хитрым ходом, но было! Теперь все запомнят не столько гордого и страшного Чезаре Борджиа, а его унижение при попытке купить свободу.

Позже, когда свобода все же не была получена, особенно когда его перевели из Шиншиллы в страшную крепость Медина-дель-Кампо, Чезаре понял, что свободу нельзя купить ценой унижения, ее можно только завоевать.

Бежав, Чезаре совершил преступление против власти, но завоевал свободу. Можно осуждать его за первое, но необходимо уважать за второе.

Именно это – завоевание свободы, а не что иное, важней всего в жизни моего брата. Его гордыня не могла быть утешена, Чезаре был нищ, поскольку его лишили не только завоеванных, но и исконно принадлежавших ему земель, мой брат мог полагаться только на милость короля Наварры, но он был свободен. Свободен хотя бы в выборе своей гибели! Умереть не от болезни пленником, а со шпагой в бою – это так похоже на моего брата.

Его унижения и отказ от семьи ужасны, но его гибель все искупила. Не верю, что Чезаре мог намеренно столкнуться с отрядом врагов в одиночку, чтобы погибнуть. Это не самоубийство, в чем тоже обвиняют моего брата, это последняя попытка моего брата доказать, что он выше остальных, вызов всему миру.

Боюсь, что в бою против нескольких нападавших Чезаре представлял себя Цезарем, погибавшем в Сенате в одиночку против многих.

И я не верю в слухи о том, что убит двойник моего брата, а сам он бежал и где-то скрывается. Чезаре смертельно болен, с ним не было его врача, брату оставалось недолго, и тратить последние годы или даже месяцы жизни на то, чтобы как крот сидеть в норе, он не мог. Святой отец может быть спокоен – Чезаре Борджиа погиб, и только его имя и память о нем могут потревожить Святой престол.

Мой брат погиб без последней исповеди, без причащения, но в бою.

Его погубило не то, что отряд не успел за своим командиром, поторопившимся в атаке, и даже не принадлежность к семье Борджиа, Чезаре погубила его гордыня.

В последние дни я много думала над судьбой Чезаре и всей нашей семьи, пытаясь понять, почему нас преследовали и преследуют несчастья.

Мы с братьями рождены в грехе, ведь отец дал обет целибата.

Но он искренне любил маму и нас тоже. Разве любовь, тем более отеческая, не способна искупить такой грех?

Разве только кардинал Борджиа и папа Александр имели детей? У папы Иннокентия их было двенадцать, но только Борджиа признал всех рожденных от него детей своими.

Однако, вспоминая судьбы известных мне детей понтификов и кардиналов, я не могу вспомнить ни одной счастливой судьбы. Несчастливые браки были наименьшим, что случалось с такими, как мы с братьями, а распутство наименьший грех, присущий детям понтификов.

Судьба Хуана не удивительна для Рима, он был ничуть не более тщеславен, чем другие дети богачей, не более распутен, не бездарней. Он обычный молодой бездельник, которых полно в богатых римских домах. Его беда только в том, что он сын папы Александра, а потому получил больше золота, власти, надежд, ненависти. И не сумел с этим справиться.

Хуан грешил не потому, что был распутен, а был распутен потому, что ему это позволялось. Тумаки, получаемые от разгневанных мужей и отцов соблазненных Хуаном женщин, не в счет. Его боялись потому, что он сын папы, а потому, даже гневаясь, позволяли все.

Разве только ему? Разве в Риме и во всем мире мало тех, кто отступает в тень, чтобы не мешать более сильному спать со своей женой?

Разве только бездарный Хуан занимался делом, для которого не создан и в котором ничего не понимал? Мало ли таких, кто благодаря своему положению и деньгам возглавляет то, для чего совершенно не годится?

Разве только тщеславный Хуан требовал поклонения себе и норовил покрыть золотом даже сбруи своих лошадей? Тщеславное стремление показать свое богатство, затмевая остальных, – один из самых распространенных грехов в Риме. Рим весь покрыт золотом.

Беда моего брата только в том, что у него было больше возможностей, чем у других, к его ногам было брошено все, но у самого Хуана не хватило ума, чтобы с этим справиться. Когда человеку все дается без усилий, он не только не ценит данное, но и способен возгордиться, не имея на то ни малейших оснований.

Чезаре не давалось все легко, ему приходилось доказывать, что он лучший, что должен заниматься иным делом, чем то, к чему определил его отец. Чтобы что-то доказать такому сильному человеку, каким был наш отец, нужно самому стать сильным. Чезаре стал, но остановиться уже не смог. Он всю жизнь доказывал миру, что он новый Цезарь, что выше других и имеет право вершить чужие судьбы, полагаясь на силу оружия, а не убеждения.

Думаю, его гибель началась тогда, когда стремление быть властелином судеб пересилило страстное желание объединить Итальянские земли воедино, воссоздав Великую Римскую империю. Когда гений Чезаре уступил место тирану Чезаре. Почему отец не остановил его, не видел пропасти, в которую сваливается сын, или уже не мог? Скорее второе: пытаясь поднять Хуана до уровня Чезаре, отец позволил самому Чезаре стать монстром.

Я уже не раз написала о вине нашего отца. Неужели Чезаре прав и наше проклятие – принадлежность к имени Борджиа?

Я очень любила отца, любила и боялась и Чезаре, и Хуана. И сейчас я понимаю, что в том, какими они стали, есть немалая доля отцовской вины. Амбиции отца помогли появиться и проявиться чудовищным амбициям Чезаре и Хуана, неважно, что у одного они были обоснованны, а у другого нет.

Если бы отец не поощрял соперничество между ними, все не было бы столь ярко выражено. Если бы братья не соперничали, а помогали друг другу, они могли сделать для Италии много полезного.

Но ведь я тоже Борджиа, разве я лучше Хуана или Чезаре, разве я не тщеславна и не страдаю гордыней? Почему моя собственная судьба столь несчастлива?

Но есть еще Джоффре. Младший брат, на которого никогда не обращали внимания.

Он не похож на нас троих ни в чем, от внешности до нрава. Я знаю, что отец не хотел признавать Джоффре своим из-за его внешности, но брат просто похож на маму больше, чем на отца. Джоффре всегда доставались остатки – внимания, богатства, почестей. С его судьбой тоже не считались, женив на Санче. На Джоффре просто не обращали внимания.

Я не знаю, что должно твориться в душе у талантливого мальчика, а потом юноши, которого в семье не замечали. Джоффре доказал свои полководческие способности в шестнадцать лет, доказал, что может стать куда более достойным полководцем, чем Хуан, но кто это заметил?

Он образован и умен не меньше Чезаре, физически развит и красив, но кто помнит о Джоффре Борджиа? Кому нужны его таланты и умения?

Если мама права и это Джоффре причастен к убийству Хуана, то ему нет прощения, но нужно заметить, что Хуан все сделал для своего бесславного жизненного конца.

Джоффре Борджиа остался в стороне от семьи, может, это его и спасет?

Он сумел укротить свое тщеславие Борджиа и не вознесся высоко, но и падать с вершины Джоффре тоже не придется.

Я не знаю, хорошо это или дурно, но знаю, что даже в семье Борджиа можно было стать не распутным, не тщеславным, не надменным, не жестоким. Худших качеств Борджиа нет у Джоффре, хотя нет и лучших.

Но, может, лучше не быть гением, чем стать гением зла?

Мы с Чезаре обвинили в семейных бедах отца, мол, это его неуемные амбиции, его страстное желание поставить своих детей над всеми, его воспитание и влияние сделало нас троих такими, какими мы стали.

Но разве мы сами ежечасно не способствовали этому?

Разве можно существовать рядом с грехом и не быть в нем запятнанным, если греху не сопротивляться?

Легко быть святым в монастыре, куда трудней в жизни. Я не раз подолгу жила в монастырских кельях, где после бесед с сестрами становилось все так ясно и просто, но стоило вернуться в привычную жизнь, как все снова запутывалось.

Разве я ежедневно не видела совершаемый братьями грех? Видела, даже знала многие подробности, например от Санчи. Понимала, что это ужасно, что оскорбляет Джоффре, но лишь хихикала, слушая рассказы своей невестки.

Разве не знала, что Хуан не пропускает ни одну юбку? Знала, как и все, но не вмешивалась, считая это не своим делом.

Разве я не видела, что соперничество между братьями не доведет до добра? Видела, но, как и мама, не вмешивалась. У меня хватало своих забот.

Рядом гибли три души моих троих братьев, а я старалась им не мешать.

Не в том наша общая беда – мы наблюдаем, оставаясь в стороне. Наблюдаем, видя грех, тем самым поощряя его, иногда даже толкая на совершение. И надеясь на милость Божью, на то, что любой грех можно отмолить. Разве это не грех – грешить, рассчитывая на всепрощение?

Но, размышляя о своих братьях, я подумала еще об одном. Оба погибли неожиданно, без покаяния и причащения. Исповедовались ли они до того? Раскаивались ли в том, что творили? Едва ли.

Стали понятны слова сестры Терезы, которая опекает меня: «Не откладывай покаяние на предсмертный час, никому неведомо, когда он наступит».

Не это ли самое важное – не откладывать покаяние на последний миг, не сокрушаться бездумно по своим грехам, а видеть и понимать их, чтобы не повторять. Возможно, важней не раскаяться в прошлых грехах, а видя их, не повторять снова и снова.

Ваше Преосвященство, едва ли Его Святейшество удовлетворило написанное мной, но я сделала что смогла.

Не мое право судить отца и братьев, я могу судить лишь себя. И это строгий суд, поверьте.

Семьи Борджиа больше нет, что ж, если Италии от этого лучше, значит, так тому и быть. Нашими именами еще долго будут пугать детей в Риме, каждый обманутый муж будет считать виноватым в своей беде Борджиа, каждое убийство назовут продолжением тех, что совершили мои братья. Инцест, распутство, убийства, мздоимство, алчность, жажда власти – имени Борджиа припишут все.

Но я знаю, что пред людской молвой не стоит оправдываться, в этом Чезаре прав. Чем больше будешь доказывать, что слухи лживы, тем больше этих слухов будет. Виниться следует только пред Господом, а Он знает, насколько чиста я и каковы грехи семьи Борджиа.

Перечень смертных грехов, в совершении которых семьей Борджиа Лукреция каялась перед папой Юлием и назначенных им кардиналами, завершен.

К этому времени Чезаре Борджиа уже погиб, и папу Юлия едва ли интересовала исповедь Лукреции, напротив, ее откровения становились опасными для самого понтифика.

Но Лукреция не прекратила писать.

Она вышла замуж за Альфонса Эсте в 1502 году, за пять прошедших лет произошло столько трагических событий, что любая другая женщина потеряла бы присутствие духа. Любая другая, но не Лукреция, ведь она Борджиа, а Борджиа не сдаются даже на смертном одре!

Способность бороться до конца роднила ее с Чезаре больше, чем кровь, текущая в венах. Они были едины по духу именно в этом – не сдаваться, пока жив!

Лукреция основательно переосмыслила свою жизнь и жизнь своей семьи. Вероятно, это заставило ее продолжить Покаяние, добавив слова истинного раскаяния за всю семью.

Это письмо короче прежних и в чем-то их повторяет, но осуждение звучит совсем иначе. Кажется, гибель брата все же вынудила Лукрецию трезво посмотреть на недостатки своей семьи.

Она могла не писать последнее письмо, покаяние больше не нужно папе Юлию, но оно нужно самой Лукреции.

Те, кто знал осыпанную золотым дождем дочь папы Александра в Риме, едва ли узнал ее в Ферраре. Герцогиня Феррары была совсем иной.

Господь услышал раскаяние Лукреции, рожденный ею в следующем году сын Эрколе II выжил, в свое время он стал герцогом Феррары, наследовав отцу – Альфонсо д’Эсте.

Этой женщине не повезло, как и многим другим, оговоренным мужчинами-историками.

Ни одного достоверного факта инцеста с отцом или сожительства Лукреции с братьями нет. Только подозрения, основанные на… утверждениях ее первого супруга Джованни Сфорца, который, кстати, едва высказав обвинения, тут же от них отказался. Но его обида понятна – при разводе Джованни Сфорца обвинили в неспособности жить с Лукрецией супружеской жизнью.

Вероятно, это соответствовало истине, поскольку за неполные четыре года их брака Лукреция так и не забеременела, хотя в двух следующих браках родила восемь детей и перенесла несколько выкидышей.

Даже портреты Лукреции лгут.

Наиболее популярны те, на которых она обладает статями римской матроны – властная женщина, рослая, с мощной грудью, крепкими руками и не менее крепкой талией. Либо довольно упитанная туповатая особа с двойным подбородком и глазами снулой рыбы.

Эти портреты написаны через несколько десятилетий после смерти Лукреции людьми, которые ее не видели в глаза, но помнили римские сплетни о Борджиа. Судя по многочисленным отзывам современников, тех, кто описывал ее родственникам или искал недостатки по заказу хозяев, Лукреция принадлежала к типу Боттичеллевской Венеры – тонкокостная, с узким лицом, узкими кистями рук (маркиза Мантуанская даже подчеркивала длину ее пальцев), худенькая, с небольшой, как у девочки, грудью… Не очень похоже на римскую матрону, не так ли?

Она не отличалась крепким здоровьем, как и крепким телосложением, среди достоверных сведений часто встречаются упоминания о болезнях, вызванных усталостью, простудой, лихорадкой, дурным климатом. Тоже не вяжется с обликом крепкой женщины с суровым выражением лица.

Современниками Лукреция изображена на нескольких фресках, и там она действительно тоненькая златовласка с чуть удивленным, почти детским лицом.

Не лучше и с поведением. Чтобы опровергнуть большинство грязных слухов об этой женщине, достаточно просто сопоставить факты и даты ее жизни.

Начнем с конца.

В Ферраре никто не обвинял Лукрецию в изменах или чем-то подобном. Любовь была, она любила поэта Пьетро Бембо (которого, судя всего, по приказу ее мужа все же убили), а потом своего деверя Франческо Гонзаго маркиза Мантуанского, мужа ее золовки Изабеллы д’Эсте. Но это любовь чисто платоническая – в письмах. Тайная переписка со стихами, объяснениями, но и только. К тому же Франческо Гонзаго был болен сифилисом, плотские удовольствия для бедолаги остались позади.

Кстати, надпись, гласившая, что «здесь лежит дочь, любовница и невестка папы Александра», никогда не была на ее могиле. Там написано иное. Жители Феррары очень любили и ценили свою герцогиню и почитали ее как святую.

Эта выдумка – о любовной связи между совсем юной Лукрецией, ее отцом и двумя братьями – просто мерзость, а сознательное повторение – настоящий грех тех, кто, не задумываясь, произносит такие обвинения.

По воле отца Лукреция поселилась в доме своей родственницы донны Адрианы де Мила в возрасте восьми лет. Надеюсь, никому не приходит в голову, что дородный пятидесятисемилетний мужчина спал со своей тоненькой, как былинка, восьмилетней дочерью?

Когда ей исполнилось девять, у отца появилась любовница – пятнадцатилетняя красавица Джулия Фарнезе, жена его двоюродного племянника Орсо Орсини. Эта сильная женщина из тех, кто соперниц даже в виде дочери собственного любовника не потерпела бы!

Родриго Борджиа можно обвинять во всех смертных грехах, и не только в них, но винить в непостоянстве по отношению к женщинам нельзя. Мы не знаем, кто родил кардиналу троих старших детей – Педро Луиса, Изабеллу и Джироламу, но в Риме он пятнадцать лет жил с Ваноцци де Каттанеи, от которой имел любимых детей – Чезаре, Хуана, Лукрецию и Джоффре. Он очень нежно заботился и о детях, и об их матери – Ваноцци подыскивал сговорчивых и состоятельных мужей, а детей содержал и дал прекрасное образование.

С Джулией Фарнезе Борджиа тоже жил как с супругой, пока та в трудную минуту не сбежала, переметнувшись к врагам.

Главной задачей тетки Лукреции донны Адрианы де Мила в отношении племянницы было сохранение сокровища в неприкосновенности. Для кардинала Родриго Борджиа, который стал папой римским чуть позже, дочь была ценным товаром, допустить порчу которого невозможно. Он любил дочь, как и сыновей, но всегда использовал ее в своих политических целях.

При малейшем затруднении тетка отправляла Лукрецию в монастырь Святого Сикста на Аппиевой дороге. Монастырь Сан-Систо был одним из немногих «чистых» с незапятнанной репутацией строгих монастырей.

Лукреции едва исполнилось тринадцать, когда ее выдали замуж за Джованни Сфорца герцога Пезаро. В это время у папы Александра еще была очень ревнивая Джулия Фарнезе.

Чезаре в эти годы еще учился в Пизе, а потому состоять в любовниках своей сестры, ставшей замужней дамой, не мог. Второй брат – Хуан – едва ли не на следующий день после свадьбы сестры отбыл в Испанию, чтобы там жениться на родственнице короля Марии Энрикес. У Хуана была кошмарная репутация жеребца без разбора, но Лукреция точно не в его вкусе, к тому же даже неуемный Хуан вряд ли рискнул бы соблазнять совсем юную сестру, опасаясь наказания отца. Ему хватало и куртизанок, а также жен его приятелей.

А потом началась французская оккупация, когда не до любви оказалось всем, кроме папы Александра. Лукреция, Джулия и донна Адриана в это время жили во владениях Джованни Сфорца в Пезаро, а сам герцог Пезаро метался меж двух огней, пытаясь угодить и тестю – папе Александру, и своим родственникам, выступающим на стороне французов. Ему тоже было не до любви и юной жены.

Когда французы, наконец, убрались восвояси, Чезаре был уже болен сифилисом и знался только с куртизанками или с теми, кого заразить не боялся.

Вернувшийся из Испании Хуан, который своим поведением настроил против себя всех родственников супруги, кроме нее самой, отправился командовать армией, чего делать категорически не умел. Он провалил все порученные дела и получил новое задание – стать герцогом нового герцогства, собранного из частей Папской области и Неаполитанского королевства. Но сделать этого не успел – был убит.

Лукреция в это время уже находилась в состоянии бракоразводного процесса.

Ее замужество с Джованни Сфорца не принесло никаких дивидендов ни папе Александру, ни ей самой. Жизнь с мужем, вечно мечущимся между Пезаро и Римом, между старыми и новыми родственниками, не привела даже к беременности. Он жил рядом с женой в Риме, дрожа за свою довольно никчемную жизнь.

Что произошло в действительности, мы никогда не узнаем, но легенда гласит, что в то время, когда в комнате у Лукреции за ширмой (!) сидел дворецкий несчастного Джованни Сфорца, к ней пришел Чезаре и зачем-то сообщил, что принято решение об убийстве ее мужа! Сделав такое странное заявление, брат отправился по своим делам (нож точить?), а Лукреция попросила дворецкого немедленно передать услышанное Джованни Сфорца.

Большую нелепость придумать трудно, но легенда существует до сих пор.

Во-первых, у дам за ширмами просто так не сидят и сейчас, а уж тогда тем более. Прятать посреди бела дня от своего несдержанного брата за ширмой дворецкого собственного мужа – это перебор. Это возможно, только если дворецкого туда посадили нарочно.

Во-вторых, где это видано, чтобы супругу будущей жертвы предупреждали о предстоящем убийстве в Риме XV века, когда трупы в Тибре вылавливали каждое утро.

Похоже на довольно примитивную подставу, но сработало. Джованни Сфорца был настолько напуган своими родственниками, что поверил и немедленно сбежал, а Лукреция отправилась в монастырь Сан-Систо. Неудивительно, так поступали вдовы и те женщины, которых бросили мужья. Лукреция была именно такой и предпочла спрятаться в монастыре от косых взглядов и унизительного сочувствия.

У братьев помимо куртизанок в это время была общая любовница – жена их младшего брата Джоффре Санча Арагонская. Любвеобильная Санча наставляла своему малолетнему мужу рога и когда они жили в Неаполе, и в Риме тоже. Она не скрывала ни своей ему неверности, ни того, что спит с обоими старшими братьями.

Лукреция не успела развестись, а Хуан стать герцогом создаваемого герцогства, произошли две трагедии, в которых виноватым объявили Чезаре, хотя это тоже далеко не бесспорно.

Во-первых, был убит Хуан. Его труп с несколькими ранениями выловлен в Тибре.

Все знали, что он отправился гулять в сопровождении человека в маске, а Чезаре с их двоюродным братом Джанни Борджиа вернулись домой, ни у кого не возникало сомнений, что Чезаре после возвращения никуда не выходил, но немного погодя обвинили все равно его.

Папа Александр убийством любимого сына был по-настоящему сломлен, переживал долго и очень тяжело, считая, что это наказание за его собственные грехи, и искренне раскаиваясь.

Лукреция в это время жила в монастыре, куда от папы к ней приходил (или приносил послания) его секретарь Педро Кальдерон.

И тут снова легенда. Педро Кальдерон был молод, хорош собой (честно говоря, на единственном найденном изображении он таковым не выглядит) и сумел соблазнить дочь папы Александра. Или она его. В общем, последовала беременность и рождение сына.

За это время Лукреция все же успела сходить из монастыря на заседание соответствующей комиссии кардиналов, чтобы убедить их в своей девственности после нескольких лет брака с Джованни Сфорца. Юной особе, прекрасно владеющей латынью, поверили на слово (может, не вполне поняли, что именно она сказала на той самой латыни?). Джованни Сфорца объявили импотентом (надо бы заодно и рогоносцем, ведь его первая супруга умерла во время родов).

Такого простить несчастный обманутый Сфорца не мог, именно он сгоряча наговорил гадостей про папу и его детей, включая собственную, теперь уже бывшую, супругу. Но вовремя сообразил, что может пострадать не только морально, но и физически, ведь трупы вылавливали не в одном Тибре, и пошел на попятный – сознался и в том, что импотент, и в том, что соврал про жену и ее инцест.

Но байка уже пошла гулять по свету. Слово не воробей, а целая стая черных ворон, которых не переловишь. В инцест Лукреции с собственным уже престарелым отцом верилось мало, а вот с красавцами братьями, к тому же известными своим распутством, поверили сразу и безоговорочно.

Почему нет?

Да потому что Лукреция до второго брака практически не жила рядом с братьями в Риме (исключая возраст до восьми лет, пока они были у матери)! Чезаре заразился сифилисом в двадцать лет, болезнь прогрессировала довольно быстро, через несколько лет он был вынужден надеть маску, чтобы скрывать свое изуродованное лицо. Едва ли Чезаре рискнул бы заразить отцовскую любимицу, прекрасно понимая, что будет, если это произойдет.

Хуан после относительного взросления своей сестры либо жил в Испании, либо пытался доказать всем, что он полководец, то есть в Риме отсутствовал. А потом был убит. Лукреция тоже жила либо в Пезаро, либо в монастыре.

Кстати, о монастыре.

Легенда рассказывает, что именно там, соблазненная Педро Кальдероном, Лукреция родила сына, которого папа Александр признал своим. А Педро, видно чтобы не путался под ногами в вопросах отцовства, Чезаре убил прямо на ступеньках Святого престола, заляпав кровью несчастного одеяние папы и все вокруг. Папа Александр такой тюфяк, что сыну только пальчиком погрозил, мол, сколько теперь слугам убирать-то! Лукреция тоже ручкой махнула, сына в чужие руки отдала и отправилась искать нового мужа.

Откуда все это известно? Например, из сообщения испанского посла своему королю. Правда, сей соглядатай при Ватикане особой щепетильностью не отличался, если новостей не было – легко выдумывал, подчас такие, что голова кругом шла, куда там нынешним СМИ! Мало показалось послу убийства Хуана и развода Лукреции (может, опоздал с новостью, вот и пришлось выдумывать что-то еще страшней, чтобы эффектно получилось?), добавил жестокое убийство отца ребенка Лукреции.

Педро Кальдерон действительно был убит, его труп обнаружили в Тибре с веревкой на шее. Но при чем здесь Лукреция? Кстати, роди она сына от Кальдерона, малыш явно был бы слишком недоношенным, бедолага Педро посещал монастырскую келью не больше полугода, но это сплетников не смутило, подумаешь, какая мелочь, несколько месяцев туда, несколько сюда…

Но если не Педро Кальдерон, то кто? Вопрос, а был ли мальчик, почему-то не стоял вообще.

Секретари в Ватикане были не менее продажны, чем в любом другом месте, и тайные буллы папы становились явными, стоило только заплатить. Рим узнал, что папа Александр, признав некоего ребенка своим, рожденным замужней женщиной, во второй секретной булле объявлял, что отцом является Чезаре.

Ну, кто же мог родить ребенка одновременно от папы и от Чезаре? Только Лукреция!

Простой подсчет сроков вызывает вопросы, на которые ответов нет.

Считается, что Лукреция родила сына 15 марта 1498 года, во всяком случае, так сообщили послы своим государям, повторяя слухи.

Чтобы родить 15 марта, нужно зачать ребенка не раньше середины июня. Но 14 июня 1497 года убит Хуан! А сама Лукреция с 4 июня жила в монастыре.

От кого Лукреция в середине июня, уже находясь в монастыре, могла зачать ребенка – от папы Александра, который к монастырю не приближался? От серьезно больного Чезаре, обвиняемого в убийстве брата? Или от Педро Кальдерона, который начал посещать монастырь несколько месяцев спустя, когда папе Александру понадобилось убедить Лукрецию произнести перед коллегией кардиналов нужные слова?

Возможно, шустрый Педро Кальдерон сумел соблазнить Лукрецию, о чем узнал Чезаре, наказавший и секретаря, и горничную Лукреции, но при чем здесь ребенок?

Еще одно сомнение. Соглядатаи сообщали своим государям, что семья Борджиа старательно демонстрирует свою сплоченность, для чего в последние дни февраля отправилась на целых четыре дня на охоту. Все верхом в охотничьих костюмах, включая папу Александра и мадонну Лукрецию.

Если мадонне Лукреции предстояло в марте родить ребенка, то весьма опрометчиво ездить верхом целых четыре дня, семейную сплоченность можно продемонстрировать и наблюдая за игрой актеров где-нибудь в Латеранском дворце или во дворце Санта-Мария-ин-Портико. А то и вовсе помахав с балкона в три руки.

Уверенность современников, что Лукреция родила ребенка, основана на расправе с Педро Кальдероном и на слухах. «Говорят», конечно, очень серьезное доказательство, но хотелось бы других.

Что ребенок рожден от папы Александра или от Чезаре (почему не сразу от обоих?), заключают из двух булл папы Александра. Первой он назвал малыша Джованни своим сыном, второй – сыном Чезаре. Почему из этого должно следовать, что речь идет о сыне, рожденном Лукрецией, не объясняется. Незамужних и замужних дам, которые могли родить, в Риме было предостаточно.

Кстати, с чего бы Лукреции называть сына именем своего первого мужа, с которым только что состоялся позорный и тяжелый развод и который немало клеветал на нее, правда, сразу отказываясь от своих слов? А вот папа Александр назвать своего ребенка в память об убитом любимом сыне Хуане (Джованни) вполне мог.

Уезжая в Феррару, она по требованию отца оставила Родриго, сына от второго брака, в Риме. Это было логично – везти с собой ребенка, когда еще неясно, как сложатся отношения с новой семьей, неосмотрительно. Потом забрать мальчика не получилось, но Лукреция все годы до его взросления не просто интересовалась сыном, а заботилась о нем. Ее расчетные книги пестрят пометками об отправке подарков не только самому Родриго, но и его воспитателю, учителям, слугам, даже псарям, причем все указаны поименно, и каждый подарок не куплен оптом, а выбран по интересам. То есть Лукреция знала, как зовут каждого из тех, кто живет вокруг ее мальчика, и помнила, кто что любит – один книги, другая кружева, третий красивый поводок для собаки…

Но при этом никогда не вспоминала о Джованни Борджиа, якобы ее старшем сыне.

Может, потому, что он был сводным братом или даже племянником?

Историческая справка

Семья Борджиа

Родриго Борджиа, папа Александр VI (1431–1503, папа с 1492).

Ваноцца де Каттанеи – многолетняя любовница, мать его детей (1442–1518).

Чезаре Борджиа – герцог Валентинуа, герцог Романьи – старший из сыновей Ваноцци (1475–1507).

Джованни (Хуан) Борджиа – второй герцог Гандии (1476–1497).

Лукреция Борджиа – герцогиня Феррарская, герцогиня Пезаро, герцогиня Бишелье (1480–1519).

Джоффре Борджиа – князь Сквиллаче (1481–1517).

Дети Борджиа от других женщин

Педро Луис Борджиа первый герцог Гандии (1460–1483).

Джиролама (1469–1483).

Изабелла (1471–1527).

Лаура, дочь Джулии Фарнезе (1492–1508).

Папы римские этого периода

Папа Сикст IV (Франческо дела Ровере), понтификат (1471–1484). Дядя Джулиано делла Ровере, будущего папы Юлия II.

Папа Иннокентий VIII (Джанбаттиста Чибо), понтификат (1484–1492), знаменит буллой, после которой началось гонение на ведьм, а также многочисленным потомством и продвижением родственников на должности в Ватикане.

Папа Александр VI (Родриго Борджиа), понтификат (1492–1503).

Папа Пий III был понтификом всего двадцать семь дней в августе 1503 года.

Папа Юлий II (Джулиано делла Ровере), понтификат (1503–1513).

Основные события жизни Лукреции

Родилась у Ваноцци Каттанеи в 1480 году, единственная дочь, третий ребенок Ваноцци.

С 1488 года воспитывалась двоюродной сестрой отца донной Адрианой де Мила.

1488–1491 гг. Чезаре проходит обучение в Перудже и университете Пизы. Диссертация признана одной из лучших за время существования университета.

1489 г. – Джулия Фарнезе стала любовницей кардинала Борджиа.

1492 г. – кардинал Родриго Борджиа избран папой Александром VI.

1493 г. – Лукрецию выдали замуж за Джованни Сфорца герцога Пезаро.

Хуан отбывает в Испанию, чтобы жениться на Марии Энрикес.

1494 г. – свадьба Джоффре Борджиа с Санчей Арагонской в Неаполе.

1494–1495 гг. – французские войска в Риме, война короля Карла с Неаполитанским королевством.

Лукреция, Джулия Фарнезе и донна Адриана де Мила в Пезаро.

Бегство Джулии Фарнезе от папы Александра после возвращения в Рим.

1496 г. – бегство из Рима Джованни Сфорца.

Возвращение Хуана Борджиа в Рим, провалы военных операций против Орсини.

1497 г. – начало бракоразводного процесса с Джованни Сфорца. Лукреция в монастыре Сан-Систо на Аппиевой дороге.

Убийство Хуана Борджиа в Риме.

Развод Лукреции с Джованни Сфорца.

1498 г. – Чезаре снял сан кардинала и женился на Шарлотте д’Альбре, сестре короля Наварры. В браке родилась дочь Луиза. Шарлотта в Рим не приехала, но осталась верна супругу до своей смерти.

1498 г. – замужество Лукреции с Альфонсом Арагонским, герцогом Бишелье, князем Салерно. Альфонсо незаконнорожденный сын бывшего короля Неаполя Альфонсо II, брат Санчи Арагонской. Свадьба очень скромная, почти тайная. Брак счастливый.

1499 г. – рождение сына Родриго (прожил 13 лет, скончался в Бари от болезни).

Бегство Альфонсо из Рима из опасений за свою жизнь, возвращение.

1500 г. – убийство Альфонсо Арагонского по приказу Чезаре Борджиа.

Лукреция в Непи, потом в монастыре.

1501 г. – сватовство д’Эсте.

1502 г. – замужество и отъезд в Феррару, больше в Рим Лукреция не вернулась.

Чезаре завоевывает земли Романьи, чтобы стать герцогом Романьи.

1503 г. – папа Александр и Чезаре Борджиа отравлены на пиру.

Папа Александр скончался.

Чезаре удалось выжить благодаря странным методам лечения его врача (он был погружен во внутренности только что убитого быка, а затем в ледяную воду. Утверждают, что у Чезаре сошла вся кожа, после чего он вынужден скрывать свой облик под маской).

Избран новый папа – Пий III, затем через месяц после его внезапной смерти следующий – папа Юлий II (многолетний соперник и враг Борджиа Джулиано делла Ровере. Ходил слух, что именно он являлся настоящим отцом Чезаре).

1504 г. – Чезаре арестовывают, вынуждают отказаться от всех завоеваний, отправляют в крепость в Остии, затем в Неаполь и в Испанию в крепость Шиншилла.

1505 г. – умер Эрколе д’Эсте герцог Феррарский, новым герцогом становится супруг Лукреции Альфонсо д’Эсте.

Брат Альфонсо кардинал Ипполито из ревности к любовнице Анджелы Борджиа, двоюродной сестре Лукреции, выкалывает глаза другому брату, Джулио. Зрение спасают, но внешность Джулио изуродована.

Альфонсо удается примирить братьев, что еще один брат Федерико д’Эсте воспринимает как слабость нового правителя Феррары, и поднимает бунт вместе с обиженным Джулио.

Альфонсо справился и приговорил братьев к пожизненному заключению.

У Лукреции родился сын Александр, не проживший и месяца.

Чезаре переведен в Медину-дель-Кампо.

1506 г. – Чезаре удается бежать из крепости, но при этом он падает с большой высоты (веревка для побега оказалась коротка) и несколько недель вынужден провести без движения.

Чезаре у короля Наварры Жана, брата своей супруги.

Французский король отказывает ему в поддержке и отнимает все земли.

1507 г. – Чезаре встает во главе отряда, присланного императором Максимилианом, и во время одной из стычек подле замка Виана оказывается один против целого отряда врагов.

Чезаре погиб в бою раньше, чем его люди успели прийти на помощь.

1508 г. – у Лукреции родился здоровый сын, названный в честь деда Эрколе. Он стал наследником престола Ферраре после своего отца.

Лукреция умерла в 1519 году вскоре после рождения своего восьмого ребенка – дочери, которая тоже не выжила.

Феррара искренне оплакивала свою герцогиню – хорошую хозяйку маленького герцогства, заботившуюся о его жителях, много жертвовавшую и помогавшую обездоленным. Феррарцы и сейчас не считают Лукрецию Борджиа исчадием ада и «кровавой шалуньей Ренессанса». На ее могиле всегда свежие цветы, а в памяти добрые деяния.

Можно ли быть одновременно величайшей грешницей, хладнокровной отравительницей и праведницей?

Или в эпоху Возрождения даже такое возможно?

Оглавление

Предисловие

Предисловие переводчика

Septem Mortalibus Peccatis (семь смертных грехов)

Глава первая. Gluttony (Чревоугодие)

Глава вторая. Libido (Сладострастие)

Глава третья. Ira (Гнев)

Глава четвертая. Cupiditas et avaritia (Алчность и скупость)

Глава пятая. Caligo (Уныние)

Глава шестая. Invidia (Зависть)

Глава седьмая. Superbia (Гордыня)

Историческая справка

Основные события жизни Лукреции

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно