Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


Семейное обсуждение

Зима выдалась суровая, и даже когда ей на смену вроде бы пришла весна, крокусам, обладающим трогательной и непоколебимой верой в смену времен года, приходилось упорно пробиваться сквозь тонкую корку снега. Низкое и серое небо готово было в любую минуту выдать очередной снегопад, а вокруг нашего дома завывал колючий ветер. В общем, погодные условия нельзя было назвать идеальными для посиделок, особенно в случае с моей семейкой.

Мы впервые собрались вместе в Англии после окончания Второй мировой войны, и надо же такому случиться, что в этот день мела метель. На моих домашних это подействовало не лучшим образом: повышенная раздражительность, обиды по пустякам и ни малейшей готовности прислушаться к чужому мнению.

Словно прайд угрюмых львов, мы все сошлись вокруг огня, полыхавшего так немыслимо ярко, что казалось, вот-вот займется дымоход. Моя сестра Марго пять минут назад притащила из сада сухое деревце, один конец которого засунула в камин, а второй спокойненько лежал на ковре. Мать как будто сосредоточилась на вязанье, но, судя по отсутствующему выражению лица и молитвенно шевелящимся губам, обдумывала меню завтрашнего обеда. Мой средний брат Лесли уткнулся в солидное пособие по баллистике, а старший брат Лоренс в свитере с высоким воротом, в каких обычно ходят рыбаки (к тому же слишком свободном, на пару размеров), стоял у окна и регулярно сморкался в большой ярко-красный носовой платок.

– Какая ужасная страна, – развернувшись, бросил он нам с вызовом, как будто мы персонально несли ответственность за установившуюся погоду. – Стоит только сойти на берег в Дувре, как на тебя набрасываются полчища микробов… Вы хоть понимаете, что у меня первая простуда за двенадцать лет? А все потому, что до сих пор у меня хватало ума держаться подальше от острова Пудинг. Кого ни встретишь, у всех насморк. Круглый год в Великобритании все только тем и занимаются, что ходят по кругу и сладострастно чихают друг другу в лицо… такая инфекционная карусель. И какой, спрашивается, шанс у тебя выжить?

– У тебя обычная простуда, а ведешь ты себя так, словно это конец света, – сказала Марго. – Почему мужчины такие нытики, не могу понять.

Ларри испепелил ее взглядом слезящихся глаз.

– Знаете, в чем ваша беда? Вам нравится быть мучениками. Только люди, склонные к мазохизму, способны жить в этом вирусном раю. Вы стагнируете. И вам нравится угасать в инфекционном море. Можно еще понять людей, которые ничего другого не видели, но после греческого солнца… Вам есть с чем сравнивать.

– Да, дорогой, – примирительно сказала мать. – Но тебе просто не повезло с погодой. Здесь бывает очень даже хорошо. Весной, например.

Ларри уставился на нее:

– Не хочется тебя выводить из затяжного сна, в котором ты пребываешь, как Рип ван Винкль, но весна уже наступила… и весьма своеобразная! Чтобы добраться до почты за корреспонденцией, надо запрягать упряжку с эскимосскими лайками.

– Полдюйма снега, – фыркнула Марго. – Ты все преувеличиваешь.

– А я с Ларри согласен, – заявил Лесли, выныривая из своей книги. – Настоящая холодрыга. Делать ничего не хочется. Даже толком не поохотишься.

– Вот-вот, – торжествовал Ларри. – Если в нормальной стране вроде Греции можно позавтракать в саду, а потом искупнуться в море, то здесь у меня так стучат зубы, что я вообще с трудом могу жевать.

– Хватит уже о Греции, – осадил его Лесли. – Сразу вспоминается Джерри с его кошмарной книжкой. Я целый год не мог выкинуть ее из головы.

– Целый год? – съехидничал Ларри. – А что тогда говорить обо мне? Ты себе даже не представляешь, какой урон моей литературной репутации нанесла эта карикатура в стиле Диккенса.

– Его почитать, так я ни о чем другом не способен думать, только об оружии и яхтах, – возмутился Лесли.

– А о чем еще?

– Больше всего он отыгрался на мне, – вступила Марго. – Сколько страниц он посвятил моим прыщам!

– По-моему, он изобразил всех вас довольно правдиво, – заявила мать. – А вот из меня сделал какую-то ненормальную.

– Ладно бы меня карикатурно вывели в хорошей прозе, – заметил Ларри и трубно высморкался, – но когда еще и стилистическая беспомощность… невыносимо.

– Одно название чего стоит, – продолжила Марго. – «Моя семья и другие звери»! Меня уже достали вопросом: «А из других зверей ты кто?»

– А мне название показалось довольно забавным, – сказала мать. – Только жаль, что лучшие истории туда не вошли.

– Да, верно, – согласился с ней Лесли.

– Это какие же? – с подозрением спросил Ларри.

– Например, как ты отправился на яхте Макса вокруг острова. По-моему, чертовски смешно.

– Если бы он это напечатал, я бы подал на него в суд.

– Ну и зря. Действительно смешно, – сказала Марго.

– А если бы он рассказал, как ты занималась спиритизмом? Это бы тебе понравилось? – ехидно поинтересовался Ларри.

– Вот еще! Он не посмеет, – ужаснулась Марго.

– То-то же, – позлорадствовал он. – А помнишь, Лесли, как на тебя подали в суд?

– Меня-то ты зачем сюда приплел?

– А кто жаловался, что он не вставил лучшие истории?

– Ах, я про все это даже забыла, – рассмеялась мать. – Мне кажется, Джерри, они смешнее тех, которые ты включил в книгу.

– Хорошо, что ты так считаешь, – сказал я задумчиво.

– Это еще почему? – уставился на меня Ларри.

– Потому что я решил написать про Корфу еще одну книгу и вставить туда все эти истории, – ответил я простодушно.

Это вызвало настоящую бурю.

– Я тебе запрещаю! – прорычал Ларри и оглушительно чихнул. – Категорически запрещаю.

– Не смей писать о моих занятиях спиритизмом! – выкрикнула Марго. – Мама, скажи ему!

– И о том, как на меня подали в суд, – проворчал Лесли. – Я этого не потерплю.

– А если хотя бы упомянешь про яхту… – угрожающе начал Ларри.

– Ларри, дорогой, можно не так громко? – попросила мать.

– Тогда запрети ему писать продолжение! – прокричал он.

– Не говори глупости. Как я могу ему запретить?

– Ты хочешь, чтобы все это повторилось? – прохрипел Ларри. – Банк потребует, чтобы ты срочно погасила кредит. Лавочники начнут на тебя многозначительно поглядывать. На пороге дома появятся анонимные бандероли со смирительными рубашками, от которых будут отрекаться все родственники. Кто у нас глава дома? Вот и запрети ему писать!

– Дорогой, ты, как всегда, преувеличиваешь, – сказала мать. – В любом случае, если он хочет писать, я не могу сказать «нет». Не вижу в этой затее ничего вредного, тем более что речь идет о лучших историях. Почему бы ему не написать продолжение?

Тут семейство встало как один и громогласно объяснило ей, почему мне нельзя писать продолжение. Я подождал, пока буря улеглась.

– Есть и другие интересные истории, – сказал я.

– Какие же, дорогой? – поинтересовалась мать.

Все члены семьи, раскрасневшиеся, ощетинившиеся, сверлящие меня взорами, замерли в ожидании.

– Ну… – Я задумался. – Опишу твой роман с капитаном Кричем.

– Что? – Она даже взвизгнула. – Только посмей!.. Роман с этим мерзким стариком… Я тебе запрещаю!

– По-моему, самая замечательная история, – елейным голосом сказал Ларри. – Тайная страсть, старомодное очарование его ухаживаний… то, как ты водила за нос этого беднягу…

– Ларри, помолчи. – Мать совсем расстроилась. – Не выводи меня из себя. Джерри, мне кажется, продолжение книги – это не лучшая идея.

– Вот и я о том же, – поддакнул Ларри. – Если ты это напечатаешь, мы всей семьей подадим на тебя в суд.

Перед лицом такого твердого и единодушного отпора домашних, готовых на все, чтобы только зарубить идею на корню, мне ничего не оставалось, кроме как сесть и написать эту книжку.

В данном случае перед автором вставали серьезные проблемы. Новых читателей будут раздражать постоянные отсылки к предыдущей книге, которую они не читали, а те, кто с ней знаком, станут досадовать на частые повторы уже известных им событий. Надеюсь, что мне удалось проложить курс между Сциллой и Харибдой.

Часть первая. Перама

Множество в этом саду деревьев росло плодоносных –
Груш, гранатных деревьев, с плодами блестящими яблонь,
Сладкие фиги дающих смоковниц и маслин роскошных.
Будь то зима или лето, всегда там плоды на деревьях;
Нету им порчи и нету конца; постоянно там веет
Теплый зефир, зарождая одни, наливая другие.
Груша за грушей там зреет, за яблоком – яблоко, смоква
Следом за смоквой, за гроздьями вслед поспевают другие.
Гомер. Одиссея. Песнь седьмая
(Перевод В. Вересаева)

1. Крещение

Остров раскинулся между албанской и греческой береговой линией, как длинный изъеденный ржавчиной ятаган. Рукоятью ятагана является горная гряда, в основном голая, каменистая, с торчащими скалами, куда любят наведываться синие каменные дрозды и сапсаны. Зато в долинах, обильно орошаемых ключами, бьющими из красных с золотым отливом скал, растут миндаль и грецкий орех, прохладная тень которых освежает не хуже воды в колодце, сплоченные батальоны кипарисов, напоминающих штыки, и смоковницы с посеребренными стволами и листьями величиной с поднос. Лезвие ятагана – зеленовато-серебристое стеганое одеяло огромных олив, некоторые из них, поговаривают, старше пятисот лет, и при этом каждая – единственная в своем роде с точки зрения сутулости и прогрессирующего артрита, а также ноздреватости ствола, напоминающего пемзу. На острие меча находится городок Лефкими с его сверкающими до рези в глазах песчаными дюнами и большими соляными болотами, украшенными простирающимися на мили зарослями бамбука, который шуршит и поскрипывает и о чем-то перешептывается. А называется этот остров – Корфу.

В августе, когда мы туда приехали, он лежал бездыханный, изнеможенный от солнца в раскаленном павлинье-синем море под небом, поблекшим до кобальтового оттенка под безжалостными лучами. Причины, по которым мы собрали вещи и покинули сумрачные берега Англии, были довольно туманными, но вращались они вокруг того, что мы устали от скучной провинциальной жизни и промозглого, малоприятного климата. И мы бежали на Корфу в надежде, что солнечная Греция излечит нас от безволия, ментального и физического, к коему нас привело столь долгое проживание в Англии. Вскоре после высадки на сушу мы приобрели нашу первую виллу и обзавелись первым другом среди местных жителей.

Этим другом стал Спиро, ходящий вразвалку бочкоподобный мужчина с огромными сильными ручищами и смуглой, словно из дубленой кожи, оскаленной физиономией. Он разговаривал на сносном, хотя и диковатом английском, а ездил на стареньком «додже», который часто использовал в качестве такси. Быстро выяснилось, что Спиро, как и большинство жителей Корфу, человек неординарный. Казалось, он знает всех на свете, и нет ничего такого, чего бы он не мог достать или сделать для нас. Самые немыслимые просьбы нашего семейства он встречал словами: «Об этом не волноваться. Я все устроить». И ведь устраивал! Первым таким большим делом стало приобретение виллы – мать не соглашалась без ванной комнаты, а с этим необходимым условием здорового образа жизни на Корфу была напряженка. Но Спиро, само собой, знал о такой вилле, и мы довольно быстро – после бурных перепалок, отчаянной жестикуляции, а также ведер пролитого пота, поскольку пришлось носиться туда-сюда со всем нашим несметным скарбом, – благополучно перебрались-таки на новое место под чутким руководством Спиро. С этого момента он перестал быть просто наемным таксистом и превратился в нашего гида, наставника и друга.

Вилла, которую нам подыскал Спиро, напоминала яркий кирпич цвета раздавленной спелой клубники, с зелеными ставнями. Она приютилась в оливковой роще, возвышавшейся, как кафедральный собор, и сбегавшей по склону к морю, а к вилле прилагался сад величиной с носовой платок (клумбы геометрически расчерчены на излюбленный викторианцами лад), обнесенный высокой живой изгородью фуксий, в которой таинственно шуршали птицы. Нас, приехавших после многолетних терзаний в холодной серой Англии, это щедрое солнце вместе с пестротой ландшафта и запахами, им порожденными, опьянило, как ударившее в голову вино.

Перемена подействовала на членов моей семьи по-разному. Ларри блуждал по комнатам в каком-то трансе и периодически зачитывал матери большие стихотворные пассажи, которые она либо пропускала мимо ушей, либо сопровождала отрешенным «Очень мило». Потрясенная разнообразием фруктов и овощей, она проводила почти все время на кухне, готовя изощренные восхитительные блюда. Марго, убежденная в том, что солнце, в отличие от пилюль и всяких зелий, избавит ее от прыщей, жарилась под его лучами в оливковой роще с такой одержимостью, что вся обгорела. Лесли, узнав, что в Греции можно приобретать огнестрельное оружие без специального разрешения, частенько пропадал в городе и возвращался со всевозможными образцами охотничьего арсенала – от древнего турецкого дульнозарядного мушкета до револьверов и дробовиков. Каждое новое приобретение проверялось им в деле, поэтому нервы у нас были несколько расстроены; как с горечью заметил Ларри, такое ощущение, что наша вилла осаждена революционными войсками.

Запущенный сад представлял собой переплетение сорняков и дикорастущих цветов, где кружащие, пищащие, шуршащие и скачущие насекомые устраивали настоящую карусель, от которой пестрело в глазах. Неудивительно, что он сразу меня покорил.

Какими бы роскошными ни были сады в Англии, они не могли похвастаться таким разнообразием живых существ. А здесь возникало странное ощущение нереальности происходящего. Как будто ты только что родился. В этом слепящем переменчивом свете я, как настоящий охотник, мог оценить алую божью коровку, и великолепную шоколадно-янтарную уховертку, и сияющего темно-агатового муравья. А затем порадовать глаз доселе неизвестными мне существами в несметных количествах: крупные мохнатые шмели-плотники, рыскающие от цветка к цветку, как игрушечные мишки цвета электрик, что-то гудящие себе под нос; зеленовато-желтые с черными полосками бабочки с раздвоенными, как у ласточки, хвостами, словно в элегантных, пошитых на заказ фраках, совершающие пируэты над живой изгородью фуксий, сходящиеся друг с дружкой в изящном менуэте; зависшие в воздухе бражники, дегустирующие цветочную пыльцу своими длинными деликатными хоботками.

Я был в высшей степени невежественным в отношении жизни этих существ, и мне негде было о них прочесть. Все, что мне оставалось, – это наблюдать за их деятельностью в саду или ловить их, с тем чтобы более пристально изучать дома. Очень скоро моя спальня оказалась вся заставлена банками из-под варенья и коробками из-под печенья, в которых содержались перлы из нашего крохотного сада. Их приходилось проносить тайком от семьи, поскольку домашние, за исключением разве что матери, относились к появлению фауны на нашей вилле с повышенной тревогой.

Каждый погожий денек эти существа озадачивали меня своим поведением, лишний раз подчеркивая мое невежество. Одним из тех, кто меня больше всего интриговал и выводил из себя, был навозный жук. Лежа на земле рядом с моим псом Роджером, похожим на дышащую горку из вьющихся черных завитков, я наблюдал за тем, как два блестящих смоляных жука с носорожьими рогами вместе катят (с невероятным упорством) идеально круглый навозный комок. Для начала я хотел понять, как им удалось скатать такой невероятный шар. Я знал по собственному опыту с глиной и пластилином, что добиться этого жутко трудно, как бы ты ни мял и ни раскатывал материал, а эти навозные жуки, не располагая кронциркулем или еще каким-то инструментом, только собственными кривыми лапками умудрялись создавать шары округлые, как луна. И тут же возникал второй вопрос. Зачем они его сделали и куда катят?

Эту проблему я решил однажды, по крайней мере отчасти, когда посвятил целое утро двум навозным жукам, игнорируя других насекомых, а также тихие стоны и зевки скучающего Роджера. Я медленно, вымученно следовал за ними на четвереньках, дюйм за дюймом, по нашему садику, для меня совсем маленькому, тогда как для жуков это был огромный мир. Наконец они добрались до земляного холмика возле живой изгороди фуксий. Вкатить навозный комок на вершину было монументальной задачей, несколько раз они оступались, и шар скатывался к подножию, а жуки кидались за ним, костеря друг друга в моем воображении. Но в результате они своего добились и покатили шар вниз по противоположному склону. У подножия холмика я впервые заметил нечто вроде колодца в земле – туда-то они и направлялись. Когда до него оставалась пара дюймов, один из жуков поспешил залезть в колодец задом и принялся отчаянно жестикулировать передними лапками, пока второй с невероятными усилиями (я, кажется, слышал, как он отдувается) подкатывал шар к зияющему отверстию. После продолжительного тяни-толкай шар медленно исчез в колодце, а вместе с ним и жуки. Я был сильно раздосадован. Они явно собирались употребить навозную кучу, но если они будут это делать под землей, то как я увижу результат? В надежде, что меня кто-нибудь просветит, я спросил за обедом: что делают навозные жуки с навозом? Мой вопрос вызвал легкое замешательство.

– Наверное, они его как-то используют, – несколько туманно высказалась мать.

– Я надеюсь, ты не собираешься тайно пронести их в дом? – спросил Ларри. – Я отказываюсь жить на вилле, где пол украшен кучами навоза.

– Ну что ты, дорогой, он так не поступит, – умиротворяюще, не веря в собственные слова, заверила его мать.

– Мое дело – предупредить, – сказал Ларри. – Сдается мне, что у него в спальне уже живут самые опасные насекомые из нашего сада.

– Вероятно, он им нужен для тепла, – подал голос Лесли, успевший обдумать мой вопрос. – Навоз – он теплый. Особые ферменты.

– Если нам понадобится центральное отопление, я буду иметь это в виду, – съязвил Ларри.

– А может, они его едят? – предположила Марго.

– Марго, дорогая, только не за обедом, – попросила мать.

Как всегда, домашние, ничего не знающие о биологии, меня подвели.

– Тебе надо почитать Фабра, – сказал Ларри, рассеянно накладывая еще одну тарелку рагу, о котором только что заметил матери, что в нем не хватает остроты.

Я из вежливости поинтересовался, что это или кто это. Поскольку предложение исходило от Ларри, я был уверен, что Фабр окажется каким-нибудь малоизвестным средневековым поэтом.

– Натуралист, – ответил он с набитым ртом, наставив на меня вилку. – Писал про насекомых и все такое. Я попробую раздобыть для тебя экземпляр.

Потрясенный таким великодушием со стороны старшего брата, я постарался в ближайшие дни вести себя тише воды ниже травы, чтобы не вызвать его гнев, но время шло, книга не приходила, и в конце концов я про нее забыл и посвятил себя другим насекомым в нашем саду.

Но вопросы преследовали меня и не давали мне покоя на каждом шагу. Почему шмели-плотники вырезают кругляшки из листьев розы и улетают с ними? Почему муравьи устраивают что-то вроде страстных баталий с полчищем зеленых мушек, облюбовавших в нашем саду разные растения? Что это за странные янтарно-прозрачные тела, похожие на трупы насекомых или панцири, прилипли к стеблям травы и стволам олив? Одна оболочка, хрупкая как зола, оставшаяся от некоего существа с луковичным телом, выпуклыми глазами и парой толстеньких колючих передних лапок. Почему у всех панцирей трещинка на спине? Что это, следствие нападения и высосанных жизненных соков? А если так, то кто были эти нападавшие? В голове моей, как в котле, варились десятки вопросов, на которые моя семья не могла дать ответы.

Как-то утром к нам приехал Спиро, когда я на кухне показывал матери мое последнее приобретение, длинную и тонкую карамельного цвета сороконожку, которая, доказывал я, светится ночью, а мать отказывалась мне верить. Спиро ввалился, обливаясь потом и, как всегда, свирепый и озабоченный.

– Я привозить ваши письма, миссис Даррелл, – обратился он к матери и, взглянув на меня, добавил: – Доброе утро, господин Джерри.

По своей невинности полагая, что он одобрит мое новое сокровище, я сунул ему под нос банку из-под варенья и попросил заглянуть внутрь. Он бросил короткий взгляд на дно, где сороконожка нарезала круги, как заводной игрушечный поезд, выронил на пол всю корреспонденцию и спешно ретировался за кухонный стол.

– Господь правый! – вскричал он. – Зачем вы это?

Удивленный такой реакцией, я сказал, что это всего лишь сороконожка.

– Ядовитые тварь, – объяснил он матери. – Мистер Джерри не должен такие иметь.

– Возможно, – выразилась она расплывчато. – Но такие уж у него интересы. Дорогой, вынеси ее в сад, подальше от Спиро.

– Он меня пугать, – услышал я, покидая кухню с драгоценной банкой. – Клянусь Господь, миссис Даррелл, он приносит такое, что меня пугать.

Мне удалось пронести банку в свою спальню, так что никто из домашних этого не видел. Я переложил сороконожку в блюдце, которое изящно украсил мхом и кусочками коры. Я твердо решил, что заставлю семью оценить фосфоресцирующее чудо: после ужина устрою для них пиротехническое представление. Но вышло так, что все это напрочь вылетело у меня из головы, поскольку вместе с прочей корреспонденцией пришла внушительная бандероль в коричневой оберточной бумаге, и прямо за ужином Ларри, бросив на наклейку беглый взгляд, кинул бандероль мне.

– Фабр, – сказал он односложно.

Забыв про еду, я разорвал обертку, и обнаружилась основательная зеленая книга под названием «Священный жук и другие», автор Жан Анри Фабр. Я раскрыл ее и захлебнулся от восторга: с фронтисписа на меня смотрели два навозных жука, настолько узнаваемые, что они могли быть близкими родственниками недавней парочки. Они катили великолепный шар из навоза. Восхищенный, наслаждаясь каждым мгновением, я медленно переворачивал страницы. Прелестный текст. Никакой зауми или витиеватостей. Написано так просто и ясно, что даже мне все понятно.

– Дорогой, отложи книгу, будь добр, – попросила мать. – Съешь обед, пока он не остыл.

Я неохотно положил книгу на колени и набросился на еду с такой скоростью и самозабвением, что потом до вечера страдал от несварения желудка. Что ни в коей мере не помешало мне погрузиться в мир Фабра. Пока у домашних была сиеста, я, лежа в тени мандаринового дерева, глотал книгу, страницу за страницей, и к началу чаепития – какая досада! – ее прикончил. Полный восторг. Теперь я был вооружен необходимыми знаниями. По-моему, я выяснил все про навозных жуков. Это были уже не таинственные насекомые, задумчиво ползающие в оливковой роще, а мои закадычные друзья.

Примерно в это же время произошло еще одно событие, которое расширило и поощрило мой интерес к природоведению (хотя в тот момент, признаюсь, я этого не оценил), – появление моего первого репетитора Джорджа. Приятель Ларри, высокий, худощавый, с каштановой бородкой, в очках, он обладал ненавязчивым, но язвительным чувством юмора. Вероятно, ни одному репетитору еще не приходилось иметь дело с таким сопротивлением. Я не видел никакого смысла в изучении чего-либо, не имеющего отношения к природоведению, и поэтому наши первые уроки проходили с большим скрипом. Но потом Джордж понял, что, соединив историю, географию и математику с зоологией, можно добиться результата, и наметился определенный прогресс. И все же лучшим я считал один день в неделю, целиком посвященный естествознанию, когда мы с Джорджем всерьез изучали моих новых знакомцев, с тем чтобы их идентифицировать и проследить их биографию. Я добросовестно вел дневник с яркими, пусть и не слишком убедительными картинками моих приобретений, сделанными цветными чернилами и акварельными красками.

Вспоминая то время, я подозреваю, что Джордж получал удовольствие от наших занятий естествознанием не меньше, чем я. Это было единственное утро на неделе, когда мы с Роджером отправлялись Джорджу навстречу. На полдороге через оливковые рощи мы прятались среди миртов и поджидали его. И вскоре он появлялся в выцветших шортах, сандалиях и огромной потертой соломенной шляпе, с кипой книг под мышкой, выбрасывая перед собой изящную длинную трость. Должен сознаться, что цель, которую мы преследовали, была сугубо корыстная. Затаившись в кустах с их сладким дурманом, мы с Роджером делали ставки: станет ли сегодня Джордж фехтовать с оливой?

Джордж был опытным фехтовальщиком, что доказывали его многочисленные кубки и медали, поэтому его частенько охватывало желание с кем-нибудь схлестнуться. Например, он шел по тропинке, поблескивая стеклами очков и размахивая тростью, и вдруг какое-то оливковое дерево проявляло свою зловредную суть, а посему его следовало проучить. Положив книжки и шляпу на обочине, он крадучись приближался к дереву: в правой руке трость, превратившаяся в шпагу, готовую к бою, а левая рука элегантно отставлена назад. С прищуром глядя на оливу, он медленно обходил ее на пружинистых ногах, как терьер осторожно обходит мастифа, в любую секунду ожидая нападения. Тут Джордж делал выпад, конец трости исчезал в одном из многочисленных дупел, а сам он издавал торжествующее «ха!» и тут же отскакивал, прежде чем дерево успевало нанести ответный укол. Я заметил, что если его шпага входила в маленькое дупло, то рана не считалась смертельной, так, легкая царапина, только возбуждавшая противника, и дальше он уже отчаянно сражался за свою жизнь, вовсю пританцовывая, нападая и отбиваясь, отскакивая с резким движением шпаги вниз, уклоняясь от страшного выпада оливы, причем так быстро, что я не успевал отследить. Некоторые деревья он приканчивал почти сразу смертельным уколом в большое дупло, где его шпага исчезала по самую рукоять, однако, случалось, он наталкивался на такого аса, что дело растягивалось минут на пятнадцать, схватка не на жизнь, а на смерть, когда приходилось, закусив губу, пускать в ход все известные ему хитрости, чтобы пробить защиту дерева-великана и все-таки его сразить. Прикончив своего противника, Джордж тщательно протирал окровавленную шпагу, надевал шляпу, подбирал книжки и шел себе дальше, что-то напевая под нос. Я отпускал его на приличное расстояние, прежде чем к нему присоединиться, а то еще догадается, что я подсматривал за его воображаемой битвой, и смутится.

Джордж познакомил меня с человеком, сразу занявшим важнейшее место в моей жизни, – доктором Теодором Стефанидесом. Это был совершенно удивительный человек (и сегодня, спустя тридцать три года, я держусь того же мнения). Теодор с его пепельными волосами, бородкой и орлиным профилем казался греческим богом, и уж всеведущим он был точно. Помимо медицинской квалификации, он был биологом (в первую очередь его интересовала пресноводная жизнь), поэтом, писателем, переводчиком, астрономом и историком, и между всеми этими разнообразными занятиями он еще находил время руководить рентгеновской лабораторией, единственной в своем роде в городе Корфу. Мы познакомились, когда у меня возникли вопросы по поводу паука-каменщика, которого я тогда для себя открыл, и он поведал мне столько удивительного про этих существ и при этом так деликатно, с таким смущением, что я был очарован не только информацией, но и самим Теодором, ибо он обходился со мной как со взрослым.

После нашей первой встречи я был уверен, что больше мы не увидимся, поскольку у человека таких знаний и такой известности просто не найдется времени для десятилетнего мальчишки. Но уже на следующий день я получил от него в подарок карманный микроскоп и приглашение выпить с ним чаю в его городской квартире. Тут уж я завалил его неудержимыми вопросами и, затаив дыхание, переворошил его огромную библиотеку и часами разглядывал в сияющие раструбы микроскопа необыкновенных и прекрасных подводных обитателей, которых Теодор, как волшебник, извлекал из любого, самого невзрачного и грязного резервуара. После первого своего визита я осторожно спросил мать, нельзя ли пригласить Теодора к нам на чай.

– Почему же нет, дорогой, – сказала она. – Я надеюсь, он говорит по-английски?

Битву с греческим языком моя мать проиграла. Буквально накануне его визита она все утро колдовала над каким-то несравненным супом на обед, а когда добилась желаемого результата, перелила его в супницу и протянула служанке. Та подняла на нее вопросительный взгляд, и мать произнесла одно из немногих греческих слов, которые сумела запомнить. «Exo», – сказала она твердым голосом, махнув рукой. И для ясности повторила: «Exo». Она продолжила готовку и отвлеклась как раз в ту секунду, когда служанка выливала остаток супа в раковину. Этот случай, что неудивительно, породил у нее фобию к изучению иностранного языка.

Я с негодованием ответил, что Теодор великолепно говорит по-английски – лучше нас, если на то пошло. Успокоенная этим, мать предложила мне послать ему приглашение на следующий четверг. Я провел в саду мучительные два часа в ожидании его прихода, поглядывая каждые две минуты сквозь живую изгородь фуксий. Меня раздирали ужасные сомнения. Может, моя записка до него не дошла. Или он засунул ее в карман и про нее забыл и сейчас с ученым видом прогуливается по южному мысу. Или он узнал о нашей семье что-то такое и не захотел приехать. Если так, то я ему этого никогда не прощу. И тут я его увидел. В безукоризненном твидовом костюме и мягкой фетровой шляпе он шагал среди олив, вскидывая трость и что-то тихо напевая. Через плечо была перекинута полевая сумка – такая же неотъемлемая его часть, как руки и ноги, поскольку он с ней никогда не расставался.

На мое счастье, Теодор имел у всей семьи мгновенный и оглушительный успех. Он мог с застенчивой учтивостью обсуждать мифологию, греческую поэзию и историю Венеции с Ларри, баллистику и самые лучшие охотничьи угодья на острове – с Лесли, эффективные диеты и средства для выведения прыщиков – с Марго, крестьянские рецепты и детективные романы – с матерью. Моя семья реагировала на него примерно так же, как реагировал я во время наших с ним чаепитий. Они засыпали этот кладезь знаний бесчисленными вопросами, и Теодор с легкостью ходячей энциклопедии давал ответы, приправляя их на редкость неудачными каламбурами и невероятно смешными анекдотами из жизни островитян.

Однажды, к моему негодованию, Ларри заявил, что Теодору не следовало бы поощрять мой интерес к естествознанию, поскольку, как он выразился, наша небольшая вилла и так переполнена самыми отвратительными насекомыми и жуками, которые только можно было найти в округе.

– Лично меня другое волнует, – сказала мать. – Объясните мне, Теодор, где он находит столько грязи? После их с Роджером изысканий ему приходится менять всю одежду. Где он умудряется так изгваздаться?

Теодор в ответ хмыкнул.

– Помнится, как-то раз я ехал на чай к… мм… моим друзьям в Пераме. – Он отправил в рот кусок пирога и стал методично жевать, при этом его бородка щетинилась, а глаза радостно поблескивали. – Я тогда служил в армии и весьма гордился тем, что меня произвели в капитаны. И вот… э-э… чтобы похвастаться, я облачился в новенький мундир и натянул изумительно отполированные сапоги со шпорами. Я приехал на пароме и вот, проходя через заболоченное место, вдруг вижу незнакомое мне растение. Я остановился, чтобы его сорвать. Мне казалось, что у меня твердая почва под ногами… и через секунду я провалился до самых подмышек в дурно пахнущую трясину. К счастью, рядом росло деревце, и я сумел… э-э… ухватившись за него, как-то выбраться. Я был весь облеплен черной грязью. Но поблизости… э-э… было море, и я решил, что… мм… лучше уж прийти в гости мокрым, но чистым. В общем, я вошел в воду по пояс. В это время мимо проезжал автобус, и, когда меня увидели расхаживающим вдоль берега в кителе и фуражке, водитель остановился, чтобы пассажиры смогли… э-э… полюбоваться таким зрелищем. Похоже, все были изрядно озадачены. Когда же я вышел на берег в сапогах со шпорами, народ просто разинул рты.

Теодор, сохраняя серьезное лицо, подождал, пока уляжется смех.

– Кажется, – произнес он задумчиво и все так же серьезно, – я подорвал их веру в то, что в армии служат психически здоровые люди.

Мое семейство было от Теодора в полном восторге, и в дальнейшем он проводил у нас по крайней мере один день в неделю, а то и больше, если удавалось его отвлечь от всевозможных дел.

Вскоре мы подружились со многими крестьянскими семьями в округе, настолько радушными, что даже короткий променад растягивался до бесконечности, поскольку в каждом доме надо было посидеть-поболтать с хозяевами, пропустить с ними стаканчик вина или съесть фрукты. Нам это косвенным образом только шло на пользу, так как наш слабоватый греческий постепенно укреплялся, и скоро мы уже могли поддерживать довольно сложные беседы с нашими новыми друзьями.

Они сопровождались восторженными похвалами, которые лишний раз доказывали, что мы приняты в местную семью. Нас пригласили на свадьбу Катерины, сестры нашей служанки Марии. Невеста была пышной девушкой с ослепительной улыбкой и большими карими глазами, нежными, словно анютины глазки. Веселая, игривая, заливистая, как соловей, она в свои двадцать лет успела разбить много мужских сердец. И вот она остановила свой выбор на Стефаносе, красивом крепыше, который при виде Катерины лишался дара речи и только краснел от любви.

Как вскоре выяснилось, местная свадьба – это вам не хухры-мухры. Все начиналось с помолвки, когда гости приходили в дом невесты с подарками, а она их любезно благодарила и не жалела вина. Ублажив гостей, невеста с женихом отправлялись в свой будущий дом под предводительством местного оркестра (две скрипки, флейта и гитара), наигрывавшего развеселые мелодии, а за ним шли гости с подношениями. Среди подарков для Катерины чего только не было! Возглавляла процессию широченная медная кровать, которую несли четверо друзей Стефаноса. Далее следовали гости с комплектами постельного белья, подушками, деревянным стулом, сковородками, бутылями с растительным маслом и прочей домашней утварью. Обустроив новый дом, мы крепко выпили за здоровье новобрачных и тем самым согрели их будущее жилище. После чего вернулись домой с несколько вскруженными головами, и теперь нас ждал следующий акт драмы – сама свадьба.

Мы робко поинтересовались, нельзя ли нам захватить с собой на свадьбу и Теодора. Невеста и ее родители пришли в восторг от этой идеи и бесхитростно признались, что редкая из местных свадеб может похвастаться тем, что ее посетила в полном составе английская семья, да еще настоящий врач.

И вот наступил большой день, мы все приоделись и, забрав из города Теодора, отправились к родителям Катерины, чей дом стоял среди олив с видом на искрящееся море. Здесь должна была пройти церемония бракосочетания. Он напоминал растревоженный улей. Некоторые родственники из дальних деревень проехали на ослах до десяти миль. Вокруг дома, рассевшись группками, древние старики и убогие старушки сплетничали с оживленностью болтливых сорок, при этом поглощая вино в больших количествах. Для них это был великий день, и не только по причине свадьбы – с учетом преодоленных расстояний, возможно, впервые за двадцать лет им представился случай обменяться новостями и посплетничать. Деревенский оркестрик раздухарился: ныли скрипки, наяривала гитара, а флейта то и дело поскуливала, как брошенный щенок. Под эту музыку молодежь пританцовывала под деревьями, а неподалеку на вертелах жарились четыре тушки ягнят, истекая жиром на угли полыхающего костра – такую ослепительно-красную хризантему.

– Ага! – У Теодора в глазах вспыхнул живой интерес. – Это наш местный танец. И движения, и музыка… э-э… зародились на Корфу. Некоторые специалисты полагают, что этот танец… точнее сказать, па… пришли к нам с Крита, но лично я считаю, что это… мм… наше изобретение.

Девушки, в своих ярких костюмах похожие на щеглов, красиво кружились, освещенные полумесяцем, а перед ними гарцевал темнолицый парень с малиновым платочком, взбрыкивал, подпрыгивал, вращался и кивал, как разгулявшийся петушок перед восхищенными курочками. Катерина и ее семья вышли нас встретить и проводили за стол для почетных гостей, шаткий, покрытый белой скатертью, за которым уже сидел величественный старик-священник, готовый совершить обряд. У него была талия, как у кита, и белоснежные брови, а усы и борода такие густые и роскошные, что среди них можно было разглядеть разве что поблескивающие, как две черные маслины, глаза да выпирающий винно-красный носище. Услышав, что Теодор врач, священник чистосердечно описал, не скупясь на подробности, симптомы всех своих разнообразных болезней (которыми Господь посчитал нужным его наградить) и разразился оглушительным смехом, когда Теодор поставил детский диагноз, что ему станет легче, если он будет пить меньше вина и делать больше физических упражнений.

Ларри разглядывал Катерину, присоединившуюся к танцующим. Из обтягивающего белого подвенечного платья сильно выпирал животик.

– А свадьба-то запоздала, – сказал он.

– Дорогой, тише, – зашипела мать. – Кое-кто может понимать английский.

– Любопытно, – заговорил Теодор, явно пропустив мимо ушей материнское предупреждение, – но на здешних свадьбах можно часто увидеть невесту в подобном… э-э… положении. Местные крестьяне отличаются старорежимными взглядами. Если молодой человек всерьез… э-э… ухаживает за девушкой, никому даже в голову не придет, что он на ней не женится. Если же он надумает… мм… сбежать, обе семьи сделают все, чтобы его вернуть. Это приводит к ситуации, когда дружки ухажера начинают его… э-э… подначивать… как бы сомневаясь в его… мм… мужской доблести… ну, то есть… как будущего отца. Они загоняют его в такую ситуацию, когда ему ничего не остается, кроме как… э-э… доказать свою… мм… силу.

– Очень это неразумно, – отозвалась мать.

– Нет-нет. – Теодор отважился поправить ее ненаучный подход к проблеме. – Беременность невесты считается хорошим знаком. Это доказывает ее… мм… плодовитость.

Но вот священник внес свое грузное тело на подагрических ногах в гостиную, подготовленную для церемонии. Развеселые, балагурящие парни буквально втолкнули в дом мокрого от пота жениха в тесноватом костюме, слегка ошалевшего от обрушившейся на него удачи, а визгливые, не закрывающие рот девушки проделали то же самое с Катериной.

Гостиная была совсем крохотная, и когда в нее загрузился священник со всеми атрибутами, там едва хватило места для молодоженов. Остальные могли только посматривать в дверной проем или через окна. Нам эта служба показалась невероятно долгой и непонятной, хотя я мог слышать, как Теодор переводил для Ларри отдельные фразы. На мой взгляд, там было достаточно ненужных распевов, а еще многократное осенение крестом и обрызгивание святой водой. Потом над головами Катерины и Стефаноса вознесли цветочные венцы, как два одинаковых нимба, и, пока священник продолжал что-то распевать, эти нимбы периодически менялись местами. Так как люди, державшие эти венцы, давно не практиковались, время от времени они неправильно истолковывали указания священника, и тогда венцы сталкивались над головами новобрачных, но, в конце концов, молодые обменялись обручальными кольцами и надели их на мозолистые пальцы. Всё, Катерина и Стефанос стали мужем и женой – безоговорочно, как нам хотелось верить.

Во время бракосочетания тишину прерывали только кудахтанье курицы спросонок или выкрик младенца, тут же успокоенного. Но стоило торжественной церемонии закончиться, как веселье вспыхнуло с новой силой. Оркестрик вспомнил свой репертуар, с каждой минутой становившийся все разгульнее. Смех и грубоватое подтрунивание слышались со всех сторон. Из бутылок с бульканьем лилось вино, а гости, раскрасневшиеся и счастливые, отплясывали один танец за другим, неостановимые, как стрелки часов.

Гулянка закончилась далеко за полночь. Гости постарше первыми разъехались по домам на поникших осликах. От полыхающих костров с нависшими над ними овечьими тушами остались лишь кучи пепла да вспыхивающие в нем гранатовые угольки. Мы выпили с новобрачными по последнему бокалу и, сонные, отправились на свою виллу через оливковые рощи, посеребренные луной, огромной и белой, как цветок магнолии. Совы-сплюшки скорбно перекликались, иногда мимо пролетал изумрудный светлячок. В теплом воздухе хранились запахи солнца, росы и листьев. Размягченные и одурманенные вином, среди старых сутулых олив, исполосованных прохладным лунным светом, кажется, мы все почувствовали одно: мы одомашнились, этот остров принял нас за своих. Под присмотром безмятежно-ласкового лунного ока нас окрестили корфиотами. Завтра, после чудной ночи, наступит очередной золотистый, словно тигр, денек. Англия как будто никогда не существовала.

2. Оливковая бухта

Спустившись от нашей виллы с холма через оливковую рощу, ты в конце концов выходил на дорогу, покрытую густой и мягкой, как шелк, белой пылью. Примерно через полмили дорога выводила на козью тропу, а та по крутому склону, мимо все тех же олив, привела бы тебя к небольшой бухте в виде полумесяца, отороченной белоснежным песком и кучами высохших длинных водорослей, выброшенных на берег зимними штормами и образовавших подобия неуклюже сделанных птичьих гнезд. Два рукава бухты состояли из мелких скал, между которыми образовались бесчисленные заводи, где искрилась и блистала морская жизнь.

Как только до Джорджа дошло, что ежеутреннее заключение в четырех стенах только мешало мне сосредоточиться, он придумал образовательный гамбит: «уроки на природе». Вскоре весь замусоренный водорослями песчаный пляж превратился в непроходимые джунгли с островками выжженной пустыни, и с помощью ленивого краба или рачка-бокоплава в роли Кортеса или Марко Поло мы усердно обследовали всю бухту. Уроки географии в этих обстоятельствах привлекали меня чрезвычайно. Однажды мы решили соорудить карту мира прямо на берегу, рядом с настоящим морем. Задачка была не из простых – поди найди камни, похожие на Африку, или Индию, или Южную Америку, и порой приходилось соединять несколько камней для получения правильных очертаний континента. Ну и конечно, когда ты осторожно поднимал какой-то булыжник, под ним обнаруживалась морская жизнь, которая минут на пятнадцать приковывала к себе наше внимание, пока Джордж не спохватывался, что мы как-то забыли про карту.

Эта бухта стала одним из моих самых посещаемых мест, и чуть не каждый день, пока мое семейство проводило сиесту, мы с Роджером спускались через бездыханную оливковую рощу, оживляемую только криком цикад, а дальше топали по дороге, и Роджер вовсю чихал от поднятой пыли, не хуже чем кто-нибудь от щепотки нюхательного табака. Добравшись до бухты с водой, такой неподвижной и прозрачной под полуденным солнцем, что ее словно и не было, мы немного плавали на мелководье, а затем расходились каждый по своим интересам.

В случае Роджера это были отчаянные попытки поймать какую-нибудь рыбешку из тех, что сновали и подрагивали на мели. О чем-то бормоча, он неспешно перешагивал в воде, уши подняты, а взгляд опущен. Неожиданно его морда исчезала под водой, и щелкали челюсти, после чего над поверхностью снова появлялась голова, он громко чихал и отряхивался, а бычок или морская собачка, отплыв на полдюжины футов, поглядывал на него, надув губки и игриво помахивая хвостиком.

Для меня же эта бухточка кишела такой жизнью, что я даже не знал, с чего начать. В скалах трубчатые черви прорыли меловые туннели, напоминавшие сложные кремовые завитушки на торте, а морское дно, если зайти поглубже, украшали этакие миниатюрные прорезиненные шланги. Стоило немного подождать, и из них вдруг вылезали радужные щупальца, синие, красные, коричневые, которые медленно крутились туда-сюда. Щетинконогие черви – не самое привлекательное название для таких красавцев. Иногда они сбивались в стайку и казались этакой клумбой с шевелящимися цветами. Подбираться к ним следовало с большими предосторожностями: чуть быстрее шагнул – и, извещенные приливной волной о твоем приближении, они сжимались в пучок и с невероятной скоростью ныряли обратно в трубку.

Здесь и там на песчаном дне росли полумесяцы черных и блестящих ленточных водорослей, напоминавших притороченные боа из перьев, а среди них обнаруживались морские иглы с головами, как у морских коньков, на длинном стройном теле. Они дрейфовали в вертикальном положении и были до того похожи на ленточные водоросли, что их далеко не сразу удавалось различить.

У берега, под камнями, прятались крабики, а также актиния обыкновенная, напоминавшая красно-синюю, украшенную бриллиантами подушечку для иголок, и анемон-фонтан, чьи кофейного цвета стебли с длинными корчащимися щупальцами создавали ожившую копну волос, каковой позавидовала бы горгона Медуза. Каждый морской камень был инкрустирован розовыми, белыми или зелеными кораллами и увенчан этакой чащей из мелких водорослей с вкраплением изящного кустика acetabularia mediterranea – нитевидные стебельки, и на каждом что-то вроде зеленого зонтика, вывернутого наизнанку подводным ветерком. Порой на камне красовалась черной накидкой морская губка с тянущимися разинутыми ртами, похожими на миниатюрные вулканы. Отлепив губку от камня, ее можно было разрезать лезвием бритвы, и внутри иногда обнаруживались прелюбопытные формы жизни, но в отместку губка обдавала твои руки слизью с мерзким запахом прогорклого чеснока, которую потом приходилось отмывать часами.

На берегу и в заводях я находил новые ракушки для своей коллекции, а привлекали они меня не только красотой, но и удивительно образными названиями. Так, заостренную ракушку, похожую на береговую улитку с растянутыми губами, этакой цепочкой из перепончатых пальцев, к моему несказанному восторгу, местные окрестили «пеликановой лапкой». А белая округлая, похожая на блюдечко, с конической верхушкой раковина прослыла «китайской шляпой». Были странные, напоминающие коробку, раковины-арки, которые, если разъять боковины, действительно (при небольшом воображении) являли взору подобие арочек. Были раковины-башни, перекрученные и заостренные, как рог нарвала, и раковины-шатры с зигзагообразным веселым узором – аленьким, черненьким, синеньким. Под большими камнями обнаруживались раковины-замки?, у которых на макушке, как следовало из названия, было необычное отверстие в виде замочной скважины, через которое дышал моллюск. Но лучшей находкой, если повезет, было морское ушко, сплющенное, серовато-чешуйчатое, с рядом дырочек на одном боку; а если эту ракушку перевернуть и вычистить ее обитателя, то увидишь интерьер, переливающийся матовыми закатными красками, – красота волшебная. В то время у меня еще не было аквариума, поэтому в уголке бухты я выложил камнями заводь, восемь футов на четыре, куда выпускал пойманных морских существ. Так я почти наверняка знал, где их на следующий день найду.

В этой бухте я поймал своего первого краба-паука. Я бы прошел мимо, приняв его за камешек в водорослях, если бы он вдруг не сделал неосторожного движения. Размером и формой он напоминал маленькую плоскую грушу с шипами на заостренном конце и подобием двух рожек над глазами. Ноги и клещи у него были изящные – длинные и тонкие. Но больше всего меня заинтриговали его спина и ноги, сплошь обернутые крошечными водорослями, как будто выраставшими из панциря. Зачарованный этим необыкновенным существом, я как победитель перенес его в свою заводь. Из-за моей крепкой хватки (он предпринял отчаянную попытку улизнуть, как только понял, что в нем распознали краба) б?льшая часть водорослей по дороге облезла. Поместив его в прозрачное мелководье, я лег на живот и стал смотреть, что он станет делать. Встав во весь рост, как это делает паникующий паук, он отбежал от меня на фут и замер. Так он сидел бесконечно долго, я уже решил, что он просидит, неподвижный, все утро, приходя в себя от шока, но тут он протянул свою длинную изящную клешню и очень осторожно, даже как-то робко оторвал клочок водоросли с ближайшего камня, засунул в рот и заработал челюстями. Сначала я подумал, что он ее ест, но вскоре понял, что ошибся: с угловатой грациозностью он завел клешню за спину и, предварительно пошарив, пристроил водоросли на свой щиток. Я сообразил: краб предварительно смачивал клочок слюной, чтобы тот как следует приклеился. Медленно ковыляя по заводи, он собирал водоросли с прилежностью профессионального ботаника, попавшего в дикие джунгли. И через час его спину покрывала такая густая поросль, что если бы он замер, а я на секунду отвлекся, то вряд ли бы мне удалось снова его обнаружить.

Заинтригованный столь хитроумным камуфляжем, я основательно прочесал бухту, пока не нашел еще одного краба-паука. Для него я построил особый водоемчик с песчаным дном, напрочь лишенным растительности. Он остался им вполне доволен. Наутро я вернулся с кисточкой для ногтей (позже, к несчастью, выяснилось, что она принадлежала Ларри) и с ее помощью отскреб беднягу краба так, что на его панцире и ногах не осталось ни грамма водорослей. После чего я побросал в водоем морских улиток и обломки кораллов, актиний и осколки бутылочного стекла, отполированные морем так, что они казались матовым жемчугом. Я сел и стал наблюдать.

Возвращенный в водоем, краб несколько минут сидел неподвижно, явно приходя в себя после унизительной головомойки. Потом, словно до конца не веря в постигшее его несчастье, он завел передние клещи назад и осторожно ощупал спину, видимо, в отчаянной надежде, что там остались хоть какие-то кустики. Но я хорошо постарался, и его спина сияла голизной. Сделав пару неуверенных шажков, он присел и полчаса предавался унынию. Потом, преодолев хандру, заставил себя встать, приковылял к краю водоема и попытался укрыться под камнем. Там он горестно размышлял о потере камуфляжа как минимум до тех пор, пока мне не пришлось уйти домой.

Вернулся я рано утром, и – о радость! – краб, оказывается, не терял времени даром. Он не ударил мордочкой в грязь и украсил панцирь тем, что я ему оставил. Вид у него был развеселый, если не сказать карнавальный. Полосатые ракушки чередовались с обломками кораллов, а две актинии на голове напоминали модную шляпку с лентами. Глядя на него, ползущего по песку, я подумал, какой же он стал теперь заметный, но вот что интересно: стоило ему только подлезть под свой любимый нависающий камень, как он вдруг превратился в груду ракушек и кораллов, увенчанную актиниями.

Слева от бухточки, в четверти мили от берега, находился остров Пондиконисси, или Мышиный остров, напоминающий равнобедренный треугольник. Старые густые кипарисы и олеандры охраняли белоснежную церквушку и примыкающий к ней маленький жилой квартал. Здесь проживал пожилой и на редкость вредный монах в черной рясе и клобуке, чей смысл жизни, похоже, заключался в том, чтобы периодически звонить в колокол в этом игрушечном храме, а по вечерам грести на лодке на соседний мыс, где в скиту жили три древние монашки. Там он выпивал рюмку узо и чашку кофе и, поговорив, по-видимому, о грехопадении в современном мире, на закате, превращавшем морскую гладь в переливчатый шелк, уплывал обратно на своей скрипучей подтекающей лодке, в которой смотрелся как нахохлившийся черный ворон.

Марго, убедившись, что от постоянного поджаривания на солнце у нее только больше высыпает прыщей, перешла на другое лечебное средство матери-природы – морские купания. Она вставала в полшестого, будила меня, и мы вместе, спустившись к пляжу, бросались в чистейшую морскую воду, еще прохладную под приглядом Луны, и беззаботно отправлялись вплавь к острову Пондиконисси. Там Марго растягивалась на скале, а я шатался в свое удовольствие по окрестным заводям. Увы, наши посещения оказывали пагубное воздействие на монаха: стоило только Марго высадиться на берег и эффектно разлечься, как он с громким топотом скатывался по каменным ступеням церкви и, грозя нахалке кулаком, выкрикивал по-гречески нечленораздельные слова, тонувшие в его окладистой неухоженной бороде. Марго отвечала ему лучезарной улыбкой и радостно махала рукой, что доводило его до почти апоплексической ярости. Он метался по паперти, шурша черной сутаной и показывая грязным дрожащим пальцем то на небеса, то на нее, грешницу. Это повторилось несколько раз, и я даже сумел запомнить излюбленные словечки монаха, чей словарный запас не отличался разнообразием. Позже я спросил моего друга Филемона, что они значат. С ним случилась истерика. Он так хохотал, что долго не мог ничего толком объяснить, но в конце концов я понял, что монах осыпал Марго отборной бранью, причем самым невинным выражением было «белая ведьма».

Когда я рассказал об этом матери, она, к моему удивлению, была невероятно возмущена.

– Мы должны доложить об этом его начальству, – сказала она. – В англиканской церкви такое было бы невозможно.

Однако со временем это превратилось в своего рода игру. Мы привозили ему сигареты, и сначала монах сбегал с паперти, потрясая кулаком и грозя нам карой Господней, но затем, выполнив свой долг, поддергивал рясу, усаживался на приступку и добродушно выкуривал сигаретку. Иногда он даже возвращался в церковь и выносил нам пригоршню фиников со своего дерева или молодые, молочные на вкус миндальные орехи, которые мы кололи на пляже с помощью гладких камней.

Между Пондиконисси и моей любимой бухтой протянулась полоса подводных рифов. В основном плоских, размером со столешницу или с миниатюрный садик. Они практически подступали к морской поверхности, и когда ты на них забирался, издалека должно было казаться, что ты идешь по воде. Я давно мечтал обследовать эти рифы с их богатой морской жизнью, какую не найдешь в мелкой бухте. Но трудность состояла в том, что туда не доставишь необходимое снаряжение. Я попробовал доплыть до рифа с двумя большими банками из-под варенья на концах веревки, обмотанной вокруг шеи, и сачком в одной руке, но на полпути банки неожиданно и злонамеренно наполнились водой и потянули меня на дно. Я потратил несколько секунд на то, чтобы освободиться от груза, и всплыл на поверхность, молотя руками и глотая ртом воздух, а к тому времени мои банки уже поблескивали стеклянными боками на дне морском, такие же недостижимые, как если бы они были на Луне.

Однажды в жаркий день я переворачивал в бухте подводные камни в попытке обнаружить пестрых ленточных червей, обычно выбиравших себе подобное пристанище. Я был так поглощен этим занятием, что нос гребной лодки с шорохом и скрипом въехал в песок рядом со мной, а я даже не сразу отреагировал. На корме стоял с одним веслом, которым он, как все рыбаки, помахивал в воде не хуже, чем рыба хвостом, молодой мужчина, почти черный от солнца. У него были темные вьющиеся волосы, ясные глаза, как две черные ежевики, и ослепительно-белые зубы, особенно выделявшиеся на смуглом лице.

– Yasu, – сказал он. – Твое здоровье.

Я ответил на его приветствие и смотрел, как он ловко спрыгнул на берег вместе с маленьким ржавым якорем, который основательно воткнул в песок позади двуспального ложа из высыхающих водорослей. На рыбаке были сильно потрепанная майка и брюки, некогда синие, а сейчас выбеленные солнцем. Он подошел, по-компанейски присел рядом на корточки и достал из кармана жестяную коробочку с табаком и самокрутками.

– Жарко сегодня, – сказал он с недовольной гримасой, и его мозолистые пальцы скрутили сигаретку с необыкновенной ловкостью. Он вставил ее в рот, зажег с помощью большой дешевой зажигалки и после глубокой затяжки вздохнул. – Ты один из новеньких, что поселились на холме? – спросил он, подняв бровь и глядя на меня своими ясными, как у малиновки, глазами.

К этому времени я уже неплохо болтал по-гречески и подтвердил, что да, я один из новеньких.

– А другие, на вилле? – поинтересовался он. – Они кто?

Я довольно быстро уразумел, что каждый корфиот, особенно крестьяне, жаждет все про тебя узнать и в ответ готов выложить тебе всю свою подноготную. Я пояснил, что на вилле живут моя мать, два брата и сестра. Он глубокомысленно покивал, словно это была ценнейшая информация.

– А твой отец? – продолжил он допрос. – Он где?

Я сказал, что мой отец умер.

– Бедняга, – поспешил он выразить свои соболезнования. – И твоя несчастная мать осталась с четырьмя детьми.

Он печально вздохнул, словно придавленный этой тяжелой мыслью, но тут же просветлел.

– Такова жизнь, – заключил он философски. – Что ты ищешь под этими камнями?

Я постарался ему растолковать, хотя очень трудно объяснить местным крестьянам мой интерес к разнообразным существам отталкивающего вида и не заслуживающим внимания, к тому же несъедобным.

– Тебя как зовут? – спросил он.

Я ответил «Герасимос», что по-гречески ближе всего к Джеральду, и уточнил, что друзья зовут меня Джерри.

– А я Таки. Таки Танатос. А живу я в Беницесе.

Я спросил, почему он оказался так далеко от родной деревни. Он пожал плечами:

– Приплываю сюда на лодке. Поужу рыбу, поем, посплю, а как начнет смеркаться, зажигаю фонари и возвращаюсь в Беницес, а по дороге снова рыбачу.

Я сразу сделал стойку. Дело в том, что незадолго до этого, вернувшись из города, мы остановились перед тропинкой, что вела к нашей вилле, увидев внизу медленно плывущую лодку с угольной лампой накаливания на носу, которая бросала на темную водную гладь сноп света, выхватывая с необыкновенной яркостью целые куски морского дна и рифы, лимонно-зеленые, розовые, желтые, бурые. В тот момент я подумал, какое же это увлекательное занятие, рыбная ловля. Вот только я не был знаком с рыбаками. И сейчас я посмотрел на Таки другими глазами.

Я закидал его вопросами: в котором часу он начинает ловить рыбу и собирается ли обойти рифы, разбросанные между бухтой и Пондиконисси?

– Около десяти, – сказал он. – Прохожу вокруг острова и беру курс на Беницес.

Я поинтересовался, нельзя ли мне к нему присоединиться, и пояснил, что на рифах живут разные необычные существа, к которым можно подобраться только на лодке.

– Почему нет, – сказал он. – Я буду ждать возле Менелаоса. Подходи к десяти вечера. Объедем рифы, а потом я отвезу тебя обратно и отправлюсь в свой Беницес.

Я с горячностью заверил его, что буду как штык, и, подхватив сачок и баночки и свистнув Роджера, спешно ретировался, пока он не передумал. Отойдя на безопасное расстояние, я умерил шаг и задумался над тем, как мне уговорить семейство в целом и мать в частности, чтобы они меня отпустили в море на ночь глядя.

Я знал, что мать беспокоит мой категорический отказ от сиесты. Я сто раз ей объяснял, что в дневную жару у насекомых и прочих самый пик активности, но мои доводы ее не убеждали. А в результате под вечер, когда начинало происходить самое интересное (например, словесные баталии между Ларри и Лесли), мать объявляла, что мне пора спать, так как я не отдыхал днем.

Я опасался, что по этой причине может сорваться моя ночная затея. Сейчас было только три часа дня, а значит, семейка кемарит за закрытыми ставнями и проснется, чтобы начать свое полусонное жужжание, как опьяненные солнцем мухи, не раньше половины шестого.

Я с крейсерской скоростью помчался на виллу. Когда до нее оставалось футов триста, я снял рубашку и осторожно завернул в нее все банки с образцами, а то бы они своим треньканьем меня выдали. Я предупредил Роджера под страхом смертной казни не издавать ни звука, после чего мы тихо пробрались на виллу и как две тени проскользнули в мою спальню. Роджер, отдуваясь, уселся посреди комнаты и с изумлением взирал на то, как я раздеваюсь и залезаю в постель. Он явно не одобрял столь неподобающее поведение. Куда ж это годится – день, суливший необыкновенные приключения, в самом разгаре, а я тут собираюсь спать! Он попробовал заскулить, но я так свирепо его окоротил, что он опустил уши, поджал хвост-обрубок, залез под кровать и там с печальным вздохом свернулся калачиком. А я взял книжку и попытался сосредоточиться. Из-за прикрытых ставень комната напоминала зеленый прохладный аквариум, хотя на самом деле воздух был стоячий и жаркий и пот с меня катил градом. «Что хорошего они видят в сиесте?» – спрашивал я себя, ерзая на уже волглой простыне. Какая им от этого польза? Для меня была загадка, как они вообще могут спать в такую жару. И тут я провалился в сон.

Проснулся я в четверть шестого и, полусонный, прибрел на веранду, где вся семья пила чай.

– О боже, – воскликнула мать. – Ты что, спал?

Я как бы между делом заметил, что сиеста пойдет мне на пользу.

– Дорогой, ты не заболел?

Да нет, сказал я, со мной все в порядке. А спал я, чтобы отдохнуть перед вечерней программой.

– Какой еще программой? – спросила мать.

Со всей непринужденностью, на какую только был способен, я сказал, что в десять меня заберут на ночную рыбалку. Только в это время, пояснил я, в море появляются некоторые обитатели, и лучшего способа их пособирать просто не существует.

– Я надеюсь, это не означает, – зловеще начал Ларри, – что у нас по дому начнут ползать осьминоги и морские угри. Мать, лучше сразу его останови. Ты не успеешь оглянуться, как наша вилла провоняет не хуже рыбного рынка.

Я с некоторой горячностью возразил, что не собираюсь никого приносить в дом, а помещу их в специальный резервуар.

– Десять часов – довольно позднее время, дорогой, – сказала мать. – Когда же ты вернешься?

Я соврал на голубом глазу, что, скорее всего, вернусь около одиннадцати.

– Оденься потеплее, – сказала она.

Какими бы ночи ни были теплыми и благоуханными, мать не сомневалась, что, если я не надену свитер, двустороннее воспаление легких мне обеспечено. Я клятвенно пообещал тепло одеться и допил свой чай, а потом час или около того с удовольствием собирал все необходимое: сачок с длинной ручкой, бамбуковая палка с тремя крючками на конце для сбора интересных водорослей в одну кучу, восемь больших банок из-под варенья, семь жестянок и коробочек для крабов и моллюсков. Убедившись в том, что матери нет рядом, я надел плавки под шорты и спрятал полотенце на дно сумки, будучи уверен, что за некоторыми экземплярами мне придется нырять. Если бы мать об этом узнала, ее страхи насчет двустороннего воспаления легких возросли бы стократно.

Без четверти десять я закинул сумку за спину, взял фонарик и зашагал вниз по склону среди олив. Луна висела в звездном небе бледным пятнистым серпом, почти не дающим света. В черных прогалинах между корнями деревьев жуки-светляки посверкивали, как изумруды, в темноте ухали совы-сплюшки.

Когда я пришел к морю, Таки сидел и курил в лодке. Он уже зажег угольную лампу накаливания, и она, недовольно шипя и почему-то распространяя сильный запах чеснока, отбрасывала на воду перед носом лодки круг яркого света, привлекшего внимание разной живности. Бычки и морские собачки повылезали из своих норок и, устроившись на покрытых водорослями камнях, раздували щеки и нервно сглатывали, как зрители в театре, заждавшиеся поднятия занавеса. Зеленые крабы шустро сновали, то и дело останавливаясь, чтобы деликатно отщипнуть от водорослей маленький кусочек и аккуратно положить в рот. А еще повсюду непоседливо ползали ракушки, нахлобученные крабиками-отшельниками, которые повыгоняли их законных обитателей, моллюсков.

Я уложил свое снаряжение на дно лодки и уселся с довольным выдохом. Таки столкнул лодку в воду и с помощью одного весла направил ее по мелководью среди зарослей ленточных водорослей, шуршащих и шепчущихся вокруг скользящего корпуса. Когда стало поглубже, он закрепил в уключинах оба весла и стал налегать на них стоя. Мы шли очень медленно. Таки внимательно следил за световым нимбом, освещавшим морское дно футов на десять во все стороны. Музыкально поскрипывали уключины, Таки напевал себе под нос. Вдоль борта лежала почти десятифутовая острога, заканчивавшаяся пятью зазубренными остриями. На носу я заметил бутылочку с оливковым маслом, столь необходимое подспорье рыбака: если ветер поднимет небольшую волну, стоит только плеснуть масло, и оно окажет поистине волшебное умиротворяющее действие на морскую поверхность. Мы медленно, но неуклонно приближались к черному треугольному силуэту Пондиконисси, где нас ждали рифы. Когда мы к ним подошли, Таки на секунду облокотился на весла и поглядел на меня.

– Минут пять покружу, авось что-то поймаю. А потом дам тебе поохотиться.

Я с радостью согласился, горя желанием посмотреть, как Таки будет орудовать своей увесистой острогой. Мы осторожно обходили большой риф, фонарь освещал причудливые подводные скалы, покрытые розовыми и пурпурными водорослями, напоминавшими этакие ворсистые дубы. Глядя в воду, я ощущал себя пустельгой, парящей над разноцветным осенним лесом.

Вдруг Таки перестал загребать и тихо опустил весла в воду, так что они затормозили ход. Лодка почти остановилась, а он взял в руки острогу.

– Смотри, – сказал он, показывая на песчаное дно у основания скалы, возвышавшейся, как мощный бастион. – Скорпиос.

Сначала я ничего не увидел, но потом понял, что он имеет в виду. На дне лежала рыба длиной в два фута, с изящной филигранью острых шипов на спине, как у дракона, и огромными нагрудными плавниками, распластанными на песке. У нее была широченная голова с золотистыми глазами и угрюмо надутые губы. Но больше всего меня поразила ее расцветка: череда алых и винно-красных полосок, подчеркнутых белым. Яркая и неподвижная, она производила впечатление необыкновенно уверенной в себе и при этом угрожающе опасной.

– Вкусная штучка, – прошептал Таки, удивив меня, так как на первый взгляд она казалась исключительно ядовитой.

Медленно, практически незаметно опускал он острые вилы в пучину. Слышно было только раздраженное шипение фонаря. Неумолимо, дюйм за дюймом, острога сближалась с жертвой. Я затаил дыхание. Неужели эта рыбина с золотисто-крапчатыми глазами не заметит надвигающуюся катастрофу? Один взмах хвоста – и от нее останутся лишь завихрения песка. Но нет, она продолжала лежать, периодически сглатывая с самодовольным видом. Когда до жертвы оставалось около фута, Таки вдруг замер, поменяв на шесте хватку. Он стоял неподвижно не больше секунды, которая показалась мне вечностью, а затем так быстро, что я даже не уловил движения, вонзил в голову рыбины все пять зубьев. Поднялся водоворот из песка и крови. Рыба билась и извивалась так, что иглы на спине ударялись об острогу. Но Таки вогнал ее так умело, что нечего было и думать о спасении. Перехватывая шест руками, Таки быстро вытащил острогу, и вот уже рыбина билась о дно лодки. Я подошел, чтобы помочь снять ее с зубьев, но он меня резко оттолкнул.

– Осторожней. Скорпиос – рыба злая.

Я наблюдал за тем, как он с помощью лопасти весла снимает рыбу с остроги, и, хотя по всем законам та уже должна была обмякнуть, тем не менее она продолжала биться и извиваться и даже загоняла свои спинные шипы в деревянный борт.

– Гляди, гляди, – сказал Таки. – Теперь ты понимаешь, почему мы ее называем скорпиос? Если она тебя ткнет своими шипами, это будет такая боль… святой Спиридон! Придется мчаться в больницу.

С помощью весла и остроги, не говоря уже о ловких манипуляциях, ему удалось поднять рыбу-скорпиона и бросить в жестянку из-под керосина, откуда тварь нам ничем не грозила. Я спросил, как она может быть вкусной, если она такая ядовитая.

– Так это же спинной плавник, – объяснил Таки. – Его надо срезать. А мякоть сладкая, как мед. Я тебе дам, отнесешь домашним.

Он налег на весла, и мы под скрип уключин снова заскользили вдоль рифов. Вскоре он притормозил. Здесь и там на песчаном дне лежали кучки еще зеленых ленточных водорослей. Лодка совсем остановилась, и Таки взял в руки острогу.

– Гляди, – сказал он. – Осьминог.

У меня сердце екнуло от восторга. До сих пор я видел только мертвых осьминогов в продаже, а это, я был уверен, совсем не то, что живые. Но как я ни всматривался, песчаное дно казалось безжизненным.

– Да вон же, вон, – показал Таки, опуская острогу поглубже. – Не видишь? Ты что, глаза дома забыл? Вон, вон. Я его почти касаюсь.

Я по-прежнему ничего не видел. Таки опустил острогу еще на фут.

– Ну что, дурачок, теперь видишь? – спросил он со смешком. – Прямо под зубьями.

И тут я его увидел. Все это время я на него пялился, но для меня он сливался с песком и водорослями. Он сидел, словно в гнезде из собственных щупальцев, и два на удивление человеческих глаза на лысой куполообразной голове по-сиротски глядели на нас.

– Здоровый, – сказал Таки.

Он перехватил острогу, но сделал это не так ловко. Неожиданно осьминог из песчано-серого превратился в переливчато-зеленого. Он выпустил из своей сифонной трубки струю воды и, получив импульс, дал стрекача, взвихрив вокруг себя песок. Его щупальца тянулись сзади, и он был похож на улетающий воздушный шар.

– А, gammoto! – ругнулся Таки.

Бросив в лодку острогу, он схватился за весла и быстро погреб вслед за беглецом. Судя по всему, осьминог отличался трогательной верой в свой камуфляж, потому что отплыл всего футов на тридцать и снова прилег.

Таки подобрался поближе и снова пустил в ход острогу. Но на этот раз он был предельно осторожен. Когда вилы нависли в каком-то футе над куполообразной головой жертвы, он усилил хватку и вогнал их в цель. Тут же поднялось облако серебристого песка, щупальца выделывали немыслимые кульбиты, обвивались вокруг остроги. Осьминог выстрелил чернильной струей, и та повисла дрожащим черным кружевным занавесом, а еще стелилась над песком, как кольца дыма. Таки крякал от удовольствия. Он быстро вытащил острогу, и, когда осьминог оказался в лодке, два щупальца ухватились за борт. Он рывком заставил их оторваться, при этом раздался такой треск, будто отлепили кусок штукатурки, только в тысячу раз громче. Обхватив круглое слизистое тело, Таки ловко снял его с острых зубцов, а затем, к моему изумлению, поднес эту голову Медузы с извивающимися волосами к своему лицу, и щупальца мгновенно обвились вокруг его лба, щек и шеи, оставляя на смуглой коже белые следы от сосков. Вдруг, выбрав некую точку, Таки зарылся носом в самое нутро студенистого тела, щелкнули зубы, а голова дернулась вбок, как у терьера, разрывающего крысу на части. Видимо, он перекусил какой-то жизненно важный нервный центр, потому что щупальца тотчас ослабили свою хватку и безвольно повисли, только кончики слегка подергивались и загибались. Таки швырнул осьминога в жестянку к рыбе-скорпиону, сплюнул за борт и, зачерпнув морской воды, прополоскал рот.

– Ты приносишь удачу. – Он улыбнулся и вытер рот. – Нечасто мне удается поймать скорпиоса с осьминогом в придачу.

Но, похоже, после этого удача ему изменила: мы несколько раз обошли рифы, но больше ничего не поймали. Мы видели мурену, высунувшую голову из норы в скале, очень даже злобную голову размером с собачью. Но стоило Таки опустить в воду острогу, как мурена весьма изящно и с особым достоинством снова спряталась в скале, и больше мы ее не видели. Чему я был только рад, так как определил на глаз, что мурена минимум шестифутовая, и сражаться с таким монстром в слабо освещенной лодке – то еще удовольствие даже для такого заядлого натуралиста, как я.

– Ну что ж, – философски изрек Таки. – А теперь перейдем к твоей рыбной ловле.

Он отвез меня к самому большому плоскому рифу и высадил вместе с моим снаряжением. Вооружившись сачком, я бродил по краю, а Таки подгребал за мной на расстоянии полдюжины футов, подсвечивая сумеречную красоту скал. Здесь бурлила такая жизнь, что я засомневался в моей способности все это выловить.

Тут были тщедушные морские собачки в золотисто-алом наряде: крохи размером с полспички, красный столбик тельца, черные глазища, и другие, такие же крохи цвета берлинской лазури и окиси кобальта. Кроваво-красные морские звезды и пурпурные, ломкие, с длинными изящными остроконечными ручками, которые беспрерывно сворачивались и разворачивались. Их надо было вытаскивать сачком с предельной осторожностью – одно резкое движение, и они с отчаянным безрассудством избавлялись от своих конечностей. Улитки-тапочки. Если ее перевернуть, обнаружится аккуратная костяная подошва, так что улитка и впрямь похожа на мешковатый, довольно бесформенный домашний тапок на подагрическую ногу. Моллюски-каури – от белоснежных, нежно-ребристых до кремовых, в пурпурно-черных метках. Панцирные моллюски, или хитоны, до двух с половиной дюймов в длину, похожие на мокриц, липшие к трещинам в скале. Увидев крохотную каракатицу величиной со спичечный коробок, я чуть не свалился с рифа в попытке ее поймать, но, к моему огромному огорчению, она сбежала. Не прошло и получаса, а мои банки, жестянки и коробочки уже ломились от морских существ, и я понял, что хочешь не хочешь, а придется остановиться.

Таки по-добрососедски отвез меня в мою любимую бухту и с любопытством посмотрел, как я осторожно выпускаю всякую живность в специально оборудованную заводь. А затем довез до пристани южнее Менелаоса. Он пропустил шнурок через жабры мертвой рыбы-скорпиона и протянул ее мне:

– Скажи своей матери, чтобы она приготовила ее с острой паприкой, растительным маслом, картошкой и добавила костного мозга. Получится очень вкусно.

Я поблагодарил его за подарок и проявленное терпение.

– Еще порыбачим, – сказал он. – На следующей неделе. В среду или в четверг. Когда приеду, дам тебе знать.

Я ответил, что буду ждать. Он оттолкнул лодку и, орудуя одним веслом, взял курс через мелководье на Беницес.

– Удачи! – крикнул я ему вслед.

– Pastocalo, – ответил он. – Всего наилучшего.

Я развернулся и устало поплелся на холм. Полтретьего ночи, какой ужас! Мать наверняка убедила себя в том, что я утонул или меня сожрала акула или еще что-то в этом роде. Одна надежда, что рыба-скорпион ее хоть немного успокоит.

3. Миртовый лес

Примерно в полумиле к северу от нашей виллы, за поредевшими оливковыми рощами, раскинулось плоскогорье в пятьдесят или шестьдесят акров, где не росло ни одной оливы. Только зеленый лес из миртовых кустов с пролежнями каменистой луговины, украшенной чудны?ми канделябрами чертополоха цвета электрик да крупными луковицами подснежника. Это было мое излюбленное место охоты из-за огромного разнообразия мира насекомых. Притаившись в тенистых, остро пахнущих кустах мирта, мы с Роджером наблюдали за проползающими мимо нас существами, и в определенные дневные часы какая-нибудь ветка мало чем отличалась от оживленной городской улицы.

Здесь было много богомолов, до трех дюймов в длину, с яркими зелеными крылышками. Они балансировали в кустах мирта на своих тонких ножках, фарисейски сложив перед собой изощренно выгнутые передние лапки в молитвенном жесте, а их остренькие мордочки с выпуклыми, соломенного цвета глазками вертелись по сторонам, ничего не пропуская, точь-в-точь угловатые, озлобленные старые девы на вечеринке с коктейлями. Стоило белой капустнице или перламутровке присесть на глянцевитый лист мирта, как богомол начинал осторожненько, почти незаметно к ней подкрадываться, то и дело останавливаясь и тихо раскачиваясь, дабы заставить бабочку поверить в то, что это не он, а всего лишь потревоженный ветром листок.

Однажды я видел, как богомол притаился, а затем бросился на бабочку-парусника, которая, сидя на солнце, в задумчивости шевелила крыльями. Но в последний момент он оступился и в результате схватил ее не за тельце, а за крылышко. Бабочка мгновенно вышла из транса и так отчаянно замахала крыльями, что богомол потерял равновесие. В общем, она сумела кривобоко взлететь, лишившись части крылышка. А он уселся с глубокомысленным видом и полакомился тем, что осталось у него в лапах.

Под валяющимися среди чертополоха камнями кто только не жил, несмотря на то что земля под палящим солнцем сама превратилась в камень и на ней можно было варить яйца. Там обитало существо, от которого у меня всегда бежали по спине мурашки: плоская сороконожка, длиной около двух дюймов, с бахромой из длинных тонких ножек по обе стороны туловища, которая могла пролезть в самую крохотную щель. Она перемещалась с необыкновенной скоростью, даже не бежала, а скользила по земле наподобие голыша, пущенного по льду. Их называют Scutigeridae, и, пожалуй, лучше об этом уродливом локомотиве и не скажешь.

Среди камней можно было обнаружить пробуравленные в твердом грунте ходы величиной в полкроны и больше, обитые шелком и прикрытые кружком из паутины, три дюйма в диаметре. Это были норы тарантулов, здоровых, толстых, шоколадного цвета пауков в желтовато-коричнево-лимонных отметинах. Если такой раскинет ноги, то покроет кофейное блюдце, притом что тельце меньше грецкого ореха. Могучие существа, ловкие и жестокие охотники, демонстрирующие замечательный в своей злокозненности ум. В основном они охотились ночью, но иногда можно было увидеть среди дня, как они, длинноногие, шныряют в чертополохе в поисках добычи. Как правило, при виде человека они убегали и терялись в зарослях мирта, но однажды тарантул был так увлечен своим делом, что позволил мне подойти довольно близко.

Он пристроился на синеголовнике, в шести-семи футах от своей норы, и, помахивая передними лапками, оглядывался вокруг, ну прямо как охотник, взобравшийся на дерево, чтобы высмотреть дичь. Он это делал минут пять, пока я наблюдал за ним, присев на корточки. В конце концов он осторожно слез с чертополоха и с решительным видом куда-то направился, как будто кого-то засек с верхотуры. Лично я не обнаружил в окрестностях никаких признаков жизни, да и сомнительно было, что у тарантула столь острый взгляд. Но паук продолжал так же уверенно шагать, пока не добрался до большого семейства кукушкиных слез; их семенные шапки на тонких дрожащих стеблях были похожи на хлеб-плетенку. Приблизившись, я вдруг понял, что привлекло внимание тарантула: в глубине изящного фонтана из белых стеблей примостилось гнездо жаворонка. В нем лежали четыре яйца, и из одного только что вылупился розовый пушистый птенчик, стоявший на нетвердых ножках среди осколков скорлупы.

Прежде чем я сообразил, как прийти птенцу на помощь, тарантул остановился перед гнездом, на секунду замер, этакий монстр, а затем прижал к себе дрожащего малыша и запустил ему в спину свои длинные кривые жвала. Птенец разинул рот и минуты две еле слышно попищал, а потом пару раз дернулся в мохнатых объятьях. Но вот яд подействовал, птенец на миг сжался и затем обмяк. Паук еще подождал, а убедившись, что яд подействовал, развернулся и зашагал прочь с птенцом в зубах. Он был похож на необычного длинноногого ретривера, несущего в пасти свою первую в охотничьем сезоне куропатку. Ни разу не остановившись, тарантул скрылся в норе вместе с обмякшим жалким тельцем.

Эта встреча меня поразила по двум причинам: во-первых, я не ожидал, что тарантул может покуситься аж на птенца, и, во-вторых, не понимал, каким образом он определил местоположение гнезда – а ведь он это сделал, так как проследовал прямиком в нужном направлении, отбросив всякие сомнения. От чертополоха, на который тарантул взобрался, до гнезда было футов тридцать, я измерил шагами, и мне было ясно, что никакой паук не способен на таком расстоянии разглядеть хорошо замаскированное гнездо, да еще и птенца в нем. Оставался запах, но, опять же, даже зная, что разные твари способны улавливать ароматы, нам, людям, недоступные, я посчитал, что в такой безветренный день и при таком расстоянии требуется особое обоняние. И пришел к единственно возможному объяснению: в процессе обхода своих владений тарантул обнаружил гнездо и потом периодически проверял, не вылупились ли уже птенцы. Впрочем, меня оно не удовлетворило, так как тем самым я приписывал насекомому способность к мышлению, каковой он наверняка не обладал. Даже мой оракул Теодор не мог дать внятного объяснения. Одно я точно знал: этой весной несчастной чете жаворонков не суждено было вскормить свое потомство.

Еще в миртовом лесу меня сильно интересовали личинки муравьиного льва. Взрослые особи отличаются размером, но все по большей части серые. Они похожи на крайне неопрятных обезумевших стрекоз. Крылышки у них непропорциональны туловищу, и они машут ими с таким отчаянием, словно боятся упасть и разбиться. Это неуклюжие и добродушные существа, не причиняющие никому вреда. Чего не скажешь о личинках. То, что прожорливые личинки стрекозы творят в прудах, личинки муравьиного льва устраивают в песке между кустами мирта. Единственным признаком их присутствия были необычные конической формы ямки в довольно мягком грунте. В первый раз обнаружив эти конусы, я терялся в догадках. Может, это мыши докапывались до корешков или еще что-то в этом роде. Мне было невдомек, что на дне каждого такого конуса притаился собственной персоной строитель этой опасной ловушки, готовый к бою. И лишь когда я увидел все собственными глазами, до меня дошло: для личинки это не только родной дом, но еще и коварная засада.

Вот деловито побежал муравей (почему-то мне всегда казалось, что, трудясь, они напевают себе под нос). Это мог быть маленький черный или крупный рыжий, который иногда зачем-то вставал, демонстрируя свое рыжее брюшко и делаясь вдруг похожим на зенитное орудие. Кем бы он ни был, стоило ему попасть в такую ямку, и он тут же начинал в нее съезжать. Он, конечно, предпринимал попытку выбраться, но песок под ним осыпался, и в конце концов он скатывался вниз. Для личинки это был сигнал к началу действий. На муравья вдруг обрушивалась пулеметная очередь из песка или земли, а дулом была голова личинки. Осыпающийся под ногами песок вместе с артобстрелом приводил к тому, что муравей бесславно скатывался на дно. И тогда из песка мгновенно высовывалась плоская муравьиноподобная голова с огромными изогнутыми челюстями, похожими на два серпа. Она их запускала в несчастного муравья и утаскивала его, вырывающегося и брыкающегося, в могилу. Считая, что эти личинки коварно обманывают неразумных и простодушных муравьев, я без всяких угрызений совести их выкапывал и приносил домой, где они выводились в особых клеточках из муслина, и ранее мне неизвестных особей я добавлял в свою коллекцию.

Однажды случилась жуткая гроза, черно-синее небо разрезали серебряные молнии филигранной работы. А затем хлынул дождь – огромные тяжелые капли, теплые, как кровь. Когда гроза прошла, омытое небо стало чистейше голубым, как яйцо лесной завирушки, мокрая земля источала чудесные, почти гастрономические запахи то ли фруктового торта, то ли сливового пудинга, а от просыхающих на солнце олив шел такой пар, что казалось, стволы охвачены огнем. Мы с Роджером любили эти летние грозы. Было здорово шлепать по лужам и чувствовать, как одежда на тебе намокает под теплым дождем. К тому же Роджер с большим удовольствием облаивал молнии. Как-то мы шли через миртовый лес, и я подумал, что после грозы могли повылезать на свет божий разные существа, которые обычно в это время прячутся в норах от жары. И точно, на ветке мирта две жирные улитки янтарно-медовой расцветки медленно ползли навстречу друг дружке, призывно пошевеливая рожками. Вообще-то, в эту пору улитки летовали. Они приклеивались к удобной ветке, затягивали вход в раковину этакой папиросной дверцей и прятались в своем домике, оберегая влажное тельце от палящего солнца. Видимо, аномальная гроза вывела их из спячки и пробудила в них романтические чувства. Они сходились и наконец сошлись рожками. Их пристальные взгляды встретились надолго. Затем одна слегка развернулась и подползла к другой сбоку. И тут произошло нечто такое, что я не поверил собственным глазам. У обеих из боков выстрелили миниатюрные, хрупкие на вид белые стрелы на таких же ниточках. Стрела № 1 вонзилась в бок № 2, и наоборот. И вот они замерли бок о бок, на белых ниточках, как два корабля, соединенные канатами. Это само по себе было необычно, но впереди меня ждали еще более удивительные вещи. Ниточки стали укорачиваться, а улитки сближаться. Чуть не носом в них уткнувшись, я пришел к невероятному заключению, что в их телах существует некий подобный лебедке механизм, затягивающий нить, пока обе особи не окажутся прижатыми друг к дружке. Я понял, что происходит спаривание, но они настолько слились, что сам акт был не виден. Минут пятнадцать они наслаждались этой близостью, а затем – ни тебе благодарности, ни прощального кивка – уползли в разные стороны, без всяких стрел и ниточек и вообще без каких бы то ни было признаков воодушевления успешно совершенным соитием.

Я был крайне заинтригован и с трудом дотянул до четверга, чтобы поведать Теодору, приехавшему на чай, об увиденном. Он слушал меня, раскачиваясь на носках и серьезно кивая, пока я со всеми яркими подробностями рассказывал, чему стал свидетелем.

– Так-так, – сказал он, когда я закончил. – Считайте, что вам… мм… сильно повезло. Я часто наблюдал за улитками, но ничего подобного не видел.

Я спросил его, не привиделись ли мне эти стрелы и ниточки.

– Нет-нет, – успокоил меня Теодор. – Все так и есть. Эта стрела состоит из чего-то похожего на… мм… кальций, и, попадая в организм улитки, он, так сказать, исчезает… растворяется. Кажется, есть доказательства того, что он вызывает чувство покалывания, которое улитки находят… мм… весьма приятным.

Справедливо ли будет предположить, спросил я, что обе улитки подтягивали свои нити?

– Именно так, – подтвердил Теодор. – Очевидно, что у них есть некий… мм… внутренний механизм, позволяющий это делать.

Я признался, что никогда не видел ничего подобного.

– Да-да. Весьма любопытно. – И тут Теодор взорвал такую бомбу, что у меня перехватило дыхание. – После того как они пристраиваются друг к другу… мм… мужская половина одной улитки спаривается с… э-э… женской половиной другой улитки… и наоборот.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы переварить услышанное. Я правильно понял, спросил его осторожно, что каждая улитка является одновременно мужчиной и женщиной?

– Ну да, – подтвердил он. – Гермафродит.

В его глазах мелькнула искорка. Он потер бородку большим пальцем. Ларри, который обычно со страдальческим выражением лица слушал наши дискуссии о природоведении, был не меньше моего огорошен откровениями о сексуальной жизни улиток.

– Теодор, это вы так шутите? – недоверчиво переспросил он. – Вы хотите сказать, что все улитки одновременно мужчины и женщины?

– Вот-вот, – ответил Теодор и с мастерской сдержанностью добавил: – Прелюбопытно.

– О господи! – воскликнул Ларри. – До чего же несправедливо! Какие-то мерзкие слизни ползают по кустам и соблазняют друг друга, как оголтелые, испытывая все виды наслаждений. Я хочу знать, почему человек не награжден подобным даром?

– Действительно. Но тогда вам бы пришлось откладывать яйца.

– Ну да. Зато какой прекрасный предлог сбежать с вечеринки, – заметил Ларри. – «Извините, но мне пора. Надо высиживать яйца».

Теодор хмыкнул.

– Вообще-то, улитки не высиживают яйца, – пояснил он. – Они зарывают их в мокрую землю и уходят.

– Идеальный способ воспитания семьи, – неожиданно, а главное, убежденно заявила мать. – Как жаль, что я не имела возможности зарыть вас в мокрую землю и уйти.

– Какие грубые и неблагодарные слова, – сказал Ларри. – Возможно, сейчас ты породила у Джерри комплекс на всю жизнь.

Если этот разговор и породил у меня комплекс, то лишь в отношении улиток: я уже мысленно планировал масштабную охоту вместе с Роджером – принесу домой десятки особей, посажу их в жестянки и буду неотрывно наблюдать, как они пускают друг в дружку любовные стрелы. Но хотя я за пару недель отловил сотни улиток и содержал их в заточении с вниманием и заботой (даже устраивал для них с помощью лейки подобие грозы), я так и не сумел склонить их к спариванию.

Мне лишь еще один раз довелось наблюдать за необычной любовной игрой – когда я раздобыл пару огромных виноградных улиток, или ампулярий, на скалах у горы Десяти Святых, а сумел я туда добраться только потому, что на мой день рождения мать сделала мне заветный подарок – купила крепыша-ослика.

Хотя с момента нашего приезда на остров Корфу я знал, что здесь ослов полно, – собственно, сельскохозяйственная отрасль зависела от них, – по-настоящему я об этом задумался только на свадьбе Катерины. Многие ослы тогда пришли со своим потомством, в том числе нескольких дней от роду. Я был очарован их узловатыми коленями, длинными ушами и шаткой, неуверенной походкой и тогда же для себя решил: во что бы то ни стало обзаведусь собственным осликом.

Пытаясь уговорить мать, я ей объяснял, что с осликом, который повезет меня и мое снаряжение, я смогу покрывать большие расстояния. Почему бы ей не сделать мне такой подарок на Рождество? Во-первых, потому что они дорого стоят, отвечала она, а во-вторых, в это время не бывает детенышей. Если они такие дорогие, возражал я, пускай это будет мне подарок и на Рождество, и на день рождения. Ради ослика я охотно откажусь от других подарков. Я подумаю, отвечала она, но по своему горькому опыту я знал, что она об этом забудет, быстро и безоговорочно. Мой день рождения приближался, и я снова высказал свои доводы в пользу ослика. А мать снова повторила, что она подумает.

И вот однажды Костас, брат работавшей у нас служанки, появился в нашем маленьком саду, неся на плечах связку бамбуковых палок. Весело насвистывая, он выкопал в земле ямки и вставил в них палки, образовавшие квадрат. Наблюдая за ним из кустов фуксий, я спросил себя, что это он задумал. Я свистом подозвал Роджера, и мы подошли поближе.

– Я строю дом для вашей матери, – объяснил мне Костас.

Я был совершенно сбит с толку. Зачем моей матери понадобился бамбуковый домик? Может, она решила спать на воздухе? Вряд ли. Зачем, спросил я у Костаса, ей понадобился бамбуковый домик?

Он поглядел на меня с каменным лицом и пожал плечами.

– Откуда мне знать? Возможно, она хочет в нем хранить саженцы или сладкий картофель на зиму.

Тоже сомнительно. Я еще полчаса понаблюдал за работой Костаса, а когда мне это надоело, мы с Роджером отправились на прогулку.

К следующему дню остов бамбуковой хижины был готов, и теперь Костас, вплетая камыши, основательно строил будущие стены и крышу. Еще через день все было закончено, а результат вызывал в памяти строительные потуги Робинзона Крузо. Когда я спросил у матери о назначении этого домика, мне было сказано, что она пока не знает, но думает, что он пригодится. Пришлось мне удовлетвориться столь туманным ответом.

Накануне моего дня рождения все повели себя эксцентричнее обычного. Ларри по известной лишь ему причине расхаживал по дому с криками «Галопом!» и «Ату!», но, поскольку к подобным причудам мы давно привыкли, я пропускал это мимо ушей.

Марго шныряла с загадочными свертками под мышкой. Один раз мы с ней столкнулись в прихожей, и я с удивлением обнаружил, что она несет кучу разноцветных украшений, оставшихся после Рождества. При виде меня Марго взвизгнула от неожиданности и умчалась в спальню с таким виноватым и хитрым выражением лица, что я застыл с открытым ртом.

Даже Лесли и Спиро, казалось, заразились некой болезнью: они то и дело уединялись в уголках сада, а из долетавших до меня фраз решительно невозможно было ничего понять.

– На заднее сиденье, – склабился Спиро. – Господь мой свидетель, мистер Лесли, я такое уже проделывать.

– Ну, Спиро, если вы так уверены. – В голосе Лесли звучали нотки сомнения. – Нам только сломанных ног не хватало.

Тут он заметил, что я откровенно подслушиваю, и с раздражением спросил, какого черта я сую нос в чужие разговоры. Не лучше ли мне пойти и сигануть с ближайшей скалы? Поняв, что на дружелюбие домашних сегодня рассчитывать не приходится, я увлек Роджера в оливковую рощу, где мы с ним до вечера безуспешно пытались поймать зеленых ящериц.

Вечером, стоило мне только юркнуть в постель и погасить свет, как из оливковой рощи донеслось буйное пение, сопровождаемое взрывами смеха. Когда весь этот шум приблизился, я различил голоса Лесли и Ларри, а также Спиро, и каждый, похоже, тянул свою песню. Видимо, они где-то хорошо отметили. Из шарканья тапочек в коридоре и негодующего перешептывания я заключил, что Марго и мать сделали такой же вывод.

Эта троица вломилась в дом, истерически гогоча над какой-то шуткой Ларри, а женщины принялись их яростно зашикивать.

– Тише вы! – сказала мать. – Джерри разбудите. Что вы пили?

– Вино, – с достоинством ответил Ларри. И при этом икнул.

– Вино, – подтвердил Лесли. – А еще мы танцевали, и Спиро танцевал, и я танцевал, и Ларри танцевал. Сначала Спиро танцевал, потом Ларри танцевал, потом я танцевал…

– Идите-ка вы спать, – предложила она.

– Потом Спиро опять танцевал, и Ларри танцевал…

– Ну все, дорогой, хватит, – сказала мать. – Ради бога, ложитесь уже в постель. Спиро, зачем вы им позволили столько пить?

– Спиро танцевал, – на всякий случай уточнил Лесли.

– Я его уложу, – сказал Ларри. – Я единственный трезвый человек из всей компании.

Раздались шаги – это братья в обнимку затопали по коридору.

– Я сейчас с тобой танцую, – объявил Лесли, и вот уже Ларри утащил его в спальню.

– Вы меня простить, миссис Даррелл. – Спиро от вина несколько охрип. – Я их остановить, но не могу.

– А вы его достали? – спросила Марго.

– Да, мисс. Вы не беспокойся. Он сейчас у Костаса.

Через какое-то время Спиро ушел, и женщины отправились спать. Для меня финал был таким же загадочным, как весь этот непонятный день. Я лежал в темноте, гадая, что за подарки ждут меня завтра, и незаметно провалился в сон.

Утром, проснувшись, я не сразу сообразил, чем нынешний день примечателен, но потом вспомнил. Мой день рождения. Я лежал, ощущая себя пупом земли: все будут дарить мне подарки и вынужденно выполнять мои разумные пожелания. Я уже собирался встать с кровати и пойти смотреть презенты, когда из прихожей донеслась какая-то непонятная возня.

– Держи его за голову. За голову, говорю, держи! – воскликнул Лесли.

– Осторожнее! Гирлянды! – взвыла Марго.

– Да черт с ними, с гирляндами. Голову держи! – гнул свое Лесли.

– Дорогие, не ссорьтесь, – вмешалась мать.

– Господи, – с отвращением сказал Ларри. – Весь пол в какашках.

Эта загадочная перебранка сопровождалась странным цоканьем, как если бы кто-то постукивал по плитняку шариком для пинг-понга. Что, черт возьми, там происходит? В такое время все обычно валяются, полусонные, с затуманенными глазами, в постели и нашаривают на тумбочке чашку с утренним чаем. Я сел на кровати и уже собирался спуститься в прихожую, чтобы принять участие в общем веселье, но тут дверь в мою спальню распахнулась, и я увидел ослика, украшенного цветными бумажными фестонами, рождественскими гирляндами и тремя огромными перьями, аккуратно закрепленными между длинных ушей. Он галопом процокал в комнату, а Лесли, решительно державший его за хвост, выкрикивал:

– Вперед, сукин сын!

– Дорогой, следи за своей речью, – попросила мать, стоя в дверях и заливаясь краской.

– Осторожней с гирляндами! – вскрикнула Марго.

– Чем скорее это животное уберется отсюда, тем будет лучше, – сказал Ларри. – Он уже нагадил в прихожей.

– Ты сам его напугал, – попеняла ему Марго.

– Ничего подобного, – возмутился Ларри. – Я его просто подтолкнул.

Ослик резко затормозил перед моей кроватью и поглядел на меня своими карими глазищами. Словно не веря увиденному, он встряхнулся с такой силой, что вылетели все перья, закрепленные у него между ушей, и проворно лягнул Лесли.

– Блин! – Тот с криком поскакал на одной левой. – Этот ишак сломал мне ногу!

– Дорогой, не надо так ругаться в присутствии Джерри, – попросила его мать.

– Надо поскорей увести его отсюда, пока наш дом не превратился в одну большую навозную кучу, – сказал Ларри.

– Испортил все мои украшения, – сокрушалась Марго. – А я так старалась!

Но меньше всего в эту минуту я думал о семье. Ослик подошел еще ближе к кровати, посмотрел на меня вопросительно и, словно хмыкнув горлом, ткнулся в мои протянутые ладони серой мордой, гладкой, как кокон шелкопряда, или новорожденный щенок, или морской голыш, или бархатистая древесная лягушка – выбирайте по вкусу. Лесли стянул брюки и внимательно изучал синяк на голени, безостановочно чертыхаясь.

– Дорогой, он тебе нравится? – спросила меня мать.

Нравится? Я потерял дар речи.

Ослица была насыщенного коричневого цвета, почти сливового, с огромными ушами, похожими на две лилии, белыми носочками над полированными копытцами, ладно скроенными, как башмаки чечеточника. На спине у нее красовался большой черный крест, с гордостью напоминавший о том, что верхом на ее прародительнице Христос въехал в Иерусалим (и с тех пор ее поносят, как ни одно другое домашнее животное), а неподражаемые сияющие глаза были обведены аккуратными белыми кружками, говорившими об ее происхождении из деревни Гастури.

– Помнишь ослика Катерины, который тебе так нравился? – обратилась ко мне Марго. – Это ее детеныш.

Что только возвысило ее в моих глазах. Ослица, словно сбежавшая из цирка, задумчиво жевала какую-то серебряную канитель, пока я быстро одевался. И где я буду ее держать, слегка запыхавшись, спросил я у матери. Не в доме же, после слов Ларри, что при желании она скоро сможет выращивать картофель в прихожей.

– Так ведь это для нее Костас построил жилье, – был мне ответ.

Полный восторг! До чего же у меня все-таки благородное, доброе и великодушное семейство! Как ловко держали они от меня в тайне этот сюрприз! Сколько усилий потратили на то, чтобы так разодеть ослицу! Неспешно и бережно, словно хрупкий фарфор, я доставил ослицу в сад, а затем в оливковую рощу и, открыв дверь бамбуковой хижины, ввел ее внутрь. Я подумал, что зря я сначала не проверил размеры жилища, так как строитель из Костаса был никудышный. Но хижина оказалась замечательной. Для ослицы в самый раз. Потом я ее оттуда вывел и привязал к оливе на длинной веревке. В течение, наверно, получаса я, словно в трансе, восхищался ею под разными углами, пока она мирно паслась. В конце концов мать позвала меня завтракать, и я удовлетворенно выдохнул. Я решил, что безусловно, независимо от моего личного мнения, мне досталась главная красотка острова Корфу. Уж не знаю, по какой причине, но я ее назвал Салли. Я чмокнул ее в шелковистую мордочку и отправился в дом.

После завтрака, к моему изумлению, Ларри великодушно объявил, что он обучит меня верховой езде. Я и не знал, что он владеет этим искусством.

– А то как же, – заверил он меня с беззаботным видом. – Когда мы были в Индии, я частенько разъезжал на пони. Я их чистил, и кормил, и все такое. Надо же понимать, что ты делаешь.

И вот, захватив одеяло и моток тесьмы, мы отправились в оливковую рощу и закрепили одеяло на спине у Салли. Она наблюдала за нашими действиями с интересом, но без энтузиазма. Ларри не без труда удалось усадить меня верхом, так как Салли упрямо ходила кругами. Тут он сменил привязь на недоуздок и вожжи.

– Управляй, как лодкой, – сказал мне Ларри. – Если захочешь, чтобы она ускорилась, просто наддай ей пятками под ребра.

Я понял, что нет ничего проще, чем верховая езда, дернул вожжи и стукнул Салли по бокам пятками. Увы, мое падение пришлось на роскошный куст колючей ежевики. Пока я из него выбирался, Салли смотрела на меня с искренним удивлением.

– Пожалуй, погоняй ее палкой, а ногами сжимай бока, тогда не упадешь, – посоветовал Ларри.

Он вырезал мне короткую палку, и я снова взобрался на Салли. На этот раз я крепко охватил ее, бокастую, ногами и хлестнул погонялом по загривку. Она несколько раз негодующе взбрыкнула, но я прилип, как пиявка. Через полчаса, к моей несказанной радости, она уже бойко трусила между олив и слушалась вожжей. Ларри валялся под деревом и, покуривая, наблюдал за моими успехами. Убедившись, что я освоил искусство верховой езды, он поднялся и достал из кармана перочинный ножик.

– А теперь, – сказал он, когда я слез, – послушай, как за ней ухаживать. Во-первых, ты должен каждое утро ее вычесывать. Мы купим тебе в городе щетку. И проверяй, чтобы у нее всегда были чистые копыта. Каждый день.

Озадаченный, я спросил, как чистят копыта ослам.

– Я тебе покажу, – непринужденно бросил Ларри.

Он подошел к Салли и, наклонившись, поднял ее заднюю ногу.

– Сюда, – сказал он, показывая ножиком на копыто, – набивается грязь. Что грозит неприятностями. Может загноиться нога и так далее, поэтому важно содержать их в чистоте.

С этими словами Ларри засунул лезвие в копыто. Он явно упустил из виду, что ослы на Корфу неподкованные и что у чада копытце еще относительно мягкое и нежное. Неудивительно, что реакция Салли была такой, как если бы в нее ткнули раскаленным шампуром. Она выдернула копыто из его рук, а когда он удивленно выпрямился, совершила красивый пируэт и лягнула его задними ногами в низ живота. Ларри тяжело осел, сделался белым, согнулся пополам и, держась за живот, принялся издавать странные кряхтящие звуки. Я испугался не за него, а за Салли, понимая, что он придумает какую-нибудь страшную месть, как только придет в себя. Я поспешно отвязал ее от дерева и погнал палкой по склону. Дождавшись, когда она ускачет в оливковую рощу, я побежал на виллу сказать матери, что с Ларри произошел несчастный случай. Вся семья, включая только что приехавшего Спиро, помчалась к месту происшествия. Ларри по-прежнему корчился от боли, хрипя и стеная.

– Ларри, дорогой, – всполошилась мать. – Что произошло?

– У нее бешенство… атаковала меня… разрыв аппендикса… – выдавил из себя Ларри между хрипами.

Опираясь на Лесли и Спиро, он заковылял в сторону виллы, а мать и Марго безуспешно хлопотали вокруг. Когда в нашей семье случается кризис такого масштаба, важно не потерять голову, иначе пиши пропало. Я примчался на кухню, запыхавшийся, но сама невинность, и сообщил служанке, что собираюсь провести весь день на природе, а потому мне надо бы взять с собой еды. Она сложила в бумажный пакет полбатона, несколько луковиц и оливок, а также кусок холодного мяса. Фруктами я мог разжиться в любом крестьянском доме. И с этим харчем я бросился на поиски Салли в оливковых рощах.

В конце концов я ее нашел в полумиле от дома – она пощипывала сочную траву. После нескольких безуспешных попыток мне удалось оседлать Салли, и, поддавая палкой по заду, я погнал ее галопом подальше от нашей виллы.

Нам пришлось вернуться к чаепитию, поскольку ждали Теодора. Ларри лежал на диване, завернутый в одеяла, и рассказывал гостю об инциденте с графическими подробностями.

– Вдруг, без всякой угрозы с моей стороны, она развернулась своей слюнявой пастью и набросилась на меня – ни дать ни взять Атака легкой бригады. – Тут я вошел в комнату, и он встретил меня ледяным взглядом. – О, кто вернулся! Ну и как ты поступил с этой четвероногой зверюгой?

Я ответил, что Салли благополучно вернулась в родное стойло и, к счастью, не пострадала. Ларри не сводил с меня жесткого взгляда.

– Какая прекрасная новость, – заметил он с ехидцей. – А то, что я здесь лежу с разорванной в трех местах селезенкой, это никого не волнует.

– Я вам принес… мм… маленький… э-э… подарок. – С этими словами Теодор вручил мне копию своей полевой сумки с пробирками и чудесным муслиновым сачком в придачу. Об этом можно было только мечтать, и я рассыпался в благодарностях.

– Заодно сходи и поблагодари Катерину, – сказала мать. – Ей очень не хотелось расставаться с Салли.

– Удивительно. Казалось бы, какое счастье, что она от нее избавилась, – заметил Ларри.

– Сейчас к Катерине лучше не ходить, – подала голос Марго. – Она на сносях.

Заинтригованный необычным выражением, я спросил, что оно означает.

– Она должна родить, – объяснила мне мать.

– Странно, что она не родила во время венчания, прямо в ризнице, – сказал Ларри.

– Дорогой, не надо при Джерри, – попросила мать.

– Нет, правда. Я впервые видел невесту с таким пузом.

Я сказал, что лучше мне поблагодарить Катерину до родов, поскольку потом она будет слишком занята. Мать неохотно согласилась, и на следующее утро я оседлал Салли и поехал через оливковые рощи в сторону Гастури. Роджер трусил сзади, но иногда затевал игру, которую они с Салли вместе придумали. Она заключалась в том, что он периодически с угрожающим рычанием покусывал ее за задние ноги, а она, норовисто взбрыкнув, пыталась лягнуть его под ребра.

Наконец мы пришли к приземистому белому домику с двориком, окруженным по периметру старыми ржавыми банками с цветами. Мы оказались не единственными, чему я сильно удивился. За круглым столом сидели пожилые мужчины со стаканами вина, их большие, вислые, порыжевшие от никотина усы подпрыгивали во время беседы. На пороге кучковались родственницы, некоторые нетерпеливо заглядывали в единственное окошко, и все они одновременно болтали и жестикулировали.

Из дома доносились пронзительные крики и мольбы о помощи, обращенные к Всевышнему, Деве Марии и святому Спиридону. Я решил, что пришел в разгар семейной ссоры. Внутрисемейные разборки довольно распространены в крестьянской среде, и меня они всегда забавляли: любая ссора, даже самая пустяшная, велась с суровой решимостью, пока из этой драмы не вытягивались последние соки, все обменивались проклятьями, а мужчины то и дело гонялись друг за другом среди деревьев, потрясая бамбуковыми палками.

Я привязал Салли и направился к крыльцу, гадая, что могло послужить причиной ссоры. Помнится, последняя семейная ссора в этой деревне длилась ни много ни мало три недели, а началось все с мальчика, сказавшего своему кузену, что его дед мухлюет в карты. Я решительно протиснулся сквозь толпу, блокировавшую вход, и оказался внутри. Комната была забита родней, все стояли плечом к плечу, как зрители на футболе. Еще в раннем детстве я усвоил, что в такой ситуации надо встать на четвереньки и ползти. Что я и сделал, и в результате оказался в первом ряду родственников, окруживших широкую двуспальную кровать.

Я увидел, что происходит нечто куда более интересное, чем семейная ссора. Катерина лежала на кровати с задранным выше больших набухших грудей дешевым ситцевым платьем. Ее руки сжимали спинку медной кровати, а огромный, как гора, белый живот то напрягался, то ходил ходуном и, казалось, жил отдельной жизнью, сама же она с криком задирала кверху ноги, мотала головой на подушке, и по ее лицу струился пот. Рядом пристроилась, судя по всему, главная распорядительница, маленькая сморщенная ведьма, держа в одной руке полное ведерко колодезной воды. Она периодически окунала в него кучу старого тряпья и смачивала Катерине лицо и бедра. На прикроватном столике стояли кувшин с вином и стакан, и после очередного омовения ведьма насильно вливала ей в рот несколько капель, а затем наполняла стакан и осушала его сама, – надо полагать, повивальной бабке, как и роженице, требовались дополнительные силы.

Я мысленно поздравил себя с тем, что по дороге сюда не отвлекся на разные соблазны. Если бы, например, я полез на дерево, где меня ждало сорочье гнездо, я бы, скорее всего, пропустил это захватывающее событие. Забавно, я настолько привык к голосящим крестьянам, причем по самому ничтожному поводу, что истошные крики Катерины не вызвали у меня ассоциации со страданием. Она явно испытывала боль, лицо белое, искаженное гримасами, но я по привычке посчитал, что это на девяносто процентов наигрыш. Когда она издавала особенно истошный крик и просила о помощи святого Спиридона, вся родня из сострадания к ней тоже голосила и обращалась к святому. Редкостная какофония на таком маленьком пятачке – в это не поверишь, пока не услышишь своими ушами.

Катерина еще сильнее вцепилась в изголовье, так что напряглись все мышцы на загорелых руках, потом дернулась, подтянула ноги и развела их в стороны.

– Выходит! Выходит! Хвала святому Спиридону! – грянул общий хор.

Я увидел, как из спутанных зарослей лобковых волос показалось нечто круглое, напоминающее белое яйцо. После короткой паузы Катерина снова потужилась и выдавила из себя стон. И тут, к моей несказанной радости, из нее, как кролик из цилиндра фокусника, выскочила головка, а вскоре за ней и розовое, подергивающееся тельце. Личико и ручки-ножки новорожденного были мятые и нежные, как лепестки розы. Но больше всего я был заинтригован тем, какой он крошечный и как идеально сложен. Повитуха приблизилась мелкими шажками, перемежая громкие молитвы с указаниями роженице, и выхватила младенца, лежавшего между окровавленных ляжек. Тут вся родня, к моей величайшей досаде, шагнула вперед, сгорая от желания узнать пол ребенка, и в результате я пропустил развитие драмы, так как передо мной теперь маячили большие и вдобавок хорошо упакованные зады двух Катерининых теток.

Пока я снова прополз вперед между ног и просторных юбок, повитуха под общее ликование успела объявить, что родился мальчик, и перерезала пуповину здоровым старинным ножом, который достала из кармана юбки. Одна из теток помогла ей перевязать пуповину. А затем, пока тетка держала визжащее и дергающееся розовое существо, повитуха смочила в ведре тряпье и стала протирать младенца. Покончив с этим, она плеснула в стакан вина, дала Катерине сделать пару глотков, отпила сама и давай прыскать вином из беззубого рта на голову новорожденному, осеняя его при этом крестом. Потом она прижала младенца к груди и со свирепым видом развернулась к толпе родственников.

– Всё, всё, – заорала она. – Дело сделано, ребенок родился. Пошли, пошли!

Возбужденные родичи с хохотом и гомоном вывалилась из дома и, не теряя времени даром, приступили к возлияниям и поздравлениям, как будто это они только что благополучно разродились. В спертой, пропахшей потом и чесноком комнатушке обессиленная Катерина предпринимала слабые попытки опустить подол и прикрыть наготу. Я подошел к кровати, и наши взгляды встретились.

– Yasu, мой Джерри, – сказала она, изобразив жалкое подобие своей обычной сияющей улыбки.

Она казалась невероятно постаревшей. Я вежливо поздравил ее с рождением первенца и поблагодарил за ослика. Она снова улыбнулась.

– Иди во двор, – сказала она. – Они угостят тебя вином.

Я покинул комнату и пошел за повитухой – мне было интересно, что она будет дальше делать с младенцем. За домом она застелила столик белой льняной скатертью и положила на нее ребеночка. Потом взяла гору заранее приготовленной материи, похожей на бандаж, и с помощью чуть ли не единственной трезвой и расторопной тетушки принялась туго пеленать младенца, постоянно проверяя, прижаты ли его ручки к туловищу и сведены ли ножки вместе. Медленно и методично она зафиксировала его так, что он стал похож на гвардейца, вытянутого по стойке смирно. Или на кокон, из которого торчала лишь голова. Заинтригованный этой процедурой, я спросил у повитухи, зачем она его так пеленает.

– Зачем? Зачем? – Ее седые брови полезли вверх, а подернутые катарактой зрачки свирепо на меня уставились. – Затем что, если не спеленать, у него ручки-ножки вырастут кривыми. И косточки у него мягкие, как вареное яичко. Размахается и что-нибудь себе сломает.

В Англии, я знал, младенцев так не пеленают – может, у нас крепче кости? В противном случае, рассуждал я, на Британских островах жили бы сплошные калеки. Я решил при первой же возможности обсудить этот медицинский казус с Теодором.

Выпив несколько стаканов вина за здоровье новорожденного и съев большую гроздь винограда, я оседлал Салли и потрусил домой. Вот уж повезло так повезло. Пока мы ехали через оливковую рощу в пятнистых тенях, я все удивлялся, как столь прекрасное и совершенное создание могло созреть в утробе такой старой, как мне казалось, женщины. Все равно что расколоть прошлогодний бурый колючий каштан и обнаружить в нем чудесный сверкающий трофей.

Часть вторая. Контокали

Гостеприимство на этих островах и сегодня ничем не уступает классическим временам, оставаясь святым долгом, который исполняется со всей добросовестностью.

Профессор Анстед

4. Пигмейские джунгли

Теплым весенним утром, голубым, как крыло сойки, я с нетерпением ждал Теодора. Нам предстояло взять с собой ланч и пройти пешочком две-три мили до небольшого озера, где мы так любили охотиться. Эти редкие дни, проведенные с Теодором, наши «вылазки», как мы их называли, были для меня захватывающим событием, его же они наверняка сильно утомляли, потому что с первой и до последней минуты я доставал его бесконечными вопросами.

И вот под цокот копыт и звон колокольчика подъезжал экипаж, и из него выходил Теодор, как всегда, в самом неподходящем для работы на природе одеянии: безукоризненный твидовый костюм, респектабельные, до блеска начищенные туфли и сидящая ровнехонько на голове серая фетровая шляпа. Единственными неподобающими элементами в гардеробе городского джентльмена были переброшенная через плечо полевая сумка с пробирками и склянками и маленький сачок с бутыльком на конце, притороченный к набалдашнику трости.

– А, мм. – Он подыскивал слова, с серьезным видом пожимая мне руку. – Как поживаете? Погожий денек… мм… как раз для нашей вылазки.

В это время года погожие дни стояли неделями, так что тут не было ничего удивительного, но Теодор всякий раз подчеркивал данное обстоятельство, как будто боги посылали нам такой день в виде особой привилегии. Мы быстро сложили в сумки провиант и бутылочки имбирного лимонада, приготовленные для нас матерью, и забросили их за спину вместе со снаряжением – у меня было побольше, я ведь брал то, что может пригодиться на все случаи жизни.

Я свистом подозвал Роджера, и мы втроем отправились через освещенную солнцем, прорезанную полосками теней оливковую рощу, а перед нами лежал весь остров, по-весеннему свежий, сверкающий. В эту пору роща утопала в цветах. Бледные анемоны с ярко-красной окантовкой, словно кончики лепестков окунули в вино; пирамидальные орхидеи, как будто покрытые розовой сахарной глазурью; желтые крокусы, такие упитанные, глянцевито-вощеные, что, казалось, достаточно поднести к тычинкам горящую спичку, и они займутся, как фитиль у свечи. Сначала мы топали по труднопроходимым каменистым тропам среди олив, потом около мили шли по дороге, окаймленной старыми высокими кипарисами; на них осела слоями белая дорожная пыль, и они напоминали малярные кисти, покрытые меловым раствором. Наконец мы сворачивали с дороги, чтобы перевалить через холм, у подножия которого открывалось озеро общей площадью примерно в четыре акра, с зацветшей зеленой водой и растрепанными камышами по периметру.

В тот день, спускаясь к озеру, я шел чуть впереди и вдруг остановился как вкопанный, уставившись на тропу. Вдоль нее тек ручей и, петляя, вливался в озеро. Это был даже не ручей, а ручеек, уже подсушенный нежарким весенним солнцем. По руслу пролегал, как мне показалось, толстый кабель, который в одном месте пересек пешеходную тропу, чтобы снова вернуться в русло. Он жил какой-то своей загадочной жизнью. Присмотревшись, я понял, что это сотни змеек. Я радостно закричал и, когда Теодор подошел, показал ему пальцем на удивительный природный феномен.

– Ага! – Его бородка встопорщилась, а в глазах появился огонек живого интереса. – Мм, да. Прелюбопытно. Молодые угри.

Чем они отличаются от других змей, спросил я, и почему идут косяком?

– Нет-нет, не змеи, – сказал Теодор. – Это новорожденные угри… мм… пробиваются к озеру.

Зачарованный таким зрелищем, я присел на корточки и стал наблюдать за бесконечной колонной маленьких угрей с сухими, покрытыми пылью спинами, решительно пробивающихся к цели через камни и траву и колючий чертополох. Казалось, их миллионы. Кто бы мог ожидать в сухом пропыленном месте таких юрких водоплавающих?

– С этими угрями связано… мм… – Теодор поставил на землю полевую сумку и присел на удобный камень, – много интересного. Время от времени взрослые особи покидают среду обитания – пруды и реки – и устремляются… э-э… к морю. Это относится и к европейским угрям, и к североамериканским. Куда они направлялись, долгое время оставалось загадкой. Ученые только знали, что назад им ходу не было… в отличие от… мм… новорожденных угрей, которые возвращались в те же пруды и реки. Прошло много лет, прежде чем люди разобрались в истинной причине.

Он умолк и задумчиво поскреб бородку.

– Все угри пересекали Средиземное море и Атлантический океан, пока не добирались до Саргассова моря, которое, как вы знаете, находится у северо-восточного побережья Южной Америки. Конечно, североамериканским угрям не нужно было… э-э… столько плыть, но цель у них была та же. Здесь они нерестились, откладывали яйца и умирали. Личинка угря представляет собой весьма необычное существо… листообразное и прозрачное, настолько непохожее на взрослую особь, что ее долго считали другим видом. И эти личинки начинают медленно двигаться туда, откуда приплыли их родители, и к тому моменту, когда они достигают Средиземного моря или берегов Северной Америки, превращаются вот в таких.

Теодор снова умолк и почесал бородку, а затем осторожно опустил конец трости в гущу движущейся колонны, на что угри отреагировали негодующими телодвижениями.

– Похоже, что у них… мм… сильный инстинкт дома, – сказал он. – Отсюда до моря не меньше двух миль, но эти маленькие угри все преодолели, только бы оказаться в озере, которое когда-то покинули их родители. – Он присмотрелся и показал тростью перед собой. – А путешествие-то опасное.

Я понял, что он имеет в виду. Над ручьем парила похожая на черный крест пустельга, вдруг она сделала нырок и унеслась, зажимая в цепких лапах целую кучку извивающихся рыбешек.

Следуя по маршруту угрей, мы увидели и других хищников за работой. Сороки, галки и пара соек вспорхнули при нашем появлении, а еще мы краем глаза успели поймать промельк рыжей лисицы в кустах мирта.

Когда мы пришли к озеру, у нас уже был план действий. Сначала мы долго обсуждали, под какой оливой сложить наше снаряжение и провиант – исходя из того, какое дерево отбрасывает самую густую тень. С этим определившись, мы сложили там весь скарб, вооружились сачками и полевыми сумками и пошли к озеру, где все утро, счастливые, ковырялись в свое удовольствие: бродили, как две сосредоточенные на охоте цапли, то и дело опуская сачки в украшенную водорослями воду. Здесь Теодор был в своей стихии. Вокруг него летали, как стрелы, алые стрекозы, пока он извлекал из глубин озера чудесных существ, которым позавидовал бы сам Мерлин.

В неподвижных водах цвета золотистого вина скрывались пигмейские джунгли. По дну, в толще прошлогодней палой листвы, рыскали смертоносные личинки стрекоз; они крадучись подбирались к своим жертвам, хищные, как тигры. Черные головастики, лоснящиеся и яркие, как лакричные капли, резвились на мелководье, напоминая тучных гиппопотамов в какой-нибудь африканской реке. В зеленой чаще из водорослей рои разноцветных микроскопических существ сновали зигзагами, этакие стаи экзотических птиц, а среди корней тритоны и пиявки свивались и развивались, подобно змеям, и, вечно голодные, умоляюще тянулись хоть к какой-то добыче. Личинки ручейника в косматой одежонке из разного мусора ползали полусонные, как медведи после зимней спячки, по пятнистым от солнца холмикам и долинкам из мягкого черного ила.

– Ага, это интересно. Видите… мм… похожа на безногую личинку? Это личинка фарфорового мотылька. Кажется, у вас есть такой в вашей коллекции. Что? Их так назвали из-за пятнышек на крыльях, они очень похожи на те, которые гончар наносит на основу… э-э… тонкого фарфора. Споудовский фарфор и так далее. Чем этот мотылек любопытен… у него, одного из немногих, водяные личинки. Они живут под водой до… мм… окукливания. А еще он интересен тем, что у него… мм… два вида самок. Самец, естественно, летает… как и один вид самки. А вот самка другого вида рождается… мм… без крылышек и продолжает жить под водой, а плавает с помощью ног.

Теодор прошелся дальше по илистому краю, уже подсушенному весенним солнышком и словно пропиленному ажурной пилой. Из-под маленькой ивы, как голубой фейерверк, выстрелил зимородок, а над озером спикировала крачка и заскользила по водной глади на своих изящных серповидных крыльях. Теодор запустил сачок в заросшую заводь и ласково поводил им туда-сюда, словно поглаживая кота. Потом извлек вместе с привязанной к сачку бутылочкой и стал пристально изучать ее содержимое через увеличительное стекло.

– Мм, да. Несколько циклопов. Две личинки москитов. А вот это любопытно. Смотрите, эта личинка ручейника соорудила себе панцирь из крошечных ракушек улитки «бараний рог»… как красиво. Ага! А это у нас коловратки.

В отчаянной попытке уследить за безудержным потоком информации я спросил, кто такие коловратки, а сам схватил увеличительное стекло, чтобы получше разглядеть извивающихся существ.

– Первые натуралисты окрестили их «колесиками» из-за… мм… необычных ножек, которыми они совершают круговые движения… такие… э-э… как шестеренки в часах. В следующий раз, когда вы у меня будете, я дам вам возможность рассмотреть их под микроскопом. Исключительно прекрасные создания. Само собой разумеется, одни самки.

Для меня это не было само собой разумеющимся, поэтому я попросил пояснений.

– У коловраток есть интересная особенность. Самки откладывают девственные яйца. Ну то есть… без предварительного контакта с самцом. Собственно… мм… так же могут нестись и куры. Разница же в том, что из яйца коловратки вылупляется самка, которая потом отложит яйца, и из них появятся новые самки. Но иногда она откладывает маленькие яйца, и вот из них вылупляются самцы. Под микроскопом вы увидите, что у самки… как бы это сказать?.. довольно сложная внутренняя организация… есть пищеварительный тракт и тому подобное. А у самца ничего этого нет. Такой… э-э… плавающий мешочек спермы.

Столь затейливая личная жизнь коловраток лишила меня дара речи.

– Другая интересная особенность, – Теодор продолжал множить чудеса в решете, – заключается в том, что в определенные времена… например, в жаркое лето, когда пруд начинает высыхать… они залегают на дне и покрываются такой твердой скорлупой. Назовем это законсервированной жизнью. Пруд высох… прошло лет семь-восемь… а они всё лежали в пыли. Но вот зарядили дожди, пруд снова наполнился водой, и они ожили.

Мы перемещались с места на место и накрывали сачками массы лягушачьей икры, напоминавшей воздушные шары, и жабьей икры, растянутой ожерельями.

– А это, мм… если вы вооружитесь лупой… великолепная гидра.

Под увеличительным стеклом сразу ожила крохотная водоросль, а на ней – продолговатая и стройная кофейного цвета колонна с шевелящимися изящными щупальцами. На моих глазах пухленький циклоп, тащивший два явно тяжелых мешочка с розовыми яйцами, сделал несколько резких гребков и оказался в непосредственной близости от щупалец гидры. Через мгновение он был проглочен. Но сначала успел пару раз судорожно дернуться, прежде чем получить смертельный укус жала. Я знал, что если долго наблюдать, то можно увидеть, как циклоп медленно и неуклонно опускается внутри гидры, этой живой колонны, расширяя ее стенки.

В конце концов палящее солнце подавало нам знак, что пора перекусить. Мы возвращались в оливковую рощу и, устроившись под нашим деревом, ели и пили имбирное пиво под сонное стрекотанье новорожденных цикад и тихое полувопросительное воркование кольчатых горлиц.

– По-гречески, – заговорил Теодор, основательно пережевывая бутерброд, – кольчатую горлицу называют decaocto, то есть «восемн?дцатка». Существует легенда, что когда Христос из последних сил… мм… нес свой крест на Голгофу, римский солдат, пожалев его, подошел к старухе, торговавшей… мм… молоком на обочине, и спросил, сколько стоит одна кружка. Она ответила: «Восемнадцать монет». А у солдата было всего семнадцать. Он стал… э-э… уговаривать женщину продать ему за семнадцать монет, но жадная торговка стояла на своем. И вот после того, как Христа распяли, старуха превратилась в горлицу, обреченную до конца дней повторять: decaocto, decaocto, восемнадцать, восемнадцать. Если она когда-нибудь согласится на семнадцать и скажет decaepta, то снова обретет человеческий вид. А если из упрямства произнесет decaennaea, девятнадцать, наступит конец света.

В прохладной тени олив черные и блестящие, как икра, муравьи набрасывались на остатки нашей еды среди прошлогодней листвы, высушенной солнцем, каштаново-коричневой и бананово-лимонной. Листья лежали свернутые и хрустящие, как трубочки с кремом. На склоне холма прямо за нами появилось стадо коз, колокольчик на шее вожака заунывно позванивал. Можно было расслышать хруст растительности (а козы тянулись за любой, до которой только могли дотянуться), перетираемой челюстями. Вожак подошел к нам и с минуту разглядывал скорбными желтыми глазками, фыркая в нашу сторону облачками с сильным запахом тимьяна.

– Их нельзя… э-э… оставлять одних, – сказал Теодор, деликатно шпыняя козла тростью. – Козы наносят деревенской местности больше ущерба, чем любые другие животные.

Вожак ответил ему сардоническим «ба!» и затрусил прочь, сопровождаемый вредоносным войском.

Мы на часок прилегли подремать и переварить пищу, а временами посматривали сквозь переплетенные ветви оливы на небо в белых пятнах облачков, похожих на проталины от детских пальцев, проделанные на покрытом изморозью окне.

– Ну-с, – наконец произнес Теодор, вставая, – а не проверить ли нам… э-э… что есть интересного на той стороне.

И вот мы снова медленно двигались вдоль берега. Наши пробирки, бутылочки и склянки постепенно заполнялись микроскопической живностью, а мои жестянки и коробочки набивались лягушками, водяными черепашками и всевозможными жуками.

– Кажется, – с досадой произнес Теодор, поглядев на закатное солнце, – кажется, нам… пора возвращаться домой.

Мы взваливали на плечи изрядно потяжелевшие полевые сумки и отправлялись в путь на подгибающихся от усталости ногах, а впереди бодро трусил Роджер с высунутым розовым языком, напоминавшим выкинутый флаг. Придя на виллу, мы перемещали наш улов в более просторные резервуары. После чего мы с Теодором отдыхали, обсуждая проделанную за день работу, вливая в себя галлонами горячий бодрящий чай и жадно поглощая золотистые сконы[1], еще в пузырящемся масле, только что извлеченные матерью из духовки.

Как-то раз, будучи на озере один, я случайно поймал существо, встречи с которым давно искал. Вытащив из воды сачок, я стал разглядывать кучу водорослей и обнаружил в них – кого бы вы думали? – паука. Я пришел в восторг: ведь это редкий вид, о котором я читал, единственный из всех пауков, живущий в водной среде. Он был в полдюйма длиной, с мутноватым серебристо-коричневым окрасом. Я, торжествуя, поместил его в одну из жестянок и бережно понес домой.

Дома я обустроил аквариум с песчаным дном и украсил его сухими веточками и морскими листочками. Затем усадил паука на веточку, торчавшую из воды, и стал наблюдать за его поведением. Он тут же, пробежав по ветке, спрыгнул в воду, где моментально обрел красивый ярко-серебристый окрас благодаря малюсеньким пузырькам, засевшим в его волосяном покрове. Минут пять он сновал под водой, обследуя веточки и водоросли, а потом принялся за строительство жилища.

Я знал, что водяной паук является изобретателем водолазного колокола, и вот сейчас, сидя перед аквариумом, я мог проследить, как он это делает. Сначала паук закрепил несколько длинных шелковистых волокон из водорослей к палочке – вот вам и тросы. Потом, заняв позицию примерно посередине между тросами, он принялся ткать сеть неправильной овальной формы, более или менее традиционную, но с тщательно выделанными ячейками, так что она, скорее, напоминала паутину. На это у него ушло добрых два часа. Вчерне закончив постройку по своему вкусу, он задумался о воздушной подушке и с этой целью совершил несколько подъемов на поверхность. Каждый раз, когда он возвращался, его тело серебрилось от пузырьков. Далее он залезал под сеть и начинал перебирать лапками, таким образом избавляясь от пузырьков, которые, всплывая, застревали в этой сети. После пяти или шести погружений в конце концов образовался один крупный пузырь. А паук все продолжал подкачивать воздух, и в какой-то момент раздувшийся пузырь поднял сеть вверх. Строитель своего добился! Закрепленное тросами между водорослью и палочкой, повисло похожее на колокол сооружение. Отныне в этом домике паук сможет жить со всеми удобствами, без частых подъемов на поверхность, – воздух будет пополняться за счет кислорода, выделяемого водорослями, а углекислый газ, выделяемый пауком, будет уходить через ячеистые стенки его жилища.

Наблюдая за этим чудом ремесла, я спрашивал себя, каким образом самый первый паук, пожелавший стать водяным, придумал гениальный способ проживания под водой. И ведь рукотворная подлодка – не единственная особенность этого вида. В отличие от большинства пауков, данный самец раза в два больше самки, и после спаривания она его не пожирает, как это часто происходит в паучьей брачной жизни. Судя по размеру, передо мной была самочка, а ее раздутое брюшко наводило на определенные мысли. Я решил, что ей предстоит радостное событие, и постарался, чтобы она ни в чем не нуждалась. Ей нравились зеленые водяные блохи, которых она умело отлавливала, но, пожалуй, главным ее деликатесом были новорожденные тритоны. То, что они для нее крупноваты, ее не останавливало. Поймав проплывающее лакомство, она утаскивала его в дом-колокол и там съедала со всеми удобствами.

И вот настал исторический день, когда она взялась за пристройку к своему жилищу. Она не спешила, и на работу у нее ушло два дня. Однажды утром, заглянув в ее цистерну, я с радостью увидел, что в детской лежит целый шар из отложенных яиц. В положенный срок из них вылупились миниатюрные подобия матери. Теперь я уже не знал, что мне делать с таким количеством водяных пауков. Тут, к моему прискорбию, выяснилось, что мамаша, не испытывая никаких родственных чувств, с удовольствием поедает собственное потомство. Мне пришлось пересадить деток в другой аквариум, однако стоило им только подрасти, как они начали поедать друг друга. В результате я оставил себе парочку самых на вид смышленых, а остальных выпустил в озеро.

В это самое время, когда я был глубоко увлечен водяными пауками, нас наконец посетил Свен Олсон. К ужасу матери, у Ларри появилась привычка приглашать толпы гостей – художников, поэтов, писателей, – не предупредив ее об этом. О возможном приезде скульптора Свена Олсона мы все-таки были наслышаны, так как он забрасывал нас противоречивыми телеграммами о своих перемещениях в течение нескольких недель, что совсем запутало мать, которая то застилала, то разбирала его постель. И вот мы с матерью тихо пили чай на веранде, когда показался экипаж, проехал по дорожке и остановился перед домом. Сзади сидел огромный мужчина с чертами лица, удивительно напоминавшими реконструированные портреты неандертальца. На нем были белая майка, безразмерные брюки гольф в яркую клетку и сандалеты. Массивную голову венчала широкополая соломенная шляпа. Две большие дырки по бокам наводили на мысль, что раньше в этой шляпе гарцевала лошадь. Он грузно выбрался из экипажа с объемистым потертым кожаным саквояжем в одной руке и аккордеоном в другой. Мы с матерью вышли его встречать. Увидев нас, он сорвал с головы шляпу и отвесил поклон, продемонстрировав непомерный и совершенно голый череп, лишенный волос, если не считать странной седой косички сзади, похожей на потрепанный утиный хвост.

– Миссис Даррелл? – вопросил он, уставившись на мать по-детски голубыми глазищами. – Я счастлив с вами познакомиться. Меня зовут Свен.

Его английский был безукоризненным, почти без акцента, зато тембр из ряда вон, от низкого богатого баритона до дрожащего фальцета, как будто, несмотря на возраст, у него ломался голос. Он протянул матери здоровенную белую ладонь, напоминающую лопату, и снова отвесил поклон.

– Я рада, что вы наконец смогли приехать, – сказала она столь же лучезарно, сколь и неискренне. – Входите и выпейте с нами чаю.

Я забрал у него аккордеон и саквояж, мы поднялись на веранду и сели пить чай, посматривая друг на друга. Молчание сильно затянулось, пока Свен жевал свой тост и временами нежно улыбался матери, а та улыбалась в ответ, отчаянно подыскивая подходящие интеллектуальные темы для разговора. Свен проглотил кусок тоста и страшно закашлялся. На глаза навернулись слезы.

– Люблю тосты. – Он задыхался. – Я их просто обожаю. И этим всегда кончается.

Мы залили его чаем, и в конце концов приступ кашля закончился. Свен подался вперед, сложив огромные руки на коленях, белый как мрамор на фоне чудовищно пестрых брюк гольф, и вперился в мать.

– Вы, случайно, не меломан? – спросил он мечтательно.

– Ну… – Мать смешалась, видимо испугавшись подвоха: вдруг, если она ответит «да», ее попросят спеть? – Я, конечно, люблю музыку, но я… не играю.

– Я полагаю, – произнес он смущенно, – вы не захотите, чтобы я для вас что-то сыграл?

– Ну что вы, непременно сыграйте, – воскликнула она. – Прекрасная идея.

Свен улыбнулся ей лучезарно и расстегнул аккордеон. Растянутый, как гусеница, он издал звук, очень похожий на протяжный крик осла.

– Эти мехи наполнены морским воздухом, – сказал Свен, любовно похлопывая по инструменту.

Он поудобнее пристроил аккордеон к широкой груди, прилежно расставил пальцы-сардельки на клавишах и, прикрыв глаза, заиграл очень сложный и изысканный пассаж. Неандертальское лицо Свена приняло такое выражение блаженства, что мне пришлось кусать щеки, чтобы не расхохотаться. Мать же сидела с застывшей маской вежливости, как всемирно известный дирижер, вынужденный прослушивать человека, пытающегося играть мелодию на игрушечной дудочке. Пассаж закончился резким неблагозвучным аккордом. Свен радостно выдохнул, открыл глаза и улыбнулся матери.

– Что может быть прекраснее Баха! – сказал он.

– О да. – Мать изобразила воодушевление.

– Я рад, что вам понравилось. Сыграю-ка я вам еще.

Битый час мы с матерью сидели как проклятые, пока Свен играл одну вещь за другой. Каждый раз, когда мать делала попытку встать, Свен поднимал свою ручищу, будто останавливая движение воображаемого транспорта, и лукаво говорил «Последняя», после чего мать с дрожащей улыбочкой снова откидывалась на спинку стула.

С невероятным облегчением приветствовали мы возвращение из города остальных членов семьи. Ларри и Свен устроили своеобразный танец, пихаясь и ревя, как два бычка, и душа друг друга в объятьях, после чего Ларри утащил приятеля в свою комнату, где они затворились на несколько часов, а до нас временами доносились взрывы смеха.

– Что он за человек? – поинтересовалась Марго.

– Даже не знаю, что тебе ответить, – призналась мать. – Он только и делал, что играл.

– Играл? – переспросил Лесли. – На чем играл?

– На шарманке, или как там она называется.

– Господи, вот чего я терпеть не могу, – воскликнул Лесли. – Надеюсь, он не станет нас этим донимать?

– Ну что ты, дорогой. Конечно нет, – поспешила его заверить мать, но в ее голосе не было уверенности.

И тут на веранду вышел Ларри.

– Где аккордеон? – был его первый вопрос. – Он хочет мне кое-что сыграть.

– О господи, – подал голос Лесли. – Что я вам говорил?

– Дорогой, я надеюсь, он не будет играть на нем весь день? – взмолилась мать. – У меня после одного часа голова раскалывается.

– Конечно не будет, – отмахнулся Ларри, забирая аккордеон. – Он хочет мне сыграть одну вещицу. А вам он что играл?

– Очень странную музыку. Композитор на «Б»… что-то связанное со стрельбой.

Остаток дня получился, мягко говоря, тревожным. Репертуар у Свена был неисчерпаемым, и, когда за ужином он решил нам продемонстрировать начало вечерней трапезы в шотландской крепости и принялся маршировать вокруг стола, играя заунывную мелодию, похожую на заезженную пластинку, я понял, что нервы у домашних сдали окончательно. Даже Ларри сделался каким-то меланхоличным. Роджер, не стеснявшийся выражать чувства на людях, подытожил свое отношение к музицированию следующим образом: запрокинул голову и мрачно завыл. Обычно такое с ним случалось только при исполнении национального гимна.

Но после трех дней пребывания гостя в нашем доме мы более или менее притерпелись к его аккордеону, а сам он успел всех обаять. Свен источал простодушную доброту, и, что бы он ни делал, на него невозможно было обижаться, как не обижаешься на младенца, писающегося в подгузник. Он быстро завоевал расположение матери, после того как она оценила его кулинарные таланты; у него всегда была при себе толстенная тетрадь в кожаном переплете, в которой он записывал новые рецепты. Мать и Свен часами пропадали на кухне, уча друг друга готовить свои любимые блюда, результатом чего являлись трапезы столь обильные и великолепные, что у нас у всех пошаливала печень и страдал желудок.

Как-то утром, примерно через неделю после своего приезда, Свен зашел в мою комнату, которую я гордо называл кабинетом. Вилла была такая огромная, с таким количеством комнат, что я уговорил мать выделить мне и моим подопечным отдельную.

К тому времени мой зверинец сильно разросся. В него входил Улисс, сова-сплюшка, которая просиживала весь день на ламбрекене, имитируя загнивающий пенек, и время от времени, с выражением высшего презрения, изрыгала из себя катышек на постеленную внизу газетку. Собачий контингент увеличился до трех собак, после того как крестьянская семья в качестве подарка на день рождения вручила мне двух щенков-дворняжек, которые за свое исключительно недисциплинированное поведение получили прозвища Писун и Рвоткин. Многочисленными рядами выстроились банки из-под варенья – как с заспиртованными образцами, так и с живыми микроорганизмами. Прибавьте к этому еще шесть аквариумов с разнообразными тритонами, лягушками, змеями и жабами. В грудах коробочек со стеклянными крышками хранились бабочки, жуки и стрекозы. Свен, к моему удивлению, проявил неподдельный и почти благоговейный интерес к моей коллекции. Довольный, что хоть у кого-то мой любимый зверинец вызывает энтузиазм, я провел для него тщательно спланированную экскурсию и показал всё, даже (предварительно взяв с него клятву о молчании) семейство крошечных шоколадных скорпионов, которых я пронес в дом втайне от всех. Самое большое впечатление на гостя произвел подводный колокол. Свен молча его разглядывал своими голубыми глазищами, а в это время паук, найдя пищу, утаскивал ее в свое куполообразное жилище. Мой гость пришел в такой восторг, что я предложил ему в виде эксперимента провести со мной время в оливковой роще и посмотреть, как живут некоторые из этих существ в естественных условиях.

– Вы так добры, – сказал он, и его отталкивающая физиономия расплылась от удовольствия. – Вы уверены, что я вам не помешаю?

Я его заверил, что нисколько.

– В таком случае я буду польщен, – сказал Свен. – Поистине польщен.

И вот, вплоть до его отъезда, каждое утро после завтрака я и он сбегали из дома и проводили пару часов в оливковой роще.

В последний день – он уезжал вечерним теплоходом – мы устроили для него прощальный обед и позвали Теодора. Обрадовавшись новой аудитории, Свен тут же устроил для него получасовую бахиану.

– Мм, – промычал тот, когда аккордеон смолк. – А вы знаете… э-э… еще какие-нибудь сочинения?

– Вы только назовите, доктор, – сказал Свен, широко разводя руки, – и я вам сыграю.

Теодор в задумчивости покачался на носках и спросил смущенно:

– Вы, случайно, не знакомы с… э-э… с песней «Есть таверна в городке»?

– Ну конечно! – воскликнул Свен и тотчас заиграл вступление.

Теодор пел самозабвенно, его бородка топорщилась, глаза сияли, а музыкант, когда закончил, без паузы заиграл «Клементину». Окрыленная филистерской реакцией Теодора на Баха, мать поинтересовалась, может ли Свен исполнить «Будь я черным дроздом» и «Песню прялки». Он с ходу мастерски сыграл то и другое.

Но вот пришел экипаж, чтобы отвезти Свена к пристани, и он стал всех обнимать с глазами, полными слез. Потом он забрался на заднее сиденье, поместив рядом саквояж, а драгоценный свой аккордеон поставив на колени, и принялся вовсю махать нам рукой, пока его увозили прочь.

– Какой он мужественный, – восхитилась мать, когда мы возвращались в дом. – Человек старой школы.

– Так бы ему и сказала, – подал голос Ларри, растягиваясь на диване и беря в руки книжку. – Больше всего гомики любят, когда им говорят, какие они мужественные.

– Ты о чем? – надев очки, подозрительно спросила мать.

Ларри опустил книжку на колени и озадаченно на нее посмотрел.

– Гомосексуалисты любят, когда им говорят, какие они мужественные, – терпеливо повторил он, как если бы разговаривал с тупым ребенком.

Мать продолжала на него таращиться, пытаясь понять, не является ли это очередным его розыгрышем.

– Уж не хочешь ли ты мне сказать, что он… что этот мужчина… что он из этих?

– О господи, мать, из кого ж еще! – вышел он из себя. – Отчаянный педик. По-твоему, почему он умчался в Афины? Да потому что завел роман с семнадцатилетним красавчиком-киприотом и теперь боится оставить его одного.

– Ты хочешь сказать, – у Марго округлились глаза, – что они друг друга ревнуют?

– А то нет, – отмахнулся от нее Ларри, возвращаясь к чтению.

– Потрясающе. Мама, ты слышала? Оказывается, они ревнуют…

– Марго, прекрати! – приструнила ее мать. – Не будем углубляться в эту тему. Ларри, я одно хочу понять: как ты мог его пригласить, зная, что он… э-э… что он с отклонениями?

– А почему нет? – удивился Ларри.

– Хотя бы о Джерри подумал, – возмутилась мать.

– О Джерри? – переспросил он. – Джерри-то здесь при чем?

– Как при чем? Ларри, ты меня просто расстраиваешь. Этот человек мог оказать на мальчика дурное влияние, если бы они проводили вместе время.

Ларри вздохнул, положил книгу и, сев поглубже, внимательно посмотрел на мать.

– Последние три утра, – сказал он, – Джерри давал Свену уроки природоведения в оливковой роще. И не похоже, чтобы это роковым образом отразилось на ком-либо из них.

– Что? – взвизгнула мать. – Что?

Я решил, что пора уже мне вмешаться. В конце концов, Свен мне нравился. Я рассказал, как вскоре после своего приезда он заглянул в мою комнату и в какой восторг его привела моя коллекция. Полагая, что один новообращенный стоит десятка святых, я взялся показать ему мои любимые места. И каждое утро мы отправлялись в оливковую рощу, где Свен, лежа на животе, мог часами следить за муравьями, деловито снующими с травинками на спине, или наблюдать за лукообразной самкой богомола, откладывающей на камне защитную оболочку яйца, или заглядывать в паучий колодец-капкан, шепча себе под нос «Чудесно! Чудесно!» в таком восторге, что у меня сердце готово было растаять.

– Знаешь, дорогой, – сказала мне на это мать. – В будущем, если ты захочешь взять с собой на прогулку кого-то из друзей Ларри, предупреди меня заранее.

5. Каракатицы и крабы

По утрам, открывая глаза, я первым делом видел комнату в полоску – это солнце пробивалось сквозь закрытые ставни. Потом обнаруживались мирно спящие собаки, без приглашения забравшиеся на кровать и захватившие чуть не все пространство. Улисс обычно сидел на подоконнике, с неодобрением и даже каким-то злорадством глядя на золотистые полоски прищуренными глазами. Снаружи доносились хриплые задиристые крики петуха и тихое кудахтанье кур (такое же успокоительное, как звуки бурлящей на огне каши), поклевывающих что-то под апельсинными и лимонными деревьями, отдаленный звон колокольчиков на шее у козла, пронзительное щебетанье воробьев под свесом крыши да неожиданный многоголосый умоляющий писк, означавший, что один из родителей принес в ласточкино гнездо под моим окном пищу для птенцов. Я откидывал простыню и спихивал собак с постели, а те отряхивались на полу, потягивались и зевали, высунув розовые языки, заворачивавшиеся, как экзотические сухие листья. Я подходил к окну и распахивал ставни. Перегнувшись через подоконник и ощущая обнаженной кожей теплые утренние лучи, я задумчиво почесывал розоватые пятнышки на теле от укусов собачьих блох, пока глаза привыкали к яркому свету. А затем устремлял взгляд поверх серебристых крон олив на берег и голубое море в полумиле от нашей виллы. На этот самый берег рыбаки периодически вытаскивали свои сети, для меня момент особый, так как в этих сетях обнаруживались удивительные морские обитатели, до которых иначе мне бы никогда не добраться.

Увидев рыбацкую шхуну, я быстренько одевался и, прихватив снаряжение, мчался по тропинке среди олив, а затем по дороге до самого берега. Почти всех рыбаков я знал по именам, но был у меня особый друг, высокий и крепкий молодой мужчина с копной рыжих волос. Естественно, при рождении его назвали Спиро в честь святого Спиридона, и, чтобы отличать его от многочисленных тезок, я его окрестил Кокино, то бишь рыжий. Кокино с большой радостью помогал мне добывать разную живность, притом что она его не интересовала, просто ему доставляло удовольствие видеть мои сияющие глаза.

Однажды я пришел на берег, когда рыбаки как раз вытаскивали тяжелую сеть. Коричневые, как грецкие орехи, широко расставив ноги на песке, они тянули за тросы, с которых капала вода.

– Привет, kyrie Джерри! – крикнул мне Кокино и помахал ручищей в веснушках; рыжеволосая копна костром вспыхнула на солнце. – Мы закинули сеть в новом месте, так что тебя наверняка ждут сюрпризы.

Я присел на корточки и терпеливо ждал, пока рыбаки, переговариваясь и зубоскаля, делали свое дело. Стоило рыболовной сети показаться над водой, как заблестел-заиграл улов. А когда ее вытащили на песок, показалось, что она живая, пульсирующая рыбами, которые с решительным стаккато лупили хвостами и сшибались между собой в бесполезных попытках вырваться на свободу. Появились корзины, куда стали кидать улов: рыбы красные, белые и в винно-красную полоску, морские ерши, напоминающие яркий гобелен. Иногда в сеть попадал осьминог или каракатица смотрела на тебя с тревогой в поистине человеческих глазах. После того как весь улов перекочевал в корзины, наступал мой черед.

На дне сети лежали груды камешков и водорослей, среди них-то я и добывал свои трофеи. Круглый плоский камень, из которого росло изумительное белоснежное коралловое деревце, похожее на буковый побег среди зимы, с голыми ветками, запорошенными снегом. Светло-бежевая в ярко-красных пятнышках морская звезда на подушке, почти такая же толстая и большая, как бисквитный торт, не с заостренными щупальцами, как у обычных морских звезд, а со скругленными, фестончатыми. Однажды мне достались два невероятных краба: когда такой краб втягивал свои клешни и ножки, они тютелька в тютельку совпадали с краями овальной раковины. Белые, с ржавым рисунком на панцире, чем-то напоминавшим восточное лицо. Я бы это не назвал защитным окрасом; видимо, у них было не так много врагов, если они позволяли себе разгуливать по морскому дну в такой броской ливрее.

В то утро я ковырялся в большой куче водорослей, и Кокино, закончив перекладывать рыб в корзины, подошел мне помочь. Там был обычный ассортимент: крошечные кальмары величиной со спичечный коробок, рыба-игла, морские пауки и всевозможные рыбки, не сумевшие ускользнуть сквозь ячейки сети, несмотря на свою миниатюрность. Вдруг Кокино крякнул от удивления, смешанного с весельем, вытащил что-то из спутанного клубка водорослей и протянул мне на мозолистой ладони. Я не поверил собственным глазам – это был морской конек! Коричнево-зеленый, ладно скроенный, похожий на необычную шахматную фигуру, он лежал на ладони, хватая воздух своим странно вытянутым ртом, а его хвост отчаянно сворачивался и разворачивался. Я поспешно схватил его и погрузил в банку с морской водой, очень надеясь, что успел его спасти, и мысленно вознес молитвы святому Спиридону. К счастью, конек успокоился и повис в воде, помахивая плавничками на голове, справа и слева, с такой скоростью, что они размывались до невидимости. Убедившись, что с ним все в порядке, я принялся разгребать водоросли с рвением золотоискателя, прочесывающего весь берег реки, после того как он там нашел крупицу золота. И такое прилежание было вознаграждено – через несколько минут в моей банке висели уже шесть морских коньков. Окрыленный этой удачей, я быстро попрощался с Кокино и другими рыбаками и помчался домой.

Здесь я бесцеремонно избавился от четырнадцати медяниц, освободив таким образом аквариум для нового улова. Я знал, что кислорода в банке, где томились во временном заключении морские коньки, хватит ненадолго, и потому нельзя терять ни минуты. Я побежал с аквариумом к морю, тщательно вымыл, засыпал дно песком и помчался обратно. Потом я еще три раза бегал с ведрами морской воды. К тому моменту, когда я опорожнил последнее ведро, пот с меня тек рекой, и я себя спрашивал, стоят ли морские коньки таких усилий. Но, пересадив их в аквариум, я понял, что стоили. Ранее я закрепил в песке сухую оливковую веточку. Попав в новую среду, коньки, словно пони, выпущенные в поле на свободу, стали нарезать круги, с немыслимой скоростью перебирая плавниками, со стороны же казалось, что эти существа работают на внутреннем моторчике. Обежав, так сказать, галопом новую территорию, они все устремились к оливковой веточке, любовно обвили ее своими хвостиками и с серьезным видом вытянулись по стойке смирно.

Морские коньки имели мгновенный успех. Они были едва ли не единственными из всех, кого я принес в дом и кто получил единодушное одобрение семьи. Даже Ларри порой заглядывал ко мне, чтобы понаблюдать за тем, как они подплывают к передней стенке или разгуливают туда-сюда. У меня на них уходило много времени. Дело в том, что морская вода быстро застаивалась, и, чтобы она была чистой и свежей, приходилось по четыре-пять раз в день таскать тяжелые ведра. Утомительная процедура, но я ее выдержал, и слава богу, ибо в противном случае не стать бы мне свидетелем невероятного зрелища.

Один из коньков явно преклонных лет, поскольку он был почти черный, отрастил приличное брюшко, что я объяснял возрастом. Как-то утром я заметил на брюшке шов, как будто полоснули лезвием бритвы. Если морские коньки дерутся, подумал я, то, интересно, каким оружием они пользуются – а на вид такие безобидные. И вдруг, к моему несказанному изумлению, шов разошелся, и из брюшка выплыло крохотное хрупкое подобие конька. Я так и вытаращился. А между тем за первым последовал второй, третий… и вскоре вокруг мамаши, как облако дыма, закрутились два десятка новорожденных. Испугавшись, что другие взрослые коньки могут пожрать это потомство, я спешно подготовил еще один аквариум и пересадил в него чудесную маму с детишками. Теперь мне приходилось постоянно менять воду сразу в двух аквариумах, что равносильно подвигу Геракла, и я себе казался тягловой лошадью, но все же решил продержаться до четверга, когда к нам на чаепитие пожалует Теодор и я смогу показать ему мои приобретения.

– Ага, – воскликнул он, изучая содержимое аквариумов с профессиональным рвением. – Весьма, весьма любопытно. Разумеется, согласно научным трудам, морские коньки обитают в наших краях, но лично я… э-э… их раньше не видел.

Я показал пальцем на мать с целым роем крохотных детенышей.

– Нет-нет, – замотал головой Теодор. – Это отец.

Сначала я решил, что он меня разыгрывает, но он внес ясность: после того как самка отложила яйца, а самец их оплодотворил, он их помещает в специальную выводковую сумку, где они созревают и откуда потом выходят. Так что конек, которого я принял за гордую мамашу, на самом деле был гордым папашей.

Вскоре необходимость поддерживать конюшню с морскими коньками микродозами из водорослей и свежей водой стала все же чересчур обременительной, и мне с огромной неохотой пришлось выпустить коньков обратно в море.

Тот же Кокино не только помог мне пополнить коллекцию за счет живности, выловленной сетью, но и познакомил меня с самым передовым способом рыбной ловли.

Однажды, когда мы встретились на берегу, он перенес в свою утлую лодчонку канистру из-под керосина, заполненную морской водой. На дне канистры лежала большая и какая-то томная каракатица. Кокино обвязал линем сочленение головы с яйцеобразным телом. Я спросил про его планы и в ответ услышал, что он будет охотиться на каракатиц. Я удивился, так как в лодке не видно было ни лески, ни сети, ни даже трезубца. Как же он собирается их ловить?

– С помощью любовной наживки, – произнес он загадочно.

Я как натуралист считал своим долгом изучать все способы поимки живности, поэтому попросил разрешения Кокино сопровождать его и засвидетельствовать таинственную охоту. Мы вышли на лодке в голубую бухту и сделали остановку, когда под нами оказалось несколько морских саженей кристально чистой воды. Кокино взял свободный конец длинного линя, соединенного с каракатицей, и обвязал вокруг большого пальца ноги. После чего бросил каракатицу в воду. Несколько секунд она дрейфовала, поглядывая на нас так, словно не верила глазам своим, а затем, выпустив струйки воды, короткими рывками устремилась прочь, оставляя за собой заметный линь, пока не скрылась в синих глубинах. Линь, окончательно размотавшись поверх борта, стал оттягивать большой палец Кокино. Он закурил и взъерошил свою огненную копну волос.

– А теперь, – ухмыльнулся он, – мы с тобой поглядим, на что способна любовь.

Он склонился над веслами и стал медленно загребать, периодически делая паузы, чтобы внимательно отследить, куда ведет линь. Вдруг он хмыкнул, сложил весла к бортам, как мотылек крылья, и начал вытягивать линь из воды. Перегнувшись через борт, я всматривался в прозрачную воду и натянутую черную струну. Наконец из глубины показалось нечто расплывчатое, Кокино еще быстрее заработал руками, и вот мы увидели каракатицу. Когда же она приблизилась, я с удивлением понял, что их две, сплетенных в страстном объятии. Еще рывок – и они шлепнулись на днище. Самец был так увлечен своей возлюбленной, что даже внезапное перемещение из водной среды на открытый воздух нисколько его не смутило. Кокино пришлось в буквальном смысле отрывать его от самочки, чтобы потом бросить в жестянку с морской водой.

Новизна такого подхода к рыбалке меня по-настоящему раззадорила, хотя в душе шевелился червячок, что это не совсем честно. Все равно что ловить кобельков, водя по улицам на длинном поводке сучку в период течки. За час мы выловили пятерых самцов каракатицы – сколько же их было на таком крошечном пятачке! Их вообще редко когда встретишь, разве что ночью. Хотя все это время самочка держалась со стоическим безразличием, я подумал, что она заслуживает награды, и уговорил Кокино ее отпустить, что он сделал с явной неохотой.

Я спросил, откуда ему известно, что самка именно сейчас должна привлекать внимание самцов. Он пожал плечами:

– Сейчас их время.

– Значит, если любую самочку привязать к линю, мы получим такой результат?

– Да, – подтвердил Кокино. – Но это как с женщинами – есть самки более привлекательные, с ними и результат получше.

Вот это задачка: провести сравнительный анализ достоинств двух самок каракатицы! Как жаль, что такой метод охоты нельзя применить к другим существам. Почему бы, скажем, не забросить в воду на нитке самочку морского конька, а потом вытащить целый ворох одержимых самцов? Насколько я знал, Кокино был единственным мастером такой ловли, другие ничем подобным не занимались и, более того, услышав от меня подробное описание, относились к моему рассказу с ярко выраженным недоверием.

Изломанный берег в непосредственной близости от нашей виллы был особенно богат на морскую жизнь, а мелководье облегчало охоту. Мне удалось подбить Лесли смастерить для меня лодку, которая здорово помогла моим изысканиям. Плавсредство, почти круглое, с плоским днищем и сильным креном на правый борт, при крещении получило имя «Жиртрест-Пердимонокль» и после ослика было моим главным достоянием. Загрузив в лодку банки, жестянки и сачки вместе с запасами провианта, я поднимал парус и отплывал в компании Писуна, Рвоткина и Роджера, а также иногда совенка Улисса, если он был в настроении. В жаркие дни, когда нечем было дышать, мы обследовали отдаленные бухточки и каменистые, покрытые водорослями архипелаги. Наши экспедиции были настоящими приключениями. Однажды мы наткнулись на целый акр дна, буквально кишевшего морскими зайцами с яйцеподобными, цвета королевского пурпура телами, аккуратной плиссированной оборкой на хвосте и парой странных протуберанцев на голове, удивительно похожих на уши зайца. Сотни этих моллюсков скользили над камнями и песчаным дном, держа путь к южному побережью острова. Они не проявляли друг к другу никакого интереса, из чего я сделал вывод, что это не брачные игры, а какая-то миграция.

В другой раз стая томных, тучных, добродушных дельфинов заметила, что мы бросили якорь в бухточке, и, видимо, привлеченные веселой оранжево-белой цветовой гаммой «Жиртреста-Пердимонокля», они принялись прыгать и плескаться вокруг лодки, выныривали с ухмылками в непосредственной близости и, набрав воздуха, страстно выдыхали через свои дырочки во лбу. Куражистый детеныш даже поднырнул под нашей лодкой, и мы почувствовали, как спина прошлась по днищу. Я, с одной стороны, наслаждался этим прекрасным зрелищем, а с другой – пытался усмирить бунт на корабле. Члены моей команды реагировали на дельфинов каждый по-своему. Писун, никогда не отличавшийся бойцовскими качествами, остался верен своей кличке: весь дрожа, спрятался на носу лодки и тихо поскуливал. Рвоткин решил, что его единственная надежда на спасение – это вплавь добраться до берега, и мне пришлось силой его удерживать. Как и Роджера, уверенного в том, что, если я его отпущу, он в одиночку в считаные секунды расправится со всеми дельфинами.

Во время одной из таких экспедиций я наткнулся на великолепный трофей, который косвенным образом привел Лесли в суд, о чем я тогда не подозревал. Все домашние отправились в город, за исключением Лесли, только начавшего оправляться от сильнейшего приступа дизентерии. Слабый, как новорожденный котенок, Лесли лежал на диване в гостиной, пил чай со льдом и читал внушительный труд по баллистике. Меня он предупредил безо всяких экивоков, чтобы я ему не докучал, и поскольку в город я не рвался, то решил отправиться вместе с собаками в плавание на «Жиртресте-Пердимонокле».

Сидя на веслах, я заметил впереди на водной глади большую груду желтых водорослей, как мне показалось. Водоросли всегда представляли интерес, так как в них таились разные мелкие твари, а при известном везении можно было наткнуться и на довольно крупных созданий. В общем, я направился в ту сторону. По мере сближения я понял, что это не водоросли, а желтоватый камень. Но какой камень может плыть на глубине двадцать футов? Расстояние еще подсократилось, и тут я просто обалдел: это была огромная черепаха! Сложив весла и призвав собак к молчанию, я пересел на нос и застыл в напряженном ожидании, пока лодка скользила к неожиданной цели. Казалось, черепаха дрейфует в глубоком забытьи. Я стал думать, как ее поймать, пока она не проснулась. Сачки и прочее оборудование не были рассчитаны на черепаху длиной фута три, поэтому оставалось только поднырнуть, обхватить спящую руками и каким-то образом перенести ее в лодку раньше, чем проснется. От перевозбуждения я как-то не подумал, что такой монстр вряд ли сдастся без борьбы. Я решил поднырнуть и отрезать ей путь к отступлению. Когда нас разделяли полдюжины футов, я задержал дыхание и нырнул, помолившись напоследок, чтобы всплеск воды не разбудил черепаху, а если и разбудит, чтобы она, соня, не успела обратиться в бегство. И вот я поднырнул и увидел над собой этакую огромную золотую гинею. Я крепко схватил ее за передние лапы, торчавшие из-под панциря кривыми ороговевшими серпами. К моему удивлению, даже это ее не разбудило. Я вынырнул, отдуваясь, на поверхность, не ослабляя хватки, встряхнул головой, чтобы прочистить глаза, и только теперь понял истинную причину. Черепаха была давно мертва, судя по вони и рыбешкам, поклевывавшим ее чешуйчатые конечности.

Я испытал разочарование, но все же мертвая черепаха лучше, чем никакая, поэтому я с трудом отбуксировал ее к лодке и за один плавник привязал к планширю. Собаки сильно оживились, решив, что это некое экзотическое лакомство, которое я раздобыл специально для них. «Жиртрест-Пердимонокль» из-за своей формы всегда-то был неповоротлив, а теперь, с мертвым грузом у борта, и вовсе заходил кругами. Все же после часа усердной гребли мы благополучно добрались до причала, я привязал лодку и перенес труп на берег, чтобы внимательнее изучить. Это была бисса, морская черепаха, чей панцирь используют для оправы очков, а ее набитое чучело можно порой увидеть в витрине магазина оптики. Ее крупная голова с массивной челюстью была покрыта морщинистой желтой кожей, а загнутый нос делал ее удивительно похожей на ястреба. Панцирь был кое-где побит то ли океанскими штормами, то ли челюстями проплывавшей мимо акулы, а еще украшен белоснежными гроздьями миниатюрных морских уточек. Ее брюшко цвета бледного нарцисса было мягким и гибким, как намокший толстый картон.

Как раз недавно мне довелось производить долгое и увлекательное вскрытие водяной черепахи, на чей трупик я наткнулся, и сейчас я подумал, что это идеальная возможность сравнить анатомию двух разных представителей одного вида. Я поднялся на холм, одолжил у садовника тачку и, доставив приз домой, положил его на передней веранде. Так сказать, прощание с телом.

Я знал, что вскрытие в помещении наверняка вызовет лишний скандал, но вряд ли человек здравомыслящий станет возражать, если это произойдет на веранде. Я приготовил блокнот, разложил пилки, скальпели и бритвы, как в прозекторской, и приступил к делу.

Мягкий желтый пластрон отделился довольно легко в сравнении с брюшком водяной черепахи, на которое у меня ушло три четверти часа. Я приподнял пластрон, как крышку на тарелке, и под ним обнаружил внутренние органы во всем их загадочном роскошестве, разноцветные и уже попахивающие. Впрочем, меня одолевало такое любопытство, что я поначалу не уловил никакого запаха. А вот собаки, считавшие аромат свежих коровьих лепешек идеальным пикантным добавлением к их любовным похождениям, разом удрали, громко и недовольно чихая. Я с радостью обнаружил, что это была самка – в ней уже начали вызревать многочисленные яйца. Размером они были с шарики для пинг-понга, мягкие, круглые, цвета настурции. Их было четырнадцать штук. Я осторожно вынул яйца и разложил на плитняке блестящей клейкой цепочкой. У черепахи оказался какой-то невероятной длины кишечник, и я решил, что надо измерить этот удивительный орган и все записать в блокнот, уже заляпанный кровью. Скальпелем я отделил кишечник от заднего прохода и стал его вытаскивать. Казалось, ему не будет конца, но в результате он улегся на полу замысловатыми вензелями, словно петляющая, хорошо подвыпившая железная дорога. К нему крепился желудок, похожий на жутковатый раздутый мешок или заполненный водой сероватый воздушный шар. Очевидно, что он был забит последней пищей, и я понял, что в интересах науки должен выяснить, чем питалась черепаха перед своим уходом в мир иной. Я воткнул скальпель в колыхающуюся гору и резанул в порядке эксперимента. В ту же секунду желудочный мешок сдулся с устрашающим выдохом, а вырвавшееся зловоние, рядом с которым прочие запахи померкли, заставило меня отшатнуться, забыв про всякую науку. Я откашливался и ждал, когда этот смрад хоть немного развеется.

Я знал, что до возвращения семьи из города всяко успею прибраться, но меня настолько захлестнули эмоции по поводу моей находки, что я совершенно забыл про больного Лесли. Запахи внутренностей черепахи, столь резкие, что эта волна, казалось, способна сбить с ног, просочились в гостиную сквозь французские окна и обволокли кушетку, на которой отлеживался мой брат. Предчувствием катастрофы стал донесшийся из гостиной рев, от которого кровь застыла в жилах. И прежде чем я успел что-либо предпринять, на пороге появился Лесли, завернутый в одеяло.

– Что тут так смердит? – спросил он хриплым голосом. Когда взгляд его упал на расчлененную черепаху и эффектно разложенные на полу внутренние органы, глаза у него выкатились, а лицо приняло оттенок гелиотропа. – Это еще что такое, черт побери?

Я с некоторой робостью объяснил, что препарирую черепаху. Самочку, поспешил я добавить, надеясь с помощью этой детали как-то его отвлечь. И показал на замечательные яйца, которые из нее извлек.

– К чертям яйца! – заорал Лесли. Это прозвучало, как затейливое средневековое проклятье. – Убери немедленно! Весь дом уже провонял.

Я сказал, что уже почти закончил вскрытие и что внутренности я закопаю, а себе оставлю скелет и панцирь для коллекции.

– Как бы не так! – снова закричал Лесли. – Ты все это закопаешь, а потом вернешься и будешь драить веранду до посинения!

Лугареция, наша повариха, привлеченная шумом, появилась на пороге рядом с Лесли. Она открыла рот, чтобы поинтересоваться причиной семейной ссоры, но тут ей в нос шибанула вонь. Лугарецию каждый день беспокоили по меньшей мере полтора десятка болезней, которые она лелеяла, как другие люди пекинеса или заоконный цветочный ящик. В данный момент ее особенно мучил желудок. В результате она два-три раза глотнула воздух ртом, как это делают рыбы, и, выдавив из себя «Святой Спиридон!», упала в объятья Лесли. Такой хорошо разыгранный обморок.

И в ту же минуту, о ужас, перед верандой остановилась машина – это из города вернулось все семейство.

– Здравствуй, дорогой, – сказала мать, выбравшись из машины и поднимаясь по ступенькам. – Утро было удачное?

Но прежде чем я успел что-то ответить, между нами, так сказать, встала черепаха. Мать издала серию странных звуков, словно заикалась, спешно достала носовой платок и прижала его к носу.

– Что это за запах? – прогундосила она.

– Да все мальчишка, черт бы его побрал, – прорычал Лесли, тщетно пытаясь прислонить стонущую Лугарецию к дверному косяку.

Вслед за матерью по ступенькам поднялись Ларри с Марго и увидели разделанную черепаху.

– Что… – открыл рот Ларри, но тут его одолел приступ кашля. – Опять этот мальчишка, – задыхаясь, выдавил он.

– Дорогой, мы это уже слышали от Лесли, – пробормотала мать сквозь платок.

– Фу! – взвыла Марго, обмахиваясь носовым платком. – Как будто кого-то раздавил поезд.

– Дорогой, что это? – спросила меня мать.

Я объяснил, что это неординарная морская черепаха с ястребиным клювом, самка, с яйцами.

– Но зачем ее разделывать на веранде?

– Да он псих, – убежденно сказал Ларри. – Весь дом провонял, как китобойное судно.

– Лучше ее куда-нибудь унести, дорогой, – сказала мать. – Нехорошо, когда так пахнет на главной веранде.

– Пусть закопает эту мерзость, – потребовал Лесли, кутаясь в одеяло.

– Хорошо бы его усыновили эскимосы, а? – спросил Ларри. – Они любят питаться ворванью, личинками и тому подобным.

– Ларри, не говори гадости, – вступила Марго. – Они не могут все это есть. Меня тошнит от одной такой мысли.

– Давайте зайдем в дом, – предложила мать слабым голосом. – Может, там не так сильно пахнет.

– Там еще хуже, – заверил ее Лесли, стоящий на пороге.

– Джерри, дорогой, убери это, – сказала мать, осторожно перешагивая через разложенные внутренности. – И продезинфицируй плитки.

Все семейство скрылось в доме, а я приступил к зачистке. До меня доносились возмущенные голоса.

– Черт знает что, – сказал Лесли. – Лежу себе, читаю, и вдруг у меня перехватывает горло!

– Это отвратительно, – сказала Марго. – Я не удивляюсь, что Лугареция упала в обморок.

– Ему срочно нужен новый репетитор, – сказал Ларри. – Вот так на пять минут выйдешь, а когда вернешься, увидишь, что он уже разделал Моби Дика на крылечке.

– Я уверена, что он не имел в виду ничего плохого, – сказала мать. – Но, конечно, глупо было устраивать это на веранде.

– «Глупо»! – передразнил Ларри. – В ближайшие полгода мы будем разгуливать по дому в противогазах.

Я сложил черепашьи останки в тачку и повез на холм за нашей виллой. Там я выкопал яму и похоронил внутренности, а панцирь и кости сложил возле дружественного муравейника. Его обитатели не раз помогали мне, вчистую обгладывая скелеты. Но до сих пор они имели дело в лучшем случае с крупной зеленой ящерицей, так что было даже интересно, как они справятся с морской черепахой. Муравьи сразу понабежали, радостно шевеля своими антеннами, но потом остановились, немного подумали, посовещались – и скопом удалились. Похоже, что даже муравьи не одобряли мой выбор. В общем, домой я вернулся в самом дурном расположении духа.

Какой-то коротышка, явно разгоряченный вином, ругался с Лугарецией на по-прежнему вонючей веранде. Я поинтересовался, зачем он к нам пожаловал.

– Он говорит, что Роджер загрыз его кур. – Лугареция фыркнула.

– Индюшек, – поправил ее мужчина.

– Ну, индюшек, – согласилась Лугареция.

У меня упало сердце. Одна беда за другой. Мы хорошо знали о недостойном пристрастии Роджера давить кур. А еще весной и летом он находил невинную забаву в том, чтобы гоняться за ласточками. Они доводили его до бешенства, близкого к апоплексии, когда проносились мимо его носа и летели дальше над самой землей, а он гнался следом, рыча от ярости. Крестьянские куры прятались по кустам, и стоило Роджеру с ними поравняться, как они выскакивали на тропу, громко хлопая крыльями и безумно, истерически квохча. По всей видимости, он принимал их за этаких неуклюжих ласточек, с которыми легко расправиться, а потому, несмотря на наши протестующие крики, он на раз перегрызал им горло, как бы опосредованно мстя настоящим ласточкам, дразнившим его все лето. Никакие наказания на него не действовали. В целом он был очень послушным псом, но тут срывался. Мы уже просто отчаялись. Все, что нам оставалось, – это компенсировать убытки владельцам, однако при одном условии: они должны были предъявить тушку.

Я с неохотой пошел объявить домашним, что Роджер опять принялся за свое.

– Черт! – Лесли не без труда поднялся. – Ты и твои гады.

– Ну-ну, дорогой, – умиротворяюще заговорила мать. – Джерри не может отвечать за выходки Роджера.

– Теперь он принялся за индюшек, а это влетит нам в копеечку.

– Дорогой, ты привел в порядок веранду? – обратилась ко мне мать.

Ларри отнял от лица смоченный в одеколоне большой носовой платок:

– Ты что, не чувствуешь запаха?

Я поспешил ее заверить, что сейчас этим займусь, и отправился следом за Лесли, чтобы послушать, чем закончатся его объяснения с владельцем индюшки.

– Ну? – воинственно начал Лесли, выходя на веранду. – И чего вы от нас хотите?

Мужчина весь съежился, сделавшись покорным, раболепным и совершенно отталкивающим.

– Счастье вам, kyrie, – приветствовал он Лесли.

– И вам того же, – сурово произнес тот, явно не желая ничего хорошего. – Вы хотели меня видеть. По какому поводу?

– Мои индюшки, kyrie, – пояснил мужчина. – Извиняюсь, что побеспокоил вас, но, видите ли, ваша собака порастерзала моих индюшек.

– Много?

– Пять, kyrie. – Мужчина сокрушенно покачал головой. – Пять моих лучших индюшек. Если бы не бедность, я бы никогда…

– Пять! – обалдело повторил Лесли и бросил в мою сторону вопрошающий взгляд.

Я сказал, что очень может быть. Если из кустов выскакивают полоумные индюшки, нет ничего удивительного в том, что Роджер перегрызает им горло. При всем своем добродушии, при всей дружелюбности в критические моменты он становился безжалостным киллером.

– Роджер хороший! – воинственно выкрикнула Лугареция, незаметно присоединившаяся к нам.

Похоже, владелец индюшек вызвал у нее такую же неприязнь, как у меня. В ее глазах, если отвлечься от случившегося, пес был сама доброта.

– Что ж. – Лесли сделал хорошую мину при плохой игре. – Убил – значит убил. Такова жизнь. Где тушки?

Последовала короткая пауза.

– Тушки, kyrie? – осторожно поинтересовался крестьянин.

– Тушки, тушки, – нетерпеливо повторил Лесли. – Загубленных индюшек. Сами понимаете, мы не можем заплатить, пока вы не предъявите тела.

– Но это невозможно, – нервно проговорил мужчина.

– Что значит невозможно? – спросил его Лесли.

– Невозможно предъявить тушки, так как ваша собака их съела, – словно почувствовав вдохновение, заявил мужчина.

Сие утверждение вызвало настоящую бурю. Мы знали, что Роджер у нас упитанный и очень разборчивый. Он мог загрызть курицу, но ничто бы его не заставило полакомиться трупом.

– Врешь! Врешь! – взвизгнула Лугареция, из глаз даже потекли слезы. – Роджер хороший.

– Он никогда не ел убоины! – закричал Лесли. – Никогда!

– Пять моих индюшек! – взвыл коротышка. – Он съел пять моих индюшек!

– Когда он их убил? – прорычал Лесли.

– Да этим утром, kyrie, сам видел. – Мужчина перекрестился. – И всех съел.

Тут я вмешался и сказал, что Роджер был со мной этим утром в «Жиртресте-Пердимонокле» и при всей его смекалке никак не мог сидеть в лодке и одновременно пожирать столько индюшек зараз.

У Лесли выдалось тяжелое утро. Он бы предпочел мирно лежать на диване, читая учебник баллистики, но сначала у него чуть не случилась асфиксия из-за моих исследований анатомии черепахи, а теперь какой-то пьяный коротышка пытается его раскрутить на приличную сумму. Он никогда не отличался хладнокровием, но тут эмоции били через край.

– Двуличный негодяй! Лгун поганый! – зарычал он так, что коротышка попятился и заметно побледнел.

– Сами вы лгун и негодяй! – выкрикнул тот с задиристостью пьянчужки. – Ваш пес давит наших куриц и индюшек, а вы потом отказываетесь платить. Это вы лгун и негодяй!

Я думаю, даже после этого благоразумие могло бы победить, но тут коротышка совершил роковую ошибку, послав жирный плевок прямо под ноги оппоненту. Лугареция в ужасе взвизгнула и схватила Лесли за руку. Зная, на что он способен, я схватил его за другую руку. Коротышка, от страха сразу протрезвев, снова попятился. Лесли трясся, как вулкан, а мы висели на нем до последнего.

– Дерьмо свинячье! – ревел Лесли. – Высерок вшивый…

Один за другим сыпались затейливые проклятья, вульгарные, с анатомическими подробностями. Коротышка порозовел, затем покраснел. Он явно не подозревал, что мой брат так хорошо владеет разговорной греческой идиоматикой.

– Вы еще пожалеете. – Голос его дрогнул. – Да, пожалеете.

Он еще раз с вызовом сплюнул, хотя это, скорее, вызывало жалость, и поспешно ретировался.

Всей семье при содействии изрядной порции бренди понадобилось минут сорок пять, чтобы успокоить Лесли.

– Вы, дорогой Лесли, из-за него не переживайте, – подытожила Лугареция. – Вся деревня знает о его скверном характере. Не переживайте.

Но попереживать пришлось, так как вскоре выяснилось, что коротышка подал на Лесли в суд за отказ платить и за оскорбление личности.

Когда эта новость дошла до Спиро, он рассвирепел.

– Миссис Даррелл, – зарычал он, побагровев, – почему вы не сказать господин Лесли, чтобы он застрелить этот сукин сын?

– Вряд ли это помогло бы уладить дело, – ответила мать. – А сейчас мы хотим понять, какие у него шансы выиграть.

– Выиграть?! – повторил Спиро с неподражаемым презрением. – Ничего у этот негодяй не выходить. Я все решать.

– Спиро, только без рукоприкладства, – попросила мать. – Это еще больше все осложнит.

– Я не буду руки прикладывать, миссис Даррелл. Но я этот мерзавец покажу.

Несколько дней он ходил как заговорщик, сосредоточенный, с насупленными бровищами, а на наши вопросы отвечал односложно. И вот однажды, за пару недель до слушания в суде, мы поехали в город за покупками. Позже, нагруженные всяким добром, мы присели на широкой, обсаженной деревьями эспланаде, пили прохладительные напитки и обменивались приветствиями с проходившими мимо знакомыми. Спиро, до сих пор метавший исподлобья взгляды по сторонам, как будто его окружали одни враги, вдруг весь подобрался и перегнулся через стол, выпятив вперед свой огромный живот.

– Господин Лесли, вы видите там седой мужчина?

Он показал пальцем-сарделькой на аккуратного человечка под кроной дерева, тот спокойно попивал кофе.

– Вижу, и что?

– Это есть судья.

– Какой судья? – не понял Лесли.

– По вашему дело, – пояснил Спиро. – Вы должны пойти и с ним говорить.

– Думаете, это разумно? Он может посчитать, что я пытаюсь вмешаться в ход расследования, и даст мне за это десять лет тюрьмы.

– О нет! – Сама мысль привела Спиро в ужас. – Господина Лесли не в тюрьму, пока я здесь.

– И все же, Спиро, вы не находите немного странным, если Лесли ни с того ни с сего с ним заговорит? – встряла мать.

– Нет-нет. – Спиро огляделся, проверяя, не слышат ли его посторонние уши, еще подался вперед и прошептал: – Он собирать марки.

Все выглядели озадаченными.

– Вы хотите сказать, что он филателист? – наконец спросил Ларри.

– Нет-нет, господин Ларри. Он не из этих. У него семья и два дети.

Разговор становился все более запутанным даже по сравнению с нашими повседневными беседами.

– Какое отношение коллекционирование марок имеет к будущему суду? – спросил Лесли, стараясь сохранять терпение.

– Я вас к нему отводить, – Спиро наконец-то посвятил нас в свой хитроумный план, – а вы ему объяснять, что достанете марки из Англия.

– Но это называется подкуп! – в шоке воскликнула Марго.

– Это не подкуп, мисс Марго, – заверил ее Спиро. – Он собирать марки. Он мечтать о новые марки.

– Я полагаю, что если ты попытаешься его подкупить с помощью марок, то получишь не меньше пяти пожизненных сроков, – рассудительно изрек Ларри, обращаясь к Лесли.

Я оживился и спросил, отправят ли Лесли на Видо, если он получит срок. На этом крошечном острове в переливчатом море, всего в полумиле от города, жили заключенные.

– Ну что ты, дорогой, – ответила мать, все больше волнуясь. – На Видо его ни за что не отправят.

Я даже огорчился. У меня там жил один знакомый, отбывавший срок за убийство жены. Он был «на хорошем счету», поэтому ему разрешили построить лодку и по выходным навещать родных. Это он мне подарил монструозную черную чайку, которая терроризировала моих домашних питомцев и всю семью. Конечно, здорово иметь друга-убийцу, но еще лучше, если старший брат тоже окажется в камере на острове и будет нас навещать по выходным. В этом мне чудилось что-то экзотическое.

– Может, просто с ним поговорить? – рассуждал вслух Лесли. – Вряд ли мне это как-то повредит.

– Не советую, – сказала Марго. – Помнишь? Наперед не загадывай, в чем мать родила.

– Правда, дорогой, будь осмотрительнее, – попросила мать.

– Я так и вижу, – смаковал Ларри. – У Лесли на ногах цепь с ядром. Спиро осужден как пособник. Марго вяжет им носки на зиму, а мать шлет посылки с едой и притирками против вшей.

– Ларри, прекрати! – огорчилась мать. – Вот уж не повод для смеха.

– Просто с ним поговорить, господин Лесли, – резал правду-матку Спиро. – Иначе, видит бог, я вам не помочь.

До сих пор он нас ни разу не подвел. Его советы отличались разумностью, и, даже если они порой шли вразрез с законом, все для нас заканчивалось благополучно.

– Ладно, – сказал Лесли. – Рискнем.

– Будь осторожен, дорогой, – попросила мать.

Лесли и Спиро встали и направились под крону дерева.

Судья приветствовал их со всей доброжелательностью, и ближайшие полчаса они просидели за его столиком, попивая кофе, и Лесли о чем-то с ним беседовал на своем бойком, хотя и неправильном, греческом. Наконец судья поднялся и после дружеских рукопожатий и бесконечных поклонов оставил их вдвоем. Они вернулись за наш стол, где мы их поджидали в нетерпении.

– Очаровательный старикан, – сказал Лесли. – Лучше не придумаешь. Я пообещал ему раздобыть марки. Мы знаем в Англии кого-нибудь, кто их собирает?

– Твой отец при жизни был заядлым филателистом, – вспомнила мать.

– Я вас просить, миссис Даррелл, чтобы так не выражаться! – страдальчески воскликнул Спиро.

Семье пришлось объяснять ему значение слова «филателист».

– Я все равно не понимаю, каким образом это может помочь делу, – сказал Ларри, – даже если ты его завалишь черными пенни[2].

– Не беспокоиться, господин Ларри, – загадочно промолвил Спиро. – Я сказал, я все сделать. Предоставить это мне.

В последующие дни, уверенный, будто Спиро способен воспрепятствовать отправлению правосудия, Лесли написал в Англию всем, кому только можно, с просьбой присылать марки. В результате объем нашей корреспонденции увеличился втрое, и по всему дому выросли кучи почтовых марок. При первом же сквозняке они разлетались по комнате, как осенние листья, под радостный лай собак. Неудивительно, что многие экземпляры несколько потеряли товарный вид.

– И это ты собираешься дарить? – поинтересовался Ларри, брезгливо глядя на изгвазданные, пожеванные марки, недавно чудом спасенные из челюстей Роджера.

– Разве они не должны выглядеть старыми? – огрызнулся Лесли.

– Старыми – возможно, но не слюнявыми, способными вызвать гидрофобию.

– Если у тебя есть план получше, почему бы тебе им не поделиться?

– Дорогой мой, да мне-то что, – сказал Ларри. – Просто когда судья начнет кусать своих коллег, а ты будешь сидеть в греческой тюрьме, не вини в этом меня.

– Я тебя только об одном прошу: не лезь, черт побери, не в свое дело! – воскликнул Лесли.

– Успокойся, дорогой, – попросила его мать. – Ларри пытается тебе помочь.

– Помочь! – проворчал он, хватая сдуваемые со стола марки. – Как всегда, сует свой нос куда не надо.

– Знаешь, дорогой, – сказала мать, поправляя очки. – Мне кажется, что он прав. Некоторые в самом деле выглядят, гм, как подержанные.

– Он просил марки, и он их получит, – отрезал Лесли.

И несчастный судья таки получил марки, озадачивающие разнообразием размеров, формы, цвета и стадий разложения.

Произошло еще одно событие, стократно укрепившее уверенность Лесли в том, что он выиграет дело. Выяснилось, что владелец индюшек, которого Ларри называл не иначе как Карликопулос, неосмотрительно вызвал в суд Лугарецию как свидетельницу обвинения. Та пришла в ярость и хотела отказаться, но ей объяснили, что этот номер не пройдет.

– Нет, ну надо же, он хочет, чтобы я выступила на его стороне! – возмущалась она. – Не беспокойтесь, kyrie Лесли, я расскажу судье, как он заставил вас ругаться и обзывать его…

Тут все семейство как один попросило Лугарецию этого не делать. Полчаса ушло на то, чтобы ей втолковать, что можно говорить в суде и чего нельзя. Учитывая, что она, как и все корфиоты, была не сильна в логике, под конец все обессилели.

– Ну, если она будет свидетельницей обвинения, – заметил Ларри, – то смертного приговора, я думаю, тебе не избежать.

– Ларри, дорогой, не надо так шутить, – попросила мать. – Это не смешно.

– Я не шучу.

– Ерунда, – сказал Лесли, явно чувствуя себя не в своей тарелке. – С ней все в порядке.

– По-моему, будет гораздо безопаснее, если выдать Марго за Лугарецию, – вслух рассуждал Ларри. – С учетом ее отменного греческого она наверняка нанесет тебе меньший ущерб.

– А действительно, – подхватила Марго, впервые пораженная проницательностью брата. – Почему бы мне не выступить твоей свидетельницей?

– Не говори глупости, – сказал Лесли. – Тебя там не было. Как ты можешь о чем-то свидетельствовать?

– Я была рядом. На кухне.

– Что тебе еще нужно? – обратился Ларри к брату. – Если Марго и Лугареция будут на свидетельской скамье, тебе даже не понадобится судья. Толпа устроит тебе суд Линча.

Когда исторический день настал, мать призвала к бою всю семью.

– Вот еще, – отмахнулся Ларри. – Если он хочет сесть в тюрьму, это его проблемы. Незачем нас в это дело втягивать. К тому же я планировал утром спокойно посидеть поработать.

– Пойти в суд – наш долг, – твердо заявила мать. – Мы должны быть во всеоружии. Я не хочу, чтобы люди думали, будто я воспитала тюремных пташек.

Короче, мы все приоделись и терпеливо ждали, когда за нами приедет Спиро.

– Господин Лесли не беспокоиться, – осклабился наш шофер, больше похожий на тюремщика. – Все будет как следовать.

Но, несмотря на радужный прогноз, пока мы ехали в машине, Ларри декламировал «Балладу Рэдингской тюрьмы», к большой досаде Лесли.

В зале заседаний царило беспорядочное оживление. Одни прикладывались к чашечкам кофе, другие бесцельно, но с умным видом просматривали ворохи бумаг. Было много трепа и смеха. Карликопулос в выходном костюме избегал встречаться с нами взглядом. Лугареция по неведомой нам причине явилась в черном.

– Немного поторопилась, – заметил Ларри. – Могла бы приберечь траур до вынесения приговора.

– Господин Лесли, вы стоять здесь, а я здесь, – предупредил Спиро. – Я буду вас переводить.

– Зачем? – удивился тот.

– Вы не говорить по-гречески.

– Да ладно вам, Спиро, – запротестовал Ларри. – Он, конечно, не Гомер, но говорит вполне прилично.

– Господин Лесли не должен говорить греческий, – осклабился Спиро.

Не успели мы углубиться в подробности, как наступило общее оживление и появился судья. Он занял свое место, обвел взглядом зал, а увидев Лесли, просиял и кивнул ему.

– Они всегда улыбаются, перед тем как приговорить к повешению, – обронил Ларри.

– Дорогой, прекрати, – сказала мать. – Я нервничаю.

В тишине секретарь суда прочла обвинение. Карликопулоса вызвали для дачи показаний. Выступил он здорово: одновременно с подобострастием и возмущением, умиротворяюще и при этом задорно. Судья был явно впечатлен, а я так даже взбудоражился. Брат-заключенный, – кажется, это может стать реальностью. А тем временем пришел черед Лесли.

– Вас обвиняют в том, – заговорил судья, – что вы использовали клеветнические и оскорбительные выражения в адрес этого человека, а также сделали все, чтобы лишить его права на компенсацию за пять индюшек, которых загрызла ваша собака.

Лесли глядел на судью с непроницаемым лицом.

– Что он сказал? – обратился Лесли к Спиро.

Тот выпятил живот.

– Он сказал, господин Лесли, – слова зазвучали под сводами подобно грому, – он сказал, что вы его оскорблять и надуть за индюшки.

– Это просто смешно, – твердо сказал Лесли и хотел продолжить, но Спиро его остановил поднятой пятерней и сам обратился к судье:

– Господин отвергает обвинения. Он не может быть виноватым уже потому, что не говорит по-гречески.

– О господи, – простонал Ларри. – Спиро в своем уме?

– А что он сказал? Что-то не так? – всполошилась мать.

– По-моему, он сейчас накинул Лесли на шею удавку.

Судья, который выпил с Лесли не одну чашку кофе, получил от него кучу марок и не раз беседовал с ним на греческом, смотрел на обвиняемого бесстрастно. Даже если бы они не были знакомы, он не мог не знать, что Лесли разговаривает на этом языке. На Корфу ничто не оставалось тайной, а уж к иностранцу и его личной жизни интерес был всегда обостренным. Мы затаив дыхание ждали реакции судьи. Спиро же наклонил вперед свою мощную голову, как бык, готовый атаковать жертву.

– Вот как, – сухо заметил судья.

Он механически перебрал несколько бумажек и снова поднял глаза:

– Насколько я понимаю, у обвинителя есть свидетельница. Я предлагаю ее выслушать.

Для Лугареции настал звездный час. Она поднялась, сложила руки на груди и взглянула на судью по-королевски. Ее обычно бледное лицо раскраснелось, а печальные глаза сияли.

– Вы, Лугареция Кондос, работаете у этих людей поварихой? – спросил судья.

– Да, – подтвердила она. – Мир еще не видел такой доброй и благородной семьи. Вчера они подарили платье мне и моей дочке, а всего месяц или два назад я…

– Достаточно, – остановил ее судья. – Это не имеет прямого отношения к делу. Если я правильно понимаю, вы были там, когда этот человек пришел по поводу своих индюшек. Расскажите своими словами, что было дальше.

Ларри застонал:

– Если она начнет рассказывать своими словами, то Лесли крышка.

– Значится, так. – Лугареция обвела глазами зал заседаний, дабы убедиться, что ей все внимают. – Господин был болен, сильно болен. Временами мы опасались за его жизнь. Я советовала его матери поставить больному банки, но она меня не послушала…

– Нельзя ли ближе к делу? – попросил судья.

– Ну, – Лугареция неохотно оставила свою излюбленную тему, – это был первый день, когда господин встал с постели, он был еще очень слабый. А этот человек, – она с презрением указала пальцем на Карликопулоса, – пришел вусмерть пьяный и стал говорить, что наша собака загрызла пятерых индюшек. Но это невозможно, господин судья. На всем Корфу нет существа более милого, ласкового и благородного, чем наша собака…

– Суд не рассматривает дело собаки, – перебил ее судья.

– Так вот, – продолжила Лугареция, – господин справедливо сказал, что сначала он должен взглянуть на мертвые тушки и потом уже платить, а этот человек ответил, что не может их показать, потому что собака все тушки съела. Но это же, согласитесь, господин судья, смешно. Ни одна собака не способна съесть зараз пять индюшек.

– Вы являетесь свидетельницей обвинения, не так ли? – сказал судья. – Я вам задаю этот вопрос, потому что ваши слова расходятся с показаниями обвинителя.

– Ему доверять нельзя, – рубанула Лугареция. – Он пьяница и врун. И все в деревне знают, что у него две жены.

– Вы хотите сказать, – судья предпринял еще одну попытку распутать клубок, – что господин не ругался по-гречески и не отказывался платить за индюшек?

– Конечно нет, – подтвердила Лугареция. – Нет добрее, прекраснее, отзывчивее…

– Хорошо-хорошо, – остановил ее судья.

Он какое-то время посидел в раздумье, пока мы застыли в ожидании, прежде чем обратиться к Карликопулосу:

– Я не вижу доказательств того, что англичанин вел себя так, как вы описали. Во-первых, он не говорит по-гречески.

– Говорит! – в гневе закричал тот. – Он обзывал меня…

– Успокойтесь, – холодно процедил судья. – Во-первых, как я уже сказал, он не говорит по-гречески. Во-вторых, ваша же свидетельница опровергает ваши показания. Вполне очевидно, что вы вымогали деньги за индюшек, которых на самом деле собака ответчика не загрызла и не съела. Но поскольку вы не являетесь обвиняемым в этом деле, я объявляю ответчика невиновным, а вам придется оплатить судебные издержки.

Что тут поднялось! Побагровевший Карликопулос вскочил на ноги и громогласно стал призывать на помощь святого Спиридона. Спиро зарычал как бык, облапил Лесли и принялся целовать его в обе щеки, а за ним пришел черед рыдающей Лугареции. Когда нам наконец удалось выбраться из здания суда, мы, развеселые, отправились на эспланаду и там устроились за столиком под деревьями, чтобы отпраздновать победу.

Вскоре появился судья, и мы всей командой встали поблагодарить его и пригласили с нами выпить. От выпивки он скромно отказался и встретился взглядом с Лесли.

– Я бы не хотел, чтобы вы думали, будто справедливость на Корфу отправляется всегда подобным образом, – сказал он. – У меня был долгий разговор со Спиро на эту тему, и после зрелого размышления я решил, что ваш проступок куда менее серьезен, чем поведение истца. Я надеюсь, он извлечет урок и не станет в будущем пытаться обмануть иностранцев.

– В любом случае я вам бесконечно благодарен, – сказал Лесли.

Судья отвесил легкий поклон и посмотрел на часы:

– Мне пора идти. Кстати, большое вам спасибо за марки, которые я вчера получил. Среди них оказались две редкие, которые пополнили мою коллекцию.

Он приподнял шляпу и зашагал дальше по эспланаде.

Интерлюдия для духов

Что еще
В глубокой бездне времени ты видишь?
У. Шекспир. Буря. Акт I, сцена 2 (Перевод М. Донского)

Интерлюдия для духов

Вскоре после судебной тяжбы Лесли на Марго в придачу к прыщам обрушилось еще одно несчастье. Она вдруг стала быстро раздаваться и в считаные недели, к ужасу своему, приобрела, можно сказать, шаровидную форму. Разобраться в этом загадочном феномене призвали нашего доктора Андручелли. Осматривая Марго, он горестно приговаривал: «По-по-по». Прописал ей разные пилюли, зелья и диеты, но все без толку.

– Он говорит, что это эндокринное, – призналась нам как-то за обедом Марго со слезами на глазах.

– Эндокринное? – встревожилась мать. – Это еще что такое?

– Откуда мне знать, – простонала Марго.

– Мы всегда должны обсуждать за едой твои болезни? – спросил Ларри.

– Дорогой, Андручелли считает, что это эндокринное, – напомнила ему мать.

– Было бы о чем говорить, – отмахнулся Ларри. – Ну, слегка раздалась.

– Слегка?! – взвизгнула Марго. – Ты знаешь, сколько я вешу?

– Больше двигайся, – посоветовал Лесли. – Займись парусным спортом.

– Пожалуй, наша лодка для нее мала будет, – предположил Ларри.

– Какой же ты гад! – Марго разрыдалась. – Если бы ты знал, что я испытываю…

– Ларри, дорогой, ты все-таки выбирай слова, – попросила его мать.

– А что я должен говорить, когда по дому разгуливает здоровенный арбуз в пятнах? – разозлился он. – Можно подумать, это я во всем виноват!

– Что-то надо делать. Завтра я поговорю с Андручелли, – подытожила мать.

Однако Андручелли лишь повторил, что это эндокринное и что, по его мнению, Марго следует пройти курс лечения в Лондоне. И после бурного обмена телеграммами и письмами ее отправили в Лондон под заботливую опеку последних двух приличных родственников, с которыми у нас еще сохранились нормальные отношения: Пруденс, кузины нашей матери, и ее мамы Фэн.

Если не считать короткого письма, в котором Марго доложила, что благополучно добралась и что они с кузиной Пру и тетушкой Фэн поселились в гостинице возле Ноттинг-Хилл-Гейт и что ее свели с хорошим врачом, мы долго не имели от нее никаких известий.

– Неужели так трудно написать? – возмущалась мать.

– Не переживай, – сказал Ларри. – О чем ей писать? О новых размерах талии?

– Я хочу знать, что происходит, – сказала мать. – Все-таки это Лондон.

– При чем тут Лондон?

– В таком большом городе все может случиться, – мрачно изрекла она. – Особенно с девушкой.

– Мать, перестань себя накручивать. – Ларри начал терять терпение. – Ну что с ней могло случиться? По-твоему, ее завлекли в притон? Да она ни в одну дверь не пройдет.

– Нашел над чем шутить, – осадила она его.

– А нечего делать из мухи слона, – сказал Ларри. – Какой уважающий себя торговец живым товаром поглядит в ее сторону? Я сомневаюсь, что найдется хотя бы один человек, способный ее дотащить до злачного места.

– Я за нее беспокоюсь и пошлю телеграмму.

И она послала телеграмму кузине Пруденс, которая затем подробно ответила, что Марго связалась с недостойными людьми и что было бы хорошо, если бы мать приехала и вправила ей мозги. Что тут началось! Обезумевшая мать срочно отрядила Спиро покупать билеты и начала лихорадочно паковать вещи. Вдруг она вспомнила про меня. Чувствуя, что оставлять меня на попечении старших братьев не вполне безопасно, она решила взять меня с собой. Спиро был отправлен за дополнительным билетом, и добавились новые вещи. Эта поездка показалась мне подарком Всевышнего. Дело в том, что у меня появился новый репетитор, господин Кралефский, который взялся с мрачной решимостью, невзирая на все мое сопротивление, обучить меня неправильным французским глаголам, и я подумал, что неожиданный вояж в Англию даст мне долгожданный отдых от этих истязаний.

Путешествие на поезде прошло гладко, если не считать того, что мать ежеминутно опасалась быть арестованной фашистскими карабинерами. Этот ее страх возрос тысячекратно после того, как в Милане я нарисовал на запотевшем окне нашего купе карикатуру на Муссолини. Мать оттирала ее добрых десять минут носовым платком, как какая-нибудь прачка на соревновании прачек, прежде чем решила, что все следы благополучно уничтожены.

После спокойного, безмятежного солнечного Корфу вечерний Лондон явился настоящим потрясением. На железнодорожной станции мимо нас с серыми озабоченными лицами сновало столько людей, что мы просто растерялись. Носильщики говорят на малопонятном языке, тысячи огней, толпы народу. Такси, прорывающееся через Пиккадилли, как жук через взрывы фейерверка. Пар изо рта, повисающий в стылом воздухе, словно клубы сигаретного дыма, так что во время разговора все превращаются в персонажей комикса.

Но вот такси подкатило к ложным, покрытым сажей коринфским колоннам отеля «Балаклава». Пожилой кривоногий портье-ирландец внес наш багаж в холл, где нас никто не встретил, а значит, телеграмма о нашем приезде не дошла до адресата. Портье нам сообщил, что молодая леди на собрании, а мисс Хьюз и пожилая дама пошли кормить собак.

– Дорогой, что он сказал? – спросила меня мать, когда портье вышел из номера.

В самом деле, у него был такой сильный акцент, что казалось, будто он говорит на иностранном языке. Я повторил его слова.

– Но что это значит? – растерянно сказала она. – Какое собрание? Какие собаки?

Не знаю, признался я, но, по мне, так в Лондоне явно маловато собак.

– Что ж… – Мать неумело вставила шиллинг в счетчик, чтобы заработал газовый камин. – Нам остается только расслабиться и ждать их возвращения.

Мы прождали час, вдруг дверь распахнулась, и в комнату с распростертыми руками ворвалась кузина Пру, выкрикивая «Луиза, Луиза, Луиза!», как какая-нибудь странная болотная птица. Она по очереди прижала нас к себе, ее глаза цвета дикой сливы лучились любовью и восторгом, а от красивого лица веял легкий аромат духов. Я, как положено, ее поцеловал, ощутив при этом шелковистую, как лепестки анютиных глазок, кожу.

– Я уже подумала, что вы никогда не приедете, – сказала она. – Мама поднимается по лестнице. Для нее, бедняжки, это целое испытание. Вы оба отлично выглядите. Ну, рассказывайте. Как тебе гостиница, Луиза? Такая дешевая и удобная, и при этом столько интереснейших людей.

За открытой дверью послышалось тяжелое дыхание.

– А вот и мама! – воскликнула Пру. – Мама! Мама! Луиза приехала!

На пороге появилась моя двоюродная бабка Фэн. В первое мгновение я подумал несколько немилосердно, что она выглядит как ходячая палатка. Она была в твидовом костюме немыслимого стиля и размеров. Этакая красновато-коричневая твидовая пирамида. На голове несколько потертая вельветовая шляпа – такие, как принято считать, носят феи. Очки, из-под которых смотрели совиные глаза, поблескивали.

– Луиза! – Она широко раскинула руки и возвела взор к потолку, словно ей явилось божественное видение. – И ты, Джеральд! Вы приехали!

Она нас расцеловала и заключила в тесные объятья, не чета воздушно-трепетному прикосновению кузины. Стиснула от всей души, до хруста, а губы после ее поцелуя даже заболели.

– Извини, что мы вас не встретили, Луиза, дорогая, – сказала Пру, – но мы не знали времени приезда, и к тому же нам надо было покормить собак.

– Каких собак? – спросила мать.

– Каких? Щенят бедлингтон-терьера. Ты разве не знала? Мы с мамой разводим собак. – Ее застенчивый хохоток прозвучал как колокольчик.

– Но прежде у вас были другие животные. Не то козы, не то еще кто-то.

– Это само собой, – вступила тетушка Фэн. – И пчелы, и цыплята. Но Пруденс подумала, что хорошо бы еще заняться разведением собак. У нее, знаешь, деловая жилка.

– Луиза, дорогая, я правда считаю это прибыльным занятием, – призналась Пру. – Сначала я купила Динь-Динь и Люси…

– А потом Дзынь-Дзынь, – перебила ее тетушка.

– Да, – согласилась Пру.

– И Люси.

– Мама, я уже это сказала, помолчи, пожалуйста.

– И еще Дзынь-Дзынь.

– Мама не очень хорошо слышит, – пояснила нам Пру, хотя это было и так понятно. – И они все ощенились. Я привезла их в Лондон на продажу, ну а заодно мы тут присматриваем за Марго.

– Кстати, где она? – спросила мать.

Пру подошла на цыпочках к двери и тихо ее прикрыла.

– Дорогая, она на собрании.

– Это я знаю, но на каком собрании?

Пру нервно огляделась, нет ли посторонних.

– Спиритическом, – прошептала она.

– А еще Люси, – вставила тетя Фэн.

– Мама, помолчи.

– Спиритическое собрание? – переспросила мать. – С какой стати она туда пошла?

– Чтобы избавиться от лишнего жира и прыщиков, – пояснила Пру. – Вот только ничего из этого не получится, помяни мое слово. Это злые духи.

Мать заметно встревожилась:

– Все равно не понимаю. Я послала Марго домой, чтобы она показалась доктору, как бишь его?

– Я знаю, моя дорогая, – сказала Пру. – Но потом она приехала в гостиницу и попала в лапы этой злыдни.

– Какой злыдни? – Мать не на шутку всполошилась.

– Козы здоровые, – напомнила о себе тетя Фэн, – вот только надои в этом году немного упали.

– Мама, да помолчи же ты, – прошипела Пру. – Я говорю об этой миссис Пикше.

– Пикша, пикша, – озадаченно повторила мать. Она всегда теряла мысль при упоминании чего-то, имеющего отношение к кулинарии.

– Она медиум и подсадила Марго на крючок. Сказала ей, что у нее имеется путеводитель.

– Путеводитель? – переспросила мать слабым голосом. – Какой еще путеводитель?

По-моему, будучи в расстроенных чувствах, она решила, что Марго занялась альпинизмом или чем-то в этом роде.

– Духовный. Его зовут Маваки. Он краснокожий, – объяснила ей Пру.

– У меня уже десять ульев, – с гордостью сказала тетушка. – И мы получаем вдвое больше меда.

– Мама, успокойся.

– Я не понимаю, почему она не ходит на инъекции к врачу? – жалобно проговорила моя мать.

– Потому что Маваки запретил! – В голосе Пру звучало торжество. – Еще три сеанса назад он ей сказал – я цитирую Марго, но она говорит со слов миссис Пикши, поэтому верить нельзя, – так вот, он ей сказал: «Больше никаких проколов!»

– Проколов? – переспросила мать.

– Так этот краснокожий называет инъекции.

– Как хорошо, что ты приехала, Луиза, – сказала тетя Фэн. – Не выпить ли нам чаю?

– Прекрасная мысль, – слабо отозвалась мать.

– Мама, я не пойду вниз заказывать чай, – Пру посмотрела на дверь так, будто за ней столпились все черти из преисподней, – пока у них идет собрание.

– А что там происходит? – спросила мать.

– И еще неплохо бы заказать тостики, – подсказала тетушка.

– Мама, помолчи, – приструнила ее Пру. – Луиза, ты себе не представляешь, что там происходит. Миссис Пикша входит в транс и покрывается эктоплазмой.

– Эктоплазмой? Что это?

– У меня в комнате стоит баночка нашего меда, – встряла в разговор тетя Фэн. – Тебе, Луиза, понравится. Не сравнить с этой синтетикой, которую теперь везде продают.

– Ее вырабатывают медиумы, – объяснила Пру. – Она похожа на… на… сама я не видела, но говорят, что она похожа на мозги. А потом над ними летают музыкальные трубы и всякое такое. Говорю тебе, дорогая, я никогда не спускаюсь во время их собраний.

Беседа звучала невероятно увлекательно, и все же я никак не мог пропустить миссис Пикшу, покрытую мозгами, с летающими над ней трубами, а посему вызвался сходить вниз и заказать чай.

К моему разочарованию, я не увидел там ничего, даже близко напоминающее описания кузины Пруденс, зато портье-ирландец принес нам чай на подносе. За чаем я пытался объяснить тете Фэн, что такое эктоплазма, но тут появилась Марго с большим кочаном капусты под мышкой и в сопровождении коренастой маленькой женщины с выпученными глазами и редкими волосами.

– Мама! Ты приехала! – драматически воскликнула Марго.

– Да, дорогая, – сурово отозвалась мать. – И кажется, очень вовремя.

– Это миссис Пикша, – представила свою спутницу Марго. – Она просто чудо!

С первой минуты стало ясно, что миссис Пикша страдает курьезным недомоганием. По непонятной причине она не могла одновременно дышать и говорить. Из-за этого ей приходилось тараторить, все слова соединялись в сплошную цепочку, а когда запас дыхания кончался, она брала паузу и втягивала в легкие воздух: «Аааааааххх».

Ее обращение к матери звучало так:

– ЯсчастливапознакомитьсясвамимиссисДаррелл. Конечномойдуховныйпутеводительпредупредилменяовашемприезде. Надеюсьвашепутешествиебылоудачным…

Аааааааххх.

Мать собиралась оказать миссис Пикше весьма холодный и строгий прием, но эта странная манера речи выбила ее из колеи.

– О да. Как мне кажется, – ответила она нервно, напрягая слух, чтобы понять собеседницу.

– Мама, миссис Пикша – спирит, – с гордостью заявила Марго, как если бы представляла ей Леонардо да Винчи или изобретателя аэроплана.

– Вот как? – Мать улыбнулась уголками губ. – Как интересно.

– Такотраднознатьчтоушедшиепопрежнемунаходятсявконтактестобой. Аааааааххх. Многиедаженеподозревают… ааахх… осуществованиидуховногомирасовсемрядом.

– Видела бы ты сегодня наших щенят, Марго, – обратилась к ней тетя Фэн. – Эти маленькие паршивцы изорвали свою подстилку.

– Мамочка, помолчи, – сказала Пру, глядя на миссис Пикшу так, словно ожидала увидеть появление рогов и хвоста.

– Вашейдочериоченьповезло… ааахх… спутеводителем. – Можно было подумать, что Марго нашла его, листая страницы справочника «Дебретт».

– Его зовут Маваки, – пояснила Марго. – Он просто чудо!

– Не похоже, что он тебе сильно помог, – сухо сказала мать.

– Еще как помог, – возмутилась Марго. – Я уже потеряла три унции.

– Требуетсявремятерпениеиверавбудущуюжизнь… ааахх… дорогаямиссисДаррелл. – Миссис Пикша несколько слащаво улыбнулась матери.

– Я не сомневаюсь, но предпочла бы, чтобы моя дочь находилась под присмотром практикующего врача.

– Я думаю, они это не нарочно, – продолжила тетя Фэн. – Просто у них режутся зубы. Десны опухли, понимаете?

– Мама, мы говорим не о щенках, – объяснила ей Пру. – У нас идет разговор о духовном путеводителе Марго.

– Я за нее так рада! – Тетушка ласково улыбнулась моей сестре.

– Духовныймирмудрееживыхсуществ… ааахх… Вашадочьвнадежныхруках… ааахх… Мавакиврачевалвсвоемплемени… ааахх… самыйзнающийвСевернойАмерике. Ааахх.

– Он дал мне отличный совет, мама, – похвасталась Марго. – Правда, миссис Пикша?

– Большеникакихпроколов. Этонедлябелойдевушки… Ааахх.

– Ну? – торжествующе прошипела Пру. – Что я тебе говорила!

– Попробуй нашего меда, – услужливо сказала тетушка. – Это тебе не синтетика в магазинах.

– Мамочка, помолчи.

– Миссис Пикша, если выбирать между Маваки и хорошим медицинским уходом, то я по-прежнему предпочитаю последний.

– Мать, какие же у тебя узкие викторианские взгляды, – в отчаянии сказала Марго.

– Научитесьдоверятьдухукоторыйнасврачуетинаправляет… ааахх, – обратилась к матери миссис Пикша. – Приходитенасобраниеивыубедитесьвсиледобра… ааахх… котороеисходитотнашегодуховноголидера… Ааахх.

– Спасибо, но я предпочитаю, чтобы мной руководил мой собственный внутренний голос, – с достоинством сказала мать.

– Мед стал уже не тот, – заметила тетя Фэн после некоторого раздумья.

– Мать, в тебе говорят предрассудки, – сказала Марго. – Ты выносишь приговор, даже не пытаясь понять.

– Есливыуговоритевашумамупосетитьнашесобрание… ааахх… – гнула свое миссис Пикша, – переднейоткроетсясовершенноновыймир.

– Да, мама, ты должна прийти на собрание, – подхватила Марго. – Ты все сама увидишь и услышишь! Тебя это убедит. Нет дыма без огня в полымя.

Я видел, что в ней происходит внутренняя борьба. Мать годами проявляла повышенный интерес к суевериям, народным культам, черной магии и тому подобному, так что ее наверняка так и подмывало принять данное приглашение. Я затаил дыхание в надежде, что это произойдет. Больше всего в ту минуту мне хотелось увидеть миссис Пикшу покрытой жидкими мозгами и с летающими над ее головой трубами.

– Время покажет, – сказала мать, так и не приняв решения. – Поговорим об этом завтра.

– Когдавыпреодолеетебарьервасждутподдержкаинаправляющаярука.

– О да, – подхватила Марго. – Маваки – просто чудо!

Можно было подумать, что она говорит о любимой кинозвезде.

– Завтраунасвгостиницеочередноесобрание… ааахх… – продолжила миссис Пикша, – иянадеюсьчтовыиМаргонаспосетите… Ааахх.

Она сопроводила это бледной улыбкой, словно неохотно прощая нам наши грехи, и, потрепав Марго по щеке, покинула комнату.

– Как же ты меня расстраиваешь, – посетовала мать, когда дверь за миссис Пикшей закрылась.

– Ты такая старомодная, – последовал ответ. – От этих инъекций все равно не было никакого толку, зато Маваки творит чудеса.

– Чудеса! – презрительно хмыкнула мать. – Какой ты была, такая и сейчас.

– Самым подходящим для них считается клевер, – проговорила тетя Фэн с набитым ртом. – Но лично я отдаю предпочтение вереску.

– Послушай меня, дорогая, – обратилась Пру к Марго. – Эта женщина забрала над тобой власть. От нее исходит зло. Я предупреждаю тебя, пока еще не поздно.

– Я прошу только об одном: приди на собрание и посмотри.

– Ни за что. – Пру содрогнулась. – Мои нервы это не выдержат.

– Интересно, что у них есть шмели, способные оплодотворять клевер, – говорила о своем тетушка.

– Я слишком устала, чтобы продолжать эту дискуссию, – сказала мать. – Отложим до завтра.

– Ты поможешь мне с капустой? – спросила ее Марго.

– В каком смысле?

– Так поможешь или нет?

– Я часто задумываюсь, можно ли разводить шмелей, – задумчиво произнесла тетя Фэн.

– А что ты делаешь с капустой? – спросила мать.

– Она прикладывает к лицу капустные листья, – прошипела Пру. – Смеху подобно!

– Ничего смешного, – возмутилась Марго. – Прыщики сходят на раз.

– Не поняла. Ты ее варишь, что ли? – уточнила мать.

– Нет. Я обложу лицо капустными листами, а ты их покрепче привяжешь. Мне это посоветовал Маваки, и результат превзошел все ожидания.

– Луиза, дорогая, но это же смеху подобно. Ты должна ее остановить. – Пру ощетинилась, как толстый котенок. – Обыкновенная черная магия.

– Я слишком устала, чтобы спорить, – сказала мать. – Не думаю, что это может причинить какой-то вред.

Итак, Марго села на стул и приложила к лицу большие хрустящие листья кочанной капусты, а мать с серьезным видом стала приторачивать их красной бечевкой. Сестра превратилась в овощную мумию.

– Язычество – вот что это такое, – выдала Пру.

– Не говори глупости, – раздался сдавленный голос из-под капустных листов.

– Иногда мне даже интересно, – сказала мать, завязывая последний узел, – все ли в моей семье в здравом уме.

– Марго собирается на модный бал? – спросила тетя Фэн, с интересом наблюдая за происходящим.

– Нет, мама, – прокричала ей Пру. – Это от прыщей.

Марго встала и на ощупь направилась к двери:

– Я иду спать.

– Если ты с кем-то столкнешься на лестнице, человека может кондрашка хватить, – заметила Пру.

– Желаю хорошо повеселиться, – сказала тетушка. – Только не гуляй до утра. Знаю я вас, молодежь.

После ухода Марго Пру обратилась к матери:

– Луиза, дорогая, ну ты убедилась, что я не преувеличивала? Эта женщина дурно на нее влияет. Марго ведет себя неадекватно.

– Ну, – мать, привыкшая защищать своих птенцов, какие бы глупости те ни совершали, подбирала слова, – я бы сказала, что она себя ведет не вполне благоразумно.

– Не вполне благоразумно? – вскинулась Пру. – Заклеивает лицо капустными листами! Шагу не сделает без указания Маваки! По-твоему, это здоровое поведение?

– Я не удивлюсь, если она возьмет первый приз. – Тетя Фэн хмыкнула. – Вряд ли кто-то еще нарядится кочанной капустой.

Они еще долго обменивались аргументами, а тетя Фэн вставляла воспоминания о модных балах в Индии. Наконец Пру с тетушкой нас покинули, и пришло время отхода ко сну.

– Порой мне кажется, что я единственная нормальная в нашей семье, – сказала мать, стягивая с себя верхнюю одежду и выключая свет.

На следующее утро мы решили отправиться за покупками – на Корфу отсутствовали многие вещи, и мать захотела их туда привезти. Пру нашла этот план превосходным, поскольку она могла по дороге закинуть бедлингтонских щенков их новому владельцу.

В девять утра мы собрались перед отелем «Балаклава». Думается, что мы являли собой необычное зрелище для прохожих. Тетя Фэн, видимо в честь нашего приезда, надела шляпу феи с огромным пером. Она стояла на тротуаре, вся замотанная, как майский шест, сворками восьми щенков, которые дурачились, дрались и писали.

– Мне кажется, нам лучше взять такси, – сказала мать, тревожно глядя на скачущих сорвиголов.

– Луиза, ну что ты, – возразила Пру. – Это слишком дорого! Мы пойдем в подземку.

– С этой сворой? – усомнилась мать.

– Да, дорогая. Мама привыкла с ними управляться.

Практически обездвиженную тетю Фэн пришлось распутывать, прежде чем мы отправились до ближайшей станции метро.

– Дрожжи и кленовый сироп, – сказала Марго. – Мама, напомни мне, чтобы я купила дрожжи и кленовый сироп. Маваки говорит, что нет ничего лучше от прыщей.

– Если ты еще раз упомянешь это имя, я не на шутку рассержусь, – сказала мать.

К метро мы продвигались медленно, так как щенки огибали препятствия каждый по-своему, и нам приходилось то и дело останавливаться, чтобы отвязать тетю Фэн от фонарного столба, стоячего почтового ящика или случайного прохожего.

– Такие проказники! – задыхаясь, всякий раз восклицала она. – Они же не нарочно.

Когда мы наконец дошли до кассы, Пру устроила долгое и язвительное выяснение отношений насчет цены билетов для бедлингтонов.

– Им всего два месяца, – возмущалась она. – Вы же не требуете плату за детей младше трех лет!

В конце концов билеты были куплены, и мы направились к эскалатору, и тут на нас обрушилась теплая волна из земных недр, которая еще сильнее взбодрила щенков. Тявкая и скалясь на спутанных сворках, они рванули вперед, потащив за собой тетушку, будто тяжелый галеон. Но стоило им увидеть эскалатор, как радости в связи с ожидаемым приключением заметно поубавилось. Похоже, никто не желал вступить на передвижную лестницу, и это было их единодушное решение. Словом, мы застряли на пятачке перед эскалатором, пытаясь как-то совладать с визжащей, мечущейся в истерике сворой.

За нами быстро образовалась очередь.

– Это надо запретить, – сказал мужчина в котелке и словно тронутый изморозью. – Собак нельзя пускать в подземку.

– Я за них заплатила, – засопела Пру. – У них столько же прав, сколько у вас.

– Черт подери, – возмутился другой. – Пропустите меня, я опаздываю!

– Вот проказники! – засмеялась тетя Фэн. – Такие резвые.

– Может, нам разобрать щенков? – предложила мать, не на шутку встревоженная недовольством толпы.

Тут тетушка сделала шаг назад и, оказавшись на первой ступеньке эскалатора, загремела вниз твидовым водопадом и потянула за собой визжащих щенков.

– Ну наконец-то, – сказал мужчина в котелке. – Надеюсь, теперь и мы сможем поехать.

Пру заглянула вниз. Тетушка, доехавшая до середины и погребенная под собачьими телами, никак не могла встать на ноги.

– Мама, мама, ты в порядке? – закричала Пру.

– Дорогая, не волнуйся, – успокоила ее моя мать.

– Вот проказники! – донесся слабый голос уезжающей тетушки.

– Мадам, – обратился к Пруденс мужчина в котелке, – теперь, когда ваши собачки уехали, мы можем тоже воспользоваться услугами метро?

Пру резко развернулась, готовая броситься в бой, но Марго и моя мать схватили ее под руки и бросились вслед за колыхающейся твидовой кучей вперемешку с бедлингтонами – тем, во что превратилась тетя Фэн.

Мы помогли ей встать, отряхнули ее, распутали постромки. И пошли по платформе. Щенков в их нынешнем состоянии впору было поместить на плакат «Королевского общества против жестокого обращения с животными». Бедлингтоны, и в лучшие-то времена не слишком приятные на вид, в минуты кризиса выглядят запущеннее, чем любая другая порода. Щенята издавали судорожные пронзительные звуки, похожие на крики птенцов морской чайки, дрожали всем телом и периодически присаживались на своих кривых ножках, чтобы украсить платформу проявлениями испытанного страха.

– Бедняжки, – пожалела их проходившая мимо толстая женщина. – Постыдились бы так обращаться с животными.

– Нет, вы это слышали? – вскинулась Пру. – Я ее догоню и выскажу все, что о ней думаю!

К счастью, в эту минуту с ревом, выпустив облако горячего пара, подошел поезд и отвлек всеобщее внимание. На щенков это произвело неожиданный эффект. Минуту назад они дрожали и блеяли, как оголодавшие ягнята, а тут вдруг рванули по платформе не хуже своры поджарых эскимосских лаек и потащили за собой тетю Фэн.

– Мама, мама, стой, ты куда? – заверещала Пру, и мы все бросились вдогонку.

В этот момент Пру забыла тетушкин прием обращения со щенками, о котором сама же подробно рассказывала мне ранее: никогда не тяни на себя поводок, чтобы не повредить собаке шею. Держа в уме этот передовой метод, тетушка галопом бежала по платформе следом за сворой. Все же мы ее догнали и успели удержать собак. Двери с самодовольным шипением закрылись у них перед носом, и поезд отвалил от станции. А мы стали дожидаться следующего. Наконец он подошел. В поезде настроение щенков сильно улучшилось. Теперь они весело задирали друг дружку с визгом и рычанием. Они заматывали сворками ноги пассажиров, а один в избытке чувств подпрыгнул и вырвал газету «Таймс» из рук мужчины, читавшего ее с таким видом, будто он управляющий Банка Англии.

К нашей конечной остановке мы приехали с головной болью, но только не тетя Фэн, восхищавшаяся живостью своих подопечных. По совету матери мы дождались паузы в людском потоке, прежде чем ступить на эскалатор. Наверх мы поднялись на удивление легко. Щенки на глазах превратились в опытных путешественников.

– Слава богу, все закончилось, – выдохнула мать.

– Боюсь, что мы с ними немного натерпелись, – сказала Пру, пребывавшая в возбуждении. – Но ты пойми, они ведь привыкли к деревенской жизни. В городе им все наперекосяк.

– Как-как? – переспросила тетя Фэн.

– Наперекосяк! – повысила голос Пру. – Щенки. Им все наперекосяк.

– Какая жалость, – сказала тетя Фэн, и не успели мы глазом моргнуть, как она на другом эскалаторе снова укатила вместе с собаками в земные недра.

Освобожденные от щенков, мы не стали валиться от усталости, а, наоборот, с удовольствием занялись покупками. Мать приобрела все необходимое, Марго разжилась дрожжами и кленовым сиропом, а я, пока они набирали весь этот хлам, сумел раздобыть великолепного красного кардинала, пятнистую саламандру, упитанную и поблескивающую, как гагачий пух, и чучело крокодила.

Все по-своему довольные, мы вернулись в отель «Балаклава».

Уступив настояниям Марго, мать согласилась прийти вечером на их сеанс.

– Луиза, дорогая, не делай этого, – обратилась к ней Пру. – Не впутывайся неизвестно во что.

Мать сразила ее поразительной логикой:

– Я должна познакомиться с этим Маваки. Как-никак он лечит Марго.

Пру поняла, что мать непреклонна, и сдалась.

– Это безумие, но придется мне пойти с тобой, – сказала она. – Я не могу позволить, чтобы ты оказалась там одна.

Я упросил, чтобы меня тоже взяли, поскольку недавно я прочел взятую у Теодора книжку о том, как разоблачать мошенников-медиумов, и мои знания могли им пригодиться.

– Мою маму мы брать с собой не будем, – сказала Пру. – Это может для нее плохо кончиться.

И вот в шесть вечера вместе с Пру, трепещущей, как пойманная птица, мы спустились в комнату на цокольном этаже. Там собрались интересные персонажи. Миссис Глат, управляющая отелем; высокий угрюмый русский с таким сильным акцентом, что казалось, будто он говорит с набитым ртом; юная простодушная блондинка и апатичный молодой человек, по слухам учившийся на актера, но все его упражнения сводились к тому, чтобы часами просиживать в баре с пальмами. Жаль, мать не позволила мне обыскать комнату в поисках спрятанных проводков и фальшивой эктоплазмы. Зато я сообщил миссис Пикше о прочитанной книжке – если она серьезный медиум, это могло бы ее заинтересовать. Но благосклонности в ее взоре я не увидел.

Мы сели в кружок и взялись за руки. Начало получилось не слишком удачное: не успели погасить свет, как Пру вскочила с душераздирающим криком. Как выяснилось, кожаная сумочка, которую она прислонила к ножке стула, съехала и цапнула ее за ногу. Мы ее успокоили, что это не злые духи, после чего все снова уселись и взялись за руки. Вся иллюминация исходила от свечи в блюдце, которая оплывала, помигивая фитилем и бросая мрачные тени, отчего мы все казались восставшими покойниками.

– Помолчимкрепкодержасьзарукичтобынеушлаэнергия… Ааахх… – начала миссис Пикша. – Язнаючтосрединасестьневерящие… ааахх… ноихятожепрошуоткрыться.

– О чем это она? – прошептала Пру на ухо матери. – Я верю. Даже слишком верю, вот в чем моя беда.

Дав нам инструкции, миссис Пикша уселась в кресло и с обманчивой легкостью погрузилась в транс. Я глаз с нее не спускал. Только бы не пропустить, как она покрывается эктоплазмой. Поначалу она просто сидела, закрыв глаза, и в тишине раздавались лишь звуки ерзающей Пру. Но вот миссис Пикша начала делать глубокие вдохи, а также звучно похрапывать. Как будто где-то на чердаке вывалили на пол мешок картошки. Меня это не впечатлило. Изобразить храп – что может быть проще? Пру стиснула мою руку влажной ладошкой, и я ощутил пробегающие волны страха.

– Ааахх, – вдруг выдала миссис Пикша, а Пру подскочила на стуле и взвизгнула так, словно ее пырнули ножом.

– Ааахх. – Из простого междометия медиум умудрялась извлекать максимум драматизма.

– Мне это не нравится, – прошептала Пру, и голос у нее дрогнул. – Луиза, дорогая, не нравится мне это.

– Тише, ты все испортишь, – шепнула Марго. – Расслабься и будь восприимчивой.

– Я вижу среди нас новеньких, – неожиданно сказала миссис Пикша с таким сильным индейским акцентом, что я чуть не хихикнул. – Они присоединились к нашему кругу, и я им говорю «добро пожаловать».

Меня сильно удивило только одно: миссис Пикша перестала соединять слова в одну цепочку и делать судорожные вдохи. Она что-то невнятное пробормотала и вдруг отчетливо произнесла:

– Это Маваки.

– Ооо! – просияла Марго. – Вот и он! Мать, теперь ты видишь? Это Маваки!

– Кажется, я сейчас упаду в обморок, – сказала Пру.

Я вглядывался в миссис Пикшу в дрожащем сумеречном свете и не видел ни признаков эктоплазмы, ни летающих труб.

– Маваки говорит, – продолжала она, – что белой женщине не надо больше делать проколов.

– Вот так! – торжествовала Марго.

– Белая женщина должна слушаться только Маваки и не поддаваться влиянию неверящих.

Я слышал, как мать с вызовом фыркнула в темноте.

– Маваки говорит, что если белая женщина ему доверится, то она излечится еще до появления двух лун. Маваки говорит…

Но мы так и не удостоились узнать подробности, так как в эту секунду кот, перемещавшийся по комнате незаметным облачком, запрыгнул на колени к Пру. Последовал оглушительный крик, она вскочила на ноги с воплями «Луиза, Луиза, Луиза!» и заметалась в людском кругу, как ослепленный мотылек, каждый раз вскрикивая, когда случался контакт.

У кого-то хватило ума включить свет, пока Пру в панике – настоящий переполох в курятнике – не совершила непоправимого.

– Это, знаете, уже чересчур, – сказал апатичный молодой человек.

– Смотрите, до чего вы ее довели, – с вызовом бросила девушка, обмахивая миссис Пикшу носовым платком.

– Меня кто-то тронул! – оправдывалась Пру со слезами на глазах. – Вскочил на колени. Эктоплазма!

– Ты все испортила, – рассердилась Марго. – И как раз когда с нами заговорил Маваки!

– По-моему, он нам уже достаточно всего поведал, – сказала мать. – Хватит уже морочить нам головы этими глупостями.

Миссис Пикша, все это время с достоинством похрапывавшая, неожиданно проснулась.

– Глупостями? – Она вперила в мать свои выпученные голубые глаза. – Ивысмеетеназыватьэтоглупостями?.. Ааахх.

Это был тот редкий случай, когда мать по-настоящему вышла из себя. Она выпрямилась во весь свой карликовый рост и ощетинилась.

– Шарлатанка, – немилосердно бросила она ей в лицо. – Да, повторяю: глупости. Я не позволю своим близким участвовать в подобных манипуляциях. Марго, Джерри, Пру, мы уходим.

Мы были настолько ошеломлены столь решительным поведением нашей, в общем-то, благодушной матери, что безропотно последовали за ней, оставив негодующую миссис Пикшу в компании учеников.

Как только мы вошли в нашу мирную обитель, Марго разрыдалась.

– Ты все испортила. Ты все испортила, – повторяла она, заламывая руки. – Миссис Пикша больше никогда со мной не заговорит.

– Вот и хорошо, – сурово сказала мать, наливая бренди для Пру, до сих пор дрожащей, как осиновый лист.

– Хорошо провели время? – спросила неожиданно проснувшаяся тетя Фэн, глядя на нас лучезарными совиными глазами.

– Нет, – коротко ответила мать.

– Эта эктоплазма не выходит у меня из головы, – сказала Пру, сделав большой глоток бренди. – Она такая… ну… такая клейкая, что ли.

– Как раз когда с нами заговорил Маваки, – завывала Марго. – Когда он собирался нам сообщить что-то важное.

– Вы поступили мудро, вернувшись рано, – сказала тетушка. – Вечера бывают прохладные, даже в это время года.

– Она подбиралась к моему горлу, – продолжала Пру. – Обвивала мое горло. Такая… клейкая… рука.

– Маваки – единственный, кто мне помог.

– Мой отец часто повторял, что в это время года погода бывает очень коварной, – добавила тетушка.

– Марго, ты ведешь себя глупо, – расстраивалась мать.

– Луиза, дорогая, я чувствовала, как эти ужасные клейкие пальцы подбираются к моему горлу, – жаловалась Пру, не слыша Марго, погруженная в тонкости собственных переживаний.

– Мой отец всегда ходил с зонтом, зимой и летом, – рассказывала тетя Фэн. – Над ним смеялись, но даже в жаркие дни зонт оказывался очень даже полезным.

– Вечно ты все портишь, – сказала Марго. – Во все вмешиваешься.

– К сожалению, я вмешиваюсь слишком редко, – сказала мать. – Короче, бросай эти глупости, кончай реветь, мы сегодня же уезжаем на Корфу.

– Если бы я сразу не вскочила, она бы впилась в мою шейную вену, – сказала Пру.

– Нет ничего полезнее пары галош, говорил мой отец, – откровенничала тетя Фэн.

– Я не вернусь на Корфу. Ни за что. Ни за что.

– Ты сделаешь, как я скажу.

– Она вероломно обвилась вокруг моего горла.

– Резиновые сапоги он не одобрял, потому что из-за них кровь приливает к голове.

Я перестал их слушать. Меня переполнял восторг. Мы возвращаемся на Корфу! Мы оставляем пыльный, бездушный, абсурдный Лондон и возвращаемся к зачарованным оливковым рощам и голубому морю, к радушным веселящимся друзьям, к золотым, умиротворяющим, нескончаемым дням.

6. Оливковая карусель

Сбор оливок начался еще в конце апреля. Благодаря жарким летним дням плоды налились соком и, дозрев, падали, глянцевые, в траву, словно черные жемчужины. И тут же набегали крестьянки с жестяными и плетеными сооружениями на головах. Выбрав очередное дерево, они садились в кружок на корточки и, щебеча как воробьи, подбирали плоды и складывали их в корзинки. Некоторые оливы плодоносили уже лет пятьсот, и пятьсот лет сбор проходил по заведенному обычаю.

Это была славная пора для сплетен и веселья. Я ходил от дерева к дереву, присаживался на корточки и помогал собирать лоснящиеся оливы, а заодно слушал байки про друзей и родню и, случалось, разделял со сборщицами трапезу под деревом: пожирал кисловатый черный хлеб и маленькие лепешки с прошлогодним сушеным инжиром, завернутые в виноградные листья. Звучали песни, и, удивительное дело, крестьянские голоса, такие грубоватые и резкие в разговоре, становились жалобно-трогательными во время совместного пения. В это время года, когда среди корней олив начинали пробиваться желтые восковые крокусы, а берега из-за колокольчиков становились лиловыми, садящиеся в кружок то под одним, то под другим деревом крестьянки напоминали передвижную цветочную клумбу. Их песни эхом разносились под нефами древних олив, печальные и нежные, как перезвон бубенчиков в козьем стаде.

Когда корзинки доверху заполнялись плодами, их водружали на голову, и длинная разноголосая процессия направлялась к давильне. Это вытянутое в длину мрачное строение находилось в долине, по которой бежала серебрящаяся речушка. Здесь хозяйничал папа Деметриос, крепкий старик, весь скрюченный-перекрученный, как древние оливы, совершенно лысый, с огромными белоснежными усищами, кое-где с желтизной от никотина. Поговаривали, что у него самые длинные усы на всем Корфу. Папа Деметриос отличался грубоватым и вспыльчивым нравом, однако по какой-то причине я ему понравился, и мы с ним отлично ладили. Он даже впускал меня в святая святых – оливковую давильню.

В центре просторного круглого корыта, похожего на декоративный рыбоводный пруд, возвышался огроменный точильный камень на деревянной подпорке, от которой веревки тянулись к упряжи старой лошадки. Глаза ее закрывал мешок, чтобы не закружилась голова, когда она нарезает круги, тем самым приводя в движение точильный камень, а он уже давит оливки, падающие в корыто переливчатым каскадом. Из давильни поднимался резкий пряный запах. А единственными звуками был четкий стук копыт, да скрежет точильного камня, да журчание струек золотистого, как дистиллированные солнечные лучи, оливкового масла, которое ровно вытекало из вытяжек в корыте.

В одном углу давильни высилась черная пирамида из остатков переработки: раздавленные косточки, мякоть и кожура оливок – словно запеченный кусок пирога или торфяной брикет, настолько духовитый, кисловато-сладкий, что так и подмывало засунуть его в рот. В реальности же его добавляли зимой в корм домашнему скоту и лошадям, а еще использовали в качестве очень эффективного, хотя и вонючего топлива.

С папой Деметриосом из-за его дурного характера крестьянки предпочитали не иметь никаких дел: принесли свои корзинки с оливками, и только их и видели. А вдруг наведет на тебя порчу? Стоит ли после этого удивляться, что папа Деметриос жил совсем один и что он гостеприимно распахнул передо мной двери. От меня он узнавал все местные сплетни: где случились роды и кто родился, мальчик или девочка; кто за кем ухаживает; или что-то с перчинкой, например, арест Пепе Кондоса за контрабанду табака. Я выступал в роли свежей газеты, а в награду папа Деметриос отлавливал для меня то бледно-розового, постоянно сглатывающего геккона, то богомола, то гусеницу олеандрового бражника в серебристо-розово-зеленую полоску, как персидский ковер. Именно он, папа Деметриос, раздобыл для меня одного из самых очаровательных домашних питомцев в моей коллекции – самца лопатоногой жабы, которого я окрестил Август Пощекочи-мне-брюшко.

Однажды я помогал крестьянкам собирать оливки и вдруг почувствовал голод. У папы Деметриоса, я знал, всегда есть чем поживиться. Денек был солнечный, с озорным шумливым ветерком, игравшим на деревьях, словно на арфе. В воздухе попахивало похолоданием, поэтому я всю дорогу летел как на крыльях, а мои собаки скакали и лаяли вокруг меня. Я прибежал раскрасневшийся, задыхающийся и застал хозяина колдующим над огнем, разожженным из оливковых «пирожковых» плиток.

– Ага! – сказал он, свирепо глянув в мою сторону. – Явился не запылился. И где же ты два дня пропадал? Пришла весна, и тебе уже не до старика.

Я объяснил, что занимался разными вещами, в частности мастерил клетку для своих сорок. После того как они совершили налет на комнату Ларри, необходимо было посадить их под замок, иначе их жизни угрожала опасность.

– Гм, ну что ж, – сказал папа Деметриос. – Кукурузу хочешь?

Я с беззаботным видом заметил, что кукуруза – это предел моих мечтаний.

Он встал, поковылял на своих кривых ногах к давильне и вернулся с большой сковородой, листиком фольги, бутылочкой с растительным маслом и пятью желто-коричневыми высушенными початками, напоминавшими драгоценные слитки. Он поставил сковороду на огонь, налил масла, подождал, пока оно не зашипит и не завьется дымком. Потом взял в руки початок и начал быстро-быстро растирать его своими артритическими ладонями, отчего зерна посыпались в сковородку золотым дождем. Накрыв початки листом фольги, он удовлетворенно крякнул и, откинувшись на спинку стула, закурил.

– Ты про Андреаса Папоякиса слыхал? – спросил он, перебирая свои роскошные усы.

Я признался, что ничего не слышал.

– А-а, – с довольным видом сказал он. – Болван угодил в больницу.

Я посетовал, так как Андреас мне нравился. Веселый, добросердечный, жизнерадостный парень, постоянно делавший что-то не так. В деревне говорили, что, будь его воля, он бы ездил на осле задом наперед.

– А что с ним случилось? – спросил я.

– Динамит, – коротко ответил папа Деметриос в ожидании моей реакции.

Я от ужаса присвистнул и молча кивнул. Убедившись, что внимание ему обеспечено, он устроился поудобнее.

– Ну так вот, – начал он свой рассказ. – Андреас, сам знаешь, дурачок. В голове у него пусто, как в ласточкином гнезде зимой. Но парень он хороший, муху не обидит. Короче, поехал он рыбачить с динамитом. Бухточку возле Беницеса знаешь? Вот туда он и пошел на лодке. Кто-то ему сказал, что полицейский уехал осматривать побережье гораздо южнее. Ему, дурачку, даже в голову не пришло сначала в этом убедиться.

Я сочувственно поцокал языком. За рыбалку с динамитом давали пять лет тюрьмы и солидный штраф.

– И вот он медленно гребет, – продолжил папа Деметриос, – и вдруг видит на мелководье большой косяк барабульки. Он бросил весла и запалил фитиль динамитной шашки.

Папа Деметриос сделал драматическую паузу, проверил, как поджаривается кукуруза, и зажег новую сигарету.

– Все бы ничего, но косяк уже уплыл. И как ты думаешь, что сделал этот дурачок? Он снова налег на весла, держа в руке зажженную шашку. Бабах!

– От бедного Андреаса, наверно, ничего не осталось, – сказал я.

– Еще как осталось, – презрительно бросил папа Деметриос. – Он даже динамитную шашку не может взять нормальную. Она была такая маленькая, что ему только оторвало правую кисть. Но жизнью он обязан полицейскому, который оказался неподалеку. Андреас сумел догрести до берега и там потерял сознание от потери крови. Он бы наверняка отдал богу душу, если бы полицейский, услышав взрыв, не вышел к морю посмотреть, кто там балуется с динамитом. К счастью, мимо проходил автобус, он его остановил, и они отвезли пострадавшего в больницу.

Очень жаль, сказал я, что такое произошло с нашим прекрасным Андреасом, но то, что он остался жив, большая удача. Правда, когда он поправится, его арестуют и отправят в «Видо» на пять лет.

– Нет-нет, – успокоил меня папа Деметриос. – Полицейский посчитал, что он уже достаточно наказан, поэтому в больнице сказал, что Андреас потерял кисть из-за неисправности в каком-то механизме.

Пшеничные зерна начали взрываться и постреливать в фольгу, как снаряды из миниатюрных пушек. Папа Деметриос снял сковороду с огня и поднял крышку. Каждое зернышко превратилось в желто-белое кучевое облачко, хрустящее, тающее во рту. Затем он достал из кармана бумажный кулек и развернул его. Внутри оказалась серая морская соль грубого помола, в нее мы стали макать пучки зерен и грызть их с наслаждением.

– У меня для тебя кое-что есть, – после долгой паузы сказал старик и аккуратно вытер усы большим красно-белым носовым платком. – Еще один страшный зверь, ты же таких любишь.

Я набил рот остатками пшеничных зерен, вытер пальцы о траву и с полным ртом жадно спросил, о чем идет речь.

– Сейчас принесу, – сказал он, поднимаясь. – Очень интересный зверь. Я такого никогда раньше не видел.

Я с нетерпением ждал, пока он отошел к давильне и вернулся с побитой жестянкой, сверху прикрытой листьями.

– Вот, – сказал он. – Осторожней, запашок тот еще.

Я разобрал листья и заглянул внутрь. Он оказался прав: разило чесноком, как от крестьян в автобусе в рыночный день. На дне сидела среднего размера гладкокожая зеленовато-коричневая жаба с огромными янтарными глазами и ртом, растянутым в полубезумной ухмылке. Когда я вознамерился ее схватить, она спрятала голову между передними лапами, а выпученные глаза странным образом втянула внутрь, как это делают жабы, и издала резкий блеющий крик, словно крошечная овца. Я вынул ее из жестянки, и тут она бешено задергалась, обдав меня ужасной чесночной волной. Я заметил, что на задних ногах у нее черные роговые наросты, напоминающие острые плуги. Полный восторг. Я уже потратил много времени и энергии, безуспешно пытаясь поймать жабу-лопатонога. От всей души поблагодарив папу Деметриоса, я торжествующе принес ее домой и поместил в аквариум в своей спальне.

Дно аквариума я покрыл землей и песком, толщиной в два-три дюйма, и Август (так я его окрестил) тут же принялся строить себе дом. Забавно работая вывернутыми задними лапами, как лопатами, он быстро выкопал себе нору, из которой скоро виднелись только его выпученные глаза и ухмыляющийся рот.

Август, как вскоре выяснилось, был на редкость умным животным, а по мере того, как он становился все более ручным, проявлялись милейшие свойства его характера. Когда я входил в комнату, он вылезал из норы и предпринимал отчаянные усилия пробиться ко мне сквозь стекло. Когда я пересаживал его на пол, он отправлялся вскачь за мной, а стоило мне сесть, как он упрямо взбирался вверх по моей ноге и, устроившись у меня на коленях в самых неподобающих позах, балдел от тепла человеческого тела, ухмылялся и сглатывал. Я для себя открыл, что он любит ложиться на спину, чтобы я указательным пальцем нежно массировал ему животик. Отсюда пошло прозвище Пощекочи-мне-брюшко. А еще он выпевал себе еду. Когда я заносил над аквариумом большого извивающегося червя, у Августа начинались пароксизмы вожделения, глаза его совсем вылезали из орбит, он похрюкивал и поблеивал, как в тот день, когда я вытащил его из жестянки. Я бросал перед ним червя, и он энергично кивал, словно выражая таким образом благодарность, тут же засовывал один конец червя в рот, а остаток заталкивал туда пальцами. Когда у нас случались гости, Август Пощекочи-мне-брюшко с нашей помощью устраивал для них концерт, и все с серьезным видом сходились на том, что ни одна другая жаба не может похвастаться таким голосом и таким репертуаром.

Примерно в это время Ларри привел в наш дом Дональда и Макса. Макс был долговязым австрийцем с вьющимися светлыми волосами, такими же усиками, казавшимися элегантной бабочкой, присевшей на верхнюю губу, и пронзительно голубыми добрыми глазами. Англичанин Дональд, с другой стороны, был бледнолицый коротышка из тех, кто производит первое впечатление не только косноязычного, но и совершенно безликого человека.

Ларри познакомился с этой несуразной парой в городе и радушно пригласил их домой на парочку коктейлей. То, что они приехали уже сильно подогретые в два часа ночи, нас не особенно удивило, так как мы уже успели привыкнуть, ну или почти успели, к его знакомцам.

Мать из-за сильной простуды легла спать рано, другие тоже разбрелись по своим спальням, и только я еще бодрствовал. Дело в том, что я ждал возвращения Улисса: после своих ночных полетов он набрасывался на ужин из мяса и рубленой печени. Я читал в постели, когда до моего слуха донеслись неразборчивые голоса в оливковой роще. Сначала я решил, что это крестьяне так поздно возвращаются со свадьбы, и не обратил внимания. Но какофония становилась все ближе и ближе, к голосам добавились топот подошв и звяканье стекла, и я подумал, что это ночные гуляки едут по дороге в экипаже. Песня, которую они затянули, звучала как-то не по-гречески. Кто ж это такие? Я вылез из постели и высунулся в окно. Экипаж свернул с главной трассы на подъездную дорожку. Все было отчетливо видно, поскольку сидевшие сзади устроили прямо в экипаже маленький костерок. Меня это озадачило и заинтриговало, а огонек плясал среди деревьев и неуклонно приближался.

Тут с ночного неба бесшумно спустился Улисс, такой созревший одуванчик, и сел на мое голое плечо. Я его стряхнул и принес тарелку с едой, которую он принялся клевать и заглатывать, издавая горловые звуки и поглядывая в мою сторону своими сияющими глазами.

К тому времени экипаж медленно, но верно подъехал к нашему дому. Я снова выглянул в окно и был захвачен увиденным.

То, что я принял за костерок, оказалось двумя большущими серебряными канделябрами в руках у незнакомцев на заднем сиденье, а в них горели огромные белые свечи из тех, что зажигают в церкви Святого Спиридона. Мужчины громко и не в лад, но с большим воодушевлением пели «Деву гор», пытаясь по возможности разложить свои партии на голоса.

Наконец экипаж остановился перед ступеньками на веранду.

– «В семнадцать…» – выдохнул чисто британский баритон.

– «В семнадцать!» – пропел второй голос с заметным среднеевропейским акцентом.

– «…Он влюбился махом, – пел баритон, размахивая канделябром. – В глазах голубизна сверкала».

– «Голубизна сверкала», – подхватил тот, что с акцентом, вкладывая в простые слова похотливый подтекст, который он жаждал донести до слушателя.

– «А в двадцать пять, – продолжал баритон, – пошло все прахом…»

– «Пошло все прахом», – скорбно повторил второй.

– «И взгляд потух, все серым стало». – Баритон так отчаянно махнул своим канделябром, что свечи выстрелили ракетами и с шипением упали в траву.

Дверь в мою спальню распахнулась, и в комнату вошла Марго, вся в кружевах и марле.

– Что за шум?! – спросила она сиплым возмущенным шепотом. – Мать болеет, ты не в курсе?

Я объяснил, что я тут ни при чем, у нас появилась целая компания. Марго выглянула из окна и уставилась на экипаж, а сидящая там парочка меж тем затянула второй куплет.

– Послушайте, – обратилась она к ним приглушенным голосом. – Нельзя ли потише? Моя мать больна.

Повисло молчание, в экипаже встал во весь рост долговязый нескладный тип и, подняв над собой канделябр, с серьезным видом уставился на Марго.

– Мать безпокоить низя, – произнес замогильный голос с сильным акцентом.

– Эт точно, – согласился с ним некто, по выговору англичанин, скрытый от наших глаз верхом экипажа.

– Кто это, как ты думаешь? – в волнении шепотом спросила меня Марго.

Тут все ясно, отвечаю, это друзья Ларри.

– Вы друзья моего брата? – спросила их Марго.

– Прекразный человек, – отозвался долговязый и помахал ей канделябром. – Он приглазил нас выпить.

– Минуточку. Сейчас я спущусь.

– Позмотреть вас вблизи – это моя мечта. – Долговязый отвесил неуверенный поклон.

– Увидеть вблизи, – поправил его сидящий в экипаже.

– Так, я спущусь и тихонько проведу их в дом, – сказала мне Марго, – а ты пока разбуди Ларри.

Я натянул шорты, бесцеремонно схватил Улисса, который переваривал еду с полузакрытыми глазами, и вышвырнул его в окно.

– Чудезно! – воскликнул долговязый, провожая взглядом Улисса, летящего над посеребренными луной кронами олив. – Мы попали в дом Дракулы. Да, Дональд?

– Эт точно, – отозвался Дональд.

Прошлепав по коридору, я ворвался в комнату Ларри. Мне не сразу удалось его растормошить. Пребывая в полной уверенности, что мать обработала его вирусами простуды, он перед сном для профилактики ополовинил бутылочку виски. В конце концов, совершенно сонный, он сел на кровати и поглядел на меня.

– Какого черта тебе от меня надо?

Я сообщил ему про двух типов в экипаже, которым он якобы пообещал выпивку.

– О боже! Скажи им, что я уехал в Дубровник.

Пришлось объяснить, что это невозможно, так как Марго уже провела их в дом, а мать совсем слабая и ее нельзя беспокоить. Ларри со стоном выбрался из постели, влез в халат и тапочки, и мы вместе спустились по скрипучей лестнице в гостиную. Долговязый Макс, этот добродушный живчик, развалившись в кресле, размахивал перед Марго канделябром без свечей, а мрачный Дональд ссутулился в другом кресле и производил впечатление помощника гробовщика.

– У ваз глаза голубые. – Макс поводил длинным пальцем, нацеленным на Марго. – Мы как раз пел про голубые глаза, скажи, Дональд?

– Мы пели про голубые глаза, – последовала поправочка.

– Прекразно, мои злова, – благодушно согласился Макс.

– Ты сказал «пел».

Макс на секунду задумался.

– Короче. Глаз был голубой.

– Глаза были голубые, – уточнил Дональд.

– Ну наконец-то, – нервно обратилась к нам Марго. – Кажется, это твои друзья, Ларри.

– Ларри! – проревел Макс, подаваясь вперед с грацией жирафа. – Ты наз позвал, и мы пришли.

– Отлично. – Ларри постарался придать своему помятому после сна лицу подобие улыбки. – Ты не мог бы говорить потише, а то моя мать болеет.

– Матеры – это замое главное в мире, – убежденно выговорил Макс.

Он повернулся к Дональду, приложил длинный палец к усам и произнес «Шшш!», да так громко, что Роджер, до сих пор мирно спавший, вскочил на ноги и разразился диким лаем, который тут же подхватили Писун и Рвоткин.

– Эт ты неудачно, – во время небольшой паузы вставил Дональд. – Гость не должен доводить хозяйских собак до такого.

Макс опустился на колени и заключил лающего Роджера в свои длинные ручищи. Я с некоторой тревогой проследил за этим маневром – не дай бог Роджер неправильно поймет гостя.

– Тише ты, гав-гав, – сказал Макс, лучезарно улыбаясь прямо в ощетинившуюся, воинственную песью морду.

К моему изумлению, Роджер тут же перестал лаять и принялся вылизывать лицо Максу.

– Выпить… э… не желаете? – спросил Ларри. – К сожалению, долго посидеть не получится из-за болезни матери.

– Вы такие гостеприимные, – сказал Дональд. – Правда. А за него я извиняюсь. Что вы хотите: иностранец.

– Пожалуй, я пойду спать. – С этими словами Марго робко двинулась к выходу.

– Никуда ты не пойдешь, – рявкнул на нее Ларри. – А кто будет разливать напитки?

– Пжалста, – жалобно воззвал к ней Макс, обнимаясь на полу с Роджером. – Ваш глаз должен быть в моей орбите.

– Тогда я схожу за напитками, – выдавила из себя Марго.

– Я вам пмогу. – Макс оторвал от себя Роджера и резво вскочил.

Все это время Роджер пребывал в приятном заблуждении, что Макс проведет ночь с ним в обнимку перед догорающим камином, поэтому неудивительно, что он снова залаял, когда от него так бесцеремонно избавились.

Дверь в гостиную распахнулась, на пороге стоял Лесли в чем мать родила, с дробовиком под мышкой.

– Что здесь, черт подери, происходит?

– Лесли, оденься, – сказала Марго. – Это друзья Ларри.

– О господи. Только не это, – в ужасе воскликнул он и потопал обратно наверх.

– Напитки! – Макс в восторге подхватил Марго и завальсировал с ней по комнате под истерический лай Роджера.

– Еще раз прошу, потише, – обратился к нему Ларри. – Макс, ради всего святого.

– Эт он неудачно, – прокомментировал Дональд.

– Моя мать. – Ларри решил напомнить о той, чье существование однажды, похоже, отозвалось в душе Макса.

Тот мгновенно прекратил вальсировать с запыхавшейся партнершей.

– Где твоя матер? – вопросил он. – Женшина болеет… Отведите меня к ней, я ее выучу.

– Выручу, – поправил его Дональд.

– Я здесь, – прогундосила появившаяся в дверях мать. – Что тут происходит?

Поверх ночной рубашки из-за простуды она набросила на плечи огромную шаль. Под мышкой она держала слюнявого, отдувающегося, но совершенно апатичного Додо, своего денди-димонт-терьера.

– Как ты вовремя пришла, – сказал Ларри. – Познакомься. Дональд и Макс.

Впервые оживившись, Дональд встал с кресла, быстро пересек комнату и, взяв в руки ее ладонь, отвесил матери поклон.

– Я очарован, – сказал он. – Покорнейше прошу извинить, что побеспокоили. Мой друг с континента, сами понимаете.

– Очень приятно, – сказала мать, собирая остаток сил.

Когда она появилась, Макс раскинул руки и воззрился на нее с благоговением крестоносца, впервые увидевшего Иерусалим.

– Матер! – воскликнул он с неподражаемым драматизмом. – Вы матер!

– Здравствуйте, – подрастерялась она.

– Вы больная матер? – уточнил Макс.

– Это всего лишь простуда, – сказала она, словно оправдываясь.

– Мы ваз пробудили. – Он схватил себя за грудки, а на глаза навернулись слезы.

– Разбудили, – тихо поправил его Дональд.

– Ну-ка…

Макс приобнял мать своими длинными ручищами, подвел к креслу возле горящего камина и усадил с особой бережностью. Снял пальто и укрыл ей колени. Присел рядом на корточки, взял за руку и, доверительно заглянув в глаза, спросил:

– Что матер желает?

– Чтобы ее не будили среди ночи, – заявил с порога слегка приодевшийся Лесли, в пижамных штанах и сандалиях.

– Макс, прекрати тянуть одеяло на себя, – сурово сказал Дональд. – Ты забыл, зачем мы приехали?

– Я не забыл, – просветлел Макс. – Ларри, у наз прекразные новости. Дональд решил стать писателем.

– Пришлось, – скромно пробормотал тот. – Не все же только вам, ребята, купаться в роскоши. Получать сумасшедшие гонорары. Вот и я решил попробовать.

– Отличная идея, – откликнулся Ларри без всякого энтузиазма.

– Вот, закончил первую главу и сразу к тебе, так сказать, на всех парах, чтобы прочитать вслух.

– О боже, – ужаснулся Ларри. – Дональд, давай не сейчас. В два часа ночи у меня мозги вообще не варят. Может, оставишь, а утром я прочту?

– Рассказ короткий. – Дональд проигнорировал его слова и достал из кармана листок. – Я думаю, мой стиль покажется тебе интересным.

Ларри тяжело вздохнул, сел, и мы все приготовились слушать. Дональд прочистил горло.

– Неожиданно, – начал он вибрирующим грудным голосом, – неожиданно, неожиданно, неожиданно возник он, а затем неожиданно, неожиданно, неожиданно возникла и она. Неожиданно он взглянул на нее, так неожиданно, неожиданно, неожиданно, и неожиданно она на него взглянула, неожиданно. Неожиданно она раскрыла ему объятья, неожиданно, неожиданно, и он ей раскрыл объятья, неожиданно. И вот они неожиданно сошлись, и неожиданно, неожиданно, неожиданно он ощутил тепло ее тела, а она неожиданно, неожиданно ощутила ртом его теплые губы, и неожиданно, неожиданно, неожиданно они вместе упали на тахту.

Последовала долгая пауза. Все ждали продолжения. Дональд пару раз сглотнул, явно взволнованный собственной историей, потом аккуратно сложил листок и снова убрал в карман.

– Что скажешь? – спросил он.

– Как-то коротковато, – осторожно заметил Ларри.

– А как тебе стиль? – спросил Дональд.

– Ну, гм, интересно. Хотя… что-то подобное уже бывало.

– Исключено. Мне это пришло в голову сегодня ночью.

– По-моему, ему не стоит больше наливать, – громко сказал Лесли.

– Дорогой, тише, – попросила мать. – Дональд, и как вы собираетесь его назвать?

– Я думаю назвать это, – вид у него был глуповатый, – «Неожиданная история».

– Эффектный заголовок, – заметил Ларри. – Я бы только на твоем месте немного разработал характеры персонажей, прежде чем они упадут на тахту.

– Да, – согласился Дональд. – Тут ты, пожалуй, прав.

– Да, очень любопытно, – сказала мать и оглушительно чихнула. – А теперь я предлагаю всем выпить чаю.

– Матер, я вам помогу сварить чай. – Макс вскочил с кресла, и все собаки тут же залаяли.

– Я вам помогу, – вызвался Дональд.

– Марго, дорогая, помоги им найти все, что нужно, – сказала мать.

Когда все трое покинули комнату, мать обратилась к Ларри:

– И эти люди, по-твоему, без причуд? – сказала она ледяным тоном.

– Дональд без причуд. Просто немного навеселе.

– И неожиданно, неожиданно, неожиданно он напился, – пропел Лесли и, подбросив в камин полешки, еще поддал ногой, чтобы огонь скорее разгорелся.

– Они славные ребята, – заверил мать Ларри. – Дональд половину Корфу поставил на уши.

– О чем ты?

– Ты же знаешь, как корфиоты любят из каждого вытаскивать его потаенные секреты. Они уверены, что истинный британец и к тому же при деньгах должен иметь шикарную родословную. А он забавляется, рассказывая им всякие байки. Он уже побывал старшим сыном герцога, кузеном лондонского епископа и внебрачным сыном лорда Честерфилда. А образование он получил в Итоне, Хэрроу, Оксфорде, Кембридже и, что меня особенно порадовало, в Гиртоне, в чем меня сегодня утром заверила миссис Папанопулос.

Тут в гостиную вошла Марго в некотором смятении.

– Мне кажется, Ларри, тебе надо пойти и с ними разобраться. Макс только что разжег огонь с помощью пятифунтовой банкноты, а Дональд вообще пропал и откуда-то аукает.

Мы все помчались в просторную, выложенную каменной плиткой кухню, где уже на раскочегаренном огне запевал чайник, а перед ним стоял задумчивый, даже скорбный Макс, держа в руке то, что осталось от пятифунтовой банкноты.

– Макс, ну что за ребячество? – обратилась к нему мать.

В ответ он ей широко улыбнулся:

– Ради матеры ничего не жалко. – С этими словами он сунул ей в руку обгорелую банкноту. – Это вам, матер, от меня на память.

– Ау, – донесся печальный крик.

– Это Дональд, – с гордостью сообщил Макс.

– Где он? – спросила мать.

– Я не знаю. Если он спрячется, то ищи-пищи.

Лесли подошел к черному ходу и распахнул дверь:

– Дональд, ты где?

– Ау, – донесся дрожащий голос, подхваченный эхом.

– Господи! – ужаснулся Лесли. – Этот болван свалился в колодец.

В саду, неподалеку от черного хода, находился колодец глубиной в полсотни футов, куда уходила железная труба. Судя по эху, Лесли был прав. Прихватив газовую лампу, мы спешно окружили колодец и заглянули в черную бездну. На полпути ко дну, обхватив трубу всеми конечностями, сидел Дональд и взирал на нас.

– Ау, – робко взывал он.

– Дональд, не валяй дурака, – рассердился Ларри. – Вылезай оттуда. Ты же можешь утонуть. Меня не это волнует, а то, что ты испортишь всю нашу систему водоснабжения.

– Не испорчу, – откликнулся Дональд.

– Дональд, убирайся, ты нам нужен, – обратился к нему Макс. – Там холодно. Выходи и попей чай с матером, и мы будем разговаривать о твоей книге.

– Вы настаиваете?

– Да-да, мы настаиваем, – сказал Ларри, теряя терпение.

Медленно и натужно Дональд полез вверх по трубе, а мы следили ним, затаив дыхание. Когда осталось только рукой подать, мы все, перегнувшись, похватали его за разные части тела и благополучно вытащили из колодца. После чего мы проводили в дом наших гостей и накачивали их горячим чаем, пока они не протрезвели, пусть даже с учетом недосыпа.

– А теперь вам лучше ехать домой, – твердо сказал Ларри. – Завтра в городе увидимся.

Мы вывели их на веранду. Экипаж ждал на своем месте, всеми забытая лошадь понуро сгорбилась между оглоблями. А вот возница отсутствовал.

– Их кто-то вез? – спросил меня Ларри.

Я признался, что был захвачен зрелищем горящих канделябров и не обратил на это внимания.

– Я буду возниться, – вызвался Макс, – а он будет мне петь.

Итак, Дональд со всеми предосторожностями устроился на заднем сиденье, а Макс бодро залез на козлы, профессионально щелкнул хлыстом, и лошадь, выйдя из коматозного состояния, тяжело вздохнула и затрусила по дорожке.

– Спокойной ночи, – крикнул Макс, размахивая хлыстом.

Мы подождали, пока экипаж не скроется из виду среди олив, вошли в дом и со вздохами облегчения закрыли входную дверь.

– Ларри, в самом деле, зачем ты приглашаешь людей посреди ночи? – сказала мать.

– Я не приглашал их посреди ночи, – возмутился Ларри. – Они сами выбрали такое время. А я их просто приглашал выпить.

Тут забарабанили в дверь.

– Меня нет. – С этими словами мать бодренько взбежала наверх по лестнице.

Ларри открыл дверь. На крыльце стоял встревоженный возница.

– Где мой carrochino? – выкрикнул он.

– Где вы были? – огрызнулся Ларри. – Его забрали kyrios.

– Они украли моего carrochino? – заполошно вскричал возница.

– Да никто его не украл, дурень. – У Ларри уже начали сдавать нервы. – Вас рядом не было, а им надо ехать в город. Если побежите, вы их догоните.

Мужчина, призвав на помощь святого Спиридона, помчался по дорожке среди олив.

Не желая пропустить последний акт этой драмы, я взбежал на пригорок, откуда было хорошо видно, как наша подъездная дорожка выходит на освещенную луной дорогу, ведущую в город. Экипаж как раз на нее выезжал, и Дональд с Максом радостно распевали. Тут из-под деревьев с проклятьями выскочил возница и пустился следом.

Глянув через плечо, Макс вздрогнул:

– Дональд, волки! Держись крепче!

Он принялся нахлестывать несчастную лошадь по заду, та дернулась и перешла на галоп, но галоп особый, корфиотский, позволяющий вознице бежать за экипажем в десяти шагах и не отставать. Он кричал, молил и чуть не рыдал от ярости. Макс, видимо поклявшийся спасти друга любой ценой, безжалостно хлестал лошадку, в то время как Дональд, перегнувшись через заднее сиденье и выставив вперед руку, периодически вскрикивал «Пли!». И вскоре они все пропали из виду.

На следующее утро за завтраком на веранде все выглядели несколько замученными. Мать строгим тоном читала лекцию Ларри на тему, что нельзя приглашать людей в дом на коктейли в два часа ночи. Тут подъехала машина, и на веранду приковылял Спиро, сжимая в руках огромную посылку в коричневой оберточной бумаге.

– Это передать вам, миссис Даррелл, – сказал он.

– Мне? – Мать поправила очки. – Что там может быть?

Она осторожно сняла бумагу, и внутри обнаружилась гигантская коробка шоколада, к которой была прикреплена белая карточка, а на ней нетвердой рукой выведено: «С извинениями за прошлую ночь. Дональд и Макс».

7. Совы и аристократия

Пришла зима. Воздух пропах дымом костров из дров оливы. Ставни на ветру скрипели и хлопали по стенам, из потемневшего нависшего неба прилетали птицы и листья. Бурые горы на материке обзавелись потрепанными шапками снега, а из-за дождей эродированные каменистые равнины покрылись пенистыми потоками, которые рвались к морю, неся с собой глину и всякий мусор. Достигнув цели, они расходились по бирюзовой воде желтоватыми венами, а на поверхности мелкими вкраплениями плавали луковицы морского лука, полешки и скрюченные ветки, мертвые жуки и бабочки, пучки бурой травы и поломанный тростник. Грозы, зародившиеся среди остроконечных заснеженных Албанских гор, затем обрушивались на нас в виде черных штабелей кучевых облаков, из которых выстреливал колкий дождь, и вспыхивали зарницы, на мгновение озаряя небо в виде желтых папоротников.

В начале зимы я получил письмо.

Дорогой Джеральд Даррелл,

насколько я поняла со слов нашего общего друга, доктора Стефанидеса, Вы ярый натуралист, и у Вас много домашних питомцев. И вот я подумала, не захотите ли Вы взять белую сову, которую мои рабочие обнаружили в старом сарае, когда они его разбирали? У нее, к несчастью, сломано крыло, а в остальном она отменного здоровья и хорошо ест.

Если мое предложение Вас заинтересовало, приходите в пятницу и после обеда можете забрать его домой. Будьте так добры сообщить мне о Вашем решении. 12:45–13:00 – оптимальное время.

Искренне Ваша,
графиня Мавродаки

Это письмо обрадовало меня по двум причинам. Во-первых, я всегда мечтал о сове-сипухе, а во-вторых, все корфианское общество годами безуспешно пыталось познакомиться с графиней. Сказочно богатая, она жила затворницей на огромной несуразной венецианской вилле в сельской местности, никого не принимала и пускала в свое огромное имение только рабочих. С Теодором она поддерживала отношения просто потому, что он консультировал ее по медицинским вопросам. По слухам, у графини была бесценная библиотека, и Ларри мечтал в ней побывать, но его не звали.

– Бог ты мой, – с горечью воскликнул он, прочитав мое приглашение. – Я который месяц добиваюсь, чтобы эта старая гарпия показала мне свои книги, а на обед приглашают тебя! Как же мир несправедлив.

Я сказал, что после обеда могу попросить графиню пустить его в библиотеку.

– После обеда с тобой она не покажет мне не то что книги, а даже газету «Таймс», – сказал Ларри, сопроводив это испепеляющим взглядом.

И все же, несмотря на его невысокое мнение о моих социальных талантах, я твердо решил замолвить за брата слово, если подвернется такая возможность. Визит предстоял важный, даже торжественный, поэтому я тщательно продумал свой гардероб. Рубашку и шорты как следует отстирали, и еще я попросил мать купить мне новые сандалии и соломенную шляпу. Отправился я верхом на Салли – по такому случаю седлом послужило новое одеяло, – так как путь неблизкий.

День был пасмурный, земля превратилась в кашу. Пахло грозой, и оставалось только надеяться, что она случится после моего приезда, иначе пострадает моя белая накрахмаленная рубашка. Мы трусили через оливковую рощу, из миртовых зарослей прямо перед носом вдруг выпархивал дятел. Я все больше нервничал, понимая, что плохо подготовился к визиту. Во-первых, от возбуждения я забыл захватить с собой четырехпалого цыпленка. Он наверняка заинтересовал бы графиню, и к тому же это помогло бы преодолеть неловкость первого знакомства. Во-вторых, я предварительно не выяснил, как правильно обращаться к графине. «Ваше величество», пожалуй, слишком официально, особенно с учетом того, что она мне дарит сову. Может, «ваше высочество» или просто «мэм»?

Погруженный в размышления о тонкостях протокола, я предоставил Салли самой себе, и она тотчас погрузилась в дрему. Из всех гужевых животных, похоже, только осел способен спать во время движения. В результате она подошла слишком близко к канаве у дороги, споткнулась, рванула вперед, и я, весь в своих мыслях, свалился в канаву, где на полфута глубиной стояла глинистая вода. Салли смотрела на меня с удивлением и осуждением, как она это делала в ситуациях, когда была не права. Я пришел в ярость и готов был ее задушить. Мои новые сандалии истекали мутной жижей, мои шорты и рубашка – такие чистые, крахмальные, такие благочинные еще минуту назад – были забрызганы грязью и заляпаны водорослями. Хотелось рыдать от гнева и досады. Мы были слишком далеко от дома, чтобы возвращаться ради чистой одежды. Оставалось только ехать дальше, вымокшему, несчастному, и уже не думать о том, как правильно обращаться к графине. Я был уверен: она бросит один взгляд на мой убогий вид и тут же отправит меня домой. В результате я потеряю сову, а Ларри – всякую надежду увидеть библиотеку. Какой же я дурак, говорил я себе с горечью. Лучше бы пошел пешком, чем довериться этой безнадежной твари, которая теперь резво бежала, и уши у нее торчали, как мохнатые белые лилии.

Наконец мы приехали на виллу, хорошо упрятанную среди олив, с подъездной дорожкой, обсаженной высокими эвкалиптами с зеленовато-розовыми стволами. Дорожку охраняли сидящие на двух колоннах белокрылые львы, которые проводили меня и Салли презрительными взглядами. Громадный дом возвышался на площади в форме каре. Когда-то богатый красный особняк в венецианском стиле со временем поблек до розового, штукатурка отстала и местами потрескалась от влаги, а на крыше, я заметил, здесь и там не хватало коричневых черепиц. Под навесами пестрело столько ласточкиных гнезд – в данный момент пустых, заброшенных, как такие маленькие темные печки, – сколько я в одном месте никогда не видел.

Я привязал Салли к удобному дереву и направился к арке, за которой открывалось центральное патио. У входа висела ржавая цепочка, и, когда я за нее потянул, из глубины дома донеслось слабое позвякивание колокольчика. Я терпеливо подождал и уже собирался позвонить еще раз, когда массивные деревянные двери открылись. Передо мной стоял мужчина – с виду настоящий бандит. Высокий, коренастый, с впечатляющим ястребиным носом, раскидистыми, пышными седыми усами и гривой вьющихся седых волос. Алая феска, свободного покроя белая блуза, изящно расшитая красной и золотой нитью, мешковатые плиссированные черные шаровары, а на ногах восточные туфли с загнутыми носами, декорированные большущими красно-белыми помпонами. Его смуглое лицо осклабилось, и я увидел два ряда золотых зубов. Это было все равно что заглянуть на монетный двор.

– Господин Даррелл? – уточнил он. – Добро пожаловать.

Я последовал за ним в дом через патио в магнолиях и заброшенных на зиму клумбах. Он провел меня по длинному коридору, выложенному красной и синей кафельной плиткой и, распахнув дверь, пригласил в мрачноватую залу, от пола до потолка уставленную книжными полками. В большом камине колыхался, шипел и потрескивал огонь. Над камином висело необъятных размеров почерневшее от времени зеркало в золотой раме. На длинной кушетке перед камином, почти невидимая за цветными шалями и подушками, сидела графиня.

Я совершенно не такой ее себе представлял. Я рисовал в своем воображении высокую худую и довольно страшненькую особу, а мне навстречу, словно в танце, подлетела маленькая толстуха с розовым в ямочках лицом – такой бутон. Ее медового цвета волосы были собраны в высокий пучок а-ля Помпадур, а из-под удивленно выгнутых раз и навсегда бровей глядели глаза, зеленые и блестящие, как незрелые оливки. Она взяла мою руку в свои теплые пухлые ладошки и прижала к пышной груди.

– Как мило, как это мило, что вы пришли, – пропела она голосом маленькой девочки. От нее разило пармской фиалкой и бренди в равных пропорциях. – Как это мило. Я могу вас называть Джерри? Ну конечно могу. Мои друзья называют меня Матильдой… хотя, разумеется, это не мое настоящее имя. Вообще-то, я Стефани Зиния… грубовато… звучит как название патентованного лекарства. Матильда мне нравится гораздо больше. А вам?

Я осторожно ответил, что имя очень симпатичное.

– Да, такое успокаивающее, старомодное. Имена, согласитесь, – это важно. Например, он, – графиня показала на человека, который меня впустил, – по рождению Деметриос, но я его называю Мустафа.

Она подалась вперед и, едва не задушив меня ароматами бренди и пармской фиалки, прошипела по-гречески:

– Он незаконнорожденный турок.

Мужчина побагровел, усы ощетинились, так что он стал еще больше похож на бандита.

– Я не турок, – прорычал он. – Вы все врете.

– Вы турок, и зовут вас Мустафа, – парировала она.

– Нет… не турок… это неправда. – От гнева у него почти пропал голос. – Врете вы.

– Я не вру.

– Врете.

– Нет.

– Врете.

– Не вру!

– Законченная старая врунья.

– Старая? – взвизгнула графиня, делаясь пунцовой. – Вы смеете называть меня старой? Вы… вы… турок.

– Старая и толстая, – холодно сказал Деметриос-Мустафа.

– Это уже слишком, – взвыла она. – Старая… толстая… Вы уволены! Дорабатываете последний месяц. Нет, проваливайте прямо сейчас, турок-бастард!

Деметриос-Мустафа принял королевскую осанку.

– Прекрасно. Вы желаете, чтобы перед моим уходом я подал напитки и обед?

– Разумеется.

Он молча пересек комнату, достал из ведерка со льдом, стоящего за диваном, бутылку шампанского, открыл ее и разлил ее содержимое в равных пропорциях с бренди по трем бокалам. Подал нам и поднял свой.

– Тост, – торжественно объявил он, обращаясь ко мне. – Выпьем за здоровье пожилой толстой лгуньи!

Та еще дилемма. Выпить – значит согласиться с его мнением о графине, что было бы, мягко говоря, невежливо; если же отказаться, то он запросто может сделать меня калекой. Я колебался, но тут графиня, к моему удивлению, довольно захихикала, и на ее гладких пухлых щечках обозначились очаровательные ямочки.

– Не надо дразнить нашего гостя, Мустафа. Хотя, должна признаться, этим тостом ты поставил хорошую точку. – С этими словами она сделала изрядный глоток.

Деметриос-Мустафа ухмыльнулся мне, и его золотые зубы сверкнули в отблесках огня в камине.

– Пейте, kyrie, – сказал он. – Не обращайте на нас внимания. Она живет ради вкусной еды, напитков и перепалок, и мои обязанности состоят в том, чтобы ее всем этим обеспечивать.

– Глупости. – Графиня схватила меня за руку и повела к дивану, а у меня было такое чувство, будто я прилепился к пухленькому розовому облачку. – Глупости. Я много ради чего живу. И хватит уже лакать мои напитки, пьяница. Идите и разберитесь насчет еды.

Деметриос-Мустафа осушил бокал и покинул комнату, а графиня уселась на диван и одарила меня улыбкой, не выпуская моей руки.

– Вот сейчас уютно, – удовлетворенно сказала она. – Мы вдвоем. Скажите, вы всегда ходите в одежде, забрызганной грязью?

Я смутился и поспешил ей рассказать про Салли и случившийся инцидент.

– Так вы приехали на ослике. – В ее устах это прозвучало так, словно речь шла об экзотическом виде транспорта. – Как это мудро с вашей стороны. Я сама не доверяю автомобилям – шумные, неконтролируемые, ненадежные. Когда еще был жив мой муж, у нас был автомобиль, большой, желтый. Это, скажу я вам, был настоящий зверь. Мужа он слушался, а вот мне не подчинялся ни в какую. В один прекрасный день, вопреки всем моим стараниям, он самовольно дал задний ход и врезался в большой лоток с овощами и фруктами, после чего свалился с пристани в море. Когда я вышла из больницы, я сказала мужу: «Генри»… так его звали. Согласитесь, очень изящное и буржуазное имя. Так на чем я остановилась? Ах да. Я сказала ему: «Генри, этот автомобиль – злобная тварь. В нем поселился злой дух. Ты должен его продать». Что он и сделал.

Бренди с шампанским на голодный желудок вкупе с жаром от камина совсем меня разморили. Голова приятно кружилась, я кивал и улыбался, а графиня продолжала радостно щебетать.

– Мой муж был очень культурным человеком, очень даже. Он коллекционировал книги. Книги, картины, марки, пробки от пивных бутылок, все связанное с культурой привлекало его внимание. Незадолго до смерти он начал собирать бюсты Наполеона. Вы бы удивились, узнав, сколько было понаделано бюстиков этого ужасного плюгавого корсиканца. Мой муж успел собрать пятьсот восемьдесят два. «Генри, – сказала я ему. – Генри, это надо прекратить. Или ты перестаешь собирать бюсты Наполеона, или я тебя бросаю и уезжаю на остров Святой Елены». Я, конечно, пошутила, но знаете, что он мне на это ответил? Он сказал, что подумывает о том, чтобы провести каникулы на острове Святой Елены… со всеми своими бюстами. Боже, какая целеустремленность! Откуда что берется? Нет, я не против культурных увлечений, но ведь это уже помешательство.

В комнату вошел Деметриос-Мустафа, снова наполнил наши бокалы, объявил, что обед будет подан через пять минут, и покинул нас.

– Он был, что называется, заядлым коллекционером, – продолжила графиня. – Когда я замечала этот фанатичный огонек в глазах, меня охватывала дрожь. Как-то на ярмарке он увидел уборочный комбайн, и глаз у него сразу загорелся, но тут уж я топнула ногой. «Генри, – говорю, – нам в доме только не хватало десятков уборочных комбайнов. Ты не можешь коллекционировать что-то разумное? Например, ювелирку или меха?» Грубовато, наверно, да, дорогой, но что мне оставалось? Стоило мне на минуту расслабиться, и весь наш дом был бы заставлен уборочной техникой!

В комнату снова вошел Деметриос-Мустафа и объявил:

– Обед подан!

Продолжая щебетать, графиня повела меня за руку из комнаты по выложенному кафелем коридору, потом вниз по скрипучей деревянной лестнице и привела в громадную кухню в подвале. Рядом с ней наша достаточно большая кухня показалась бы карликовой. Пол был вымощен каменной плиткой, а вдоль одной стены выстроилась целая батарея пылающих, пламенеющих угольных печей, на которых что-то булькало в горшках. По стенам были расставлены всевозможные медные кастрюли, чайники, тарелки, кофейники, огромные сервировочные блюда и супницы. Все это переливалось в розовато-красных отблесках огня, как такие жуки-скакуны. Посередине кухни стоял обеденный стол поперечником в дюжину футов из красивого полированного лесного ореха, накрытый на две персоны. Белоснежные салфетки, сверкающие приборы. В центре стола возвышались два громадных серебряных подсвечника, и в каждом горело полчище свечей. Соединение рабочей кухни с царской обеденной залой производило довольно необычный эффект. Здесь было очень жарко, а запахи стояли такие восхитительные, что они практически перебивали ароматы, исходившие от графини.

– Надеюсь, вас не смущает, что мы будем есть на кухне, – прозвучало так, будто это самое неподобающее место для приема пищи.

Я ответил, что кухня – это очень здравое решение, особенно зимой, когда хочется согреться.

– Вот именно, – согласилась графиня, садясь на стул, который для нее выдвинул Деметриос-Мустафа. – А если бы мы устроились наверху, этот старый турок ныл бы, что ему далеко ходить.

– Я жалуюсь не на расстояние, а на тяжелые блюда, – сказал он, разливая по бокалам светлое зеленовато-золотистое вино. – Если бы вы столько не ели, не было бы проблемы.

– О, хватит уже ныть, лучше занимайтесь своим делом, – подосадовала графиня и аккуратно закрепила салфетку чуть пониже подбородка с ямочкой.

Накачанный шампанским и бренди, я совсем захмелел и умирал от голода. Я с тревогой посматривал на многочисленные столовые приборы справа и слева, не очень-то понимая, за какие браться. Я помнил материнскую заповедь, что начинать надо с дальних и постепенно продвигаться к ближним, но их было так много, что я занервничал. Я решил копировать действия графини. Как вскоре выяснилось, это было неосмотрительное решение, так как она пользовалась ножами, вилками и ложками без всякой системы, и я так запутался, что уже хватал все без разбору.

Первым блюдом, перед нами поставленным Деметриосом-Мустафой, был прекрасный прозрачный бульон в блестках золотого жира и с крутонами размером с мизинец, которые плавали по поверхности, как хрустящие плотики в море. Бульон был само объедение, и графиня съела две порции, а хруст стоял такой, словно это не крутоны на зубах, а сухая листва хрустит под ногами. Деметриос-Мустафа подлил в бокалы белого вина с привкусом мускуса и поставил перед нами блюдо с мелкими рыбешками, поджаренными до коричневато-золотистого оттенка. А в придачу к нему желто-зеленые ломтики лимона и соусник, доверху наполненный неизвестным мне соусом. Графиня набрала полную тарелку, сверху обрушила водопад соуса и щедро выдавила лимон на рыбу, на стол и на себя. Она вся светилась, лицо еще больше порозовело, а на лбу выступили капельки пота. Отменный аппетит, похоже, никак не отразился на ее разговорчивости, рот у нее по-прежнему не закрывался.

– Вам нравятся эти рыбки? Божественные! Как жаль, что они умерли такими юными, но что поделаешь. Зато какое удовольствие отправлять их в рот одну за другой, не думая о костях. Так легко на сердце! Знаете, Генри, мой муж, однажды начал коллекционировать скелеты. Боже мой, наш дом всем своим видом и запахами напоминал морг. «Генри, – сказала я ему. – Ты должен это прекратить. У тебя развивается нездоровый интерес к смерти. Тебе надо сходить к психиатру».

Деметриос-Мустафа забрал пустые тарелки, налил нам вина, кроваво-красного, как сердце дракона, а затем поставил перед нами блюдо, на котором лежали бекасы со свернутыми шеями, их длинные клювы, казалось, готовы были насквозь проткнуть собственные тела, а пустые глазницы глядели на нас осуждающе. Каждой жирной, хорошо поджаренной птичке достался свой квадратный тостик. Бекасы были обложены тонкими облатками жареного картофеля, словно нападали осенние листья, зеленовато-белыми свечками спаржи и зеленым горошком.

– Я просто не понимаю вегетарианцев. – Графиня изо всех сил заколотила вилкой по голове бекаса в надежде раздробить череп и добраться до мозга. – Однажды Генри подался в вегетарианцы, представляете? Я, конечно, не выдержала. «Генри, – говорю, – прекрати. В нашей кладовке запасов еды хватит на целую армию, не могу же я все это умять в одиночку». Знаете, дорогой, я только что заказала два десятка зайцев. «Генри, – говорю, – давай кончай с этой глупой фантазией».

Я про себя отметил, что покойному Генри не позавидуешь, пусть даже с таким мужем было и непросто.

Деметриос-Мустафа унес то, что осталось от бекасов, и наполнил наши бокалы. Я уже переел, и хотелось верить, что больше еды не принесут. Но передо мной лежала куча еще не использованных ножей, вилок и ложек, поэтому я с тревогой поднял глаза на приближающегося турка с огромным блюдом в руках.

– Ага! – сказала графиня, радостно вскидывая пухлые ручки. – Главное блюдо! Что у нас сегодня, Мустафа? Говорите же!

– Дикий кабан, которого прислал Макрояннис.

– О, дикий кабан! – взвизгнула графиня и прижала ладони к пухлым щечкам. – Какая прелесть! Я про него совсем забыла. Вы любите дикого кабана? – обратилась она ко мне.

Я сказал, что это одно из моих любимых мясных блюд, но, если можно, совсем маленькую порцию.

– Конечно-конечно.

Она наклонилась над огромной, хорошо зажаренной, поблескивающей от подливки задней частью и принялась нарезать толстые розовые ломти. Три из них она положила мне на тарелку, явно посчитав, что по всем меркам это маленькая порция, и давай обкладывать их всем, чем полагается: прелестными золотистыми лисичками с легким, почти винным ароматом; маленькими кабачками, фаршированными каперсами со сметаной; испеченной в мундире картошкой, аккуратно надрезанной и приправленной маслом; красной морковкой, напоминавшей заиндевевшее зимнее солнце; и целыми стволами белого лука-порея, сваренного в сметане. Оглядев эту гору еды, я незаметно расстегнул на шортах верхние пуговицы.

– При жизни Генри у нас никогда не было недостатка в таком мясе. Он сам охотился в Албании на диких кабанов. А теперь для нас это редкость. Какое лакомство! Еще грибочков? Ну и зря, очень полезно. Потом мы сделаем паузу. Думаю, она нужна для правильного пищеварения, – уточнила графиня и простодушно добавила: – К тому же после нее снова пробуждается аппетит.

Хотя мясо кабана было ароматным и сочным, промаринованным в вине с пряными травами и нафаршированным дольками чеснока, я с трудом все одолел. Графиня взяла такую же вторую добавку, после чего откинулась на стуле с лицом, напоминающим розовую пемзу, и смахнула со лба пот не совсем уместным ажурным носовым платком.

– Ну что, перерыв? – улыбаясь мне, спросила она осипшим голосом. – Будем восстанавливать наши внутренние ресурсы.

Я чувствовал, что мне уже нечего восстанавливать, но вслух ничего не сказал и только под столом расстегнул последние пуговицы на шортах.

Во время паузы графиня курила длинную манильскую сигару, жевала соленый арахис и безостановочно рассказывала о своем муже. Этот перерыв пошел мне на пользу. Я уже не ощущал себя таким объевшимся и сонным. Посчитав, что мы дали своим пищеводам достаточную передышку, графиня потребовала следующую перемену, и Деметриос-Мустафа принес, к счастью, небольшие порции омлета, сверху поджаристого, а внутри сочного, с розовыми креветочками.

– Что там у вас на десерт? – поинтересовалась графиня с набитым ртом.

– Я его не сделал, – признался он.

Глаза у графини округлились и остекленели.

– Вы не сделали десерта? – переспросила она в ужасе, как если бы он признался в страшном злодеянии.

– Мне не хватило времени, – сказал он. – Я не могу столько наготовить, притом что на мне вся работа по дому.

– Но как же без десерта? – в отчаянии воскликнула графиня. – Что за обед без десерта?

– Я купил меренги, – сказал Мустафа. – Как-нибудь обойдетесь.

– О, чудесно! – просияла графиня. – Это то, что мне нужно.

И совершенно не нужно мне, подумал я. Меренги были большими, белыми, хрупкими, как кораллы, и буквально сочились кремом. Ах, как же я пожалел, что под столом не сидит Роджер! Я бы ему скормил половину всей трапезы, а графиня, занятая своей тарелкой и воспоминаниями, ничего бы не заметила.

– Ну вот, – сказала она, проглотив последний кусочек меренги и смахивая белые крошки с подбородка. – Наелись? Или желаете еще чего-нибудь? Может, фруктов? Хотя для них еще не пришло время.

– Нет, – сказал я, – большое спасибо. Мне достаточно.

Графиня вздохнула и окинула меня скорбным взглядом. Думаю, что я лишил ее удовольствия впихнуть в меня еще два-три блюда.

– Вы мало кушаете, – сказала она. – Растущий подросток должен больше кушать. Для своего возраста вы слишком худой. Ваша матушка вас не обделяет?

Я себе представил, как вскинулась бы моя мать, если бы услышала такой выпад. Она отлично готовит, ответил я, и мы все едим как лорды.

– Рада это слышать, но выглядите вы немного бледновато.

Если я и выглядел бледновато, то исключительно из-за распираемого желудка. Поэтому я со всей возможной вежливостью сказал, что мне пора возвращаться.

– Конечно, дорогой, – сказала графиня. – Господи, уже четверть пятого. Как летит время!

Она вздохнула, но тут же просветлела:

– Скоро ведь чаепитие. Вы уверены, что не хотите остаться и перекусить?

Я ответил, что моя мать будет волноваться.

– Так-так. А зачем вы приехали? Ах да, сова! Мустафа, принесите гостю его сову, а мне принесите в гостиную кофе и чудесный рахат-лукум.

Мустафа принес картонную коробку, обвязанную бечевкой, и протянул ее мне.

– Лучше откройте дома, – посоветовал он. – Она совсем дикая.

В голове моей засела пугающая мысль, что если я прямо сейчас не уйду, то мне придется составить компанию графине за рахат-лукумом. Поэтому я искренне поблагодарил их обоих за подарок и направился к выходу.

– Я рада, что вы пришли, – сказала графиня. – Я просто в восторге. Приходите снова. Весной или летом, когда у нас будет больше разных фруктов и овощей. Мустафа замечательно готовит осьминога, просто тает во рту.

С радостью, сказал я, а про себя подумал, что перед этим надо будет три дня поголодать.

– Вот, возьмите. – Графиня сунула мне в карман апельсин. – Пока доедете до дома, наверняка захочется пожевать.

Когда я оседлал Салли и та затрусила по дорожке, графиня крикнула мне вслед:

– Будьте осторожны!

Стиснув зубы, я доехал до ворот, прижимая к себе коробку. Тут тряска меня окончательно доконала, я спешился, зашел за дерево, и меня вывернуло наизнанку, победно и отрадно.

Когда мы приехали домой, я поднялся к себе, развязал коробку, вынул оттуда сопротивляющуюся, щелкающую клювом сову и посадил ее на пол. Собаки, сбившиеся в круг, чтобы поглазеть на новое приобретение, тут же попятились. Они знали, на что способен Улисс в плохом настроении, сова же была раза в три крупнее. Писаная красавица. Спинка и крылья цвета золотистого меда с пепельно-серыми вкраплениями, грудка кремово-белая, без единого пятнышка, а ореол из белых перышек вокруг этаких восточных темных глаз казался хрустким, словно накрахмаленным, как елизаветинский плоеный воротник.

С крылом все обстояло не так плохо, как я боялся. Это был чистый перелом, и после получасовой борьбы, не обошедшейся без кровавых царапин, я сумел-таки наложить шину по всем правилам. Лампадуза – так я назвал сову, просто мне понравилось, как это имя звучит, – воинственно топорщилась перед собаками, не желала дружить с Улиссом, а на Августа Почеши-мне-брюшко глядела с нескрываемым презрением. Я решил, что ей будет легче обосноваться в темном укромном месте, и отнес ее на чердак. Одна из комнат там совсем крохотная, с единственным окошечком, покрытым таким слоем пыли и паутины, что солнце почти не проникает внутрь. Тихо и сумрачно, как в пещере. Здесь, подумал я, Лампадузе будет проще выздоравливать. Я посадил ее на пол, рядом поставил железную тарелку с нарезанным мясом, вышел и запер за собой дверь, чтобы сову никто не беспокоил. Вечером я пришел ее навестить с дохлой мышкой в качестве подарка и засвидетельствовал заметное улучшение. Она съела почти все мясо, а увидев меня, зашипела, защелкала клювом и расправила крылья, а глаза прямо-таки горели. Воодушевленный таким прогрессом, я оставил ее наедине с мышью и отправился спать.

Меня разбудили голоса из материнской спальни. Удивившись спросонья, чем это мои домашние могут заниматься в такое время, я вылез из кровати и высунул голову в коридор.

– А я тебе повторяю, это полтергейст, черт бы его побрал, – сказал Ларри.

– Дорогой, это не может быть полтергейст, – возразила ему мать. – Полтергейсты швыряются вещами.

– Как бы там ни было, он там наверху гремит цепями, и его надо изгнать из дома. Вы с Марго у нас специалисты по загробной жизни. Вот и давайте, вперед!

– Я наверх не пойду, – с дрожью в голосе объявила Марго. – Мало ли кто там окажется. Вдруг это злой дух?

– Кто ж еще, – сказал Ларри. – Я уже битый час из-за него не сплю.

– Дорогой, ты уверен, что это не ветер? – спросила мать.

– А то я не знаю разницы между ветром и привидением, которое забавляется с ядром и цепями.

– Может, это грабители, – для пущей уверенности предположила Марго. – Тогда нам лучше разбудить Лесли.

Чувствуя себя сонной пчелой после вчерашних возлияний, я не мог взять в толк, о чем идет речь. Они умудрялись создавать интригующие проблемы в самое неподходящее время дня и ночи. Я прогулялся до материнской спальни и заглянул в щелку. Ларри вышагивал взад-вперед, и его халат шуршал по-царски.

– Что-то надо делать, – гнул свое Ларри. – Я не могу спать, когда у меня над головой гремят цепями. А если я не могу спать, то я не могу писать.

– Я не понимаю, дорогой, чего ты от нас-то хочешь, – сказала мать. – Наверняка это ветер.

– Да, нечего гнать нас наверх, – подхватила Марго. – Ты мужчина, ты и иди.

– Послушай, не ты ли вернулась из Лондона, вся покрытая эктоплазмой и разглагольствующая о вечном? Не исключено, что один из духов, которых вы вызывали на своих сеансах, увязался за тобой. Тогда это твой домашний питомец. Вот ты с ним и поговори.

Стоило мне услышать «домашний питомец», как в голове что-то щелкнуло. Неужели это Лампадуза? У сипухи, как у любой совы, крылья мягкие и бесшумные, словно кивки созревшего одуванчика. Так откуда ядро и цепи, откуда гром?

Я вошел в комнату и спросил, о чем, собственно, речь.

– О призраке, дорогой, – сказала мать. – Ларри обнаружил у нас дома призрака.

– На чердаке, – азартно уточнила Марго. – Ларри считает, что он увязался за мной, когда я уезжала из Англии. Что, если это Маваки?

– К данной теме мы больше не возвращаемся, – твердо сказала мать.

– Мне плевать, кто из твоих расчлененных дружков там обосновался. Я хочу, чтобы его оттуда выгнали, – требовал Ларри.

Существует крайне малая вероятность того, что это Лампадуза, предположил я.

– Это еще кто? – спросила мать.

Я рассказал про сову, которую мне подарила графиня.

– Как я сразу не догадался? – вскинулся Ларри. – Я должен был сразу догадаться. Даже удивительно.

– Успокойся, дорогой, – сказала мать. – Это всего лишь сова.

– Всего лишь? Да от танкового батальона было бы меньше грохота! Пусть он ее немедленно оттуда уберет.

Я сказал, что не понимаю, как Лампадуза может производить такой грохот. Совы – тишайшие существа. Они летают в ночи на бесшумных крыльях, как хлопья пепла.

– Эта бесшумная, как целая джаз-банда, – парировал Ларри. – Убери ее оттуда!

Я сбегал за лампой и отправился на чердак. Открыв дверь, я сразу понял, в чем проблема. После того как Лампадуза проглотила мышку, ее внимание привлек недоеденный мясной ломтик. В течение долгого жаркого дня он затвердел и намертво присох к железной тарелке. Вот что нужно ее душе и телу, решила сова, отличный перекус до утра, – и вознамерилась оторвать этот кусок. Своим острым изогнутым янтарного цвета клювом она проткнула мясо, но оно не пожелало расстаться с тарелкой, и Лампадуза попала в ловушку. Сколько она ни скакала туда-сюда, хлопая крыльями и молотя тарелкой об пол, высвободить клюв ей так и не удалось. Я ей в этом помог и унес ее к себе в спальню, где посадил в картонную коробку до лучших времен.

Часть третья. Криседа

Место здесь совершенно прелестное. Вы должны сами это увидеть.

Приезжайте, я вас отлично устрою, напою имбирным пивом и кларетом, накормлю креветками и фигами.

Эдвард Лир

8. Ежи и тюлени

Весной мы перебрались на другую виллу, изящную, белоснежную, в тени огромной магнолии, посреди оливковой рощи, сравнительно недалеко от нашей первой виллы. Дом располагался на склоне холма с видом на плоскую равнину, расчерченную, как огромная шахматная доска, ирригационными канавками, которую я называл просто «Поля». Собственно, это были старинные венецианские соляные ямы для сбора рапы, текшей по каналам из большого соляного озера. Озеро давно заилилось, а каналы, заполняемые пресной водой с холмов, теперь прекрасно орошали окрестные поля. Здесь была богатая фауна, и неудивительно, что это стало моим любимым местом для охоты.

Весна на Корфу никогда не отличалась умеренностью. За одну ночь зимние ветра разгоняли тучи, и взору являлось чистое небо, голубое, как дельфиниум; еще ночь – и после обильных дождей равнина зацветала: пирамидальные розовые орхидеи, желтые крокусы, высокие пики бледных асфоделей, голубые глаза гиацинтов, поглядывающие на тебя из травы, и словно смоченные в вине анемоны, кивающие от легчайшего ветерка. Оливковые рощи оживали и наполнялись шорохом с прилетом птиц: удоды, нежно-розовые и черные, с удивленно торчащими хохолками, тюкали своими длинными изогнутыми клювами мягкую землю между пучками изумрудной травы; щеглы, с присвистом дыша и напевая, весело скакали с ветки на ветку, а их плюмаж переливался разными красками – золотой, алой и черной. Вода в ирригационных канавах зазеленела от водорослей в нитях жабьей икры, словно в ожерельях из черного жемчуга; изумрудно-зеленые лягушки переквакивались между собой, а водяные черепахи с панцирями цвета эбонитового дерева выползали на берег, чтобы вырыть ямки и отложить в них яйца. Только появившиеся на свет стрекозы синевато-стального цвета, тонкие, как ниточки, дымом стелились в подлеске, словно предвосхищая будущий полет. По вечерам берега зажигались пульсирующими зеленовато-белыми огоньками тысяч светлячков, а днем на них посверкивала земляника подвисшими в тени алыми фонариками. Это было радостное время, время поисков и новых открытий, когда под перевернутым бревном могло обнаружиться что угодно – от гнезда пашенной полевки до копошащихся и поблескивающих новорожденных медяниц, которых словно бросили в кипящую медь.

Однажды я охотился на бронзовых водяных змей, живших в ирригационных канавах, когда с дальней делянки меня окликнула старая женщина, немного мне знакомая. Она ковырялась в земле широколопастной мотыгой с короткой рукоятью, стоя по щиколотку в жирной глине. По такому случаю она, как все крестьянки, натянула на ноги некрасивые чулки из овечьей шерсти.

– Я для вас кое-что нашла! – крикнула она. – Идите быстрее!

Быстро туда добраться было невозможно, так как каждую делянку окружали канавы с четырех сторон, и приходилось кружить, как в лабиринте, в поисках мостков.

– Быстрее! Быстрее! – кричала пожилая женщина. – Они убегают. Быстрее!

Я бежал, подпрыгивал, спотыкался, чуть не падая в канавы, перемахивал через шаткие деревянные мостки и наконец, задыхаясь, подбежал к ней.

– Вот, – показала она пальцем. – Видите? Осторожнее, а то еще укусят.

Она прокопала ямку, и там что-то шевелилось. Я аккуратно отвел в сторону листья палкой от сачка и, к величайшей своей радости, обнаружил четырех пухлых новорожденных ежиков, розовых как цикламены, с мягкими белоснежными иглами. Еще слепые, они елозили и тыкались друг в дружку носами, как поросята из свежего помета. Я вытащил их из ямки, осторожно сложил в рубашку и, поблагодарив старую женщину, отправился домой. Я был взволнован – такие крохи! У меня уже были два взрослых ежа, Зудилка и Чесотка, названные так из-за блох, которых они на себе приносили. Приручить их мне не удалось, и теперь я рассчитывал на новорожденных. Буду им матерью. Я себе уже представлял, как с гордостью шагаю через оливковую рощу, впереди бегут собаки, летят Улисс и две мои сороки, а сзади ковыляют четыре прирученных ежа, которых я обучил всяким трюкам.

Вся семья собралась на веранде под виноградной лозой, и каждый занимался своим делом. Мать вязала, себе под нос считая петли и периодически чертыхаясь, когда ошибалась. Лесли, сидя на корточках, тщательно взвешивал порох и собирал в кучки серебряную дробь, а потом набивал красные блестящие патронные гильзы. Ларри читал увесистый том и временами сердито поглядывал на Марго, которая строчила на швейной машинке какое-то прозрачное одеяние и фальшиво напевала одну и ту же строчку очередной любимой песенки.

– «Она ходила в синей блузке, / Она ходила в синей блузке, / Она ходила в синей блузке…»

– Упорство – вот, пожалуй, единственное, чем примечательно твое пение, – не выдержал он. – Любой другой человек, не способный правильно напеть мелодию, а также запомнить простейшие стихи, давно бы на твоем месте сдался.

Он швырнул на плитняк окурок, чем вызвал яростную отповедь Лесли:

– Здесь порох! Ты что, не видишь?

– Лесли, дорогой, зачем так кричать? Из-за тебя я сбилась со счета, – пожаловалась мать.

Я с гордостью показал ей моих малюток.

– Какие симпатяги, – сказала мать, глядя поверх очков.

– О боже! Опять что-то принес? – Ларри с отвращением взирал на моих розовых питомцев в белых шубках. – Кто это?

Я сказал.

– Не может быть. Ежи коричневые.

Невежество домашних всегда меня беспокоило, и я использовал любую возможность, чтобы их просветить. Я объяснил, что самка не может родить детеныша с жесткими иглами, не причинив себе при этом адской боли, вот почему ежик появляется на свет с гуттаперчевыми белыми иголочками, которые легко согнуть между пальцев. А когда он вырастает, иглы твердеют и темнеют.

– Как ты собираешься их кормить, дорогой? – спросила мать. – У них такие крошечные рты. Наверняка они еще пьют молочко?

Я сказал, что видел в городской лавке игрушечный комплект для ухода за младенцами, в основном всякая ерунда: целлулоидный пупс, крошечные пеленки, горшочек и тому подобное, но одна вещица привлекла мое внимание – бутылочка с набором красных сосок. Вот что пригодится для моих крошек-ежей, а остальное можно отдать кому-нибудь из крестьянских детей. Одна заминка: в последнее время у меня случились большие траты (например, проволочное ограждение для сорок), и почти не осталось карманных денег.

– Ну, если это не очень дорого, то я, наверное, смогу тебе купить, – осторожно предложила мать.

Я сказал, что это совсем недорого, так как речь идет, скорее, об удачном вложении: мало того что бесценная бутылочка поможет выкормить четырех ежиков, она потом пригодится и другим животным, и к тому же мы доставим радость какому-нибудь крестьянскому ребенку. Можно ли лучше потратить деньги? В результате комплект был приобретен. Крестьянская девчушка, на которую я давно заглядывался, получила, к своему восторгу, куколку, горшочек и все такое, ну а я приступил к серьезному делу вскармливания моих деточек.

Они жили у меня под кроватью, в картонной коробке, выложенной ватой, а по ночам, чтобы им было теплее, я прикладывал к коробке бутылку с горячей водой. Вообще-то, я хотел спать с ними, но мать сказала, что это негигиенично и к тому же я могу ненароком их придавить. Больше всего им нравилось разбавленное коровье молоко, и я ревностно кормил их три раза в день и один раз среди ночи. Чтобы не проспать, мне пришлось одолжить у Спиро большой оловянный будильник. Трезвонил он, будто над ухом палили из мушкета, так что просыпался не только я, но и все домашние. В конце концов мать предложила мне кормить их поздно вечером, перед сном, а не в два часа ночи, будя всю семью. Так я и поступил. Ежики росли как на дрожжах. Глаза открылись, иглы из белоснежных стали серыми и отвердели. Как я и предполагал, они убедили себя в том, что я их мамаша, и стоило мне открыть коробку, как они начинали визжать, брюзжать и толкаться в борьбе за право первым припасть к бутылочке. Я чрезвычайно ими гордился и с нетерпением ждал счастливого дня, когда они потрусят следом за мной через оливковую рощу.

Как-то раз мамины знакомые пригласили ее со мной провести у них выходные на самом юге острова, и передо мной возникла дилемма. Меня манили узкие песчаные пляжи южного побережья, где обитали сердцевидные морские ежи, которые, кстати, чем-то напоминали новорожденных ежат. Их мягкие иглы образовывали хвост пучком и нечто вроде индейского головного убора на спине. Когда-то я нашел всего одного такого, и тот был искорежен морем до неузнаваемости. Я знал от Теодора, что на юге острова они в большом количестве прячутся в песке на глубине двух-трех дюймов. А вот как быть с моим выводком? Я не мог взять их с собой, и оставить их было не с кем.

– Я за ними присмотрю, – предложила Марго. – Они такие душки.

Пребывая в сомнениях, я задавал ей вопросы. Ты отдаешь себе отчет во всех тонкостях ухода за ежиками? Что вату в коробке им надо менять три раза в день? Что молоко для них надо разводить водой и согревать до температуры тела, но не выше? И главное, что каждому детенышу нельзя давать больше полбутылочки молока за одно кормление? Иначе, как выяснилось, они упиваются до коматозного состояния с жуткими последствиями, и тогда приходится менять им вату постоянно.

– Глупости, – перебила меня Марго. – Не надо меня учить уходу за малышами. Я все про это знаю. Просто напиши на бумажке, и с ними все будет в порядке.

Я разрывался на части. Ужасно хотелось поохотиться на сердцевидных морских ежей в теплом мелком море, накатывающем на золотистый песок, но в талантах сестры-кормилицы я сомневался. Однако это вызывало у нее такое негодование, что пусть не сразу, пусть неохотно, но я уступил. Улучив момент, когда Ларри был в хорошем настроении, я уговорил его напечатать на машинке подробную инструкцию по уходу за дикобразами. А также дал Марго практические уроки по согреванию молока и смене ватной подстилки.

– По-моему, они ужасно голодные, – сказала она, по одному вынимая из коробки дергающихся, попискивающих детенышей и вставляя соску в алчные рты.

Они всегда такие, объяснил я, не стоит обращать внимание. Они жадные от природы.

– Бедняжки, – сказала Марго.

Где была моя интуиция?

Это был упоительный уик-энд. Я сильно обгорел (весеннее солнце обманчиво), зато мое возвращение было триумфальным: восемь сердцевидных морских ежей, четыре моллюска и птенец-воробышек, выпавший из гнезда. Добравшись до виллы, после приветственного лая, вылизывания и покусывания, которыми меня всегда встречали собаки, стоило мне отлучиться больше, чем на пару часов, я первым делом поинтересовался у Марго, как поживают мои детки.

– Уже ничего, – сказала она. – Но вообще, Джерри, нельзя так с ними обращаться. Ты ведь чуть голодом их не уморил. Ты себе не представляешь, как они набрасывались на еду.

Я похолодел от ужаса.

– Совсем, бедные, оголодали. Каждый высасывал по две бутылочки молока, представляешь?

Я в ужасе помчался наверх и вытащил из-под кровати картонную коробку. Там лежали четыре ежика, раздувшиеся до невероятия. Желудки у них до того расперло, что они уже не могли передвигаться и только слабо шевелили лапками. Они превратились в розовые молочные бурдюки с белыми иглами. Все они ночью умерли. Марго обрыдалась над их шарообразными телами, но от ее скорби мне было ни жарко ни холодно. Я никогда не увижу, как мои ежики послушно трусят за мной через оливковую рощу. В наказание моей благоумильной сестре я выкопал в нашем саду четыре могилки и установил на них крестики как постоянное напоминание о деле ее рук и четыре дня с ней не разговаривал.

Правда, траур был недолгим, так как вскоре к нам на тридцатифутовой яхте пожаловали Дональд с Максом, и Ларри представил нам капитана Крича.

Мы с матерью приятно провели день в оливковой роще – она собирала дикие цветы и травы, а я новорожденных бабочек. Усталые, но довольные мы вспомнили о чаепитии. Когда мы подходили к дому, мать вдруг остановилась.

– Кто там сидит на веранде?

Я был слишком занят тем, что бросал палки собакам, и только сейчас обратил внимание. На стуле раскинулся странный тип в мятых белых парусиновых брюках.

– Кто это? Ты видишь отсюда? – разволновалась мать.

В те дни она пребывала в заблуждении, будто управляющий нашего банка в Англии может в любой момент приехать на Корфу с единственной целью обсудить нашу просрочку по платежам, и этот неизвестный на веранде лишь подогрел ее страхи.

Я пригляделся к мужчине. Старый, почти совсем лысый, а последние седые волосы на затылке длинные и дымчатые, как пушок семян чертополоха в конце лета. И такие же неухоженные седые борода и усы. Я заверил мать, что, насколько я могу судить, он совсем не похож на управляющего банка.

– О боже, – заволновалась она. – В самый неподходящий момент. У меня ничего нет к чаю. Кто же это?

Когда мы приблизились, мирно почивавший незнакомец неожиданно проснулся и увидел нас.

– Эгей! – крикнул он так громко и так неожиданно, что мать споткнулась и чуть не упала. – Вы никак миссис Даррелл, а это ваш паренек. Ларри мне о вас рассказывал. Добро пожаловать на борт.

– О господи, – прошептала мать. – Очередной приятель Ларри.

По мере приближения я заметил, что у нашего гостя очень необычное лицо – розовое и морщинистое, как грецкий орех. Носовой хрящ, видимо, получил немало прямых ударов и расползся, как змейка. Челюсть также пострадала и ушла вбок, будто ее невидимой ниткой подтянули к правой мочке уха.

– Какое приятное знакомство. – Он сказал это так, словно вилла принадлежала ему, и его слезящиеся глаза просияли. – О, да вы еще краше, чем в описании вашего сына.

Мать дернулась и выронила один анемон из своего букета.

– Я миссис Даррелл, – сказала она с холодным достоинством, – а это мой сын Джеральд.

– А я Крич, – отозвался пожилой мужчина. – Капитан Патрик Крич. – Он взял паузу и послал через перила смачный плевок – точнехонько в любимый мамин лоток с цинниями. – Добро пожаловать на борт, – повторил он с необыкновенным радушием. – Рад знакомству.

Мать нервно откашлялась.

– Мой сын Лоренс здесь? – спросила она звучным аристократическим тоном, который пускала в ход исключительно в минуты повышенного стресса.

– Нет, пока в городе, – сказал капитан Крич. – Он пригласил меня на чай и пообещал, что в скором времени пожалует на борт.

– Что ж, – мать постаралась сделать хорошую мину при плохой игре, – вы присядьте. Извините, я отлучусь, спеку немного сконов.

– Сконов, ха? – Капитан Крич воззрился на мать с таким вожделением, что она выронила еще два цветка. – Люблю сконы и мастериц на все руки.

– Джерри, – обратилась ко мне мать, стараясь сохранять спокойствие. – Я займусь чаем, а ты пока развлекай капитана.

Она поспешно и не сказать чтобы очень величаво покинула веранду, оставив меня один на один с капитаном.

Он снова раскинулся на стуле и уставился на меня своими водянистыми глазами из-под клочковатых седых бровей. Я слегка занервничал под этим пристальным взглядом. Осознавая свои обязанности как хозяина, я предложил ему коробочку с сигаретами. Он заглянул внутрь, словно в колодец, а нижняя челюсть заходила из стороны в сторону, как у чревовещателя.

– Смерть! – выкрикнул он так неожиданно, что я едва не выронил коробочку. Он откинулся на спинку стула и смерил меня своими голубыми глазами. – Сигареты, мой мальчик, это смерть. – Он порылся в кармане парусиновых брюк и вытащил короткую трубку, черную и грубую, как кусок угля. Он зажал ее между зубами, отчего нижняя челюсть сделалась еще кривее. – Всегда помни, трубка – вот лучший друг человека.

Он громогласно засмеялся над собственной шуткой, и я добросовестно его поддержал. Он встал, смачно сплюнул через перила и снова уселся. Я лихорадочно соображал, о чем с ним говорить. Ничего не приходило в голову. Наверняка ему неинтересно, что я сегодня услышал первую цикаду или что Агатина курица снесла шесть яиц размером с лесной орех. Поскольку он помешан на море, может, ему будет любопытно узнать, что Таки, которому своя лодка не по карману, ловил ночью рыбу на мелководье, держа в одной руке фонарь над головой, а в другой – трезубец, и вонзил его себе в ногу, подумав, что это такая экзотическая рыба? Но капитан Крич, поглядывая на меня сквозь маслянистый трубочный дым, заговорил со мной первым.

– Думаешь, что у меня с лицом, да? – бросил он мне с вызовом, и я заметил, что щеки у него еще больше порозовели и залоснились, как атлас. Я хотел было отнекиваться, но он меня опередил. – Это был парусник, вот что. Мы обходили мыс Горн на паруснике. Дикий ветродуй из жопы матушки-Земли. Паруса трещали не хуже грома господня. Фал выскользнул у меня между пальцев, как натертая маслом змея. И я упал. Мордой о палубу. Они сделали, что могли… никакого врача, конечно, не было. – Он в задумчивости потрогал нижнюю челюсть; я сидел не шелохнувшись. – Пока мы добрались до Чили, моя физиономия превратилась в застывшую маску, – сказал он, оглаживая свою челюсть. – Мне было шестнадцать.

Пока я колебался, высказать ли ему сочувствие, он впал в прострацию, и его голубые глаза остекленели. На веранду вышла мать и остановилась, пораженная двумя застывшими фигурами.

– Чили. – В голосе капитана звучал восторг. – Чили! Там я впервые подхватил гонорею.

Мать вздрогнула и, громко кашлянув, обратилась ко мне:

– Джерри, помоги мне принести чай.

Вдвоем мы принесли заварной чайник, молочник и чашки, а также тарелки с золотисто-желтыми сконами и тостами.

– Жратва, – произнес капитан Крич, отправляя в рот первый скон. – Вот что останавливает бурчание в желудке.

– Вы в наши края, эм, надолго? – спросила мать, явно надеясь на отрицательный ответ.

– Может, останусь доживать свой век, – промычал капитан, смахивая крошки с усов. – Симпатичное местечко. Пожалуй, здесь можно бросить якорь.

Из-за смещения челюсти ему приходилось громко прихлебывать чай. Я видел, что мать все сильнее тревожится.

– А как же, эм, ваш корабль? – поинтересовалась она.

– К черту корабли. – Капитан Крич схватил второй скон. – Я на пенсии. Теперь можно поближе приглядеться к барышням.

Он задумчиво поглядел на мать, с аппетитом пережевывая скон.

– Постель без женщины – все равно что корабль без якоря, – заметил он философски.

К счастью, матери не пришлось реагировать на эти слова, так как появился автомобиль, а в нем сидели наши вместе с Дональдом и Максом.

– Матер, вот и мы. – Макс улыбнулся до ушей и нежно заключил ее в объятья. – Я вижу, мы как раз поспели к чаю. О, шлюшки! Чудесно! Дональд, у нас к чаю шлюшки!

– Плюшки, – поправил его Дональд.

– Вообще-то, это сконы, – уточнила мать.

– Была одна шлюшка в Монтевидео, – подхватил капитан Крич. – Та еще девка. Всю команду два дня развлекала. Сейчас такие не водятся.

– Кто этот мерзкий старик? – спросила мать у Ларри, зажав его в уголке, пока гости вовсю веселились.

– Его зовут Крич.

– Это я сама знаю. Зачем ты его сюда пригласил?

– Интересный парень. И совсем без денег. Приехал сюда, чтобы пожить на маленькую пенсию.

– У нас он жить не будет, – отрезала мать. – И больше его не приглашай.

– Я думал, он тебе понравится, – сказал Ларри. – Весь мир объехал. Даже в Индии побывал. А какие увлекательные истории рассказывает!

– Вот пусть себе и дальше путешествует, – сказала мать. – Лично я в его историях не вижу ничего увлекательного.

Капитан Крич, обнаружив нашу «бухту», как он выразился, стал бывать у нас довольно часто. Как правило, он появлялся перед очередной трапезой с криками «Эгей! Ну что, все на борт, поточим лясы?». После того как он прошел пешком через оливковые рощи две с половиной мили, невозможно было отказать ему в угощении, и мать, тихо чертыхаясь, неслась на кухню срочно варить суп и нарезать сосиски, чтобы хватило и капитану. А он потчевал нас рассказами о своей морской жизни и странах, где ему довелось побывать. Названия, известные мне исключительно по географическому атласу, заманчиво звучали из его перекошенного рта. Тринкомали, Дарвин и Дурбан, Буэнос-Айрес, Веллингтон и Калькутта, Галапагосы, Сейшелы и Острова Дружбы[3]. Казалось, не было такого уголка, где бы он не побывал. Свои истории он перемежал длинными и на редкость вульгарными матросскими песенками и лимериками с настолько замысловатым биологическим сюжетом, что мать, к счастью, быстро теряла нить.

А потом был незабываемый день. Капитан Крич явился на чай без приглашения, когда мы принимали местного англиканского священника и его жену – скорее из чувства долга, чем из религиозных соображений. Удивительное дело, но капитан вел себя отменно. Он обсудил с пастором морских змей и высоту приливной волны, а пасторше объяснил разницу между долготой и широтой. В общем, держался он безукоризненно, и мы им гордились. Но под конец пасторша хитроумным способом перевела разговор на своих детей. Для нее эта тема была всепоглощающей. Слушая ее, можно было подумать, что она не только единственная в мире женщина, которая произвела на свет потомство, но и что речь всякий раз шла о непорочном зачатии. После десятиминутного монолога о невероятных достижениях ее чад она взяла паузу, чтобы пригубить чай.

– Староват я уже делать детишек, – вдруг сказал капитан Крич.

Жена священника поперхнулась.

– Но сами попытки мне очень даже нравятся, – добавил он с удовлетворением.

Чаепитие было испорчено.

Вскоре после этого к нам на виллу заглянули Дональд с Максом.

– Матер, мы ваз забираем, – объявил Макс с порога.

– Вечеринка на яхте, – пояснил Дональд. – Отличная идея Макса.

– И где же это будет происходить? – полюбопытствовала она.

– В округе острова. – Макс раскинул длинные руки всеохватывающим жестом.

– Вы же не умеете управлять яхтой, – сказал Лесли.

– Нет-нет. Не мы. Управлять будет Ларри.

– Ларри? – не поверил своим ушам Лесли. – Да он вообще ничего не смыслит в яхтах.

– Не говорите, – включился в разговор Дональд. – Он теперь эксперт. Он брал уроки у капитана Крича, который там тоже будет. Как член команды.

– Тогда все ясно, – сказала мать. – Я не поплыву на яхте вместе с этим мерзким типом, а Ларри в качестве капитана – это вообще угроза для жизни.

Они всячески пытались ее уговорить, но мать оставалась непреклонной. Максимум, на что она согласилась, – это своим ходом приехать на машине со всей семьей и Теодором в бухту, где состоится общий пикник и, если вода будет достаточно теплая, заодно и выкупаемся.

Утро выдалось ясное, солнечное, когда мы отправились в путь, и казалось, день идеальный и для яхтсменов, и для пикника. Но к тому моменту, когда мы приехали в другой конец острова и распаковались, в воздухе запахло сирокко. Мы с Теодором прогулялись среди деревьев и вышли к бухте. Море сделалось холодного серо-стального оттенка, ветер нагнал и подкрахмалил белые облака на синем небе. Вдруг над дальней кромкой воды появились три смерча и двинулись вдоль горизонта, похожие на извивающиеся шеи каких-то доисторических монстров. Кивая и раскачиваясь из стороны в сторону, они с лебединой грацией протанцевали слева направо и пропали.

– Ага, – сказал Теодор, с интересом наблюдавший за этим природным явлением. – Никогда еще не видел сразу три смерча. Очень любопытно. Вы обратили внимание, что они перемещаются вместе, как… э-э… как животные в стаде.

Жаль, сказал я, что они не подошли ближе.

Теодор хмыкнул и потер бородку большим пальцем.

– Едва ли смерч стоит того, чтобы с ним… э-э… познакомиться поближе. Помнится, однажды в Македонии один такой… э-э… посетил сушу и оставил полосу разрушений метров двести на четыреста. Даже большие оливы пострадали, а уж молоденькие ломались как спички. А почва в эпицентре впитала в себя тонны соленой воды и стала, сами понимаете, совершенно непригодной для земледелия.

– Слушайте, вы видели эти охренительные смерчи? – спросил присоединившийся к нам Лесли.

– Да, весьма любопытно, – сказал Теодор.

– Мать в панике. Она уверена, что они движутся прямо на Ларри.

– Я не думаю, что они представляют какую-то опасность, – сказал Теодор. – Слишком далеко.

К тому моменту, как мы обосновались в роще на берегу бухты, стало понятно: нас ждет один из тех внезапных и свирепых сирокко, что случаются в это время года. Порывы ветра кренили деревья, море покрылось белопенными бурунами.

– Не вернуться ли нам домой? – предложил Лесли. – Какой уж тут пикник!

– Дорогой, мы не можем, – сказала мать. – Мы обещали Ларри встретить его здесь.

– Если у них еще остались какие-то мозги, они где-нибудь пришвартуются, – предположил Лесли.

– Не могу сказать, что я им завидую, – изрек Теодор, глядя, как волны обрушиваются на скалы.

– О боже, надеюсь, что все обойдется, – сказала мать. – Ларри сделал большую глупость.

Мы прождали час, и с каждой минутой у матери все больше сдавали нервы. Лесли полез на соседний мыс и вернулся с новостью, что он их видел.

– Удивительно, что они так далеко уплыли, – сказал он. – Вокруг все грохочет, и они практически ходят кругами.

Наконец яхта вошла в узкую бухту, и мы увидели, как Дональд с Максом суетятся с фалами и парусами, а Ларри и капитан Крич налегают на румпель и кричат им какие-то команды. Мы с интересом следили за их продвижением.

– Надеюсь, они помнят про риф, – сказал Лесли.

– Какой еще риф? – всполошилась мать.

– Там, под белыми бурунами, скрывается чертовски опасный подводный риф.

Спиро, похожий на загорелую горгулью со свирепым оскалом, всматривался в море.

– Ох, господин Лесли, не нравится мне весь этот, – хрипло прошептал он. – Кажется, они не знать, как ходить под парус.

– О боже, – повторяла мать. – Зачем я только на это согласилась?

В ту самую минуту (и все потому, как мы узнали позже, что Дональд с Максом неправильно поняли команду и, вместо чтобы спустить один парус, наоборот, подняли его) одновременно произошло сразу несколько событий. Паруса вдруг поймали случайный порыв ветра и вздулись. С хрустом, услышанным на берегу, переломилась мачта и вышвырнула за борт Макса. Яхта упала практически набок и, подгоняемая ветром, с громким треском врезалась прямо в риф. Пару секунд она продержалась в естественном положении, а затем, словно потеряв всякую надежду на яхтсменов, томно легла на борт. А дальше – полный хаос.

Мать с криками «О боже! О боже!» осела на корень оливы. Марго, вся в слезах, всплеснула руками и запричитала: «Они утонут! Утонут!» Спиро, Лесли и я побежали к воде. Не имея лодки, мы ничем не могли помочь. И тут мы увидели, что от места кораблекрушения к берегу бойко плывут четыре бравых морехода, причем Ларри и Дональд толкали перед собой капитана Крича. Тогда мы трое быстро разделись и бросились в море. Вода была ледяная, а волны покруче, чем я думал.

– Вы там в порядке? – обратился Лесли к приближающемуся отряду.

– Как стеклышко! – закричал в ответ Макс.

У него был сильно рассечен лоб, кровь заливала лицо и усы в придачу. Ларри заработал царапину и синяк под глазом, который быстро разбухал. А физиономия капитана Крича, выныривавшего между Ларри и Дональдом, приобрела какой-то лиловый оттенок и стала похожа на большую сливу.

– Помогите вытащить его на берег, – обратился к нам Ларри. – Старый дуралей, только когда мы перевернулись, признался, что не умеет плавать.

Мы втроем вцепились в капитана и освободили отдувающихся пловцов от обременительного груза. Та еще картинка: шатаясь и тяжело дыша, Лесли и Спиро, подхватив капитана с двух сторон, волокли его по мелководью, так как колени у него подгибались и сам он идти не мог.

– Эгей! – крикнул он матери. – Эгей, моя красавица!

– Вы только посмотрите на Макса, – ахнула Марго. – Он истекает кровью!

Мы кое-как доплелись до оливковой рощи и уложили капитана под деревом, так как стоять он был не в силах. А тем временем мать, Марго и Теодор оказывали Максу и Ларри первую медицинскую помощь.

– Вот и порт, – с облегчением выдохнул капитан Крич. – Наконец-то. Я еще сделаю из вас, ребята, настоящих моряков.

Только теперь, когда мы смогли сосредоточиться, нам стало ясно, что капитан совершенно пьян.

– Ларри, как же ты меня огорчаешь, – сказала мать. – Вы ведь чуть не утонули.

– Я не виноват, – мрачно заявил Ларри. – Мы выполняли команды капитана. Дональд с Максом потянули не за те фалы.

– Как вы могли выполнять его команды? Он же пьян.

– Он не был пьян, когда мы вышли в море. Наверное, у него где-то припрятан запас спиртного. Он действительно, как я сейчас вспоминаю, частенько спускался в кабину.

– «Ты не верь ему, красотка, – запел капитан Крич срывающимся баритоном. – Парень он, конечно, ах, / Но тебя однажды бросит / С пеленашкой на руках».

– Мерзкий тип, – отозвалась мать. – Ларри, ты меня очень-очень огорчаешь.

– Выпьем, парни, – прохрипел капитан Крич, махнув рукой в сторону изрядно потрепанных Макса и Дональда. – Трезвый моряк – плохой моряк.

Все худо-бедно просушились и отжали мокрую одежду, но всех бил колотун, когда мы двинулись вверх по склону к припаркованной машине.

– А что будет с яхтой? – спросил Лесли.

Ее владельцев, Дональда с Максом, этот вопрос, похоже, не интересовал.

– Мы остановимся в ближайшая деревня, – сказал Спиро. – Я знаю рыбак. Он ее починить.

– Хорошо бы дать Максу что-то стимулирующее, – заметил Теодор. – У него от такого удара может быть сотрясение мозга.

– У нас есть бренди, – сказала мать и полезла в салон машины.

Через мгновение она держала в руках бутылку и стакан.

– Душка, – подал голос капитан, пытаясь остановить блуждающий взгляд на заветной бутылке. – То, что доктор прописал.

– Это не вам, а Максу, – отрезала мать.

В автомобиле мы расселись не без труда, кто-то у кого-то на коленях, главное было дать побольше места Максу, чье лицо приобрело пугающе свинцовый оттенок, к тому же его била дрожь, несмотря на выпитый бренди. Мать, к великой своей досаде, оказалась бок о бок с капитаном Кричем.

– Садитесь ко мне на колени, – радушно предложил ей капитан. – Обнимемся и согреемся.

– Еще чего, – сурово ответила ему мать. – Уж если я и сяду к кому-то на колени, то к Дональду.

Пока мы возвращались в город, капитан потчевал нас морскими песенками в собственной редакции, а домочадцы переругивались по этому поводу.

– Ларри, скажи ему, чтобы он перестал петь, – требовала мать.

– Почему я? Ты сидишь с ним сзади, вот ты ему и скажи.

– Он не мой друг, а твой.

– «Одной только грудью / Кормила Руди / Младенца в течение года, – распевал капитан. – И вырос из Эгби / Не мастер по регби, / А просто какой-то иуда».

– Вы все могли погибнуть из-за этого старого негодяя, – возмущалась мать.

– Да это все из-за Ларри, – сказал Лесли.

– Неправда, – возмутился тот. – Тебя там не было, ты не можешь знать. Думаешь, легко, когда тебе кричат «Идем в бейдевинд!» и при этом ветер воет в ушах?

– «Девица из города Лутца заставила мир содрогнуться», – с удовольствием продекламировал капитан.

– Больше всего мне жалко бедного Макса. – Марго сострадательно на него смотрела.

– С какой стати? – поинтересовался Ларри, у которого глаз так заплыл, что виднелся только блестящий черный зрачок. – Из-за этого болвана все и случилось. Я держал яхту полностью под контролем, пока он не поднял этот парус.

– Ты не моряк, – возразила Марго. – В противном случае ты бы не сказал ему «Поднять парус».

– А кто ему говорил? – огрызнулся Ларри. – Только не я. Он сделал это по собственному почину.

– «Корабль назывался „Венера“»!.. – голосил капитан, чей репертуар казался неисчерпаемым.

– Дорогой, не надо спорить, – попросила мать. – У меня голова раскалывается. Скорей бы добраться до города.

В конце концов до города мы добрались, сначала забросили в отель Дональда с Максом, потом распевающего капитана Крича и только тогда, мокрые, продрогшие и злые, поехали к себе.

На следующее утро, слегка завяленные, мы завтракали на веранде. Глаз у Ларри приобрел палитру заката, достойную кисти Тернера. Вдруг загудел клаксон, и показался автомобиль Спиро, впереди с рычанием мчались собаки, пытаясь кусать покрышки.

– Обязательно надо приезжать с таким шумом, – поморщился Ларри.

Спиро протопал на веранду со своим обычным ритуалом приветствий.

– Доброе утро, миссис Даррелл… мисс Марго… господин Ларри… господин Лесли… господин Джерри. Как поживать ваш глаз? – обратился он к Ларри и сочувственно осклабился.

– У меня сейчас такое ощущение, что я буду ходить с палочкой до конца жизни.

– У меня для вас письмо есть, – это Спиро уже обращался к матери.

Она нацепила очки и достала из конверта письмо. Все замерли в ожидании. Щеки матери покрылись румянцем.

– Какая дерзость! Какая наглость! Мерзкий старик! Нет, это что-то невероятное.

– О чем речь? – не выдержал Ларри.

– Этот гадкий, мерзкий Крич! – Мать размахивала письмом. – А все ты! Это ты привел его в наш дом!

– Так, в чем еще моя вина? – спросил Ларри, совершенно сбитый с толку.

– Этот мерзавец сделал мне предложение.

Воцарилась мертвая тишина, настолько все были огорошены этим удивительным сообщением.

– Непристойное предложение? – осторожно спросил Ларри.

– Нет-нет. Он говорит, что хочет на мне жениться. Пишет, какая я чудесная и всякую сентиментальную чушь.

И тут вся семейка в кои-то веки дружно зашлась в хохоте.

– Ничего смешного, – оскорбилась мать, расхаживая по веранде. – Лучше бы что-нибудь сделали.

– Ой. – Ларри вытер слезы на глазах. – Давно я так не веселился. Видимо, после того как он вчера снял перед тобой мокрые штаны, чтобы их выжать, он решил, что только так ты можешь остаться честной женщиной.

– Прекратите, – гневно потребовала мать. – Что вы тут нашли смешного?

– Я уже вижу, – начал Ларри елейным голосом. – Ты в белом муслиновом платье, мы с Лесли в цилиндрах в роли сватов, Марго в роли подружки невесты, а Джерри выступает твоим пажом. Очень трогательная сцена. Церковь заполнят измученные женщины легкого поведения с требованием запретить бракосочетание.

Мать смерила его ледяным взглядом.

– На кого я точно не могу рассчитывать в разгар настоящего кризиса, – сказала она возмущенно, – так это на родных детей.

– Но ты будешь отлично смотреться в белом, – сказала Марго, подхихикивая.

– Где ты собираешься провести медовый месяц? – поинтересовался Ларри. – Говорят, на Капри очень хорошо в это время года.

Но мать уже не слушала. Она повернулась к Спиро, в глазах ее горела решимость идти до конца.

– Спиро, передайте капитану, что я говорю «нет», и пусть никогда больше не переступает порога этого дома.

– Мать, как ты можешь, – запротестовал Ларри. – Нам, детям, нужен отец.

– А вы все, – в ярости набросилась она на нас, – не смейте никому об этом рассказывать. Я не потерплю, чтобы мое имя связывали с этим мерзким, гадким распутником.

Так что больше мы капитана Крича не увидели. Зато этот «незабываемый роман», как мы его окрестили, стал предвестником хорошего лета.

9. Говорящая голова

Лето подкралось к острову с разинутым зевом – такая огромная открытая духовка. Даже тенистая оливковая роща не давала прохлады, а нескончаемый и пронзительный стрекот цикад с каждым последующим прозрачно-голубым, пышущим жаром полуднем, казалось, только нарастает и давит еще больше. Вода в прудах и канавах мелела, а грязь по краям делалась зубчатой, трескалась и выворачивалась на солнце. Море задержало дыхание, застыло, как толстая кипа шелковой ткани. Перегретое мелководье уже не освежало, и оставалось только уйти на лодке подальше, туда, где ты и твое отражение будут единственными движущимися предметами, чтобы нырнуть с борта и хоть как-то охладиться. Все равно что нырнуть в поднебесье.

Пришло время бабочек и мотыльков. Днем на склонах холмов, словно высосанных палящим солнцем до последней капли влаги, обитали прекрасные томные парусники, перелетающие изящно и беспорядочно с куста на куст; перламутровки, переливающиеся апельсинными, яркими, почти слепящими оттенками, что твои раскаленные угли, деловито шмыгали с цветка на цветок; белые капустницы; дымчатые желтушки; оранжево-желтые лимонницы метались, беспорядочно хлопая крылышками. В траве толстоголовки, подобно крошечным мохнатым аэропланам, носились с тихим ревом мотора, а красные адмиралы, яркие, как вулвортские бусы-стекляшки, сидя на поблескивающих плитах из селенита, складывали и раскрывали крылья, словно умирая от жары. По ночам вокруг горящих светильников собирались полчища мотыльков, а на потолке розовые гекконы, большеглазые, с вывернутыми ступнями, лопали все это богатство до полного изнеможения. Вдруг из ниоткуда в комнату влетали серебристо-зеленые олеандровые бражники и в любовном экстазе начинали биться о лампу с такой силой, что дрожало стекло. «Мертвая голова» в рыжеватых и черных крапинках, с пугающим черепом и костями, вышитыми на роскошной меховой оторочке грудины, проваливалась сквозь печную трубу в камин и там дергалась и хлопала крыльями, попискивая, как мышь.

По склонам холмов, в вересковой подстилке, выжженной, высушенной солнцем, рыскали черепахи, ящерицы и змеи, а богомолы, устроившись в зеленой листве мирта, с угрожающим видом тихо раскачивались из стороны в сторону. Вторая половина дня была лучшим временем для исследования фауны, но и самым жарким. Солнце выжигало татуировку на твоем темечке, а поджаренная земля даже сквозь подошвы сандалий подогревала ноги не хуже раскаленной сковородки. Писун и Рвоткин, слабаки по части жары, предпочитали оставаться дома, а вот Роджер с его вечной тягой к природоведению всегда меня сопровождал, при этом тяжело дыша и глотая слюну, которая рекой текла из его пасти.

Через какие только приключения мы с ним не прошли. Мы зачарованно наблюдали за тем, как два ежа, вконец опьяневших от нап?давшего и подкисшего винограда, пошатываясь, ходили кругами и наскакивали друг на друга с иканием и визгом. А лисенок, рыжий, как осенний лист, натолкнулся в вереске на свою первую черепаху, которая с характерной флегматичностью вся ушла под панцирь, можно сказать, сложилась, наподобие портмоне. Лисенок это движение заметил и, навострив ушки, осторожно ее обошел. Затем по наивности быстро тронул панцирь лапкой и отскочил, ожидая расплаты. Потом лег и несколько минут на нее посматривал, положив мордочку между лап. Наконец он довольно шустро подошел, после нескольких неудачных попыток сумел-таки сомкнуть на ней челюсти и поднять вверх и с победоносным видом скрылся в зарослях вереска. Именно здесь мы видели, как черепашки вылупляются из яиц с тонкой скорлупкой, сморщенные, в складках, как будто им уже тысяча лет от роду. А еще я здесь впервые видел брачные танцы змей.

Мы с Роджером сидели под большой купой миртов, дававших минимум тени, но хоть какое-то укрытие. Перед этим мы потревожили ястреба на соседнем кипарисе и теперь терпеливо ждали его возвращения, чтобы познакомиться поближе. Вдруг в десяти футах от нас я увидел, как две змеи выползают из бурой вересковой паутины. Роджер, по непонятной причине боявшийся змей, беспокойно тявкнул и прижал уши. Я резко осадил его, желая проследить за развитием событий. Одна змея двигалась следом за другой. Интересно, она ее преследует, чтобы сожрать? Они выползли из вереска, но почти сразу затерялись в густой, побелевшей от яркого солнца траве. Мысленно чертыхнувшись, я уже собирался переместиться в надежде снова их увидеть, и тут они выбрались на сравнительно открытое пространство.

Та, что была впереди, остановилась, а преследовательница к ней подползла. Они полежали рядком несколько мгновений, а затем вторая принялась осторожно тыкаться носом в голову первой. Я решил, что первая – это самка, а второй – самец. Он потыкался в ее горло, пока не заставил ее слегка приподняться над землей. В этом положении она застыла, а он отполз и тоже приподнялся над землей. Теперь они, неподвижные, довольно долго разглядывали друг друга. Наконец самец медленно подполз и обвился вокруг самки, после чего они сделали максимально высокую стойку, чтобы только не упасть, переплетенные, как два вьюнка. И снова застыли на время, а затем начали раскачиваться, как два борца на татами, хвостами же для получения преимущества цеплялись за корни. Неожиданно они оба упали набок, их концы встретились, и они перешли к совокуплению, лежа на солнце, спутанные, как цветные ленточки на карнавале.

Тут Роджер, следивший за моим интересом к змеям со все возрастающим неодобрением, поднялся на ноги и, прежде чем я успел его остановить, встряхнулся, тем самым дав понять, что нам пора уходить. К сожалению, его выходка не прошла незамеченной. Змеиный клубок дернулся, блеснув на солнце, а затем самка выпростала тело и поспешно уползла в спасительные вересковые заросли, потащив за собой сцепленного с ней беспомощного самца. Роджер поглядел на меня, довольно чихнул и покрутил своим хвостом-обрубком. Я был раздосадован, о чем сообщил ему без обиняков. А если бы тебя, сказал я, спугнули во время случки и вот так же позорно утащили с поля любовной битвы?

Вместе с летом на остров пришли цыгане, чтобы помочь убрать урожай и прибрать к рукам все, что плохо лежит. Черноглазые, смуглые, почти темнокожие благодаря солнцу, с всклокоченными волосами, в каких-то обносках, они передвигались семейными группками по дорогам, покрытым белой пылью, кто на ослике, кто на шустром маленьком пони, блестящем как каштан. Их таборы отличались убогостью и живописностью: на огне бурлили горшки с разным варевом, в тени под грязными навесами сидели на корточках старухи с малышами на коленях и выискивали у них блох, а ребята постарше, потрепанные, как листья одуванчика, с криками барахтались в пыли. Мужчины, владеющие побочной профессией, занимались кто чем. Один перекручивал и связывал вместе пестрые воздушные шары, придавая им необычные формы зверушек, которые при этом протестующе скрипели. Другой, возможно гордый владелец театра теней Карагиозис[4], обновлял вырезанные из яркого картона куклы и оттачивал характерные вульгарности и репризы к удовольствию хихикающих красоток, занятых приготовлением пищи или вязанием в тенечке.

Я давно хотел сойтись поближе с цыганами, но они отличались застенчивостью и враждебностью к чужакам, а греков со скрипом терпели. Моя почти белесая от солнца копна волос и синие глаза автоматически делали меня подозрительным, и даже если мне позволялось посетить их табор, они никогда не открывали душу подобно местным крестьянам, рассказывавшим о своей личной жизни и сокровенных мечтах. Однако именно цыгане косвенно послужили поводом для скандала в моей семье. Тот редкий случай, когда я был абсолютно ни при чем.

Исключительно жаркий летний день клонился к закату. Мы с Роджером замучились, преследуя большого и жутко строптивого домового ужа вдоль сухой кладки. Пока мы разбирали одну секцию, змея шустро перебиралась в следующую, и не успевали мы восстановить кладку, как ее следы уже терялись в каменном лабиринте. В конце концов нам пришлось признать свое поражение, и мы пошли домой пить чай, потные, пыльные, с пересохшим горлом. За поворотом внизу просматривалась небольшая долина, а рядом, в оливковой роще, я увидел, как мне показалось, мужчину с огромной собакой. Присмотревшись, я остолбенел: это был медведь. От изумления у меня непроизвольно вырвалось громкое восклицание. Медведь встал на задние лапы и обернулся в мою сторону, а следом и мужчина. Он приветственно помахал мне рукой и продолжил раскладывать под деревом свои пожитки, медведь же снова присел и с интересом наблюдал за действиями хозяина. Охваченный радостным волнением, я заспешил вниз по склону. Я, конечно, слышал про пляшущих медведей, но видеть их не приходилось. Так что я не мог упустить такую возможность. Приблизившись, я поздоровался с мужчиной, и он, оторвавшись от дела, достаточно вежливо мне ответил. Я убедился в том, что это цыган с темными горящими глазами и иссиня-черной шевелюрой, а вот одет он был куда богаче своих соплеменников: приличный костюм и туфли, что было редкостью в те дни даже среди крестьян с собственными наделами.

Я спросил, безопасно ли подойти вплотную с учетом того, что медведь не привязан, хотя и в кожаном наморднике.

– Можете подойти, только без собаки, – сказал он. – Вас Павло не тронет.

Повернувшись к Роджеру, я понял по его взгляду, что при всей своей отваге он встрече с медведем не рад и держится рядом исключительно из чувства долга. Услышав, что можно возвращаться домой, он посмотрел на меня с благодарностью и затрусил вверх по склону с таким видом, будто никакого медведя и не приметил. Несмотря на заверения мужчины, что Павло безобиден, я приближался к нему с осторожностью. Даже сидя на задних лапах, зверь этот, совсем еще молодой, был на фут выше меня, а на его широких мохнатых лапах красовались устрашающе посверкивающие когти, которые он мог запросто пустить в ход. Мишка поглядывал на меня своими мерцающими карими глазками и ровно дышал. Чем-то он был похож на ожившую гору водорослей. Я обходил это чудо, желая оценить его достоинства под разными углами.

При этом я засыпал мужчину вопросами. Сколько лет зверю? Где его раздобыли? Что он умеет?

– Он танцует, зарабатывает на жизнь себе и мне, – ответил мужчина. Мой восторг его явно забавлял. – Сейчас покажу.

Он поднял с земли палку с крючком на конце и просунул его в кольцо на наморднике.

– Давай потанцуй с папой.

Медвежонок быстро вскочил. Мужчина щелкнул пальцами и начал насвистывать жалобную мелодию, переступая в такт, а мишка составил ему пару. Они вместе устроили торжественный менуэт среди кустов колючек цвета электрик и высушенных стеблей златоцветника. Я готов был смотреть на это бесконечно. Когда песня закончилась, мишка, явно по заведенному порядку, опустился на четыре лапы и громко чихнул.

– Браво! – тихо сказал хозяин. – Браво!

Я с воодушевлением захлопал. Еще никогда, честно признался я ему, не видел я красивее танца и такого замечательного исполнителя, как Павло. Можно мне его погладить?

– Можете с ним делать все что угодно! – засмеялся мужчина и вытащил крючок из кольца на наморднике. – Он у меня дурачок. Не причинит вреда даже тому, кто стащит у него еду.

В доказательство своего утверждения он принялся чесать медвежонку спину, а тот, задрав голову к небу, издавал утробное, хриплое урчание, потом в экстазе распростерся на земле и стал похож на брошенную медвежью шкуру.

– Он любит, когда его щекочут, – сказал хозяин. – Пощекочите его.

Следующие полчаса превратились для меня в истинное наслаждение. Я щекотал мишку, а он урчал от удовольствия. Я изучал его большие когти и уши и ясные глазенки, а он терпел меня, делая вид, что спит. Привалившись к теплой туше, я заговорил с хозяином. В моей голове созрел план. Я решил, что медвежонок должен стать моим. Собаки и другие домашние питомцы быстро к нему привыкнут, и мы с ним будем вальсировать на холмах. Я уже убедил себя в том, что моя семья придет в восторг от такого умнейшего существа. Но для начала надо человека задобрить, чтобы легче было с ним торговаться. С местными крестьянами торговля превращалась в голосистый, затяжной и в целом непростой процесс. Но здесь я имел дело с цыганом, а уж они по части торговаться натуральные виртуозы. Он не производил впечатления человека замкнутого и сдержанного, как другие цыгане, с которыми я имел дело, и я это воспринял как добрый знак. Я спросил, откуда он приехал.

– Издалека, издалека, – ответил он, закрыл свои пожитки старым брезентом и начал вытряхивать худые одеяла, которые наверняка послужат ему ночным ложем. – Прошлой ночью мы приплыли в Лефкими и с тех пор все время на ногах. Я, Павло и Голова. В автобус Павло, сами понимаете, не пускают, боятся. Прошлую ночь мы вообще не спали, но сегодня выспимся здесь, а уж утром доберемся до города.

Заинтригованный, я попросил его пояснить, что значит «я, Павло и Голова».

– Голова. Моя говорящая Голова. – Он снова подхватил свою медвежью палку и с ухмылочкой постучал ею по брезенту, прикрывающему пожитки.

Я извлек из кармана шортов обглоданную помятую шоколадку и стал ее скармливать мишке, а тот сопровождал каждый съеденный кусочек сладострастными стонами и слюнотечением. Я повторил, что не понимаю, о чем идет речь. Мужчина присел передо мной на корточки и закурил, поглядывая на меня своими темными глазами, загадочными, как у ящерицы.

– У меня есть Голова. – Он показал большим пальцем на груду пожитков. – Живая Голова. Она разговаривает и отвечает на вопросы. Это, без сомнения, удивительное существо.

Я был вконец озадачен.

– Вы хотите сказать, что это голова без туловища?

– Ну да, без туловища. Одна голова. – Он сложил перед собой две ладони так, словно держал в них кокосовый орех. – Она сидит на палочке и разговаривает с человеком. Такого вы еще не видели.

– Но как она может жить без туловища?

– Магия, – произнес он с важным видом. – Я этому научился у моего прапрадеда.

Конечно, он меня разыгрывал. Как ни увлекательно было рассуждать о говорящих головах, я поймал себя на мысли, что мы уходим от моей главной цели – заполучения медвежонка, который, довольно посапывая, слизнул сквозь намордник последний кусочек шоколадки. Еще раз вглядевшись в сидящего на корточках задумчивого собеседника в сигаретном облаке, я решил, что с ним надо говорить без обиняков. И прямо спросил, готов ли он продать медведя и за сколько.

– Продать Павло? – переспросил он. – Никогда! Он мне как сын.

А если в хороший дом? Где его будут любить и где ему позволят танцевать? Мужчина посмотрел на меня, в задумчивости попыхивая сигареткой.

– Двадцать миллионов драхм? – предложил он и засмеялся, увидев, что я ужаснулся. – У кого есть надел, тому нужен ослик, чтобы его обрабатывать, – сказал он. – Павло – мой ослик. Он зарабатывает мне и себе на жизнь, и пока он способен танцевать, я с ним не расстанусь.

Я был горько разочарован, но, видя его непреклонность, заставил себя оторваться от широкой теплой спины похрапывающего мишки, встал и стряхнул пыль. Что ж, говорю, я понимаю ваше желание оставить медведя, но если передумаете, дадите мне знать? Он рассудительно кивнул. И не будет ли он так добр сообщить мне, когда они будут выступать в городе?

– Конечно, – пообещал он. – Но вы и так узнаете: все только и будут говорить, что о моей чудесной Голове.

Мы обменялись рукопожатием. Павло встал на задние лапы, и я напоследок погладил его по голове.

Поднявшись на холм, я обернулся. Они стояли рядом. Мужчина помахал мне, а Павло, раскачиваясь, направил на меня свой нос. Приятно было думать, что это он так со мной прощается.

Я медленно брел домой, думая о цыгане и о говорящей голове и о чудесном Павло. Вот бы мне где-нибудь раздобыть маленького медвежонка и вырастить его, подумал я. Может, дать объявление в афинской газете?

Вся семья сидела в гостиной за чаем, и я решил поделиться с ними моей задумкой. Однако стоило мне войти в комнату, как разразилась буря. Марго завизжала, Ларри уронил на колени чашку с чаем, вскочил на ноги и обежал вкруг стола, Лесли замахнулся стулом, а мать на меня уставилась с расширенными от ужаса глазами. Вот уж не думал, что моя скромная персона может вызвать такую дружную и сильную реакцию.

– Уберите его! – рыкнул Ларри.

– Да, черт возьми, – поддержал его Лесли.

– Он нас всех задушит! – завопила Марго.

– Где твое оружие? – слабым голосом обратилась к Лесли мать. – Надо спасать Джерри!

Какой бес в них вселился? Да что там такое, за моей спиной? Я обернулся. На пороге стоял Павло и вожделенно принюхивался к десерту на столе. Я подошел к нему и взял его за намордник. Он приветливо потыкался носом в мою ладонь. Я объяснил домашним, что это всего лишь Павло.

– Только не это, – прохрипел Ларри. – Птицы, собаки, дикобразы… теперь еще медведь. Что он себе думает? Не дом, а какая-то арена для гладиаторских боев.

– Джерри, дорогой, поосторожнее, – дрожащим голосом сказала мать. – Он такой свирепый.

– Он нас всех передушит, – убежденно повторила Марго.

– Как я могу сходить за оружием, когда он стоит у меня на дороге? – вопрошал Лесли.

– Ты его здесь не оставишь, я запрещаю, – сказал Ларри. – Иначе это будет не дом, а медвежья берлога.

– Где ты его взял, дорогой? – спросила мать.

– Мне плевать, где он его взял, – отмахнулся Ларри. – Пусть сию же минуту отведет этого зверя обратно, пока он нас всех не порвал на куски. У парня никакого чувства ответственности. Я еще не готов к роли христианского мученика.

Павло встал на задние лапы и издал протяжный хрипловатый стон, которым, видимо, давал понять, что желает присоединиться к застолью. Но мои домашние поняли это по-своему.

– Ой! – завизжала Марго, как будто ее укусили. – Сейчас набросится!

– Джерри, отойди от него! – взмолилась мать.

– Я расправлюсь с этим сорванцом, и пусть пеняет на себя, – пообещал Ларри.

– Если выживешь, – вставил Лесли. – А ты, Марго, заткнись и не усугубляй. Ты этого зверя только провоцируешь.

– Хочу и кричу! – возмутилась сестра.

От страха все так раздухарились, что у меня пока не было ни единого шанса что-либо объяснить. Теперь я попробовал вставить пару слов. Во-первых, говорю, Павло мне не принадлежит, а во-вторых, он совершенно ручной, мухи не обидит.

– Я отказываюсь верить, – заявил Ларри. – Ты его украл в каком-нибудь бродячем цирке. Мало того что нас распотрошат, так еще и арестуют за укрывательство краденого.

– Дорогой, успокойся, – сказала мать. – Сейчас Джерри нам все объяснит.

– Объяснит? – взвился Ларри. – Объяснит? Как можно объяснить появление медведя в гостиной?

Я сказал, что медведь принадлежит цыгану, у которого еще есть говорящая голова.

– Говорящая голова? – переспросила Марго. – В каком смысле?

Я объяснил, что она живет отдельно от туловища и разговаривает.

– Парень спятил, – убежденно сказал Ларри. – Его надо сдать в психушку, и чем скорее, тем лучше.

К этому моменту все мое дрожащее семейство забилось в дальний угол. Я негодовал и настаивал на том, что говорю все как есть, а в доказательство Павло им сейчас станцует. Одной рукой схватив со стола кусок пирога, палец другой руки я просунул в кольцо на наморднике и скомандовал, как это делал хозяин медведя. Жадно поглядывая на пирог, Павло рыкнул и пустился со мной в пляс.

– Смотрите! – закричала Марго. – Смотрите! Он танцует!

– Да пусть он отплясывает, как целый кордебалет, плевать я хотел, – сказал Ларри. – Чтобы духу его здесь не было!

Я просунул пирог через намордник, и Павло с жадностью его проглотил.

– А он довольно милый. – Мать поправила очки и с интересом разглядывала мишку. – Я вспомнила, у моего брата в Индии была медведица. Очень даже симпатичная.

– Нет! – одновременно вскричали Ларри и Лесли. – Только не медведь.

Я сказал им, что это по-любому невозможно, так как хозяин отказывается его продавать.

– Вот и прекрасно, – сказал Ларри. – Почему бы тебе прямо сейчас его не вернуть, если с танцульками закончено?

Я прихватил еще кусок пирога в качестве взятки и, просунув палец в кольцо, вывел мишку из дома. Мы не успели дойти до оливковой рощи, как столкнулись с уже отчаявшимся цыганом.

– Вот ты где! Вот ты где! Ах ты, проказник. А я думаю, куда он пропал? Он никогда от меня не отходит, поэтому я его даже не привязываю. Не иначе как он вас полюбил.

Я честно признался, чт? считаю единственной причиной, по которой Павло за мной последовал. Для него я поставщик шоколада.

– Уф! – выдохнул мужчина. – Какое облегчение. Я уж решил, что он пошел в деревню, и тогда мне не избежать неприятностей с полицией.

Я неохотно передал Павло хозяину и смотрел, как они уходят в свой бивуак под оливами. А затем не без трепета пошел обратно. Хотя я был не виноват в том, что медвежонок последовал за мной, я понимал: мои поступки в прошлом говорят против меня, и нужно будет пустить в ход все мое красноречие, чтобы оправдаться.

На следующее утро все еще в мыслях о мишке я, как обычно, отправился в город к моему наставнику господину Кралефскому. Это был горбатый гном с широко распахнутыми янтарными глазами, выражавшими неподдельное страдание из-за неспособности повысить мой образовательный уровень. Он обладал двумя чудесными качествами: особой любовью к природоведению (в его доме весь чердак был отдан разнообразным канарейкам и другим птицам) и тем, что большую часть времени жил в придуманном им мире, где был героем. Он рассказывал мне о своих приключениях, в которых компанию ему неизменно составляла какая-нибудь безымянная героиня, известная просто как «дама».

Первая половина утра была посвящена математике, а поскольку я мог думать исключительно о медвежонке, моя тупость выглядела особенно заметной, к ужасу Кралефского, полагавшего, что давно исчерпал глубины моего невежества.

– Дорогой мой, вы сегодня какой-то несосредоточенный, – сказал он мне прямо. – Вы не в состоянии уразуметь простейшие вещи. Может быть, вы переутомились? Сделаем-ка мы с вами небольшую передышку.

Кралефский любил эти передышки не меньше моего. Повозившись на кухне, он выходил с двумя чашками кофе и печеньем, мы располагались поуютнее, а дальше начинались феерические рассказы о его воображаемых приключениях. Но в то утро до этого дело не дошло. Когда мы уселись и пригубили кофе, я упомянул о цыгане с его медвежонком Павло и говорящей головой.

– Невероятно! – воскликнул он. – Встретить такое в оливковой роще… Представляю, как вы удивились.

Глаза его вдруг остекленели, он впал в задумчивость, глядя в потолок, а из накренившейся чашки кофе выливался в блюдце. Очевидно, мой рассказ вызвал у него некие ассоциации. Прошло уже несколько дней с тех пор, как он последний раз поделился со мной своими воспоминаниями, и я с нетерпением ждал чего-нибудь новенького.

– В молодости… – начал Кралефский и проверил, внимательно ли я его слушаю. – В молодости я был немного легкомысленным и вечно попадал в какой-нибудь переплет.

Он хохотнул, думая о своем, и стряхнул с жилетки крошки от бисквита. Человека с маникюром и кротким взглядом трудно было заподозрить в легкомысленности, но я сделал над собой усилие.

– Было время, когда я подумывал о цирке. – Он произнес это так, словно сознался в детоубийстве. – Помню, как в деревню, где мы жили, приехал цирк и я посмотрел все представления. Все до одного. Я близко познакомился с артистами, и меня даже кое-чему научили. Говорили, что я отлично работаю на трапеции.

Он посмотрел на меня застенчиво, не зная, как я на это отреагирую. Я с серьезным видом кивнул, как будто в самой мысли о Кралефском на трапеции, в обтягивающем трико, не было ничего смешного.

– Еще печенья? – спросил он. – Да? Вот ключ ко всему! Я, пожалуй, тоже съем.

Я жевал печенье и ждал продолжения.

– Короче, – продолжил он, – неделя пролетела, и вот наступил вечер последнего представления. Я бы его не пропустил ни за что на свете. Компанию мне составила подруга, молодая дама. Как она смеялась, когда вышли клоуны! Еще ей очень понравились лошади. Если бы она знала, какой кошмар ее ждет.

Он достал свой слегка надушенный носовой платок и промокнул вспотевшую бровь. Он всегда, доходя до кульминации, немного перевозбуждался.

– С последним номером выступал дрессировщик львов. – Кралефский сделал паузу, чтобы до меня дошел масштаб сказанного. – Пять зверей. Огромные нубийские львы с черными гривами, которые еще недавно жили в джунглях, как сказал мне дрессировщик. Мы с дамой сели в первом ряду, чтобы лучше видеть арену. Вы, наверное, знаете такое заграждение? Так вот, в разгар представления одна секция, вероятно плохо закрепленная, свалилась внутрь прямо на дрессировщика, и он, о ужас, упал без сознания.

Кралефский умолк, нервно глотнул кофе и снова промокнул мокрый лоб.

– Что я должен был делать? – задал он риторический вопрос. – Там пять огромных скалящихся львов, а рядом со мной дама. Я принял мгновенное решение. Существовал только один способ спасти даму. Схватив трость, я выскочил на арену.

Тут я издал робкие звуки восхищения.

– За неделю посещения цирка я досконально изучил методы работы дрессировщика и теперь мысленно благодарил свою счастливую звезду. Я смотрел прямо в глаза скалящимся тварям на тумбах. Человеческий взгляд, знаете ли, имеет большую власть над животным миром. В конце концов, сверля их насквозь и тыкая в них тростью, я взял их под контроль и шажок за шажком прогнал с арены в клетку. Так удалось избежать ужасной трагедии.

Я спросил о даме. Была ли она ему благодарна.

– Еще как была. – Кралефский весь расплылся. – Она сказала, что представление дрессировщика не идет ни в какое сравнение с моим.

А с пляшущими медведями, когда он увлекался цирком, ему приходилось сталкиваться?

– С кем только не приходилось, – заверил он меня, проявляя широту души. – Со слонами, тюленями, дрессированными собачками, медведями. Весь набор.

В таком случае, задумчиво сказал я, не желает ли он пройтись со мной и взглянуть на пляшущего медведя? Совсем недалеко отсюда. Это, конечно, не цирк, но по-своему интересно.

– Боже правый, какая идея! – Кралефский вынул из жилетного кармана часы на цепочке и сверился со временем. – Через десять минут, хорошо? Проветрим мозги.

Он взял шляпу и трость, и мы бодро зашагали по узким оживленным городским улочкам, где пахло фруктами и овощами, канализацией и свежеиспеченным хлебом. Поспрашивав разных подростков, мы выяснили, где хозяин Павло устраивает представления – в центре города, в большом полутемном сарае на задах магазина. По дороге я одолжил у Кралефского немного денег и купил плитку липкой нуги. Я не мог прийти к мишке без подарка.

– А, друг Павло! Добро пожаловать! – сказал цыган, увидев нас на пороге.

К моей радости, мишка меня узнал, подошел шаркающей походочкой, что-то мыча при этом, и присел передо мной на задние лапы. Кралефский попятился как-то очень уж поспешно для ветерана цирка и покрепче сжал трость в руке.

– Поосторожнее, дружище, – предупредил он меня.

Я угостил мишку нугой. Растерев задними зубами и проглотив последний кусок, он издал довольный вздох, улегся и положил голову между лап.

– Хотите увидеть Голову? – цыган показал в дальний угол на стол из сосновых досок, на котором стояла квадратная, судя по всему, матерчатая коробка. – Подождите, я зажгу свечи.

На коробке, припаянные собственным воском, стояли большие свечи, около десятка, и, когда он их зажег, задрожали огоньки, заплясали тени на потолке и стенах сарая. Он деликатно постучал по коробке своей медвежьей палкой и спросил:

– Голова, ты готова?

У меня пробежали по спине мурашки. Из коробки мужской дискант отчетливо произнес:

– Я готов.

Мужчина приподнял край ткани, и я увидел, что коробка, три на три фута, сделана из тонкой обрешетки, обтянутой материей. В центре ее сооружен пьедестал, а на него, пугающая в мерцании свечей, водружена голова семилетнего мальчика.

– Боже правый! – восхитился Кралефский. – Отлично придумано!

Меня поразило, что Голова живая. Цыганенок в грубоватом черном гриме под карикатурного негритоса смотрел на нас, двигая ресницами.

– Готов ли ты отвечать на вопросы? – спросил хозяин, с удовольствием поглядывая на очарованного Кралефского.

Голова облизнула губы и ответила:

– Я готова.

– Сколько тебе лет?

– Больше тысячи, – последовал ответ.

– Откуда ты приехала?

– Я приехала из Африки. Меня зовут Нго.

Цыган продолжал монотонно задавать вопросы и получать на них ответы, но меня интересовало другое: как этот трюк работает? В первый раз услышав про говорящую голову, я себе представил болванку, вырезанную из дерева или слепленную из гипса, произносящую слова с помощью чревовещания, а тут живая голова на деревянном пьедестале диаметром со свечу. Я не сомневался, что она живая, так как, отвечая на вопросы, голова шарила взглядом, а когда Павло встал и встряхнулся, лицо просветлело, как будто она его узнала.

– Ну, убедились? – с гордостью сказал цыган, закончив допрос. – Что я вам говорил! Такого вы еще не видели.

Я попросил разрешения разглядеть Голову поближе. Я вдруг вспомнил, что Теодор рассказывал мне о похожей иллюзии, производимой с помощью зеркал. Пока я не видел, где может скрываться туловище, с которым должна соединяться голова, но ясно было, что стол и коробка требуют пристального изучения.

– Конечно, – к моему удивлению, согласился цыган. – Возьмите мою палку. Единственная просьба: не прикасайтесь к Голове.

Палкой я тщательно простукал все вокруг пьедестала, проверяя, нет ли там скрытых зеркал или проводов, а Голова сопровождала мои действия черными глазами, в которых было написано легкое удивление. Боковины коробки были чисто матерчатые, а дном фактически служил стол. Я зашел сзади, но и там ничего не обнаружил. Я даже забрался под стол – и с тем же успехом: ничего такого, что могло бы скрывать тело. Мистика!

– А-а, – торжествовал цыган. – Не ожидали? Вы ведь думали, что там прячется мальчишка?

Я смиренно признался и стал просить, чтобы он раскрыл тайну.

– Нет-нет. Не могу, – сказал он. – Это магия. Если я вам расскажу, Голова исчезнет в облаке дыма.

Я повторно обследовал коробку и стол, но даже горящая свеча не продвинула меня ни на йоту.

– Ну, хватит уже, – сказал цыган. – Лучше потанцуйте с Павло.

Он вставил палку с крючком в кольцо на наморднике, и медвежонок тотчас встал на задние лапы. Тогда цыган передал палку мне, а сам взял деревянную флейту и заиграл. Мы с Павло заплясали под музыку.

– Боже правый! Это великолепно! – Кралефский захлопал в такт.

Я предложил ему составить компанию мишке с учетом его большого циркового опыта.

– Я не уверен, что это хорошая мысль, – сказал он. – Все-таки зверь меня не знает.

– Все будет отлично, – заверил его цыган. – Он со всеми ручной.

– Ну, если вы так уверены. – Кралефский колебался. – Если вы настаиваете…

Он робко забрал у меня палку и встал один на один с Павло, боязливый до предела.

– Ну что, потанцуем? – Цыган заиграл на флейте.

Я смотрел не отрываясь. В мерцающем желтом свете свечей горбатая тень Кралефского и лохматая тень медведя водили на стене хороводы, а Голова на пьедестале следила за ними, ухмыляясь и похмыкивая.

10. Бешеные стволы

На исходе лета нас ждал сбор винограда. Весь год виноградники воспринимались как часть ландшафта, и только когда приходило время урожая, ты вспоминал, чт? этому предшествовало: зимняя, мертвая на вид лоза, похожая на прибитый к берегу плавник. Потом теплый весенний денек, когда ты впервые замечал зеленоватый глянец, и вот уже начинали пробиваться нежные махристые листочки. Потом на лозе повисали большие листья, будто зеленые ладони, греющиеся на солнце. Затем появлялись виноградинки, крошечные желвачки на боковых ветвях, которые постепенно разрастались и распухали под солнечными лучами, пока не начинали напоминать нефритовые яйца некоего таинственного морского чудища. Потом наступал час химической обработки. На деревянных повозках вечно покорные ослики привозили здоровенные бочки с известью и медным купоросом. Появлялись опрыскиватели в комбинезонах, похожие на инопланетян: в очках-консервах, с респираторами, на спине большая канистра с резиновой отводной трубкой, вроде слоновьего хобота, по которой подается жидкость. Голубизна этой смеси могла посрамить небеса и море. Такая дистиллированная выжимка из всего голубого на свете. Наполнив канистры, рабочие ходили между махристыми рядами виноградной лозы, покрывая каждый листик, каждую зеленую гроздь тончайшей лазурной паутиной. Под этой защитной мантией виноград набухал и дозревал знойными летними днями, пока не приходил срок его обрывать, а затем пустить сок.

Сбор винограда был таким важным событием, что сами собой происходили визиты друзей, пикники и застолья, раздумья за нескончаемыми стаканами прошлогоднего вина.

Нас пригласил на сбор винограда господин Ставродакис, приятный в обхождении сморщенный человечек с лицом оголодавшей черепахи, владелец виллы и виноградников на севере острова. Он жил ради производства собственного вина, полагая, что нет на свете ничего важнее, поэтому приглашение было доставлено со всей торжественностью, приличествующей моменту, и с такой же торжественностью было принято моим семейством. Послание, выведенное каллиграфическим шрифтом, витиеватым, как кованая решетка, гласило: «Если вы захотите привезти с собой друзей, я буду это только приветствовать».

– Отлично! – обрадовался Ларри. – Говорят, что его винный погреб – лучший на всем Корфу.

– Если тебе так хочется, что ж, давайте поедем, – сказала мать не без некоторого сомнения.

– Еще бы, – воскликнул Ларри. – Столько вина! Вот что мы сделаем: возьмем напрокат benzina и устроим гулянку.

– Правильно! – радостно подхватила Марго. – У него в поместье великолепный пляж. Поплаваем, пока лето еще не кончилось.

– Пригласим Свена, – сказал Ларри. – К тому времени он уже вернется. А еще позовем Дональда и Макса.

– И Теодора, – вставил Лесли.

– Ларри, дорогой, – не выдержала мать. – Человек позвал нас посмотреть, как давят виноградный сок. А ты уже собираешь целую толпу.

– Он написал, что мы можем привезти друзей.

– Да, но не весь цирк. Как он, бедняга, нас всех накормит?

– Чего проще. Напиши ему, что мы приедем со своей едой.

– Иными словами, я должна все это наготовить.

– Глупости, – отмахнулся Ларри. – Возьмем с собой несколько отбивных и зажарим на костре.

– Ну-ну, – со знанием дела сказала мать.

– Неужели тебе трудно как-то все устроить? По-моему, не самая сложная затея.

– Что ж, утром я поговорю со Спиро, и мы посмотрим, что можно сделать, – неохотно согласилась она.

В результате мать написала господину Ставродакису тщательно обдуманное письмо. «Мы очень рады принять ваше приглашение. Хотели бы приехать с друзьями и своей едой и устроить пикник на пляже, если вы не возражаете». Господин Ставродакис прислал очередное каллиграфическое послание. Дескать, он в восторге, что мы приняли его приглашение, и мечтает нас увидеть. И приписал: «Пожалуйста, приезжайте по-простому, мы тут все в интересном положении». Эта фраза нас изрядно озадачила – он ведь был закоренелый холостяк, – пока мы не сообразили, что имеется в виду буквальное значение, а не переносное.

Итого к Ставродакису отправились Дональд с Максом, Теодор, Кралефский, Свен, вернувшийся из Афин в последнюю минуту, Спиро и наша семейка. Все встретились в городе в полседьмого утра, возле просевшей лестницы за королевским дворцом, а на воде нас уже встречала свежепокрашенная моторная лодка, покачиваясь на легкой волне. Чтобы погрузиться на борт, потребовалось время. Бесчисленные корзины с провиантом и вином, кухонная посуда и вдобавок огромный зонт, без которого мать отказывалась летом путешествовать. Кралефский, весь сияя, с поклонами помог матери и Марго войти в лодку.

– Осторожней. Не споткнитесь. Вот ключ ко всему! – приговаривал он; ни дать ни взять венецианский дож, усаживающий новую любовницу в гондолу.

– К счастью, – сказал Теодор, глядя на голубое небо из-под фетровой шляпы, – к счастью, день обещает быть… мм… ясным. Что не может не радовать, поскольку, как вам известно, на меня пагубно действует даже легчайшее морское волнение.

Свен, садясь в моторку, запнулся и уронил бы в воду свой драгоценный аккордеон, если бы не длинные руки Макса. Когда все расселись, лодку оттолкнули от причала, завели мотор, и путешествие началось. В бледно-жемчужной утренней дымке город казался игрушечным, сложенным из кубиков. Фасады старых, слегка обшарпанных венецианских домов кремового, коричневого, белого и розового оттенка слились в одну общую гамму, как на смазанном пастельном рисунке.

– Океанские волны! – воскликнул Кралефский, с пафосом драматического актера вдыхая теплый воздух. – Вот ключ ко всему!

– Море кажется спокойным, – заметил Теодор, – хотя некоторое, почти незаметное волнение ощущается.

– Теодор, не говорите глупости, – успокоил его Ларри. – Если вы положите на поверхность спиртовой уровень, пузырик даже не шелохнется.

– Как матер? Удобно? – заботливо поинтересовался Макс.

– О да, дорогой, очень даже удобно, – ответила мать. – Но я немного волнуюсь. Я не уверена, что Спиро положил чеснок.

– Не беспокоиться, миссис Даррелл. Все, что вы меня попросить, я положил, – заверил Спиро, услышавший ее слова.

Свен тщательно проверил аккордеон, а убедившись в его целостности, накинул лямку на плечо и для разминки пробежался пальцами по кнопкам.

– Бодрая морская песня, вот что нам нужно, – сказал Дональд. – Йо-хо-хо и бутылка рома.

Я оставил их, переместился на нос, лег на живот и стал разглядывать рассекаемое форштевнем море, синее и стекловидное. То и дело из воды выскакивали группками мелкие рыбешки, посверкивая голубой и серебристой чешуей, и стлались над поверхностью, как ласточки, преследующие насекомых над голубым лугом.

К восьми часам мы достигли цели – тянущегося на полмили пляжа и горы Пантократор. Оливковую рощу, подкравшуюся почти к воде, отделяла от нее лишь узкая полоса гальки. Заглох мотор, и нас по инерции понесло к берегу. В установившейся тишине мы услышали приветственный стрекот цикад. Моторка с громким «шорх» ткнулась носом в гальку. Проворный смуглый парень, владелец лодки, перешел с кормы на нос, спрыгнул на берег и вонзил якорь поглубже. Затем из ящиков в носовой части он соорудил некое подобие шаткой лестницы, по ней мать и Марго сошли на берег с помощью Кралефского, который с каждой элегантно раскланялся, но несколько смазал эффект, неудачно отступив на шаг и провалившись в полфутовую толщу воды, чем вконец испортил «стрелочку» на брюках. Постепенно все наши пожитки были выгружены, мы сложили их под оливами, в беспорядке разбросанными по берегу, словно останки корабля, потерпевшего крушение, и двинулись в гору к вилле Ставродакиса.

Большая квадратная вилла поблекшего красного цвета с зелеными ставнями возвышалась на холме, и нижний этаж служил просторным погребом. Вереницы девушек-крестьянок шли по дорожке с корзинами винограда на голове, восхищая своей легкой и грациозной кошачьей походкой. Лавируя между ними, Ставродакис заспешил нам навстречу.

– Вы так добры! Вы так добры! – повторял он при каждом знакомстве.

Он рассадил нас на веранде под огромным ярмарочно-рыжим париком бугенвиллей и открыл несколько бутылок лучшего вина. Оно было крепкое терпкое лиловато-красное, и казалось, что в наши стаканы выжимают гранат. Укрепив наш дух и вскружив головы, Ставродакис повел нас в погреба, суетясь впереди добродушным черным жуком.

Погреба оказались настолько обширными, что темные углы приходилось освещать лампами: помаргивающие фитильки плавали в чашах с янтарным маслом. Сперва нас привели в давильню. В сумеречном свете возвышались три гигантские бочки. Одну заполняла виноградом нескончаемая процессия крестьянок. В двух других орудовали топтуны. В углу на перевернутом бочонке сидел седой хрупкий старичок и с важным видом играл на скрипке.

– Это Таки, а это Яни. – Ставродакис показал пальцем на топтунов.

Таки почти весь скрылся в бочке, видна была одна голова, у Яни же еще и плечи.

– Таки всю ночь давил, так что, боюсь, он слегка под мухой. – Ставродакис метнул озабоченный взгляд в сторону матери и Марго.

Да уж, даже до нас долетали тяжелые, хмельные пары давленого винограда, а в спертом пространстве разогретых бочек эффект, можно предположить, был тройной. Из днища в большое корыто стекало молодое вино и там настаивалось под пенной кипенью, розовой, как цветущий миндаль. А отсюда его сифонами закачивали в винные бочки.

– Сейчас конец урожая, – объяснил Ставродакис. – Последний красный виноград. Его собирают там, на холме, и из него получается, рискну сказать, одно из лучших вин на Корфу.

Таки на минутку перестал топтаться, перекинул через край бочки обе руки в винных пятнах, покрытых корочкой из виноградных шкурок и косточек, распластался, как захмелевшая ласточка в гнезде.

– Если сейчас не вылезу, я буду пьян в стельку, – прохрипел он.

– Таки, потерпи еще минутку, – попросил его Ставродакис, нервно озираясь. – Сейчас придет Костас и тебя сменит.

– И помочиться, – обиженно сказал Таки. – Какая это работа, если не мочиться.

Старик положил скрипку и, видимо, в качестве компенсации, протянул ему ломоть хлеба из муки грубого помола. Таки проглотил его с жадностью голодного волка.

Теодор прочел Свену научную лекцию о винах, показывая тростью на бочки с топтунами, как будто это музейные экспонаты, а не живые люди.

– Не помнишь, кто утонул в бочке с мальвазией? – спросил Макс у Ларри.

– Один из наиболее трезвомыслящих героев Шекспира[5], – ответил тот.

– Помнится, однажды во Франции, – обратился Кралефский к Дональду, – я водил даму по огромному винному подвалу. В какой-то момент я почувствовал тревогу, ощущение надвигающейся опасности. Я поскорее вывел даму наружу, и тут взорвались четырнадцать бочек с вином. Грохот был такой, словно стреляли из пушек…

– Тут, как видите, мы давим виноград, – сказал Ставродакис. – А сейчас следуйте за мной, и я вам покажу, где хранится вино.

Он провел нас через арку в другой темный уголок. Здесь рядами лежали на боку бочки, и стоял невероятный шум. Сначала я подумал о каком-то внешнем источнике, но потом до меня дошло, что его производят сами бочки. В процессе ферментации вина в коричневых чревах они урчат и бурчат друг на дружку, как разъяренная толпа. Звук был интригующий и при этом слегка пугающий. Казалось, в каждой бочке заточен страшный демон, изрыгающий нечленораздельные проклятия.

– Крестьяне… – с жутковатым смакованием заговорил Теодор, постукивая тростью по бочке, – крестьяне утверждают, что так тонет человек.

– Мальвазия! – загорелся Макс. – Ларри, это бочки с мальвазией, в которых мы все утопнем!

– Утонем, – поправил его Дональд.

– Как увлекательно. – Мать изобразила неподдельный интерес. – А теперь, если не возражаете, мы с Марго вернемся на пляж и приготовим обед.

– Интересно, на сколько паскалей потянет. – Лесли в задумчивости обвел взглядом бочки. – Если вино способно взорвать бочку изнутри, на сколько же паскалей это потянет?

– Изрядная сила, – сказал Теодор. – Я видел однажды мужчину, который был серьезно ранен таким взрывом. – Словно желая это продемонстрировать, он сильно стукнул тростью по бочке, и мы все подскочили.

– Вы уж нас простите, – нервно сказала мать. – Нам с Марго пора идти.

– А остальные-то зайдут в дом и выпьют вина? – взмолился Ставродакис.

– Конечно, – сказал Ларри так, словно делал ему одолжение.

– Мальвазия! – Макс закатил глаза в экстазе. – Мы будем пить мальвазию!

Пока Марго с матерью помогали Спиро готовить обед, Ставродакис утащил нас на веранду, где накачивал вином, поэтому, когда пришло время возвращаться на пляж, мы уже были тепленькими и разгоряченными.

– «Мне снилось… – запел Макс, когда мы шли через оливковую рощу, прихватив с собой Ставродакиса. – Мне снилось, я в мраморном зале, гробы и кусалы вокруг»[6].

– Это он хочет меня позлить, притом что отлично знает слова, – пояснил Дональд Теодору.

У кромки воды, под деревьями, три костра на древесном угле полыхали с легким дымком, а на них шипела и потрескивала разнообразная еда. Марго расстелила в тени огромную скатерть и, фальшиво напевая себе под нос, раскладывала на ней приборы и расставляла стаканы, а мать вместе со Спиро, как ведьмы, сидя на корточках перед кострищами, смазывали запекшуюся шкварчащую козлиную тушку маслом и выжатым чесноком, а здоровенную рыбину с приятно зарумянившейся на огне и уже лопающейся корочкой умащали лимонным соком.

Рассевшись вокруг яркой скатерти, мы неторопливо поглощали пищу, в стаканах искрилось вино. Козлятина была роскошная, сочная, со всякими пряностями, рыба просто таяла во рту. Беседа то разгоралась, то тихо умирала, как дымок от костра.

– В камень надо влюбиться, – с важным видом говорил Свен. – Ты видишь десяток разных камней и говоришь: «Фу! Это не для меня», а потом на глаза тебе попадается хрупкий, изящный камешек, и ты в него влюбляешься. Это как с женщинами. А после брака все пошло прахом. Камешек оказался тебе не по зубам. Ты в отчаянии, и вдруг он, как воск, начинает таять у тебя в ладонях, и ты придаешь ему новую форму.

– Помнится, Берлинкур, – говорил Теодор, – французский художник из Палеокастрицы, пригласил меня взглянуть на свои работы. Так прямо и сказал: «Не хотите посмотреть мои картины?» Я прихожу, и он радушно меня угощает, мм, чаем с печеньем. В какой-то момент я спрашиваю его про картины. Он показывает. Такое большое полотно на… э-э, как это называется?.. на мольберте. Красивая вещь. Местная бухта и монастырь на горе. «Отличная, – говорю, – картина». А сам оглядываюсь вокруг, но больше ничего не вижу. «А где, – спрашиваю, – другие?» Он снова показывает на мольберт: «Под ней». Оказывается, у него не было денег на новые холсты, и потому он рисовал одну картину поверх другой.

– Большие художники – большие страдальцы, – мрачно изрек Свен.

– Зимой я вас возьму с собой в Бутринто, на болота, – загорелся Лесли. – Сколько там уток! А в горах чертовски хорошие дикие кабаны.

– Уток я люблю, а вот дики?е кабаны для меня, пожалуй, слишком крупные, – сказал Макс с убежденностью человека, осознающего свои ограниченные возможности.

– Макс не потянет, – заявил Дональд. – В решающий момент сделает ноги. Иностранец, что вы хотите.

– А потом, – говорила мать Кралефскому, – перед тем как начнет закипать на медленном огне, бросаете в воду лавровый лист и щавель.

– А я ему, мисс Марго, прямо: «Пусть он есть французский посол, все равно он есть подлец».

– А рядом с болотом – туда еще надо добраться по топкой почве – водятся дятлы и бекасы.

– Помню, как я посетил деревню в Македонии, где вырезают любопытные… мм… деревянные скульптуры.

– Я знавала хозяйку, которая это варила без лаврового листа, зато с добавлением мяты.

Жара достигла пика, и даже пение цикад как будто пошло на убыль, а то и вовсе прерывалось. По скатерти деловито сновали черные муравьи, подбирая крошки. Слепень с глазами, поблескивающими, как два зловещих изумруда, пристроился в бороде Теодора, но тут же умчался с жужжанием.

Переевший и перепивший, я медленно поднялся и побрел к воде.

– Иногда у бочек доходит до крика. – Это был голос Ставродакиса. – Кажется, что они выясняют между собой отношения. Попробуй тут уснуть.

– Ни слова больше, – взмолилась Марго. – У меня от одной этой мысли натуральный озноб.

Море было спокойным, теплым, словно отлакированным, и только у берега изнеженно колыхалась мелкая рябь. Под подошвами похрустывала и разъезжалась горячая галька. Камни и голыши на этом пляже отличались невероятной формой и цветом, отполированные волнами и трепетным трением друг о дружку. Какие только образы ни встретишь! Наконечники стрел, серпы, петушки, лошадки, драконы, морские звезды. А окрас столь же удивительный, как и сама форма, ведь сначала их обрабатывали земные соки на протяжении миллионов лет, а затем море внесло свою лепту. Белые с золотой и красной филигранью, кровавые с белыми пятнышками, зеленые, голубые, рыжеватые, бурые яйцевидные с ржавым абрисом, похожим на папоротник, розовые, как пеоны, с белеющими иероглифическими посланиями, недоступными расшифровке. Россыпь драгоценностей по всей кромке берега.

Я вошел в теплое мелководье и поплыл в открытое море, где попрохладнее. Там, если задержать дыхание и поднырнуть на дно, уши сразу закладывает, словно тебя накрыло теплым бархатным одеялом. Но они быстро привыкают к подводной симфонии: далекому тарахтению моторки, едва различимому, как стук сердца, шепот песочка, переносимого туда-сюда волной, а громче всего музыкальный перебор камешков на береговой отмели. Чтобы послушать, как море ворошит толщу гальки, с любовью растирая и полируя каждую, я поплыл обратно. Бросив якорь среди разноцветных валунов, я погрузил голову в воду и послушал, как отзывается берег на ровный накат мелких волн. Если бы грецкие орехи умели петь, подумал я, они бы издавали подобные звуки. Хрясь, бряк, скрип, кряк, потом короткая пауза при откате – и то же самое, разве что в ином регистре, с накатом новой волны. Море играло на отмели, как на музыкальном инструменте. Я полежал в полудреме на теплом мелководье, а затем, чувствуя, что совсем засыпаю, побрел под оливы.

Все валялись вразброс вокруг остатков еды, как трупы на поле битвы. Я свернулся калачиком под защитой корней большой оливы и провалился в сон.

Проснулся я от тихого звяканья чашек – это мать и Марго накрывали для чаепития. Спиро глубокомысленно склонился над чайником, греющимся на костре. Я в полудреме наблюдал за тем, как чайник с вызовом выпустил пар и забряцал крышкой перед его носом. Спиро схватил его своей ручищей и наполнил кипятком заварной чайник, а затем повернулся к распростертым на земле телам и со свирепым оскалом прорычал:

– Я готовить чай!

Все разом проснулись.

– Господи! Спиро, зачем так кричать? – хриплым от сна голосом простонал Ларри.

– Чай, – озираясь вокруг, произнес Кралефский, похожий на взъерошенного мотылька. – Чай, боже правый. Что может быть лучше!

– О черт, башка трещит, – подал голос Лесли. – Все из-за этого вина. Так ударило в голову, словно мул лягнул.

– Я тоже никакой, – сказал Ларри, зевая и потягиваясь.

– У меня такое чувство, будто я утонул, – с убежденностью проговорил Макс. – Утонул в мальвазии, а потом с помощью искусного дыхания меня вернули к жизни.

– Не можешь не коверкать наш язык, – раздраженно отозвался Дональд. – Мало того что над ним издеваются тысячи англичан, так еще и вы, иностранцы, туда же.

– Помнится, где-то я читал… – начал Теодор, проснувшийся мгновенно, как кот, а впрочем, он и спал по-кошачьи и потому выглядел, как всегда, безупречно, никакой заспанности. – Помнится, я где-то читал о племени в горах Цейлона, которое говорит на никому не понятном языке. Даже лингвисты не могут его расшифровать.

– Прямо как английский нашего Макса, – заметил Дональд.

Под воздействием чая, промасленных тостов, соленых галет, сэндвичей с жерухой и огромного фруктового пирога, сочного, ломкого и духовитого, как суглинок, все стали понемногу очухиваться. Потом мы двинули к воде и поплескались в теплом море, пока солнце не ушло за гору, тень от которой легла на пляж, отчего он сразу сделался бесцветным и холодным. Тогда мы поднялись к вилле Ставродакиса и, усевшись под бугенвиллеей, наблюдали за тем, как над морем смешиваются закатные краски. В конце концов мы оставили хозяина, который настоял на том, чтобы мы прихватили дюжину бутылей его несравненного вина в память о визите, и направились к нашей моторке.

Выйдя в море, мы оставили позади длинную тень от горы и снова оказались в теплых объятиях сияющего, в кроваво-красных пятнах солнца, которое садилось за Пантократором и отбрасывало на воду переливчатое отражение, этакий пылающий кипарис. Отдельные облачка порозовели и пожелтели, а когда солнце нырнуло за гору, небо из голубого сделалось бледно-зеленым, а морская гладь ненадолго окрасилась в волшебные тона огненного опала. Мы двигались в сторону города под тарахтение мотора, оставляя за кормой кружево из белой пены. Свен тихо заиграл вступление к «Миндальному дереву», и все хором запели.

Руками легкими, как ветерок,
Тряхнула цветущий миндаль,
И тотчас ее, от макушки до ног,
Покрыла снежная шаль.
И тотчас ее, от макушки до ног,
Покрыла снежная шаль…

Голос Спиро, глубокий, густой, стелющийся, точно черный бархат, гармонично сливался с приятным баритоном Теодора и тенором Ларри. Две рыбины взлетели прямо перед нами, пронеслись над водой и исчезли в сумеречном море.

Стемнело уже достаточно, чтобы различать фосфоресцирующие зеленоватые точки там, где моторка разрезала морскую гладь. Красное вино, еще не так давно ворчавшее в деревянной бочке, приятно булькало, разливаемое из глиняного кувшина по стаканам. Ветерок, теплый и мягкий, как лапа котенка, поглаживал лодку и ее пассажиров. Кралефский задрал голову и с затуманенными от слез глазами пел дрожащим звездам в бархатно-синем небе. Вода за бортом шуршала, точно сухие листья, поднятые ветром и нежно трущиеся о стволы деревьев, когда-то давших им жизненные соки.

Казалось, любимую тронул мороз,
Но я поскорей подбежал
Стряхнуть лепестки с ее плеч и волос
И так ей, волнуясь, сказал…
Стряхнул лепестки с ее плеч и волос
И так ей, волнуясь, сказал…

Вдали, там, где канал отделяет Корфу от материка, темная вода покрылась, как веснушками, огнями рыбачьих лодок. Как будто в море обрушился Млечный Путь. Над черепашьим панцирем Албанских гор неспешно выкатилась луна, красная, как солнце, потом побледнела до цвета меди, пожелтела и наконец стала белой. Морская рябь поблескивала, как рыбья чешуя.

Теплый воздух, выпитое вино и меланхоличная красота ночи погрузили меня в сладостную печаль. Хотелось думать, что так будет всегда. Ослепительный и радушный, полный всяческих тайн остров, моя семья, мои звери и друзья в придачу: высвеченный луной бородатый Теодор, которому не хватало только рогов, чтобы сойти за Пана; слезливый Кралефский – черный гном, оплакивающий свое изгнание из сказочной страны; скалящийся смуглый Спиро, чей звучный голос не уступил бы несметному пчелиному хору; Дональд и Макс, с озабоченным видом вспоминающие слова и старающиеся положить их на музыку; Свен – большой страхолюдный ребенок, осторожно выжимающий задушевную мелодию из своего нескладного инструмента.

Глупышка! Не рано ль снежком заметать
Роскошные кудри твои?
Зачем о зиме отдаленной мечтать,
Когда так поют соловьи?
Зачем о зиме отдаленной мечтать,
Когда так поют соловьи!

А ведь дело как раз идет к зиме, подумал я, но затем снова будет весна, глянцевая, сверкающая, яркая, как щегол, а там и лето с длинными жаркими бледно-желтыми днями.

Глупышка! Не рано ль снежком заметать
Роскошные кудри твои?
Зачем о зиме отдаленной мечтать,
Когда так поют соловьи?
Зачем о зиме отдаленной мечтать,
Когда так поют соловьи!

Убаюканный вином и стучащим сердцем моторки, теплой ночью и дружным пением, я уснул, а лодка несла нас по нагретой морской глади к нашему острову и последним летним денечкам.

Эпилог

Корфу для меня так важен, что его утрата стала бы смертельным ударом для моих планов. Запомните: при нынешнем раскладе в Европе самым большим для меня несчастьем явилась бы потеря Корфу.

Наполеон

Переписка

Письмо

Дорогая миссис Даррелл,

похоже, войны уже не избежать, так что, пожалуй, Вы поступили мудро, покинув Корфу. Остается лишь надеяться на то, что мы снова увидимся в лучшие времена, когда к человечеству вернется разум. С нетерпением буду ждать.

Если Вы захотите со мной связаться, то пишите мне в Ионийский банк, Афины, до востребования.

Желаю Вам и вашей семье в будущем всего самого хорошего.

С любовью,
Ваш Теодор
Открытка

Мама,

я перебрался в Афины, держим связь. Здесь чудесно. Акрополь – розовая гора плоти под солнцем. Послал тебе мои вещи. В сундуке № 3 ты найдешь книгу под названием «Анализируя Марло». Пришлешь? Здесь все носят военные каски. А я себе куплю большое копье.

С любовью,
Ларри
Письмо

Дорогая мама,

какой-то итальяшка, сукин сын, стибрил все мои дорожные чеки. Я двинул ему в рыло, за что меня чуть не арестовали. Лучше иметь дело с греками.

Не пришлешь мне еще денег в отель «Манифика», Континадипьяцца, Милан? Скоро буду дома. Не беспокойся.

С любовью,
Лес

P. S. Похоже, войны не избежать?

Письмо

Дорогая мама,

спешу тебе сообщить, что в понедельник я отплываю и вернусь в Англию недели через три.

Здесь неспокойно, но что удивляться? Беда одна в ворота не ходит. По-моему, немцы творят ужасные вещи. Я бы им так и сказала.

Скоро увидимся.

С любовью,
Марго

P. S. Вкладываю письмо от Спиро. Очень странное.

Письмо

Дорогая мисс Марго,

сообщаю Вам, что объявили войну. Только никому не говорите.

Спиро

Послание Фонда охраны дикой природы имени Даррелла

Детское увлечение Джеральда Даррелла животными, которое порой так озадачивало его терпеливую семью, положило начало многолетней деятельности Даррелла по охране исчезающих видов фауны. То, чему Даррелл научился на Корфу от таких наставников, как Тео (Теодор Стефанидес), вдохновило его на крестовый поход за спасение удивительного разнообразия мира животных на нашей планете. Этот поход ради сохранения исчезающих видов не закончился после смерти Джеральда Даррелла в 1995 году, работа которого продолжается благодаря неустанным усилиям Фонда охраны дикой природы имени Даррелла.

На протяжении многих лет читателей книг Даррелла вдохновляют его опыт и видение мира, и у них возникает желание самим участвовать в работе Фонда охраны дикой природы. Мы надеемся, что и вы испытаете сегодня те же чувства, ведь своими книгами и всей своей жизнью Джеральд Даррелл бросает нам вызов. «Звери составляют бессловесное и лишенное права голоса большинство, – пишет он, – и выжить они могут только с нашей помощью». Пожалуйста, не позволяйте своему интересу угаснуть после того, как вы перевернете эту страницу. Напишите нам, и мы расскажем, как принять участие в нашей борьбе за спасение животных.

Чтобы получить дальнейшую информацию или отправить пожертвование, пожалуйста, напишите по этим адресам:

Durrell Wildlife Conservation Trust

Les Augr?s Manor

Jersey, Channel Islands, JE3 5BP, UK

Website: www.durrell.org

E-mail: info@durrell.org

Сноски

1

Традиционные британские булочки из пшеницы, ячменя или овсянки с пекарским порошком.

(обратно)

2

Первая в истории почтовая марка, выпущена в Англии в 1840 г.

(обратно)

3

Название, данное капитаном Куком архипелагу Тонга в Полинезии.

(обратно)

4

Традиционный греческий театр теней, названный по имени главного героя большинства сюжетов; возник в XIX в. как эллинизированная версия турецкого театра теней Карагёз.

(обратно)

5

То есть Джордж Плантагенет, герцог Кларенс, в исторической драме «Ричард III».

(обратно)

6

Имеется в виду ария «I Dreamt I Dwelt in Marble Halls» (первые строки: «I dreamt I dwelt in marble halls / With vassals and serfs at my side») из оперы ирландского композитора Майкла Балфа «The Bohemian Girl» («Цыганка», 1843) на либретто Альфреда Банна; также известна как «The Gipsy Girl’s Dream» («Сон цыганки»).

(обратно)

Оглавление

  • Семейное обсуждение
  • Часть первая. Перама
  •   1. Крещение
  •   2. Оливковая бухта
  •   3. Миртовый лес
  • Часть вторая. Контокали
  •   4. Пигмейские джунгли
  •   5. Каракатицы и крабы
  • Интерлюдия для духов
  •   Интерлюдия для духов
  •   6. Оливковая карусель
  •   7. Совы и аристократия
  • Часть третья. Криседа
  •   8. Ежи и тюлени
  •   9. Говорящая голова
  •   10. Бешеные стволы
  • Эпилог
  •   Переписка
  •   Послание Фонда охраны дикой природы имени Даррелла

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно