|
|
МЯТЕЖ ДУШИ — НАШ СУДНЫЙ ДЕНЬ
Наступает время, когда приходится заглядывать за горизонт. И он заглядывал… Уход из жизни не был для него таким уж неожиданным. Он слабел на глазах, терял блеск, лишь изредка потрясал вспышками дарованного ему таланта. И слабость, и апатия, и гнетущая усталость — все они расположились уже вокруг него, явились по его душу. И уже близко «пожатье каменной десницы»…
В очередной приезд американского издателя и историка гитары Матани Офи Сергей позвонил мне и предложил редактировать его пьесы и составлять сборники, которые Офи намеревался издавать в США. Я собрал все что мог у гитаристов и поклонников творчества Орехова и отвез ему для просмотра. Все они вскоре благополучно исчезли.
Когда мы встретились с Матани у меня дома, чтобы обсудить дальнейшее сотрудничество, и зашла речь об Орехове, он заметил:
— Вы его поторопите со сборниками. Пусть все запишет… Не жилец он… Скоро умрет…
А перед этим мы с редактором журнала «Гитарист» Валерием Волковым навестили Сергея. Он пребывал в состоянии, так сказать, «при наличии отсутствия». Может, Волков этого и не заметил, потому как впервые встретился с Ореховым, я же, зная его давно, был удручен. На вопросы он отвечал вяло и неохотно, как-то слишком уж издалека. Мне подумалось, что видимся мы с ним в последний раз…
Не утерпел — пошел нас провожать. По дороге размечтался:
— Вот вылечусь, сходим в баню, — это он мне, — а потом долго-долго будем гулять по лесу… Приезжай ко мне… Помнишь, как мы здесь с тобой гуляли?..
Долгие прогулки в лесу — это общая наша с ним страсть. И в баню хаживали, хотя и довольно редко. Парильщик он был, прямо сказать, почти никакой. Так, на нижней ступенечке, пока я прокаливаю свою телесность на верхотуре. Однако баня всегда была ему на пользу.
Я-то подумал про себя, услышав о бане: «Ах, Сережа, Сережа! Не доведется уж нам с тобой в баньке попариться, разве что прогуляться вдоль станции «Матвеевская»!..»
Вспомнилась наша с ним баня накануне его отъезда в Париж. Парились мы в Можайске, в его родных местах, а потом я его провожал домой до «Матвеевской». На станции мы все никак не могли наговориться — раз десять прощались и раз десять возвращались. А когда окончательно прощались, я ему пожелал, чтобы он не возвращался из Парижа, как лесковский Левша.
— Это как? — спрашивает он.
— А ты прочти, коль подзабыл! — напутствовал я его…
Возвратился он все-таки, как лесковский Левша…
Валерий Волков, видимо, воспринял всерьез мечтания Сергея и предложил съездить к нему на дачу, где имелась и баня. Сергей призадумался на мгновенье, кивнул:
— И выпьем!..
Мы рассмеялись и дружно согласились. А мне подумалось, что не только уже вместе не попаримся, но и не выпьем…
И случилось то неизбежное… И не дома, и не в больнице, и не по дороге в никуда, а пал он с гитарой в руках, как воин в бою…
КАК ОН ИГРАЛ!
О последних вспышках уходящего таланта поведал один из его поклонников Надир Ширинский.
«Первый раз я услышал и увидел Сергея Орехова, когда пригласил его с Надей Тишининовой в прямой эфир «Радио-1» на передачу «Вечера на улице Качалова». Это был очень усталый и, казалось, безразличный ко всему человек. Но нужно было видеть, как он преобразился, когда взял в руки гитару. Сергей Дмитриевич и Надежда Тишининова исполняли старинные романсы, как на концерте, вот так сразу — ведь это был прямой эфир! Он закрывал глаза, и лицо его искажалось сладкой мукой — брови ходили ходуном, пальцы просто как будто сверкали, лоб бороздили морщины, губы, казалось, проговаривали все слова исполняемого произведения — он был не здесь, он «улетал» и парил высоко над нами на крыльях истинного вдохновения и настоящей глубокой любви к своему искусству, любви к Музыке. Словами этого не передать, это нужно было видеть. После передачи он зачехлил гитару и ушел таким же потерянным и очень уставшим.
Нужно сказать, что после я пробовал делать концертные программы с участием Нади Тишининовой и Сергея Орехова. Один из таких концертов должен был состояться 5 июня 1997 года на сцене Центрального Дома художника на Крымском валу в Москве. В то время Сергей Дмитриевич был болен, до самого последнего дня надеялись на его участие в программе, но судьбе было угодно, чтобы этого не случилось. Концерт состоялся, Надежда Тишининова пела под аккомпанемент рояля, и я был просто поражен, когда в антракте человек пятнадцать заглянуло в гримерную с одним и тем же вопросом: будет ли сегодня играть Орехов?
Некоторые говорили, что они приехали из Подмосковья, из Зеленограда, Люберец только ради того, чтобы услышать, как Сергей Дмитриевич, по обыкновению, сыграет в концерте Нади Тишининовой несколько сольных вещей. И всем многочисленным поклонникам выдающегося музыканта приходилось терпеливо объяснять, что он в больнице и сегодня принимать участие в программе не будет. Они желали ему скорейшего выздоровления…
Он стал легендой еще при жизни. Молодых музыкантов при известии, что они будут играть в одном концерте с Сергеем Дмитриевичем, охватывал почти священный трепет. Интересно, что маэстро был очень рад, когда я ему об этом рассказывал. Лицо его расплывалось в довольной и гордой улыбке. Он обводил взглядом всех присутствующих, это были, конечно, все свои, и говорил супруге: «Видишь, Надя, как меня ценят!» «Еще бы!» — думал я.
Наконец мне удался мой давний замысел. Первый сезон клуба «Изумруд» Центрального Дома ученых Российской Академии наук заканчивался 28 мая 1998 года концертом замечательных артистов, мастеров — Нади Тишининовой и Сергея Орехова. В первом отделении певицу сопровождал пианист, а Сергей Дмитриевич должен был открывать второе. И снова в гримерке, в антракте, те же взволнованные лица с единственным вопросом: будет ли играть Орехов? Теперь я с чистым сердцем мог их успокоить. Великий гитарист был после болезни очень слаб, но исполнить хотя бы одно сольное произведение считал своим долгом. «Я играю только одну вещь», — в десятый раз повторял он мне в антракте.
«Все будет так, как вы скажете», — отвечал я.
На сцене он появился так же устало и, казалось, также был ко всему безразличен. Но только до того, как взял в руки гитару. Коснувшись струн, он закрыл глаза и… За его спиной развернулись крылья, он «улетел». Восторженный рев, я не преувеличиваю, именно рев восхищенного зрительного зала был ему наградой. Как засверкали его глаза! Я подошел к нему, чтобы спросить, что мне делать дальше. «Я буду играть еще! — сказал он, — объявляй!» «Началось, — подумал я, — сейчас будет минимум сольное отделение». И… ошибся. После повторной овации зрительного зала, требующего «бис», он тяжело поднялся, раскланялся и сказал мне: «Объявляй Надю, я больше не могу». В тот вечер я видел Сергея Орехова последний раз.
Помню, как перед этим последним его концертом я спросил: «Как вас объявить в афише — звания, регалии, лауреатства?» — «Напиши: гитарист Сергей Орехов. У меня ничего нет, мне никто ничего не давал. А я не просил. Наверное, не заслужил», — усмехнулся он.
Так и осталась навечно на скрижалях истории музыкальной России эта скупая строка: «Гитарист Сергей Орехов».
Нужно заметить, что в последнее время Орехова все больше не устраивал созданный им репертуар. Иногда в разговоре, щуря глаз, вдруг заявлял загадочно:
— Я знаю, что теперь нужно делать, чтобы возродить семиструнную. И я создам такой репертуар, который возвратит молодежь к нашей гитаре.
Что он имел в виду, сказать трудно, мысль свою он не пояснял.
Мануэль де Фалья высоко ставил заслуги шестиструнной гитары как распространителя испанской музыки. Семиструнная могла бы играть такую же роль в распространении русской интонационности, особенно с появлением на гитарном небосклоне такого гитариста, как Сергей Орехов. Только десятилетия кампании по уничтожению русской гитарной школы принесли свои горькие плоды — русская семиструнная стала реликтом. Репертуар ее почти не играется, не изучается, не систематизирован, а ведь в нем есть немало подлинных шедевров гитарной музыки. То, что ныне играется на шестиструнной, включая произведения Орехова, — это, по большому счету, суррогатная музыка.
Не та корневая система: не в стиле, с потерей характера. Приходится только восхищаться гитаристами-шестиструнниками, которые дерзают играть семиструнный репертуар. Вообще забвение своего наследия — большой грех не только перед отечественной, но и мировой культурой.
Явленное творчество любого народа — это ниточка в Вечность, одна из вибраций духовной амплитуды человечества, где проверяется подлинность Обетования…
Сергей Орехов с горечью замечал: «Испания, Пако де Люсия… А свое играть не хотим, все с каким-то пренебрежением относятся к своей музыке. Поэтому мы решили в противовес этому, насколько хватит сил, бороться и делать только свою, русскую музыку, классику.
Семиструнная гитара — настолько народная; это гитара военная, литературная… Какие угодно возьмите слои общества: семиструнная гитара — это родной инструмент, с которым русский человек связан».
Корни величия и слабости Сергея Орехова одни и те же. Свобода, порыв, страсть, удаль… и глубокий надрыв — все это придает подлинно русскому таланту неповторимое обаяние, когда, по слову Лермонтова, «забываю небо, землю, самого себя…». Вот это и есть отправная точка русского надрыва — забыть самого себя, избавиться от наваждения таланта, преодолеть его всеми силами, чтобы прозреть свет… И тянется греховная душа к забытью не из корысти, а дабы уцелеть… И бьется тогда она, взыскующая, будто стянутая тонкой гитарной струной, бьется, как подранок, в неумелых руках судьбы и пленительно, и страшно…
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ
Рассказ Валерия Минеева — балалаечника, которому довелось работать с Ореховым в тот последний день.
«В тот роковой день — 19 августа — он пришел ко мне домой, и мы решили начать готовить новую программу. Вначале он сыграл свою любимую польку Соколова. Затем часа два обрабатывали старинный романс «Гори, гори, моя звезда». Решили сделать его для двух гитар.
У Сергея была фантазия безграничная. Во время импровизации такие яркие находки были. Был он человек импульсивный, играть без души, без сердца не мог. Я понимал, что нужно обязательно записывать его обработки, дал ему в тот день нотные тетради. А к следующему разу мы решили купить небольшой магнитофон, чтобы фиксировать импровизации на пленку.
Шла у нас речь и о выпуске компакт-диска. Обсуждали фильм, который киножурналист Вячеслав Тетерников собирался снять об Орехове под названием «Ах, не лист осенний…» — у нас в программе была такая пьеса. После пришли мои родители, несколько знакомых. Все вместе сели обедать, в тот день был большой праздник — Вознесение Господне.
Но Орехов обедать отказался, только выпил чашку крепкого кофе и снова потянулся к гитаре. Был он в приподнятом, хорошем настроении.
«А можете вы «Венгерку» сыграть?» — попросили его. А уж лучше Орехова никто в мире, я считаю, сыграть ее не может. Это целая гитарная школа на одной пьесе, у меня только с десяток нот его вариантов «Венгерки» зафиксировано.
И он заиграл. Да как! А когда кончил играть, встал с гитарой в руках, кто-то из присутствующих сказал восторженно: «Вы так хорошо играли, что у меня просто мурашки по коже пошли». А Орехов в ответ:
«Это потому, что я всю душу вложил». И вдруг начал падать на стоящий рядом диван. «Скорая помощь» прибыла минут через двадцать, но помочь уже ничем не могла. Он умер мгновенно».
Проводить в последний путь Великого гитариста пришли его родные, близкие, друзья, поклонники и бывшие коллеги.
«Когда мы вошли в комнату с Володей Нестеровым и Сергеем Аникиным для выноса гроба с телом Сергея Орехова, — вспоминает Валерий Верченко, — я обратил внимание на лежащую на диване гитару Сергея. У нее был такой вид, что казалось, это было живое существо, потерявшее своего хозяина, ее гриф был развернут в сторону Сергея. Она как бы готова была уйти вместе с ним в мир иной».
Похоронен Сергей Дмитриевич на Ваганьковском кладбище под тяжелой гранитной плитой, которая, кажется, навалилась ему на грудь еще одним воспоминанием о несуразности земного бытия, с его крайностями и заблуждениями. На плите бронзовый барельеф Великого гитариста работы скульптора Виталия Левина, который чтил и любил Орехова.
Сергей частенько наведывался в мастерскую художника и, бывало, с упоением, часами музицировал, щедро одаривая своими гитарными откровениями.
19 августа 1998 года в последний раз отговорила русская семиструнная в руках Сергея Орехова. Отговорила как всегда страстно, горячо, исповедально, чтобы поведать миру нечто сокровенное, то, что не положено сжигать ни в какой злобе дня, ибо злоба проходит, а свет невечерний западает в душу навсегда.
СЕМЬ ВЕЩИХ СТРУН
Он все больше становился центром гитарных притяжений. И даже недруги и недоброжелатели, вольно или невольно, очно или заочно, состязались с ним, оттачивая свое мастерство: нельзя же было, в самом деле, играть по-прежнему, услышав хоть однажды Орехова.
Он по сути являлся творческой лабораторией: многие несли ему свои находки, подчас мелкие, а он собирал, обобщая их и осеняя своим талантом, одаривал затем всех желающих и творя свою уникальную Школу, самым преданным учеником которой был он сам. И дело не в том, что не было прямых наследников его творчества, — было немало косвенных, и среди них известный гитарист Борис Ким, изучивший, наверное, каждую ноту и каждый набросок Орехова. Это гитарист-виртуоз подлинно ореховской школы. По его признанию, только после встречи с Ореховым понял, что такое настоящая гитара, ее технические и художественные возможности. Пришлось перестраивать работу с инструментом, а заодно переосмысливать аппликатуру уже разученных произведений.
Удивительно, но факт: даже так называемая гитарная общественность старалась не замечать феноменального явления, каким оказалось творчество Орехова. Кто ослепленный блеском испанской школы, кто в упорном снобизме, а некоторые просто из зависти. Да, ему жутко завидовали, а некоторые, чрезмерно «талантливые», когда он впадал в невменяемое состояние, даже пытались «случайно» прогуляться ногами по его пальцам. И, видимо, это случалось, судя по его недомолвкам.
Конечно, завидовали, и было чему! Но и чтили. Даже гитаристы-шестиструнники ухитрялись перекладывать его семиструнные обработки и довольно прилично играть их. Вот что рассказывал Владимир Дубовицкий: «Как-то пришли мы с Ореховым в студию, где я вел класс гитары, и слышим звуки вроде бы ореховской музыки.
Прислушавшись, он с досадой сказал:
— Вот, опять крутят мои записи!
— Нет, — возражаю ему, — это живая игра. Любят они тебя, вот и стараются играть. Ты для них — явление Христа народу.
Когда мы прошли по коридору и воочию увидели, как стараются ребята, Орехов удивился и с улыбкой ребенка воскликнул:
— Вот это да! Даже в тех же тональностях!..
А потом, воодушевленный, играл и играл, поражая неожиданными ходами и гармониями, то тонким кружевом пассажей, то глубиной аккордовой фактуры…
И чем бы потом ни занимались те ребята, для них Орехов оставался кумиром и школой мастерства. К примеру, Паталин Павел, прежде чем стать известным фламенковым гитаристом, переиграл на семиструнной гитаре, наверное, весь репертуар Сергея Орехова».
Он покорял своей игрой сразу и навсегда. Певец и гитарист Александр Спиридонов вспоминал о своей встрече с Сергеем Ореховым в ноябре или декабре 1980 года: «Город закрытый, попасть в него трудно не только из-за его закрытости, но и просто по причине нелетной погоды. Однако концертов было предостаточно. И не выступления каких-то там случайных гастролеров, но артистов известных не только в СССР, но и во всем мире. Так что публика не была наивным и восторженным потребителем всего предложенного, готовая привечать любого «осчастливившего» своим посещением. А из гостивших гитаристов тоже немало именитых. На сценах города играли Вячеслав Широков, Владимир Терво, Николай Комолятов… Но тут появились с гитарами Сергей Орехов и Николай Осипов. Работали они два отделения — с сольными программами и дуэтом. Слов нет — Осипов гитарист без вопросов. Но вот Орехов… Я его раньше не знал и не слышал. Вольная посадка с гитарой, свободное владение инструментом, когда она будто сама играет. Его выступление стало потрясением. Я сидел похолодевший, вцепившись в кресло, не замечая больше ничего и никого.
Затем общение в гостинице. Пробовал мою гитару из березового капа.
Сказал просто и объективно: инструмент средних достоинств. В общении Сергей Дмитриевич оказался скромным, отзывчивым и деликатным.
Скромность его — не напускная игра, не кокетливость большого артиста, а обычное человеческое состояние. Он никогда не заносился, сколько я знавал его, ноты свои раздавал повсюду, если, конечно, удавалось заставить его записать их. Да и записи его тиражировали все, кому не лень. Он ведь и не протестовал, не возмущался, считая делом обычным».
К слову о его скромности. Однажды я ему говорю, слегка поддразнивая:
— Что же ты, такой музыкант, а не имеешь никаких званий? Скольким регалии понавесили не по заслугам. Давай попробую раскачать ситуацию: подниму так называемую общественность.
На что он — почти с испугом:
— Что ты, не надо… Съедят!..
Казалось, он боялся навлечь на себя недуги алчного мира, щедрого на иррациональную непредсказуемость, не желал искушать судьбу…
Свою «Тройку» он гонял неукротимо, и вьюжил, вьюжил по ухабистым взгоркам да заснеженным равнинам, загоняя все мелочное в человеке в немилостливую даль, где сам себе судья, истец и ответчик.
Доставалось и «Подмосковным вечерам», так «что трудно высказать и не высказать»…
За то и чтили его. Шли к нему поклонники и почитатели, как паломники к святому источнику. И даже цыганские «бароны» являлись не к своим именитым сородичам, а к Орехову, устраивая в его честь щедрые приемы и застолья. Но высшее признание его уникального таланта — это когда музыканты оркестра в восторженном порыве вставали и аплодировали его великому искусству. Значит, пробегая по струнам гитары, задевал он и струны более чуткие и тонкие.
Однажды в узком кругу знакомых, как водится среди гитаристов, — гитара по кругу, когда всяк старается показать свое умение, заиграл и я свою «Романтическую фантазию» (позже ею был озвучен художественный фильм режиссера и актера Бориса Галкина «Помнишь запах сирени»). И сразу привлек внимание приехавшего откуда-то издалека гитариста. Он выразил свое восхищение этой пьесой и добавил, что только ореховские сочинения его так же трогали. Мне, конечно, польстил его отзыв, но больше заинтересовали его свидетельства о Сергее Орехове. И он поведал такую историю. В гостиничном номере самозабвенно дрессировал свои пассажи Сергей Дмитриевич, чтобы вечером выпустить их на сцену. А рядом, в соседнем номере, упражнялись два гитариста из Испании или Латинской Америки — за точность не ручаюсь. Они сопровождали танцовщицу — фламенкистку.
Услышав импровизации Орехова, напросились на знакомство — и были потрясены его игрой, к тому же на неведомом им инструменте — русской семиструнной гитаре. В итоге устроили в честь Орехова банкет в ресторане и приглашали на гастроли к себе, гарантируя успех. Однако и эти гастроли, как и многие другие, были отложены — на потом, надолго, насовсем…
Он мог играть для кого угодно и сколько угодно, лишь бы слушали — слушали сердцем, используя уши всего лишь как фильтры от посторонних звуков. Он мог уехать, уйти к полузнакомому или вовсе незнакомому человеку, осыпая его, как из рога изобилия, блистательными импровизациями. Мог так одаривать кого-то часами, а порою и сутками…
Бывало, за ним присылали кареты сановные да чиновные, а он, уединившись с одним благодарным слушателем, чаще сирым и убогим, осенял его благодатным каскадом нескончаемых импровизаций.
Сергея приглашали постоянно — по дружбе ли, из особой почтительности, а то и спасти ситуацию. Из тщеславия — тоже приглашали: для украшения стола… А столов было немало, с недурным угощением и обильным возлиянием. Приглашающих более чем достаточно, а вот Орехов — один… Как-то, послушав его, один футбольный фанат сказал мне:
— Знаешь, твой Орехов на гитаре — вроде Пеле в футболе…
…Иногда выступал с сольными номерами, но чаще с опорой на вторую гитару, которая четко фиксировала гармоническую основу исполняемой пьесы. Предпочитал фон гитары шестиструнной. Понять его можно — упругая сила шестиструнной создавала уверенную гармоничную пульсацию. Но могла она и надругаться — когда аккомпанемент перекрывал изящную филигрань ореховских пассажей. Вот как он объяснял присутствие второй гитары: «…Я считаю, на одной гитаре играть в наше время уже скучновато. В век ритма играть без ритма…
Вот я играю «Чардаш» Монти. Ну как тут обойдешься без второй гитары, без аккомпанемента? Не сыграешь. У нас вот привыкли — идет линия баса и тема. Ну а где же ритм? А со второй гитарой — пусть даже простые три аккорда — уже какой-то ритм появляется, и произведение звучит по-другому. Я лично сторонник такой, ансамблевой игры. Во всяком случае — дуэтной. Диапазон возможностей гитаристов сильно расширяется».
Из аккомпаниаторов он отличал Вячеслава Сушкова, гитариста-семиструнника. В 1982 году их выступление на телевидении стало шоком для гитарной публики. Лавина кристально чистых, захватывающих звуков, взрывная сила пылающих цыганской страстью и русской удалью… Та исполнительская свобода, которую и представить было трудно, глядя на выжатых и вымученных гитаристов, с трудом перебирающих струны, к которым будто безнадежно прилипали парализованные пальцы.
Сам Сергей то событие на телевидении изложил так: «Мне тогда говорили, после этой передачи: «Если бы ты занялся делом, то бы и народного артиста получил!» А вышло-то все как: сижу я, играю — уже после передачи подходит ко мне Пчелкина, режиссер этой программы и говорит: «Мне очень нравится, как ты играешь! У меня осталось немного пленки — давай запишем! И я с ходу, без сучка и задоринки, все записал».
Очень точно сказал об Орехове той поры известный публицист Вадим Кожинов: «Утонченная художественная культура нераздельно сливается в музыке Сергея Орехова с жизненной вольностью, поистине виртуозная техника — с открытым душевным порывом».
У Сергея были колоритные аккомпаниаторы. Тот же Сушков с гипнотическим взглядом королевской кобры. Гитарист-философ, не любивший философских «систематиков». Одно время Сергею аккомпанировал Генрих Сечкин, человек предприимчивый и энергичный, ныне, возможно, из него мог бы выйти крупный бизнесмен.
Но самым колоритным аккомпаниатором у Сергея был несомненно Александр Деев, который трагически погиб с какой-то фатальной поспешностью. Авантюрность и проказливость, будто движущая сила, устремляла его к деяньям и поступкам неожиданным и причудливым. Не ручаюсь за достоверность рассказанного, однако, зная характер Деева, можно поверить, что так и было. А история такова. Будучи где-то на гастролях, причем, путешествуя на теплоходе, он на одной из пристаней ухитрился завести в каюту корову. Когда уже был поднят трап, матросов смутил коровий рев. Они вызвали капитана, тот, зайдя в каюту, увидел сначала торчащие рога, а затем и всю буренку. Когда отыскали Деева, тот объяснил все просто: мол, что вы волнуетесь — продадим на следующей пристани и останемся с наваром. Корову, конечно, выдворили, к огорчению Деева.
Он даже на гастроли брал с собой заготовки для грифов и в гостиницах доводил их до кондиции, щедро усыпая стружкой гостиничные номера, чем вызывал недовольство администрации. Обладая одаренностью и чутьем, он подделывал гитары под старину, особенно под Шерцера. И делал это, видимо, превосходно, если покупались на его подделки такие гитаристы, как Ларичев и Дубовицкий.
«А я даже доволен, — признался мне Владимир Дубовицкий, — Гитара хорошая, думаю, что подлинный Шерцер звучит не лучше. А впрочем, надул он не только меня, надул он скрипача Климова, и пуще того, известного скрипичного мастера Ярового. Сделал скрипку под старину, а точнее, под итальянца Гваданини. Нашел и старое дерево, и даже пыль забил в поры и щели дерева. И ни Климов, ни Яровой не смогли разоблачить подделку…»
Сергей ценил Деева как аккомпаниатора, может, больше всех других и вспоминал о нем с искренним уважением. «…Я сейчас уже делаю такие вариации — дежурные: иногда плохо себя чувствуешь, погода там сменится, давление поднимется — трудно импровизировать бывает, поэтому я держу дежурные варианты. А когда чувствую себя в форме, ну тогда уже импровизирую. Раньше я все время импровизировал: брал тему… Тогда еще со старым своим партнером — это был Саша Деев, он утонул: мы с ним никогда ничего не заучивали, он настолько чувствовал меня. Даже музыканты, народные артисты из Большого театра, из оркестра, слушая нас, говорили: вы, наверное, по 8 часов занимаетесь — как здорово у вас звучит все. Настолько у нас родственно все было. Он мастером гитарным стал потом — делал гитары.
Так, встретимся в полгода раз, сидим, играем… И вот, после него я как-то уже не так стал себя чувствовать. После него я ни с кем не могу работать…»
…А жили тогда с хохмами, розыгрышами, веселыми россказнями, хотя частенько и впроголодь. Случались, конечно, шутки и крутого солдатского замеса — от темперамента молодости и недобора культурной огранки, но без злого умысла. Жаль, что подобное мажорное восприятие жизни постепенно растворилось, уступив место унылому потребительству. А ведь в шутках, в искреннем веселье, преодолевается человеческий эгоизм. Хотя все возвращается на круги своя, и ничто не исчезает, потому как некуда…
Сергею приходилось играть где угодно и на каких угодно сценах.
Где-нибудь в колхозном захолустье пьяный механизатор мог попросить его не только спеть, но и сплясать. Однако гитару его обожали и на селе. Выйдя с гитарой, он становился центром внимания везде. Однажды Сергей рассказал о небольшом приключении, когда поклонники гитары повздорили с партией местного гармониста, и назревала элементарная драка. Пришлось Сергею с местными любителями гитары ретироваться. А вот как эти события были интерпретированы нашим завзятым хохмачом:
«Сидим мы с Сережей на завалинке, он играет на гитаре, а я сторожу его футляр. Вдруг набегают и бьют меня по морде… Кто-то кричит:
«Бежим!» И мы побежали, перепрыгнули через плетень — и в огород.
Смотрю, Сережа лег в борозду в своей белой концертной рубашке с бабочкой и бросает на себя землю. Я спросил: «Что ты делаешь?» А он мне отвечает: «Окапываюсь». Я же залез в собачью конуру и лаю на них. Они испугались и убежали…»
Можно представить испуг убегающих, если физиономия его по внушительности не уступала бульдожьей. Отказать же ему в выдумке, импровизации и актерской одаренности невозможно. Он подкупал убедительностью своих миниатюр. Так однажды слегка разогретая публика стала приставать к нему с просьбой: «Обмани нас, ну обмани…»
Он тут же нашелся и с той же убедительной серьезностью заявил: «Вы тут пристаете с глупостями, а вот у моста теплоход напоролся на сваю и тонет…»
Заскучавшая было публика бросается к реке. А когда, разочарованная, возвратилась, то стала упрекать за обман. Он рассмеялся и справедливо заметил: «Но вы же просили…»
Все это к тому, что окружение Орехова отличалось многослойностью и разнообразием: от философа, жаждущего вселенской премудрости, до палаточника, промышляющего мелким грабительским ремеслом. И время, и молодость, и жизнь — все проявлялось по-своему. Да и про Сергея в ту пору ходила такая байка: мол, после удачных гастролей и приличных денег он по дороге домой закупил кучу голубей в клетке и, выпуская их, напевал: «Летите, голуби, летите…» Модная песня тогда была с такими словами.
Аккомпанировал ему и Владимир Дубовицкий. Орехов отмечал его как умелого аккомпаниатора, хорошо чувствующего и понимающего суть произведения, к тому же способного и на импровизацию. Немудрено: Дубовицкий выступал с выдающимися музыкантами, такими как скрипач Валерий Климов, балалаечник Михаил Рожков, с певцами — Валентиной Левко, Раисой Бобриневой, Аллой Баяновой, Николаем Эрденко, Аллой Соленковой, Николаем Тюриным.
Много и долго Орехов работал с гитаристом Алексеем Перфильевым. С ним, наверное, и была предпринята первая попытка сделать настоящий дуэт, когда вторая гитара создает не просто гармоничный фон, но ведет вполне самостоятельную партию. Что-то им сделать удалось, — дуэт долго концертировал по Союзу и за рубежом… Кстати, во время пребывания в Париже, по воспоминаниям Алексея Перфильева, состоялось знакомство с голливудской звездой. Этот киноактер пригласил дуэт поработать с ним, гастролируя по Европе, а затем и Америке. Были и другие не менее заманчивые приглашения, но увы… зеленый змий крепко окольцевал тогда Сергея и лишил его не только, может быть, мировой известности, но и настоящего материального благополучия… А сам он излагал те события так: «В Париже я встречался с камердинером Николая II, с князем Борисом Голицыным, ему было тогда 94 года.
Многие приглашали, фамилии всех уж и не упомню. А последний концерт в Париже был в консерватории имени Рахманинова. Помню, был аншлаг, люди стояли в проходах. А потом один очень известный американский актер (фамилию его не помню, но сохранилась фотография где-то) предлагал мне организовать сорок концертов по Латинской Америке, говорил: «Едем прямо сейчас, я все организую»; но куда я тогда мог поехать?! Он думал, что у нас все так просто…»
Любопытен штрих: на концерте во французском посольстве, куда Сергея пригласили вместе с женой Надеждой, французский посол представил Орехова так:
— Вы видите перед собой человека, о котором до сих пор говорит весь Париж. После его концерта в парижской консерватории многие парижане бросились искать семиструнные гитары.
Но поистине триумфальным стало его выступление в Польше на Всемирном гитарном фестивале в 1989 году. Любопытен рассказ самого Сергея Дмитриевича. «Накануне концерта была прекрасная солнечная погода, несмотря на осенние уже дни. Вечером пальцы мои бегали по струнам, как ветерок. Но проснувшись утром, увидел, что за окном ненастная туманная погода с дождем. Что-то тяжелое и грустное легло на душу.
Пальцы тоже утеряли свою гибкость и пластичность. Но ведь нужно было играть не в обычном концерте, а играть среди публики, пришедшей специально слушать гитару, и не просто гитару, а ее звезд. Среди них смелая талантливая молодежь, жаждущая признания и успехов. Все они играют фуги и сонаты, а что я могу показать избалованной уже гитарной Европе?.. Хорошо, что неожиданно быстро объявили мой выход.
Настроение не улучшилось, когда я узнал о реакции на игру одного нашего соотечественника, да и недоверие к нашей гитарной школе, как глубоко провинциальной, все еще господствует, несмотря на некоторые наши успехи. Все это я осознавал, потому и вышел на сцену с тяжелым сердцем. Появились мы с моим аккомпаниатором гитаристом Алексеем Перфильевым; посмотрел в зал, не зная, что играть. Еще раз взглянул в окно — грусть и тоска… и заиграл фантазию на романс Титова «Ах, не лист осенний»… И сразу легче стало. Доиграл до конца — чувствую, проняло публику, но не совсем. Несколько шокировал репертуар и слишком вольная, по академическим меркам, посадка.
Однако после второй пьесы зал взорвался аплодисментами. Затем каждая пьеса сопровождалась бурной овацией, а кончилось тем, что сначала аплодировали стоя, затем все повскакали с мест и сгрудились у сцены… Первым же показал пример такой недисциплинированности председатель жюри, гитарист с мировым именем…»
Чтили Орехова и цыганские гитаристы. По свидетельству Федора Конденко, известный цыганский композитор и гитарист Николай Жемчужный предлагал Орехову десять ставок, лишь бы он работал с ним.
Сергей Орехов потрясал не только своим каскадным техническим мастерством. Были и есть «технари», не уступающие ему в беглости. Но вот так, несколькими горячими звуками сразу войти в плоть и кровь… подобное мало кому дано. Да и форма его творчества — традиционно русская: вариационные циклы. Вслед за Сихрой и Высотским — и на таком же высоком уровне.
Однако иногда упрекали цыгане Орехова, что, дескать, там не то и не так, а в сущности, не по-цыгански. Конечно, не по-цыгански. Он же дитя рязанской земли, всегда оставался русским, пусть и слегка «оцыганенным». Да, цыганская специфика существует, и слава Богу, не ушла еще в небытие. Правда, иногда проявляется в воплях, в гитарных погремушках и бесстрастных содроганиях. Но еще раз подчеркну: есть она, корневая, цыганская экзотика. Однажды довелось услышать цыганского гитариста-семиструнника Александра Колпакова. Немало удивил своими фантазиями — и неожиданно, и свежо, и по-цыгански вольно. А уж если цыганский ансамбль, как говорится, без дураков, а со всей искренностью, то это — душевное потрясение…
Кстати, Федор Конденко поведал одну любопытную историю, которую, в свою очередь, передал ему Деев.
«Шли мы как-то с Сергеем при гитарах, кажется, осенней порой, потому что было слякотно, сыпало мелким холодным дождем, оттого руки стыли на ветру. А тут смотрим — афиша: Иванов-Крамской дает концерт, да еще в сопровождении фортепиано. Я Александру Михайловичу в то время реставрировал гитару, потому, можно сказать, знаком был с ним достаточно близко. Сергей, разглядывая афишу, высказал вслух мысль, что хотел бы познакомиться с именитым гитаристом, но не знает как. Я ему тут же и предложил то вожделенное знакомство, объяснив, что могу сделать это сейчас. Нет ничего проще: пройдем к нему за кулисы. Нас пропустили сразу, видимо, потому, что с гитарами. Я представил Орехова Александру Михайловичу, и он, недоверчиво разглядывая нас, пожелал послушать Сергея. Тот с охотой достал гитару и сразу заиграл. Откуда что взялось? Как можно вот так, с холода, неразогретыми руками?.. А Сергей вошел в раж, гоняет по грифу, не зная удержу. Явно ощущалось, что нашу знаменитость проняло. Вид у него смущенный и даже несколько растерянный. И потому, выйдя на сцену, никак не мог собраться, и первый номер его выступления был откровенно смазан».
От усталости, от душевной неустроенности бывал Сергей и взрывным, выплескиваясь за пределы душевного равновесия. Причины, можно сказать, лежали на поверхности: изнурительные занятия с многочисленными повторениями одного и того же элемента, утомительная концертно-гастрольная жизнь на полный износ и психическое истощение, житейские неурядицы, мнимые и реальные. Мнимые, кстати, могут также удручать, как и реальные, а может, еще и крепче, ибо реальным можно выстроить целую систему противодействий, мнимым же почти невозможно — предметность ускользает, оставляя навязчивый психоз…
В одном из таких состояний он разбил и растоптал гитару мастера Аликина, подаренную ему к его пятидесятилетию. Она в некотором роде была уникальной: на нижней палисандровой деке вырезан барельефный портрет Сергея. Можно как угодно осуждать подобный поступок, но у меня знакомый, совершенно уравновешенный по жизни человек, также растоптал свою гитару — не получалась растяжка в одном из аккордов.
Были, были курьезы. Как-то позвонил мне гитарист, и не ахти какой гитарный мастер, с жалобой на Сергея:
— Ты знаешь, меня вчера Орехов выгнал!
— За что же? — интересуюсь, зная хоть и добрый, но переливчатый характер Орехова.
— Да гитару я ему сделал и принес в подарок. Он осмотрел ее, попробовал, затем вернул мне, а меня выставил со словами: «Не переводи хороший материал»…
Забавный случай произошел с ним в Болгарии, где он пребывал на гастролях с одной известной певицей. После первого же концерта, когда Сергей выступил с сольным номером, номенклатурная публика о певице сразу забыла, а Орехова водили и таскали по всем приемам и банкетам. На одном из них он оказался на почетном месте рядом с нашим послом. Тот, выражая свое расположение к Орехову, все подливал ему в бокал, упорно предлагая выпить, а Сергей в тот момент «завязал». Посол же принимал отказы Сергея за издержки советского менталитета. Наконец Сергей не выдержал, вспылил и возмущенно воскликнул: «Да не пью я!» И послал посла несколько дальше посольства…
Он мог собраться, выложиться и сотворить невероятное, но не терпел тупого произвола и небрежности по отношению к личности артиста.
УЗЫ ГИМЕНЕЯ
Она, жена его, Надежда Андреевна Тишининова, явилась к нему со своей нелегкой судьбой. Из провинциального Белгорода, без серьезных связей, с изломанным детством и юностью — семья ее была репрессирована, сослана в Сибирь и брошена с малыми шансами на выживание. Отсюда, может быть, и некоторая тяжеловесность характера, с практицизмом человека, привыкшего к неожиданным, не всегда ласковым сюрпризам жизни, с упорством в достижении цели, когда в жертву приносится изначальный романтизм. Она так же, как и ее будущий муж, в полной мере вкусила «радостей» скудного, неустроенного быта.
В Москве оказалась с цыганско-эстрадной группой. Эти группы принимались в городках и весях из-за цыганской, или чаще псевдоцыганской экзотики. Только так можно было подзаработать, ибо в Москве большинство не только ниш, но и ячеек основательно и давно заняты были понаторевшими в интригах «звездами», крепко оседлавшими те «дойные» места, а что в остатке, то тусовалось каруселью блатной иерархии чиновниками от искусства.
Она, уже не юная, чтобы с легкостью воспринимать игры в везенье-невезенье, оказалась в Москве. В огромном и беспощадном городе, сама по себе… Конечно, любовь — это прекрасно, но проза жизни тупа и настырна, подхихикивая, с идиотским смешком, тычет в твою сторону обрезком былых мечтаний…
И он, завороженный звуками гитары, смутно различал звуки окружающей жизни, полные невеселой трезвости…
Как поведала сама Надежда Андреевна, впервые она увидела Сергея на очередном грандиозном банкете, среди великого застолья, когда вино и дружба вкушаются в полной мере. Всем всего доставало, только Сергей, аккомпанируя себе на гитаре, пел романс на стихи Есенина «Клен ты мой опавший», и слезы лились из его глаз обильно и непроизвольно.
Что его так растрогало во время лихого пиршества?.. Какой отточенной интонацией полоснуло по душе?.. Сергей не был излишне сентиментальным и слез понапрасну не лил…
«Я тогда его почти не заметила, — поделилась Надежда, — хотя мне указали на него как на выдающегося гитариста. Затем мы встретились на репетиции… В перерыве он самозабвенно играл, будто бы для самого себя, но глаза его при этом сияли восторгом и радостью. Играл он что-то из Высотского, кажется, «Пряху»…
Через несколько дней мы поженились. Это случилось в 1965 году…»
Брак стремительно-внезапный, и потому поначалу скорее творческий союз, чем собственно брак. Явная «непритертость», когда не обозначены даже легким пунктиром слабости и достоинства жениха и невесты. Тут ситуацию должны бы разрешить дети, но их не случилось.
Говорят, нет детей — нет семьи. Устойчивой. У многих куча детей, а он или она идут на опохмелье после запоя любви и забывают, между тем, дорогу назад, в свой семейный рай. А есть пары и без детей, что лебеди, или «старосветские помещики»… Да что там — рецептура семьи самая сложная и дорогая…
Он же не только не был ловеласом, но и вообще плохо разбирался в тайнах женской души. Его могла привлечь красивая внешность. На время. Его могла привлечь юность. Для игры в загадки… Женская душа не гитара — гитару он знал неизмеримо больше.
Как признался мне, находясь с гастролями чуть ли не на Дальнем Востоке, после вечернего концерта, откушав дозу портвейна, или чего покрепче, гулял с девой по ночному городу. Оступившись, упал в глубокую яму, вырытую, как всегда, по случаю. Вдобавок сверху на него свалилось и нечто тяжелое, может, бревно. Сам, по причине потрясения и хмельного состояния, выбраться не смог. Только утром, с помощью той пассии, удалось освободиться из западни.
— А ведь не ушла, — сказал он с восхищением, — всю ночь просидела на краю ямы!..
Ах, Сергей Дмитриевич, жизнь тогда была другой! Много юмора, доброжелательности, открытости. Фон алчности и жестокости накапливался исподволь, вроде отдаленной грозы.
Наше амплуа — гулять с той девой всю ночь напролет, слегка соприкасаясь раскаленными от упоения руками. А уж если поцелуй — то сладостен до темноты в глазах… Конечно, возникала и телесная жажда, но стойкий и чистый романтизм побеждал все. Взбудораженная плоть могла и подождать. И она ждала…
От наших девочек веяло прохладой целомудрия, а не знойным ветром неоглядно-воспаленного распутства…
Как всякая супружеская пара, Сергей и Надежда ссорились. Всерьез или по пустяку. Ссора могла быть и публичной, что выдавало их взрывной и непосредственный характер. Кто себе на уме, прячет свои ссоры, чтобы достать их ко времени и в нужный момент, а на виду — голубки… Эта пара была не такой: эмоциональный взрыв с полным разрывом и несовпадением мнений, чтобы через час общаться как ни в чем не бывало. Он мог упрекать ее за неправильную фразировку. И мог быть правым, а может, и нет. Во-первых, у нее свое понимание той злосчастной фразы, а во-вторых, инструментальный музыкант все слышит несколько иначе, чем вокалист, может, более абстрагированно.
Упрекала и она его, когда, увлекаясь импровизациями в аккомпанементе, мог создавать для певца почти непреодолимые трудности. Хорошо, если рядом стоял другой гитарист, поддерживая точно выверенной гармонией. А если нет?..
Случалось и такое. Однажды раздосадованная Тишининова возмущенно заявила, что больше никогда не выйдет с Сергеем на сцену. Вспылил и он, поклявшись, что и сам не будет ей больше аккомпанировать.
Потому, дескать, что она где-то и как-то неправильно поет. Нужно заметить при этом, что оба имели успех большой и несомненный. Однако началась перепалка, которая мирно закончилась за столом, где Сергей в очередной раз творил чудеса на гитаре. А было это в издательстве «Советский композитор». Я для чего точно обозначаю адрес того события? Потому как слушали Орехова не какие-то поклонники-любители, а маститые редакторы-музыканты, «перелопатившие» уйму музыки. Причем баянисты, знающие не понаслышке толк в импровизациях на народные темы. Наконец дошло и до «Цыганской венгерки». Тут уж Орехов разошелся так, что всех привел в восторг и изумление. Особенно нестандартными гармониями. Сразу последовала просьба записать все игранное. Сергей с готовностью согласился. Однако сколько ни напоминали ему мы, упирая на данное обещание, все было напрасно.
Мало того, мне больше не довелось услышать его «Венгерку» в той уникальной гармонизации. Чего не наобещаешь и не натворишь в угаре творческого самоистязания!..
Он тяготился частыми гастролями.
Конечно же, он был не однозначен. Но однозначные страшны своей неумолимой правотой, от которой цепенеет душа и сереет день… Как очень верно заметил гитарист и певец Валентин Стабуров, который знал Орехова и общался с ним с начала его гитарных «страданий»: «Мягкий, но очень конкретный. Свой талант когда желал, тогда и проявлял…»
Ну а как иначе?.. Если всюду — «как вам угодно?». Талант имеет свою сакральную меру, точно очерченную Высшими силами…
Кто такой музыкант при певце? В сущности, никто, каким бы одаренным он ни был. Даже поразительно свободные импровизаторы, носители явного Божьего дара. Их тоже не всегда объявляли на сцене и «забывали» обозначить в афише. А певцы-то, порою откровенно посредственные, если не сказать больше — бездари, в обрамлении виртуозной музыки даже недурно гляделись. Сказанное никак не относится к Надежде Тишининовой. Она — популярная певица, со своей толпой поклонников. Но ведь Сергей Орехов ни при ней, ни при других певцах не утратил своей значимости и самобытности. Его знали и любили там, где он только появлялся — на сцене и вне ее…
Избегая однообразия, он уходил к другим вокалистам. И если Надежду Тишининову раздражала его работа с певцами, то уж с певицами — двойная ревность: профессиональная и женская. Она имела основания для своего протеста. Во-первых, он ее муж и у нее на него свое «право собственности», он ее музыкант, а своим поступком разрывал творческий союз, за которым зияла дыра, а из нее могло уйти все…
Во-вторых, как женщина-жена также имела право на ревность.
Не сближала их и его загульно-хмельная жизнь, и бесконечная вереница по многим параметрам случайных людей, которые тащили его отзывчивую душу в бездну запойной неволи. Таков он был по своей природе. Однако нужно отдать ему должное — находил в себе силы уходить от угарного состояния на долгие годы. Был период лет пятнадцать, когда он не взял капли в рот, не взял бы и для святого причастия. В возрасте акмэ, в пик его творческой и физической зрелости. И это отрадно. В то время он нередко приезжал ко мне. А жил я, как говорится, у черта на куличках — у самой кольцевой дороги на Дмитровском шоссе.
Приезжал и часами самозабвенно играл на гитаре, попивая крепкий чай или, реже, кофе. А как играл?.. Тогда, в начале 70-х, пластинки выпускались на 78 и 33 оборота в минуту. 33 оборота — долгоиграющая.
Так он, отпив глоток чаю, устраивал гитарную кутерьму. Нет, это действительно не было игрой на гитаре, это набегающие волны звуков, где каждая волна — девятый вал. Складывалось такое ощущение, что пластинку на 33 оборота ошибочно поставили на 78. И нигде ни кикса, ни треска, ни пустой ноты, только бархатно-теплое звучание гитары во всех позициях, снизу доверху. Нередко, кроме меня, благодарным слушателем становился поэт Геннадий Дмитриев, обладатель редкого по тем временам портативного магнитофона. И мы потом долго-долго упивались звуками ореховской гитары, утоляя все печали не всегда благозвучного бытия…
А что касается семейных взаимоотношений Сергея и Надежды, то, как сказал поэт Николай Шатров,
И Пушкин был не виноват,И Натали не виновата…Не может быть вечного праздника: если праздник каждый день, то он превращается в тризну. А они прожили вместе более тридцати лет. Из них двадцать — на сцене. О сей факт нельзя просто вытереть ноги.
Прожили вместе лучшие годы своей жизни. Всего доставало: и удач, и огорчений. И было много-много нелегкой работы. Вспоминает сама Надежда: «Мы прожили вместе 33 года. Гастролировали по всей стране.
Я пела сольное отделение — цыганские песни и романсы. Знала массу произведений, и Сереже они нравились, особенно он любил «Только раз бывает в жизни встреча», «Измены нет», «Он уехал». Он садился и делал аккомпанемент. С нами ездил и второй гитарист, потому что Сергей не любил один играть. Он ведь был солист. Играл и классические вещи, перекладывал их себе на семиструнную гитару.
Репетировали, как правило, дома. К сожалению, записей не делали — не было у нас тогда магнитофона.
В цыганский театр «Ромэн» нас не раз приглашали. До моего появления в Москве Сергей ведь работал с цыганами. Он настолько вник в цыганское искусство, что его даже стали считать цыганским гитаристом. Цыгане все его обожали, потому что так, как Сережа, цыганские вещи никто не играл. Я помню, как Сережа приводил меня к самому Валериану Полякову, чтобы я его послушала, — он был очень утонченный, и Сергею это нравилось. Что-то от него Сергей, может быть, и взял. Он быстро все схватывал. Как метеор. Но в театр идти — значит петь в массе или в лучшем случае спеть соло один романс. А на эстраде мы делали целую программу.
Правда, Сергей все же «связался» с Малым театром, куда его приглашали время от времени выступать в спектаклях, где нужно было играть какую-нибудь красивую музыку. И Орехов с удовольствием ходил туда, потому что в душе был, конечно, артист.
Обычно если мы отправлялись на гастроли, то давали как минимум 60 концертов. В день получалось по два-три выступления. Везде нас принимали хорошо, но случались и парадоксальные ситуации. Так однажды, в 70-х годах, приехали мы в какой-то районный центр, как всегда, выступили с успехом. После концерта вдруг заходит за кулисы молодой человек и говорит: «Вы больше к нам не приезжайте, мы любим комсомольские песни, а не романсы». Как оказалось, был он секретарем обкома комсомола. А в это время работал вместе с нами артист Малого театра Аркадий Вертоградов, он вел нашу программу, читал какие-то репризы. Так вот он не растерялся и говорит в ответ, мол, я — секретарь парткома Москонцерта! После этого молодой человек сразу переменил свое отношение к нам резко в положительную сторону.
Когда мы приезжали на гастроли в Магадан, то обычно шли в гости к Вадиму Козину. И там после концерта еще до утра пели. Есть записи, где Козин аккомпанирует себе на рояле, а Сергей Орехов ему играет на гитаре. Мы потом долго переписывались с Козиным.
Несколько раз мой муж выступал в телевизионных программах. Но туда особого доступа для него не было.
С сольными гитарными концертами он побывал во многих странах: в Германии, Польше, Югославии, Франции, — но без меня, поскольку я была «невыездная» из-за того, что мои родственники в 20-е годы были сосланы на Север. В Польше он с блеском выступил на фестивале гитаристов. После этого Сережу приглашали в Грецию, в США. В Париже он делал записи, но какие, я точно не знаю. В Америке были изданы ноты с романсом «Ямщик» в обработке Орехова…
Любопытно, что работать с Ореховым было весьма сложно. Выступал он одно время с Галиной Каревой, ездил с ней даже в заграничные турне — Югославию, Болгарию, Германию. Так после приезда она мне жаловалась:
«Надя, как же ты с ним работаешь? Он так много музыкальных импровизаций делает, что я даже слова забываю». И это было чистой правдой. Когда Сергей выходил на сцену, он настолько входил в образ, в свою игру, что нередко забывал о певце. Но мне с ним работать было легко, говорили, что у нас был шикарный альянс. Правда, случались и у нас творческие споры. Сережа меня всегда бичевал: «Вот ты поешь, вокал у тебя, — а ты разговаривай, учись слово нести». А я ему говорю: «Вот когда у меня не будет голоса, тогда буду разговаривать…»
Поклонников у Сережи было много. Особенно любили его студенты. Стихи ему посвящали. Какие аншлаги были… И билетов не хватало на концерты. К запискам и стихам поклонников он относился безразлично.
Даже были конверты, которые он не распечатывал. Я ему говорила:
«Прочитай их». А он в ответ: «Некогда мне, не мешай». Он жил музыкой.
Припоминаю такой случай. Как-то вечером слышу музыку, захожу в комнату, а Сергей с гитарой стоит. Я взглянула — на столе лежат «вверх ногами» ноты, да еще фортепианные, а он стоит и играет прямо с листа! Хотела ноты нормально положить, так он как закричит: «Не трогай!» И дальше продолжает играть! Вот такой он был человек.
А помню, идем вечером прогуляться, так Сергей идет и всю дорогу молчит. Я прошу: «Ну скажи хоть слово!» А он в ответ: «Вот сейчас у меня возникла вариация, поскорее домой нужно идти, записать, чтобы не забыть». У него в голове всегда звучала музыка, прямо аккорды звучали. Он записывал ноты, даже не беря гитару в руки. Это был необыкновенный музыкант.
Последние годы Сергей болел, лежал в больницах. Врачи говорили, что ему нельзя работать. У него появилась сильная одышка. Но без работы он не мог. За день до смерти ему позвонила певица, с которой он последнее время нередко выступал, просила его быть на репетиции. От нее он пришел огорченный. И предложил мне начать готовить новую совместную программу. Я просила: «Сережа, побудь дома, отдохни, не езжай никуда». Но он поехал к Валерию Минееву на репетицию. Там и умер».
Оглавление
МЯТЕЖ ДУШИ — НАШ СУДНЫЙ ДЕНЬ КАК ОН ИГРАЛ! ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ СЕМЬ ВЕЩИХ СТРУН УЗЫ ГИМЕНЕЯ
