Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

«Вспомнишь и лица, давно позабытые…»

Раннее зимнее утро. За вагонным окном Франция.

Поезд мчится, рассекая туманную пелену, мчится сквозь меняющиеся пейзажи, иногда так похожие на далекие, российские.

В купе женщина. Немолодая, далеко немолодая, этак лет… Нет, нет, стоп. Возраст женщины называть не принято, да и количество прожитых лет зачастую, называй или не называй, ничего не дает.

На лице – следы былой красоты. Впрочем, былой ли? Ведь бывает красота, которая не становится былой долгие годы. Бывает красота вечной, то есть дарованной Богом на весь век земной. Такое случается у женщин одухотворенных, женщин, проживших достойно, достойную жизнь.

Купе удобно, уютно. Женщина в купе одна. Она одна уже не только в купе, она одна в жизни, по, увы, не зависящим от неё причинам. Она, словно последняя из могикан, если перефразировать название известной книги.

Женщина смотрит в окно вагона, а за окном – нивы, которые кажутся в тумане печальными. Нивы – широкие поля… Здесь они редкость, а потому женщина смотрит на них, не отрывая взгляда. О, как этот пейзаж напоминает Россию!

Она – русская. До мозга кости русская. Она тоскует по России. Она русская, хотя от рода польского. Имя её – Матильда Кшесинская. Если точно – Матильда Феликсовна Кшесинская, а теперь вот – светлейшая княгиня Романовская-Красинская… Но это теперь. Всему миру она известна именно как Матильда Кшесинская.

Она любуется заснеженным пейзажем и включает небольшой портативный магнитофон, который любит возить с собой. В купе мягко вливаются звуки романса и слова, такие вдохновенные и чарующие…

Утро туманное, утро седое,

Нивы печальные, снегом покрытые…

Нехотя вспомнишь и время былое,

Вспомнишь и лица, давно позабытые.

Боже! Как трогают душу, как заставляют замереть сердце эти проникновенные слова Ивана Сергеевича Тургенева, такого родного своей любовью к России, к русскому языку… Здесь, на чужбине, именно великолепный, чистый, живой русский язык Тургенева, Бунина, Телешева, Пришвина спасает от окружающего гавканья «двунадесяти язык» Европы.

А в её памяти лица… Лица, хоть и давно ушедшие, но не позабытые. Боже! Сколько лет прошло, как давно она рассталась с Россией! Она покинула её в 1920-м, покинула совсем ещё молодой женщиной. Да, да, к ней можно вполне – и это будет справедливо – отнести словосочетание «совсем ещё молодой», потому что она – Кшесинская.

Она глядит в окно, прикидывая, сколько же лет минуло, но она ещё не знает, потому как такого никому не дано знать, что 48 лет, в которые она уехала из России, даже ещё не половина того жизненного пути, который отмерил ей Всевышний на земле.

А романс звучит…

Вспомнишь обильные страстные речи,

Взгляды так жадно, так робко ловимые.

Первая встреча – последняя встреча —

Тихого голоса звуки любимые.

Сколько было обильных и страстных речей в её жизни! Сколько было взглядов, жадно и робко ловимых. Романс чарует, завораживает, он настраивает на воспоминания…

И в туманной вуали, что расстилается за окном, мелькают лица. Вот строгое, мужественное лицо русского богатыря, императора Александра III… А рядом юное прекрасное лицо наследника престола цесаревича Николая. Вот картинка первой встречи с цесаревичем и горькое видение встречи последней.

И снова звучат слова, проникающие в самое сердце…

Вспомнишь разлуку с улыбкою странной,

Многое вспомнишь родное, далёкое,

Слушая рокот колёс непрестанный,

Глядя задумчиво в небо широкое.

Жестокое слово разлука слишком рано ворвалось в её жизнь. Было много разлук, было много потерь в этой жизни. Но первая разлука с любимым особенно памятна, и боль от неё так и не отпускает всю жизнь.

Лица, лица в туманной вуали за окном, и рокот колёс непрестанный, монотонный. А над всем этим – небо. Но сколько и как задумчиво ни гляди в него, оно не такое широкое, не такое бездонное, как в России. А сейчас и вовсе скрытое туманом. И туманом прожитых лет скрыто многое, очень многое, но не лица.

За разлуками – встречи. Вот суровый и мужественный великий князь Сергей Михайлович, чьё нежное сердце, преданное сердце скрыто для многих. А вот совсем ещё юное лицо великого князя Андрея Владимировича и его смущенный, извиняющийся голос – неосторожным движением он уронил бокал, напрочь испортив платье Матильды.

Вспомнив это, она улыбается. Что там платье – она никогда не страдала вещизмом. Легко приходили вещи, легко расставалась с ними, кроме тех, что памятны, очень памятны. Ведь для человека с большой буквы дороговизна вещей именно в той памяти, которую они хранят в себе…

А вот внезапно всплывает в мутном окне шумная ватага выпускниц Императорского театрального училища. И голос наставницы, объявившей, что начинается репетиция выпускного концерта, на который приглашён сам государь император Александр III, да не один, а с супругой и с наследником престола цесаревичем Николаем.

Кажется, уже тогда забилось сердце. Так всё-таки кажется так или действительно забилось? Почему? Она же не могла знать заранее, что произойдёт на выпускном, во что всё происшедшее выльется в дальнейшем. И ещё вспомнилось то, о чём узнала она уже потом. В тот самый промозглый мартовский день, когда начались репетиции выпускного балетного спектакля, об этом спектакле шёл разговор в императорской семье, причём разговор этот касался именно её, Матильды Кшесинской, тогда ещё совсем не известной цесаревичу, но известной его родителям.

Март, трагический месяц для дома Романовых. Кто тогда, в марте 1890 года, знал, что произойдёт ровно через 17 лет с Россией? 17 – не мистическое ли число? Ведь 17 октября 1888 года произошло крушение императорского поезда… Дерзкое и наглое покушение тех, кто мечтал пустить под откос не только того, кто как раз хранил Россию, слегка «подмораживая» её, но и саму Россию, на радость алчным западным хозяевам.

Но Матильде Феликсовне не хотелось думать о печальном, она вспоминала о том озарении, которое пришло в день выпуска и о том, что говорили в императорской семье о ней в тот самый час, когда она начинала репетицию выпускного балетного спектакля…

«Настоящая любовь – редкий цветок!»

Был обычный мартовский день 1890 года. Россия благоденствовала под мудрым скипетром русского богатыря государя императора Александра III Александровича.

Однажды за обедом царской семьи императрица Мария Фёдоровна, урождённая Мария София Фредерика Дагмар (Дагмара), напомнила своему державному супругу Александру III Александровичу:

– В театральном училище скоро выпускной. Помните, вы мне рассказывали об очень милой и хорошо воспитанной девушке?

– О Матильде Кшесинской? – наморщив лоб, переспросил император. – Да, да, припоминаю. Очень, очень мила. Так она уже выпускница? Да, бежит время. О-о! – оживился он. – Разве не говорил? Нас же приглашают на выпускной бал в театральное училище. Не думал, что юная Кшесинская уже выпускница. Пойдём обязательно и возьмём Николая…

Императорская семья обедала в Аничковом дворце Петербурга.

Стояла тёплая весенняя погода. Вот-вот должна была вскрыться Нева, и подарить петербуржцам неповторимое зрелище ледохода, завораживающего таинственной и неудержимой мощью. Вот с такою неудержимой мощью, ломающей все традиционные устои, предстояло ворваться на императорскую сцену той юной и хрупкой девушке, о которой шёл разговор. Матильда уже была замечена своими педагогами, иначе бы не узнал о ней император.

Стоял март, а впереди была весна, первая самостоятельная сценическая весна этой юной девушки, и… первая весна любви юноши, который сейчас чинно сиживал за столом со своими державными родителями. Впереди были весна, цветы, а в императорской семье было заведено так – цветы беречь. Их не срывали не только в клумбах, но даже в поле, если дети просили остановиться, чтобы порезвиться, никто не смел дотрагиваться до полевых цветов, хоть и было их изобилие.

Никто не делал никаких букетов. Мария Фёдоровна учила детей, что цветы – живые существа и они должны жить там, где выросли, – и в клумбе, и на цветастом заливном лугу. Ведь сорванные цветы – это мёртвые цветы. Теперь научно доказано, что букеты, поставленные в доме, медленно умирая, забирают у окружающих энергию. А в семье императора воспитывалось неприятие любого убийства, даже и цветов.

Но цесаревичу предстояло замереть в восторге перед цветком иного рода, который тоже нельзя сорвать и которым можно любоваться лишь издали… Но жизнь есть жизнь. Как-то оно будет с цветком, который должен был распуститься при случайно-неслучайной встрече. Философ Николай Александрович Бердяев говорил: «Настоящая любовь – редкий цветок». Можно ли срывать этот цветок или надо им любоваться издали, не смея прикоснуться? Кто ответит на этот вопрос? Только жизнь!

Накануне большой любви

Итак, семья собралась за обедом. Перед каждым приёмом пищи читалась молитва в благодарение Богу за хлеб насущный. И как в патриархальных русских семьях, в императорской семье никто не мог раньше главы семьи притронуться к еде и раньше главы семьи выйти из-за стола.

Обычно в детстве после обеда юный Николай со своими братьями играл на улице. Он строил с ними крепости из песка, прокладывали дороги. А когда стояла дождливая и пасмурная погода, занимались дома, вырезая и склеивая из бумаги корабли и разные фигурки.

В играх маленький Николай Александрович был всегда главным, всегда командовал младшими братьями. Построив бумажные корабли, начинали боевые действия в защиту Отечества – такие игры на первом месте. И это вовсе не то, что нынешние одуряющие компьютерные игры на западный манер. Да и игрушки отражали Русь, русскую историю, а не разных похабнейших Гарри Поттеров-шпротеров. Раньше ценились в императорских семьях былины о русских богатырях, сказание о русских землях, о победах над агрессорами.

Об учёбе наследника престола Николая Александровича рассказал в своих воспоминаниях русский духовный писатель, публицист, историк Николай Дмитриевич Тальберг (1886–1967):

«В 1877 году ближайшее заведование его занятиями было поручено генерал-адъютанту Г. Г. Даниловичу. Учебные занятия были распределены на двенадцать лет, причём первые восемь лет посвящены были предметам гимназического курса с заменой классических языков элементарными основами минералогии, ботаники, зоологии, анатомии и физиологии. Расширено было преподавание политической истории, русской литературы, иностранных языков. Курс высших наук продлен был потом на пять лет, дабы предоставить будущему Государю подробнее ознакомиться с военным делом и главнейшими началами юридических и экономических наук.

Преподавателями его были выдающиеся профессора высших учебных заведений К. П. Победоносцев, Н. X. Бунге, М. Н. Капустин, Е. Е. Замысловский; генералы М. И. Драгомиров, Г. А. Леер, Н. Н. Обручев, П. Л. Лобко. Понимание подлинной русской государственности усвоил он главным образом от умного и убеждённого идеолога самодержавия Победоносцева, тесными узами связанного с его августейшим родителем».

Детство, отрочество, юность пролетают стремительно, столь же стремительно оно бежало и в те времена, когда подрастал будущий император Николай Второй.

Генерал-лейтенант Евгений Карлович Миллер рассказал и об ещё одном направлении учёбы для русских государей наиважнейшей:

«6 мая 1884 года Наследнику Цесаревичу исполнилось 16 лет и, как достигший совершеннолетия, он – атаман всех казачьих войск – принёс присягу под штандартом лейб-гвардии Атаманского полка. Имев счастье как выпускной кадет присутствовать на этом торжестве, впервые переступивши порог Зимнего дворца, я никогда не забуду этой трогательной и величественной картины в Георгиевском зале: умиленные и восторженные взоры великанов – бородачей-атаманцев и сосредоточенный, серьёзный вид Наследника, казавшегося много моложе своих лет, его взволнованный, но звучный голос, которому он усилием воли придавал чеканную твёрдость, когда произносил слова клятвы, даваемой своему отцу Императору Александру III и в лице его – России. С этой минуты Наследник Цесаревич считался на действительной военной службе».

Н. Д. Тальберг поведал и о военном образовании:

«Военное дело Наследник изучал под руководством таких общепризнанных знатоков его, как генералы Драгомиров, Леер и Лобко. Одновременно он знакомился и практически с военной службой, бытом офицера и солдата. Будущий монарх последовательно с 1887 года исполнял обязанности строевого офицера. В лейб-гвардии Преображенском полку он был субалтерн-офицером, потом ротным командиром; в лейб-гусарском полку был тоже младшим офицером, затем командиром эскадрона. Один лагерный сбор он провел в составе гвардейской конной артиллерии».

По свидетельству генерала Миллера, в прошлом офицера лейб-гвардии Гусарского полка, Наследнику по душе был именно весь уклад полковой жизни: тесная товарищеская среда, простые и вполне определённые взаимоотношения – дружественные вне службы и строго дисциплинированные во время несения службы. Но особенно привлекала его возможность ближе подойти к солдату, к простому человеку из толщи народной. Входя в жизнь и быт солдат вверенной ему роты или эскадрона, наблюдая и изучая солдатскую психологию, взаимоотношения офицеров и солдат, Наследник вынес из своего пребывания в войсковых частях не только глубокую искреннюю любовь к военной среде, к армии, но и совершенно определенные взгляды на духовную сторону жизни в казарме.

Мечтой Наследника была возможность командовать полком. Он желал провести в жизнь свои взгляды на офицера и солдата, на их взаимоотношения, на отношения к службе и собственным примером увлечь офицеров на путь еще большего приближения к солдату. Это не осуществилось из-за неожиданной кончины Императора Александра III. Но то, что он приобрел, командуя ротой и эскадроном, отразилось на предпринятых им как государем мерах для улучшения самой жизни офицера и солдата.

Всё это так, всё это было необходимо, потому что цесаревичу предстояло управлять Российской империей. И поэтому ему нужно было кроме просто знаний, необходимых обычному человеку, получить знания обширнейшие по управлению державой, а кроме того, военные знания, ибо много, очень много врагов было у России во все времена, на протяжении всей многовековой её истории. В одной из старинных книг говорится о роли армии в жизни государства следующее:

«Все большие расы-повелительницы были расами воинственными, и та, которая теряет твёрдые воинские доблести, напрасно будет преуспевать в торговле, в финансах, в науках, искусствах и в чём бы то ни было: она потеряла своё значение; поэтому в жизни народа первое место должны занимать войска, а следовательно, и военная наука, которая есть искусство воевать и готовиться к войне».

Но каждый юноша, вступая во взрослый мир, не может оградить себя от этого мира и не в последнюю, если не первую, очередь от мира волшебных чувств. Цесаревич не был лишён и тех светлых чувств, которые посещают каждого молодого человека, когда приходит время.

И родители, конечно, не раз задумывались о будущем старшего сына, о том, что и ему скоро придётся делать один из важнейших выборов в своей жизни – выбор своей второй половины, той женщины, которой предстоит шествовать с ним рука об руку по жизни, какой бы ни была эта жизнь – лёгкой или сложной.

Задумывались и о том, что пора бы уже учиться ухаживать за барышнями, танцевать, уверенно вести себя в светском обществе, в котором правят бал прекрасные дамы. Конечно, обо всём этом они рассказывали наследнику престола, воспитывали его в самых лучших традициях и учителя. Но… Всё это теория. Нужна и практика.

И вот это время пришло. Почему державные родители решили взять своего старшего сына именно в театральное училище? Они ведь, не сговариваясь, подумали об этом. Приобщение к прекрасному? А ведь в училище этом действительно были собраны прелестные девушки. Не лучше ли было вывести в свет, приобщить к роскошным балам? Не лучше… Мерк высший свет в России, и никто не знал о том лучше, нежели государь. Но не жестоко ли вести наследника престола в цветник, где ни один цветок не может быть сорван им, ни одна из прекрасных выпускниц театрального училища не может стать его второй половинкой?

Возможно, столь далеко и не уходили мысли родителей. Отчего не посетить выпускной, отчего не пообщаться с красными девицами? Просто потанцевать, просто отдохнуть душой от дел и забот, которыми полнятся будни наследника престола. Ведь его все, начиная с родителей и заканчивая учителями, денно и нощно готовят к будущему державному служению.

«Будьте… славою русского балета»

А в училище в это время была суматоха. Девушки готовились к столь знаменательному дню в их жизни. На Матильде Кшесинской уже был голубой костюм с ландышами. Она красовалась в нём перед подругами, ещё не ведая, какую встречу уготовила ей судьба.

Каждой из выпускниц предстояло выбрать для выпускного свой танец.

Юная Матильда выбрала «па-де-де» под итальянскую музыку «Стела конференц».

И вот настал ответственный час. Зал полон гостей. На сцене – выпускницы, легкие, точно воздушные – ну пушинки, ни дать ни взять.

Конечно, волнения, волнения у всех, в том числе и у Матильды. Всё отработано много раз. Но выпускниц предупредили, что император принял приглашение и что он сегодня будет в зале с супругой и наследником престола. Сообщение о наследнике пролетело мимо ушей. Ну и что – наследник и наследник… Хотя незаметно для неё самой ёкнуло сердечко. Много мистичного было в жизни и судьбе Матильды, обладающей не только великим талантом, но и чувством необыкновенной интуиции.

Заиграла музыка, поднялся занавес… Волшебные звуки ворвались в зал; а на сцене другое волшебство – красавицы одна другой лучше. Глянул юный Николай Александрович – и глаза разбежались.

Выпускницы поочерёдно исполняли номера.

Вот подошла очередь Матильды Кшесинской. Она вышла танцевать «Тщетную предосторожность» – балет в двух действиях, созданный французским балетмейстером Жаном Добервале. Танцевала с воспитанником Рахмановым. И как раз в этот момент приехала императорская чета.

Выступление прошло блестяще. Когда занавес закрылся, император Александр Третий вышел в зал…

Годы спустя Матильда Кшесинская так описала этот волнующий для неё момент:

«По традиции представляли сначала воспитанниц, а потом приходящих. Но Государь, войдя в зал, где мы собрались, спросил громовым голосом: “А где же Кшесинская?”

Я стояла в стороне, не ожидая такого нарушения правил. Начальница и классные дамы засуетились. Они собирались подвести двух первых учениц, Рыхлякову и Скорсюк, но тотчас подвели меня, и я сделала Государю глубокий поклон, как полагалось. Государь протянул мне руку со словами:

– Будьте украшением и славою русского балета.

Я снова сделала глубокий реверанс и в своём сердце дала обещание постараться оправдать милостивые слова Государя. Потом я поцеловала руку Государыни, как требовалось.

Я так была ошеломлена тем, что произошло, что почти не сознавала происходящего вокруг меня. Слова Государя звучали для меня как приказ. Быть славой и украшением русского балета – вот то, что теперь волновало моё воображение. Оправдать доверие Государя было для меня новой задачей, которой я решила посвятить мои силы.

Когда все по очереди были представлены Государю и Государыне и были обласканы ими, все перешли в столовую воспитанниц, где был сервирован ужин на трех столах – двух длинных и одном поперечном.

Войдя в столовую, Государь спросил меня:

– А где ваше место за столом?

– Ваше Величество, у меня нет своего места за столом, я приходящая ученица, – ответила я».

Вот здесь надо прервать цитату, чтобы пояснить. В училище было правило, позволяющее при желании воспитанницам жить дома, особенно если дома их были неподалёку и не требовалось много времени, чтобы идти на занятия. Отец Матильды посчитал, что будет лучше, если его дочери, учащиеся в училище, будут жить дома. Конечно, играл роль и достаток в семьях. Были воспитанницы и из бедных семей. Талант не выбирает богатых, талантом наделяются люди независимо от их общественного и материального положения.

Вернёмся к рассказу Матильды Кшесинской о памятном для неё дне выпуска из Императорского театрального училища:

«Государь сел во главе одного из длинных столов, направо от него сидела воспитанница, которая должна была читать молитву перед ужином, а слева должна была сидеть другая, но он её отодвинул и обратился ко мне:

– А вы садитесь рядом со мною.

Наследнику он указал место рядом и, улыбаясь, сказал нам:

– Смотрите, только не флиртуйте слишком.

Перед каждым прибором стояла простая белая кружка. Наследник посмотрел на неё и, повернувшись ко мне, спросил:

– Вы, наверное, из таких кружек дома не пьёте?

Этот простой вопрос, такой пустячный, остался у меня в памяти. Так завязался мой разговор с Наследником. Я не помню, о чём мы говорили, но я сразу влюбилась в Наследника. Как сейчас, вижу его голубые глаза с таким добрым выражением. Я перестала смотреть на него только как на Наследника, я забывала об этом, все было как сон…»

Много лет спустя на глаза балерине Кшесинской в эмиграции попался изданный за рубежом дневник императора Николая II.

По поводу этого вечера в дневнике государя императора Николая Второго было записано:

«Поехали на спектакль в Театральное училище. Была небольшая пьеса и балет. Очень хорошо. Ужинали с воспитанниками». Так я узнала через много лет об его впечатлении от нашей первой встречи».

А вот ещё запись:

«Сегодня был у малютки Кшесинской… Малютка Кшесинская очень мила… Малютка Кшесинская положительно меня занимает… Попрощались – стоял у театра, терзаемый воспоминаниями».

Матильда была в полном восторге от того, что её выступление увидела императорская семья, да и не только семья, её выступлением были восхищены и преподаватели.

Дома она рассказывала родителям:

– Вы представляете, папенька и маменька, нас приехал поздравлять сам император Александр Александрович. Я выступала, и он сказал, что я буду звездой русского балета.

– Доченька, я горжусь тобой! – воскликнул отец Феликс Иванович Кшесинский.

Отец Матильды был известным театральным танцором.

Театральный критик и драматург Александр Алексеевич Плещеев (1858–1944), сын известного поэта Алексея Николаевича Плещеева, писал о нём:

«Более удалое, гордое, полное огня и энергии исполнение этого национального танца трудно себе представить. Кшесинский умел придать ему оттенок величественности и благородства. С лёгкой руки Кшесинского или, как выразился один из театральных летописцев, с лёгкой его ноги, положено было начало процветанию мазурки в нашем обществе. У Феликса Ивановича Кшесинского брали уроки мазурки, которая с этой даты сделалась одним из основных бальных танцев в России».

«Первые встречи…»

Выпускной вечер прошёл. Теперь предстояла разлука с подругами – разлетались выпускницы из своего гнёздышка.

После выпускного Кшесинская однажды совершенно случайно увидела Николая Александровича. Цесаревич ехал в карете по улице Петербурга. Она остановилась, посмотрела ему вслед, а он неожиданно обернулся. У Кшесинской замерло сердце. После выпускного она часто вспоминала его, думала о нём и, не отдавая себе отчёта, мечтала его увидеть.

Вечером Матильда стала рассказывать своей сестре Юле о своих подругах, с которыми расставалась со слезами, о концерте… Они сидели в большой уютной комнате, стоял большой диван, в углу висело дамское зеркало, стояла тумба. Сёстры долго разговаривали. А потом вдруг Матильда, слегка покраснев, поведала о Николае Александровиче, которого впервые увидела в зале, а потом на улице, когда он проезжал мимо. И заметила загадочно:

– А ведь он, приметив меня, обернулся. Почему он обернулся?

О случайных встречах Матильда вспоминала в мемуарах:

«…я шла с сестрой по Большой Морской, и мы подходили к Дворцовой площади под арку, как вдруг проехал Наследник. Он узнал меня, обернулся и долго смотрел мне вслед. Какая это была неожиданная и счастливая встреча!

В другой раз я шла по Невскому проспекту мимо Аничкова дворца, где в то время жил Император Александр Третий, и увидела Наследника, стоявшего со своей сестрой, Ксенией Александровной, в саду, на горке, откуда они через высокий каменный забор, окружавший дворцовый сад, любовались улицей и смотрели на проезжавших мимо. Опять неожиданная радостная встреча. Шестого мая, в день рождения Наследника, я убрала всю свою комнату маленькими флажками. Это было по-ребячески, но в этот день весь город был разубран флагами».

Что это? Любовь? Возможно, в те минуты Матильда ещё не отдавала себе отчёта в том, что действительно в её сердце рождалось сильное, трепетное чувство.

Она вступала в жизнь, в жизнь, как оказалось, очень долгую, наполненную множеством суровых испытаний, которым суждено было начаться уже очень и очень скоро.

А позади была учёба, причём очень успешная учёба в знаменитом театральном училище. О самом этом училище, как и о театральном образовании тех лет, которое будущие балерины получали в двух театральных учебных заведениях – московском и петербургском, – Матильда рассказала в своих мемуарах:

«Оба театральных училища, петербургское и московское, были подчинены Министерству Императорского Двора и состояли в ведении Дирекции Императорских театров. Каждую осень в балетное училище принимались дети от девяти до одиннадцати лет после медицинского осмотра и признания их годными к изучению хореографического искусства. Жюри было строгое, и лишь часть записавшихся на экзамен попадала в школу, в которой училось около шестидесяти-семидесяти девочек и сорока-пятидесяти мальчиков. Ученики и ученицы были на полном казённом иждивении и отпускались домой только на летние каникулы. Во время своего пребывания в школе они иногда выступали на сцене.

По окончании балетной школы в семнадцать-восемнадцать лет ученики и ученицы зачислялись в труппу Императорских театров, где оставались на службе двадцать лет, после чего увольнялись на пенсию или оставались на службе по контрактам. В балетной школе преподавали не только танцы, но и общие предметы наравне с нормальными школами – было пять классов с семилетним курсом. Хотя в Москве и в Петербурге были отдельные две труппы и два отдельных училища, но они входили в общий состав Министерства Императорского Двора, управлялись Директором Императорских театров и составляли как бы одно целое. Артисты петербургского и московского Императорских театров выступали в обеих столицах».

После окончания училища Матильда Кшесинская была принята в балетную труппу Мариинского театра, где поначалу танцевала как Кшесинская 2-я. Кшесинской 1-й называли её старшую сестру Юлию Феликсовну, тоже окончившую Императорское театральное училище.

Так, с 1790 года Матильда стала танцевать на императорской сцене. Играла она и в сказочных спектаклях, и в итальянских драмах в Красном Селе.

Встреча с наследником престола Николаем Александровичем не забывалась. И вот однажды в Царское Село приехал император Александр III со всей семьёй.

Цесаревич Николай сам подошёл к ней, поклонился и сказал:

– Как я рад вас видеть!

– И я рада, очень рада, – опустив глаза, сказала Матильда.

– Вы теперь здесь будете играть? – спросил цесаревич.

– Да. Пока буду играть здесь. И не только в драмах. У меня в репертуаре есть и персонажи сказочные. Буду играть в «Красной Шапочке», в «Спящей красавице».

– А в сказках вы сегодня будете играть? – спросил наследник.

– Нет, увы, пока ещё идут перестановки в театре. Вы знаете, я люблю своё дело. Ведь всякая работа должна не только нравиться, но приносить людям пользу, – застенчиво проговорила Кшесинская.

А потом начались репетиции произведения «Галоп». На некоторых присутствовали сам Император и его брат, великий князь Владимир Александрович. Ему «Галоп» не понравился. Он остановил артистов, встал, вышел на сцену и стал показывать, как нужно танцевать. В театр часто приходил великий князь Николай Николаевич старший. Он был влюблён в балерину Числову. Николай Николаевич служил в лейб-гвардии. Интересно, что все старались как-то помочь артистам, даже спорили, каким образом лучше ставить то или иное произведение. Император часто спорил со Львом Ивановичем Ивановым. Спорил даже во время репетиции. Он говорил:

– Нет, не так, совсем не так надо «галоп» танцевать.

– Но я лучше знаю, как танцевать, – не сдавался Лев Иванович Иванов.

Однажды репетицию посетил наследник престола. Но в театре всё официально. Ни слова лишнего при всех. А Кшесинская ждала, когда увидит великого князя где-то вдали от посторонних глаз. И дождалась.

Прошли месяцы. Больше Матильде не привелось увидеть цесаревича. Пролетело лето, позолотила листву деревьев осень, наступила зима.

Матильда постоянно думала о наследнике престола. Понимала, что какие-либо мечты бесполезны, что никаких перспектив нет и не может быть у отношений с цесаревичем, но постоянно думала о нём и ничего с этим поделать не могла.

Отшумел Новый год, прошли рождественские праздники, в Петербурге установились морозы. Матильда уже играла во многих спектаклях. А тут решили поставить «Спящую красавицу» и «Красную Шапочку» на большой императорской сцене Мариинского театра. Она не видела цесаревича, но чувствовала, что он здесь, в зале, что он любуется ею.

А потом была случайная встреча на катке…

Катанье на коньках в столице давно уже превратилось в добрую традицию. Писатель Зимин Игорь Викторович в очень интересной и познавательной книге «Детский мир императорских резиденций. Быт монархов и их окружение» в главе «Зимние катки» привёл строки из воспоминаний издателя-редактора, писателя и публициста князя Владимира Петровича Мещерского (1839–1914):

«В те годы главною сценою для знакомств и для сношений бывали зимние катанья на коньках в Таврическом саду… Буквально весь бомонд катался на коньках, чтобы ежедневно бывать от 2 до 4 часов на Таврическом катке в обществе великих князей. Другой, более оживлённой сцены для знакомств великих князей в то время не было».

И. В. Зимин повествует: «…после расширения сада Аничкова дворца каток стали заливать там. Устраивали каток и на льду озер Гатчинского парка. Именно там учился кататься на коньках будущий Николай II».

Далее снова приведены строки из воспоминаний современника: «В саду Аничкова дворца устроены были ледяные горы и каток, то же и в Гатчине. Сюда собирались его дети с приглашенными товарищами, и государь охотно с ними возился и играл». Николай II умел кататься на коньках, но большим любителем этой забавы не был, предпочитая хоккей. Играли в хоккей без коньков, в сапогах, гнутыми клюшками, гоняя резиновый мячик. Даже после того, как Николай Александрович стал императором, он несколько лет выкраивал время для того, чтобы посетить каток».

«Поскольку Таврический дворец и сад входили в число дворцовых зданий, то они соответствующим образом охранялись и публику на каток пускали только по специальным билетам, – отмечает И. Зимин. – Билеты выдавались на один сезон канцелярией Министерства Императорского Двора. Поскольку на катке собирался весь столичный бомонд, то его посещала не только молодежь, но и почтенные отцы семейств. Дело в том, что на катке не только отдыхали, но и обсуждали деловые вопросы в неформальной обстановке, а молодежь завязывала знакомства и флиртовала».

И. Зимин далее отметил:

«Примечательно, что к концу XIX в. сложилась определённая традиция, когда считалось приличным знакомиться и флиртовать не только на великосветских балах, но и на катке Таврического сада. Однако жизнь неизбежно вносила свои коррективы и в зимние забавы. Политический терроризм постоянно сужал “свободную территорию” для членов императорской семьи. И постепенно их поездки на каток Таврического сада прекратились. Однако привычка к этой зимней забаве уже сформировалась. Поэтому после расширения сада Аничкова дворца лед стали заливать там. Даже после того, как Николай Александрович стал императором, он еще несколько лет находил возможность предаваться этой забаве. В свою первую “императорскую” зиму 1894/95 гг., когда на 26-летнего царя свалилось множество дел, которыми он не занимался раньше, времени на каток уже не находилось. Да и молодая жена требовала внимания. Тем не менее он трижды (13 и 20 января и 8 февраля 1895 г.) за зиму сумел выбраться на каток Аничкова дворца. Тогда Николай II был буквально изумлен, когда убедился, что его любимая Аликс тоже умеет кататься на коньках. Это было тем более удивительно, что 23-летняя жена постоянно жаловалась на боль в ногах. В январе 1896 г. молодая семья начала обживаться в своей новой “квартире” в Зимнем дворце. Но, как любящий сын, царь ежедневно с женой ездил к чаю в Аничков дворец к матери, где находил возможность пару часов побегать на катке с друзьями.

Так, 4 января 1896 г. Николай II записал в дневнике: “Поехали к завтраку в Аничков. Гуляли в саду и играли по-прежнему на катке…” В эту зиму на катке Николай II бывал часто. За январь 1896 г. он посетил каток 13 раз. Пропускал свои забавы только уж по случаю совсем плохой погоды – “снег с дождём”».

Но это было позднее, а в описываемый день произошла нежданная встреча. Матильда решила покататься на коньках. Ей ли, балерине, прекрасной танцовщице, не одолеть и этот рубеж? Как сотрудница императорской сцены и билет получила на каток, где нередко катались члены императорской фамилии.

Каталась, кружилась, любуясь тем, как лёгкий, пушистый снежок мягко ложился на лёд. Она не просто каталась, она танцевала, делала пластичные фигуры. И вдруг неожиданно услышала знакомый голос:

– Здравствуйте, Матильда. Как вы красиво кружитесь на коньках! Словно на сцене.

Это был цесаревич Николай. Она и не заметила, как он подъехал к ней.

Ответила, смущаясь и радуясь:

– Да, я люблю в свободное время кататься.

– Вижу, вижу. Любовался вами. Скажите, а завтра вы тоже будете здесь? – спросил цесаревич.

– Завтра? Да, как раз завтра я свободна от спектаклей.

– Значит, придёте?

Она потупилась, прошептала:

– Да, приду…

Музыка разливалась по катку, казалось, она играет в такт кружащимся снежинкам. Цесаревич попросил:

– Матильда можно вас пригласить на танец.

– Можно, – мягко сказала она и слегка склонила голову.

Они закружились в снежном вихре, и все оборачивались, чтобы полюбоваться необыкновенной парой. Кто-то узнавал юного наследника престола, кто-то замечал, с кем выписывает пируэты.

– Завтра я буду ждать вас, – сказал цесаревич, когда закончился танец.

– Я обязательно приду.

И она пришла, и они встретились и провели прекрасный, незабываемый вечер, разговаривая о театре, о балете, об искусстве вообще.

– А чем вы интересуетесь особенно? – спрашивала Кшесинская.

– Я люблю древнюю историю, – отвечал Николай Александрович. – Читаю книги наших историков, зарубежных… Интересуюсь римским правом.

– История? – переспросила Кшесинская и заметила: – А я люблю сказки и сказочные персонажи. Древнегреческие мифы. Но особенно сказки Пушкина. Из зарубежных героинь мне нравится цыганка Эсмеральда.

Главная героиня романа Виктора Гюго “Собор Парижской Богоматери” была в то время на слуху, поскольку создавались оперы, даже балет, где этот образ неизменно покорял публику.

– Красивая история, – сказал Николай Александрович. – Ну а мне в романе нравится описание самого собора. Нравятся исторические моменты.

– Я читала роман, читала о соборе и не могла оторваться…

Время пробежало незаметно, и Николай Александрович сказал:

– Мне пора, извините меня, пожалуйста, Матильда.

– Что вы, что вы, я понимаю, – ответила она.

Да, она понимала, что наследник престола уже в молодые годы не может принадлежать себе.

Последствия прогулки, увы, заявили о себе очень серьёзно.

На следующий день, когда Матильда играла в спектакле “Спящая красавица”, ей было больно наступать на ногу. Явно перекаталась на коньках. Она держалась мужественно, и никто из зрителей не заметил её состояния. Домой поехала вместе с отцом, и он помогал ей идти, а потом твёрдо сказал:

– Завтра никуда не идёшь.

Матильда послушалась отца, тем более наутро выступил ячмень на глазу.

– Что случилось? – воскликнул отец испуганно. Он осмотрел дочь, быстро вышел из комнаты и велел запрягать лошадь. Мать не отходила ни на шаг от Матильды. Отец через час привёз врача. Врач поохал, покачал головой и прописал мази, лекарства. Отец отправил слугу в аптеку.

Началось лечение. Матильда исполняла все назначения врача. А Николай Александрович каждый день приходил на каток – Матильды не было. Он недоумевал.

Как раз в те дни Император собирался в Красное Село. Николай Александрович попросил отца узнать, что с Кшесинской. Там пояснили:

– Она заболела. Отец увёз её сразу после спектакля.

Цесаревич узнал, где живёт Кшесинская. Оказалось, что её дом неподалёку от театра. От Красного Села через зимний лесок… Император сказал сыну:

– Кшесинская дома, она болеет. Завтра съездишь, навестишь.

На следующий день Николай Александрович поскакал в Красное Село. А в это время Кшесинская ждала своего партнёра танцора, который обещал навестить её. Услышав, что кто-то вошёл, она спросила:

– Кто там?

Не успела услышать ответ, как вошёл цесаревич. Матильда воскликнула:

– Это вы, Николай?

– Я узнал, что вы болеете.

– Извините, я вас на катке заставила ждать напрасно…

– Не нужно извинений. Разве человек не может заболеть?

– Я должна была играть в итальянской опере. Я всех подвела.

Служанка, войдя незаметно, предложила чай с булочками и поставила поднос на стол.

Кшесинская сказала:

– Булочки очень вкусные, с изюмом. Моя мама велела приготовить один раз по рецепту, когда я была совсем маленькой. И теперь их пекут часто. Угощайтесь.

– Благодарю вас. Да, детство – прекрасная пора. Всем взрослым хочется вернуться в детство. В детстве мы любили играть в солдатики. Делали их из бумаги, а теперь игра окончилась. Пора настаёт вступать во взрослую жизнь.

– Ваш жизненный путь определён с рождения? – не то спрашивая, не то утверждая, сказала Кшесинская.

– Да, – задумчиво ответил Николай. – Вы ведь тоже идёте дорогой своего отца.

– И я, и моя сестра. Она с четырёх лет занималась балетным танцем. Когда я выросла, посмотрела, как это интересно, и тоже решила. Декорации, костюмы… Это же замечательно.

Они – и цесаревич, и Матильда – по существу, ещё были детьми. И стали играть как дети. Матильда и Николай играли в сказки. Он надевал платок, брал корзинку, изображая Красную Шапочку. Матильда добродушно смеялась.

В мемуарах Матильда вспоминала:

«Я никогда не забывала этого вечернего часа нашего первого свидания.

На другой день я получила от него записку на карточке: “Надеюсь, что глазок и ножка поправляются. До сих пор хожу, как в чаду. Постараюсь возможно скорее приехать. Ники”. Это была первая записка от него. Она произвела на меня очень сильное впечатление. Я тоже была как в чаду.

Потом он часто писал мне. В одном из писем он привёл слова из арии Германа в “Пиковой даме”: “Прости, небесное созданье, что я нарушил твой покой”. Он очень любил моё выступление в этой опере, я танцевала в костюме пастушки и в белом парике в пасторали, в сцене бала первого акта. Мы изображали саксонского фарфора статуэтки стиля Людовика XV. Нас выкатывали на сцену попарно на подставках, мы спрыгивали с подставок и танцевали, в то время как хор пел “мой миленький дружок, прелестный пастушок”. Исполнив пастораль, мы вскакивали обратно на подставку, и нас увозили за кулисы. Наследник очень любил эту сцену. В другом письме он вспоминал любовь Андрия к польской панночке в “Тарасе Бульбе” Гоголя, ради которой он забыл все: и отца, и даже родину. Я не сразу поняла смысл его письма: “Вспомни Тараса Бульбу и что сделал Андрий, полюбивший польку”. Его первую записку я перечитывала много, много раз и запомнила ее наизусть. Все его письма я хранила свято».

На протяжении всей болезни Николай Александрович каждый день навещал Матильду. Секретов от родителей никаких не было. Император нередко сам приезжал за сыном.

«Всё более влекло друг к другу…»

А потом была первая разлука. Матильда Кшесинская в мемуарах писала об этом:

«Наследник после лагеря уехал с Государем в Данию, откуда я получала от него прелестные письма, трогательные и сердечные.

Нас всё более влекло друг к другу, и я всё чаще стала подумывать о том, чтобы обзавестись собственным уголком. Встречаться у родителей становилось просто немыслимым. Хотя Наследник, с присущей ему деликатностью, никогда об этом открыто не заговаривал, я чувствовала, что наши желания совпадают.

Но как сказать об этом родителям? Я знала, что причиню им огромное горе, когда скажу, что покидаю родительский дом, и это меня бесконечно мучило, ибо родителей своих, от которых я видала лишь заботу, ласку и любовь, я обожала. Мать, говорила я себе, ещё поймёт меня как женщина, я даже была в этом уверена, и не ошиблась, но как сказать отцу? Он был воспитан в строгих принципах, и я знала, что наношу ему страшнейший удар, принимая во внимание те обстоятельства, при которых я покидала семью. Я сознавала, что совершаю что-то, чего я не имею права делать из-за родителей. Но… я обожала Ники, я думала лишь о нём, о моём счастье, хотя бы кратком… До сих пор, вспоминая тот вечер, когда я пошла сказать отцу, я переживаю каждую минуту. Он сидел в своём кабинете за письменным столом. Подойдя к двери, я не решалась войти. Решилась бы я или нет… но меня выручила сестра. Она вошла в кабинет и обо всем рассказала отцу. Хотя он умел владеть собой, я не могла не заметить, что в нём творится, и сразу же почувствовала, как он страдает. Он выслушал меня внимательно и лишь спросил, отдаю ли я себе отчёт в том, что никогда не смогу выйти замуж за Наследника и что в скором времени должна буду с ним расстаться.

Я ответила, что отлично все сознаю, но что я всей душой люблю Ники, что не хочу задумываться о том, что меня ожидает, я хочу лишь воспользоваться счастьем, хотя бы и временным, которое выпало на мою долю. Отец дал своё согласие, но поставил условием, чтобы со мною поселилась моя сестра. Тяжело ему было пойти на этот шаг. Я мучилась при мысли, что причиняю ему незаслуженное горе, и было всё же как-то грустно уходить из-под родительского крова. Но камень с плеч упал, тяжёлые моменты были пережиты и остались позади. На душе стало легче. Я начала мечтать о моей предстоящей самостоятельной жизни.

Я нашла маленький, прелестный особняк на Английском проспекте № 18, принадлежавший Римскому-Корсакову. Построен он был Великим Князем Константином Николаевичем для балерины Кузнецовой, с которой он жил. Говорили, что Великий Князь боялся покушений и потому в его кабинете первого этажа были железные ставни, а в стену был вделан несгораемый шкаф для драгоценностей и бумаг. Дом был двухэтажный, хорошо обставленный, и был у него хороший большой подвал. За домом был небольшой сад, обнесённый высоким каменным забором. В глубине были хозяйственные постройки, конюшня, сарай. А позади построек снова был сад, который упирался в стену парка Великого Князя Алексея Александровича. При переезде в дом я переделала только спальню на первом этаже, при которой была прелестная уборная. В остальном я оставила дом без изменения. Электричества тогда ещё не было, и дом освещался керосиновыми лампами всех видов и размеров.

Я ждала возвращения Наследника теперь у себя дома».

В этом особняке они и встречались с цесаревичем. К его приезду она заказывала угощения в ресторанах. Но разве до еды. Матильда читала Николаю наизусть роман в стихах «Евгений Онегин». Особенно любила читать письмо Татьяны Лариной.

«Я к вам пишу – чего же боле?

Что я могу ещё сказать?

Теперь, я знаю, в вашей воле

Меня презреньем наказать.

Но вы, к моей несчастной доле

Хоть капли жалости храня,

Вы не оставите меня…»

А потом они пили чай и обсуждали произведения. Им было хорошо вместе, и казалось, это любовь на всю жизнь. Казалось, быть Матильде невестой юного Николая. Казалось, его родители не против такой любви. Кто ж думал в минуты счастья о том, что царственные особы невольны в своей любви, в своём счастье. Ну ладно бы ещё просто великий князь, а тут – наследник престола российского.

Пока наследник. Но пройдёт время, и он вступит на престол. Как же быть тогда? Ведь с петровских времён заведён в России порядок: невест великим князьям, а тем более цесаревичам брать из Европы. А тут мало того, что из властительного дома европейского, так ещё актриса, танцовщица. По церковному – лицедейка.

Но влюблённые всегда надеются на чудо. А у Матильды, по её мнению, были хоть и небольшие, но основания для таких надежд. Не так уж проста её родословная. Род Кшесинских происходил от графов Красинских… Происхождение хоть и не царское, но ведь и не из разночинцев или из простолюдинов была Матильда.

«Ты любил?.. Ты страдал?»

Эту главу я хочу начать с рассказа о том, как Матильда Кшесинская просила предоставить ей право танцевать роль Эсмеральды в одноимённом балете. Рассказ о том самой Матильды откровенен и необыкновенно показателен. Он связан именно с высоким чувством любви и горькими чувствами страданий.

Всем известно, что нельзя написать хорошее стихотворение, не прочувствовав то, о чём пишешь, всем известно, что нельзя написать роман о любви, если автор не испытал этого чувства. Ну а как это соотнести с профессией актёра или актрисы? Наверное, ведь тоже важно что-то прочувствовать?! Ну а балет? Ведь, казалось бы, это танец, это пластика движений. Там нет речевых вкраплений, там зритель не слышит дрожи в голосе, да и за мимикой не уследить, даже если пользоваться биноклем с сильным увеличением.

Так что же с балетным исполнением?

Матильда вспоминала:

«Мне очень хотелось получить балет “Эсмеральда”, в котором так изумительно танцевала Цукки. Я попросила об этом нашего знаменитого, всевластного балетмейстера Мариуса Ивановича Петипа.

Он говорил всегда по-русски, хотя очень плохо его знал и так и не выучился за долгие годы пребывания в России. Ко всем он обращался на «ты». Приходил, обыкновенно завернувшись в свой клетчатый плед и посвистывая. Он приходил с уже готовым планом и ничего не придумывал во время репетиции. Не глядя на нас, он просто показывал, приговаривая на своем особенном русском языке: “Ты на я, я на ты, ты на мой, я на твой”, что означало переход с одной стороны на его сторону – “ты на я”. Причём он для ясности тыкал себе пальцем в грудь при слове “я”. Или с дальней стороны сцены – «твой» на ближнюю к нему – “мой”. Мы его язык знали и понимали, чего он от нас хочет.

Выслушав мою просьбу о балете “Эсмеральда”, он спросил:

– А ты любил?

Я ему восторженно ответила, что влюблена и люблю. Тогда он задал второй вопрос:

– А ты страдал?

Этот вопрос мне показался странным, и я тотчас ответила:

– Конечно, нет.

Тогда он мне сказал то, что потом я вспоминала часто. Он объяснил, что, только испытав страдания любви, можно по-настоящему понять и исполнить роль Эсмеральды. Как горько я потом вспоминала его слова, когда выстрадала право танцевать Эсмеральду, и она стала моей лучшей ролью».

Но это было уже позднее, когда Матильда «уже страдал».

А в сезоне 1892/93 годов она получила первую роль в балете «Калькабрино», поставленном Мариусом Петипа по либретто Модеста Чайковского.

Тут нужно дать небольшие пояснения относительно упомянутых Матильдой Мариуса Петипа и балерины Цукки.

Мариус Иванович Петипа (1818–1910) – известный, особенно на рубеже XIX – XX веков, французский, впоследствии российский солист балета, балетмейстер, театральный деятель и педагог, был приглашён в Россию в 1847 году русским правительством. Правительство – общее, дежурное и обезличенное слово. Известно, что приглашение произошло не просто так, а по указанию императора Николая I, большого поклонника искусств, большого ценителя балета. В том же году Петипа дебютировал на сцене Петербургского Большого (Каменного) театра сначала как солист балета, а затем и как балетмейстер. Успехи его были поразительные, им восхищались и зрители, и коллеги. Вскоре он стал главным балетмейстером и воспитал замечательную плеяду солистов балета. Окончательно решив остаться в России, в 1894 году получил российское подданство. Слабое знание русского языка, по мнению современников, да и по замечаниям Матильды Кшесинской, искупалось вот такими милыми и трогательными фразами, произносимыми на ломаном русском, но с добрыми нотками. Среди его учениц была и Матильда Кшесинская.

Упомянутая Матильдой Вирджиния Цукки (1847–1930), приехавшая в Россию из Италии, стала известна не только как прима-балерина Мариинского театра, которой являлась она с 1885 по 1888 год, но и как балетный педагог. Её талант отмечал сам Константин Сергеевич Станиславский (1863–1938), знаменитый русский театральный режиссёр. Ему импонировала её манера исполнения ролей. Виртуозную технику танца Вирджиния Цукки дополняла драматической игрой, с помощью которой с блеском создавала сложные сценические образы. Станиславский считал её выдающейся мимической актрисой, умевшей играть естественно, чем покоряла зрителей.

И вот Матильда попросила отдать ей роль, которая блистательно исполнялась Вирджинией Цукки. Но нас интересует в данном случае не столько техника исполнения, сколько именно драматургия, которой нельзя научиться просто с помощью одних тренировок. Нас интересует то, о чём спрашивал Матильду Мариус Петипа: «Ты любил?.. Ты страдал?»

Да, в тот момент Матильда, уже испытавшая счастье любви, ещё не ведала страданий. Всё казалось безоблачным. Даже известие о сватовстве цесаревича перестало её пугать. Всё задерживалось, всё откладывалось. Казалось, главное препятствие – перемена веры – поставит крест на женитьбе возлюбленного ею Ники. Так звали его в семь, так стала называть его и она сама.

Но почему же её столь притягивала роль Эсмеральды?

Балет в трёх действиях «Эсмеральда» впервые был поставлен в 1844 году в лондонском театре её величества, а уже спустя четыре года, 21 декабря 1848 года, его премьера состоялась в Большом Каменном театре Санкт-Петербурга.

Это название – Большой Каменный театр – будет часто встречаться в книге, а потому необходимо объяснить, что сие означает. Этот театр был украшением столицы паломничества любителей искусств с 1784 по 1886 год. Здание его было в те времена крупнейшим в Европе. Находился Большой Каменный на Театральной площади. Но в 1886 году его разобрали и перестроили здание Петербургской консерватории, существующей и поныне.

И вот в 1886 году Мариус Петипа взялся за усовершенствование балета для Мариинского театра. Были предусмотрены некоторые вариации для «Танца с корзиночками», причём некоторые изменения партий были возможны по желанию исполнительниц. Впоследствии именно музыкальная структура Петипа стала канонической при разработке последующих балетных постановок.

Это особенно импонировало Матильде Кшесинской, стремившейся внести в исполнение каждой роли своё творчество. И опять-таки она не сразу, а со временем оценила то, о чём говорил ей Петипа, задавая вопросы «Ты любил?.. Ты страдал?»

А тут… Главного героя Гренгуара, приговорённого к повешению королём нищих Клопеном Трульфом, спасает цыганка Эсмеральда. Это завязка трагического любовного сюжета, столь поразившего воображение Матильды. По условию, выдвинутому разбойниками, Эсмеральда соглашается взять его в мужья, чтобы спасти от смерти. Гренгуар становится мужем её – тоже по условию – на четыре года. А далее развёртывается острая любовная интрига, которую разыграть на сцене действительно сложно. Коварство, обман…

Большие сценические возможности представляет эпизод, когда цыганка Эсмеральда и её названый супруг идут домой по ночным улицам Парижа. Клод Фролло, давно и безответно влюблённый в Эсмеральду, с помощью Квазимодо, Клопена и трёх бродяг пытается похитить её. И тут на сцене появляется ночной патруль во главе с капитаном Фебом де Шатопером. Патруль освобождает Эсмеральду. По приказу Феба солдаты заковывают Квазимодо в цепи. А сюжет развивается. Эсмеральда влюбляется в Феба. Но с нею муж. Он всё понимает прямо – жена, значит… Но Эсмеральда делает только то, что ей предназначено условиями. Она лишь учит его танцевать и требует, чтобы он спал в другой комнате. Она стала женой лишь ради его спасения. Сама же мечтает о капитане Фебе, а между тем у Феба есть невеста Флер де Лис. Эсмеральда попадает к ней в замок вместе с Гренгуаром и четырьмя цыганками… Развлекает её и предсказывает счастливое замужество… Цыганки развлекают невесту танцами, во время которых Эсмеральда узнаёт, что жених Флер де Лис – спасший её капитан Феб. Эсмеральда падает в обморок. Гренгуар уводит Эсмеральду, и Феб следует за ними.

Феб уже влюблён в Эсмеральду, он клянётся в своих чувствах… Тут Клод Фролло убивает Феба кинжалом, подобранным в каморке Эсмеральды, и обвиняет её в убийстве. Всё завершается подготовкой к жестокой казне. Но Клод обещает спасти Эсмеральду, если та согласится принадлежать ему. Эсмеральда отвергает предложение. Архидьякон приказывает начать казнь, но тут внезапно появляется Феб, который оказался раненым. Он останавливает палача, указывая на истинного убийцу.

Матильда очень любила роман Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери» и потому стремилась танцевать в балете, особенно в версии Петипа. Именно его версия включала некоторые мотивы романа, не использованные в уже известном в ту пору оперном либретто Виктора Гюго «Эсмеральда». Балерине импонировал особенно тот вариант, в котором был счастливый конец, ведь и она надеялась на счастливую развязку своего романа с цесаревичем. Ну а Петипа, задавая свои вопросы, имел в виду и трагическое завершение. Потому и спрашивал о том, знакомы ли Матильде страдания.

Они, увы, ещё будут знакомы, и не раз.

Тучи над первой любовью Матильды

Встречи с цесаревичем Николаем Александровичем продолжались и всё ещё были безоблачными.

Влюблённые не знали, что думают по поводу их отношений державные родители цесаревича. А может, просто и не хотели знать, может, просто продолжали надеяться на чудо…

Но чуда произойти не могло. Император Александр III, следуя заведённым правилам и традициям, уже отправил в Лондон своего брата великого князя Сергея Александровича с письмом к принцессе Виктории.

Принцесса представила великому князю свою внучку Алексис, обаятельную и скромную девушку, которая сразу понравилась Сергею Александровичу. В морозный январский день, когда деревья сверкали на солнце своим убранством, а яркое солнце зажигало снежные покрывала праздничным блеском, карета, в которой Сергей Александрович вёз Алексис, подъехала к Петербургу.

Санкт-Петербург ослепил золотыми куполами, белоснежными храмами, скованной льдом Невой. Вот и Аничков дворец. Ещё несколько минут, и юную принцессу встретила вся императорская семья.

Подгадали к праздничному обеду. Николая Александровича с Алексис усадили рядом.

Так произошло знакомство принцессы Виктории Алисы Елены Луизы Беатрисы Гессен-Дармштадтской, ставшей в православном крещении Александрой Фёдоровной.

Николай Александрович был учтив. Выслушав восхищённый отзыв о Петербурге той, которой было суждено стать его невестой, он сказал:

– Я покажу вам и город, и дворец.

– Благодарю вас. У нас нет, к сожалению, такой красоты. Мы ехали, а вокруг столько храмов! А природа России – это сказочный мир.

Наследник престола и будущая императрица Александра Фёдоровна уже на следующий день совершили путешествие по сказочному Петербургу. Дворцы, храмы, дворцовые площади, Мариинский театр поочерёдно открывались перед нею. Она всё осмотрела. Знакомство состоялось. Недолгое на первый раз знакомство. Прощаясь, Алиса сказала:

– Я приеду обязательно в Россию.

Алиса уехала, но Николай продолжал думать о ней. Они стали переписываться. Она писала ему: «Я скучаю по России. Хочется приехать, но пока не получается. И всё время думаю о вас».

За обедом император не раз заговаривал об избраннице цесаревича.

– Я думаю, что тебе пора жениться. Алиса – девушка хорошая, ты с ней переписываешься. Но я думаю, что принцесса Луиза больше подходит.

Тут Николай проявил свою волю:

– Но я полюбил Алису. Только её возьму в жены.

– Англия нам, конечно, хоть и союзник, – начал Александр Третий.

– При чём здесь Англия?

– Она всегда нам делает гадости, – спокойно и рассудительно сказал Александр III.

– Но, отец, вы же сами любите повторять, что у России есть только два союзника – её армия и её флот… Какая тогда разница, из какой страны будет невеста.

– Да, союзника у нас только два. Но из всех стран самой вредной и самой злобной является Англия.

Сватовство не могло остаться секретом. Шила в мешке не утаишь, да и таить никто не собирался. Таить такое цесаревич считал делом постыдным. Любимая должна знать правду, какою бы она ни была…

И цесаревич рассказал, что настал час, когда ему, по его статусу, положено определиться со своей второй половиной – будущей императрицей России.

Николай Александрович был предельно честен. Он не счёл нужным скрывать то, к чему обязывало его положение наследника российского престола. И Кшесинская с грустью рассказала об этом:

«В один из вечеров, когда Наследник засиделся у меня почти что до утра, он мне сказал, что уезжает за границу для свидания с принцессой Алисой Гессенской, с которой его хотят сватать. Впоследствии мы не раз говорили о неизбежности его брака и о неизбежности нашей разлуки. Часто Наследник привозил с собой свои дневники, которые он вёл изо дня в день, и читал мне те места, где он писал о своих переживаниях, о своих чувствах ко мне, и о тех, которые он питает к принцессе Алисе. Мною он был очень увлечён, ему нравилась обстановка наших встреч, и меня он безусловно горячо любил. Вначале он относился к принцессе как-то безразлично, к помолвке и к браку – как к неизбежной необходимости. Но он от меня не скрыл затем, что из всех тех, кого ему прочили в невесты, он её считал наиболее подходящей и что к ней его влекло всё больше и больше, что она будет его избранницей, если на то последует родительское разрешение.

Мнения могут расходиться насчёт роли, сыгранной Императрицей во время царствования, но я должна сказать, что в ней Наследник нашёл себе жену, целиком воспринявшую русскую веру, принципы и устои царской власти, женщину больших душевных качеств и долга. В тяжелые дни испытаний и заключения она была его верной спутницей и опорой и вместе с ним со смирением и редким достоинством встретила смерть».

Забегая вперёд, здесь надо заметить, что Матильда Кшесинская долгие годы исследовала факты о том, что произошло в Екатеринбурге в июле 1918 года. Нестыковки и противоречия данных о зверском расстреле царской семьи давали основания надеяться на то, что трагедии всё-таки не произошло. Особенно странным казалось то, что при ещё более зверской казни алапаевских узников никто и не пытался скрыть следов революционного садизма. А тут и прятали, и закапывали, и сжигали… делали всё, чтобы невозможно было понять, кто же всё-таки был расстрелян в доме инженера Ипатьева и кто захоронен под Екатеринбургом? Размышлениям об этом самой Кшесинской, материалам, которые попадали ей в руки, будет посвящён рассказ в соответствующей главе, где речь пойдёт о крушении Российской империи.

Кшесинская тяжело пережила признание цесаревича Николая о возможной его женитьбе. Она впоследствии писала по этому поводу в своих мемуарах:

«Известие о его (цесаревича. – А.Ш.) сватовстве было для меня первым настоящим горем. После его ухода я долго сидела убитая и не могла потом сомкнуть глаз до утра. Следующие дни были ужасны. Я не знала, что дальше будет, а неведение ужасно. Я мучилась безумно».

Окончательного решения сразу всё-таки не приняли. К тому же возникли некоторые препятствия. Принцесса Алиса как будто бы и не против предложенного ей жениха была, и в России ей понравилось, но не хотела принимать православие. Ну а такого ещё не случалось на Руси, чтобы католички в императрицах хаживали. А вот наши великие княжны, напротив, выходя замуж, твёрдо стояли на том, чтобы сохранить свою веру. И если всё же вынуждены были переменить, как правило, вскоре уходили в мир иной.

Цесаревич вернулся домой ни с чем. Он был и рад, и не рад случившемуся. Впрочем, Кшесинская сообщила в своих мемуарах, что не видно было в нём огорчений:

«После своего возвращения Наследник снова стал бывать у меня, веселый и жизнерадостный. Я чувствовала, что он стремился ко мне, и я видела, что он был рад тому, что помолвка не совершилась. А я была бесконечно счастлива, что он вернулся ко мне».

И тут случилась беда. Император Александр III в расцвете сил внезапно оставил сей мир. На престол вступил Николай Александрович. Теперь он стал императором Николаем II.

И радость любви, и разлука в горькой печали

1894 год стал роковым для Матильды Кшесинской. Да не только для неё. Этот год стал роковым для всей России и для правящей династии. Она вспоминала впоследствии:

«В начале этого года тревожные слухи стали ходить о состоянии здоровья Государя. Знаменитый профессор Захарьин был вызван из Москвы на консультацию. Никто в точности не знал, насколько серьёзно был болен Государь, но все чувствовали, что он в опасности. Я понимала, что тревожное состояние здоровья Государя ускорит решение вопроса о помолвке Наследника с Принцессой Алисой, хотя Государь и Императрица были оба против этого брака по причинам, которые остались до сих пор неизвестными. Но другой подходящей невесты не было, а времени терять было нельзя, и Государь и Императрица были вынуждены дать своё согласие, хотя чрезвычайно неохотно».

Матильда не пояснила, почему всё-таки цесаревич Николай стал настаивать на браке с принцессой Алисой? Вероятнее всего, он просто понимал, что иного не дано – жениться придётся, и придётся жениться не на той, которая дорога сердцу, не на по-настоящему любимой Кшесинской, а на зарубежной принцессе. Если не на Алисе, то на какой-то другой. Но Алиса, по крайней мере, ему понравилась. Ну и решил не тянуть с этим важным государственным актом. Жениться по любви ни царям, ни королям не дано. Для них это государственный акт.

А ведь у брака были препятствия, которые оставляли хоть маленькую, хоть призрачную, но надежду. Во-первых, как указала Кшесинская, родители уже не очень хотели этого брака, а, во-вторых, и Алиса, как уже упоминалось, после обсуждения вопросов относительно смены вероисповедания отказала Николаю Александровичу.

Но за дело взялись и сваты, и родня со стороны невесты. Кшесинская вспоминала:

«Он (цесаревич Николай. – А.Ш.) получил это согласие, когда 2 апреля 1894 года выехал в Кобург на свадьбу герцога Эрнеста Гессенского с Принцессой Викторией-Мелитой Саксен-Кобург-Готской, впоследствии Великой Княгиней Викторией Фёдоровной, в 1905 году вышедшей вторым браком за Великого Князя Кирилла Владимировича. Свадьба состоялась в Кобурге при большом семейном съезде: была Королева Виктория со своими двумя внучками, Принцессами Викторией и Мод, Император Германский Вильгельм II, Великая Княгиня Мария Александровна, Великий Князь Владимир Александрович с Великою Княгиней Марией Павловной и много других. По приезде в Кобург Наследник сделал снова предложение, но в течение трёх дней Принцесса Алиса отказывалась дать своё согласие и дала его только на третий день под давлением всех членов семьи. После своего возвращения из Кобурга Наследник больше ко мне не ездил, но мы продолжали писать друг другу. Последняя моя просьба к нему была позволить писать ему по-прежнему на “ты” и обращаться к нему в случае необходимости. На это письмо Наследник мне ответил замечательно трогательными строками, которые я так хорошо запомнила: “Что бы со мною в жизни ни случилось, встреча с тобою останется навсегда самым светлым воспоминанием моей молодости”. Далее он писал, что я могу всегда к нему обращаться непосредственно и по-прежнему на “ты”, когда я захочу. Действительно, когда бы мне ни приходилось к нему обращаться, он всегда выполнял мои просьбы без отказа».

Матильда Кшесинская, столь счастливая на сцене и пока ещё счастливая в любви, всё отчётливее понимала, что тучи уже сгущаются над её счастьем. И «сердце ныло, предчувствуя наступающее большое горе».

Они ещё были вместе, они ещё радовались общению. Но вот как какой-то сигнал…

«Двенадцатого января 1894 года была объявлена давно ожидавшаяся помолвка Великой Княжны Ксении Александровны с Великим Князем Александром Михайловичем, – сообщила в мемуарах Матильда. – Государь и Императрица очень покровительствовали этому браку. Мы отпраздновали это событие в моём доме. Приехал Наследник, была моя сестра и барон Зедделер, и мы все пили шампанское, сидя на полу, почему-то в спальне сестры».

Праздники праздниками… Все встречи с цесаревичем были праздничными. Но… они не могли быть вечными. Недаром в песне на слова Окуджавы поётся, что две верных подруги – любовь и разлука – не ходят одна без другой. Разлука приближалась неотвратимо.

Матильда с так и неутолённой грустью вспоминала:

«Потом состоялась другая помолвка, которую я не праздновала, так как, кроме горя и отчаяния, она мне ничего не принесла…

Седьмого апреля 1894 года была объявлена помолвка Наследника Цесаревича с Принцессой Алисой Гессен-Дармштадтской.

Хотя я знала уже давно, что это неизбежно, что рано или поздно Наследник должен будет жениться на какой-либо иностранной принцессе, тем не менее моему горю не было границ».

Матильда понимала, что разлука с любимым неизбежна. Причём разлука полная и окончательная. Цесаревич Николай предупредил сразу, что никаких отношений поддерживать не вправе. Что ж, в этом он был сыном своего отца.

Сын отца своего

Известна ли была Кшесинской любовная история императора Александра III Александровича, случившаяся в бытность его великим князем, или неизвестна, но упомянуть о ней очень важно. Возможно, цесаревич Николай и рассказал ей, чтобы пояснить серьёзность своих намерений, прекратить всякие отношения. Но уж для него-то история не была тайной.

Граф Сергей Дмитриевич Шереметев (1844–1918) рассказал о добрачном увлечении великого князя Александра Александровича, будущего императора Александра III, следующее:

«В то время в полном расцвете красоты и молодости появилась на петербургском горизонте княжна Мария Элимовна Мещерская. Еще будучи почти ребёнком, в Ницце, она была взята под покровительство императрицы Александры Фёдоровны. Она была тогда почти сиротою, не имея отца и почти не имея матери. Тетка её, княгиня Елизавета Александровна Барятинская (княгиня Чернышева), взяла её к себе в дом на Сергиевскую, и я был в полку, когда прибыла в дом Барятинских девушка ещё очень молодая, с красивыми грустными глазами и необыкновенно правильным профилем. У неё был один недостаток: она была несколько мала ростом для такого правильного лица».

Нелёгкой была судьба у этой девушки, а потому не случайно то, что глаза её казались грустными. На то были причины.

Императрица Мария Александровна (1824–1880), супруга императора Александра II и мать великого князя Александра Александровича, была извещена о том, как нелегко приходится девушке. Она нашла выход. Лично сама попросила родственницу девушки княгиню Елизавету Николаевну Чернышёву взять её к себе на воспитание. Елизавета Николаевна была вдовой ушедшего к тому времени в мир иной светлейшего князя Александра Ивановича Чернышёва, в годы наполеоновских войн блестящего русского дипломата и резидента разведки, а впоследствии, при императоре Николае Павловиче, ставшего военным министром.

Он скончался в Италии в 1857 году. Супруга продолжала жить в Риме, куда и увезла Марию. По достижении 18 лет Марию отправили в Россию. Теперь её приняла в свой дом дочь Александра Ивановича Чернышёва Елизавета Барятинская. Вот тут-то и начались самые большие неприятности в жизни девушки. Елизавета приревновала Марию к своему мужу. И, видимо, имела на то основания. Сергей Дмитриевич Шереметев полагал, что Барятинский действительно был тайно влюблён в племянницу своей супруги.

В воспоминаниях он отметил:

«Нельзя сказать, чтобы княгиня Барятинская её баловала. Напротив того, она скорее держала её в чёрном теле. Она занимала в доме последнее место».

Наконец, чтобы прекратить эти страдания девушки, Мария Александровна сделала её своей фрейлиной и весной 1864 года поселила во дворце.

Тогда-то её и увидел великий князь Александр Александрович. Он ещё не был наследником престола. Ещё был жив его старший брат цесаревич Николай Александрович (1843–1865).

А между тем цесаревич Александр Александрович тут же заметил Мещерскую. Она покорила его. И вскоре он был страстно в неё влюблён. Вот строки из его письма матери:

«Ездили с обществом в Павловск на ферму и пили там чай. М. Э. Мещерская ездила с нами также верхом и часто бывала с нами в Павловске».

Е. А. Нарышкина в мемуарах «Мои воспоминания. Под властью трех царей» отметила, что Мария Мещерская была «необычайно красива, дивно сложена, довольно высокого роста, её черные глаза, глубокие и страстные, придавали её изящному лицу из ряда вон выходящую прелесть. Звук голоса её был методичен, и на всём существе её была наложена печать какого-то загадочно-сдержанного грустного чувства, очень обворожительного».

В 1865 году старший сын императора Николай умер в Ницце, и Александр стал наследником престола. Конечно, это сразу изменило его статус и сделало невозможной женитьбу по любви. Но именно в 1865 году 7 июня Александр сделал в своём дневнике такую запись: «Каждый день то же самое, было бы невыносимо, если бы не М.».

Их тайные встречи не остались незамеченными. Родители высказали Александру своё неудовольствие, и тот вынужден был сообщить своей возлюбленной, что «они больше не могут быть в таких отношениях, в каких были до сих пор». По свидетельству А. Н. Боханова в книге «Император Александр», Мария подарила свой автопортрет и фотографию с Сашей Жуковской, дочерью знаменитого поэта и воспитателя Александра Николаевича в бытность его цесаревичем, с надписью: «В воспоминание последнего дня в милом Царском».

Но «народные мстители» никогда не дремлют. Всё-то им плохо, когда другим хорошо. Кузен Марии, князь Владимир Мещерский, выкрал письма к ней Александра Александровича и передал их императрице. Снова был суровый разговор. Но он мало подействовал на влюблённого цесаревича Александра. Встречи продолжились, ну а помогала тайно встречаться фрейлина Александра Васильевна Жуковская, у которой была горячая любовь с младшим братом цесаревича Алексеем Александровичем, закончившаяся морганатическим браком, увы, недолгим и вскоре расторгнутым Синодом. Саша Жуковская часто следила за тем, чтобы влюблённые не попадались на глаза кому-то из посторонних на прогулках. Она доставляла записки подруги цесаревичу, а его ответы передавала Марии.

Однако тайну снова сохранить не удалось. Обер-гофмейстерина графиня Екатерина Тизенгаузен сделала Марии серьёзное предупреждение. А между тем нависла над влюблёнными новая гроза. Император Александр II решил женить сына на бывшей невесте умершего Николая – датской принцессе Дагмаре.

Что ж, Александр Александрович сознавал свой долг. Как поётся в известной песне, «жениться по любви не может ни один, ни один король…» Тем паче русский самодержец. 15 марта 1866 года цесаревич Александр записал в своём дневнике: «Я её не на шутку люблю и если бы был свободным человеком, то непременно бы женился, и уверен, что она была бы совершенно согласна».

А возлюбленная не дремала. На балу 18 апреля княжна Мария Мещерская сообщила наследнику, что князь Витгенштейн сделал ей предложение. Ну а его же родители настаивали на браке с датской принцессой. Цесаревич в отчаянии писал:

«Я только и думаю теперь о том, чтобы отказаться от моего тяжёлого положения и, если будет возможность, жениться на милой М.Э. Я хочу отказаться от свадьбы с Dagmar, которую не могу любить и не хочу… Может быть, это будет лучше, если я откажусь от престола… Я не хочу другой жены, как М.Э.».

Но тут же высказывались и опасения… Видно, что цесаревич не вполне доверял возлюбленной, а потому появлялись такие строки: «А вдруг, когда наступит решительная минута, она откажется от меня, и тогда всё пропало».

В мае 1866 года в одной из датских газет было напечатано сообщение о нежелании цесаревича жениться на Дагмаре из-за любви к княжне Мещерской. Снова возникла неприятная ситуация, снова державные родители негодовали. Снова последовал серьёзный разговор. И лишь предупреждение императора-отца о том, что княжна Мещерская будет выслана из столицы, подействовало на цесаревича и он скрепя сердце дал согласие на брак с датской принцессой, попросив родителей не наказывать княжну.

Мать, Мария Александровна, обещала отправить Мещерскую в Париж вместе с тёткой княгиней Чернышёвой. Союз юных сердец был разрушен.

17 июня 1866 года состоялась помолвка, а 28 октября – свадьба цесаревича Александра и принцессы Дагмары. С Мещерской цесаревич увиделся с тех пор лишь однажды, в 1867 году, и в последний раз. Приняв решение наступить на горло своей любви, он сделался примерным семьянином.

Княжна Мария Элимовна Мещерская вышла замуж и стала княгиней Демидовой Сан-Донато, но вскоре, 26 июля 1868 года, ушла из жизни в возрасте двадцати четырёх лет.

Так закончилась печальная история любви будущего императора Александра III, вольно или невольно способствовавшего роману своего сына и наследника престола с блистательной балериной Матильдой Кшесинской.

В дневнике его появилось пламенное Лермонтовское стихотворение «Договор».

Пускай толпа клеймит презреньем

Наш неразгаданный союз,

Пускай людским предубежденьем

Ты лишена семейных уз.

Но перед идолами света

Не гну колени я мои;

Как ты, не знаю в нём предмета

Ни сильной злобы, ни любви.

Как ты, кружусь в весельи шумном,

Не отличая никого:

Делюся с умным и безумным,

Живу для сердца своего.

Земного счастья мы не ценим,

Людей привыкли мы ценить;

Себе мы оба не изменим,

А нам не могут изменить.

В толпе друг друга мы узнали;

Сошлись и разойдемся вновь.

Была без радостей любовь,

Разлука будет без печали.

«… Я теперь император и не принадлежу себе»

Николай Александрович не забывал о Кшесинской. Когда минули траурные дни, приехал к ней, чтобы сообщить невесёлую для неё новость:

– Я помолвлен. Приступаю к выполнению своего долга державного.

Кшесинская молчала. Она не плакала, не билась в истерике. Она достойно приняла тяжёлое для неё известие. Она понимала, что, даже если может быть его любимой, не может быть его женой.

Видя её реакцию, Николай Александрович помолчал и после паузы заговорил:

– Ты для меня навсегда останешься лучшим и близким другом. Если что, обращайся всегда. Но я теперь император и не принадлежу себе.

– Благодарю вас, Николай.

Она впервые обратилась к нему на «вы».

Николай Александрович не скрывал от будущей супруги, что до знакомства с ней у него был роман с балериной Матильдой Кшесинской. Кто такая эта Кшесинская, объяснять не пришлось. Имя будущей звезды русского балета уже знали в Европе.

Ну что ж, был роман, да весь вышел – всё завершено однажды и навсегда. Так и порешили, не вспоминать о нём. Но кто же мог подумать, что письма иногда застревают в пути, причём застревают порой не в самые лучшие моменты.

Но несколько писем от Матильды пришли позднее, чем надо бы.

Алиса увидела конверты. Вскрывать не стала – не могла так поступить, но спросить всё-таки спросила:

– Откуда эти письма? Как они здесь оказались?

Цесаревич Николай несколько смутился, но пояснил откровенно:

– Я тебе говорил о Кшесинской. Она уже в прошлом. Теперь я тебя люблю, только тебя и больше никого.

Алиса пристально посмотрела на жениха. Не верить оснований не было, а всё же кому приятно видеть адресованные жениху письма от женщины, к тому же, как знала Алиса, женщины неотразимой.

– Если хочешь, прочти. Теперь у меня нет от тебя секретов, – сказал цесаревич, хотя очень вряд ли хотел, чтобы Алиса согласилась это сделать. Мог представить себе, что писала Матильда, а особенно, как писала, какими выражениями. Знал, что слог у неё великолепен, знал, что она, говоря о любви, не стеснялась в выражениях.

– Нет, что ты, что ты, я читать не буду. Раз в прошлом, значит, в прошлом.

«…последняя встреча…»

И всё же ещё одна встреча Николая Александровича с Матильдой состоялась. Она просила о самой последней встрече, самой последней перед разлукой, которой уже не будет конца.

На Волконском шоссе, неподалёку от военного лагеря, в котором в это время находился цесаревич, был на взгорке небольшой сенной сарайчик – хороший ориентир для назначения встречи.

В условленный час Матильда примчалась из города в своей карете и, велев кучеру ожидать в сторонке, слегка придерживая длинное платье, поднялась к сараю, оглядываясь, нет ли сторонних наблюдателей. Но вокруг было безлюдно.

Цесаревич появился неожиданно. Он прискакал на резвом скакуне, легко спрыгнул, привязал скакуна своего к небольшой коновязи и пошёл к Матильде, прижимая к себе цветы и ещё какие-то коробки, которые отвязал от седла.

Он вручил цветы и обнял Матильду. Так стояли они, обнявшись, не в силах оторваться друг от друга. Потом цесаревич стал вручать подарки, но она была, как никогда, равнодушна к ним и машинально благодарила, кивая головой. Наконец, выдавила из себя:

– Мне так много нужно тебе сказать… Так много…

Он тоже что-то говорил, торопясь, словно боясь опустить главное, но разве возможно высказать всё, что хотелось, всё, что казалось важным. Важным было то, что они были вместе, ещё вместе, что глаза смотрели в глаза, что губы касались губ…

– Ты самое лучшее, что было у меня в жизни, – наконец сказала она и прибавила: – Самое яркое, что было и что будет…

– Не говори так… У тебя вся жизнь впереди. И я уверен: ты найдёшь своё счастье, – пытался убедить цесаревич, хотя, что греха таить, каждому мужчине, наверное, слышать такое приятно, как, впрочем, и женщине – которой точно приятно слышать такие яркие и откровенные, такие пронзительные слова любви.

Время летело стремительно, а они всё ещё, казалось, так и не коснулись главного. Вместо серьёзного разговора, к которому готовилась Матильда, одни эмоции, одни короткие, отрывочные фразы.

Наконец, цесаревич, бросив взгляд на часы, с сожалением проговорил:

– Мне пора…

– Ещё минуту, подожди, слушай… – тихим голосом проговорила она.

Потому, наверное, и был так любим Кшесинской романс Ивана Сергеевича Тургенева, что она видела своё, близкое, родное и печальное в строках… «Первая встреча – последняя встреча. Тихого голоса звуки любимые…»

Но известно, что дальние проводы – лишние слёзы. Снова перехватило горло, и снова она лишилась дара речи. Последний поцелуй, и цесаревич стремительно, почти бегом добрался до коновязи, отвязал коня, вскочил на него и…

Он поскакал в сторону дороги, но не выдержал и обернулся. Потом ещё раз, ещё и ещё… Матильда провожала его взглядом, пока он не скрылся из глаз. Она не плакала – высохли слёзы. Медленно подошла к карете и, положив на сиденье цветы и коробки с подарками, села сама.

Кучер, словно понимая её состояние, спросил чуть слышно:

– Можно ехать?

– Да-да, пожалуйста.

Она любила, любила искренне, страстно, любила до боли сердечной. Перед её глазами было дорогое лицо её Ники, которое она теперь и не чаяла увидеть. Обаяние Николая Александровича признавали многие. Признавали и друзья, и враги. Профессор истории, публицист Сергей Сергеевич Ольденбург (1888–1940), который создал фундаментальный труд о жизни и деятельности императора Николая II, отметил: «Император Николай II – это признают и его враги – обладал совершенно исключительным личным обаянием. Он не любил торжеств, громких речей; этикет был ему в тягость. Ему было не по душе всё показное, всякая широковещательная реклама (это также могло почитаться некоторым недостатком в наш век!). В тесном кругу, в разговоре с глазу на глаз, он зато умел обворожить своих собеседников, будь это высшие сановники или рабочие посещаемой им мастерской. Его большие серые лучистые глаза дополняли речь, глядели прямо в душу. Эти природные данные еще более подчеркивались тщательным воспитанием. “Я в своей жизни не встречал человека более воспитанного, нежели ныне царствующий Император Николай II”, – писал граф Витте уже в ту пору, когда он, по существу, являлся личным врагом Государя».

Ему вторил министр иностранных дел А. П. Извольский:

«Лица, наименее расположенные к Николаю II, никогда не отрицали очарования его лица, кротость выражения его глаз, которые сравнивали с глазами газели, совершенную простоту его обращения; лично я испытывал это очарование в полной мере, и более всего когда видел его в присутствии императора Вильгельма, который с шумной суетливостью и театральными манерами составлял полную его противоположность».

Против него ополчились те, кого Фёдор Михайлович Достоевский образно называл бесами, те, в которых вселились бесы. Вспомним эпиграф к роману «Бесы», в котором указано, в кого они вселились.

«Стадо свиней» поднимало голову

Шло время. Кшесинская, талант которой расцветал, покоряла сцены, театры, города. Она блистала в Северной столице и древней столице, в Москве, в Крыму, по городам и весям российским. Она украшала сцену прекрасного Мариинского театра.

И её первая любовь, пусть разбитая любовь, всегда сопровождала её, навеки овладев её сердцем.

В её жизни всё вышло совсем не по лермонтовскому «Договору». Любовь до того, как нависла над нею туча разлуки, была полна радостей, а разлука стала горькой и печальной.

И её, и всю Россию словно преследовал злой рок. Уходили в мир иной лучшие государи. Был убит заговорщиками император Павел I, убит в самом начале века, 11 марта 1801 года. Был отравлен в феврале 1855 года император Николай I. Был убит 1 марта 1881 года император Александр II, Освободитель. Причём убийцы, подлинные бесы и негодяи из «Бесов» Достоевского, буквально учинили охоту за государем, спешили, понимая, что после освобождения крестьян, которое уже и так выбивало у бесов козыри, вот-вот будет дана конституция, которую, кстати, Александр II должен был подписать 11 марта. Как тогда пояснить убийство тирана. Конечно, бесам плевать на правду – мы это видим сегодня ежедневно, когда нынешние заокеанские бесы выдумывают всякие небылицы, обвиняя Россию в своих грехах.

Но бесов остановить было невозможно. Вспомним эпиграф, который Фёдор Михайлович Достоевский взял к своему роману. Как подходят строки Евангелия от Луки к тем, кто разрушал империю:

«Тут на горе паслось большое стадо свиней, и они просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, увидя случившееся, побежали и рассказали в городе и по деревням. И вышли жители смотреть случившееся и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся» (Лк. 8, 32–36).

В стадо свиней превращалась шаг за шагом либеральная интеллигенция, усиленно раскачивающая лодку России, чтобы потом вместе с лодкой утонуть, подобно свиному стаду. На Александра II свиное стадо устроило охоту, покушалось оно и на Александра III. Государь был крут. Он, по меткому выражению историков, «подморозил Россию», оздоровил её. А главное, сумел добиться того, что при его правлении Россия впервые так долго не воевала. За что он и получил титул «Миротворца».

Поэт Аполлон Майков так отозвался о светлом его царствовании…

В том царская его заслуга пред Россией,

Что – Царь – он верил сам в устои вековые,

На коих зиждется Российская земля,

Их громко высказал – и как с высот Кремля

Иванов колокол ударит, и в мгновенье

Все сорок сороков, в Христово воскресенье,

О светлом празднике по Руси возвестят, —

Так слово царское, летя из града в град,

Откликнулось везде народных сил подъёмом, —

И как живительным весенним первым громом,

Вдруг к жизни призваны, очнутся дол и лес, —

Воскресла духом Русь – сомнений мрак исчез —

И то, что было в ней лишь чувством и преданьем,

Как кованой бронёй, закреплено сознаньем.

Круто и справедливо наказал убийц своего отца, хотя Лев Толстой из кожи лез вон, требуя помиловать убийц, которые, прежде чем добились своего бесовского успеха, попутно перебили массу народу, не сумев сразу убить государя. Но это считалось делом нормальным, ведь при попытках рубки самодержавной власти, которую олицетворял государь, летели щепки и щепочки, которых никогда не жалели бесы-революционеры.

Что же касается Государя-Богатыря, Государя-Миротворца, то его хранил Бог до известного времени. Не смогла его одолеть бандитская шайка Александра Ульянова, казнённая за попытку цареубийства, не смогла одолеть и другая шайка, скрытая в истории, но сумевшая пустить под откос царский поезд. Выбравшись из-под обломков, слетевших под откос вагонов, и увидев, что все члены его семьи отделались лёгким испугом, Александр III произнёс загадочную фразу. Он заявил, что очень будет расстроен тем, что все остались живы… великий князь Кирилл Владимирович (1876–1938), второй сын великого князя Владимира Александровича, третьего сына императора Александра II, и великой княгини Марии Павловны.

О крушении царского поезда нужно сказать особо. Правительственный вестник от 1 ноября 1888 года сообщил о нём:

«Императорский поезд, вышедший из ст. Тарановка в полдень 17 октября, потерпел крушение на 277-й версте, между ст. Тарановка и Борки, на насыпи, пролегающей через довольно глубокую балку. Во время крушения Их Величества Государь Император и Государыня Императрица, со всем Августейшим Семейством, и лица Свиты находились за завтраком, в вагоне-столовой. При сходе с рельсов первого вагона произошла страшная качка; следующие вагоны слетали на обе стороны; вагон-столовая хотя и остался на полотне, но в неузнаваемом виде: все основание с колесами выбросило, стенки сплюснулись и только крыша, свернувшись на одну сторону, прикрыла находившихся в вагоне.

Невозможно было представить, чтобы кто-либо мог уцелеть при таком разрушении. Но Господь Бог сохранил Царя и Его Семью: из обломков вагона вышли невредимыми Их Величества и Их августейшие Дети. Спаслись и все находившиеся в этом вагоне лица, получили лишь лёгкие ушибы и царапины, кроме флигель-адъютанта Шереметева, который пострадал более других, но нетяжело. К прискорбию, гибель прочих из разбитых частей поезда сопровождалась несчастиями. Убиты 19… Раненых 18…

Государь Император изволил лично распоряжаться организацией помощи раненым. Несмотря на крайне дурную погоду, при пронизывающем дожде и сильной грязи. Его Величество несколько раз спускался под откос к убитым и раненым и поместился в вытребованный к месту крушения свитский поезд только тогда, когда последний раненый был перенесён в санитарный поезд, прибывший по требованию из Харькова…»

И в заключение была наводящая на размышления фраза: «Следствие выяснит точную причину крушения поезда; но ни о каком-либо злоумышлении в этом несчастном случае не может быть и речи».

По какой причине было сделано это заявление? И кто инициатор? Сам император или, напротив, его противники? А если соотнести её с тем, что сказал государь, едва выбравшись из-под обломков? Не желание ли выносить сор из избы? Ведь могла погибнуть вся императорская семья… Кому это было выгодно? Следствие выдвинуло чисто технические причины, которые упирались в экономические. Между тем есть и другие, наводящие на некоторые соображения факты. В 1905 году великий князь Кирилл Владимирович женился на Виктории Мелите (1876–1936), урождённой принцессе Великобританской, Ирландской и Саксен-Кобург-Готской, герцогине Гессенской.

Император Николай II брак не признал и отдал вопрос на рассмотрение «Высочайше учрежденного Совещания для рассмотрения вопроса о возможности признания брака Его Императорского Высочества Великого Князя Кирилла Владимировича с бракоразведённой супругою Великого Герцога Гессен Дармштадтского Мелиттою».

На основании решения совещания император подписал следующую резолюцию:

«Признать брак Вел. Кн. Кирилла Владимировича я не могу. Великий Князь и могущее произойти от него потомство лишаются прав на престолонаследие. В заботливости своей об участи потомства Великого Князя Кирилла Владимировича, в случае рождения от него детей, дарую сим последним фамилию князей Кирилловских, с титулом Светлости, и с отпуском на каждого из них из уделов на их воспитание и содержание по 12 500 руб. в год до достижения гражданского совершеннолетия».

Тем не менее Виктория Мелита, в первом браке бывшая замужем за родным братом российской императрицы Александры Федоровны Эрнстом-Людвигом, теперь стала женой Кирилла Владимировича.

На императора было оказано давление, и он в конце концов указом от 15 января 1907 года всё-таки признал брак, включив супругу Кирилла Владимировича и его дочь в Императорский дом с предоставлением титула «Высочества». И какова же благодарность?! Историк Владимир Михайлович Хрусталёв, автор ряда книг, посвящённых династии Романовых, рассказал, что именно Кирилл Владимирович первым предал императора и русское самодержавие. Он первым из членов императорской фамилии нарушил присягу, данную государю и наследнику престола, и заявил о переходе на сторону бандитского Временного правительства, действовавшего вопреки всем российским законам. Подлость его заключалась особенно в том, что, добившись устранения с престола своего двоюродного брата Николая, он впоследствии объявил себя старшим в династии. А в февральские дни он пришёл к предателю России председателю Думы М. В. Родзянке и заявил: «Имею честь явиться вашему высокопревосходительству. Я нахожусь в вашем распоряжении…»

Императрица Александра Фёдоровна писала в те дни своему державному супругу: «Кирилл ошалел, я думаю, он ходил к Думе с Экип и стоит за них… Отвратительно себя ведёт, хотя и притворяется, что старается для монарха и родины». А начдив Дикой дивизии впоследствии вспоминал: «Из числа грустных зрелищ… нужно отметить появление Гвардейского экипажа с красными тряпками под предводительством великого князя Кирилла Владимировича… Появление великого князя под красным флагом было понято как отказ Императорской фамилии от борьбы за свои прерогативы и как признание факта революции. Защитники монархии приуныли. А неделю спустя это впечатление было ещё усилено появлением в печати интервью с великим князем Кириллом Владимировичем, начавшееся словами: «Мой дворник и я, мы одинаково видели, что со старым правительством Россия потеряет всё”. И кончавшееся заявлением, что великий князь доволен быть свободным гражданином и что над его дворцом развевается красный флаг».

В 1924 году стали ясны цели этого предателя. 31 августа он провозгласил себя императором всероссийским под именем Кирилла I.

Подробнее об этом будет к месту рассказать в соответствующей главе, поскольку революционные преступления коснулись и Матильды Кшесинской. На неё обрушились новые жестокие испытания. Но до этого времени на рубеже веков было ещё далеко, да и вряд ли кто-то мог представить себе, какая катастрофа ждёт Россию. А вот император Николай Александрович это представить себе мог, потому что был ознакомлен с пророчествами вещего Авеля и Серафима Саровского.

Это случилось в начале двадцатого века. А в последние годы века девятнадцатого он только ещё осваивал на практике великое дело управления державой. Сначала под руководством отца, но… рок судьбы настиг императора Александра III. Болезнь! Откуда, почему? Кто мог ответить на этот вопрос?

Матильда Кшесинская в мемуарах так описала траурные события 1894 года:

«Состояние здоровья Государя хотя и внушало некоторое опасение, но не было тревожным, по крайней мере так думали все. Лагерь, маневры – всё это Государь проделал по обыкновению, а потом поехал со всей семьей в Скерневицы на охоту, куда был вызван знаменитый немецкий профессор Лейден, на консультацию. Он определил, что Государь страдает воспалением почек, и тогда было решено ехать прямо в Крым, в надежде, что тамошний климат и более спокойный образ жизни дадут благоприятный результат. Но никакого улучшения не наступило, напротив, здоровье Государя заметно ухудшилось, и настолько, что в Крым были вызваны ближайшие его родственники. В последнюю почти минуту в Крым была вызвана невеста Наследника, Принцесса Алиса, которая приехала лишь за несколько дней до кончины Императора. Он скончался 20 октября, на пятидесятом году своей жизни и четырнадцатом своего великого царствования, оплакиваемый всей Россией. За короткий срок своего царствования он сумел поднять и укрепить мощь и величие России до небывалой высоты и обеспечить ей мирное существование, за что и был справедливо прозван “миротворцем”. Я была в очень большом горе, так как я его прямо обожала, а те несколько слов, которые он мне сказал на школьном спектакле, произвели на меня столь глубокое впечатление, что остались на всю жизнь мне путеводной звездой. На следующий день после кончины Императора Александра III, в день восшествия на Престол Императора Николая II, его невеста, Принцесса Алиса, приняла Православную веру и была объявлена Великой Княжной Александрой Федоровной. Потом состоялось перенесение останков покойного Императора из Ливадии в Санкт-Петербург, в Петропавловскую крепость, где открытый гроб был выставлен несколько дней и народ был допущен проститься».

Поэт граф Арсений Аркадьевич Голенищев-Кутузов (1848–1913) из рода Кутузовых написал стихотворение «На могиле императора Александра III»:

С душой, проникнутой любовью и смиреньем,

С печатью благости и мира на челе,

Он был ниспосланным от Бога воплощеньем

Величия, добра и правды на земле.

В дни смуты, в темное, безрадостное время

Мятежных замыслов, безверья и угроз

Подъял на рамена он Царской власти бремя

И с верой до конца то бремя Божье нес.

Но не гордынею и силой грозной власти,

Не блеском суетным, не кровью и мечом —

Он ложь, и неприязнь, и лесть, и злые страсти

Смирил и победил лишь правдой и добром.

Он возвеличил Русь, свой подвиг ни единой

Не омрачив враждой, не требуя похвал;

И – тихий праведник – пред праведной кончиной,

Как солнце в небесах, над миром просиял!

Людская слава – дым, и жизнь земная – бренна.

Величье, шум и блеск – всё смолкнет, всё пройдёт!

Но слава Божия безсмертна и нетленна:

Царь-праведник в родных преданьях не умрет.

Он жив – и будет жить! И в горнюю обитель

С престола вознесён, перед Царем царей

Он молится – наш Царь, наш светлый покровитель —

За Сына, за Семью, за Русь… за всех людей.

«Не падать духом под гнётом горя…»

Через неделю после похорон в Зимнем Дворце состоялась свадьба Государя, для чего траур, наложенный при Дворе на один год, был снят.

Все эти события: приезд в Россию невесты и самый брак, которые должны были быть радостными и веселыми, протекали в дни всеобщей скорби, и это было сочтено многими за дурное предзнаменование.

«Что я испытывала в день свадьбы Государя, могут понять лишь те, кто способен действительно любить всею душою и всем своим сердцем и кто искренне верит, что настоящая, чистая любовь существует. Я пережила невероятные душевные муки, следя час за часом мысленно, как протекает этот день. Я сознавала, что после разлуки мне надо готовиться быть сильной, и я старалась заглушить в себе гнетущее чувство ревности и смотреть на ту, которая отняла у меня моего дорогого Ники, раз она стала его женой, уже как на Императрицу. Я старалась взять себя в руки и не падать духом под гнетом горя и идти смело и храбро навстречу той жизни, которая меня ожидала впереди… Я заперлась дома. Единственным моим развлечением было кататься по городу в моих санях и встречать знакомых, которые катались, как и я».

К сожалению, сейчас появилось много издевательских публикаций, посвящённых Матильде Кшесинской. Ответ таковым пасквилянтам дала сама Матильда, заявив, что её «…могут понять лишь те, кто способен действительно любить всею душою и всем своим сердцем и кто искренне верит, что настоящая, чистая любовь существует…»

Но у пасквилянтов иные задачи – чисто материальные, ну и в духе «народных мстителей». Кто не обладает мало-мальским умением писать, просто следит за соседями или сослуживцами, чтобы насладиться сочинением сплетен и мщением тем, кто умеет любить. Ну а кто наделён некоторыми способностями графомании – нет, не художественным стилем, а именно способностью складывать слова в пасквили, тот нападает на исторические личности, на государей и государственных деятелей, на полководцев и военачальников, на писателей и поэтов, ну и, конечно, на тех, кому Бог дал и обаяние, и красоту, и мастерство волшебного танца.

И вот злобно сочиняют: мол, Кшесинская – любовница династии Романовых, а Николай II вовсе не святой, а развратник. Социальный заказ? А что же иначе? Ведь каждый грамотный человек может легко разобраться в истории любви цесаревича и балерины, понять, что если саму любовь они пронесли через всю жизнь, то отношения всякие были прекращены ещё до венчания Николая Александровича. Неужели же можно укорять за то, над чем не всегда властен человек, ибо нет власти над сердцем, пылающим любовью. Как до сих пор иные писаки устраивают балаган из личной трагедии Екатерины Великой, так новые лжецы от истории нападают с сатанинской изощрённостью на влюблённых, которым суждено было пережить горечь разлуки. Пережить личные трагедии по причинам, которые были выше них, которые созданы людьми, и кто может ответить, правы или не правы те, кто создавал их. Ведь целесообразность правила, заведённого Петром I – женить государей на иноземках, – вряд ли доказуема и вполне может быть оспорима.

Собственно, Николай Александрович предвидел нападки на свою возлюбленную. Матильда Кшесинская отметила в мемуарах:

«Ники отлично сознавал, что мне придётся пережить тяжёлые времена и пройти через множество испытаний, и что без его поддержки я могу стать жертвой всевозможных интриг. А он не хотел, чтобы из-за него я пострадала. Всю свою жизнь я чувствовала его покровительство, и не раз он поддержал и защитил меня, когда меня стремились унизить или оскорбить».

Замечу, делал он это осторожно, чтобы не вызвать лишних сплетен и пересудов. Матильда сказала в мемуарах немало слов благодарности, и прежде всего за то, что её возлюбленный позаботился о том, где ей теперь жить. Трогательным она назвала «выраженное им желание, чтобы я осталась жить в том доме, который я нанимала, где он у меня так часто бывал, где мы оба были так счастливы. Он купил и подарил мне этот дом».

Много пересудов по поводу этого дома. Но вот рассказ самой Кшесинской. Это ли не лучший источник?

И не только Николай Александрович проявлял заботу о покинутой им против воли его балерине. Матильда вспоминала:

«…летом я часто гуляла по тенистым аллеям парка, окружавшего великолепный дворец Великого Князя Константина Николаевича в Стрельне, который тянулся от дворца до самого моря. Широкие каналы отделяли дворец и парк от частных владений. Однажды во время прогулки я увидела прелестную дачу, расположенную посреди обширного сада, простиравшегося до самого моря. Дача была большая, но запущенная, но общее расположение участка мне понравилось. На углу висела вывеска “Дача продаётся”, и я пошла внимательно всё осматривать. Видя, что дача мне очень понравилась, Великий Князь Сергей Михайлович её купил на моё имя, и в следующем году я уже в неё переехала на всё лето. Мне это доставило большое удовольствие, так как с раннего детства я привыкла летом жить на даче. Дача была хотя по-старинному, но хорошо обставленная. Я сразу стала приводить ее в порядок. Впоследствии я всё лучше и лучше устраивала и самую дачу, и сад вокруг неё и построила даже собственную электрическую станцию для её освещения, что было большим новшеством в те времена. Многие мне завидовали, так как даже во дворце не было электричества. На зиму я вернулась в город, в свой маленький осиротевший дом, но он был уже моим собственным…»

Сколь бы ни были приятными эти вот материальные блага, да и другие подарки, но разве они могли восполнить главную в жизни балерины утрату горячо любимого человека.

Ныне вот иные пасквилянты пытаются приписать Матильде Кшесинской какие-то корыстные соображения. Но всё опровергают строки её воспоминаний. О любви можно писать по-разному. Можно писать сухо и прямолинейно, как в служебном формуляре. Мол, я любила его, очень любила. Ну и с помощью разных слов и выражений грубо убеждать читателей в этой своей любви. А можно вложить в строки такую внутреннюю глубину, такую силу, что каждый прочитавший поймёт, не разумом, а сердцем своим поймёт, что любовь действительно была, и какая любовь.

В Монте-Карло

Конечно, надо было как-то развеяться, отвлечься от горьких мыслей. Избавиться от них полностью Матильда и не надеялась, но вот сменить обстановку ей было необходимо.

А тут вдруг пришло приглашение от Рауля Гюнсбурга принять участие в нескольких представлениях в Монте-Карло. Интересна судьба этого человека. Он прожил девяносто пять лет – лишь немногим уступив в долгожительстве Матильде Кшесинской. Театральная карьера его была уникальна. Театром в Монте-Карло он руководил целых пятьдесят девять лет. За это время он подготовил почти восемь десятков мировых оперных премьер. Причём несколько из них написаны им самим специально для великого русского исполнителя Фёдора Шаляпина. Подобных примеров история театрального искусства ещё не знала. Ведь пятьдесят девять лет – это целая жизнь! И этот человек любил рассказывать об одном совсем нетеатральном происшествии в годы его молодости.

В 1877 году началась очередная русско-турецкая война. Румыния выступила на стороне России и обрела в ходе той войны свою полную независимость. Когда Рауль, прошедший обучение медицине в одном из госпиталей, попросился в армию, он получил отказ. Евреев, а его мать была еврейкой, в армию не брали. С помощью своего друга и покровителя он всё же смог устроиться санитаром в медсанчасть Российского Красного Креста. Это обстоятельство коренным образом изменило судьбу Рауля.

Одним из первых боевых дел было взятие русскими войсками Никополя. Так вот Рауль, медсанчасть которого находилась в боевых порядках, впоследствии заявлял: «Я помог русским войскам при взятии Никополя».

Конечно, это звучало громко, но имело под собой реальную почву. Во время перегруппировки перед решающим натиском на Никополь Рауль, собирая раненых на поле боя, заметил, что один из редутов остался почти без защитников. И тогда он собрал санитаров и повёл их в атаку. В минуты редут был взят.

Говорили впоследствии, что, когда уже после убийства императора Александра II, в царствование которого была русско-турецкая война 1887–1888 годов, на престол вступил император Александр III, Рауль приехал в Россию, ну и государь, которому представили артиста после одного из выступлений, спросил полушутя-полусерьёзно, чем может наградить за взятие Неаполя, тот ответил: «Ваше Величество, протяните руку Франции…»

Непонятно лишь в его просьбе, почему нужно было протягивать руку продажной Франции, совсем недавно участвовавшей в Восточной войне 1853–1856 годов против России. Наверное, у слуг Мельпомены иные мысли на уме – театр, балет, вбивание в головы всему миру особой культуры французов, показавших сполна эту культуру в 1812 году.

Вот тут бы прислушаться к мнению святителя Феофана Затворника:

«Нас увлекает просвещённая Европа… Вдохнув в себя этот адский угар, мы кружимся как помешанные, сами себя не помня. Но припомним двенадцатый год: зачем это приходили к нам французы? Бог послал их истребить то зло, которое мы у них же переняли. Покаялась тогда Россия, и Бог помиловал ее. А теперь, кажется, начал уже забываться тот урок. Если опомнимся, конечно, ничего не будет; а если не опомнимся, кто весть, может быть, опять пошлет на нас Господь таких же учителей наших, чтоб привели нас в чувство и поставили на путь исправления. Таков закон правды Божией: тем врачевать от греха, чем кто увлекается к нему. Это не пустые слова, но дело, утверждаемое голосом Церкви. Ведайте, православные, что Бог поругаем не бывает».

Вспомним и восклицание Чацкого из знаменитого «Горе от ума» Александра Сергеевича Грибоедова:

Воскреснем ли когда от чужевластья мод?

Чтоб умный, бодрый наш народ

Хотя по языку нас не считал за немцев.

Ну и не только за немцев…

Государь император Александр III Александрович, судя по великим делам его, прислушивался именно к Феофану Затворнику и тем русским людям, которые отстаивали самобытность великой России.

Конечно, сцена есть сцена. Недаром церковь в те времена резко отрицательно относилась к слугам Мельпомены, именуя их лицедеями. Сколько примеров!

И сейчас можно найти в интернете записи, к примеру, вдохновенно исполняемой Львом Лещенко хотя бы даже такой песни…

И вновь продолжается бой,

И сердцу тревожно в груди,

И Ленин такой молодой,

И юный Октябрь впереди.

Да, юный Октябрь был впереди, и реально отодвигали его лишь такие выдающиеся русские государи, как Николай I и Александр III.

Конечно, искусство балета – особое искусство. Оно более всех других аполитично. За редким исключением. В одной из последующих глав мы ещё встретимся с Айседорой Дункан, танцевавшей Интернационал на сцене перед восхищённым Лениным, когда «юный Октябрь» уже был позади. Она танцевала в своём знаменитом красном шарфе, в конце концов поставившим трагическую точку в её жизни.

Но в 1895 году еще не веяло ветрами «юного Октября», или, во всяком случае, ураганы февраля ещё таились в тараканьих щелях, наглые, но робкие. В 1895 году была только первая встреча Матильды с уже известным в Европе импресарио. И на её выступления сразу восторженно отозвалась пресса.

Вот только один отзыв:

«Европа в первый раз познакомилась с г-жой Кшесинской 2-й весной 1895 года, когда импресарио Рауль Гюнсбург пригласил её в Монте-Карло на четыре спектакля в театр Казино. Восторгам публики не было конца: особенный энтузиазм вызвало исполнение Кшесинской характерных танцев. Заграничные газеты и журналы были полны самых сочувственных отзывов о нашей симпатичной артистке. Очарованный её талантом, знаменитый французский критик Франсис Сарсэ посвятил ей статью…»

Статей было много. Матильду Кшесинскую осветили первые лучи известности, приближая момент, когда она стала «славой русского балета», славой, предречённой ей императором Александром III в день выпуска из Императорского театрального училища.

Бесовщина на коронации

Константин Бальмонт к десятилетию коронации императора Николая II написал омерзительное стихотворение.

Наш царь – Мукден,

наш царь – Цусима,

Наш царь – кровавое пятно,

Зловонье пороха и дыма,

В котором разуму – темно…

Наш царь – убожество слепое,

Тюрьма и кнут, под суд, расстрел,

Царь-висельник, тем низкий вдвое,

Что обещал, но дать не смел.

Он трус, он чувствует с запинкой,

Но будет, час расплаты ждёт.

Кто начал царствовать – Ходынкой,

Тот кончит – встав на эшафот.

Что ж глашатай бесов, блестяще изображённых Достоевским, очень храбрый, но не нюхавший пороху Бальмонт, ничего более низкого и безобразного придумать не мог.

Кшесинская, которая была привлечена к грандиозной по своим масштабам коронации императора Николая II, конечно, знала о трагедии на Ходынском поле.

А ведь всё начиналось прекрасно, всё начиналось великолепно, и хоть праздничного в этом мероприятии, которое официально называлось коронацией императора Николая II и императрицы Александры Фёдоровны, для Матильды Кшесинской было в силу известных обстоятельств очень мало, она готовилась к выступлениям и провела их, как обычно, с необычайным блеском. Коронация (священное коронование, или Помазание на царство) императора Николая II Александровича и императрицы Александры Федоровны состоялась во вторник 14 мая 1896 года в Успенском соборе Московского Кремля. День накануне, 13 мая, был Духовым днём.

В Википедии о помазании на царство, как древнем обряде, говорится:

«Помазание на царство… – обряд, в котором вступающий на трон монарх (император, царь, король) помазывается миром или елеем с целью преподания ему даров Святого Духа, нужных для управления страной. Помазание обычно включалось в состав сложного богослужебного чина коронации».

Вот на дарах Святого Духа следует остановиться. Те, кто истово клянут царей, сочиняют на них всевозможные пасквили, либо не ведают, что творят, либо умышленно занимаются богоборчеством.

Святитель Дмитрий Ростовский прямо указывал, что хула на царя – помазанника Божьего есть хула на Господа. Напомним, что он писал: «Как человек по душе своей есть образ и подобие Божье, так и Христос Господень Помазанник Божий, по своему Царскому сану есть образ и подобие Христа Господа. Христос Господь первенствует на Небесах, в Церкви торжествующей, Христос же Господень по благости и милости Христа Небесного предводительствует на Земле, в Церкви Воинствующей».

Одним словом, как указал святитель, Православный Царь есть живой образ Господа и предводитель воинствующей церкви. Это положение касается только Православного Царя, законодательно закрепляя его священную миссию. Недаром лишь Православный Государь именуется Помазанником Божьим. Тем более что греческое «Христос» в переводе на еврейский есть «Мессия», а на русский – «Помазанник Божий».

В Википедии кратко описан этот обряд:

«Священнодействие началось в 10 часов утра на специальном возвышенном помосте, установленном посреди собора. Непосредственно пред началом коронования император сел на трон Михаила Фёдоровича, императрица Мария Фёдоровна – на трон Алексея Михайловича, императрица Александра Фёдоровна – на трон Иоанна III. Все священнодействия коронования совершал первенствующий член святейшего правительствующего синода митрополит Санкт-Петербургский Палладий (присутствие Синода на время коронации было перенесено в Москву). Затем последовала литургия, в совершении которой означенному митрополиту сослужили митрополит Киевский Иоанникий (Руднев) и Московский Сергий (Ляпидевский). В конце литургии было совершено помазание императора и императрицы святым миром и затем причащение Святых Таин. Государь приобщался в алтаре, у трапезы по царскому чину (отдельно Тела и Крови). В служении литургии среди прочих принимал участие протоиерей Иоанн Сергиев. После священнодействия, в тот же день, в Грановитой палате Кремля состоялась Царская трапеза, на которой присутствовали приглашённые лица из числа российских подданных, иностранным же представителям по традиции было предложено угощение в других местах дворца. 15 мая, в 10.30 утра, состоялся высочайший приём чрезвычайных послов и посланников, прибывших после 10 мая. С 11.30 утра до 3 часов пополудни император и императрица в Андреевском тронном зале принимали поздравления от депутаций со всей России».

Там же приведены выдержки из дневника государя:

«13 мая. Понедельник.

Проснулись с чудесной погодой. К сожалению, погулять не успел из-за докладов Лобанова и Горемыкина. Пошли к обедне в 11 ч. Завтракали с Мама и д. Фреди. Гуляли с ними. Сожалели очень покинуть Александрию; именно в ту минуту, когда погода стала летнею и зелень начала быстро развиваться. В 3 1/2 уехали в Москву и поселились в Кремле в наших прежних комнатах. Пришлось принять целую армию свит наехавших принцев. В 7 ч. пошли со всем семейством ко всенощной к “Спасу за золотою решёткой”. Обедали в 8 1/2 у Мама и ушли пораньше к себе. Исповедались в спальне.

Да поможет нам милосердный Господь Бог, да подкрепит он нас завтра и да благословит на мирно-трудовую жизнь!!!»

Далее поставлен крест и со следующей строки:

«14 мая. Вторник.

Великий, торжественный, но тяжкий, в нравственном смысле, для Аликс, Мама и меня, день. С 8 ч. утра были на ногах; а наше шествие тронулось только в 1/2 10. Погода стояла, к счастью, дивная; Красное Крыльцо представляло сияющий вид. Все это произошло в Успенском соборе, хотя и кажется настоящим сном, но не забывается во всю жизнь!!! Вернулись к себе в половине второго. В 3 часа вторично пошли тем же шествием в Грановитую палату к трапезе. В 4 часа все окончилось вполне благополучно; душою, преисполненною благодарностью к Богу, я вполне потом отдохнул. Обедали у Мама (ударение на втором слоге, такова была манера называть мать. – А.Ш.), которая, к счастью, отлично выдержала все это длинное испытание. В 9 час. пошли на верхний балкон, откуда Аликс зажгла электрическую иллюминацию на Иване Великом, и затем последовательно осветились башни и стены Кремля, а также противоположная набережная и Замоскворечье. Легли спать рано».

На 18 мая были назначены торжества на Ходынском поле. Чтобы лучше понять, почему да как произошла трагедия, давайте вспомним одно событие периода перестройки и развала. Читатели, наверное, помнят, как во время одного из матчей кто-то из бесовского отродья стал бросать сверху на первые ряды и на поле стадиона всякую мерзость, в ту пору столь обожаемую теми, кто вожделенно смотрел на столько же мерзкий, как и разбрасываемые жвачки и подобная гадость, Запад. Вышла серьёзная давка, хотя, конечно, несравнимая с Ходынской. Но дело не в количестве жертв – дело в изуверском замысле организаторов. В толпе всегда находятся те, кто готов удавиться за дармовые подачки. В перестроечное время цель была осмеять идолопоклонническую часть общества. Вспомним эпизод из романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Вспомним, что сказали организаторы «эксперимента» с деньгами, брошенными в зал.

Вспомним трагедию 10 марта 1975 года во время матча юниорской сборной СССР с канадскими хоккеистами, их ровесниками, когда после матча дикие и русофобски настроенные канадцы стали разбрасывать с трибун и лестниц жевательную резинку. Ну а болельщики, не менее дикие, воспитание которых уже проводилось в духе будущей перестройки, ринулись её подбирать, подавив и тех, кто рванулся за этой канадской гадостью, и тех, кто не прельстился этими мерзкими и жалкими подачками звероподобных иноземцев.

И на Ходынке тоже всё произошло не случайно. Пока власти готовились к необыкновенным по масштабу торжествам, бесы тоже готовились, если не к срыву – это им было не под силу, – то, по крайней мере, к кровавому омрачению торжеств. Если решили императора назвать кровавым, то и крови надо было дать с лихвой. А кто может дать эту кровь – ясно, что не государственная власть. Но когда дело сделано, как же легко свалить всё на эту власть. Бесовщина вступала в завершающую стадию борьбы, всё было распланировано, всё было продумано. И вот первый акт трагедии…

Масштабы действительно впечатляют. Было подсчитано, что в Москву завезли более 8000 пудов столовых приборов, столовой посуды и прочей утвари, в том числе золотых и серебряных сервизов до 1500 пудов. Поскольку на коронацию были приглашены зарубежные гости, с их резиденциями была установлена телеграфная станция на 150 абонентов.

Бесы же готовились к жестокой провокации на Ходынском поле, выбранном для торжеств не случайно. Кто выбирал? Вот в чём вопрос. Ясно, что не государь, которому, если даже отбросить правду о его милосердии, о его человеколюбии, если даже, идя на поводу у пасквилянтов, назвать его жестокосердным и кровавым, было бы крайне невыгодно начинать правление с обильного пролития крови.

Готовились слуги тёмных сил, уже назначивших грядущую смуту в России. Ну а для чего нужны были кровавые драмы? Для того чтобы подорвать веру в царя, веру в самодержавный строй, который иначе разрушить было бы невозможно.

В этом убедились бунтовщики и государственные преступники, получившие в истории наименование декабристов. Один из них во время шествия к месту преступления на Сенатскую площадь заговорил с солдатом, который интересовался целью похода. Сановный преступник решил сказать правду, чтобы проверить реакцию. До этого солдатам лгали, выдумывая всякие небылицы, вплоть до того, что надо спасти жену Константина Павловича Конституцию. А тут пояснил, что идут, так сказать, за светлым будущим, правда, не уточнил, что за светлым будущим своим, а вовсе не солдатским. То есть свергать царя. Солдат поинтересовался, а кто же будет царь. Он никак не мог понять, что значит свергать. Заговорщик ответил, что никого не будет. Солдат твёрдо заявил, что такого просто не может быть. Тогда заговорщик, имя которого называть не хочется, понял, сколь опрометчиво решилась горстка изменников на этот бунт. Народ не был готов к тому, чтобы жить без царя. Царская власть всё ещё отождествлялась с порядком в стране, с защитой простого народа от алчных помещиков.

Так вот, чтобы самодержавная власть не отождествлялась с тем, чем она и была, предстояло подорвать доверие в неё, обвинив в кровавости.

19 мая 1896 «Правительственный вестник» за номером 108 распространил телеграммы следующего содержания:

«Москва, 18 мая. Блистательное течение коронационных торжеств омрачилось прискорбным событием. Сегодня, 18 мая, задолго до начала народного праздника, толпа в несколько сот тысяч двинулась так стремительно к месту раздачи угощения на Ходынском поле, что стихийною силою своею смяла множество людей…»

Утром 18 мая в давке погибли 1389 человек и 1300 получили тяжёлые увечья…

Но что же произошло? Как удалось бесам добиться такого страшного удара по самодержавию и по коронованному императору?

Дело в том, что в XIX веке на Ходынском поле располагались военные лагеря, а в конце столетия были построены Николаевские казармы. Они располагались на так называемом Военном поле, предназначенном для боевой учёбы войск. Было стрельбище, были и тактические учебные территории, подготовленные к проведению занятий по тактике и небольших учений. В 1892 году был построен деревянный храм Сергия Радонежского при военных лагерях. Началось строительство и помещений для проведения крупных выставок. В 1882 году там уже проходила Всероссийская художественно-промышленная выставка.

Вот это обстоятельство и позволило устроителям предложить для всенародного празднества именно Ходынку. Мол, поле, на котором проводятся выставки, вполне подходит для торжественных мероприятий. Но бесам-устроителям нужны были не помещения для выставки и не храм Сергия Радонежского. Им нужны были окопы, траншеи, ходы сообщения – словом участки местности, изрытые этими глубокими, в рост человека, фортификационными сооружениями. Для чего? Ну а для чего разбрасывали во время матча жвачку и прочую канцерогенную гадость западного производства? Для чего в дни прощания с Иосифом Виссарионовичем Сталиным слуги убийц вождя придумывали замысловатые движения народных масс с таким расчётом, чтобы обилие народа сошлось одновременно в узких местах и привело к давке. Случайностей в этаких делах не бывает.

На Ходынке же использовали ту же приманку, что и однажды на стадионе. Причём, если на стадионе разбрасывали отбросы производства, то на Ходынское поле завезли подарки весьма и весьма ценные, но конечно же в ограниченном количестве, так, чтобы люди понимали: на всех не хватит. Ну и достанутся подарки тем, кто явится за ними раньше.

Вон в США ежегодно устраивают чёрную пятницу для воспитания стяжательства и злобы в народе. В 2016-м уже дело дошло до стрельбы и убийств ради дешёвого товара. А на Ходынке – всё даром. И оповещение о подарках сделано было с изуверским откровением. Кем? Конечно же толстосумами, называемыми ныне топ-менеджерами, – им более подходит наименование, конечно, труп-менеджерами, ибо это отвратительное сообщество негодяев готово идти к прибыли по трупам.

А прибыль проста. В России государь всегда был защитником народных масс от необузданной алчности труп-менеджеров в лице крупных землевладельцев и промышленников. Значит, для развития эксплуатации, дающей большие барыши, необходимо сбросить царя, упразднить самодержавие, чтобы грабить народ либерально и демократически.

Ну а если всё-таки вернуться к ходынским событиям и особенно к самой Ходынке – полем она стала в XVII веке, а до того эта территория именовалась Ходынским лугом, названным по речушке, пересекавшей его, – место это знаменитейшее. В 1389 году, собираясь на вечный покой, Дмитрий Иоаннович, наречённый Донским, завещал его своему сыну – наследнику великокняжеского стола Юрию Дмитриевичу.

Но вплоть до начала XVII века на Ходынке пахали и сеяли ямщики Тверской слободы. В смутное время сошлись здесь в битве русская рать с бандой европейской, приведённой на нашу землю Лжедмитрием II.

Использовалась Ходынка и для праздничных мероприятий. Летом 1775 года там отмечалось торжествами заключение Кучук-Кайнарджийского мирного договора с Османской империей. Ну а затем там праздновались коронации.

При Екатерине II в 1775 году на Ходынке было проведено грандиозное народное гуляние по случаю окончания войны с Турцией и заключение весьма выгодного для России Кучук-Кайнарджийского мира.

В дальнейшем Ходынское поле неоднократно использовалось для народных гуляний по случаю коронаций Александра II, Александра III и Николая II. Так что выбор этого поля для торжеств не удивил императора Николая Александровича. Ну а его враги раньше ещё, видимо, сообразили, как использовать рельеф поля и сооружения, возведённые на нём.

Кто-то раздираемый злобой дирижировал тайно из-за кулис. И поймать-то за руку было очень сложно – всё ведь как бы от доброты сердечной…

Вокруг, по границам поля, сооружались временные театральные сцены, эстрады, балаганы, устанавливались лавки – великолепные дополнительные препятствия, способствующие усилению давки и затаптыванию падающих на землю. Рядом с этими «очагами культуры», выросли двадцать бараков, в которые были завезены подарки для бесплатной раздачи. Ну а для храбрости и веселья 30 000 ведер пива. Погода стояла почти что летняя, день обещал быть жарким. Хорошо с утра залить в себя алкоголь, чтоб голова закружилась, чтоб активнее сражаться за подарки. Да 10 000 ведер мёда – тоже неплохое добавление. На Руси в древние времена мёд праздничным был напитком.

Было установлено свыше 150 ларьков, предназначенных для выдачи дармовых «царских гостинцев». Было подготовлено четыреста тысяч подарочных кульков.

Ну и специально произведена утечка информации. Сообщалось, что в этих кульках уложены следующие сувениры и продукты:

– памятная коронационная эмалированная кружка с вензелями их величеств, высота – 102 мм;

– памятный ситцевый платок с портретами императорской четы;

– памятный ситцевый платок с видом Кремля и Москвы-реки;

– фунтовая сайка из крупитчатой муки, изготовленная «Поставщиком двора Его Императорского Величества» булочником Д. И. Филипповым;

– полфунта – около 200 грамм – колбасы;

– вяземский пряник с гербом;

– мешочек с 3/4 фунта сластей (6 золотников карамели, 12 золотников грецких орехов, 12 золотников простых орехов, 6 золотников кедровых орехов, 18 золотников александровских рожков, 6 золотников винных ягод, 3 золотника изюма, 9 золотников чернослива);

– бумажный мешок для сластей с изображениями Николая II и Александры Фёдоровны.

И всё это укладывалось в яркий ситцевый платок, выполненный на Прохоровской мануфактуре, на котором были напечатаны с одной стороны вид Кремля и Москвы-реки, с другой стороны – портреты императорской четы.

С началом мероприятия предполагалось слугами тёмных сил для ускорения давки начать разбрасывать в толпе жетоны с памятной надписью. Вспомним жвачку на стадионе. Такое разбрасывание хорошо действует.

Начало торжеств было назначено на 10 часов утра 18 мая, но ведь весть о том, что будут богатые – для большинства москвичей и жителей окрестных сёл они действительно были богатыми, – распространилась заранее. Ну а весть о том, что подарков завезено ограниченное количество, возымела действие. Уже накануне торжеств под вечер народ потянулся на Ходынку.

Уже к 5 часам утра собралось на Ходынке не менее 500 тысяч человек.

А подарков – 400 тысяч! Ну а народ пребывал непрерывно. Кто-то ведь не спешил с вечера занять места, а кому-то и подарки были не столь важны. Борцы за них заранее приготовились. Причём пришли целыми семьями, ведь подарки вручались в одни руки. А если прийти семьёй, скажем, в пять, семь, а то и более человек, то и подарков будет соответствующее количество.

Детей брали без опаски, привели старших, принесли едва ли не грудных.

Ещё до начала торжеств кто-то пустил слух:

– Буфетчики и киоскеры по-тихому подарки своим раздают. Скорее, а то не хватит…

И толпа ринулась к баракам и киоскам.

Конечно, для контроля за торжествами на Ходынку были выделены полицейские. Всего их было около тысячи восьмисот. Для обычного празднества вполне достаточно. Но сдержать огромную толпу, численность которой давно уже превысила полмиллиона, они сдержать не могли.

Представьте себе теперь положение тех, кто был нанят для раздачи подарков. Они увидели несущуюся на ларьки и бараки толпу и поняли: сомнут. Что делать? Выбрали далеко не самый лучший выход. Стали бросать кульки вперёд, навстречу толпе. Наверное, надеялись остановить.

Толпа рвалась вперёд. Быть может, первые ряды заметили траншеи и ходы сообщения, быть может, кто-то даже сумел перепрыгнуть их. Но следующие за ними неизбежно падали на дно этих довольно глубоких фортификационных сооружений. Крик, визг, стоны, проклятия…

А возле бараков новая свалка. Там тоже падали люди, кто с подарками, кто так и не добравшись до них. И снова рёв, стоны, истеричные вопли, плач детей.

Конечно, Московский генерал-губернатор дядя императора великий князь Сергей Александрович был тут же извещён о случившемся. Конечно, меры были приняты немедленно. Усилены наряды полицейских, проведены мероприятия для успокоения толпы. Да, люди и сами пришли в ужас от содеянного. Кто-то рыдал над трупами родных, кто-то тщетно пытался отыскать на поле детей, братьев, сестёр, кто-то звал родителей.

Тела убитых были обезображены. Смотреть на них без содрогания было невозможно.

Жертвы были чудовищны. Генерал-губернатор принял меры к выносу убитых и отправке в медучреждения раненых. Доложил государю, стараясь смягчить размеры трагедии, чтобы не прерывать празднеств. Коронация – дело политическое…

Начало празднеств было срочно перенесено на 14 часов.

Император в своём дневнике написал о том, что было после трагедии: «До сих пор всё шло, слава Богу, как по маслу, а сегодня случился великий грех. Толпа, ночевавшая на Ходынском поле в ожидании начала раздачи обеда и кружки, напёрла на постройки, и тут произошла страшная давка, причём, ужасно прибавить, потоптано около 1300 человек!! Я об этом узнал в 10 1/2 ч. перед докладом Ванновского; отвратительное впечатление осталось от этого известия. В 12 1/2 завтракали, и затем Аликс и я отправились на Ходынку на присутствование при этом печальном «народном празднике». Собственно, там ничего не было; смотрели из павильона на громадную толпу, окружавшую эстраду, на которой музыка всё время играла гимн и «Славься». Переехали к Петровскому, где у ворот приняли несколько депутаций, и затем вошли во двор. Здесь был накрыт обед под четырьмя палатками для всех волостных старшин. Пришлось сказать им речь. Обойдя столы, уехали в Кремль. Обедали у Мама в 8 ч. Поехали на бал к Montebello. Было очень красиво устроено, но жара стояла невыносимая. После ужина уехали в 2 ч.».

На Ходынском поле играл оркестр под управлением Василия Ильича Сафонова, в ту пору известного дирижёра. Народ, постоянно прибывающий на поле, где уже были ликвидированы следы трагедии, встречал государя криками «Ура» и ликованием. О том, что произошла трагедия, никто из вновь прибывших понятия не имел.

«Любовница всех Царей»?

Но что же Кшесинская? Ведь она не могла не принять участия в торжествах по случаю коронации? Оказывается, могла. И против неё действовали тайные силы, основа которых – зависть.

Роли в парадном спектакле «Жемчужина» Матильда Феликсовна не получила. Но прежде чем обратиться к её рассказу о том, что случилось при подготовке к коронации, давайте представим себе, каково было ей сознавать происходящее. Может, оно и к лучшему, что не получила роль? Зачем душу бередить. Но Кшесинская не была Кшесинской, если бы проглотила обиду, нанесённую ей кем-то из руководства. Кем-то? Так ведь и в театральной жизни не всегда сразу удаётся узнать, кто подставляет ножку.

Матильда призналась в мемуарах:

«Невесело и тоскливо прошел для меня сезон 1895/96 года. Душевные раны заживали плохо и очень медленно. Мысли стремились к прежним, дорогим моему сердцу воспоминаниям, и я терзалась думами о Ники и об его новой жизни».

И она считала необходимым блеснуть на сцене перед своим возлюбленным, она хотела почувствовать его пристальный взгляд, горячий взгляд, а его взгляды она даже при подобных «бесконтактных» встречах, как её казалось, ощущала.

А между тем после назначения коронации в Императорском театре началась подготовка к торжествам. Был составлен парадный спектакль, «для которого ставили новый балет, «Жемчужина», не музыку итальянского и российского композитора и дирижёра Риккардо Эудженио Дриго (1846–1930), осевшего в России и даже получившего имя на русский манер – Ричард Евгеньевич. Написал постановку уже знакомый нам Мариус Петипа…

И вдруг Матильду, которая уже успела заявить о себе, не взяли в спектакль. Главная роль была отдана Пьерине Леньяни (1863–1923). Это была великолепная и достаточно опытная танцовщица и балетный педагог. Выбор не случаен. Один из исследователей отмечал, что «по самым строгим меркам, на Пьерине Леньяни и Матильде Кшесинской число “абсолютных балерин” и заканчивается».

Но Матильда понимала, что дело было в том, что показалось кому-то, будто нет более покровителей у неё, брошенной балерины.

Пьерина Линьяни уже готовилась, готовились и исполнители остальных ролей.

Но как могла Матильда стерпеть, что на коронационных торжествах ей придётся танцевать в самых обыкновенных старых балетах, таких как «Пробуждение Флоры».

Матильда писала:

«Я сочла это оскорблением для себя перед всей труппой, которого я перенести, само собою разумеется, не могла. В полном отчаянии я бросилась к Великому Князю Владимиру Александровичу за помощью, так как я не видела никого вокруг себя, к кому могла бы обратиться, а он всегда сердечно ко мне относился. Я чувствовала, что только он один сможет заступиться за меня и поймёт, как я незаслуженно и глубоко была оскорблена этим исключением из парадного спектакля. Как и что, собственно, сделал Великий Князь, я не знаю, но результат получился быстрый. Дирекция Императорских театров получила приказ свыше, чтобы я участвовала в парадном спектакле на коронации в Москве. Моя честь была восстановлена, и я была счастлива, так как я знала, что это Ники лично для меня сделал, без его ведома и согласия Дирекция своего прежнего решения не переменила бы.

Я увидела, что после своей женитьбы и двух лет разлуки Ники исполнил моё желание и защитил меня, отдав соответствующее распоряжение. Я убедилась, что наша встреча с ним не была для него мимолетным увлечением, и он в своём благородном сердце сохранил уголок для меня на всю свою жизнь. Это он мне доказывал самым трогательным и сердечным образом».

Важно добавить к этому, что решение отказать Матильде в роли парадного спектакля могло быть принято вовсе не потому. Все решили: мол, за балерину теперь и заступиться некому. Некоторые исследователи полагают, что могла быть и иная причина. Дирекция посчитала, что выступление Кшесинской в парадном спектакле, да к тому же в главной роли, может оскорбить императрицу Александру Фёдоровну.

Выход нашли. Кшесинская поведала следующее:

«Ко времени получения приказа от Двора балет «Жемчужина» был полностью срепетирован и все роли были распределены. Для того чтобы включить меня в этот балет, Дриго пришлось написать добавочную музыку, а М. И. Петипа – поставить для меня специальное па-де-де, в котором я была названа “желтая жемчужина”: так как были уже белые, черные и розовые жемчужины».

Но хотя победа и была одержана, радость её не могла пересилить горе, боль и тоску: «При общем веселье во время коронационных торжеств я старалась отгонять от себя свое горе и свою грусть, принимать у себя в гостинице много друзей, казаться беспечной, но все это было только наружное, напускное, на душе же было по-прежнему тяжело. Как трудно было мне видеть коронационную процессию, когда мимо трибуны, где я сидела, проходили в коронах и порфирах, под пышными балдахинами Ники со своей женой».

Один из авторов-пасквилянтов, желая очернить Кшесинскую, придумал об её участии в коронации всякого рода небылицы.

Сначала в книге Геннадия Седова «Любовница царей» скабрезно описывается сцена в постели в купе. Самый настоящий скабрезно-графоманский текст посвящён сексу Матильды Кшесинской и князя Сергея Михайловича. Между тем балерина нигде, ни в одной главе своих мемуаров не выходила за рамки приличия. Лишь между строк можно угадать, с кем она просто дружила, а с кем у неё были интимные отношения. И вдруг с подробностями описывается сцена в вагоне. Интересно, каким образом она стала известна автору. Ведь там были двое – великий князь Сергей Михайлович и Матильда Феликсовна. И более никого. Скрытых камер тогда не было. Остаётся предположить, что автор сидел под диваном купе, с вожделением прислушиваясь к происходящему и подглядывая в щелочку. Это могло быть разве что в прошлой жизни? Ну что ж, аналогичных примеров в литературе, увы, много.

Самое интересное, что любовницей царей Кшесинская никогда не была. Да, у неё была большая любовь с цесаревичем. И он, и она были свободны. Какие же это любовники? Это возлюбленные. Ну а когда Николай Александрович стал императором, никаких любовных связей, даже самых мимолётных, у него не было вообще. Он был примерным семьянином, как и его отец Александр Александрович.

Да и ехали Кшесинская и великий князь Сергей Михайлович в разных поездах и таким образом в разных вагонах и разных купе и в Москву и назад, в Санкт-Петербург.

Но и это ещё не всё. Не лучшим образом описано и торжество. О трагедии на Ходынском поле сказано, что Матильда Кшесинская наблюдала из гостиницы «Дрезден» за трагедией. Она будто бы рассматривала, как народ кинулся к государю, а тем временем началась давка. Сергей Михайлович пришёл сообщать о трагедии.

Автор книги ошибается… Матильда Кшесинская рассказала в мемуарах о том, как начинались торжества въездом государя и государыни в Москву.

Описание сделано прекрасно, и, думаю, в связи с искажениями, выдумками умельцев пронзать взорами пласты времени стоит привести то, что описано реальным свидетелем, коим была знаменитая балерина:

«Я жила во время коронации в гостинице “Дрезден”…

Коронационные торжества начались торжественным въездом в Москву Государя Императора. Государь прибыл в Москву 6 (18) мая и, по старинному обычаю, поселился до коронации не в Москве, а в загородном Петровском Дворце, расположенном в 6 с половиною верстах от Кремля.

Самый въезд в Москву состоялся 9 (21) мая.

Из окон своей гостиницы я могла очень хорошо видеть этот торжественный въезд. Вдоль всего пути были выстроены войска. Въезд начался в 2 часа дня и длился до 4 часов. В самой процессии участвовало много народу. Кроме отдельных гвардейских кавалерийских частей тут были представители азиатских народов, подвластных России, в своих национальных костюмах, депутации казачьих войск, родовитого дворянства, впереди которых ехал Московский уездный предводитель дворянства, все верхом; придворный оркестр и Императорская охота в своих богатых ливреях с Государевым Стремянным и Ловчим Его Величества следовали позади. За ними ехали разные чины Двора верхом. Другая часть ехала в открытых каретах.

Наконец появился Государь верхом на белом коне, подкованном серебряными подковами с серебряными гвоздями. За Государем ехали лица Императорской фамилии и иностранные принцы, прибывшие в Москву на коронацию. Подковы и гвозди Государева коня потом сохранялись в Оружейной палате. Затем следовала Императрица Мария Федоровна с Великой Княжной Ольгой Александровной в парадной, золочёной карете под короною. Карета была запряжена восемью белыми лошадьми. На ремнях сидели два маленьких пажа.

В следующей золотой карете ехала Императрица Александра Федоровна одна. Великие Княгини следовали позади в золотых каретах. Погода была дивная, и торжественный въезд прошел при самых благоприятных условиях.

В день коронации вся Москва была иллюминирована. В 9 часов вечера, когда Государь с Императрицей вышли на балкон дворца, обращённый на Замоскворечье, Императрице был подан букет цветов на золотом блюде, в котором был скрыт электрический контакт, и, как только Императрица взяла в руку букет, тем самым замкнулся контакт, и был подан сигнал на центральную электрическую станцию в Кремле. Первой запылала тысячами электрических лампочек колокольня Ивана Великого, и за ней заблистала повсюду в Москве иллюминация. Я попробовала поехать посмотреть иллюминацию, но пришлось скоро вернуться из-за толпы, наполнявшей все улицы, но самую красивую часть иллюминации – Кремлевский Дворец – я всё-таки видела».

Не могла она из одного и того же окна видеть сразу и въезд в Москву, и давку на Ходынском поле.

Ну а уж оценки императора, вложенные в уста страстно любившей его женщины, вообще ни в какие рамки не лезут. Не могла Матильда Феликсовна осуждать, да и вообще обсуждать способности государя царствовать. Да и вообще «Любовница царей» – грубое и пошлое, а главное, не отвечающее истине название.

Скажете, мол, так то ж роман… Да, роман. Но нас учили в Литературном институте, что выдумывать небылицы о конкретных героях ни в романе, ни в повести нельзя. Хочешь, чтобы героиня твоя занималась в вагоне тем, что тебя так трогает, пиши не Матильда Кшесинская, а какая-нибудь Маргарет Тимошенко или как уж там нравится. Ну а уж если назвал героя или героиню своим именем, так изволь либо писать правду и только правду, или уж если отклоняешься, то в добрую для героя сторону. И помни: ушедшие в лучший мир герои видят нас, слышат нас!!! Что уж тут непонятного. Вот Седов же видел и слышал, что происходило в купе экспресса, следующего между двумя столицами в 1896 году.

А тут и Кшесинская в «Любовнице царей» оболгана, а заодно и государь.

В своих мемуарах балерина предпочла много не говорить о трагедии. Хотя трагедия эта коснулась и её, потому что коснулась её любимого. И он, и она переживали случившееся. И я уже привела цитату из дневника императора, а также некоторые цитаты из мемуаров людей, на глазах которых всё происходило. На глазах!!! И люди писали о том, что видели сами и сами знали. Им не приходилось пробивать толщу времени, чтобы увидеть всё в кривом зеркале лжи и клеветы…

А лучше всего пользоваться документами эпохи, причём такими, которые раньше называли первоисточниками. И самое правильное – сверять всё по воспоминаниям того героя или той героини, о которых пишешь. Если можешь писать ярче, живее, доходчивее – пиши. Ну а если мемуары написаны сильнее, так уж лучше возьми цитату из них – вернее будет. Цитаты героев всегда лучше, чем графоманский пересказ иных авторов.

И совершенно несправедливо и омерзительно по отношению к авторам мемуаров переиначивать написанное ими. Они-то о себе лучше знают. Причём подавляющее число мемуаристов придерживались вечным правилам, которые не выдумали, а только лишь озвучили такие корифеи мемуаристики, как Константин Паустовский и Томас Манн.

Константин Паустовский в предисловии к «Повести о жизни» отметил:

«Для всех книг, в особенности для книг автобиографических, есть одно святое правило – их следует писать только до тех пор, пока автор может говорить правду».

«По существу, творчество каждого писателя есть вместе с тем и его автобиография, в той или иной мере преображённая воображением. Так бывает почти всегда».

Томас Манн писал:

«Нам кажется, что мы выражаем только себя, говорим только о себе, и вот оказывается, что из глубокой связи, из инстинктивной общности с окружающим мы создали нечто сверхличное… Вот это сверхличное и есть лучшее, что содержится в нашем творчестве».

Экспромт блистательной Матильды

А время шло…

Конечно, счастливое времечко счастья, которое Матильда испытала в период любовных отношений с цесаревичем, не забывалось. Но нужно было жить, нужно работать. Любимое дело помогало отвлечься, хоть немного притушить боль разлуки. И она ведь уже была в числе самых знаменитых балерин. Дочь Мариуса Петипа Вера Мариусовна вспоминала:

«К числу артисток, о которых я слышала от отца (или помню сама) и которые вполне удовлетворяли его художественным требованиям, принадлежали, кроме его первой жены, высоко талантливые В. Никитина, обладавшая исключительным природным дарованием, О. Преображенская, воплощавшая в пластических движениях всю совокупность музыкальных замыслов, М. Кшесинская, одаренная выразительной эмоциональностью, А. Павлова, пленявшая своей исключительной элевацией (высоким прыжком в балетном танце. – А.Ш.) и античной формой танца, и приезжавшая из Москвы Л. Рославлева, блеснувшая своими исключительными данными».

Матильда постоянно работала над собой и старалась следить за всем новым и ярким в балете. Осенью 1899 года Дирекцией Императорских театров в Россию была приглашена на несколько спектаклей итальянская балерина Генриетта Гримальди (Гримальди Энрикетта). Кшесинская не могла упустить случая посмотреть на технику танца итальянки и, узнав, что та выступает в роли Сванильды в балете «Коппелия», поспешила в город на спектакль. О случившемся на этом спектакле происшествии Матильда рассказала в мемуарах:

«В конце первого акта, во время вариации на пуантах, видно было, что что-то случилось с Гримальди, которая со слезами на глазах принуждена была оставить сцену. Как только опустили занавес, режиссер балета г. Аистов прибежал ко мне в ложу умолять закончить спектакль ввиду того, что Гримальди повредила себе ногу и не в состоянии больше танцевать. Я, конечно, отказалась экспромтом выступить на сцене: у меня ничего не было с собою, ни костюма, ни грима, да, кроме того, я давно не выступала в этой роли, а главное, я всё лето не работала и не была подготовлена. Но, видя беспомощное состояние режиссера и желая выручить Дирекцию и не срывать спектакля, я наконец не без страха согласилась заменить Гримальди».

И что же… Экспромт получился выше всяких похвал, несмотря на то что Кшесинская давно уже передала это своё балетное исполнение балерине Ольге Иосифовне Преображенской (1871–1962), будущей (в 1902–1920 годах) приме-балерине Мариинского театра.

В отчёте было отмечено:

«Несмотря на то что г-жа Кшесинская давно не исполняла эту роль и ей пришлось танцевать совершенно без подготовки, она только сначала выказала некоторую неуверенность, но вскоре вполне овладела собой и прекрасно провела всю сцену куклы как в техническом, так и в мимическом отношении, танцуя без всяких ошибок и пропусков. Всё это, конечно, красноречиво говорит о силе и яркости дарования г-жи Кшесинской. Нечего и говорить про то, что публика наградила артистку самыми шумными овациями. Дирекция Императорских театров в изданном на следующий день приказе выразила свою искреннюю благодарность Матильде Феликсовне за её любезность, которая дала возможность закончить спектакль».

Наверное, даже не только артистам балета, но и человеку, не имеющему отношения к сцене, нетрудно себе представить, каково вот так, не только без репетиций, без которых не начинаются даже текущие спектакли, чуть ли не ежедневные, без элементарной даже разминки выйти на сцену в чужом костюме, с незнакомыми партнёрами. Кшесинская всё преодолела, потому что жила балетом и в балете, и эта жизнь в балете помогала преодолеть страдания и грусть по той волшебной жизни, которую она провела в любви с цесаревичем, ставшим теперь государем.

Наконец-то она – Эсмеральда…

А вскоре Матильде настало время вспомнить вопросы, которые задавал ей Петипа: «Ты любил? Ты страдал?» Теперь она могла ответить не только: «Да, любила», но, увы, и «Да, страдала!»

Директором Императорских театров был назначен князь Сергей Михайлович Волконский (1860–1937), человек разносторонне образованный, тонкий ценитель искусства, известный театральный деятель, режиссёр, критик. Не без его участия был возвращён на сцену балет «Эсмеральда», несколько уже обновлённый, причём обновлённый под Кшесинскую. Пришла пора, когда под неё восстанавливались старые или задумывались новые спектакли.

Матильда была вне себя от радости. Даже спустя много лет она с удовольствием и конечно же с гордостью вспоминала о начале работы над балетным спектаклем:

«Князь Волконский часто приходил на репетиции и внимательно следил за всеми приготовлениями к этому балету. Князь был чрезвычайно ко мне внимателен и любезен, и я была убеждена, что наши отношения будут всегда самыми лучшими. Но, по-видимому, при его вступлении в должность директора его сразу предупредили, что ему будет нелегко со мною, на что он будто бы ответил, что справится и не будет обращать никакого внимания на мои желания. К сожалению, он не понимал положения и ответственности первых артистов, которые несут на своих плечах огромный репертуар. Это вскоре привело к первому столкновению, которого легко было бы избежать.

Несмотря на то что я только что выручила Дирекцию, заменив Гримальди во время спектакля, и за это получила благодарность от князя Волконского, он решил передать Гримальди, только что приглашённой к нам на гастроли, мой любимый балет “Тщетную предосторожность”. Узнав об этом, я поехала к нему и просила его этого не делать. Я хотела в этом балете появиться осенью, а балеты, включённые в репертуар балерины, не передаются другим без её ведома и согласия. Но, несмотря на мою просьбу, выраженную в почтительной и вежливой форме, он мне ответил отказом. Конечно, я так этого не оставила и приняла свои меры. Через несколько дней директор получил от министра двора приказ оставить балет за мною. Это сделал опять для меня Ники, несмотря на то, что он находился в это время в Дармштадте».

Она не могла отдать этот балет. Слишком много было связано с ним. Ведь именно выступление на выпускном представлении привлекло к ней внимание императора Александра III, который вошёл в зал как раз во время её танца. Именно тогда увидел её на сцене ставший навечно дорогим её сердцу Николай Александрович, в то время цесаревич, а ныне недосягаемый и незабываемый её и уже не её Ники.

И вот он, Ники, повелел оставить за ней этот памятный балет. Ну а князь Волконский испытал несколько неприятных минут и вынужден был отказаться от своих решений, но, к чести его, он, по словам балерины, оставался любезен и предупредителен с нею, как будто ничего не произошло между ними.

А мастерство множилось и крепло не по дням, а по часам. Балерина уже выработала свой почерк выступлений, о котором сама говорила так:

«Когда я выступала на сцене, я любила знать, что в зале среди публики находится человек, которому я нравлюсь. Это меня вдохновляло. Выходя на сцену, надо было уметь сделать вызов публике и дать ей понять, что я ради неё на сцене. Надо было жестом призвать её к себе, приковать её внимание и увлечь за собою. Я считала очень важным захватить публику с первого момента своего появления на сцене, и публика отвечала на мой призыв громом аплодисментов, от этого момента зависел успех спектакля. Про меня говорили, что никто так не умеет, как я, выходить на сцену и сразу овладеть публикой».

Видимо, присутствие в зале человека, которому Матильда нравилась или который даже был в неё влюблён, облегчало вот такое притяжение внимания публики. Словом, что-то мистическое было в этом, словно чувства её поклонника передавались другим, растекались по залу и взрывали его аплодисментами.

Известный балетный критик, искусствовед и балетовед Аким Львович Волынский в своей книге «Мариинский театр» писал:

«По всей справедливости, нельзя не упомянуть в первую очередь имя М. Ф. Кшесинской, которая в течение четверти века была воплощением, олицетворением действительно большой артистки – “прима-балерина-абсолюта” – Императорского балета: артистка с блестящей техникой и которая обладала к тому же в совершенстве особым даром захватывать публику, как только она появлялась на сцене».

Волынский отметил и главную уловку Кшесинской – манеру выхода на сцену. Он писал, что едва она появляется на сцене, как «своим блеском затемняет всех кругом… как будто вдруг засиял свет».

Свои статьи посвящали Матильде Кшесинской лучшие театральные критики. Так, сын известного русского поэта Алексея Николаевича Плещеева Александр Алексеевич Плещеев (1858–1944), писатель, драматург, историк балета, сам выступавший на сценах московского Малого театра и женатый на актрисе Е. Н. Рощиной-Инсаровой, автор более чем 30 пьес, с восторгом писал о блистательной балерине:

«Г-жа Кшесинская 2-я, как всегда, танцевала в “Спящей красавице” с выдающимся успехом, и артистка с лёгкостью, присущим ей блеском и законченностью исполняла свои вариации, которые, несмотря на требования публики, как, например, в последнем действии, не повторила. У г-жи Кшесинской 2-й много таких индивидуальных качеств, которые выделяют её из ряда остальных танцовщиц; у неё много жизни, огня, весёлости в исполнении; она оживляет сцену своим появлением и своей улыбкой, не исчезающей даже тогда, когда ногами приходится выводить узоры, граничащие если не с опасностью для жизни, то с возможностью вывернуть ногу. Таких хореографических трудностей, которые обязательны ныне для балерины, во дни Дидло танцовщицы и во сне не видали. “Спящая красавица” опять собрала полный театр публики. Г-же Кшесинской 2-й поднесли корзины цветов».

Он тоже отметил, что Матильда оживляет сцену одним только своим появлением.

А о балете «Дочь фараона», в котором Кшесинская выступала 21 октября 1898 года, Александр Алексеевич Плещеев с восхищением написал:

«В прологе молодой англичанин со своим слугой Джоном путешествуют по Египту и, застигнутые в Сахаре сильнейшим “сомумом”, прячутся в ближайшей пирамиде со своим проводником и носильщиками их багажа. Проводник объясняет молодому англичанину, что в этой пирамиде находится мумия дочери фараона, которая установлена в углублении, которая и видна в глубине сцены. Потом носильщики раскладывают пледы и подушки, засыпают, и под влиянием опиума англичанин видит чудный сон. Он – молодой египтянин, мумия оживает в красавицу, дочь фараона, и начинаются неизбежные и бесконечные хореографические видения: мумия превращается в г-жу Кшесинскую 2-ю, которая в прелестном костюме, освещённая сверху электрическим лучом, быстро приковывает общее внимание. В течение всего огромного, растянутого балета балерина не сходит со сцены, мимические рассказы Аспиччии чередуются с танцами, которые талантливый балетмейстер кое-где добавил, применившись к условиям нынешней техники, более требовательной и сложной, нежели во времена Розети. Мимические рассказы исключительно драматического содержания очень трогательны в передаче г-жи Кшесинской 2-й, которая не переигрывает, не подчеркивает их, обнаруживая, так сказать, инстинктивную меру во всем. У г-жи Кшесинской много нежной, выражаясь словами известного писателя, простодушной грации. Она ведет сцены с увлечением, как, например, в рыбачьей хижине, рельефно передает рассказ о преследовании, так что получается весьма правдивое впечатление. В последней картине мольба о пощаде дорогого ей человека и потом восторженный порыв сердца, когда отец исполняет её желание и соглашается выдать Аспиччию за Таора, удаются г-же Кшесинской 2-й ещё лучше. В этом исполнении нет реализма и мощи Вирджинии Цукки, скорее драматической актрисы, чем танцовщицы, но оно носит отпечаток увлечения и обаятельности. Все танцы талантливой балерины… красивы, она справляется с ними безукоризненно. …Она танцует гордо, заносчиво, посматривая на окружающих с соблазнительной восточной негой… Остаётся упомянуть о роскошных, полных разнообразия и вкуса костюмах балерины, которые к ней чрезвычайно идут. Успех г-жи Кшесинской в такой тяжёлой, ответственной роли, безусловно, заслуженный и единодушный, примиривший ценителей и судей. Этот успех окончательно убедил меня в том, что М. Ф. Кшесинская – лучшая русская современная балерина, успевшая в течение трёх лет со времени выхода в свет первого издания моей книги широко, всесторонне развернуть свой симпатичный талант. Теперь это такая выдающаяся артистка, с которой придётся считаться иностранным танцовщицам. Ей поднесли много цветов».

Роман с великим князем

Император Николай Александрович так и не мог забыть свою первую любовь. Он не позволял себе даже мечтать о встречах с ней, но думать-то, просто думать и вспоминать запретить себе не мог, да и не хотел.

Пасквилянты, легко играя словами, выдумывают небылицы, а между тем они вправе упрекнуть государя в истории с Матильдой Кшесинской лишь в том, что он продолжал о ней вспоминать на расстоянии. Ну что ж, если бы можно было упрекать только за мысли, наверное, многие и многие могли быть подвержены таким упрёкам.

Из всего обилия великих князей дома Романовых самым близким другом государя был великий князь Сергей Михайлович, пятый из шести сыновей великого князя Михаила Николаевича, сына императора Николая I. Великий князь Сергей Михайлович (1869–1918) – почти ровесник, всего-то моложе чуть больше чем на год.

Понимая, что Матильде будет очень сложно в окружении уже прогнившего интеллигентского общества, государь попросил опекать её именно великого князя Сергея Михайловича, и он по-настоящему помогал ей.

В мемуарах Матильда признавалась:

«В моём горе и отчаянии я не осталась одинокой. Великий Князь Сергей Михайлович остался при мне и поддержал меня. Никогда я не испытывала к нему чувства, которые можно было бы сравнить с моим чувством к Ники, но всем своим отношением он завоевал моё сердце, и я искренне его полюбила».

Ну а Сергей Михайлович полюбил искренне. Забегая вперёд, отмечу, что уже после того, как вынужден был отойти от Матильды, понимая, что не может соперничать с великим князем Андреем Владимировичем, он тем не менее так и не женился. Государя с ним связывала действительно настоящая дружба. Сергей Михайлович был одним из немногих, кто в 1917 году оставался в Ставке до последнего. В апреле его выслали в Вятку, а в мае 1918 года перевезли в Екатеринбург, где планировалось преступление по ликвидации членов царствующего дома. В ночь на 5 июля 1918 года приговорённых вывезли в Алапаевск. Великий князь Сергей Михайлович оказал сопротивление конвоирам и был убит тут же. Остальные, как известно, подверглись жестокой казни – их сбросили живыми в шахту железного рудника Нижняя Селимская.

Когда белогвардейцы достали оттуда тела убитых, оказалось, что в руке великого князя зажат маленький золотой медальон с портретом Матильды Кшесинской и надписью «Маля».

«Это был уже не пустой флирт»

В 1900 году исполнилось десять лет выступлений Матильды Кшесинской на Императорской сцене. На воскресенье 13 февраля был назначен её бенефисный спектакль.

Конечно, Матильда Кшесинская, талантливая и успешная балерина, требовала к себе и особого внимания. Зная, что на своих бенефисах балерины, как правило, получают подарки – царские подарки кабинета его величества, она позаботилась о том, чтобы именно ее подарок, который будет вручён, не оказался стандартным, то есть таким, как у всех.

Дарили обычно серебряные или золотые украшения, причём, разумеется, с символами самодержавной власти. Порой такие подарки были совершенно безвкусными.

Матильда обратилась к великому князю Сергею Михайловичу, своему постоянному заступнику.

– Не хочу, чтобы подарок был таким, как у всех, – говорила она. – Обидно, если и одеть его будет неприятно.

– А что же ты хочешь?

– Не знаю, но что-то оригинальное. Не как у всех.

Прошло несколько дней, и великий князь Сергей Михайлович пришел в театр перед спектаклем. Матильда готовилась к выходу, и тут стук в дверь. Сергей Михайлович вошёл, не скрывая радости от того, что выполнил просьбу.

Матильда рассказала, что он вручил ей «прелестную брошь в виде бриллиантовой змеи, свёрнутой кольцом, и посередине большой сапфир-кабошон».

Великий князь заметил:

– Государю будет приятно, если вы узнаете, что эту брошь мы выбирали вместе с ним. Ну а змея, как известно, является символом мудрости.

На бенефисе Матильда танцевала два балета – «Арлекинаду» Дриго и «Времена года» Глазунова.

«Арлекинада», или «Миллионы Арлекина», это постановка в двух актах. Автор и балетмейстер Мариус Петипа, с которым уже были связаны многие постановки, и приехавший в Россию из Италии композитор Риккардо Эудженио Дриго (1846–1930), ставший в 1886 году главным дирижёром и композитором балета Мариинского театра. В России его называли Ричард Евгеньевич Дриго. Лишь после революции он оставил Россию и вернулся в Италию. «Арлекинада», как говорится о ней в аннотации, – сценическое произведение, которое представляет собой фантазию на темы масок итальянского народного театра комедии дель арте, где Арлекин неизменно предстает персонажем веселым, наивно-бравым, порой хитрым и ловким, порой не слишком удачливым и изворотливым, но обязательно добрым и мягким, а потому всегда вызывающим явные симпатии зрителей.

Большой успех был и у второго спектакля. Им был одноактный балет «Времена года». Музыку написал композитор Александр Константинович Глазунов. Ну а создан балет Мариусом Петипа. Балет был совершенно новым – премьера состоялась всего несколько дней назад в Петербургском Эрмитажном театре 7 февраля 1900 года. Балет Мариус Петипа построил как аллегорические танцы четырёх сезонов, отражающих смены сезонов. Какого-то конкретного сюжета не было, стилистика танцев создавала образы времён года. Композитор Николай Андреевич Римский-Корсаков (1844–1908) во время репетиции балета, на которую пришёл специально, воскликнул: «Вот одна из лучших в русской музыке зим!»

Действующими лицами балета явились Зима, Весна, Лето, Осень, Иней, Лед, Снег, Град, Два гнома, Зефир, Птицы, Колос, Цветы, наяды, сатиры, вакханки, фавны. Матильда Кшесинская исполняла роль Колоса.

Начинается балет с величественно возвышающейся среди верных слуг Зимы. Танцевали самые избранные знаменитости: Зима – Алексей Булгаков, Иней – Анна Павлова, Лёд – Юлия Седова, Град – Вера Трефилова, Снег – Любовь Петипа, дочь создателя балета. В разгар танца из леса показались два гнома, которые разожгли костёр, яркое пламя которого прогнало Зиму. Холм, освобождённый от снега, расцвёл цветами. Налетел ветер – Зефир, в роли которого танцевал Николай Легат… Николай Густавович Легат (1869–1937) был знаменитым в то время русским танцовщиком, балетмейстером и педагогом балета. Появилась Весна, а за нею прилетела Ласточка, в роли которой – замечательная русская балерина Петербургской императорской труппы Варвара Трофимовна Рыхлякова (1871–1919).

И, наконец, Солнце, Лето…

В этом месте вступает в спектакль Матильда Кшесинская… Васильки и Маки кружатся, обнимая Колос.

Лето, изнуряющий зной, цветы вянут и клонятся к земле – всё это зрители видят в изумительных танцах… Тут происходит попытка похищения Колоса, но Зефир уже рядом, он приносит спасение. Холм становится беседкой из сплетённых виноградных лоз. На сцене появляется Осень. К ней слетаются все времена года, и начинается праздник. На премьере балета, состоявшемся в Эрмитажном театре, присутствовали государь с супругой, многие великие князья и чиновники высокого ранга.

Для Кшесинской же было важно, что её видел Ники, что он, как она была уверена, восхищался ею.

На бенефисе Матильды Кшесинской в спектакле участвовали те же актёры, что и на премьере.

Не меньший успех на бенефисе имело и выступление в дивертисменте, представлявшем собой балетный спектакль, состоящий из отдельных номеров…

В мемуарах Кшесинская особо отметила внимание к ней великого князя Сергея Михайловича:

«Я получила массу подарков и 83 цветочных подношения. Было много цветов от Великих Князей и чудный подарок от Великого Князя Сергея Михайловича. Среди подарков был альбом, изданный двумя поклонниками, скромно скрывшими свои имена под буквами А.К. и В. О., по случаю моего юбилея, под заглавием “Критико-биографический очерк” с массою фотографий и 16 фотогравюрами, статьями и рецензиями обо мне.

Я его снова получила уже за границей и пользовалась им для моих воспоминаний. Среди подношений были цветы от Санкт-петербургского градоначальника. Все карточки от цветов были бережно собраны по моему поручению в театре, чтобы они не потерялись при перевозке ко мне в дом. Забавно было видеть, как перевозили на открытых подводах все эти цветы. Мой дом буквально утопал в цветах».

А пресса пестрила и описанием самого балетного спектакля, и сцены разъезда после окончания торжеств:

«Балетный спектакль только что окончился.

Зрительный зал опустел, публика выбралась на улицу, но расходиться не думала. Балетоманы остались у театра, толкаясь и теснясь у маленького подъезда для артистов, из которого должны были выходить участвовавшие в этом спектакле артистки. Большинство этой ожидавшей публики состояло из посетителей галерки, главным образом из учащейся молодежи. У подъезда для артистов мелькали формы всевозможных учебных заведений: тут можно было увидеть и серое пальто гимназиста, и франтоватую шинель студента.

Был тут и франтоватый гимназист, покручивающий несуществующие усики, прыщавый студент, с презрением смотревший на серые гимназические пальто, новоиспеченный интеллигент из купцов, то и дело повторявший: “А и долго же оне-с разоблачаются”, какой-то усач в бобровом воротнике, куривший одну папиросу за другой, и то и дело посматривавший на часы мальчик лет пятнадцати-шестнадцати. Все собрались проститься достойным образом с любимцами и главным образом с любимицами.

Двери подъезда щёлкали всё время и всё чаще и чаще, пропуская уже переодевшихся артистов, но эти первые “ласточки”, возвестившие, что переодевание близится к концу, не произвели почти никакого впечатления.

Толпа ожидала не этих “ласточек” и танцовщиц “от воды”, они ожидали выхода знаменитостей. Через две-три минуты в коридоре появилась сама М. Ф. Кшесинская. Не успела балерина выйти на улицу, как откуда-то появился стул, на который балетоманы посадили танцовщицу и с гиком, криками “браво” и “ура” донесли до экипажа. Проводы экипажа были восторженные. Проводив артистку, балетоманы начали расходиться. Так окончился “театральный вечер”».

В один из дней после бенефиса Кшесинская решила собрать гостей на своей даче в Стрельне. Пригласила и великих князей, в числе которых были сыновья великого князя Владимира Александровича, очень расположенного к ней. Великие князья Андрей Владимирович и Борис Владимирович пришли в гости вместе с отцом, несколько стеснялись, скромничали, а когда Матильда перенесла празднование из небольшой столовой в зал – иначе места всем не хватало, то оказалась за столом рядом с великим князем Андреем Владимировичем.

Кшесинская вспоминала: «Стол был накрыт в зале, где было больше места, и он весь был убран зеленью и цветами. На этот обед я пригласила Великих Князей Кирилла и Бориса Владимировичей, которые и ранее бывали у меня, и в первый раз Великого Князя Андрея Владимировича. Против себя, в центре стола, я посадила Великого Князя Кирилла Владимировича как старшего, направо от себя – Великого Князя Бориса Владимировича, а налево от себя – Великого Князя Андрея Владимировича, а Великий Князь Сергей Михайлович сел в конце стола, за хозяина».

Говорили о театре, и великий князь понравился Матильде своими здравыми суждениями, знаниями театральных постановок и пониманием смысла балетных спектаклей. Она ловила на себе его заворожённый взгляд и порою чувствовала даже некоторую неловкость. То была пора расцвета её красоты. От неё мужчины не могли глаз оторвать. Вот и Андрей Владимирович тушевался при каждом движении, даже стал чем-то неловок.

Матильда отметила сразу: «Великий Князь Андрей Владимирович произвёл на меня сразу в этот первый вечер, что я с ним познакомилась, громадное впечатление: он был удивительно красив и очень застенчив, что его вовсе не портило, напротив».

При очередном тосте он неловко потянулся за бокалом и, зацепившись за блюдо, опрокинул его. Часть содержимого оказалась на платье Матильды.

Великий князь стушевался, робко заговорил:

– Какой же я неуклюжий, простите бога ради… Вот, испортил вам платье.

– Ну что вы, право, бывает… Ничего страшного… Я сейчас переоденусь. Извините, покину вас на минутку, – обратилась она к гостям и поспешила в свою комнату.

Когда переодевалась, вдруг подумала: а не знак ли это? Матильда очень любила искать в каждом событии какое-то предзнаменование. Действительно, почему бы не считать случившееся счастливым знаком.

Она выбрала одно из самых красивых своих платьев и вышла к гостям, снова ошеломив всех своею красотой.

Когда разговоры снова вошли в свои русла в каждой образовавшейся для этого компании, Матильда, чтобы приободрить своего соседа, до сих пор конфузившегося от случившегося, полуобернулась к нему, поскольку его брат был занят разговором с одной из её подруг, и стала расспрашивать о впечатлениях от бенефиса.

Андрей Владимирович не уставал восхищаться её талантом, прекрасным выбором балетных спектаклей.

– У вас прекрасный репертуар, – говорил он. – Но, что бы вы ни танцевали, всё – волшебно, сказочно. Вы летаете по сцене точно лёгкая, воздушная пушинка. Вы любите сказочные персонажи?

– Да, да, именно сказки больше всего люблю.

– Счастлив тот, кто сделает вашу жизнь сказкой, – восхищённо глядя на нее, сказал великий князь и, грустно вздохнув, прибавил: – Об этом можно только мечтать.

Матильда несколько стушевалась, но не могла не признаться себе, как приятны ей эти слова. Она вспоминала в мемуарах: «Весь вечер прошёл удивительно удачно, и мы много танцевали. С этого дня в моё сердце закралось сразу чувство, которого я давно не испытывала; это был уже не пустой флирт…»

Великий князь Андрей Владимирович не отходил от Матильды и старался танцевать только с нею. Она чувствовала, что он увлечён, но понимала, что и сама увлечена не меньше.

– Позвольте бывать у вас? – спросил он, прощаясь. – Позвольте навещать, если, конечно…

– Да, да, да, позволяю, – горячо шепнула она и занялась проводом гостей, чтобы не привлекать лишнего внимания.

И Андрей Владимирович вскоре заехал в гости. Вечерело… Ночь обещала быть тёплой, сумрак бродил где-то рядом, всё пугал, окутывал дальние предметы, но не мог напугать – белые ночи уходят не сразу, они ещё долго радуют любителей побродить в тишине. А вокруг разливался аромат разнотравья. Особенный, неповторимый запах исходил от скошенной травы на газонах дачи.

Визиты стали частыми.

А 22 июля он пригласил Матильду на день ангела своей матери – великой княгини Марии Павловны – в Ропшу. Там был великолепный праздник неподалёку от усадьбы на просторной поляне. Пылал костёр, освещая поляну, казавшуюся сказочной.

А потом великий князь Андрей Владимирович зачастил на выступления Матильды и репетиции в Красное Село.

Драматическая актриса Мария Александровна Потоцкая, принадлежавшая к высшему свету, но ставшая «большим другом» Матильды, поддразнивала её:

«С каких это пор ты стала увлекаться мальчиками».

Великий князь Андрей Владимирович был моложе Матильды Кшесинской на шесть лет. Матильда не слишком смущалась. Она радовалась своему чувству, которое не осталось безответным, и радовалась, что эти их чувства «друг к другу скоро перешли в сильное взаимное влечение».

В мемуарах она писала о тех днях:

«С этого времени я начала опять вести свой дневник, который после разлуки с Ники я совершенно забросила, – и снова стала заносить в него все свои душевные переживания. Точно не помню, что писала я тогда в своём дневнике, но в нём я сознавалась, что мною овладело чувство, какое овладело мною при встрече с Ники. Но я уже не была, как тогда, наивной барышней, я была теперь женщиной, испытавшей и горе, и радости в жизни. Я влюблялась всё больше и больше».

Один день был счастливее другого, и Матильда писала о своём счастье, о счастье ожидания встреч с возлюбленным:

«С волнением я ждала его, и, когда он появился, моему счастью не было предела, тем более что у меня не было уверенности, что он сможет ко мне заехать. Ночь была чудесная. Мы долгие часы сидели на балконе, то говоря о чём-то, то слушая пение просыпающихся птиц, то шелест листьев. Мы чувствовали себя как в раю. Эту ночь, этот день мы никогда не забывали, и каждый год мы праздновали нашу годовщину».

Первое путешествие вдвоём

А потом они решили тайно ото всех встретиться за границей. Их влекло друг к другу, но положение великого князя, да ещё совсем молодого, обязывало быть сдержанным и осторожным. И вот появилась надежда на такую поездку, где они могли полностью принадлежать друг другу. Когда Андрей после летних лагерей получил отпуск, они договорились о встрече в небольшом городке Биаррице на юго-западе Франции, чтобы провести несколько недель без посторонних глаз.

Но у великого князя Андрея Владимировича был ещё расписан целый маршрут. Сначала он отправился в Севастополь, чтобы побывать на памятных местах, взглянуть на строящуюся панораму «Оборона Севастополя», на памятник адмиралу Павлу Степановичу Нахимову, открытый в 1898 году к 45-летию знаменитого Синопского сражения, и другие памятники, уже открытые или находящиеся на стадии завершения.

Там великий князь побывал в гостях у великой княгини Ксении Александровны, старшей дочери императора Александра III и сестры императора Николая II, супруги любимца всей семьи Романовых великого князя Александра Михайловича, прозванного родными и близкими Сандро.

Конечно, Матильде было немножечко обидно, что не может совершить путешествие с любимым. Но, ничего не поделать, таков выбор! Непростым был любимый. Сердцу не прикажешь. Она призналась в мемуарах:

«Накануне своего отъезда в Крым Андрей приехал ко мне, в мой дом в городе, куда я на этот день вернулась из Стрельны, чтобы провести с ним последний вечер, и я помню, как сейчас, как чудно мы его провели… Я осталась ночевать в городе и на другой день ждала его проезда на Невском проспекте на своей одиночке и ехала тихо, чтобы он меня обогнал и мы могли бы ещё раз проститься, хотя бы издали».

Ну а следом в путешествие отправилась и сама Матильда.

Встреча во Франции прошла, как и планировали. Но дни отдыха, особенно если они наполнены счастьем, быстро заканчиваются. Единственно, что отрывало Матильду и великого князя Андрея друг от друга, – его многочисленные друзья. Приглашения следовали одно за другим, отказаться же он не мог, поскольку ещё не обрёл пусть и неполную, но самостоятельность в жизни. Полной самостоятельности у великого князя дома Романовых быть не могло. Приглашения омрачали отдых потому, что ходить в гости, на приёмы Андрей должен был один, чтобы не дать почвы для сплетен.

Мирские дела, которые ждали в России, вырвали Матильду из волшебства.

Уезжали в Париж, откуда Кшесинской предстояло отправиться в Петербург тайно. Матильда Феликсовна писала по этому поводу:

«Да и я должна была соблюдать некоторую осторожность и не хотела ни его подвергать каким-либо семейным неприятностям, ни сама давать повод к разным сплетням. На обратном пути мы остановились в Париже, где ещё провели вместе несколько дней. Но я должна была скоро уехать обратно домой, чтобы поспеть вовремя к моим выступлениям. Я ревновала Андрея ко всем и ко всему, и оставлять его одного в Париже мне было очень неприятно. Андрей приехал проводить меня на Северный вокзал ко времени отхода поезда “Норд-Экспресс”».

Когда паровоз дал свисток и вагоны качнулись, увлекаемые им в дальний поход, великий князь Андрей вскочил, чтобы покинуть поезд, но Матильда схватила его за руку, и он услышал её горячий шёпот:

– Не уходи. Ещё немного, до первой остановки, до «Сент-Кантэна», побудем вместе…

Он растерялся, сел на диван отдельного купе. Поезд набирал ход. Оборвался перрон. Выходить было поздно. Матильда обняла любимого, спросила:

– Ты недоволен, что я тебя оставила? Ты не рад?

– Нет-нет, просто я без билета… А ехать часа два, если не больше. Вот будет конфуз!

Но конфуза не случилось. Они были одни, одни ещё некоторое время, а потом их ждала разлука, и Матильда писала:

«Я помню, как мне становилось всё грустнее и грустнее, чем больше поезд удалялся от Парижа…»

В ту пору путь от Парижа до Санкт-Петербурга занимал около трёх суток. В дороге Матильде было о чём подумать. Она достигла совершенства в любимом деле, о ней говорили, как выдающейся звезде балета. Тут всё было нормально. А вот в личной жизни… Что в личной жизни?

Неудачная любовь с Ники? Нет. Любовь как раз счастливая, но развязка горькая. А что можно было ожидать от отношений с наследником престола? Ведь он невластен над своей судьбой.

Прекрасные отношения с великим князем Сергеем Михайловичем, любящим, заботливым… Что же тут? Она отвечала на любовь. Но она не любила. То есть были чувства благодарности, дружбы, даже привязанности. Но разве это то, что было с Ники? Нет, нет и нет…

Но вот новая любовь. Новые отношения с великим князем Андреем Владимировичем. Возлюбленный на 7 лет моложе. А ведь мужчина должен быть старше. Так заведено не ею, так общепринято, особенно в те годы, когда мужчины женились чаще всего в возрасте, обеспечив себе определённое положение в обществе. Но тут положение обеспечилось с рождения. Ведь возлюбленный – великий князь. Впрочем, никто из великих князей не сидел и не почивал на лаврах. Все служили Отечеству.

Конечно, она балерина, она красива. Но у него столько соблазнов.

Было о чём переживать Матильде. Недаром она признавалась, что очень сильно ревновала великого князя, оставшегося в Париже, где соблазнов ещё больше, нежели в России. Всю дорогу она переживала, мучилась, ну и, как призналась сама, «вернувшись домой, считала дни до его возвращения».

А дома – новые испытания. Великий князь Владимир Александрович, отец Андрея, буквально проходу не давал. Матильда недоумевала: отчего вдруг такой бурный натиск?

Что было у него на уме? Быть может, он сделал попытку помешать стремительному развитию отношений сына с балериной, понимая, что ни к чему хорошему они привести не могут, а только поломают молодому ещё совсем человеку всю жизнь. И действительно, создание семьи великого князя и балерины было проблематично, к тому же он знал, чьей возлюбленной была Матильда. Как отнесётся к такому роману государь?

А может, всё было проще и банальнее. Ведь и сама Матильда не раз отмечала очень внимательное и доброе отношение к ней великого князя Владимира Александровича. Быть может, увидев, что балерина понемногу отходит от печальных воспоминаний, от грусти по своему роману с цесаревичем, а ныне государем, он решил, что настала пора попытать счастья пробиться к её сердцу самому?

А не означало ли это – перейти дорогу сыну? Наверное, всё-таки нет. Великий князь не рассматривал балерину как объект создания семьи. Роман с цесаревичем, роман с великим князем Сергеем Михайловичем! И вот теперь роман с молодым человеком, который на семь лет моложе? Это что же, путь к созданию семьи? Нет, это уже что-то иное. Вряд ли в мыслях у великого князя Владимира Александровича были какие-то недобрые определения поведения балерины. Он, возможно, понимал её трагедию, связанную с тем, что обстоятельства оборвали страстную связь с действительно любимым человеком. Но как человек, не лишённый мятежных порывов и страстей, скорее всего, решил воспользоваться удобным моментом и пробиться к сердцу женщины, которая, безусловно, привлекала его. Ну а что касается сына, так он вполне мог убедить себя, что действует не вопреки, а во имя сына, спасая его от порочного увлечения, которое в конце концов помешает в дальнейшем создать хорошую семью. Конечно, он понятия не имел о той силе чувств, которые влекли балерину к его сыну, и о том, что чувства эти далеко не безответны.

И великий князь начал действовать. Кшесинская так описала начало ухаживаний за ней великого князя Владимира Александровича:

«После первого представления “Конька-Горбунка” он пригласил меня с сестрой, мою подругу Маню Рутковскую, которая ему очень нравилась и забавляла его своим разговором с сильным польским акцентом, Великого Князя Сергея Михайловича и барона Зедделера ужинать в одном из ресторанов, который он любил. Этот ужин был очень весёлый, все себя чувствовали непринужденно, так милый хозяин умел всех расположить к себе. Потом эти ужины стали довольно часто повторяться: иногда, если задумывал это Великий Князь в последнюю минуту, он присылал мне в уборную записку с приглашением, а иногда ужины устраивались заблаговременно, тогда я получала приглашение на дому. Великий Князь стал бывать и у меня в доме. На Пасху он прислал мне огромное яйцо из ландышей с привязанным к нему драгоценным яичком от Фаберже».

Доподлинно неизвестно, чем окончился роман. Конечно, злые языки приписали отношениям великого князя Владимира Александровича и Матильды особый статус: мол, появился у балерины очередной любовник дома Романовых. Но так утверждать едва ли имеют право биографы и исследователи всякого рода. Идя подобным путём, они превращаются из биографов в пасквилянтов. Сама Кшесинская, которая в мемуарах своих очень и очень откровенна, которая не скрывала близких отношений с великим князем Сергеем Михайловичем и юным великим князем Андреем Владимировичем, ограничила рассказ об отношениях с великим князем Владимиром Александровичем лишь вечерами в ресторанах, да к тому же в присутствии многих приглашённых. О встречах наедине она не говорила, а следовательно, говорить о них, домысливая в силу своих вожделенных способностей к выдумкам, никто не вправе.

Особенно неприятно читать всякие сладострастные выдумки, написанные авторами-мужчинами. Ещё куда ни шло, если пишут женщины, хотя женщины обычно находятся ближе к пониманию поведения Кшесинской, из чего можно сделать вывод, что женское сердце честнее и больше и тоньше понимает сердце любящей женщины. Когда же над тайнами постели женщины рассуждает мужчина, от этого, извините за грубость, причем с оговоркой, мягко говоря, тошнит. Увы, иначе не скажешь.

Тут можно применить известные слова адмирала Павла Васильевича Чичагова, адресованные пасквилянтам другой подвергавшейся клевете, великой женщины-императрицы Екатерины Великой:

«Нелепой мужской натуре свойственно выказывать строгость в отношении слабого, нежного пола и всё прощать лишь своей собственной чувственности. Как будто женщины уже недостаточно наказаны теми скорбями и страданиями, с которыми природа сопрягла их страсти?.. Эти самые ярые обвинители обоих полов именно те, которые имеют наименее прав обвинять, не краснея за самих себя».

Увы, пасквилянты никогда не краснеют, клеветники чувствуют себя в безопасности, особенно если клевещут на тех, кто давно перешёл в мир иной. И невдомёк им, что подлость и клевета всегда наказуемы… Православная Церковь учит: «Клевета является выражением недостатка любви христианской или даже обнаруживает ненависть, приравнивающую человека к убийцам и поборникам сатаны: “Ваш отец – дьявол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего; он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нём истины; когда говорит он ложь, говорит своё, ибо он лжец и отец лжи (Ин. 8,44)”; “Дети Божии и дети дьявола узнают так: всякий, не делающий правды, не есть от Бога, равно и не любящий брата своего” (1 Ин. 3,10); “Всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца; а вы знаете, что никакой человекоубийца не имеет жизни вечной, в нём пребывающей” (1 Ин. 3,15). В то же время клевета – порождение зависти, гордости, стремящейся к унижению ближнего, и других страстей. Поэтому-то дьявол и называется в Священном Писании клеветником».

И снова помощь от Ники

Несмотря на то что император Николай II уже не позволял себе даже думать о встречах с Матильдой Кшесинской, он не забывал о ней, о чём свидетельствуют многие факты. Император старался незаметно помочь, если требовалось, уберечь от нападок врагов и от несправедливостей театральных руководителей.

Матильда рассказала об одном таком случае…

«Пятнадцатого апреля я выступила во втором балете, который перешёл ко мне после Леньяни, «Камарго», в 3 действиях и 5 картинах, сочинение Сен-Жоржа и Петипа, выдержанное в стиле эпохи Людовика XV. Из-за этого балета у меня произошло столкновение с Директором Императорских театров князем С. М. Волконским. В одном из актов этого балета Леньяни танцевала «Русскую» в костюме времен Людовика XV, с пышными юбками, поддержанными у бёдер фижмами, которые стесняли движения балерины и лишали танец всей его прелести. Этот костюм был воспроизведён с того, который Императрица Екатерина II носила на костюмированном балу, данном в честь Императора Иосифа II. Леньяни была прекрасной танцовщицей, но она меньше обращала внимания на свой костюм, нежели я. Я видела Леньяни в этом балете и заметила, как она была стеснена костюмом в своих движениях. Я отлично сознавала, что с моим маленьким ростом в этом костюме с фижмами я буду не только выглядеть уродливо, но мне будет совершенно невозможно передать русский танец, как следует и как мне того хотелось. Русский танец полон неуловимых тонкостей, которые составляют всю его прелесть, так что без них весь его смысл пропадает. Поэтому я и заявила костюмеру, что костюм, который мне полагается, я, конечно, надену, но только без фижм. Это будет совершенно незаметно для публики благодаря очень пышным юбкам. Я добавила, что несу ответственность за балет как первая артистка и по опыту хорошо знаю, что мне подходит, нельзя от меня требовать, чтоб я выходила на сцену в уродливом виде, проваливала бы свой танец и портила свою репутацию балерины из-за фижм, отсутствие которых никто даже не заметит. Все эти мои справедливые заявления передавались Директору, вероятно, в совершенно искаженном виде, как неосновательные капризы, или же вовсе не передавались, и Директор о них ничего не знал. Вместо того чтобы внимательно отнестись к моим объяснениям, мне посылали повторные требования надеть во что бы то ни стало фижмы. Это стало походить на придирку, на желание во что бы то ни стало задеть мое самолюбие. Перед самым началом спектакля ко мне в уборную зашёл Управляющий конторою Императорских театров барон Кусов и от имени Директора в последний раз настаивал, чтобы я надела фижмы. Так как этот спор о фижмах начался до дня представления и стал достоянием публики, то все ожидали с нетерпением, чем всё это кончится. А кончилось тем, что я наотрез отказалась надеть фижмы и танцевала без них. Не будь этот спор известен, никто из публики не заметил бы, были ли на мне фижмы или нет. “Фижмы” не следует путать с “кринолинами”, которые представляли из себя обручи, поддерживавшие кругом юбку, расширяясь книзу. “Фижмы” – это маленькие плетеные корзиночки, которые прикреплялись с двух боков, чтобы немного приподнять юбку на боках. Танцевать в них спокойно танцы времен Людовика XV, как павану и менуэт, можно, но подвижный русский танец совершенно невозможно.

Князь Волконский, как человек со вкусом и знакомый со сценой, должен был бы легко понять это. Что было к лицу Императрице Екатерине II, чтобы ходить по залам Зимнего Дворца, не подходило для артистки, которая должна была танцевать и быть свободной в своих движениях.

На следующий день, когда я приехала на репетицию в театр, то увидела, что на доске, где вывешиваются распоряжения Директора, было вывешено: “Директор Императорских театров налагает на балерину Кшесинскую штраф в размере (столько-то рублей) за самовольное изменение положенного ей в балете “Камарго” костюма”. Штраф был настолько незначительным и так не соответствовал моему жалованью и положению, что явно имел целью не наказать, а оскорбить меня. Вполне понятно, что я не могла стерпеть такого оскорбления, и мне ничего не оставалось больше сделать, как снова обратиться к Государю, прося, чтобы таким же образом, то есть распоряжением Директора, штраф был бы снят. На следующий день, на том же месте, где накануне было распоряжение Директора о наложении на меня штрафа, было вывешено новое распоряжение, которое гласило: “Директор Императорских театров приказывает отменить наложенный им штраф на балерину Кшесинскую за самовольное изменение положенного ей в балете “Камарго” костюма”. После этого князь С. М. Волконский не счёл для себя возможным оставаться на своем посту и подал в отставку. Независимое положение князя Волконского и его престиж не пострадали от этого. Он ушёл в июле 1901 года, и его заменил В. А. Теляковский».

Владимир Аркадьевич Теляковский (1860–1924) стал в ту пору уже достаточно известным театральным деятелем и опытным администратором. Назначенный в 1901 году директором Императорских театров он работал на этой должности вплоть до 1917 года, то есть до её упразднения.

Интересно то, что он был истым военным. После окончания Пажеского корпуса и Николаевской академии Генерального штаба служил в строю, в лейб-гвардии Конном полку. В 1897 году был уже в чине полковника, когда с 1879 по 1898 год служил в лейб-гвардии Конном полку, но вдруг сменил род деятельности и 2 мая 1898 года получил назначение управляющим Московской конторой Дирекции Императорских театров. Он управлял работой Большого, Малого и Нового театров. И 2 июля 1901 года после отставки Волконского был назначен главой Дирекции Императорских театров, сохранив за собой и управление московскими Императорскими театрами.

Известен он и как мемуарист, преимущественно освещавший в своих мемуарах театральную тему. Он же сам признавался в мемуарах:

«Назначение это было крайне неожиданно для всего театрального мира и вызвало немало разговоров. Обсуждалось в обществе как петербургском, где меня знали, так и в московском, где меня совсем не знали. Артисты обеих столиц, кроме некоторых оркестровых музыкантов Мариинского театра, с которыми я был хорошо знаком, меня совершенно не знали, тем более что я последние десять лет мало посещал общество и театры.

Что будет делать полковник, да еще к тому же кавалерист (а этот сорт военных пользуется славой особенно легкомысленных людей), была загадка! Я и сам был немало смущён. Согласился скоро – уж очень хотелось поближе быть к искусству, – но, конечно, чувствовал, что особых прав на это не имею, а вывеска моя была, как я уже говорил, самого легкомысленного свойства».

Конечно, настоящего театрального опыта у Теляковского не было, но его добросовестность, его инициатива и чувство нового помогли в работе с актёрами. С одной стороны, он стремился привлечь на важнейшие сцены Императорских театров молодые таланты. Это ему записывалось в заслуги. Теляковский привлёк в ведущие театры двадцативосьмилетнего в ту пору певца небольшого частного театра, а впоследствии знаменитого Фёдора Ивановича Шаляпина (1873–1938), оперного певца классической вокальной школы Леонида Витальевича Собинова (1872–1934) и многих других. Он поддерживал постоянно Матильду Кшесинскую и её партнёров – балетмейстеров Горского и Фокина.

А вот Мариус Петипа не принял нового директора и покинул сцену. В то же время по его инициативе была положена основа создания оперной студии Константина Станиславского.

Остаётся добавить, что хотя предшественник его Волконский и покинул свою должность в какой-то степени из-за Матильды Кшесинской, у них со знаменитой балериной установились в эмиграции самые добрые отношения.

Поездка в Италию

Вернёмся к амурным делам и драмам Матильды Феликсовны, которой в ту пору было всего двадцать девять лет. Театр театром, балет балетом, а сердце, оттаявшее после первых любовных страданий, вновь открылось для любви, быть может, и не такой сильной, как первая, но охватившей всё существо балерины. Не нам судить о силе этой любви. Наверное, и сама Матильда не могла бы твёрдо ответить на этот вопрос. Её любовь к цесаревичу, ставшему императором России, возможно, переросла в какое-то светлое, необыкновенное чувство.

Для возлюбленных вполне естественна страсть к путешествиям. Человек так устроен, что чарующая красота природы очаровывает ещё более, когда рядом любимый. Прошёл этап знакомства, сближения, объяснений. И вот хочется чего-то нового, незнакомого. Хочется новых впечатлений, которые, быть может, одним из возлюбленных испытаны, но как приятно открывать мир тому, кого любишь.

Матильда Кшесинская уже успела побывать во многих странах Европы. Она конечно же была занята не только сценой, конечно же видела многое и многим восторгалась, но так, чтобы отправиться именно в путешествие… нет этого у неё ещё не было.

В мемуарах она писала:

«Осенью мы решили с Андреем прокатиться по Италии, которую он ещё совсем не знал, а меня туда тянуло, как всегда. Мы решили встретиться в Венеции».

То есть как раз то, о чём сказано выше: Матильда мечтала вновь посетить знакомые ей места, но уже со своим возлюбленным.

Встретиться договорились уже в Италии, куда Матильда отправилась вдвоём с женой брата, как она выразилась, «очаровательным и весёлым существом, незаменимым в путешествии…»

Характерная, причём не так уж часто встречающаяся в мемуарной литературе, особенность, заключающаяся в умении описывать людей, их характеры, великолепные пейзажи, сделали мемуары особенно читаемыми.

Вот и в этой главе точными мазками отмечены виды из окна на Большой Канал (Канале Гранте), где «бесшумно сновали чёрные гондолы и раздавались звуки пения». И, конечно, потрясали «силуэты соборов вдали, залитые лунным светом, – действительно, картина поразительная». А какое музыкальное сопровождение. Доносились аккорды прелестного романса, судя по словам, какого-то нового.

Но всё это прелюдия к волшебству, ожидавшему впереди. В условленный срок примчался великий князь Андрей Владимирович в сопровождении своего адъютанта штабс-ротмистра Александра Алексеевича Беляева, которого Кшесинская охарактеризовала «очень милым и симпатичным человеком».

Он был сыном няни великого князя Гавриила Константиновича Анны Александровны Беляевой. В семье великого князя её звали Атей, ставшей впоследствии монахиней Анастасией в Богородицком Леснинском монастыре (Леснинской обители). Ставропигиальный женский монастырь находился в юрисдикции неканонической Сербской истинно-православной церкви.

Сколько радостей, сколько впечатлений…

Кшесинская описывала впечатления, словно в дневнике:

«Мы любили ходить обедать в маленький ресторан “Иль Вапоре”, есть итальянские блюда и пить кианти…

…Мы поехали в Падую поклониться могиле Святого Антония Падуанского, которому я всегда молилась, в особенности когда я что-либо теряла. Я всегда находила потерянное после того, как помолюсь ему.

…У могилы Святого продавались его образки, которые для освящения надо было потереть о саркофаг. Мы все, конечно, купили себе образки. Из Падуи мы проехали прямо в Рим, где провели около двух недель, чтобы успеть спокойно и внимательно осмотреть этот город.

…Мы видели часовню, по преданию, построенную на том месте, где Апостолу Петру, покидавшему Рим, явился Христос Спаситель и спросил его: “Quo vadis?” (Камо грядеши?), то есть “Куда идёшь?” Это и послужило Сенкевичу темой для его романа. В часовне нам показали на каменном полу полуглубокий след ступни, оставленный Спасителем, когда Он остановился, чтобы вопросить Апостола Петра».

И таких записей – целый дневник.

Матильда в этой поездке смотрела на мир глазами возлюбленного. И в этой именно поездке в ней зародилась новая жизнь, подаренная им на свободе от интриг и пересудов.

Об этом событии она вспоминала:

«По приезде в Париж я почувствовала себя нехорошо, пригласила врача, который, осмотрев меня, заявил, что я в самом первом периоде беременности, около месяца всего, по его определению. С одной стороны, это известие было для меня большой радостью, а с другой стороны, я была в недоумении, как мне следует поступить при моём возвращении в Петербург. …Пробыв несколько дней в Париже, я вернулась домой, предстояло пережить много радостного, но и много тяжёлого… Мне, кроме того, предстоял трудный сезон впереди, и я не знала, как я его выдержу в таком состоянии».

Перед важным жизненным рубежом

Театральный сезон 1901–1902 годов был для Матильды Кшесинской особым. Она впервые должна была соизмерять свои силы со своим физическим состоянием. Ведь текли месяцы беременности, и на каком-то, по её мнению, на пятом, месяце надо было поставить точку. Балетный танец – это нагрузки. Причём нагрузки немалые. Да ведь и внешний вид балерины много значит – балерины ведь стройны, а тут животик. Как влезть в свои костюмы, как вообще показаться на сцене?

Ожидание ребёнка было для Матильды необыкновенной радостью. Единственно, что немного огорчало, так то, что в репертуаре на этот сезон были её самые любимые балетные спектакли – «Эсмеральда», «Дочь фараона», «Спящая красавица», «Конёк-Горбунок», «Пахита». Огорчало и то, что в этом сезоне настала пора проститься с учителем, как выразилась сама Кшесинская, пришла пора проводить «моего дорогого учителя» Христиана Петровича Иогансона. Он отработал более шестидесяти лет на Императорской сцене. Христиан Петрович Иогансон (1817–1903) считался представителем французской балетной школы, хотя он по национальности швед, родился в Стокгольме и окончил Стокгольмское Королевское театральное училище. В столице Швеции он и карьеру свою начал, поступив в 19 лет в балетную труппу Королевской оперы. Вскоре выбился в ведущие исполнители. Затем его пригласили в Копенгаген. Его учителем стал в то время знаменитый педагог и хореограф Август Бурновиль (1805–1879), создавший свою собственную школу хореографии.

Приехав в Россию, Иогансон покорил зрителей своей манерой исполнения. Его пригласила к себе в партнёры известная в то время балерина Мария Тальони. С нею он ездил на гастроли домой, в Швецию, но вскоре окончательно перебрался в Россию. До 1883 года он танцевал на сцене Мариинского театра, танцевал до 66 лет – возраст для балетного артиста немалый. За эти годы он внёс колоссальный вклад в развитие русского балета. Балетовед Аким Волынский отметил в книге «Балет в Большом театре»:

«Мариус Петипа впал в экзальтированный культ женщины позднейшего французского рококо, надолго отравив сладким ядом богатейшие художественные наличия наших сцен. При этом мужской танец остался в пренебрежении, и только великий в своём роде Иогансон поддержал жизнь этого танца и сохранил нам его на чудесную секунду во всей своей мужественной и героической красоте».

Педагог балета Николай Густавович Легат (1869–1937) писал о нём:

«Тем, кем был Иогансон в качестве преподавателя, Мариус Петипа был в качестве балетмейстера и постановщика. Они поделили между собой руководство русским балетом в течение всей второй половины XIX века и сформировали ту русскую школу, которую мы знали вплоть до мировой войны. Один был богом танцевального класса, второй – сцены, и их слово в каждой из этих областей было непререкаемым».

Вот такую школу прошла Матильда Кшесинская. Теперь пришло время прощаться со своими учителями…

Она вспоминала:

«Двадцатого января 1902 года я выступила в балете “Дон Кихот Ламанчский”, поставленном впервые московским нашим балетмейстером Горским, который ставил этот же балет в Москве. Это представление было дано для прощального бенефиса Христиана Петровича Иогансона, моего дорогого учителя, после его более нежели шестидесятилетней службы на Императорской сцене. Балет был очень эффектный. В новой постановке Горского он много выиграл. Я танцевала классическую вариацию на пуантах с кастаньетами, которыми лишь слегка подыгрывала, – танцевала с темпераментом в невероятно быстром темпе. Делала много пируэтов и имела очень большой успех. Я продолжала танцевать в этом сезоне, как и предполагала, до февраля месяца, будучи на пятом месяце беременности. По моим танцам и даже фигуре это совершенно не было заметно. В последний раз я выступила перед публикой 10 февраля в “Дон Кихоте”, имела большой успех и была в ударе. Мне пришлось ещё раз после этого выступить, но в эрмитажном спектакле 15 февраля. Эти спектакли давались во время зимнего сезона, от Крещения до Поста, иногда раза два в неделю, исключительно для членов Императорской фамилии и лиц, приглашенных от Двора. Ставились маленькие балеты и пьески. Костюмы и декорации делались новые. Программы были артистически исполнены. Одно время ими ведал С. П. Дягилев. Перед Великим Постом давали премиленький балет “Ученики г-на Дюпрэ”, в двух картинах, в постановке Петипа на музыку Лео Делиба.

Я танцевала роль Камарго, и в первом действии у меня был очаровательный костюм субретки, а во втором – тюники. Сцена была близка от кресел первого ряда, где сидели Государь с Императрицей и членами Императорской фамилии, и мне пришлось очень тщательно обдумать все мои повороты, чтобы не бросалась в глаза моя изменившаяся фигура, что можно было бы заметить лишь в профиль. Этим спектаклем я закончила сезон. Я не могла уже больше танцевать, шел шестой месяц. Тогда я решила передать Анне Павловой мой балет “Баядерка”. Я была с ней в самых лучших отношениях, она постоянно бывала у меня в доме, очень веселилась и увлекалась Великим Князем Борисом Владимировичем, который называл ее “ангелом”. Со дня её выхода из училища (1899) публика и балетные критики сразу обратили на нее внимание и оценили её. Я видела в ней зачатки крупного таланта и предвидела её блестящее будущее».

Итак, впереди роды, впереди важный рубеж в жизни каждой женщины. До мыслей ли о театре? Но Кшесинская не такова. Она не может вот просто взять и уйти. Пишу эти строки, и почему-то вспоминаются слова песни, которая была исполнена на вечере памяти Юрия Визбора…

«Уходя, оставьте свет, в комнатушке обветшалой…»

И самом конце:

«…Уходя, оставить свет – это больше чем остаться…»

Матильда оставила, уходя, правда уходя лишь на время, не просто свет, она оставила сияние русского балета. Она оставила Анну Павлову, которой очень много помогала и в которую верила.

Матильда «предвидела блестящее будущее» Анны Павловой

Вот тут настала пора сказать несколько слов и о коллегах Кшесинской, которые были и добрыми её подругами, и просто «товарками», как она звала некоторых. Но Анна Павлова занимала особое место в иерархии подруг и коллег. Матильда видела её талант и старалась помогать.

Замечательная русская балерина Анна Павлова (1881–1931) не только сама интересна, своими успехами на сцене, но и её любовными драмами, вполне достойными, как и драмы Кшесинской, целой книги.

Во многих официальных биографических справках указывается два отчества балерины – Павловна и Матвеевна. Нужно разобраться, в чём же тут дело? Оказывается, незадолго до рождения Анны её мать, Любовь Фёдоровна Павлова, обвенчалась с отставным солдатом Преображенского полка Матвеем Павловым. Но супружество продолжалось недолго. Тот, кто мог бы считаться её отцом, умер, когда ей не было и двух лет. Был ли Матвей Павлов отцом Анны нет ли, никто точно сказать не мог. Есть версия, что Любовь Фёдоровна была в близких отношениях с московским банкиром и крупным землевладельцем Лазарем Поляковым. Таково мнение и единокровных братьев балерины. У них было отчество и фамилия Полякова. Один из братьев, Владимир Лазаревич, впоследствии стал геологом, приват-доцентом. А вот историк моды Александр Васильев писал, что отцом Анны Павловой мог быть Шабетай Шамаш, караим из Евпатории, взявший при приезде в Россию имя Матвей. Балерина тайну рождения так и не открыла. Возможно, она и самой ей не была известна. Некоторые исследователи полагали, что Анна Павлова ещё в юные годы придумала себе биографию, выучила её и потом всякий раз, когда требовалось, пересказывала её с точностью. Ведь ей приходилось обращаться в высших сферах. Как же там можно было говорить, что она является дочерью обыкновенной прачки, ну а кто отец, ей неизвестно. Слишком много вариантов…

Они с матерью жили очень бедно. Но у матери были достоинства непререкаемые – красота, честность, порядочность… И чувство прекрасного, что и привело к тому, что она однажды сделала дочери очень дорогой подарок – взяла билеты в Мариинку на балет “Спящая красавица”…

Анна вспоминала:

«Когда мне было восемь лет, она объявила, что мы поедем в Мариинский театр. “Вот ты и увидишь волшебниц”. Показывали “Спящую красавицу”.

С первых же нот оркестра я притихла и вся затрепетала, впервые почувствовав над собой дыхание красоты. Во втором акте толпа мальчиков и девочек танцевала чудесный вальс.

– Хотела бы ты так танцевать? – с улыбкой спросила меня мама.

– Нет, я хочу танцевать так, как та красивая дама, что изображает спящую красавицу.

Я люблю вспоминать этот первый вечер в театре, который решил мою участь».

И маленькая Анна заболела сценой. Мать предупреждала о трудностях учёбы, о том, что ждёт там фактически казарменное положение. Она поясняла, что сложно, очень сложно там учиться. Анна отвечала:

– Если это нужно всё перенести ради того, чтобы танцевать, я готова к испытаниям…

Что касается режима в Императорском театральном училище, то тут уж, описывая их, Анна Павлова дополняет мемуары Матильды Кшесинской. Режим, действительно, очень похож на военный, а скорее даже на монастырский.

Анна Павлова рассказала в своих воспоминаниях:

«Поступить в Императорскую балетную школу – это почти то же, что поступить в монастырь, такая там царит железная дисциплина. Из школы я вышла шестнадцати лет со званием первой танцовщицы. С тех пор я дослужилась до балерины. В России кроме меня только четыре танцовщицы имеют официальное право на этот титул. Мысль попробовать себя на заграничных сценах пришла впервые, когда я читала биографию Тальони. Эта великая итальянка танцевала всюду: и в Париже, и в Лондоне, и в России. Слепок с её ножки и поныне хранится у нас в Петербурге».

Путь в балет у Анны Павловой был похожим на путь Матильды Кшесинской. Разве что, поскольку она была моложе, то и позднее – в 1899 году – попала после окончания Императорского театрального училища в труппу Мариинского театра. Что же касается балетных спектаклей, то и здесь было очень много общего. Анна Павлова танцевала во многих классических балетах – «Щелкунчик», «Конёк-Горбунок», «Раймонда», «Баядерка», «Жизель». В становлении Анны Павловой сыграл большую роль балетмейстер Александр Алексеевич Горский (1871–1924), в 1915 году ставший заслуженным артистом Императорских театров. Танцевала она и с Михаилом Михайловичем Фокиным (1880–1942), которого называют основателем современного классического романтического балета, ну и в связи с его эмиграцией – русским и американским хореографом. В балетных спектаклях Михаила Фокина «Шопениана», «Павильон Армиды», «Египетские ночи» балерина исполняла главные роли. А, к примеру, миниатюру «Лебедь» Михаил Фокин поставил специально для неё. Эта миниатюра, впоследствии более известная под названием «Умирающий лебедь», считалась одним из символов русского балета XX века. Существует предание, что последними словами балерины перед смертью на чужбине – с 1914 года она жила в Англии – были: «Приготовьте мой костюм лебедя!»

Смысл прост: ведь миниатюра, как указано выше, стала именоваться «Умирающий лебедь».

Быть может, в те последние минуты жизни она вспоминала детство, юность, учёбу, то есть начала начал своей знаменитой карьеры.

…Перерыв в занятиях. Анна стоит у окна. За окном крупными хлопьями идёт снег. Анна скучала по своему дому, по маме. Занятия отвлекали от грусти. Анна Павлова, как все девочки, занималась танцами, музыкой. Литературе и другим предметам мало уделялось внимания. В основном пение, танцы. Выводили гулять вдоль училища, играли в снежки, в салки. Потом опять занимались, учились. Перед завтраком занимались танцами.

И наконец долгожданное лето. Она приехала на летние каникулы к маме.

Мама и расспрашивала:

– Нравится тебе учёба?

– Очень, очень, но строго только. Режим. Стояла и плакала потом. Я верю, что стану артисткой.

– Конечно, станешь.

Летние каникулы. Цветение жасмина. Благоухали поля, пестрели полевые ромашки, васильки. В июле уже ягодки поспевали – брусника, черника. Она с мамой идут в лес за ягодами. Русская природа! Как она прекрасна, как помогает в творчестве, как помогает в совершенствовании танца. Анна словно бы перенимала гибкость русских берёзок, мягкость разнотравья… И пышное осеннее природы увяданье помогало сыграть «Умирающего лебедя», и волшебство каждого времени помогало войти в сказочные персонажи балетных спектаклей. Недаром французский композитор Шарль-Камиль Сен-Санс (1835–1921), увидев Анну в «Лебеде», с восторгом воскликнул: «Мадам, благодаря вам я понял, что написал прекрасную музыку!»

А выдающийся русский театральный деятель Сергей Павлович Дягилев (1872–1929) мечтательно говорил: «То ли ещё будет на премьере “Жизели”, где Павлова станцует с Нижинским! Идеал в танцевальном искусстве: два гения танца вместе!»

Газеты в один голос отмечали: «Гибкая, музыкальная, с полной жизни и огня мимикой, она превосходит всех своей удивительной воздушностью. Когда Павлова играет и танцует, в театре особое настроение».

И вот уже сердце раскрывалось для любви, которая пока только приходила в сценических образах «Баядерки», где захватывала трагическая история Никии, влюблённой в Салору воина.

В Википедии говорится об этом балете: «“Баядерка” Мариуса Петипа во многом перекликается с балетом “Сакунтала”, поставленном его братом Люсьеном Петипа для балета Парижской Оперы в 1858 году (музыка Рейера, сценарий Теофиля Готье по одноимённой драме индийского поэта IV века Калидасы). Литературным источником балета “Баядерка” являются драма “Шакунтала” и баллада Гёте “Бог и баядерка” (нем. Der Gott und die Bajadere). В основе сюжета – романтичная восточная легенда о несчастной любви баядерки и храброго воина».

Сюжет драматичен. Дочь Гамзати была влюблена в Солора. Гамзати предлагала золото Никии, но та отказалась. Тогда Гамзати потребовала, чтобы отец немедленно сватал за Солора. На свадьбе Гамзати передает Никии корзину с цветами, откуда выползла змея и жалит Никию. Никия при смерти напоминает Солору, чтобы тот любил вечно её. И она умирает. Анна Павлова замечательно сыграла этот спектакль. В индийской одежде: тесемочка, платье с бусинками, как одеваются индийские женщины. Спектакль имел колоссальный успех.

И вот к балерине пришла любовь… Предметом её любви стал блестящий аристократ, барон Виктор Эммануилович Дандре (1872–1944), происходивший из древнего французского рода. В момент знакомства с балериной он был членом городского совета Петербурга. Начался долгий роман, который забуксовал в 1910 году, когда Дандре был обвинён в незаконном присвоении средств при строительстве. В 1912 году он бежал из России и снова соединился со своей любовью в Лондоне. Некоторые биографы даже полагают, что они вступили в брак, хотя документальных тому подтверждений неизвестно.

Теперь же посмотрим, как всё это было…

Матильда Кшесинская подружилась с Анной Павловой в нелучшее для последней время. Против Анны было немало интриг. А началась дружба так. Однажды Матильда подошла к Анне и поинтересовалась:

– Анна, вы можете уделить мне пару минут…

– Да, да, конечно, могу, – ответила та.

Матильда начала издалека, хотя цель более близкого знакомства у неё была. Великий князь Борис Владимирович, брат возлюбленного Матильдой Андрея, положил глаз на балерину.

Матильда сказала:

– Вы прекрасно танцуете. Вами восхищаются все зрители, даже сам государь. Вами очарован великий князь Борис Владимирович.

– Я это заметила, – кивнула Анна.

– Тогда у меня к вам вопрос: вы не заняты завтра? Я хотела бы вас познакомить с великим князем.

Анна Павлова немного смутилась:

– Н-не знаю, право, не знаю. Нет, не занята завтра.

– Что вы так испугались? Я же не насильно вас заставляю идти знакомиться. Поверьте, у меня собираются очень хорошие люди.

На следующий день после спектакля Матильда Кшесинская ждала её возле выхода в зал. Анна Павлова вышла со сцены театра и направилась в зрительный зал. Но к ней подошёл великий князь Борис Владимирович.

– Познакомьтесь, Аннушка, – сказала Кшесинская. – Перед вами внук императора Александра Второго.

– Мне очень приятно, – ответила Анна.

– Могу я пригласить вас на каток? – спросил великий князь.

– Нет-нет. Извините. Что вы?! Я никуда не хожу.

– Не отказывайтесь, Анна, – вставила Кшесинская. – Я, например, часто хожу кататься на коньках.

– Благодарю вас, – потупившись, сказала Анна, показывая, что согласна.

Вечером следующего дня они встретились на катке. Как это было памятно Матильде, которая составила компанию вместе с великим князем Андреем Владимировичем.

Каток был освещён. Кружась, ложился на сугробы, что выросли вокруг расчищенного льда, на лёд, на шапки катающихся белый пушистый снежок. Что это, первое увлечение? У Анны Павловой начиналась своя взрослая жизнь. Она жила одна на коломенской квартире. Сама покупала себе вещи для театра: тунику, трико для репетиции, принадлежности для лица актрисы. У неё появились новые знакомства. Все ею восхищались, её красотой, её талантом. Борис Владимирович пытался ухаживать. После катка он предложил пойти в ресторан.

Анна категорически ответила:

– Благодарю вас за приглашение, но я в рестораны не хожу.

Нет, пока это ещё не любовь. Любовь впереди. После одного из спектаклей она столкнулась с Виктором Дандре.

Он решительно подошёл к ней, воскликнул:

– Я так много о вас слышал. И вот наконец могу вас видеть так близко, говорить с вами. Меня зовут Виктор Дандре. Я на всех ваших спектаклях бываю.

– Вы любитель балета? – спросила она.

– Я ваш поклонник. Вы очень страстно играете любящих и страдающих героинь. Не могу забыть, как вы играли Никию в спектакле «Баядерка».

Анна Павлова молчала, улыбаясь.

Ухаживания Виктора Дандре она приняла. Он приглашал её в рестораны, на спектакли, когда у неё выдавались свободные вечера.

Но особенно запомнился первый поход в ресторан. Матильда Кшесинская подарила ей свои серьги и колечки.

Шикарный зал, великолепные расписные стены, зеркала. Она смотрела на приборы, которыми сервированы столы, и машинально думала об их невероятной дороговизне.

Виктор Дандре был необыкновенно щедр, заказал дорогущее вино, дорогие экзотические блюда.

Она была очарована Дандре, постепенно зарождалась любовь.

На следующий день она думала о нём и смотрела на серёжки, которые ей дала для похода в ресторан Кшесинская. «Надо бы вернуть сегодня же…»

И тут звякнул дверной звоночек. Она подошла к двери. Услышала:

– Анна, вы дома? – Это был голос Виктора Дандре.

Анна открыла дверь.

– Одевайтесь, и едем со мной… Вас ждёт сюрприз.

– Прямо сейчас? – удивилась Анна.

– Да-да, сейчас. Сейчас.

Анна оделась, вышла. Карета ждала у входа. Через некоторое время Виктор Дандре попросил закрыть глаза и куда-то провёл её. Было слышно, как он повернул ключ в двери.

– Пока не открывай глаза. Ещё минуту.

Они куда-то вошли.

– Вот теперь можешь открыть глаза.

Она стояла в просторной квартире с большим залом. На стенах – портреты русских композиторов. На столе – бутылка сухого шампанского, ваза с цветами, ваза с фруктами: виноград, яблоки, груши, блюда, заказанные из ресторана. Виктор Дандре зажёг свечки. Это был первый романтический ужин в ее жизни.

Её жизнь изменилась. Были вторая, третья встречи. Анна думала, что вот оно её счастье…

Виктор Дандре ждал её после спектаклей, после репетиций.

Но счастье было недолгим. Сначала неудачи на сцене… Потом вдруг Виктор Дандре исчез.

Анна Павлова вспоминала: «Я поначалу боролась, начала с горя просто кутить, желая что-то ему доказать!»

Анна стала работать с Михаилом Фокиным. Вместе с ним в доме на Офицерской в белом зале Анна создавала новый вариант спектакля «Умирающий лебедь».

А потом были зарубежные гастроли.

Сначала Стокгольм, в 1907 году. И полный успех.

С 1908 года Анна Павлова начала гастролировать за рубежом. Она вспоминала:

«Первая поездка была в Ригу. Из Риги мы поехали в Гельсингфорс, Копенгаген, Стокгольм, Прагу и Берлин. Всюду наши гастроли приветствовали как откровения нового искусства.

Жизнь танцовщицы многие представляют себе легкомысленной. Напрасно. Если танцовщица не держит себя в ежовых рукавицах, она недолго протанцует. Ей приходится жертвовать собой своему искусству. Награда её в том, что ей иной раз удается заставить людей забыть на миг свои огорчения и заботы.

Я поехала с русской балетной труппой в Лейпциг, Прагу и Вену, мы танцевали прелестное “Лебединое озеро” Чайковского. Потом я присоединилась к труппе Дягилева, знакомившего с русским искусством Париж».

Оскар Карл Густав Адольф (1888–1958), принц Прусский, пятый сын германского императора Вильгельма, был настолько восхищён талантом Павловой, что вручил ей орден «За заслуги перед искусством».

Но как же любовь? Анна старалась виду не подавать, что переживает разрыв с Виктором Дандре. Говаривала: «Я – монахиня искусства. Личная жизнь? Это театр, театр, театр».

Балетмейстер, теоретик танца, крупный деятель хореографии Франции Сергей Михайлович Лифар (1904–1986), основатель Парижского университета хореографии и Университета танца, уже позднее, в двадцатые годы двадцатого века, дал Анне Павловне такую оценку:

«Когда появилась на сцене Анна Павлова, мне показалось, что я ещё никогда в жизни не видел ничего подобного той не человеческой, а божественной красоте и лёгкости, совершенно невесомой воздушности и грации, “порхливости”, какие явила Анна Павлова. С первой минуты я был потрясен и покорен простотой, легкостью ее пластики: никаких фуэте, никаких виртуозных фокусов – только красота и только воздушное скольжение – такое лёгкое, как будто ей не нужно было делать никаких усилий, как будто она была божественно, моцартовски одарена и ничего не прибавляла к этому самому легкому и самому прекрасному дару.

Я увидел в Анне Павловой не танцовщицу, а её гения, склонился перед этим божественным гением и первые минуты не мог рассуждать, не мог, не смел видеть никаких недостатков, никаких недочетов – я увидел откровение неба и не был на земле… В антракте в фойе я встретил Дягилева – где бы я ни бывал этою весною, я всюду его встречал – и на его вопрос, как мне понравилась Анна Павлова, мог только восторженно-растерянно пролепетать:

– Божественно! Гениально! Прекрасно!

Да Сергею Павловичу не нужно было и спрашивать моего мнения – оно было написано на моём лице».

Владимир Иванович Немирович-Данченко отметил:

«Благодаря Анне Павловой у меня был период, довольно значительный, когда я считал балет самым высоким искусством из всех присущих человечеству… возбуждающим во мне ряд самых высоких и глубоких мыслей – поэтических, философских».

Верность Анны Павловой в любви

В Париже Анна узнала о том, что Виктор Дандре арестован за крупную растрату. Она не ведала, в чём причина и что произошло, но, забыв обиду, сразу стала собирать деньги на его освобождение.

Из России шли известия о причинах ареста. Дело в том, что Виктор Дандре принимал активное участие в строительстве Большеохтинского моста через Неву в Санкт-Петербурге. И вдруг строительство было остановлено, изъята вся документация, и началось следствие. Комиссия вскрыла растрату 36 тысяч рублей. В те времена, когда на пятак можно было купить, как сейчас чуть ли не на тысячу, если того не более, сумма была огромной. Вот эти 36 рублей Дандре был обязан выплатить – такова цена свободы.

Писательница, филолог, сценарист Елена Арсеньева (Грушко Елена Арсеньевна) так рассказала в своей книге:

«В то время общественное мнение было весьма направлено против деятельности столичной Думы – вернее, полного отсутствия проку от этой деятельности. Городские газеты захлебывались от нападок. Император поручил опытному юристу, сенатору Нейгардту (между прочим, зятю премьер-министра Столыпина) провести ревизию петербургского самоуправления. Тридцать первого января 1911 года несколько посланных сенатором чиновников явились в помещение городской управы и были немало изумлены, что там не было ни одного “думца”. Оказалось, что большинство ответственных за расходование городского бюджета лиц предпочитали работать дома и там же держали финансовые документы. И всё же двадцать пять пудов документов в присутствии было обнаружено, изъято и на нескольких извозчиках отправлено в гостиницу «Баярд», где обосновался Нейгардт на время ревизии. Вслед за этим были проведены обыски на квартирах членов городской Думы, допросы, а затем произведены и аресты, поскольку для членов городской управы депутатской неприкосновенности не существовало. Конечно же арест главных: Виктора Дандре, Николая Романова (тезки и однофамильца самого императора!) и городского архитектора Евгения Вейнберга наделал шуму. Больше всего внимания привлекало к себе именно дело Дандре – в основном из-за его связи со знаменитой балериной Павловой. <…> Сплетни и частная жизнь барона, впрочем, не интересовали Нейгардта, который выяснил, что своим богатством Виктор Дандре был обязан прежде всего городской казне, в которую он, председатель ревизионной комиссии Думы, смело запускал руку. Вот только один случай. Когда в 1907 году столичные власти решили проложить в городе трамвайные пути, на многомиллионный подряд претендовали две компании: германская “АЕГ” и американский “Вестингауз”. Подряд достался “Вестингаузу”. Следствие Нейгардта обнаружило, что Дандре получил за это взятку в семь с половиной тысяч рублей. Деньги баснословные по тому времени, когда корова стоила два рубля! Нейгардт также выяснил, что когда в 1910 году город выбирал компанию для подряда на строительство нового моста через Неву (этому мосту позже дадут имя Петра I), то из Варшавы прибыл, чтобы претендовать на контракт, Шмидт, представитель фирмы “Рудзский и К°”. Когда польский представитель приехал в Петербург и остановился в гостинице “Европейская”, ему протелефонировал Виктор Дандре и предложил содействие. Он запросил пять тысяч рублей, получил их, и подряд был отдан Варшаве, а не Коломенскому заводу – второму претенденту. Это были далеко не единственные случаи взяток, полученных Дандре, однако следы прочих оказались с большей или меньшей тщательностью заметены. На основе открывшегося Дандре был предан суду. Ему, сенатскому прокурору и умелому юристу, удалось избавиться от обвинений во взяточничестве и переквалифицировать статью. Теперь ему инкриминировали “введение в заведомо невыгодную сделку”».

Анна Павлова собрала необходимую для освобождения сумму и отправила её в Россию. Вскоре Дандре сумел выбраться за границу.

Она так объяснила свой поступок:

«В Париже я решила, что без Дандре жить не могу. Я сразу же вызвала его к себе. Мы обвенчались в церкви, под секретом. Он ведь мой, только мой, и я его обожаю».

А ведь перед отъездом на гастроли она довольно резко поговорила с ним, когда он повинился и попытался восстановить отношения. Она сказала ему твёрдо:

– Благодарю тебя, Виктор. Уже ничего не надо от тебя. Между нами всё кончено.

Дело было в ресторане, где она ужинала с Дягилевым, когда вошёл Виктор Дандре. Высказав ему все двумя-тремя фразами, Анна встала и, опираясь на руку Дягилева, покинула ресторан.

Анна Павлова писала о замужестве:

«Я хочу ответить на вопрос, который мне часто предлагают: почему я не выхожу замуж. Ответ очень простой. Истинная артистка, подобно монахине, не вправе вести жизнь, желанную для большинства женщин. Она не может обременять себя заботами о семье и о хозяйстве и не должна требовать от жизни тихого семейного счастья, которое дается большинству.

Я вижу, что жизнь моя представляет собой единое целое. Преследовать безостановочно одну и ту же цель – в этом тайна успеха. А что такое успех? Мне кажется, он не в аплодисментах толпы, а скорее в том удовлетворении, которое получаешь от приближения к совершенству. Когда-то я думала, что успех – это счастье. Я ошибалась. Счастье – мотылёк, который чарует на миг и улетает».

Ну а у Матильды Кшесинской были в то время свои проблемы. Она, несмотря на своё положение, стремилась помогать в создании новых спектаклей. Уговорила Мариуса Петипа дать Анне Павловой роль в возобновлённой им «Баядерке».

Матильда вспоминала:

«Чтобы помочь Павловой изучить этот балет, я, несмотря на состояние моего здоровья, репетировала с ней его целиком, показывая все движения. Павлова одновременно проходила “Баядерку” с Е. П. Соколовой, которая много раньше меня танцевала этот балет».

Артистка балета Евгения Павловна Соколова (1850–1925) принадлежала к старшему поколению и уже перешла в разряд педагогов. Может, именно потому, что она уже не составляла конкуренции на сцене, Павлова в интервью по поводу балетного спектакля выразила благодарность Соколовой и ни слова не сказала о Матильде Кшесинской, которую это, конечно, несколько удивило и немного обидело, хотя Матильда и написала:

«Я хорошо знала Анну Павлову и была уверена, что она это сделала не по своей воле, а по совету людей, желавших искусственно создать между нами недружелюбные отношения. Меня огорчила такая несправедливость со стороны Павловой по отношению ко мне после всех моих стараний ей помочь».

Впрочем, увы, там, где сцена, там интриги, там зависть. Да что там сцена… Там, где литература, поэзия, там, где музыка, эстрада, зачастую поступками людей правит зависть.

Матильда Кшесинская не скрывала такого положения вещей. Она писала:

«Мне пришлось испытать и другие неприятности от товарок по сцене».

Возможно, от других «товарок», но высокий талант делает человека высоким и светлым. Матильде Кшесинской в будущем, уже в эмиграции, довелось убедиться в том, что Анна Павлова – человек с большой буквы. Вот что рассказала сама Матильда о своей встрече с Анной Павловой:

«В один из первых своих приездов в Париж мне посчастливилось снова встретиться с Анной Павловой на одном благотворительном вечере в Клеридже. Она танцевала в этот вечер свои очаровательные маленькие вещицы. После представления я пошла её поцеловать, и мы бросились друг другу в объятия. “Малечка, как я счастлива вас опять видеть! Давайте поставимте вместе гран-па балета “Пахита”, как это было в Петербурге. Здесь, в Париже, Тата Карсавина, Вера Трефилова, Седова, Егорова, Преображенская. Вы будете танцевать главную роль, а мы все позади вас, не правда ли, какая это будет прелесть!” И это говорила Павлова в апогее своей славы, предлагая танцевать во второй линии за мною. Трогательно это было, бесконечно трогательно с её стороны. В этом она показала себя мировой артисткой и чудным человеком».

Но это было ещё далеко впереди. Россия ещё была империей, и Матильда радовалась тому, что было в той имперской жизни, пусть и не озарившей семейным счастьем, но подарившей возможность испытать любовь и испытать радость материнства.

Но сначала о некоторых тайнах императора и России…

Тайны Николая II

Обстановка в стране год от года накалялась, и хоть слуги Мельпомены обычно не так подвержены страхам и волнениям, поскольку с утра до позднего вечера заняты своим главным делом – сценой, всё же и до них доходят, часто в слухах, что ещё хуже, информации о происходящем за стенами театра.

У Матильды же всё иначе, нежели у её коллег. Матильде есть за кого переживать кроме себя. Разумеется, за родных и близких. Но не только. Она при каждом повороте судьбы страны, при каждом изменении обстановки внутренней и международной постоянно с волнением думала о своём дорогом Ники. Вот уж восемь лет минуло со дня их последней встречи, вот уже ясно, что у него семья, добрая, хорошая семья. Рождаются одна за другой дочери. Но что ждёт эту семью, что ждёт его дочерей, что ждёт его самого?

Матильде легче. Она одна, она свободная, хотя и у неё появился человек, за которого она постоянно волнуется. Но и он, этот человек – великий князь Андрей Владимирович, – вполне самостоятелен, может постоять за себя. А дети, что ждёт детей в новом веке, ожесточающемся год от года?

Конечно, Ники, недавно ещё её Ники, до боли сердечный, родной и близкий ей человек, знал и чувствовал гораздо больше, конечно, у неё пока не было устрашающей и гнетущей информации, но она интуитивно чувствовала приближение грозы. Она осознавала, что над её домом, над Россией, сгущаются тучи.

В статье «Таинственное в жизни Государя Императора Николая Второго» её автор А. Д. Хмелевский писал: «Императору Павлу I Петровичу монах-прозорливец Авель сделал предсказание “о судьбах Державы Российской”, включительно до правнука его, каковым и являлся Император Николай Второй. Это пророческое предсказание было вложено в конверт с наложением личной печати Императора Павла Первого с его собственноручной надписью: «Вскрыть потомку Нашему в столетний день Моей кончины». Документ хранился в особой комнате Гатчинского дворца. Все Государи знали об этом, но никто не дерзнул нарушить волю предка». Николай II знал о Гатчинском ларце только то, что в нём скрыты какие-то тайные бумаги вековой давности. 11 марта 1901 года, когда исполнилось 100 лет, согласно завещанию, император Николай II с министром двора и лицами свиты прибыл в Гатчинский дворец и, после панихиды по императору Павлу, вскрыл пакет, откуда он и узнал свою тернистую судьбу».

Мария Фёдоровна Герингер, урожденная Аделунг, обер-камерфрау императрицы Александры Фёдоровны, сообщила в своём дневнике:

«В Гатчинском дворце… в анфиладе зал была одна небольшая зала, в ней посередине на пьедестале стоял довольно большой узорчатый ларец с затейливыми украшениями. Ларец был заперт на ключ и опечатан… Было известно, что в этом ларце хранится нечто, что было положено вдовой Павла I, Императрицей Марией Феодоровной, и что ею было завещано открыть ларец и вынуть в нём хранящееся только тогда, когда исполнится сто лет со дня кончины Императора Павла I, и притом только тому, кто в тот год будет занимать Царский Престол в России. Павел Петрович скончался в ночь с 11 на 12 марта 1801 года… В утро 12 марта 1901 года и Государь и Государыня были очень оживлены и веселы, собираясь из Царскосельского Александровского дворца ехать в Гатчину вскрывать вековую тайну. К этой поездке они готовились, как к праздничной интересной прогулке, обещавшей им доставить незаурядное развлечение. Поехали они веселы, но возвратились задумчивые и печальные, и о том, что обрели они в этом ларце, никому ничего не сказали. После этой поездки Государь стал поминать о 1918 годе как о роковом годе и для него лично, и для Династии».

В книге «Житие преподобного Авеля-прорицателя: память 29 ноября» говорится:

«…пророчество вещего Авеля предсказывало в точности всё, что уже произошло с государями российскими, а Николаю II – его трагическую судьбу и гибель в 1918 году. Государь отнёсся к пророчеству очень серьёзно, так как в 1891 году он, ещё будучи наследником, путешествовал по Дальнему Востоку и уже тогда получил аналогичное предсказание. Так, в Японии его представили известному предсказателю, отшельнику-монаху Теракуто. Сохранилась дневниковая запись о пророчестве сопровождавшего государя переводчика маркиза Ито: “…великие скорби и потрясения ждут тебя и страну твою… Ты принесёшь жертву за весь свой народ, как искупитель за его безрассудства…”».

Аналогичное предсказание было сделано Николаю и знаменитым старцем Серафимом Саровским, которое он получил 20 июля 1903 г., когда царская чета прибыла в город Саров на торжества. Это было посмертное послание святого государю российскому. Содержание письма осталось неизвестным, но государь по прочтении был «сокрушён и даже горько плакал», вероятно, в письме были пророчества, касавшиеся судеб государства и лично Николая II. Блаженная Паша Саровская, по свидетельству очевидцев, также предсказала Николаю и Александре мученическую кончину и трагедию Государства Российского. Эти предсказания только ещё раз подтвердили пророчества Авеля.

По мнению многих учёных, неизвестные тексты пророчеств монаха Авеля были изъяты Тайной экспедицией и хранились в секрете, они, видимо, и по настоящее время хранятся в архивах Лубянки или у власть предержащих.

«Остается неясным, почему Николай II не побеспокоился заранее о своей семье, если знал, что с ней случится. Но, по некоторым гипотезам, всё же побеспокоился, и в Ипатьевском доме были расстреляны другие люди. Николая II и его семью ссылали не большевики, а Керенский. Февральский переворот сначала планировался как интернирование семьи государя на военном корабле, который потом отправится с визитом в Англию и там высадит царя, чтобы он продолжал свою жизнь под охраной английской короны. Англия трижды отказывалась предоставить убежище царской семье, но ведь кроме Англии существуют и другие страны… Однако это область гипотез».

В данной цитате заметно намеренное следование тому, как выглядят события, описанные в официальной литературе. То есть говорится о том, что пророчества якобы указывали на непременную гибель царя и его семьи. Но давайте вчитаемся в сами пророчества, поскольку они нам очень пригодятся в последующих главах, когда Матильда Феликсовна будет пытаться узнать правду о том, что же произошло в доме Ипатьева, в Екатеринбурге.

Вещий Авель-прорицатель пророчествовал о времени Николая II и судьбе самого императора:

«Война будет потом, великая война – мировая. По воздуху люди, как птицы, летать будут, под водою, как рыбы, плавать, серою зловонною друг друга истреблять начнут. Накануне победы рухнет трон Царский, измена же будет расти и умножаться. И предан будет праправнук твой, многие потомки твои убелят одежду кровью Агнца такожде, мужик с топором возьмёт в безумии власть, но и сам опосля всплачется. Наступит воистину казнь египетская…»

А вот пророчества святого преподобного Серафима Саровского. В 1832 году он предсказал, что враги России «дождутся такого времени, когда и без того будет очень трудно Земле Русской, и в один час, заранее условившись о том, поднимут во всех местах Земли Русской всеобщий бунт, и, так как многие из служащих тогда будут и сами участвовать в их злоумышлении, то некому будет унимать их, и на первых порах много прольётся невинной крови, реки её потекут по Земле Русской, много дворян и духовенства, и купечества, расположенных к Государю, убьют.

Но когда Земля Русская разделится и одна сторона явно останется с бунтовщиками, другая же явно встанет за Государя и Отечество и Святую Церковь – а Государя и всю Императорскую фамилию сохранит Всемогущий Бог невидимою десницею Своею и даст полную победу поднявшим оружие за него, за церковь и за благо нераздельности Земли Русской – но не столько и тут крови прольётся, сколько когда правая, за Государя ставшая, сторона получит свободу и переловит всех изменников и передаст их в руки Правосудия, тогда уже никого в Сибирь не пошлют, а всех казнят, и вот тут-то ещё больше прежнего крови прольётся, но эта кровь будет последняя, очистительная кровь, ибо после того Господь благословит люди Свои миром и превознесёт Помазанника Своего».

Тут ясно сказано. Всемогущий Бог сохранит Государя и всю его семью!!! Сколько ни цитируют Серафима Саровского, никак не могут обратить внимание на эту фразу. То упускают её в пророчествах, то не замечают, то просто не желают воспринимать – не вписывается в то, что записано в истории, хотя всем известно замечание Льва Толстого, что «история есть ложь, о которой договорились историки».

И у Авеля тоже не говорится об убиении Царя и его семьи. Вот, смотрите…

«Кровь и слёзы напоят сырую землю. Кровавые реки потекут. Брат на брата восстанет. И паки: огонь, меч, нашествие иноплеменное, и враг внутренний – власть безбожная, будет жид скорпионом бичевать Землю Русскую, грабить Святыни её, закрывать Церкви Божии, казнить лучших людей Русских. Сие есть попущение Божие, гнев Господень за отречение России от своего Богопомазанника. А то ли ещё будет! Ангел Господень изливает новые чаши бедствий, чтобы люди в разум пришли. Две войны, одна горше другой будут. Новый Батый на Западе поднимет руку. Народ промеж огня и пламени. Но от лица Земли не истребится, яко давлеет ему молитва умученного Царя…»

Кто в 1902 году думал о войне с Германией? На официальном уровне и перед самой войной о том не думали. Какие письма друг другу писали монархи!!! Но предречена война была уже в конце восемнадцатого века! И судьба императора Николая Александровича была предречена. На вопрос императора Павла о том, не есть ли это кончина земли Русской, Авель отвечал:

«Невозможное человеку, возможно Богу. Бог медлит с помощью, но сказано, что подаст её вскоре и воздвигнет рог спасения Русского. И восстанет в изгнании из Дома Твоего Князь Великий, стоящий за сынов народа своего.

Сей будет избранник Божий, и на главе его благословение. Он будет един и всем понятен, его учует самое сердце Русское. Облик его будет державен и светел, и ничто же речёт: “Царь здесь или там”, но “это он”. Воля народная покорится милости Божией, и он сам подтвердит своё призвание… Имя его трикратно суждено в истории Российской…

И чуть слышно, будто боясь, что тайну подслушают стены Дворца, Авель нарёк самоё имя, а затем молвил:

– Страха силы тёмной ради, имя сие да сокрыто будет до времени… Велика будет потом Россия, сбросив иго безбожное. Вернётся к истокам древней жизни своей… Дымом фимиама и молитв наполнится и процветёт, аки крин Небесный.

Великая судьба предназначена ей. Оттого и пострадает она, чтобы очиститься и возжечь свет в откровении языков… И на Софии, в Царьграде, вновь воссияет крест Православный. И Царьград снова станет Русским городом. Наследник последнего Царя Николая Второго будет править возрождение России, и имя ему…»

О судьбе самого императора Николая II тоже сказано Авелем вполне определённо. Авель предрёк, что Александр III передаст трон «Николаю Второму – Святому Царю, Иову Многострадальному подобному. Будет иметь разум Христов, долготерпение и чистоту голубиную. О нём свидетельствует Писание: Псалмы 90, 10 и 20 открыли мне всю судьбу его. На венец терновый сменит он корону Царскую, предан будет народом своим, как некогда Сын Божий. Искупитель будет, искупит собой грехи народа своего бескровной жертве подобно».

Заметьте – бескровной жертве подобно. Ну и вышеуказанные псалмы говорят о том же… В них речь о воздаянии за веру крепкую и любовь к Богу, о спасении за то!

Словом, как раз в те годы, как раз в самом начале века императору Николаю Александровичу и императрице Александре Фёдоровне стало известно, что их ждёт в недалёком будущем.

Кто же отец ребёнка?

Ну а Кшесинская, конечно, в такие тайны посвящена не была, да и не только она, судьбой отдалённая от её любимого Ники, но и ближайшие родственники Николая Александровича, кроме императрицы Александры Фёдоровны, не были посвящены в том, что их ожидает.

Кшесинская была в преддверии важнейшего события в своей жизни.

Вот что писала она в своих мемуарах:

«Приближался день, когда я должна была родить. Всё было приготовлено к этому у меня на даче в Стрельне. Мой личный доктор, который должен был принимать, был в отсутствии, пришлось вызвать из Петергофа ассистента профессора Отта, доктора Драницына, который вместе с личным доктором Великого Князя Михаила Николаевича, Зандером, принимал ребёнка. Меня едва спасли, роды были очень трудные, и врачи волновались, кто из нас выживет: я или ребёнок. Но спасли обоих: ребёнка и меня. У меня родился сын, это было рано утром 18 июня, во втором часу. Я ещё долго проболела с высокой температурой, но так как я была сильная и здоровая по натуре, то сравнительно скоро стала поправляться».

Что ж, если и вообще вынашивание и рождение ребёнка, я считаю, для любой женщины – настоящий подвиг, то в минувшие века это был подвиг вдвойне. Сколько смертей было при родах! Не только в простых семьях, но и в императорских тоже. Вот, к примеру, даже у государя Павла Петровича первая супруга, Наталья Алексеевна, при родах умерла, а вторая, Мария Фёдоровна, едва не умерла при родах шестого ребёнка (четвертой дочери), и лишь настойчивое вмешательство императрицы Екатерины Великой, приказавшей на свою ответственность делать родовспоможение, в ту пору ещё только-только начатое за рубежом, спасло и саму супругу Павла, и его дочь, наречённую в честь бабушки Екатериной.

Но вот роды позади. Родился сын. Но это ли наряду со счастьем матери не начало её новых личных проблем.

В предыдущей главе я не случайно коснулась судьбы Анны Павловой. Знаменитая балерина даже в зените счастья стыдилась своего более чем неясного происхождения. Кто же отец? Кого только не причисляли в отцы. А это и матери укор, где молчаливый, а где и открытый, да и самой дочери не легче.

Пока было ожидание родов, о том как-то не думалось. Не секрет, что для каждой женщины время ожидания этого важного момента – тревожное время. Как-то всё пройдёт?! До мыслей ли о том, что будет дальше? Думаю, что, конечно, нет-нет да посещали и мысли о будущем, о том, как войдёт в этот мир её ребёнок, но в мемуарах о них ни слова. Эти мысли со временем забылись, а вот действия окружающих – нет…

Писатель Олег Михайлович Гусев в своей уникальной книге «Белый конь Апокалипсиса» раскрыл сакральное значение великого действа – рождения ребёнка. Женщина, совершающая это действо, выходит, по его словам, на новую, более высокую ступень в своей жизни, становится матЕРью. Какова эта степень? А если мы вдумаемся в высокий смысл первых строк стихотворения Михаила Юрьевича Лермонтова «Молитва»?

Я, Матерь Божия, ныне с молитвою

Пред твоим образом, ярким сиянием,

Не о спасении, не перед битвою,

Не с благодарностью иль покаянием…

Так вот Олег Гусев пишет:

«ЕР-Понятие – это лингвистическое средство присвоения человеку, хорошо овладевшему специальностью, “знака качества”, т. е. он становится как бы помечен Р-Энергией Вибрации Небесного Блаженства, которая ЕР: Есть Рекуче. Ъ-Еръ – “…это Символ Космической Защиты от ошибок и оплошностей Прошлого. В ней – далее автор ссылается на работы Анания Фёдоровича Шубина-Абрамова – “…обобщено и сосредоточено то, что достигнуто в предыдущем развитии и необходимо для дальнейших Свершений Жизни”.

До 1917 г. “Ъ” ставился в конце слова после согласных…

Женщина, родившая ребёнка, становится матЕРью, т. е. тоже лингвистически “помечается” Р-Энергией-Вибраций Космоса, переходя на более значимую в социуме ступеньку».

Почему-то стёрлись в сознании некоторых похотливцев от «документалистики» эти понятия, и вот начинают скабрезно выписывать, от кого, мол, ребёнок, да и чей он, ребёнок? Ах, такая-сякая Кшесинская – родила!!! Как посмела! От всех царей сразу!!!

Может быть, конечно, женщины сами отчасти виноваты в том, что упала планка в их оценке. Но упала она и падает далеко не из-за всех, а из-за отбросов общества, из-за тех, которые позорят имя женщины, убивая детей во чреве или бросая их на произвол судьбы в младенческие и детские годы. Сколько подобной информации в новостях! Ужас! Так вот похотливцев вовсе не занимают такие факты и такие отбросы общества, потому что на них имени, пусть и дурного, но имени литературного, не заработаешь. А вот прилепиться к имени великой балерины, славы русского балета – это дело другое, это то, что таковым особям, ошибочно именуемым мужчинами, и надо.

Кому и какое дело, с чьей помощью создала Женщина новую жизнь?! Главное, что эта жизнь создана, что новый человек начал своё нелёгкое шествие по свету, ведь путь каждого человека – это чреда испытаний…

Современник Кшесинской, религиозный писатель и общественный деятель Сергей Александрович Нилус (1862–1929) в одном из своих трудов отмечал:

«…Задумывался ли ты когда-нибудь, дорогой читатель, о конечной и для всех живущих на земле единственно общей цели всех земных трудов и усилий, всех горестей и радостей, разочарований и надежд, любви и ненависти, добра и зла всего, словом, того, из чего сплетается терновый венец твоей жизни?»

Кшесинская не только не собиралась бросать ребёнка. Она с самого начала стала примерной матЕРью и таковой осталась на всю жизнь, в чём мы убедимся в последующих главах. Ну а сына Владимира, которого на протяжении всей жизни звала просто Вовой, она воспитала достойным патриотом России. Его не согнули даже испытания 2-й мировой войны, которую он вместе с родителями пережил во Франции, с думами о России, и, выдержав даже гитлеровские застенки, пусть и не такие жестокие, каковыми они были в России, но не менее опасные. Жизнь человека для фашистов нигде не имела никакой ценности.

Кшесинская вспоминала:

«Когда я несколько окрепла после родов и силы мои немного восстановились, у меня был тяжёлый разговор с Великим Князем Сергеем Михайловичем. Он отлично знал, что не он отец моего ребёнка, но он настолько меня любил и так был привязан ко мне, что простил меня и решился, несмотря на всё, остаться при мне и ограждать меня как добрый друг. Он боялся за моё будущее, за то, что может меня ожидать. Я чувствовала себя виноватой перед ним, так как предыдущей зимой, когда он ухаживал за одной молоденькой и красивой Великой Княжной и пошли слухи о возможной свадьбе, я, узнав об этом, просила его прекратить ухаживание и тем положить конец неприятным для меня разговорам. Я так обожала Андрея, что не отдавала себе отчёта, как я виновата была перед Великим Князем Сергеем Михайловичем».

Вот между строк этих фраз читается многое. Сама Матильда ещё не осознала до конца, что ждёт и её саму, и её ребёнка, которому она даже имя пока не дала. А человек, уже опытный, понимающий кое-что в жизни и в различных реакциях общества на те или иные «солёные факты», переживал за любимую им женщину. Здесь ведь можно сказать, что любимую без всяких оговорок. Известно же, что великий князь Сергей Михайлович так и не женился, ну а его поведение в годы крушения империи нам расскажет ещё о многом. Но это позднее. А пока он переживал за то, как войдёт в мир хоть и не его ребёнок, но ребёнок обожаемой им женщины.

Матильда признавалась:

«Трудный вопрос стал передо мною, какое имя дать моему сыну. Сперва я хотела назвать его Николаем, но этого я и не могла, да и не имела права сделать по многим причинам. Тогда я решила назвать его Владимиром, в честь отца Андрея, который всегда ко мне так сердечно относился. Я была уверена, что он ничего против этого иметь не будет. Он дал своё согласие.

Крестины состоялись в Стрельне, в тесном семейном кругу, 23 июля того же года. Крестными были моя сестра и наш большой друг, полковник Сергей Андреевич Марков, служивший в лейб-гвардии Уланском Её Величества полку. Согласно обычаю, я как мать не присутствовала на крестинах.

В этот день Великий Князь Владимир Александрович подарил Вове чудный крест из уральского тёмно-зелёного камня с платиновой цепочкой. Увы, этот драгоценный подарок остался в моём доме в Петербурге.

Летом, когда я уже встала, меня посетил Великий Князь Владимир Александрович. Я была ещё очень слаба и приняла его лежа на кушетке и держа своего младенца на руках в пеленках. Великий Князь стал передо мною на колени, трогательно утешал меня, гладил по голове и ласкал меня… Он знал, он чувствовал и понимал, что у меня творится на душе и как мне нелегко. Для меня его посещение было громадной моральной поддержкой, оно дало мне много сил и душевное спокойствие».

Нужно признать, что все Романовы, которые оказались так или иначе близки к этому рождению, вели себя исключительно порядочно. Не было интриг, не было обид на то, кого из них предпочла Матильда, оказавшаяся в весьма затруднительной жизненной ситуации. Странно читать опусы, в которых её называют чуть ли не любовницей всей мужской половины императорского дома. Пренебрежительно называют, реплики бросают походя, свысока, как будто этим злопыхателям (если применить выражение адмирала Павла Чичагова) самим за свои поступки краснеть не приходится. Не суди, да не судим будешь… Не-ет, это не для них. Ныне для каждого графомана, кое-как пробившегося в окололитературный мир «документальных» промыслов, самым большим удовольствием является обгаживание нашего прошлого и героев нашего прошлого, которые если даже и имели какие-то недостатки, то недостатки, которые не касаются ума злопыхателей и пасквилянтов. Такие сочинители чаще всего наделяют героев своими похотливыми чувствами, ибо область человеческих отношений, в которую они вторгаются, настолько индивидуальна, настолько интимна, скрыта и принадлежит исключительно только двум партнёрам – возлюбленным ли, любовникам ли – и, как правило, за очень и очень редким исключением не разглашается ими. Откуда же могут знать о том, как и что было на самом деле те, кто не был, да и не мог быть, свидетелем свершаемого теми двумя людьми, судить которых соизволяют.

Матильда Кшесинская стала звездой балета вовсе не по императорскому указу, она работала, работала самоотверженно, самозабвенно, целеустремлённо, работала порою на износ ради того, чтобы приносить людям радость. Слава? Слава переменчива. Успех – тоже. Стоит ослабить работу, и всё может быть потеряно.

Умела ли она любить? Любила ли? Или правы пасквилянты, которые хотят считать, что залог успеха – постель? Постель в её истории, в её драмах и трагедиях должна оставаться за кадром, как, собственно, оставляет она эти моменты за кадром в своих довольно откровенных, выразительных мемуарах.

Сегодня мир свихнулся, сегодня сайты интернета буквально ломятся от идиотских сообщениях об интиме современных поп… и прочих непотребных звёзд. Причём слышатся в информашках порою в большей степени зависть и восторг, нежели осуждение. Ну а Кшесинская, видите ли, виновна. В чём? Когда мы сегодня слышим о любви князей из грязи, разве это не противно? А Кшесинскую любили, мягко говоря, иные люди. Неужели можно сравнить цвет России – цесаревича Николая Александровича, великого князя Сергея Михайловича, великого князя Владимира Александровича, великого князя Андрея Владимировича – с теми наглыми, настырными и омерзительными особями, впихивающимися любыми средствами в средства массовой информации, чтобы заявить о себе хотя бы с помощью довольно мерзких скандальных хроник?

Я написала: «…цесаревича Николая Александровича» по той довольно ясной причине, что он был в любовной связи с Кшесинской именно в статусе цесаревича, но никак не императора. Об этом уже говорила и не буду повторять.

Нам не дано знать, какие чувства испытывал государь к Матильде Кшесинской, какова была их сила в то время, когда он уже создал прекрасную семью, считающуюся образцом для подражания. Человек долга, государь не смел позволить себе ни малейших вольностей. Но разве он мог запретить себе думать, чувствовать. И если он позволял себе какие-то знаки внимания к Матильде в последующие после их внешнего разрыва, знаки, показывающие ей и только ей, что разрыв произошёл лишь на физическом уровне, то делал это чрезвычайно осторожно и незаметно ни для кого.

Кшесинская рассказала о таких знаках:

«Тридцатого июля у Государя родился долгожданный сын, Наследник Цесаревич Алексей Николаевич. Радость была большая, и в Царской семье, и в России. Я в это лето мирно и тихо жила у себя на даче в Стрельне. Уже в эмиграции, читая изданный после переворота Дневник Государя, я нашла его запись под датой 24 августа 1904 года: “Совершил большую прогулку верхом с Мишей. Были в Стрельне”. Несомненно, они проехали мимо моей дачи, и я уверена, что Ники еще раз хотел взглянуть на нее, а может быть, надеялся увидеть меня в саду. И я узнала это только теперь… Он был так близко, и я могла бы выйти, снова его увидеть, а может быть, даже говорить с ним. Мне и сейчас больно до слез об этом думать.

Когда Государь возвращался в Петергоф из Красного Села, Андрей звонил мне по телефону, и я выходила на горку к мосту, на котором ожидался Высочайший проезд. Полиция, оберегавшая пути, не допускала приблизиться публику, но меня знали и даже спрашивали у меня, выехал ли уже Государь, так как я всегда имела точные сведения от Андрея. Раз видели меня близ моста – значит, Государь выехал. В этом месте был поворот, и нельзя было быстро ехать. Когда Государь приближался, его голова всегда была повернута в мою сторону и рука приложена к козырьку. Как сейчас, помню его чудные глаза, устремленные на меня».

И снова факт удивительный… «Андрей звонил мне по телефону». Сколько порядочности, достоинства! Великий князь Андрей прекрасно понимал, что чувствует его возлюбленная, и не просто его возлюбленная, но мать его сына. Он не ревновал к прежним чувствам, а если и были росточки ревности, то он прятал их где-то в глубине. Он сообщал о выезде государя, чтобы Матильда могла попытаться увидеть его хотя бы издали…

Кшесинская была великой балериной, русской балериной и позиционировала себя как русская балерина, несмотря на польские корни. Она искренне любила Россию, и не её вина, что вынуждена была покинуть русскую землю в результате революции. Ей остаться было невозможно, ведь у неё рос сын, который был сыном великого князя. А это значит – прямая дорога в штольню шахты, как у алапаевских узников. Да и в связи с изуверским террором против великих князей она и не могла остаться. Мы увидим это в соответствующих главах. А пока о работе балерины, о работе, которую она не бросала, несмотря ни на какие перипетии.

Матильда писала о работе:

«Силы мои стали быстро восстанавливаться, так что через два месяца я уже могла танцевать в Петергофе на парадном спектакле по случаю свадьбы Великой Княгини Елены Владимировны с Королевичем Николаем Греческим, которая состоялась 16 августа 1902 года в Царском Селе. Парадный спектакль был в Петергофском театре 19 августа. Я выступила в одном акте из балета “Дон Кихот”. Я очень пополнела после родов и долго не решалась участвовать в этом спектакле, но Директор Императорских театров В. А. Теляковский меня, в конце концов, убедил».

А любовь не гасла. У Матильды с великим князем Андреем Владимировичем был по нынешним меркам гражданский брак. Вообще-то само понятие «гражданский брак» ведь условно, если не сказать более – бессмысленно. Давайте разберёмся. В традициях Руси было супружество, брак, это когда он и она венчаются и перед Богом дают клятву в любви и верности. Понятие церковный брак как-то не принято, да и не принято к тому же во все времена, к примеру, постимперское понятие такое. Венчание означает брак. А если соединение не освещено церковью, то это, пусть и поставлен штамп, что рай-исполкомовский, что ад-министративный, – всё это и есть гражданский брак. Ну а если и такового штампика не оказывается, это не брак, это по-церковному блуд, а по-гражданскому – сожительство. Но нельзя мерить всех одной меркой. У Матильды Кшесинской были обстоятельства совершенно особые. Да, вот так получилось, что она стала возлюбленной – как-то не хочется применять термин «любовницей» цесаревича. Разве бы она не хотела стать супругой? Разве не мечтала о том? Но… Это было невозможно. А что же дальше? Она писала, что отношения с великим князем Андреем Владимировичем – «это уже не флирт». Но что же? Она снова любила. Разве не может женщина полюбить снова, если прежняя любовь невозможна, если она ни во что серьёзное вылиться не может? Разве должна становиться монахиней в миру? Конечно, можно и в монастырь! Но она ведь актриса, да какая? Она – слава русского балета. Что же делать? Она же не из-за дурных наклонностей стала и не женой, но и не любовницей – какая уж любовница, если связывает с любимым ребёнок?

Но она предана, она любит! Она соизмеряет свои планы с планами любимого. Читаем:

«В этом году (это после родов. – А.Ш.) я, конечно, никуда за границу не поехала. Андрей осенью должен был поступить в Александровскую Военно-Юридическую Академию и всё лето к этому готовился и тоже, конечно, никуда не поехал».

Она никуда не поехала даже не из-за младенца, она никуда не поехала из-за того, кого в душе считала мужем. Знаете, ведь можно и в душе считать любимого мужем перед Богом!!! Заявление спорно? Но ведь она, с той поры как рядом появился Андрей, боле ни на кого даже не смотрела. Он, один он, и более никого!

И ещё один момент. Вот ведь, великий князь, а готовился к поступлению в академию!!! Это вам не «всеблатнейшее» время, открывшееся, если и не сразу после революции, то уж точно с хрущёвских времён и далее до бесконечности…

Постепенно жизнь, несколько изменившаяся после родов, вошла в определённую колею. Кшесинская писала:

«В моей домашней жизни я была очень счастлива: у меня был сын, которого я обожала, я любила Андрея, и он меня любил, в них двух была вся моя жизнь. Сергей вёл себя бесконечно трогательно, к ребёнку относился как к своему и продолжал меня очень баловать. Он всегда был готов меня защитить, так как у него было больше возможностей, нежели у кого бы то ни было, и через него я всегда могла обратиться к Ники. Великий Князь Владимир Александрович стал очень часто бывать у меня в доме и любил по вечерам играть в модную в то время игру, “тетку”. Он мне дарил прелестные вещи: то красивую вещицу для украшения комнат, то пару великолепных ваз из вещей князя Воронцова, а на Пасху всегда присылал огромное яйцо из ландышей с привязанным к нему драгоценным яичком от Фаберже. Раз он мне прислал браслет с привешенным к нему сапфиром. В день своего рождения, 10 апреля, Великий Князь Владимир Александрович был у меня на ужине вместе с Великими Князьями Борисом и Андреем Владимировичами. Мне казалось, что он стал бывать у меня, чтобы предотвратить возможное недоразумение между Андреем и Сергеем Михайловичем. Но не это было причиной его приездов ко мне, как я сперва думала, а то, что он очень ко мне привязался и любил бывать у меня… Он мне раз сказал, что ценит моё отношение к нему и верит в мою искренность. Ему всегда казалось, что к нему относятся не просто как к человеку, а только как к Великому Князю.

Летом 1903 года он иногда приходил ко мне пешком из Петергофа в сопровождении своего адъютанта барона В. Р. Кнорринга. Вове был тогда уже год, но он еще не ходил, и его приносили показывать Великому Князю. Ходить Вова начал очень поздно. У него было немного волос на голове, но я ухитрялась собирать пучок волос и завязывать их голубым бантиком. Великий Князь всегда клал руку на голову Вовы и говорил: “Совсем моя голова”. Великий Князь любил присылать мне какую-нибудь новую музыку для танцев и раз прислал “ла-шакон”, которая по его желанию была поставлена на сцене, а потом, в упрощенном виде, стала модным танцем.

В этом году я просила Ники подарить мне свою фотографию, и какова была моя радость, когда я увидела на присланной им мне карточке подпись не “Николай”, как он обычно всем подписывал, а “Ники” и год “1903”».

В России ещё было спокойно. Потрясения ещё были впереди. Но если те, о которых говорилось в пророчествах святого преподобного Серафима Саровского и преподобного Авеля-прорицателя, далеко впереди, то другие, спланированные бесами с целью подготовки тех, отдалённых, уже неотвратимо приближались. Россия благоденствовала накануне новых смутных времён.

Испытания для страны – испытания для Кшесинской

И вот грянуло…

27 января 1904 года закончился долгий мирный перерыв в несколько десятков лет, когда Россия, «подмороженная» императором Александром III, не воевала, во всяком случае, не вела большой войны, поскольку на границах её, особенно южных, совсем спокойно никогда не было.

Император Николай II особенно не обольщался надеждами на то, что мир удастся удержать очень надолго. Россия осваивала Дальний Восток, сооружала Сибирскую дорогу, укрепляла военно-морской флот и строила флот торговый. Было ясно, что это не устраивало западные страны. И если с Германией удалось установить добрые отношения, Англия, как всегда, носила камень за пазухой. И англичане, и американцы стали подстрекать Японию на военный конфликт с Россией, вооружали её, оснащали современными военными судами. В Японии был создан сильный броненосный флот, многократно превосходящий числом своих судов флот России, в котором было, к сожалению, очень мало современных боевых кораблей – быстроходных крейсеров и хорошо защищённых броненосцев.

Н. Д. Тальберг отметил:

«Государь понимал огромную важность для России закрепления на берегах Тихого океана. Великий Сибирский путь сооружался под его, тогда еще Наследника Престола, руководством. Мудрый Менделеев писал: “Только неразумное резонерство спрашивало: к чему эта дорога? А все вдумчивые люди видели в ней великое и чисто русское дело… Путь к океану – Тихому и Великому, к равновесию центробежной нашей силы с центростремительной, к будущей истории, которая неизбежно станет совершаться на берегах и водах Великого океана”. Знаменитому русскому ученому вторит С. Тайлер, американский летописец русско-японской войны: “Россия должна была прочно утвердиться на Печилийском заливе и найти свой естественный выход в его свободных гаванях, иначе все труды и жертвы долгих лет оказались бы бесплодными, и великая сибирская империя осталась бы только гигантским тупиком”. Японии важно было, как Германии в 1914 году, начать войну неожиданным ударом по русскому флоту, пока на Дальнем Востоке не были сосредоточены большие силы. Как и в 1917 году, конечная победа России была в 1905 году сорвана внутренней смутой в тылу. Император Вильгельм в острый момент мирных переговоров России с Японией в Портсмуте советовал Государю передать вопрос о войне и мире на рассмотрение намеченной к созыву Государственной Думе. Он писал 7 августа 1905 года: “Если бы она (Дума) высказалась за мир, то ты был бы уполномочен нацией заключить мир на условиях, предложенных в Вашингтоне твоим делегатам… Никто в твоей армии или стране, или в остальном мире не будет иметь права тебя порицать… Если Дума сочтёт предложение неприемлемым, то сама Россия через посредство Думы призовет тебя, своего Императора, продолжать борьбу, принимая ответственность за все последствия”.

Сколь чуждым понятию государя своего царственного долга был этот совет! Он ответил: “Ты знаешь, как я ненавижу кровопролитие, но все же оно более приемлемо, нежели позорный мир, когда вера в себя, в свое Отечество была бы окончательно разбита… Я готов нести всю ответственность сам потому, что совесть моя чиста и я знаю, что большинство народа меня поддержит. Я вполне знаю всю громадную важность переживаемого мною момента, но не могу действовать иначе”. Витте, который вёл переговоры с японцами, имел точные указания Государя о приемлемых им условиях мира. К изумлению всех, Япония приняла предложение Государя. Витте телеграфировал своему монарху: “Япония приняла Ваши требования относительно мирных условий, и, таким образом, мир будет восстановлен благодаря мудрым и твёрдым решениям Вашим и в точности, согласно предначертания Вашего Величества. Россия остается на Дальнем Востоке великой державой, какой она была доднесь и останется вовеки”. Это и осуществилось. Через несколько лет после Портсмута Япония заключила с Россией дружественный договор».

Для деятелей сцены, конечно, всё это было малопонятно. Там своя жизнь, свои войны. Кшесинской они порядком надоели, и она стремилась стать вольной, а не казённой актрисой, то есть не заключать кабальные для себя контракты.

Но более всего раздражали непрекращающиеся интриги, которые, как казалось, должны бы были исчезнуть, когда она покидала сцену, во-первых, на время рождения ребёнка и на то время, которое требовалось, чтобы восстановиться и войти в форму.

Ничего подобного.

Матильда рассказала следующее:

«За то время, что я ушла со сцены, интриги, которые раньше приписывались мне, не только не прекратились, но еще больше усилились. Все тогда убедились, что меня напрасно обвиняли: интриги и без меня прекрасно процветали, значит, кто-то другой был за них ответствен, а не я.

Долго я не соглашалась вернуться на сцену: я уже привыкла к мысли, что театральная жизнь для меня кончена. Если я, в конце концов, и уступила настойчивой просьбе нашего Директора, то только потому, что одновременно наш балетный артист Ширяев, которому был дан бенефис, очень просил меня выступить в балете “Брама”, который для этого случая возобновили».

1904 год начался с недобрых вестей…

Конечно, русская военная разведка своевременно определила готовность японских вооружённых сил к войне, даже указала примерную дату её начала, но уже достаточно сильным оказалось предательское окружение государя. Действие военного командования парализовали те, кто служил будущему крушению империи.

В ночь на 27 января 1904 года японские военно-морские силы атаковали русскую эскадру на внешнем рейде Порт-Артура и вывели из строя несколько кораблей. Атакованы были и наши военно-морские силы во Владивостоке, причём крейсерам всё же удалось прорваться в Порт-Артур. А вот в неравном бою у Чемульпо русский крейсер «Варяг» и канонерская лодка «Кореец» под общим командованием капитана 1-го ранга Всеволода Руднева, совершившие беспримерный подвиг, стали эталоном мужества русских моряков.

Все эти известия, конечно, не могли пройти мимо служителей Мельпомены.

В своих мемуарах Матильда Кшесинская посвятила этому событию всего лишь несколько строк:

«В конце января, как раз перед моим бенефисом, вспыхнула японская война. Но в первые дни положение было ещё неясное и настроение не было подавленным».

Настроение было подавленным?! Но в то же время занимала подготовка к бенефису, ну и другие, важные для неё моменты, связанные с так до сих пор и незабываемым Ники.

Описывая те самые тревожные дни, Кшесинская привела запись из дневника императора Николая II: «21 января 1904 г., среда. Обедали вдвоём. Поехал в театр. Шла “Спящая красавица” – отлично – давно не видал. Был дома в 11 3/4».

Ну и отметила далее:

«По смыслу этой записи ясно, что Государь в этот вечер обедал вдвоём с Императрицей, а поехал в театр один, так как сказано: “поехал”, а не “поехали”. Но к кому относилось замечание “отлично – давно не видал”, нельзя было заключить. На мое счастье, в “Ежегоднике Императорских театров”, где приведены все репертуары за все сезоны, я нашла, что именно в этот день, 21 января 1904 года, в среду, я танцевала “Спящую красавицу”. Сомнений больше не было. Государь приехал меня нарочно посмотреть именно в том балете, в котором он меня так любил видеть и действительно давно не видел, что он и отметил. Это был единственный раз, что я танцевала этот балет в этом сезоне. Могла ли я думать, что Ники в тот день, вернувшись домой в Зимний Дворец из Мариинского театра, куда он поехал один смотреть меня в “Спящей красавице”, и один в своём огромном кабинете перед сном, по обыкновению, заносил в свой Дневник впечатления дня, как в те счастливые дни нашей юности, он писал, несомненно, обо мне, хотя меня не называя, так как слова “отлично” и “давно не видал” могли относиться только ко мне. Мог ли он думать в тот вечер, что эти драгоценные для меня строки его Дневника через полвека попадут мне в руки, когда его уже давно не будет на свете? Эти драгоценные для меня строки еще более меня убедили, что Ники никогда меня не забывал. Хотя прошло много лет с тех пор, но, когда я читала эти строки в Дневнике Государя и только теперь узнала, что именно для меня Государь приехал в театр и отметил, что давно меня не видал, – это доставило мне огромное моральное удовлетворение и радость. Несмотря на столько лет, что мы с ним расстались, он меня никогда не забывал и обо мне думал – это очень, очень трогательно. Это ещё раз меня убедило в том, что наша встреча не была мимолетным увлечением и что он действительно меня горячо и очень сильно полюбил».

Снова и снова возвращаюсь к злопыхательствам по отношению к Матильде Кшесинской. Она ведь в своих мемуарах, в строках, приведённых выше, не ошибалась. Разве не было любви? Любовь была, а настоящая любовь – неподсудна. Философ Николай Александрович Бердяев говорил, что настоящая любовь – редкий цветок!

Ну а то, что балерину занимали в большей степени именно такие вот факты, а не сведения с театра военных действий, не ей в укор. Во-первых, она сама отметила, что всё было неясно. Во-вторых, в военных делах она совершенно не разбиралась, а в-третьих, в ту пору уже средства массовой информации формировали именно то мнение, что необходимо было бесам, которые вселились в продажных свиней, говоря словами Ключевского, адресованными, правда, петровскому времени, обсевших и обступивших престол и пробравшихся в самые доходные части управления государством.

А бесы не дремали. Они вели широкое наступление по всем направлениям, и Кшесинская отметила этапы этого наступления:

«Девятого января 1905 года произошло выступление Гапона. В этот день был чей-то бенефис, и я была с родителями в ложе. Настроение было очень тревожное, и до окончания спектакля я поспешила отвезти моих родителей домой. В этот вечер Вера Трефилова устраивала у себя большой ужин, на который я была приглашена. Надо представить себе, как она была бы расстроена, если бы в последнюю минуту никто не приехал к ней. На улицах было неспокойно, повсюду ходили военные патрули, и ездить ночью было жутко, но я на ужин поехала и благополучно вернулась домой».

Она чувствовала тревогу, но не могла разобраться в том, что происходило, не могла понять, что это выступление – очередной удар по её Ники, что это продолжение подрыва авторитета самодержавной власти, то есть власти Ники, ставшего императором Николаем II.

Но кто таков Гапон, она поняла позднее. Не могла не отметить один лишь факт, свидетельствующий о том, каков это был так называемый борец за счастье народное, организовавший шествие народа, в толпе которого были занаряжены наёмные провокаторы. Они в нужный момент открыли огонь по войскам, стоявшим в оцеплении и не имевшим приказ стрелять. Мы видели этакие фокусы, когда в бесовщине перестройки, к примеру в Тбилиси, к шеренге солдат подбегали нанятые грузинские девушки – их убедили в безопасности сего действа – и заточками кололи насмерть солдат.

Матильда рассказала о провокаторе 9 января:

«Мы потом видели Гапона в Монте-Карло, где он играл в рулетку со своим телохранителем, как тогда говорили.

Великий Князь Николай Михайлович, который был тогда в Монте-Карло и любил играть на номер 29, chevaux и carres, шутки ради, а он любил шутки, подходя к столу, за которым играл Гапон, передавая деньги крупье, громко сказал: “Pope Gapon”, “Chevaux et Carres”, а потом, будто бы спохватившись, будто бы смущённо сказал: “Pardon, le 29, Chevaux et Carres”».

Последствия бед, свалившихся на Россию в 1904 году, продолжавшихся в 1905 и далее, Кшесинская оценить не могла. Японская война, «проигранная» интеллигенцией, предавшей Отечество, революция, названная первой русской революцией, – всё это не слишком отражалось на деятельности театров, на постановках спектаклей.

А вот личная трагедия ударила сильно…

3 июля 1905 года на 84-м году жизни умер её отец, Феликс Кшесинский. Матильда отметила: «Несмотря на свой возраст, он прожил бы еще долго, если бы не несчастный случай, который с ним произошёл годом раньше. Во время репетиции чистой перемены для балета “Спящая красавица” мой отец ходил по сцене, и его забыли предупредить, что сейчас будут открывать люки для подъема декораций. Он провалился в открывшуюся у него под ногами щель, но удержался локтями за края. Хотя он и не расшибся, но шок, полученный от падения, заставил докторов уложить его на время в постель. Эта перемена условий жизни повлияла на общее состояние его здоровья. Он всю свою долгую жизнь привык к кипучей деятельности, и вдруг его подвергли режиму полного покоя, что было для него совершенно нестерпимо. Правда, он вскоре поправился, но доктора советовали ему продолжать держаться известного режима. Мой отец категорически от этого отказался, говоря, что не желает себя лишать под конец жизни того, к чему он всю жизнь привык. В следующий сезон он настолько поправился, что смог снова выступить на сцене и весной 1905 года, за несколько месяцев до своей кончины, лихо танцевал со мною мазурку, будучи тогда уже восьмидесяти трёх лет, что является, вероятно, единственным случаем в истории балета».

Вспомним, ведь дед балерины, доживший до 106 лет, умер тоже не по старости – он угорел. А тут – тут последствия несчастного случая, подорвавшего силы.

Личная трагедия оказалась очень сильной. Балерина призналась, что со смертью отца даже театр «отошёл на время». Ведь вся сценическая деятельность проходила под зорким оком отца.

1905 год был тяжёлым годом для России. 23 августа 1905 года был подписан Портсмутский мир, по которому Россия уступала Японии южную часть Сахалина, а также арендные права на Ляодунский полуостров и Южно-Маньчжурскую железную дорогу.

Г. Сидоров в книге «Тайный проект Вождя» пишет:

«Уму непостижимо, но во время торжеств японцев в честь победы над Россией в Русско-японской войне 1904–1905 гг. японскому микадо вручили телеграмму, в которой русская интеллигенция поздравила Японию с победой.

Со слов тех, кто видел в тот момент японского императора: когда микадо познакомился с текстом телеграммы, он долго сидел ошарашенный, а потом тихо сказал: “Великий и несчастный русский народ”. И приказал на глазах у всех сжечь телеграмму. Сжечь, как что-то гадкое, омерзительное».

Создалась, как пишут в учебниках, революционная ситуация в России. Впрочем, теперь-то нам понятно, кто и зачем организовывал неудачи в японской войне. Это был очередной шаг в борьбе за уничтожение самодержавной власти, к свержению царя…

Всё было продумано и расписано. Война с Японией, которая состояла в основном из неудач, провокация 9 января 1905 года, которую и теперь ещё во многих источниках лживо именуют расстрелом императорскими войсками в Санкт-Петербурге мирной демонстрации рабочих во главе со священником Георгием Гапоном 9 января 1905 года. И игрок поп Гапон, любитель рулетки, – ясно, что заработал на провокации предостаточно, – превратился постепенно из попов в священники!

Царская власть отступала. Вслед за подписанием невыгодного мирного договора с Японией был подписан Манифест 17 октября 1905 года, «даровавший гражданские свободы на началах неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов».

Н. Д. Тальберг писал: «Безбожная, кровавая, великая разве в своей гнусности Французская революция выявила уродливость идеи народовластия и народного представительства в западном его понимании. Народ – по названию, сплочённая шайка партийных заправил и политиканов – в действительности явился супостатом власти Монарха Божией милостью. Лишив законного Монарха верховной власти и завладев властью, это якобы народное, в действительности – партийное, представительство поставило себя в положение полной безответственности перед Богом, и перед Монархом, и перед Народом. Идея народоправства в различных обличиях, по существу неизменная, под кличкой «конституция» заполонила всю жизнь западных государств. Русский образованный слой, ещё со времён Петра I оторванный от народной почвы, легко поддался европейским соблазнам».

Свобода совести для бесов, вселившихся в свиней, – это скорее свобода от совести. Для того чтобы сломить державу, нужно было одурманить народ, запутать его, настроить против царя и освободить от совести. Ну а какова эта «завоеванная трудящимися» неприкосновенность личности, ещё предстояло испытать всем сословием, и здесь уж без изъятия служителей Мельпомены.

И этому, по точному выражению военного историка А. А. Керсновского, взбесившемуся стаду противостоял государь – спокойный, выдержанный, милосердный. Если и можно его упрекнуть в мягкости к свиньям, пытавшимся превратить Россию в свинарник по западному образцу, то и это будет несправедливым. Государь не хотел лишней крови, потому что понимал то, что предначертанное свыше и переданное ему преподобным Авелем-прорицателем через императора Павла Петровича и святым преподобным Серафимом Саровским не переменить. Во всяком случае, он считал именно так. И Бог ему судья.

Министр иностранных дел А. П. Извольский писал о поведении государя в самые критические моменты революции 1905 года:

«В тот день, когда мятеж достигал своего кульминационного пункта, я находился близ Императора Николая, которому я делал устный доклад; это происходило в Петергофе, во дворце или, вернее, на Императорской даче, расположенной на берегу Финского залива, напротив острова, на котором высится на расстоянии около пятнадцати километров Кронштадтская крепость. Я сидел против Государя у маленького стола при окне с видом на море. В окно виднелись вдали линии укреплений.

Пока я докладывал Государю разные очередные дела, мы явственно слышали звук канонады, которая, казалось, с минуты на минуту делалась более интенсивной. Государь слушал меня внимательно и ставил мне, согласно своему обычаю, вопросы, которые доказывали, что он интересуется мельчайшими подробностями моего доклада; он должен был знать, что в эти минуты в нескольких милях от него дело шло об его короне. Если бы крепость осталась в руках восставших, то положение столицы сделалось бы не только ненадежным, но и его собственная судьба, и судьба его семьи были бы серьезно угрожаемы: орудия Кронштадта могли помешать всякой попытке бегства морем. Когда мой доклад был закончен, Государь остался несколько мгновений спокойным, смотря через открытое окно на линию горизонта. Я же был охвачен сильным волнением и не мог воздержаться, рискуя нарушением этикета, чтобы не выразить моего удивления видеть его столь спокойным. Государь, по-видимому, вовсе не был покороблен моим замечанием. Обратив на меня свой взор, необычайную доброту которого столь часто отмечали, он ответил мне этими резко врезавшимися в мою память словами: “Если вы видите меня столь спокойным, то это потому, что я имею непоколебимую веру в то, что судьба России, моя собственная судьба и судьба моей семьи в руках Господа, который поставил меня на то место, где я нахожусь. Что бы ни случилось, я склонюсь перед Его волей в убеждении, что никогда не имел иной мысли, как служить той стране, которую Он мне вручил”».

С. С. Ольденбург писал: «Вера в Бога и в свой долг царского служения были основой всех взглядов Императора Николая II. Он считал, что ответственность за судьбы России лежит на нем, что он отвечает за них перед престолом Всевышнего. Другие могут советовать, другие могут ему мешать, но ответ за Россию перед Богом лежит на нём. Из этого вытекало и отношение к ограничению власти, которое он считал переложением ответственности на других непризванных, и к отдельным министрам, претендовавшим, по его мнению, на слишком большое влияние в государстве. “Они напортят – а отвечать мне” – таково было в упрощенной форме рассуждение Государя».

Революция родила Думу, начавшую подготовку к свержению царя.

Выдающийся мыслитель Русского зарубежья Иван Лукьянович Солоневич так оценил создание органа, который Н. Д. Тальберг назвал органом законообщения с народом:

«Александр II осуществил было эту мысль, как был злодейски убит. Император Александр III задыхался в бюрократическом Петербурге и отрицал народное представительство лишь “в том виде, как оно существовало в Европе” (письмо к Победоносцеву 12 марта 1883 г.).

Император Николай II 6 августа 1905 года создал законновещательную Государственную думу. На пагубу России соборное основание удержано не было, и стараниями тёмных сил Государственная дума из православно-русского Земского Собора превратилась в западноевропейский парламент; из помощника Царской власти – в её злейшего соперника. Так неизменно навстречу творческим устремлениям русских Монархов подымался тлетворный дух безверного Запада и завистливо убил их лучшие начинания».

Но это всё ещё было малопонятно Матильде Кшесинской. Ну, невыгодный, даже позорный договор, ну, революция. Где-то стачки, где-то стрельба.

Бежала на время от стрельбы, но не от России

Но той же осенью, когда был подписан манифест, Матильда отправилась в путешествие, о котором писала:

«Осенью 1905 года я поехала вместе с сыном на юг Франции, в Канны, где остановилась в гостинице “Дю Парк”, за городом. Со мною поехали только няня моего сына и моя горничная. Андрей уехал ранее меня и до моего приезда жил в Ницце…

Гостиница была расположена в обширном парке и ко времени моего приезда была совершенно пустой, что было не особенно приятно. По ночам кругом царила мертвая тишина. Была уже глубокая осень, рано темнело, Вове было всего три года, и его рано укладывали спать. Няня и моя горничная уходили вниз обедать в людскую столовую, и я оставалась первые дни совершенно одна во всем нашем длинном коридоре. Моя столовая была узкая комната с высокими панелями из натурального дуба. Я сидела за обедом спиною к балкону. Передо мною была дверь в коридор, налево дверь вела в комнату Вовы, а направо от меня, ближе к балкону, была дверь в мою спальню. Напротив, по другую сторону коридора, была комната моей горничной. Во время обеда я увидела, что на панелях жилки дерева своим рисунком напоминают черты лица моего отца. Мне стало жутко: сперва я подумала, что это только моё воображение, и стала глядеть в другую сторону, но меня все тянуло посмотреть ещё раз на дубовую панель, и опять я совершенно ясно увидела то же самое. Я провела ужасную ночь. Несмотря на полное освещение в комнате, мне все казалось, что вот-вот на пороге двери в мою спальню я увижу тень отца. На другой день приехал Миша Александров. Я посадила его налево от меня за обедом, так что он глядел на то же место панели, и просила его сказать мне, видит ли он что-нибудь. Он не задумываясь ответил, что ясно видит лицо моего отца. Потом приехал Андрей, и ему также казалось, что в рисунках дубовых жилок панели видны очертания лица отца. Я проспала ещё одну ночь в моей спальне, но моя горничная спала в моей комнате, после чего мы все переехали в другое помещение по тому же коридору. У меня было предчувствие, что это дурное предзнаменование и что меня ожидает какая-нибудь семейная неприятность. И действительно, вскоре я получила из Петербурга известие, что мой брат имел крупную неприятность в театре и был исключён со службы по настоянию всесильного Управляющего конторою Императорских театров Крупенского, который его недолюбливал. Впоследствии, по моей просьбе, он был вновь принят на Императорскую сцену. Этой же осенью пришло грустное известие из Петербурга, что Сергей Легат покончил с собою. Он был очень красив и был чудным, талантливым артистом. Вместе с братом Николаем он замечательно рисовал художественные карикатуры, из которых составился целый альбом. С Сергеем Легатом я танцевала много балетов, и он был прекрасным партнером».

Над страной нависала грозовая туча, но у слуг Мельпомены были свои дела, свои заботы. А разве нынешняя попса переживала события 1991 и 1993 годов. Что вы?! Они как держали оборону на сцене, не допуская на неё новые, молодые голоса, так и держат во все времена и при любом строе. Не тронул их расстрел так называемого (с уничижительным подражанием) белого дома, и в 1996 году вся попса, которой отсыпали милостей, бросилась на комфортабельном теплоходе по Волге агитировать за власть с окровавленными руками. Что ж, такова жизнь…

Но жизнь сцены возможна под мирным небом, так же как жизнь искусства, жизнь литературы. Охаивая государя, служители искусства не хотели понимать, что их творчество обеспечено его стараниями. Н. Д. Тальберг отметил:

«Государь, озабоченный сохранением мира, в особенности в Европе, одобрил план создания континентального союза, предложенный императором Вильгельмом 10–11 июля 1905 года в финляндских шхерах на рейде Бьерке. Бьеркский оборонительный договор взаимно обязывал Россию и Германию оказывать друг другу поддержку в случае нападения на них в Европе. Острие договора было ясно направлено против Англии, поддерживавшей Японию во время ее войны с Россией, интриговавшей против последней в Персии и в других восточных странах, напуганной ростом морских сил Германии и её колониальной политикой. Россия приняла на себя обязательство привлечь к этому союзу Францию, которая имела некоторые основания быть недовольной Англией. К сожалению, договор этот, вследствие несогласия Франции и несочувствия ему известных кругов в России и Германии, не вступил в силу. Более того, через полстолетия, после двух страшных войн, породивших и укрепивших преступный коммунизм, державы континентальной Европы, главным образом так долго враждовавшие Германия и Франция, постепенно приходят к тому, что задумано было в Бьерке».

Пороховой бочкой оставались Балканы. Именно правильная политика позволила отложить взрыв. Н. Д. Тальберг отметил:

«Твёрдым было желание Государя сохранить мир в Европе в 1908–1909 годах, когда русское общество было возмущено аннексией Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины, которые Берлинским трактатом 1878 года поступили во временное ее распоряжение для устройства в них нормального управления».

Венские встречи. Айседора Дункан

Слуги Мельпомены во времена революции ни за кого не агитировали. Они жили своей жизнью, поскольку долгое время события в стране, особенно на деятельности театральной, не отражались. Так же проходили спектакли, так же были поездки на гастроли, в том числе и зарубежные.

В Вене Матильда Кшесинская впервые увидела Айседору Дункан.

Когда слышишь имя этой балерины, что приходит на ум прежде всего? Конечно же её отношения с Сергеем Есениным, и конечно же отношение её к революции в России. Поэтому очень интересна оценка Айседоры Дункан, которую дала ей Кшесинская. Вот она:

«В Вене я впервые увидела на сцене Айседору Дункан. Её танец привёл меня в восторг. Она танцевала босиком, очень много работала над своим искусством и вполне им владела. В своих танцах и особенно в своих позах она выглядела совершенно как античная статуя. Её венский вальс в красном костюме так меня увлек, что я даже встала на стул и начала кричать во весь голос, вызывая её».

Ну и далее Матильда делится впечатлениями о петербургских гастролях знаменитой балерины:

«Выступления Айседоры Дункан в Петербурге произвели огромное впечатление на молодого танцовщика и будущего знаменитого балетмейстера М. М. Фокина, который стал искать новых путей для классического балета. Он восставал против застывших поз с руками, поднятыми венчиками над головой, искал в пределах классической техники свободного выражения чувств и хотел для своего балета из римской жизни найти новые формы. Он ходил в Эрмитаж изучать изображенные на вазах движения античного танца, исследовал греческие и римские источники. Постановка балета “Евника” на тему, взятую из романа Сенкевича “Камо грядеши” на музыку А. В. Щербачева, явилась, таким образом, крупным событием, вызвавшим большие волнения и споры. Сторонники незыблемой старины были против него, сторонники постоянного движения вперед были в восторге. Фокину приходилось выдерживать серьёзную борьбу и внутри театра, и вне его с критиками и балетоманами. Это только усиливало его энтузиазм в борьбе за новый балет. Старые балетоманы укоряли его в подражании Дункан, в ненавистном им “дунканизме”, а молодежь, напротив, восторженно откликалась на эту новую струю, оживлявшую незыблемые устои классического танца, который Фокин и не думал разрушать. Я очень горжусь тем, что с самого начала была на стороне Фокина, считая его гениальным в своих начинаниях, а гений всегда покоряет и увлекает. Фокина я приветствовала с самого начала и осталась ему верна до конца… Я не могу забыть, говоря об Айседоре Дункан, про знаменитую испанскую танцовщицу Аржентину, которая исполняла только свои испанские танцы, но, чтобы достичь в них совершенства, каждое утро проделывала все классические упражнения, так как без этой основы в технике нельзя было, по ее мнению, добиться настоящего искусства. Это является лучшим подтверждением моей мысли, что классическая школа дает артистам широкую возможность исполнять танец любого характера. Дункан показывала у меня в доме своих маленьких учениц, все были одеты, как и она сама, в розовые туники, с босыми ножками, для чего мне пришлось затянуть пол в зале сукном. Дети премило танцевали и принимали классические позы».

Ну и, снова забегая вперёд, Кшесинская сообщила в мемуарах:

«В последний раз я видела Айседору Дункан уже после революции, в Ницце, незадолго до её трагической кончины 14 сентября 1927 года, после того как она побывала в России при большевиках. Я с трудом её узнала. От прежней худенькой и изящной Дункан больше ничего не сохранилось, кроме её ещё большей энергии».

Тут можно добавить следующее о происхождении Дункан, правильное имя которой – Изадора Дёнкан, ну и, конечно, о России, большевиках, Есенине и трагической судьбе балерины.

Дункан родилась в Сан-Франциско в 1877 году в семье выходцев из Ирландии. Известно, что нация США – лоскутная нация. Кто собирался там со всего мира на протяжении веков, не будем говорить, ведя речь о балерине. Как-то одно другому не соответствует. Когда думаешь о Штатах, скорее представляются уродливые крикуны рока или ожесточённые пилоты летающих крепостей, уже не нужными в военных целях бомбардировками выжигающих, к примеру, Дрезден, в котором и военных объектов не было, или заливающих напалмом Вьетнам. Совсем не люди искусства составили нацию. Бандиты, стяжатели, воры, пираты, истребившие целую цивилизацию индейцев. Но, конечно, были и, возможно, есть ныне исключения.

О Дункан биографы писали, что она была «образцом служения… танцу». Начала с мест поганых – с ночных клубов. А как ещё могла пробиться на сцену девица из бедной многодетной семьи? Но пробилась благодаря таланту в танце. Сначала «на дне» ночных клубов, затем – на «светских» вечеринках. Свет, светское – ошибочно названо. Свет – это свет. А свет, который упоминают применительно к обществу, – самая настоящая тьма. Великосветские черви убили Пушкина, Лермонтова, способствовали приготовлению развала империи.

По тем временам было необычным выступление балерины босиком. Дункан брала и этим своеобразием. В России Дункан бывала с гастролями в 1905-м революционном году, затем в 1907-м, как его называют, реакционным, то есть во времена разгона и наказания бесовщины, и в 1913 году, то есть в канун начала катастрофы. А вот в 1921 году советская власть в лице наркомата просвещения даже предложила балерине открыть свою школу в Москве – всё же не только балерина знаменитая, но и супруга знаменитого Есенина.

Конечно, Сергей Есенин был далеко не первым её возлюбленным, да и мужем. Как водится, в жизни балерины началось всё с обмана – замуж взял женатый мошенник. Всё закончилось скандалом. Ну и открылся ящик Пандоры. Дальше – больше. Любвеобильность, доступность, но доступность только исключительно в обмен на роскошную жизнь. Тем не менее все эти похождения оставили заметный след в её жизни – двух обожаемых ею детей – сына Патрика и дочь Дидру. Говорят, не всегда в разрывах были виновны мужчины, слишком любвеобильной была сама Дункан. Бог ей судья, тем более драм и трагедий пережить выпало ей с лихвой.

Во время посещения России в 1913 году её стали одолевать страшные видения. Она постоянно слышала в ушах звуки похоронного марша. Решила, что это связано с пребыванием в России, и уехала в Париж, где видения прекратились. Но именно там случилась первая страшная трагедия. По пути в Версаль автомобиль с её детьми поломался, водитель вышел устранить неисправность, забыв поставить машину на тормоз, и она скатилась в Сену. Дети погибли.

Она не могла пережить трагедию и бросилась в реку, чтобы покончить счёты с жизнью. Но была спасена молодым итальянцем, который случайно оказался рядом и вытащил балерину из воды. И не только. Он сумел успокоить её, поддержать. Уж что там было с её стороны – любовь, не любовь или просто чувство благодарности? Но она родила от итальянца. Правда, ребёнок умер при рождении.

Дункан: «…Я боюсь духовного голода»

В 1921 году Айседора Дункан снова оказалась в России. Перед отъездом, комментируя предложение Советского правительства, говорила в интервью:

«В Москве я буду в состоянии создать великую школу искусства, которая будет посвящена не только пляске, но и поэзии, выразительности и пластическим искусствам. Из всех правительств мира только Советы заинтересованы в воспитании детей». Ну а на вопрос о трудностях жизни в молодой советской республике заявила: «Физический голод – ничто. Я боюсь духовного голода, который теперь царит во всем мире».

Потеряв своих детей, она была готова посвятить жизнь воспитанию детей, тянущихся к искусству.

Она выступала в Москве и будто бы даже танцевала под Интернационал. Лунин был восхищён её талантом.

О Европе Дункан писала:

«Вы знаете Лондон и Париж довоенные. Они и тогда уже с точки зрения артистической представляли собою какие-то шумные и нелепые базары. Теперь они двинулись в этом направлении еще дальше, улетучивается последний идеализм, повсюду торжествует искусство, стремящееся продать себя как можно дороже в качестве более или менее острого или более или менее фривольного развлечения. Артист всё больше превращается в шута, забавляющего сухую сердцем публику, а кто не может делать этого, конечно, осужден на страдания или неуспех».

Её поселили в квартире, реквизированной у балерины Екатерины Гельцер. В 1921 году ей было сорок четыре года. И она полюбила двадцатишестилетнего Сергея Есенина, с которым встретилась осенью. Кстати, брак с Есениным оказался единственным зарегистрированным браком балерины. Он продолжался недолго. Они расстались, а вскоре, 28 декабря 1925 года, Есенин был зверски убит в гостинице «Англетер».

Балерина не остановилась на браке с Есениным. У неё были романы с пианистом Виктором Серовым. Затем, когда ей было уже 50 лет, она сошлась с известным в ту пору в Италии автомобилистом Бенуа Фалькетто.

И вот мистика. Выезжая на концерт в Ниццу, она набросила на себя длинный красный шарф, в котором она танцевала Интернационал на московской сцене. Это было 14 сентября 1927 года.

За рулём – опытнейший водитель, рядом с Дункан на заднем сиденье её подруга Мэри Дести.

Дункан любила скорость, часто повторяя на ломаном языке: «И кто же не любит быстрой езды». Эту поговорку она переделала немного, услышав от Есенина в России «и какой же русский не любит быстрой езды», что пришлась ей очень по душе. И в тот день тоже требовала: «Скорость, скорость, скорость».

Весело болтали с подругой. И вдруг порыв ветра слегка отбросил длинный шарф, часть его выпала из открытой скоростной машины. Подруга хотела предупредить, но… Колеса то были в ту пору со спицами. В спицы и попал один конец шарфа, а другой конец был обмотан вокруг шеи. Резкий рывок, и голова балерины ударилась в дверцу автомашины, но мало того, шарф оказался прочным. Не выдержал позвоночник. Перелом – и мгновенная смерть…

Она так и ушла из жизни, будучи официально женой Сергея Есенина.

Новый дом. Надолго ли?

Революция революцией, а весной 1906 года, после возвращения в Петербург из заграничной поездки, Матильда Кшесинская занялась строительством нового дома – того самого дома, который, как будет рассказано дальше, стал роковым в жизни великого князя Сергея Михайловича, подтолкнув его на печальную стезю алапаевского узника…

Когда родился сын, Матильда поселила его в комнате своей сестры, как раз в ту пору вышедшей замуж и перебравшейся к мужу. И вот теперь настала пора построить удобное жилище, в котором предусмотреть удобные комнаты и для себя, и для сына, и для гостей…

Настала ли такая пора? Да, вопрос, конечно, не имеющий лёгкого ответа. Императрица Мария Федоровна, супруга Александра III, в своё время писала сыну, великому князю Георгию Александровичу:

«Это всё Божья милость, что будущее сокрыто от нас и мы не знаем заранее о будущих ужасных несчастьях и испытаниях; тогда мы не смогли бы наслаждаться настоящим и жизнь была бы лишь длительной пыткой».

Каково было бы жить в России в начале века, если бы знать, что в 1917-м наступит крушение империи? А вот император Николай II и императрица Александра Фёдоровна знали, что их ожидает. И всё-таки жили, и рождали детей, и воспитывали их. Император же руководил державой, старался уберечь её от потрясений, насколько это возможно. Но он всегда помнил о пророчествах.

Вот что писал Роман Сергиев: «Искупительная жертва святого Царя Николая стала залогом неминуемого воскресения Царской России».

6 января 1905 года (Крещение), на Иордани, у Зимнего Дворца, при салюте из орудий от Петропавловской крепости, одно из орудий оказалось заряженным картечью, и картечь ударила только по окнам дворца, частью же около беседки на Иордани, где находилось духовенство, свита Государя и Сам Государь. «Близко просвистела картечь, – писал П. Н. Шабельский-Борк, – как топором, срубило древко церковной хоругви над Царской головой. Но крепкою рукой успел протодиакон подхватить падающую хоругвь и могучим голосом запел он: “Спаси, Господи, люди Твоя”… Чудо Божие хранило Государя для России. Оглянулся Государь, ни один мускул не дрогнул в Его лице, только в лучистых глазах отразилась бесконечная грусть. Быть может, вспомнились Ему тогда предсказания Богосветлого Серафима и Авеля Вещего об ожидающем Его крестном пути». А может быть Император подумал о том, что «будет жид скорпионом бичевать Землю Русскую… чтобы люди в разум пришли»? Чтобы было понятно, что запел протодьякон в момент опасности, грозившей Царю-Богопомазаннику, приведем полный текст молитвы, которая называлась в дореволюционных молитвословах «Молитва за Царя и Отечество»: «Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое, победы Благоверному ИМПЕРАТОРУ нашему НИКОЛАЮ АЛЕКСАНДРОВИЧУ на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство».

Спокойствие, с которым Государь отнёсся к происшествию, грозившему Ему самому смертью, было до того поразительное, что обратило на себя внимание ближайших к Нему лиц окружавшей Его свиты. Он, как говорится, бровью не повел и только спросил:

– Кто командовал батареей?

И когда Ему назвали имя, то Он участливо и с сожалением промолвил, зная, какому наказанию должен будет подлежать командовавший офицер:

– Ах, бедный, бедный (имярек), как же Мне жаль его!

Государя спросили, как подействовало на Него происшествие. Он ответил:

– До 18-го года Я ничего не боюсь.

Командира батареи и офицера (Карцева), распоряжавшегося стрельбой, Государь простил, так как раненых, по особой милости Божией, не оказалось, за исключением одного городового, получившего самое лёгкое ранение. Фамилия же того городового была – Романов.

Заряд, метивший и предназначенный злым умыслом Царственному Романову, Романова задел, но не того, на Кого был нацелен: не вышли времена и сроки – далеко ещё было до 1918 года».

Я привела эту цитату лишь потому, что трудно рассказывать о жизни балерины, очень обычной и мирной, зная, в какой обстановке, пока неясной, скрытой, проходила эта жизнь. Тут нужно только добавить, что некоторые авторы относят происшествие к 1912 году, но неизменно лишь то, что происходило оно на Новосвятие.

Обстановка накалялась, тучи сгущались, а счастливая мать думала о будущем сына и уже много лет спустя писала о тех своих мыслях, очень земных и понятных каждой женщине, особенно каждой матери:

«…мне хотелось всё устроить так, чтобы он (сын) мог, когда станет взрослым, продолжать жить у меня в доме удобно. Кроме того, старый мой дом требовал уже столь капитального ремонта, что затраты не оправдались бы, а о перестройке и думать было нечего, он был слишком старый и ветхий. По мнению архитектора, было проще и дешевле снести старый дом и на его месте построить новый, согласно последней технике. Я предпочитала строить новый дом в более красивой части города, а не среди дымящихся фабричных труб, как за последние годы стало на Английском проспекте.

Покинуть свой старый дом, подаренный мне Ники, было очень тяжело. Приходилось расставаться с домиком, с которым были связаны самые дорогие для меня воспоминания и где я прожила много, много счастливых дней. Но в то же время оставаться там, где всё мне напоминало Ники, было ещё грустнее. Из многих предложенных мне мест для постройки мой окончательный выбор остановился на участке, на углу Кронверкского проспекта и Большой Дворянской улицы, застроенном целым рядом маленьких деревянных домиков. Место мне понравилось. Оно находилось в лучшей части города…»

Гастроли и звездный балет в России

Дом построен, гнёздышко свито, правда, гнёздышко неполное. Хозяйка была, а хозяин мог бывать у неё всё ещё хоть и не совсем украдкой, но особо не афишируя эти посещения.

На очередные гастроли Матильда взяла уже сына. Новые встречи, новые успехи, знакомства с новыми знаменитостями. Давно ли ещё в мемуарах упоминался Фёдор Шаляпин как актёр небольшого частного театра, и вот уже Кшесинская говорит о нём совершенно иначе, говорит, что посчастливилось выступать с ним на одной сцене. Да и на ужине довелось быть вместе с ним.

Но особенно интересно упоминание об опере «Борис Годунов» С. П. Дягилева. Кшесинская отметила, что ей «посчастливилось присутствовать на первом представлении “Бориса Годунова” с Ф. И. Шаляпиным в роли Бориса».

И далее оценка оперы:

«Я никогда не забуду этого спектакля. Что делалось в зале, трудно даже описать. Публика, восхищённая пением и игрой Шаляпина, просто сходила с ума от восторга. В сцене, когда Годунову ночью мерещится тень Царевича Дмитрия, наши соседи толкали друг друга, говоря: “Видишь, вон там, в углу”, как будто и на самом деле там было привидение. Такова была игра Шаляпина, что он загипнотизировал весь зал, и всем стала мерещиться тень, которую будто бы видел Годунов. Нас, русских, больше всего поразило то, что холодная публика Опера, которую вообще очень трудно расшевелить, оказала в этот вечер артистам такой приём, о котором и до сих пор все современники вспоминают как о большом событии. С. П. Дягилева я видела почти каждый день, и он был счастлив, что его первый сезон оказался таким удачным, и что русская музыка имела такой успех. Он уже мечтал на будущий год устроить смешанный сезон оперы и балета. Известная всему Парижу тех времен княгиня Лобанова-Ростовская, проживавшая там постоянно, пригласила меня и Андрея, а также Федора Ивановича Шаляпина завтракать в Кафе де Пари».

А потом были поездки с великим князем Андреем Владимировичем и с сыном Вовой – Матильда называла его только Вова, а не Владимир – на океанский берег, купанье, отдых.

И снова Россия, и снова репетиции, причём репетиции с молодым дарованием Вацлавом Нижинским (1889–1950). Он был на семнадцать лет моложе Матильды, но она скоро «могла убедиться, что Нижинский не только отличный танцовщик, но и чудный кавалер». Тогда он был ещё совсем молод, но впереди была блестящая карьера, которую предвидела Кшесинская, впереди были лестные отзывы: «бог танца», «восьмое чудо света», «царь воздуха».

Матильда же оказала ему содействие на самых первых ступенях балетной карьеры, о чём писала потом: «Я была первой артисткой, выступившей с ним на сцене как партнерша, и об этом часто упоминалось в газетах и в книгах по балету; Нижинский был, кроме того, чудным мальчиком, милым, симпатичным, очень скромным, что придавало ему много обаяния. Он очень ко мне привязался».

Однажды Кшесинская решила собрать всех блистательных балерин в один балетный спектакль, чтобы сделать спектакль по-настоящему звёздным. Ныне ошибочно звёздами эстрады зовут реальных бабушек, по меткому выражению Задорнова, совершенно справедливо названными поп-звёздами, что указывает на то место, откуда они бесконечно черпают в виде пересадок свою псевдомолодость. Они держат крепкую оборону, не пуская в свои ряды молодость настоящую, и, конечно, им, наверное, совсем непонятны деяния Кшесинской, которая с точки зрения законов «либерального» капитализма, где человек человеку волк, не боролась со своими конкурентами, а протягивала им руки, прокладывая дорогу к новой славе…

Матильда Кшесинская пригласила в новый балетный спектакль в первую очередь конечно же Анну Павлову, о которой уже упоминалось в одной из предыдущих глав, Тамару Красавину, Ольгу Преображенскую, Веру Трефилову.

Все они были звёздами первой величины. Тамара Платоновна Карсавина (1885–1978) была моложе Матильды на 13 лет, но уже завоевала любовь зрителей, стала солисткой балета Мариинского театра. Кстати, она тоже оказалась долгожительницей – умерла на 94-м году жизни в Лондоне.

Ольга Иосифовна Преображенская (1871–1962), прима-балерина Мариинского театра в 1902–1920 годах, прожила в эмиграции долгую жизнь и ушла в мир иной в 91 год, Вера Александровна Трефилова (1875–1943), происходившая из артистической семьи, была не только балетной танцовщицей, но и педагогом.

«Это было совершенно исключительное представление, – вспоминала Матильда Кшесинская, – выход каждой артистки сопровождался громом аплодисментов. В обыкновенных представлениях вариацию танцует только балерина, но для этого раза я просила каждую станцевать вариацию по своему выбору. Конечно, это придало ещё больше блеску, так как у каждой артистки была своя выигрышная вариация, в которой она могла пленить. Однако и тут дело не прошло гладко. Одна из приглашённых мною артисток, желая выделиться перед остальными, подстроила себе через друзей исключительный приём, хотя и не была лучше других. Все это поняли, и вышло неудобно для неё. В этот вечер после спектакля я устроила ужин у Кюба для первых артисток, которые любезно согласились принять участие в спектакле и танцевать со мною. Приглашены были на ужин исключительно только дамы, мужчины не имели права подходить к столу до окончания ужина. Я заказала круглый стол, чтобы удобнее было рассадить всех. Ужин был накрыт посреди зала и, конечно, обратил на себя всеобщее внимание. Когда подали кофе, было разрешено кавалерам подсесть к столу, и я всех угостила шампанским. Один из присутствующих балетоманов взял тарелку и стал собирать мелкую серебряную и медную монету, не говоря, зачем он это делает, но вскоре загадка разъяснилась: я получила от него серебряную тарелку работы Фаберже, к которой были припаяны все собранные в тот вечер монеты с соответствующей надписью в память моего ужина».

Жизнь текла в обычном русле. Радости сменялись горестями, ну а горести, которые порой забывались с трудом, всё-таки рано или поздно забывались. Только стала постепенно затихать скорбь по ушедшему в мир иной отцу Матильды, как 4 февраля 1909 года внезапно на 62-м году жизни скончался отец Андрея великий князь Владимир Александрович.

Матильда написала по этому поводу:

«Я лично потеряла в нём близкого друга, которого я прямо обожала. Он столько раз мне оказывал сердечное внимание в тяжёлые дни моей жизни и нравственно поддерживал, когда мне бывало особенно тяжело. Последней музыкой, которую он мне прислал, как будто предчувствуя что-то грустное, был «Valse triste» Сибелиуса, который я так и не успела поставить для танца. Много слёз я пролила в эти горестные для меня и для моего бедного Андрея дни».

Кстати, некоторые пасквилянты нахально и подло зачисляют и его в любовники к Матильде Кшесинской. Но это на совести похотливцев, имена которых называть не буду – их легко найти в интернете.

Насколько выше всех пасквилянтов были те, кто любил Кшесинскую, и те, кто с уважением относился к чувствам, которые некогда были сильными, но по обстоятельствам оказались потушенными. Я имею в виду императорскую чету.

Матильда Кшесинская рассказала:

«Я очень любила танцевать “Талисман”, хотя в нём не было сильных мимических сцен, зато Николаем Легатом были чудно поставлены танцы и в каждом действии они вызывали шумные овации. В последнем действии я исполняла коду совершенно своеобразно и повторяла её каждый раз по четыре раза, а в день моего 25-летнего юбилея я коду повторила пять раз.

По общему правилу артисты имели право на бис повторять два и больше раз, ограничений не было; но когда в царской ложе находились Государь и Императрица, то после второго раза, если публика требовала еще повторения, артисты смотрели в Царскую ложу, ожидая от Государя или Императрицы знака. Императрица Мария Федоровна любила балет “Талисман” и бывала почти на каждом представлении. Если публика требовала повторить в третий раз, я обращалась в сторону Царской ложи, и, если Императрица кивком головы выражала свое согласие, я делала глубокий реверанс и шла повторять свою коду, и тогда публика неистово аплодировала. Великий Князь Сергей Михайлович мне рассказывал, что в этих случаях Императрица с ним советовалась, хватит ли у меня сил, на что он отвечал, что если я ожидаю указаний, то, значит, хватит».

Императрица Александра Фёдоровна, знавшая о любви к балерине своего супруга, заботливо интересовалась, хватит ли сил у виртуальной её соперницы танцевать!.. Это ли не доказательство благородства. Это ли не доказательство милосердия. А императрица ведь понимала, что насильно изъятое из сердца чувство не забыто, что оно спряталось где-то в дальних уголках души.

Присутствовала царская семья и на двадцатилетнем юбилее работы Матильды Кшесинской на Императорской сцене, который отмечался 13 февраля 1911 года. Снова, как на десятилетнем юбилее, бенефис, снова в ложе вся императорская семья. Сколько событий минуло, сколько успехов на сцене, сколько личных потерь и приобретений… Сколько гроз прогремело над страной!

И вот Матильда снова «могла блеснуть и была бесконечно счастлива, что Государь увидит» её на сцене.

И конечно, подарок – «Царский подарок… бриллиантовый орел продолговатой формы Николаевских времен в платиновой оправе и на такой же цепочке для ношения на шее».

И вопрос, заданный великим князем Сергеем Михайловичем, во время первого антракта пришедшим за кулисы. Вопрос не от него, вопрос от Государя, вопрос от Ники, который интересовался, наденет ли Матильда этот подарок на сцену. И она продолжала выступление в дорогом для неё подарке, который согревал её во время дальнейших танцев.

Подарков было великое множество, но самые дорогие – от Государя… и, конечно, от великого князя Андрея Владимировича. «От Андрея – дивный бриллиантовый обруч на голову с шестью крупными сапфирами по рисунку головного убора, сделанного князем Шервашидзе для моего костюма в балете “Дочь фараона”».

Ну и, конечно, дорог был подарок ещё от одного близкого ей человека:

«Великий Князь Сергей Михайлович подарил мне очень ценную вещь, а именно – коробку из красного дерева работы Фаберже в золотой оправе, в которой была уложена завернутая в бумажки целая коллекция желтых бриллиантов, начиная с самых маленьких до очень крупных. Это было сделано с целью, чтобы я могла заказать себе вещь по моему вкусу, – я заказала у Фаберже “плакку”, чтобы носить на голове, что вышло замечательно красиво».

Газеты соревновались в освещении театрального праздника. В «Ежегоднике Императорских театров» был помещён подробный отчёт:

«13 февраля 1911 года было крупное происшествие: праздновала свой двадцатилетний юбилей М. Ф. Кшесинская. Представительница чистого классического направления, в искусстве танцев она в настоящее время не имеет соперниц на русской сцене, до такой степени закончено её мастерство и строги, прекрасны в своей чистоте формы, в которые она облекает своё исполнение. Двадцать лет – большой срок для балерины, и тем не менее танец г-жи Кшесинской ничего не потерял в блеске своей виртуозности: последняя достигла того предела, когда, смотря на артиста, уже совершенно не думаешь об его искусстве. М. Ф. Кшесинская начала свою карьеру в ту пору, когда центр интереса в нашем балете сосредоточивался на виртуозном мастерстве различных, более или менее знаменитых иностранок вроде Брианца, Дель Эра, Леньяни, Замбелли и других. Г-жа Кшесинская, рискнув выступить в тех же ролях, в которых блистали именитые иностранки, постепенно проложила путь к полному завоеванию балетных подмостков русскими балеринами: Замбелли была последней приглашенной из-за границы. Взяв от итальянской школы виртуозность, от французской – изящество, г-жа Кшесинская пропустила всё это сквозь призму чисто славянской мягкости и задушевности, присоединила сюда чудесную мимику, вообще до тонкости разработала искусство, которым двадцать лет наслаждаются посетители балета. И если теперь, когда идёт переоценка всех балетных ценностей, классический пуант нуждается в защите, то нет для него адвоката более красноречивого, пламенного и убедительного, чем г-жа Кшесинская. Спектакль для бенефиса талантливой балерины был сборный: 1-е действие “Дон Кихота”, 3-й акт “Пахиты” и 2-е действие “Фиаметты”. За исключением Фокина, в нем были заняты все лучшие силы труппы».

Но самым большим счастьем по-прежнему было для балерины каждое выступление, когда её мог видеть Государь. И об этом столько её воспоминаний, столько радостных, искренних фраз. Государь бывал на разных спектаклях, любил посещать красносельские спектакли. Однажды Матильда танцевала «Русскую» в постановке Клавдии Куличевской на русские народные мотивы под мотив «Вдоль да по улице, вдоль да по мостовой шла девица за водой», и Государь видел это представление.

«Когда я выходила на сцену, – вспоминала Матильда, – моё сердце прыгало, я знала, что буду иметь успех, и была бесконечно счастлива танцевать перед Государем. Когда после окончания “Русской” меня стали вызывать, моему счастью и радости не было пределов. После спектакля, когда Ники отъезжал от театра, он смотрел в окно моей уборной, где я стояла, как стояла двадцать лет тому назад молоденькой девочкой, а он Царевичем – теперь Император самой могущественной страны мира…»

Что это если не искренняя, нежная, бескорыстная любовь?! Любовь Государя, притушенная обстоятельствами, любовь Матильды, так и не отобранная у неё теми же обстоятельствами, а сохранённая на всю жизнь.

Любовь к Государю. Любовь к Ники – как она называла его мысленно. Любовь к его могущественной державе, которая стала её Отечеством, Отечеством, которое осталось в сердце на всю жизнь вместе с памятью о последнем императоре.

Убийство Столыпина – шаг к бесовщине

1911 год начался с радостного бенефиса, но этот год напомнил, что не унялись ещё бесы революции, о которых не думалось, наверное, потому что как-то не хотелось думать.

Так обычно живёт тот слой общества, которому не надо думать о хлебе насущном, так жили слуги Мельпомены и в годы перестройки, даже в конце восьмидесятых, когда тревога густела в воздухе.

И вдруг как гром среди ясного неба – покушение на Петра Аркадьевича Столыпина, надежду державных, консервативных сил.

Об убийстве Столыпина написано много. Кшесинская предложила в своих мемуарах подробный рассказ о трагедии, поскольку она была достаточно осведомлена о ней и писала не по горячим следам, а значительно позже, уже в эмиграции. Да и было откуда узнать информацию, ведь великий князь Андрей Владимирович был в это время в Киеве, где проходили большие манёвры. Он уехал туда, по словам Кшесинской, 27 августа и участвовал в манёврах вместе с полком, шефом которого состоял.

В мемуарах говорится:

«В Киев прибыли по этому случаю Председатель Совета Министров П. А. Столыпин, Министр Финансов граф В. Н. Коковцов и значительная часть Свиты Государя. В первые дни происходили маневры в окрестностях города и осмотр исторических мест Киева. На 3 сентября был назначен парадный спектакль в городском театре. С утра были получены тревожные сведения от полиции, что в Киев приехали террористы и есть опасность покушения, если их не удастся вовремя арестовать. Все полицейские поиски были напрасны, и среди охраны Государя усилилось беспокойство. Самым опасным моментом полиция считала проезд Государя из дворца в театр, так как путь был всем известен, но доехали все благополучно. Во втором антракте Государю был подан чай в аванложе. Императрица в театр не приехала, были только старшие Великие Княжны. В этот момент из зрительного зала раздался страшный треск, а потом неистовые крики. Не зная, в чем дело, Государь сказал: “Неужели это провалилась ложа?” – шум и треск были непонятны. Но когда все бросились обратно, то увидели, что очень близко от Царской ложи, в первом ряду партера, стоял во весь свой рост, в белом летнем сюртуке П. А. Столыпин, придерживая рукой грудь, из которой сквозь его пальцы струилась кровь. Увидя Государя, Столыпин поднял руку, делая жест, чтоб Государь удалился из ложи, и стал его крестить. Столыпина окружили близстоящие люди, чтобы поддержать его, так как он начал быстро слабеть, лицо сделалось мертвенно-бледным, и он упал без чувств на кресло. Дальше, по словам Андрея, трудно было разобрать, что происходило. Все кричали, некоторые куда-то бежали, офицеры с шашками наголо преследовали кого-то и в проходе, почти у выхода из залы, поймали и хотели заколоть. Выяснилось потом, что в проходе был пойман и сильно избит убийца Столыпина Богров. Это он дал знать полиции о прибытии в Киев террористов, так как ранее служил в полиции осведомителем, был удален и снова принят перед самыми киевскими торжествами. Полиция тщетно искала весь день террориста, не зная, что это он был перед нею. Он просил, чтобы его допустили в театр под тем предлогом, что он знает террористов в лицо и если кто из них проникнет в театр, то он укажет его агентам охраны. Полиция его пропустила как своего агента в театральный зал, где никто на него не обратил внимания, и он совершенно беспрепятственно и спокойно подошел к Столыпину и в упор выстрелил в него и так же спокойно стал удаляться, когда его схватили. П. А. Столыпина тотчас отвезли в частную клинику, где после осмотра раны доктора выразили опасение, что он не выживет, так как была задета печень. Пять дней боролся Столыпин со своим почти что безнадёжным состоянием и 8 сентября скончался».

Следствие было произведено быстро, убийца был казнён спустя одиннадцать дней после совершения преступления. Это до сих пор вызывает много вопросов. Расследование, проведённое Государственным советом, завершилось кратким отчётом:

«Таким образом, в отношении всех четырёх обвиняемых (Курлова, Спиридовича, Веригина и Кулябко) по настоящему делу следует считать установленным бездействие власти, а также создание угрозы жизни государя и его семьи. Богров имел полную возможность подойти во время представления к царской ложе или даже взять с собой в театр снаряд и бросить его в ложу при совершении убийства Столыпина, какового несчастья не случилось только благодаря самому злоумышленнику, не дерзнувшему на такое посягательство».

Спустя год на народные пожертвования в Киеве был поставлен памятник Столыпину на Крещатике. На постаменте выбиты знаменитые слова Петра Аркадьевича: «Вам нужны великие потрясения – нам нужна Великая Россия». И на пьедестале: «Петру Аркадьевичу Столыпину – русскіе люди». 16 марта 1917 года нерусские люди его снесли.

Матильда Кшесинская после этого случая стала понимать, что всё не случайно. И она, конечно, думала о своём возлюбленном…

«Весть о покушении на Столыпина дошла до нас в Петербург на следующее утро, и я невольно задумалась над тем, как трагически не везло моему бедному Ники. Его постигал удар за ударом: так рано он потерял своего отца, женился в такие грустные, траурные дни, коронация омрачилась катастрофой на Ходынке, он потерял лучшего своего Министра Иностранных Дел графа Лобанова-Ростовского, умершего вскоре после своего назначения, и вот теперь теряет лучшего своего Министра, который подавил революционную вспышку 1905 года. Мы тогда не могли и помыслить, что его ожидало в будущем и как ужасно завершится его судьба.

Когда вспыхнула революция 1917 года, многие думали, что, будь жив Столыпин, ему, может быть, удалось бы её остановить».

Не могли помыслить и о будущем государя, да и о своём будущем, ведь катастрофы готовятся тайно от общества. Да и, казалось, не женское это дело – разбираться в политической обстановке. Танцевать, дарить людями радость – вот главная забота.

Знаете, когда смотришь фильм «Цена сокровищ», боевой, остросюжетный, находишься в постоянном напряжении. И вдруг в конце счастливая развязка. Наш русский разведчик, молодой офицер, прибывает за своей любимой в иностранный порт на русском крейсере. Сцена в ресторане, прекрасный «Офицерский романс».

Куда бы лихая судьба ни носила,

Но в сердце немолчно поют голоса

О долгой дороге, о снежной России,

Высоким прозрачным чужим небесам.

Растрепанной гривой колышутся травы,

И карта, как сотня залатанных дыр.

Не бренною силой, но бранною славой

Потрепанный и непорочный мундир.

И затем сани, русская зима. Дорога, видимо, в имение этого офицера.

Заря наколдует малиновый отблеск,

И небо светлеет уже впереди.

От страха спасет офицерская доблесть,

От пули – святой образок на груди.

Но тут начинаешь понимать, какое время имеется в виду. Ну конечно же время между двумя революциями – 1905 и 1917 годов… Годы пред 1-й мировой. И тут становится ясно, что счастье героев будет недолгим. И ждут их испытания гораздо более суровые и страшные, нежели те, что были показаны в основной части фильма. И хочется верить, что спасёт героев «святой образок на груди», но верится в это слабо.

В 1911 году Дягилев пригласил Матильду Кшесинскую для выступления в Лондоне в осеннем театральном сезоне с тем, чтобы в 1912 году продолжить работу в Вене и Будапеште и закончить её весной в Монте-Карло.

Историк балета Арнольд Хаскелл (1903–1980) писал по этому поводу:

«…Кшесинская и Дягилев, две наиболее сильные личности в России… У них часто бывали бурные столкновения, и они бывали то союзниками, то врагами, но они уважали друг друга и обладали редким качеством – отсутствием злопамятности… Кшесинская была всесильной в России, могла иметь всё, что хотела, в Мариинском театре. Но в результате о ней написано фантазирующими авторами больше нелепостей, чем про кого бы то ни было. Ей приписывались все сенсационные происшествия её времени, и она не старалась весь этот вздор опровергать. Но что на самом деле было у этой женщины – это её бесконечное обаяние, её остроумие и ум. Широкая по натуре, она обладала темпераментом борца, так как на сцене нужно быть борцом. Но её наибольший недостаток заключался в том, что из борьбы она всегда выходила победительницей. Если она и Дягилев были раньше на ножах, то от этого больше не осталось и следа».

Матильда избрала для своих выступлений в Лондоне «Карнавал», два акта «Лебединого озера» и па-де-де из балета «Спящая красавица». Ну а партнёром стал Вацлав Нижинский. Она ещё свободно разъезжала с гастролями по Европе, ещё Старый свет пользовался миром, столь необходимым людям и столь ненавидимым нелюдями, которыми Запад богат во всю свою историю. Ещё можно было спокойно на некоторое время прервать гастроли и побывать дома, в России, в Рождественские праздники, чтобы встретить Новый год с друзьями, с родными и с близкими.

И снова маленькая радость…

«В этом сезоне в Александринском театре справляли чей-то бенефис. Я должна была участвовать с балетной депутацией в поднесении бенефициантке венка и адреса от балета. Я особенно тщательно обдумала свой туалет, так как чествование было при открытом занавесе. Я надела белое закрытое платье, которое мне очень шло, а на шею надела свои чудные сапфиры. Я выглядела действительно очень элегантно. Государь и вся Царская семья были в этот вечер в театре. После спектакля Государь подошел к Великому Князю Сергею Михайловичу и сказал: “Сегодня Маля была чертовски хороша”. Я обожала Андрея. Но в этот вечер, когда мне передали столь лестный отзыв Государя – да и вообще, когда Он мне оказывал какое-либо трогательное внимание, – всё прежнее вновь вспыхнуло во мне, минутами казалось, что взаимное чувство никогда не проходило, и я погрузилась в воспоминания, снова переживая минувшие счастье и горе».

Но 1912 год, после маленькой радости, принёс новое горе – почти полный паралич матери Матильды, о которой балерина писала: «…мама была для нас не только любящей матерью, но и нашим близким другом, советчиком и утешением для всех нас в нашей жизни. Вова, совсем ещё маленьким, любил бывать у неё. Она умела обращаться с детьми, и он уверял, что нигде, даже дома, так вкусно не кормят его, как у бабушки, которая всегда давала ему его любимые блюда…»

А в августе опасно заболел Андрей, и ему пришлось на зиму отправиться в Крым.

Кшесинская вспоминала:

«Мне приходилось выбирать между двумя дорогими для меня существами: или остаться около матери и отпустить Андрея одного, или же ехать с Андреем и оставить маму одну. Доктора, с которыми я по этому поводу советовалась, уверяли меня, что в том состоянии, в котором мама сейчас находится, ей не угрожает никакая опасность, и она может прожить еще очень долго. Они считали, что я могу спокойно ехать в Крым, а в случае необходимости через два дня буду дома. Я так и решила.

Андрей уехал в Крым 4 сентября – раньше меня – и поселился в свитском доме по приглашению Великого Князя Николая Николаевича в его имении Чаир. Андрей поехал со своим адъютантом Ф.Ф. фон Кубе и с полным хозяйством, камердинерами, лакеями, поварами и двумя автомобилями. Осмотревшись немного, он мне нанял в Новом Мисхоре прекрасную виллу недалеко от него. Но он меня предупредил, что в Крыму ни повара, ни прислуги найти нельзя и надо сделать, как и он, то есть взять с собою лакея и повара.

Мне пришлось взять целый спальный вагон, заплатив за все билеты полностью, так как со мною ехало довольно много народу. У меня была горничная, у Вовы – его человек и два воспитателя, француз Шердлен и Пфлюгер, мой лакей и два повара – всего девять нас было, а на месте наняли еще кухонного мужика, который оказался таким симпатичным, что я его взяла потом с собою в Петербург, его звали Белял.

Мне в первый раз пришлось побывать в Крыму, и он мне страшно понравился своим совершенно изумительным климатом и своей замечательно богатой и разнообразной растительностью. На юге Франции вся растительность кажется такой искусственной и бедной, несмотря на все усилия, а тут все растет обильно и густо, само собою и где угодно.

Я постоянно ездила к Андрею, часто у него обедала и проводила вечера. Он стал медленно поправляться, но все еще очень легко уставал от малейшего усилия, а потому мало кого мог, да и хотел, принимать и видеть. Иногда, катаясь днем на своем автомобиле, он заезжал к нам на виллу посмотреть, как мы устроились и как живём, но по вечерам он никогда не выходил из дома».

Интересны воспоминания Матильды Кшесинской о ныне знаменитом Форосе, в котором в 1991 году ломал комедию разрушитель СССР и советской власти некий Горбачёв, которого даже по имени и отчеству именовать противно. О Форосе Кшесинская писала:

«Сравнительно недалеко от нас, почти что под Байдарскими воротами, находилось одно из самых крупных и красивых имений Крыма – Форос, принадлежавшее Ушкову, которого я хорошо знала».

Вот так – одно из самых крупных и красивых имений в Крыму! Ну конечно же разрушитель залез туда, а как же-с, заслужил… В своё время осуждали царскую власть за мирские несправедливости, а потом и сами погрязли в значительно больших грехах. Но одно можно сказать твёрдо: русские цари, все, за исключением Александра I, подобно Горбачёву разбазаривавшего Россию, были истыми собирателями русских земель.

Да, конечно, красиво жить не запретишь. И в приведённой выше цитате из мемуаров говорится о том, как путешествовал «рядовой» великий князь, то есть «рядовой» в смысле не принадлежавший к основной ветви и не имевший видов на наследование престола. Но в то же время все великие князья так или иначе служили России и в основном служили в армии, а потому в годины военные подвергали себя тем же опасностям, что и командный состав. Впрочем, и во время Великой Отечественной войны участвовали активно сыновья руководителей страны и многие честно сложили головы, хотя были и исключения, такие как сын Хрущёва. Но это другая тема. Яблоко от яблоньки недалеко падает. Недавно попались на глаза воспоминания одного танкиста, которому одно время, перед назначением на должность командира танкового взвода, довелось командовать взводом связисток. И он искренне описывает свой конфуз. Утром пытается проводить занятия, а девицы ему в ответ: мол, сил нет. Он – настаивать, а они: не показать ли тебе, мальчик, в каком мы состоянии после ночи. Разбирали их политработнички из ближайшего штаба себе на утехи ночные. Что это, очернение армии? Ан нет. Политработнички-то оказались из политуправления, возглавляемого истым коммунистом Никитой Сергеевичем, в недалёком будущем превратившем Россию из хлеборобной в бесхлебную. Это не единственная его заслуга перед Западом. Каков поп, таков приход. Под крылом богоненавистника собрались ему подобные, ну и бесчинствовали…

Но всё же и при царе, и в лучшие годы советской власти, ещё не подпорченной хрущёвыми, «боярские дети», не уклонялись от защиты Отечества. Не уклонялись… Вспоминается статья в газете, внук Ельцина – уклонист. Рассказ о том, как внучок-то избежал службы в армии без всяких законных оснований. Ну что ж, пописали, пописали журналисты, а толку никакого… Демократия!

Во времена оные, которые очень не любят «уклонисты», такое невозможно было, как невозможно и во времена царские. Хотя, конечно, и в то время встречались субчики, подобные Феликсу Юсупову, который уклонился от службы, воспользовавшись законом Российской империи, по которому не брали служить единственного в семье сына. Но тут уж его осудила за то сама императрица Александра Фёдоровна, пояснив разницу между крестьянской семьёй, где потеря кормильца – катастрофа, и сверхбогатейшей семьёй Юсуповых. Эту историю поведала дочь зверски убитого Юсуповым и компанией Григория Распутина. Собственно, Юсупов в армии-то оказался, но служил не России, а против России. Это не спасло от изгнания.

«В России нет счастливых поколений…»

Ну а что касается последних предвоенных лет, то верно поётся в одной современной песне: «В России нет счастливых поколений». Счастливых в том плане, что даже если и есть какие-то ростки счастья в тех или иных семьях, то это скорее исключение, нежели правило. Недаром герой Отечественной войны 1812 года Яков Петрович Кульнев говорил: «Люблю Россию! Хороша она, матушка, ещё и тем, что у нас в каком-нибудь углу да обязательно дерутся…»

Это сказал отчаянный храбрец и рубака, сказал скорее для воодушевления подчинённых, да и сослуживцев. На самом же деле разве это хорошо, когда постоянно где-то льётся кровь. Не вина в том России, а горе, беды, которые на протяжении всех веков несли соседи. Вот и во времена Кшесинской, едва окончилась война с Японией, как назрела гроза с Запада. Да и на юге было неспокойно…

А в 1912 году, когда Матильду ошеломила ещё одна потеря, потеря матери, скончавшейся в ноябре, горе пришло во многие семьи, потому что Россия в том году направила тысячи своих добровольцев на защиту стран Балканского союза, в которую входили Болгария, Сербия, Черногория. Кровь лилась рекой с сентября 1912 года до мая 1913 года. Сколько пролито русской крови за свободу стран, будущих членов (или рвущихся в члены) агрессивного, направленного против русского мира блока НАТО! Чувство благодарности, как и благородство, как и достоинство, не является привилегией холопов.

Холопы добро не помнят, холопы готовы броситься на того, кто им делал добро, ежели скажет «фас» новый хозяин.

В Литературном институте мне довелось писать реферат по теме «Прозаическое и поэтическое начала в “Стихотворениях в прозе” Ивана Сергеевича Тургенева». Тогда я впервые прикоснулась вот к этому поразительному, даже больше скажу, отвратительному балканскому холопству и потенциальному предательству, тогда впервые узнала, что, оказывается, известное выражение императора Александра III: «У России есть только два союзника – её армия и её флот» даётся в урезанном виде. Главное скрывается. А в начале сказано: «Жизнь ни одного Русского солдата не отдам за то, что делается на Балканах».

Император Александр Александрович сказал так не случайно. В период войны 1877–1888 годов он командовал Восточным (Рущукским) отрядом Дунайской армии. Он видел своими глазами, каковы наши союзнички на Балканах. Им всё дай. Они взамен ничего, словно Россия обязана чем-то.

Так вот в реферате я всё это отметила.

Когда русские войска были остановлены в одном переходе от Константинополя (Царьграда), князь Мещерский написал: «Угнетало сознание, что все жертвы Русского народа были принесены для создания какой-то громадной Болгарии, и так как войска стояли в Сан-Стефано уже с ощущением омерзения к этим братушкам, требовавшим деньги даже за стакан свежей воды для утоления предсмертной жажды русского солдата, то нельзя было себе представить, как мало нравственного удовлетворения внеслось в душу русского солдата после объявления Сан-Стефанского мира и как много вселилось в неё горького разочарования».

Ф. М. Достоевский ещё в ходе войны, когда неизвестны были её печальные последствия, наступившие, несмотря на наши блистательные победы и блистательные же подвиги русских воинов, предрекал: «По внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому, – не будет у России, и никогда ещё не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только Россия их освободит, а Европа согласится признать их освобождёнными!.. Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского конгресса, а не вмешайся Европа, так Россия, отняв их у турок, проглотила их тотчас же, “имея в виду расширение границ и основание Всеславянской империи на порабощении славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени”».

Иоанн Грозный давным-давно говорил, что только холопские душонки способны платить злом за добро, а ненавистью – за любовь.

Только два союзника России

Император Александр Третий точно сказал, что у России только два союзника – её армия и её флот.

Быть может, ещё совсем недавно, пару десятилетий назад, всё вышеприведённое звучало бы странно, хоть и убедительно. Против этой убедительности восставала бы душа. Но когда Болгария, спасённая Россией ценой многих жизней от османского владычества, суетливо и подобострастно побежала в НАТО, в агрессивный блок, который и создан-то именно против России, справедливость слов и Александра Третьего, и Достоевского, и князя Мещерского стала очевидной.

Иван Сергеевич Тургенев всё это выразил предельно кратко: «К чему нам тут и крест на куполе Святой Софии в Царь-Граде и всё, чего так добиваемся мы, городские люди». Действительно, к чему всё это тем крестьянским семьям, которые лишились на той войне отцов, братьев, сыновей ради свободы будущих членов НАТО.

Прозаические начала стихотворения в прозе необыкновенно сильны, не менее сильны, чем начала поэтические.

Необыкновенно сильно звучат строки стихотворения в прозе «Дрозд II»:

«Меня терзают другие, бесчисленные, зияющие раны.

Тысячи моих братий, собратий гибнут теперь там, вдали, под неприступными стенами крепостей; тысячи братий, брошенных в разверстую пасть смерти неумелыми вождями.

Они гибнут без ропота; их губят без раскаяния; они о себе не жалеют; не жалеют о них и те неумелые вожди.

Ни правых тут нет, ни виноватых: молотилка треплет снопы колосьев, пустых ли, с зёрнами ли – покажет время».

Время показало… А Тургенев гениально предвидел и писал: «Горячие, тяжёлые капли пробираются, скользят по моим щекам… скользят мне на губы… Что это? Слёзы… или кровь?»

И апофеозом войны звучит стихотворение в прозе «Памяти Ю. П. Вревской». Да, это проза, тяжелая, всёсокрушающая высоким стилем проза, в которой звучат душераздирающие поэтические нотки. Поэзия тоже бывает тяжёлой и сильной. Вот как, например, «Вставай, страна огромная!»

«Она была в беспамятстве – и ни один врач даже не взглянул на неё; больные солдаты, за которыми она ухаживала, пока ещё могла держаться на ногах, поочерёдно поднимались с своих зараженных логовищ, чтобы поднести к её запекшимся губам несколько капель воды в черепке разбитого горшка».

Добавим: той самой воды – воды, как мы видели, купленной у спасаемых от османской смерти болгар, причём купленной не за малые деньги…

«Нежное, кроткое сердце… и такая сила, такая жажда жертвы! Помогать нуждающимся в помощи… она не ведала другого счастия… не ведала – не изведала…

Но горестно думать, что никто не сказал спасибо даже её трупу – хоть она сама и стыдилась и чуждалась всякого спасибо.

Пусть же не оскорбится её милая тень этим поздним цветком, который я осмеливаюсь возложить на её могилу».

Это написано в сентябре 1878 года, когда предательский Сан-Стефанский мирный договор был уже заключён. Россия не получила ничего – «наградою» были лишь тысячи погибших, умерших от тифа, искалеченных, только горе матерей и отцов, горе сестёр и детей, лишившихся отцов, и, конечно, свобода от османского владычества нынешних членов НАТО, то есть вероятных противников России! В это не хочется верить. Но разве это не так? Лично мне только после изучения ряда материалов при подготовке данной контрольной работы стали до конца понятны весьма известные и не раз цитируемые в литературе слова императора Александра III: «Жизнь ни одного русского солдата не отдам за то, что делается на Балканах» и «У России есть только два союзника – её армия и её флот».

Обо всём этом я считаю необходимым сказать, чтобы отметить высочайшую степень эгоизма и подлости практически всех тех, кому когда-либо помогала Россия. А наша держава помогала всегда и всем странам, в том нуждающимся. Но, говоря о союзниках в этой своей точной формулировке, император Александр III имел в виду как раз тех, кто должен был быть союзником, но не стал по корыстным соображениям. Там, на Балканах, посчитали, что с Западом им слаще будет. И вот теперь, в наши дни, приходит и осознание случившегося, и того, что сластей ждать не придётся, – та же член НАТО Болгария давно уже потеряла суверенитет и превратилась в колонию ЕС, как когда-то, простите за игру слов, была колонией СС.

Разумеется, император не стал бы говорить с укором о союзниках западных. Они всегда были врагами, даже когда считались союзниками. Он говорил о балканских народах, ну и те, кто цитировал его выражение, обычно стыдливо усекали цитату.

А война приближалась, и снова в союзники к России напрашивались её враги, чтобы урвать от этого союза побольше, чтобы за счёт русского солдата, как уже много раз в истории, поживиться грабежом общего врага, а ограбив того врага, снова начать дружить с ним против России. Подлецы обычно прощают подлость подлецам, поскольку они ведь реально родня. Тут даже не скажешь, что родня душевная, – души-то у них продажные. Святитель Войно-Ясенецкий в книге «Дух, душа и тело» ясно доказал, что душа ведь может быть и у животного. Скажем, у гиены, а вот дух живёт только в Человеке высшей пробы. Если у наших государей были Дух, Душа и Тело, то у врагов их и агрессоров, как и внутренних бесов, можно сказать, только Тело и Душа. У безбожников Дух отсутствует, у агрессоров, убийц, стяжателей и прочей мерзости Духа не может быть по определению.

Тревожные заботы предвоенного года

В предвоенные годы Кшесинская решила «на некоторое время прервать свою артистическую карьеру». Балетный критик, балетовед Андрей Левинсон (1887–1933) в своей статье «Балет» отметил: «Мы твердо надеемся на то, что балерина покидает Императорскую сцену лишь на короткий срок; её уход был бы тягчайшей утратой для нашей балетной труппы».

Между тем во всё ещё виртуальной семье Матильды Кшесинской проблемы нарастали. У великого князя Андрея не ладилось со здоровьем. Он уже попытался лечиться в Рейхенгале, в Баварии – самой значительной по размерам земле Германии, но после десяти дней наступило лишь ухудшение. По словам Кшесинской, его «схватил сильнейший бронхит».

Заметим… Это было начало 1913 года. Вспомним, долгое время этот год фигурировал в качестве отправной точки, с которой сравнивались успехи социалистического строительства в СССР. Вот эта «отправная точка» нам и интересна. Великий князь Андрей Владимирович спокойно путешествовал по Германии, мало того, именно в Германию, когда чуточку поправивший больной перебрался в Мюнхен, примчалась обеспокоенная его здоровьем мать великая княгиня Мария Павловна. И туда же она вызвала – обратим внимание – из Парижа своего постоянного врача профессора Робена. Почему я заострила внимание на этих фактах? Думаю, понятно. Шёл 1913 год, последний мирный год. Русские великий князь и его мать великая княгиня в Германию вызвали врача-француза. А спустя полтора года Германия сцепилась в жестокой схватке и с Россией, и с Францией. Кто бы мог подумать из тех, кого я назвала выше, что случится такая жестокая схватка? Мирная поездка, добрые отношения с теми, кто принимал в германских землях. Как же жестоки и бесчеловечны те, кто в алчности своей, ради корыстных целей, ради наживы и т. д. и т. п., в конце концов, превращают людей в непримиримых врагов и заставляют убивать, убивать, убивать…

Конечно, служители Мельпомены не участвуют в бойнях, да и страдают они – точнее, страдали – при прежних война в меньшей степени. Но тут назревало нечто иное – целью грядущей войны, уже назначенной нелюдями, хотя того не знали ещё даже те, кто открывал войну, – назревало переустройство мира, назревали смуты и испытания, через которые уже предстояло пройти всем сословиям, людям всех профессий. Назревала смута, которая не позволит никому отсидеться в сторонке. В первую очередь в России. И каждый должен был решить, что он будет делать в грядущем мире. Решать это предстояло и Кшесинской, которая, ещё вовсе не подозревая того, а лишь ощущая смутные недобрые предчувствия, всё же привычно и спокойно путешествовала по Европе.

Великому князю Андрею Владимировичу Робен посоветовал отправиться на всю зиму в швейцарский курорт Санкт-Мориц, живописнейшее место на берегу высокогорного озера.

Матильда Кшесинская вспоминала:

«Андрей мне рассказывал, что доктора, которые в то же время были директорами санатории Рейхангаля, пришли в полное отчаяние, когда узнали, что из Мюнхена он больше к ним не вернётся. Это был их первый зимний сезон, на который они возлагали большие надежды, а его приезд служил им рекламой. Андрей был их первым и единственным в то время клиентом. Директор сам приехал в Мюнхен, чтобы уговорить Великую Княгиню не отсылать Андрея в Сен-Мориц, но она осталась непреклонной, тем более что профессор Робен, присутствовавший при этом разговоре, категорически настаивал на переезде туда».

Уговаривали те, кто скоро должен был стать непримиримыми врагами. Войны быстро меняют людей, особенно людей западных, которые имеют примитивный мыслительный аппарат. Это мы, русские, можем отличать врага с винтовкой от жителя враждебной страны без винтовки. Западные европейцы в большинстве своём этого не умеют. Они с лёгкостью убивают женщин, детей, стариков… В 1812 году, разоряя Москву, взрывая дома, «которые неможно истребить пламенем», они заодно заживо сожгли 15 тысяч русских раненых солдат и офицеров, которых оставили в Москве, полагая, что в город войдут люди, а вошли нелюди. Этот факт зафиксирован в европейских энциклопедических изданиях.

Ну а в Швейцарии всё было тихо. Там было тихо и на протяжении грядущей войны, да и той, что пришла через два с половиной десятилетия – самой жестокой и кровопролитной. Матильда вспоминала свой предвоенный приезд в Швейцарию с особым чувством, ведь это было самое последнее спокойное, мирное, счастливое – омрачённое лишь болезнью любимого человека – путешествие:

«Андрей меня встретил на вокзале в Сен-Морице, и мы в санях с парой лошадей и бубенцами покатили к гостинице Кульм, где он остановился и где приготовили для меня комнаты. Сен-Мориц сразу произвёл на меня чарующее впечатление: всё в глубоком снегу, солнце светит и греет, как летом, весь город как игрушечный, и все ходят в разноцветных фуфайках и шарфах, что придает картине веселый колорит. У нас с Андреем были прелестные комнаты, составляющие как бы отдельную квартиру с видом на каток и далекую долину. Первым долгом мы пошли с Андреем по магазинам обмундировывать меня по-зимнему: специальные ботинки, чтобы ходить в снегу, фуфайки, шарфы и вязаные шапочки и перчатки. Вещей этих было во всех магазинах вдоволь, на все вкусы и средства».

Матильде Кшесинской было уже сорок пять лет, но эта поездка вселила в неё молодость. Она готова была всё воспринимать как юная девица красная, она молодела на глазах. Да, собственно, если принять во внимание её долгую жизнь, оставив мысли о календарном времени, то следует значительно убавить эти сорок пять…

К примеру, выдающийся народный целитель Николай Илларионович Данников, кстати, выпускник Кавказского суворовского военного училища и Ленинградского высшего общевойскового училища имени Ленсовета, а уже только после этого и после службы в строю выпускник медицинского вуза любит повторять, что все люди, живущие в данный момент, – СОВРЕМЕННИКИ, и разница в летах не имеет никакого значения, ведь у каждого срок земной жизни свой, и кому черёд, и когда идти в мир иной, ведомо только Богу. А ныне появилось немало научных публикаций, в которых утверждается, что постоянные напоминания о летах прожитых, о юбилеях и прочем, с этим связанном, как раз и сокращают годы жизни благодаря сильнейшему эмоциональному воздействию на мысли человека.

А вот Кшесинская в своих проникновенных и откровенных мемуарах практически не упоминала о возрасте своём на том или ином этапе жизни. И она, по воспоминаниям её, воспринимается вечно юной, ну и в крайнем случае молодой на протяжении всей книги. А ведь пережить ей пришлось немало.

Разве не молодостью веет от таких строк?

«Днём мы заказывали парные сани, лошадей с бубенцами и, закутавшись в теплые пледы, отправлялись кататься по окрестностям. Их было много, все красивые и разнообразные, тут и сосновые леса, долины и горы, все в снегу и залито горячим солнцем. Навстречу попадались такие же сани, с такой же, как мы, катающейся публикой, всем весело и хорошо, по крайней мере на вид. Забавен был вид главной улицы, все шли с лыжами в руках или тащили за собою санки, чтобы идти в горы и на них спускаться, все в самых разнообразных туалетах всех цветов радуги».

Но счастье не может длиться вечно. Пора было отправляться домой, в Россию, где ждал сын, где ждали празднования необыкновенного размаха, которые не могли обойтись без неё, ведь они посвящались трехсотлетию дома Романовых.

«Жизнь за Царя»

Необыкновенно торжественное, величественное, воодушевлённое празднование трёхсотлетия дома Романовых было организовано с таким размахом, которого давно уже не видела Россия, в силу почти непрерывной череды потрясений, которые не прекращались, можно сказать, с конца семнадцатого века, печально памятного изуверской стрелецкой казнью.

Столетие в 1713 году праздновать было некому – царь-плотник старательно прорубал окно в Европу, чтобы провалить туда всю Россию. Эта формулировка не мною выдумана, а мною лишь перефразирована. В 1813 году шла война, заграничный поход в Европу, а потому не до особых торжеств было. И вот, казалось бы, выдалось время, по всем статьям подходящее, да и война, которая уже давно зрела, которая воспламенила Балканы, словно бы затаилась, чтобы дать России отпраздновать юбилей династии, подготовленной тёмными силами к кровавому предательскому, подлому и клятвопреступному уничтожению.

Ещё почиталась всеми сословиями великая клятва всех сословий русского народа, данная родоначальнику династии, первому царю дома Романовых Михаилу Фёдоровичу, клятва за всех потомков, данная не где-то в думских кабинетах или на тайных сходках тайных лож, а на Земском соборе, великом создании Иоанна Грозного.

Вот она – эта клятва, дающая легитимность самодержавной власти в России…

Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа

Утверждённая грамота Великаго Всероссiйскаго Собора въ Москве Церковнаго и Земскаго, 1613 Года (21 Февраля), О Призванiи На Царство Михаила Феодоровича Романова.

«Послал Господь Бог Свой Святой Дух в сердца всех Православных Христиан, яко едиными усты вопияху, что быти на Владимирском и Московском и на всех Государствах Российского Царства, Государем, Царём и Великим Князем всея Руси самодержцем, Тебе, Великому Государю Михаилу Феодоровичу.

Целовали все Животворный Крест и обет дали, что за Великого Государя, Богом почтенного, Богом избранного и Богом возлюбленного, Царя и Великого Князя Михаила Феодоровича, всея России самодержца, за Благоверную Царицу и Великую Княгиню, и за Их Царские Дети, которых Им, Государям, впредь Бог даст, души свои и головы положити и служити. Им, Государям нашим, верою и правдою, всеми душами своими и головами.

Заповедано, чтобы Избранник Божий, Царь Михаил Феодорович Романов был родоначальником Правителей на Руси из рода в род, с ответственностью в своих делах перед единым Небесным Царём.

Кто же пойдёт против сего Соборного Постановления да проклянется таковой в сём веке и в будущем, отлучен будет он от Святыя Троицы. И иного Государя, помимо Государя, Царя и Великого Князя Михаила Федоровича, всея России самодержца, и их Царских Детей, которых Им, Государям, впредь Бог даст, не искати и не хотети.

Если же кто какое лихо похочет учинити, то нам, боярам, и окольничьим, и дворянам, и приказным людям, и гостем, и детям боярским, и всяким людям Российским, на того изменника стояти всею землею за один.

Прочтоша сию Утвержденную Грамоту на Великом Всероссийском Соборе, и выслушав на большее во веки укрепление – быти так во всем по тому, как в сей Утвержденной грамоте писано.

А кто убо не похощет послушати сего Соборного Уложения, его же Бог богослови, и начнет глаголати иное, и молву в людех чинити, то таковой, аще от Священных Чину, и от бояр, Царских синклит и воинских, или кто от простых людей, и в каком чину не буди; по Священным правилам Святых апостолом и вселенских Седми Соборов – Святых Отец, и поместных, и по Соборному Уложению, всего извержен будет, и от Церкви Божией отлучен, и Святых Христовых Тайн приобщения, яко раскольник Церкви Божией и всего Православного Христианства, мятежник и разоритель Закону Божию, а по градским Законам месть воспринимает, и нашего смирения и всего Освященного Собора, не буди на нем благословения от ныне и до века.

Да будет твердо и неразрушимо в будущая лета, в роды и роды, и не прейдет ни едина черта от написанных в ней.

А на Соборе были Московского Государства изо всех городов, Российского Царства, власти: Митрополиты, Епископы и Архимандриты, Игумены, Протопопы и весь Освященный Собор. Бояре и окольничие, чашники и стольники и стряпчие, думные дворяне и дияки, и жильцы, дворяне большие и дворяне из городов, дияки из приказов, головы стрелецкие, и атаманы казачьи, стрельцы и казаки, торговые и посадские и великих чинов всякие служилые и жилецкие люди, и из всех городов, всего Российского Царства выборные люди.

(Далее приведены подписи…)

А уложена и написана бысть сия утвержденная Грамота за руками и за печатьми Великого Государя нашего Царя и Великого Князя Михаила Феодоровича всея России Самодержца, в царствующем граде Москве, в первое лето царствования Его, а от сотворения мира 7121-го».

Преподобный Феодосий Кавказский, в миру Фёдор Фёдорович Кашин (1868–1948) иеросхимонах Русской Православной церкви, писал:

«Торжественная и вместе страшная Грамота, ею клятвенно связаны с Царями из Дома Романовых не только сами предки, составители ее, но и все мы, потомки их, до скончания века. Многие Угодники Божии не только Новозаветные, но и Ветхозаветные свято хранили Обеты, данные за них прежде рождения родителями их. Это обязывает и нас к тому же. Соблюдение сего обета, данного за нас клятвенно нашими предками, залог нашего благополучия, как временного – на земле, так и вечного – на Небесах – по Слову Божию. И наоборот: несоблюдение его есть великий грех перед Богом, влекущий за собою наказание, как и показала революция».

Но в феврале 1913 года революция ещё ничего не показала, она уже казалась в прошлом, а торжества предстояли великолепные.

Символично, что именно Матильде Кшесинской в парадном спектакле по поводу празднования предложили выступить в опере «Жизнь за Царя», во втором акте, в знаменитой мазурке. Позднее, при советской власти, название сменили – сделали просто «Иван Сусанин». Хотя если обратиться к истории, то жизнь свою Иван Сусанин отдал именно за царя, за Михаила Фёдоровича, которого должен был уничтожить отряд поляков, когда стало известно об избрании того на царство. Прежде всего – за царя, ну и, конечно, за Россию, поскольку много бед бы пришлось испытать народу русскому, пока снова удалось бы собрать Собор и снова провести выборы, весьма и весьма сложные и кропотливые.

Для Кшесинской настал час выступить в спектакле, по её словам, носившем «совершенно особый, высокоторжественный характер, публика на них не допускалась, присутствовали только лица по приглашению от Двора».

И главное, выступить снова перед Государем! Она писала:

«В этот юбилейный день спектакль был в присутствии Государя, двух Императриц, всей Царской семьи и всего сановного мира. В этот день, в виде особого исключения, в последнем акте на сцене появился Царь Михаил Фёдорович, которого изображал Собинов вместо заболевшего в последнюю минуту Ф. И. Шаляпина». Леонид Витальевич Собинов (1872–1934), ровесник Матильды, был талантливейшим русским оперным певцом, впоследствии он остался с Россией и получил в 1923 году титул народного артиста республики. Его имя вошло в золотую летопись русского театра.

И снова император сумел дать знак Матильде, что видит её, что восторгается ею. Она была в свои сорок пять столь же прекрасна, как и в ту пору, когда зародилась их по-юношески чистая и горячая любовь.

Он стоял у руля могучей державы, против которой ополчились и внешние, и внутренние силы, метко названные великим Достоевским бесами, она, искренне любящая, готова была самоотверженно стоять за него, быть может, даже отдать жизнь за любимого. Но что она могла в этот жестокий железный век. Да и не предвещало ничего ещё страшного будущего для её Ники. Разве что название спектакля было магическим…

В марте Матильда спокойно отправилась с сыном во Францию, в Приморские Альпы, где наняла виллу «Морла» в коммуне Кап-д’Ай, близ мест, которые ныне на слуху у потомков бесов – Лазурный Берег, Ницца…

Эта вилла ещё будет фигурировать в последующих главах, когда речь пойдёт о тяжелейшем, хоть и спасительном для балерины, путешествии…

В тот ещё спокойный март 1913 года, отдалённый четырьмя годами от страшной катастрофы, рядом с нею были дорогие и милые лица. Примчался великий князь Андрей из Сен-Морица, затем приехал великий князь Сергей Михайлович. Он приехал к Пасхе.

И снова рядом были наряду с русскими и французами немцы, и Матильда вспоминала: «Пасху и куличи я заказала в местной кондитерской Румпельмейер, хозяева которой были выходцами из Германии, из Мекленбурга, но прекрасно научились изготовлять пасхи и куличи, так как русская колония на юге Франции была в старину многочисленна и богата».

В ту поездку и пришла идея купить виллу в этих полюбившихся местах.

Ну а в Россию вернулись уже вместе с великим князем Андреем Владимировичем, который подлечился и окреп в Швейцарии. Уже дома застало известие, что приобретение виллы состоялось: хозяин согласился на те условия, которые были выставлены, и великий князь приобрёл её на имя Кшесинской. Назвали её Алам – чтобы читалось уменьшительное имя Матильды, звучавшее по-французски «Mala».

Матильда записала:

«Нетрудно понять мою радость иметь свою собственную виллу, которая была и удобна, и уютна. Расположена вилла была замечательно хорошо, на склоне горы, с великолепным видом на море».

Записала, что это приобретение окажет ей в не таком уж далёком будущем добрую услугу…

Предупреждение или случайность?

Между тем шло лето 1913 года. Продолжались торжества по поводу трёхсотлетия дома Романовых. Празднования переносились в Кострому, затем в Москву – то есть в знаковые места тех знаменательных событий.

Ничто не предвещало беды, а беда в середине лета едва не произошла. Случившееся было словно преддверием будущих бед.

Кшесинская вспоминала с ужасом:

«Летом я… жила у себя на даче, в Стрельне, и одно событие так глубоко врезалось в мою память, что и до сих пор я помню его во всех подробностях, столько я пережила тогда ужаса и отчаяния. Стоял чудный летний день, тишина полная кругом, ни малейшего ветра, море, как зеркало. Мой сын со своим воспитателем Шердленом решили воспользоваться исключительно прекрасной погодой, чтобы покататься по морю на нашей плоскодонной лодке, к которой снаружи прикреплялся позади небольшой мотор. Мой электротехник, который ведал мотором и хранил его у себя на электрической станции, установил его на лодке, и все они втроём отправились на прогулку, которая обещала быть чудесной. Мотор зашумел, и лодка медленно поплыла по морю. Проводив их, я пошла домой. Меня ждала массажистка. Только что начался массаж, и я лежала на кушетке в спальне, как вдруг все потемнело, поднялся сильнейший ветер, налетел жуткий шквал: деревья под напором ветра гнулись, в воздухе летали сорванные ветром с деревьев листья, ломались сучья. Вова был на лодке в море! Я не знала, что с ним будет. Эти молниеносные шквалы так опасны на Балтийском море, столько несчастных случаев сообщалось в газетах каждое лето. Я бросила массаж и побежала на берег, на мою дамбу, откуда можно было видеть, что делается в море. Ветер вдруг стих, наступила жуткая тишина, солнце вновь засияло, море, как зеркало, гладко, но, в какую сторону я бы ни глядела, я ничего не могла заметить. Меня охватил ужас, они, наверное, погибли, иначе лодку было бы видно, они выехали в море не так давно. Стали телефонировать в Стрельнинский порт, где была спасательная станция и откуда во время бурь наблюдали за морем, чтобы оказать помощь, но оттуда ответили, что они не видели никакой лодки в море. Я была одна дома, в полном отчаянии, не зная, что же мне предпринять, где узнать, что с ними случилось, к кому обратиться за помощью. Я бросилась на колени и, вся в слезах, стала молиться, чтобы Господь сохранил моего сына…

В таком ужасном, беспомощном состоянии я оставалась довольно долго. Когда мое отчаяние дошло до пределов, вдруг раздался телефонный звонок. Это звонил воспитатель моего сына Шердлен, чтобы сообщить, что они все живы и здоровы и он сейчас находится с Вовой на Михайловской даче и только ждут, чтобы им подали экипаж для возвращения домой. Резкий переход от полного отчаяния к безграничной радости был так силен, что я только могла плакать и плакать от радости и благодарить Бога, что он услышал мою молитву.

Они благополучно катались по морю, когда налетел шквал. Они были сравнительно далеко от берега и решили скорее вернуться домой, но, на их горе, мотор испортился, и, пока его чинили, их стало относить ветром все дальше и дальше от берега. Тогда они взялись за весла, стараясь грести к берегу, но силою ветра их относило в другую сторону. В этот момент они увидели огромный пароход и направились к нему. Это оказался не простой пароход, как они думали, а по морской терминологии “бранд-вахта”, то есть военный корабль, закрепленный на якорях для охраны Царского Дворца с моря. К этому времени мотор был исправлен, море утихло, и они отправились к берегу напротив Михайловской дачи, где Вова со своим воспитателем вылезли и пешком добрались до дворца, а лодка пошла домой. Из дворца они и звонили мне. Все это быстро рассказывается, но на самом деле в общем прошло около двух часов, двух часов моих ужасных страданий.

Из-за моего траура я этим летом в Красном Селе не танцевала и на первые представления туда не ездила. Но заведующий театром полковник Княжевич мне передал, что Великий Князь Дмитрий Павлович был очень огорчен, что не видел меня в окне моей уборной, и просил передать мне, что в следующий спектакль он непременно ждет меня в театре. Чтобы сделать ему удовольствие, я поехала в Красное Село, но в зрительный зал не вошла, чтобы не нарушать траура, и мы в моей уборной провели весь вечер, мирно беседуя и болтая».

Ещё в день рождения сына Матильды, Владимира или Вовы, как она сама его называла, над головой было мирное небо. 17 июня… Ничто не предвещало тревог. Правда, зачастили в Петербург разные иностранные политики.

О 1-й мировой войне, которая до революции называлась Великой войной, написано много. Дореволюционных книг почти нет на книжных полках, ведь революция началась раньше, чем кончилась война. Писали о войне в эмиграции, и эти книги, неизвестные или почти неизвестные в России, пришли к нам лишь после крушения советской империи. Писали о 1-й мировой при советской власти. Было в ту пору одно направление. Писали после советской власти – другое направление. А вот мемуары, разумеется, выходили только за рубежом, и касались они в основном болевых действий и причин крушения империи.

Были романы. Конечно, первейший из них – «Хождение по мукам» Алексея Николаевича Толстого. Он экранизирован, он знаком чуть ли не со школьной скамьи. А вот о том, как восприняты события были слугами Мельпомены, сказано мало. Здесь пробел восполняют такие книги, как мемуары Матильды Кшесинской, тем более она относилась конечно же к наиболее осведомлённым авторам.

Матильда была близка к престолу, она знала о многих мероприятиях, потому что во многих и участвовала. Почему вдруг она посчитала нужным указать в мемуарах следующее:

«В первых числах июня приезжал с официальным визитом Король Саксонский». Кратко, не называя даже имени короля, указала. Что ж, думаю, понятно. Факт, наводящий на размышления. С 1806 по 1918 год Саксония была частью Германской империи. А следовательно, прибывший в Россию с визитом король Фридрих Август III (1865–1932) являлся даже не союзником, а подданным германского императора и короля Пруссии Вильгельма II. Так с кем воевать-то собирались? И что за визит? Многие источники говорят, что императоры Николай II и Вильгельм II чуть ли не до начала войны писали друг другу письма с уверениями в братской любви. Но война неотвратимо приближалась, хотя как будто бы продолжались мероприятия, запланированные ещё ранее. Кшесинская подметила:

«Несмотря на то что вскоре в Сараеве был убит наследник Австро-Венгерского Престола Эрцгерцог Франц-Фердинанд, в Кронштадт, как и предполагалось, пришла английская эскадра во главе с адмиралом Битти, и посещение России Президентом Французской Республики не было отменено. Пуанкаре, как известно, прибыл 7 июля, торжественно принятый Государем, и после трехдневного пребывания отбыл обратно во Францию. В его присутствии состоялся грандиозный парад в Красном Селе. На следующий день после отъезда Пуанкаре жизнь в столице и в Красном Селе вновь вошла в нормальную колею, и, по обыкновению, состоялись офицерские скачки, раздача призов за стрельбу, фехтование и т. д., обед в Кавалергардском полку, спектакль в театре в присутствии Государя. Но ненадолго. В этот спектакль – последний спектакль в Красносельском театре – я танцевала свою лучшую «Русскую» в дивном костюме. Могла ли я думать в тот вечер, что танцую в последний раз в присутствии Государя! Я танцевала отлично, я это чувствовала, а чувство никогда не обманывало меня, и уверена, что должна была произвести на Него хорошее впечатление. Это сознание служит мне и по сей день большим утешением».

Любовь на всю жизнь, такую долгую и наполненную трагедиями и драмами. Кшесинская не уставала говорить о Государе. Она не уставала описывать каждую ситуацию, при которой – нет, не встреча, а просто танец перед ним на сцене. А в ответ нежный взгляд, который она не видела, но который ощущала всем своим существом.

Но на этот раз всё было и так и как-то не так…

«Когда Государь уезжал из театра, как и двадцать лет тому назад, я стояла у окна своей уборной. Тогда я была молоденькой влюбленной девушкой, я ждала его появления верхом у подъезда, а по окончании спектакля провожала его у окна глазами, полными от слёз радости, мечтая о следующей с ним встрече. Когда Государь покидал театр, вид у него был грустный и озабоченный. В первом антракте были получены тревожные сведения о возможности войны. По обыкновению, все заходили ко мне в уборную. Настроение было удрученное, хотя все надеялись, что мировой конфликт будет избегнут. Стояла я в тот день у окна погруженная в грустные мысли. Что будет со всеми нами, я волновалась за жизнь близких и дорогих мне людей, в особенности за Андрея, который должен был идти на войну. Не приходилось мне волноваться лишь за моего сына, он был мальчиком, и взять его не могли».

«Далеки от того, чтобы желать войны»?

Наконец, когда до начала мировой бойни оставалось всего несколько недель или даже дней, до петербургского общества, а через него и до общества театрального стало доходить, что беда у порога.

О причинах войны достаточно подробно и ясно рассказал Николай Дмитриевич Тальберг:

«15 июня в столице Боснии городе Сараево был убит наследник австрийского престола, эрцгерцог Франц-Фердинанд, считавшийся сторонником превращения Дунайской монархии в триединое германо-венгеро-славянское государство. В Австро-Венгрии это убийство вызвало страшное негодование, направленное против Сербии, так как преступники по национальности были сербами. Над Европой нависли грозные тучи. Выявилась опасность европейской войны».

В тот момент не всем ещё было ясно, что это провокация, которая преследовала цель разжигания войны. Вообще по поводу начала 1-й мировой войны всякой противоречивой информации невероятное количество. Наверное, впервые для широкого круга читателей, а не учёных, историков, исследователей того периода – прояснилась ситуация, в 1971 году, когда начали выходить интереснейшие книги ещё более интересного и таинственного в ту пору автора. На переплете книг значилось – Егор Иванов. Книги, выпущенные новаторским и смелым в ту пору издательством ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия», назывались «Негромкий выстрел», «Честь и долг» и «Вместе с Россией». Это роман. Но роман роману рознь. Эта трилогия написана человеком более чем по тем временам осведомлённым, Игорем Елисеевичем Синицыным. Егор Иванов, как вы поняли, псевдоним. Игорь Елисеевич был помощником Ю. В. Андропова по Политбюро. Была такая должность. В первом романе «Негромкий выстрел» показан один из вполне реальных персонажей кануна войны полковник Альфред Редль (1864–1913) – австрийский офицер контрразведки, начальник агентурного отделения разведывательного бюро генерального штаба – «один из самых циничных двойных агентов», ещё в 1903 году завербованный варшавским отделением русской разведки. Вот и завязка грозных событий. Эти книги хранятся у нас с подписью автора, с которым мой отец, часто бывавший в «Молодой гвардии», познакомился и даже впоследствии помог переиздать вторую книгу трилогии «Честь и долг» в Воениздате, где в ту пору работал.

Но вернёмся к рассказу Н. Д. Тальберга:

«11 июля королевич-регент Александр телеграфировал Государю: “Мы не можем защищаться. Посему молим Ваше Величество оказать нам помощь возможно скорее… Мы твёрдо надеемся, что этот призыв найдёт отклик в его славянском и благородном сердце”. Император Николай Александрович ответил: “Пока есть малейшая надежда избежать кровопролития, все наши усилия должны быть направлены к этой цели. Если же, вопреки нашим искренним желаниям, мы в этом не успеем, Ваше Высочество может быть уверенным в том, что ни в коем случае Россия не останется равнодушной к участи Сербии”».

Не учёл Император Николай Александрович завет отца, который, напомню, говорил: «За всё, что происходит на Балканах, я не отдам жизни даже одного русского солдата».

Ну а Западу было необходимо, чтобы отдал.

Принц А. П. Ольденбургский писал: «Иной позиции Государь занять не мог, и в этом он был поддержан всем русским общественным мнением. Но и в Австро-Венгрии создалось положение, при котором правительство не считало возможным отступить и этим уронить свой престиж в глазах разноплеменного населения Дунайской монархии. Россия не могла предоставить Австро-Венгрии поступить с Сербией по своему усмотрению; Австро-Венгрия поставила вопрос так, что явное вмешательство в её спор с Сербией она рассматривала как посягательство на её честь».

Н. Д. Тальберг писал далее:

«Государь умолял императора Вильгельма сделать всё возможное для воспрепятствования Австро-Венгрии, его союзнице, зайти слишком далеко. В другой телеграмме ему он советовал передать австро-сербский вопрос на рассмотрение Гаагского международного суда. Сербия принимала почти все требования Австро-Венгрии. Не соглашалась она только на производство австрийскими судебными властями судебного разбирательства на её территории. 13 июля Австро-Венгрия прервала дипломатические сношения с Сербией, а 15-го объявила ей войну.

В самый острый момент Государь долго не соглашался на объявление общей мобилизации и поколебался только, когда ему было доказано начальником Генерального штаба, что промедление в этом вопросе может пагубно отозваться на обороне государства. Министр иностранных дел С. Д. Сазонов, окончательно убедивший Государя решиться на объявление общей мобилизации, поведал потом французскому послу Палеологу сказанное ему 17 июля царём: “Понимаете ли вы ответственность, которую вы советуете мне принять на себя? Думаете ли вы о том, что значит отправить на смерть тысячи людей?”»

Здесь тоже прерву цитирование, чтобы остановиться на мистике цифр. Сравним – 17 июля 1914 года и 17 июля 1918 года… Правда, в истории есть и ещё одна дата 17 июля, и она тоже относится к самодержавному правлению России и самодержцу, но о ней – позже.

Вернёмся же к развертыванию событий в июле 1914 года. У Н. Д. Тальберга читаем:

«Император Вильгельм, соглашаясь до этого выступить посредником, телеграфировал 17 июля Государю, что ему будет препятствовать в выполнении этой задачи мобилизация против Австрии.

18 июля Государь ответил ему: “Сердечно благодарен тебе за твоё посредничество, которое начинает подавать надежды на мирный исход кризиса. По техническим условиям невозможно остановить наши военные приготовления, которые явились неизбежным последствием мобилизации Австрии. Мы далеки от того, чтобы желать войны. Пока будут длиться переговоры с Австрией по сербскому вопросу, мои войска не предпримут никаких вызывающих действий. Даю тебе в этом моё слово. Я верю в Божие милосердие и надеюсь на успешность твоего посредничества в Вене на пользу наших государств и европейского мира”. В тот же день Германский император телеграфировал Государю, что серьёзные приготовления России к войне заставляют его принять предварительные меры защиты.

19 июля Государь в последний раз телеграфировал Вильгельму: “Я получил твою телеграмму. Понимаю, что ты должен был мобилизовать свои войска, но желаю иметь с твоей стороны такие же гарантии, какие я дал тебе, то есть что эти военные приготовления не означают войны и что мы будем продолжать переговоры ради благополучия наших государств и всеобщего мира, дорогого для всех нас. Наша долгоиспытанная дружба должна, с Божией помощью, предотвратить кровопролитие. С нетерпением и надеждой жду твоего ответа”. В тот же день германский посол граф Пурталес получил телеграмму от статс-секретаря Ягова, в которой сообщалось, что, так как Россия не выполнила пожеланий Германии об отмене мобилизации, император от имени империи считает себя в состоянии войны с Россией. В 7 часов вечера Пурталес вручил эту ноту Сазонову».

У Тальберга всё разложено по полочкам. Принуждение России принять меры против агрессивных действий Австрии, затем поощрение к мобилизации, ну и в завершение – объявление о том, что мобилизация является поводом к войне.

Ну и вывод Тальберга:

«Государь отдавал себе отчёт в чрезвычайной трудности вооруженной борьбы с Германией, имевшей отличную армию и давно готовившейся к войне. В России не закончен был план перевооружения. Это учитывалось, конечно, Германией, которой выгодно было начать войну именно до завершения такового».

А ведь Гитлер тоже торопился напасть на СССР до завершения переоснащения Красной армии, но конец известен. Тот же конец был бы и в 1918 году, если бы, по словам государя, не «измена, трусость и обман».

Русский народ – милосердный народ, русский народ готов был идти на смерть ради тех же болгар, которые, принимая жертвы, отвечали предательством.

Ну а желание России помочь братьям-славянам в июле 1914 года вмиг переменило настроение, изменило людей, их поведение, их взгляды, их разговоры, интонации голосов. Даже дети стали вникать в происходящее. Матильда рассказала о реакции Вовы:

«На моего сына, находившегося в театре, этот спектакль оставил на всю жизнь глубоко неизгладимое впечатление. Ему тогда было двенадцать лет, он был ребенком, политика была для него чем-то чуждым, уделом взрослых, хотя он с ранних лет любил все военное и отлично знал родную историю. В этот день он впервые почувствовал, что значит Россия, что означает: Отечество в опасности. Когда Государь вошёл в театр, чтобы занять место в первом ряду, офицерство и все присутствующие устроили ему неописуемую овацию. Вся зала запела гимн, пели гимн с редким подъёмом и воодушевлением и молитвенным благоговением. Его повторяли несколько раз. Каждый раз пение гимна покрывалось несмолкаемыми криками “ура”. Единение Царя и народа не было в те минуты пустыми словами, а было реальностью, а выражение глаз Государя отражало сознание им тяжкой ответственности за судьбы России, ложившейся в этот день на его плечи.

За опушенным занавесом мы, артисты, ничего не видели и лишь могли смутно догадываться о том, что происходило в зале.

На следующий день мы все узнали, что уже началась подготовительная мобилизация, потом была объявлена полная мобилизация, а через два дня объявлена была война…»

Удивительно… многие пасквилянты, очерняя Кшесинскую, заодно нападают и на государя, и на самодержавную власть, которая им якобы надоела, и пишут о ненависти к монарху. Но документально подтверждено и не раз, что в самом начале войны был необыкновенный всенародный подъём. Дружили или не дружили до того с Германией, но генетически каждый русский видел в немцах врагов своих, поскольку памятны были минувшие войны, жестокие набеги псов рыцарей, Семилетняя война, участие немцев в нашествии Наполеона. Причём участие в нашествии наполеоновской банды после того, как русские солдаты мужественно, неся лишения и невзгоды, воевали с французами за Пруссию с декабря 1806 по июнь 1807 года.

Нелицемерная вера и первые потери

Этот факт мне хотелось бы привести, поместив в книгу полностью, без изъятий, цитату из мемуаров Матильды Кшесинской. Он говорит о многом, очень многом, ибо человек с такой верой не может подвергаться необдуманным и пошлым наветам. Знаменитая балерина писала о первых событиях войны, которые отразились на ней лично и на её друзьях и почитателях её таланта.

«В военном мире у меня было много друзей и знакомых, но ближе и лучше всего я знала офицеров лейб-гвардии Уланского полка, шефом которого была Императрица Александра Федоровна и который стоял гарнизоном в Петергофе, сравнительно недалеко от Стрельны. Уланы часто, в особенности летом, бывали у меня, почти что каждое воскресенье. Уланский полк должен был одним из первых быть отправлен на фронт, и все офицеры, которых я знала, приехали ко мне в Стрельну прощаться. Невольно каждый из них думал про себя, увидимся ли мы еще когда-нибудь или нет.

Я их всех благословила своим маленьким образом с изображением чудотворной иконы Ченстоховской Божьей Матери, который достался мне по наследству от отца. Это был его любимый образ, он никогда его не покидал, в путешествии он всегда его брал с собою и глубоко верил в его чудотворную силу. Этот образок я взяла после смерти отца к себе, так как я была его любимицей. Чтобы сохранить и сберечь его, я заказала у Фаберже серебряный складень, и с тех пор он всегда неразлучно со мною. Он меня и Вову спас во время революции, уберег в Кисловодске и спас от верной смерти от рук большевиков. Я благословила этим образком всех моих улан и глубоко и искренне верила, что благословение моим образком их сохранит. Но один из молодых улан, Гурский, не успел ко мне заехать. Мы простились с ним по телефону, и я не смогла его лично благословить моим образом. Он был убит одним из первых, в самом начале войны, 6 августа, под Каушеном, и, когда я узнала, что гроб с его телом привезли в Петербург, я поехала на Варшавский вокзал, где с трудом отыскала на дальних путях товарный вагон, в котором было несколько гробов с телами погибших, как и он, в этом первом бою. Когда я стояла перед его гробом, я видела его перед собою весёлым, жизнерадостным, каким он всегда бывал у меня в Стрельне, – я была одна и горько, горько плакала над этой бедной жертвой ужасной войны. Никто меня не видел и не мешал плакать».

Не будем много говорить об этом эпизоде. Думаю, каждый, прочитав строки из мемуаров Матильды Феликсовны, ответит на вопрос, кто была она, звезда русского балета.

Вскоре Матильда проводила на фронт великого князя Дмитрия Павловича, который просил благословить его. Не кажутся ли странными вот эти благословения? Не к священникам обращались, а к ней – балерине. Проще, конечно, всё высмеять, пустить скабрезные шуточки. Но подумайте, речь-то идёт об очень серьёзном. Люди отправлялись не на шутовской балаган – люди отправлялись на фронт. Помнится, Денис Васильевич Давыдов в мемуарах своих вспоминал о первом своём опыте стычек с врагом на полях Восточной Пруссии в начале 1807 года. Он ребячился, шалил под огнём, и бывалый казачий урядник, участник ещё Суворовских походов, урезонил его, заявив, что ругаться на войне грех: «Бог убьёт!!!» Так что и великому князю Дмитрию Павловичу совсем не до шуток было.

Матильда вспоминала, «какой это был грустный и тяжелый момент, когда он стал на колени передо мною, и я его благословляла – в такой момент не знаешь, увидишь ли еще когда-нибудь или нет…»

А в конце сентября настал черёд отправиться на фронт и великому князю Андрею Владимировичу – её Андрею… Правда, состояние здоровья не позволяло пока быть на передовой, и он оказался при штабе Северо-Западного фронта.

Широкое сердце Кшесинской охватывало беды и невзгоды многих близких ей людей, и вовсе неправильно слово «близких» понимать в нынешнем плане, когда чего только не извратили, когда трудно употреблять обычные, нормальные слова, не рискуя оказаться непонятой. Да, он был близким человеком, когда-то близким физически, в последующем близким другом. Он доказал свою преданность в годину испытаний, а вот в начале войны сам нуждался в помощи из-за тяжёлого и опасного заболевания. Кшесинская писала по этому поводу:

«Во время инспекторской поездки по Сибири Великий Князь Сергей Михайлович заболел суставным ревматизмом и по возвращении, дней за десять до войны, должен был слечь. Сначала он находился на своей даче в Михайловке, а с наступлением осени его перевезли в Петроград. Его болезнь, осложнившаяся плевритом, приняла очень тяжкие формы, и одно время доктора очень опасались за его жизнь. Проболел он почти что полгода, и я почти каждый день его навещала, поддерживая и подбадривая его как могла. В то время он был генерал-инспектором артиллерии, которую он знал, как никто. Он посвятил ей свою жизнь, не покладая рук работал над её усовершенствованием, и вынужденное бездействие во время войны бесконечно мучило его и угнетало. Во время болезни его дважды навещал Государь».

Началось всеобщее патриотическое движение помощи фронту, а одним из его направлений стало создание лазаретов. Лазареты создавали великие княгини дома Романовых, другие известные и состоятельные люди. К созданию своего лазарета немедленно приступила и Матильда Кшесинская. Конечно, такие лазареты приносили пользу. В подобных лазаретах больные чувствовали больший уют, да и, что греха таить, содержание и обслуживание были выше, нежели в казённых.

Матильда рассказала: «Я… нашла чудную квартиру недалеко от меня, на Каменноостровском проспекте, для небольшого лазарета, всего на тридцать кроватей, для солдат. Лазарет был расположен на первом этаже, а внизу было помещение для служащих. Оборудование заняло довольно много времени, и только в декабре 1914 года лазарет был открыт. Я не жалела средств на его устройство, в нем были две операционные комнаты и три палаты для раненых по десять кроватей в каждой. Я привлекла лучших врачей, которые каждый день посещали лазарет. Постоянный штат состоял из одной старшей сестры, двух сестёр и двух санитаров и повара Сергея, который начал у меня поваренком и к этому времени был помощником моего главного повара.

…Я страшно волновалась, так как теперь начиналась моя моральная ответственность за раненых. Среди первых прибывших один был очень тяжело ранен и в ту же ночь умер. Я приняла это близко к сердцу и, когда наступили его последние минуты, хотела вызвать доктора. Мне посоветовали этого не делать, так как доктор только что уехал после осмотра раненого и все необходимое прописал. Он ничего больше не в состоянии был сделать, и вызывать его было бесполезно, и это только помешало бы ему навестить тех, кто еще нуждался в его помощи, – слишком много было тяжелораненых, находящихся в его ведении. Все это было верно, спорить с этим я не могла. Но мне все же было тяжело и грустно, так как всегда остается надежда, что, может быть, доктор бы его спас».

Вольготнее и сытнее, и лучше было раненым в частных лазаретах. Матильда писала:

«Я делала все, что было в моих силах, стараясь баловать, как могла, раненых, чтобы хоть немного скрасить им жизнь вдали от своих, утешить их и подбодрить. Их семьям я посылала подарки, опрашивала их, кому могу помочь и в чем семья больше всего нуждается. Чтобы их развлечь, я устроила им однажды большой праздник и танцевала перед ними с Орловым и Стуколкиным, в костюмах, как следует, именно ту «Русскую», которую я исполняла раз в Красном Селе».

До Матильды Кшесинской доходили сведения о том, как относился к раненым государь, какую заботу проявлял о содержании госпиталей. Рассказывали о том, что он постоянно посещал медицинские учреждения, старался принять участие в солдатских бедах.

Председатель Союза ревнителей памяти императора Николая II Владимир Владимирович Свечин (1871–1944) в книге «Светлой памяти Императора великомученика Николая II» (Париж, 1933) рассказал:

«В промежуточные между дежурствами дни мы были командируемы в разные лазареты, не стоящие в списке предназначенных для Высочайшего посещения. Мы должны были передавать раненым царский привет и спасибо за службу и от имени Государя награждать Георгиевскими медалями тяжелораненых.

Сопровождая таким образом Его Величество в его поездках по лазаретам, я имел неоднократно случай наблюдать, какое глубокое впечатление производил на него вид тяжелораненых, ампутированных, ослепших и изуродованных, еще так недавно вполне здоровых людей, принесенных в жертву молоху войны, столь всегда противной сердцу Государя. Впечатление это бывало настолько сильно, что, несмотря на присущие Государю выдержку и самообладание, он иногда не был в силах скрыть своего душевного волнения.

И надо было видеть его глаза, когда, переходя от койки к койке, он склонялся над несчастными страдальцами и заботливо расспрашивал о их ранениях и сражениях, где они были ранены, интересовался, какой они части, какой губернии, есть ли семья и так далее. Я, который знал его глаза и столько лет уже ими постоянно любовался и, казалось, вполне их изучил, – я всякий раз в лазаретах поражался их новой скорбной красотой. Не могу выразить словами, сколько было в них сострадания и любви к ближнему. Всегда прекрасные, но обыкновенно нелегко проницаемые, они были в это жестокое время истинным отражением его благочестивой христианской души, и в них нетрудно было разглядеть, какие сокровенные струны затронула навязанная ему ужасная война, и понять, какой искренней и великой печалью звучали эти невидимые струны…

В день своего отбытия в Петроград Государь Император повелел мне остаться ещё несколько дней в Москве, дабы объехать неосмотренные лазареты и в первую очередь побывать в том, который Его Величество посетил перед самым своим отъездом.

– Мне пришлось сейчас торопиться, – сказал Государь, – и я опасаюсь, как бы кого не обидел, обойдя тяжелораненых и наградив случайно менее достойных… Поезжайте и проверьте, и если такие случаи обнаружите, то исправьте мой грех и обласкайте от моего имени обойдённых.

Эти простые слова русского Императора, запечатлевшиеся в моём сердце, как решительно рассеивают они возведенную врагами и недоброжелателями на него клевету о присущем ему будто бы бессердечье и безразличном отношении к участи и страданиям своих подданных!

…Привыкший разбираться в солдатских настроениях, я утверждаю, что никакой фальши во всем том, что мне довелось слышать и видеть, не было: простые солдатские сердца под благотворным действием царского внимания и ласки раскрывались, как полевые цветы под действием животворящего солнца. До сих пор вижу эти исхудалые и измученные лица, озарённые хотя, быть может, и минутной, но счастливой улыбкой… но особенно явственно представляю себе того безвестного героя, слова которого врезались в мою память, будучи настолько красивы в своей простоте и настолько возвышенны по духу, что привожу их как замечательный образец искреннего голоса народной души».

Матильда Кшесинская, слушая рассказы о том, как заботился о раненых её Государь, её Ники, с удвоенной энергией занималась своим лазаретом. Ей приходилось на какое-то время отвлекаться и на выполнение задач по своей профессии, которая тоже нужна была фронту.

Не раз выезжала она на гастроли, которые теперь согласовывались с военной необходимостью. Бывала в прифронтовой зоне, бывала и в тех городах, которые обеспечивали тыл армии.

География обширна – последовательно: Ревель, Киев, Москва, Харьков, Ростов-на-Дону, Баку, Тифлис.

Но забота о раненых оставалась главной.

«Летом этого, 1915 года, чтобы немного развлечь своих раненых и дать им возможность подышать свежим воздухом после замкнутой лазаретной жизни, я привозила их к себе на дачу в Стрельну партиями в десять человек, для этого мне давали казенные грузовики. С нами приезжали заведующая лазаретом и одна из сестёр. Я была очень счастлива, что могла украсить их жизнь. Вова был всегда очень рад провести день с ранеными. Он внимательно следил за ходом военных действий, знал наизусть все главные сражения, и если среди раненых были солдаты, которые принимали участие в одном из таких, то расспросам его не было конца. Вова часто приходил также в лазарет и играл с ранеными в шашки. У него был свой любимец, с которым он предпочитал играть».

Так прошли остаток 1914 года и 1915 год. Шла война, лилась кровь. Россию не удавалось сломить, и враги последовательно предпринимали всё новые и новые коварные шаги.

«Убивая Распутина – убили последнюю надежду…»

По поводу убийства Григория Распутина споры не утихают до сего времени. Острие этих споров направлено на восприятие самого старца. Кто он – добрый друг государя и государыни или мошенник? Но вот что интересно. За Распутина, как правило, те историки, документалисты, писатели, которые за Россию. Против Распутина, как правило, те особи в человеческом обличье, которые против России. Поди уж тут, читатель, разбери, кто прав.

Матильда Кшесинская коснулась и этого момента:

«В ночь с 16 на 17 декабря 1916 года в Юсуповском дворце в Петрограде князь Феликс Юсупов убил Григория Распутина, заманив его к себе в гости под разными неблаговидными предлогами».

Вот уже намётки её отношения к событию. Ну а мы добавим, что убийца-то и не мужчина вовсе, а особь с нарушенной ориентаций, особь, в которую деградировал некогда сильный род Юсуповых, берущий начало со времён Иоанна Грозного и принесший много пользы России. Достаточно назвать Николая Борисовича Юсупова, соратника императрицы Екатерины Великой, блистательного дипломата, созидателя неповторимого архитектурно-паркового ансамбля Архангельское, покровителя искусств, собирателя великолепной картинной галереи. Человека, которого сам Александр Сергеевич Пушкин называл «мой Юсупов», посвятив ему замечательное стихотворение. Николай Борисович должен был стать посаженым отцом на свадьбе поэта, но болезнь помешала этому. Он ведь был уже в возрасте, поскольку ровно на полвека старше Пушкина.

И вдруг весь род оказался сосредоточенным в смазливом и трусливом ферте с нарушенной ориентацией. Матильде, по-видимому, было даже противно много говорить о нём. А вот по поводу соучастника преступления великого князя она выразилась более конкретно. Но сначала её мнение о самом старце:

«Распутина я никогда не видела ни близко, ни издалека и ничего также не имела общего ни с ним, ни с его окружением. Никаких личных впечатлений о нём у меня не было, но говорили о нём тогда много, и подробно, и повсюду. Многие, и я в том числе, думали, что слишком большая близость Распутина к Царской семье была вредна и нежелательна, но все же убийство было роковой ошибкой. Многие лица, достойные доверия, подтверждали, что несколько раз в действительности Распутин спас Наследнику жизнь, приостановив кровотечение. Всю свою надежду на спасение сына Императрица возлагала только на него с того дня, когда наиболее выдающиеся светила заявили о своём полном бессилии помочь Алексею Николаевичу. Убивая Распутина, убили у Императрицы последнюю её надежду, и это было самое жестокое и отвратительное в совершенном злодеянии».

А вот теперь и о представителе дома Романовых…

«Каким для нас всех было ужасом известие о причастности к убийству Великого Князя Дмитрия Павловича и о его высылке в далекую Персию. Он был вовлечён в заговор с целью бросить тень на всю Императорскую фамилию, а участие Пуришкевича, человека ультраправого направления, как бы оправдывало в его глазах эту преступную затею. Но лично он Распутина не убивал. Когда несколько лет спустя мы встретились с Дмитрием Павловичем в Париже, уже в эмиграции, то он с отвращением вспоминал роковую ночь в Юсуповском дворце и избегал встречаться не только с участниками этого дела, но даже и с теми, с кем он тогда видался. Ему хотелось забыть все связанное с этим. Многие думали, наверное и самые участники, что с исчезновением Распутина всё пойдёт лучше, зло, окружавшее Трон, будет удалено, и дурные влияния на Государя прекратятся, и Россия наконец вздохнет и наступят золотые дни. Но как все ошиблись. Быть может, некоторые на это и рассчитывали. Именно с этого рокового момента все покатилось к роковой развязке».

Вот ключевая фраза… Всё покатилось к роковой развязке! Матильда Кшесинская знала, что писала. И между строк читается понимание её, кто и для чего убил Григория Распутина. Он оставался последним препятствием для совершения государственного переворота, осуществлённого теми, кого Достоевский справедливо называл бесами и сравнивал со вселившимися в свиней.

Убийцы и те, кто им потворствовал, лгали, что Распутин своим влиянием на царя заставляет его менять решения… А вот мнение иное.

Президент Французской республики Эмиль Лубе отметил: «О русском Императоре говорят, что он доступен разным влияниям. Это глубоко неверно. Русский Император сам проводит свои идеи. Он защищает их с постоянством и большой силой. У него есть зрело продуманные и тщательно выработанные планы. Над осуществлением их он трудится беспрестанно.

Иной раз кажется что-либо забытым. Но он все помнит. Например, в наше собеседование в Компьене у нас был интимный разговор о необходимости земельной реформы в России. Русский Император заверял меня, что он давно думает об этом. Когда реформа землеустройства была проведена, мне было сообщено об этом через посла, причем любезно вспомянут был наш разговор… Под личиной робости, немного женственности царь имеет сильную душу и мужественное сердце, непоколебимо верное. Он знает, куда идет и чего хочет».

Роковая опера

В жизни Матильды Кшесинской было много мистического. Вот и в начале 1917 года – рокового для империи и для её навечно возлюбленного Ники – ей предложили сыграть на бенефисе в опере «Фенелла» «заглавную роль» Немой. Причём, что удивительно, эту оперу на императорской сцене ставили впервые, хотя общепризнано было, что она приносит несчастья. И фактов, о том свидетельствующих, было очень и очень много.

Опера известна в истории театра под разными названиями. Самое первое – «Мазаньелло, или Немая из Портичи», затем называли просто «Немая из Портичи». Её автор французский композитор Даниэль-Франсуа-Эспри Обер (1782–1871), известный как мастер комической оперы. В России она появилась под названием «Фенелла», но в 50-х годах XIX века шла под названием «Палермские бандиты». Значительные изменения в оперу были внесены основателем современного классического романтического балета Михаилом Михайловичем Фокиным именно при работе с Кшесинской.

Что же касается мистики, то Матильда упомянула об одном из них:

«Фенеллу» поставили в Петербурге, в частном театре, и роль Немой играла балерина Гримальди. Это было осенью, я ещё жила у себя на даче в Стрельне. Гримальди пригласила меня приехать посмотреть её в этой роли. Спектакль прошёл благополучно, и я вернулась домой в Стрельну. На следующее утро, раскрывая газету, вижу, что ночью театр сгорел дотла».

Ну а в январе 1917 года, когда, казалось, тревога густела в воздухе, по признанию Кшесинской, ставить такую оперу было жутковато, ведь «на сцене изображалась революция, поджигали дворец, вся сцена была залита заревом пожара, как будто предвещая, что у нас будет то же – не только на сцене, но на самом деле».

Но всё прошло благополучно, а великий князь Андрей Владимирович даже сделал запись в дневнике, которую привела Матильда в мемуарах:

«Давали в первый раз оперу “Фенелла”. Маля была поразительно хороша, все были в восторге».

Благополучно же на следующий день автор этих строк отправился на долечивание в Кисловодск. Остаточные явления бронхита в Петербурге не проходили. Климат!

Уезжая, Андрей вдохновенно говорил:

– Ну вот, до первого марта лечусь, а потом снова на фронт. Там ожидается что-то грандиозное. Жди! Это будет радостным сюрпризом для всей России.

– Значит, «Фенелла» не всегда приносит несчастья. Буду ждать! – ответила Матильда.

Андрей знал, о чём говорил. Но знали о том и тёмные силы, которые прекрасно понимали, что промедление для них смерти подобно. С тех пор как, сместив с поста Верховного главнокомандующего предателя и масона великого князя Николая Николаевича, государь взял на себя главное командование, русская армия не уступила врагу ни пяди земли.

Н. Д. Тальберг заметил:

«О понимании им обязанностей офицеров можно судить по сказанному 2 августа 1911 года юнкерам и пажам при производстве их в офицеры:

– Господа! Сегодня самый знаменательный для вас день. Помните то, что я вам скажу. Будьте в течение всей вашей жизни хорошими христианами, честными и преданными слугами своей Родине и своему Государю. Служите изо всех сил с полным сознанием, что если каждый из вас честно и сознательно будет исполнять свое дело, какую бы маленькую должность ни занимал, он принесет большую пользу Родине и своей части. Относитесь с уважением к вашим начальникам и без критики, друг к другу – по-товарищески, памятуя, что все вы составляете частицу одной семьи – великой русской армии. Служите примером подчиненным вам солдатам как в военное, так и в мирное время. От души желаю всем вам успеха в предстоящей службе и поздравляю вас, господа, с производством в офицеры».

Именно под верховным командованием государя Русская армия провела ряд победных операций, среди которых знаменитый Брусиловский прорыв…

Тут не могу не отвлечься, чтобы сказать. Мне особенно близка эта победа, поскольку в ней участвовал мой прадед – дед отца по материнской линии, подполковник Борис Константинович Жадовский, выпускник кадетского корпуса и юнкерского училища, а во время прорыва офицер штаба генерала Брусилова. У нас сохранилась его фотография, правда, предвоенная, в штабс-капитанских погонах и с выпускным знаком кадетского корпуса.

Он уцелел в революционных битвах благодаря своему брату, Николаю Константиновичу (крёстному моего отца). Николай Константинович Жадовский был награждён в Великую войну шашкой за храбрость – воевал драгуном, а в Гражданскую стал отчаянным рубакой в Первой Конной, известным самому Семёну Михайловичу Будённому. Три брата воевали в Великую войну офицерами, а четвёртый, самый младший, служил уже в Советской армии, был военным медиком. Николай Константинович в послереволюционные годы сменил профессию и стал известным гомеопатом. Вот так – из рубак в лекари.

«Кругом измена, трусость и обман…»

Но вернёмся в суровую зиму 1917 года. Верховное командование готовилось к грандиозному наступлению, но, увы, всё уже было пронизано предательством. В книге «Житие Святых Царственных мучеников» значится:

«Весной 1916 года по воле Царя в действующую армию привезли из Московского Кремля Владимирскую икону Божией Матери, перед которой с верой и надеждой служили молебны. В это время Государь приказал начать наступление на Юго-Западном фронте, увенчавшееся большим успехом. Пока Государь возглавлял войска, неприятелю не было отдано ни пяди земли. К февралю 1917 года армия держалась стойко, войска ни в чём не испытывали недостатка, и победа не вызывала сомнений. Император Николай II в тяжелейших условиях подвёл Россию к порогу победы.

Враги не дали ему переступить этот порог. “Только теперь возможно свержение Царя, – говорили они, – а потом, после победы над немцами, власть Государя надолго упрочится”».

И подняли они бунт. И наступила «казнь египетская».

Но кто был в числе этих врагов? Иван Лукьянович Солоневич дал убийственную характеристику тем, кто воевал против России, воевал во имя удовлетворения своих «многомятежных человеческих хотений». Он писал:

«Самое занятное, что в феврале 1917 года никакой революции в России не было вообще: был дворцовый заговор. Заговор был организован: а) земельной знатью при участии или согласии некоторых членов Династии – тут главную роль сыграл Радзянко; б) денежной знатью – А. Гучков; в) военной знатью – генерал М. Алексеев. У каждой из этих групп были совершенно определённые интересы. Эти интересы противоречили друг другу, противоречили интересам страны и противоречили интересам армии и победы – но никто не организует государственного переворота под влиянием плохого пищеварения.

Заговор был организован по лучшим традициям XVIII века, и основная ошибка декабристов была избегнута. Декабристы сделали оплошность – вызвали на Сенатскую площадь массу. Большевистский историк профессор Покровский скорбно отмечает, что Императора Николая Первого “спас мужик в гвардейском мундире”. И он также скорбно говорит, что появление солдатского караула могло спасти Императора Павла Первого.

Основная стратегическая задача переворота заключалась в том, чтобы изолировать Государя Императора и от армии, и от “массы”, что и проделал генерал М. Алексеев. Самую основную роль в этом перевороте сыграл А. Гучков. Его техническим исполнителем был генерал М. Алексеев, а М. Родзянко играл роль, так сказать, слона на побегушках. Левые во всём этом были абсолютно ни при чём. И только после отречения Государя Императора они кое-как, постепенно пришли в действие».

Это о причинах и движущих силах февральского переворота, совершённого помещиками, фабрикантами и генералами, но названного в пропагандистских целях революцией. Переворот, в результате которого, говоря языком церкви, был изъят из среды Удерживающий, привёл к кровавой смуте. И не случайно, как говорится в Житии прорицателя, что горькие рыдания прервали пророчества Авеля, и уже изменившимся тоном монах тихо продолжил:

«Кровь и слёзы напоят сырую землю. Кровавые реки потекут. Брат на брата восстанет. И паки: огонь, меч, нашествие иноплеменное и враг внутренний – власть безбожная, будет жид скорпионом бичевать Землю Русскую, грабить Святыни её, закрывать Церкви Божии, казнить лучших людей Русских. Сие есть попущение Божие, гнев Господень за отречение России от своего Богопомазанника».

Всех этих тонкостей Кшесинская конечно же знать не могла, но и она подтверждает, что весной ждали добрых вестей с фронта, что победа близка. Но ждать-то ждали, а каждый день приносил всё более тревожные вести.

Кшесинская вспоминала:

«Никто не знал, в чём тревога, но чувствовал, что наступает какая-то гроза, и беспокойное настроение все росло в городе. Сначала это были только слухи, передававшиеся друг другу, и трудно было понять, действительно ли положение серьезно или это только молва нервно настроенного населения. Но в первой половине февраля полицмейстер Четвертого отдела Петербургской стороны, на Каменноостровском проспекте № 65, генерал Галле, которого я хорошо знала, по телефону стал настойчиво просить меня хоть на время покинуть столицу с моим сыном, так как, по его словам, с часу на час можно ожидать беспорядков в городе, а мой дом, расположенный в самом начале Каменноостровского проспекта, наиболее подвергается опасности. Тогда я поняла, что тревожные слухи были основательны, и, конечно, недолго думая, последовала его совету и уехала в Финляндию с сыном в санаторию Рауха, около Иматры, где мы прожили около недели – с 8 по 15 февраля…

Там было спокойно, чудная погода, много снегу, прекрасные прогулки на санях и пешком – все это успокоило нервы, да и жильцы в санатории оказались очень симпатичными, и мы приятно провели там время. 15 февраля генерал Галле протелефонировал мне, что в Петербурге все спокойно и мы можем возвращаться. Мы, конечно, все сразу и вернулись в столицу, где казалось, что действительно все успокоилось, и настолько даже, что моя сестра уговорила меня устроить наконец у себя обед для друзей и знакомых. Я последовала её совету и 22 февраля дала обед на двадцать четыре персоны. Для этого дня я вытащила все свои чудные вещи, которые с начала войны оставались запертыми в шкапах, и расставила их по обычным местам. У меня была масса мелких вещиц от Фаберже: была огромная коллекция чудных искусственных цветов из драгоценных камней и среди них золотая ёлочка с мелкими бриллиантами на веточках, как будто льдинками, было много мелких эмалевых вещиц, чудный розовый слон и масса золотых чарок. Их так оказалось много, что я телефонировала сестре, что места не хватает, куда все это ставить. Я была за эти слова жестоко наказана, так как через несколько дней все было разграблено и нечего было ставить».

Ну а далее по мемуарам Кшесинской можно изучать обстановку в городе в дни февральского государственного переворота.

«23 февраля… кто-то из моих служащих прибежал взволнованный и сообщил, что по Большой Дворянской улице движется несметная толпа».

В тот день обошлось. Даже театры продолжали работать. Вот свидетельство Кшесинской:

«25 февраля я даже рискнула поехать в Александринский театр на бенефис Юрьева, давали «Маскарад» Лермонтова в постановке Мейерхольда. Улицы были спокойны, и я проехала туда и назад благополучно».

Но всё уже было запрограммировано, и бесы стремительно вселялись в стада свиней…

«На следующий день, 26 февраля, в воскресенье, ко мне снова звонил по телефону генерал Галле, чтобы предупредить меня, что положение в городе очень серьезное и чтобы я спасала, что могла, из своего дома, пока есть ещё время. В течение всего дня он постоянно телефонировал мне и держал в курсе того, что творится. Хотя он и продолжал говорить, что положение серьёзное, но надеялся, что если, как он выразился, “нарыв лопнет”, то настанет улучшение. Его совет спасать, что могу, из своего дома, пока не поздно, поставил меня в безвыходное положение. Когда я взглянула вокруг себя на все, что было у меня драгоценного в доме, то не знала, что взять, куда везти и на чем, когда кругом уже бушует море. Мои крупные бриллиантовые вещи я дома не держала, они хранились у Фаберже, а дома я держала лишь мелкие вещи, которых было невероятное количество, не говоря уж о столовом серебре и обо всем другом, что было в доме».

Верно говорил мыслитель. Люди действительно становились пленниками вещей. Добавим: они находились в плену вещей до тех пор, пока не оказывались перед выбором – либо вещи, либо жизнь.

Матильда ещё не достигла этого рубежа:

«В понедельник, 27 февраля, уже стало ясно, что нарыв, как надеялся генерал Галле, не лопнул и что никакого успокоения ожидать нельзя. С каждым часом становилось все тревожнее и тревожнее. Все, что было более драгоценного и что попадалось мне под руку, я уложила в небольшой ручной саквояж, чтобы быть готовой на всякий случай».

Пока, как видим, вещи, вещи, вещи занимали ее полностью. Важно, что Матильда, не скрывая и не таясь, писала об этом, давно уже осознанном и переосмысленном. Ведь в дальнейшем мы увидим, как именно вещи погубили дорогого ей человека, причём именно её вещи, её движимость и недвижимость.

А потом ей пришлось бежать, бежать вместе с коллегами Владимировым и Павлом Гончаровым на квартиру другого театрального артиста Юрьева, бежать, одевшись самым скромным образом. Но и туда ворвались солдаты, правда, скромно одетые и с виду небогатые люди их не заинтересовали, и они только пригрозили расстрелом, если найдут оружие.

Много лет спустя, читая незабвенные бунинские «Окаянные дни», Матильда вспоминала свои страхи и ужасы. Вспоминала разнузданную пьяную толпу, упивающуюся вседозволенностью. Три дня, не раздеваясь, прожила она у своего коллеги, а солдаты снова врывались, хамили и говорили, что, если найдут на крыше пулемёты, всех расстреляют. Поражала бессмысленность этих поисков. Какие пулемёты, для какой цели? Ведь это было время, когда практически никто не оказывал сопротивления взбунтовавшимся хамам.

Смех и грех. Матильда писала: «С окон квартиры пришлось убрать все крупные вещи, которые с улицы толпа принимала за пулеметы и угрожала открыть огонь по окнам».

Было бы смешно, если б не было страшно:

«Мы все время сидели в проходном коридоре, где не было окон, чтобы шальная пуля не попала в кого-нибудь из нас, – рассказывала она далее. – Все эти дни еду нам приносили из моего дома мои люди, которые остались мне верны до конца, за исключением моей экономки Рубцовой и коровницы Кати. Что Катя-коровница воспользовалась переворотом и крала мои вещи, меня не особенно огорчало, она была крестьянкой, но поведение Рубцовой меня глубоко поразило… Рубцова, которой не только я, да и мы все оказали столько внимания, приняла революционеров с распростертыми объятиями, объявив им: «Входите, входите, птичка улетела». Это произошло на другой же день, что я покинула свой дом и он был занят какой-то бандой, во главе которой находился студент-грузин Агабабов. Он стал устраивать обеды в моем доме, заставлял моего повара ему и его гостям готовить, и все они пили обильно мое шампанское. Оба мои автомобиля были, конечно, реквизированы».

Вполне естественно, подобные мемуары не могли появиться в Советском Союзе, где долгое время выдумывали какие-то несуществующие идеи февральского грабежа, организованного изменниками и предателями. Ну а грабили, как водится, руководители переворота очень по-крупному, но, чтобы это не особенно бросалось в глаза, сказали «фас» на грабёж недавних своих соотечественников, с которыми мило беседовали в светских салонах или на спектакли которых чинно ходили в театр со своими княгинями из той же грязи, из которой вылезли сами.

В ту пору грабителям было не важно, кто и какую пользу для Отечества приносил из тех, кого грабили. Главное было – насколько богат тот или иной «клиент». То, что Матильда Кшесинская – звезда русского балета, интересовало только с точки зрения, какие богатства могла принести звёздность. Матильда отметила, что спасало. То, что «солдаты, врывавшиеся в квартиру Юрьева, не подозревали, кто я такая, а то судьба моя и моего сына была бы печальная».

Она писала о тех «окаянных днях»: «1 марта, в канун моих именин, я переехала к брату. Но и здесь тревожное чувство меня не покидало. Я всё время прислушивалась к шуму на улице. В особенности становилось жутко, когда мимо проезжал грузовик, мне всё казалось, что вот-вот он остановится около нашего дома, а это значило: обыски, аресты, а может быть, и хуже…

На второй день до нас дошла ужасная весть, которую только можно было себе представить, – весть об отречении Государя от Престола. Это до того всем показалось невероятным, что в мыслях как-то не укладывалось, все казалось, что это неправда, что этого быть не может, почему отрекся, что его побудило? Потом пришла вторая печальная весть – отречение Великого Князя Михаила Александровича… Временное Правительство… Все старые вековые устои рушились один за другим, а кругом пошли аресты, убийства офицеров на улицах, поджоги, грабежи… начались кровавые ужасы революции».

А ведь, сама того не подозревая, Матильда Кшесинская написала самую точную, самую верную фразу о государе: «Что этого быть не может». Да ведь этого и не было – не было отречения.

Мы привыкли записывать революцию на Ленина и его компанию, делая вид, что, кроме них, к крушению империи никто отношения не имел. Так? А ведь каждый понимает, что несколько лукавит, рассуждая подобным образом.

Но всё было иначе. Государя предала прежде всего знать, обсевшая Думу и прочие хлебные места.

В результате заговора думцев Гучкова, Родзянко и т. д., ну и, конечно, измены генералов Алексеева, Иванова, Рузского и им подобных, государь император Николай Александрович свергнут, то есть насильственно отстранён от престола, но случившееся пресса выдала как его отречение.

Государь не подписывал никаких актов. Акта об отречении не существует в природе.

Если бы государь прибыл в Петербург, куда он и направлялся, никакого бы переворота не было. Но… железнодорожники по приказу предателей и заговорщиков направили царский поезд на станцию Дно, а остальные эшелоны под различными предлогами задержали под Псковом.

Генерал Рузский первым объявил государю, что эшелоны с верными войсками остановлены под Псковом, поскольку перешли на сторону восставших. Это была наглая ложь. Государя вынудили подписать телеграмму в войска о своём отречении. Он подписал её карандашом!

А в дневнике отметил: «Кругом измена, трусость и обман».

Но он рассчитывал, что в войсках поймут, что государь пленён изменниками. И в войсках поняли. Неизвестно теперь, все ли поняли. Или поняли все, но отреагировали немногие – только верные и преданные престолу и государю, верные присяге.

Пришли телеграммы от командира Третьего конного корпуса генерала Келлера и начальника штаба гвардейской кавалерии генерала Вильконена.

Генерал Келлер писал: «Третий Конный корпус не верит, что Ты Государь, добровольно отрёкся от престола. Прикажи, Царь, придём защитим тебя!» Телеграммы Келлера и Вильконена от Государя скрыли».

Позже стало известно, что Вильконен послал телеграмму от имени командира гвардейской кавалерии Хана-Нахичеваньского. Хан был в отпуске, но немедленно вернулся, и генерал Вильконен тут же при неизвестных обстоятельствах погиб. Генерала Келлера отстранили от командования корпусом.

Генерал Рузский и прежде не раз предавал, но чудодейственным образом оставался при высоких должностях. В те трагические времена он командовал Северным фронтом. Этот первейший клятвопреступник явился главным проводником планов предателей думцев и генералов-изменников.

Уже через год после свержения царя, в феврале восемнадцатого, протоиерей Иоанн Восторгов в неделю мясопустную 25 февраля 1918 года к годовщине революции писал в журнале «Церковность»: «Русская монархия, обвеянная верой и мистическим Божественным помазанием… имела великие задачи, величайшее призвание Божие, величайшее религиозное предназначение, которое заставляло многих служить ей религиозно. Другой власти уж так служить нельзя… Она уповала на дворян, им больше всего давала и преимуществ в жизни, а дворяне её предали и продали, и они-то образовали вместе с интеллигенцией, главным образом из своего состава, такую политическую партию, которая сто лет с мятежа декабристов развращала народ, боролась за власть и тянулась жадно к власти, не разбирая для того средств, а потом подготовила народное восстание, хотя и сама погибла, по Божьему Суду, под обломками великого падения старого строя. Монархия опиралась на чиновников, а чиновники оказались наёмниками, и с величайшей лёгкостью все перекрасились и перекрашивались в какие угодно цвета, лишь бы сохранить своё положение. Она опиралась на буржуазию и богатые классы, поддерживая всячески их благосостояние и капиталы, а буржуазия своими деньгами, наживаемыми под покровительством монархии, питала только её врагов. Она уповала на страшную силу армии, а вожди армии изменили, а офицеры год тому назад у нас перед глазами катили на автомобилях, увешанных солдатами, студентами и курсистками, при общих кликах улицы, – катили с красными флагами восстания и праздновали… канун собственной, самой страшной своей гибели».

«И вот – свершилось! Суд Божий возгремел. И Боже, Боже! Какой страшный за этот год свершился Твой Правый Суд. Все получили возмездие и ковали его себе – собственными руками. И в годовщину революции я раскрываю третью главу таинственной книги. Она имеет надпись: “И окончательная, предопределённая гибель постигнет опустошителей…”»

Последнюю фразу Иоанн Восторгов взял из Даниила-пророка – глава девятая, стих двадцать седьмой. Всё наше предреволюционное русское общество ковало себе страшное возмездие, и оно обрушилось на тех, кто его ковал. Возмездие пришло из рук красной банды, того же ВЧК, но оно было попущено за отступление от веры, от царя, за чрезмерное увлечение западничеством, за страсть к алчному утолению многомятежных человеческих хотений.

Ну а беспорядки в столице были организованы. На железнодорожных станциях, на запасных путях стояли сотни эшелонов с продовольствием. Их не пускали в столицу. Всё делалось умышленно, для придания вида возмущения народных масс и революционной ситуации. Думцы и изменники-генералы посягнули на святая святых Русской земли – на Православное Российское Самодержавие. А преподобный старец предупреждал: Россия, когда ты посягнёшь на свою веру, ты посягнёшь на свою жизнь!..

В первичном разрушении Российской империи виновны всё-таки не большевики – виновны власть имущие, виновны дворяне, интеллигенция, а вовсе не простой народ.

Позднее Иван Лукьянович Солоневич дал всему этому чёткое и ясное объяснение. Государственные преступники, дерзнувшие посягнуть на русское самодержавие и на царя, сделали вывод из неудачи своих предшественников на Сенатской площади, когда народ не пошёл за ними, а встал за царя. Они поняли, что публичными мерами и теперь ничего не добьются, а потому фактически выкрали царя, сделали его заложником и свершили свои дела, нарушая все законы.

Болтовня же об отречении в пользу сына, затем в пользу брата надумана. Она противоправна. Согласно законам Российской империи, царь отречься от престола не имел права. Этот закон был введён в действие императором Павлом Первым, чтобы тем самым подтвердить знаменитую Грамоту Московского Земско-Поместного Собора. Вот откуда, с февраля тысяча шестьсот тринадцатого года, берёт начало легитимная власть русских самодержцев, восстановивших самодержавное правление после смутного времени. Когда от Павла Первого потребовали отречения, он предпочёл смерть от рук заговорщиков позору предательства. Когда императору, которого мы знаем под именем Александра Первого, понадобилось оставить престол, он вынужден был инсценировать смерть. Когда в результате того, что манифест о назначении наследником престола Николая Павловича не был своевременно обнародован, в Петербурге присягнули Константину Павловичу, пришлось производить специальные мероприятия, чтобы поправить положение дел. И во всех этих мероприятиях участвовала церковь. Ведь, только опираясь на законы Иоанна Грозного, спас Россию в период смутного времени Дмитрий Пожарский. Он мог объявить себя царём. И никто бы не возразил. Но он хотел добиться полной легитимности власти, а потому созвал в феврале шестьсот тринадцатого года Московский Земско-Поместный Собор. И только Земско-Поместный Собор, подобный тому, что был собран в шестьсот тринадцатом, мог изменить решение того Собора и избрать нового царя. Кроме того, если бы государь император Николай Второй решил отречься от престола и нашёл какие-то ходы для того, чтобы это осуществить, он обязан был, во-первых, специальным манифестом освободить от присяги правительственные органы и государственных служащих, а, во-вторых, тоже манифестом, освободить от присяги армию. А генералы и адмиралы-изменники, как видим, сами освободили себя от клятвы, даваемой на Евангелие и при крестоцеловании. То есть стали клятвопреступниками.

Николай Николаевич Алексеев, один из ведущих идеологов евразийского движения, историк, философ права, государствовед, создал законченную концепцию евразийского государственного идеала. Впрочем, всё это общие слова. Интересно то, что Алексеев занимался исследованиями и осмыслениями русских народных представлений о «Государстве Правды».

Но была ли Россия до революции государством правды? В России же бурно развивался капитализм. Н. Н. Алексеев писал:

«Можно не без основания сказать, что по существу дела самое свойственное капитализму социальное деление граждан на буржуазию и пролетариат несправедливо. На самом деле, с точки зрения каких нравственных принципов можно защищать то положение дел, при котором одни граждане – и их неоспоримое большинство – должны нести многочасовой, бессмысленный, отупляющий, духовно-уничтожающий труд, а другие – наслаждаться продуктами этого труда, и по большей части вовсе не в духовных целях, а просто в целях весьма невысоких, а иногда и прямо низменных удовольствий!.. В решительной, беспощадной постановке этого вопроса лежит старый смысл «Русской Правды», которая в большевизме нашла только своё последнее и уродливое выражение. Русское понятие о «правде» никогда не могло оправдать «капитализм», если под ним понимать хозяйственную организацию, при которой по правилу существуют две различные группы населения: владельцы средств производства, которые в то же время являются руководителями и представляют собою хозяйственных субъектов, и неимущие постоянные рабочие, которые являются объектами хозяйства и с которыми поступают на основании начала наибольшего приобретения и наибольшей хозяйственной пользы. Русский ум не мирится с тем, что капитализм основной целью хозяйственной деятельности считает не удовлетворение законных потребностей человеческой личности, но исключительно приобретательство и увеличение богатства».

Далее Н. Н. Алексеев указывал: «Полной неспособностью найти нравственное оправдание капитализму отличается всё наше Белое движение, идейная неудача которого, между прочим, заключается в том, что оно ровно ничего не могло выставить против большевизма, кроме жизненного героизма и штыков. Искренне говоря, никто из белых нравственного капитализма защитить не мог, а между тем боролся за капитализм. На том берегу было несомненное преимущество, проявляющееся не в силе оружия, но в способности агитации – в способности убеждать в своей правде среднего русского человека».

Именно эти изъяны, эти недостатки помогли тёмным силам свергнуть самое справедливое правление, которое, увы, опиралось на зыбкую и неправедную систему эксплуатации.

Ну а генералы, которые предали царя, оказались ещё и клятвопреступниками. Ведь они давали присягу царю и наследнику престола. И презрели её, священную клятву:

«Я, нижеименованный, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред Святым Его Евангелием, в том, что хочу и должен ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ [Имя и отчество], Самодержцу Всероссийскому, и ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Всероссийского Престола НАСЛЕДНИКУ, верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к Высокому ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА Самодержавству, силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности, исполнять ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА государства и земель Его врагов, телом и кровью, в поле и крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, партиях, осадах и штурмах и в прочих воинских случаях храброе и сильное чинить сопротивление, и во всем стараться споспешествовать, что к ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА верной службе и пользе государственной во всяких случаях касаться может. Об ущербе же ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать потщуся и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, а предпоставленным надо мной начальникам во всем, что к пользе и службе Государства касаться будет, надлежащим образом чинить послушание, и всё по совести своей исправлять, и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды против службы и присяги не поступать; от команды и знамя, где принадлежу, хотя в поле, обозе или гарнизоне, никогда не отлучаться, но за оным, пока жив, следовать буду, и во всем так себя вести и поступать, как честному, верному, послушному, храброму и расторопному (офицеру или солдату) надлежит. В чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий. В заключение же сей моей клятвы, целую слова и крест Спасителя моего. Аминь».

Никто из клятвопреступников не пережил Гражданской войны и интервенции. Все погибли либо ужасной, либо позорной смертью. Они привели в Россию революцию.

Генерала Рузского чекисты казнили в Пятигорске, они изрубили его и ещё живого закопали в землю на склоне Машука.

Колчака, по некоторым данным, не просто казнили, а живым спустили под лёд. Кто? Конечно, красноармейцы.

Корнилов погиб не в бою. Накануне боевых действий в белый стан прилетел лишь один снаряд, и осколок сразил его в доме за рабочим столом за разложенной на столе рабочей картой.

Генерал Иванов умер от тифа в обозе, во время бегства белых армий и был где-то зарыт без почестей – не до них.

Клятвопреступление карается жестоко. Ведь все они на Евангелие клялись государю и целовали крест.

«Окаянные дни» в Петрограде

Свою уникальную книгу «Окаянные дни» Иван Алексеевич Бунин посвятил революционным событиям в Москве. Кшесинская поведала о своих «окаянных днях» в Петрограде, которые ей довелось пережить. Её дом для грабежей был куском, особенно лакомым.

О начале грабежа дома Кшесинской сообщил её дворник.

Но ладно вещи – опасность была и для самой Кшесинской и для её сына. Она писала по этому поводу:

«Немного опомнившись, я стала думать, к кому мне обратиться, чтобы искать защиты. Правда, первое время я скрывала, где я находилась, и мои друзья потеряли меня из виду. Я решила напомнить о себе и в первую очередь обратиться к Н. П. Карабчевскому. Как очень известный адвокат, он имел большие возможности, а кроме того, как мне говорили, он был в хороших отношениях с Керенским. Я вспомнила спектакль у него в доме и как он сказал мне: «Убейте кого-нибудь, я буду вас защищать, и вас оправдают». Вот, подумала я, как раз подходящий случай выступить в мою защиту, хотя я никого и не убивала, но все же нахожусь в очень трудном положении. Я позвонила Карабчевскому по телефону в полной уверенности, что он мне поможет и замолвит за меня слово у Керенского, чтобы меня оградить от неприятностей. Но результат получился совершенно неожиданный. Николай Платонович ответил мне, что я Кшесинская и что за Кшесинскую в такое время хлопотать неудобно, и потом продолжал в том же духе. Я не стала дальше его слушать, резко повесила трубку и подумала, что пословица верно говорит, что друзья познаются в беде».

Впрочем, защиту Кшесинская, в конце концов, нашла. Ценителей её таланта было много, и не все оказались трусами. Многие вошли во властные структуры, ну а власть, дав насытиться грабежами, начала понемногу наводить порядок, хотя нехотя, лениво, осторожно. После такого дикого взрыва вседозволенности, полной свободы от совести, что-то изменить было сложно, а такой преступной банде, как Временное правительство, и вовсе невозможно. Бандитские правительства лишь на бандитизме и держатся.

Когда хотя бы внешний, уличный бандитизм несколько стих, Кшесинской удалось побывать в своём доме, и она описала то, что поразило её. Хотя чему уж тут было удивляться:

«Когда я вошла в свой дом, то меня сразу объял ужас, во что его успели превратить: чудная мраморная лестница, ведущая к вестибюлю и покрытая красным ковром, была завалена книгами, среди которых копошились какие-то женщины. Когда я стала подыматься, эти женщины накинулись на меня, что я хожу по их книгам. Я не выдержала и, возмущённая, сказала им в ответ, что я в своем доме могу ходить, как хочу. Меня ввели в нижний кабинет, и тот человек, который меня сопровождал из Таврического Дворца, любезно предложил мне сесть на то кресло, на котором я обыкновенно любила сидеть. Среди находившихся тут солдат один был очень приличный. Когда мой проводник его спросил, почему они так задерживаются в моем доме, то вместо ответа он показал на угловое окно, из которого хорошо был виден Троицкий мост и набережная, и дал нам понять, что им это важно. Я тогда поняла, что это были, очевидно, большевики и что они готовились к новому перевороту. Они хотели удержать за собою удобное место для наблюдения за мостом и для возможного его обстрела. Мой проводник предложил мне позвонить к себе домой по телефону, чтобы предупредить моих, где я сейчас нахожусь. Я вызвала квартиру брата и говорила с Вовой, стараясь его успокоить тем, что вокруг меня хорошие люди и что все благополучно. Мне предложили потом подняться в мою спальню, но это было просто ужасно, что я увидела: чудный ковёр, специально мною заказанный в Париже, весь был залит чернилами, вся мебель была вынесена в нижний этаж, из чудного шкапа была вырвана с петлями дверь, все полки вынуты, и там стояли ружья, я поспешила выйти, слишком тяжело было смотреть на это варварство. В моей уборной ванна-бассейн была наполнена окурками. В это время ко мне подошёл студент Агабабов, который первым занял мой дом и жил с тех пор в нем. Он предложил мне как ни в чем не бывало переехать обратно и жить с ними и сказал, что они уступят мне комнаты сына. Я ничего не ответила, это уже было верхом нахальства… Внизу, в зале, картина была не менее отвратительна: рояль Бехштейна красного дерева был почему-то втиснут в зимний сад, между двумя колоннами, которые, конечно, были сильно этим повреждены… С тяжёлым сердцем вышла я снова из своего дома; с такой любовью построенный, вот во что он превратился…»

А в следующее посещение едва не случилась беда. Сопровождающий услышал разговор двух матросов, которые постоянно ходили за Кшесинской по комнатам и о чём-то шептались, скабрезно перешёптываясь.

«Владимиров, который шёл рядом с ними, вдруг подошёл ко мне и шепнул мне на ухо, чтобы я немедленно покинула дом и не задерживалась ни на секунду. Я последовала его совету, поняв, что что-то важное случилось, и, когда мы вышли на улицу, он мне рассказал, что случайно подслушал разговор двух матросов относительно меня. Я была маленького роста, а в черном пальто и с платком на голове казалась ещё того меньше. Владимиров слышал, как они говорили: “А мы думали, что она рослая, а она такая тщедушная, вот тут бы её и прикончить…”»

Вполне понятно, что Кшесинская несколько изменила суть разговора. Матросы явно не хотели её прикончить. Каков в данном случае прок от убийства. Тут впору вспомнить старый советский фильм «Оптимистическая трагедия» и рёв матросни и фразу… «Ну кто ещё хочет комиссарского тела».

Беспредел в столице продолжался. Насилие прекращалось только внешне, когда начальство соизволяло его несколько поубавить.

Кшесинская даже побывала у Керенского, пытаясь возвратить себе дом. Но этот главный бандит и ворюга мог только осыпать лживыми комплиментами.

Но что хотите? Наступила демократия!

Излагая результаты наблюдений некоторых современных ему европейских писателей над политической системой и нравами, к примеру, особых любителей навязывать этот бандитский строй североамериканцев, Александр Сергеевич Пушкин писал:

«С изумлением увидели демократию в её отвратительном цинизме, в её жёстких предрассудках, в её нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом и страстью к довольству (comfort); большинство, притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие; талант из уважения к равенству, принуждённый к добровольному остракизму; богач, надевающий оборванный кафтан, дабы на улице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой…»

И вот всё это было, подобно чуме, занесено в Россию.

А Кшесинская всё ещё на что-то надеялась. Да ведь и трудно поверить сразу, что демократический беспредел обычно творится на государственном уровне, если к власти прорываются ублюдки и питекантропы, подобные всякого рода негодяям керенско-львовского разлива, ну а в новейшую историю – перехватившим знамя беспредела ельционоидам, слава богу, отброшенным от горнила власти на рубеже веков.

Ну как можно было поверить Кшесинской, что, к примеру, её дом забрали навсегда, дом, который заработан неимоверным трудом на сцене. Ведь труд балерин нелёгок.

По итогам встречи с главным демократом и либералом Керенским Матильда писала.

«Так как все хлопоты по освобождению моего дома ни к чему не привели, я решила лично обратиться с этой просьбою к Керенскому и поехала к нему в Министерство Юстиции. Он меня очень мило принял, усадил в кресло, но пояснил мне, что освободить мой дом нельзя, так как это повлечёт за собою кровопролитие около него…»

Одним словом, бандитское Временное правительство установило бандитский беспредел в стране, а вовсе не большевики, как это принято считать, ибо Временное правительство привели к власти бандиты и всякое отребье, которое думские изменники и их компания использовали как инструмент своей власти.

Кшесинской же оставалось метаться между родственниками и друзьями, не имея своего угла. Она некоторое время жила у брата, затем у сестры. Не желая их стеснять, поскольку квартиры у них были небольшие, перебралась в квартиру, которую предложил ей Владимиров Пётр Николаевич (1893–1970) – выдающийся российский артист балета, впоследствии прославившийся и в эмиграции. Он, ученик Фокина, выпускник Санкт-Петербургского театрального училища, до самой революции был партнером Матильды Кшесинской.

Матильда воспользовалась его приглашением.

А из дома приходили жуткие сведения:

«Солдаты, найдя в моей уборной шкап с флаконами духов, разбивали их об умывальник, а чудное мое покрывало с постели из линон-батиста рвали на клочья. Даже Катя-коровница и та принесла мне обратно мою черную бархатную юбку, которую она украла и распорола, так как была полнее меня. Узнав, что Керенский мне покровительствует, она испугалась и вернула юбку, которая сыграла потом свою роль. Одновременно она принесла мне фотографию Императора Александра III, снятого со своим братом, Великим Князем Владимиром Александровичем, когда они оба были еще мальчиками. На этой фотографии Великий Князь Владимир Александрович был замечательно похож на Вову, и Катя-коровница думала, что это портрет именно Вовы».

Живой государь был опасен и красным, и белым

Матильда постоянно интересовалась судьбой государя и всей его семьи, но сведения были отрывочными и противоречивыми. Временное правительство уже всё давно для себя решило. Ни о каком спасении речи и не было. Живой государь за границей был им опасен. Размышляли даже о том, что Англия, предлагая убежище государю, просто обеспечивала себе манёвр в будущем. Нужно же было иметь рычаги давления на новых правителей России. А царь тут в самый раз…

Так объясняли волокиту ту, кто разбирался в политике. Матильду же такие глубокие размышления не интересовали. Её хотелось быть уверенной в безопасности царя. Она видела, что творится вокруг, и понимала, что теперь жизнь человека ничего не стоит.

Но почему же понадобилось арестовывать государя, а в особенности всю его семью?

Николай Дмитриевич Тальберг в главе «Пролог екатеринбургской трагедии» приводит целый список обещаний, данных Временным правительством государю. То есть именно действия преступного правительства Керенского он считал прологом того, что случилось в Екатеринбурге.

6 марта 1917 года изменник генерал Алексеев получил от своих сообщников телеграмму:

«Временное Правительство… примет все меры, имеющиеся в его распоряжении: обеспечить беспрепятственный проезд в Царское Село, пребывание в Царском Селе и проезд до Романова на Мурмане».

Подпись: министр-председатель князь Львов.

Н. Д. Тальберг писал по этому поводу:

«Выдав такое обязательство, Временное правительство сразу же его нарушило. Посланные им члены Государственной думы Бубликов, Вершинин, Грибунин и Калинин прибыли в Могилев якобы для сопутствия государю. На самом деле это был негласный арест Его Величества. По прибытии Государя в Царское Село Он нашёл Императрицу под арестом и сам оказался узником революционной власти».

Судебный следователь Соколов в своей книге «Судебное следствие об убийстве Российского Императорского Семейства» приводит отзывы лиц, допрошенных им в Париже в 1920 году. Воспроизводит это П. С. Боткин в своей статье, делая своё заключение:

«Князь Львов дал двоякое объяснение. Он сказал, что арест был в ту пору «психологически неизбежен для защиты Государя против возможных эксцессов первого революционного порыва». Временное правительство было вынуждено произвести тщательное и беспристрастное следствие над всеми действиями Государя и Императрицы ввиду того, что общественное мнение считало их пагубными как с точки зрения внутренних, так и внешних интересов России, в связи с войной с Германией».

«Керенский привёл более или менее те же аргументы, но облек их в более пространную форму. По его утверждению, арест Царской Семьи вызван был крайним возбуждением против Государя солдат тыла и рабочих Петербургского и Московского округов».

Конечно, всё вышеперечисленное и всё, что процитирую далее, стало известно значительно позже. Вопрос поднимался постоянно и постоянно кто-то пытался по разным причинам докопаться до истины. Из сути этих копаний становится ясно, что просто была игра, в которой и государь, и его семья становились разменной монетой в политике и дипломатии.

Сколько потом было написано о самом аресте и об его причинах!

Николай Дмитриевич Тальберг в этом хоре сочинителей был наиболее честным и добросовестным повествователем. Он писал:

«Первая причина ареста заключалась, по утверждению этих лиц, в желании Временного Правительства охранить Государя и Императрицу от угрожавшей Им опасности, а вторая – в необходимости изоляции Государя и Императрицы, ввиду назначения высшей следственной комиссии для расследования действий Их и лиц, Их окружавших, ибо в то время русская интеллигенция и часть высшего офицерства были под впечатлением, что внешняя и внутренняя политика Царя, и в особенности Императрицы, клонилась к гибели России с целью заключения отдельного мира и союза с Германией».

Н. Д. Тальберг разоблачает эти выдумки:

«Невозможно, кажется, выдумать более лживую, фарисейскую формулу для объяснения издевательства над памятью Государя и Императрицы. Сами они – Керенский, князь Львов, Милюков и другие – сделали всё, чтобы вызвать и бунт солдат тыла, и враждебные движения рабочих масс, и недовольство среди интеллигентных классов, а потом цеплялись за эти обстоятельства для ареста под предлогом охранения личности Царя и Государыни.

Ну а что касается переговоров с Англией о предоставлении убежища Государю и всей его семье, то они на поверку оказались просто попыткой показать европейской и мировой общественности свою заботу и своё желание спасти императорскую фамилию. Но если бы они хотели сделать это, то сделали бы. А на деле они помешали спасению даже тех членов дома Романовых, которые могли бы легко спастись от гибели».

Британский дипломат, посол Великобритании в России перед началом и в годы Первой мировой войны и русской революции сэр Джордж Уильям Бьюкенен (1854–1924) писал в книге «Моя миссия в России»:

«В соответствии с просьбой Временного правительства мы предложили царю убежище. Но, так как оппозиция, которую правительство надеялось преодолеть, нарастала со стороны Советов, оно побоялось взять на себя ответственность за отъезд императора и сошло, таким образом, с прежде занятой позиции. Оно взяло инициативу в свои руки, когда запросило нас сделать приглашение царю и его семье получить убежище в Англии. Мы, со своей стороны, сделали то, о чём нас просили, и вместе с тем настаивали, чтобы правительством было сделано всё необходимое для их поездки в “Порт Романов”. Большего сделать мы не могли. Наше приглашение было и оставалось в силе. Если оно не было принято, то только потому, что Временное правительство не смогло побороть оппозицию Советов. Это доказательство, как и остальное, мною изложенное, является действительным изложением событий».

Ну и далее снимает с Англии ответственность за трагедию…

Петр Сергеевич Боткин, брат лейб-медика, погибшего в Екатеринбурге, поставил вопрос: «Что было сделано нашими союзниками для освобождения Царской Семьи?» И ответил: «В Англии были два совершенно противоположных течения. Одно, во главе которого позволительно считать короля Георга, протянувшего руку союзному Монарху и своему двоюродному брату… а другое – руководимое Ллойд-Джорджем – стремилось как можно скорее отвернуться от Государя и проявило по отношению к участи Царской Семьи полнейшее равнодушие, чтобы не сказать более».

Лицедейские игры временщиков

Между тем со стороны новой власти стали делать попытки хоть частично возвратить жизнь в старое, культурное русло, возобновить хоть какие-то театральные постановки. Трудно сказать, кому это было нужно. Дух разорения царил во всём и везде.

Кшесинская рассказала об очень странных для неё предложениях, которые никак не вязались с тем, что видела вокруг. Она писала об этом:

«Однажды ко мне зашёл Семен Николаевич Рогов, которого я хорошо знала как балетомана и журналиста. Он был мобилизован во время войны, числился в запасном батальоне лейб-гвардии Кексгольмского полка и носил военную форму. Вертясь постоянно в солдатской среде, он хорошо знал всё, что в ней происходит, и какое там царит настроение. Он пришёл ко мне с очень странным и неожиданным для меня предложением выступить в театре Консерватории на спектакле, который устраивается солдатами его полка. Я, конечно, пришла в ужас от такой дикой, на мой взгляд, мысли. Выступить в такое время перед солдатами, с моим именем, мне казалось просто безумием. Но Рогов, несмотря на мои возражения, старался меня убедить, что это не безумие и не дикая идея, а серьёзное и обдуманное с его стороны предложение. Он стал доказывать, что гораздо лучше, если я добровольно соглашусь, так как теперь такие вечера устраиваются повсюду и артистов почти принуждают на них выступать. Не следует ждать того момента, когда мне придётся выступить против воли, что будет для меня невыгодно. В конце концов Рогов убедил меня согласиться, уверяя, что никакой опасности нет и моё появление на сцене будет встречено с восторгом, а после этого я смогу свободно и открыто появляться на улице, а не прятаться, как я до сих пор делала. Мне привезли из дома мой русский костюм. Мой гардероб был ещё цел, и по указанному мною номеру шкапа всё было найдено и доставлено в сохранности. В назначенный для спектакля вечер я сидела одетая и загримированная в ожидании вестей из театра, куда вперед выехали мой поверенный Хессин, П. Н. Владимиров и Павел Гончаров разузнать, какое настроение там царит и могу ли я приехать. Несмотря на заверения Рогова, что мне не угрожает никакая опасность, мои друзья хотели сперва лично в этом убедиться. Они смешались с солдатами и прислушивались к тому, что говорилось в их среде. Сперва они нашли довольно враждебное ко мне отношение со стороны солдат. Под этим впечатлением они дали мне знать, что ехать мне пока нельзя. Но когда они стали им говорить, что я замечательная артистка и что когда они меня увидят, то придут в восторг, настроение солдат постепенно изменилось, и когда мои друзья в этом убедились, они отрядили Рогова доставить меня в театр. Я была ни жива, ни мертва и плохо соображала, что творится кругом. Многие артисты нашего балета приехали в театр и стояли за кулисами, и все очень волновались, как волновались и сами устроители вечера. Да и Рогов, несмотря на все его заверения, потом сознался, что безумно волновался до последней минуты. Несмотря на грим, я была бледна как полотно, и понятно: я страшно тревожилась за своё выступление, и в особенности за Вову, которого оставила одного дома, не зная, что меня ожидает. Не без колебания и страха стояла я за кулисами, пока, наконец, решилась выйти на сцену. Что тут произошло, трудно описать. Вся публика в зале встала со своих мест и приветствовала меня громом аплодисментов и такими овациями, что оркестр должен был прервать начатую музыку, так как все равно ничего не было слышно. Довольно долго все это продолжалось, Рогов говорит, что, по крайней мере, с четверть часа, пока я наконец могла исполнить свой номер. После того как я протанцевала свою «Русскую», овациям не было конца, и мне пришлось повторить её ещё раз и, если бы хватило сил, могла бы повторить и в третий раз, так меня приняли, но сил больше не было никаких. Солдаты бросали фуражки на сцену от восторга. За кулисами многие плакали, до того был резок переход от волнений и опасений к полному восторгу всей залы. Вернулась я домой усталой, но с облегченным сердцем, что я выполнила своё обещание и все обошлось благополучно, но чего это мне стоило, мало кто знал. Это было моё последнее выступление на сцене в России, моя лебединая песнь… и как раз я танцевала в последний раз на той же сцене театра Консерватории, на которой выступила впервые, когда там ещё был Большой театр».

Но тем не менее перед первомайскими празднествами, в которые ожидались разнузданные беспорядки, Кшесинская предпочла укрыться в посольстве по предложению её почитателя сиамского посланника Визана.

В те дни она тревожилась не только за себя, но и за дорогих для неё людей. Великим князьям Временное правительство повелело покинуть службу – всем без разбору. А вот великого князя Сергея Михайловича, как самого большого знатока артиллерии, вначале попросили остаться, правда, по словам Кшесинской, «как исключение и в частном порядке». Он руководил Артиллерийским управлением при Ставке Верховного главнокомандующего. Когда он в июне приехал в Петроград, ему даже вернули его автомобиль.

Побывала Кшесинская и на своей даче, где тоже всё было разворовано, а главное испорчено.

Удивительные наблюдения и вывод:

«Сами солдаты были всегда очень вежливы со мною и корректны, они даже оберегали Вову во время его прогулок по саду, а старший из них предлагал Вове пожить в его маленьком доме, ручаясь, что он будет в полной безопасности. Мне хотелось перевезти в город мое пианино из шведской берёзы и ещё кое-что из уцелевших вещей. Я поручила это солдатам, которые охотно согласились и всё в порядке доставили на моей телеге, служившей для перевозки растений с дачи в город, в мой зимний сад. На память они попросили у меня мои карточки. В это время ещё солдатская масса не была тронута глубоко революцией, и среди них, как видно, были хорошие и сердечные люди… В Петербурге я прожила ещё около месяца. Чем становилось спокойнее, тем мучительнее чувствовалось, что нет больше ничего своего, нет ни дома, ни вещей, но другим было еще хуже».

А между тем Андрей оставался в Кисловодске. Ему, как великому князю, было небезопасно возвращаться в Петроград через всю центральную часть России, взорванную грабежами, убийствами и революционным беспределом. Между тем почта продолжала по инерции работать, и приходили письма, в которых Андрей Владимирович рассказывал о положении в городах-курортах. Там революцией почти и не пахло. Побузили бандиты в начале марта, но быстро утихомирились.

Бегство от смуты

Даже сегодня, имея перед собой огромное количество источников информации, мы не можем со всею ясностью представить себе ход событий рокового 1917 года, хотя с нынешних позиций исход их ясен совершенно. А что могли знать Матильда Кшесинская и её современники, её родные и близкие, ну и, конечно, дорогие её люди, с которыми она шла по жизни до самого крушения империи. Люди искусства в искусстве забываются, отходят от политики, углубляясь в своё, родное. Если мы внимательно вчитаемся в мемуары балерины, то заметим, что даже при описании роковых моментов истории она очень быстро переходит к рассказу о подготовке новых балетных постановок, она раскрывает закулисные тайны театров, она повествует о том, как воспринимала публика её выступления.

Но вот всё рухнуло, всё осталось в прошлом. В Петербурге оставаться было нельзя. Но где скрыться от грозных событий? На даче, как ещё недавно, весной, уже не отсидишься. Не было такого места, где можно пережить эти времена, метко названные Иваном Алексеевичем Буниным «окаянными днями».

А тут ещё добавлялось волнение за сына, которого она не могла защитить ни в столице, ни на даче. Да ведь и у неё уже не было прежней защиты в лице государя, за судьбу которого она тоже не переставала волноваться. Не слишком велика была надежда и на великих князей, которые сами находились в весьма двусмысленном положении.

И она решилась покинуть столицу. Тем более были на то и иные причины. Матильда вспоминала в мемуарах:

«Прошло почти полгода, что я рассталась с Андреем, и меня стало всё более и более тянуть к нему в Кисловодск. Из его писем я знала, что переворот почти не коснулся Кисловодска и что после первых тревожных дней жизнь вошла в свою колею и протекала сравнительно мирно и тихо».

Что ж, в курортные города смуты врываются позднее, нежели в города промышленные. Там ведь и жизнь совершенно иная, да и публика иначе настроенная. Курортные города обычно живут за счёт отдыхающих, за счёт приезжающих на лечение. Там есть свои особенности. Порой жителей курортных городов все эти самые отдыхающие раздражают, порой коренным жителям и работникам курортных сфер начинает казаться, что отдыхают кругом и везде кроме них. И забывается то, что отдыхающие-то меняются: одни уезжают и приступают к работе где-то у себя дома, другие приезжают, оторвавшись от работы, которая чаще всего сложнее и труднее, нежели у тех, кто обеспечивает их отдых. Тем не менее в таких городах в смутные времена всё же спокойнее. Даже более спокойно, поскольку отдыхающих гораздо меньше, и жизнь словно замирает.

Данные о том, как обстоят дела в Кисловодске, конечно, поступали в Петербург. Работа почты не нарушилась.

Матильда Кшесинская, поясняя своё решение ехать в Кисловодск, писала:

«Многие семьи начали покидать Петербург и уезжать на Кавказ, главным образом именно на группу Минеральных Вод: Пятигорск, Ессентуки и Кисловодск, где кроме прекрасного климата и целебных вод можно было удобно устроиться… Все считали, что оставаться в столице рискованно, могут возникнуть новые беспорядки и даже перевороты, снова пойдут аресты. Мне хотелось быть с Андреем, и, кроме того, я хотела увезти сына подальше от столицы и поселиться с ним, хоть временно, в безопасном месте. Постоянная тревога за него меня вконец измучила. С тех пор как я лишилась своего петербургского дома и стрельнинской дачи, я скиталась по чужим квартирам, стесняя всех своим присутствием. Надежды на скорое освобождение у меня не было. Я, конечно, рассчитывала осенью вернуться из Кисловодска в Петербург, когда, как я надеялась, освободят мой дом. Я думала начать тогда новую жизнь, но какую, я сама еще не знала, столько сложных и трудных вопросов стояло передо мною».

Как видим, балерине и в голову не приходило, что смута – это надолго, что революция – это смена всего и вся в жизни навсегда. Уехать на время, уехать туда, где ждал любимый, уехать в надежде, что всё восстановится – снова будет сцена, снова будут встречаемые с восторгом выступления.

А сердечные дела преследовали постоянно. Матильда так рассказала о них:

«Вскоре после переворота, когда Великий Князь Сергей Михайлович вернулся из Ставки и был освобождён от занимаемой им должности, он предложил мне жениться на мне, но я по совести не могла принять это предложение – ведь Вова был сыном Андрея. Великого Князя Сергея Михайловича я бесконечно уважала за его беспредельную преданность мне и была ему благодарна за всё, что он сделал для меня в течение годов, но того чувства любви, которое я испытывала к Андрею, я к нему никогда не питала. Он хорошо это знал и потому простил мне то, что случилось, когда я так безумно полюбила Андрея. В этом была моя душевная драма. Как женщина и мать Вовы, я всею душою и телом принадлежала Андрею, и в моей душе боролись чувство радости снова увидеть Андрея и чувство угрызения совести, что оставляю Сергея одного в столице, где он был в постоянной опасности. Кроме того, мне было тяжело увозить от него Вову, в котором он души не чаял. Он прямо обожал его, хотя и знал, что он не его сын. Со дня его рождения он всё своё свободное время отдавал ему, занимаясь его воспитанием. Я была слишком занята во время сезона постоянными репетициями и спектаклями и совершенно не имела времени заниматься сыном, как я того хотела. Мало кто отдаёт себе отчёт, какой огромный труд представляет собою жизнь первой артистки, какого напряжения она требует. Вова часто упрекал меня, что мало меня видит зимою».

Мы видим, что никто не предполагал более резких изменений в стране. Ну что ж, свергли царя, сокрушили самодержавие, но так ведь давно уже почти весь мир жил без монархов и монархий. Оставались в канун войны только три империи – Российская, Германская и Австро-Венгерская. На них было нацелено острие удара. И вот уже Российская империя сокрушена, да и другие две на ладан дышат.

Но Кшесинская считала, что всё временно, что достаточно пережить смуту где-то в безопасном месте, а потому «безопасность сына и стремление поскорее увидеть Андрея заставили… принять окончательное решение ехать в Кисловодск, выждать там освобождение… дома, а потом вернуться обратно». И прибавляет: «Никто еще не предвидел тогда поворота событий, и по привычке мы составляли свои планы по-прежнему».

Для более или менее безопасного путешествия по стране она всё же выправила разрешение на поездку в Кисловодск, поскольку игры в поиски тех, кто совершал «преступления при старом режиме», Временное правительство ещё не закончило. Те, кто олицетворял или делал вид, что олицетворял «старый режим», себя сразу произвели в невиновные, ну и сводили счёты с теми, кто был столь же виновен, как и они сами.

Кто-то спешил уехать, а кто-то полагал, что и в столице можно переждать сложное время. Да и заботы об имуществе играли не последнюю роль. Знать бы заранее, что скоро эти заботы потеряют всякий смысл, поскольку имущества, недвижимости – всего того, что было привычно и необходимо долгие годы, без чего, как казалось, и жить невозможно, – не будет вовсе.

А вот великий князь Сергей Михайлович думал иначе. Он не пожелал ехать, может, отчасти из-за того, что получил отказ на своё предложение руки и сердца. Ну и, конечно, искренне и бескорыстно любя Матильду, он хотел сохранить её дом, полагая, что для того его авторитета, его положения в обществе хватит. Ведь его, единственного из великих князей, даже вернули в службу, поскольку он был необходим как специалист по делам артиллерии.

С горечью вспоминала Матильда свой отъезд:

«Когда настал момент отъезда и разлуки на Николаевском вокзале и Великий Князь Сергей Михайлович стоял в своём длинном, уже штатском пальто, я видела, с какой тяжёлой и безграничной грустью в глазах он смотрел нам вслед за медленно удалявшимся поездом – это была последняя с ним разлука…»

А между тем смута нарастала. Всё шло вразнос. И если на Николаевской дороге до Москвы порядок ещё так-сяк соблюдался, то далее революция давала о себе знать.

Матильда описала все ужасы путешествия…

«…после Москвы в вагон постоянно врывалась толпа беглых с фронта солдат, которые ни с чем не считались, говоря, что теперь свобода и каждый делает что хочет. Солдаты заполняли все коридоры и врывались в отделения, от них житья никакого не было в поезде».

Да, тысячу раз прав мыслитель Русского зарубежья Иван Лукьянович Солоневич, который точно охарактеризовал движущие силы любой революции. Ну а Кшесинская дала прекрасное пояснение, что такое свобода, дала его, использовав мнение толпы, которая теперь, думая, что завоевала свободу, сокрушала всё вокруг. Вот только никакой свободы, кроме свободы беспредела, да и то на время, взбесившиеся толпы разнузданных солдат не завоевали. Дорога оказалась ужасной, но в Кисловодске действительно было всё, как в старые добрые времена, хотя на календаре уже 16 июля 1917 года – разгар противостояния в столице, разгар беспорядков и демонстраций.

Кисловодск показался раем. Кшесинской приятно было сознавать и то, что именно её Ники своим указом от 25 июня 1903 года преобразовал Кисловодскую слободу в город, который стал постепенно развиваться, в том числе и в культурном отношении. В живописном Верхнем парке построили прекрасную музыкальную раковину, названную хрустальной за высокие акустические свойства.

В своё время русский писатель Д. Н. Мамин-Сибиряк писал о Кисловодске: «Город чудесный, разметавший свои улицы по крутым берегам реки. Общий вид был очень красив, а великолепный вокзал мог бы украсить любую столицу».

Действительно, железнодорожный вокзал и ныне чарует своим необыкновенным видом.

Великий князь Андрей Владимирович встретил на этом прекрасном вокзале, и, едва ступив на перрон, Матильда очутилась в другом мире, в настоящей сказке. Да и разместились со всеми удобствами. Она писала:

«Дача представляла одноэтажное здание летнего типа, все комнаты сообщались между собою, но, кроме того, имели выход с обеих сторон на крытые галереи, на улицу и на двор. Каждый имел по одной комнате. Дача была расположена на Эмировской улице. Оставив вещи дома, мы сразу пошли ужинать в грузинский ресторан Чтаева, в саду, в беседке; Андрей со своим адъютантом Кубе ужинали с нами. Они заказали чудные грузинские блюда. После долгого, утомительного путешествия этот ужин в саду показался нам роскошным и замечательно вкусным».

Какие мысли, какие воспоминания вызывал впоследствии этот первый вечер в Кисловодске, городе с удивительным, уникальным климатом. Кшесинская писала:

«Мы часто вспоминаем этот вечер. Так было приятно посидеть вечером вместе. Где-то играла музыка, светила луна, мы снова соединились после тяжелых испытаний. Радость видеть снова Андрея была так велика, что все горести судьбы были временно забыты».

Всё, как в старые, добрые времена. Всё, да не всё. Разговоры иные. И даже когда, казалось, можно расслабиться и отвлечься от пережитого, «все говорили об одном и том же: оставаться или ехать, что будет дальше и на что решиться». Прав немецкий писатель Жан Поль (Иоганн Пауль Фридрих Рихтер): «Воспоминания – это единственный рай, из которого мы не можем быть изгнаны».

В городе постепенно собиралась столичная знать, приехал туда и брат Андрея Владимировича великий князь Борис Владимирович.

Бесславная летопись российской демократии

А в эти же недели второй половины лета 1917 года в столице, на фронтах, где только торжествовала демократия, совершались преступления. Они вершились и на фронте.

Я не стану рассуждать о стратегических и оперативно-тактических вопросах, поскольку не имею военного образования. К сожалению, для многих историков это не преграда, и люди, ни дня не служившие в армии не только в командных должностях, но не выслужившие даже чина ефрейторского, легко высказывают своё просвещённое мнение, не понимая даже того, что написано в книгах настоящих военных историков. Сугубо штатские историки, оказавшиеся после школы в институте, а после института сразу преподавателями или сотрудниками всяких институтов, не понимающие различия между контратакой, контрударом и контрнаступлением, люди, не понимающие, чем отличается бой от операции, а операция – от сражения, смеют писать опусы о ходе войн, сражений и операций.

Поэтому, чтобы показать преступления, совершаемые на фронте, воспользуюсь книгой Антона Антоновича Керсновского «История Русской армии».

В то время, когда успевшие сбежать из петроградского ада остатки русского общества, часть которого самозабвенно заботилась долгие годы о пришествии этого ада, произошло одно из наиболее громких поражений. В нём виновны продажные генералы, изменившие царю, но не сумевшие добиться того, что обещали, разрушая самодержавие во имя хвалённой ими демократии.

А. А. Керсновский писал:

«Весь июль и первую половину августа к северу от Полесья парило спокойствие, бывшее для нас спокойствием кладбища. Юго-Западный фронт с Корниловым держался на Збруче. Румынский – Щербачева отразил нашествие при Маморнице и Марашештах. Но на севере и западе все было кончено. Главнокомандовавший Северным фронтом генерал Клембовский и ставший во главе Западного генерал Балуев плыли по течению, избегая всего, что могло бы пойти вразрез с чаяниями революционной демократии. Весь 750-верстный фронт от Рижского залива до Припяти держался на 40 ударных батальонах и 15 конных дивизиях.

Позади была миллионная толпа митинговавшего человеческого стада…

…Император Вильгельм решил использовать своё детище – русскую революцию – для отторжения от России Прибалтийского края. Еще в конце июля он повелел начать приготовление к овладению Ригой. Операция была возложена на VIII армию генерала Гутьера…

На рассвете 19 августа VIII германская армия под ураганный огонь 500 батарей обрушилась под Икскюлем на корпус генерала Болдырева, прорвала его и к полудню перебросила свои авангарды за Двину… Генерал Парский отдал приказ эвакуировать Ригу, задерживая на правом берегу прорвавшихся немцев. 20 августа VI и II Сибирские корпуса, оставив плацдарм, хлынули беспорядочной толпой через Ригу на север без всякого давления противника. Разложившиеся части… бежали за Двину, неразложившиеся прикрыли, как могли – беспорядочно, но самоотверженно – это бегство всей армии…

21 августа торжествующий неприятель вступил в Ригу, двести семь лет не видавшую врага в своих стенах. 12-я армия катилась на север под прикрытием спешенной конницы, ведшей 22-го арьергардные бои. 23 августа соприкосновение с противником было потеряно. Гутьер придержал свою армию, не желая зарываться, тогда как кайзер, позируя в гроссмейстеры меченосцев, осматривал древнюю столицу ордена…

<…> Бесславная летопись российской демократии обогатилась новой позорной страницей. Но, как ни прискорбно было для нас падение Риги, оно ничего не значило в сравнении с тем несчастьем, что постигло Россию в последовавшие дни».

Я сократила цитату, не стала цитировать потери… Они не в пользу разложенной Керенским и компанией армии, но историк точно подметил миллионную толпу митингующего стада и позорную страницу кичливой, но поганой демократии.

На фронте всё предавалось и рушилось, а в столице воровское Временное правительство занималось переделом собственности и, пользуясь лозунгами социалистов-революционеров, с которыми было не по пути, тем не менее реквизировало в свою пользу то, что являлось поистине лакомыми кусками.

Балерина ведь не какой-то там «мироед», она не может быть отнесена к тем, у кого отнимали имущество, пользуясь опять-таки лозунгом бесов от революции и марксистских выкормышей.

Матильда Кшесинская вспоминала:

«Вскоре стало выясняться, что о возвращении в Петербург и думать нельзя, дом мне не возвращали, и неизвестно было, отдадут ли его, да и общее состояние было такое, что лучше было оставаться в Кисловодске на зиму. Тогда я стала приискивать себе зимнее помещение, так как дача, где мы жили, была летняя, без отопления. К счастью, я нашла прелестную дачу на Вокзальном переулке… Дача была с садиком и очень мило обставленная. Хозяева остались жить в другой части дачи, совершенно независимой от нашей. Я сразу наняла себе кухарку и обзавелась своим хозяйством. Несмотря на то что я привыкла жить в роскоши, у меня явилось радостное чувство, что я наконец у себя после скитаний по чужим квартирам в течение почти четырёх месяцев, и как-то легче стало на душе. Я переехала на новую дачу 3 октября…»

Интересно, что теперь отдыхающие, которые приезжают в Кисловодск, передают из уст в уста, что эта дача, сохранившаяся доныне, не что иное, как дом балерины Кшесинской, хотя он ей не принадлежал, хотя она всего лишь снимала его. Говорят даже, что он не то принадлежал или принадлежит ныне Брынцалову.

Словом, дача была действительно весьма приличной. И всё бы хорошо, да не покидали волнения о тех, кто остался во взбунтовавшейся столице, и прежде всего о великом князе Сергее Михайловиче.

Кшесинская писала по этому поводу:

«Меня угнетала мысль, что Великий Князь Сергей Михайлович остался в Петербурге, подвергая себя совершенно напрасно опасности. Я стала ему писать и уговаривать его приехать также в Кисловодск. Но он все откладывал приезд, желая сперва освободить мой дом, о чём он усиленно хлопотал, а кроме того, он хотел переправить за границу оставшиеся от матери драгоценности и положить их там на моё имя. Но это ему не удалось, так как английский посол, к которому он обратился, отказался это сделать. Кроме того, Великий Князь хотел спасти мебель из моего дома и перевезти её на склад к Мельцеру, что, кажется, ему удалось, хотя, наверное, не знаю…»

Древнегреческий философ Диоген Синопский учил: «Богач не владеет своею собственностью, а собственность владеет им».

И пусть эту самую собственность великий князь Сергей Михайлович хотел сохранить не для себя, а для своей обожаемой Кшесинской, она, эта недвижимость, владела им и она же привела к трагической развязке…

Великого князя Сергея Михайловича пытались убедить уехать в Финляндию, даже выправили документы, но он так и не уехал. Матильда Кшесинская объясняет это так: «Великий Князь боялся покинуть Россию, как и многие другие члены Императорской фамилии, чтобы этим не повредить положению Государя».

Трудно сказать, чем мог повредить отъезд государю? Вероятно, просто была надежда, что удастся как-то решить вопрос с Временным правительством – этой бандитской шайкой, которая уже готова была продать Россию оптом и в розницу.

А. А. Керсновский в главе «Преступления Керенского» отметил:

«Вся Россия превратилась в один огромный сумасшедший дом, где кучка преступников раздала толпе умалишённых зажигательные снаряды, а администрация исповедовала принцип полной свободы этим умалишенным во имя заветов демократии. Спасти страну можно было только расправой с предателями и обузданием взбесившихся масс. Но для этого необходимо было переменить всю обанкротившуюся систему управления – заменить трескучие фразы решительными мерами.

Генерал Корнилов, возглавивший русскую армию в самый тяжёлый час её существования, видел бездну, разверзавшуюся под ногами ослеплённой России. Он считал спасительным установление сильной власти на диктаторских началах. Одновременно надлежало оздоровить армию восстановлением попранной дисциплины, официальным введением смертной казни и замены зловещей Декларации прав солдата декларацией его обязанностей. Корнилов считал необходимой милитаризацию военных заводов и железных дорог и находил, что надо иметь три армии: одну – на фронте в окопах, другую – на заводах для изготовления боевого снаряжения и третью – на железных дорогах для подачи снаряжения на фронт.

Додумайся до этого шталмейстеры и столоначальники императорского правительства в 1916 году, мы не имели бы революции».

Тут Керсновский немного ошибается, говоря «додумайся до этого». Они, эти продавшиеся всем, кому только можно, негодяи, специально разлагали всё и вся ради облюбованных ими по глупости «высших ценностей демократии».

А. А. Керсновский далее отметил:

«Робевший и колебавшийся Керенский всё откладывал утверждение законопроекта, страшась своих коллег-пораженцев и Совета рабочих депутатов. Из своего финляндского тайника Ленин продолжал властвовать над слабым умом и дряблой волей главы российской демократии.

Мало-помалу Корнилову удалось склонить Керенского на ввод в столицу надежных войск. События на фронте тому способствовали. Рига пала, Петроград оказался под непосредственным ударом врага, и страх перед германскими генералами пересилил у Керенского его неприязнь к русским генералам. В Петроградский район был двинут с Румынского фронта III конный корпус генерала Крымова. Можно было считать обеспеченным создание директории в составе Корнилова, Керенского и Савинкова и снабженной диктаторскими полномочиями. Оставалось договориться, кому в этом триумвирате занять председательское место. Для Корнилова этот вопрос особенного значения не имел – Верховный главнокомандующий добивался лишь полноты власти на фронте. Но для Керенского вопрос возглавления был всем. Безмерно честолюбивый председатель Временного правительства мыслил себя не иначе как в центре всеобщего поклонения и обожания.

Корнилов пригласил Керенского в Ставку, чтобы лично договориться с ним о всех необходимых подробностях предположенного государственного устройства. Но главноуговаривающий уже впал в своё обычное состояние возбужденного малодушия. Керенский уже стал сожалеть о своей сделке с революционной совестью, о своём сговоре с казачьим генералом. Он уклонился от поездки в Ставку и послал для переговоров с Корниловым случайного человека – обер-прокурора Синода Владимира Львова, давно слывшего у всех притчей во языцех своей сумбурной бестолковостью. Казалось, Керенский искал предлога, чтобы порвать с одиозной военщиной».

«Дикий опыт стопроцентной демократии»

В столице по-прежнему царил беспредел, организованный и выпестованный ради захвата власти Керенским и его уголовной компанией.

И вот в этой ужасной обстановке каждый, кто мог, спасался из столицы, в которой царил беспредел. Письмами, которые ещё каким-то чудодейственным образом доходили, Кшесинская с помощью своих друзей, которым тоже писала с просьбой воздействовать на великого князя Сергея Михайловича, всё же сумела убедить его покинуть Петроград и выехать в Кисловодск, поскольку покинуть Россию он не хотел. Матильда понимала, что покидать Отечество он не желает не только из чувств патриотизма, не только боясь навредить Ники, но и из-за неё.

Он решился покинуть столицу, но…

«Когда он закончил все мои дела и хотел выехать в Кисловодск, – с горечью вспоминала Кшесинская, – оказалось уже слишком поздно, большевики захватили власть в свои руки, и бегущие с фронта солдаты просто выбрасывали пассажиров из вагонов, чтобы самим доехать скорее домой. Путешествовать по России тогда было невозможно».

Керсновский уверенно называет виновников небывалой в мире трагедии народа – трагедии русского народа:

«Если в октябре Ленин отдал приказ грабь награбленное, то исключительно потому, что за семь месяцев до того февральский министр Керенский заявил: Я желаю, чтобы Ленин мог говорить столь же свободно в России, как в Швейцарии!

Дикий опыт стопроцентной демократии с марта по ноябрь 1917 года, насаждение в военное время совершенно нового, неиспробованного строя, полное пренебрежение государственностью во имя каких-то книжных принципов, оказавшихся никуда негодными, – этот безумный опыт вошел в историю под названием керенщины, по имени своего самого характерного и в то же время самого бесхарактерного деятеля.

Вина Ленина, зря погубившего тридцать миллионов русских жизней, огромна. Но ещё больше ответственность Керенского, давшего Ленину возможность погубить эти тридцать миллионов жизней. Это самая страшная ответственность, какую знает История».

Ну а Кшесинская продолжала жить в Кисловодске, наслаждаясь тишиной и покоем. Единственно, что удручало, так это отсутствие точной информации о том, что происходило в стране. Слухи, слухи, слухи…

Кшесинская так и писала:

«Когда до нас дошли известия о большевистском перевороте и в связи с этим о первых мерах, принятых ими, – конфискация банков, сейфов и всего имущества «буржуев», отобранного правительством, – мы поняли, что в один день мы все стали нищими».

Ну что ж, того и следовало ожидать. Стопроцентные демократы в лице уголовных элементов, совершивших переворот, настолько расшатали власть, что не могли сами удержаться. Радуясь грабежам на столичных улицах, улюлюкая ворам и бандитам, они полагали, что сами отсидятся за штыками солдат. Но тля разложения проникла всюду, куда только можно проникнуть.

По мере того как происходило разочарование властью Временного правительства, состоящего из ублюдков и питекантропов, всё больший авторитет завоёвывали те, кто всё твёрже говорил от имени народных масс – большевики.

Вот тут надо кое-что прояснить…

Часто смешиваются воедино несовместимые понятия. Ведь не большевики свергли царя и установили в России беспредел, а именно толстосумы, алчные эксплуататоры, подлинные тираны трудового народа руками своих слуг, бессовестных, подобно Керенскому. Я специально не заострила внимание на слова Керенского, приведённые в одной из цитат Кшесинской:

«Я вспомнила спектакль у него в доме и как он сказал мне: “Убейте кого-нибудь, я буду вас защищать, и вас оправдают”».

Тут налицо кичливость и беспринципность. Его не интересовала правда, не нужна справедливость. Разве что не договорил – за деньги оправдаю хоть чёрта.

Большевики же отобрали власть у мародёров и предателей интересов России.

В книге Фёдорова Маренкова «Государь и погань» приводятся очень интересные факты, касающиеся событий 1917 года.

Когда стало ясно, что большевистская партия начинает набирать силы и рано или поздно придёт к победе «меньше чем за 4 месяца, по данным Маренкова, компартия возросла до 240 тысяч человек». Маренков уточняет: «В Петрограде компартия с 2-х тысяч возросла до 41 тысячи. Таким путём малочисленная Российская социал-демократическая партия растворилась и стала микроскопической среди сборища алчущих людей, не разделяющих идеи коммунистов, а преследующих свои корыстные интересы».

Одним словом, бесы просто-напросто замаскировались под сторонников большевиков, а потому после беспредела уголовного Временного правительства уголовщина продолжилась и в первые годы после большевистской революции, причём её записали на большевиков, как и вообще свержение самодержавия.

Получилось, что те, кто поверил большевикам и пошёл за них, снова были обмануты. И долгое время потребовалось на то, чтобы вычистить из партии тех, кто, к примеру, зверски уничтожил наиболее выдающихся героев Гражданской войны – командарма Миронова, начдива Чапаева, Щорса… Список велик…

Словом, расцветала демократия, истинная демократия, неповторимая в своей дикости и жестокости.

Отголоски окаянства в Кисловодске

Спокойная жизнь в Кисловодске успокоила настолько, что было уже не до забот о безопасности. Кто-то переживал об утраченном имуществе, о потерянном положении в обществе, о столичной жизни. Матильда Кшесинская переживала о людях, с которыми была потеряна связь.

Не забывалась первая любовь, любовь, которую не могли перебить все другие увлечения. Она не столько переживала за окончательно утраченный дом, за имущество, даже за деньги, хотя куда уж денешься без денег. Она переживала, что не сможет «получить обратно самое дорогое… письма Ники и его последнюю карточку…»

Уезжая из столицы, она считала, что брать всё это с собою рискованно и гораздо надёжнее оставить у своей преданной подруги, которую, как казалось, не будут обыскивать и грабить, поскольку она вдова погибшего в годы войны офицера-артиллериста.

Интересны воспоминания Кшесинской о том непонятном и страшном для неё и её близких времени, о котором написано много, но написано с иных позиций. Обычно в мемуарах, документальных и художественных произведениях раскрываются иные темы, освещаются иные события, которые кажутся главными для авторов. А как жили те, кто вынужден был покинуть обе столицы в первую очередь, да и другие города, с которых началось «победное шествие советской власти».

Она писала в мемуарах:

«Волна большевизма, захватывая всё новые и новые области, докатилась до Кисловодска лишь в начале 1918 года. До этого времени мы все жили сравнительно мирно и тихо, хотя и раньше бывали обыски и грабежи под всякими предлогами. У меня в Кисловодске оказалось немало друзей и знакомых, и мы постоянно собирались вместе то у одних, то у других к чаю, обеду или поиграть в карты, чтобы немного душу отвести. Сидеть одной дома было мучительно в такие тревожные времена. Ко всему этому местные власти от времени до времени объявляли нечто вроде осадного положения, что сводилось главным образом к запрещению выходить на улицу после 9 часов вечера и до восхода солнца. Волей-неволей приходилось сидеть до утра, чем мы и пользовались, чтобы не расходиться слишком рано.

Как только было решено, что мы остаемся в Кисловодске, Вова поступил в местную гимназию. Гимназия была отлично поставлена, состав преподавателей был превосходный, и Вова с успехом окончил там свое образование. У него было много друзей среди своих сверстников, они постоянно играли в огромном парке и изрядно шалили. Зачастую Вова, к негодованию Ивана, возвращался домой в разорванном пальто или костюме».

В городе даже гимназия работала. Наверное, работали и театры в Кисловодске и Пятигорске, но сцены этих театров были, конечно, не для неё. Словом, жизнь, конечно, изменилась, но она стала меняться уже с началом войны. Теперь же просто всё было пропитано тревогой.

И всё же пока не было особых причин отчаиваться. Рядом родные и близкие, рядом сын, рядом возлюбленный, причём отец её сына.

Но бурная волна накатывалась хоть и медленно, но неотвратимо:

«Лишь в январе большевизм начал ощущаться в Кисловодске. До сих пор до нас лишь доходили слухи о том, что творится в столицах и в больших центрах. Мы надеялись, что до нас революционная волна дойдёт не скоро, но было все же ясно, что испытания ожидают и нас, что мы их не избегнем.

Первым городом из группы Минеральных Вод, захваченным большевиками, был Пятигорск, местный административный центр. Как и в Петрограде, там начали арестовывать офицеров, закрывать банки и проделывать всё то, что творилось в занятых советской властью городах. Вскоре после занятия Пятигорска большевики появились и в Кисловодске. Это произошло, в общем, как-то неожиданно и, я бы сказала, незаметно.

Двадцать седьмого января у меня собрались к обеду близкие друзья, было человек десять. Был уже десятый час, когда нагрянул с обыском отряд красноармейцев. Обыск они произвели очень поверхностный, держали себя, в общем, корректно. Почему, собственно, они пришли, было неясно, пришли, видно, для того, чтобы посмотреть, как живут в Кисловодске «буржуи», и отбирать, как они говорили, военное оружие. Но никакого оружия у меня в доме никогда не было. Андрей, как и многие другие, носил в то время черкеску с кинжалом. Услыхав, что красноармейцы спрашивают оружие, он быстро сбросил кинжал и положил его в переднюю, чтобы его спасти. Но один из солдат, заметив, что он без кинжала, спросил, где же кинжал, на что я поторопилась ответить, что он в передней, боясь, как бы Андрей не дал необдуманного ответа. Солдаты хотели отобрать и у Вовы его детский кинжал, но мой верный Иван вступился и пристыдил их, сказав: “Как вам не стыдно обижать мальчика и отбирать его детский кинжал”. Они ему его оставили. Минут через пятнадцать после их ухода один из солдат потихоньку вернулся, чтобы посоветовать нам расходиться по домам, а то, добавил он, нам может прийтись плохо. Конечно, мы тотчас же разошлись. Поразил и тронул нас всех этот жест. Кто был этот солдат и что побудило его вернуться и предупредить нас, так и осталось для нас неизвестным. Его мы никогда больше не встречали».

Вполне понятно, что все эти реквизиции оружия были банальным грабежом. Как видим из рассказа Кшесинской, никто обыска серьёзного не делал, так, смотрели по верхам. Ну и лучшим доказательством того, что это был обыкновенный грабёж, была попытка изъятия игрушечного кинжала. Да и кинжал великого князя Андрея был не столь уж опасен. Но зато представлял собою материальную ценность.

Никто же не понимал, что идеи коммунистов – в данном случае имеются в виду коммунисты в чистом, незамутнённом всякими МРАКсизмами виде – опорочены, оплеваны и отброшены теми, кто наводнил партию большевиков ради приспособленчества к власти и наживы.

Иван Лукьянович Солоневич метко заметил:

«Социальная революция есть прорыв к власти ублюдков и питекантропов».

Он заявил, что «теория, идеология и философия всякой социальной революции есть только “идеологическая надстройка” над человеческой базой ублюдков… что социальная революция устраивается не “социальными низами”, а биологическими человеческими подонками». (Иван Солоневич. Диктатура сволочи. М., Русское слово, 1995, с. 29).

И далее:

«Все три революции – русская, итальянская и германская, как полтораста лет тому назад и французская революция, поставили себе “общечеловеческие цели” – цели ограбления, по мере возможности, всего человечества». (Указ. соч., с. 42).

Ну и далее главы мемуаров представляют собой своеобразные «окаянные дни», столь блистательно описанные Иваном Алексеевичем Буниным. Их отголоски мы видим и в книге Матильды Кшесинской:

«Тридцатого апреля в Кисловодск прибыла финансовая комиссия во главе с комиссаром Булле, по всей вероятности, латышом по происхождению, присланным из Москвы, чтобы собрать со скопившихся в Кисловодске “буржуев” 30 миллионов рублей контрибуции. Нас всех созвали в “Гранд-Отель”, где заседала эта комиссия. В этот день я была совершенно больна и еле держалась на ногах. Среди собравшихся у меня было много друзей, в том числе одна еврейка, Ревекка Марковна Вайнштейн, которая меня очень полюбила за это время. В первое время, когда мы с ней познакомились, она ни за что не хотела встречаться с Андреем из-за своих политических убеждений. Заметив, что я себя плохо чувствую, Р. М. Вайнштейн по собственной инициативе обратилась к комиссару Булле и заявила ему, что тут в зале находится М. Ф. Кшесинская, совершенно больная, и добавила, что она одна из первых пострадала от революции, потеряла свой дом, всё свое имущество и что с неё уже нечего взыскивать больше в виде контрибуции. Булле после этого подошёл ко мне и в чрезвычайно корректной форме справился о состоянии моего здоровья. Узнав о моём нездоровье, он предложил мне сейчас же вернуться домой, даже приказал дать мне для этого экипаж и поручил кому-то меня проводить. С тех пор с меня больше контрибуции не требовали».

Вероятно, Кшесинской повезло – попался комиссар, который слышал о ней, который был хоть немного образован. Попадись другой, неотёсанный и безграмотный, а может, и отёсанный, и грамотный, но заточенный на идеи наживы, было бы несдобровать.

К тому же в среде комиссаров были и те, кто не жаждал крови ради крови, кто не разделял точку зрения, что всех буржуев уничтожать без разбору. Она даже запомнила имена некоторых представителей новой власти, которые не проявляли бесчеловечной жестокости и с которыми можно было по крайней мере поговорить, что-то им пояснить.

«Вскоре после этого ко мне на дачу пришли два большевика, один по фамилии, кажется, Озоль, а другой Марцинкевич. Озоль тут же вынул из кармана свои ордена и значки, рассказал, что был ранен на войне и лежал в лазарете имени Великой Княжны Ольги Николаевны. Он этим хвастался и хотел произвести на меня впечатление. Марцинкевич, ещё совершенно молодой, красивый и стройный человек, был в черкеске и держался корректно. Они оба пришли меня приглашать выступить на благотворительном спектакле, который они собирались устроить, кажется, в пользу местных раненых. На моём лице появилось выражение не только удивления, но и возмущения, что они посмели ко мне обратиться с подобною просьбою. Моя мимика была, вероятно, особенно выразительна и говорила больше, чем я могла бы передать словами, так как они оба поспешили меня заверить, что среди тех, для которых делается сбор, многие сохранили прежние воззрения, они понимали, вероятно, что для одних большевиков я не согласилась бы выступить. Они даже предложили доставить мои костюмы из Петербурга, когда я им объяснила, что если бы и хотела, то не могла бы танцевать, не имея своих костюмов. Я, конечно, категорически отказалась выступить на их вечере, но согласилась продавать билеты, а в день вечера продавать программы и, кажется, шампанское. Я решила, что полный отказ принять участие в их вечере после того, как они лично пришли меня просить, мог бы навлечь на меня неприятности если не с их стороны, то со стороны их сотоварищей, а мне необходимо было по возможности избегать всяких недоразумений с власть имущими. Когда Озоль ушел, Марцинкевич под каким-то предлогом остался, видимо, желая со мною поговорить наедине. Действительно, он просил меня в случае каких-либо неприятностей вызвать его немедленно, это было очень трогательно со стороны большевика.

Вскоре после этого визита в Курзале был какой-то спектакль или концерт, и я сидела в креслах. Марцинкевич, увидав меня, сразу подошёл ко мне и на виду у всех почтительно поцеловал мне руку».

Предложение доставить из Петербурга в Кисловодск костюмы для выступления свидетельствует о том, что среди новых руководителей города были и почитатели искусства, и просто люди, совсем не разделяющие жестокости по отношению ко всем, кто имел достаток.

Возможно, эти люди свято верили в светлые идеи. Ведь поверили же в них такие выдающиеся люди, как Миронов, Чапаев, Щорс. Ведь шли же на борьбу с врагом представители партии, которую принято называть ленинской.

Кшесинская рассказала о поведении некоторых комиссаров:

«…когда мне приходилось встречаться с Марцинкевичем, он всегда казался мне особенно грустным. Чувствовалось, что он не вполне сочувствует новому течению, которому служил. В последний раз, что я его видела в “Гранд-Отеле”, он сказал мне, что его посылают куда-то с отрядом. После этого я его больше не видела и ничего не слышала о нём».

Ну а грабежи в городе продолжались, и некоторые знакомые Кшесинской были обчищены до нитки. Внезапно проводились обыски с непонятными целями, поскольку всё, что хотели найти, представители новых властей давно уже нашли. Однажды, когда явились с обыском днём и потребовали предъявить паспорта, Кшесинская заметила, что красноармеец держит паспорт вверх ногами, вырвала паспорт и заявила, что нечего поручать такие дела неграмотным. Однажды пришли искать великого князя Михаила Александровича. Потом уже стало известно, что местные власти получили сообщение, что он бежал из Перми предположительно в Кисловодск. Стало ясно, что началась охота на великих князей – членов Императорского дома Романовых.

Все эти мероприятия были обыкновенными грабежами. Кшесинская вспоминала:

«Обыски обыкновенно сопровождались отбиранием всего ценного, что солдатам попадалось под руки, и все поэтому стали прятать деньги и драгоценности. Тут, конечно, каждый проявлял свой талант и находчивость. Но часто приходилось менять места, так как, конечно, все прятали примерно одинаково, и, раз солдаты находили вещи в одной квартире в определённом месте, они в следующей искали в таком же. Например, прикалывали деньги под ящик, чтоб, когда открывали его, там денег не было. Но потом они это открыли и прямо лезли под ящики. Деньги я спрятала в нижнем этаже дачи, между окнами, в той верхней части, где окна не открывались, и для этого пришлось вынуть раму. Драгоценности я спрятала в полую ножку кровати, спустив их на ниточке, чтобы потом можно было вытащить обратно. Многие первоначально прятали свои кольца в банках с помадой, но солдаты скоро нашли это и прямо лезли туда пальцами. Многие дамы очень любили хвастаться, куда они прятали свои вещи, и, конечно, кто-нибудь подслушивал, и тайна была выдана. На этом хвастовстве многие попались…

В такой тяжелой атмосфере мы жили изо дня в день, никогда не зная, что нас ожидает даже через несколько часов. Из Пятигорска постоянно налетали блиндированные поезда с какой-нибудь очередной бандой, и это означало снова обыски, грабежи и аресты. Мы жили в постоянной тревоге за себя, за близких и знакомых…»

Иногда вдруг появлялись надежды на избавление, на то, что красных выбьют из города.

«Четырнадцатого июня с раннего утра послышались сперва дальние выстрелы, которые постепенно стали приближаться к городу со стороны вокзала. Перестрелка стала усиливаться, завязался бой. По городу быстро распространился слух, что это казаки наступают на Кисловодск и бьют большевиков, убегающих из города. Какие-то казаки действительно проскакали через город, к великой радости жителей, но скоро стрельба стихла, и наступила в городе мертвая тишина. Ни казаков, ни большевиков не видно было. Никто не знал, что, в сущности, произошло, стало только ясно, что если и были казаки, то они ушли куда-то обратно и мы снова остались во власти большевиков. Это и оправдалось, когда по городу стали снова бродить банды красноармейцев, арестовывая всех, кого они заподозревали в сочувствии казакам. Только позже мы узнали, что это был налёт партизанского отряда А. Шкуро, исключительной целью которого было ограбить казначейство большевиков и отобрать у них оружие для своих партизан, что Шкуро вполне удалось, но после его ухода город подвергся жестоким репрессиям».

Однажды сгустились тучи над великой княгиней Марией Павловной и двумя сыновьями, великими князьями Борисом и Андреем Владимировичами. Снова обыск, снова изъятие оружия, особенно представлявшего ценность.

Ночью ворвались какие-то люди в некотором подобии формы с обыском. Кто они, чекисты или просто красноармейцы, или не те и не другие, а грабители, сказать было трудно. Власть равнодушно взирала на бандитизм, потому что сама власть часто состояла из бандитов, переодетых в эрзац-форму. Знаков различия не было. Шинели без погон, причём носили их как зимой, так и весной и осенью. Даже летом иногда надевали внаброс. Всё своё носи с собой. Потому и «экспроприировать» старались не слишком объёмные ценности. Более всего любили, конечно, драгоценности отбирать на различные надуманные нужды.

Великая княгиня, её сыновья и адъютант великого князя Андрея Владимировича полковник Кубе терпеливо ожидали, когда всё завершится. Найти ничего не нашли. Всё было уже давно изъято на нужды республики в лице изымающих.

Старший, которого Кшесинская в мемуарах, видимо, более чем справедливо назвала главарём, указав на великого князя Бориса Владимировича и полковника Кубе, заявил:

– Ты и ты… Арестованы.

Им доставляло удовольствие хамить, грубить, звать на «ты» тех, кто, как они чувствовали, стоял в прошлом на высокой ступени иерархии.

Вся ватага направилась к выходу, подталкивая впереди себя арестованных. Один из членов этого не то отряда, не то банды спросил у главаря:

– А что энтого-то не взяли, – и указал на великого князя Андрея Владимировича.

– Он нормальный, умный мужик. Пущай покеда гуляет. Надо будет, возьмём.

Великая княгиня вышла на балкон и с ужасом смотрела, как уводили сына Бориса. Оказалось, что отряд пришёл всё же от местных властей.

Власть, именующая себя советской, хотя таковой на первых порах была очень вряд ли, обожала брать заложников. Правда, это было делом совершенно напрасным. Не вернётся же в город Шкуро, чтобы повиниться, вернуть награбленное у грабителей и попросить свободу для взятых в заложники.

С бандитскими повадками брать заложников пришлось познакомиться и в нашем роду. Мой прадед, Фёдор Мефодьевич Шахмагонов, создал перед 1-й мировой войной реальное училище в Калуге, которое затем преобразовал в гимназию для одарённых детей, в которой дети богатых учились за деньги, а дети из бедных семей – бесплатно.

После Октябрьской революции его на посту директора частной, его частной, гимназии заменили истопником этой гимназии, хотя он несколько отличался от истопника, имея перед революцией четыре докторские степени по археологии, физике, математике и естественным наукам. В этой очень и поныне знаменитой в Калуге гимназии, которая в современных путеводителях зовётся Шахмагоновской, преподавал Циолковский, её окончили знаменитые Чижевский и Карпов.

Так вот во время наступления войск Деникина на Москву прадеда взяли в заложники вместе с другими представителями культурного слоя Калуги. Посадили под арест и объявили, что если Деникин возьмёт Тулу, все будут расстреляны.

Но Деникин был разгромлен, Фёдора Мефодьевича отпустили, а позднее всё же вернули на должность директора гимназии. Позднее он перебрался в Москву и преподавал в ряде военных академий физику и высшую математику. Сохранились даже изданные академиями его методические разработки.

Там было ясно сказано: падёт туда, расстреляем, хотя и непонятно, как могли хотя бы на что-то повлиять заложники, даже если бы пожелали.

А вот описываемый эпизод в Кисловодске долгое время вообще не объясняли, что хотят от заложников.

Заложников набрали, увезли куда-то, но вот великому князю Борису Владимировичу и полковнику Кубе повезло. Привезли, велели ждать в коридоре под охраной некоего чучела в непотребной форме, но с винтовкой. И словно забыли.

Вспомнили лишь после полуночи и втолкнули в какую-то комнату, сплошь усыпанную окурками на полу. За столом важно восседал какой-то юнец с хилым лицом. «Студент», как окрестил его про себя великий князь Борис Владимирович. Среди интеллигенции, перебежавшей к новой власти, была мода на хилых и немощных волосатиков, которые каким-то чудодейственным образом оказывались в командирах над нормальными здоровыми мужиками.

– За что арестованы? – строго спросил студент.

– Понятия не имеем, – за двоих ответил полковник Кубе.

Студент сказал чучелу, стоявшему с винтовкой у входа:

– Ко мне старшего наряда, проводившего арест.

Тот пришёл, что-то стал объяснять, но запутался.

Студент приказал:

– Освободить и выписать пропуск. Пусть отправляются, откуда пришли.

Комендантский час действовал до утра.

У Матильды, когда арестованные вернулись, отлегло от сердца, но она снова подумала о великом князе Сергее Михайловиче, который всё ещё оставался в Петрограде. Она писала ему и получала редкие письма, несмотря на то что сменилась власть и, казалось бы, институты старой власти уже разрушены. Сергей Михайлович сообщил, что всем великим князьям приказано до 20 марта покинуть Петроград.

Сначала Сергей Михайлович отправился в Вятку, оттуда – в Екатеринбург. Из Екатеринбурга он успел даже прислать несколько писем, даже поздравление с днём рождения сына балерины. Пунктом отправления был указан Алапаевск. Никто ещё не знал, что готовилось чудовищное преступление по ликвидации членов дома Романовых.

Матильда рассказала о том, что было известно ей об этом преступлении:

«Вскоре… по радио сообщили, что Сергей и члены семьи, находившиеся вместе с ним в заключении в Алапаевске, похищены белогвардейцами. Это сообщение, увы, было заведомо ложное. Но кто тогда мог допустить такое вероломство. А как тогда мы были счастливы, что они спасены. Год почти что спустя, когда Сергея уже не было в живых, мы получили несколько открыток и даже одну телеграмму, застрявшие в пути.

Июль прошёл сравнительно спокойно, но к концу становилось всё тревожнее и тревожнее. Еще в первых числах июля по Кисловодску распространился слух о гибели в Екатеринбурге Государя и всей Царской семьи. Мальчишки бегали по городу, продавая листки и крича: “Убийство Царской семьи”, но никаких подробностей не было. Это было настолько ужасно, что казалось невозможным. Все невольно лелеяли надежду, что это ложный слух, нарочно пущенный большевиками, и что на самом деле их спасли и куда-то вывезли. Эта надежда ещё долго таилась в сердцах. Я до сих пор слышу голоса этих мальчишек, как эхо расходившееся по всем направлениям».

Конечно, Кшесинской впоследствии стало известно многое. Но был создан такой калейдоскоп сведений, что трудно было разобраться, где правда, а где ложь.

А вот в Кисловодске великих князей всё ещё не арестовывали, хотя было ясно, что за этим дело не станет. Кшесинская вспоминала:

«Потом наступили кошмарные дни. Седьмого августа… были взяты Великие Князья Борис и Андрей Владимировичи и увезены в Пятигорск с группою других арестованных… На следующий день, 8 августа, к вечеру, они вернулись домой, но находились под домашним арестом. В доме был поставлен караул, и выходить они не могли.

…Потом я узнала, что произошло. В ночь с 6 на 7 августа дача Семенова, где они жили, была оцеплена большим отрядом красноармейцев, часть которого вошла в самый дом, и у всех дверей комнаты, где они спали, поставили часовых, чтобы никто не мог выйти и сообщаться друг с другом. Обыскав весь дом, они приказали Великим Князьям Борису и Андрею Владимировичам одеться и следовать за ними. Полковник Кубе, адъютант Великого Князя Андрея Владимировича, в последнюю минуту попросился их сопровождать. Никто в доме не знал, куда их повели. Думали сперва, что их повели в местный совдеп, как обыкновенно бывало, но оказалось, что их повели на вокзал и посадили в вагон под охраною часовых. В тот же вагон постепенно стали приводить арестованных: генерала Бабича, бывшего Наказного Атамана Кубанского Войска, Крашенинникова, Прокурора Петербургской Судебной Палаты, и князя Л. Шаховского. Сбор арестованных длился с пяти часов утра до девятого часа. Пока они ещё все сидели в вагоне, как мне рассказывал потом Андрей, солдаты говорили, что здесь, в Кисловодске, проживает Кшесинская, следовало бы и её захватить с собою. Арестованных отвезли в Пятигорск, сначала в местный совдеп, а оттуда, после допроса, в Казенную гостиницу, где всех заперли в одной комнате: Бориса, Андрея, Кубе, генерала Бабича, Крашенинникова и князя Л. Шаховского. Ночью сперва вывели и перевели в местную тюрьму Кубе, Крашенинникова и князя Л. Шаховского, а потом генерала Бабича, который был тут же, на улице, растерзан толпою».

Над всеми узниками нависла угроза смерти. Но и в рядах комиссаров были разногласия. К примеру, комиссар Лещинский был против лишнего кровопролития. Конечно, ангелов в среде апологетов новой власти не было, но и чистым зверьём были далеко не все. Несмотря на требование местного совдепа расстрелять всех, Лещинский сумел убедить депутатов.

Кшесинская рассказала о спасении узников:

«Лещинский предупредил их, что не доверяет местным красноармейцам, и потому вызвал из Кисловодска горского комиссара со своею охраною, чтобы их доставить из Пятигорска в Кисловодск… Красноармейцы не хотели их отпустить без прямого приказа местного совдепа, но внушительный вид горцев и их количество произвели соответствующее впечатление. Лещинский их посадил в приготовленные извозчичьи экипажи, по одному в каждый с двумя горцами, проводил на вокзал и с первым проходившим поездом сам отвёз в Кисловодск в их дом, но для охраны оставил при доме караул горцев и просил не выходить, так как не ручается за безопасность – их могут на улице схватить и снова арестовать… Лещинский потом снова приехал к Борису и Андрею Владимировичам и посоветовал им бежать в горы, так как он не может ручаться, что Пятигорский совдеп снова не постановит их арестовать, и тогда ему будет очень трудно что-либо сделать для них. Для облегчения бегства он снабдил их всех особыми документами под вымышленными именами, как будто они командированы по делам совдепа… Тринадцатого августа Борис, Андрей и Кубе бежали в горы, в Кабарду, на парной линейке, где и скрывались до конца сентября. Долгое время я совершенно не знала, где они, собственно, находятся, так как они первое время скитались по разным аулам и, только поселившись у Кононова, могли наконец дать о себе знать через доверенное лицо. Одно утешение было, что они вне опасности. Это было главное».

А вот как рассказал о спасении великих князей великий князь Александр Михайлович:

«Великие Князья Борис и Андрей Владимировичи обязаны спасением своих жизней поразительному совпадению, к которому, если бы его описал романист, читатель отнесся бы с недоверием. Командир большевистского отряда, которому было приказано расстрелять этих двух Великих Князей, оказался бывшим художником, который провёл несколько лет жизни в Париже в тяжёлой борьбе за существование, тщетно надеясь найти покупателя для своих картин. За год до войны Великий Князь Борис Владимирович, прогуливаясь по Латинскому кварталу, наткнулся на выставку художественно нарисованных подушек. Они понравились ему своею оригинальностью, и он приобрёл их значительное количество. Вот и всё. Большевистский комиссар не мог убить человека, который оценил его искусство. Он посадил обоих Великих Князей в автомобиль со значком коммунистической партии и повёз их в район белых армий».

Точнее, наверное, всё-таки он отвёз их не в расположение белых армий, а гораздо более реально – в горы.

Революционные будни Кавказских минеральных вод

Стало известно, что в Пятигорске всё вообще гораздо страшнее, нежели в Кисловодске. Один из офицеров рассказал, что там в сентябре арестовано несколько генералов, в числе которых и генерал от инфантерии Н. В. Рузский.

– Как? Неужели? – удивилась Кшесинская. – Он ведь так ратовал за свержение царя.

– Не просто ратовал. Он был в сговоре с Родзянко. Он заманил царя на станцию Дно. Барон Фредерикс присутствовал при отречении – так называемом отречении. Рузский грубил императору, требовал, чтобы тот подписал манифест об отречении. Государь отказался это сделать. Тогда Рузский грубо схватил государя за руку и прижал его руку в столу. Там лежали манифест об отречении и телеграмма в войска.

Далее офицер описал этот ужасный эпизод.

Рузский требовал, срываясь на крик:

– Подпишите, подпишите немедленно. Разве вы не видите, что вам ничего другого не остаётся. Если вы не подпишете, я не отвечаю за вашу жизнь.

Но государь не боялся смерти. Он отвечал:

– Я ответственен перед Богом и Россией за всё, что случится и случилось. Я никогда не буду в состоянии, видя, что делается министрами не ко благу России, с ними соглашаться, утешаясь мыслью, что это не моих рук дело, не моя ответственность.

Он отказался подписать манифест и, вырвав руку, взял карандаш, чтобы подписать телеграмму в войска. Он понял, что находится в ловушке, и это была единственная возможность известить войска об измене и насилии над ним.

Государь был поражён, подавлен, ему не верилось в то, что происходило.

– Вот почему великая княгиня Елена Петровна писала, что государь простил всех изменников, всех кроме генерала Рузского. Она записала его слова: «Бог не оставляет меня, Он даёт мне силы простить всех моих врагов и мучителей, но я не могу победить себя ещё в одном: генерал-адъютанта Рузского я простить не могу!»

– Ещё бы, – сказал офицер. – Он же однажды уже простил этого изменника. Ведь Рузский не раз за время войны подыгрывал врагу. Ещё в начале войны, когда были окружены крупные силы германцев, он, несмотря на успехи боевых действий, дал приказ на отход. Врагу удалось выйти из окружения. А затем из-за его преступных действий десятая армия потерпела поражение.

– И государь простил его? – спросила Кшесинская.

– Рузский имел привычку сваливать свои неудачи на подчинённых. И на этот раз вывернулся, добился снятия с должностей невиновных командующих. А затем и сам сказался больным, чтобы уйти от ответственности.

– И каким же образом вернулся в строй? – удивилась Кшесинская.

– Повинился перед государем, и тот поверил и простил. По его инициативе Рузский возглавил Северный фронт.

Это случилось 1 августа 1916 года… Современники отмечали, что, будучи командующим, Рузский «отличался осторожностью и избегал решительных действий и крупных войсковых операций». Что касается осторожности, такими терминами нередко оправдывают предательства.

Более всего Кшесинскую потрясло то, как Рузский вёл себя с государем на станции Дно.

И вот Рузский был арестован теми, кого привёл к власти, отобрав её у государя. Если бы он не посадил на шею России бандитское и грабительское Временное правительство, то и большевики бы не пришли к власти. Сколько сказано о том, что уже в апреле планировалось мощное и победоносное наступление, отразить которое Германия уже сил не имела.

11 сентября 1918 года его схватили в Ессентуках и привезли в Пятигорск, откуда только-только были вывезены великие князья Андрей и Борис Владимировичи.

Прошло около двух месяцев, и города Кавказских Минеральных Вод облетела весть, что 1 ноября Рузский казнён на склоне горы Машук. Причём его не расстреляли, как истого военного, изрезал кинжалом председатель чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем Григорий Атарбеков. Есть данные, что Рузского закопали в землю ещё живым.

Кшесинская ужаснулась жестокости, но ни у неё, ни у её окружения жалости именно к этому казнённому не было. Он получил по заслугам. Другое дело – остальные сорок семь человек, казнённые в те дни: герой Первой мировой войны генерал Георгий Туманов, псковский губернатор, сенатор, Николай Медем, болгарский и русский генерал Радко-Дмитриев.

Кшесинская и её окружение жили то в страхе, то в надежде. Ведь никто не представлял себе размеров катастрофы, обрушившейся на империю, ну и, конечно, в первую очередь на аристократические слои общества. Все ждали какого-то чудесного избавления, просто не понимая, как это может разнузданная и необузданная толпа построить что-то реально серьёзное, способное, кроме того, конкретно защитить себя от профессионалов, из которых состояло Белое движение.

«До нас стали доходить слухи, что в разных местах вокруг Кисловодска вспыхивают восстания казаков против большевиков, но все это было лишь слухами, и никто ничего не знал в точности. Но наконец настал желанный день: Шкуро вторично налетел на Кисловодск и занял его, на этот раз со сравнительно большим отрядом казаков. Мы вздохнули свободно, большевики исчезли куда-то… 23 сентября, под вечер, с гор вернулись Великие Князья Борис и Андрей Владимировичи с полковником Кубе, верхом, в сопровождении кабардинской знати, которая охраняла их во время перехода из Кабарды в Кисловодск. За то время, что братья скрывались в горах, они обросли бородами, и Андрея многие принимали за Государя. Действительно, сходство было».

Впрочем, порою уже не хватало сил бояться. Такое случается с людьми, которые переносят ужасы унижения, угроз. Знаменитый французский летчик писатель Антуан де Сент-Экзюпери (1900–1944) в своё время отмечал: «Люди, застигнутые катастрофой, уже не боятся. Пугает только неизвестность. Но, когда человек уже столкнулся с нею лицом к лицу, она перестает быть неизвестностью. А особенно, если встречаешь её вот так спокойно и серьёзно».

Кшесинская всё спокойнее рассказывала о своих перипетиях, поскольку пропадало чувство страха и на смену приходило чувство осторожности, чувство самосохранения, причём последнее пересиливала тревога за родных и близких.

Она так и не получила точных известий о великом князе Сергее Михайловиче, где-то в горах скрывались великий князь Андрей Владимирович с братом. А Шкуро не имел возможности противостоять красноармейцам и спасать беженцев. Он просто отправил всех на Тамбиевский аул.

«Картина была тяжелая, – писала Кшесинская, – подвигались, кто на чём попало, некоторые шли пешком, волоча на плечах свое последнее имущество. Мы, конечно, не знали, что делается кругом нас и где были большевики. У всех была одна и та же мысль: скорее уйти подальше от них, каким угодно способом. На полпути до Тамбиевского аула вся наша колонна беженцев попала под артиллерийский огонь большевистской батареи. Снаряды рвались над нашими головами, и паника поднялась ужасная. Кто стал гнать лошадей вперёд, кто бросился в сторону от дороги, чтобы укрыться от опасности».

Тяжёлый, изнурительный путь. Опасения набегов красных… Всё было по дороге к аулу. Практически никакого транспорта: даже гужевого не хватало – самых простых, обычных подвод. Может, подводы и нашлись бы в окрестностях Кисловодска, но где же взять лошадей. Недаром была пословица: красные придут – грабят, белые придут – грабят. Ведь не красные же открыли ящик Пандоры, а белые, именно белые в феврале 1917 года. Тогда они белыми ещё не назывались.

Точного определения, что такое Белое движение, не дано, хотя в Википедии объясняется, что это «военно-политическое движение разнородных в политическом отношении сил, сформированное в ходе Гражданской войны 1917–1923 годов в России с целью свержения советской власти. Включало в себя представителей как не принявших диктатуру большевиков социалистов и демократов, общепатриотически настроенных военных, так и монархистов, объединённых против большевистской идеологии и действовавших на основе принципа “Великой, Единой и Неделимой России”. …Термин “Белое движение” зародился в Советской России, а с 1920-х гг. стал употребляться и в русской эмиграции».

Но есть и более интересное мнение – мнение незаслуженно отодвинутого от писательских пьедесталов Алексея Черкасова, автора невероятно популярных в середине восьмидесятых ходов прошлого века романов «Хмель», «Конь рыжий», «Чёрный тополь».

В 1985 году массовым стотысячным тиражом вышел первый роман трилогии «Хмель», причём было указано авторство на переплёте Алексея Черкасова и Полины Москвитиной. А вот история самого первого издания, ещё в Иркутске, знакома мне от моего деда, писателя Фёдора Фёдоровича Шахмагонова, как раз в годы первого издания романа работавшего литературным секретарём Михаила Александровича Шолохова.

Но об этом чуть позже, а пока непосредственно о Белом движении и о том, как оно, по мнению писателя Алексея Черкасова, возникло.

В романе «Хмель» – «Переворот», завязь шестая, читаем:

«Всё перепуталось в городе на Енисее – казаки – казаки – осадное положение – 26 пудов 26 фунтов золота – балансы принимает новоявленный Госбанк – 9 посылок серебра – лязганье затворов – безусые гимназисты – офицеры – пророк Моисей – белогвардейцы… Так, значит, они уже появились, белые? Кто их впервые назвал так? Ещё не обожгла щеки и обнаженную грудь Сибири гражданская заваруха, ещё казаки сонно и покойно тряслись в своих сёдлах вверх по Енисею к Даурску, а некий безвестный журналист почтово-телеграфного агентства, телеграфируя в “Правду”, употребил такое слово – белогвардейцы…

Белые, белые!..

Как будто все просто и обычно…

И не просто и не обычно.

Город был парализован – бастовали банковские служащие, прекратив все операции по наущению Афанасьева и Николая Гадалова; бастовали губернские чиновники по наущению Свешникова, бастовали и требовали, требовали:

– Советы без большевиков! – Это был вопль эсеров.

Миллионщики и банкиры губернии вели тайный сговор с американскими, английскими и французскими представителями миссий и фирм, обещая забастовщикам выплачивать зарплату в золотой валюте в течение шести месяцев, только бастуйте, не сотрудничайте с большевиками…»

Вот тут и дано объяснение, как появилось понятие Белого движения… Действительно, кто-то выпускает в оборот новое слово, которое точно отражает содержание событий, партий, движений, и вот оно уже входит в широкий оборот.

И ещё один момент просматривается в цитате. Все революционные и контрреволюционные демонстрации, протесты, дебоши – дело оплачиваемое. Таковым являлось всегда.

Ну а теперь об истории первого издания романа «Хмель», мало кому известного. Сказано в предисловии к изданию 1985 года, что роман высоко оценил патриарх нашей литературы Михаил Александрович Шолохов.

Что бы там ни говорить, а в послевоенное время, особенно в хрущёвскую «оттепель», советская литература вот как-то не была богата шедеврами. Михаил Александрович Шолохов, к которому в станицу Вёшенскую потоком шли рукописи начинающих литераторов, надеявшихся на поддержку, сказал моему деду:

– Читай, Фёдор. Мне некогда. Но если будет что-то путное, сразу мне на стол.

Собственно, это было одной из задач секретаря. Отвечать на письма, а если требовалась помощь, то и оказывать её от имени и под патронажем Шолохова.

И вот в один из дней начала шестидесятых мой дед стал просматривать очередную объёмную стопку. Алексей Черкасов. «Хмель». Кажется, пришла только первая книга трилогии «Сказание о людях тайги» и соавтора не было указано.

Фёдор Шахмагонов потом вспоминал, что начал читать и не мог оторваться. Ну и принёс под вечер роман Михаилу Александровичу, пояснив, что вещь – талантливая, необыкновенная.

– Не может такого быть, – сказал Шолохов.

Мой дед стал убеждать.

– Ну, хорошо, Фёдор, если я через двадцать минут брошу, с тебя коньяки. Ну а если нет – с меня, – пошутил Михаил Александрович.

Ну что ж, дело, конечно, не в коньяке, но мой дед, как вспоминал, с волнением ждал эти двадцать минут. Неужели ошибся и напрасно оторвал Шолохова от дел.

Прошло двадцать минут, тридцать…

Заглянул в кабинет, как, мол?

Шолохов отмахнулся:

– Не мешай!

А утром решительно сказал:

– Надо немедленно издавать книгу. Подготовь телеграмму первому секретарю Красноярского крайкома.

Казалось бы, при чём здесь «Хмель», если книга о балерине Кшесинской? Нельзя забывать, что книга только о балете была бы весьма скудна и однотонна. Ведь Кшесинская, как говорится в пословице, посетила сей мир в его минуты роковые. И к тому же её любовные дела, назовём их любовными драмами, целиком и полностью переплетаются с этими минутами роковыми. Двум особенно дорогим ей людям – свергнутому царю Николаю Александровичу – Ники – и великому князю Сергею Михайловичу – выпала судьба побывать в тех краях, которым посвящены книги романа. И достаточно прикоснуться к ним, чтобы понять, в какую поистине горячую точку отправили их и многих членов императорской фамилии взбесившиеся временщики и что там с ними выделывали те, кто быв ничем, решили стать всем.

Ну а у самого автора Алексея Тимофеевича Черкасова (1915, Енисейская губерния – 1973, Симферополь) судьба не из лёгких. Испытал он и ложное обвинение, и арест. Отбыл три года с 1937 по 1940-й на строительстве Волго-Донского канала. Затем был освобождён, даже судимость сняли и выплатили компенсацию за годы заключения. А потом снова арест, в 1942-м, суровый приговор и психушка.

В 1985 году трилогия вышла под двумя фамилиями – Алексей Черкасов и Полина Москвитина. Полина Дмитриевна – супруга Алексея Черкасова. Она была сотрудницей НКВД, и в задачу её входила перлюстрация писем заключённых, а в их числе Алексея Черкасова. Она была поражена его письмами к матери, отправилась в психбольницу, познакомилась с Алексеем Черкасовым, разобралась в его деле, доказала невиновность и добилась освобождения, вскоре после которого они поженились. Сначала по письмам, а потом и при встрече она была покорена этим человеком.

Любовь всесильна. Замечательный писатель и философ Василий Васильевич Розанов отметил в одной из своих книг:

«Любить – значит “не могу без тебя быть”, “мне тяжело без тебя”; “везде скучно, где не ты”. Это внешнее описание, но самое точное. Любовь вовсе не огонь (часто определяют), любовь – воздух. Без нее нет дыхания, а при ней “дышится легко”. Вот и всё».

Разве не дышит этим «тяжело без тебя» и т. д. каждая строка мемуаров Матильды Кшесинской?

Но не всегда всесильны влюблённые. Что помешало цесаревичу Николаю и Матильде обрести своё счастье? Долг цесаревича перед…Тут даже не скажешь, перед чем, поскольку историей не раз доказано, что, несмотря на то что многие заморские принцессы становились в России более чем достойными супругами русских государей, в международной политике это мало помогало.

Конечно, стань Кшесинская – прикинем невозможное – супругой Ники, не гулять бы ей по Кисловодску и не вышагивать теперь с толпой беженцев, спасаясь от красных.

Вернёмся же на Северный Кавказ, где развёртывались драматические события.

Матильда вспоминала:

«…К вечеру вся беженская колонна стянулась в Тамбиевский аул… Сюда же прибыл и сам Шкуро со своим штабом, что очень успокоило беженцев, а то многие собирались двигаться дальше, хотя при наступлении темноты это было очень опасно. Мы все думали, что теперь находимся под прикрытием крупного отряда казаков. Шкуро отдавал приказания своему штабу, как будто у него большой отряд, он звонил по телефону, отдавая кому-то приказания. Это делалось так спокойно и с такой уверенностью, что все невольно верили в могущество его войска. Лишь потом мы узнали, что у Шкуро была лишь небольшая кучка казаков, и он только делал вид, будто их было много. Делалось это не зря, а чтобы ввести в заблуждение большевистских шпионов, что ему вполне удалось, – нас не преследовали.

На следующий день мы двинулись дальше на Бекешевскую станицу, но выступили почему-то очень поздно, после полудня, и прибыли туда ночью. Это, естественно, вызвало нервное настроение, так как в темноте очень легко сбиться с пути и попасть в руки к большевикам. Добрались мы благополучно, хотя с продолжительными задержками в пути. Но в Бекешевской станице оставаться было опасно. Большевики наступали, и нас двинули дальше, на Балтапашинскую станицу…

Шкуро захватил Кисловодск с очень небольшим отрядом казаков, который не выдержал бы атаки большевиков. Ему приходилось все время маневрировать и уклоняться от столкновений. Мы были окружены со всех сторон отрядами большевиков, которые шли за нами по пятам, не рискуя нас атаковать, так как не знали в точности сил Шкуро. В Кисловодске Шкуро захватил полевую беспроволочную станцию, благодаря которой он мог связаться с главными силами Добровольческой армии и получить известие, что к нам на выручку идёт в Балтапашинск сильный отряд генерала Покровского. Оба отряда, Покровского и Шкуро, представляли уже крупную силу, с которой большевикам придётся считаться. Это известие всех страшно обрадовало».

Разрозненные отряды сопротивления большевистской революции постепенно сливались в более значительные, а из них формировались ещё более крупные. Так создавались белые армии.

В Кисловодске все ждали освобождения от красных. Кшесинская вспоминала, что «в день прибытия отряда Покровского все высыпали на улицы и собрались на площади вокруг церкви. Приход и парад отряда произвели на всех нас глубокое впечатление: впереди ехали старые штандарты Конвоя Государя, блиставшие на солнце своими серебряными лентами».

Как они все, беженцы из столицы и других центральных районов России, истосковались по порядку, по стройным рядам воинских частей.

Восторг вызвало то, что «многие старые казаки, служившие в Конвое, надели прежнюю форму».

Не хотелось верить, что со старой жизнью всё кончено, что теперь править будут те, кто умеет только грабить и убивать. Должно было пройти ещё достаточно много времени, чтобы уже новая, большевистская власть обуздала беспредел.

А пока, радуясь старой форме, радуясь стройным рядам воинов, «многие становились на колени, крестились, и слёзы лились от радости».

Был праздник. Кшесинская отметила:

«По случаю прибытия генерала Покровского был организован обед особым комитетом беженцев, на который были приглашены Великие Князья Борис и Андрей Владимировичи. Это было крупным событием в нашей скитальческой жизни».

Генерал Виктор Леонидович Покровский (1889–1922) был активным участником 1-й мировой, или, как в ту пору называли её в России, великой войны, на фронтах которой дослужился до чина штабс-капитана. Но уже в январе 1918 года ему был пожалован чин полковника, а в марте – генерал-майора. Правда, чины полковника и генерал-майора он получил уже в Гражданскую войну. Они были присвоены Кубанской Радой. Позднее, в апреле 1919 года, приказом Главнокомандующего Вооружёнными силами Юга России он был произведён в генерал-лейтенанты.

Но в описываемые события он был генерал-майором.

Антон Иванович Деникин дал ему весьма лестную характеристику:

«Покровский был молод, малого чина и военного стажа и никому неизвестен. Но проявлял кипучую энергию, был смел, жесток, властолюбив и не очень считался с “моральными предрассудками”. …Как бы то ни было, он сделал то, чего не сумели сделать более солидные и чиновные люди: собрал отряд, который один только представлял из себя фактическую силу, способную бороться и бить большевиков».

Удивительна его судьба… До революции он, выпускник Одесского кадетского корпуса и Павловского военного училища, окончил после этого класс авиации Санкт-Петербургского политехнического института, а затем перед самой войной – Севастопольскую авиашколу. Стал военным лётчиком, быстро получил назначение командиром эскадрильи, а в 1916-м стал командиром 12-го авиаотряда в Риге. К сожалению, долгое время у нас предавались забвения те, кто отважно сражался на фронтах 1-й мировой войны, а затем оказался в рядах Белого движения. А между тем Виктор Покровский стал первым русским лётчиком, совершившим по тем временам не совсем обычный подвиг, – он принудил немецкого лётчика к посадке на нашем аэродроме. Так что кроме пленного нам достался и совершенно исправный самолёт. За этот подвиг Покровский был награждён орденом Святого Георгия 4-й степени.

После крушения империи он сделал свой выбор – сумел пробраться на юг России и в начале 1918 года по поручению Кубанской Рады сформировал добровольческий отряд численностью в три тысячи сабель, который превратился затем в Кубанскую армию. Ещё до формирования крупного отряда он совершал дерзкие налёты на красноармейские части, причём одерживал победы под Энемом и у станицы Георгие-Афипской. Но и сам потерпел поражение от превосходящих сил армии знаменитого генерала Сорокина.

В описываемое Кшесинской время Покровский воевал на Кавказе, последовательно выдвигаясь по службе от должностей командующего войсками Кубанского края, командира 1-й Кубанской бригады и командира 1-й Кубанской конной дивизии до командующего с января 1919 года 1-м Кубанским корпусом. В июле 1919 года он уже командовал группой войск Кавказской армии под Царицыным, где овладел городом Камышин на Волге.

Генерал Врангель писал о нём: «Незаурядного ума, выдающейся энергии, огромной силы воли и большого честолюбия, он в то же время был малоразборчив в средствах, склонен к авантюре».

Врангель несколько смягчил характеристику. Покровский был не только крайне дерзок, бесстрашен, но и жесток – сочетание весьма редкое. Обычно жестокость соседствует с трусостью. А здесь перед нами и отважный лётчик, и храбрый кавалерийский командир. Но известен также так называемой Майкопской резнёй, в которой было казнено около 2000 человек, причём не только пленных красноармейцев, в основном взятых в плен, но и жителей, произвольно обвинённых в большевизме лишь потому, что на них были рабочие спецовки. При этом говорили, что он будто бы заявлял, что «вид повешенного оживляет ландшафт», а «вид на виселицу улучшает аппетит». Современный российский историк Кубани доктор исторических наук Сергей Владимирович Карпенко писал:

«Его страшная репутация вешателя подчёркивалась внешним видом. Невысокая сутуловатая фигура, затянутая в неизменную черкеску, нахмуренный лоб, крючковатый птичий нос и пронзительный взгляд тёмных глаз напоминали беспощадного степного хищника. Грозный вид вооружённых до зубов офицеров его личного конвоя – чеченцев и ингушей – ещё сильнее сгущал атмосферу страха вокруг обожаемого ими начальника».

Кшесинская коснулась одной из казней:

«…Однажды на площади, около церкви, стали воздвигать нечто всем нам незнакомое, но скоро из расспросов мы узнали, что строят виселицу и что скоро будут вешать большевиков. Как раз мой сын пошёл со своими сверстниками на речку, и они должны были возвращаться через площадь именно в то время, когда будут казнить большевиков. Андрей поспешил пойти за ними и привёл их домой кружными путями. Я, конечно, не выходила из дома, но моя сестра с мужем пошли посмотреть на это ужасное зрелище, в чём я их обоих очень укоряла».

Эпидемия жестокости и садизма

Гражданская война – действо страшное в жизни любых народов. Наш знаменитый хирург Николай Иванович Пирогов говорил, что война – это травматологическая эпидемия, ну а Гражданская война, в таком случае, эпидемия жестокости и садизма…

Интересны такие строки из воспоминаний Кшесинской:

«Теперь перед нами вставал новый вопрос: куда переехать и где жить до полного усмирения всего Северного Кавказа».

До полного усмирения? Из этой фразы видно, насколько слабо представляли в ту пору и беженцы, о которых идёт речь и среди которых была наша знаменитая балерина, но и вообще многие и очень многие люди, что произошло в России, и чем всё происходящее может закончиться. Конечно, довольно быстро формируемые добровольческие части и соединения формировались вовсе не для пустого кровопролития и вовсе не для грабежей, поскольку грабили-то как раз тех, кто вступал в эти все контрреволюционные формирования. Конечно, были определённые задачи, которые порождали определённые надежды. И конечно, большевистские призывы и откровенные заявления о том, что молодая советская республика в опасности, не были пустым звоном. Конечно, чаша весов колебалась, но где-то всё-таки уже было предопределено будущее России, назначенной в костёр для разжигания мирового пожара. Но так глубоко Кшесинская мыслить не могла. У неё по-прежнему были заботы более прозаичные и приземлённые, более простые. Уберечь сына, постараться уберечь и своего возлюбленного, своих близких, которые тоже приехали на Кавказ. Ну и спастись самой.

А тут уж надо было и самой же принимать решения. Где же всё-таки безопаснее пережить время, пока белогвардейские войска умиротворят Кавказ? И мало кто понимал, что не пережидать надо это время, а, если уж не по пути с советской властью, срочно бежать из России. Вот великий князь Сергей Михайлович пережидал, мало того, пережидая, старался сохранить имущество Матильды, будучи уверен, что всё ещё вернётся на круги своя, что советская власть пришла ненадолго. И даже если не удастся вернуть царя, то, во всяком случае, будут править в России какие-то здравые силы. И даже столь осведомлённый, грамотный, можно сказать, политически подкованный человек, как Сергей Михайлович, не понимал, что большевики – враги открытые, явные, где-то бесчестные, а где-то и не очень. А вот та мерзопакостная команда, которая именовалась Временным правительством, просто-напросто шайка негодяев, предателей и клятвопреступников. Если большевики, безусловно, неоправданно жестоко, преступно казнили и членов Императорского дома, и вообще апологетов старого мира, то дельцы Временного правительства своими подленькими действиями способствовали этим казням, и прежде всего казни царской семьи, которую держали перед арестом, вместо того чтобы срочно отправить из России.

Верно говорят: «Кабы знал, где упасть, так бы соломки подостлал».

Но есть и другое мнение. Императрица Мария Федоровна, супруга Александра III, писала сыну, великому князю Георгию Александровичу:

«Это всё Божья милость, что будущее сокрыто от нас и мы не знаем заранее о будущих ужасных несчастьях и испытаниях; тогда мы не смогли бы наслаждаться настоящим, и жизнь была бы лишь длительной пыткой».

Так что все беженцы, окружавшие Кшесинскую, и думать не думали о том, что пора бы им собираться в эмиграцию. Они выбирали между Екатеринодаром и приморскими городами – Новороссийском, Туапсе, Анапой… Великая княгиня Мария Павловна обратилась за советом к генералу Покровскому, и тот порекомендовал ей вместе с сыновьями Борисом и Андреем Владимировичами переждать тяжёлые времена в Анапе. Он заявил, что там действительно спокойно. Правда, он всё же намекнул и на то, что приморские города выгоднее уже тем, что можно воспользоваться морским транспортом, чтобы уйти от опасности.

Он даже обещал обеспечить доставку их до Анапы под охраной своего личного конвоя, сначала до станиц Лабинской на подводах, затем до Туапсе поездом, а далее пароходом, который будет подготовлен заранее.

Кшесинская подробно описала эту поездку:

«С Великой Княгиней решила ехать целая группа наших беженцев, чтобы воспользоваться нашей охраной и доехать кто до Туапсе, а кто до Новороссийска. 19 октября двинулись в путь.

Первая ночевка была назначена в станице Попутной.

До отхода поезда оставалось около пяти часов, и нас разместили в разных домах, ведал этим офицер из отряда генерала Покровского и каждому говорил, куда идти. Мне с сестрой, сыном и Зиной указали дом, не называя нас по имени, куда мы и пошли. Семья, куда нас направили, была многочисленной – нас очень любезно встретили, угостили чаем и чудной закуской. После чая барышня, чтобы занять меня, стала показывать мне иллюстрированные журналы, где, между прочим, была фотография моей статуэтки работы князя Паоло Трубецкого, и барышня стала мне объяснять, что эта статуэтка знаменитой балерины Кшесинской, на что я, улыбаясь, ответила, что это я сама. Сюда же потом пришли Борис и Андрей. Хозяева, видимо, были несколько смущены нашим присутствием, опасаясь, как бы после нашего ухода им не было плохо от большевиков…»

Словом, обстановка была более чем неясной, то верх брали красные, то белые.

На территории, занятой белогвардейскими частями, порядок постепенно устанавливался, причём чем дальше от фронта, тем твёрже. Но революционные бури давали о себе знать. Кшесинская рассказала, что «вагоны оказались в довольно плачевном виде, обивка с диванов была сорвана солдатами». И прибавила: «Мелочи нас мало смущали, мы уже привыкли ко всему за это время».

И вот ещё наблюдение…

«…в Туапсе, на вокзале стоял жандарм в своей старой форме, и многие бросились его целовать, этого никто не ожидал». А всё мечтали, как признавалась Матильда, «о том времени, когда будем вместе гулять по Парижу…»

Долгие месяцы испытаний переделали многих. Когда беженцы, отправившиеся в Анапу вместе с великой княгиней Марией Павловной, увидели пароход, на котором предстояло плыть в Анапу, пришли в ужас и не спешили занимать места. Вдруг да великая княгиня не пожелает садиться на такую страшную, обтрёпанную развалину.

«Но вот приехала Великая Княгиня, любезно поклонилась капитану, который её встретил у сходней, и как ни в чем не бывало, смело вошла на пароход, поднялась на верхний мостик, невозмутимо уселась в кресло, наблюдая оттуда, как стали грузиться все беженцы».

Впрочем, в большинстве своём члены царствующего дома были воспитаны не так, как нынешние всякого рода «мажоры» и князи из грязи. Известно, какой спартанский образ жизни вёл, к примеру, император Николай I, который, ещё будучи великим князем, поразил всех во время посещения Англии тем, что вместо матрасов и подушек просил стелить ему солому.

Кстати, он учил своих детей: «Ведите себя так, чтобы вам прощали, что вы родились великими князьями».

22 октября 1918 года Матильда Кшесинская прибыла в Анапу. Ровно год минул с той поры, как большевики разогнали банду под именем Временное правительство, но так и не сумели окончательно взять власть на всей территории России.

Балерина писала в мемуарах:

«Было раннее утро, когда мы пристали к молу Анапы. Город ещё спал, и на молу никого не было. Мы все уселись на наших сундучках в ожидании нашей судьбы. Положение было не из приятных. Хотя город и был освобождён, но, как это часто случалось в тылу Добровольческой армии, банды, скрывавшиеся в горах и лесах, нападали по временам на эти освобождённые города, а войск для их охраны не было никаких… На разведку в город пошел офицер Мяч, командированный генералом Покровским сопровождать Великую Княгиню. Он должен был разыскать местного коменданта, узнать от него, каково положение города, и получить помощь в приискании помещения для Великой Княгини и для нас всех.

Мы ожидали возвращения сотника Мяча более часа. Он вернулся с успокоительными известиями, что в городе полный порядок и никакой опасности нет…»

Устроились. Жизнь постепенно налаживалась, а главное, не было опасности бесконечных обысков и арестов.

«Великие Князья Борис и Андрей Владимировичи поместились с Великой Княгиней Марией Павловной в доме одного зажиточного казака, но каждый день приходили к нам чай пить и играть в “тётку”». То есть Андрей был поблизости, сын с ней, и Кшесинская постепенно отдыхала от тревог и страхов Кисловодска.

Кшесинская отметила в мемуарах, правда вскользь, важное для Европы событие, которое для России столь важным уже не было…

«Огромною для всех радостью было известие, полученное вскоре по нашем прибытии в Анапу, что война окончена. Но с облегчением мы вздохнули лишь в тот день, когда союзный флот прорвал Дарданеллы и в Новороссийск пришли английский крейсер “Ливерпуль” и французский “Эрнест Ренан”. Это было 10 (23) ноября. В этот день мы почувствовали, что мы больше не отрезаны от всего света».

Событие то казалось радостным, но оно, положив конец войне, одновременно дало начало полномасштабной иностранной военной интервенции в России. И, конечно, балерине тогда было не понять, что таит в себе эта интервенция, завуалированная под помощь власть имущим. Тут ведь даже трудно ясно и точно прописать, кому всё же собирались помогать интервенты? Государю? Так при их же попустительстве государя не только свергли, но, как убеждённо говорили все вокруг, убили. Кому же помогать? Временное правительство изжило себя своими же преступлениями. Возникало огромное количество различных правительств во всех концах России, которые не могли быть легитимными. Но так ведь западным заправилам и не нужно было никакой легитимности. Им нужно было в очередной раз разграбить Россию. Но если после минувших грабежей они получали по заслугам, то теперь бояться, как казалось, нечего. Россия была прекрасным объектом для грабежей, и не только материальных, но и территориальных.

Матильда рассказала о том, как явился этакий оккупационный чинуша, разумеется, английский. Англия надеялась получить новые богатые колонии под видом помощи не важно кому.

«К концу года, под Рождество, в Анапу приехал начальник английской базы в России генерал Пуль в сопровождении состоявшего при нём генерала Гартмана. Вся Анапа была заинтересована этим неожиданным визитом. Приехал он передать предложение английского правительства Великой Княгине Марии Павловне выехать за границу. Великая Княгиня отклонила это предложение, считая, что она находится в полной безопасности, и заявила о своем непреклонном решении покинуть пределы России лишь в том случае, когда другого выхода не будет. Этот ответ был оценён генералом Пулем. Затем он выразил свое мнение, что Андрею следовало бы поступить в Добровольческую армию, но Великая Княгиня категорически против этого восстала, заявив, что не было случая в России, чтобы члены Династии принимали участие в гражданской войне. Генерал Пуль это тоже отлично понял».

Эти факты удивительны… Великая княгиня Мария Павловна продемонстрировала честь и благородство, достойные дома Романовых.

В конце марта за великой княгиней Марией Павловной был прислан командующим английской эскадрой в Чёрном море адмиралом Сеймуром военный корабль, чтобы вывезти её в Константинополь в случае, если Анапа будет в опасности.

И снова Кшесинская записала ответ, который узнала от великого князя Андрея: «По словам Андрея, присутствовавшего при разговоре, Великая Княгиня просила передать адмиралу Сеймуру её искреннюю признательность за присылку военного корабля, но в данное время она не видит никаких причин покидать Анапу, а тем более пределы России, и повторила то же, что ответила генералу Пулю, что покинет пределы России только в том случае, когда иного выхода больше не останется, а пока ее долг как русской Великой Княгини – оставаться на территории России. Видимо, капитан был, как моряк, тронут таким пониманием своего долга и ответил Великой Княгине: “Это правильно”. С ним тут же было условлено, что в случае опасности ему будет дано знать через Новороссийск, где постоянно находился английский корабль, а оттуда по беспроволочному телеграфу его найдут в любом месте. Было рассчитано, что в таком случае через двое суток он может быть в Анапе. Всё это было записано тут же в точности, чтобы знать, кого и какой корабль вызывать. Крейсер назывался «Монтроз», а командовал им капитан Гольдшмидт. Он хотел пригласить Великую Княгиню на крейсер на чашку чая, но она отклонила приглашение. При её слабых ногах ей трудно было садиться в шлюпку и взбираться на корабль. Но Андрей и свита Великой Княгини пошли с ним на мол, чтобы ехать на крейсер. По дороге в порт капитан рассказал Андрею, что, когда он получил от адмирала приказание отправиться в Анапу, ни адмирал, ни он не знали, в чьих она руках».

По словам Кшесинской, «“Монтроз” был в 2500–3000 тонн, лёгким крейсером (как называют военное судно, среднее между эскадренным миноносцем и крейсером), спущенным в 1918 году и развивавшим 43 узла хода. “Монтроз” был снабжен аппаратами по последним условиям тогдашней техники для борьбы с подводными лодками и довольно сильной артиллерией против аэропланов».

Но особенно важной была информация, которой поделился с Кшесинской великий князь Андрей:

«Капитан отозвал Андрея в сторону, чтобы никто не подслушал, и спросил его, как он думает, погиб ли Государь в Екатеринбурге или нет. Андрей ему ответил, что у него нет никаких данных, подтверждающих или отвергающих это, но он надеется, что они могли быть спасены. О спасении Государя действительно ходило столько правдоподобных слухов, что невольно верилось в возможность этого и думалось, что большевики нарочно распространяют слух о гибели. В таком случае, ответил капитан, позволите ли вы мне выпить за здоровье Государя Императора? Андрей ему ответил, что ничего против не имеет. Тогда капитан приказал подать шампанское, и, когда всем раздали бокалы, он торжественно провозгласил тост за здравие Государя Императора. В ответ на этот тост Андрей провозгласил тост “за Короля”. Этот жест капитана толковался потом на все лады. Даже у Андрея закралось сомнение, не знает ли капитан больше того, нежели хотел или имел право сказать. Во всяком случае, тост капитана ясно доказывает, что в тот момент он сам не верил в гибель Государя и не имел официального подтверждения. Потом мы узнали, что большевики, боясь всеобщего негодования, старались скрыть убийство Государя и сами распространяли слухи, будто он был похищен “белобандитами”».

Пройдут годы, и Матильда Кшесинская прочтёт книгу французского историка Марка Ферро. Марк Ферро (род. 1924), специалиста по истории Европы начала XX века, истории России и СССР. (Учёный секретарь журнала «Анналы» (1964–1969).)

Книга называлась просто и кратко «Николай II». Но не простым и не кратким было содержание… Она оставила больше загадок, чем ответов на вопросы. Книга напомнила о тех тяжёлых и трагических днях, которые она окрестила окаянными по нашумевшей в эмиграции книги Ивана Алексеевича Бунина «Окаянные дни».

В 1918 и 1919 годах слухи о судьбе царской семьи были крайне противоречивы. Горькой болью отзывались в сердце, обнадёживающие радовали. И до Кисловодска, и до Анапы долетали не только слухи, доходили чудодейственным образом и газеты, либо вырезки из них, касающиеся царской семьи, причём, если центральным газетам вряд ли можно было доверять – они несли ту пропаганду, которая была выгодна властям, то небольшие уездные, губернские газетёнки сообщали множество сведений о том, как и что происходило в Екатеринбурге в июле 1918 года. Многие из приведённых в книге фактов Кшесинская помнила с тех грозных лет, конечно, не дословно, конечно, не точь-в-точь, но помнила. Да и как можно было забыть то, что пережито с таким надрывом, то, что прочувствовано, что не раз обсуждено с близкими. Ведь речь шла о незабвенном Ники, память о встречах с которым, память о первой любви, горячей и не сравнимой ни с какими увлечениями и влюблённостями в будущем, осталась навсегда в сердце.

Напрасные надежды

А между тем обстановка на фронте изменилась. Появились надежды на то, что скоро всё закончится победой не только на юге, но и на всей территории России. Матильда рассказала о своём возвращении в Кисловодск:

«В мае, когда весь Северный Кавказ был окончательно освобождён от большевиков, было решено, что мы переедем обратно в Кисловодск.

Обратное путешествие было опять организовано генералом Покровским, который прислал одного офицера и десяток казаков из своего конвоя, чтобы охранять Великую Княгиню и Андрея во время следования в Кисловодск.

Двадцать четвертого мая (6 июня) мы покинули Анапу, прожив в ней семь месяцев. В Анапе не было железной дороги, и мы сели в поезд на станции Туннельная, куда доехали в экипажах. Там нас ожидали приготовленные заранее вагоны, в которых мы и поместились в ожидании поезда. Не помню, когда в точности мы двинулись в путь. На каждой остановке у дверей вагонов стояли часовые, дабы никто в них не залез. В Кисловодск мы прибыли 26-го в 3 часа утра».

Приехав в этот город из столицы, Матильда выбрала земную сказку. Сказочные места, сказочную природу. Сказка была омрачена нашествием красных, их бесчинствами, превращающими жизнь в этом городе-курорте в «окаянные дни».

Выбор хорош с точки зрения красот природы и лечебных свойств, но Кисловодск становился настоящей западнёй в случае неудач Белого движения. Ведь для того, чтобы добраться до моря, предстояло проделать путь по местности, легко занимаемой противником. Занятие же этой местности перерезало путь к морю, а следовательно, к кораблям, несущим спасение.

«Жизнь в Кисловодске была совсем нормальная и беззаботная. Я бы сказала больше – то был пир во время чумы. Грустно. Добровольческая армия победоносно наступала, мы все думали, что Москва будет вскоре взята и мы возвратимся по своим домам. Этой надеждой мы жили до осени, когда стало ясно, что всё обстоит далеко не так благополучно, как мы предполагали. Белые начали отходить…»

И ещё случилось одно событие, характеризующее представителей дома Романовых. У великого князя Андрея Владимировича, которого в мемуарах Кшесинская, по понятным причинам, называет просто по имени, был адъютант полковник Фёдор Фёдорович Кубе. Долгое время он служил в этой должности и не раз показал себя честным, добросовестным и преданным офицером. В Кисловодске его поселили на одной даче с великой княгиней Марией Александровной и великим князем Андреем Владимировичем.

И вдруг он заболел тифом. Тифа тогда боялись все, от тифа выздоравливали немногие. Заражение же происходило мгновенно при общении. Приближённые великой княгини из опасений за её здоровье предложили срочно перевести полковника Кубе в госпиталь, но госпиталь был переполнен, и можно представить себе, какие там были условия. Великая княгиня заявила, что больной останется на даче…

Кубе болел две недели, и всё это время за ним ухаживали лучшим образом, презирая опасность. Вылечить не удалось, и 20 декабря Кубе умер.

И всё-таки жизнь в Кисловодске, несмотря на внешний покой и на то, что обстановка была несравнимой с той, что при большевиках, оставалась тревожной. В какой-то мере ещё более тревожной, нежели прежде. Быть может, всё это потому, что надежд на скорую победу над большевиками гораздо поубавилось. Отступление белых армий не сулило ничего хорошего, а напротив, вселяло тревогу. А потому, едва стало ясно, что положение на фронте уже вряд ли улучшится, приняли меры. Кшесинская сообщила об этом:

«В самый канун Рождества были получены очень тревожные сведения о положении на театре военных действий, и мы сразу же решили покинуть Кисловодск, дабы не застрять в мышеловке, и отправиться в Новороссийск, откуда, в случае надобности, легче было уехать за границу. С болью в сердце Андрей и его мать вынуждены были решиться покинуть Россию. Не буду описывать последние дни в Кисловодске, укладку, сборы, прощания, панику, охватившую всех жителей. Когда и как мы сможем уехать, мы в точности не знали. Впереди была полная неизвестность, на сердце тяжёлое чувство, нервы были напряжены до последнего предела. Наконец после бесконечных хлопот все было более или менее налажено, и 30 декабря около 11 часов вечера мы отправились на вокзал. Военные власти приготовили два вагона, один – первого класса, довольно-таки по тем временам приличный, для Великой Княгини и некоторых знакомых, больных и с детьми, и другой – третьего класса, куда я поместилась с сыном и другими беженцами. В другой половине этого вагона поместилась прислуга Великой Княгини и кухня. Мой Иван догадался захватить из дома маленькую плитку, пристроил её в вагоне с трубой, на ней его жена все время нам готовила. Сестра заболела тифом перед самым отъездом и была помещена в вагоне первого класса в отделении, которое ей уступил Андрей.

Поезд всю ночь простоял на вокзале, и лишь в 11 часов утра следующего дня, 31 декабря, мы наконец двинулись в путь. До последней минуты к нам в вагон всё лезли новые и новые беженцы, умоляя их взять с собою. На всех станциях была та же картина общей паники. Вагоны брались с бою, у всех была одна мысль: бежать, бежать от большевиков. Около 3 часов дня мы добрались до станции Минеральные Воды, где, неизвестно почему, простояли до утра. С нашим поездом в шикарном салон-вагоне ехала жена Шкуро. Вагон её был ярко освещен, и можно было видеть богато убранный закусками стол».

Ну что ж, Бог шельму метит. Андрей Григорьевич Шкуро при рождении носил фамилию Шкура. Он родился в 1887 году в станице Пашковской, а закончил свой жизненный путь в 1947 году в Москве, где был казнён как пособник фашистов, группенфюрер СС. Жестокость, подлость – вот что были характерны для него. В ноябре 1917 года, найдя в первой волне комиссаров себе подобных, обратился в высшие инстанции с просьбой поменять фамилию на «Шкуранский», и, хотя прошение было удовлетворено, звали его сослуживцы вплоть до 1919 года по-прежнему – Шкура.

По его инициативе в канун 1916 года был сформирован отряд «Кубанский конный отряд особого назначения» для действий в тылу противника на Западном фронте, в Минской губернии, и в районе Южных Карпат. Отряд совершал рейды, взрывал мосты, перехватывал обозы противника, уничтожал склады, прежде всего артиллерийские. Для отряда, опять же по предложению Шкуро, было учреждено чёрное знамя с изображением волчьей головы, шапки из волчьего меха. Придумал Шкуро вместо «ура», боевой клич – волчий вой. Отряд стал называться «волчьей сотней».

Барон Врангель так оценивал действия этого отряда:

«Полковника Шкуро я знал по работе его в Лесистых Карпатах во главе “партизанского отряда”. <…> За немногими исключениями туда шли главным образом худшие элементы офицерства, тяготившиеся почему-то службой в родных частях. Отряд полковника Шкуро во главе со своим начальником, действуя в районе XVIII корпуса, в состав которого входила и моя Уссурийская дивизия, большей частью болтался в тылу, пьянствовал и грабил, пока, наконец, по настоянию командира корпуса Крымова, не был отозван с участка корпуса».

Кстати, на Врангеле оборвалась военная деятельность Шкуро. После нескольких военных неудач в борьбе с большевиками Шкуро был уволен из армии именно Врангелем. Ну и отправился в эмиграцию.

Александр Вертинский в книге «Дорогой длинною» писал о встрече со Шкуро:

«…Однажды в Ницце ко мне подошёл во время работы невысокого роста человек, одетый в турецкий костюм и чалму (снималась картина “Тысяча и одна ночь”).

– Узнаете меня? – спросил он.

Если бы это был даже мой родной брат, то, конечно, в таком наряде я бы все равно его не узнал.

– Нет, простите.

– Я Шкуро. Генерал Шкуро. Помните? …

Экзотический грим восточного вельможи скрывал выражение моего лица.

– Надо уметь проигрывать тоже!.. – точно оправдываясь, протянул он, глядя куда-то в пространство.

Свисток режиссёра прервал наш разговор. Я резко повернулся и пошёл на “плато”. Белым мертвым светом вспыхнули осветительные лампы, почти невидные при свете солнца… Смуглые рабы уже несли меня на носилках.

“Из премьеров – в статисты! – подумал я. – Из грозных генералов – в бутафорские солдатики кино!.. Воистину – судьба играет человеком”».

И она ещё раз сыграла. Шкуро пошёл на службу к гитлеровцам и к 1944 году заслужил их благоволение. Гиммлер назначил Шкуро начальником Резерва казачьих войск при главном штабе войск СС и присвоил ему звание группенфюрера СС и генерал-лейтенанта войск СС с правом ношения немецкой генеральской формы и получением содержания по этому чину. Шкуро готовил казаков, предателей родины, для борьбы с партизанами в Югославии. Когда гитлеровская Германия была уже фактически разгромлена, в марте 1945 года Шкуро вновь вспомнил о своей волчьей сотне и предложил создать «Волчий отряд», видимо, что-то вроде заградотряда. Но реализовать замысел не успел. Жизнь его закончилась на виселице. Не помогла смена фамилии – он так и остался шкурой, только уже продажной. После войны он был казнён.

Ну а каков он – князь из грязи, Кшесинская сумела увидеть в трудные минуты, когда даже великая княгиня не была удостоена салон-вагона, в котором в новогоднюю ночь ломились от явств столы, причём супруга Шкуро даже не удосужилась задёрнуть занавески, чтобы показать своё мнимое превосходство над попутчиками. Тогда это было удивительно. Теперь уже почти нет.

А ведь Лев Николаевич Толстой прямо говорил:

«Признак развратности нашего мира – это то, что люди не стыдятся богатства, а гордятся им».

Тяжёлая обстановка уравняла многих. Кшесинская рассказала, как встречали в дороге, поезде Новый, 1920 год:

«Когда наступила полночь, поместившаяся с нами в вагоне семья Шапошниковых вытащила откуда-то бутылку шампанского, и мы, грязные, немытые, сидя на деревянных скамейках, справляли встречу Нового года и старались друг друга подбодрить надеждами на лучшее будущее, хотя у всех на душе было очень тяжело. Рухнула вера в Добровольческую армию и в её бездарных вождей…

Лишь в 3 часа утра 1 января 1920 года мы двинулись дальше и только 4 января прибыли в 9 часов утра в Новороссийск после бесконечных остановок на станциях и разных других осложнений.

В Новороссийске мы прожили шесть недель в вагоне, пока наконец смогли уехать. Осложнений было масса: то нет парохода, то он слишком мал, то он идет только до Константинополя, то на нём случай сыпного тифа, то требовали неимоверно высокую плату. А мы все живём в нашем вагоне. Стало ужасно холодно, дул норд-ост, и стоило неимоверных трудов отапливать вагон. Для этого наши люди пилили старые телеграфные столбы, всюду валявшиеся около вагона. Кругом свирепствовал сыпной тиф, и опасность заразы была большая, в особенности на вокзале, куда приходили санитарные поезда, полные больных, а часто и умерших в пути. То и дело слышали, что то один, то другой из наших знакомых здесь скончался. Наконец генерал Н. М. Тихменев, который заведовал всеми железными дорогами, как-то зашёл ко мне и, увидав, в каком ужасном вагоне я живу, дал мне прекрасный салон-вагон, где мы разместились с полным комфортом. Диваны на ночь превращались в кровати, была чистая уборная, одним словом, нам казалось, что мы живём во дворце, даже было электрическое освещение. С едой было трудно, провизии в городе было мало. Лишь раз Андрею удалось получить разрешение закупить провизию в английской кантине, и он принес нам чудные бисквиты и какао, что было в то время роскошью. Мы тут повстречали много знакомых, которые, как и мы, жили в ожидании возможности ехать дальше. Все направлялись в Константинополь, где доставали себе визы и ехали дальше.

Я как-то вышла в город и встретила печальную процессию. Хоронили молодого графа Иллариона Ивановича Воронцова-Дашкова, умершего от сыпного тифа. На повозке лежал простой гроб, а за ним шла его красивая вдова, графиня Ирина, рождённая Лазарева. Убогость похорон и горе вдовы произвели на меня глубокое впечатление, которое до сих пор не изгладилось из моей памяти».

Задержка с нашим отъездом произошла главным образом из-за того, что не было подходящего парохода, который шел бы прямо во Францию или в Италию. Все пароходы шли только до Константинополя, где приходилось сходить на берег, поселяться в гостинице, получать визу и ждать парохода. Великая Княгиня хотела ехать без остановки в Константинополь. Начальник английской базы в Новороссийске также советовал подождать немного, пока не подойдет соответствующее судно. Наконец нам сообщили, что ожидается итальянский пароход, который пойдет обратным путем прямо до Венеции, лучшего искать было нечего. Вскоре он прибыл и оказался пароходом “Семирамида” итальянского “Триестино-Лойд”.

Тринадцатого февраля 1920 года мы все стали на него грузиться. В этот день мы покинули Русскую землю, так как перешли на итальянский пароход, хотя ещё оставались в пределах русских вод. После всего нами пережитого каюта первого класса нам показалась невероятной роскошью. Чистое белье, удобные кровати, ванны, уборные, парикмахер – всего этого мы не видели месяцами. Но, когда мы впервые вошли к обеду в столовую, мы просто глазам своим не верили: столы накрыты чистыми скатертями, тарелками и приборами ножей, вилок и ложек, все, чего мы уже веками не видели. Мы даже все ахнули от восторга и радости, что наконец вернулись к цивилизованной жизни. Но мы были несколько сконфужены, садясь за стол в таком ободранном виде, в каком мы все были. Когда шикарно одетые лакеи нам стали подавать обед, массу вкусных блюд, мы окончательно замерли от восторга, контраст с только что пережитым был уж слишком резок. Если к этому еще прибавить чувство безопасности от большевиков, то можно себе представить наше настроение».

Неунывающая Кшесинская находила отдушины и в описании этих лет:

«Тут не обошлось без некоторых забавных сцен. Хотя пароход стоял в порту у пристани и его, конечно, не качало, но на воде всегда бывает маленькое покачивание корабля, едва заметное, но для людей, страдающих морской болезнью, все же чувствительное. За первым обедом в ресторане вокруг Великой Княгини Марии Павловны сидело много дам со своими дочерьми, ехавшими с нами, и среди них некоторые страдали морской болезнью. Они стали, одна за другой, проситься уйти к себе, так как плохо себя чувствовали. Тогда Великая Княгиня, которая никогда не болела морской болезнью и ее не признавала, обратилась к ним и заявила, что морская болезнь – болезнь горничных и результат дурного воспитания. Эффект получился тот, что дамы, которые себя плохо чувствовали, говорили, будто забыли в каюте платок или что-нибудь другое, лишь бы был приличный предлог, и не решались больше ссылаться на морскую болезнь, другие же предпочитали оставаться в своей каюте, но многих это действительно излечило».

«Ах, русское солнце, великое солнце…»

Каждому известны слова песни «Поручик Голицын»…

Ах, русское солнце – великое солнце,

Корабль-император застыл, как стрела…

Поручик Голицын, а может, вернёмся?

Зачем нам, поручик, чужая земля?

Нужна ли была чужая земля Матильде Кшесинской? Нет, судя по её мемуарам, по всей истории её жизни, совсем не нужна. Она часто бывала за границей, но всякий раз стремилась скорее домой, в Россию.

Стоял ли перед нею вопрос в тот февральский день, когда она садилась на пароход, чтобы покинуть Родину? Нет, не стоял. Она не могла вернуться. Возвращение – смерть! Увы, так сложилась судьба. Не будем забывать, что её сын был сыном великого князя дома Романовых.

Русское солнце, великое солнце не освещало ей путь в порт и на пароход. Не освещало и путь парохода в открытое Чёрное море. Погрузка шла тёмной ночью, и всё же песня относится и к ней, как и ко многим покидавшим Россию. И к тем, кто воевал, и к тем, кто надеялся на белых воинов, которые так и не смогли сломить воинов красных.

Поздней ночью 19 февраля 1920 года, что символично, в день отмены крепостного права, которое произошло в 1861 году, «Семирамида» с беженцами на борту покинула Новороссийск. Она вырвалась на свободу!? Так бы с удовольствием сказали либералы, но она уезжала, уже получив опыт жизни при «дикой демократии», дарованной России диким Западом.

Сколько – не только песен – сколько художественных, документальных, мемуарных произведений посвящено вот этому самому тяжелейшему процессу расставания с родной землёй…

Прекрасно описал это Паустовский, который не уезжал, но видел, как уезжают беженцы из России. Он в то время находился в Одессе. Эти завершающие третью книгу «Повести о жизни» мне запомнились со школы. А теперь они помогли понять, что испытывала Матильда Кшесинская, покидая Россию. Но обратимся к Паустовскому, поскольку балерина не стала описывать горечь отъезда, – видимо, и без того с лихвою натерпелась и надумалась об этом шаге.

«…сверху хорошо был виден весь порт и всё, что в нём творилось.

Я долго потом не мог отделаться от гнетущего ощущения, будто я уже видел на картине какого-то беспощадного художника это гомерическое бегство, эти рты, разорванные криками о помощи, вылезающие из орбит глаза, зелёные от ужаса лица, глубокие морщины близкой смерти, слепоту страха, когда люди видят только одно – шаткие сходни парохода со сломанными от напора человеческих тел перилами, приклады солдат над головами, детей, поднятых на вытянутых материнских руках над обезумевшим человеческим стадом, их отчаянный плач, затоптанную женщину, ещё извивающуюся с визгом на мостовой…

Люди губили друг друга, не давая спастись даже тем, кто дорвался до сходней и схватился за поручни. Несколько рук тотчас вцеплялись в такого счастливца, повисали на нём. Он рвался вперёд, тащил за собой по сходне беглецов, но тут же срывался, падал вместе с ними в море и тонул, не в силах освободиться от своего живого и страшного груза.

Все портовые спуски были забиты людьми. Казалось, что ограды и дома трещат от их напора и вот-вот поддадутся и рухнут. Это было бы спасением, конечно, но дома из шершавого камня не поддавались. Только беспрерывный звон стекол и треск дерева говорили о том, что людей вдавливают в окна и двери.

Растоптанные чемоданы, узлы и корзины ползли под ногами людей по спуску, как уродливые живые существа. Вещи вываливались из них, цеплялись за ноги, и люди тащили за собою женские сорочки и кружева, детские платья и ленты. Мирные эти вещи еще усугубляли трагический вид бегства.

Над всеми портовыми спусками висела мелкая морозная пыль.

Офицеров и солдат толпа затёрла, разъединила, и только бурки кавказцев метались в гуще людей чёрными колоколами, мешая их владельцам бежать. Они сбрасывали их, и бурки, как чёрные ковры, как бы сами по себе колыхались и плыли к порту.

Над мостиком одного из пароходов вырвалась к серому небу струя пара, и раздался дрожащий густой гудок. Тотчас, подхватив этот гудок, закричали на разные голоса все остальные пароходы. То были прощальные отходные гудки.

Они прозвучали как отходная людям, покидавшим отечество, отказавшимся от своего народа, от русских полей и лесов, весен и зим, от народных страданий и радостей, отрёкшихся от прошлого и настоящего, от светлого гения Пушкина и Толстого, от великой сыновней любви к каждой травинке, к каждой капле воды из колодца простой и прекрасной нашей земли.

Кавалеристы на конце мола стояли всё так же неподвижно.

Конвоировавший пароходы миноносец дал два выстрела. Две бесполезные шрапнели разорвались над городом жидким дребезжащим звоном. Это было последнее прости родной земле.

Советская артиллерия не ответила. Люди стояли на молах, на бульварах, на обрывах над морем и смотрели, как в дыму и мгле тускнели, уходя, тяжёлые туши пароходов. В этом молчании победителей был тяжкий укор.

Пароходы исчезали в тумане. Северный ветер норд-ост как бы перевернул чистую страницу. На ней должна была начаться героическая история России – многострадальной, необыкновенной и любимой нами до предсмертного вздоха».

К большому счастью для Кшесинской и её спутников, они покидали Новороссийск, когда красные были ещё далеко, а потому погрузка и отплытие прошли без всякой спешки, а тем более паники, спокойно и неторопливо.

Вот и Кшесинская отметила:

«Огни флота и Новороссийска стали понемногу скрываться, и мы погрузились в ночную темноту, мирно покачиваясь на волнах».

Не было давки, не было преследования. Она уехала вовремя. Пройдёт ещё совсем немного времени, и в Новороссийске начнётся то же, что так сильно описал Константин Паустовский.

И ведь мало кто уезжал с удовольствием… Да, ездили в Европу, радовались таким поездкам, но во время этих поездок знали: их ждёт Родина, их ждут родные края, в которые они скоро вернутся. Уезжающим вместе с Матильдой, как и ей самой, было ясно, что возвращение невозможно. Хотя, конечно, пожелай остаться именно она, новая власть приветствовала бы это. Но, увы, слишком крепко была связана она с домом Романовых. Рано или поздно узнали бы, кто был её первый возлюбленный, узнали бы, кто поклонялся ей из великих князей и кто стал отцом её сына. Узнали бы и не пощадили. Поэтому уж к кому-кому, а к Матильде Кшесинской не могут быть отнесены слова, которые отнёс Паустовский к тем, кто покидал Россию на его глазах. И конечно, у неё замирало сердце, и конечно, она наверняка думала так, как думали герои песни, в которой берут за душу слова: «Ах, русское солнце – великое солнце».

«…Божья милость, что будущее сокрыто от нас…»

И снова обратимся к книге А. А. Керсновского, чтобы подытожить то, что случилось в России:

«Россия могла стать сильнейшей и славнейшей державой мира. Но этого не захотели ни русская общественность, ни русский народ. Этого не желали ни наши враги, ни наши союзники.

Можно и должно говорить о происках врагов России. Важно то, что эти происки нашли слишком благоприятную почву. Интриги были английские, золото было немецкое, еврейское… Но ничтожества и предатели были свои, русские. Не будь их, России не страшны были бы все золото мира и все козни преисподней. Русские люди 1917 года все виноваты в неслыханном несчастье, постигшем их Родину».

Историк привёл слова Уинстона Черчилля:

«Ни к одной стране рок не был так беспощаден, как к России. Её корабль пошёл ко дну, когда пристань была уже в виду. Он уже перенёс бурю, когда наступило крушение. Все жертвы были уже принесены, работа была закончена. Отчаяние и измена одолели власть, когда задача была уже выполнена…»

Говорят, что история не имеет сослагательных наклонений. Так это или не так, вопрос спорный. Но люди должны оценивать, как бы развивались дела, как бы шла их личная жизнь, если бы по злой воле каких-то мерзавцев и изменников не было обрушено всё, создаваемое миллионами людей на протяжении тысячелетий. И что могло быть, когда б не оборвался тот путь созидания.

Канцлер Венгрии в тридцатые годы, а в 1921–1931 годах премьер-министр Королевства Венгрии граф Иштван Бетлен (1874–1946) писал в 1934 году:

«Если бы Россия в 1918 году осталась организованным государством, все дунайские страны были бы ныне лишь русскими губерниями, не только Прага, но и Будапешт, Бухарест, Белград и София выполняли бы волю русских властителей. В Константинополе на Босфоре и в Катарро на Адриатике развевались бы русские военные флаги. Но Россия в результате революции потеряла войну и с нею целый ряд областей…»

Крушение империи свершилось, и звезда русского балета с горечью покидала Отечество.

19 февраля 1920 года Матильде Кшесинской 47 с половиной лет. Напомним, что она родилась 19 августа 1872 года. Для кого-то – большая часть жизни. Но Матильда в свои 47 с половиной лет не прожила ещё и половины жизни. Но об этом ни ей, ни её спутникам неизвестно. Как тут не вспомнить приведённые выше слова императрицы Марии Федоровны. Императрица Мария Федоровна, супруга Александра III, писала сыну, великому князю Георгию Александровичу:

«Это всё Божья милость, что будущее сокрыто от нас…».

Впереди у Матильды было ещё более пятидесяти лет жизни, то есть большую половину срока, отпущенного ей в земном мире, предстояло прожить на чужбине.

Она смотрела на зимнее холодное море, на мутные от стужи волны и думала о жизни, о той жизни, которую она оставила там, за чертой незримой границы, где как рубеж ещё недавно мелькали огоньки Новороссийска. Но теперь всё скрылось навсегда…

Позади были потери, потери, потери. Впереди полная неизвестность. Тревожная неизвестность.

В рубежные минуты жизни человек нередко возвращается к истокам, окунается в своих воспоминаниях в далёкое детство. Быть может, и в те тревожные минуты, когда пароход, удаляясь от Новороссийска, шёл на Поти – Батум – Трапезунд и так далее, она впервые с грустью подумала о своём счастливом детстве, счастливых годах учёбы и… Но сначала о детстве.

В своих мемуарах Кшесинская сделала такое замечание: «Мы в детстве часто слышали от отца рассказ о происхождении нашего рода от графов Красинских. Семейное предание передавалось изустно от отца к сыну с XVIII века и сохранило живые краски. Но никому не пришло в голову записать его на свежую память со всеми яркими подробностями…»

Как это жизненно. Вот так ведь и случается частенько. Пока рядом дедушки, бабушки, пока можно их расспросить о родословной, никто этим не занимается, а потом кусают локти, а не спросишь…

Мы коснулись возраста Матильды Кшесинской. Но она в свои 47 лет вряд ли ещё задумывалась о долгожительстве. А между тем её дед, Ян Кшесинский, он прожил 106 лет и мог прожить ещё, да беда случилась. В ту пору нередко такое бывало. Закрыл рановато заслонку в печи и угорел. С него началась династия мастеров служителей Мельпомены. Дед Кшесинской был скрипачом и даже выступал на концертах с итальянским виртуозом-скрипачом Никколо Паганини (1782–1840). А великолепный голос привёл его на сцену Варшавской оперы, где он стал первым тенором и заслужил прозвание «словик», от соловей. Польский король звал его «мой словик». Когда же потерял голос, проявил талант драматического актера. Умер он ста шести лет, случайно, от угара. Отец Матильды, Феликс Иванович Кшесинский, которого до прибытия в Россию звали Адам-Валериуш Янович Кшесинский-Нечуй (1823–1905), по её словам, «с восьмилетнего возраста обучался хореографии под руководством балетмейстера Мориса Пиона и сначала выступал в классических танцах, а потом всецело посвятил себя характерным танцам и мимическим ролям».

В 1835 году на него, четырнадцатилетнего юнца, обратил внимание Император Николай I, тонкий ценитель искусств, стремившийся привлекать на русскую сцену талантливых артистов.

И вот тут нужно сделать маленькое отступление. В своих мемуарах Кшесинская сообщает интересную деталь. Как-то уже вошло в привычку у романистов, а позднее у киношников, вставлять сцены балов с обязательным исполнением мазурки, словно она испокон веков танцевалась в России. А в мемуарах Кшесинской мы читаем:

«Император Николай Павлович посещал Варшаву несколько раз, и ему нравились польские национальные танцы, в особенности мазурка. В Петербурге эти танцы тогда еще не были известны, и в 1851 году Император Николай Павлович решил выписать из Варшавы пять танцовщиков и танцовщиц для исполнения мазурки. В их числе был и мой отец. Мазурка имела огромный успех и с этого времени стала любимым танцем не только на сцене, но и на балах».

Вот тебе и раз! Не была известна в России! И причастен к тому, что стала известна, отец Кшесинской, который был приглашён в Россию вместе с другими танцорами и впервые выступил в Петербурге 30 января 1853 года на сцене Императорского Александринского театра в «Крестьянской свадьбе».

Матильда отметила, что отец «имел на сцене Мариинского театра неизменный успех у публики, а его исполнение мазурки считалось образцовым, так что его ставили выше знаменитого варшавского танцовщика Попеля». Театральный критик и историк балета Александр Алексеевич Плещеев так отозвался о Кшесинском:

«Более удалое, гордое, полное огня и энергии исполнение этого национального танца трудно себе представить. Кшесинский умел придать ему оттенок величественности и благородства. С легкой руки Кшесинского или, как выразился один из театральных летописцев, с легкой его ноги, положено было начало процветанию мазурки в нашем обществе. У Феликса Ивановича Кшесинского брали уроки мазурки, которая с этой даты сделалась одним из основных бальных танцев в России».

Кшесинская привела в мемуарах и ещё один любопытный факт, касающийся проникновения мазурки в Россию:

«Император Николай Павлович, который вообще очень интересовался балетом, так полюбил мазурку, что, когда 11 июля 1851 года, в день тезоименитства Великой Княгини Ольги Николаевны, в Петергофе был дан парадный спектакль на открытом воздухе, на генеральной репетиции Государь прошел на сцену и пожелал, чтобы протанцевали мазурку. Когда оказалось, что артисты не взяли с собою польских костюмов, он приказал танцевать свой любимый танец – мазурку – в костюме неаполитанских рыбаков. По счастью, капельмейстер А. Н. Лядов захватил с собою ноты. Этот случай был рассказан современником, генералом М. Гейротом, в его книге “Описание Петергофа”».

Феликс Иванович остался в России. Вскоре он женился на вдове балетного танцовщика Леде Юлии Доминской. Она вышла замуж уже с детьми от первого мужа и родила Феликсу Ивановичу двух дочерей – Юлию и Матильду – и сына Иосифа. Все они окончили Санкт-Петербургское императорское театральное училище и танцевали в Мариинском театре.

Старшей была Юлия, которую поначалу даже звали «Кшесинская 1-я», в замужестве Зедделер. Матильда была моложе её на восемь лет. Затем по возрасту шёл Иосиф, танцовщик и балетмейстер, оставшийся после революции в России и ставший в 1927 году заслуженным артистом РСФСР. Умер он в блокадном Ленинграде в 1942 году.

Матильда была на четыре года моложе брата.

Детские годы… Каждый вспоминает их с особым чувством. У Матильды эти годы остались теперь за кормой парохода, но она не могла не думать о них со светлой тоской и светлой болью:

«Детство моё было очень счастливое и радостное. Мои родители очень любили своих детей и жили для них. Своею любовью и заботою о нас они создали ту чарующую обстановку, которая останется навсегда самым дорогим воспоминанием моего детства. Моя мать окончила Императорское Театральное училище и несколько лет была артисткой балетной труппы, но вскоре покинула сцену, выйдя замуж за артиста балетной труппы Леде, француза по происхождению. Овдовев, она вышла замуж вторым браком за моего отца. От этих двух браков у моей матери было всего тринадцать человек детей, из коих я была самая младшая, тринадцатая».

С детских лет увлечение театром, с детских лет мысли и мечты о профессии, которой предстоит потом посвятить всю жизнь. Разве это не прекрасно? Мне посчастливилось видеть такую увлечённость в наши дни. Мой брат Дмитрий, побывав в четыре года с отцом на юбилее Калининского суворовского военного училища, уже более даже не думал ни о чём другом, кроме армии. Он знал, что это его путь, и, ступив на него, когда настало время, более уже не свернул. И теперь находится на очень ответственной службе, о которой почти даже рассказать почти ничего не может. Игрушки – только военные, причем если отец покупал ему, к примеру, танки, то не один, а сразу сначала три, затем – десять, чтобы он мог строить боевые порядки взвода, затем роты. И он прекрасно знал строи подразделений и строевые команды ещё в дошкольном возрасте, а с первого класса школы был неизменным командиром на проводившихся в ту пору маленьких школьных парадах 23 февраля.

Вспоминая это – парады школьные уже, хоть и смутно, но помню сама, – я прекрасно представляю, как маленькая Матильда постепенно врастала всей душой в будущую жизнь и будущую профессию. Конечно, профессии различны, но стремление к любимому делу, думаю, одинаково. А в порядке шутки скажу, что училище, в которое брат поступил после суворовского, – кстати, тоже следуя по стопам отца, – дразнили пехотно-балетным или балетно-пехотным. Ну а такое отступление как не сделать, размышляя над мемуарами Кшесинской, которая прекрасно, откровенно и очень трогательно описала своё знакомство с отцовской профессией:

«Я была любимицей отца. Он угадывал во мне влечение к театру, природное дарование и надеялся, что я поддержу славу его семьи на сцене, где блистали его отец и он сам. С трёхлетнего возраста я любила танцевать, и отец, чтобы доставить мне удовольствие, возил меня в Большой театр, где давали оперу и балет. Я это просто обожала. Во время одной из таких поездок в театр произошел случай, который так глубоко врезался в мою память, что я вижу его до сих пор во всех подробностях, как будто это случилось вчера. Однажды отец повез меня в Большой театр на дневное представление балета “Конёк-Горбунок” и поместил меня в одной из закулисных лож третьего яруса, которые предоставлялись артистам.

“Конёк-Горбунок”, поставленный Сен-Леоном впервые 3 декабря 1864 года для бенефиса Муравьевой, был чудным балетом, вполне понятным для маленькой девочки, которая только начинала любить театр. Отец исполнял мимическую роль Хана, одну из лучших в его репертуаре, и создавал незабываемый художественный образ. Посадив меня на стул, он поспешил в свою уборную, чтобы загримироваться и переодеться к предстоящему спектаклю. Я осталась одна в ложе. Прелесть этих лож заключалась в том, что они были на сцене, и из них можно было видеть не только весь спектакль, но и перемену декораций во время антрактов, что, конечно, меня очень занимало. Никогда не забуду, с каким восхищением я смотрела спектакль, с каким вниманием следила за танцами, за игрою отца, как любовалась декорациями и световыми эффектами: то день на сцене, то ночь и луна, то ветер и гроза с громом и молнией, всё это представлялось мне сказочно прекрасным, таинственным и необыкновенно увлекательным. Когда спектакль кончился, я стала терпеливо ожидать отца, зная, что ему нужно время, чтобы переодеться и прийти за мною для совместного возвращения домой. Но, видя, что никто за мною не приходит, я тихонько слезла с кресла и спряталась за ним, чтобы меня не заметили, в расчёте, что мне удастся остаться в ложе до вечернего спектакля, который должен был начаться через несколько часов. Пока же я могла из своей засады наблюдать, как к вечернему представлению ставились новые декорации, и это было для меня очень занимательно. Тем временем мой отец, разгримировавшись и переодевшись, спокойно отправился домой, довольный спектаклем и совершенно забыв все остальное, в том числе и меня. Увидев его одного, моя мать воскликнула в ужасе:

“Где же Маля? Где ты её оставил?”

“Боже! – вскрикнул отец. – Я позабыл её в театре”. И бросился обратно за мной.

Я между тем отлично устроилась в ложе за креслом, наблюдая за тем, что происходило на сцене. Заслышав шаги отца, я быстро залезла под кресло в надежде, что он меня не найдёт и что я всё-таки смогу увидеть вечерний спектакль. Но, увы, это мне не удалось, и мой отец, к полному удовольствию моей матери, привёл меня домой».

Ну а потом была учёба…

О чём ещё могла думать и вспоминать Матильда Кшесинская, покидая Россию, как не о своих родителях, своём счастливом детстве, об учёбе любимому делу, то есть учёбе радостной… А за бортом темнела вода, собственно, это днём в зимнем море она темна, а ночью и вовсе не видна. Пароход крался вдоль берега. Если взглянуть на карту, видно, что кратчайший путь по Чёрному морю в Константинополь всё-таки в сторону Крыма, а тут почему-то курс на Батум, причём крадучись вдоль берега. Затем после Батума на Трапезунд и далее уже вдоль турецкого города на Карасун и Константинополь.

Кшесинская в те времена была известна не только в России. В Европе каждый, кто мог быть отнесён к культурному слою общества, тоже знал это блистательное в балете имя.

Капитан парохода вскоре нашёл возможность представиться великой балерине.

Он неслышно подошёл к Матильде, когда она стояла на карме, вглядываясь в непроглядную тьму, занятая своими мыслями.

Балерина отметила, что он был уже пожилым человеком, кажется, чехом по происхождению и звали его Григорий Браззрванович.

Что она имела в виду, называя капитана пожилым? Нет, она себя пожилой явно не считала, хотя и не знала, что не прожила ещё и полжизни, отпущенной ей небесами. Он не однажды за долгое путешествие приглашал Матильду на капитанский мостик, куда посторонним вход строго запрещён.

У Константина Паустовского мы видели картину расставания с русским берегом, а вот Матильда Кшесинская представила редкую в мемуарах картину встречи с берегом турецким:

«Когда мы стали приближаться к Босфору, он (капитан. – А.Ш.) пригласил меня на мостик посмотреть, как мы будем входить в пролив. По его словам, картина при восходе солнца очень красивая. Было ещё совершенно темно, когда я пришла на мостик, а когда стало светать, мы очутились в утреннем тумане, и мало что видно было, как вдруг из тумана вылез огромный силуэт английского дредноута, на всех парах державшего курс также на Босфор. Он прошёл очень близко от нас, и наше 5000-тонное судно казалось маленькой шлюпкой в сравнении с морским гигантом. Из-за тумана вход в Босфор ничего красивого не представлял».

Пароход бросил якорь в карантинной бухте, и началась дезинфекция пассажиров. Прибыли-то из России, где свирепствовал тиф.

В дезинфекционных помещениях «всем предлагали раздеться: деньги, драгоценности, кожаные вещи, пояса и сапоги мы должны были завернуть в узелок и имели право держать при себе, а белье и платье отправляли в паровые камеры. Температура в камерах была настолько высока, что все кожаное, как пояса на штанах, сгорало».

Вот уже и Россия была далеко и как будто бы война мировая была окончена, но в бухте Константинополя было огромное количество кораблей.

В России продолжалась братоубийственная бойня, накал которой поддерживали западные страны.

Да и продолжение пути было всё ещё небезопасным из-за большого количества плавучих мин.

Кшесинская рассказала:

«Капитан нашего парохода предупредил нас об этом. На носу парохода днем и ночью дежурил матрос, который должен был следить, не видна ли на воде мина. Ещё днём мину можно заметить, но мы все очень сомневались, чтобы он мог что-либо видеть ночью. В Черном море два раза будто бы встретили плавучую мину. Верно ли это было, не знаю, но так нам говорили. Что эта опасность была очень реальна, свидетельствуют постоянные несчастные случаи. Другую опасность представляли минные заграждения у всех больших портов. Правда, капитану давали точные данные о месторасположении минных заграждений, и днём по буйкам и створам можно было определить точно, какой курс держать. Но ночью это было невозможно, так как все маяки и портовые огни были потушены, поэтому ночью в порты мы не входили. При приближении к Венеции мы стояли на мостике, и капитан объяснял нам все сигналы, обозначавшие минное поле. Наш пароход шел все время ломаной линией, меняя курс часто и резко. Тут мы все действительно видели плавучую мину – небольшое чёрное пятно на воде. Говорили, будто их тысячами сорвало со дна морского. Их, конечно, старались вылавливать, но ещё долгое время эти мины причиняли много хлопот пароходам, и много было ещё несчастных случаев из-за них. Минные поля были скоро уничтожены, но часто противник бросал мины в неизвестных районах моря, не нанесенных на карты. Когда мы вышли из последнего минного поля и подходили к самой Венеции, то все невольно вздохнули – опасность наконец миновала.

Десятого (23) марта, когда солнце уже начало заходить, вдали мы увидели первые очертания Венеции, верхушку Кампанильи и других церквей. Колокола звонили к вечерней молитве, и мало-помалу Венеция стала показываться во всем своем величии и блеске. Те, кто любит Венецию, поймут, что чувствуешь, когда подходишь к ней. Мы это ощущали еще сильнее после всего пережитого. Ровно в восемь часов вечера наш пароход бросил якорь против Дворца Дожей».

И снова мысли, снова воспоминания о том счастливом, но безвозвратно ушедшем времени:

«Девятнадцать лет назад я была здесь с Андреем, и какими мы были тогда молодыми, веселыми, радостными и влюблёнными. Мы решили вспомнить старину и пойти поужинать в ресторан “Иль Вапоре”, где мы тогда часто ели. Андрей обещал нас туда довести, так как он уверял, что отлично помнит дорогу. Мы все сошли на берег, сделали обход площади Святого Марка и пошли по направлению к ресторану. Андрей, несмотря на прошедшие с тех пор годы, действительно прекрасно нашёл дорогу. Но, перед тем как войти в ресторан, мы должны были решить несколько вопросов: во-первых, каким капиталом мы все вместе располагали, то есть я, Андрей, Юля и Али. Набралось немного, но мы надеялись, что на холодный ужин и бутылку вина этого хватит. Второй вопрос был, пустят ли нас в наших потрепанных костюмах. После этого совещания, набравшись храбрости, мы вошли. Многие из сидевших в ресторане были хорошо одеты, но многие были не лучше нашего. Главное, нас пустили, и мы выбрали самый укромный уголок, как вдруг увидели надпись, что пальто просят снимать. Вова, который один остался в пальто, решительно отказался его снять, так как под низом он был действительно очень плохо одет, но его оставили в покое. Мы тщательно изучили меню и цены и нашли, что можем отлично позволить себе холодный ужин и бутылку шипучего “Асти Спуманте”. Чтоб поднять свой кредит в глазах прислуги и внушить к себе доверие, Андрей положил на стол свой золотой портсигар так, чтобы все его хорошо видели. Весь ужин, довольно сытный, нам стоил всего-навсего 38 лир».

А потом было прощание с пароходом, поезд и дорога во Францию до станции Кап-д’Ай, где была вилла Кшесинской. Андрей отправился провожать свою мать великую княгиню до Канн, где были заказаны для неё комнаты в гостинице «Grand Hotel», и вернулся обратно к обеду.

«Хотя горестно не хватало дорогих сердцу, все же я была счастлива, что я снова у себя с моими близкими на моей вилле “Алам”. Теперь начинается наша жизнь в эмиграции». Так закончила Кшесинская свой рассказ о самых трудных и трагических «окаянных днях» в своей жизни.

Шёл 1920 год. Сколько было потерь и утрат за три минувших года. Да, именно два года, почти три года назад всё началось в феврале-марте 1917-го.

Тревоги не отпускают

На вилле, расположенной в чудном местечке, как бы там хорошо ни было, тревоги не отпускали. Вскоре после приезда Кшесинская встретила там великую княгиню Анастасию Михайловну, в то время уже вдовствующую Великую Герцогиню Мекленбург-Шверинскую, которая оказалась соседкой.

«Это была самая очаровательная женщина, которую я когда-либо встречала, с замечательно добрым сердцем, – вспоминала Кшесинская. – Она любила жить и умела наслаждаться жизнью, была всегда милой и любезной. Она очень полюбила моего сына, и, когда он был так болен в Каннах, перед войной, она навещала его, а когда поправился, то пригласила его пить чай на виллу “Венден”. Мы были рады встретиться с нею снова».

И вот самое главное:

«Мы часто говорили с ней о судьбе членов Царской семьи, которые находились в Алапаевске, в Сибири, недалеко от Екатеринбурга, где также был заключен её брат, Великий Князь Сергей Михайлович. Мы не знали достоверно, были ли они убиты или нет. Как возникали сомнения относительно Царской семьи, так были у нас и сомнения относительно алапаевских узников. Никто в то время на этот вопрос ответить не мог. Чтобы избежать осуждения, большевики распространяли слух, что все спасены. Мы все невольно верили этому и часто переходили от горя к радости, получая противоположные сведения об их судьбе; как горько было думать, что, если бы Сергей Михайлович послушался моих настойчивых просьб и вовремя уехал, он, может быть, был бы теперь с нами».

Вот так. Жесточайшее и подлое преступление было совершено ещё в июле 1918 года, а не только широкие слои эмигрантские, но даже близкие люди замученных и убитых не знали правды.

Кшесинская и великая княгиня Анастасия Михайловна вспоминали тех, кто им был близок и дорог. Особенно часто они говорили о великом князе Сергее Михайловиче. Анастасия Михайловна знала всю правду об отношениях Матильды с её братом, но нисколько не осуждала её. Жизнь есть жизнь, ну а Матильда оказалась в такой ситуации, что судить да рядить по поводу её поступков было просто мерзко. В конце концов, ведь не по её инициативе произошло знакомство. Так решили державные родители, и они привезли на выпуск в Театральное училище наследника престола. Ну а уж потом как сложилось, так сложилось…

И вот теперь Анастасия Михайловна и Матильда говорили о дорогих им людях, и прежде всего о Сергее Михайловиче, который одной из них приходился братом, а другой… Впрочем, об этом мы уже говорили в предыдущих главах.

Великая княгиня сообщила то, что ей стало известно уже здесь, в эмиграции:

– Всё же есть и горькие вести. Мне тут говорили о трагической развязке, о жестокой казни.

– Кто говорил? – несколько даже резко переспросила Матильда.

– Мои друзья говорили, ну а у них источник надёжный. Говорили, что брат мой Сергей отбросил в сторону конвоира, который вёл себя слишком нагло, и тут же был убит без суда и следствия.

– Ну откуда же такие данные?

– Колчаковские офицеры нашли тела замученных в заброшенной штольне шахты, – пояснила Анастасия Михайловна.

– Колчаковские? О, Колчаке я и слышать не хочу. Он предал государя. Он, Алексеев, Корнилов, Рузский – изменники. Они предали государя и обеспечили его свержение… Так что всему, что идёт от Колчака, я не верю, – твёрдо сказала Кшесинская. – Так же как не верю всему тому, что говорят о расстреле государя и всей его семьи.

– Хотелось бы не верить, – вздохнув, сказала Анастасия Михайловна.

А слухов было множество. Некоторые буквально потрясали Матильду Кшесинскую. Так, министр иностранных дел Франции Стефан Пишон (1857–1933) неожиданно сделал заявление в палате депутатов о том, что царь и царская семья зверски убиты в Екатеринбурге. Причём он сослался на свидетельство бывшего первого председателя Временного правительства князя Львова. Пишон заявил:

«…Камера князя Львова находилась по соседству с камерой императорской семьи. Большевики собрали их там вместе, посадили и всю ночь кололи штыками, а наутро прикончили по очереди выстрелами из пистолета, в результате чего, рассказал мне князь Львов, там образовалось настоящее море крови…»

Кшесинская была в ужасе, но вскоре её успокоили те, кто был более осведомлён. Оказалось, что князь Львов хоть и находился в заточении в Екатеринбурге, но никогда не был в доме инженера Ипатьева. А в самом этом доме не было камер. Царская семья содержалась в обычных комнатах.

Выяснилось и то, что князь Георгий Евгеньевич Львов (1861–1925), назначенный после Февральской революции временным комитетом Госдумы председателем Временного правительства (фактически главой государства), после Октябрьской революции поспешил уехать в Тюмень, где был вскоре арестован и отправлен в Екатеринбург. Там его выпустили до суда под подписку о невыезде. Он бежал в Омск, где уже бесчинствовал восставший Чехословацкий корпус. Временное Сибирское правительство направило его в США к президенту В. Вильсону за помощью в обмен на предательство территориальной целостности России. Не добившись никаких встреч, Львов отправился во Францию, где вскоре возглавил Русское политическое совещание в Париже. Но и там ждали неудачи. Русский князь, богатейший человек в России, потомок Рюриковичей, путём измен и предательств государя, которому присягал, превратился в обыкновенного рядового трудягу, разнорабочего, лишь бы не умереть с голоду.

Недаром Н. Н. Алексеев писал о тех, кто покинул Россию:

«Неумолимой исторической судьбе было угодно, чтобы убеждённейшим противникам большевиков суждено было попасть в капиталистическую Европу и Америку и здесь стать не в роли “хозяйственных субъектов”, а в роли “объектов хозяйства”. Здесь они на собственном горьком опыте увидели то, что представляет собою капитализм. И для них, как для русских людей, особенно чувствительно, что капитализм убивает не столько плоть, сколько душу. Заработки иногда бывают и сносные, но вот то, что у человека выматывают всё нравственное достояние, что он способен после этого выматывания только ко сну, в лучшем случае к кинематографу, что, как сказал один искреннейший человек, который десять часов в день возил стружки, теряется даже способность молиться (а это для него было самое дорогое), – вот это оправдать нельзя никакими ухищрениями, никаким лицемерием, никаким суесловием, к которому прибегают иногда иные кающиеся бывшие марксисты».

Ну а что касается царской семьи, то слухи продолжали распространяться одни страшнее других и одни нелепее других.

Марк Ферро пишет о том времени:

«Как бы то ни было, большевистские руководители неоднократно отрицали убийство всей царской семьи: вначале Георгий Чичерин – 20 сентября 1918 года, затем Максим Литвинов, работавший в том же министерстве и впоследствии ставший преемником Чичерина, – в специальном заявлении от 17 декабря 1918 года и, наконец, Г. Зиновьев – 11 июля 1920 года, о чем сообщила газета “Сан-Франциско санди кроникл”».

Однако самое подробное заявление содержалось в интервью Чичерина газете «Чикаго трибюн» на конференции в Генуе и было воспроизведено в газете «Таймс» 25 апреля 1922 года:

«ВОПРОС: Приказало ли советское правительство убить дочерей царя или дало на это разрешение, а если нет, то были ли наказаны виновные?

ОТВЕТ: Судьба царских дочерей мне в настоящее время неизвестна. Я читал в печати, что они находятся в Америке. Царь был казнён местным Советом. Центральное правительство об этом ничего предварительно не знало. Это произошло перед тем, как данный район был захвачен чехословаками. Был раскрыт заговор, направленный на освобождение царя и его семьи для отправки их чехословакам. Позже, когда Центральный Комитет получил информацию по существу фактов этого дела, он одобрил казнь царя. Никаких указаний о дочерях не было. Так как из-за оккупации этой зоны чехословаками связь с Москвой была прервана, обстоятельства данного дела не были выяснены».

Не предназначались ли эти заявления для иностранной печати? Первое, во всяком случае, было сделано в разгар войны. Заявление Зиновьева и второе заявление Чичерина будут сделаны после «появления» Анастасии в Германии, в конце 1919 года и в феврале 1920 года.

В вопросе автора о печати уже содержится ответ. Чем больше открывается странных фактов, касающихся зверского убийства, чем более нелепыми кажутся действия властей, тем меньше веры всей этой театрализованной постановке. Иначе случившееся и не назвать. Это Кшесинская понимала, но не было у неё возможности докопаться до истины.

Зная государя, как никто другой или как никакая другая, Матильда думала о нём, думала о том, как же можно расстрелять такого человеколюбивого и милосердного человека? И не только она так думала. В период заточения государя и его семьи преступникам, организовавшим это заточение, приходилось постоянно менять охрану, потому что общение с Николаем Александровичем вершило переворот в душах людей…

Н. Д. Тальберг привёл такие слова очевидца заточения:

«Как-то в доме, где проживал Государь, испортилось электричество. Вызвали мастера с помощником для починки. Мастер был ярый революционер, а его помощник – солдат-большевик. И вот, когда они пришли в дом и увидели Государя, его кроткие, добрые глаза и когда царь начал с ними разговаривать так просто, так кротко, расспрашивая о их жизни, о семье, то оба мастера не выдержали и расплакались. Им стало совестно, как они потом говорили, смотреть в глаза Государя за все то зло, которое они сделали ему и России, и они решили уйти из своих партий и быть верными Государю и родине. Об этих раскаявшихся большевиках в то время, когда я там был, передавал человек, бывший в Екатеринбурге, говорил весь город, но сами раскаявшиеся бежали, боясь расстрела комиссаров».

А милосердие государя, его забота о людях!

Н. Д. Тальберг писал:

«Вспомнилось рассказанное мне тридцать лет назад в Париже генералом П. П. Орловым. Будучи в качестве флигель-адъютанта на дежурстве во дворце в Царском Селе или в Петергофе (точно не помню), он в поздний час вынужден был принять молодую женщину, упорно настаивавшую на свидании с ним. Волнуясь, сквозь слёзы, она сообщила ему, что через несколько часов предстоит казнь ее жениха, которого судил военный суд вместе с несколькими революционерами. По её словам, молодой человек только случайно оказался связанным с группой террористов и ни в чём не виноват. Она умоляла испросить у Государя повеления о приостановке его казни. Орлов знал, что Государь удалился уже в спальню и, возможно, спит.

Всё же искренность её горячей мольбы побудила Орлова постараться исполнить ее. Спрошенный им камердинер ответил, что Государь ложится спать. Орлов просил осведомить царя о необходимости сделать ему доклад по неотложному делу. Через короткое время Государь вышел в домашнем костюме и спросил: “Что случилось, Орлов?” Выслушав доклад, он поблагодарил Орлова, не побоявшегося побеспокоить его по такому важному делу, и приказал передать немедленно по телефону коменданту Петропавловской крепости Высочайшее повеление о приостановке казни молодого человека. На следующий день Государь отдал распоряжение выяснить обстоятельно степень виновности юноши. Обнаружена была в отношении его судебная ошибка. Он был освобождён, и через год Орлов случайно встретил в Крыму счастливую супружескую пару».

В своих мемуарах Кшесинская отметила:

«Как возникали сомнения относительно Царской семьи, так были у нас и сомнения относительно алапаевских узников. Никто в то время на этот вопрос ответить не мог. Чтобы избежать осуждения, большевики распространяли слух, что все спасены. Мы все невольно верили этому и часто переходили от горя к радости, получая противоположные сведения об их судьбе; как горько было думать, что если бы Сергей Михайлович послушался моих настойчивых просьб и вовремя уехал, он, может быть, был бы теперь с нами».

Именно это было особенно обидно. Кшесинская в этом плане была особенной – её не одолевал вещизм, она вовремя останавливалась, когда приходилось выбирать, воевать ли за своё имущество или для собственной безопасности всё бросить. И по её мемуарам отчётливо просматривалось, что она реально горевала по поводу утраты разворованных реликвий, каких-то памятных вещиц, каких-то конкретных артефактов, нежели просто по дорогим безделушкам.

Тем обиднее было ей сознавать, что великий князь Сергей Михайлович задержался в Петрограде сверх разумных пределов, именно желая спасти её недвижимость. И вот теперь полная неизвестность.

Надежда была лишь на то, что, когда все ужасы Гражданской войны закончатся, наступит время, в которое можно будет узнать, что реально произошло и в Екатеринбурге, и в Алапаевске. Да и вообще прояснится судьба многих представителей Императорского дома.

Разные судьбы Романовых

Жизнь в эмиграции входила в какое-то определённое русло. Надо было работать. Никто и никого на Западе бесплатно содержать не собирался. Это принцип Запада. Разрушить всё в той или иной стране, а потом умыть руки. Сегодня тому реальных свидетельств море. Конкретно видно, как беженцы наполняют Западную Европу, которая старательно долгие годы разрушала целые государства.

В эмиграции постепенно собирались члены императорского дома, сумевшие вырваться из России.

Кшесинская отметила:

«Здесь мы встретили снова Великого Князя Бориса Владимировича и Зину. Выехав за границу, они в Генуе поженились и временно жили в Ницце».

Мы помним перипетии братьев Андрея и Бориса в Кисловодске, когда их реально спасло чудо. Командир отряда узнал в Борисе Владимировиче того парижского покупателя, который перед войной отдал дань его искусству и, купив подушки, спас от голода.

В Кисловодске братьям великим князьям, которые были там с матерью великой княгиней Марией Павловной, женщиной очень строгой, не желавшей признавать отношения ни сына Андрея Владимировича с Кшесинской, ни сына Бориса с Зинаидой Рашевской (1896–1963), дочерью полковника инженерных войск Сергея Рашевского, погибшего под Порт-Артуром в 1904 году. Она была прекрасно образована – окончила в Петербурге Дворянский институт и в 1916 году вышла замуж за Петра Григорьевича Елисеева, сына знаменитого предпринимателя Григория Григорьевича Елисеева (1864–1949), коннозаводчика русских рысистых пород. Именно он открыл в 1901 году поныне знаменитый Елисеевский магазин, именуемый долгое время «Гастрономом № 1». Немало было у него магазинов и в Петербурге. Сын же оказался вовсе не в отца.

Что касается брака с ним Зинаиды, то он вообще стал возможен лишь благодаря её знакомству с великим князем Борисом Владимировичем. В 1815 году на одном из балов – а великосветская знать веселилась, несмотря на войну, – семнадцатилетняя Зинаида была представлена великому князю Борису Владимировичу, которому было уже 38 лет. Ну и завязались отношения. Поскольку Борис Владимирович, как великий князь, и думать не смел о женитьбе, истоки их отношений в виде беременности вынуждены были спешно прикрыть фиктивным браком Зинаиды Сергеевны с Петром Елисеевым, к тому времени проигравшимся до опасных пределов и нуждавшимся в средствах.

Писатель, историк Владислав Михайлович Глинка (1903–1983), рассказал в своих мемуарах:

«…лакей доложил, что в гостиной ждёт некий полковник. Петр Григорьевич вышел к нему. Это был офицер с аксельбантами, чей-то адъютант, который сказал, что имеет от своего непосредственного начальника (он же доверитель) предложение: если послезавтра в церкви Пантелеймона в 12 часов дня Петр Григорьевич, будучи одет в походно-парадный вариант формы, будет обвенчан с некоей дамой, имя которой его не будет касаться и никогда не будет иметь никаких претензий к этой даме, то ему будет вручен чек на девяносто шесть, нет, на сто тысяч для ровного счета. <…> И через двое суток он прохаживался около церкви Пантелеймона-целителя в чикчирах, в сапогах с розетками, с шашкой… Через несколько минут подъехал автомобиль, из которого вышла молодая дама с двумя офицерами. Один из них был знакомый ему полковник, который, отведя его в сторону, вынул бумажник и сказал, что как честному человеку передаёт чек. Петр Григорьевич был достаточно искушён, чтобы понять: чек на сто тысяч рублей вполне настоящий, на его имя и в один из банков Петрограда. После чего все проследовали в церковь, причт уже был готов, дама сняла при помощи Петра Григорьевича манто, и он без всякого труда мог понять, что она на седьмом-восьмом месяце беременности. После чего они были обвенчаны, шаферы и Петр Григорьевич расписались в соответствующей книге, он поцеловал у своей супруги руку, подсадил её в автомобиль, откозырял, они уехали, а он пошел в банк».

Об этом рассказал Владиславу Михайловичу Глинке сам Пётр Григорьевич. Он не назвал имени своей странной невесты. Оно стало известно позднее, через двадцать лет.

О супруге Зинаиды Сергеевны Петре Григорьевиче Елисееве оставил очень любопытные воспоминания писатель, историк и блестящий мемуарист Владислав Михайлович Глинка (1903–1983). Небольшая главка так и называется «Петя Елисеев». Кстати, за умение дурачиться и представлять разные сценки В. М. Глинка назвал Петра Елисеева «профессиональным конферансье». Историю о нём мемуарист услышал уже в 1928 году, а речь в ней шла о военном времени в Петербурге.

«…Пётр Григорьевич Елисеев, в прошлом офицер конницы, но, как я мог понять, никогда, собственно, в строю не служивший, – говорит о нём автор мемуаров. – …Пётр Григорьевич окончил Тверское кавалерийское военное училище… за две недели до обычного выпуска. Не знаю, служил ли он в строю, но, во всяком случае, папенька очень скоро пристроил его адъютантом к одному из генералов в штабе Западного фронта, который в 16—17-м годах был во Пскове.

С Петром Григорьевичем мы подружились на той почве, что наша дорога после окончания вечеринок у Исаевых проходила по одному маршруту.

В следующий раз мы как-то опять вернулись к этой теме. И я услышал следующий рассказ. Служа в штабе Западного фронта во Пскове, он крупно играл в карты. Ещё будучи гимназистом, потом юнкером, немного поигрывал, а тут, можно сказать, пустился…»

Далее идёт очень интересное замечание о службе штабных, оправдывающее поговорку: «кому война, а кому мать родна»:

«– Мы же бездельники все там были, – сказал он. – Делать-то, вообще говоря, нечего было… Ну, конечно, какие-то обязанности были, служба все-таки, но большей частью балбесничали… И вот крупно играли, и один раз я проиграл шестьдесят четыре тысячи… Ну, имя – Елисеев, это фирма, богатство, но шестьдесят четыре тысячи… А у меня с собой пять-шесть тысяч… Отдал то, что было, а за остальными поехал в Петроград. Приехал в Петроград: папа, я проиграл шестьдесят четыре тысячи! Отец пришел в неистовство: ты понимаешь, что ты делаешь? Ну, пять, ну, десять тысяч, но шестьдесят четыре! Ты с ума сошел! Дай мне честное слово, что больше не сядешь за карты! Я же не могу такие деньги платить – это будет в ущерб твоему брату, твоей сестре!..»

Ну далее следует рассказ о том, как Пётр Григорьевич держался, держался, играл, как рассказывал, понемногу, по 100, по 200 рублей, когда и эти суммы были по тем временам баснословны, а потом, как выразился «чёрт попутал», проиграл 96 тысяч рублей. Ему снова поверили как сыну богатейшего и известного в стране человека, снова отпустили уже не в Петербург, а в Петроград – так город стали называть в связи с войной, чтобы убрать немецкое “бург”. Отец пришёл в бешенство и отказал, а на обещание сына застрелиться ответил: “Стреляйся”».

Ну и далее рассказ В. М. Майкова о безвыходном положении Петра Елисеева:

«Вышел, рассказывал Петр Григорьевич, из отцовского кабинета, пошел в свою комнату. Как быть? Вернуться без денег нельзя. Но платить нечем. Неужели стреляться? Но что делать? Долг есть долг – его нельзя не отдать… Значит, все-таки стреляться?..»

В это время вошел лакей и сказал, что его просят к телефону. Ну и разговор в передаче В. М. Майкова:

– С вами говорит полковник такой-то.

– Слушаю, господин полковник.

– Я имею поручение от одного высокого доверителя переговорить с вами. Но, перед тем как ехать к вам для разговора, позвольте задать вам один вопрос.

– Пожалуйста.

– Верно ли то, что третьего дня вы проиграли ротмистру такому-то девяносто шесть тысяч?

Он хотел ответить, что это никого не касается, но тем не менее всё-таки подтвердил.

– Ну, тогда я сейчас приеду. Я знаю ваш адрес.

Действительно, через пятнадцать минут лакей доложил, что в гостиной ждет некий полковник. Петр Григорьевич вышел к нему. Это был офицер с аксельбантами, чей-то адъютант, который сказал, что имеет от своего непосредственного начальника (он же доверитель) предложение: если послезавтра в церкви Пантелеймона в 12 часов дня Петр Григорьевич, будучи одет в походно-парадный вариант формы, будет обвенчан с некоей дамой, имя которой его не будет касаться и никогда не будет иметь никаких претензий к этой даме, то ему будет вручен чек на девяносто шесть, нет, на сто тысяч для ровного счета. Ну, Петр Григорьевич, конечно, был удивлен… но перед ним был вполне серьёзный человек, немолодой уже полковник и предлагал такую сделку… А что, собственно, делать? Что делать? Он не был женат, у него в это время не было никакой возлюбленной… сто тысяч? Все разговоры с отцом будут тем самым погашены… Пётр Григорьевич сказал, что ему нужен час-полтора на размышления…

– Пожалуйста, я вам позвоню через полтора часа.

Полковник ушёл, а Петр Григорьевич пошёл в свою комнату. Так стреляться или венчаться? Отец денег не даст, это ясно… Ну, и он решил, что повенчается… Повенчается! А что там будет дальше – кто знает?

– Пётр Григорьевич, а кто же была эта дама?

– А это, знаете, уже не входит в сферу моего рассказа. Я, конечно, знаю её имя, прочёл его в брачном свидетельстве, но, извините, Владислав Михайлович, я вам этого не скажу…

На этом кончился этот анекдот в старом понятии этого слова, и я остался в неведении относительно имени героини в течение лет этак больше двадцати.

Тут нужно, конечно, уточнить кое-что. Ну, во-первых, анекдот «в старом понятии этого слова» просто интересный, увлекательный рассказ о каком-то событии. А, во-вторых, хочется сказать, что всё-таки игрок Пётр Елисеев имел некоторые понятия о чести. Ведь рассказывают о своих похождениях, к сожалению, многие, но не все понимают, что, рассказывая, коли уж сдержаться не могут, нужно щадить честь своих дам, и уж по крайней мере не называть имён их.

Но послушаем далее В. М. Майкова:

«После войны Лев Львович Раков познакомил меня с Яковом Ивановичем Давидовичем – доктором юридических наук, большим знатоком военных форм и военных традиций. И как-то у нас зашёл разговор о его товарищах по гимназии, его знакомых в старом Петербурге и Петрограде, и я услышал от него имя Петра Григорьевича Елисеева.

– Яков Иванович, – сказал я, – а вы знаете, я однажды зимней ночью, идя с ним из гостей, услышал от него вот такой рассказ…

И пересказал ему эту историю.

– Ха, – сказал Яков Иванович, – так я могу вам назвать эту даму!

– Кто же она?

– Зинаида Сергеевна Рашевская, дочь полковника Рашевского, убитого одним снарядом с генералом Кондратенко в Порт-Артуре, и родная сестра известной вам Наталии Сергеевны Рашевской, актрисы и режиссера петербургских театров.

– А кто же, собственно, был тем человеком, из-за которого возникла вся эта история?

– Великий князь Борис Владимирович, – сказал Яков Иванович.

– А что же было дальше?

– Дальше? Заграница. Их развели. Да, давайте посмотрим Готский альманах предвоенных лет – вот у меня стоит такой альманах 1940 года, давайте посмотрим.

Яков Иванович открыл соответствующую страницу, и мы прочли: великий князь Борис Владимирович, светлейшая княгиня Романовская, по первому браку мадам Елисеева. Никаких сомнений не оставалось».

Позже о судьбе виртуального супруга Зинаиды Сергеевны В. М. Майков узнал от её сестры Натальи Сергеевны. На вопрос, знала ли она Петра Елисеева, он получил ответ:

«– Господи! Петьку? Да это же приятель, боже мой! Балда такая, все считал себя женатым, а на самом деле они были разведены в двадцать шестом году!

Пётр Григорьевич и его брат, Григорий Григорьевич, добавляет В. М. Майков, «в тридцать пятом году были высланы в Уфу, там арестованы и навсегда исчезли с моего, да, кажется, и со всякого горизонта».

Зинаида Сергеевна была замужем за великим князем Петром Владимировичем с 1919 по 1943 год, то есть до его кончины, затем она в третьем браке была Джанумовой, а в четвёртом – Брабец.

Что ни судьба, то любовные приключения, но чаще настоящие драмы и трагедии. Кшесинская упомянула в мемуарах, что неподалёку жил в эмиграции и Гавриил Константинович, который сразу после февральского переворота женился на Нине Нестеровской. Это случилось 9 апреля 1917 года. И вот она встретилась с ним в эмиграции, а сколько было памятного в Петербурге!

Гавриил Константинович (1887–1955) был вторым сыном великого князя Константина Константиновича (1858–1915), известного своим поэтическим псевдонимом «К. Р.».

Он был одним из первых детей императорской фамилии, получившим титул «князя крови императорской», введённый Именным указом императора Александра III 24 января 1885 года с целью ограничить круг лиц, имеющих право на титул «великий князь».

Смысл понятен. Потомство слишком разрослось. Даже историку сложно уследить за бесконечными родственными связями. В Википедии говорится: «К началу 1880-х годов дом Романовых (потомство Николая I) был уже многочисленным, между тем каждый великий князь по законам требовал денежного содержания, соответствующего его титулу, особых почестей, военных подразделений, над которыми он шефствовал, и т. п. Статус закреплялся новым «Учреждением об Императорской Фамилии», выработанным особой комиссией под председательством великого князя Владимира Александровича и Высочайше утверждённым 2 июля 1886 года.

Титул был введён после того, как первый внук одного из императоров (чей отец при этом сам не царствовал) – Константин Константинович (К. Р.) – вступил в брак в 1884 году. Его первенец Иоанн Константинович, родившийся в 1886 году, первым получил титул князя императорской крови с титулом высочества. За ним последовали его братья и сёстры, дети Александра Михайловича, дети Петра Николаевича…»

Великий князь Константин Константинович Романов (1858–1915) не дожил до революции, но он словно бы предвосхитил события в одном из своих стихотворений…

Когда креста нести нет мочи,

Когда тоски не побороть,

Мы к небесам возводим очи,

Творя молитву дни и ночи,

Чтобы помиловал Господь.

Но если вслед за огорченьем

Нам улыбнется счастье вновь,

Благодарим ли с умиленьем,

От всей души, всем помышленьем

Мы Божью милость и любовь?

Матильде Кшесинской счастье улыбнулось вновь лишь после долгих и тяжёлых испытаний. Улыбнулось оно и Гавриилу Константиновичу, которому немногому из князей удалось скрыться за границей и женитья на любимой женщине.

Он участвовал в 1-й мировой войне. Причём в ответ на мнение иных хулителей самодержавия его служба показывает, что великие князья и князья крови императорской сражались честно и в штабах не отсиживались. Гавриил Константинович не раз отличился в боях, а в тяжёлое время, когда нашим войскам приходилось отступать, даже вывел из окружения свой полк. В те дни погиб его брат Олег. После этого Гавриила Константиновича, который более двух лет находился на фронте, направили в Петроград и осенью 1916 года в Академию Генерального штаба. Когда свершился государственный переворот и великих князей стали просто изгонять из армии, Гавриила Константиновича уволили по болезни, причём с мундиром и пенсией, которую уже и получать-то было некогда. Всё рушилось.

Он остался в России вместе со своей морганатической супругой, Антониной Рафаиловной, урождённой Нестеровской, которая была подругой Матильды Кшесинской и с которой он познакомился, будучи у балерины в гостях на даче. Император не дал ему разрешения на брак, но он тайно обручился с Нестеровской в 1812 году. Ну а 9 апреля 1917 года тайные супруги уже спокойно обвенчались и сняли дачу в Финляндии. Она ещё была в то время в составе Российской империи. И, что удивительно, после взятия власти большевиками вернулись в Петроград.

Но вскоре появился специальный декрет, касающийся великих князей. Им было предписано в течение трёх дней зарегистрироваться в комиссии и получить инструкции о дальнейшем поведении. Предполагалась их немедленная высылка из Петрограда. Гавриил Константинович пойти на регистрацию не мог, было обострение туберкулёза – так к тому времени уже стали звать сразившую великое множество людей чахотку.

Помог случай… у Максима Горького был тот же врач, что у Гавриила Константиновича. Через этого врача супруга Гавриила Константиновича обратилась к Горькому, и тот лично просил Ленина освободить больного.

В результате его перевели из крепости в клинику Герзони, а затем разрешили поселиться в квартире Горького, куда писатель пригласил его.

20 ноября 1918 года Максим Горький обратился к В. И. Ленину с письмом, в котором говорилось:

«Дорогой Владимир Ильич!

Сделайте маленькое и умное дело – распорядитесь, чтобы выпустили из тюрьмы бывшего великого князя Гавриила Константиновича Романова. Это очень хороший человек, во-первых, и опасно больной, во-вторых.

Зачем фабриковать мучеников? Это вреднейший род занятий вообще, а для людей, желающих построить свободное государство, – в особенности.

К тому же немножко романтизма никогда не портит политики.

<…>

Выпустите же Романова и будьте здоровы.

А. Пешков».

Спасение пришло своевременно. Четырёх великих князей вскоре расстреляли.

Ну а Гавриил Константинович с женой отправился в Финляндию, где его уже, совсем ослабшего, транспортировали на коляске. Затем им удалось перебраться во Францию.

Поселившись в Париже, они бедствовали. Антонина в ту пору давала уроки танца, пыталась даже открыть балетную студию.

15 мая 1939 года Владимир Кириллович, который принял на себя роль старшего в императорском доме, возвёл Гавриила Константиновича в великокняжеское достоинство. По этому поводу он писал великому князю Андрею Владимировичу: «Я бесконечно счастлив, так как всю жизнь страдал из-за ложного положения, в которое был поставлен волею судьбы». Правда, большинство членов дома Романовых не признали нового титула, также и не признавали ту роль, которую принял на себя великий князь Владимир Кириллович.

Тут уж начались игры вокруг российского престола, инспирированные западными дельцами, разрабатывавшими разные сценарии нового натиска на Россию.

Современники отмечали, что Гавриилу Константиновичу очень повезло с женой. Брак был счастливым. А Феликс Юсупов даже отметил: «Князь Гаврила уцелел благодаря усиленным хлопотам и ловкости жены его. Остальных посадили в Петропавловскую крепость и вскоре расстреляли».

И снова за работу

Первое время Кшесинская не думала о работе. Что ж, в России всё рухнуло, какие уж там танцы, какие балеты. Но однажды за завтраком в «Отель де Пари» она встретила С. П. Дягилева, который жил в этой гостинице. В тот день просто радовались встрече, радовались тому, что живы, что вырвались из ада.

Но лиха беда начало…

Кшесинская вспоминала:

«Через несколько дней после этой первой встречи с С. П. Дягилевым он заехал ко мне на виллу и предложил мне выступить у него в предстоящем сезоне в Париже. Мне было в то время сорок восемь лет, но я была полна сил и могла бы с успехом танцевать. Я была очень польщена его предложением, но отклонила его. С тех пор как Императорские театры перестали существовать, я не хотела больше выступать».

Но и это ещё не всё. Она получила также и приглашение директора Парижской оперы Руше. А потом приехала знакомая и коллега, о чём Матильда написала:

«Я была страшно обрадована неожиданным визитом Тамары Карсавиной. Она была такая же красивая и элегантная и выглядела прелестно. Я её оставила у себя обедать – столько лет мы не видались!»

И снова встречи, встречи, встречи…

«Какова была наша радость, когда мы здесь совершенно неожиданно встретились с Великим Князем Дмитрием Павловичем, который также тут обедал со своими друзьями. Он тоже был страшно рад нас видеть, так как мы расстались с ним еще в конце 1916 года, когда он был выслан из Петербурга в связи с убийством Распутина. Он бросился в мои объятия и стал меня целовать, совершенно не обращая внимания на окружающую публику. Он прекрасно выглядел, был очень элегантен. На следующий день он пригласил нас завтракать в загородный ресторан «Арменонвиль», после чего мы поехали к нему в гостиницу, и, пока мы оставались в Париже, мы каждый день встречались. Я могла заметить, что он избегал всяких намеков на роковую ночь в юсуповском доме, не хотел встречаться не только с теми, которые принимали участие в убийстве Распутина, но и с теми, кто напоминал ему происшедшее. Он никогда не мог простить тем, кто его вовлек в это дело. Но странным образом высылка за границу почти накануне революции избавила его от всех связанных с переворотом бедствий».

Смерть великой княгини

«В конце июля Андрей получил телеграмму из Контрексевиля об опасной болезни Великой Княгини Марии Павловны, Контрексвиль, департамент Вогезы, Франция. Его просили скорее приехать. Андрей знал, что его мать в Контрексевиле. Она верила в целебность этих вод и до войны туда ездила, но мы ничего не знали об ухудшении её здоровья, и неожиданное известие нас поразило. Андрей сразу выехал туда и провёл целый месяц у постели больной матери. Сначала положение было очень тревожно, но, когда наступило улучшение, Андрей смог вернуться домой. За это время между нами завязалась на редкость трогательная переписка. Как раз когда Андрей отсутствовал, исполнилось двадцать лет, что мы встретились. Конечно, Андрей мне много и подробно писал о том, как протекает болезнь матери, но писал он также и о своих чувствах ко мне, как он меня любит, о нашей будущей жизни, которую мы должны начать устраивать. Перечитывая его письма, которые я, конечно, сохранила, и вспоминая то, что я ему писала, можно подумать, что мы были тогда молодыми влюблёнными, только что встретившимися на жизненном пути. Но на самом деле мы переживали вторую идиллию. Эти дорогие для меня письма я часто перечитываю и иногда заливаюсь горькими слезами, вспоминая канувшие в вечность золотые счастливые дни».

Великая княгиня Мария Павловна родилась в 1854 году. В 1920-м ей было шестьдесят шесть лет, но здоровье – никуда.

Понимая, что следующий вызов к ней сына может быть последним, Матильда отправилась с Андреем. Состояние было безнадёжным. В эти дни она постоянно хотело что-то спросить про Вову, своего внука от непризнанной возлюбленной сына. Она ушла из жизни 24 августа 1920 года.

Матильда старалась облегчить горе своего любимого. Она даже настояла на поездке в Париж, чтобы как-то отвлечь Андрея от горьких мыслей, которые неизбежны при потере дорогого человека, особенно матери.

Встреча со следователем Соколовым

В Париже состоялась важнейшая встреча. Кшесинская писала:

«Здесь Андрей узнал, что судебный следователь по особо важным делам Соколов, которому адмирал Колчак поручил следствие об убийстве Государя и всей Царской семьи в Екатеринбурге и членов Царской семьи в Алапаевске, находится в Париже. Это был единственный человек, который мог сказать, что в действительности произошло в Екатеринбурге и Алапаевске и есть ли надежда на то, что кто-нибудь спасся. Андрей просил его заехать к нему в гостиницу и позвал Гавриила Константиновича и его жену присутствовать при разговоре, так как три его брата погибли в Алапаевске.

Соколов рассказал подробно своё следствие, но не мог нас обнадежить тем, что кто-либо спасся в Екатеринбурге. Вопрос этот был поставлен Андреем в связи с постоянно распространяемыми в то время слухами, что они спасены, где-то спрятаны и что Императрица Мария Фёдоровна об этом знает. Ответ Соколова положил конец легендам о спасении, хотя тела погибших не были найдены, ни один из очевидцев не мог быть допрошен и, таким образом, самый факт убийства не мог быть установлен формально и бесспорно…»

Соколов, естественно, повторил всё то, что уже настойчиво насаждалось в печати, но во что Матильда Кшесинская не хотела верить. Соколов утверждал, что все узники дома инженера Ипатьева погибли, а тела их были сожжены в лесу.

Трудно сказать, поверила ли Матильда в эти заявления. Вот ведь что касалось Алапаевска, то, как отметила она, «факт убийства членов Императорского Дома был доказан: тела были все найдены в шахте, осмотрены и опознаны и Соколов тут же показал нам их фотографии. При осмотре тел был составлен точный список всего на телах найденного. Беседа с Соколовым была для нас печальной, никаких надежд больше не было, все погибли».

Известно, что мать императора Николая II и супруга императора Александра III тоже встречалась с Соколовым, который побывал и в Копенгагене. Он попросил аудиенцию, чтобы рассказать о гибели царской семьи и… ну конечно же денег – денег попросил он. Существенная добавка к его характеристике, очень существенная. За что же деньги? За горькую весть? Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна видеть Соколова не пожелала, но деньги дала и немалые, причём золотыми червонцами…

Но решение её удивило окружающих. Она запретила служить панихиду по государевой семье, а тем более говорить о нём и всей его семье как об усопших.

Ну а великий князь Андрей Владимирович, прощаясь с Соколовым, попросил его прислать документы следствия, произведённого в Алапаевске, чтобы снять копии, и Кшесинская сообщила, что они «почти целую ночь вдвоем переписывали наиболее важные документы, которые бережно храним».

Особенно её потрясли некоторые вещи, которые передал им Соколов:

«Все мелкие вещи, найденные на телах, были адмиралом Колчаком пересланы Великой Княгине Ксении Александровне, которая и разослала их членам семьи по принадлежности. Так я получила то, что было найдено на Великом Князе Сергее Михайловиче, а именно:

1. Небольшой, круглый, из самородного золота медальон с изумрудом посреди. Внутри моя фотография, довольно хорошо сохранившаяся, и кругом выгравировано: «21 августа – Маля – 25 сентября», и внутри вделанная десятикопеечная серебряная монета 1869 года, года рождения Великого Князя. Этот медальон я ему подарила много лет назад.

2. Маленький золотой брелок, изображающий картофель, с цепочкой. Когда они все были молоды, они образовали с Воронцовыми и Шереметевыми так называемый «картофельный» кружок. Происхождение этого наименования туманно, но они все себя так называли, и это выражение часто встречается в Дневнике Государя при описании времени, когда он был еще Наследником.

Больше уже никаких сомнений не было в том, что Великий Князь Сергей Михайлович убит».

Знала ли тогда Матильда Кшесинская историю самого следствия, знала ли, что первым осмотр дома произвёл капитан Малиновский, который обнаружил в подвале пять пробоин в стене, и доложил, что там была, видимо, имитация какого-то расстрела. Именно такой вывод он сделал, а когда стал докладывать, что количество пробоин увеличивается – кто-то их «достреливает», его от расследования отстранили и назначили Намёткина и Сергеева. Следствие сразу пошло довольно живо, нашлись свидетели, которые, правда, быстро умерли между допросами. И Намёткина, и Сергеева от дела отстранили. В 1919 году они были расстреляны.

Следователь по особо важным делам Омского окружного суда Николай Алексеевич Соколов (1882–1924) прибыл в Екатеринбург лишь в феврале 1919 года, то есть через семь с лишним месяцев после преступления. Сразу пошло всё так, как надо. Немедленно был доказан расстрел царской семьи – всей до единого человека вместе с некоторыми приближёнными людьми, в частности назывался доктор Боткин.

Соколов действовал по личному распоряжению адмирала Александра Васильевича Колчака (1874–1920), объявившего себя в 1818 году Верховным главнокомандующим Русской армией и Верховным правителем России и действовал стремительно, споро, точно.

В Википедии есть такое, вызывающее много вопросов сообщение:

«В период с мая по 10 июля 1919 года Соколов собрал множество вещественных доказательств, опросил сотни свидетелей, провёл десятки экспертиз. После захвата красными Екатеринбурга (15 июля 1919 года) Соколов продолжал работу и во время отступления белых, проводя допросы свидетелей и экспертизы, вплоть до Харбина. Собранные им вещественные доказательства и документы Соколов при помощи главы французской миссии генерала Жанена в 1920 году перевез из Харбина во Францию. Работу по опросу свидетелей и экспертизам материалов Соколов продолжал и в эмиграции, вплоть до своей смерти.

Часть материалов следствия была опубликована Соколовым в 1924 году на французском языке.

В 1923 году известный американский автостроитель Генри Форд пригласил Соколова предоставить материалы об убийстве императорской семьи Романовых в качестве доказательств в суде по делу, возбужденному сионистами против Форда.

Книга “Убийство Царской Семьи. Из записок судебного следователя Н. А. Соколова” была опубликована уже после смерти Соколова в 1925 году и, по мнению некоторых, имеет признаки редактирования посторонними лицами. В силу этого полное авторство Соколова ставится под сомнение».

Есть мнение некоторых исследователей, что Форд вовсе не собирался бороться с помощью Соколова против нападок, как сказано, сионистов, а хотел знать правду о судьбе царской семьи. Видимо, Соколов рассказал ему нечто иное, о чём писал по указке адмирала Колчака. Но Колчака уже не было – его сбросили в прорубь ещё в январе 1920 года. Все клятвопреступники нашли свои могилы ещё до окончания Гражданской войны.

Во Францию Соколов отправился за какими-то недостающими документами, хотя Форд предостерегал от этой поездки. И оказался прав. Соколов умер во Франции 23 ноября 1924 года в возрасте сорока двух лет.

Всё это я почерпнула прежде всего из книги французского историка Марка Ферро «Николай II» и ряда других изданий, которых на сегодняшний день существует непочатый край. Конечно, Кшесинская вполне могла познакомиться со многими работами Марка Ферро, ведь он много работал над историей России. Он родился в 1924 году в Париже и публиковался уже при жизни Матильды Кшесинской. В год её смерти ему было сорок семь лет – возраст, достаточный для серьёзных публикаций и исторических трудов.

Некоторые факты из книги буквально потрясают. Там прописаны судьбы самого государя, цесаревича Алексея и некоторых дочерей – тяжелейшие судьбы. Неужели серьёзный историк всё это выдумывал?

В нашей стране эта книга вышла на излёте СССР в издательстве «Международные отношения» – более чем серьёзном и ответственном издательстве – в 1991 году. Тираж ныне уже забытый – 100 тысяч экземпляров.

Рассмотрим несколько фактов-цитат из книги. Марк Ферро указывает:

«27 июля утром к военному коменданту 8-го района Екатеринбурга капитану В. Гиршу явился лейтенант и сказал, что в 18 километрах от города, около места, называемого «Четыре брата», видели, как красные сжигали какие-то предметы. Начальник гарнизона понял, что речь, безусловно, идет об имуществе, принадлежавшем императорской семье, и хотел начать судебное расследование. Однако без распоряжения прокурора никто не соглашался вмешиваться в это дело. Белые офицеры, находившиеся под командованием капитана Малиновского, проявили нетерпение и, не дожидаясь разрешения, заставили заместителя прокурора А. Наметкина сделать опись вещей, обнаруженных возле урочища «Четырех братьев», куда они привезли его силой. Речь шла о различных предметах и остатках одежды, принадлежавших императорской семье. Капитан Малиновский, проводивший расследование в течение шести дней, составил рапорт, в котором излагал свое мнение о том, что в доме Ипатьева было расстреляно несколько человек с целью инсценировать убийство царской семьи, которую вывезли по дороге, ведущей на Коптяки, раздели и потом сожгли их одежду. «Таково было мое впечатление, – заявил он, – мне казалось, что германский Императорский дом никогда не допустит подобного преступления». Этот текст – он находится в архиве – был опубликован только Саммерсом и Менгольдом… Его нет в протоколах Соколова, и, что любопытно, у Росса показания Малиновского обрываются.

Другим озадачивающим моментом является то, что помощник Малиновского от гражданских властей А. Намёткин, который придерживался такой же точки зрения, был обвинен в трусости и некомпетентности и затем казнен.

И наконец, третий озадачивающий момент: первый следователь, кому прокурор поручил ведение дела, И. Сергеев, был вскоре отстранен от расследования генералом Дитерихсом, поскольку у него не было твердого убеждения в убийстве всей семьи. С одной стороны, он не отрицал версии коллективного убийства, но, с другой, имел свое личное мнение. Заслушав многочисленных свидетелей, в том числе и Медведева, он пришел к выводу, что императрица и ее дочери не были казнены и что их куда-то вывезли.

Но до того как Сергеева отстранили от дела, в январе 1919 года он дал интервью журналисту Герману Бернстайну из газеты «Нью-Йорк трибюн», опубликованное 5 сентября 1920 года, в котором говорилось:

«После моего расследования я не думаю, что здесь не были казнены все – и царь, и его семья. По моему убеждению, в доме Ипатьева не были казнены императрица, царевич и великие княжны. Но я полагаю, что царь, семейный врач доктор Боткин, два лакея и горничная были действительно здесь убиты».

Почти через месяц после указанного интервью, 23 января 1919 года, следователь Сергеев был расстрелян белыми. Но, по словам генерала Дитерихса, он был якобы казнён «большевиками»…

Итак, количество подозрительных смертей достигает пяти: В. Хотимский и Н. Сакович, по заявлению красных, казнены белыми; П. Медведев, по свидетельству Н. Соколова и майора Пази, скончался от тифа между двумя допросами; А. Наметкин и И. Сергеев, по свидетельству белых, казнены красными.

Ну и далее…

«Фактически мы располагаем довольно солидной информацией об Анастасии и Марии… В 1920 году ему было известно о свадьбе великой княгини Марии с князем Долгоруким. Кроме того, он утверждает, что великий князь Кирилл просил румынскую королеву Марию, внучку Александра II и королевы Виктории, “более не упоминать о пребывании проездом в Бухаресте двух великих княгинь” (Марии и Анастасии) в 1919 году “по причинам семейного свойства”. В том же году Ханна Пикула в своей книге «Мария – королева Румынии» сообщает, что английский двор дал понять румынской королеве, что дочери царя Марии Николаевне не будет оказан достойный прием, если она приедет в Лондон. Это можно объяснить тем, что английский двор не хотел вспоминать о поведении Георга V в 1917–1918 годах, даже если позже король финансировал планы спасения царской семьи северным путем. Нет ли здесь указания на то, что английский двор примкнул к другой ветви семьи Романовых, что было бы последним отголоском неудавшейся дворцовой революции 1917 года?

“Они решили вести себя наподобие хищных зверей”, – заметила королева Румынии… Примерно то же сказал советский дипломат доктору Боткину-младшему, находившемуся в Соединенных Штатах: “Романовы поступили с Анастасией более жестоко, чем большевики…”

Сохранилась также фотография, где сняты вместе Мария и Ольга в 1957 году. Но они ли это? Есть ещё одно свидетельское показание, данное в 1983 году: монахиня Паскалина Ленерт, служанка Пия XII, утверждает, что папа действительно видел двух княжон Ольгу и Марию (“Это были они!”) в Ватикане, но она не может указать точную дату встречи… очевидно, между 1939 и 1957 годами».

Удивительно, что эта книга осталась незамеченной. Впрочем, возможно, повинна ей компоновка. Мой отец приобрёл её в книжной лавке писателей, открыл, увидел, что вначале идёт резко отрицательная информация о самодержавии и государе, а потому отбросил. А потом, спустя несколько лет, случайно наткнулся на неё и посмотрел заключительные главы. Там-то и содержится совершенно ошеломляющая информация. Как раз в стране поднялась кампания по перезахоронению, ну и споров стало невероятно много.

Но снова была в официозе заданность. Принимались доказательства только убийства, но никак не спасения.

Но самое интересное, что даже Марк Ферро попался на удочку. Колчаковцы спешили захватить Екатеринбург, чтобы спасти царскую семью. Это Колчак спешил? Колчак, который был в числе тех, кто сверг царя? Он же дал телеграмму, в которой поддержал действия изменников Иванова, Корнилова и прочих клятвопреступников. А теперь-то ему зачем царь? Намаялась Россия с революцией. Как бы назад царя батюшку не возжелала. Тогда как же быть ему-то, Колчаку, объявившему себя и Верховным главнокомандующим и Верховным правителем? Подвинуться придётся? Нет, уж лучше доказать, что царя больше нет. Авось, если скрылся, если спасён, не решится о себе заявить. Тут возникает вопрос: а что было бы, если бы колчаковцы спасли царя и всю семью? Могли ведь потихоньку и расправиться, свалив всё на красных. Доказательства? Они налицо. Первыми арестовали царя и всю семью не большевики, а именно те, кто в Гражданскую воевал за власть с большевиками.

Ну а Кшесинская поверила Соколову относительно алапаевского преступления, а что касается её дорогого Ники – тут сказать трудно. Конечно, Соколов говорил убедительно – убеждал своим видом, голосом, но что он там задумал с Фордом? Это, кроме них двоих, никто не знал. Хотя были силы, которые догадались и тут же помогли умереть в расцвете сил.

Светлейшая Княгиня Романова-Красинская

Применим снова литературный штамп – «а между тем жизнь брала своё» или «жизнь шла своим чередом». Да, это действительно так. Старшее поколение постепенно покидало сей мир, новое, идущее за ним следом, занимало места старших, а юная поросль выходила на рубежи взрослости.

Главным препятствием в женитьбе великого князя Андрея Владимировича на Матильде Кшесинской был запрет его матери. Но вот мать ушла в мир иной. Запрета более не было. Иные похотливцы, пыша злобой на Кшесинскую, причём злобой, природы непонятной, заявляли, что Матильда-де поставила перед собой главную задачу – стать великой княгиней Романовой. Это абсурдно. Задача была невыполнима, особенно в период дореволюционный, а в эмиграции она становилась совершенно бессмысленной. Титулы потеряли своё былое значение. Боролись разве что за самый главный, императорский. Надеялись на чудо, надеялись въехать в Первопрестольную на белом коне. Ну и, конечно, кукловоды поддерживали.

Что касается Матильды и Андрея, то чувства их были проверены и закалены в жестоком огне революции. В России по крайней мере общественность была озабочена внебрачными связями, ну а в Западной Европе это давно уже никого не волновало. Другое дело – в Советской России. Там нравственность блюли строго. Но в Советскую Россию Кшесинской, а особенно отцу её сына и сыну, путь был заказан.

И всё же они с Андреем решили соединить перед Богом свои судьбы. Матильда писала:

«Мы часто обсуждали с Андреем вопрос о нашем браке. Мы думали не только о собственном счастье, но и главным образом о положении Вовы, который в силу нашего брака становился бы законным сыном Андрея. Ведь до сих пор его положение было неопределённым и очень трудным. Однако мы решили ни в коем случае не вступать в брак без разрешения Главы Императорского Дома Великого Князя Кирилла Владимировича, ибо в противном случае наш брак был бы с точки зрения Учреждения об Императорской фамилии незаконным, и мы, мой сын и я, лишались бы права на фамилию и титул. Андрей поехал к своему брату в Канны, где он тогда проживал, чтобы испросить у него официального разрешения на брак. Ещё летом Андрей говорил своему брату о своём намерении на мне жениться, и Великий Князь Кирилл Владимирович и его супруга, Великая Княгиня Виктория Фёдоровна, не только ничего не возразили, но сказали, что считают его желание вполне естественным, раз мы любим друг друга, добавив, что их обязанность – нам помочь в этом отношении, дабы устроить и наладить жизнь нашу и Вовы. Кирилл Владимирович сразу же дал своё согласие, даровав мне мою настоящую родовую фамилию Красинских, которую уже носил мой сын, и нам обоим, моему сыну и мне, княжеский титул. Он просил Андрея сразу же после свадьбы привезти нас к нему, чтобы представить меня и Вову своей супруге. Для свадьбы мы выбрали день 17 (30) января 1921 года и решили венчаться в Каннской Русской церкви, так как хотели, чтобы нас венчал наш старый друг, духовник Андрея отец Григорий Остроумов. Венчание состоялось в 4 часа. Шаферами были муж моей сестры, барон Александр Логгинович Зедделер, граф Сергей Платонович Зубов, полковник Константин Владимирович Молостов и полковник Владимир Петрович Словицкий. Кроме свидетелей и моего сына, больше никого в церкви не было…»

В день свадьбы мы после завтрака выехали из Кап-д’Ай на автомобилях прямо в нашу Каннскую церковь, где отец Остроумов нас ждал. Зная нас всех давно, он особенно любовно отнесся к нашему браку и сердечно нас поздравил по окончании службы.

Из церкви мы с Андреем и Вовой поехали прямо в гостиницу, где жили Великий Князь Кирилл Владимирович и Великая Княгиня Виктория Фёдоровна, и они оба меня приняли уже как жену Андрея, а Вову – как нашего сына. Они оба обласкали меня и с тех пор постоянно мне оказывали много сердечного внимания и доброты. Я чувствовала, что они меня полюбили, ничего не имели против нашей свадьбы и никогда не сожалели, что дали свое согласие.

После свадьбы мы все вернулись в Кап-д’Ай, где был приготовлен свадебный обед, и мой Арнольд особенно красиво разукрасил стол цветами. Кроме свидетелей мы пригласили к обеду маркиза Пассано с женой и Лилю Лихачеву с мужем и старшим сыном, Борисом. Обед прошел очень весело, и мы великолепно отпраздновали нашу свадьбу.

В день свадьбы Андрей записал в своем дневнике: “…чудно провели вечер. Наконец сбылась моя мечта – я очень счастлив”».

Вскоре она получила официальный документ о том, что является Светлейшей Княгиней Романовской-Красинской.

Невосполнимые потери

В предвоенные и предреволюционные годы Кшесинская была очень богата. Ну, представьте себе, каково в тот период, когда автотранспорт находился в самом начале своего развития, иметь три личных автомобиля. А дом в центре Петербурга, с балкона которого, кстати, что исторически достоверно, однажды выступал Ленин! А великолепная дача! Ну а о драгоценностях, украшениях, необыкновенной домашней утвари и прочем, прочем, прочем говорить нечего. Но человек характеризуется, я думаю, не только и не столько тем, что у него имеется в наличии в виде движимости, недвижимости и прочих богатств, а отношением ко всему этому. Характеризуется иными ценностями. Кшесинская оставила в России счастливое детство, радостно-печальную юность, освещённую настоящей любовью, путь к славе, который порой вспоминать радостнее, нежели сама слава. Ну и, конечно, отношением к реликвиям, которые составляли основу жизни. Богатства постепенно приедаются, о чём говорят неопровержимо многочисленные факты…

Александр Иванович Куприн писал:

«Любовь одна дороже богатства, славы и мудрости, дороже самой жизни, потому что даже жизнью она не дорожит и не боится смерти».

Матильда Кшесинская в своих мемуарах высказала много философских мыслей, ну а некоторые выводы проистекают из того, о чём и, главное, как она вспоминала.

Вот эпизод, который не может оставить читателя равнодушным:

«Двадцать восьмого апреля 1928 года ко мне приехала на виллу “Алам” Зоя Инкина. Я так была счастлива, когда она мне накануне позвонила. Я рада была узнать, что она жива, ведь она была подругой детства Вовы, и я хорошо знала всю её семью. Я с нетерпением ждала её, чтобы узнать о судьбе моей шкатулки с письмами Ники, которые я им дала на хранение перед отъездом на Кавказ. То, что она мне сказала, нанесло мне ужасный удар. У них на квартире часто производились обыски, её мать была арестована, хранение писем становилось опасным, и они были вынуждены сжечь их.

Я многое потеряла – и состояние, и дом, и драгоценности, лишилась счастливой, беззаботной жизни. Но из всего потерянного я ничто так не оплакиваю, как эти письма. Ведь тогда была ещё надежда, что многое вернётся, но этих писем, дотла сгоревших, вернуть нельзя, как нельзя их и заменить. А эти десять лет я всё время мечтала когда-нибудь их снова увидеть и перечесть, вспомнить мечты и переживания ранней юности. Теперь всё это рухнуло. Я потеряла самое драгоценное воспоминание, свято хранившееся у меня. Даже теперь, более двадцати лет спустя, когда я вспоминаю мою встречу с Зоей, так тоскливо и грустно становится на душе».

К праведной вере

Отец и мать Матильды Кшесинской были католиками. Тут ничего удивительного. Как уже говорилось в начальных главах, их род происходил из Польши, где преобладало римско-католическое вероисповедание. Семья была воцерковлённой, добросовестно соблюдала все обряды. Но так уж вышло, что все самые близкие люди, кроме родни разумеется, были православными, и сама Кшесинская относилась к праведной православной вере с большим уважением. Кроме того, в Театральном училище была своя церковь, и она была православной, а потому все учащиеся ходили в неё, не особенно озадачиваясь вопросами разницы в канонах.

В глубине души, думается, и Кшесинская понимала, что Бог один, ну а религии созданы специально для разделения людей. Есть же пословица, что религии были созданы, чтобы людей разделить, а партии – чтобы их рассорить.

Ну а тут получилось, что и супруг Матильды был православным, и сын крещён православным.

И вот она решила для себя ещё один главный жизненный вопрос, решила обратиться в православную веру. Во французском городе Канны, на бульваре Александра III и ныне стоит православный храм, который именуется – Михаило-Архангельская церковь. Он был построен в 1894 году французским архитектором Нуво по инициативе отца Григория Остроумова, обратившегося за помощью в его создании к великому князю Михаилу Михайловичу, часто бывавшему в то время в Каннах. Строительство благословил митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Палладий. Вскоре после смерти императора Александра III бульвару было дано имя государя, которое по-французски писалось Boulevard Alexandre III.

Члены императорской фамилии со дня основания церкви оказывали ей большую помощь. Так, великий князь Михаил Михайлович даровал священные сосуды, напрестольный крест, Евангелие и серебряное кадило. На средства великого князя Сергея Михайловича была сооружена металлическая церковная ограда. Кшесинская знала об этом и вспоминала Сергея Михайловича во время своего венчания с Андреем Владимировичем. Знала она и о том, что в церкви находится ковчег с мощами Иоанна Кронштадтского, Серафима Саровского и Симеона Верхотурского. Словом, и для венчания, а теперь и для важнейшего действа – принятия православия – выбран был подлинный островок православия на французской католической земле.

Матильда обратилась за помощью в подготовке к этому важному для себя делу к священнику отцу Григорию Остроумову, который продолжал служить в церкви.

Обряд был свершён 27 ноября (9 декабря) 1925 года.

Матильда вспоминала: «Мы все трое вместе приобщались Святых Тайн. Я была очень счастлива, что отныне принадлежу к той же церкви, что Андрей и Вова».

Вспомним, как в первые дни 1-й мировой войны к Матильде Кшесинской шли за благословением офицеры полка и даже великий князь. И вот она приобщилась, в конце концов, к вере истинной, православной, сменив на нее формальную веру католическою, с которой родилась.

А вскоре снова настал час, когда ей пришлось обратиться за помощью к Всевышнему и обратиться уже как православной.

Она вспоминала:

«На второй год после открытия моей студии, ранней осенью 1930 года, у меня появились острые боли в правом бедре, которые совершенно не давали мне спать. Мой доктор Залевский предполагал, что это воспаление седалищного нерва, но, несмотря на все принятые им меры, боль не утихала. Меня совершенно скрючило, и я еле могла двигаться. Наконец меня повезли к радиологу, чтобы более точно определить причины, вызвавшие эти боли. Доктор Залевский и приглашенный им хирург Гаттелье, после просвечивания и изучения снимка, вынесли следующее заключение, что я не только не могу, но что это даже и опасно, если я буду продолжать заниматься в студии. Они считали, что я должна прекратить работу, так как всякое резкое движение опасно, я могу упасть и не встать. Такой диагноз был для меня равен смертному приговору: я только весною прошлого года открыла свою студию, на которую возлагала все свои надежды получить средства к жизни, и вдруг такое жестокое решение, разрушающее все мои планы…

Я привыкла в жизни стойко переносить удары судьбы, но не сдаваться. Я немедленно сообщила моему сыну, который в то время проживал на юге Франции, диагноз докторов и мое полное отчаяние. Кроме того, я послала в Ниццу моему старому другу, хирургу Кожину, который еще в России пользовал меня, радиографию моего бедра и просила дать свое заключение.

В ответ я получила от Вовы телеграмму следующего содержания от 29 сентября 1930 года: “Горячо молился за Вас Божьей Матери Лагэ. – Вова”.

Затем, почти одновременно, я получила письмо от Вовы и доктора Кожина. Вова писал в самом Лагэ 29 сентября и пометил “2 часа 30 минут” следующее трогательное и проникнутое глубокой верою письмо:

“Дорогие мои, горячо любимые Папочка и Мамочка. Я только что горячо молился у чудотворной иконы за вас обоих и за себя, за нас всех. Я твердо верю, что Богородица услышит мою молитву и пошлет нам спасение, радость и счастье и все будет хорошо и выздоровление Тебе, дорогая Мусенька. Это письмо и конверт окропил святой водой. Когда получите это письмо, перекрестите себя им. Мусенька, поправишься сразу и совершенно. Крещу мысленно и благословляю.

Пресвятая Богородица, спаси нас. Храни Вас Господь.

Обожающий Вас – Вова”».

Конечно, возможно, была ошибка в диагнозе, но Кшесинская отнесла то, что случилось далее, в помощи Пресвятой Богородицы. Она сообщила:

«Доктор Кожин написал мне, что, изучив снимок бедра, он пришел к совершенно иному заключению, нежели парижские врачи. Он находит, что покой для меня, безусловно, вреден, что, напротив, я должна продолжать работать в студии, несмотря на боль, и что движение мне будет только на пользу. Зная мою энергию и силу воли, он был уверен, что все скоро пройдет.

Эти два ответа совершенно меня окрылили, я воспрянула снова духом, убедившись, что вера меня спасла. Для меня, несомненно, совершилось чудо. Я поехала в студию и первым делом поставила больную ногу на палку, было больно, но я перетерпела и с тех пор продолжала давать уроки танцев в своей студии. Я настолько оправилась, что через шесть лет, в 1936 году, выступала в Лондоне в Ковент-Гарден и танцевала свой русский танец с большим успехом».

Итог…

И Матильда Кшесинская вновь занялась педагогической деятельностью, о которой князь Сергей Волконский отозвался так:

«Когда М. Ф. Кшесинская, очутившись в положении беженки, открыла свою студию и из балетной “звезды” превратилась в профессора и воспитательницу, она поразила неожиданно обнаруженными ею педагогическими способностями. Преподавание обычно мало дается тому, кто им начинает заниматься в зрелом возрасте, без тренировки. Это есть в известном смысле “новая жизнь”, и требуется для нее особенный талант. Этот талант оказался присущ самой природе нашей балерины. Надо сказать, что среди наших балетных артисток Кшесинская сравнительно меньше других танцевала за границей, ее имя перешло границу в ореоле прошлого. Европа приняла её скорее “на веру”, чем на основании личного наблюдения; зато её педагогическая деятельность, её воспитательные достижения – это уже осязаемый факт, на глазах современников развернувшийся и завоевавший несомненное, своеобразное, очень индивидуальное и авторитетное место в балетном деле.

Только тот, кто бывал в студии княгини Красинской, кто присутствовал на уроках, может оценить степень той воспитательной работы, которую вкладывает она в свое дело. Больше всего поражало меня параллельное развитие техники и индивидуального ощущения красоты. Ни одно из упражнений не ограничивается сухим воспроизведением гимнастически технической задачи: в самом, казалось бы, бездушном есть место чувству, грации, личной прелести. Как лепестки цветка, раскрываются те стороны природы, которыми один характер не похож на другой. Не в этом ли истинная ценность исполнительского искусства – когда то же самое производится по-разному? Технике можно научить (этим в наши дни не удивишь), но выявить природное, направить чужое, внутреннее по тому пути, который каждому по-своему свойствен, – это тот педагогический дар, которому тоже научить нельзя.

Всё это из интимной обстановки студийного урока было вынесено на глаза публики в тот вечер, на котором мы присутствовали в стенах «Архива танца». Шесть учениц самого разнообразного возраста были представлены в последовательном ряде упражнений под фортепианное сопровождение. Все упражнения начинались у стойки, у того горизонтального бруса, приделанного к стене, который для многих представляется символом бездушия и рутины и от которого, однако, пошла вся слава классического балета. На этот раз брусок был не горизонтален – во внимание к разному возрасту учениц, младшей из которых едва шесть лет. Они все начинали с простейших батманов и кончали вихревыми фуэте, которые мы принимались считать, но которым скоро теряли счет, ибо нас ошеломлял восторженный порыв маленьких исполнительниц, ошеломлял и восторг публики, которая, начиная с восьмого такта, разражалась бурными рукоплесканиями, не прекращавшимися вплоть до начала нового номера…

Вечер прошёл с большим успехом и, конечно, составит одну из лучших страниц в летописи «Международного архива танца» в том её отделе, который озаглавлен «Россия».

Матильда Кшесинская заслужила сотни блестящих отзывов. Но в своей книге она не забыла отозваться добрым словом о своих коллегах, о балеринах, которые считались её соперницами и с которыми, по мнению многих описателей её жизни, она ну просто должна была интриговать и ссориться. Но мы видели, с какой радостью встретила её после долгих лет разлуки звезда русского балета Анна Павлова и какие удивительные предложения о балетном спектакле ей сделала.

А для того, чтобы узнать отношение самой Матильды Кшесинской к этой своей сопернице, мы снова вернёмся в купе поезда, летящего по стальной магистрале, и заглянем в стопку листов, лежащих на столике. Не будем пересказывать своими словами, ведь то, что написано от сердца самой Кшесинской, лучше не напишет никто…

…А между тем за окном вагона медленно рассеивалась туманная пелена, и Матильда Феликсовна Кшесинская, светлейшая княгиня Романовская-Красинская, крещённая в православную веру под именем Мария, продолжала свой путь по земным дорогам.

Купе комфортное, купе удобное, но это купе, а не целый салон-вагон. В России Кшесинская заказывала для своих поездок целый классный вагон, а нередко ей выделяли салон-вагоны великие князья. И путешествовала она с гувернантками, поварами, нянями, когда сын был ещё маленьким. Но то было в России, то было при незабвенном Ники.

За окном по-прежнему туманное утро, на столе – стопка стандартных листов. Рукопись её мемуаров, написанных настоящим, русским, художественным языком, далёким от либерально-демократических графомании и эсперанто. Правда, в предисловии она отметила особо, что огромную помощь в создании мемуаров ей оказал супруг великий князь Андрей Владимирович, и заявила: «Без него я вряд ли бы смогла написать их».

Но вот уже несколько лет, как и он ушёл из жизни. Это случилось в 1956 году. Великому князю Андрею Владимировичу было 72… Матильде Феликсовне – 84. Но она не чувствовала старости, она испытывала горе, большое горе, о котором Матильда писала:

«Словами не выразишь, что я пережила в тот момент. Убитая и потрясённая, я отказывалась верить, что не стало верного спутника моей жизни. Вместе с Верой мы горько заплакали и, опустившись на колени, начали молиться… С кончиной Андрея кончилась сказка, какой была моя жизнь».

С тех пор у неё была лишь одна необыкновенная радость, тоже вызвавшая обильные слёзы, но то были слёзы радости.

В Париже на гастролях был Большой театр, и Кшесинская не могла не побывать на его спектаклях. Она волновалась, она боялась страшного разочарования, ведь о жизни в СССР на Западе, как всегда, говорили много лживого, отвратительного. Таков Запад, таковы его средства массовой информации…

Она была приятно поражена, она была в восторге и записала в тот день в своём дневнике о Большом театре:

«Хотя со смертью мужа я никуда больше не выезжаю, проводя дни в студии за работой, для добывания хлеба насущного, или дома, я сделала исключение и поехала на него посмотреть. Я плакала от счастья… Это был тот самый балет, который я не видела более 40 лет. Душа осталась, традиция жива и продолжается. Конечно, техника достигла большого совершенства…»

Ещё три года, и мемуары в целом готовы. В свои уже 87 лет она подводит окончательный итог своей жизни, которая запечатлена пока ещё на стандартных листах бумаги.

И снова за работу – работу педагогическую. Она считала искусство наднациональным, но всегда, во все времена признавала приоритет именно родного ей русского балета. Как было радостно убедиться в своей правоте на спектакле Большого театра.

Она же сама даже в 64 года с успехом выступала в балете и в 1936 году поразила зрителей в лондонском «Ковент-Гардене» своим блистательным «Русским танцем». Этим танцем когда-то в «окаянные дни» 1917 года вызвала овации у тех, кто ещё, может быть, утром того дня, понятия не имя о прекрасном, занимался грабежами на улицах Петрограда. Первое российское издание на русском языке осуществилось лишь в 1992 году.

Она снова перелистывала мемуары, как страницы своей жизни, ещё недописанной, но и без того очень долгой. Она знала, что скоро, уже в 1960 году, эта рукопись превратится в изданную на французском языке книгу. Это будет книга её жизни, но не знала и не могла знать, что ещё добрую дюжину лет она проживёт, часто перелистывая книгу, содержание которой так сильно наполнено лицами, никогда незабываемыми, обильными страстными речами и взгляды так жадно, так робко ловимыми.

Она снова включила магнитофон и снова, в который раз, разлились по купе чарующие аккорды и пронзающие душу слова одного из самых сильных романсов – романса на слова Тургенева.

Место на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем рядом со своим супругом великим князем Андреем Владимировичем Матильда (в православии Мария) Кшесинская, княгиня Романовская-Красинская заняла в декабре 1971 года, покинув сей мир 5 декабря. Сто лет без нескольких месяцев даровано ей Богом для тернистого пути по земле. А спустя менее чем два с половиной года к родителям своим присоединится сын светлейший князь Владимир Андреевич Романовский-Красинский, которого она всегда называла Вовой. Он уйдёт из жизни 23 апреля 1774 года, прожив без малого 72 года, почти столько же, сколько и его отец.

На памятнике знаменитой балерины начертано: «Светлейшая княгиня Мария Феликсовна Романовская-Красинская, заслуженная артистка императорских театров Кшесинская».

Она так и осталась в вечности русской императорской балериной.

Иллюстрации

Мариинский театр. Конец XIX в.

Родители будущей балерины – Феликс Кшесинский и Юлия Доминская

Малечка. 1880 г.

Матильда с братом Иосифом и сестрой Юлией

Императорское театральное училище

Балет «Дочь фараона» в постановке М. Петипа в Мариинском театре в 1898 г.

В центре – Ольга Преображенская (слева) и Матильда Кшесинская (справа)

Князь С. М. Волконский

Мариус Петипа

Цесаревич Николай Александрович

Великий князь Сергей Михайлович. 1900-е гг.

Шарж на Кшесинскую братьев Легат

Великий князь Андрей Владимирович

Кшесинская в роли Эсмеральды в одноименном балете

Вера Трефилова

Юлия Седова

Ольга Преображенская

Тамара Карсавина

Анна Павлова в номере «Умирающий лебедь»

Анна Павлова и Виктор Дандре

Анна Павлова, за границей после 1917 г.

Кшесинская в «Русском танце». 1912 г.

Дача Кшесинской в Стрельне

Матильда Кшесинская с сыном Владимиром

Монте-Карло. Открытка начала XX в.

Матильда Кшесинская, великий князь Андрей Владимирович и их сын Владимир во Франции. Около 1908 г.

Обложка программы балета «Лебединое озеро». Художник Лев Бакст. (Прощальный бенефис Матильды Кшесинской в Мариинском театре 4 февраля 1904 г.)

Среди артистов Мариинского театра. 1914 г.

Особняк Кшесинской в Петербурге

Кшесинская в Белом зале своего особняка. Февраль 1916 г.

Митинг у особняка Кшесинской. 1917 г.

Кисловодск в 1910-х гг.

Матильда Феликсовна в своей студии в Париже

В начале 1950-х гг.

Обед Владимировичей в Париже. 1932 г. Слева направо сидят – князь Владимир Андреевич Красинский, рядом с ним, возможно, жена великого князя Бориса Владимировича Зинаида Рашевская, рядом с ней великий князь Андрей Владимирович.

Справа налево: Матильда Кшесинская (вторая), тогда уже княгиня Красинская, следом за ней великий князь Борис Владимирович (третий справа).

Серж Лифарь, Матильда Кшесинская, Наталья Макарова и супруга Лифаря графиня Лилиан Лаурвиг. Париж. 1969 г.

Могила Матильды Кшесинской на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем

Оглавление

«Вспомнишь и лица, давно позабытые…»

«Настоящая любовь – редкий цветок!»

Накануне большой любви

«Будьте… славою русского балета»

«Первые встречи…»

«Всё более влекло друг к другу…»

«Ты любил?.. Ты страдал?»

Тучи над первой любовью Матильды

И радость любви, и разлука в горькой печали

Сын отца своего

«… Я теперь император и не принадлежу себе»

«…последняя встреча…»

«Стадо свиней» поднимало голову

«Не падать духом под гнётом горя…»

В Монте-Карло

Бесовщина на коронации

«Любовница всех Царей»?

Экспромт блистательной Матильды

Наконец-то она – Эсмеральда…

Роман с великим князем

«Это был уже не пустой флирт»

Первое путешествие вдвоём

И снова помощь от Ники

Поездка в Италию

Перед важным жизненным рубежом

Матильда «предвидела блестящее будущее» Анны Павловой

Верность Анны Павловой в любви

Тайны Николая II

Кто же отец ребёнка?

Испытания для страны – испытания для Кшесинской

Бежала на время от стрельбы, но не от России

Венские встречи. Айседора Дункан

Дункан: «…Я боюсь духовного голода»

Новый дом. Надолго ли?

Гастроли и звездный балет в России

Убийство Столыпина – шаг к бесовщине

«В России нет счастливых поколений…»

Только два союзника России

Тревожные заботы предвоенного года

«Жизнь за Царя»

Предупреждение или случайность?

«Далеки от того, чтобы желать войны»?

Нелицемерная вера и первые потери

«Убивая Распутина – убили последнюю надежду…»

Роковая опера

«Кругом измена, трусость и обман…»

«Окаянные дни» в Петрограде

Живой государь был опасен и красным, и белым

Лицедейские игры временщиков

Бегство от смуты

Бесславная летопись российской демократии

«Дикий опыт стопроцентной демократии»

Отголоски окаянства в Кисловодске

Революционные будни Кавказских минеральных вод

Эпидемия жестокости и садизма

Напрасные надежды

«Ах, русское солнце, великое солнце…»

«…Божья милость, что будущее сокрыто от нас…»

Тревоги не отпускают

Разные судьбы Романовых

И снова за работу

Смерть великой княгини

Встреча со следователем Соколовым

Светлейшая Княгиня Романова-Красинская

Невосполнимые потери

К праведной вере

Итог…

Иллюстрации

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно