Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Предисловие

Замысел написать эту книгу был довольно-таки смелым. Поначалу не предполагалось, что она станет изданием к 200-летнему юбилею Шведской академии. Мои исследования о Густаве III начались с конкретного изучения его военной политики в 1787–1788 годах. Постепенно замысел расширился до идеи изучить личность Густава III, когда я осознал, что это единственный путь к пониманию его политической деятельности. Своеобразие этой личности сделало необходимым проследить ее развитие от становления политической зрелости в 1768 году до конца его жизни, прерванной заговором убийц в 1792 году. Результатом явилась картина, в некоторых отношениях отличающаяся от представлений более ранней литературы по этой теме.

Сказанное не означает, что я недооцениваю эту литературу. Она охватывает такие превосходные старые работы, как «Политическая история Швеции в правление короля Густава III» Класа Теодора Однера, «Густав III» Людвига Ставенова и его раздел о густавианском времени в «Истории Швеции до XX столетия», а также часть о морской войне 1788–1790 годов в труде Арнольда Мунте «Шведские морские герои»; гениальный, но недостаточно обеспеченный источниками очерк Хенрика Шюкка «Густав III» и глубокие исследования Бета Хеннингса о различных периодах жизни Густава. Кроме того, существует много частных исследований шведских и зарубежных авторов. Я хотел бы отдать долг признательности этим своим предшественникам, вклад которых в изучение темы во многом облегчил мою задачу. Вместе с тем было невозможно лишь просто суммировать их взгляды и результаты. Я осознал необходимость опираться на собственные исследования со своим собственным отношением к материалам источников, и это привело к новому общему взгляду на Густава III.

Это связано с изменившимися воззрениями. На протяжении XIX и долго в XX веке историки были склонны к моральному суду над людьми прошлых времен, что легко приводило к односторонности и поверхностности, особенно при оценке столь противоречивой личности, как Густав III. Он превозносился как великий шведский король, благородный образ которого оплакивался вначале его приверженцами, затем Эсайасом Тегнером и Бернхардом фон Бесковым и вплоть до Бета Хеннингса. Короля осуждал величавый ряд моралистов от Гудмунда Ёрана Аддербета до Фредрика Лагеррута и Олле Хольмберга. Почтение к особе монарха иной раз приглушало критику, как у Однера в его исследовании о политике Густава по отношению к России после Верельского мира и у Мунте в его суждениях о командовании Густавом армией и флотом в 1789–1790 годах. С другой стороны, конституционный образ мышления нашего времени способствовал недопониманию идеалов и ценностей Густава.

Целью моей работы было проследовать за Густавом, описать его и вынести о нем суждение, исходя из его собственных идей и предположений. Это означает все возможное понимание, но такое, которое не подразумевает ни одобрения, ни прощения. И это оказалось чрезвычайно трудной задачей — увидеть, насколько возможно, Густава III изнутри со всеми психологическими сложностями и сквозь любую маскировку. Я не думаю, что в этом можно преуспеть в полной мере, но дело стоило того, чтобы предпринять такую попытку. Сказать что-либо новое о Густаве III может лишь он сам, и только он. И если мне удалось немножко помочь ему на пути к этому, то это уже кое-что.

В методическом смысле это означало, что работать следовало по возможности независимо от мемуарной литературы, то есть избежать влияния точек зрения мемуаристов и давать им слово лишь для освещения конкретных ситуаций и фона событий, дабы увидеть жизнь именно такой, какой она была в действительности. Нужно было подчиниться требованиям строгой критичности. Густавианские мемуары — литературный жанр сам в себе, они — цветок шведского мемуарного искусства и часто настолько пленительный, что трудно освободиться от его способа восприятия людей и событий. Но мемуары — часто более вымысел, нежели действительность, и сколько бы Густав III ни представал в центре их описаний — это моментальные снимки, сделанные с большего или меньшего расстояния. К нему самому приближаешься при помощи оставленных им писем, сочинений, промеморий и заметок, а также донесений дипломатов и сотрудников о его словах и предприятиях. Это колоссальный по объему материал, и вся жизнь исследователя потребовалась бы только на то, чтобы его разобрать и подвергнуть критическому анализу. В моем случае потребовалось сосредоточить внимание на том, что я счел существенным, то есть на том, что, по-моему, считал существенным сам Густав III.

Густав III был невероятно деятельным королем, который во все вмешивался, хотел властвовать над всем и влиять на возможно большее, сопереживать всему, что происходило вокруг него и что ему было дорого. Можно было бы написать книгу только о его карусельной игре, руководствуясь оставленными им рисунками и указаниями относительно сцен. Можно было бы писать о его строительных планах, руководствуясь перепиской и архитектурными чертежами, прежде всего его собственными, можно много написать о его театральной деятельности, с некоторыми ошеломляющими фактами о его ограниченности как мецената искусства и много — о его обхождении с поэтами. Можно было бы написать исследование о его мероприятиях по гуманизации уголовного права и поистине нудную книгу о его переписке с царствующими особами и с представителями светского общества в других странах. И еще непрекращающуюся хронику его жизни с двором. Но все это происходило на периферии его бытия, даже если то или другое и могло сильно занимать его. Главным и решающим для того наследия, которое он хотел оставить истории, была роль короля, выражающаяся в правлении, международной политике и ведении войны. Вот содержание роли, которое надо понять. И это требует источниковедческой критики, которая вовсе не проста, ибо приводит к тому или иному толкованию на психологическом уровне.

Густав III обладал большим даром воображения и порой вел себя так, что мы в наше время с трудом восприняли бы как нормальное поведение. Я предпочел воздержаться от увлечения психиатрией и глубинами психологии и сосредоточиться на том, чтобы собрать достоверные материалы источников, которые легли бы в основу диагнозов для исследователей поведения. Вообще трудно провести различие между нормальным и патологическим поведением в прошлые времена, особенно если та личность, которую изучаешь, была королем по профессии. Поэтому я решил сделать банально простые определения человеческого типа Густава, исходя из бесконечного множества примеров его повседневной деятельности. Он был эгоцентричным истериком, который порой терял ощущение действительности, но раньше или позже вновь обретал опору в том мире, в котором жил. Это был человек культурный, страстно любивший драматургию и литературу, более или менее осознанно формировавшийся под влиянием своих исторических и литературных идеалов. Человек, велевший, чтобы собрания сочинений Корнеля, Расина и Вольтера находились на книжной полке его юного сына, обладал ясной направленностью на героическое. Его деятельность как короля должна была найти свое оформление скорее в исполнении героической роли, но роль, которую он играл, была многогранной. Его окружение часто жаловалось на его притворство и недостаточную искренность. Частью его политических ходов было часто демонстрировать чувства и редко говорить правду. И перед близкими доверенными людьми, и перед самим собой он драпировался в неких персонажей. Единственная возможность найти нить в его игре — это попытаться привести примеры игры действий и деклараций перед разными государями, их посланниками и перед его собственными подданными на разных уровнях. А потому непременным условием для возможности проследить его толкование своей королевской роли является просмотр обширных материалов источников. Особенно это относится к последним пяти годам жизни Густава, когда на сцену он выходил в роли героя. Эти годы тоже заняли в книге большое место.

В той степени, в которой это было для меня возможно, я ознакомился с важными источниками, прежде всего, конечно, опубликованными: перепиской с матерью, письмами к Армфельту, к государственному дротсу Вактмейстеру и другим близким советчикам. Но опубликованных материалов было явно недостаточно, и поэтому я посвятил свои действительно кропотливые изыскания источникам неопубликованным. Это прежде всего собственные деловые и частные письма Густава в Густавианском собрании библиотеки Упсальского университета и письма к Густаву Кройтца, братьев Шеффер, Хенрика аф Тролле и многих других, хранящиеся в том же большом собрании; подборка переписки с коронованными особами в Государственном архиве Швеции, собрание автографов в Архиве Эриксберга, акты риксдага, дипломатические донесения от шведских посланников в разных европейских столицах и т. д. В Королевской библиотеке особенно полезным оказалось собрание Энгестрёма. В Лунде я просмотрел в университетской библиотеке собрание Юхана Кристофера Толля, а также архив Поссе в местном архиве. Далее, я ознакомился с переговорами Густава III с государственными деятелями и дипломатами других стран в соответствующих делах Датского государственного архива (Копенгаген), в лондонских Паблик Рекорд Оффис и Британском музее (Бумаги Окленда), в парижском Архиве иностранных дел, в Главном архиве Симанкаса и мадридском Национальном архиве. Дополнительные разыскания были предприняты в венском Архиве дома, двора и государства, но что касается и австрийских, и прусских донесений из Стокгольма, то в основном оказалось достаточно оставленных Никласом Тенгбергом выписок, которые хранятся в Государственном архиве Швеции, особенно после того как труд Альфонса Зигеля «Густав III Шведский и политика Пруссии после кончины Фридриха Великого» (Эрланген, 1933) очень хорошо осветил эти донесения цитатами из документов и их изложением и тем самым до некоторой степени заменил собственно исследование прусских дипломатических документов. Изучение русских дипломатических донесений может быть произведено, по крайней мере, отчасти, по микрофильмам из Москвы, хранящимся в Государственном архиве Швеции. К сожалению, в Стокгольме не было никакого посольства от турецкого султана, а потому эта важная часть внешнеполитической игры Густава III может быть прослежена лишь по депешам шведской миссии в Константинополе.

На поездки, которые были необходимы для разысканий в этих архивах, я во время работы в качестве профессора в Гётеборге получал средства из фонда Эмили Вийкс. В последние годы щедрую поддержку оказывала мне Шведская академия. Я глубоко, признателен за все эти средства, выделенные на поездки. Что касается прочтения документов, то всю ответственность за это несу только я сам и могу лишь надеяться, что верно истолковал тексты, прежде всего вышедшие из-под пера самого Густава III с его весьма своеобразным французским и написанные в стиле, который был совершенно неистовым, когда король находился в состоянии аффекта.

В остальном я могу лишь надеяться, что мои, а прежде всего Густава III, цели будут ясны из текста. Игра может начинаться.

Гётеборг, сентябрь 1985 года,

Эрик Лённрут.

Введение

Маленький, впечатлительный мальчик имел несчастье с самого рождения жить на глазах у общества. Перед ним не стоял вопрос, какой избрать жизненный путь. Он должен был стать королем, и почти во всех других странах это означало бы, что он получит неограниченную власть. В Швеции он будет вынужден делать вид, что руководит страной. Целью воспитания было научить его играть роль, даже притворяться. Многие, слишком многие серьезные, честолюбивые мужи были заинтересованы в его воспитании.

Его отец был добродушным, вялым человеком, который уже в зрелом возрасте, будучи мелким немецким фюрстом из секуляризованного немецкого епископства, переехал в Швецию, чтобы стать королем. Матерью Густава была Лувиса Ульрика, одаренная, истеричная и властолюбивая прусская принцесса, одержимая идеями о королевской власти и величии. Она искренне любила своего апатичного мужа, родила ему четверых детей и хотела дать ему действительную власть. Дети с самого начала впитали в себя ее идеи, особенно старший сын, который должен был унаследовать корону. Она была склонна наблюдать за воспитанием старшего сына. Это беспокоило противников двора из ведущих политиков страны, которые желали, чтобы будущий король Швеции усвоил образ мыслей своей страны и привык к ее политической среде.

В раннем детстве гувернером кронпринца Густава был Карл Густав Тессин, превосходный человек, переполненный максимами своей исключительности. Он был высокообразованным человеком, располагавшим выгодными международными связями со времени своего пребывания министром в Париже, и был искренне заинтересован в воспитании и развитии своего маленького ученика. Густав привязался к нему и сохранил преданность до взрослых лет, несмотря на то, что Лувиса Ульрика довольно рано порвала с Тессином. Однако все нравоучительные максимы Тессина, во всяком случае, не способствовали тому, чтобы сделать маленького принца естественным. Уже в пятилетием возрасте ему постоянно говорили, что он должен избегать детского легкомыслия, всегда размышлять, всегда помнить, что за ним наблюдают, плакать лишь от искренней печали и стремиться к душевному равновесию.

В десять лет, после предпринятого матерью и ее сторонниками неудавшегося переворота, Густав получил нового гувернера и более строгие правила. Он был зло и враждебно настроен против навязанного ему образа жизни, и это отношение определялось влиянием матери. Новый гувернер, Карл Фредрик Шеффер, станет со временем его близким другом и надежным приверженцем, но тогда напряжение было слишком велико для такого ребенка, каким он был. За ним постоянно наблюдали, его испытывали и оценивали. С одной стороны, требования к нему предъявляла мать, с другой — совсем иные требования исходили от официальных воспитателей. Для ребенка живого и открытого результат мог быть только один: притворство. И поскольку литературная жизнь, с которой он столкнулся и воздействие которой испытывал, имела в значительной степени драматургические формы, и поскольку театр стал для него великолепной возможностью для бегства от действительности, притворство легко нашло выход в разыгрывании роли. При некотором истерическом недостатке выдержки в своей воображаемой жизни, он обладал богатой фантазией и вследствие этого разыгрывал роль усиленно и часто.

Этого очень не одобрял один из молодых придворных Густава, Фредрик Спарре, оставивший негодующие записи о его поведении. Замечания Спарре о недостаточной искренности кронпринца и склонности к театральности повлияли на взгляды потомков на Густава III, однако заметки Спарре являются субъективным источником, отмеченным отсутствием чувства юмора у их автора. Это был маленький человечек с большой головой, и Густав Мауриц Армфельт будто бы однажды сказал о нем, что его голова обладала всеми свойствами воздушного шара, кроме одного — способности подниматься в воздух. Как из этого можно понять, Спарре мог сделать блестящую карьеру чиновника, но между ним и кронпринцем Густавом не было сколько-нибудь глубокого взаимопонимания.

В действительности сама королевская роль, к которой готовили Густава, была в какой-то степени театром. Быть отличным от всех других людей своей нации, быть обязанным совершать церемонии, произносить реплики независимо от того, желаешь или нет. Жить всегда в центре внимания окружающих. В Европе XVIII века монарх должен был излучать великолепие; не обладавшая властью шведская королевская семья жила в своего рода унижении. Это очень сильно переживала королева Лувиса Ульрика. Как сестра Фридриха II Прусского она находила устрашающим контраст между своей прежней и своей новой родиной, и новая олицетворяла для нее все отрицательное. Поскольку королева не смогла сделать так, чтобы с ее волей считались в шведской политике, то компенсировала это установлением правил для королевской семьи. Для Густава это означало, по крайней мере, требование раздвоения в разыгрывании королевской роли. Семья была его внутренним кругом, замыкавшимся в себе самом, где действовали наиболее важные обязательства. Снаружи находились отечество, нация, народ, которые нередко представлялись вполне аморфной массой. Это накладывало обязательства, но отнюдь не связывало.

Однако и в маленьком семейном кругу была роль, которой предстояло становиться все более и более запутанной.

Отец семейства, Адольф Фредрик, был королем, а следовательно, его величеством. Сын охотно видел бы его таким, но был вынужден испытывать сильные сомнения. «Жители Свей, привыкшие видеть на своем троне великих и добродетельных королей, изменили это обыкновение в одном еще более дорогом и достойном для них. Они собираются у могил своих королей, в одном месте, вспоминая все благодеяния, всю нежность, которыми они пользовались в его правление. Вот уже в седьмой раз собравшиеся в залах Свей сословия государства следуют к могилам своих правителей; могилам, которые уже заключают в себе столь великих и почитаемых королей, но которые ныне принимают в свое лоно кротчайшего и благочестивейшего из всех государей. Кто не распознает за этими словами короля Адольфа Фредрика?» Эти слова стоят в начале «анкетных данных», которые Густав произнес 30 июля 1771 года при погребении отца в церкви Риддархольмсчюркан. Не может быть никакого сомнения в том, что Густав в данном случае отказал Адольфу Фредрику во всяком королевском величии, сосредоточившись на некоролевских качествах — кротости и благочестии. Лувиса Ульрика пришла в бешенство от дерзкого оттенка этой надгробной речи, некоторым образом свидетельствовавшей о том, что она потерпела неудачу в воспитании и мужа, и сына.

Но снисходительная оценка достоинств Адольфа Фредрика как короля вовсе не говорит о взаимоотношениях между отцом и сыном. Не приходится сомневаться в том, что слова о кротости и доброте Адольфа Фредрика были и искренними, и выстраданными. Переписка отца с Густавом содержит немного писем, и среди них, прежде всего, нет писем с излияниями. Адольф Фредрик не был большим любителем писать письма; его частные послания к сыну Густаву — образец лапидарных любезностей. Но можно заметить, что он писал, когда сын в этом нуждался. Время до и после свадьбы с Софией Магдаленой в 1766 году — тот период, когда краткие письма часто следуют одно за другим. И однажды, при отъезде Густава в Бергслаген и на рудник Фалу в сентябре 1768 года, прорывается чувство заботы и тревоги. Отец посылает врача, который должен сопровождать кронпринца, и просит сына держаться за ландсхёвдинга Тиласа, хозяина дома, чтобы чего-нибудь не случилось. О чем здесь речь — не совсем понятно, осталось лишь прорвавшееся теплое отцовское чувство. Вероятно, общению препятствовало то, что Адольф Фредрик не мог писать на своем родном — немецком — языке: Густав ему никогда не учился, хотя его родители оба были немцами.

В письмах Густава к отцу присутствует нота непринужденной искренности. Когда весть о внезапной кончине отца достигла его в Париже, он был явно взволнован и потрясен. Возможно, больше всего об этом говорят слова в рождественском письме, которое Густав отправил своей сестре Софии Альбертине, когда она вместе с матерью в 1771 году находилась в Берлине. Густав послал ей «bague de promesses»^[1] Адольфа Фредрика, чтобы она передала матери на память о праздновании отцом Рождества с просьбой унаследовать его потом самому, если он будет иметь несчастье ее пережить. Он пишет «папа», но «маман» в этом написанном по-французски письме. Маленькая разница говорит, однако, о многом.

Ведь его отношение к матери всегда было напряженным и никогда — естественным. Это явствует из длинного ряда писем, в которых мать и сын обменивались теми или иными размышлениями в выражениях, производящих впечатление, что письма предназначались к опубликованию для почтительных потомков. Лувиса Ульрика наставляет, а Густав отчитывается о своих занятиях и мыслях, подчеркивая свое совершенствование посредством штудий и приобретения навыков. В этих письмах он всегда стоит в одиночестве перед критиком, который выше него, даже когда мать и сын заверяют друг друга в своей любви. После восшествия Густава на трон корреспонденция изменяется, становится более прохладной и формальной. Но до этого однажды прорывается неприкрытый бунт в недатированном письме, вероятно, 1765–1767 годов. Лувиса Ульрика обязала Густава ежедневно писать к ней по письму на французском языке, дабы совершенствовать свой французский стиль. После упреков и трех неудачных попыток Густав, разорвав листы, сдался, написал об этом и по-шведски провозгласил, подчеркнув: «Хочу повиноваться приказам, но не быть подхалимом». А между тем именно таковым он и был в переписке с матерью. Эта переписка превосходно освещает все, помимо истинных чувств и обстоятельств Густава. Он просто-напросто боялся матери, которая применяла к своим детям телесные наказания, когда была в дурном расположении духа, а не тогда, когда они плохо себя вели.

По мере того как дети королевской четы подрастали, отношение матери к каждому из них становилось особым. К Густаву она была настроена критически, но в основном ценила его. К Карлу, который рано вырвался из зависимости от матери и сблизился с другими женщинами, она относилась исключительно критически и неодобрительно. Карл, который обладал способностями, но был ленив и зловреден, напротив, сблизился со старшим братом, и для Густава союзные отношения с ним стали самой надежной связью в семье. Третий сын, Фредрик Адольф, стал любимчиком матери — красивый, глупый и упрямый, легко управляемый сильной женщиной, но очень утомительный для старших братьев. Он и маленькая сестра София Альбертина пройдут через годы на помочах за матерью и в значительной степени усвоят прусскую дисциплину, которой Лувиса Ульрика старалась подчинить жизнь и занятия семьи.

Густав и Карл были наперсниками друг друга в любовных делах, в придворных сплетнях, в тайных условных словах, например, «Дагуберт» о царствующем отце. Типично письмо Густава к Карлу из Экульсунда от 30 августа 1768 года. Новостей нет, все спокойно и счастливо, но Густав хочет лишь послать «un petit mot d’amiti?»^[2] и просит Карла не забывать его. Настроение в Стокгольме (в королевской семье), похоже, скверное, «боюсь, что это немножко моя вина, да что поделаешь? Я не мог бы дольше оставаться там». Если у Карла есть готовые к отправке письма для Густава, то доставитель этого письма надежен. 7 октября Густав отправил Карлу бурные поздравления с днем рождения; для него Карл был не просто братом, но и «tendre ami»^[3]. Длинное и драматическое письмо от 4 июня 1770 года содержит описание испуга, овладевшего Густавом, когда он неожиданно получил уведомление от президента Кансли-коллегии Экеблада о кончине датской вдовствующей королевы. Карл находился тогда в заграничном путешествии, в частности, в Париже и должен был еще поправлять свое слабое здоровье в Аахене, и Густав тревожился за брата. Раскрыв письмо с траурным посланием и начав читать: «Я должен сообщить Вашему Королевскому Высочеству печальную новость о кончине…», он, окаменев, остановился и думал, что упадет в обморок. Фрекен Русен, сидевшая напротив Густава и увидевшая, как он побледнел, тоже решила, что речь идет о Карле, и испустила крик. Только что вошедшая в комнату София Альбертина «подумала, что им стало дурно», но Густав тем временем оправился достаточно, чтобы продолжить чтение, «и я уверяю, что никогда смерть не доставляла мне столько радости», ибо развеялся его ужас от того, что послание касается Карла. Письмо продолжается патетической просьбой к Карлу о том, чтобы он из своих путешествий присылал известия относительно своего здоровья, едва завидит какую-нибудь почтовую контору. В заключение Густав описывает сам себя как «брата, который любит Вас сверх всяких слов и чье воображение разыгрывается и оно столь же живо, как некогда воображение королевы». Спустя две недели Густав написал из Лука, который, «как и в прежние времена, ужасен и пустынен-, и в частности советовал Карлу не искать в Париже светского общества, которое не сможет его повеселить: «Для новичка-чужестранца оно должно быть тем же, что наши ужины, на которые выряжаются, каждый делает реверанс и долго раскланивается, все стоят вдоль стен и скучают». Возможно, в этом совете бывалому брату есть доля философии лисы, не доставшей виноград, но доверительность в тоне общения братьев несомненна.

Также и в письмах к маленькой сестре Софии Альбертине присутствует тон доверительного братства, но иной: пишет не приятель-конспиратор, а заботливый старший брат, резко отличающийся от княжески эгоцентричного Густава, каким он обычно представал перед внешним миром. Наверно, яснее всего это проступает в письме от 7 декабря 1771 года, когда София Альбертина находилась в Берлине вместе с матерью. Густав понимает, какие трудности испытываешь, вдруг оказавшись помещенным в чужую среду, где не знаешь ни единого человека. «Я вижу, как локти моей милой сестрички ушли за спину и как покраснели ее прелестные щечки. Милая сестричка, скажи мне, не перепугалась ли ты, когда впервые увидела короля Пруссии? Я не нашел, что он выглядит таким ужасным, как его описывали; думаю, он выглядит весьма благородно и похож на покойного графа Тессина». Без сомнения, продолжает Густав, радость «n?tre bonne Maman»^[4] была велика, и вместе с тем она наверняка не нашла многого из того, что было 28 лет тому назад, когда она в последний раз посещала Берлин. Здесь, как и в письмах к Карлу, Густав позволяет себе дружелюбно пройтись на счет семейной тиранки.

Эту доверительность с Софией Альбертиной Густав сохранит на всю жизнь, до самого семейного кризиса в 1789 году, и даже после того как сестра возьмет сторону матери во время крупного раскола в семье, происшедшего около 1780 года. Между ними могла сохраняться определенная дистанция, но отчуждения не было, пока в последние три года жизни Густава двор не охватил ледяной холод.

Из людей внешнего круга, окружавшего Густава, многие в его зрелые годы так и останутся внешним кругом, но один человек сыграет главную роль в самом процессе созревания. То был Карл Фредрик Шеффер, которого заставили быть гувернером Густава и который с самого начала против своей воли должен был нести ответственность за его воспитание. Шеффер видел свою задачу в том, чтобы наблюдать за политической стороной обучения кронпринца. Он не стремился добиться расположения к себе, но своей серьезностью и деловитостью заставил уважать себя и располагал реальными возможностями дать будущему правителю политическое образование. Шеффер был глубоко убежден, что государственный строй Швеции «эры свобод» был наилучшим из всех мыслимых, и не одобрял учения Монтескье о разделении властей, поскольку за образец в нем было взято государственное устройство Англии. Когда-то Шеффер изучал в Галле юриспруденцию, но важнейшим было то, что он восемь лет пробыл в Париже шведским министром, находился внутри большой политики, а сверх того, глубоко знал культурную жизнь и теоретические споры в этом центре, определявшем нормы европейской культуры. Шеффер был дружен с аббатом Пироном, соперником и оппонентом Вольтера; был физиократами обращен в приверженца их теории и присылал домой, в Швецию, книги таких радикальных авторов, как Мерсье де ла Ривьер и Рейналь. Шеффер внушил своему царственному ученику неприятие единовластия, либеральные экономические идеи, религиозную терпимость и филантропический образ мыслей. В руководящих кругах партии шляп Шеффер слыл оригиналом, и ее лидер Аксель фон Ферсен-старший позднее заклеймит его как безответственного провозвестника всяческих новшеств.

Шефферу принадлежала ведущая роль в том, что Густав вопреки материнской воле женился на датской принцессе Софии Магдалене, тем самым сделав шаг на пути к нейтрализации одного из двух враждебных Швеции соседних государств. Когда в 1765 году к власти в стране пришла партия колпаков и шляпы были вынуждены сблизить ей с двором, Шеффер явился в этом деле естественным связующим звеном. Его отношение к кронпринцу перешло в задушевную дружбу. Он все более и более отходил от руководящей клики партии шляп, будучи убежден, что власть сословий вот-вот обернется хаосом и что необходимо некоторое усиление королевской власти. Поскольку кронпринц Густав выступал как лидер двора, влияние Шеффера на королевскую власть становилось все более значительным. Это лежало также в русле физиократических убеждений последнего.

Для Густава прежний гувернер был поддержкой и руководителем. Влияние Шеффера было одной из предпосылок высвобождения Густава из-под власти авторитета Лувисы Ульрики и возможности самостоятельно ориентироваться во все более явном политическом сумбуре.

Подготовка

16 октября 1768 года он знал, что стоит перед принятием решения. За день до отъезда ко двору он сидел один за своим письменным столом в Экульсунде и записывал пространные рассуждения о своих мыслях и настроениях. По приезде в Стокгольм он возьмет в свои руки акцию по свержению правящего государственного совета партии колпаков. Должен ли он делать это? Акция может удаться, а может и не удаться. Как бы то ни было, ему надо обязательно включиться во враждебную колпакам политику и стремиться к самоутверждению короля. Я, — пишет Густав, — нахожусь перед «hivere dissisif» — перед решающей зимой.

Зачем он записывал эти «размышления»? Полагал ли он, что кто-нибудь — друг или враг — найдет их и найдет причины, оправдывающие его действия? Будет ли эта памятная записка тем или иным образом доведена до общества? Или послужит руководством для более узкого круга его приверженцев? Ни одно из этих объяснений не кажется верным. Это сочинение резко отличается от обычных политических сочинений Густава с их ясным построением и риторической силой. Его мысли прыгают туда-сюда, отражая колебания между разными планами и желаниями. Эти «размышления» можно сравнить с подробным письмом к матери, написанным двумя днями ранее: в нем нет места сомнениям, но проявляется активное желание действовать и сыновнее послушание, когда Лувиса Ульрика торопила его с отъездом для осуществления предстоящей акции. 16 октября ему надо было просто-напросто достигнуть ясности в возникшей жизненной ситуации. В тот раз речь не шла о разыгрывании какой-то роли. Короткое время он был настолько искренен перед самим собой, насколько только мог, он совершенно естественно терзался сомнениями и пребывал в растерянности.

Трудность его положения состояла в том, писал Густав, что он был принцем без конституционной опоры. Он обречен на пассивность, если не сумеет завоевать авторитет, превосходящий его формальное положение. К счастью, — здесь в рассуждениях прорывается героическая роль — душа его такова, что закаляется в трудностях: труднодостижимая цель становится еще более желанной. Первая трудность: его положение — или недостаток положения — как кронпринца. Он был наследником государства, в котором продажность законов и обычаи, позволяющие трактовать законы так и сяк, создавали полную анархию и затрудняли исполнение долга. Анархия достигла такого уровня, когда уже нет ничего святого и когда соседняя держава, по самому своему географическому положению являющаяся извечным врагом королевства, с неограниченным деспотизмом господствует и распоряжается средствами и жизнью граждан. Густав охотно ушел бы со сцены, но должен пожертвовать собой во имя отечества. Одно заявление французского кабинета сделало Густава лично ответственным за несчастье народа и указало на невозможность отыскать лекарство без решительной и полной революции. Это вынуждает Густава действовать. Сначала он должен убедить короля и королеву решиться на переворот. Затем надо «побудить» графа Ферсена заручиться поддержкой Франции, навести порядок в финансах и вернуть в государственный совет Тессина, Хёпкена и Экеблада. Они могли компенсировать собственную неопытность Густава, но никто не смог бы руководить управлением в большем соответствии с нуждами короля, чем он, Густав, сам. Однако он решил не брать этого на себя из-за слабости короля и неудачного опыта предыдущих попыток. Королева больше не поддерживала авторитет короля, наоборот, король внушил ей «lassitude» и «timidit?»^[5]. Сам Густав хотел уехать в провинцию или в Упсалу. Он намеревался изучать там экономику у господина Берка и финансы у Бутина; он займется жесткой экономией. Последние три месяца были, наверно, самыми счастливыми в его жизни; он и подумать не мог, что счастливая судьба вернет ему их. Но — пишет он тут же — «я еду с чистыми сердцем и совестью, которые исполнены бескорыстных намерений, подобающих доброму гражданину». Может ли он возвратиться с этими счастливыми качествами и может ли он прежде всего использовать то душевное равновесие, которое ощущает в это мгновение и которое не может быть использовано без точного исполнения своего долга? Размышления отклоняются от темы, безвозвратно уходя в область пожеланий.

Чтобы понять его положение в этот октябрьский вечер перед принятием решения, надо разобраться в нескольких обстоятельствах, имевших, согласно рассуждениям Густава, решающее значение.

В размышлениях присутствует Франция, возложившая ответственность на него, неопытного двадцатидвухлетнего человека, и тем самым заставлявшая его действовать. Франция — это кабинет Людовика XV, где герцог де Шуазёль только что получил пост правящего министра. Желания и взгляды Франции достигали Густава главным образом через посредство одного человека — шведского министра в Париже Густава Филипа Кройтца, светского человека и поэта, доверенного представителя двора. Осенью 1768 года Франция не имела в Стокгольме министра, и это делало депеши и личные письма Кройтца еще более важными. Он писал молодому кронпринцу как подданный и друг не только о политике, но также о литературных событиях, о театре и культурной жизни. Между иным он сообщал о новинках моды и посредничал в покупках для королевского гардероба в Стокгольме. Париж был образцом во всем, не только как столица союзной державы, но и как культурная столица просвещенного мира. Литературные новости оттуда обсуждались в переписке Лувисы Ульрики и Густава. Но прежде всего политическое давление оттуда означало почти обязывающий приказ. Из казны французского двора текли субсидии для партии шляп, которые могли противодействовать русской и английской поддержке колпаков. И шведский двор был вынужден опираться на шляп, что бы ни думали об их лидерах. Альтернативой было прекратить всю игру, отказаться от всех притязаний на действительную власть, что явственно представлялось Густаву соблазнительной мечтой в тот октябрьский день 1768 года. В Стокгольме ждали нового французского посланника графа де Модена, и это делало решение Густава неотвратимым.

А если теперь Густав пассивно отнесется к пожеланиям французского кабинета, не обратит внимания на несколько воздушную оценку и личную дружбу к нему — то есть на те чувства, которые были переданы Кройтцем? Ах, в таком случае он отбросит не только политические возможности. То были мечты о мечтах о себе самом, идея просвещенного мира о юном гении, находившемся на пути к восшествию на шведский трон. Мелодия поэта Кройтца из Парижа обретала обольстительное звучание и уже в 1765 году заставила девятнадцатилетнего принца тосковать по тем временам, когда чародеи-тролли «un coup de baguette»^[6] могли перенести принцев с одного края света на другой, дабы увидели те страны, которые Кройтц описывал «si po?tiquement»^[7]. Густав мечтал также вернуться к торжественным ужинам в Дроттнингхольме с беседами с Кройтцем как их участником, который столько сделал, чтобы «сформировать мою душу». Даже если Густав отчасти раскусывал наивную простодушную лесть Кройтца, он явно находился под влиянием его известий. И то были вовсе не легкие намеки и слова восхваления, какие Кройтц передавал из литературных салонов Франции.

Еще в 1763 году, когда Густаву было 17 лет, Кройтц мог описать, как прославленный старец господин де Вольтер проливал слезы, узнав, что Густав наизусть знает его «Генриаду». «Я ведь и написал ее с мыслью, что она послужит в качестве урока для королей, — сказал он, — но не надеялся, что она принесет плоды на Севере. Я ошибся: на Севере всегда рождались герои и великие мужи». Вольтер без устали интересовался малейшими подробностями, касавшимися кронпринца Густава. «Я стар и слеп, — продолжил он, — скоро я покину этот мир, но если все, что мне говорят, — правда, я умру удовлетворенным, ибо через 50 лет у Европы уже не останется предрассудков». Он наверняка заблуждается, добавляет Кройтц, «но по крайней мере это красивое видение, и Ваше Королевское Высочество заслуживает того, чтобы достойно его осуществить». 14 июля 1766 года Кройтц писал: «Непостижимо, какую сенсацию Ваше Королевское Высочество произвели в этой стране. О Вас говорят с удивлением и восхищением и не понимают, как можно в Вашем возрасте иметь душу со столь разносторонней гениальностью». Спустя четыре дня Кройтц мог сообщить, что Шуазель восторгался Густавом, отзывался о Лувисе Ульрике как о величайшей государыне, когда-либо существовавшей, и которая славна воспитанием сына, ей подобного. 4 сентября 1767 года Кройтц послал Густаву новый роман Вольтера и приписал: «Вольтер просветил свой век; Вам, монсиньор, предстоит утешить его. Свет и добродетель на занимаемом Вами месте быстро распространяются». После рассуждения о долге государей управлять разумом так же, как общественным мнением, Кройтц восклицает: «Вы один, монсиньор, можете принести Швеции воодушевление и добродетель». 9 октября того же года Кройтц сообщает, что известный писатель Мармонтель читал во Французской академии вслух полученное им от Густава письмо, и оно возбудило там общее восхищение. «От волнения и радости проливали слезы, ибо увидели осуществление своих мечтаний о веке философии и не обманулись в господстве разума и гуманности. В этом их укрепили Вы, монсиньор; лишь просвещенный и добродетельный государь может своим гением и мужеством уничтожить предрассудки, мешающие спокойствию людей. Только Ему предопределено преобразовать свое столетие и вернуть покой в людские сердца». 20 июня 1768 года Кройтц прислал благодарственное письмо от французской Академии наук, в котором статистик и философ-просветитель Д’Аламбер сообщил о намерении Густава воздвигнуть мавзолей Декарту и в связи с этим подчеркнул, что имя Густава во всей Европе столь же знаменито, сколь любимо.

Со всеми поправками на обычные для того времени риторические преувеличения приходится поражаться, что молодой принц не был совершенно сбит с толку. Наверняка его мыслям помогли прийти в порядок головокружительные восхваления в адрес матери, которые он не принимал за чистую монету. Тем не менее он должен был ощущать, что у него есть репутация, которую надо защитить во Франции, и что он не хочет разочаровать страну своих идеалов. Год тому назад Шуазель при посредстве Кройтца избрал Густава на главную роль при изменении режима. Он должен был убаюкать всякие подозрения России и партии колпаков и одновременно войти в доверие к военным. Швеция будет потеряна навсегда, если Густав не сумеет объединить все воли воодушевлением и любовью. Надо искоренить посты, читаем вдруг у Густава далее, и те обряды, которые делают народ легкомысленным и безразличным, и это звучит как пророческая эпитафия на могиле Адольфа Фредрика. О Густаве с удивлением слушают отзывы, описывающие его способность запутать государственный совет своим присутствием и своим гением. Самое же главное — нужно соблюдать строжайшую тайну, с тем чтобы не открылось согласие между ним и французским кабинетом.

В Стокгольме Густаву предстояло встретиться с графом де Моденом, доверенным лицом Шуазеля, и подвергнуться новому нажиму. Воля Франции, записывал он свои размышления 16 октября, принуждает его действовать. В домашнем окружении его положение было задано с рождения: стремление родителей к усилению королевства должно было совпадать с его собственными желаниями. Но имелись и различия в нюансах, обусловленные разницей в возрасте и темпераменте.

Нетерпение и прусское высокомерие Лувисы Ульрики привели к тому, что воспитание и образование сына рано оказались под опекой сословий и велись политиками, занимавшими ответственные посты. Даже если солидарность Густава с родителями никогда в сколько-нибудь существенной степени не была поколеблена, совершенно естественно, что воспитание и штудии не могли не наложить отпечатка на его образ мыслей. Он жил и обучался на правителя в век, когда новые идеи об обществе и государственной жизни прорвались и вызвали страстную полемику в международной литературе, прежде всего во Франции. Теоретиком Густав так и не стал, и едва ли превзошел науку о государстве. Но в его основные политические воззрения вошли некоторые фундаментальные понятия, не относящиеся к самоочевидным для современных ему царственных особ.

В 1758 году, когда Густаву было 12 лет, он, воодушевленный Шеффером, написал уставы для трех орденских союзов: L’Ordre de l’arc et de carquois, L’Ordre de la Fl?che и L’Ordre des Mopses^[8]. То была, как можно предположить, игра и шутка, но обстоятельство, что эти письменные упражнения до самой смерти хранились среди его бумаг, показывает, что они значили дня него больше, чем выдумка на один день. Во вступлении к уставу первого ордена — Лука и колчана — торжественно звучит: «Принимая во внимание, что все люди от природы равны, даже если есть такие, кто богаче других, не надлежит забывать о взаимных обязательствах, которые они имеют по отношению друг к другу, и следовательно, богатые должны всеми своими силами помогать тем, кто беден и несчастен. Такова и моя цель, которую преследует учреждение этого ордена. Политика и международное право являются надежнейшей опорой государства, а также все, кто составляет общество, должны действительно обладать этим знанием. Ибо те граждане (ситуайены), которые этого не знают, недостойны носить это имя».

Это маленькое высокопарное признание гражданского идеала приходится на время после того, как Карл Фредрик Шеффер на протяжении двух лет был гувернером Густава. Спустя десять лет оно откликнулось эхом в концовке размышлений 16 октября 1768 года, где Густав говорит о своих бескорыстных намерениях, надлежащих доброму «ситуайену». Таков был идеал просвещенного принца, а как это сочеталось с целями царствующих родителей и дворян из партии шляп, ему еще предстояло узнать.

Между тем автор размышлений уже ровно год находился под сильным впечатлением нового и весьма неортодоксального политического анализа — «L’ordre de la nature»^[9] Мерсье де ла Ривьера. Мерсье принадлежал к ведущим политически радикально настроенным писателям-просветителям на протяжении последних двух десятилетий перед французской революцией; раннее появление его труда в числе книг, читавшихся в шведской королевской семье, может быть, судя по всему, объяснено тем, что он лично общался с Карлом Фредриком Шеффером. Последний сам привез с собой эту книгу в Экульсунд, потом Лувиса Ульрика ее прочла и проявила к ней интерес, и Шеффер с Густавом читали ее вместе. Книга была переведена на шведский язык и уже в декабре 1767 года считалась политически опасной. «Она чрезвычайно интересна и выдвигает новые и богатые идеи, которые доныне ускользали от внимания даже самых просвещенных политиков, — писал Густав Лувисе Ульрике 3 октября 1767 года. — Она наверняка произведет во всех умах революцию, которая, можно надеяться, распространится и на Швецию». Тремя днями позднее он писал матери о книге Мерсье: «Она наполняет мою голову столь многими размышлениями и столь часто ошеломляет содержащимися в ней новыми идеями, что я уже почти не мечтаю ни о чем ином, как об основополагающих принципах общественного устройства. Это такая книга, которая еще позволяет мне надеяться, что однажды мы сможем избавиться от никчемности в которой теперь пребываем, ибо может статься, что книга станет причиной великой революции в умах». Новым у Мерсье было то, что он основывал весь общественный порядок на частной собственности и защите имущества. Наилучшей политической гарантией владельческих интересов была, по Мерсье, сильная и просвещенная наследственная королевская власть. Ее администрация должна осуществлять все политические функции, кроме одной-единственной: кроме налогообложения, кое должно независимо осуществляться теми людьми, которым надлежит предоставлять свои доходы и имущество для общественных надобностей. Можно сказать, что Мерсье чрезвычайно последовательно сформулировал основные положения буржуазной революции по соглашению с королевской властью. В 1760-х годах это было видение для будущего, но спустя двадцать лет можно будет обнаружить черты теории Мерсье в политических установках Густава III.

Между тем в 1768 году он зависел от мнения родителей и лидеров партии шляп. Мыслям о сильном королевстве приходилось медленно пробираться узким фарватером, и пока перевороты в общественном устройстве были связаны с идеологическим общим достоянием врага, их по возможности следовало избегать.

В сложившейся ситуации Густав не рассчитывал на активное содействие родителей. Адольф Фредрик в будущей политике должен действовать наступательно, поскольку он был королем, но, кажется, никто не рассчитывал на какую-либо личную инициативу с его стороны. Лувиса Ульрика представляла собой проблему. В письмах Густава к Софии Альбертине виден, конечно же, его взгляд на королевскую семью как на замкнутое единство, и в этом его приверженность семье находится вне всякого сомнения. В октябре 1768 года он действовал, исходя из этой лояльности, но предпосылкой его действий было то, что он брал на себя политическое руководство. Это было то, чего не смогла исполнить мать. Сказанное, естественно, не означает, что Лувиса Ульрика уже утратила значение для своего старшего сына и влияние на него после того как посвятила ему столько внимания. Напротив, мать по-прежнему имела основополагающее значение как для культурной ориентации и занятий Густава, так и для его честолюбия. Но в 1768 году он уже перерастал ее. Это был не только естественный процесс взросления и высвобождения из-под ее дисциплинарной власти над семьей — это было связано также с тем, что он оказался под влиянием другой женщины. С 1766 года он был женатым человеком, но не бездеятельная и замкнутая София Магдалена владела его мыслями.

Три последних месяца были, возможно, самыми счастливыми в его жизни, писал он 16 октября. Это были июль, август и сентябрь; тогда, судя по всему, была кульминация единственного в его жизни и пылкого любовного приключения с баронессой Шарлоттой Дю Риез, урожденной Де Геер. Значение этой истории преуменьшено Оскаром Левертином и Бетом Хеннингсом в их биографиях Густава, полагавших, что предмет его страсти не был достоин Густава, а посему не мог пробудить в нем серьезного чувства. На это можно возразить, что Густав III не имел никакой возможности узнать взгляды Оскара Левертина и Бета Хеннингса на сей счет; единственное свидетельство, которое может быть принято во внимание, исходит от него самого. И в этом свидетельстве нельзя ошибиться.

«Прости мне это слово — ma?tresse (любовница), которое у меня вырвалось, — писал Густав Шарлотте Дю Риез весной 1768 года в недатированном письме. — Да, вы моя госпожа, вы госпожа моего сердца и моей воли, вся моя жизнь. О, вы самая чарующая из женщин, вы не можете видеть моего отчаяния и моей досады на то, что не могу найти вас в тот момент, когда восстановление моего здоровья, устранение лишних глаз и легкая и удобная возможность встретиться дали бы мне самые обещающие надежды испытать наслаждение в ваших объятиях. Ведь вы первая и единственная женщина, которая мне полюбилась и которую моя жена столь сильно осуждает». Он намеревался переодетым приехать из Экульсудда в замок ее отца Леуфстад и быть узнанным только одной Шарлоттой, но он был рабом своего положения и должен был ждать, пока случай или прихоть ее мужа приведут ее в Стокгольм. «Ах, отчего должно быть так, что вы и я связаны с людьми, чей нрав столь сильно отличается от нашего, отчего не дозволено обменяться, ведь тогда, по крайней мере, было бы двое счастливых вместо четверых несчастных, какие мы теперь. Ах, с каким восторгом я забыл бы печали в ваших объятиях…»

А она? «Мой любимый и прекрасный принц, вы подарили мне вашим чарующим письмом ваше обаяние и сверхъестественное наслаждение, — отвечает его сверстница Шарлотта. — Бог мой, был ли когда-либо принц более любимый и обожаемый своей возлюбленной, чем вы мною!» Она хочет преклониться перед ним у его коленей и заливаться слезами радости. «Ах, если бы я могла говорить с вами, обнимать вас, даже целовать следы ваших ног — мой любимый и нежный любовник и повелитель, простите, мой принц, вашей печальной и верной возлюбленной эти, возможно, слишком нежные выражения, но я не в силах сдержать чувств своего сердца». Он рожден только затем, чтобы делать людей счастливыми и прежде всех других Шарлотту, ту, которая владеет его большим сердцем. «A mon Dieu, quel tr?sor je poss?de!»^[10]. Но она связана со своим мужем, «un objet» — вещью, и есть жестокая повинность не мочь отказать ему в его супружеских правах, ему, который так мало достоин делить что-либо с ее принцем. Она хотела бы сделаться невидимкой, пробраться в кабинет Густава, обнять его колени, целовать его и умереть для всего остального мира.

Отношения с Шарлоттой Дю Риез начались, кажется, в начале 1768 года; первое датированное письмо к ней написано 18 марта, и речь в нем идет о его тоске по «mon adorable et tout ch?re»^[11] вот уже 15 дней. Это письмо не содержит таких открытых и прямых выражений чувств, как недатированные, и, вероятно, написано раньше их. Потом переписка продолжилась и преисполнена, совершенно естественно, тоски, досады на помехи для встречи и мечтаний о поцелуях. Когда эти двое могли встретиться, переписка не была нужна, и поэтому их роман документирован лишь спорадически. Последнее письмо от 7 июля было отправлено из Экульсунда и также преисполнено душевной тревоги и грусти. Но из датированного 29 июля письма из Экульсунда к герцогу Карлу, который был наперсником Густава в этом любовном приключении, узнаем, что Шарлотта Дю Риез приехала туда вместе со своей матерью. «Она здесь — цветущая, сияющая, оживленная, возбуждающая — точно такая, какой вы видели ее в городе. Присутствие матери немножко приглушает ее живость, но она умеет наверстать упущенное, когда мать ее не видит, и вообще все идет как нельзя лучше».

Роман завершился внезапно. Осенью Густав предпринял долгую и хорошо подготовленную поездку в Бергслаген для ознакомления с тамошними условиями и с недовольством народа экономической политикой колпаков. Он начал с посещения родительского дома Шарлотты Леуфстада, которому посвятил восторженное описание в письме к Лувисе Ульрике от 8 сентября. А 19 июля из Фалуна он написал брату Карлу, облегчая свое сердце, что в Леуфстаде все прошло странно. «Дама, которую вы знаете» там была, и ее темпераменту двухмесячное воздержание придало новые силы, так что она отдавалась на все лады, проявляя весьма мало скромности. В один и тот же вечер Карл Спарре сменил Густава и Густав сменил Карла Спарре, и, по-видимому, об этом стало известно. Нолькен вроде бы весело рассказывал об этом Карлу. Густав был шокирован, но у него, пожалуй, не было иного выхода, как сохранять хорошую мину перед братом, который был в семье галантным кавалером, и представить все случившееся как проделку. Но Эве Хелене Риббинг, которая была доверенным другом его и Шарлотты, он жаловался на свое несчастье. Самой Шарлотте он 5 октября писал из Вордсетра по возвращении из поездки, перечисляя нескольких ее любовников, о которых узнал, призвал ее к приличному поведению и порвал с нею. Но даже в этом горьком письме он признал, что она для него значила: «Полагаю, нет необходимости говорить вам, что вы были дороги мне и что вы сами были убеждены в этом. Вы первая, благодаря которой меня оставило это безразличие, общение с которой я почитал за честь и которую, возможно, мне лучше было бы сохранить». Он просит вернуть его письма, которые и получил.

Нрав Шарлотты, столь сурово осужденный Левертином в соответствии с сексуальной моралью оскарианской Швеции, на самом деле не очевидно ясен. Дочь магната с большим интеллектом, энтомолога и владельца предприятий Шарля Де Геера, она совсем юной была выдана за генерал-лейтенанта Дю Риеза, политика и военного, который был на 26 лет старше ее и, возможно, обращался с нею и использовал ее так бесчувственно, как она описывала своему царственному возлюбленному. Не представляется невероятным, что мир ее чувств пострадал, и это привело к сильной потребности в эротической компенсации. Ей явно крайне льстило быть любовницей царственной особы — в XVIII столетии это могло дать власть и положение, — но ее восхищение своим сексуально неопытным, стройным и слегка прихрамывающим царственным возлюбленным, по-видимому, удовлетворяло не все ее желания. То, что она была более чувственной, нежели романтически властолюбивой, не дает права мужчинам и женщинам другого времени осуждать ее как распутницу.

Для Густава она, без сомнения, была потрясающим переживанием, пробудившим его мужское самосознание. Он хранил переписку с нею среди своих бумаг, и это почти подтверждает, что волшебная Шарлотта была чем-то большим, нежели случайным эпизодом. После разрыва с нею он пытался и наладить душевный контакт со своей стеснительной супругой, и вступить в новую связь — с Эвой Хеленой Риббинг. Обе попытки не удались. Сбитый с толку новичок втянулся в политическую активность, в которой поблекли счастливейшие месяцы его жизни.

Стало еще гораздо тяжелее, чем он это представлял себе в минуты сомнений.

Ему была отведена большая роль в намечавшемся государственном перевороте. Французский кабинет пришел к заключению, что молодой Густав был при шведском дворе единственным, кто обладает достаточным интеллектом и энтузиазмом в сочетании с нерастраченной репутацией, чтобы сыграть ведущую роль. Надо было располагать поддержкой профранцузски настроенной партии шляп, то есть прежде всего ее руководителя Ферсена, и это сотрудничество было шансом шляп вернуться к власти или по крайней мере к постам советников. Царствующие родители представляли собой проблему из-за своей инертности, но ведь именно их интересам он намеревался способствовать. И во время поездки в Бергслаген, он, подготовленный и направляемый двумя верными приверженцами королевского дома Карлом Фредриком Шеффером и Даниэлем Тиласом, соприкоснулся с широким народным недовольством экономической политикой колпаков. Он смог составить о нужде, которую терпел народ, отчет, адресованный королю и рассматриваемый как оружие против государственного совета. Одновременно продолжалось русское вторжение в Польшу, которое преисполняло Густава негодованием и которое могло быть сочтено предупреждением Швеции при существующем в ней прорусском режиме партии колпаков. Мотивы в пользу акции, более или менее решительной, должны были казаться сильными.

Настроения, которые Густав застал в Стокгольме и в Дроттнингхольме, подействовали на него остужающе. Он заранее в высоком риторическом стиле составил черновик прокламации от имени Адольфа Фредрика, содержание которой означало, что король берет власть, дабы спасти страну и восстановить свой старый и славный образ правления. В прокламации не говорилось о том, при какой ситуации задуманное будет исполнено, но предполагалось, что король может опираться в своих словах на силу.

Если бы Густав думал, что государственный совет колпаков осознавал ситуацию в стране как бедственную, то он скоро бы избавился от заблуждения при конфронтации с советом, на который не произвел никакого впечатления крик о помощи из Бергслагена. Это не должно было бы вызвать большого удивления, да и Ферсен не хотел ничего иного, как созвать сословия, чтобы вновь завоевать для шляп большинство в риксдаге. Но и Лувиса Ульрика оказалась препятствием для планов переворота. Ее мотивы никогда не стали достоянием гласности, но, вероятно, они представляли собой смесь страха перед катастрофической неудачей, недоверия к шляпам, которые прежде были врагами двора, и раздражением на новую лидерскую роль Густава, отодвигавшую ее самое в тень. Возможно, она не вполне осознавала степень радикализации внутри партии колпаков, но считала, что прежний альянс между двором и колпаками может быть восстановлен. Так или иначе, она намеревалась при посредстве графа де Модена, когда тот приедет в Стокгольм, сделать попытку убедить совет способствовать усилению королевской власти. Она заставила Густава по крайней мере для видимости избрать эту линию поведения, когда он 30 октября составлял промеморию для Модена, которому предстояло на будущих переговорах с бароном Дюбеном как представителем совета апеллировать к мощи Франции. Предпосылкой к тому было то, что шляпы желали созыва сословий, а колпаки стремились едва ли не любой ценой избежать риксдага и в силу этого, как можно было предположить, предпочли бы сближение с королевской семьей и сделать определенные уступки в сторону усиления королевской власти. При всех обстоятельствах — излагает Густав в промемории свои аргументы — такие переговоры были бы полезны, дабы усыпить бдительность колпаков относительно планов Франции; переговоры могли бы даже привести к ссоре колпаков с Россией или к тому, что шляпы кинулись бы в объятия двору. Но, заключает он, если переговоры провалятся, останется лишь силой брать в свои руки управление государством.

Промемория представляет интерес прежде всего как свидетельство неуверенности Густава и того, как трудно ему было высвободиться из-под влияния матери. Промемория несет в себе отпечаток того, что была написана с умыслом. Спустя две недели Моден прибыл и имел первую ночную беседу с Густавом, которая, очевидно, показала, что их понимание ситуации является весьма близким. 13 ноября Густав писал к своему доверенному придворному и другу Нильсу Густаву Бьельке, вероятно, в поисках поддержки и одобрения своей позиции. Моден был настроен на вооруженный переворот, но когда Густав сообщил об этом Лувисе Ульрике, та обмолвилась, что понимает, что сам Густав более всего желал бы революции, но она решительно против этого, король будет на ее стороне и надо вести переговоры с колпаками. Густав тогда сказал, что послушается ее и оставит планы переворота, но на другой день, получив известие о том, что Турция объявила войну России, вновь ободрился. Королева, писал Густав, боится переворота еще больше, чем шляпы, но ничто так не избавит нацию от страха перед «призраком единовластия», как король, который найдет в себе мужество именно взять власть и окажется достаточно умеренным, чтобы вернуть ее нации. Шляпы перед Моденом твердо отстаивали свои требования созыва риксдага и заявляли, что готовы на незначительные изменения конституции в пользу королевской власти.

Через неделю, 23 ноября, Густав был готов изложить свою программу французскому посланнику. Густав начал с констатации, что какие бы «иллюзии» ни питал граф Ферсен относительно успехов в переговорах с советом, он, Густав, смеет утверждать, что нет ничего более трудного и ненадежного, чем это, и рано или поздно придется избрать чрезвычайный, но необходимый путь, который давно уже предлагала Франция. В этом отношении вернее точка зрения герцога де Шуазеля, чем шведских политиков, хотя он и был далеко от Швеции. Объявление Турцией войны России, путешествие датского короля и сближение прусского короля с Францией — все это вместе создало столь благоприятную и одновременно непредвиденную ситуацию, что нельзя колебаться в вопросе о большом сражении.

Чем ближе подходил час переворота, тем больше Густава одолевали мысли о просвещенных и совестливых гражданах, присягавших быть верными свободе. Особенно же для самого Густава, от рождения находившегося между троном и подданными, «un int?r?t solide et juste»^[12] состояла и в хорошо упорядоченных законах свободы для нации, и в сохранении королевской власти. Им двигало не нетерпеливое желание отличиться — это мысленный ответ Лувисе Ульрике, — а убежденность в том, что без быстрого и общего изменения государство погибнет. Чем меньше будет при осуществлении этих перемен насилия и беззакония, тем лучше. Член риксрода Густав Адольф Ерне предложил помощь со стороны двух своих шуринов Карла и Фредрика Эренсвэрдов, которые были соответственно артиллерийскими полковником и подполковником, и это делало менее необходимым содействие Ферсена. В назначенную ночь каждый член риксрода должен быть арестован в своем доме с возможно меньшим шумом. В 9 часов на следующее утро по улицам Стокгольма будет бегать герольд, от имени короля призывая сословия собраться через 30 дней в Вестеросе — Вестерос был подходящим местом, и Вестманландский полк надежен. До риксдага не будут решаться никакие государственные дела. Тогда можно было бы предвидеть, что умное изменение конституции будет произведено в условиях перемен в умах, когда народ поймет, что король, невзирая на государственный переворот, не намерен отменять свободу. Густав надеялся, что Франция поддержит идею изменения наиболее опасных статей конституции.

Конституционные идеи Густава того времени изложены в специальной промемории. Сначала он утверждает, что деспотизм присутствует во всяком государственном строе, где объединены исполнительная и законодательная власть, будь то в руках одного человека, нескольких семей или собрания всех граждан. При такой форме правления нет свободы, поскольку произволом одного человека или честолюбием группы либо же фанатизмом масс каждый индивид может быть насильственно лишен своего имущества и даже жизни, не имея возможности сослаться на защиту закона. В Швеции подобная анархия наступила, когда ее форма правления развилась из монархии к аристократическому правлению и наконец к демократии. Страх перед единовластием привел к тому, что были урезаны права короля и расширены права совета, но злоупотребление последним своими полномочиями привело к деспотизму сословий. Баланс властей в Швеции нарушен, и государственное устройство колеблется между аристократическим, осуществляемым советом в промежутках между риксдагами, демократическим — между созывами риксдага и собранием сословий, и чистой деспотией, когда риксдаг собран. Король не в состоянии защитить своих подданных от насилия и несправедливости. Члены совета считают своей задачей высказываться против своего короля, но пребывают в затруднительном положении между королем и сословиями, а сословия всегда разобщены и никогда не могут принимать полезных решений во благо государства, поскольку постоянно заняты тем, что либо нападают, либо защищаются. Эта противоречивость интересов и является причиной несчастий Швеции.

Дабы вернуть Швеции ее старую свободу, надо восстановить ее старые законы или по крайней мере в новых законах следовать принципам, которые прежде делали Швецию счастливой и уважаемой. Это можно было бы осуществить путем учреждения двух государственных властей, предписав им границы, которые они не имеют права нарушать. Одна власть — законодательная, она принадлежит нации; вторая — исполнительная и принадлежит королю. Совет не должен быть ничем иным, как королевским советом, и должен работать под его государственной властью. Конституция должна быть сведена в краткие статьи. Король один будет управлять государством. Риксрод будет помогать ему и советовать, но не править, а голос короля всегда будет решающим. Сословия никогда не должны будут возражать против того, чтобы собраться, если король созывает их. Встреча сословий никогда не должна длиться дольше трех месяцев. Лишь совет обладает правом облагать народ налогами, в том числе чрезвычайными, а также устанавливать законы с согласия короля. Поскольку члены совета будут лишь королевскими советчиками и представителями сословий, они будут назначаться и королем, и сословиями. Король будет предлагать по три кандидата на каждое место в совете, сословия — проводить голосование по этим кандидатурам, и затем король назначит тех, кто набрал наибольшее количество голосов. Члены совета не могут быть отставлены от должности или лицензироваться без согласия и короля, и сословий. Одного из членов совета король назначает президентом канцелярии. Только королем будут решаться вопросы о переговорах с иностранными державами, о войне и мире, а также об экономическом регулировании — возможно, с учетом положения в других странах. Все правовые вопросы должны быть, как прежде, доверены королю, который сообразуется с мнением совета, между тем как право помилования принадлежит только королю. Ни одно частное лицо не может быть арестовано и заключено в тюрьму без законных на то оснований и обвинения; никто не может быть предан какому-либо иному суду, чем тот, под юрисдикцией которого данное лицо находится по закону. Предлагаемый тем самым основной закон должен соблюдаться «religieusement»^[13] и не может быть изменен ни в каком отношении ни королем, ни сословиями.

Нетрудно констатировать, во-первых, что конституция, набросанная Густавом, не продумана последовательно; во-вторых, что почти вся полнота власти переходит в королевские руки, несмотря на принципиальное учение о разделении властей и заботе о свободе, которая определена как сам фундамент здравой и приемлемой конституции. В ее написанном по-шведски черновике, датированном 15 ноября, имеется важное отличие от того текста, который был разработан для Модена. Один параграф гласит: «Сословиям государства принадлежит право определять размер повинностей и чрезвычайных налогов, а также принимать законы». Вычеркнутый параграф соответствует и законам природы по Мерсье, и принципу разделения законодательной и исполнительной власти, который Густав считал столь необходимым. Но во французском тексте совет, который был так крепко привязан к королю как его совещательный орган и который набирался из группы людей, избранных королем, получил и власть налогообложения, и законодательную; последнюю совместно с королем. Нелегко сказать, чем было вызвано это фундаментальное изменение; возможно, важную роль сыграла необходимость убедить посланника единовластного французского монарха. По-прежнему остается впечатление неуверенности Густава в этой его первой кризисной политической ситуации. Это впечатление усиливается его способом представления Модену конституционной истории Швеции в отдельном маленьком сочинении. Из старых шведских законов, которые надлежало восстановить, Густав недооценивал форму правления 1634 года, которая не была совсем временной, предназначенной лишь для периода опекунского правления, — и это несмотря на то, что Густав II Адольф и Аксель Уксеншерна всегда являлись для Густава примерами для подражания. Но форма правления 1634 года была слишком аристократической для Швеции именно в конце ноября 1768 года. Однако монархические мечтания взяли в молодом кронпринце верх.

Скоро окажется, что этим стремлениям не было большого простора. «Думаю, я должен известить Вас, — писал Густав 30 ноября Карлу Фредрику Шефферу, — что здесь пребывают в высшей степени необычном бездействии и что я очень удивлен тем, что французский министр не вдохновляет более душ; крайне необходим Ваш приезд сюда, дабы возвратить немножко жизненных сил во все умы. Никто не работает, включая графа Ферсена, который, кажется, более занят мадам Риббинг, нежели заботой о спасении государства». Шефферу придется оставить свое земледелие, он находится в таком же положении, как Квинкций Цинциннат, который бросил свой плуг, лишь когда должен был спасать государство. «Вы не менее добрый гражданин, чем он, а государство в большей опасности, а посему не сомневаюсь, что Вы приедете, и жду Вас возможно скорее». Царственный революционер с притязаниями на единовластие вдруг преобразился перед своим старым гувернером в нерешительного, но сведущего ученика.

Ферсен на самом деле не бездействовал — это он дергал за ниточки и возвращал к порядку тех политиков партии шляп, которые были готовы поддержать планы военного переворота. Без политической поддержки, за исключением узкого круга людей, близких ко двору, ни королевская семья, ни Моден не могли создать условий для переворота. Такой поддержкой стала собственная принципиальность — или неуклюжесть — совета колпаков, которая сыграла на руку их противникам, когда совет принял меры к подготовке судебного процесса против Каммар-коллегии, с которой находился в конфликте. То был вызов высшей бюрократии в правящих коллегиях, среди которой преобладали шляпы, и это заставило руководителей шляп действовать, дабы не утратить своей репутации как политического фактора власти. Но практические меры должны были исходить от короля. Согласно одному плану, предложенному Карлом Фредриком Шеффером, Адольф Фредрик должен был временно сложить с себя правление, чтобы принудить совет к созыву сословий. По конституции, непредвиденное отречение короля являлось поводом для выведения из употребления штемпеля с королевским факсимиле, что должно было бы придать силу закона решениям совета, даже если король воспротивится их проведению.

Адольфу Фредрику между тем могла быть доверена лишь пассивная роль — устроить сидячую забастовку и не дать совету колпаков уговорить себя. Активные действия с королевской стороны должны были быть произведены кронпринцем Густавом, и он, само собой разумеется, не дал бы шляпам политически использовать себя за просто так. 11 декабря в два часа дня он разразился воодушевленным письмом к Густаву Фредрику Синклеру, который был тогда главной фигурой в политических планах двора. Шифрованное письмо начиналось словами: «Час пробил». Надо действовать, более уже не советуясь с Ферсеном, пренебрегавшим всем из-за своей страсти к мадам Риббинг. Королева была более чем когда-либо одержима своими идеями, но ее удастся заставить отказаться от них. Херманссон, Стоккенстрём, Ерне и Шеффер составили бумагу, которую подписали, обязуясь отдать королю всю исполнительную власть, оставляя за сословиями только налоги и власть законодательную. Никто не должен соглашаться на революцию для введения самодержавия; сословия должны санкционировать перемены, а если этого не произойдет, положение королевской семьи станет еще более опасным. Королева должна уяснить, что если нынешний случай будет упущен, будет невозможно оправдаться перед потомками королевской семьи и перед всеми гражданами; сам же Густав должен будет уйти с общественной сцены. Далее Густав развивает план акции и прилагает к письму декларацию Адольфа Фредрика. Если по прошествии пятнадцати дней после отречения совет все еще не уступит, должно грянуть последнее сражение, то есть осуществится военный переворот, но в этом случае тоже нельзя не созвать сословия. Если придется оставить эти планы, то по крайней мере послужит утешением то, что все просвещенные и честные люди смогут увидеть, что Густав не мог сделать более того, что сделал.

Лувиса Ульрика уступила. Недатированное письмо Густава к ней, очевидно, написанное позднее в тот же день, 11 декабря, свидетельствует о том, что ситуация развивалась быстро. Теперь Густав посоветовался с Ферсеном, Шеффером, Хёпкеном и Тиласом; все они были согласны в том, что он должен отправиться в коллегии непосредственно после заседания совета, с тем чтобы они узнали о сложении королем с себя правления и считались с этим обстоятельством, Тилас добавил, что «это даст больше, чем появление короля в совете с целой ротой и со шпагой в руке». Густав рассказал, как он пытался убедить графа Хурна, одного из лидеров колпаков, поддержать короля в совете; вероятно, то была уступка вынашиваемым Лувисой Ульрикой планам взаимопонимания и согласия.

Ситуация была запутанной до крайности. Густаву, преисполненному жажды деятельности, приходилось мириться со сложившимся положением. В понедельник 12 декабря планы начали осуществляться: Адольф Фредрик огласил в совете свою декларацию с требованием созыва сословий и угрозой сложить с себя правление, если совет не подчинится. Декларация была написана Шеффером, и король, кажется, позволил себе при чтении некоторый драматизм, после чего в полном соответствии с наставлениями немедленно отбыл. Густав остался и понаблюдал за проявлениями замешательства. После трехдневной передышки, которой добился совет, прежде чем определит окончательно свою позицию, прошел и такой слух, что колпаки должны провозгласить кронпринца королем. Это побудило Густава в письме к Бьельке пообещать, что перехватит герольда, который получит приказ выкрикивать о смене монарха на площади Ридцархюсторгет, вырвет у него это объявление и будет призывать к верности Адольфу Фредрику. Между тем его горячность получила более логичный выход, когда 15 декабря совет подтвердил свой отказ созвать сословия. Тогда Адольф Фредрик немедленно реализовал свою угрозу об отречении, опрокинул свой трон и был вытолкан Густавом из зала, прежде чем кто-либо из советников успел его уговорить. Наступил великий час Густава: он должен поспешить в коллегии и убедить их не повиноваться совету с королевским штемпелем. Речь не шла о беге сломя голову по стокгольмским улицам — его передвижение должно было быть обставлено определенной церемонией. Он ехал в государственной карете с государственными лакеями. В протоколе Каммар (Камер)-коллегии записано, что о визите Густава объявил камергер, после чего ее президент и члены выбежали, встретили Густава у ворот и сопроводили наверх в коллегию. Хотя Густаву едва-едва удалось, опередив государственного советника Фрисендорфа, прибыть раньше него в Кансли (Канц)-коллегию, все же визит Густава возымел предполагаемое действие, поскольку коллегии признали приостановку деятельности правительственной власти.

Согласно донесениям Модена, план военного переворота все время оставался актуальным. В этом сомневались, но на недостаточном основании. В ситуации хаоса, который царил после того как каждая из двух противостоящих властей — король и совет — предъявила свои притязания на правление, поведение военных неизбежно должно было стать решающим фактором. Совет попытался подкупить стокгольмский гарнизон увеличением жалованья и порционов, но в конце концов эта попытка натолкнулась на отказ Статс-конторы произвести выплату. Это вместе с заявлением Ферсена и Карла Эренсвэрда, полковников, соответственно, гвардии и артиллерии, о том, что они не могут нести ответственность за спокойствие в столице, вынудило совет 19 декабря пойти на уступки. Канцлер Юстиц-коллегии Стоккенстрём обозначил отступление приемлемой формулой, сославшись на чрезвычайное положение в стране как на повод для созыва риксдага.

Первое выступление Густава как главной политической фигуры оказалось удачным. Но победа не обрела формы, на которую он до конца надеялся: она была одержана благодаря привлечению королевского дома, но не на его условиях. Ферсен, этот наружно столь вялый и из-за своей влюбленности неспособный к действиям партийный лидер, все время играл решающую роль за кулисами: против Модена, среди политиков партии шляп и наконец как военный фактор власти в Стокгольме. Он в первый раз перечеркнул планы Густава защищать королевскую власть — но далеко не в последний.

Но во французском кабинете были довольны: союзная Швеция изменила режим и вышла из русско-английской зависимости. Весной Кройтц был преисполнен воодушевлением — Шуазель был поражен отвагой и гениальностью, с которыми была осуществлена «революция». Густав обрел бессмертную славу, и Людовик XV считая его героем. Ореол благородства возник вокруг юной головы Густава: он открыто вошел во внутриполитическую игру в Швеции и затем подвергался немалому риску, не имея в стране сколько-нибудь прочной поддержки, и в Париже ему приписали роль героя, играть которую он не имел возможности. И когда весной 1769 года сословия собрались на заседания в Норчёпинге, развитие событий находилось вне его контроля.

Он все еще был не только принцем без конституционных прав, но также и сыном своих родителей. Он ликовал, видя Адольфа Фредрика «великим человеком», когда тот подобно статуе исполнял свою королевскую роль в дни декабрьского кризиса. 3 февраля 1769 года Густав писал Карлу Фредрику Шефферу, что королева желает его присутствия в Стокгольме, «и без политических поводов, как Вы знаете, она для меня неизменно очень дорога». Крепкая связь с бывшим главным членом семьи по-прежнему сохранялась.

Сословия собрались в Норчёпинге, и шляпы сначала имели перевес. Но обычно неясное, запутанное, злобное и боязливое поведение прежних риксдагов «эры свобод» повторилось и здесь. Все было настолько далеко от героической драматургии кронпринца Густава, насколько это можно себе представить, а сам он не имел никакой возможности повлиять на развитие событий. Важные и мелкие вопросы вперемешку обсуждались четырьмя сословиями на фоне безграничных интриг и гама. Королевская семья все больше и больше отходила на задний план, и взамен этого Ферсен, вновь избранный лантмаршалом дворянства, руководил развитием событий, добиваясь восстановления правительственной власти шляп и умаления роли колпаков. В мае 1769 года партийная борьба разрешилась отстранением государственных советников-колпаков и заменой их на представителей партии шляп. Некоторые из последних были людьми двора, например Ульрик Шеффер, Стоккенстрём, Синклер и Бьельке, другие — людьми партии. Они были выбраны для сотрудничества с королевской семьей, а не затем, чтобы ей подчиняться. Карл Фредрик Шеффер, стратег политики двора, категорически отказался войти в число советников.

У шляп становилось все меньше возможностей для маневра, поскольку полковник Карл Фредрик Пеклин открыто примкнул к колпакам и выступил в качестве лидера оппозиции. Его репутация в глазах поддерживающих колпаков держав — России, Великобритании и Дании — была такова, что колпаки получили явный перевес над руководством шляп в состязании по подкупу. Позиция недворянских сословий становилась все ненадежнее. Когда дело дошло до вопроса об изменении конституции, пришлось считаться с Пеклином как с убежденным и безоговорочным противником любого расширения полномочий короля. Действия Ферсена становились все осторожнее. Он достиг своей истинной цели — шляпы завладели советом. Он вовсе не хотел допустить Адольфа Фредрика и прежде всего Лувису Ульрику к возможности добиться большего влияния. Стихией Ферсена было партийное лидерство.

Так первоначальная конституционная программа была низведена до «акта безопасности», который в очень общем виде должен был гарантировать защиту прав от произвольных решений сословий посредством отделения судебной власти и судопроизводства от законодательных полномочий сословий. Но и это не удавалось провести в жизнь: Пеклин пошел в бурную контратаку, пугая нерешительных депутатов риксдага тем, что возможности сословий защищать простой народ от несправедливости вот-вот будут утрачены. В начале ноября акт безопасности был спущен в сословия.

«Что же теперь сказать обо всей нашей работе на этом большом заседании? — писал в своем дневнике последовательный сторонник двора Даниэль Тилас, когда акт безопасности был оформлен. — Ничего иного, как то, что она подобна работе финна, который прошлым летом возвел каменный дом рядом с мостом Норребру и когда начал крыть крышу или должен был поднять наверх стропила, дом дал сквозную трещину шириной более четверти локтя, и финну пришлось все спускать вниз». Тилас охотно доверился бы акту безопасности, «но я считаю его ничем иным, как актом безопасности для партии, чтобы противная партия не смогла застать ее врасплох». Без восстановления должного баланса между королевской властью и советом нет вообще никакой безопасности и, следовательно, никакой уверенности для нации в том, что свобода будет укреплена и сохранена, полагал Тилас. После того как Рыцарский дом 15 ноября проголосовал против акта безопасности, Тилас записал: «Великолепный удар по этой сваренной на воде каше. Тот, кто не видит, что за этим стоит великий обман части самой партии шляп и, в сущности, ее главарей, тот не чувствует измены. Ибо несмотря на то, что колпакам помогал Пеклин, который в передней Рыцарского дома покупал голоса по 200 плотов за штуку, они все же не победили бы, если бы большая часть самих влиятельных шляп не сплутовала. Определенно известно, что многие разумные колпаки голосовали «за»».

Разочарование кронпринца Густава было, естественно, неслыханно горьким.

В начале сессии риксдага он был настроен оптимистически. «Tout va bien»^[14], — писал он 17 апреля из Норчёпинга Шефферу, — и Норчёпинг не так страшен, как мне его малевали». Граф Вактмейстер только что вернулся из Франции и рассказывал, как воодушевлены были французы демаршем шведского короля. 2 июня победные чувства были уже остужены; Густав писал Шефферу из Окерё, что он очень недоволен тем, как обсуждался важный вопрос об отправке в отставку совета и признании правоты короля: «Обсуждали самое большое преступление, которое могли совершить члены совета, так, как будто это была политическая ошибка (faute de sist?me) или неверный подсчет финансов, и такое впечатление, что дозволение совершать государственную измену — простой партийный вопрос для той партии, которая вознамерилась изгнать представителей противоборствующей партии из государственного совета, дабы занять их места». В результате торжественный акт признания правоты короля и изъявления благодарности сословий к нему был воспринят как партийная акция, коль скоро никто из колпаков не поддержал приветствия королю. Густав ясно осознавал, что стало труднее провести решение об изменении конституции. Между тем 6 июля во время своего летнего пребывания в Экульсунде он высказывал более обнадеживающие мысли. «Наши большие дела, мой дорогой граф, завершены согласно желанию всех благонамеренных людей», — писал он Шефферу. Ферсен, естественно, был весьма недоволен всем происшедшим и желал ускорить решение вопроса — вероятно, о конституции. 29 августа Густаву стало ясно, что сторонники Ферсена имели перевес над приверженцами двора среди шляп. 24 октября он писал Лувисе Ульрике, что Карл Фредрик Шеффер угрожал одному из влиятельнейших лидеров партии шляп Карлу Спарре немилостью и Франции, и шведского двора, если тот станет действовать в том же духе, как прежде. Это заставило Спарре побледнеть и поклясться, что он сделает все от него зависящее. В приписке к этому письму Густав между тем сообщил, что Синклер, доверенное лицо Лувисы Ульрики в совете, уверял его, что акт безопасности должен дать королевской власти контроль над судопроизводством и экономикой, а с ним и все, к чему можно стремиться.

Однако 10 ноября Густав был так встревожен, что в письме к Шефферу задавался вопросом, не отправить ли во Францию курьера с просьбой о помощи, и одновременно сомневался в том, что она будет получена: «Дела запутаны более, чем когда-либо».

17 ноября акт безопасности был провален, и Густав написал из Экульсунда взволнованное и очень личное письмо Шефферу. «Со вчерашнего дня уйдя в свое одиночество, чтобы утешиться в покое провинции после катастрофы, постигшей нас в среду, я пишу Вам с горечью в сердце эти строки, мой дорогой граф. Причина моей боли — не неудача с решением вопроса о конституции, который после того как он стал тем, чем стал, ни к чему бы нам не послужил; но мне больно видеть мою нацию до такой степени испорченной, что она позволяет отдать свое счастье на волю ненадежных законов и склонности к препирательствам; мне больно, что для спасения ее от равного их взаимодействия и от владычества ее соседей нет иного средства, как вернуться к деспотизму — тем более горькому лекарству, которое в любом другом случае можно было бы счесть самым жестоким из всех выходов. Вы лучше меня знаете, какого труда мне стоило год тому назад одним ударом покончить со всем беспорядком, но тогда я еще слишком высоко оценивал нацию, приписывая ей чувства, которые отличают лишь некоторых из ее представителей. Я полагал, что наученная суровым опытом, тогда полученным, она скоро поправится и с еще большим усердием примется искать источник зла, с самыми тяжкими проявлениями которого познакомилась. Доверие, которое она давно уже потеряла к своему королю, но вновь обрела благодаря самому великодушному из деяний, еще вселяло в меня надежды, тем более что история показала, что Швеция в старину была признательна своим суверенам. Вы знаете сами, что когда сочинение конституции производилось столь несовершенным образом, как оно производилось, я винил в этом руководителей, страх или амбиции которых могли продиктовать плохие или недостаточные законы. И я заблуждался, веря, что желание дворянства голосовать «за» делало их такими или что если оно одобрило [акт безопасности] по политическим соображениям, это было сделано для того, чтобы внести дополнительные статьи, которые, как предполагали, будут более полезными. Но развитие событий переубедило меня, и дело в фальшивой ли игре руководителей (во что я не могу поверить), или в общей продажности, но сегодня мы дальше от нашего спасения, чем были год тому назад». Поражение Ферсена было настолько тяжелым, каким только могло быть, полагал Густав, который питал больше доверия к людям из своего окружения. Было бы лучше всего как можно скорее закрыть сессию риксдага и привести государство в состояние готовности к обороне.

Вера в возможность усилить королевскую власть посредством политики, проводимой шляпами среди сословий риксдага, явно надломилась. Это определило большую самостоятельность Густава по отношению как к лидерам шляп, так и к родителям. Но что он мог сделать?

Связка Ферсена и французского министра графа де Модена стесняла Густава. Французская внешняя политика побуждала стокгольмскую королевскую семью и ее сторонников к действию, но и Моден полагался на Ферсена, верного сторонника Франции, и когда Ферсен был удовлетворен той или иной ситуацией, ничего не происходило до тех пор, пока из Парижа не доходила новая инициатива. 9 февраля 1770 года Кройтц писал президенту канцелярии Экебладу, что Шуазель очень просит шведского кронпринца приехать во Францию для встречи с Людовиком XV. Это могло принести Швеции большую пользу, ведь король Людовик ценил кронпринца и восхищался им. Нельзя было терять времени. Лучше всего было бы Густаву поехать инкогнито в обществе Шеффера, так, чтобы путешествие было замаскировано и известно только королю. 12 февраля Кройтц сам писал кронпринцу, умоляя его приехать. В особой приписке к Экебладу Кройтц, в частности, сообщал, что приезд Густава укрепил бы положение Шуазеля и что промедление повредило бы интересам Швеции. Кройтц определенно полагал, что интересы Шуазеля и Швеции сходились.

Этот план явно весьма заинтересовал Густава. 4 марта он писал Шефферу о предложении Кройтца. Ехать надо уже осенью и встретиться с королем Людовиком в Фонтенбло, где его меньше будут беспокоить. Густав будет иметь положение «premier courtisan»^[15] французского короля, по выражению депеши, и ему очень хотелось узнать мнение Шеффера об этом деле, в частности, потому, что он подозревал, что Шуазель затеял все это для упрочения собственной репутации.

В шведской королевской семье сразу же начались осложнения. Уже спустя день Густав снова писал Шефферу: Лувиса Ульрика непременно хочет отправить во Францию своего любимого сына Фредрика Адольфа и «так нежно» упрашивала Густава взять брата с собой, что он не сумел отказать. Но его тревожило скверное воспитание Фредрика Адольфа, невежливость и двуличность. Путешествие во Францию должно было быть предпринято «ради величайших планов» укрепления союза между королевствами и спасения Швеции от иноземного господства. С другой стороны, нельзя было не принять во внимание, что брак Густава мог остаться бездетным, что здоровье герцога Карла было хрупким и что, таким образом, Фредрик Адольф мог унаследовать престол. Поэтому вопрос о воспитании последнего приобретал важное значение, а также то, что Фредрик Адольф не должен был оставаться под влиянием Риббинга, который был колпаком. Можно видеть, как Густав изложил свои аргументы, чтобы побудить будущего руководителя поездки Шеффера пойти навстречу матери вопреки убеждениям их обоих.

В 1770 году имелась особенная причина для сохранения у Лувисы Ульрики доброго расположения духа. Ее брат, принц Генрих Прусский, знаменитый генерал Семилетней войны, должен был посетить Стокгольм, и было важно завоевать его благосклонность, поскольку Пруссия была связана с русским союзным блоком, но так слабо, что имелась возможность ее нейтрализовать. Высокомерная Лувиса Ульрика питала почти овечий восторг перед берлинской королевской семьей и являлась естественным связующим звеном с нею. В июле 1770 года Лувиса Ульрика очень сердилась на Густава за то, что он как наследник престола должен занять более высокое положение, чем принц Генрих, и не желал уступать этой своей привилегии. Густав, со своей стороны, испытывал весьма двойственные чувства к семье. 26 мая он писал Шефферу относительно донесения о том, что только что выданная замуж и ставшая французской принцессой Мария Антуанетта приобрела симпатии французского народа: «Я по печальному опыту знаю, что новая принцесса часто скорее может понравиться общественности, чем человек, чье счастье зависит от того, по своему ли выбору он ее получил, и что в таком случае для него было бы лучше, чтобы общество имело те же вкусы, как и он сам». 10 июля в письме к Шефферу он писал, что в 1768 году подвергался опасностям исключительно ради чести и независимости государства, подчеркнув фразу: «L’honneur de l’?tat est il sauv? je suis content»^[16]. Он глубоко понимает, что их величества весьма мало заботятся о чести короны. «Бранденбургская кровь, унаследованная мною от королевы, бойка, а что до крови Васа, то ее, надо думать, узнают». Таково было самоощущение, делавшее положение Густава уникальным. С другой стороны, он опасался проявлений материнского недовольства, когда ни она, ни Адольф Фредрик не отвечали на письма. 19 июля Густав настоятельно просил Шеффера поехать с ним в Свартшё, чтобы засвидетельствовать свое почтение королеве в день ее рождения 24-го и пробыть с Густавом все то недолгое время, которое Густав там проведет. При настоящем положении дел было бы весьма полезно проявить к матери внимание, подчеркнул он. Было бы кстати, если бы в Свартшё Шеффер поговорил о нескольких особах, которых следовало бы взять с собой в Париж. А если Шеффер сам не поедет туда с Густавом, все путешествие окажется напрасным, поскольку Густав будет чувствовать себя при французском дворе плохо сидящим в седле. Несмотря на все свое чувство собственного достоинства, он еще не был вполне оперившимся.

Принц Генрих прибыл в Стокгольм в августе, был принят с почестями, окружен восхищением, и через несколько недель чествования уехал, но все это не изменило сколько-нибудь существенно политической ситуации. Граф Моден уже в начале июля распрощался, возвращаясь обратно к версальскому двору. Существовавшие между ним и шведским двором отношения в корне изменились за время его пребывания здесь, вместе со всеми ожиданиями, которые с графом связывались. Как видно из письма к матери, Моден пытался набросать план действий будущего риксдага, который Густав искусно отклонил, ссылаясь на постоянно изменяющуюся внешнеполитическую ситуацию и отсутствие ведущих политиков партии шляп. Моден настаивал на том, что ему следует остаться, чтобы следить за королевой во время визита принца Генриха. «Благодарение Богу, мы от него отделались», — лаконично прокомментировала Лувиса Ульрика отъезд Модена.

Дальнейшие и жизненно важные для королевской власти отношения с Францией теперь целиком зависели от визита Густава к Людовику XV. Для него лично Париж издавна был заветной мечтой. Вместе с тем путешествие было игрой рискованной, игрой, в которой нужно было оправдать ожидания могущественного союзника по отношению к Густаву и миф о гениальном и просвещенном наследнике престола, распространенный Кройтцем по салонам.

И Густав впервые в жизни должен был отправиться в мир и увидеть чужие страны.

8 ноября 1770 года началось путешествие на юг графа Готландского (кронпринца Густава), графа Эландского (принца Фредрика Адольфа), его превосходительства графа Карла Фредрика Шеффера и их свиты. Первая остановка была в Нючёпинге, откуда Густав разразился несколькими прочувствованными строками к своей матери. Ему недостает слов для описания того, что он чувствовал при расставании, писал он. Он нежно просил прощения за все, в чем не оправдал материнских ожиданий; ничто в мире не может сравниться с его нежностью к матери, и этим переполнено его сердце. «Знаю, что мне всегда будет чего-то недоставать для счастья, покуда я вдали от объятий моей семьи». В эти минуты большим утешением было общество брата Фредрика, и Густав понял, что чувствовал брат Карл во время своего путешествия в Аахен, — «словно был один-одинешенек на земле».

Эти излияния кажутся насквозь фальшивыми на фоне более ранних высказываний Густава Шефферу о матери и Фредрике Адольфе. Но так ли это? Густав не был опытным путешественником, его нервы были напряжены, и его ожидало трудное дипломатическое испытание. Неуверенность, которая проскальзывала в его высказываниях во время политических потрясений, начиная с 1768 года, естественным образом усилилась в начале путешествия. Лувиса Ульрика спустя день разразилась столь же бурным проявлением чувств в письме к быстро удалявшемуся путешественнику. Это было в духе времени и усилено обоюдной истерией.

В Кристианстаде Густав встретился с принцем Карлом, возвращавшимся в Стокгольм, и отправил с ним письмо. Теперь исходившая от Густава корреспонденция стала сухой и ограничивалась изложением фактов. Но с выходом на датский берег снова полилась нежность к матери. Он находился в чужой, экзотической стране, и его неуверенность усиливало осознание странных отношений с двором единовластного и душевнобольного Кристиана VII, который Густаву предстояло посетить. «Мы по всему ощущаем большую учтивость, а также необычность двора», — писал он 21 ноября, на другой день после приезда.

Это было подробнее изложено 25 ноября в пространном письме, которое начинается заявлением, что все новое, пережитое Густавом в путешествии, может удовлетворить любопытство, но не сердце, и это означало, что в глубине души он не испытывал интереса к новому, между тем как ему было интересно все, что касалось отечества и особенно собственной семьи. Густав писал, зная, что Лувиса Ульрика недолюбливала Данию и особенно невестку-датчанку Софию Магдалену.

Густав дал также красочное и злое описание датской королевской семьи. Если бы Жан Эрик Рен присутствовал здесь, он нарисовал бы бесконечную серию карикатур, пишет Густав. Самое странное из всего — король Кристиан: он обладает красивой фигурой, но так мал и хрупок, что его можно принять за тринадцатилетнего ребенка или за девочку, переодетую в мужской костюм. Он не производил впечатления царствующей особы, так как не носил орденов. Он был очень похож на свою сестру Софию Магдалену и говорил точно как она, слегка многовато. Он кажется стеснительным и когда что-то говорит, то повторяет сказанное, точь-в-точь как она, и кажется, он боится, что говорит не то и не так. У него необычная манера держаться — выглядит так, словно ноги под ним подпрыгивают. Королева Каролина Матильда — противоположность ему, она сильная, крепкая, дерзкая, с очень свободными манерами, говорит живо и остроумно, но тоже очень быстро. Она выглядит не хорошо и не плохо, среднего роста, но крепкая и не толстая, всегда одета как амазонка и в сапогах. Ее фаворит господин Струензе, — пошлейший и одновременно наглейший тип. За столом он всегда сидит напротив нее и дерзко, неприлично пожирает ее глазами. Если бы у нас, продолжает Густав, мужчина вел себя так по отношению к женщине, ее бы при всей распущенности наших нравов пристыдили. Но еще более примечательно то, что Струензе стал властителем и управляет самим королем. Это вызывает чрезвычайно большое и возрастающее недовольство, и если бы в датской нации было столько же энергии, сколько скверного характера, дело могло бы зайти далеко. Однако все были весьма любезны и предупредительны, лишь король производил впечатление более безразличного, но это, вероятно, из-за стеснительности, а не из невежливости, поскольку позднее он стал более душевным.

Этим оскорбительным описанием королевской семьи была отдана дань сыновней лояльности, и следующее письмо, написанное спустя пять дней, выражает совсем иные чувства по отношению к Дании. «Я имел совершенно ложное представление об этой стране; она поистине великолепна, а те, кто стоит во главе дел страны, имеют дома и свиты, достойные своего положения». Прежде всего роскошен стол со свежими арбузами, персиками, ананасами и гроздьями винограда в корзинах. Дворцы графов Мольтке и Ревентлова великолепны величиной и обстановкой, особенно дворец Мольтке. Этот человек очень понравился Густаву тем, что покровительствовал искусству и наукам, а также тем, что с глубоким волнением чтил память Фредрика V. Хорошо и садовое искусство, особенно Фреденборгский сад. Замок Фредриксборг был очень стар, но велик и прекрасен для своего времени, хотя пострадал от грабежей Карла X Густава. Правда, обоих принцев раздражал чад от железных каминов в их комнатах, «un meuble abominable»^[17], и у Фредрика Адольфа так разболелась голова, что он не смог писать.

Это письмо не было милостиво воспринято Лувисой Ульрикой. Густав явно поражался всему виденному; что же будет, когда он в Германии сравнит хотя бы мельчайший двор с шведским? «Представьте только себе, что мы самые роскошные нищие в Европе и что любой маленький граф в империи обладает более красивой обстановкой, более красивыми столовыми приборами и свитой, которая делает ему честь». В Швеции почти все становится лишь хуже, и имеющееся малое богатство принадлежит священникам и крестьянам, между тем как дворянство разорено и богато только детьми. Подразумевалось: в Дании нет ничего, что следовало бы ценить. Предубеждения королевы не поколебались в результате наблюдений и сообщений Густава о действительном положении дел.

Густав, со своей стороны, извещал из Нюберга о воодушевляющей беседе, которую он имел с датским министром графом Рантцау, он и люди из окружения Струензе готовят разрыв с Россией и намерены примкнуть к Франции, что должно означать большую пользу для Швеции. Из Гамбурга Густав рождественским вечером успокоительно писал матери, что не был ослеплен роскошью графа Мольтке, но хотел объяснить, что Дания не настолько плоха, как ее себе представляют, и настаивал на том, что Мольтке и Рантцау обладают хорошим вкусом. Сыновняя покорность не была безграничной.

В Новый год кареты принцев вкатились в Брауншвейг, где восторги были уместны, поскольку великая герцогиня Филиппина Шарлотта была сестрой Лувисы Ульрики. Густав также написал исполненное бурных чувств письмо обо всех членах великогерцогской семьи и их выдающихся качествах, не забыв упомянуть и о разительном сходстве тетки с матерью. Он воспользовался случаем, чтобы сказать несколько отрицательных слов о своем браке и о Софии Магдалене, но больше никак не комментировал окружение.

В Брауншвейге путешественники получили первые путаные известия о том, что герцог де Шуазель впал в немилость и отставлен с поста министра. 19 января Густав написал из Франкфурта, где получил подтверждение этой новости, письмо, отмеченное печатью дурного расположения духа и уныния. Не будь с ним Шеффера, Густав продолжил бы путь в Англию вместо Парижа, где, вероятно, царила совершенная сумятица. Поскольку Густав не получил от короля никаких приказов об изменении маршрута путешествия, ему все же надо было продолжить путь в Париж через Мец, но без спешки, ведь с падением Шуазеля обстоятельства путешествия совершенно изменились. Сомнений Густава не могло развеять присланное Кройтцем ободряющее и утешающее письмо.

4 февраля путешественники достигли Парижа, и 6-го Лувисе Ульрике был отправлен отчет о первых впечатлениях уставшего, но честолюбивого кронпринца. Письмо выдержано в оптимистическом тоне, в отличие от отправленного из Франкфурта: «Надежда еще не потеряна; осмеливаюсь даже сказать, что все может пойти хорошо. Дно лужи не так черно и оно заимствует немножко красок у страны, где все окрашено в розовый цвет». Шеффер тут же очутился среди своих старых знакомых и определенно нашел их нисколько не постаревшими за прошедшие 18 лет. Густав пока не составил себе никакого мнения относительно короля Людовика, которому он должен был впервые нанести визит и с которым должен был встретиться в субботу 9 февраля. Между тем он побывал в опере, «в маленькой ложе», и в Комеди Франсез, где видел знаменитого актера Превиля, превзошедшего ожидания Густава. Людовик XV предоставил в Версале Густаву такую же свиту, какую имел король Станислав Лещинский, и это было самым лестным, что только можно было себе представить.

Все это было весьма уместным, учитывая адресат письма, — хотя сведения о том, что Густав встретился в дружеской обстановке с бывшим министром в Стокгольме месье де Бретёлем, не отвечали желаниям Лувисы Ульрики, но Густав этого, пожалуй, мог и не знать. Доклад, однако, был поразительно формальным, если его сравнить с тем письмом, которое назавтра в поздний час он написал сестре Софии Альбертине. В нем он раскрывает свои чувства в ответ на письмо, полученное от сестры, в котором она писала о том, как ей недостает Густава, и о своей тоске, испытанной, когда она увидела его коня Баярда. «Наконец-то, дорогая сестра, я приехал в сей вожделенный Париж, которым так грезят у нас дома, — вы видите, что в этом мире все возможно, коль скоро я наконец здесь; не более, чем год тому назад, я сказал вам, что поеду сюда, а вы надо мной смеялись». Но несмотря на все ожидания удовольствий, к ним примешивалось сильное чувство горечи из-за грусти, вызываемой тем, что он столь надолго уехал от всех, кого любил, особенно от отечества и так любимой им семьи. Тоска по нему его дорогой сестры глубоко взволновала его, и он уверял, что питает к ней те же чувства: «Я в том Париже, где люди весьма сдержанны и аккуратны в вопросе о таком чувстве, и это ясно ощущается». Шеффер, со своей стороны, вновь обрел своих старых друзей, которые столь радостно встретились с ним спустя 18 лет, как будто он уехал только вчера. Густав писал это, вернувшись из итальянского театра, где давали новую и прелестную комическую оперу «L’amiti? ? l’Epreuve»^[18] с замечательными актерами. В первом акте была ария, которую он хотел бы, чтобы услышала София Альбертина; и музыка, и певица мадемуазель Ларнетт приводили в восторг — «Представляю себе ту радость, которую вы испытали бы, слушая это. До свидания, моя дорогая сестра, нежно обнимаю вас».

Здесь прорвались неприкрытые чувства и забота, непохожие на отписки в адрес матери с их показными чувствами.

Между тем ему предстояло выполнить миссию и исполнить роль, а развитие событий на французской политической сцене привело к тому, что визит Густава получил большее значение, чем это кто-либо мог предвидеть. По депешам Кройтца из Парижа к президенту канцелярии Экебладу за январь 1771 года можно проследить напряженное ожидание назначения преемника Шуазеля, сложный конфликт между двором и парижским парламентом, посредничество в заключении мира между Испанией и Англией, и среди всего этого приготовления к прибытию шведских принцев. Через эти события красной нитью проходит личное самоутверждение Людовика XV: он по-прежнему был сам себе министром и вел дела с умением, которое, согласно Кройтцу, внушало совету министров уважение. По словам Кройтца, король Людовик был решительно настроен придерживаться по отношению к Швеции системы и принципов Шуазеля. Но прежде Кройтц обманывался в своем оптимизме; единовластный царственный политик мог получить впечатления и импульсы, целиком менявшие ситуацию для его более слабого и ищущего помощи союзника — то есть Швеции, где порой не было понятно, кто же правит.

10 февраля Густав описал свою первую встречу с королем Людовиком в письме, адресованном непосредственно Адольфу Фредрику. Днем раньше Густав был представлен королю в Версале, и ни один прием не мог быть более лестным и любезным. После краткой беседы Людовик подозвал дам, своих дочерей, пребывавших в его спальне, и затем долго разговаривал с шведскими принцами и Шеффером. Король говорил с Густавом о визите Адольфа Фредрика во Францию «и высказал нам тысячу любезностей и комплиментов и в общем и целом вел себя совершенно непринужденно». Потом Густав был у дофина Людовика, будущего Людовика XVI, который говорил немного, но хорошо и любезно. Густав был представлен дофине Марии Антуанетте, «которая очень симпатична», а затем встретил графов Прованского и Артуа — оба они спустя много лет после кончины Густава станут королями Франции, но пока им не придавалось сколько-нибудь большого значения. Густав ужинал в маленьком жилище короля, где Людовик вновь «разговаривал с нами в высшей степени благожелательно и благосклонно». После ужина Густав возвратился в Париж, но на вторник он был приглашен на бал в Версале к madame la Dauphine, а в среду должен был отправиться с королем на охоту в Марли, где и остаться ночевать. Вскоре ему пришлось принимать приезжавших с визитами послов и отдавать им визиты. Разные дамы из высшего света тоже наносили ему визиты, как и все государственные министры и сановники двора. При всем этом Густав сохранял свое инкогнито.

Французское путешествие Густава становилось успешным. Его величество король Франции выказал по отношению к нему «необыкновенное дружелюбие», как выражался на сей счет Кройтц в депешах к Экебладу, и ежедневно подтверждал это свое отношение. Густав явил собой образец доброго королевского воспитания и одновременно импонировал своим интеллектом, между тем как Фредрику Адольфу в тени своего брата оставались лишь красивая внешность и светские манеры — и ничего более. Возможно, Людовик в данной ситуации находил Густава подходящим примером того, что короли могут проводить свою собственную политику. Внимание Людовика к шведскому кронпринцу было замечено, и парижское общество последовало примеру короля. В этой благоприятной обстановке Кройтцу удалось заключить с французским кабинетом соглашение о выплате замороженных шведских субсидий, но за вычетом 100 тысяч риксдалеров из-за давнишнего странного требования короля Станислава по поводу государственного чепрака^[19] и вопреки восстановлению союза Швеции с Францией.

Густав в полной мере наслаждался предлагаемыми ему занятиями и развлечениями. Он встретился с несколькими знаменитыми писателями и философами-просветителями и скоро ощутил пресыщение. Мармонтель, от которого Густав ждал многого, оказался скучным болтуном с республиканскими взглядами, и его, как и Гримма, Томаса, аббата Морле и Гельвеция, лучше было читать, нежели видеть, — все они хвастались и были преисполнены тщеславия, однако же являлись объектами всеобщего почитания. Когда Густав 15 февраля описывал это в письме к матери, он еще не встречался с Д’Аламбером и Руссо — позднее он разыщет Руссо в его жилище и будет встречен немногословной невежливостью, однако вынесет это с похвальным терпением. Он описывал Лувисе Ульрике театры и актеров, нашел некоторых из них и прежде всего драматическую актрису мадемуазель Дюмениль достойными восхищения, но вообще-то полагал, что в Стокгольме стыдиться нечего. Над всем и за всем этим была «отеческая доброта» к нему короля Людовика, которая каждый день находила все новые проявления.

Возможно, что слегка надменное отношение Густава к парижской культурной жизни было позой перед матерью, чтобы показать, что он не дал себя увлечь. Это отношение сопровождалось в письме от 15 февраля бурной вспышкой сыновней нежности и тоски по семье. Он жаловался на не пришедшую почту и на ужасное расстояние, отделявшее его от дорогих родителей.

Для этой тоски у него было больше причин, чем он ощущал. 12 февраля король Адольф Фредрик очень и очень плотно пообедал, завершив трапезу начиненными миндальной массой масленичными булочками с кипяченым молоком, после чего с королем случился удар, и он умер. Он так и не получил письмо сына о том, как тот был принят в Версале. 15-го, когда Густав писал матери, он, сам того не зная, был уже королем Швеции.

Судьба Густава была такова, что самые большие неожиданности настигали его в опере. Вечером 1 марта во время представления он получил известие о кончине отца. Истинная скорбь читается в двух письмах, написанных на следующий день, — одно к матери, другое к герцогу Карлу. Свою заботу о скорбящей матери Густав проявил в риторических выражениях, но ее питало истинное чувство, которое проступает и в писанном более простым стилем письме к Карлу. Скорбное смятение, испытываемое Густавом, вновь проявилось в дрожащем почерке. Одновременно прорывается осознание своего нового положения — в том, что подпись «Густав» под письмом к Карлу поставлена карандашом дважды и огромными буквами.

Естественно, ситуация, когда неожиданная смена правителя произошла во время пребывания молодого короля в чужих краях, была сопряжена с большими трудностями. Однако с политической точки зрения обстоятельства были настолько благоприятны, насколько этого можно было пожелать. Государственный совет был не только лояльно настроен к Густаву, но и, исходя из своих собственных интересов, склонен был насколько возможно облегчить его восшествие на трон. Вопрос о его королевском обязательстве сословиям откладывался на будущее, а сословия созывались для того, чтобы Густава немедленно провозгласить королем. Временное королевское обязательство, содержащее только обязательство уважать законы и форму правления 1720 года, было со специальным посланником отправлено в Париж и подписано Густавом 15 марта. Тем самым формальные препятствия были устранены.

Колпаки, со своей стороны, чрезвычайно не желали восшествия на трон своего в дни декабрьского кризиса 1768 года энергичного противника, но они мало что могли поделать. В Голландии был, кажется, напечатан летучий листок с абсурдным обвинением Густава в том, что он будто бы отравил своего отца, но уже одно то обстоятельство, что Густава не было в Швеции, делало эту агитку бессильной. Многое зависело от лояльности герцога Карла, когда некоторые, неизвестно, кто именно, кажется, предложили ему корону, если он захочет изменить брату. Герцог с честью устоял перед этим соблазном, и 13 марта Густав писал из Парижа, что он доволен, что «ce Messieurs»^[20] раскрыли Карлу свои души и обнаружили свои чувства: «злые уже более не опасны, после того как себя разоблачили». Между тем Густав уверит Карла, что не питает никаких враждебных чувств по отношению к ним, поскольку в его положении следует жертвовать всем ради общего блага, и Карл дал этому слишком благородный и трогательный пример, чтобы Густав не последовал ему.

В добавлении к письму Густав просил Карла не показывать ничего такого, что могло бы навести народ на мысль, что он, Густав, таков, как о нем сначала думали при кончине прежнего короля. Это должно было остаться вечной тайной Густава и Карла, и никто не должен был обнаружить, что Густав когда-либо об этом знал. Что бы ни означали эти загадочные строки, ясно, что доверие между братьями еще более укрепилось, и это подтверждается письмом Густава к Нильсу Бьельке, в котором высоко оценивается достойное восхищения поведение Карла и говорится о том, что Густав никогда не забудет, чем обязан брату. В письме к Карлу от 17 марта Густав обращается к нему как к своему возможному наследнику, обещающему стать «добрым и великим королем».

Судя по развитию ситуации, кончина Адольфа Фредрика последовала именно в тот момент, когда у его сына-преемника оказывались политические преимущества, которых он в ином случае лишился бы и которые стали решающими для его будущего правления. Дело было в том, что Людовик XV взял управление страной в собственные руки, и в том, что он высоко ценил своего молодого гостя. Король единственного в северной Европе государства, союзного тогда с Францией, но колебавшегося в сомнениях между блоками держав, находился теперь в Париже, и этот король не только имел успех при дворе и в общественной жизни, но и оказался разумным и способным политиком, к тому же очень хорошо настроенным по отношению к Франции. Постигшее его семейное горе, кажется, пробудило в Людовике сочувствие, еще более сблизившее обоих монархов. «Дружеское расположение ко мне короля Франции явственно обнаружилось с этим печальным событием, — писал Густав 10 марта Карлу. — Нечего добавить ко всему тому, что он проявил по отношению ко мне в это ужасное время. Я отплачу ему за эту большую поддержку». В трехстороннем альянсе с бурбонскими державами, Францией и Испанией, Густав сможет спасти Швецию от русского ига и восстановить в государстве порядок и спокойствие. Как подтверждение этому пришло обещание о выплате задержанных субсидий, и это было личным триумфом Густава.

Отъезд домой откладывался из-за болезни Фредрика Адольфа до 25 марта, когда братья покинули Париж. Густав проехал через Брюссель и Брауншвейг до Берлина, где согласно первоначальным планам путешествия должен был познакомиться со своим дядей, Фридрихом II Прусским. Визит оказался сравнительно коротким: неделя в Берлине и Потсдаме и три дня у принца Генриха в Рейнсберге. Фридрих Великий дружелюбно принял племянника и в науку ему назначил смотр гарнизона в Потсдаме. Он проявил, по выражению Густава, «интерес к моему личному успеху». Конкретные политические советы, кажется, содержали призывы к осмотрительности и к дружбе с Россией. После Семилетней войны Фридрих принадлежал к периферии русской союзной системы, и первоначальным намерением Густава в общении с ним должно было стать обеспечение его нейтралитета. Позднее Густав писал Софии Альбертине, что «дядя выгладит весьма благородно», приблизительно как покойный граф Тессин, но перед Лувисой Ульрикой Густаву не удалось создать какого-то впечатления более тесного контакта. Он расхваливал Сан-Суси и Новый дворец, но дальше этого его энтузиазм не пошел.

7 мая он был в Штральзунде на собственной земле, а 18-го сошел на берег в Карльскруне. 30 мая Густав достиг Стокгольма. Новый риксдаг, которому вот-вот предстояло собраться, должен был подвергнуть тяжелому испытанию политические способности Густава.

Его большим активом являлось сознание поддержки Франции, гарантированной самим королем Людовиком. Но это был вексель на будущее, не имевший особенно большого значения на риксдаге сословий. Новый французский посол в Стокгольме Вержанн был выдающимся дипломатом, и в Париже Густав, узнав о его назначении, воодушевился. Но Вержанн, прибывший в Стокгольм спустя неделю после Густава, не был обеспечен денежными средствами, которые бы могли хоть как-то уравновесить то, что Россия и Великобритания вложили в избирательную кампанию. Во всем существенном Густаву приходилось рассчитывать на себя самого.

Он больше не полагался на партию шляп и особенно на Ферсена, свое искреннее мнение о котором он высказал Людовику XV. Но Густав не мог без борьбы позволить поддерживавшим колпаков державам скупить большинство в риксдаге и потому в надежде на будущие субсидии старался помогать шляпам, кредитуя их из собственных ограниченных средств. В письме к герцогу Карлу, написанном после прибытия Вержанна, Густав выразил свои чувства относительно «мерзких особ в той или другой партии», необузданная алчность которых подталкивает к гибели это несчастное королевство. Нехватка денег вынуждала Густава прибегнуть к последнему выходу, имевшемуся в его распоряжении и в сущности более всего соответствовавшему его чести и склонностям, — а именно, к попытке создать «композицию» партий, которая сгладила бы наиболее острые противоречия. Прежде этого сделать не удалось, потому что тогда плохо взялись за дело, да и времена с тех пор изменились. Поэтому с согласия совета Густав взял на себя инициативу переговоров: в 7 часов на следующий вечер по два руководящих представителя каждой партии должны встретиться у короля и в его присутствии выдвинуть свои условия; предложения и ответы будут фиксироваться в письменном виде. Густав попросил Карла приехать и присутствовать на этой встрече. «Они посовестятся не выполнить обещаний, данных в присутствии двадцатипятилетнего короля, который будет править по крайней мере 30 лет, и его достойного брата и наследника престола». Изменив своим обещаниям, они навлекут на себя ненависть и вечную кару. В деле достижения согласия в отечестве Густав делал ставку на честь. Он явно надеялся на свое личное обаяние и силу убеждения.

При существующем положении дел идея попытки примирения не была особенно оригинальной. К этому призывал Густава Фридрих II Прусский; Вержанн тоже получил от французского кабинета инструкции предложить это как первую меру. Здесь в одном и том же предложении совпали основная заинтересованность Пруссии в спокойствии в Швеции, благодаря которой можно было бы сосредоточить внимание на Польше, и постоянно бедственное финансовое положение Франции. Карл Фредрик Шеффер как представитель сторонников Густава настаивал на том же. Было совершенно очевидно, что в интересы только что пришедшего к власти короля входило поставить себя над партиями и показать свою склонность к миру и согласию. Но вот чего никто не мог понять: политическая жизнь в Швеции стояла на пороге формирования новых структур по социальному принципу, которые не соответствовали традиционным партийным группировкам. Под довольно-таки расплывчатым фракционным раскладом колпаков теперь собирались силы, которые согласно новым радикальным идеям времени намеревались разрушить здание привилегий сословного общества и отнять у дворянства его руководящие как политические, так и социальные позиции. Это обеспечивало партийную борьбу взрывчатым веществом и одновременно затрудняло для дворянских лидеров колпаков возможность идти на компромиссы с противной стороной.

Встречались ведущие представители партий, но эти заседания ни к чему не привели после того, как выяснилось, что колпаки имеют влияние на три податные сословия, а шляпы на дворянство. Перед предстоящей коронацией Густава в оставшиеся месяцы 1771 года завязалась злобная партийная борьба за формулировки в королевском обязательстве, которое Густав должен был дать сословиям. Колпаки не хотели допустить повторения ситуации 1768 года, когда король Адольф Фредрик отрекся от престола, и вписали в королевское обязательство обещание «править непрерывно». Но бурю вызвало прежде всего предложение податных сословий внести в обязательство ограничение дворянских привилегий. Тем самым они намеревались затронуть преимущественное право дворян на занятие государственных должностей и их права в вопросе о землевладении. В ноябре 1771 года, когда конфликт достиг своего апогея, Густав попытался выступить посредником, лично обратившись к председателям и предложив провести общую дискуссию сословий под руководством короля. Это предложение было отклонено податными сословиями, а в Рыцарском доме прозвучало предложение о том, что дворянство должно выразить королю благодарность за его инициативу, но и это было незначительным большинством забаллотировано. В данной акции часть шляп была заодно с колпаками.

Если что-то и могло убедить Густава в невозможности совершить что-либо в сотрудничестве с двумя старыми партиями, так именно это почти неприкрытое оскорбление. Любая мысль о «композиции» казалась теперь абсурдной. В письме к Карлу Фредрику Шефферу от 2 декабря он дал волю своему бешенству. «Грустно иметь дело с болванами и трусами и невыносимо видеть среди нас изменников, — пишет он. — Совершенно ясно, что последнее голосование провалили Карл Спарре и его прихвостни, и совершенно ясно, что сделано это было только для того, чтобы показать, что ничего нельзя сделать без тех, ради кого они изменили и своему долгу, и чести своего сословия». Что же касалось его самого, то Густав был доволен тем, что по этому вопросу добился согласия совета, среди членов которого были и колпаки, и тем, что выказал свои благородные намерения, которые рано или поздно должны были быть обнародованы. Позлившись на аргументы, выдвигаемые против него, и на то, что его положение не позволяло ему показывать своего отвращения, он объявил, что ему понадобится несколько дней для обретения душевного равновесия, и просил Шеффера верить, что он, Густав, сознает, что «эти глупцы, которые пребывают здесь», еще не вся «la Nation» и что она думает иначе, чем эти первые. Накануне он видел Верженна, который казался еще сердитее Густава: «он узнал правду о том, что я ему говорил, и видит, насколько ему следует прислушиваться к этим жалким господам, очарованным которыми он столь часто выглядел».

На самом деле в утверждении Густава, что он имел причину быть более удовлетворенным ситуацией, чем партийные вожди сословий, была какая-то истина. К большой досаде колпаков, а возможно, и к досаде лидеров шляп в Рыцарском доме, его речь к председателям была напечатана. Это было красноречивое и искусное толкование, в котором король представал примирителем и бескорыстным отцом страны, стоящим над разногласиями в ней, и это неизбежно должно было повлиять на общественное мнение в его пользу. Вержанн, который, как и прежний французский посланник, был пленен Ферсеном и его окружением во главе с Карлом Спарре, теперь дистанцировался от шляп и признал короля Густава политическим лидером, на которого в первую очередь должна делать ставку Франция. И это вышло не в силу высокой оценки Густава и его советчиков, а волей-неволей, поскольку с начала 1772 года французский кабинет, испытывавший острую нехватку денег, прекратил выплаты партийному клубу шляп. Посланник продолжал высказываться за осмотрительность и умеренность и за сотрудничество между королем и шляпами, но смотрел в будущее с глубоким пессимизмом. Густав III был о нем невысокого мнения.

Но Верженн больше уже не был ведущим голосом Франции в шведской политике. 10 декабря 1771 года герцог Эгильонский, который теперь был министром иностранных дел Людовика XV, под его надзором написал письмо непосредственно Густаву III, восхваляя его терпение, но и заявляя, что развитие событий сделало невозможными дальнейшие компромиссы и уступки. Единственным средством спасти Швецию от анархии и русского господства теперь оставался «un coup de force»^[21].

Это было признанием личного значения Густава для французской политики, но также и результатом тяжелого финансового положения французского двора. Сам Густав был в отчаянии, ведь он взял кредиты под французские субсидии, которые еще не были выплачены. В конце старого и начале нового года он очень нервничал, но на обращения к д’Эгильону и к королю Людовику получил успокаивающие заверения в том, что субсидии будут выплачены в апреле 1772 года. Кройтц, имевший хорошие контакты с д’Эгильоном, в письмах к Густаву описывал и затруднения, испытываемые министром в связи с попытками привлечь внимание совета министров к большим выплатам Швеции, и благосклонность д’Эгильона. Согласно уверениям Кройтца, и д’Эгильон, и король Людовик, и могущественная фаворитка мадам дю Барри хорошо относились к Густаву. В марте 1772 года Густав получил отсрочку выплаты своего займа до октября. Субсидии же должны были быть выплачены в июле.

Но в апреле колпаки провели решение об отставке семи членов риксрода (государственного совета) и замене их шестью колпаками и одной умеренной шляпой. Попытка компромиссного соглашения провалилась — в ней участвовали не только король Густав и Ферсен, но и русский министр И. А. Остерман, справедливо рассудивший, что король и шляпы могут прийти к взаимопониманию, дабы не допустить насилия. Однако оппозиция в податных сословиях не позволила сдержать себя. Колпаки взяли верх в риксроде и тем самым взяли в свои руки контроль над правлением. Реакция Парижа была убийственной: в июле уже не приходилось ждать никаких субсидий, как это следует из письма Кройтца к Густаву от 24 апреля.

Реакция самого Густава была бурной и свидетельствует о его некоторой неустойчивости. 18 апреля он писал Ульрику Шефферу, смещенному президенту канцелярии, что новости невеселые и что у него не было времени успокоиться и поразмышлять о положении своем собственном и отечества. «В эту минуту мне все кажется потерянным, а будущее тем печальнее, что по моему возрасту оно должно быть долгим. Когда стоишь перед перспективой быть окруженным лишь подозрительностью и коварством, почти не имея возможности довериться кому-либо, грустно думать, что нельзя оставить пост, на котором не в состоянии сделать ничего хорошего и на котором рискуешь потерять и то небольшое уважение, которое заслужил». Спустя три дня он написал Ульрику Шефферу еще два письма. В одном Густав выражал сильное беспокойство по поводу того, что брат адресата, Карл Фредрик, не ответил ему: «Он болен, сердит на меня или что еще с ним стряслось; это молчание тревожит меня». Ниже он просит прощения за «забавное письмо, которое я написал Вам сегодня утром» и заверяет, что в нем, Густаве, достаточно твердости и мужества. Он только проявил сдержанность, чтобы спасти свою репутацию перед Европой, «и лишь твердость приведет меня к цели».

Больше у него не было выбора. Его репутация в Европе, то есть во Франции, требовала действий в самые ближайшие месяцы. Останься он пассивным, то потерял бы все возможности влиять на ход событий. За его постоянно повторяющимися патетическими высказываниями о грозивших отечеству опасности и гибели стояли зависимость от России, угрожавшая руководимой колпаками Швеции, и знание планов раздела Польши, где русское влияние давно уже было доминирующим.

Осознавая, что судьба будущего должна быть решена силой оружия, Густав примирился с решением сословий и риксрода и дал королевское обязательство, которое еще более ограничивало свободу его действий и привязывало его к форме правления 1720 года. Торжественная коронация состоялась в конце мая — начале июня. Густав всегда придавал большое значение церемониям, и данное им обязательство означало задержку на пути к радикальному изменению конституции. Задержку, но не непреодолимое препятствие. Планы переворота уже начали обретать реальные очертания, и инициатива лишь отчасти выскользнула из рук короля.

«Именно Вас, вслед за Богом, должен я благодарить за спасение моего королевства», — писал Густав после осуществленного государственного переворота полковнику Якобу Магнусу Спренгтпортену.

Этот человек, сыгравший решающую роль в революции Густава III, был вторым из трех братьев, которые все родились в Тобольске в 1720-х годах в семье пленного Каролинского офицера. Эта семья была одной из переселившихся в Швецию и недавно возведенных в дворянское достоинство семей, которым довелось сыграть видную роль среди политических и военных сотрудников Густава III; еще были Шефферы, Эренсвэрды и Анкарсвэрды. Старший из трех братьев Спренгтпортенов, Юхан Вильхельм, позднее стал послом в Копенгагене, заняв один из важнейших дипломатических постов государства. Младший, Ёран Магнус, отличится как организатор и создатель финской пограничной обороны, чтобы потом перебежать на русскую службу. Средний брат, Якоб Магнус, сделал карьеру раньше других, имел огромные заслуги в качестве политического и военного руководителя и первым разрушил свою карьеру, поссорившись с королем.

Он стал одним из немногих военных героев Швеции в коалиционной войне против Пруссии и вошел в Рыцарский дом, обретя ореол, который это вступление обеспечивало. К тому же он был известен как отличный стрелок из пистолета и грозный дуэлянт, почему и ссориться с ним было вредно для здоровья. Он был вспыльчив, подозрителен и энергичен — то есть обладал качествами, важными для политической партийной деятельности и осуществления переворота. К тому же он страдал телесным недугом, вызванным полученной в померанскую войну раной; с течением лет недуг этот становился все заметнее, как это следует из медицинского свидетельства, выданного в 1781 году. Рана и вызванная ею операция стали причиной судорог, нарушений сердечной деятельности и болей, которые, по-видимому, были постоянными и со временем подточили физические силы. Спренгтпортен не был оптимистом и меланхолично смотрел на вещи. Это в определенном смысле делало его идеальным партнером Густава III в делах военной конспирации, но, кажется, Спренгтпортену трудно было решить для себя, стоит ли ему полагаться на людей или нет. Вероятно, из-за этой подозрительности его часть государственного переворота была проведена лишь наполовину успешно.

Якоб Магнус Спренгтпортен заставил всерьез считаться с собой, когда обрел руководящую роль в клубе «Шведская почва», образовавшемся спонтанно после роспуска клуба шляп как своего рода реакция, направленная против иностранного влияния. Трудно найти надежные источники, освещающие первые контакты Спренгтпортена с королем Густавом, но уже в начале 1772 года он, очевидно, влиял на тактические планы короля, направленные против податных сословий. В мае взаимопонимание стало столь глубоким, что Спренгтпортен разработал подробный план переворота, который через Карла Фредрика Шеффера был представлен королю, а тот поделился им с Вержанном и, стало быть, с французским двором.

План во всем нес на себе отпечаток личности Спренгтпортена: себя и только себя самого считал он движущей силой событий. Переворот должен был начаться в Финляндии, где надежным оплотом был собственный полк Спренгтпортена — нюландские драгуны, а первое действие должно было заключаться в том, что гарнизон Свеаборга, самая крупная сосредоточенная в одном месте военная часть, взбунтуется против риксрода. Затем экспедиционные силы будут перевезены морем в Стокгольм и овладеют столицей при помощи офицеров стокгольмского гарнизона, с которыми заранее будет достигнута договоренность; при этом во главе революции встанет король Густав. Сам Спренгтпортен должен был развернуть мятеж в Финляндии при помощи своего брата Ёрана Магнуса, служившего инструктором нюландских драгун, и, согласно более позднему плану, при помощи командира свеаборгской эскадры галерного флота Хенрика аф Тролле.

Однако разработка плана осложнилась тем, что в круг заговорщиков проник еще один конспиратор. То был 29-летний лесничий Юхан Кристофер Толль, до сих пор почти неизвестный член партии шляп. Он должен был стать старшим лесничим в лене Кристианстад, но его полномочия были аннулированы риксродом колпаков. Он посетил Спренгтпортена и сумел, после того как подвергся серьезной опасности стреляться с ним на дуэли, сделать так, что его приняли как заслуживающего доверия единомышленника. Возможно, Толль, в своем известии о революции передавший этот эпизод, внес в него что-то вымышленное, но описанная им ситуация выглядит правдоподобно. В своем первоначальном плане действий, который целиком строился на революции в Финляндии, Спренгтпортен не мог отвести Толлю какой-то особой роли. Если Толль оказывал на Спренгтпортена давление, то у последнего имелся выбор между двумя возможностями: либо исключить Толля из планов, либо же дать ему какое-то задание. Спренгтпортен выбрал второе и использовал знание Толлем местности и людей, поручив ему подстрекать к бунту кристианстадский гарнизон, а по дороге туда произвести рекогносцировку в Карльскруне как гавани, где, возможно, будет высажен десант. Главная роль в Сконе отводилась между тем герцогу Карлу, которому предстояло проводить там маневры и после начала революции привести в движение войска.

В новом расширенном плане имелась решающая слабость: он предусматривал синхронность действий, что было практически неосуществимо при возможностях сообщения и связи того времени. Революция должна была начаться в Сконе, а не Финляндии, и ее успех зависел от того, овладеют ли финские повстанческие силы Стокгольмом и защитят ли особу короля. Поэтому Толль и герцог Карл получили такое расписание, которое могло изначально обеспечить неспешность действий. Согласно принятому плану, революции в Свеаборге и Кристианстаде должны были начаться с промежутком в восемь дней — 4 и 12 августа. Это была программа для Толля и принца Карла, так как Спренгтпортен был готов отправиться в Финляндию, что и сделал 27 июля. Согласно более поздним словам Спренгтпортена, он сохранял за собой право изменить дату революции в Кристианстаде с учетом развития событий в Финляндии (что было практически невыполнимо) — возможно, не из-за требуемого на поездку времени, но из-за настроений в кристианстадском гарнизоне. Предпосылкой этой оговорки было, вероятно, то, что Спренгтпортен полагался лишь на свои собственные действия, а уж потом на провидение. Вероятно, заговорщики восприняли как перст судьбы то обстоятельство, что секретный комитет поручил Спренгтпортену ехать в Финляндию для сбора сведений о возможном недовольстве в народе на недостаток соли. Но они не знали того, что колпаки после 16 июля благодаря хорошо поставленному почтовому» шпионажу англичан знали о плане революции в его первоначальном виде, поскольку англичане перехватили депеши Вержанна парижскому кабинету. Однако руководство колпаков считало план революции с исходным пунктом в Свеаборге неосуществимым — что было весьма резонно — и сосредоточились на том, чтобы удалить Спренгтпортена из Стокгольма, отправив его подальше от короля. За Спренгтпортеном следовали шпионы и предупреждения надежным колпакам в Финляндии. В Петербурге и Берлине план переворота по версии Спренгтпортена считали настолько глупым, что не находили нужным принимать специальные меры.

Король 23 июля восторженно писал Карлу Фредрику Шефферу, что поручение секретного комитета Спренгтпортену было то же самое, что пустить козла в огород. План начал осуществляться. Никто не рассчитывал на то, что неведомый никому Толль превзойдет всех прочих конспираторов в знании людей и энергичности, и это нарушит синхронность действий.

Собственные мысли и реакции Густава лишь спорадически мелькают в современных событиям письмах. То, что было высказано после государственного переворота им самим и другими, несет на себе отпечаток позднейшего осмысления и должно приниматься во внимание с большими оговорками. Современные событиям письма выдают естественную нервозность и сомнения Густава.

Один сдерживающий фактор устранился в начале ноября 1771 года, когда Лувиса Ульрика уехала в Берлин, сопровождаемая Софией Альбертиной, чтобы довольно долго пробыть у своего брата Фридриха II и всей прусской королевской семьи. Таким образом была исключена прямая связь с враждебной коалицией, которую так или иначе осуществляла вдовствующая королева, и теперь не могло быть никакого сомнения в том, что Густав самостоятельно представлял политику шведского двора. Тем не менее ситуация была запутанной, ведь приходилось считаться с остатками партии шляп, Вержанном, Спренгтпортеном и его сотрудниками и версальским двором как представляющими различные оценки положения и взгляды на будущее. Густав должен был сам принять наиболее важные решения, колеблясь между разными побуждениями.

Он полагался на Спренгтпортена. 24 марта он писал одному из своих довереннейших людей, придворному чтецу Бейлону, о «la personne en question»^[22]: «Вы знаете мое доброе отношение к нему и то доверие, которое я питаю к его светлым идеям, и то усердие, которое он проявляет в добрых делах, и вам достаточно известно, что несмотря на небольшие разногласия между нами… он, без сомнения, объяснит мне все происходящее, в котором я начинаю кое-чего не понимать, и, возможно, он вселит в меня уверенность относительно последствий, которых я опасаюсь». Разногласия касались прежде всего государственного строя, который будет введен после революции, поскольку Спренгтпортен хотел ввести конституционную монархию по английской модели с двухпалатным риксдагом, в то время как Карл Фредрик Шеффер, Вержанн и французский двор поддерживали идею королевского единовластия. Густав колебался. 2 апреля он писал Шефферу о том, как важно дать королевское обязательство и как опасно совершить клятвопреступление. По сведениям Вержанна, 9 июля Густав сомневался, нарушать ли свое заявление о том, что он желает править свободным народом. Вержанн подозревал, что король боялся покушения, в случае если пренебрежет сословиями. Если так, то спустя 20 лет обнаружится, что опасения не были беспочвенными.

Конституционный вопрос висел в воздухе, потому что Густав видел общей целью государственный строй Густава II Адольфа. Пока же куда важнее была конкретная отработка плана переворота. Здесь тоже имелось очевидное расхождение между королем и Спренгтпортеном в оценке тактики. Густав хотел оставить Спренгтпортена в Стокгольме, чтобы его брат Ёран Магнус и Тролле начали революцию в Финляндии, но сами решающие события произошли бы в столице. Спренгтпортен, со своей стороны, с величайшим тщанием инструктировал в Стокгольме верных офицеров, но хотел, чтобы король и стокгольмский гарнизон как можно дольше играли пассивную роль, между тем как сам он руководил бы развитием событий. То был Спренгтпортен, проводивший в жизнь свой план, но как бы то ни было, поручение, данное ему секретным комитетом, прекратило все дискуссии. Впоследствии Спренгтпортен утверждал, что Густав пытался уйти от ответственности за переворот, искаженным почерком подписывая документ о его полномочиях. Сказанное могло быть типичным для Спренгтпортена проявлением подозрительности, поскольку почерк Густава всегда был «косматым» и своеобразным, когда он писал в возбужденном состоянии. Он сопроводил мандат о полномочиях собственноручной запиской, которой вкладывал в руки Спренгтпортена «тайну моей жизни»; правда, он просил, чтобы записка была уничтожена, но она показывает его доверие к адресату в минуту расставания. Спренгтпортен же обманул доверие, не уничтожив записку.

Теперь план, по которому неумолимо развивались события, все более искажался. В Кристианстаде Толль быстро убедился в поддержке самого влиятельного в гарнизоне человека — капитана Абрахама Хешшкиуса, а принц Карл отправился в Сконе, готовый вмешаться, когда настанет время. Спренгтпортен же замешкался, сначала из-за противного ветра, потом из-за осложнений с гражданскими и военными властями. Король Густав с возрастающей нервозностью ждал известий из Финляндии. Единственным из далеко уехавших заговорщиков, с которым Густав мог общаться, не привлекая внимания, был герцог Карл. 15 августа Густав писал ему, что противный ветер, прекратившийся лишь вчера, помешал ему получить новости от «вы знаете, кого», и лишь сегодня он получил известия от «того» в «стиле оракула или сфинкса», и надо быть Эдипом, чтобы их верно истолковать. Все, что он понял, было то, что «опера» должна начаться «11-го, 12-го или 13-го, то есть позавчера, и это скорее произошло тогда, а не раньше, так как ветер был благоприятный, и в таком случае сообщения придут завтра или послезавтра. Я от всего сердца надеюсь, что Ваши актеры не были нетерпеливее моих, начиная спектакль. Рассчитываю, что Ваш театр откроется во вторник или в среду, ибо если он согласно первой схеме открылся 12-го, мы здесь окажемся в большом затруднении, но и в таком случае у нас надежная партия и добрые возможности. Начинайте же спектакль в среду 19-го числа этого месяца, мой дорогой брат; уверяю Вас, что мы здесь будем аплодировать изо всех сил».

Но сцена в Кристианстаде в соответствии с первоначальным планом открылась 12 августа. Хелликиус уговорил гарнизон поднять мятеж, и пока успех был полным. Однако в решающем пункте бунтовщикам на редкость не повезло. Один из руководителей колпаков губернатор Стокгольма Рюдбек проезжал Кристианстад через несколько часов после того, как состоялся переворот, получил известие о происшедшем и поспешил домой, в Стокгольм, чтобы предупредить власть имущих. Он прибыл в Стокгольм вечером 16-го — в тот же день, когда Спренгтпортен овладел Свеаборгом. Назавтра были срочно собраны секретный комитет и риксрод, и колпаки приготовились к борьбе. Курьер от герцога Карла прибыл 17-го с известием о революции в Кристианстаде, но совет не отважился оставить за Карлом командование в Сконе, не назначив одного из своих — государственного советника Функа — его преемником. Другой руководящий колпак, государственный советник Каллинг, должен был принять командование стокгольмским гарнизоном, который было решено усилить солдатами из Упландского и Сёдерманландского полков. Предлагалось, чтобы Густав остался в Стокгольме и вызвал туда своих братьев. Заслуживают доверия подтвержденные несколькими авторитетными людьми сведения о том, что совет намеревался посадить короля Густава под арест, едва только станет наверняка ясно, что военная ситуация в Стокгольме под контролем и что король узнал о плане 18 августа.

18 августа во вторник пришло известие о том, что Спренгтпортен овладел Свеаборгом, но ни оттуда, ни из Сконе роялисты в Стокгольме не могли получить помощь раньше, чем через несколько дней. Густав должен был действовать сам, причем быстро, пока не захлопнулась ловушка. Несмотря на бодрые слова, высказанные 15-го в письме к герцогу Карлу, он, судя по всему, сомневался до последнего. Но вместе с доверенным человеком Спренгтпортена майором Сальса он решился на неизбежное и развал лихорадочную деятельность. Последние ночи он ездил верхом с кавалерией патрулировавших улицы горожан и покорял их своим обаянием. Он тревожился за своих друзей и сторонников и за себя самого.

Утром 18-го он написал герцогу Карлу письмо, которое представляет собой мозаику двусмысленностей. Дорогой брат легко поймет его чувства при получении известий, с которыми прибыл курьер лейтенант Больтенстерн, о положении в Сконе и особенно о сильных, умных и здоровых мерах, которые были приняты Карлом и за которые Густав будет ему вечно благодарен. Привыкший читать в сердце брата, Карл может легко понять, как страдает Густав в эти дни, когда отечество и столь нежно любимый брат находятся в столь тяжелом положении. Густав выражал надежду, что с помощью Божией и при том мужестве, которое Карл выказал перед глазами всей Европы, скоро вновь восстановится спокойствие и Густав вновь увидит брата в Стокгольме счастливым и безмятежным, чтобы обнять его и высказать уверения в своей дружбе и преданности. В дополнении к письму Густав сообщил, что Карл вскоре получит деньги, выделенные Статс-конторой, и что вестник передаст ему все на словах. Государственный советник Функ должен быть отправлен в Сконе, чтобы под началом Карла принять командование войсками. Это письмо должно было читаться на фоне другого официального письма, которое Густав подписал днем раньше «в помещении совета» и в котором он приказывал Карлу в целях его собственной безопасности выехать в Стокгольм, передав командование Функу.

Позднее в тот же день 18 августа Густав беседовал с Вержанном и просил его передать благодарность королю Людовику за выказанную им дружбу. Густав выражал надежду, что следующий день окажется достойным этой дружбы, но если он, Густав, погибнет, то он просит, чтобы дружба короля Людовика распространилась и на тех, кто его, Густава, переживет, особенно на герцога Карла, явившего собой блестящий пример мужества и преданности, а также на тех их сторонников, которые пожертвовали всем ради короля и отечества.

Вечером Густав посетил в опере репетицию «Фетиды и Лелея». Затем он дал ужин и потом до трех часов ночи ездил с горожанами верхом по городским улицам. После нескольких часов отдыха он в 6 часов был у причастия, которое принял от придворного обер-проповедника Врангеля. Густав был готов к своей рискованной и великой игре.

Это на самом деле была не та ситуация, о которой он мечтал. 23 ноября 1768 года, когда Густав набрасывал план переворота, он целиком строился на эффекте внезапности: члены совета должны были быть один за другим арестованы ночью, а когда забрезжит утро, должен был выехать герольд и объявить о происшедшем. 19 августа 1772 года колпаки в совете и в сословиях знали о том, что разразилась революция, и успели принять определенные ответные меры. Люди, способные дать Густаву советы и оказать поддержку, находились в других местах: Спренгтпортен в Финляндии, а герцог Карл в Сконе. Даже майор Сальса был не в счет, так как его свалила с ног подагра. Густав должен был взять на себя всю инициативу и своим телом закрыть брешь. В 1768 году он подчеркивал, что насилия и кровопролития надо избежать. Сейчас же казалось, что начало вооруженного столкновения — лишь вопрос дней. Тонкие нервы Густава были подвергнуты суровому испытанию.

Но поскольку судьба этого теперь хотела, Густав преподнес всем сюрприз именно тем, что отважился и смог совершить военный переворот. Спренгтпортен в это не верил, а колпаки не считались с такой возможностью. Сам замысел и исполнение переворота носили налет некоей театральности. Но именно театр был сильной стороной Густава-, он показал, что способен соединить искусную режиссуру и актерское исполнение с собственным мужеством. План, которому следовал Густав, был составлен майором Сальса, но нес на себе отпечаток склонности Густава к психологическому фактору. Он начал с привлечения на свою сторону рядового и унтер-офицерского состава гвардии, произнеся перед ними красивую речь перед разводом караулов. Затем пришла очередь решающего успеха риторики, когда он обратился с речью к гвардейским офицерам и унтер-офицерам в зале докладов почетного караула, призвав их последовать за своим королем, свергнуть аристократическое многовластие и восстановить свободу. Поначалу он обнаруживал «волнение», но вскоре овладел своими нервами. Он как преемник Густава Васа и Густава Адольфа обещал отдать за отечество свою жизнь и кровь. Он увлек своих слушателей и получил вроде бы дружное «да», когда попросил их принести ему присягу. Вышло удачно — из восьми гвардейских капитанов отказались присягнуть двое, а еще двое колебались. Несмотря на предварительную обработку, проведенную Спренгтпортеном и Сальса, именно сыгранная Густавом роль конунга-героя обеспечила ему перевес, который укрепился после того, как он обратился на внутреннем дворе замка к солдатам и услышал от них клятву верности.

Это определило успех государственного переворота без кровопролития. И это имело значение для будущей жизни Густава.

Он выехал верхом в Стокгольм с белой повязкой на рукаве, и его приветствовали ликующие толпы, в то время как риксрод сидел запершись в комнате заседаний, а секретный комитет добровольно самораспустился и обратился в бегство. Лишь двое из партии колпаков, генерал Пеклин и губернатор Стокгольма Рюдбек, попытались организовать сопротивление, однако безуспешно, и были арестованы. Вооруженные силы повсеместно присоединялись к королю, включая флот и Упландский и Сёдерманландский полки, на которые колпаки возлагали свои надежды. Аппарат власти сословий рухнул подобно карточному домику. Полный успех волшебно сопутствовал Густаву.

Он боялся пробудиться от счастливого сна. В 6 часов вечера он написал записку герцогу Карлу тем косматым и неровным почерком, который выдавал сильнейшее душевное волнение: «Вестник скажет Вам, мой дорогой брат, что здесь произошло, у меня есть время только на то, чтобы обнять Вас; народ выказал мне бесконечную радость это трогательно я надеюсь что все пойдет хорошо до свидания мой дорогой брат обнимаю Вас и отправляюсь этим письмом к Вам». В другом, официальном послании Густав назначил Карла главнокомандующим над Сконе, Халландом, Блекинге, Бохюсленом и Смоландом. Государственный советник Функ, не успевший пуститься в путь до 19-го, так и не успел заместить Карла. Еще через шесть дней Густав, однако, в очередном письме опасался, что может приключиться какое-нибудь несчастье с братом Карлом, которого он, по его словам, любил «? l’adoration»^[23]. Однако сословия выказали «достойную удивления кротость», и в Стокгольме все было хорошо.

«Господь проявил себя повсюду в этом великом деле», — писал 23 августа Густав герцогу Карлу. Вы знаете, «каким экстраординарным событием провидение спасло это государство от гибели и полного краха», — написал он на следующий день Ульрику Шефферу. «Провидение, которое руководило этим великим событием, помогло мне успешно преодолеть все препоны, тяжести которых я не должен был выдержать», — написано 29 августа в письме к Якобу Магнусу Спренгтпортену, который наконец должен был вот-вот прибыть в Стокгольм. На всем этом не было никакого отпечатка глубокой религиозности, то были чувства эгоцентрика, дожившего до разумного мирового порядка. Была удовлетворенность тем, что он пережил свой великий триумф и, стало быть, он уже не тот человек, что прежде. Он теперь не зависел от советов и планов других людей, а мог полагаться на самого себя и на провидение. Он, неуверенный в себе и порой уступчивый молодой человек, мог заставить свою истерическую нетерпеливость разродиться быстрыми решениями, которые, впрочем, часто могли бы быть продуманы лучше.

Но интересно, что ничего такого не проявилось в письме к Лувисе Ульрике, которым Густав разразился в 4 часа, в ночь с 19 на 20 августа после нескольких бессонных суток. Здесь он сообщает кратко, излагая факты с легкой похвальбой, как он, проявив мгновенную находчивость, разрушил планы врагов и как народ принял его сторону. Он дал своим братьям полномочия командовать в провинциях: «Мой брат Фредрик владеет Эстеръётландом, Вестеръётландом, Нерке, Сёдерманландом и Вермландом. Мой брат Карл — остальным». Фредрик Адольф был любимчиком матери, Карл ей был безразличен, а потому ни слова о том, что командование Карла имело важное значение в ситуации данного дня. А вот приходит черед главной цели письма: Густав просит Лувису Ульрику самой принять командование в немецких провинциях с Синклером в качестве подчиненного, и тогда прусский король откажется от вмешательства, увидев свою сестру главой управления в Померании. Густав просит мать написать Фридриху И, успокоить его и попросить успокоить российскую императрицу. Никаких неожиданных проявлений чувств к матери в письме не было. Однако это позволила себе Лувиса Ульрика в ответном письме из Штральзунда. «Мой дорогой, дорогой сын, ведь вы мой сын и вы достойны быть им, — пишет она. — Благослови Господь Ваши дела и да приведет он все к доброму и счастливому концу! Я забываю, я прощаю все, и это навсегда помирит нас». Ее раздутое чувство собственного достоинства в эти минуты было возвышенным, когда она призывала Густава никогда не забывать о том, что он человек, и никогда не использовать во зло власть, данную ему Богом. Лувиса Ульрика послушно написала Фридриху И, передала пожелание Густава о взаимопонимании и попросила брата замолвить словечко перед императрицей, если это понадобится. Отсутствие матери на протяжении года и возвращение в подходящий момент могли быть восприняты сыном как еще один знак благосклонности провидения.

Ликование заглушило на время все недовольные голоса, умные критики молчали. И из Парижа, с этой европейской сцены, где на карте стояла репутация Густава, доносились сплошные восторги. 20 сентября Кройтц докладывал, что проливает слезы радости и что в Париже всеобщее ликование. Согласно Кройтцу, в этом двор и город Париж впервые были едины. Д’Эгильон был исполнен доверия, а король Людовик обходился с Кройтцем «с чрезвычайной добротой, соразмерной той дружбе, какую он питает к Вашему Величеству». Мадам дю Барри хотела даже послать Густаву свой поясной портрет, а также «ту картину, которую написал с нее Грёз и которая является одной из прекраснейших картин, какие только существуют». Взамен она надеялась получить портрет Густава. И старик Вольтер 16 сентября отправил Кройтцу стихи, воспевающие революцию Густава:

Jeune et digne h?retier du grand nom de Gustave

Sauveur d'un peuple libre et Roi d'un peuple brave

Tu viens d'ex?cuter tout ce qu'on a pr?vue

Gustave a triomph? sit?t qu'il a paru

Qu'un Roi ferme et prudent prenne entre ses mains les reines

Le peuple avec plaisir re?ois ses douces cha?nes

Tout change, tout renait, tout s'anime ? sa voix

On march? alors sans crainte aux p?nibles exploits

On soutient les travaux, on prend un nouvel ?tre

Et les sujets, enfin, sont dignes de leur ma?tre.

Вольтер просил извинить его за фантазии, и не без причин, но теперь Густав был воспет признанным королем поэтов своего времени. Вольтер и Бельман, оба беспечно, чествовали его победу и способствовали его триумфу.

Никогда больше он не будет вынужден оправдывать ожидания Франции.

Великие Густавы

«…Я не нашел иного выхода, кроме как, помимо помощи Всевышнего, прибегнуть к средствам, которые помогли другим неустрашимым народам и в старину самой Швеции под знаменем Густава Васа освободиться от невыносимого господства и гнета. Бог благословил мое дело, и я сразу увидел, как в чувствах моего народа оживилось то рвение к отечеству, которое некогда горело в сердцах Энгельбректа и Густава Васа; все прошло удачно, и я спас себя и государство, не причинив вреда ни единому гражданину».

Оперная проза, странные слова, прозвучавшие подобно риторическому трубному гласу спустя два дня после государственного переворота перед теми же представителями сословий, которые раньше старались заблокировать Густаву все возможности осуществлять власть. Подразумевалось ли что-то под сказанными им словами? Упивался ли он своим красноречием в миг победы, чтобы потом вновь вернуться в мир будничных мыслей и приступить к исполнению своих новых функций в том изменчивом обществе, какое являла собой Швеция 1772 года?

Он, без сомнения, играл риторическую роль, но было бы ошибкой полагать, что он переживал эту роль как нереальную. В эти дни он не раз повторял, что Всевышний его оберегает. Он достоин имени Густава, как выразился Вольтер в своих поздравительных стихах. Два великих Густава, бывшие его предшественниками на троне, были, каждый по-своему, ему примером. В 1780-е годы он оформит их образы в драматических произведениях, но их пример с самого начала был для него живой реальностью.

«Юный принц, одаренный всеми телесными и душевными качествами и рожденный спасти государство», — писал Густав в своем похвальном слове Леннарту Торстенссону о Густаве II Адольфе. В его историческом видении роль спасителя отечества была общей для Густавов. В случае с Густавом Адольфом эта роль была двойной, согласно с тем взглядом на историю, который Густав с детства перенял от своего учителя Улуфа фон Далина. С одной стороны, роль Густава Адольфа заключалась в спасении государства от внутренних раздоров и раскола посредством примирения сторонников Сигизмунда с оппозиционно настроенными высшими дворянами, которое Густав Адольф осуществил вопреки своему жестокому отцу. С другой стороны, его роль состояла в избавлении государства от внешней угрозы, исходившей от враждебных соседних держав. Все совпадало с ситуацией самого Густава III, кроме, разумеется, реалий. Вот почему он взял на себя роль Густава Адольфа, когда призывал сословия к примирению и согласию. Его форма правления уже была подготовлена к встрече с сословиями 21 августа, на которой он заявил о своем «отвращении к королевскому единовластию, или так называемому самодержавию, полагая, что наши самые большие счастье, честь и польза состоят в том, чтобы жить свободными и независимыми, творящими законы, но и законопослушными сословиями под управлением короля, обладающего властью, но ограниченного в ней законом; и сословия, и король объединены и защищены законом, который ограждает нас и наше дорогое отечество от таких опасностей, какие влекут за собой беспорядок, своеволие, единовластие, аристократическое правление и многовластие, принося несчастья обществу, отягощая и печаля каждого гражданина…» Здесь перемешались идеи равновесия просветительской философии, бегство от ясных, сформулированных по Аристотелю форм правления и желание общего блага в духе гражданственности, которую он декларировал с ранней юности. Все должны жить согласно закону, который может устанавливаться и изменяться лишь совместно королем и сословиями, но право применения закона в решениях правительства принадлежит королю; он сам будет править государством с помощью риксрода, который будет им самим назначен и который не будет иметь права принимать решений, противоречащих королевской воле, кроме тех случаев, когда риксрод единодушно возражает королю в вопросах, касающихся мира, перемирия и союза. Само собой разумеется, что такое оппозиционное единодушие было на практике немыслимо среди людей, которых король выбрал сам.

За сословиями сохранялось право вводить чрезвычайный налог и право надзора за государственным банком сословий; их одобрение являлось необходимым для оказания чрезвычайной военной помощи и обложения чрезвычайными податями, кроме случая, когда государство подвергалось нападению и король должен был принять спешные оборонительные меры. До сих пор Густав в кратких и общих выражениях следовал основным правилам Мерсье. Согласие сословий требовалось на сухопутную и морскую войну, которые король «делал» в соответствии с §48 Государственной конституции, но, с другой стороны, согласно §45, король обладал правом охранять и избавлять государство от внешней опасности. Как это будет осуществляться в жизни, было и осталось вопросом неразрешенным. Сквозным принципом являлось то, что возможности сословий вмешиваться в текущие дела управления государством оказались сильно ограниченными, как и их право участвовать в осуществлении правосудия. Сословия не могли собираться на срок, превышающий три месяца. Их власть «эры свобод» была заменена на равновесие властей, в котором в действительности перевешивала королевская власть.

Через два дня после государственного переворота, когда новая форма правления была одобрена сословиями, в государственном устройстве имелась одна реалия, которая затеняла собой все: вооруженные силы, находившиеся в распоряжении Густава III. То обстоятельство, что он все же ограничивал свои полномочия, в данный момент могло служить доказательством его истинного стремления к примирению и того, что фразы о восстановлении свободы не были только красивыми словами. Но эта сработанная на скорую руку форма правления была в сравнении с ее предшественницей 1720 года продуктом с государственно-правовой точки зрения сырым, неясным и плохо продуманным, полным красноречия и модных слов. Она таила в себе возможности для многих разногласий.

Толкование Густавом «свободы» было историческим. Его форма правления отменяла все основные законы 1680 года, но более ранние должны были свято чтиться. То были устав риксдага 1617 года Густава II Адольфа и постановление о Рыцарском доме 1626 года; форму правления 1634 года Густав III признавал не иначе как временной, рассчитанной на годы до совершеннолетия Кристины. Государственное устройство эпохи великодержавна до введения Каролинского единовластия, политика примирения Густава Адольфа — вот это и была свобода, несколько дополненная новым учением о разделении властей. Можно найти различия в форме правления 1772 года с тем проектом конституции, над которым Густав работал в ноябре 1768 года. Но еще в июне-июле 1772-го разные побуждения заставляли его колебаться то в том, то в другом направлении: с одной стороны, требования сильной королевской власти, с другой — он был связан клятвой сохранить конституцию «эры свобод» и претворить в жизнь замысел Спренгтпортена о двухпалатном парламенте по английской модели. И естественно, что ход и результат государственного переворота лишь в последнюю очередь должны были стать определяющими то, что он отважился потребовать и в чем благоразумие продиктовало ему пойти на уступки. Форма правления 1772 года была сработана на скорую руку и кое в чем несет на себе отпечаток монархической небрежности. Для Густава тоже были существенными не эти параграфы, а то содержание, которое он хотел вложить в них. «Густавианский» дух в современной упаковке.

Понадобилось несколько лет на то, чтобы это стало очевидным, поскольку сословия были быстренько распущены по домам, партии прекратили свою деятельность, и другие, не конституционные вопросы требовали внимания центрального государственного руководства и кругов, формировавших в стране общественное мнение. Наступило временное облегчение благодаря внутреннему миру, благодаря тому, что вдруг прекратились жестокие противоречия и политическая карусель коррупции, накладывавшие отпечаток на повседневную жизнь дворянского и недворянского высшего класса, который и являл собой официальную Швецию. Общественная жизнь набирала ход, так как не сдерживалась партийными противоречиями и проявлениями верноподданнических чувств. Риск войны с тремя державами, гарантировавшими конституцию 1720 года, — Россией, Данией и Пруссией — дал пищу для политических спекуляций и одновременно явился сильным стимулом к объединению. Волна нового демократического мышления, атаки податных сословий на сословные привилегии пока сдерживались вооруженным единством короля, высшего военного командования и чиновников, занимавших ключевые посты. Это, вероятно, способствовало настроениям, стимулировавшим активность общественной жизни.

Но стрелки часов нельзя было перевести назад: процесс выравнивания сословий продолжался, хотя и не приобрел политического выражения. Несколько скандалов, связанных с коррупцией, сделали необходимым проведение очистительной акции против чересчур своевольных и самодовольных чиновников. Она началась с разбирательства с гофгерихтом в Гёта и затем перешла в общую проверку деятельности властей в стране. Серьезнее недовольства чиновниками, которое разделял король со своими помощниками, были открытые волнения податных крестьян в разных частях страны, направленные против требований землевладельцев и в значительной мере вызванные скудными урожаями 1771 и 1772 годов. Это недовольство особенно сильно проявилось в юго-восточной Финляндии, в лене Кюммене. Якобу Магнусу Спренгтпортену было поручено успокоить там крестьян, и ему удалось это сделать, так как он сочувствовал крестьянам и негодовал на помещиков, особенно на ландсхёвдинга Рамсея, которого считал деспотом. Демократические идеи Спренгтпортена не нашли у Густава особенного понимания, как и в вопросе о конституции, но во всяком случае побудили короля посетить Финляндию, где его нога никогда прежде не ступала, произвести административное деление губерний и учредить новый гофгерихт в Васа. Это произошло в 1775 году. По внешнеполитическим мотивам интересы короля начали обращаться к пограничным областям государства.

Но в годы, последовавшие за революцией, он с неутомимым усердием посвящал себя делам управления и административным мероприятиям, сфере культуры и развлечениям. Он хорошо разбирался в том, каким людям можно поручить то или иное задание. Среди его советчиков особое положение заняли братья Шефферы: Ульрик на посту президента канцелярии, а Карл Фредрик — неофициально, вне риксрода. Между тем, когда Ферсен вскоре вышел из состава совета и вновь занял критически-выжидательную по отношению к Густаву позицию, король сумел убедить старого лидера шляп Андерса Юхана фон Хёпкена снова войти в состав совета и своим большим авторитетом способствовать стабильности правительственных кругов. Внешний круг компетентных людей, и старших, и более молодых, дополнился кругом внутренним, в значительной степени независимо от прежней партийной принадлежности. Здесь особое положение приобрел государственный секретарь Юхан Лильенкрантс, выдвинутый братьями Шефферами как эксперт по финансам: этому человеку удалось привести в порядок финансы благодаря удачно проведенной девальвации с единым обменным курсом и вексельному уставу 1777 года. Он же предпринял закончившуюся полным провалом попытку увеличить государственные доходы водочной регалией и учреждением коронных винокуренных заводов; это потом способствовало возникновению новой политической оппозиции.

Уже в первые недели после государственного переворота Густав, вероятно, при помощи Карла Фредрика Шеффера разработал новый порядок работы правительства. Новизна состояла в дроблении риксрода на советы, занимающиеся разными делами, и это автоматически ослабляло влияние риксрода как такового и усиливало влияние короля, поскольку только он являлся связующим звеном между этими советами. Согласно порядку, который был установлен 26 октября 1772 года и которого Густав никогда строго не придерживался, его рабочее время занимали преимущественно военные и внешнеполитические дела, а также внутренние вопросы, наряду с двором и аудиенциями, между тем как Статс-конторе, делам двора и экспедиции юстиции он должен был посвящать по одному часу в неделю. Риксрод должен был собираться четырежды в неделю и заслушивать доклады, но реально он все меньше участвовал в управлении и король все реже присутствовал в рискроде. В 1773 году была учреждена новая экспедиция торговли и финансов, в ней властвовал статс-секретарь Лильенкрантс, обладавший даже правом инициативы, которого не имели государственные советники. Как король Густав показал уже в своей ночной промемории 16 октября 1768 года, он не располагал сколько-нибудь глубокими познаниями в экономике и финансах и, доверяя Лильенкрантсу, позволил ему принимать решения в пределах его компетенции и даже снисходительно откладывал в сторону доклады по финансовым вопросам. Во внешнеполитических, внутренних и военных делах центральное положение постепенно завоевал Ульрик Шеффер. Король часто находился в поездках, и для управления требовалось крепкое правительственное ядро.

Переполнявшие короля интересы относились не только к сфере управления. Новый устав двора возник в результате кропотливого труда, проделанного самим Густавом по установлению рангов и церемониала. Он вдохновенно трудился над организацией празднеств, живыми картинами, карусельными играми и прежде всего над театром. Новый оперный дом, проект которого был утвержден в 1775 году и который проектировал Аделькрантс под надзором короля, был лишь одним из многих строительных предприятий. Густав сам делал архитектурные эскизы. Он набрасывал пьесы и сам играл на сцене перед своим двором, что многими не одобрялось. Он организовывал литературные вечера, на которых его окружали известные писатели. Там выступал даже Бельман.

«Никогда не было ничего подобного тому беспорядку, который царит теперь при его дворе, неразберихе, которая сопутствует всем делам правления», — писал Ульрик Шеффер 21 марта 1779 года в своей резкой характеристике Густава.

Государственную жизнь в правление Густава III должны были регулировать законы и уставы. Форма правления была принята спешно в 1772 году. Густав сам как автор в 1774 году сымпровизировал новое постановление о свободе печати. Поводом к этому явилось судебное дело о нарушении свободы печати против газеты К. К. Ёрвелля «Алльменна тиднингар», побудившее гофгерихт Свеа задаться прямым вопросом — соответствует ли новой конституции постановление колпаков о свободе печати от 1766 года. Документ гофгерихта был предложен на рассмотрение риксрода 13 апреля 1774 года и обсуждался там 18 апреля; при этом были высказаны различные взгляды на свободу печати. Спустя восемь дней, 26 апреля, Густав выступил в риксроде с новым постановлением о свободе печати и речью для протокола, оценивавшей принцип свободы печати в связи с учениями о свободе французских физиократов, особенно Мерсье, учение которого в речи повторяется дословно. Что король был горд своим сочинением, следует из того, что он послал его Вольтеру, дабы показать просвещенность своего образа мыслей. В действительности новое постановление в важнейших пунктах было более ограничительным, нежели постановление 1766 года. Если названное последним устанавливало штраф за нападки на основные законы, то постановление 1774 года устанавливало наказания как за государственное преступление тому, кто подвергал сомнению не только основные законы, но также верховную власть, величие и право короля и государства. Ответственность за преступное сочинение должен был нести не только автор, как в постановлении о свободе печати 1766 года, но и издатель, и это должно было стать для издателей сильным сдерживающим фактором в случаях сомнений относительно осуществления той или иной публикации. Протоколы риксрода и акты риксдага становились не такими открытыми, как прежде.

Новое постановление о свободе печати должно было оказаться эффективным инструментом для противодействия выступлениям политической оппозиции в прессе и в литературе.

Насколько макиявеллиевским был расчет Густава, когда он на европейской сцене срывал аплодисменты за свое свободомыслие, между тем как в действительности усиливал свой контроль над формированием общественного мнения? Ответить на этот вопрос чрезвычайно трудно, так как нельзя сказать, насколько Густав сам осознавал, что творил. В обоих упомянутых здесь случаях он усилил текст сравнительно с первоначальным содержанием черновика, из чего можно заключить, что он продумал свои положения. Но, с другой стороны, это усиление могло произойти под влиянием состоявшегося в совете 18 апреля обсуждения, особенно же весомого выступления Хёпкена против слишком далеко идущей свободы печати. Основополагающая идеологическая установка Густава была благожелательной к свободе печати, и у него не было надобности бравировать перед Вольтером своим сочинением, если бы он не намеревался использовать основные принципы Мерсье и Мирабо. Однако последовательность и теперь не была его сильной стороной, и воспоминания об обменах ядовитыми мнениями на последнем риксдаге эры свобод наверняка подрывали принципы Густава. По европейским же меркам даже и новое шведское постановление о свободе печати отличалось просвещенностью и свободомыслием.

Его действие было по-прежнему скрытым. Истинной проверкой нового государственного строя должна была стать первая после 1772 года встреча правительства и сословий.

Распуская после государственного переворота сословия, Густав выразил надежду снова встретиться с ними через шесть лет и тогда предоставить им заняться оздоровленными финансами страны. В 1778 году назначенный срок истек, а результаты проведенной Лильенкрантсом девальвации были хотя и спорными, но не настолько, чтобы в подходящем свете не быть предъявленными сословиям. Водочная регалия возбуждала растущее недовольство, но это было важно в первую очередь для крестьянства, которое не являлось сословием, формирующим общественное мнение. Какая-либо организованная оппозиция не просматривалась. Партии эры свобод исчерпали свою роль, когда в результате радикальной политики колпаков среди недворянских сословий политические противоречия вылились в борьбу за сословные привилегии и ведущую роль дворянства в шведском обществе. Показательно, что пребывавшие в Стокгольме министры враждебно настроенных по отношению к Густаву стран тщетно искали людей, которые могли бы взять на себя руководящую роль лидеров старых колпаков, когда в октябре 1778 года собрался риксдаг. Единственным значительным политиком, явно критически относившимся к политике короля, был Ферсен, доверенное лицо Франции и главный лидер шляп, который занимал пассивно-одобрительную позицию по отношению к государственному перевороту 1772 года. Больше, чем что-либо иное, свидетельствует об отсутствии альтернативы существовавшему режиму правления то, что именно с Ферсеном связывали свои смутные ожидания посланники России, Дании и Англии.

Между тем неопределенность дальнейшего развития событий мучила также короля и его окружение. В новом государственном строе отсутствовал устав риксдага. Густав и в этом отступил от идеалов времен Густава Адольфа, — устав риксдага 1617 года, согласно тексту в публикации законов Шернмана, был единственным и не соответствующим времени руководством, когда прекращалось действие всех более новых законов. Этот порядок был дополнен постановлением о Рыцарском доме 1626 года, делившим дворянство на три класса: класс графов и баронов, класс потомков членов риксрода и класс остального дворянства. Поколебавшись, Густав модернизировал второй класс, включив в него 300 старейших дворянских родов плюс кавалеров орденов Меча и Северной звезды, и получил одобрение этого изменения со стороны заплутавшего в политических дебрях дворянского сословия, собравшегося на риксдаг в 1778 году.

Восстановленные нормы конституции времен Густава Адольфа дали королю личную свободу действий, которая контрастировала с обладавшими властью сословиями эры свобод. Он настаивал на том, что сам назначит лантмаршала дворянства и тальманов (председателей) недворянских сословий, и добился выполнения этого требования. Разделение дворянства на три класса сделало невозможной ту систему коррупции, которой были отмечены последние риксдаги эры свобод, но и затруднило свободное формирование общественного мнения путем дебатов и высказывания доводов, которые прежде обогащали конституционную жизнь в Швеции. Высшее дворянство не осуществляло никакого естественного лидерства в Рыцарском доме, между тем как процедура принятия решений усложнялась. Новым было то, что король сохранил за собой право являться в Рыцарский дом как первейший дворянин государства и при надобности возглавлять дебаты. Здесь смешались первая и вторая государственные власти, что противоречило конституционным теориям того времени, но оказалось подходящим в обстановке неуверенности, в которой пребывали сословия после государственного переворота, продемонстрировавшего власть короля над военными.

Рыцарские и дворянские протоколы дебатов на этом риксдаге отражают ту неуверенность в наличии баланса властей, которую ощущали все. Старые партийные боссы, прежде всего Ферсен, своими выступлениями производят впечатление, будто идут по молодому льду, и, пользуясь изящными выражениями, адресованными подданным государства, стараются остерегаться слишком давить в деловых вопросах. Соотношение сил характеризует один эпизод, происшедший в начале сессии риксдага. Один из старых деятелей партии колпаков полковник Юлленсван потребовал, чтобы вопрос о составе второго класса дворян обсуждался в Рыцарском доме в соответствии с постановлениями о Рыцарском доме 1626 и 1762 годов и был решен тайным голосованием. Заключавшийся в этом требовании протест против давления, оказываемого королевским предложением в тронном зале и в присутствии самого короля, вызвал возмущение роялистов требования к Юлленсвану отозвать свое предложение из протокола. Тогда Густав вмешался сам, заявив: «Если передо мной было что-то сказано, когда я сам представлял лантмаршала и председательствовал на общих заседаниях рыцарства и дворянства, что тому или иному показалось неприличным, я это прощаю и желаю, что если кто-то из моих преемников в какой-то мере забудет о своем долге перед самим собой и перед подданными, то потомки смогут найти в наших актах и узнать из них, что в правление Густава Третьего шведам было дозволено свободно высказывать перед троном свои мысли по вопросам, которые были вынесены на их обсуждение на наших государственных собраниях».

Согласно протоколу, в тронном зале «волнение смиренной радости, почтения и любви, которые пробудили во всех сердцах эти милостивые и знаменательные слова его королевского величества», вызвало «тихий гул». «Слезы радости брызнули из многих глаз, и затем отовсюду верноподданническая благодарность выразилась в единодушном возгласе: «Боже, благослови Короля»».

Впоследствии так счастливо для Густава дела складываться не будут. Ибо с началом работы риксдага приступили к обсуждению главного вопроса — о финансах страны, девальвации и неразрывно связанного с нею вопроса о государственном банке; сословия вновь окунулись в повседневность, в которой не все, но довольно многое могло свободно обсуждаться. Большое отличие от прошлого времени состояло в том, что старые партии с получаемой ими от иностранных держав поддержкой исчезли и что теперь возникавшие разногласия оформлялись в соответствии с новым делением на группировки: с одной стороны, роялисты, с другой — противники двора. Последние стали обозначаться как «партия страны» — термином, который встречался ранее в 1760-е годы как раз для обозначения антироялистов и который, судя по всему, являлся неуклюжим переводом слова «patriotes», которым тогда называли во Франции тосковавших по прошлому оппозиционеров с республиканскими наклонностями.

Их безоговорочным лидером выступил Ферсен со своими старыми авторитетом, опытом и неоспоримыми тактическими способностями. Вероятно, именно под его давлением была принята инструкция для ассигнационного комитета, который обеспечивал бы контроль сословий над государственным банком; комитет был назначен 17 ноября из дворян, духовенства и горожан, не вызвав никаких разногласий. Но король Густав и Лильенкрантс восприняли это как вызов и поручили роялистам 20 ноября на общем собрании дворянства поставить вопрос о соответствии инструкции основному закону. После продолжительного и бурного обсуждения Ферсен одержал полную победу, доказав соответствие инструкции форме правления, проявив немалое лицемерие и оценив короля как защитника свободы. Потом Ферсен все же снесся с королем и достиг компромиссного соглашения о дополнении к инструкции. Неясно, зачем он это сделал, но, вероятно, он опасался слишком жесткой конфронтации, которая могла возродить социальные противоречия 1771–1772 годов и привести к тому, что «партия страны» подпадет под влияние датского и русского министров. Ферсен выказал свою силу как лидер оппозиции, а королю Густаву было продемонстрировано, что его власть не безгранична.

В других, менее спорных вопросах королевская инициатива привела к достойной внимания гуманизации общества. Большое желание уменьшить количество преступлений, караемых смертной казнью, привело, в частности, к тому, что женщинам, убившим детей, сохранялась жизнь, а колдовство исключалось из перечня преступлений, за которые полагалась смертная казнь. Андерс Кюдениус при поддержке короля ратовал за то, чтобы иноверцы получили право отправлять свое богослужение; довольно-таки типичная мотивировка в пользу этого предусматривала последующие выгоды для национальной экономики. Кюдениус, несмотря на сопротивление духовенства, получил одобрение трех остальных сословий. Напротив, попытка Густава либерализовать устав о слугах натолкнулась на жесткое сопротивление дворянства. Пункт за пунктом отстаивались интересы крупных землевладельцев по отношению к сельской бедноте: слишком дробное деление усадеб, очень низкие расценки заработной платы были, как говорилось, причинами недостатка в работниках и служанках. Политико-экономические преимущества производства в больших поместьях перед производством в мелких крестьянских хозяйствах были представлены с полной определенностью. Взрывоопасный пункт — предложение о свободном соглашении относительно заработной платы и срока службы между хозяином и батраком — было отклонено.

В январе 1779 года сессия риксдага закрылась под громкие и красивые речи. Ее последствия были более значительными, чем это было видно на поверхности. Медовый месяц короля и подданных завершился; боевая оппозиция проявила себя, и ее взгляды заняли свое место в умах людей. И начала колебаться поддержка Густава в пределах внутреннего круга старых советчиков. Ульрик Шеффер был ожесточен, а Лильенкрантс недоволен неспособностью короля отстоять свои интересы в финансовой политике.

21 марта 1779 года Ульрик Шеффер дал такую характеристику Густаву III, несущую на себе печать разочарования: «Он не понимает разницы между дневными и ночными часами. Им владеет вкус к удовольствиям и легкомыслию. Ему незнакомо искусство давать, но он расточителен в стремлении удовлетворить свои фантазии и жить в роскоши. Его проекты в этой сфере осуществляются упрямо и исполняются невзирая ни на какие преграды. Он никогда не считается с теми, кто держит в руках его казну, но способен найти средства дня ее пополнения. В глубине души он притворщик и почти никогда не может сохранить тайну, если она не его собственная. Он обладает искусством достигать своей цели самыми кривыми дорожками. К сожалению, он слишком сильно разоблачил себя, и поэтому теперь ему не доверяют. Он высок, как небо, и мягок по отношению к тем, в ком нуждается. Он совершенно восхищен собственной персоной и почитает за ничто все остальное человечество. Когда он говорит о своем народе — он отец, любящий своих детей, но когда действует — он владетель, который их подавляет». Далее Шеффер порицает склонность Густава к внешнему блеску, его ослабевающее желание заниматься государственными делами, его недостойных фаворитов, его неприязнь ко всякому, кто обладает влиянием. «Все, чего можно пожелать, это то, чтобы внутреннее недовольство не стало слишком общим. Но по этому пути продвигаются широкими шагами, между тем как репутация короля за рубежом уже весьма ухудшилась». В заключение Шеффер упоминает о безразличном отношении Густава к дамам.

Таков живой портрет истеричного эгоцентрика, который действует на нервы своим серьезным сотрудникам, но это портрет не незначительного человека, хотя и легкомысленного. Разница в возрасте между Густавом и его советчиками приобретала все большее значение по мере того, как король прибирал к своим рукам бразды правления.

Шеффер преувеличивал по крайней мере в одном: в вопросе о дамах. В ходе сессии риксдага Густав представил сословиям наследника престола — под сильные и сентиментальные выражения радости с обеих сторон. То было в его жизни событие большой значимости, и в этом деле имелось достаточно сложностей.

К очень личному письму, которое Густав написал 25 августа 1772 года герцогу Карлу спустя шесть дней после государственного переворота, он приписал постскриптум. В нем Густав сначала заверял Карла, что мадам Лёвенъельм чувствует себя хорошо и пребывает в Экульсунде; она была любовницей Карла, им очень любимой, и была тогда беременна ребенком Карла. Затем в письме добавлено: «Угадай, кто больше всех досадует на все это (государственный переворот. — Э.Л.)? Это маленькая особа, которая называет себя королевой Швеции, готов и вандалов».

Приведенные слова высвечивают взгляд Густава на тогдашнюю семейную ситуацию. Бедная София Магдалена находилась вне всех событий и как датская принцесса осознавала как поражение триумф своего супруга. Густав не только был равнодушен к ней, но и презирал. Когда он осенью 1770 года посетил датский двор и в письме к Лувисе Ульрике включил жену в свою карикатуру датской королевской семьи, это еще не говорит о слишком многом, ибо Густав хотел порадовать мать, зная, что она ненавидит невестку, датский двор и все датское. Но в письме к Карлу от 8 декабря 1770 года из Курсёра Густав кратко охарактеризовал датскую королевскую чету и продолжил: «Принц Фредрик подобен известной даме, которую вы знаете, но лучше воспитан и более предупредителен, «mais encore s’il se peut plus» [но, если это возможно, еще глупее]». Похоже, Густав в это время оставил всякую надежду на более близкую совместную жизнь с супругой. Он обращался к герцогу Карлу как к будущему престолонаследнику, и в письме, написанном после государственного переворота, он противопоставляет тайное семейное счастье Карла несбыточности надежд в отношении королевы. Согласно Ферсену, Густав легкомысленно тешился мыслью о разводе, вероятно, в связи с угрозой войны с Данией, которая могла начаться из-за изменения шведской конституции. Ферсен употребляет много стараний на проповедь нравственности перед Густавом. Невозможно сказать, насколько серьезны были намерения Густава, так как эта мысль изначально была нереальной. София Магдалена была, конечно, чопорна и скучна, однако вела себя безупречно. Для ее устранения не имелось никакой приемлемой причины, и Густав не мог пойти на риск публичного скандала, когда только-только начинал обретать стабильность новый государственный строй.

Что побудило его спустя три года после государственного переворота сблизиться с королевой, сказать нелегко, кроме того, что за это были все резоны на протяжении многих лет. Но Густав по природе своей не был благоразумен без особых на то причин, и в данном случае должна была произойти какая-то перемена в его чувствах. Первый намек содержится в письме к Лувисе Ульрике от 8 октября 1773 года, где Густав уклоняется от высказываний относительно предстоящей женитьбы герцога Карла, так как на собственном опыте знает, насколько деликатны подобные дела. «Пусть говорит сердце [то есть чувства]; оно взбунтуется, если на него давить. Если бы меня побольше оставляли в покое с самого начала супружества, то, возможно, равнодушие исчезло бы и, может быть, обратилось бы в дружбу или по крайней мере в уважение. Слишком многие приложили руку к тому, чтобы равнодушие сменилось отвращением; это чувство самое ужасное, и оно таково, что от него труднее всего избавиться». Легко понять, к кому эти слова были обращены в первую очередь, и на целый год после этого корреспонденция между матерью и сыном стала поразительно холодной.

Постепенное высвобождение из-под материнского влияния послужило существенной предпосылкой к тому, чтобы Густав пересмотрел свое отношение к Софии Магдалене. Брачная политика Лувисы Ульрики была последовательно направлена на то, чтобы привязать сыновей к кузинам из восхитительного прусского королевского дома, и теперь, когда Карл, который ведь уже был обручен с прусской принцессой, однако разорвал помолвку и намеревался сочетаться браком со своей маленькой гольштинской герцогиней, можно было опасаться новой вспышки нотаций Лувисы Ульрики, сопровождаемых саркастическими выпадами по адресу невестки. За этой ситуацией стоял ряд разногласий, обнаруживающих неослабевавшее властолюбие Лувисы Ульрики, притязания на внешнее великолепие и неспособность содержать свои финансы в порядке. Когда Густав велел Аделькрантсу перестроить и расширить замок Фредриксхув как столичную резиденцию матери — вдовствующей королевы, она восприняла это как лишение ее статуса правящей королевы. Она требовала по-прежнему, чтобы при ней был караул гвардейский, а не из ее собственного полка, несмотря на то, что сами гвардейские офицеры просили избавить их от этой обязанности. Когда Густав увеличил ей содержание, взяв себе взамен Дроттнингхольм, это вызвало ее раздражение. Когда в октябре 1774 года Лувиса Ульрика пожаловалась на то, что один драгунский офицер в соответствии с приказом потребовал место для конюшни в арсенале, которое она считала отведенным для ее лошадей, Густав в ответном письме от 25 октября взорвался. Он не может не выразить сожаления по поводу того, что его дорогая мамочка постоянно истолковывает его намерения так, словно он хочет оскорбить ее и не относится к ней с должным уважением. «Господь свидетель, что я стараюсь исполнять все ее желания, и особенно в этом деле я представить себе не мог, что это ее оскорбит». Густаву причиняло боль то, что помимо всего бремени, возложенного на него проведением, на него ложится еще одно — с той единственной стороны, откуда он должен был бы находить утешение и успокоение. Многие радовались разногласиям между матерью и сыном — одни из старой неприязни, другие — чтобы доставить Густаву затруднения, из которых интриганы надеялись извлечь для себя выгоды.

После этого письма переписка надолго прервалась. Но у короля Густава были трудности и с другими членами семьи. Герцоги не умели распоряжаться своими финансами, и в конце 1774 года Густаву пришлось договориться с братьями о том, что он будет заведовать их финансами, а взамен урегулирует их долги. Выплаты герцогам шли вразрез с принятой риксродом программой экономии, и Хёпкен особенно сильно возражал против них. Вероятно, осознание того, что у обоих возможных наследников престола недостает чувства ответственности, способствовало тому, что Густав подумывал о необходимости передачи трона собственному потомству. Французский двор со своей стороны поощрял его к этому, поскольку Швеция, несмотря на все субсидии, оставалась ненадежным партнером, покуда стабильность нового режима зависела исключительно от личности короля.

Оставалась самая, может быть, большая трудность: наладить такие отношения с Софией Магдаленой, чтобы стала возможной интимная жизнь с нею. В этих делах Густав, судя по всему, опыта не имел, за исключением единовременного сексуального урока в Гётеборге в 1765 году и кратких отношений с Шарлоттой Дю Риез, которую он убедил в том, что брак остудил его чувства. О поразительном равнодушии Густава к женщинам свидетельствуют его собственные суждения и отзывы других людей; застенчивая и совершенно неопытная королева менее всего годилась на роль женщины, способной его разжечь. Если при этом учесть гордость Густава и его неровный нрав, шансы на успех были очень малы.

В этой связи стоит упомянуть о ходивших в 1780-е годы слухах, согласно которым у Густава были гомосексуальные наклонности. Однако, невзирая на то, насколько широкое распространение это мнение может иметь в наши дни, надо раз и навсегда заявить, что в обширных известных на сегодня материалах источников не содержится ничего, подтверждающего такое предположение. Слух возник после итальянского путешествия Густава, когда поговаривали, что молодые дворяне из его свиты испытали на себе влияние скверных венецианских нравов, а королевский фаворитизм и аффектированная манера Густава держаться, вполне естественно, способствовали тому, что слух этот распространился и на него. Примем во внимание, что это время было периодом частых скандальных слухов, в которых с удовольствием обсуждались сексуальные отношения и разлады, а также то, что злобная политическая оппозиция в последние годы правления Густава была склонна хвататься за любые подворачивавшиеся под руку агитационные булыжники. Однако дело не зашло дальше туманных намеков — например, напоминания в 1789 году о «Магнусе Смеке», вызвавшем негодование здравомыслящих оппозиционеров. Из такого материала нельзя ничего построить. Вероятно, мы никогда не узнаем, какой была сугубо личная жизнь Густава III; он охотно окружал себя красивыми молодыми людьми. Гомосексуализм присутствовал в прусской королевской семье, но ничто не указывает на то, что Густав в сколько-нибудь выраженной степени унаследовал именно эту черту. Мы вынуждены придерживаться того, что он сам говорил или писал о своих мыслях и чувствах, а таких высказываний очень и очень много.

Что до примирения с Софией Магдаленой и зачатия престолонаследника, то это, кажется, является наиболее документированным альковным эпизодом в долгой истории королевской Швеции. Причиной тому были скандальные слухи, распространившиеся на эту тему, и особенность всей ситуации, заключавшей в себе достижение конечной цели девятилетнего супружества.

Человеком, взявшим на себя посредничество в налаживании отношений между царствующими супругами, был гофшталмейстер Адольф Фредрик Мунк, имевший превосходные знакомства в окружении королевы, так как состоял в любовной связи с одной из прислуживавших ей камер-фрау. Он сам принадлежал к числу более молодых любимцев Густава, был политически связан с Ю. К. Толлем и сыграл определенную роль во время революции 1772 года, но в остальном не выделялся ни особыми талантами, ни умом. Возможно, именно из-за недостатка находчивости он стал играть ту роль, которую играл и которая известна из подробного и неприукрашенного известия, им составленного. Летом 1775 года Густав письменно искал контакта с Софией Магдаленой и получил от нее очень любезный ответ: портрет в его постель с запиской. После пребывания Густава на Лукабрунн — Густав вообще-то не переносил курортов, но теперь возможно, ощутил потребность в укрепляющем лечении — он в Дроттнингхольме встретился с королевой. Там Мунк должен был стать советчиком в вопросах секса и наставником в спальне, дабы совокупление состоялось. Вышло удачно; благодарность королевской четы была безгранична и нашла свое выражение в ценных подарках.

Густаву оставалось известить мать о происшедшем, а это было непросто. В письме из Грипсхольма от 5 сентября он витиеватым слогом сообщил, что у королевы были месячные, и это развеяло надежды, которые они питали, причем со значительным на то основанием, что королева будет находиться в совершенно ином состоянии, нежели находится. Он просил свою дорогую мамочку извинить его за «ce gallimatias» (чепуха), но всегда трудно признавать, что изменил принципам, даже когда предпочел их наилучшим. Густав сожалел, что хранил эту тайну, но он надеялся, что расскажет об этом с приближением родов. На это Лувиса Ульрика со снисходительным смирением отвечала на следующий день: она уже многое знала из «le bruit public»^[24], и заверяла Густава, что ему не следует сомневаться в ее чувствах относительно всего, что может служить его и королевства благу. Внешне идиллия была полной.

Небезынтересно, что этой альковной политике ход был дан тогда, когда, по слухам, забеременела герцогиня Хедвиг Элисабет Шарлотта. 24 сентября Густав сообщил матери о том, что он распорядился сделать для крестин ребенка своего брата, и, в частности, высказался относительно имени, если родится мальчик: его надо назвать Карлом; это же имя, как думал Густав, хочет дать и брат. А поскольку сам Густав начал сомневаться в своем желании иметь детей, такое имя было бы, наверно, хорошо для «la chronologie»^[25]. Карл уже произвел на свет двух побочных Карлов (сыновей Аугусты Лёвенъельм), и будет только справедливо, если он получит одного Карла в законном браке. По-видимому, появление мальчика по имени Густав не предполагалось.

Беременность герцогини оказалась неудачной, и семья возвратилась к бездетному состоянию. Неизвестно, что Густав делал в этом отношении в 1776 и 1777 годах, но перед риксдагом 1778 года в королевской семье ожидалось рождение ребенка. В феврале этого года появились слухи о предстоящей сессии риксдага, и в это время, должно быть, был зачат будущий наследник престола. О беременности королевы официально было объявлено в феврале.

Тогда Лувиса Ульрика фатальным образом вмешалась в ход событий. Оба герцога как-то прошлой осенью насплетничали ей, что Мунк в необычное время суток выходил из апартаментов королевы и входил в них, и это означает, что он был ее любовником. У Мунка была постоянная связь с камер-фрау мадемуазель Рамстрём, родившей ему троих детей, и это легко объясняло его передвижения. Но герцоги, которые уже в 1775 году ощутили угрозу возможности для себя унаследовать престол, не преминули придать своей сплетне дурной смысл. Теперь, когда королева ждала ребенка, Лувиса Ульрика увидела свой шанс на реванш по отношению к Густаву, одновременно защищая интересы младших сыновей. Она заставила герцога Карла учинить Мунку допрос. Карл, который, по-видимому, на самом деле не верил в достоверность собственной сплетни, легко взялся выполнить это задание, вероятно, надеясь таким образом заглушить скандал, прежде чем он выйдет за пределы семейного круга. Но Мунк отправился к королю и поведал о случившемся. Карл выдал мать как зачинщика этой акции; это подтверждается дневником герцогини. Бурное столкновение Густава и Лувисы Ульрики, обоих истеричных волевых представителей семьи, состоялось 19 марта. И семейный скандал стал частью государственной политики.

Густав тяжело переживал это. Мать демонстративно выказала свое неверие в то, что ребенок его, и это более всего оскорбляло Густава, но еще свежа была память о скандале вокруг Струензе и его последствиях при датском дворе, и Густав знал, что подобные слухи могут повлечь за собой последствия в международной политике, если исходят от членов королевской семьи. Он вознамерился было сослать Лувису Ульрику в Померанию, но братья и сестра удержали его от этого. Лувиса Ульрика, со своей стороны, хотела вынести раздор на суд сословий, дабы действительно разжечь скандал. Стучись такое, всему королевскому дому был бы нанесен непоправимый урон, и Густав категорически запретил это делать. Пока же последствием кризиса стало то, что Лувисе Ульрике пришлось подписать официальное заявление, в котором она брала назад свои обвинения, а также то, что она и ее свита были совсем удалены от двора. Круг ближайших родственников распался, а традиционные приверженности сохранились. Карл держался царствующего брата, и мать считала Карла — возможно, не без основания — предателем, между тем как младшие брат и сестра, которые всегда зависели от матери, приняли ее сторону.

Среди всего этого в душе Густава явно преобладала радость ожидания ребенка и того, что он должен был появиться на свет во время продолжавшейся сессии риксдага и укрепить репутацию короля во всем народе. Когда 1 ноября родился сын, Густав написал матери радостное письмо с сообщением о рождении ребенка, «дабы Ваше Величество не известились об этом лишь от всеобщей радости». То была лазейка, делавшая возможным примирение, но не такова была Лувиса Ульрика, чтобы капитулировать перед проявлением любезности. В ответе она рассуждала о своем святом материнском достоинстве, которое всегда будет побуждать ее принимать искреннее участие в счастье Его Величества. «Я жду времени, когда пелена, застилающая Ваши глаза, спадет. И тогда Вы признаете мою правоту и станете сожалеть о суровости, с коей обошлись с Вашей матерью, которая будет любить Вас до могилы».

Вряд ли когда-либо выяснится, что, собственно, хотела этим сказать Лувиса Ульрика. Позднее она объясняла, будто лишь имела в виду, что Густав не осознает, как она желает ему добра. Но из текста письма это не следует; возможно, она только хотела в общем смысле указать на то, что всегда права, а Густав всегда ошибается. В той ситуации ответ матери произвел сильный эффект, поскольку король был убежден, что мать придерживается мнения о незаконном происхождении престолонаследника. Густав разразился таким гневом, что герцог Фредрик забился в судорогах; король запретил матери присутствовать на обряде крещения и ответил в выражениях, достойных классической французской трагедии: «Вы отравили прекраснейший день моей жизни — наслаждайтесь Вашей местью, но, во имя Господа, не подвергайте себя мести общественности. Оставайтесь дома и избавьте меня от необходимости видеть, как мой народ оскорбляет мою мать». Лувисе Ульрике пришлось вернуться с дороги ко дворцу и остаться дома. Разрыв стал непоправимым.

В письме к Кройтцу от 4 ноября Густав сообщил о «rude coup»^[26] вдовствующей королевы, но добавил, что герцог Карл удивил его своей честностью, преданностью, заботливостью и твердостью. Герцог Фредрик обнаружил свое доброе сердце и с самого рождения ребенка совершенно изменил свое поведение. «Моя семья вновь соединилась, и все оставили королеву-мать».

Риксдаг стоял крестным отцом на церемонии крещения, как того пожелал король Густав, и новорожденному дали «желаемое» имя, какого наверняка желал и отец: Густав Адольф. Снаружи фасад был сохранен незапятнанным, и ситуация в какой-то мере была выправлена.

Выправлена в какой-то мере, ибо Густав явно был глубоко потрясен семейным конфликтом. С сестрой Софией Альбертиной год спустя он вновь мог разговаривать непринужденно: в письме из Грипсхольма, датированном третьим днем Рождества 1779 года, он пишет: «Маленький паж, который марширует на всех четырех по моей комнате, хотел бы иметь возможность выразить свою благодарность за рождественские подарки, присланные ему вами, но позвольте мне за него сказать, как высоко я оценил этот знак внимания». Это, говорит Густав, доставило ему радость большую, нежели самый чудесный новогодний подарок. Признание сестрой племянника пересекло линию фронта между двумя дворами — короля и вдовствующей королевы.

Но фронт не был прорван. В оставшиеся годы жизни Лувисы Ульрики между нею и Густавом случались высказанные посредством корреспонденции несмелые любезности, но ни с той, ни с другой стороны они никогда не встречали сердечного ответа. Это было похоже на нелепый менуэт с хорошо выверенными турами и поклонами на расстоянии, но партнеры не сближались друг с другом. Объяснение тому может быть лишь таким, что оба и стремились к примирению, и опасались подвергнуться новым конфронтациям, поскольку ни один из них не терпел власти другого. Лишь в 1782 году, когда жизнь Лувисы Ульрики близилась к концу, они вновь встретились для демонстративной и преследовавшей внешний эффект сцены примирения. Но искренность обоих оставляла желать много лучшего. За несколько дней до смерти у Лувисы Ульрики был один из обычных приступов плохого настроения, и она объявила, что не желает видеть короля и «его бастарда». Все же она соблаговолила принять маленького Густава Адольфа на своем смертном одре, выжала уместную слезу и заявила по-французски, что мальчишка сгодится не на многое. Но она смогла простить Густава и принять знаки его сыновней скорби.

Разрыв с матерью был в жизни Густава большим горем, судя по тому, как часто он об этом говорил. Этот разрыв даже привел к припадку религиозности с посещениями церкви и молитвами, но в мирное время Густаву некоторым образом не хватало досуга на Бога. Религиозностью он, несомненно, обладал, хотя она и не коренилась глубоко в его душе, а кроме того, иногда переплеталась с мистицизмом и магией, воспринятыми через людей из окружения герцога Карла.

С Лувисой Ульрикой Густав потерял самую значительную личность семейного крута, которая и в добром, и в худом значила для него больше других. Из братьев и сестры доверенным человеком оставался для Густава Карл. София Альбертина могла, конечно, считаться участвовавшей в жизни двора, в немалой степени вследствие интереса к театру, общего для нее и для Густава, но Фредрик Адольф оставался вне двора и после кончины матери льнул к сестре. 15 ноября 1782 года он писал ей из Тулльгарна, отвечая на письмо, которое София Альбертина ему отправила с описанием праздника, данного Густавом в честь ее прибытия в Грипсхольм, где двор пребывал, посвящая время театру. Фредрик Адольф одобрял сестру за то, что она не танцевала; если другие «высокие персоны» из королевской семьи не желали держаться в рамках приличий, никто не обязан поступать, как они. Фредрик Адольф просил сестру не обижаться: он слышал, что написана комедия или трагедия с предназначенной дня нее ролью; сестра поступила бы в соответствии с приличиями, если бы отказалась сейчас от нее и не появилась бы в спектакле перед двором и даже перед французскими актерами. Где приличия траура по нежно любимой матери? Это был единственный способ проявить благодарность матери и искренность своих чувств — «что бы она сказала, если бы увидела вас в актерском облачении спустя четыре месяца после своей кончины?» Лувиса Ульрика взирала на своих детей с небес, и это было реальностью для ее наиболее любимого и наименее одаренного сына. Но этого было недостаточно для того, чтобы помешать Софии Альбертине играть на театральной сцене в одной из собственных пьес короля.

После великого разрыва 1778 года семья уже больше не была внутренним кружком, естественной средой, которая могла служить Густаву опорой. Одновременно и его старые советчики стали от него отдаляться. Он становился все более и более самодостаточным.

Его истинной ролью была героическая, та, которую он столь успешно сыграл 19 августа 1772 года. Но то была роль, сценарий которой имел свои неумолимые ограничения. Провидение действительно простирало над ним свою руку в тот раз и в ближайшие последующие годы, когда его новый режим получил возможность стабилизироваться без вмешательства внешних врагов.

Он и его страна жили в условиях опасности. Осенью 1769 года, когда речь шла об усилении королевской власти в Швеции путем умеренных реформ, соседние державы на Балтике обсуждали вопрос о том, как можно воспрепятствовать такому развитию событий. Призрак Каролинского великодержавна виделся еще достаточно явственно, чтобы сделать для России, Пруссии и Дании внешнеполитической необходимостью сохранение слабой правительственной власти эры свобод. Между тем Фридрих Великий был не слишком втянут в эти дела — ведь антироялистское правительство сословий, а не его зять Адольф Фредрик втянуло Швецию в войну против Пруссии во время Семилетней войны, и прусский король уклонился от обязательства войти в Шведскую Померанию в случае изменения конституции 1720 года, поскольку это означало бы нарушение мира в пределах Германской империи и привело бы к осложнениям. Екатерина II была настроена куда более решительно, а датский кабинет в соответствующей степени обеспокоен, и Россия и Дания 15 декабря 1769 года заключили договор, устанавливающий, что всякое изменение формы правления 1720 года или ее части следует рассматривать как агрессию со стороны Швеции. Каждая из подписавших этот трактат держав должна была в таком случае выставить на границах по 20 000 готовых к войне солдат, а в Стокгольме оказывать общее давление на шведское правительство. Дания должна была передать в распоряжение России 2000 обученных матросов и держать наготове свой флот к первому весеннему дню. Датский король сохранил бы за собой возможные завоевания «du code d? la Norv?ge» (со стороны Норвегии), a российская держава не определяла своих вероятных приобретений.

Но к тому времени, когда в Швеции действительно свершился государственный переворот, ситуация уже изменилась. Россия находилась в состоянии войны с Турцией, но вела переговоры о мире и нуждалась в их успешном завершении, а Дании приходилось преодолевать последствия только что свергнутого режима Струензе, и она не была готова к крупным внешним акциям. Руки Франции — державы, поддерживавшей Швецию, были, напротив, развязаны (что случалось редко), так как Англия была занята конфликтом со своими американскими колониями. В июле 1772 года знали, что Густав затевает переворот, однако глава русского кабинета Панин должен был удовлетвориться рекомендациями произвести демонстративную подготовку к войне. 1 сентября, после того как Густав через Эверта Таубе известил императрицу о смене режима и заверил в своих мирных намерениях, Панин сообщил датскому дипломатическому представительству в Петербурге, что Екатерина не склонна проглотить эту горькую пилюлю, но по-прежнему должна вести с султаном мирные переговоры. Следовало вооружать флот и к весне приготовиться к короткой и энергичной войне.

Но эти планы так и не осуществились. Война с Турцией продолжалась, Екатерина утратила доверие к датскому кабинету за его уступчивость по отношению к Швеции, и русский двор в конце 1772 — начале 1773 года находился в состоянии внутренней напряженности. В июле и августе 1773 года Панин начал говорить о том, что следует делать ставку на затягивание с выступлением против Густава III, поскольку он показал себя странным и невозможным человеком. И вот 12 августа 1773 года Панин и Голицын подписали секретный сепаратный акт, в котором констатировалось, что casus foederis^[27], 1769 года в отношении Швеции вступил в силу, что надо быть готовыми к войне, но по-прежнему сохранять выжидательную позицию. Тем самым в действительности опасность войны для Швеции миновала.

Между тем 1 июня меновая торговля между обоими правящими царствующими домами в России и Дании укрепила связи между ними. Великий князь Павел, будущий царь, уступил свое наследное герцогство Гольштейн Дании, а взамен Ольденбург и Дельменгорст были отданы одному его родственнику. Густав счел это оскорблением правящей в Швеции ветви Гольштейнского дома, возможным наследственным правом который совершенно пренебрегли. Эта сделка явилась успехом нового датского министра иностранных дел Андреаса Петера Бернсторффа, примкнувшего к русскому альянсу, и Швеции, как и прежде, угрожали две соседние державы, совместные военные сухопутные и морские ресурсы которых превосходили шведские.

Над этими тесными ограничениями, которые, казалось, заключала в себе замкнутая ситуация, без заметных препятствий витало расчетливое воображение Густава III.

В апреле 1772 года, когда внутриполитическое положение Швеции, представлялось ему в самом мрачном свете, он сел и дал перу волю писать новые «размышления», вероятно, предназначенные скорее всего для того, чтобы рассеять уныние и ослабить напряжение. Темой была Норвегия в ее отношениях с Данией и Швецией. Когда смотришь на три северные королевства, писал Густав, то обнаруживаешь, что крайности с разных сторон вызывают почти одно и то же зло. Швеция была ввергнута в анархию, возможно, не в такую роковую, как в Польше, но равно печальную. В Дании было деспотическое правление, находившееся в руках ребенка, «слишком живого, чтобы позволить управлять собой, слишком юного, чтобы править самому». Король полностью доверился супруге, а та в свою очередь доверилась своему худородному фавориту, он осуществлял, возможно, с высокими намерениями, от имени короля тиранию и деспотизм. Возникший скандал взволновал еще больше умов в Норвегии, нежели в Дании, поскольку Норвегии приходится нести все бремя повинностей, обогащающих алчных господ, между тем как норвежцы ничего не получают от добытого. Король ничего не приобрел от дворцового переворота, свергнувшего королеву и Струензе; Дания находится теперь в состоянии «волнения, которое всегда следует за крупным переворотом: деспотизм правит, но монархия кажется разрушенной». Ныне в Дании властвуют аристократы, и в Норвегии питают давно скрываемую ненависть к Дании и презирают короля. В этой ситуации нужен лишь один человек, достаточно мужественный, чтобы предпринять революцию в Норвегии, и достаточно искусный, чтобы использовать такое предприятие для изгнания датчан и возвращения Норвегии давней свободы. Взоры сами собой обращаются к Швеции, но в ее нынешнем состоянии на нее мало надежды, так как король здесь поставлен перед оппозиционной партией, намеревающейся продать страну России, и балансирующей между аристократическим и демократическим духом, желая нарушить весь порядок. Стало быть, у шведского короля слишком много дел, чтобы помышлять о приобретении королевства, которое было наследным государством его предков и титулом престолонаследника которого он обладает. Единственное спасение кроется в смелом предприятии; конечно, Густаву лишь с трудом удается править своей собственной страной, но если принц Оранский сумел вырвать Нидерланды из рук сына Карла V, то должно удаться и вырвать Норвегию из рук слабого государя, расколовшийся (государственный) совет которого трепещет перед последствиями последней революции. Советники не могут рассчитывать на тот энтузиазм, каким способен воодушевить лишь король. У Дании есть все основания опасаться Англии, а Россия слишком занята, чтобы вмешиваться в датские дела. Франция с одобрением будет взирать на успех шведского короля. Если в начале обнаружится хотя бы самый малый успех, в шведской нации проснется старое честолюбие. Предприятие следует осуществить дерзко, чтобы не сказать больше, но если Густав придет на помощь норвежскому народу, ведомый лишь своим мужеством и желанием блага народу, Европа откроет на него глаза. Враги сочтут его безрассудным и обреченным на гибель, а друзья проникнутся уважением к его смелости. Нация питает к королю «un sentiment Religieux»^[28]. Если предприятие удастся, это может привести к счастливым последствиям.

Трудно ответить на вопрос о том, насколько серьезны были эти мысли. В то время, когда писались «размышления», Густав не делал никаких попыток завоевать Норвегию; актуальными были планы переворота в собственной стране. Для самого Густава было совершенно ясно, что подобное предприятие, какое он очертил, было бы рискованным до отчаянности. Но «размышления» дают возможность настолько проникнуть в ход его мыслей, как редко удается в случаях, когда Густав высказывался адресату или публике. Его искушало стечение обстоятельств: датское правительство утратило авторитет и крепкое руководство, Англия была оскорблена Данией в лице Каролины Матильды, Россия была занята Турцией и Польшей. На другой чаше весов лежало то, что Густав не имел поддержки в собственной стране, что, вероятно, являлось фактором решающим. Насколько верил он в мысль, что его авторитет как короля воодушевит норвежцев и сможет в Швеции мобилизовать святые чувства? Что, собственно, он знал о настроениях в Норвегии? Едва ли возможно точно ответить на этот вопрос, но сами идеи интересны, поскольку им предстояло возродиться позднее, в условиях другой конъюнктуры.

После государственного переворота Дания стала единственной страной из противников Швеции на Балтийском море, усиливавшей свою военную готовность. Это побудило Густава и его помощников произвести сосредоточение войск, прежде всего у границы с Норвегией, что вызвало обеспокоенность не только в Копенгагене, но и в Петербурге, где Густава подозревали в завоевательных планах. Там в конце 1772 — начале 1773 года даже циркулировал слух, будто Густав намерен свергнуть Кристиана VII с датского трона и посадить на него наследного принца Фредрика. Если в апреле Густав всерьез вынашивал планы завоевания Норвегии, то осень 1772 года была, несомненно, куда более благоприятным временем, ведь король уже решительным образом укрепил свою личную власть и располагал поддержкой своих вооруженных сил и своего риксрода. Но интенсивная дипломатическая деятельность, вызванная к жизни революцией, научила пониманию истинной конъюнктуры, и это понимание взывало к реализму. Французская дипломатия, поддерживаемая испанской, работала над тем, чтобы дать Густаву отсрочку, сохраняя мир в регионе Балтийского моря. Было хорошо, что он запутал Данию и вынудил датский кабинет к боязливым заверениям в своих мирных намерениях, и это, в свою очередь, подорвало взаимное доверие между Данией и Россией. Но Франция не хотела, чтобы существенный успех, состоявший во взятии Густавом в свои руки власти, ставился под угрозу провокациями, с которыми не могла мириться Россия. Было известно, в каком скверном состоянии находятся шведские вооруженные силы, и прежде чем подвергать их решительному испытанию, надо было довольно длительное время повышать их боевую готовность. Весной 1773 года опасность нарушения мира казалась весьма реальной; так бы и произошло, если бы были претворены в жизнь первоначальные военные планы России и было заключено франко-шведское соглашение о выделении Францией субсидии в размере 2 400 000 ливров в год в обмен на обещание Швеции вооружаться. Но поскольку мир не был нарушен, не пришлось осуществлять планов прямого франко-шведского оборонительного альянса.

Собственно, ни один вопрос не получил разрешения в общем застое, наступившем летом 1773 года, однако кое-что прояснилось: во-первых, несклонность Пруссии к конфликту с Швецией; во-вторых, неспособность Франции оказать Швеции в случае войны эффективную помощь. В 1774 году произошли два чрезвычайно важных внешнеполитических события: в мае умер Людовик XV, в июле Россия заключила победный Кючук-Кайнарджийский мир с Турцией, обеспечивший России выход в Черное море, право плавать турецкими проливами в Средиземное и возможность господствовать над татарами в Крыму. Все это направило интересы России на Балканы и Средиземное море, укрепив ее престиж и расширив свободу военных действий. Но восстание казаков Пугачева по-прежнему связывало русские военные силы на юге, и никаких проявлений агрессивности близ финской границы не наблюдалось.

Со смертью Людовика XV исчезли и узы личной дружбы, связывавшие Густава с французским монархом и двором. Кроме того, министром иностранных дел вместо д’Эгильона стал Верженн, и взаимный скепсис, затруднявший сотрудничество между Густавом и Верженном в бытность его министром в Стокгольме, был теперь перенесен в Париж на высший политический уровень. Впрочем, дружба Франции и Швеции продолжалась, но без сердечности. Могущественные континентальные альянсы великих держав — с одной стороны, Франция — Австрия, с другой, Россия — Пруссия — вот-вот могли рассыпаться. А посему вполне естественно, что Густав проводил осторожный зондаж, изучая возможности сближения с Россией. Прежде всего он надеялся на личный контакт с правящими монархами — это хорошо удалось во время его зарубежного путешествия в 1770–1771 годах. После нескольких лет зондажа все было подготовлено к визиту Густава в 1777 году к Екатерине II в Петербург. Визит состоялся в июне и продолжался целый месяц.

Было сделано все для того, чтобы очаровать Екатерину. Помимо обычных почетных даров король привез с собой дублет самого красивого портрета Густава кисти Рослина и посвятил портрет петербургским дамам. Он оказался в петербургском Смольном монастыре, где обучались юные дочери аристократов; возможно, Екатерина хотела, чтобы девочки смотрели на совершенно неопасного мужчину. Таким она сама явно воспринимала Густава — как человека, а не как политика. Императрица приняла его с чрезвычайной любезностью.

Очарован был сам шведский король. 26 июня он описывал свои впечатления в письме к герцогу Карлу: «Продолжение соответствует началу. Императрица осыпает меня всеми возможными знаками внимания, она очаровательно любезна — ее не знают в Швеции, и все меры предосторожности, которые я принял перед отъездом сюда, совершенно не понадобились, едва я познакомился с ее манерой держаться и ее складом ума (tournure d’esprit), но я и не сожалею об этих мерах, ибо они дали мне случай показать, мой дорогой брат, насколько я соблюдаю ваши интересы и насколько безгранично мое доверие к вам… я останусь здесь до 14 июля, когда в Петергофе, где императрица с двором пребывает с субботы, будет праздноваться годовщина ее восшествия на престол». Описав форму празднеств, Густав продолжает: «Она не скупится на лестные знаки внимания, которые более относятся к личностям, нежели к рангу, ибо что касается последнего, императрица по моему желанию любезно не принимает его во внимание». В постскриптуме Густав доверительно сообщает Карлу, что императрица намерена отдать ему «прекрасный» бриллиант, и это должно было остаться в секрете от русского министра Симолина. 5 июля Густав писал, что предполагает наградить орденом князя Куракина и Потемкина, «который весьма сведущ в духовных делах». Густав продолжает: «Мы — императрица и я — в наилучших отношениях, и она по-прежнему обходится со мной с сердечностью, которая выводит из себя министра моего дражайшего дядюшки; я вхожу в ее туалетную комнату и держусь в ее внутренних покоях свободнее, чем это делал принц Генрих [Прусский]. Следовательно, у меня есть все основания не сожалеть о путешествии, которое составит эпоху на всю мою оставшуюся жизнь».

Густав явно переоценивал впечатление, произведенное им на Екатерину II, которая, как и он сам, тоже владела искусством притворства. Но тем не менее встреча в Петербурге обозначила разрядку напряженности в отношениях между Россией и Швецией, и это предоставило обеим сторонам большую свободу политического маневра. Для Густава это означало уменьшение зависимости от Франции, что благоприятно сказалось во время большой морской войны, которая разразилась, когда Франция вместе с мятежными североамериканскими колониями выступила против Англии. С другой стороны, Швеция еще зависела от французских субсидий для приведения в порядок своих финансов и одновременно для укрепления запущенных вооруженных сил. Продолжавшаяся зависимость Густава от французской культурной жизни, его переписка с дамами из высшего французского общества и его литературные контакты с Парижем через Кройтца являлись факторами, которыми нельзя пренебречь, но о весомости которых судить очень трудно. Однако Густав уже не был склонен следовать политике французского кабинета, скорее, был настроен по отношению к ней весьма критически.

19 августа 1778 года, в годовщину государственного переворота, Густав написал Кройтцу длинное личное письмо, из которого в известной мере можно понять, что поэт и дипломат, некогда бывший его наставником в вопросах и политики, и культуры, теперь является уважаемым, но несколько безответственным другом, его крупные карточные долги причиняют огорчение. Сталь фон Гольштейн, будущий преемник Кройтца на посту министра в Париже, был отправлен туда в качестве особого посланника. Густав воспользовался случаем, чтобы поделиться с Кройтцем своими взглядами на европейскую международную политику. Его собственное положение было благоприятнее, чем когда-либо после революции. Война, которую Российская империя, кажется, уже начала с турками, чрезвычайно успокаивала. Его путешествие в Россию вроде бы уничтожило все надежды старых партий в Швеции на поддержку оттуда, и личная дружба императрицы, ежеминутно находившая все новые подтверждения, дала русскому министру Симолину возможность высказаться о том, что хотя великие державы никогда не изменяли своим основополагающим принципам, дружба, которую императрица начала питать к шведскому королю, настолько сильна, что при жизни этого государя она не потерпит, чтобы кто-то нарушил покой в его государстве или причинил ему малейшее неудобство. Ресурсы государственного руководства в Швеции уже мало-помалу увеличивались, но Густав хотел, чтобы французские субсидии достигли возможно больших размеров. На этом фоне Густав дает длинное критическое толкование войны Франции с Англией на море, которой он не одобрял. Вместо этого Франции следовало бы направить свои усилия на отделение Ганновера от Англии и передать курфюршество наследному принцу Брауншвейгскому, который стал бы верным союзником. Для себя же Франции следовало бы приобрести Австрийские Нидерланды, пока Австрия восстанавливает в правах Пфальцский дом. «Бремен и Верден должны быть возвращены их легитимному владетелю — Швеции».

Если эта игра воображения в области международной политики предназначалась для того, чтобы через Кройтца повлиять на действия французского кабинета, то советы были бесплодны. Можно задаться вопросом, насколько серьезны были планы Густава насчет перекройки политической карты Европы и особенно его мысль о возвращении Бремена и Вердена, которыми Швеция владела в эпоху своего великодержавия. Даже если эта идея возникала и не единожды — Толль намекал на нее в одном письме к Густаву спустя четыре года, — она все же не стала темой сколько-нибудь серьезного плана. Это письмо представляет интерес в том смысле, что показывает, как перемена декораций на сцене международной политики в 1778 г. — военная демонстрация Пруссии, направленная против Австрии в связи с вопросом о престолонаследии в Баварии, и вступление Франции в североамериканскую освободительную войну — мгновенно побудила воображение Густава к комбинациям. Теперь он ощутил, что располагает свободой действий и возможностью для собственной внешнеполитической инициативы. Однако в действительности его способность к маневру была ограниченной. Осенью 1778 года ему пришлось удовлетвориться урезанными субсидиями от Франции в обмен на возрождение старого союза между двумя государствами. Франция по-прежнему была его единственной настоящей опорой в Европе, и как раз тогда опорой довольно-таки бездеятельной.

В ближайшие последующие годы внешнеполитической ситуации Швеции предстояло пребывать под знаком тех торгово-политических проблем, которые породила морская война между Англией, с одной стороны, и Францией и мятежными американцами, с другой. С шведской точки зрения проблемой была попытка британского флота блокировать французские и испанские гавани и тем самым воспрепятствовать товарообмену, жизненно важному для Швеции. Бесплодность протестов, выраженных в Вестминстере дипломатами нейтральных стран, привела к возникновению в 1780 году союза вооруженного нейтралитета между Россией, Швецией и Данией, который регулировался двумя двусторонними конвенциями — между Россией и Швецией и, соответственно, между Россией и Данией. Однако то было творение прежде всего русской дипломатии, но с датской стороны Андреас Петер Бернсторфф уточнил содержание нейтральной позиции. Шведская сторона после некоторых колебаний откликнулась на русскую инициативу. Помимо того, что были защищены права нейтрального мореплавания, союз означал также укрепление взаимопонимания с Россией, между тем как Франция, скорее всего, была положительно настроена по отношению к сотрудничеству нейтральных стран, а Великобритания в соответствующей степени негативно. Иными словами, союз нейтралитета означал разрушение царившего до сих пор взаимопонимания между Англией и Россией. К тому же осенью 1780 года открылось, что Дания непосредственно перед заключением конвенции нейтральных стран заключила с Великобританией сепаратное соглашение о том, что военной контрабандой будут считаться товары, идущие на судостроительные нужды, но не продукты питания; то есть подверглись дискриминации традиционные товары русского и шведского экспорта, в то время как датский экспорт шел свободно. Реакция на это в Петербурге была такова, что Бернсторфф был вынужден уйти в отставку, а Дания осталась в союзе нейтральных стран. В результате Швеция, проявившая себя как лояльный член союза, выиграла очко в состязании с Данией за дружбу России.

Присоединение Швеции к конвенции нейтральных стран было в собственном смысле этого слова выражением внешней политики Густава III лишь в том отношении, что оно свидетельствовало о гибком приспосабливании к пожеланиям русского кабинета. Дипломатическую работу в отсутствие короля провел Ульрик Шеффер как президент канцелярии. Дело в том, что Густав в июне 1780 года отправился в Спа лечиться минеральными водами. Уже в предыдущем году он явно ощущал угнетенность и отговорился перед Ульриком Шеффером слабостью здоровья и ипохондрией как причиной своего желания отдохнуть и попить воду из минерального источника. Трудно сказать, был ли главной причиной его угнетенного состояния, как говорил Густав, конфликт с матерью, — приходится удовлетвориться его словами. Но он явно испытывал сильную потребность в отдыхе и поправке здоровья. Решение о путешествии было принято, кажется, осенью 1779 года, но держалось в тайне от риксрода и братьев Шефферов. Напротив, из него не делалось секрета от дам парижского общества, с которыми Густав состоял в переписке и с которыми он договорился о встрече в Спа. Таким образом, слух о предстоящем путешествии из Парижа достиг Стокгольма и вызвал вполне понятный переполох.

Камергер Густав Юхан Эренсвэрд, который вел подробный дневник, размышляет о том, что король, должно быть, страдал более серьезным заболеванием, чем случайные инфекции, которыми заражался и которые быстро проходили. Король испытывал перенапряжение и был раздражен. Неслыханные труды и лихорадочная жизнь, которыми год за годом был отмечен его суточный ритм жизни, вероятно, привели к физическому и психическому истощению. Сделанное Ульриком Шеффером критическое описание поведения Густава в 1779 году изображает человека, который вот-вот лишится физических сил. Потребность Густава в отдыхе и развлечениях усилилась, когда не стало стимула добиваться успеха и политической поддержки. Возможно, что риксдаг 1778 года и осознание того, что он лишь отчасти владеет политической ситуацией в противостоянии с сословиями, стали поворотным пунктом в его психическом состоянии.

Отсюда, из нашего времени, может показаться, что смена стокгольмской придворной жизни на многонациональную общественную жизнь в Спа едва ли могла стать эффективным лечением коварного недуга. Но во времена Густава III питье минеральной воды из источника и купание в этой воде были признанной и высоко ценимой терапией, помогавшей от большинства болезней. Такой авторитет, как знаменитый врач Свен Андерс Хедин, первый лейб-медик Густава IV Адольфа, в своем пособии для посещавших воды развивал мысль о том, что мучавшие людей средневековья, хронические болезни, среди которых были меланхолия и ипохондрия, невозможно вылечить «горькими или горько-сладкими отварами, вызывающими тошноту экстрактами, многими видами порошков и пилюль». Поможет лишь лечебное средство самой природы — минеральная вода, которая кроме своих известных химических ингредиентов может также содержать «скрытые силы, такие же, как те, которые мы открыли в электричестве, в магнетизме и которые вытекают из гальванизма». По Хедину, было общеизвестно, что знаменитые курорты Спа, Аахен, Пирмонт, Пиза и другие могли предложить оздоравливающую воду, и, конечно, Хедин, который был врачом при источнике в Медеви, уверяет, что шведские курорты по крайней мере не хуже. Но вообще он указывает сомневающимся на то, что и император Август, и король Адольф Фредрик излечились от мигрени благодаря источникам. А что касается конкретно Медеви, Хедин чтит его благодетеля: «Где бы еще ни творилось подобное милосердное деяние, там видишь написанное золотыми буквами благородное имя Карла Фредрика Шеффера (свята и почитаема твоя блаженная тень, о благодетель рода человеческого)!»

Итак, у Густава III, решившего ехать в Спа для поправки здоровья, были наилучшие примеры. Людьми, которые в этом особом случае пытались отговорить его от путешествия, были, между тем, братья Шефферы. Густав Юхан Эренсвэрд описывает, как они в один и тот же день, сначала Ульрик, а потом Карл Фредрик, убеждали на аудиенциях Густава, насколько рискованно оставлять государство в существующей неопределенной ситуации, и рисовали беды, которые могли произойти и со страной, и с кронпринцем. Ничто не помогло, разве только Густаву пришлось пообещать, что будет бережлив и что оставит соответствующие предписания временному правительству, которое будет работать в его отсутствие. По-видимому, он, призвав на помощь всю свою снисходительность и все обаяние, предложил Ульрику Шефферу сопровождать его в Спа; Ульрик, поблагодарив, отклонил предложение. Для него было важнее держать в своих руках дела государства, пока он своей политикой влиял на ход событий. Он уже и прежде намекал на желание оставить пост президента канцелярии и вернуться в свои поместья и теперь формально попросил об отставке.

Густава, очевидно, беспокоила не только «ипохондрия», как он написал в письме к Ульрику Шефферу. В начале путешествия, еще не успев покинуть Шведскую Померанию, он в Дамгартене слег с воспалением легких и был так плох, что лейбмедик Дальберг считал его находившимся в «пасти смерти». Непосредственной причиной болезни была запущенная простуда, но весь организм Густава был явно ослаблен. Он все же выкарабкался и спустя пару недель смог продолжить путешествие. Из предосторожности он остановился сначала в Аахене, чтобы неделю пользоваться там горячими источниками, и затем поехал в Спа. Там его ждали графини де ла Марк и Буффлер и многочисленное многонациональное общество, и там он ожил в легкой атмосфере остроумных бесед и лести.

Ульрик Шеффер переслал Густаву на утверждение проект конвенции с Россией о нейтралитете. В своем ответе, датированном 6 августа 1780 года, Густав обратил внимание на третью статью, устанавливавшую, что русские военные корабли получат право стоять зимой в шведских гаванях. «Если бы речь здесь шла только о России, на честность которой вполне можно положиться, то эта статья не вызывала бы сомнений, но в конвенцию входит и Дания, и следует меня извинить, если я не питаю доверия к этому моему соседу, который во все времена коварными затеями и интригами меньше всего заслужил доверие Швеции». Что касается России, то было бы достаточно сделать исключение для Свеаборга, но применительно к Дании казались необходимыми большие меры предосторожности, и посему следовало исключить Гётеборг, Мальмё и Ландскруну, с тем чтобы датские военные суда не могли зимовать в какой-либо из этих гаваней. Можно обратить внимание на заметное изменение во взгляде Густава на Россию по сравнению с прежними годами. Речь уже не идет о наследственном враге, желающем накинуть на Швецию свое ярмо, между тем как Дания, которая в 1770 году была столь поразительно цивилизованна, теперь отличается порочностью и потенциальной кровожадностью.

К кругу общения Густава в Спа принадлежали, в частности, граф Орлов, бывший любовник Екатерины И и убийца Петра III, а также фюрст Нассау-Зигенский, который потом направит русский шхерный флот у Свенсксунда против Густава. Но ни одно темное облачко не мешало идиллии.

11 августа Густав снова писал Ульрику Шефферу, на сей раз с характеристикой французской королевы Марии Антуанетты, личность которой он находил весьма интересной для всех, кто был особенно заинтересован в переговорах с Францией. В ней, писал Густав, «весьма редкое сочетание легкомысленности, присущей всему ее полу, с духом последовательности и постоянства в своих намерениях и в своей дружбе, что делает ее столь же полезной для друзей, сколь опасной для врагов или для тех, к кому она может быть холодна либо испытывать отвращение. Ее отношение к Швеции и особенно к моей персоне, по-видимому, самое доброе, а ее манера обхождения со шведами настолько примечательна, что она даже оскорбила австрийцев, притязающих на право ожидать от сестры и дочери самого большого внимания к их суверенам. Это пристрастие к моей персоне и к моей нации, которое она выказывает при всяком удобном случае, необходимо поддерживать, так как она побуждает самого короля разделять эти ее взгляды, о чем он самым дружелюбным образом сообщил месье д’Юссону в связи с известием о конвенции с Россией». Сведения о Марии Антуанетте наверняка исходили от Кройтца, поспешившего к своему королю в Спа, от д’Юссона, одного из ведущих дипломатов Франции, и от большого круга в Спа, имевшего связи с французским двором. Кроме того, Густав остановился на воспоминаниях о Людовике XV, на отеческой доброте, которую тот выказал Густаву, и на важных услугах, оказанных ему королем Франции. Это наполняло Густава нежными чувствами и оставило в нем об этом монархе память настолько дорогую, насколько мало она была теперь таковой во Франции. Потребность в том, чтобы умело обойтись с Марией Антуанеттой и полностью привязать ее к себе, была, кажется, очень весомой причиной посещения французского двора, побудившей Густава снова взвесить все «за» и «против» путешествия в Париж.

Причины «против» перевесили. На самом деле расположение Марии Антуанетты к Густаву было чистой иллюзией, такой же, как его представление о теплой дружбе к нему Екатерины II. У Густава была потребность держать в руках деятельных женщин, особенно монархинь, но его прочное убеждение в собственной неотразимости указывает на то, что он был в тесном плену иллюзий и желаемое принимал за действительное. В международной политике это окажется опасным для жизни.

Между тем в отношении здоровья Спа пошло ему на пользу. Уже 25 июля Густав писал к герцогу Карлу, свидетельствуя, как тронула его боль, испытываемая Карлом при отъезде Густава и с получением известия о его болезни в Дамгартене. Густав уже было подумал, что умрет или, во всяком случае, не проживет долго, но путешествие в Спа подействовало на него как «сильнейшее лекарство». Как королю ему не на что было жаловаться, но по-человечески он был несчастлив, так как отношения с матерью причиняли ему душевные страдания. Однако теперь здоровье его было почти полностью восстановлено.

Проведя месяца два у целебного источника, которым он пользовался неаккуратно, Густав, вновь исполненный жизненных сил, пустился в обратный путь через Брюссель, Гаагу и Амстердам. Долговременным следствием пребывания в Спа было то, что там он встретился и привязался к молодому финляндскому офицеру Густаву Маурицу Армфельту, дерзкому удальцу с располагающей внешностью и хорошей головой, но в остальном обладавшему лишь весьма незначительным багажом воспитания и средств. Он на годы стал преданным другом и, скорее всего, поддержкой и стимулом в развлечениях, которым вновь обретший неутомимость король был готов отдаваться с еще большим энтузиазмом.

На протяжении 1782 года Густав III наряду с делами государства и двора занимался также драматургией. Как замечает, по обыкновению недовольно, Ферсен в своих мемуарах, обычно у королей на подобное не оставалось времени-, в случае с Густавом дело выглядело так, что он вместе с Армфельтом запирался, чтобы спокойно поработать. Это творчество определенно имело для него большое значение, его не приходится понимать лишь и только как развлечение, хотя поводом к нему было желание дать двору шведский театральный репертуар на время пребывания в Грипсхольме. Темы были героико-историческими. Две пьесы — «Хельмфельт» и «Оден и Фригга» — представляют собой действа со сложными перипетиями и со счастливым концом, исполненные благородного пафоса и героики. Прочие были по тематике ближе самому Густаву. Одна пьеса была оставлена в набросках и позднее будет переработана в оперу «Густав Васа». Две — «Великодушие Густава Адольфа» и «Густав Адольф и Эбба Брахе» — были о кумире царственного автора и примере для других. Потому они заслуживают особого внимания.

Поразительно, что Густав Адольф в этих двух пьесах, как и в законченной через четыре года «Сири Брахе», выступает в одной определенной роли, можно сказать, определенной позе: благородного даятеля и примирителя, который очень жалеет детей врагов Карла IX. Это та роль, которую Далин, любимый и незабвенный учитель Густава, нарисовал в своей шведской истории как особенно характерную для Густава Адольфа и которая потом вновь появится в написанной Гейером истории шведского народа и затем доживет до наших дней. Царственный герой Густава III — это красиво декламирующий и беседующий культурный персонаж, весьма непохожий на плотного воина, который со временем стал довольно-таки толстым. Он прямо-таки почти Бог-отец — всеведущий, всемилостивый и всемогущий. И он обожаем своим безгранично преданным ему народом.

Фабула «Великодушия Густава Адольфа» — основанная на недоразумениях интрига, по Ферсену, заимствована из худшей пьесы Вольтера «La comtesse de Givry» («Графиня Живри») и очевидно неисторична. В доме вдовствующей графини Магдалены Стуре воспитывались мнимый сын Эрика Спарре, казненного канцлера Карла IX, а также его настоящий сын, считавшийся сыном незнатной кормилицы. Мнимый Ларе Эрикссон Спарре, грубый и необразованный человек, по желанию графини должен жениться на Мерте Банер, дочери казненного Густава Банера, которая любит и любима настоящим Ларсом Спарре, храбрым и благородным воином, отличившимся в сражении на глазах у Густава Адольфа. Король прибывает на свадьбу в сопровождении Акселя Уксеншерны, разбирается в путанице, водворяет во всем справедливость и в качестве свадебного подарка жалует благородному и восстановленному в правах Ларсу Спарре конфискованные имения отца, между тем как у мнимого Спарре, относительно которого не было подозрений с самого младенчества, отнимается все, и он спасается бегством вглубь страны, понеся таким образом наказание за свое недворянское происхождение и скверный нрав.

Король охарактеризован не только своими репликами и действиями, но и заздравными песнопениями простого народа. В одном антифоне крестьянского парня и служанки из поместья звучит, в частности, следующее:

Судья рассказал нам:

Король так свято охраняет закон,

Что недавно сам стоял тяжущейся стороной перед судом

И приговор был вынесен не в его пользу.

После проверки решение было утверждено самим королем.

«И король подвластен закону, —

Сказал он, — если он является тяжущейся стороной».

Никогда, никогда прежде не было ему подобного

Милостью и мягкосердечием.

Когда он объезжает свое государство,

Всех переполняет радость.

Он не пренебрегает скромными дарами,

Приносимыми к его ногам;

Он молвит: «Дети мои, из подарков от вас

Я хочу получить только ваши сердца».

Мир в стране и слава за ее рубежами —

Вот плоды его доблестей.

И господам, и крестьянам равно покойно

Под его защитой. На нынешнем празднике

В годовщину свадьбы нашей монаршей четы.

Смотрите, он откладывает свой скипетр

И желает, чтобы мы веселились.

Но Густав Адольф слышит не только единодушное восхваление из уст простого народа, но и восхищенные возгласы дворян. В качестве примера может быть процитирована заключительная реплика графини Магдалены: «О мой король! О король, достойный своей короны! Ах, если бы наша благодарность, наша преданность, наша любовь были достойной наградой твоим добродетелям!»

На что следует заключительная реплика Густава Адольфа: «Это самое большое вознаграждение для доброго короля».

«Великодушие Густава Адольфа» — и правда, не литературный шедевр, даже если действие и реплики держат в напряжении нерв спектакля. Но пьеса представляет большой интерес как источник для выяснения образа мыслей Густава III и особенно его взгляда на себя самого в чужом облачении.

«Густав Адольф и Эбба Брахе» обладает большей драматической силой. Здесь главное действующее лицо — тоже король в состоянии душевного конфликта. Драматизма ситуации добавляет злая вдовствующая королева, играющая роковую роль в планах женитьбы сына; персонаж явно списан с натуры. Напротив, Эбба Брахе, не имеющая прототипа в собственной жизни Густава, — это абстрактное выражение благородства и, стало быть, очень подходящей исполнительницей этой роли могла быть София Альбертина, как и случилось на премьере в Грипсхольме. В посвящении пьесы сестре Густав пишет: «Если я оказал достойное уважение памяти великого Густава Адольфа, восстановил память об одной из его труднейших побед и оживил в сердцах шведских мужей ту любовь и то почтение, которые они к нему питают, — то у тебя столько же прав на мою благодарность. Прими же мои ответные чувства».

Действие в соответствии с французским классическим каноном умещается в один-единственный день. Двор ждет в Кальмаре Густава Адольфа, который побеждает датчан на Эланде, и Якоба Делагарди, победителем возвращающегося из России. Вдовствующая королева в своем окружении прознает, что Густав Адольф хочет жениться на сестре датского короля, и спешно готовит свадьбу Делагарди и Эббы Брахе, между тем как последняя вздыхает по Густаву Адольфу, который в свою очередь там, на Эланде, принял решение жениться на Эббе, как только одолеет датчан. Он приезжает слишком поздно: отчасти потому, что спасает тонущего — одного из своих простых подданных. Густав Адольф в бешенстве велит признать недействительным только что заключенный брак Делагарди, однако королю мешает верная Эбба, принуждающая его избрать путь добродетели и чести и отказаться от нее. Действие завершается проявлением обоюдного великого благородства, живое участие здесь принимает простой народ.

Для освещения мечтаний Густава III представляют интерес описания героя Густава Адольфа, помещенные в пьесе. Эбба Брахе восклицает, обращаясь к своей наперснице Мерте Банер: «Я люблю только Густава Адольфа, а не короля, не героя, правящего судьбами Швеции. Его добродетели, его доброту, все, что завладевает сердцем наивным и добродетельным, слишком гордым, чтобы быстро отдаться, слишком нежным, чтобы суметь измениться, которое уверяет его в вечной любви Эббы Брахе».

Паромщик Юхан на Эланде восклицает перед пока еще анонимным королем: «Король победил? Слава Богу! Идемте все в церковь и возблагодарим Господа! Какая радость! Наш король победил, наш король победил и он невредим!»

Густав Адольф (в сторону): «Как это приятно видеть себя столь любимым!»

В заключение народной сцены на Эланде декламируется следующее:

«Все следуют за королем к берегу: Благослови Господь нашего доброго, нашего великого короля!

Юхан: Как он милостив!

Катарина: Как он верен!

Сигрид: Как он красив!

Мария: Как он чувствителен!

Эрик: Как он добр!

Свен: Как он храбр!»

Густав Адольф, пребывавший в отчаянии от потери Эббы Брахе, находит утешение у тех же верных подданных, которые умоляют его не искать смерти в бою с врагом, как он того желает: «Нет, не покидай нас, нет, живи для нас, наш добрый отец, наш добрый король!» И Густав Адольф берет себя в руки: «О небо! Признаю твою милость. Ты показываешь мне любовь моего народа, дабы укрепить мое сердце, разбитое любовью и печалью. Душа души моей! Ты, который направляешь все мои деяния! Любовь к Отечеству! К чести! Приди и оживи, наполни мое сердце, искорени из него всю слабость, утверди мое мужество и сделай меня достойным преданности моего народа». В заключительных репликах Делагарди преклоняет перед ним колена: «Мой король! Мой король! Ваши добродетели превосходят мои ожидания, мои надежды. (Он встает). Да ужаснутся враги отечества, да ужаснутся! Моя рука вооружена мечом Густава Адольфа; я непобедим!» Эбба Брахе обнимает ноги Густава Адольфа, когда он благодарит крестьян — они «возвратили меня к закону чести».

Среди шведских королей прототип в творчестве Густава III — просвещенный монарх во вкусе философов XVIII века. Автор — тот самый Густав, который в отрочестве был известен тем, что знал наизусть «Генриаду» Вольтера:

Je chante ce h?ros qui r?gna sur la France

Et par droit de conqu?te et par droit de naissance

Qui par de longs malheures apprit ? gouverner

Calma les factions, sut vaincre et pardonner…

«Vaincre et pardonner» — побеждать и прощать. Это основная тема в драмах Густава III о Густаве Адольфе, повторяющаяся поза прощающего победителя, который кладет конец всяким партийным расколам. Поражает то, что действительным доказательством доброты и величия короля являются поклонение крестьян, простого народа. Трудно сказать, много ли сознательных демократических импульсов проявилось в этих описаниях. Нужно было принять позу доброго отца народа по отношению к своим детям, и Ульрик Шеффер обвинял Густава в том, что тот лишь притворяется таковым. То, что это не была совершенно фальшивая поза, видно по попытке либерализовать в 1778 году положение о слугах. С другой стороны, речь никогда не шла о том, что простой народ должен иметь равные с дворянством права, — ложный Ларе Спарре обнаружил свое недворянское происхождение тем, что был грубым и необразованным; истинный Ларе Спарре доказал свое дворянское происхождение благородством нрава вопреки всякому воспитанию. Это что-то из старого представления о том, что глас народа — глас Бога, представления, лежащего в основе написанных Густавом III сцен из народной жизни. Память о народном ликовании на стокгольмских улицах 19 августа 1772 года, всегда, вероятно, была в нем жива. Единственной добродетелью отдельных представителей народа являлось быть просто и бездумно преданными и благочестивыми. Но во всем этом имелась благоприятная почва для того, чтобы делать ставку на недворян в борьбе против враждебного дворянства, если окажется невозможным «calmer les factions»^[29] и простить всякое их сопротивление.

В перспективе были также планы относительно «Густава Васа». В представлениях Густава III Густав Васа был воинственным мстителем, тогда как Густав II Адольф — великодушным примирителем. Но в опере, какой она была написана в 1786 году, Густав Васа едва ли является главным действующим лицом, хотя она и носит его имя. На сцене доминирует со своей ненасытной кровожадностью и своей ненавистью к Швеции отпетый негодяй Кристиан Тиран, датский король. Пьеса не была рассчитана на придворный любительский спектакль, она осталась в набросках в ожидании более высоких целей. Ее основная идея — ненависть к Дании и датскому королю, и она вскоре действительно станет актуальной.

В общем и целом драматургическое творчество Густава отражает его мечтания, которые в это время становились все более и более преобладающими в рисуемом его воображением мире.

Heroica I — Иллюзии

Ночью с 19 на 20 мая 1781 года Густав в одной рубашке сидел в своем кабинете Дроттнингхольма и пытался вызвать духов. Его доверенными лицами в этом предприятии были Адольф Фредрик Мунк и Юхан Кристофер Толль, занимавшие видное положение в организовавшемся вокруг герцога Карла мистическом братстве, к которому в это время присоединился и король. Густав описал этот сеанс в письме к Толлю от 25 мая, подписанном Corona Vindicata. Заклинание, несмотря на то, что проводилось с большой энергией, не удалось, но оно явно и не оказалось вовсе тщетным. «Когда я вышел во внешнюю комнату и снова надел свою обычную одежду, от очага, который далеко от комнаты, где я работал, послышался звук (annonce). Мунк, который за время моего длительного пребывания в кабинете не испытывал никакого страха, услышал, как он мне сказал, сильные звуки (annoncer). Вот что произошло в Дроттнингхольме». Мунк заболел ангиной и полагал, что это случилось от «нашей работы», и такое вероятно, поскольку в замке, кажется, в ту майскую ночь было очень холодно. «Должен, однако, добавить, — пишет Густав, — что я почувствовал себя гораздо спокойнее после окончания действа и что не получил полной уверенности в том, что странный контраст между моим физическим теплом во время действа и страшным холодом, царившим в комнате, совершенно снял сомнения в справедливости этого предположения». Письмо завершается опасениями в совершенной ошибке, которая как-то повредила Толлю и Мунку.

Помимо ангины Мунка, кажется тем не менее, что оба приятеля остались незатронутыми миром духов. Для главного из участников сеанса, Толля, мнимое общение с тем миром было, наоборот, предпосылкой успеха и повышения по службе. Его доверительные отношения с герцогом Карлом в мистических делах с очень большой степенью вероятности способствовали тому, что в 1780 году он заменил герцога в должности полковника Сёдрасконского кавалерийского полка. С 1777 года он был членом Военной коллегии, где очень энергично занимался реформами. Для Густава он был полезным сотрудником, но отнюдь не родственной душой. Неприятно язвительный склад ума и здравый реализм Толля вселяли в большинство людей неуверенность при общении с ним — герцогиня полагала, что он был злым. Поддержка мира духов была ценна в кругу соперничавших любимцев короля, где антагонисты Толля Армфельт и Шрёдерхейм превосходили его если не деловыми качествами, то обаянием и светскими манерами.

Летом, осенью и зимой 1782/83 года Толль находился в долгом зарубежном путешествии. Отчасти оно было вызвано нездоровьем — он время от времени страдал болезнью, предположительно ревматизмом, и искал лечения на светский манер при помощи ванн в Аахене и питья из источника в Спа. Но он путешествовал также и по заданию короля. Ему надлежало разыскать и проверить особо искусных мастеров «тайного знания», прежде всего барона Райхенберга, который уже писал королю Густаву, предлагая свои услуги. То обстоятельство, что такое задание Густав поручил именно способному на это Толлю, позволяет сделать вывод о том, насколько серьезно король в ту пору относился к оккультизму. Толль разыскивал Райхенберга по северу Европейского континента и слал донесения об этой охоте и об интересных делах, замеченных им, из Копенгагена, Гамбурга, Вердена, Аахена, Спа, Парижа, Берлина, Варшавы и снова из Берлина. Наконец он нашел Райхенберга, а до этого — самого великого Калиостро. Насколько серьезно это дело воспринималось, видно из того, что выдающийся ориенталист профессор в Лунде Маттиас Нурдберг подверг Калиостро в Страсбурге своего рода экзамену и констатировал, что тот не знает арабского языка. Калиостро был достаточно умен, чтобы отчасти признать перед Толлем, что не может вполне удостоверить свои возможности. Толль в конце концов нашел, что и Калиостро, и Райхенберг — оба мошенники. В Польше он получил особенно надежное подтверждение своим подозрениям.

Толль был представлен при дворах и в Париже, и в Варшаве и сделал политические наблюдения, которые не были ни оригинальными, ни глубокими, но и не компрометировали его рассудительности и знания людей. В Берлине он был проницателен достаточно, чтобы скептически высказаться о знаменитой прусской организации армии, которая через несколько десятилетий обнаружит свою несостоятельность на европейских полях сражений.

Король несколько раз ответил на письма Толля. 18 июня он писал из Грипсхольма, хвалил Толля за осмотрительность и сообщал, что полковник Синклер муштрует гвардию, так что она отличается в лучшую сторону от полка вдовствующей королевы. «Армфельт настаивает на том, что в полку вдовствующей королевы больше кавалеров орденов, чем в гвардии; разве это не великое кощунство?» Армфельт, по-видимому, делал все возможное, чтобы подорвать влияние Толля, удостоенного ордена, но Густав пока еще был тверд в своем доверии к нему.

30 августа он отвечал на пять писем Толля и извинялся, ссылаясь на все хлопоты, которые у него были в связи с кончиной Лувисы Ульрики, но не захотел останавливаться «на теме, столь часто мною обсуждаемой и которая теперь завершена, я думаю, слава Богу, к всеобщему одобрению». От этой озадачивающей бесчувственной надгробной речи Густав перешел к планам путешествия Толля, согласившись, что ему следует отправиться в Париж и в Польшу и предсказывал, что австрийский дом должен теперь занять в Польше доминирующее положение, какое почти пятьдесят лет занимала Россия. Поэтому он просил Толля представить ему подробную картину ситуации в Польше и описать тамошних особ, представляющих интерес, особенно же возможных будущих претендентов на престол. В заключение Густав снова вернулся к своим семейным обстоятельствам, сообщив радостную весть — у него родился второй сын: Карл Густав, герцог Смоландский. Тайное знание отступило на задний план: параллельно со скептическими наблюдениями Толля на континенте врач Свен Андерс Хедин разоблачил отечественного пророка Бьёрнрама как обманщика, и Густав втихомолку ограничил свои надежды на увеличение своих возможностей при помощи магических сил. Толль между тем сохранят положение близкого доверенного человека, особенно в военных вопросах.

Рождение герцога Смоландского ненадолго принесло в королевскую семью большую радость, а его неожиданная смерть вызвала глубокую скорбь. То был крупный, красивый и здоровый ребенок, который через полгода закончил свои дни после непродолжительной болезни, вероятно, от неправильного кормления. Для отца малыш был вдвойне желанным, потому что вокруг его рождения не было скандальных слухов. Его смерть стала сильным ударом; по свидетельству герцогини, Густав никогда прежде не обнаруживал столь глубокого отчаяния, как теперь. Скорбь была кратковременной и сильной. Царственный отец ринулся в новую деятельность, которая по крайней мере отчасти была вызвана потребностью забыться и отвлечься. Маленький герцог Смоландский успел лишь косвенно повлиять на жизнь отца.

В мае 1783 года внешнеполитическая ситуация обострилась. Екатерина II в согласии с Австрией планировала по-крупному свести счеты с Турцией и в качестве подготовительной меры приказала Потемкину вторгнуться в татарское ханство Крым, который и был потом присоединен к России. Нависла опасность войны. В Швеции одновременно произошла давно подготавливаемая смена президента канцелярии — вместо Ульрика Шеффера этот пост занял Кройтц. Король Густав мог больше не опасаться самостоятельных мнений со стороны своего первейшего помощника во внешнеполитических делах. Кройтц еще в 1779 году в одной из своих льстивых поэм в прозе в письме к королю распространялся о его возможностях вершить великие дела и прежде всего завоевать Норвегию. Когда же теперь он приехал домой, чтобы занять свою новую должность, то моментально был поставлен перед перспективой подготовить это великое дело политически, что его вряд ли могло обрадовать.

Собственно, то была никогда не забывавшаяся цель шведской внешней политики еще со времен Карла XII — каким-то образом сломать окружение, в котором он оказался в результате альянса России и Дании, и прежде всего улучшить стратегическое положение, определявшееся бесконечной сухопутной границей от Финского залива через северный калот вниз к Свинесунду. Об актуальности завоевательного плана достаточно свидетельствует мечта Густава практически в одиночку занять Норвегию, мечта, которую он лелеял в апреле 1772 года, в дни политического унижения. Невозможно сказать, насколько он разбирался в новых конъюнктурах весной 1783 года, но в действительности лишь русское вторжение в Крым обострило ситуацию. Одновременно, 2 мая, Екатерина II намекнула — но едва ли больше, чем намекнула, — о своей склонности встретиться с Густавом где-нибудь близ общей границы. Зная, как быстро работало воображение Густава, можно быть уверенным, что на обдумывание не ушло много дней, прежде чем план действий был готов.

15 мая Густав послал Толля в Карльскруну с крайне секретным письмом к генерал-адмиралу аф Тролле. Он всегда, писал Густав, поручал Тролле исполнение своих крупных проектов, и тот, который планируется сейчас, тоже зависит от трудов и содействия Тролле, насколько Густав понимает положение в Европе и особенно на нашем Севере после того как турецкая война стала казаться неизбежной. Эти дела, писал Густав, такого свойства, что их нельзя доверить бумаге, и прежде чем они будут закончены, многое будет зависеть от тех сведений, которые Тролле должен передать Толлю. «Как раз в эти дни одиннадцать лет тому назад я с Вашей помощью предпринял великое дело, изменившее судьбу всего государства, и ныне я начинаю столь же великое, которое может изменить весь облик Севера; кажется, что провидение, которое столь удивительным образом вело меня за руку и сохранило мир под всеми теми тучами, которые, казалось, намеревались его нарушить; кажется, говорю я, что провидение желало позаботиться о Вас и о Толле, дабы всегда шли со мной одной дорогой и помогали мне в достижении великой цели, коя служит к чести государства и бессмертию наших имен. Мне не нужно говорить ничего более мужу, одаренному столь большим разумом и который при этом соединяет в себе столь испытанную преданность мне и Отечеству». Теперь Густав с нетерпением ждал разъяснений и соображений Тролле, которые должны будут придать решимости ему самому; как только он получит ожидаемое, он начнет работать над этим делом.

Письмо показывает, что Толль был ближайшим доверенным человеком в рискованном предприятии, которое теперь планировалось. Невозможно определить, в какой степени Толль мог принять участие в данной инициативе, поскольку первое известное его мнение об этом предприятии было высказано в письме к Густаву из Карльскруны от 20 мая, после обсуждения с Тролле, когда Толль уже вынес впечатление от мнения последнего. Но при всех обстоятельствах роль Толля как советчика была двусмысленной. Его положение как ближайшего к королю доверенного человека в вопросах военного планирования было совершенно неофициальным; лишь по милости короля он стал принимать участие в принятии центральных решений. Следовательно, Толль не располагал никакой возможностью прямо противоречить представлениям короля о пределах возможного — в результате он только потерял бы и положение, и влияние. Но, напротив, он мог вносить дополняющие аспекты и разъяснения, улучшая планы, или в худшем случае оценивать их как неисполнимые; Толль мог также придерживаться и суждений Тролле, представленных им государю. Положение генерал-адмирала уже было таково, что он мог прямо высказывать свое компетентное мнение. Но и он не мог не повиноваться королевскому приказу сделать все возможное дня осуществления великого предприятия, которое Густав планировал и суть которого Толль должен был устно изложить Тролле.

План состоял в молниеносном нападении на Зеландию и Копенгаген, с тем чтобы принудить датский кабинет уступить Норвегию Швеции. Для этого следовало застать врасплох датский флот, запереть его на копенгагенском рейде, затопив суда для засорения входа в него; затем армия высадится на Зеландии, одолеет датские сухопутные войска, возьмет Копенгаген и тем самым обеспечит королю Густаву возможность диктовать условия мира. Несколько полков вторгнутся в Норвегию, но эта часть плана была второстепенной. Конфликт, однако, должен быть развязан таким образом, чтобы он не выглядел как нападение Швеции на другую страну, поскольку, согласно форме правления 1772 года, для начала наступательной войны король должен иметь согласие сословий. Поэтому в качестве предлога должен быть спровоцирован инцидент в Зунде одного фрегата с зундской таможней, после чего последует нота протеста и, после достаточного, но недолгого выжидания, атака на копенгагенский рейд.

Само собой разумеется, что флоту предстояло сыграть ключевую роль в этих операциях. Под руководством Тролле и крупного корабельного конструктора Шалмана флот продолжал обновляться, но это было рассчитано на много лет, и до завершения было еще далеко. Сейчас от Тролле зависело решение, способен ли его флот осуществить план войны, набросанный Густавом III. Тролле ответил 20 мая, на другой день после приезда Толля в Карльскруну. Тролле был настроен не столь оптимистично, как предполагал Густав. Генерал-адмирал уже довольно давно был знаком с возможностью того, что Густав сейчас планирован по отношению к Дании, «но, — отмечал Тролле, — я должен признать, что не ожидал столь скорого осуществления этого дела», о котором сейчас соблаговолил оповестить король, «ибо я всегда полагал, что благоразумие при проведении подобной операции требует, чтобы военный флот Вашего королевского величества для полной своей силы был в совершенном порядке и наилучшем состоянии, как бы задуманному предприятию ни способствовала благоприятная политическая ситуация. А поскольку флот пока далеко не в таком состоянии, то я давно уже и до вчерашнего вечера вовсе не обдумывал всерьез этой важной темы». Поэтому Тролле просил извинить его за неполноту своего мнения. Он полагал, что замысел дерзок, но не неосуществим. Он считал очевидным, что Густав имеет полную безопасность на восточной границе, так что предприятие ничем не может быть осложнено. Далее, у Густава есть деньги, и можно своевременно собрать магазины и прочее необходимое для крепостей в Сконе. В таком случае великое дело следует начать как можно раньше, тем более что внутреннее положение Дании, похоже, весьма затруднительно, и ее правительство не успеет подготовиться к отпору столь быстрого нападения. Можно надеяться на счастливый исход, «тем более что Вашему Королевскому Величеству всегда сопутствует удача». И однако же все зависит от двух обстоятельств. I) От крайней секретности до завершения подготовки, и 2) от того, чтобы она была завершена в кратчайшие сроки. Оба эти условия выполнимы, но с трудом. Здесь Тролле говорит о подготовке не армии, а только флота. Операция должна начаться силами одной эскадры, которая тут же блокирует Копенгаген, едва только произойдет разрыв из-за зундской таможни, и датчанам нельзя давать столько времени, сколько нам нужно для развертывания всех наших сил, иначе они успеют вооружить весь свой флот так же быстро, как и мы, и тогда все потеряно, ибо в этом году мы не можем равняться с ними мощью на море. Эскадра должна состоять из шести линейных кораблей и двух фрегатов, которые будут подготовлены под предлогом учений или, по идее Толля, под предлогом того, что они станут эскортом во время заграничного путешествия Густава. Эта эскадра может быть готова в конце июля. А та, которая потом должна последовать за авангардной, может, по-видимому, насчитывать восемь линейных кораблей и четыре фрегата, чего должно быть достаточно, чтобы запереть датский флот и прикрыть десант, тем более что все говорит за то, что Дания не успеет вооружиться к тому времени, когда мы возьмем ее за горло. Срок, когда эта дивизия сможет выйти в море, не может быть установлен более ранним, чем шесть недель после объявления этого дела. Более короткий срок не годится, так как в распоряжении Тролле слишком мало моряков. Флот располагает на всю кампанию порохом и другими боеприпасами, провиант тоже имеется, но недостаточно моряков, пока не поступит второй состав, набираемый с началом войны. Посему армия должна помочь личным составом, имеющимся в Карльскруне, — 4160 человек. Армейский флот в Финляндии стоит в доках, и он не в счет; галеры в Швеции тоже не следует учитывать, если можно получить достаточно малых судов в Сконе. Важно, чтобы капитан фрегата, который поднимет шум с датчанами, и капитаны кораблей были отобраны весьма тщательно. Строительство кораблей будет приостановлено, «но если мы получим Норвегию, то потом у нас будет много времени для формирования нашего флота».

Это письмо Тролле было номером канатоходца: положительным по форме и исполненным серьезных оговорок. Уже два его главных условия — полная секретность до начала акции и необходимая спешность подготовки к ней — выполнить было крайне трудно. При всех обстоятельствах речь шла об азартной игре. К тому же необходимы были гарантии того, что Россия поведет себя спокойно.

Толль написал королю Густаву в тот же день, что и Тролле, — 20 мая. Он исполнил собственный номер балансирования на канате в соответствии со своими соображениями, главным из которых было переложить ответственность на Тролле. Генерал-адмирал, писал Толль, знает способы, как преодолеть обстоятельства, которые всему свету должны казаться непреодолимыми. Сказав это, он дополнил сомнения Тролле собственными суждениями. Со своей стороны Толль выдвинул идею, что надо поддерживать слух о том, что король намеревается предпринять зарубежное путешествие, — позднее уточнялось, что в Италию, — дабы объяснить факт снаряжения эскадры в Карльскруне; тогда она будет находиться в распоряжении короля для приличествующего ему перехода через Балтийское море. Толль подчеркнул озабоченность Тролле относительно необходимости абсолютной секретности и полного спокойствия на востоке с уверенностью в том, что Россия не станет вмешиваться, дабы можно было подтянуть войска из Финляндии. От себя Толль высказался за необходимость собрать большую часть урожая до начала вооруженного столкновения, и это отодвигало его до времени года, неблагоприятного для флота, но, с другой стороны, оно было неблагоприятно и для других стран, если бы они захотели вмешаться в конфликт средствами более действенными, нежели слова. Толль уточнил также, что нужны большие запасы зерна, селитры и наличных денег, которые должны быть под рукой к моменту объявления войны.

Письмо Толля было демонстрацией оптимистической фразеологии, содержавшей указания на серьезные трудности. Оно производит впечатление, что Толль и Тролле сошлись во мнении, что предприятие, пожалуй, таит в себе слишком много сложностей, чтобы быть реализованным. Но если Тролле честно назвал условия, делавшие благополучный исход нереальным, и заявил, что предприятие не является совершенно невозможным, то Толль исходил из предпосылки, что Тролле способен выполнить и кажущееся невозможным.

Письмо Тролле король Густав получил 25 мая в Ульриксдале; письмо Толля пришло, вероятно, одновременно. Сомнения относительно плана нападения вовсе не пришлись Густаву по вкусу. Он ответил Тролле в недатированном официальном письме, вероятно, от 27 мая, что он видит, что Тролле в душе согласен, «что теперь самое время сокрушить исконного завистника шведской славы и злобного врага Гольштейнского дома, и «я также вижу, что для такого человека, как вы, ничто не кажется невозможным, когда речь идет о пользе для государства и о добывании доброй славы. А посему я начинаю ныне это великое дело с полной верой в его счастливый исход». Поэтому Густав предложил на рассмотрение Тролле несколько пунктов, которые, возможно, не были приведены в «систематический порядок», но он нуждался в советах Тролле и полагался на его опыт.

Первый пункт состоял в том, что дабы быть уверенным в своем самом могущественном соседе и укрепить дружбу с ним, Густаву надо 10 или 11 июня поехать в Финляндию. Встреча вроде бы должна состояться в Выборге 23-го или 24-го. Густав уже написал императрице о своем приезде в тот же вечер, когда получил письмо Тролле.

Вторым пунктом было то, что Густав велел сделать своему сыну прививку от оспы, дабы иметь возможность везти его к армии.

Третьим пунктом значилось, что при сохранении полной тайны нужно выписать про запас один миллион риксдалеров и необходимое количество зерна.

Четвертый пункт: «Шум, или, скорее, распря, за которой последует исполнение всего плана, начинается с ноты, которая должна быть вручена д[атскому] министру; вручение этой ноты и посылка фрегата в Зунд должны состояться одновременно; тогда останется не более восьми дней до разрыва посредством отправки шести кораблей и блокады Копенгагена, а потому надо точно знать, когда все может быть к тому готово, для того чтобы с этим сообразовывалась моя поездка в Карльскруну, а нота не была бы здесь вручена, пока не наступит должное время. Относительно этого ожидаю от генерал-адмирала положительного ответа».

Прочие пункты не были решающими, но оттого не являлись не важными. В Копенгаген следовало отправить надежного агента для разведывания о возможных неблагоприятных для Швеции намерениях датского двора. Следовало определить, из каких полков брать тех 4160 человек, которые будут предоставлены флоту. Тролле предлагалось высказать свое мнение относительно использования армейского флота, чтобы отрезать остров Фюн от Зеландии, о возможности раздобыть баржи для затопления, а также сообщить о сборе зундской пошлины и привести в исполнение свой план подготовки флота.

Десятым и последним пунктом Густав предавал Тролле покровительству Господа, что, учитывая обстоятельства, было особенно нелишним.

В действительности Тролле был во власти еще больших сомнений, чем он это дал понять в письме от 20 мая. Спустя два дня он снова написал королю Густаву, прося его взвесить, не лучше ли отложить предприятие до мая следующего года. Спокойствие на русской стороне, от которой зависит все дело, тогда должно быть таким же безмятежным. Кроме того, осенью, на которую намечались теперь планы, преобладают западные ветра, которые могут задержать флот. На следующий год можно будет располагать всем армейским флотом, которому будет сопутствовать больший успех, если учесть возможности его действий в проливе Бельт. Появятся три новых линейных корабля и три фрегата, что было существенным обстоятельством, ибо ничем не следует пренебрегать, если флоту предстоит удерживать господство на море. В общем и целом, Тролле советовал не начинать до будущего года. Видимо, не стоило принимать новых решений, пока Густав не переговорит с императрицей и не вернется. Между тем Тролле не отказывался ни от чего высказанного в предыдущем письме.

Теперь письма Густава и Тролле стали идти вперемешку, создавая в результате некоторую путаницу. В июне Тролле, отвечая на письмо короля от 27 мая, назвал, в частности, точную дату: развязывающий конфликт фрегат может быть отправлен в последний день июля или в первый августа, блокирующая эскадра спустя восемь дней и силы вторжения — в середине сентября; таким образом, нота относительно зундской таможни должна быть отправлена не ранее последнего числа июля. Необходимо получить в помощь армейский флот, но в этом году лишь некоторые корабли могут прийти из Финляндии. Ссылаясь на это, Тролле повторяет свою просьбу об отсрочке.

Получив 3 июня от Толле пожелание отсрочки, Густав отправил два письма — по одному к Тролле и к Толлю. Тролле он обосновывал необходимость начать в этом году: ожидаемая война между Россией и Турцией, случайный конфликт между датским министром иностранных дел Розенкроне и русским министром в Копенгагене, а также слабость Дании из-за раскола в королевской семье и «слабоумие» короля Кристиана, отсутствие согласия среди датской администрации, что «в настоящий момент сильнее работает на интересы Швеции, чем если бы во главе нашего войска был Густав Адольф или Карл X», а в следующем году эти разногласия могут быть преодолены. И войну начать нужно сразу после встречи Густава с императрицей, «которая (встреча. — Перев.) подогреет дружбу». Все должны подумать, что предпринятая акция — следствие этих переговоров, что и нужно делать, с какими бы заявлениями ни выступила императрица. Рвение Тролле о готовности флота понятно, но этой готовности лучше всего достигать, ведя флот к победе над неприятелем, уверял король, исполняя прелестный логический кульбит.

Письмо к Толлю более отмечено печатью спешки: Густав писал по-французски, так как писать на этом языке ему было легче, чем по-шведски. Тролле боялся совершенно разоружить Финляндию, но если ее придется защищать — а Густав не считал, что такая необходимость возникнет, — лучше сконцентрировать все силы в Швеции. В последнем письме Тролле заметны колебания, «прошу Вас, подбодрите его, я знаю, что он во всем будет следовать моей воле, но люди действуют веселее, когда действуют из собственного убеждения».

Тролле, получив письмо короля от 3 июня, убедился по крайней мере в одном: Густава в его намерениях поколебать не удастся. Тролле ответил 12 июня, что теперь он убежден, что предприятие надо осуществить в этом году. Он просил в любом случае дождаться начала войны между Россией и Турцией, чтобы русский флот ушел из Балтийского моря. В высшей степени необходимо воспользоваться армейским флотом, и Густаву нужно довериться его командиру Карлу Аугусту Эренсвэрду. Если тайна предприятия нарушена, нельзя терять ни минуты; а лучше всего было бы заморозить все дело на текущий год. Тролле назвал все препятствия, какие имелись; он явно не был рад.

Да и Толль тоже — он разделял сомнения Тролле и сознавал весомость аргументов генерал-адмирала. 25 мая он писал об одной возможности, которая пришла ему в голову: прусский король, вероятно, сможет предоставить Дании войска и при том считаться сохранившим нейтралитет; у него 20 000 человек на границах с Ганновером, Мекленбургом и Брауншвейгом, и он может послать войска к Копенгагену за несколько недель. Поэтому важно, чтобы армейский флот вошел в пролив Большой Бельт, дабы предотвратить такое развитие событий. 5 июня Толль писал и к королю, и к Кройтцу, что намерения короля, кажется, почти раскрыты. Контр-адмирал Стрёмфельт написал Тролле из Эстеръётланда, что, по всей видимости, предстоит война, хотя и неизвестно, с кем. Полковник Эренсвэрд писал о том же, предполагая, что речь идет о неожиданном нападении на Копенгаген, и предупреждал, что датский флот может уйти с рейда при малейшем подозрении на опасность, чем будет сорван весь план нападения. Некий капитан датского Адмиралтейства выразил просьбу о позволении зайти в Карльскруну судну кадетской школы, а это дало бы ему возможность ознакомиться с ведущейся там подготовкой к войне. Толль просил разрешить ему отправить его брата майора Толля в Данию шпионом; он сойдет там за датчанина, поскольку «так хорошо владеет их кошмарным языком». Мысль Толля, смиренно высказанная в письме к королю, заключалась в том, что о деле теперь слишком хорошо известно, чтобы оно было осуществлено в этом году, а вот в будущем году оно может быть исполнено энергично и настойчиво. Но спустя два дня пришло письмо короля Густава от 3 июня, и Толль в отправленном обратной почтой ответном письме пошел на попятный. Поскольку король желает осуществить предприятие в этом году, ситуация небезнадежна. Ни один враг не мог бы успеть обдумать все необходимые меры предосторожности. Теперь Толль посылал проект диспозиции войск; он счел, что получил позволение отправить своего брата шпионом и для распространения слухов о предстоящем путешествии Густава в Италию. Толль в отличие от Тролле не мог оставаться при своем мнении, указывая на трудности.

Густав III был непоколебим. 9 июня, непосредственно перед своим отъездом в Финляндию, он написал и Тролле, и Толлю. Он нетерпеливо отмел сведения о том, что в разных кругах догадывались о плане нападения. Тролле он подчеркивал, что Стокгольм полон слухов и какие-то из них «по чистой случайности» должны попасть в точку. Когда готовили революцию, о ней тоже ходили слухи. И если бы тогда испугались того, что все открылось, то ничего бы и не произошло, но план был хорош, «мы придерживались его и во всем преуспели». Так же и сейчас: на самом деле никто ничего не знает, есть лишь сплошные домыслы. «Все зависит от моей встречи с императрицей. Вот дело, которое все решает». Письмо завершается принципиальным заявлением: «Первый из моих принципов заключается в том, чтобы никогда не изменять ход дела, однажды решенного. Это единственный способ совершить что-то великое». Толлю Густав написал, по обыкновению, несколько менее сдержанно. Вы знаете, пишет он, как много времени у меня было на то, чтобы взвесить, какое принять решение, но когда оно принято, думаю, что изменю своей чести и своим принципам, если что-то переменю. Лишь после возвращения из Финляндии можно будет окончательно заняться данным делом, поскольку план целиком зависит от безопасности с этой стороны, но если он (Густав. — Перев.), как он надеется, убедится в этой безопасности, ничто не должно осложнить исполнение наших планов.

Такой позиции Густав придерживался до самой встречи во Фредриксхамне, несмотря на неприятность, случившуюся с ним почти сразу после приезда в Финляндию. 12 июня, когда он производил смотр финских войск в Пароламальме близ Тавастгуса, его лошадь испугалась, и он, упав на землю, сломал левую руку. На другой день он писал Тролле, что это никоим образом не меняет стоящей перед ним большой задачи, «именно встреча во Фредриксхамне должна решить все». Толлю он написал 21 июня, утверждая, что его намерения столь же тверды, как тогда, когда у него были целы обе руки. Если все пойдет в соответствии с ожиданиями, можно будет рассчитывать на все финские войска. «Прощай, мой дорогой Толль, держи ногу в стремени, ибо дело, конечно же, идет к развязке».

То было типичным для Густава исполнением роли — после своего досадного несчастья писать, используя кавалерийские термины. Оно вызвало большой переполох в широких кругах, и даже слабоумный датский король Кристиан VII выразил по дипломатическим каналам свое сострадательное участие. Сломанной рукой между тем весьма компетентно занимался новый хирург короля Саломон и вылечил ее так быстро, что пошел слух, будто это несчастье было выдумано. Но из-за него встреча с императрицей была отложена на неделю и состоялась лишь 29 июня. Этот несчастный случай был не самым удачным вступлением в помешанный на лошадях круг русского двора. Екатерина II, комментируя происшествие, писала Потемкину: «Александр Македонский старался не падать с лошади на глазах у своего войска».

Свидание во Фредриксхамне — то есть беседы с глазу на глаз между двумя монархами, в которые не посвящались посторонние, — продолжалось три дня; Густав III не описал этих бесед. Екатерина же коротко и зло описала наружную сторону дела в письме к Потемкину от 10 июля и в письме к императору Иосифу II от 22 августа. Потемкину она сообщила, что Густав страдал из-за руки и много времени проводил перед зеркалом, чрезвычайно беспокоясь о своем туалете. Она нашла нового президента канцелярии Кройтца менее способным, нежели Шеффер, генерал-майора Таубе — самым лучшим в королевской свите, а остальных — очень, очень молодыми. И Потемкину, и императору она высказала свое раздражение тем, что офицерам в шведской свите не дозволялось носить форму, а потому они не могли быть ей представлены, поскольку не были достаточно презентабельны. Императору Иосифу она написала, что из-за этого разговаривала с офицерами через открытое окно, чему никто не мог воспрепятствовать. Кажется, Екатерина восприняла эту деталь этикета как знак недоверия со стороны Густава. Спустя год она писателю Гримму карикатурно изобразила эти скучные и бессмысленные тет-а-теты во Фредриксхамне, описывая их как устроенные Густавом III с целью внушить миру, что между ним и нею существуют доверительные отношения. Вероятно, в этом много правды. Но чего Екатерина не раскрывает, так это серьезности ведшихся переговоров.

Намерения Густава получить гарантии русского нейтралитета в войне с Данией настолько очевидны, что едва ли нуждаются в комментариях. Он показал Екатерине написанный им собственноручно на французском языке проект трактата между «двумя суверенами Севера, соединенными всеми узами, какими может связывать людей кровь и нежная дружба, дабы укрепить взаимную искренность и братские чувства, как велят им их сердца, равно как интересы их народов и благополучие их государств». Дабы передать потомству и своим кровным преемникам эти личные чувства, им надо прийти к соглашению по трем статьям. Первая предписывала, что король Швеции со своей стороны и со стороны своих наследников на шведском троне обязуется сохранять постоянную и неизменную дружбу с императрицей России и обещает никогда не оказывать прямой или косвенной помощи ее врагам ни в случаях, когда она подвергнется их нападению, ни в случаях, когда она сама окажется вынужденной пойти на них войной. Вторая статья предписывала буквально те же обязательства со стороны российской императрицы. Третья статья оговаривала, что эти статьи будут храниться в тайне, покуда обе стороны сохраняют этот договор в силе, и не будут обнародованы без обоюдного согласия.

Екатерина ответила собственноручной не подписанной запиской, в которой заявляла, что она никогда не ведет лично переговоров с иностранными государствами и должна проект Густава III представить на рассмотрение своих министров. Тем самым она, не отказывая прямо, делала так, что вся инициатива уходила в песок. Позднее тогдашний шведский поверенный в делах в Петербурге д’Альбедюлль сообщал, что Екатерина сделала Густаву встречное предложение относительно гольштинского фамильного пакта, который включал бы в себя помимо шведской и русской правящих фамилий также и датский королевский дом. Если этот план и возникал в беседах во Фредриксхамне, то, во всяком случае, не оставил никаких документально подтвержденных следов. Осенью этот вопрос был поднят в Петербурге, но шведский министр Нолькен в соответствии с королевской инструкцией заявил, что все это дело ему незнакомо. Само собой разумеется, что подобный трехсторонний пакт полностью противоречил планам Густава и его внешнеполитической системе, но если Екатерина поднимала этот вопрос во Фредриксхамне, это вступало в прямое противоречие с ее задокументированной позицией не вести лично переговоров с иностранными государствами. Потому вероятнее, что названный план сформировался после встречи с Густавом.

Дипломатическая миссия, ради которой Густав ездил во Фредриксхамн, завершилась полным фиаско. Понимал ли он это? Многое зависело от самих настроений, от «нежнейшей дружбы», долженствующей соединить обоих монархов и сделать немыслимыми конфликты между их государствами. По возвращении в Стокгольм Густав 10 июля писал к Толлю, что «весьма доволен своей соседкой». Это глухое высказывание и то обстоятельство, что ни одному из своих ближайших советчиков Густав не доверил сведений о том, что говорилось и предлагалось во Фредриксхамне, позволяет предположить, что настроения там не были благоприятными. Даже если Екатерина надела маску, все же легкое пренебрежение, с которым она относилась к своему не выглядевшему по-мужски контрагенту, трудно было целиком и полностью скрыть. Густав д’Альбедюлль, эта усердная дипломатическая трясогузка, которого держали подальше от всего и который весной едва ли получил какой-то пост из Стокгольма, присутствовал во Фредриксхамне как неосведомленный статист и в одном из донесений привносит кое-что дополнительно к сведениям об истинном умонастроении императрицы, вероятно, сам того толком не понимая. После Фредриксхамна он был отправлен с любезным письмом от Густава к Екатерине и неожиданно получил у нее в Царском Селе аудиенцию. Она оживленно заверила в своем удовольствии тем, что получила в письме Густава известие о его полном здравии, и передавала «трогательнейшие пожелания» того, чтобы прошлые и будущие «труды» не отразились на нем как-либо неблагоприятно. Когда д’Альбедюлль дипломатично заверял, что король Густав, со своей стороны, выражал беспокойство относительно того, не потревожили ли драгоценного здоровья императрицы перенесенные в путешествии затруднения, Екатерина перебила его: «Я не почувствовала ни малейшей усталости от путешествия, но даже если бы и так, ради столь доброго дела я охотно бы вынесла трудности». Слегка обозначив таким образом презрение к неженке, Екатерина осыпала д’Альбедюлля знаками своего расположения, велела графу Шувалову показать ему дворец и пригласить осчастливленного дипломата к императорской трапезе.

Вот и все об истинных настроениях во время встречи во Фредриксхамне. Между тем довольно существенно, что перед своим отъездом оттуда Густав получил депешу со списком датского флота от посланника в Копенгагене Юхана Вильхельма Спренгтпортена, самого старшего из троих трудных в общении братьев. То был подробный перечень всех крупных судов с обозначением названий и количества пушек. Флот насчитывал 16 кораблей первого ранга, 12 второго и 6 третьего — всего 34, плюс 16 фрегатов, не считая меньших судов. Один линейный корабль второго ранга и третьего были, правда, отданы в пользование датской Ост-Индской компании и находились в плавании в Китай, но остальные, очевидно, находились в распоряжении командования в датских фарватерах. При виде этих цифр легко понять опасения Тролле и Эренсвэрда, поскольку датский флот будет сильнее шведского, если выйдет с копенгагенского рейда. Дания была колониальной державой, имевшей владения и в Ост-, и в Вест-Индии, и должна была иметь военно-морские силы, которые отвечали бы соответствующим задачам. Армия выглядела менее внушительно, будучи разбросана по Дании, Гольштейну и Норвегии, но ей тоже нельзя было отказать в значимости. Согласно сведениям Спренгтпортена, численность армии в Норвегии более чем вдвое превышала общую численность трех колонн, с которыми Толль предполагал вторгнуться в Норвегию — соответственно из Эстерсунда, Карлстада и Венерсборга.

Ко всему этому Густав III отнесся с упрямством, свидетельствующим о том, что он находился в состоянии, когда почти не воспринимал разъяснений об истинном положении дел. 10 июля он написал по письму к Толлю и Тролле, сообщая о своем возвращении в Стокгольм. Разница в нюансах выдает, что он был более откровенен с Толлем, чем с Тролле, но это не свидетельствует о слишком многом. В письме к Тролле настроения императрицы поданы более положительно, чем в том, что он написал Тошно: «Дружба, предупредительность и гораздо большая доверительность, чем в прошлый раз». Обоим адресатам Густав написал, что война между Россией и Турцией неизбежна, надо только подождать первых известий об этом, и тогда руки будут развязаны. Это должно произойти в конце июля или в начале августа, и тогда Густав должен будет находиться в Карльскруне. Раньше он, однако, там быть не может из-за своей руки. Толлю он добавил еще одно: если бы он, Густав, верил в предзнаменования, то боялся бы, «но неприятности и неудачи первой половины года могут быть возмещены успехами второй — впрочем, не по таким ли поводам предпринимаются или оставляются великие дела?»

23 июля генерал-майор Эверт Таубе, входивший в свиту во Фредриксхамне, написал Густаву из Медеви. Таубе встретился с Ульриком Шеффером, который, как оказалось, в подробностях знал план нападения. Попытка Таубе уйти от этой темы была Шеффером довольно сурово пресечена. Вся страна знает, что подготовка к войне относится к Дании, и об этом говорили министры иностранных держав в Стокгольме; британский министр — с озабоченностью. Шеффер полагал, что императрица хотела бы, чтобы Густав был занят войной с Данией, пока сама она сводит счеты с турками, чтобы потом вмешаться и посредничать при заключении мира, благоприятного для Дании. Таубе завершил письмо советом действовать безотлагательно, поскольку все планы короля открылись, и говорят, что Дания вооружается. Тролле написал уже 16-го и выражал свою радость по поводу благополучного возвращения короля, но настаивал на том, что промедление с началом действий грозит неудачей. Он задавался вопросом, нет ли какой-нибудь альтернативы нападению на Зеландию, которое теперь не может быть произведено раньше октября, со всеми сопутствующими осложнениями.

Что именно в действительности повлияло на Густава, сказать трудно. По-видимому, это Тролле, который по письменному вызову Густава от 29 июля приехал в Стокгольм и серьезно разговаривал с королем. 7 августа Густав писал Толлю из Дроттнингхольма, что Тролле был у него в прошлый понедельник. «Он очень настаивает на переносе на весну; я считаю всякие отсрочки в таких делах опасными, но поскольку он приводит много причин, для отвода которых мне недостает познаний, то я желаю провести с вами обоими совещание, на котором за один-два часа можно было бы принять более верные и безопасные решения, нежели за два месяца посредством корреспонденции». Посему Толлю надлежало явиться при соблюдении крайней секретности. «Я за исполнение дела в этом году; если внутренние обстоятельства в меньшем порядке, то внешнеполитическая конъюнктура весьма благоприятна».

На самом же деле все предпосылки, названные с самого начала обязательными, уже не оправдались. Планирование было затянуто, сведения о плане нападения просочились, Екатерина не дала никаких гарантий, и никакая война между Россией и Турцией не вспыхнула. Густав упрямо не расставался с ролью героя, но из того, что он вызвал Тролле на обсуждение, можно заподозрить, что он был готов дать себя отговорить. Что говорилось на беседе втроем с Толлем и Тролле, неизвестно, однако можно с уверенностью предположить, что Толль поддержал Тролле в требованиях отсрочки. Так и было решено. Первая heroica Густава III осталась мечтой.

И теперь, хотел он того или нет, он был вынужден ехать в Италию, как он якобы и намеревался сделать.

Рассуждения и поведение Густава III в 1783 году во время планирования войны заставляют поставить вопрос: не утратил ли он связь с действительностью? Был ли он вообще нормален, когда в воинственном бреду не прислушивался к аргументам своих более благоразумных советчиков?

Интересной подробностью этой игры является то, что именно Густав, а не Ульрик Шеффер, был прав в вопросе об отсутствии информации в Дании относительно грозившего нападения. Правда, датский министр в Стокгольме Ревентлов доносил о слухе об эскадре, которая вооружалась в Карльскруне, но категорически отвергал возможность того, что эскадра предназначалась против Дании. Кёнеманн, датский поверенный в делах, в депеше от 24 января 1784 года отклонял все подозрения касательно шведских планов нападения на Данию. Лишь в апреле 1785 года он получил от одного информатора копию тогда столь актуального плана нападения и очень разволновался. 10 февраля 1784 года он, правда, получил от англичан сведения о плане нападения, но английский министр в Стокгольме Роутон одновременно сказал ему, что никогда не верил слухам о войне и никогда ни слова не сообщал о них. Это был тот самый Роутон, который, согласно Ульрику Шефферу, был особенно взволнован в июле 1783 года. Пошел ли Шеффер на прямой обман, стараясь напугать Таубе, а через него короля Густава III? На этот вопрос невозможно ответить, но очевиден недостаток в это время у иностранных миссий связей в Швеции.

Между тем поведение Густава III следует оценивать по тому, что он и его советчики, как они полагали, знали, а не по тому, как обстояло дело в действительности. И на этом фоне Густав производит впечатление сомнительное.

Чрезвычайно трудно сказать, что в обществе прошлых времен было образцом нормального или ненормального поведения. Совершенно особенным является случай, когда роль играет король, приверженец французской классической драматургии. Нам, зная итоги внешней политики густавианского времени, легко сказать, что вся идея оккупировать Норвегию силами в 13 тысяч человек была абсурдной и что атака на численно превосходящий датский флот без уверенности в том, что может предпринять русский Балтийский флот, — безрассудной. Но именно реалистично мыслящий Толль нес ответственность за план похода против Норвегии, и сам Тролле сначала говорил, что план войны не является неосуществимым, пусть он говорил это и под нажимом желаний своего верховного военачальника. Такой трезво мыслящий военный как Таубе еще в конце июля настаивал на быстрой акции, но здесь надо принять во внимание, что он не был посвящен в детали плана.

Оценка Густавом внешнеполитических предпосылок была в значительных ее частях прозорливой. Его представления о слабости датского правительства были хорошо обоснованными, а блеф относительно доверительного взаимопонимания с Екатериной II, которое было целью его переговоров на свидании во Фредриксхамне, исходил, судя по всему, извне. Густаву нелегко было предвидеть, что французский кабинет станет очень решительно посредничать между Россией и Турцией, чтобы сохранить мир в восточном Средиземноморье и Юго-Восточной Европе. Ошибочность рассуждений Густава заключалась в его стремлении мановением руки устранить все препятствия, с которыми он столкнулся при попытках произвести полную подготовку, и в недостаточной искренности по отношению к ближайшим советчикам. Они не узнали, что Екатерина пренебрегла формальным предложением альянса, и, напротив, были осыпаны заверениями о русско-турецкой войне, которая уже является фактом. Ошибкой было и полное безразличие к тому, что весь Стокгольм и едва ли не вся Швеция догадывались о плане блицкрига на Зеландии. Все должно было пойти хорошо, как при государственном перевороте 1772 года, только надо действовать решительно. Густав находился под особым покровительством провидения.

Вот эта отправная точка всего предприятия — эгоцентризм такого масштаба, что мешал восприятию Густавом действительности, и побуждает усомниться в его психической уравновешенности. Провидение распорядилось так, что Тролле и Толль, как и в 1772 году, должны были помочь Густаву прийти к победе, а это означало бы славу и бессмертие. Эта воля провидения была так убедительна, что военные факторы утратили свою значимость — Тролле обеспечит постройку флота победой над врагом, а не строительством; Финляндию лучше всего защищать, лишив ее вооруженных сил, а Россия останется пассивной к нападению на ее союзника сначала благодаря заверениям со стороны императрицы, а потом из-за нападения Турции. Наиболее характерны, пожалуй, размышления Густава о «предзнаменованиях» в письме к Толлю, где появляется раздумье о том, что провидение должно обеспечить ему успех во второй половине года как компенсацию за кончину герцога Смоландского. Можно поразмыслить над тем, что бы сталось с его страной и народом, если бы перелом руки в Пароламальм не сдержал деятельности Густава и не обеспечил бы его к тому же правдоподобным мотивом для путешествия в Италию — поправить здоровье на курорте в Пизе. Здесь, бесспорно, вмешалось провидение или то, что потом назовут игрой случая.

Вера Густава III в провидение была вариантом детской религиозности. Эта вера была очень присуща ему в тот период его жизни, когда он был привычен к успеху. И потому он в самых роковых ситуациях играл поразительно легкомысленную роль.

В этом, однако, ему не уступал один из главных представителей военно-морского ведомства, Карл Аугуст Эренсвэрд. 22 июля 1783 года он писал своему другу Толлю: «Если из этого что-то выйдет, то было бы так хорошо, не вспоминая ни о чем, взять Данию». Если Швеция овладеет и Данией, и Норвегией, а русской державе надо будет подрезать крылья, то это не может случиться прежде, чем когда Швеция станет хозяйкой Зунда. «Если русские не выйдут из Балтийского моря, то у них не будет силы, и дело произойдет быстро». Если мы «будем драться на их берегу», то ощутим всю их силу. Нет, говорит убежденный житель Сконе Эренсвэрд, оставьте им Финляндию, они ничего на этом не выиграют — ни господства на Балтийском море, ни прохода через Зунд. Кроме того, Зунд будет засорен (загражден), а открыт фарватер Тролльхетте, и тогда ни одна держава не сможет атаковать Данию с побережья Северного моря, только Норвегию, что «тоже трудно для чужих». У Швеции должен быть один флот в Норвегии и один в Карльскруне, а Россия должна свой флот уничтожить, и вся торговля будет идти через «фарватер Тролльхетте». Русских нельзя тотчас же уничтожить, «их надо постепенно лишить сил». Толлю следует подумать вот над чем: «Если это удастся, ты обретешь почет; если не удастся, я все же не хочу позора, но черт меня побери, если не будет удачи. До свидания».

Эренсвэрд, подобно своему королю, видел миражи и тоже, как и он, утратил ощущение реальности.

Перед итальянским путешествием Эренсвэрд снабдил Густава III промеморией о «развитых искусствах в Италии», которую король, возможно, не прочел. В ней Эренсвэрд высказывается о различных народах, с которыми Густав встретится в пути: «У немцев Ваше Величество увидит большую склонность к украшениям, но Создатель отказал этому народу во вкусе. Француз много размышляет, обладает умением и вкусом, который радует, но служит лишь остроумию и женскому глазу. В верхней части Италии Ваше Величество увидит, как вовсю играют богатства церкви и вкуса, но во всем проявляются гений, новизна, достойная уважения чрезмерность. В Риме все то же самое, но куда более серьезно. В Неаполе видны нарядность, бессмысленные украшения, ребячество, но веселость и добро, которые могут извинить это».

Ум Эренсвэрда, открытый для эстетических впечатлений, не стал посредником, даже если промемория и была прочитана. Густав же надеялся увидеть в Италии классические древности и произведения, созданные позднее им в подражание. Кроме того, он ждал знакомства с музыкальной жизнью страны, особенно с оперой. Можно, однако, усомниться в том, что его ожидания были особенно напряженными. Путешествие было запланировано в спешке и не имело своим основным мотивом стихийного приятного времяпрепровождения. В начальной его стадии Густав капризничал и легко возбуждался, что отчасти можно отнести на счет больной руки и на неудобства, которые были связаны с тем, что он путешествовал инкогнито под именем графа Готландского, а потом графа Хагаского. Между тем в его сопровождение входил крупный скульптор Юхан Тобиас Сергель, 11 лет проживший в Риме и предназначавшийся быть чичероне среди художественных сокровищ. Он был горячо предан Густаву и заслуженно ценим последним. Также в качестве секретаря ехал государственный антиквар Гудмунд Ёран Адлербет, задачей которого было вести журнал достопримечательностей, чем явственно обозначались культурные амбиции Густава. Остальную путевую компанию составляли обер-штатгальтер Карл Спарре и любимцы Густава, в том числе более важный сановник Эверт Таубе, и кроме того приятные молодые люди: Густав Мауриц Армфельт, гоф-шталмейстер Ханс Хенрик фон Эссен и камер-юнкер Пейрон. Несколько особняком стоял Аксель фон Ферсен-младший, полковник французской армии, рассерженный на то, что пришлось оставить Париж, где он любил общество и обожал королеву. Он в соответствующей мере кисло отнесся к путешествию, но Густав ценил его.

Дома, в Швеции, Густав распределил руководство правительственными делами по нескольким комиссиям, из которых тайная военная комиссия была самой важной и предназначалась для осуществления подготовки к наступательной войне этого года. Ее весомыми членами были Тролле и Толль, между тем собственного военного министра Карла Спарре Густав удалил из комиссии, велев ему следовать за собой в Италию. Герцог Карл должен был принять командование в столице в случае волнений и по поручению риксрода; таким образом, его полномочия были ограниченными, и между братьями возник холодок, но ни в коем случае не настолько, чтобы Густав не полагался на Карла по-прежнему. Естественной центральной фигурой в остававшемся дома правительственном кругу был президент канцелярии Кройтц, который, однако, не смог добиться такого же влияния, как его предшественник Ульрик Шеффер. Густав постоянно писал Кройтцу во время путешествия через Германию, Тироль и Северную Италию — немножко о неудобствах, о визитах к княжеским особам и сановникам, еще об ужасных горных дорогах, но не о государственных делах. Их решение, если они были сколько-нибудь значительны, Густав оставил за собой. Кажется, ландшафт не произвел на него особенно глубокого впечатления. Судя по заметкам Адлербета, компания поторопилась оставить за спиной Альпы и с радостью приветствовала равнины Италии. В Пизе Адлербет сожалел о том, что монументальные здания «отмечены дурным вкусом средневековья» и что фрески в Кампо Санто несли отпечаток «несовершенного искусства средневековья». Вероятно, Адлербет передавал взгляды своего государя.

На водах в Пизе Густаву и его свите было до чрезвычайности скучно. По словам великого герцога Леопольда Тосканского, который переписывался со своим братом Иосифом II, на курорте Густав уединился, при визитах был недружелюбен и отказывался представить своих спутников. Густав, со своей стороны, нашел великого герцога хотя и весьма «вышколенным», но слишком простым и обыденным, как это следует из письма к Кройтцу. Между тем сочли, что курс лечения на водах благотворно подействовал на руку Густава, и сопровождавший его хирург Саломон составил оптимистический бюллетень.

А Густав ждал встречи с самим императором Иосифом, который должен был посетить Флоренцию и Рим. Император, со своей стороны, пытался избежать Густава. «Это человек бесхарактерный, фальшивый и, несмотря на лакировку духовности и познаний — ничто иное, как хвастун и неудачливый франт», — сообщал 13 ноября император своему брату. Иосиф прежде не встречался с Густавом III, и, стало быть, вся характеристика основана на слухах. Император был человеком принципов, кем-то вроде Крунскуга^[30] просвещенного деспотизма, и не желал избавляться от своих предубеждений.

И все же он не избежал встречи с Густавом не только на приеме, но и потом на обеде у великого герцога Леопольда во Флоренции и удовольствовался тем, что тайно и быстро уехал оттуда в Рим, лишив короля Швеции почтовых лошадей, которых держали для Густава наготове. Это принесло императору большое удовлетворение. Однако после встречи его выпады против Густава стихают. Возможно, императору больше нечего было добавить, а возможно, он нашел шведского короля более сносным, чем думал раньше. Они встретились также и в Риме. Густав, со своей стороны, занял более выжидательную позицию и не выказывал ничего иного, кроме взаимопонимания и доверительности между ними. То была поза, которая по крайней мере отчасти удалась; прусский министр в Стокгольме в начале 1784 года докладывал домой, что король Густав имел с императором очень дружественную встречу, и она вроде бы была устроена Екатериной II, чтобы перетянуть Густава на свою сторону от французского влияния. Берлинский кабинет знал лучше — встреча была любезной, но не сердечной, и император в письме отзывался о ней насмешливо.

В письмах из Рима к Тролле и Кройтцу Густав показал, что он на самом деле думает об императоре Иосифе: лицемерный агностик, соблюдающий внешние обычаи католического благочестия, не придавая им значения; макиявеллист, сосредоточенный на авантюрной международной политике. Изначально одностороннее презрение императора стало взаимным. Политически два монарха стояли очень далеко друг от друга. Но Густав твердо усвоил желательность всех возможных внешних проявлений сердечности между ними.

Недели, проведенные Густавом III во Флоренции до приезда императора были, кажется, очень удовлетворительными. Правда, его не принимали в частных домах — вероятно, как следствие его замкнутости в Пизе, — но он со своей свитой был тем свободнее. Он так и не раскрыл, почему избегал выводить ее в большой свет. Это поведение напоминает фредриксхамнское. Возможно, некоторых из свиты он считал недостаточно презентабельными; согласно великому герцогу Леопольду, Армфельт и Ферсен из-за своего высокомерия предстали в невыгодном свете. Возможно, Густав чувствовал себя неуверенно в окружении, в котором не имел дружеских связей. Он бродил по Флоренции, руководимый Сергелем, и осматривал произведения искусства и памятники архитектуры. Даже крепко державшийся своих принципов Адлербет нашел Флоренцию красивой. Армфельт свидетельствовал, что король заранее основательно изучил Флоренцию.

«Мне жаль Сергеля, — писал Эренсвэрд перед отъездом королевской свиты из Швеции, — мне жаль бедные шедевры на Капитолии и в Ватикане, на которые будут смотреть косые глаза Спарре, и Сергеля, которому придется давать разъяснения, и его королевское величество, который в спешке их не понимает». Сказанное развито подробнее: «Он исполнен огня, а древности исполнены устойчивости, он исполнен гениальности, а древности исполнены вкуса, он торопится, а древности требуют терпения». Этот вздох философа искусства, обладавшего глубокими познаниями, и поклонника античности попал, вероятно, в самую точку, но был все же несправедлив как суждение об обучаемости Густава III. Ибо он был преисполнен восторга перед виденными им произведениями античности и Ренессанса, хотя и испытывал на себе влияние традиционного вкуса. Самое прямое и наиболее сконцентрированное впечатление от пережитого он выразил в письме к герцогу Карлу от 9 декабря из Флоренции. На Густава бесконечно благотворно подействовали воды в Пизе, где было до смерти скучно. Теперь он вот уже 15 дней во Флоренции, где с теми вниманием и радостью, какую должен испытывать любитель искусства, осматривает сохранившиеся шедевры античности и времен правления Медичи. Но современное, из нынешнего времени, — безнадежно плохо, и эта Италия, колыбель искусств и науки, кажется, готова вернуться в варварство, из которого она вывела остальную Европу. Есть только один знаменитый живописец — Бартоли, и Италия не может похвалиться скульптором, который был бы достоин того, чтобы предстать пред взором Сергеля. Что до архитектуры, то современные здания, виденные Густавом, более достойны немцев, чем страны Витрувия и Палладио. Театр пребывает в состоянии глубочайшего упадка, и за исключением отдельных певцов, особенно Марчези, который действительно великолепен, опера невыносима; тамошние зрители более невнимательны, чем у нас на оперном балу. Наилучший театр был в Ливорно. Теперь Густав уже все видел во Флоренции и ждал приезда императора, чтобы потом продолжить путешествие до Рима.

Между тем у него состоялось важное знакомство — с принцем Олбанским, то есть Чарльзом Эдвардом Стюартом, некогда вождем шотландского восстания 1745 года и по-прежнему претендентом на британский трон; теперь он был уже старым, спившимся и жил во Флоренции. Густава взволновала встреча с этим князем, соединившим в себе все несчастья частного лица с королевскими, покинутым всеми в 62-летнем возрасте в чужой стране. Однако Чарльза Эдварда считали главой тайных орденов, прежде всего ордена вольных каменщиков, и Густаву благодаря проявленной им предупредительности и выделению пенсии удалось получить назначение в качестве преемника Чарльза Эдварда. «Я завершил начатые давным-давно переговоры и вчера подписал бумагу, которой Е[го] в[еличество] назначается: Esper a Corona Vindicata; надеюсь, мой брат понимает меня; с первым курьером я отправлю более подробное известие; относительно всего этого требую сохранять полнейшее молчание». Неизвестно, какой пользы для духовного или чувственного мира ждал от этого Густав. Шрёдерхейм позднее рассуждал, будто это назначение позволяло перенять притязания Немецкого ордена на Лифляндию, но такое объяснение кажется слишком притянутым за уши.

Густав намеревался быть в Рождество на заутрене в римском соборе Св. Петра, чему чуть не сумел помешать своей мальчишеской выходкой император Иосиф, угнав у Густава почтовых лошадей. Все же Густаву удалось, преодолев различные трудности, поспеть туда вовремя. Папа принял его с распростертыми объятиями: политика терпимости Густава к католикам и к прочим иноверцам в Швеции делала это сближение естественным. Впервые после Реформации правящий шведский король наносил визит папе, и Густав глубоко это осознавал. Ему понравилась эстетическая сторона обрядности католической церкви и, по сведениям от французского посла при святом престоле кардинала де Берни, Густав с большим, чем многие католики, почтением наблюдал позднее, в пасхальную неделю 1784 года, католические церемонии. Между тем он вызвал из Швеции придворного проповедника графа Таубе для проведения в Пасху службы и причащения по лютеранскому ритуалу, на что Папа дал соизволение, и это стало первым в истории проведенным в Риме лютеранским богослужением.

Пребывание в Риме проходило в изучении искусства и в светской жизни. По Адлербету, фрески Сикстинской капеллы весьма несовершенны и не вполне пристойны. Античные статуи в Ватикане, которые осматривались под личным руководством Папы в самый Новый год, доставили тем большее удовольствие. С точки зрения общества, Густав со своей свитой подпали под присмотр и влияние французского посла кардинала де Берни. Недоступность императора и обходительность кардинала обоюдно способствовали этой однобокости дипломатического общения, которое первоначально мыслилось, кажется, как довольно непредвзятое ознакомление. Екатерина II издалека тоже соблюдала видимость доверительной дружбы, обусловленную неопределенностью того, к чему могут привести противоречия интересов с Турцией. «Но если бы я мог выразить все дружественные чувства, всю нежность, испытываемые Ее императорским величеством к Вашему королевскому величеству и всему вашему высокому дому, которые всеми своими речами и всем своим обхождением со мной она благоволит проявлять, то сердце Вашего величества, столь высоко ценящего все исходящие от сей вышеупомянутой государыни знаки дружбы, было бы этим в высшей степени тронуто», — ворковал Нолькен в депеше от 17 октября, которая в Пизе была вручена королю лично в руки. Во всяком случае, Екатерина старалась внушить императору Иосифу, что личный контакт с королем Швеции может оказаться полезным. Это вовсе не подразумевало никаких иллюзий относительно того, что определяющие связи Густава должны были быть иными, чем традиционное согласие с Францией. Но доверительная по форме переписка между Густавом и нею поддерживалась, и монархи обменивались подарками.

Пребывание в Италии было одним из самых больших представлений, затеянных Густавом, и в действительности одним из самых бедных на события, ибо все события политического значения происходили в других странах. В Швеции довершались вооружение и планы отложенного нападения на Данию-Норвегию; посредством корреспонденции Густав принимал участие в шлифовке этих планов, пользуясь помощью Эверта Таубе как военного человека и сведущего советчика. После холодных встреч с императором Иосифом Густав начал готовить сближение с Пруссией, но уклончивая позиция Фридриха II сдерживала переговоры. Густав явно стремился создать впечатление, что занимает самостоятельную позицию в европейской системе альянсов и может выбирать между империями и Францией. Он сам по крайней мере время от времени верил в эту свою позицию, подбадриваемый приветливостью и французского двора, и российской императрицы. Он получил приглашение приехать в Париж как продолжение итальянского путешествия, и Екатерина приказала своим посланникам при итальянских дворах быть в распоряжении Густава. Если судить по тону писем Густава к Кройтцу, личные симпатии короля в конце 1783 года были на русско-австрийской стороне. Его старая вражда с Верженном давала о себе знать и еще больше разжигалась тем, что Верженн стремился посредничать в примирении Турции и России, а это прямо противоречило желаниям Густава. Он, напротив, хотел сохранить добрые отношения с французской королевской семьей. В общем и целом он считал нужным очаровывать правящие монаршие дома.

Следуя этому, он 29 января продолжил путь из Рима в Неаполь, чтобы посетить короля Фердинанда IV и королеву Марию Каролину, сестру императора Иосифа и Марии Антуанетты Французской. Там царили приветливые и непринужденные настроения, но отсутствовала какая-либо интеллектуальная атмосфера. Густав осмотрел произведения искусства, с трудом и неохотой поднялся на Везувий и побывал в Помпеях, Геркулануме, Сорренто, Амальфи и Пестуме. Испытанием для Густава стали любовь короля Фердинанда к охоте, бешеной верховой езде и физическим упражнениям, в то время как Армфельт чувствовал себя как рыба в воде и завоевал великую благосклонность королевской четы. В начале марта Густав со свитой возвратился в Рим отмечать Пасху. Политическая ситуация уже изменилась в нескольких важных отношениях, и это становилось все более и более очевидным.

Между Россией и Турцией было заключено мирное соглашение, означавшее триумф русской наступательной политики, так как Высокая Порта смирилась с оккупацией Крыма. Основная предпосылка Густава в его планах нападения на Данию, таким образом, исчезла. Чего не ведал Густав, когда в Неаполе получил известие о мирном соглашении от русского министра Разумовского, позднее аккредитованного в Копенгагене и Стокгольме, так это того, что Екатерина II уже узнала о тайных попытках шведского короля подстрекать через своего министра в Константинополе Хейденстама турок к сопротивлению. Это, совершенно естественно, произвело весьма отрицательное впечатление на Екатерину, которая теперь могла свободно располагать своими вооруженными силами, концентрируя их где угодно. В Стокгольме 13 марта от жестокой горячки скоропостижно скончался генерал-адмирал Тролле. Это означало, что среди военных советчиков Густава не стало выдающегося специалиста. Его преемник, Карл Аугуст Эренсвэрд, был в своем роде гениальным человеком, но не обладал реалистичным мышлением Тролле. Воля, которая одна только и могла удержать Густава от опрометчивого молниеносного нападения на Данию, более не существовала. Густав уже решил отказаться от планов нападения еще до того, как получил сообщение о кончине Тролле, поскольку русско-турецкое соглашение расстроило предпосылки к этому нападению. Он отдавал себе отчет в том, насколько более ограниченной стала свобода его политических маневров.

16 апреля Густав в обстановке строжайшей секретности встретился в одной из часовен собора Св. Петра с одним из ведущих дипломатов России Марковым, который был назначен русским министром в Стокгольме. Беседа имела большое значение для будущих отношений Швеции и России, и она показала, насколько суровее стал климат этих отношений. Согласно донесению Маркова императрице, которое является единственным наличным источником содержания этой беседы, Густав начал с повторного предложения о заключении семейного пакта такого же рода, какой он представил во Фредриксхамне. Было констатировано, что в окончательном тексте это будет означать, что Россия разорвет свой союз с Данией, а Швеция, со своей стороны, разорвет альянс с Турцией. Марков спросил, может ли Густав привести какие-либо пункты жалоб на Данию. «У меня на Данию жалобы вечные», — ответил Густав; она всегда проявляла по отношению к Швеции злую волю, коварство и предательство, и она с Россией участвовала по поводу Гольштейна в сделке, которая ущемила все права Густава. Правда, нанесенный ущерб не станет реальным, покуда не пресечется род великого князя, а это не кажется вероятным. Что касается Турции, императрице только что угрожали разрывом с этой державой. Никто не верит в продолжительность недавно заключенного мирного соглашения и никто не верит в то, что император разделит точку зрения императрицы по этому вопросу, не будучи уверенным в ее благодарности. Поэтому дружба или вражда Густава скоро могут стать важными для России, ведь он может угрожать Петербургу. Затем последовали долгие препирательства. Марков указал на потребность России в гаванях и на местоположение Дании как сторожа Зунда. Густав возразил, сказав, что датская армия развалена, а репутация ее флота меняется. Тогда Марков осведомился, намерен ли Густав завоевать всю Данию. Густав указал, что Марков уклоняется от темы, каковой является альянс между императрицей и им. Но Марков упорно держался своего предмета, утверждая, что Франция не позволит Густаву завоевать Данию. Импровизация в его, Густава, собственном стиле: он тут же согласился и заявил, что это должно успокоить Россию. Ведь в таком случае Швеция не нуждается в альянсе с Францией, возразил Марков. Согласно его рассказу, Густав тут начал «восторгаться» традиционной любовью шведского народа к Франции и ненавистью к Дании. Если бы сейчас императрица так желала Дании добра, сказал он, то она, пожалуй, могла бы дать ей компенсацию за Норвегию, скажем, в Германии? Этого Марков не пожелал принять всерьез, но Густав мечтал о будущем. Беседа завершилась извинением Густава за то, что из Италии ему надо ехать во Францию, что необходимо, так как его предыдущее посещение этой страны было столь внезапно прервано кончиной отца.

У Густава достало тщеславия заметить, что две великие державы спорят за его благосклонность и что он может выбирать предлагающую больше, заключил Марков. Сам Густав в кратком сообщении Кройтцу выражал удовлетворение беседой: на лукавство Маркова он ответил открытостью. Похоже, что Густав в интеллектуальном отношении при обмене мнениями с Марковым хорошо отстаивал свои позиции, но одновременно, как писал в своем донесении Марков, Густав полностью раскрыл свои намерения. Это могло бы сказаться роковым образом, но поскольку ситуация все же развивалась, то еще вопрос, много ли он потерял из-за своего стремления к самоутверждению.

Дело в том, что Екатерина вмешалась в развитие событий еще до того, как состоялась беседа в соборе Св. Петра. Густав в доверительном письме к ней из Неаполя спрашивал, не сообщил ли ей император Иосиф что-либо о своих впечатлениях о нем, Густаве. 17 марта Екатерина ответила из Петербурга, что император не писал о Густаве, но она уверена в том, что «заслуги не ускользнут от зоркого взора основательного гения, который всегда занят полезными вещами и не уделяет легкомыслию внимания иначе, как критический и глубокомысленный наблюдатель». Виртуозно наступив на любимые мозоли обоим монархам — легкомысленному интригану и зануде, Екатерина перешла к пожеланиям Густаву счастливого пути во Францию, описанию голода на Севере и передаче слухов о том, что Густав готовится к завоеванию Норвегии либо же к нападению на Россию и захвату Петербурга, что Екатерина, по ее словам, отвергает как фантом. Письмо завершается выражением Густаву благодарности за участие, которое он «как друг и родственник принимает в улаживании моих разногласий с Портой». Все содержание письма сводилось к тому, чтобы любезными выражениями раздавать болезненные оплеухи. Императрица более не зависела от спокойствия на своем северном фронте и не нуждалась в том, чтобы притворяться дружелюбной.

То был конец дружественной переписки между нею и Густавом. Он получил это письмо 10 мая в Венеции и ответил уже на следующий день. Ответ был ничего не выражающе дружественным, но с его стороны это был конец сердечного контакта, которым Густав так восхищался.

Он покинул Рим 19 апреля и через Венецию и Парму поехал на запад, в Париж. Один-единственный маленький дипломатический успех мог он записать на свой счет в итальянском путешествии: в Риме он в Пасху с дозволения Папы провел лютеранское богослужение. Если отвлечься от мистического наследства Чарльза Эдварда Стюарта, Густава преследовали неудачи, разрушившие все его возможности вести политику балансирования. Дружба с Францией, мило поощряемая кардиналом де Берни, была единственным, что оставалось.

Густав оптом закупил античные статуи, отобранные его придворным агентом Пиранези, которого Сергель презирал до отвращения. Сам Сергель руководил лишь несколькими покупками и, кроме того, посредничал в установлении контакта с крупным живописцем-декоратором Депре, которого Густав уговаривал занять должность в Стокгольме. В остальном итальянское путешествие Густава III было окружено ярким ореолом культуры, который еще не исчез.

Во время пути на запад Густав посетил в Турине королевскую чету Сардинии. Визит прошел удачно, и знакомство с королем Амадео принесло удовлетворение, хотя королева, по Армфельту, была глуха и выглядела словно стрекоза. В Генуе Густав и его свита тоже были приняты с большими церемониями. Оттуда путешествие продолжилось на небольшое расстояние морем. Через Монако и Антиб в каретах приехали в Лион, где Густав благосклонно осмотрел шелковые фабрики, слияние рек Рона и Сона, а также воздушный шар. Его ждала депеша от Кройтца, в которой президент канцелярии с обычным лирическим восторгом описывал, как высоко французы должны оценить короля Густава. Он же в свою очередь написал Кройтцу, что теперь во Франции он чувствует себя как будто возвратившимся домой, в свое отечество. Его чувства отчасти определяла легкость свободного владения языком этой страны, но не приходится сомневаться в том, что Италия для Густава была слишком экзотической. Он видел ее отсталой страной с блистательным прошлым, между тем как Франция была образцом для Европы, несмотря на жесткую критику, которую Густав в самые последние годы адресовал ее политике. Теперь он снова зависел от ее поддержки и дружбы и, как всегда, без сколько-нибудь больших колебаний последовал своим чувствам в том, что ему диктовал оппортунизм.

Шведское представительство в Париже после отзыва домой Кройтца было несколько двусмысленным. Послом был Эрик Сталь фон Гольштейн, получивший этот пост благодаря заступничеству французской королевской четы и чтобы жениться на дочери очень богатого финансиста Неккера, Жермен, ставшей впоследствии столь знаменитой мадам де Сталь. Чтобы иметь в посольстве своего собственного доверенного человека, Густав III поместил туда Нильса фон Русенстейна в качестве ближайшего к Сталю лица и секретаря посольства и получал от него отдельные депеши. Двойное руководство до сих пор не привело к политическим осложнениям, но имелось некоторое различие в вопросе о контактах. Русенстейн представлял в миссии большую культурную традицию, а единственным, что роднило Сталя с литературой, являлось его супружество. Для соблюдения интересов Швеции вышло удачно, что король Густав сам появился на парижской сцене, дабы развеять то недоверие к его намерениям, которое посеяла встреча во Фредриксхамне.

7 июня Густав прибыл в Версаль, неожиданно для французского королевского дома. Король Людовик XVI тотчас прервал охоту и поспешил во дворец, чтобы поприветствовать шведского гостя. В последующие дни Густав встречался и общался с членами королевского дома, прежде всего с королевской четой, но также и с братьями и сестрами Людовика. 9 июня Густав уехал в Париж, и началась беззаботная светская жизнь. Густав познакомился со всем высшим обществом, из коего некоторых он уже знал прежде, например графиню де Буффдер, а с другими познакомился в этот раз. Он осматривал достопримечательности — собрания произведений искусства в Лувре и новую ?cole de Chirurgie^[31], присутствовал на собрании Французской академии, где к нему как к преемнику великих Густавов была обращена выспренная речь, но прежде всего он посещал театры. Там его стихийно чествовала публика, и он явно сделался популярной приметой парижской жизни. В частности, он дважды смотрел «Свадьбу Фигаро» Бомарше, самое первое представление которой состоялось в 1783 году, она шла с аншлагом, о ней много спорили и высоко ее ценили за критику общественных явлений. Не похоже, чтобы Густава III это возмущало.

В общественной и культурной жизни Парижа Густав был как рыба в воде. Но посещение Франции на обратном пути домой из Италии планировалось не как увеселительная поездка; оно было звеном в политике международного равновесия, проводимой Густавом, звеном вдвойне важным теперь, когда русская альтернатива оказалась иллюзией. От Кройтца еще весной приходили донесения со сведениями о тревожных слухах. В апреле произошел государственный переворот в Дании, где молодой кронпринц Фредрик взял власть и образовал новое правительство, министром иностранных дел в котором стал Андреас Петер Бернсторфф, между тем как вдовствующую королеву Юлиану Марию и ее министра Гульдберга лишили всякого влияния. Кронпринц Фредрик развил удивительно энергичные действия, имевшие, в частности, целью укрепление обороноспособности Дании и Норвегии. По слухам, он стремился к альянсу с Пруссией. Из России сообщалось об угрожающих передвижениях войск близ финской границы; правда, большинство таких сведений не нашло подтверждения, но ситуация представлялась худшей, чем при отъезде Густава. Он сообщил Кройтцу, что угроза со стороны России укрепляет его в намерении вести очные переговоры с французским двором, но, с другой стороны, он не хочет допустить, чтобы прервались все связи с обеими империями и чтобы он оказался полностью предоставлен на милость Франции.

В сравнении с ситуацией, какая была при его первом посещении Франции, теперь собственные возможности Густава были неизмеримо лучшими. Он был хозяином в своей стране, правда, не обладавшим неограниченной властью, но крепко державшим в руках правление. Сухопутные и морские военные силы были уже вооружены и постоянно совершенствовались. С другой стороны, его связи в Версале не были сейчас столь добрыми, как тогда. Отечески доброжелательного к Густаву Людовика XV и герцога д’Эгильона сменили незначительный Людовик XVI, имевший мало общего с Густавом и находившийся под сильным влиянием своей австрийской супруги, и Верженн, давний противник и критик Густава. Но при существующем положении дел Францию можно было использовать в качестве эффективной поддержки для Швеции, зажатой, как обычно, между враждебно настроенными соседями.

Еще до приезда Густава Сталь фон Гольштейн завершил небольшие переговоры. Франция искала шведской гавани с правом складирования французских товаров в обмен на один остров в Вест-Индии, которого добивался Густав III. Он хотел иметь Тобаго, но Сталю удалось получить лишь остров Сен-Бартелеми, экономически самый никчемный из Малых Антильских островов и тщательно выбранный французским кабинетом именно за это свое качество. Взамен Франция получила право складирования товаров в Гётеборге, который можно было считать самой выгодной для данной цели шведской гаванью. Договор не стал шедевром дипломатии Сталя. Важнейший вопрос о том, что может дать новый пакт о дружбе и взаимопомощи, целиком зависел от способности короля Густава использовать ситуацию.

Возможно, создавалось впечатление, что он был очень популярен среди парижских народных масс. Перед ним преклонялись, адресуя ему стихи, как «полубогу», перед поднятым занавесом на представлении «Свадьбы Фигаро»; считали, что к нему благосклоннее, чем к другим, относилась актриса мадемуазель Контат, игравшая Сюзанну, и Бомарше восхвалял его в неумеренных выражениях, и все это едва ли подняло акции Густава при версальском дворе. Но его атакующее очарование в обществе оставило свои следы. Недовольство Верженна по отношению к Густаву оставалось, но, если судить по одному записанному размышлению, получило оттенки: по крайней мере признавались превосходный французский язык Густава, легкость речей и обходительность, особенно со старшими дамами; одновременно признавалось, как записывает Верженн, что шведский король не обижался в Париже на критику и даже сатиру. Однако наиважнейшим было впечатление, произведенное Густавом на королевскую фамилию. В конце пребывания Густава в Париже Сталь докладывал Кройтцу, что шведский король стал более популярен при дворе в конце своего пребывания во Франции, нежели был в начале. Это отчетливо проявилось на переговорах, проводившихся на высшем уровне между двумя монархами об условиях взаимопомощи между их странами.

Для Густава было чрезвычайно важно, ослабить финансовую напряженность получением увеличенных субсидий, дабы можно было завершить снаряжение его вооруженных сил. Поначалу это было отклонено; на совещании 6 июля, на котором присутствовали Верженн и Бретель, король Людовик установил неизменными условия альянса 1773 года: помощь в случае войны двенадцатью тысячами человек пехоты, необходимой артиллерией, двенадцатью линейными кораблями и шестью фрегатами; вместо этого могут быть выплачены деньги в случае, если эти военные силы не смогут быть эффективно предоставлены в распоряжение Швеции. Но если Великобритания будет в числе держав, с которыми Швеция вступает в войну, то военно-морские силы не предоставляются и наличные деньги вместо них — тоже. О какой-то другой денежной помощи речи не будет.

Ответом Густава на это стало личное письмо от 11 июля, в котором он красноречиво и ясно изложил, насколько дорогой традицией была дружба с Францией для Густава I и Густава II Адольфа и насколько неотступно он сам следовал этой традиции. Острая угроза со стороны его соседей теснит сейчас единственного союзника Франции на Севере, почему и является необходимой требуемая денежная помощь. Король Людовик уже на следующий день ответил любезно, смущенно и уклончиво. Но 13 июля Густаву удалось убедить министра финансов Калонна и Верженна согласиться на предоставление значительных субсидий: 1 200 000 ливров в год на протяжении пяти лет. Это было подтверждено королем Людовиком в письме к Густаву от 14 июля и вошло в окончательный текст трактата об альянсе и субсидиях от 19 июля. Ответным обязательством явилось предоставление Швецией в случае войны вспомогательной эскадры из 12 линейных кораблей.

То был значительный дипломатический успех, на который Густав мог оглянуться, когда 20 июля отправился из Парижа домой. Пребывание в Париже было омрачено гибелью на дуэли его любимца Пейрона. С другой стороны, Густав был в восторге от многих эстетических переживаний, в частности, от праздника в «hameu»^[32] королевы в Трианоне. Французские связи Густава возобновились, и он до предела использовал их в финансовом отношении. Сейчас от него зависело, как распорядиться возможностями, которыми он располагал. Балансированию между великими державами пришел конец.

Он никогда больше не увидит Франции, этой своей «второй родины».

В Швеции в 1784 году после нескольких неурожайных лет и после исключительно холодной и долгой зимы свирепствовал голод. Несмотря на усилия специальной хлебной комиссии по сбору и поставкам продовольствия, «целые провинции были истощены», особенно в северном Сконе, Халланде, северо-западном Смоланде, Эстеръётланде и Даларна и в северной и восточной Финляндии. Ели не только хлеб с примесью луба, но и солому с крыш, которую делили со скотом. Долгие зимние холода привели к ужасающим последствиям. Даже продажа армейских запасов в Финляндии крестьянам и прекращение полковых сборов и генеральных смотров принесли лишь временное облегчение. «Народ страдает и умирает без жалоб», — писал Кройтц Густаву III, однако локальные волнения имели место. Количество заключенных браков и рождаемость упали гораздо ниже обычного, а смертность возросла в соответствующей степени. В мае 1784 года в Стокгольме была введена система распределения приютских детей по стране на содержание — официально главным образом для пользы их здоровья, но в действительности дабы уменьшить острую нехватку рабочей силы в земледелии.

Голод сделал долгое зарубежное путешествие Густава III еще менее популярным, чем оно могло быть при других обстоятельствах. Оно воспринималось как увеселительное, каким, собственно, изначально и предполагалось быть, когда его целью был военно-морской камуфляж, и это повлекло за собой неприятные последствия. К тому же пронесся слух, что король у Папы в Риме подумывал поменять веру и перейти в католицизм, что было еще хуже легкомыслия и развлечений. Слухи были опровергнуты, но все это явилось симптомом отчуждения между королем и народом. Возрастающее число критиков сокрушалось о больших расходах на путешествие, в то время как было жизненно важным где только возможно закупать продовольствие.

Возвращение Густава из Парижа было рекордно скорым: спустя 11 дней, 2 августа 1784 года, он уже был в Стокгольме. Согласно единодушным свидетельствам, он пребывал в кошмарном настроении. Он худо отзывался о французском кабинете и о Марии Антуанетте, и это привело окружение Густава к ошибочному выводу о том, что во Франции его постигли тяжелые дипломатические неудачи. По свидетельству Шрёдерхейма, Густав был недоволен тем, что приятный и безобидный Кройтц приобрел популярность как руководитель временного правительства; при существующих обстоятельствах это было похоже на фокус. Герцогиня Хедвиг Элисабет Шарлотта была удивлена и уязвлена тем, что король постоянно держал себя с нею неприветливо. Это последнее было, возможно, связано с попыткой герцогской четы отдалиться от двора и вести уединенную жизнь в замке Русерсберг. Герцог Карл объявил об этом решении, когда еще Густав находился во Франции, мотивируя решение необходимостью в экономии — его финансы опять были на пределе. Густав написал Карлу, настоятельно прося этого не делать: он подчеркивал, что Карл, в отличие от Фредрика Адольфа, всегда был особенно близок с ним, Густавом, и обещал уладить его дела. Возможно, Густав подозревал герцогиню в том, что именно она настояла на решении удалиться в Русерсберг — теперь она более, чем прежде, была другом своему мужу и была близка с семьей Ферсенов, так как дружила с Софией Ферсен. Но реакцию Густава проще всего объяснить переходом к жизни, которая после Парижа должна была казаться застойной. Он с головой ушел в занятия придворным театром и планами строительства и должен был подвергнуть пересмотру свою внешнюю политику.

Ситуация на Севере изменилась не только вследствие того, что улаженный конфликт с Турцией развязал России руки на севере, но и потому, что датский кронпринц Фредрик достиг совершеннолетия и 14 апреля совершил мирный государственный переворот. Слабое и вялое правительство вдовствующей королевы Юлианы Марии было заменено более компетентными людьми. Сам кронпринц, фанатически влюбленный в военное дело, энергично повышал боеготовность датских вооруженных сил — сухопутных и морских. Поскольку и в Копенгагене, и в Петербурге располагали смутными сведениями об угрозе, которую в 1783 году Швеция представляла для Дании-Норвегии, обе союзные державы весной 1784-го приняли по отношению к Швеции угрожающую позу. Густав III, который попридержал осуществление своих завоевательных планов, но вовсе не отложил их надолго, теперь был вынужден соблюдать осторожность, а она прежде всего предполагала завершение снаряжения флота и армии.

К ухудшившемуся положению на Севере добавилась усилившаяся неустойчивость положения на континенте. Император Иосиф II хотел, с одной стороны, укрепить свою власть в Австрийских Нидерландах, нынешней Бельгии, с другой — обменять эту страну на Баварию, приобретение которой весьма укрепило бы наследные австрийские земли. Во-первых, эти планы продолжали вести к войне между императором и Голландией, во-вторых, они втягивали Францию и Пруссию в энергичные старания сохранить мир и статус-кво. При все этом голландская сторона предприняла попытку завербовать шведский армейский корпус за оплату наличными. Густав с удовлетворением смотрел на то, что его союз с Францией распространяется на Голландию; это могло принести субсидии и обещания предоставить в случае войны вспомогательную эскадру, между тем как предоставление наемного войска не вязалось с достоинством Швеции.

Вся затея ушла в песок, и это вызвало в Густаве некоторое раздражение на версальский кабинет, который, с его точки зрения, пренебрег интересами Швеции. Последовавшие между великими державами переговоры принесли ослабление напряженности в отношениях между Францией и Россией, острые противоречия между Пруссией и Австрией и сближение Пруссии с Францией. Густав III не был доволен тем, что Швеция стала менее нужна Франции.

Вследствие такого развития событий ему приходилось все больше полагаться лишь на собственные ресурсы Швеции.

31 января 1785 года состоялось заседание военной экспедиции (комиссии) под руководством короля. Толль выбрал этот день для одного из своих неприятно откровенных выступлений. Он поднял вопрос об аккорде, то есть системе, при которой офицеры покупают полномочия занимаемой ими должности.

Это, сказал Толль, привело к ситуации, чреватой непредсказуемыми последствиями. Тот, кто заплатил за свои полномочия больше, чем имел денег, то есть влез в долги, чтобы их купить, по сути дела оказывается вынужден искать возмещения за счет короны и службы. И, пожалуй, «сомнительно», что в случае войны отец семейства будет сражаться «с хладнокровной храбростью», зная, что лишь от его собственной жизни зависит, есть ли вообще какие-нибудь средства у него самого, его семьи и его родственников и могут ли его жена и дети рассчитывать на содержание. Кроме того, ограничивался свободный выбор его королевского величества при предоставлении должностей и разрушалось дворянство государства, поскольку дворяне должны все жертвовать на продвижение по службе своих детей и, следовательно, экономить на их образовании и воспитании и не в состоянии оставить после себя какие-то средства, которые дали бы потомкам возможность жить с соответствующим их сословию достоинством. Посему Толль желал упразднения аккорда по следующей системе. Исполнение обязанностей полковника и подполковника должно давать право на аккорд, но для каждой такой должности суммы покупки должны устанавливаться по принятым расценкам. Для всех остальных военных должностей аккорд должен быть запрещен, но те, кто занимает посты по аккорду ныне, должны получить компенсацию из армейской пенсионной кассы в размере тех же сумм, которые они заплатили. Вся наличность пенсионной кассы должна быть отведена для этой цели.

Густава III напугало это неприукрашенное описание коррумпированности офицерского корпуса. Однако, он заявил, что не представляет, будто аккордная система порождает малодушие в народе, который под бременем даже куда больших трудностей всегда руководствовался честью и никогда еще не был побежден, если его вел сам король. Следовательно, успех шведского оружия в данном деле мотивом не является, но прочих приведенных причин достаточно для осознания того, что надо принимать какие-то меры. Однако Густав был более склонен к средствам мягким, чем решительным, и сомневался в возможности установить действительные суммы покупки самых последних аккордов. Кроме того, он не хотел разорять пенсионную кассу. Поскольку суммы аккордов были увеличены прежде всего затем, чтобы аккорды могли покупать представители недворянских сословий, Густав хотел объявить, что никому другому, помимо дворян, не будет предлагаться занимать должности в ряде полков. Таким путем, по мнению короля, аккорды сами собой исчезнут.

Здесь иллюзии Густава III предстали в самом неприкрытом виде. Как он с фактами в руках мог обосновать утверждение, что шведский народ никогда не побеждали, если его вел король, уже само по себе вопрос. Вера в дворянскую бескорыстную готовность к жертвам сохранится в нем ненадолго; он и здесь обнаружил поразительную готовность принимать желаемое за действительное. В результате предложенная реформа была застопорена.

15 марта военная комиссия обсуждала доклад обер-адмирала Эренсвэрда о работах, произведенных в 1783 году в Карльскруне. Густав принял этот доклад за отправную точку для острой критики Шалмана, который старался на длительный срок спланировать строительство новых судов, с тем чтобы получить много готовых корпусов кораблей без прочего вооружения, в то время как поставки дуба могли вот-вот исчерпать государственный кредит. Естественно, что Шалман мыслил как кораблестроитель, но от Эренсвэрда ожидали более государственного мышления. Вопрос был в том, располагает ли флот большим числом готовых к службе кораблей, чем в прошлом году, а политическая ситуация в Европе была такова, что Его королевское величество не мог знать, будет ли через несколько месяцев война или мир. Густав хотел иметь перечень тех кораблей, которые могли быть готовы к службе к июлю, и перечень тех, которые будут в состоянии выйти в море к осени. Эренсвэрду и Толлю надлежало посоветоваться между собой относительно того, как сухопутная армия будет содействовать военно-морским силам в обоих вариантах — войны с Данией и войны с Россией.

Эренсвэрд заявил, что будет руководствоваться королевскими приказами, но надеется, что перечни готовых к службе кораблей дадут Густаву лучшее представление о военно-морских силах государства. На самом деле у него были все причины разволноваться от полученного выговора. План великого кораблестроителя Шалмана предусматривал значительное усиление флота за срок в несколько лет, но в 1785 году флот не был готов к войне. Король Густав принимал в расчет только политические возможности. И здесь он был в плену иллюзий и выдавал желаемое за действительное.

Именно австрийско-нидерландский конфликт и собственная склонность Густава вмешаться в него на голландской стороне делали политическое положение в Европе столь неустойчивым. На совещании военной экспедиции 15 марта обсуждался и план Толля обороны на суше, который, в частности, имел целью проведение в Швеции так называемого пассволанса, как это ранее было сделано в Финляндии посредством специальных договоренностей; суть в том, что корона за особую плату перенимает от держателя рустхолла обязательство обеспечивать поселенных солдат снаряжением, вооружением и продовольствием, когда они отправляются на полковые смотры или в поле. План Толля был одобрен, как и ликвидация крепостей Бохус, Мальмё и Карльсвэрд на Готланде. Уничтожение названной последней крепости должно было обосновываться тем, что флот теперь настолько силен, что крепость на Готланде не нужна. На фоне только что сделанного Густавом признания неготовности флота это стало еще одним иллюзионистским номером. Спустя четыре месяца Толль назвал вещи своими именами, сообщив в военной экспедиции, что по решению Его королевского величества Готланд будет предоставлен на произвол судьбы; это отменяло предыдущее решение о срытии крепости Карльсвэрд и было вполне в духе короля Густава. Правда звучала слишком скверно.

Но в марте это было звеном в прочных оборонительных построениях для защиты с востока. 17 марта Эренсвэрд и глава фортификаций Херманссон представили план необходимой обороны Финляндии — до тех пор, пока не успеют перебросить шведские войска и можно будет перейти к наступательной войне. Здесь все зависело от взаимодействия между армией и армейским флотом, которые должны были стать правым флангом обороны побережья Финского залива. Главная армия должна была занять позиции у дороги между Гельсингфорсом и Коски, имея за спиной Тавасттус. При преобладающих силах противника армия должна отступить к Эстерботнии и предоставить нюландцам оборонять Гельсингфорс и Свеаборг. Зная частное мнение Эренсвэрда о ненужности Финляндии, возможно, без удивления увидим в этом плане предтечу плана отступления Клингспура в 1808 году, который был набросан как раз еще Эренсвэрдом. Прежде всего планирование свидетельствует, однако, о том, что сосредотачивались на войне на западе. Лагерь в Бунарпсхеде в Сконе, спешка с заключением соглашения о пассволансе в Швеции, который должен был сократить сроки мобилизации войск, шпионская поездка майора Функа в Норвегию — все говорит об этом направлении. Между тем, теперь не было речи о каких-либо планах войны в ближайшем будущем. Когда Эренсвэрд 2 мая представил требуемый отчет о боевой готовности флота, согласно которому можно было рассчитывать на 20 линейных кораблей и 7 фрегатов, король Густав заявил, что в настоящее время положение дел в Европе обнаруживает более мирные перспективы, чем несколько недель тому назад, и он надеется, что в этом году флоту не понадобится выходить в море.

На самом деле ситуация была настолько изменчивой, что Кройтц настойчиво убеждал Густава сближаться вместо России с Данией — альянс с Россией вызывал у Кройтца с его сугубо профранцузской ориентацией отвращение. Похоже, что толчок к таким разговорам дал Кройтцу французский министр в Стокгольме маркиз де Пон, так как в интересах французского кабинета было предотвратить исполнение известных планов Густава воевать против Дании. Это предложение вовсе не попало на благодатную почву; 30 мая король ответил, что инициатива в этом направлении с предполагаемой поездкой в Копенгаген противоречит его личным склонностям. У России была тысяча причин объединиться со Швецией, если бы она, Россия, не была ослеплена высокомерием; Дания, напротив, при первом удобном случае предаст Швецию. В качестве примера Густав ссылался на Акселя Уксеншерну. Датский кронпринц — круглый ноль, его кабинет министров раболепствует перед Россией и не имеет ни мужества, ни мозгов, ни денег, но тщеславие не позволит датскому кабинету отказаться от титула короля двух государств.

Густав определенно считал датский отказ от Норвегии единственной основой прочного согласия между Данией и Швецией.

Он и Толль как раз в это время были заняты тайным делом, которое больше напоминало приключенческий роман, нежели серьезную политику. В июне Толль был отправлен в Копенгаген с официальным заданием и сумел вступить в контакт с вдовствующей королевой Юлианой Марией, которая руководила правительством до совершенного кронпринцем государственного переворота и теперь содержалась в изоляции в замке Фреденсборг. Толль передал ей письмо от короля Густава и на свой страх и риск изложил еще вымышленную историю о том, что кронпринц и его советчики готовят по отношению к вдовствующей королеве акцию мести в наказание за то, что она свергла и унизила королеву Каролину Матильду. Напугав этим вдовствующую королеву, Толль уговаривал ее бежать в Швецию и искать поддержки у шведского короля. Толлю нравилось играть главную роль в плутовском романе, и тому свидетельство его рассказ о революции в Кристианстаде в 1772 году. Другой вопрос, насколько правдив был этот рассказ.

Так или иначе, но Густаву III он понравился. В письме от 3 июля он не находил слов, чтобы выразить свое удовлетворение «ловкостью», с которой Толль выполнил в Дании его поручение. Только что представленный бароном Функом отчет о положении в Норвегии показывал, что с этой страной «дело за малым»: «эту корону надо брать в Копенгагене; я давно уже так думаю и теперь еще больше в этом убедился». Пробудить республиканскую мысль в Норвегии легко, но кто знает, будет ли она развиваться в нужном направлении и, кроме того, ею могут заразиться в Швеции, где с этой заразой покончено так недавно. «Прощайте, мой дорогой Толль, — завершает он письмо, — хорошо готовьте кашу, заваренную вами в Фреденсборге, тогда мы скоро воспользуемся результатами дела, которое вы столь быстро уладили».

Для этого Толлю следовало вернуться в Копенгаген, и Густав инструктировал его в письме от 15 июля. Письмо выдает состояние аффекта — не проставлены надстрочные знаки над большинством букв ?, ? и ?. «Всему прочему я предпочитаю революцию, — пишет Густав. — Полагаю ее возможной, если у короля Дании теперь, как и прежде, нет в Фредриксборге охраны, а если она сейчас и есть, то дело легко можно осуществить в самом Фреденсборге, если королева пригласит его и кронпринца на обед, а когда окажется, что персона короля в ее руках, она возьмет на себя правление. Но мы хорошо понимаем, насколько эта власть будет непрочной и насколько необходимой окажется тогда поддержка Швеции. Если же это не удастся осуществить, то хорош будет и побег, но я предпочитаю революцию, ибо она может привести к гражданской войне, и мы сможем принять в ней участие более, чем одним, способом, без того чтобы это называлось — вести войну. Кроме того, настоящий проект предстает перед Европой исключительно как средство отделить Данию от России, а не как стремление к завоеваниям, но конец и результат будут теми же: когда во времена Дмитриев Якоб Делагарди господствовал в России, речь шла об унаследовании престола так называемым законным правителем, а великими князьями были избраны Густав Адольф с братом». В знак того, что Толль облечен полномочиями, с письмом посылался «оригинал» королевы; сильный испуг и превосходная перспектива обрести власть и репутацию — вот два стимула, которые далеко заводят принцев, но еще дальше — женщин. Письмо завершается сообщением о том, что Эренсвэрд в Карльскруне, фон Карлссон в своей усадьбе, а Кройтц в Медеви, где он говорит и думает только о карусельной игре. Это означало, что из членов военной экспедиции только сам Густав и Толль знали о новом секретном деле.

Оно двигалось ни шатко, ни валко и в значительной степени существовало лишь в воображении Толля и Густава. Оно и было быстро и легко похоронено, не оставив сколько-нибудь глубоких следов. Толль никогда больше не был представителем у королевы Юлианы Марии. Им стал один врач, возможно, врач Густава француз Мартино, передавший письмо от короля. Вдовствующая королева ответила тотчас же: она рассчитывает на дружбу к ней короля Густава и просит его особенно проявить ее, запретив Толлю ездить к ней; она скорее пренебрежет всем, нежели позволит нарушить покой своего тела и души, который теперь милостью Божией обрела. Вероятно, у нее были собственные каналы информации, по которым она смогла проверить сведения Толля о покушении на нее и разоблачить этот обман. Но, как это было вполне характерно для Густава, он не сразу расстался со своей мечтой: согласно полученным им известиям, в Дании готовились «большие сцены». Путешествие наследного принца Фредрика в Германию с посещениями Шверина и Берлина, по-видимому, стало причиной резкого обмена мнениями между вдовствующей королевой и кронпринцем, и ненависть к нему со стороны приверженцев вдовствующей королевы и общая неприязнь усилились, вместо того чтобы ослабеть. Всем этим Густав поделился с Толлем в письме от 25 августа и просил его внимательно следить за интересными новостями из Дании и сообщать о них. В постскриптуме Густав провозглашал, что он не знает, но предчувствует висящий в воздухе заговор против существующего правительства, который не замедлит разразиться. В таком случае Густав доволен, что не принял в этом деле участия, но может извлечь из него пользу. Его воображение разыгралось. Выгоды, извлеченные Густавом II Адольфом из великой смуты в России были манящим примером, а президент канцелярии Кройтц со своими карусельными играми и предложениями о сближении с Данией был очень далеко.

И станет еще дальше, ибо спустя два месяца скончается. При всей своей поэтической восторженности он являлся сдерживающим элементом в окружении Густава III; его авторитет зиждился не на личном расположении короля, а на долгой карьере дипломата и высокопоставленного чиновника. Пропасть между людьми короля и его дворянскими критиками расширилась.

На совещаниях военной экспедиции поздним летом и осенью обсуждались, с одной стороны, предложение Толля о соглашениях относительно пассволанса с держателями рустхоллов некоторых полков, с другой — сделанные Эренсвэрдом и фон Карлссоном расчеты расходов на строительство в ближайшие годы новых кораблей. В мае оказалось, что подсчитанная Эренсвэрдом сумма, потребная на обновление флота в течение трех лет, нереальна, о чем король Густав милостивейше его известил. 14 сентября они представили новый расчет, который в основном исходил из того, что трехлетний план растягивается на шесть лет, но в конечном результате будет построено значительно больше фрегатов. Это было королем одобрено, что следует рассматривать на фоне постоянно актуального для него плана приобрести в Копенгагене Норвегию. План молниеносного нападения, бывший актуальным в 1783 году, теперь был снят с обсуждения. Вместо него сосредоточились на постоянной готовности к войне, избегая любых действий, которые могли бы быть истолкованы как наступательные. Отсрочка со срытием крепости в Карльсвэрде на Готланде и перенесением ее запасов в другие фортификации была, следовательно, объяснена Толлем тем, что такие действия могли пробудить опасения.

22 ноября военная экспедиция отметила, что его королевское величество в следующем году намерен стянуть больше войск к Бунарпсхед в Сконе и что Толль получил широкие полномочия по сбору нужных для этого магазинов и по объявлению цен, по которым держатели рустхоллов могут продать поставляемый в магазины провиант. Ландсхёвдингам надлежало оказывать Толлю всяческое содействие и помощь, какие только могут ему потребоваться. Через два дня Густав писал Толлю из Дроттнингхольма, просил его заботиться о здоровье и приехать к нему. Смерть Кройтца оставила Густава без министра и некому было помочь ему в работе комиссии. Предполагалось возникновение волнений на Востоке, и оба императорских двора были, казалось, заняты своими проектами. Это побуждало к внимательности и подготовке на протяжении зимы, чтобы к весне воспользоваться тем, что должен был разузнать Густав.

Что это было такое, осталось тайной короля и Толля. Есть надежные основания предположить, что это имело отношение к подготовке к войне, так как 27 декабря Густав писал, что он согласен с Толлем по поводу его проекта необходимых приготовлений и что надо определить такие магазины, которые потребуются для проведения быстрых операций, если обстоятельства в Европе будут для них благоприятны. Лильенкрантс возражал против этого, и следовало найти другие пути, в обход его действий.

Толль явно находился в большой милости и был более необходимым, чем когда-либо.

19 января 1786 года состоялось самое первое представление оперы «Густав Васа». Она долго пролежала готовой как литературно-драматическое произведение; это было превосходно осуществленное Чельгреном в основном к концу 1782 года лирическое переложение прозаических набросков плодотворно работавшего в драматургическом жанре короля. Промедление с представлением этого произведения общественности имело несколько причин: разногласия между Чельгреном и композитором Науманном, а также неоднократное вмешательство примадонны фру Мюллер. Но ясно как день, что венценосный инициатор этого дела обладал большими амбициями, связанными с тем, что именно это произведение станет шведской национальной оперой, и выжидал подходящего момента. Осенью 1785 года он принял живое участие в приготовлениях и репетициях. Выдающийся живописец-декоратор Депре блестяще оформил сцену, а исполнительская труппа была столь звездной, какая только могла быть в стокгольмской опере того времени. И результатом стал бурный успех. «Густав Васа» шел при аншлаге и стал предметом обсуждения в столице.

Политический успех оперы не мог быть не преднамеренным. Роль деспота Кристиана изначально была задумана как объект ненависти, и восторг публики с готовностью нашел свое выражение в ненависти к датчанам. Ёрвелль в одном письме рассказывает, как датчане получают «чудовищный удар» и как на первых представлениях публика из народа в партере во время батальных сцен кричала «бей, бей, бей!». Среди статистов, игравших солдат и набранных из гвардии, было настолько непопулярным изображать датчан, что назначенные на такие роли пытались поменяться с товарищами со шведской стороны, выставляя им выпивку.

Было ли это военной пропагандой замедленного действия? Даже если направленность «Густава Васа» была подчинена художественному честолюбию, когда опера ставилась, невозможно предположить, что венценосный специалист по внешней политике простодушно не осознавал эффекта популярности в начале 1786 года. «Густава Васа» надо причислить к одному из аспектов подготовки к возможным быстрым изменениям на внешнеполитической сцене. Густав III не мог не понимать того, что настроения в народе не были для него столь же благоприятны, как прежде, и что ему трудно овладеть формирующим общественное мнение слоем населения. В 1785 году он носился с мыслью, что каким-нибудь образом спровоцирует внутренний конфликт в Дании, который сделает возможным вторжение в нее, не давая повода быть названным агрессором. Предпосылкой служило то, что России что-нибудь да не даст вмешаться в конфликт — отсюда внимательное отношение к восточной политике императорских дворов. Другой предпосылкой было то, что народное мнение поддержит его в конфликте с внешними врагами, особенно с Данией.

Весной 1786 года Густав предпринял два сенсационных мероприятия; они готовились параллельно. Он учредил Шведскую академию и реорганизовал Академию литературы, истории, языка, чтобы оставить литературную сферу свободной для новой академии. И он созвал риксдаг.

Учреждение и деятельность Шведской академии являются темой отдельного исследования и потому не будут здесь обсуждаться, разве только в связи с политическим самоутверждением Густава III. Между тем ясно, что его литературные амбиции должны были укрепиться успехом «Густава Васа», даже при том, что он оставил поэтическую славу Чельгрену и сам — скорее всего, при помощи текста Чельгрена — сыграл роль потомка и наследника Густава Васа. Когда Густав в своей большой речи при учреждении Шведской академии постоянно возвращался к теме исторической памяти и величия предков, это, как установил Свен Дельбланк, означало, что в центре задач новой академии стояло написание исторических биографий. Между тем с политической точки зрения самым интересным являлся подбор членов академии, которых Густав сам назначил в ее первоначальный состав. Те, кто представлял мужей государства, были отнюдь не надежными сторонниками короля и не поддакивающими ему — Андерс Юхан фон Хёпкен, Карл Фредрик Шеффер, Аксель фон Ферсен-старший и президент Каммар-коллегии Маттиас фон Херманссон были ведущими членами партии шляп эры свобод и в высшей степени самостоятельными людьми. Трое первых из названных прежде ясно выражали свое критическое отношение к правлению Густава в 1780-е годы, а фон Херманссон примкнет к оппозиции на риксдаге 1789 года. Противовесом в некоторой мере являлся Юхан Габриэль Уксеншерна, но он был прежде всего поэтом и потомком Акселя Уксеншерны, а не государственным деятелем с собственным лицом. Из любимцев короля среди академиков был только Элис Шрёдерхейм, но он как государственный секретарь пребывал высоко в чиновничьем мире и, кроме того, бесспорно был человеком культуры. Как на его заслугу Густав ссылался прежде всего на написанную им биографию генерала Ливена. Но среди членов академии не оказалось философа и адмирала Эренсвэрда, как и Толля, самого главного на весну 1786 года советчика. Армфельт, помощник Густава, прежде всего в драматургической деятельности, стал членом академии лишь в числе избранных позднее. Адлербет же, который с годами все более критически относился к королю Густаву и отдалялся от него, был настолько важен, что получил кресло №9. Мотив Густава Васа обеспечивался историком и епископом Улуфом Цельсиусом в кресле №3 и Чельгреном в кресле №4 — это был тот самый Чельгрен, свободолюбивый пафос которого вскоре обретет якобинский оттенок. Поэт Юлленборг представлял также героическую поэзию, а красноречивый епископ Юхан Вингорд и начитанный чиновник и эстет Нильс фон Русенстейн, первый постоянный секретарь академии, были избраны как лояльные люди культуры. Наконец, Аддерс аф Бутин был историографом, но прежде всего уважаем Густавом III как эксперт по финансам.

Леопольд был доизбран лишь позднее. Бельман и Лиднер не были достаточно чистоплотны, чтобы о них когда-либо зашла речь в связи с избранием в академию. Турильд как критик общественных явлений с плохой репутацией был совершенно неприемлем.

Это пестрое собрание людей, которых Густав назначил членами академии, имело общий знаменатель: их суждения обладали весом, и можно было ожидать, что с ними будут считаться. Другими словами, эти люди могли быть ценны как объединение для формирования общественного мнения на случай, если учредитель академии пойдет по следам великих Густавов и станет совершать военные подвиги, которые надо будет воспевать. Хёпкен, Шеффер, Ферсен и Херманссон могли быть докучными критиками в вопросах внутренней политики, но их надежность в делах внешнеполитических была несомненной. Шведская академия, в противоположность прочим академиям, вовсе не была «королевской» — она свободно могла высказывать собственные взгляды, как бы внимательно король Густав ни наблюдал за ее деятельностью и как бы ни пользовался своим правом присутствовать в академии. Он тоже уважал ее самостоятельность. Избрание в 1787 году поэта Нильса Лоренса Шёберга на последнее свободное кресло, №18, противоречило явно выраженному желанию Густава, но он послушно утвердил выбор. И тихо сносил иронические комментарии, когда в академии зачитывалось его анонимно переданное туда конкурсное сочинение — похвальное слово Леннарту Торстенссону, Чтобы все же пережить триумф, так как сочинение было удостоено премии, причем имя автора осталось нераскрытым.

Что ни говори, а учреждение Шведской академии явилось смелым мероприятием Густава III по созданию культурно-литературного ареопага рядом с монархом. Оно свидетельствует о чувстве собственного достоинства короля. Но оно свидетельствует также и о его уважении к духовным ценностям.

Учреждение Шведской академии явилось звеном в систематическом конструировании Густавом III героической роли. Созыв риксдага 1786 года не входил таким же образом в его долговременные планы. Или входил? В действительности этот шаг Густава является одним из его труднее всего поддающихся толкованию политических ходов.

Через несколько лет, во время войны с Россией, когда Толль окажется в немилости, Густав заявит, что Толль организовал созыв этого риксдага с целью крепко зажать его, Густава, «в тиски». Армфельт утверждал, что Толль был инициатором этого созыва риксдага, но, вероятно, он передал мнение своего венценосного друга. Ферсен в мемуарах тоже указывает на Толля как на автора идеи созвать риксдаг и с негодованием сообщает о его наглом высказывании о том, что все должны быть благодарны, что риксдаг открыл королю Густаву глаза на то, как мало он любим в народе. Никто из этих авторитетов не был беспристрастен. Толль королем Густавом был выбран козлом отпущения за неудачи 1788 года, а Ферсен с самого начала был противником авантюрной политики короля, которая, как считали, инспирировалась Толлем. Сам Толль по этому вопросу не высказался.

Естественно, что Толль воспринимался как инициатор. Весной 1786 года он был задающим тон любимцем и помощником в политических делах, и под вопросом о пассволансе, ставшим на риксдаге предметом споров, с самого начала стояла подпись Толля. Но так ли уже о многом это говорит? Если отвлечься от одного сконского кавалерийского полка, в котором держатели рустхоллов осенью 1785 года заупрямились, пассволанс был осуществлен в Финляндии и частях Швеции на добровольной основе и вообще воспринимался как явное улучшение. Сконские держатели рустхоллов, воспротивившиеся пассволансу, говорили, что делают это из принципа, хотя пассволанс им выгоден. Очень может быть, что ни король Густав, ни Толль не воспринимали пассволанс как спорный политический вопрос, пока не стало слишком поздно. Толль был администратором и интриганом, но не политиком Рыцарского дома; вполне возможно, что он изначально неверно оценивал ситуацию. Однако его положение было таково, что невероятно, чтобы риксдаг состоялся против его воли.

На риксдаге Толль имел в Рыцарском доме право присутствия и голоса, но не играл в дебатах главной роли. Король Густав, напротив, выступал при любой возможности в ситуациях, когда имел доступ к дискуссиям сословий. Трудно отделаться от впечатления, что он, главным образом, играл и что, когда решение сословий противоречило его мнению, он воспринимал это как личное поражение.

Ферсен в своих мемуарах отмечает, что король дважды искал с ним контакта — до и во время риксдага. Первый раз Густав, будто бы пытался прийти к соглашению о том, как открывать собрание сословий, и о том, к каким результатам оно должно прийти. Эту попытку Ферсен, по его словам, отклонил из принципиальных соображений. Другой раз, 19 мая, Густав будто бы напустился с угрозами на Ферсена, которого воспринимал как лидера оппозиции; это вроде бы оказалось столь же безрезультатным. Описание Ферсена несет на себе отпечаток более поздних конфликтов и злобы, которая едва ли существовала в условиях 1786 года, а потому к описанию надо отнестись с большой осторожностью. Само по себе нет ничего неправдоподобного в том, что король, памятуя о риксдаге 1778 года, пожелал достичь с Ферсеном компромиссного соглашения, дабы быть уверенным в исходе собрания сословий. И, напротив, неясно, чего он хотел достичь этим соглашением. Тогда Ферсен не воспринимался королем как враг, которого надо было умиротворить. Такой зоркий и отрицательно по отношению к Густаву настроенный наблюдатель, как русский министр Марков, годом раньше описал Ферсена датскому поверенному в делах Хойеру как переоцененного политика, ловкого льстеца, который хочет лишь добиться от короля выгод для себя самого и своей семьи. На этом фоне вовсе не кажется нелепым то, что Густав искал поддержки Ферсена.

В печатном приглашении на риксдаг от 28 марта 1786 года подчеркнута особая забота короля о сохранении единства и доброго согласия с иностранными державами, дабы однажды он смог записать в хронике государства, что время его правления было самым длительным мирным периодом, какой когда-либо оно переживало, более долгим, чем при великих королях, предшествовавших Густаву на шведском престоле. Всевышний благословил правление Густава, за исключением трех неурожайных лет. Меры, которые он принял по уменьшению ущерба от них, показали его искренние стремления, но они были недостаточны, и теперь он хотел бы, чтобы сословия и король приняли решение о совместных мероприятиях.

Такой же мирный и исполненный заботы о государстве тон снова прозвучал в речи Густава к сословиям на открытии риксдага 8 мая. Прежние конунги, говорил он, созывали сословия для помощи в отстаивании чести государства, в защите союзников от насилия, для помощи братьям по вере и так далее. Но ныне он созвал их исключительно для обсуждения «вашего общего выбора», не затем, чтобы требовать новых податей, но чтобы спасти от голода и нужды. Не тщеславие и не жажда денег тому причиной. С соседями мир, со старинными друзьями доброе доверие, а государство уважаемо другими державами. Его вооруженные силы в состоянии оберегать мир, а его военно-морские силы уже давно в состоянии охранять его торговлю. Кроме того, Густав хотел показать сословиям кронпринца. «С такими патриотическими намерениями я созвал вас и сегодня открываю это государственное собрание».

Особенно примечательно в этих высказываниях слово «патриотический». Именно в это время данное слово было в языке политики радикальным, почти революционным, выражавшим заботу о благе народа в противовес интересам королей и дворов. Густав не мог бы сильнее подчеркнуть свою роль миролюбивого отца страны, чем своими обращениями к сословиям при созыве и открытии риксдага. Его намерения могут быть истолкованы не только как опровержение всех слухов о политике войны и стремлением вернуть себе популярность, которой он пользовался в годы после государственного переворота. Это резко противоречило остальным его действиям. Но он явно ощущал потребность поддержки со стороны народного общественного мнения на случай, если поведет рискованную международную политику, чреватую войной.

Если его цель была такова, то ход и результат риксдага стали для него катастрофой. Он и сам так это воспринимал. Самым мучительным было, может быть, то, что он ощущал себя стоящим перед одновременно сильной и ускользающей оппозицией: учтиво-смиренной на вид, крайне скупой на высказывания, но хорошо организованной при голосовании и принятии решений. Его собственная политическая неискренность столкнулась с безмолвной игрой. В итоге дело обстояло так, что его видели насквозь и он должен был чувствовать себя беззащитным перед подобным унижением.

Вопрос о пассволансе стал вопросом политической проверки. Он был поднят в особом предложении Густава 19 мая и сразу-же стал обсуждаться сословиями, правда, после откладывания рассмотрения в первый день. В Рыцарском доме важность этого вопроса была обозначена тем, что четыре государственных советника в длинных одеяниях появились на обсуждении 20 мая. Его начал Ферсен, который не говорил ни о финских полках — в Финляндии пассволанс уже был введен контрактами, — ни о шведских кавалерийских полках, но возражал против пассволанса для шведских поселенных пехотных полков. Ферсен мотивировал свое мнение тем, что мобилизация при существующем порядке проходит достаточно быстро, но замедлится из-за обнищания крестьян в рутах, если они заплатят особый взнос за пассволанс, который надо рассматривать как чрезвычайный налог. После нескольких выступлений сторонников пассволанса вторым с оппозиционной речью выступил горнозаводчик Клаэс Де Фритски. Этот в прошлом политик партии колпаков указал на то, что благословенность поселенной системы заключается в том, что национальный дух солдат поддерживается их солидарностью с крестьянами и симпатией к ним, а введение пассволанса устранит основу доброго сосуществования крестьян в рутах и солдат. С экономической точки зрения плата за пассволанс станет слишком обременительной, к тому же она несовместима с законами и контрактами. Помимо этих двоих, другие представители оппозиции лишь кратко высказались, что присоединяются к их точке зрения. Не помогло и то, что сторонники королевского законопроекта, в том числе выступавший последним государственный советник Карл Спарре, с подобающей уверенностью подчеркнули преимущества пассволанса для подвижности и боеспособности армии. Законопроект был забаллотирован значительным большинством. Примеру дворян последовало крестьянское сословие — после путаных дебатов, но тоже значительным большинством. Было ясно, что лидеры оппозиции в Рыцарском доме крепко держали в руках тех представителей крестьян, которые формировали общее мнение. Отказ поддержать законопроект со стороны двух сословий был мотивирован почти одними и теми же словами.

В духовном сословии законопроект был одобрен после коротких и не особенно заинтересованных дебатов. Лишь сословие горожан, которых этот вопрос касался меньше всего, провело действительно оживленные и деловые дебаты, завершившиеся явным большинством в пользу законопроекта. Однако отказа двух сословий было достаточно, чтобы провалить вопрос, — согласно порядку, о котором сословия и король договорились в начале риксдага. Оппозиция показала свою силу.

Лишь по инерции был провален и законопроект об учреждении государственных складов зерна, так как подозревали, что главная цель этого предложения — прежде всего облегчить подготовку к войне. Ферсен вроде бы намеревался пойти в этом вопросе навстречу королю, но оппозиция землевладельцев была дружной.

За этими принципиальными вопросами, в которых оппозиция нацеливалась на военную политику Густава, стояли интересные в социальном отношении вопросы, которые больше затрагивали различные экономические и профессиональные интересы сословий. Финское дворянство принесло многочисленные жалобы на результаты генерального размежевания земель, которое уменьшило земельные участки владельцев из-за того, что сельские общины делились между хемманами. Согласно этим жалобам, землемерное ведомство получило слишком большие полномочия. И дворяне, и крестьяне возражали против дробления хемманов, которое приведет к трудностям в планировании семейной экономики и даже ухудшит отношения между родителями и детьми. Для крестьян винная регалия была злом, вызывавшим громогласные протесты. И крестьяне, и духовенство, и горожане жаловались на наличие «исключительных привилегий или монополий». Наконец, был ряд пожеланий у духовенства: упразднение спектаклей по воскресеньям, устранение числа кабаков и пьянства у больших дорог и церквей и, что действительно было важно, урегулирование назначений на должности пасторов, так чтобы их занимали действительно выдержавшие надлежащую проверку теологи.

Для Густава III это означало необходимость спасать то, что еще можно было спасти. Давно уже был выбран важный вопрос, при помощи которого можно было уступкой достичь примирения: винная регалия, которая отменялась, но взамен на ограниченный срок вводился чрезвычайный налог. Одобрялось также урегулирование вопроса о назначениях пасторов. Театр по воскресеньям должен был остаться только в четырех крупных городах — Стокгольме, Гётеборге, Норчёпинге и Або, но представления должны будут начинаться не ранее 6 часов вечера; то был пристойный компромисс со стороны помешанного на театре Густава III. Спорные вопросы, оставшиеся от риксдага 1778 года, были заметены под ковер; это постановления о терпимости в отношении католиков и иудеев, положение о слугах и смягчение наказания для женщин-детоубийц. В некоторых случаях Густав не поддался на жалобы сословий: он не согласился упразднить предписание 1780 года об ответственности книгопечатников за преступления против постановления о свободе печати — то был слишком серьезный инструмент контроля за печатной агитацией, чтобы его отменять без действительно большой необходимости. В вопросе о монополиях ответ короля на жалобы вылился в благожелательно сформулированную неопределенность. Монополии могут быть вредными, писал он, но, учитывая профессии и свойства торговли, промыслов и особенности характеров людей, компании и монопольные учреждения должны существовать, чтобы нести ответственность за обучение, расходы и поощрение новых предприятий. Следовательно, такие учреждения так же необходимы поначалу, как бесполезны во время роста и успехов торговли и ремесел, а потому не следует издавать никакого общего постановления, но Его величество должен иметь возможность поступать в соответствии с обстоятельствами.

22 июня сессия риксдага была закрыта, и на следующий день король Густав попрощался в тронном зале с сословиями. Его прощальная речь сохранилась в собственноручном конспекте, в ней мало исправлений, но вовсе отсутствуют точки над ? и ? и кружки над ?, что указывает на его волнение. Выражения несут на себе отпечаток оскорбленного доверия и разочарования. «Если опасения, по своей природе необоснованные, и повода к которым не давал вам тот, кто дал вам свободу (кто ныне собрал вас исключительно ради вашего спасения), если эти опасения, эти блуждающие огоньки возникли и стали угрозой единству, которое я на протяжении четырнадцати лет старался сохранить ценой столь больших усилий и, пренебрегая всеми своими огорчениями, то я смотрел на них как на облака, которые возникают после долгого затишья, но которые могут быть развеяны лишь непоколебимым терпением». Густав воззвал к памяти героя, опознаваемого в шедшей в том году опере «Густав Эрикссон, освободитель отечества», который не был понят, но, наконец, признан потомками, «хотя зависть, личные намерения, тщеславие, легкомыслие и болезненная жажда власти старались в его время потревожить его правление и измучить его скипетром, который он вырвал из руки тирана. Лишь к суду потомства могут взывать конунги…»

Это была опасная мысль, но, кажется, она помогла освободиться от некоторых ложных представлений. Густав навсегда излечился от идеализации умонастроений дворянства и от представлений об их приверженности королевской власти. В следующий раз он соберет сословия с готовым планом уничтожения силы и влияния первого сословия.

До риксдага и в его начальной стадии усердно велись интенсивные приготовления к устройству большого полевого лагеря в Бунарпсхед в Сконе. Был положен под сукно специальный проект, который наряду с военными последствиями мог, однако, иметь и значительные внешнеполитические, — после того как 15 февраля Толль доложил военной экспедиции, что не получается прорыть канал от Ро близ Хельсингборга до Крокенеббена в заливе Шельдервикен. Цель устройства канала состояла в том, чтобы благодаря ему избежать зундской пошлины в Хельсингёре и тем самым лишить датскую корону значительных доходов. Король Густав «с неудовольствием» констатировал, что осуществить этот полезный проект невозможно. 1 марта Толль и Эренсвэрд представили подробный план снаряжения флота, где были приняты во внимание как легкая эскадра, расположенная в Гётеборге, так и готовность флота к десантным операциям. 15 марта Эренсвэрд сообщил о флотских работах, в том числе о том, что к весне флот будет усилен тремя линейными кораблями и тремя фрегатами. Просто поразительно, что вооруженные силы Швеции готовились вот-вот приступить к боевым действиям, между тем как не видно было никакой военной угрозы и не обсуждался никакой новый план нападения.

Из-за сессии риксдага устройство лагеря в Бунарпсхед было отложено до 17 июня, а потом и на более отдаленный срок. Развитие событий на рискдаге приглушило все военные настроения. Внешнеполитические конъюнктуры тоже не подталкивали к военным авантюрам. Вместо этого в военных мероприятиях по обе стороны Зунда начали просвечивать идиллические черточки.

Самый старший из братьев Спренгтпортенов, Юхан Вильхельм, снова пребывал теперь шведским посланником в Копенгагене в ранге посла и был этим очень доволен. Однако, докладывал он, летом Копенгаген убийственно скучен, так как светское общество выехало в сельскую местность, в замки и имения. Этой скуке способствовал юный кронпринц Фредрик, который ежедневно и с фанатическим рвением муштровал за городом гарнизон. Можно понять, что известия о ярких признаках гениальности, проявленных восьмилетним шведским кронпринцем Густавом Адольфом на испытании перед сословиями, не остались незамеченными в Копенгагене; сам Андреас Петер Бернсторфф поздравил Швецию со «столь редким сокровищем». Сравнение способностей кронпринцев обеих стран было, казалось, в пользу Швеции.

В конце июня кронпринц Фредрик завершил муштру на Зеландии полков, замученных таким его усердием, и испытывал соответствующее любопытство по поводу учений шведской армии в Сконе. 29 июня Спренгтпортен переслал просьбу Бернсторффа о том, чтобы Фредрик посетил короля Густава в сконском лагере. Тогда Густав взял инициативу в свои руки, заявив, что с удовольствием встретится в Сконе с датским кронпринцем. Визит состоялся, был приглашен также русский министр в Копенгагене Разумовский. Эти посещения, а также ответный визит, нанесенный Густавом III в Мариенлюст, казались чрезвычайно удачными — если Густав и владел каким-то искусством, так это искусством очаровывать царственных персон, особенно же в сочетании с показом силы своей армии.

«Читать в сердцах людей — не моя участь. Но если датчане чувствуют хотя бы половину того, что они проявили по отношению к его королевскому величеству, то вот момент, чтобы искренне соединиться с ними; теперь или никогда», — писал Спренгтпортен в донесении от 13 июля. Мысль о сотрудничестве с Данией была не новой; Кройтц выдвигал ее еще в 1785 году. Но тогда Густаву III такая политика пока еще была чужда.

10 сентября он написал Толлю, что теперь, после большой бури, все спокойно и, кажется, тучи собираются над Востоком. 18 ноября он перед тем же адресатом обнаружил признаки уныния. Вактмейстер из-за нехватки хлеба хотел полностью запретить производство водки, и это задушило бы все денежные поступления. «Прощайте, мой дорогой Толль, вы услышали от меня первые иеремиады». Но с началом 1787 года подавленность улетучилась. Известия о бунте, разразившемся в округе Кристиансанн под руководством лоцмана Лофтхюса, подействовали на Густава подобно свежему утреннему воздуху. 29 марта 1787 года он просил Толля раздобыть известия из Норвегии. 22 мая, получив известия от Толля и доклад эксперта по Норвегии Лостбума, Густав писал: «Действия датчан в Норвегии настолько отличаются от моей манеры видеть и исполнять дела, что мое удивление сильнее, чем я могу выразить. Они идут прямым путем к тому, чтобы потерять это государство, если бы там нашелся человек, достаточно уважаемый и способный исполнить это дело; я пока же жду всего от времени и от стараний того, кто пятнадцать лет тому назад помог Швеции спастись от ярма соседа». В письме также сообщалось, что Мартино через несколько дней отправится в Кристианию.

Отправка врача-француза Мартино генеральным консулом Швеции в Кристианию явилась новой чертой в норвежской политике Густава III. Никакие собственно консульские обязанности не ждали этого новоявленного дипломата — он должен был стать тайным агентом, а при необходимости шпионом своего патрона. Его главной задачей было найти «достаточно уважаемого человека», который был бы способен встать во главе освободительного движения, поддерживаемого Швецией. В начале июня Мартино занял свою должность и приступил к составлению подробных и умных докладов о настроениях и личных взаимоотношениях в Норвегии и Кристиании. В центре его внимания с самого начала были волнения под руководством Лофтхюса и их последствия. И Густав в письме к Толлю от 11 июля сделал вывод о том, что в Норвегии отнюдь не спокойно. «Лостбум сказал мне, что нет ничего легче, чем оторвать их от Д[ании]. Если за восточной границей и в Голландии дела примут серьезный оборот, то, я думаю, время скоро настанет». В Стокгольме говорили только о водке, а потому не предвиделось ничего тревожного.

Но когда дела за восточной границей приняли серьезный оборот, вовсе не Норвегия оказалась в центре внимания Густава III.

Heroica II — Действительность

Где-то между серединой июля и началом октября 1787 года Густав III произвел полную переориентацию своих внешнеполитических устремлений. От планов завоевания Норвегии посредством нападения на Данию он обратился к намерению напасть на Россию, чтобы вернуть старые шведские территории. Этот более поздний и дерзкий проект требовал нейтрализации Дании, с тем чтобы Швеция избежала войны на два фронта и смогла сосредоточить свои военно-морские силы прежде всего против восточного неприятеля.

Собственно, эту перемену планов труднее объяснить с точки зрения краткосрочной, чем долгосрочной, временной перспективы. Со времени государственного переворота 1772 года Густав всегда старался иметь добрые отношения с Россией и льстил себя надеждой, что Екатерина И питает к нему настолько дружественные чувства, что на восточной границе мир ему обеспечен. Густав даже предложил ей на свидании во Фредриксхамне семейный альянс и в выборе главного союзника колебался между Францией и Россией. Хотя иллюзии относительно дружбы Екатерины были жестоко развеяны, а передвижения русских войск у границы с Финляндией в 1784 году вызывали тревогу, но собственно разрыва не произошло. И покуда планы завоевания Норвегии оставались актуальными, первостепенную важность сохраняло требование надежности русского нейтралитета. К тому же Дания могла производить впечатление слабой, между тем как Россия за последние 80 лет показала себя в двух проигранных Швецией войнах врагом страшным.

Что-то должно было произойти, чтобы таким решительным образом повлиять на Густава. И этот вопрос требует выяснения.

Отношения между Швецией и Россией казались плохими уже в начале 1787 года, хотя, собственно, ничего и не произошло, что могло бы быть сочтено мотивом для возникновения напряженности между обеими державами. Герцогиня в своем дневнике рассказывает об имевшихся в июне этого года разногласиях между королем Густавом и русским министром Разумовским по поводу церемониала: король пригласил иностранных посланников на «cercle»^[33] на определенный час, однако к этому времени не покинул своей спальни, и Разумовский по сей причине заупрямился, утверждая, что это не cercle, a «lever»^[34], и он, а также остальные министры вместе с ним отказались войти к королю, невзирая на дважды предпринятые уговоры. Герцогиня полагает, что это указывает на полученную Разумовским от императрицы инструкцию устроить ссору, чтобы унизить Густава. Как бы там ни было, в вопросе о разрыве решающими стали мысли и заключения Густава, и проследить их не очень легко. Но один факт очевиден: в инструкции от 2 октября 1787 года находившемуся в Копенгагене Ю. В. Спренгтпортену Густав показывает, что больше не боится силы России и делает ставку на системное изменение своей внешней политики.

Сразу после возвращения из Франции Густав 9 августа 1784 года собрал заседание военной экспедиции. Тогда он сделал заявление для протокола и объявил, что его однажды принятое решение попытаться при случае расширить свою власть и свое государство «на границе, которая, кажется, противоречит самой природе, и приобретенные наследные права шведского королевского дома в будущем нарушатся и совершенно утратятся, и осуществление этого решения будет лишь отложено», но оно твердо и непоколебимо в его уме. Впредь все мероприятия, связанные с обороной, должны сообразовываться с этой целью. Эти планы выглядят обычными, относящимися к завоеванию Норвегии, но поражает то, что они подаются столь расплывчато; нет оснований думать, что речь не идет об утраченных восточно-финских провинциях. Граница по реке Кюммене была, без сомнения, менее естественной, нежели Чёлен между Швецией и Норвегией, однако географические познания Густава были, похоже, довольно-таки случайными, и наиболее легко доступный отрезок границы — между Бохюсленом и Эстфоллом — действительно был не особенно естественным. Все указывает на то, что речь в первую очередь идет о Норвегии, которую Густав доказательно считал соединенной с Швецией самой природой, однако возможен и проблеск альтернативы.

Так или иначе, но теперь в случае войны он вынужден был считаться с Россией как с врагом. 23 ноября он потребовал от Эренсвэрда представить расчет потребностей по строительству новых судов для шхерного флота и принял все до единого требования адмирала, поскольку армейский флот в Финляндии являлся главной защитой от могучего соседа, а неожиданные события не всегда оставляли много времени на выход этого флота в море. Но война на востоке планировалась как сугубо оборонительная. В марте 1785 года оборонительный план Эренсвэрда и Херманссона предусматривал удерживание обороны Финляндии, пока не будут переправлены войска из метрополии. Удовлетворение потребности в расширении границ государства должно было быть достигнуто приобретением Норвегии, более или менее напоминающим переворот.

Но чтобы узнать о том, что происходило в голове Густава, недостаточно проследить планирование им мероприятий и его побуждающие призывы к ближайшим сотрудникам, таким как Толль и Эренсвэрд. Он охотно размышлял вслух во время бесед с иностранными дипломатами, и даже если они редко узнавали правду, тем более всю правду, могло статься, что они примечали лучики его политического подсознания. Особенно это можно сказать о дипломате, представлявшем одну дружественно настроенную державу, и особенно если он умел непринужденно выказывать свое восхищение.

Ординарный посланник Франции маркиз де Пон в 1787 году постоянно отсутствовал в Стокгольме. Финансовая слабость Версаля в сочетании с иллюзией разрядки напряженности между Швецией и Данией, а также, возможно, с бессилием Густава перед поражением на риксдаге 1786 года, привели к тому, что маркиз не считал необходимым свое присутствие в Стокгольме. Пон был близок к Ферсену и, вероятно, полагался на то, что он и его единомышленники смогут воспрепятствовать любым авантюрным затеям Густава. Французским посольством теперь руководил его поверенный в делах шевалье де Госсан, которого в стокгольмском свете называли «милым мальчиком»^[35]. Несмотря на свое подчиненное положение, он был достойным представителем французской дипломатической традиции, состоявшей в том, чтобы писать умелые и хорошо сформулированные отчеты. И он внимательно слушал, когда шведский король выступал перед ним с монологами.

27 марта 1787 года Госсан в одной депеше описывал, как враги короля через своих тайных посланников ведут в провинциях агитацию, распространяя мятежные сочинения. Их целью было восстановление прежней власти сословий, их методом — противодействие всем намерениям короля. «Король Швеции, который пока еще не может забыть или переварить всех неприятностей, пережитых им во время последнего риксдага, не пребывает в неведении относительно намерений своих врагов; сей государь часто оказывает мне честь, беседуя со мной об этом с еще не утихшей сердечной болью («ucl?r?») от несправедливости и неблагодарности его подданных». 6 апреля Госсан касается внешнеполитической ориентации Швеции: после встречи шведского короля с датским кронпринцем между обеими державами существует доброе взаимопонимание, которое весьма желательно, не нарушается ничем иным, кроме легкого противоречия, происходящего от желания Густава III видеть при своем дворе послов «из рода», на что Дания из-за Екатерины II пойти не отваживается. «С Россией отношения отнюдь не столь же дружественны». Императрица обходится с Густавом «индифферентно и с ноткой превосходства», и это накладывает отпечаток на ее указания своим министрам. Густава это уязвляло, но он воспринимал подобное с достоинством. Это было задолго до июньской демонстрации Разумовского и свидетельствует о наблюдательности Госсана. 20 апреля Густав попытался прощупать Госсана относительно новостей, которые могли дойти до него через Париж. «По высказываниям этого государя можно судить, что состояние войны не должно быть для него неприятным как из-за его честолюбивых устремлений играть роль, так и потому, что это заняло бы его подданных и выпустило бы из них дух раскола и бунта, чему они по-прежнему привержены». 4 мая Госсан говорит о подозрениях Густава относительно намерений России напасть на турок в Очакове.

Депеша от 19 июня говорит об интригах Ферсена и других оппозиционеров, направленных на созыв риксдага, чего, как Густав уверял Госсана, не будет никогда. 14 августа Густав демонстративно искал возможности поговорить с Госсаном с глазу на глаз. Перед спектаклем Густав в Дроттнингхольмпарке столкнулся с Госсаном и другими представителями дипломатического корпуса и, поболтав на общие темы с испанским министром и другими дипломатами, подозвал к себе одного Госсана и совершил с ним прогулку через большую часть садов. Беседа велась на наиболее интересные темы, к которым в данный момент было приковано внимание Европы, особенно о деле Голландии и его следствиях. Густав задал Госсану несколько вопросов, на которые тот мог ответить лишь в общих выражениях. Француз заметил, что Густав надеялся услышать что-то более определенное. Когда Госсан завел разговор о торговой политике, Густав любезно слушал, но сам ничего не говорил.

Очевидно, в европейской международной политике произошли перемены, заставившие Густава искать более тесного контакта с французским посланником, который не понимал, в чем дело.

Понимание Густавом обстоятельств и проблем России зависело от известий, которые он получал от шведских миссий в Петербурге и Константинополе.

В конце 1786 — начале 1787 года министр в Петербурге Юхан Фредрик фон Нолькен отправил депешу с очень интересным шифрованным постскриптумом, в котором извещал о намерении императрицы совершить путешествие в южную Россию, дабы принять во владение новоприобретенные области у Черного моря. «Сверкающие краски, коими это путешествие живописано в различных публичных бумагах, возможно, значительно поблекнут для того, кто пристальнее рассмотрит это дело и посчитает большие расходы, тяжесть которых ляжет на и без того уже задавленный народ. Поверить невозможно, на какие расстояния доставляют крестьян, чтобы держали лошадей, и, кроме того, каждый генерал-губернатор в своей провинции обложил население денежным побором, чтобы уменьшить издержки на это путешествие, и все это вызвало, особенно в Лифляндии, где деспотизм еще не совсем подавил умы, недовольство, не поддающееся описанию. Здесь, в городе, нужда среди низших слоев населения достигла предела». Мука предлагалась по куда более высокой цене, чем то предписывал императорский указ, а солдаты и матросы одно время не получали полностью своих хлебных рационов. «В результате увеличилось воровство и насилие, так что сплошь да рядом попадаются трупы убитых и ограбленных, и люди постоянно опасаются вторжения воров в свои жилища».

Новый ссудный банк, который должен был вскоре открыться, представлял собой, по Нолькену, угрозу экономической стабильности в стране. Увеличившееся обращение денег на короткое время подействует стимулирующе, но беззаботность и расточительство, царящие среди большинства русских дворян, быстро приведут к таким долгам, что корона возьмет себе их крепостных крестьян, чтобы освободить. Случись такое, это повлекло бы за собой общее изменение «внутренних обстоятельств и экономики» в России.

Наконец Нолькен перешел к важному перечню состава всей русской армии, отличавшегося поразительным постоянством. Всего, вместе с гарнизонами и сибирским егерским корпусом, получилась внушительная цифра — 480 414 человек. Но, пишет Нолькен, это число далеко от фактически имеющегося из-за постоянных маршей, нездорового климата и скверного ведения хозяйства полковниками. Новый постскриптум от 12 января дополнил картину тем, что русские войска в Финляндии не представляют какой-либо угрозы и в них довольно-таки посредственные офицеры.

Из-за конфликта в миссии и смены ее секретаря Нолькен не смог отправить еще один шифрованный отчет ранее 27 апреля. В нем говорится о том, что плохое состояние русских войск позволяет туркам не тревожиться относительно объявления войны Россией. Изложены также размышления о том, что великому князю легко бы удался государственный переворот против матери, но ему мешает сыновнее послушание, если не нежные чувства к ней.

Таковы данные Нолькена, свидетельствующие о его немалой разведывательной деятельности. Как она велась, следует из отчета уехавшего из Петербурга секретаря миссии Бергстедта, раздобывшего карты Кронштадта и Крыма и желавшего получить компенсацию за суммы, которые за них выложил.

Шведский посланник в Константинополе Герхард Юхан фон Хейденстам был дипломатом иного склада, если такое серьезное название профессии вообще можно к нему применить. Он был активным сорокалетним человеком и жил в джунглях восточных интриг, в которых стал себя чувствовать, как рыба в воде. В этом громадном государстве с необъятными людскими и природными ресурсами представитель маленькой Швеции был единственным, кто отважился сделать ставку на стремление турок защитить свои позиции, поощряемый к этому своим сверстником, фантастически богатым монархом. Шведский король был союзником султана и воспринимал этот союз всерьез. В 1784 году при встрече с Марковым в соборе святого Петра Густаву не удалось выменять этот союз на союз России с Данией, и теперь, когда Россия снова стала представлять угрозу для восточных рубежей Швеции, он старался выжать из этого альянса все возможное.

Хейденстам вел игру, насколько это возможно, если не располагаешь крупными денежными суммами на взятки министрам и пашам. Баланс между активной и пассивной внешней политикой был балансом между различными эффенди, где великий визирь султана был первейшим поборником осторожности и взаимопонимания с Россией, но его авторитет становился все более шатким. Положение непрерывно осложнялось, с одной стороны, восстаниями против султана в Албании и верхнем Египте, с другой — враждебными России волнениями среди кавказских народов. Французский посол Шуазель доставлял много хлопот Хейденстаму и интересам Швеции, поскольку последовательно делал ставку на мир и разрядку напряженности в отношениях между Россией и Турцией. Кроме того, во французских устремлениях промелькнул новый штрих: интерес к Египту, который спустя десятилетие при Наполеоне приведет к международной политической авантюре и который пока означал, что Франция с неудовольствием взирает на успехи мятежных беев в верхнем Египте. Шуазель рассыпал вокруг себя золото и был, по Хейденстаму, слабым и глупым. Группа французских офицеров работала инструкторами в турецкой армии, обучая ее тактике и дисциплине, согласно традиционным интересам Франции и в обстановке взаимопонимания с Хейденстамом. Работали, кажется, успешно, и со временем это могло помочь Турции стать несравненной военной державой. Шуазель противодействовал им, и ему удалось добиться, чтобы двоих самых энергичных из них отправили домой, во Францию. В мае казалось, что его позиция приведет к отзыву Хейденстама, а в июне — что домой будет отозван Шуазель. Создавалось впечатление, что Версаль проводит одну линию, Шуазель — ее крайний вариант, а французская армия — прямо противоположную. Ситуация была запутанной.

А определять развитие событий стало демонстративное русское высокомерие, которое круто изменило настроения среди советчиков султана, и они стали сопротивляться и проявлять агрессивность. Уже само уведомление о путешествии Екатерины II на юг в сочетании с сообщением, что Потемкин занимается всеми касающимися Крыма делами, вызвало у турок, согласно донесению Хейденстама от 10 февраля, раздражение. Они были, по его собственным словам, очень довольны его советами и предложениями, а также дружбой с Швецией и планировали отправить маршем 60 000 человек в Очаков и Бендеры и вооружить значительный флот для Черного моря. 23 февраля Хейденстам писал, что пришло русское предложение об отправке чрезвычайного турецкого посольства для поздравления императрицы при ее короновании в новоприобретенных черноморских областях. Турки выразили свою неприязнь к этому, а русские, несмотря на свой кажущийся легкомысленным поступок, не хотели войны, поскольку риск был слишком велик, в частности, из-за финансового состояния России. 10 марта Хейденстам сообщал, что еще 80 000 турецких войск находятся в пути к Силистре. Но и теперь, и в позднейших депешах описывается обеспокоенность турок тем, что австрийский император поддержит Россию, и в таком случае им придется отступить. Между тем турецкие представители уверяли, что император предпочитает, чтобы его соседом была Турция, а не Россия, и поощряет Екатерину II, стараясь лишь помешать ее сближению с Пруссией. Но все же в начале мая турки были обеспокоены приездом императора к Екатерине, несмотря на общее мнение, что император и императрица заинтересованы в демонстрации взаимопонимания, которого, собственно, никогда не было. Шведские донесения из Константинополя за весну и июнь-июль вообще несут на себе отпечаток неуверенности в вопросе о развитии отношений между Турцией и Россией. Судя по всему, многого не удалось узнать, хотя и располагали сведениями о значительных русских армейских силах на Украине и в Крыму и о попытках создать на Черном море флот, который, однако, не мог представлять какой-либо угрозы турецкому.

Следовательно, в Стокгольме не располагали сколько-нибудь ясными известиями относительно складывавшейся ситуации, а из-за отдаленности Константинополя эта нехватка сведений имела место еще и в сентябре. Однако в Швеции прослышали о прорусской позиции Шуазеля, и это должно было явиться поводом для зондажа у представителя Франции с целью получить дополнительные сведения.

9 августа Хейденстам смог донести о турецком ультиматуме русскому министру в Константинополе с требованиями к России отказаться от своих претензий к крымскому хану и притязаний на область Тифлиса. Русский министр держался насколько возможно миролюбиво и получил поддержку в своих мирных устремлениях со стороны представителей Австрии и Франции, но турецкие требования, предъявленные после триумфального въезда Екатерины в спорные области, делали ситуацию безнадежной, хотя великий визирь из чувства самосохранения высказывался за мир. 16 августа Хейденстам отправил известие о том, что турки объявили войну — еще не было известно, почему, но предполагались враждебные акты на границе или на Черном море. Это донесение достигло Стокгольма 25 сентября.

25 августа Хейденстам писал, что теперь уже не сомневаются в том, что неожиданное объявление войны было вызвано враждебными действиями на фронтах, и нападавшей стороной, вероятно, были турки. Всем было любопытно, что станет делать император, а прусский министр обнаруживал такое удовлетворение, что появились слухи о тайном договоре между Пруссией и Портой. Недостаточная выучка и дисциплинированность турецкой армии внушали озабоченность, хотя Турция имела сколько угодно людей и оружия.

В конце депеши содержится важное наблюдение: «Последнее путешествие императрицы в Херсон и Крым показало, как надо себе представлять это государство. Присутствовавшие там люди заверяли меня, что на протяжении всего своего путешествия императрица была окружена лишь всевозможными иллюзиями: был сотворен театр из всей страны, по которой она ехала, и государыня не видела ничего помимо того, что ей хотели показать. Поля вдоль большой дороги обрабатывались крестьянами, которых князь Потемкин доставил туда отовсюду. Везде высадили деревья, которых на следующий день после ее отъезда уже не было. Весь Крым был согнан в Севастополь и на дороги, которые к нему ведут; разрушенные деревни были отремонтированы и в полях возведены дома. Вообще говоря, это обеспечило полное представление о предприимчивости людей и значительной населенности вконец разоренной страны».

Сделав это первое описание потемкинских декораций, Хейденстам попросил инструкций, как ему теперь вести себя с Оттоманской Портой, которая, как все на это указывало, будет стремиться к тому, чтобы союзный трактат с Швецией вступил в силу. Пока же он намеревался говорить туркам, что доложит в Стокгольм об этом деле.

Это донесение достигло Стокгольма 2 октября.

2-м октября датирована та инструкция для посла в Копенгагене Спренгтпортена, которая обозначает смену внешнеполитических планов Густава III. «Внутреннее положение России кажется отнюдь не столь превосходным, как его рисовали», написано в инструкции. «Из более поздних известий следует, что сама императрица введена в заблуждение мерами, принятыми в местностях, которые она проезжала во время своего последнего путешествия, призванными представить народ счастливым, а военную мощь, равно как и гражданское управление, находящимися в наилучшем порядке; в результате оказались сильно преувеличенными все известия из России во время путешествия императрицы и сразу после ее возвращения. Ныне, кажется, вышла наружу правда, заключающаяся в том, что в действительности состояние этого государства таково, что неудачи в начавшейся теперь войне могут повлечь за собой самые значительные последствия для правительства в стране, в которой недовольство имеет всеобщие масштабы, хотя и остается скрытым из страха строгих наказаний». Не следует презирать и безрассудно раздражать Россию, но надо покончить с опасениями, которые до сих пор связывали руки Дании. Датский кабинет должен вернуть себе достаточно самостоятельности для установления системы, которая согласовалась бы с его действительным интересом и достоинством. Швеция и Дания должны найти друг друга в доверительности, с тем чтобы Россия не считалась всей Европой на вечные времена единственной державой на Севере, имеющей значение.

Как представляется, описанные Хейденстамом потемкинские декорации нашли непосредственный отклик во взглядах Густава III на положение дел. Он всегда реагировал быстро, и театр был особой сферой его интересов. Но панорама ситуации, которую содержит инструкция Спренгтпортену, показывает, что картина имела и иные штрихи помимо обнаруженной слабости России, повлиявшие на новую ориентацию Густава. Одним из них было бедственное состояние финансов Франции, заставившее ее кабинет бросить на произвол судьбы Голландию, когда в нее вторглась Пруссия для оказания поддержки штатгальтерской семье из Оранского дома. Другими факторами явились демонстрация силы Пруссией и преобладание Англии в торговой политике, которое могло бы послужить интересам Швеции и Дании-Норвегии, если бы беспорядки в России обратили Англию к продуктам горнодобывающей и лесной промышленности этих стран. Спренгтпортен должен был побудить разговорчивого графа Бернсторффа высказать свое мнение относительно положения России и событий в Голландии. Густав знал, что Спренгтпортен поддерживает и одобряет его новую ориентацию и сделает все от него зависящее, несмотря на то, что самый младший его брат Ёран Магнус теперь перешел на русскую службу.

В Стокгольме Густав скрывал свои планы; правда, оппозиционно настроенные круги всегда подозревали его в вынашивании военных проектов. Но он до такой степени последовательно придерживался намерения не раздражать безрассудно Россию, что смог долго держать общественное мнение в неведении. Герцогиня в своем дневнике говорит, что король хвалил ее за то, что она проявила чрезвычайную любезность по отношению к посланнику русского двора князю Голицыну в тот день, когда он узнал о начале войны между Турцией и Россией. В начале апреля король, правда, доверил Госсану свои впечатления от спесивой позиции русского двора, но спустя неделю представитель другого союзного бурбонского королевства, испанский министр дон Игнац Мария Корраль, с беспокойством докладывал в Мадрид о «las extraordinarias distinciones»^[36], которые шведский король выказал русскому министру Разумовскому, хотя тот и не заслужил отличия. Негодование и болезненное отношение Густава к внутренней оппозиции, показавшей свою силу на риксдаге 1786 года и с тех пор расширившейся, были, напротив, широко известны и в Швеции, и за рубежом, и естественно, что внутренние противоречия воспринимались как главная причина изменений королевской политики. Это отражено и в исторических исследованиях. «Ему предстояло выбирать один из двух путей, — пишет К. Т. Однер в своем классическом труде «Политическая история Швеции в правление короля Густава III». — Первым был путь общественных реформ, строгой экономии и унизанных терновыми шипами лишений, который мог вести к цели лишь медленно; другим же путем было блестящее поприще бранной чести, и на нем он мог приступом воротить утраченную благосклонность народа и еще раз, как и в 1772 году, стать спасителем наций и героем».

Объяснение Однера согласуется с размышлениями современных эпохе наблюдателей и довольно глубоко проникает в психологические основы военной политики Густава в 1787–1788 годах. Но это объяснение не является исчерпывающим. Военные планы не были чем-то новым, возникшим после риксдага 1786 года, — новой была их направленность на Россию, и шведская дворянская оппозиция не давала к этому повода, поскольку старательно избегала связей с иностранной державой. Конечно, негодование на оппозиционеров жило в Густаве, но он не воспринимал внутриполитическую ситуацию как отчаянную. Состояние государственных финансов было, конечно, вопросом неприятным, но не требовавшим немедленного решения. Действующий министр финансов Руут, преемник Лильенкрантса, не был сторонником войны: его поведение противоречит предположению о том, что русская война должна была стать лишь отчаянной спекуляцией на готовности сословий к жертвам.

Густав III редко руководствовался столь рациональными мотивами, разве только в силу необходимости. Побудительные причины его действий были прежде всего личными. И в личном плане его отношение к правителям соседних держав претерпело развитие, с тех пор как в 1783 году, он готовил молниеносное нападение на Данию. Он познакомился с датским кронпринцем и проникся к нему симпатией, которая была для Густава естественной, поскольку ему удалось очаровать более молодого человека и внушить ему уважение к себе. И нежная дружба Густава с Екатериной II внезапно закончилась, когда она обнаружила по отношению к нему недоверие и презрение. Ее посланник дал своим поведением понять, что шведский король — человек незначительный, никчемный. И хотя актерские таланты Густава глубоко проникали в политику, они все же не смогли полностью скрыть его уязвленной гордости. Перед Кройтцем Густав делал вид, что Россия как дружественно настроенная держава является более надежным партнером, нежели Дания, однако это рациональное суждение не соответствовало ситуации второй половины 1780-х годов.

На 1787-й год пришлись сделанные Нолькеном описания нестабильности в России и особенно известия Хейденстама об уступчивом поведении русских перед угрозой турецкой войны и как венец развития событий само нападение турок, сдержанная позиция Австрии с началом войны и, наконец, потемкинские деревни. Возможно, Ю. А. Эренстрём, как раз возвратившийся из России после разрыва с Ёраном Магнусом Спренгтпортеном, тоже кое-что привнес в негативные описания. Однако самое важное — то, что Густав получил впечатление, что императрица коренным образом заблуждалась по поводу собственных ресурсов и была окружена ненадежными помощниками. Взять реванш у Екатерины II Густаву казалось возможным.

Но прежде всего нужно было постараться оторвать Данию от России, дабы избавить Швецию от постоянной угрозы войны на два фронта.

Прежде чем предпринять эти решительные шаги, важнейшей задачей Густава было узнать намерения союзных бурбонских кабинетов. Франция до сих пор являлась доминирующей великой державой, но по мере того как ее силы сковывались надвигавшейся революцией, все большее значение приобретала Испания. К тому же ее представитель в Стокгольме Корраль был одним из самых влиятельных лиц в дипломатическом корпусе и имел ранг министра. Между тем Корраль и Госсан поддерживали близкие отношения друг с другом и каждый докладывал своему двору о том, что король Густав говорил и тому, и другому.

2 октября, в день роковых депеш, Госсан докладывал, что в последнее воскресенье, 30 сентября, король Густав перед спектаклем попросил Госсана последовать с ним в сад Дроттнингхольма и, хотя стало уже почти темно, полчаса разговаривал с ним вопреки этикету. «Есть ли у вас позиция по отношению к войне, которая началась между Портой и Россией? — спросил Густав. — Мои чувства известны, мне не приходится говорить с Вами о них, но подумайте: Франция — держава, которая готова ко всему, что может произойти. Вам достаточно лишь шепнуть, и вы в мгновение ока соберете для нападения и обороны все ваши ресурсы. Иначе дело обстоит в Швеции, и дабы последовать своей склонности быть к вашим услугам, я должен быть за некоторое время предупрежден, чтобы иметь возможность провести мероприятия, которые могли бы быть для вас полезны». «Мне не пришлось отвечать на все эти вопросы иначе, как совершенно естественно признав мою неосведомленность относительно каких бы то ни было намерений моего короля, — говорит Госсан. — На короля произвели глубокое впечатление новые знаки интереса и дружбы, которые шведский король пожелал теперь ему выказать…» Остальная часть беседы касалась обстоятельств во Франции. Меры предосторожности, принятые им при этом разговоре в парке, сказал король, были продиктованы тем, что он заметил, что по указанию русского министра следят за каждым шагом Госсана. Король выказал Госсану «une grace infinil»^[37] и доверительность, которые он, Госсан, едва ли осмелится обрисовать Его превосходительству адресату во всей полноте.

Дальше было еще более странно. 9 октября Госсан доносил, что Густав в присутствии всего дипломатического корпуса сказал: «Если сейчас Франция поддержит дело голландцев, каковы будут перспективы у остальных ее союзников?». Когда Госсан стоял в ожидании спектакля в Дроттнингхольме с прочим обществом, Густав, подойдя, громко сообщил последние новости из Голландии, а именно об окончательном поражении французской партии. Затем Густав отвел Госсана в сторону и сказал: «Господин шевалье, я рад, что сделал мою революцию». Госсан опасался выставить в слишком неблагоприятном свете шведского короля, который, несомненно, был другом Франции, но был обеспокоен и одновременно жаждал, чтобы о нем говорили. Для него было невыносимым состояние покоя, и он хватался за все, что давало возможность действовать. Его ресурсы были ограниченными, но, положенные на чашу весов северной политики, должны были иметь значение, особенно для Балтики.

12 октября Корраль доносил, что Густав пригласил его на секретную встречу в королевскую библиотеку и выложил ему свои заботы. Нынешняя слабость Франции была главнейшей из них, а потому тем важнее было узнать позицию испанского двора в вопросе о русско-турецком конфликте. Густав опасался как того, что Оттоманская Порта потребует от него выполнения союзнических обязательств, так и того, что российская императрица потребует, чтобы он заявил о своей позиции. Корраль упомянул и о тревогах Густава, и о его честолюбивых планах завоевания Норвегии. Согласно оценке Корраля, сухопутные силы Густава были хороши, но флот недостаточно силен.

Очевидно, что в эти дни Густав старался заручиться обязательствами бурбонских держав о помощи и поддержке. Прежде всего ему надо было знать, находится ли Франция на пути к соглашению с Россией в той или иной форме, а донесения и из Константинополя, и из Петербурга могли дать повод для таких подозрений. Чтобы усилить нажим на Госсана и Корраля, Густав дал распространиться слуху, что Берлин является целью путешествия, к которому он готовился и в ходе которого должен был проехать через Карльскруну. Пруссия, которая заодно с Великобританией только что одержала победу в Голландии, являлась с французско-испанской точки зрения, наименее желательным из всех мыслимых партнеров. Истинная цель путешествия, Копенгаген, промелькнула в одном из донесений Госсана, от 19 октября, но Госсан одновременно считал, что из надежного источника получил подтверждение сведениям, согласно которым Густав стремится прежде всего в Берлин. Его тогдашние планы довольно-таки неясны. Из письма Екатерины II к императору Иосифу видно, что она была серьезно обеспокоена предполагаемыми прусскими контактами Густава III, хотя и старалась посмеиваться над фантастическим проектом шведского короля.

Появление 29 октября Густава в Копенгагене было воспринято, как гром среди ясного неба. Он, действительно, доехал до Карльскруны, но оттуда направился сухим путем в Мальмё, где собрал свою свиту. При благоприятном ветре он уже утром достиг Копенгагена и ворвался в Кристиансборг, ошеломив датскую королевскую семью, которая пила кофе. Он бурно выражал свои чувства, не желал быть инкогнито, но желал официального приема как шведского короля. Следовательно, он получил приглашение жить в Кристиансборге, и двор мобилизовал все возможное праздничное настроение. Всем было интересно, чего же в действительности хотел Густав.

В политическом руководстве Дании были две персоны, расположения которых он особенно добивался. Одной был молодой кронпринц Фредрик, с которым Густав познакомился летом 1786 года. Русский министр Марков в своем последнем донесении из Стокгольма 2 сентября 1786 года писал с заметным беспокойством, что Густав не только сам рассыпал перед датским министром похвалы в адрес Фредрика, но и позволял «ces creatures»^[38] повторять их, как будто они услышали это по секрету. Самому Маркову Густав «довольно холодно» сказал, что он вполне удовлетворен образом жизни датского кронпринца. Несмотря на изысканно искусный способ, при помощи которого Густав заставил Маркова нервничать по этому поводу, встреча его с Фредриком удалась как нельзя лучше. Контакт был осуществлен.

Другой ключевой фигурой был Андреас Петер Бернсторфф, которого с большими основаниями можно было подозревать в том, что он желает самостоятельности по отношению к России. Густав уже просил Спренгтпортена навести разговорчивого Бернсторффа на беседу о России, чтобы послушать его. При любых обстоятельствах именно Бернсторфф был тем человеком, с которым неизбежно нужно было вести переговоры по внешнеполитическим вопросам.

Переговоры Густава III в Копенгагене описаны и живо прокомментированы в исторической литературе. Казалось бы, за их ходом легко проследить, поскольку о них имеются два подробных отчета, исходящие от обеих главных фигур на этих переговорах. Один отчет — письмо Бернсторффа от 9 ноября к королю Кристиану и датскому совету министров о его, Бернсторффа, беседах с Густавом III. Второй — протокол президент-секретаря фон Аспа от 27 ноября выступления Густава III перед четырьмя государственными советниками о визите в Копенгаген. Эти два отчета различаются между собой в существенных пунктах, и по вопросу о том, какой из них следует считать наиболее достоверным, велась научная дискуссия. Поскольку известие Бернсторффа более подробно и его формулировки производят лучшее впечатление, чем протокол фон Аспа, оно и определило для исследователей картину переговоров, а тем самым понимание их результатов как полное поражение Густава III. Он прибыл в Копенгаген с проектом семейного и мирного договора, имевшего целью нейтрализовать Данию в случае войны с третьей державой, но проект не был принят. Это видно из обоих сообщений, которые в остальном-весьма расходятся и оба выражают удовлетворение результатами встречи с совершенно разных исходных позиций.

Как такое возможно? Датский историк Эдвард Хольм, писавший об этом деле в 1868 году, размышляет так: «Оба эти человека, каждый из которых очень любил слушать собственные речи, влюбились в свои собственные аргументы и не особенно заботились о значении высказываний другого». Оба они уже не были совсем плохими дипломатами. Простой и в наши дни почти излишний вывод состоит в том, что ни одно из двух известий не может быть использовано как источник без сопоставления со сведениями, содержащимися в других сохранившихся документах о переговорах. Это тем более необходимо потому, что оба сообщения написаны с целью ввести адресатов в заблуждение по существенным вопросам. Бернсторфф был вынужден считаться с государственным министром Шакк-Ратлоу и его прорусской группой в датском совете министров: тогдашняя корреспонденция Бернсторффа с Шакк-Ратлоу показывает, что сообщение писалось с явной тенденцией подчеркнуть собственное недоброжелательное отношение Бернсторффа к Густаву III и неудачу его антирусских намерений. Густав же говорил перед своими советниками, чтобы разъяснить смысл своего путешествия в Копенгаген. Его взгляд на это собрание заслуженных шведских политиков косвенным образом явствует из письма к нему его доверенного человека Элиса Шрёдерхейма о том, как совет воспринял известие о поездке короля: «Граф Херманссон был сентиментален, барон Лильенкрантс очень жеманён, обер-штатгальтер сидел гордо со своим частным письмом в руке. В государственном советнике Уксеншерне показная неосведомленность смешалась с его природной любезностью. Граф Бекк-Фриис воспринял дело таким, как оно есть. Барон Фредрик Спарре довольно-таки удивился и при этом с оттенком веселости представил расчет последствий. Граф Бунге, кажется, представил себе, какие последствия мог бы повлечь за собой подобный визит четырнадцать-пятнадцать лет тому назад, а государственный советник Фалькенберг ел сухарь, и его улыбка, казалось, говорила, что он пользовался милостивым доверием его величества и участвовал в этом плане. Граф Вактмейстер и я разглядывали сей блестящий ареопаг от окон И согласились в том, что смотреть на него лучше всего с некоторого расстояния от стола». Здраво или нет рассуждали государственные советники, однако одобрение ими правительственных мероприятий имело огромное значение для формирования общественного мнения. А потому было важно, что четверка, заслушавшая сообщение на тайном совещании, получила впечатление, что неожиданная поездка в Копенгаген была успешной.

Семейный договор, проект которого Густав показал Бернсторффу в начале переговоров, он, согласно его собственной надписи, сочинил в Мальмё 27 и 28 октября, то есть за несколько дней до отъезда в Копенгаген. Срок пребывания в Мальмё зависел от благоприятного ветра в Зунде, а это едва ли могло предоставить Густаву какое-то заранее известное время для спокойной работы, и на переговорах фигурировал лишь один-единственный экземпляр, собственноручно им написанный. Бернсторфф ознакомился с текстом: Густав читал ему вслух параграф за параграфом, но собственного экземпляра, который мог бы показать датскому кабинету министров, Бернсторфф не получил. Все это производит впечатление импровизации. Согласно сообщению, сделанному Густавом Бернсторффу — но не шведскому риксроду — проект подражал бурбонскому семейному договору между Францией и Испанией. Основные пункты напоминают, однако, другой проект семейного договора — того, который Густав предложил Екатерине II во Фредриксхамне в 1783 году, хотя, разумеется, с контрагентами было все наоборот. В тот раз Швеция должна была вступить в союз с Россией, дабы воспрепятствовать ее вмешательству при шведском нападении на Данию. Сейчас же речь шла о союзе с Данией в такой форме, что та аннулирует свой альянс с Россией. В первой статье шведский и датский короли обещали «никогда не оказывать тайной или явной помощи кому-либо из их врагов, будь то в случае, если подвергнутся вражескому нападению или сами будут вынуждены напасть на них». В седьмой статье исключалась возможность того, что в данный союз будет вовлечен какой-то другой король или фюрст, а в восьмой оба короля обязывались сообща защищать того из них, кто подвергнется нападению со стороны какой-либо державы «из ненависти, недоброжелательности или зависти к настоящему союзу».

Как и следовало ожидать, этот договор был неприемлем для Бернсторффа, который сразу высказался о желательности принятия в семейный договор России в качестве третьей участницы, и эта точка зрения соответствовала той, какой на фредриксхамнских переговорах придерживалась Россия. Согласно собственной реляции Бернсторффа, его реакция на договор была резкой, а по отзыву Густава, датчанин «лично был полностью согласен», но выразил «пожелание», чтобы Россия была принята в альянс. Оба согласны в том, что Густав очень убежденно высказывался против России и прежде всего указывал на отсутствие стабильности в этой стране как на причину, препятствующую союзу с ней. После беседы с Бернсторффом Густав обменялся мнениями с Шакк-Ратлоу, который еще определеннее настаивал на присоединении России к семейному договору, но, по Густаву, в общих выражениях высказывал пожелания о дружбе и единении Дании и Швеции.

Согласно Густаву, после обсуждений этого дня имелся повод предполагать, что Дания без долгих размышлений «войдет в дело в полном соответствии с желанием его королевского величества». Это трудно расценить иначе, как блеф перед риксродом. Однако Густав, в отличие от Бернсторффа, упоминает, что имел обмен мнениями с несколькими членами датской королевской семьи и что встретил понимание своего взгляда на Россию и у кронпринца Фредрика, и у наследного принца Фредрика. Густав также заявляет, что при обсуждении проекта альянса в датском кабинете министров оба принца, Бернсторфф и первый генерал Хут голосовали за немедленное его принятие, в то время как четверо других, возглавляемые Шакк-Ратлоу, голосовали против, из-за чего дело и провалилось. Можно прямо констатировать, что в отчете кабинету министров Бернсторфф не мог описывать свое сопротивление проекту договора, если он как член кабинета занимал противоположную позицию. Поэтому вернее всего было бы заключить, что свидетельство Густава слишком ненадежно, чтобы использовать его в качестве источника при изучении реакции представителей датской стороны. Но факт, что его проект договора был отклонен.

Некоторая разница между оценками Бернсторффа и Шакк-Ратлоу все же должна была быть. Бернсторффу было поручено ознакомить короля Густава с отказом кабинета министров, включавшим в себя три пункта, содержание которых сводилось к тому, что согласие будет достигнуто, если Россия вступит в союз как третья главная сторона или же если она лишь одобрит этот договор. Среди бумаг Бернсторффа находится маленький собственноручный конспект, написанный на немецком языке, — «3 пункта к моей инструкции ответа, который должен быть дан шведскому королю на заседаний кабинета 31 октября 1787 года». Ему не могли доверить отвечать Густаву без буквальной инструкции. Кроме того, в сообщении Бернсторффа присутствует странный и не поддающийся проверке эпизод, который играет главную роль в его отчете о ходе переговоров. После отказа Густава принять упомянутые три пункта и горячей сцены с попытками уговоров и угрозами, Бернсторфф, по его словам, взывая к благородным чувствам короля, убедил его в том, что его истинный путь к славе лежит не через войну, а через посредничество между Россией и Турцией. Позиция Густава будто бы полностью изменилась в сторону удовлетворенности и доброжелательности. За этим могло стоять все что угодно, учитывая красноречие Бернсторффа и актерство Густава: если это правда, это завело переговоры в тупик. Но определенно то, что между этими двумя людьми установились добрые личные отношения.

Густав действительно был доволен. 6 ноября он из Фреденсборга писал Софии Альбертине: «Я пускаюсь в обратный путь, очень удовлетворенный моим путешествием». Это необъяснимо, если бы достижение импровизированного и неосуществимого семейного альянса являлось его единственной большой целью, но, судя по всем признакам, ожидания Густава были более скромными и были рассчитаны на более короткую перспективу. Единственной бумагой, переданной им контрагентам, была, что для него вполне характерно, односторонняя декларация, в которой он заявлял, что заключением семейного договора он стремится единственно к укреплению мира и доверия и что ни одна третья держава не может обидеться на столь невинный и естественный союз. Дабы удовлетворить желаниям короля Кристиана и его сына, Густав с истинным удовлетворением заявлял, что он не имел намерения помешать добрым связям датского короля и российской императрицы, но, напротив, желал их сохранения ради всеобщего спокойствия. Его дружеские чувства к королю, его шурину, и к кронпринцу, его племяннику, а также его личные чувства к императрице, которые он с радостью проявлял при всяком случае и которые, кроме того, зиждились на тех чувствах, которые, как он знал, она питала к нему, его восхищение ее выдающимися качествами — все говорило за это. Сей документ был настолько вопиюще лжив, что мог быть доверен лишь действительно чужому окружению, и он был оставлен Шакк-Ратлоу, чтобы окончательно сбить его с толку.

Комбинацией наступательного шарма и неопределенных угроз Густав разрыхлил общество датского двора и сам по себе неоднородный кабинет министров, который формально давал советы всемогущему и совершенно сумасшедшему королю. Через свою правую руку, министра д’Альбедюлля, Густав в заключительной фазе переговоров добился от Кристиана VII официального письма, выразительными словами заверявшего, что благодаря визиту Густава заложены новые основы дружбы и «безоговорочного доверия» между Данией и Швецией; визит дал Густаву возможность проникнуть в замыслы Кристиана и понять основы его политической системы. Новые чувства найдут свое проявление в развитии событий: ничто не сможет помешать миру и единению двух монархов. Густав сам принимал участие в редактировании этих документов, необходимость в которых он мотивировал потребностью убедить шведский риксрод в том, что датское путешествие короля не было напрасным. На это официальное письмо Густав ответил соответствующим заявлением, в котором, в частности, подчеркивал, что убедился в том, что у датского короля нет никаких обязательств, которые могли бы помешать его желанию сохранить в неприкосновенности мир и «союз» с Швецией.

Последнее, мягко говоря, не очень соответствовало истине. Но на это надо смотреть в свете более раннего письма Густава с заверениями в дружбе к императрице — письма, которое Густав оставил Шакк-Ратлоу. И как отдельно взятый документ его более позднее собственноручное письмо способно было внести сумятицу в международную политику, если бы его содержание стало известно. Письмо было отправлено к датскому двору с Густавом Маурицем Армфельтом, и д’Альбедюлль получил задание добиться, чтобы Армфельта наградили орденом Слона, высшим орденом Дании, которого удостаивались только княжеские особы. Это требование вызвало большой переполох и подвергло суровому испытанию новоявленную дружбу между Густавом и кронпринцем Фредриком. В конце концов Фредрик уступил, после того как пожелал получить и получил от Густава письменную просьбу на сей счет. Орденские знаки были отправлены через пролив с просьбой вручить их в день рождения Густава, 24 января. Густав не исполнил просьбы — он слишком спешил.

Все это вместе было звеном в политическом плане Густава, а не только сумасбродством и тщеславием, как обремененный хлопотным поручением д’Альбедюлль полагал потом, когда уже перестал быть доверенным лицом короля, и как повторяли вслед за д’Альбедюллем историки. В письме к нему от 19 ноября Густав вполне ясно раскрыл суть своей игры. Густав благодарит д’Альбедюлля за умение, которое тот проявил «в деле о голубой ленте; благодаря всеобщему вниманию, проявленному к нему, оно стало более значимым, чем я мог надеяться, и, надеюсь, будет причиной достаточно туманных намеков на угрозы по отношению к России, чтобы подвигнуть ее на демарши, в результате которых датский двор утратит всякое ее расположение. Что до меня, то я со своей стороны буду трудиться над этим, не жалея сил, — и посредством тайны, которую должен сделать из присланного мне письма, и посредством моей видимой удовлетворенности, и моих показных знаков внимания. Как следствие этой системы, я совершил редкую церемонию оказания знаков милости по отношению к принцу Аугустенбургскому, размеры которой вам будут видны из моей депеши к моему послу». То был королевский орден Серафимов, врученный по просьбе кронпринца Фредрика. Письмо завершается призывом к д’Альбедюллю о том, что он должен показать Шакку и Бернсторффу доброжелательность Густава. Следовало повлиять на взгляды Шакка, убедив его в искренности Густава. Доказательством этому было то, что Густав не воспользовался «les troubles»^[39] в Норвегии. Спустя четыре дня он, торжествуя, писал д’Альбедюллю о том, какую сенсацию произвело появление Армфельта, украшенного орденом Слона. И Разумовский, и ближайший к нему человек Указович отказывались поверить, что это правда, но после того как Карл Спарре позднее убедил последнего в том, что уже сам видел Армфельта с орденскими знаками, у того вырвалось: «Ну вот, договор заключен, нас надули». Густав приложил рапорт стокгольмской полиции о содержании двух писем русского министра в Копенгагене Крюденера к Разумовскому о том, что при визите в Копенгаген не было достигнуто никаких соглашений. «Вы видите, что русской миссии сообщили лишь половину правды», — таков был комментарий Густава.

Он вел психологическую войну в надежде постепенно полностью перетянуть датский двор на свою сторону. 16 декабря Густав писая д’Альбедюллю, что Шакк-Ратлоу привлечь невозможно и его следует устранить, использовав в качестве оружия причастность Шакка к несчастьям прежней королевы, матери кронпринца, и его, Шакка, слепую приверженность России; эти сведения должны распространяться окольными путями; Бернсторффа, напротив, следовало перетянуть на свою сторону, чтобы он отважился заключить семейный пакт. Но в приложении к письму Густав сообщает, что Бернсторфф получил указание иметь желаемое опровержение мнения о том, что Дания изменила свою систему и оставила Россию. Беднягу принудил к этому mauvais tour^[40] Шакк, полагал Густав, подумывавший о том, не пожаловаться ли кронпринцу. Бернсторффа следовало должным образом попугать: он владел большими имениями на Зеландии и вряд ли захочет рисковать ими в случае войны с Швецией.

Очевидно, Густав считал, будто уже наполовину получил опору в Копенгагене, и надеялся на кронпринца и, во вторую очередь, на Бернсторффа. То была азартная игра, в которой спесь русской дипломатии являлась фактором, причисляемым Густавом к своим преимуществам. Трудно сказать, сколько в его рассуждениях было иллюзорного и сколько реального. Но характер датского участия в войне, когда она в 1788 году встала на повестку дня, свидетельствует о том, что наступление шарма Густава осенью 1787 года не оказалось совсем бесплодным.

Осенью 1787 года вся Европа пребывала в неопределенности и напряжении перед новыми комбинациями международной политики, которые вот-вот должны были вызвать война между Турцией и Россией и гражданская война в Голландии. Новым в этой ситуации было прежде всего сближение Франции с Россией, что следовало из деятельности Шуазеля в Константинополе, и скованность ее действий в результате внутренних трудностей, что следовало из ее пассивности в Голландии. Переориентация Франции не прибавляла России много престижа и потенциальных ресурсов, как это было бы при иных обстоятельствах. Вместо этого переориентация предоставила больше возможностей Великобритании — постоянному противнику Франции — завязать новые контакты в Северной Европе. Великобритания и Пруссия нашли друг друга через реституцию Оранского дома в Голландии. У Пруссии были постоянные противоречия с Австрией, которая теперь выступала вялым союзником России в войне против Турции. Пруссия была для Северной Европы самой грозной военной державой на суше, а Великобритания — ведущей морской державой мира.

Но Пруссия вела пассивную и неуверенную политику, во многом из-за того, что новый единовластный король Фридрих Вильгельм II был умалишенным болваном, а Великобритания имела на континенте весьма ограниченные интересы. В военно-политическом уравнении Густава III имелись две довольно-таки неизвестные величины. Его отношение к Пруссии осенью 1787 года случайно осложнилось, еще и тем, что София Альбертина намеревалась вступить в Кведлинбургское аббатство, как бы соперничая с прусской принцессой, а также спором с великим герцогом Мекленбург-Шверинским по поводу таможни в Варнемюнде. Все же 10 ноября Густав инструктировал своего министра в Берлине Карисьена, чтобы он заинтересовал ведущего прусского министра Херцберга северным союзом с новоявленными друзьями — Швецией и Данией. В беседе с Карисьеном 28 ноября Херцберг проявил полнейшую пассивность, которая соответствовала выжидательной позиции прусского кабинета. Через Софию Альбертину, в начале 1788 года находившуюся в Берлине, Густав предпринял новые действия, теперь уже направленные непосредственно на короля Фридриха Вильгельма. Тот ответил Густаву письмом, исполненным личного дружелюбия и общих неясностей. Для Фридриха Вильгельма отношения с шведским королевским домом по-прежнему ограничивались семейными делами.

Англия для дипломатии Густава III была в гораздо большей степени, нежели Пруссия, неизвестной землей. Он никогда там не был и никогда не имел контактов ни с кем из ведущих британских политиков. Поскольку вся Европа считала его накрепко связанным с Францией, сам Вестминстер не предпринимал никаких усилий по привлечению Густава на свою сторону. К тому же именно осенью 1787 года британское представительство в Стокгольме было необычно слабым.

Сэр Томас Роутон, министр и руководитель посольства, как оказалось, пребывал в полном заблуждении относительно военных планов Густава 1783–1784 годов, что указывает на слабые шведские контакты министра. Иначе он, очевидно, приобрел бы популярность в стокгольмской общественной жизни, судя по язвительным словам, сказанным Ферсеном Госсану: сэр Томас приглашал молодых, несведущих и легкомысленных людей на «du rosbife» и «du porter»^[41] и таким образом вызывал у них восхищение своей страной; именно такие же шалопаи окружали шведского короля. Как бы там ни было, Роутон, вероятно, перенапрягся за столом — 22 августа он внезапно умер в Маастрихте, возвращаясь с родины в Стокгольм. Поэтому ответственным за донесения миссии стал великобританский поверенный в делах Кине, и его депеши не свидетельствуют о сколько-нибудь глубоком понимании происходящего. Скоропостижная кончина Роутона раскрыла между тем один источник информации — Адольфа Фредрика Мунка, который доверительно признался Кине, что состоял с Роутоном в тайной переписке и теперь боялся оказаться скомпрометированным, если его письма будут найдены среди оставшегося от Роутона имущества. По мнению Кине, Мунк был ближайшим фаворитом Густава и «much in Our Interest»^[42]. Кроме того, он был нечестен в делах и, судя по донесению Кине, кажется, не раскрыл несколько важных секретов. Интересен вопрос, не продавал ли Мунк свои услуги и другим иностранным посланникам: он выступал в роли основного информатора и для Госсана, и для австрийского поверенного в делах Светцки, но и здесь на Мунка нельзя указать как на источник ценных сведений. Возможно даже, что он предоставлял информацию по договоренности со своим государем. Как бы то ни было, контакты Густава III с британским дипломатическим корпусом были ограниченными.

Во время посещения Копенгагена Густав познакомился со значительным и ярким сотрудником этого корпуса сэром Хью Эллиотом, британским министром при датском дворе. В этом случае тактика Густава была той же, какую он применял в Стокгольме по отношению к Госсану и Корралю: в конце приема, устроенного им в его квартире в Кристиансборге, Густав, отведя Эллиота в сторонку, на протяжении получаса осыпал его знаками мнимой доверительности. Согласно донесениям Эллиота домой, Густав начал с выражения своей высокой оценки «общественных и личных добродетелей нашего милостивого короля» — это о душевнобольном Георге III. Затем Густав попытался убедить собеседника в том, что он, конечно же, находится в прочном альянсе с Францией, однако вместе с тем никогда не был врагом Англии. «Он столь же изысканно, сколь и остроумно, провел различие в поведении обеих этих соперничающих держав по отношению к их союзникам и заключил замечанием, что если интересы третьей нации будут колебаться между Великобританией и Францией, то личные склонности ее короля и политическое доверие к нации будут достаточными, мотивами для принятия решения в пользу первой». На следующий вечер на придворном балу Густав в разговоре с Эллиотом снова вернулся к этой теме и еще больше углубился в объяснение своих мотивов, в силу которых он стремится обезопасить себя от России путем заключения союза между Швецией и Данией. «Он был рад возможности добавить, что в этот день представил на рассмотрение датских министров свой план альянса с Данией, но не очень надеется на то, что для обеспечения независимости Балтики будут предприняты какие-либо эффективные шаги, если его усилия в этом направлении не поддержит Великобритания». Здесь Эллиот вставил, что, согласно бытующему в Европе мнению, Швеция так прочно связана с Францией, что шведский король, как считают и в Дании, и в Англии, не может войти в политическую конфедерацию, в которой французский король не имел бы самого большого влияния. «Король не без горечи распространялся далее о том, как Франция совсем бросала своих союзников на произвол судьбы, и подчеркнуто веско говорил, что существуют большие причины для надежд удержать честолюбие России в приемлемых границах посредством очень вёсомого влияния со стороны тех держав, которые считаются друзьями и союзниками этой империи, чем посредством слабых попыток и непоследовательных усилий Франции; Швеция станет первой их жертвой, если не будет поддержана большей помощью, большим доверием и более здравой политикой, чем этого можно ожидать при теперешнем состоянии финансов, способности к ершовым мерам и правлении Франции». Густав закончил словами, что назавтра он пришлет фон Аспа для дальнейших разъяснений. Но еще в тот же вечер д’Альбедюлль сообщил Эллиоту, что Густав заявил Версалю, будто Франция не выполнила своих союзнических обязательств. Фон Асп в свою очередь заявил, что король Густав действительно испытывает очень большое желание узнать позицию британского двора по отношению либо к сепаратному альянсу с Швецией, либо к комбинации Англия-Швеция-Дания, дабы гарантировать неприкосновенность владений каждой из этих стран. Фон Асп подчеркнул, что дело это очень деликатное, и сказал, что король Густав доверяет лондонскому двору. Перед отъездом Густава к Эллиоту пришел фон Асп и сказал, что король желает, чтобы в Стокгольм было отправлено под видом путешественника британское доверенное лицо, человек, с которым можно было бы говорить свободнее, чем с аккредитованным министром.

Теперь Эллиоту действительно было над чем подумать, об этом в частности говорит то обстоятельство, что он медлил неделю, до 10 ноября, с донесением в Вестминстер об этой беседе. Тогда он также изучал датскую реакцию на сближение с Густавом и в тот же день доложил об этом в другой депеше. Бернсторфф сначала притворился, что не придал значения предложению Густава, и сказал, что цели короля постичь невозможно, поскольку он что ни день приходит с чем-то новым. Затем Бернсторфф заверил русского министра барона Крюденера и Эллиота в том, что приезд шведского короля не повлечет за собой никаких изменений в системе датского двора. Но на последней конференции в четверг 8 ноября граф Бернсторфф говорил нечто совсем иное. «Он сказал, что считает завершившийся визит счастливым поворотным пунктом в истории двух стран, что все облака развёялись и что на его время мир на Севере обеспечен». Когда Эллиот высказался, что следовало бы проинформировать и другие державы, заинтересованные в мире на Севере, Бернсторфф ответил, что стороны связаны секретностью, но заверил, что принят принцип действия, общий для обеих стран, в соответствии с их обоюдными политическими интересами и на благо подданных каждой страны. Бернсторфф осознавал, что король Густав пытался отдалить Данию от России, но нашел это неосуществимым и согласился со схемой самого Бернсторффа, предусматривавшей объединение для общего поведения двух дворов без принуждения какого-либо из них к отказу от существующих альянсов с какой-либо третьей державой. Эллиот счел сообщения Бернсторффа неудовлетворительными и заподозрил его скорее в попытке втянуть Густава III в зависимость от России, чем «вдохновить своего собственного государя на принятие более смелой и достойной системы». Это последнее высказывание отчетливо свидетельствует о собственных симпатиях Эллиота. По-видимому, Густав III верно о нем судил.

17 ноября Эллиот доносил, что пожалование Армфельту ордена Слона рассматривается как веское доказательство прочности новой системы взаимоотношений, созданной двумя дворами. Важно, что кронпринц Фредрик впервые отошел от одного из своих принципов, а стало быть, он должен был руководствоваться для этого весомыми причинами. В другой депеше от того же дня Эллиот говорит, что он нажимал на Бернсторффа, сказавшего, что альянс не заключен, но утверждавшего, что стороны договорились о некоторых решениях, направленных на обоюдное благо того и другого двора. Эллиот сделал из этого вывод о том, что результатом визита Густава III явилось «значительное изменение политической системы стокгольмского и копенгагенского дворов».

Вывод Эллиота прежде всего показывает, что Густав нашел у него понимание, а с ним и возможность контакта с вестминстерским двором. В доказательство доверия д’Альбедюллю в декабре было поручено проинформировать Эллиота о том, что Густав «согласен» с тем, что французский двор поощряет Россию к завоеваниям в Турции, и с тем, что все известия о восточном конфликте, присылаемые из России в Лондон, намеренно вводят в заблуждение. По-видимому, Густав был готов отказаться от своего союза с Францией, который до сих пор являлся краеугольным камнем его внешней политики, если сможет заручиться британской поддержкой против России.

В Стокгольме бедолага мистер Кине старался получить надежные сведения о происшедшем в Копенгагене и, наконец, решил, что опровержение Разумовского относительно изменения системы Данией и высмеивание им короля Густава приняли настолько преувеличенные формы, что не кажутся вполне достоверными. Представителям бурбонских держав были обеспечены более близкие контакты с шведским монархом, но от этого они не стали понимать намного больше, разве только удостоверились в неустойчивости ситуации. Им, как и всему дипломатическому корпусу, армфельтовский орден Огона внушил уважение. Когда Госсан говорил с Густавом в опере и поздравлял его с успехом в Копенгагене, король закрыл всю эту тему, сказав: «Если Россия не проявит осторожности и мягкости, она навсегда потеряет Данию». По мнению Госсана, это означало, что Густав глубоко проник в тайны датского кабинета. Донесение об этом было написано 30 ноября. 6 декабря из Парижа пришло известие о том, что Сталь фон Гольштейн передал ноту с тремя вопросами: 1. Заинтересована ли Франция в том, чтобы принять участие в защите Турции? 2. Как намеревается Франция совместить свой союз с императором со своим старым альянсом с Турцией? 3. Если какие-то особые причины помешают Франции сделать что-либо для Турции, считает ли она тогда, что обязательства Швеции перед Францией препятствуют шведскому королю в соответствии с трактатом 1740 года тем или иным образом оказать Турции услуги? В существующей ситуации это могло чрезвычайно обострить отношение Швеции к Франции. В ожидании реакции на это Густав 7 декабря имел продолжительную беседу с Корралем, в которой весьма серьезно развивал мысль о том, что ситуация является решающей. Он ждал ответов на свои вопросы, направленные версальскому двору; до сих пор он находился по отношению к Франции в том же положении, как перед началом войны между Россией и Турцией. Объединясь с Данией, он надеялся привлечь ее на французскую сторону, но если Франция не даст ему удовлетворительных ответов, он будет вынужден последовать за Данией и объединиться с Великобританией и Пруссией, особенно если Франция поддержит Россию. Его величество надеялся совсем отделить Данию от России; он сомневается в том, что испанский король не хочет оставить Францию в старой системе.

Когда Разумовский объявил об опровержении Бернсторффа относительно изменения датской политики, Корраль воспринял это холодно и счел, что это согласуется со сказанным ему королем Густавом. Госсан сильнее разделял общее волнение, но без симпатии к Разумовскому. В беседе он пытался убедить Густава в суетности военной чести, но встретил совершенное непонимание. Но вот пришел ответ французского кабинета, ответ, достойный оракула: король Швеции должен бы радоваться возможности избежать вмешательства в русско-турецкую войну, поскольку ведь нападающая сторона — турки и они не могут ссылаться на союзный трактат. Густав превознес перед Госсаном этот умный ответ, и тот, лучась радостью, докладывал, что все вот-вот вернется в прежнюю колею и что король начал оказывать ему прежнее доверие.

Это было написано в депеше от 21 декабря 1787 года. Густаву удалось ввести французского поверенного в делах в полное заблуждение. В действительности он явно полагал, что Версаль предоставил ему полную свободу в этой игре.

С начала 1788 рода Густав III приступил к прямым приготовлениям к войне с Россией.

Лишь очень небольшой круг доверенных советчиков сколько-нибудь детально знал эти военные планы. Во время и после визита короля в Копенгаген Армфельт играл главную роль как доверенное лицо, но она была ограничена только представительскими функциями, такими как принять и носить орден Слона, — личное обаяние Армфельта, как считалось, оказывало благоприятное влияние на более молодых членов датского королевского дома. Вероятно, он знал почти все о пока еще смутных военных планах, не действуя в то время как военный советник. Перед отъездом в Копенгаген он в письме к принцессе Софии Альбертине писал, что советовал занять пассивную выжидательную позицию в условиях существующей неопределенной конъюнктуры. Он казался обеспокоенным тем, что при буйном воображении его государя инициатива может завести далеко, и одновременно желал успеха политике короля. Согласно донесению Госсана от 7 декабря, Армфельт вспылил, услышав, что Разумовский называл его «слоном», — внешний облик Армфельта обнаруживал все более явственные признаки достатка — и выразился так: «Сей изящный господин мог иметь причины сбавить тон; поскольку теперь мы объединены с Данией, русские больше уже не диктуют нам законы, а кроме того, сейчас мы располагаем средствами, благодаря которым можем ничего не опасаться с их стороны». Черновик письма Армфельта показывает, что он еще до начала 1788 года предвидел войну с Россией, войну, которая, как предполагалось, вспыхнет в мае. Но он не участвовал в ее планировании и высказывал критические намеки относительно тех негодных советчиков, которые подталкивали короля к авантюрным действиям. Прошел слух, что Армфельт будет отправлен с особым дипломатическим поручением в Копенгаген, Лондон и Берлин, но ничто не указывает на то, что Густав III действительно вынашивал такие планы.

При подготовке любой войны главным советчиком был Юхан Кристоффер Толль, и это уже само по себе являлось для Армфельта сильным побудительным мотивом к миролюбию. А что Толль думал и считал в глубине души — это вопрос, живо обсуждавшийся исторической наукой, но не получивший никакого определенного решения.

До июля 1787 года Армфельт был специалистом по планам нападения на Данию-Норвегию и в этом своем качестве был ценим королем Густавом. С известием о начале войны между Турцией и Россией Толль по поручению короля написал инструкцию командующему войсками в Финляндии генералу Фредрику Поссе, датированную 27 сентября 1787 года. В ней звучит: «По милостивейшему повелению настоящим извещаю, что поскольку Порта объявила войну, то Швеция не имеет более никаких обязательств в связях перед этим государством; поскольку к тому же есть основанная на кровных узах, личной дружбе и уважении к ее императорскому величеству склонность короля жить с нею в нерушимой тесной дружбе, а также его желание и намерение привести в должное состояние и сохранить государство и счастье и благосостояние подданных в продолжающемся мирном покое, то королевская воля такова, что слова и спокойствие его королевского величества станут доказательством и подтверждением вышеназванных основополагающих принципов». Поэтому у Лоулайса не должно быть никакого лагеря со всей армией, но финскую оборону следует усиливать, особенно сооружения при Свеаборге. Даже если у короля Густава и нет повода думать, что императрица изменит свой дружественный образ мыслей, бдительность в Свеаборге и Свартхольмене желательна, дабы не появилось искушение застать Швецию врасплох.

Это письмо истолковывают как доказательство того, что Густав уже тогда решил начать войну с Россией, но такой вывод неоснователен. Письмо скорее свидетельствует о гибкости Густава, ведь оно было отправлено за четыре дня до рокового 2 октября, принесшего с собой поворот военно-политических целей. В тот день Густав инструктировал одного из своих доверенных людей в финляндской армии полковника Саволакского пехотного егерского полка Бернта Юхана Хастфера относительно того, что должен быть учрежден карельский егерский корпус, однако не иначе как уговорив народ Карелии, чтобы он сам этого пожелал. Хастфер должен был через переписку обсудить это дело с Толлем. Это было сделано. Хастфер переговорил с крестьянами и 12 декабря предложил Толлю обучить егерские войска ходьбе на лыжах, так как в Емтланде имелся подобный положительный опыт. Но все эти действия носили ограниченный характер и предпринимались с соблюдением больших мер предосторожности. Явственно проступали опасения пробудить у России подозрения. Осуществлять действия, направленные на сближение с Данией, было довольно-таки хлопотно.

Материалы наличных источников не позволяют установить, насколько Толль был вовлечен в пересмотр военных планов на протяжении ноября и декабря 1787 года. Хастфер 15 января 1788 года сетовал на отсутствие известий от Толля. Толль 5 декабря переслал Густаву полученное от своего брата шпионское донесение о настроениях при копенгагенском дворе с изложением оптимистических слухов, в частности, об откровенных высказываниях Хью Эллиота относительно преимуществ сотрудничества Швеции, Дании и Англии. На самом деле такая точка зрения Эллиота и возможность передать ее вестминстерскому кабинету являлись самыми оптимистическими штрихами в запутанной картине тогдашней дипломатии.

10 ноября, сразу после встречи в Копенгагене, Густав инструктировал шведского министра в Лондоне Густава фон Нолькена, требуя от него добиваться альянса с Великобританией, который бы гарантировал и поддержку мощного британского флота, и субсидии. Обосновать искренность такой политики Швеции было задачей непростой, учитывая, что до сих пор Швеция была постоянным союзником Франции, и прошло время, прежде чем это предложение получило хоть какой-то отклик. Но развитие событий в Юго-Восточной Европе и все более явное взаимопонимание Франции с двумя империями автоматически создало предпосылки к тому, чтобы Великобритания могла испытать новые возможности сохранить в равновесии мощную комбинацию континентальных государств, тем более что Пруссия со своей стороны без больших видов на успех опробовала предложение о посредничестве. Рухни Турция, и обе империи обоснуются в восточном Средиземноморье по согласию с Францией, и это станет большой неудачей британской политики. Соответственно, если Россия начнет заправлять двумя королевствами, обладающими входом в Балтийское море, ситуация еще более ухудшится. Комбинация, над которой работал Эллиот, предлагала альтернативную возможность.

Итак, после зондажа на более низком уровне, 13 декабря Нолькен получил аудиенцию у министра иностранных дел лорда Кармартена. Беседа шла на общие темы, однако было констатировано, что возможность альянса между Францией, Австрией и Россией должна означать ситуацию, в которой Швеция могла рассчитывать на поддержку и помощь только со стороны Великобритании. Кармартен воздержался от каких бы то ни было посулов, однако он понимал, что решающей для Швеции была ее зависимость от субсидий. Через своего представителя он сообщил Нолькену, что при условии вхождения в альянс Швеция получит просимые ею субсидии, которые Нолькен определял суммой в 350–400 тысяч фунтов стерлингов ежегодно. Нолькен доложил об этом, и его доклад достиг Стокгольма 12 января.

Он произвел мгновенный эффект. На следующий день, 13 января, состоялось первое из серии тайных совещаний в Хага, имевших задачей спланировать нападение на Россию.

В этом первом совещании участвовали трое: сам король, Толль и Руут. Председательствовал Густав; другим была отведена роль сведущих экспертов — соответственно по делам армии и финансов.

Согласно протоколу, Густав открыл совещание обзором внешнеполитической ситуации. Франция, сказал он, кажется, более сблизилась с интересами венского и русского дворов, чем того допускает необходимое равновесие. Посему Франция не является надежной опорой против русского влияния в Швеции. В силу этого Густав предпринял «столь же действенные, сколь и искренние демарши по адресу датского двора, в результате которых тот сблизился с Швецией и в равной мере ушел от русской опеки». Во время пребывания Густава в Дании Хью Эллиот дал понять, что связи между Швецией и Великобританией были бы для английского двора темой, которую приятно было бы обсуждать, а поэтому Густав Нолькен получил приказ провести на сей счет переговоры. Хейденстам сообщил из Константинополя о хороших видах на получение турецких субсидий, а Нолькен «считает не подлежащим сомнению, что такой трактат о субсидиях, какой желателен его королевскому величеству, будет составлен и заключен», когда он получит соответствующие инструкции. Фредрик Нолькен доносил из Петербурга, что «война уже существенно повлияла на внутреннее положение империи, вызывая бедность, дороговизну и растущее недовольство». Впрочем, королю Густаву известно, что значительные размеры недовольство приняло в Лифляндии, и оно не таково, чтобы его можно было быстро пресечь, но обладает столь примечательным свойством, что лифляндцы с надеждой на поддержку «могли бы произвести сильнейшие волнения». Поэтому при нынешнем общем положении дел Густав принял решение выполнить со своей стороны условия трактата с Портой «и первым весенним днем атаковать сердце Российской державы, то есть самое столицу».

Затем Толль по требованию короля заявил, что сухопутная армия может быть готова воевать к весне и что расходы, если армия будет приведена в движение, составят полбочки золота в день. Затем Руут указал на то, что запасы недостаточны, не хватает провианта для флота и выпечка хлеба займет много времени.

Протокол этого первого совещания, веденный Толлем, представляет собой своеобразный документ, и его надо расценивать прежде всего как составленный Толлем отчет об обсуждении. Спустя три дня состоялось новое совещание, но о нем известно лишь то, что к совещаниям в Хага был привлечен в качестве присяжного протоколиста майор Отто Вреде, адъютант и помощник Толля. А 13 января Густав III объявил своим двоим ближайшим советчикам принципиальное решение, обосновав его внешнеполитической ситуацией. Не прозвучали никакие конкретные стратегические детали, помимо главной идеи, нападение на Петербург. А поэтому рискованно делать вывод о существовании на этой стадии военного плана.

Но один простой вывод напрашивается сам: в этот решающий момент инициатива исходила лично от Густава. Это он принял депешу Нолькена о гипотетическом обсуждении вопроса о субсидиях, и лишь он мог спешно созвать в Хага участников совещания. И естественно, что Толль как генерал-адъютант царственного главнокомандующего должен был быть посвящен в такие планы, предполагавшие участие армии в задуманной войне. Никто из представителей парусного или шхерного флота в совещаниях не участвовал; это можно сравнить с ролью Тролле в 1783 году при планировании молниеносного нападения на Данию. А потому вовсе неясно, предполагалось ли на совещании 13 января нападение на Петербург с моря. В данном случае во внешнеполитическом обзоре Густава играли роль английские субсидии, а не возможная поддержка сильнейшего в мире флота.

Поскольку Эрик Людвиг Бирк в своем крупном труде утверждает, что планы нападения с самого начала базировались на осуществленном Толлем долговременном стратегическом планировании, следует коротко коснуться причин такого понимания вопроса. Во время пребывания Густава III в Италии весной 1784 года временное правительство на родине было обеспокоено сведениями о передвижениях русских войск у финской границы. Оборонный комитет 26 апреля 1784 года собрался для обсуждения возможных мер перед угрозой русского нападения. Там Толль поделился «военными размышлениями». Они исходили из того, что финская армия обеспечена всем необходимым для открытия кампании. А потому нет нужды усиливать ее из Швеции, тем более, можно быть уверенными в том, что у русских до конца июня не будет фуража для десятитысячной армии, стоящей на границе с Финляндией. Но на случай, если русские потом действительно нападут, то наилучшей контрмерой было бы переправить составленную из отборных войск двенадцатитысячную армию в Лифляндию и приказать ей следовать прямо на Петербург. Тем самым неприятельская столица окажется в безнадежном положении, а ее армия в Финляндии — между двух огней. Толль осознавал, что этот его план встретит критику, но полагал, что он будет способствовать достижению верной цели. Два присутствовавших члена комитета, президент канцелярии Кройтц и статс-секретарь фон Карлссон, согласились с этим планом, найдя его лучше всего отвечающим «прискорбной» ситуации, которая предполагала одновременное нападение на Швецию России и Дании.

Стоит остановиться на предпосылках предложенного Толлем плана: он был рассчитан на отчаянную ситуацию, которую никто не воспринимал как актуальную. Государственное детальное военное планирование предусматривало и нападение на Данию, в разработку этого плана специально был вовлечен Толль. Правда, Густав из Италии приказал отменить нападение, но это мыслилось как отсрочка. В Стокгольме не успели получить известия о жесткой конфронтации Густава с Марковым в соборе св. Петра и тем более о личном разрыве между королем и Екатериной II. С возобновлением пугающих слухов о русских приготовлениях к войне Кройтц как политический руководитель временного правительства 6 июля 1784 года написал промеморию командующему войсками в Финляндии генералу Фредрику Поссе: «Маловероятно, чтобы целью этих вооружений являлось нападение на Швецию. Не произошло ничего, что бы разрушило или могло охладить доверительную дружбу, самые веские доказательства которой его королевское величество и русская императрица представили друг другу несколько лет тому назад». По мнению Кройтца, не в интересах императрицы было разжигать на Севере войну, которая могла распространиться гораздо шире, а главнейшей гарантией мира является ее высокий и благородный образ мыслей. «Таким образом, я не испытываю ни малейшего опасения в связи со всеми упомянутыми господином графом военными приготовлениями». Другими словами, согласие Кройтца с военным планом Толля было лишь гипотетическим. То, что он намеренно стремился успокоить Поссе, можно было бы приписать его безответственности, которая выходила бы далеко за пределы его обычной склонности к поэтическому приукрашиванию, несмотря на то, что Толль скептически оценивал здравость суждений Поссе. Эренсвэрд, в ту пору вновь назначенный обер-адмирал, ознакомленный с планом Толля на поздней стадии и одобривший его, тоже не верил в намерения русских напасть на Швецию. О русских вооружениях он отозвался так: «Это правда, но одновременно чепуха». Речь, по его мнению, шла лишь о демонстрации.

Это тоже оказалось верным. Русский кабинет хотел только попугать короля Швеции, чтобы он оставил свои планы нападения на Данию. Выдвинутый в 1784 году Толлем план нападения на Петербург с моря едва ли был чем-то большим, нежели упражнением ума, и не нуждался в детальной разработке. Вместо него реальным оборонительным планом перед лицом русского нападения стал чисто дефенсивный план, предложенный Эренсвэрдом и Херманссоном в 1785 году.

В начале 1788 года ситуация была иной. Основные русские вооруженные силы были связаны на юге войной против Турции, а войска, которым надлежало защищать русскую часть Финляндии и Петербург, расценивались как слабые. Дания, в понимании короля Густава, была нейтрализована. Теперь вопрос стоял о нападении, которое принесло бы быстрые успехи, а не о безрассудной диверсии. В этой ситуации Толль на третьем военном совещании в Хага 26 января развил новый план. Теперь располагали картами «Финского залива и части России с несколькими помещенными на них подробностями относительно крепостей и местностей, каковые могут иметь значение для операционного плана». Густав милостиво велел присутствующим, а это были Толль, Руут и Вреде, высказываться о маршруте, который следует избрать, и о месте высадки на берег, если будет выбран путь морем. Высказавшимся был Толль, и было бы странно, если бы оказалось иначе.

Нападение на Петербург с шведской стороны и с так называемого Страндвегена^[43] Толль «полагал поначалу наиболее правильным», однако по зрелом размышлении счел, что это займет слишком много времени, так как крепости Фредриксхамн и Выборг замедлят продвижение и столица успеет приготовиться к обороне, а флот и Кронштадт — вооружиться и обеспечить себя людьми и провиантом. Нападение на Лифляндию тоже не приведет к цели, поскольку на пути к Петербургу переправа и крепость Нарва так же замедлят продвижение, как Фредриксхамн и Выборг по северной дороге. Поэтому он смиренно предлагал: «Если высадка на берег в окрестностях Петербурга не окажется единственной возможностью нападения и если будет возможно, учитывая особенности гавани и местоположение Кронштадта, а также используя страх и беспорядок, которые обязательно должны возникнуть с нашим прибытием, то надо стараться со всей поспешностью застать врасплох и занять столицу или же, если к осуществлению этого возникнут непреодолимые трудности, так сильно ее бомбардировать и обстреливать, чтобы не дать времени подумать о чем-либо, кроме капитуляции. Подобным же образом генерал-майор смиренно предложил поступить с Кронштадтом».

Этот план, заявил король Густав, полностью соответствует его собственным соображениям. Он, кроме того, учитывал решимость, которая в таком случае «непременно должна иметь место вследствие несправедливости, которую испытывает великий князь из-за того, что императрица все еще держит в своих руках бразды правления, и намерение Густава — помочь ему в восстановлении своих прав». Далее следовало принять во внимание множество иноземцев, находившихся в Петербурге, которые едва ли помогут оборонять город. Густав также считал возможным «привлечь на сторону своих интересов» британского адмирала Грейга, который был комендантом Кронштадта и начальником русского флота; последнее имелось в виду в связи с трактатом, который Густав намеревался заключить с Англией. В конце обсуждения он заявил также, что уверен в том, что лифляндцы поднимут восстание.

Потом Толль снова выступил с речью, рекомендуя в качестве места высадки «ингерманландский высокий берег около или близ Ораниенбаума», так как по эту сторону у берега самая большая глубина и оттуда легче всего войти в сердце города, без необходимости форсировать реку Неву. Король Густав выразил на это свое милостивое соизволение и припомнил местность, где предстояло действовать его войскам. Наконец Толль зачитал список финской армии и шведских войск, которыми предполагалось усилить финскую армию при ее продвижении к Петербургу с севера.

Однако нет никаких сведений о войсках, которые должны были быть перевезены для нападения через ингерманландский высокий берег. Из некоторых заключительных рассуждений в промемории Толля видно, что речь шла о «войсках южных провинций», и Толль сомневался в том, что их транспортировка может быть произведена до того, как главный флот «предпримет что-либо решительное», то есть разобьет русский флот на море или в гавани и к тому же еще будет угрожать Кронштадту. По мнению Толля, от флота слишком многого ждут — он одновременно должен искать неприятеля, сражаться и охранять конвой. К этому покрывающему все тенью знаку вопроса и свелся доклад Толля.

Потом Руут «смиренно справился», как быть с флотом. Является ли необходимым сообщить обер-адмиралу Эренсвэрду королевское решение о нападении на Петербург с моря? Речь также могла идти об адмирале Шалмане и подполковнике Нурденшёльде. Король Густав заявил, что не хочет принимать решения по этим вопросам, но приказал Рууту, чтобы он, исходя из своего многолетнего знакомства с Нурденшёльдом, «постарался выяснить через него вопрос о состоянии флота, а также сколько понадобится времени на его вооружение и каковы адмиралтейские запасы провианта».

Очевидно, что Густав III и Толль обсуждали план нападения до этого совещания и что обмен репликами между ними был в основном заранее подготовленным спектаклем. Вероятно также, что этот план явился зеркальной копией плана нападения на Данию 1783 года. Теперь, как и тогда, стоял вопрос о молниеносном нападении с моря, успех которого зависел от внезапности. Разница — и огромная — заключалась в том, что в обсуждениях уже не принимал участия человек, подобный Тролле. Толль отвечал за штабную работу по сухопутной армии, но не брал на себя ответственности за военно-морскую часть предприятия, которая, однако, стала центральной после принятых в этот день решений. А король Густав не желал довериться Эренсвэрду, как и в 1783 году, когда тот осуществлял командование шхерным флотом. Вместо этого предстояло осторожным зондированием способного, но менее высокопоставленного морского офицера раздобыть сведения по таким жизненно важным вопросам, как состояние флота, срок, требуемый на его вооружение, и имеющиеся у него запасы провианта.

Естественно, как указал Бирк, и прежде вынашивались планы перевозок морем армии для нападения на Россию. Прежде всего это план, разработанный в 1751 году шотландским фельдмаршалом Кейтом для Фридриха II Прусского. Ранее Кейт, состоя на русской службе, во время веденной шляпами войны завоевал Финляндию и поэтому был весьма осведомлен в трудностях, с которыми для шведов сопряжена защита Финляндии на суше; напротив, его предположение о превосходстве шведов на море было чисто гипотетическим, высказанным как необходимое условие для успешной шведской защиты. План Кейта был известен в Швеции, но он так же мало, как план Толля 1784 года, годился для ситуации 1788-го. Эренсвэрду год за годом доводилось предоставлять королю Густаву сведения о величине флота и строительстве новых кораблей, но это было нечто совершенно иное, чем высказывания о крупной и сложной военно-морской операции, о которой его известили за считанные месяцы до ее начала. А потому планирование нападения на Россию на тайных военных совещаниях было странным и в главнейших отношениях несло на себе печать легкомыслия.

Само по себе это скрытничание понять можно. Форма правления 1772 года не давала королю права начинать наступательную войну без одобрения сословий, но только оборонительную, а по опыту 1786 года созывать с этой целью сословия было последним, чего бы хотел Густав. В 1783 году командующим флотом был старый заговорщик, помогавший в 1772-м совершить государственный переворот, но так же, как ему, Густав не доверял Эренсвэрду — ни тогда, ни теперь. Поэтому неожиданное нападение с моря должно было в настолько большой степени, насколько это возможно, стать импровизацией, и обсуждения велись в узком кругу доверенных людей. Некоторым отличием сравнительно с 1783 годом является формализация, заключающаяся в том, что совещания в Хага протоколировались. За протоколы отвечал Толль — сначала он вел их собственноручно, потом рукой Вреде. Можно заподозрить, что ему хотелось зафиксировать на бумаге свою собственную роль, пренебрегая риском неприятных последствий.

Следующее совещание состоялось спустя неделю, 3 февраля. Тем временем от Нолькена из Лондона успели прийти две депеши, в них подчеркивалось желание лорда Кармартена, чтобы переговоры меду ним и Нолькеном достигли уровня «формальных и санкционированных обеими сторонами предложений». Английский двор должен получить полную ясность относительно шведских намерений; пока же соблюдалась строжайшая секретность. На совещании все разделили мнение о том, что Франция идет к вступлению в тройственный союз с Россией и Австрией, а переговоры Нолькена не сдвигаются с места. Это действительно предвещало беду, но позиция Кармартена оставалась позитивной.

На совещании 3 февраля Толль принялся делиться сомнениями. Нет уверенности в том, что Дания, несмотря ни на что, не вступит в войну. Фуража не хватает; оружие и другое необходимое к маю не успеет быть распределено. Россия, возможно, успеет приготовиться, и одно морское сражение окажется неизбежным, поскольку застать противника врасплох невозможно, если высаживаться на ингерманландский берег. Шведскому флоту надо бы суметь встретить русский на Балтике на пути в Средиземное море или дать ему туда пройти. Затем в июле можно сделать то, что невозможно в мае. Кроме того, летом турки обычно дерутся лучше всего.

На это Густав III привел несколько причин, в силу которых Дания будет сидеть тихо: давление со стороны Англии, доверие и честность кронпринца, а также страх кабинета министров перед войной. Естественно, что «быстрый и неожиданный успех, где бы он ни был достигнут, внушает уважение и сдерживает мероприятия, которые вообще-то легко можно было бы осуществить; его величество милостиво привел на сей счет несколько примеров из истории». Кроме того, после высадки флот может пойти на Данию, если она действительно вступит в войну. Густав посетовал, что прежде не разобрался с проблемой фуража; в таком случае, возможно, он вообще не согласился бы с английским трактатом. На удачу можно рассчитывать при раннем начале акции, промедление же затрудняет такие предприятия, если не делает их осуществление невозможным, «ибо подобное дело следует рассматривать как заговор, а относительно них история свидетельствует, что они непременно проваливаются, если их исполнение затягивается». Если русские узнают о подготовке трактата между Швецией и Англией, они разгадают намерения Густава. Существует опасность того, что Римская империя германской нации пойдет против Турции или что Турция заключит мир. Кроме того, русский флот в Средиземном море может нанести ущерб шведским судам.

Толль возразил, что между началом явных военных мероприятий и началом собственно войны пройдет никак не меньше пяти недель, а Руут подчеркнул, что для вооружения флота требуется 300 000 риксдалеров и что не следует делать что-либо, пока не будут получены деньги. Густав на это ответил, что «он все свои соображения основывал на уверенности в том, что трактат с Англией будет заключен», и, хотя считает его почти состоявшимся, хотел бы все же дождаться ратификации. Однако в конце концов он согласился отложить начало действий до июля. Толль «своей головой» поручился, что тогда фураж будет.

Все повторялось, как летом 1783 года. Как заметил Ингвар Андерссон, похоже, что Толль с самого начала был скептически настроен по отношению к предприятию, но выказывал притворный энтузиазм, дабы сохранять контроль над развитием событий, а потом стал чинить препятствия. Теперь его позиции были гораздо более прочными, чем пять лет тому назад, но ведь он сделал карьеру как любимец короля и зависел от его поддержки. Это сам Густав III с начала и до конца торопил с принятием решения о войне и требовал начать ее как можно скорее. Он знал, что то был «заговор», а не узаконенная война, и она для всех должна была стать сюрпризом. Да и его нервы не выдерживали никаких заминок.

20 февраля совещание в Хага утвердило детали плана нападения. Толль обрисовал сложную схему погрузки шведских войск на корабли в больших и малых гаванях от Стокгольма, Ваксхольма, Даларё и Вестероса до Симрисхамна и Истада с местом общего сбора у Свеаборга, где также должна погрузиться часть финской армии, чтобы принять участие в нападении с моря. Главный флот должен был встать на стоянку так, чтобы обеспечить безопасность собственную, а также свеаборгской гавани и иметь возможность препятствовать операциям русского флота; где именно — не сказано. Король, одобрив план, решил, что часть финской армии пойдет к Петербургу по суше, и это увеличит «нерешительность и страх» русских.

Тем временем зашаталась одна из самых существенных предпосылок всего планирования войны — надежда на альянс с Великобританией. Декабрьский оптимизм донесений Нолькена не был беспочвенным, поскольку британский кабинет министров всерьез работал над планом противопоставить внушающему опасения тройственному союзу Франции, Австрии и России североевропейский союз в составе Англии, Голландии, Швеции, Дании и Пруссии. Однако он столкнулся с решительным противодействием со стороны сильнейшей военной державы задуманного союза — Пруссии. Правящий министр Херцберг был погружен в разработку политического плана своего кабинета, состоявшего в прусском посредничестве в войне между Россией-Австрией против Турции, в результате осуществления которого державы должны были поделить между собой за счет Турции несколько территорий, с тем чтобы Пруссия получила Данциг и Торн с прилегающими областями, а Австрия вернула Галицию Польше. Поэтому Херцберг старался любой ценой избежать противостояния с Россией, а без Пруссии северные королевства как союзники имели для Великобритании лишь ограниченную значимость. К тому же по мере того как становилось все сомнительнее, что существующее между Францией и империями согласие приведет к созданию тройственного альянса, министры Уильяма Питта стали уходить от сближения с Швецией.

8 февраля Густав Нолькен сообщил лорду Кармартену, что получил от Густава III надлежащие инструкции для заключения альянса. Лорд, проделав формальный уклончивый маневр, 12 февраля пошел на решительный разговор с Нолькеном. Кармартен сообщил, что его кабинет убедился в том, что вопрос о внушавшем опасения тройном альянсе больше не стоит на повестке дня, но Россия, настроенная против англо-шведского альянса, заключаемого за ее спиной, может быть им подтолкнута в объятия Франции. Посему правительство его величества британского короля не склонно вступать в подготавливаемый прежде альянс с Швецией, если Россия не будет в него принята как третья сторона.

Это был смертельный удар по шведско-английскому сближению. Не помогли и энергичные и красноречивые аргументы Нолькена, как написано в его докладе, против этой новой формы союза. Кармартен был по-прежнему любезен, но непоколебим.

Эта депеша Нолькена пришла в Стокгольм 9 марта, и на следующий день в Хага состоялось новое совещание. Король Густав истолковал дело так, что английский кабинет министров проявил к союзу неожиданное равнодушие, вероятно, по причине желания продвигаться вперед медленно, дабы не стимулировать заключение тройственного союза Франции, Австрии и России. Это непостижимо оптимистическое толкование доклада Нолькена не убедило Толля, который пытался отсоветовать «подталкивание переговоров», король же и Руут, наоборот, намеревались добиваться решения дела. Густав, насколько это было возможно, уравновесил удручающее донесение из Лондона поданным в розовых тонах обзором ситуации в других столицах: в Петербурге гарнизон слаб и усилить его трудно. Из Пруссии поступают сплошь мирные известия, в чем Толль сомневался; дружба с Копенгагеном становится все крепче; самые же лучшие сообщения пришли из Константинополя — турки склонны предоставить субсидии, если Швеция вступит в войну с Россией, а не только совершит диверсию. Если теперь переговоры с Англией остановятся, то Густав предлагал отправить в Константинополь курьера «с решительным предложением: Швеция порывает с Россией в обмен на получение достаточной денежной помощи». Это предложение вызвало у секретаря по финансам Руута опасения в том смысле, что ему неясно, как турецкие деньги дойдут до Стокгольма.

На совещании 16 марта обсуждение достигло апогея. Толль сказал, что верит в ориентацию англичан на Россию и разделяет мнение о том, что переговоры о союзе с Швецией велись лишь с целью отделить ее от Франции. Руут с Толлем согласился. Король же Густав не хотел совсем терять надежду на союз с Англией и ее субсидии. «В любом случае, хотя английские переговоры и сошли на нет, его королевское величество принял твердое решение порвать с Россией в силу трактата с турками, который наше государство заключило до правления его королевского величества, который остается в силе, и исполнения условий которого требуют справедливость и закон». Следовало также «воспользоваться тяжелыми внутренними обстоятельствами России, которые предоставляют ныне такие очевидные перспективы на преимущества и успех, каких, возможно, никогда больше не будет». Надо возлагать надежды на турецкие субсидии; трудности сопряжены с получением ответа и денег до начала войны. Толль указал на полную невозможность начинать войну с собственными скудными средствами: иначе окажутся в опасности слава его королевского величества и благополучие всего государства. По мнению Толля, от Турции надо было требовать по крайней мере четыре миллиона пиастров. Он сказал: если Англия поведет себя совершенно нейтрально и не станет препятствовать шведской торговле или оказывать России поддержку деньгами и кораблями, если Дания не изменит круто свою политику, дабы воспользоваться благоприятной возможностью пойти против Швеции, и если Пруссия сможет равнодушно взирать на то, как Швеция восстанавливает свое прежнее положение в Лифляндии и становится для Пруссии более неудобной, чем Россия, то «осуществление предприятия против России кажется вполне обоснованным». Таков был Толль в своем самом скверном расположении духа. Он вынудил Густава III принять решение о том, чтобы через Хейденстама сообщить Оттоманской Порте, что если Швеция незамедлительно получит четыре миллиона пиастров и если Порта обязуется не заключать мир с Россией без участия Швеции и ежегодно, пока идет война, выплачивать миллион пиастров и продолжать выплаты на протяжении нескольких лет после ее завершения, то Густав тотчас объявит и начнет войну с Россией. На взгляд Толля, совершенно невероятно, чтобы Турция согласилась на все это.

Следует помнить, что в октябре 1787 года Густав велел Толлю известить генерала Поссе о том, что Турция как агрессор не может рассчитывать на выполнение Швецией условий договора и что в конце того года Густав в беседе с Госсаном согласился с таким пониманием дела, высказанным французским кабинетом. Что до этой единственной в своем роде благоприятной ситуации, то Густав ссылался на известие от Корраля, согласно которому Шакк-Ратлоу намеревался устраниться от всех проводившихся в Копенгагене министерских обсуждений. Собственные депеши Корраля в Мадрид не содержат чего-либо подобного, а намекают на продолжающуюся неопределенность в отношениях между Швецией и Данией; 13 июня он впервые затронул тему ухода в отставку Шакка и Розенкрантца. К тому же Эренсвэрд по-прежнему оставался вне военных совещаний и все же чуял достаточно, чтобы 3 марта подать специальную покорнейшую промеморию о готовности флота к войне. Промемория отнюдь не вдохновляла.

«В своей технической части» шведский флот был шедевром по сравнению с флотами прочих морских держав — корабли были конструкций Шалмана, заслужившего себе этим славу. Но во всех остальных отношениях шведский флот был, согласно Эренсвэрду, отсталым. Большая слабость заключалась в неукомплектованности кораблей командами и особенно в недостатке пригодного командного состава и более высоких, и более низких рангов. «Если ваше королевское величество не возродит кадетскую школу, не прикажет выделить денег на унтер-офицерскую школу, если ваше королевское величество после их учреждения не предоставит флоту по меньшей мере шестилетнего мирного срока, то адмирал, вышедший до того времени с флотом в море, либо падет жертвой собственного себялюбия, либо же окажется предателем своего короля, а государство в любом случае погибнет», — писал обер-адмирал, который, конечно, был мастером сочных выражений, но и явно был глубоко встревожен.

Из промемории не видно, что Эренсвэрд был посвящен в военные планы. Вопрос, не начал ли и Толль утрачивать доверие своего короля вследствие настойчивых подчеркиваний трудностей, стоявших на пути к осуществлению наступательного плана. Военные совещания в Хага стали менее значимыми, чем прежде. 27 марта Густав III гордо предъявил депешу в Константинополь, которую он не только сам сочинил, но и собственноручно зашифровал, и это нашло отражение в протоколе в виде лестных комментариев. 13 апреля состоялось последнее совещание. Король размышлял о том, как следует распорядиться флотом после победоносного десанта на ингерманландском берегу, а Толль хотел, чтобы приказ о вооружении шхерного флота был отправлен его командиру Микаэлю Анкарсвэрду. После 20 февраля король Густав по просьбе Толля выверял все протоколы совещаний в Хага, и затем Толль брал их себе на хранение. Едва ли что-либо другое яснее, чем такие поступки, обнаруживает тревогу Толля за результат и неприятные последствия совершаемого.

Мнением Анкарсвэрда тоже поинтересовались, и он написал, в соответствии с тем, что сообщил по просьбе Армфельта, «размышления» о нападении на Россию, сводившиеся к тому, что для такого предприятия в текущем году шхерный флот не готов.

Наиболее недвусмысленно взгляд Анкарсвэрда изложен в письме к королю от 26 мая, в котором флотоводец говорит, что старался скрывать происходящее «до тех пор, пока имел хотя бы искру надежды на то, что Ваше королевское величество мудро отклонит замысел войны, которой я всегда боялся, и чем она ближе, тем больше боюсь».

Таким образом, оба командующие флотами категорически не советовали воевать, а армейский генерал-адъютант предвидел сплошные осложнения. Все это нисколько не помогло. 3 апреля Густав в оборонном комитете сообщил о русской эскадре, которая должна отправиться в Средиземное море и о которой Разумовский объявил еще месяц тому назад. В качестве меры предосторожности при проходе этой эскадры Эренсвэрду надлежало снарядить 12 линейных кораблей и необходимое число фрегатов. Приказ о вооружении эскадры ушел в Карльскруну 5 апреля. Но еще в конце марта в Карльскруне было начато вооружение флота, о котором Разумовский мог доложить петербургскому двору. Вероятно, слух о вооружениях превзошел их истинные масштабы. Более чем оправдались опасения Толля, что о военных приготовлениях станет известно сразу, как только они начнутся всерьез, и это лишит нападающих преимущества внезапности.

С началом вооружения флота приготовления к войне развивались с логической неумолимостью. Вопрос был лишь в том, насколько они заметны и какова будет реакция иностранных держав.

В конце февраля и начале марта Разумовский докладывал о вооружениях и корабельного флота в Карльскруне, и галерного флота в Свеаборге. Он получил анонимные шпионские донесения, но писал также, что получил известия о вооружениях от Ферсена, который прежде никогда не поддерживал сколько-нибудь близких контактов с русскими посланниками. Ферсен будто бы сказал, что Густав III не может ни раздобыть денег для войны, ни получить согласия на нее сословий, но он непредсказуем, поскольку у него «la cervelle un peu d?rang?e», то есть он слегка «тронутый». Действительно, загадка, что имел в виду Ферсен под этим высказыванием, если сравнить его с тем, что он в то же время сказал Госсану и что было последним передано в депеше от 7 марта. Это было тогда же, когда Ферсен говорил о молодых людях в окружении короля, которые благодаря угощениям Роутона стали дружественными Англии. Их рассуждения — страннейшие из всех, какие только можно себе представить, но, сказал Ферсен, король, который очень умен, слушает их и оценивает их болтовню по достоинству. Тогда Госсан спровоцировал Ферсена, сказав, что короля Густава могло заставить слушать поступившее из Англии одно заманчивое предложение. Секунду помолчав, Ферсен ответил, что сомневается в этом; он имел на эту тему серьезный разговор с королем и напомнил ему из истории обо всех случаях, когда Швеция несла ущерб от союзничества с Англией, и насколько разорительно будет английское влияние для шведского судоходства, промышленности и мануфактур. В интересах всех морских наций — присоединяться к Франции, лишь она может уравновесить владычество Англии на морях. «Хочу отдать королю справедливость — он воспринял основательность моих суждений», — заключил Ферсен. Он скорее всего знал, что Госсан был во власти очарования короля Густава, но последовательное дружелюбие Ферсена по отношению к Франции делает все же вероятным, что он был более искренен с Госсаном, чем с Разумовским. Вероятно, Ферсен понял, что Разумовский проинформирован о происходящем в Карльскруне и Свеаборге и нет смысла опровергать сведения о вооружениях, а лучше преуменьшить опасность войны, назвав короля неспособным вести войну и невменяемым.

Несмотря на общение с Ферсеном, Госсан был в тот момент необычно плохо информирован наверняка вследствие недоверия короля Густава к французской внешней политике в целом. Госсан имел беседу с Армфельтом, которого считал будущим преемником Уксеншерны на посту президента канцелярии, и был угощен безмятежными известиями о предстоящих путешествиях: Армфельт должен был ехать в Норвегию, датского кронпринца ожидали в Стокгольме. Король одно время избегал Госсана, но 11 апреля последний смог сообщить, что Густав разговаривал с ним на бале-маскараде, подтвердил сведения Армфельта об ожидавшемся визите датского кронпринца, влиявшем на планы поездок самого короля. Только Густав хотел, по его словам, пуститься в путь в мае или июне, чтобы быть в Дроттнингхольме в июле и августе. Эти вводящие в заблуждение сведения не оправдались; вместо этого Госсан в пространной депеше от 18 апреля сообщал о еще одном вечернем разговоре, которым король его почтил. Беседа сводилась к тому, что вооружаемая в Карльскруне эскадра по числу линейных кораблей точно равняется ожидаемой русской эскадре, которая должна пройти у берегов Швеции и Дании, но русские суда вроде бы старые и хуже. Заговорили о том, что Густав назвал «union moscovite»^[44] Франции; Госсан в соответствии с полученными им инструкциями заверил, что Франция ищет взаимопонимания с Россией в том, что не противоречит интересам Швеции, на что Густав ответил, что это наверняка приведет к краху турок и что он только что получил книгу, в которой утверждается, будто Франция заинтересована в изгнании турок из их европейских владений. Некая особа из «малого общества» сказала Корралю, что шведская эскадра попытается спровоцировать русскую на сражение, и, вероятно, предполагалось, что это будет передано Разумовскому. Обер-штатгальтер Карл Спарре, размышляя о вооружениях, сказал, что если король уверен не только в Дании, но и в Пруссии, то он, Спарре, может понять приготовления к войне: в этом случае замысел может состоять в том, что Пруссия получит Лифляндию, которую Швеция ей уступит, а Россия будет изгнана с берегов Балтики. Госсану это казалось невозможным, но горькая правда состояла в том, что Густав мог оказаться в зависимости от какой-то державы с лучшим финансовым положением, чем у него — подразумевалась Англия, — если ввяжется в авантюры.

В депешах Корраля нет места слухам. Он докладывает о линейных кораблях и фрегатах и указывает на Турцию как на державу, от которой Густав может в случае войны получить поддержку. 18 апреля Корраль, как и Госсан, писал 6 возможности спровоцированного морского сражения, которое могло сопровождаться атакой на Лифляндию, где были недовольны русским владычеством. По версии Корраля, Пруссия не истощена как воюющая держава. В общем и целом сведения Корраля весьма точны.

Те иностранные посланники, которые не имели, как Разумовский, хорошо действующей шпионской сети или, как Госсан и Корраль, не удостаивались личных бесед с Густавом III, вели тревожную жизнь в море слухов. Однако мистер Кине, передвижения которого были затруднены приступами желчнокаменной болезни, имел информатора, по-видимому, Мунка, который спорадически предоставлял интересные сведения. Так, 7 марта Кине смог доложить о шведской попытке сближения с Пруссией, которая, впрочем, завершилась полной неудачей. 25 марта англичанин располагал информацией для донесения о том, что Швеция внесла в Петербурге предложение о своем посредничестве между Россией и Турцией, и оно было отклонено в выражениях, которые должны были быть оскорбительными для короля Густава лично. Кине знал о вооружении флота в Карльскруне, но рассматривал их как «rhodomontade»^[45] — он и прежде, и теперь считал, что в военном отношении Швеция настолько слабее России, что должна остерегаться столкновения с этой державой. До самого конца мая Кине был убежден, что Густава поддерживает и направляет некая неведомая иностранная держава и что единственной целью шведских вооружений является демонстрация силы, призванная связать русский флот в Балтийском море и воспрепятствовать его операциям против турок в Средиземном море.

Датский поверенный в делах Фриман имел несколько информаторов, из которых «первый канал» в январе 1788 года обошелся в 222 риксдалера наличными. Но можно задаться вопросом, получал ли Фриман векселя, чтобы располагать деньгами. В первые месяцы года он не мог сообщить в Копенгаген почти ничего, кроме ложных слухов о путешествиях в разные страны и преувеличенных сведений от Разумовского о крупных займах Швеции в Нидерландах. Потом он знал то же, что и другие миссии о вооружениях шведского флота. Лишь когда в конце мая датская миссия получила подобающий статус, после того как Бернсторфф прислал министром в Стокгольм своего родственника Ревентлова, открылись возможности для прямых контактов с шведским двором. Но тогда было уже слишком поздно, датский кабинет уже не имел никакой реальной возможности воздействовать на военную политику Густава III.

Из представителей остальных держав прусский министр фон Лепелль был человеком незначительным; он, кажется, едва ли располагал какими-либо интересными сведениями о шведской политике помимо того, что узнавал из приходивших из Берлина инструкций. Все переговоры там велись шведским министром Кристианом фон Карисьеном, одним из видных дипломатов Густава III и поразительно самостоятельным в своих действиях. Он, однако, не был посвящен в военные планы, разве что догадывался о самом существенном. Лишь 25-го он предпринял переговоры с Херцбергом об общей шведско-прусской заинтересованности в ограничении растущей силы России. Поскольку же Херцберг считал войну между Швецией и Россией желательной, с тем чтобы Пруссия активным посредничеством смогла извлечь выгоды от обеих сторон, этот контакт не пошел дальше собственно контакта и ни к чему не обязывающих заверений в дружбе.

В противоположность Пруссии австрийский императорский двор имел министром в Стокгольме видную личность — Франца фон Штадиона, который со временем станет ведущим государственным деятелем Австрии. В Швеции он занимал затруднительное положение представителя державы, союзной с Россией и в феврале 1788 года официально объявившей Турции войну. Штадион поддерживал тесные контакты с Разумовским и явно узнавал его мнения; поэтому депеши Штадиона кое в чем являются ценным дополнением к русским материалам. В начале года Штадион придавал большое значение контактам Густава III с Госсаном и Корралем, но подготовку неприятельских действий против России считал для короля невозможной; брожение среди его подданных и его усердные занятия украшением Хага и оперой указывали на мирные намерения. Штадион получил и переслал 1 февраля распространявшиеся с русской стороны сведения о том, что в Петербурге Фредрик Нолькен будто бы предложил «более тесные связи» между Швецией и Россией с исключением Дании — нечто подобное тому, что, очевидно, предполагал сделать подозрительно настроенный по отношению к Швеции датский кабинет министров. Между тем Штадиону были известны и мартовские слухи, и апрельские надежные сведения о вооружениях шведских флотов; он с большим уважением относился к корабельному флоту.

У Штадиона были те же или схожие источники информации, что и у Разумовского. Поставщиком сведений о тесном кружке королевы Софии Магдалены была, вероятно, ее статс-дама Мария Юсефина Вреде, урожденная Спарре, которая, согласно позднему замечанию Ларса фон Энгестрёма, «жила в близкой доверительности» с графом Разумовским и потом со Штадионом. Но Штадион получал также и сведения о настроениях внутри шведской оппозиции, которую он называл «национальной партией». 9 мая он смог донести, что несколькими днями ранее Шарль Де Геер, придя к одному сотруднику русской миссии, сказал, что Густав III планирует создать новую форму риксдага с «видными» представительными сословиями государства по теперешнему французскому образцу. Их численность будет определяться королем, который будет также подбирать членов, а собрание состоится в конце лета в Упсале. Это противоречило конституции, и Де Геер, если такое действительно произойдет, намеревался просить у российской императрицы помощи в соблюдении конституции; однако король Густав по своему малодушию едва ли решится на такой шаг. Неизвестно, где Де Геер взял сведения о подобном замысле — он кажется просто-напросто высосанным из пальца. Однако это донесение представляет интерес как раннее свидетельство заговорщических тенденций, предполагавших взаимопонимание с Россией.

В общем и целом представители иностранных держав в Стокгольме весной 1788 года своими донесениями создают неверное впечатление. Они мало знали о вооружениях флота и не ведали, как эти вооружения толковать. Можно сказать, что примеры 1772 и 1783 годов повторились: простое и верное толкование намерений Густава III казалось столь глупым, что подозревали участие неведомых сил в политической игре, дабы она стала правдоподобной. Кто же был этот тайный и могучий союзник, который стоял за этой игрой с огнем и который гарантировал Швеции помощь деньгами и вооруженными силами? Была ли это Великобритания или Пруссия, или они обе? С кем, собственно, вступила в союз Дания? Насколько серьезны были на самом деле намерения Франции в ее флирте с империями? Были ли вооружения короля Густава чем-то иным, нежели спектаклем на сцене международной политики?

Каждый из иностранных посланников знал фрагментах этой головоломки применительно к своей стране и гадал относительно фрагментов остальных. В то, что Густав III готовил войну против России без гарантий со стороны какого-либо возможного союзника, до конца поверить не могли. Это пока давало ему драгоценную передышку.

На протяжении марта 1788 года стокгольмское общество получило доказательства культурных интересов Густава III. Было поставлено его драматическое сочинение «Сири Брахе и Юхан Юлленшерна», и в конце месяца он неделю провел в Упсале со своей свитой интеллектуалов и, в частности, 22 марта присутствовал на знаменитой защите диссертации Томаса Турильда на тему «Критика Монтескье», где диссертант благодаря своей находчивости праздновал триумф над записными придворными остроумцами, выступившими в качестве экстраоппонентов.

Король Густав тем временем не отдыхал от своего политического планирования — он ни от чего не отдыхал. В инструкции Густаву Нолькену в Лондон, датированной, вероятно, задним числом, 7 марта, он пытался убедить адресата в том, что неожиданный отказ английского правительства вызван незнанием об объявлении императором войны Турции. Однако 25 марта Густав, смирившись, приказал Нолькену считать переговоры прерванными. 15 апреля он получил ясность в вопросе о вине прусского кабинета в срыве плана пятистороннего союза. Он высказался насчет «не очень продуманной политики» прусского двора, о которой думал, что она проистекает, от «личного безразличия и большого желания короля спокойно предаваться радостям, которых его долго лишало строгое внимание его предшественника». Густав надеялся, что честолюбие Херцберга преодолеет «сластолюбивую негу» Фридриха Вильгельма, чему, как предполагал Густав, будет содействовать высокомерие русского двора, «поскольку он, гордясь прошлыми успехами, не умеет обходиться с другой державой и при еще более преувеличенной, чем у Людовика XIV, гордости в конце концов навлечет на себя неприязнь всех держав». Эту надежду пробудил отказ русских на предложение Херцберга о посредничестве.

И прусский кабинет, и английский кабинет министров обнаружили к шведским попыткам сближения куда больший интерес после того, как Россия продемонстрировала собственную самодостаточность. Кармартен вновь обсуждал с Нолькеном условия договора, но обсуждение опять прервалось, поскольку шведские требования субсидий были чересчур высокими. Однако эти беседы больше уже не влияли на решение Густава III о войне с Россией. Похоже, он как-то ушел в заботы о финансовой стороне войны; его понимание экономики и финансов было еще смутным.

Поскольку компетентные советчики скептически отнеслись к плану войны, у Густава усилилась потребность искать поддержку у других. Это был прежде всего Армфельт, значение которого возрастало с уменьшением влияния Толля. И в той же степени, как Толль ратовал за мир или по крайней мере за отсрочку войны, Армфельт на радость своему государю становился все более воинственным. Именно он в апрельской беседе получил задание склонить Анкарсвэрда к сотрудничеству. Вероятно, под его влиянием его дядя, ландсхёвдинг лена Нюланд и Тавастехюс К. Ё. Армфельт, был назначен командующим армией, которой предстояло двигаться сушей на Петербург. Это был старый и не выделявшийся способностями человек, и, вероятно, имелось в виду, что его будет направлять племянник, назначенный полковником Нюландского полка.

Оптимизм Густава III был несокрушим, но все его ожидания одно за другим оказывались иллюзорными. На совещаниях в Хата он в качестве одной из причин, делавших настоящий момент благоприятным для войны, приводил возможность внутренних волнений в России. 18 мая в Швецию вернулся один из его самых тайных эмиссаров, его секретарь Ю. А. Эренстрём, проведший последние месяцы в Лифляндии и Эстляндии, устанавливая контакты с оппозицией русским. В пространном и хорошо написанном отчете Эренстрём констатировал, что слухи о революционных настроениях в Прибалтике беспочвенны; имеющие какое-то значение общественные классы скорее всего боятся Швеции, поскольку новое шведское владычество, как полагают, приведет к выравниванию привилегий.

Король принял Эренстрёма милостиво, но единственный его собственный комментарий был таков, что отчет написан таким превосходным стилем, что сам он не смог его прочесть. На сей счет можно только сказать, что язык рукописи Эренстрёма чрезвычайно ясен, особенно в сравнении с тем, как обычно писал сам Густав III. Какого-либо заметного эффекта отчет не произвел, разве только, возможно, проявившись в том, что спустя несколько дней король в беседе с Карлом Спарре не упомянул о перспективе революции в Лифляндии как об одной из причин слабости России в этом конфликте. Вместо этого Густав говорил о желании Польши сбросить с себя русское иго. В данном отношении сведения Спарре представляются достоверными — из мемуаров Ферсена об этом известно, а Спарре в то время не без оснований мог подозреваться в связях, ведущих к прямой измене отечеству, и сказанное могло истолковываться как изменение аргументации, которую король Густав выдвигал в пользу войны.

У Густава III имелся специальный польский информатор — барон Чарльз Хейкинг — под псевдонимом шевалье де Сент-Шарль. 26 апреля он писал, что в польском народе существует недовольство русскими, а 21 мая — что известия о значительном шведском флоте и о шведском армейском лагере в 16 тысяч человек близ границы с Лифляндией произвели впечатление. Шведский министр в Варшаве Ларе фон Энгестрём был скептически настроен по отношению к полякам вообще и к Хейкингу особенно. Согласно депеше от 21 февраля, поляки «непостоянны» и склонны к интригам, но лишены благородного и мужественного образа мыслей, необходимого дня того, чтобы сбросить иго. Что касается Хейкинга, писал 29 марта Энгестрём, то он вполне честный малый и блистает в обществе ученостью, поскольку читал и Вольтера, и Руссо, однако к его сообщениям следует относиться с осторожностью, «учитывая климат места, из которого они исходят, ибо Польша — страна графов и сказок». Энгестрём не особенно высоко оценивал ум Хейкинга, поскольку тот высказался, что Вольтер, а не Локк, был великим философом. 21 мая Энгестрём докладывал: «Молодежь здесь особенно возбуждена. Она роится, как улей, у нее нет матки и каких-либо определенных намерений». По мнению Энгестрёма, в союзе с Пруссией можно было бы что-то сделать с Польшей, а иначе бесполезно.

Оставался один-единственный союзник, самый естественный и самый отдаленный из всех — Турция. Совещания в Хага завершились решением о требованиях от Высокой Порты гигантских субсидий, а также заверений в том, что Турция не станет заключать сепаратного мира, если Швеция вступит в войну. Последняя депеша, полученная тогда от Хейденстама, была датирована 26 января и пришла 9 марта. Хейденстам в ней рассказывает, что переводчик и драгоман миссии Мюрад имел беседу с одним из министров, Рейсом Эффенди, который сказал, что Порта склонна выплатить субсидии, только если шведский двор гарантирует ведение войны против России, — туркам не было известно понятие «диверсии». Великий визирь спросил, намерена ли Швеция «начать наступательные действия». 30 апреля пришла депеша от 11 февраля, в ней сообщалось, что визирь сам побывал у султана по вопросу о Швеции. Султан сказал, что охотно предоставит субсидии, если Швеция объявит России войну. О каких-либо выплатах авансом речь не шла, и по мнению Хейденстама, все затруднения исходили от самого визиря, который был лидером партии сторонников мира.

Можно обратить внимание на то, что сообщения Хейденстама носили иной характер, нежели прошлогодние. Он ввязался в спекуляции огромными алмазами, очевидно, полагая, что его государь мог желать обладать одним из таких. Цены были колоссальными. Окружавший Хейденстама сказочный восточный мир становился для него все более и более естественной средой. Одаренному драгоману Мюраду приходилось брать на себя все больше необходимых переговоров с сановниками Высокой Порты. Хейденстам погружался в пессимизм, несмотря на то, что турецкие армии проявляли удивительную стойкость, в борьбе против взаимодействовавших имперских сил. В специальном послании к королю Густаву Хейденстам в феврале умолял короля позаботиться о будущем его детей, если сам он окажется жертвой какого-нибудь несчастного случая, которые обычны в стране его пребывания. Очевидно, Хейденстам опасался покушения на свою жизнь.

Густав III с нетерпением ждал ответа на просьбу о субсидиях, которую сам зашифровал. Этот ответ был решающим для экономических предпосылок войны. Но расстояния были большими, к тому же еще эти турецкие интриги. 22 мая Хейденстам отправил донесение, в котором сообщал, что Порта начисто отказала в субсидиях. По мнению Хейденстама, за решением об отказе стоял великий визирь. Депеша достигла короля Густава в Гельсингфорсе 27 июля и не могла повлиять на развитие событий, которые вели к развязыванию войны.

Среди густавианских бумаг есть выписка из письма анонимного шведского дипломата к также анонимному адресату, вероятно, находившемуся в королевской канцелярии. Письмо датировано 24 ноября 1788 года и выражает озабоченность «досадными известиями о здоровье, расположении духа и состоянии Хейденстама». Автор, прежде работавший вместе с Хейденстамом, говорит, что миссия утратила свою превосходную репутацию. Хейденстам, у которого уже и раньше отмечались симптомы ипохондрии, погружается в размышления о «сомнамбулизме и магнетизме», сочиняет их системы и переписывается с «г-ном Месмером, который будто бы обязался посредством наблюдений за Солнцем, в назначенный час и без его присутствия полностью его магнетизировать и сделать своим адептом». К тому же жена Хейденстама ведет себя весьма неприлично; Хейденстам потерял уважение и стал в городе объектом пересудов».

После отставки Кройтца Хейденстам был руководителем шведского посольства с самым близким Густаву III образом мыслей. С 1789 года Хейденстам должен был делить ответственность за миссию в Константинополе с полковником фон Брентано, офицером, который прежде, будучи на французской службе, занимался реформированием турецкой армии.

В Петербурге шведскому королю не доверяли, но прошло время, прежде чем там по-настоящему встревожились. Здесь рассуждали так же, как и везде: без поддержки какого-либо могучего союзника Густав III не сможет открыть военные действия против России — иное было бы чистым безумием. Петербург имел достаточно хорошие связи с дворами, о которых могла идти речь — Францией, Великобританией и Пруссией, — чтобы чувствовать себя уверенно. Даже если не доверяли лояльности Дании, Бернсторфф ведь сделал такие заверения, что не опасались, что в случае войны Дания встанет на другую сторону. И хотя хорошо информированный Разумовский присылал донесения о шведских вооружениях, в Петербурге их поначалу воспринимали спокойно.

Фредрик Нолькен в начале 1788 года обычным образом доносил о дипломатических акциях, проводимых в интересах мира. 1 февраля он писал о бедах в России: голоде, тирании и раздорах между императрицей и великим князем. 22 февраля он сообщил сведения о войсках в Петербурге: в них не ощущалась сколько-нибудь заметная встревоженность. Однако 4 апреля от Разумовского прибыл курьер с известиями о вооружениях флота в Карльскруне, и 18-го министр Остерман, некогда глава русского посольства в Стокгольме, затеял с Нолькеном серьезный разговор. Остерман был уравновешенным и осторожным политиком и прежде проявлял понимание обстоятельств Швеции, но сейчас он затронул тему об опасности войны. Он говорил о шведских вооружениях и тех контрмерах, которые Россия считает себя вынужденной принять. Если действительно состоится война между двумя странами, то Швеция будет рассматриваться как главный неприятель, а турки отойдут на второй план. 1 мая Остерман опять серьезно говорил с Нолькеном, между тем как императрица казалась недовольной. Одновременно Нолькен доносил, что ситуация в России очень тяжелая.

Короля Густава депеши Нолькена раздражали. Он чувствовал себя оскорбленным угрозами Остермана, он, наследник Густавов и король храброго и благородного народа. 5 мая он со специальным курьером отправил Нолькену инструкции и порицал его за хладнокровие: Нолькену следовало сообщать более точные сведения о русских вооруженных силах. С тем же курьером Густав послал находившимся в Гельсингфорсе генералу Поссе и Микаэлю Анкарсвэрду запечатанные приказы о готовности к войне. Согласно заметкам Анкарсвэрда, Густав в апреле повсюду говорил об угрозе со стороны калмыков и татар и явно опасался, что картина этой угрозы поблекнет, если в нее не добавлять красок.

Нолькен, что вполне естественно, был уязвлен упреками. С тем же курьером, майором Мурианом, он отправил в Стокгольм донесение, в котором изложил наиболее точные сведения о морских и сухопутных силах в Кронштадте и Петербурге. В Кронштадте вооружались 20 линейных кораблей и 8 фрегатов, но из них 15 линейных кораблей и 6 фрегатов предназначались для плавания в Средиземное море и борьбы там с турками. В Красном Селе имелся армейский лагерь с максимум двадцатью тысячами человек — точность численности была очень ненадежной. По мнению Нолькена, Россия не была в состоянии вести войну одновременно и с Турцией, и с Швецией, как бы плохо императрица ни думала о короле Густаве; но она, конечно, способна и на опрометчивость. В частном письме к королю, тоже отправленном с Мурианом, Нолькен просил извинений за свое «conduite»^[46]; поскольку он пребывал в неизвестности относительно обязательств своего короля, то и не мог сделать многого на своем посту.

Эти безобидные бумаги не усиливали картину угрозы предстоящего русского нападения на Швецию. Но Густав III велел секретарю фон Аспу сделать из донесения выписку, из которой все успокоительные суждения были изъяты. С этим фальсифицированным документом Густав 22 мая выступил в риксроде, зачитал избранные части депеши Нолькена и заявил, что Россия вооружалась еще до того, как Швеция начала вооружать свой флот. Швеция стоит перед лицом угрозы, и он предоставляет совету сказать, как быть. В действительности Густава определенно не интересовали взгляды государственных советников, но он, как и после осеннего визита в Копенгаген, надеялся на податливость старых господ. Ему был нужен их авторитет.

Однако не все оказались легкоуправляемыми. Карл Спарре и Нильс Бьельке предложили запросить русский двор о его намерениях, с тем чтобы получить возможность выйти из конфликтной ситуации. Но остальные шестеро советников проголосовали против этого предложения, полагая, что Швеция должна не теряя времени вооружаться, прежде чем сделать такой запрос. Король Густав, согласившись с этим, заявил, что намерен отдать приказ о всеобщем вооружении. Тогда Спарре и Бьельке отступили, но выразили королю Густаву просьбу избегать враждебных действий со стороны Швеции.

Густав торжествовал. «Сегодня я перешел Рубикон, — писал он сразу после этого Армфельту. — И если говорить всю правду, именно совет побудил меня к этому. Никогда бы не подумал, что старцы могут быть так возбуждены и отважны. При этом обсуждении царило полнейшее единство». Это не было правдой, но склонность к красноречию взяла верх. «Наконец отдан приказ вооружать галеры и привести в движение все вооруженные силы Швеции».

С этого момента война с Россией стала не только неизбежной, но и явной. Согласно окончательному плану, принятому на совещаниях в Хага, она должна была начаться не раньше июля и не прежде, чем будут деньги на ее ведение. Но теперь, когда за такой большой срок приготовления перестали быть тайной, стало невозможным осуществление важнейшего принципа наступательного плана — внезапности. Большая часть русского линейного флота, которая должна была идти в Средиземное море, оставалась на Балтийском, а русское военное руководство имело достаточно времени, чтобы стянуть войска для защиты границы и столицы. А Густав III не имел денег на вооружения. Руут взял взаймы и взял товары в кредит, но кредита короны хватило не надолго. Реакция Толля была резкой, однако его мнение играло все меньшую роль.

Дипломатический корпус по-прежнему лихорадочно размышлял над тем, что за держава снабжает Швецию деньгами на вооружения. По недостатку информации все больше сосредоточивались на Турции, которая, несомненно, выигрывала от того, что шведские вооружения связывали силы России на море и на суше. Особое внимание, проявляемое королем Густавом к Корралю, стало причиной слуха о том, что Испания как заинтересованная средиземноморская держава оказывает Густаву финансовую помощь; Корралю, знавшему, что это не так, едва ли нужно было это опровергать. В донесении от 6 июня он выражал почти полную уверенность в том, что между Швецией и Турцией существует тайный договор и что субсидии должны быть отправлены через Италию, Амстердам или Гамбург. Он правомерно оценивал ситуацию: для Густава единственным действительно сдерживающим фактором была возможность того, что Дания в силу своего старого союзного договора с Россией окажется вынужденной прекратить поддерживать Швецию в случае войны, если Швеция выступит агрессором. Но в одном существенном пункте Корраль неверно оценил датский кабинет. 13 июня он сообщал, что прорусски и антишведски настроенные министры Шакк-Ратлоу и Розенкрантц удалены из кабинета и это, как ожидалось, повлияет на «el Sistema de Dinamarca»^[47] в сторону большей готовности стряхнуть с себя русское ярмо. Со стороны нелегко было понять, что эти изменения в составе кабинета были связаны с внутренней политикой Дании и отменой «stavnsb?ndet»^[48].

Госсан фантазировал об английских субсидиях и прусской военной помощи, будучи введен в заблуждение как своим собственным кабинетом в Версале, так и истерическим красноречием короля Густава. Между тем французский кабинет счел, что узнал правду, когда Сталь фон Гольштейн 26 июня передал ему ноту с просьбой о поддержке деньгами перед лицом военной угрозы со стороны России и со ссылкой на версальский союзный договор от 19 июля 1784 года. Незамедлительный, но вежливый отказ пришел 30 июня: Франция предлагает свою дипломатическую поддержку в Петербурге и готова выполнить свои союзнические обязательства, если, вопреки ожиданиям, Швеция подвергнется нападению.

Уже 21 июня кабинет инструктировал французского ординарного посла в Стокгольме маркиза де Пона, приказывая ему вернуться туда, дабы присматривать за все более непредсказуемым союзником.

Путь Густава III к войне был прямым, как стрела, с последовательным претворением в жизнь идефикса. Невзирая на то, что отпали все внушающие оптимизм предпосылки, на которые он рассчитывал с самого начала, он не дал себя поколебать. В конце концов он не остановился и перед тем, чтобы предложить своим советникам вводящие в заблуждение сведения. Факты реальности один за другим исчезали из обсуждений. Вся ответственность за войну лежит на Густаве — целиком и полностью.

Его путь к развязыванию войны был внешним, обусловленным политическими обстоятельствами реального мира, и внутренним, обусловленным психологически, и который можно проследить, по крайней мере фрагментарно, благодаря постоянной склонности Густава говорить, писать и обосновывать. Само собой разумеется, что эти процессы переплелись друг с другом и нередко их трудно отделить один от другого. Но для понимания случившегося необходимо сделать попытку проанализировать их по отдельности.

Как и более ранние планы завоевания Норвегии, мысль исправить границу Финляндии с Россией имела под собой долговременную стратегически-политическую мотивировку. Если бы удалось вновь провести границу по Карельскому перешейку, то было бы несоизмеримо легче защищать страну, чем при теперешней границе по реке Кюммене. Это даже заставляло бы Россию сохранять мир с соседом, имеющим вооруженные силы так близко от ее столицы. При условии сохранения в хорошем состоянии шхерного флота превосходство России ощущалось бы менее угнетающе. Если учесть обычный ход мыслей в кабинетной политике, то кажется естественным использовать то, что наблюдатели считают внешними и внутренними трудностями России, дабы добиться переноса границы.

Кроме того, Россия постоянно оказывает давление, вмешиваясь во внутреннюю политику Швеции. Теперь, за последнее десятилетие, это давление значительно ослабло, но не потому, что русские политики отчаялись в успехе, а потому, что оппозиция Густаву III и его советчикам, которая заставила услышать себя, не была склонна к тому, чтобы ею руководило и ее финансировало посольство императрицы. Задающую тон роль играл при этом Ферсен. Но у короля Густава было мнение — поначалу скрытое, потом громко объявленное, что оппозиция на риксдаге 1786 года и после него — это проявление в обновленном виде политики колпаков в эру свобод. Неуклюжее высокомерие Разумовского дало Густаву пищу для представлений о том, что, борясь с Россией, он борется за контроль над собственной страной.

Крайний эгоцентризм Густава заставлял его воспринимать всякую оппозицию как нелояльную. Для него неожиданным шоком стал провал попытки совладать с риксдагом 1786 года; его попытка добиться от Ферсена предварительного соглашения по ожидаемым спорным вопросам достаточно свидетельствует об иллюзорности представлений, будто сословия пойдут за ним, стоит только выровнять официальную дорогу. Раньше Густав был в хорошем психическом равновесии; датский поверенный в делах Хойер 1 июля 1785 года заметил, что Густав в последних зарубежных путешествиях пополнел и казался уравновешенным и пребывавшим в добром расположении духа. После риксдага 1786 года депрессия, перемежавшаяся с неутомимой деятельностью, наложила на него свой отпечаток. Однако 10 июля 1786 года австрийский поверенный в делах Мерсьер докладывал домой в Вену, что поразительно сильные настроения против короля были вызваны ни в коем случае не личной ненавистью к нему, но неприязнью к молодым неопытным людям из его окружения, подбивавшим его на расходы, за счет которых они могли бы сами поживиться. Возможно, это та точка зрения, которую предложил Мунк и которая была направлена против Армфельта и Шрёдерхейма, но австрийская миссия была не особенно дружественно настроена по отношению к Густаву, и этот ее взгляд заслуживает внимания. Однако Густав III воспринимал как личное все, что касалось его политики. И в мае-июне 1788 года он довел дело до того, что военная политика стала совершенно личной. Он обнажает свои мысли перед такими доверенными людьми, которые не несут ответственности за важные мероприятия и решения. Эти люди узнают часть правды, но не всю правду.

Армфельт теперь был человеком, занимавшим особое положение слушателя монологов венценосного друга. 20 мая Густав поделился с ним своим недовольством Анкарсвэрдом, 27 мая — своим недоверием к командующему в Финляндии генералу Поссе, колебавшийся дух которого нужно было укрепить. Императрица увидит, что значит оскорбить храбрую и гордую нацию, — можно недоумевать о способе, каким она это сделала. «Если бы вы видели меня в настоящую минуту, вы бы удивились спокойствию, царящему во всех моих действиях, но что вас и в самом деле заставило бы удивиться, так это то, что маленький Русенстейн не так деятелен, как можно было бы ожидать, зная его дух и преданность мне; я очень им недоволен и ничего не понимаю». Шрёдерхейм со своими тревогами забавен, а Адлербет стоек и мужествен, как лев. «Женщины плачут и фрондируют, но их не слушают».

«Государственный пробст» К. Ю. Нурдин, согласно его дневнику, в конце мая — начале июня был посвящен в кое-какие легкомысленные секреты, не представлявшие большого интереса по существу дела. Госсана, что совершенно естественно, воодушевили сведения об интенсивных русских вооружениях на суше и на море и о просьбах старых государственных советников к Густаву защитить честь отечества. Густав заверил Госсана, что не думает нападать первым, но, зная «особенности» русских, единственное, чего он опасается, это не поспеть вовремя, когда они нападут. По Госсану, Густав в разговоре с Карлом Спарре перед заседанием совета обещал тому рукопожатием, что не станет нападать первым. 17 июня Госсан доносил о словах Густава, что ненависть императрицы к нему берет свое начало от его путешествия во Францию в 1784 году. Несмотря на все заверения, Госсан, однако, сомневался в намерении Густава вести оборонительную войну. Один из камергеров короля, имевший прежде собственность в Лифляндии и лишившийся ее, получил от Густава обещание, что получит ее обратно, если король завоюет Лифляндию. Но Госсан явно был подавлен красноречием Густава, использовавшего всю гамму патетики и предупредительности: о том, как Густав переживает эти дни как прекраснейшие в его жизни и как он работает, не ложась в постель до семи часов утра, и это ничуть не отражается на его здоровье.

Большая проблема состояла, естественно, в том, чтобы открыть военные действия и при этом суметь не выглядеть агрессором. 13 июня Густав писал Армфельту: «Теперь время попытаться начать войну: N.B. — так, чтобы русские затеяли на границе ссору». Если что-то произойдет, должен быть послан курьер к герцогу Карлу, находившемуся с флотом у Гангута, и другой курьер — к самому Густаву. Не только Армфельт, но и Хастфер имели секретные приказы провоцировать русских на границе. Чрезвычайно много зависело от того, сможет ли Швеция предстать жертвой агрессии, — в противном случае вступят в силу условия русско-датского союзного договора, и Дания будет вынуждена вступить в войну и на суше, и на море. Это было со всей возможной серьезностью подчеркнуто датским министром Ревентловом, который наконец-то был прислан в Стокгольм своим родственником Бернсторффом.

Русские сели в лужу, и это могло иметь если не решающие, то важные последствия. 11 июня Остерман отправил Разумовскому инструкцию, которая при надобности могла быть применена как нота. Инструкция содержала эмфатические уверения в миролюбии императрицы, вызванные главным образом высказыванием Уксеншерны Ревентлову о том, что шведские вооружения ведутся из-за приписываемых России враждебных намерений. Посему императрица пожелала объявить не только министрам шведского короля, но и всем шведам, участвующим в управлении государством, что она имеет по отношению к ним мирные намерения и не хочет нарушить их покой. Это заявление 18 июня было передано Разумовским в качестве ноты и было прямым обращением к политической оппозиции в Швеции. С дипломатической точки зрения Густав III мог воспринять ноту как оскорбление, и она ему пришлась очень кстати.

Между тем приближалось время отъезда Густава на будущий театр военных действий. 22 июня он отправил Армфельту два письма, одно о театральных делах, другое об определении на место службы юного офицера, кузена Армфельта. Во втором письме сообщалось, что Густав отбудет, как только позволит ветер; в Стокгольме царит отвратительная жара. «Итак, госпожа Екатерина не хочет с нами воевать, но ей придется это делать». Спустя два дня Густав описывал отъезд, который, что вполне характерно для него, он не смог более откладывать, хотя ветер все еще был неблагоприятным. Отъезд был на славу отрежиссирован: «Ничто не могло быть более импозантным и благородным, чем мой отъезд. Я говорил вам, что был спокоен и совладал со своим характером, который давал о себе знать в момент перед предстоявшей разлукой; ну так вот, друг мой, пережить это оказалось легче, чем я думал. Мысль о великом предприятии, на которое я пускаюсь, весь этот народ, собравшийся на берегу поглядеть на мой отъезд и мстителем за которого я себя считаю, мнение, что это я спасу Оттоманскую империю от падения и что мое имя станет известно в Азии и Африке, — все эти разные думы возникли вдруг в моем мозгу и настолько заполнили мою душу, что я никогда не чувствовал себя менее взволнованным при отъезде, как в эту минуту, когда отправляюсь навстречу верной опасности».

Эта тирада была литературным опытом, отрепетированным одиннадцатью днями ранее в письме к Софии Альбертине. «Не могу утаить от вас, — звучит там, — насколько я воспламенен мыслью об открывающемся передо мной блистательном поприще: душа моя не может противиться соблазну славы при мысли о том, что это я решу судьбу Азии и что именно Швецию станет благодарить Оттоманская империя за свое существование… и я кажусь себе достойным сего престола великих конунгов, кой занимаю». 24 июня и Африка вошла в круг геройской географии, а нота Разумовского внесла дополнительную приправу к мысли о мщении, которая без этого слегка повисала в воздухе. Но основной ход рассуждений таков же, и он занимает центральное место в мыслях Густава III. Он вверг свою страну в войну, чтобы пережить такое. Как наследник великих Густавов сделать это он считал своей обязанностью перед нацией.

День отъезда был преисполнен величественных церемоний: заседание риксрода с назначением новых советников, капитул орденов с учреждением новой степени ордена Меча за военные заслуги, сдача на хранение короны и собственных бриллиантов Густава, cercle прощания с придворными дамами. И, наконец, выезд летним вечером из дворца с идущими впереди алебардщиками, придворными пажами и государственными советниками, за которыми шествовал сам Густав по правую руку от королевы, а герцог Фредрик Адольф держал ее левую руку. За ними шел кронпринц, которому было почти десять лет; он вел герцогиню. Остальные дамы и двор следовали без определенного порядка, а замыкала процессию неисчислимая масса людей всех сословий и возрастов. У лестницы к пристани королева, кронпринц и герцогиня остановились, и Густав на прощание обнял их — «то была тяжелая минута». У пристани члены совета выстроились и были допущены поцеловать руку короля, и затем он с герцогом Фредриком взошел на борт ожидавшей шлюпки, сопровождаемый избранной свитой. Общий приветственный возглас раздался из толпы народа и со всех ошвартованных у пристани шкун. Густав остановил шлюпку и ответил двойным «ура», после чего шлюпка перевезла его на корабль «Амфион», стоявший у острова Шеппсхольмен. После того как Густав подал сигнал об отходе, мимо корабля прошли 28 галер, что при совершенно тихой погоде заняло много времени. Густав оставался здесь при штиле всю ночь до пяти часов утра и поэтому получил возможность встретиться и попрощаться с Софией Альбертиной, которая день и ночь спешила из Германии, чтобы успеть повидаться с братьями. Подняв якорь, «Амфион» немного прошел к островам Фьедерхольмар, где бросил якорь и опять ждал ветра.

В напряженный день 23 июня Густав, однако, успел сделать важное дело. Он отправил представителя иностранных посланников Бедуара к Разумовскому с заявлением о том, что король чувствует себя весьма оскорбленным выражениями, содержащимися в ноте, которую передал русский министр. Посему Разумовский более не рассматривается как министр и ему предписывается в восьмидневный срок покинуть Стокгольм; судно под командованием морского офицера доставит его в Петербург. Эта бесцеремонность шокировала дипломатический корпус в Стокгольме. Истинной ее причиной было опасение, что Разумовский успеет воспользоваться своими связями для усиления оппозиции.

Встревоженный Ревентлов 24 июня докладывал об этом и об отъезде Густава. На придворном приеме Густав сказал Госсану, что намерен сделать рискованный шаг, сравнимый с революцией. «Боюсь, что его возбужденному воображению ничто уже более не кажется невозможным», — писал Ревентлов, подозревавший, что начинается наступательная война, несмотря на уверения Густава и Толля в обратном. Спустя три дня Ревентлов смог донести о неожиданном визите к нему в загородный дом Густава в сопровождении Софии Альбертины — ветер по-прежнему был противным. Ревентлов извинялся перед Бернсторффом за то, что не имел возможности как можно более действенно указать на обязательства Дании по ее союзному договору с Россией, — очевидно, в разговоре ему не удалось вставить ни словечка. Густав изложил свое видение ситуации в том же духе, как Госсан докладывал еще 8 июня. Скрытой агрессии, которую проводит Россия, следовало бы предпочесть открытую войну. Густав был исполнен решимости положить конец «la guerre sourde»^[49].

Наконец ветер переменился, и «Амфион» смог пойти на Гельсингфорс, куда и прибыл 2 июля. В Стокгольме остались иностранные дипломаты с новоназначенным государственным советником графом Дюбеном, который должен был заниматься внешними делами в отсутствие короля и Уксеншерны.

Все сделанное и сказанное Густавом за эти недели было театральным и показным. Часть из того, что он писал людям, которым действительно доверял, например, Армфельту и Софии Альбертине, без сомнения, отражает глубокие переживания. И все же — сколько было игры на самой внутренней сцене, где он сам же и был восхищенным зрителем? Например, не раз повторенные уверения в его полном спокойствии перед бурей носят явственные черты блефа. В описании Уксеншерны, Густав в эти дни был словно преследуем привидениями», его настойчивые попытки заболтать Госсана и Ревентлова едва ли могли служить чему-то иному, кроме разрядки собственного внутреннего напряжения.

Видел ли он себя в полный рост, и что же он тогда видел?

Наследника великих Густавов, мстителя за свой народ, короля-воителя, искавшего славы? Когда врагом была Дания, образцом был оперный Густав Васа. Весной 1788 года в Стокгольме при аншлаге шло другое драматическое произведение Густава III — «Сири Брахе» с восхвалением Густава II Адольфа. И для опознания существенна одна деталь: выбор 23 июня с его неблагоприятным ветром в качестве дня отплытия. Согласно Уксеншерне, этот день был назначен Густавом III потому, что то был день отплытия Густава Адольфа на Тридцатилетнюю войну. Это мог быть кратковременный порыв: в письме к генералу Фредрику Поссе от 13 июня Густав предполагал отплыть 19 июня, и нетерпение подгоняло его к преждевременному отправлению. Но выбор даты, без сомнения, символичен.

Теперь, как и прежде, имелся все же один особый героический литературный образ, который для Густава всегда был современным. Недаром он в пятнадцатилетием возрасте знал наизусть «Генриаду» Вольтера. Уже на свидании в Копенгагене произошел эпизод, озадачивший дипломатический мир: Густав назвал командующего датской армией генерала Хута гасконцем. Русенстейн в письме спрашивал короля, не было ли это насмешкой над Хутом, принадлежавшим к дружелюбно настроенным по отношению к Швеции членам датского кабинета. Ну конечно, нет — то был комплимент.

«Беарнец^[50] беден, и у него есть лишь добрая воля», — шутя писал Густав 5 июня Армфельту. В тот же день он написал Фредрику Поссе письмо, которым предполагал воспламенить этого слишком осмотрительного главнокомандующего в Финляндии. Поссе должен быть строг с офицерами, которые сравнивают русскую мощь с шведской, даже если бы это был Армфельт, «mon ami particulier»^[51]. «Это государственная измена, — писал Густав, — думать, будто Россия может разбить Швецию, когда мы объединены страстной ненавистью к нашим врагам». Так считал и совет государства, горожане Стокгольма, вся Биржа и вся шведская армия. «Это немножко похоже на речи на границе с Гасконью, но именно так надо говорить, чтобы разгорячить головы». В тот день Генрих IV и его родные места были для Густава очень актуальны.

Разговоров о провидении в 1788 году было поменьше, чем пять лет тому назад. Возможно, сдерживало то, что акция была направлена на спасение «язычников»-турок. Но высказанная параллель с революцией 1772 года и прежде всего огромный риск, с которым было сопряжено развязывание войны, говорили сами за себя. Густав III шел на войну как избранник провидения.

Как следовало из письма Армфельта, в Гельсингфорсе в конце мая царили страх перед войной и пораженческие настроения. Полковник Курт фон Стединк, второй любимчик, находясь в пути на фронт, в письме к королю от 30 мая из Сант-Микеля подтвердил эти сведения и сделал приписку о неудачном опыте обеих прошедших войн с Россией: говорили о казаках, которые едят детей, а дамы боялись казацких насилий. Сам Стединк с оптимизмом писал 9 июня об отсутствии у России военных приготовлений, но одновременно извещал Густава о том, что некий приехавший из Стокгольма офицер рассказывал, что о плане внезапного нападения под защитой флота известно уже давно — согласно этой версии, речь шла о высадке в Лифляндии. Еще 24 июня Стединк писал о возможности взять Кексгольм и Сортавалу со стороны Ладоги, но уже назавтра он сообщал, что в Вильманстранде русские получили значительное подкрепление. На самом деле русские стянули все доступные силы для обороны Петербурга и приграничных городов, когда стало ясно, что шведское нападение состоится.

План войны полностью зависел от возможности флота стать хозяином в Финском заливе. То, как Густав обдумывал этот вопрос, видно из нескольких его собственноручных промеморий и из нескольких писем к герцогу Карлу, который был генерал-адмиралом и должен был идти с флотом как формальный главнокомандующий.

Когда на совещаниях в Хага планировались внезапное нападение с моря и высадка на ингерманландский берег, одной из предпосылок плана являлось то, что основная часть русского Балтийского, флота уйдет в Средиземное море для обеспечения господства на нем в борьбе против турок. Теперь было не так. 9 июня, когда герцог Карл с флотом покидал Карльскруну, ни одна часть этих экспедиционных сил еще не ушла; лишь 21 июня шведский флот столкнулся за островом Дате с их первой эскадрой, состоявшей из четырех больших линейных кораблей и трех фрегатов. Герцог, имевший письменные приказы требовать салюта и устные приказы провоцировать русские военные силы, потребовал от русского флота салюта шведскому флагу, что русский адмирал после некоторых переговоров и исполнил перед лицом безнадежного для него превосходства шведов. После этого эпизода русские корабли продолжили путь к Копенгагену, где все же остановились. Это поднимало престиж Швеции, но и означало, что все русские военно-морские силы могли быть использованы на Балтийском море.

Первая собственноручная промемория короля Густава требовала, чтобы его флот вошел в Финский залив. Это должно было произойти «чем раньше, тем лучше, пусть хотя бы всего двенадцатью кораблями, остальные могут отстать». Флоту следовало как можно дальше «продвинуться» в Финский залив. Если они столкнутся с русским флотом и тот окажется силен, то следует избегать баталии и «маневрами» препятствовать русским выйти из Финского залива; если же русский флот окажется слабым, то атаковать его. Промемория предусматривает, однако, возможность того, что шведский флот запрет залив между Гангутом и Эстляндией, и в качестве задачи-минимум указывалась защита аландской гавани, шведских шхер и входа в стокгольмскую гавань. Эту промеморию трудно датировать, но, возможно, она написана в мае. Второе собственноручное официальное письмо, потом переписанное набело в форме приказа герцогу, не оставляет никакой альтернативы, веля идти к Гогланду, раздобыть там лоцманов и затем найти и атаковать русский флот «независимо от численности его кораблей». С теми силами, какими сейчас располагал герцог, его королевское величество ожидал услышать вскоре такие новости, которые сделали бы возможными «дальнейшие действия». Этот приказ был более поздним, чем приказ, датированный 29 июня, предписывавший герцогу запереть для русских военных судов Финский залив, и более поздним же, чем известие от Хастфера о стычке при Пумала в ночь с 27 на 28 июня, которую использовали как предлог считать войну начатой русскими.

О мыслях и настроениях Густава больше, чем приказы, говорят его письма к герцогу Карлу. 29 июня Густав писал, что получил известие о вынужденном салюте с русской эскадры, и ему лестно, что именно его брат-герцог унизил этим императрицу. Остальное письмо заполнено сообщениями о том-о сем, случившемся после отбытия герцога из Швеции, о ноте Разумовского, об отъезде Густава из Стокгольма и прочем. Большое значение имеет содержание ультиматума, который Густав намеревался послать императрице и дата под которым должна была быть поставлена в его ставке в Ловиса: возврат Выборга и Фредриксхамна, восстановление границы по реке Сестре, мир с турками при посредничестве Густава и на условиях восстановления границ, существовавших до русско-турецкой войны 1766 года. Затем следуют оптимистические новости с турецкого театра военных действий, и в заключение: «Если флот из Кронштадта уже миновал вас, надо его преследовать и заставить вернуться в Финский залив или же сразиться с ним».

Герцог, имевший представление об условиях морской войны, был настроен не столь сангвинически, как его брат. Он ждал подкрепления из трех линейных кораблей и фрегата, задержавшихся в Карльскруне, и приказал флоту идти к Свеаборгу, чтобы забрать на борт пресную воду. У герцога не было лоцманов и морской карты, и ему было страшновато рисковать судами в неизвестной внутренней части Финского залива. Царственный брат разгневался на то, что он пошел к Свеаборгу вместо того чтобы пойти на Кронштадт. До этого Густав писал из Пейпола, что от Нолькена узнал о выходе русского флота. «Надеюсь, вы не задумываясь начнете сражение, сколько бы их ни было; русские корабли скверно укомплектованы командами и на них полно больных. Можно вывести из игры главнокомандующего адмирала Грейга, он хорош, несмотря на положение, в котором находится. Ну вот, дорогой мой брат. Наша судьба в ваших руках, и с вашими умением и мужеством мы связываем все наши надежды. Помните, что Карл XII с двадцатью тысячами человек разбил восемьдесят тысяч русских и что соотношение между двумя флотами почти такое же самое, и сегодня русские на море против вас — это как русские на суше во время Карла XII».

Этот королевский метод счета вовсе не годился для герцога Карла. Но не оставалось ничего иного, как повиноваться приказу. Получив ожидавшееся из Карльскруны подкрепление, Карл 14 июля вышел с флотом в море. 17 июля западнее острова Гогланд он встретился с русским флотом.

Перед решающим сражением, состоявшимся у Гогланда, есть причины воспроизвести в памяти грозное предсказание Эренсвэрда о том, что будет, если шведский парусный флот отправят в 1788 году в бой. Неукомплектованность команд выражалась прежде всего в недостатке унтер-офицеров; это могло привести к роковым ошибкам при маневрировании судов. Судя по всему, Эренсвэрд, стараясь устрашить, преувеличивал, но его предостережение было несомненно верным. При всех обстоятельствах тот, кто уходил с флотом сражаться, был единственным, кто мог проиграть войну за считанные часы.

Шведский флот, лавировавший против легкого ветра во внутренней части Финского залива, состоял из пятнадцати линейных кораблей и пяти больших фрегатов. Русский флот, которому ветер давал преимущество, насчитывал семнадцать линейных кораблей и семь меньших фрегатов. Русская эскадра наполовину состояла из больших, чем шведские, судов с большим числом пушек, русские суда были тщательно вооружены для долгого плавания в Средиземное море, между тем как шведские вооружались в спешке и находились в рискованно неудовлетворительном состоянии. С другой стороны, шведские корабли были новее: то был обновленный Шапманом флот, шедший навстречу своему боевому крещению. Флагман шведов, герцог Карл, был неопытным любителем, который должен был передать действительное руководство компетентному командиру своего адмиральского судна Отто Хенрику Нурденшёльду; неудобств, связанных с двойным командованием, избежать было невозможно. Командующим русским флотом был шотландский адмирал Грейг, давно уже находившийся на русской службе, но являвшийся одним из лучших британских адмиралов того времени.

Ситуация для шведского флота не была предпочтительной, но он выдержал испытание. Он выстроился к бою с переменой противного ветра, который был благоприятен для Грейга. В 4 часа пополудни сражение началось: беспощадная канонада продолжалась час за часом. Стоял прекрасный летний день; ветер все больше стихал, и пороховой дым не сдувало, он толстым черным туманом висел над водой и над сражавшимися. К вечеру над морем легла еще дымка. Штиль и повреждения на тех и других кораблях сделали затруднительными все маневры. В 10 часов вечера сражение прекратилось; стороны потеряли по 70-пушечному линейному кораблю, взятому в плен. Шведская потеря — корабль «Принц Густав», был окружен четырьмя русскими кораблями, боролся с ними на протяжении полутора часов и спустил флаг лишь тогда, когда кончились все боеприпасы. Грейг засвидетельствовал пленным офицерам свое почтение за их храбрость.

Каждый из противников считал себя победившим. Шведский флот, меньше пострадавший, остался на месте сражения, а русский, кажется, был в значительной мере выведен из боеспособного состояния. Вероятно, возобновление наутро битвы привело бы к решительной победе шведов. Но у них не осталось боеприпасов; шхерный флот имел приказ не вмешиваться в сражение и не оказал никакой помощи. Герцогу Карлу оставалось попытаться дойти до Гельсингфорса под защиту свеаборгских пушек. Там его ждал удар: не было сделано никаких приготовлений для оказания помощи многочисленным раненым. Недостатки в вооружении и просчеты в организации превратили полупобеду в стратегическое поражение.

Великий наступательный план Густава III провалился. Провидение не помогло — вольтеровский Господь неподвижно сидел на своих небесах, а на земле против безрассудного зачинщика войны разразилась буря.

Лицедейство

С невозможностью после сражения при Готланде осуществить великий план нападения на Петербург начались беды Густава III. Внешние контуры происшедшего давно уже хорошо известны: растущее недовольство среди армейского командования, заговор в Лиикала и контакты заговорщиков с Екатериной II, Аньяльская конфедерация и беспомощность Густава III перед оппозицией, остававшейся дома с военными средствами насилия. Один из вопросов, издавна привлекающих внимание потомков, состоит в том, насколько глубоко укоренившимся был финский сепаратизм, нашедший свое выражение в связях заговорщиков с петербургским кабинетом. Другой вопрос — степень враждебности лично к королю Густаву и к его политике, давшая пищу для недовольства и мало-помалу толкавшая его на контрмеры.

В настоящем труде изучается не политическое, военное и социальное развитие Швеции в правление Густава III, а Густав III сам, поставленный перед острыми, во всем существенном им самим созданными проблемами, под ответными ударами в начале войны с Россией. Царственный герой, лишенный своей героической роли. Как он к этому отнесся?

В действительности это нелегко описать однозначно, так как его реакция была очень различной и менялась на протяжении коротких промежутков времени. Естественно, что он был несчастен и глубоко разочарован — в этом все свидетельства сходятся. Но насколько он утратил способность к действию, был побежден, готов все бросить? Это зависит от того, какие ситуации отражают материалы источников, и здесь, как и в дни, отмеченные оптимизмом и высокомерием, он показал игру, которая, возможно, им искренне переживалась, но одновременно была формой представления, предназначенного ввести в заблуждение врагов. Почти все зависело от того, кто был его публикой в том или ином случае.

Из советчиков Армфельт в это время был к нему несравненно ближе других. Влияние Армфельта еще более усиливалось по мере того как Толль впадал в немилость, чтобы со временем получить роль козла отпущения. Согласно общепринятому мнению, Армфельт внушал королю такой взгляд на своего старого соперника и антагониста; сам король это отрицал, но едва ли убедительно, поскольку враждебность Толля по отношению к Армфельту одновременно приводилась как одна из причин удаления Толля из королевского окружения. Густав ссылался на докучность и «беспорядочность в приготовлениях» Толля, что не препятствовало королю непосредственно доверять Толлю трудные и важные задания — сначала по обороне Сконе, а затем по вооружению флота в Карльскруне. Спустя примерно год Густав увидел в Толле прожженного интригана, нечто вроде злого гения. Это освещает одну из сторон оценки Густавом людей: он здраво осознавал их способности, но не характеры. Другая сторона — его безусловное доверие к Армфельту, который был, конечно, лояльным любимцем, но легкомысленным человеком настроения. Письма к Армфельту носят характер почти монологов. И не потому, что свободны от игры, — то была игра на внутренней сцене.

19 июля Густав сообщает Армфельту новости о сражении при Гогланде с тем толкованием его исхода, которое он сразу же для себя принял и на котором настаивал: победа, омраченная лишь потерей графов Вактмейстеров на разбитом и захваченном русскими линейном корабле «Принц Густав». Однако в конце письма слова: «Прощайте, мой добрый друг. Война — дело гадкое. Мне надо сделать больше, чем я должен был сделать когда-либо в своей жизни, и все же бывают праздные минуты, вселяющие в меня меланхолию». Нет речи обо всех убитых и раненых, которые стали самым очевидным результатом сражения при Гогланде, — лишь о графах Вактмейстерах, которые могли пострадать. И прежде всего: собственная рабочая ситуация Густава. Что это были за унылые мысли в минуты бездействия? О погубленной стратегии или о триумфе брата Карла как победителя в крупном морском сражении, между тем как сам Густав был занят писаниной?

В двух коротких письмах от 25 июля Густав предлагает две радостные новости: Англия давит на Данию, с тем чтобы она сохраняла свой нейтралитет, и слух о том, что один русский генерал пал в сражении при Кярнакоски; надеялись, что это русский главнокомандующий генерал Михельсон. 30 июля Густав интересуется, нет ли со стороны русских зондирования на предмет возможности мира, а спустя день впервые признает факт плохих настроений в армии и пребывает в отчаянии от противного ветра, когда пишет из лагеря перед Фредриксхамном. «Говорят, что маркиз де Пон прибывает с полным карманом мирных предложений. Посмотрим. Надо по-прежнему быть твердыми, как скала. Прошу, пришлите мне письмо из академии; оно бы утешило меня в эту минуту. Прощайте. Бог даст, смогу снова увидеть и обнять вас. Г.» За этим следует приписка: «Дружба — приятное утешение. Я чувствую это в настоящую минуту, и если потеряю вас, у меня не останется ничего. По-прежнему говорю, как Агамемнон…» — и следует цитата из «Ифигении» Расина, смысл которой сводится к тому, что счастлив тот, кто довольствуется низким положением, живет вдалеке от военных тревог короля в неприметности, куда поселили небеса. Густав вошел в роль трагического короля.

Еще 1 августа он мог вызвать в памяти директора оперы Армфельта образ генерала Сигрута с шхерным флотом как спасительного deux ex machina^[52], но последовал решительный крах: отступление от Фредриксхамна и паралич армии в результате неповиновения приказам, который, в частности, свидетельствовал о явном неуважении к самому Густаву. 6 августа он пишет: «Я ничего не говорю вам о моей боли и моем отчаянии. Вы разделяете их. Жаловаться — удел слабых душ; сильные откладывают боль в глубь своего разума и ищут возможности подняться опять. Пока еще я не вижу способа исправить положение и завершить войну, но знаю, что могу сделать для поддержания нашей репутации. После того как в Аньяла будет устроен магазин, я должен идти маршем на Вильманстранд, драться и разбить генерала Михельсона; если разобьют нас, то все будет кончено, но уважение к мужеству останется. После выигранного сражения я по крайней мере смогу с честью предложить мир и без стыда появиться с Стокгольме. Пока же в 3 часа пополудни мы выступаем на Сумма, где Вы ожидаете нас». Призвав Армфельта к осторожности и воодушевив его напоминанием о том, что он единственный из командующих сухопутной армией имел успех в борьбе против врага, Густав заключает: «Прощайте. Надеюсь увидеть Вас вечером. Для меня служит утешением возможность излить свои печали в сердце друга. Такая возможность — дар небес: она часто утешает, если имеется».

Дальше этого отчаявшийся Густав в своих монологах к Армфельту как адресату писем не пошел. В устном общении он давал своему отчаянию большую волю; Армфельт в письме к своей жене описывал, что король производил впечатление человека, совершенно утратившего способность принимать решения, что он внушал жалость вместо ненависти и говорил исключительно об отречении от престола. Таковы были настроения в ставке 8–11 августа. Уксеншерна в письме от 14 августа писал о Густаве как находившемся в состоянии отчаяния и униженности. Он чувствовал себя ненавидимым и преданным, плакал и говорил о желании передать корону и государство сыну, исчезнуть из страны и жить в одиночестве на средства, какие могут принести продажа его мебели и бриллиантов. Охотнее всего он поселился бы в Риме, который был обычным местом пребывания свергнутых и покинутых монархов, но это делала невозможным память о королеве Кристине, с честью жившей там после победоносной войны. Может быть, Швейцария, может быть, Париж. Он будет тосковать по сестре и невестке, но не по братьям, к которым он никогда не испытывал чувства нежной дружбы. Возможно, потомки оценят его больше, чем современники. Все-таки он избавил Швецию от анархии, создал флот, с которым обрел славу его брат; повысил боеспособность армии, привел в порядок монету, поощрял мануфактуры и литературу. Под конец Густав заливался слезами при мысли о том, что бросает на произвол судьбы Уксеншерну и адресата этого письма Юльденстольпе.

Насколько искренней была эта подавленность? Струились истерические слезы, но ситуация была такова, что никто не мог поставить под политический пресс беднягу, который с самого начала от всего отказался. Уксеншерна не одобрял политики войны, но теперь он был никем. Армфельт пребывал в нерешительности и отчаянии и ничего не понимал, но и он не занимал такого положения, которое бы давало возможность что-то сделать.

В подавленном монологе Густава Уксеншерне имеются интересные штрихи. Один из них — высказывание о семье. Куда подевались все годы нежных дружеских чувств к брату Карлу? К тому Карлу, который овеял себя славой с флотом, созданным Густавом. Здесь прорывается зависть, похвальба всем, что Густав сделал за время своего правления. Унижение от отступления и предательства было несмотря ни на что минутным.

В тот же день, когда произошла сцена демонстрации подавленности Уксеншерне, или несколько позднее было написано письмо, отправленное Густавом в Стокгольм государственному советнику Дюбену. Оно было написано по-французски и предназначалось для показа Корралю, который 22 августа отправил в Мадрид шифрованное резюме в писанном по-испански донесении. Густав сообщал, что переданное Корралем заявление об умонастроениях испанского короля доставило ему, Густаву, истинное удовлетворение. Деятельность Корраля при шведском дворе внушила королю Швеции большое к нему доверие. Поэтому Густав полагает, что он не мог бы доверить свои интересы более дружественно настроенному дипломату. Посему Корраль должен получить от своего короля все полномочия, дабы взять на себя посредничество, и Густав надеется, что это будет сохраняться в глубочайшей тайне. Он опасался того, что это будет воспринято так, будто он вынужден искать мира, и он будет ждать без малейшего нетерпения. Пребывавший дома государственный совет пояснят, что желательным условием мира является восстановление границы по Ништадтскому мирному трактату; больше не было речи о мире между Россией и Турцией, а также о наказании Разумовского. Корраль проявил в связи с этими предложениями большую осторожность, хотя и был признателен за лестные высказывания о нем самом в письме короля Густава; он уверял, что в вопросе о содействии заключению мира не может пойти дальше того, что сделал, выразив пожелания о мире испанского короля. Пока достаточно принять во внимание дружественные чувства Густава III к королю Испании и желание мира.

Эта акция, имевшая целью поместить Корраля в центр дипломатической игры, никоим образом не свидетельствует о состоянии безнадежного отчаяния. Почему Корраль? Факт обращения к нему в какой-то мере можно рассматривать на фоне недоверия Густава к тогдашней внешней политике Франции и, возможно, особенно к только что возвращенному послу маркизу де Пону, которого Густав, как следует из его письма к Армфельту от 31 июля, подозревал в том, что он приехал «с полным карманом мирных предложений». Маркиз де Пон имел давние тесные связи с семьей Ферсенов, и Густава можно понять, если он сомневался, вручать ли в его руки свою судьбу. Испания, кроме того, становилась самой прочной бурбонской державой. Но заявление Густава о доверии к Корралю наверняка не было лишь голой лестью. Испанский министр пользовался в Стокгольме большим уважением, несмотря на то, или, может быть, благодаря тому, что холодно держал себя на расстоянии от людей и событий. Годом раньше он купил Тульвёресхольмен близ Юргордена и дал ему экзотическое название Манилья; это означало, что он укоренился в Стокгольме. Его ясная и холодная рассудительность была весьма на пользу шведским интересам, и он не был почитателем Разумовского. Маленькое хозяйство Корраля со священником, прислугой и одаренным секретарем Падильей, выучившим шведский язык и выведывавшим новости и настроения, было маленьким бастионом принципиальности и испанского формализма.

Посредническая задача Корраля стала эпизодом в быстро менявшейся ситуации. Она лучше всего отражает неутомимую активность Густава. И она предвещает будущую роль Корраля.

13 августа, за день до разговора с Уксеншерной, Густав получил известие о посольстве в Петербург Лиикаланотена и Егерхурна. Согласно дневнику Армфельта, Густав выказал тогда удовлетворенность, которая удивила Армфельта, но которая показывает, насколько Густав с его быстрым восприятием понял, что эта явная государственная измена сыграла ему на руку как командующему финской армией: теперь у него был моральный перевес вместо вины за развязывание антиконституционной войны. Одновременно он оказался в опасности, поскольку был окружен теперь уже явно враждебно настроенной военной силой. Резкие изменения в тактике Густава легче всего объяснить как игру. 14-го перед Уксеншерной он был охвачен горем и желал лишь отречения. 16-го он писал к государственному дротсу Вактмейстеру и к риксроду о растущей военной угрозе со стороны Дании и о необходимых оборонительных мерах. Вактмейстеру он объявил, что если «дела примут серьезный оборот», то он немедля вернется в Швецию и воодушевит умы на оборону государства. «Таково мое намерение, и я надеюсь, что господин граф вспомнит стойкость, никогда не оставлявшую меня в самых трудных обстоятельствах». На другой день полковник Аксель фон Ферсен-младший писал своему отцу из ставки в Ловиса: «Король подавлен и нерешителен, он ничего не делает и не имеет никакого мнения. Подозревают, что он намерен отречься от престола…» Густав неоднократно говорил с Ферсеном о своем положении. «Поскольку он всегда двуличен и притворен, я не знаю, на что он решится, но не удивлюсь, если он отречется от престола». Между тем в ставке были люди, догадывавшиеся, что король думает вернуться в Швецию для организации обороны против Дании, передав командование в Финляндии герцогу Карлу.

Эти-то последние толкователи знамений и оказались правы. В самом деле, 15–16 августа отмечены вновь пробудившейся энергией Густава. Помимо писем к Вактмейстеру и риксроду он 15-го в милостивых выражениях приказал Тошно сделать невозможное, а именно без денег привести Сконе в состояние готовности к отражению возможного датского нападения. В тот же день Густав написал Карисьену в Берлин, поручив ему обрабатывать прусский кабинет, с тем чтобы он повлиял на Данию, и она осталась бы нейтральной. 16-го Густав адресовал героические излияния д’Альбедюллю в Копенгаген, заявляя, что намерен бороться и умереть, как последний швед. Он старался произвести этим впечатление на датский кабинет. И в тот же день Густав сделал поистине уникальный почин. Впервые он попытался использовать Софию Магдалену в качестве дипломатического посредника, написав ей письмо, примечательное своей искренностью и лишенное сентиментальных прикрас. Густав писал: он против своей воли должен признать, что все указывает на то, что датский кабинет последует призывам России и вступит в войну против Швеции и разрушит тем самым здание сотрудничества между Швецией и Данией, которое Густав возводил, руководствуясь более убежденностью, нежели склонностью. Он хвалил ум своей супруги, которая за 22 прожитых в Швеции года ни разу не попыталась вмешаться в политику. Однако теперь для нее настал час, не компрометируя себя, сделать нечто, что послужило бы на благо-, ей надо похлопотать перед своим братом Кристианом VII. «Я хорошо знаю, — писал Густав, — что его состояние едва ли позволяет общаться с ним с той сердечностью, какую может питать сестра к своему брату, но когда Ваше письмо прочтут в кабинете министров и когда питаемое к Вам уважение окажет свое воздействие, я думаю, это обращение могло бы принести еще большую пользу, ведь Вы смогли бы сказать им то, что в моих устах прозвучало бы шокирующе, но дочь Фредрика V может себе позволить сказать им это». По замыслу Густава, София Магдалена должна была совершить этот демарш словно бы по собственной инициативе, без ведома Густава. Движимая материнскими и дочерними чувствами, она должна была искать контакта с графом Ревентловом, доверить ему письмо для короля Кристиана, и сказать, чтобы оно было отправлено с нарочным. Она должна была посоветовать сохранить это в тайне от шведов, так как симпатии королевы к родине — единственное, чем она побуждаема, а ее неуверенностью в том, какое впечатление ее демарш может произвести на ее супруга Густава, определялось то, от кого она хотела бы сохранить свою тайну. Она имела право высказать им «убедительную правду» как принцесса датская, королева шведская и мать кронпринца, тоже имеющего наследное право на датскую корону. Густав приложил основные пункты, которые должно содержать ее письмо, — он не хотел писать его целиком — и потому, что она сама сделает это гораздо лучше, и потому, что граф Бернсторфф слишком хорошо знал стиль Густава. Если же Несмотря ни на что Дания продолжит угрожать и готовиться к войне против Швеции, то София Магдалена увидит, что Густав обнажит меч для защиты своего отечества от ее отечества, меч, который он охотнее бы приберег для своей тщеславной кузины Екатерины II, которая дважды хотела свергнуть Густава и в настоящий момент старается сделать то же самое, а ее ставка на везение, ее высокомерие и дерзость не будет знать предела до нашей окончательной гибели.

Приложенные пункты были следующими. Первый должен был описать радость королевы, которую она испытала при виде согласия, возникавшего между ее супругом и ее отечеством; она знает, что эти чувства были внушены Густаву нравом кронпринца Фредрика и убежденностью в том, что единственный способ спасти Север от зависимости от России — единение Швеции и Дании. Другим пунктом должно было стать описание тревоги, вселяемой кознями России в королеву, преисполненную обоснованных опасений за своего сына, если из-за интриг России в королевстве вновь пробудятся внутренние противоречия, — тогда все, наверно, будет способствовать разрушению основ будущих прав кронпринца, и в этом-то истинные корни нынешней войны, поскольку открылось, что с прошлого года, когда полковник Спренгтпортен отправился в Россию, велась тайная работа над отделением Финляндии от Швеции, дабы сделать эту страну независимой. Граф Разумовский на протяжении всей зимы и особенно после поездки короля в Данию тайно и открыто интриговал, стараясь образовать в Швеции партию, которой бы покровительствовала Россия. Перед лицом ситуации, когда Дания может поддержать Россию, София Магдалена не в состоянии остаться только зрителем, поскольку она так или иначе станет жертвой конфликтов, на чьей бы стороне ни оказалась победа. Ей известно, какое влияние имеет датский кабинет на дела государства, и она удивлена тем, что столь мудрые министры не предвидят опасности, которая будет угрожать независимости Дании, если с гибелью Швеции Север лишится единственного противовеса России. Министрам надлежит помнить, что в ее и ее сына жилах течет кровь датских королей и что они рискуют утратить уважение, которое датская нация всегда питала к крови своих монархов. Посему она заклинает своего брата отказаться от намерения ввергнуть Данию в войну.

Третий пункт состоял в том, что София Магдалена полагала, будто военная демонстрация Дании имела в виду лишь побудить шведского короля к заключению мира, но она достаточно знает характер своего мужа, чтобы быть убежденной, что это наихудший из мыслимых способов достичь такой цели. Она надеется, что ее царственный брат с этой минуты постарается укрепить вечную дружбу с Швецией, объединясь с нею и насколько возможно воздерживаясь от вмешательства в войну между Швецией и Россией. Она не хочет скрывать от брата своего искреннего отвращения к тем, кто стремится подстроить падение ее собственное и ее сына, а также гибель обоих королевств.

На эту бумагу, исполненную хорошо взвешенного лицемерия, но с оттенком симпатии к адресату, София Магдалена с обратной почтой ответила коротким трогательным письмом, которым заверяла в своей готовности выполнить поручение, невзирая на полную неопытность в политической корреспонденции. Она описала, как наладила контакт с Ревентловом и говорила ему то же, что содержит ее письмо. В заключение она безыскусно уверила Густава в своем сочувствии и дружбе в теперешних трудностях и тревогах. Приложенная копия ее письма к Кристиану показывала, что она кратко переложила текст Густава. Ответ, составленный датским кабинетом от имени короля Кристиана, был отправлен немедленно, 30 августа, и был точно таким ничего не говорящим, как того можно было ожидать.

Армфельт относился к людям, лишь отчасти ознакомленным с планами продолжения войны, которые интенсивно разрабатывал король. 19 августа, в годовщину совершенной Густавом III революции, Армфельт писал своей жене, что король находится в отчаянном положении и у него остается единственный выход — броситься в объятия нации, то есть созвать сословия и признать свои ошибки. В ночь перед этим днем Густав сообщил Армфельту решение остаться в своей финской ставке, если Дания не объявит войну. Но пока Армфельт в письме описывал ситуацию, Густав писал к герцогу Карлу о своем решении вернуться в Швецию, передав Карлу главное командование в Финляндии. На другой день финляндским ландсхёвдингам было сообщено об отъезде короля, а 23 августа Густав обнародовал манифест о войне с Россией, датированный 21 июля, но на протяжении месяца державшийся в тайне, вероятно для того чтобы воспрепятствовать любым попыткам искать мира. Ни один источник не сообщает, почему Армфельт был в это время среди людей, введенных в заблуждение относительно планов Густава. Возможно, он слишком откровенно говорил о необходимости созыва риксдага, при этом выказывая слишком большое сходство с настроениями своего дяди и других финляндских военачальников. Может быть, Густав скорее опасался его болтливости, нежели сомневался в лояльности. Но остается фактом, что неверно мнение Ферсена-младшего о том, что один только Армфельт пользовался полным доверием короля. Напротив, Нильс фон Русенстейн в письме от 20 августа был ознакомлен с размышлениями Густава о волне общенационального воодушевления, которая будет вызвана аньяльской изменой, заносчивостью России и угрозой войны со стороны Дании.

25 августа Густав в Ловиса имел горячий разговор со своим братом Фредриком Адольфом — тот надеялся, что примет главное командование вместо герцога Карла, и теперь отказывался от военных Дел. Согласно записи, сделанной Хедвиг Элисабет Шарлоттой в ее дневнике со слов короля, причина отстранения Фредрика Адольфа заключалась в том, что Густав не считал младшего брата годным для этой роли. Карл, который, напротив, не мечтал страстно о командовании, был уважаем как герой войны. Без советчиков, без денег и без лояльно настроенных войск он был водворен в мятежную ставку с общим приказом навести во всем порядок.

Аньяльские заговорщики, кажется, не предприняли сколько-нибудь серьезных попыток воспрепятствовать отъезду короля из-под их контроля. 28 августа Густав на Аланде получил известие о том, что датский кабинет объявил о предстоящем участии Дании в войне на стороне России. Густав в превосходном расположении духа продолжил путешествие и 1 сентября прибыл в Стокгольм.

Возрождение Густава III, как доброй птицы Феникс из пепла, после неудачного завоевательного похода может показаться политическим парадоксом. Положение короля казалось отчаянным: армия в Финляндии бунтует, ее руководство в заговоре с владычицей великой державы, с которой Швеция находится в состоянии войны, а на западе объявляет войну Дания, и нет войск, чтобы противостоять этому неприятелю. Что было мнимым и что реальным?

Когда речь идет о таком стопроцентном эгоцентрике, как Густав III, стоит прежде всего обратиться к его собственному пониманию своей роли в роковой национальной драме, разыгравшейся в результате предпринятой им войны. Уже не было речи о победителях-миротворцах Генрихе Наваррском и Густаве II Адольфе как образцах. В конце июля обнаружилось трагическое отождествление с Агамемноном, но Густав слишком печален, чтобы это отождествление стало постоянным. В середине августа промелькнул последний римлянин Аэций, сражавшийся против Аттилы на Каталаунских полях. Но датское нападение вызвало к жизни новую и одновременно старую желанную роль: Густава Васа. Во главе народного восстания один из Густавов мог одерживать победы и загладить унижения финского фронта.

Однако возможности такого развития событий зависели от того, захотят ли и смогут ли внешние и внутренние враги пойти в серьезное наступление. Пока Густав по возвращении в Швецию развивал лихорадочную активность, на русской границе и в стокгольмских политических кругах произошло лишь очень немногое, а Бернсторфф с самого начала старался ограничить датское участие в войне вспомогательной акцией, которую Дания должна была произвести в силу союзнических обязательств по отношению к России.

Основополагающим фактором в сложившейся ситуации было то, что чрезвычайно серьезный с виду бунт финского военного командования был опрометчивой импровизацией, в которой горстка энергичных людей, прежде всего Ёран Спренгтортен и Ян Андерс Егерхурн взяли на себя руководство и сделали масштабы заговора гораздо большими, чем того в массе своей желал и предполагал офицерский корпус. Это произвело благоприятный для противоположной стороны эффект, поскольку финская армия по-прежнему оставалась пассивной, между тем как императорский кабинет в Петербурге действовал именно с теми неуклюжестью и высокомерием, на какие надеялся и рассчитывал Густав III. Там делали ставку на финский сепаратизм, который не мог получить поддержку за пределами очень узкого круга недовольных. Существовала широкая неприязнь лично к Густаву III, «pique» (Пики), как это назвал герцог Карл в письме домой, но не желание взорвать королевство.

Центральной темой королевской пропаганды были интриги Разумовского и их обратное воздействие на дворянство и офицерский корпус. Насколько много было в этом реального? Ответ на все существенное в данном вопросе можно прочесть в слишком мало используемом документе: сводном отчете Разумовского о настроениях в Швеции, отправленном из Гамбурга в Петербург 10 сентября 1788 года. Разумовский не был удачлив как русский министр, но он и не был бесталанным наблюдателем и интриганом, и его собственное свидетельство заслуживает внимания.

Две трети Швеции недовольны, полагал Разумовский; не сказано, имел ли он в виду политические круги, географические регионы или все население в целом. Лишь немногие не порицают короля и правительство, но тем не менее определять политику Швеции должны будут успехи русского оружия. К этому выводу Разумовский пришел, поразмыслив над тем, какие люди хотели бы играть роль в оппозиции. Но, к сожалению, едва ли имелся человек, обладавший необходимыми способностями: лишь Ферсен имел все такие качества, но он строго придерживался своих старых принципов и слышать не хотел о слишком большом ограничении королевской власти. Он сказал что, если состоится сессия риксдага, он будет энергично возражать против возвращения к форме правления 1720 года. Может быть, удалось бы заполучить Ферсена, сыграв на его слабостях: честолюбии, алчности, заботе о семье. Часть оппозиционеров вернулась в страну, первейший из них Клаэс Де Фритски, обладающий твердостью, энергией и знанием конституции, но у него нет того, что хотели бы видеть массы в Швеции, и что имеет отношение к происхождению, известности и т. п. Полковник Альмфельт был одним из самых полезных Разумовскому людей, поскольку поставлял информацию; от него могла быть польза на риксдаге. Из врагов короля особого внимания заслуживал обер-штатгальтер Карл Спарре. Посредством тайных записок Разумовский условился о встрече со Спарре, но она не состоялась, так как за обоими следили шпионы; не следует жалеть ничего для того, чтобы «заполучить его разум через его подкупаемую душу». Далее можно было принимать в расчет семью Брахе; граф Брахе был, конечно, ожесточен на короля Густава, но бездарен. И все же имелись люди, сильно возмущавшиеся королем и способные удержать Брахе на верном пути: такими были барон Шернельд, «семья Крунстедтов» и 24-летний Адольф Риббинг. Бернсторфф с Шарлем Де Геером имели оперативный план, но Разумовский не доверял Бернсторффу и считал Де Геера слишком глупым для участия в разработке планов. В дополнительном письме Разумовский назвал еще лагмана Ройтерхольма, проявлявшего большое рвение в пользу России, и банкира Шёна, оказавшего неоценимые услуги.

В перечне Разумовского обращает на себя внимание полное отсутствие аньяльцев. Самая важная из его связей — это, без сомнения, Карл Спарре, высший руководитель шведской разведывательной службы и один из лидеров временного правительства советников в Стокгольме. Альмфельт, Шернельд и Риббинг удивления не вызывают, как и Шарль Де Геер. Под «la famille de Cronstedt»^[53] наверняка имеется в виду прежде всего полковник Нильс Крунстедт, только что приговоренный к смертной казни за неподчинение приказу, но помилованный, и его брат, ландсхёвдинг в Евле. Интересный, но оставшийся без ответа вопрос: имелся ли также в виду подполковник Карл Улуф Крунстедт, капитан флагманского корабля в обоих сражениях при Свенсксунде и спустя двадцать лет обретший славу Герострата как комендант Свеаборга?

Для оценки ситуации сентября 1788 года важнее всего знать, что ни один из руководителей финской армии не был связан с делами России. Несмотря на широкое распространение мятежных настроений, выдвинутые Екатериной условия, когда они стали известны, вызвали возмущение и возврат к порядку. И так постепенно Спренгтпортен и Егерхурн остались одни на стороне русских.

В действительности, Густаву III в это время вдруг повезло благодаря ряду непредвиденных внешних обстоятельств. Турки, вместо того чтобы быть разбитыми взаимодействовавшими императорскими армиями, одерживали победы. Русскому кабинету удалось не только поссориться с финляндскими революционерами, но и вызвать раздражение ведущего государственного деятеля Пруссии Херцберга заключением союза с Польшей, воспрепятствовав тем самым его стремлению к приобретению территорий в Западной Пруссии. Теперь для Пруссии стало важно помешать тому, чтобы Швеция, неоспоримый противовес России на Севере, была разбита коалицией Россия-Дания. Кроме того, Херцберг мог рассчитывать на возможность приобретения шведской Померании в обмен на уместную помощь Швеции. Союз между Пруссией и Великобританией был уже ратифицирован и вступил в силу 7 сентября, и вестминстерское правительство, знавшее об активизации французской дипломатии в направлении замирения на Севере, было склонно воспрепятствовать тому, чтобы Швеция возвратилась в зависимость от Франции. Результатом этой комбинации интересов стало то, что сильнейшая военная держава континента и сильнейшая морская держава мира готовились жестко нажать на Данию, дабы принудить ее к миру и нейтралитету.

В Стокгольме царили естественные замешательство и неуверенность, поскольку в силу многих причин трудно было составить себе ясную картину, что же, собственно, происходило и происходите Финляндии. Человек, столь близкий к Густаву, как Гудмунд Ёран Адлербет, мог со всей серьезностью предположить, что мятеж финских офицеров был спланированным ими и королем спектаклем, чтобы получить у русских передышку. Между членами временного правительства имелись противоречия, и среди них был самый опасный из всех заговорщиков — Карл Спарре.

Приезд Густава 1 сентября изменил положение. Он символизировал волю к продолжению войны.

По возвращении в Стокгольм Густав III оказался в центре политических событий и перестал писать письма. Отчасти потому, что был очень занят устными переговорами и обменом мнениями, но, вероятно, также и потому, что ему не было совершенно ясно, на каких людей и на какие группы он может положиться, а значит, и не понимал, что ему следует прежде всего предпринять. Ему надо было возглавить народное ополчение против Дании — вот все, что было ясно. Великая неопределенность была вызвана нехваткой денег, и в связи с этим стоял вопрос, надо ли созывать сословия или нет. Он должен быть уверен во всех трех недворянских сословиях, чтобы иметь возможность противостоять дворянству, но для обретения этой уверенности ему надо было больше знать о настроениях в стране.

Его настроения и поведение в эти дни описаны внешними наблюдателями, прежде всего герцогиней Хедвиг Элисабет Шарлоттой. В ее так называемом дневнике записи именно за эти дни представляют собой связный рассказ, продуманный, взвешенный и отмеченный необычно отчетливым стремлением к критике короля Густава, инспирированной как адресатом Софией Пипер, урожденной Ферсен, так и герцогом Карлом, тяжелое положение которого в финской ставке пробуждало в ней сочувствие. Густав не мог об этом не знать и, казалось, совершенно намеренно демонстрировал перед семейным кругом свое легкомыслие. Герцогиня увидела все оттенки гаммы — от планов отречения от престола до угроз сокрушить дворянство и выпустить на волю дух социального переворота. Все это шокировало ее и заставляло теряться в догадках, чего же на самом деле хочет Густав; ему, вероятно, это и было нужно.

2 и 3 сентября Густав заседал с риксродом. Первый день был посвящен сообщению короля об Аньяльской конфедерации и завершился обращением к совету высказаться о том, как следует наказать за измену. Назавтра он получил ответ совета, состоявший в том, что поскольку Густав сам пообещал преступникам прощение, если они придут с повинной и вернутся к повиновению, то ему и следует прежде всего подождать их ответа. У Густава не было иного выхода, как принять эти советы, поскольку фактически он отдал решение на суд риксрода. Затем пробил час Карла Спарре — он доложил об оборонительных мероприятиях и военном положении государства. Он нарисовал мрачную картину: страна беззащитна, если Дания вступит в войну на стороне России. Неприятель будет господствовать на море, сможет разрушить Карльскруну, угрожать Гётеборгу, перережет сообщение с Финляндией, так что она не сможет обороняться и достанется России. Даже Стокгольм может оказаться под угрозой.

Этим пораженческим речам Густав мог противопоставить разве только свои сведения о нажиме англичан на Данию с целью заставить ее сохранить нейтралитет. Он мог констатировать, что риксрод, прежде столь послушное собрание переживших свое время стариков, под руководством Карла Спарре превратился в рупор дворянской оппозиции. Но оппозиционно настроенные члены риксрода пошли дальше, подготовив увещевающий документ, содержание которого сводилось к требованию созыва сословий. Густав отказался принять это заявление. Он никак не мог использовать риксрод с его теперешними тенденциями. Но ситуация стала яснее, хотя и не стала светлее: единственное спасение Густава было в простом народе, который мог дать ему людей, оружие и деньги для обороны государства. Это если народ встанет на его сторону против оппозиции.

Какова будет реакция простого народа? Перед самым началом войны среди стокгольмского населения наблюдались признаки воодушевления. Ёрвелль, который вел, конечно, пропаганду в интересах Густава, в письме к д’Альбедюллю от 17 июня описывал настроения на галерной верфи: «В народе необычное волнение, и что меня более всего радует, так это его бодрость и мужественность. После долгого рабочего дня они вечером приходят почти танцуя, но и работают под оком короля, ежедневно дважды их посещающего, и за хорошие деньги». Часто слышались, говорит Ёрвелль, радостные возгласы при появлении короля и герцога Фредрика. «С самой революции 1772 года я не видывал такого оживления и не слышал столько благословений Густаву, наилучшему из шведских королей…» Даже если описание и содержит преувеличения, у Ёрвелля не было причин вводить в полное заблуждение шведского министра в Копенгагене. Ничто не говорит против того, что простой народ в Стокгольме положительно относился к идее вернуть величие и славу прошлых времен, будь то посредством войны с Россией или с Данией.

Неудача в Финляндии не изменила этих настроений. Офицеры, в знак протеста против наступательной войны подавшие в отставку из своих полков, были встречены в Стокгольме демонстрациями презрения. Еще сильнее была реакция народа, когда стало известно о мятеже в финской армии. Обнародование манифеста Густава о войне от 21 июля, которая называла одной из причин войны русские интриги с оппозицией в Швеции, способствовало формированию общественного мнения. Даже такой скептически настроенный наблюдатель, как Юхан Хенрик Чельгрен, выразил свое негодование в письме к Русенстейну от 10 сентября. Единственный свидетель из среды стокгольмских масс, каким мы располагаем, — ведший дневник приказчик Юхан Ерпе, выражает такой же патриотический образ мыслей.

Но большим вопросом была позиция крестьянства. На риксдаге 1786 года его представители подпали под влияние дворянской оппозиции, и было неясно, улеглось ли их недовольство винной регалией и различными местными несправедливостями. Это должно было выясниться, так к аж теперь король Густав был вынужден проехать по селениям с призывом к народу вооружаться перед лицом опасности датского нашествия.

В эти дни у Густава появился новый доверенный человек — 29-летний капитан Даларнского полка Эрик Аугуст Терсмеден, порывистый и откровенный пройдоха, который, согласно сведениям из оппозиционного лагеря, служил у мятежников в Финляндии курьером, но вдруг переметнулся и стал лояльным орудием в руках короля Густава. Он, вероятно, имел какие-то связи в антироялистском лагере, поскольку, согласно его собственным дневниковым записям, был вовлечен в обсуждения с участием радикально настроенных оппозиционеров, открыто говоривших о своих планах изменить государственный строй. Но он несколько раз встретился с Густавом с глазу на глаз, призывал его к мужеству, и король доверил Терсмедену готовить свое путешествие в Даларна. 7 сентября Густав зачитывал Терсмедену написанное им самим приглашение на риксдаг. Очевидно, существенна была роль Терсмедена в том, что король отважился на решение сделать ставку на лояльность недворянских сословий и противостоять дворянской оппозиции, находившей теперь свое выражение в риксроде и к которой он уже примеривался в беседе со своим активным врагом Шернельдом, умолявшим короля созвать сословия.

Между тем в игре были и другие факторы, которые следовало учесть: иностранные державы, могущие оказать Густаву поддержку в борьбе против его врагов. Великобритания была более всех заинтересована в том, чтобы помочь ему, но коммуникации с этой страной были таковы, что почта между Вестминстером и Стокгольмом шла чуть ли не месяц, а потому из-за быстро менявшейся ситуации английское правительство никак не могло вмешаться в существующее положению дел. Человеком, находившимся для этого достаточно близко, был пребывавший в Копенгагене Хью Эллиот, но он в свою очередь должен был учитывать, что никогда не имеет своевременных инструкций, которым мог бы следовать.

Густав Нолькен в британской столице энергично боролся, добиваясь активной поддержки для Швеции. За лето ему нужно было преодолеть дополнительное затруднение, вызванное тем, что Питт и Кармартен по большей части находились за пределами Лондона в сельской местности. Ему казалось, что он замечает определенно дружественный настрой и некоторую склонность вступить со временем в союз с Швецией, но одновременно и нежелание принимать решение. В середине августа Кармартен сделал более конкретное разъяснение: несмотря на симпатии к Швеции, англичане не хотят рисковать, втягиваясь в войну, в которую может быть вовлечена и Франция, и ограничились бы посреднической ролью. Английское правительство, по-видимому, осуществляло давление на Данию, но Нолькену не удавалось выяснить, насколько сильным оно было. Кармартен сожалел, что не удается поколебать Данию в ее убеждении, что Швеция является агрессором и, следовательно, вступают в силу обязательства Дании по отношению к союзной ей России.

Густав мог знать об этих настроениях в Вестминстере в решающие первые десять дней сентября. О противниках Великобритании в европейской международной политике — бурбонских державах — он имел тем более надежные известия через их полномочных посланников в Стокгольме. Из них двоих посол Франции маркиз де Пон занимал ведущее положение как вследствие своего более высокого ранга, так и потому, что представлял ведущую великую державу Европы. Корраль в донесении от 5 сентября утверждал, что Пон выказывает ему доверие и дружественность и они, кажется, работают в тесном контакте, хотя Корраль и просил инструкции, действовать ли ему в согласии с Поном. 22 августа Корраль, а 26-го Пон доносили о том, что оппозиция набирает силу; Пон ясно констатирует, что она распространилась на риксрод. 29-го оба докладывали домой после беседы, которую имели с Дюбеном и Карлом Спарре; они, очевидно, в ярких красках обрисовали удручающую запутанность ситуации. Но если Пон полагал, что оппозиция не настолько опасна, как это поначалу казалось, то Корраль дал подробное сообщение об антироялистских планах, в частности, о радикальных предложениях свергнуть Густава III и объявить его сына незаконным. Оба дипломата, особенно Корраль, высказывают сочувствие шведскому королю, и это говорит о том, что влияние, которое на них оказывалось, возымело противоположное предполагаемому действие. После возвращения Густава домой Пон доносит о своей первой беседе с ним. Изменения в голосе больше слов говорили о переживаниях, которые отражались и на лице Густава; он опасается, что его действия настолько оскорбят короля Франции, что это ослабит его дружеское расположение, пишет Пон, и Густав боится, что Пону поручено известить его об этом. Однако Густав постарался выйти из этого состояния раскаяния и перешел к обычному разговору. Ему, сказал он, стыдно за свою нацию, за то, что произошло в армии, но он все же хочет отдать справедливость своим подданным — они хорошо себя вели при встрече с врагом. Неудачи — следствие русских интриг, имеющих целью перетянуть финнов на свою сторону. Густав также уверял в недостоверности слухов о том, что он будто бы находится в союзе с Англией, Пруссией и Голландией. Когда Пон выразил удивление тем, что Густав начал войну с Россией, не заручившись какой-либо поддержкой, король ответил лишь несвязными словами, «но так, чтобы дать мне понять, что он был вовлечен в войну как будто против своей воли цепью обстоятельств и событий». Он пытался привести легкие оправдания своей скрытности по отношению к французскому королю и намекал, что Франция не совсем нейтральна и держит сторону России. Пон это отрицал, что, кажется, Густаву понравилось. Потом говорили о ноте, переданной Сталем фон Гольштейном 26 июня в Версале, в которой Густав просил у своего союзника помощи против русской агрессии. Теперь Густав повторил, что это чистая правда, он не находится в союзе ни с какой державой и не имеет никаких внешнеполитических обязательств пока — но он сделал отчетливую паузу между словами «engagement» (обязательств) и «encore» (Пока, еще), и это Пон истолковал как подчеркивание, что решение на сей счет зависит от успеха обращения Густава к французскому кабинету. Однако по минутном размышлении Густав сказал, что осознает, что с его стороны было нескромным желать действенной помощи от Франции, которая имеет обязательство быть настороже в отношении Англии, но союзный трактат Густава предусматривает замену помощи деньгами. Тем и завершилась беседа на политические темы, которая, наверно, стала одним из самых крупных актерских успехов Густава III. Пон со своей стороны пришел к выводу, что Густав начал войну необдуманно, побуждаемый тщеславием и желанием отомстить за жалобы своих подданных на Россию. Практический вывод Пона состоял в том, что можно существенно содействовать заключению мира, если заверить короля Густава в том, что Россия не будет интриговать в пользу восстановления формы правления 1720 года.

Пон, таким образом, был настроен относительно благосклонно, хотя полученные им инструкции несли на себе печать недоверия французского кабинета к личности Густава. Корраль, написавший донесение в тот же день и не удостоенный подобной беседы с глазу на глаз, высказался о Густаве с большей откровенностью: уже одно его присутствие в столице заставило недовольных изменить свои речи. Корраль также доложил о том, что Пон рассказал о своей беседе, и о действиях и инструкциях маркиза и сделал собственное заключение: если французский двор не окажет Густаву действенной поддержки, то в дело к пользе Густава вмешается Великобритания, да и Пруссия, дабы задержать заключение мира между Оттоманской Портой и империями. Это суждение окажется верным, но не сведения о том, будто Густав намеревается ехать в Карльскруну и Сконе. Король по обыкновению распространял заведомо ложные сведения о своих предстоящих передвижениях.

Посол Франции держал себя с подобающей важностью и явно располагал хорошими каналами информации относительно политической обстановки в Стокгольме. В донесении от 13 сентября он совершенно категорически утверждал, что обер-штатгальтер Карл Спарре стоит во главе партии недовольных и со своими приверженцами старается преувеличить размеры опасности для южных провинций Швеции, дабы принудить короля к созыву риксдага. Пон подозревал Спарре в связях с аньяльцами и одновременно в том, что он лицемерит, выказывая безграничную преданность королю Густаву. Пон нашел ситуацию настолько серьезной, что выпросил у короля согласие на тайную беседу, которая и состоялась в обычном заговорщическом стиле короля вечером в Карлбергспарке, вероятно, 7 сентября. Пон подчеркнул, что Франция хочет сохранить свой старый союз с Швецией, но и отметил, что это имеет для Франции какой-то смысл только до тех пор, пока Швеция самостоятельна, но так не будет, если при нынешних настроениях в стране соберется риксдаг. Пон нашел, что король Густав уже почти решил его созвать — король ведь в тот же день зачитывал Терсмедену свое приглашение на риксдаг, — но всеми силами боролся против этого решения. «Я приводил против этого плана все резоны, стараясь переубедить короля, и добился успеха. Сей государь принял решение вовсе не созывать риксдаг и велел объявить об этом риксроду», Пон предложил посредничество Франции в мирных переговорах, и Густав, санкционировав его право просить у его величества короля Франции bona officia^[54], добавил: он считает все, что его величество пожелает сделать для обеспечения ему мира, который он хочет получить при посредничестве его величества, новым доказательством дружбы, кое он навсегда сохранит в памяти. Партии в Швеции, — пишет Пон, — результат русских интриг; императрица надеется получить влияние на Швецию проявлением сдержанности и соря деньгами.

Итак, по-видимому, Густав держался образцово, но в действительности он вовсе не расстался с мыслью о собрании сословий, а лишь отложил его. Пон на опыте французского королевства должен был считать катастрофой всякое народное представительство, и Густав тотчас воспользовался случаем переложить на него ответственность за отсрочку с риксдагом. Густав писал послу 9 сентября, что если бы Пон нашел способы сделать ненужным риксдаг, он, Густав, был бы рад. Мысль ясна: если Франция сможет добыть ему денег, то и встреча сословий ни к чему. В эти дни Густав вылавливал денежные средства, забросив все крючки.

Корраль ждал случая отправить незашифрованную депешу со специальным курьером, который должен был отвезти в Париж сообщение Пона с предложением о посредничестве; предполагалось, что французы переправят потом испанское донесение в Мадрид. Это само по себе говорит, что Корраль не написал ничего такого, что бы противоречило взглядам и сведениям Пона по данному вопросу, но Корраль косвенно предложил другое видение проблемы сословий, нежели у французского посла. Корраль писал: большая и более здравомыслящая часть нации, особенно горожане, никак не настроены на изменение конституции, поскольку помнят об опрометчивых действиях и тирании при старой анархии, между тем как дворянство и офицерский корпус думают иначе, и можно предположить, что отважатся на революцию и насилие. Благодаря глубокому знанию шведской политической среды Корраль понимал возможности короля Густава изолировать дворянство и мятежных офицеров.

19 сентября Пон с досадой узнал о том, что Сталь фон Гольштейн передал французскому королю просьбу о bona officia одновременно с тем, что, как полагал Пон, он уговорил Густава III поручить ему просьбу о том же. Однако Пон, не понимая целей этой двойной игры Густава, полагал, что король был смущен тем, что согласился на то, чему двумя днями раньше противился. Теперь могло статься, что курьер Густава с его собственноручным письмом к Сталю от 9 сентября успеет прибыть раньше курьера Пона с донесением от 13-го, особенно если король предупредил Сталя о необходимой поспешности. Между тем Пон вообще был настроен отрицательно по отношению к шведскому королю, считая, что он совершил ошибку, развязав войну, прежде не убедившись в настроениях умов в Швеции. Возможно, что в рассуждениях Пона слышится кислый от разочарования голос Ферсена.

Однако после 11-го Густав III стал недоступен для нравоучений, исходивших и от дипломатов, и от господ советников: он уехал в Даларна, где энергичный Терсмеден подготавливал его приезд, в том числе особенно разговорами с задававшими тон крестьянами. В пути священники и крестьяне повсюду встречали Густава выражениями симпатии, и 14-го он присутствовал на литургии в Мурачюрка. Затем он взошел на курган, с которого, как говорили, Густав Васа обращался к крестьянам. Густав III не был, как полагают, облачен в национальную одежду с лентой ордена Серафимов, — на нем была лейб-гвардейская униформа. По отзывам свидетелей, он весьма красноречиво обращался к народу, призывал его последовать славным традициям и помочь защитить отечество, и речь была воспринята с одобрением. В беседе со старейшинами прихода он получил обещание, что будет собрано добровольное ополчение. Согласно дневнику Терсмедена, один из влиятельных крестьян в Мура имел контакт с Шернельдом и пытался чинить этому препятствия, но безуспешно. На следующий день Густав продолжил путь до Лександа, говорил с народом с церковной паперти и встретил там, по его собственным словам, еще большие пыл и энтузиазм, чем в Мура.

Путешествие в Даларна породило в Стокгольме панические слухи, которые для короля Густава были невыгодны. Причиной распространения слухов стал Армфельт с его недостаточной политической осмотрительностью и болтливостью. По-видимому, он самостоятельно составил план вооруженного переворота, предполагавший, что король поднимет жителей Даларна, они пойдут на Стокгольм и овладеют ведомствами и банком. Герцогиня дала волю всему своему праведному негодованию, после того как Армфельт, очевидно, проверил свои планы на ней и Софии Альбертине под тем предлогом, что сам он ничего не знает, но имеет скрепленный печатью приказ короля. Во время пребывания Густава в Мура Армфельт написал ему письмо со скрытыми и многозначительными намеками на желательность «un parti hardi»^[55] и чрезвычайной ситуации. Густав ответил из Лександа: «Думаю, надо избегать возбуждения страхов и беспокойства в ситуации, когда, как кажется, меня должна занимать исключительно защита государства от внешних и внутренних врагов. Именно такие действия вызовут уважение в Европе к государю, который целиком поглощен спасением государства и посвящает себя этому делу, не обращая внимания на кличи партий и не принимая мер личной предосторожности против возбужденных подданных. При всем том полагаю, что это в равной мере согласуется с тем, к чему обязывают мудрость и осмотрительность, дабы воздействовать на партийных руководителей, чьи бессильные крики, уверяю вас, не могут ни повлиять на меня, ни испугать. Густав призвал Армфельта либо прямо писать о том, что у него на уме, либо же подождать с известиями до встречи в Вермланде. Три дня спустя он получил план Армфельта и написал из Фалуна, что сжег его как слишком опасный для «le total»^[56], но хороший в ситуации крайней необходимости.

Густав медленно ехал по Даларна и говорил красивые речи населению, которое, согласно дневнику Терсмедена, находило его таким славным, что неудивительно, что финны его обманули. На взгляд крестьян, король был, судя по поведению, несколько изнеженным. Но он достиг своей цели — вооружил народ в этой провинции и продолжил путь по направлению к Карлстаду, куда прибыл 23 сентября.

В это время Густав, судя по всему, не верил, что датчане откроют военные действия. Но 27 сентября он через курьера узнал, что датско-норвежская армия переправилась через пролив Свинесунд и вошла в Бохюслен. Шведские оборонительные силы отступили перед многократно превосходящей вторгшейся армией. Одновременно Хью Эллиот спешно ехал по Швеции, чтобы встретиться с Густавом и получить у него согласие на англо-прусское посредничество в этом конфликте. Эллиот застал шведского короля в Карлстаде 29 сентября.

Согласно сделанному Эллиотом два месяца спустя описанию, то была встреча, исполненная хорошо аранжированного драматизма. Густав III выглядел больным и усталым. «Собственные слова короля были таковы, что я застал его в той же ситуации, в какой находился Яков II, когда был вынужден бежать из своего государства и бросить корону. Он в решающий момент мог пасть жертвой русского тщеславия, датской измены и предательства дворянской партии. В своей безутешной искренности король еще добавил: в результате собственных моих ошибок в действиях». Эллиот, за спиной которого была объединенная мощь Англии и Пруссии (но без личного мандата), воскликнул на это: «Sire, pr?tez moi Votre Couronne, Je vous le rendrai avec lustre»^[57]. Густав завел Эллиота именно туда, куда хотел, но он не желал вкладывать свою судьбу в руки Эллиота, не оговорив условий. После двухдневных переговоров Густав принял англо-прусское предложение о посредничестве и написал маркизу де Пону, что пойти на это его вынудила тяжелая ситуация. Это была смена внешнеполитической системы, и она требовала незамедлительных деклараций министрам Швеции в европейских столицах, а также к риксроду в Стокгольме. Кроме того, Густав написал личное письмо прусскому королю Фридриху Вильгельму, вложил свою судьбу в руки этого своего кузена, заклиная его не дать России погубить Швецию, а Дании — способствовать этому.

Соглашение с Эллиотом предполагало, что Дания не рассматривается как воюющая страна, Швеции надо лишь подавить вспомогательный корпус, который Дании пришлось выставить против Швеции в соответствии с союзным договором с Россией. Это означало, что вторжение норвежской армии в Бохюслен должно было восприниматься как своего рода демонстративные действия. Но в тот же день, когда было заключено соглашение, Густав получил известие о нападении датско-норвежской армии на шведские оборонительные позиции при Квиструме, завершившемся окружением небольших шведских сил многократно превосходящей неприятельской армией, и после боя, принесшего очень небольшие потери, шведам пришлось сдаться в плен. Это вызвало в шведском короле сильнейший взрыв негодования: он стал упрекать Эллиота в обмане и в том, что Эллиот к тому же лишил его возможности искать утешения у своих друзей в Париже в качестве побежденного и отрекшегося от престола. Воодушевленный этим Эллиот отправился в ставку принца Карла Гессенского, а Густав попытался добраться до Гётеборга дорогой западнее Венерна, но должен был вернуться, так как дорога теперь стала слишком небезопасной. Преисполненный драматического бешенства Густав выплеснул свои чувства на Армфельта, который, по-видимому, не настроился на эту эмоциональную волну. Когда Густав на призывы поспешить в Гётеборг не выразил ничего, кроме «готовности», Армфельт заявил, что Густав Васа и Густав II Адольф скорее умерли бы, чем пребывали в бездействии в столь затруднительном положении. На это Густав воскликнул: «Вы хотите, чтобы я умер, и ваше желание исполнится». Уверяя, что намерен умереть как король, Густав, не попрощавшись с Армфельтом, пошел к карете и уехал в Мариестад. Однако немилость к Армфельту продолжалась не дольше, чем карета короля ехала от Карлстада до Кристинехамна, откуда Густав дружелюбно написал ему.

В Мариестаде король встретился со своим старым советчиком Ульриком Шеффером, приехавшим из своего поместья Стура Эк, дабы быть к услугам Густава, и укрепившим его в намерении спешить на защиту Гётеборга. Густав отправил риксроду подробное и успокоительное сообщение о ситуации и с ним только что прибывшее от Карисьена донесение с обещаниями прусской помощи в мирном посредничестве, которое не допустит уменьшения территории Швеции ни на пядь и вмешательства извне во внутренние дела Швеции. Армфельту Густав успел написать два письма: первое содержало красочное описание боя при Квиструме и утверждало, что датчане потеряли в нем 1300 человек, и это было стократным преувеличением; второе письмо было преисполнено доброго расположения духа. Густав уже видел себя спасенным Англией и Пруссией, как сказочную принцессу, день и ночь бежавшую в одной ночной рубашке и со шкатулкой с драгоценностями, спасают дружественные тролли. Армфельт должен был поговорить с Эллиотом о возможности транспорта на английском флоте ганноверской и брауншвейгской пехоты. Счастливо фантазируя таким образом, Густав продолжал спешить в Гётеборг, куда прибыл в последний момент, в 11 часов вечера 3 октября, чтобы, узнанный ликующим населением, спасти город.

В действительности ситуация по-прежнему была гораздо худшей, чем Густав представлял себе в Мариестаде. Эллиот, конечно, убедительно представил принцу Карлу Гессенскому степень угрозы со стороны Англии и Пруссии в случае продолжения наступления, но принц Карл, сославшись на то, что должен получить приказ из Копенгагена, продолжил наступление. Он хотел успеть завоевать Гётеборг, казавшийся легкой добычей, и в этом намерении Карла поощрял кронпринц Фредрик, который следовал с его армией как волонтер и капральские инстинкты которого воспламенялись от легких успехов. Принцы продвинулись к реке Кунгельв, не встретив сопротивления, и через парламентеров предложили гётеборгскому гарнизону сдать город. К своему великому удивлению они обнаружили, что король Густав сам принял командование в Гётеборге и решительно отверг все мысли о капитуляции. Принцы, у которых не было осадной артиллерии и которые были теперь поставлены перед перспективой кровавого сражения, размышляли два дня — достаточно долго для того, чтобы Эллиот успел прибыть из Гётеборга с полномочиями от короля Густава на заключение перемирия и со страшными угрозами объявления войны Англией и Пруссией, которое, возможно, уже составлено. Принц Карл Гессенский согласился на восьмидневное прекращение огня, начиная с 8 октября, и это стало, как потом окажется, концом похода в помощь России, который датско-норвежский армейский корпус совершил с малой потерей крови.

Эти октябрьские дни в Гётеборге были для Густава III одними из самых успешных и, похоже, самыми удачными для него как ведущего войну короля. Он вдохнул в души населения волю к сопротивлению и торжествовал над пораженчески настроенным ландсхёвдингом Дю Риезом — в довершение всего «вещью» для Шарлотты. История о руководстве лена, писал он 4 октября 1788 года Армфельту, такая же, как в Финляндии: «восемь дней назад Гётеборг не мог обороняться; сегодня он может держаться четыре недели, а через несколько дней сможет и еще дольше. Если бы я мог рассказать обо всех глупостях, совершенных после дела при Квиструме, рассказ был бы бесконечен, но теперь уже это отчасти в прошлом; удивляет же меня то, что народ не напуган. Гвардия подойдет завтра, а во вторник емтландцы, и тогда нас будет больше четырех тысяч». Спустя два дня подходившие вспомогательные войска были все же на большем расстоянии, но зато пока Густав писал Армфельту, приехал Эллиот. И результатом общения Густава и Эллиота действительно стало решение дальнейшего развития военных действий.

Деятельность Эллиота, направленная на спасение Швеции и Густава III, находилась в общем русле интересов британской политики, но конкретное оформление его действий было целиком и полностью предприятием только его одного. Из-за медленности почты между островным государством и Скандинавией это было неизбежным условием в деле воздействия на внешнеполитическую ситуацию, развивавшуюся стремительно. Сказанное можно проиллюстрировать тем, что 14 октября, через шесть дней после того, как принц Карл Гессенский согласился на прекращение огня, Густав Нолькен написал из Лондона, что получил милостивые послания от 21, 24 и 30 сентября и узнал из них о неожиданном нападении датских войск и о решении короля Густава принять посредничество Англии. Нолькен узнал также, что Эллиот на свой страх и риск отправился в Швецию, но только 17 октября Нолькен сообщил, что смог поговорить с Кармартеном, осведомился относительно его позиции по вопросу о посредничестве и получил ответ, что англичане хотят «устроить дела к пользе Вашего Королевского Величества». Все это, таким образом, находилось совершенно за пределами острого развития событий, которое стало определяться своевольной и театральной инициативой Эллиота.

На Эллиота шведский король произвел сильное впечатление при их встрече в Копенгагене годом раньше, и дипломат отважно решил воспрепятствовать датскому вмешательству для помощи русскому союзнику. При встречах Эллиота с Густавом оба контрагента творили высококлассное действо, но напряженность ситуации легко могла заставить горячиться. Армфельт судил об Эллиоте со своих позиций и 4 октября письменно предостерегал своего короля от обхождения с ним как с личностью открытой, ибо, как говорил сам Эллиот, в английском национальном характере заложено не принимать во внимание доверие там, где имеет место формальность. По Армфельту, причиной рвения Эллиота была его «attachement»^[58] к королю Густаву. На это Густав коротко ответил: «Я обхожусь с ним так, как он того желает». Король ощущал их общность в обоюдном спектакле. Оба претендовали на заслугу спасения Гётеборга: Густав обращался к горожанам в ратуше и напоминал о том, как Густав II Адольф возложил ответственность за город на его жителей, обещавших отдать жизнь и кровь, а епископ Вингорд поддержал его красноречивой проповедью в кафедральном соборе и пообещал помощь Господа. Эллиот же в донесении в Вестминстер высказал притязание не только на то, что остановит войну дипломатическими средствами, но и на то, что дает советы относительно укрепления Гётеборга, основанные на его более глубоких познаниях в военном деле и фортификации. Он был даже готов к тому, чтобы составить расчеты артиллерийских батарей из находившихся там английских моряков и лично отражать датские атаки, если это окажется необходимым. Героическая роль принадлежала ему, и он не допускал никаких ее ограничений.

Значение вклада Эллиота в оборону Гётеборга признавал и Густав III. «Эллиота трудно переоценить. Он совершил великий переворот», — писал Густав Армфельту 9 октября, посылая одновременно текст договора о перемирии. Теперь Гётеборг был вне опасности, но Густав не был бы Густавом, если бы его амбиции этим удовлетворились. Он заметил, что перемирие относится только к сухопутным силам, и отдал приказ о нападении на норвежские транспортные суда, в результате чего были возвращены пушки и палатки, утраченные в бою при Квиструме, а кроме того захвачен груз с сорока ботов — припасы, предназначавшиеся для армии принцев. Их естественные протесты ни к чему не привели.

Человеком, тоже высоко оценившим деятельность Эллиота, был новый прусский министр в Швеции барон фон Борке, 15 октября прибывший в Гётеборг и представший перед Густавом III. Он принадлежал к тем примечательно многим людям с воображением, принимавшим как раз тогда участие в североевропейской международной политике, имел за плечами довольно-таки неудачное пребывание посланником в Копенгагене и вовсе не был другом России. Он получил инструкцию всеми ершами поддерживать и привлекать на свою сторону Густава III, и в основе этой инструкции лежал один из типичных проектов Херцберга — об обмене территориями: Пруссия должна была получить Шведскую Померанию за предоставленную Швеции компенсацию в той или иной форме, возможно, за помощь в борьбе против России. Итак, 16 октября Густав мог сообщить Армфельту, что фон Борке еще более горячий сторонник интересов Густава, чем даже Эллиот. По пути в Швецию Борке нанес в Копенгагене визит Бернсторффу, и тот, взволнованный англо-прусской угрозой, на удивление откровенно говорил о своем желании мира и своей неприязни к России, если верить реляции Борке. Все складывалось в пользу продления перемирия, которое было подтверждено 16 октября, по-прежнему сроком на один месяц. Густав радостно писал Армфельту, что Пруссия готова вступить в войну против России.

Тем временем 7000 человек первоклассных войск разных родов были стянуты в окрестности Гётеборга, и Густав начал ощущать свою воинственность, особенно когда решил, будто знает, что норвежская армия плоха и скверно вооружена. Густав направил принцу Гессенскому декларацию с протестами против контрибуций и поставок, которые вторгшаяся армия якобы выжимала из оккупированных провинций. То была провокация, и из письма к Армфельту от 19 октября можно видеть, как Густав рассчитывал на «?crasse»^[59] противника посредством выдвижения из Гётеборга и Вестеръётланда. Эллиот, энергично вмешавшись, предотвратил всякие враждебные действия; дело дошло до бурного столкновения в Гётеборге между ним и королем Густавом, но дружба восстановилась после того как Эллиот принес извинения. Однако он все больше и больше подпадал под очарование принца Карла Гессенского, между тем как Густав перенес свои симпатии на последовательного приспособленца фон Борке. Но все шло в соответствии с планами: 11 ноября перемирие было продлено на полгода, и на следующий день Эллиот уехал из Гётеборга в Копенгаген, будучи к своему великому удовольствию чествован шведским населением в местах, которые проезжал.

Опасность была отведена. К тому же аньяльские заговорщики в Финляндии оказались рассеянными, поскольку Екатерина II с необдуманным высокомерием потребовала подчинения себе Финляндии, а герцог Карл с его смесью упрямства и уступчивости разобрался в ситуации и сумел посредством перемещения войск рассеять аньяльцев. В довершение всего адмирал Грейг скоропостижно умер от лихорадки, и его кончина лишила русские вооруженные силы наилучшего и самого энергичного командующего. Король Густав отдал герцогу Карлу приказ выходить из Свеаборга и идти с парусным флотом к Карльскруне, что и было сделано 15 ноября. 4 декабря Густав смог из Гётеборга послать в Финляндию тайные приказы об аресте аньяльских руководителей. Армия уже, правда, совсем ушла с русской территории, но неприятельское нападение армии не угрожало.

Энергичные действия короля во время датского нападения, пробуждение национальных чувств в сельской местности и вооружение народа в Даларна, Вестеръётланде и Хельсингланде — все это делало настроения в народе благоприятными для Густава. Он мог осуществлять план по созыву риксдага.

Вопрос о созыве риксдага висел в воздухе всю осень 1788 года, но впечатление нерешительности на сей счет создавал только маркиз де Пон, которому король Густав выдвигал аргументы за и против. Пон ясно понимал бедственность финансового положения, которая лежала в основе распространившегося слуха о том, что король намерен встать во главе далекарлийцев и овладеть государственным банком. В депеше от 28 сентября Пон описывал, как умело Карл Спарре поддерживал этот слух, делая «сбивающую с толку мину» и произнося отдельные слова о мерах предосторожности, которые у него вырывались, между тем как одновременно он негодовал, как таким слухам можно верить. Целью распространения слухов, по Пону, являлось напугать купцов в Стокгольме, чтобы они не давали королю кредитов. Сам же Пон между тем был напуган письмом от короля Густава из Даларна, полученным 19 сентября. Густав описывал рвение, преданность и пылкость тамошних жителей: они вызвались сделать все, что предложит двор; те же чувства испытывало духовенство, а также многие из «третьего сословия». Говорят, подобное происходит и в пограничных областях, куда Густав рассчитывает отправиться в воскресенье или понедельник. Это его ободряет и позволяет не опасаться более риксдага, к созыву которого необходимость в денежных средств принуждает, кажется, еще больше, чем вопли партийных деятелей. Необходимость риксдага вызывалась тем, что Франция из-за своих внутренних дел не могла оказать денежной помощи. На это Пон ответил предостережением — не стоит полагаться на выражение одобрения в тех местах, где находится сам король, и напомнил о риксдаге 1786 года. Это побудило Густава 23 сентября приняться за очередное собственноручное письмо. Война с Данией, писал он, надвигается, но ей должна суметь воспрепятствовать немедленным вмешательством какая-нибудь дружественно настроенная держава. Густав рассчитывал на симпатии французского короля, но не хотел предлагать повторения акции поддержки, какая была в 1772 году. Теперь ситуация была совершенно иной, и Густав хотел, не нанося ущерба дружбе с Францией, действовать, не будучи связанным с двумя другими дворами, и это скорее вразумило бы Данию. У границ Гольштейна происходили передвижения ганноверских, гессенских и прусских войск, которые, однако, быстро могли прекратиться, если охладеет имеющаяся сейчас добрая воля при дворах Берлина и Англии.

Что касается созыва риксдага, то Густав уже знает мнение Пона. Густав подчеркивает, что созыв зависит не от криков армии или оппозиции, а исключительно от деловых соображений и необходимости в банковских ресурсах, ибо лишь банк может обеспечить его тем, что ему надо, а Густав не может это сделать без согласия сословий. Войска нельзя оставить без оплаты перед лицом врага. Но созыв риксдага можно отложить еще на 14 дней, а если ожидаемая денежная помощь придет, то и на больший срок.

Отличие от 1786 года состояло в том, что в тот раз беднота была разагитирована оппозицией и крестьяне объединились с дворянством — случай в анналах Швеции уникальный. Но сейчас, наоборот, народ раздражен на господ, которых открыто обвиняет в измене государству. Возникает большая опасность, которую могут понять и самые простые умы. Духовенство, обеспокоенное за свои права, которые король оспаривал в связи с жалобами, и старая враждебность недворянских сословий к дворянам, теперь вновь пробудившаяся, заставят дворянство призадуматься. Густав не скрывал от себя, что конфронтация столь многих противоречивых интересов сделает риксдаг бурным, но королю надо добыть много средств, чтобы удержать государство на высоте. Вот таковы причины, и Густав был бы счастлив, если бы Пон смог «избавить государство и меня самого от судорог, которые могут стать поистине вредными».

Этого Пон не мог — давление относительно субсидий было сильным, но он ничего не мог предложить. Вместо этого он отправился в Карлстад, откуда 7 октября докладывал, что он объединился с английской и прусской сторонами, чтобы остановить датское наступление. Про нужду закон не писан, а Швеции нельзя дать погибнуть. Это косвенным образом означало, что французскому послу пришлось согласиться на подчиненную роль в дальнейшем развитии событий. 21 ноября он утверждал, что в стране растут настроения в пользу короля Густава, а недовольны только дворяне. Король сам занимается своими делами и не сообщается с Уксеншерной, который остается в таком же неведении относительно планов короля, как и все прочие. Мистер Кине, со своей стороны, 14 ноября сообщал, что оппозиция теперь настолько задвинута, что король мог бы внести в конституцию любые изменения, какие ему заблагорассудятся. Корраль 5 декабря сообщал, что духовенство надеется вернуть себе на риксдаге часть тех больших прерогатив, которые были узурпированы дворянством.

В действительности же Густав, наверно, никогда не сомневался в необходимости риксдага с самого своего возвращения из Финляндии. Колебания, разыгрываемые им перед Поном, были не чем иным, как экономическим вымогательством.

Поразительная перемена в настроениях народа не была только спонтанной — она, как выяснил Стиг Буберг, в большой степени явилась результатом пропагандистской кампании, подобной которой Швеция прежде не видела. В деле пропаганды при помощи летучих листков и других публикаций оппозиция с самого начала уступала, поскольку закон об ответственности типографий за содержание печатаемых текстов эффективно сдерживал их охоту идти на политический риск. Оппозиция распространяла рукописные летучие листки, но их действенность, естественно, не могла идти в сравнение с текстами, напечатанными в тысячах экземпляров. Похоже, король Густав и его приверженцы лишь глубокой осенью 1788 года полностью осознали свое преимущество в деле пропагандистских возможностей, но уж тогда случая не упустили. В октябре было напечатано стихотворение «В отставку малодушных офицеров», оно сопровождалось нерегулярной, но действенной пропагандой обороны с церковных кафедр. Однако бурю вызвало прежде всего произведение под названием «Перепечатка пришедшего из Финляндии письма от 14 сентября 1788 года». В его основу было положено подлинное письмо полковника Маннерскантса к брату, но отредактированное и приукрашенное. В бунте и недостаточном патриотизме среди офицерского корпуса в Финляндии письмо обвиняло изменническую пропаганду Ёрана Магнуса Спренгтпортена, имевшую целью отделение Финляндии от Швеции. Обвинения в очень общем виде были направлены на офицерский корпус; ярко выраженными исключениями явились лишь имена генералов Мейерфельта и фон Платена и полковника Микаэля Анкарсвэрда. В листке звучали также нотки неприязни к дворянству, и это естественным образом могло связываться с нападками на группу профессионалов в армии, на три четверти состоявшую из дворян.

Письмо из Финляндии было прочтено и одобрено Густавом III в Гётеборге до его публикации в том же городе в типографии Нурберга. Оно вызвало неслыханную сенсацию и потом было переиздано несколькими печатниками в Швеции и Финляндии. В Стокгольме сообщали, что 16 000 экземпляров были распроданы за три дня, а из провинции сообщали, что сочинение пользовалось громадным спросом. По единодушным свидетельствам, его читал и усваивал простой народ. За этим листком в конце ноября последовали «Напоминания недовольным в стране», перешедшие к фронтальному наступлению на все дворянское сословие. Этот листок противопоставлял благодеяния, оказываемые Густавом III своим подданным, неблагодарности дворянства. Дворяне за заслуги своих предков имеют земельные угодья и высокие должности, но на войне они обманули доверие короля малодушием и взятками. Они клевещут на короля и тиранизируют «наибольшую и полезнейшую часть граждан». Сочинение содержит такое обращение к дворянству: «Ты, малодушная и презренная часть граждан Свей». То был призыв яснее некуда к недворянским сословиям требовать отмены дворянских привилегий без прямой формулировки такого призыва. Брошюра, что вполне естественно, вызвала в дворянстве сильное негодование, поскольку возложила на сословие как таковое ответственность за мятеж в финской армии. Кажется, поначалу она была распространена в Стокгольме; неизвестно, кто был инициатором ее издания, но это должен был быть человек, хорошо знакомый с тактическими планами короля Густава в преддверии риксдага. Брошюра вышла пятью изданиями и широко разошлась.

Уже в октябре в пропагандистскую войну бросился и поэт Бенгт Лиднер — со стихотворением «Ода к финскому солдату», которое призывало к отпору измене, но не содержало нападок на личности или общественные группы. Лиднер рассчитывал поправить свое социальное бытие обретением какой-нибудь скромной должности на королевской службе и действительно получил пенсию.

Некоторые пропагандистские сочинения поначалу распространялись как рукописные летучие листки, но подхватывались провинциальной прессой. Все более деятельное участие газет в роялистской пропаганде способствовало также перепечатке таких сочинений, прежде всего в провинции. Насколько удается определить инициаторов и закоперщиков этой агитации, в ней поразительно велика была роль духовенства. Ведущие роялисты в среде духовного сословия, такие как епископ Валльквист в Ваксьё и пробст К. Ё. Нурдин, активно участвовали в распространении верноподданнических взглядов. Люди, работавшие в непосредственном окружении короля, такие как личный секретарь Ю. А. Эренстрём и государственный секретарь У. Ё. Франк, тоже были вовлечены в агитацию. Пропаганда за рубежом велась через шведских дипломатов в пределах их практических возможностей для подобной деятельности.

Главную ответственность за это формирование общественного мнения несет сам Густав III. Это давало ему возможность играть перед своим народом роль невинно оскорбленного вместо роли агрессора в войне, которая вылилась в борьбу против норм формы правления. Екатерина II благодаря Спренгтпортену и аньяльцам могла быть теперь представлена истинной зачинщицей войны, в которой решался вопрос о сохранении Финляндии в составе Шведского государства. Теперь не имело значения, кто выстрелил первым при Пумала. Густав III мог пожинать плоды общей непопулярности России на сцене международной политики. У отдельных критических голосов не было в шведских краях никаких шансов быть услышанными.

Такова была ситуация, когда собрался риксдаг 1789 года.

О созыве сессии риксдага было объявлено 8 декабря, а 2 февраля 1789 года риксдаг открылся. Время подготовки было кратким, но нигде не оказалось неподготовленных. Выборы в недворянских сословиях принесли, как и ожидал король Густав, солидное большинство. Дворянство же было раздражено королевской пропагандой и готово к сопротивлению. Дворян прибыло необычно много: были представлены 900 родов. Можно было, как предсказывал уже Густав III, ждать «судорог».

Король был основательно готов. По его сохранившимся черновикам видно, что он работал над своей большой речью к сословиям на открытии риксдага сначала по разделам (пунктам), затем с составленной рукописью. Уже в пунктах он отразил сожаление по поводу того, что не отдал приказа атаковать русскую эскадру, шедшую в Средиземное море, но остановившуюся на копенгагенском рейде и тревожившую побережье Сконе во время конфликта с Данией. Это показывает, насколько независимо он теперь вел себя по отношению к вопросу о наступательной и оборонительной войне. Составленная речь в ее письменной форме стала блестящей демонстрацией политической риторики, в которой Россия и направляемые ею изменники, прежде всего Ёран Спренгтпортен, названы истинными зачинщиками войны. На этом фоне и должны были обсуждаться главные вопросы риксдага: меры по собиранию сил против врагов государства и поиски необходимых для завершения войны средств.

Для помощи и как свидетельство сплоченности в королевской семье на случай волнений Густав вызвал на риксдаг обоих своих братьев. Роль, отведенная герцогу Карлу, представляла особенный интерес, если учесть сложное теперь отношение короля к овеянному славой брату.

До начала войны Густав, отчасти из-за чрезмерного нервного напряжения, был с братом вспыльчив и нетерпелив. Расположение духа Густава еще яснее, чем в письмах к Карлу, проявляется в одном письме к Рууту, в котором король объявляет, что главнокомандующий флотом был бы отдан под трибунал, если бы это не был его брат: шведский флаг обесчещен тем, что флот вошел в свеаборгскую гавань, когда русский вышел в море. После Гогланда роли переменились: герцога чествовали как победителя, и он был одним из средств пропаганды. Он хотел отказаться от командования флотом, писал Густав Рууту, но этого нельзя было допустить, потому что тогда мир бы подумал, что победили русские. Битва при Гогланде была символом шведского успеха. Депре получил задание изобразить ее на героических полотнах, а Бельману надлежало воспеть ее в героических стихах. Герцог Карл был удостоен официальных почестей — и потом получил неблагодарнейшее из всех мыслимых поручений: принять командование армией в Финляндии. Несмотря на все неблагоприятные обстоятельства, он сумел рассеять мятежников и восстановить в армии порядок. Ферсен, не относившийся к числу поклонников королевского дома, искренне восхищается Карлом в своих мемуарах: «Он осуществлял командование твердо, точно и честно и пользовался доверием, преданностью и любовью армии».

Царственному брату трудно было переваривать его успехи, но вместе с тем приходилось прибегать к его поддержке и разуму. В письме к герцогине от 30 сентября 1788 года Густав не смог сдержать своего недовольства тем, что Карл оставил выдвинутый дозор при Хёгфорсе на русской территории; Густав счел это решение неудачным и необоснованным, но одновременно полагал, что герцог в письмах развеял много ложных слухов, и выразил этим удовлетворение. Рууту Густав мог высказываться о брате более откровенно, чем своей невестке. 8 декабря он заявил, что никогда не питал в отношении Карла подозрений, хотя, с другой стороны, не мог быть доволен несколькими поступками, к которым склонили герцога. В их образе мыслей, заявлял Густав, есть разница, а его собственный отличается от образа мыслей многих, это означает, что другие взгляды тоже могут быть здравыми и умными. «Сердце и истинные принципы моего брата хороши, если его полностью предоставить самому себе, но вы знаете, сколько людей стараются влиять на него. Ну, я встречусь с ним и уверен, что мы скоро придем к согласию». 12 декабря встреча состоялась, и Густав был «fort content»^[60] ее результатом. И все же он пожелал, чтобы Карл возможно скорее отправился в Финляндию, где его присутствие в высшей степени необходимо. Важен был вопрос о том, как арест аньяльцев и созыв риксдага отзовутся в Финляндии, и Карл был теперь уже фактором силы во внутриполитической борьбе.

Таковым, однако, не был младший брат Фредрик Адольф, обойденный Густавом, когда Карл получил командование армией в Финляндии, чувствовавший себя оскорбленным тем, что не понадобился в такой критической ситуации, какая имела место в августе-сентябре 1788 года. Короче говоря, Густав считал его непригодным, и он исполнял почти декоративные поручения, подобно Карлу представая перед сословиями как опора трона. Он проявлял свою лояльность, и это было неплохо, если учесть, какие чувства он питал к своему царственному брату.

Оба герцога высидели открывавшие риксдаг заседания в тронном зале 2 и 3 февраля в обитых бархатом креслах с левой стороны и ниже трона. Король Густав, сидя на троне, один разыгрывал роль.

Собрание первого дня было главным образом церемониальным, но было осуществлено важное избрание тальманов, и они произнесли краткие речи. Лантмаршалом Густав назначил старого военного, графа Шарля Эмиля Левенгаупта, который, по единодушным отзывам, не имел никакого политического веса, но был лоялен и под общее неодобрение «покорнейше» благодарил за лантмаршальский жезл. Архиепископ Уно фон Тройль был бесспорной кандидатурой на пост тальмана духовного сословия, но как дворянин играл несколько более сложную роль. Тальманом сословия горожан Густав назначил представителя стокгольмских ремесленников ювелира и ратмана Андерса Лидберга, который казался непоколебимо лояльным. Лояльность тальмана дворянского сословия Улуфа Улуфссона из Эстеръётланда тоже была качеством, затмевавшим все остальные; в этом сословии ведущее положение занял секретарь, адвокат-фискал Пер Сакариас Альман.

3 февраля Густав держал свою большую речь о грозивших государству опасностях. Кажется, он проявлял необычную нервозность: Хедвиг Элисабет Шарлотта, которая тогда была настроена по отношению к нему весьма критически, заявляет, что то была худшая речь в его жизни, между тем как епископ-роялист в Ваксьё Валльквист написал об «особом даре» королевского красноречия и о «достоинстве, которое король всегда придает своим мыслям и своим словам», но отметил, что с непривычки при произнесении речи Густав несколько раз «запнулся». Речь, по Валльквисту, возымела такое воздействие, что большинство представителей недворянских сословий укрепились в своих роялистских убеждениях, а оппозиция в дворянской среде, наоборот, усилилась. После речи Шрёдерхейм как исполняющий обязанности гоф-канцлера зачитал краткое предложение, призванное обозначить направления дальнейшей работы риксдага. Его королевское величество пожелал, чтобы сословия создали комитет с двенадцатью представителями от дворянства и по шести от каждого из недворянских сословий, дабы «обдумать и прийти к соглашению относительно средств и путей, требуемых при теперешних обстоятельствах для безопасности, устойчивости и сохранения самостоятельности государства».

Вся ситуация подразумевала, что эта политика короля сводилась к тому, чтобы через комитет с его недворянским большинством получить больше властных полномочий и экономических возможностей для продолжения войны. Густав ожидал и контратак со стороны дворянства, которое с начала сессии риксдага требовало принять меры против антидворянской пропаганды. Ферсен в своих мемуарах сообщает о беседе, которую король имел с ним 8 февраля и которая началась обвинениями в адрес Ферсена в том, что он руководит оппозицией и упрекал Густава в нарушении основного закона и жесткости правления. Теперь, согласно мемуарам, король угрожал Ферсену, говоря, что его голова держится на плечах не так крепко, как он думает. Ферсен возражал против обвинений короля, уверяя его в своей верности и патриотизме, и разговор вроде бы завершился тем, что Густав, смирившись, сослался на необходимость обеспечить будущее своего сына. Неуверенность в достоверности мемуаров не позволяет опираться на их сведения, но описание настроений согласуется с тем, что можно вычитать и из собственных заметок Густава. Он для себя самого написал памятную записку о происходившем в Рыцарском доме 6 и 9 февраля, когда обсуждалось предложение снабдить наказом дворян-членов секретного комитета; записка окрашена пылкими чувствами против оппозиции, которую Густав подразделял на «русскую» и «аристократическую» партии, лидером последней позднее был Ферсен. Густав письменно запретил лантмаршалу ставить вопрос о предложении Де Фритски о наказе для членов комитета, поскольку это противоречило бы форме правления. Всегда нерешительный лантмаршал повиновался приказу и снял вопрос, что вызвало бурные выступления с угрозами рукоприкладства. Тогда лантмаршал написал заявление о том, что ему при исполнении обязанностей было нанесено оскорбление; по Ферсену, лантмаршал составил его не сам и при зачтении испытывал трудности. Жалоба была подтверждена примерно двумястами депутатами от дворян — то было их значительное меньшинство.

Трудно усмотреть в запрещении Густавом наказа что-либо иное, кроме провокации. В его интересах было, чтобы дворянская оппозиция не оказала должного почтения или, во всяком случае, выглядела таковой. Он был исполнен решимости стоять на своем. 16 февраля Армфельт был отправлен в Даларна, чтобы привести в Стокгольм свое добровольческое ополчение из 1200 человек. 17-го все сословия были приглашены в тронный зал на общее заседание. Здесь король Густав произнес громовую карающую речь к дворянам за их поведение по отношению к лантмаршалу и за упрямую настойчивость в желании снабдить двенадцать членов комитета наказом. По заявлению Густава, они тем самым саботировали работу риксдага, интересы государства и его собственные. Он потребовал, чтобы дворянское сословие принесло лантмаршалу извинения через депутацию, которую должен возглавить граф Брахе и в которую должны войти Ферсен и Шарль Де Геер, а также другие виднейшие представители оппозиции. Когда оба названных попросили дать им возможность высказаться в свою защиту против обвинений, король заставил их замолчать словами о том, что он созвал дворянство, дабы оно слушало его, а не для дебатов. Несмотря на это унизительное обхождение, Ферсен сохранял спокойствие, и ему удалось призвать свое сословие к терпению. Он настойчиво требовал и наконец добился дозволения дворянству удалиться, чтобы обсудить создавшееся положение и дать ему объяснение. Другой возможной реакцией дворян был отказ уйти, что сделало бы для короля невозможным достичь какого-либо сепаратного соглашения с остальными сословиями, но, с другой стороны, это привело бы к открытой конфронтации, которая разрешилась бы насилием в той или иной форме. Возможно, именно это Густав считал вероятным — впоследствии Ферсен сожалел, что не был избран такой путь. Есть признаки того, что тогда Густав более или менее случайно завладел опиравшимся на оружие единодержавием. Из его заметок видно, что он воспринимал каждый день по отдельности и скорее импровизировал, чем планировал свои действия. Теперь ход событий принял мирный оборот; Густав обратился к недворянским сословиям, одобрил их благонравное поведение и призвал поддержать его. Под конец он попросил о создании маленького комитета с участием двух представителей от каждого из трех сословий, «дабы обдумать и закрепить наши мысли» и достичь согласия на благо государства и его собственное. Не стало неожиданностью, что шестеро избранных были ведущими роялистами. В первый раз комитет заседал в тот же день, 17 февраля.

Этому комитету Густав зачитал собственноручный проект «Акта единения и безопасности» — новой конституции, которая гарантировала королю почти неограниченную власть. Проект носил на себе явственный отпечаток компоновки на скорую руку, как это обычно и бывало с проектами договоров и основных законов Густава III. Однако проект, должно быть, был сочинен до столкновения с дворянством — судя по всему, это был тот результат, на который Густав нацеливался, с тех пор как было утверждено его решение о созыве риксдага и содействовать которому были призваны провокации по адресу дворянства. Оба ведущих роялиста из духовного сословия, которые явились и представителями его в комитете, — епископ Валльквист и пробст К. Ё. Нурдин, свидетельствуют, что до 17 февраля король прощупывал их отношение к вопросу о расширении власти монарха. Оба пишут, что советовали проявить осторожность и умеренность, но обоих можно и заподозрить в том, что впоследствии они затушевали степень своего участия в политике Густава, — особенно Валльквист, энергичный вклад которого в дело явствует из протоколов духовного сословия.

В первом параграфе составленного Густавом проекта Акта единения и безопасности содержится признание того, что сословия имеют «наследного короля, обладающего полной королевской властью править, охранять, спасать и защищать государство, вступать в войну, заключать мир и союзы, вершить суд и блюсти закон, и подотчетного в своих намерениях одному лишь Всевышнему Богу». Это стилистически пояснялось Густавом: «Одному лишь Всевышнему Богу единственно должен он отчитываться в своих намерениях». То было автократическое мышление общеевропейского типа, которое признавало за королем полное право окончательного решения по всем делам управления, а также по вопросам законодательства и применения законов. Второй параграф подразумевал мнимое ограничение судебных полномочий короля, поскольку он связывается применением писаных законов Швеции и ему запрещается лишать кого бы то ни было жизни и чести, частей тела и имущества без законного приговора, но так как король может изменять закон по своему благоусмотрению, то цена этим гарантиям невелика. Учреждается Верховный суд, среди членов которого половина дворян и половина недворян, и в этом суде король имеет лишь два голоса — но он может назначать членов суда, руководствуясь только собственным мнением.

В третьем параграфе недворянские сословия вознаграждаются за помощь в осуществлении полновластия короля. Вычеркивалась предположительность гарантии для чистого евангелического учения — оно было теперь гарантировано, и пасторы могли порадоваться тому, как король продолжал одушевлять их празднованием в 1793 году двухсотлетия упсальского церковного съезда. Но в вопросе о праве владения Густав хотел произвести изменение, которое означало социальную революцию. «Равно свободные люди должны обладать равным правом на владение и обретение земли в их общем отечестве», — пишет он, а посему недворяне должны иметь те же права, что и дворяне, на приобретение земли, какого бы свойства она ни была: фрельсовой, вотчинной, коронной или обложенной налогом. В четвертом параграфе устанавливалось, что судьями всех уровней должны быть и дворяне, и недворяне, с тем чтобы ни одно сословие не могло угнетать другое; судья недворянского происхождения, возведенный в дворянство, должен быть обязан оставить «пост или должность, которые получил как недворянин в интересах недворянского сословия». Трудно предвидеть, как эта двоякость должна была претворяться в жизнь, а параграф продуман и сформулирован невнятно. Вероятно, истинная цель этого параграфа была «морковкой» специально для городского сословия.

Наконец в §5 Густав формулирует механизм налогообложения. «Если не требуется созыва риксдага, но король в силу тех или иных особых потребностей по внешним или внутренним либо каким-то экономическим причинам испытывает необходимость в денежной помощи», он должен иметь возможность созвать особый «комитет или собрание полномочных представителей страны» из 112 человек, в том числе 24 дворянина, 4 горнозаводчика и по 28 от каждого недворянского сословия. Этот комитет будет обладать правом установления налога и обсуждать состояние банка так же, как банковский комитет во время сессии риксдага. Согласно более позднему дополнению, члены комитета должны быть не моложе сорока лет и должны избираться. В комитете они должны иметь равное право голоса. Де-факто это означало упразднение сословий и учреждение своего рода корпоративно избираемого однопалатного представительства.

Изложенный Густавом проект конституции был революционным и, согласно убедительному исследованию Ёсты Хассальберга, первыми с ним были ознакомлены шестеро доверенных лиц-недворян, которым король зачитал проект вслух. Он был революционным, но не совершенно новым. Глубоко в его основе как источник вдохновения лежит «L’Ordre de la nature» Мерсье. Может быть опознано кое-что из тех конституционных идей, которые кронпринц Густав изложил в ноябре 1768 года графу де Модену. Роль, которую он там отводил риксроду в качестве одобряющей государственной власти, теперь была передана вновь учрежденному комитету из 112 членов. А риксрода в проекте Акта единения и безопасности не было — ему как самостоятельному органу государственной власти был вынесен смертный приговор.

Если идея создать маленький комитет из доверенных людей, в который были добавлены архиепископ, тальман крестьянского сословия и с 18 февраля герцог Карл, состояла в том, чтобы зондировать возможности получения поддержки на заседаниях недворянских сословий, то на это король Густав получил отрицательный ответ, хотя и в осторожной форме. Крестьяне, которые много выигрывали с выравниванием привилегий относительно владения землей, не сделали никаких возражений. Но архиепископ фон Тройль категорически протестовал, заявляя, что не может представить своему сословию Акт единения и безопасности, и в конце концов с позволения короля оставил работу в риксдаге, сославшись на болезнь. Представитель третьего сословия бургомистр Оберг из Уддеваллы, кажется, первым и наиболее подробно разобрал положения Акта, прежде всего о новом комитете по чрезвычайным налогам. Трудно реконструировать ход дискуссии в комитете на протяжении трех дней заседаний — 17–19 февраля, так как протокол не велся, а три автора мемуарных записок — Валльквист, Нурдин и Оберг — противоречат друг другу в существенных вопросах. Но конечный результат очевиден: Акт единения и безопасности подвергся урезыванию, затем секретарем крестьянского сословия лагманом Альманом был сначала составлен черновик — в юридически более приемлемой форме. Дворянство и впредь сохраняло монопольное право на так называемые превосходные фрельсовые земли и право на занятие высоких постов и придворных должностей; оно освобождалось от извозной повинности. Новый комитет по чрезвычайным налогам исчез, и риксрод предполагалось постепенно свести на нет с получаемым королем правом определять его численность. Несмотря на эти изменения, представители бюргерского сословия заявили, что не могут поддержать этот проект, но считают себя лишь «депозиторами» доверия короля. С этим согласился епископ Валльквист, первейший среди духовенства проводник королевской политики. Оговорку эту сформулировал, вероятно, бургомистр Оберг, наиболее сведущий в юридическом отношении делегат. Эта позиция плюс протест архиепископа сделали невозможным проведение нового основного закона путем сепаратного решения сословий. Густаву III пришлось осуществлять революцию революционными методами. В этом его поддерживал герцог Карл. Он сам добился дополнения к Акту, смысл которого заключался в том, что король получает неограниченную власть в «делах заботы о государстве», помимо назначения на должности и правосудия. 20 февраля герцог был назначен военным главнокомандующим в Стокгольме.

После состоявшегося 17 февраля бурного сведения счетов в тронном зале Стокгольм был переполнен слухами о насилии и арестах. Герцогиня с ее связями с семьей Ферсенов слышала утверждения, будто герцогов арестуют, и вызвалась их защищать. Это было положительно воспринято герцогом Фредриком, он был послушен. Напротив, герцог Карл был посвящен в истинные планы арестов, которые касались семнадцати ведущих оппозиционеров среди дворянства. Он послал Ферсену предупреждение, в результате чего у Ферсена собралась сотня дворян, вызвавшихся его защищать. Он между тем по своему обыкновению сохранял спокойствие и когда настал час — 20-го днем — дал себя арестовать, конечно же, с демонстрацией и великим скандалом. Самыми главными из арестованных были помимо Ферсена Шарль Де Геер, генерал-лейтенант Фредрик Хурн, канцлер юстиции Лильестроле, братья Маклиены, Шернельд, Фритски, полковник Альмфельт и секретарь Рыцарского дома Бунгенкруна. Первейший дворянин государства граф Брахе получил запрет выходить из дома, как и старый Пеклин. Несколько арестованных были доставлены во Фредриксхуф, где были устроены помещения для заключенных и который теперь, по словам Ферсена, был преображен в шведскую Бастилию. Туда 18 марта привезли также командующего шхерным флотом в Финляндии Микаэля Анкарсвэрда после его ареста на весьма неясных основаниях в Свеаборге. Очевидно, его считали настроенным оппозиционно, но он не имел ничего общего с риксдагом. Его негодование не поддается описанию.

В знак протеста против арестов несколько видных дворян объявили о своей отставке с королевской службы. Государственный советник Стоккенстрём и его брат — горный советник и гувернер кронпринца полковник Адам Вактмейстер должны быть в этой группе упомянуты особо.

После того, как дворянство лишилось своих лидеров, Густав III велел 21 февраля созвать сословия на общее собрание в тронном зале. Там он держал речь о раздоре в государстве, завершившуюся зачтением Акта единения и безопасности в его окончательном виде. На выдвинутое королем предложение принять Акт дворянство ответило решительным отказом. Теперь политическую роль сыграл Гудмунд Ёран Адлербет; он, несмотря на свое прежнее положение любимца короля, красноречиво протестовал против изменения государственного строя. Другими ораторами, выступившими на ту же тему, были Адольф Людвиг Хамильтон и Адам Вактмейстер. У арестованных лидеров оппозиции сразу же нашлась замена.

Но недворянские сословия поддержали Акт, правда, духовенство при четырех воздержавшихся, а крестьянство — при одном. Их тальманов уговаривали в тот же день подписать Акт. Герцог Карл держал речь в поддержку этого законопроекта. Пехота стокгольмского бюргерства несла охрану за дверьми тронного зала, и оттуда слышались воинственные крики, издаваемые ею по заданию, полученному в соответствии с желанием короля.

Много строили догадок насчет того, кто же присоветовал королю Густаву присвоить себе самодержавную власть. Вообще указывали на прусского министра фон Борке, который прибыл в Стокгольм в начале февраля и к которому большинство относилось дурно. Но Борке получил из Берлина инструкции отговаривать от любых изменений конституции и, по всей вероятности, инструкциям следовал. Нет никаких оснований предполагать, что Густав в это время позволял кому-то руководить собой в каком-либо из кардинальных вопросов вроде этого. Ход событий явственно показывает, как на Густава влияли перемены в настроениях, как он импровизировал с тактикой и что ни день вносил изменения в новый конституционный акт. Он делал ставку на прямые личные контакты с ключевыми фигурами политической игры. И ему с его шоковой тактикой удалось склонить большинство сословий к поддержке изменения. Чего он не предполагал, так это пробудить в широком общественном мнении энтузиазм к новому порядку. И дворянство, являвшееся несмотря ни на что задающим тон сословием, было смертельно унижено и реагировало соответствующим образом. Это замечалось, в частности, при дворе, где вокруг короля образовали пустоту, причем в немалой мере дамы, во главе которых были София Альбертина и Хедвиг Элисабет Шарлотта.

Если Густав думал, что арест лидеров дворянской оппозиции сломит сопротивление дворянства королевской политике действий с позиции силы, то ему скоро пришлось расстаться с такими иллюзиями. Попытка старого лантмаршала Левенгаупта договориться с дворянским сословием при обсуждении Акта единения и безопасности имела результатом полный беспорядок, и поэтому Левенгаупт перепоручил это задание временно исполняющему обязанности лантмаршала, которого назначил король, — полковнику при флоте Перу Лильехурну, закаленному и толстокожему роялисту. На сцене появились новые лидеры оппозиции, которые не имели такого авторитета, как у заключенных в тюрьму, но не уступали им в красноречии и конституционной стойкости, и дворянство крепко сплотилось вокруг них. 16 марта Акт безопасности был поставлен в Рыцарском доме на окончательное обсуждение, и после долгих дебатов, прошедших под знаком единства, новый конституционный Акт был целиком и полностью отклонен. Голосования не понадобилось. Не могло быть никакого сомнения в том, что Акт поддержали лишь три недворянских сословия. Густаву, правда, удалось настолько сбить с толку Левенгаупта, что тот по милостивому повелению поставил под ним свое имя вместе с тремя недворянскими тальманами, но это не имело реального значения. Столкнулись разные взгляды на законность Акта единения и безопасности. Решение трех сословий означало, согласно достигнутой на риксдаге 1786 года договоренности, решение риксдага, и Густав III считал поэтому новый основной закон принятым. Но для решения по вопросам привилегий требовалось одобрение всех четырех сословий, а Акт единения и безопасности, безусловно, такие вопросы затрагивал, поэтому оппозиция и отказалась его признавать. Толкование короля было принято, так как король теперь располагал доминирующей силой, но правовые основы этого толкования были более чем сомнительными.

Между тем предстояло решить вопрос, предполагавшийся поначалу главным вопросом риксдага: об отчаянном финансовом положении. Это было задачей секретного комитета из 30 человек, несколько осложненной тем, что почти все его члены-дворяне являлись арестованными оппозиционерами. После того, как дворянство провело дополнительные выборы и внедрило в комитет новых оппозиционеров, он начал свою работу. Она была отмечена энергичностью и деловитостью и общим стремлением найти приемлемое решение вопросов о государственном долге и финансировании войны.

Руут сделал первый ход с целью обеспечить возможность внутренних займов под гарантии сословий. Постепенно он утратил инициативу, перешедшую к епископу Валльквисту, линия которого состояла в том, что сословия сами должны взять на себя управление государственным долгом, а взамен они будут распоряжаться средствами государства без каких бы то ни было препятствий со стороны короля. Густав с самого начала занял пассивную позицию, выглядел несколько смущенным, и это напоминало о докладах Лильенкрантса в 1770-е годы. Согласно известию Валльквиста, король никогда не имел верного представления о размерах государственного долга и теперь тоже толком не разбирался в финансовых вопросах. Однако он легко предоставил в распоряжение сословий свои и государственные средства с некоторой оговоркой относительно возможных иностранных субсидий, которые, по его утверждению, могли быть предоставлены при условии абсолютной секретности и суммы которых, следовательно, королем не могли быть раскрыты. Казалось, он испытал облегчение от того, что сословия взяли на себя ответственность за финансы. Политическая теория, которую он однажды усвоил, тоже утверждала, что те, кто держит в своих руках средства государственного управления, должны и определять ассигнования.

Заботы короля были сконцентрированы прежде всего на требовании членов комитета, особенно оппозиционеров, о том, что размер государственного долга следует не держать в тайне, но сообщить сословиям, коль скоро им предстоит взять на себя ответственность за управление долгом. 23 марта король уступил, возможно, под влиянием своего прежнего учителя математики советника канцелярии Феррнера, который в эмоциональной промемории к комитету ратовал за открытость в вопросе о долге. Густав держал для себя открытым путь к будущему отступлению, когда намекал, что в силу «изменившихся обстоятельств» он может переменить решения относительно управления государственным долгом в соответствии со своими полномочиями по параграфу 47 формы правления. Его отчаянное экономическое положение не давало ему большого пространства для маневра при попытках переубедить сословия.

Зато вопросом, на который король имел твердую точку зрения, был вопрос о ежегодном чрезвычайном налоге в размере 70 бочек золота. Это, вероятно, был вопрос о политической власти над правительственной политикой: Густав не желал согласиться с принятием чрезвычайного налога на фиксированный срок в ограниченное число лет, поскольку это обязывало бы его собрать сословия в момент, который мог оказаться неблагоприятным. Обозначенная сумма определялась произведенным секретным комитетом расчетом потребностей, и это побуждало влиятельных его членов высказываться за чрезвычайный налог. Сроки его взимания были уже другим вопросом.

Обсуждение вопроса о чрезвычайном налоге было отложено до получения мнения обычного комитета по чрезвычайному налогообложению, и первым стали обсуждать государственный долг. В начале апреля план секретного комитета без больших затруднений прошел в недворянских сословиях — правда, после того как Валльквист внезапно атаковал оппозиционно настроенного преподавателя из духовного сословия, истолковав одно его неясное высказывание как оскорбление его величества, и после того как в крестьянском сословии обнаружилась одна явно оппозиционная фракция из Сёдерманланда и Крунуберга. Но дворянство, как и прежде, представляло собой большую проблему.

Здесь вопрос был поставлен на обсуждение 8 апреля и вызвал оживленные дебаты, пока король не вмешался, применив дистанционное управление. Он послал вице-лантмаршалу Лильехурну записку следующего содержания: «Если р[ыцарство] и д[ворянство] при обсуждении секретного комитета пожелают часть его принять, а часть отклонить, то я нахожу чрезвычайно нужным объявить вице-л[ант]м[аршалу], что представленный труд секретного комитета есть такая цепь, которая не может быть разъединена, не навлекая опасности на государство. Посему я по моему королевскому долгу считаю себя обязанным уведомить вице-л[ант]м[аршала], что не может быть сделано никакого иного предложения, кроме одобрения или отклонения всего проекта целиком и полностью. Густав». В постскриптуме король указал, что три недворянских сословия уже выразили свое одобрение и что первое сословие не может упустить возможности к спасению отечества, которое их предки защищали своей жизнью и имуществом и которое может погибнуть в случае отказа по этому делу.

Лильехурн, доложив это сообщение короля, внес предложение утвердить план секретного комитета в целом: ответом на это стало общее «да». Вероятно, присоединиться к плану дворян побудило участие лидеров дворянской оппозиции в его разработке.

Оставался вопрос о чрезвычайном налоге, и он был более спорным. Не только от дворян, но и от крестьян, истинных налогоплательщиков в государстве, можно было ожидать затруднений. Доверенный человек короля в отношениях с крестьянским сословием его секретарь лагман Альман после того как крестьяне приняли план относительно государственного долга, 4 апреля написал краткое сообщение, что, вероятно, предложение было бы отклонено, если бы голосование было тайным. 15 апреля, когда крестьяне должны были обсуждать вопрос о чрезвычайном налоге, Альман написал королю короткое письмо, начинавшееся словами о том, что у него «есть большие основания для опасений», что большинство в сословии не только отклонит чрезвычайный налог, но и будет настойчиво требовать определения срока его действия. Поэтому Альман настоятельно просил короля, чтобы он через гофканцлера сделал сословию «некоторые настолько утешительные и действенные заверения, которые вселили бы в них бодрость». Густав ответил, по-видимому, с тем же посыльным, что он отправляет Шрёдерхейма с известием и готов поддержать Альмана. Самым важным было помешать определению срока, «ибо это означало бы опрокинуть образ правления». Таким был в сжатом виде взгляд Густава III на финансовую ситуацию — речь шла о его власти определять время для созыва риксдагов. Поскольку переданное Шрёдерхеймом от него приветствие не возымело результата и позиция крестьянства после 15 апреля по-прежнему оставалась неопределенной, король Густав перешел к чрезвычайным мерам — он задумал 22 апреля, когда вопрос должен был решаться, призвать сословие во дворец и самому выступить перед ним с речью, которая сводилась к тому, что чрезвычайный налог будет уменьшен на один плот с каждого манталя коронных или коронных податных хемманов. Эта последняя уступка была сделана по инициативе Альмана, и предложение о чрезвычайном налоге сформулировано таким образом, что крестьянское сословие присоединится к решению сословия духовного об одобрении чрезвычайного налога «до следующего риксдага», при этом каждый третий год будет назначаться комитет с представительством от каждого лена для «регулирования и надзора над чрезвычайным налогом». Это привело к одобрению предложения.

Оставалось дворянство. После долгого обмена мнениями, в которых приняло участие много депутатов, оно 4 апреля одобрило чрезвычайный налог сроком на два года. Утверждение протокола по вопросу о чрезвычайном налоге было назначено на 27 апреля, тот самый день, когда должно было быть согласовано положительное решение трех недворянских сословий. В этот день Густав III сделал все для того, чтобы дворянство присоединилось к положительному мнению. Спустя некоторое время после начала заседания он сам пошел в Рыцарский дом, уселся в кресло лантмаршала под гербом Густава Васа и держал длинную речь. Одновременно на площади Риддархюсторгет собралась толпа народа, она ревела, теснилась на лестницах и даже пробилась к дверям зала заседаний.

Нелегко узнать точно, что говорилось и происходило на собраниях дворянства во время риксдага 1789 года, так как на них быстро поднимались шум и крик. Заседанию 27 апреля мешали масса народа снаружи и разыгрываемая Густавом III роль, которая с самого начала противоречила всем принятым формам и в которой, похоже, король в значительной мере импровизировал. В делах риксдага сохранился черновик протокола дискуссии, он не подписан, но явно вышел из-под пера какого-то оппозиционера. Следовательно, документ пристрастен, и о его ценности как об источнике надо судить исходя из этого, но он дает непосредственную и живую картину ситуации и прежде всего свидетельствует об атмосфере конфронтации между королем и дворянством.

Согласно этому свидетельству, «толпа» подняла страшный шум сразу, как только Густав вошел — автор подозревал, что рев черни режиссировался так, чтобы подниматься в разные моменты выступления короля. Сев в кресло лантмаршала, Густав сказал, что знает, что его враги распространили слух, будто он в своей речи в тронном зале 17 февраля оскорбил дворянство. Но он тогда провел различие между виновными и невиновными и был далек от того, чтобы распространять справедливое сетование на всех. Теперь его цель заключается в том, чтобы спасти тех, кто стоит на краю гибели. От вице-лантмаршала он получил сведения о последнем общем заседании. Он лишь не хочет видеть рыцарство и дворянство под русской опекой; затем Густав принялся распространяться о кознях России. Теперь он энергичнейше призывал рыцарство и дворянство присоединиться к недворянским сословиям и принять чрезвычайный налог на благо короля и государства, но прежде всего на благо самого дворянства.

Тут, кажется, в зале и за его пределами поднялась суматоха, а король между тем продолжал. Злоба, говорил он, зашла столь далеко, что он знает, что отсюда писали в Голландию, будто гарантии сословий — всего лишь иллюзия, они предназначены лишь для того, чтобы воспрепятствовать получению оттуда наинужнейших займов. Он еще раз «изысканно-трогательно» посоветовал дворянству присоединиться к другим сословиям. Если из-за отказа дворян флот не сможет выйти в море, армия не получит провианта и не будет приведена в порядок, в то время как враг разоряет наше побережье, опустошает и сжигает наши гавани, то виной этому станут рыцарство и дворянство, и он с глубочайшим волнением осознает, что на дворян падет праведная месть их сограждан, одна лишь мысль о которой приводит его в содрогание. Гам на площади и на лестницах Рыцарского дома усилился, а когда король сказал, что пришел убедить дворянство в необходимости одобрения предложения, усилился еще более, словно по сигналу. Барон Вактмейстер вмешался, сказав, что хочет выступить, но Густав оборвал его, намереваясь склонить дворянство к согласию. Однако Вактмейстер, один из новых лидеров оппозиции, настоял на своем и произнес красивую речь о том, что дворянство должно голосовать исходя из своих убеждений. Тогда король Густав сказал, что Вактмейстер не отдает себе отчета в своих словах и что дворянству надо присоединиться к остальным сословиям. Затем началась долгая дискуссия о том, ограничивать или не ограничивать время действия чрезвычайного налога. Наконец король Густав предложил ввести налог до следующего риксдага без указания срока его созыва.

Ответы: Нет! и Да! звучали долго.

Его королевское величество счел, что предложение принято.

Нет! Да! — и то, и другое звучит запальчиво.

Его королевское величество принялся тут благодарить рыцарство и дворянство за их любезное согласие.

В ответ: Мы не согласились — Нет! Нет! Да!

И так продолжалось долго.

Вактмейстер высказал просьбу о том, чтобы протокол был напечатан, дабы мир увидел, что дворянство стояло на страже своих прав. Густав заявил, что он весьма склонен к тому, чтобы «общественность ознакомилась сегодня с теми неотразимыми доводами, которые побудили рыцарство и дворянство вопреки своему прежнему убеждению одобрить введение чрезвычайного налога до следующего риксдага». Послышались новые выкрики «за» и «против», издаваемые «с ужасающим пылом». Теперь начали также призывать к голосованию, и на это король заявил: «Мы не можем отменять принятое решение». Тогда Вактмейстер сказал, что он подчиняется силе, и право вынуждено уступить ей, но не добровольно. Король Густав откликнулся на это «весьма мило»: «Речь, мой барон, не идет ни о какой иной силе, помимо той, которая воздействует на сердце каждого гражданина, дабы способствовать славе и спасению короля и отечества». Это не помогло: протесты раздавались и раздавались, и наконец Густав заявил, что тот, кто противится принятому решению, — враг государства. Это дало лишь тот результат, что выкрики «нет» зазвучали с удвоенным рвением. Густав уже отыграл без эффекта всю свою гамму сентиментальности и угроз: он снова принялся приводить аргументы, а это означало отступление.

Наконец он нашел разряжающую формулу, состоявшую в том, что дворянство оставляет за собой свое право на будущее и что одобрение предложения не будет служить прецедентом. С этой оговоркой дворянство одобрило предложение о введении чрезвычайного налога до следующего риксдага. Густав был очень взволнован и настроен миролюбиво, но не захотел дать обещания выпустить арестованных лидеров оппозиции. После нового взрыва криков черни среди дворян наметилось «опасное брожение», но заседание завершилось без бури. Протоколы заседаний дворянского сословия в оставшиеся годы XVIII столетия опубликованы не были.

На следующий день риксдаг под знаком спешки завершился. Густав писал об этом Альману после исполнения своей задачи в Рыцарском доме: «Становится крайне важным иметь решение риксдага настолько готовым, чтобы его можно было представить народу, и настолько кратким, чтобы все сословия правильно его истолковали». Дав указания относительно редактирования решения, Густав завершает письмо: «Спешка необходима, дабы труба риксдага прозвучала столь же неожиданно, как однажды прозвучат трубы Страшного суда».

Церемония закрытия была также отмечена краткими и традиционными речами, прежде всего со стороны самого короля. Не послышалось никакого эха бывших на риксдаге бурных противоречий. Тогда же или вскоре затем были освобождены арестованные лидеры оппозиции.

В конце своего рассказа о риксдаге 1789 года епископ Улуф Валльквист указывает на то примечательное обстоятельство, что Густав III решился на созыв риксдага в сентябре 1788 года, когда его положение могло представляться отчаянным из-за мятежа в Финляндии, военной угрозы со стороны Дании, превосходства оппозиции, а сам он вовсе не имел средств для спасения государства и все же смог завершить риксдаг с новыми властными полномочиями, спасенными финансами и восстановленной популярностью у народа. Валльквист видит в этом доказательство большой политической одаренности Густава III, а к тому же оппозиция своими промахами «почти помогла» ему.

Это в известной мере верно. Густав проявил виртуозное умение, сначала изолировав дворянство пропагандой до созыва риксдага, затем переборов его в конституционном вопросе, разговаривая с ним с позиции силы, и, наконец, принудил его посредством неожиданных маневров в пределах и за пределами законного к сговорчивости в вопросах о государственном долге и чрезвычайном налоге, сочетая давление со стороны единодушных недворянских сословий с формальными уловками. На краткую перспективу успехи являлись большими, но на будущее положение Густава было ненадежным. Насильственный выход из ситуации с арестом ведущих дворянских политиков едва ли мог повториться, а обхождение с дворянством в целом вызвало озлобление и ненависть. Густав явно осознавал, что общественное мнение в недворянских сословиях могло быть совершенно иным, если бы сословия собрались снова. На сей раз аньяльцы сыграли ему на руку, создав исключительно благоприятную для пропаганды ситуацию с возможностью изобразить дворянскую оппозицию как изменническую в условиях угрозы со стороны извечного врага — России. Вряд ли что-либо подобное сможет в будущем повернуть общественное мнение. Несмотря на большие уступки крестьянскому сословию в вопросе о правах на приобретение земли, крестьяне не показали себя на сто процентов надежными, когда речь зашла об экономических жертвах, а среди духовенства и горожан имелись интеллектуальные творцы общественного мнения, которые могли преследовать свои собственные цели.

Тальман городского сословия и секретарь крестьянского сословия — «вот два столпа, которые стали моей самой надежной поддержкой на риксдаге», — писал Густав 6 мая Рууту. Их определенно следовало вознаградить, как и Лильехурна, с которым король попрощался в тот же день и который выглядел удовлетворенным — он практически оговорил свое назначение контр-адмиралом. Относительно Лидберга имелось намерение, что настоящим вознаграждением ему станет одно из бургомистерских мест в Стокгольме, но бюргерство, придя в июне на выборы, вдруг воспротивилось и исключило его из списка из трех человек, из которых король должен был назначить бургомистра. Густав отреагировал способом, который много говорит о том, как он стал ощущать себя в своей новой власти. «Если его не вставят в список, то я с тем же успехом его назначу, — писал Густав 24 июня Армфельту. — Город имеет право выбирать, но я — назначать, и я не какой-нибудь там секретарь, которому надлежит исполнять их волю. Впрочем, я должен использовать свою власть для поддержки тех, кто помогал ее сохранить». Это самое городское сословие, которому он бросал теперь вызов, пренебрегая его привилегиями, — и были те люди, которые, собравшись вооруженными, стали его самой главной защитой во время риксдага. Армфельт допытался воздействовать на короля, чтобы он изменил свое мнение, но безуспешно.

Что было определенно утрачено, так это среда, в которой до сих пор у короля были прочные связи и в которой он отдыхал. Прежде всего речь идет о его собственной семье. Герцог Карл к глубокому разочарованию дворянской оппозиции лояльно держал на риксдаге его сторону и был вознагражден подарком от сословий в 50 000 риксдалеров за свой вклад в войну. Но можно видеть, что переписка Густава с принцессами и с Фредриком Адольфом после риксдага 1789 года почти сошла на нет. Герцог Эстеръётландский принадлежал к оппозиции, каков бы ни был его теперешний вес. В мае 1789 года он инкогнито предпринял путешествие в Вестеръётланд, где, по Армфельту, подозревался в сборе оппозиционеров, плакал над несчастной судьбой крестьян, которым грозило разорение от податей, и вообще делал глупости. Однако Армфельт опровергал эти слухи как неосновательные.

Как-то в 1789-м, а может быть, в 1790 году был распространен летучий листок «Странное новое», подписанный анонимным «Юстификатор». Листок был подлого и неправдоподобного содержания, но представляет интерес как образец распространения слухов о королевской семье. Пробст Нурдин сообщает, что листок очень задел Густава III. Согласно листку, Лувиса Ульрика, Фредрик Адольф и София Альбертина составили заговор с целью сделать Фредрика Адольфа наследником престола, воспрепятствовав тому, чтобы король Густав и герцог Карл имели детей. После того как родился кронпринц, попытались сделать так, чтобы его признали незаконнорожденным. В заговоре будто бы участвовали три брата Спренгтпортены и Хёпкен. Альтернативный план состоял в том, чтобы сделать Фредрика Адольфа правящим герцогом Финляндским под покровительством России. Во время битвы при Гогланде Фредрик Адольф будто бы помешал Анкарсвэрду прийти с шхерным флотом на помощь герцогу Карлу, и это привело к тому, что король в присутствии герцога Карла прочитал Фредрику Адольфу нотацию и сослал его в Тупльгарн. А тот купил двор в Вермдёландет, где будут жить фанатичные «русские патриоты». Из них летучий листок называет семь человек, из которых один, херадсхёвдинг Нурделль, действительно будет находиться в числе заговорщиков при покушении на короля. Фредрик Адольф и его кружок будто бы при помощи быстроходного парусника имели постоянный контакт с жившей в Бискупсудден Софией Альбертиной. «Сидящие во Фредриксхофе», то есть аньяльцы, будто бы получили через Спренгтпортена предложение от русской императрицы, что она заплатит им несколько тысяч дукатов, если они доставят ей живым или мертвым герцога Карла.

Единственное, что в этом сгустке яда можно счесть достоверным, это то, что Фредрик Адольф и София Альбертина питали друг к другу симпатию и поддерживали отношения друг с другом. Ряд писем Фредрика Адольфа к сестре свидетельствует о его озлоблении на венценосного брата, отказавшегося использовать его в армии. Но о каких-либо заговорах письма ничего не говорят. Фредрик Адольф, который, согласно единодушным свидетельствам, обладал ограниченным разумом и добрым сердцем, остался лоялен по отношению к тому, которого отныне называл «le Tyran» (Тираном).

«Le Tyran»

Война

4 или 5 мая 1789 года — потом он не помнил точно дня — позабытый государственный преступник Микаэль Анкарсвэрд сидел в своем заключении в Дроттнингхольме, ни в чем не обвиняемый, но время от времени подвергавшийся угрозам смерти со стороны пьяных выходцев из Даларна, служивших в добровольном ополчении, которое несло караул. Армфельт, начальник охранявшей его стражи и одновременно личный друг, вошел к нему, начал говорить о предстоящей кампании в Финляндии и попросил Анкарсвэрда составить ее план. Анкарсвэрд, решив, что тот шутит, ответил, что план уже должен быть готов. Нет, заверил Армфельт, никто об этом нисколько не думал, и потому было бы очень хорошо получить идеи от подозревающегося в измене заключенного. Возражение Анкарсвэрда в том смысле, что он уже на протяжении трех месяцев лишен какой-либо информации, были оставлены без внимания, и дело кончилось тем, что Анкарсвэрд сочинил краткую промеморию, которую Армфельт должен был показать королю.

7 мая Анкарсвэрд был наконец принят в Дроттнингхольме Густавом III, сразу же получил уверения в милости к себе короля и узнал, что никто ни в чем его не обвинял, но он не одобрял войну и обладал в Финляндии слишком большим влиянием, чтобы во время риксдага оставаться на свободе. Король тут же предложил Анкарсвэрду стать его личным генерал-адъютантом и косвенно — а через Армфельта прямо — возложил вину за арест Анкарсвэрда на герцога Карла. Однако тот спустя три дня «чрезвычайно милостиво» принял Анкарсвэрда, и в тот же день он занял место в секретном военном комитете вместе с Армфельтом, Руутом, Мунком и фон Карлссоном под председательством короля Густава. Через несколько недель Анкарсвэрду было поручено в одиночку составить промеморию о ведении войны на море и проект приказа для генерал-аншефа в Финляндии.

Так, согласно собственным памятным запискам Анкарсвэрда, изложенным в форме дневника, за считанные дни в его судьбе произошло изменение от тюремного заключения до самого высокого доверия. Отсюда видно также, насколько на авось велась эта война, на которую Густав III получил теперь зеленый свет от сословий. Правда, осуществлять командование сейчас, после мятежа и бунта, приходилось в условиях хаоса, но еще до завершения риксдага кто-либо из высокого командования все же мог бы быть однажды привлечен к разработке плана. Этого не было сделано. Владевшая королем до конца неуверенность в возможности финансирования войны тормозила, вероятно, всю работу мысли в этом направлении.

Между тем перед своим отъездом в Финляндию в начале июня Густав III принял необычные меры предосторожности. Вместе с Армфельтом он посетил и расспросил «кофейную старушку» мадам Арвидсон, гадавшую на кофейной гуще. По-видимому, он был не первым ее клиентом из королевской семьи, ибо гадалка, на голову которой осенью 1788 года за ее лживость призывал проклятия герцог Карл, едва ли была какой-то другой. Королю Густаву она, кажется, нагадала победу и удачу, и Армфельт сопроводил это скептическим комментарием. После успехов, достигнутых Густавом и его войсками в начале июля, король явно испытал к кофейной старушке доверие и велел снова к ней обратиться, что, согласно отчету Армфельта в письме от 23 июля, он, Мунк и Руут и сделали; Теперь старушка нагадала крупные победы, завоевание Фредриксхамна, смерть императора, страхи императрицы и еще прочих «тысячу глупостей», как писал неисправимый Армфельт. Вероятно, тем самым она на время утратила свой авторитет в глазах Густава III.

Сами по себе стратегические предпосылки ведения войны в Финляндии были, пожалуй, легко обозримы. Прибрежная дорога от Гельсингфорса через Ловиса и Кюммене на Фредриксхамн и Выборг с Петербургом как конечной целью была для наступления единственной действительно приемлемой. Правда, армия могла пройти из Саволакса на Выборг или напасть на Нейшлот, и наоборот, русская армия через Саволакс могла вторгнуться в Финляндию в направлении к Куопио, но подобные предприятия должны были иметь лишь ограниченные масштабы. Все передвижения войск по прибрежной дороге должны были, однако, быть поддержаны и защищены шхерным флотом. В противном случае армия подвергалась риску того, что неприятельские силы, высадившись за ее спиной, перережут ее коммуникации. То же самое относилось, разумеется, к русской армии и русскому шхерному флоту.

Шхерные флоты неоспоримо господствовали в мелких фарватерах шхер Финского залива. Но в двух пунктах, у мысов Гангут и Порккала, материк выходил к открытому морю. Здесь большие парусные флоты имели возможность пресечь все движение по морю вдоль побережья западнее Гельсингфорса. Тот флот, который будет бесспорно господствовать в Финском заливе, сможет осуществить широкомасштабные десантные операции, как это в прошлом году планировали Густав III и Толль. Если бы там властвовал русский парусный флот, он мог бы запереть финский шхерный флот восточнее обоих мысов и не дать ему получить подкрепление из Швеции, между тем как русский шхерный флот мог бы беспрепятственно сосредоточиться в каком угодно пункте южного побережья Финляндии.

Именно так и произошло летом 1789 года. Маленькая русская эскадра в начале июня подошла к Порккала и высадила на мыс солдат. Русские легко могли получить подкрепление со своей военно-морской базы в Ревеле (Таллине), расположенной по другую сторону Финского залива. Единственная возможность высвободить запертый шведский шхерный флот состояла в том, что шведский парусный флот получит преимущество на Балтике и придет на помощь. Именно на это надеялись все в Финляндии и в финских фарватерах. Особенно это касалось человека, который должен был быть наиболее скептически настроенным относительно реальных возможностей, — обер-адмирала Карла Аугуста Эренсвэрда, по собственной просьбе получившего командование шхерным флотом в Финляндии, а прежде несшего всю полноту ответственности за вооружение корабельного флота в Карльскруне.

Почему Эренсвэрд так поступил — вопрос дискуссионный и не получивший удовлетворительного объяснения. Благоприятное толкование состоит в том, что он, осуществляя командование, хотел воспрепятствовать предполагаемому объединению шхерного флота с корабельным и таким способом спасти дело своего отца — отдельный шхерный флот. Менее благоприятное толкование таково, что Эренсвэрд намеревался избежать запутанной ситуации в Карльскруне, где генерал-адмирал герцог Карл при всех обстоятельствах будет иметь верховное командование. К этому можно добавить, что Эренсвэрд, вероятно, после утраты Толлем своей доминирующей роли чувствовал себя лишенным настоящей поддержки в военном руководстве. 6 мая 1788 года он писал Толлю: «Если ты мне друг, то, уверяю тебя, и я твой друг. Если мы действуем с доверием, то понимаем замыслы друг друга, не пренебрегая службой его величеству и не откладывая дела в долгий ящик. Люди, делающие вместе важные дела, должны быть столь связаны, что дружба тоже становится личной. Я заверяю тебя в моей дружбе столь же искренне, как ты объявлял мне о своей». Было очевидно, что Эренсвэрд не принадлежал к кругу доверенных любимцев короля Густава и продолжал переписываться с Толлем в дружеском тоне после того как тот был отправлен с невыполнимым заданием защитить беззащитную Сконе от датчан. Король осенью 1788 года тоже сохранял по отношению к Толлю дружелюбный тон и продолжал выказывать ему доверие, но в 1789 году интонации его писем становятся все более и более официальными. Отсутствие Толля в центре власти и событий было все более долгим, но он по-прежнему имел собственные взгляды, в частности, не одобрял безрассудный план поджечь русскую эскадру, стоявшую на копенгагенском рейде. Это покушение пытался произвести фенрик Бенцельшерна, оно не удалось и всерьез грозило разрушить хрупкий нейтралитет в отношениях между Швецией и Данией. Толля несправедливо заподозрили в том, что это он спланировал данное действие, но он отрицал это под присягой. Быть ему признанным другом становилось все труднее. Однако Эренсвэрд им оставался; у него были возвышенные взгляды на самые неожиданные вещи, и он очень уважал политику. В письме к Толлю от 8 октября 1788 года он высказал мнение о том, что не может быть, чтобы Швеция погибла: «Мы ведь живем не в варварские времена, когда одни государства складывались, другие освобождались. Просвещенные времена, торговля и науки, удобная и блестящая жизнь обеспечили спокойствие нации и сохранили свободу действий наших законодателей. Никто теперь не трудится упорно за одну славу, поскольку можно задешево покупать дома и всегда все снова возвращается к покою, как только не хватает на застеленную постель».

Этот мирный взгляд на жизнь обер-адмирал перенес на Финляндию и на находившийся в скверном положении шхерный флот. И почти само за себя говорит, что он как раз был подходящим человеком для проигрыша морских сражений.

С прибытием в Финляндию Густав III отправился в Борго, где учредил свою ставку. Согласно его словам в письме к Армфельту от 8 июня, он «свалился на голову, как бомба» и вызвал большой переполох. Клингспур, отвечавший за заготовки для армии, совершил, между тем, чудо, не имея денег. Самому же Густаву было скучно. Неприятель слаб, армейский флот вышел в море, не хватало лишь денег, а то бы все пришло в движение. Спустя шесть дней слова были уже не столь оптимистическими: русские неожиданно совершили нападение в направлении Саволакса и разбили гораздо меньшие шведские силы, удерживавшие русских близ Кюро. Однако в дополнении от 16 июня Густав мог сообщить о победе Стединка при Поросальми, которая случайно задержала русское продвижение. Но поскольку Стединк не располагал и половиной численности нападавшей русской армии, ему пришлось отступить на север к Ёройс, чтобы не оказаться в окружении. Это означало, что южный Саволакс оккупирован русскими. Единственным утешением в этом печальном положении дел было то, что Ёран Магнус Спренгтпортен был при Поросальми тяжело ранен и временно выбыл из игры как сведущий советчик русских; он до этого собрал Саволакскую бригаду и командовал ею.

Однако главной заботой короля Густава было отсутствие денег, препятствовавшее всякой активности, поскольку офицеры и солдаты не получали жалованья. 11 июня он доверительно сообщал Армфельту, что упландские офицеры настолько бедны, что едят суп из крапивы, и чтобы найти средства против такой нищеты, надо выпустить большие билеты государственной долговой конторы. На следующий день он писал Рууту, что с деньгами заминка и это не позволяет ему начать кампанию. 15-го король опять писал Рууту в более душераздирающих выражениях: «Если вы хотите спасти Финляндию, вы должны прислать нам денег». Требовались государственные долговые обязательства, и Густав представлял себе, что «бумажные фабрики в Швеции не сгорели». Его понятия об экономике были до неприличия примитивны. Армфельт в тот же день тоже получил напоминание о возможности использования бумажных фабрик.

17 июня наихудшая нужда миновала, поскольку Рууту удалось прислать 70 000 риксдалеров под гарантию государственной долговой конторы. Одновременно Густав занимался переговорами о государственном займе от Пруссии — через Борке в Стокгольме и через Карисьена в Берлине. В обоих случаях надо было избежать того, чтобы Шведская Померания вошла в заем невыкупаемым залогом, между тем как было очевидно, что именно возможность наложить секвестр на Померанию побуждала Херцберга пойти навстречу. В обоих случаях Густаву удалось избежать потери Померании, одновременно заставляя ее служить приманкой. Он даже заключил в Дроттнингхольме договор с Борке о займе в два миллиона гамбургских талеров под обеспечение доходами из Померании и Висмара, но после многих дипломатических хитросплетений должен был сменить его на соглашение о займе, заключенное Карисьеном в Берлине 31 мая, предусматривавшее заем в сумме 1 100 000 прусских талеров серебром, то есть треть суммы дроттнингхольмского договора, под гарантию лишь ценных бумаг, если они есть у государственных сословий. Лишь в сентябре это соглашение могло дать результат выплатами после соответствующих ратификаций. Между тем эти переговоры скрасили летние месяцы и также дали проблеск надежды на прусское вооруженное вмешательство в войну против России.

С обеспечением выплат жалованья армии можно было начинать заявленное наступление. Наконец-то Густав мог искать славы на поле брани.

Предстояло двигаться по дороге вдоль побережья, и Густав лично возглавил армейский корпус численностью свыше пяти тысяч человек. 24 июня он писал Армфельту: «Мы идем маршем со вчерашнего дня и сегодня ночью форсируем реку между Вереля и Фильпола; пора, мы намерены спасти Саволакс». Рекой, которую перешли, была пограничная река Кюммене, и 28 июня Густав мог кратко уведомить Армфельта о том, что перешел ее и отбросил неприятельский армейский корпус в пять тысяч человек, который теперь и преследовал. Это было небольшое сражение при Уттисмальме, ставшее боевым крещением Густава. 30 июня он писал и Армфельту, и Рууту, что у него болит голова и он снова пойдет против неприятеля; кроме того, Руут узнал, что Густав сидел в седле 28 часов подряд и вновь садится на лошадь. Армфельту король написал, что есть намерение атаковать Хёгфорс с трех сторон и разбить врага «нашей колоссальной артиллерией». 4 июля Густав писал Рууту, что накануне побил неприятеля при Ликала и устроил там свой лагерь. «Прощайте, мой дорогой Руут, теперь дела идут хорошо». Армфельту он на другой день написал более подробно о военной ситуации: днем стоит ужасная жара, а ночью зимний холод, «и поскольку я нахожусь на открытом воздухе, это обеспечивает отличный отдых». Было необходимо остановиться здесь для отдыха: «Солдаты, животные, король и генералы — мы совсем выбились из сил». Но армейский корпус графа Мейерфельта медленно продвигался близ побережья, занял остров Пюттис и был занят ремонтом всех мостов через реку Кюммене. Густав приписывал отступление русских при Пюттисе страху, который он вселил в них при Уттисмальме, где с полутора тысячами человек разбил по меньшей мере 4000 русских. Собрали стрелы, выпущенные в Густава и его людей «киргизскими татарами», которых он к своей досаде не видел. Письмо отчасти написано в тоне шуточного сказочного повествования, который Густав применял, когда пребывал в добром расположении духа. Он явно был горд тем, что разделяет со своими солдатами тяготы похода, а судя по известиям от других людей, он не всегда находился вне опасности.

Но при Лиикала и Хёгфорсе наступление остановилось, и Фредриксхамн так и не подвергся сколько-нибудь серьезной опасности. Густав винил в этом шхерный флот, «этот окаянный гребной флот, в котором сидит дух прошлого года». Граф Эренсвэрд не сделал и, можно предположить, не сделает ничего существенного. Его окружение обмануло его, напугав большими силами русских, о которых при всем том ничего не было слышно, несмотря на то, что с русской стороны каждый день дезертиры приходили дюжинами. Густав подумывал, не написать ли герцогу Карлу, чтобы прислал к нему Лильехурна или Мудёе — обоих контр-адмиралов, с офицерами корабельного флота, которых можно было бы посадить на гребной. Эренсвэрд письмом предложил Густаву вернуться назад через реку Кюммене, поскольку враг слишком многочислен, и сопроводил все это столь многими скудными доводами, что Густав не нашел в себе сил повторить их. Он письменно угрожал Эренсвэрду призраком его отца, если шхерный флот не выполнит своей задачи.

Это раздраженный король писал Армфельту в пространном письме от 10 июля. Армфельт показал письмо Микаэлю Анкарсвэрду, желая услышать его мнение, и тот был глубоко озабочен. Он уже слышал, что король написал нечто подобное Рууту и генералу Синклеру, и был убежден в необоснованности обвинений в адрес Эренсвэрда и шхерного флота. Эренсвэрд рассердил короля отказом искать русский шхерный флот, чтобы разбить его, где бы он ни находился. Поскольку русский шхерный флот приблизительно втрое превосходил по численности тот, которым располагал Эренсвэрд, будучи запертым при Порккала, то его отказ был весьма обоснованным.

Позиция короля Густава при Лиикала не преследовала никакой стратегической цели помимо того, что представляла отдаленную угрозу наступавшей русской армии в Саволаксе. Она и оставила Саволакс, не вступая в соприкосновение с армейским корпусом короля. Правда, Густав отправил генерал-майора Каульбарса на север, чтобы тот напал на русских при Кайпиайсе, но Каульбарс не получил поддержки — вероятно, из-за несогласованности, был разбит и отступил на шведский берег реки Кюммене. Поскольку тем самым фланг королевского армейского корпуса оказался оголенным, Густаву самому пришлось переправляться обратно через реку, и это привело его в бешенство. Он велел предать Каульбарса военному суду, с тем чтобы тот был приговорен к смертной казни.

Военные действия на суше, начавшиеся наступлением короля, были операциями весьма незначительных сил на ограниченной территории. Их единственным положительным результатом стало то, что Стединк смог вернуть Саволакс и нанести русскому генералу Шульцу тяжелое поражение при Паркумяки. Однако в моральном плане маленький поход Густава III имел последствия. Он понял, что может следовать со своей армией, разделяя опасности и тяготы; над ним уже не посмеются как над поджигателем войны, который отсиживается вдали от военных действий. И те части армии, которые побывали в бою, сражались с поразительной храбростью, что Густав со своей стороны и отметил. Память об Аньяле поблекла.

Однако стратегически решающие события могли произойти на море. Если не удастся собрать вместе шведский шхерный флот, станет реальной угроза русских десантов на южное побережье Финляндии. Преграду при Порккала не сломать без помощи шведского корабельного флота. Поэтому развитие войны зависело в целом от того, чей корабельный флот будет господствовать на Балтийском море.

Шведский корабельный флот уже в начале войны испытывал недостаток в командном составе, и положение дел с этим за первый год войны не улучшилось. «У меня так худо с командирами, что я потребовал от правительства в Стокгольме дополнительного набора офицеров из провинции для несения службы в Карльскруне», — писал Эренсвэрд Толлю 11 сентября 1788 года.

Весной 1789 года на Карльскруну обрушилась эпидемия тифа, вероятно, перенесенная с русского флота прошлогодними военнопленными. Она произвела опустошительное действие во флоте, личный состав которого сократился настолько, что корабли не смогли производить маневров. Согласно произведенной Мунком в конце лета инвентаризации, недоставало более чем 10 000 человек после того как учли тысячи умерших. Медицинское обслуживание в Карльскруне находилось в возмутительно запущенном состоянии, медицинского персонала всех уровней было недостаточно, а санитарное состояние не поддавалось описанию. Не было даже древесины для гробов, и контр-адмиралу Нурденшёльду пришлось издать приказ о погребении умерших в их гамаках.

Вот за такой флот принял на себя ответственность герцог Карл. Его задачами были, во-первых, стать властелином на Балтийском море, во-вторых, вытеснить русские силы от Порккала и тем самым сделать шведский шхерный флот способным к наступательным действиям. Прежде всего герцог Карл должен был воспрепятствовать соединению главного русского флота с эскадрой, год стоявшей у Копенгагена и получившей подкрепление из Архангельска. Если русским удастся соединиться, их превосходство станет непоправимым. В ином случае шведский флот будет превосходить копенгагенскую эскадру и равен по силам с основным русским флотом, что дало бы шанс разбить оба эти флота по отдельности. Необходимым условием для этого было, естественно, то, что шведский флот будет достаточно укомплектован квалифицированным командным составом и обученными матросами, дабы эффективно маневрировать и стрелять.

В начале июля эпидемия начала отступать, но далеко еще не была побеждена. Личный состав флота вынужденно комплектовался солдатами армии, непривычными к морю и подверженными морской болезни. 6 июля флот вышел в море под командованием герцога Карла и Нурденшёльда и выглядел как внушительная сила из 21 линейного корабля и 8 фрегатов. Он, однако, должен был держать постоянную связь с Карльскруной, чтобы перевозить туда заболевших командиров и матросов и вывозить оттуда резервы. Это значительно ограничивало радиус действий.

26 июля этот флот встретился с основным русским флотом при южной оконечности Эланда и перешел в наступление. Русский командующий адмирал Чичагов хотел избежать сражения до соединения с копенгагенской эскадрой, но был принужден к баталии, которая, казалось, развивалась в пользу шведов. Однако арьергард повел себя очень странно, и дело выглядело так, будто он уклоняется от боя с соответствующей частью русского флота, несмотря на то, что предпосылки к бою были благоприятными, а герцог Карл раз за разом сигналил приказ о нападении. Ночь разделила сражавшихся до того, как одна из сторон добилась сколько-нибудь решающего перевеса, и потом герцог Карл несколько дней тщетно искал уклонившегося противника. Тем временем заболевшие скапливались на судах, и чтобы не подвергаться риску того, что фарватеры к Карльскруне будут заперты соединившимся русским флотом, герцог и Нурденшёльд приняли решение вернуться. За 1–3 августа с флота на сушу было переправлено 3000 больных, и флот теперь едва-едва был способен к маневрированию. Вскоре он был блокирован соединенным русским флотом.

Между тем возрастало нетерпение Густава III, который никак не мог взять в толк, что же мешает корабельному флоту сыграть в Финском заливе роль спасителя. «Я с нетерпением жду, но не получаю новостей о галерном флоте, как и о корабельном», — жаловался он 25 июля Армфельту, но в прочем был удовлетворен своими свежими ратными лаврами. «Я не знаю, куда запропастился мой брат», — прозвучало в письме тому же адресату от 1 августа. Но когда новости о сражении при Эланде достигли Густава, он утратил свое доброе расположение духа. «Я еще сомневаюсь в этой большой победе, ибо Порккала все еще оккупирована русскими», — недовольно и трезво писал он 8 августа Армфельту. Королю было неприятно то, что герцог Карл вроде бы выиграл крупную морскую баталию. Но вспышку гнева вызвало известие о том, что командующим арьергардом в этом сражении, которого единодушно обвиняли в том, что не была достигнута полная победа, и который был взят под стражу в ожидании военного суда, был Пер Лильехурн, роялистский вице-лантмаршал на риксдаге. «Его храбрость неоспорима», — заявил Густав; изменники не исполняют столь ревностно обязанностей такой должности, какую он занимал. «Мой брат, возможно, думал, что действует правильно, и обманулся». «Я очень недоволен, так недоволен, что не написал моему брату и не буду писать, пока не получу ясности из подробного рапорта», писал король.

Спустя пять дней Густав успокоился и совсем кратко заметил, что поведение Лильехурна непостижимо. Он тогда думал, что герцогу Карлу действительно удалось помешать русским флотам соединиться и что он достиг бы большего, если бы снова вышел в море. В прочем же мысли Густава были заняты первыми известиями о французской революции, и он справедливо полагал, что революция ввергнет европейскую политику в хаос.

4 августа, до получения новостей о морской баталии при Эланде, Густав писал государственному дротсу Вактмейстеру, что отдал герцогу Карлу четкий приказ осуществлять поиск в Финском заливе и атаковать Порккала, и одновременно возложил на Нурденшёльда как на флагманского капитана ответственность за исполнение этого приказа. Этот своеобразное распределение ответственности за флот яснее ясного показывает реакцию Густава на репутацию брата как военного героя. 13-го король писан Вактмейстеру и Лильехурну: он опасается, что доверием герцога злоупотребили и что Лильехурн — жертва дворянской ненависти. 17 сентября он писал Рууту, что корабельный флот ничего не совершил и не совершит, «покуда с тем, кто им командует, нельзя обойтись так же, как он сам обошелся с одним адмиралом, то есть необходимо, чтобы командование флотом осуществляло частное лицо». Здесь напрямую прорывается злость на брата Карла, но это в письме, которое исполнено сомнений и отчаяния и которое отмечено необычной неуравновешенностью.

Процесс против Лильехурна затягивался, и постепенно прежний слуга короля должен был предстать в неисправимо скверном свете, правда, в качестве не государственного изменника, а трусливого и некомпетентного контр-адмирала. Политическое улучшение, которое он выпросил себе к маю, стало, таким образом, его несчастьем в июле. После вынесения приговора Густав, правда, помиловал его, сохранив жизнь, но не вернул должность. Лильехурн должен был покинуть страну. После смерти короля Густава он объяснял свою робость в баталии при Эланде полученным от короля тайным приказом помешать герцогу Карлу одержать победу. Обвинение абсурдное, если учесть положение дел в Финском заливе. По мнению Густава III, Лильехурн был человеком мужественным. Возможно, он и был таким в качестве афериста, карьериста и дуэлянта, но не на борту линейного корабля в баталии.

Венценосный господин, чьим любимцем Лильехурн был и чье доверие он обманул, не очень разбирался в морской войне. Категорический приказ Густава от 4 августа достиг Карльскруны 18-го того же месяца. Уже при возвращении флота в Карльскруну после сражения при Эланде Нурденшёльд попытался отправить эскадру к Порккала, но ему помешала русская блокада. Теперь эскадра должна была выйти, поскольку королевский приказ не оставлял никакой альтернативы. Командир эскадры полковник Фуст наскреб здоровых моряков, каких нашел, и 25 августа отправился в путь. 4 сентября он достиг места назначения, но с рассветом 5-го увидел, что стоит против более чем вдвое превосходящего противника и был вынужден отступить — сначала к Гангуту и затем обратно к Карльскруне. Королевскому приказу повиновались, насколько это было возможно, и показали, что выполнить его нельзя. Эскадре на самом деле повезло, что она не была взята в плен русским корабельным флотом.

Между тем, когда она пришла к финским фарватерам, уже состоялось решающее в этом году столкновение между шхерными флотами, в котором они померились силами.

Согласно дневниковым записям секретаря Екатерины II Храповицкого, командующий русской армией в войне против Швеции граф Мусин-Пушкин и командующий русским шхерным флотом принц Нассау составили план, по которому Нассау предстояло уничтожить шведский шхерный флот и затем совершить высадку между Ловиса и Борго, чтобы обеспечить Пушкину возможность вторгнуться на шведскую территорию. Русский план подтверждает, что осторожность Эренсвэрда была хорошо мотивирована. Ему тем не менее удалось некоторое время контролировать фарватеры между Ловиса и Фредриксхамном и поддержать передвижения шведской армии. Принц Нассау занимал выжидательную позицию, и недовольство императрицы его бездействием превзошло, если это вообще возможно, недовольство Густава III Эренсвэрдом.

Однако отношения короля и адмирала значительно улучшились после их личного общения в конце июля, и король даже посетил шхерный флот. Эренсвэрд теперь «fort bien»^[61], писал 4 августа Густав Армфельту. Эренсвэрд же, которому теперь стал понятен наступательный план короля и стало ясно, как согласно этому плану следует атаковать русский шхерный флот, написал в письме к своей жене: «О, балда! Он хотел, чтобы я атаковал русский галерный флот сразу по его появлении, прежде чем успею произвести рекогносцировку».

С середины августа становилось все более и более очевидно, что долго ожидаемое нападение русского шхерного флота состоится. Он насчитывал почти ровно вдвое больше судов, чем флот Эренсвэрда, который зато имел лучшие артиллерию и экипажи. Суда Эренсвэрда стояли в Свенсксунде, «бассейне» в шхерах за устьем реки Кюммене, где охраняли фарватер между Ловиса и Фредриксхамном и защищали с моря фланг шведской армии. В силу этого обстоятельства Густав III строгими приказами ограничил оборонительные возможности Эренсвэрда: он при определенных условиях не имел права отступать к западу и не имел права засорять главный фарватер к востоку, защищаясь от превосходящих сил противника. Этот последний запрет был отменен, но слишком поздно, и эффективность засорения не оказалась полной. Но приказ стоять и защищать фланг армии действовал по-прежнему. Эренсвэрд удостоверял: «Армейский флот будет стоять на фланге армии до тех пор, пока от него не останутся щепки либо пепел».

Так оно отчасти и вышло, причем с самыми большими и лучшими судами Эренсвэрда. В сражении 24 августа ему удалось разбить меньшую часть русского флота, напавшего на него с юга через мелководный проход в шхерах, но когда главным неприятельским силам удалось пройти через засорение, их превосходство стало слишком большим. Наконец Эренсвэрд был вынужден отдать приказ об отступлении к западу и искать защиты под стенами крепости Свартхольмен. Сам он велел возить его на веслах от судна к судну, чтобы в дыму и суматохе лично отдавать приказы, пока не счел, что весь его флот потерян. Тогда он велел доставить его на веслах на берег и сообщил об этом королю. Как потом окажется, Эренсвэрд ошибся, поскольку большая часть флота была спасена благодаря тому, что несколько его судов оказали исключительно мужественное сопротивление и задержали русских. Король Густав из-за своего основанного на неопытности оптимизма отказался верить известию о катастрофе и оказался прав. Но поражение было фактом, даже если и можно было говорить о поражении почетном.

Нелегкий вопрос заключается в том, как следует поделить вину за него между королем, адмиралом и флагманским капитаном Карлом Улуфом Крунстедтом. Результат отданного королем перед сражением приказа был очень несчастливым, и то обстоятельство, что и Эренсвэрд, и Крунстедт оставили свой флагманский корабль и утратили тем самым контроль за ходом сражения, способствовало скверному развитию событий на заключительном этапе баталии. У Эренсвэрда явно сдали нервы, и он оставил командование шхерным флотом. Король Густав провел международную пропагандистскую кампанию в целях приукрасить поражение, и даже если речь не шла о сочинении происшедших событий заново, их последствия были представлены скорее как временная неудача. Однако кампания 1789 года, начавшаяся на столь оптимистической ноте, завершилась в ситуации статус-кво. Ко времени прекращения в октябре-ноябре военных действий этого года никакая неприятельская территория не была занята, никакой неприятельский флот не был разбит, а военная ситуация была столь же неопределенной, как прежде.

Густав III мучительно осознавал это. «Если бы дорогой моему сердцу корабельный флот соблаговолил выйти, то еще многое можно было бы сделать, — писал он Рууту 3 сентября из Ловиса. — Однако теперь война становится неприятной по обе стороны реки, и мне действительно неприятно, ибо оборона — самое неприятное, из всего, что я знаю. Войска проявили себя весьма хорошо, теперь они повинуются и хорошо дерутся, прочее так же в добром порядке. Самое скверное то, что я не вижу возможностей мира и что предстоит еще одна кампания. Об этом надо подумать заблаговременно». И в пространном письме к тому же адресату от 17 сентября, в котором он сначала сообщает, что наконец-то подписан договор с Портой о субсидиях, за которые он обязался продолжить войну, Густав развивает взгляды на свои обязательства по ее затягиванию. «Если бы мой брат хотел освободить Порккала и разделенные корабли армейского флота соединились, победа была бы обеспечена, а шхерный флот принца Нассау разбит, наш перевес в кампании был бы достигнут и Фредриксхамн наверняка был бы завоеван. Тогда бы мы непременно добились мира». Высокомерие императрицы сделало невозможными любые переговоры, особенно после только что достигнутого ею успеха. Если принять опеку императрицы, положение Швеции будет загублено. Надо сделать все для того, чтобы не отдаться врагу, и посему следует позаботиться о действенности корабельного флота, который поглотил огромнейшие деньги и ничего не сделал. И зависит это от того, кто им командует… Далее Густав намекнул, что герцога Карла следовало бы отдать под военный суд, как Лильехурна или вместо него. Густав так развивает свои взгляды на внешнеполитическую ситуацию: Англия не желает видеть флот России полным хозяином на Балтийском море, но он, Густав, не отваживается полагаться на благосклонность Англии, а потому турецкие субсидии должны быть целиком направлены на нужды кампании будущего года. Посетовав на то, что Франция парализована, а Испания слишком далека, Густав вновь возвратился к тому, что императрица хочет унизить его лично.

Это письмо своим отчаянием и блуждающими мыслями напоминает те, которые Густав в юности после политических поражений отправлял Карлу Фредрику Шефферу. Это тоже превосходно раскрывает его манеру видения вещей. Он должен был обвинять кого-то, а на сей раз уже не было аньяльской конфедерации, за которую можно было бы ухватиться. Его вооруженные силы — и дворяне, и недворяне — и на суше, и на воде сражались поразительно храбро. Но корабельный флот не освободил Порккала, и причиной тому был герцог Карл. Густав всегда воспринимал ход событий в личностном выражении: это он сам, Карл, Екатерина, принц Нассау и Эренсвэрд сражались или упускали возможность для сражения, и бездействие флота было ошибкой Карла. Отважная попытка отжать русских от Порккала эскадрой Фуста ничего не значила. Еще менее в расчет принималась эпидемия тифа.

Не зная о том, что Густав его осуждает, Карл еще раз вывел корабельный флот на неделю с 14 до 21 октября в море, хотя он пока еще был весьма недостаточно укомплектован командами. Совершить эту могущую оказаться рискованной экспедицию побудил слух о русском десанте у Порккала, полученный через временное правительство в Стокгольме. С получением известия о том, что русский корабельный флот уже встал на зиму в Ревеле и Кронштадте, шведский флот возвратился в Карльскруну. Вскоре после этого русские оставили Порккала, и проход вдоль южного побережья Финляндии вновь был свободен. После победы при Свенсксунде русский шхерный флот не воспользовался своим превосходством, и шведский шхерный флот лихорадочно ремонтировался и дополнялся новыми судами. 22 сентября он опять был в море и готов к сражению, до тех пор пока не встал на зимнюю стоянку.

Несмотря на все огорчения, положение дел в войне к исходу 1789 года в целом оставалось неизменным. 2 декабря Густав III вернулся в Стокгольм.

Общение с ним неожиданно оказалось для его окружения тягостным. Отчасти причина была в том, что он стал иначе смотреть на себя самого и свои задачи. Он побывал с армией в огне, достиг некоторых успехов и, вероятно, не осознавал собственных ошибок, допущенных при командовании: теперь он был королем-воином. «Я считаю себя жертвой, приносимой ради всеобщего блага, посвященной мести за погибших воинов Карла XII и славе нации», — писал он Армфельту 19 августа, в день, подходящий для размышлений о прошлом. Он не усматривал никаких затруднений, которые не могли бы быть преодолены в этой роли, и был совершенно убежден в том, что в конечном счете справится со всеми препятствиями и что он — та мстящая длань, которой Господь «покарает за преступления нынешнюю Семирамиду». Согласно новому английскому министру сэру Роберту Листону, Густав в начале сражения при Свенсксунде будто бы сказал кому-то, неизвестно, кому именно, попытавшемуся убедить его не подвергать себя опасности, что, возможно, было бы так же хорошо завершить теперь свою стезю, как пасть от пистолетной пули под стенами Фредриксхамна (Фредриксхалла? — Перев.). Густав явно изображал сейчас Карла XII.

Согласно дневнику Анкарсвэрда, Армфельт прочел ему вслух письмо от 19 августа, полученное 24-го. Анкарсвэрд понял притязания Густава на славу Карла XII и нашел их забавными. Армфельт отреагировал, вероятно, так же. Вопрос в том, действительно ли они осознавали трагическое содержание новой роли. В ней заключалось понимание себя как жертвы, «victime», которая, конечно, отомстит России, но будет убита каким-то своим соотечественником. В этом Густав III нечаянно оказался пророком. Он был достаточно восприимчив, чтобы понимать возможные последствия риксдага 1789 года. Кроме того, Ларе фон Энгестрём как раз передал из Варшавы слух о готовившихся в Петербурге покушениях на убийство Густава.

Густава мучила холодность Софии Альбертины. «Что говорят о моей сестре, которая ни слова не написала мне после моего отъезда, — писал он 10 июля Армфельту, — ни о том, что я уехал, не повидав ее, ни об опасностях, которым подвергался, ни о моих успехах!» Он испытывал детскую потребность во внимании со стороны младших брата и сестры за маленькую победу при Уттисмальме. «Дай мне, если это возможно, знать, говорил ли что мой брат герцог Эстеръётландский, узнав, что я вел в бой его полк», — писал Густав 15 июля Армфельту. И в том же письме: «Не могу не удивляться тому, что моя сестра не обнаруживает ни холодности, ни теплоты после дела при Уттисе; я получил письма от всех, и лишь моя семья единодушно молчит. Конечно же, сообщи мне, что говорят о нас в Бискупсудден» (поместье Софии Альбертины).

Раздумья о Карле XII в письме от 19 августа были звеном в долгих размышлениях о потерянной райской жизни, поводом к которым стало известие Армфельта о том, что он как член военного комитета отправил Толля в Карльскруну для создания там должной обстановки, правда, с предупреждением не вмешиваться в дела флота и повиноваться приказам герцога Карла. Густав одобрил патриотизм Армфельта, побудивший его поручить важное задание своему злейшему врагу, и пустился в обвинения по адресу Толля, которого считал теперь причиной всех своих несчастий: риксдага 1786 года, войны, изменения конституции и прежде всего потери спокойствия и той приятной жизни в объятиях муз и дружбы, которую уже никогда не вернуть. Толль стал за все это козлом отпущения, подобно тому как сначала Эренсвэрд, а потом герцог Карл — за его собственные несостоявшиеся победы; хорошо, что Толль зарылся в непорядки в Карльскруне, пусть его забудут в Стокгольме и при дворе.

Воспоминания о деяниях Толля и об утрате приятной жизни перемешивались с пугающими новостями из Парижа о разразившейся революции, которые заставляли Густава бодрствовать по ночам до четырех часов утра; то была катастрофа. «И это чарующий Париж, где собирались все нации Европы в поисках удовольствий и утешения от неприятностей! Именно туда Мы намеревались уехать, если бы Нас изгнали отсюда; воистину это означало бы кинуться от Сциллы к Харибде! Что за ужасные люди! Это европейские орангутанги. Как можно соединять в себе столько грации и обходительности с такой обдуманной жестокостью?» Но это заставило Густава оценить свой собственный народ: «Лучший народ на свете. Какой только верностью, каким сочувствием он не окружал меня, когда я был почти одинок, предан дворянством, оставлен теми, кто принял от меня больше всего знаков милости. Этот народ поддерживает меня, помогает мне, причем без неистовства, без бурных волнений, которые увеличили бы общественное зло вместо того чтобы сдержать его». И Густав развивает далее мысль о том, что шведский народ без применения насилия отомстил дворянству всего лишь несколькими выкриками, — возможно, король имеет в виду события, происшедшие в Рыцарском доме 27 апреля — и что народ показал пример патриотизма в противовес поведению дворянства, лишив последнее безупречной репутации в глазах Европы и потомства.

Несмотря ни на что, уверяет Густав, он сохранил доброе расположение духа и жизнерадостность. Это было до поражения 24 августа и до настроений, которым он дал выход в письме к Рууту от 17 сентября. 22 сентября Листон докладывал из Стокгольма: «Общая видимость жизнерадостности и доброго расположения духа, которые он притворно демонстрирует, даются ему, как считают, с трудом, и те, кто имеет личный доступ к его величеству, говорят, что он весьма подавлен и что его темперамент теперь настолько неприятен, что некоторые пользующиеся его покровительством офицеры поговаривают о невозможности оставаться долее на его службе. Действительно, кажется неправдоподобным, чтобы его разум остался равнодушен к ситуации, которая для него столь несчастлива и столь исполнена опасности».

Густава заботило многое: ему трудно было доставать хороший шоколад, который он любил, а от плохого у него был понос. Его не оставляли в покое революционные дела во Франции, хотя он больше и не писал о них в своих письмах. Чтобы подбодрить себя, он время от времени обсуждал с Армфельтом театральные дела и в августе велел послать за Леопольдом, желая развлечься. Леопольд нашел расположение духа короля превосходным; вероятно, общество Леопольда принесло облегчение.

По возвращении в Стокгольм Густав, в сочельник выйдя на улицу, делал там рождественские покупки и столкнулся с давно позабытым шевалье де Госсаном, который снова теперь возглавлял французскую миссию, после того как маркиз де Пон после риксдага отбыл в мае домой. Французская дипломатия по естественным причинам не была активной, но Густав потащил Госсана от лавки к лавке, тем временем заверяя его в своих нежных дружеских чувствах к королю Франции и жаловался на затруднения с мирными переговорами с высокомерным русским двором. При расставании Густав воскликнул: «Я всегда отзывался о ваших соотечественниках не иначе как с похвалой — вы видите, что я окружаю себя ими». Тогда, замечает Госсан, мы находились у одного придворного лакея-француза, вероятно, в одном из лотков на улице Норрбру. «У меня всегда было французское сердце — это я говорю даже англичанам», — уверял Густав. Госсан от имени своей нации поблагодарил его, после чего они расстались.

Вероятно, заявления Густава были на сей раз более искренними, чем это могло показаться. В политическом смысле они не имели никакого значения.

Настроения при дворе после возвращения Густава домой описаны Элисом Шрёдерхеймом в нескольких письмах к ландсхёвдингу Класу Экебладу. Это субъективные размышления, несущие на себе отпечаток того, что адресат после весеннего риксдага причислялся к дворянской оппозиции, и того, что Шрёдерхейм больше уже не был пользующимся покровительством фаворитом, каким являлся прежде. Возможно, причина в том, что он до сих пор был связан с Армфельтом, а положение Армфельта теперь было более сомнительным, чем прежде. Он перебрался в Финляндию в сентябре и в конце этого месяца штурмовал русское полевое укрепление на острове Эльгсё к западу от Порккала во главе численно уступавших русским сил и тем самым воспрепятствовал их вторжению в западный Нюланд. То был один из важных успехов шведов в кампании 1789 года, и Армфельт проявил себя истинным героем, идя во главе штурмующих со шпагой наголо. Поздравления короля были кисло-сладко сентиментальными; в них перевешивали упреки в ненужном риске. Густав предпочитал, чтобы восхищались им самим, а не быть вынужденным самому восхищаться подвигами одного из своих почитателей.

Шрёдерхейм был тонким наблюдателем и видел перемены. Его собственный фаворитизм был менее прочным, чем Армфельта, и теперь Шрёдерхейму было тягостно. В письме, датированном первым днем нового 1790 года, он жалуется на то, что король после своего возвращения не разговаривал с ним о делах, а «терзал» в беседах о своей «philosophie и timidit?»^[62]. Шрёдерхейм объяснял это тем, что «король так долго никому не доверял, что чувствует себя одиноким, и никто теперь никому не верит, кроме, может быть, четырех-пяти добрых друзей, которые по-прежнему держатся вместе, смотрят на происходящее, молчат, оплакивая и себя, и вообще все».

Король всерьез ненавидит Толля и приписывает ему все свои несчастья, удовлетворенно констатирует Шрёдерхейм. Сейчас Толль в Карльскруне, чтобы свести к нулю герцога, но заходить дальше ему не велено. «Между королем и герцогом скверные отношения, но видимость добрых сохраняется. Король при всяком удобном случае хулит флот, его прошлогоднюю кампанию и не желает, я думаю, ничего больше, как добровольной отставки герцога. Противоестественно бранное заявление Мункена с нападками на все адмиралтейство было с этой целью принято, в Карльскруне учрежден комитет, и Толль в него введен». Однако герцог не обнаруживает никакого недовольства и, кажется, решил не подавать в отставку, но уступить, если это будет угодно. Герцог Фредрик проводит зиму в Тулльгарне, ругается и все проклинает, но засвидетельствовал свое почтение королю, когда он приехал домой, и теперь в Новый год. Однако на его просьбы получить командование в Финляндии король отвечал отговорками.

Нельзя сказать, что отношения с королевой обстоят статус-кво, они немножко продвигаются, продолжает Шрёдерхейм. Отношения с принцессами совершенно ужасны; при возвращении короля они прислали курьера с поздравлениями. «Они были приняты в полдень, поцелованы и после четвертьчасовой беседы ? la glace^[63] отпущены». Потом они присутствовали на трех ужинах и порой бывали скверно приняты. «Прочие дамы обходятся с королем с холодным смирением, позволяют целовать себя в ухо — те, которые удостаиваются такой милости, — и просто молчат, зевают, стоя вдоль стен, и ужинают без аппетита. Большинство пребывает при дворе, но графиня Жанна Лантингсхаусен, Лове Де Геер и баронесса Дюбен вчера явились на Биржу, не побывав прежде при дворе. За них опасаются, что они разделят судьбу графини Кагенек, но правая рука Всевышнего может все преобразить. Бог присматривает за ними, как некогда за Хельсингландом». Графиня Кагенек, вышедшая замуж за бывшего австрийского министра, была удалена от двора в наказание за подобную беспечность.

Между тем Господь не проглядел графини Лантингсхаусен — произведенная ею демонстрация наделала слишком много шуму. Согласно Армфельту, король Густав хотел тут же выгнать ее с ассамблеи на Бирже, но его удержал Армфельт, сказавший ему, что он вот-вот сделает «une M?g?re» из «une martyre»^[64]. Вместо этого Густав удалил ее от двора, но несколько помедлил с этим своим решением. Из его письма к Хедвиг Элисабет Шарлотте от 8 февраля следует, что она заступалась за свою подругу, но безрезультатно. Густав холодным и официальным тоном поставил под сомнение то, что графиня действительно отплатила герцогине за ее дружбу, если выказала так мало уважения королевской семье. «Но позвольте сказать вам, — продолжил Густав, — что опасаюсь, что вы позволили слегка перегреться душам прекрасных дам, которые теперь хотят образовать своего рода корпус над всеми силами, и когда овладеют душами, сковав их оковами шарма и грации, будут абсолютно властвовать над общественным мнением и интересами». Тем не менее Густав взывал к герцогине, прося ее быть солидарной с королем и с этой целью употребить свое обаяние в своем обществе. Он все же подчеркнул, что промедление с наказанием графини было вызвано сознанием, что Хедвиг Элисабет Шарлотта почувствует себя этим задетой и что графиня Лантингсхаусен утратила возможность исправить свое поведение.

Очевидно, что Густав III ощущал бойкот принцесс и дам-дворянок и пытался найти новый круг женского общества. Шрёдерхейм сплетничает: «Кажется, король теперь нашел интимное женское общество в лице графини Вреде (забыто все, что о ней говорилось, а коль скоро можно все позабыть…), графини Бунге, которая должна быть femme d’esprit^[65] и любезной, но держит нос по ветру; баронессы Шернкруна, которая там подобна старой даме на веселых балах, фру-Седерстрем, которая столь любезна, словно сотворена из ребра Филластера, и… бесконечно обаятельной графини Нолькен».

Ларе фон Энгестрём, в собрании писем которого хранится этот документ, в качестве комментария сделал приведенное в предыдущей главе замечание о связи графини Вреде с Разумовским и Штадионом. Он продолжает: «Графиня Нолькен, урожденная Мантойффель, выглядела, как театральная королева — прямая, разряженная, чванная и скучная. Все они были обществом вынужденным, поскольку Короля предали его старые друзья». В сочельник король обескуражил королеву, явившись к ней без приглашения на обед с кронпринцем и двумя сопровождающими, а в первый день Нового года позволил Армфельту и Шрёдерхейму пригласить себя на обед в дом Бейлона в Ульриксдале, словно бы возрождая традицию. Вообще-то эти двое теперь принадлежали к внешнему кругу общения короля, между тем как «самое интимное общество» состояло из камер-юнкеров де Беше и Мёллерсвэрда, подполковника Муриана и корнета Шернблада. Думают, что эта компания «предается оргиям», пишет Шрёдерхейм, но сам он убежден в том, что это не так. Энгестрём комментирует, что четверо перечисленных «люди негодные и относятся к разряду плутишек». По-видимому, Густав III довольствовался свитой вместо обычного круга общения. Согласно Шрёдерхейму, теперь он всячески искал отношений с семьей Ферсенов, между тем как за несколько дней до рождества жестко сводил счеты с тремя старыми фаворитами — Мунком, Руутом и Армфельтом. Он будто бы «набросился на них с сильной руганью, лишил их всех заслуг, сказал им, чтобы возвращались в ту грязь, откуда явились, и заверил, что они не будут им управлять, чем им нравится щеголять; словом, пыл был горяч». Этот эпизод находит подтверждение в дневнике Анкарсвэрда и имел место будто бы в конце военного совета 11 декабря, после того как сам Анкарсвэрд уже ушел. Поводом к ссоре было «что-то, что я теперь позабыл», вероятно, безделица, но небезынтересно, что Густав ощущал потребность в отстаивании своей позиции по военным вопросам против этой троицы. По Анкарсвэрду, который был гораздо ближе к этому происшествию, нежели Шрёдерхёйм, ссора касалась Мунка и Армфельта, а Руута в этой связи он не упоминает. Оба автора пишут, что Армфельт после этого 14 дней держался на расстоянии, а потом, согласно Анкарсвэрду, добрые отношения восстановились, между тем как Шрёдерхейм упоминает об истории с непристойной запиской с намеком на короля, которую Армфельт написал Отто Вреде, но которая попала королю в собственные руки. «С Армфельтом уже никогда не будет так, как было», не без злорадства провозглашает Шрёдерхейм. Между тем человеком, который верно оценил ситуацию, был Анкарсвэрд; письмо Густава Армфельту от 28 декабря свидетельствует и о дружественных чувствах, и о доверии, и Армфельт по-прежнему получал важные задания. То, что Шрёдерхейм понимал и что он утверждал в следующем письме к Экебладу от 8 февраля, будто добрый друг Армфельт «поет свою последнюю песню», и составляло оттенок различия в общении между Густавом и ним. Знаки дружбы стали более машинальными, а открытость со стороны короля меньшей, чем прежде.

Согласно сделанной Армфельтом для памяти записке, крупная ссора, происшедшая 11 декабря, случилась в связи с предложением Анкарсвэрда о том, что Густав должен перенести войну на море и воевать шхерным флотом, а не оставаться на суше. Король принялся энергично возражать против этого, опасаясь, что на море будет выглядеть смешно, и Армфельт пишет, что сам он забылся в горячке спора и ушел, не попрощавшись должным образом. Из письма Густава от 11 марта следует, что память об этом эпизоде тогда была еще болезненной. Однако в будущей кампании он прислушался к данному совету. Вероятно, записка Армфельта раскрывает далеко не всю правду о бурной ссоре 11 декабря. Согласно донесению Корраля от 18 декабря, причина ссоры была в том, что Армфельт и Руут высказывались за заключение мира, и это короля разгневало.

Согласно новогоднему письму Шрёдерхейма, король Густав пребывал «в необъяснимо хорошем расположении духа, был очень дружелюбен, очень любезен». То явно была маска, но разногласия с герцогиней, придворными дамами и Армфельтом говорят о том, что Густав находился в большом напряжении. Он искал повседневного общения во все менее притязательных кругах, и это его, вероятно, успокаивало. Между тем лишь Толль из его прежнего круга советчиков и друзей оказался теперь по-настоящему в немилости. Он никогда более не хочет видеть Толля, — заявил Густав государственному дротсу Вактмейстеру; Толль не должен также встречаться с его сыном.

То был тот самый Толль, который в 1807 году спасет на Рюгене армию Густава IV Адольфа от французов и который станет единственным крупным сановником, оставшимся лояльным к Густаву Адольфу в 1809 году, в то время как Армфельт будет активным мятежником.

В новогодние дни 1790 года Густав III начал дипломатическое наступление довольно сложного свойства. Он был настроен на заключение мира, но речь не могла идти ни о чем ином, кроме мира почетного. Теперь, как и прежде, большая проблема Густава состояла в том, что его финансовое положение, собственно, делало невозможным ведение войны. Ранее ценой экономического и организационного напряжения сил были произведены значительные вооружения обоих флотов. Но без существенной помощи извне Густав в 1790 году не мог провести полноценную кампанию, разве лишь достичь некоторых быстрых успехов, дабы обеспечить себе более предпочтительные условия мира. И он нуждался в помощи одной или нескольких дружественно настроенных держав, которые могли бы вовремя стать посредниками при заключении мира. Альтернативная возможность была бы, если бы Густав смог получить от какого-либо союзника вооруженную поддержку — в таком случае желание мира отошло бы на задний план.

Поскольку Франция была совершенно парализована революцией, то союзные державы Великобритания и Пруссия являлись единственной надеждой Густава на получение поддержки деньгами и посредническими акциями. Но между интересами Англии и Пруссии в Балтийском регионе существовало явное различие. Англия была заинтересована в сохранении баланса сил, с тем чтобы Россия не завладела полностью Балтийским морем. Пруссия была расширявшейся державой, стремившейся завладеть территориями своих соседей: городами Данцигом и Торном, возможно, Лифляндией и определенно — Шведской Померанией. Английское правительство готово было предоставить Густаву III мощную дипломатическую поддержку и, возможно, экономическую помощь, но не более того. Прусский кабинет, то есть Херцберг, хотел дать Швеции заем такого рода, чтобы она не могла его выплатить без уступки Померании в качестве залога или платы. Возможно, Пруссия могла вступить в войну против России, и Швеция в этом случае была бы ценным союзником, который мог бы получить отнятые у России территории как компенсацию за Померанию.

2 января Густав передал Листону и Борке им самим сформулированную ноту. Он без сомнений, писал Густав, вкладывает свою судьбу и судьбу Оттоманской Порты в руки союзных держав, пока российская императрица занята попытками исказить их здравый взгляд на вещи и поставить препятствия на пути к их посредничеству при помощи коварных инсинуаций, имеющих целью разрушить доверие между ним и союзниками. К открытой войне он был принужден войной внутренней, которую императрица тогда уже вела против него интригами своих министров и с помощью некоторых шведских партийных деятелей. Императрица оставалась в неведении относительно появившихся в Швеции разумных людей, которые призвали оппозицию к молчанию, но по-прежнему привержена химерам о независимости Финляндии. Знание русской политики в Швеции, Польше и Крыму не позволяет Густаву рисковать независимостью своего государства, вступая с Россией в переговоры без поддержки и гарантий со стороны держав-посредниц. И ныне он обращается к этим державам с просьбой о сотрудничестве, дабы сохранить свое дело, равновесие на Севере и Оттоманскую Порту путем посредничества, которое Густав сам торжественно принял. Если державы не найдут возможностей преодолеть препятствия, поставленные на их пути высокомерием России, то он просит снабдить его средствами для поддержания доверия, на которые он рассчитывал и которые могут дать ему возможность принудить его врага к принятию посредничества трех держав, отвергаемого теперь гордостью императрицы. Ему нет нужды подчеркивать, что время дорого и что быстрые решения ускорят успех, который промедление способно сделать невозможным. Густав закончил просьбой о заинтересованности и дружбе к нему того и другого монарха.

Истинный смысл ноты заключался в просьбе об экономической поддержке, в просьбе, вмонтированной в этот документ. Если Борке отреагировал в соответствии с прежней своей и Херцберга позицией и рекомендовал заем как своего рода плату за Шведскую Померанию, то Листон был более положительно настроен к оказавшемуся в трудном положении королю Швеции. Правда, ему не понравилось, что Густав слишком солидаризируется с Портой — Густав возразил, что в интересах морских держав, чтобы имелась хотя бы одна христианская страна с влиянием в Константинополе, но Листон констатировал, что Швеция не может больше рисковать, затевая еще одну кампанию против России без угрожающей опасности. «Не могу не добавить, — писал Листон 9 января, переправляя ноту в Вестминстер, — если предположить, что мы в конце концов будем вынуждены принять активное участие, то несчастья теперь можно избежать ценой весьма незначительных затрат, между тем как позднее будет невозможно предотвратить его без обременительных и рискованных усилий». На Листона, очевидно, произвели впечатление умные и энергичные слова Густава о своей полезности как союзника Англии. Если речь зайдет о денежной помощи, Густав «greatly»^[66] предпочел бы не займы, а субсидии, поскольку не видел для себя никакой возможности выплачивать какие бы то ни было займы. Борке же очень хотелось, чтобы Листон рекомендовал выделить займы, — чтобы, согласно совершенно верному толкованию Листона, иметь шанс заполучить во владение Померанию.

Эффект от обращения Густава к союзным державам долго оставался минимальным. Главным интересом правительства в Вестминстере было достижение мира на Балтике без слишком большого усиления России, и Вестминстер не желал оплачивать шведскому королю продолжение ненужной войны. Поскольку он больше уже не мог опереться на Францию, незачем было и покупать его дружбу. Союзная Пруссия взяла на себя ответственность принять решение относительно Густава III, и здесь неумолимо придерживались мнения о предложении займа при условии, что взносом Швеции станет Померания. Для Густава такое предложение было неприемлемо, и его прежнее демонстративно дружеское отношение к фон Борке сменилось сильным раздражением. Густав знал, что Пруссия вела переговоры о союзах и с Турцией, и с Польшей и находилась на пути к конфликту с обеими империями, но трудно было предвидеть, что именно и как скоро может произойти. А ситуация, в которой находился Густав, требовала быстрого разрешения.

В начале этой дипломатической игры посланники бурбонских держав находились в тени; было очевидно, что они не могли предложить никаких субсидий. Но Корраль, представлявший из этих двух держав теперь ведущую, поддерживал контакты с Армфельтом и Руутом и в докладе от 8 января показал, что хорошо разбирается в ситуации, тем более что получил некоторые скудные сведения от Листона, подтверждавшие сообщенное Армфельтом. Густав хотел заключить с Россией «una paz honora»^[67] или же продолжать войну, в обоих случаях ему нужна была помощь держав-посредниц, и он надеялся, что Пруссия начнет против России войну, а Англия предоставит субсидии. Руут, который всегда был сторонником мира, расходился на сей счет во мнении с королем, но был весьма удовлетворен его мирными намерениями на одном совещании в Хага и убежден в том, что мир будет заключен до лета. 24 января Корраль смог доложить о возобновлении игры. На состоявшемся в последнее воскресенье в день рождения Густава бале-маскараде король отвел Корраля в сторонку и в старом своем стиле долго и доверительно беседовал с ним: о возможности заключения Турцией сепаратного мира, об эгоистических намерениях держав-посредниц и о том, насколько неприятным кажется это вмешательство для императрицы; об опасности того, что они безразличны к его собственным интересам, состоянию финансов, недовольству дворянства, и рассуждал еще о многом другом. Поддерживая разговор, Корраль подчеркнул, что у короля Испании нет иных интересов, кроме спокойствия в Европе и благополучия короля Густава, и что Корраль, со своей стороны, не просит о поручении ему какого-либо посредничества и не может принять такое поручение в силу иных причин, чем его признательность и преданность лично королю Густаву и его, Корраля, общих инструкций стараться содействовать миру. Густав развивал соображения о том, что он рассматривает конфликт как личный, поскольку императрица и ее генералы оскорбили его, пытались склонить его вассалов к мятежу и даже хотели его свергнуть. Он намерен отомстить за это и возлагает надежды на держав-посредниц и хотел бы, чтобы они предоставили ему три или четыре миллиона риксдалеров. Если державам-посредницам не удастся убедить императрицу или если они не окажут ему достаточной помощи, он «с радостью» предастся в руки Его Католического Величества, прося посредничать в заключении мира с императрицей, который должен быть достигнут гораздо легче благодаря державе, дружественно настроенной по отношению к обеим сторонам.

Спустя две недели после этой беседы фон Борке получил ответ императрицы на предложение о посредничестве, сделанное союзными державами. Ответ в качестве главного пункта требовал восстановления положений формы правления 1772 года о необходимости согласия сословий на наступательную войну, а это было для Густава III неприемлемо. 12 февраля Корраль по поручению короля Густава написал в Мадрид о русских условиях мира. Тем самым началось альтернативное испанское посредничество, оно должно было осуществляться через инструкции из Мадрида от министра иностранных дел Испании графа Флоридабланка испанскому посланнику в Петербурге Гальвесу, которому надлежало связаться с русским кабинетом.

Это заняло некоторое время; спустя месяц Корраль еще не получил реакции из Петербурга, которую мог передать Гальвес. Между тем ситуация в европейской политике изменилась, и положение Густава III значительно улучшилось без каких бы то ни было действий с его стороны. 20 февраля скончался его старый недоброжелатель император Иосиф II, и это практически означало прекращение участия Австрии в войне против Турции. 12 марта в Берлин прибыл курьер из Константинополя с ратификацией союзного трактата между Пруссией и Турцией, обязывавшего Пруссию напасть на Россию в пятимесячный срок. А посему для прусского кабинета стало совершенно по иной, чем прежде, причине важно, чтобы Швеция продолжила свою войну с Россией и не заключила бы сепаратного мира. Поведение Борке изменилось не слишком — ему не было свойственно поддаваться на убеждения в том, во что он сам верить не хотел, — писал смирившийся с этим Листон, — но Херцберг поддерживал тесный контакт с Карисьеном и начал размышлять о том, чтобы предложить Швеции восстановление границы с Россией в Финляндии по условиям Ништадтского мира в обмен на Шведскую Померанию. 28 марта король Фридрих Вильгельм по собственной инициативе заключил оборонительный союз с Польшей. Однако уже 5 марта Густав III инструктировал Карисьена, дабы тот готовил почву для союзного трактата между Швецией и Пруссией, который обеспечил бы Швеции миллион прусских или гамбургских талеров, прусское нападение на Лифляндию, прусское давление на Данию, с тем чтобы она сохраняла нейтралитет, границы по условиям Ништадтского мира и оборонительный союз после заключения мирного договора. Чтобы лишить Борке уверенности, Густав намекнул ему о возможной для Швеции альтернативе заключения сепаратного мира с Россией при посредничестве другой державы. Дипломатическая игра Густава постепенно становилась все более легкой и плодотворной.

Для русского кабинета ситуация становилась в соответствующей степени более трудной. Первый фаворит Потемкин был сторонником экспансионистской политики на юге и вынашивал большие планы: границы по Днестру и самостоятельность для Молдавии и Валахии, то есть центральных частей теперешней Румынии. Это требовало военных усилий вооруженных сил на южном фронте и затрудняло необходимые вооружения против Швеции. Угроза со стороны Пруссии была серьезной. Другими словами, благоразумие диктовало заключение мира с Швецией на приемлемых условиях, то есть в какой-то форме статус-кво.

28 марта Густав III взошел на борт корабля, чтобы плыть в Финляндию. Согласно Листону, он был удручен и залился слезами при расставании с «маленьким обществом, которое ужинало с Его Величеством в ночь перед посадкой на корабль». В это общество не входил Армфельт, раньше отправленный с поручением провести переговоры с несколькими норвежскими заговорщиками, намеревавшимися поднять восстание против Дании. Перед отъездом Армфельт поделился с Листоном диким планом послать на санях маленькое войско, которое будет питаться рисом, к Архангельску, чтобы поджечь русские корабельные припасы.

«Le Baron d’Armfelt n’est pas mon Conseile»^[68], — раздраженно сказал Густав Госсану, как следует из доклада последнего от 9 марта. Сам Густав, несомненно, имел более ясное мнение, хотя и частенько хорошо его скрывал.

Перед своим отъездом в Финляндию Густав III сказал Листону, что надеется встретиться в С.-Петербурге с прусским королем. В этом, комментирует Листон, выразился его сангвинический темперамент. Однако на сей раз в оптимизме Густава было больше продуманной серьезности по сравнению с подобными высказываниями в прошлые годы войны. У него был уже двухлетний опыт войны, и он до предела возможного напряг свои финансы и своих сотрудников для укрепления вооруженных сил. Прежде всего это относилось к двум флотам, поглотившим львиную долю военных расходов. Вооружение флотов осуществлялось под руководством двоих беспощадно энергичных управляющих — Толля в Карльскруне как ответственного за то, чтобы корабельный флот был приведен в должное состояние и стал самой могучей военно-морской силой, какой Швеция когда-либо в исторические времена располагала, и Анкарсвэрда, ответственного за шхерный флот, размеры которого измерялись сравнительно еще большими масштабами. Что бы ни намеревался делать прусский король, Густав, со своей стороны, хотел сделать попытку угрожать Петербургу. Его цель — быстрые решительные действия и почетный мир — была одной и той же и в случае, если он добьется мира при помощи союзных держав, и в случае посредничества нейтральной Испании.

Все решающие действия зависели от Густава самого. Ныне он был своим собственным министром иностранных дел и хотел быть своим собственным полководцем. Он хотел также руководить передвижениями флотов, в чем был некомпетентен. Однако несомненным было то преимущество, что все решения дипломатические и по вопросам ведения войны находились теперь в одних и тех же руках.

На дипломатическом фронте решение пришло нежданно быстро. Пока британское правительство занималось достижением общего мира, а прусский кабинет колебался между альтернативами, одной из которых было сепаратное дружественное соглашение с Россией, 21 апреля от испанского министра в Петербурге в ставку короля Густава в Борго прибыл курьер. Официально Гальвес выступал посредником в обмене пленными офицерами, но истинным делом было мирное предложение от императорского кабинета министров. Россия отказывалась от всех прочих притязаний, кроме требования амнистии для заключенных в тюрьму аньяльцев, и это требование не рассматривалось как безусловное для продолжения переговоров. Это само по себе считали для шведской стороны неприемлемым, но Густав III желал большего, чем отклонить такое требование. Он хотел получить обратно земли, и прежде всего уступленные Швецией по условиям Абоского мира. Густав был настроен на наступление на суше и на море, дабы усилить свою позицию на переговорах. Он написал Фридриху Вильгельму Прусскому, призывая его к войне.

Избранный Густавом путь действий был очень рискованным. Если Швеция вооружалась, то то же самое делала Россия с ее куда большими ресурсами. Шведский корабельный флот стал сильнее и увеличился, но русский был значительно больше. То же самое относилось и к шхерному флоту, а что до армии, то вопрос был только в том, насколько большие силы русские захотят направить на финский фронт. Русское военное руководство было настроено на уничтожение шведских флотов и завоевание Финляндии. И если исходить из количественных показателей, у него была возможность это сделать.

Для шведов ключом к успеху были быстрые и внезапные действия на суше и на море. На суше заново сформированная бригада под командованием Армфельта уже в апреле внезапно напала на два русских пограничных поста в Саволаксе, совершив рискованный марш по льду озера Сайма. Эти небольшие бои при Пардакоски и Кярникоски не имели существенного значения, а ответное нападение более крупных русских сил при Пардакоски было отбито, и нападавшие понесли большие потери, причем погибли два их командира — генерал Байков и принц Ангальтский. Согласно дневнику Храповицкого, Екатерина II оплакивала принца Ангальтского; тогда она ожидала и начала войны с Пруссией, и ее настроение не могло быть безоблачным.

Король Густав сам перешел через реку Кюммене, разбил уступавшие по численности русские силы при Валькиала и захватил значительные запасы. Однако возможная перспектива взаимодействия с бригадой Армфельта при нападении на Вильманстранд улетучилась после того как русские войска продвинулись через реку Кюммене севернее Валькиала, и королю пришлось отступить на шведскую территорию. Вскоре затем он по давнему совету Анкарсвэрда перенес свою ставку на шхерный флот, и это означало завершение его ратного пути на суше.

Виды флотов на успех в еще большей, чем у армии, степени зависели от быстрых инициатив. Русский корабельный флот располагался на двух базах — в Кронштадте и Ревеле, причем приблизительно две его трети были в Кронштадте и одна треть в Ревеле. Для шведского корабельного флота возможность справиться с неприятелем состояла в том, чтобы атаковать и разбить каждую из этих эскадр по отдельности, пока они не успели соединиться. Командование шведского корабельного флота испытывало общее нерасположение к операциям в Финском заливе — в этой «мышеловке» с ее узкими фарватерами и недостаточно известными мелями; идеально было бы выманить русских в Балтийское море и разбить их там. Но ведь Петербург, Кронштадт и Ревель стояли на Финском заливе; шхерный флот должен был действовать там же, а корабельный — его поддерживать. И король Густав отдал герцогу Карлу категорический приказ искать неприятеля в Финском заливе и там разбить его, прежде чем весь русский флот соберется в одном месте. На всякий случай Густав прислал флагманскому капитану герцога контр-адмиралу Нурденшёльду собственноручный приказ на свою ответственность смотреть, чтобы герцог действовал согласно королевскому приказу. Это странное предписание, поставившее в неловкое положение и герцога, и Нурденшёльда, смущало и смущает специалистов по военно-морской истории и привело к предположению, что Густав III был совершенно незнаком с военной субординацией. Подобное в высшей степени невероятно, если учесть его живой интерес к званиям и церемониям. Приказы герцогу и его флагманскому капитану получают свое естественное объяснение, если вспомнить резкие прошлогодние высказывания Густава о герцоге Карле и корабельном флоте, а также злорадное толкование Шрёдерхеймом взаимоотношений между братьями в дни Нового года — тогда Густав желал отставки Карла с поста генерал-адмирала, а Карл держался, не желая сам делать первого шага. Густав хотел заставить Карла слепо повиноваться его собственным директивам, и ему приятно было видеть этого популярного героя войны униженным. Без сомнения, Густав был прав в том, что Нурденшёльд был лучшим, нежели Карл, адмиралом, но, вероятно, не понимал, что своими приказами непосредственно Нурденшёльду затрудняет для него осуществление реального ведения войны вместо того чтобы облегчить.

В той ситуации у герцога Карла не было иного выхода, как строго следовать приказам венценосного брата. После риксдага 1789 года он лишился симпатий оппозиции, и ему не приходилось рассчитывать на милость, если будет вести войну на свой страх и риск. Итак, он повиновался, но его можно понять, если он не всегда горел энтузиазмом.

Первая акция была предпринята уже в конце марта — маленькая быстроходная эскадра была отправлена для нападения на Балтишпорт и уничтожения там малых военных судов и запасов. Эффект внезапности удался, но его результатом, скорее всего, стало то, что русские принялись форсировать вооружение своих флотов, поскольку увидели, что шведский корабельный флот готов к нападению. 13 мая герцог Карл и Нурденшёльд попытались исполнить королевское приказание уничтожить ту часть неприятельского флота, которая стояла в Ревеле. Попытка не удалась совершенно, так как разыгрался шторм, когда шведские линейные корабли пытались пройти мимо русских под огнем их артиллерии, и все было не в пользу нападавших. После этого шведский корабельный флот должен был стараться воспрепятствовать соединению обеих частей русского корабельного флота, а также защищать шведский шхерный флот, который в соответствии с приказом короля Густава должен был проследовать дальше в Финский залив.

Тем временем король Густав с шхерным флотом попытался выполнить свою часть программы — разбить разные части русского шхерного флота, прежде чем они успеют соединиться. 15 мая, когда еще во внутренних заливах финских шхер лежал лед, Густав атаковал эскадру, стоявшую на якоре перед фредриксхамнской крепостью, уничтожил 29 небольших; судов и отбил одно большее — парусный корабль «Селлан Верре», который русские захватили в прошлом году при Свенсксунде. Это был чудесный успех, но попытка принудить крепость Фредриксхамн к капитуляции провалилась из-за того, что переговоры с шведской стороны вел один из «плутишек» — подполковник Муриан, который располагал благосклонностью короля, но помимо этого не слишком многим и который не дорос до данной роли. Не беспокоясь больше о Фредриксхамне, Густав продолжил движение на восток. Его план состоял в том, чтобы зацепиться за пролив Бьёркёсунд восточнее Выборгского залива и оттуда контролировать большую дорогу на Петербург. Звеном этого плана было разбить выборгскую эскадру русского шхерного флота, стоявшую на якоре дальше всех в заливе. Согласно другому звену плана, Армфельт должен был выбить сильный русский корпус с его позиций при Савитайпале, взять Вильманстранд и, насколько это окажется возможным, соединиться под Выборгом с королем Густавом.

В своем усердии исполнить желание короля — а Густав был достаточно осторожен, чтобы не подгонять Армфельта приказами о наступлении — 4 июня Армфельт силами слишком маленького отряда совершил отважную атаку на Савитайпале, потерпел полное поражение, сам был серьезно ранен и был без сознания вынесен своим адъютантом с поля сражения. Тем самым движущая сила наступления армии была выведена из игры.

Однако все зависело от флотов. Корабельный флот, пытаясь выполнить задачу уничтожения русского главного флота, близко подошел к Кронштадту и на протяжении двух дней — 3 и 4 июня — жестоко бился при мысе Стюрсудцен. Победа не досталась никому, а это означало для шведов стратегическую неудачу. Теперь уже не было возможности одновременно воспрепятствовать превосходящему русскому флоту собраться вместе в единое целое и от него же прикрывать шведский шхерный флот в Выборгском заливе. Герцог Карл выполнил пожелание короля Густава, поставив корабельный флот в устье Выборгского залива — поначалу в надежде на то, что удастся избежать блокады русскими обоих шведских флотов. Но Густав упрямо стремился наступать, и в результате ни шхерный, ни корабельный флот не успели вовремя выйти из Выборгского залива. В первые дни июня шхерный флот получил существенное подкрепление: бохюсленскую эскадру под командованием подполковника Тёрнинга, а также парусное судно и несколько канонерских лодок из Стокгольма под командой подполковника Виктора фон Стединка, младшего брата командира Саволакской бригады. С большими силами, которыми он располагал, Густав попытался занять позицию в проливе Бьёркёсунд, чтобы напасть на Петербург и уничтожить выборгскую эскадру русского шхерного флота. Обе затеи не принесли успеха. Выборгскую эскадру защищали поставленные на суше батареи, и атака тесно идущими судами, предпринятая 17 июня, была остановлена не без помощи шторма, после чего десант был разбит превосходящими силами обороны. Армейскому корпусу, который должен был держать дорогу на Петербург у Бьёркёсунда, пришлось оставить позиции под усилившимся давлением русских с суши и с моря. С 20 июня превосходящие русские цоенно-морские силы надежно заперли устье Выборгского залива для шведских флотов. То была истинная «мышеловка», в которую король Густав залез сам.

Наступление, которое призвано было улучшить его позицию на переговорах, сделало ее, наоборот, катастрофической. Это знали в Петербурге, расположенном совсем близко от театра военных действий, но в других столицах, например, в Стокгольме, Берлине и Лондоне, об этом долго не было известно, поскольку там не получали никаких сообщений от короля Густава. В мае он проигрывал все возможности: испанское посредничество, соратничество с Фридрихом Вильгельмом Прусским, английские субсидии и новый канал, открывшийся в конце мая — начале июня, когда Игельштром, русский генерал в Вильманстранде, написал Армфельту, предложив начать от имени монархов прямые переговоры о мире. Армфельт получил инструкции Густава: быть настроенным положительно в вежливой, ничего не выражающей форме; неудача Армфельта при Савитайпале и изоляция Густава в Выборгском заливе отрезали потом все возможности для продолжения переговоров.

Угроза заключения Швецией сепаратного мира произвела впечатление на представителей союзных держав в Стокгольме. Английское правительство в Уайтхолле сомневалось в том, что с шведской стороны в переговорах с Испанией таится опасность, но все же, согласно инструкции Листону от 15 мая, предложило предварительную выплату субсидий в сумме 100 000 фунтов.

Пруссия предложила 100 000 дукатов, и Листон еще в депеше от 25 июня рассуждал о том, что Густав III вполне получил право на свое предложение о присоединении к союзной системе. Корраль 29 июня писал, что следует опасаться того, что успехи шведского короля могут затруднить мирное посредничество, а 2 июля — что подумывают о скандинавской унии между Швецией и Данией. Пока по другую сторону Балтики ситуация выглядела таким образом, русские вооруженные силы готовили решительную победу. Им можно было либо выжидать, либо нанести удар — знали, что шведы в заливе терпят нужду в провианте и боеприпасах. Русский командующий адмирал Чичагов предлагал выждать, хотя постоянный сильный западный ветер был благоприятен для блокирующих. Однако он же и делал немыслимой для шведов любую попытку прорыва.

3 июля ветер наконец переменился на северо-восточный. Преследовавшее шведские флоты этим летом постоянное невезение с ветром закончилось.

И король Густав, и командование флотом решили с переменой ветра предпринять более или менее безнадежную попытку прорыва. Ранним утром 3 июля в половине четвертого король, герцог Карл, Нурденшёльд и подполковник Пюке — командир судна, которому предстояло возглавить прорыв, собрались в каюте флагмана — линейного корабля «Густав III». Нурденшёльду в последний момент удалось уговорить короля принять его, Нурденшёльда, и герцога Карла план и выходить самым западным фарватером залива, а не самым восточным, по Бьёркёсунду, так как в последнем случае неизбежно будет потеряна часть шхерного флота. Однако за самым западным фарватером стояла русская эскадра из шести линейных кораблей, прямо на которую предстояло идти.

Маневр был осуществлен в утренние часы 3 июля с большой быстротой и умением. Корабельный флот прорвался, выведя стоявшую на пути русскую эскадру из боеспособного состояния, но потеряв в результате взрыва, а также севшими на мель шесть линейных кораблей и три фрегата. Шхерный флот каким-то чудом спасся почти неповрежденным. То, что прорыв не обернулся полной катастрофой, но оказался относительно удачным, — результат необъяснимой ошибки командующего русским корабельным флотом адмирала Чичагова, слишком поздно перешедшего в атаку своими главными силами и уже не сумевшего настигнуть убегавший шведский корабельный флот. Кроме того, Чичагов помешал эскадре фрегатов уничтожить шведский шхерный флот, приказав ей присоединиться к своим главным силам.

Для Густава III опыт морской войны 1790 года явно был переживанием, оставившим глубокий след. Признаком этого было то, что он 7 июня возобновил переписку с Хедвиг Элисабет Шарлоттой с фарватера у Бьёркё, чтобы сообщить ей о сражении при Стюрсуддене, которое описал как победное для герцога Карла, превознося его отличные маневры. Густав зашел так далеко, что сравнил герцогиню и себя самого с Кастором и Полидевком, отправившими аргонавтов в далекую Колхиду за золотым руном. Новое общение между братьями в Выборгском заливе имело своё значение; при помощи позаимствованного с английского флота молодого морского героя Сидни Смита Густав стал с иным, чем прежде, уважением относиться к своему корабельному флоту. Он не одержал побед, но он боролся не только против численно превосходящего противника, но и с неблагоприятными ветрами во вражеских фарватерах, узких и недостаточно знакомых. Карл в точности следовал приказам Густава и по собственному почину разделил с ним всю опасность ситуации в Выборгском заливе во время русской блокады. Они, правда, на многое не сходились во взглядах, но не в желании встречаться с противником лицом к лицу. Чрезмерная осторожность Чичагова говорит о том, что шведский корабельный флот заслужил уважительное к себе отношение, и это еще более подтвердил умелый прорыв из Выборгского залива.

В тот день, 3 июля, оба царственных брата проявили поразительное мужество. При прорыве Карл стоял со своим штабом на одном из самых опасных мест флагманского корабля; выстрел картечью с расстояния в 100 метров легко ранил его в плечо и убил стоявшего поблизости офицера. Густав поначалу находился на маленькой шлюпке, затем должен был, оставив ее, перейти на флагманскую галеру «Орден Серафимов», когда волнение на море стало слишком сильным, и наконец перешел на яхту «Кольдинг». Шлюпка была захвачена русскими, были бы захвачены и «Орден Серафимов», и «Кольдинг», если бы преследовавшей шведов эскадре не пришлось по приказу Чичагова изменить курс. Во время этих приключений король, согласно единодушным свидетельствам, проявил величайшее мужество; один из гребцов на его шлюпке был убит, а сам Густав подвергался смертельной опасности, но все время держался уверенно. Спустя несколько дней он в письме к Рууту признавался, что стойкость впервые изменила ему, когда после гонки сквозь русские корабли ему снова предстояло встретиться с превосходящими силами русских, но он внешне никак этого не обнаружил. Тут ему очень пригодился актерский талант.

Из Петербурга по всему миру было разослано известие о крупной морской победе русских — естественно, что пропаганда не выказала никакого разочарования тем, что шведские флоты прорвали блокаду. Русские адмиралы получили приказ полностью уничтожить шведский галерный флот, собравшийся у Свенсксунда, а затем корабельный флот у Свеаборга. Рассчитывали, и не без оснований, на то, что сократившиеся шведские военно-морские силы деморализованы. Дипломатический корпус в Стокгольме был потрясен: Листон вроде бы вызвался сам ехать в Петербург, чтобы путем переговоров спасти то, что еще можно было спасти. Корраль в донесении от 9 июля сетовал на то, что король Густав своей «смехотворной пушечной пальбой» разрушил мирные переговоры, а 16-го, когда стало известно о выборгской гонке при прорыве и потерях в корабельном флоте, на то, что Густав поменял свои блестящие успехи на беду, и следует опасаться, что Пруссия и Англия воспользуются его затруднительным положением, и т. д. Но в постскриптуме к этому известию сообщалось, что ситуация уже изменилась.

Ибо 9 июля, в тот самый день, когда Корраль отправил свою первую пессимистическую депешу, между шхерными флотами произошло окончательное решающее сражение. Это король Густав решил, что шведский шхерный флот должен собраться в Свенсксунде, где в прошлом году произошел несчастливый морской бой, и это Густав решил, что там надо остаться и встретить атаку противника. Его отговаривали командиры всех эскадр, кроме одного — Карла Улуфа Крунстедта, ранее стоявшего и ждавшего в Свенсксунде с померанской эскадрой и тщетно пытавшегося прорваться сквозь блокаду Выборгского залива. Его роль в этой войне загадочна: как флагманский капитан Эренсвэрда, он разделил его малодушие в конце прошлого сражения при Свенсксунде, а 18 лет спустя он обретет славу Герострата, когда как комендант Свеаборга сдаст его русским. Но в 1790 году он посоветовал принять решение, дерзость которого его коллегам представлялась противоречащей всякому здравому смыслу. Может быть, он хотел реабилитировать себя за прошлогодний позор? Был ли он настолько хладнокровен, чтобы осознавать, что это сражение так или иначе завершит войну и что шансы на счастливый исход того стоили? Или же дело было только в том, что он единственный из командиров эскадр избежал нервного потрясения во время блокады и напряжения при гонке и поэтому мог трезво судить о возможностях тактической игры? Как бы то ни было, он отважился на совет дать сражение и вызвался быть флагманским капитаном короля Густава вместо полковника Де Фресе, который был болен и плохо себя чувствовал после гонки прорыва и который советовал повременить с решительным сражением.

Однако решение принадлежало королю и было принято несмотря на колебания, искушавшие твердость Густава, в которых он потом признался Рууту. Густав знал, что ставит на карту все, и хотел сделать это. Его психика отличалась от психики других, о чем он часто говаривал своим доверенным людям. Он, должно быть, практически совсем не спал все эти дни, живя в состоянии постоянного нервного напряжения, которое давало возможность успеть сделать все, но не давало возможности отложить дело, ждать и выжидать. Задавались вопросом, не в отчаянии ли он и не ищет ли геройской смерти, и, вероятно, король не особенно страшился погибнуть вместе со своим флотом. Но едва ли он нарочно искал смерти. 8 июля, за день до сражения, он писал Армфельту: «Ну, теперь наши дела снова по-настоящему плохи. Бог знает, куда нас заведет». Но затем следует ясное изложение внешнеполитической ситуации, особенно относительно предложений о субсидиях и условий со стороны союзных держав. Сам Густав хотел мира настолько, что, пожалуй, даже готов был удовлетвориться той отвратительной границей, которую имел сейчас. Но в конце письма появляется типичный мираж желаемого: какой-то английский флот определенно ожидается в Зунде. Если так, то потери шведского корабельного флота неважны в более крупной игре. Письмо никоим образом не несет на себе отпечатка того, что пером водила рука отчаявшегося кандидата в самоубийцы.

Король Густав отважился на бой при Свенсксунде, потому что там его шхерный флот находился в выгодной позиции, и она была достаточно сильной, чтобы ею воспользоваться. Он стоял перед значительно превосходящими силами, которые старались запереть его и уничтожить. Но удача в нескольких отношениях была на стороне шведского флота. Его командиры и рядовой состав имели несколько дней отдыха, между тем как русские, особенно гребцы, к началу атаки были уже утомлены. Вход в Свенсксунд с юга был слишком узким и не позволял русским воспользоваться своим численным превосходством; их боевой линии пришлось образовать вогнутую дулу, подвергавшуюся сосредоточенному огню с шведских судов. Тем не менее той части шведского шхерного флота, которая стала целью русской атаки, пришлось очень туго. Это была бохюсленская эскадра под командованием подполковника Тёрнинга. Все же она выдержала атаку, отчасти благодаря тому, что в критический момент русская боевая линия смешалась. Канонерские лодки же из другой шведской эскадры рассредоточились вокруг одного из островов, чтобы ударить по противнику с тыла, и в результате все русские суда отступили к югу. Тем временем с юго-запада пришел шторм, все более затруднявший русским стрельбу и маневры, а шведские суда стояли под прикрытием островов и удачно стреляли. Когда русские наконец отказались от продолжения боя и попытались выйти в открытое море, шторм бросил их суда на скалистые острова и разбил. Дело кончилось полной катастрофой для русского шхерного флота; принц Нассау сам пишет в докладе императрице о «гибели флота». Принц потерял 52 судна и около 10 000 человек. Самым серьезным была потеря компетентных командиров, которую невозможно было возместить.

Неожиданно Густав III, не обученный и не сведущий в морских сражениях, одержал крупнейшую за историческое время победу Швеции на море. «Господь, ветер и храбрость моих офицеров принесли нам настолько полную победу, какая только может быть», — писал он 10 июля Армфельту. Это хорошая оценка того, кому и чему принадлежит заслуга победы. Но отважное решение принять бой было его собственной заслугой, и он участвовал в сражении; правда, за боевым строем в шлюпе, на котором он плавал среди судов, чтобы ободрить своих людей и узнать мнение командиров эскадр относительно принятия быстрых решений.

Разумеется, он был горд. В первом письме к Армфельту от 10 июля, когда только-только завершилось сражение, Густав весьма заметно подавлен; это отчасти может быть объяснено тем, что он еще не мог обозреть потери русских, а отчасти усталостью, ведь он, по его собственным словам, не спал двое суток. Но его интеллект работал безукоризненно, когда он в пространном письме обозначал свои позиции перед продолжением, мирных контактов между Армфельтом и генералом Игельштромом. В высказываниях Густава вдруг появилась усталость от войны и какое-то отвращение к судам — он писал, что пресытился «пребыванием между четырьмя досками», с прозрачным намеком на гроб. И вспышка восхищения кузиной Екатериной: «Ах! Если бы она была королем Франции, каких бы только великих дел мы вместе не совершили!»

Два дня спустя он уже отдохнул и в новом письме к Армфельту рассказывал о «чрезвычайной природе» своей победы. Но и здесь преобладали инструкции относительно будущих переговоров о мире. И дружеский тон, и забота о раненом Армфельте теперь сердечны, в сочетании с доверительностью, которую предполагало это крайне конфиденциальное дипломатическое поручение Армфельту. Теперь оба они были героями войны, которые уже навоевались. Рууту же, всегдашнему поборнику мира, Густав 25 июля сдержанно написал, что надеется, что Руут «успокоен известием о моей победе 9-го. Она самая замечательная из одержанных в этом столетии». Неясно, к какому столетию Густав относил битву под Нарвой, но ситуация не располагала к мелочности.

Теперь Густав с таким же лихорадочным рвением желал вести переговоры о мире, с каким прежде вел наступательную войну. Судя по всему, он опирался на реальное положение вещей, когда инструктировал Армфельта, чтобы тот подчеркнул перед Игельштромом, что он, Густав, несмотря на одержанную им замечательную победу, стремится к миру едва ли не вдвое более горячо, зная о несчастьях, которые сопряжены с военными успехами. После сражения при Свенсксунде ему было ясно, переговоры какого рода ему нужны: «Я со своей стороны предпочитаю мир без посредников такому миру, при переговорах о котором посредник Херцберг станет разворачивать весь свой дипломатическо-министерский педантизм», — написано в письме к Армфельту от 10 июля. Следовало поторопиться, чтобы в переговоры не вмешалась какая-нибудь третья сторона с собственными интересами. Густава должны пригласить посредником между Россией и Турцией, а русско-шведские отношения должны быть возвращены к таким, какими они были при кончине Петра I: таким способом Россия могла получить компенсацию за счет Турции и уверенность в «локальной безопасности», то есть для Петербурга. В письме от 12 июля Густав пишет о некоем Мюллере, переводчике в русском Министерстве иностранных дел, попавшем в плен при Свенсксунде, но отпущенном под честное слово и отправленном домой с приветствиями графу Остерману. Мюллеру Густав до этого излагал свои условия мира для дальнейшей передачи их Остерману: граница по условиям Ништадтского мира, а иначе Густав возьмет на себя обязательства, которые затянут войну и вынудят императрицу в конце концов без возмещения уступить то, за что в ином случае она получила бы компенсацию от турок, добиться от которых всего можно было бы благодаря одному лишь их доверию к Густаву. Он писал также о своей старой дружбе с императрицей и о своей боли, вызванной тем, что политики и интриганы добились разрыва между ними. Это те, кто довел до войны, представляя в ложном свете вооруженные силы Густава, и обманывал императрицу.

Густав формулировал теперь темы будущего с целью скорейшего сближения Швеции и России. Надо за две недели прийти к соглашению, сказал он Мюллеру, иначе все станет невозможным. На самом деле это означало, что Густав хотел иметь руки развязанными для быстрой дипломатической игры, в которой предложения союзников могли быть противопоставлены русским.

15 июля Густав написал из Свенсксунда два письма — одно Листону и одно Борке; письма выдержаны в весьма разных тонах и имеют разное содержание, но преследуют одну и ту же цель. Листон из очень любезных выражений узнал, что с начала года, когда они обсуждали положение Швеции, ситуация совершенно изменилась из-за того, что корабельный флот сократился с 22 до 14 линейных кораблей, а также вследствие того, что Россия теперь, кажется, так же горячо желает мира, как отклоняла его прошлой зимой. И после значительных потерь шведского корабельного флота 3 июля, русские неделю спустя пережили такое же крупное поражение. Все эти обстоятельства вместе дают основание для выводов, обсудить которые с Листоном поручено государственному секретарю Ульрику Франку. Густав убежден в том, что такой благосклонный и беспристрастный министр, как Листон, осознает правоту его, Густава, доводов и одновременно убедится в его искреннем желании тесного союза с двором и нацией Листона. Письмо завершается взыванием к Господу о помощи и покровительстве Листону.

Борке узнал, что Густав по возвращении после блокады увидел себя обманутым во всех ожиданиях, поскольку за последние два месяца в вопросе о позиции Пруссии не произошло ничего. Он сопоставил медлительность и бездействие Пруссии и намерение Англии предоставить ему недостаточные субсидии, за которые он будет вынужден заключить мир на условиях статус-кво. Вероятно, ему предстоит впредь одному нести бремя войны, но дальше так не пойдет. Он не позволит и впредь отделываться пустыми обещаниями и недостаточной денежной помощью и сожалеет, но при данных исключительных обстоятельствах единственным разумным решением дела для Швеции представляется сепаратный мир с Россией, поскольку фальшивая политика Пруссии и «спекуляции вокруг финансов» угрожают лишить Швецию плодов эффективного похода, а Польша вновь окажется под московитским игом.

То было строгое внушение, и оно означало, что предложение о сотрудничестве Швеции с союзными державами уже сделано. При личной встрече с Листоном Франку пришлось брать на себя вину за доставленные неприятности — тому самому Франку, который, согласно более раннему высказыванию Листона, всегда соглашался со всяким своим собеседником. Франк передал мнение своего короля, что союзные державы обнаружили очевидное безразличие, предоставив Густаву в одиночку сражаться за общее дело и предложив ему в июне третью часть той суммы субсидий, о которой он просил в январе. Теперь императрица была готова сразу заключить мир на тех самых условиях, на каких союзники вызывались посредничать. Если союзники намерены помешать Густаву принять это предложение, то должны в восьмидневный срок пообещать первоначально требуемую сумму субсидий, пообещать, что англо-голландская эскадра будет отправлена в помощь ему в Балтийское море, и поддержать его требования восстановления границы по условиям Ништадтского мира. Листон доложил об этом в депеше от 23 июля, одновременно сообщив, что Густав написал прусскому королю, прося его произвести «formidabel» (грозное) вторжение в Лифляндию. Спустя три дня Листон докладывал, что, следуя инструкциям, дал королю Густаву вежливо уклончивый ответ и одновременно подчеркнул, что Англию нельзя рассматривать как имеющую особый долг признательности перед королем Густавом за его героические деяния.

Борке реагировал иначе, чем Листон, — он считал все свои ожидания обманутыми и без возражений переслал критику шведского короля по адресу прусской политики. В действительности возможность сепаратного шведско-русского мира была для Пруссии сильным ударом, значительно уменьшая ее возможности давления на Россию. 27 июля Австрия заключила мир с Турцией, а это означало, что Россия осталась в изоляции перед лицом своих военных противников. Для союзников ситуация была бы многообещающей, если бы они могли рассчитывать на ведущую войну Швецию. Но в этом отношении пребывали в неопределенности.

С 1 августа центр тяжести событий находился в разоренном селении Вереля на реке Кюммене, где Армфельт и Игельштром встретились для окончательных переговоров. С 31 июля король Густав пребывал в шведском лагере на западном берегу этой реки, а Армфельт перешел через мост на русскую сторону, где Игельштром принял его в шатре. Шведский король ежедневно вмешивался в переговоры, в то время как Игельштром был связан письменными инструкциями. Курьеры из Петербурга и обратно доезжали в одну сторону за два дня, в то время как на дорогу до или из Стокгольма требовалась целая неделя. Это обстоятельство имело значение, поскольку точки зрения ведших переговоры сторон изначально были весьма различны. Густав III требовал возвращения территорий, уступленных Швецией по условиям Абоского мирного договора, посреднической функции между Россией и Турцией и гарантий того, что Россия не будет вмешиваться во внутренние дела Швеции. Императрица требовала сохранения условий Абоского договора и амнистии для аньяльцев. Каждая из сторон выдвигала требования, неприемлемые для противоположной стороны.

Переговоры почти сразу и прервались. Екатерина возмутилась территориальными претензиями Густава и отказалась с ними согласиться. Но перерыв в переговорах был лишь мнимым, и с самого начала подразумевалось, что ради получения мира Густав готов отказаться от требования границы по Ништадтскому миру. Для Густава важно было получить клаузулу относительно Турции, что могло спасти его репутацию, ведь он обманул доверие своего союзника, а также важно было получить виды на какое-либо уточнение границы, более или менее неопределенное, и, наконец, избавиться от пункта Абоского договора о праве России контролировать шведскую внутреннюю политику.

Чтобы заручиться возможно более надежным средством давления на Россию, Густав до начала переговоров велел Рууту и Франку заключить с союзными державами конвенцию, которая бы включала в себя обещания субсидий, обещания поддержки в переговорном процессе о мире на условиях статус-кво или, еще лучше, продолжения войны — при активной поддержке союзных держав, если мир не будет достигнут до конца кампании 1790 года. Руут и Франк тщетно пытались получить более крупную сумму субсидий, чем предлагалась ранее, и отступили, натолкнувшись на сопротивление. Борке и Листон сочли, что достигли решительного успеха, но Густав III вовсе не думал ратифицировать конвенцию. Она должна была произвести впечатление на петербургский кабинет, и то было ее единственной целью. Густав не без злорадства предвкушал разочарование союзников, особенно пруссаков, когда они поймут, что их надули.

Тем временем беседы в шатре близ Вереля продолжались, и 13 августа дело дошло до драматического разлада. Русская сторона заявила, что мир с Турцией без аннексий близок, а посему любое вмешательство шведского короля не является необходимым. Армфельт настаивал на этом шведском требовании, прервал переговоры и залез в свою карету. Когда Игельштром делал то же самое, Армфельт согласно четко выстроенному сценарию вышел и продолжил беседу в шатре. В результате турецкий вопрос был исключен из текста мирного трактата, но Армфельт продиктовал для протокола заявление со ссылкой на заверения Остермана и Игельштрома о том, что мир, выгодный туркам, будет заключен. Была подтверждена граница по Абоскому миру, но не были подтверждены никакие политические условия Абоского мира и стороны пришли к неясному соглашению об урегулировании границы, которое будет предпринято после заключения мира. В завершение Игельштром сделал устные заявления с обещаниями русской экономической поддержки Швеции и с выражениями надежд на союз между двумя договаривающимися о мире державами.

Верельский мир был заключен 14 августа. Через два дня известие об этом достигло Петербурга. Императрица была обрадована и более всего злорадствовала на то, что англичан и пруссаков надули. Еще через четыре дня состоялся обмен ратификационными грамотами.

«Каковы же плоды этой войны (хотя и завершенной с потерями меньшими, чем можно было предполагать), — писал Микаэль Анкарсвэрд в заключительном рассуждении своих памятных записок 15 февраля 1791 года, — помимо того, что государство погрязло в безмерных долгах; в малонаселенной стране потеряны 70 тысяч земледельцев, раздоры, ненависть и злоба между гражданами и сословиями достигли такой степени, что с содроганием видишь, что дело идет к общему их разрушению, и еще более — недоверие между королем и большой частью его мыслящих подданных, которое еще может повлечь за собой несчастливейшие события; все это наделала война, эта ненужная война, и что мы выиграли? Ах, так называемую самостоятельность, которая зависит от интересов и благосклонности нашего врага, как долго он будет позволять нам похваляться ею, ибо на самом деле Швеция редко бывала менее независимой чем сейчас, — без альянсов, утонувшая в долгах, задавленная налогами; флот, драгоценный и прекрасный флот загублен, армия ослаблена, а крепости в небрежении».

Образ мыслей Анкарсвэрда, бесспорно, перекликается с образом мыслей наших миролюбивых современников, но не следует забывать, что он в некоторых отношениях был едва ли не уникумом в Швеции своего времени. Дворянин, но возведенный в дворянское достоинство за собственные заслуги, происходивший из иммигрантской французской гугенотской семьи, оппозиционер и в прошлом государственный преступник, имевший точки соприкосновения с аньяльцами и одновременно лояльный и полезный член военной комиссии, питавший особую любовь к флоту. Его сын Карл Хенрик во времена Карла Юхана станет либеральным партийным лидером и будет четко апеллировать к идеологическому наследию, созвучному отцовскому образу мыслей эры свобод. Микаэль Анкарсвэрд сразу предсказывал несчастливый исход войны, когда она начиналась, но и должен был признать, что она шла лучше, чем ожидалось. В своей критике военной политики Анкарсвэрд представляет широкое мнение дворян и других «мыслящих подданных», а в вопросе об усталости от войны — наверняка значительное большинство народа. Однако при заключении мира в это большинство входил и Густав III.

Относительно политических последствий войны пессимизму Анкарсвэрда можно противопоставить слова представителя иностранной державы Хью Эллиота в поздравительном письме к Густаву III от 12 сентября. Разумеется, это письмо исполнено лести и любезностей, но, с другой стороны, Верельский мир был вызовом британской внешней политике, которую представлял Эллиот. «Один, без помощи извне, — пишет Эллиот, — Ваше Величество сумели совладать с внутренними волнениями в своем королевстве и навсегда обеспечили независимость своей короны, поборов и неоднократно побеждая империю, мощь которой Европа пока еще недостаточно осознала». Далее Эллиот говорит о правителе, который приносит Швеции всю славу. Именно это внешнеполитическое самоутверждение было целью войны и также ее результатом. Русско-датское окружение Швеции взорвано; императорский кабинет в Петербурге более никак не контролирует внутренних дел Швеции. Слова Анкарсвэрда о несамостоятельности Швеции в начале 1791 года свидетельствуют о его незнании внешнеполитической ситуации. После заключения мира Густав III на самом деле стоял перед выбором между предложениями вступить в тот или иной союз.

Ну, и другой вопрос, много ли национальной самостоятельности Швеция достигла бы без войны, одними лишь дипломатическими маневрами. Планирование Густавом войны с самого начала было отмечено фатально ошибочными оценками, прежде всего русских военно-морских сил, и его неукротимый оптимизм в сочетании с ведением войны по-любительски в конечном счете имел следствием тяжелые поражения и ненужные потери, например при выборгском прорыве из блокады. Трудно сказать, произошло ли бы вообще что-нибудь в этой войне без подхлестывающих усилий короля. Но, с другой стороны, без него и вовсе не было бы никакой войны.

Одним следствием войны было начало выравнивания сословий и социальной эволюции, осуществленное на риксдаге 1789 года. Было ли возможно собрать и активизировать недворянские сословия так, как это произошло, без того давления, которое оказывали на народ грозившие нации опасность и надвигавшаяся катастрофа? И дворянство, несмотря на свое сильное сопротивление изменению конституции и выравниванию привилегий, было лояльно по отношению к нации, о чем свидетельствовала его позиция по вопросам государственного долга и чрезвычайного налога. Но в вопросе о противоречиях между королем и оппозицией Анкарсвэрд прав. Здесь царила злобная непримиримость, ничего хорошего не предвещавшая в будущем.

Благодаря войне международный престиж Густава III вырос. Даже в Петербурге отмечали его выдающиеся способности; он больше уже не был тем «беднягой героем», над которым Екатерина издевалась в одном из спектаклей. Корраль в депеше от 17 декабря рекомендовал заключить с ним альянс и высказывал мнение, что испанский король благодаря этому приобретет «значительное влияние» на возможный союз северных держав Швеция-Россия-Дания. Борке в декабрьском частном письме к Хью Эллиоту писал, что знает слабости и недостатки Густава III лучше, чем кто-либо другой, но король, несмотря ни на что, отважен и мужествен, активен и предприимчив, благороден и великодушен сверх своих возможностей, его не запугать, и он подобно своему дяде по матери никогда так не проявляет своего величия, как угодив в безнадежные, казалось бы, обстоятельства. Однако прежде всего — он обладает мощным шхерным флотом. И Листон, хорошо осведомленный и проницательный специалист, в донесении от 19 февраля 1791 года писал: «Считаю своим долгом добавить, что сей государь, невзирая на многочисленные неудовлетворительные и даже забавные стороны характера, обладает весомыми талантами, острым умом и деловыми качествами, которые обеспечили ему возможность полностью овладеть своей нацией; дворянство в настоящее время кажется погруженным в своего рода летаргическую покорность, между тем как восторженное отношение к королю в более низких сословиях не ослабело в сколько-нибудь тревожащей степени, и его интеллектуальная активность и выдающаяся быстрота действий — все это должно сделать дружбу или враждебные отношения с ним весьма значимым фактором».

Как и всякого человека, Густава III следует оценивать мерками его времени. Гражданские идеалы его юности отступили перед целями искусного кабинетного политика, и с этим ему повезло. Под его руководством Швеция из объекта планов раздела, вынашиваемых соседними державами, превратилась в весьма значимый фактор европейской международной политики. Его народу пришлось заплатить за это кровью и налогами. Сам Густав заплатил за это гармонией и счастьем в повседневной жизни. То, что было его окружением и социальной опорой, более таковым не являлось.

Его братья и сестра держались на расстоянии. Карл был ранен, он устал, пребывал в унылом настроении, и ему трудно было оценить по достоинству удачу брата в войне на море. Фредрик Адольф 19 июля писал Софии Альбертине, что известие о победе при Свенсксунде было ему приятно, поскольку она покрыла славой Швецию и заставит всю Европу нас уважать. Но герцог ждал достоверных сведений о шведских потерях — их так и не получили, так как народ держали в неведении, смешанном с ложью, и это держало его «постоянно под игом Тирана». Но Фредрику Адольфу предстояло приехать в Стокгольм на благодарственный молебен и, возможно, там узнать еще какие-нибудь новости. В письме, написанном несколькими днями раньше, он выражал надежду на то, что брат Карл сможет высвободиться из постоянной зависимости от Густава.

Дворянское общество по-прежнему держалось пассивно; данная Листоном характеристика оппозиции как находившейся в состоянии паралича была в целом точной, по крайней мере относительно того, что было видно на поверхности. Участь аньяльцев была решена одновременно с заключением мира — король Густав огласил свою резолюцию о помиловании. Решение несло на себе печать субъективности: умереть должен был только полковник Хестеску, за то что он «совратил и почти принудил» свой полк к мятежу и подстрекал к нему других офицеров. Он вел себя агрессивно и непочтительно по отношению к самому королю Густаву, о чем в резолюции не было сказано, но определенно сыграло свою роль, поскольку полковнику было отказано в помиловании короля. Генерал-майор Армфельт, дядя Густава Маурица, был приговорен лишь к заключению в нестрогих условиях, а барон Клингспур, брат генерал-майора, благодаря заступничеству брата получил дозволение избежать заключения и наказания, каковым согласно резолюции должна была стать смертная казнь. Остальные получили тюремное заключение разной степени строгости. Екатерина И, пытавшаяся внести в мирное соглашение пункт о помиловании аньяльцев, негодовала на то, что, по слухам, шведский король намерен отпраздновать заключение мира, обезглавив шестерых из осужденных. Дело все-таки ограничилось полковником Хестеску.

Оба истинных изменника родины — или финские сепаратисты — Спренгтпортен и Егерхурн жили в Петербурге и были недоступны, но явно довольно-таки неудовлетворены своей жизнью. В ноябре 1788 года по Петербургу распространился передаваемый с возмущением слух, будто бы шведы назначили цену за их головы: 3000 риксдалеров за голову Спренгтпортена и 37 риксдалеров за голову Егерхурна. Странная несправедливость потом нашла себе объяснение в том, что два ренегата все это выдумали сами. Как-то ведь им надо было развлекаться после того как аньяльский заговор перестал существовать. За шесть дней до Верельского мира Спренгтпортен подался на зарубежный курорт, согласно догадкам при дворе — в Биарриц, чтобы отдохнуть после тяжелого ранения.

Прошлое миновало. Королевская игра в величие и гибель Швеции могла начинаться с новых исходных позиций.

Сомнительный мир

На другой день после Верельского мирного соглашения Густав III написал личное письмо Екатерине II, называя ее «Madame ma Soeur et Cousine»^[69]. Одним из первейших мотивов, побудивших его к заключению мира, пишет Густав, было желание вернуть дружбу, которая всегда была ему столь дорога. Он говорит не о той дружбе, которую полагается испытывать российской императрице к шведскому королю после подписания мирного трактата, но о том столь приятном чувстве, каковое соединяло некогда «Caterine» и «Gustave», память о котором не смогут стереть в его сердце никакие события и которое вселяло в него такую печаль и сожаление, когда он думал, что потерял его навсегда. Между тем теперь Игельштром в Вереля сказал Армфельту, что Екатерина по достоинству оценила его и что голос одной крови, текущей в их жилах, должен быть услышан и подействовать на их сердца. Он отваживается надеяться на чувства Екатерины и рассказывает анекдот об обоих полководцах в войне за испанское наследство, маршале Вилларе и принце Евгении Савойском; во время переговоров они пришли к выводу, что никогда не были личными врагами. Мои враги, сказал французский полководец австрийскому, находятся в Версале, а ваши — в Вене. Этим ловким приемом Густав перекладывал вину за развязывание войны на своих оппозиционеров в Швеции и на советчиков Екатерины.

Итак, больше уже не было речи о том, что Господь избрал Густава рукой, карающей нынешнюю Семирамиду за ее преступления, как это было в прошлом году. Письмо вопиюще лицемерно, но его надобно оценивать как политический ход, а не как личный документ в собственном смысле этого слова.

Храповицкий рассказывает о реакции Екатерины на письмо. О просьбе Густава о возвращении ее дружбы она коротко сказала: «Ее я никогда не питала». Кажется, она оценила анекдот о Вилл аре и принце Евгении Савойском как хорошую историю и ответила Густаву кратко и формально, но не неприветливо. На обращенную к ней через несколько дней повторную просьбу Густава она в легком литературном стиле, которым так хорошо владела, ответила подробнее, что скала, о которую разбиваются все интриги, — олицетворение честности и справедливости. Это кузен Густав мог истолковывать по своему усмотрению; отношения были теперь возобновлены. Екатерина осознавала, что игра на струнах чувств, которую попытался затеять Густав, могла быть применена против него самого. Пока она соглашалась на эту игру и делала хорошую мину. При существующем положении дел прочный мир с Швецией был для Екатерины жизненно важен.

Король Швеции снова сидел со всеми козырями на руках, за исключением того, что его финансовое положение было и оставалось никуда не годным. Он был, скажет он позже осенью, подобен необрученной девушке, вокруг которой вьются женихи. Война между Россией и Турцией продолжалась, а Австрия из нее вышла. Пруссия заключила союз с Турцией и была противником России в соперничестве за польские территории. Великобритания была союзницей Пруссии. Пруссия старалась избежать войны против России в 1790 году и вследствие этого ее потенциальный и важный союзник Швеция вышла из войны и оказалась потерянной для тройственного союза Англия-Голландия-Пруссия. У Швеции было как раз то, чего не имел тройственный альянс, — армия, способная связать русские войска на севере, и сильный шхерный флот как возможное дополнение к могучему английскому корабельному флоту. А потому для берлинского кабинета стало большим разочарованием полученное в конце августа через Петербург известие о Верельском мире. В Лондоне, где стремились к всеобщему миру, эту новость восприняли спокойнее. Густав III до самого конца помалкивал об этом деле, главным образом чисто из злости. Он был сыт нерешительностью союзников, торговлей малыми суммами субсидий, а кроме того, планами Пруссии относительно Шведской Померании.

Маневрирование Густава III в европейской международной политике на протяжении полутора лет с Верельского мира и до гибели довольно хорошо изучено в специальных исследованиях. Внешние контуры известны, но по-прежнему дискуссионным остается вопрос об основных мыслях и мотивах Густава. Он был подобен искусному жонглеру, для которого делом чести является держать в воздухе как можно больше шаров. Одним из них была новая дружба с Россией, которой, правда, мешало то, что, несмотря на полученные в Вереля заверения, война с союзником Густава турецким султаном все еще продолжалась. Другим шаром были продолжавшиеся попытки союзных держав приманивать его субсидиями и приобретением территорий, если наконец начнется война между Пруссией и Россией и если Швеция присоединится к альянсу. Одним из факторов в этой игре было устройство заговора с недовольными в Норвегии, который, правда, не привел ни к какой договоренности, ни тем более к какому-либо плану действий, но который при надобности мог привести к волнениям, способным ослабить Данию и, возможно, подготовить приобретение территорий в Норвегии. И последнее, но не самое маловажное: Густав предполагал катастрофическое развитие событий во Франции, революция в которой могла вызвать цепную реакцию переворотов по всей Европе. Густав ясно понимал опасность того, что Франция, до сих пор являвшаяся для Европы образцом для подражания, может стать таковым и в качестве передовой революционной страны. Конечно, для шведского короля было плохо то, что больше не существовало его прочной опоры и союзной с ним великой державы. Это означало, что ситуация, несмотря на все таящиеся в ней возможности, была нестабильной, а Россия, невзирая на все заверения в дружбе, оставалась потенциальной угрозой.

30 августа Густав III совершил свой триумфальный въезд в Стокгольм. 8 сентября он в Дроттнингхольме имел продолжительную доверительную беседу с обманутым и грустным фон Борке. Беседа значительно взбодрила прусского министра. Густав рассуждал о том, насколько неохотно он отказался от возможности продолжить войну в соратничестве с кузеном Фридрихом Вильгельмом, вот если бы только тот совершил решительное нападение на Лифляндию. Когда Борке пустил пробный шар, заговорив о возможности того, что Россия продолжит войну с Турцией и тогда у Швеции были бы развязаны руки для вмешательства, Густав с заговорщическим видом согласился. Ему всегда следует помнить о необходимости пересмотра восточной границы, дабы иметь возможность защищать Финляндию. Густав завершил беседу приятным предсказанием о том, что он вместе с Фридрихом Вильгельмом восстановит монархию во Франции.

Листон, не имевший таких же, как Борке, обычных контактов с шведским королем, 14 сентября докладывал, что невозможно ничего знать о будущей политической системе короля Густава, поскольку Армфельт, его единственный доверенный человек, все еще слаб здоровьем; однако есть признаки сближения с Россией. Но Армфельт был не настолько слаб, чтобы не найти в себе сил посовещаться с Борке о мерах по приведению в готовность флотов и армии на случай, если война между Россией и Турцией продолжится. 5 октября Листон доносил о том, что он узнал на сей счет от Борке, в частности, что артиллерия и тягловые лошади останутся в Финляндии на случай возобновления войны. 12 октября Густав сам поднял эту тему в разговоре с Листоном. Густав «полунасмешливо, полуторжествующе» заметил, что весной берлинский двор ощутит последствия глупости, в которой повинен, не дав ему, Густаву, возможности продолжить войну, пока он еще держал в руках оружие. Листон сказал, что ведь в таком случае участие Густава ограничивалось бы ожиданием, поскольку он еще имел обязательства перед турками. Это верно, ответил Густав, но излишне было бы напоминать Листону о скверных финансовых обстоятельствах, не позволявших Густаву браться за чье-либо дело, не получив помощи. «Он не хочет, добавил Густав, ссылаться как на мотив на сдержанность и человеколюбие, поскольку знает, что я не поверю, будто он считает их достаточными причинами для уклонения от войны, которая может сулить ему славу и завоевания, но его позиция очень разнится от занимаемой им три месяца тому назад». Теперь, если ему предстоит драться, он должен иметь полную уверенность в экономическом отношении. Он говорил о прежнем твердолобом поведении союзников, особенно Пруссии: он проникся таким отвращением к берлинскому двору, что Англия должна быть главным союзником в его возможных будущих договорах. Согласно донесению Листона от 22 октября, этот мотив Густав развил позднее, когда превозносил ведущего министра Австрии князя Кауница за то, что тот напугал пруссаков вероятностью вступления Австрии в войну на стороне России, если Пруссия нападет на эту страну. Густав произносил это с оттенками недоброжелательного преувеличения и явно не столько расточал комплименты Кауницу, сколько порицал прусского министра, о котором в последнее время неодобрительно отзывался при всяком удобном случае. Армфельт еще более открыто, чем его государь, злословил по адресу Херцберга и сказал, что надеется, что судьбой всех его проектов станут разочарование и проклятие. Эта враждебность Армфельта придавала правдоподобие серьезности высказываниям Густава о том, что при возможных будущих переговорах с союзниками Великобритания должна быть «ведущим и ответственным партнером соглашения».

Этими высказываниями Густав обозначил свою позицию и свои условия по отношению к союзникам. Он готов был выслушать предложения, но не выклянчивал их. Прежде всего он хотел получить английские субсидии и мог, если их получит, поразмыслить о вступлении в новую войну как брат по оружию воюющей Пруссии. С Херцбергом он не желал иметь дела, и Шведская Померания исчезла со сцены. Присоединение к союзникам не было делом решенным, Густав мог в какой-то форме сойтись с Россией.

24 сентября Корраль докладывал, что имел продолжительную конференцию с Густавом III, который «весьма экспрессивно» говорил о своей благодарности испанскому королю и его министрам и порицал фальшивую политику, ведущуюся лондонским и берлинским дворами; он свободен, поскольку союз с Францией скончался естественной смертью и Густав не состоит в союзе ни с одной из названных держав. Затем Корраль довольно пространно говорил о необходимости поддерживать Бурбонский дом во Франции, принимая во внимание скверные результаты революции и желание испанского короля сохранять старую гармонию и дружбу. В качестве вывода Корраль сообщил, что Густав, как и Руут, всегда подчеркивают абсолютную необходимость субсидий и желательность скорого принятия испанским королем решения. Россия, утверждал Корраль, предпринимает значительные усилия, направленные на привлечение к себе шведского короля.

Первоначально отношение к России развивалось осторожно и со всеми признаками фальшивой идиллии. Министром в Петербурге Густав пока назначил Курта фон Стединка, который не имел дипломатической подготовки и опыта, но который во время войны проявил себя как самый выдающийся шведский генерал и к тому же основательно знал границу между озером Сайма и Финским заливом, которая должна была стать предметом дальнейших переговоров после Верельского мира. Это был очень образованный офицер, но ненавидимый подчиненными, что его боевой товарищ Армфельт считал необъяснимым: «На финна и на всех прочих не угодишь», — таков был его комментарий. Стединк, по Армфельту, был «приятным и вежливым человеком». Это делало его своим в придворной среде, но, возможно, недостаточно проницательным для дипломатической двойной игры.

1 октября Стединк обосновался в Петербурге и докладывал, что императрица выказала ему большую «bont?»^[70] в знак своей высокой оценки короля Густава. Спустя два дня дипломат с воодушевлением описывал назначенного временным посланником в Стокгольме генерала фон дер Палена. Стединк знал, что это был прямой и честный человек, получивший от императрицы указание держаться поодаль от всех партий и интриг и открыто заявлять, что Екатерина никогда не будет вмешиваться во внутренние дела Швеции. Императрица желала «укрепить добрую дружбу и союз [l’union] с Вашим Величеством». Это, по мнению Стединка, было естественно, если учесть понесенные Россией в войне против Швеции большие людские и денежные потери, понимание Екатериной «vaste genie et valeur»^[71] Густава III и стремление Потемкина к славному миру. Однако императрица сохраняет некоторое недоверие в вопросе о намерениях Густава по отношению к Дании. Тем не менее она сказала, что то, что Густав отправил Нолькена в Вену вместо того чтобы вернуть в Петербург, «показывает, что чувства короля ко мне изменились». Она получила известия о том, что прусский король строил против Густава козни из-за Померании, и ее это огорчило, поскольку не хотела бы, чтобы Густаву пришлось сожалеть о возобновлении дружбы с нею.

Таков был тон шведско-русского общения, и он не изменился от того, что Пален прибыл в Стокгольм лишь в ноябре. Русские министры Остерман и Марков тоже были обходительны со Стединком; согласно донесению от 13 ноября, первый из них, будучи тронут до слез, заверял Стединка в склонности Екатерины к миру.

Отношения между Густавом III и союзными державами характеризовались, как и прежде, выдвижением взаимных предложений при взаимном пренебрежении друг к другу. Несмотря на некоторые подталкивания, прежде всего со стороны фон Борке и Хью Эллиота, за осень 1790 года союзники не предприняли серьезных попыток привязать к себе Швецию. Густав III твердо держался решения продаться дорого. Пруссия хотела иметь его потенциальным союзником, но не располагала деньгами на субсидии, а британское правительство, имевшее деньги, не доверяло Густаву и не было склонно к военным предприятиям. В результате русский кабинет, который знал, чего хотел, то есть чтобы по отношению к Швеции ничего не происходило, имел естественное преимущество перед соперничавшими державами.

Одна держава, находившаяся за пределами этого поля напряженных взаимоотношений, была, однако, заинтересована в своем влиянии на шведскую политику, без того чтобы требовать каких-либо чреватых риском обязательств в ситуации, существовавшей зимой 1790/91 года. То была Испания, остававшаяся представителем бурбонского альянса, но находившаяся в изоляции после победы революции во Франции. Назревал конфликт Испании с Англией; Испания была уязвима как колониальная держава и нуждалась в поддержке со стороны других держав. Швеция издавна была связана с Францией и Испанией, а Россия в последнее время имела очень близкие связи с Францией. Испания как беспристрастный посредник подготовила путь к Верельскому миру. Казалось естественным продолжать идти по проторенной дорожке и искать контакта с возможной шведско-русской группировкой.

12 ноября Корраль отправил пространное шифрованное донесение, в котором подчеркивал холодность Густава III к министрам союзных держав, а также в приложении сообщал, что Армфельт указывал на настоятельную необходимость в быстром решении Испании о предоставлении субсидий с учетом предложений из Лондона. Густав, согласно Армфельту, был склонен к альянсу с Россией и с Испанией, но не с Данией, которую, однако, Россия наверняка не оставит на произвол судьбы. 3 декабря Корраль писал о тайном совещании, которое он имея с Армфельтом, о котором думал, что тот, весьма вероятно, старается присоединить Данию к русско-шведскому альянсу. Армфельт просил Корраля написать Гальвесу в Петербург, дабы тот попытался повлиять на русских министров. 3 декабря Корраль был очень доволен тем, что Листон не подозревает, что Корраль добивается испанского союза с «дворами на Севере», а полагает, что странные дела во Франции целиком поглощают внимание испанского кабинета. 17 декабря Корраль сообщал, что Екатерина II приняла решение вступить в союз с Густавом III и готова дать ему полмиллиона рублей, но Густав не хочет принимать от России субсидий, дабы не чувствовать себя зависимым. Существовала опасность, что Англия и Пруссия предложат больше. Гальвес, который, по-видимому, являлся источником информации относительно русской точки зрения, предложил еще полумиллионную прибавку от Испании, и Корраль подчеркнул своему мадридскому начальству, графу Флоридабланка, что испанский король посредством добавки миллиона фунтов в этом деле получит короля Густава в полную зависимость и таким образом обретет значительное влияние на «la liga general del Norte»^[72].

Нет никакого сомнения в том, что для испанского кабинета была соблазнительна перспектива присоединения к северному союзу, к которому могла бы примкнуть и Франция, когда ее внутреннее положение станет более спокойным. Но требования субсидий ставили перед затруднениями, а истинным камнем преткновения были шведские требования ревизии границы в Финляндии, на что обращал внимание Корраль в донесении, написанном в новогодний вечер. Русский кабинет не проявлял никакого интереса к обсуждению пограничного вопроса: Игельштром принялся открещиваться от того, что он будто бы обещал что-либо конкретное в Вереля, и все осталось как было. Стединк 7 января писал: здесь медлительность — неизбежный спутник всех дел, «еда и игра отнимают слишком много времени». Но медлительность в делах шведских явно не была случайной — союзные державы казались пассивными, Густав III — стремившимся к сотрудничеству с Россией, и возможности для кабинета императрицы добиться перевеса были явными, если тянуть время. 14 января 1791 года по Петербургу распространилась новость о победе генерала Суворова над турками при Измаиле, она была сочтена решительным образом усиливающей позиции русских перед заключением мира с Турцией. Одновременно Стединк начал доносить, что союзные дворы распространяют сведения о том влиянии, какое они постоянно оказывают на политику Густава III, и что это производит впечатление в Петербурге. Повсюду распространился слух о намерении Густава возобновить к весне войну. Стединк больше уже не был объектом любезностей императрицы.

Густаву III не много перепало от бурных любезностей, которыми обменивались шведский и русский дворы, но у него имелись некоторые соображения помимо уточнения границы и субсидий, чтобы придерживаться ориентации на Россию. Одно из них было чистой воды химерой — идея о том, что с согласия Екатерины он мог бы быть избран королем Польши, идея, которая, кажется, возникла путем соединения одной сплетни польского высшего дворянства, пущенной по Парижу и с самого начала называвшей герцога Карла кандидатом на польский престол, и неприкрытой обходительности русских министров. Воображение Густава теперь так разыгралось, что потребовался весь авторитет Ларса фон Энгестрёма как специалиста по польскому дворянству, чтобы убедить Густава в бессмысленности своей кандидатуры; повороты русской политики, вероятно, довершили дело. Другое соображение было, однако, серьезнее и глубже: то был план общего выступления в защиту Бурбонского дома во Франции, побуждавший испанский королевский кабинет искать союза на севере в качестве противовеса британскому влиянию на континенте.

Густав продолжал держать открытыми для себя все возможности; Листон 25 января записал, что после победы русских при Измаиле король Густав снова начал беседовать с ним, интересоваться возможностями для английского флота отправиться в Балтийское море, если Дания будет этому противиться, и утверждал, что он там ничего не сможет сделать без помощи его, Густава, шхерного флота. Но альтернативный союз с русскими все еще стоял на переднем плане; реакции британского кабинета на намеки шведов были по-прежнему вялыми, а Пруссия после внезапной кончины фон Борке, последовавшей 15 января, не имела в Стокгольме энергичного поборника своих интересов. Правда, ведущий петербургский министр Безбородко досаждал Стединку вопросом, не закрыть ли гавани для судов, несущих новый французский флаг — он надеялся увидеть два десятка таких судов в Черном море в качестве помощи против английского флота, если таковой там объявится. Но Густав оставался при своем мнении и переправил в феврале Палену собственноручный проект союзного договора между Швецией и Россией. Густав обещал в нем против Пруссии вспомогательное шведское войско численностью в 18 000 человек и участие Швеции в недопущении английского флота в Балтийское море. Россия, со своей стороны, должна прежде всего пообещать выполнить данные Игельштромом в Вереля обещания и предоставить 70 000 риксдалеров наличными, с тем чтобы Швеция могла выплатить свой долг Пруссии. Наконец, Густав должен будет получить меньшую часть Норвегии — какую, не сказано, — а Дания получит взамен Ольденбург и Дельменгорст. Одновременно Густав приказал Стединку попросить у императрицы аудиенцию, чтобы пожаловаться на то, что ее министры не держат данных при заключении мира обещаний. Бедняге Стединку было трудно найти верный тон при выполнении этого неприятного поручения, но он, по-видимому, подключил свое личное обаяние и получил помощь от императрицы, которая хорошо отзывалась о кузене Густаве и избегала ответов по существу дела. Ему нужны деньги — разумеется, но она верит в его чувства к ней и не хочет оказывать нажим на союзников. Она слышала, что он вооружает и строит линейные корабли, — она надеется, корабли предназначаются для защиты ее, а не против нее. Надо бы велеть Армфельту и Игельштрому провести новые переговоры об условиях мира. С тем Стединк и вышел, кланяясь, из покоев.

Русская сторона избежала, однако, своей обычной ошибки — высокомерного тона. Только время шло, а предложенный Густавом проект союза оставался без ответа. Прежде чем решать столь важное дело, надо было дождаться возвращения в Петербург всемогущего фаворита князя Потемкина. Но было ошибкой и думать, что можно было держать Густава на привязи любезностями и невнятными речами в адрес Стединка о желании заключить союз.

17 февраля, в тот же самый день, когда Стединк докладывал о своей трудной беседе с императрицей, Листон написал донесение о состоявшемся важном обмене мнениями с королем Густавом. Тот сказал, что хотя переговоры с Россией продвигаются, он по-прежнему не связан и может вести переговоры с Англией. Он желает, чтобы Листон сделал предложение от имени союзников. Из дальнейшего разговора Листон «pretty nearly»^[73] узнал выдвинутые Густавом условия союза, они были следующими: 1. Помощь в его финансовых затруднениях. 2. Все расходы на военные операции, которые он может предпринять, исчисляемые семью миллионами риксдалеров на каждую кампанию, что, по мнению Листона, не должно показаться чрезмерной суммой. 3. Главнокомандование над военно-морскими силами, которые будут действовать в Балтийском море. Ему нужно также войско из 20 000 ганноверцев для десантных операций. 4. Менее строгое толкование общего требования относительно состояния статус-кво по вопросу о границах между его страной и Россией. 5. Трактат о союзе и субсидиях, который должен действовать определенное число лет после заключения мира. На прямой вопрос Густава, обладает ли Листон полномочиями подписать конвенцию «на его окончательных условиях», дипломату пришлось ответить уклончиво, и это не произвело никакого впечатления. Согласно последовавшему затем в донесении долгому разъяснению, Листон советовал пойти довольно далеко навстречу условиям Густава.

Спустя два дня Листон отправил дополнительную депешу, свидетельствующую о его ощущении, что время поджимает. Для Густава, писал он, невозможно провести кампанию такими же силами, как раньше, за 300 000 фунтов стерлингов. Ни один из фаворитов короля не хочет поддержать такие условия. По мнению Армфельта, король, если ожидаемый от императрицы ответ будет удовлетворительным, по соображениям чести будет вынужден сохранить нейтралитет. «Но исключительно благоприятное решение Англии может, пожалуй, поколебать этот принцип». И Листон завершает донесение цитированной выше характеристикой Густава III и его позиции силы, которая делала его значимым как друга или врага.

Весной 1791 года Густав III так и не пошел дальше этого в своих переговорах о союзе с Великобританией. Пруссия на сей раз притормозила и предложила Густаву конвенцию, которая подразумевала нейтралитет, открытие шведских гаваней для английского флота и некоторые военные демонстрации, но не участие в войне. 22 марта Листон писал, что прусский кабинет нашел предложенные Густавом условия союза чрезмерными и продолжил линию нейтралитета, поддержанную, в частности, Армфельтом при условии, что Швеция получит гарантии от русского нападения. Король Густав сам «намекнул и дал понять», что его окончательный выбор будет предпочтительным для союзных держав. Когда в конце марта угроза войны против России со стороны Пруссии и Англии быстро миновала вследствие того, что парламент воспротивился планам Питта, исчезли предпосылки к тому, чтобы Густав III связывался с союзниками. В конце апреля Листон обнаружил, что Густав заговорил иначе и в сильных выражениях высказывался об опасности, которой подвергается. 3 мая Листон доносил, что двумя днями ранее Густав сказал ему, что не может не поздравить себя самого с тем, что в феврале не дал более точного и благоприятного ответа на предложения, которые Листону было поручено передать ему. Сделай Густав это, и он был бы поставлен против русских флотов, которые теперь готовы выйти в море, между тем как среди членов берлинского кабинета царят открытые разногласия, а британский кабинет министров нарвался в парламенте на такую сильную оппозицию, что министрам скоро придется выбирать между отказом от планов войны против России и отставкой. Существовала опасность того, что Густав, если он продолжит пребывать в том же настроении, уступит выгодному предложению императрицы и возьмет на себя обязательство как минимум соблюдать строгий нейтралитет. «В действительности его идеи идут гораздо дальше. Он ежедневно повторяет всем, кто его окружает, что если на Балтийском море разразятся военные действия, то он не сможет остаться сторонним наблюдателем, а прусскому министру он не раз заявлял, что в тот момент, когда заслышит грохот пушек, для него станет невозможным оставаться спокойным и он должен будет принять в войне активное участие на той или другой стороне». К счастью, снисходительное равнодушие русского двора до сих пор этому противодействовало.

Отсюда можно заключить, что Густав III забавлялся, пугая союзников, особенно пруссаков, дабы, если получится, выжать из них себе льготы. Его целью было также вселять в них беспокойство, как писал Густав Армфельту. Пален тоже узнал, что шведский корабельный флот, который для видимости вооружается, может быть употреблен на стороне России либо против нее, в зависимости от того, как обернется дело. Угроза союзников разрывом отношений, в случае если Турция не получит мира без аннексий, в марте смягчила русскую позицию в отношении Швеции. 11 марта Стединк сообщал, что императрица «myst?rieux»^[74] тоном сказала, что дела идут хорошо и все зависит от доверия к ней Густава III. В конце марта Потемкин приехал в столицу, был любезен со всеми шведами, засвидетельствовал свое почтение к Густаву III и пожелал получить копию сергелевского фавна. Но лишь в конце апреля, когда приближался сезон для войны на Балтике, с русской стороны начали проявлять горячий интерес к сближению с Швецией. 23 апреля Стединк получил аудиенцию у Потемкина, который распространялся о том, как высоко ценит короля Густава, и заявил, что все сделанные в Вереля приемлемые обещания будут выполнены, если только императрица того пожелает. Относительно границы в Финляндии Потемкин имел грандиозные виды: все жители края должны быть перевезены в области за Петербургом; Финляндия жалкая страна и должна быть обращена в пустыню, дабы не вызывать проблем с установлением границы, а особенно никчемен Нейшлот, который шведский король желал сохранить при юстировке границы. Несмотря на все любезности, Потемкин так ничего и не пообещал — все откладывалось до будущих прямых переговоров о союзе.

Для них Остерман разработал контрпроект февральскому плану Густава III, но человеком, которому было поручено вести переговоры, был новый ординарный посол, приближенный Потемкина и очень опытный дипломат граф Отто Магнус Штакельберг, прежде пребывавший министром в Варшаве. К тому времени, как он 17 мая наконец прибыл в Стокгольм, позиция русской стороны была жестче. Штакельберг моментально был отправлен вести интенсивные переговоры в Хага и потом в Стокгольме. Его предложения были таковы: никакой юстировки границы в Финляндии, но субсидии в приемлемых размерах; союз России с Швецией и тайный договор, направленный против Пруссии и Великобритании. Однако решение относительно всех условий остается на усмотрение императрицы. Она снабдила дипломата инструкцией, смысл которой сводился к ведению адски ловкой психологической войны. Густаву предстояло войти в героическую роль друга, кузена и помощника против всех врагов Екатерины. Кроме того, его воображение должно будет подпитываться раздачей обещаний о том, что он возглавит будущую кампанию против французских революционеров с целью восстановления во Франции монархии. Густаву надлежало предстать в героическом ореоле, который полностью впитает в себя его планы и активность, так что от него избавятся в действительной политике — в той, что имела отношение к границам России. Было известно, что осталось совсем немного до запланированного путешествия в Аахен, где Густав должен был вступить в контакт с французскими эмигрантами, которых все больше собиралось за пределами Франции. Поэтому разговоры об общем крестовом походе против революции были созвучны складывавшейся ситуации.

Штакельбергу довелось пережить несколько напряженных дней. Густав III, ассистируемый Армфельтом, от которого из первых рук получал известия из Вереля, был быстро схватывающим и непредсказуемым контрагентом. На обдумывание были предложены-, обмен частей Норвегии на Ольденбург, обмен острова Сент-Бартелеми на финляндские территории и размены финских приграничных территорий. Штакельберг защищался, неотступно придерживаясь полученной инструкции и выдвигая французскую проблему как главный пункт обсуждения. Предстоящая поездка короля Густава в Аахен предполагала, что все решения должны быть нацелены на будущее. Штакельберг, светский и приятный в обществе человек, произвел хорошее впечатление и войдет в круг добрых знакомых Густава III в последний год его жизни. Но король Швеции не был столь уж самовлюбленным и глупо доверчивым, как думали Екатерина и поначалу Штакельберг. Он вел собственную дальновидную и злую игру, не раскрывая за столом переговоров многих своих карт.

В действительности Густав III при своем отъезде 24 мая был живо заинтересован в заключении союза с Россией. «Это будет прекраснейший день в моей жизни, когда осуществится стабильный союз с любимой мною родственницей и великой женщиной, чьи слава и имя войдут в историю и сохранятся в самых отдаленных будущих столетиях», — писал он Армфельту 2 июня из Ростока. Там же Густав выражал свою обиду на небрежность Потемкина, не ответившего на его, Густава, собственное письмо. Спустя шесть дней он в очередном письме к Армфельту размышлял о поведении русских: были ли их медленные реакции рассчитанной тактикой или лишь проявлением дурных манер. Союз с Россией должен был основываться на трех пунктах: ревизия границы, субсидии и сотрудничество в деле восстановления Франции. Густав начинал верить, что союзные державы в конце концов согласятся удовлетворить его пожелания субсидий. Как обстояло с ревизией границы, он не знал, и только по прибытии в Аахен узнает, возможно ли возрождение Франции. Таким образом, между 2 и 6 июня восторг перед русским союзом утих. Что до союзных держав, то государственный переворот в Польше потряс позиции Пруссии, и Листон в доверительном собственноручном письме сообщал одному из секретарей Foreign Office^[75], что если сейчас Россия объединится с Польшей, то, по его мнению, единственной возможной контрмерой будет «отправить брандер «Густавус». Возможно, другие представители британского кабинета министров сделали такие же выводы.

Увиденное Густавом по прибытии в Аахен 14 июня едва ли помогло ему получить ясность. Напротив, он втянулся в бурю политических чувств, которая поглотит его на все десять месяцев оставшейся жизни. Он встретился с высшим аристократическим обществом Парижа, которое прежде было для него столь притягательным и где он имел такой успех при прежних посещениях французского двора. В городах вокруг Рена жили тысячи французских эмигрантов во главе с братом Людовика XVI графом Артуа. В Аахене Густава ожидал также Эверт Таубе — он поправлял там здоровье и был доверенным человеком Густава и неофициальным связующим звеном шведов с неофициальным эмигрантским двором в Кобленце. Король Густав с само собой разумеющимся изяществом занял в эмигрантской среде центральное место, держал открытый стол и говорил о контрреволюции. Он, кажется, был озадачивающе откровенен в высказываниях относительно своих планов вооруженного вторжения во Францию — до какой степени откровенен, трудно определить на основании лишь более поздних мемуарных источников. Возможно, он стремился поставить прочих европейских суверенов перед свершившимся фактом относительно главного командования в планируемом крестовом походе, которое он отводил себе.

Густав III ждал в Аахене побега французской королевской четы из своей страны, который должен был послужить сигналом к объединению против революционного режима в Париже. 19 июня Густав писал Армфельту, высказал предположение, что союз с Россией практически готов, и велел Армфельту немедленно принять в ходе подготовки к войне меры к выступлению и транспортировке полков под предлогом волнений на Севере. Спустя два дня король все еще был настроен оптимистически, получив от Армфельта известие, что Екатерина готова уступить Нейпшот и туманно уверяла в своей экономической и прежде всего личной доброжелательности к Густаву и выказывала большое рвение к восстановлению королевской власти во Франции. Известие о провале попытки бегства и аресте французской королевской четы стало шоком для Густава III, как и для всего эмигрантского общества и всех монархических столиц Европы. 27 июня Густав писал Армфельту, что едва в состоянии как следует писать; он просит прислать в Варнемюнде его яхту «Амадис», ибо при том обороте, какой приняли теперь дела, он либо через неделю отправится домой, либо останется за границей на целый год. Вот, думал он, подходящий для Екатерины II момент показать свое величие.

Но Екатерина так не считала; она взяла назад все свои многообещающие посулы относительно ревизии границы и денежной помощи. Штакельбергу она подчеркнула, что хочет сохранить ту страну, которой владеет, и не желает ничего знать о долгах и финансах Швеции. Вероятно, она теперь считала Густава достаточно запутавшимся во французской политике, чтобы быть легкоуправляемым в северной. Это было до определенной степени верно, так как 10 июля Густав инструктировал Армфельта относительно того, что в самом худшем случае тот может не настаивать на некоторых скалистых финских местностях, чтобы поддержать некий королевский дом в его стесненных обстоятельствах. Но тем важнее был вопрос о деньгах, которыми должно было финансироваться военное предприятие. Густав был занят тем, чтобы убедить императора Леопольда II и князя Кауница предоставить австрийские войска в распоряжение французских принцев графов Прованского и Артуа, получить для тех же целей солдат курфюрста Пфальцского и ландграфа Гессенского и получить дозволение императора высадить на берег в Остенде свои собственные войска, поскольку французские гавани теперь наверняка хорошо охранялись. Прежние намерения Густава либо сразу же ехать домой, либо надолго остаться на континенте скоро потеряли актуальность. Он должен был наблюдать одновременно за двумя политическими сценами.

14 июля, в двухлетнюю годовщину начала французской революции, Густав III написал одно из своих исполненных рассуждений и относительно открытых писем к Армфельту — в письме вопросы распределения придворных должностей, внешней и внутренней политики и личные чувства и настроения перемешались так, как это обычно бывало у него, когда он давал свободу мыслям. Андерс Хоканссон, его новый министр финансов, составил промеморию о политических мерах, которую Густав нашел «хорошо сделанной глубоко мыслящим человеком с ясным зрением». Но король, в отличие от Хоканссона, не желал участия Дании в альянсе — то был вновь обретший актуальность испанский проект. Если Испания хочет быть в союзе с Швецией и Россией, ей придется отказаться от Дании; Испания слишком заинтересована в альянсе, чтобы не сделать такой уступки. Было сомнительно, что Испания даст денег, поскольку у нее очень мало этого товара, а деньги были первейшей целью Хоканссона; но если она и даст денег, то все равно должна уступить в вопросе о Дании. Швеция и Россия объединились, Испания не может раздобыть других союзников против Англии, а без денег от Испании можно найти очень весомые причины неприятия этого альянса.

Другим пунктом промемории Хоканссона, бросившим короля в «дрожь», было требование созыва риксдага для приведения в порядок финансов. Густав на политику риксдага смотрел как на своего рода войну, в которой в отличие от поля брани не обретешь никакой славы. «Несмотря на успех 1789 года (довольно дорого купленный, за счет моего личного спокойствия и удач моего окружения), еще пылает огонь 1786 года, огонь, который без этой сессии никогда бы не зажегся; впрочем, покуда существуют якобинцы, можно быть уверенным в том, что будут предприниматься все возможные усилия для переворачивания всего и вся». Густаву предстояло написать Хоканссону с требованием двух вещей, после исполнения которых он вручит себя в руки Хоканссона: 1. «Восстановление на престоле французского короля, дабы обеспечить меня надежной и прочной поддержкой». 2. Очень подробный план всего, что он намерен делать, и, наконец, способ управления первым сословием, способ не дать ему истребить себя самого, вызвать новый бунт и вынудить Густава обижать его. Как им управлять, как заставить его прийти к согласию с остальными сословиями? Густав хорошо знал, как разумом, мягкостью и убеждением можно направить на нужный путь три недворянских сословия, ибо они способны на действительный энтузиазм и истинный патриотизм. Но дворянство… как общаться с этим собранием, скверно организованным, исполненным по отношению к своему королю ненависти и жажды мщения, исполненным глупости и корысти, неспособным услышать доводы разума и осознать свои собственные интересы, всегда находящимся во власти своих капризов, лени и распущенности либо управляемым несколькими интриганами. Проведя 20 лет в борьбе с партийными интригами, Густав достаточно натерпелся от них. Но спасение Франции предоставляло шанс. Те офицеры, которые будут там сражаться, встретятся с французским дворянством, хватившим лиха от анархии и просто дышавшим монархической формой правления, а это станет для шведов добрым примером. «Вот тогда-то я найду средства управлять такими душами, которые покупают». Поэтому реставрация во Франции должна предшествовать всему остальному.

В вопросе об условиях союзного договора с Россией Густава теперь заботили, собственно, только субсидии — требуемую сумму в 500 000 рублей он считал весьма умеренной, но предвидел новые проволочки со стороны Штакельберга. Армфельт находил, возможно, что король слишком жадничает, но Густав видел перед собой бездомных и лишенных средств французских принцев, а Хоканссон угрожал ему созывом риксдага, и поэтому Густав хотел иметь ресурсы. Затем Густав снова возвращается к Франции и мошенническому национальному собранию, которое хотело распространить дух переворота на другие страны. Посему восстановление Франции должно предшествовать всему остальному.

Как представляется, программа действий Густава III хотя и была отмечена печатью тщеславия и амбиций, как предвидели Екатерина II и ее советчики, но была более дальновидной и тонкой, чем это осознавали в Петербурге. Восстановленная Франция принесет Густаву и внутреннюю, и внешнюю безопасность; если он будет играть при реституции ведущую роль, то станет ближайшим союзником Франции и тем самым освободится от зависимости русского союза. Мысль о том, что нравоучительный пример французского дворянства укротит дворянскую оппозицию в Швеции, может показаться наивной, но это действительно в значительной мере произошло после смерти Густава III, когда по Европе распространилось понимание глубокого социального воздействия французской революции. Один сам за себя говорящий случай можно заметить уже в 1791 году: это семья Ферсенов, в которой привязанность младшего Акселя Ферсена к Марии Антуанетте нейтрализовала его отца Фредрика Акселя Ферсена как антироялиста.

В ситуации, какой она была летом 1791 года, довольно-таки парадоксально, что три очень разные державы были явно и бесспорно заинтересованы в восстановлении королевской власти во Франции: Россия, Испания и Швеция. Россия — чтобы найти противовес английскому могуществу на море, Испания — по той же причине, а Швеция — чтобы снова получить традиционного союзника — великую державу. В начале июля Армфельт в письме к Густаву III описывает, как он, Корраль и Штакельберг «провели вместе время удивительно и волнующе» в отчаянии от того, что французской королевской чете не удалась попытка побега. Эта сцена иллюстрирует сложившуюся внешнеполитическую ситуацию, но естественно, что русский интерес к Франции гораздо сильнее определялся сложившейся ситуацией, нежели интерес испанского королевского дома и Густава III.

Густав держал открытыми свои сношения с Великобританией, невзирая на свою направленность на союз с Россией. 22 июля он написал из Аахена личное письмо Уильяму Питту, в котором засвидетельствовал английскому премьер-министру свое уважение, внушенное не только талантами Питта, но также его верностью своему королю и суверену. Густав убежден в том, что Питт испытывает «ужас» перед разыгравшимся во Франции кровавым беспорядком и что его глубокий ум осознает опасности, которые могут таиться в догмах революционеров для его отечества. Густав призывал Питта присоединиться или сочувственно отнестись к усилиям, которые другие страны найдут необходимыми для восстановления порядка и искоренения зла во Франции. Лорд Крауфорд, который должен был передать это письмо Питту, должен был также передать от Густава устные известия.

Вторжение во Францию с моря при всех обстоятельствах было невозможно без обещания со стороны Британии сохранить нейтралитет. Но письмо к Питту означало желание дружественных связей несмотря на переговоры с русскими о союзе.

Густав III вернулся в Стокгольм 3 августа, весь занятый французскими делами, о которых он, по Штакельбергу, говорил 12 часов подряд. Из Аахена он писал промемории о своих планах французского крестового похода Екатерине II и испанскому королю Карлу IV. От обоих он хотел получить денежную помощь, а от Екатерины еще и контингент войск и поддержку своим притязаниям на верховное главнокомандование силами вторжения. Он очень хотел стать посредником в контактах между французскими принцами и Екатериной. В общем и целом Густав глубоко ушел в руководящую роль в международной политике.

Его пыл основательно охладили. Столь выгодные для Швеции конъюнктуры с противостоянием России и Пруссии-Великобритании более вовсе не существовали. Приближался мир между Россией и Турцией; союзные державы утратили интерес к Турции, и Пруссия, Австрия и Россия были теперь заинтересованы в продолжении раздела Польши и в сотрудничестве между собой. Союзные державы, пожалуй, уже едва ли были союзными. Екатерина II больше уже не нуждалась в предупредительности по отношению к королю Швеции. Не было никаких причин позволять ему играть ведущую роль среди европейских монархов, тем более что его компетенция в военных делах была сомнительной. Промемория Густава из Аахена даже и не обсуждалась на шведско-русских переговорах — если кто-то и будет руководить военной коалицией в борьбе против революционеров, так это должен быть император. Сами французские принцы должны находиться с войсками. Екатерина, по ее мнению, оказала им достаточно высокую честь, признавая их как правительство в изгнании. В общем и целом ее интерес к французским делам был умеренным; она искусно завлекла Густава III в отдаленную авантюру, но в этом более не было нужды.

Между тем в Стокгольме переговоры о союзе кое-как продвигались. Как бы ни складывались конъюнктуры, императорский кабинет в Петербурге был заинтересован в добрых отношениях с соседом, который показал себя как опасный военный противник, а потому для обеих сторон было важно прийти к соглашению. Но Екатерина не хотела, чтобы союз вводил ее в расходы, и дезавуировала данное в Вереля Игельштромом согласие и на ревизию границы, и на экономическую поддержку. На самом деле Густав уже оставил надежду на ревизию границы, которая для него имела скорее не реальное, а символическое значение как показатель военного приобретения. Требование субсидий было тем более реальным, поскольку его выполнение предоставило бы Густаву возможности для внешнеполитических действий. Наконец, когда в середине сентября польские планы начали требовать от России разрядки напряженности на севере, в Стокгольме договорились об условиях. Субсидии были ограничены не более чем 300 000 рублей в год, хотя в случае необходимости Штакельберг имел право пойти дальше. Союзу придали оборонительный характер с некоторыми обязательствами о военной помощи. Неопределенные обещания о регулировании границы, а также торговый договор откладывались на будущую перспективу. По-прежнему действовало условие о невмешательстве во внутриполитические дела.

19 октября в Дроттнингхольме трактат был заключен. Его предваряли два личных письма — от Густава Екатерине и ее ответ Густаву, изложенные в бесконечно приятных выражениях, долженствовавших показать убеждение в сердечной привязанности к адресату. Согласно донесению Стединка от 4 ноября, в Петербурге были обрадованы этой новостью; дружественное расположение Екатерины к королю Густаву усилилось, и она в тот же вечер ратифицировала трактат. «Вы видите, что я получила желаемое. Природа всегда отстаивает свои права», — сказала она Стединку. Что она считала тогда природой — другой вопрос; Густав так и не получил многого от переговоров в сравнении с тем, на что порой надеялся. Штакельберг приписывал Армфельту заслугу завершения переговоров и заключения трактата, и это едва ли означало высокую оценку способности Армфельта отстаивать интересы своей страны.

В своей личной корреспонденции с Екатериной Густав с лирическим воодушевлением рассуждал о значении нового договора. Он надеялся на брачный союз своего сына с одной из внучек Екатерины и сравнивал императрицу и себя самого с Изабеллой и Фердинандом Испанскими. Каковы же были его истинные мысли?

Одним лишь разыгрыванием роли это не было, даже если он и доверительно говорил Листону, что всегда будет сохранять самостоятельность. Все же сближением с Россией Густав нашел точку опоры в своих поисках внешней поддержки. Но это не мыслилось в качестве конечной цели на его поприще как одного из шведских королей по имени Густав.

28 октября 1791 года Густав III отправил Екатерине II промеморию о шведско-русской экспедиции во Францию. Ее осуществление намечалось на начало весны, и она предполагала высадку десанта в Гавре с объединенного шведско-русского флота под командованием самого Густава. До перехода к берегам Франции русский контингент должен был собраться в Карлсхамне. К промемории прилагалась шпионская карта, составленная шведскими офицерами Отто фон Фисандтом и Карлом Кёнигом. 20 ноября Екатерина в вежливых выражениях отклонила предложение. Ни одна сепаратная акция не должна быть предпринята новыми союзными державами без участия австрийского императора.

Можно сколько угодно долго размышлять над этим шагом Густава и все же не прийти к ясности относительно его намерений. Из депеши Стединка от 23 сентября он знал, что Екатерина, судя по всем признакам, не одобряла военных планов Густава и особенно плана высадки десанта в Нормандии. Возможно, он хотел добиться ясной точки зрения, которая, судя по всем признакам, должна была быть отрицательной. Возможно, он надеялся получить ясность относительно того, как предполагалось употребить русские вооруженные силы в ближайшие полгода. Он хотел завершить переговоры личным визитом к Екатерине, но она весьма категорически от этого уклонилась. Когда Густав писал, он еще не знал о последовавшей 16 октября кончине Потемкина, со всеми ее значительными последствиями для настроения императрицы и для персонального состава в государственном руководстве России. Согласно свидетельствам Екатерины и Стединка, Потемкин и прочие министры испытывали «озноб» перед французскими делами.

Если нота от 28 октября являлась попыткой, нацеленной на достижение положительного результата, то попытка была безнадежной. Но она могла быть и демонстрацией монархической солидарности с расчетом на то, что Екатерина возьмет на себя ответственность за то, что Густав во французской авантюре не получит роли героя, к чему он стремился. Не следует терять из виду и глубинные помыслы насчет плана крестового похода во Францию, который он развивал Армфельту в письме из Аахена от 14 июля: вернуть себе прочную поддержку в союзной системе и решить свои внутриполитические проблемы, продемонстрировав шведскому дворянству, насколько монархическими являются помыслы и чувства французских дворян. Для осуществления этого он должен был иметь возможность спланировать и провести экспедицию во Францию по-своему. В общей коалиции под императорским руководством он затеряется на роли второго плана, а это не имело бы смысла.

Вообще говоря, затруднительно реконструировать мысли и представления в монархической Европе за пределами Франции в 1789–1792 годах. В революционном режиме усматривали сплошное сумасшествие, «анархию», которая должна была пасть подобно карточному домику перед решительным вторжением дисциплинированного войска, пусть бы и ограниченной численности. Но те, кто смотрел на события во Франции изнутри, ощущали нечто иное, хотя пока еще никто не мог предположить, какие огромные ресурсы фанатичного мужества и военных талантов высвободятся, когда французская нация мобилизуется против государей. Это было до сражения при Вальми, задолго до Гоша, Моро и Бонапарта. Густав III, если бы он жил и действовал в соответствии со своими ранними планами, был бы тем, кто поднял «кровавое знамя тирании» против народа «Марсельезы». Вопрос в том, сделал ли бы он это, если бы и был жив.

Из Парижа приходили решительные предостережения. Сама Мария Антуанетта в нескольких тайно пересланных письмах умоляла о мире. Руководство шведского посольства — и Сталь фон Гольштейн, и секретарь посольства Эрик Бергстедт — призывали своего государя к взвешенности и пониманию в настолько решительных выражениях, какие только могли себе позволить в рамках дипломатического этикета. И в руководстве сестринской бурбонской монархии — Испании на эти проблемы смотрели иначе, нежели в столицах Северной и Центральной Европы. Стединк 7 сентября докладывал о беседе, которую имел с испанским министром в Петербурге Гальвесом, уже не раз выступавшим ключевой дипломатической фигурой в игре вокруг войны и мира. Гальвес совершенно не одобрял взглядов обоих императорских дворов на французскую проблему. Французская революционная конституция настолько неприемлема, что рухнет сама собой, — полагал он. Умы в учреждающем конституцию Национальном собрании начали сами становиться более умеренными, a «invalidit?»^[76] Людовика XVI была такова, что от его правления ничего нельзя было ждать, какой бы ни была во Франции конституция. Гальвес понимал, что Густав сгорает от нетерпения ухватиться за эту новую возможность обрести славу, и дипломат скорее предпочел бы увидеть Густава во главе этих дел, чем смотреть, как из них извлекают для себя выгоду императорские дворы, но для Густава было необходимо сотрудничать с господствующей во Франции партией, которая, если Густаву повезет, сохранит в нем старого союзника и всеми своими силами поддержит его против опасного соседа, причем сделает это, не ослабляя себя усилиями и жертвами; Таково же было, по догадке Стединка, и мнение мадридского кабинета. 23 сентября Гальвес сказал, что Испания ни при каких условиях не желает осуществлять враждебных по отношению к Франции действий и что французскую конституцию надо суметь изменить путем переговоров и перетягивания на свою сторону самых влиятельных членов Национального собрания. 21 октября в Петербург из ставки принцев в Кобленце пришло известие, что несколько влиятельных демократов в Национальном собрании перешли к правому крылу и провинциальные сословия в Провансе высказались за «Monsieur» принца Людовика, графа Прованского.

В Стокгольме шевалье Госсан по-прежнему сидел поверенным в делах официальной миссии французского короля. Никто не обращал на него внимания; но он, как мог, тоже призывал к миру.

Неизбежным фактом было то, что Густав III не имел на ведение войны денег и что при всех обстоятельствах он должен был навести порядок в государственных финансах. На протяжении ноября утрясались планы на риксдаг; на совещании 18 ноября было решено, что сессия состоится в Евле, а 27 ноября Хоканссон изложил финансовый план, рассмотрение которого было целью риксдага. Прежде всего Армфельт и его круг торопили с принятием на риксдаге постановления, между тем как государственный дроте Вактмейстер сомневался, а епископ Валльквист возражал. Распространялись дикие слухи о государственном перевороте, расширении единовластия в вопросе о налогообложении, начале войны во Франции, упразднении дворянства как государственного сословия и т. д. Неспокойная ситуация в Европе усиливала нервозность и у короля с его помощниками, и в среде оппозиции. Лишь 15 декабря Густав принял решение о созыве риксдага и о том, что сословия должны собраться 23 января 1792 года.

Что это означало для планов относительно Франции? Риксдаг при всех обстоятельствах поглотил все внимание Густава III на время его подготовки и продолжения, но он пришелся на середину зимы, когда никаких приготовлений к войне все равно быть не могло. Но пробст К. Ё. Нурдин в своем дневнике отмечает, что король «охладел к французским делам» в конце ноября 1791 года, когда, с одной стороны, получил сообщение о негативной позиции России по отношению к предполагаемой экспедиции, с другой, когда убедился, что Армфельт и его друзья: Хоканссон, братья Нурдины и Альман — все они отговаривают его от этого предприятия. Густав будто бы доверительно сказал Армфельту, что тот прав, но Густав уже зашел слишком далеко, чтобы давать задний ход, и что «у него есть барон Таубе». Однако барон после проведенной Хоканссоном обработки вроде бы заявил, что учитывает ситуацию с военными расходами. Вопреки этим свидетельствам Альма Сёдеръельм заявляет, что интерес Густава III к Франции остыть не мог и что целью риксдага в Евле, по-видимому, являлось одобрение французских планов короля. Однако источники, на которые ссылается исследовательница, — донесения Госсана в Париж за время риксдага — несут на себе отпечаток общих слухов, а не надежных сведений, к которым Госсан при тогдашней своей политической изоляции доступа не имел. И вполне характерно, что Госсан полностью переменил свое мнение, когда Густав встретился с ним на стокгольмской улице 14 марта 1792 года, был с ним милостив, как в стародавние времена, и повел о Франции совсем иные речи, чем прежде. Сейчас, за два дня до рокового маскарада в опере, Госсан был убежден в том, что Густав утратил интерес к собственному участию в крестовом походе, коль скоро не мог получить пост главнокомандующего. Дневниковые записи Нурдина снова передают мнение самого внутреннего круга, отзыв, который ему может быть приписан позднее.

В Густавианском собрании, том F 415, хранятся два собственноручных конспекта Густава, переплетенные вместе. Оба не датированы, и ясно, что они не обязательно возникли в одно и то же время, хоть и хранятся вместе. Первый документ — незавершенное воззвание к французскому народу, составленное, скорее всего, во второй половине 1791 года, вероятно, осенью. Второй — послание французскому Национальному собранию, написанное от имени риксрода и сословий с параллельными текстами на французском и шведском языках и предназначавшееся для проставления даты в Евле — 28 января 1792 года. Первый документ воспроизведен в переводе Альмой Сёдеръельм и был воспринят всерьез. Второй, насколько мне известно, никогда не публиковался и не комментировался; судя по всему, он хранился у короля Густава, не предлагался на подпись соответствующим деятелям и был написан, должно быть, в самом конце 1791-го — самом начале 1792 года.

Воззвание, судя по всем признакам, возникло у автора в состоянии сильного аффекта и несет на себе его обычные симптомы: неразборчивый почерк и очаровательное правописание. Документ предполагался для распространения при вторжении во Францию и направлен против «мятежников, действующих под именем Национального собрания, заковавших в кандалы своего короля, узурпировавших его власть, поправших все законы, совершивших насилие над правом частной собственности, личной безопасности и истинной свободы французов». Национальное собрание обвиняется далее во введении не только несправедливой анархии, но и в разрыве договоров с иностранными державами и особенно с государями империи. Поэтому шведский король, старейший и самый постоянный союзник Франции и гарант Вестфальского мира, по призыву немецких государей встал во главе своей армии для освобождения французской королевской семьи, возвращения сословиям их прав и привилегий и восстановления законности и порядка. Будучи побуждаем самыми чистыми помыслами, он не сомневается в том, что наиболее здравомыслящая часть французского народа будет с ним сотрудничать. Прежде всего он обращается к благородному французскому дворянству, чья храбрость и преданность своему суверену и своему отечеству проявила себя во все века. Король Швеции не сомневается в том, что дети столь многих героев и благородных рыцарей последуют примеру своих предков и соберутся под его знаменами. Его величество надеется, что великодушные и благородные потомки рыцарей, отвоевавших сыну Карла VI Францию и ставших достойными спутниками Генриха IV в его победах, приложат не меньшие усилия для спасения доброго и добродетельного Людовика XVI. Его величество особенно предлагает последовать за собой храбрым гвардейцам, чья отвага переполняла восхищением всю Европу, а также жандармерии, деяния которой…

Здесь не хватило дыхания, возможно, из-за трезвой мысли о жандармерии и ее деятельности. Но этот проект интересен, ибо ясно выражает чувства Густава — как по отношению к кошмарным политикам-демократам, так и перед перспективой пройти однажды по следам королей династии Васа в качестве гаранта Вестфальского мира и к тому же сыграть роль Жанны д’Арк и первейшего из всех кумиров — Генриха Наваррского. Вот за что он хотел бы умереть на поле чести, как сам он уверял Армфельта. То была эгоцентрическая мечта, несовместимая с тем, что должен был делать в 1791 году король Швеции, и она осталась неисполнившейся.

Другой документ написан гораздо тщательнее, хотя и тоже несет на себе отпечаток авторского черновика и не имеет во многих случаях надстрочных знаков над ?, ? и ?. Этот документ по своему содержанию еще более странен. Совет и Сословия Шведского Государства братски и с любовью приветствует своих дорогих друзей и братьев полномочных представителей французского народа, пишет Густав. Получено извещение Национального собрания ко всем народам, «и помня долгую дружбу, которая свыше двух столетий сохранялась между обоими нашими народами, и мы присовокупляем к сему наше великое восхищение, которое пробудили в нас ваши замечательные уверения, и мы думаем, не следует более откладывать с выражением вам нашего высочайшего уважения и пожеланий всяческого сохранения постоянной связи, нашей старой дружбы и доверия. Продолжай, благородный народ, рушить старые обычаи и опровергать все предрассудки, рушить все стены, отделявшие вас от других народов, и тем самым следовать со всеми нациями и основывать Мировую монархию. Тогда вас сочтут новыми Солонами и Ликургами и тогда возникнет превосходнейший порядок, порожденный тем беспорядком, который, согласно распространяемым вашими злопыхателями слухам, вы будто бы установили. Мы уверяем вас в нашем уважении и нашей дружбе. Ваши Братья и друзья…»

Затем следуют имена восьми графов и государственных советников, а также тальманов сословий.

Зная, как в других случаях Густав ругал французское Национальное собрание, заманчиво истолковать этот документ как издевательскую пародию на революционный образ мыслей, составлением которой Густав забавлялся. Но представительный список имен под документом, включающий в себя восемь графов, среди которых Ферсен, Уксеншерна, Бунде и Брахе, и четырех тальманов, среди которых будущий лантмаршал Руут и архиепископ фон Тройль, не производит впечатления пародии. Глядя из перспективы будущего, Густав предсказал здесь бонапартистскую мировую монархию, которой предстояло родиться из революции и смести границы между государствами и нациями, но похоже, что верное предвидение редко бывало более непредумышленным.

Под французским текстом документа Густав написал несколько имен, и этот список кажется более сымпровизированным, чем перечень сановников под шведским текстом. Вот они: граф Вактмейстер, граф Херманссон, Лильенкрантс (зачеркнуто), Валльвик, Ян Якоб Дюбен (вероятно, должен был быть Хенрик Якоб), барон Густаф Маклиен, граф Адольф Риббинг, барон Кнут Курк, Русен. Граф Вактмейстер — это, надо думать государственный дроте. Но возможно, что Густав имел в виду барона полковника Адама Вактмейстера, который был принципиальным лидером оппозиции в Рыцарском доме в 1789 году после ареста Ферсена и других. Список составлен небрежно: Валльвик уже больше десяти лет как умер. Херманссон — это наверняка генерал-майор Юхан Херманссон, которому пришлось оставить военный суд над аньяльцами после своего протеста против формальных нарушений законности. Этот перечень кажется списком людей, которых король Густав считал принципиальными рыцарями конституции. Дюбен, как и Вактмейстер, принадлежал на заключительной стадии риксдага 1789 года к представителям оппозиции. Маклиен, Риббинг, Курк и Русен были врагами короля, участниками заговора Пеклина, который будет стоить Густаву III жизни. Перечень этих людей под восхвалением революционного режима во Франции показывает, что Густав ставил знак равенства между французскими революционерами и дворянской оппозицией в Швеции. Идеологическое и социальное содержание великого переворота во Франции было ему, очевидно, в существе своем чуждым.

Перед риксдагом в Евле прошел слух о том, что и оппозиция, и роялисты разработали новые конституционные акты с новыми формами народного представительства на случай, если оппозиция окажется неожиданно сильной. В ходу был и страшный слух, направленный против короля Густава и его помощников, о том, что риксдаг предназначен для подготовки войны против Франции. Густав был очень определенно настроен на то, что этот риксдаг будет проходить, в отличие от предыдущего, мирно. А потому возможно, что он забавлялся мыслью о том, чтобы позволить оппозиции присоединиться к шокирующему документу, который сделал бы сословия Швеции — но не ее короля — симпатизирующими революционному режиму во Франции. Испанская дипломатия, с которой король сотрудничал, обнаруживала видимую терпимость по отношению к Национальному собранию в Париже, чтобы быть в курсе событий в случае, если консервативные силы получат там перевес. Воскрешение Франции как союзной Швеции великой державы постоянно являлось основным пунктом политики Густава.

Как бы то ни было, проект послания национальному собранию никогда не был использован. Он был произведением искусства политического притворства Густава III. Великий военный план блекнул, а Густав был не уверен в будущем. «Не забывай кофейную старушку, — написал он в ноябре Армфельту, — интересно бы послушать, что скажет нам эта старая ведьма». У нее явно не было для него никаких действенных предостережений.

Риксдаг в Евле был тщательно подготовлен. Уже само место для проведения сессии было выбрано, чтобы обеспечить ненапряженное и мирное обрамление размышлениям и решениям сословий. Густав заранее предусмотрел для себя возможность запретить некоторым гражданским и военным чинам из среды дворянства покинуть свои должности для участия в риксдаге. За счет короны были устроены клубы с богатым угощением, чтобы обеспечить депутатам постоянное хорошее расположение духа. Порядок гарантировался сильной военной охраной.

От дворянства на сей раз прибыло неполных четыре сотни представителей, и оппозиция среди них составляла подавляющее большинство. В недворянских сословиях роялисты преобладали, но не настолько, как в 1789 году. Город Стокгольм отблагодарил, в частности, короля за его пренебрежение к их привилегиям, выбрав оппозиционеров; единственным исключением был влиятельный пивовар Абрахам Вестман. Судя по выборам выборщиков, четвертая часть духовенства и пятая часть бюргерства были оппозиционерами, однако крестьянское сословие последовало за своим секретарем Альманом. В кардинальном вопросе о том, кто обладает политической властью, король или оппозиция, положение со времени риксдага 1789 года не изменилось, но ситуация с настроениями в 1792 году имела больше нюансов.

Это был на удивление бедный событиями и очень короткий риксдаг. Происходившее на поверхности, казалось, свидетельствовало о миролюбии и стремлении к сотрудничеству, между тем как действительные настроения беспокойства и злобы проявлялись в колкостях и комментариях, произносимых в сторону. Испытывавший встревоженность король Густав старался избегать конфронтаций, подобных тем, что имели место в 1789 году; после вспышки смятения и гнева на дворянство в письме к Армфельту от 14 июля, он спустя полгода перед самым риксдагом упрекал его, говоря, что никогда не простит, если будет вынужден применить к оппозиции насильственные меры. Густав сделал оппозиционно настроенного стокгольмского бургомистра Андерса Валлина тальманом бюргерского сословия, а Руута, прежде удаленного из ближайшего к королю круга доверенных советчиков, — лантмаршалом. Под нажимом короля ведущий бюргерский оппозиционер коммерц-советник Ю. А. Бергс был введен в Секретный комитет. Во всех трех случаях эти меры оказались умными и способствовавшими разрядке напряженности.

Главным вопросом риксдага являлся вопрос о ликвидации государственного долга, размеры которого выросли до необозримых, поскольку государственная долговая контора сочла необходимым выпустить кредитные билеты, которые скоро стали использоваться как платежное средство на общем рынке и упали в цене по сравнению с билетами государственного банка. Этот вопрос был передан в Секретный комитет с восемнадцатью дворянскими и по девять от трех недворянских сословий членами; король Густав сам председательствовал на заседаниях. С его согласия неоплаченный государственный долг был утвержден в размере 8,5 миллионов риксдалеров серебром, и в комитете обсуждалась форма управления и выплаты сословиями этого долга. То были технически сложные вопросы, в которых и роялисты, и оппозиционеры искали приемлемых выходов, которые могли бы рекомендовать сословиям. Работа риксдага в общем и целом определялась Секретным комитетом, и король, как и прежде, отвел себе пассивную выжидательную роль в дискуссии по экономическим вопросам. Его задачей было сделать так, чтобы сословия взяли на себя ответственность за долг, являвшийся результатом русской войны, без того чтобы разгорелись дебаты о королевской политике, которые могли дать оппозиции удобные поводы для нападок.

Речь прежде всего шла о том, чтобы нарисовать риксдагу насколько возможно благоприятную картину проводимой политики, и для этого король приложил большие усилия в речи перед сословиями, открывая риксдаг 27 января. Было воскресенье, и анонимный дневник, ведшийся на риксдаге, не без оснований приписываемый оппозиционно настроенному дворянскому преподавателю из Евле Халленкройтсу, описывает, как Густав на предварившем открытие риксдага богослужении в городской церкви во время исповеди пал на колени в своем королевском облачении и снял с себя корону, чтобы украдкой обратиться к рукописи речи. Эта речь, произнесенная в тронном зале замка Евле, также была сочтена кисло настроенным Халленкройтсом «довольно красивой»; в речи излагалось, что Густав сделал за время своего правления, однако не было ни слова о «свободных искусствах, театре и других приятных вещах». Это должна была быть очень серьезная речь, и самым существенным в ее содержании было заверение, что король не желает облагать народ новыми повинностями. Перед Секретным комитетом король продолжал оглядываться назад, описывал русскую войну, мир и только что заключенный с Россией договор. Густав хотел в возможно большей степени выдать сословиям вексель на государственный долг.

Решение вопросов ликвидационного и о чрезвычайном налоге лишь косвенно являлось для Густава проблемой. И, напротив, формы этих решений сословиями должны были стать проверкой политического климата. В ожидании этого обсуждение в Секретном комитете продвигалось в довольно деловых дебатах. Приглушенная воинственность была, вероятно, связана с тем, что крестьяне, представлявшие сословие, которому приходилось нести несравненно большую тяжесть чрезвычайного налога, не разбирались в смысле рассуждений на высокие экономические темы, а также с тем, что та общественная группа, по которой это тоже било, — образованные недворяне, не были представлены среди сословий. Король Густав пребывал в совершенном спокойствии, которое порой можно объяснить основательным незнанием дела, и считал, что может уехать из Евле и несколько дней отдыхать, проводя время в театральных делах и общении со своим кругом в Стокгольме, прежде всего на масленичном маскараде 21 февраля. Согласно сведениям Шрёдерхейма в его известии о риксдаге в Евле, «несколько человек вместе упрашивали» Густава остаться на риксдаге, но его настроение «разбилось». Он скучал и не скрывал этого от своей свиты.

20 февраля Секретный комитет завершил подготовку ликвидационного плана, в целом сводившегося к тому, что сословия через государственную долговую контору принимают на себя ответственность за государственный долг, повторяют чрезвычайный налог 1789 года, который частично будет уплачиваться банковскими билетами, и устанавливают лаж, то есть разницу в достоинстве между монетой государственного банка и билетами государственной долговой конторы, до 6 процентов. Взгляды дворянской оппозиции получили волю в комитете, где заседали ее виднейшие политические деятели: Ферсен в риксдаге не участвовал, но Фритски играл в дебатах значительную роль. Король попытался сделать в его сторону жест примирения, вручив ему кавалерский знак ордена Васа, но Фритски с максимальным достоинством отклонил предложение. Оппозиция возражала против регулирования лажа, но ее представители констатировали, что недворянское большинство комитета предопределит его решение и что сопротивляться нет большого смысла. В сословиях недворяне присоединились к решению комитета, правда, духовенство значительным меньшинством, после чего дворянство по предложению графа Брахе без голосования решило «отложить это» на усмотрение других сословий. Итак, основной вопрос риксдага был решен без борьбы. После того как 13-летний кронпринц был подвергнут перед сословиями испытанию, они по предложению духовенства постановили дать ему согласие на будущее свадебное пособие, правда, крестьяне сделали это с большой горечью.

Однако в конце сессии разгорелся действительно серьезный спор. По согласующимся между собой известиям, Руут взял на себя обязанности лантмаршала в обмен на обещание короля Густава, что не будет ссылок на Акт единения и безопасности и из-за этого не возобновится борьба 1789 года. Тем не менее Густав через Альмана подбил крестьян составить благодарственный адрес от их сословия за Акт безопасности и те преимущества, которые он им предоставил, и это должно было быть внесено в постановление риксдага 1792 года. Не вполне ясно, почему Густав прибег к этой спорной мере, но, вероятно, он хотел крепче узаконить Акт безопасности, чем это было сделано через его обнародование в 1789 году. Дворянство среагировало мгновенно; Адольф Людвиг Хамильтон попросил Руута передать Хоканссону, в котором видели корень всех бед, что «мы думаем убить его завтра без четверти десять». Руут ответствовал, что идея превосходна. После этого напуганный Хоканссон уговорил Густава III отвести предложение о внесении Акта единения и безопасности в постановление риксдага.

Риксдаг закрылся 24 февраля. Король Густав блеснул красноречием в тронном зале, и сословия расстались. В тот вечер в дворянском клубе царило приподнятое настроение: на сессии не было принуждения к конституционным уступкам, как того опасались, а дворянство продемонстрировало свою независимость и волю к сопротивлению. Фритски и Руут стали объектами особого восславления.

Король Густав покинул Евле 25 февраля, за 11 часов домчался до Стокгольма и в тот же вечер отправился в Драматический театр. Публика не чествовала его, как и в несколько последующих театральных вечеров. У стокгольмцев было скверное настроение, так как риксдаг состоялся в Евле и так как у горожан отгрызли кусок привилегий. Эта реакция взбодрила дворянскую оппозицию.

В Евле король часто пребывал в «тяжелом и скверном настроении», сообщает епископ Валльквист, который сам был критически настроен по отношению к Густаву и кругу советчиков Армфельта, но пользовался достаточным доверием короля, чтобы быть заинтересованным в соответствующих действительности наблюдениях. По Шрёдерхейму, отъезд из Евле был таким поспешным, что напоминал бегство. Согласно дневнику герцогини, Густав будто бы сказал, что спокойствие на риксдаге было более тревожным, чем если бы сдерживаемый гнев прорвался наружу. Эти наблюдения указывают на то, что Густав III не дал ввести себя в заблуждение видимостью ослабления напряженности и пребывал в плохом расположении духа. По Шрёдерхейму, у короля каждый день было «inqui?tuder»^[77], продолжавшееся во время пребывания в Хага и Стокгольме после риксдага. Это было заметно по заплаканным глазам и судорогам лица.

Сказанному противоречат другие сведения. Эренстрём в своих мемуарах пишет, что король был «внутренне удовлетворен» единством сословий в Евле, особенно сговорчивостью дворянства, и надеялся на приход нового счастливого времени. Магдалена Рюденшёльд в своих памятных записках сообщает, что король на одном ужине сказал, что риксдаг завершился успешно, что большая часть дворянства возвратилась к нему и он надеется, что Магдалена попросит разрешения не следовать за Софией Альбертиной в Кведлинбург и вместо этого примет участие в маленьком обществе, которое соберется летом в Хага. Но мемуары Эренстрёма — поздние и ненадежные, а Магдалена Рюденшёльд описывает только момент уговоров за ужином, когда Густав манил ее идиллией. Несомненно, одним положительным для короля Густава результатом риксдага было преодоление ликвидационного кризиса, но Валльквист и Шрёдерхейм были опытными политическими наблюдателями, обратившими внимание на невольные реакции короля. И спустя считанные недели окажется, что замеченная ими тревога была обоснованной.

В последние полгода жизни Густава III круг его доверенных людей был узким. Армфельт в своих мемуарах, возникших несколькими годами позже, перечисляет тех, кто обычно приглашался на интимные ужины по четвергам в Хага: графиня София Пипер, урожденная Ферсен, графини Улла и Аугуста Ферсен, мадам де Сен-Прие из французских дворян-эмигрантов и Магдалена Рюденшёльд. Мужчин было больше и состав их, очевидно, сильнее варьировался, но число их всегда было ограниченным. Постоянными участниками были русский посол Штакельберг, посланник французских принцев барон д’Экар, граф де Сен-Прие и сам Армфельт. Содержание нескольких записок короля Армфельту за сентябрь и ноябрь позволяет дополнить этот список рядом имен: мадам Вреде, графиня Левенгаупт, Каролина Рюденшёльд, мадам Хёпкен и мадам Шарль Пипер. Из них авантюристку графиню Вреде герцогиня считала несколько «enrag?e»^[78], то есть зараженной революционными идеями, а король Густав в письме к Таубе поместил в эту категорию мадам Шарль Пипер, между тем как Таубе в своем ответе счел ее просто-напросто идиоткой. Примечательно, что Густав, несмотря на это, приглашал их в маленький кружок в Хага, что свидетельствует о его терпимости.

К. Ё. Нурдин после смерти Густава пишет в своем дневнике: «Русенстейн рассказывал мне, что покойный король сказал, что он легко и охотно беседовал с пожилыми женщинами, ибо они либо когда-то умели, либо по-прежнему умеют ценить учтивость; молодым же девушкам или нечего сказать, или же все они считают учтивость обязанностью и часто воспринимают учтивость как результат воздействия своей привлекательности». Вероятно, это как-то помогает объяснить выбор Густавом круга общения. Он сам, по свидетельству гостившего в Швеции в 1791 году французского дворянина, был отличным собеседником с неистощимым запасом анекдотов и желал от своего окружения умения и слушать, и отвечать.

Общественные правительственные дела выполнялись на протяжении четырех будничных дней недели, прерываясь на посещения театра. Вечера по понедельникам посвящались опере, после окончания каждой созывался, по Армфельту, «колоссально многочисленный ужин». Пятницу, субботу и воскресенье Густав проводил в Хага «почти в одиночестве». Согласно сплетням, там происходили «оргии» с его более молодой свитой; под «оргиями» имелись в виду, очевидно, пьянки. Это отрицают Шрёдерхейм и адъютант короля Карл Дидрик Хамильтон в своих мемуарах, правда, написанных гораздо позднее. По Хамильтону, король никогда не пил ничего, кроме сельтерской воды, в которую добавлял немного шампанского, и может быть, пару раз в год выпивал стакан превосходного пунша, и в его обществе не происходило ничего противоречащего хорошему тону. Герцогиня же, которая в ту пору была недоброжелательно настроена по отношению к Густаву, говорит, что он был «malproper» (нечистоплотен) и пренебрегал своей внешностью, и это согласуется со сделанным Адлербетом описанием нечистоплотных привычек короля. Не следует, однако, никогда забывать, что Густав III развивал перед общественностью лихорадочную деятельность и даже если в 46-летнем возрасте начинал становиться нечистоплотным и небрежным в своем поведении, он никогда не утрачивал контроль над собой.

«Я никогда не видал более сильного изменения, чем то, какое претерпело поведение короля за время с 1788 года и до его кончины, — писал в мемуарах Армфельт. — Неудачи очень пошли ему на пользу, и могу вас уверить, что если он когда и казался искавшим развлечений, ему приходилось для этого с усилием преодолевать себя, и что посреди этих увеселений его разум и мысли были далеко от них. Не припомню, чтобы я с самого конца войны среди праздников и развлечений хотя бы раз вел с ним беседу, которая не шла бы вокруг серьезных тем, и если случайно в нее проникала шутка или острота, то это скорее было похоже на цитату со стороны, чем на вспышку веселости». И Армфельт мечтает о том, как Густав, останься он жив, стал бы через несколько лет философом в Хага подобно Фридриху Великому в Сан-Суси.

Суждение Армфельта представляет огромный интерес, даже если неосознанно свидетельствует об изменившейся роли самого Армфельта — из организатора придворных увеселений ставшего центральной у трона фигурой королевской политики. Но убедительно звучит его описание Густава средних лет, уже довольно полного и обремененного ответственностью. Некогда стеснительный и неуверенный в себе молодой государь, при всем своем безвластии являвшийся надеждой просвещенной Европы, проделал долгий путь через героические мечтания, иллюзии и разыгрывание политической роли к жестокому опыту ненависти, войны и массовых смертей. Он получил власть, но утратил радость жизни. Теперь казалось безнадежным снова начинать героическую роль. Оставались только будни — выдержит ли он их?

Ему так и не суждено было подвергнуться этому испытанию.

Наверно, для убийц тиранов не очень обычное дело обладать чувством юмора. Однако так обстояло с тем, кто был главой заговора, стоившего Густаву III жизни: с генерал-майором Карлом Фредриком Пеклином. 72-летний, хладнокровный, интеллигентный и бесстрашный, он являл собой вневременную, почти идиллическую фигуру в большой толпе горячих голов, которые тем или иным способом хотели избавиться от короля Густава. Он был осколком антироялизма эры свобод, одним из вожаков колпаков в 1760-е годы и единственным, кто всерьез пытался организовать вооруженное сопротивление государственному перевороту 1772 года. В 1786 году он принадлежал к оппозиционерам в Рыцарском доме, в 1789-м содержался под домашним арестом и молча участвовал в риксдаге 1792 года в Евле. В действительности он со своими сторонниками был готов отважиться на революцию, если бы, как того опасалась оппозиция, король предпринял в Евле новый государственный переворот.

Разнородная толпа из более чем ста оппозиционеров, которые, согласно подсчетам Андерса Ларсона в его незавершенной докторской диссертации «Заговор против Густава III», в большей или меньшей степени были замешаны в заговор 1792 года, уже самой своей пестротой говорит кое-что существенное о короле Густаве. Он всегда пробуждал сильные чувства — за или против. Во всех отношениях явный истерик, сочетавший неприкосновенность королевского достоинства с непосредственными контактами при разыгрывании политической роли, должен был многим действовать на нервы, даже своим друзьям и сторонникам, и быть многими ненавидим. Значительное большинство заговорщиков составляли дворяне, и главной причиной их непримиримого гнева было обхождение Густава с дворянством на риксдаге 1789 года. Небольшая группа молодых людей находилась под впечатлением идей американской и французской революций и являла собой собственно тираноубийц. Но каждый из самых активных из них имея ту или иную личную причину для ненависти. Капитан и коммерсант Якоб Юхан Анкарстрём был возмущен тем, что Хестеску избрали козлом отпущения за аньяльский мятеж, и Анкарстрём проводил его до места казни. Адольфу Людвигу Риббингу не дали жениться на его возлюбленной Шарлотте Де Геер, вместо этого она была обещана фавориту короля гофшталмейстеру Хансу Хенрику фон Эссену. Клаэса Фредрика Хурна возмутило то, как обошлись с его отцом, генералом Фредриком Хурном, который в 1772 году принадлежал к самым активным помощникам короля, но в 1789-м был арестован.

Не выяснено и, вероятно, никогда не будет выяснено, почему именно Анкарстрём взял на себя исполнение покушения. Хотя самый говорливый автор того времени Карл Кристоффер Ёрвелль был опекуном Анкарстрёма и описал его, он во многом остается загадкой. Наверняка известно лишь, что он получил бесчеловечно строгое воспитание противоестественно сурового отца и рос с психическими отклонениями, которые нашли свое выражение в суровом отношении к подчиненным. Но отсюда не следует, что он должен был испытывать особое удовлетворение, стреляя в королей. Во время допросов на суде он обнаруживал приверженность к радикальной идеологии, но неизвестно, где он ее усвоил и каков был его интеллект. Рисунок, подаренный им в юные годы дочери Ёрвелля, матери Луве Альмквиста, исполнен угрюмости и символической силы. Анкарстрём был одинок, после того как жена оставила его ради некоего возлюбленного, и был богат и скуп. При подготовке покушения он был точен и планомерно расчетлив. После ареста он сделал все возможное, чтобы выгородить своих сообщников, и до конца брал всю вину на себя. Во время казни он до последнего мгновения держался мужественно.

В стокгольмском бурно эмоциональном дворянском обществе он был фигурой скромной; сиятельный обольститель Риббинг держался с ним чванно. Возможно, за поступком Анкарстрёма скрывалась сильная потребность в самоутверждении.

Анкарстрём ходил за королем Густавом по пятам по улицам Евле с заряженными пистолетами, но до выстрела дело не дошло. В Стокгольме заговорщики сосредоточились на маскарадах в опере, которые были достаточно беспорядочными для того, чтобы совершивший покушение смог в суматохе сбежать. 2 марта публика была слишком редкой, 9-го маскарад был отменен из-за сильного холода. 16-го дело тщательно планировалось у Пеклина. Риббинг должен был обеспечить присутствие людей, чтобы создать толкотню, особенно вокруг самого короля.

Для одного из заговорщиков, подполковника Понтуса Лильехурна, который пользовался особой благосклонностью короля Густава, но вошел в заговор из радикальных убеждений, конфликт с совестью оказался слишком сильным. Он написал анонимное письмо с предостережением, заклиная короля не ходить на маскарад. Густав письмо получил, продемонстрировал и проигнорировал. Последние полгода ходило много слухов о планах убийства и покушениях. Густав бравировал своим пренебрежением к опасности. Если какой-то фанатик хочет пожертвовать своей жизнью, чтобы отнять жизнь его, Густава, то ничто на свете не может этому помешать, сказал он в 1789 году в ответ на предостережения Ларса фон Энгестрёма относительно вынашиваемых русскими планов убийства. В 1792 году двое из братьев Энгестрёма были участниками заговора. Они были заинтересованы в революции, а не в убийстве, и соглашались на него лишь как на необходимую предпосылку революции.

Итак, была готова сцена для многократно описанного выстрела на бале-маскараде. Густав, покинув свою ложу, смешался с толпой. Анкарстрём выстрелил ему в спину дробовым зарядом, выронил пистолет и нож, но не смог выбраться из оперы, поскольку по королевскому приказу двери тотчас же были заперты. То обстоятельство, что Анкарстрёму не удалось сразить Густава наповал, решило исход заговора. Король Густав оставался в полном сознании, и его смогли отнести в безопасное место во дворец, где положили на парадное ложе. Он смог сделать распоряжения о назначении временного правительства и доброжелательно поговорить с собравшимися у его постели иностранными министрами, дольше всех с Штакельбергом и Листоном. Только сам Густав III сохранял присутствие духа после покушения. Армфельт был в полуобморочном состоянии, Корраль усадил его и поднес стакан воды. Герцог Карл, поддерживаемый двумя пажами, рыдал: «Брат Ёста, брат Ёста!» Эта сцена показывает, что расчет Пеклина был верен: заговорщики могли взять в свои руки командование в столице, поскольку не нашлось никого, кто бы вместо короля принял на себя руководство. Но король сохранял руководство и присутствие духа; весь заговор провалился из-за того, что Анкарстрём целился слишком низко и не попал своей жертве в сердце.

Последним значительным вкладом Густава III в дело правления и стало сохранение контроля над самим собой и своим окружением после покушения. Это свидетельствует о некоторых самых важных чертах его характера: мужестве, самообладании и искусстве притворства. Поначалу никто не смел думать, что он ранен смертельно, и заговорщиков хватали одного за другим, а они не пытались оказать сопротивление. Настроения, возникшие после покушения, вдруг восстановили дружбу между Густавом и дворянами из его окружения. София Магдалена посетила его на следующее утро, держала его руку и выражала свое негодование. Принцессы и придворные дамы заверяли его в своей преданности, и состоялась сцена великого примирения с оппозиционно настроенной баронессой Клинковстрём. Короля посетили Ферсен с супругой, а также оппозиционер граф Брахе, заливавшийся слезами. Жители Стокгольма, заполнившие внутренний двор дворца, издавали возгласы скорби и отвращения к заговорщикам. Конец жизни Густава был преисполнен примирения.

Сразу после выстрела Густав осведомился об одном французском актере, слывшем якобинцем, но посланный ответил, что у того безоговорочное алиби — он лежал в своей постели. «Тем хуже, — сказал король. — Значит, это сделан швед». Однако к вечеру он укрепился в мнении, что это дело рук якобинцев, кем бы они ни были. На следующий день узнав, что полицмейстер Лильенспарре разоблачил Анкарстрёма как человека, у которого были пистолет и нож, король выразил желание, чтобы больше не называли никаких имен подозреваемых. Из заговорщиков Риббинг и Лильехурн имели наглость присоединиться к свите в королевской гостиной, вероятно, чтобы отвести от себя подозрения. Их довольно скоро схватили. Основные подозреваемые были вполне надежно выявлены, еще пока Густав был жив.

Тем самым была ослаблена агрессивная оппозиция в стране. Сам Густав III продолжал принимать посетителей и был милостив. Еще 24 марта он принял Адлербета и разговаривал с ним о литературе и об Академии литературы, истории, языка. Но силы оставляли его. Шрёдерхейм описывает, что просторная спальня короля была погружена в темноту и освещалась лишь бумажной лампой на плошке с маслом; в комнате царил суровый холод. Король желал, чтобы свита разговаривала и развлекала его, но нельзя было говорить о насущных и волнующих делах, прежде всего о «происшествии». Однажды король спросил, как воспринял все это его сын — никто не сумел толком ответить на это, поскольку кронпринц упорно молчал, но казался взволнованным. Все было очень неопределенно.

Густав стоически вынес очень болезненные попытки извлечь из раны гвоздики, из которых был изготовлен дробовой заряд Анкарстрёма, но вынуть удалось немного.

Для врачебного искусства того времени случай был безнадежным. 28 марта началась агония.

Сделанные очевидцами описания последних часов Густава III сходятся в том, что они представляли собой весьма поучительный спектакль. Густав подписывал последние документы своего правления, епископ Валльквист готовил его к смерти и причастил. Король громко читал «Отче наш» и просил благословить его. Он попросил Армфельта приветствовать друзей, но на вопрос, хочет ли он их видеть, ответил: «Да, я-то хотел бы увидеть их, но к чему им видеть беднягу?» Затем он заснул и умер, не успев попрощаться с королевой и кронпринцем, утром 29 марта.

Этот конец Густава был неизбежным логическим концом его великой королевской роли, которую он с мужеством и самообладанием исполнял до самой смерти. Его вера в Бога была искренней и проявлялась в нужные моменты. И его друзья не увидели его унизительной телесной слабости.

Интеллигентный и критически мыслящий пробст Нурдин 29 марта потрясенно записывал в своем дневнике: «Покойный король был одним из величайших людей, каких я знал. Глубокий в крупных делах, мягкий, готовый к прощению, умный и самый здравомыслящий человек, с каким я когда-либо имел дело». Но Нурдин с одобрением же отзывается о герцоге Карле, который, скорбя, взял себя в руки и энергично и умно принял дела правления. Важной его заслугой стало установление порядка и спокойствия в среде стокгольмских военных.

Однако спустя несколько дней Нурдин лаконично замечает, что французская театральная труппа получает увольнение и прекращается строительство нового дворца в Хага — Версаля Густава III.

Жизнь в Швеции становилась спокойнее. И скучнее.

Примечания

1

Кольцо обещаний.

(обратно)

2

Словечко дружбы.

(обратно)

3

Нежным другом.

(обратно)

4

Нашей доброй маман.

(обратно)

5

Скуку и неуверенность.

(обратно)

6

Прикосновением палочки.

(обратно)

7

Так поэтично.

(обратно)

8

Орден Лука и колчана, Орден стрелы и Орден мопсов.

(обратно)

9

Точнее, «L’ordre naturel et essentiel des soci?t?s politiques» — «Естественный и необходимый порядок политических обществ».

(обратно)

10

Боже мой, каким сокровищем я обладаю!

(обратно)

11

Моей восхитительной и бесценной.

(обратно)

12

Твердая и справедливая заинтересованность.

(обратно)

13

Свято.

(обратно)

14

Все идет хорошо.

(обратно)

15

Первого придворного.

(обратно)

16

Я доволен, что спасена честь государства.

(обратно)

17

Отвратительная мебель.

(обратно)

18

«Испытание дружбы».

(обратно)

19

Возможно, имеется в виду драгоценный чепрак под седлом короля на церемонии его коронации.

(обратно)

20

Эти господа.

(обратно)

21

Переворот.

(обратно)

22

Упомянутом человеке; человеке, о котором идет речь.

(обратно)

23

До обожания.

(обратно)

24

Слухов в обществе.

(обратно)

25

Хронологии.

(обратно)

26

Жестоком поступке.

(обратно)

27

Случай, при котором вступают в силу обязательства по союзному договору.

(обратно)

28

Благоговейные чувства.

(обратно)

29

Унять недовольных.

(обратно)

30

Крунскуг — Герой и якобы автор сочиненных Л. Бундесоном «Мемуаров школьного учителя Юна Крунскуга» (1897–1904), полуобразованного человека, преклоняющегося перед авторитетными знатоками и чванного в общении с людьми неучеными.

(обратно)

31

Школу хирургии.

(обратно)

32

Деревушке.

(обратно)

33

Кружок.

(обратно)

34

Выход короля.

(обратно)

35

Игра слов: Gossen и gossen, g?ssen (швед.) — «мальчик, парень».

(обратно)

36

Чрезвычайных знаках внимания.

(обратно)

37

Бесконечное расположение.

(обратно)

38

Этим креатурам.

(обратно)

39

Волнениями.

(обратно)

40

Скверному повороту.

(обратно)

41

На ростбиф и на портер.

(обратно)

42

Весьма в наших интересах.

(обратно)

43

Прибрежной дороги.

(обратно)

44

Московитским союзом.

(обратно)

45

Пустое бахвальство.

(обратно)

46

Поведение.

(обратно)

47

Систему Дании.

(обратно)

48

Полукрепостного состояния.

(обратно)

49

Скрытой войне.

(обратно)

50

Беарнец — прозвище французского короля Генриха IV (1553–1610).

(обратно)

51

Мой личный друг.

(обратно)

52

Бога из машины.

(обратно)

53

Семьей Крунстедтов.

(обратно)

54

Добрых услуг, посредничества.

(обратно)

55

Дерзкого предприятия.

(обратно)

56

Всего.

(обратно)

57

Сир, доверьте мне Вашу корону, и я верну Вам ее в сиянии.

(обратно)

58

Привязанность.

(обратно)

59

Подавление.

(обратно)

60

Весьма удовлетворен.

(обратно)

61

Очень хорош.

(обратно)

62

Философии и неуверенности.

(обратно)

63

Ледяной.

(обратно)

64

Из мегеры мученицу.

(обратно)

65

Умной женщиной.

(обратно)

66

Очень, весьма.

(обратно)

67

Почетный мир.

(обратно)

68

Барон Армфельт — не мой Совет.

(обратно)

69

Мадам, моя сестра и кузина.

(обратно)

70

Доброту.

(обратно)

71

Великого гения и доблести.

(обратно)

72

Общую лигу Севера.

(обратно)

73

Довольно близко.

(обратно)

74

Таинственным.

(обратно)

75

Британское Министерство иностранных дел.

(обратно)

76

Недееспособность.

(обратно)

77

Состояние беспокойства, тревоги.

(обратно)

78

Бешеной.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Введение

Подготовка

Великие Густавы

Heroica I — Иллюзии

Heroica II — Действительность

Лицедейство

«Le Tyran»

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно