Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

К читателю

Прощаясь с современниками и обращаясь к потомкам, Владимир Маяковский назвал свое время «окаменевшим говном». Ясное и общеупотребительное слово издатели всегда заменяли стыдливым многоточием или благопристойным синонимом, но суть дела от этого не менялась, лицо эпохи, как принято говорить, выглядело однозначно. И вот минуло более полувека. У исследователей появились новые возможности. В одночасье рухнули прежние стержневые концепции советской литературы, и на портреты некоторых «классиков» легла густая тень. Для тех писателей, чья репутация не пострадала, также наступила новая пора. Если раньше их творческое наследие неумолимо соотносилось с прокрустовым ложем социалистического реализма, то ныне перед историками литературы возникли качественно иные проблемы. Наука о литературе, лишившись идеологических костылей, осталась один на один с колоссальным количеством фактов, подлежащих объективному осмыслению.

На пороге XXI столетия судьба даровала нам право честного взгляда и свободного голоса. Со всей неотвратимостью встал вопрос, — насколько книги советских писателей соответствуют нравственным общечеловеческим ценностям с одной стороны и национальным традициям с другой.

Среди тех, кто выдержал двойное испытание, — Исаак Бабель, автор знаменитой «Конармии». Уроженцу солнечной Одессы и сыну еврейского коммерсанта суждено было написать правдивые и полные трагизма страницы летописи гражданской войны в России. Талант рассказчика сочетался у Бабеля с редкой способностью обнажать экзистенциальные основы человеческого бытия. Ученик М. Горького, поклонник французской классики, видевший мир «через человека», он, без сомнения, был одной из ярчайших звезд на литературном небосклоне 20—30-х годов.

Он погиб, потому что не вписывался как художник в Большой Советский Миф. Само представление Сталина о развитии литературы в СССР в корне противоречило эстетическим взглядам Бабеля. Вынужденный зарабатывать на стороне (прежде всего на кинематографической), Бабель всегда называл писательство «душевной» работой, и такая работа оказывалась в обществе все менее востребованной.

В 30-е годы его присутствие в литературе почти эпизодично. Молчание Бабеля стало притчей во языцех, а после смерти Горького просто опасным. Он понимал это, но исправить положение уже не мог. Однако молчание Бабеля совсем не означало творческого бесплодия. Вот важное свидетельство одного из парижских собеседников писателя. «Физик Александр Вейсберг, автор воспоминаний о советских тюрьмах, навестил Бабеля в Москве в 1932 году. Он рассказал мне, что спросил писателя: „Почему вы больше не пишете?“ На что Бабель ответил.: „Кто вам сказал, что я не пишу?“ — и показал на полке десяток переплетенных томов. Но это были рукописи. Бабель сделал ироничное замечание о возможной судьбе этих текстов, если бы он предложил их издательству. Где эти неизданные произведения?»^[1]

Спустя семь лет можно было бы спросить, а где сам Бабель. Но те, кто оставались на свободе, не задавали страшных вопросов, по крайней мере публично.

С документами в руках я прослеживаю прощальный мученический путь узника Лубянки. Нет занятия более печального, чем рассказывать об исчезновении человека среди бела дня. И все же я это делаю в надежде на понимание и покаяние.

Портрет на фоне Лубянки

1

Фон, на котором хочется сделать первые штрихи к портрету писателя, в последнее время все чаще видится как неотъемлемая часть современной русской литературы. Чекистское окружение Маяковского, семейная история Цветаевой, воспевание насилия и расстрелов во имя мировой революции в творчестве Багрицкого, Светлова, Алтаузена, Голодного — таков отнюдь не полный перечень известных имен, ассоциирующихся сегодня в той или иной мере с деятельностью советского политического сыска. Имя Бабеля в этом списке по праву может стоять в самом начале, хотя никакой апологии «чекизма» в его творчестве нет. Рассмотрим суть вопроса.

Выбор, сделанный юношей осенью 1917 года в пользу большевиков, предопределил и отношение к Всероссийской Чрезвычайной Комиссии. Карающий меч революции обрушился на мародеров, саботажников, бандитов, белогвардейских заговорщиков, монархистов и проч. Идея коммунистического Интернационала объединила в рядах РКП русских и евреев, латышей и поляков, «лиц кавказской национальности» и прибалтийских обрусевших немцев. Многие из них стали сотрудниками ВЧК. Другим объединяющим началом была ненависть к царской России и самодержавию. Октябрьский переворот открыл новую обнадеживающую страницу в биографиях сотен тысяч людей. Канула в Лету черта оседлости, исчезли полицейские препоны и ограничения для получения образования в российских вузах. Социальный аспект революции неотделим от национального, этнического. «Мы наш, мы новый мир построим: кто бы ничем, тот станет всем». Известные строчки партийного гимна гипнотизировали людей так же, как самое главное слово тех лет, — революция. Общечеловеческий характер исторического события подкреплялся уверенным обещанием: «С Интернационалом воспрянет род людской!» Чтобы лучше понять психологию российских граждан, втянутых в братоубийственную гражданскую войну, необходимо помнить, какими соблазнительными оказались для них лозунги большевиков, обещавших землю — крестьянам, власть — Советам, мир — народам… Универсально соблазнительной, а потому столь действенной нужно признать и формулу Великой французской революции о свободе, равенстве и братстве. Казалось, что утопия обретает свои реальные земные очертания.

Идея революционного долга, защиты пролетарского дела от посягательств «буржуев» и «мирового капитала» побудила некоторых радикально настроенных интеллигентов сотрудничать с ВЧК. В «Автобиографии», где Бабель рассказывает, как по совету Горького он на семь лет «ушел в люди», читаем среди прочего: «служил в Чека». Подробности этой службы читатель смог узнать в 1932 году, когда Бабель напечатал автобиографический рассказ «Дорога». Напомню его сюжет. Ноябрь 1917 года. «С развалившегося» (очевидно, румынского) фронта герой рассказа отправляется в Петроград. Путь лежит через Украину. Где-то за Киевом в теплушке поезда появляется станционный телеграфист, проверяющий документы. Первой жертвой неожиданного контролера становится еврейский юноша, едущий в Питер учительствовать вместе с молоденькой женой. «Телеграфист прочитал их мандат, подписанный Луначарским, вытащил из-под дохи маузер с узким и грязным дулом и выстрелил учителю в лицо». Та же участь ждет героя рассказа. «Из вагонов на полотно выбрасывали евреев. Выстрелы звучали неровно, как возгласы». Однако судьба милостиво улыбается ему: какой-то мужик, забрав золотые монеты, сняв сапоги и пальто, отпускает юношу с миром: «Беги, Хаим». Через несколько дней герой является на Гороховую, 2. Тут бывший полковой унтер-офицер, а ныне следователь петроградской ЧК Ваня Калугин оказывает молодому человеку необходимое содействие. «Он поговорил с Урицким. Я стоял за драпировкой, падавшей на пол суконными волокнами. До меня долетели обрывки слов.

— Парень свой, — говорил Калугин, — отец лавочник, торгует, да он отбился от них… Языки знает…

Комиссар внутренних дел коммун Северной области вышел из кабинета раскачивающейся своей походкой. За стеклами пенсне вываливались обожженные бессонницей, разрыхленные, запухшие веки.

Меня сделали переводчиком при Иностранном отделе. Я получил обмундирование и талоны на обед».

Так решилась для Бабеля проблема физического выживания. Вкупе с политическими, о которых уже сказано выше, она определила линию судьбы. Встречу с Урицким Бабель описал с присущей ему лапидарностью, сохранив чувство меры и делая акцент на новых товарищах по службе. Современные авторы М. Скрябин и Л. Гаврилов в книге об Урицком используют бабелевский рассказ «Дорога», но придают сцене знакомства дозу беллетристического утепления. Получается так: «И юноша вместо страха вдруг ощутил в себе добрую жалость к этому усталому человеку, принявшему на свои плечи непосильный такой груз. Со своей стороны и Урицкий присматривался к будущему сотруднику. Ему показалось, что юноша чем-то напоминает младшего брата Соломона. Пахнуло детством. Днепр. Черкассы». Еще пара страниц, и с легкой руки наших фантазеров летом 1918 года Бабель отбывает на Украину «в числе других питерских чекистов»^[2].

Легенда и есть легенда. На самом деле в то лето мнимый чекист отправился на Волгу в составе продовольственной экспедиции под руководством известного «красного купца» С. В. Малышева. Что касается работы в ЧК, то эта биографическая деталь вполне в духе времени. Пусть не героическая, но достаточно романтическая. Есть и чисто житейский момент: близость к власти помогла уцелеть. Но, приехав первый раз во Францию, писатель увидел, что наиболее непримиримая часть эмиграции воспринимает его прежде всего как чекиста. Чуть позже на каком-то писательском собрании Бабель вспоминал: «В свое время мои рассказы о прежней работе в Чека подняли за границей страшный скандал, и я был более или менее бойкотируемым человеком»^[3].

В 1970 году русский литератор-эмигрант Владимир Брониславович Сосинский любезно согласился прокомментировать это давнее признание и припомнил следующий эпизод. Когда Бабель однажды появился в одном из парижских кафе, где обычно собирались русские писатели, на него с криком «чекист!» неожиданно бросился бывший «сатириконец» и друг Саши Черного поэт Валентин Горянский. Бабель ответил на пощечину, а скандал получил огласку в эмигрантской прессе. Все же о полном бойкоте говорить не приходится. Многие деятели отечественной культуры, жившие в Париже после революции, охотно общались с Бабелем. В их числе граф Игнатьев, художник Анненков, сын Л. Андреева Вадим, писатели Ремизов, Осоргин, семья Шаляпина. По свидетельству Сосинского, Бабель, в отличие от некоторых советских писателей, «не боялся эмиграции», свободно вступал в контакт с теми, кто казался ему интересным.

Слова «чекист» и «чрезвычайка» звучали тогда зловеще, поскольку за ними стояли совершенно определенные действия новых хозяев России. Ленин не скрывал, что ВЧК является орудием социального насилия, инструментом борьбы за диктатуру пролетариата. Отдельные ошибки чрезвычаек? Да, имели место. Но с ними носится «обывательская интеллигенция» и обывательски настроенные партийцы. Без ВЧК власть большевиков удержаться не может. Необходимость репрессивного аппарата оправдывалась сопротивлением свергнутых эксплуататорских классов. В жесткой политической логике Ленина для отдельного человека места не находилось. Вооруженный отряд партии, каким была ВЧК, первоначально создавался для борьбы с контрреволюцией, бандитизмом и саботажем. Так, в мандатах коммунистов, назначенных весной 1919 года членами Коллегии ВЧК, значилось, что новое ведомство обязано бороться «с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности». Однако уже к 1922 году компетенция органов существенно расширилась, изменилось и название: ОГПУ вместо ВЧК. Хотя сам Ленин предлагал сузить «круг деятельности» чекистской организации, поскольку отлично знал о ее «дефектах и неправильностях». Их было так много, что они вступали в противоречие с принципами «революционной законности», на соблюдении которых Ленин решительно настаивал. Кстати сказать, теоретические взгляды вождя не вполне увязывались с практической деятельностью. Практика же говорит сама за себя. В 1922 году начались процессы над эсерами, возмутившие М. Горького. В том же году Ленин дал директиву о высылке из страны писателей и профессоров — «политических контрреволюционеров». Надо, писал он Дзержинскому, «это подготовить тщательно. Без подготовки мы наглупим». И, разумеется, наглупили, выслав за пределы России выдающихся деятелей науки и культуры. «Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи», — указывал Ленин в том же письме^[4]. Какой бы то ни было диалог с Н. Бердяевым или П. Сорокиным Ленин считал невозможным. Отсутствие аргументов и сколько-нибудь общей идейной платформы для спора подменялось административными мерами. Одновременно шла борьба против «технической контрреволюции». Арестам и расстрелам подверглись десятки, если не сотни «буржуазных спецов», высококвалифицированных инженеров, заподозренных в нелояльности к советской власти. Протесты М. Горького, В. Короленко, а позже академика Павлова, по-видимому, мало трогали Ленина и ленинцев. Человеческая жизнь никак не вписывалась в их абстрактные политические схемы. В том же 1922 году большевики объявили войну русской православной церкви. Священники подверглись репрессиям, храмы — разграблению и осквернению.

Слово «репрессии» в лексиконе большевиков бытовало как привычно-обиходное. Кого-то изловить, арестовать, наказать, проучить, выслать, расстрелять? Нет проблем. Зато есть ревтрибуналы и закон «революционной совести». Любопытны в этой связи рассуждения Г. Зиновьева на Всероссийской партконференции 1922 года. В своем докладе «Возрождение буржуазной идеологии и задачи партии» верный ученик Ленина философствовал: «…мы не думаем отказываться от репрессий. Но они должны занять не то место теперь, какое занимали в эпоху военного коммунизма… Теперь мы можем прибегать и к более сложным, не таким механическим мерам». Еще красноречивее другой пассаж доклада. «Здесь цитировали слова т. Ленина о расстреле, которые полностью остаются в силе. Нужно только, чтобы Советская власть знала, когда, кого, где, при каких обстоятельствах расстреливать. Вот и только»^[5]. Трудно понять, чего в такой «философии» было больше — людоедской циничности или расчетливого палачества. Минет шесть лет, и другой верный ученик Ленина И. Сталин вместе с руководителями ГПУ сочинит сценарии «шахтинского дела», «промпартии», всевозможных антисоветских «центров» и «бюро».

На IX съезде РКП Ленин обронил знаменитые слова о том, что «хороший коммунист в то же время есть и хороший чекист»^[6]. Комплимент образца 1920 года с течением времени все отчетливее обнаруживал свою сомнительность. Маховик репрессий раскручивался неумолимо, и коммунисты-чекисты к 1937 году достаточно понатореют в искусстве взаимного откусывания голов. Бог им судья. Национальная трагедия обретет свои чудовищные масштабы. А пока «на заре революции» многое еще не столь очевидно…

Особенно для молодежи. Энтузиазм и надежды смешаны с иллюзиями. Утопия кажется реальностью. Порция социального оптимизма искусно поддерживается официальной коммунистической прессой. Большевистская фразеология обладала магическими свойствами и прежде всего оказывала действие на молодое поколение. Вглядимся в лица некоторых современников Бабеля, опьяненных идеями «мировой революции».

Юный поэт Семен Кирсанов, земляк Бабеля, в ранней поэме «Подкоп» (1923) прославляет штыки Красной Армии, достающие не только до Варшавы, но и до Чикаго:

Штык до Чикаго — в Чикаго Чека…

Экспорт революции пропагандирует Вера Инбер в стихотворении с невинным названием «Яблочко». Нехитрая символика текста является здесь несколько запоздалым оформлением коминтерновских лозунгов.

Только яблочко… Его я не отдам.

Нравится мне эта песница, —

С шумом прокатилась по годам,

Как по лестнице.

Из Кронштадта на Урал и Крым

Прошумела сверху вниз.

Яблочко, матросский розмарин,

Аховый анис.

У него, у яблочка, загар

Никакими силами не стерт.

Эх, веселый овощ, экспортный товар

Первый сорт!

Мы его, когда уж речь о нем.

Скоро экспортировать начнем

И водою и по берегу,

И в Европу, и в Америку.

И Европа, разлюбезный друг.

Скажет: «Да, вот это фрукт».

Русские штыки в Европе и ЧК в Америке — не угодно ли? Между тем такие революционные фантазии казались осуществимыми.

О «палаческой романтике» Эдуарда Багрицкого и комсомольских поэтов, прославлявших ВЧК — ОГПУ, недавно написал Станислав Куняев, что избавляет меня от необходимости продолжать цитирование наиболее уязвимых строк. К сожалению, своим аналитическим обзорам Куняев придал откровенно-антисемитский характер. Не случайно в них отсутствует русский поэт Владимир Маяковский, также писавший о чекистах.

Мы стоим

     с врагом

          о скулу скула,

и смерть стоит,

          ожидает жатвы.

ГПУ —

     это нашей диктатуры кулак

сжатый.

Стихотворение посвящено известному чекисту Валерию Михайловичу Горожанину, которого поэт обеспечивал, по собственному признанию, «изысканной дружбой» и с которым вместе любил отдыхать на юге, «разъездывать». Дружеская связь с сотрудниками секретно-политического и контрразведывательного отделов ничуть не шокировала Маяковского, скорее наоборот. Дружить с чекистами было престижно. Но главное (для Маяковского), что он искренне полагал: «солдаты Дзержинского Союз берегут». Поэтому и написал в поэме «Хорошо!»:

Лапа

     класса

          лежит на хищнике —

Лубянская

       лапа

          Че-ка.

Лапа чекистов легла и на российских интеллигентов. С 1918 года они стали частыми «гостями» известного здания на Лубянской площади. В числе первых — Илья Эренбург, схваченный чекистами якобы за связь с Врангелем. В «Автобиографии» писатель сообщает коротко: сидел во внутренней тюрьме особого отдела ВЧК. Спустя три года Эренбург воспользовался этими впечатлениями в сатирическом романе «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников» (1921). Кажется, книга Эренбурга — первое произведение советской литературы, в котором затрагивается, пусть мимоходом, тема «чрезвычайки». Краткость эпизода (4 страницы) с лихвой компенсируется насмешливостью автора. Быть может, читатель помнит, как после посещения Политехнического музея, где шел очередной митинг, к Хуренито и Эренбургу на улице подошли «два изящных молодых человека» и «очень любезно предложили… продолжить путь в автомобиле». Доставленные на Лубянку «со всеми удобствами», герои тотчас подвергаются допросу со стороны «революционного следователя». Им оказался какой-то интеллигент, пьющий на диване чай вприкуску. «Посмотрев на нас близорукими, весьма добрыми глазами, он сказал, что по случаю приезда в Москву депутации, кажется, сиамских коммунистов, объявлена амнистия и нас, в частности, расстреливать не будут. Учитель выслушал это молча, я же промолвил вежливо, как меня учили в детстве, — „мерси“. Но интеллигент, явно не удостаивая меня вниманием, обратился к Хуренито с вопросом: „Скажите, пожалуйста, неужели вы столь злостны и слепы в своей ненависти к рабоче-крестьянской власти, что не видите очевидного всем, не хотите признать простенькой истины, а именно, что РСФСР — подлинное царство свободы?“ Хуренито, прикинувшийся анархистом и скептиком, отвечает чекисту довольно дерзко, иронизирует и ерничает. Тем не менее его возражения по сути очень серьезны. „Умоляю вас, — говорит он следователю, — не украшайте палки фиалочками! Велика и сложна ваша миссия — приучить человека настолько к колодкам, чтобы они казались ему нежными объятиями матери“. Следователь меланхолически обвиняет Хуренито в провокационном характере симпатий к советской власти и отпускает арестованных с миром. „Смертная казнь по отношению к вам и к гражданину Эренбургу заменяется принудительными работами и содержанием в концентрационном лагере вплоть до окончания гражданской войны. Надеюсь, там вы осознаете свою ошибку!“»

Иронико-гротескный характер сцены лишь оттеняет ее суровую подлинность. Все в ней правдиво, начиная с ареста на улице, где уже наготове автомобиль с включенным мотором (так потом будет арестован Павел Васильев) до теоретических дискуссий в кабинете следователя (этим любил заниматься небезызвестный Яков Агранов: с Андреем Белым он вел беседы об антропософии^[7], А. В. Чаянову приносил в тюремную камеру книги из личной библиотеки^[8]).

Чекистская тема в художественной литературе о гражданской войне выглядела абсолютно органично, поскольку писатели ставили перед собой мучительные вопросы о праве на насилие, о цене человеческой жизни, о своеобразии русской революции. Образы чекистов в первых советских книгах не лишены романтического ореола и определенной жертвенности, — достаточно вспомнить большевика Орлова из «Рассказа о простой вещи» Б. Лавренева. Сродни ему председатель губчека Зудин в повести А. Тарасова-Родионова «Шоколад». Это благородные рыцари революции, спокойно идущие на смерть. Несколько иначе увидел чекистов И. Эренбург в авантюрном романе «Жизнь и гибель Николая Курбова». Следуя за главным героем по коридорам Лубянки, куда коммуниста Курбова партия направляет на работу, читатель видит следователей отнюдь не идеальных. Заведующий подотделом товарищ Аш, точно парикмахер, не расстается с ножницами даже на допросах. Никто не знает, каким образом попал в следователи сын дантиста, ценитель Бодлера и садист Андерматов. Случайным человеком в ЧК показана секретарша Белорыбова. Фигуры, одним словом, малопривлекательные. В отличие от них Курбов дан автором едва ли не как аскет, фанатично преданный идее. Так и писала критика тех лет: индивидуалист, бретер революции, игрок. Образ казался сконструированным, схематичным. Д. Горбов заметил, что герой Эренбурга «легче всего чувствует себя на работе в ВЧК… именно потому, что напряженность борьбы с контрреволюционными заговорами приближает этот вид тыловой работы к обстановке борьбы на фронте и в тылу врага»^[9]. Смерть Курбова в финале воспринимается сегодня по-другому, нежели в двадцатые годы. Романтики революции обречены. И чем больше крепла ЧК как карательная организация, тем меньше оставалось шансов на выживание чекистов-идеалистов. (Много позже эта тема получила развитие в повести П. Нилина «Жестокость».)

Эксцессы революции, свирепая ненависть борющихся сторон наложили отпечаток на характер ВЧК, детища гражданской войны. Сотрудники особых отделов и ревтрибуналов представляли собой, несомненно, специфическую породу людей, способных выполнять грязную работу. Оправдание их служебных «дефектов и неправильностей» находили обычно в конечных целях пролетариата, вынужденного защищать себя от происков многочисленных классовых врагов. Можно выделить две категории чекистов, разумеется, условно. Первая — старшее поколение: профессиональные революционеры, интеллигенты, учившиеся в российских и европейских университетах, люди с большим опытом эмигрантской партийной работы. После Октябрьского переворота они, как правило, занимали в ВЧК руководящие посты (Менжинский, Артузов, Бокий и др.). Другая категория — революционная молодежь, поколение А. Фадеева и Н. Островского, недоучившиеся гимназисты, реалисты, ровесники XX века. Отрочество и юность поколения пришлись на гражданскую войну. «Рожденные бурей», они прошли школу партизанских отрядов, ревкомов и укомов, служили в частях особого назначения (ЧОН) и командах ревтрибуналов. На их долю выпало практическое осуществление репрессивно-карательной политики, а именно — суды и расстрелы. В дальнейшем молодые партийцы составили костяк не только в ОГПУ, но и в других советских учреждениях. Психика этих людей оформилась в обстановке массового террора, имевшего опору в определенной идеологии. «Мир для Безайса был прост. Он верил, что мировая революция будет если не завтра, то уж послезавтра наверное. Он не мучился, не задавал себе вопросов и не писал дневников. И когда в клубе ему рассказывали, что сегодня ночью за рекой расстреляли купца Смирнова, он говорил: „Ну что ж, так и надо“, — потому что не находил для купцов другого применения». Под этими словами Виктора Кина, автора романа «По ту сторону», могли бы подписаться А. Фадеев, В. Киршон, В. Ставский, Н. Островский, А. Гайдар — называю лишь самые известные имена. Страшная простота, психологическая одномерность героя подчеркнута с помощью хрестоматийного литературного примера. «Безайс взялся как-то читать „Преступление и наказание“ Достоевского. Дочитав до конца, он удивился.

— Боже мой, — сказал он, — сколько разговоров всего только из-за одной старухи!»

Виктора Кина расстреляли в 1937 году. Вспомнил ли он купца Смирнова в тот момент, когда Ульрих зачитал приговор о высшей мере наказания?

Психика борцов за «красное» и «белое» дело в равной степени была деформирована, что вызывало тревогу у русских писателей старшего поколения. К сожалению, их плохо слышали. «Я спрашивал активных участников гражданской войны: не чувствуют ли они некоторой неловкости, убивая друг друга? Нет, не чувствуют», — с горечью и недоумением писал М. Горький^[10]. Идея диктатуры пролетариата и неизбежности классовой борьбы во всех ее формах дала на азиатской почве страшный результат.

Прозаики двадцатых годов правдиво, «без черемухи» рассказали о чекизме, не чураясь страшных натуралистических подробностей специфической профессии. Взять хотя бы «Неделю» Ю. Либединского. Достаточно заурядная с точки зрения языка и стиля, повесть начинающего писателя-коммуниста давала тем не менее яркое представление о сотрудниках уездной ЧК в первый год гражданской войны.

Наибольший интерес представляет в ней образ молодого чекиста Сережи Сурикова, погибшего от рук белых. Биография юноши типична для людей этого поколения. На фронте он был одним из лучших политработников дивизии. Затем стал служить в ЧК под руководством старого партийного товарища, бывшего начподива Климина. «Парень хороший, но плохой чекист», — говорит о нем кто-то из сослуживцев. Встает вопрос, почему. Оказывается, Суриков обладает двумя крупными недостатками: во-первых, «чересчур нервный», во-вторых — интеллигент. Сначала Суриков работал «как заколдованный», но вскоре с ним произошел психический надлом. Оплакивая смерть сына, старушка Анна Петровна говорит: «Зачем он пошел работать в Чека. Ведь он маленький добрый какой был, кровь увидит, заплачет, побледнеет. Кошек всегда собирал, собачонок бездомных, и гусеница у него жила в коробочке, как он ее любил, как человека, и плакал, когда ее раздавили случайно. Так это недавно было, четыре года тому назад. А потом он пошел в Красную Армию, пошел на фронт, потом в Чека, убивает и расстреливает… Выносит смертные приговоры. И как будто спокойно он это делает, но мой материнский взгляд все видит. Последнее время придет он с дежурства, и лицо у него такое… Словно сам он прошел через расстрел. Ляжет на постель, зароет голову в подушку и лежит долго молча и неподвижно, а потом, как поднимет голову, видно лицо его красное, как будто он плакал, но глаза сухие…»

Сам Суриков в прощальном письме Климину, вспоминая расстрел в лесу пяти раздетых белогвардейцев, признается, что почувствовал начало перелома в тот момент, когда переступил «предел ненависти». Опасный, с позиции карательного ведомства, момент в карьере сотрудника. Ведь если хороший коммунист (вспомним Ленина!) есть в то же время и хороший чекист, значит, герой Либединского не более чем просто «хороший парень», к тому же рефлектирующий интеллигент. Жалеет врагов. Видит их обычными людьми. «У тех, которые были в прозрачной тени деревьев, тела казались зеленовато-желтыми, какими они кажутся сквозь прозрачную, озерную воду. У других лунный свет делал тело бело-голубым… Ах, как все это безмолвно и непонятно, как в страшном, неповторяющемся сне, в каком-то морозном кошмаре».

Суриков пишет своему начальнику, что пытался «великую жалость» к людям перевоплотить в «великую ненависть», ибо «только через смерть врагов революции возможен путь к коммунизму». Окончательно запутавшийся в противоречивых чувствах чекист неожиданно «расколдовывается» на последнем расстреле. «А тут точно кровь этих нагих белогвардейцев мне в душу брызнула! Все вспоминаются мне они, раздевающиеся при свете луны, их дрожащие нагие тела, грохот выстрелов и стоны… Эти ужасные стоны, раздающиеся из каменоломни! Стоны теряющего себя, умирающего тела! Вы, может, назовете это мягкотелостью, но знайте, когда они раздевались, я вдруг ясно, ясно представил себе, что это я раздеваюсь, что мое тело хватает мороз, что мои мускулы и кости нижут пули и что я стону ужасным надрывающим стоном.

Я разучился подписывать заключения на расстрел… Допрашиваешь, а сам смотришь в эти живые глаза, на эти руки, следишь за игрой морщин на лице и ни на минуту не забываешь, что перед тобой враги, и все же думаешь: неужели моя рука пошлет этот организм на смерть?»

Порадуемся за героя Либединского, что он стал плохим чекистом. Человек победил палача и тем спас свою душу, чего нельзя сказать об антиподе юноши — предчека Климине. Прочитав адресованное к нему письмо, он говорит: «Многое в его письме мне непонятно, а многое и просто неправильно. Взять его отношение к расстрелам. Хотя буржуазия и изображает Климина людоедом, но ведь каждый расстрел оставляет у меня прямо физически неприятное чувство, вроде того, как в детстве, когда какая-то злая воля заставит давить и мучить мух на стекле. Чувствуешь себя грязным каким-то… И я всегда замечал кровь, страдания и стоны, и, наверное, буду их замечать. А он работал, как заколдованный. И только вдруг как-то увидел ужасы расстрела, содрогнулся и погиб. А вот я, если не заболею, так знаю, что буду расстреливать без конца, пока этого революция требует… Мне жаль этого парня…»

Фанатики идеи, твердокаменные исполнители партийного долга стали типичными персонажами советской литературы. Подражать им опасно, любить невозможно. Добровольные апологеты насилия, не сомневающиеся в своем праве осуществлять «красный террор», они не видели иных путей в «царство свободы» иначе, чем через репрессии. Верно пишут современные исследователи: «Террор как политика государственного устрашения в принципе отрицает законность; государство уничтожает заведомо невиновных потенциальных противников, дабы парализовать ужасом волю масс к сопротивлению»^[11]. ВЧК была инструментом, с помощью которого эта политика осуществлялась.

Мотив неизбежности массовых репрессий — пожалуй, самый излюбленный в речах большевиков послеоктябрьского десятилетия. Сколько бы ни слышал Ленин жалоб на должностные преступления чекистов, он ни на минуту не сомневался в необходимости ВЧК как репрессивного органа, о чем свидетельствуют документы и воспоминания современников. Но поскольку я пишу о художественной литературе, вновь надо добрым словом помянуть Илью Эренбурга, осмелившегося в «Хуренито» шаржировать Ленина и коснуться важных этико-философских материй. Пародия на вождя мирового пролетариата? Это кажется невероятным. На дворе 1921 год. Культ Ленина в полном расцвете. В то же время какой-то литератор, «дитя кафе и богемы», как называли Эренбурга в советской печати, замахивается на самое святое…

Поясняю для неискушенного читателя, что имею в виду 27 главу романа под названием «Великий Инквизитор вне легенды». В позднейших изданиях она будет выброшена цензурой и восстановлена лишь в последнем собрании сочинений писателя. Именно здесь автор выходит на ключевые проблемы эпохи. Итак, открываю исчезнувшую главу.

Появившись в Кремле на аудиенции у «важного коммуниста», герой романа вынуждает его отвечать неугомонному Хулио Хуренито на неприятные вопросы. Сначала разговор идет об электрификации, затем «капитан» советского корабля отсылает гостей «к Анатолию Васильевичу», ведающему искусством, и, наконец, собеседники подходят к главному. На вопрос учителя о расстрелах и казнях хозяин кремлевского кабинета восклицает: «Это ужасно! Но что делать — приходится!» Как видим, аргументы самого важного коммуниста ничем не отличаются от рассуждений обыкновенного чекиста Климина из повести Либединского. Бегая по кабинету, Ленин (а это, конечно, он) отчаянно восклицает, «выкашливает»: «Зачем вы мне говорите об этом? Я сам знаю! Думаете — легко? Вам легко глядеть! Им легко — повиноваться! Здесь — тяжесть, здесь — мука!.. Кто-нибудь должен был познать, начать, встать во главе. Два года тому назад ходили с кольями, ревмя-ревели, рвали на клочки генералов, у племенных коров вырезали вымя… а потом ползали на брюхе под иконами, каясь и трепеща. Пришли?.. Кто? Я, десятки, тысячи, организация, партия, власть. Сняли ответственность… Я под образами валяться не буду, замаливать грехи, руки отмывать не стану. Просто говорю: тяжело. Но так надо, слышите, иначе нельзя!»

Д. Горбов, имея в виду эту сцену, писал, что пародия малохудожественна и вызывает «неприятное чувство». Через полвека будут говорить о стилистике злого пасквиля и смещенных ракурсов. Кто-то вспомнит отзыв Горького об Эренбурге: «Нигилист на все руки и во сто лошадиных сил»^[12]. Но будем откровенны: не кто иной, как скептик Эренбург оказался проницательнее и честнее многих современников.

Раздражение цензуры вызвал также роман В. Вересаева «В тупике». Гражданская война в Крыму. Старый писатель-реалист, «Нестор русской интеллигенции» описал ее «объективно», с позиций гуманной социал-демократии. Картины взаимного произвола и насилия показаны глазами молодой женщины Кати Сартановой, тяготеющей к меньшевизму. В идейных спорах Кати с двоюродным братом большевиком Леонидом заключена вся «соль» романа. Героиня Вересаева не приемлет новую классовую мораль большевизма, ей претит циническая философия брата. «В банкирском особняке, где я сейчас живу, — говорит Леонид, — попалось мне недавно „Преступление и наказание“ Достоевского. Полкниги солдаты повыдрали на цыгарки… Стал я читать. Смешно было. „Посмею? Не посмею?“ Сидит интеллигентик и копается в душе. С какой-то совсем другой планеты человек…» Нечто подобное, как помнит читатель, скажет потом молодой коммунист Безайс из романа Кина^[13]. Совпадение символическое. Имя Достоевского в устах новых советских героев, конечно же, не случайно. Великий писатель явно мешал им, никак не соотносился с той складывающейся системой ценностей, которую утверждал большевизм. Отсюда ирония, бьющая, однако, мимо цели. Не следует забывать, что и Ленин называл Достоевского «архискверным».

Катя не скрывает своего презрения к ЧК, к насилию. «Да, спасибо вам за вашу новую мораль! — отвечает она брату. — Ведь самодержавие, — само самодержавие, с вами сравнить, было гуманно и благородно. Как жандармы были вежливы, какими гарантиями тогда обставлялись даже административные расправы, как стыдились они сами смертных казней! Какой простор давали мысли, критике… Разве бы могло им даже в голову прийти за убийство Александра Второго или Столыпина расстрелять по тюрьмам сотни революционеров, совершенно непричастных к убийству?.. Гадины вы! Руку вам подашь — хочется вымыть ее!»

Сравнение жандармов с чекистами явно не в пользу последних. Катя бесстрашно дискутирует на эту тему и с женой председателя ревкома Корсакова. Ортодоксальная большевичка возмущена рассуждениями Кати. «Глаза Надежды Александровны стали очень маленькими, темными и колючими.

— Хорошее сравнение!.. И так могут рассуждать девицы, мнящие себя революционерками! Охрана самодержавия — и охрана революции!»

Появление главного чекиста Воронько сначала обескураживает Катю. Женщина уже наслышана о нем, как о «палаче Украины». Однако внешность Воронько не совпадает с примелькавшимся имиджем. «В полумраке Катя видела серьезные глаза под высоким и очень крутым лбом, поблескивала золотая оправа очков, седоватые усы были в середине желто-рыжие от табачного дыма. Обычного вида интеллигент, только держался он странно прямо, совсем не сутулясь». Видя изумление женщины, интеллигентный чекист роняет: «Вы думали — у меня не только руки, но даже губы в крови?»

Да, перед нами старый партиец, политкаторжанин, прошедший через тюрьмы и ссылки. Возможно, учился где-нибудь в Цюрихе, знает языки. Профессиональный революционер, он выполняет очередное задание партии — возглавляет работу ЧК. Когда Катя недоуменно спрашивает его, как можно арестовывать и уничтожать невинных только по одному подозрению, Воронько спокойно разъясняет: «Но тут лучше погубить десять невинных, чем упустить одного виновного. А главное, — важна эта атмосфера ужаса, грозящая ответственность за самое отдаленное касательство. Это и есть террор… Бесследное исчезновение в подвалах, без эффектных публичных казней и торжественных последних слов. Не бояться этого всего способны только идейные, непреклонные люди, а таких среди наших врагов очень мало. Без массы же они бессильны. А обывательская масса при таких условиях не посмеет даже шевельнуться, будет бояться навлечь на себя даже неосновательное подозрение».

Со «смутным ужасом» слушает Катя речь «идейного, убежденного человека». И, побывав у него на приеме, понимает, что Воронько не многим лучше тех, кого сам же и карает за бесчеловечность.

Он — идеолог насилия. Последнее, что видит Катя в его служебном кабинете, это плакат: «Не задерживайте лишними разговорами. Кончив свое дело, уходите».

Несмотря на цензурные строгости, роман Вересаева выдержал семь изданий. По-видимому, сыграло роль одно обстоятельство. В напечатанных недавно воспоминаниях писателя есть сцена, где он рассказывает, как 1 января 1923 года читал в Кремле фрагменты еще не оконченного произведения высшим руководителям партии. В числе слушателей — Сталин, Каменев, Дзержинский, Сокольников, Курский, а также несколько известных литераторов-коммунистов. По окончании чтения, пишет Вересаев, «на меня яро напали. Говорили, что я совершенно не понимаю смысла революции, рисую ее с обывательской точки зрения, нагромождаю непропорционально отрицательные явления и т. п.

Каменев говорил:

— Удивительное дело, как современные беллетристы любят изображать действия ЧК. Почему они не изображают подвигов на фронте гражданской войны, в строительстве, а предпочитают лживые измышления о якобы зверствах ЧК.

Раскатывали жестоко».

Что ж, реакция партийных интеллигентов понятна. Зато практики террора оценили роман по достоинству, уж они-то доподлинно знали, чем занимается чекистский аппарат. Сталин «отнесся одобрительно», а Дзержинский сказал так: «Я, товарищи, совершенно не понимаю, что тут говорят. Вересаев — признанный бытописатель русской интеллигенции. И в этом новом своем романе он очень точно, правдиво и объективно рисует как ту интеллигенцию, которая пошла с нами, так и ту, которая пошла против нас. Что касается упрека в том, что он будто бы клевещет на ЧК, то, товарищи, между нами — то ли еще бывало!»^[14]

Последнее, седьмое, издание романа вышло в свет в 1930 году. К тому времени чекистская тема в современной литературе оказалась практически закрытой. Сколько-нибудь реальное, не фантастическое описание работы ОГПУ стало абсолютно невозможным. Именно в эти годы Исаак Бабель упорно пишет книгу о «солдатах Дзержинского».

2

Замысел вещи мог возникнуть в 1918 году, когда Бабель служил на Гороховой в иностранном отделе Петроградской ЧК. По окончании гражданской войны писатель вернулся в Одессу, затем уехал в Тифлис и Баку, работал репортером «Зари Востока», вновь появился в родных пенатах и начал печататься в местных газетах. Так пришли к читателю герои «Одесских рассказов» и «Конармии». Но книгу о ЧК он ни разу не анонсировал.

Первые упоминания о ней находим в дневнике Дмитрия Фурманова. Вскоре после знакомства (декабрь 1924 г.) Фурманов записал содержание ночного разговора с Бабелем и свои впечатления о нем. «Книг хранить не умеет, не любит — дома нет почти ничего. Особенно жадно посматривал на сборники из гражданской войны. Потом говорил, что хочет писать большую вещь о Чека.

— Только не знаю, справлюсь ли — очень уж я однообразно думаю о ЧК. И это оттого, что чекисты, которых знаю, ну… ну, просто святые люди. И я опасаюсь, не получилось бы приторно. А другой стороны не знаю. Да и не знаю вовсе настроений тех, которые населяли камеры, — это меня как-то даже и не интересует. Все-таки возьмусь»^[15].

Лукавил ли Бабель, говоря о «святых людях»? Едва ли. Почувствовавшие взаимную симпатию, молодые литераторы беседовали откровенно. Полагаю, что дело проще, чем может показаться на первый взгляд. Круг известных Бабелю чекистов в двадцать четвертом году был еще сравнительно небольшим и не вызывал у него негативных эмоций. Бабель видел пока одну сторону медали, а сидящие в камерах его не интересовали. Вместе с тем инстинкт художника подсказывал ему, что неполнота знания опасна. Можно ли браться за перо? Это противоречие тревожило и мучило Бабеля.

Следующая запись Фурманова не менее интересна. При очередной встрече Бабель касается волнующей его темы, намекая на цензурные ограничения. «Давно уже думает он про книгу, про „Чека“, об этой книге говорил еще весной, думает все и теперь». «Да „всего“ пока нельзя, — говорит, — сказать, а комкать неохота, — потому думаю, коплю, но терплю… Пишу драму. Написал сценарий. Но это — не главное. Главное — „Чека“: ею охвачен»^[16].

Сомнения не преодолены, напротив — еще более усилились. Цензор внешний и цензор внутренний сильнее художника. Рискну выдвинуть версию, сообразную логике творческого процесса. С одной стороны, Бабель загипнотизирован силой «святых людей», стоящих на страже революции. С другой — вчерашний толстовец и убежденный гуманист не в силах примириться с волной репрессий, направленных даже и против врагов. Он знает, что многих узников тюремных камер ждет смертная казнь. По мере укрепления режима личной власти Сталина менялся контингент заключенных: места врагов советской власти постепенно занимали те, кто эту власть завоевывал…

К началу тридцатых годов политический климат в стране стал более суровым. Общество вступило в «реконструктивный период». Грандиозные стройки первой пятилетки возглавил передовой отряд ОГПУ — руководители специального управления, ГУЛАГа. Перед советской литературой была поставлена конкретная задача: показать новую жизнь в ее «революционном развитии». Все стремительно менялось. Бабель отчетливо понимал несвоевременность своих специфических писательских интересов. Он едет на Украину, чтобы увидеть строительство еврейских колхозных колоний и приходит в смятение. Урывками пишет серию автобиографических рассказов о детстве, понимая, что литературная общественность ждет от него совсем другое. Иногда печатает «хвосты» из «Конармии» или «Одесских рассказов». И несмотря ни на что работает над «большой вещью» о ЧК.

Летом тридцать первого года Бабель явился к редактору «Нового мира» Вячеславу Полонскому с новыми рассказами. Читал «В подвале», «Аргамак», кое-что из книги о коллективизации. Полонский пришел в восторг, хотя незадолго до встречи успел прочитать три «эротических» новеллы Бабеля и отверг их, опасаясь за «попутническую» репутацию автора. Возможно, кроме эротических сюжетов Полонский ознакомился и с чекистскими. После ухода Бабеля записал в дневнике: «Почему он не печатает? Причина ясна: вещи им действительно написаны. Он замечательный писатель, и то, что он не спешит, не заражен славой, говорит о том, что он верит: его вещи не устареют и он не пострадает, если напечатает их позже… Бабель работал не только в Конной, он работал в Чека. Его жадность к крови, к смерти, к убийствам, ко всему страшному, его почти садическая страсть к страданиям ограничила его материал. Он присутствовал при смертных казнях, он наблюдал расстрелы, он собрал огромный материал о жестокости революции. Слезы и кровь — вот его материал. Он не может работать на обычном материале, ему нужен особенный, острый, пряный, смертельный. Ведь вся „Конармия“ такова. А все, что у него есть теперь, — это, вероятно, про Чека»^[17].

Написано с завидной точностью и максимально информативно. Например, Полонский ссылается на мнение А. Воронского, тоже читавшего некоторые новые рассказы Бабеля и признавшего их «контрреволюционными», то есть непечатными. Таким образом, даже доброжелатели и поклонники Бабеля понимали, что у затянувшегося «молчания» имелись свои веские объективные причины.

Существует мнение, что замысел, о котором Бабель рассказывал Фурманову (а также художнице В. М. Ходасевич)^[18] не был осуществлен, но отзвук его сохранился в рассказе «Фроим Грач»^[19]. К счастью, мне удалось убедиться в обратном. Бабель сдержал слово, данное Фурманову.

Все прояснилось благодаря нашему известному кинодраматургу Алексею Яковлевичу Каплеру. Он дал согласие побеседовать со мной и ответить на вопросы. Договорились о встрече в нижнем холле Центрального Дома литераторов.

Серенький февральский денек 1974 года. Прихожу в ЦДЛ за полчаса до срока и устраиваюсь на диване. Посматриваю на вход. Ровно в три с противоположной стороны из коридорчика, ведущего в кафе, появился Каплер и направился прямо ко мне. Оказалось, он тоже пришел пораньше и уже успел приготовить для разговора по чашке кофе и несколько пирожных. Мы сели за столиком в углу, и я, не теряя времени, приступил к расспросам. Чувствовалось, что Алексею Яковлевичу приятен разговор о Бабеле, которого он хорошо знал. Слушая Каплера, я недоумевал: отчего он не пишет мемуаров? Кажется, даже спросил об этом, но утвердительного ответа не получил. Сначала мы говорили про участие Бабеля в фильме Сергея Эйзенштейна «Бежин луг», потом я спросил о романе. Быть может, Бабель мистифицировал современников? «Нет, почему же, — живо отреагировал Каплер, — я хорошо помню, что однажды присутствовал на вечере, где Бабель читал отрывок из романа…» Я тотчас схватился за карандаш, чтобы как можно точнее записать рассказ Каплера. Вот он.

«Как-то мне позвонил Илюша Бачелис и сказал, что сегодня вечером у него на квартире Бабель будет читать новые вещи. „Приходи, если хочешь“. Что за вопрос! Не представляю себе человека, который мог бы отказаться от такого удовольствия. Я, конечно, обещал прийти к Бачелису на его квартиру в Оружейном переулке. Илюша в то время ведал искусством в „Комсомолке“, его хорошо знали в писательских и журналистских кругах.

Пришел я вовремя. Полон дом гостей, все ждут Бабеля, а он опаздывает. Наконец, раздался звонок, и на пороге появился Бабель в сопровождении незнакомого мне, да, видимо, и всем остальным, человека. „Знакомьтесь, — говорит Исаак Эммануилович и указывает на своего спутника, — знаменитый троцкист Семичев“. Да-а… Лица у присутствующих вытянулись, в комнате воцарилась тягостная пауза. Понимаете: тридцать седьмой год! Уже вовсю шли аресты, люди исчезали бесследно. Но вижу, что Бабель доволен всеобщим замешательством, глаз лукавый, и сам вот-вот начнет смеяться. Тут же выяснилось, что привел он с собой старинного приятеля, наездника с московского ипподрома. Вот так любил пошутить…»

— И как же прошла читка? — перебил я Каплера. — Наверное, Бабель читал неизвестные рассказы, а не отрывок из романа?

«Да нет. Он предупредил нас, что это именно глава из нового романа.

Назывался не то „Чека“, не то „Чекисты“. О чем глава? Насколько помню, это история коменданта губернской „чеки“, который приводил приговоры в исполнение… И вот он пришел в негодность, заболел что ли… Его демобилизовали, дали пенсию, и поехал он к себе в родную деревню. Ну, так вся глава о том, как этот человек не может найти общий язык с крестьянами, которые, кажется, ничего о своем земляке толком не знают. Или, может быть, наоборот — все знают и потому ненавидят. Бывший комендант-чекист испытывает драму страшного одиночества от невозможности найти контакт с нормальными людьми. Гигантской силы вещь…»

— Как вы думаете, где же рукопись романа? — спросил я Каплера.

Алексей Яковлевич отхлебнул из чашки, вздохнул:

— Когда меня выпускали на свободу, то вернули все вещи и бумаги. В этом учреждении существовала строгая форма. Я не сомневаюсь, что к Бабелю применили другую форму — «подлежит уничтожению».

Вероятно, выражение горького разочарования появилось на моем лице. И тогда, как бы в утешение, Каплер рассказал, что вскоре после смерти Сталина на каком-то литературном собрании Фадеев вспомнил отзыв «хозяина» о бабелевском романе. Книга, мол, хорошая, однако издать сейчас (то есть в 1936–1938 гг. — С. П.) нельзя, разве что лет через десять. Для членов Политбюро и верхушки НКВД роман по указанию Сталина отпечатали в количестве пятидесяти экземпляров. Как официальное лицо и руководитель Союза писателей Фадеев пытался найти рукопись Бабеля и даже привлек к поискам Генерального прокурора СССР. Видимо, не получилось…

В отличие от Каплера Иван Михайлович Гронский, бывший редактор «Известий» и «Нового мира», а позднее узник ГУЛАГа, такой информацией не обладал. Тем не менее его ответ на мой запрос относительно романа Бабеля представляет определенный интерес. В октябре 1977 года Гронский писал мне, что «Бабель собирал материалы о чекистах и с некоторыми из них он даже имел беседы (с Аграновым, Прокофьевым, Р. П. Катаняном и др.). Были и у меня с Бабелем беседы о чекистах — о Ф. Э. Дзержинском, В. Р. Менжинском, И. С. Уншлихте и о др. работниках ВЧК, с которыми я был знаком и к которым относился с большой любовью и глубочайшим уважением. <…> Рассказы о чекистах Бабель слушал с жадностью. Что-то заносил в свою записную книжку. Задавал вопросы. Но никогда, ни разу он мне не говорил о том, что у него имеется готовый роман о ЧК».

Про спецтираж романа, изготовленный для партийных вождей, Иван Михайлович написал так: «До июля 1938 года я встречался с членами Политбюро, особенно с М. И. Калининым, который, как известно, живо интересовался художественной литературой и часто встречался с писателями. Но никто из них о романе Бабеля и об его „отпечатании“ мне ничего не говорил. Не слыхал я о таком „отпечатании“ и от писателей. А встреч и разговоров с ними у меня было много. Были разговоры и о Бабеле».

* * *

Я пишу эти страницы осенью 1993 года. По сравнению с недавним прошлым кое-что в нашем архивном деле стало проще, какие-то двери приоткрылись. Как результат — новые публикации, статьи, неизвестные ранее факты. Есть и сенсационные находки. В присутственных местах Министерства безопасности России теперь можно увидеть людей, работающих с документами, на которых десятки лет стоял гриф секретности. Железные челюсти Левиафана слегка разжались. Но роман Бабеля, посвящённый охранникам страшного чудовища, все еще не найден и будет ли найден? Как знать. Возможно, в бункерах Президентского архива или в хранилищах Политбюро на какой-нибудь дальней полке стоит объемистая папка и ждет своего часа…

В ночи

1

К ноябрю 1927 года внутрипартийная борьба в советской России приняла крайние формы. Взаимные политические интриги, бесконечные дискуссии из теоретической плоскости окончательно перешли в сферу практических действий и закономерно увенчались массовыми казнями непокорных оппозиционеров. Невозможно без чувства брезгливости и отвращения читать подлинные страницы истории КПСС. Жестокая борьба за власть, развернувшаяся после смерти Ленина, означала по большому счету только одно: опрокинув самодержавие, большевики не знали, что делать с Россией.

Репрессивный аппарат, созданный в первые месяцы революции и получивший затем имя ОГПУ — НКВД, был использован Сталиным одновременно для истребления нескольких социальных слоев, потенциально опасных режиму личной диктатуры. Это, во-первых, «буржуазная интеллигенция» (включая строптивых представителей церкви), затем политические оппоненты внутри РКП и нелояльные рабоче-крестьянские массы, осознавшие, что они обмануты. На рубеже двадцатых-тридцатых годов стараниями официальной пропаганды изменился облик классового врага. Место «буржуя» и «белогвардейца» заняли «кулак», «враг народа». Перманентный кошмар, навязанный стране Сталиным, становился все более нестерпимым. Самые зоркие из интеллектуалов видели и необратимый процесс перерождения партии. Бабель, несомненно, принадлежал к их числу.

Что же привлекало взор писателя к советской политической полиции? Отчасти ответ находим в дневнике Полонского: острый, пряный, смертельный материал, слезы и кровь. И все-таки этого мало, чтобы понять, почему Бабель продолжает работать над книгой о ЧК даже в то время, когда шансов на публикацию фактически нет. Мое объяснение выглядит следующим образом.

Литературная критика упрекала Бабеля в молчании, а он мучительно искал новые способы художественной выразительности. Опыты с большими эпическими формами не давали желаемого результата, ряд произведений так и остался незаконченным, как например, повесть «Еврейка», читая которую, нельзя узнать автора «Конармии». Но роман о чекистах позволял ему соединение трагического материала с элементами психологического анализа. Это было шагом вперед по сравнению с «орнаментальной» прозой минувшего десятилетия. Любопытны высказывания Бабеля о Льве Толстом на творческом вечере в Союзе писателей в сентябре 1937 года. Он заявил, что в последнее время сосредоточился на Толстом — «самом удивительном из всех писателей, когда-либо существовавших». Технические приемы не главное. Главное в Толстом для него является «чувство мироздания». В качестве примера Бабель взял повесть «Хаджи-Мурат».

«Перечитывая „Хаджи-Мурата“, я думал, вот где надо учиться. Там ток шел от земли, прямо через руки, прямо к бумаге, без всякого средостения, совершенно беспощадно срывая всякие покровы чувством правды, причем, когда эта правда появлялась, то она облекалась в прозрачные и прекрасные одежды». Под влиянием Толстого, похоже, Бабель начинает формулировать для себя понятие писательского идеала. Поездка в Ясную Поляну летом 1938 года также свидетельствовала о повышенном интересе к творческому наследию великого русского художника слова. В декабре Бабель сказал корреспонденту «Литературной газеты»: «Хочу, чтобы в 1939 году в наших книжных магазинах можно было купить в дешевом и полном издании художественные произведения Льва Толстого. Достать их почти невозможно. Лишение это очень велико. Знаю по себе. С годами все неотразимее растет преклонение перед красотой и правдой этих книг»^[20].

Итак, взявшись за роман о ЧК, Бабель к середине тридцатых годов пришел к мысли, что одного «смертельного материала» уже недостаточно. Нужно понять внутренний мир чекистов, показать их изнутри, а сделать это максимально правдиво можно лишь памятуя о знаменитой «диалектике души». Так возникает интерес к художественному методу Толстого.

На творческом вечере Бабель сказал, что принадлежит к разряду тех людей, «которых слово „что“ мало занимает. <…> По характеру меня интересует всегда „как и почему“. Над этими вопросами надо много думать и много изучать и относиться к литературе с большой честностью, чтобы на это ответить в художественной форме»^[21]. Зрелость гражданина, пытливый ум и природное любопытство побуждали Бабеля искать ответы на многочисленные вопросы, которые задавали себе все порядочные люди. Как и почему вчерашние революционеры превращались в фанатичных исполнителей преступных директив? Как и почему коммунисты шли работать в «органы», постепенно становясь палачами, а затем и жертвами страшной машины? Что двигало гэпэушными следователями — верность идее или страх за собственную жизнь? Почему врагами народа оказались миллионы ни в чем неповинных людей?.. И, наконец, вопрос вопросов для такого писателя, как Бабель: что должен чувствовать человек, который расстреливает, и тот, кого ведут на расстрел? В середине тридцатых узники лубянских камер, надо полагать, активно интересовали Бабеля, чего раньше, как писатель признавался Фурманову, он за собой не замечал.

Близость к влиятельным работникам ОГПУ — НКВД помогала Бабелю писать книгу во многом необычную. Помимо специфической информации, получаемой из первых рук, он имел возможность непосредственно изучать своих собеседников. Общеизвестен интерес Бабеля к «бывалым» людям. Сотрудники политического сыска как раз принадлежали к этой категории. Большинство из них являлись участниками гражданской войны, кто-то прошел и первую мировую. Их политические биографии нередко походили на одиссею авантюрного толка. За плечами служба в чрезвычайных комиссиях или ревтрибуналах, а в мирное время многие осели на партийной, советской и хозяйственной работе. С помощью своих «высокопоставленных знакомых», которых Бабель, по свидетельству Т. В. Ивановой, любил, он неоднократно решал различные житейские проблемы. И не только личные. Подобно Горькому ему уже в середине двадцатых годов приходится хлопотать за арестованных ГПУ интеллигентов: в воспоминаниях художницы В. М. Ходасевич есть рассказ об участии Бабеля в судьбе ее первого мужа…

Властные полномочия «солдат Дзержинского» вкупе с индивидуальными чертами характеров, часто весьма сильных, несомненно, привлекали Бабеля. Круг его чекистских знакомств вплоть до 1937 года был достаточно широким. Вглядимся пристальнее в отдельные лица.

С полномочным представителем ОГПУ по Северному Кавказу Ефимом Евдокимовым Бабель выезжал на охоту, когда жил в Кабардино-Балкарии. Благодаря вмешательству Евдокимова мать писателя получила в 1926 году заграничный паспорт. Потом они вместе приезжали на строительство «Ростсельмаша» и в крупнейший, известный на всю страну, зерносовхоз «Гигант». Как пишет Роберт Конквест, позднее Евдокимова назначили секретарем Ростовского и Азово-Черноморского обкома. В годы массовых репрессий он «жаловался в Москву, что террор заходит слишком далеко. Как бы то ни было, он сам вскоре исчез»^[22].

О Валерии Михайловиче Горожанине читатель уже знает. На Украине он занимал заметный пост в аппарате ГПУ. Бабелю, вероятно, импонировала интеллигентность этого чекиста, любовь к литературе. В качестве писателя Горожанин мог быть интересен Бабелю — Валерий Михайлович переводил А. Франса и даже написал о нем книгу^[23].

Сближал и родной город: Горожанин когда-то учился на юридическом факультете Одесского университета. Однако у людей, близко знавших Бабеля, сохранилось стойкое предубеждение против Горожанина. Однажды в разговоре со мной Исаак Леопольдович Лившиц почему-то назвал его предателем. Что он имел в виду? Тамара Владимировна Иванова говорила мне, что Горожанин всегда вызывал в ней чувство недоверия: «Я ощущала в нем большую фальшь. Сладко-фальшивый, он старался завязать тесные связи с писателями». Антонина Николаевна Пирожкова как-то припомнила, что Горожанин был недоволен, узнав о совместном проживании Бабеля с иностранным подданным.

Еще одно лицо — Моисей Савельевич Горб, возглавлявший, как пишет А. Ваксберг, «один из так называемых „спецотделов НКВД“, чекист „генеральского уровня“»^[24]. Т. В. Ивановой запомнились слова Бабеля, сказанные о Горбе: «Вот парадокс. Ему приходится расстреливать людей, а ведь это самый сентиментальный человек, каких я знаю». Наблюдение ценное. Не из этого ли теста, в котором перемешаны жестокость с чувствительностью, были слеплены нацистские военные преступники?.. По странной случайности фамилия сентиментального чекиста почти та же, что и у героя стихотворения Михаила Голодного «Судья Горба» (1933). Поэт рассказывает историю председателя ревкома, отправляющего на смерть сначала «гада-женщину», затем начальника угрозыска, бравшего взятки у крестьян, потом провокатора. Последний оказывается братом судьи — знакомая трагическая коллизия эпохи гражданской войны.

— Сорок бочек арестантов!

Виноват…

Если я не ошибаюсь,

Вы — мой брат?

Ну-ка, ближе, подсудимый,

Тише, стоп!

Узнаю у вас, братуха,

Батин лоб…

Вместе спали, вместе ели.

Вышли — врозь.

Перед смертью, значит.

Свидеться пришлось.

Воля партии — закон,

А я солдат.

В штаб к Духонину! Прямей

Держитесь, брат!

Суд идет революционный,

Правый суд.

Конвоиры песню «Яблочко»

Поют.

Сцена у Голодного заканчивается, как и положено, на сдержанной героической ноте. Забрав жену, детей и две винтовки, судья Горба уходит от погони махновцев

Суд идет революционный,

Правый суд.

В смертный бой мои товарищи.

Идут.

Весьма вероятно, что свой сюжет автор имел возможность заимствовать из биографии М. С. Горба, хотя таким, как Горб, в аппарате ОГПУ счет шел на десятки, если не на сотни.

Ну, и, конечно, в перечне именитых чекистов Яков Саулович Агранов, печально известный куратор русской интеллигенции, спец по писателям. Прямых документальных подтверждений о встречах Бабеля с Аграновым (за исключением письма Гронского) нет. Но миновать умело расставленных сетей «Янечки» Бабель, конечно, не мог. Особенно любил Агранов неформальное общение с литераторами. Слыл интеллектуалом, много читал. Новые материалы красноречиво говорят, что Яков Саулович представлял собой страшноватую фигуру на кровавом чекистском небосклоне. В юные годы он — местечковый «профессиональный революционер», член партии эсеров. Как часто бывало в те годы, от эсеров ушел к большевикам, да не просто в другую партию, а прямо под крыло Ленина. В 1919 году Агранов становится секретарем малого Совнаркома и одновременно «особоуполномоченным при Президиуме ВЧК». Большой мастер авантюр и провокаций, верный сталинский холоп, он возглавил в двадцатые годы «отдел по слежке и преследованию членов внутрипартийных оппозиций»^[25]. Сначала Агранов занимал должность помощника секретно-политического отдела ОГПУ, потом сделался его начальником и вскоре стал заместителем наркома Генриха Ягоды. Роман Гуль в 1938 году писал о нем как о руководителе Литконтроля секретного ведомства (когда тот уже был, по-видимому, расстрелян): «Во главе Литконтроля ОГПУ долгое время стоял известный чекист Яков Агранов, в свое время вынесший смертный приговор поэту Н. С. Гумилеву и расстрелявший много представителей русской интеллигенции. Задача этой организации не контролировать то, что написано (это дело Главлита), не давать директивы пишущим (это дело Культпропа), а следить за тем, что могло бы быть написано, т. е. персонально освещать всех советских писателей, поэтов и журналистов, пусть даже самых преданных режиму. И Литконтроль ОГПУ освещает всех писателей не только беспартийных, но и партийных, он следит за теми же Стецким и Волиным, за всеми чиновниками Главлита и Культпропа вне зависимости от их высокого или низкого положения. Это, так сказать, особая цензура даже над цензорами и особая слежка даже за сыщиками. <…> Писатели Запада не могли бы даже приблизительно представить себе атмосферу провокации, слежки, шпионажа, шантажа, угроз, в которой живут советские писатели. Если когда-нибудь откроются архивы Литконтроля ОГПУ, картина порабощения литературы этими мерами превзойдет, вероятно, даже самое пылкое воображение»^[26].

Фальсификация следственных дел была основной специальностью Агранова, дослужившегося в конце концов до звания комиссара госбезопасности 1 ранга. В книге бывшего Главного военного прокурора СССР Б. Викторова «Без грифа „секретно“» приводится письмо вдовы известного русского ученого-аграрника А. В. Чаянова, где она рассказывает об иезуитских методах, применявшихся Аграновым на допросах мужа. Нет, сам Яков Саулович никого не истязал физически. Он добивался психологической победы над беззащитной жертвой, склонял своих подследственных к самооговору и клевете. Не исключено, что Сталин лично поручил Агранову заниматься делами крупных ученых и писателей, брошенных в застенки НКВД. За теми, кто гулял на свободе, Агранов также следил очень зорко, — пример с Маяковским напрашивается сам собой. Внешне дружба с писателями казалась довольно безобидной. Агранов с женой часто появлялся в писательских домах, в «салонах» и на вечеринках. Некоторые московские литераторы удостаивались чести быть приглашенными к Агранову на дачу в Зубалово. Михаил Зощенко записал в середине пятидесятых годов: «Агранов подарил револьвер Маяковскому. (А мне сказал — после обеда: „Пойдем, дружище, постреляем немного из духового ружья“.)»^[27]

В июле 1937-го «Яня» будет арестован и через год расстрелян. Как считает В. Скорятин, «знаток советской литературы» оставил после себя тайник с ценными материалами, до сей поры не найденный^[28]. Не удивлюсь, если в случае обнаружения тайника, там окажется рукопись Бабеля о ЧК. Едва ли ловец писательских душ выпустил ее из своих рук…

…Кто еще? Достоверно известно: одесский чекист Владимиров, знаменитый зубр ГУЛАГа Семен Фирин, шеф НКВД Генрих Ягода. Все они так или иначе служили Бабелю «моделями» для романа. Жена писателя Антонина Николаевна Пирожкова вспоминает: «Как-то, возвратившись от Горького, Бабель рассказал:

— Случайно задержался и остался наедине с Ягодой. Чтобы прервать наступившее тягостное молчание, я спросил его: „Генрих Григорьевич, скажите, как надо себя вести, если попадешь к вам в лапы?“ Тот живо ответил: „Все отрицать, какие бы обвинения мы ни предъявляли, говорить „нет“, только „нет“, все отрицать — тогда мы бессильны. Позже, когда уже при Ежове шли массовые аресты, вспоминая эти слова Ягоды, Бабель говорил:

— При Ягоде по сравнению с теперешним, наверное, было еще гуманное время“»^[29].

Николай Ежов, сменивший Ягоду осенью 1936 года, открыл еще одну страшную страницу в истории советского общества. Большой террор приобрел новые качественные и количественные характеристики. Бабель знал Ежова (и о Ежове) лучше многих других писателей — и о том речь впереди, — поэтому казался Илье Эренбургу мудрее прочих. «Однажды, покачав головой, он сказал мне: „Дело не в Ежове. Конечно, Ежов старается, но дело не в нем…“»^[30]

Оценить по достоинству догадку Бабеля, его проницательность и понимание кровавых сталинских спектаклей — не просто. Ведь у большинства советских людей страх уживался с иллюзиями, угроза фашизма ослепляла и существенно сужала возможность свободного выбора. Об этой трагической коллизии впервые было рассказано в мемуарной книге Эренбурга. «Мы ничего не понимали», — признавался автор в начале шестидесятых.

А Бабель? С ним, конечно, все обстояло сложнее и драматичнее.

2

Чекистские знакомства Бабеля, как пишет компетентный В. Иванов, «многих удивлявшие»^[31], при ближайшем рассмотрении находят объяснение даже более глубокое, нежели принято думать. Да, был определенный литературный интерес в связи с работой над новой вещью. Однако сам роман о чекистах можно рассматривать как оборотную сторону медали с изображением короля одесских налетчиков Бени Крика. Бабеля привлекал героизированный еврейский типаж, мужественный и романтичный одновременно. Бурная эпоха лепила из одной глины комиссаров, чекистов, бандитов. Вопреки традициям еврейского бытописательства Бабель сосредоточил внимание не на маленьком местечковом персонаже, как это сделал, скажем, Иосиф Уткин в «Повести о рыжем Мотэле», а на ярком, сильном герое, способном к решительным поступкам. Откроем мемуарную прозу Надежды Яковлевны Мандельштам. Бабель, пишет она, «отлично рассказал про Беню Крика и выше всего ставит силу и мощь человека. Не знаю, был ли тогда уже Беня Крик, но устное предание о нем уже существовало. Бабель нашел вожделенного „сильного человека“ и среди евреев. Не беда, что он оказался одесским бандитом…»^[32]

Действительно, писателю безразлично, во что одет его герой, — в кожаную комиссарскую куртку или в рыжий пиджак с малиновым жилетом в придачу. Главное — национальный характер, но с револьвером в руке. Между тем любое живописание экзотических уголовников в советском искусстве 20-х годов быстро сходило на нет. Запрет шел сверху. Криминальные персонажи вроде Леньки Пантелеева, Мотьки Малхамовеса и Бени Крика в одночасье получили статус persona non grata. Рассказ «Фроим Грач», примыкающий к одесскому циклу и повествующий о непримиримом конфликте между железной ЧК и «неописуемой Молдавой», Бабель не сумел напечатать при жизни, поскольку его тема попала в разряд неактуальных. Требовались иные герои. Казалось бы, чекисты имели право занять вакантные первые места. По разным причинам этого не произошло.

Привлекательность силы, которая находит поддержку на уровне госаппарата, всех властных структур от ЦК до рядового сельсовета, — вот что следует иметь в виду, когда речь идет о таком писателе, как Бабель и о многих его современниках. Левиафан, играющий мускулами, был привлекателен. Но с другой стороны Бабель понимал, что происходила деформация советской власти, и «органы» превращались в инструмент жестокой расправы с любым инакомыслием. На глазах менялось поколение чекистов: вместо более или менее образованных местечковых разночинцев в Лубянских кабинетах появились малограмотные следователи-исполнители, вчерашние деревенские парни. «У нас ГПУ и тревога въезжают в каждый дом», — сказал Бабель в тридцать шестом году венгерскому политэмигранту Эрвину Шинко.

Насилие, возведенное в ранг государственной политики, вызывало отвращение у Бабеля, воспитанного на традициях иудаизма и великой русской литературы. Таким образом, новая книга фокусировала в себе острейшие социальные и этические проблемы, которые Бабель пытался осмыслить как художник. Трагизм положения заключался в том, что литературная ситуация к началу тридцатых в корне изменилась.

Большевистский молодняк РАППа умело использовался Сталиным в качестве послушного орудия против беспартийных писателей, стремящихся держаться независимо. Скопом травили Б. Пильняка, А. Платонова, шпыняли Б. Пастернака, измывались над М. Булгаковым. Вопрос о таких писателях ставился ребром: не попутчик, а союзник или враг^[33]. Доносительство сделалось нормой поведения. 7 февраля 1930 года задыхающийся Евг. Замятин оставил печальную запись в альбоме прозаика Глеба Алексеева: «Когда „Титаник“ шел ко дну, капитан на мостике стоял до конца, и до конца играл оркестр. Мы — оркестр, нам надо играть до конца. Что будет там — в подводном царстве — мы не знаем. Амфибиям, пресмыкающимся перейти туда легко, другим трудно. Но сделать это нужно — и с музыкой»^[34]. Спустя два года, потеряв всякую надежду, Замятин обратился с письмом к Сталину, полным отчаяния. «Организована была небывалая еще до тех пор в советской литературе травля, — писал он о своем положении. — Сделано было все, чтобы закрыть для меня всякую возможность дальнейшей работы. Меня стали бояться вчерашние мои товарищи, издательства, театры. Мои книги запрещены были к выдаче из библиотек. Моя пьеса снята с репертуара. Печатание моих сочинений приостановлено. Последняя дверь к читателю была закрыта: смертный приговор опубликован. В советском кодексе следующей ступенью после смертного приговора является выселение преступника из пределов страны. Если я действительно преступник и заслуживаю кары, то все же, думаю, не такой тяжкой, как литературная смерть, потому я прошу заменить этот приговор высылкой за пределы СССР. Если же я не преступник, я прошу разрешить мне вместе с женой временно, хотя бы на один год, выехать за границу — с тем, чтобы я мог вернуться назад, как только у нас станет возможно служить в литературе большим идеям без прислуживания маленьким людям»^[35].

К счастью, Горький успел замолвить слово, и Замятина выпустили из России. Того же хотел и Булгаков, но Сталин милостиво разрешил ему поступить на службу во МХАТ.

Фанатики пролетарской культуры действовали с энтузиазмом погромщиков. Свихнувшиеся на «классовой установке», эти литературные гномы более всего ненавидели общечеловеческие ценности, слово «гуманизм» они объявили ругательным. Л. Авербах писал: «Нам нужны величайшее напряжение всех сил, подобранность всех мускулов, суровая целеустремленность. А к нам приходят с пропагандой гуманизма, как будто есть на свете что-либо более истинно-человеческое, чем классовая ненависть пролетариата…»^[36]

Логика экстремы оборачивалась абсурдом. Так, одна критикесса заявила в крестьянском журнале без тени смущения: «Спор о художественном методе в литературе есть одна из форм классовой борьбы»^[37].

Бабель — и в этом он похож на М. Пришвина — старался избегать официальных литературных собраний, где беспощадная проработка идеологически невыдержанных товарищей по перу неизменно сопровождалась клятвами в верности делу партии. Когда уклониться не удавалось, отделывался шутками, острил. Шутки иногда были весьма рискованными. На своем вечере в сентябре 37-го он прочел рассказ «Справка», по меркам того времени абсолютно нецензурный. Забыв осторожность, сказал: «Если вы любите полных брюнеток, то вы описываете эту тему; если вы любите Красную Армию, то вы пишете на эту тему» (цитирую по исправленной стенограмме). В зале сидели разные люди, не терявшие бдительности, чувства реальности. Стоило Бабелю заявить: «Как только слово кончается на „изм“, я перестаю его понимать, хотя бы оно было самое простое», кто-то немедленно спросил с места: «а социализм?» Пришлось слукавить: «Это я понимаю, это единственное, можно сделать оговорку»^[38].

На самом деле сталинского социализма и «чекистской организации культуры» (выражение Г. П. Федотова) Бабель не понимал и не принимал. «Сплошная коллективизация» на Украине повергла писателя в ужас. Исчезновение людей в результате беспрерывных арестов рождало чувство неуверенности в завтрашнем дне и разочарование. Как зловещие символы эпохи прогрохотали выстрелы самоубийц-литераторов и партийных работников (Маяковский, Фурер, Гамарник, Томский). Кровавую фантасмагорию парадоксально декорировали грандиозными пропагандистскими шоу вроде всенародного ликования по поводу чкаловского перелета или экспедиции полярников. Энтузиазм народа поддерживало советское кино. «Жить стало лучше, жить стало веселее», — издевательски бросил в толпу кремлевский хозяин.

Пока был жив Горький, Бабель мог чувствовать себя в относительной безопасности. Все знали: он, как и прежде, не дает писателей в обиду. Сталину приходилось считаться с авторитетом классика пролетарской литературы. Со смертью Горького ситуация резко изменилась. Теперь уже некому вступиться за «инженеров человеческих душ», и Бабель отчетливо понимал трагизм положения. Из рассказа друга детства И. Л. Лившица: «В день сообщения о смерти Горького Ися позвонил мне, и мы договорились встретиться на Курском вокзале. Помню, сидели на каких-то бревнах, молчали, оба, конечно, подавленные… Вдруг он сказал: „Ну, теперь все, каюк. Жить мне не дадут“». Близко знавшая писателя Т. В. Иванова свидетельствует: будучи человеком умным, Бабель «не мог не понимать, что сам он в любой момент может быть репрессирован». Художнице Ходасевич однажды сказал, когда та пришла к нему домой: «Скорее уходите. Самое опасное — общение со мной»^[39].

После смерти Горького по стране прокатилась волна новых арестов. Брали троцкистов, бывших оппозиционеров, подозрительных «спецов», чудом уцелевших от прошлых посадок, интеллигентов. На Украине арестовали друзей Бабеля, видных военных — Шмидта, Туровского, в Ленинграде — Виталия Примакова. 19 августа в Москве начался процесс над Зиновьевым и Каменевым. У Бабеля не оставалось повода для иллюзий.

Однако ни в 37-м, ни в 38-м его не тронули. Возможно, защитную роль сыграло знакомство с наркомом Ежовым и его женой, что, правда, не мешало госбезопасности собирать на Бабеля компрометирующие материалы. Началось это при Ягоде (расстрелян в 38-м) и при Ежове продолжалось. Менялись руководители Лубянки, а методы работы оставались прежними, вероятно, стали даже более изощренными. Думаю, что агентурное досье на писателя возникло в 1932–1933 гг., в период длительного пребывания Бабеля во Франции. Дома тоже имелись осведомители, в том числе из писательской среды. Об одном таком, Якове Ефимовиче Эльсберге, пишет в своих воспоминаниях А. Н. Пирожкова. Говорят, он был когда-то замешан в валютных махинациях, схвачен, приперт к стенке и под страхом смерти согласился стать осведомителем ГПУ. Одно время Эльсберг служил секретарем Каменева и, по слухам, присвоил себе рукопись шефа, посвященную А. И. Герцену. На совести Эльсберга также известный литературовед Макашин, которого тот «заложил» в первые дни войны, — Макашина отправили в лагерь. Этого человека я неоднократно видел в коридорах Института мировой литературы в Москве, где он много лет работал. Прихрамывающий, лысый, полный, с неизменной, как бы заискивающей улыбкой на лице, доктор филологических наук был презираем всеми порядочными людьми института, потому что все знали его биографию. Многие не подавали Эльсбергу руки… Я долго собирался подойти к старому стукачу с вопросами о Бабеле, колебался, осторожничал, а когда, наконец, решился, Эльсберг уже пребывал в лучшем из миров.

Итак, компромат. Нужная «органам» информация обобщалась по протоколам следственных дел, находящихся «в производстве»: арестованные давали показания на тех или иных лиц, которые таким образом попадали в особую картотеку секретно-политического отдела ГУГБ НКВД. На современном языке это называется банком данных. Если человек подвергался аресту, собранные впрок материалы из досье пускали в ход.

Политические процессы, инспирированные Сталиным, до предела накалили атмосферу всеобщего психоза. Кульминация безумия пришлась на 37-й год. В январе состоялся процесс над Пятаковым и Радеком, в июне генсек разгромил «военно-фашистский заговор» во главе с Тухачевским. Заголовки газетных статей имели угрожающий вид: «Не дадим житья врагам Советского Союза», «К ответу», «Все ли благополучно у поэта Луговского?», «Подрывная работа», «Разоблачить воронщину» и проч. Одновременно пропагандистский аппарат тиражировал здравицы Сталину и его подручным, Ворошилову и Буденному…

Разные люди по-разному описывают Бабеля в годы массовых репрессий. Из воспоминаний жены писателя: «Двери нашего дома не закрывались в то страшное время. К Бабелю приходили жены товарищей и жены незнакомых ему арестованных, их матери и отцы. Просили его похлопотать за своих близких и плакали. Бабель одевался и, согнувшись, шел куда-то, где еще оставались его бывшие соратники по фронту, уцелевшие на каких-то ответственных постах. Он шел к ним просить или узнавать. Возвращался мрачнее тучи, но пытался найти слова утешения для просящих. Страдал он ужасно»^[40]. Антонина Николаевна всех приходящих поила чаем, утешала, как могла, но позже, когда арестовали Бабеля, к ней не пришел никто, кроме молодого писателя В. Рыскина.

Илья Эренбург: «Не забуду… день, когда по радио передали, что будут судить убийц Горького и что в его убийстве принимали участие врачи. Прибежал Бабель, который при жизни Алексея Максимовича часто у него бывал, сел на кровать и показал рукой на лоб: сошли с ума!»^[41]

У Валентины Михайловны Макотинской, часто встречавшейся с Бабелем в первой половине 38-го года, осталось впечатление, что он не понимал смысла происходящих событий и был растерян.

Школьный товарищ писателя, М. Н. Берков, вспоминал, как они обсуждали тему террора, общаясь в Киеве, где Бабель писал сценарий для Александра Довженко. На свой вопрос о репрессиях Берков не получил прямого ответа, поэтому вынес впечатление, что Бабель «хотел если не оправдать, то как-то объяснить действия Сталина».

Сталин… Простые люди, не искушенные в политике, верили ему абсолютно, то есть слепо. Сомневающиеся боялись и потому молчали. А главное заключалось в том, что за годы советской власти выросло новое поколение советских людей, лишенное сомнений (А. Солженицын — исключение, значит, не в счет). Такое взаимодействие отцов и детей создавало в обществе особую, уникальную атмосферу. Принимая во внимание дополнительные политические факторы, легко представить, как складывался до войны «культ личности» в СССР.

Сейчас мы гадаем, чего в Сталине было больше, — патологической жестокости или откровенного цинизма? Спрашиваем себя, зачем требовались «хозяину» миллионы жертв? Давала ли история шанс на построение социализма с «человеческим лицом»? Ясных ответов до сих пор все-таки нет, хотя о преступлениях режима известно немало. Что же говорить о людях тридцатых годов, которые пытались понять, куда несет их рок событий. «Мы думали, — напишет потом Эренбург, — (вероятно, потому, что нам хотелось так думать), что Сталин не знает о бессмысленной расправе с коммунистами, с советской интеллигенцией»^[42]. Признание Эренбурга теперь не кажется столь бесспорным, как три десятилетия назад, ибо мы узнали: ни Павел Васильев, ни Осип Мандельштам не питали иллюзий относительно личности Сталина и проводимой им политики. Стало быть, не все писатели хотели быть обманутыми.

В 1916 году Горький сказал Бабелю: «С очевидностью выяснено, что ничего вы, сударь, толком не знаете, но догадываетесь о многом…» И отправил начинающего литератора «в люди». Прошли годы. Жизнь многому научила Бабеля, оставив в сердце незаживающие раны и сохранив драгоценный, ставший опасным, дар интуитивного прозренья, догадыванья.

Портрет писателя замечательно дополняют мемуарные штрихи Надежды Мандельштам. Разгар террора. Вместе с опальным поэтом она мыкается по знакомым писательским домам. Вот, наконец, дошла очередь и до Бабеля. «Мы с трудом отыскали его в каком-то непонятном особняке. Мне смутно помнится, будто в этом особняке жили иностранцы, а Бабель снимал у них комнаты на втором этаже. А может, он так нам сказал, чтобы мы удивились. Он очень любил удивлять людей… Ведь иностранцев боялись как огня: за самое поверхностное знакомство с ними летели головы. Кто бы решился поселиться у иностранцев? Я до сих пор не могу опомниться от удивления и не знаю, в чем там было дело. Бабель всегда нас чем-нибудь поражал, когда мы встречались.

<…> Бабель рассказал, что встречается только с милиционерами и только с ними пьет. Накануне он пил с одним из главных милиционеров Москвы, и тот спьяна объяснил, что поднявший меч от меча и погибнет. Руководители милиции действительно гибли один за другим… Вчера взяли этого, неделю назад того… „Сегодня жив, а завтра черт его знает, куда попадешь…“

Слово „милиционер“ было, разумеется, эвфемизмом. Мы знали, что Бабель говорит о чекистах, но среди его собутыльников были, кажется, и настоящие милицейские чины. <…>

О. М. спросил, почему Бабеля тянет к „милиционерам“. Распределитель, где выдают смерть? Вложить персты? „Нет, — ответил Бабель, — пальцами трогать не буду, а так потяну носом: чем пахнет?“»

Далее Надежда Яковлевна пишет: «Известно, что среди „милиционеров“, которых посещал Бебель, был и Ежов. После ареста Бабеля Катаев и Шкловский ахали, что Бабель, мол, так трусил, что даже к Ежову ходил, но не помогло, и Берия его именно за это взял… Я уверена, что Бабель ходил к нему не из трусости, а из любопытства — чтобы потянуть носом: чем пахнет?

Тема „Что будет с нами завтра“ была основной во всех наших разговорах. Бабель, прозаик, вкладывал ее в уста третьих лиц — „милиционеров“»^[43].

В памяти некоторых мемуаристов он остался человеком осторожным, «мудрым ребе» по словам Эренбурга. Часто его поведение в быту выглядело загадочным. Давняя привычка скрываться от редакторов приобрела в глазах современников специфический оттенок таинственности. Казалось, Бабель знает, что нужно делать, чтобы выжить. Встреча, описанная женой Мандельштама, говорит об ином. Писатель сознавал, что ходит по лезвию ножа. И жил так, будто нормы советского общежития не имели к нему отношения. Разве осторожные люди дружат с иностранцами? Или, может быть, поддерживают связи с родственниками, проживающими за границей? А с писателей вообще спрос особый. Необходимо послушание, овладение «магистральными» темами, личная преданность вождю. Главное — понравиться Сталину, запомниться с лучшей стороны, ведь поводов более чем достаточно. Взять хотя бы один, трагический. В ноябре 1932 года застрелилась Н. С. Аллилуева. «Литературная газета» поместила портрет покойной и коллективное соболезнование группы советских писателей «дорогому т. Сталину». Подписали: Леонов, Фадеев, Авербах, Шкловский, Никулин, Пильняк, Кольцов, Ильф, Вс. Иванов, кто-то еще. Тут же на странице отдельно печаталась телеграмма Пастернака: «Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне глубоко и упорно думал о Сталине, как художник — впервые. Утром прочел известье. Потрясен так, точно был рядом, жил и видел»^[44]. Такое не забывается. Правда, Пильняку и Авербаху это не помогло: Сталин казнил их пять лет спустя.

М. Исаковский написал «Песню о Сталине», А. Толстой роман «Хлеб», даже М. Булгаков сочинил пьесу о юности вождя («Батум»), Ничем подобным Бабель похвастаться не мог. Более того, в течение 1937–1938 гг. он вообще печатался крайне редко. Всего четыре рассказа, да и те звучали неактуально. Недовольство высшего руководства озвучил Фадеев на общемосковском собрании писателей 4 апреля 1937 года: «Нужно также сказать правду Леонову, Вс. Иванову, Бабелю. Эти писатели оторвались от жизни, отяжелели, стали наблюдателями и потому не могут подняться до уровня прежних своих произведений. Большие, настоящие художники, они обретут себя снова лишь тогда, когда опять пойдут „в люди“, окунутся в гущу нашей жизни»^[45]. Какая-то доля правды в словах Фадеева была, но интерпретация причин творческого кризиса у собратьев по перу отдавала типично цэковскими директивами.

Дабы поддерживать видимость деятельного участия в литературе, он не скупится на обещания. В августе 1937-го «Литгазета» сообщила: писатель И. Бабель пишет детскую пьесу по заказу Центрального дома художественного воспитания детей^[46], — оказывается был и такой дом. В июне 1938-го на страницах другой газеты мелькнула информация, что Бабель «заканчивает пьесу о Котовском»^[47]. Однако следы таких литературных начинаний обнаружить не удалось. Единственное, что было опубликовано из написанного на заказ, — это фрагменты сценария по роману Н. Островского «Как закалялась сталь». Дружеские связи с кинематографистами помогали Бабелю держаться на плаву.

Между тем обстановка в стране продолжала оставаться крайне тяжелой. Конец 1938 года принес новые тревоги. В ноябре при загадочных обстоятельствах в подмосковном санатории умерла жена Ежова Евгения Соломоновна, а в начале декабря самого Ежова освободили, «согласно его просьбе», от обязанностей наркома внутренних дел, сохранив ему должность наркома водного транспорта. Главное кресло на Лубянке занял Лаврентий Берия. Один за одним исчезали люди из ближайшего окружения четы Ежовых. И Бабель не мог не понимать, что висит на волоске.

…Наступил 1939 год. Тоскуя о матери и сестре, живущих в Брюсселе, Исаак Эммануилович 2 января отправляет им очередную открытку. «В новогоднюю ночь безуспешно пытался вызвать вас по телефону, но очередь была так велика, что надо было ждать чуть ли не до семи часов утра. Я не выдержал и заснул. Да, впрочем, в семь часов, пожалуй, и вас разбудил бы… Ужасно все-таки жалко. Я потому и телеграмму не послал, рассчитывая услышать живые ваши голоса… Итак, с Новым годом».

Как всегда — чтобы не огорчать мать — Бабель сохраняет бодрый тон, но грустная интонация на сей раз прорвалась в конце коротенького письма: «Что касается меня, то 39 год застает меня в боевой рабочей форме, одна беда — не хватает времени для беллетристики».

Тем не менее в новом году он собирался издать однотомник прозы, «заново пересмотренный и дополненный новыми рассказами». Книга была включена в тематический план издательства «Советский писатель» на 1939 год. Остается лишь гадать, что нового хотел предложить своим читателям известный писатель.

31 марта Бабель уехал по кинематографическим делам в Ленинград, где за двадцать дней сочинил сценарий звукового художественного фильма для киностудии «Союздетфильм». Окончание работы, встречи со старыми друзьями, весна, приезд жены, их совместные поездки в Петергоф и прогулки по Эрмитажу — все приносило радость и напоминало о днях юности, о первых шагах в литературе.

23 апреля Бабель вернулся в Москву и сразу принялся за сценарий по роману Горького «Мои университеты», обещанный Марку Донскому. В начале мая уехал в Переделкино. Там, на даче, в относительном уединении Бабель хотел приступить «к окончательной отделке заветного труда», — так он писал родным 10 мая, имея в виду «Историю моей голубятни». Вольного весеннего воздуха оставалось ровно на пять дней.

Руки вверх!

Май в том году выдался холодный. Несколько раз ночами выпадал снег, поэтому на даче приходилось затапливать печи. Бабель вспомнил, что в родительской квартире на Ришельевской был камин, за которым обычно следила домоправительница Роза, маленькая смешная женщина, родом из Белой Церкви, землячка отца. Когда Роза слишком докучала своими почти родительскими заботами, он поднимал ее на руки и сажал на буфет… Теперь возня с печами доставляла ему удовольствие, отвлекала от тяжелых раздумий. Бабель вдруг поймал себя на мысли, что проблема заработка, всегда актуальная, как-то незаметно ушла на второй план, сделалась менее важной, уступив место совсем другим мыслям. «Быть или не быть? — вот в чем вопрос». Он понимал, что Сталин играет с людьми в смертельные игры, когда потенциальная жертва радуется каждому мирно прожитому дню, но с ужасом ждет нового, непредсказуемого. Страх стал доминирующим чувством и у писателей. Некоторых увезли на Лубянку прямо отсюда, с дачи, — так случилось с Борисом Пильняком. Счет арестованных литераторов шел уже на десятки, и те, кто еще оставался на свободе, всякий раз — теряя товарищей — задавали себе один и тот же вопрос: за что?

Падение Ежова лично для себя Бабель воспринял как дурной знак, хотя новый нарком Лаврентий Берия прекратил отдельные дела, и кое-кто из арестованных был выпущен на свободу. Это проделывалось специально, чтобы создать видимость торжествующей законности, устраняющей прежние перегибы. В действительности аресты, расстрелы и репрессии шли полным ходом, кровавая машина работала без устали. Он чувствовал себя точно в вырубленном лесу, где всякий вновь появляющийся пенек вызывал в сердце острую боль.

В апреле, гуляя по Питеру и обедая у Зощенко, он едва ли знал, что Ежов уже арестован, брошен в Сухановку и успел дать первые показания. А давно ли его награждали орденом Ленина «за выдающиеся успехи в деле руководства органами НКВД»? Все газеты печатали тогда вирши Джамбула в честь железного сталинского наркома, «родного батыра» Николая Ивановича.

В сверкании молний ты стал нам знаком,

Ежов, зоркоглазый и умный нарком.

Великого Ленина мудрое слово

Растило для битвы героя Ежова.

Великого Сталина пламенный зов

Услышал всем сердцем, всей кровью Ежов!

……………

Спасибо, Ежов, что, тревогу будя,

Стоишь ты на страже страны и вождя.

Холуй по природе, мерзкий пигмей, которого Сталин называл «Ежевикой»^[48], бывший шеф Лубянки любил брать подследственных «на раскол». И вот настал черед паука. Бериевские костоломы раскалывали Ежевику по всем правилам палаческой науки. На допросе 11 мая, когда начальник следственной части ГУГБ комиссар госбезопасности 3 ранга Богдан Кобулов приступил к выявлению связей Е. С. Ежовой с каждым из гостей ее «салона», в показаниях экс-наркома впервые прозвучало имя Бабеля.

«Вопрос: Не совсем ясно, почему близость этих людей к Ежовой Е. С. вам казалась подозрительной?

Ответ: Близость Ежовой Е. С. к этим людям была подозрительной в том отношении, что Бабель, например, как мне известно, за последние годы почти ничего не писал, все время вертелся в подозрительной троцкистской среде и, кроме того, был тесно связан с рядом французских писателей, которых отнюдь нельзя отнести к числу сочувствующих Советскому Союзу. Я не говорю уже о том, что Бабель демонстративно не желает выписывать своей жены, которая многие годы проживает в Париже^[49], а предпочитает ездить туда к ней…

Особая дружба у Е. С. Ежовой была с Бабелем.

…Далее я подозреваю, правда, на основании лишь моих личных наблюдений, что дело не обошлось без шпионской связи моей жены с Бабелем.

Вопрос: На основании каких фактов вы это заявляете?

Ответ: Я знаю со слов моей жены, что с Бабелем она знакома примерно с 1925 года. Всегда она уверяла, что никаких интимных связей с Бабелем не имела. Связь ограничивалась ее желанием поддерживать знакомство с талантливым и своеобразным писателем. Бабель бывал по ее приглашению несколько раз у нас на дому, где с ним, разумеется, встречался и я.

Я наблюдал, что во взаимоотношениях с моей женой Бабель проявлял требовательность и грубость. Я видел, что жена его просто побаивается. Я понимал, что дело не в литературном интересе жены, а в чем-то более серьезном. Интимную их связь я исключал по той причине, что вряд ли Бабель стал бы проявлять к моей жене такую грубость, зная о том, какое общественное положение я занимал. На мои вопросы к жене, нет ли у нее с Бабелем такого же рода отношений, как с Кольцовым, она отмалчивалась, либо слабо отрицала. Я всегда предполагал, что этим неопределенным ответом она просто хотела от меня скрыть свою шпионскую связь с Бабелем, по-видимому, из нежелания посвятить меня в многочисленные каналы этого рода связи».

Типичная ситуация кошмара той проклятой эпохи. Помешанный на заговорах бывший наркомвнудел готов и собственную жену записать в шпионки! Такая коллизия кажется ему более реалистической, нежели оскорбительное положение высокопоставленного рогоносца. Вероятно, даже в следчасти были изумлены слепотой Ежова. Его спросили: «То, что вы сказали о Бабеле, не является достаточным основанием для подозрения его в причастности к английскому шпионажу. Вы не оговариваете Бабеля?»

«Ответ: Я его не оговариваю. Ежова мне твердо никогда не говорила о том, что связана с Бабелем по работе в пользу английской разведки. В данном случае я высказываю только предположение, основанное на наблюдении характера взаимоотношений моей жены с писателем Бабелем».

Такова трехстраничная выписка из протокола допроса обвиняемого Ежова. В левом верхнем углу значится: «На Бабель». Выписка приобщена к делу писателя. Под каждой страницей стоит подпись, сделанная чернилами: «Читал И. Бабель». Кроме Кобулова протокол допроса подписали старший следователь следчасти старший лейтенант ГБ Сергиенко и младший следователь следчасти ГЭУ (главного экономического управления) НКВД сержант ГБ А. Куприна.

В тот день, 11 мая, Бабель ездил по делам в Москву и, разумеется, не мог знать, что происходило в кабинетах Лубянки. Не знал он и того, сколько материалов скопилось там в его досье, начиная с 1932 года. Вечером он вернулся в Переделкино. Дача была пуста и холодна.

Судьба писателя решалась в эти майские дни на самом верху, то есть у Сталина. Мы никогда не узнаем, в какой момент «кремлевский горец» решил уничтожить Бабеля; возможно, Берия заранее подготовил список лиц, подлежащих аресту, и хозяин, внимательно просматривая бумаги, решил, что час Бабеля пробил. Редкие счастливчики удостаивались того, чтобы жирный карандаш вождя вычеркнул их имена из черных расстрельных списков (так, если верить Р. Медведеву, повезло Лиле Брик).

В понедельник 15 мая в пять часов утра на московскую квартиру Бабеля в Большом Николо-Воробинском переулке нагрянули люди в военной форме. Вспоминает жена писателя Антонина Николаевна Пирожкова.

«Оказалось, что пришедших было четверо, двое полезли на чердак, а двое остались. Один из них заявил, что им нужен Бабель… и что я должна поехать с ними на дачу в Переделкино.

…Приехав на дачу, я разбудила сторожа и вошла через кухню, они за мной. Перед дверью комнаты Бабеля я остановилась в нерешительности; жестом один из них приказал мне стучать. Я постучала и услышала голос Бабеля:

— Кто?

— Я.

Тогда он оделся и открыл дверь. Оттолкнув меня от двери, двое сразу же подошли к Бабелю:

— Руки вверх! — скомандовали они, потом ощупали его карманы и прошлись руками по всему телу — нет ли оружия.

Бабель молчал. Нас заставили выйти в другую, мою комнату; там мы сели рядом и сидели, держа друг друга за руки. Говорить мы не могли»^[50].

Какими бы мрачными ни были предчувствия, арест всегда неожиданность. Жертву полагалось брать врасплох, тепленькой: ночью в постели, ранним утром, часто среди уличной толкотни, на даче или когда человек возвращается из гостей, но непременно тихо, без лишнего шума, не привлекая внимания соседей, либо прохожих.

В технике процедуры задержания чекисты достигли большого искусства. Я думаю, что спецбиблиотеки и архивы Лубянки хранят множество директив, циркуляров, инструкций внутреннего пользования, где подробно излагаются разнообразные методы наружного наблюдения, слежки, скрытого преследования, обыска и ареста. Такие методические пособия предназначались главным образом для сотрудников оперода (т. е. оперативного отряда), и нередко их писали самые отъявленные палачи НКВД вроде Родоса и Шварцмана. Поскольку аресты носили массовый характер, приходилось заботиться о максимальной скрытности оперативных действий.

В официальном рапорте это называлось «операция по ордеру № 3003 от 16.V.39 г. арест-обыск Бабеля И. Э.». Ордер подписан новым наркомом Берией и начальником Второго отдела 1-го управления НКВД СССР Панюшкиным уже после того, как Бабель был доставлен во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Точная дата ареста не имела значения для бюрократической машины, перемалывающей тысячи человеческих жизней. Но любая дата, проставленная в ордере, автоматически переходила во все другие документы уголовного дела. В случае с Бабелем возможны два варианта: либо оперативники поторопились с арестом, произведя его на день раньше, либо ордер подписан начальством постфактум. Последнее наиболее вероятно. Ибо работы у ГБ хватало с избытком, где уж тут до канцелярских нюансов!

Судя по документам, в аресте-обыске 15 мая приняли участие шесть оперуполномоченных в звании старшего и младшего лейтенантов ГБ: Назаров, Райзман, Королев, Голованов, Волков, Коптев. Ордер на производство ареста и обыска был выписан на имя Назарова. В то время, как трое сотрудников отправились в Переделкино, остальные приступили к обыску в московской квартире Бабеля по Большому Николо-Воробинскому (дом № 4, кв. 3).

Комедию законности соблюдали строго. На даче № 8, принадлежащей Литфонду Союза писателей, при аресте в качестве понятой присутствовала сторожиха Е. Усачева. Сев на стул в дальнем углу, женщина безмолвно просидела до конца «операции», чтобы расписаться (вместе с женой писателя) в протоколе обыска. Что же изъяли? Всматриваюсь в листы, исписанные синим химическим карандашом. Под шапкой «взято для доставления в Главное управление государственной безопасности следующее» перечислено:

1. Медкарточка № 2977 на имя Бабеля И. Э.

2. Записные книжки с адресами и телефонами — 2 шт.

3. Записные книжки с записью — 3 шт.

4. Рукопись разная — 9 папок.

5. Письма разные — 10 шт.

6. Телеграммы — 2 шт.

7. Записки на отдельных листках — 8 шт.

8. Книга под редакцией Каменева.

Медицинскую карточку они отложили в сторону, а все бумаги аккуратно запаковали в два холщовых мешка и скрепили их сургучной печатью № 30 3-го спецотдела НКВД (каждая печать имела свой порядковый номер). В конце протокола отмечено: обыск провели Назаров, Коптев, Райзман. По возвращении в Москву все изъятое сдали младшему лейтенанту 3-го отделения 2-го отдела Г. Кутыреву, о чем в протоколе есть соответствующая запись чернилами.

В Николо-Воробинском хлопот оказалось больше. Читаю в протоколе: «При обыске присутствовали: представитель домоуправления Степанов Е. П. и воспитательница Макотинская Эстер Григорьевна.

Взято для доставления в Главное управление государственной безопасности следующее:

1. Паспорт серии МЛ № 623326 на имя Бабель И. Эм.

2. Профбилет № 034613

3. Биноклей — 2 (два) №№ 257125, 42605

4. Разных рукописей — 15 (пятнадцать) папок

5. Разных чертежей — 43 шт. (сорок три)

6. Схематическ. карта автотранс. дорог — 1 шт.

7. Иностранных газет — 4

8. Иностранных журналов — 9

9. Разных фотокарточек — 110 шт.

10. Фотопленок обрывков — 12 куск.

11. Записных книжек — 11 шт.

12. Блокнотов с записями — 7 шт.

13. Алфавит с телефонами — 2 шт.

14. Папка с договорами, судебными и др. справк. — 1

15. Разных писем — 400 шт.

16. Разная переписка — 254 л.

17. Письма, открытки заграничные — 87 шт.

18. Разных телеграмм — 30 шт.»

Архив писателя, за исключением биноклей и документов, поместился в пяти больших свертках, сданных все тому же Кутыреву под сургучной печатью № 30. Да, «бухгалтерия» идеальная. Рядом с протоколами обысков в деле Бабеля сохранилось несколько квитанций. Одна обычная почтовая о переводе 400 рублей в Ленинград его знакомой О. И. Бродской, три других — на бланке 10-го отдела ГУГБ, курирующего «отделение по приему арестованных».

Из этих квитанций видно, что взяты на учет два бинокля (кв. № 10255), 153 р. 39 коп. (кв. № 10254) и старый чемодан, содержимое которого сугубо прозаично:

зубная паста — 1 шт.

крем для бритья

помочи — 1 пара

резинки — 1 пара

кошелек старый — 1 шт.

сандалии старые

утка для бани

мыльница — 1

крышка ключей разных — 4 шт. (кв. № 1242).

Абсолютно все документы такого рода «прикладываются к делу». В нижней части гэбэшных квитанций — печатный текст с напоминанием: «Вещи, деньги и ценности, невостребованные в течение 3-х месяцев со дня вынесения решения судебными органами по делу, сдаются в доход государства».

От старых сандалий Бабеля прибыток государству был невелик, и, может быть, не стоило акцентировать внимание на бытовых мелочах, если бы мы не знали о случаях воровства некоторых оперативников. Увы, не все удерживались от соблазна прихватить какую-нибудь ценную вещицу в богатой квартире, тем более что хозяин уже числился в категории «врагов народа», значит, лишался всех прав. В центре Москвы, говорят, и по сей день живет некий скромный старичок с удостоверением «Почетного чекиста СССР», выданного ему некогда всесильным Берией. Как-то в порыве откровенности ветеран «органов» признался одному молодому литератору, что служебный грех не дает ему покоя… В годы террора, выезжая на аресты известных писателей и общественных деятелей, брал наш чекист в их домах книги и рукописи, — имел слабость. Хотя полагалось описывать и сдавать в лубянскую казну. Этаким манером будто бы и составил себе уникальную коллекцию, не хуже иной государственной. Может, тем и спас национальное достояние. Спас-то спас, но в официальные архивохранилища пока ничего, ни единого листочка, не передал, боится. Да и стыдно. Старик, конечно, нетипичный, поэтому легко представить тех, кто воровал не рукописи, а, скажем, ювелирные изделия или столовое серебро…

Однако пора вернуться в тог черный понедельник 1939 года. Когда обыск на даче закончился, Бабеля с женой посадили в автомобиль. «Я не могла произнести ни слова. Сопровождающего он спросил по дороге:

— Что, спать приходится мало? — и даже засмеялся.

<…> Мы доехали до Лубянки и въехали в ворота. Машина остановилась перед закрытой массивной дверью, охранявшейся двумя часовыми.

Бабель крепко меня поцеловал, проговорил:

— Когда-то увидимся… — и, выйдя из машины, не оглянувшись, вошел в эту дверь».

Потом Антонину Николаевну отвезли домой, сказав, что к ней претензий не имеют. Там, в Николо-Воробинском заканчивался обыск, результаты которого читатель уже знает. Как вспоминает Пирожкова, «опечатали комнату Бабеля, забрали рукописи, дневники, письма, листы с дарственными надписями, выдранные при обыске из подаренных Бабелю книг».

Можно сказать, что «операция по ордеру» прошла у лейтенантов как обычно, не считая одного, пусть и не столь важного обстоятельства. В момент обыска на городской квартире кроме жены писателя и давнего друга семьи Э. Г. Макотинской («воспитательница») оказался лишний свидетель. Ничего страшного, но все-таки нежелательно. И потому на имя вышестоящего руководства пишется отдельная бумага — «для сведения».

«Начальнику 13 отделения 3 спецотд. НКВД капитану госбезопасности тов. Щепилову

Рапорт — о/уп Королева В.

Доношу до Вашего сведения о том, что при выполнении операции по ордеру № 3003 от 16.V.39 г. арест-обыск Бабеля И. Э., проживающего в д. № 4, кв. 3 по Б. Николо-Воробинскому переулку г. Москва, нами в квартире указанного Бабеля И. Э. была обнаружена посторонняя женщина. Последняя заявила, что она является его знакомой.

Проверкой паспорта выяснено, что она является гр-кой Стах-Гереминович Т. О., сотрудник 2 дома Н. К. обороны.

Стах-Гереминович присутствовала во время обыска квартиры Бабеля И. Э. После обыска от нее была отобрана подписка о неразглашении. Стах-Гереминович освобождена.

О/уп. мл. лейт. ГБ В. Королев.

16. V.39».

Я знал об этом и раньше. Киевская писательница, переводчица Татьяна Осиповна Стах написала мне в марте 1971 года, что в дни «оттепели» послала И. Эренбургу «точное до скрупулезности описание ночи, когда все это случилось, как все это было и свои впечатления; в первый раз я осталась у них ночевать, опоздав на поезд дачный, и вот это случилось. <…> Свидетели этого — Э. Г. Макотинская, Семен Гехт^[51], встретивший меня, когда я выходила из дома Бабеля в 10–11 ч на работу…»

Обыкновенная история. Любопытная, впрочем, тем, что с Татьяны Осиповны взяли подписку о неразглашении. Так предписывала служебная инструкция.

Чего они боялись: огласки? Взрыва народного возмущения?

У «конторы» и сегодня почерк прежний, в процедуре ареста мало что изменилось. Как сказал мне, улыбаясь, один знакомый полковник МБ, правительства меняются, а секретная служба остается.

…А в это время на Лубянке шло оформление документов писателя. Сначала его сфотографировали, как предусмотрено старой полицейской традицией, — в анфас и профиль. К делу приобщен маленький листок, на котором значится:

«СПРАВКА 1772

Арестованный Бабель

Исаак Эммануилович

СФОТОГРАФИРОВАН.

Дежурный по фотографии

1-го Спецотдела НКВД СССР

лейтенант гос. безопасн. И. Балишанский

„15“ мая 1939 г.»

Рассматриваю последние фотографии Бабеля. Профиль у тюремного фотографа получился нерезко, анфас, слава Богу, четкий. С крошечной карточки, из застенка Бабель смотрит на нас обреченно. Очки велено снять. Взгляд потухший. Кажется, он все уже знает наперед…

В соседней комнате дактилоскопист А. Белкин быстро сделал на специальных картах отпечатки пальцев обеих рук; это называлось «подвергнуть дактилоскопической регистрации». На справке сверху стоит штамп НКВД с примечанием: «Дактилоскопирование прошел в отделении приема арестованных тюр. Отдела г. Москвы». Однако в деле писателя регистрационных карт нет. По-видимому, они попали в другое, тюремное дело. Чтобы читателю было ясно, скажу, забегая вперед: после первых допросов арестованных переводили из внутренней тюрьмы в Бутырки или в Лефортово, реже в Сухановку. Там последственные содержались до вынесения приговора и там на них заводили отдельное досье. Бабель находился в Бутырке. Я обратился в компетентные инстанции с просьбой ознакомиться с бутырским досье Бабеля, но ответ из Зонального информационного центра пришел неутешительный: «Архивы ГУВД г. Москвы и Московской области запрашиваемыми материалами на Бабеля И. Э. не располагают. И. о. начальника М. И. Пугин». Вы спросите, куда же все подевалось? Ответ до обидного прост: архивы за тот период уничтожены^[52].

По окончании процедуры с оттиском пальцев Белкин со слов Бабеля заполнил «анкету арестованного». Рубрики ее известны: домашний адрес, должность, родители, жена, дети. На обороте последней страницы в графе «кем и когда арестован» пометка — 16.V.1939 НКВД. Но расхождение в датах уже никого не интересовало, ведь главное — сам человек, внезапно схваченный, униженный, доставленный на расправу.

— Ну, вот и все, — вздохнул дактилоскопист, стараясь не глядеть в лицо писателю, чье имя было ему знакомо. — Возьмите ваши вещи…

Он протянул Бабелю чемоданчик с пожитками и нажал кнопку на тумбочке стола. В дверях возник мальчишка-конвоир. Еще секунда, и оба исчезнут в длинных коридорах огромного здания.

…………………

Начиналась новая рабочая неделя. За стенами наркомата, на площади и прилегающих к нему улицах гудела, суетилась, жила своей обычной жизнью Москва. Никто из бегущих мимо Лубянки не мог гарантировать, что не окажется в одночасье пленником зловещего ведомства; даже те, кто в нем работал. То были два мира, на первый взгляд несоприкасающиеся: один, условно говоря, свободный, радующийся всякому проявлению жизни, второй — страшный, существующий рядом и вместе с тем как бы где-то далеко, в другом измерении. Кто-то не знал о нем вообще. Кто-то не хотел знать. Но люди, приходящие на Кузнецкий мост в приемную НКВД, чтобы справиться о судьбе близких, начинали понимать, пусть смутно, что эти миры крепко связаны невидимыми нитями. И лишь немногие знали совершенно точно, что наличие «архипелага» является непременным условием процветания страны, «где так вольно дышит человек». Они-то и были первыми кандидатами в тот мир.

20 мая 1939 года Елена Сергеевна Булгакова коротко записала в дневнике: «В городе слух, что арестован Бабель». Спустя месяц: «Будто бы арестован Мейерхольд». 7 июля: «Говорят, арестован Боярский» (директор МХАТа)^[53]. Террор продолжался. Миры соприкасались. Грань между ними подчас казалась условной. Люди богемы, писательской и артистической, пили и закусывали в лучших московских ресторанах, появлялись на премьерах в Большом театре, ночи напролет просиживали за картами и многие из них уже понимали, что в любой момент они могут оказаться узниками Лубянки.

Но наши соотечественники, стоящие в очередях на Кузнецком, не знали тогда самого страшного, что формулировка Военной Коллегии «десять лет без права переписки» означала расстрел.

Первые допросы

1

«За что?»

Ему хватило политической и житейской опытности, чтобы не задавать себе этот наивный вопрос. После кончины Горького Бабель внутренне был готов к трагической развязке. И теперь, попав в одиночную камеру главной советской тюрьмы, он испытал странное чувство облегчения. Хотя, конечно, и боль, и шок, и страх за семью — все одновременно!

Как прошли первые дни недели заточения, мы едва ли узнаем достоверно. Скорее всего, сценарий начального этапа следствия выглядел стандартно: несколько дней томительного одиночества, затем ночные вызовы к следователю, угрозы, чудовищные обвинения. Бабель категорически отвергает клевету, и тогда в ход пускают следователей — «колунов» — так на чекистском жаргоне назывались мастера пыточных дознаний^[54].

Имея в своем распоряжении агентурное дело Бабеля^[55], то есть доносы, информацию «источника», сообщения сексотов и проч., а также уличающие показания ранее арестованных писателей, «колуны» преследовали лишь одну цель — в кратчайший срок сломить жертву и добиться от нее нужных признаний.

Двух недель оказалось достаточно, чтобы сделать Бабеля сговорчивым. Применялись ли к нему методы физического воздействия? Я убежден в этом, хотя делаю оговорку: хочется думать, что только в первые дни следствия и не в полной мере. Впрочем, точно это неизвестно. В материалах архивно-следственного дела № 419 нет и намека на пытки, в то время как в деле Мейерхольда, например, чудом сохранились два его душераздирающих письма к Молотову с жалобами на зверские истязания. Возможно, Бабель быстро понял, что не выдержит пыток и потому согласился на заранее уготованную ему роль. Не стоит исключать и способов психического давления, коими аппарат НКВД широко пользовался, когда затягивал жертву в воронку абсурдных измышлений. Так или иначе к концу мая Бабель начал сотрудничать со следствием.

Почему я говорю о сотрудничестве? Да потому, что кроме нескольких протоколов допросов в деле имеются собственноручные показания писателя (по описи — в отдельном пакете). Написанные простым карандашом и фиолетовыми чернилами, показания представляют девять относительно самостоятельных и разных по объему фрагментов, которым предназначалось лечь в основу протоколов. Один из них датирован (21 июня 1939 г.) и подписан, все остальные без дат и подписи. На рукописи остались пометки и подчеркивания следователей, сменявших друг друга. Ныне показания Бабеля хранятся в обычной, серого цвета, папке с грифом «секретно». На папке значится: «Министерство государственной безопасности СССР. Центральный архив. Особый фонд. Приложение к архивному делу № Р-1252»^[56].

Итак, протоколы допросов и собственноручные признания. Две группы документов, помогающих понять трагический финал жизни Исаака Бабеля. Чтение этих материалов воистину есть погружение во тьму, если заимствовать образ у старого русского писателя, узника ГУЛАГа^[57]. Единственное напутствие и себе и читателю — не забывать ни на секунду, где и при каких обстоятельствах они появились.

2

Три ночи напролет его допрашивают помощник начальника следственной части НКВД капитан ГБ Л. Шварцман и старший следователь Н. Кулешов. Результатом активного натиска явился объемистый, около 50 страниц, протокол, необходимый руководству. Вот как все начиналось.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА

АРЕСТОВАННОГО БАБЕЛЯ ИСААКА ЭММАНУИЛОВИЧА

от 29-30-31 мая 1939 года

Бабель И. Э., 1894 года рождения,

уроженец гор. Одессы, б/п, до ареста —

член Союза советских писателей.

«Вопрос: Вы арестованы за изменническую антисоветскую работу. Признаете ли себя в этом виновным?

Ответ: Нет, не признаю.

Вопрос: Как совместить это ваше заявление о своей невиновности с свершившимся фактом вашего ареста?

Ответ: Я считаю свой арест результатом рокового для меня стечения обстоятельств и следствием моей творческой бесплодности за последние годы, в результате которой в печати за последние годы не появилось ни одного достаточно значительного моего произведения, что могло быть расценено как саботаж и нежелание писать в советских условиях.

Вопрос: Вы хотите, тем самым, сказать, что арестованы как писатель, не выпустивший за последние годы сколь-нибудь значительного произведения. Не кажется ли вам чрезмерно наивным подобное объяснение факта своего ареста?

Ответ: Вы правы, конечно, за бездеятельность и бесплодность писателя не арестовывают.

Вопрос: Тогда в чем же заключаются действительные причины вашего ареста?

Ответ: Я много бывал за границей и находился в близких отношениях с видными троцкистами, прежде всего, с Воронским.

Вопрос: Вы говорите о близости к троцкистам по своим политическим убеждениям?

Ответ: Да, я в 1924—29 гг. был близок с Воронским, потому, что разделял его политические взгляды на положение и задачи советской литературы.

Вопрос: А Воронский не делал попыток организационно связать вас с другими троцкистами?

Ответ: Он делал такие попытки.

Вопрос: С кем персонально связал вас Воронский?

Ответ: С Лашевичем и Зориным, а однажды, в 1924 году, меня в числе других писателей представил Троцкому.

Вопрос: Подробно вы еще покажете о своих встречах с Троцким и другими его сообщниками. Следствие же сейчас интересуют антисоветские связи, которые вы установили во время своих поездок за границу.

Ответ: В бытность свою в Париже в 1925 году (так в протоколе. — С. П.) я встречался с троцкистом Сувариным, меньшевиком Николаевским, белоэмигрантами Ремизовым, Цветаевой и невозвращенцем Грановским.

Вопрос: Потрудитесь объяснить, почему вас, советского писателя, тянуло в среду врагов той страны, которую вы представляли за границей?

Ответ: Конечно, мои встречи за границей имели не только познавательный интерес, но явились также результатом моих собственных антисоветских настроений.

Вопрос: Вам не уйти от признания своей преступной, предательской работы. Оглашаем вам только два изобличающих вас показания (арестованному Бабелю оглашаются показания о нем арестованных б. заведующего отделом культуры и пропаганды ЦК ВКП(б) Л. Стецкого и б. члена Союза советских писателей Б. Пильняка-Вогау).

Учтите, что в распоряжении следствия имеются и другие материалы, неопровержимо устанавливающие вашу причастность к антисоветской работе. Приступайте к показаниям, не дожидаясь дальнейшего изобличения».

Тут нужно сделать первую остановку и прокомментировать свидетельские показания лиц, к тому времени уже расстрелянных. Замечу кстати, что Бабель об этом не знает.

Борис Пильняк, автор знаменитого романа «Голый год», скандально нашумевшей «Повести о непогашенной луне» и дружно ошельмованного романа «Красное дерево», был уничтожен весной минувшего года как троцкист, участник диверсионно-вредительской организации и… японский шпион. В июне 1954 года следователь Главной военной прокуратуры (ГВП) Ворончихин при составлении обзорной справки о Пильняке так изложил суть его «разоблачительной» информации, касающейся Бабеля: «Зная Воронского как ярого троцкиста, он, Пильняк, агитировал за него некоторых писателей, как-то: Сейфуллину, Бабеля, Лидина и Буданцева и в результате этого упомянутые писатели полностью солидаризировались с Воронским. В период, когда Воронский находился в ссылке, Бабель и Сейфуллина ездили к нему и привезли от него вести относительно той линии, которой должны придерживаться антисоветски настроенные писатели для борьбы с партией и партийным руководством».

Не густо. Улики по нашим меркам, прямо скажем, смехотворные, но в эпоху беззакония вполне достаточные.

Фигура Алексея Ивановича Стецкого (1896–1938) в деле Бабеля, на первый взгляд, почти случайна. Один беспартийный писатель, другой партийный функционер, член ЦК — что общего? В недалеком прошлом Стецкий входил в группу подающих надежды молодых экономистов, учеников Бухарина. (Р. Конквест почему-то называет его «старым экономистом».) Потом их пути разошлись, Стецкий избрал карьеру администратора. Роман Гуль писал в 1938 году, еще не зная о судьбе Стецкого, что вот, мол, если Слепков, Марецкий и Айхенвальд поплатились жизнью за свою оппозиционность режиму Сталина, то Стецкий «как раз сделал карьеру на том, что первый донес Сталину на своего бывшего учителя Бухарина, когда тот написал известные „Записки экономиста“»^[58]. Схваченный в апреле 1938 года, Стецкий уже через три месяца был расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного Суда. Каким же образом стало возможно использовать показания Стецкого против Бабеля? Логика простая. Уж если руководит Агитпропом, значит, имеет прямой контакт с руководством Союза писателей. На допросе 29 июля 1937 года от Стецкого упорно добивались ответа на вопрос, в чем заключались новые методы антисоветской работы среди писателей. И он фантазирует о контрреволюционной группе правых, куда якобы вовлек Гронского, Киршона и Динамова. Далее в показаниях Стецкого появляется имя Бабеля. Цитирую выписку из протокола допроса: «В то же время Гронский проводил по моим указаниям выдвижение и объединение антисоветски настроенных писателей, как, например, Пильняка, поэта Васильева, Бабеля, Андрея Белого, Клюева, Низового… Значение этих писателей особо подчеркивалось. Их декларации заслушивались на публичных собраниях». Как видим, даже простое упоминание носило компрометирующий характер. Для политической полиции важна зацепка, остальное «журналисты» накрутят без труда. Кошмарность ситуации еще и в том, что Бабель не знает об участи Пильняка и Стецкого. Их родственники тоже ничего не знают. Всем кажется, будто они живы. Ну, может быть, изолированы и находятся в каких-то дальних сибирских лагерях…

Часто я думаю: а если бы не пелена тайны? То есть если бы люди знали, что арестованных уводят (увозят) на смерть? Если бы сами жертвы это сознавали? Ответ единственный: без большого обмана не было бы и большого террора.

…Вернусь к прерванному допросу. Выслушав прочитанные ему обвинения, Бабель сказал: «Как бы ни было тяжело признаваться в том, что, я полагал, не станет достоянием известности органов власти, я сейчас не вижу смысла в дальнейшем отрицании своей действительно тяжкой вины перед советским государством. Я прошу следствие задавать мне вопросы, на которые готов дать исчерпывающие и правдивые показания».

И вопросы последовали.

«Вопрос: Какую политическую окраску носили в прошлом соучастники вашей антисоветской работы и к какому времени относится установление с ними политических и организационных связей?

Ответ: Я был продолжительное время связан с троцкистами. Находился под их политическим влиянием и связал свою литературную судьбу с именем Воронского, сближение с которым началось в 1923—24 гг.

Вопрос: При каких обстоятельствах вы связались с Воронским?

Ответ: В 1923 году появилось мое первое произведение „Конармия“, значительная часть которого была напечатана в журнале „Красная Новь“. Тогдашний редактор журнала „Красная Новь“ видный троцкист Александр Константинович Воронский отнесся ко мне чрезвычайно внимательно, написал несколько хвалебных отзывов о моем литературном творчестве и ввел меня в основной кружок группировавшихся вокруг него писателей.

Вопрос: Кто из писателей входил в кружок Воронского?

Ответ: Воронский был тесно связан с писателями Всеволодом Ивановым, Борисом Пильняком, Лидией Сейфуллиной, Сергеем Есениным, Сергеем Клычковым и Василием Казиным. Несколько позже к группе Воронского примкнул Леонид Леонов, а затем после написания „Думы про Опанаса“ — Эдуард Багрицкий.

Я, как и остальные названные мною писатели, целиком подпал под идейное влияние троцкиста Воронского.

Вопрос: Воронский имел с вами беседы на троцкистские темы?

Ответ: Да, имел, но преимущественно под углом литературной политики.

Вопрос: Не пытайтесь разговорами на литературные темы прикрыть антисоветское острие и направленность ваших встреч и связей с Воронским. Эти ваши попытки будут безуспешны.

Ответ: Я, особенно первое время, был связан с Воронским на почве журнала „Красная Новь“, в котором мы оба сотрудничали. Сперва нас объединяла лишь общность взглядов на литературу, но затем я и по остальным вопросам политики и оценки положения в стране занял контрреволюционные, троцкистские позиции Веронского. Воронский вначале указывал мне и другим писателям, что мы являемся солью земли русской, старался убедить нас в том, что писатели могут слиться с народной массой только для того, чтобы почерпнуть нужный им запас наблюдений, но творить они могут вопреки массе, вопреки партии, потому что — по мнению Воронского — не писатели учатся у партии, а наоборот, партия учится у писателей.

От разговоров на литературные темы Воронский переходил к общеполитическим вопросам и в троцкистском духе критиковал внутрипартийный режим и положение в стране, делал клеветнические обобщения и выпады против существующего руководства партии и лично против Сталина.

Вопрос: Из ваших показаний следует, что разговоры на троцкистские темы Воронский вел не только с вами, но и с другими писателями. Вы это точно помните?

Ответ: Я говорю правду. Троцкистские разговоры Воронский вел не только со мной, но и со Всеволодом Ивановым, Пильняком, Сейфуллиной и Леоновым. Однако этим Воронский не ограничился. Он свел нас с видными троцкистами Лашевичем, Зориным и Владимиром Смирновым, постоянно отзываясь о них как о лучших представителях партии, примеру которых надо во всем следовать».

В основе вышеприведенного фрагмента допроса лежит текст, написанный рукой Бабеля. Сравнение сценария с подлинником обнажает технику изготовления материалов «активного следствия»^[59]. Напомню, что речь идет о кружке русских писателей, группировавшихся вокруг журнала «Красная Новь».

«При разности темпераментов и манер нас объединяла приверженность к нашему литературному „вождю“ Воронскому и его идеям, троцкистским идеям. Приверженность дорого обошлась всем нам, скрыла от нас на долгие годы истинное лицо советской страны, привела к невыносимому душевному холоду и пустоте, стянула петлю на шее Есенина, сбросила других в распутство, в нигилизм, в жречество. Не уставая повторять, что мы являемся „солью земли“, Воронский и окружавшие его троцкисты насытили нас ядовитыми и демобилизующими идеями о ненужности для пролетариата государства (или, во всяком случае, о том, что не строительство нового и невиданного государства должно явиться нашей темой), идеями о временности и крайней относительности мероприятий советской власти, старались убедить нас, что писатель должен смешиваться с народными массами только для того, чтобы почерпнуть нужный ему запас наблюдений — творить же он может вопреки массе, вопреки чаяниям и стремлениям партии, п. ч. не писатели должны учиться у партии, а наоборот… Все последующее показало, что ни одного правильного и дальновидного слова в этих формулах не было, но я принадлежал к числу тех, для кого ход событий являлся необязательным.

Воронский знакомил нас и старался сдружить с людьми, на которых он указывал, как на лучших представителей партии, как на образцы, которым надо следовать». (Из собственноручных показаний Бабеля.)

Наличие параллельных текстов делает картину сфабрикованного дознания более объемной, высвечивает живые детали, примечательные либо в связи с арестованным Бабелем, либо применительно к «творческой лаборатории» авторов протокола. Так, например, имя Сталина в показаниях писателя фигурирует совсем в другом контексте (и об этом ниже), однако в «диалоге» со следователями оно возникает как деталь, разоблачающая Воронского «и лично против Сталина». Законы жанра неумолимы.

Иногда тексты соперничают между собой по части подробностей, и все же они, как правило, взаимно дополняют друг друга. Ясно, что собственноручные показания Бабеля облегчили палачам искусное вышивание необходимых узоров в их парадных, то есть предназначенных для вышестоящего руководства, протоколах. Сравним еще два эпизода.

ИЗ СОБСТВЕННОРУЧНЫХ ПОКАЗАНИЙ БАБЕЛЯ

(ЦИТИРУЕТСЯ ПО АВТОГРАФУ)

Эти люди были Лашевич, Зорин, Вл. Смирнов, Серебряков — и однажды нам был показан «сам» Троцкий. На квартире Воронского (не то в 1924, не то в 1925 году) было устроено чтение, на которое пришли Троцкий с Радеком. Читал Багрицкий «Думу про Опанаса», присутствовали Леонов, я и еще кто-то, не могу вспомнить точно, возможно Всев. Иванов. После чтения Троцкий расспрашивал нас о наших творческих планах, о наших биографиях, сказал несколько слов о новом французском романе; помню попытку Радека перевести разговор с чисто литературных тем на политические, но попытка эта была Троцким остановлена^[60].

ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА

(КОНЕЦ МАЯ 1939 г.)

Вопрос: Как это понимать, что Воронский вас «свел» с видными троцкистами?

Ответ: Дело в том, что в редакции «Красной Нови» мы бывали редко. Принято было за правило наши редакционные дела решать в интимной обстановке, на квартире у Воронского и гостинице «Националь». Собираясь по вечерам, мы обычно заставали уже у Воронского Лашевича, Зорина, Владимира Смирнова и Филиппа Голощекина. Иногда мы компанией переходили в другие номера той же гостиницы «Националь», занимаемые Лашевичем и Зориным. За водкой в этой компании велись разговоры на литературные и политические темы дня под углом троцкистских взглядов и оценок.

Однажды, в 1924 году, Воронский пригласил меня к себе, предупредив о том, что Багрицкий будет читать только что написанную им «Думу про Опанаса».

Кроме меня, как мне позже стало известно, Воронский пригласил к себе писателей Леонова, Всеволода Иванова и Карла Радека.

Вечером мы собрались за чашкой чая у Воронского. Воронский нас предупредил, что на читку он пригласил Троцкого.

Вскоре явился Троцкий в сопровождении Радека. Троцкий, выслушав поэму Багрицкого, одобрительно о ней отозвался, а затем по очереди стал расспрашивать нас о наших творческих планах и биографиях, после чего произнес небольшую речь о том, что мы должны ближе ознакомиться с новой французской литературой.

Помню, что Радек сделал попытку перевести разговор на политические темы, сказав: «Такую поэму надо было бы напечатать и распространить в двухстах тысячах экземпляров, но наш милый ЦК вряд ли это сделает».

Троцкий строго посмотрел на Радека, и разговор снова коснулся литературных проблем. Троцкий стал спрашивать нас, знаем ли мы иностранные языки и следим ли за новинками западной литературы, сказал, что без этого он не мыслит себе дальнейшего роста советских писателей. На этом закончилась наша беседа с Троцким.

Вопрос: Вы еще встречались с Троцким?

Ответ: Нет, больше никогда с Троцким я не встречался.

Вопрос: Это правда?

Ответ: Я говорю правду, следствие имеет возможность проверить правильность моего заявления о том, что с Троцким я, Бабель, больше никогда и нигде не виделся.

«Драматурги» с Лубянки отлично знали, что их сценарии кроме наркома читает сам «усатый режиссер» (выражение А. Солженицына), сидящий в Кремле. И потому старались. Они стремились придать тюремным «диалогам» максимум объективности, тщательно обдумывали вопросы, строго следили за четкостью формулировок подследственного. Иллюзия достоверности подкреплялась житейскими подробностями, всем стилем допроса, где странно звучащие старомодные обороты («потрудитесь объяснить») перемежались чекистскими ходовыми клише («ярый троцкист», «говорите прямо» и проч.). Проблема овладения специфическим литературным материалом была для них нешуточной. Многие понимали, что судьба переменчива: в любую минуту следователь может очутиться на месте подследственного. Для подавляющего большинства следователей ГБ действительность не оставляла выбора, вынуждая принимать участие в игре без правил. Да, не оставляла, если не считать вариант самоубийства.

3

Тема троцкизма явилась одной из ключевых в политических процессах 30-х годов. Усилиями сталинского пропагандистского аппарата слово «троцкист» было поставлено в один ряд с такими зловещими юридико-политическими категориями, как «антисоветчик», «враг народа», «фашист» и т. д. Люди, обвиненные в троцкизме, а тем более в личном контакте с Троцким, автоматически переходили в категорию людей вне закона, особенно после убийства Кирова. Расправляясь с неугодными, Сталин называл их троцкистами, шпионами, наймитами гестапо, диверсантами, террористами. Все эти ярлыки адресовались и арестованным советским писателям, в том числе — Бабелю.

Читатель уже понял, что роль главного троцкистского беса-искусителя на литературном фронте принадлежала Александру Константиновичу Воронскому (1884–1937). Талантливый критик и в полном смысле собиратель лучших писательских сил после Октябрьской революции, он принадлежал к наиболее просвещенной части партийной элиты. Борьба Воронского с фанатиками так называемой пролетарской культуры из журнала «На посту», статьи и книги, посвященные писателям-современникам, его теоретические работы — блестящая страница русской культуры XX века. Но в контексте внутрипартийной борьбы фигура Воронского многих раздражала. Молодые партийные ортодоксы из РАПП положили немало сил для корчевания «воронщины». Между тем редактор «Красной Нови» отстаивал хороший вкус, здравый смысл и общечеловеческие ценности, решительно выходившие тогда из моды. Судьбу Воронского определил исход борьбы с троцкистской оппозицией, но в какой мере он разделял взгляды Троцкого все же остается неясным до сих пор. Как бы то ни было после 1927 года Воронский уходит в тень, а вскоре Яков Агранов «сфабриковал „дело Воронского“, и только в последнюю минуту Орджоникидзе добился для него замены концлагеря недолгой высылкой в Липецк»^[61].

По возвращении из ссылки, Воронский целиком отдался кабинетной литературной работе, писанию мемуаров. К моменту ареста в начале зимы 1937 года он занимал скромную должность старшего редактора сектора классиков в Государственном издательстве художественной литературы. На Лубянке ему предъявили абсурдные обвинения как руководителю контрреволюционной троцкистской группы, имевшей целью совершить террористический акт в отношении Сталина и Ежова. 13 августа 1937 года Военная коллегия во главе с В. Ульрихом приговорила Воронского к расстрелу.

Показания Бабеля против Воронского, сделанные на допросах, малоинтересны, поскольку выдержаны в духе разоблачительной советской прессы того периода. (Когда Воронский исчез с горизонта, газеты и журналы дружно клеймили его как матерого троцкиста и злого гения советской литературы.) Шварцман и Кулешов настойчиво муссируют мотив пагубного влияния троцкиста Воронского на Бабеля и других писателей. В конце концов, читать этот сценарий, изобилующий к тому же повторами, становится утомительно. Поэтому я опускаю скучные страницы майского протокола. Иное дело собственноручные показания. И хотя политические акценты в них те же, что и в протоколе, текст Бабеля, конечно же, более предпочтителен как источник. Бабель пишет:

«В троцкистскую среду ввел меня в 1924 году — А. К. Воронский, редактор журнала „Красная Новь“. Вокруг него группировались тогда видные оппозиционеры и троцкисты — Лашевич, Зорин, Павел Смирнов, за кулисами постоянно чувствовались Пятаков и Серебряков. Эти люди вели при нас, беспартийных сотрудниках „Красной Нови“ (Сейфуллина, Есенин, Полонская, Леонов, Всев. Иванов и др.) недвусмысленные осуждающие разговоры о внутрипартийном режиме и, хотя они старались выбирать выражения общие, беспредметные, но яд этих слов надолго отравил и душу и мозг. Все явления партийной и общественной жизни освещались под одним троцкистским углом зрения. В яростной кампании, поднятой Воронским в 25–26–27 годах <…> мы были „козырями“, присутствие которых должно было подтверждать правильность точки зрения Воронского. С уходом Воронского мы стали опорными пунктами его влияния на литературную молодежь, центром притяжения для недовольных политикой партии в области искусства. Вокруг Сейфуллиной и Правдухина сгруппировались сибирские писатели („крестьянствующие“), к Пильняку потянулись авантюристы и неясные люди, моя репутация некоторой литературной „независимости“ и „борьбы за качество“ привлекала ко мне формалистически настроенные элементы. Что внушал я им? Пренебрежение к организационным формам объединения писателей (СПП и др.), мысль об упадке советской литературы, критическое отношение к таким мероприятиям партии, как борьба с формализмом, как одобрение вещей полезных, но художественно неполноценных.

Идеи эти, если можно их так назвать, находили широкий отклик и, несомненно, на какой-то промежуток времени задержали и извратили рост советской литературы.

Вся эта система взглядов, проводившихся в жизнь без организационной связи и от случая к случаю, являлась, однако, прямым отзвуком воронщины и продолжением его литературного курса».

В следующий раз Бабель углубит тему, начав рассказ с отказа некоторых писателей от опального редактора-оппозиционера. Да, определенное охлаждение к нему имело место, тем не менее Воронский продолжал оставаться притягательной фигурой в литературной среде. Читая бабелевский текст, понимаешь, что вопреки оценкам, сделанным в неволе, до нас-таки доходит правдивая информация о настроениях советской творческой интеллигенции. Такое ощущение, будто через головы мучителей писатель обращается из застенка к гражданам будущей, свободной России.

«После снятия Воронского с „Красной Нови“ он стал чем-то вроде „воеводы без народа“. Обнаружил колебания Всеволод Иванов — это было сочтено за предательство; отошел Пильняк, по-прежнему продолжали встречаться с Воронским Сейфуллина, я, Леонов. Тогда же на смену и в помощь „красноновцам“ был организован „Перевал“. Воронский понимал, что от нас, людей вышедших из-под опеки, с определившимися вкусами, литературной дорогой ему не добиться нужной общественной активности; эта задача возлагалась на перевальцев, от нас же требовалось — не печататься в „Красной Нови“ при новой редакции, отдавать свои вещи в издания Воронского („Круг“ и др.), печататься вместе с молодыми в „Перевале“, чтобы демонстрировать единство и преемственность кадров Воронского. От нас же требовалось воздействовать на общественное мнение, на видных партийных, советских работников, убеждая их в правильности литературной политики Воронского. Недостаточно, партизански, но задачи, поставленные Воронским в те годы (1925–1927), выполнялись. Наряду с этим Воронский продолжал то, что можно назвать бытовой обработкой. О чем говорилось за стаканом чая? Перепевались покаянные рассказы о старой, ушедшей Руси, в которой наряду с плохим было так много прекрасного; с умилением вспоминали монастырские „луковки“, идиллию уездных городов; царская тюрьма — и та изображалась в легких, иногда трогательных тонах, а тюремщики и жандармы выглядели по этим рассказам чуть вывихнутыми, неплохими людьми. Недооценка т. наз. „хороших людей“ — Пятаковых, Лашевичей, Серебряковых вменялось революции в смертный грех…

Здесь надо сказать несколько слов о себе. Признать, что всем дурным в себе я обязан Воронскому, было бы ложью и самоумалением. Влияние его на меня было ограниченным — критиком я считал его посредственным, политиком — импрессионистическим, но это внушенное им деление революционеров „на плохих людей и хороших“ въелось в плоть мою и в кровь, стало причиной всех моих бед, литературных и личных. Одна из основных заповедей Воронского была заповедь о том, что мы должны оставаться верными себе, своему стилю и тематике; считалось, что все может изменяться вокруг нас, писатель же растет только в себе, обогащается духовно и что этот процесс — внутренний — может идти независимо от внешних влияний. С этим-то багажом я хотел работать дальше; отсюда — крушение всех моих попыток осилить настоящую советскую тему. Я хотел описать рассказанное мне Евдокимовым Звенигородское дело (поимку на Украине бандитов Завгороднего и других) — из этой попытки ничего не вышло, п. ч. бандиты и советские люди поставлены были мною только в человеческие, но не в политические отношения.

Я хотел написать книгу о коллективизации, но весь этот грандиозный процесс оказался растерзанным в моем сознании на мелкие несвязанные куски.

Я хотел написать о Кабарде и остановился на полдороге, п. ч. не сумел отделить жизнь маленькой советской республики от феодальных методов руководства Калмыкова.

Я хотел написать о новой советской семье (взяв за основу историю Коробовых), но и тут меня держали в плену личные мелочи, мертвая объективность.

Десять тяжких лет были истрачены на эти попытки, и только в последнее время наступило для меня облегчение: я понял, что моя тема, нужная для многих, это тема саморазоблачения, художественный правдивый рассказ о жизни в революции одного „хорошего“ человека. И эта тема впервые давалась мне легко, я не закончил ее, форма ее изменилась и стала формой протоколов судебного следствия…»

Сейчас трудно поверить, что рассказ Бабеля о творческом кризисе, о рефлексиях и сомнениях расценивался на Лубянке как криминал, как повод к расправе. Все, о чем говорит подследственный, очень напоминает речь Юрия Олеши на Первом съезде советских писателей, та же тема «кающегося интеллигента» в эпоху сталинщины.

И снова протокол допросов за 29–30–31 мая.

«Вопрос: Как дальше сложились ваши отношения с Воронским?

Ответ: В 1927 году Воронский был снят с работы редактора „Красной Нови“ и за троцкизм сослан в Липецк. Там он захворал, и я поехал его проведать, пробыл у него несколько дней, узнал, что до меня его навестила Сейфуллина, одолжил также Воронскому денег, но какую точно сумму, сейчас не помню.

Помню, что Воронский в эту встречу мне рассказал о том, что вечером накануне дня, когда он должен был выехать в ссылку, к нему позвонил Орджоникидзе и попросил его приехать в Кремль. Орджоникидзе и Воронский провели за дружеской беседой несколько часов, вспоминая о временах совместной ссылки в дореволюционные годы. Затем, уже прощаясь, Орджоникидзе, обращаясь к Воронскому, сказал: „Хотя мы с тобой и политические враги, но давай крепко расцелуемся. У меня больна почка, быть может, больше не увидимся“.

Воронский с теплотой вспоминал о чрезвычайно дружеском характере этой встречи с Орджоникидзе перед своей ссылкой. Воронский попросил меня по приезде в Москву передать привет Вс. Иванову и Пильняку.

Должен, однако, отметить, что после ссылки Воронского мои деловые с ним отношения постепенно начали ослабевать, так как непосредственного участия в печатании моих вещей он больше не принимал, не являясь уже редактором „Красной Нови“».

Но довольно о Воронском. Пора сделать несколько штрихов к портретам других троцкистов, неоднократно упоминаемых Бабелем. Кто они, эти «лучшие люди» большевистской партии?

Если коротко, всех можно назвать новыми хозяевами России. Правда, их век был недолог. Профессиональные революционеры. В недавнем прошлом — участники Октябрьского переворота и гражданской войны. Строители нового мира.

С. Зорина (Гомбарга, 1890–1937) Бабель называет в каком-то письме своим приятелем. До 1917 г. Зорин жил за границей на положении эмигранта, подвизался на журналистском поприще. При Зиновьеве занимал должность секретаря Петроградского комитета РКП. Герберт Уэллс писал о нем: «Зорин вернулся из Америки, где был разнорабочим; это обаятельный и остроумный молодой человек, депутат Петроградского совета и превосходный оратор»^[62]. Затем мы видим Зорина на советской и партийной работе: референт ИККИ, заведующий строительным отделом ВСНХ, первый секретарь Ивано-Вознесенского губкома, директор Стандартстроя. На XV съезде Зорин исключен из партии как активист так называемой «новой оппозиции», спустя три года восстановлен. В 1935 году его исключили вторично и, по-видимому, навсегда, то есть до ареста. А за арестом последовал расстрел.

Рядом с ним «левый коммунист» из ближайшего окружения Бухарина Владимир Смирнов (1887–1937) — видный экономист и публицист, член партии с 1907 года. В начале двадцатых на руководящих постах в ВСНХ и Госплане. За поддержку Троцкого Смирнов был изгнан из партии, позже восстановлен, а на XV съезде вновь изгнан. Дальше следы этого человека теряются, однако его биографию домыслить несложно: ссылки, политизоляторы, аресты и, наконец, как сказала Анна Ахматова, «свинцовая горошина в лоб» — от генерального секретаря.

Так же трагически оборвалась поздней осенью 1941 года жизнь Филиппа Голощекина: он был расстрелян по приказу Берии наряду с другими советскими, партийными и военными деятелями. В историю России бывший областной военный комиссар Уралсовета вошел как расстрельщик царской семьи, — сегодня об этом много написано. Слыл Голощекин руководителем жестоким, крутым и оставил по себе недобрую память в бытность свою первым секретарем компартии Казахстана. Работал он и в ЧК. Для Бабеля Голощекин представлял интерес в качестве «бывалого» человека, достойного занять место на страницах чекистского романа.

Михаил Лашевич (1884–1928) принадлежал к поколению старых большевиков или, как их называли, «партийных генералов». Активный участник октябрьских событий в Петрограде (член ВРК), в дальнейшем — крупный государственный и военный деятель. На нем также стояло клеймо оппозиционера и троцкистско-зиновьевского заговорщика. Одессит по рождению, Лашевич отличался остроумием, никогда не лез за словом в карман, имел независимые суждения и обладал талантом организатора. Он скончался в Харбине, где находился на ответственной работе в системе КВЖД. Газеты сообщили об автомобильной катастрофе. В письме к Льву Никулину Бабель писал 30 августа 1928 года: «Прочитал сегодня о смерти Лашевича и очень грущу. Человек все-таки был — каких бы побольше!»

…Время стерло зловещие ярлыки с этих имен, очистило их портреты от политической грязи^[63]. Разве так уж важно для нас, что они поддержали Троцкого, а не Сталина? Конечно, нет. Выбрав Троцкого, тем самым подписали себе смертный приговор. Впрочем, нет никаких гарантий, что если бы сделали иначе, то остались бы в живых. Сталин не любил ярких независимых людей и потому уничтожал их в первую очередь.

Вокруг «Конармии».
Военные заговорщики

В заявлении на имя Молотова доведенный до отчаяния Мейерхольд писал из тюрьмы: «… надо мной повис дамоклов меч: следователь все время твердил, угрожая: „Не будешь писать (то есть — сочинять, значит?), будем бить опять, оставим нетронутыми голову и правую руку, остальное превратим в кусок бесформенного окровавленного искромсанного тела“. И я все подписывал до 16 ноября 1939 г. Я отказываюсь от своих показаний, так выбитых из меня, и умоляю Вас, главу Правительства, спасите меня, верните мне свободу. Я люблю мою Родину и отдам ей все мои силы последних годов моей жизни» (13 января 1940 г.)^[64].

Уверен, что и Бабель слышал те же угрозы, однако в деле писателя подобные улики против следователей-садистов не сохранились. Поэтому выдвигаемая мной версия выглядит логичной: издевательствам и пыткам он предпочел систему кривых зеркал. Прежде всего искаженным получился его писательский автопортрет. В собственноручных показаниях читаем:

«В этот же период 1924–1925 гг. Воронским был дан бой по поводу моей книги „Конармия“. Думая о ней теперь, через много лет после написания, я прихожу к убеждению, что внутренней основной моей мыслью было желание показать правильность, гибкость, мудрость политики партии, сумевшей за короткий срок преобразить вольнолюбивые (но с неясно оформленным пролетарским сознанием) массы донского, кубанского, терского казачества в армию социализма, в людей, с беспредельным геройством отдававших свою жизнь за советскую страну и вписавших в боевую историю коммунизма самые яркие страницы. Из-за неверного метода мысль эта в моем изложении обратилась чуть ли не в свою противоположность. Самое главное — руководство партии борьбой — выпало, и остались более или менее красочно описанные (приправленные экзотикой и чувственностью) эффектные эпизоды, которыми всегда была богата боевая жизнь Первой Конной.

Внутренняя лживость книги (ставшая для меня ясной довольно давно) не остановила Воронского в его походе против литературных и политических установок партии. Аргументируя литературными достоинствами книги (многими признававшимися), мы стали проводниками в общество идей из арсенала троцкизма, извратили и дискредитировали боевую работу I Конной.

В этой пропаганде мы не остались без помощников. Меня всячески превозносили некоторые конники, группа бывших командиров Корпуса Червонного казачества — Примаков, Кузьмичев, Охотников, Шмидт, Зюк и др. Преуменьшая роль и значение Конной Армии, они кричали на всех перекрестках о том, что образцы кавалерийских рейдов надо искать только в истории корпуса Черв. Казачества. Группа эта всегда искала знакомств и связей в литературной среде — Виталия Примакова я встречал в 1926 году в Ленинграде у Сейфуллиной, Шмидт дружил со мной, с Катаевым, с Багрицким, со Светловым и, вероятно, еще с другими, которых не упомню.

Эти знакомства обозначали, что к агитации Воронского, в которой была хотя бы тень теоретического обоснования, примешивалось влияние людей внешне блестящих, внутренно разложенных и опустошенных, насмешливых ко всему без изъятия…»

Поразительно. Находясь в застенке, Бабель повторяет свой излюбленный тезис о том, что «Конармия» ему не нравится^[65] и что он хотел показать в книге запоминающиеся образы коммунистов (о чем говорил еще Фурманову). Требовательность Бабеля к себе как к художнику известна. Не приходится сомневаться и в намерениях автора относительно изображения «политработников» — хотел, но не получилось. И вот на Лубянке самокритика писателя оборачивается против него, подчиняется сквозной задаче следствия — доказать троцкистскую природу индивидуальных творческих исканий. Бабель говорит о себе как бы с чужого голоса критиков-недоброжелателей. Так правда и ложь, сомнения и самооговор сплетаются воедино.

В литературной обработке следователей поднятая Бабелем тема приобретает законченные формулировки дознания, зафиксированного в вопросах-ответах майского протокола.

«Вопрос: Вы все-таки не ответили на наш вопрос: сказалось ли влияние троцкистов на вашем литературном творчестве?

Ответ: Бесспорно, сказалось. „Конармия“ явилась для меня лишь поводом для выражения волновавших меня чувств и настроений, ничего общего с происходящим в Советском Союзе не имеющих. Отсюда подчеркнутое описание всех жестокостей и несообразностей гражданской войны, искусственное введение эротического элемента, изображение только крикливых и резких эпизодов и полное забвение роли партии в деле сколачивания из казачества, тогда еще недостаточно проникнутого пролетарским сознанием, регулярной и внушительной единицы Красной Армии, какой являлась в действительности Первая Конная.

Что касается моих „Одесских рассказов“, то они, безусловно, явились отзвуком того же желания отойти от советской действительности, противопоставить трудовым строительным будням полумифический красочный мир одесских бандитов, романтическое изображение которого невольно звало советскую молодежь к подражанию.

Та и другая книги явились непосредственным продуктом влияния, которое оказали на меня Воронский и его группа, именно поэтому мои книги были ими так восторженно встречены.

По поводу книги „Конармия“ Воронским был дан бой своим политическим и литературным противникам. Ему с моей помощью удалось на несколько лет отсрочить выяснения истинной роли и лица Первой Конной Армии.

Вопрос: Выше вы в качестве постоянных участников троцкистских сборищ на квартире у Воронского назвали ряд писателей. А как на их творчестве сказались троцкистские установки?

Ответ: Я себя ни в какой степени не отделяю от Вс. Иванова, Сейфуллиной, Леонова и Багрицкого. Всех нас объединяла приверженность к троцкистским взглядам Воронского на литературу.

С течением времени политические высказывания Воронского становились все резче, изобилуя нападками на руководителей партии и правительства. К этим его высказываниям Вс. Иванов, Пильняк, Сейфуллина и Леонов относились, если не сочувственно, то без возражений, с Воронским они не спорили и сохраняли наилучшие отношения. Литературная судьба указанных мною писателей схожа с моей.

Вопрос: Что означает эта схожесть ваших литературных судеб?

Ответ: Основная мысль Воронского состояла в том, что писатель должен творить свободно, по интуиции, возможно ярче отражая в книгах ничем неограниченную свою индивидуальность. Он без критики принимал все то, что мы ему приносили, особенно, если эти вещи носили антисоветский характер.

Так, в 1926 году Воронским в журнале „Красная Новь“ была напечатана „Повесть о непогашенной луне“ Пильняка, содержавшая злостную клевету по адресу ЦК ВКП(б) в связи с обстоятельствами смерти М. В. Фрунзе.

Троцкистские установки Воронского принесли для всех его учеников и последователей очень горькие плоды, ослабили наши творческие силы, что, в свою очередь, лишило нас литературного успеха. Нам пришлось перейти в разряд писателей второго плана, и этот переход многие из нас восприняли очень болезненно.

Вопрос: Кто эти „многие“?

Ответ: Я дам характеристики каждого из участников кружка Воронского. Прежде всего последовала серия неудачных и бесцветных вещей Вс. Иванова, в том числе „Рассказы бригадира Синицына“, а одну книгу, над которой он долго работал, Иванов в припадке отчаяния сжег.

Об упадочнических настроениях Иванова мне передавал в последние годы Катаев, говоря, что тот по-прежнему мечется в поисках литературного и политического равновесия и чувствует большую неудовлетворенность своей судьбой.

Вопрос: Почему о настроениях Вс. Иванова вы знаете со слов Катаева? Разве в последние годы вы с Ивановым не встречались?

Ответ: С Вс. Ивановым я не встречаюсь с 1927 года, когда он женился на Т. В. Кашириной, с которой до этого был близок я и которая родила от меня ребенка, ныне записанного как сын Вс. Иванова.

Вопрос: А что вам известно о Сейфуллиной?

Ответ: Сейфуллина являлась активным участником троцкистской группы Воронского, была близка не только с ним, но и с троцкистами Примаковым, Зориным и Лашевичем, постоянно вращаясь в их среде.

Кроме того, на нее оказывал сильное влияние ее муж, в прошлом активный эсер Валерьян Правдухин, приглашавший в дом людей такого же толка, как и он сам. Правдухин арестован органами НКВД во второй половине 1938 года.

В неоднократных беседах со мной Сейфуллина жаловалась на то, что из-за неустойчивости и растерзанности ее мировоззрения писать ей становится все труднее. Внутренний ее разлад с современной действительностью сказался в том, что Сейфуллина в последние годы пьет запоем и совершенно выключилась из литературной жизни и работы. Во всяком случае, в области литературы Сейфуллина не видела выхода из создавшегося для нее положения».

Круг опаснейших троцкистов расширяется. Сначала Воронский и ряд видных деятелей партии, потом возникают фигуры современных писателей якобы сочувствующих троцкизму и, следовательно, в политическом отношении подозрительных. Тема «Конармии» потянула за собой новую группу оппозиционеров, на сей раз — из Красной Армии. Читатель уже знает их имена. Отважные командиры гражданской войны, немного авантюристы романтического склада, все они любили Бабеля как писателя и человека.

«Что связало меня с ним? В первую очередь — восторженное и безоговорочное их преклонение перед моими конармейскими рассказами (говорю это не для бахвальства, а в целях правдивого воссоздания обстановки того времени). Рассказы эти читались ими чуть ли не наизусть и неистово пропагандировались при всяком удобном и неудобном случае. Это не могло не нравиться мне, не могло не сблизить с этими людьми.

Привлекала меня еще сопутствующая им слава героев гражданской войны, поражавшее при первом взгляде их человеческое своеобразие, безалаберное и шумное товарищество, царившее между ними. Не всех я знал одинаково хорошо. Путну и Примакова, обратившихся ко мне с просьбой выправить их литературные опыты, встречал редко (Примакова в последний раз у Сейфуллиной в 1926 году). Бледными, незапоминающимися фигурами прошли в моей памяти Аркадий Геллер и Кузьмичев. Зюк и Дрейцер работали обычно на периферии и в Москву приезжали в отпуск; сдружился я с Шмидтом и Охотниковым, особенно с последним. Во встречах наших бывали перерывы по году и по два, но дружба продолжалась с Охотниковым до 1932 года, т. е. до отъезда моего за границу, и с Шмидтом до 36 года, до самого его ареста». (Собственноручные показания.)

Писатель платил друзьям ответной любовью и восхищением, которые прорываются даже в тюремных условиях. В каждом из названных легко обнаруживаются какие-то крупицы характера Бени Крика; иногда кажется, будто Охотников и Шмидт не столько реальные исторические лица, сколько персонажи, сошедшие со страниц «Конармии».

Об интересе Бабеля к таким людям известно. Вспоминаю рассказ А. Я. Каплера о том, как Бабель мог бесконечно слушать разные диковинные истории из уст некоего Павла Федоровича Нечиса — директора Одесской кинофабрики, в прошлом матроса с крейсера «Алмаз». Каждая история у Нечиса была законченным произведением, и Бабель это ценил высоко.

Другая колоритная фигура — Григорий Абрамович Вальдман, знаменитый в старой Одессе медвежатник^[66] по кличке «профессор». Бабель восхищался биографией Вальдмана. Дело в том, что когда началась первая мировая война, бывший вор стал Георгиевским кавалером, получил на фронте «полный бант» за отвагу. Потом — участие в гражданской войне на стороне красных. И здесь Вальдман отличился. Командуя эскадроном у Г. Котовского, заслужил три ордена боевого Красного Знамени.

Люди-легенды, выпадающие из общепринятых норм, дикие, экзотичные, бесшабашные, — это был любимый Бабелем человеческий материал. Красные командиры импонировали ему, как сказал бы поэт, «лица необщим выраженьем».

«Нас (искавших всегда „интересных людей“ и не видевших этих людей рядом с собой) они привлекали показными чертами удальства, лихости безудержного товарищества, легким отношением к вещам, о которых мы привыкли думать с уважением. Так затемнялся путь (говорю сейчас лично о себе), которым надо было идти советскому литератору, извращалась перспектива, назревал кризис духовный и кризис литературный, приведшие меня к катастрофе» (собственноручные показания).

Трагизм ситуации очевиден. Бабель сломлен и вынужден оговаривать своих «бойцовских» товарищей. Знал ли он, что они уже расстреляны? Едва ли. Но если нет, то это лишь усугубляло его душевное состояние.

Посмотрим внимательно в лица мнимых заговорщиков.

Первый, кого называет Бабель в числе ближайших друзей, — Яков Осипович Охотников (1897–1937), бессарабский еврей, большевик с 1918 г., участник гражданской войны на Украине и боев на Царицынском направлении (1919 г.). Быть может, самая ёмкая характеристика Охотникова принадлежит А. С. Бубнову: «Это наш советский Борис Савинков». Людей такого типа Сталин всегда побаивался. Яков Охотников был дерзок на язык, не скрывал симпатий к оппозиции и сам примкнул в начале 30-х к так называемой «контрреволюционной троцкистской группе Смирнова И. Н., Тер-Ваганяна В. А., Преображенского Е. А. и других»^[67]. В 1932 году его сослали на Соловки. Бабель писал о нем так:

«Знакомство с Охотниковым относится к 1924 году. Он был тогда слушателем Военной Академии и открыто вел троцкистскую работу. Жил я в ту пору на улице Кропоткина в буховом переулке — почти против Академии. Охотников был у меня частым гостем. Троцкизм, казалось мне, отвечал в нем потребности оригинальничать, фрондировать, играть с огнем и не мог быть подкреплен никакой политической мыслью, т. к. политически он был безграмотен. В 1926 или 1927 году его послали в ссылку, там он подписал заявление в ЦК об отказе от троцкистских своих установок и был возвращен в Москву (не то в 29, не то в 30 году) на ответственную работу — сначала заместителем управляющего Гипромедом, и затем управляющим Гипроавиа. В этот период жил он на Мертвом переулке, я встречался с ним часто. В мелочах он остался тем же, чем был, — те же остроты о Буденном и Калинине, та же насмешливость, но именно эта свобода и непринужденность поведения после ссылки была для меня свидетельством полного подлинного в нем перелома, ненужности для него в основном прибегать к маскировке, к умолчанию. В 1932 году я уехал за границу. Охотников был тогда председателем Гипроавиа, по возвращении в Москву я узнал, что он арестован, и с тех пор никаких сведений о нем не имею.

Повторяю, что отношения мои с ним были отношениями личной дружбы. Высоко ставя меня как литератора, он не стал бы подвергать меня опасности, вводя в какую-нибудь нелегальную политическую организацию. Тут же надо сказать, что ему и в голову не приходило расценивать меня, как политическую фигуру».

В должности начальника государственного института по проектированию авиационных заводов и ангаров Охотников снискал уважение наркома тяжелой промышленности Г. К. Орджоникидзе. По свидетельству Александры Константиновны Шмидт нарком поддерживал Охотникова, считая, что за два месяца работы в Гипроавиа тот сделал столько, сколько весь трест не сделал за два года.

Последний раз Охотникова арестовали поздней осенью 1936 года, предъявив обвинение как участнику контрреволюционной троцкистско-зиновьевской террористической организации, которая якобы замышляла убийство Кирова. 7 марта 1937 года Военная коллегия приговорила Охотникова к расстрелу. На суде он признал себя виновным и подтвердил показания, данные на предварительном следствии. В обзорной справке по делу Охотникова следователь ГВП напишет в 1954 году: «О какой-либо связи с литературными работниками, в частности, с писателем Бабелем И. Э., Охотников показаний не давал, и указанный Бабель в материалах дела вообще не упоминается».

Далее Бабель продолжал:

«Другим близким мне из этой группы человеком был комдив Дмитрий Шмидт. Его троцкистское прошлое было менее определенным, чем у Охотникова. Я знал, что в 1925—26 году в Краснодаре (он командовал там кавалерийской школой начсостава) Шмидт пережил период сомнений и колебаний, знал, что партийная организация быстро его выправила. На Северном Кавказе я встречал его у б. командующего войсками СКВО Белова и у б. ПП ОГПУ Евдокимова. Шмидт занимался прямым своим делом мало, кутил, менял женщин, опускался, но, очевидно, вовремя остановился, п. ч. с 1931—32 года до меня стали доходить слухи о переменах в нем происшедших, о том, что часть, которой он командует, выдвигается на первое место. Личное свидание только убедило меня в верности этих слухов. Шмидт 35–36 годов считался способным командиром, мечтал о повышении, о более крупной работе, зажил настоящей и дружной семейной жизнью. Сообщения в газетах о его террористической деятельности явилось для меня и для многих из знавших его неожиданностью. Шмидт немного писал, показывал мне свои сценарии и рассказы (писание которых я советовал ему прекратить), имел много близких друзей среди литераторов — дружил с Багрицким, с Катаевым, со Светловым, останавливался у них во время своих приездов. О троцкизме своем вспоминал с некоторым презрением к самому себе, как о вещи, помешавшей ему занять положение, которого он заслуживал, и обнаруживал в последние годы несколько даже отталкивавший карьеризм. Уловка эта давала ему полную возможность казаться в наших глазах (я говорю о себе, о Багрицком, о Катаеве) образцовым и преданным командиром Красной Армии».

К портрету Дмитрия Аркадьевича Шмидта (настоящая фамилия — Гутман, 1895–1937) можно многое добавить. Биография прославленного комбрига достойна пера историка и кисти художника. Родился он в Прилуках — уездном городке Полтавской губернии в семье конторщика страхового агентства. Мать работала набойщицей папирос на махорочной фабрике. Мальчишкой Шмидт освоил профессию слесаря, потом киномеханика. В годы первой мировой войны юноша вступил в партию большевиков и получил партийную кличку «Шмидт» — в честь знаменитого лейтенанта русского флота, поднявшего восстание на крейсере «Очаков». Далее — первый арест, тюрьма в Николаеве, действующая армия и полицейский надзор вплоть до февраля 1917 года^[68]. Прапорщик Шмидт принимает участие в революции сначала как пропагандист большевистской фракции в дивизиях Юго-Западного фронта, а чуть позже борется за установление советской власти на Украине: командует 5-м советским полком. Вместе с Я. Охотниковым Шмидт храбро воюет против Врангеля под Царицыном, получает второй по счету орден боевого Красного Знамени. С 1921 по 1924 год стоит во главе 2-й Червонной дивизии. Бабель посвятил ему в «Конармии» один из лучших рассказов — «Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионыча»^[69].

Шмидт гордился дружбой с талантливым писателем. Много часов провели они в шумных застольях или наедине за чаем, причем, как вспоминала жена Шмидта, «Д. А. пил чай почти холодный, а И. Э. кипяток, но недоразумений у них не возникало». Если Бабель приезжал на Украину, Шмидт приглашал его на охоту либо на рыбалку; в случае необходимости помогал Бабелю уединиться для творческой работы.

Рассказчиком Шмидт был необыкновенным. В узком кругу и среди знакомых литераторов его прозвали Митька-анекдотчик. Больше всего Бабель любил серию т. н. «врунских рассказов» Шмидта, исполняемых от имени некоего Левки-фейерверкера. Вспоминая Шмидта, Алексей Яковлевич Каплер с улыбкой комментировал самый смешной сюжет цикла: как Левка нес дежурство в Зимнем дворце. Все, кто слушал, смеялись до слез, — так это было забавно и остроумно.

Нередко персонажами острых анекдотов комбрига бывали высшие партийные и военные руководители страны, что, кстати, сближало Шмидта с Карлом Радеком. Поскольку либеральные времена всё дальше уходили в прошлое, жанр политического анекдота становился рискованным.

Дух вольности и хмель гражданской войны не перебродили в бесшабашном командире. От него веяло каким-то особым романтизмом. Когда Бабель пишет в письме, что заскучал в обществе интеллигентов («только среди диких людей и оживаю»), то в этом признании, конечно, слышится и тоска по Шмидту.

Бабель называл Шмидта «неустойчивым элементом»^[70] и, как говорила мне Тамара Владимировна Иванова, относился к нему как к enfant terrible.

В свете подобных характеристик более понятна кочующая из книги в книгу версия о стычке Шмидта со Сталиным^[71]. В 1927 году «красный генерал», связанный с троцкистской оппозицией, явился в Кремль и при встрече с генсеком будто бы стал осыпать того отборными ругательствами. Сцена закончилась тем, что Шмидт, вынув саблю из ножен (а в то время он руководил военной школой горских национальностей на Кавказе и потому был одет соответственно: папаха, черкеска с серебряным поясом и шашка на боку) пригрозил Сталину отрезать уши. Сталин побледнел и якобы смолчал, но спустя много лет вспомнил обидчику неприятный инцидент.

Эффектность сцены состязается с ее достоверностью, и все же она достойна очередного повторения, поскольку связана с именем Шмидта, а не с каким-то иным. Воистину, легенды не рождаются на пустом месте.

Нетрудно догадаться, что судьба Шмидта оказалась трагичной. 9 июля 1936 года командир 8-й мотомеханизированной бригады Киевского военного округа был арестован и обвинен в принадлежности к военно-фашистской террористической группе. Цель группы — свержение советской власти путем вооруженного восстания. Кроме того, группа заговорщиков готовила покушение на наркома обороны Ворошилова.

Во внутренней тюрьме на Лубянке и в Лефортово Шмидта подвергли жестоким истязаниям, тем самым принудив на суде признать свою мифическую вину. Его расстреляли 6 июля 1937 года.

Вслед за Шмидтом и Охотниковым в показаниях Бабеля названы: заместитель командующего Ленинградским военным округом Виталий Маркович Примаков, бывший комиссар 27-й Омской стрелковой дивизии Ефим Александрович Дрейцер, комбриг Михаил Осипович Зюк, начальник штаба 18-й авиабригады майор Борис Иванович Кузьмичев, а также некие Аркадий Геллер и Леонов.

«Такова беглая характеристика кружка, который можно было бы назвать кружком Охотникова. Характеристику эту я мог бы умножить любым количеством деталей, п. ч. был близким человеком в их среде, пользовался их любовью, посвящал им свои рассказы, с некоторыми из них дружил в продолжении ряда лет, дружил не таясь и на виду у всех, как это делали и Катаев, и Багрицкий, и виднейшие партийные и советские работники.

В те годы я считался чем-то вроде „военного писателя“, и военные — тут я говорю и об Апанасенке, и Белове, и Вальдмане — составляли основную мою среду. Я был посвящен в их личные дела. С интересом к ним присматривался, считая их биографии, кривую их незаурядных жизней драгоценным материалом для литературы. Я знал об их троцкистских взглядах в 24–27 годах, но никто из них ни единым словом не обмолвился о готовящихся преступлениях.

В их среде я слышал суждения более резкие, чем у Воронского, но с Воронским меня связывала профессия, совместная борьба, а интерес, толкавший меня к Охотникову и другим, был чисто человеческий, житейский и до некоторой степени профессиональный.

Политическое их влияние на меня было равно нулю — для этого они были мелки по калибру, недостаточно образованы, недостаточно авторитетны — житейское же их влияние дополнило то, что начал Воронский, утвердило меня с новой силой на индивидуалистических моих позициях; славословия, которые мне расточались, убедили меня на время в том, что прав я, а не окружающие меня факты советской действительности…» (Из собственноручных показаний.)

Преувеличивая троцкизм военных, Сталин считал их потенциально опасными для себя. Так родилась идея военно-фашистского заговора в высших кругах РККА. Конкретную фабрикацию дел Сталин поручил НКВД^[72].

Ближайшим помощником Сталина в истреблении комсостава армии стал нарком обороны Климент Ворошилов. Недавно опубликовано его выступление на февральско-мартовском пленуме (1937 г.) ЦК ВКП(б). Эта речь красноречиво дополняет то, что раньше уже было известно о неприглядной роли Ворошилова в деле военных. «Подлые враги», «наемные убийцы», «фашистские бандиты» — с такими ругательствами обрушился нарком на Примакова и Путну, Шмидта и Туровского, Зюка и Кузьмичева. Пресмыкаясь перед Сталиным, Ворошилов прежде всего спасал свою собственную шкуру. На пленуме, однако, он неуклюже пытался представить себя как защитника военных кадров, что было особенно омерзительно. «Частенько бывают у меня разговоры, — сказал нарком, — с органами тов. Ежова в отношении отдельных лиц, подлежащих изгнанию из рядов Красной Армии. Иной раз приходится отстаивать отдельных лиц. Правда, сейчас можно попасть в очень неприятную историю: отстаиваешь человека, будучи уверен, что он честный, а потом оказывается, он самый доподлинный враг, фашист. Но, невзирая на такую опасность, я все-таки эту свою линию, по-моему правильную, сталинскую линию, буду и впредь проводить»^[73]. В жизни все было иначе. «Сталинская линия» означала истребление лучших сыновей Красной Армии. Как показывают документы, лакей Ворошилов предал их: никого не отстоял и никого не спас.

Кошмар? Бред? Паранойя? О, если бы так! К сожалению — реальность. Кровавый театр, где все участники трагедии играют роли, написанные режиссером-преступником. Допустим, он психически болен. Но остальные-то здоровы. Тем страшнее вакханалия. Ведь те, кто разгадали загадку диктатора, уже мертвы.

Приподнимая занавес

1

Едва ли найдется сюжет, где бы ни возникала надобность «листать обратно календарь», по слову поэта. Есть она и у меня…

Конец 1938 года. Война Сталина со своим народом продолжается вопреки ухищрениям официальной пропаганды, которая периодически забрасывает в общество информацию об ошибках НКВД. Что пишут советские газеты? Кто-то восстановлен в партии. Кого-то выпустили на свободу, — значит, «органы» разобрались и установили истину. Наказаны некоторые работники ГБ, злоупотреблявшие властью. Да что там работники! Правительство меняет самих наркомов. Генриха Ягоду сменил Николай Ежов, оказавшийся врагом. Теперь вместо Ежова — Лаврентий Берия…

Все гениальное просто, в том числе и преступления. В этом смысле Сталин был настоящим гением, ибо безошибочно использовал в своей политике два фундаментальных фактора: 1) религиозную ослепляющую силу коммунистических идей и 2) азиатскую природу огромной многонациональной страны. Попытки объяснить «культ личности» страхом подданных и товарищей по партии следует признать несостоятельными. Феномен Сталина глубже, стало быть, дело не только в чувстве страха, которое внушал вождь. Конечно, диктатора боялись, и все же причины в другом.

В Сталине нашло персонификацию неизжитое у русского народа простодушное представление о грозном батюшке-царе, наместнике Бога на земле. Идея самодержца, защитника святой Руси, парадоксально воплотилась в фигуре грузина Сталина. Трагический парадокс состоял в том, что настоящий царь к всеобщей радости народа был расстрелян вместе со всей семьей, и на престол пришли сначала Ленин с Троцким, затем Сталин. Смена идеологии еще не означала, что изменилась психология нации.

Кроме религиозной традиции существовала традиция революционная. Радикальные русские интеллигенты, начиная с Радищева, проповедовали идеи социализма, атеизма, позитивизма, марксизма и, в конечном счете, сумели убедить общество в необходимости коренных социально-экономических преобразований. Иными словами, «метафизика марксизма» сделала свое дело: россияне уверовали в царство Божие на земле, ради которого можно пойти на любые жертвы. Обе традиции органически дополняли друг друга.

А жестокость Сталина, как ни горько в том признаться, отвечала каким-то глубинным свойствам русского национального характера; о них точно говорит в «Окаянных днях» Иван Бунин. Оставим в стороне момент личностный, субъективный, и тогда получается, что объективно жестокость Сталина являлась противовесом извечной анархической стихии, сдерживала вседозволенность, была той железной уздой, без которой русский мужик становится неуправляемым и, следовательно, социально опасным, страшным. Сталин как никто другой из большевистских вождей понимал эти особенности национального характера и потому стал диктатором. Он добился главного — слепой веры в «товарища Сталина». Часто генсек посмеивался над этими чувствами простых людей, иногда лицемерно отмахивался от разговоров на тему «культа» (например, с Л. Фейхтвангером), но к концу жизни, кажется, сам уверовал в коммунистического Богочеловека, говоря о себе в третьем лице. И что немаловажно с политической точки зрения, Сталин был антиподом Гитлера в глазах советского народа и «левой» интеллигенции Запада.

Советская интеллигенция тоже холопствовала. Любопытен рассказ Михаила Булгакова, записанный его женой. На премьере «Ивана Сусанина» в Большом театре 2 апреля 1939 года писатель увидел, что перед эпилогом «правительство перешло из обычной правительственной ложи в среднюю большую (бывшую царскую) и оттуда уже досматривало оперу. Публика, как только увидела, начала аплодировать и аплодисмент продолжался во все время музыкального антракта перед эпилогом. Потом с поднятием занавеса, а главное, к концу, к моменту появления Минина, Пожарского — верхами. Это все усиливалось и, наконец, превратилось в грандиозные овации, причем Правительство аплодировало сцене, сцена — по адресу Правительства, а публика — и туда, и сюда».

Далее Елена Сергеевна продолжает уже от себя:

«Сегодня я была днем в дирекции Большого, а потом в одной из мастерских и мне рассказывали, что было что-то необыкновенное в смысле подъема, что какая-то старушка, увидев Сталина, стала креститься и приговаривать: вот увидела все-таки! что люди вставали ногами на кресла!

Говорят, что после спектакля Леонтьев и Самосуд были вызваны в ложу, и Сталин просил передать всему коллективу театра, работавшему над спектаклем, его благодарность, сказал, что этот спектакль войдет в историю театра.

Сегодня в Большом был митинг по этому поводу»^[74].

Заметим: это апрель 1939 года. Бабель еще на свободе, но многие писатели уже казнены или ждут своего часа. Среди сотен других ждет и Михаил Кольцов, арестованный пять месяцев тому назад. Откроем еще раз дневник Булгаковой. 22 декабря 1938 года появляется очередная запись: «В Москве уже несколько дней ходят слухи о том, что арестован Михаил Кольцов»^[75].

Кольцов? Известие казалось невероятным. Влиятельный журналист, правоверный большевик, член-корреспондент Академии наук СССР, человек, фанатически верящий в Сталина^[76], — нет, он никак не подходил на роль врага народа. В отличие от Мандельштама и Клюева Кольцов имел репутацию «своего» человека на советском политическом Олимпе. Тем не менее Сталин распорядился судьбой преданного ему литератора в соответствии с избранным курсом массовых репрессий. Надо отдать должное генсеку: он хорошо знал природу людей, главным образом — слабости и низменные, потайные свойства человеческого характера. Играя на них, добивался любого результата.

Сталин безошибочно просчитал реакцию общественности на арест Кольцова. «Ах, вы не понимаете, почему арестован? Ну, и отлично. Именно такое недоумение мне необходимо, — чтобы ничего нельзя было понять».

Судя по воспоминаниям Эренбурга, Кольцов тоже не понимал значения террора, хотя был умен, завидно информирован, великолепно чувствовал политическую конъюнктуру и, как все журналисты, обладал порядочной долей цинизма. Более того, его роль в формировании советского образа жизни вообще трудно переоценить. В романе «По ком звонит колокол» Эрнест Хемингуэй вывел Кольцова под фамилией Карков с той мерой уважительности, которая в те годы приличествовала эмиссару Сталина в борющейся с фашистами Испании.

«Карков — самый умный из всех людей, которых ему приходилось встречать. Сначала он ему показался смешным — тщедушный человечек в сером кителе, серых бриджах и черных кавалерийских сапогах, с крошечными руками и ногами, и говорит так, точно сплевывает слова сквозь зубы. Но Роберт Джордан не встречал еще человека, у которого была бы такая хорошая голова, столько внутреннего достоинства и внешней дерзости и такое остроумие»^[77].

Однажды Сталин спросил Кольцова в Кремле, есть ли у него револьвер. Удивленный до глубины души, тот ответил утвердительно. «Но вы не собираетесь из него застрелиться?» — спросил Сталин, любивший пошутить. Потом Кольцов рассказывал брату, что в глазах хозяина он прочел: «слишком прыток».

Пофантазируем немного. Услышав вопрос вождя, Кольцов, может быть, впервые чувствует у себя на шее страшную удавку. Ему не хочется понимать сталинский намек. Он старается отогнать от себя тревожные ощущения. Сталин же делает первые прикидки относительно личности прыткого журналиста. Хитер. Ловок. Слишком много знает. И обслуживает безупречно. Но тем-то и опасен. На всякий случай нужно понаблюдать за ним в Испании, потом будет хороший повод для ареста. А пока пусть глотает шутку с револьвером, умник еврейский…

Конечно, наличие оружия делает Кольцову честь. Для полноты картины сравним сцену в Кремле с эпизодом из романа Хемингуэя. Осажденный Мадрид. «Палас-отель». Смертельно ранены два русских танкиста и один летчик. Карков обещает дать им яд. Герой романа Роберт Джордан выражает озабоченность по поводу тяжелой миссии Каркова.

«Роберт Джордан спросил Каркова, как он относится к необходимости сделать это, и Карков ответил, что особенного восторга все это в нем не вызывает.

— А как вы думали это осуществить? — спросил Роберт Джордан и добавил: — Ведь не так просто дать яд человеку.

Но Карков сказал:

— Нет, очень просто, если всегда имеешь это в запасе для самого себя. — И он открыл свой портсигар и показал Роберту Джордану, что спрятано в его крышке.

— Но ведь, если вы попадете в плен, у вас первым делом отнимут портсигар, — возразил Роберт Джордан. — Скажут „руки вверх“, и все.

— А у меня еще вот тут есть, — усмехнулся Карков и показал на лацкан своей куртки. — Нужно только взять кончик лацкана в рот, вот так, раздавить ампулу зубами и глотнуть.

— Так гораздо удобнее, — сказал Роберт Джордан. — А скажите, это действительно пахнет горьким миндалем, как пишут в детективных романах?

— Не знаю, — весело сказал Карков. — Ни разу не нюхал. Может быть, разобьем одну ампулку, попробуем?

— Лучше приберегите.

— Правильно, — сказал Карков и спрятал портсигар. — Понимаете, я вовсе не пораженец, но критический момент всегда может наступить еще раз, а этой штуки вы нигде не достанете»^[78].

Револьвер, яд — все предусмотрено на «критический момент» последней схватки с франкистами или коварными троцкистами из ПОУМ. Или русскими белогвардейцами. Или просто случайными бандитами. Но когда вечером в редакцию «Правды» за Кольцовым приехали люди с Лубянки, он растерялся. Остается лишь гадать, была ли эта растерянность следствием непонимания общей обстановки или проявлением человеческой слабости. Как ни философствуй, а убить себя не каждому дано.

Арест Кольцова (по времени совпавший, кстати, с арестом главного комсомольского вождя Александра Косарева) осуществлялся уже при непосредственном участии Берии. Бытует мнение, что с появлением нового шефа НКВД репрессии в СССР стали ослабевать, приняв «избирательный характер»^[79]. К сожалению, этот вывод не соответствует действительности. Террор по-прежнему свирепствовал, но власть делала вид, будто ситуация нормализуется. Одним из признаков такого якобы обнадеживающего процесса явилась очередная смена наркомов госбезопасности. Кроме того, в январе 1938 г. состоялся пленум ЦК, осудивший избиение партийных кадров. Как и в случае с известными перегибами на ниве коллективизации, Сталин всю вину свалил на местные партийные организации, не сумевшие разглядеть в своих рядах «троцкистских двурушников» и «агентов фашизма». Целям дезориентации общественного мнения служило и другое постановление ЦК — «О грубейших нарушениях законности в следственной работе НКВД» (17 ноября 1938 г.)

Убрав Ежова, Сталин успешно продолжал истребление опасных в его понимании социально-политических контингентов. Писательский, в числе прочих, был не на последнем месте. Думаю, что с Кольцова началась вторая волна арестов в среде советской творческой интеллигенции. Чего же хотел Сталин?

Еще никому не удалось ответить на этот вопрос с исчерпывающей полнотой, поскольку не поддается разумному объяснению загадка жизни (да-да, жизни, но не смерти!) Сталина. Невозможно понять, зачем диктатор пролил столько крови, причем даже тех, кто его искренне поддерживал. Версия сумасшествия привлекательна, она имеет своих авторитетных сторонников. Не удивительно, что Н. Валентинов в переписке с Б. Николаевским ее упорно отстаивал («Сумасшедший убивает тех, о которых подозревает, что они знают, что он сумасшедший»). Здесь Сталин очень похож на злодея из шекспировской трагедии. Николаевский, однако, думал по-другому. Отрицая паранойю генерального секретаря, он подчеркивал целесообразность кровавых преступлений с точки зрения проводимой большевиками политики. Сталин «имел политику преступную, но единственную, при которой диктатура могла удержаться… Он террор вёл не по безумию Калигулу, а потому, что сделал его фактором своей активной социологии»^[80].

Взгляд Николаевского на проблему представляется мне более трезвым, я бы даже сказал — более марксистским. По крайней мере понятна роль насилия в политической практике большевизма. Когда большевики уничтожили «классовых врагов», они ни в малейшей степени не сомневались в правомерности «активной социологии». Но когда эта социология обернулась против них самих, — перестали понимать реальность адекватно. Концепция классовой исключительности, взятая на вооружение у Маркса и доведенная Лениным до абсурда пресловутой «диктатуры пролетариата», была роковым образом подкреплена патологической жестокостью Сталина, опиравшегося на традиции российского абсолютизма (Иван Грозный, Петр Великий). Весьма точно написал о нем генерал де Голль:

«Сталин обладал огромной волей. Утомленный жизнью заговорщика, маскировавший свои мысли и душу, безжалостный, не верящий в искренность, он чувствовал в каждом человеке сопротивление или источник опасности, все у него было ухищрением, недоверием и упрямством. Революция, партия, государство, война являлись для него причинами и средствами, чтобы властвовать. Он возвысился, используя, в сущности, уловки марксистского толкования, тоталитарную суровость, делая ставку на дерзость и нечеловеческое коварство, подчиняя одних и ликвидируя других»^[81].

…Но что же происходит с Кольцовым? Как полагает М. Валентей (внучка Мейерхольда), в 1939 году Сталин планировал проведение показательного судебного процесса над представителями советской творческой интеллигенции, якобы причастной к шпионской троцкистской организации^[82]. Первым схватили Кольцова, затем Бабеля и Мейерхольда. Допросы велись с применением всех пыточных приемов. К осени 1939 года замысел Сталина в отношении арестованных писателей изменился. М. Валентей связывает это с заключением известного германо-советского пакта: «задуманный весной процесс оказался не ко времени осенью 1939 года, ни к чему было создавать советскую параллель преследованиям интеллигенции в фашистской Германии».^[83] Далее, в подтверждение мысли о весеннем замысле вождя, Валентей пишет, что судьбу Мейерхольда он, скорее всего, решил где-то между 16 и 19 мая, то есть за месяц до ареста (а Бабель в эти дни уже находился во внутренней тюрьме).

Версия о новом процессе представляется мне убедительной, хотя трудно поверить, что Сталина могла смутить «параллель» с Гитлером. Очевидно, имелись какие-то другие причины, заставившие Дракона изменить первоначальный план. Впрочем, и созрел этот план раньше, в конце 1938 года. Кольцов стал его первой жертвой.

Однажды А. Фадеев рассказал критику К. Зелинскому о том, как был вызван в Кремль к Сталину, и тот велел прочесть показания арестованного Кольцова. Известный журналист признавался в своей шпионской деятельности и как на резидента иностранной разведки указывал… на режиссера Мейерхольда. Вот рассказ Фадеева в передаче Зелинского: «Потом приходит Сталин и говорит мне:

— Ну как, прочли?

— Лучше бы я, тов. Сталин, этого не читал, лучше бы мне всего этого не знать. Так мне все это грязно показалось.

— Нам бы этого тоже хотелось бы не знать и не читать, — сказал мне Сталин, — но что же делать, приходится. Теперь вы, надеюсь, понимаете, кого вы поддерживали своим выступлением. А вот Мейерхольда, с вашего позволения, мы намерены арестовать.

Каково мне было все это слушать? Но каково мне было потом встречаться с Мейерхольдом? Его арестовали только через пять месяцев после этого случая. Он приходил в Союз, здоровался со мной, лез целоваться, а я знал про него такое, что не мог уже и смотреть на него»^[84].

Мейерхольд был арестован в Ленинграде утром 20 июня 1939 года. Повторяю: Кольцова и Бабеля уже допрашивают, паутина оговоров расширяется. Сталин терпеливо ждет, пока улик против подследственных не станет достаточно.

Сегодня мы знаем, что о встрече с главным пауком Фадеев рассказывал не только Зелинскому. Первая его жена писательница Валерия Герасимова пишет: «Мне говорили, что Фадеев лично читал показания Михаила Кольцова, где тот тоже признавался в шпионаже»^[85].

Кто говорил, — не столь существенно. Важно, что слухи по Москве циркулировали. Похоже, Сталин все обдумал заранее: с помощью Фадеева, как бы неофициально, но достаточно компетентно, убедить общественное мнение в виновности Кольцова, Бабеля и Мейерхольда. Однако причем тут двое последних? Ведь у Зелинского сказано, что наряду с показаниями Кольцова Фадеев читал протоколы допросов командарма I ранга Ивана Панфиловича Белова (расстрелян в июле 1938 г.) и никак не мог понять, что связывало этих разных людей.

Ответ прост. Повторяя основную схему разговора со Сталиным, Фадеев каждый раз называл новые имена, — в зависимости от слушателя, места и настроения, то есть, говоря иначе, сообразуясь с ситуацией. Осенью 1970 года мне довелось услышать от Леонида Осиповича Утесова один из вариантов этого рассказа.

«Когда началась война, нас, артистов кое-каких и писателей, из тех, что участвовали во фронтовых бригадах, кормили бесплатно в ресторане „Арагви“. Ну, идет война, а тут всякие закуски, икра, балыки… Ели мы вот так (Утесов делает характерный жест ребром ладони поперек горла). Днем у меня была работа, а ночевать я ходил в гостиницу „Москва“. Тогда уже бомбежки шли, я дома не спал. Когда случался налет, мы спускались в подвальное помещение гостиницы. Как-то после ужина выпили немного, не пьяные, а так — рюмочки три водки. Вдруг Фадеев повернулся ко мне.

— Утесик, — так он меня называл, вообще хорошо ко мне относился, — идите сюда поближе, поговорим.

Я подсел к нему. То да се. Разговор длинный. Потом набрался духу и спрашиваю:

— Александр Александрович, скажите, — что с Бабелем? Ведь я его любил очень, был с ним дружен. Я, говорю, не верю, что он шпион и враг народа.

Фадеев нахмурился, помолчал.

— Я тоже не верю. И с тем же вопросом обращался к Сталину. Поехал в Кремль. Сталин при мне вызвал какого-то человечка, сказал: „Принесите мне дела Бабеля и Мейерхольда“. Минут через пять тот приносит. „Вот видите“, — говорит тогда Сталин и показывает мне какие-то папки. Раскрыл одну. „Смотрите, — говорит, — они сами во всем признались“».

Память подвела Фадеева: дела арестованных он видел не за пять месяцев до ареста Мейерхольда, но весной 1939 года, точнее — в мае или июне, после возвращения с Шевченковского диспута. (Так Фадеев называл VI пленум Союза советских писателей, посвященный 125-летию Тараса Шевченко. Пленум состоялся в Киеве в начале мая.) В противном случае выходит, что разговоры о репрессированных Фадеев вел в Кремле неоднократно. Однако это маловероятно. Докучать «хозяину» никому не разрешалось.

И все же в главном история правдоподобна. Сталину везде мерещились шпионы. Если они есть среди советских государственных и партийных деятелей, то почему бы им не быть в Союзе писателей? Судя по воспоминаниям Зелинского, «хозяин» прямо говорил Фадееву, что считает Эренбурга «международным шпионом»^[86].

Предполагаемыми фигурантами несостоявшегося процесса должны были стать Борис Пастернак, Юрий Олеша, Илья Эренбург. На писателей усиленно собирали компрометирующий материал, о чем свидетельствует нижеследующий документ из дела Бабеля.

НКВД СССР

ВТОРОЙ ОТДЕЛ ГУГБ

19 июня 1939

СЛУЖЕБНАЯ ЗАПИСКА

Зам. нач. следствен. части НКВД СССР

капитану государствен, безопасности —

тов. Влодзимирскому

Прошу дать выписку из показаний арестован. Бабеля и Кольцова на Эренбурга и Олешу.

Зам. нач. 5 отд. 2 отдела ГУГБ

ст. лейтенант Государств, безопасности

(Райзман)

То же самое выбивали на них из Мейерхольда. Таким образом, по замыслу Сталина, троцкистские деятели культуры должны были сами себя оклеветать. Но судебный процесс не состоялся. В распоряжении исследователей покамест нет достоверных документов для построения мало-мальски реалистической версии, объясняющей его отмену. Возможно, таких документов вообще не существует. В этом случае можно выдвинуть простую гипотезу: каприз деспота. «Своя рука — владыка». Поэтому «международный шпион» Эренбург, пьяница Олеша и «небожитель» Пастернак умерли в своих постелях, а у Бабеля, Мейерхольда и Кольцова нет даже могил.

2

Древние греки изображали богиню правосудия с повязкой на глазах, что символизировало беспристрастность верховного закона. У советской Фемиды образца 1939 года облик иной. Ее голова скрыта под тяжелым грязным мешком, вместо рога изобилия — арестный ордер в руках. Слепая, глухая, изнасилованная женщина стоит в нелепой позе у дверей Генеральной прокуратуры СССР. Этот образ — трагическая реальность, к сожалению.

…Июнь 1939 года. Следствие по мифическому делу писателей-троцкистов набирает обороты. Одних давно мучают на Лубянке, другие еще на свободе и ничего не подозревают. Но в любой момент мышеловка может захлопнуться.

19-го числа помощник начальника следчасти ГУГБ капитан Голованов (тот самый, что арестовывал Бабеля) подписал постановление на арест Всеволода Эмильевича Мейерхольда. В другом кабинете в тот же день его коллега капитан Шварцман завизировал «Постановление об избрании меры пресечения и предъявлении обвинения», касающееся Бабеля. Документ подготовлен следователем Кулешовым и следователем Сериковым (новая фигура в гэбэшной камарилье). На стандартном типографском бланке в рубрике «Достаточно изобличается в том, что…» вписано от руки: «является участником троцкистской организации, проводил шпионскую работу в пользу иностранных разведок. Готовил террористический акт против руководителей партии и правительства».

Полный набор. Формулировки самые типичные. И что любопытно: следствие еще не окончено, суд состоится только через полгода, а Бабель уже «достаточно изобличается»! К тому же обращает на себя внимание несуразность процедурных моментов. Сначала писателя подвергают аресту, задним числом проставляют дату в ордере, потом начинаются допросы и лишь спустя месяц следственная часть оформляет необходимые бумаги с мотивировкой ареста. О характере предъявленных Бабелю обвинений и говорить не приходится ввиду их абсолютной абсурдности.

НКВД старается создать видимость законности обилием всевозможных узковедомственных справок и постановлений, которые неизменно подкрепляются печально знаменитой 58-й статьей УК РСФСР. Столь вопиющее попрание законов, как считают специалисты, стало возможным только в условиях «демонтажа уголовно-правовой культуры»^[87], осуществляемого широкомасштабно. Истоки правого нигилизма следует искать в деятельности ВЧК эпохи гражданской войны. Будучи проповедниками классовой морали, чекисты-коммунисты открыто порывали с традициями российского правосудия — «буржуазной юстицией, юстицией богатых». Эти слова принадлежат Ф. Дзержинскому, который энергично протестовал в 1921 году против подчинения ВЧК наркомату юстиции и его губернским отделам на местах. По мнению Дзержинского, недопустимо разделять розыск и дознание от следствия, находящихся в компетенции ВЧК, ибо, если единая цепь будет оборвана, то на оборванном конце тотчас появятся адвокаты. А там, где адвокаты, — там «юстиция богатых»^[88].

Дзержинский успокаивал себя тем, что чекисты находятся «под надзором партии»^[89]. Пройдет немного времени, и партия вместе с ВЧК — ОГПУ — НКВД попадет под контроль Сталина. Благодаря Крыленко и Вышинскому демонтаж уголовно-правовой культуры будет окончательно завершен. Розыск, дознание, следствие и судопроизводство сделаются исключительно прерогативой внесудебных органов. Постановление ЦИК СССР от 1 декабря 1934 года «О порядке ведения дел о подготовке или совершении террористических актов» развязывало руки палачам.

Постановление, подписанное Кулешовым, Сериковым и Шварцманом, заканчивалось так: «гр. Бабеля И. Э. привлечь в качестве обвиняемого по ст. ст. 58-1а, 58-8, 58-7, 58–11 УК, мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей».

На следующий день, 20 июня, появилось постановление на арест. Подполковник юстиции Василий Акимович Долженко, занимаясь реабилитацией Бабеля в ноябре 1954 года, писал в Военную Коллегию Верховного суда: «Что послужило основанием для ареста, из материалов дела не видно…» Следователь ГВП мотивировал это тем, что постановление оформлено спустя месяц после ареста. Здесь требуются некоторые пояснения.

Во-первых, фраза Долженко из его «Заключения» была для того времени (50-е годы) вполне обычной в потоке реабилитационных дел. О многих жертвах репрессий следователи ГВП писали именно так: неясно, мол, почему человек арестован, из дела не видно. Удобная формулировка явилась выражением специфического советского лукавства. Чиновные юристы хотя и признавали факт беззакония, но при этом делали вид, будто не понимают причин, его породивших. Между тем из арестного постановления (о нем речь впереди) понятно, что Бабель оказался жертвой клеветы, доносов, оговора. И коль скоро политическое инакомыслие приравнивалось к уголовно наказуемому деянию, арестованный автоматически становился жертвой 58-й статьи.

Второй момент не менее существенный. До сих пор неизвестно, какими нормативными актами регулировался после смерти Сталина процесс реабилитации. Служебные инструкции КГБ, Генеральной прокуратуры и Военной Коллегии Верховного суда предназначались для внутреннего пользования и свято выполнялись теми сотрудниками «органов», которым надлежало заниматься реабилитацией невинно осужденных. Нет сомнений, что основополагающие директивы по этому животрепещущему вопросу исходили из ЦК КПСС.

Имелась еще одна причина, объясняющая некоторые недомолвки в «Заключении» следователя Долженко. Но о ней — в следующей главе.

Как быть виновным

Являясь подлинным, официальный документ далеко не всегда отражает жизненную правду, правду фактов. Тем более, если он изготовлен на Лубянке. Забывать об этом грешно. В то же время приходится понимать и другое: многие материалы, как и прежде, недоступны для историка. Стало быть, все надежды на метод «медленного чтения», на собственную интуицию.

В деле № 419 сразу вслед за описью подшитых и пронумерованных документов идет «Постановление на арест». Вчитаемся в него (сохранив для читателя орфографию и пунктуацию подлинника).

1939 года, июня «20» дня. Я, ст. Следователь Следчасти НКВД СССР — Лейтенант госбезопасности Сериков, рассмотрев материалы на гр-на Бабеля Исаака Эммануиловича,

НАШЕЛ:

Бабель Исаак Эммануилович, 1894 года рождения, урож. г. Одессы, беспартийный, гр-н СССР, член Союза Советских писателей.

Является активным участником антисоветской организации среди писателей.

В 1934 году следствием по делу троцкиста-террориста Дмитрия Гаевского было установлено, что Бабель является участником право-троцкистской организации. Гаевский в отношении Бабеля показал:

«…Так как душой и организатором пятилетки является Сталин и возглавляемый им ЦК, то последовательность обязывала сосредоточивать огонь именно по этим целям, пуская в ход доступные средства.

Так как прямой атаки вести было нельзя, то подлая тихая сапа прорывала путь для нападения в виде анекдотов, клеветы, слуха, сплетен в соответствии с правилами борьбы. Надо было сделать вначале противника и жалким, чтобы позже, тем лучше добить.

Руководящее ядро смирновцев специально изобретало это гнусное оружие и роль его сводилась к тому, чтобы эту продукцию специфически изо дня в день, как по канве проталкивать на периферию и дальше продвигать в толщу партии.

Для этой цели было несколько мастерских, где это оружие фабриковалось. Этим занимались Охотников, Шмидт, Дрейцер, Бабель, Воронский и др. Мы ставили своей задачей разжечь огонь духовного и политического размельчания, вели пораженческую агитацию и пропаганду, чтобы окружить руководство партии стеной вражды, недоверия и насмешек».

(Из показаний Гаевского Д. С. от 8/III-34 г.)

Корявость стиля и характер этой галиматьи с головой выдают настоящего автора (т. е. следователя), выполняющего поставленную перед ним задачу. Обратим внимание и на дату показаний: 1934 год. ОГПУ завершило фабрикацию дела так называемой контрреволюционной троцкистской группы Ивана Смирнова. Кроме уже известного читателю Якова Охотникова в нее входил и Дмитрий Семенович Гаевский — «1897 г. рождения, русский, член партии с 1919 г., директор „Мособлкоопстроя“»^[90].

О самом Гаевском известно мало. Был арестован, исключен из партии и приговорен коллегией ОГПУ к трем годам лишения свободы. К счастью, на мой вопрос о Гаевском ответила жена Бабеля. «Д. Гаевский был большим другом Ефима Александровича Дрейцера, и я встречалась с ним несколько раз в доме Дрейцеров. Это был красивый, но болезненного вида человек, удивительно эрудированный во всем, знавший литературу досконально, и в полувоенной политизированной среде… он мне казался очень интеллигентным, мягким и просто очаровательным человеком. Когда бывал он, то разговоры были совсем другими и всегда касались литературных тем, тогда как без него были анекдоты, высмеивание властей и всякие военные рассказы. Я знала, что у него была жена и двое, кажется, детей. Он был арестован, но, как мне помнится, его выпустили из-за болезни, и он умер дома от туберкулеза».

Сравнение показаний и характеристики Гаевского — не в пользу следствия. Разве такой человек способен разжечь в людах «огонь духовного измельчания»? А если в чем виноват, то в пристрастии к анекдотам, однако и это, судя по воспоминаниям А. Н. Пирожковой, сомнительно.

В глазах следствия окружение Бабеля подозрительно в политическом отношении. Но «компромата» явно недостаточно. Создается впечатление, что в НКВД пытались найти более весомые улики, изобличающие Бабеля в связях с «группой Смирнова». Этим объясняется наличие в деле № 419 справки об одном из бывших членов группы Н. М. Блискавицком.

СПРАВКА

Блискавицкий Ной Маркович, 1893 г. рожд., ур. Киевской обл., г. Фастов. Работал в 1928 г. зам. зав. Курсами заочного обучения работников печати. Активный троцкист с 1927 г. Был связан с Дрейцером Е., Мрачковским и др. В настоящее время — осужден.

Пом. оперуп. 1 отд. 2 отд. ГУГБ

сержант госбезопасности Л. Бурдин

23/VI-39

К справке приложена фотокопия письма Бабеля «активному троцкисту». Неужто ценная находка, добытая оперативным путем? Читаем:

Дорогой Н. М.

Глава мне понравилась — легко, просто (следовательно, додумано), и за первыми страницами чувствуется большой разбег. Если написали еще — пришлите, очень прошу вас. Это все надо переписать на машинке, тогда на полях можно поговорить по поводу отдельных фраз. У меня впечатление, что может получиться хорошая книга и что работу надо продолжать. Напишите мне.

30. XI.34

Ваш И. Б.

Письмо о литературе — какое разочарование! И потому следователям оно не пригодилось. Их интересовал не начинающий литератор Блискавицкий (он, между прочим, писал очерки, печатался в журнале «30 дней»), а троцкист-заговорщик вкупе со своим известным корреспондентом. Нет, цепочка не выстраивается…

Читаем «Постановление» дальше.

«В 1928—29 гт. Бабель ведет активную контрреволюционную работу по линии Союза писателей.

Арестованный Пильняк-Вогау, один из создателей антисоветской организации среди писателей показал…»

Что показал расстрелянный Пильняк теперь известно (см. главу «Первые допросы»). Расстрелянный Стецкий тоже: фрагмент его показаний вставлен в «Постановление». Оба называют Бабеля в одном ряду с другими советскими писателями, не более. Будь Пильняк и Стецкий живы, им можно было бы задать тот же вопрос, который Кобулов адресовал Ежову: «Вы не оговариваете Бабеля?»

Кстати, о Ежове. Имя бывшего наркома неизбежно всплывает на страницах «Постановления» в показаниях директора Харьковского станко-инструментального завода Алексея Федоровича Гладуна, затем в признаниях директора Книжной палаты Семена Борисовича Урицкого. Я опускаю этот текст, чтобы процитировать необходимые подробности в другом месте. А пока скажу о главном. Красной нитью в показаниях этих людей проходит мысль об участии Бабеля в контрреволюционном заговоре с Ежовым во главе! Логика следователей элементарна: чем больше обвинений, тем лучше. Не выйдет с «группой Смирнова», — припрем к стенке ежовским заговором. Старый чекистский афоризм «был бы человек, а дело найдется» всегда в запасе.

Далее в документе указывается, что Бабель помимо прочего изобличен в троцкистской деятельности показаниями арестованного писателя Лежнева и арестованной журналистки Леонтьевой. Где же сами показания? Их нет ни в деле № 419, ни в «Постановлении». Не сочли нужным приобщить?.. Ах, если бы знать точно!

С делом известного литературного критика Абрама Захаровича Лежнева (настоящая фамилия — Горелик) я не знаком. Могу представить, какую клевету на Бабеля его заставили подписать в застенке. Замечу попутно, что перу Лежнева в недавнем прошлом принадлежали глубокие статьи о писателе; критик тонко чувствовал природу яркого бабелевского дарования. «Мы ценим в Бабеле, — писал Лежнев, — талантливого и добросовестного художника, одного из лучших стилистов в русской литературе, писателя, умеющего видеть мир по-своему и достаточно искреннего, чтобы оставаться самим собой»^[91]. Как член литературной группы «Перевал», руководимой Воронским, Лежнев скорее всего «изобличил» Бабеля в преступных связях с матерым троцкистом…

Последний, кто видел Лежнева живым, был Р. В. Иванов-Разумник. Осенью 1937 года они познакомились в переполненной камере Бутырской тюрьмы. По словам Разумника, «марксистский литературовед» чувствовал себя подавленным, получив обвинение по 58-й статье. Вскоре Лежнева перевели во внутреннюю тюрьму на Лубянку, а потом расстреляли.

Сотрудница газеты «Правда» Тамара Леонтьева осталась жива. Ей, как пишет А. Ваксберг, «выпал счастливый билет»^[92]. Дальнейшая судьба Леонтьевой мне неизвестна.

A самое важное, на мой взгляд, заключено в последних страницах «Постановления». Как будто слышится голос писателя…

«Агентурными данными в течение 1934–1939 годов подтверждается антисоветская троцкистская деятельность, связанная в течение долгих лет с участниками право-троцкистской организации: Дрейцером Е., Охотниковым Я. О., Серебряковым Л. П., Мдивани, Раковским, Евдокимовым, Кольцовым, Пильняком, Ежовым и другими. Так в ноябре 1934 года источник сообщал:

…„Бабель с женой Пирожковой систематически бывал и в компании Л. И. Серебрякова, Мдивани и Дрейцера и др.“

Большое озлобление проявил Бабель в связи с процессами „право-троцкистского блока“. Он заявил следующее:

…„Чудовищный процесс. Он чудовищен страшной ограниченностью, принижением всех проблем. Бухарин пытался, очевидно, поставить процесс на теоретическую высоту, ему не дали. К Бухарину, Рыкову, Раковскому, Розенгольцу нарочно подобраны грязные преступники, охранники, шпионы вроде Шаранговича о деятельности которого в Белоруссии мне рассказывали страшные вещи: исключал, провоцировал и т. д. Но Раковский, да, он сын помещика, но ведь он отдал все деньги для революции. Они умрут, убежденные в гибели представляемого ими течения и вместе с тем в гибели коммунистической революции — ведь Троцкий убедил их в том, что победа Сталина означает гибель революции“.

и далее:

„Советская власть держится только идеологией, если бы не было идеологии 10 лет тому назад все было бы окончено. Идеология дала исполнить приговор над Каменевым и Зиновьевым“.

„…Люди привыкают к арестам, как к погоде. Ужасает покорность партийцев и интеллигенции к мысли оказаться за решеткой. Все это является характерной чертой государственного режима. На опыте реализации январского пленума ЦК мы видим, что получается другое, чем то, что говорится в резолюциях. Надо чтобы несколько человек исторического масштаба были бы во главе страны. Впрочем, где их взять, никого уже нет. Нужны люди, имеющие прочный опыт в международной политике. Их нет. Был Раковский, человек большого диапазона“.

В феврале 1939 года Бабель сказал:

„Существующее руководство ВКП(б) прекрасно понимает, только не выражает открыто, кто такие люди, как Раковский, Сокольников, Радек, Кольцов и т. д. Это люди, отмеченные печатью высокого таланта и на много голов возвышаются над окружающей посредственностью нынешнего руководства, но раз дело встает о том, что эти люди имеют хоть малейшее соприкосновение к силам, то руководство становится беспощадно — арестовать, расстрелять“.

Через семью Ежова Бабель получал секретную информацию, о чем делился со своими друзьями и, возможно, передавал ему информацию за границу. В феврале 1938 года источник сообщил:

…„Бабель перескочил на вопрос о Ежове, сказав, что он видел обстановку в семье Ежова, видел, как из постоянных друзей дома арестовывались люди один за одним. Бабель знает, что ему лично уготован уголок. Если он расскажет об этом, то только друзьям. Он Катаеву и другим поведал кое-что связанное с его пребыванием в числе друзей Ежова.

Бабель сказал, что его мучает. Вместе с ним жили немецкие специалисты (советники Папельман и Штейнер), они были „свои люди“. Он боится, не слишком ли много лишнего он наговорил в 1936 году немцам, уехавшим из СССР. „У меня такое ощущение, что ко мне от немцев кто-нибудь заявится““».

Интереснейший документ. На первой его странице 23 июня 1939 год расписался Берия. Рядом другой автограф: «Согласен. Зам. Прокурора Г. Рогинский. 26/VI-39». Оба согласны, что арест был необходим. Интересно тут всё, — от ошибок^[93] машинистки до стука неведомого нам «источника». Между прочим, не в каждом постановлении на арест фигурировали доносы осведомителей. Тем большую ценность имеет эта казенная бумага.

Вдумаемся: политические оценки Бабеля, старательно зафиксированные «источником», принадлежат человеку незаурядного аналитического ума. В обстановке всеобщего психоза, охватившего страну, взгляд Бабеля на события внутриполитической жизни отличался завидной независимостью. Если допустить, что Берия познакомил Сталина с материалами стукача, то результаты следствия по делу Бабеля можно считать предрешенными. Сталин не мог простить ему сочувствия оппозиционерам, осуждения «чудовищных» процессов, нескрываемого презрения к бездарному партийному руководству. Читая сводки сексотов, вождь понимал, что Бабеля нельзя обмануть. Но такие писатели вождю не нужны…

Что касается связи Бабеля с иностранцами, то в передаче «источника» она выглядит, пожалуй, как наиболее зловещий момент «Постановления» и тянет на дополнительный пункт 58-й статьи. Итог неутешительный. Последняя страница документа не оставляет поводов для иллюзий относительно судьбы писателя.

«Допрошенный в качестве обвиняемого Бабель И. Э. признал себя виновным в том, что являлся руководителем антисоветской организации среди писателей, ставившей своей целью свержение существующего строя в стране, а также готовившей террористические акты против руководителей партии и правительства.

Бабель признал себя виновным и в том, что с 1934 г. был французским и австрийским шпионом.

На основании вышеизложенного

ПОСТАНОВИЛ:

Руководствуясь ст. 145 УПК РСФСР Бебеля (так в тексте. — С. П.) Исаака Эммануиловича привлечь к уголовной ответственности по ст. 58-1а, 58-8, 58–11 УК РСФСР, меру пресечения оставить прежней, т. е. содержание под стражей.

Ст. Следователь Следчасти НКВД СССР

Лейтенант госбезопасности —

(Сериков)

„согласен“ Начальник Следчасти НКВД СССР

Комиссар госбезопасности 3 ранга —

(Кобулов)»

В заключение несколько слов об «источнике». Бесполезно гадать о персонах, не имея доступа к все еще секретным фондам бывшего 1-го Спецотдела. Вполне возможно, осведомителей было несколько. Весь «агентурно-учетный материал» периодически освежался, систематизировался, пополнялся новой информацией. Как пишет Юрий Домбровский, агентурные сводки и показания секретных сотрудников «являлись основой всего дела»^[94].

Нас уверяют, будто агентурные досье уничтожены. Блажен, кто верит очередной сказке, родившейся в недрах «конторы». Вот авторитетный аргумент в пользу моего скепсиса. Еще в 1921 году Дзержинский говорил: «показывать дел агентурных мы не можем — иначе с нас (т. е. с ВЧК. — С. П.) ответственность снимается за успешность борьбы»^[95].

Минуло семь десятилетий. Море крови было пролито политическим сыском в успешной борьбе с собственным народом. И что же? В августе 1991 г. «железного Феликса» сняли краном с высокого постамента на центральной московской площади. Несколько раз менялось название карательного ведомства — от ВЧК до ФСБ. Кое-что из рубрики «совершенно секретно» стало достоянием общественности. Но работники одного из самых закрытых архивов России и сегодня повторяют слова основоположника: агентурных дел показать не можем…

Советское искусство: взгляд из-за решетки

Вернемся в кабинет следователей. Напомню: Бабеля допрашивают попеременно Шварцман, Кулешов, Сериков и Родос. Виртуозные мастера фальшивок, они оформляют протоколы допросов как «истинные произведения искусства»^[96]. Писатель силой принужден сотрудничать со следствием в форме письменных собственноручных показаний. Протоколы и показания дают возможность увидеть более или менее полную картину дознания.

Как ни парадоксально, фальсифицированные протоколы представляют немалый интерес для историков советской тоталитарной системы, ибо в них все-таки содержатся крупицы правды. Это правда отдельных фактов и разнообразных житейских подробностей, которые мог знать только Бабель. Другое дело, какую трактовку они получили в контексте признательных показаний… Так или иначе, но перед нами закулисная сторона литературно-художественной жизни в сталинской России.

I

Писатель Юрий Карлович Олеша, известный более всего как автор чудесной детской сказки «Три толстяка», вероятно, даже и не подозревал, что его персона вызывает пристальный интерес следственной части ГУГБ. В Москве не прекращались аресты; бесследно исчезали люди, в том числе из ближайшего окружения Олеши, а он, как и прежде, продолжал пить, появляться на виду в шумных компаниях. Маленького роста, некрасивый, кому-то напоминавший гофмановского Щелкунчика, Олеша был завсегдатаем московских ресторанов, экзотическим украшением столичной литературно-артистической богемы.

Бабель дружил с Олешей, ценил в нем поэтическое начало, смелый ум. «Я его считаю одним из самых талантливых и оригинальных советских писателей… Это большой писатель — Олеша»^[97]. В их творческих биографиях легко обнаруживается немало общего. Постараюсь сказать о главном.

На рубеже десятилетий, в тот период, который именовался «реконструктивным» (1929–1932), Олеша острее и тоньше многих современников чувствовал старую проблему «интеллигенции и революции». Жизнь стремительно менялась. Бабелевская «Конармия» осмысляла проблему на материале гражданской войны, но война закончилась, заканчивался НЭП, наступило время социалистического строительства. Голос партии звучал повелительно. Критики-коммунисты все настойчивее требовали от больших попутчиков однозначно решить проблему «политической и культурной ориентации в эпоху пролетарской революции»^[98]. Рапповские экстремисты кричали еще грубее: не попутчик, а союзник или враг! В печати неутомимо указывали на необходимость «перестройки» (как сказано у поэта В. Луговского — «переделки»). В прямой диалог с властью по актуальной проблеме вступил Юрий Олеша. Скажу больше: он сделал ее источником творческого вдохновения.

Излюбленным мотивом изящной лирической прозы Олеши, будь то рассказ или публицистическая статья, стал мотив разоблачения российского интеллигента, который презирает старый мир и страстно желает своим путем «прийти к коммунизму». Отрекаясь от прошлого, Олеша цеплялся за новую «коммунистическую мораль», изо всех сил старался убедить себя в необходимости «переделки». Он делал это демонстративно, иногда неуклюже, но чаще с подкупающей искренностью, как, например, в статье «Тема интеллигента» и в речи на Первом съезде писателей. На глазах у современников рождался образ «старого» человека с желтым сердцем, «завернутым в желтый лист жира», оформлялась концепция нищего, обворованного революцией. «Революция отняла у меня прошлое и не показала мне будущего. А настоящим моим стала мысль», — говорит героиня его пьесы «Список благодеяний» актриса Гончарова. Признание, конечно, автобиографическое: устами персонажа говорил сам Олеша.

Образ писателя двоился, иные его заявления кое-кому казались двусмысленными. В стремлении быть стопроцентным советским литератором обнаруживалась некая натужность. Реальная жизнь никак не совпадала с идеализированными представлениями о коммунистическом рае. И наоборот: проклинаемое прошлое наплывало, как мираж, тревожило мозг, превращалось в сказку.

С наибольшей художественной полнотой сомнения Олеши выразились в романе «Зависть», где, по точному замечанию А. Гладкова, «он разделил себя, но, разделив, перепутал. Он возвел двойное зрение, психологический дуализм в стилистическую систему…»^[99] В бесконечных декларациях, обещаниях и выступлениях Олеши перед читателями варьировалась одна и та же тема — судьба личности в большевистской России. Для пущей выпуклости — парад красноречивых цитат.

1928 год: «Тема моих вещей — революция, взаимоотношения людей в революции, я и революция. Эта тема обширна и захватывающа. О других темах не думаю. Считаю себя писателем, созданным Октябрьской революцией. Мне трудно до конца преодолеть в себе интеллигента, уничтожить следы „эстетствовавшей“ среды, где я воспитывался. Этому преодолению посвящу всю дальнейшую свою литературную работу»^[100].

1929 год: «У меня нет прошлого. Вместо прошлого революция дала мне ум. От меня ушли мелкие чувства, я стал абсолютно самостоятельным… Революция вернет мне молодость»^[101].

1930 год: «Мы, писатели-интеллигенты, должны писать о самих себе, должны разоблачать самих себя, свою „интеллигентность“. Нам, тридцатилетним, порою трудно посмотреть в лицо новому миру, и мы должны выработать в себе уменье расставаться с „высокой“ постановкой вопроса о своей личности. <…> Взгляд мой на положение интеллигенции крайне мрачен. Надо раз навсегда сказать следующее: пролетариату совершенно не нужно то, что мы называем интеллигентностью. Интеллигентностью в смысле достигания высот вкуса, понимания искусства, оттенков мыслей, недомолвок, душевных переживаний с равными себе. Ничего общего нет у пролетариата с так называемой нашей тонкостью. Это все — барское»^[102].

1932 год: «Я хочу перестроиться. Конечно, мне очень противно, чрезвычайно противно быть интеллигентом. Вы не поверите, быть может, до чего это противно. Это — слабость, от которой я хочу отказаться. Я хочу отказаться от всего, что во мне есть, и прежде всего от этой слабости. Я хочу свежей артериальной крови, и я ее найду. У меня поседели волосы рано, потому что я был слабым. И я мечтаю страстно, до воя, до слез мечтаю о силе, которая должна быть в художнике восходящего класса, каковым я хочу быть»^[103].

1934 год: «Я лично поставил себе задачей писать о молодых. Я буду писать пьесы и повести, еде действующие лица будут решать задачи морального характера. Где-то живет во мне убеждение, что коммунизм есть не только экономическая, но и нравственная система, и первыми воплотителями этой стороны коммунизма будут молодые люди и молодые девушки»^[104].

Все, о чем говорил Олеша, было для него, к счастью, невыполнимо. Все обещания оказались невыполненными. Проще всего считать эти заклинания лукавством конформиста. В сущности, так примерно и писали об Олеше после премьеры «Заговора чувств» в Вахтанговском театре. А. В. Луначарский заметил, что пьеса приобрела в сравнении с романом «характер некоторого славословия коммунистического начала жизни»^[105]. Исповедальная интонация автора многим была абсолютна чужда, тема интеллигента не казалась значительной. В журнале «Стройка» Олеше отвечали так: «…в том-то и заключается беда таких писателей, как Олеша, что они чересчур внимательно смотрят на свой голый пуп и чересчур старательно себя „разоблачают“»^[106]. Спустя пять лет М. Горький уже сердито ворчал на писательском пленуме: «Все еще героем большинства произведений драматургических и романов продолжает служить интеллигент, который хочет признать советскую власть, некоторым из них это еще с трудом удается, некоторым — не удается. Все это в высшей степени скучно — писано об этом сто раз»^[107].

Разумеется, Олеша обладал определенной способностью приспосабливать написанное к требованиям идеологической конъюнктуры. И тем не менее искренность писателя, сложность занимаемой им позиции в теме «интеллигент и советская власть» не подлежит сомнению. «Это все в душе у меня: борьба двух миров. И не с вами это я спорю, а спорю сама с собой, — признается Гончарова в пьесе „Список благодеяний“. — Веду сама с собой мучительный долгий спор, от которого сохнет мозг». Беря проблему, Олеша находил в ней болевые точки.

Известный театральный критик Б. Алперс, имея в виду советских писателей «остроконфликтной эпохи», сделал весьма точное обобщение: «В основе их творчества обычно лежал в ту пору спор, переходящий в драматический поединок, который разыгрывался в их сознании. Иногда это был спор со своей эпохой, как это случилось с Олешей, спор лирический, похожий на жалобу и все же настойчивый и незатухающий. Но чаще всего это был спор художника с самим собой, во имя Революции (обязательно с большой буквы) и от ее имени»^[108].

Итак, образ рефлектирующего интеллигента, склонного к жалобам, для Горького скучен, а для критика Кирпотина смешон^[109]. Любые сомнения воспринимаются исключительно как факт биографии художника, ибо революция всегда права. Советская мифология крепла день ото дня.

Что касается «Списка благодеяний», то в разное время Олеша отзывался о нем по-разному. Едва закончив работу, он телеграфировал Мейерхольду: «Я думаю, что я написал плохую пьесу»^[110]. В 1934 году точка зрения автора остается прежней: «Я считаю, что пьеса… не удалась мне»^[111]. На склоне лет писатель думал иначе: «…замечательное произведение! Ведь это писал тридцатидвухлетний человек — это во-первых, а во-вторых, это писалось в советской стране, среди совершенно новых, еще трудно постигаемых отношений»^[112]. Ранние отзывы сделаны под давлением обстоятельств, последний — после смерти Сталина, и, значит, имеет приоритет подлинности.

Со дня смерти Олеши утекло много воды, и мы теперь можем спокойно и трезво отнестись к наличию обоих списков в тетрадке Гончаровой. А в 1931 году, когда пьесу поставил Мейерхольд, сам вопрос о втором списке был, мягко говоря, рискованным. Затем надолго стала невозможной вся пьеса в целом, ни на сцене, ни в книге, — вплоть до конца шестидесятых, что, конечно, не случайно. «В этой пьесе были отлично выписанный образ белого эмигранта Кизеветтера и несколько блестящих, с острым подтекстом, диалогов», — вот все, что смог написать о ней в 1965 году Лев Никулин^[113]. Откроем IV сцену, где Леля Гончарова пикируется с редактором эмигрантской газеты Татаровым.

«Татаров. Это правда, что в России уничтожают интеллигенцию?

Леля. Как уничтожают?

Татаров. Физически.

Леля. Расстреливают?

Татаров. Да.

Леля. Расстреливают тех, кто мешает строить государство.

Татаров. Я стою в стороне от политических споров, но говорят, что большевики расстреливают лучших людей России.

Леля. Теперь ведь России нет.

Татаров. Как нет России?!

Леля. Есть Союз Советских Республик.

Татаров. Ну, да. Новое название.

Леля. Нет, это иначе. Если завтра произойдет революция в Европе… скажем: в Польше или Германии… тогда эта часть войдет в состав Союза. Какая же это Россия, если это Польша или Германия? Таким образом, советская территория не есть понятие географическое.

Татаров. А какое же?

Леля. Диалектическое. Поэтому и качества людей надо расценивать диалектически. Вы понимаете? А с диалектической точки зрения самый хороший человек может оказаться негодяем.

Татаров. Так. Я удовлетворен. Следовательно, некоторые расстрелы вы оправдываете?

Леля. Да.

Татаров. И не считаете их преступлениями Советской власти?

Леля. Я вообще не знаю преступлений Советской власти. Наоборот, я могу вам прочесть длинный список ее благодеяний».

Однако в разговоре с подругой (сцена II) Гончарова говорит несколько по-другому: «Ты думаешь, это грубые жалобы на отсутствие продуктов? Не бойся. Это другое. Я говорю о преступлениях против личности. Есть многое в политике нашей власти, с чем я не могу примириться». Хорош подтекст! Олеша бесстрашно обращался к современникам с тем, что его мучило. Однако для того, чтобы этот крик был услышан, ему пришлось пойти на известный схематизм в построении сюжета и образа главной героини. К. Рудницкий назвал авторский прием изящной «геометрией» пьесы и строго резюмировал: «Любое отступление от схемы открыло бы ворота для правды. Пьеса Олеши начиналась изящно и заканчивалась грубо, начиналась остро и смело, а в конце трусливо поджимала хвост…»^[114]

На самом деле геометрия «Списка», как это ни парадоксально, позволяла автору протолкнуть через ворота цензуры хотя бы крупицу правды. И не вина Олеши, что эта правда была политически невостребованной. Замечу попутно: Олеша закончил пьесу летом 1930 года. В том году Сталин нанес очередной удар по русской интеллигенции, разумеется, — «буржуазной». Полным ходом шло «дело» известного историка академика С. Ф. Платонова. В апреле был арестован профессор философии А. Ф. Лосев, в июле аграрник-экономист профессор А. В. Чаянов, чуть позже профессор Н. Д. Кондратьев (оба по обвинению в создании вымышленной Трудовой крестьянской партии, ТКП). Дополнительный импульс репрессиям придал XVI съезд ВКП(б), который, как известно, прошел под лозунгом борьбы с «правым уклоном». Кроме того делегаты съезда бодро рапортовали о непрекращающихся чистках в аппарате Центросоюза, Наркомзема и других госучреждениях. Всюду искали чуждые в классовом отношении элементы. Охота на ведьм приняла массовый характер.

Беру стенограмму съезда. Лазарь Каганович объявил в своем докладе, что «по линии культуры» произошло обострение классовой борьбы, и назвал пропагандой «наглейшего классового врага» появление книги «философа-мракобеса» Лосева «Диалектика мифа»^[115]. Рапповский драматург В. Киршон под смех и аплодисменты зала предложил поставить Лосева к стенке. Профессор-литературовед В. Ф. Переверзев был назван Киршоном автором порочной «меньшевистской системы», а его лекции — «местом для антикоммунистических демонстраций»^[116].

В конце года в Москве состоялся фальсифицированный процесс так называемой Промпартии, возглавляемой профессором-теплотехником Л. К. Рамзиным. Из восьми человек пятеро, в том числе и Рамзин, были приговорены к расстрелу, но высшую меру наказания заменили сроком лишения свободы на 10 лет. За месяц до процесса Вера Инбер написала стихотворение, осуждающее «вредителей».

Обычные как будто имена:

Рамзин, Федотов и так дале.

Что им дала Советская страна

И что взамен они ей дали?

Им были вверены ключи и пропуск дан

К сердцам индустрий легких и тяжелых.

Они же продали их господам

Морозовым и Манташевым.

И на твоей земле, СССР,

На весь Союз (а он необозрим),

Останется в рабочем лексиконе

Не как фамилия, не с прописного Р,

А просто, как предательства синоним,

Еще одно словцо: «рамзин»^[117].

Так думали если не все, то многие. Хочется надеяться, что Инбер, утверждавшая необходимость «селекции чувств и ощущений» и «внутренней чистки» в новую эпоху, заблуждалась искренне. Чего не скажешь о Михаиле Пришвине, чей дневник за 1930 год является необычайно сильным документом своего времени. Пришвин видел жизнь в реальном свете и, кажется, никакая пропагандистская утка не могла залететь в его загородный дом. «Процесс „Промпартии“ читать не могу…», — записал он 30 ноября^[118]. Двумя неделями раньше М. Горький написал для газеты «Правда»: «Внутри страны против нас хитрейшие враги организуют пищевой голод, кулаки терроризируют крестьян-коллективистов убийствами, поджогами, различными подлостями, — против нас все, что отжило свои сроки, отведенные ему историей, и это дает нам право считать себя все еще в состоянии гражданской войны. Отсюда следует единственный вывод: если враг не сдается, — его истребляют»^[119].

Полагаю, что перечисленных эпизодов достаточно, чтобы представить атмосферу, в которой рождался «Список благодеяний». Выстраивая сцену Лели и Татарова, Олеша, безусловно, имел в виду самый настоящий террор большевиков против интеллигенции. Спустя 60 лет трагическая правда пьесы нашла подтверждение в документальных материалах из архивов КГБ. Вот взятый наугад номер «Вечерней Москвы» за 5 января 1991 года. Рубрика «расстрельные списки» с фотографиями жертв, захороненных на Ваганьковском кладбище. Кто же эти люди?

Токарев Михаил Михайлович — русский, б/п, секретарь художественного отдела Госиздата. Арестован 14 августа 1930 г., расстрелян 8 апреля 1931 г.

Раздеришин Борис Аркадьевич — русский, б/п, преподаватель средней школы № 42. Арестован 24 октября 1929 г., расстрелян 6 марта 1930 г.

Немцов Иван Павлович — русский, б/п, экономист треста «Теплобетон». Арестован 14 августа 1930 г., расстрелян 8 апреля 1931 г.

Борисов Николай Викентьевич — русский, б/п, образование высшее, без определенных занятий. Арестован 24 декабря 1930 г., расстрелян 15 апреля 1931 г.

Тименков Сергей Иванович — русский, б/п, работник «Сельхозгиза». Арестован 24 октября 1929 г., расстрелян 6 марта 1930 г.

Шумилкин Лука Тихонович — русский, б/п, технический директор завода «Физприбор». Арестован 14 августа 1930 г., расстрелян 8 апреля 1931 г.

Почти все — молодые, в сущности, люди, ровесники Олеши. Вы спросите, за что их убили? Короткая аннотация объясняет: «Их обвиняли в контрреволюционной деятельности, вредительстве, подготовке террористических актов. Все они ныне полностью реабилитированы». Вглядываясь в лица расстрелянных, я подумал, что среди них вполне могла бы оказаться и фотография писателя. Но Юрию Карловичу повезло. Вот почему встретив однажды на улице знакомую актрису (конец 50-х годов), он сказал с некоторым удивлением: «Это прекрасно — дожить до старости! Для меня это неожиданное чудо. Я — старик!»^[120] А тогда, в 39-м, жизнь его висела на волоске.

Едва ли Олеша догадывался, какая роль отведена ему в сталинско-бериевской интриге. Но страх не покидал его, это я знаю точно. Арест Бабеля и Мейерхольда только усиливал тяжелое самочувствие писателя^[121].

Олеша не мог знать, что в те летние месяцы Бабель сочиняет в угоду следствию антисоветскую организацию среди столичной творческой интеллигенции. На майских допросах в числе тех, с кем он вел «антисоветские разговоры», называет Олешу. Одного упоминания, конечно, мало. Поэтому подробности возникают в собственноручных показаниях спустя три недели — 21 июня. Портрет Олеши получается таким.

«Любовь наша к народу была бумажной и теоретической, заинтересованность в его судьбах — эстетической категорией, корней в этом народе не было никаких, отсюда отчаяние и нигилизм, которые мы распространяли. Одним из проповедников этого отчаяния был Олеша, мой земляк, человек, с которым я связан двадцать лет. Он носил себя, как живую декларацию обид, нанесенных „искусству“ советской властью: талантливейший человек, он декламировал об этих обидах горячо, увлекая за собой молодых литераторов и актеров — людей с язвинкой, дешевых скептиков, ресторанных неудачников. Картина его „Строгий юноша“, обошедшаяся киевской киностудии в несколько миллионов рублей, оказалась невообразимым пасквилем на комсомол, экрана не увидела, потраченные миллионы пришлось списать в расход. Другая его картина „Болотные солдаты“ была принята публикой холодно, почти враждебно, прием этот еще больше озлобил его; из многолетних попыток написать пьесу (разрекламированную еще до написания) ничего не вышло, цепь этих неудач — закономерных и неизбежных — поставила его в ряды людей жалующихся, озлобленных, обиженных, растлевающих атмосферу советского искусства. В ядовитой этой работе ему помогала дружба с такими людьми как Мейерхольд, Зинаида Райх, кинорежиссеры А. Роом и Мачерет, руководители вахтанговского театра Горюнов и Куза, дружба с людьми, разделявшими упаднические его взгляды, воплощавшие их в действие в практической своей работе. Само собой разумеется, что ни я, ни Олеша, ни Эйзенштейн 36–37 годов не действовали в безвоздушном пространстве. Мы чувствовали негласное, но явное для нас сочувствие многих и многих людей искусства — Валерии Герасимовой, Шкловского, Пастернака, Бор. Левина, Соболева и многих других: сочувствие это им дорого обошлось, так как и на их творчество легла печать внутреннего смятения и бессилия».

В следственной части, я думаю, остались недовольны разоблачениями Бабеля. Тон, стиль, логика мысли — все напоминало речь на каком-нибудь писательском собрании, где положено было каяться и обещать творческую перестройку. На Бабеля давили. Однако по отношению к Олеше он остался в пределах той концепции образа, который, как ни крути, не подпадает под действие 58-й статьи Уголовного кодекса. На очередном допросе тема Олеши получила оформление в форме вопросов и ответов жесткого сценария.

«Вопрос: Откуда вам известен Олеша?

Ответ: Он мне известен еще со времен моего пребывания в Одессе в первые годы после революции. Затем, когда Олеша и я стали писателями, нас связывала личная дружба, единые литературные вкусы и взгляды.

Вопрос: Следствие интересуют не литературные вкусы, а антисоветские настроения Олеши, если они имели место в действительности.

Ответ: Я буду говорить об этом. Резкое недовольство Олеши своей литературной судьбой, крушение его длительных попыток создать что-нибудь новое привело Олешу к состоянию отчаяния. Он теперь является, пожалуй, наиболее ярким представителем богемной части дезориентированных, отчаявшихся и антисоветски настроенных литераторов. Олеша также примкнул к моей антисоветской группе после ряда разговоров на контрреволюционные темы, которые я имел с ним в конце 1937 и начале 1938 г. <…>

Его беспрестанная декламация в кабаках была как бы живой агитацией против литературного курса, при котором писатели вроде Олеши должны прозябать и скандалить, так как это делал он. Скандалы следовали непрерывно друг за другом. В этом отношении Олеша шел до некоторой степени по следам Есенина. На отдельных представителей советской литературы он публично набрасывался с криками: „Вы украли мои деньги, вы пользуетесь моими деньгами, вы крадете мой успех, вы отбиваете у меня читателей. Я требую одного, чтобы мне было дано право на отчаяние“. Это была его излюбленная теория. Из своей борьбы за „право на отчаяние“ Олеша сделал себе литературное знамя. Надо сказать, что это знамя имело немалый успех как среди литераторов, так и среди людей кино. В нашей вредительской работе мы пытались использовать и раздуть все факты, неправильное освещение которых могло лить воду на нашу мельницу.

Вопрос: Какие факты вы использовали и раздували в антисоветских целях?

Ответ: Самоубийство Маяковского мы объясняли как вывод поэта о невозможности работать в советских условиях. Статьи против формализма Шостаковича мы объявили походом на гения, а творческие неудачи Эйзенштейна объясняли происками советских работников в области кинематографии. Знаю, например, что о его неудаче с „Бежиным лугом“ было широко осведомлено западноевропейское общественное мнение через Лиона Фейхтвангера. В результате во многих западноевропейских изданиях писали статьи в защиту якобы изгнанного Эйзенштейна. Нами делались все попытки к тому, чтобы установить связь с культурным Западом.

Вопрос: В каких целях нужно было связываться с этим культурным Западом?

Ответ: Для того чтобы мобилизовать общественное мнение и защиту таких неудачников, как Олеша и Эйзенштейн». (Из протокола допроса 15 июня 1939 г.)

Сценарий на Лубянке пишется «по мотивам» собственноручных показаний арестованного писателя. Вслед за Олешей в придуманном заговоре деятелей культуры возникает фигура Сергея Михайловича Эйзенштейна. С ним Бабель познакомился давно, возможно, в штаб-квартире ЛЕФа у Маяковского. Известно, что в 1925 году Эйзенштейн собирался снимать «Беню Крика», но какие-то обстоятельства помешали совместной работе. Через десять лет они вместе делали «Бежин луг».

2

Выдающийся кинорежиссер с мировым именем был не менее лакомым куском для бериевской команды. Во второй половине тридцатых годов мастер переживал творческий кризис; раньше он долго жил за границей, дружил с иностранцами, — в общем идеально подходил на роль активного члена «вредительской» организации. Между тем «хозяин» обошелся с Эйзенштейном милостиво: сохранил жизнь, разрешил снимать и даже наградил премией своего имени (за первую часть «Ивана Грозного»). По-видимому, на Эйзенштейна Сталин возлагал особые надежды в смысле пропагандирования достижений социализма и режима личной власти. На майских допросах Эйзенштейн упоминается Бабелем в одном ряду с другими деятелями культуры, не более. За специфическим стилем протокола легко просматриваются реальные (а не вымышленные!) проблемы советского искусства при Сталине. Многое для отечественных интеллектуалов неприемлемо.

«Вопрос: Вы снова пытаетесь представить дело таким образом, что все свои разговоры с писателями ограничивали литературными темами. Так ли это?

Ответ: Будучи под постоянным влиянием троцкистов, я в последующие годы, после того как были репрессированы Воронский, Лашевич, Якир и Радек (с последними двумя я также был близок ряд лет), в разговорах, неоднократно высказывал свои сомнения в их виновности и тут же клеветал по поводу происходивших в стране судебных процессов над троцкистами, зиновьевцами и над право-троцкистским блоком.

В этой связи я хочу отметить имевшие место на протяжении 1938 года антисоветские разговоры между мной и кинорежиссером Эйзенштейном, писателями Юрием Олешей и Валентином Катаевым, артистом Михоалсом и кинорежиссером Александровым.

Ведя со всеми перечисленными выше писателями и артистами антисоветские разговоры, я заявлял, что в стране происходит якобы не смена лиц, а смена поколений, клеветнически говорил о том, что арестованы лучшие, наиболее талантливые политические и военные деятели, жаловался на бесперспективность и серость советской литературы, что, мол, является продуктом времени, следствием современной обстановки в стране. Вместе с тем, я говорил, что и сам вот зашел в тупик, из которого никак не могу найти себе выхода.

Должен заметить, что примерно тех же настроений держались в разговорах со мной Эйзенштейн, Олеша, Катаев, Александров и Михоэлс».

Гораздо интереснее фрагмент из письменных собственноручных показаний на ту же тему. Теперь уже Эйзенштейн выделен как человек, с которым Бабель обсуждал содержание последних, предсмертных статей Ленина. Здесь же дается характеристика Сталина.

«При встречах с личными моими друзьями — Эйзенштейном, Утесовым, Михоэлсом, Катаевым заходила речь и о процессах, об арестах, о литературной политике. Помню, что о процессах говорилось в том смысле, что привнесение в них начал судебного состязания могло бы принести только пользу, повысить доказательность происходившего на суде; рассказывая о биографиях „хороших людей“ (Мрачковского, Я. Лившица, И. Смирнова), я высказывал предположение, что основное несчастье этих людей заключалось в том, что они не поняли роли и значения И. Сталина, не поняли в свое время, что только Сталин обладал данными для того, чтобы стать руководителем партии и страны. Помню разговор (кажется, с Эйзенштейном) о завещании Ленина и о том, что для таких людей, как Воронский, выбор вождя был делом чувства, личных соображений и что по самому характеру своему, лирически непоследовательному, Воронский не мог подняться до зрелой и законченной политической мысли. Я не могу припомнить теперь каждой реплики моих собеседников (с некоторыми из них я не виделся по году и по два), но помню, что противодействия не встречал, что ход мыслей был одинаков, что жил я в сочувствующей среде. Еще более это приложимо к разговорам последних лет на литературные и кинематографические темы».

А. Н. Пирожкова вспоминает, что Бабель очень ценил Эйзенштейна и считал себя его «смертельным поклонником». Огромная эрудиция кинорежиссера в сочетании с оригинальным художественным талантом позволяли ему ставить перед собой задачи необычайной сложности. Эйзенштейн был мастером кинематографической метафоры и в лучших своих лентах тяготел к поэтически обобщенной философской стилистике. Как никто другой из современных кинорежиссеров Эйзенштейн умел находить баланс между литературным первоисточником и его образным экранным выражением. Но в работе над фильмом «Бежин луг» ноша, которую он взвалил на себя, оказалась чересчур тяжелой. Во-первых, политическая подоплека сюжета вступала в противоречие с общечеловеческими нормами морали (сын доносит на отца, но это оправдывается). Во-вторых, это был первый звуковой фильм мастера. Впрочем, все по порядку…

Над «Бежиным лугом» Эйзенштейн начал работать весной 1935 года. Режиссером двигало желание создать фильм «на колхозно-крестьянскую тему»^[122]. Сценарий А. Г. Ржешевского привлек его своей злободневностью. В те годы практика социального заказа приобрела довольно широкое распространение. Так, например, «Оптимистическая трагедия» Вс. Вишневского задумывалась автором как «оборонная» пьеса. «Аристократы» Н. Погодина явились ответом на заботу партии и правительства о заключенных в исправительно-трудовые лагеря (ИТЛ). Перед советским искусством ставились утилитарно-политические задачи. Эйзенштейн не только не чурался политики, но всегда искал прежде всего подлинно современный материал, сюжеты высокого идейно-политического звучания.

Что импонировало режиссеру в сценарии Ржешевского на стадии подготовительной работы? Написанный по заказу Центрального бюро юных пионеров при ЦК ВЛКСМ, он обладал мощным трагедийным зарядом и в то же время содержал необходимую долю социального оптимизма. Заказ комсомола был достаточно прост: показать средствами кино, что делается в той местности, которая описана И. Тургеневым в «Записках охотника». Сочиняя сюжет, где кульминационной точкой является убийство отцом-подкулачником сына-пионера, Ржешевский как бы переносил историю Павлика Морозова из далекой уральской деревушки в тургеневские места. С той лишь разницей, что в действительности Морозов и его младший брат были убиты не отцом, а зажиточными родственниками.

Фильм по этому сценарию хотел ставить Б. Барнет, но Центральное бюро пионеров отклонило кандидатуру режиссера. Тогда Ржешевский прочел сценарий Эйзенштейну, и тот согласился начать съемки на «Мосфильме». В марте сценарий читается в Государственном управлении кинематографии, в ЦК ВЛКСМ, получает одобрение А. Косарева и в апреле запускается в производство. В течение лета Эйзенштейн и оператор Э. Тиссэ ведут съемки на Украине, в сентябре работают в павильонах, впервые показывают отснятый материал — ночной Бежин луг, деревенские поэтические пейзажи, прочую «натуру». Ржешевский напишет потом: «ошеломляюще снято». Казалось бы, начало многообещающее.

В дальнейшем, однако, между сценаристом и режиссером возникли творческие споры, переросшие в открытый конфликт. Из письма Ржешевского к одному из руководителей Союза писателей В. П. Ставскому (1937 г.) можно узнать о характере авторских претензий: оказывается, Эйзенштейн «сбился с оркестровки моего сценария и творит что-то совсем не то». Эйзенштейн — «апостол формализма», и потому образы трактует «не так»; работа с актерами ведется плохо и, наконец, режиссер не умеет обращаться со звуком^[123].

Обиды сценариста понятны: автор текста всегда остается автором ранимым и самолюбивым. А что сказать о режиссере? Эйзенштейн сознательно «сбился с оркестровки» дабы избежать лобовых иллюстративных параллелей, имеющихся в сценарии. Исходные сюжетные коллизии Ржешевского были реалистичны, несмотря на некоторую повышенную эмоциональность сцен и диалогов. Эйзенштейн, напротив, тяготел к философской, почти библейской символике. Это настораживало высшее партийное и комсомольское руководство, убежденное в том, что «в основу сюжета положена героическая эпопея Павлика Морозова»^[124].

Эйзенштейн понимал, что совсем уйти от еще свежих ассоциаций с убийством пионера-активиста ему не удастся. Но тем сильнее им овладевало желание показать семейную трагедию на фоне меняющейся крестьянской жизни: отец-подкулачник убивает сына-пионера. Виктор Шкловский вспоминал через много лет, что сценарий Ржешевского «был остр, не глубок, очень талантлив и труден для довершения», — поскольку в самом материале «миф оспаривал миф»^[125].

Спасительный выход виделся режиссеру в переработке сценария. И по его просьбе дирекция «Мосфильма» обратилась к Бабелю.

В уже цитированном письме на имя Ставского уязвленный до глубины души Ржешевский называет Бабеля человеком, не умеющим писать сценарии. Союз Эйзенштейна с известным писателем кажется Ржешевскому абсурдным, юридически незаконным. Однако мастер неумолим. «И Бабель начал свою черную работу, — пишет Ржешевский. — Сколько он получил за это?»^[126]

Оставим в стороне внутрицеховые противоречия, возникшие на съемках нового фильма, — в конце концов, это тема для будущих историков советского кино. Вглядимся пристальнее в фигуру Бабеля. При всем огромном уважении к Эйзенштейну он относился к затее с «Бежиным лугом» по сценарию Ржешевского иронически. Если режиссера тянуло на то, «чего нет» (по воспоминаниям Пирожковой), то Бабель оперировал сугубо реалистическими категориями. Да, он писал диалоги, сочинял сцены, написал даже общий план переработки сценария, но изменить сюжета, который ассоциировался с историей сына-доносчика, ставшего канонизированным героем советского юношества, он не мог. Вспоминая в тюремной камере совместную работу над фильмом, Бабель писал:

«О чем говорил я многочисленным литераторам и кинематографистам, обращавшимся ко мне за помощью и советом? Говорил о так называемой теории „искренности“, о необходимости идти по пути углубления творческой индивидуальности независимо от того, нужна ли такая индивидуальность обществу или нет».

«„Книга есть мир, видимый через человека“, — и чем неограниченнее, чем полнее раскрывается в ней человек, каков бы он ни был, тем выше художественные достоинства его произведений. Ни моральные, ни общественные соображения не должны стоять на пути к раскрытию человека и его стиля; если ты порочен по существу, то совершенствуй в себе порок, доводи его до степени искусства; противодействие общества, читателей должны толкать тебя на еще более упорную защиту твоих позиций, но не на изменение основных методов твоей работы. Идеи эти, отвлеченные по внешности и глубоко реакционные, контрреволюционные по сути, извращали вопрос об общественном воспитании писателя, извращали задачи писательской работы в СССР, вели к выводам, гибельным для развития советского искусства. На словах — советская тематика приветствовалась, на деле — компрометировалась; люди искусства, тяготевшие к изображению живой действительности, запугивались, размагничивались внешне убедительными доводами о стандартности их творчества, о служебном его характере, о том, что читатель приемлет их по необходимости, но с внутренним отрицанием… Болезненные противоречия, крушение личное, крушение творческое — создание атмосферы неудовлетворенности и недовольства — вот к чему приводили эти „теории“. Беседы с Эйзенштейном 36–37 годов: основной их стержень был в том, что Эйзенштейну, склонному к мистике, к трюкачеству, к голому формализму нужно найти такое содержание, при котором отрицательные эти качества не ослаблялись бы, а подчеркивались: упорно, с потерей времени и значительных средств продолжалась работа над порочным „Бежиным лугом“, где смерть пионера Павлика Морозова принимала характер религиозного, мистического, с католической пышностью поставленного действия».

Стоит подчеркнуть: Бабель не говорит об Эйзенштейне ничего принципиально нового и тем более политически компрометирующего. Что «Бежин луг» вдруг оказался «порочным», не было секретом ни для кого. Откроем разгромную статью начальника ГУКа Б. Шумяцкого в «Правде». Она заканчивалась так: «ЦК ВКП(б), проанализировав значительное количество заснятых кусков, признал этот фильм антихудожественным и политически явно несостоятельным»^[127].

Критик Илья Вайсфельд писал в те же дни: «Порок картины „Бежин луг“ заключается в том, что она оказалась картиной не об утверждении и величайшей победе социализма в деревне и о неиссякаемости творческих сил колхозного крестьянства, а о гибели сына от руки отца-убийцы»^[128].

Итак, порочность фильма — не секрет. Но тогда получается, что все «разоблачения» Эйзенштейна выдержаны Бабелем в духе официальной советской прессы периода большого террора. В показаниях Бабеля много общих рассуждений об искусстве и долге художника, много критики и самокритики, как будто он находится не под стражей, а на заседании художественного совета киностудии! Эта хитрость писателя была разгадана в следственной части, и поэтому в протоколе допроса от 15 июня 1939 года тема Эйзенштейна приобрела грубую криминальную аранжировку.

«Вопрос: Ваши показания общи. Следствие интересует персональный состав и практическая работа антисоветской организации из писателей и работников искусства, о которой вы говорили. Но прежде чем ответить на этот вопрос, скажите, кто проявил инициативу в создании такой антисоветской организации из работников искусства и литературы?

Ответ: Я буду показывать об антисоветской группе, которую создал и возглавлял лично я — Бабель. Начну с кинорежиссера Эйзенштейна.

Вопрос: Откуда вы его знаете?

Ответ: На протяжении всего 1937 года я с ним работал над постановкой кинофильма „Бежин луг“.

Вопрос: Что дало вам основание привлечь Эйзенштейна к участию в вашей антисоветской группе?

Ответ: Его антисоветские настроения и творческие неудачи на протяжении многих лет, в силу чего Эйзенштейн постоянно находился в подавленном состоянии. Он считал, что организация советского кино, его структура и руководители мешают проявиться в полной мере талантливым творческим работникам. Он вел ожесточенную борьбу с руководством советской кинематографии и стал вожаком формалистов в кино, в числе которых наиболее активными были режиссеры Эсфирь Шуб, Барнет и Мачарет. Творческие неудачи Эйзенштейна позволяли мне повести с ним антисоветские разговоры, в которых я проводил ту мысль, что талантливым людям нет места на советской почве, что политика партии в области искусства исключает творческие искания, самостоятельность художника, проявление подлинного мастерства. Эйзенштейн с этим соглашался. Тогда я, воспользовавшись массовыми арестами, происходившими в 1937 и первой половине 1938 года, стал делать клеветнические обобщения по поводу всей политики советской власти, говоря, что истребляются лучшие люди в стране, что советский режим становится невыносимым для нас — мастеров художественного слова и кино. Затем, когда я счел Эйзенштейна достаточно обработанным, то прямо поставил перед ним вопрос о том, что пора переходить к делу, создавать свою группу, которая бы вела самостоятельную политику и готовилась к более активным формам борьбы за свержение советской власти и установление демократического режима в стране, основанного на политических взглядах, которые отстаивали троцкисты. Я предложил Эйзенштейну примкнуть к нашей группе.

Вопрос: И он согласился?

Ответ: Да».

Далее в протоколе, как и в собственноручных показаниях, идут изобличения актера и режиссера ГОСЕТа Соломона Михоэлса. По той же грубой схеме, которую состряпали следователи ГУГБ. В чем вина Михоэлса? Судя по тексту протокола, он проявлял нелояльность к политике партии в деле руководства советским искусством. Отрицательно относился к советской драматургии. А в показаниях Бабеля написано лишь о том, что Михоэлс добивался разрешения «на постановку снятой с репертуара моей пьесы „Закат“». Вот как рождались на Лубянке «истинные произведения искусства»!

3

Тюремные записки Бабеля довольно рельефно воссоздают атмосферу неблагополучия в советской культуре, сложившуюся в период сталинской диктатуры. Я далек от мысли считать тот круг лиц, который очерчен писателем, организованной оппозицией режиму. Вся крамольность литераторов проявлялась на уровне «разговоров», нередко застольных или просто случайных. Агенты НКВД тщательно фиксировали услышанное, чтобы в нужный момент эти высказывания обрели соответствующую трактовку в кабинетах следователей. Как правило, они именовались антисоветскими.

Вспомним историю с пьесой Михаила Булгакова «Бег». В известном письме к В. Билль-Белоцерковскому (февраль 1929 г.) Сталин дал необходимые разъяснения относительно новейшей терминологии: «Вернее всего было бы оперировать в художественной литературе понятиями классового порядка, или даже понятиями „советское“, „антисоветское“, „революционное“, „антиреволюционное“ и т. д. …„Бег“ в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление»^[129].

Оказаться антисоветским в условиях несвободы было очень легко, — достаточно нестандартно мыслить, избегать сервилизма и вообще держаться более или менее независимо. Поэтому, когда Бабель стал узником Лубянки, он сделал уступку насилию, то есть принял условия, навязанные следствием. В его саморазоблачениях явственно звучит казенная фразеология (дань идеологическим клише) и одновременно прорывается наружу, как трава из-под асфальта, горькая правда тех лет.

«Я был знаком со многими литераторами, киноработниками, интеллигентами. Авторитет мой среди них был достаточно высок, ценилось мое чувство стиля, дар рассказа. У этой репутации я всю жизнь был рабом и господином.

Обывательские толки о политике, литературные сплетни, охаивание советского искусства — все было смешано в этих разговорах. Внешне это была остроумная болтовня т. наз. „интересных людей“, никого ни к чему не обязывавшая, прерывавшаяся иногда выражением скорби о разных недостатках, — по существу эти разговоры были отзвуком скрытых мыслей и настроений.

Одна тема в этих разговорах была неизменной: в течение нескольких лет я нападал на идею организации писателей в Союз, утверждая, что в этом деле нужна крайняя децентрализация, что пути руководства писателями должны быть неизмеримо более гибкими и менее заметными; упражнялся в остроумии, предлагал ввести „гнилой либерализм“ в делах литературы, в шутку предлагал выслать из Москвы 70 % проживающих в ней писателей и расселить их по Союзу, поближе к тому, что надо описывать. Я подвергал резкой критике почти все мероприятия Союза, восставал против постройки писательских домов и поселков, считая это начинание антипрофессиональным, отбивался от союзных нагрузок и общественной работы в Союзе, высмеивал ее, но должен сказать, что никогда не скрывал своих мыслей на этот счет, как не скрывал их и по другим, более серьезным поводам».

Круг людей искусства, разделявших взгляды Бабеля, расширяется. Кроме тех, кого читатель уже знает, это: кинорежиссер Ю. Райзман, завлит МХАТа П. Марков, еврейский писатель Д. Бергельсон, К. Федин и даже А. Фадеев.

«Общим для нас было отрицательное, зачастую презрительное отношение к тому, что казалось утвержденным в сов. литературе (исключение делалось для Шолохова и Толстого) и наоборот, выпячивалось значение людей, в живой литературной жизни не участвующих, — Мандельштама, Заболоцкого, Пришвина; общим для нас было провозглашение гениальности обиженного Шостаковича, сочувствие Мейерхольду. Прямолинейность всех этих разговоров надо понимать, конечно, относительно; положительное чередовалось в них с отрицательным, неверие шло рядом с оптимизмом, одинаковое настроение рождало разные слова, но истоки литературной неудовлетворенности были одни и те же… Вспоминается последний разговор с Фадеевым, имевший место несколько месяцев тому назад: говорили о задачах советской литературы, об отдельных писателях. Я нашел у Фадеева большую волю к победе, чем у других, страстное желание выправить положение, но от всей беседы у меня сохранилось впечатление, что оценка положения у него та же, что и у нас, что и здесь налицо общность вкусов и стремлений».

Ознакомившись в этими показаниями, в следчасти поняли, что просто взять ножницы и разрезать текст Бабеля на фрагменты-ответы, нельзя. Ход размышлений писателя был чересчур сложным для грубой чекистской машины. От арестованного требовались однозначность и раскаяние, а все нюансы, оттенки, сомнения и рефлексии отбрасывались за ненадобностью. Бабель давал следователям тему без малейшей надежды исправить ложь в последующих «вариациях». Сравним последний фрагмент с соответствующей его «аранжировкой» в протоколе допроса от 15 июня 1939 года. Бабель якобы говорит, что вместе с Ильей Эренбургом они пришли к выводу о «необходимости организованного объединения для борьбы против существующего строя». Сказано сильно. Но сочинителям сценария этого мало, и они прибавляют Бабелю еще один перл: «Конечно, эту борьбу мы вели особыми методами». Такой поворот облегчает переход к диалогу, в котором акценты расставлены иначе, первоначальная мысль арестованного искажена.

«Вопрос: Непонятно, в чем состояли эти „особые“ методы вашей антисоветской работы?

Ответ: Речь идет о вредительстве, которое мы осуществляли, применяясь к особенностям работы в области литературы и искусства. Мы всячески противодействовали советской тематике, в частности, смазывали оборонную и колхозную тематику. Я лично в течение нескольких лет вел борьбу с идеей всякого организованного профессионального объединения писателей, восставал против организации Союза Советских писателей, высмеивая его, подрывая авторитет и действенность многих его начинаний. Мы замалчивали или пренебрежительно отзывались о выдающихся произведениях советской литературы и превозносили одиночек, не принимавших действительного участия в литературной жизни страны. Мы всячески подрывали значение романа Павленко „На Востоке“ и обвиняли в бездарности Вирту, писавшего о троцкистах. Ставили преграды расширению популярности Шолохова и объявили его весьма посредственным писателем. Признавали, лишь частично, Алексея Толстого, но именно за те вещи, где отсутствует советская тематика. Эйзенштейн, который читал лекции в киноинституте, в антисоветском духе воспитывал своих слушателей, выхолащивал советскую душу из будущих кинорежиссеров. Лекции читал и Михоэлс, который звал молодежь к классической старине и воспитывал нелюбовь к советскому репертуару.

Вопрос: Такова была антисоветская работа Эйзенштейна и Михоэлса. Ну, а ваша?

Ответ: И я вел вредительскую работу среди молодежи. В беседе с молодыми актерами я пропагандировал писателей-белоэмиграитов Бунина и Ходасевича, резко критиковал основной отряд советской литературы, сочувственно передавал состояние мучительного кризиса, в котором очутились бывшие последователи Воронского, призывал к так называемому „объективному“, т. е. несоветскому изображению действительности, вселял в молодежь чувство полнейшей дезориентации. В этом же плане вел работу и Олеша».

Будучи художником, чрезвычайно требовательным к себе, Бабель обычно отшучивался по поводу своего «молчания» в литературе. С каждым годом процесс творческого самоопределения становился все более мучительным; между тем критика проявляла острый интерес к феномену Бабеля. Уже в 1928 году А. Воронский писал о нем: «…его скупость грозит превратиться в порок: молчать нужно тоже умеренно»^[130]. Тремя годами раньше Вс. Иванов с затаенной иронией сообщал М. Горькому, что Бабель «пытается понять „смысл жизни“»^[131]. А в другом письме (от 28 октября 1927 г.) Иванов написал так: «У этого еврея с русской душой — суматоха в голове. Ему не хочется быть экзотичным, а русскому писателю не быть сейчас экзотичным — трудно»^[132].

Потом стало не до экзотики, хотя к молчавшему Бабелю привыкли. «Творческая пауза у Бабеля несколько затянулась, — писал в 1936 г. И. Лежнев. — Можно уже справлять десятилетний юбилей плодотворного молчания»^[133]. Тема обыгрывалась в многочисленных шаржах и карикатурах на писателя. «У него большие литературные промежутки», — констатировал В. Шкловский^[134].

Попав на Лубянку, Бабель объяснил причины творческого кризиса так, как того хотели хозяева всемогущего ведомства.

«Множество взоров было обращено на меня; от меня ждали, после длительного молчания, крупных, ярких, жизнеутверждающих вещей, молчание мое становилось козырем для антисоветски настроенных литературных кругов, я же за все последние годы дал несколько небольших рассказов („Ди Грассо“, „Поцелуй“, „Суд“, „Сулак“), незначительных по содержанию, бесконечно удаленных от интересов социалистической стройки, раздражавших и обескураживавших читательские массы. Должен сказать, что в этот период мною подготовлялись и крупные вещи (черновики их найдены в моих бумагах), но работа эта шла со скрипом, я болезненно ощущал лживость ее, противоречие между не изменившейся, отвлеченно „гуманистической“ моей точкой зрения и тем, чего жаждала советская читательская масса — произведений о новом человеке, книг, художественно объясняющих настоящее и устремленных в будущее. Оправдывались слова А. М. Горького — множество раз говорил он мне — о тупике, который ждет меня. Множество усилий было потрачено Горьким на то, чтобы по-настоящему вернуть меня советской литературе, много душевного внимания и страстной заботы о советском искусстве проявлено было им во время этих разговоров; велика была скорбь его от сознания, что я, один из учеников его, пренебрегаю мудрым, предостерегающим его голосом, обманываю надежды (может быть, преувеличенные), возложенные им на меня.

Голос этот был услышан, но поздно — в бумагах моих можно найти начатые наброски комедии и рассказов о самом себе, попытку беспощадного саморазоблачения, отчаянную и позднюю попытку загладить вред, причиненный мною советскому искусству. Чувство дома, сознание общественного служения никогда не руководило литературной моей работой. Люди искусства, приходившие в соприкосновение со мной, испытывали на себе гибельное влияние выхолощенного бесплодного этого миросозерцания.

Нельзя определить конкретно, количественно вред от этой моей деятельности, но он был велик. Один из солдат литературного фронта, начавший свою работу при поддержке и внимании советского читателя, работавший под руководством величайшего писателя нашей эпохи — Горького, я дезертировал с фронта, открыл фронт советской литературы для настроений упадочнических, пораженческих, в какой-то степени смутил и дезориентировал читателя, стал подтверждением вредительской и провокационной теории об упадке советской литературы.

И этот нанесенный мною вред нельзя подсчитать количественно, исчерпать фразами и догадками, но он был велик. Истинные размеры его я ощущаю теперь с невыносимой ясностью, скорбью и раскаянием».

«Открыл фронт»! Читая такое, вспоминаешь Достоевского, сказавшего однажды, что человек способен в иные моменты «наклепать» на себя невероятные преступления. Правда, — из тщеславия. В середине XX века мотивы абсолютно иные. С появлением ВЧК — ОГПУ — НКВД — КГБ самооговор делается нормой поведения арестованных граждан. Причины известны. Значит, и случай с Бабелем — другой.

Бабель понимал, что в правовом отношении сложившаяся ситуация абсурдна. Поэтому текст письменных показаний не поддается буквальному комментарию.

С одной стороны, Бабель вынужден каяться в якобы совершенных грехах, а с другой — его текст не оставляет сомнений, что в действиях автора состав преступления отсутствует. Случись проверка, визит в тюрьму Генерального прокурора или какое другое чудо, — собственноручные показания могли бы изменить судьбу заключенного. Увы, в сталинских застенках этого не могло быть. Остается сделать фантастическое предположение: признания писателя рассчитаны… на нас с вами, читатель. Вот настоящее чудо. Ведь несмотря ни на что и вопреки всему мы услышали голос писателя.

4

И, конечно, Максим Горький.

В показаниях, написанных собственноручно, Бабель не ограничился только упоминаниями имени учителя. Он вспомнил Горького в один из драматичнейших периодов его жизни, фактически — накануне кончины. С октября 1935 г. по май 1936 г. Горький жил в Крыму, на правительственной даче в Тессели. В гости к нему приезжали знакомые писатели, государственные деятели, журналисты. Бабель появился в первой декаде марта вместе с М. Кольцовым — оба сопровождали братьев Мальро.

Левый радикал, французский писатель Андре Мальро был в то время увлечен социалистическим строительством в СССР. Подобно многим интеллигентам на Западе Мальро с надеждой смотрел в сторону Москвы. Нарастающая угроза гитлеризма, нешуточная для Европы, побуждала искать альтернативу в советской России. И Мальро стал тем деятельным участником сложного культурно-дипломатического процесса, который наметился в середине 30-х годов между двумя мирами, — старым и новым.

Мальро подкупал своей импозантностью, чувством юмора, аристократизмом. Его литературный талант вызывал уважение. Выступая на Первом съезде писателей (1934), Горький отнес Мальро к числу «светлых имен» современной французской литературы. Молодой писатель излучал энергию и был переполнен обнадеживающими идеями.

Бабель писал в тюрьме: «…он приезжал в СССР, чтобы повидаться с Горьким по делам Всемирной Ассоциации революционных писателей. Сопровождали Мальро Кольцов и Крючков; по просьбе А. М. поехал и я, оставаясь во все время поездки чисто декоративной фигурой.

В памяти у меня запечатлелось, что на вопрос Мальро, считает ли Горький, что советская литература переживает период упадка, Горький ответил утвердительно. Очень волновала Горького тогда открытая на страницах „Правды“ полемика с формалистами, статьи о Шостаковиче, с которыми он был не согласен. В эти последние месяцы жизни в Крыму (март 36 года) Горький производил тяжелое впечатление — одиночество вокруг него было создано полное, Крючков тщательно старался изолировать его от остального мира».

За минувшие десять лет в печати появилось немало материалов о Горьком, в том числе и нелицеприятных. К сожалению, не все авторы заслуживают полного доверия. Во всяком случае портрет большого русского писателя подчас выглядит не вполне правдивым. Вот почему так важен новый свидетель (в лице Бабеля) последних месяцев жизни Горького.

Благодаря Бабелю мы получаем дополнительный аргумент в пользу реалистической версии о несогласии Горького с грубым курсом Сталина в области культуры. Как известно, дискуссия о формализме и натурализме, развернувшаяся в творческих союзах, началась 28 января 1936 года статьей в «Правде» — «Сумбур вместо музыки» (об опере «Леди Макбет Мценского уезда»). 6 февраля «Правда» обрушилась на балет «Светлый ручей» в Большом театре (музыка Д. Шостаковича). Название второй статьи было не менее зловещим — «Балетная фальшь». Курсивом в тексте выделялись фразы, принадлежавшие лично Сталину, например — о музыке выдающегося композитора: «Она бренчит и ничего не выражает». Столь же агрессивны и другие материалы в советских газетах: «О художниках-пачкунах», «Вдали от жизни», «Какофония в архитектуре» и проч.

Литераторы созрели для навязанной им дискуссии к концу марта. Видимо, Бабелю не удалось отказаться от участия в общемосковском собрании писателей 26 марта, на котором он, между прочим, вновь отшутился по поводу своих «творческих пауз». Цитирую по стенограмме: «Меня упрекают в молчании. Нужно сказать, что я в этом деле рецидивист, так что если меня судить, то нужно строго»^[135].

Кампания против формалистов имела воспитательные цели и являлась частью общего курса партии на ниве советской культуры. Горький, как выясняется, с материалами прессы был не согласен, волновался. Тем не менее 9 апреля в «Правде» появилась его статья «О формализме». И что же? В защиту Шостаковича и зловредных «пачкунов» — ни слова, зато о самой дискуссии сказано четко: «Спор о формализме я, разумеется, приветствую». Создается впечатление, что у Горького не хватило духу отклонить требование высших партийных инстанций.

В письме к В. И. Немировичу-Данченко от 1 января 1936 года он назвал себя «хитрым стариком». На фоне избыточного эпистолярного кокетства такая автохарактеристика представляется симпатичной. Да, Горький лукавил, любил лукавить и в случае с формалистами остался верен избранной тактике: участие принял, но никого персонально не обругал, не заклеймил. «Хитрый старик» решил отделаться общими рассуждениями на злобу дня. Начав с одобрения дискуссии, Горький писал далее: «И так как спор этот возник не внутри союза, а подсказан со стороны, — является сомнение: не покончено ли с этим делом только на словах? Мне кажется, что спор о формализме можно бы углубить и расширить, включив в него тему о формах нашего доведения, ибо в поведении нашем наблюдается кое-что загадочное»^[136].

Концовка статьи, где Горький довольно кисло отзывается о современной советской литературе, подтверждает написанное Бабелем. Тревога за судьбу братьев-писателей была неподдельной.

В протоколе майских допросов Бабеля горьковский сюжет утратит одни детали и обрастет другими. Авторам сценария не нужна дискуссия о формализме, им нужен секретарь Горького Петр Крючков и бывший нарком Генрих Ягода. (Хотя неясно для чего, ибо оба уже расстреляны.) На Лубянке, конечно, очень хорошо понимали законы жанра. Судите сами.

«Мальро в разговорах со мной очень интересовался настроениями Горького, с которым в 1936 году имел встречу в Тессели (Крым). Чтобы не возвращаться больше к этой встрече, которая происходила в моем присутствии, хочу изложить содержание разговоров Мальро с Горьким по поводу советской литературы.

Вопрос: Этот разговор в какой-либо степени характеризует Мальро?

Ответ: Весьма. По своему обыкновению Мальро засыпал Горького самыми разнообразными вопросами. Один из таких вопросов был поставлен в прямо провокационной форме: не считает ли Максим Горький, что советская литература переживает период упадка?

Горького, которого я знаю с 1916 года, в этот период мы застали в мрачном настроении. Атмосфера одиночества, которая была создана вокруг него Крючковым и Ягодой, усердно старавшимися изолировать Горького от всего более-менее свежего и интересного, что могло появиться в его окружении, сказывалась с первого дня моего посещения дачи Горького в Тессели.

Моральное состояние Горького было очень подавленное, в его разговорах проскальзывали нотки, что он всеми оставлен. Неоднократно Горький говорил, что ему всячески мешают вернуться в Москву, к любимому им труду.

Как близкий к Горькому до последних дней его жизни, я прошу разрешения привести известные мне факты обволакивания Горького со стороны Крючкова и Ягоды.

Вопрос: Приведите эти факты.

Ответ: Не говоря уже о том, что под прикрытием ночи в доме Максима Горького, уходившего спать к себе наверх, Ягодой и Крючковым совершались оргии с участием подозрительного свойства женщин, Крючков придавал всем отношениям Горького с внешним миром характер официозности, бюрократичности и фальши, совершенно несвойственных Алексею Максимовичу, что тяжело отражалось на самочувствии Горького.

Подбор людей, приводимых Крючковым к Горькому, был нарочито направлен к тому, чтобы Горький никого, кроме чекистов, окружавших Ягоду, и шарлатанов-изобретателей не видел.

Эти искусственные условия, в которые был поставлен Горький, начинали его тяготить все сильнее, обусловили то состояние одиночества и грусти, в котором мы застали его в Тессели, незадолго до его смерти».

Смерть наступила утром 18 июня 1936 года. Это единственное, что известно достоверно. Все написанное о причинах смерти Горького — не более чем догадки.

Эренбург и Мальро

1

В шестой книге мемуаров Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь» есть признание, которое заставляет задуматься. На склоне дней он писал: «Меня могли бы арестовать в годы произвола, как арестовали многих моих друзей. Я не знаю, с какими мыслями умер Бабель, он был одним из тех, молчание которых было связано не только с осторожностью, но и с верностью»^[137].

Трудно заподозрить писателя с таким колоссальным жизненным опытом в наивности. Эренбург много знал, о многом молчал и о многом догадывался. Спросил же молодого прокурора, занимавшегося реабилитацией Мейерхольда: «Наверное, и я там где-нибудь прохожу?» Сотрудник ГВП промолчал, пораженный интуицией Эренбурга. Но дело Бабеля… Если Илья Григорьевич имел в виду молчание своего друга в застенках НКВД, он ошибался.

Бабель, равно как и Мейерхольд (и, вероятно, Кольцов) был принужден давать показания на Эренбурга, ибо в основе действий следчасти лежала директива Сталина — любыми путями разоблачить «международного шпиона», сделать из Эренбурга ключевую фигуру сфабрикованной «вредительской» организации деятелей культуры. Как литератор, хорошо знающий Францию, имеющий там прочные связи в различных официальных и неофициальных кругах, Эренбург, конечно, являлся удобным персонажем для лубянских сценариев.

Сталин непосредственно руководил репрессиями. В своих кровавых расчетах вождь был прагматиком, он подходил к человеку с сугубо утилитарной меркой «нужен — не нужен». Кто-то или что-то требовалось ему в одном экземпляре: один МХАТ, один Булгаков, один Эйзенштейн, один Шостакович, одна Л.Орлова, один Эренбург. Режим нуждался в ярких лицах-символах, способных гипнотизировать и восхищать международное общественное мнение. В сотни раз более сильным гипнотизером, как пишет Надежда Мандельштам, было слово «революция». Сталин гениально воспользовался эйфорией целого народа, сумев отвести его глаза от очевидных параллелей советского социализма с нацистским режимом в Германии.

Весной и летом 1939 года Сталин еще не решил окончательно, нужен Эренбург или не нужен, поэтому следователи на Лубянке старались изо всех сил. В любой момент заготовки на известного писателя могли быть востребованы. К арестованному Бабелю вопросов об Эренбурге больше, чем о ком-либо другом.

Что он мог добавить к портрету товарища, общественно-политическая репутация которого накануне второй мировой войны уже ни у кого (кроме Сталина) не вызывала сомнений?.. Говоря иначе, Эренбург имел прочную репутацию советского писателя. За участие в испанской войне получил орден. Широко печатался. Слыл борцом за новую социалистическую культуру. Но Бабель прекрасно помнил то время, когда об авторе «Хуренито» писали с нескрываемой враждебностью, называя то клеветником, то писателем «новобуржуазным», то детищем кафе и богемы. Показательна оценка, данная А. В. Луначарским: «У нас есть сейчас один писатель, который, как мне кажется, будучи маленьким по сравнению с Гейне, все-таки во многом его напоминает. Это — Эренбург. У него есть известная сентиментальность, иногда печаль по поводу собственной беспринципности, но он всегда беспринципен. Был он у белых, затем перешел к красным, но и к тем и к другим он относится внутренне иронически. Это все для него — материал, чтобы писать, все представляется ему мишенью для его блестящих стрел. Человек в высшей степени даровитый, хотя далеко не гейневского размаха, он скептик, который все желал бы превратить в пепел своим сомнением, ничего не оставить на месте. Его скепсис направлен преимущественно на ценности старого мира, и с этой точки зрения кое в чем он наш союзник»^[138].

В высказывании наркома просвещения по существу варьировалась мысль Н. И. Бухарина, написавшего годом раньше в предисловии к сатирическому роману Эренбурга, что главное в умной веселой книге «бывшего большевика» — критика капитализма. В этом качестве иронического обличителя капиталистической Европы Эренбурга терпели на страницах «толстых» советских журналов. И мало кто догадывался, насколько важной считал писатель свою миссию на Западе. Бабель в тюрьме писал: «Основное его честолюбие — быть культурным полпредом советской литературы за границей».

Чуждый крайностям вульгарного большевизма, Илья Эренбург всегда стремился к тому, чтобы СССР и Европа лучше знали друг друга, прежде всего — в сфере культуры. Своеобразная посредническая роль писателя не всеми понималась правильно. Принимая во внимание неадекватные представления об Эренбурге у некоторых соотечественников, Бабель старался объяснить его значение для современного литературного процесса, писал о том влиянии, которое Эренбург оказывал и на него лично.

«Давнишняя националистическая установка Воронского была сдана в архив и сменилась западнической тенденцией Эренбурга. Зависть к „неограниченному“ выбору тем у западных писателей, зависть к „смелой“ литературе (Хемингуэй, Колдуэлл, Селин) — вот что внушал Эренбург во время наездов своих в Москву. В течение многих лет он был умелым и умным пропагандистом самых крайних явлений западной литературы, добивался перевода их на русский язык, противопоставлял изощренную технику и формальное богатство западного искусства „российской кустарщине“.

Вслед за Эренбургом с теми же утверждениями выступил и я…»

В позиции западника Эренбурга, какой она представлялась Бабелю, нет криминала. Однако у следователей НКВД задачи другие, что видно из сопоставления письменных показаний Бабеля и майских допросов. Вдумаемся в технику фальсификации.

СОБСТВЕННОРУЧНЫЕ ПОКАЗАНИЯ

«Ко второй моей поездке (32–33 год) относится укрепление моей дружбы с Эренбургом, связавшим меня с французским писателем Мальро. Оба мы — и я, и Эренбург — делились с Мальро информацией, имевшейся у нас об СССР.

В начале знакомства с Мальро он заявлял, что интересуется этой информацией, п. ч. хочет писать книгу об СССР, потом сказал, что объединение одинаково мыслящих и чувствующих людей полезно для дела мира. С Мальро я и Эренбург встречались часто, делились с ним всем, что знали. Я лично несколько раз писал ему через проживавшего в Москве его брата — Роллана Мальро».

«Вопросы, которые чаще всего ставил Мальро, были вопросы о новом семейном быте в СССР, о мощи нашей авиации, о свободе творчества в СССР.

Я знал, что Мальро является близким лицом многим видным французским государственным деятелям, поэтому не могу не признать связь с ним шпионской».

«Все сведения — о жизни в СССР он (И. Эренбург. — С. П.) передавал Мальро и предупреждал меня, что ни с кем, кроме как с Мальро, разговоров вести нельзя и доверять Роллану нельзя, протестовал против пребывания в СССР Роллана Мальро, которого он считал ничтожным и ненужным человеком. Вообще же он был чрезвычайно скуп на слова и туг на знакомства. Связь свою с Мальро он объяснял тем, что Мальро представляет теперь молодую радикальную Францию и что влияние его будет все усиливаться. Держать Мальро в орбите Советского Союза представлялось ему чрезвычайно важным, и он резко протестовал, если Мальро не оказывались советскими представителями достаточные знаки внимания. Он рассказывал мне, что к голосу Мальро прислушиваются деятели самых различных французских правящих групп — и Даладье, и Блюм, и Эррио…»[139]

ПРОТОКОЛ ДОПРОСОВ (май 1939 г.)

«Ответ: Не желая ничего больше скрывать от следствия, я хочу правдиво показать о своих шпионских связях, установленных мною через советского писателя И. Эренбурга с французским писателем Андре Мальро.

Вопрос: Предупреждаем вас, что при малейшей попытке с вашей стороны скрыть от следствия какой-либо факт своей вражеской работы, вы будете немедленно изобличены в этом. А сейчас скажите — где, когда и с какой разведкой вы установили шпионские связи?

Ответ: В 1933 году во время моей второй поездки в Париж я был завербован для шпионской работы в пользу Франции писателем Андре Мальро.

Поскольку с ним меня связал Эренбург, я прошу разрешения подробно остановиться на своих встречах и отношениях, сложившихся у меня с Эренбургом.

Вопрос: Если это имеет отношение к вашей шпионской работе, то говорите.

Ответ: Мое первое знакомство с Эренбургом, произошедшее в 1927 году в одном из парижских кафе, было весьма мимолетным и перешло в дружбу только в следующий мой приезд в Париж, в 1933 году.

Тогда же Эренбург познакомил меня с Мальро, о котором он был чрезвычайно высокого мнения, представив мне его как одного из самых ярких представителей молодой радикальной Франции. При неоднократных встречах со мной, Эренбург рассказал мне, что к голосу Мальро прислушиваются деятели самых различных французских правящих групп, причем влияние его с годами будет расти, что дальнейшими обстоятельствами действительно подтвердилось.

Вопрос: Выражайтесь яснее, о каких обстоятельствах идет речь?

Ответ: Я имею в виду быстрый рост популярности Мальро во Франции и за ее пределами.

Вопрос: Каких же позиций советовал вам Эренбург держаться в отношении Мальро?

Ответ: Мальро высоко ставил меня как литератора, а Эренбург в свою очередь советовал мне это отношение ко мне Мальро всячески укреплять.

Вопрос: В каких целях?

Ответ: Будучи антисоветски настроенным и одинаково со мной оценивая положение в СССР, Эренбург неоднократно убеждал меня в необходимости иметь твердую опору на парижской почве и считал Мальро наилучшей гарантией такой опоры.

Вопрос: Все-таки непонятно, для чего вам нужно было иметь твердую опору на французской почве. Разве вы не имели такой опоры на советской территории?

Ответ: За границей живет почти вся моя семья: моя мать и сестра проживают в Брюсселе, а десятилетняя дочь и первая жена — в Париже. Я поэтому рассчитывал рано или поздно переехать во Францию, о чем в частности говорил Мальро.

Вопрос: Изложите подробно содержание ваших встреч и бесед с Мальро?

Ответ: Летом 1933 года в одной из встреч, происходивших у Мальро на квартире в Париже, по улице Бак, дом № 33, он сказал мне, что со слов Эренбурга осведомлен о моем желании жить во Франции.

Мальро при этом заявил, что в любую минуту готов оказать нужную мне помощь, в частности пообещал устроить перевод моих сочинений на французский язык. Мальро далее заявил, что он располагает широкими связями в правящих кругах Франции, назвав мне в качестве своих ближайших друзей Даладье, Блюма и Эррио.

До этого разговора с Мальро Эренбург мне говорил, что появление Мальро в любом французском министерстве означает, что всякая его просьба будет выполнена.

Дружбу с Мальро я оценивал высоко, поэтому весьма благожелательно отнесся к его предложению о взаимной связи и поддержке, после чего мы попрощались.

В одну из последующих моих встреч с Мальро он уже перевел разговор на деловые рельсы, заявив, что объединение одинаково мыслящих и чувствующих людей, какими мы являемся, важно и полезно для дела мира и культуры.

Вопрос: Какое содержание вкладывал Мальро в его понятие „дела мира и культуры“?

Ответ: Как это будет видно из моих дальнейших показаний, Мальро, говоря об общих для нас интересах „мира и культуры“, имел в виду мою шпионскую работу в пользу Франции.

Мальро мне сообщил о том, что собирается написать большую книгу об СССР, но не располагает достаточными источниками такой информации, какую мог бы ему дать постоянно живущий в СССР писатель.

Затем Мальро предложил мне взаимный обмен информацией, на что я согласился.

Мальро обещал часто приезжать в СССР и предложил далее в его отсутствие связываться на предмет передачи информации с „нашим общим другом“ — Эренбургом.

Вопрос: Уточните характер шпионской информации, в получении которой был заинтересован Мальро?

Ответ: Мальро, по его словам, занимался самыми разнообразными проблемами, затрагивающими широкий круг интересов Советского Союза.

Под прикрытием якобы его заинтересованности проблемами социалистической морали и быта в СССР Мальро в действительности проявлял настоящий интерес шпиона к состоянию советской авиации (он сам — бывший военный летчик), к парашютному спорту и спорту вообще, а наряду с этим требовал от меня подробных характеристик отдельных писателей и выдающихся государственных деятелей СССР. В бытность свою в Москве в 1934 году Мальро, как мне стало позже известно, близко сошелся с советскими писателями Пастернаком и Юрием Олешей».

На первый взгляд, почти все совпадает и все очень стройно. Шпион Эренбург знакомит Бабеля с разведчиком Мальро и тем самым вовлекает в ловко расставленные сети. Бабель становится поставщиком секретной информации в обмен на обещание влиятельного французского писателя помочь остаться на Западе, то есть сделаться невозвращенцем. Компрометация полная. На поверку оказывается, что зеркало московских гэбэшников — кривое. Отмечу лишь основные моменты, идущие вразрез с правдой.

Сначала о мотиве невозвращения на родину, — мотиве не новом, банальном и обсмеянном самим Бабелем в дни первого своего посещения Франции (1927–1928). Уже тогда до писателя доходили слухи о том, что он якобы не собирается возвращаться. Бабель категорически отвергал сплетни «скучных людей». В письмах тех лет тоска по родине звучит неподдельно.

«Я отравлен Россией, скучаю по ней, только о России и думаю».

«Телу здесь жить хорошо — душа же тоскует по „планетарным“ российским масштабам».

«Мне и здесь передавали о том, что московские сплетники болтают о моем „французском подданстве“. Тут и отвечать нечего. Сплетникам этим и скучным людям и не снилось, с какой любовью я думаю о России, тянусь к ней и работаю для нее».

Перспектива стать эмигрантом-невозвращенцем, подобно Г. 3. Беседовскому, не прельщала Бабеля. «Еврей с русской душой», где бы он ни жил, прежде всего гордился званием русского писателя. Не понимать этого — значит ничего не понимать в творческой индивидуальности автора «Конармии», «Заката», прекрасных рассказов об Одессе. Что могло ждать его на чужбине? Кроме нищеты — отсутствие тем, воздуха, а это означало бы творческую смерть. Вот если бы он был коммерсантом, тогда резон иной. Владимир Брониславович Сосинский, встречавшийся с Бабелем в Париже, рассказывал мне, что Исаак Эммануилович с иронией относился к брату первой жены Льву Гронфайну, у которого нашелся свой бизнес в Америке — производство (или сбыт) сантехнических принадлежностей. «Всяческие унитазы и прочие сортирные дела его раздражали, он звал Евгению Борисовну домой», — говорил Сосинский, смеясь.

Т. В. Иванова считает, что «вопрос о желании либо нежелании Бабеля уезжать за границу остается открытым»^[140]. У меня есть основания думать иначе. Конечно, он мог последовать примеру Михаила Чехова или Евгения Замятина, но такая мысль, вероятно, даже не приходила ему в голову. Вспоминаю разговор с сестрой писателя М. Э. Шапошниковой осенью 1975 года. Как только я затронул интересовавшую меня тему, Мария Эммануиловна убежденно заговорила:

— Знаете, то, что при Сталине тогда было плохо, не являлось для него поводом, чтобы покинуть Россию. На просьбы Евгении Борисовны остаться брат неизменно отвечал: «Дура, ты не знаешь, какое у меня положение!..» Приезжая к нам, всегда твердил то же самое: что верит в свое положение, верит, что с ним ничего не может случиться. Помню, он и в последний раз говорил мне так же… Начал объяснять, а потом махнул рукой: «А, ты дура, все равно не поймешь…»

Интерес Бабеля к культуре Франции и его пребывание в Париже давали повод для сплетен в московских литературных кругах. Может быть, кто-то припомнил слова Виктора Шкловского: «иностранец из Парижа»…^[141] Но Шкловский имел в виду стиль, когда предлагал сравнивать Бабеля не с Мопассаном, а с Флобером.

Спустя полвека Валентин Катаев придаст старым слухам форму законченной концепции. Самое удивительное, что образ Бабеля искажён пером талантливого писателя и, к тому же, земляка. «Как я теперь понимаю, — написал Катаев, — конармеец чувствовал себя инородным телом в той среде, в которой жил. Несмотря на заметное присутствие в его флоберовски отточенной (я бы даже сказал, вылизанной) прозе революционного, народного фольклора, в некотором роде лесковщины, его душой владела неутолимая жажда Парижа. Под любым предлогом он старался попасть за границу, в Париж. Он был прирожденным бульвардье… Не исключено, что он видел себя знаменитым французским писателем, блестящим стилистом, быть может, даже одним из сорока бессмертных, прикрывшим свою лысину шелковой шапочкой академика, вроде Анатоля Франса»^[142].

Я уверен, что мысль о «жажде Парижа» получила специфически полицейское преломление в сводках сексотов НКВД. Единственная цель — скомпрометировать Бабеля в глазах советских властей. Тем интереснее записки Андре Мальро, читая которые становится ясно, как ошибался Катаев. Французский литератор пишет о встречах с Олешей и Пастернаком. Их мечты о Париже носят чисто эстетический (следовательно, не криминальный) характер и напрочь лишены какой-либо политической окраски. Итак, внимание: «Москва 1934 года. Обед в гостинице „Националь“ с Олешей и Пастернаком. Олеша хватает несколько маленьких ваз, ставит их на наш стол, говорит: „Полевые цветы! Нужно быть садовником, выращивать цветы…“ — садится и начинает мечтать: „Ты увезешь нас в Париж, Бориса и меня. Париж — это наша романтика. Будут лавки модисток, женские шляпки… Мы сядем на скамейку на площади Пигаль“. — „Поглядим себе под ноги, — говорит Пастернак своим глубоким голосом слепца, — и скажем: „Вот грязь, по которой ходил Мопассан!..““»^[143]

Так мог бы сказать и Бабель, и, как знать, возможно, он говорил Мальро нечто подобное.

Этого, разумеется, было достаточно сценаристам следственной части. И поскольку Сталин мог санкционировать арест Эренбурга неожиданно, Лубянка занималась разработкой его связей с иностранцами, среди которых на первом месте значился Мальро.

В оценке Мальро — как политической, так и литературной — Бабель разделял точку зрения Эренбурга. По возвращении из Франции осенью 1933 года на встрече с московскими журналистами Бабель сказал: «Там есть интересный писатель, человек, произведший на меня наибольшее впечатление, — Андре Мальро, который пишет о китайской революции. Это один из будущих столпов французской литературы. Он пользуется в работе всеми приемами. Знает все. Он переводится»^[144]. Немного подробнее текст газетного отчета, близкий к стенограмме: «Андре Мальро еще не решается поставить крест на буржуазной цивилизации, от которой он унаследовал многое. Он пытается переплавить свои идеи в описание китайской революции… В его книгах чувствуется огромное беспокойство за настоящее, за пути в будущее»^[145].

Фальсификаторы с Лубянки усиленно делали из левого радикала Мальро матерого шпиона, нимало не заботясь об истинном политическом облике писателя, чьи симпатии к СССР в тридцатые годы приобрели широкую известность. Конечно, умница Мальро понимал, что «советское общество есть тоталитарное общество», и тем не менее в спорах с оппонентами избегал аналогий с фашистским режимом. Как все здравомыслящие интеллигенты на Западе, он верил в торжество гуманизма на российской почве, а главное — одним из первых осознал суровую необходимость выбора. Мальро писал, что либеральной интеллигенции в Европе «приходится выбирать не столько между демократией и коммунизмом, сколько между коммунизмом и фашизмом»^[146].

Верность антифашистским гуманистическим убеждениям писатель доказал на деле, командуя эскадрильей самолетов в Испании; чуть позже, в годы второй мировой войны, сражаясь против Гитлера.

Советская разведка не могла не знать о борьбе Мальро на стороне республиканцев. Но военная разведка и политический сыск — разные вещи; их цели (отчасти и методы) различны. Поэтому Мальро как антифашист следствию неинтересен. Зато профессия летчика предоставляла богатые возможности для фантазий в рамках всеобщей шпиономании. Необходимо принять в соображение и еще один существенный исторический фактор: допросы Бабеля идут весной и летом 1939 года, то есть накануне визита Риббентропа в Москву. В августе будет подписан печально известный пакт о ненападении. Антифашизм не в моде, хотя кое-кто в СССР уже понимает, что война с Гитлером неизбежна. Угождая Сталину, НКВД разоблачает английских, польских, французских и прочих агентов вражеских разведок, — только не немецких. Мальро — француз, да еще военный летчик. Какая удача! Вот почему в протоколе майских допросов сочиняется такой диалог между двумя следователями (Шварцман и Кулешов) и арестованным писателем.

«Вопрос: Скажите, разве Мальро уже при первой своей парижской встрече с вами в 1933 году не интересовался получением от вас шпионских сведений об СССР?

Ответ: В встречу, происходившую в Париже в 1933 году, я передал Мальро ряд известных мне шпионских сведений. Мальро, прежде всего спросил меня, соответствуют ли действительности слухи о том, что Советский Союз строит могучую авиацию, добавив, что во французских кругах к этим слухам относятся недоверчиво, полагая, что СССР по уровню своей технической культуры не в состоянии освоить производство сложных машин и моторов.

Вопрос: Как же вы ориентировали Мальро по вопросу о советской авиации?

Ответ: Я сообщил Мальро, что советское правительство предпринимает энергичные шаги к созданию могущественного воздушного флота и в этих целях широко развернуло подготовку кадров летчиков, строит ряд новых самолетных заводов, аэроклубов. Далее, я передал ему свои впечатления от непосредственного общения с отдельными летчиками, в частности, с Громовым, которого характеризовал как одного из самых влиятельных летчиков советской страны, воспитавшего целые поколения летчиков на точном американизированном подходе к своему делу. Я сообщил также Мальро об интересных работах в области моторостроения выдающегося советского конструктора Микулина и о работах Туполева по строительству тяжелых бомбовозов.

Кроме того, Мальро получил от меня известные мне сведения о развитии парашютного спорта и физкультуры, которым — информировал я Мальро — советское правительство придает большое значение в деле подготовки к будущей войне».

Забегая вперед, скажу, — что в январе 1940 года, на суде, Бабель отвергнет измышления о том, будто он «ориентировал» Мальро в вопросах развития советской авиации. Все сведения на эту тему почерпнуты им из материалов газеты «Правда». Никаких упоминаний о ведущих авиаконструкторах нет и в собственноручных показаниях писателя. Снова подтасовка, и — к несчастью — не последняя.

2

В июне 1935 года в Париже состоялся Международный конгресс писателей в защиту культуры. Одним из инициаторов крупной антифашистской акции был Андре Мальро. Советская и зарубежная печать освещали работу конгресса достаточно полно. Через год в Москве вышел том речей участников конгресса. Когда начался вал репрессий, воспоминания о парижском форуме отошли в тень, хотя летом 1937 года писатели собрались вновь на свой второй съезд (в городах воюющей Испании).

Бабель принимал участие в работе парижского конгресса, о котором он вспомнил на следствии в связи с вопросами, касающимися Эренбурга и Мальро. Следователям Серикову и Кулешову тема показалась настолько выигрышной, что они оформили показания Бабеля, датированные 21 июня, в виде отдельного протокола от 25 июня 1939 года.

Прежде чем процитировать Бабеля, — еще несколько слов о конгрессе. Литераторы из 35 стран, съехавшихся в Париж^[147], приняли резолюцию об учреждении Международной ассоциации писателей для защиты культуры. В качестве постоянно действующего рабочего органа ассоциации было создано бюро, куда вошли от ССП такие советские писатели, как М. Горький, М. Шолохов, А. Толстой, Б. Пастернак, И. Микитенко, И. Эренбург и М. Кольцов (двое последних как члены секретариата). В резолюции подчеркивалось, что одной из задач бюро является публикация художественных произведений, запрещенных на родине автора, но с условием, что эти произведения «высокого качества». И самое главное в деятельности бюро — борьба с фашизмом.

Актуализация политических целей в рамках единого антифашистского фронта придавала вопросу о судьбе культуры приоритетное значение. Защита культуры от тоталитаризма была прежде всего защитой общечеловеческих гуманистических ценностей; правда, в отличие от левой интеллигенции Запада, члены советской делегации говорили в зале «Мютюалите» о преимуществах «социалистического гуманизма». Эта мысль, как известно, принадлежала Н. И. Бухарину^[148].

Тема культуры в последних статьях обреченного Бухарина получила развитие в контексте его общих политико-философских взглядов, о чем убедительно написал американский историк С. Коэн. Дочь Бухарина Светлана Гурвич замечает по этому поводу: «Пока не ясно, как статьи 1934–1935 гг. были связаны с I Международным конгрессом писателей в защиту культуры»^[149]. Возникает предположение: не собирался ли Бухарин в Париж с докладом в июне 1935 года? Вполне вероятно, что по каким-то причинам Сталин решил не выпускать Бухарина на конгресс. Тем не менее опальный «любимец партии» на страницах «Известий» не устает напоминать читателям об угрозе фашизма. Положение Бухарина было воистину трагично, как, впрочем, по точному замечанию исследователя, и общая ситуация, сложившаяся в мире: «она была безысходно трагической для всей гуманистически настроенной левой интеллигенции»^[150], которая оказалась между Сциллой фашизма с одной стороны и Харибдой коммунизма — с другой. История сыграла с русскими революционерами злую шутку, и Бухарин, кажется, стал первым большевиком, осознавшим это с ужасом. С. Коэн пишет, что параллели между гитлеровским и сталинским режимами к тому времени сделались для Бухарина уже очевидными, однако «ему приходилось формально опровергать их как чисто поверхностное сходство между двумя диаметрально противоположными системами»^[151]. Опровержения давались Бухарину нелегко, ибо если философия коммунизма действительно в корне отличалась от идеологии нацизма, то практика тоталитарных диктатур все более обнаруживала свое пугающее родство. По мнению С. Гурвич, Бухарин, споря с Н. Бердяевым, «опровергал каждый пункт „сходства“ — этатизм, цезаризм, структура организаций, отношение к личности» и тем самым «спасал честь своего социализма перед лицом европейской левой интеллигенции»^[152].

Усилия Горького сосредоточивались в том же направлении. Считается, что статья «О культурах», появившаяся одновременно (15 июля 1936 г.) в «Известиях» и «Правде», писалась как доклад для парижского конгресса^[153] и в поддержку концепции Бухарина. Соблюдая условия политической игры, Горький настаивал на разграничении «пролетарского гуманизма» и «гуманизма буржуазии». Он писал: «Между этими гуманизмами нет ничего общего, кроме слова — гуманизм. Слово — одно и то же, но реальное содержание его резко различно»^[154].

Нет сомнений, что члены советской делегации перед отъездом на конгресс получили соответствующие директивы ЦК. Возглавил делегацию известный партийный функционер А. Щербаков, приставленный к литературе в качестве комиссара за два года до созыва Первого писательского съезда. В ноябре 1935 года Горький писал о нем в одном из писем: «Литература для него — чужое, второстепенное дело…»^[155]

Советское руководство считало участие писателей в конгрессе частью своего внешнеполитического курса (и об этом чуть ниже), а также преследовало пропагандистские цели. Отсюда — бодрый тон писательских речей.

«Быт Советского Союза, — говорил Н. Тихонов, — перестал быть звериным. Человек человеку не волк».

Вс. Иванов налегал на живописание нового типа оптимиста-строителя, который «верит в славное и радостное будущее» советской страны. «Теперь оптимизм становится массовым, бытовым явлением». Книги в СССР, сказал далее Иванов, расходятся небывалыми тиражами, авторские права чудесные, гонорары высокие.

«Книги меняют жизнь», — вторил ему М. Кольцов, рисуя полное благополучие на ниве сатирической литературы. Кольцов подчеркнул, что советским литераторам выпало счастье жить «в стране осуществленных социалистических утопий».

Нужно было явить миру советский образец, показать пример, выступать уверенно. Поэтому В. Киршон говорил об успехах «нового театра», Ф. Панферов о социалистическом реализме, А. Толстой о свободе творчества в СССР, а в речи И. Луппола слышались интонации некоторого снисходительного отношения к западноевропейским гуманистам с их «идеалистической наивностью» и противоречивой «идейной феноменологией». Литературовед-марксист имел в виду, конечно, таких интеллигентов, как Мальро.

Он выступал на конгрессе несколько раз. Что-то не успели застенографировать. Все же одна речь сохранилась. Речь эта замечательная. Участвуя в большой политике, Мальро умел оставаться на высоте сложных интеллектуальных обобщений. Кому-то, наверное, казалось, что он говорит с современниками на малопонятном языке метафор и ассоциаций. Отчасти так оно и было. Стиль Мальро отвечал традициям национальной философской культуры с ее глубиной и изяществом. В речи писателя нашлось место и русской культуре. Когда Мальро обратился к «советским товарищам», он акцентировал внимание на том, что Запад ждет от них не слепого поклонения мастерам прошлого, «а того, чтобы вы заставили их вновь открыть нам свои преображенные лики». Выступление, посвященное философии искусства в новую эпоху, заканчивалось поэтическим аккордом: «Речь идет о том, чтобы каждый из нас, в своей области, в самостоятельном поиске, во имя жаждущих обрести себя, пересоздал наследие обступивших нас призраков — отверз очи всем слепым статуям и утвердил от надежды к волнению, от Жакерии к Революции, гуманное сознание, пробужденное тысячелетним человеческим страданием»^[156].

Думаю, что не все поняли (или не захотели понять) пафоса Мальро, напомнившего участникам конгресса о «братском лоне смерти», где находят примирение все противоречия. Призыв к «гуманному сознанию» мог показаться странным на конгрессе антифашистов, в условиях противоборства двух систем, двух идеологий. И тем не менее он звучал актуально, ибо имел двойной адрес — Германию и СССР. В этой связи уместно процитировать и Бертольда Брехта: «Пожалеем культуру, но прежде всего пожалеем людей. Культура будет спасена, если будут спасены люди».

Вернемся к Бабелю. В Париже он по своему обыкновению отделался шутками, веселыми импровизациями. Читать официальную речь он не мог, а тревожные раздумья в стиле Бухарина исключались по понятным причинам. Теперь же, будучи арестованным, Бабель был вынужден вспоминать о работе конгресса в разрезе предъявленных ему обвинений. Из показаний Бабеля следует, что роль Мальро на конгрессе — это роль политического интригана.

«В 1935 году в Париже состоялся международный конгресс защиты мира и культуры. В работах его приняла участие и советская делегация. Созван он был для консолидации антифашистских литературных сил, для борьбы с фашизмом в культуре. Цель эта, по мнению одного из устроителей конгресса Андре Мальро, полностью не была достигнута: показательные выступления — по отзыву Мальро, не отличались достаточной независимостью, воздействие их на общественное мнение оказалось ограниченным и недостаточно эффективным. Столь же незначительными результатами, считал Мальро, сопровождалась работа Международной ассоциации революционных писателей. Разношерстность ее состава, принципиальная партийная позиция некоторых делегаций, участие в ассоциации людей незначительных и случайных снижали, по мнению Мальро, значение ассоциации как международной трибуны.

Таково было официальное объяснение недовольства Мальро работой ассоциации. Действительные же корни этого недовольства лежали в том, что парижская секция ассоциации, руководимая коммунистами Арагоном, Вайян-Кутюрье, Низаном — ускользала из-под контроля Мальро; непомерное его политическое и писательское честолюбие помириться с этим фактом не могло. Прямым следствием этого недовольства явилась мысль о создании на базе ассоциации (а на деле против нее) ежемесячного журнала, который стал бы конкретным штабом антифашистских литературных сил и проводником излюбленных идей Мальро о так называемой „беспартийности и независимости писательского голоса“. Журнал должен был издаваться на нескольких языках в большом тираже. Цель его? Отбросив высокопарные и туманные рассуждения Мальро, цель эту можно свести к следующему: объединение на конкретном деле литераторов, говорящих с читательской массой через головы своих правительств, литераторов, не связанных „официальной доктриной“ и выражающих некую отвлеченную „интеллектуальную“ точку зрения на события. Туманность этих целей прояснялась, когда речь заходила о конкретных задачах и содержании журнала. По мысли Мальро, в нем должны были помещаться статьи о цензурных преследованиях писателей, о препятствиях, встречаемых „свободными исследователями общественных отношений“, о трудностях работы в условиях т. наз. организованного общественного мнения. Острие этих теорий, носивших личину дружбы и защиты Советской страны, — на самом деле направлено было против СССР, против советской культуры, против основных устремлений советского искусства, против новых человеческих отношений, сложившихся в СССР.

Одной из скрытых целей журнала не могло не быть желание скомпрометировать методы культурного строительства в СССР и объявить регрессом все то, что делалось в области советского искусства.

Прошел год; идея Мальро об издании журнала начала принимать организационные очертания. Была намечена (якобы ассоциацией, а на самом деле Мальро) редактура: Горький, Томас Манн, Андре Жид (редактура столь же почетная, сколь бездейственной она должна была быть в жизни) и основные сотрудники: Фейхтвангер, братья Манн, Оскар Мария Граф (Германия), Карел Чапек (Чехословакия), Пристли, Эллен Вилльгамсон (Англия), Волдо Фрэнк, Хемингуэй, Драйзер, Чаплин (США), Мальро, Шансон, Геено, Жид (Франция), Нордаль Григ (Скандинавия), Эренбург, Бабель, Ал. Толстой (СССР).

С этой идеей Мальро приехал весной 1936 года к Горькому. Антисоветскую ее сущность он пытался затушевать широковещательными планами об издании ассоциацией новой энциклопедии культуры, провокационными разговорами об упадке литературного мастерства и о чисто гуманитарных задачах новых изданий. К участию в них ему действительно удалось привлечь выдающихся литераторов Запада. В бытность свою в Москве Фейхтвангер говорил мне о своем намерении напечатать в журнале серию очерков об СССР и о том, что ряд материалов поступил от Драйзера (об американской цензуре), от Рафаэля Альберти (о молодой испанской литературе) и от некоторых французов. Мною также были посланы Мальро след. материалы — рассказ, не пропущенный в СССР Главлитом, статья о советском кинематографе и о новой рабочей семье в СССР (на основе материалов о Коробовых). Отзыв мой о советском кинематографе носил отрицательный характер, творческий метод советских кинорежиссеров подвергся резкой критике, сценарии квалифицировались как бледные и схематичные (исключение было сделано для двух картин — „Чапаев“ и „Мы из Кронштадта“).

Тон и содержание этой статьи сходились с основной оценкой советского искусства как искусства регрессирующего. О судьбе этих моих статей, посланных через Роллана Мальро, сведений не имею — гражданская война в Испании помешала Андре Мальро осуществить свой замысел об издании журнала, и связь моя с ним в 1937 году прекратилась; не прекратилось, однако, влияние идей Мальро, на них базировалась вредительская работа моя в области советского искусства» (показания арестованного Бабеля Исаака Эммануиловича от 21 июня 1939 года).

То, о чем он писал в тюрьме, вызывает в памяти известную мысль Льва Толстого, что для противодействия злу порядочные люди должны взяться за руки, — и только. Но объединение таких людей как раз и является наиболее трудным делом. Работа парижского конгресса осложнялась неизбежными разногласиями в среде писателей-антифашистов: коммунисты спорили с троцкистами, социалисты — с коммунистами. В бодрой интерпретации Кольцова картина выглядела благополучной: «Вдохновленный Максимом Горьким и Роменом Ролланом, Международный конгресс писателей провел свои работы в атмосфере большого подъема и единодушия. Попытки французских троцкистов нарушить это единодушие и солидарность кончились полным провалом»^[157].

Мемуары Эренбурга — источник более надежный. «Писатели — не рабочие: объединить их очень трудно. Андре Жид предлагал одно, Генрих Манн другое, Фейхтвангер третье. Сюрреалисты кричали, что коммунисты стали бонзами и что надо сорвать конгресс. Писатели, близкие к троцкистам, — Шарль Плинье, Мадлен Паз — предупреждали, что выступят — „разоблачат“ Советский Союз. Барбюс опасался, что конгресс по своему политическому диапазону будет чересчур широким и не сможет принять никаких решений. Мартен дю Гар и английские писатели Форстер, Хаксли, напротив, считали, что конгресс будет чересчур узким и что дадут выступить только коммунистам. Потребовалось много терпения, сдержанности, такта, чтобы примирить, казалось бы, непримиримые позиции»^[158].

Миссию примирителя и дипломата (с французской стороны) взял на себя Андре Мальро. Никем не ангажированный и, следовательно, независимый, тактичный и одновременно твердый, он в значительной мере определял ход работы конгресса.

Как член советской делегации Бабель был самокритичен, когда писал в тех же показаниях:

«Все дело организации советской делегации было поставлено безобразно; состав делегации (Щербаков, Кольцов, Киршон, А. Толстой, Караваева, Вс. Иванов, Микитенко, Панч, Пастернак, Тихонов, я и др.) был неавторитетен и неубедителен для других делегаций. Руководство делегации (Щербаков и Кольцов) апробировали доклады, звучавшие смехотворно. Так, например, доклад Иванова о материальном положении сов. писателей. О том, что у каждого из них есть определенная кубатура жилой площади с кухней и ванной.

С ответами троцкистам неизменно выступал Киршон, наиболее одиозный из членов делегации; в это же время ни у меня, ни у Пастернака никто не спросил, о чем мы собираемся говорить на конгрессе… Закулисная сторона характеризовалась яростной борьбой между Кольцовым и Эренбургом, проводившим точку зрения Мальро и воздействовавшего в этом смысле.

Члены делегации были предоставлены сами себе, виделся я только с Ал. Толстым; он был с Марией Игнатьевной Будберг (б. секретаршей Горького) и каким-то русским эмигрантом, неизвестным мне, проживающим в Лондоне».

Обратим внимание: Бабель пишет о разногласиях между Кольцовым и Эренбургом, а Киршона упоминает мимоходом. В протоколе майских допросов это место отредактировано сообразно логике следственного сценария. О расстрелянном Киршоне сказано немного больше, вместо Кольцова вставлен Щербаков и к тому же названо новое имя. Читаем:

«Несомненной ошибкой было также и то, что в наиболее ответственные моменты конгресса выпускался на трибуну Киршон — наиболее одиозная фигура в составе советской делегации. Так, например, выступать с отповедью довольно сильному на конгрессе троцкистскому крылу, возглавлявшемуся француженкой Маргаритой Пасс, было поручено все тому же Киршону, не пользовавшемуся в глазах делегатов никаким литературным и политическим авторитетом.

Воспользовавшись этими неурядицами, Мальро раскалывал конгресс и вносил разброд в советскую делегацию, яростно поддерживая наскоки Эренбурга на Щербакова».

В «интригах» Мальро на конгрессе его первым помощником выступает Илья Эренбург. Конечно, такая картина абсурдна, и комментарии тут излишни. А собственноручные показания Бабеля важны как дополнительная информация, проливающая свет на закулисную сторону конгресса. «Во всех вопросах, имевших касательство к СССР (по Международной Ассоциации писателей, по организации политических и литературных выступлений), Эренбург выполнял всегда инструкции Мальро. Кроме того, Эренбург был тем человеком, кого приезжающие в Париж советские писатели встречали в первую очередь. Знакомя их с Парижем, он „просвещал“ их по-своему. Этой обработке подвергались все писатели, приезжавшие в Париж: Ильф и Петров, Катаев, Лидин, Пастернак, Ольга Форш, Николай Тихонов, особенно сдружившийся с Эренбургами. Не обращался к Эренбургу разве только А. Толстой, у которого был свой круг знакомых. В период конгресса 1935 года Толстой встречался с белоэмигрантами и был в дружбе с М. И. Будберг (фактически последняя жена Горького, бывшая одновременно любовницей Герберта Уэлса). Она очень хлопотала о том, чтобы свести Толстого с влиятельными английскими кругами.

Возвращаясь к конгрессу 1935 года, припоминаю, что Эренбург говорил мне о том, что со стороны живущих в Париже украинских националистов делались попытки завязать личные отношения с членами советской делегации — украинцами (среди них были Микитенко, Панч, Корнейчук, других не помню) и что такое свидание или свидания имели место».

3

Весной 1936 года Мальро вместе со своим младшим братом-журналистом из парижской газеты «Се суар» приехал в Советский Союз. Здесь его ждали теплые встречи с Эйзенштейном, Мейерхольдом, Бабелем, Олешей и другими деятелями советской культуры. Визит Мальро совпал с начавшейся дискуссией о формализме, и я полагаю, что гостеприимным хозяевам стоило большого труда объяснить Мальро, что происходит.

Французский писатель был настроен доброжелательно, но сохранял независимость суждений и чувство юмора. Некоторые высказывания Мальро отличались завидной проницательностью. Так, на встрече с членами президиума правления ССП 4 марта, когда речь зашла о новом фильме «Мы из Кронштадта» по сценарию Вс. Вишневского, Мальро сказал: «Вообще фильм хороший. Его, конечно, надо показать за границей. Он произведет большое впечатление, но это не будет такой победой советской кинематографии, какой были некоторые фильмы Эйзенштейна и Пудовкина. Вот мне говорил Бабель, что замечательный фильм снимает сейчас Эйзенштейн. Может быть, этот фильм выдвинет опять советскую кинематографию на первое место в мире». Прощаясь с коллегами, Мальро пошутил: «Вообще, если можно так сказать, то в советском искусстве много вещей, являющихся смешением Пастернака с Панферовым»^[159].

Через три дня братья Мальро в сопровождении Бабеля и Кольцова отправились в Крым к Горькому. Надеюсь, читатель помнит, как писал арестованный Бабель об этой поездке. К сожалению, писал слишком кратко, делая акцент на фигуре Горького. А что же Мальро? И о чем велись беседы на даче в Тессели? Ответить на поставленные вопросы, пусть в самом общем плане, помогут дополнительные источники. Сначала М. Кольцов. «Мы были у Максима Горького вместе с Андре Мальро, приехавшим из Парижа, чтобы ознакомить великого просветителя с проектом „Новой энциклопедии“, который возник в международных писательских кругах.

…Ласково и гостеприимно, но при этом строго, подробно, придирчиво расспрашивал он Мальро — обо всем, во всех разрезах. Улыбаясь, Мальро выкладывал себя то как романист, то как знаток Китая, то как пропагандист среди французской молодежи, то как философ искусства, то как издательский работник, то как бывший археолог»^[160].

Более информативными (что естественно) являются записки венгерского политэмигранта Эрвина Шинко, автора «московского дневника». Одно время Бабель и Шинко общались довольно часто; многое, о чем позднее написал венгерский литератор, слышал от Бабеля только он в полночных беседах за чашкой чая. Вот рассказ Бабеля о поездке к Горькому в передаче Шинко.

Встреча Горького и Мальро, по словам Бабеля, едва не кончилась полным провалом, так как Мальро, всегда одержимый своими собственными идеями, совсем не склонен замечать, что лишь он один — огонь и пламя. Пока говорили об энциклопедии, все шло гладко: издание такой книги было старой мечтой Горького. На предложение Мальро, чтобы в СССР работу редакции возглавил Бухарин, Горький ответил утвердительно: да, он считает фигуру Бухарина превосходной. Но когда Мальро спросил, читал ли Горький прошлогоднюю статью К. Радека о Джойсе, в которой книги этого писателя оценивались как антигуманный апофеоз общественному и человеческому гниению, беседа приняла странный характер. Горький сказал, что не читал статью Радека, однако, если Радек так написал, то он, Горький, с ним согласен. Конечно, он попробует еще раз прочесть Джойса… впрочем, это почти физически невыносимое занятие. На возражение Мальро, будто Джойс означает важный этап в развитии человеческой впечатлительности, Горький сделал протестующий жест рукой и заговорил о Бунине. Мол, хотя Бунин эмигрант и контрреволюционер, но в литературном творчестве далек от индивидуалистической большой моды Запада с ее больными нервами. Услышав слово «индивидуализм», Мальро вспомнил о Ницше…

Далее Э. Шинко пишет о Бабеле: «Он был так сильно привязан к Горькому, что во всем себя с ним идентифицировал. Хотя он очень ценил Мальро, но о его роли в дискуссии с Горьким невольно рассказывал с оттенком юмора, почти злорадства».

…Я делаю эти экскурсы в малоизвестное прошлое с одной единственной целью — нарисовать по возможности объективный портрет Мальро, портрет, не имеющий ничего общего с тем образом шпиона, который создан в материалах бабелевского дела.

В письме к Р. Роллану от 22 марта 1936 года Горький писал: «Был у меня Мальро. Человек, видимо, умный, талантливый. Мы с ним договорились до некоторых практических затей, которые должны будут послужить делу объединения европейской интеллигенции для борьбы против фашизма»^[161]. Совместным планам не суждено было сбыться: вскоре Горький умер… Мог ли Бабель предположить в те дни, что интерес Мальро к жизни советских людей, общение с Горьким будут превратно истолкованы потом следователями НКВД? В протоколе майских допросов эта тема прозвучит зловеще.

«Вопрос: Мальро приезжал еще в Советский Союз?

Ответ: Мальро приехал в Советский Союз весной 1936 г. В этот раз ему удалось подробно информироваться у меня относительно положения дел в СССР, в частности, о положении в колхозной деревне.

Я передал Мальро сведения о положении в колхозах, основанные на моих личных впечатлениях, вынесенных от поездки по селам Украины.

Его интересовало, оправилась ли Украина от голода и трудностей первых лет коллективизации?

При этом Мальро просил меня изложить несколько конкретнее быт колхозов, нарисовать отдельные фигуры колхозников, рассказать о распорядке работы в колхозах. Он также добивался ответа на вопрос, что сталось с украинскими кулаками, высланными на Урал и Сибирь в первые годы коллективизации. Я подробно информировал Мальро по всем затронутым им вопросам, в мрачных красках нарисовал отрицательные стороны колхозной жизни, указал на несовершенство учета и оплаты труда в колхозах и слабость организации колхозного производства».

На Лубянке без труда выдумывают шпионскую сеть, в которую якобы попал советский писатель. Выстраивается внешне правдоподобная цепочка: разведчик Мальро «оставляет» в Москве брата-связника для передачи секретной информации французской разведке. Бабель один из тех, кто эту информацию поставляет, а кроме того — секретарша М. Кольцова некая Болеславская. Еще раз откроем протокол.

«Вопрос: Итак, какие же сведения вы передали французской разведке через Раллана Мальро?

Ответ: В конце 1936 года я от Андре Мальро, через его брата, получил письмо с просьбой сообщить о положении во всех областях советского искусства и литературы в связи с кампанией против формалистов в СССР. В данном случае его интересовала политическая сторона вопроса и судьба конкретных личностей, как композитор Шостакович, поэты Тихонов и Пастернак, писатели Олеша и Шкловский.

В своем ответе я информировал Андре Мальро о настроениях и переживаниях формалистов, особенно Шостаковича и Пастернака, с которыми я изредка встречался, а также сообщил общие сведения о кампании против формалистов.

Вопрос: Известно ли вам, почему вдруг Мальро так заинтересовался положением формалистов в СССР?

Ответ: Дело в том, что Мальро через меня подробно информировался о настроениях советской интеллигенции, все слои которой были затронуты известной кампанией в печати против формалистов в искусстве, литературе и зодчестве.

Помню, что второе письмо от Мальро шло в том же плане изучения настроений в стране, но на этот раз он интересовался реакцией, вызванной прошедшими процессами над Зиновьевым — Каменевым, а затем Пятаковым — Радеком. Я подробно информировал Мальро о том, что эти процессы — по моим наблюдениям — явились убедительными для рабочих слоев населения, но вызвали недоумение и отрицательную реакцию среди части интеллигенции».

Представляю, с какими чувствами читал эти сценарии Сталин (такая возможность не исключается). При помощи репрессивного аппарата НКВД диктатор получал в руки тот компрометирующий материал, который хотел получить. Картина мира по Сталину была безысходно мрачной: всюду враги, везде шпионы, верить нельзя никому. Если враг не сдается, его уничтожают. Если сдается, — тоже. Особенно опасны те, кто не согласен с его, Сталина, режимом личной, никем и ничем не ограниченной власти.

4

На старости лет Илья Григорьевич Эренбург часто задавал себе один и тот же вопрос: почему Сталин сохранил ему жизнь? — и не находил сколько-нибудь удовлетворительного ответа. По всем признакам писатель должен был разделить трагическую участь многих своих товарищей… Ему повезло. Но что значит «повезло»? В раздумьях Эренбурга как бы скрыто извинение перед современниками: простите, мол, что остался жив.

Жизнь Эренбурга — одна из загадок диктатора. Вновь повторю, что, осуществляя злодейские планы по уничтожению людей, Сталин проявлял редкостную (для параноика) практичность. Он лучше всех знал, кто имеет право на жизнь, а «кто должен быть мертв и хулим», говоря словами Пастернака.

Моя версия, не претендующая быть исчерпывающей, заключается в следующем. Сталин оставлял за собой право выбора. Сталин выбирал между Эренбургом и Кольцовым. Примерялся, взвешивал все «за» и «против», оценивал. Ах, эти писатели! инженеры человеческих душ! Оба хорошо знали Европу, много разъезжали, широко печатались, были знамениты. У обоих имелись равные шансы претендовать на звание «международного шпиона». По-видимому, в какой-то момент (ноябрь 1938 г.) Сталин решил, что для советской литературы одного писателя такого масштаба вполне достаточно. Кому же отдать предпочтение? Кольцов «слишком прыток», всюду сует свой еврейский нос и при этом грубо льстит, так грубо, что вождь начинает сомневаться в его искренности.

Иное дело — Эренбург. Он, конечно, тоже не православный, но держится умнее, знает чувство меры и — что самое главное — боится «хозяина». Читая протоколы допросов Бабеля, Сталин мог с удовлетворением отметить для себя те места, где Бабель говорит о чувстве страха у Эренбурга, приехавшего в Москву из Испании. Тогда, в 38-м, состоялась их последняя встреча. «Охвачен животным страхом», «не может спать настолько, что в течение 10 дней не выходил, не мог видеть улиц Москвы» и проч. — о, это то, что нужно! Безумец Мандельштам или мальчишка-хулиган Васильев значительно опаснее. Да и этому Кольцову веры нет…

Позже, в мемуарах, Эренбург напишет, что А. Фадеев однажды сказал ему: «Я двух людей боюсь — мою мать и Сталина. Боюсь и люблю…»^[162]

Столь сложное чувство можно испытывать к отцу. Миллионы советских людей считали Сталина отцом родным, и даже больше. Замечательно в своем роде признание известного композитора Тихона Хренникова: «Я был членом Комитета по Сталинским премиям. Мы все входили к нему, как к богу. Он был для меня абсолютным богом. Наверное, и тогда были люди, которые думали иначе, но я таких не знал. Сталин производил огромное впечатление… Когда Сталин умер, все думали, что пришел конец мира»^[163].

Бабель принадлежал к числу тех немногих, кто думал иначе. Сталин этого не прощал.

Летом 1939 года следователи упорно добивались от Бабеля компрометирующих материалов на Эренбурга, жизнь которого висела на волоске. Первейший аргумент любого «компромата» — выявленные сомнительные связи человека, его ближайшее окружение. В тюремной камере Бабель писал об Эренбурге:

«В Москве чаще чем с другими встречался со мной; один раз я видел у него Лидина, другой Н. Тихонова. Основное его честолюбие — считаться культурным полпредом советской литературы за границей. В последний свой приезд в Москву находился в чрезвычайно нервном состоянии из-за задержки с выдачей визы. Связь с Мальро он поддерживал постоянно — единым фронтом выступал с ним по делам Международной Ассоциации писателей. Вместе ездили в Испанию, переводили книги друг друга».

Для следователей, имевших относительно Эренбурга прямые установки сверху, текст Бабеля кажется слишком лаконичным. Они требуют подробностей. Так появляются следующие листки, обычно начатые простым карандашом, а примерно с середины и до конца написанные химическими чернилами (возможно, уже в кабинете следователя).

«После конгресса я виделся с Эренбургом дважды — в 1935 или 1936 году (?) и в 1938 году — оба раза в Москве. В первый свой приезд он останавливался в гостинице „Метрополь“. Вместе с ним жила его жена — Л. Козинцева и часто приходила секретарша B. Мильман. В это свидание Эренбург выражал опасение за судьбу Бухарина — главного своего покровителя, расспрашивал о новых людях, пришедших к руководству — о Ежове, Хрущеве… О Хрущеве я ничего не знал; помню, что я дал ему очень лестную характеристику Ежова, много рассказывал ему о Калмыкове, о Кабарде, обрисовал с моей точки зрения внутрипартийное положение, существенным моментом которого считал, что пора дискуссий, пора людей интеллигентных, анализирующего типа, кончилась; партия, как и вся страна, приводится в предвоенное состояние; чтобы эту жесткую работу провести, понадобятся не только новые методы и новые люди, но и новая литература — в первую очередь остро агитационного, а затем служебного, развлекательного характера. Под этим же углом зрения рассматривали ликвидацию общества старых большевиков, как людей, изживших себя.

В последний свой приезд в Москву (в 1938 году) Эренбург был очень встревожен пошатнувшимся своим положением в Союзе; никуда не выходил, ожидая заграничного паспорта, с получением которого вышла задержка; разговор вращался вокруг двух тем: арестов, непрекращающаяся волна которых обязывала, по мнению Эренбурга, всех проживающих в Москве прекратить какие бы то ни было сношения с иностранцами, и вокруг гражданской войны в Испании, очевидцем которой Эренбург был».

Другая запись, сделанная полностью чернилами, почти дословно повторяет тему бесед с Эренбургом в «Метрополе» и Лаврушинском переулке, но заканчивается иначе. «Он, помню (т. е. Эренбург. — C. П.), указывал, что при всей бестолковости, неумелости, зачастую предательстве — фронт в Испании единственное место, где свободно дышится. Но так как это рано или поздно кончится катастрофой, то остается только один метод, который ему не по нутру, — СССР, метод силы и новой дисциплины, и тем хуже для нас».

По меркам нашего времени — обычные разговоры двух друзей и обмен новостями, желание понять, что происходит в стране социализма. Вопросы Эренбурга естественны: он приехал издалека. Ответы Бабеля тоже естественны: он внутри событий, стало быть, лучше видит. А с позиций следствия — все криминально; любая деталь разговора должна изобличать друга Бухарина Эренбурга и завербованного французской разведкой Бабеля.

В сфабрикованном протоколе допроса от 15 июня 1939 года портрет Эренбурга выписан в расчете на нового наркома Берию, за которым ясно просматривается сам «хозяин».

«Вопрос: А как обстояло дело с Эренбургом?

Ответ: Я уже подробно показывал на первом допросе о своих парижских встречах с Эренбургом, который меня познакомил с французским писателем Андре Мальро и привлек к шпионской работе в пользу Франции. Эренбург, особенно за последние годы, был настроен враждебно, резко критиковал положение в Советском Союзе, издевательски высказывался по поводу серости и якобы бесталанности советской литературы, которой он противопоставлял изощренную манеру таких западноевропейских авторитетов, как Мальро, Хемингуэй, Дос-Пассос. Пользуясь своим влиянием в делах переводной литературы, Эренбург особенно настаивал на внедрении в советскую читающую публику панических и импрессионистских произведений, как „Бегство на край ночи“ Селина. Понятно, что когда Эренбург нашел в моем лице единомышленника, то он охотно пошел со мной на антисоветские беседы, в которых мы установили общность наших взглядов и пришли к выводу о необходимости организованного объединения для борьбы против существующего строя. Конечно, эту борьбу мы вели особыми методами, применяясь к общей обстановке и задачам советской литературы».

Вся эта лубянская чепуха сразу рассыпается при ознакомлении с подлинными документами, что легко показать на примере с романом Луи Селина, переведенного на русский в 1934 году Эльзой Триоле. Бабель действительно считал его «необыкновенно показательной книжкой». По возвращении из Франции осенью 1933 года он сказал на встрече с московскими газетчиками, что роман Селина есть «обвинительный акт современной цивилизации» и что это «страшное» чтение^[164]. Из протокола же усматривается нечто совсем противоположное: Бабель якобы поддерживал инициативу Эренбурга с изданием в СССР «панического» произведения.

Кроме «антисоветских бесед» с Эренбургом в показаниях Бабеля достаточно подробно охарактеризованы его парижские связи, французские и русские. Так и хочется воскликнуть: опасные связи! Но мне не до шуток. Обвинения столь серьезны, что с моей стороны требуется пространный комментарий.

Соответствующий фрагмент показаний, написанных чернилами, начинается с упоминания журналиста «Комсомольской правды», ближайшего друга Эренбурга Овадия Савича. Затем идут художник Натан Альтман и писатель Владимир Лидин «в бытность их в Париже»; а далее — цитирую — «несомненная деловая связь была у Эренбурга с юрисконсультом парижского полпредства Членовым, выполнявшим в Париже поручения Бухарина и Сокольникова и с другом Членова невозвращенцем Навашиным, о котором говорили как об агенте де Монзи. Навашин года полтора тому назад был убит при таинственных обстоятельствах в Париже, смерть, наделавшая много шуму. Знаю, что Членов, Эренбург и Навашин часто собирались втроем, что Навашин ссужал иногда Эренбурга деньгами и что об этом знакомстве при советских гражданах не говорили».

Членов, Навашин… Современному русскому читателю эти фамилии ни о чем не говорят. Молодые французы едва ли скажут, кто такой де Монзи. Ничего удивительного: время — вещь жестокая. Но наш сюжет требует хотя бы минимума пояснений.

Имя Семена Борисовича Членова не раз упоминается на страницах книги Эренбурга «Люди, годы, жизнь» в ряду близких друзей автора. Как можно понять из текста, Эренбург и Членов были знакомы еще с дореволюционной поры. Оба принадлежали к подпольной социал-демократической организации, объединявшей воспитанников средних учебных заведений Москвы. Курировали организацию гимназистов по указанию Московского комитета большевики Н. Бухарин и Г. Сокольников.

Эренбург замечает, что подружился с Членовым, когда тот занимал должность юрисконсульта в советском посольстве. По цензурным условиям (книга создавалась в начале 60-х годов) портрет Членова не мог получиться полным. За внешностью флегматичного ценителя изящной словесности угадывается фигура более сложная. Эренбург так и пишет: «Он был человеком сложным, сибаритом и в то же время революционером. Видя недостатки, он оставался верным тому делу, с которым связал свою жизнь. Вероятно, среди просвещенных римлян III века, уверовавших в христианство, были люди, похожие на Семена Борисовича Членова… — они видели, как несовершенны статуи Доброго Пастыря по сравнению с Аполлоном, но вместе с другими христианами шли на пытки, на казнь»^[165].

В эскизе Эренбурга много недосказанного, что-то дано как намек, а кое-что читается между строк. Пожалуй, не ошибусь, если скажу, что Членов представлял собой довольно типичного российского интеллигента, чей путь в революцию в конце концов закончился трагически. Под маской Доброго Пастыря советский римлянин не разглядел подлинный лик монстра. Впрочем, он разделил судьбу многих.

Бабель познакомился с Членовым во время своего первого приезда в Париж.

Давних дружеских отношений Членова с Бухариным и Сокольниковым оказалось достаточно, чтобы в конце 1936 года попасть в руки НКВД. В то время профессор Членов работал главным юрисконсультом при наркоме внешней торговли СССР. Как стало известно, его планировали в качестве фигуранта по делу пресловутого «параллельного антисоветского центра» вместе с Пятаковым и Радеком, однако в последний момент Сталин почему-то вычеркнул фамилию Членова из списка обвиняемых и заменил другой^[166].

Менее ясным, противоречивым остается образ Навашина. В неопубликованном письме Бабеля к А. Г. Слоним из Парижа от 3 марта 1927 г. он просит обратиться по финансовым вопросам к своему приятелю, служащему Промбанка Дмитрию Сергеевичу Навашину из «бюро экономических исследований или что-то в этом роде». И далее следует фраза, смысл который сводится к тому, что Навашин не впервые откликается на денежные просьбы Бабеля.

Кто же он, этот человек, названный на родине невозвращенцем, а в книге французского исследователя^[167] почему-то «белым русским банкиром»? Просматривая комплекты эмигрантских изданий, я составил некоторое — далеко не полное! — представление о Навашине. Его судьба заслуживает отдельной новеллы.

Французский журналист Мишель Горель из еженедельника «Марианн», лично знавший Навашина, вскоре после убийства опубликовал статью, где более или менее подробно изложил наиболее существенные фрагменты биографии покойного.

Сын известного русского ботаника профессора С. Г. Навашина, чьи работы в области цитологии и эмбриологии растений считаются классическими, Дмитрий Сергеевич поначалу готовил себя к научной деятельности. Жизнь сложилась иначе. Возможно, первая мировая война круто изменила линию судьбы молодого человека. Навашин становится помощником присяжного поверенного в Москве, затем он на службе в Главном управлении Красного Креста (петроградское отделение) в должности представителя Союза городов. Похоже, Навашин серьезно готовит себя к поприщу земского деятеля. И снова жизнь меняется, на сей раз в связи с начавшейся революцией. Навашин рассказал Горелю, что после выстрела Фанни Каплан в Ленина его арестовала ЧК. Пообещав председателю «чрезвычайки» чудодейственные планы экономического и финансового восстановления России, Навашин под честное слово был отпущен домой, но во избежание расстрела тотчас бежал из Петрограда в Стокгольм.

Почти детективная история в духе того времени получила неожиданный поворот весной 1921 года: с помощью видного большевика Леонида Красина Навашин стал совслужащим в комиссариате внешней торговли. Вероятно, нарком по достоинству оценил способности нового сотрудника в сфере банковских операций и крупных международных торговых сделок. Короткая командировка за границу, и вскоре Навашин занял довольно высокий пост в московском Промбанке. К этому времени, пожалуй, относится его знакомство с восходящей звездой советской литературы Исааком Бабелем.

Как пишет Горель, сделавшись послом в Париже, Красин взял с собой Навашина и «поставил во главе пресловутого советского банка, через который проводились все франко-советские операции». Рассказ Гореля в изложении сотрудника русского эмигрантского журнала «Иллюстрированная Россия» под псевдонимом Ариель^[168], конечно же, нуждается в проверке, ибо отдельные детали в нем не совпадают хронологически, другие просто отсутствуют. Так или иначе, но личность Навашина и его «загадочное» убийство стали сенсацией в последние дни января 1937 года.

Парижская пресса называла убитого «знаменитым русским банкиром», и по этому поводу Ариель иронизировал: убит «агент Москвы среднего калибра», в трудах которого нет ничего научного.

Свою лепту в разоблачение Навашина внес В. Л. Бурцев, неутомимый охотник за провокаторами. Еще в 1930 году на страницах газеты «Общее дело» Бурцев обвинял Навашина в сотрудничестве с большевиками. Тогда же состоялась их встреча. По словам Бурцева, Навашин якобы не отрицал преступлений сталинского режима (аресты, казни и проч.) и соглашался, что похищение генерала Кутепова — дело рук советских разведчиков. Однако подобные эксцессы он находил «неизбежными в условиях тогдашней русской жизни и говорил, что это только и позволяет большевикам спасать Россию». По-видимому, политические убеждения Навашина были в какой-то мере близки идеологии сменовеховства; во всяком случае его разговоры с Бурцевым позволяют так думать. Далее Бурцев пишет:

«О себе он говорил как о не-большевике, но что он ради России должен поддерживать большевиков… Особенно он возражал мне, когда я называл его помощником чекистов». Благодаря Бурцеву мы узнаем немало интереснейших деталей из биографии Навашина, например: в дни работы Генуэзской конференции он оказал Советской России «колоссальные услуги». Или: был тесно связан с главными участниками похищения Кутепова Яновичем и Гельфандом. Наконец, как один из директоров «Банка де Пэи дю Нор» Навашин много сделал для признания советской власти во Франции и Англии. «Формально большевики выдают этот банк за французский. Большинство служащих в нем французы — и притом не коммунисты. Но, конечно, там все ведется по указке большевиков некоторыми их агентами, в руках которых сосредоточены все банковские связи».

Портрет проясняется, правда, лишь отчасти. Ведь даже Бурцев не мог знать всех тонкостей сложной политико-дипломатической миссии Навашина в Париже. Тем не менее не удержусь еще от одной цитаты: «Как ни был Навашин близок к большевикам, он после 1930 г., несмотря на их вызов, ехать в Россию не решился, и с партией большевиков формально порвал. Но по существу он все время продолжал поддерживать связи если не с центральными организациями, где господствовал Сталин, то с теми оппозиционными течениями, где организаторами были Пятаков, Раковский и другие»^[169].

Рассматриваю фотографию Навашина. Холеное умное лицо, пытливый взгляд. Кажется, был блондином. Типичный русский барин. В жизни спокоен, уравновешен. Бесспорно, прагматик, но склонный к авантюрам. Любовь к родине искренняя, не театральная. Политике Сталина вряд ли сочувствовал. Знал многое.

Был ли Навашин агентом ОГПУ? Это не исключено, хотя по современной терминологии ему больше подходит роль «агента влияния». Навашин жил в Париже открыто, имел широкие связи среди русских эмигрантов, французских бизнесменов и правительственных чиновников, общался с левой интеллигенцией и людьми богемы. Автор заметки «Тайна Булонского леса» в том же журнале «Иллюстрированная Россия» даже назвал Навашина «ярым масоном» Великой Ложи Франции. Масон? Возможно. Почему бы банкиру-разведчику не быть еще и масоном? Впрочем, гораздо тоньше другое предположение журналиста, укрывшегося под романтическим псевдонимом Железная Маска: амплуа Навашина как невозвращенца — всего лишь ширма, за которой стояло ОГПУ^[170]. Есть основания считать, что вариант с невозвращенчеством был избран для Навашина руководителями иностранного отдела советской разведки после побега дипломата Г. 3. Беседовского в 1929 году. (В книге «На путях к термидору» Беседовский детально описал свое бегство из особняка советского посольства на рю Гренель. Он буквально выпрыгнул из окна первого этажа в сад и был таков.)

Навашина закололи стилетом в туманное утро 25 января 1937 года на окраине Булонского леса, почти на глазах случайных прохожих. Некий Ле Веф показал комиссару полиции, что видел в спину стремительно убегающего «блондина спортивного типа» и даже слышал глухие выстрелы. Поиски убийцы не увенчались успехом. «Трудно сказать уверенно, кто убил его», — писал Бурцев, подчеркивая, однако, что к террористическому акту, по всей вероятности, причастно ОГПУ. Комментарий Железной Маски оказался пространнее: да, русская эмиграция разделяла точку зрения Бурцева, в то время как леворадикальные круги Франции говорили об убийцах из гестапо. В пользу второй версии выдвигался аргумент, будто Навашин передавал французскому правительству важные документы о немецких вооружениях, и эти отношения с военным министерством явились причиной его гибели.

В Москве убийство Навашина не осталось незамеченным и было немедленно использовано Сталиным в борьбе с международным троцкизмом. Советские газеты 37 года пестрели заголовками типа «аресты троцкистов в Барселоне», «троцкистская „пятая колонна“ генерала Франко» и проч. Спустя два дня после ликвидации Навашина центральные и областные газеты напечатали следующий материал ТАСС: «По сообщению агентства ГАВАС 25 января в Булонском лесу в Париже убит невозвращенец некий Навашин. Все газеты подчеркивают, что убийство совершено на политической почве. Для политической характеристики Навашина важны два момента. „Попюлер“ подчеркивает, что Навашин в последнее время активно разоблачал происки германского фашизма в Румынии и Польше, в странах Северной Европы и высказывал предположение, что убийство Навашина является делом рук гестапо. Газета „Тан“ в свою очередь указывает, что Навашин в свое время был близок с Пятаковым и Сокольниковым — руководителями антисоветского троцкистского центра. Газета „Тан“ добавляет, что имеются основания предположить, что Навашин был хорошо осведомлен о деятельности этого центра. В связи с этим обстоятельством ряд газет отмечает возможность, что Навашин убит троцкистами, опасавшимися разоблачений.

В этой связи особый интерес приобретает более чем подозрительная торопливость, с которой Троцкий и его сын Седов выступают с „опровержениями“, отрицающими их заинтересованность в устранении Навашина. В спешке Троцкий и Седов, очевидно, не успели достаточно согласовать свои „опровержения“, в результате чего между обоими „опровержениями“ имеются серьезные противоречия, на которые указывают парижские газеты, а именно: Седов заявляет, что ни он, ни Троцкий никогда не встречались с Навашиным и не имели с ним никаких отношений. Троцкий же в своем „опровержении“ приводит о Навашине данные, свидетельствующие, что он его хорошо знал».

Перед нами облеченная в форму сообщения ТАСС версия НКВД, типичная дезинформация сталинской пропагандистской машины. Скверный стиль выдает спешку московских политических интриганов. На основании всех имеющихся в моем распоряжении материалов можно сделать некоторые выводы. Наиболее реалистичной представляется ситуация устранения двойного агента, работавшего одновременно на НКВД и «Сюрте Женераль». До поры до времени Навашин был нужен советской разведке как «спец» по финансовым вопросам и мнимый невозвращенец, ценный сотрудник в Западной Европе. Но час Навашина пробил, когда Сталин решил нанести очередной удар по Троцкому и другим политическим противникам внутри страны.

Дружба Эренбурга с Навашиным и Членовым давала следователям ГУГБ повод к развертыванию дополнительного фальсифицированного сюжета. Быть может, в архивах КГБ-ФСБ сохранились соответствующие заготовки (например, в деле Членова, погибшего в 1938 году, или в деле Кольцова). Оговорюсь: это только мои предположения. Из дела же Бабеля не видно, что факт знакомства с Навашиным и Членовым был использован следствием против обвиняемого.

Могут спросить, зачем нужна в моем повествовании история с убийством Навашина? Могут также сослаться на слова Бабеля из его забытого рассказа «Справедливость в скобках»: «Не надо уводить рассказ в боковые улицы. Не надо этого делать даже и в том случае, когда на боковых улицах цветет акация и поспевает каштан». Не спорю. И все же отвечу вопросом на вопрос: «А если „боковые улицы“ иной раз помогают лучше увидеть то, что происходит на главной?» Дело № 419 и есть такая главная магистраль. На ней нет ни акаций, ни каштанов, зато каждая новая подробность приближает нас к пониманию жестокой реальности сталинского кошмара.

Вернемся к показаниям Бабеля.

«В компанию Эренбурга входил еще Путерман (сожитель жены Эренбурга), служивший несколько лет секретарем редакции у Вожеля и устраивавшего встречи Эренбурга с Вожелем. Эренбург принимал участие в подготовке поездки Вожеля с штатом сотрудников в СССР — для составления номера журнала „Вю“, посвященного СССР. В дружеских и тесных отношениях был Эренбург с полпредом Довгалевским, сообщавшим ему не подлежавшие оглашению сведения, с влиятельным правым французским журналистом Эмилем Бюрэ и неким Мерлем, владельцем шантажной газеты, продававшейся тому, кто платил дороже.

<…>Большой дружбой Эренбург был связан с Шарлем Раппопортом — в прошлом парижский корреспондент „Известий“, ныне занявший, как я слышал, враждебную позицию по отношению к СССР.

С некоторыми из перечисленных лиц был знаком и я; часто встречался в полпредстве и у Эренбурга с Членовым, в разговорах которого всегда проступала очень тонко замаскированная антисоветская нотка.

Помню, что Членов познакомил меня с известным французским адвокатом Торресом (выступавшим когда-то по делу об убийстве Петлюры), и тот устроил ужин, на котором присутствовали де Монзи, писатель Пьер Бенуа, насколько мне помнится, журналистка Андре Виоллис. За столом де Монзи вел меланхолические разговоры о том, что кончается в Европе „парижский“ период культуры и быта и что кончается Париж, но среди этих разглагольствований вскользь заметил, что как человек, первый из иностранцев написавший об СССР, он вправе был бы рассчитывать, чтобы его позвали вторично. Нотка обиды звучала в его словах…

Был знаком я и с Вожелем — видел его впервые на приеме в нашем полпредстве; он пригласил меня тогда (как он это делал со всеми более или менее известными или модными людьми) в воскресенье к себе на дачу. В полпредстве все говорили о том, что Вожель открыто торгует своими журналами, однако я не видел оснований отказаться от этого предложения, интересовавшего меня к тому же с бытовой точки зрения, — и действительно, никаких подозрительных предложений или поручений я от Вожеля не получил и больше никогда в жизни его не видел.

Помню из присутствовавших русского художника Ларионова (?) с женой, дочь знаменитой французской писательницы Колетт, молодого радикала Бертранд де Жувенель, представителя агентства ГАВАС — не то Доминуа, не то Дювернуа, на прекрасном русском языке рассказывавшего, что его выслали из Союза как „нежелательного иностранца“. Разговор в общем носил так называемый светский характер; много расспрашивали меня об СССР, и ораторствовал Жувенель, нападавший на старое руководство франц. радикальной партии».

Едва ли не каждый из названных Бабелем французов станет впоследствии персонажем мемуарной книги Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Одни удостоятся беглого упоминания, другим, как, например, издателю Эжену Мерлю, посвящено несколько доброжелательных страниц. Кроме того, источником для русского читателя может служить известный роман Луи Арагона «Коммунисты», где выведен государственный и политический деятель довоенной Франции Анатоль де Монзи. В отличие от Эренбурга, считавшего министра путей сообщения «неясной» фигурой, Арагон более снисходителен. В уста какого-то героя романа автор вкладывает такие слова о де Монзи: «Он жаждет стать знаменитым. Он очень умен, слишком умен. Его всегда интересует то, что будет потом. У нас сейчас война, а он уже думает о мире… у него есть свои виды на коммунистов»^[171].

Иное дело — Б. де Жувенель, занявший откровенно профашистскую позицию в годы второй мировой войны^[172]. Что касается издателя Люсьена Вожеля, то свидетельство Эренбурга однозначно: Вожель «восхищался Советским Союзом, ездил в Москву с А. А. Игнатьевым, приглашал к себе коммунистов…»^[173]

На Лубянке разыгрывали свою игру. Я не удивился, узнав, что имя Вожеля фигурировало в деле Кольцова. ГБ угождала Сталину в придумывании разветвленной шпионской сети среди левой французской интеллигенции, сочувственно относившейся к СССР. Вот фрагмент допроса Кольцова.

«Вопрос: С кем из французских разведок (так в тексте. — С. П.) кроме Мальро вы поддерживали связь?

Ответ: С Вожелем.

Вопрос: Кто он такой?

Ответ: Вожель — журналист, разведчик по русским делам, работавший в контакте с Мальро.

Вопрос: Назовите все известные вам шпионские связи Вожеля в СССР.

Ответ: Московскими друзьями и осведомителями Вожеля являются Михайлов, редактор „Москау“, Мейерхольд…»^[174]

Сталин убивал хладнокровно. При этом он умел казаться философом. Конечно, то была циничная философия на чужой счет. Когда генерал де Голль приехал в Москву, диктатор сказал ему: «В конце концов смерть всегда оказывается победительницей»^[175]. Генерал не понял загадочной фразы Сталина. Для советских граждан тут не было загадки, — к несчастью, к несчастью…

Русский Париж

Бабель в Париже вне контактов с соотечественниками — фигура немыслимая. Живой, ироничный, любознательный, с горячим желанием все увидеть собственными глазами, писатель легко пренебрегал условностями нового советского менталитета. Вспоминаю слова Владимира Брониславовича Сосинского, встречи которого с Бабелем всегда носили самый непринужденный характер. Бывший белый офицер, литератор и эмигрант рассказывал мне, что не в пример некоторым советским писателям Бабель не чурался общения с русскими эмигрантами. Независимо от их политических взглядов он умел находить в любом собеседнике что-то неповторимое, интересное. Нос Бабеля, «неутомимо любопытный», по выражению Эренбурга, приводил его то на лекцию П. Н. Милюкова, то в парижские трущобы, то в рабочие кварталы столицы. Везде Бабель чувствовал себя естественно, несмотря на репутацию «еврея-чекиста» (у русских эмигрантов, конечно). И все-таки положение советского писателя ко многому обязывало. Многоцветье заграничного бытия не ослепляло Исаака Эммануиловича, зоркость художника не изменяла ему. Он отлично видел социальные контрасты чужой жизни и в то же время избегал квасного патриотизма. «У советских собственная гордость», — сказал Маяковский в известном стихотворении. Имелась она и у Бабеля, хотя он старался говорить об этом с юмором, не выставлял напоказ. По возвращении с конгресса в защиту культуры сказал корреспонденту «Литературной газеты»: «Наша великая родина сопровождает нас повсюду, мы на каждом шагу ощущаем ее дыхание. Один только факт принадлежности к советским гражданам ставит нас часто и на чужбине в центр самого ласкового внимания и забот… Я сказал бы, — шутливо заявляет т. Бабель, — что быть за границей советским гражданином — это прямо-таки профессия, и весьма благородная»^[176].

Серьезное здесь окрашено доброй иронией, и в этом весь Бабель. Не плоский, не одномерный, а мудрый, многое понимающий. Может быть, слишком многое. По крайней мере, мне ясно одно: курс Сталина Бабель внутренне отвергал.

Став узником сталинских тюрем, он был вынужден давать показания на тех, с кем встречался в Париже в разное время. Русская эмиграция интересовала ГБ не меньше, чем партийные функционеры и вольнолюбивые интеллигенты в СССР. Еще раз приходится напомнить читателю, что ракурс, избранный Бабелем, определен трагическим положением арестованного. В сюжете данной главы появляются новые имена. Об этих людях речь, впереди. Пока прочтем несколько листков, написанных рукой Бабеля.

«Узнав о предстоящей моей поездке за границу (в 1927 г. — С.П.), Воронский просил меня увидеться с некоторыми белыми писателями, осветить положение в СССР согласно его установкам, попросить у них рукописи для напечатания.

Во время первой поездки я виделся с Ремизовым, Осоргиным, Мариной Цветаевой. Ремизову оказал небольшую денежную помощь, завязал знакомство с сыном Леонида Андреева — Вадимом, молодым эмигрантским поэтом, и возбудил ходатайство о разрешении ему вернуться в СССР. Тогда же познакомился с Эренбургом: знакомство это со временем перешло в дружбу.

В отзывах моих об СССР положительное чередовалось с отрицательным; гораздо резче я говорил во второй свой приезд в 1932 году.

Такие люди, как Ремизов, Осоргин были настроены к СССР до некоторой степени нейтрально. В 1932 году я встретился с двумя активными врагами Сов. Союза — автором книги об Азефе меньшевиком Николаевским и бывшим троцкистом, ныне фракционером Сувариным. Оба спрашивали меня о положении в Союзе, и обоим я рисовал клеветнические картины жизни в Сов. Союзе.

С Николаевским у меня было два свидания — одно на квартире Грановского (предполагавшегося режиссера фильма „Азеф“), другое — в кафе. Он интересовался, помню, институтом Маркса и Энгельса; на этот вопрос я никакого ответа дать ему не мог и затем расспрашивал о коллективизации. От дальнейших свиданий с Никол. я воздержался, т. к. узнал, что он человек весьма активный и опасный.

С Сувариным познакомил меня художник Анненков, у которого я бывал часто. Основная тема вопросов Суварина — судьба оппозиционеров и его бывших соратников в СССР. Я рассказал ему что знал — о Радеке, Воронском, Зорине и др., несколько раз давал ему имевшуюся у меня политико-экономич. литературу по СССР, послал ему по его просьбе несколько ленинских сборников из СССР. Я знал уже в это время, что Суварин является врагом СССР, и откровенные разговоры с ним считаю не столько легкомыслием, свойственным мне в таких случаях, но тяжким проступком».

Фрагмент из этих показаний примечателен не тем, что является самооговором Бабеля. Эпизоды, которые он вспоминает, интересны прежде всего фактически, как подтверждение разнообразных бабелевских знакомств, в первую очередь — литературных. Следствие же интересуют не писатели-эмигранты (о чем можно только пожалеть), а политические фигуры, каковыми являлись Борис Николаевский и Борис Суварин. Правда, они тоже писали книги, но не беллетристические. Значит, историческая справка неизбежна.

Сначала о Николаевском. До недавнего времени имя Бориса Ивановича Николаевского (1887–1966) было известно в России сравнительно узкому кругу специалистов, историков по преимуществу. Годы перестройки оживили память. Сперва американский биограф Бухарина С. Коэн, потом вдова Бухарина Анна Ларина напомнили русскому читателю о существовании незаурядного публициста и политического деятеля! В 1991 году в Москве вышла книга Николаевского об Азефе «История одного предателя. Террористы и политическая полиция». На следующий год московский журнал «Библиография» (1992, № 5–6) напечатал небольшой очерк о Николаевском с приложением списка его сочинений почти за полвека. На карте отечественной исторической науки исчезло еще одно белое пятно.

В конце 30-х годов все обстояло иначе. Член ЦК партии меньшевиков, признанный архивист, снискавший славу «Геродота социал-демократии», Николаевский числился по ведомству активных политических врагов большевизма. Хотя его научные заслуги не подвергались сомнению, идеологически Николаевский был неприемлем для сталинского режима. Он стал неугодным уже в 1922 году наряду со многими видными представителями «буржуазной» интеллигенции, высланной за границу по указанию Ленина. Через десять лет лишен советского гражданства.

А. Ларина вспоминает, что в 1936 году в Париже Николаевский вел переговоры с Бухариным о продаже архива немецкой социал-демократии, содержащего рукописи К. Маркса. Она считает, что «Письмо старого большевика» в «Социалистическом вестнике» написал Николаевский и тем самым приблизил конец Бухарина.

«Борис Иванович, — пишет Н. Берберова, — был историком, членом партии РСДРП меньшевиков, собирателем редких исторических книг и документов. Одно время он заведовал архивами Троцкого в Славянской библиотеке в Париже (на улице Мишле) и имел связи как с международной социал-демократией, так и с приезжающими из СССР крупными большевиками. У него были ответы на многие вопросы…»^[177] Добавлю: в том числе и вопросы Бабеля. Как к автору книг и статей об Азефе. Когда старый московский знакомец, бывший главный режиссер Еврейского государственного театра Алексей Михайлович Грановский, ставший невозвращенцем с 1928 года, предложил Бабелю писать сценарий фильма, он без колебаний согласился. С Грановским его связывали давние творческие узы: несколько лет тому назад, в Москве, Бабель делал надписи к фильму Грановского «Еврейское счастье» по рассказам Шолом-Алейхема. Новое предложение казалось заманчивым. Как вспоминает жена писателя А. Н. Пирожкова, Бабель начинал сценарий об Азефе вместе с вдовой эсера Виктора Чернова О. Е. Колбасиной, хорошо знавшей этого провокатора. «Она рассказывала мне, что были написаны, кажется, две сцены, Бабель их ей диктовал»^[178]. По каким-то причинам фильм Грановского в Париже не состоялся, однако Бабель не терял надежды запустить сценарий в производство на родине^[179].

Итак, встречи с Николаевским понятны. Оба, как выясняется, имели друг к другу взаимный интерес. А в протоколе майских допросов следователи игнорируют творческий характер бабелевской заинтересованности, что видно хотя бы по расстановке политических акцентов: «антисоветские установки Воронского», «фашиствующий троцкист Суварин» и проч. В остальном текст протокола сохраняет верность первоисточнику и содержит некоторые любопытные подробности.

«Встреча с Николаевским произошла на квартире невозвращенца режиссера Грановского в гостинице возле Елисейских полей, точного адреса я не припоминаю.

Грановский пригласил меня для переговоров о написании фильма „Азеф“. Когда я пришел к нему, то застал уже Николаевского, который предполагался Грановским в качестве консультанта фильма. Предложение Грановского написать фильм я принял и условился с Николаевским о следующей встрече для того, чтобы получить у него новые материалы о конце Азефа, умершего, как это установил Николаевский, владельцем корсетной мастерской в Берлине.

Вопрос: Состоялась ли ваша следующая встреча с меньшевиком Николаевским?

Ответ: Да, состоялась. Я встретился с Николаевским в кафе на улице Вожирар, куда он мне принес обещанные материалы.

Разговор о будущем фильме был очень короткий, после чего Николаевский стал настойчиво допытываться у меня о положении в СССР. Помню, что его особо интересовали последние работы института Маркса — Энгельса — Ленина. Попутно он мне рассказал, что ему удалось вывезти из Берлина очень ценный архив Маркса.

На вопрос об ИМЭЛе я никакого ответа Николаевскому дать не смог, так как не располагал соответствующими сведениями. Тогда он перешел к расспросам о коллективизации и положении в советской деревне.

Вопрос: Как же вы осветили Николаевскому положение в колхозной деревне?

Ответ: Не давая перспектив развития колхозной деревни, потому что я их тогда не понимал, я в красочной форме изобразил мою недавнюю поездку по новым колхозам Киевской области на Украине, во время которой я наблюдал много тяжелых сцен и большую неустроенность.

Свидание с Николаевским длилось около часа. Мы уговорились встретиться через 2–3 дня и на этом расстались.

На следующий день я отправился к нашему послу в Париже Довгалевскому и попросил у него указаний, можно ли привлечь Николаевского к совместной работе по фильму? Довгалевский на это ответил, что Николаевский является весьма активным и опасным врагом, и поэтому на третью встречу с Николаевским я не рискнув пойти и больше с ним не встречался».

Парижские встречи с Борисом Сувариным были столь же интересны, сколь и опасны для репутации советского писателя. Знакомство с ним, судя по тексту показаний Бабеля, написанных в заточении, произошло почти случайно или, скорее всего, по инициативе Суварина. Имя этого человека русскому читателю практически неизвестно, тем нужнее пояснения к портрету.

Из примечаний к собранию сочинений В. Ульянова (Ленина): «Суварин Борис — французский социалист, журналист. В годы мировой империалистической войны — центрист, сторонник Троцкого. В 1921 году вошел в Коммунистическую партию Франции, из которой за троцкистскую деятельность в 1924 году был исключен.

В настоящее время — один из лидеров французских троцкистов, выступает в буржуазной прессе против коммунистического движения и Советского государства». В том же томе напечатано «Открытое письмо Борису Суварину как ответ на его статью, поднимающую „важнейшие вопросы международного социализма“»^[180].

Оставим в стороне старую полемику, поскольку она не имеет прямого отношения к рассказу о Бабеле. Мое обращение к примечанию рассчитано на тех, кто подумает о Суварине самым тривиальным образом: не агент ли империализма? не шарлатан ли? Неосведомленный читатель может быть спокоен. «Гражданин Суварин», как называет его Ленин, — весьма заметный цветок в европейской политической флоре XX столетия. Он хорошо ориентировался в проблемах международного коммунистического движения, знал толк в партийных оттенках и закулисную сторону деятельности Коминтерна, будучи одно время членом исполнительного комитета (ИККИ). Перу Суварина принадлежит, кажется, первая зарубежная биография Сталина (1935 г.) с подзаголовком «Исторический очерк о большевизме»^[181] и книга «Кошмар в СССР» (1937 г.), не переведенные на русский язык до сих пор. По меркам былых советских времен Суварин, разумеется, не кто иной, как ренегат, но сегодня, когда мы узнали, что такое сталинизм, можно сказать иначе: рано прозревший, быстро разочаровавшийся. Вклад Суварина в разоблачение сталинской тоталитарной системы, я уверен, еще будет по достоинству оценен русскими историками.

О чем же они говорили? Это стало известно сравнительно недавно из мемуарного очерка Суварина «Последние разговоры с Бабелем», опубликованного журналом «Континент» (1980, № 23). Любопытство Суварина во многом объяснялось тем, что он как раз в то время писал книгу о Сталине и потому живо интересовался ближайшим окружением советского генсека: Ворошиловым, Кагановичем, Буденным. На встрече 18 октября 1932 года Бабель сказал Суварину, что когда в печати развернулась кампания против «Конармии», то Ворошилов защитил автора «в военной среде», и этим объясняются их отличные отношения. О Кагановиче Бабель отозвался так: «Работяга. Быстро схватывает. Ко всем его обязанностям добавили цензуру МХАТа и двух других театров».

Через три дня, 21 октября, в их беседе фигурируют имена видных советских военачальников — Тухачевского, Путны, Блюхера и других. Любопытен диалог, воспроизведенный Сувариным, очевидно, по памяти, так как стилистически интонация Бабеля не схвачена. Но содержание разговора не вызывает сомнений.

«Б.Суварин. А наш друг Буденный?

Бабель (со смехом). Не существует. Подчинился. Убил свою жену и женился на буржуйке. Боится историй. И Сталин держит его, зная за ним грязную историю. Сталин не любит фотографий без пятен.

Б.Суварин (пораженный). Буденный убил свою жену?

Бабель. Убил.

Б.Суварин (наивно). За что?

Бабель. Он обвинил ее в троцкизме».

Темная история с женой Буденного смахивает в этой мизансцене на легенду. И, конечно, дело не в ней, а в оценке знаменитого командарма, очень точной по существу. Суварин продолжает далее: «Буденный, говорит Бабель, всегда на стороне сильного…» По поводу жестоких атак Буденного (на «Конармию». — С. П.) Бабель с широкой улыбкой говорит: «У меня оказались неожиданные защитники — например, Калинин, Мануильский».

Затем автор воспоминаний снова возвращается к Ворошилову.

«Б.Суварин. А Клим?

Бабель. Заслуживает уважения. Потерял свой партизанский дух. За исключением назначения Тухачевского, всегда согласен со Сталиным».

На вопрос Суварина о судьбе оппозиционеров Бабель ответил, что приблизительно десять тысяч троцкистов арестовано и отправлено в ссылку, «а всего заключенных примерно три миллиона».

Открытость Бабеля, независимость суждений импонировали Суварину и одновременно тревожили. Быть может, он предвидел его трагическую судьбу? Вот еще один фрагмент, проливающий свет на характер писателя, чья жизнь в советской России была загадкой для многих. «Я не принадлежал к тем, кто советовал Бабелю остаться во Франции. Ибо я знал его неизменный ответ на подобные дружеские советы: „Я русский писатель; если бы я не жил среди русского народа, я перестал бы быть писателем, стал бы рыбой, выброшенной из воды“. Я много раз слышал от него этот основной мотив. Сердце сжималось, когда я оставался с ним, с трудом скрывая свои чувства».

А теперь можно обратиться к соответствующему месту в протоколе майских допросов.

«Вопрос: Отказавшись от „опасной“ для вас связи с Николаевским, вы тем не менее встречались с активным троцкистом Сувариным?

Ответ: Да, это так. На квартире у художника-невозвращенца Анненкова, которого я часто навещал в Париже, я встретился с троцкистом Сувариным.

При первом же знакомстве Суварин просил разрешения прийти ко мне с Анненковым, чтобы получить для прочтения книги и газеты, привезенные мною из СССР. Эти книги, главным образом политико-экономического содержания, я ему дал, когда Суварин пришел ко мне на квартиру. Суварин затем стал меня расспрашивать о судьбе своих единомышленников-троцкистов.

Вопрос: Кем персонально интересовался Суварин?

Ответ: Помню, что Суварин интересовался судьбой Радека, Раковского, Зорина, Бела Куна и некоторыми деятелями Коминтерна, фамилии которых постараюсь вспомнить и назвать дополнительно.

Вопрос: Как же вы информировали Суварина о судьбе троцкистов в СССР?

Ответ: Я рассказал Суварину все мне известное о судьбе Раковского, Радека и других, которые к этому времени находились уже в ссылке, стараясь изобразить их положение в сочувственных для них тонах.

Кроме того, Суварин задал мне ряд вопросов об общем положении в СССР, о новой молодежи, о состоянии советской художественной литературы. Ответы мои, очевидно, удовлетворяли Суварина, так как совпадали с его собственными троцкистскими взглядами.

Я еще раза два-три встречался с Сувариным, продолжая информировать его в нужном троцкистам духе. Перед моим отъездом из Парижа, Суварин обратился ко мне с просьбой прислать ему каталог политико-экономической литературы, вышедшей в СССР за последние годы, и несколько ленинских сборников.

Вопрос: Вы выполнили это требование Суварина?

Ответ: Частично. Каталога я не нашел, а послал в Париж лишь два или три ленинских сборника.

Вопрос: Суварин вербовал вас для шпионской работы?

Ответ: Нет, ни Суварин и никто другой меня не вербовал для шпионской работы».

Ничто так не разделяет людей, как идеология. Политические убеждения разводят их по разные стороны баррикад, провоцируют кровопролитие. Культура, напротив, служит целям соединения на почве общечеловеческих ценностей. Оказавшись в Париже, Бабель воочию убедился в том, что русская культура едина, несмотря на печальный фактор раскола, эмиграции. Культурная диаспора явилась одним из тяжелейших последствий большевистской революции.

Между тем живые человеческие связи сохранились. Многих эмигрантов Бабель знал в бытность их советскими гражданами, с другими знакомился уже во Франции. Он видел мир не сквозь призму политических догм, а «через человека».

Нелегко читать дело № 419. Иногда в показаниях Бабель сам себе противоречит, что лишний раз свидетельствует о горькой участи узника. Так, в одном месте он пишет, будто в беседах с Николаевским и Сувариным «рисовал клеветнические картины жизни в Советском Союзе». Но вот на следующем листке читаем:

«Я уже показывал, что в 1927 г. и в 1932 г. ездил в Париж, восторженно был встречен кадетской и меньшевистской частью эмиграции, с упоением слушавшей рассказы мои об СССР; в то время я наивно полагал, что рассказываю лучшее и положительное. Спрашивая себя теперь, в чем заключается причина той свободы и непринужденности, с какой я чувствовал себя в этой среде, я вижу, что между ней и духом, господствовавшим в кружке Воронского, не было, по существу, никакой разницы. Духовная эмиграция была и до поездок за границу, продолжалась она и после возвращения. Характер разговоров и отношений оставался все тот же».

Так что же, клеветал или говорил о «лучшем и положительном»? Ответ ясен: Бабель рассказывал про жизнь в СССР так, как считал нужным, не скрывая плохого, не забывая о хорошем.

Относительно духовной близости русских писателей-эмигрантов с «кружком Воронского» следует сказать особо. И тех и других объединяла любовь к России. Истребление Сталиным русского крестьянства, казачества в годы «великого перелома» тяжело отозвалось в сердцах честных литераторов как в Москве, так и в Париже. Преследования интеллигенции, аресты, ссылки и казни вызывали чувства смятения, протеста. Поэтому в 1932–1933 гг. Бабель оценивает ситуацию в сталинской России, как он пишет в показаниях, «гораздо резче». В. Б. Сосинский говорил мне: «Мы чувствовали, что Бабель переживает большую драму. Бабель переставал писать». Однако Владимир Брониславович ошибался, думая, что это «драма собственного творческого бесплодия». Состояние писателя я бы назвал по-другому: ужас вынужденного молчания, отчаяние немоты.

Париж действовал на Бабеля целительно, достаточно перечитать его письма, полные юмора, точных наблюдений, ностальгической, типично русской хандры. Городу-светочу посвящен его очерк «Путешествие во Францию». Журналистам Москвы Бабель описывал Париж так: «Роскошь нынешнего города превосходит все, что было ранее видано… Париж не город, а произведение из хаоса. Эмиграция там громадная. Теперь прибавилось еще 60 тысяч немцев. Все они сидят на Монпарнасе, ведут себя страшно бестактно. Даже выгнали Эренбурга с его места в баре, где он сидел несколько лет.

…Париж сейчас лучше, чем когда бы то ни было. После Италии он производит явно привлекательное впечатление. Особенно приятен французский откровенный стиль. Наш посол жалуется, что приемы у французов ужасны. Французы всегда удивлялись, когда мы идем в палату депутатов. В парламенте у них страшный беспорядок (в этом прелесть). Порядок в парламенте только за кулисами. Это почти в мелкобуржуазном смысле слова национальный порядок. Более презираемого звания, чем депутат, во Франции нет. Но вся мелкая буржуазия добивается этого звания»^[182].

Родина Мопассана и Флобера придавала Бабелю творческой и жизненной энергии. Для тех, кто мог встречаться с ним в Париже, он раскрывался с неожиданной стороны, сохраняя при этом природную свою любознательность и трогательную пассионарность. Жена известного режиссера, актриса Александра Вениаминовна Грановская рассказывала мне о встречах с Бабелем в Париже. Один из ее рассказов таков.

«Как-то раз он спросил меня, боюсь ли я высоты, и повел к Нотр Дам. — „Вы там бывали?“ — „Я с удовольствием“. И мы отправились к собору. Когда поднялись на крышу с изваяниями химер, Бабель неузнаваемо преобразился. Боже мой! Что он делал с химерами… Он обнимал их, целовал, как будто вместе сопереживая с этими образами. И вдруг говорит: „Я сюда приду ночевать“. Потом мы долго смотрели вниз, на людей, на машины, казавшиеся игрушками. Бабель бросал свой платок и смотрел, под какую автомобильную шину он попадет. Это любопытство доводило его до колоссального возбуждения. Знаете, я дружила с Томасом Манном, с Фрейдом, но такого человека, как Бабель, на свете больше не было. Когда он уезжал из Парижа, я спросила, почему так рано. Может быть поедем вместе? И знаете, что он ответил? „Катаев сейчас ходит по Сухаревскому рынку и слушает вкусную матерщину, а я вот здесь этого не могу“».

Другая парижская встреча с соотечественниками, о которой мы узнаём благодаря бабелевским показаниям на Лубянке. На сей раз это земляки, одесситы, причем один из них очень известен — Владимир Евгеньевич Жаботинский (1880–1940), теоретик сионизма, литератор и переводчик. Он покинул Россию, чтобы никогда более не возвращаться в нее. Этот «сын русского еврейства» не любил ни русского климата, ни русскую литературу, по свидетельству биографов. В глазах Жаботинского Одесса не являлась частью России, а была всего лишь «драгоценным вкраплением Средиземноморья». В 1935 году Жаботинский «основал новую сионистскую организацию»^[183].

Из показаний Бабеля понятно, что встреча прошла прохладно. Ему были чужды крайности национализма и, в отличие от Жаботинского, он осознавал себя именно русским писателем. Бабель вспоминал:

«Из антисоветских моих встреч в Париже я должен упомянуть о свидании с Жаботинским, руководителем фашистского крыла сионистской партии. Свидание это состоялось на квартире моего друга детства, известного сиониста Иосифа Фишера. В самом начале беседы Жаботинский поразил меня заявлением, что пролетарскую революцию в СССР он считает „явлением неинтересным“ и перешел к положению еврейских масс в СССР, очень интересовался процессом ассимиляции евреев, национальными школами, судами, театрами и советской еврейской литературой. Помню, я рассказал ему о быте евреев в СССР, ничем не отличающимся от условий жизни всех граждан СССР. Он презрительно фыркнул и ушел, пробыв у Фишера недолго, около часу. Мне довелось увидеть его еще один раз — на трибуне публичного сионистского собрания, где Жаботинский делал доклад о том, что еврейский рабочий в Палестине не имеет права бастовать ни при каких условиях и что всякая попытка к забастовке должна быть подавлена оружием. Собрание это закончилось грандиозным побоищем с инакомыслящими. Было много раненых, полиция очистила помещение — больше я Жаботинского не видал».

Русский Париж! Десятки имен, сотни встреч, обилие впечатлений. Бабель жил в этом городе легко, радовался жизни и, конечно, не мог предвидеть, что будет вспоминать о городе-светоче во тьме тюремной камеры…

Ежовская паутина

Илья Эренбург был первым, кто попытался понять причину гибели «мудрого Бабеля», связав это с домом Ежова. В четвертой книге «Люди, годы, жизнь» он пишет о желании Бабеля «разгадать загадку». На юбилейном вечере друга в ноябре 1964 года Эренбург уточнил формулировку: «Он знал, что он не должен ходить в дом Ежова, но ему было интересно понять разгадку нашей жизни и смерти». (Архив А. Н. Пирожковой.)

Странно, однако, что Эренбург назвал Бабеля человеком осторожным. Мы знаем: жизнь истинно осторожных людей в те страшные годы не похожа на жизнь Бабеля. Известный советский философ-марксист Михаил Александрович Лифшиц, работавший до войны редактором издательства «Academia», говорил мне, что Бабель однажды приглашал его в один салон, имея в виду вечеринку у жены Ежова. «Причем он делал это с энтузиазмом, чему я был весьма удивлен. Но я отказался, потому что не люблю подобные салонные встречи. Вообще, я очень удивился такой настойчивостью приглашения». Нужен ли другой пример классической житейской мудрости?..

Бабель жил иначе, по законам, которые сам над собой поставил. Страсть к жизни, в том числе и к трагическим ее проявлениям, неизменно брала верх у него над инстинктом самосохранения. Любопытство всегда оказывалось сильнее грозящих опасностей, подстерегающих его либо среди буденновских казаков, либо в доме всесильного сталинского сатрапа. Совсем не случайно он сказал об игре знаменитого сицилианского трагика точные слова: «…в исступлении благородной страсти больше справедливости и надежды, чем в безрадостных правилах мира» («Ди Грассо»). Ни жизнь, ни творчество Бабеля не вписывались в рамки этих правил.

Общение с четой Ежовых уже поставлено писателю если не в вину, то как главный аргумент, объясняющий причину его ареста и расстрела^[184]. Рассмотрим дело с помощью документов.

1

Французская поговорка гласит: ищите женщину. Применительно к загадке смерти Бабеля она вдвойне актуальна, хотя и не исчерпывает загадку до конца. (Но знакомство Бабеля с Ежовым объясняет вполне.) Звали женщину Евгения Соломоновна Хаютина. Она родилась в 1904 году в Одессе и, как я полагаю, была эмансипированной, в духе времени, советской дамой, близкой к представителям новой власти. Биографические сведения о будущей жене наркомвнудела крайне скудны, отсюда мой вынужденный лаконизм. Возможно, в Президентском Архиве, в фонде Н. И. Ежова, необходимых документов достаточно, но я с ними не знаком.

Зато кое-что становится известно из показаний ее первого мужа — директора Харьковского станко-инструментального завода Алексея Федоровича Гладуна, арестованного, по-видимому, весной 1939 года. Фрагмент одного из них включен в постановление на арест Бабеля. Справка следственной части ГУГБ о Гладуне заслуживает внимания: «Гладун А. Ф., 1894 г. р., ур. г. Николаева Одесской области, русский, гр-н СССР, образование высшее, бывший директор Харьковского Инструментального завода. С 1911 по 1913 гг. состоял в американской социалистической партии. С 1913 г. по 1919 г. в русской федерации социалистической партии. С 1919 по 1920 гг. в русской федерации коммунистической партии Америки. С 1920 г. член ВКП(б). В октябре 1938 г. исключен из рядов партии за развал работы на заводе».

На допросе 30 апреля 1939 года Гладун показал, что в сентябре 1926 года он вместе с женой Е. С. Хаютиной-Гладун прибыл в Лондон как ответственный работник НКИДа и вскоре, в связи с налетом на «Аркос», был снят с должности, вернулся в Москву, а Евгения Соломоновна осталась работать за границей, но уже в Берлине, в советском торгпредстве под руководством Льва Хинчука. «Там, в Берлине, она подружилась со старым кадровым троцкистом Ионовым Ильей. Описывая в письмах это знакомство, она восторгалась троцкистами, Троцким. В Москву она явилась вместе с Ионовым заядлой троцкистской, хотя формально и была беспартийной».

Гладун давал свои показания уже в те дни, когда Евгении Соломоновны не было в живых. Она скончалась 21 ноября 1938 г. при загадочных обстоятельствах, а сам Ежов находился под арестом. Сталин уготовил «Ежевике» ту же участь, что и Генриху Ягоде. Вчерашний всесильный нарком в одночасье стал «врагом народа», заговорщиком и шпионом. Из показаний Гладуна следует, что сделать Ежова троцкистом и оппозиционером Евгении Соломоновне удалось благодаря Ионову (Бернштейну) — крупному издательскому работнику, поэту и литературному критику. Как сказано в протоколе допроса, Ежов появился в доме супругов Гладун в ноябре 1927 г., «в то время он работал пом. зав. распредотделом ЦК». По словам Гладуна, Ионов и Евгения Соломоновна сделали ставку на Ежова как на «самую подходящую фигуру… для борьбы против ЦК партии и его руководства». Понятно, что эту ложь из Гладуна выбили побоями, ибо в действительности Ежов всегда и во всем поддерживал Сталина, являясь слепым орудием в руках генсека. Жене Ежова было суждено разделить его судьбу: по сценариям следственной части она проходит как английская шпионка. «С того времени, — продолжал Гладун на допросе 30 апреля, — Ежов стал бывать у нас почти ежедневно, иногда не только вечером, но и днем. Для лучшей конспирации наших сборищ, Ионов посоветовал их называть „литературными вечерами“, благо нашу квартиру стал посещать писатель Бабель, который часто читал свои неопубликованные рассказы».

В смысле верности фактам — фантастика, а с хронологией — ошибка по крайней мере на год: ведь Бабель мог появиться в доме у Гладуна не ранее середины октября 1928 года, когда вернулся из Франции.

Более точен в датировке Семен Борисович Урицкий, человек из окружения Ежовой. На допросе 22 мая 1939 г. он показал: «Еще в 1928–1929 гг. у Гладуна я часто встречал писателя Бабеля, который принимал активное участие в нашей антисоветской работе». В чем состояла антисоветская работа Бабеля, остается, конечно, невыясненным, важно лишь обвинение.

Два слова об Урицком. Уроженец г. Черкассы, еврей, видный журналист и организатор издательского дела. С 1918 по 1925 гг. — редактор газеты железнодорожников «Гудок», затем в течение ряда лет главный редактор «Крестьянской газеты», журнала «Колхозник», ответственный секретарь горьковского журнала «Наши достижения». К моменту ареста (19 августа 1938 г.) состоял в должности директора Всесоюзной Книжной палаты. В «Обзорной справке» по архивно-следственному делу № 75049 от 28 июня 1954 г. значится, что с 1937 г. Урицкий являлся участником антисоветской правотроцкистской организации, существовавшей… в НКВД и был вовлечен туда самим Ежовым! На предварительном следствии Урицкий подтвердил, что в 1935 году его завербовала английская разведка. Мало того, он сознался также и в том, что еще в 1915 году, будучи агентом Киевской и Саратовской жандармерии, выдал полиции двух студентов-революционеров.

Все попавшие в круг Ежовых были обречены…

Евгения Соломоновна, начинавшая свою карьеру скромной машинисткой советского торгпредства, имела определенные виды на партийного чиновника из Распредотдела ЦК. Когда мужа арестовали, следователи ГБ постарались придать этим видам нужный для фальшивки политический оттенок. 30 апреля Гладун показал на допросе: «Ежов сошелся с моей женой, они стали открыто афишировать эту свою связь. На этой почве у меня с женой произошли раздоры. Она доказывала мне, что Ежов восходящая звезда и что ей выгодно быть с ним, а не со мной». Из протокола допроса Гладуна от 22 мая: «В начале 1929 года я уехал на посевную кампанию в Тульскую губернию. Когда вернулся из командировки, Хаютина рассказала мне, что после ряда бесед с Ежовым ей удалось его завербовать для работы в английскую разведку и для этого, чтобы его закрепить, она с ним вообще сошлась и что в ближайшее время они поженятся. При этом она просила меня официального развода не устраивать, но близости ее с Ежовым не мешать».

Теперь послушаем Бабеля. Из собственноручных показаний арестованного писателя:

«Перехожу к вопросу о Ежовой. Я познакомился с ней в 1927 году — в Берлине, по дороге в Париж, познакомился на квартире Ионова, состоявшего тогда представителем Международной книги для Германии. Знакомство наше быстро перешло в интимную связь, продлившуюся очень недолго, т. к. я через несколько дней уехал в Париж. Фамилия ее была тогда Гладун.

Через полтора года я снова встретил ее в Москве, и связь наша возобновилась. Служила она тогда, мне кажется, у Урицкого в „Крестьянской газете“ и вращалась в обществе троцкистов — Лашевича, Серебрякова, Пятакова, Воронского, наперебой ухаживавших за ней. Раза два или три я присутствовал на вечеринках с участием этих лиц и Е. С. Гладун. В смысле политическом она представляла, мне казалось, совершенный нуль, и была типичной „душечкой“, говорила с чужих слов и щеголяла всей троцкистской терминологией. В тридцатом году связь наша прекратилась, на некоторое время я потерял ее из виду, и по прошествии некоторого, точно не могу определить, какого времени, узнал, что она вышла замуж за ответственного работника Наркомзема Ежова. Жили они тогда в квартире на Страстном бульваре, там же я познакомился с Ежовым, но ходить туда часто избегал, так как замечал неприязненное к себе отношение со стороны Ежова. Она жаловалась мне на его пьянство, на то, что он проводит ночи в компании Конара и Пятакова, по моим наблюдениям, супружеская жизнь Ежовых первого периода была полна трений и уладилась не скоро».

К середине тридцатых годов «душечка» превратилась в фактическую хозяйку ежемесячного иллюстрированного журнала «СССР на стройке», издававшегося на четырех европейских языках. Хотя на обложке стояло имя ответственного редактора Г. Пятакова, всеми делами редакции заправляла жена Ежова, что стало особенно заметно после ареста и расстрела Пятакова. В первый состав редколлегии^[185] входили М. Горький, М. Кольцов, С. Урицкий, А. Халатов и некий Федор Михайлович Конар, «который впоследствии был разоблачен и арестован как крупный резидент польской разведки» (из протокола допроса Бабеля 15 июня 1939 г.).

Резиденты, шпионы, агенты, террористы… Где еще, в какой стране возможно такое количество «врагов народа»?

Возвышение Евгении Ежовой казалось невероятным. Даже Бабель сказал однажды: «Подумать только, — наша одесская девчонка стала первой дамой королевства». Евгения Соломоновна явно тяготела к покровительству людям искусства, стараясь сделать свой дом неким подобием советского художественного «салона». Былые лавры Лили Брик и Лидии Сейфуллиной не давали ей покоя. На вечеринках у Ежовой можно было встретить знаменитых артистов, писателей, журналистов, видных руководителей театра и кино, влиятельных партийных и государственных чиновников. Обстановка в доме создавалась самая непринужденная. Артисты пели и декламировали, литераторы говорили о творческих планах и сплетничали. Попутно гости решали здесь какие-то житейские проблемы, обсуждали новости. Встречи, как правило, сопровождались шумным застольем и танцами под патефон.

А. В. Грановская в беседе со мной отозвалась о хозяйке сановного дома так: «Она почему-то считалась либеральной, ей все доверяли. И, знаете, Ежова помогла Бабелю увидеть чекистские кабинеты, где допрашивали арестованных. „Она дала мне такую возможность“, — это он мне сам сказал».

Дополню картину показаниями Семена Урицкого: «Я часто присутствовал при их встречах, которые происходили у нее на квартире (в Кисельном переулке), куда Бабель иногда приводил с собой артиста Л. Утесова. Эти встречи происходили также в „салоне“ Зины Гликиной, в редакции журнала „СССР на стройке“. Общаясь при этом непосредственно с Бабелем, я убедился, что Бабель — человек троцкистских воззрений.

Когда я его как-то спросил, почему он ничего не пишет, Бабель мне ответил: „Писатель должен писать искренне, а то, что у него (Бабеля) есть искренне, то напечатано быть не может, так как оно не созвучно с линией партии, хотя и понимает, что его молчание становится опасно „красноречивым““.

Помню еще одну встречу в „салоне“ у Зины Гликиной вскоре после процесса военно-фашистского заговора в 1937 году. Бабель был очень плохо настроен. Я спросил его, что с ним? За него ответила Евгения Соломоновна, сказав: „Среди осужденных есть очень близкие Бабелю люди“.

Позже она рассказывала, что Бабель был очень близок к многим украинским военным троцкистам, что эта близость была крепкой, политической и что поэтому арест каждого такого видного заговорщика предрешает возможность ареста Бабеля и что последнего может спасти только его европейская известность. Вот все, что мне известно о Бабеле»^[186].

2

Николай Ежов интересовал Бабеля как фанатик новой формации, получивший в руки все рычаги страшной репрессивной машины. Карьера партийного функционера типична для сталинской эпохи. Вождь отлично разбирался в психологии людей, и потому ставка на Ежова принесла желанные Сталину плоды.

Маленький человечек с необъятной властью проявил незаурядные способности палача в сочетании с настоящим полицейским рвением. Как выяснили современные архивисты, Ежов еще до своего назначения на пост шефа НКВД, будучи заведующим Отделом кадров ЦК ВКП(б), сосредоточил у себя «громадный компрометирующий материал на лиц, неугодных режиму», приблизительно на каждого пятого члена партии^[187]. Он пустит в дело этот материал с приходом на Лубянку.

О знакомстве Бабеля с Ежовым свидетельствуют протоколы майских допросов.

«Познакомился я с Н. Ежовым не то в 1932, не то в 1933 году, когда он являлся уже заместителем заведующего Орграспредотделом ЦК ВКП(б).

Вопрос: Гладун вас познакомила с Ежовым?

Ответ: Да, но часто ходить к ним я избегал, так как замечал неприязненное к себе отношение со стороны Н. Ежова. Мне казалось, что он знает о моей связи с его женой и что моя излишняя навязчивость покажется ему подозрительной. Виделся я с Ежовым в моей жизни раз пять или шесть, а последний раз летом 1936 года у него на даче, куда я привез своего приятеля — артиста Утесова.

Никаких разговоров на политические темы при встречах с Ежовым у меня не было, точно так же, как и с его женой, которая по мере продвижения своего мужа внешне усваивала манеры на все сто процентов выдержанной советской женщины».

Рассказ Л. Утесова о поездке с Бабелем на дачу к Ежову мне довелось услышать в октябре 1970 года. Леонид Осипович вспоминал: «Однажды я выступал в саду Красной Армии, кажется, это было летом, где-то недалеко от Ново-Басманной. Утром Бабель позвонил мне и предупредил, что после выступления зайдет за мной и мы поедем в один дом. Действительно, вечером Бабель приехал к саду на машине, и мы отправились. Я спросил его: „Куда мы едем?“ — „Не ваше дело“. Больше я к нему с этим вопросом не обращался. Ехали мы долго, и я успел заметить, что оказались уже за городом. Стемнело. Наконец, машина остановилась возле загородной дачи. Дом отличный. Нас встретили какие-то две женщины и провели внутрь. Всюду ковры, прекрасная мебель, отдельная комната для бильярда. Нас пригласили за стол, уже накрытый, но Бабель сказал: „Нет, подождем хозяина“. Так мы сидели, болтая о чем-то, и вскоре появился хозяин — маленький человек такой в полувоенной форме. Волосы стриженные, а глаза показались мне чуть раскосыми, „японскими“. Сели за стол. Все отменное: икра, балыки, водка. Поугощались мы, а после ужина пошли в бильярдную (Утесов улыбается). Ну, я же тогда сыпал анекдотами! — один за одним. Была у меня целая серия грузинских анекдотов. Я, стало быть, рассказываю, а Бабель хохочет, — он ведь был необычайный хохотун… Он смеялся так, как никто в жизни, аж слезы текли из глаз… Значит, Бабель смеется, а этот человек делает только так (здесь Утесов показывает улыбку хозяина: едва заметное движение уголками губ книзу, и получается страшноватая гримаса манекена).

Закончился вечер, мы уехали. Когда оказались рядом с „Метрополем“, я спросил Бабеля: „Так у кого же мы были? Кто он, человек в форме?“ Но Бабель молчал загадочно и продолжал выпытывать меня про впечатление. Я говорю тогда о хозяине дачи: „Рыбников! Штабс-капитан Рыбников“^[188]. На что Бабель ответил мне со смехом: „Когда ваш штабс-капитан вызывает к себе членов ЦК, то у них от этого полные штаны“.

Так я узнал, что мы провели вечер у Ежова».

— Но почему же Бабель всю дорогу молчал и не открыл Вам тайну сразу? — спросил я Леонида Осиповича.

— А чтобы все законспирировать, чтобы я потом расспрашивал, как да что, и чтобы удивлялся.

Играя с огнем, Бабель забывал, что в его пламени могут сгореть и другие люди.

Поездка к Ежову состоялась летом 1936 года, незадолго до его назначения наркомом внутренних дел. Через год имя нового Генерального комиссара государственной безопасности узнает вся страна. За расправу над маршалами и, как писали в газетах, «за выдающиеся успехи в деле руководства органами НКВД по выполнению правительственных заданий» карлик будет награжден орденом Ленина.

Еще один отрывок из майского протокола.

«Вопрос: В каких целях вы были привлечены Ежовой к сотрудничеству в журнале „СССР на стройке“?

Ответ: К сотрудничеству в журнале „СССР на стройке“ меня действительно привлекла Ежова, являвшаяся фактическим редактором этого издания. С перерывами я проработал в этом журнале с 1936 года по день моего ареста.

С Ежовой я встречался главным образом в официальной обстановке, в редакции. С лета 1936 года на дом к себе она меня больше не приглашала и никаких антисоветских разговоров со мной не вела. Помню лишь, что однажды я передал Ежовой письмо вдовы поэта Багрицкого с просьбой похлопотать об арестованном муже ее сестры Владимире Нарбуте.

Однако на эту просьбу Ежова ответила мне отказом, сказав, что муж ее якобы не разговаривает с ней по делам Наркомвнудела.

Должен добавить, что за последние годы я дважды виделся с Ежовой на квартире у ее подруги Зинаиды Гликиной. Один раз была устроена шуточная „свадьба“ Гликиной с писателем Л. Соболевым. На этой вечеринке, помнится, присутствовали Калмыков и Урицкий. Второй раз я был приглашен Ежовой на квартиру Гликиной, где в присутствии артиста театра Вахтангова Горюнова и того же Урицкого артист Журавлев читал отрывки из Толстого и Тургенева.

Вот все, что я могу сообщить о своих отношениях с семьей Ежовых».

15 июня 1939 года Сериков и Кулешов вновь с пристрастием допрашивают Бабеля и вновь обращаются к теме антисоветской заговорщической группы, якобы организованной Е. С. Ежовой. В собственноручных показаниях писателя об этом нет ни слова, поэтому я лишен возможности сравнить авторский текст с текстом сохранившегося сценария. Цель последующего цитирования — показать ход допроса, в паутине которого вязнут разные люди, а крупицы правды густо обволакиваются чудовищными измышлениями.

«Вопрос: Назовите персональный состав этой группы.

Ответ: Со слов Ежовой мне известно, что в ее антисоветскую группу входили писатель Иван Катаев (арестован в 1937 году), работник Комиссии Партийного Контроля Евгения Цехер и ее муж Цехер, сотрудничающий в одном из московских издательств, видные комсомольские работники братья Бобрышевы (арестованы), два брата Урицких, один из них Семен — бывший редактор „Крестьянской газеты“ и второй Владимир — заместитель заведующего издательством „Искусство“ (оба арестованы).

Ближайшими помощниками Ежовой по антисоветской группе были: ее подруга Фаина Школьникова и Гликина Зинаида. В близких отношениях с Ежовой находился также писатель Леонид Соболев, однако о его причастности к антисоветской организации мне ничего не известно. Все названные мною лица были связаны с Ежовой по ее прежней троцкистской работе. Должен добавить, что Ежова была связана по заговорщической работе с бывшим секретарем ЦК ВЛКСМ Косаревым и бывшим секретарем Кабардино-Балкарского обкома ВКП(б) Беталом Калмыковым, о чем мне сообщила сама Ежова в середине 1937 года.

Вопрос: В какой связи вам говорила об этом Ежова?

Ответ: Как-то раз, когда зашел разговор о конкретных задачах нашей антисоветской работы, Ежова мне сказала, что всем нам нужно осуществлять новые вербовки, вести пораженческую работу среди молодежи и не останавливаться перед крайними средствами в борьбе против партии и советской власти, вплоть до террора. Я спросил Ежову, где те кадры, на которые мы можем рассчитывать в осуществлении наших террористических планов. Ежова на это сказала, что она связана с Косаревым, который ведет конкретную террористическую работу и подготовил в этом направлении своих людей, однако, персонально кто эти люди, Ежова мне не назвала.

Вопрос: И это все ваши террористические разговоры с Ежовой?

Ответ: Нет. В другой раз, в том же 1937 году, когда в кабинете редакции журнала „СССР на стройке“ мы остались одни, Ежова мне сказала, что в осуществлении террористических планов особую роль должна сыграть молодежная группа Косарева. Тут же она сообщила, что практическую работу в этом направлении ведет также Иван Катаев, который признавал только острые методы борьбы — террор.

Через Школьникову и Гликину, встречавшихся с немцами, Ежова осуществляла закордонные связи нашей антисоветской группы. Кроме того, Ежова старалась прибрать к своим рукам возможно большее количество печатных органов. Она была редактором журнала „СССР на стройке“, подавляющий тираж которого отправлялся за границу. Она же пробралась в редакцию „Правды“, сделавшись руководителем издававшейся при „Правде“ „Иллюстрированной газеты“. Ежова в свое время убедила Орджоникидзе ввести ее в состав редакционной коллегии журнала „Общественница“ и, наконец, через Гликину и Школьникову, которых она определила на работу в издательство „Интернациональная литература“, Ежова контролировала литературные связи этого издательства за границей.

Вопрос: Часто ли вы виделись с Ежовой?

Ответ: Я встречался с ней часто, сотрудничая в редактируемом ею журнале „СССР на стройке“.

Вопрос: Воспроизведите содержание ваших последних бесед с Ежовой.

Ответ: В разговоре со мной в конце 1937 года Ежова заявила, что нельзя теперь рассчитывать на длительное существование какой-либо антисоветской организации при той бдительности и остроте, которую проявляет советское правительство и партия в борьбе с врагами. Она сказала, что недовольство горсточки обиженных не может оказать сколь-нибудь заметного влияния на массы, которые, как это исторически доказано, не пойдут за заговорщиками. На успех заговорщических планов можно рассчитывать только в том случае, если обезглавить существующее руководство. Таким путем Ежова обосновывала необходимость применения террора в борьбе против советской власти.

Вопрос: И как вы реагировали на эти высказывания?

Ответ: Я разделял точку зрения Ежовой.

Вопрос: Были ли у вас конкретные террористические планы?

Ответ: Были.

Вопрос: Изложите существо этих подлых террористических планов.

Ответ: В конце 1937 года Ежова, с которой я встретился в ее кабинете в редакции „СССР на стройке“, заявила мне, что Косаревым ведется практическая подготовка к совершению террористических актов против Сталина и Ворошилова, указав, что Косарев подбирает исполнителей из среды спортсменов общества „Спартак“, делами которого он вплотную занимался.

Вопрос: Кто персонально был привлечен Косаревым к осуществлению ваших террористических замыслов?

Ответ: Об этом мне Ежова не говорила. Далее Ежова сообщила, что практическую террористическую работу ведет и Бетал Калмыков, который в течение многих лет добивается приезда Сталина в Нальчик. Пребывание Сталина в Нальчике, сказала Ежова, дало бы возможность Калмыкову к осуществлению его террористических намерений.

Таким образом существовало два плана совершения террористического акта: один в расчете на приезд Сталина в Нальчик и другой, который предусматривал квартиру Ежовых в Кремле как место, дававшее большие возможности для осуществления террористического акта. Провести исполнителей в Кремль должна была Ежова или Косарев, обладавшие всеми видами нужных для этого пропусков. В случае невозможности совершить террористический акт в Кремле предполагалось перенести его исполнение на дачи, где проживают Сталин и Ворошилов.

Вопрос: Когда предполагалось осуществить террористический акт?

Ответ: Точного срока установлено не было, но Ежова в разговоре со мной в конце 1937 года говорила о том, что осуществление террористического акта намечается на лето 1938 года и что срок будет окончательно намечен ею и Косаревым.

Вопрос: В чем заключалось ваше личное участие в подготовке к осуществлению этих террористических планов?

Ответ: Ежова в начале 1938 года поручила мне вербовку кадров для террористической работы из литературного молодняка, с которым я был связан.

Вопрос: Вы выполнили это задание Ежовой?

Ответ: Я наметил к вербовке резко антисоветски настроенных участников литературной бригады, с которой я занимался в Гослитиздате.

Вопрос: Кого персонально?

Ответ: Я наметил к вербовке студента института философии и литературы Григория Коновалова и начинающую писательницу Марию Файерович, по мужу Меньшикову, исключенную из комсомола.

Я вел с Коноваловым и Файерович антисоветские разговоры, в которых высказывал клевету по адресу партии, говоря о том, что советская литература обречена на прозябание, что выход из создавшегося положения надо искать в решительных мерах, но разговора о конкретных террористических планах и о существовании заговорщической организации я с ними еще не имел.

Других заданий по террору от Ежовой я не получал».

Теракт против вождя и других членов советского правительства (статья 58-8 УК РСФСР) — излюбленное обвинение в чекистско-правовой практике сталинизма. Оно предъявлялось многим, в том числе, например, поэту Павлу Васильеву, расстрелянному в июле 1937 года. Чаша сия не миновала и Бабеля.

Под пытками следователи-палачи вырвали у него новые имена, дабы сценарий следствия приобрел необходимые для высшего руководства формы. Так, еще в протоколе майских допросов он назвал двух своих добрых знакомых, с которыми вел доверительные разговоры на политические темы, в частности — о процессах над Каменевым, Зиновьевым, Пятаковым и Радеком. Ни профессор математики Л. А. Тумерман, ни врач О. И. Бродская не понимали и, разумеется, не одобряли расправу. Бабель сказал, что в одном из писем к А. Мальро он привел «конкретные данные, которыми располагал, о настроениях людей разных профессий, и, не называя фамилий, процитировал два отрицательных отзыва о процессе — профессора математики и женщины-врача».

«Вопрос: Кто были этот профессор математики и женщина-врач?

Ответ: Я в данном случае привел разговор о процессе, состоявшийся в один из выходных дней на бегах с моим знакомым — профессором математики Львом Абрамовичем Тумерман и женщиной-врачом Ольгой Ильиничной Бродской.

В этом же письме я просил Андре Мальро убрать из Москвы его вконец разложившегося брата, который своим поведением может лишь навлечь подозрения и скомпрометировать связанных с ним лиц, в том числе и меня.

Вопрос: Назовите всех известных вам лиц, связанных с Ролланом Мальро, и приведите известные вам факты его морально-бытового разложения».

Июньский протокол расширяет круг названных Бабелем лиц. Отредактированные следователями показания звучат так:

«По поручению редакций многих журналов и газет я выезжал в различные края Советского Союза, побывал в колхозах Украины, на предприятиях Днепропетровска, бывал и на московских предприятиях. Я старался не порывать имевшиеся у меня связи с московскими журналистами Николаем Бобровым, Татьяной Тэсс, Вермонтом и Гарри, узнавал от них конкретные, не попадающие в печать сведения о военных новостях, о состоянии авиации, интересовался секретными сведениями ТАСС, материалами о состоянии Красной Армии, впечатлениями журналистов от пребывания на маневрах, о подробностях технического оснащения и структуры Красной Армии».

На сей раз примечательно стремление увязать арест Бабеля с мифической молодежной группой Александра Косарева, арестованного лично Берией 27 ноября 1938 года и в феврале 1939-го расстрелянного. Вожак советского комсомола раздражал Сталина своей честностью и пассивностью в репрессиях. «Вы не хотите возглавить эту работу», — зло сказал он Косареву в разгар террора^[189]. Секретарь ЦК ВЛКСМ В. Пикина, схваченная одновременно с Косаревым, вспоминала потом, что Берия считал комсомол «кузницей шпионов» и, возможно, фабриковал по указанию Сталина «молодежный процесс»^[190].

Проблема большого террора не сводится только к загадке Сталина, имевшего, как полагают К. Эндрю и О. Гордлевский, «параноидальные наклонности»^[191]. Самая грандиозная тайна заключается в том, как Сталину — если он действительно был психически ненормален, — удалось сломить волю сотен тысяч здоровых людей, подмять под себя партию и, в конечном счете, на протяжении тридцати лет успешно вести жесточайшую войну с собственным народом. Не так-то просто понять, почему многомиллионная Россия оказалась заложницей одного преступника. Ближе всех сегодня к разгадке Александр Солженицын, не устающий разъяснять миру пагубность большевистской идеологии насилия. Трагический парадокс истории состоит также и в том, что эта идеология беззастенчиво паразитировала на принципах классического коммунизма, сохранив его фразеологию, но отбросив сущность. Результаты известны.

Сталин использовал фанатически преданных ему исполнителей до тех пор, пока они не исчерпывали отведенный им человеческий и политический ресурс. Затем он уничтожал их как свидетелей преступлений, взваливая всю ответственность за пролитую кровь (это именовалось либо «ошибками», либо «перегибами»). Должность очередного шефа ОГПУ — НКВД таким образом являлась потенциально должностью смертника. На определенном этапе Ежов выполнил волю «хозяина» и потому обязан был уйти в небытие.

…Вспоминаю наш разговор с Виктором Борисовичем Шкловским в октябре 1975-го. Я расспрашивал о Бабеле, мэтр охотно откликался на мои вопросы. Неожиданно в монологе Шкловского прозвучало имя Ежова. Он сказал, что видел его всего один раз, на каком-то высоком партийном собрании. Запомнились слова Сталина, сказанные о Ежове: «Здесь просит слова один ответственный товарищ, который не оправдал наших ожиданий. Я думаю, что слова ему давать не стоит». Шел XVIII съезд партии (март 1939 г.). Понял ли Ежов, что реплика вождя означала смертный приговор?..

Не пройдет и месяца, как он будет арестован, заключен в Сухановку (следственную спецтюрьму НКВД) и «взят на раскол». На суде просил: «Передайте Сталину, что умирать я буду с его именем на устах»^[192]. Железного сталинского наркома расстреляли 4 февраля 1940 года.

3

С точки зрения ГБ покойная жена бывшего наркомвнудела представляла для обвинения Бабеля фигуру идеальную. Конечно, мертвые сраму не имут, но и защитить себя тоже не могут. Очень удобно, когда занимаешься фальсификацией следственных дел.

Успех ждал и в том случае, если арестованный уличен в связях (знакомстве) с лицом, проживающим за границей. Лицо это без малейшего труда превращалось в шпиона, разведчика, резидента и проч. Сконструированный в кабинетах НКВД тандем покойника с уехавшим из СССР иностранцем давал возможность сочинять фантастические коллизии, не поддающиеся проверке и не требующие доказательств. В деле Бабеля такой тандем составили Е. С. Ежова и австрийский инженер Бруно Алоизович Штайнер, с которым Бабель жил в одном доме на Николо-Воробинском.

Жена писателя А. Н. Пирожкова в своих воспоминаниях посвятила Штайнеру несколько страниц, весьма интересных, ярко написанных. Ей, разумеется, и в голову не могло прийти, что в 1939 году из Штайнера на Лубянке делали матерого разведчика. Снова открываю протокол, датированный 15 июня.

«Вопрос: Что это за Штайнер?

Ответ: Штайнер — в прошлом пленный офицер австрийской армии, который долгое время проживал на территории СССР в качестве члена правления акционерного общества „Русавсторг“. После ликвидации этого общества Штайнер принял представительство от известной австрийской фирмы „Элин“ и распространял в СССР ее изделия.

Вопрос: Каким образом вы познакомились с Штайнером?

Ответ: Меня познакомила со Штайнером писательница Сейфуллина, представив его как своего давнишнего приятеля. Сейфуллина указала мне на освободившуюся в его квартире комнату, заявив, что я могу поселиться у Штайнера.

Вопрос: Вы приняли это предложение?

Ответ: Да, я поселился у Штайнера, причем мы стали вести общее хозяйство, а расходы по дому делили пополам, причем свою долю я платил советскими деньгами, а Штайнер покупал за валюту боны в Торгсине. Несколько раз по моей просьбе он посылал валюту моей матери, которая проживает в Брюсселе, а я возмещал эту валюту по так называемому курсу дня. Все эти обстоятельства очень сближали нас, причем не последнюю роль в этом сближении сыграла Сейфуллина и ее муж Правдухин.

Вопрос: Сейфуллина встречалась со Штайнером?

Ответ: Со Штайнером встречалась не только Сейфуллина, но и ее муж Правдухин. При всех своих приездах из-за границы Штайнер привозил Сейфуллиной в большом количестве заграничные вещи, имел с ней какие-то валютные операции, а Сейфуллина часто говорила мне, что тот является наиболее близким ее другом. При мне Сейфуллина и Правдухин вели с ним контрреволюционные разговоры о положении в СССР, а я также не скрывал от Штайнера своих антисоветских взглядов.

Вопрос: Из ваших показаний не видно, каким образом привлек вас Штайнер к шпионской работе.

Ответ: После того, как наши отношения зашли далеко и я целиком попал в зависимость к Штайнеру, он имел со мной разговор, в котором пояснил мне, что он не зря проживает так долго в Советском Союзе, что ведет здесь определенную работу, о характере которой мне не трудно догадаться. Затем Штайнер предложил мне выполнять при нем роль осведомителя, предупредив, что в случае моего отказа он сумеет нанести вред интересам моей матери, проживающей в Брюсселе. Я дал свое согласие.

Вопрос: Вы согласились на шпионскую работу?

Ответ: Да.

Вопрос: Какие сведения вы передавали Штайнеру?

Ответ: Штайнер от имени австрийской разведки использовал меня для получения подробной информации о положении и настроениях советской интеллигенции, в частности писателей, о всех политических новостях дня, об арестах, происходивших в стране, о настроениях колхозников и рабочих».

Парадный сценарий! Вся эта дребедень стряпалась в угоду начальству. Ложь выступала в обличье мрачноватой правды, что соответствовало общему стилю эпохи. Лучшее объяснение причин охватившей страну болезни дал Николай Бердяев в статье «Парадокс лжи» (1939). «В чем причина исключительной роли лжи в нашу эпоху? — спрашивал выдающийся мыслитель и отвечал: — Это связано с изменением структуры сознания. <…> Личная совесть, личное нравственное суждение не только парализуются, но от них требуют паралича. <…> Перерождение структуры сознания выражается в том, что за индивидуальным сознанием отрицается право даже определять реальности и отличать их от фикций; это право признается лишь за коллективным сознанием. <…> Для личного сознания и совести ясно, что расстрелянные в СССР старые коммунисты были убежденными коммунистами до конца, а не фашистами и не шпионами. Но для коллективного сознания генеральной линии коммунистической партии ложь о старых коммунистах есть реальность, необходимая в диалектике борьбы».

Фанатики борьбы, циничные прагматики, превратившиеся в профессиональных убийц, сделали все, чтобы торжествовало «коллективное» или, говоря словами Льва Толстого, «роевое» сознание. Подмеченное Бердяевым «изъятие личной совести из глубины личности» и замена ее некоей общей идеологизированной химерой, — страшная примета всех тоталитарных режимов XX века, как бы они себя не называли. Русские большевики-сталинцы, нацистские штурмовики, красные кхмеры, китайские хунвейбины — не что иное, как одна и та же социальная популяция, исповедующая, несмотря на малосущественные различия, единую философию насилия. «Но это не значит, — говорит далее Бердяев, — что вообще совесть исчезает, она меняет свой характер. Кристаллизуется коллективная совесть с такой силой и в таких размерах, что она совершенно подавляет в человеке личную совесть. Человек принуждается ко лжи во имя того или иного понимания коллективного блага. Ложь всегда есть в значительной степени явление социального порядка»^[193].

В НКВД это знали не хуже философа и потому пользовались ложью, как говорится, на всю катушку. Тем удивительнее, что в деле Бабеля сохранились его собственноручные показания, где он пишет (в связи с вопросами о Штайнере) прямо противоположное тому, что есть в сценарии.

«Одновременно я отвечаю отрицательно на вопрос судебного следствия о шпионской связи с моим соседом по квартире австрийским инженером Бруно Штайнером (подданным чехословацкой республики). Квартиру эту мне рекомендовала старинная приятельница Штайнера — Л. Н. Сейфуллина; об участии ее в шпионской организации мне не только ничего не известно, но, хорошо зная ее, убежден, что этот вопрос и ставиться не может.

Л. Н. Сейфуллина была связана с Штайнером многолетней дружбой и рекомендовала его мне как друга Советского Союза и в высшей степени порядочного человека.

У меня не было случая убедиться в противном. За четыре прожитые в одной квартире года, при общем домашнем хозяйстве, я несколько раз покупал у него валюту для моей первой жены и матери. Это были единственные наши деловые отношения.

Пользуясь соседством по квартире и личными нашими хорошими отношениями, он мог легчайшим образом сделать меня невольным орудием шпионской своей деятельности, нисколько об этом не заявляя.

Наоборот, при первом же сигнале об этом я немедленно уклонился бы от сомнительного удовольствия жить в центре Москвы в таком опасном соседстве. Пользование общей столовой облегчало для него возможность знакомиться со всеми приходившими ко мне людьми; звание его, члена (или председателя) общества культурной связи с Австрией делало законными вопросы его о советском искусстве — области, которой в моем присутствии он больше всего интересовался».

Следствие подходило если не к концу, то по крайней мере к некоему, печальному для Бабеля, результату, заранее предрешенному. Нужны ли здесь еще какие-то ссылки на документы? Пожалуй, нет. Картина ясна. И все же я еще раз обращаюсь к июньскому протоколу-сценарию, где Бабелю отведена роль… австрийского шпиона. Что ни говори, авторы и режиссеры были мастерами своего грязного дела.

«Вопрос: Передачей военных и других государственных тайн ограничилась ваша связь с Штайнером?

Ответ: Нет, Штайнер использовал меня для завязывания широких знакомств в писательском и журналистском мире, а также среди работников искусств. Я познакомил Штайнера с работниками кино Эйзенштейном, Александровым, Райзманом, с артистами Ливановым и Михоэлсом, с работником НКВД Горожаниным, с Е. С. Ежовой и ее подругой Гликиной.

Вопрос: С кем еще был связан Штайнер?

Ответ: Штайнер был связан личной дружбой с австрийским журналистом Бассехесом, впоследствии высланным за пределы СССР, и служащим австрийского посольства Елушичем. Помню, что к Штайнеру приезжал также коммерсант Мюллер и австрийская писательница, автор книги „Положение женщины в СССР“, написанной частично на основании материалов, переданных ей Сейфуллиной. Эта писательница (фамилию которой я вспомню и назову дополнительно) во время своих приездов в СССР останавливалась у Сейфуллиной, которая в свое время жила у нее в Вене.

Вопрос: Вы назвали иностранцев, постоянно связанных со Штайнером. А с кем из советских граждан он был связан?

Ответ: Постоянное окружение Штайнера в Москве составляли его секретарь Елена Ивановна Лепинг, советская гражданка, по национальности немка, родом из Риги. Эта Лепинг была посвящена и в мои денежные операции со Штайнером. Вторым близким к Штайнеру лицом являлась его неофициальная жена Янина Людвиговна Журавская, инженер-химик, работавшая в различных химико-фармацевтических предприятиях Советского Союза. У этой Журавской была сестра Эрика, муж которой Петров служил ведущим инженером на ЦАГИ. Знаю, что Штайнер бывал на дому у сестры Журавской. Обе сестры по национальности польки. Должен добавить, что своих домашних работниц Штайнер выписывал всегда из республики немцев Поволжья.

Вопрос: Укажите фамилии этих домработниц.

Ответ: На моей памяти у него были две домработницы. Одна (фамилию вспомню и назову дополнительно), вышедшая замуж за техника Ивана Цыганова, в настоящее время проживает где-то в Филях, и Мина Фриц, проработавшая недолго и уехавшая затем обратно в гор. Марксштат (республика немцев Поволжья). Из приходивших к Штайнеру я помню также некую Нину Николаевну, которой он всегда привозил вещи из-за границы. Нина Николаевна была постоянной посетительницей ресторана „Метрополь“, имела широкое знакомство в кругу иностранцев.

Вопрос: А Штайнер не связывал вас с кем-либо по шпионской работе?

Ответ: Штайнер меня связал с директором одного из австрийских вагоностроительных заводов Фишером, который во время своих приездов в Москву постоянно останавливался у него на квартире. Штайнер мне говорил, что через Фишера он осуществляет свою шпионскую связь с австрийской разведкой, предупредив, что в случае приезда Фишера в его отсутствие я должен буду дать ему все требуемые сведения. Однако Фишер в отсутствие Штайнера ни разу в СССР не приезжал.

Вопрос: С кем еще вас связал Штайнер?

Ответ: Второй связью, указанной мне Штайнером, был представитель фирмы „Зоненберг“ по фамилии Вестерборг. Встречи мои с Вестерборгом происходили как на квартире Штайнера, так и в гостинице „Метрополь“.

Вопрос: Где находится в данное время Штайнер?

Ответ: Штайнер проживал в СССР до 1936 года, уехал в отпуск, но вернуться не смог, т. к. обратно не получил визы на въезд в СССР.

Вопрос: С кем вы связались после отъезда Штайнера?

Ответ: С венгерским политэмигрантом Эрвином Шинко, выдававшим себя за писателя-антифашиста. Шинко я передавал шпионские сведения до его отъезда в Париж в начале 1938 года.

Вопрос: Кто из ваших сообщников был осведомлен о вашей шпионской связи со Штайнером?

Ответ: Я рассказал о своей связи со Штайнером только одному человеку — Е. С. Ежовой».

Дознание фактически завершено. «Вина» Бабеля тянет на несколько пунктов 58-й статьи Уголовного кодекса РСФСР. Он знает об этом и не намерен сдаваться без боя. Неравный бой длился несколько месяцев…

Конвейер смерти

Право — это факультет ненужных вещей

Юрий Домбровский

1

Спустя четыре дня после допроса 15 июня следователи Кулешов и Сериков оформляют «Постановление об избрании меры пресечения и предъявления обвинения». Документ гласит, что Исаак Бабель «достаточно изобличается в том, что является участником троцкистской организации, проводил шпионскую работу в пользу иностранных разведок. Готовил террористический акт против руководителей партии и правительства».

Решение: «гр. Бабеля И. Э. привлечь в качестве обвиняемого по ст. ст. 58-1а, 58-8, 58-7, 58–11 УК, мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей».

Перечисленные статьи Уголовного кодекса предусматривали следующие «контрреволюционные преступления»:

— измену родине, шпионаж, выдачу военных и государственных тайн (ст. 58-1а);

— подрыв государственной промышленности, транспорта, торговли, денежного обращения (ст. 58-7);

— совершение террористических актов (ст. 58-8);

— любую иную организационную деятельность, направленную к подготовке или совершению вредительских действий против советской власти (ст. 58–11).

Затем в следствии наступила короткая пауза, очевидно, в связи с летними отпусками сотрудников ГУГБ. Есть основания думать, что в это время арестованный писатель заявил протест палачам и потребовал более тщательного рассмотрения обстоятельств дела. Так, 5 августа 1939 года появляется новое постановление — о продлении срока следствия. Лейтенант Сериков пишет, что Бабель «являлся активным участником террористической организации среди писателей. Был французским и австрийским шпионом. Виновным себя в совершенных преступлениях признал полностью. По делу Бабеля требуется установить его заграничные связи, документировать преступную деятельность, а также провести ряд очных ставок, что не представляется возможным закончить следствие в срок. На основании вышеизложенного постановил: возбудить ходатайство перед Прокуратурой Союза ССР о продлении срока следствия по делу Бабеля И. Э. до 10 сентября 1939 года».

Под текстом две визы: помощника начальника следчасти НКВД капитана ГБ Л. Шварцмана («согласен») и военного прокурора ГВП В. Плотникова («поддерживаю»).

Ходатайство поддержано также Прокуратурой СССР: «Продлить до 10 сентября 1939. Мих. Панкратьев».

Первая отсрочка, и, хочется надеяться, первая передышка в мучениях узника. Быть может, какие-то проблески надежды. И тщетные контрмеры, принятые против страшной машины насилия. Эта машина работает четко. Уже 11 сентября рождается очередное постановление — «О принятии следственного дела к своему производству», подписанное новым следователем ГУГБ лейтенантом Акоповым. Ему суждено доводить дело Бабеля до конца. Акопов докладывает по начальству: «Вещественных доказательств при деле нет, в материалах обыска имеется личная переписка и рукописи трудов. Дело вел следователь Кулешов, по распоряжению руководства Следчасти дело передано мне на производство следствия. Руководствуясь ст. 96 п. 3 УПК РСФСР постановил: следственное дело № 419 по обвинению Бабеля И. Э. принять к своему производству».

На бумаге Акопова, в левом верхнем углу, клишированный текст: «Утверждаю. Зам. нач. следчасти ГУГБ НКВД СССР капитан государственной безопасности Родос».

Так из тьмы 39-го года выплывает имя еще одного известного негодяя, причастного к гибели писателя. Б. В. Родос не подписывал протоколы допросов Бабеля, но к пыткам, что называется, руку приложил. Вот что пишет о нем Аркадий Ваксберг: «В пятьдесят шестом году на процессе Родоса один из судей — полковник юстиции Рыбкин — спросил подсудимого, чем занимался „некий Бабель“, которого тот беспощадно терзал. „Мне сказали, это писатель“, — ответил Родос. „Вы прочитали хоть одну его строчку?“ — продолжил судья. „Зачем?“ — был ответ»^[194].

На XX съезде КПСС Никита Хрущев говорил о Родосе: «Это — никчемный человек, с куриным кругозором, в моральном отношении буквально выродок. И вот такой человек определял судьбу известных деятелей партии, определял и политику в этих вопросах, потому что, доказывая их „преступность“, он тем самым давал материал для крупных политических выводов.

Спрашивается, разве мог такой человек сам, своим разумом повести следствие так, чтобы доказать виновность таких людей, как Косиор и другие. Нет, он не мог много сделать без соответствующих указаний. На заседании Президиума ЦК он нам так заявил: „Мне сказали, что Косиор и Чубарь являются врагами народа, поэтому я, как следователь, должен был вытащить из них признание, что они враги“. (Шум возмущения в зале.)

Этого он мог добиться только путем истязаний длительных, что он и делал, получая подробный инструктаж от Берия. Следует сказать, что на заседании Президиума ЦК Родос цинично заявил: „Я считал, что выполняю поручение партии“. Вот как выполнялось на практике указание Сталина о применении к заключенным методов физического воздействия»^[195].

В 1956 году Родоса расстреляли по приговору все той же печально известной Военной Коллегии Верховного суда.

В тот же день, 11 сентября, Бабель обратился с письмом на имя Л. Берии. Покаянные письма являлись необходимой частью неправого судилища, архив КГБ — ФСБ хранит множество таких писем. Они должны были свидетельствовать о моральной победе правосудия над сломленными врагами народа и лично тов. Сталина. Возможно, диктатор сам требовал от «органов» выбивать из арестованных эти документы…

«Народному комиссару внутренних дел Союза ССР

Революция открыла для меня дорогу творчества, дорогу счастливого и полезного труда. Индивидуализм, свойственный мне, ложные литературные взгляды, влияние троцкистов, к которым я попал в самом начале моей литературной работы, заставили меня свернуть с этого пути. С каждым годом писания мои становились ненужнее и враждебнее советскому читателю; но правым я считал себя, а не его. Из-за губительного этого разрыва иссякал самый источник моего творчества, я делал попытки высвободиться из плена слепой, себялюбивой ограниченности; попытки эти оказались жалки и бессильны. Освобождение пришло в тюрьме.

За месяцы заключения понято и передумано больше, может быть, чем за всю прошлую жизнь. С ужасающей ясностью предстали предо мной: ошибки и преступления моей жизни, тлен и гниль окружавшей меня среды, троцкистской по преимуществу. Всем существом своим я ощутил, что эти люди не только враги и предатели советского народа, но и носители мироощущения, в котором все противоречит простоте, ясности, веселью, физическому и моральному здоровью, противоречит всему тому, что составляет истинную поэзию. Мироощущение это выражалось в дешевом скептицизме, в щегольстве профессиональным неверием, в брезгливой усталости и упадочничестве уже в первые годы революции, в неразборчивой личной жизни, с возведением самого грязного распутства в принцип и молодечество. В одиночестве своем новыми моими глазами я увидел советскую страну такой, какая она есть на самом деле — невыразимо прекрасной, тем мучительнее видение мерзостей прошлой моей жизни…

Гражданин Народный комиссар. На следствии, не щадя себя, охваченный одним только желанием очищения, искупления, — я рассказал о своих преступлениях. Я хочу отдать отчет и в другой стороне моего существования, — в литературной работе, которая шла скрыто от внешнего мира, мучительно, со срывами, но непрестанно. Я прошу Вас, гражданин Народный комиссар, разрешить мне привести в порядок отобранные у меня рукописи. Они содержат черновики очерков о коллективизации и колхозах Украины, материалы для книги о Горьком, черновики нескольких десятков рассказов, наполовину готовой пьесы, готового варианта сценария. Рукописи эти — результат восьмилетнего труда, часть из них я рассчитывал в этом году подготовить к печати. Я прошу Вас также разрешить мне набросать хотя бы план книги в беллетристической форме о пути моем, во многих отношениях типичном, о пути, приведшем к падению, к преступлениям против социалистической страны.

С мучительной и беспощадной яркостью стоит он передо мною, с болью чувствую я, как возвращаются ко мне вдохновение и силы юности; меня жжет жажда работы, жажда искупить и заклеймить неправильно, преступно растраченную жизнь.

11. IX—39 г. И. Бабель».

Написано, конечно, под диктовку следователя (Акопова? Шварцмана? Родоса? — не столь важно) с соблюдением законов жанра. В конце письма обязательно должны быть фразы, осуждающие свою греховную жизнь. Для сравнения приведу концовку аналогичного заявления Павла Васильева на имя Ежова: «Мне хочется многое сказать, но вместе с тем со стыдом ощущаю, что вследствие неоднократного обмана я не заслужил доверия. Мне сейчас так больно и тяжело за загубленное политическими подлецами прошлое и все хорошее, что во мне было»^[196].

Раскаяния в несовершенных преступлениях — вот чего хотел Сталин от своих жертв.

15 сентября к Акопову подключается старший следователь ГУГБ лейтенант Кочнов. Вдвоем они вновь составляют постановление о продлении срока следствия на 15 дней — до 1 октября, с просьбой возбудить такое ходатайство у Прокурора СССР. Родос утверждает ходатайство, а М. Панкратьев накладывает новую резолюцию: «Продлить до 10 октября 1939». Но где же предложение исчезнувшего Серикова о доследовании материалов дела и проведении очных ставок? Оно забыто, ибо судьба Бабеля предрешена.

10 октября Акопов проводит последний допрос Бабеля. Следователя ждет неожиданность: в поведении арестованного писателя произошел перелом, о чем говорит протокол допроса, написанный Акоповым собственноручно с некоторыми ошибками.

«ПРОТОКОЛ ДОПРОСА АРЕСТОВАННОГО БАБЕЛЯ ИСААКА ЭММАНУИЛОВИЧА

от 10 октября 1939 года

Вопрос: Обвиняемый Бабель, что вы имеете дополнить к ранее данным вами показаниям?

Ответ: Дополнить ранее данные показания я ничем не могу, ибо я все изложил о своей контрреволюционной деятельности и шпионской работе, однако я прошу следствие учесть, что при даче мной предварительных показаний я, будучи даже в тюрьме, совершил преступление.

Вопрос: Какое преступление?

Ответ: Я оклеветал некоторых лиц и дал ложные показания в части моей террористической деятельности.

Вопрос: Вы решили пойти на провокации следствия?

Ответ: Нет, я такой цели не преследовал, ибо я представляю ничто по отношению к органам НКВД. Я солгал вследствие своего малодушия.

Вопрос: Скажите, кого Вы оклеветали и где солгали?

Ответ: Мои показания ложные в той части, где я показал о моих контрреволюционных связях с женой Ежова — с Гладун-Хаютиной; также неправда, что я вел террористическую деятельность под руководством Ежовой. Мне неизвестно также об антисоветской деятельности окружения Ежовой — Цехер, братья Бобрышевы, братья Урицкие, Гликиной. Показания мои по отношению Эйзенштейна С. М. и Михоэлс С. М. мною вымышлены. Я свою шпионскую деятельность в пользу французской разведки и австрийской разведки подтверждаю, однако я должен сказать, что в передаваемых мной сведениях иностранным разведкам я сведения оборонного значения не передавал.

И. Бабель.

Протокол записан с моих слов верно и мной прочитан.

И. Бабель.

Допросил: следователь Следчасти ГУ ГБ НКВД СССР

лейтенант госбезопасности Акопов».

Моя версия: в тактике самозащиты Бабель избрал путь поэтапного отрицания своих многочисленных мнимых преступлений. Сначала он признался в том, что оговорил «некоторых лиц… вследствие своего малодушия» (!) Но шпионской работы не отрицал. Это потом.

Очередное постановление — «Об изменении ранее предъявленного обвинения» — не заставило себя ждать: 13 октября Акопов, «принимая во внимание, что ст. 58-7, вредительская деятельность Бабеля, следствием не доказана», постановил: статью 58-7 из обвинения снять, остальные оставить. Быть может, эта победа несколько окрылила Бабеля. Под текстом постановления подписи: Акопов, Кочнов и рукой арестованного написано: «Настоящее постановление мне предъявлено и мной прочитано. И. Бабель».

Тем же числом датировано «Обвинительное заключение», подписанное Акоповым, Кочновым и кем-то еще (вместо Родоса).

«Следствием по делу вскрытой контрреволюционной троцкистской организации среди писателей и работников искусства было установлено, что активным участником ее является Бабель Исаак Эммануилович.

На основании этих данных 16-го мая 1939 г. Бабель И. Э. был арестован.

Следствием по настоящему делу установлено, что еще в 1928—29 гг. Бабель вел активную контрреволюционную работу по линии Союза писателей (л. д. 119–122, 35–43).

В результате дальнейшего следствия о троцкистской деятельности Бабеля установлено, что последний еще в 1927—28 гг. знал о контрреволюционном заговоре, подготовляемом Ежовым Н. И., с которым он, помимо личной связи, был связан через его жену Хаютину (умерла) (л. д. 73–38, 132–133).

В 1938 г. Бабель вошел в заговорщическую организацию, созданную женой Ежова — Гладун (Хаютина), и по заданию Ежовой готовил террористические акты против руководителей партии и правительства (л. д. 100–107).

В 1934 г. до момента ареста Бабель являлся французским и австрийским шпионом.

Для шпионской работы в пользу французской разведки Бабель был завербован Мальро, а для австрийской разведки — Штайнером. Бабель передавал шпионские сведения — о состоянии воздушного флота, экономике советского государства, о оснащении и структуре Красной Армии, сведения об происходивших в стране арестах, о настроениях сов. интеллигенции, в частности писателей и др. (л. д. 61–74, 92-100).

В совершенных преступлениях Бабель виновным себя признал полностью, в части террористической деятельности в конце следствия от своих показаний отказался.

Изобличается показаниями репрессированных участников заговора — Ежова Н. И., Гаевского, Пильняка, Гладун и Урицкого (л. д. 116–138).

На основании вышеизложенного — Бабель Исаак Эммануилович, 1894 года рожд., урож. гор. Одессы, гр-н СССР, беспартийный, до ареста — член Союза советских писателей.

Обвиняется в том, что:

1. Являлся активным участником контрреволюционной троцкистской организации;

2. С 1934 г. вел шпионскую работу в пользу французской и австрийской разведок;

3. Готовил террористические акты против руководителей партии и правительства, т. е. в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58-1а, 8 и 11 УК РСФСР.

Считая предварительное следствие по настоящему делу законченным, руководствуясь ст. 208 УПК РСФСР, —

полагал бы:

Следственное дело N? 419 по обвинению Бабеля И. Э. передать в Прокуратуру Союза ССР для направления по подсудности.

Справка: 1. Обвиняемый Бабель содержится во Внутренней тюрьме дома № 2.

2. Вещественных доказательств по делу нет».

Обратим внимание на последнюю фразу: в деле «шпиона» Бабеля нет вещдоков. Нет и каких-либо других доказательств. Фальшивка и без того хороша, считает руководство следчасти.

На первой странице обвинительного заключения два автографа военных прокуроров: от 19 октября 1939 г. и от 22 января 1940 г. (обе подписи неразборчивы). Первая резолюция лаконична: «утверждаю». Вторая подробнее: «Дело направить в ВК для слушания в порядке закона от 1/ХII—34 г.»

Разница в датировке резолюций — это тот срок, который отпущен узнику Лубянки, продолжающему бороться за свою жизнь. Бороться в тюрьме — значит писать заявления сильным мира сего.

О чем думал, что чувствовал, с кем сидел в одной камере знаменитый писатель? Этого мы в точности не знаем. Узнаем ли? Архивы Лубянки надежно хранят тайны преступлений режима. И все же кое-что, пусть немного, известно из документов.

Лист дела № 160.

«СПРАВКА

11 октября 1939 г. у осмотренного арестованного, содержащегося во Внутренней тюрьме ГУГБ НКВД СССР — Бабель Исаака Эммануиловича, 45 лет, имеется — хронический бронхит.

Зам. Нач. Санчасти внутренней тюрьмы

ГУГБ НКВД СССР

Военврач 3 ранга Кузьмина».

В тюрьме его душила астма, терзала бессонница и мучительный кашель. Жена писателя, прощаясь с ним у ворот Лубянки в день ареста, «почему-то подумала — дадут ли ему там стакан горячего чая, без чего он никогда не мог начать день?»^[197]

Чай давали, иногда даже на допросах, но жидкий, почти остывший. Кормили скверно. Правда, тюремное существование скрашивали передачи Антонины Николаевны — вплоть до декабря 1939-го. К тому времени Бабель уже содержался в Бутырской тюрьме.

…Вернемся, однако, в октябрьские дни. Обвинение готово, протокол последнего допроса тоже. Между тем дело как бы застывает на мертвой точке. Причины понять трудно. Во всяком случае некое торможение хода дела не есть заслуга НКВД.

28 октября Акопов опять пишет постановление о продлении срока следствия на один месяц. Из текста документа следует, что высшее руководство, вероятно, получило какие-то распоряжения из Кремля.

«На основании указания руководства Следчасти ГУГБ НКВД СССР следственное дело обвиняемого Бабеля направлением в суд задерживается до особого распоряжения, но, учитывая, что срок содержания под стражей Бабеля истек, постановил: возбудить ходатайство перед Прокурором Союза ССР о продлении срока содержания под стражей обвиняемого Бабеля на один месяц, т. е. до 28-го ноября 1939 года». Подписи: Акопов, Кочнов.

М. Панкратьев продляет срок, а военный прокурор И. Антонов делает приписку: «Следствие по делу закончено. 1 /XI—39 г.»

5 ноября Бабель пишет:

«Прокурору СССР

от арестованного И. Бабеля,

бывш. члена Союза

Советских писателей.

Со слов следователя мне стало известно, что дело мое находится на рассмотрении Прокуратуры СССР. Желая сделать заявления, касающиеся существа дела и имеющие чрезвычайно важное значение, прошу меня выслушать»^[198].

На следующий день начальник внутренней тюрьмы ГУГБ НКВД капитан А. Н. Миронов препроводил заявление Бабеля по назначению^[199]. Акопов же, рассмотрев дело в последний раз, ходатайствует о продлении срока до 2 января 1940 г. «Следствие по делу Бабеля закончено, на основании указания руководства Следчасти ГУГБ НКВД СССР следственное дело по обвинению Бабеля направлением в суд задерживается до особого распоряжения…»

Особого, то есть сталинского, распоряжения все еще не поступало…

Бабель ждет ответа на свое первое письмо в Прокуратуру Союза и, не дождавшись его, обращается туда снова.

«В дополнение к заявлению моему 5/XI—39 вторично обращаюсь с просьбой вызвать меня для допроса. В показаниях моих содержатся неправильные и вымышленные утверждения, приписывающие антисоветскую деятельность лицам, честно и самоотверженно работающим для блага СССР. Мысль о том, что слова мои не только не помогают следствию, но могут принести моей родине прямой вред, — доставляет мне невыразимые страдания. Я считаю первым своим делом снять со своей совести ужасное это пятно.

21. XI.39

И. Бабель^[200]».

22 ноября начальник тюрьмы Миронов отправляет Панкратьеву письмо Бабеля. Между прокуратурами (гражданской союзной и ведомственной военной), по всей видимости, не было согласия в вопросе о закрытии дела Бабеля. М. Панкратьев исправно продлевал сроки, И. Антонов настаивал на завершении дела. На последнем постановлении, датированном 4 декабря, Антонов делает приписку фиолетовым карандашом: «Прокурору СССР тов. Панкратьеву. Следствие по делу Бабеля закончено, обвинительное заключение утверждено Главным Военным прокурором с указанием о направлении дела на рассмотрение в ВК Верхсуда Союза. Полагаю: оснований к продлению срока нет. Дело подлежит направлению в суд — в соответствии с указанием Гл. Военного прокурора. 4.12.39 Военпрокурор И. Антонов».

Приближался новый 1940 год… Похоже, Сталин чего-то ждал. Чего? Он уже отказался от мысли провести открытый «молодежный процесс» (Косарева расстреляли в феврале 1939-го), колебался и с проведением процесса над деятелями культуры (Эренбург, Олеша и Пастернак не были арестованы). Сталин взвешивал все «за» и «против». Его раздумья — а он явно медлил с принятием окончательного решения — отразились на действиях лубянских костоломов. В конце 1939 года Бабелю и Мейерхольду позволили обращаться в Прокуратуру СССР и отказаться от первоначальных показаний. Возможно, то же самое сделал и Кольцов. Как бы то ни было все трое еще живы в начале 1940 года. Наконец, час пробил — Сталин принял решение.

2

Бутырки описаны во множестве воспоминаний бывших узников сталинских тюрем, и это избавляет меня от необходимости рассказывать (с чужих слов) об одном из самых мрачных мест советской пенитенциарной системы. Поэтому опять обращаюсь к документам.

Новый год Бабель встретил в Бутырской тюрьме. Напрасно ждал он вызова к руководителю Союзной прокуратуры. И 2 января писатель обратился к верховному правосудию с новым заявлением.

«Прокурору СССР

от арестованного И. Бабеля,

бывш. члена Союза Советских писателей.

Во внутренней тюрьме НКВД мною были написаны в Прокуратуру Союза два заявления — 5/XI и 21/XI 1939 года — о том, что в показаниях моих оговорены невинные люди. Судьба этих заявлений мне неизвестна. Мысль о том, что показания мои не только не служат делу выяснения истины, но вводят следствие в заблуждение, мучает меня неустанно. Помимо изложенного в протоколе от 9/Х, мною были приписаны антисоветские действия и антисоветские тенденции писателю И. Эренбургу, Г. Коновалову, М. Фейерович, Л. Тумерману, О. Бродской и группе журналистов — Е. Кригеру, E. Вермонту, T. Тэсс. Все это ложь, ни на чем не основанная. Людей этих я знал как честных и преданных советских граждан. Оговор вызван малодушным поведением моим на следствии.

Бут. тюрьма,

2/I 1940 И. Бабель»^[201].

Писатель не мог знать, что дни его сочтены, и, вероятно, в глубине души надеялся на гуманность суда. Напрасные надежды. Признание вины считалось в то время «царицей доказательств», а вырвать признание у беззащитного человека не составляло для палачей большого труда.

Последнее обращение Бабеля — к председателю Военной коллегии Верховного Суда СССР Василию Ульриху; оно датировано 25 января.

«Председателю Военной коллегии Верх. суда СССР

от арестованного И. Бабеля, бывш.

члена Союза Советских писателей.

5/ХI, 21/XI—39 года и 2/I—40 года я писал в Прокуратуру СССР о том, что имею сделать крайне важные заявления по существу моего дела и о том, что мною в показаниях оклеветан ряд ни в чем не повинных людей.

Ходатайствую о том, чтобы по поводу этих заявлений я был до разбора дела выслушан Прокурором Верховного суда.

Ходатайствую также о разрешении мне пригласить защитника; о вызове в качестве свидетелей — А. Воронского, писателя И. Эренбурга, писательницы Сейфуллиной, режиссера С. Эйзенштейна, артиста С. Михоэлса и секретарши редакции „СССР на стройке“ Р. Островской.

Прошу также дать мне возможность ознакомиться с делом, так как я читал его больше четырех месяцев тому назад, читал мельком, глубокой ночью, и память моя почти ничего не удержала.

25. I.40. И. Бабель».

С таким же «успехом» можно было биться головой о стену. В стране, где господствовала «классовая юстиция» (выражение А. Вышинского), где признания несчастных жертв получались под пытками, все разговоры о праве не имели смысла. Генсек правил бал, глумясь над общечеловеческими ценностями, в чем ему помогала партия, ближайшее окружение и огромный аппарат политической полиции. Армвоенюрист Ульрих — один из палачей. «Это была живая составная часть гильотины», — говорит о нем Д. Волкогонов^[202]. Потрясающие штрихи к портрету «судьи-убийцы» находим у А. Солженицына. Описывается очередное судилище. «Он не пропускает случая пошутить не только с коллегами, но и с заключенными (ведь это человечность и есть! новая черта, где это видано?). Узнав, что Сузи — адвокат, он ему с улыбкой: „Вот и пригодилась вам ваша профессия!“»^[203]

Ульрих начинал в петроградской ЧК под началом Якова Агранова как авантюрист и провокатор, причастный к выдуманной операции «Вихрь». В 1921 году вместе они сфальсифицировали т. н. «Себежское дело»^[204] и продвинулись по службе. Надо полагать, то была не единственная «липа» Ульриха. Мало кто знает, что кровавый чекист пробовал подвизаться даже на педагогическом поприще. В Российской государственной библиотеке мне удалось разыскать брошюру Ульриха «Исторический материализм. Пособие для слушателей 1-го рабоче-крестьянского радиоуниверситета» (Л., 1929). Боже, спаси и сохрани нас впередь от таких учителей!

Получив заявление Бабеля, Ульрих в тот же день назначил подготовительное заседание Военной коллегии. Участники заседания: небезызвестные бригвоенюристы Д. Я. Кандыбин и Л. Д. Дмитриев, военный юрист 2 ранга Н. В. Козлов (секретарь), а также исполняющий должность Главного военного прокурора бригвоенюрист Афанасьев. Протокол № 166 гласит, что пятеро «жрецов правосудия» дружно определили:

«1. С обвинительным заключением согласиться и дело принять к своему производству.

2. Предать суду Бабеля И. Э. по ст. ст. 58-1а, 58-8 и 58–11 УК РСФСР.

3. Дело заслушать в закрытом судебном заседании, без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей, в порядке закона от 1/XII—34 г.

4. Мерой пресечения обвиняемому оставить содержание под стражей».

А заявление Бабеля? Они повертели его в руках, пошутили и запечатали в отдельный пакет, скрепив сургучной печатью.

Через несколько часов Бабелю вручили стандартный бланк с текстом, уведомляющим обвиняемого в получении копии обвинительного заключения.

«РАСПИСКА

„25“ января 1940 г.

Мною, нижеподписавшимся Бабелем Исааком Эммануиловичем, получена копия обвинительного заключения по моему делу о предании меня суду Военной Коллегии Верховного суда Союза ССР.

Подсудимый И. Бабель.

Вручил: секретарь Военной Коллегии

Верховного суда Союза ССР военный юрист

ранга____________Мазур».

Жертвы советской судебной системы наивно полагали, что имеют право на защиту и вызов свидетелей. Формально УПК эту процедуру предусматривал, однако после убийства Кирова все правовые гарантии у «врагов народа» фактически были отняты.

За год до принятия свирепого закона от 1 декабря Главный прокурор А. Вышинский в речи по «Делу о вредительстве на электрических станциях в СССР» разъяснял, в чем отличие «классового суда» от суда «буржуазного». Полемизируя с одним из английских парламентариев, обронившим едкое замечание о советском правосудии «прежде признание, а юридическая помощь потом», Вышинский подчеркивал: «Да, наш процессуальный кодекс и наше процессуальное право в стадии предварительного расследования не знают участия защиты, но это потому, что самый наш закон — и я должен об этом напомнить сегодня — и, в частности, статьи 111 и 112 Уголовно-процессуального кодекса на самые государственные органы возлагают обязанность всестороннего и полного исследования дела — обязанность исследовать обстоятельства как уличающие, так и оправдывающие привлеченных к ответственности, как усиливающие, так и смягчающие ответственность»^[205].

К 1939 году ситуация правового нигилизма, вызревшая на фоне сталинской пресловутой теории об усилении классовой борьбы по мере развития социализма в СССР, была очевидной. Ни 111, ни 112, ни 206 статьи УПК, на которые любил ссылаться Вышинский, практически не действовали. Логика высокопоставленных бандитов опиралась на разглагольствования об особом характере советского строя. «Мы никогда не должны забывать, — говорил в той же речи прокурор, — что самая природа нашего государства в отличие от буржуазных государств обязывает нас к иному подходу в решении различных задач нашего государственного строительства, чем это имеет место в буржуазных государствах»^[206].

3

Неотвратимо приближалась развязка. 26 января состоялся суд. В тот день кроме Бабеля судили еще 16 человек. Палачи действовали по отлаженному графику: 20 минут на человека. О характере кровавого фарса говорит следующий документ (публикуется с сохранением орфографии).

«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

ОТП. 1 экз.

ПРОТОКОЛ

СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХСУДА СССР

26 января 1940 г. гор. Москва

Председательствующий — Армвоенюрист В. В. Ульрих

Члены: Бригвоенюристы: Кандыбин Д. Я. и Дмитриев Л. Д.

Секретарь — военный юрист 2 ранга Н. В. Козлов

Председательствующий объявил о том, что подлежит рассмотрению дело по обвинению Бабеля Исаака Эммануиловича в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58-1а, 58-8 и 58–11 УК РСФСР.

Председательствующий удостоверяется в личности подсудимого и спрашивает его, получил ли он копию обвинительного заключения и ознакомился ли с ней.

Подсудимый ответил, что копия обвинительного заключения им получена и он с ней ознакомился. Обвинение ему понятно.

Председательствующим объявлен состав суда.

Отвода составу суда не заявлено.

Подсудимый ходатайствует о вторичном ознакомлении дела, допуске защиты и вызове свидетелей, согласно поданного им заявления.

Суд, совещаясь на месте, определил: ходатайство подсудимого Бабеля, как необоснованное о допуске защиты и вызове свидетелей — отклонить, т. к. дело слушается в порядке закона от 1.XII—34 г.

Председательствующий спросил подсудимого, признает ли он себя виновным.

Подсудимый ответил, что виновным себя не признает, свои показания отрицает. В прошлом у него имелись встречи с троцкистами Сувариным и др.

Оглашаются выдержки из показаний подсудимого об его высказываниях по поводу процесса Якира, Радека, Тухачевского.

Подсудимый заявил, что эти показания не верны. Воронский был сослан в 1930 г. и он с ним с 1928 г. не встречался. С Якиром он никогда не встречался, за исключением 5-минутного разговора по вопросу написания произведения о 45 дивизии.

За границей он был в Брюсселе у матери, в Сорренто у Горького. Мать жила у сестры, которая уехала туда с 1926 г. Сестра имела жениха в Брюсселе с 1916 г., а затем уехала туда и вышла замуж в 1925 г. Суварина он встречал в Париже в 1935 г.

Оглашаются выдержки из показаний подсудимого о его встрече с Сувариным и рассказе его ему о судьбе Радека, Раковского и др. Подсудимый заявил, что он раньше дружил с художником Анненковым, которого он навестил в Париже в 1932 г. и там встретил Суварина, которого он раньше не знал. О враждебной позиции к Сов. Союзу он в то время не знал. В Париже в тот раз он пробыл месяц. Затем был в Париже в 1935 г. С Мальро он встретился в 1935 г., но последний его не вербовал в разведку, а имел с ним разговоры о литературе в СССР.

Показания в этой части не верны. С Мальро он познакомился через Ваньяна Кутюрье, и Мальро являлся другом СССР, принимавшим большое участие в переводе его произведений на французский язык. Об авиации он мог сказать Мальро только то, что он знал из газеты „Правда“, но никаких попыток Мальро к широким познаниям об авиации СССР не было.

Свои показания в части шпионажа в пользу французской разведки он категорически отрицает. С Бруно Штайнер он жил по соседству в гостинице и затем в квартире. Штайнер — быв. военнопленный и являлся другом Сейфуллиной Л. Н… Штайнер его с Фишером не связывал по шпионской линии.

Террористических разговоров с Ежовой у него никогда не было, а о подготовке теракта Беталом Калмыковым в Нальчике против Сталина он слышал в Союзе Советских писателей. О подготовке Косаревым убийства Сталина и Ворошилова — эта версия им придумана просто. Ежова работала в редакции „СССР на стройке“, и он был с ней знаком.

Оглашаются выдержки из показаний подсудимого в части подготовки терактов против руководителей партии и правительства со стороны Косарева и подготовке им тергруппы из Коновалова и Файрович.

Подсудимый ответил, что это все он категорически отрицает. На квартире Ежовой он бывал, где встречался с Гликиной, Урицким и некоторыми другими лицами, но никогда а/с разговоров не было.

Больше дополнить судебное следствие ничем не имеет.

Председательствующий объявил судебное следствие законченным и предоставил подсудимому последнее слово.

В своем последнем слове подсудимый Бабель заявил, что в 1916 г. он попал к М. Горькому, когда он написал свое произведение. Затем был участником гражданской войны. В 1921 г. снова начал свою писательскую деятельность. Последнее время он усиленно работал над одним произведением, которое им было закончено в черновом виде к концу 1938 г.

Он не признает себя виновным, т. к. шпионом он не был. Никогда ни одного действия он не допускал против Советского Союза и в своих показаниях он возвел на себя поклеп. Просит дать ему возможность закончить его последнее литературное произведение.

Суд удалился на совещание. По возвращении с совещания председательствующий огласил приговор.

Председательствующий В. Ульрих

Секретарь Н. Козлов.»

Толстяк Ульрих читал торопливо, точно заведенный автомат. Старался не смотреть на подсудимого. Бабель снял очки, — и члены Военной Коллегии слились в одно сплошное серое пятно.

«Признавая виновным Бабеля в совершении им преступлений, предусмотренных ст. ст. 58-1а, 8 и 11 УК РСФСР, Военная коллегия Верхсуда СССР, руководствуясь ст. ст. 319 и 320 УПК РСФСР,

ПРИГОВОРИЛА:

Бабеля Исаака Эммануиловича подвергнуть высшей мере уголовного наказания — расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества. Приговор окончательный и на основании постановления ЦИК СССР от 1/XII—34 г. в исполнение приводится немедленно».

Не могу сказать определенно, где, в каком месте проходило судебное заседание. Может быть, в одной из специальных комнат Бутырской тюрьмы. Или в главном здании Верховного суда на ул. Воровского? Нет, едва ли… Мне показывали также и один старинный дом в центре Москвы, неподалеку от памятника Ивану Федорову: там будто бы Ульрих вершил свои судебные расправы. Рано или поздно все тайное станет явным.

4

Август 1993 года. Москва, Кузнецкий мост. Я сижу в маленькой комнате приемной ФСБ. За большим столом неизвестные мне люди знакомятся с делами репрессированных, делают выписки. В переднем углу, у двери, железный сейф, куда дежурный офицер убирает документы. Меняются времена! Еще совсем недавно такая научно-исследовательская архивная идиллия была утопией. Но теперь разрешено. И это факт колоссального нравственного воздействия, он означает, что государство признало за собой тяжесть былых преступлений.

Александр Яковлевич Николаев кладет передо мной объемистый том аккуратно подшитых документов. В нужном месте закладки — для меня. Остальное смотреть не рекомендуется. Как-никак, — святая святых, строгий бухгалтерский учет жертвам террора. Смотрю на девятнадцатый том из частично рассекреченного Седьмого фонда с трепетом. Грандиозный мартиролог, в котором собраны последние сведения о казненных. Виталий Шенталинский считает, что общее количество таких томов равно двумстам. Но кроме архивистов ФСК никто в точности не знает подлинной цифры. Двести? Триста? Пятьсот? Когда-нибудь узнаем…

Открываю 92-й лист. На казенном бланке Военной Коллегии Верховного суда Союза ССР за № 0022157 от 26 января 1940 года четкий машинописный текст синего цвета.

«СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

ОТП. 2 ЭКЗ.

КОМЕНДАНТУ НКВД СССР

Немедленно приведите в исполнение приговоры Военной Коллегии Верховного суда Союза ССР от 26 января 1940 года в отношении нижеследующих осужденных к высшей мере уголовного наказания — расстрелу:

1. Абакумова Николая Александровича, 1898 г. р.

2. Бабеля Исаака Эммануиловича, 1894 г. р.

3. Введенского Андрея Васильевича, 1907 г. р.

4. Евдокимовой Марины Карловны, 1895 г. р.

5. Евдокимова Юрия Ефимовича, 1920 г. р.

6. Захарченко Федора Демьяновича, 1904 г. р.»

Смертельная духота и тяжесть сдавили грудь. Времени в обрез. До закрытия «архивной» комнаты остается пятнадцать минут. Лихорадочно переписываю весь столбец с фамилиями казненных:

«7. Кабаева Ивана Леонтьевича, 1898 г. р.

8. Никанорова Александра Филипповича, 1894 г. р.

9. Осинина-Винницкого Григория Марковича, 1899 г. р.

10. Рыжевой Серафимы Александровны, 1898 г. р.

11. Стрелкова Александра Яковлевича, 1913 г. р.

12. Стрелкова Якова Ивановича, 1879 г. р.

13. Стрельцова Ивана Тимофеевича, 1894 г. р.

14. Холодцова Ивана Яковлевича, 1896 г. р.

15. Шаймарданова Шагея Шагеевича, 1890 г. р.

16. Шалавина Федора Ивановича, 1902 г. р.

17. Шашкина Ивана Ивановича, 1903 г. р.

Всего семнадцать осужденных

 Ульрих».

На обороте листа лаконичный текст о приведении приговора в исполнение.

«АКТ

Приговор Военной Коллегии Верхсуда над осужденными к расстрелу 17-ю (семнадцать) поименованными на обороте настоящего документа приведен в исполнение 27 января 1940 года в 01 ч 30 м».

Всматриваюсь в подписи под актом, но тут Николаев, сидящий рядом, протягивает руку и закрывает ладонью нижнюю часть листа. На мою недоуменную реплику отвечает, что имена исполнителей оглашать все-таки не положено; могут узнать их дети, родственники, а они-то ни при чем. Наш диалог короткий:

— А убивать невиновных — это как?

— Что же вы хотите… Они были люди военные. Приказ есть приказ. Если бы отказались выполнять, тогда бы расстреляли их самих.

Но я уже успел запомнить фамилии. Бабеля убивали:

Главный Военный прокурор РККА А. Фетисов

Пом. нач. 1 спецчасти НКВД А. Калинин

Комендант НКВД В. Блохин.

О месте расстрела пока тоже ничего неизвестно, хотя, в сущности, это не так уж важно, — какой-нибудь из ведомственных московских подвалов… А уводили на расстрел из Лефортовской тюрьмы.

В томе 19, рядом с актом о расстреле, подшиты еще какие-то бумажки с фамилиями расстрелянных. На каждого отдельная бумажка. Порядок идеальный. Когда вели на расстрел, Фетисов сверял личность с данными на листке.

Последний акт № 392 на 110-м листе тома.

«АКТ

27 января 1940 года преданы кремации 17 трупов согласно актам о приведении в исполнение приговора Военной Коллегии Верхсуда СССР от 27 января 1940 г. (опечатка в документе; следует читать: 26 января. — С. П.)

Комендант НКВД

капитан ГБ В. Блохин

Пом. нач. 1 Спецотдела НКВД СССР

ст. лейт. ГБ Калинин».

Блохин, Блохин… Где-то я уже встречал эту типично русскую фамилию. Ну, конечно, в новых газетных публикациях. Василий Блохин возглавлял расстрельную команду НКВД, имевшую непосредственный контакт с отделом «А», где осуществлялся контроль за исполнением смертных приговоров^[207]. Профессиональный убийца, палач. В апреле 1940 года этот Блохин и еще двое сотрудников НКВД прибыли в г. Калинин (Тверь), чтобы выполнить секретное постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 5 марта о казни пленных польских офицеров^[208]. Бывший начальник местного управления НКВД рассказал о Блохине следующее.

«В Калинин были посланы специально для этого дела три офицера — Блохин, Синегрубов и Кривенко. На запасном железнодорожном пути для них стоял мягкий вагон, где они ели и спали. С собой они привезли полный чемодан немецких револьверов вальтер второй модели. Наши советские „ТТ“ не считались достаточно надежными…

Расстрелы начались первого апреля.

Я присутствовал в первую ночь. Блохин был главным убийцей, а тридцать других набрали преимущественно из числа шоферов НКВД и охраны. К примеру, мой шофер Сухарев был одним из них. Помню, Блохин сказал: „Ну что, пора“. Затем он надел специальную униформу: коричневый кожаный передник, кожаную фуражку, кожаные длинные перчатки по локоть… Я понял, что нахожусь лицом к лицу с настоящим палачом.

Они выводили поляков в коридор по одному, запускали в красный уголок — комнату отдыха обслуживающего персонала тюрьмы… У каждого спрашивали имя, фамилию, дату рождения. Этого было достаточно для идентификации. Затем человека через дверь запускали в следующую, звукоизолированную комнату и стреляли сзади в голову. Никаких решений суда или специальной комиссии им не зачитывали. Только надевали наручники. В первую ночь расстреляли триста человек»^[209].

Так или примерно так студеной январской ночью расстреливали Бабеля.

Спустя неделю, 2 февраля, в группе из 23 человек расстреляли Кольцова и Мейерхольда. Справки о расстреле хранятся в делах убитых; они подписаны начальником 12 отделения 1 Спецотдела НКВД СССР лейтенантом ГБ В. Кривицким.

Я сделал приблизительные подсчеты. Бабель значится на 92-м листе тома 19, а Кольцов и Мейерхольд на 151-м. Даже если в среднем за одну ночь расстреливали по 20 человек, то в течение недели, с 27 января по 2 февраля, общее количество расстрелянных равняется 1180. В месяц получается около трех с половиной тысяч человек.

У Исаака Бабеля, как и у многих наших соотечественников, нет могилы. Дочери и сыну писателя сотрудники Центрального архива ФСБ сказали, что прах отца захоронен в первой могиле Донского монастыря. Тут же (или где-то рядом) пепел Кольцова, Мейерхольда, сотен других жертв большого террора. Из мрака забвения выплыло еще одно место, куда можно прийти и положить цветы.

«Пирожковой объявлено о реабилитации…»
(Вместо эпилога)

Прошло тринадцать лет, и после смерти Сталина его наследники оказались в сложном положении по отношению к родственникам миллионов репрессированных граждан СССР. Сказать правду было невозможно, — ведь тогда режим мог бы не устоять. У советского правительства отсутствовали аргументы, способные объяснить массовые убийства ни в чем не повинных людей в годы сталинщины. Причина понятна: пособники диктатора по-прежнему занимали свои высокие посты.

Тем не менее в 1954 году ситуация понемногу стала меняться. Началась первая волна реабилитаций. О том, как оправдали Бабеля, рассказано в мемуарах его жены А. Н. Пирожковой. Цель моих последних страниц — дополнить картину, включив в нее те детали, которые — по вполне понятным причинам — остались за рамками повествования Антонины Николаевны.

1

Главная задача преступников — скрыть, заметать следы убийства, поэтому для родственников расстрелянных придумали внешне правдоподобную формулировку наказания «10 лет без права переписки». Расчет был простой: время идет, люди умирают, а «после нас хоть потоп». Потоп обрушился на головы делегатов XX съезда КПСС (март 1956 г.) знаменитым докладом Н. Хрущева о культе личности недавно скончавшегося идола. Большинство рядовых членов партии пережило сильнейший шок. Паника охватила всех, кто так или иначе имел отношение к репрессиям — неправедно судил, расстреливал, ссылал, избивал на допросах. Кое-кого, вслед за Берией, судили и расстреляли, однако в целом машина выдержала удар, хотя и претерпела некоторые организационные и кадровые изменения.

Один из основных признаков преемственности между НКВД— МГБ и КГБ состоял в том, что «органы» продолжали скрывать истинные даты казни людей. Так, в справках реабилитированных возникали намеренно сфальсифицированные годы смерти — 1941, 1943, 1945 и др., падающие на военное лихолетье.

Исчезновение Бабеля в мая 1939 года не могло остаться незамеченным мировой общественностью. Судьба писателя тревожила многих. Так, Н. Берберова узнала уже в апреле 1941 г., что Бабель «сидит в тюрьме» («Курсив мой»). В. Б. Сосинский в разговоре со мной вспомнил французскую фотоафишу 1945 года с названием «Что сделал Сталин в России» — там, наряду с другими портретами репрессированных, была и фотография Бабеля. Доктор Роберто Пане, встречавшийся с писателем на Капри, замечает, что когда в 1953 году у секретаря советского посольства в Вашингтоне спросили, какова судьба Бабеля, тот, не моргнув глазом, ответил: «жив-здоров, живет в Крыму и прекрасно себя чувствует»^[210]. Все официальные советские лица, попадая за границу, вольно или невольно становились дезинформаторами, если речь заходила о жертвах коммунистического террора. Вспоминаю одну югославскую статью конца пятидесятых годов, в которой сообщалось о приезде в Белград К. М. Симонова. На вопрос о Бабеле, сказано в статье, «уже давно К. Симонов ответил нашим писателям, что Бабель находится в Сибири как дезертир, космополит и японский шпион», «но что скоро он будет помилован».

Впервые Антонина Николаевна обратилась с заявлением о пересмотре дела мужа в Генеральную прокуратуру на имя Р. А. Руденко 5 февраля 1954 года. Со скрипом, но государственная машина заработала в обратную сторону. 10 марта заместитель начальника I спецотдела МВД подполковник Северин и начальник 4 отделения майор Волков направляют старшему помощнику Главного прокурора полковнику юстиции Раневу, а также исполняющему обязанности начальника отдела по спецделам Прокуратуры СССР государственному советнику юстиции III класса Камочкину заявление Антонины Николаевны и сообщают в нем точные данные: 26 января 1940 г. осужден, 27 января расстрелян. Любопытно, что следственное дело Бабеля получило новый номер — вместо 419 стало № 975166, хранилось оно в I спецотделе МВД СССР. 29 марта ГВП сообщила вдове писателя, что ее жалоба получена и проверяется.

Чтобы получить дело из архива, нужен официальный запрос. 30 марта помощник Главного прокурора П. Иванов запрашивает его в УАО КГБ. Адрес запроса и место хранения дела не совпадают, и это может ввести в заблуждение неискушенного читателя. В действительности разница формальная. После переименования МГБ в КГБ и размежевания МВД и службы политического сыска все архивно-следственные дела бывшего НКВД были переданы на хранение в 1 спецотдел МВД, но фактически ими распоряжался все тот же Комитет государственной безопасности, наследник НКВД.

6 апреля полковник П. Иванов получает архивно-следственное дело № 975166. Рассмотрение дела поручается сотруднику ГВП подполковнику юстиции Василию Акимовичу Долженко (1914–1974). Одновременно Иванов обращается с просьбой к начальнику УАО КГБ подполковнику Я. А. Плетневу разрешить военному прокурору подполковнику юстиции Ворончихину ознакомиться с архивно-следственными делами лиц, проходившими по делу Бабеля (Воронский, Косарев, Гладун, Пильняк, Урицкий и др.). Ворончихин смотрит сфабрикованные дела и пишет «обзорные справки» по ним, в то время как Долженко изучает само дело Бабеля. Так проходят летние месяцы 1954 года.

13 ноября Долженко направляет в Военную Коллегию Верховного суда «Заключение по делу Бабеля Исаака Эммануиловича». Фраза прокурора «что послужило основанием для его ареста из материалов дела не видно» уже известна читателю. Долженко пишет далее: «В расследовании дела Бабеля принимали участие бывшие работники НКВД СССР Родос и Шварцман, ныне находящиеся под судом как фальсификаторы следственных дел».

Сделав обзор содержащихся в деле материалов (с учетом справок коллеги Ворончихина) Долженко резюмировал: «Таким образом показания этих лиц не могут быть положены в основу обвинения Бабеля, так как в них не приводятся конкретные факты, которые говорили бы о виновности Бабеля». Предложение военного прокурора сводилось к следующему: приговор ВК от 26 января 1940 г. отменить и «дело о нем дальнейшим производством прекратить ввиду отсутствия в действиях Бабеля состава уголовного преступления». На заключении виза вышестоящего руководителя: «согласен» — старший помощник Главного военного прокурора генерал-майор юстиции Я. Савин.

Этот важный документ должен уйти еще выше, и он уходит на рассмотрение ВК Верховного суда СССР. Теперь там другой состав юристов, которые руководствуются другими установками. «Обвинения по 58-й статье были настолько нелепыми, — пишет Л. Млечин, — что даже не требовали дополнительного расследования. Обычная практика состояла в том, чтобы найти двух-трех людей; которые могли засвидетельствовать невиновность реабилитируемого»^[211]. Такими свидетелями по инициативе Долженко стали писатели И. Эренбург и В. Катаев, жена Горького Е. П. Пешкова и вдова Бабеля А. Н. Пирожкова. Их показания приобщены к реабилитационным документам Бабеля.

18 декабря 1954 г. состоялось заседание ВК в составе генерал-майора юстиции Степанова (председатель) и полковников юстиции Семика и Сенина. Последний прочитал заключение, подготовленное Долженко, и предложил резолютивную часть определения № 4н-011441/54. В нем указывалось, что Военная Коллегия, «проверив материалы дела и соглашаясь с заключением прокурора, определила: приговор ВК Верховного суда СССР от 26 января 1940 года в отношении Бабеля Исаака Эммануиловича по вновь открывшимся обстоятельствам и дело о нем в силу ст. 4 п. 5 УПК РСФСР производством прекратить»^[212].

Отпечатанное 22 декабря в пяти экземплярах, определение было отправлено по всем участвующим в реабилитации инстанциям: КГБ, I спецотдел МВД, ГВП, оставлено для собственного надзорного производства. Против пятого экземпляра стоит загадочное слово «наряд». Завидная четкость машины! — иначе не скажешь…

«Уже зимой, в декабре, — вспоминает Антонина Николаевна, — мне позвонил Долженко и сказал, что дело Бабеля окончено и что я могу получить справку о реабилитации»^[213]. 22 декабря она обращается в Военную Коллегию: «В связи с тем, что дело моего мужа Бабеля Исаака Эммануиловича решением Военной Коллегии Верховного суда СССР прекращено 18-го декабря с. г. прошу выдать мне об этом справку и сообщить о его судьбе». Рядом короткая резолюция карандашом малинового цвета: «Сообщите о судьбе Бабеля. А. Чепцов»^[214].

Генерал-лейтенант юстиции Александр Александрович Чепцов сидел в кресле Ульриха, исправляя «ошибки» своего предшественника!

Через два дня Антонина Николаевна получила справку за подписью Чепцова. Казенная бумага идеально отражает дух времени. Семье писателя сообщали, что состава преступления за Бабелем нет и потому приговор «по вновь открывшимся обстоятельствам» отменен.

Как ни стараюсь, не могу взять в толк, что означает фраза об отмене уже приведенного в исполнение приговора. И какие-такие вновь открывшиеся обстоятельства?.. На экземпляре справки, хранящейся в н/п, чьей-то рукой в правом верхнем углу сделана приписка: «Умер 17 марта 1941 года от паралича сердца».

Антонина Николаевна не поверила фальшивой формулировке и 27 декабря 1954 года обратилась с запросом о судьбе Бабеля к шефу КГБ И. А. Серову и председателю ВК ВС А. А. Чепцову. Она не знала, что в тот же день, то есть 27 декабря, из недр ВК ушел еще один секретный документ. Привожу его с незначительными сокращениями.

«Начальнику учетно-архивного отдела КГБ

при Совете Министров Союза ССР

В Главную военную прокуратуру на

№ 2/2д-9704-34

В I спецотдел МВД Союза ССР

Направляю для исполнения определение Военной Коллегии Верховного суда Союза ССР от 18 декабря 1954 года по делу Бабеля Исаака Эммануиловича.

Прошу возвратить жене Бабеля гражданке Пирожковой А. Н. конфискованное имущество и об исполнении сообщить.

Пирожковой объявлено о реабилитации Бабеля и о том, что он, отбывая наказание в местах заключения, умер 17 марта 1941 года.

Пирожкова проживает в гор. Москве, Большой Николо-Воробинский пер., дом № 4, кв. 3.

Член Военной Коллегии

полковник юстиции А. Сенин».

Внизу документа пометка от руки: «Указание о возмещении стоимости за конф. им-во дано 17/11—55 г. № 16/2—12583»^[215].

Ни Серов, ни Чепцов не ответили вдове писателя, однако председатель ВК отреагировал в адрес официальных ведомств как подобает сановнику высокого ранга. Вот его указание от 22 января 1955 года.

«Начальнику Главного управления милиции МВД Союза ССР генерал-лейтенанту Стаханову Н. П.

Начальнику I спецотдела МВД СССР полковнику тов. Сиротину А. К.

Главному Военному прокурору генералу юстиции тов. Барскому Е. И.

Прошу дать указание соответствующему отделу ЗАГС о выдаче гражданке Пирожковой А. Н. свидетельства о смерти ее мужа — Бабеля Исаака Эммануиловича. Сообщаю, что Бабель И. Э., 1894 года рождения, 26 января 1940 года был осужден Военной Коллегией Верховного суда СССР и, отбывая наказание, 17 марта 1941 года умер.

Председатель Военной Коллегии Верховного суда Союза ССР

генерал-лейтенант юстиции А. Чепцов»[216].

Военные юристы лгали, покорно выполняя приказ высшего партийного начальства. Быть может, соответствующая секретная директива на этот счет исходила из Политбюро. Нужно помнить, что в 1954 году все сталинские холуи, причастные к большому террору (Молотов, Ворошилов, Каганович, Андреев и др.), жили припеваючи и отнюдь не терзались угрызениями совести. Режим оберегал себя даже после смерти главного пахана…

Когда-нибудь станут известны многочисленные ведомственные инструкции огромного аппарата насилия. Этот род документов не менее интересен, нежели архивно-следственные дела с грифом «хранить вечно», — он регламентировал деятельность сотрудников КГБ, ГВП, ВК ВС и соответствующих отделов ЦК КПСС в период «оттепели». Люди возвращались из мест заключения, разыскивали близких, добивались нужных справок, требовали восстановления законности. Как держаться с ними? что отвечать? На помощь приходили разные инструкции, умело составленные, отпечатанные типографским способом. Например, такие.

«Прошу установить ________ и ознакомить его с указанным определением.

Если установить_______________не представляется возможным, прошу результат рассмотрения дела сообщить ближайшим родственникам реабилитированного, а также выяснить у них, что им известно о его судьбе.

Председатель судебного состава Военной Коллегии».

Там, где прочерки, — место для фамилии репрессированного, что-нибудь вроде «личность такого-то». В случае личной явки чудом уцелевшего человека — выдать ему бумажку ВК. Если погиб, и пришли родственники, то выяснить у них: а что они знают о судьбе этого человека? Откуда им известно? Где слышали о репрессиях? Специфический, конечно, интерес.

Точная дата расстрела Бабеля оставалась тайной за семью печатями до недавнего времени. Сначала ее узнали работники Политиздата. В надзорном производстве ВК имеется такая справка: «В издательство политической литературы сообщена дата смерти Бабеля И. Э. 27 января 1940 года. 11.8.72. см. н/п 4К-013973/55»^[217].

Из воспоминаний А. Н. Пирожковой: «В 1984 году Политиздат выпустил отрывной календарь, где на странице 13 июля написано: „Девяностолетие со дня рождения писателя И. Э. Бабеля (1894–1940)“. Когда мы позвонили в Политиздат и спросили, почему они указали год смерти Бабеля 1940, когда справка загса дает год 1941, нам спокойно ответили: „Мы получили этот год из официальных источников“»^[218].

2

В марте 1940 года Анна Ахматова написала горькие поминальные стихи:

Хотелось бы всех поименно назвать.

Да отняли список, и негде узнать.

Сегодня список убитых почти рассекречен. Сотни томов Седьмого фонда из архива ФСБ (КГБ), протоколы Особого совещания, расстрельные списки всевозможных внесудебных органов («троек») — один колоссальный обвинительный документ людоедскому режиму Сталина. Эта страшная статистика еще ждет своего вдумчивого исследователя.

…Где-то в глубине России подрастает и наш новый Карамзин, чьи будущие сочинения невозможны без страшных цифр и документов другого рода. Я говорю о списках с именами палачей. Всех их тоже надо назвать поименно, как бы тяжело это ни было. Таков единственно возможный, христианский, путь покаяния. В конце концов, история должна знать фанатиков сталинизма, тех, кто убивал, мучил, издевался, насиловал, грабил, преследовал вдов и сирот, клеветал, писал доносы, создавал в стране атмосферу страха и взаимного озлобления.

Часто мы говорим: «органы», «государственная машина», «репрессивный аппарат» и т. д. Но все эти общие понятия мертвы без надлежащей персонификации. За ними стоят вполне конкретные лица, и отнюдь не злодеи шекспировского образца, а обычные граждане, коим не чуждо ничто человеческое. Мучая свои жертвы, они любили собственные семьи, ездили отдыхать на дачу и на курорт, выпивали, распутничали, любили слушать заграничные пластинки и сальные анекдоты, после допросов могли поехать в театр или на просмотр нового фильма. Они брали от жизни все, что можно было взять. Для сталинских опричников любой арестованный представлял из себя не более чем «человеческую галиматью», — так говорит о людях сусальный чекист Дятлов в пьесе Н. Погодина «Третья патетическая». Лаврентий Берия гордился тем, что каждого человека мог превратить в «лагерную пыль».

Я закончу свое повествование просто — списком лиц, причастных к гибели выдающегося писателя. Мой перечень неполон, и все же он достаточно показателен, чтобы понять механику кровавой мясорубки. Но понять — не значит простить.

И. Сталин — генеральный секретарь ЦК ВКП(б).

Л. Берия — народный комиссар внутренних дел СССР

М. Панкратьев — Прокурор СССР

Г. Рогинский — заместитель Прокурора СССР

A. Панюшкин — начальник Второго Отдела 1-го управления НКВД СССР

Сотрудники оперативного отдела ГУ ГБ:

Волков

Голованов

Коптев

B. Королев

Назаров

Райзман

Г. Кутырев — младший лейтенант 3-го отделения 2-го отдела ГУГБ

И. Балишанский — лейтенант ГБ, дежурный по фотографии 1-го спецотдела НКВД СССР

А. Белкин — дактилоскопист

Следователи следственной части ГУГБ:

Б. Кобулов — начальник следчасти, комиссар ГБ 3 ранга

Акопов

Н. Кулешов

Кочнов

Б. Родос

Сериков

Сергиенко

Л. Шварцман

Военные прокуроры:

И. Антонов

В. Плотников

Афанасьев

A. Миронов — начальник внутренней тюрьмы НКВД СССР, капитан ГБ

Члены Военной коллегии Верховного суда СССР:

B. Ульрих

Л. Дмитриев

Д. Кандыбин

Н. Козлов

Мазур

Исполнители приговора:

А. Фетисов — главный военный прокурор РККА

A. Калинин — помощник начальника 1-го спецотдела НКВД СССР

B. Блохин — комендант НКВД

Условные сокращения

АРМВОЕНЮРИСТ — армейский военный юрист

БРИГВОЕНЮРИСТ — бригадный военный юрист

Б/п — беспартийный

ВМУН — высшая мера уголовного наказания

ВЕЩДОКИ — вещественные доказательства

ВК ВС — Военная Коллегия Верховного суда СССР

ВЧК — Всероссийская Чрезвычайная Комиссия, «чрезвычайка»

ВКП(б) — Всероссийская Коммунистическая партия (большевиков)

ГВП — Главная военная прокуратура

ГОСЕТ — Государственный еврейский театр

ГУГБ — Главное управление государственной безопасности

ГУК — Главное управление кинематографии

ЗАГС — запись актов гражданского состояния

ИККИ — Исполнительный комитет коммунистического интернационала

ИМЛИ — Институт мировой литературы им. А. М. Горького

ИМЭЛ — Институт Маркса — Энгельса — Ленина

КГБ — Комитет государственной безопасности

МГБ — Министерство государственной безопасности

НКВД — Народный комиссариат внутренних дел

Н/п — надзорное производство

Наркомзем — Народный комиссариат земледелия

ОСО — Особое совещание

ОГПУ — Объединенное государственное политическое управление

ОПЕРОД — оперативный отряд

РККА — Рабоче-Крестьянская Красная Армия

ССП — Союз советских писателей

СПО — секретно-политический отдел

УАО — учетно-архивный отдел

ФСБ — Федеральная служба безопасности

ЦК — Центральный Комитет

ЧК — Чрезвычайная комиссия

ЦЕНТРОСОЮЗ — Центральный союз потребительских обществ СССР

И. Бабель. Конец 20-х годов

И. Бабель — гимназист

Д. А. Шмидт

А. А. Фадеев. 20 февраля 1947 г.

Председатель Военной Коллегии Верховного суда СССР генерал-полковник В. В. Ульрих

Секретарь ЦК КП (б) Грузии Л. Берия.

Москва, март 1936 г.

Н. Ежов. Ноябрь 1938 г.

А. Мальро и Вс. Мейерхольд. Москва, 1936 г.

Андре Мальро

А. Мальро и И. Эренбург. 1935 г.

Илья Эренбург. Ноябрь 1944 г.

Александр Воронский. Архив ФСБ. 1937 г.

Первый секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Косарев

Выступление депутата Верховного Совета РСФСР М. Е. Кольцова

И. Сталин и М. Горький. 30-е годы

И. Бабель и Ю. Олеша на I съезде писателей. Август 1934 года.

И. Сталин

Выступление Н. И. Ежова на заседании президиума ЦИК СССР. 27 июля 1937 г.

И. Бабель в день ареста 15 мая 1939 года.

Справка о расстреле И. Бабеля. Архив ФСБ

Ордер на арест И. Бабеля

Приговор Военной Коллегии Верховного суда СССР. 26 января 1940 года

Примечания

1

Суварин Б. Последние разговоры с Бабелем // Континент. Париж, 1980. № 23. С. 369.

(обратно)

2

Скрябин М., Гаврилов Л. Светить можно — только сгорая. М., 1987. С. 307, 310.

(обратно)

3

Бабель И. Сочинения. М., 1990. Т. 2. С. 372.

(обратно)

4

Ленин В. И. Собр. соч. М., 1960. Т. 54. С 266.

(обратно)

5

Горн. 1922. № 2. С. 64, 67.

(обратно)

6

Девятый съезд Российской коммунистической партии. Стенографический отчет. М., 1920. С. 344.

(обратно)

7

Сообщено В. И. Скорятиным. О собеседованиях Агранова с Белым упоминает Р. Иванов-Разумник в очерке «Писательские судьбы».

(обратно)

8

Викторов Б. А. Без грифа «секретно»: Записки военного прокурора. М., 1990. С. 134.

(обратно)

9

Книга для чтения по истории новейшей русской литературы. Л., 1926. Ч. 1. С. 139.

(обратно)

10

Горький М. О русском крестьянстве. Берлин, 1922. С. 20.

(обратно)

11

Одесский М., Фельдман Д. Целесообразность или необходимость. // Новый мир. 1989. № 11. С. 265.

(обратно)

12

Литературное наследство. М., 1963. Т. 70. С. 480.

(обратно)

13

Книга В. Кина появилась спустя пять лет после романа В. Вересаева — в 1928 г.

(обратно)

14

Вересаев В. В тупике. Сестры. М., 1990. С. 377–378.

(обратно)

15

Фурманов Д. Из дневника писателя. М., 1934. С. 83.

(обратно)

16

Фурманов Д. Из дневника писателя. М., 1934. С. 80–81.

(обратно)

17

Воспоминания о Бабеле. М., 1989. С. 198.

(обратно)

18

Об этом пишет Вячеслав Вс. Иванов в предисловии к воспоминаниям В. Ходасевича «Портреты словами». М., 1987. С. 13.

(обратно)

19

Александров Р. Отзвук замысла. // Моряк. Одесса. 1974. № 28. 5 ноября.

(обратно)

20

Бабель И. Сочинения. М., 1990. Т. 2. С. 399.

(обратно)

21

Там же. С. 398.

(обратно)

22

Конквест Р. Большой террор. // Нева. 1990. № 3. С. 144. Мало кто помнит, что в 1936 г. Евдокимов был воспет как «яркая звезда» народным поэтом Дагестана С. Стальским в «Песне о большевике Ефиме Евдокимове». Там есть такие строки: «ты прост со всеми, как родной. Ты предан Сталину душой…»

(обратно)

23

Макаров В. Писать — значит сражаться. М. 1972. № 6. С. 234.

(обратно)

24

Досье ЛГ, 1993. № 5. С.20.

(обратно)

25

Роговин В. Была ли альтернатива?: «Троцкизм»: взгляд через годы. М., 1992. С. 346.

(обратно)

26

Гуль Р. Цензура и писатели в СССР // Современные записки. Париж, 1938. Кн. LXVI. С. 444–445.

(обратно)

27

Литературная газета. 1990. 18 сентября. № 38. О загадочной смерти Маяковского и подарке Агранова Зощенко говорил и раньше: см. его беседу с сотрудником Ленинградского управления НКГБ в июле 1944 г. (Неизвестная Россия. XX век. М., 1992. 1. С. 134).

(обратно)

28

Скорятин В. «Зевс» осведомляет. // Журналист. 1993. № 1. С. 68, 70.

(обратно)

29

Воспоминания о Бабеле. М., 1989. С. 271.

(обратно)

30

Эренбург И. Собр. соч. М., 1967. Т. 9. С. 190.

(обратно)

31

Ходасевич В. Портреты словами. Очерки. М., 1987. С. 13.

(обратно)

32

Мандельштам Н. Вторая книга. М., 1990. С. 52.

(обратно)

33

Так и называлась статья Б. Кора в журнале «На литературном посту». 1931. № 2.

(обратно)

34

РГАЛИ, ф. 2524, on. 1, ед. хр. 94.

(обратно)

35

Современные записки. Париж, 1937. Кн. LXIV. С. 429.

(обратно)

36

Авербах Л. Из рапповского дневника. Л., 1931. С. 63.

(обратно)

37

Бабушкина А. Против кулацкого «гуманизма» // Земля советская. 1931. № 1. С. 134.

(обратно)

38

РГАЛИ, ф. 631, оп. 17, ед. хр. 57.

(обратно)

39

Иванова Т. Глава из жизни // Октябрь. 1992. № 7. С. 186.

(обратно)

40

Воспоминания о Бабеле, М., 1989. С. 288.

(обратно)

41

Эренбург И. Собр. соч. М., 1967. Т. 9. С. 190.

(обратно)

42

Эренбург И. Собр. соч. М., 1967. Т. 9. С. 189.

(обратно)

43

Мандельштам Н. Воспоминания // Юность. 1989. № 8. С. 33–34.

(обратно)

44

Литературная газета. 1932. 17 ноября.

(обратно)

45

Литературная газета. 1937. 6 апреля.

(обратно)

46

Литературная газета. 1937. 26 августа.

(обратно)

47

Советское искусство. 1938. 4 июня.

(обратно)

48

Мемуары Никиты Сергеевича Хрущева // Вопросы истории. 1990. № 5. С. 56.

(обратно)

49

Первая жена писателя Е. Б. Гронфайн.

(обратно)

50

Воспоминания о Бабеле. М., 1989. С. 293–294.

(обратно)

51

Советский писатель, уроженец Одессы.

(обратно)

52

Так ответил в марте 1956 г. начальник Бутырской тюрьмы на запрос следователя Главной военной прокуратуры, занимающегося реабилитацией Павла Васильева.

(обратно)

53

Дневник Елены Булгаковой. М., 1990. С. 260, 268, 270.

(обратно)

54

Кто был пограмотнее и умел оформлять протоколы допросов, именовались «журналистами».

(обратно)

55

Сотрудники бывшего МБ-КГБ, слегка приоткрыв двери секретных архивов, уверяют исследователей, что агентурные дела за тот период уничтожены. Мотивация: дабы не вносить в общество дополнительные импульсы социальной напряженности и не травмировать близких родственников тех, кто при Сталине успешно палачествовал и «стучал». Столь трогательная забота о семьях государственных преступников и тайных осведомителей политической полиции говорит о тяжелейшем заболевании системы, все еще не способной сбросить оковы тоталитаризма. Даже после августовского путча 1991 г. в многочисленных публикациях о деятельности КГБ вопрос рассекречивания агентуры ставился всеми авторами однозначно: списков не оглашать. Единство мнений — от диссидента В. Буковского до генерала КГБ О. Калугина — поразительное. Оно побуждает всерьез задуматься над фундаментальными проблемами нашего государственного устройства, насквозь чекистского. Наиболее отчетливо эту точку зрения выразил Вадим Бакатин в интервью корреспонденту «Московских новостей»: «…передача архивов на агентуру — только через мой труп! Я не хочу внести в общественную жизнь мотив сведения счетов, а по сути, для тысяч людей — трагедию» (Московские новости. 1991. № 36. 8 сентября).

Агентурные дела на репрессированных аккуратно хранились прежде в 12-м отделении 1-го Спецотдела НКВД. Нет никаких оснований считать, что «контора» ликвидировала эти документы.

(обратно)

56

После смерти Сталина в связи с начавшимся процессом реабилитации в архивах Лубянки провели частичную инвентаризацию фонда и таким образом старые довоенные дела получили новый регистрационный номер.

(обратно)

57

«Погружение во тьму» — роман О. Волкова.

(обратно)

58

Современные записки. Париж. 1938. Кн. LXVI. С. 444.

(обратно)

59

Благодаря Виталию Шенталинскому мы теперь знаем, что точно таким же методом летом 1939 года на Лубянке сработали протоколы допросов Михаила Кольцова. Собственноручные показания известного журналиста «разрезаны ножницами и в них вписаны вопросы следователя». См.: Шенталинский В. Нужно было помочь спастись хотя бы слову // Сегодня. 1993. 23 октября.

(обратно)

60

Так в книге (прим. верстальщика).

(обратно)

61

Любимов Н. Неувядаемый цвет: Главы из воспоминаний // Дружба народов. 1992. № 7. С. 116.

(обратно)

62

Уэллс Г. Россия во мгле. М., 1970. С. 63.

(обратно)

63

На Голощекине, правда, пятно осталось, но не троцкиста, а цареубийцы.

(обратно)

64

Советская культура. 1989. 16 февраля.

(обратно)

65

Бабель И. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 373.

(обратно)

66

На воровском жаргоне — мастер по вскрытию железных сейфов и замков.

(обратно)

67

Известия ЦК КПСС. 1991. № 6. С. 80.

(обратно)

68

Щусь О. Д. А. Шмидт // Украинский исторический журнал. Киев. 1965. № 11.

(обратно)

69

Эдуард Багрицкий посвятил Шмидту либретто оперы «Дума про Опанаса».

(обратно)

70

Октябрь. 1992. № 7. С. 164.

(обратно)

71

Легенда исходит от французского писателя Виктора Сержа. Ее повторил в своей книге о Сталине Л. Троцкий, а после него советский офицер-перебежчик A. Бармин. Историк Р. Конквест в «Большом терроре» ссылается на книгу Бармина, когда вновь повторяет эту сцену. Есть она и у современного исследователя B. Роговина в его монографии «Была ли альтернатива? „Троцкизм“: взгляд через годы» (М., 1992).

(обратно)

72

Этой проблеме посвящено специальное исследование Н. Якупова «Трагедия полководцев» (М., 1992).

(обратно)

73

Военно-исторический журнал. 1993. № 1. С. 61.

(обратно)

74

Дневник Елены Булгаковой. М., 1990. С. 250.

(обратно)

75

Там же. С. 232.

(обратно)

76

Эренбург И. Люди, годы, жизнь. М., 1990. Т. 2, С. 114.

(обратно)

77

Хемингуэй Э. Собр. соч. М., 1968. Т. 4. С. 356.

(обратно)

78

Хемингуэй Э. Собр. соч. М., 1968. Т. 4. С. 363.

(обратно)

79

Эндрю К., Гордиевский О. КГБ: История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева. М., 1992. С. 185.

(обратно)

80

Из переписки Н. В. Валентинова-Вольского с Б. И. Николаевским // Слово. 1991. № 8. С. 26.

(обратно)

81

Голль де Шарль. Шеренга //Военно-исторический журнал. 1990. № 3. С. 24.

(обратно)

82

Валентей М. Дело № 537 // Театральная жизнь. 1990. № 2. С. 1.

(обратно)

83

Там же. С. 2.

(обратно)

84

Вопросы литературы. 1989. № 6. С. 161. Здесь требуются уточнения. Фадеев говорил неправду, ибо не только Мейерхольд приходил к нему на прием в Союз писателей, но и сам Фадеев бывал в гостях у Мастера. Фадеев не мог не помнить, что за месяц до ареста Мейерхольда он был в числе других приглашенных у него дома на обеде. Вот запись в дневнике Вс. Иванова за 22 мая 1939 года: «Фадеев со строгим лицом пил водку и молчал». (См.: Вс. Иванов. Переписка с A. M. Горьким: Из дневников и записных книжек. М., 1969. С. 331.)

(обратно)

85

Там же. С. 148. К. Симонов писал, что слышал от Фадеева этот рассказ в 1949 г. в номере пекинской гостиницы. По-видимому, история с Кольцовым не давала ему покоя до последних дней. (Симонов К. Глазами человека моего поколения. М., 1990. С. 70–71.)

(обратно)

86

Вопросы литературы. 1989. № 6. С. 173.

(обратно)

87

Гринберг М. С. Уголовное право как феномен культуры // Известия высших учебных заведений. Правоведение. 1992. № 2. С. 60.

(обратно)

88

Неизвестная Россия. XX век. М., 1992. Т. 1. С. 40.

(обратно)

89

Там же. С. 41.

(обратно)

90

Известия ЦК КПСС. 1991. № 6. С. 78.

(обратно)

91

Лежнев А. Литературные заметки // Печать и революция. 1925. № 4. С. 150.

(обратно)

92

Ваксберг А. Процессы // Литературная газета. 1988. 4 мая.

(обратно)

93

Здесь они исправлены для удобства читателя.

(обратно)

94

Домбровский Ю. Хранитель древности. Факультет ненужных вещей. М., 1990. С. 326.

(обратно)

95

Неизвестная Россия. XX век. М., 1992. Т. I. С. 42.

(обратно)

96

Ваксберг А. Процессы // Литературная газета. 1988. 4 мая.

(обратно)

97

Бабель И. Сочинения. М., 1990. Т. 2. С. 403.

(обратно)

98

Кирпотин В. Проза, драматургия и театр: Статьи. M., 1935. С. 137.

(обратно)

99

Гладков А. Поздние вечера: Воспоминания, статьи, заметки. М., 1986. С. 174.

(обратно)

100

Читатель и писатель. 1928. № 44–45, 7 ноября.

(обратно)

101

Олеша Ю. Избранное. 1974. С. 233.

(обратно)

102

Олеша Ю. Тема интеллигента // Стройка. 1930. № 3.

(обратно)

103

Олеша Ю. Пьесы. Статьи о театре и драматургии. М., 1978. С. 268.

(обратно)

104

Там же. С. 330.

(обратно)

105

Луначарский А. В. Собр. соч. М., 1964. Т. 3. С. 419.

(обратно)

106

Штейнман З. Москва, Олеше… // Стройка. 1930. № 4.

(обратно)

107

Второй пленум правления Союза советских писателей СССР. Март 1935. Стенографический отчет. М., 1935. С. 3.

(обратно)

108

Алперс Б. Театральные очерки. М., 1977. Т. 1. С. 254.

(обратно)

109

Кирпотин В. Проза, драматургия и театр. Статьи. М., 1935. С. 164.

(обратно)

110

Мейерхольд В. Э. Переписка. 1896–1939. М., 1976. С. 309.

(обратно)

111

Олеша Ю. Пьесы. Статьи о театре и драматургии. М., 1978. С. 313.

(обратно)

112

Олеша Ю. Избранное. М., 1974. С. 450.

(обратно)

113

Воспоминания о Юрии Олеше. М., 1975. С. 70.

(обратно)

114

Рудницкий К. Режиссер Мейерхольд. М., 1969. С. 438–439.

(обратно)

115

Справедливости ради следует отметить, что «Диалектика мифа» была обругана на съезде не за философскую проблематику, но за те публицистические «контрабандные» вставки в тексте, которые Лосев позволил себе сделать для развенчания всевозможных мифов социализма. (См.: А. Тахо-Годи. Преодоление хаоса // Советская культура. 1989. 26 сентября. С. 6.) Каганович, Стецкий и Киршон цитировали как раз «контрабандные» места.

(обратно)

116

XVI съезд Всесоюзной коммунистической партии (б). Стенографический отчет. Партиздат ЦК ВКП(б). М., 1935. Т.1. С. 142, 498.

(обратно)

117

Отдел рукописей Института мировой литературы им. Горького. Архив ССП, ф. 101, oп. 1, ед. хр. 1.

(обратно)

118

Пришвин М. 1930 год // Октябрь. 1989. № 7. С. 179.

(обратно)

119

Горький М. Собр. соч. М., 1953. Т. 25. С. 228.

(обратно)

120

Воспоминания о Юрии Олеше. М., 1975. С. 129.

(обратно)

121

В июле 1944 года сотрудник Ленинградского управления НКГБ провел профилактическую беседу с Михаилом Зощенко. На вопрос дотошного чекиста «чья судьба кажется вам трагичной, если доведется говорить о ныне живущих писателях?», Зощенко ответил: «Меня особенно волнует судьба Юрия Олеши, жившего в Ашхабаде. Он говорил, что его ждет гибель — и был прав». К счастью, Олеша не погиб, но слова Зощенко заставляют задуматься о настроениях в писательской среде (Неизвестная Россия. XX век. М., 1992. Т. I. С. 134.

(обратно)

122

Эйзенштейн в воспоминаниях современников. М., 1974. С. 263.

(обратно)

123

РГАЛИ, ф. 631, оп. 2, ед. хр. 282, лл. 6, 8.

(обратно)

124

Шумяцкий Б. О фильме «Бежин луг» // Правда. 1937. 19 марта.

(обратно)

125

Шкловский В. Эйзенштейн. М., 1973. С. 236, 238.

(обратно)

126

РГАЛИ, ф. 631, оп. 2, ед. хр. 282, л. 11.

(обратно)

127

Правда. 1937. 19 марта.

(обратно)

128

Вайсфельд И. Теория и практика С. М. Эйзенштейна // Искусство кино. 1937. № 5.

(обратно)

129

Сталин И. Сочинения. М., 1949. Т. 11. С. 326–327.

(обратно)

130

Воронский А. Литературные портреты. М., 1928. Т. 1. С. 13.

(обратно)

131

Иванов Вс. Переписка с А. М. Горьким: Из дневников и записных книжек. М., 1969. С. 31.

(обратно)

132

Там же. С. 47.

(обратно)

133

Лежнев И. Вакханалия переизданий // Правда. 1936. 15 декабря.

(обратно)

134

Шкловский В. О прошлом и настоящем // Знамя. 1937. № 11.

(обратно)

135

Отдел рукописей Института мировой литературы им. А. М. Горького. Архив ССП, ф. 41, оп. 1, ед. хр. 228, с. 89.

(обратно)

136

Горький М. Собр. соч. М., 1953. Т. 27. С. 525.

(обратно)

137

Эренбург И. Люди, годы, жизнь. М., 1990. Т.З. С. 252.

(обратно)

138

Луначарский А. В. Собр. соч. М., 1964. Т. 4. С. 293.

(обратно)

139

Так в книге:

(обратно)

140

Иванова Т. Глава из жизни // Октябрь. 1992. № 5. С. 185.

(обратно)

141

Шкловский В. И. Бабель (критический романс) // ЛЕФ. 1924. № 2.

(обратно)

142

Катаев В. Алмазный мой венец. М., 1979. С. 211–212.

(обратно)

143

Мальро А. Зеркало лимба. М., 1989. С. 310–311.

(обратно)

144

Вопросы литературы. 1979. № 4. С. 165.

(обратно)

145

Глазами писателя: И. Э. Бабель о заграничной поездке // Литературный Ленинград. 1933. 26 сентября.

(обратно)

146

Мальро А. Зеркало лимба. М., 1989. С. 70.

(обратно)

147

По другим данным в конгрессе приняли участие писатели из 38 стран. См.: Куманев В. А. Деятели культуры против войны и фашизма. М., 1987. С. 121.

(обратно)

148

Коэн С. Бухарин. Политическая биография 1888–1938. М., 1988. С. 431.

(обратно)

149

Бухарин: человек, политик, ученый. М., 1990. С. 168.

(обратно)

150

Лазарев Л. Защищая культуру. В кн.: И. Эренбург. Собр. соч. М., 1990. Т. 1. С. 13.

(обратно)

151

Коэн С. Бухарин. Политическая биография 1888–1938. М., 1988. С. 430.

(обратно)

152

Бухарин: человек, политик, ученый. М., 1990. С. 170.

(обратно)

153

Кольцов М. Буревестник. Жизнь и смерть Максима Горького. М., 1938. С. 83. Так же считает и Н. Берберова. См.: Берберова Н. Железная женщина. М., 1991. С. 238.

(обратно)

154

Горький М. Собр. соч. М., 1953. Т. 27. С. 464.

(обратно)

155

Известия ЦК КПСС. 1990. № 11. С. 218.

(обратно)

156

Мальро А. Зеркало лимба. М., 1989. С. 81.

(обратно)

157

Кольцов М. Буревестник. Жизнь и смерть Максима Горького. М., 1938. С. 86–87.

(обратно)

158

Эренбург И. Люди, годы, жизнь. М., 1990. Т. 2. С. 47–48.

(обратно)

159

РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, ед. хр. 80.

(обратно)

160

Кольцов М. Буревестник. Жизнь и смерть Максима Горького. М., 1938. С. 92–93.

(обратно)

161

Горький М. Собр. соч. М., 1956. Т. 30. С. 435.

(обратно)

162

Эренбург И. Люди, годы, жизнь. М., 1990. Т. 3. С. 127.

(обратно)

163

Мегаполис-Экспресс. 1991. № 19. 9 мая.

(обратно)

164

Вопросы литературы. 1979. № 4. С. 164.

(обратно)

165

Эренбург И. Люди, годы, жизнь. М., 1990. Т. 1. С. 74.

(обратно)

166

Реабилитация. Политические процессы 30-50-х годов. М., 1991. С. 224–225.

(обратно)

167

Вольтон Т. КГБ во Франции. М., 1993. С. 23.

(обратно)

168

Ариель. «Знаменитый экономист» Навашин в освещении французской печати // Иллюстрированная Россия. Париж, 1937. № 9. 20 февраля. С. 14.

(обратно)

169

Бурцев Вл. Загадочное убийство Навашина. Конец карьеры видного агента Москвы //Иллюстрированная Россия. Париж, 1937, № 8, 13 февраля.

(обратно)

170

Железная Маска. Тайна Булонского леса. В поисках белокурого спортсмена // Иллюстрированная Россия. 1937, № 8, 13 февраля.

(обратно)

171

Арагон Л. Собр. соч. М., 1959. Т. 7. С. 346–347.

(обратно)

172

Верт А. Россия в войне 1941–1945. М., 1967. С. 43.

(обратно)

173

Эренбург И. Люди, годы, жизнь. М. 1990. Т. 2, С. 11.

(обратно)

174

Театральная жизнь. 1990. № 2. С. 9.

(обратно)

175

Мальро А. Зеркало лимба. М., 1989. С. 340.

(обратно)

176

Дельман. Широким фронтом против фашизма // Литературная газета. 1935, 15 августа.

(обратно)

177

Берберова Н. Железная женщина. М., 1991. С. 242.

(обратно)

178

Воспоминания о Бабеле. М., 1989. С. 242.

(обратно)

179

См. короткое сообщение в газете «За большевистский фильм» (1934. 25 августа. № 12) о том, что Бабель «работает над сценарием „Азеф“ для второй фабрики».

(обратно)

180

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Изд. 5-е. М., 1962. Т. 30. С. 261, 527.

(обратно)

181

В том же году вышла книга французского писателя-коммуниста А. Барбюса «Сталин», написанная, естественно, с других позиций. Но чья книга появилась первой?

(обратно)

182

Отдел рукописей Института мировой литературы. Архив ССП. ф. 86, оп. 1, ед. хр. 6, с. 6–8.

(обратно)

183

Жаботинский В. Повесть моих дней. Тель-Авив, 1989. С. 9, 11, 23.

(обратно)

184

Кожинов В. К спорам о русском // Литературная газета. 1990. 12 октября.

(обратно)

185

Очерки истории русской советской журналистики 1917–1937. М., 1966. С. 187.

(обратно)

186

А. Гладуна и С. Урицкого допрашивал один и тот же человек — заместитель начальника 5 отделения 2 отдела ГУГБ старший лейтенант ГБ Райзман, принимавший участие в аресте Бабеля. Протоколы вела младший следователь следчасти Главного экономического управления сержант ГБ А. Куприна. Под всеми выписками из протоколов допросов подпись: «Читал И. Бабель».

(обратно)

187

Корнеев В., Копылова О. Архивы на службе тоталитарного государства // Отечественные архивы. 1992. № 3. С. 17.

(обратно)

188

Название рассказа А. Куприна.

(обратно)

189

Косарев А. Сборник воспоминаний. М., 1963. С. 109.

(обратно)

190

Реабилитирован посмертно. М., 1988. Вып. 1. С. 388.

(обратно)

191

Эндрю К., Гордиевский О. КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева. М., 1992. С. 163.

(обратно)

192

Наумов В., Краюшкин А. Последнее слово Николая Ежова // Московские новости. 1994. № 5, 30 января — 6 февраля.

(обратно)

193

Современные записхи. Париж, 1939. Кн. LXIX. С. 277–278.

(обратно)

194

Ваксберг А. Процессы // Литературная газета. 1988. № 18. 4 мая.

(обратно)

195

Известия ЦК КПСС. 1989. № 3. С. 145.

(обратно)

196

Поварцов С. Последний год Павла Васильева // Омская старина. Омск. 1993. Вып. 2. С. 126.

(обратно)

197

Воспоминания о Бабеле. М., 1989. С. 294.

(обратно)

198

Архив ГВП, н/п № 39041—39, л. 27.

(обратно)

199

Там же. Л. 26.

(обратно)

200

Там же. Л. 29.

(обратно)

201

Архив ГВП, н/п № 39041—39, л. 32. Поверх заявления зеленым карандашом написано: «В архив. Осужд. ВК Верхсуда 26/I—40 г. к ВМУН. 6/XII Лукин». ВМУН — высшая мера уголовного наказания.

(обратно)

202

Волкогонов Д. Триумф и трагедия // Октябрь. 1988. № 12. С. 121.

(обратно)

203

Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ: Опыт художественного исследования. I–II. М., 1991. С. 261.

(обратно)

204

Петров М. В дополнение к «Делу Н. С. Гумилева» // Новый мир. 1990. № 5. С. 264.

(обратно)

205

Вышинский А. Я. Судебные речи. М., 1953. С. 315.

(обратно)

206

Там же. С. 333.

(обратно)

207

Геворкян Н., Петров Н. Теракты. Действующие лица и исполнители // Московские новости. 1992. № 31. 2 августа.

(обратно)

208

Яжборовская И. Катынь: признать правду очень трудно // Московские новости. 1994. № 15. 10–17 апреля.

(обратно)

209

Куприянов А. Где найти людей, чтобы выкопать шесть тысяч могил? // Комсомольская правда. 1991. 10 октября.

(обратно)

210

Pane Roberto. Babel a Capri // Il Mondo. Roma, 1957. 15 c?nnalo.

(обратно)

211

Млечин Л. Вечный доброволец // Новое время. 1993. № 4. С. 51.

(обратно)

212

Архив ВК ВС СССР, н/п № 4н-011441/54, л. 6.

(обратно)

213

Воспоминания о Бабеле. М., 1989. С. 310.

(обратно)

214

Архив ВК ВС СССР, н/п № 4н-011441/54, л. 7.

(обратно)

215

Указание о возвращении конфискованного имущества родственникам расстрелянного человека было заведомо невыполнимым. Сотрудники НКВД вели себя как настоящие грабители: известны случаи, когда они занимали квартиры арестованных, пользовались их вещами. Один из подручных Берии С. Гоглидзе показал на следствии: «В 1937–1938 гг. было заведено правило, что ценные вещи арестованных конфисковывались и передавались в магазины НКВД — спецторг, где они затем продавались сотрудникам НКВД» (Военно-исторический журнал. 1990. № 1. С. 68).

(обратно)

216

Архив ВК ВС СССР, н/п № 4н-011441/54, л. 13.

(обратно)

217

Архив ВК ВС СССР, н/п № 4н-011441/54, л. 16.

(обратно)

218

Воспоминания о Бабеле. М., 1989, С. 312.

(обратно)

Оглавление

К читателю

Портрет на фоне Лубянки

  1

  2

В ночи

  1

  2

Руки вверх!

Первые допросы

  1

  2

  3

Вокруг «Конармии». Военные заговорщики

Приподнимая занавес

  1

  2

Как быть виновным

Советское искусство: взгляд из-за решетки

  I

  2

  3

  4

Эренбург и Мальро

  1

  2

  3

  4

Русский Париж

Ежовская паутина

  1

  2

  3

Конвейер смерти

  1

  2

  3

  4

«Пирожковой объявлено о реабилитации…» (Вместо эпилога)

  1

  2

Условные сокращения

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно