Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Глава первая
ПОД ЗНАКОМ АПОЛЛОНА

Mens sana in corpora sano.^[1]

рожден нареченный Сократом в Афинах, на четвертом годе Семьдесят Седьмой Олимпиады^[2], в славном месяце Фаргелион^[3], освященном рождеством божественных двойняшек, светозарного Аполлона я защитницы плебеев и рабов, целомудренной Артемиды^[4]. Явили же его на свет благонравные супруги, ваятель Софрониск и повитуха Фенарета.

Когда же вопросил Софрониск оракула, как обращаться с новоявленный Сократом, то получил ответ: «Пусть мальчик поступает так, как хочет, не мешай ему и не удерживай его, а молись великому Зевсу и музам о благом исходе дела. Ни в каких заботах он не нуждается, ибо одарен с рождения внутренним голосом — даймонием (гением), предостерегающим от недобрых поступков, и этот даймоний не заменят тысячи наставников». И, следуя воле богов, не досаждал Софрониск сыну ни запретами, ни поучениями, но мальчик как привязанный крутился во дворе, между глыбами мрамора, и едва набрался сил держать в руках молоток, стал подражать отцу в искусстве ваяния.

Если же Софрониск отправлялся в город, увязывался с ним и маленький Сократ — побродить среди людей на пестром, шумном рынке, послушать перепалку риторов на агоре^[5], подивиться кораблям-триерам в гавани Пирей…

И вышел сын в отца — общительностью и добронравием, за что и сподобился преданной дружбы сверстников афинян, сына колбасника Эсхина и отпрыска знатного рода Критона. Там-то, в доме Критонов, узрел Сократ великое множество закрытых золотыми крышками футляров с вложенными в них пергаментными свитками, испещренными переводами египетских, древнееврейских, вавилонских и персидских авторов, а равно сочинениями знаменитых эллинов: Гомера, Гесиода, Анакреонта, Пиндара и других; и, в удивлении бессмертием мудрого слова, возжаждал сын Софрониска учиться грамоте и первые навыки чтения приобрел у Критона. А погодя определили всех троих в гимнасий, доступный лишь свободным афинянам.

Тело укрепляли мальчики в палестре^[6], а вкус и разум — на поприще муз, поэзии, искусства театральных зрелищ, музыки, ваяния, математики, а также и начал риторики и философии. И удивлялись сотоварищи Сократа, как он, не стремившись к первенству, если была нужда, упорством духа одерживал верх в палестре на состязаниях с сильнейшими, а в риторстве и философии равных ему не было среди учеников гимнасия. Дерзал он даже возражать учителям, и с одним из них, пифагорейцем, утверждавшим, как и сам Пифагор, будто образы цифр таят в себе предначертания богов: семерка — здоровье, восьмерка — любовь, десятка — счастье и прочее. Сократ сошелся в споре, показав путем простого рассуждения, что, если человеческое не божественно, что всем известно, то и установления человеческого разума, цифры, божественного смысла не имеют; и поставлен был в тупик пифагореец, хотя и выспорил потом победу, сказав, что счет дарован человеку сыном богов, титаном Прометеем…

Когда же достиг Сократ поры эфебов^[7], то призван был служить, как Эсхин и Критон, в пограничной крепости Мунихий около Пирея, чему предшествовал торжественный обряд присяги:

«Не посрамлю священного оружия, — с твердостью изрек Сократ слова обета, никогда им не нарушенного, — и не покину товарища в бою, но буду защищать и храмы и святыни — с другими вместе и один. Отечество оставлю большим и лучшим, чем сам его унаследовал. И буду предан власти, а законам, которые установил народ, послушен. Непризнания законов никем не допущу, но буду защищать их — с другими вместе и один. И чтить клянусь отцов святую веру. Да будут мне свидетели боги!»

Но не были законы равными для всех, и оттого сын знатного, Критон, отбывал повинность в коннице, Сократа же с Эсхином приписали к пехотинцам-гоплитам.

Тяжка была участь афинского воина, ибо республика Афины, в исконном окружении врагов своих, персов, египтян и варваров, то непрерывно воевала с ними, то готовилась к войне, укрепляя флот и войско; нерадение в военном деле пресекалось, и бывало, что стратегов, проигравших битву, осуждали на смерть; и хотя война — с персами — кончалась в пользу афинян, вождь демократов и стратег Перикл держал узду военной подготовки так же крепко, как делал это прежде Фемистокл^[8].

Больше же других муштровали гоплитов, составлявших ядро афинского войска. И облаченные в шлем с высоким петушиным гребнем, медный панцирь и медные поножи, с деревянным щитом, обитым кожей, учились гоплиты в схватках друг с другом драться мечом и кинжалом, метать точнее и дальше дротики и с помощью щита отражать молниеносные удары противника. И, уж тут Сократ во всем был первым: в гимнастике, в беге, метании дротика в цель и в поединках гоплита с гоплитом.

И, желая закалить у новобранцев дух и тело, гоняли их военачальники по Аттике^[9] многодневными маршами в стужу и в зной, без еды и без сна, и некоторые падали от изнурения. Сократ же стойко сносил все тяготы походов, и когда однажды Эсхин вывернул ногу на горной круче, так что от боли терял сознание, Сократ взвалил его на себя и тащил до самого лагеря.

Сносить же лишения помогала ему привычка не думать о них: упорно погрузивши мысль в себя, он шел, в забвении усталости, как бы во сне, занятый одолевавшими его загадками жизни: что есть космос, зачем рассеяны по небу мириады зеркально сверкающих звезд, что они такое, звезды, что такое земля, природа, откуда появилась мысль, и почему олимпийцы-боги, породившие людей, как говорят, по образу и подобию своему, преспокойно дозволяют людям истреблять свое подобие в мучительных, смертельных войнах?

Больше же всего занимали Сократа мысли о солнце, неустанно льющем животворное тепло и свет на землю: что оно такое? И, вспомнив утверждение философа Анаксагора, что солнце — раскаленный камень величиной с Пелопоннес^[10], недоумевал Сократ: ведь глыба камня, как бы ни была она раскалена, стоит только вытащить ее из горна, тут же теряет тепло и становится скоро холодной; почему же солнце, находясь, как утверждают, миллионы лет в холодном космосе, не охладевает, даже не тускнеет? Все имеет начало и конец, а солнечный жар, выходит, бесконечен? И, не найдя разгадки солнца, сокрушался юноша Сократ: «Как же скуден мой ум! Как мало я знаю!» — и хотелось скорее домой, засесть за свитки из библиотеки Критона: не в них ли кроется ответ?

Но, не зная, что есть солнце, полюбил его Сократ и стал встречать восход воздетой вверх рукой и словом:

«Тебя, кто щедро дарит животворящий свет земле и людям, приветствую и славлю!»

И гоплиты потешались над его причудой, пока им это не приелось, ибо Сократ не обращал ни на кого внимания и каждый восход встречал приветствием. Когда же и Эсхин, молящийся богам, выразил удивление, что Сократ не олимпийцам поклоняется, а бездушному светилу, он ответил:

— Я потому славлю солнце, что, хотя и не знаю, что оно такое, есть ли у него душа или оно бездушно, но постоянно его ощущаю и вижу его благие деяния. Богов же я совсем не ощущаю и деяний их не вижу, кроме тех, которые творят природа или смертные, а приписывают богам.

— Сократ, как ты можешь утверждать о незнании тобой божественных деяний! — вспылил Эсхин. — Все ведь только и говорят о них, и народ в своих домах, и жрецы в храмах. Да и поэты о том же пишут. Или ты не доверяешь и свидетельству Гомера?

И сказал Сократ с усмешкой:

— Да в том-то и дело, дорогой Эсхин, что говорят о бессмертных те же люди. К тому же я сильно сомневаюсь, чтобы те, кто восхваляет олимпийцев и славит их деяния — хоть те же жрецы или даже Гомер, ощущали их сами пли видели хоть разочек…

Ужаснулся речи Сократа Эсхин и из любви к нему умолял для его же блага не высказывать хотя бы на людях подобного святотатства.

— А не кажется ли тебе, дружище, — спросил его Сократ, — что пришла нам пора, если только мы хотим истинного знания, положиться на собственный ум, а на веру слов не принимать?

Но Эсхин не понял сомнений друга своего, Критон же находился в Мунихии, ибо гоплитов-афинян перевели в то время на границу с враждебной Беотией^[11] в крепость Филы…

Доспехи же воинов сняли Сократ и Эсхин, чтоб надеть на себя хитоны^[12] в достопамятный канун сражения у города Саламина, что на Кипре, где персидские войска были уничтожены афинскими и тем положен конец греко-персидским войнам.

С радостной душой ступили юноши на землю родины, ибо здоровы и сильны были их натренированные, опаленные солнцем тела. Гармоничностью сложения они могли сравниться с «Дискоболом» знаменитого ваятеля Мирона, и ждала их скорая встреча с родными, с Критоном, а может, и с любимыми…

Но не радостью встретил отчий дом Сократа в доме Алопеки^[13], а трауром: в одночасье взял Аид^[14] обоих, Софрониска и Фенарету, и тела их были похоронены. Тогда пришли к горюющему другу Эсхин и возмужавший и серьезный Критон, и Критон в утешение товарища подарил ему свиток сочинений философов, учивших хладнокровно сносить любые удары судьбы; Эсхин же утешил Сократа строфой поэта:

Слишком в беде не горюй,

И не радуйся слишком при счастье:

То и другое умей

Доблестно в сердце носить^[15].

И, оправившись от горя, взял Сократ тоскующей по созиданию рукой отцовский молоток ваятеля и принялся за обработку камней, высекая из мрамора на продажу трех юных и прекрасных спутниц Афродиты^[16], богинь дружбы и радости Харит. Но общительность души Сократа влекла его к людям, и, оставив молоток, он уходил на агору, на рынок, послушать новости и повидать друзей.

Новостями же в ту пору славились Афины, особенно теми, которые касались имени красавицы Аспасии и главного из десяти афинских стратегов, Перикла, выходца из древнего аристократического рода Алкмеонидов. Говорили, что род этот проклят богами за осквернение храма убийством скрывшихся в нем мятежников. Но Перикла нарекли «достойнейшим из эллинов» за благие дела защитника прав народа, укрепление Морского союза^[17] и победу над персами, а еще Громовержцем за исключительный риторский дар: будто молниями, разил он речами своих противников в совете, аристократов, и речами же утихомиривал бушующие страсти народа, склоняя большинство на свою сторону.

Но увидевши впервые Перикла, шествующим на агору, подивился Сократ невзрачности именитого человека, его дынеобразной голове, его обыкновенной поступи простолюдина — ни величия в ней, ни надменности; к тому же он шагал, чуть отвернув голову в сторону, как ходят одноглазые; с виду был он прост и серьезен и на каждое приветствие встречных вежливо вскидывал вверх правую руку.

Услышав же речи Перикла заново подивился Сократ: смуглое, малоподвижное лицо вождя демократии вдруг ожило, облагородилось, как озаренное светом ума, огненный взгляд, устремившись в толпу, заворожил ее, как взгляд заклинателя, весь он будто вырос и издали напоминал фигуру Громовержца, облаченного в хитон; суть же речей его Сократ одобрял: убедить народное собрание в необходимости расходовать казну не столько на желудки, сколько на цели военного и культурного возвышения города. И, восхитившись умом и красноречием Перикла, подумал тут Сократ: «Так вот почему Аспасия предпочла красавцам, домогавшимся ее любви, немолодого, некрасивого стратега…»

Не видел он еще Аспасии, но толки о ней возбуждали его любознательность. Рассказывали, что эта чужеземка из Милета^[18], дочь купца Аксиоха, не только хороша собой, но образована не хуже юношей, окончивших гимнасий, и что она, обладая врожденным даром красноречия, обучала милетян риторике. В Афины же она приехала к родным да так здесь и осталась, не из любви к самому городу, такому же пыльному и знойному, как ее родной Милет, и занятому, как и везде, заботами о хлебе насущном, а покоренная мыслью Перикла превратить Афины в просвещенный центр Эллады. Как говорили, давала она бесплатные уроки красноречия в домах своих сородичей, произнося речи на заданную тему, и состязалась в диалектике^[19] с друзьями. И оттого, что в этих домах общалась она без всякого стеснения с мужчинами, прозвали ее строгие в правах афиняне гетерой^[20]. Когда же в дом, где проживала чужеземка, стал заглядывать чаще и чаще Перикл, сплетники не преминули объявить Аспасию его наложницей…

И, желая познакомиться с Аспасией, просил Сократ содействия в том философа Анаксагора, ибо сам не был вхож ни к состоятельным ее родным, ни к друзьям ее родных.

К ученикам же Анаксагора Сократ пристал вскоре как вернулся из Филы, чтобы лучше, в живой беседе, познать его учение, а также из почтения к его великодушию и простоте. Родом был Анаксагор из Клазомен, что в Малой Азии, и философии учился у Анаксимена, того самого, кто говорил, что первоначало всего сущего воздух и беспредельность и что светила-звезды движутся не над землей, а вокруг нее, утверждая тем самым шарообразие земли и беспредельность материи. И, будучи по рождению знатным и богатым, раздал Анаксагор свое наследство родственникам, а на их упреки, что он не заботится о своем добре, ответил: «Так почему бы вам о нем не позаботиться?» И, оставшись ни с чем, занялся умозрением природы, так углубившись в это занятие, что когда его спросили, зачем он явился на свет, Анаксагор сказал: «Для наблюдения солнца, луны и звездного неба».

Учение свое он излагал как в письменном виде, так и устно, в гимнасии Академа. Много лет живя в Афинах, как говорили, на приношения друзей, он был готов на философский спор с любым, кто пожелает, хоть на улице, на рынке или даже в лесхе^[21]. И доказывая, что «всему в мире сообщает порядок и всему служит причиной Ум», настолько он его возвысил, что даже оспаривал — в кругу учеников — существование богов на том основании, что во льдах Олимпа они бы замерзли, на раскаленной глыбе солнца сгорели, а в морской пучине, так же как и под землей, задохнулись бы без воздуха. И Сократу, который и сам высказывал сомнения в божественных деяниях, да только говорил об этом на ухо друзьям, жутко становилось от таких речей Анаксагора, ибо знал: карают Афины безбожников смертной казнью.

Как прославленный философ и учитель Перикла, был Анаксагор желанным гостем у Аспасии, и привести с собой Сократа ему не составляло никаких хлопот.

И вот перед закатом летнего солнца отправились они к Аспасии, держа в руке свои подушки^[22] и двигаясь в тени оливковых деревьев и запыленных пиний, седобородый, величественный даже в стареньком холщовом хитоне Анаксагор и в таком же одеянии, в сандалиях молодой, атлетически сложенный Сократ; голова его с выдающейся на высоком лбу выпуклостью-шишкой была обрамлена от подбородка до самого темени густой, курчавой порослью волос, и над верхней губой свисали мягкие, чуть вьющиеся усы.

В портике дома, украшенного дорическими колоннами, увитыми виноградными лозами, встретил их нубиец-раб и, кланяясь, провел во внутренние покои, затененные от солнца занавесками. И при виде молодых мужчин в лазурных хитонах и женщин в шафрановых пеплосах^[23], полукругом возлежащих на богатом ковре и расшитых шелком подушках, оробел сперва Сократ, но, обнадеженный спокойствием Анаксагора, сел возле него, за спинами гостей, сунув под себя подушку. В центре же полукруга возлежал какой-то молодой поэт-декламатор, читая звучным и немножко грустным голосом Анакреонта^[24].

Принеси мне чашу, отрок, — осушу ее я разом!

Ты воды ковшей с десяток в чашу влей, пять — хмельной браги,

И тогда, объятый Вакхом^[25], Вакха я прославлю чинно.

Ведь пирушку мы наладим не по-скифски: не допустим

Мы ни гомона, ни криков, но под звуки дивной песни

Отпивать из чаши будем…

И не заметил Сократ, как в музыку стихов и в тонкий аромат благовоний, плывущих из медных курильниц, вступило матово-томное пение невидимой флейты-авлоса^[26], смягчая сердце умиротворением. И подумав: «Вот оно, божественное, порожденное людьми!», увидел тут Сократ Аспасию и сразу же узнал ее со слов людей: сидела она в сторонке, у самой стены, в низеньком плетеном кресле, и в невесомой ткани пеплоса, как сквозь струи воды, просвечивали очертания ее изящного тела, совершенством пластики напомнив Сократу одну из спутниц Афродиты, хариту Талию, «цветущую»…

И, подивившись красоте Аспасии, подивился он и скромности ее, ибо не было на ней ни драгоценностей, ни украшений, лишь веточка лавра была искусно вплетена в густые русые локоны; короной поднимались они вверх и ниспадали на виски и уши; естественный румянец, как отсвет костра, окрашивал лилейные щеки, и только длинные ресницы, затенявшие блестящие миндалевидные глаза, казались чернеными.

II восхитило его выражение лица ее: она внимала музыке, как очарованная девочка, с летучей улыбкой; улыбка расходилась от уголков губ к щекам, как водные круги от капель дождя, и тогда на подбородке появлялась ямка…

Когда же, следом за гостями наградив рукоплесканиями поэта, заговорила Аспасия, сказав:

— Не самое ли время, любезные друзья, перейти теперь к искусству диалектики, раз уж нас почтил присутствием Анаксагор… — при первых звуках голоса ее, мелодичного, как свирель, вдруг сладостно кольнуло сердце у Сократа и, сказав себе: «Вот и наказан ты, Сократ, за непризнание божественных деяний: ведь это бог Эрос^[27] пронзил тебя стрелой», не мог больше глаз оторвать от Аспасии.

— …Его-то мы и попросим судить состязание, — продолжала Аспасия, улыбнувшись философу.

И сказал Анаксагор:

— С радостью, дорогая Аспасия, — и подкрепил слова улыбкой, простодушно-ласковой, как у ребенка.

Тогда, пересев проворно на место декламатора, вызвался на состязание с Аспасией молодой рыжеволосый афинянин, в ком признал Сократ знакомца по гимнасию, человека более хитрого, нежели умного, к тому же кичившегося своим происхождением, ведущим начало от знатного рода Антемионов, — некоего Анита. Но прежде по знаку Аспасии внесла служанка амфору и кратер^[28] и, размешав уполовником вино с водой, наполненные кубки разнесла гостям. И вкусивши из серебряного кубка, начала хозяйка:

— Не будешь ли ты против, любезный Анит, рассмотреть какой-нибудь из парадоксов Зенона^[29].

— Я готов, — отозвался Анит.

— Скажи мне, Анит, производит ли шум падение пшенного зернышка или тысячная доля его?

— Нет, Аспасия, не производит, — тут же ответил Анит.

— А медимн^[30] пшена, производит ли он при падении шум?

— Как же иначе! — смеясь воскликнул Анит.

— Что же, выходит, существуют количественные отношения между медимном пшена и пшенным зернышком, или не существуют?

— Конечно, существуют!

— Не будут ли в таком случае и у шумов те же самые взаимные отношения, какие имеют предметы, производящие шум?

— Те же самые отношения, Аспасия, будут и у шумов, — согласился Анит, пригубив вина.

И тонко улыбнувшись, спросила Аспасия:

— Но если это так, если медимн пшена производит шум, то, выходит, производит шум и одно зерно и даже тысячная доля его… А ведь ты, Анит, утверждал, что пшенное зерно не производит шума…

И Анит, маскируя внезапную краску стыда на лице, покаянно прижал ладонь к груди, сказав с поклоном:

— Признаю свое поражение, милая Аспасия. И готов их потерпеть от тебя сколько угодно!.. Испытай меня еще разок!

И, подняв точеную руку, в то время как другой сжимала кубок, погрозила Аспасия спорщику пальчиком:

— Ты рано сдался, Анит… Ведь падение тысячной доли зернышка, случись ей упасть даже на звонкую струну кифары^[31], и в самом деле никому не слышно! Разве не так?

— Думаю, что никому не слышно, — пробормотал сконфуженный Анит.

— Но ведь мы только что доказали, что даже тысячная доля зернышка производит при падении шум! Где же истина, Анит?

— В самом деле, это — неразрешимый парадокс! — ободрился было Анит.

Но Аспасия сказала:

— В том-то и дело, Анит, что разрешимый! Истина в том, что падение зернышка в одно и то же время производит шум и — для нашего уха — не производит его! Не так ли?..

— Ты еще раз одержала победу, несравненная Аспасия! — признался Анит и под легкий смех гостей скрылся за чужие спины.

И тогда Аспасия сказала, улыбнувшись:

— А вот судить, кто выиграл состязание, мы попросим тебя, Анаксагор!

И, повернувши головы к философу, услышали гости его приговор:

— Позвольте мне ответить вам, милейшие, словами моего учителя, великого Парменида^[32]:

Пусть не принудит тебя накопленный опыт привычки

Зренье свое утруждать, язык и нечуткие уши.

Разумом ты разреши труднейшую эту задачу,

Данную мною тебе…

Порыв рукоплесканий ответом был на стихотворный приговор, после чего Аспасия сказала:

— Анаксагор прав: как всегда, побеждает Разум… Вот почему было бы поучительно, мне кажется, послушать рассуждения о Разуме, если у тебя, Анаксагор, имеется на то желание и если среди нас найдется, кто осмелился бы возражать тебе. Сама я заранее отступаюсь от спора с тобой.

И сказал тогда Анаксагор:

— Что ж, я готов вызвать любого, желающего опровергнуть мое утверждение, всем вам известное, что Ум — причина всего сущего…

И так велики были чары Аспасии, пленившие сердце Сократа, что для себя самого неожиданно дерзнул он высказать опровержение, давно им продуманное, Уму Анаксагора и негромко сказал:

— Учитель, я хотел бы возразить тебе, если ты, конечно, позволишь…

Анаксагор же, в удивлении учеником, одним из самых молчаливых до сих пор, кивнул ему; и, повинуясь жесту Аспасии, переместились оба со своими подушками на дальний край ковра, лицом к гостям, вполоборота к хозяйке.

И тут в сопровождении раба-нубийца явился в покои Перикл, облаченный в светлый хитон.

И, увидев, как вошел он, бесшумно, но уверенно, и поприветствовал собрание гостей вскинутой рукой, как тут же, без промедления, уселся чуть левее хозяйки, почти к ногам ее, на скамеечку, подставленную нубийцем, понял Сократ, что свой человек здесь Перикл; мгновенный же, как молния, перегляд между вошедшим и Аспасией, радостно расширившей глаза, сказал и другое: люди не лгут, и сердце Аспасии занял Перикл…

И снова кольнуло сердце Сократа, на сей раз горечью ревности, и сбилось возбуждение ума, настроенного к схватке с Анаксагором, но случай помог ему: пока слуга по знаку госпожи зажигал задымившие маслом светильники на стенах, приказал себе Сократ не думать ни о чем другом, кроме как о предстоящем споре; когда же с уходом слуги овладел собой Сократ, то начал так, глядя в мудрые глаза философа:

— Говоря, что Ум дает всему порядок и причину, что ты под этим понимаешь, учитель?

И сказал Анаксагор:

— Я понимаю под этим мировой порядок, Сократ.

— Значит ли это, что, наблюдая что-либо на земле или в небе, мы можем объяснить его причину Умом?

— Именно так!

— Наблюдая, к примеру, падение камней на землю, тех самых, которые прочерчивают в небе огненный след и которые, как ты полагаешь, прилетают к нам с Солнца, можем ли мы сказать, учитель, что причиной их падения является Ум?

И добродушно усмехнувшись, Анаксагор сказал:

— Ни в коем случае, Сократ! Причина падения солнечных камней в движении эфира!

Сократ же спросил:

— А в чем причина, что Луна светит не собственным, а отраженным светом Солнца?

— Тем, Сократ, что Луна — холодный камень, а холодные тела светить не могут.

— А извержения вулканов, землетрясения, чем их можно объяснить?

— Движением подземных газов, Сократ.

— А лунные затмения, отчего они происходят?

Анаксагор же удивился и сказал:

— Зачем, Сократ, ты спрашиваешь о том, что известно из моих сочинений? Я же там показал: в падении на Луну тени Земли причина лунных затмений.

— Я спрашиваю, учитель, чтобы лучше уяснить суть нашего спора. И еще спрошу: не скажешь ли ты, что дает начало всему тому, о чем мы говорили: движению эфира, перемещению небесных тел, образованию подземных газов и прочему подобному? Может быть, причиной этих причин и является Ум?

И сказал Анаксагор:

— Причину всего этого, Сократ, надлежит искать в природе эфира, небесных тел, воды и газов.

— Выходит, Ум не имеет к этому никакого отношения? — допытывался Сократ.

— Ни малейшего! Ум дает начало и порядок в миро семенам вещей, так или иначе сцепляя их между собой…

И тогда Сократ спросил:

— Как же можно, дорогой Анаксагор, утверждать, что Ум всему в мире, как ты сказал, дает начало и порядок, если он объясняет лишь причину вещей, а объяснить причину явлений отказывается?

И, застигнутый врасплох опровержением, задумался Анаксагор, поглаживая бороду. Сократ же продолжал в тиши внимания гостей:

— Так не разумнее ли будет признать, учитель, что Ум не может быть началом всего сущего, раз имеется еще и другая причина мирового порядка, нам пока неизвестная?

И, склонивши голову перед Сократом, Анаксагор сказал:

— Я это признаю, Сократ. И признаю другое: ум ученика превзошел сегодня ум учителя…

И, как признание великодушия учителя и первенства ученика его, послышались рукоплескания гостей, в то время как Аспасия, поднявшись с кресла, подошла к Сократу. И вынув из своей прически веточку лавра, вплела ее в густые кудри победителя с улыбкой и словами:

— Сократову уму, одержавшему верх над умом Анаксагора!

Сократ же, розовый от смущения, поднявшись вслед за всеми с ковра, ответил:

— Не ум мой одержал сегодня верх, Аспасия, а мои неразрешимые сомнения…

— Так приходи их разрешать сюда, на состязания в риторике и диалектике! — сказала Аспасия.

Сократ же, поклонившись благодарно, ушел и, уходя, услышал, как Перикл сказал Анаксагору:

— Боги, несомненно, наделили твоего ученика незаурядной даровитостью…

И шел Сократ по улице и размышлял над силой, более властной, чем разум, — красотой прекрасной женщины.

…С тех-то пор и зачастил Сократ в кружок Аспасии, не столько занимаясь диалектикой, сколько наслаждаясь лицезрением хозяйки. К тому же дискуссии спорщиков о камнях, воде, земле, эфире быстро приелись Сократу, ибо мысль его влекло все больше к живому средоточию природы, человеку. Но человек не занимал друзей Аспасии: истину они искали в неживой природе, и, не зная, что она такое, тщились объяснить ее, и каждый убеждал другого, что его объяснения истинны.

И понял Сократ: из мира вещей и рассуждений о них воздвигли эти диалектики башню и отгородились ею от людей и жизни, как узники, добровольно заточившие себя в темницу. Одна лишь красота Аспасии влекла Сократа в ее дом, и эта красота постепенно одолевала его ум и сердце.

И горько было замечать ревнивому взгляду Сократа, как при виде стратега вспыхивала Аспасия, как счастьем озарялись ее глаза, как сдержанный Перикл чуть уловимым выражением умиротворенной гордости влюбленного на сухом удлиненном лице, даже не глядя на Аспасию, а только сидя рядом, посылает ей незримую признательность…

Тогда, желая одолеть безумие ревности, сказал себе Сократ: «Не мучайся, не ходи сюда!» И прекратил хождение к Аспасии. И, дабы позабыть ее, бросился как исступленный ваять своих харит, но в мраморной гармонии прекрасных спутниц Афродиты чудилась ему Аспасия… Когда же после столь же исступленных упражнений в палестре и купания в Илиссе^[33] шел по улице, ноги несли его к дому Аспасии, и только силой духа он заворачивал себя назад. И от горячки сердца кидался в голову Сократа жар, а сильное тело трясло и ломало ознобом, и мутилось сознание…

Когда же верный Критон поднял больного на ноги настоем хинного дерева, пришел не менее верный Эсхин с сонным кругом кровяной колбасы и, заставив друга пожевать, сказал лукаво:

— А почему бы тебе, Сократ, не жениться? Все ведь знают, что от женского сердца одно спасение — другое женское сердце… К тому же есть у меня на примете одна прелестница, дочь Аристида Справедливого, военачальника, кто среди прочих, как ты знаешь, одержал победу в Марафонском и Саламинском сражениях^[34]. А звать эту прелестницу Мирт?. После смерти Аристида она, можно сказать, осталась сиротой, и за душой у нее ничегошеньки нет, если не считать за приданое добрый нрав и пригожесть…

И Эсхин, который сам уже успел жениться, пустился в похвалы семейной жизни…

Сократ же, дав уговорить себя Эсхину, побрел за ним на рынок, где Мирто торговала молоком своей козы, единственной живности, которая осталась ей в наследство от родителей. И, шутливо побеседовав с Мирто, уверился Сократ, что она и вправду добродетельна, скромна и хороша собой. К тому же обличьем напоминала она Аспасию, только другой, крестьянской породы; и были у нее смолисто-черные волосы, стекавшие по спине и стянутые у затылка синей ленточкой, и черные озорные глаза.

И решил Сократ на ней жениться, ибо хотел быстрей забыть Аспасию, да и время подошло ему, как истинному гражданину, обзавестись семьей. Тогда пришел он в домик к престарелой тетушке, пригревшей сироту, и посватался.

Так и случилось, что в одну из теплых летних ночей подружки Мирто и друзья Сократа, держа в руках пылающие факелы, проводили молодых к Сократу в дом; и приданое Мирто, ее коза, помещена была в сарай, где жевал свою жвачку осел, подаренный Сократу накануне свадьбы щедрым Критоном.

И преодолев, как думалось Сократу, любовь свою к Аспасии, вернулся он к ваянию, которым зарабатывал на хлеб, и к размышлениям об истине обыкновенной, будней жизни, ибо видел: хоть и сам народ, с помощью Перикла правит государством, неравенство в Афинах не исчезло, одни щеголяли в дорогих тарентийских одеждах, живя среди прислужников-рабов, в богатых каменных домах, другие же хлеб насущный добывали трудом собственных рук, и добродетелей в Афинах не прибавилось, и неправедности меньше не стало: куда ни глянешь, гнездились всюду эгоизм, обман, мздоимство, властолюбие, черная зависть и распущенные нравы… И мнилось Сократу, что вызволить Афины из беды должна не божеская истина, а истина житейская, еще неведомая людям, но которая научит их разумно жить и праведно вести дела.

И не зная, что это за истина и где ее искать, поспешил Сократ к софистам^[35], устремившимся на зов Перикла со всей Эллады, дабы просвещать умы афинян. И были среди них кеосец Продик, Эвен с Пароса, Гиппий из Элиды, сицилиец Горгий Леонтийский и самый именитый — Протагор из Абдер, кто начал дровоносцем (и придумал, говорили, наспинную подкладку для носильщиков) и слыл теперь философом по прозвищу Мудрость. И хотя не нравилось Сократу, что берут приезжие мзду за ученье, и немалую — тому же Продику платили афиняне за полное обучение 50 драхм^[36], — не отходил он от софистов, слушая их споры в гимнасии, на агоре, на улицах, с молодыми афинянами, а также и между собой. И поначалу до того был покорен Сократ их красноречием и живостью ума, что даже взял урок — за драхму — эристики^[37] у громогласного кеосца Продика.

С неустрашимостью ума кинулись софисты сокрушать лживую истинность мифов, поверий, прав, законов и лицемерие домашней жизни афинян. Все привычное перевернул их гибкий, дерзновенный разум и на место свергнутых мыслью богов водрузил человека. И, оборотив свет мысли с неживой природы на живую жизнь людей, доказывали, что, подобно тому, как потребности тела родили земледелие, торговлю, скотоводство и ремесленные города, а непомерность телесных желаний — войны, рабство и насилие, так и стремление духа человеческого порождает новую, высшую жизнь — искусство и культуру.

И дерзали они утверждать, о чем втихомолку догадывались сами афиняне, что гражданское право не есть установление богов, а всего лишь соглашение между людьми. Другой же из софистов, Алкидам, бесстрашно осудив в Элладе рабство, доказывал, что люди все равны перед богами и только случай делает одних свободными, а других рабами, и потому-то рабство нужно уничтожить…

Когда же, насытившись зрелищем красноречивых состязаний софистов, глубже заглянул Сократ в их кладезь мудрости, то увидал на дне его темную воду незнания. Игрою слов подменяли софисты поиск истины, темное выдавали за светлое, а светлое за темное, небывшее — за бывшее, ради смеха говоря зевакам: «То, чего ты не терял, ты имеешь; ты не терял рогов, значит, ты рогат!», а другим — что «самая распрекрасная жизнь безобразна, потому что кончается смертью». Жизнь свою они растрачивали в суетливых спорах о словах, и нередко споры мудрецов кончались немудрящей потасовкой.

И стал Сократ ниспровергать своих кумиров, бросив им как обвинение народную поговорку: «Хвалить и хулить одну и ту же вещь нечестно!» А Протагора из Абдер, утверждавшего: «Человек есть мера всем вещам — существованию существующего и несуществованию несуществующего», спросил: «Какой человек? Ведь люди разнятся между собой, как звезды от песчинок!» И, не найдя ответа в разуме своем, твердил мудрейший из софистов: «Просто человек…» И тогда, опровергая главное из утверждений Протагора, будто «все на свете истинно», сказал Сократ: «Ну да, ложь ведь тоже истинна, если ее истинно высказывает лживый человек; но ведь от этого ложь не становится истиной!» И напоследок потешил софистов шуткой на их же манер: «Все, что храпит, не теряя, богатство твоего ума, Протагор, он имеет; не терял же он лживости; значит, ум твой богат ложью!»

И сказав себе: «Не истину ищут они, приезжие учителя софистики, а забавляются, как пьяные, разгулом разума!», покинул молодой Сократ софистов и замыслил странствие в другие государства, где, по слухам, жили мудрецы, владевшие познанием необходимой истины…

Покидал же он Афины и ласковую, домовитую Мирто, ходившую тяжелой первенцем Сократа, нетерпеливо, ибо хотел еще найти забвение своей любви к Аспасии, в дом которой его все время звало сердце. И быть попутчиком Сократа вызвался Эсхин. Тогда-то, занятый торговыми делами, Критон и посадил друзей в Пирее на парусник отца, отплывавший в Милет, не позабыв им сунуть на дорогу тяжелый кошелек…

Глава вторая
ПРИЗЫВ ДЕЛЬФИЙСКОГО ХРАМА

Познай самого себя.

Изречение, начертанное на храме Аполлона в Дельфах^[38]

в странствии по цветущей Ионии, явившей на свет немало мудрецов, известных всей Элладе, прежде прочих городов посетил Сократ с Эсхином родину Аспасии — Милет, где также был рожден градостроитель Гипподам^[39], по строгому плану которого сооружалась афинская гавань Пирей.

Но не встретили путники тех мудрецов, кто знал бы тайну истины житейской, и повстречали только одного — ученика Анаксагора, Архелая по прозванию Физик, кто первый высказал догадку, что звук есть сотрясение воздуха. И сказал он странствующим афинянам, что справедливое и прекрасное существуют не по велению природы, а установлением людей. На вопрос же Сократа, считать ли справедливым или несправедливым установленное одними как справедливое, а другими как несправедливое, не нашел ответа Архелай в разуме своем, и покинули его Сократ с Эсхином в незнании большем.

Когда же приплыли на остров-государство Самос, славный военным могуществом, то беседовали там с мудрым Дамоном, наставлявшим юношей посредством музыки, ибо учил, что благозвучность способствует смягчению нравов, а неблагозвучность его огрубляет.

И выслушав Дамона, утверждавшего, что политические перевороты происходят от перемены музыкальных стилей в государствах, рассмеялся Сократ и увел с собой Эсхина, говоря: «Что тирания может иногда способствовать расцвету похоронной музыки и маршей, в это каждый поверит, по то, что будто музыка, даже самая сладкозвучная, способна свергнуть тиранию, в это и ребенок не поверит…»

И отправились афиняне назад и, переплывши Эгейское море, высадились в Истме^[40], дабы насладиться зрелищем Истмийских игр, где в честь морского бога Посейдона состязались в телесной красоте и ловкости гимнасты и конники, а в благозвучии — музыканты и поэты. Из Истма же пришли они в Дельфы^[41], знаменитые на всю Элладу Пифийскими играми^[42], а еще того больше — храмом Аполлона, чтобы узнать у пифии^[43] истину, философам неведомую: о добродетели, что она такое и как ее познать. Но не пришлось им вопрошать оракула, ибо нужную истину узрел Сократ начертанной у входа в храм: «Познай самого себя».

И так потрясла эта надпись Сократа, что долгое время стоял он в безмолвии, впившись глазами в призывную надпись храма, говоря себе бесконечно: «Так вот оно то, что так долго искал!»

И юный Эсхин, привыкнув к тому, что Сократ подолгу стоял и сидел, осененный мыслями, так долго ждал его на этот раз, что, испугавшись за друга, не напасть ли навалилась на него, решил схватить его за руку, чтобы отвлечь от мысленных грез. И повернув стопы домой, в Афины, говорил Сократ Эсхину:

— Познать самого себя, вот что нам нужно, Эсхин!

— Чем же тебя поразили эти слова? Растолкуй мне, Сократ, — сказал удивленный Эсхин, шагая рядом по пыльной каменистой дороге.

И Сократ спросил:

— Скажи, Эсхин, в чем причина того, что одни из людей добродетельны, а другие злы?

— Мне кажется, Сократ, что это происходит от различного сочетания злых и добрых семян в человеке.

— Не хочешь ли ты сказать, — спросил тогда Сократ, — что это различие бывает у человека с рождения?

— Ни в коем случае, Сократ! Все ведь знают, что младенцы рождаются добрыми, дурными же их делает жизнь.

— Клянусь харитами, ты верно сказал, Эсхин! Но почему она, эта самая жизнь, одних превращает в злых, а других сохраняет добрыми?

— Трудно сказать, Сократ…

— Ну а если бы у нас, — допытывался Сократ, — была возможность наблюдать живого человека изнутри, с тем чтобы выяснить, как и почему в одном случае в нем одерживают верх семена добра, а в другом дурные семена, могли бы мы тогда путем рассуждения приблизиться к загадке добродетели?

— Наверно бы, смогли, Сократ. — И Эсхин рассмеялся. — Только как нам забраться внутрь живого человека, вот в чем загвоздка!

И тогда сказал Сократ:

— Но разве мы сами, ты и я, не можем сойти за тех людей, в ком добродетельное и дурное легко наблюдать, стоит только погрузиться мыслью в самого себя?!

И, задумавшись, сказал Эсхин:

— В самом деле! Ведь в нас, как и в других, намешано всякого, и добродетельного и дурного. Только мы с тобой, мне кажется, бываем чаще добрыми…

— И дурными тоже бываем, Эсхин. Вот почему и нужно нам, если мы хотим познать природу добродетели, начать с познания ее в самом себе. А сделать это можно, пристально себя наблюдая…

И подивился Эсхин уже в который раз простоте и верности Сократовых рассуждений…

…В странствии по городам Эллады заглушил Сократ в себе любовь к Аспасии и в Афины возвращался в робкой надежде обрести любовь к жене своей Мирто, ибо добронравие ее открылось его сердцу в разлуке. Но не встретила мужа жена, а встретили соседи — вестью о смерти Мирто: слабая еще от родов младенца, нареченного Лампроклом, отправилась она стирать белье на берег Илисса и, свалившись с подмостков, не умевши плавать, утянута была водоворотом в речные глуби, да так, что только дети малые, игравшие на берегу, видели ее погибель; тело же Мирто, сколько после ни искали, не нашли…

И, отдавшись скорби, долго в недвижности сидел Сократ у дома на обломке камня, а когда совсем стемнело, побрел к Критону, чья жена, как говорили, только что родившая девочку, была кормилицей Лампроклу. Притон же, ласково встретивший друга, сказал:

— Пусть твой Лампрокл поживет пока у меня. Тебе же, Сократ, как видно, боги воспрещают отлучаться из дому: первая отлучка стоила тебе потери Софрониска с Фенаретой, вторая — утраты Мирто. Утешься, Сократ: Мирто оставила тебе прекрасное наследство, ведь малыш, лицом по крайней мере, весь в тебя.

Когда удалось Сократу стряхнуть с себя оцепенение горя, вернулся он к старым привычкам — ваянию харит на продажу, занятиям борьбой в палестре, а пищу любознательности находя на агоре. И первая весть, которую узнал, была о любящих супругах, хотя и незаконных, Перикле и Аспасин, ибо с прошлого лета еще, говорили, вошла милетянка к любимому в дом и жила там уже как жена.

Не сразу поверили афиняне в любовь стратега к Аспасии: ведь сам Перикл, гордясь чистотой своей родословной, провел закон, налагавший запрет на женитьбу афинян с иноземками. И когда узнали вдруг Афины, что Перикл, которому давно минуло сорок, развелся со своей родовитой женой, ограниченной и своенравной, чтобы привести в свой дом вместо нее чужеземку-гетеру, даже тогда смотрели афиняне на этот поступок как на прихоть Перикла.

Когда же разнесла молва, что их сурово-сдержанный стратег взял за обычай, уходя и возвратясь, нежно целовать Аспасию, каждый раз заботливо о ней справляясь как о самом близком существе, — и тут усомнились горожане в возвышенности чувств Перикла, не желая верить, что соединяет его с милетянкой не одно телесное влечение, но и близость душ и разума. Родство же духовное между ними видели все, кто бывал у Перикла в доме, превращенном Аспасией с недавних пор в мусический^[44] кружок, где сама она, как говорили, блистает широтой познаний среди таких гостей, как философы Анаксагор и Протагор, поэты-трагики Софокл и Еврипид, скульптор Фидий, архитекторы Иктин и Каллистрат, начавшие строительство Парфенона^[45], историк Геродот, юный врачеватель Гиппократ, прочие именитые люди… И многие мужчины-афиняне осуждали вольность милетянки, ибо искони привыкли содержать жену, как узницу, в гинекее^[46], из дому ее выпускали лишь по случаю торжеств и похорон, да и то выходила она, сдвинув шаль на самые глаза, а нарушившей обычай грозил немалый денежный штраф. «Женщина может появляться на улице лишь, в том возрасте, когда о ней не спросят, чья она жена, а спросят, чья она мать», — говорили афиняне, и самому Периклу принадлежали давние еще слова: «Афинская женщина должна мечтать об одном: чтобы никто не мог сказать о ней ни хорошего, ни дурного». Потому-то возмущался кое-кто из горожан Периклом, что волю дал Аспасии, уравняв ее в правах с мужчинами; а жены знатных и богатых злились на Аспасию из зависти; просвещенные же люди радовались, что такая женщина живет в Афинах.

И вознамерился Сократ пойти к Аспасии, ибо чувствовал: угасшая в сердце любовь уже не вернется, и, как старый знакомец, вошел к Периклу в дом и, встреченный слугой его, престарелым Евангелом, был одарен при встрече с госпожой ее улыбкой и расспросами… Была Аспасия все так же прекрасна, но складки просторного пеплоса не скрыли от глаз Сократа, что готовится жена Перикла к материнству…

И введенный в мусический кружок Аспасии, отметил Сократ про себя скромность Перикловых пиршеств: приглашенным гостям подавали к столу ореховые и медовые лепешки, рыбу, сыры, маслины и фиги, а больше всего винограда; «огненной росы», вина, разбавленного водой пили гости не чтобы опьянеть, а для легкого возбуждения ума, ибо наслаждались здесь не пиршеством, а остроумием, блеском мысли, шутками. И, чувствуя себя в кружке Аспасии как дома, изощрялся Сократ в острословии иронии и неожиданных поворотах мысли от веселой шутки к строгому логическому рассуждению…

Когда же приходили зодчий Иктин с ваятелем Фидием, прерывались словесные состязания, на столе, освобожденном от еды, расстилались листы пергаментных планов будущих Афин с их Длинными стенами^[47], эскизы восстановления разрушенных персами храмов Акрополя^[48] и чертежи заветной мечты Перикла — Парфенона, унизанного с четырех сторон склоненными чуть к центру дорическими колоннами, с цветными — синими, красными, желтыми — фронтонами, с цветным же скульптурным изображением праздника Панафиней^[49] на главном фризе, с гигантским изваянием богини Афины внутри храма, изваянием, украшенным золотом, слоновой костью, драгоценными каменьями.

И тогда уже Перикл, ваятель этих новых Афин, муж сдержанный и малословный, поражал гостей умом и страстью красноречия. И так же, как в собрании, когда он покорял толпу речами, молодой отвагой зажигались мудрые, усталые глаза стратега, и вдохновлялся, как у прорицателя, его суровый лик, когда он рисовал воображением грядущий город справедливости и красоты; и тот же лик бледнел, взгляд угасал, тень печали ложилась ему на глаза, когда он говорил о кознях своих противников-аристократов, чинивших препятствия его начинаниям, о недовольстве союзных городов, не желавших возвышения Афин за счет общесоюзной казны, о невежестве народа, осуждавшего расточительный размах деяний Перикла. И однажды заявил стратег в собрании, что готов расходы на постройки отнести на собственный счет (доходы же Перикла от садов и виноградников были немалые)…

Тогда-то, в доме Перикла, и сдружились Фидий и Сократ, и ваятель именитый доверил молодому высекать харит для Акрополя. И стал Сократ ходить на Акрополь, высекая из трех кусков снежно-белого мрамора одетых богинь дружбы и радости, помещенных после над входом в пропилеи^[50] в самом центре.

…И работая, любил Сократ окинуть взглядом афинские холмы и улицы, где кипела созидающая жизнь, ибо волею Перикла для украшения домов и храмов стекались в город толпы искуснейших чеканщиков, каменотесов, ваятелей, живописцев, ткачей: день за днем двигались по дороге повозки — с пентеликонским^[51] мрамором, с драгоценным кедром из Ливана, караваны ишаков из Африки, навьюченных слоновой костью, золотом, черным эбеновым деревом…

И замечал Сократ, что так же, как ремесла, расцветает в городе торговля, соблазняя афинян обилием товаров, изделиями из металла, разноцветных тканей, керамики, оружием, предметами роскоши. А вкус толпы очищают в театре Диониса драматические представления Еврипида и Софокла, и дабы приохотить бедняков к искусству театральных зрелищ, ссужаются собранием для них «зрелищные деньги».

И желая перевеса голосов на холме Пникс, где решали афиняне важнейшие дела, заигрывали с бедняками богачи, устраивая им пиры и угощения. И цвел потихоньку порок, и возбуждалась у народа страсть к вину, водою не разбавленному…

Тайны этой жизни, скрытой от глаз, тянули Сократа окунуться в ее лоно, как тянет к себе запах варева голодного человека. Оставив молоток ваятеля, спускался он к соседу своему, ритору Симону, любившему пиры и разгул больше, чем риторику, и отправлялся с ним на гульбище.

И вкусив из чаши удовольствий винных возлияний и чревоугодия, познал Сократ их низменную сущность и спросил Симона:

— Не потому ли, Симон, нас так прельщают губительные наслаждения, что мы не знаем лучших?

И Симон, мучаясь от прошлого похмелья, сказал:

— Да существуют ли они, лучшие наслаждения, Сократ?

— Думаю, что существуют. Только давай сперва рассмотрим, что такое лучшие наслаждения. Не те ли, вкушая которые, мы пресыщаемся до отвращения, как это случилось у нас с тобой, Симон?

— Конечно, нет, Сократ.

— И которые вдобавок ко всему разрушают наше тело, как это делает вино, воспалившее мои глаза, а нос твой превратившее в сизую сливу…

— Стыдно это сознавать, Сократ…

— А не кажется ли тебе, Симон, что прекрасные статуи, какие, например, ваяет несравненный Фидий, или красота целомудренной танцовщицы, сколько бы мы их ни созерцали, никогда не приедаются и доставляют наслаждения, полезные еще и тем, что способствуют очищению вкуса? Да ведь и от риторского искусства мы тоже получаем наслаждение…

— Клянусь богами, ты прав, Сократ!

— Вот мы и нашли с тобой источник лучших наслаждений, нежели те, что получаем от вкушения порока…

— В самом деле, Сократ! Прекрасное — лучшее из наслаждений!

— А теперь скажи, что ты ощущаешь, если преследуешь умом ускользающую истину? Не возникает ли в тебе при этом некий усладительный азарт сродни тому, который ощущает охотник, преследующий редкую дичь?

— Да, Сократ, ощущение сходное.

— А когда ты настиг ее, эту истину, не испытываешь ли ты ликования, как охотник, сразивший наконец добычу?

— Такую же точно радость, Сократ, испытывал я не раз, выудив из своей головы новую мысль!

И сказал Сократ с улыбкой:

— Вот видишь, Симон, мы отыскали с тобой еще одно из лучших наслаждений — от поиска истины…

Симон же спросил:

— Отчего же, Сократ, тонким наслаждениям ума и духа предпочитают афиняне чувственные удовольствия.

— А отчего и нас с тобой тянуло к тому же самому, до сегодняшнего дня по крайней мере? — спросил Сократ.

И Симон ответил:

— По невежеству, я так думаю, Сократ.

— Клянусь харитами, именно так, Симон! И порок от невежества, и зло от невежества, и неправда от него же!..

— Как было бы хорошо, — сказал Симон, — исцелить людей от этого источника всех зол, невежества!

И Сократ сказал на это:

— Кто хочет сдвинуть мир, пусть сдвинет себя!

И, погруженный этими словами в глубокую задумчивость, сказал Симон:

— Сдвигай себя, Сократ! Я сдвину себя следом!..

С тех-то пор и стали Сократ и Симон удовольствия получать в размышлениях об истине и прекрасном, в потребностях же тела довольствовались малым: по городу ходили босиком, одетые в старые хитоны и гиматии^[52], пищу ели самую простую, какую потребляют бедняки крестьяне, вина, не смешанного с водой, не принимали; если же случалось им попасть на угощение к богачу, они и там придерживались правила: «Ничего сверх меры».

Когда же афиняне потешались над нищенским житьем и пропитанием друзей, Сократ им отвечал с достоинством: «Лучше всего ешь тогда, когда не думаешь о закуске, какая она, и лучше всего пьешь, когда не ждешь другого питья, кроме воды: чем меньше человеку надо, тем ближе он к богам». И прослышав о том, бросил колбасное дело отца Эсхин и присоединился к Сократу и Симону.

И бродили они по базару, по заезжим дворам и под предлогом дарового обучения риторике желающих вступали с афинянами в беседы о добродетели. И удивлялись сотоварищи Сократа способности его убеждать и разубеждать собеседников своими доводами, извлеченными из примеров самых обыденных, каждому понятных. Так, желая упрекнуть сограждан в пристрастии к вещам и деньгам, говаривал Сократ, кивая на великое множество рыночных товаров: «Сколько же здесь ненужных вещей!» И желая показать, как низко ценят афиняне друзей, говорил: «Сколько у кого овец, каждый скажет без труда, а вот сколько у кого друзей, ответит не всякий». А в доказательство того, что барыши для горожан дороже собственной души, пенял им так: «Сколько стоят горшки, все вы прекрасно знаете, а вот честно ли живете, об этом и думать никто не желает!»

Когда же, передав законченных харит Фидию, расстался Сократ навсегда с искусством ваяния и даже камни мрамора в родном дворе продал знакомому каменотесу, спросил его Критон: «Зачем ты жертвуешь таким доходным делом?», и Сократ ответил другу: «Чтобы камню придать подобие человека, бьется огромное число ваятелей, а вот как нам самим не стать подобием камня, никто подумать не хочет».

Юношам внушал Сократ, что хорошее начало в любом деле — не мелочь, хотя начинается с мелочи. А на вопрос одного человека, в чем добродетель юноши, ответил: «В соблюдении правила: ничего сверх меры!» Юношам советовал он чаще смотреться в зеркало: красивым — чтобы не срамить своей красоты, некрасивым — чтобы воспитанием ума скрасить свою некрасивость…

И, в восхищении Сократом, спросил его Эсхин: «Зачем, Сократ, ты не записываешь собственные мысли?» Сократ же сказал: «Нужное слово надежней, чем пергамент, помнит память людей, а ненужное записывать не стоит». Но Эсхин, возвращаясь домой, неведомо для друга изречения его записывал в особый свиток.

Понявши, что причиной всех причин дурного в людях служит их невежество, ибо не знают они, что есть истинное благо, и стремятся к ложному: богатству, власти, почестям, роскошеству и неге, стал Сократ в беседах с афинянами, подобно повитухе, помогающей рождению плода, содействовать рождению истины и делал это тщательно продуманными вопросами.

И бывало, что собеседники его, им уличенные в невежестве и осмеянные зеваками, бросались на Сократа с кулаками и поколачивали его, а какая-то торговка, мстя за униженного мужа, вылила на философа полный ушат помоев — и это все Сократ сносил безропотно, не пытаясь даже защищаться, а только добродушно посмеиваясь над гневом невежд; когда же пылкий характером Эсхин, возмутившись, кинулся в драку с обидчиками своего учителя, тот силой остановил его; а однажды, получив пинок, стерпел Сократ и это унижение. Критону же, который уговаривал его судиться с оскорбителем, сказал: «Зачем? Ведь на ослов, когда они лягаются, в суд не подают». И покоренный душевной щедростью Сократа, взял Критон его самого и сына его Лампрокла на полное свое содержание, так чтобы Сократ не нуждался ни в чем необходимом и отдался любимому делу, не думая о пропитании. Ученики же его, которых звал он всегда друзьями, Эсхин, Симон и Критон, заразившись от Сократа страстью к познанию истины, занялись философским сочинительством…

И уразумев со временем, что, вызывая на спор, Сократ унизить никого не хочет, а лишь желает им добра, взывая к добродетели, и оценив к тому же незлобивость его и шутливый нрав, сменили афиняне гнев на милость и не только с большею охотой начали вступать в беседы с ним, но и рождали славу его разуму.

И как-то раз, привлеченный слухами о мудрости философа, почтил его присутствием седоголовый Делон, чтимый афинянами за доблести в войнах с персами, и привел с собой юношу сына. Следом же во двор к Сократу ввалилась гурьба любопытных. И усевшись на завалинку возле Сократа, сказал старик, кивнув на юношу Делона:

— Вот этот самый сын мой женился и зажил отдельной семьей. Теперь он хочет знать, как прожить свою жизнь честно и праведно. Я не могу ему дать совета в этом. Сам я в одном умудрен: в ратном деле. — И Делон коснулся шрамов на своей прокопченной солнцем груди. — Тебя же, Сократ, нарек народ любителем мудрости. Так вразуми его, ради богов…

И спросил Сократ молодого Делона:

— Но прежде я хотел бы узнать у тебя вот о чем. Ведь жить — это значит стремиться к какому-то благу, не так ли? Так можешь ты сказать, какое благо тебя прельщает?

— То, к которому стремится большинство, Сократ.

— Что же это за благо?

— Не так уж трудно ответить на это, — сказал молодой Делон. — Жить в достатке, справляться с делами, благодетельствуя при этом друзьям и вредя врагам, а в свободное время наслаждаться зрелищем состязаний борцов, гимнастов и беседой за кружкой вина — вот благо, к которому стремится большинство.

И спросил, улыбнувшись, Сократ:

— Скажи, дружище, а если бы тем, кто стремится к такому достатку, предоставили жить в богатстве, они бы отказались, как ты считаешь?

— Ни в коем случае! Ведь богатство — большее благо, чем просто достаток.

— А не знаешь ли ты благо, которому предпочитают богатство?

— Как же не знать! — усмехнулся юный Делон. — Власть и почести — вот что выше богатства!

— И какое же из этих благ ты бы выбрал себе?

— Конечно, власть, Сократ. Всем ведь известно, что у власти карманы никогда не бывают пусты. Но я человек маленький: куда мне о власти думать. А вот от богатства и я бы не отказался.

— Ладно, — кивнул Сократ. — Повелевать людьми и наживать деньги — это благо, как ты сказал. А заботиться о душе и истине — это не благо, по-твоему, раз ты даже не упомянул о них…

И смутился юноша, говоря:

— Ну что ты, Сократ! Я просто упустил сказать об этом. И я ведь тоже считаю, что забота о душе есть высшее благо. Да только я не знаю, как проверить свою душу в том, верно ли она живет или нет. Для того-то мы с отцом и пришли к тебе!

И старик Делон повторил:

— Для того-то мы и пришли к тебе, Сократ.

— Один совет я мог бы, пожалуй, дать на этот счет, — сказал Сократ. — Но сначала, мне кажется, нужно еще доказать, что забота о своей душе не менее важное дело, чем забота о своем животе. — И глядя на толпу, Сократ, улыбнувшись, погладил бороду. — Не знаю только, показать ли это путем рассуждения или с помощью мифа, какой рассказывают старики молодым.

Я же слышал его из уст Протагора.

И голос из толпы ответил:

— Как тебе угодно.

— Как тебе угодно, Сократ, — согласился и Делон.

И Сократ сказал:

— Тогда приятнее мне будет рассказать вам миф… С тех пор как Прометей, пробравшись в мастерскую богов, украл у Гефеста^[53] огонь для людей — за что, как вы знаете, самого Прометея постигла тяжкая кара, — человек стал причастен божественному уделу. Он стал членораздельно говорить и изобрел жилища, одежду, обувь, постель и добыл пропитание из почвы. Устроившись таким образом, люди сначала жили разбросанно, городов еще не было, и гибли они от зверей, так как были слабее их. И вот они стали стремиться жить вместе и строить города для своей безопасности. Но чуть они собирались вместе, как сейчас же начинали обижать друг друга, потому что не было у них умения жить сообща. И снова им приходилось расселяться и гибнуть.

Тогда Зевс, испугавшись, как бы не погиб весь наш род, посылает вестника богов Гермеса ввести среди людей Стыд и Правду, чтобы они служили украшением городов и дружественной связью.

Вот и спрашивает Гермес Громовержца, каким же образом дать людям Стыд и Правду. «Так ли их распределить, как ремесла: что одного, владеющего, к примеру, врачеванием, хватает на многих, не сведущих в нем; то же и со всеми прочими мастерами. Значит, правду и стыд мне таким же образом распределить между людьми, или же уделить их всем поровну?» — «Всем поровну, — сказал Зевс, — пусть все будут к ним причастны. Не бывать государствам, если только немногие будут этим владеть. И закон положи от меня: всякого, кто не причастен стыду и правде, убивать как язву общества!»

И сказал, улыбнувшись, Сократ:

— А вот тебе и совет, Делон: живи добродетельно — и будешь счастлив…

И, задумавшись, молчали оба, старый и юный, а любопытные глубокомысленно качали головами…

Тут вбежала во двор молодая непричесанная женщина и, плача, бросилась к Сократу, говоря:

— Сократ, помоги! Муж мой, Леонид, чтоб ему тошно было, выгнал меня из дому, а себе привел гетеру.

И засмеялись, захихикали стоявшие вокруг зеваки.

Сократ же спросил, лукаво прищурясь:

— И что же, эта гетера красивая девка?

— Красивая, чтоб ей лопнуть! — сквозь слезы ответила женщина.

И сказал Сократ:

— Вернуть тебе твоего Леонида я не смогу — ведь я не заклинатель. А вот разобраться в этом деле давай попробуем. Скажи, о муже ты пеклась?

— Как же еще о нем печься! И обстираешь его, и напоишь, и накормишь — а какие лепешки я печь мастерица! — и благовониями умаслишь… А домой загляни ко мне: чистота, ни соринки, не хуже, чем в доме Пенелопы^[54]. Только ей рабы прислуживали, а я одна кручусь…

— Ты не сказала, мне кажется, главного: все ли ты делала, чтобы нравиться мужу как женщина?

И женщина, потупясь, сказала:

— Признаюсь тебе, Сократ, что за собой я не больно-то слежу. Намотаешься за день по хозяйству и спишь как убитая. Но ведь он взял меня по любви. А раз женился по любви, должен жить со мной до смерти…

— Хорош ли он собой, твой Леонид? — спросил тогда Сократ.

И женщина сказала:

— Не стану врать, Сократ. Парень он хоть куда. А уж сильней его и не сыщешь. Он ведь кузнец. Бывало, возьмет меня в охапку и давай к потолку подбрасывать — аж дух захватывает…

Сократ же спросил:

— Скажи мне, женщина. Если бы у твоей красавицы подруги муж опустился от беспорядочной жизни, обрюзг, а изо рта его исходил бы нехороший запах, и твоя подруга изменила ему с красивым парнем, ты бы осудила ее?

— Вряд ли, Сократ, — призналась женщина.

— А теперь посмотри на себя, — сказал Сократ, оглядывая ее тощую, плоскую как доска, фигуру. — Много ли осталось от твоей былой пригожести?

И, всхлипнув, сказала женщина:

— Всю мою пригожесть, Сократ, съели у меня домашние заботы…

— Теперь ты поняла, — сказал Сократ, — что винить в случившемся одного Леонида было бы несправедливо? А ведь ты за тем и пришла, чтобы я обвинил его? Разве не так?

И, ломая руки, в отчаянье спросила жена Леонида:

— Что же мне делать, Сократ?!

И глядя на нее, сказал Сократ:

— Вернуть себе женскую прелесть и тем самым мужа, я бы так сказал…

— Легко сказать, да как это сделать…

— Все прекрасное — трудно, а красота женщины — это прекрасно. Так потрудись же, милая, и время найди, чтобы стать пригожей…

И в задумчивости удалилась женщина, а с нею и толпа вздыхающих зевак…

С тех-то пор и зачастили в дом к Сократу афиняне, испрашивая у него совета в разных житейских делах; Сократ же рад был услужить согражданам и, исполняя просьбу афинян, мирил соседей, братьев и родителей с детьми, давал советы о выборе друзей и подходящих каждому занятий, беседовал на рынке, в лесхе и гимнасии на темы о политике и важности телесных упражнений. И оттого, что был Сократ со всеми добр, покладист и как никто другой умел развеселить людей неожиданной шуткой, с большой охотой вступали с ним в беседы и знатные и бедняки, и не было в Афинах человека, который бы не знал философа Сократа или не слыхал о нем.

Глава третья
АФИНСКИЙ МАРСИЙ

Человек должен из себя развить, в себе найти, понять то, что составляет его назначение, его цель, конечную цель мира, он должен собою дойти до истины — вот мета, которой Сократ достигает во всем.

А. И. Герцен

повторяя природу отца, Софрониска, стал Сократ с годами лысеть, тучнеть и летам к сорока благодаря своей лысине, выступающему животу и массивному шишковатому лбу, словно надвинутому на выпученные глаза, своим мясистым губам и короткому вздернутому носу, уподобился при своей низкорослости силену^[55] Марсию, кого художники изображают козлоногим уродом, так истово дующим в дудку, что щеки у него готовы лопнуть от натуги. Но не только обликом напоминал Сократ мифического Марсия, но и воздействием на собеседников силой своих речей, ибо завораживали они людей не меньше, чем флейта Марсия.

И, обманутые внешностью Сократа, бывало, не раз потешались над ним заезжие чужеземцы, а сириец Зопир, физиогном^[56] и маг, по первому взгляду определил его как человека ограниченного и к тому же склонного к пороку, за что и был осмеян учениками Сократа. Сократ же сказал: «Да, именно таким я и был, Зопир: знаний ограниченных, а страстей безграничных. Но, видят боги, с помощью разума мне удалось обуздать свои пороки».

И, уязвленный славой афинского Марсия, пришел к нему юный отпрыск славного рода Солонов^[57], Критий, учившийся у софистов философии и риторике, и, желая возвыситься в глазах афинян ниспровержением Сократа, спросил, найдя его с друзьями сидящим в тени смоковницы:

— Слышал я, будто Сократ внушает всем и каждому, что есть только одно благо — знание и одно только зло — невежество. Так ли это?

И Сократ сказал, жестом усадивши Крития напротив, на траву:

— Именно так, почтенный Критий.

— Значит ли это, почтенный Сократ, что причина всякого зла есть незнание?

— Точнее было бы сказать, что причина зла кроется в незнании.

— Пусть так. Тогда ответь, можно ли считать невеждами Писистратидов^[58], Гиппия с Гиппархом? Ведь, унаследовав власть отца, они совершили не одно кровавое злодеяние…

— А разве Критий сомневается в невежестве Писистратидов?

И Критий сказал, насмешливо блести глазами:

— Не только не сомневаюсь, Сократ, но даже уверен, что уж в чем, в чем, а в невежестве их упрекнуть никто не сможет: ведь они правили Афинами семнадцать лет!

— Важно не сколько, а как править, Критий. А правили они, злодействуя, как сам ты только что признал, за что и поплатились: одного афиняне убили, а другого изгнали…

— Как же ты, Сократ, не понимаешь, что злодейство Гиппия и Гиппарха было разумным! Иначе с ними самими еще раньше расправились бы их противники! В чем же невежество Писистратидов? — И вновь у Крития глаза блеснули насмешкой.

Сократ же спросил:

— Скажи мне, Критий, назовем ли мы правителем того, кто носит скипетр, или того, кто правит умело?

— Того, кто правит умело, конечно.

— А не кажется ли тебе, что «править умело» — это значит благодетельствовать подданным своим, а не себе?

— Именно так…

— Можем ли мы тогда назвать невеждой правителя, не разумеющего этой истины?

— Как же еще его назвать?

— Но ведь Гиппий и Гиппарх как раз и не считались с этой истиной! Притесняя афинян, они обогащали себя и родных своих. Именно это и вызвало недовольство народа, на что Писистратиды ответили казнями и конфискацией имущества в свою пользу. Не вправе ли мы сказать теперь, Критий, что Гиппия и Гиппарха сгубило их невежество?

И Критий сказал задумчиво:

— Клянусь Гераклом, ты прав, Сократ!

Но, признавши правоту Сократа на словах, не признал ее Критий в душе, ибо смолоду был болен честолюбием и за место за столом у власти готов был заплатить любой ценой. Разум же его сказал ему: «Умен Сократ и мудр, и овладевший Сократовой мудростью быстрее достигнет цели, чем одним своим умом». И, следуя зову рассудка, пристал к ученикам Сократа Критий, учась у афинского Марсия искусству риторства и спора. Но едва проворный разум Крития схватил подход Сократа к сложению ораторских речей и к поискам истины в споре, возжаждал он в глазах сограждан помериться при случае умом с самим учителем. И когда Сократ, беседуя с друзьями все о той же справедливости, сказал:

— У кого научиться тому или другому ремеслу, это знают все и не знают более важного — к кому обратиться для изучения справедливости…

Критий перебил его, с насмешкой глядя на друзей и почитателей Сократа:

— Учитель, сколько можно говорить об одном и том же! Не пора ли тебе избрать другой предмет для спора? Все ведь слышали по многу раз рассуждения твои о справедливости и главное из них — «справедливо то, что законно»…

— Более того, Критий, — с улыбкой подхватил Сократ, — я не только об одном и том же говорю, но и одно и то же. А вот уж ты в силу своего многознания, наверно, никогда не выражаешься одинаково об одном и том же?

— Да, Сократ, уж я-то всегда стараюсь сказать что-либо новое о старом предмете.

— Что же, и относительно общепринятого, к примеру, в правилах грамматики или арифметики, ты отвечаешь каждый раз по-разному? Если тебя спросят, сколько букв в слове «Сократ» или сколько будет дважды пять, ты отвечаешь неодинаково?

— Э, нет! Здесь я, так же как и ты, говорю всегда одно и то же, но что касается справедливости, Сократ, то относительно ее я могу сказать нечто новое…

И, оборотись к ученикам своим, сидевшим рядом, под деревом, сказал Сократ лукаво:

— Что же, друзья, я думаю, мы с удовольствием послушаем Крития: ведь новое так редко приходит на ум! Так что ты, Критий, можешь нового сказать о справедливости?

И Критий изрек:

— Справедливым я считаю все, с помощью чего достигают блага!

— Блага для себя или для государства? — спросил Сократ.

— Конечно, для себя, Сократ! Каждый стремится к благу!

— Пусть будет так. И что же за «все» ты позволяешь стремящимся к благу? Украсть или ограбить в целях наживы, это ты тоже считаешь справедливым?

— Ни в коем случае, Сократ! Ясно, что под словом «все» я понимаю поступки, не вредящие всем остальным.

— И как же ты определяешь, Критий, какой из твоих поступков вреден людям, а какой безвреден?

И, рассмеявшись, Критий сказал:

— Какой же ты недогадливый, Сократ! Конечно, с помощью разума! Не ты ли нас учил во всем полагаться на разум?..

— Было бы прекрасно, Критий, если бы все люди руководствовались разумом, но ведь в жизни так не бывает…

И сказал смущенный Критий:

— В самом деле, Сократ, ведь на разум могут полагаться лишь сознательные граждане… Пожалуй, мое понимание справедливости надлежит дополнить словом «сознательный» или «разумный». Справедливо все, с помощью чего достигает блага разумный! Именно так, Сократ!

И тогда рассмеялся Сократ:

— Думаю, что совсем не так! Ведь и разумный не всегда полагается на разум, когда его одолевают страсти. Да и можно ли считать справедливым то, что подходит для одних и не подходит для других?

И, краснея, признался Критий:

— В самом деле, здесь я дал какую-то промашку, Сократ…

— Тогда подумай, Критий, и скажи: что всего надежнее предохраняет граждан от посягательств со стороны других людей? Молчишь? Так я тебе скажу: законы! Только они, законы, охраняют одних и удерживают других, разумных, не желающих прислушиваться к голосу разума, и неразумных, всех без исключения, от поступков, наносящих вред другим людям! Разве не так?

— Именно так, Сократ…

— Не вправе ли мы тогда сказать, что и в данном случае, при стремлении к какому угодно благу, справедливо лишь то, что законно?

— Да, Сократ, теперь я понял, почему ты вновь и вновь говоришь об одном и том же.

— И прибавь еще — одно и то же! — улыбнулся Сократ и под смех своих друзей-учеников потрепал растерянного Крития по голове.

И, в сильной досаде за свое поражение, отправился Критий домой, не сдвинувшись ни к скромности, ни к доброте…

Но больше даже, чем первенство Сократа в спорах, злила Крития праведность жизни учителя, ибо не только призывал он обуздывать страсти, но и показывал примеры воздержания во всем, к чему стремилось тело. Сам же Критий, развращенный с детства вольным воспитанием, в удовольствии удержу не знал и лишаться их не собирался. Следуя для виду обету воздержания, тайно предавался он порокам и, не веря в праведность Сократа, потому как о людях судил по себе, замыслил его совратить красою женщины и тем ославить в глазах афинян.

Курчавый, статный, как Гермес, одетый в лазурного цвета атласный хитон, был Критий любим красивейшей гетерой Лаидой, и хотя давно преклонялась она перед умом Сократа, Критий с помощью богатого преподношения, ожерелья из жемчуга, добился от нее согласия быть искусительницей мудреца…

Когда же истек положенный по уговору срок, созвал к себе Критий друзей — всех знатного рода, — коих держал пока в неведенье о замысле своем, и, дождавшись прихода Лайды, настроился вкусить ее рассказ о совращении Сократа.

И белокурая Лаида, чью лебединую шею и грудь украшало жемчужное ожерелье, расположившись на ковре перед мужчинами и пригубив из кубка вина, повела с улыбкой речь^[59]:

— Так слушайте, люди! Я собираюсь сказать о Сократе правду, а если ненароком совру, перебейте меня. Так вот, Сократ, как вы знаете, более всего похож на Марсия. Только Марсий завораживал людей силой своих уст, с помощью флейты, а Сократ достигает того же самого своими речами. Когда я слушаю его, сердце мое бьется сильней, чем у беснующихся колдунов, а из глаз моих льются слезы. Только перед ним одним испытываю я то, чего бы за мной никто не заподозрил, — чувство стыда. Я стыжусь его, ибо сознаю, что ничем не могу опровергнуть его наставлений. А стоит мне покинуть его — соблазняюсь успехом, которым я пользуюсь у мужчин. Да-да, я пускаюсь от него наутек, потому что мне совестно. А теперь послушайте, какой удивительной силой обладает этот силен. Все знают, что Сократ любит красивых, восхищается ими. И вот, полагая, что он давно неравнодушен к моей цветущей красоте, я сочла ее великим даром и счастливой своей удачей: ведь благодаря ей я могла, уступив Сократу, доказать самой себе, что красота сильнее мудрости, и освободить себя от угрызений, в которые повергали меня речи этого Марсия. Вот какого я была невероятного мнения о своей красоте. С такими-то мыслями я отпустила однажды провожатого, без которого я до той поры не встречалась с Сократом, и осталась с ним с глазу на глаз — скажу уж вам, так и быть, всю правду, и тебе, Критий, тоже…

Итак, друзья, мы оказались наедине, и я ждала, что он заговорит со мной тем языком, каким говорят влюбленные без свидетелей, — и я заранее радовалась. Но ничего такого не случилось. Проведя со мной день в обычных беседах, он удалился. Тогда я решила взять его приступом: пригласить его поужинать со мной, ну прямо как влюбленная, готовящая ловушку любимому. Даже эту просьбу выполнил он не сразу, но в конце концов все же принял мое приглашение…

Явившись в первый раз, он сразу после ужина пожелал уйти, и я, застеснявшись, отпустила его. Залучив его во второй раз, я болтала с ним до поздней ночи, а когда он собрался уходить, сослалась на поздний час и заставила его остаться. Он лег на соседнее с моим ложе, на котором возлежал после ужина, и никого, кроме нас, в комнате этой не было. Так вот, несмотря на все мои ухищрения, Сократ одержал верх и пренебрег цветущей моей красотой. А я-то думала, что она хоть что-то да значит! Ибо, клянусь вам всеми богами и богинями, побыв со мной рядом всю ночь, он даже не притронулся ко мне!.. Я была беспомощна и растерянна. Он покорил меня так, как никто не покорял. Вот каков этот афинский Марсий! — И сняв с себя жемчужное ожерелье, протянула Лаида его бледному от гнева Критию, говоря: — Возвращаю, Критий, твой подарок в знак признания бессилия моих женских чар!..

Но Критий, маскируя гнев улыбкой, накинул вновь ожерелье на шею гетеры, сказав:

— Клянусь Гераклом, ты заслужила подарок, Лаида… муками, которые испытывала, всю ночь пытаясь укусить собственный локоть! — И, поощренный дружным смехом гостей, поднял полный кубок. — Так выпьем, друзья, во славу моего учителя Сократа!

…Сократ же в ночь состязаний с Лайдой понял: нет чище женщины, чем законная жена, и замыслил скорее жениться. Давно уже он присматривал подругу жизни, да только было нелегко найти такую, которая была бы и собой пригожа, и домовита, а сыну Мирто — доброй матерью, ибо пришла пора вернуть Лампрокла из семьи Критона. И как-то раз, идя по базару, услышал он задорный девичий клич из керамического ряда:

— Горшки! Покупайте горшки! Звонкие, тонкие, глазурованные — о, какие! И варить годятся, и тушить, и голову постылому разбить! Кому горшки?!

И, рассмеявшись, подошел Сократ к горшечному прилавку и увидал саму горшечницу; а была она белолица, черными искристыми глазами и черной прядью волос напоминала персиянку.

— Сколько стоят твои горшки, девица? — спросил Сократ, дивясь на ее красоту.

Девица же, взглянув на драный хитон Сократа, отворотилась от него.

— Почем горшки? — в другой раз спросил Сократ.

И тогда горшечница сказала:

— Да на какие же шиши ты собрался горшки покупать, оборванец? У тебя небось и обола^[60] за душой не сыщешь?

— Покупать горшки я, может быть, и не собирался, а вот завладеть ими вместе с тобой, красавица, я, пожалуй бы, смог, — лукаво ответил Сократ, привлекая любопытство горожан, знавших, что там, где появляется афинский Марсий, всегда найдется место для веселой шутки.

— Уж не хочешь ли ты ко мне посвататься? — рассмеялась горшечница, показав свои ровные, как чесночники, зубы.

— А почему бы и нет? — улыбнулся Сократ.

Она же сказала, весело подбоченясь:

— Вот умора! Да кому ты нужен с этаким брюхом?!

И смех послышался в толпе зевак, а голос чей-то сказал:

— Так ведь это же Сократ, Ксантиппа!

— A-а, так это ты и есть Сократ! — удивилась Ксантиппа. — Слышала я, что ты не больно-то красив, но такого лысого урода и представить не могла! Ладно, Сократ: пошутил — и будет, некогда мне с тобой лясы точить…

И сказал Сократ, качая головой:

— Да вовсе я и не шучу, Ксантиппа: ты ведь мне и в самом деле приглянулась. Так что почему бы нам не пожениться, а?..

И, всплеснув руками, Ксантиппа сказала:

— Вы поглядите на него! Я ему приглянулась! Да ты-то мне не больно! Да и какой из тебя муж! Ты же гол как сокол!..

И напомнил кто-то из толпы:

— Да разве голова Сократа ничего не стоит?..

Ксантиппа же сказала:

— А толку что с его головы, если мудрость свою она расточает всем бесплатно? Или, может быть, при нужде прикажете сдавать эту голову ростовщику-меняле?

И сказал Сократ с улыбкой:

— Напрасно, Ксантиппа, ты думаешь, что у Сократа ничего больше нет, кроме этой бесполезной головы. У него еще имеется в придачу пара рук, пригодных в хозяйстве! — И с этими словами, выхватив из-за прилавка завизжавшую Ксантиппу, играючи вскинул ее над своей головой Сократ и усадил на самый большой горшок, стоявший рядом.

Ксантиппа же, от стыда за наготу своих статных ног, вынырнувших из-под пеплоса по самые коленки, размахнувшись, шлепнула Сократа по щеке.

— Вот это женщина! — восхитился Сократ, поглаживая щеку.

А кто-то из хохочущих зевак сказал:

— Нет, Сократ! Не подойдет она тебе: уж больно норовиста!..

— Ошибаешься, приятель, — возразил ему Сократ. — Тому из наездников большая слава, у кого норовистая лошадь! — и помог освободить из устья горшка крутобедрую Ксантиппу…

И в тот же день, отвезя тележку с непроданными горшками Ксантиппы в дом к отцу ее, гончарному мастеру Нактеру, посватался Сократ, а погодя неделю, в праздник Кружек, справили они с Ксантиппой свадьбу в сопровождении друзей и факельного шествия. В приданое же дочери отдал Нактер пятьсот кустов виноградника из своего участка в близлежащей деревушке Гуди.

…И Сократ не ошибся в Ксантиппе: несмотря на норовистый нрав, сделалась она и любящей женой, и домовитой хозяйкой, а Лампроклу — матерью, строгой, но справедливой. Была, как говорили, и Ксантиппа счастлива мужем, и только одно огорчало ее: нужда глядела в доме из каждого угла, Сократ же не стремился к денежной жизни; сам довольствуясь малым, он призывал к тому же сына и жену, говоря: «Мы едим, чтобы жить, а другие живут, чтобы есть». Когда Ксантиппа ссылалась на богатых, у кого рабы живут лучше, чем Сократова семья, он отвечал: «А что проку от богатства? Оно лишь развращает человека». И повторял: «Серебряные сосуды и пурпурные одежды в театре хороши, а в жизни — смешны!»

И позвал он однажды к обеду богатых гостей, Ксантиппе же сделалось стыдно за скудность стола, но Сократ ее утешил, говоря: «Не тревожься. Если они люди порядочные, они пас не осудят, а если пустые, то нам до них дела нет».

Своим привычкам он не изменил, большую часть времени проводя в беседах с афинянами, и только появлялся перед ними не в драном хитоне, как прежде, а в чисто выстиранном и заштопанном Ксантиппой; когда же отправлялся к именитым людям или в театр, то, по настоянию жены, надевал еще сандалии. В ответ на упреки Ксантиппы, что-де, имея возможность хорошо зарабатывать, беря за свои собеседования какую-либо плату, он этого не делает и делать не хочет, спросил ее Сократ:

— Какой из божественных даров, Ксантиппа, мы более всего ценим в женщине?

— Ее красоту, наверно, — ответила жена, вспомнив о своей пригожести.

— А в мужчине?

— Думаю, что разум…

— А теперь скажи: как мы называем женщину, кто главный дар богов, свою красу, продает за деньги?

— Продажной девкой! Как же еще!

— Так не вправе ли мы и мужчину, торгующего своим умом, уподобить продажной девке?

— Но ведь софисты-мудрецы берут за обученье плату! — нашла что возразить Ксантиппа.

Сократ же сказал:

— Потому-то я уподобляю их блудницам!..

Когда же не хватало у Сократа слов образумить жену, хватал он ее в охапку и, целуя, душил в своих могучих объятиях, а не то — смеясь, пускался перед нею в пляс; плясал он часто и охотно, говоря Лампроклу, что такое упражнение полезно для крепости тела, и сын, хохоча, пускался в пляс с отцом…

И отступившись, наконец, от нареканий мужу, смирилась Ксантиппа с участью своей, довольствуясь ведением хозяйства на средства, что приносил им виноградник в Гуди да выводок кур…

…И, подобно горящему факелу, что освещает темные своды пещеры, неустанная мысль и слово Сократа озаряли светом разума учеников его, рождая в их лице создателей неведомой в Афинах нравственной философии, ибо обращались в сочинениях своих не к мертвому космосу, не к загадкам физики и математики, а к тайнам человеческой души и разума.

И, в подражание Сократовых речей, форму для писаний выбрали ученики доступную для всех, в вопросах и ответах. Темы же их философских диалогов ясны из их названий: «О том, что люди не от ученья хороши», «Об избытке», «Что нужно человеку», «О дурном поведении» — назывались сочинения Критона, призывавшие к добру и истине; и тому же самому учили диалоги Симона, названные после «Кожевническими» (ибо держал Симон для пропитания семьи кожевню): «О справедливом», «О том, что добродетели нельзя научиться», «О мужестве», «О предводительстве над народом», «О чести», «Об усердии и труде», «О стяжательстве», «О похвальбе» и прочие. Диалоги же колбасника Эсхина отличали столь искусный слог и сила мысли, что лучшие из них злословы приписали после самому Сократу, хотя речей своих тот не записывал.

И замыслив переплюнуть творения друзей Сократа, самозваный ученик его Критий сочинил в ту пору философскую драму «Сизиф»^[61], но, подобно тому, как не утаить шила в мешке, так же и дару поэта Крития не удалось сокрыть в «Сизифе» честолюбивого зломыслия, ибо доказывал он в драме, что вера и законы есть установление правителей, а не богов и не народа. Когда же, в день успеха представления «Сизифа» в театре Дионисия, явился Критий с лавровым венком на голове, в шитом золотом лазурном хитоне к афинскому Марсию, дабы насладиться похвалой его, Сократ, сидевший на крыльце своей хибары в окружении друзей, спросил его:

— Судя по тому, с какой поспешностью ты к нам пришел, любезный Критий, тебе не терпится услышать похвалу «Сизифу», не так ли?

— Ты очень прозорлив, учитель, — ответствовал Критий, потупя глаза.

Сократ же сказал:

— Так разве тебе не хватило похвал, которые ты получил в театре? Я слышал, тебе устроили овацию…

— Да не в этом дело, Сократ, — смутился Критий. — Не скрою, что я был бы рад твоей похвале. Только мне куда важнее выслушать твое суждение. Мне говорили, ты прочел «Сизифа»…

— Вот теперь ты выразился верно, Критий: мое суждение тебе важнее всех похвал.

— Да, Сократ, важнее и оваций и поношений.

— Клянусь харитами, славно сказано, Критий! Видно, ты и впрямь считаешь меня сведущим в этом деле. Признаюсь, что и для меня мнение одного сведущего дороже мнений тысяч людей несведущих. А ведь среди тех, кто был на представлении, наверняка немало и таких, кто больше обращает внимание на костюмы лицедеев и красоту декламации, чем вдумывается в смысл драматического сочинения.

И Критий, усмехнувшись, признал:

— Невежд там было предостаточно, Сократ!

— А драма твоя вот, — сказал Сократ, вытащив из-за пазухи свиток и отдав его Критию. — Не потеряй ее. А теперь мое суждение: мысль «Сизифа» мне кажется и неверной, и даже порочной.

— Но почему, Сократ?! — воскликнул растерянный Критий. — А может, ты меня неверно понял?

— Что ж, давай рассмотрим, понял или нет.

— С радостью, учитель! — приободрился было Критий.

— А утверждается тобою, Критий, вот что: подобно сизифову труду, тщетны упования людей, что будто бы законы и веру для них устанавливают боги. — И добавил Сократ, поглядев на друзей: — Для тех, кто, как Критий, богов не признает, давайте считать под этим словом совесть. Так вот, а тщетны эти упования людей потому, как сказано в «Сизифе», что на самом-то деле и законы и вера есть хитроумные изобретения правителей, чтобы держать народ в повиновении. Так ли я понял, Критий?

— Клянусь Гераклом, ты правильно понял! Но почему, Сократ, ты эту мысль назвал неверной?

— Сейчас узнаешь. А сперва ответь: справедливы ли законы Драконта^[62]?

— Ни в коем случае!

— А законы Ликурга^[63] и Солона?

— Конечно, справедливы…

— Почему же? Не потому ли, что они, в отличие от законов Драконта, выражали единомыслие граждан?

— Именно поэтому!

— Можем ли мы сказать тогда о законах Ликурга и Солона, что, хотя они и названы по именам правителей, на самом-то деле они установления богов, то есть совести, если тебе так больше подходит, Критий?

— Да, Сократ, хотя они, эти законы, и исходили от правителей, но выражали добрую волю граждан.

И тогда сказал Сократ:

— Но ведь ты в своем «Сизифе» утверждаешь, что законы и вера — хитроумные изобретения правителей для укрепления собственной власти!

И в замешательстве сказал краснеющий Критий:

— В самом деле, Сократ, пожалуй, мне следует уточнить в стихах, что речь идет о законах и вере неправедных.

Сократ же сказал:

— Говоря по-другому, речь идет о беззаконии: ведь законно только то, что справедливо, Критий! Потому-то я и назвал твое сочинение вдобавок ко всему порочным, что ты в нем славишь беззаконие правителей!

И, давя в себе гнев перед глазами Критона, Эсхина, Симона и прочих, сидевших рядом, Критий сказал, склонивши голову:

— Как всегда, ты прав, учитель! Мне стоит хорошенько подумать над моим «Сизифом».

Когда же он ушел, Сократ сказал, поведя своими выпуклыми, грустными глазами в сторону друзей:

— Судя по всему, Критий ушел от нас и разгневанным и обиженным, так и не поняв, что я совсем не собирался ославить его, а лишь искал с его помощью истину…

И Критон, осторожный во всем, заметил на это:

— И все же ты его ославил… Да и впредь, Сократ, для твоего же блага, не мешало бы тебе считаться с самолюбием людей: все ведь сочинители, особенно юные, как Критий, больны самолюбием. Не нажить бы тебе врага в его лице.

Сократ же спросил:

— Тогда скажи, дружище Критон, как, оспаривая мысль человека, не задеть его самолюбия?

И не нашел Критон ответа в разуме своем.

Ославленный же Критий с тех пор навсегда отошел от Сократа и, затаив в душе своей ненависть к учителю, утешался лаврами, которые пожинал с представлений «Сизифа», не изменив в нем ни строфы.

…А на место Крития пристал к ученикам Сократа некий Антисфен^[64], учившийся риторике у Горгия. Живя в Пирее, пришел однажды Антисфен послушать афинского Марсия, но, завороженный речами его, стал ходить к нему каждый день, проделывая путь в сорок стадиев^[65]. И, в подражание Сократу, отпустил себе бородку юный Антисфен, сбросил сандалии, дорогую трость сменил на сучковатый посох, а трибон^[66], проделав в нем несколько дыр, надел на голое тело. Сократ же, заметив проделку с трибоном, сказал перед лицом друзей своих: «Сквозь дыры этого плаща, Антисфен, просвечивает твое тщеславие!» — и так устыдил новичка, что тот залатал свой трибон и впредь слыл среди Сократовых учеников скромнейшим.

И в ту же пору позвал к себе Сократа престарелый Перикл, прося направить на путь истинный своего юного племянника, Алкивиада. Сократ же, взглянув на красавца юношу, сказал: «Воспитывают тех, кто поперек постели умещается, тому же, кто вдоль — добродетели не научиться». — «Научи его самопознанию», — сказал Перикл, и о том же просила Аспасия, блистающую красоту которой не смогли одолеть ни роды ребенка, ни сорокалетие прожитой жизни. Юный же Алкивиад, привлеченный необычной внешностью афинского Марсия, сам вызвался в ученики его. Сократ же сказал добродушно: «Путь к истине никому не заказан: хочешь найти ее, следуй за мной».

И, восхищаясь праведным образом жизни Сократа и друзей его, не смог, однако же, Алкивиад расстаться с роскошью, привычной ему с детства, и, следуя в кругу Сократовых учеников, выглядел средь них как белая ворона, ибо облачался в неизменно дорогой хитон, украшенный золотым шитвом орнамента: египетская пирамида, пальма и сфинкс, или в белую хламиду^[67], расшитую желтыми цветами лотоса; в руке сжимал эбеновый посох с набалдашником из чистого золота; черные блестящие кудри подвивал и повсюду за собой таскал любимую собаку Дариона, у которой еще раньше смеха ради отрубил ее длинный хвост. И отличаясь широтой души, продолжал Алкивиад закатывать пиры с друзьями.

Но обманчив был изнеженный облик Алкивиада, ибо во всех делах, касалось ли то постижения мусических искусств или состязаний в ловкости и силе на ристалищах, одерживал он верх, потому как исступленно упражнял свой дух в гимнасии, а тело — в палестре. И, оценив любознательность Алкивиада, его живой, свободный ум, веселый незлобивый нрав и мужество в гимнастических поединках, возлюбил его Сократ как сына, и той же монетой платил учителю Алкивиад, влюбившись навсегда в божественный дар афинского Марсия: ища во всем истину, идти по пути добродетели. Но не успел Алкивиад последовать примеру учителя, ибо сгустились тучи над афинским государством и, разразившись войной, прервали надолго просвещение умов в Афинах…

…Ветер же, собравший грозовые тучи над головами афинян, дул уже давно — из аристократического Коринфа, соперника Афин в торговом могуществе. И дабы ослабить власть соперницы, внушали коринфяне недовольство в дружеских Афинам городах, что-де они лишь данники этой царицы морей, бездумно расточающей союзную казну на роскошные строительные прихоти Перикла. Главу же своего, Пелопоннесского союза, Спарту, настраивали коринфяне против укрепления военной мощи афинян, готовя тем самым войну.

И желая развалить к тому же народовластие в Афинах изнутри, вступили коринфяне в сговор с афинскими аристократами, толкая их на то, чтобы свалить слабевшего от старости Перикла. И начали враги Перикла плести вокруг него и близких его тенеты лжи и сплетен.

И первой жертвой происков аристократов пал Анаксагор: играя на невежестве народа, обвинили богачи философа в безбожии, и грозила казнь ему за тяжесть преступления. И первый кинулся Сократ спасать учителя но сколько ни доказывал согражданам нелепость расправы над старцем по прозвищу Ум, бросили Анаксагора в темницу. Тогда, собрав остатки слабнущего красноречия, выступил в Собрании Перикл и вопросил народ:

— Дает ли жизнь моя, благородные афиняне, хоть какой-то повод к осуждению и нареканиям?

И народ, чтя творения Перикла — Пропилеи, Парфенон, Одеон^[68] и Длинные стены, а самого создателя могущества Афин — за ум и справедливость, закричал едино душно:

— Нет, Перикл! Никаких тебе нареканий нет, а только лишь хвала!

И тогда сказал прославленный стратег:

— А между тем, сограждане, всем, что есть во мне хорошего, я обязан Анаксагору! Так не поддавайтесь же клевете, отпустите этого человека!

И Собрание постановило: вместо казни над безбожником Анаксагором изгнать его!

И, кляня невежество людское, проводил Сократ убитого горем учителя в Пирей, откуда тот отплыл в Лампсак, что в Геллеспонте^[69].

По прибытии же на место спросил его великодушный управитель города:

— Что я могу для тебя сделать, Анаксагор?

Анаксагор же пожелал:

— Пусть, когда умру, на тот месяц всегда освобождают от занятий школьников.

И, не вынеся обиды от любимых им Афин, в изнеможении духа, лишил себя жизни старый философ. Но предсмертную волю его исполнил правитель Лампсака, и освобождение школьников на месяц смерти Анаксагора сделал обычаем города, а на могильной плите философа распорядился высечь надпись:

Тот, кто здесь погребен,

перешел пределы познанья —

Истину космоса ведавший Анаксагор.

Жертвой же второй врагов Перикла сделался ближайший друг его, ваятель Фидий, ложно обвиненный в краже золота, назначенного украшать скульптуры. И так искусно сработан был обман — золото подкинули Фидию в дом, после чего «нашли» его при обыске, — что даже Перикл бессилен оказался доказать обман и тем спасти от расправы друга. И бросили великого ваятеля в тюрьму, где он и умер вскоре, больше от позора, чем от лишений.

И, осмелев, решились посягнуть противники Перикла на святая святых его — Аспасию и, дабы исподволь ее ославить, публично обвинили сперва друзей ее, софистов, в злокозненном безбожии; поскольку же софисты и вправду открывали людям тайны, неведомые богам, и тем возвышали власть ума над властью олимпийцев, то голосами возмутившихся жрецов и прорицателей, кормящихся на жертвенные подношения молящихся, приговорили чужеземных мудрецов к изгнанию из города, после чего подали в суд и на саму единомышленницу изгнанных; и дабы большую злобу родить в сердцах афинян, пустили обвинители слух, что будто бы Аспасия в своем мусическом кружке толкает юных девушек на путь разврата, и сплетню эту подхватили давние завистницы судьбы прекрасной милетянки, невежественные жены богачей…

И состоялся суд по обвинению Аспасии в безбожии и дурном влиянии на юных девушек, суд, невиданный для афинян, ибо казнь грозила прекраснейшей из женщин, а защищал ее первый в государстве муж. И едва начавши защитительную речь, Перикл, кого сограждане привыкли видеть каменно-бесстрастным, человек, казалось, неспособный вообще на чувственные излияния, вдруг зарыдал и оросил свой мужественный лик таким обилием слез что судьи онемели: в обычае судов афинских было прибегать для обвиняемых к слезам, дабы смягчить сердца обвинителей, но увидеть плачущим железного стратега — этого не ожидал никто; и была Аспасия оправдана. И заключив, как тень, исхудавшую от горестей жену в объятия, повел ее Перикл домой…

Тогда-то, кознями противников Перикла подорвав единство и былую мощь Афин, и натравили коринфяне Спарту на своих соперников, выставив условие: распустить Морской союз, иначе быть войне. И, не приняв условие врагов, пожали афиняне убийственную бурю войны^[70].

И в тот же самый день, как только тяжело вооруженные полчища спартанского царя Архидама вторглись в Аттику, вырубая сады, оливковые рощи и безжалостно выжигая деревни, надели Сократ и друзья его доспехи воинов и, приписанные каждый к войску своему, пошли защищать родное государство.

Глава четвертая
МУДРЕЦ-ВОИТЕЛЬ

Сократ, как истинный грек, есть мудрец. Мудрецов могла производить только древность, где все стихии жизни были слиты в органическое целое… где мыслить значило веровать, и веровать значило мыслить; где иметь нравственное убеждение значило быть готовым умереть за него…

В. Белинский

бросили двухтысячный отряд гоплитов, где служил Сократ, на сорока триерах^[71] покарать изменницу Морскому союзу Потидею^[72]. И, высадившись в Македонии, афинские войска, подкрепленные конницей македонцев, ведомые стратегом Каллием, пошли на Потидею, в то время как объединенная флотилия, семьдесят триер, отплыла туда же вдоль побережья. И сделав несколько кратких бросков, расположился Каллий лагерем в местечке Гигон, вблизи Потидеи, отделенной от него небольшим перешейком. Когда же наутро афиняне двинули войска к стенам Потидеи, то на перешейке встретило их войско потидейцев и двухтысячный отряд коринфян во главе с Аристеем. И ринулись гоплиты на гоплитов, пращники на пращников, и, громыхнув громоподобно, началась кровавая сеча…

В той битве Ника^[73] улыбнулась афинянам, а уцелевшие враги бежали под защиту потидейских стен. Потидейцы же, в знак признания своего поражения, похоронили, с разрешения афинян, своих павших воинов.

Но не сдались войска, укрывшиеся в Потидее, и, окруженные с суши и с моря, много месяцев еще держали оборону…

Тогда-то и смог убедиться Сократ, насколько важна для него, немолодого воина, телесная закалка юных лет, ибо и голод, когда случалась при осаде нехватка еды, и летний зной, и холод зимней стужи сносил он удивительно стойко. И как-то раз, когда обрушился на Потидею страшной силы буран, что только смельчаки рискнули выходить наружу, сперва напялив на себя овчины и укутав ноги войлоком, так Сократ и в эту непогодь выходил из палатки в одном плаще и босой шагал по снегу и льду, не чувствуя холода и изумляя обутых.

Сносить же лишения в его немолодые годы помогала Сократу давняя еще привычка: не думая о постороннем, уходить в размышления. Однажды — дело было уже летом — вышел он на улицу и, погрузившись в мысли, простоял на месте целый день. И воины смотрели на него, дивясь, качали головами и выразительно крутили пальцем возле лба. Отужинав и забрав свои подстилки, вышли они из палатки и, готовясь ко сну на свежем воздухе, косились на Сократа: мол, долго ли так простоит этот чудак. Сократ же, не видя ничего вокруг, простоял всю ночь и только на рассвете, помолившись солнцу, ушел…

А мучила, терзала ум Сократа загадка бытия, вечная для всех живущих: зачем разумные существа убивают себе же подобных? И, зная, что корень злейшего из зол — в соперничестве богачей, подлинных владельцев государств, за овладение все большими богатствами и большей властью, вопрошал: «О боги! Что есть алчность человеческая? Для чего она?.. Зачем, наевшись досыта, человек продолжает есть? Зачем, напившись допьяна, он продолжает пить? Зачем выигравший в кости кучу денег не ограничится на том, а ставит ее на кон? Зачем вкусивший славы жаждет все большей и большей? Зачем овладевший одной ступенью власти стремится к следующей? Зачем скопивший несметные сокровища не остановится на том, а продолжает их копить и дальше?»

И отвечал себе Сократ: «Затем же, зачем творец добра продолжает творить его до смерти; затем же, зачем творящий прекрасное в художестве, не останавливаясь, продолжает творить его; затем же, зачем служитель истины идет за нее на муки и смерть… Затем, Сократ, что все, о чем ты думаешь, есть страсти человеческие!»… «Так что же они такое, эти страсти, о боги?! Отчего им дана такая власть над поступками? Не потому ли, что происхождением своим страсти древнее разума?»… И не нашел Сократ ответа в разуме своем и продолжал терзать его все новыми вопросами…

Но, погружаясь в мысли, не забывал Сократ о долге перед родиной, и с первым звуком военной трубы, звавшей в поход или на битву, мудрец превращался в воителя. Встретив же под Потидеей беспутного ученика своего, Алкивиада, был рад ему Сократ, как сыну, ибо юный племянник Перикла, облаченный в хорошо подогнанные по его изящной фигуре доспехи, блистал военной доблестью так же, как в Афинах на поприще муз и состязаниях в ловкости.

И даже в пылу сражений, находясь с ним плечом к плечу и видя, с какой отчаянной отвагой владеет ученик его копьем, мечом и дротиками, как бесстрашно рвется в гущу схватки, не упускал возможности Сократ полюбоваться юношей, уподобляя все его движения грации молодого, сильного зверя. А в главной Потидейской битве, в то время как левое крыло афинян одерживало стремительную победу, а правое, где сражались Сократ с Алкивиадом, потеряв убитым Каллия, под страшным натиском гоплитов Аристея обратилось в бегство, и, когда случилось, что, раненный дротиком в голову, Алкивиад свалился наземь, Сократ с мечом в руке пробился к нему сквозь толпу коринфских наемников и вынес с поля битвы его самого и его оружие.

Придя же в себя уже после боя, Алкивиад просил военачальников наградить своего спасителя, но Сократ воспротивился этому, ратуя за то, чтобы был награжден за воинскую доблесть Алкивиад; и лишь снисходя к высоте положения племянника Перикла, награду получил Алкивиад…

Когда же потидейцы, продержавшись за стенами города два года и дойдя от изнурения до людоедства, сдались на милость победителя (и были выпущены на свободу), афинские войска, оставив в Потидее гарнизон, выступили против вражеского города Спартолы, что в Македонии, но, разбитые могучей конницей халкидян^[74], бежали назад в Потидею. Тогда-то с уцелевшим отрядом гоплитов, отправленным в Афины, вернулись Сократ с Алкивиадом домой.

…И сжалось сердце Сократа при виде родины, затянутой вонючими дымами погребальных костров, ибо вот уже третий год свирепствовала в Афинах чума, как говорили, занесенная сюда из Эфиопии спартанцами, тайно отравившими водоемы Пирея.

И хотя застал Сократ Ксантиппу и Лампрокла живыми и здоровыми, радость от встречи родных была омрачена зрелищем смерти, гулявшей по городу: мор никого не щадил, ни крестьян, бежавших в Афины из сожженных врагом деревень, ни богатых олигархов, ни ремесленный люд, ни рабов, ни детей, ни женщин; на улицах, в домах, у подножий храмов и общественных зданий, везде, распространяя гнойное зловоние, лежали умирающие, с кроваво-красными от жара глазами, с распухшим языком; больные корчились от рези в животе и от мучительной икоты, тела их были усыпаны язвами; и, мучимые непрестанной жаждой, подползали люди к колодцам, но, сколько ни пили, напиться не могли; и, обессиленные поносами, на седьмые-девятые сутки больные умирали; у выживших же нередко отсыхали конечности, некоторые слепли, другие теряли память и не узнавали родных…

И поскольку не хватало человеческих рук, дабы очистить город от гниющей скверны, взял Сократ длинный крюк и, прокоптив себя дымом, целыми днями стаскивал трупы в костры и погребальные ямы. И мучила совесть его за людские страдания и безразличие умов, ибо при первых признаках болезни теряли афиняне волю к жизни и лишь молились богам в переполненных храмах. Те же, кого пока еще щадила чума, смотрели со степ осажденных Афин на пожарища всемирно известных оливковых рощ в Ахарнах^[75] и, проклиная войну, гнев свой изливали на Перикла, виня во всем его и Аспасию, в угоду которой он якобы начал войну. И терял свою власть над народом Перикл, невольно уступая первенство грубому и ограниченному демагогу^[76] Клеону…

И чума не пощадила дом Перикла, унеся в могилу двух его сыновей от первой жены. И, предчувствуя близкую смерть свою, озаботился Перикл судьбой единственного своего наследника, сына от Аспасии, названного также Периклом; и, дабы исхлопотать ему, родившемуся от милетанки, законное гражданство и тем самым — право на наследство, выступил отец Перикл с такою речью, что даже безразличное от горестей народное собрание привел в изумление, ибо требовал невозможного: отмены древнего закона, дававшего право быть гражданином Афин лишь тому, у кого оба родителя коренные афиняне.

И, придя на агору послушать Перикла, стал Сократ свидетелем необычайной суматохи, поднявшейся в Собрании: «Он выжил из ума!» — кричали одни, «Его сломили несчастья!» — кричали другие, третьи разразились хохотом, а четвертые орали «Долой!». И хотя закон оставили в силе, большинство из уважения к прошлым заслугам Перикла-отца даровало его сыну право гражданства…

Чума же, теряя силы, уже на отлете, зацепила черным крылом своим последние несколько жертв и в их числе Перикла. И Аспасия, давно не признававшая ни заклинаний, ни поверий, ни власти магии, как тонущий, хватающийся за соломинку, кинулась спасать любимого человека талисманами и начертанными на пергаменте заговорами, которые подкладывала под подушку Периклу Но рок уже свершил свой приговор: в месяце Боедромионе Третьего года Восемьдесят Шестой Олимпиады^[77] его не стало…

И, шествуя в похоронной процессии за плачущей Аспасией, облаченной в белые одежды^[78], смотрел Сократ на строгий лик того, кто был олицетворением мудрости государственной и чьи прекрасные и в вечном молчании уста были прикрыты, как дань Харону^[79], серебряной монетой, и, вспоминая жизнь его, с грустью радовался, что по вине стратега Перикла, слава богам, никто из афинян траурную тризну по родным не справлял.

…А вскорости, едва успели очистить город от последствий мора, из Саламина, чей мыс обращен на Афины, сигнальными огнями дали знать о нападении на остров спартанского флота, и в городе поднялась суматоха небывалая.

И думали уже, что враг, захватив Саламин, вот-вот войдет в Пирей (опасность же такая, и верно, была, ибо военных кораблей для охраны гавани царица морей не держала), и, созвав народных ополченцев и других, кто, как Сократ, нес службу в городе, бросились афиняне на помощь в Пирей и, спустивши на воду сто резервных кораблей, в смятении отплыли на остров, тогда как пехотинцы, и Сократ среди них, оцепили Пирей. Спартанцы же, узнав об этом, погрузились на корабли и спешно отплыли в Нисею^[80], успев, однако, опустошить большую часть острова. И, не застав врагов у Саламина, вернулись афиняне назад и, усилив охрану Пирея, вход в гавань стали запирать.

С тех пор, определенный к караульной службе в гавани, Сократ и жил в Пирее, лишь изредка наведываясь домой.

Когда же наступило лето, четвертое лето войны, то в пору созревания хлебов снова вторгся Архидам в окрестности Афин и начал выжигать поля; и хотя афинская конница, мешая врагу, производила на него налет за налетом, легковооруженное войско спартанцев, оказавшись сильней, отошло не раньше, чем иссякли у них запасы продовольствия.

И, заручившись поддержкой Архидама, зная, что мощь афинян ослаблена чумой, огромными военными расходами, а военная флотилия разобщена маневрами у берегов Пелопоннеса, подняли восстание против Афин лесбосцы.

Афиняне же, желая отомстить предателям, снарядили на Лесбос^[81] корабли под началом стратега Пахета, и в тысячный отряд его гоплитов, сформированный из опытнейших воинов, исполнявших к тому же по недостатку средств обязанности гребцов, попал и Сократ.

И, участвуя в осаде, длившейся год, главного города Лесбоса, Митилены, обложенного войском афинян с суши и с моря, убеждался еще раз Сократ, что в городах, даже там, где установлено народовластие, не народ главенствует, а богачи, ибо в той же Митилене, как рассказывали перебежчики, народ к измене понудили угрозами и подкупом аристократы, вступившие в сговор со Спартой, дабы восстановить на острове власть знатных и богатых, олигархию^[82].

Зиму и лето прождали осажденные обещанную Архидамом помощь, и хотя посланник царя, Салеф, еще зимой пробравшись тайно в Митилену, уверял, что на Лесбос идет под началом самого наварха^[83] Алкида спартанский флот, терпение осажденных, как и запасы продовольствия, истощались, и народ роптал.

И тогда Салеф, и сам потерявший надежду на скорое прибытие Алкида, взял командование на себя и, собравшись сделать вылазку, вооружил народ тяжелым оружием. И тут, заполучив оружие, народ оборотил его против властей, требуя от богатеев, чтобы те открыто объявили о своих запасах хлеба и раздали их всем поровну, иначе-де они договорятся сами с афинянами о сдаче города. И, бессильные как-либо помещать бунтующим простолюдинам, олигархи именем всех граждан Митилены предложили договор Пахету: пусть участь митиленцев решит в Афинах народ, Пахет же сам не должен никого ни убивать, ни заключать в оковы, ни обращать в рабов; митиленцы же, впустив победителей в город, отправят в Афины послов.

И, приняв условие, ввел Пахет войска. И с болью в душе воин Сократ наблюдал митиленцев, бежавших к алтарям и севших там в молящейся позе^[84]. Но не тронули афиняне никого из них и лишь главных сторонников Спарты, олигархов, заключили под стражу, пока их участь не решит народное Собрание. Однако Салефа, скрывавшегося в городе, Пахет разыскал, пленил и отправил в Афины вместе с большей частью воинов, препоручив его Сократу.

Когда же пленника, сопутствуемого посольством митиленцев, доставили в Афины, Собрание без промедления приговорило его к смерти, и, хотя спартанец клялся и божился, что в обмен на жизнь его спартанцы снимут осаду с союзной афинянам Платеи^[85], Салефа казнили, затем стали решать судьбу митиленцев.

И снова дивился Сократ, как тяжкие лишения войны, накаляя страсти, затуманивают злобой разум даже самых добродушных граждан, ибо озлобленный народ обрушил гнев на голову послов восставших; и более других негодовал и злобствовал на Митилену демагог Клеон, доказывая афинянам, что лесбосское восстание не было внезапным, а подготовлено давно, и действовали митиленцы по заранее обдуманному плану, а потому заслуживают смерти.

И, распаленное речью Клеона, никого и ничего уже не слушая, Собрание решило: всех митиленцев казнить, детей же и женщин продать как рабов…

Когда же наутро отправилась триера с приказом Пахету кончать с митиленцами, заметил Сократ смятение на многих лицах афинян, втайне сожалевших за поспешность своего жестокого решения. И, радуясь, что жива добродетель сограждан и вот-вот готова вырваться из плена остывающего зла, кинулся Сократ к друзьям, Критону и Алкивиаду, служившим в коннице афинского гарнизона, и, вовлекая в замысел друзей своих друзей, всех, кто в эту пору оказался в городе, собрал немалое число сторонников пересмотреть вчерашнее решение.

И тогда послы Митилены, заручившись поддержкой афинских гостеприимцев^[86], обратились к властям, прося вторично обсудить вопрос, и архонты^[87], видя, что и народ того же хочет, созвали Собрание. И, найдя оратора Диодота, бывшего в то время членом Совета Пятисот и накануне протестовавшего против казни митиленцев, Сократ с друзьями уговорили его выступить на Собрании с речью. Но первым слово взял лысоголовый Клеон и, разгневанный новым оборотом дела, сказал:

— Мне и прежде приходилось убеждаться в неспособности демократии властвовать над другими, и ваше сомнение, афиняне, относительно приговора над митиленцами подтверждает это еще раз. Союзники повинуются вам отнюдь не за то, что вы угождаете им себе во вред. На верность их вы можете рассчитывать в одном случае — если ваша власть над ними будет тиранией ибо подчиняются, лишь уступая силе! Но хуже нет в этом деле сомнений и колебаний, свойственных тем, кто умствует и вольномыслит! Однако как раз они-то, эти люди, и хотят верховодить в Собрании, хотя их умствования приносят только вред! Необразованность при наличии благонамеренности куда полезнее умствующего вольномыслия! Ведь простые, немудрящие люди не оспаривают то, что верно высказано другими. Так надо действовать и нам: не увлекаться красноречием и не блистать умом, а выступать согласно собственным убеждениям. Я же сразу скажу, что остаюсь при своем вчерашнем мнении и только удивляюсь тем, кто додумался вновь назначить собрание по делу митиленцев. Ведь со временем гнев пострадавшего остывает, и он менее строго карает обидчика, тогда как самое справедливое возмездие может последовать лишь сразу за обидой. Меня поражают те, кто пытается выгородить митиленцев. И я попытаюсь отвратить вас, граждане, от этого заблуждения.

Я мог бы понять, афиняне, измену того союзника, кому наша власть над ним была бы слишком в тягость. Но разве Митилена не была под нашей властью самостоятельным, свободным государством? Наоборот, сидя за крепкими стенами на своем острове, открытом нападению разве только с моря, да и здесь надежно защищенные своим сильным флотом, они благодаря нашему невмешательству в их гражданские дела и благодаря нашей военной поддержке были неуязвимы для любого врага! И чем же они нам ответили за независимость, которую мы им даровали? Предательством! Ибо слово «восстание» предполагает угнетение, которого в данном случае не было^[88]. Поистине, афиняне, чрезмерное счастье, выпавшее какому-нибудь городу, обычно порождает заносчивость. Так случилось и с Митиленой, которая вступила в союз с нашим смертельным врагом! Как видно, их ничему не научила участь соседей, чьи восстания были уже раньше подавлены нами^[89]. И винить в предательстве митиленцев одних только олигархов, оставляя безнаказанным народ, вы не должны! Ведь к Спарте они примкнули единодушно, никаких распрей на этот счет у народа с олигархами не было. Так пусть все понесут заслуженную кару! Что же касается великодушия, то оно уместно по отношению к тем, кто может его надлежащим образом оценить, ко не к врагам. К тому же, если вы намерены и дальше властвовать, то заботиться о справедливости вам ни к чему, иначе вам придется отказаться от господства над союзниками и мирно красоваться своим великодушием.

Итак, не предавайте себя, афиняне. Подумайте, как митиленцы расправились бы с вами, если бы одержали верх. Отомстите им тем же, чем они грозились вам. Покарайте их и покажите остальным союзникам на их примере, что карой за измену будет смерть!

И, кончив, бледный от гнева Клеон уселся на свою скамью. Народ же огласил просторы каменного здания: одни — аплодисментами, другие — их было меньше — шиканьем и топаньем. Сократ же думал, глядя на сограждан, многих из которых знал в лицо: «Насколько же невежествен народ, вверяющий судьбу свою и государства таким, как демагог Клеон…»

И вышел говорить оратор Диодот, расположивший публику сперва красиво расшитым хитоном и приятным голосом, а позже — доводами. И сказал Диодот:

— Я не одобряю противников повторного обсуждения столь важного дела. По моему мнению, больше всего препятствуют правильным решениям два обстоятельства — поспешность, которая бывает следствием безрассудства, и раздражение, которое бывает следствием грубости и невоспитанности. Всякий, кто возражает против того, что речи — учителя дел^[90], — неразумен, ибо ничем иным, как обсуждением, к истине прийти нельзя. Такой человек, зная, что словами ему не скрасить неразумное дело, обращается к поношениям, выдавая ум и красноречие за нечто вредное и запугивая ими противников и публику. Ясно, что город, слушаясь таких людей, может только пострадать, потому что боязнь ума и красноречия лишит его лучших советчиков. Хороший гражданин должен доказывать свою правоту не запугиванием противника, а в честном споре как равный с равным. Мы же поступаем как раз наоборот: всякому, кто явно желает добра Афинам, граждане отплачивают за это подозрением, что он втайне хочет чем-то поживиться. А ведь вам, афиняне, следовало бы помнить, что мы, ораторы, ответственны за наши советы, тогда как вы за то, что их принимаете, не отвечаете ни перед кем. А надо бы сделать так, чтобы не только тот, кто подает дурной совет, но и те, кто следует ему, несли одинаковую ответственность, тогда и приговоры ваши были бы и разумнее и умереннее.

Я выступаю здесь не как защитник митиленцев и не их обвинитель, а пекусь лишь о том, какое решение нам следует принять в интересах нашего государства. И если Клеон настаивает на смертной казни митиленцев, то я решительно утверждаю обратное. И вот почему.

За многие тяжкие преступления государства карают смертной казнью, однако и от этой меры преступность не уменьшилась, ибо в тех или других житейских обстоятельствах снова и снова с неодолимой силой разжигаются в человеке слепые страсти; то бедность, угнетая человека, внушает ему дерзость преступить закон, то избыток в сочетании с высокомерием возбуждает в нем стремление добиться большего в обход законам, и эти невидимые страсти гораздо сильнее действуют на человека, чем зрелище самых страшных казней. Нечто подобное происходит и с государствами, только здесь побуждают нарушить закон более важные причины — стремление к свободе или к господству. Потому-то и не следует применять к мятежникам столь суровую кару. Ведь, узнав о вашей жестокости, другой союзный город, случись ему восстать против нас, а затем, убедившись в собственной слабости, — раскаяться, оружие не сложит, а будет защищаться до последней крайности. Так разве, афиняне, вы не пострадаете от этого? Наши средства мы истратим на долгую осаду не желающих сдаваться. PI если все же мы захватим город, то нам достанется лишь груда развалин, от которых никаких доходов не получишь.

Подумаем еще и вот о чем. Если вы казните жителей Митилены, которые добровольно сдали вам город, то уничтожите тем самым всех ваших доброжелателей, а олигархии окажете огромную услугу. Ведь случись олигархам склонить город к восстанию, народ, зная, что вы караете одинаково виновных и невинных, пойдет за ними. И вы не должны допустить перехода еще оставшихся у нас друзей в лагерь врага. Вот почему я считаю, что вы совершите величайшую ошибку, последовав совету Клеона.

И если вы признаете, что мое предложение полезнее для Афин, то оставьте народ Митилены в покое, а главных сторонников Спарты, олигархов, накажите. Такая мера, мне кажется, послужит для наших возможных врагов достаточным предупреждением: ведь мудрые решения дают нам большее преимущество, нежели безрассудное насилие!

И, кончив, удалился Диодот на место, народ же снова зашумел, затопал и после бурных споров проголосовал за предложение Диодота.

И сказал Сократ сидевшему рядом Критону:

— Слава богам, Критон, что народ внял голосу разума и митиленцы будут спасены…

Но рано ликовал Сократ с друзьями спасению народа Митилены, ибо не знал никто, догонит ли триера с новым приказом Пахету первую, отправленную на Лесбос сутками раньше.

Митиленские же послы, отправившись в погоню на второй триере, запаслись для экипажа маслом, ячменной мукой и вином, обещая к тому же гребцам щедрое вознаграждение, если те догонят первую триеру. И афинские гребцы с усердным рвением гребли, и пока одни работали веслами, другие спали; питались же они ячменной мукой, замешенной на масле и вине. И, к счастью, спокойно, безветренно было на море, а первая триера, везущая приказ о смертном приговоре, плыла не спеша.

Но как ни гнали вторую триеру измученные гребцы, первая ее опередила, и когда, причалив к берегу, послы вбежали в палатку Пахета, тот, прочитав уже смертный приговор, давал распоряжения о казни. И, будучи на волосок от гибели, митиленцы спаслись…

Сократ же, вновь справлявший в гавани Пирей караульную службу, все глаза проглядел, дожидаясь возвращения триер с Лесбоса.

И, когда вошла наконец-то в Пирей долгожданная триера с афинянами, сопровождавшими тридцать закованных Пахетом главных виновников мятежа^[91], и толпа горожан, запрудившая пристань, узнала от посланцев о спасении народа Митилены, радости встречающих не было предела. Сократ же с друзьями во славу богов-спасителей закатили добрую пирушку в доме Критона.

…В ту же пору получили афиняне весть сигнальными огнями с острова Левкада^[92], что наварх Алкид с пятьюдесятью кораблями штурмует Керкиру^[93], снарядили афиняне шестьдесят кораблей с эпибатами^[94] и гоплитами на борту, и вместе с ними на помощь керкирянам отплыл добровольцем Сократ. Алкид же, узнав о приближении противника, развернул флотилию и вернулся домой.

И, высадившись с войском на Керкире, узнал Сократ из уст очевидцев трагедию керкирян.

Давно уже шла на острове междупартийная борьба, ибо тянулись олигархи к Спарте, а народ к Афинам. Когда же по прибытии на остров выступили перед керкирянами послы афинский и коринфский, каждый склоняя их на свою сторону, враждующие партии условились, оставив в силе договор с Афинами^[95], возобновить свою прежнюю дружбу со спартанцами. Но стоило триерам с послами отплыть, как керкирские олигархи привлекли к суду вождя демократов Пифия, ложно обвинив его в намерении подчинить Керкиру афинскому господству.

И, с трудом оправдавшись, Пифий обвинил ответно пятерых самых богатых противников в том, что они вырубили подпорки виноградных лоз в священной роще Зевса. Тщетно умоляли богачи, присужденные к огромному штрафу, разрешить его выплату в рассрочку: Пифий, и как демагог, и как член Совета, настоял, чтобы виновные ответили по всей строгости закона.

И тогда, замыслив заговор и вооружившись кинжалами, ворвались богачи и их сторонники в помещение Совета и закололи Пифия и шестьдесят советников из простого народа. И, созвав Собрание, сказали олигархи, будто заговор их во благо и необходим для избавления от ига афинян; впредь же гавань Керкира должна быть заперта для обоих враждующих союзов.

И, склонив народное Собрание одобрить это предложение, снарядили олигархи посольство к афинянам, желая перед ними выставить переворот в выгодном свете. Афиняне же, схватив послов, заключили их под стражу как мятежников. Тогда богатеи Керкиры, взявшись за оружие, напали на народ и, одержав победу, установили в городе власть олигархии. Демократы же, отойдя с наступлением ночи к Гиллайской гавани и закрепившись здесь, сманили к себе обещанием свободы рабов из окрестных полей и, усилившись таким образом, пошли на олигархов.

В сражении, где наравне с мужчинами участвовали женщины, бросавшие на голову врагу черепицу с крыш и стойко выдержавшие смятение битвы, олигархи потерпели поражение. И, спасаясь от народа, не щадили олигархи ни своих, ни чужих домов, предавая их огню, так что пожар уничтожил множество купеческих товаров, да и город стал бы добычей пламени, не отбрось его ветер в противную сторону.

Лишь ночь прекратила сражение. С наступлением же утра вошли в Гиллайскую гавань двенадцать кораблей афинского стратега Никострата с полтысячью гоплитов, и стратегу удалось примирить керкирян, согласившихся предать суду десять наиболее виновных в смуте лиц (впрочем, тут же убежавших).

Когда же Никострат готовился в обратный путь, пришли вожди народной партии и, желая положить конец посягательствам олигархов, упросили оставить в гавани пять афинских кораблей, а взамен снарядили пять своих, где, кроме невольников-гребцов, экипаж эпибатов по традиции комплектовался олигархами. Когда же призванные в эпибаты олигархи отказались плыть в Афины и бежали под защиту храма Диоскуров^[96], у демократов проснулась жажда мести, и принялись они уничтожать своих противников всех подряд. И даже тех, кого уговорили служить эпибатами, высадив безоружных с кораблей, всех изрубили мечами. И, уговорив молящихся выйти из святилищ, дабы предстать перед судом, тех, кто вышел, осудили на смерть. Большая же часть из них, узнав о расправе, стала убивать друг друга у самого алтаря. Другие, охваченные ужасом, вешались на деревьях, прочие кончали с собой кто как мог…

Все же дальнейшее происходило на глазах Сократа и его товарищей, ибо и стратег Евридемонт оказался бессильным остановить разгул кровопролития. Семь дней, пока афинский флот оставался на острове, народ продолжал избиение олигархов, виня их в покушении на демократию, но нередко — из личной вражды и долговой зависимости.

И сжималось сердце Сократа при виде красных от крови мостовых и стен домов, и окровавленных ступеней храмов, и ум отказывался понимать, как могут сыновья керкирян убивать своих отцов, а отцы — своих сынов, и как возможно молящих о защите силой отрывать от алтарей и тут же, в храме, расправляться с ними, следы же крови говорили, что возможно…

Когда же узнал Евридемонт, что демократы заживо замуровали олигархов в храме Диониса, содрогнулось сердце сурового воина, и дал он приказ к отплытию домой^[97]. И Сократ, глядя с палубы на блещущую синевой равнину моря, все глубже уходил в один и тот же мучительный вопрос: «Отчего же политические узы крепче даже кровных и земляческих?.. И раньше бывали в Элладе гражданские войны, но до такой жестокости, как на Керкире, никогда еще не доходило. Как, какими доводами разума остановить разгул братоубийственных страстей? Какими силами свернуть государства на путь добродетели?» — и, не найдя ответа в разуме своем, сокрушался Сократ скудности своих познаний…

И в ту же зиму старое несчастье пережил Сократ — чуму, косившую сограждан целый год, так что, не считая великого множества мирного населения, унесла она из гарнизона триста всадников и четыре с лишком тысячи гоплитов; Сократа же мор пощадил, возможно, оттого что, забывая о себе, взялся он снова за крюк и, записавшись в похоронную команду, очищал Афины от гниющей скверны трупов…

И, словно наказание богов-олимпийцев враждующим эллинам, родным по языку, обычаям, вере и взрастившей их всех земле, обрушились на Элладу земле- и моретрясения такой страшной силы, что царь Агис, сын Архидама, двинувшись на Аттику, дошел до Истма и, застигнутый землетрясением, в страхе повернул назад; на многих же соседних островах снесла стихия укрепления, дома, разбила корабли, а жителей, не успевших бежать на высоты, похоронила под обломками…

И, сколько ни молились, ни взывали к олимпийцам афинские жрецы, какие только жертвы не возлагали на храмовые алтари, в тот же мрачный год, шестой от начала войны, вести получали афиняне одну печальнее другой. Там воинственные этолийцы, разбив войска Демосфена^[98], загнали их в лес и, запалив его, сожгли пожаром многих воинов; там сиракузяны — в Сицилии — дерзким нападением уничтожили союзный арьергард отряда афинян, напавших на город Инессу; там акарнаны с амфилохами^[99], после ухода афинян заключив союз с ампракиотами^[100], отпали от Афин; там, рукой подать из Аттики — в Трахинии, — основали вдруг пелопоннесцы крепость — колонию Гераклею и спешно здесь сооружали верфь. В тех же случаях, когда успех сопутствовал афинским войскам — в опустошенной ими Танагре^[101], в битве при Олпах, городе амфилохов, и в других местах, — жертвы афинян слишком были велика, чтобы успехи радовали победителей…

Что же касалось Сократа, то более всего его тревожила кровавая междоусобица эллинов: начавшись в Керкире, как чумный мор, перекидывалась она из города в город. Воевали друг с другом сицилийские эллины, продолжали враждовать керкиряне, лесбосцы, аргосцы^[102], беотийцы… да и весь остальной эллинский мир был потрясаем междоусобицей. До войны подобного междоусобного ожесточения Сократ не помнил. Теперь же обе партии, стремясь к верховенству и надеясь на помощь извне, призывали чужеземцев, олигархи — спартанцев, демократы — афинян, и это еще больше разжигало вражду.

Будто из распахнутого ящика Пандоры^[103], обрушились на эллинские города всевозможные несчастья, ибо война, этот учитель насилия, сорвала с законов все запреты, перевернув в сознании людей само понимание добродетели: и тот, кто, вечно всем недовольный, поносил других, пользовался у вождей доверием, а люди молчаливые вызывали подозрение; любой доносчик, интриган, заранее раскрывший замыслы, чаще всего мнимые, противника, удостаивался похвалы, а уклонявшихся от интриг считали трусами и врагами своей партии. Отомстить за обиду считалось выше, чем простить ее, взаимная верность людей поддерживалась не соблюдением божеских законов, а скорее их попранием. Взаимные клятвы являлись лишь средством выиграть время, чтобы, собравшись с силами, нанести противнику новый удар.

И разумел Сократ, что причина всех этих зол — все в той же жажде наживы и власти, ибо, прикрывшись завесой из красивых слов о «равноправии для всех» и «умеренной аристократии», утверждая, что будто борются за благо государства, главари обеих партий преследовали собственные выгоды. Благочестие и страх перед богатыми словно не существовали и, добившись власти в городе тем или иным путем, партии спешили утолить свою ненависть к противнику; те же из граждан, кто не желал примкнуть ни к той, ни к другой стороне, нередко становились жертвами обеих. Да и в жизни самих Афин охваченных междоусобицей, наблюдал Сократ все большее расстройство; пороки и нечестия цвели, а простота и добродетельность словно исчезли, делаясь предметом поношений. И в этом состязании неразумных страстей с добродетельным разумом одерживало верх невежество, ибо чернь, желавшая возвыситься над людьми здравомыслящими и сдержанными, не брезговала ни доносительством, ни клеветой.

И, в угнетении мрачных мыслей, дабы избавиться от них, откликнулся Сократ охотно на зов афинского стратега Гиппократа и, вступивши добровольцем в его войско, отправился на оборону Делия^[104], отбитого у беотийцев, и здесь ждала его радость неожиданной встречи с Алкивиадом, служившим в коннице. Потолковать же было недосуг учителю с учеником, ибо в ожидании беотийцев, идущих на Делий из Танагры, трудились афиняне с зари до зари на укреплении города рвом, земля которого укладывалась в насыпь.

На пятый же день этих работ, перед заходом солнца, едва только успели афиняне вбить сверх возведенной насыпи крепкие колья, переплетенные виноградными лозами делийского святилища Аполлона, а сами отойти на десять стадий^[105] в сторону, готовясь к бою, как на верху холма, разделявшего позиции противников, показалось многотысячное войско беотарха^[106] Пагонда. Тогда и довелось Сократу в кровопролитнейшем сражении лицом к лицу сойтись со смертью, ибо в ту минуту, когда афинские войска в жестокой рукопашной схватке, где щиты разбивали щиты, вмяли беотийцев в их правое крыло, из-за холма вдруг выскочила конница Пагонда и врезалась с налету в афинян, афиняне же, приняв ее за свежее, неизвестное войско, бросились бежать, поддавшись панике.

Сократ отходил плечом к плечу с полководцем Лахетом; мечи того и другого почти непрерывно стучали и лязгали, скрестившись с мечами врага; полуразбитые щиты едва успевали прикрыть их от стремительных дротиков; пыль, взбитая толпой отступающих, ела глаза, сушила горло; и помнил Сократ, как в эту тяжкую минуту к ним поспешил Алкивиад на потном, хрипящем коне и, ринувшись тараном на вражеских гоплитов, остановил их продвижение мечом, после чего в блистающем шлеме с гребнем, во вдохновении битвы прекрасный, как бог Арес^[107], сказал: «Не падайте духом! Я вас не брошу!»

Заметив же, как Лахет, воин исключительного мужества, отражая новый натиск противника, в изнеможении вдруг пошатнулся, Сократ загородил его собой и, отразив удары, дал ему опомниться. И зная, что в битве преследуют тех, кто бежит без оглядки, Сократ отступал в спокойствии, чинно глядя то на врагов, то на друзей, и завершил отход с Лахетом вместе благополучно под защиту гарнизона Делии.

И был свидетелем Сократ скоропостижной сдачи крепости, ибо, штурмуя Делию, использовали беотийцы, кроме пращников и метателей дротиков, осадные огневые машины, устроенные из полых, изнутри окованных бревен и подвешенных к ним на цепях котлов, горящую смолу в которых раздували с другого конца огромные кузнечные мехи; и бушующее пламя как слизнуло укрепления из оплетенных виноградными лозами кольев, так что гарнизон, спасаясь от огня, стеной окружившего город, бежал к кораблям и снялся с якоря. Так, сражаясь в Делии, вернулись вместе Сократ с Алкивиадом домой.

В ту же зиму ждала афинян еще одна неудача: потеря колонии Амфиполь^[108], что на реке Стримоне, захваченной с помощью измены в городе отважнейшим спартанским полководцем Брасидом. И, не желая расставаться с Амфиполем, поставлявшим корабельный лес в Афины жаждуя кары мятежникам Скионы и Менды, городов Паллены^[109], без боя открывших ворота Брасиду, двинули афиняне войска на север и, ворвавшись в Менду (используя отсутствие Брасида, воюющего с варварами, и содействие восставшего в городе народа), дочиста ее разграбив, осадили Скиону; дальнейшие же действия афинских войск остановило перемирие со спартанцами сроком на год. И следующим летом, когда истек срок перемирия, вызвался Клеон, уже как стратег, отличившийся прежде взятием на измор Пилоса^[110], снарядить флотилию на север, и в тысячном отряде гоплитов отправился с Клеоном Сократ.

И прибыв к осажденной Скионе, штурмовал Клеон с суши и с моря Торону^[111] и, двигаясь к Амфиполю, захватил попутно колонию Фасоса^[112], Галепс, после чего расположился лагерем напротив Амфиполя, на крутом холме, окруженном болотистой низиной, спускавшейся к реке Стримон.

Спартанец же Брасид, засевший с войском в Амфиполе, замыслил против афинян военную хитрость: разделив свои войска на две неравные половины и расположив одну из них, под началом Клеарида, у главных ворот, Брасид с единственным отрядом гоплитов притаился у ворот, смотревших в сторону афинян.

И едва только Клеон, узнав о готовности противника к вылазке и не желая до подхода подкрепления рисковать, дал сигнал войскам отходить к городу Эйтону, Брасид, внезапно распахнув ворота, бегом устремил своих гоплитов напрямую, в центр отступающих афинян, а Клеарид из главных амфипольских ворот ударил в левое крыло афинского войска. И, атакованные с двух сторон, пришли афиняне в такое замешательство, что левое крыло уже по дороге в Эйон кинулось бежать и было смято Клеаридом; Брасид же со своим отрядом ринулся в атаку на правое крыло противника.

И в этой схватке, кровопролитнейшей из всех, какие выпали на долю Сократа, отбивавшегося в правом крыле, убиты были оба полководца, Брасид и Клеон; остатки же афинских войск, теснимые спартанской конницей, обратились в бегство…

И через горы, терпя лишения, с трудом добрались афиняне до Эйона, а оттуда морем прибыли на родину…

Видевший при отступлении многие примеры мужества афинских воинов, Сократ в ответ на упреки невежд в трусости вернувшихся из амфипольского сражения с насмешкой говорил: «Как! Разве, отступая, бить врага до смерти — это трусость?!»

Но горечь афинян от поражения была облегчена переговорами враждующих сторон, ибо Никий, главный стратег афинян, и спартанский царь Плистоанакт, полагая наилучшей защитой от опасности мир, заключили его на целые полвека; и хотя с первых же дней договор то здесь, то там неоднократно нарушался, кончилась большая война, и афиняне наконец вкусили прелесть мира…

Глава пятая
«Я ЗНАЮ, ЧТО НИЧЕГО НЕ ЗНАЮ»

Сократ был изумлен, узнав, что бог мудрости присвоил ему прозвище мудреца.

М. Монтень

олодной, неустроенной была еще послевоенная жизнь афинского простолюдина, но, подобно человеку, одержавшему верх в состязании с тяжелой болезнью, приходили Афины в себя: отхлынули из города толпы беженцев; вернулись в разоренные деревни крестьяне, скинули мужчины одеяния воинов и занялись гражданскими делами, починяя дома, дороги, храмы и вновь высаживая во дворах фруктовые деревья.

Вновь зеленели на опустошенных улицах посадки лавра, тамариска, пиний и олив, оживлялась суетой и красками товаров богатевшая базарная торговля; и солнце, поднявшись из-за моря, уже не пугало людей ожиданием нового дня страданий и мрачных вестей; и дымились в храмах жертвоприношения богам за ниспосланный мир.

И, молясь светилу, радовался и Сократ приметам мирной жизни: неожиданному крику петуха на зорьке, трубному гласу осла в своем сарае, смеху ребятишек, бегавших взапуски по дворам, пригожести и добронравию — в покойную Мирто — Лампрокла, ходившего уже в гимнасий, даже вздорному ворчанию жены, ибо тяготы голодной жизни, иссушив Ксантиппу, сделали ее сварливой, как мегера^[113].

И, выходя на улицу, на агору, бывая на народе, тихонько ликовал Сократ, что в жизни афинян все большие права приобретает разум, а слепые страсти прячутся на дно души. И, в былую пору общего жестокосердия совсем уж было разуверившись в разумном слове, вновь воспрянул философский дух Сократа и, воспрянув, подтолкнул его на прежнее деяние. И снова в потертом плаще или хитоне, босой, непритязательный к пище и удобствам, бродил Сократ по городу и бесконечными беседами склонял умы сограждан к знанию, а их сердца — к добру.

Как и прежде, шествовали за Сократом, слушая, запоминая и учась искусству Сократовой диалектики, его друзья, вернувшиеся здравыми с войны: Критон, Эсхин, Симон, Антисфен и трое новых — фиванец^[114] Симмий, киренец^[115] Аристипп и афинянин Херефонт, Алкивиад же редко появлялся среди них, предпочитая время проводить в увеселениях. Но однажды ни свет ни заря он явился в дом к Сократу.

Сократ же, как всегда, поднявшись с восходом солнца и выйдя в исподнем из-под летнего навеса, где еще спали Ксантиппа и Лампрокл, оборотился на восток, алевший восходом, и, помолившись светилу, выглянувшему из-за крыш, вернулся назад. И, склонившись над Ксантиппой, от доброго расположения вскричал Сократ петухом. Ксантиппа же, испуганно вскочив, набросилась на мужа с бранью:

— Чтоб тебе провалиться с твоим дурачеством! — И бросила в Сократа башмаком.

Сократ же, рассмеявшись, сказал:

— Вот теперь и вправду наступило утро! Полей-ка мне воды, Ксантиппа. — И, отойдя к тутовнику, возле которого стояли ведра с водой, согнулся в ожидании.

Ксантиппа же, одергивая пеплос и закидывая за плечо свои длинные полуседые волосы, не унялась:

— Полей! Подай! Принеси! Нашел дармовую рабу! — И, схватив ведро с водой, со злостью выплеснула ее на голую спину мужа.

И сказал Сократ добродушно:

— Так я и знал, Ксантиппа: у тебя сперва гром, а после — дождь. — И, сгоняя воду с лица и груди, радостно крякнул: — Хорошо! Недаром Фалес^[116] утверждал, что вода — основа жизни…

— Только и забот у тебя: умыться, пожрать да целыми днями шататься по базару от безделья! — И, нырнув под навес, Ксантиппа сдернула с Лампрокла покрывало. — Подымайся, соня несчастный! Разве ты забыл, что в Гуди пора заняться виноградником!

Сократ же, растирая полотенцем свое плотное, иссеченное шрамами тело, спросил лукаво:

— Знаешь ли ты, что такое безделье, женщина?

И Ксантиппа, оправлявшая постели, сказала, косясь на заспанного пасынка, бредущего к ведрам с водой:

— Поживей не можешь?! — После чего ответила мужу: — Безделье — это все равно что дармоедство, непутевая твоя голова!

И сказал Сократ улыбаясь:

— Нет, Ксантиппа. Бездельное время — это сестра свободы. А знаешь ли, что такое свобода?

Ксантиппа же, ополаскивая лицо водой, сказала:

— Ты сам сказал — сестра бездолья!

— Нет, Ксантиппа, свобода — это мать философии.

И, ставя на стол тяжелые кружки, амфору с козьим молоком и блюдо с кукурузными лепешками, ответила Ксантиппа:

— Да уж языком трепать ты умеешь!

— Было бы плохо, если бы я не умел этого делать, — сказал Сократ, садясь за стол возле сына. — Ведь теперь язык — мое единственное оружие.

— Да много ли ты заработал своим оружием! — возмутилась жена, наполнив кружки молоком. — Ты ни единой драхмы в дом не принес! А мое оружие пот! — Ксантиппа показала жилистые руки. — Вот этими руками я целыми днями пластаю в саду и в огороде, за вами с Лампроклом хожу, как за малыми детьми. Да вы бы с голоду сдохли, если бы не это вот оружие! Ты же, хоть в войну, хоть теперь, воды ведра не принесешь. Плетень вон завалился — не поправишь! Чтоб ты лопнул со своей философией! — И, завернув с собой лепешки в холстину, кинулась Ксантиппа в сарай, чтобы взять бечевку для подвязывания лозы.

Тут-то и появился в распахнутой калитке Алкивиад в своем лазурном хитоне с египетским орнаментом и весело сказал, помахивая эбеновым посохом:

— Мир дому твоему, Сократ!

И в ответ на приглашающий жест учителя сесть остался стоять и прохаживаться взад-вперед, говоря:

— Опять твоя Ксантиппа бранится?

— Женщина, Алкивиад, гневается, дабы вызвать ответный гнев, это вроде взаимности в любви, — ответил Сократ.

Ксантиппа же, выходя с мотком бечевки и не замечая Алкивиада, которого считала за распутника, турнула пасынка из-за стола, говоря:

— А ну, сейчас же новый хитон надень! Через город пойдем. Пусть видят в тебе парня достойного, а не рвань-голытьбу, как твой непутевый отец!

Алкивиад же, поглядывая на Ксантиппу, беззвучно смеялся.

И, собрав в корзину все необходимое, спросила Ксантиппа, метнув на мужа взгляд своих черных, сверкающих глаз:

— Ты придешь на подвязку лозы?

— Если не представится дела важнее, — мирно ответил Сократ.

И, выходя с корзиной в руке за Лампроклом, бросила Ксантиппа за калиткой:

— Ладно! Ужо попросишь у меня пожрать, шалопут ты этакий!

И когда Ксантиппа с пасынком ушли, Алкивиад спросил:

— Как ты можешь, Сократ, унижать себя такой сварливой женщиной?

И Сократ сказал, допив молоко:

— Сварливая жена для меня все равно что для тебя норовистые кони: ведь, одолев такого коня, ты легко справляешься с остальными. Так же и я на вздорном нраве Ксантиппы учусь обхождению с норовистыми людьми.

Алкивиад же, вспомнив, зачем он пришел, сказал, похаживая и тщеславно улыбаясь:

— Как бы ты посмотрел, Сократ, если бы я, занявшись государственными делами, предложил избрать себя на какую-либо высшую должность? Ведь из наших архонтов, стратегов песок сыплется, потому-то и не способны они, избавив страну от лишений, вернуть Афинам славу первого города Эллады…

И Сократ сказал:

— Но разве возраст определяет пригодность человека к высшим должностям, а не уменье разумно управлять делами?

— Об этом-то я и хотел спросить тебя, Сократ: что значит уметь разумно управлять делами государства и гожусь ли я для этого?

Сократ же, подумав, сказал:

— Пожалуй, лучше ответить на это словами мифа, который я слышал от софиста Продика, когда в молодости брал у него урок красноречия.

— С радостью тебя послушаю, Сократ, — кивнул Алкивиад.

— Только сядь сперва, ради богов, — попросил его Сократ. — Я не умею говорить, когда передо мной стоят навытяжку, как подданные перед царем…

И когда Алкивиад присел на лавку, опершись на край стола своим могучим, как у Геракла, локтем, Сократ продолжал:

— «Геракл на распутье» — так называется миф. Так вот, когда Геракл, достигнув юношеских лет, спрашивал себя, по какому из путей ему пойти дальше, явились перед ним в образе двух прекрасных женщин Порок и Добродетель, и каждая из них принялась расхваливать свои достоинства, черня свою соперницу. И, выслушав обеих, понял Геракл, что удовольствия порока, хотя они и легко достижимы и на первый взгляд сулят человеку счастье, на самом деле скоротечны и чреваты множеством несчастий для его души и тела; добродетель же — единственно разумный путь для ищущих счастья, ибо она не разрушает, а укрепляет тело идущего по этому пути, а душу его радует благодарностью тех, кому он делает добро. Но есть у добродетели одно большое неудобство: путь этот долог и труден необычайно, ибо требует от человека жить меньше для себя и больше для других, а на такое способен далеко не каждый. И в пояснении того, что добродетельный путь требует еще умения, сказала добродетель-женщина Гераклу вот что: «Из всего, что существует доброго и прекрасного, боги ничего не даруют человеку без забот и труда. Так что если ты, Геракл, желаешь благодетельствовать людям землепашеством, извлекая из него обильную жатву, трудись в поте лица своего на земле; если хочешь получать богатства для людей из стада ты должен заботиться без устали о стадах; если ты стремишься к добродетельной славе во время войны, чтобы нести свободу друзьям и защищать сограждан, ты должен изучать военные науки и упражняться неустанно в их применении; если же ты хочешь заслужить уважение родного города, ты должен благодетельствовать городу: если же мечтаешь о благодарности со стороны Эллады, добро ты должен делать всей Элладе».

И, выслушав Сократа, сказал Алкивиад:

— Клянусь богами, я понял тебя, Сократ! Управление государством должно быть смыслом жизни того, кто к этому стремится, и еще: умению управлять народом нужно учиться так же, как любому другому делу.

— Я бы сказал, более чем какому-либо другому, — поправил Сократ.

Алкивиад же, в возбуждении честолюбивых мыслей стремительно поднявшись, вновь принялся расхаживать перед Сократом, говоря:

— Можешь обвинить меня в нескромности, Сократ, только сдается мне, что боги наделили меня этим умением — управлять людьми. Открылся же мне мой дар вчера, когда сограждане собрались в Толе^[117] для добровольных пожертвований на восстановление Афин. Пожертвовав крупную сумму и увидев, что другие богатеи не спешат последовать моему примеру, я взорвался и неожиданно для самого себя произнес по этому поводу такую речь, что мне устроили овацию, а число пожертвований и сумма оказались наивысшими за всю историю города. И многие, в восхищении от такого исхода дела, стали упрекать меня за то, что я не добиваюсь государственной должности. Тогда-то, Сократ, я и решил попытать свое счастье на нынешних выборах в стратеги.

Сократ же спросил:

— И чьи интересы ты собираешься отстаивать?

— Конечно же, народные, Сократ! Ведь справедливее народовластия нет правления! Что ты мне пожелаешь на этом добродетельном пути?

И Сократ сказал:

— Если уж тебя зовет, как ты сказал, твоя одаренность, следуй за ней. Только помни, Алкивиад: многие правители начинали путь добродетельно, да немногие его кончали так же…

И, обняв Сократа за совет, ушел Алкивиад. Сократ же, прибрав со стола и захватив сучковатую палку — от дурных и бешеных собак, расплодившихся после войны во множестве, — тоже вышел из дому.

…Каждый день ходил Сократ на агору, где было наибольшее скопление людей и где всегда поджидал его кто-либо из друзей-учеников, и, усевшись где-нибудь в тени платана или портика, вступал в беседы с каждым, кто этого желал, была бы только возможность приблизиться к неуловимой, вечно ускользающей Истине. И афиняне, зная, что этот человек, низкорослый, с выступающим животом, с шишковатой лысой головой и выпуклыми умными глазами, бескорыстен и отзывчив на любую просьбу, дать ли житейский совет, разобраться ли в запутанном споре или же посостязаться в диалектике, говорили о нем: «Вызвать Сократа на разговор все равно что позвать ездока в чистое поле: спрашивай и услышишь».

И лето, знойное и пыльное в Афинах, сменялось ветреной холодной зимой, зима сменялась летом, Сократ же все ходил по городу и, неустанными беседами разоблачая беззакония, несправедливости и ложь, побуждал сограждан к добродетельному знанию; и к тому же звали сочинения его друзей.

Но в иную бессонную ночь мучили Сократа тяжкие сомнения в возможность разума исправить нрав людской, ибо видел: как и прежде, как всегда, гнездится в народных Афинах зло и рядом с нищенством многих цветет непомерная роскошь немногих, и алчность, мздоимство, обман, корысть властолюбия, ложь и невежество правящих подтачивают государство, как точит ржа железо.

И утешал себя мудрец надеждами, что плоды добродетели его самого и друзей его не сгинут безвозвратно, что рано или поздно семена от них, найдя благодатную почву в сердцах, прорежутся новыми всходами, а всходы вновь дадут побеги добродетели, ибо вечна она, добродетель, и ведет свой бесконечный путь из века в век, властвуя над временным торжествованьем зла… Но слабо утешала эта мысль, ибо нечестие текущей жизни афинян, едва он вспоминал о ней, оборачивалось для него тщетой взывающего к добродетели ума; и хотя доказывал сам, что научиться добродетели нельзя, а зарождается она от добродетельного семени родителей и воспитания в младенчестве, более всего был угнетен Сократ неправедностью своего ученика, Алкивиада.

И подобно старому Анаксагору, устремившему свой зоркий глаз в ночное небо, дабы понять закономерности физической природы, наблюдал теперь Сократ судьбу Алкивиада, видя в ней загадку человеческой природы с извечными метаньями от зла к добру. И подлинно: как буря лодку без ветрил, швыряло честолюбие Алкивиада из крайности в крайность, то вознося его в глазах людей в герои, то низвергая в омут безрассудства, ибо с тех самых пор, как афиняне, отдавая дань родовитости и ораторскому дару тридцатилетнего Алкивиада, выбрали его в стратеги, совершил он такое множество противоречащих деяний, что сделался предметом пересудов для Афин и даже всей Эллады на долгие годы вперед.

Начал же Алкивиад с того, что, жаждуя первенства среди стратегов, расставил сети Никию, мудрейшему из них, и с помощью различных козней мешал ему кренить мирный договор со спартанцами и, вызвав этим недовольство Никием у афинян, хитросплетением речей посредника между враждующими сторонами поссорил со спартанцами элейцев, мантинсийцев и аргосцев, македонский Эпидавр толкнул к войне с аргосцами и, выждав случай, восстановил через своих сторонников народовластие, выгодное для Афин, в Аргосе, Мантинсе и Элее; и затмив тем самым как политик Никия, замыслил молодой стратег купить расположение народа щедростью, взял на полное свое содержание пленных в Пилосе спартанцев, а для афинской бедноты выставил в своем дворе, перед домом-дворцом, множество столов с едой и выпивкой, чтобы каждый, кто захочет, приходил сюда и ел хоть каждый день.

Но более всего удручала Сократа нескромность Алкивиада в житейских делах, ибо муж государственный, будучи на виду, отвечает не только за слова и за дела на общественном поприще, и личная жизнь его должна быть добродетельным примером.

Алкивиад же показывал примеры расточительного своеволия. Тысячи голодных и холодных ютились еще на окраинах Афин, а он, как некогда Крез, утопал в роскошествах. Хиос^[118] доставлял ему отборнейший корм для его многочисленных лошадей, Лесбос слал корабли, груженные бочками самого дорогого в Элладе вина, Эфес^[119] прислал ему царский дар — походную палатку из атласа, тканного совместно с золотыми нитями; а на людях он появлялся в пурпурных одеяниях царей, окруженный толпой восхищенных почитателей; в доме же его висели, поражая глаз друзей, золотые доспехи воина.

И в страстях своих не знал он удержу. Замыслив уподобить красотою внутренности дома храмам афинским, дерзнул Алкивиад похитить художника Агатарха и, заточив его в своем дворце, не выпустил оттуда, пока именитый художник не украсил стены покоев росписью, изображавшей подвиги Геракла. И в гневе мог Алкивиад ударить человека по лицу, и, ударив как-то раз аристократа Таврия, откупился от него потом богатым подношением.

И в гульбищах дошел Алкивиад до святотатства, ибо тайно созвал к себе в дом друзей и там при свете жертвенных огней показал им представление элевсинских мистерий^[120] и храмовый танец полуобнаженных юных жриц Деметры под волшебные звуки флейт и коленопреклонения перед самым изваянием богини, кончил пьяной оргией. И такое кощунство стратега, благодаря его же друзьям переставшее быть тайной для немногих, встревожило Сократа: ведь за одно лишь разглашение обряда мистерий карали виновного смертью.

Но уповал Сократ на благой исход этой выходки, ибо видел: еще больше, чем его беспутство множило ему врагов, множили ему друзей его щедроты и гимнастическая доблесть; ведь Алкивиад, любя свое тело не меньше самого себя, не только услаждал его негой и роскошью, но и постоянно укреплял его борьбой и упражнениями в палестре. Женщины превозносили его за мужественную красоту, а однажды даже самые суровые из афинянок признали его первенство среди мужей: это было в день, когда жена Алкивиада, Гиппорета, доведенная до отчаяния изменами его, подала на развод, а он, явившись в суд, выхватил у судей из-под носа Гиппорету и, вскинув ее на руки, плачущую и брыкающуюся, понес ее через весь город домой, осыпая поцелуями ее лицо и шею. И разнеслась среди сограждан весть: «Алкивиад опять отличился: похитил собственную жену!» — и за этот поступок простили ему все его беспутства.

И снова изумил Алкивиад сограждан, когда вернулся из Немеи^[121] с конных состязаний на семи снаряженных им самим колесницах, увенчанный сразу тремя наградами, первой, второй и четвертой.

И, видя в этой буйной натуре столько же доблестного, сколь и порочного, вспоминал Сократ слова афинского стратега Архестрата, сказанные как-то в Собрании: «Двух Алкивиадов афиняне бы не вынесли». И, желая говорить с учеником своим, пришел Сократ к нему домой, и введенный рабом-эфиопом в перистиль^[122], окруженный дорической колоннадой, присел на мраморные ступени. Когда же, вынырнув из-за колонн, явился перед ним Алкивиад в роскошной хламиде, спросил его Сократ вместо приветствия:

— Как чувствует себя Алкивиад, миновавший распутье?..

Алкивиад же, слегка хмельной перед вечерней трапезой, сказал, усаживаясь рядом:

— На избранном пути Алкивиада озадачивает новое распутье…

Тут, неслышно появившись, подал им чаши с вином раб и так же неслышно исчез.

И, отпив лесбосского вина, спросил Сократ, вглядываясь в ястребиные глаза Алкивиада и смуглое его лицо, красиво окаймленное черной сирийской бородкой:

— И в чем же оно, твое новое распутье?

И Алкивиад, готовивший поход на остров Мелос^[123] и замышлявший другой — в богатую Эгесту^[124], сказал, с улыбкой отхлебнув из серебряной чаши:

— Сделать ли мне добро Афинам за счет мелосцев или же за счет эгестян…

Сократ же, опорожнив чашу, сказал:

— А я-то думал, ты совсем перед другим распутьем — страстей и разума…

— Э, нет, учитель! Здесь выбор сделан. Клянусь богами, нет выше счастья, чем наслаждения, которые питают наши страсти!.. Еще вина, Сократ?..

И Сократ сказал:

— А не кажется ли тебе, дорогой Алкивиад, что властвовать над своими страстями — высшее счастье? — И с этими словами отставил чашу в сторону. — Благодарю, больше мне не позволяет разум…

Алкивиад же сказал:

— Жить по-спартански в Афинах — такое под силу лишь Сократу… и немногим друзьям его.

— И ты не сожалеешь, что нет среди них тебя?

И, рассмеявшись, сказал Алкивиад:

— Как видно, боги не даровали мне воздержанности, Сократ! — И, приняв новую чашу с вином, медленно, с наслаждением, осушил ее.

Сократ же сказал:

— А почему бы тебе не поупражняться в воздержании?

— Каким образом, Сократ?

— Попробуй сделать так. Явившись из палестры изнуренным от борьбы и голодным, как сотня волков, подойди к столу с роскошными яствами, а затем, отдав всю эту роскошь на съедение рабам, удовлетвори свою голодную страсть обычной незатейливой едой, вроде жареной рыбы с лепешками…

И, не дослушав Сократа, разразился хохотом Алкивиад. Сократ же, с сожалением подумав: «Этому уж, видно, не вернуться на путь добродетели», — поднялся и, кивнув хозяину, направился к выходу. Но Алкивиад остановил его:

— Постой, учитель. Я хочу отблагодарить тебя: ведь ты немало способствовал моим ораторским успехам. — И, достав из-под хламиды свиток, протянул его Сократу. — Здесь дарственная на все принадлежащие мне земли в Гуди. Можешь там выстроить дом…

Сократ же, отстраняя свиток, сказал с усмешкой:

— Если бы мне нужны были сандалии, а ты предложил бы для них целую бычачью шкуру, разве не смешон был бы я с таким подарком? — И пошел, сказав на прощанье: — Подумай вот над чем, Алкивиад: что разумнее, жить, властвуя над своими страстями или потворствуя и покоряясь им? Прощай!..

И тем же летом, на семнадцатый год от начала Пелопоннесской войны, когда отправился Алкивиад с флотилией на остров Мелос, пришла в Афины весть, ужаснувшая Сократа, ибо. покорив этот древнейший город, устроил там Алкивиад кровавую резню, мужчин до одного перебил, а женщин и детей продал в рабство.

И сердцем отшатнулся от него Сократ; лишь дивился он афинянам: потакая честолюбию Алкивиада, жаждущего хотя бы даже ценой опасностей для родины стяжать себе славу, они опять его избрали стратегом-военачальником, замысливая новый военный поход — на Сиракузы^[125].

Как ни убеждал сограждан миролюбец Никий, что нападение на Сиракузы, случись сиракузянам прибегнуть к помощи спартанцев, может обернуться для Афин большой войной, афиняне его не послушались: большинство вняло доводам Алкивиада, что-де, напротив, завоевание Сицилии лишь укрепит афинское могущество, и сто тридцать снаряженных триер двинулись на Сиракузы, ведомые Алкивиадом, Ламахом и, против собственной воли, Никием. И в час, когда, завороженные посулами Алкивиада несметных трофейных богатств Афинам, устремились толпы горожан в Пирей на проводы армады, сказал им вслед Сократ, обращаясь к друзьям: «Поистине достойно удивления, что глупая надежда на блага в этом явно безнадежном деле ослепляет такое множество людей».

…И был еще один, в судьбе кого Сократ пытался разгадать природу человеческого зла, — драматический поэт и ритор Критий.

Так же, как Алкивиад, был мучим самозваный ученик Сократа жаждой власти, он, сдержанный нравом, в действиях не спешил, а, выступая в судах и народных собраниях, продолжал укреплять сбою славу оратора.

Теперь же, с отплытием флота в Сицилию, представился Критию случай смести с дороги главного из домогавшихся высшей власти соперников — Алкивиада. И, будучи с ним в родстве, обвинил его Критий устами сообщников своих и к тому же задним числом в кощунстве над священными гермами^[126].

Ночное надругательство над божествами — у всех были отбиты носы, подбородки и уши — кто-то совершил во время снаряжения сицилийской экспедиции, но только теперь, как заявили сообщники Крития, нашлись свидетели кощунства и показали на Алкивиада и его друзей. И, дабы действовать наверняка, решился Критий, выудив из забвения давнюю проделку Алкивиада, всенародно обвинить его в другом тягчайшем преступлении — как давнего осквернителя мистерий.

И, спешно снарядив государственный корабль «Саламинию», отправился к Катану^[127], где расположился лагерь афинян, с наказом посланным: не беря Алкивиада под стражу (из боязни возмущения в войсках), доставить его для защиты перед афинским судом. Когда же Алкивиад и приближенные — друзья его, плывущие на собственной триере в сопровождении «Саламинии», зашли в непогоду в италийский город Фурию, то, предвидя их ждавшую в Афинах смерть, бежали с корабля и, пользуясь ночным временем, скрылись. И, узнав об этом, противники Алкивиада добились своего: афиняне приговорили беглецов заочно к смертной казни…

И, видя в том судилище торжествование зла, ибо не столько доводами истины, как клеветой и лжесвидетельством обвиняем был Алкивиад с друзьями, что это клевета понудила доверчивый народ приговорить вчерашнего любимца к смерти, что ораторское красноречие того же Крития, расположившего к себе сограждан славословием афинской демократии и тут же возбудившего в нем ненависть к Алкивиаду, угрожавшему Афинам тиранией, что это лишь туман, скрывавший черную корысть алчущего власти, все это видя, спрашивал Сократ в бесчисленных беседах: «Так что оно такое, зло? Отчего рождается в разумном человеке?» И прежний довод «зло — это невежество» к таким, как Критий, как будто бы не подходил, ибо был он человеком знающим. «Отчего же, — продолжал пытать Сократ вопросами друзей и самого себя, — отчего одни, будучи невежественными, выказывают добродетель, а другие, самые, казалось бы, разумные, — злонравие? Отчего в одном из малолетних братьев растет источник зла, в другом же источник добра? Не вправе ли мы утверждать тогда, что это заброшенные в человека волею богов в тех или иных пропорциях злые и добрые семена разум одних отравляют злонравием, а разум других смягчают добронравием? Недаром же в народе говорят: „Ум злой“ и „Ум добрый“. А не чаще ли бывает так, что один и тот же человек при разных поворотах жизни выказывает то озлобленность, то доброту? Выходит, в нем противоборствуют оба ума, злой и добрый? Так кто же управляет этим состязанием?» И чем больше размышлял Сократ об этом, тем чаще говорил себе: «Не знаю… Не знаю… Познать эту загадку мой разум бессилен». И обращал свой мысленный взгляд к Алкивиаду, предчувствуя, что этот пленник собственных страстей, отвергнутый отечеством изгнанник, способен в гневе на любое безрассудство.

И не был изумлен Сократ внезапной вестью, вызвавшей смятение в Афинах: что Алкивиад, найдя убежище у знатных покровителей в Спарте, склоняет спартанцев изгнать афинян из Сицилии и двинуться походом в Аттику. И, вняв его призыву стать первыми в Элладе, спартанцы снарядили флот на помощь Сиракузам, а весной, на девятнадцатый год от начала войны, вторглись в Аттику войска спартанского царя Агиса и, опустошив окрестности, закрепились в ста двадцати стадиях^[128] от Афин, в Декелее…

И, отставленный от воинского дела по возрасту^[129], вновь с душевной болью узнавал Сократ о новостях, одна тревожнее другой. Почти вся Аттика оказалась в руках врага, непрерывные набеги Агиса истощали страну, военные расходы множились, а доходы падали, к тому же двадцать тысяч рабов-ремесленников бежали к спартанцам; скотина погибла, хлеба были выжжены, конница, не пополняемая свежими лошадьми, погибала от ран и болезней…

И вновь Афины превратились в воинский лагерь, вновь наводнились беженцами; и Сократ, не могущий быть равнодушным к тяготам родного города, пошел в ополченцы, чтобы вместе с другими поочередно нести караулы у брустверов, а ночью — на крепостной стене и в гавани Пирей. Самой же трагичной вестью была весть из Сицилии, где совместные силы спартанцев и сиракузян на реке Ассинаре, красной от крови, разбили войско Никия, самого его казнили, а сорок тысяч пленных продали в рабство.

И горько было наблюдать Сократу, как афиняне, так дружно проголосовавшие за Сицилийский поход, теперь, горюя о гибели близких и каждую минуту ожидая нападения сиракузян на Пирей, с бранью обрушились на ораторов, заклинателей, прорицателей, всех кто, вторя доводам Алкивиада, внушал им надежду на успех в Сицилии.

И вновь в волнение пришла Эллада, и, видя, что подорвано могущество Афин, города-союзники то там, то здесь перебегали на сторону спартанцев, а несоюзные дерзали выступать против царицы морей самостийно…

И в эту пору выпало на долю Сократа отцовское несчастье, ибо от болезни неизвестной умер в одночасье единственный сын его, Лампрокл, справлявший службу в гавани Пирей; и пролила над ним материнские слезы Ксантиппа, Сократ же, с молчаливым мужеством снеся и это горе, снова погружался разумом в себя: «Всякий человек, родившись, обречен. Но отчего же жизнь одного уносят боги смолоду, а другому продляют ее до глубокой старости? Отчего иного не берет ни мор, ни меч, ни морская пучина, а какой-нибудь насморк сводит в могилу? И отвечающих на это односложно: „Случайность“, спросить хочу: „А что же есть „случайность“? А может, это не случайность, а рок, божественное предписание судьбы жить столько, а не столько, родиться тем, а не другим?“ И, размышляя, отвечал себе: „Не знаю… Нет, и этого не знает разум мой“». А погодя еще одно событие подбросило Сократу пищу для ума — олигархический переворот в Афинах…

Уже давно ходили слухи о подпольных гетериях^[130], объединивших юных сыновей аристократов, да только им никто не придавал значения. Заговорщики же из гетерий, укрепившись, начали с того, что тайно убили самого влиятельного из народных вождей, Андрокла, а за ним и несколько других, и, совершивши это злодеяние, пришли они в народное собрание и предложили, чтобы в государственных делах участвовали не все, как было раньше^[131], а не больше пяти тысяч граждан, полезных государству личным дарованием или своим имуществом.

И поскольку народ, запуганный тайными убийствами, оказавшись без вождей, хранил молчание, а выступали лишь единомышленники заговорщиков, предложение прошло; и хотя народное собрание и Совет Пятисот созывались теперь как обычно, заправилами там были заговорщики, ибо страх оказаться жертвой заговора был настолько силен, что афиняне не только не осмеливались выступить против, но отказались даже от намерений разыскать убийц своих вождей.

К той-то поре и вернулся в город главный вдохновитель молодежи из гетерий, Писандр, тот самый, кто, будучи отправлен послом на Самос^[132], служивший главной военной базой афинян, присоединился там к олигархическому мятежу, возникшему в афинском флоте, а затем, возвращаясь домой, свергнул демократию во всех попутных городах-союзниках.

И, созвав народное собрание, Писандр и три других вдохновителя переворота, первейший из ораторов Антифонт, самозваный ученик Сократа Критий и ученик софиста Продика, аристократ Ферамен, понудили народ угрозами расправы над теми, кто проголосует против, избрать четыреста граждан с неограниченными полномочиями, созыв же остальных пяти тысяч узаконить как необязательный и лишь по усмотрению «Четырехсот».

И пользуясь тем, что большинство сограждан несет караульную службу в городе, ибо Агис с войсками все еще стоял поблизости, в Декелее, «Четыреста» в сопровождении ста двадцати членов гетерий проникли в здание Совета, каждый с кинжалом под плащом, и, выдав заседавшим там советникам «Пятисот» причитающееся жалованье, велели им убраться; и Совет безропотно покинул здание. Хранил молчание и остальной народ, напутанный переворотом.

И, выбрав из своей среды по жребию пританов-председателей, совершили заговорщики положенное в этих случаях молебствие и жертвоприношение богам. Так было свергнуто столетнее народовластие^[133] в Афинах…

И снова стал Сократ свидетелем жестокости, разгул которой наблюдал в Керкире, ибо, опасаясь мести демократов, начали «Четыреста» расправу над противниками и одних казнили тайно, других гноили в тюрьмах, третьих изгнали из города.

Не пощадили олигархи даже славного софиста Протагора — Мудрость, доживавшего свой век в Афинах, и обвинив его в развращении народа богопротивной болтовней, притащили старца в суд и, найдя в его сочинениях «О богах» важное признание в безбожии: «О богах я не могу знать, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому знанию, — к вопрос томен, и людская жизнь коротка», — по требованию одного из «Четырехсот», Пифодора, выгнали из города; и даже давний почитатель софистов, Критий, не желая пятнать себя в глазах «Четырехсот» участием к главе софистики, не поднял голоса в защиту мудреца.

Сократ же с Критоном, услышав о судилище, пришли просить за Протагора к Ферамену, которого знали как человека честного и рассудительною, но Ферамен, и без того вызвавший недовольство «Четырехсот» своими протестами против казней, бессилен оказался помешать расправе. И правители, изгнав Протагора, свитки его сочинений, отобранные у всех, кто имел, сожгли на агоре всенародно…

…Но Сократ, будучи не очень-то возвышенного представления о народе, не умалял и достоинств его — свободолюбия и доблести в борьбе с врагами — и потому предчувствовал недолговечность олигархии. И вещим оказалось предчувствие, ибо едва разнесся слух о том, что «Четыреста» замышляют тайный сговор с Агисом и что Алкивиад, воевавший у союзника пелопоннесцев Тиссаферна^[134], а нынче удостоенный (за свои посулы сманить на сторону Афин Тиссаферна) избрания стратегом афинского флота на Самосе, потребовал именем моряков свержения олигархии и восстановления народовластия, угрожая при этом блокадой Пирея, как афиняне начали роптать и, собравшись на сходки, стали поносить правителей, требуя демократии.

И, видя возмущение народа, а также опасаясь нападения на гавань кораблей Алкивиада, подняли голос за восстановление правительства «Пяти тысяч» наиболее разумные из олигархов, стратег Аристократ, Ферамен и другие, занимавшие высокие посты в правительстве «Четырехсот».

Тогда особо ярые противники народовластия, Фриних, бывший на Самосе стратегом и замененный Алкивиадом, стратег Аристарх, Нисандр, Антифонт и, конечно же, Критий, вступив в переговоры со Спартой о мире на любых приемлемых условиях, приказали срочно укрепить плотину близ Пирея.

И проведав, что в возводимом укреплении предусмотрены тайные лазейки для врага, стратеги Аристократ и Ферамен, примкнув к народу, открыли тайные намеренья «Четырехсот», и афиняне с кличем «Всякий желающий правительства „Пяти тысяч“ вместо „Четырехсот“ пусть идет разрушать укрепления олигархов!» кинулись их разрушать, после чего, взявшись за оружие, собрались на Пниксе и, отстранив от власти «Четырехсот», передали управление государством пяти тысячам граждан, способным добыть себе тяжелое вооружение. Главари же олигархов при первых признаках восстания бежали в Декелею, к Агису, все, кроме раскаявшегося Крития. Аристократа же и Ферамена, признавая их заслуги в свержении олигархии, народ оставил стратегами.

Тогда-то, как только кончилась четырехмесячная смута в Афинах, отправился к Сократу лысоголовый Ферамен, смахивающий обличьем на Перикла, и, найдя философа сидящим с друзьями в тени базарного портика, спросил:

— Что бы ты сказал, Сократ, если бы тебя избрали в Совет на какую-либо государственную должность? Ведь многие афиняне тебя почитают, и, будучи их избранником, ты бы мог, мне кажется, способствовать общему благу…

Сократ же сказал, улыбнувшись:

— А что бы сказал ты сам, Ферамен, если бы я предложил тебе заняться философией? Ведь ты брал уроки философии у самого Продика и выказал при этом немалые способности…

И Ферамен ответил:

— Мой внутренний голос, даймоний, не велит мне заниматься философией, а зовет меня в политику…

— То же самое скажу и я, Ферамен: мой даймоний возбраняет мне домогаться государственных должностей и какой-либо власти… К тому же, если бы я начал заниматься государственными делами, то по причине своей открытости и прямоты давно бы угодил в темницу или погиб, не принеся никакой пользы ни себе, ни афинянам. Да ты ведь лучше меня знаешь, что многие государственные мужи, которые пытались открыто противиться неверно принимаемым решениям или беззаконию, поплатились за это. Нет, если уж даже такой выдающийся человек, как Перикл, подвергался гонениям и преследованиям, то уж мне, если я впредь собрался ратовать за истину, и соваться нечего на общественное поприще…

Ферамен же спросил:

— А не кажется ли тебе, Сократ, что, если бы ты ратовал за справедливость в Собрании или Совете, польза от этого была бы куда большая, чем от твоих бесед?

И Сократ сказал:

— Как ты полагаешь, Ферамен, когда я больше бы принес пользы: занимаясь сам политикой или поставляя как можно больше разумных политиков?

— Думаю, что поставляя больше политиков.

— Так ведь я этим и занимаюсь всю жизнь, Ферамен. Да не сочти меня нескромным за такое признание. Только много ли ты найдешь выборных афинян, кто бы прежде, да и теперь, не участвовал в наших беседах о справедливости, о знании и других необходимейших политику понятиях?..

— Пожалуй, ты прав, Сократ. Занимайся своим делом, я займусь своим, — дружески сказал Ферамен и с тем ушел.

…И минуло еще два года войны, косившей людей, родных по языку, обычаям и верованиям, то с той, то с другой стороны с переменным успехом. А следующий выдался счастливым для Сократа, ибо сварливая, но любящая Ксантиппа подарила мужу малыша, нареченного в честь деда Софрониском. А для всех афинян был памятен этот же год счастливым возвращением Алкивиада: ведь, выиграв, помимо прочих, три крупных морских сражения: при Абидосе, Кизике и Византии^[135], и вернув тем самым первенство Афинам на море, был встречен опальный стратег как царь.

И забыли афиняне, что сами же семь лет назад осудили его на смерть; забыли, что именно он речами предателя толкнул спартанцев на возобновление войны; забыли афиняне зло, которое им нес разящий меч Алкивиада, совершавшего набеги на родную Аттику конником царя Агиса; забыли афиняне горе городов-союзников, чьи корабли во множестве потоплены морским сатрапом Тиссаферна, Алкивиадом; забыли и о том, что для его тщеславия властолюбца не существует ни богов, ни родины, а только жажда первенства любой ценой и под любой эгидой, будь то олигархия, народовластие иль тирания. И, забыв все это, помнили теперь афиняне одно: что этот человек вернул былую славу афинскому морскому могуществу.

И был увенчан изменник-герой золотым венком победителя, и простили ему все грехи, и вернули богатство, и славили его превыше, чем царей; и даже скрытый враг его, Критий, заискивая перед родичем, напоминал в стихотворном письме, что это он, Критий, сразу же после свержения «Четырехсот», выхлопотал у Собрания прощение опальному Алкивиаду:

О возвращенье твоем говорил я открыто, пред всеми,

Речь произнес, записал, дело твое завершил,

Крепкой печатью, однако, уста я свои запечатал…

Лишь одно омрачало радость суеверных афинян: Алкивиад вернулся в Праздник Омовения Афины Паллады, когда, совершив уже обряд, богиню одели; возвращение же в этот день считалось к бедствию…

Но изворотливый Алкивиад нашел возможность оседлать само предзнаменование, предложив верховному жрецу Феодору заключительное шествие мистерий в Элевсинский храм совершить не морем (этот путь был менее опасен, но и менее торжествен), а как положено — по суше, для чего и выделял надежную охрану, ибо путь в Элевсин проходил через захваченную врагом Декелею.

И, получив согласие жреца, с рассветом выслал в Элевсин скороходов, а следом в окружении вооруженной стражи из отборных воинов двинулось торжественное шествие священнослужителей с горящими факелами во главе с самим Феодором. И, благополучно проводив таким образом шествие мимо удивленных спартанцев в Элевсин и обратно, в Афины, снискал Алкивиад всеобщую любовь. Сократ же, когда Алкивиад, желая с ним беседовать, прислал слугу, уклонился от встречи.

И, опасаясь, как бы афиняне не провозгласили своего любимца тираном^[136], поспешили тайные противники героя спровадить его в море для разгрома союзника Спарты, Ионии. И, снарядив Алкивиаду сто триер, устроили ему Афины пышные проводы…

И, вглядываясь в земляков, сейчас ликующих, а завтра негодующих, сегодня славящих своих вождей, а завтра проклинающих, сегодня сдержанных и мудрых, а завтра безрассудных и разнузданных, сегодня добродетельных, завтра злонравных, таких разноречивых и непостоянных, как дети в запале уличной игры, Сократ все чаще вопрошал: «О, боги! Что же есть народ?.. Что превращает разумную массу людей в стадо баранов, в нерассуждающую толпу? Отчего даже самый разумный, угодив в толпу, следует ее слепым страстям, сам заражаясь ими? Почему один и тот же народ от речей ораторов и вожаков преображается то в скопище все сокрушающих варваров, то в надежный бесстрашный заслон родных святынь?» И, не найдя ответа в разуме своем, сокрушался: «Но если я не знаю, что такое народ, как могу я указывать людям, образующим народ, дорогу к добродетели?»

И в эту-то пору сомнений Сократа Херефонт, преданнейший ученик его, тайком пробравшись из Афин в Фокиду, явился в Дельфы и, совершив омовение у Кастальского ключа^[137], вошел в храм Аполлона, желая спросить у оракула, есть ли кто на свете мудрее Сократа. И пифия, отпив глоток воды из священного ручья Кассотиды и пожевав листочки священного лавра, уселась в сокровенной части храма на треножник золотой, поставленный над трещиной в скале, и, закатив глаза, принялась выкрикивать слова, понятные только жрецам; и дельфийские жрецы, угадывая волю высших священнослужителей всех эллинских храмов, так огласили пророчество:

«В мудрости никто не сравнится с Сократом!»

И отправился домой ликующий Херефонт, и, войдя в Афины при закате солнца, направился прямиком к Сократу, возглашая встречным:

— Дельфийская пророчица нарекла Сократа мудрейшим!..

И, найдя учителя сидевшим дома на крылечке, сказал Херефонт:

— Сократ, я вернулся из Дельф и привез тебе весть: пифия сказала, что никто не сравнится с тобой в мудрости!

И Сократ, удивившись, спросил:

— Не путаешь ли ты, Херефонт?..

— Клянусь Аполлоном, Сократ, таково божественное пророчество…

И, усаживая рядом Херефонта, рассмеялся Сократ:

— Поистине достойна удивления воля богов-олимпийцев. Да какой же я мудрец, скажи на милость, если я знаю только то, что ничего не знаю?!

И Херефонт сказал:

— Да разве может ничего не знающий владеть наукой отыскивать истину, как этим ты владеешь!

— Никакой иной наукой, дорогой Херефонт, я не владею, — возразил Сократ, — кроме одной — наукой противоречия.

— И все же, мне думается, боги, даже устами пифии, солгать не могут.

— Ксантиппа! — закричал тут Сократ, оборотясь к раскрытой двери дома. — Подай-ка нам с Херефонтом по чаше вина во славу богов!..

…К утру весть о дельфийском пророчестве облетела весь город, но толпы афинян, устремившихся к дому Сократа с радостными поздравлениями, там его не нашли: Сократ спрятался у Критона.

Глава шестая
ВЕЛИКИЙ ГРАЖДАНИН

Тридцать тиранов окружали Сократа — и не сломили его мужества. — Разве дело в том, сколько господ? Рабство всегда одно! Кто его презрел, тот и в толпе повелителей будет свободен.

Сенека

хотя Сократу возбранял его даймоний заниматься политикой, пришлось и ему, дабы уважить избравших его земляков, послужить не только философской, но и гражданской истине на посту высоком и почетном — притана^[138] в тяжкую пору военных неудач.

Тяжело приходилось афинянам как никогда, ибо вовсе развалился Морской союз, и Афины сражались один на один со спартанцами и помогавшими им персами. И терпели афиняне поражение за поражением, и крупнейшее из них — у мыса Нотий^[139], где спартанский полководец Лисандр потопил немалое число афинских кораблей; не оправдал надежд и всеобщий любимец Алкивиад: ему хотя и удалось разбить ионянский флот у острова Андроса^[140], но ни сам Андрос, ни остров Хиос покорить не сумел, а значит, из войны, как обещал, Ионию, не вывел.

И раздраженные неудачами афиняне ожесточились до того, что даже пленных эллинов нередко обращали в рабство, а то и казнили, а тем, кого оставляли в живых, было решено по совету стратега Филокла отрубать большой палец на правой руке, дабы могли они быть гребцами, но не копьеметателями; и тот же Филокл, захватив однажды два вражеских корабля, приказал плененных матросов живыми сбросить в пропасть.

И не радовали афинян редкие военные успехи, так что, когда, с великим трудом снарядив последние сто десять триер (экипажи которых набирали даже из метеков и рабов с обещанием дать тем и другим право гражданства)^[141], вышли афиняне в море и в сражении у Аргинусских островов^[142] разбили вражеский флот, потопив девять из десяти спартанских кораблей и шестьдесят кораблей их союзников, в Афинах вместо ликования потребовали судить одержавших победу стратегов, обвинив их в святотатстве.

Святотатство же стратегов заключалось в том, что из-за сильной бури, разразившейся после сражения, не сумели они ни тонущих сограждан спасти, ни погибших подобрать, дабы их похоронить, как то предписано религиозным обычаем.

Когда же вернулись стратеги домой — шестеро из десяти, ибо остальные предпочли отсидеться пока что за морем, — то демагог Калликсен и четверо других обвинителей потребовали в нарушение закона^[143], приговорить огульно всех стратегов к смерти.

И оказались в числе обвиняемых стратеги Аристократ и младший Перикл, только что похоронивший мать, Аспасию, до конца своих вдовьих дней посвящавшую себя воспитанию сына. И как ни доказывал Сократ, обращаясь к Собранию, незаконность огульного суда над стратегами, как ни упрекал сограждан в неблагодарности по отношению к Аристократу, которому обязаны в свержении «Четырехсот», как ни упрашивал пощадить, хотя бы из почтения к светлой памяти Перикла, единственного сына его, — никто и слушать не хотел. И тогда сказал Сократ галдящим афинянам с укоризной:

— Афиняне! Вы же счастливые победители, а не несчастные побежденные! Зачем же вам творить несправедливость, подвергая казни тех, кто принес вам победу?..

И потонули слова благоразумия в неистовых выкриках, топоте и свисте, и скорые на расправу афиняне стали слать угрозы Сократу и поддержавшему его Ферамену привлечь к ответственности заодно и их, чтобы-де не противились воле большинства.

Сократ же, безразличный к угрозам, властью, данной ему в тот день как дежурному притану — эпистату, — пресек беззаконие, и судилище не состоялось.

Но афиняне, в предчувствии поражения в войне охваченные подозрительностью, в каждом должностном лице готовые видеть предателя, не угомонились, и на следующий день при другом, более сговорчивом эпистате, скорое на расправу Собрание проголосовало за смертную казнь всем шестерым, не пощадив и Перикла-младшего. И бросили закованных стратегов в тюрьму, выбитую в скалистом подножии холма Пникс, и в урочный час, на рассвете, простившись с рыдающими родственниками, выпил каждый узник чашу с цикутой^[144].

И говорил Сократ друзьям, сетующим на бессмысленную злобу афинян: «Разве вы их не знаете? Удовлетворив свою мстительность, они начнут теперь горько раскаиваться». И Сократ оказался прав: афиняне вскоре же раскаялись и повелели злобных обвинителей схватить, дабы привлечь их за обман к ответу, да только те успели бежать^[145]. И, раскаявшись в жестокосердии, раскаялись потом в великодушии, что увенчали золотым венком и непомерной славой Алкивиада, негодуя на недавнего любимца, что медлит он разбить Лисандра, и грозили покарать его, не приняв и во внимание, что не снабдили его флот ни деньгами, ни продовольствием.

И, узнав о недовольстве афинян Алкивиадом, подняли его помощники мятеж на кораблях, бросивших якоря для добычи продовольствия у Эгоспостамов^[146] и отрешили стратега от должности.

Алкивиад же, видя намерение сограждан броситься в бой к стоявшему на рейде флоту Лисандра, стал уговаривать и умолять их не спешить, ибо нет на берегу Эгоспостамов ни гавани надежной, ни крепостных сооружений на случай отступления, и предлагал, пока не поздно, сменить негодную позицию. Но не слушали его мятежные матросы и, бросив ему в лодку личное его оружие, высадили на берег. И, кляня судьбу свою, бежал Алкивиад в Вифинию^[147], к персидскому сатрапу Фарнабазу, просить через него у Атаксеркса для Афин военной помощи, надеясь в случае успеха вновь завоевать любовь народа.

И, не прислушавшись к голосу разума, вещавшего устами Алкивиада, остались у Эгоспостамов афинские корабли и приняли бой, и были разбиты Лисандром наголову; лишь восемь триер, ускользнувших в суматохе сражения, добрались до Афин с горестным известием.

И не успели афиняне оплакать страшную потерю и погибших в битве родичей, как флотоводец Лисандр, в отместку за жестокости Филокла казнивший при Эгоспостамах всех афинских пленных (и самого Филокла среди них), двинул корабли в Пирей и осадил Афины, а гоплиты спартанского царя Павсания блокировали город с суши. И, сжатые в кольце, не видя помощи извне, сдались изнуренные голодом афиняне.

И со всеми вместе горевал Сократ утратам родины, ибо, обреченные принять условия врага, распустили афиняне Морской союз, признали верховенство Спарты над Элладой, а детище Перикла, Длинные стены, подвергли разрушению…

Горче же всего была потеря демократии, ибо настояли победители, Лисандр с Павсанием, чтобы власть в Афинах взяли тридцать «лучших», олигархов. И утвердилось в городе правление «Тридцати», нареченное народом властью «Тридцати тиранов». Возглавил же олигархическую тиранию, вынырнув из политической тени, властолюбивый Критий, и одно условие поставил спартанскому царю — уничтожение того, кто может вернуть афинянам свободу, — Алкивиада. И через Спарту отдан был наказ союзнику спартанцев Атаксерксу, а от него — сатрапу Фарнабазу убить Алкивиада.

Изгнанник же Алкивиад в ожидании обещанной персами помощи скрывался во фракийском лесу, в своем укрепленном бревенчатом доме, и ночью, когда он спал в объятиях любимой, Тимандры, наемники сатрапа Фарнабаза, не рискуя взять укрепление штурмом, подожгли его со всех сторон. И когда Алкивиад, обмотав вместо щита свою левую руку плащом, а голову укутав одеялом, вдруг выскочил из пламени с мечом в одной руке и закутанной в тряпье Тимандрой в другой, в страхе отшатнулись от него наемники под защиту деревьев. И тогда Алкивиад, откинув Тимандру в кусты, встал спиной к пожарищу и, подняв свой меч, крикнул в лесную чащобу:

— Эй, вы! Если в ваших жилах кровь бойцов, а не вода убийц, выходи сразиться с афинским воином!

Но градом стрел ответили убийцы, и, проколотый летящей смертью, упал Алкивиад…

А наутро, умаслив любимого благовониями, обернув его в белые одежды и водрузив на чело венок из листьев тамариска, похоронила его афинянка Тимандра и с печалью в душе тронулась в путь на родину.

И, услышав о конце Алкивиада, пожалел его Сократ, сказав друзьям: «Вот человек, в ком боги столько намешали всякого, и добродетельное и порочного, что хватило бы на десятерых обыкновенных людей. Для врагов он был непобедим, его сгубили собственные страсти. Умей он властвовать собой, он мог бы стать для афинян вторым Периклом. Мир праху его!»

И ревностно следил Сократ за другим великим честолюбцем, Критием.

Начав с убийства, глава «Тридцати» уже не мог остановиться, ибо страх быть низвергнутым каким-либо противником, боязнь убийц и отравителей толкали его на новые злодеяния, все более кровавые, так что многие вожди демократии и даже видные противники Крития из олигархов бросали семьи и бежали из Афин куда глаза глядят. К тому же устранение врагов выгодно было для Крития обогащением: ведь изъятое у казненных имущество прежде других попадало в его алчные руки. И, оградив себя от случайностей надежной охраной, а власть свою — доносительством сикофантов^[148], стал Критий недоступен даже для своих сторонников, и когда более уравновешенный и мудрый Ферамен, второй человек в правлении «Тридцати», осмелился спросить у Крития, не слишком ли много жертв и не пора ли прекратить судилища и казни, глава тирании сказал с колкой усмешкой:

— Ты очень наивен, Ферамен, если полагаешь, что только единоличная тирания требует жестких мер для своей защиты. То, что нас тридцать, а не один, нисколько не меняет дела.

Когда же Ферамен, противник как крайней демократии с ее зависимостью государственных дел от стихии толпы, так и крайней олигархии с ее ущемлением свободы и жестокостью, дерзнул открыто выступить в совете «Тридцати» за установление умеренной олигархии, сказав:

— Я прежде был и теперь остаюсь сторонником такого правления, чтобы власть принадлежала тем, кто в состоянии защитить государство от врага, сражаясь на коне или в тяжелом вооружении^[149]. И, чтобы исключить возможность мятежа, вызванного нашими крайностями, я предлагаю расширить совет «Тридцати» до возможно большего числа имущих граждан! — Критий, возмутившись, здесь же обвинил Ферамена в предательстве, ссылаясь на то, что он, Ферамен, толкает совет нарушить волю спартанцев, установивших власть «Тридцати», и тем самым ставит под угрозу независимость Афин…

И, обвинив в предательстве, двадцать девять тиранов лишили Ферамена прав гражданства, распространявшихся — по указу «Тридцати» — всего на три тысячи свободных.

И строптивый Ферамен, лишившись гражданства, уже без суда был приговорен тиранами к смертной казни…

Сократ же, сидевший в это время у портика, на агоре, и занятый беседой с Эсхином и Симмием, увидев Ферамена, в окружении усиленной охраны ведомого в тюрьму, кинулся с обоими учениками к нему и, громко созывая граждан на помощь, пытался вырвать узника из рук тюремных стражей. Но Ферамен, примеры стойкости бравший с Сократа и мужественно сносивший приговор тиранов, сказал:

— Я глубоко тронут, друзья, вашей дружбой ко мне и мужеством вашим. Но для меня было бы величайшим несчастьем, если бы я оказался виновником смерти столь благородных людей. Прощайте!

И Сократ с учениками, не видя помощи запуганных граждан, отступились от стражников.

И, услыхав затем, что смерть встретил Ферамен спокойно и даже насмешливо, что, осушив бокал с цикутой, он выплеснул остатки отравы на пол, как делают возлияние богам афиняне на веселых пирушках, сказав при этом: «Это я дарю моему ненаглядному Критию!» — узнав об этом, восхитился Сократ стойкостью Ферамена и заметил друзьям:

— Он был не только «прекрасным и добрым»^[150], и не только мудрым государственным мужем, он был к тому же самым мужественным в сопротивлении беззаконию, а это важнее всего в добродетели! Мир праху его!..

И в ту же пору напасть пристала к доброму другу Сократа, Критону, кто в самые черные дни войны и блокады не раз спасал Сократову семью от голода. Напасть же заключалась в том, что начали преследовать его сикофанты Крития; и седобородый, лысоватый уже от прожитых лет, но моложавый лицом Критон признался однажды Сократу:

— Одолевают меня сикофанты, Сократ, спасу от них нет. Куда ни пойдешь, они за мной увяжутся. Где ни присядешь — и тут же они. То попрошайкой прикинутся, то затешутся среди гостей хозяина, пригласившего меня на обед, то нагло лезут в друзья, оглядываясь но сторонам, и нашептывают на ухо мне проклятия Критию, печалясь об утраченной нами свободе. Играют простачков, мошенники, не хуже актеров, и все это затем, чтобы выудить у меня ненароком какое-либо неосторожное слово. Я уж и на улицу боюсь выйти…

И сказал Сократ добродушно:

— Я думаю, Критон, что зарятся эти волки на твое немалое богатство. Но разве ты, как добрый хозяин, не вправе заиметь хорошего волкодава для спасения стада от своры волков?

Критон же, послушавшись совета, пригласил к себе знакомца одного, помогавшего ему в торговом деле, Архидема, человека молодого и смышленого и немало к тому же обязанного хозяину за милости с его стороны, и предложил ему стать «волкодавом». И, согласившись, выказал Архидем такое рвение на новом поприще, что, затесавшись в ряды сикофантов и открывши множество совершенных ими преступлений и имена оклеветанных ими, очень скоро заставил их прекратить преследование своего хозяина, а самого главного из них, которому разоблачение его делишек грозило телесным наказанием и крупным денежным штрафом, вынудил не только отступиться от Критона, но внести еще и откупную плату самому «волкодаву»… И Сократ, узнав, чем кончилось противоборство волков с «волкодавом», долго, до слез, хохотал и радовался за Критона…

Сократ же не был столь осторожен на слово, как Притон, и, слишком часто подвергая себя опасности быть подслушанным, не уберегся от доносительства. Однажды, уподобив в споре Крития негодному пастуху, спросил Сократ: «Пастух ли тот, кто уменьшает стадо?»… — и сикофанты немедля донесли о прозрачном намеке главе тиранов. В другой раз, узнав, что Критий вовлекает в свои гульбища афинских юношей, тем самым склоняя их к пороку, Сократ назвал его «свиньей», — и это тоже донесли хозяину. И, затаивши злобу на неугомонного старика, которому минуло в эту пору шестьдесят пять лет, вызвал его к тиранам сам Критий с помощником по особым делам Хариклом, и спросил, знает ли он о только что оглашенном законе, запрещающем беседы философов с молодежью. И Сократ сказал:

— Слыхать-то я слыхал о таком законе, да только хотел бы уточнить содержание запрета, чтобы правильней его исполнять…

И лупоглазый Харикл сказал:

— Мы готовы дать тебе любые разъяснения. Спрашивай!

И Сократ спросил, глядя на Крития, в свои пятьдесят с небольшим похожего на дряхлого старика от желчной подозрительности и пороков:

— Касаясь искусства речи, запрещает этот закон истинные суждения или ложные?..

И, усмехнувшись, промолчал Критий, ответил же Сократу Харикл:

— Да как ты не поймешь, что тебе запрещено отныне вести любые беседы с молодыми людьми!

— Хорошо, — сказал Сократ, — в таком случае чтобы не было у меня и здесь сомнений, то определите, до которого года нужно считать человека молодым?

— Пока у человека, — с важностью ответил Харикл, — по незрелости его рассудка, нет права выступать в совете. То есть тебе запрещено вести беседы с людьми моложе тридцати лет!

— Значит ли это, — спросил Сократ, — что если человек моложе тридцати продает что-нибудь, то и тогда мне не спрашивать, почем он продает?

— Об этом можешь спрашивать…

— А если юноша спросит меня, и я буду знать, где живет Харикл, отвечать мне или нет?

— Конечно, отвечать. Но ведь твои расспросы и ответы совсем другого рода! — И Харикл подозрительно прищурил мутный глаз.

И Критий, видя, что помощнику морочат голову, сказал, кольнув Сократа желчным взглядом:

— Короче говоря, Сократ, ты должен отказаться от этих дурацких сравнений государственных мужей с кожевниками, кузнецами, плотниками и прочим ремесленным людом. Я думаю, тебе самому эти сравнения набили оскомину.

Сократ же спросил:

— Но, отказавшись от этого, я должен, выходит, отказаться и от сравнения знания с незнанием, истинности с лживостью, доброты с жестокостью?..

И Харикл сказал:

— Именно от этих разговоров с молодежью ты и должен отказаться. — И добавил: — И от «пастухов» — тоже! Иначе гляди, чтобы тебе самому не уменьшить собой стадо овец этого пастуха! Ступай!

И, чувствуя угрозу расправы над собой, ушел Сократ, но бесед своих не прекратил. И тогда из боязни извлечь на себя гнев дельфийских жрецов, узаконивших мудрость Сократа, а также недовольство и своих спартанских повелителей, считавшихся с волей жрецов, тираны не решились устранить именитого мудреца, но, дабы навлечь на него гнев афинян, замыслили втянуть его в какое-либо грязное дело. И дело такое нашлось…

…Жил в Афинах уважаемый гражданин по имени Леонт, кто вместе с Никием и другими именитыми мужами подписал со Спартой мирный договор, после похода афинян на Сиракузы разорванный спартанцами, кто, будучи затем военачальником и флотоводцем, прославился многими блестящими победами над хиосцами и родосцами и кто в числе стратегов-победителей командовал афинским флотом в сражении при Аргинусских островах, после чего, благоразумно переждав за морем гнев афинян, казнивших шестерых стратегов, на родину вернулся, лишь когда сограждане раскаялись в содеянном.

И этого заслуженного человека, героя Пелопоннесской войны, тираны, страшась с его стороны возможного мятежа против них, решили казнить. И Критий, желая втянуть в это грязное дело Сократа еще и затем, чтобы внушить афинянам веру, будто расправа с Леонтом дело справедливое, раз в нем участвует мудрейший из эллинов, вызвал Сократа в Тол и приказал ему в числе пятерых старейших граждан отправиться на Саламин, чтобы доставить Леонта в суд.

И, видя бессмысленность каких-либо увещеваний Крития, молча выслушал Сократ приказ, но когда все пятеро вышли из Тола, он так сказал старейшим афинянам:

— Неужели вы, афиняне, так дрожите за ваши уже немолодые жизни, что соглашаетесь участвовать в этой гнусной расправе?

И старейшие ответили:

— Не так, Сократ, мы дрожим за свою жизнь, как больше опасаемся за свои семьи, ведь тираны не остановятся, расправившись с нами, а начнут преследовать и наших сыновей, и наших внуков. Прости нас, Сократ! — и отправились в дорогу.

Сократ же, отделившись от них, побрел домой.

И доставили старейшие Леонта в суд, и был приговорен он по навету к смерти и казнен испитием чаши с цикутой. Сократу же грозила кара за неповиновение властям, но, видно, боги этого не допустили, ибо в день, когда пришел к Сократу посланный с приказом явиться завтра в Тол, радостная весть разнеслась по городу: флотоводец Фрасибул, один из самых истинных сторонников народовластия, высадившись в Пирее и Мунихии, разгромил отряды олигархов и провозгласил в Афинах демократию; бесславный же глава тиранов Критий был убит в этом сражении…

И возрадовался Сократ падению кровавой тирании, но вскоре же и опечалился, узнав, что верховодит в народном собрании ставший демагогом кожевник Анит, тот самый рыжеволосый однокашник Сократа по гимнасию, кто потерпел позорное поражение от прекрасной Аспасии, состязаясь с нею в диалектике при рассмотрении парадокса Зенона.

С годами облысел Анит, рыжей оставалась у него лишь борода, а голова походила на голое колено. И хотя Анит из стихийной ненависти ко всем софистам, к которым причислял он и Сократа, уговорил еще до войны комедиографа Аристофана высмеять афинского Марсия в комедии «Облака» как словесного обманщика и дурака, Сократ не чувствовал к Аниту личной вражды. И только дивился, что афиняне сделали Анита вожаком лишь потому, что был он изгнан олигархами как демократ из города и, высадившись с Фрасибулом в Пирее, участвовал в свержении тирании «Тридцати».

Все ведь знали о нечестии Анита, все помнили, как в начале войны, командуя флотилией, послан был Анит для спасения одной из морских крепостей, но, струсив, предпочел отсидеться за мысом, а крепость тем временем пала; его судили после, но он оправдался толстым кошельком… Как видно, старый хитрец сумел заговорить народ посулами и обещаниями возродить справедливую жизнь в Афинах.

И размышлял Сократ: чего же ради этот выходец из знатного рода Антемионов связал свои властолюбивые намерения с демократией? Не оттого ли, что ограниченность его ума не оставила ему надежд на главенство среди олигархов, тогда как для невежестве иных бедняков он вполне годился в демагоги?

И замечал Сократ: тая в душе озлобленность к аристократам, Анит, став вожаком народа, ни в чем не проявлял жестокости, наоборот: он сразу объявил амнистию противникам, и не только видным олигархам, но и самим оставшимся в живых во время мятежа тиранам и среди них даже Хариклу с его кровавыми руками, и принял к тому же закон, под страхом смерти запрещавший преследование олигархов.

«Слава богам, пришел конец кровопролитию в Афинах!» — радовались афиняне; простаки же, увидев в том заслугу своего вождя, прославляли доброту его души. И мало кто знал из сограждан, что умиротворение Анита исходит не из добродетели его, а из трезвого расчета — подольше насладиться властью, ибо Спарта, глаз не спускавшая с Афин, узнай она о расправе над олигархами, сейчас бы свергла народовластие…

И, владея множеством кожевен, которые ему вернул народ, будучи богат, Анит, подлаживаясь к беднякам, ходил в простом, суровой ткани хитоне, речи свои уснащал простонародными выражениями, многих бедняков знал в лицо и по имени. Запросто расхаживал по агоре, заглядывая на базар, останавливался поболтать с народом, расспрашивал знакомых о семье, здоровье, а, задабривая нищих и голодных, расплодившихся в войну во множестве, распорядился выставить для них у пританея^[151] котлы с горячей похлебкой, которой, бывало, и сам не гнушался отведать черпак, говоря для очереди бедняков: «Неплохо! Совсем неплохо».

Страждущих он успокаивал щедрыми посулами скорых перемен к богатой, сытой жизни, а пока что выдавал по жребию пособия нуждающимся, и те, кому посчастливилось выиграть вспоможение, кричали: «Слава Аниту!»

И пока Анит задабривал простолюдинов похлебкой, подачками и сладкими речами, демократы-богачи, в войну набившие себе карманы поставками оружия и снаряжения для войск и кораблей, все больше богатели на базарной спекуляции продуктами, и в то время как простой народ бедствовал, едва сводя концы с концами, богатеи в окружении прислужников-рабов жирели в роскоши и удовольствиях; и снова расцветал порок, и падала вера в богов у сограждан…

Но видел, замечал Сократ, как вместо пошатнувшейся веры в божественные установления пробуждается у афинян, особенно из молодежи, стремление найти источник всех несчастий и неравенства в Афинах; и устремился к страждущим, дабы вместе с ними в нескончаемых беседах о добре и зле, невежестве и знании, красоте и безобразии стараться в меру сил своих просвещать умы сограждан…

И, прослышав о Сократовых беседах, шли к нему на выучку все новые из любознательных: Гермоген, Аристодем, Федон, Критобул и самый юный из учеников Сократа Аполлодор, а также и другие; а за ними следом хлынули в Афины изгнанные прежде софисты, предлагая всем желающим уроки красноречия за плату.

И, научаясь мыслить по-сократовски, стремились подражать ему ученики и в добронравии, и поэтому ссор между ними не было; когда же постаревший и седой, но все еще горячий Эсхин поссорился с Критобулом, а кто-то посторонний, желая укорить Эсхина, спросил его: «Куда же девалась ваша дружба с Критобулом?», то Эсхин ответил: «Она спит, но я разбужу ее», и, отправившись к Критобулу, спросил: «Неужели ты считаешь меня таким жалким и неисправимым, что я в твоих глазах не заслуживаю даже вразумления?» — «Нет ничего удивительного, — ответил ему Критобул, — что именно ты, стоящий выше меня во всех отношениях, первым понял и в этом случае, как надо поступить». И ссоры как не бывало.

С великой любовью к Сократу вкушали общение с ним ученики его, и даже те, кто по какой-либо причине отходил от учителя, не забывали его. И когда случилось киренянину Аристиппу, расставшись с Сократом, заработать в чужеземных городах кучу денег за уроки красноречия, то в подарок учителю прислал он двадцать мин^[152]. Да только Сократ, сказав, что даймоний его запрещает ему принимать эти деньги, отослал их обратно, несмотря на брань и слезы Ксантиппы, которой надоела вечная в доме нужда.

…Как-то раз шел Сократ по городу и, встретив в переулке приятного собой и скромного по виду молодого человека с живым, любознательным взглядом, загородил ему дорогу посохом и спросил:

— Не скажешь ли ты, любезный юноша, куда следует пойти за мукой и маслом?

И юноша бойко ответил:

— На рынок, конечно!

— А за мудростью? — спросил лукаво Сократ.

И удивленный юноша не нашел что сказать.

— Ступай за мной, я покажу, — пообещал Сократ и привел к своим друзьям нового ученика, Ксенофонта^[153].

А вскоре обрел Сократ другого юношу-ученика, Аристокла по прозвищу Платон^[154], что значит «широкий» и встрече этой предшествовал сон Сократа, что будто сел ему на грудь птенец священной птицы лебедя и, вдруг покрывшись перьями, взлетел под небеса с дивным пением. И, проснувшись, все недоумевал Сократ, к чему бы этот сон, а на следующий день у театра Диониса, где он беседовал с друзьями, подошел к нему Платон, и, поговорив с ним, Сократ вдруг вспомнил сон и сказал Притону: «Вот он, мой лебедь!»

Грамоте учился Аристокл у некоего Дионисия, а гимнастике — у борца Аристона из Аргоса, который и дал ему прозвище Платон за крепость телосложения. И, выступая борцом, участвуя в Истмийоких играх, призван был Платон мусическими музами для живописи и сочинения стихов и стихотворных драм, и в день, когда встретился с Сократом, нес он свою трагедию в театр, дабы выступить с ней в состязаниях, но, услыхав беседу Сократа, так был поражен, что пришел домой и сжег свои сочинения, воскликнув словами Гомера:

— Бог огня, поспеши: ты надобен нынче Платону!..

И с той поры не отходил Платон от учителя.

И, выйдя из пределов Аттики, проникло почитание Сократа в чужеземные города, и, прислав к нему богатые дары, приглашали его погостить и царь Македонии Архелай, и правитель Краннона Скопас, и властитель Ларисы^[155] Еврилох, и прочие другие. Но Сократ с улыбкой отвергал подарки владык и родину покинуть отказался, говоря:

— Правителям угодны льстецы, а я льстить не умею. Да и какая польза от странствий, если ты повсюду таскаешь самого себя?..

И гневалась Ксантиппа за отвергнутые дары, и корила его непрестанно, ибо, кроме первенца Софрониска, вступившего в седьмой год жизни, родила Ксантиппа в эту пору малыша Менексена, и требовалось быстро подрастающих детей кормить и одевать, доходы же Сократа от виноградника, осла, козы и десятка кур слишком были незначительны. И лишь один Критон умел утихомирить Ксантиппу кошельком с серебряными драхмами, тайными для Сократа, ибо денег он не принимал и от друзей, а лишь съестное вспоможение.

Глава седьмая
ПОЗНАЮЩЕМУ ВОЗДАМ!

Сократ… осмелился поставить истину выше Афин, разум — выше узкой национальности.

А. И. Герцен

вскоре же, на четвертом году от конца войны^[156] объявился у Сократа слушатель — сын демагога Анита юноша Анит. И видя его постоянно в роскошных, царских одеяниях, всегда навеселе от каждодневных возлияний Вакху и к тому же грубым и заносчивым, вознамерились прогнать его друзья Сократа, но учитель не велел, говоря, что всякому, кто бы он ни был, необходимо открывать дорогу к знанию и добродетели. И, побеседовав с Анитом-младшим, определил его Сократ как юношу глубокомысленного и добродетели умом не чуждого.

Сын же Анита, покоренный речами Сократа и неприхотливостью жизни его самого и учеников его, скинул с себя дорогой, топазового цвета хитон, расшитый золотыми цветами лотоса и, опростившись, ходил теперь за Сократом в домотканом хитоне, босой и вместо трости эбенового дерева с обыкновенной сучковатой палкой в руке.

И, слушая Сократа, молодой Анит наведывался к софистам, беря у них уроки диалектики и красноречия. И открылись глаза ему на неправедную жизнь отца своего, Анита, и стал он изводить того укорами властолюбивому нечестию его и лицемерию.

Анит же старший, встревожившись за сына, представил дело так, что на него дурно влияют софисты и еще — Сократ, которого он с давних пор уподоблял софистам, не делая разницы между ниспровергающей все и вся софистикой и стройным, познающим истину учением Сократа.

И, желая убедиться самому, насколько пагубны для молодых сердец беседы и споры софистов, отправился Анит-отец послушать их на месте и наткнулся на Сократа и его учеников, сидевших в полуденный зной в тени базарного портика; и были здесь все старые друзья Сократа, а из новых — Аполлодор, Платон и младший Анит. И шла у них беседа о добродетели, ибо, будучи наслышан о Сократе, приехал из Пелопоннеса страждущий познаний молодой лаконец^[157] с суровым обветренным лицом бывалого воина и спросил, поклонившись Сократу:

— Можешь ли научить меня добродетели, мудрец?

И Сократ, с улыбкой взглянув на него, ответил:

— Разве добродетели можно научиться?

— Как же иначе? — удивился лаконец.

— Что касается меня, чужеземец, то я вообще не знаю, что такое добродетель. А если я не знаю, то как я могу научить?

И спросил лаконец:

— Так мне и сказать у себя дома?

— И не только это скажи, но и о том, что я, кажется, нигде не встречал человека, который бы знал это.

— Но почему же нельзя научиться добродетели, Сократ?

Тут-то и приблизился к беседующим демагог Анит, увидав которого, сказал Сократ:

— Вот как кстати ты пришел, Анит. Не хочешь ли поучаствовать в нашей беседе? Ведь как-никак ты сын самого Антемиона, человека мудрого и богатого, разбогатевшего не случайно и не как счастливец, получивший Поликратовы сокровища^[158], но благодаря собственной мудрости и усердию. И сына воспитал он достойно, как считает большинство афинян, выбирающих тебя на самые высокие должности. С такими-то, как ты, и надо исследовать истину. Усадите-ка его поудобнее, друзья мои.

И, усевшись на ступеньке портика, спросил Анит, делая вид, что не уловил насмешки в славословии Сократа:

— О чем же беседа?

И Сократ спросил:

— Скажи, Анит, если мы хотим сына твоего Анита сделать искусным врачом, к каким учителям мы его пошлем? Не к врачам ли?

— Только к врачам, — сказал Анит.

— А если захотим сделать из него хорошего кожевника?

— К кожевникам, конечно.

— А к кому пошлем его, если он желает научиться добродетели? Не к тем ли, кто провозгласил себя учителями добродетели?

— Кого ты имеешь в виду? — насторожился Анит.

— Ты и сам понимаешь, что я имею в виду софистов, — сказал Сократ, — ибо именно софисты всем твердили, что они — учителя добродетели.

И сказал Анит с негодованием:

— О боги! Разве ты не знаешь, что софисты — очевидная гибель и порча для всех умов?!

— Что ты говоришь, Анит? — И Сократ лукаво усмехнулся. — Тогда они просто безумцы, а не мудрецы.

— Вовсе они не безумны, — начал сердиться Анит, косясь на сына, пристально внимающего спору. — Скорее уж безумны юноши, платящие деньги софистам, еще безумнее родители, вверяющие своих сыновей этим обманщикам, а того безумнее граждане, позволяющие им въезжать в наши города!

— Уж не обидел ли тебя, Анит, кто-нибудь из софистов, что ты так зол на них? — спросил Сократ.

— С чего бы мне злиться на них? Слава богам, ни с одним из них я даже не знаком.

— Ну, хорошо, — согласился Сократ, — тогда сам назови нам тех, у кого вот этот молодой лаконец может сподобиться добродетели.

И Анит сказал:

— Да любой достойный афинянин поможет стать ему лучше.

— Скажи-ка, Анит, а что, эти достойные афиняне сами собой стали такими, ни от кого не учась?

— Почему же? Они обучались у тех достойных граждан, кто жил раньше их. Или, по-твоему, мало рождалось в нашем городе доблестных мужей?

— А были ли они, эти доблестные мужи, и хорошими учителями добродетели, вот что хотелось бы знать. Согласен ли ты, к примеру, что Фемистокл был доблестный человек?

— Еще бы!

— Значит ли это, что, если кто и был хорошим учителем добродетели, так это он?

— Думаю, что так!

— Тогда вспомни: его сын, Клеофан, был отличнейшим наездником. Он умел и прямо стоять на лошади, и на полном скаку, стоя бросать с нее дротики, и вытворял еще немало чудес; и все это преподал ему отец. Ты, верно, слышал об этом от стариков?

— Слышал.

— Так что сказать, будто сын Фемистокла был бездарен по природе, нельзя?

— Как видно, нельзя.

— Но слышал ли ты, что Клеофан был добродетелен в том же, в чем его отец, в государственной мудрости?

— Совсем напротив…

— Вот, видишь… Так что же, Фемистокл нарочно не захотел приобщить своего сына к мудрости, которой сам был славен?

— Как видно, не захотел! — уцепился Анит за Сократово предположение.

И Сократ сказал:

— Вот тебе и великий учитель добродетели! А ведь ты, Анит, признал его одним из лучших среди наших предков…

И не зная, что сказать, молчал Анит краснея. И, поглядывая на отца, усмехался младший Анит.

И тогда сказал Платон, шевельнув могучими плечами:

— Хотел бы и я привести пример, Сократ. Ты ведь знаешь, Анит, что Перикл, человек и вовсе выдающейся мудрости, воспитал двух сыновей от первой жены, Парала и Ксантиппа?

— И что же? — нехотя откликнулся Анит.

— Так неужели он не хотел их сделать мудрыми? А что из этого получилось? Оба они были известны больше своей глупостью, чем добродетелями.

— А может быть, Периклу недосуг было заняться сыновьями? — сердито вопросил Анит.

Ответил же ему Сократ:

— Но ведь он был первым гражданином в пашем государстве! Уж он-то мог бы позаботиться найти учителей, кто сделал бы его сыновей доблестными. Вот и получается, Анит, что, видно, добродетели обучить нельзя…

И рассмеялись поражению Анита все свидетели, а сын его с таким презрением кольнул отца глазами, что в гневе вскочил демагог и оказал, грозя Сократу толстым пальцем:

— Что-то больно легко ты порочишь государственных мужей, Сократ! Я бы посоветовал тебе поостеречься делать это впредь! А тебе торчать здесь нечего! — оборотился он к Аниту-младшему, но, встретив насмешливый взгляд его, стукнул в гневе посохом и ушел.

Сократ же сказал с сожалением:

— Мне кажется, Анит не на шутку рассердился…

И, зло блеснув глазами в сторону отца, сказал его сын:

— В рассказе Эзопа говорится, что если тронуть свинью, она начинает визжать. У свиньи ведь нет ни шерсти, ни молока, нет ничего, кроме мяса. И как только ее тронешь, она визжит, думая, что ее хотят извести для мяса. Так же и люди, подобные отцу, вечно исполнены подозрений и правды страшатся пуще огня. А больше всего, учитель, зол отец из-за меня…

— Чем же мы досадили твоему отцу? — спросил Сократ.

— Тем, что я теперь сторонюсь его.

И Платон, рассмеявшись, сказал:

— В таком случае, прибавим на счет Сократа еще одно доброе дело.

— Но давай закончим спор, — оказал лаконец. — Откуда же берутся хорошие люди, если добродетели, как говорит Сократ, научиться нельзя?

И, подумав, сказал Сократ:

— Хорошим, мне кажется, становится тот, кого от рождения делает таким семья, мать и отец, а также и те кто познает себя, чтобы сделаться лучше…

И лаконец сказал:

— Прежде я думал, что знаю что-то о добродетели. Теперь же и в этом сомневаюсь…

И друзья Сократа добродушно рассмеялись на его слова, а Сократ сказал с улыбкой:

— Но ведь сомнение, мой дорогой лаконец, и есть начало познания…

— И еще просили узнать у тебя, как сделать граждан счастливыми? — Спросил лаконец Сократа.

И в задумчивости покачал Сократ своей высоколобой, шишковатой головой, сказав:

— Трудный вопрос ты поставил, лаконец…

Платон же сказал:

— Я тоже размышлял над этим, учитель. И вот к чему пришел: до тех пор, пока в городах не будут править искренние философы либо правители искренне и удовлетворительно философствовать, — до тех пор счастья не жди.

— Ты хорошо сказал, Платон, — кивнул Сократ. — Но об этом мы поговорим в другой раз, потому что надо пообедать.

А несколько дней спустя, когда Сократ, оставленный Ксантиппой нянчить Менексена, сидел с малышом на крыльце, быстро вошел Критон и, озираясь по сторонам, спросил:

— Помнишь ли, Сократ, как ты недавно уличил в невежестве Анита-старшего?

— Как же, — ответил Сократ. — Мы спорили тогда о добродетели.

— Так вот, Анит решил отомстить тебе за это унижение, а заодно и за сына, который, наслушавшись твоих бесед, совсем не признает отца.

— И каким же образом он собрался мне отомстить? — с улыбкой спросил Сократ.

И Критон сказал:

— Зря ты смеешься, Сократ. От верных людей я узнал, что Анит готовит на тебя донос.

— Смешно было бы мне, старику, бояться доносов.

— А разве ты не должен думать о детях? Ведь случись с тобой какое несчастье, сыновьям твоим придется испытать все то, что выпадает на сиротскую долю.

— Аниту не в чем обвинить меня.

— Клевета, вот что может быть обвинением. Ну можешь ты хотя бы на время отказаться от своих обличительных споров?

И, простодушно улыбнувшись, спросил Сократ:

— Как бы ты ответил на такой вопрос: в чем, по-твоему, сущность философа?

— В разуме, я бы сказал.

— А в чем еще? Не в том ли, что истина — смысл его жизни?

— И в этом также.

— Тогда ответь: запершись ли в четырех стенах мы ищем и находим истину или же в споре с людьми?

— Споря с людьми, конечно.

— Так не кажется ли тебе, что возможность спорить и свободно говорить необходима философу так же, как воздух для дыхания человеку?

— Наверно, так.

— Но если запретить ему дышать этим воздухом свободы, не будет ли он обречен как философ?

— Ты прав, Сократ.

— Но, предлагая мне, для которого философствовать значит жить, отказаться от споров, не обрекаешь ли ты меня тем самым на смерть?

Критон же возразил с обидой:

— Что ты, Сократ. Как можешь ты думать такое.

И Сократ сказал:

— Тогда не предлагай мне невозможное и не пугай меня Анитом.

— И все-таки, будь осторожен, Сократ, — попросил Критон и, ласково похлопав друга по плечу, ушел.

Но Сократ не умел быть осторожным, если он разоблачал невежество. Как-то раз под вечер он привел гостей, Платона и Аполлодора, и Ксантиппа, выбежав навстречу из дому, с бранью накинулась на мужа, коря его за то, что нечем угостить людей. И юные друзья Сократа, смутившись, хотели уйти, но Сократ их удержал и, выждав, пока Кстантиппа вернется в дом, где заревел Менексен, сказал:

— Ну а если бы к нам на стол влетела курица и произвела переполох, разве мы бы стали волноваться?

Гости рассмеялись, Сократ же, принеся из кладовки амфору с самодельным вином, кружки и блюдо с оливками и виноградом, усадил гостей за стол, стоявший под тутовым деревом, и наполнил кружки. И, отпив вина, Аполлодор заметил:

— А все-таки, Сократ, твоя Ксантиппа воистину несносная женщина…

И Сократ сказал:

— Я уже давно привык к ее брани, как привыкают к непрестанному шуму мельничного колеса. Но ведь, кажется, и ты, Аполлодор, смирился с гоготом своих гусей.

— Да, — кивнул Аполлодор, — но они приносят мне яйца и птенцов.

— А мне Ксантиппа — детей, — отшутился Сократ, опять рассмешив друзей.

Тут-то и вбежал во двор белобрысый сын Сократа, Софрониск и, крикнув отцу:

— Гости к нам важные! — умчался назад, гонять по улице.

К дому же Сократа, спросив у мальчишек дорогу, подходили двое — молодой трагический поэт Мелет с заморской дорогой собачкой на поводке и красавица гетера Ламия; и был облачен женоподобный Мелет в небесного цвета хитон, расшитый золотыми индийскими слонами, которые от колебания складок шевелились, как живые. И говорил сияющий Мелет подруге:

— Сократ, моя дорогая, мало что смыслит в искусстве, так что я заранее предвкушаю победу и удовольствие, которое при этом доставлю тебе, если, конечно, эта лысая образина посмеет вступить со мной в состязание.

Друзья же Сократа издали, поверх плетня, разглядели гостей, и Платон узнал обоих:

— Это Мелет к тебе пожаловал, учитель, а с ним гетера Ламия.

— Не тот ли это Мелет, — спросил Аполлодор, — который преследовал при тиранах демократов и голосовал за казнь Леонта Саламинского?

— Тот самый, — усмехнулся Сократ. — Только он теперь перекрасился и зашибает звонкую монету, славя народ.

И Ламия, входя в калитку, сказала с улыбкой:

— Поклонники твоей мудрости, Сократ, не расстаются с тобой. И все-таки я сильнее тебя: ведь ты не можешь отбить моих друзей, а я, стоит мне захотеть, переманю к себе твоих.

И Сократ, улыбнувшись, ответил:

— Вполне понятно: ведь ты ведешь их под гору порока, а я заставляю карабкаться на гору добродетели, а это слишком трудная дорога. Садись, дорогая Ламия. И ты садись, Мелет.

И, усадив гостей напротив, на свободную скамейку, предложил Сократ гостям вина, но они вежливо отказались. И тогда спросил Сократ Мелета:

— Откуда ты к нам?

— Из Эпидавра^[159], — сияя, ответил Мелет.

— Выходит, ты участвовал в состязаниях поэтов? И с каким же успехом?

Мелет же с гордостью изрек:

— Мы получили первую награду, Сократ!

— Вот как, — сказал Сократ. — Смотри же, чтобы мы победили и на празднике Панафиней.

— Думаю, что так и будет, — заверил Мелет.

Сократ же сказал^[160]:

— Да, Мелет, мне остается только завидовать вам, поэтам. Ведь для того, чтобы стать хорошим поэтом, нужно понимать природу прекрасного, не так ли?

— Да, Сократ, и для меня постижение прекрасного было самым трудным в искусстве.

— Как хорошо, Мелет, — продолжал Сократ, отпивая из кружки прохладное, кисловатое вино. — А то представь себе, совсем недавно меня поставили в трудное положение, задав такой вопрос: «Давай-ка посмотрим, Сократ, сможешь ли ты сказать, что именно прекрасно и что безобразно?» И я стал недоумевать и не мог ответить как следует, пока совсем не рассердился на себя. Вот как кстати вы пришли, Мелет и Ламия.

— Какое совпадение! — усмехнулся Мелет. — Ведь мы и пришли к тебе именно затем, чтобы потолковать с тобой о природе прекрасного…

И Сократ спросил:

— В таком случае, ты, верно, не откажешь научить меня, как понимать прекрасное?

— С радостью, Сократ!

— Так постарайся точнее сказать мне, что же оно такое, прекрасное. Ведь это, определенно, малая толика твоих многочисленных знаний.

— Мне думается, вряд ли кто имеет столько интересных мыслей о прекрасном, как я, — заверил Мелет, и Ламия толкнула его под столом, чтобы он не очень зазнавался.

Сократ же сказал:

— Значит, я легко научусь от тебя, и никто больше не изобличит меня в невежестве?

— Разумеется, никто, ведь иначе я оказался бы ничтожным, заурядным человеком.

И снова Ламия толкнула под столом Мелета.

— Только, если ты не против, — предложил Сократ, — я буду возражать тебе, чтобы лучше выучиться.

— Что ж, возражай.

— Так что такое прекрасное, Мелет?

И воскликнул Мелет с величественным жестом:

— Так знай же, Сократ, что прекрасное — это прекрасная девушка!

— Славный ответ, клянусь собакой! — сказал Сократ, а Платон с Аполлодором, чтобы скрыть насмешку, загородили губы кружкой с вином. — Не правда ли, Мелет, если я так отвечу, уж меня никто тогда не опровергнет?

И, довольно рассмеявшись, спросил Мелет:

— Да кто же тебя опровергнет, если каждый подтвердит, что ты говоришь правильно!

— Ну а если мне возразят: «Хорош же ты, Сократ! А разве прекрасная кобылица не есть прекрасное?» Что мы тогда ответим?

— Ты верно говоришь, — согласился Мелет. — Ведь кобылицы у нас бывают прекраснейшие.

— Вот, видишь, — улыбнулся Сократ. — А потом меня спросят: «Дорогой мой, а что же такое прекрасный горшок? Разве не прекрасное?» Что я на это отвечу?

И сказал возмущенно Мелет:

— Да кто посмеет так невоспитанно и дерзко произносить столь низменные слова в таком серьезном деле?!

— Представь себе, что есть такой, — вздохнул Сократ, отхлебнув глоток вина. — Но надо все-таки ему ответить. И я заранее заявляю: если горшок вылеплен искусным гончаром, какие лепил, к примеру, покойный отец Ксантиппы, Нактер, если горшок округл, гладок и хорошо обожжен, как некоторые горшки с двумя ручками из тех прекрасных во всех отношениях горшков, что обычно вмещают шесть таких вот кружек, — если я спрашиваю о таком горшке, надо ведь признать, что он прекрасен. Как можно назвать не прекрасным то, что прекрасно?

— Да, Сократ, — кивнул снисходительно Мелет. — Прекрасный горшок — тоже прекрасное. Но в целом он недостоин сравниться с прекрасной кобылицей, девушкой и со всем остальным прекрасным.

И Сократ сказал:

— Я понимаю, Мелет, что возражать тому, кто задает подобные вопросы, следует, приведя изречение Гераклита: «Из обезьян прекраснейшая безобразна, если ее сравнивать с человеческим родом». И прекраснейший горшок безобразен, если сравнивать его с девичьим родом, не так ли, Мелет?

— Конечно, Сократ, ты верно ответил!

— Но ведь тот человек может сказать: «Как же так, Сократ? А если мы сравним девичий род с родом богов, не покажется ли прекраснейшая девушка безобразной по сравнению с той же Афродитой?»

И Мелет сказал:

— Кто стал бы возражать против этого? Каждому ясно, что по сравнению с богами род людской не прекрасен.

— Но ведь тому-то человеку мы опять не угодим. Мелет. Он посмеется над нами! А если к тому же у него окажется палка, он еще и постарается вздуть меня.

— Что ты городишь?! — возмутился Мелет. — Разве у нас нет суда в государстве, чтобы каждый кто захочет бил другого без всякого повода?

— В том-то и дело, Мелет, что он за дело меня поколотит.

— Не понимаю тебя, Сократ.

— Так наберись немножко терпения и послушай, что скажет мне тот человек. А скажет он вот что: «Эх, Сократ! Я спрашиваю тебя о том, что такое прекрасное само по себе, а ты приводишь в ответ нечто такое, что прекрасно не больше, чем безобразно. Нет, ты скажи мне, приятель, что такое прекрасное вообще, то, благодаря чему и девушка, и кобылица, и горшок становятся прекрасными».

— В самом деле, нелепость какая-то получается, — смутился Мелет.

— Что бы мне тогда осталось, как не сослаться на тебя, дорогой?

И Мелет в сильном замешательстве спросил:

— Так ты добиваешься, чтобы… чтобы я назвал такое прекрасное, которое никогда никому не покажется безобразным?..

— Да, Мелет, теперь ты это прекрасно понял…

И, красный от стыда, мучительно молчал Мелет, моргая глазами.

И Ламия сказала:

— Ты видишь, Мелет, сколько хлопот доставило нам прекрасное. И пока оно, разгневавшись, не убежало от тебя дальше, давай лучше мы уйдем от него…

Мелет же, поднявшись, забормотал:

— Такой ответ, Сократ… его найти нетрудно… Мне только нужно уединиться и поразмыслить самому с собой, и тогда я скажу тебе это точнее точного. — И, взятый под руку Ламией, поспешил к раскрытой калитке, держа на поводке повеселевшую собачку.

Друзья же Сократа, дав себе волю наконец-то, дружно рассмеялись, после чего Аполлодор сказал:

— За твою победу, Сократ! — и поднял свою кружку.

— Много славы будет этому Мелету пить за победу над ним, — заметил Платон и предложил продолжить беседу о прекрасном.

…И не знали Сократ и друзья его, что тем же вечером встретил Мелета у дома его Анит и повел с ним такую беседу:

— Не узнаю тебя, Мелет. Куда девалась обычная твоя веселость?

— Какая же может быть радость, Анит, если любому бродяге дозволено унижать достойнейших граждан!

— Уж не тебя ли кто обидел, Мелет?

— Представь себе, эта лысая образина, Сократ, выставил меня сегодня посмешищем!

И, задумавшись, сказал Анит:

— А не кажется ли тебе, Мелет, что мы слишком долго терпим словесные бредни этого софиста? Ведь для него нет ничего святого, ни богов, ни власти. Своим примером он давно развращает молодежь, а это может плохо кончиться…

И, расстроенный, сказал Мелет:

— А что мы можем? Ведь у нас теперь свобода: каждому разрешено болтать все, что ему взбредет в голову.

И сказал Анит, понизив голос:

— Но ведь и мы с тобой как граждане вольны… подать, к примеру, в суд на тех, кто возмущает спокойствие граждан…

— Да, по где мы найдем доказательства и свидетелей?

— Найдем! — уверенно сказал Анит.

— Но у Сократа много друзей, — засомневался Мелет, — да и народ ему потворствует…

— Ошибаешься, Мелет. Своим длинным языком он отвратил от себя и большинство простого люда… Совсем недавно он обвинил афинян в том, что будто бы они бездумно избирают на государственные должности недостойных людей и высмеял наше священное право — голосование!

— Что-то я не слышал об этом…

— Но ты же был в отъезде… Когда в собрании зашла речь о нехватке в Афинах лошадей, этот вздорный старик посоветовал… что бы ты думал?.. Решить вопрос голосованием и ослов превратить в лошадей!

— Какая наглость!

— Я надеюсь, теперь-то ты согласен выступить со мной против Сократа?

— Да наберем ли мы пятую часть голосов в суде? Ведь иначе нас самих присудят к штрафу, и немалому — в тысячу драхм!

— Не тревожься, — успокоил Анит. — Случись у нас неудача, я оплачу штраф за нас обоих. И третьего обвинителя подыскать я тоже возьмусь. Так как, Мелет?..

— Больно уж рискованное дело, — еще посомневался для вида Мелет.

— Скажи, Мелет, — сказал тогда Анит вкрадчивым голосом, — а не желал бы ты видеть свои прекрасные трагедии увековеченными искусной каллиграфией на сшитых вместе листах, одетых в красивую толстую кожу?..

— О! — встрепенулся Мелет. — Я давно мечтаю об этом. Но ведь это страшно дорого стоит…

— Не дороже денег, — усмехнулся Анит. — И мы тебе это сделаем…

И, вспомнив о своей победе в мусических состязаниях, вновь обрадовался Мелет, спросив Анита:

— Ты, наверно, слышал, дорогой Анит, что на празднике в Эпидавре я опять был первым из поэтов?..

— Прими мои поздравления, Мелет. Так ты согласен?..

— Видит Зевс, ты убедил меня, — сказал Мелет.

…А вскоре, сам того не желая, нажил себе Сократ и третьего врага… Случилось же это в лесхе, на Празднике Кружек в честь бога виноделия Диониса, где за широкими столами бражничали молодые афиняне и среди них друзья Сократа. И зашел у них разговор о любви, затеянный гетерой Ламией, сбежавшей от Мелета. И спросила Ламия друзей Сократа:

— Раз уж мы заговорили о любви, хотелось бы спросить, не знает ли кто из вас, как относится к этому чувству Сократ? Сама я стесняюсь задать ему такой вопрос.

И бывший среди них Критон сказал:

— Да лучше спросим об этом у самого Сократа. Ведь это он нас пригласил сюда, заметив, что «к людям достойным на пир достойный без зова приходит».

— И правильно он сказал. Так где же он сам?

— Он всю дорогу отставал, — ответил Платон, сидевший здесь же, — а когда мы остановились его подождать, велел нам с Критоном идти вперед. Но с ним остался Аполлодор…

Тут-то и явился в дверях улыбающийся чему-то Аполлодор, и Платон спросил:

— Но где же Сократ?

И, садясь на скамью, сказал Аполлодор:

— Мы почти уже дошли, как вдруг Сократ повернул назад и теперь стоит в сенях соседнего дома, а на зов идти отказывается…

— Что за вздор! — поднялся с места Платон. — Сейчас я позову его.

— Оставьте его в покое, — вмешался Притон. — Сядь, Платон… Такая уж привычка у Сократа: отойдет куда-нибудь в сторону и станет там, задумавшись. Он скоро сам явится. Не надо только мешать ему…

Тут вышел на средину лесхи хозяин ее, добродушный с виду толстяк, и громко возгласил:

— Эй, слуги! Считайте, что меня и всех этих добрых людей вы пригласили на обед, и ублажайте нас, как самых дорогих гостей! Да поживее!..

И забегали между столами слуги, загремели посудой, со стуком опускали на столешницы амфоры с вином и кратеры с водой, подкладывали в блюда кисти винограда, фрукты и оливки. И поднимались под сладкое звучанье флейт кружки с разбавленным вином и возглашали здравицы покровителю виноделия Дионису. И в этот-то разгар веселого пиршества вошел седобородый Сократ в своем поношенном, но чисто выстиранном хитоне. И дружным хором голосов встретили его друзья и, усадивши рядом с Ламией, поднесли ему кружку вина.

И Притон сказал:

— Без тебя, Сократ, мы начали разговор о любви. Не хочешь ли продолжить его?

Гетера же добавила, улыбаясь:

— А я, Сократ, готова вступить с тобой в состязание. Ведь эти достойные люди, твои друзья, считают меня знатоком любви.

И сказал Сократ:

— Я рад беседовать с тобой, милая Ламия. Но сначала хотелось бы знать, к чему вы пришли, споря об этом?

— Большинство, а также и я, пришло к тому, что Любовь есть красота, хотя вот Платон не согласился с этим, но сам он не успел нас опровергнуть.

— Итак, любовь есть красота и благо, ты говоришь. Такое начало мне по душе. — И лукаво улыбнувшись, продолжал Сократ: — А теперь попытайся ответить, что ты понимаешь под этим: просто любовь или любовь к кому-то или к чему-то?

— Конечно, к кому-то или к чему-то, Сократ.

— Так вот, запомни это покрепче и не забывай. А теперь пока скажи, когда мы любим: когда обладаем предметом любви или когда не обладаем?

— По всей вероятности, когда не обладаем.

— А может быть, это не просто вероятность, а необходимость? Не кажется ли тебе, дорогая Ламия, что то, в чем нет недостатка, не может вызвать желания? Разве пожелал бы, к примеру, рослый быть рослым, а здоровый здоровым?

— Вряд ли…

— Следовательно, любят то, в чем нуждаются или чего не имеют, не так ли?

— Правильно.

— А теперь скажи, любовью к чему назвала бы ты сердечное влечение?

— Нетрудно ответить на это, Сократ: к прекрасному, поскольку любви к безобразному не бывает.

— Справедливо. Но не получается ли в таком случае, что любовь лишена красоты, раз нуждается в ней?

И в замешательстве признала Ламия:

— Выходит, что так…

— Так неужели ты называешь прекрасным то, что лишено красоты?

— Нет, конечно.

— И ты все еще утверждаешь, что прекрасна любовь, а не стремление к ней?

И, рассмеявшись, сказала гетера:

— Я не в силах спорить с тобой, Сократ.

— Нет, милая, — улыбнулся Сократ, — ты не в силах спорить с истиной, а спорить с Сократом дело нехитрое…

И тогда Аполлодор вскричал:

— А все же бог любви, друзья, достоин того, чтобы мы восславили его, клянусь Гераклом! Поднимем чаши, друзья!..

И величественно, как царь, вошел к пирующим оратор Ликон, друг демагога Анита, — в атласном хитоне и с царским золоченым посохом в руке. И Сократ приветствовал его с чуть заметной насмешкой:

— А, Ликон! Славный и мудрый! Наконец-то ты вернулся в Афины!

И, расхаживая важно меж столами, ответствовал Ликон:

— Все недосуг, Сократ. Всякий раз, как булевтам^[161] нужно вести переговоры с каким-нибудь государством, они обращаются ко мне, считая меня наиболее подходящим вестником речей, которые произносятся от имени государства. Много раз бывал я послом в различных странах, и сейчас только что вернулся из Спарты.

Сократ же сказал:

— Подсаживайся к нам, Ликон, и выпей во славу Диониса!

И, садясь к столу возле хозяина, сказал Ликон:

— Да, друзья мои, однажды я прибыл в Сицилию, когда там находился Протагор, человек прославленный и много старше меня, и, несмотря на это, я в короткое время заработал больше, чем Протагор вместе со своими учениками!

И, оставляя без внимания знаки, которые делал Критон, прося не задевать лучшего друга Анита, Сократ сказал, остановив взгляд на узком, морщинистом лбу Ликона^[162]:

— Да, Ликон, ты приводишь прекрасное и важное доказательство мудрости… А вот с Анаксагором, говорят, произошло обратное тому, что случается с вами: ему остались по наследству большие деньги, а он по беззаботности роздал их беднякам — каким же неразумным мудрецом он был! Многие теперь согласятся, что мудрец должен быть прежде всего мудрым для самого себя, а доказывается это так: мудр тот, кто зарабатывает больше денег… — И, видя, что и этим не проймешь невозмутимого оратора, добавил: — Но ведь, если ты зарабатываешь уйму денег искусством красноречия, то, верно, ты здорово в нем разбираешься?

— Что за вопрос, Сократ! — ответил Ликон, осушивши чашу вина и закусывая виноградом.

— Стало быть, начнем, — кивнул Сократ. — Так в чем, собственно, состоит твое искусство? Вот ткачество, например, состоит в изготовлении одеяний. Так я говорю?

— Да.

— А музыка — в сочинении напевов?

— Да.

— Клянусь харитами, Ликон, я восхищен твоей краткостью!

— Бывает, Сократ, когда пространные ответы неизбежны. Тем не менее никому не превзойти меня в краткости выражений.

— Ты прав. Теперь ответь мне так же кратко и только насчет красноречия: что оно такое?

— Это самое великое, Сократ, и самое прекрасное из всех человеческих дел!

— Ах, Ликон, ты отвечаешь уклончиво. Ведь против тебя тотчас же выступят врач, учитель, делец и станут доказывать, что не твое, а их искусство есть величайшее из дел. Так что объясни, пожалуйста, почему ты отдаешь предпочтение красноречию?

И сказал Ликон:

— Искусство красноречия есть потому величайшее благо, что оно способно убеждать словом и судей в суде, и советников в Совете, и народ в Собрании. Владея такой силой, я всех могу держать в повиновении: и врача, и учителя, и ремесленника.

— Понял тебя, Ликон. Тогда давай рассмотрим вот что. Если бы тебя спросили: «Бывает ли вера истинной и ложной?» — ты бы, я полагаю, ответил, что бывает?

— Да.

— Ну а знание? Может ли оно быть истинным и ложным?

— Никоим образом! Только истинным!

— Стало быть, «узнать» и «поверить» — это не одно и то же?

— Ты прав.

— А между тем убеждением обладают и узнавшие и поверившие.

— Правильно.

— Какое же убеждение создается красноречием в судах и других сборищах? То, из которого возникает вера без знания или из которого знание?

— Ясно, что из которого вера.

— Значит, оратор в судах и других общественных местах лишь внушает веру, и только?

— Конечно. Ведь толпа не смогла бы сама разобраться в короткое время, что справедливо, а что несправедливо.

— Иными словами, в том, что внушает ей оратор, толпа невежественна?

— Как же иначе!

— Так что же ты, Ликон, смеешься надо мной? спросил Сократ.

— То есть как «смеюсь»?! — возмутился Ликон.

— Да разве не ты только что пытался убедить меня, что искусство красноречия самое прекрасное из человеческих дел?

— Я и сейчас утверждаю это.

— Да как же можно назвать прекрасным то, посредством чего внушается вера невеждам?

И, заметив усмешки на лицах гостей, сказал Ликон растерянно:

— Ты сбил меня с толку своими вопросами. Но, может быть, мы отложим наш спор? Надо ведь и о присутствующих подумать.

Но хозяин сказал:

— Разве вы сами, Ликон и Сократ, не видите, с каким удовольствием слушают вас эти люди?

И гости дружно поддержали:

— Продолжай, Сократ. Говорите хоть весь день, сделайте милость. Спешить нам некуда.

— Так как, Ликон, — спросил Сократ, — ты согласен продолжать?

И Ликон сказал:

— Для меня было бы теперь позором отказаться, Сократ. Только, если ты не против, я сам хочу задать тебе несколько вопросов.

— Так задавай.

— Раз уж я зашел в тупик, то что скажешь о красноречии ты сам?

— Сказать тебе правду, Ликон, по-моему, это вообще не искусство.

— Не искусство?! Так что же оно такое?

— Я боюсь, как бы правда не прозвучала слишком грубо и как бы ты не подумал, будто я поднимаю на смех твое занятие, Ликон, но то, что я называю красноречием, — это часть дела, которое прекрасным никак не назовешь.

— Какого дела, Сократ? Не стесняйся, говори.

И Сократ сказал:

— Угодничества.

— По-твоему, красноречие — угодничество? — рассмеялся Ликон.

— Я сказал, часть угодничества.

— Стало быть, ораторы мало что значат в своих городах, раз они всего лишь льстивые угодники?

— По-моему, они вообще ничего не значат.

— Как! — вскричал Ликон и даже подскочил на месте. — Разве они не всесильны в своих городах? Разве они, словно тираны, не убивают, кого захотят, не отнимают имущество? Не изгоняют из города, кого сочтут нужным?

— Еще раз повторяю: ораторы и тираны обладают в своих городах силой самой незначительной.

— Ну, Сократ, ты несешь несусветный вздор!

— Не бранись, бесценнейший мой, а лучше покажи, в чем я заблуждаюсь. Если нет, давай лучше спрашивать буду я.

И, вскочив, сказал Ликон, в раздражении расхаживая меж столами:

— Спрашивай! Может быть, я пойму, наконец, что ты имеешь в виду.

И Сократ спросил:

— Скажи, как ты назовешь того, который, убивая или изгоняя другого, делает это несправедливо: сильным или слабым — будь то тиран или оратор?

— Сильным назову его.

— Но ведь, судя по твоим словам, сила есть благо, а как же можно благо примирять с несправедливостью?

— Я и не собираюсь их примирять, но скажу, что слаб и жалок тот, кто несправедливо убит или изгнан.

— Вот тут-то мы и расходимся, Ликон, потому что убийцу я считаю еще более жалким и несчастным.

— Это почему же?

— Потому что худшее на свете зло — это творить несправедливость.

И Ликон, усмехнувшись, спросил:

— Выходит, чем чинить несправедливость, ты хотел бы скорее терпеть ее?

— Я не хотел бы ни того, ни другого. Но если бы оказалось неизбежным либо творить несправедливость, либо переносить ее, я предпочел бы переносить.

И, встав перед Сократом, сказал возмущенный Ликон:

— Выходит, если человек несправедливо стал тираном, а его схватили, оскопили, истерзали всевозможными пытками, да еще заставили смотреть, как пытают его детей и жену, а в конце концов распяли или сожгли на медленном огне — в этом случае он будет счастливее, чем если бы ему удалось спастись и стать тираном и править городом до конца дней своих, поступая как вздумается и возбуждая зависть сограждан?

И сказал Сократ:

— По-моему, Ликон, человек несправедливый и преступный несчастлив при всех обстоятельствах, но он особенно несчастлив, если уходит от возмездия и остается безнаказанным. Поэтому-то я и считаю, что для того, чтобы оправдать несправедливость собственную или своих родителей, детей, отечества, красноречие нам совершенно ни к чему. Вот разве что кто обратится к нему с противоположными намерениями, — чтобы обвинить прежде всего самого себя, а затем любого из родичей и друзей, кто б ни совершил несправедливость, и не скрывать проступка, а выставлять его на свет: пусть провинившийся понесет наказание и выздоровеет; чтобы упорно убеждать самого себя и остальных не страшиться, а крепко зажмурившись, сохранять мужество, как в те мгновения, когда ложишься под нож или раскаленное железо врача, и устремляться к благу и прекрасному, о боли же не думать вовсе; и если проступок твой заслуживает плетей — пусть тебя бичуют, если оков — пусть заковывают, если изгнания — уходи в изгнание, если смерти — умирай, и сам будешь первым обвинителем, и своим и своих близких. Вот на это и употребляй красноречие, чтобы преступления были до конца изобличены, а виновные избавлены от величайшего зла — от несправедливости!

И, с яростью ударив по столу кулаком, заорал Ликон:

— Хватит! Я не позволю дольше издеваться над величайшей святыней государства — риторским искусством!

И тогда вскочил из-за стола Платон и со словами:

— На грубость я привык отвечать грубостью! — схватил Ликона за шиворот и вытолкнул его разжиревшую тушу в дверь.

И хохот гостей приветствовал поступок Платона, и хозяин сказал, подняв бокал:

— Выпьем, друзья, за новую победу Сократа!

Критон же, перегнувшись через стол, шепнул Сократу:

— Боюсь, дружище, что эта победа слишком дорого тебе обойдется. Да и Платон оказал тебе плохую услугу…

— Что ты имеешь в виду? — спросил Сократ.

— Ты будто дитя, Сократ. Разве ты забыл, что Ликон — лучший друг Анита?..

И Сократ, рассмеявшись, сказал:

— Тебе все козни врагов мерещатся! Выпей-ка лучше вина, Критон!

И кончили спор друзья умеренным возлиянием.

…И то, чего Сократ по старости лет и спокойствию совести своей не ожидал, но чего опасался Критон, знавший хорошо коварство врагов Сократа, свершилось вскоре же: Анит, Мелет и Ликон, объединившись, подали на Сократа в суд, обвинив его в непочитании богов и порче молодежи.

Когда же именитейший на всю Элладу ритор Лисий, собравшись защищать Сократа, показал ему заранее написанную речь, мудрец, ознакомившись с ней, сказал: «Прекрасная речь, мой Лисий, но для меня неподходящая». «Как же хорошая речь может быть неподходящей?» — удивился Лисий. И Сократ сказал: «А разве прекрасные наряды были бы подходящи для меня?»

И пришел к нему государственный вестник и повел его на суд афинян…

Глава восьмая
ВО ИМЯ ИСТИНЫ И ДОБРОДЕТЕЛИ

Цикута окончательно сделала Сократа великим.

Сенека

ввели Сократа в здание суда, огороженное с четырех сторон, но открытое сверху, где прямо на земле сидело несколько сот галдящих афинян и многие из них лузгали орешки, выплевывая кожуру в спины соседей; судейское же место впереди обозначал квадрат подстилки из кошмы и две конусные кучки камешков, одна — белых, а другая — черных.

И, усевшись калачиком против судейского места, поближе к поджидавшим его друзьям, Критону, Эсхину, Симону, Симмию, Критобулу, Платону и Аполлодору, улыбнулся им Сократ своей спокойной лукавой улыбкой и как-то незаметно погрузился мыслью в разрешение давно его занимавшей загадки того, что есть народ и в чем его отличие от скопища толпы. И унесся в эти мысли так далеко, что не видел и не слышал, как вошли из боковой калитки судьи в черных хитонах и, усевшись на кошму, открыли суд, и только как сквозь сон увидел выступившую из толпы сидящих фигуру Мелета в красном одеянии и с длинным свитком обвинительной речи в руках, но смысл того, что он зачитывал, стал доходить до Сократа не скоро и лишь тогда, когда осознались слова обвинений. Мелет же, упиваясь звуками собственного голоса, читал, как читают декламаторы в театре:

— …И вот, когда народ, не щадя своих сил, укрепляет самую справедливую власть в Элладе, нашелся человек, который порождает скверну неверия в душах людей, человек, за свой образ жизни и злонамеренные речи давно осужденный народным мнением, но по какой-то иронии судьбы до сих пор пребывающий на свободе. Я выступаю обвинителем, судьи, по воле голоса справедливости, дабы вы, афиняне, своим приговором избавили всех нас от зла, распространяемого этим человеком! Ибо как можно еще назвать все то, чему он учит нашу молодежь! Как долго, афиняне, будет он не признавать богов, которым поклоняются Афины? Как можно позволять ему кичиться дерзостью, с которой он хулит именитых ваших избранников, афиняне?! Неужели не тревожит вас разврат умов, в котором погрязает наша молодежь, прельщенная его умением выдавать за правду ложь? Разве мы не видим, что Сократ преступает закон? И может ли закон быть снисходительным к такой безрассудной наглости? Ведь Сократ не бежал от позора, как сделал бы всякий, в ком осталась хоть крупица совести, а нагло явился в суд! Уж не рассчитывает ли он разжалобить судей своим хваленым красноречием? Нет, Сократ, сегодня это тебе не удастся, тебе не избежать справедливой кары! Ибо для тех, кто развращает молодежь, надежду нашу, и вместо богов признает знамения каких-то даймониев, уготовано единственное наказание — смерть!

И когда Мелет, окинув самодовольным взглядом судей и народ, сел на место, где-то справа, у ограды, Сократа ткнули потихоньку в бок, и голос Аполлодора произнес над ухом:

— Учитель! Твое слово!

И медленно поднявшись, словно воспрянув ото сна, обвел Сократ своим задумчивым взглядом сограждан и судей и сказал среди внезапной тишины:

— Стало быть, афиняне, мне следует опровергнуть клевету, ибо то, в чем обвиняет меня Мелет, не более как клевета. Вы вправе, однако, спросить: «Откуда пошла на тебя клевета, Сократ? Если бы ты жил тихо и мирно, как живет большинство, то, наверно, и не возникло бы столько слухов и толков о тебе». Вот это, мне кажется, верно, и я постараюсь вам показать, что именно дало мне известность и навлекло на меня клевету. Так слушайте…

Вы знаете, афиняне, когда Херефонт спросил у дельфийского оракула, кто самый мудрый человек в Элладе, пифия сказала, что никого нет мудрее Сократа…

И тотчас гневный шум прервал Сократа и злобные выкрики:

— Кончай бахвалиться, Сократ!

Сократ же, подняв руку, укоризненно сказал:

— Прошу вас, не шумите, афиняне, даже если вам покажется, что говорю я несколько высокомерно, выслушайте меня…

Долго я недоумевал, что же имела в виду пифия, и в конце концов прибегнул к такому решению: пошел я к одному из тех людей, которые слывут мудрыми, думая, что уж где-где, а тут я скорее всего опровергну прорицание, объявив оракулу: «Вот этот мудрее меня, а ты меня назвал самым мудрым». Но когда я присмотрелся к этому человеку, побеседовал с ним, и не раз, — назвать его нет никакой необходимости, скажу только, что был он государственный муж, — так вот, когда я оценил его ум, то понял, что этот человек только кажется мудрым и другим и самому себе, а на самом деле не мудр. Я попробовал показать ему в споре совсем недавно, что он только мнит себя мудрым. Из-за этого-то и сам он, и его прислужники возненавидели меня. Тогда я рассудил, что этого-то человека я определенно мудрее, потому что, хотя мы оба ничего путного не знаем, но он, не зная, воображает, будто что-то знает, а я, если уж не знаю, то и не воображаю, что знаю.

После государственных людей прислушался я к поэтам, чтобы научиться от них чему-нибудь. Стыдно признаться, афиняне, а сказать все же следует: чуть ли не любой посторонний с улицы лучше мог объяснить творчество этих поэтов, чем они сами! И в то же время из-за своего поэтического дарования они считали себя мудрейшими из людей и во всем прочем, а на деле этого не было. И от них я ушел, думая, что превосхожу их тем же самым, чем и государственных мужей.

Наконец пошел я к людям ремесла. Тут я не ошибся: в самом деле, они умели делать то, чего я не умел, и в этом были мудрее меня. Но, афиняне, мне показалось, что их просчет был в том же, в чем и у поэтов: оттого, что были они хорошими мастерами, каждый из них считал себя мудрым и во всем прочем, даже в самых важных государственных вопросах, и это заблуждение заслоняло собой ту мудрость, какая у них была.

Из-за этого-то любознательные люди стали прозывать меня мудрецом, потому что думали, будто, если я доказываю, что кто-то в чем-то не мудр, то сам я в этом весьма мудр. А другие возненавидели меня за мою науку противоречия. Вот почему накинулись на меня Ликон. Мелет и Анит…

А теперь я постараюсь защитить себя от Мелета. Он обвиняет меня в том, что я преступно порчу молодежь, а я, афиняне, утверждаю, что преступно действует Мелет, потому что шутит он серьезными вещами.

Встань, Мелет, и скажи: кто делает молодых афинян лучше? Развратителя ты нашел, раз ты вытребовал меня в суд и обвиняешь в этом. А назови-ка теперь того, кто делает их лучше. Что ж ты молчишь, Мелет? Кто делает молодежь лучше?

И, поднявшись с места, изрек Мелет:

— Законы!

— Да не об этом я спрашиваю, — сказал Сократ, — а кто эти люди: ведь они прежде всего их и знают, эти законы.

— А вот они, — показал Мелет, — судьи.

— Что ты говоришь, Мелет! Вот эти самые люди способны воспитывать юношей и делать их лучше?

И Мелет сказал:

— Как нельзя более.

— Все они способны на это, или одни способны, а другие нет?

— Все!

— Хорошо же ты говоришь, клянусь харитами! И какое изобилие людей, полезных для других! — И, обратив внимание на лузгающих орешки афинян, спросил Сократ: — Ну а вот эти, кто нас слушает сейчас, они делают юношей лучше или нет?

— И они тоже, — подтвердил Мелет.

— А члены Совета?

— И члены Совета.

— Но, в таком случае, любезнейший, уж не портят ли юношей те, кто участвует в народном собрании? Или и те тоже, все до единого, делают их лучше?

— И те — тоже, — не очень-то уверенно изрек Мелет.

— Так что же получается? — воззвал Сократ к народу. — Выходит, все афиняне делают молодежь безупречной и только я один ее порчу? Не глупость ли ты говоришь, Мелет?

И дружный хохот афинян покрыл слова Сократа, и сел на место сконфуженный Мелет. Сократ же продолжал:

— А еще, афиняне, обвиняют меня Анит, Мелет и Ликон в безбожии, что будто я вместо богов признаю знамения каких-то гениев, даймониев. Да кто же из вас, афиняне, не знает, что даймоний есть внутренний голос, воспрещающий нам бесчестие, как же не понять, афиняне, что этот голос, может принадлежать лишь воле богов? Так как же можно назвать безбожником того, кто признает богов, хотя бы и каких-то других?..

И гулом одобрения ответило собрание Сократу.

— Обвинители меня пугают смертью, — продолжал Сократ. — Но разве человек о смерти должен печься? Пока он жив, он должен печься об одном: поступает ли он справедливо или несправедливо, достойно или недостойно! А бояться смерти это не что иное как приписывать себе мудрость, которой не обладаешь, ибо никто не знает, что такое смерть.

И если бы теперь, афиняне, вы отпустили меня с условием, чтобы я оставил философию — ибо именно этого хотят от меня мои обвинители, — если бы это условие вы мне поставили даже в обмен на мою жизнь, то и тогда бы я сказал: «Я вам предан, афиняне, и люблю вас, но слушаться буду скорее судьбу, чем вас, и я не перестану философствовать и убеждать каждого из вас, говоря: „Ты — лучший из людей, раз ты афинянин, гражданин великого государства, больше всех прославленного мудростью и могуществом, так не стыдно ли тебе заботиться о деньгах, славе, почестях, а о разуме, об истине и душе своей не тревожиться?“ Смешно сказать, афиняне, но я приставлен к нашему городу, как к коню, большому и благородному, но обленившемуся от тучности и нуждающемуся в том, чтобы его подгонял какой-нибудь шмель. Вот, по-моему, боги и послали меня в Афины, чтобы я, целый день носясь повсюду, каждого из горожан будил, уговаривал, упрекал непрестанно, чтобы люди оглянулись на себя и захотели сделаться лучше. Вот почему я могу сказать вам: „Афиняне, послушаетесь вы Анита, Мелета и Ликона или нет, отпустите меня или нет, но жить по-другому я не могу и не буду, даже если бы мне предстояло умереть много раз…“»

И, усмотрев заносчивость в словах Сократа, вновь возмущенно загалдели афиняне, но Сократ их пристыдил:

— Ну, вот, опять вы расшумелись! Уймитесь же, наконец! Самое лучшее в моем положении — это было бы разжалобить вас. Но делать это в мои годы и с моим прозванием мудреца — заслуженно оно или нет — смешно. Да и приятно все же думать, что Сократ отличается чем-то от тех почтенных граждан, которые, едва их привлекут к суду, трясутся от страха, как будто они стали бы бессмертными, если бы их не казнили. Нет! Я этого делать не буду. Я кончил!

И с этими словами сел Сократ на место, встреченный одобрительными улыбками друзей.

И вышел вперед главный судья и сказал железным голосом:

— Мы ждали от тебя раскаянья, Сократ, но ты пренебрег такой возможностью! Так пожинай плоды своего безрассудства! Голосуйте, судьи!

И устремились выборные судьи к кучкам камешков и, беря кто белый, кто черный, стали их бросать отдельно: черные к черным, белые к белым. И когда вернулись все на место, подсчитали счетоводы голоса, и возгласил главный судья:

— Итак, граждане, за оправдание Сократа голосовало 221 человек, против — 280! А теперь, Сократ, надлежит тебе самому избрать себе кару. Выбирай же — смерть или изгнание!

И, поднявшись, сказал Сократ с добродушной улыбкой:

— Признаться, не думал я, афиняне, что перевес голосов будет так мал. Что же касается наказания, то смерть и изгнание для меня равносильны. Но я предпочел бы какое-нибудь третье…

И спросил главный судья:

— Какое? Говори!

И сказал Сократ, тая в губах лукавую усмешку:

— Что же мне выбрать? Что кстати человеку бедному и старому, кто нуждается к тому же в ваших назиданиях? Да вот что — поместите-ка меня в обиталище священных змей на Акрополе. Там я для вас буду безопасен и вы мне не станете докучать. И хорошо бы, если каждое утро вы приносили к моим дверям несколько штук медовых лепешек, которые вы столько веков благоговейно подносите Змею Эрехтею, сыну Афины Паллады. Ведь я, как мне кажется, сделал больше доброго и меньше злого, чем какая-то божественная скотина…

И ценящие шутку афиняне разразились хохотом и шумом одобрения.

Сократ же продолжал:

— Выходит, вы одобряете мой выбор? Ну, вот, видите: сами вы, оказывается, не способны даже придумать осужденному должное наказание! А раз так, то ваше жалованье, судьи, по праву принадлежит мне!..

Но, истолковав неверно эту шутку, бранью встретили ее разгневанные афиняне:

— A-а, так ты вздумал поносить наших судей!

— Вспомните, сограждане, ведь изменник Алкивиад и узурпатор Критий — ученики Сократа! Вот кого готовит нам из молодежи его хваленая мудрость!

— Пусть изопьет горькую чашу до дна!

— Смерть ему, а не изгнание!

И в ярости кинулась ближайшая толпа, чтобы побить Сократа, но, поднявшись с мест, стеной заслонили учителя друзья его, а стражники разогнали толпу. И, перекрикивая вопли афинян, возгласил главный судья:

— Выборные! Голосуйте за приговор! — И тем восстановил в народе мертвую тишину.

И, косясь на Сократа одни озлобленно, другие с сожалением, потянулись судьи к кучкам камешков, черные кидая влево, а белые вправо. И, посчитав в обеих — и на глаз было видно — не равновеликих кучках камешки, сообщил счетовод на ухо главному судье результат, и железный голос объявил:

— Итак, за изгнание — сто сорок один! За смертный приговор — триста шестьдесят! Последнее слово тебе, Сократ!

И, выступив вперед, сказал Сократ, потрясенный скорой расправой над ним:

— Я ухожу отсюда, приговоренный вами, афиняне, к смерти, а мои обвинители уходят, уличенные в злодействе и несправедливости. Вы думаете, что, умерщвляя людей, вы принудите других таких же, как я, отказаться от порицания нечестия вашей жизни? Заблуждаетесь! Такой способ самовыгораживания и не вполне надежен и не чист. А вот вам способ самый надежный и легкий: самим стараться быть как можно лучше, а рты другим не затыкать, потому что свобода говорить и спорить есть величайшее благо для людей! Но уже пора идти отсюда, мне — чтобы умереть, вам — чтобы жить, а что из этого лучше, никому не ведомо, кроме богов!..

И в молчании сограждан вытянул руки Сократ, и, надев на них железные оковы, повел его стражник в тюрьму…

Когда же вышел из суда Сократ, встретила его рыдающая Ксантиппа и, пробившись сквозь толпу зевак, громко возопила мужу:

— Ты осужден безвинно, Сокра-ат!

— А ты бы хотела, чтобы заслуженно? — ответил ей Сократ и попросил друзей проводить Ксантиппу домой.

…Но скорый суд не завершился скорой казнью, и суждено было Сократу тридцать дней еще прожить в тюрьме, ибо накануне дня судилища настал делосский праздник Аполлона, и отправились на остров Делос корабли со священным посольством и с хорами из лучших певцов и, по древнему обычаю, всем казням в Афинах давалась отсрочка в праздник — до возврата кораблей из Делоса домой. И, в просветлении духа, с невозмутимостью сносил Сократ холодный мрак своей темницы, радуясь что боги предоставили ему еще одну возможность беседовать с друзьями и размышлять.

И в один из последних дней отсрочки, на рассвете, со скрежетом железным отворилась дверь к Сократу в каменную одиночку, и, пробужденный ото сна, приподнялся с деревянного ложа Сократ и, увидев благообразное лицо Критона, спросил:

— Что это ты пришел в такое время, Критом? Или не так уж рано?

— Едва светает, — сказал Критон, садясь в ногах Сократа.

— Удивляюсь, как это тюремный страж впустил тебя.

— Он ко мне уже привык, к тому же я отчасти и ублаготворил его. Удивляюсь я тебе, Сократ, — с улыбкой продолжал Критон, — как сладко ты спишь, невзирая на беду, постигшую тебя. И прежде я часто дивился твоему счастливому характеру и тем более дивлюсь теперь…

— Но ведь было бы нелепо, Критон, в мои-то годы роптать на то, что приходится умирать.

— И другим, Сократ, случалось на старости лет попадать в такую же беду, однако же их старость нисколько не мешала им роптать на свою судьбу.

— Это правда… Но ты не сказал, зачем так рано пришел.

— Я пришел с тягостным известием, Сократ, тягостным и мрачным…

— Уж не прибыл ли с Делоса священный корабль?

— Он еще не прибыл, но его ждут не сегодня завтра. И тогда, Сократ, тебе необходимо будет кончить жизнь.

— В добрый час, Критон. Если так угодно богам, пусть так и будет.

— А почему бы тебе не бежать, Сократ? Ведь не так уж много требуют денег те, кто берется вызволить тебя отсюда. В твоем распоряжении все мое имущество. К тому же у нас с тобой немало друзей, готовых заплатить за тебя. Зря ты качаешь головой, Сократ. Разве это справедливо: предать самого себя, если есть возможность спастись. Кроме того, отказавшись от побега, ты предал бы и собственных сыновей: ты собрался их покинуть, между тем как мог бы их взрастить и воспитать. Подумай… впрочем, думать уже некогда. Решай, дружище!

И сказал Сократ:

— Милый Критон, твое усердие было бы очень ценно, если бы оно было еще и верно направлено. Давай-ка обсудим, следует ли мне бежать отсюда. Представь себе, что, как только мы собрались удирать, пришли вдруг Законы и Государство и, заступив нам дорогу, спросили: «Послушай-ка, Сократ, что это ты замыслил? Или, по-твоему, возможно государство, в котором судебные приговоры не имеют никакой силы?» Что мы на это ответим, Критон? Или, может быть, так оправдаемся: «Государство поступило с нами несправедливо»?

— Именно так, клянусь Зевсом, Сократ!

— А Законы бы ответили: «Скажи, порицаешь ли ты те из нас, Законов, которые имеют отношение к браку? Ведь на основе их произвели тебя отец и мать». Нет, не порицаю, ответил бы я на это. «А те, которые относятся к воспитанию ребенка и его образованию? Ведь ты сам был воспитан согласно им! И разве не хорошо распорядились те из нас, Законов, в чьем ведении это находится?» Хорошо, сказал бы я. «Так неужто ты настолько мудр, что уже не замечаешь, что отечество дороже и матери и отца, что оно и более почтенно и более свято? И если оно к чему приговорит, то долг повелевает нам терпеть невозмутимо, будут ли то побои или оковы, пошлет ли оно на войну, на раны и смерть. Все это нужно выполнить, ибо в этом заключается высшая справедливость!» Правду ли говорят Законы или нет, Критон?..

— Кажется, правду…

— А дальше они сказали бы вот что: «У нас, Сократ, есть много доказательств того, что тебе нравились и мы, и наше государство. Ты почти не выезжал из нашего города, разве что на войну. Ты никогда не путешествовал подолгу, как другие люди, и не нападала на тебя охота увидеть другие города с другими законами. С тебя было довольно нас и нашего города — вот как ты любил пас… Наконец, если бы захотел, ты еще на суде мог бы попросить себе изгнание и сделал бы тогда с согласия Государства то самое, что замыслил теперь без его согласия. Но в то время ты напускал на себя благородство, и как будто бы не смущался мыслью о смерти, и твердил, будто предпочитаешь смерть изгнанию. А теперь тех своих слов не стыдишься, нас, Законы, отвергаешь и пытаешься бежать, как раб!» Не согласимся ли мы с этим Критон?

— Непременно согласимся.

— Но, положим, — мне скажут Законы, — ты ушел бы из родных тебе мест и прибыл, к примеру, в Фессалию, к друзьям Критона. Там величайшая распущенность и неустройство, но там, наверно, с удовольствием бы посмеялись твоему рассказу о том, как, скрывшись из тюрьмы и переряженный в козью шкуру или еще во что-нибудь, чтобы быть неузнанным, ты скитался, как беглый раб. И вот будешь ты жить в Фессалии, пресмыкаясь перед каждым и прислуживаясь, и ничего тебе не останется, кроме как услаждать себя жратвой твоих чужеземных благодетелей, как будто ты отправился в чужую страну на обед. А что же станет, Сократ, с твоими беседами о справедливости и добродетели? Уверяю тебя, милый мой Критон, что отголосок этих речей гудит во мне так, что я не могу слышать ничего другого. Вот ты и знай, каково мое мнение о побеге. Если же ты станешь мне противоречить, то будешь говорить понапрасну. Впрочем, если думаешь одолеть меня, говори!

— Но мне нечего сказать, Сократ…

— Так перестань же, дорогой мой, уговаривать меня, чтобы я ушел отсюда вопреки Законам…

И с тем покинул друга Критон.

…И настал последний час Сократа, и пришла к нему Ксантиппа и, бросившись к ногам закованного мужа, заплакала-запричитала:

— Да на кого ж ты меня покидаешь, Сократ! Чем тебе не мила была жизнь, что ты связался с этой философией, будь она трижды проклята! Да что ж ты не сломил свою гордыню перед судьями, непутящая твоя голова! О, заступники-боги! отвратите Аид от души Сократа. О великий Зевс-громовержец! Смилуйся над моими сиротками!..

— Уймись, женщина, — сказал Сократ, ласково коснувшись рукой вздрагивающих плеч жены.

И тут вошли один за другим Критон, Эсхин, Симон, Симмий и Аполлодор с заплаканными лицами и, усевшись на лавку у стены, понуро покосились на Ксантиппу.

— Ой, Сократ! — истошно закричала Ксантиппа, хватаясь за окованные ноги мужа. — Да неужто ты последний раз видишься с друзьями, а друзья с тобой?! Да неужто ты покинешь нас навсегда!.. — И начала Ксантиппа биться головой о ложе, и попросил Сократ соседа:

— Симон, пожалуйста, уведи ее домой…

И Симон, подойдя, почти силком увел Ксантиппу. И вошел тотчас прислужник, дабы снять ножные оковы с узника, и пока снимал, Сократ спросил:

— А что же Платон не пришел? Уж не случилось ли с ним что-нибудь?

— Он болен, Сократ, — тихо ответил Критон. — К тому же, я думаю, было бы слишком тяжело для него присутствовать при твоей кончине. Ты ведь знаешь, как он любит тебя.

— Так передайте ему: пусть на время бежит из Афин. Было бы величайшим несчастьем, если бы участь старика Сократа разделил бы еще и Платон. Пусть он продолжит то, что не успел и не сумел его учитель.

И Критон сказал:

— Волю твою исполним, Сократ…

Сократ же, едва ушел прислужник, унося оковы, стал блаженно потирать натертые ими ноги, говоря:

— Что за странная вещь, которую называют «приятным»! Как удивительно, на мой взгляд, относится оно к тому, что называют «мучительным»! Вместе разом они в человеке не уживаются, по как только появляется одно, следом спешит и другое. Ведь только что ногам было больно от оков, а теперь уже — приятно…

— Однако ты слишком много говоришь, Сократ, — осторожно перебил его Критон. — Служитель, который стирает яд, уже много раз просил предупредить тебя, чтобы ты разговаривал как можно меньше: оживленный разговор, дескать, горячит, а всего, что горячит, следует избегать: оно мешает действию яда. Кто эти правила не соблюдает, тому иной раз приходится пить отраву дважды и даже трижды.

— Да пусть его, — сказал Сократ. — Скажи только, чтобы делал свое дело. Пусть даст мне отравы дважды или трижды, если понадобится.

— Я так и сказал, а он все свое твердит.

— Ему ведь все равно не понять, что тот, кто посвятил себя философии, смерти не боится. — И, улыбнувшись, добавил Сократ: — Да и нелепо, всю жизнь стремясь к одной цели, негодовать на нее, когда она оказывается рядом…

И со слезами на глазах укорил его Аполлодор:

— Ты еще можешь шутить, учитель. Большинство людей, услыхав тебя, решило бы, что философы на самом деле желают умереть, а стало быть, и заслуживают этой участи.

И Сократ сказал:

— И правильно решили бы, Аполлодор. Только вот в каком смысле желают умереть истинные философы и какой именно заслуживают смерти, они не понимают. Ведь большинство печется о телесных удовольствиях и потому страшится только одной смерти — телесной. По себе они судят и о тех, кто предан философии. Истинный же философ может бояться лишь духовной смерти, забвения. Но те, кто всю жизнь стремился к радости познания, а душу украшал подлинными украшениями — воздержанностью, справедливостью, мужеством, свободой, истиной, — тот может не тревожиться о себе и смело пускаться в Аид тотчас, как позовет судьба. Вы, Критон, Эсхин, Симон, Аполлодор и те, кто уже простился со мной, тоже отправитесь этим путем, каждый в свой час, а меня уже ныне «призывает судьба» — так, вероятно выразился бы какой-нибудь герой трагедии. Ну, пора мне, пожалуй, и мыться: я думаю, лучше выпить яд после мытья и избавить женщин от лишних хлопот — не надо будет обмывать мертвое тело.

— Но не хочешь ли ты, Сократ, оставить какие-нибудь распоряжения насчет детей или еще чего? — спросил Критон.

— Ничего нового я не скажу, Критон, кроме того, что говорил всегда: живите праведной жизнью на земле! Изменяйтесь! Изменяйте мир!

И Критон сказал:

— Да, Сократ, мы постараемся исполнить все, как ты велишь. А как нам похоронить тебя?

И Сократ, улыбнувшись, ответил:

— Как угодно, если, конечно, сумеете меня схватить и я не убегу от вас.

Аполлодор же, развернув узелок, с которым пришел, извлек из него дорогой атласный хитон голубого цвета и такой же гиматий и протянул учителю:

— Возьми, Сократ, и надень вот эти подарки мои и моего отца…

И спросил Сократ с насмешкой:

— Как? Выходит, моя собственная одежда была достаточно хороша, чтобы в ней жить, но не годится, чтобы в ней умереть?

— Как всегда, ты прав, учитель, — сказал Аполлодор и заплакал.

И подойдя к нему, потрепал Сократ ученика по курчавой голове:

— Не теряй мужества, Аполлодор! А ты, Критон, не позабудь, что хоронить вам придется не меня, а только мою мертвую оболочку, поэтому и хороните как вам заблагорассудится и как, по вашему мнению, требует обычай…

И с этими словами вышел Сократ, чтобы помыться в соседнем помещении служителей. И едва он ушел, как волю дали слезам друзья его, и больше всех рыдал юноша Аполлодор…

Тут вошел пожилой, добродушного вида служитель, дабы успокоить плачущих, сказал:

— На Сократа мне уж точно не придется жаловаться, как обычно жалуюсь на тех, кто бушует и проклинает меня, когда я по приказу властей объявляю им, что пора пить яд. Я уже и раньше убедился, что это самый смирный, самый лучший из людей, какие когда-либо сюда попадали. И теперь я уверен, что он не прогневается на меня…

Тут вошел умытый Сократ в полотняном хитоне, и служитель сказал:

— Прости, Сократ, но ты уж, видно, понял, с какой вестью я пришел… Так что прощай и постарайся как можно легче снести неизбежное… — И, не сдержавшись, сам расплакался.

— Прощай и ты, — сказал ему Сократ. — А мы исполним все как надо.

Когда же ушел плачущий служитель, Сократ обратился к друзьям:

— Какой обходительный человек! Он все навещал меня в моем одиночестве, а иногда и беседовал со мной. Просто замечательный человек! Вот и теперь, как искренне он меня оплакивает. Однако, Критон, послушаемся его: пусть принесут яд, если уж стерли…

И, выйдя, тут же вернулся Критон с молодым рабом эфиопом, в руке которого покоилась чаша с растертой цикутой. И, увидав раба, сказал Сократ:

— Вот и прекрасно, любезный. Ты со всем этим знаком, что надо делать?

И эфиоп объяснил:

— Да ничего. Просто выпей и ходи до тех пор, пока не появится тяжесть в ногах, а тогда ляг. Оно действует само. — И с этими словами протянул Сократу чашу.

И, приняв ее, спросил Сократ раба:

— Как, по-твоему, этим напитком можно сделать возлияние кому-нибудь из богов или нет?

— Мы стираем ровно столько, Сократ, сколько надо выпить, и если ты сделаешь возлияние, яда не хватит для полного действия.

— Понимаю, — кивнул Сократ и, обращаясь к друзьям, улыбнулся. — Но ведь молиться богам необходимо, чтобы переселение из этого мира в иной было удачным.

Об этом я и молю, и да будет так! — И спокойно, как вино, выпил нашу с ядом до дна.

И, не сдержавшись, громко зарыдали друзья Сократа, и Сократ их пристыдил:

— Ну что вы, чудаки такие! Я для того главным образом услал отсюда женщин и Ксантиппу, чтобы они не устраивали подобного бесчинства: ведь меня учили, что умирать должно в благоговейном молчании. Тише же, сдержите себя!

И, овладев собой, притихли друзья. Сократ же, медленно прохаживаясь взад-вперед, сказал:

— Что-то ноги, однако, тяжелеют. — И, подойдя к ложу, лег на спину.

И, ухватив ему ступню рукой и крепко сжав, спросил Сократа эфиоп:

— Ты чувствуешь, Сократ?

Но Сократ покачал головой.

И, щупая голени Сократа, вел эфиоп рукой все выше, к животу, и знаками показывая простившимся, как коченеет тело, сказал негромко:

— Как только холод подступит к сердцу, он отойдет…

И вздрогнул вдруг Сократ и, резко вытянувшись, закатил померкшие глаза. И подошел к нему Эсхин и, положив ему на веки по оболу, накрыл его могучий шишковатый лоб венком из свежесорванного лавра…

Эпилог

В жизни Сократ хорошо служил истине, но еще большую службу сослужил он своей смертью.

Д. Неру

И дабы избежать преследования властей, покинули ученики Сократа родину и, поселившись временно в Мегарах, не забывали слать оттуда вспоможение Ксантиппе и деньгами и вещами, прося ее от всей души не принимать ничьей иной, как только помощи друзей — учеников Сократа.

…И пришел, как всегда, с запозданием, день торжествующей истины, и — в который уж раз — раскаявшись в содеянном, приговорили афиняне обвинителя-клеветника Мелета к смерти, а доносчиков Анита и Ликона к позорному изгнанию.

Сократу же воздвигли земляки бронзовую статую ваятеля Лисиппа, поместив ее в хранилище священной утвари для торжественных шествий в афинском музее Помпейон.

Память же духовную увековечили о нем ученики и продолжатели Сократа, собравшие изустные творения великого учителя в своих воспоминаниях о нем и «апологиях» его ума.

И, протянувшись сквозь века, живет и будет вечно жить в сердцах всех любознательных потомков Сократова духа неугасимый свет его исканий Истины и Добродетели.

Изречения о Сократе философов и историков

Таков был Сократ… — так… справедлив, что никому не делал ни малейшего вреда, а приносил огромную пользу лицам, бывшим в общении с ним, так воздержан, что никогда не отдавал предпочтения приятному перед полезным, так разумен, что никогда не ошибался в суждении о хорошем и дурном и не нуждался для этого в помощи, но сам был достаточно силен для решения таких вопросов и способен как сам говорить на подобные темы и давать определение таким понятиям, так и оценивать мнение других, опровергать их ошибки и направлять их к добродетели и нравственному совершенству. Что касается меня, то при этих достоинствах своих он казался мне именно таким, каким может быть человек идеально хороший и счастливый.

Ксенофонт Афинский

…Сократа… мы считаем поистине великим и выдающимся среди людей своей мудростью. Все поведение Сократа отличалось целеустремленностью и решимостью, как бы исходя из единого твердого изначального суждения.

Плутарх

Пей у Зевса в чертоге, Сократ! Ты назван от бога Мудрым, а мудрость сама разве не истинный бог?

Ты смертоносную принял цикуту от судей афинских — Но не тебе, а себе смерть обрели они в ней.

Диоген Лаэртский

Поистине легче говорить, как Аристотель, и жить, как Цезарь, чем говорить и жить, как Сократ.

Жизнь Сократа принадлежала не ему, она должна была служить примером для всего мира.

…В смерти Сократа есть нечто… невыразимо прекрасное.

М. Монтень

Важнейшая эпоха греческой философии начинается… с Сократа. Именно он дал философскому духу… совершенно новое, практическое направление. Вместе с тем он был почти единственным из всех людей, в поведении которого идея мудреца нашла самое близкое выражение.

И. Кант

Сократ… представляет собой не только в высшей степени важную фигуру в истории философии и, может быть, самую интересную в древней философии, а также и всемирно-историческую личность. Ибо главный поворотный пункт духа, обращение его к самому себе, воплотился в нем в форме философской мысли.

…С него начинается подлинный поворот греческого самосознания.

Гегель

Сократ действительно явился тем мыслителем, который в хаотической путанице софистики отделил истинное от неистинного, свет от темноты.

Л. Фейербах

Сократ оказывается не таинственным, а ясным и светлым, не пророком, а общительным человеком… Он… воплощает в себе — как в своей жизни, так и в своем учении — цель, добро. Он мудрец в том виде, в каком он вошел в практическое движение.

К. Маркс, Ф. Энгельс

Сократ… осмелился поставить истину выше Афин, разум — выше узкой национальности; он относительно Афин стал так, как Петр I относительно Руси. Торжественнейшая сторона Сократа — он сам, его величавое, трагическое лицо, его практическая деятельность, его смерть; он — тип и представитель той слитности в древней жизни, о которой мы упоминали несколько раз, — человек, живущий беспрестанно в общественном разговоре, художник, воин, судья и участник во всех теоретических и практических вопросах своего века и везде ясный, равный себе, везде жаждущий блага и все покоряющий разуму, т. е. все освобождающий в нравственном сознании.

А. И. Герцен

Литература о Сократе и его времени

Асмус В. Сократ. — В кн.: История античной диалектики, М., 1972, гл. X.

Аристотель. Соч. в 4-х т., т. I. М., 1975.

Аристофан. Облака. Избранные комедии. М., 1974.

Боннар А. Греческая цивилизация, т. II. М., 1969.

Герцен А. И. Письма об изучении природы. Собр. соч. в 8-ми т., т. II. М., 1975.

Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1979.

Кессиди Ф. X. Сократ. М., 1976.

Лосев А. Ф. История античной эстетики. Софисты. Сократ. Платон. М., 1969.

Нерсесянц В. С. Сократ. М., 1976.

Платон. Соч. в 3-х т., т. I. М., 1968.

Плутарх. О демоне Сократа. Соч. М., 1983.

Фейербах Л. История философии, т. II. М., 1974.

Фролов Э. Д. Нравственный императив Сократа. — В кн.: Огни диоскуров. Л., 1984.

Примечания

1

«В здоровом теле здоровый дух» — латинская поговорка. (Здесь и далее примеч. авт.).

(обратно)

2

469 г. до н. э.

(обратно)

3

Май — июнь по современному календарю.

(обратно)

4

Аполлон — сын царя богов Зевса, бог-целитель и прорицатель, покровитель искусств. Артемида — дочь Зевса, богиня охоты. Аполлон и Артемида — мифические близнецы.

(обратно)

5

Агора — городская площадь, центр общественной жизни.

(обратно)

6

Палестра — открытая площадка для упражнений в борьбе.

(обратно)

7

Эфебы — юноши в возрасте 18–20 лет, несшие пограничную военную службу.

(обратно)

8

Фемистокл — афинский полководец, вождь демократической группировки (ок. 525–460 гг. до н. э.).

(обратно)

9

Аттика — область в Греции, центром которой были Афины.

(обратно)

10

Пелопоннес — южный полуостров Греции.

(обратно)

11

Беотия — соседняя с Аттикой область.

(обратно)

12

Хитон — длинная подпоясанная рубаха без рукавов.

(обратно)

13

Алопека — район Афин, где родился и жил Сократ.

(обратно)

14

Аид — бог царства мертвых.

(обратно)

15

Элегия Феогнида из «Мегары» (вторая половина VI века до н. э.).

(обратно)

16

Афродита — богиня любви и красоты, дочь царя богов Зевса.

(обратно)

17

«Делосский» (Морской) союз древнегреческих приморских городов и островов Эгейского моря в 478–404 гг. до н. э. во главе с Афинами.

(обратно)

18

Милет — крупнейший город Ионии, центральной части малоазиатского побережья Эгейского моря.

(обратно)

19

Диалектика — так называлось у древних искусство вести беседу, спор, с целью познания явлений действительности в их развитии и самодвижении.

(обратно)

20

Гетера — «подруга», незамужняя женщина, ведущая свободный образ жизни.

(обратно)

21

Лесха — постоялый двор.

(обратно)

22

По обычаю древних греков, приглашенные в гости возлежали на собственных подушках.

(обратно)

23

Пеплос — женская рубаха, подобная хитону, но открытая сбоку.

(обратно)

24

Анакреонт — поэт-лирик (570–478 гг. до н. э.). в переводе Г. Церетели.

(обратно)

25

Вакх — бог вина и веселья, он же Дионис.

(обратно)

26

Дудка с двумя створами при одном мундштуке, считалась инструментом вульгарным, так как надутые щеки уродовали лицо.

(обратно)

27

Эрос — бог любви.

(обратно)

28

Амфора — глиняный сосуд для вина. Кратер — сосуд с широким устьем для разбавления вина.

(обратно)

29

Зенон из Элеи (ок. 490–430 гг. до н. э.) — основатель диалектики как способа ведения спора, знаменит своими «апориями», парадоксами.

(обратно)

30

Аттический медимн — 52,5 литра.

(обратно)

31

Кифара — семиструнная лира, на которой играли костяным бряцалом.

(обратно)

32

Парменид из Элеи (IV в. до н. э.) — философ, основатель элейской школы.

(обратно)

33

Илисс — река, протекавшая под стенами древних Афин.

(обратно)

34

Марафон — место победы афинян над персами в 490 г. до н. э., Саламин — остров, место решающей победы греческого флота над персидским в 480 г. до н. э.

(обратно)

35

Софисты — профессиональные учителя философии и риторики, выступавшие с критикой традиционной морали.

(обратно)

36

Драхма — серебряная монета весом 4,366 г.

(обратно)

37

Эристика — искусство спора.

(обратно)

38

Приписывается одному из семи мудрецов древности, спартанцу Xилону.

(обратно)

39

Гипподам — древнегреческий градостроитель (V в. до н. э.).

(обратно)

40

Истма — город на Коринфском перешейке.

(обратно)

41

Дельфы — город в юго-западной Фокиде, общегреческий религиозный центр.

(обратно)

42

Празднества и музыкально-спортивные состязания, вторые по значению после олимпийских.

(обратно)

43

Пифия — жрица-прорицательница.

(обратно)

44

Мусический — относящийся к искусству в широком смысле, включая философию, неотделимую в то время от науки.

(обратно)

45

Парфенон — «Храм Девы», главное святилище Афин, построенный при Перикле.

(обратно)

46

Гинекей — женская половина дома.

(обратно)

47

Укрепления, защищавшие дорогу из Афин в порт Пирей и обеспечивающие выход к морю.

(обратно)

48

Акрополь — городская крепость на самом высоком холме Афин, здесь находились главные святилища города, в том числе Парфенон.

(обратно)

49

Один из главных афинских праздников.

(обратно)

50

Подъем и вход на афинский Акрополь, оборудованный при Перикле колоннадой.

(обратно)

51

Пентеликон — нагорье на северо-востоке Афин, месторождение мрамора.

(обратно)

52

Гиматий — мужской (иногда и женский) длинный плащ, который носили поверх хитона.

(обратно)

53

Гефест — бог огня и кузнечного ремесла, сын Зевса.

(обратно)

54

Пенелопа — супруга мифического героя Одиссея.

(обратно)

55

Силен — мифическое существо, спутник бога вина и веселья.

(обратно)

56

Последователь учения о выражении человека в чертах лица и формах тела.

(обратно)

57

Солон — афинский законодатель, поэт, один из семи мудрецов древности (VI в. до н. э.).

(обратно)

58

Сыновья афинского тирана Писистрата (VI в. до н. э.).

(обратно)

59

Трансформированный эпизод из «Пира» Платона.

(обратно)

60

Обол — мелкая монета, 1/6 драхмы.

(обратно)

61

Сизиф — мифический царь Коринфа, в ослушание богов приговоренный в подземном мире вечно вкатывать на гору камень, который, достигнув вершины, каждый раз срывался вниз; отсюда выражение «сизифов труд» — тяжелая, бесполезная работа.

(обратно)

62

Драконт — афинский законодатель (621 г. до н. э.), законы которого отличались крайней жестокостью, отсюда «драконовские законы».

(обратно)

63

Ликург — легендарный спартанский законодатель IX–VIII вв. до н. э.

(обратно)

64

Антисфен — будущий основатель философского учения киников.

(обратно)

65

Восемь километров, расстояние от порта Пирей до Афин.

(обратно)

66

Трибон — короткий грубый плащ спартанского образца.

(обратно)

67

Хламида — короткий плащ для верховой езды.

(обратно)

68

Одеон — здание округлой формы для музыкальных представлений и состязаний.

(обратно)

69

Геллеспонт — древнее название Дарданелл, пролива между Европой и Азией, соединяющего Эгейское море с Мраморным.

(обратно)

70

Пелопоннесская война, крупнейшая в истории Эллады, между союзами городов: Морским (Делосским) во главе с Афинами и Пелопоннесским во главе со Спартой, длилась с 431 по 404 г. до н. э.

(обратно)

71

Триера (трирема) — боевое судно с тремя рядами весел, расположенных один над другим в шахматном порядке.

(обратно)

72

Потидея — город на северном берегу Эгейского моря, бывшая колония коринфян.

(обратно)

73

Ника — богиня победы.

(обратно)

74

Жители Халкиды, города Этолии — области Греции.

(обратно)

75

Ахарна — дем. округ в Аттике.

(обратно)

76

Демагог — буквально и по первоначальному смыслу — вождь народа; постепенно термин получил отрицательный смысл.

(обратно)

77

Сентябрь — октябрь 429 г. до н. э.

(обратно)

78

В Древней Элладе в знак траура одевались в белые одежды.

(обратно)

79

Харон — мифический перевозчик душ умерших в подземном царстве.

(обратно)

80

Гавань государства Мегары в Пелопоннесах.

(обратно)

81

Лесбос — остров в Эгейском море.

(обратно)

82

Олигархия — буквально: «правление немногих».

(обратно)

83

Наварах — в Древней Спарте — адмирал.

(обратно)

84

Религиозный обычай эллинов запрещал им убивать молящихся.

(обратно)

85

Платея — город Беотии; после четырехлетней осады взят и разрушен спартанцами до основания, из 480 человек гарнизона 212 спаслись, 225, оказавшись в плену, были казнены.

(обратно)

86

Гостеприимец — «проксен» — лицо, оказавшее гостеприимство гражданам другого государства и получившее от последнего ряд привилегий.

(обратно)

87

Архонты — высшие должностные лица в Афинах.

(обратно)

88

На самом деле, как свидетельствует «История» Фукидида, равноправие Митилен давно тяготило Афины.

(обратно)

89

Афиняне жестоко карали любую попытку отмежеваться от Морского (Делосского) союза.

(обратно)

90

Мысль Перикла.

(обратно)

91

Впоследствии, по предложению Клеона, казненных.

(обратно)

92

Левкада — остров у берегов Акарнании, области на западе Средней Греции.

(обратно)

93

Совр. Корфу — союзный афинянам остров в Ионийском море.

(обратно)

94

Эпибаты — морские пехотинцы.

(обратно)

95

Союз был только оборонительный.

(обратно)

96

Мифические божества, символизирующие братскую неразлучную дружбу.

(обратно)

97

По свидетельству историка Фукидида, изгнанные из Керкиры олигархи, захватив укрепление на материке, долго еще совершали опустошительные набеги на своих соотечественников.

(обратно)

98

Демосфен — афинский военачальник.

(обратно)

99

Племена Акарнании.

(обратно)

100

Ампракиоты — жители коринфской колонии Ампракии в Эпире.

(обратно)

101

Танагра — город Беотии.

(обратно)

102

Жители города Аргоса на северо-востоке Пелопоннеса.

(обратно)

103

В ящике Пандоры согласно воле Зевса хранились все человеческие несчастья.

(обратно)

104

Беотийский город на границе с Аттикой.

(обратно)

105

Около двух километров.

(обратно)

106

Беотархи — высшие должностные лица в Беотии.

(обратно)

107

Арес — сын Зевса и Геры, бог войны (тождествен римскому Марсу).

(обратно)

108

Город на Фракийском побережье.

(обратно)

109

Западный полуостров Халкидики.

(обратно)

110

Город Лаконии, области в Пелопоннесе.

(обратно)

111

Торона — город Халкидики.

(обратно)

112

Остров у берегов Фракии.

(обратно)

113

Олицетворение гнева и мстительности.

(обратно)

114

Житель беотийского города Фивы.

(обратно)

115

Житель ливийского города Кирены.

(обратно)

116

Фалес — родоначальник античной философии и науки (ок. 625–547 до н. э.).

(обратно)

117

Тол — правительственное здание.

(обратно)

118

Остров в Эгейском море.

(обратно)

119

Город в Ионии.

(обратно)

120

Богослужения в честь богини плодородия Деметры, совершавшиеся в аттическом городе Элевсине. Считалось, что это посвящение облегчает участь человеческой души после смерти.

(обратно)

121

Город Этолии в Греции.

(обратно)

122

Перистиль — внутренний двор дома.

(обратно)

123

Колония Спарты в Эгейском море.

(обратно)

124

Город Сицилии.

(обратно)

125

Главный город Сицилии.

(обратно)

126

Гермы — культовые изваяния в виде четырехгранного столба с головой Гермеса, божественного покровителя торговли, и других божеств; устанавливались на перекрестках, у дорог, у входа в дома.

(обратно)

127

Катана — город Сицилии.

(обратно)

128

Около двадцати километров.

(обратно)

129

Сократу шел тогда 57-й год.

(обратно)

130

Гетерии — политические организации (клубы) в Афинах, объединявшие золотую молодежь.

(обратно)

131

В работе народного собрания мог по желанию участвовать и вносить предложения любой афинский гражданин.

(обратно)

132

Самос — остров Эгейского моря.

(обратно)

133

Со времен падения тирании Писистратидов в 510 г. до н. э.

(обратно)

134

Тиссаферн — малоазиатский сатрап персидского царя Дария II.

(обратно)

135

Абидос — колония милетян в Малой Азии. Кизик — город на побережье Пропонтиды (совр. Мраморное море). Византий — город в Геллеспонте.

(обратно)

136

В древности понятие «тиран» имело двоякое значение: тираном называли и незаконно захватившего единоличную власть в государстве, а также и любого правителя, отличавшегося личной жестокостью.

(обратно)

137

Кастальский ключ — источник на горе Парнас близ Дельфийского храма.

(обратно)

138

Афинский Совет Пятисот делился на десять «пританий» по 50 человек, каждая из которых по очереди председательствовала в Совете в течение 1/10 года.

(обратно)

139

В Ионии.

(обратно)

140

Один из Кикладских островов Эгейского моря.

(обратно)

141

Метеки — поселенцы, иногородние по рождению, но живущие в Афинах и потому считавшиеся неполноправными.

(обратно)

142

Острова у западного побережья Малой Азии.

(обратно)

143

Специальным постановлением народного собрания (так называемая «Псефизма Каннона») требовалось, чтобы дело каждого обвиняемого рассматривалось отдельно.

(обратно)

144

Цикута — ядовитый сок некоторых болотистых трав семейства зонтичных.

(обратно)

145

По свидетельству историка Ксенофонта, главный из обвинителей-стратегов, Калликсен, получив позднее возможность вернуться в Афины, умер голодной смертью, всеми ненавидимый.

(обратно)

146

Устье впадающих в море одноименных рек на европейском берегу Геллеспонта (Дарданелл).

(обратно)

147

Область Малой Азии между Босфором и Мраморным морем.

(обратно)

148

Сикофант — профессиональный доносчик-шантажист в Афинах.

(обратно)

149

Ферамен выступал за наделение политическими правами лишь имущих граждан, минуя свободных бедняков.

(обратно)

150

Формула античного аристократического идеала.

(обратно)

151

Общественное здание, где заседали (и кормились за счет государства) пританы.

(обратно)

152

Мина — довольно крупная денежная единица, приравнивалась к 100 драхмам, тогда как стоимость быка во времена Сократа составляла 50 драхм.

(обратно)

153

Впоследствии великого историка древности, кроме исторических и философских сочинений, написавшего воспоминания о Сократе.

(обратно)

154

Впоследствии крупнейший представитель античного идеализма.

(обратно)

155

Города-государства Фессалии.

(обратно)

156

В 399 г. до н. э.

(обратно)

157

Житель Лаконии.

(обратно)

158

По имени самосского тирана Поликрата (VI в. до н. э.), обладателя несметных сокровищ.

(обратно)

159

Город Пелопоннеса, где проводились мусические состязания в честь бога врачевания Асклепия.

(обратно)

160

Аналогичный спор о красоте известен как диалог Сократа с Гиппием (Платон).

(обратно)

161

Булевт — высшее должностное лицо в совете «Пятисот».

(обратно)

162

Трансформированный диалог из «Гортил» Платона.

(обратно)

Оглавление

Глава первая ПОД ЗНАКОМ АПОЛЛОНА

Глава вторая ПРИЗЫВ ДЕЛЬФИЙСКОГО ХРАМА

Глава третья АФИНСКИЙ МАРСИЙ

Глава четвертая МУДРЕЦ-ВОИТЕЛЬ

Глава пятая «Я ЗНАЮ, ЧТО НИЧЕГО НЕ ЗНАЮ»

Глава шестая ВЕЛИКИЙ ГРАЖДАНИН

Глава седьмая ПОЗНАЮЩЕМУ ВОЗДАМ!

Глава восьмая ВО ИМЯ ИСТИНЫ И ДОБРОДЕТЕЛИ

Эпилог

Изречения о Сократе философов и историков

Литература о Сократе и его времени

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно