Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


Геннадий Смолин. Тайна гостиницы «Англетер», или Меморандум сыщика Хлысталова

От автора

Многие события жизни Сергея Есенина, описанные в книге, вступают в противоречие с распространенными (и даже общепринятыми) версиями его биографии. Однако автор считает, что он вправе изложить собственную точку зрения на жизнь и гибель одного из любимых в России великих национальных поэтов.


Сергей Есенин


Если читателю покажется, что описанные в книге события не могли иметь места, то это его право. Если же читатель примет изложенную в книге версию, автор будет рад приветствовать в нем своего единомышленника.

Сергей Есенин не уехал на постоянное место жительства ни в США, ни в Европу, куда пыталась зазвать его любимая им женщина, Айседора Дункан. Он выбрал для себя Россию, СССР, родину, без которой не мыслил своей жизни, своего творчества.

Но в новой России чуждые народу политиканы поставили новую идеологию превыше привычных норм и жизненного уклада, искореняли все то, что так или иначе было связано с рухнувшей Российской империей, боролись не на жизнь, а на смерть с яркими носителями идеалов великой русской поэзии и литературы. Отсюда такая жесткость и непримиримость к представителям «вчерашнего» прошлого и идеологически «неправильного» настоящего.

Яркий волшебный свет творческой личности Сергея Есенина резал номенклатурным адептам новой жизни глаза, заставляя их сомневаться в своем собственном величии, избранности и непогрешимости.

* * *

Выражаю благодарность полковнику МВД Э. А. Хлысталову, который первым из есениноведов неожиданно и громко заявил тему «Убийство поэта Есенина»; исследователю, писателю Виктору Кузнецову, продолжившему разрабатывать эту тему; а также академику РАЕН Александру Портнову за консультации и помощь в аналитическом расследовании «Дела Есенина».

Вместо пролога

Множество тайн и загадок гибели великого русского поэта Сергея Александровича Есенина и сегодня побуждает исследователей возвращаться к документам, фактам и преданиям тех стародавних лет в надежде, хотя и призрачной, докопаться до истины.

Автором собран и обработан богатейший, в том числе архивный материал, заново открывший или существенно уточнивший важные вехи трагической биографии Есенина.

Тут и акты, и протоколы и прочие документы о расследовании «самоубийства» поэта, и новое видение событий девяностолетней давности; воспоминания о Есенине его друзей и врагов, а также донесения о нем агентов ОГПУ; письма самого Есенина, новое прочтение его поэм «Страна негодяев», «Черный человек»; знаковые поэмы «Анна Снегина» и «Пугачев».

Особое внимание уделено новому изучению документов, связанных с гибелью поэта, без которого невозможно понять и принять фантастическую фигуру поэта Есенина; судьбу его «предсмертного» стихотворения-элегии «До свиданья, друг мой, до свиданья!..». Приведено и письмо Л. Троцкого «Памяти Сергея Есенина», которое прежде не публиковалось, а было зачитано во МХАТе 18 января 1926 года артистом Качаловым на вечере памяти поэта.

В книге представлены документы, выводы экспертов, рассказы о Есенине его современников, отрывки из мемуаров, дневников, письма его друзей и врагов, а также доносы, докладные записки агентов ОГПУ-НКВД и другие неизвестные прежде эксклюзивные материалы, позволяющие нам по-новому взглянуть на жизнь и творчество Сергея Есенина.

Некоторые скептики уже выражали свои сомнения относительно правдоподобности выбранного преступником или преступной группой способа устранения С. А. Есенина — убийства. Разумеется, это был суицид, мотивированный психическим состоянием поэта, его безысходной загнанностью в угол. Дирижерам этого кровавого спектакля нужно было заставить добропорядочных граждан поверить в самоубийство поэта, который добровольно залез в петлю, пытаясь таким образом разрешить все свои проблемы.

Чего в действительности опасались те, кто устранял Есенина? Свои последние произведения — поэмы «Черный человек» и «Страна негодяев» — поэт посвятил тому постреволюционному кошмару, который восторжествовал в двадцатые годы XX века. Есенин перестал бы быть Есениным, утратил бы свою независимость и право закончить ту же «Страну негодяев». Для Сергея Александровича не имело значения, понравилось ли произведение тогдашним кремлевским вождям или нет. Дело в другом: создав поэмы «Страна негодяев» и «Черный человек», Есенин ясно дал понять властям предержащим, что не собирается «перестраиваться», скажем, как писатель Алексей Николаевич Толстой, который тонко чувствовал конъюнктуру момента, или же как сервильный литератор Илья Эренбург.

Агентура ОГПУ работала тогда мобильно, масштабно и на высоком уровне. Кроме того, «коллективный Сальери» жил-был и здравствовал в СССР. Нашлось достаточное число высокопоставленных лиц, разглядевших в таких поэтических произведениях Есенина, как «Страна негодяев» и «Черный человек», контрреволюционные посылы, безусловно, опасные выступления против существующего режима. Если уж мнение друзей создавало у них впечатление чего-то истинно неповторимого и единственного в своем роде (а Есенин был убежден в этом), то можно себе представить мнение иерархов Кремля и мощного аппарата дозора (ОГПУ-НКВД).

Эта борьба разворачивалась на конкретном политическом фоне с жесткими идеологическими посылами, который не могли не учитывать ни «коллективный Сальери», ни идеологическая инквизиция высших иерархов партии.

Борьба за власть на всех фронтах в то время была на повестке дня. И в связи с этим нельзя не обратить внимания на то, что руководители ОГПУ, напрямую занимаясь тайными организациями тамплиеров и антропософов в кругах творческой интеллигенции, были одними из первых, кто, преследуя широким фронтом инакомыслие, увидел в поэмах «Черный человек», «Страна негодяев», «Пугачев» не только острую сатиру на существующий режим, но и неприятие навязываемых ценностей.

Увертюра
Adagio maestro[1]

— …Так кто ж ты наконец?
— Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо…
(…Ein Teil von jener Kraft,
Die stets das B?se will und stets das Gute schafft…)
И. В. Гете. «Фауст»

Заранее предупреждаю, что изложенное ниже находится за гранью человеческого понимания. Хотя с неискушенной точки зрения это невыдуманная история жизни и смерти великого русского поэта Сергея Есенина. Многочисленные документы и рукописи оказались в моих руках не случайно (теперь я прекрасно понимаю это!), достались в качестве презента, если, конечно, это можно назвать презентом. Передал мне все это богатство Эдуард Александрович Хлысталов, следователь с легендарной Петровки, 38, полковник МВД. Он оказался человеком, чья отвага и решительность потрясли меня. Помочь ему я не смог, смог лишь полюбить за мудрость, профессионализм и непримиримость к несправедливости. Как духовного отца, как человека, не способного поступиться своими принципами. Но все по порядку…

Нынче я осведомлен обо всем этом гораздо больше или даже, скажем так, чересчур хорошо. Я понял, что тех смельчаков, которые осмеливались говорить правду, слишком уж часто подстерегала смерть. Но стоит ли жить иначе, как простейшие микроорганизмы, как растения?

За почти столетнюю историю, которую поведали мне пожелтевшие странички документов и писем, они были опалены огнем души множества людей. Огненный смерч вовлек этих смельчаков в бешеный вихрь, которому не было сил противиться.

По наитию я зримо чувствовал: пришел мой черед. Я последний из той когорты людей, кого бушующее пламя подхватило и закружило в неудержимом сатанинском танце, чтобы затем увлечь в бездну.

Вывод напрашивался сам собой: я обязан предать гласности то немногое, что мы знаем, или нам кажется, что знаем, о великом русском поэте Сергее Александровиче Есенине. Ради чего? Ответ прост: я надеюсь, что сумею — пусть даже на мгновение — прервать безумную пляску огненного смерча, затеянную Сатаной и его свитой, и тем самым лишить его миссию злой колдовской силы, чтобы испепеляющий огонь не успел поглотить и моих единомышленников заодно со мной. Задача не из легких, если учесть, что у тебя на глазах колдовские силы ангелов тьмы обольщают агнцев божьих и дразнят смерть, кружа ее в мучительном сладостном ритме сатанинского танца.

Преуспею ли я в своих расчетах — не ведаю, но рассчитываю на это, глубоко верую.

Есть одна вещь, которую я хотел бы прояснить, прежде чем вы перевернете страницу: я вовсе не по своей воле пустился в пляс на этом зловещем представлении и не осознанно, а в силу неких сакральных обстоятельств оказался причастным к этой истории.

Часть первая

Экспресс «Сапсан». Питер. Гостиница «Англетер»

Когда сто лет назад командора нашего русского ордена писателей пристрелили, на теле его нашли тяжелую пистолетную рану. Когда через сто лет будут раздевать одного из потомков перед отправкой в дальний путь, найдут несколько шрамов от финских ножей. И всё на спине. Меняется оружие!

М. А. Булгаков. Письма

Люблю Москву. До детского восторга, до страстной влюбленности юноши, идущего на свое первое свидание. Москва, Первопрестольная… Это насквозь русский город, как бы его ни старались переделать революционеры-большевики семнадцатого года или толстосумы эпохи 1990-х. Российская столица всегда возрождалась из пепла социальных перестроек, поблескивая гранями русскости, как загадочный град Китеж у Сергея Есенина.

Не лежит у меня душа к семейной идиллии, наверное, я вечный странник или нечаевский полуволк-полусобака[2]. Короче говоря, я вынужден был признаться самому себе, что всего дороже мне личная свобода и одиночество. Заставьте меня выбирать между семейными узами — несвободой — и вольницей хиппи, и я, не раздумывая, шагну за дверь, чтобы жить и по-цыгански; а по сути — выражение «нон-стоп!» стало моим кредо. Особенно если перед этим вы принудите меня выслушать массу чепухи о том, как мне следует поступать «для моей же пользы».

Это они, женщины, любят забивать себе голову всяким вздором, выуживая его из разнообразных дамских гламурных журналов. Да, в этом я убежден. Проверено лично мной. Я и сам строчил для таких же синьоров и синьорит подобные статейки. Хотя, надо сказать, этой чепухой я баловался так, между делом. Я ведь журналист (по крайней мере, был им до настоящего времени), который довольно долго сочинял научно-популярные статьи по медицине — про стрессы, влияние запахов и про то, что любовь приходит к нам… через нос благодаря обонянию, а также о загадках геопатогенных зон, шаровых молниях и НЛО, о проблемах Бермудского треугольника, тайнах Чернобыля для популярного московского журнала «Чудеса вокруг света».

Я переключился на этот спектр безобидных тем с того момента, когда осознал, что не может журналист заниматься политикой и выдавать при этом честные, откровенные материалы. Потому что в политике ангажированность стопроцентная. Зато как репортер, специализирующийся на тайнах, загадках и мистификациях, я оказался вовсе не плохим публицистом. Что, кстати, и дало мне возможность колесить не только от Москвы до Санкт-Петербурга, но и совершать вояжи в ближнее и дальнее зарубежье.

В Питер я отправился по личной просьбе моего шефа, главного редактора научно-познавательного журнала. Цель командировки была рутинной: осветить работу научной конференции по проблемам стресса. Как-то утром шеф пригласил меня к себе в кабинет и заявил, что «с тех пор, как нашими читателями стали депутаты Госдумы и Федерального собрания, мы обязаны прилагать все усилия для того, чтобы помочь нашему журналу удержаться на плаву в бурном море коммерции». Страсть главного редактора к взаимоисключающим метафорам могла соперничать лишь с его любимыми разглагольствованиями на тему: «Чего изволите, наш дорогой читатель?». Шеф, посылая меня в Питер, надеялся, что я там раздобуду кое-какую сенсационную информацию на тему, интересующую не только его самого, но и большинство наших читателей. Все это в итоге поднимет рейтинг журнала и облегчит жизнь нашему коллективу журналистов и технических работников.

Тогда, в середине 1980-х, в Москве времена уже становились смутными, каждый старался найти свою нишу, чтобы не погибнуть от голода и нищеты. Ну а я устроился в научно-популярный журнал и ушел с головой в написание статей и редактирование опусов авторов, где излагались различные туманные методики, связанные с НЛО и таинственным веществом с этих «объектов», которое излечивало человечество от всего: от злокачественных новообразований до психических недугов.

Со временем я наловчился стряпать журналистские «блюда» с завлекательными названиями: «СПИД — болезнь или надувательство, и как не стать его жертвой?», «Чем пахнет стресс», «Любовь приходит через… нос», приправляя тексты цветными иллюстрациями, которым позавидовали бы немецкие журналы «Фокус», «Штерн» или «Бильд».

Я взял себя в руки, памятуя о том, что был и остаюсь крепким мужчиной, и по старой профессиональной привычке приказал себе не вешать нос ни при каких обстоятельствах. Но некое дурное предчувствие, точно червь, точило не только мою душу, но и мое реальное нутро с жарко бьющимся сердцем.

Итак, когда я занялся научно-популярной тематикой, былые тучи над моей головой потихоньку рассеялись.

Но надо признать, что и такое на первый взгляд безобидное дело, как сочинение научно-популярных статеек по медицине, имеет, так сказать, оборотную сторону медали. Любой ваш собеседник норовил выжать из вас наиновейшую информацию, еще не ставшую достоянием широкой публики. Как, например, избавиться от хандры или поскорее залечить ушибленный на корте локоть? Как остановить старение или понизить уровень холестерина в крови? И так далее, и тому подобное. Мой главный редактор не был исключением, так же как и читающая журнал публика: он был взят в плен остросюжетной тематикой своего издания.

А тут в Санкт-Петербурге должен был состояться международный симпозиум. Предполагалось, что на него съедутся медицинские светила и специалисты. Тема конференции была модной: «Стресс». А это «формат нашего журнала», как любил говорить главный редактор.

И вот я в Питере — городе моей студенческой юности, а иначе — альма-матер и все такое… Той весной на каждом углу рекламировалось и продавалось американское мороженое «Баскин Роббинс», а сеть магазинов фирмы «Бенетон» гостеприимно распахнула свои двери. И заокеанское мороженое, и «Бенетон» прекрасно вписывались в неизменяемую веками фактуру Питера, города, в котором, как казалось мне, не было ничего уникального, ничего особенного, выбивающегося из привычного ряда и способного бросить вызов традиционному шаблону.

Например, в Москве вы чувствуете себя в полном порядке до тех пор, пока у вас на ногах неизношенная пара добротных и дорогих туфель от «Гуччи».

Поселился я в гостинице «Англетер», что недалеко от Исаакиевского собора. И, по странному совпадению, меня определили в «есенинский» номер 5 с табличкой о том, что здесь 27 декабря 1925 года погиб поэт С. А. Есенин. Кроме того, я не знал, что скоро, в 1987 году, все эти апартаменты вместе со зданием будут снесены взрывом, несмотря на протесты ленинградцев.

О конференции. Она проходила с оттенком сенсационности, называясь не иначе, как «Волшебный мир запахов». Тогда не только научная, но и далекая от мира исследователей общественность только и судачила о феромонах и тестостеронах. Так что открывающийся форум в Северной столице как будто хотел зацепить каждого из присутствующих новыми открытиями ученых и практическими результатами парфюмеров.

Устроители форума постарались на славу! Начиная с открытия в Таврическом дворце, когда на сцену вышел известный актер из БДТ и, поправив бабочку, заговорил приятным баритоном, вещая аудитории, словно гипнотизер:

— С ветхозаветных времен было известно, что запахи оказывают сильное физиологическое воздействие не только на человека, но и на все живое на нашей планете. В Древнем Египте, Ассирии, Римской империи и Элладе храмы, дворцы и дома окуривались благовониями и орошались ароматическими водами. Подобные традиции просматриваются и в храмах современных религиозных конфессий.

Такие душистые вещества, как мятные, розовые, бергамотные либо лимонные благовонные масла, могли изменить пульс сердца, ритм дыхания, повлиять на зрение, слух и в итоге — на самочувствие человека.

Если приятные ароматы действовали успокаивающе, то неприятные, отталкивающие, запахи повышали кровяное давление, учащали пульс.

Человек способен воспринять более десяти тысяч запахов. В восприятии ароматов есть и свои «бездарности», которым «медведь на нос наступил», и даже «гении». Большое внимание любителей беллетристики все еще привлекал нашумевший роман «Парфюмер. История одного убийцы» Патрика Зюскинда. Хотя речь в нем шла не о современности, а о средневековой Европе. И не о парфюме как таковом, а о человеке, почему-то родившемся без запаха, присущего людским детенышам. Такая особенность героя как бы компенсируется чрезвычайной способностью феноменального персонажа улавливать, различать ароматы и в результате комбинировать удивительные составы… На любого человека действуют свои аттрактанты (привлекающие вещества) и репелленты (отталкивающие вещества). Одни действуют строго индивидуально, на конкретного человека, другие же обладают многовекторным, или общим, началом. С помощью феромонов, которые продуцируются живыми существами, можно сделать очень многое в плане воздействия на человека или животных. Например, в сельском хозяйстве феромоны использовали в борьбе с вредными насекомыми, а аттрактанты — при искусственном оплодотворении.

Многие ученые, занимаясь исследованием феромонных каналов связи, а в особенности — механизма воздействия запахов на человека, пришли к выводу: оказывается, можно создавать такие вещества, которые заставляли бы нас больше трудиться, покупать то, что нам не нужно, а по тем или иным «ароматам» человека следить за его здоровьем и выявлять недуги. И, надо отдать им должное, вплотную подступили к тайне из тайн, глобальной проблеме, из глубины седых веков волнующей человечество, — необъяснимому феномену любви. Дело в том, что изучение этой чрезвычайно важной сферы знаний объяснялось трудностями объективизации наблюдений. Тем более у тех же животных запахи — чуть ли не главный язык общения, поведения и жизнедеятельности.

На первый взгляд, технологическая цепочка в процессе обоняния на удивление проста. Одорант попадал в носовую полость, отсюда от анализатора обоняния сигнал поступал в лимбическую зону головного мозга, в так называемый эмоциональный мозг, или древний мозг — мозг рептилий…

Конференция оказалась довольно интересной. Антураж, конечно, соответствовал программе, но за ним легко угадывалась попытка организаторов навязать прибывшим на конференцию медикам — публике в общем-то достаточно беспринципной — новые лечебные кремы со своими аттрактантами (привлекающими веществами) и репеллентами (отталкивающими веществами) из чисто коммерческих соображений. Едва ли не каждого делегата в первую очередь волновало, как он выглядел в глазах коллег, какое впечатление производил. При таком подходе к делу форма стекол очков была куда более значима, нежели вопросы природы и лечения стресса, не говоря уже о других научных проблемах. Впрочем, допускаю, что в оценке конференции и ее участников я выказал «недоброжелательность», как говорили интеллигентные люди. Я знаю, что частенько бываю недоброжелателен к согражданам, но до какой степени, выяснилось через пару дней.

Первые трое суток я старательно изображал из себя приличного человека. Днем слушал доклады, то есть дремал под монотонные разглагольствования докладчиков. По вечерам валялся в гостиничном номере, смотрел в огромных количествах фильмы. И пачками поглощал картошку фри, хотя, как заметило одно из светил медицинской науки, этот продукт со временем вредил детородным функциям мужчин и женщин, делая их бесплодными…

В этот вечер я повел себя так, как будто готовился пойти в театр. Принял душ, побрился второй раз и обильно полил распаренную кожу крепким одеколоном. Подошел к зеркалу. То, что я увидел в зеркале ванной комнаты, расстроило меня. Располневшее лицо, брыли, дряблые мышцы рук и ног, теряющие на глазах эластичность… Я дал себе слово, что по возвращении в Москву сразу же начну работать с гантелями в спортзале.

Надев свежую рубашку, я отправился в ресторан гостиницы «Астория», где разместилось большинство делегатов конференции.

Публики было немного. В дальнем углу за маленьким столиком сидел и ужинал в одиночестве мужчина, чье лицо было мне знакомо. Я встречал его в конференц-зале и даже оказался свидетелем, как он в перерыве между докладами на очередном кофе-брейке что-то с азартом доказывал одному из делегатов. Я внимательно присмотрелся к нему. Это был мужчина выше среднего роста, плотный, с животиком. В его походке, жестах и интонации угадывался человек военный. У него был резковатый, как у военного, голос.

— Эдуард Александрович Хлысталов, — представился он. — Отдел по связям с общественностью, или ЦОС, а тружусь в той самой корпорации, которая являлась спонсором конференции.

Когда я вошел в зал, он поднял голову и встретил меня вежливой улыбкой пресс-секретаря. Выпитая в номере водка, этот чертов червь, оживший после пары рюмок не то у меня в душе, не то где-то под ложечкой, и грустная перспектива провести очередной вечерок в одиночестве буквально погнали меня к тому столику в дальнем углу. Все остальное было просто делом техники.

Я представился и поинтересовался, какого мнения он о питерской кухне, и осведомился, не будет ли он против, если я присяду за его столик. Он отложил в сторону книжку в мягкой дешевой обложке и, одарив меня благосклонной улыбкой, сделал приглашающий жест. Я заказал бутылку «Хванчкары», мы растянули ее на пару часов и отправили официанта за следующей. Эдуард огорошил меня тем, чего я не знал в достаточной степени, а именно рассказал про загадочную смерть Сергея Есенина в «Англетере».

— Всем хорошо известна беломраморная доска на стене гостиницы, менявшей не раз свое название. Она гласит о том, что здесь 27 декабря 1925 года трагически оборвалась жизнь поэта. Все верно, кроме одного — здесь был убит Есенин, а не покончил с собой, как повествует официальная версия.

— Да что вы говорите?! Я как раз проживаю в этой самой гостинице, в этом самом номере!

Он пытливо посмотрел мне в глаза и добавил:

— Я работал следователем на Петровке, 38, будучи полковником МВД СССР. После выхода на пенсию решил сам провести расследование этого дела.

— И к каким же выводам вы пришли?

— К самым трагическим: Есенин был убит.

Мы вместе решили посетить тот самый гостиничный номер № 5, где это произошло.

Прошли к парадному входу в гостиницу, раскланялись с дежурной. Я взял ключи, и мы поднялись в мой номер.

— Здесь был одноместный номер, — сказал мой новый знакомый. — Сейчас же — двухкомнатные апартаменты на четыре места. На стояке центрального отопления, под которым стоит ваша кровать, Есенина и обнаружили утром 28 декабря 1925 года. А вселился поэт сюда четырьмя днями ранее, как приехал из Москвы.

Затем мы переместились в бар. Выпили: шесть порций шотландского виски не показались нам перебором.

Довольно поздно мы попрощались и разошлись по своим номерам в «Астории» и «Англетере».

Итак, гостиница «Англетер» располагалась на проспекте Майорова (бывший Вознесенский, д. № 10/24). К тому времени мне было известно уже многое: именно здесь ушел из жизни великий русский поэт Сергей Есенин (тогда, в последних числах декабря 1925 года, в ленинградских, московских и центральных газетах пронеслась информация с «желтым» акцентом о том, что здесь от тоски, заблуждений и одиночества повесился недавний пациент клиники для душевнобольных, злоупотреблявший алкоголем скандалист, растративший свой талант на кабаки и девиц сомнительного поведения).

Рассказанное Э. А. Хлысталовым потрясло меня. Я долго лежал с открытыми глазами и смотрел в окно, изредка переводил глаза на ту самую вертикальную трубу центрального отопления, где якобы нашли в петле тело Сергея Есенина. Время от времени темную комнату озаряли вспышки красного и голубого света рекламы, проникавшего сквозь окно.

Заснуть я не мог. Я должен был куда-нибудь уйти. Захватив с собой ключ от номера, чуть ли не бегом пересек холл и, не дожидаясь лифта, бросился вниз по лестнице. Я почти летел, перепрыгивая через три ступеньки. Выскочил на улицу.

Я бродил по городу без устали, бродил, не осознавая, где нахожусь и куда направляюсь.

Через несколько часов небо на востоке начало светлеть. Появились первые прохожие — рабочий люд в серых безликих одеждах, потом — молодые люди, парни и девушки, и, наконец, заспешили на службу важные клерки в рубашках и галстуках.

Я поймал такси и отправился назад в гостиницу.

Отпер дверь гостиничного номера. Постель была убрана с такой тщательностью, с какой хорошие секретарши вылизывают свое рабочее место. Я взялся было за телефонную трубку, но тут же опустил ее. Уселся в кресло, уставился в окно и просидел так, наверное, с полчаса. Затем позвонил вниз и заказал крепкий кофе. Когда мне принесли его, я выпил целый кофейник. И вновь принял душ. Несмотря на бессонную ночь, сна не было, что называется, ни в одном глазу.

О том, чтобы идти на конференцию, и речи быть не могло.

Пару дней спустя на Ладожском вокзале я вошел в салон ослепительно-белого экспресса «Сапсан», как будто поднялся на борт самолета, и отправился из Питера в Москву. Меня мучила мигрень; прежде я не подозревал, что головная боль может достигать такой силы. А все из-за санкт-петербургского кофе (я его выпил чересчур много), не дававшего мне заснуть, и рассказа полковника с Петровки Эдуарда Хлысталова. Ничего подобного о гибели поэта Сергея Есенина я не знал.

Всю дорогу до Москвы я только и размышлял о том, что рассказал мне полковник. Когда мы прощались, то обменялись визитками и договорились встретиться в Москве.

Но самое поразительное было в том, что Хлысталов всучил мне после закрытия конференции два пакета с документами, письмами и бумагами, назвав их «есенинскими». Я так и не открыл бандероль. Сверток был для меня чем-то вроде амулета на счастье. Я не выпускал его из рук и, следуя наставлениям Хлысталова, никому не обмолвился о нем ни словечком. Мало-помалу у меня стало складываться впечатление, что этот сверток будет оберегать меня от напастей — правда, каких, неизвестно — до той поры, пока я держу его при себе и не пытаюсь вскрыть.

Именно тогда я впервые подметил за собой склонность к мистико-эзотерическому мышлению — это было новоприобретенное свойство моей натуры (всю жизнь я полагал, что подобные вещи чужды и даже противны мне). С тех пор я начал анализировать свои эмоции и поступки, наблюдая за собой как бы отстраненно. Однако я отдавал себе отчет в том, что другое мое «я» ищет утешения, своеобразной тихой пристани, блуждая в виртуальных лабиринтах моего сознания.

Путешествие назад, в Москву, было крайне бедно на события. Отмечу лишь два не связанных между собой происшествия.

В экспрессе я решил послушать музыку в надежде, что это хоть немного уменьшит головную боль. Надел наушники и принялся искать подходящую программу. Сначала попал на передачу для детей, а потом — на классическую музыку, где голос ведущего (английский язык с французским акцентом) предложил слушателям попурри из произведений Чайковского.

Я прикрыл глаза. Волны музыки затопили мозг. Вместо того, чтобы следовать, как положено, одна за другой, темы и мелодии устроили настоящую битву, сражаясь за место в моей голове. Едва начинала звучать очередная, как предыдущая возвращалась и с яростью набрасывалась на соперницу, пытаясь столкнуть ее с тропы. И тут же возникала новая тема, оттесняя две другие. Мои мысли, точно дети, соперничали между собой, завоевывая внимание к себе.

Перед моим мысленным взором представали скульптуры, изваянные из камня и отлитые в бронзе. Я видел изображения олимпийских богов, бюсты неизвестных мне мужчин, статуи женщин. Там были скорбные лики мучеников и пышущие весельем физиономии эпикурейцев, лица погруженных в раздумья философов и разъяренных битвой воинов. Все они попадали в поле моего зрения, проносились сквозь меня, падали и взлетали под разными углами, порождая хаос, в то время как сражающиеся звуки сплетались в моем мозгу в некий фантасмагорический звуковой фон этого хаоса…

Второе событие произошло на Ленинградском вокзале в Москве.

Тут я разглядел его — этого человека в черном. Он был с длинным «лошадиным» лицом, бледен, с рыхлой кожей человека неопределенного возраста. И еще я отметил, что он как-то странно одет — слишком много всего на него было напялено. Конечно, каждый волен носить, что ему заблагорассудится, но есть же понятие здравого смысла.

Проведя значительную часть жизни в переполненных аэропортах и на железнодорожных вокзалах и отстояв свое в очередях, я научился не обращать внимания на окружающих, даже если они дышат прямо в затылок. Но здесь был другой случай. Его присутствие выводило меня из себя, как, наверное, выводит вас из себя — даже если вы не являетесь закоренелым кошконенавистником — кошка вашего друга, которая во что бы то ни стало хочет потереть спинку именно о ваш стул. Во-первых, мне бросилось в глаза, что человек в черном не был обременен никакой кладью, тогда как у любого из нас в руках был чемодан, сумка или хотя бы портфель. Во-вторых, несмотря на жару и давку, он не выказывал никаких признаков беспокойства. Он был олимпийски спокоен и невозмутим.

Словно из ниоткуда появился этот странный субъект. Неожиданно я очутился лицом к лицу с человеком в черном. Наши взгляды встретились. Мои глаза налились кровью. А у него глаза были узкие-узкие, я таких в жизни не видел. Ну прямо щелочки! Вдобавок к этому — очки с такими толстыми стеклами, что, если только не смотреть на него в упор, кажется, будто у него отсутствует кусок щеки. Он улыбнулся мне холодно, но не без фамильярности. В данной ситуации эта улыбка была совершенно неуместна. Затем, указав на сверток, который я держал под мышкой, он произнес с сильным акцентом, выдававшим его прибалтийское происхождение:

— Документы, реликвии, артефакты?

— Эпистолярный жанр. Переписка моей бабушки с другой бабушкой, — с тихой ненавистью ответил я.

— Прибыли издалека?

— Из Северной Пальмиры, — бросил я.

— Вот и я тоже, — кивнул он.

Минуты две он молчал, а потом опять заговорил:

— Мы знаем, что документы у вас.

Я сделал вид, что не расслышал его слов. Он продолжал:

— Я собираю букинистические книги, а также автографы великих мира сего. Торг уместен.

— Ну-ну, — рассеянно буркнул я.

— Быть может, вам попадались такие? — спросил он.

— Нет, — сказал я.

— Вы вообще читаете что-нибудь?

— Иногда. А так — киноман, блокбастеры, желательно голливудского производства! — отрезал я.

— Да-да, конечно, — кивнул он. — Все правильно. Я тоже предпочитаю иметь дело только со знакомыми источниками.

Общение с узкоглазым очкариком взбесило меня в буквальном смысле слова. Таскать под мышкой насквозь пропыленную рухлядь и то приятнее.

Я одарил очкарика одним из своих самых убойных взглядов. Но он не дрогнул.

— Вы случайно не знакомы с Есениным? — не унимался прибалт.

— Есенин? Не знаю такого! — бросил я.

Медленно, боясь всколыхнуть ярость, я повернулся к очкарику спиной.

Когда я позволил себе обернуться, бросить, так сказать, прощальный взгляд на своего недавнего собеседника, которого едва не убил в запальчивости, его и след простыл.

Я внимательно всмотрелся в цепочку сердитых пассажиров, но так и не обнаружил своего очкарика.

Это меня настолько удивило, что я тут же обратился к шедшему за мной толстому парнишке в дурацких шортах:

— Куда, черт побери, подевался тот тип в черном пальто?

— В черном пальто? — переспросил парнишка и, обойдя меня, устремился к свободному в тот момент проходу.

Пропал куда-то…

Константиново есенинское

Был у нас в селе праведный человек, отец Иван. Он мне и говорит: «Татьяна, твой сын отмечен Богом».

Татьяна Федоровна Есенина, мать поэта

Эти встречи произошли независимо одна от другой. Случайно. И до поры вспоминались по отдельности. Но вот как-то всплыли разом и взволновали меня.

* * *

И вот случилось! Побывав в Ленинграде, где погиб русский национальный поэт Сергей Александрович Есенин, я отправился к нему на родину, в Константиново.

Я еду к Есенину, еду впервые…

И вот я в Константинове… Над лесом возрождалась луна. Белеющие дорожки вели мимо берез под горку, на дальние огоньки деревенских окон. Опять, опять со мной то же чувство. Едва окажусь в поле или рядом с прекрасным человеком, молнией проносится внутри весь трепет жизни, и хочется быть талантливым и мудрым, чтобы все постичь, воплотить и отдать душу другому.

Я шел, купаясь в ночных запахах и звуках. Вот она, русская ночь, березы, бесконечная жизнь полей! И вот мы вдвоем с окружающей природой, на секунды задержанные в потоке мирового неисчислимого времени. Вспоминалась родина с дней своей колыбели, ее бег в тысячелетия, вспоминались князья, бояре и безымянные мужики да бабы, которых никто не отметил в летописях. Хотелось обнять эти белоствольные березы, прилечь на высоком берегу над Окой, куда не раз выходил Сергей Есенин, в своем молодом задоре уверенный в том, что он станет успешным и знаменитым! Он непременно будет известным на всю Россию, его будет знать «всяк сущий в ней язык», а паломники будут приезжать сюда, чтобы пытаться отыскать его следы, ходить по траве, смотреть на окружающее с тех же тропинок и думать, как он, по-есенински…

И я молчал, поскольку лишние звуки только разрушали фантастическую картину, ее виртуальную данность…

Как только я повернул к косогору, то увидел берег, глинистую дорогу к деревне, где жил Есенин, откуда стартовал его поэтический дар. У меня в неповторимом ощущении счастья сразу защемило и заколотилось сердце, и подумалось: «Пока стоит Россия, звучит русская речь, будет Константиново, Есенин и благодарная память о поэте. Более того, пройдет хоть сто, хоть двести лет, и никого не будет, ни-ко-го — только берег, трава, Ока и где-то в земле — останки живших. И все равно Есенин, дух его, будет незримо присутствовать здесь».

Вот и усадьба барыни Кашиной. Сюда молодой Есенин ходил в гости к милым барышням. И, может, здесь обещали крестьянскому мальчику славу их милые женские глаза…

* * *

Отчетливо помню, что был выходной день, суббота или воскресенье. Конец сентября, самый зенит осеннего торжества.

Мы с женой бродили по Кончаловскому лесу.

Жена была на пятом месяце беременности, а потому мы шли неторопливо, остерегаясь, чтобы не споткнуться о мощную сеть корневищ под обманчиво ровной шубой листвы. Так же неторопливо мы обменивались фразами или вовсе молчали. Перед прогулкой мы задались целью набрать огромных, причудливо изрезанных листьев редких пород деревьев, посаженных в изобилии у фасада усадьбы ее владельцами еще задолго до революции. Листья, конечно же, были роскошные, затейливо-фигурные, и поражали глаз щедрой своей окраской — от лимонной до пугающе-алой, будто застывшей крови.

Мне часто приходилось бывать рядом с двухэтажным особняком и служебными постройками за деревянным забором — и летом и зимой. Я видел усадьбу, словно утонувшую в глубоком снегу и оттого казавшуюся не внушительным домом с мезонином, а небольшой избушкой, надолго уснувшей — до весны, до талых лесных ручьев. Летом дача жила таинственной, скрытой от посторонних взглядов жизнью, соседствующей с нашей и даже входившей в нее как часть, но странным образом не имея общих точек соприкосновения и существуя независимо и невидимо для, скажем, стороннего наблюдателя из нашей среды. Но мне как-то повезло. Я оказался свидетелем редкого момента: увидел, как темно-зеленые постройки усадьбы поднялись на цыпочки, трепетно прислушиваясь к птичьему щебету и пению. До меня явственно донесся тяжкий вздох откуда-то из глубин дома. И мне подумалось: «Войди я сейчас внутрь — и непременно окунулся бы в ожившую вдруг толпу известных владельцев дома либо их именитых гостей. А услыхав голоса и звуки безвозвратного прошлого, я, наверное, не выдержал бы и потерял сознание…». От хаоса мыслей и чувств, столкнувшихся во мне, я вздрогнул, я словно стряхнул наваждение. Грез как не бывало! Дом находился в прежнем, равнодушно-созерцательном настроении, безжизненно взирая заоконной темнотой на стену леса впереди.

Пожалуй, особенностью усадьбы были наглухо зашторенные окна, а двери балкона никогда не распахивались (вероятно, заколочены).

Нынешних владельцев дачи я не знал в лицо и даже не представлял себе, как они выглядят. Слышал только, что они живут в Москве, а сам хозяин — художник, известный, правда, в узком кругу родных и близких.

За невысоким ветхим забором в длинном бревенчатом доме квартировал сторож с семьей. Их я иногда встречал в «Кончаловке», где они рубили сухостой, подбирали валежины или же косили на редких лесных полянах траву.

Посреди двора, на самом взгорке, стояла вместительная конура, возле которой лежала большая черная дворняга, редко лаявшая усталым сиплым голосом. Скошенная трава, порциями свозимая из Кончаловки, сушилась на дворе в течение всего лета, а потому даже при малейшем солнце вокруг усадьбы гулял дурман покосного разнотравья. Напротив бревенчатого дома, у ограды, примостился аккуратненький квадратный домик, похожий на баньку. Глухая дверь и жалюзи на окнах делали строение совершенно неугадываемым: что это за клетушка, для каких целей предназначена? Впоследствии выяснилось, что это мастерская художника.

Тропинки Кончаловского леса сливались у дачи в накатанную дорогу.

Взгорок, на котором стояла усадьба, окруженная густой толпой сосен, елей и экзотических деревьев почтенных возрастов, продувался снизу легким ветерком.

Слышно было, как где-то у его подошвы по невидимому отсюда шоссе весело мчались грузовые автомобили.

Мы с женой подошли к воротам усадьбы, возле которых приметно застыла старомодная бежевая «Волга» с бегущим оленем на капоте.

— Вот удача! — сказал я жене. — Кажется, хозяева приехали.

Жена решила, что будет собирать листья, пока я побеседую с людьми, стоявшими у калитки, возможными владельцами дома.

Любопытство мое оказалось столь неистребимым, что я решительно подошел к калитке, без тени смущения поздоровался и слукавил:

— Извините, пожалуйста, бывают здесь когда-либо хозяева?

— Мы и есть хозяева, — устало отозвался пожилой скуластый мужчина в кепке-восьмиклинке.

Он был одет в фуфайку и сапоги.

— Вы… хозяева? Невероятно! — проиграл я дальше роль простака. — Сколько ни прохожу мимо — и хоть бы единожды с кем-нибудь встретился! Сторожа и того издалека только видел.

— Мы как раз этим и озабочены, — проговорил хозяин без утайки. — Сторож наш квартиру в городе получил, взял расчет. Образовалась, так сказать, вакансия. Может, вы нам порекомендуете кого-нибудь? — Он кивнул на молодого человека, стоявшего рядом, и сказал: — Товарищ вот согласен, а его теща категорически против: дескать, тут повсюду гнездятся, как их… преступники, а потому жить родной дочери в лесной чаще она за-пре-ща-ет!

— Так и говорит, — уныло подтвердил молодой мужчина. — Сам-то я не против, а с превеликим удовольствием.

— Нафантазируют тоже: «гнездятся преступники»! Чушь ведь форменная! — с возмущением отозвалась супруга хозяина, седая женщина в берете и фуфайке. — Да тут белки сами на руки просятся, еду берут. А преступными элементами вообще не пахнет.

Совершенно запамятовав, что передо мной владельцы дачи, я рассказал следующее:

— Вы знаете, у моего знакомого близко отсюда садово-огородный участок. Жаловался как-то: дескать, кладбище через овраг привносит свой колорит, особенно весной, когда перекапывается земля, а траурные марши такую тоску нагоняют, что хоть катафалк для себя вызывай.

— Неправда! — вскипела хозяйка. — Вы либо сильно преувеличиваете, либо… неудачно шутите. Здесь можно, извините, слушать тишину, а прекрасно так, что нет слов…

— Кроме того, молодой человек, ежемесячная зарплата за лишения и неудобства, я думаю, не мелочь, — многозначительно произнес владелец дома. — Бывший сторож не жаловался, был доволен всем. Абсолютно.

Спорить было, конечно же, не резон, и я поинтересовался тем, что занимало меня давно.

— Простите, пожалуйста, а почему усадьба не пострадала во время войны? Ведь здесь проходил фронт, и бои велись нешуточные.

— О-о, тут целая история, — проговорил хозяин, словно ожидал моего вопроса, и стал охотно рассказывать: — В период оккупации немцы заняли дом, кажется, под штаб, а может, под другую службу. Недалеко отсюда выжгли всю деревню при отступлении, а наш дом не тронули. Даже плетеные кресла не повредили и картины со стен не сняли. Невероятно, но факт.

— Да-да, — подтвердила супруга. — Даже картины оставили. Просто поразительно…

Трудно было понять, чего больше прозвучало в словах этой пары: восхищения перед обстоятельствами, в результате которых их дом не сгорел, или же радости собственника, которому вернули в целости и сохранности взятую напрокат вещь. Не знаю. Но мое настроение резко изменилось. Мне неожиданно стало скучно и неинтересно.

Я попрощался с владельцами дома холодно-учтиво, уже без прежнего обостренного желания поговорить, пообщаться с наследниками исторических личностей, передавших им свои генетические программы, а значит, как я полагал, и отзвуки их великих мыслей, взглядов, поведения.

* * *

Макушка лета…

По-прежнему к деревенской пристани в Константинове причаливают белые пароходы, хотя и обмелела древняя река Ока. Приезжают теперь больше на автомобилях или в туристических автобусах с размашистыми надписями на боках: «Автолайн». Кто-то из есенинских паломников, еще блуждая на поворотах дальней дороги, мечтает о завтрашнем свидании с Константиновом, с образом великого русского поэта Есенина, думая, что задержится здесь на несколько дней, чтобы подумать о превратностях жизни, а другие, пользуясь случаем, степенно обойдут во время остановки комнаты и огород музея, купят яблок и вишен и поедут, как ни в чем не бывало, завершая оплаченное туристское удовольствие в дорогом автоэкспрессе, — счастливые, умиротворенные и философски рассудительные.

«В чем же тайна любви, печали или счастья? — размышлял я у самой воды, в дальних лугах, а то и у дома Есенина. — И кому она открывается? И отчего так внезапны и озарение радостью, и сокрушительный конец?»

Уставший и даже изможденный, я возвращался в есенинское Константиново… Мне открылась пустая длинная невзрачная улица с колдобинами. Тут неофит удивился бы простоте и несхожести заповедного есенинского села с тем, что грезилось ему по печатному слову поэта. И спрашивал тогда он себя: «Неужели это и есть зашифрованная тайна поэта — сегодня он в черемухе и яблоневых садах, а завтра в криках улетающих на время зимы птиц?».

А в доме, ступая по обыкновенным полам и принимая устроенный музейный уют за крестьянский быт, кто-то рассматривал на больших фотографиях и рисунках по-мальчишески юное, красивое лицо Есенина на фоне бережно запечатленных дорожек и крутых берегов, деревьев и огородов. Кому-то суждено молитвенно постоять и сохранить свои чувства надолго, не имея смелости и проворства передать их белому листу бумаги. Другим не терпелось в музейной тетрадке зафиксировать впечатления от встречи с виртуальным Есениным.

* * *

Я шел заливным лугом по наезженной машинами колее. Ближе к реке дул порывистый ветер, а здесь — райское затишье и небольшой солнцепек. Эта часть поймы походила на дно огромной тарелки, один край которой откололи. С противоположной стороны вздыбился косогор по-над Окой. Там раскинулось Константиново есенинское. Отовсюду веяло покоем и отдохновением.

Сено убрано, только слева от колеи лежали потрепанные от времени валки на серо-желтых иголках стерни — целая полоска. У крайней из трех копешек, вставших на моем пути, приметно двигались две фигурки занятых делом людей, а рядом с ними неброско темнело пятно на дороге — собака. Скоро я обнаружил почтенного возраста пару, убиравшую перележалую траву, — старика и старуху. Она орудовала граблями, сгребая сено в охапки, он перетягивал их веревкой и носил к копешкам.

Когда я поравнялся с ними, то старуха повернулась и, ткнув в меня пальцем, равнодушно приказала собаке:

— Куси его, Шапкин! Куси! — и засмеялась, показав три бело-коричневых зуба, нелепо торчавших из верхней десны.

Я остановился, проговорил досадливо:

— Эка вы, бабушка! Точно ребенок малый. Ну а укусит? Тогда сорок уколов по вашей милости принимать.

— А ты, милый, не пужайся, — шамкая, сказала старуха. — Нарошно ведь я. Шапкин ни бельмеса не слышит, потому как глухой напрочь пес.

Подошел старик, работавший поблизости, свалил с плеч охапку сена, пожурил старуху:

— Нечего зазря науськивать. Человеку откуда ведомо, что за зверь Шапкин? — И, повернувшись ко мне, пояснил: — Тугая на ухо собачинка. Побили крепко. На манер контузии вышло со слухом-то, только глаза да нос остались.

— Почему назвали Шапкин? — поинтересовался я.

Старик охотно рассказал:

— Механизатор один привозил торф соседке, ну и пристал: дескать, продай пса на шапку, за червонец. Послал я его, конечно, куда подальше. С тех пор кобеля Шапкиным прозвали. Так-то псина ничего, смирная. Зато ночью в огород не лезь — штаны мигом спустит.

Старуха ушла сгребать сено. А мы со стариком разговорились. Ему восемьдесят один год, а жене его, Евдокии, семьдесят третий. Проживали они в небольшой избе-пятистенке — отсюда не видно их «усадебку», схоронившуюся за другими избенками.

Хозяйство стариков небольшое: коровенка, пяток кур да петух. Дети, конечно, есть, «обойма целая», кто где сейчас. Меньшие в Рязани живут и прежде на машине приезжали.

— Помогают хоть? — поинтересовался я.

— Помогают, но изредка. Да и то ить: им хоть самим помогай — заняты по горло.

Оглядев запорошенную неубранным сеном полоску, я предложил:

— Давайте помогу.

— Коли не торопишься — давай, — охотно согласился старик.

Работа оказалась не такой легкой, как представлялось сначала. Поупражнявшись с граблями и вилами, потаскав охапки вяленого на солнце сена, я стал загнанно дышать, на ходу смахивая лившийся в глаза пот. Старик, как мне почудилось, нет-нет, а критически посматривал на то, как я усердствовал, отмечая, видно, по привычке сельского жителя, городскую мою неумелость, досадные промахи в работе. Но вот он предложил:

— Перекурим, что ли?

Я молча согласился, отложил вилы, веревку и вспомнил, что мы даже не познакомились.

— Василий Федорович Храмов, — назвался старик.

Представился и я.

— Из каких мест? — поинтересовался Василий Федорович. — С такой фамилией у нас полдеревни значилось.

— Отец из Смоленской области, мать из Хабаровского края. Сам родился под Рязанью, вырос в Сибири, теперь живу в Москве. Вот и разберись, каковский? — был мой ответ.

— Российский, значит, — хитро подмигнув, проговорил старик.

Далее Василий Федорович рассказал, как воевал в Первую мировую, за что награжден Георгиевским крестом. Застудил ноги, был ранен. Не обошла его и Гражданская война. Вновь ранение, награда. В Великую Отечественную на фронт не попал, хотя просился добровольцем. В мирные годы трудился путейцем — вот и дали бронь, поручив восстанавливать железнодорожные пути.

— Лучше бы на передовую послали, — признался старик.

— Что так?

— Тяжельше, чем здесь, кажись, и не было, — горько посетовал Василий Федорович. — Налетят фашистские «мессеры», бомбы накидают, так пути испоганят! До сей поры дивлюсь, как чинить поспевал.

За рассказом Василий Федорович вытянул мешочек, затянутый веревочкой. Кисет. Достал стопку аккуратно нарезанной газетной бумаги. Подрагивающими пальцами скрутил папироску. Закурил.

— Сколько годков минуло, а нет-нет и приснится, как руки от железа каменеют, поют на морозе, звенят, — с задумчивой медлительностью проговорил Храмов. — А я будто кую, сверлю, гайки заворачиваю, костыли вбиваю. И кажется мне, что не успею, не закончу работу…

Подошла старуха, послушала, о чем говорил муж, сказала во время паузы:

— До войны я жила в Калужской области, там деревня наша стояла. Место видное, потому Красной Горкой прозвали. Фашист и постарался, дотла все пожег. Три дома уцелели.

— Вы здесь оставались, — спросил я, — во время войны?

— А то где же? — удивилась старуха. — Да с детками. Пятеро их у меня было. Хорошо еще, что наши не дали фашистам долго куражиться, а то поубивали бы или с голоду померли. Меньшого-то не уберегла, около плетня нашла со вспоротым животиком. Видать, подлюка какой-то на штык поддел. И чего дите малое о двух годочках могло злыдню чужеземному сделать?

— Идеология у них была такая, звериная, — подсказал я.

— А ведь не жить бы моей бабке, если бы не племянница, — вступил в разговор старик.

— Почему?

— История одна случилась, — криво усмехнулась старуха и рассказала: — Как немец драпать приготовился, так стал на Красной Горке избы сплошняком жечь. Пришел черед моей гореть. Я хватанула лопату и в сердцах на фашиста сзади наскочила. Только замахнулась, а меня кто-то со спины обхватил — и наземь. Гляжу, а это племянница, белая от ужаса, так вцепилась — не оторвать. Трясется и шипит на ухо: «Дура ты, Дуська. Перестреляют и тебя, и ребяток твоих. Терпи измывательства и не рыпайся». — Старуха помолчала, вспоминая, наверное, то далекое горькое время. — Ну а как дед мой возвернулся, то спервоначалу землянку вырыли. До осени прожили. А потом к нему в Рязанскую область переехали, в Константиново. Избу свекра подлатали — до сих пор там и живем…

После передышки вновь принялись за работу. Поставили еще две копешки, подобрали клочья сена и на этом закончили дело.

— Как сено на двор свезете? — спросил я у Храмова.

— Директор совхоза машину прислать обещал.

На прощание старики поблагодарили меня за помощь и пригласили заходить в гости, если окажусь поблизости.

— Храмовы, запомни, сынок, — наставлял меня Василий Федорович. — Спросишь — всяк тебе избу нашу укажет.

— Спасибо, — только и сказал я и зашагал прочь.

Там, где тропинка сворачивала за кусты, я обернулся. Старики походили издалека на темные столбики, будто застыли на месте…

* * *

Стояла пасмурная погода. Как и тогда, облезлой верхушкой маячила заваленная мусором церковь и пуста была площадь. На церковь, на поворот Оки засматривался я из окошка в домике с мезонином в короткую июльскую непогоду.

Кто прожил в Константинове десятки лет, а то и всю жизнь, тому непонятно: что ищут в Константинове путешествующие?

Все здесь идет своим чередом. Кто-то доит коров, кто-то гонит повозку, запряженную лошадкой, или бежит в лес за грибами-ягодами, а ты с праздным восторгом наблюдаешь со стороны, воскрешаешь картины давно ушедшего, а какому-нибудь деду Пахому придумываешь необыкновенную, полную приключений жизнь.

Здесь я смело воображал старину, покосы, колядки, песни и почему-то — невероятно красивую деревенскую девушку…

…Я остановился в доме с мезонином. Утром просыпался и ждал, когда же наступит это необыкновенное время дежавю. В загадочные сумерки подступали самые тайные мысли, а на рассвете одиночество и растерянность пропадали сами собой, и все кругом становилось милым и близким сердцу.

«Что я, кто я? Что мне предназначено, по какой дороге пойду я, кто будет любить меня, кто ненавидеть? Почему никто не приходит ко мне, не слышит меня, почему яркий солнечный день мне терзает душу во тьме, когда я не живу, а лечу по-над облаками? — думал я. — И зачем же, в конце концов, мне эта деревенька, что пригнала меня сюда под безжалостный солнцепек, чем это закончится и откуда такой, непонятный мне, магнетизм чего-то тайного, сокровенного?»

Становилось жалко себя, напрасными вдруг казались надежды. Мечты опережали меня, одни они и обволакивали душу, только они и вспоминались в этот раз по пути в Константиново.

Не так жил, мало видел, ничего не успел. Жизнь, в общем, прошла мимо…

Вот вижу себя со стороны, в тридевятом царстве, гляжу на константиновскую горку с дальней дали: на горке стоит молодой человек в затертом пиджачке и дешевых ботинках — и этот парень то понятен мне, то нет. Это я сам, за десять лет себя подзабывший и что-то потерявший — тайное, сокровенное…

Странно было теперь представлять, что через пятьдесят — сто лет остановится кто-нибудь после тебя на косогоре над Окой и воскресит своим воображением наши древние дни.

По молодости я, как и другие, собирался жить вечно и думал, что никогда не кончатся для меня рассветы, я буду странствовать бесконечно по земле, без конца приезжать в это село. Оттого, наверное, не случилось свиданий за околицей с мифической девушкой (она лишь поздоровалась и тут же позабыла меня). Не гуляли мы, как водится, в счастливом флере любви по траве и близ воды не стояли.

Оттого не мог я найти слов, когда старики меня спрашивали: «А почему тебя это интересует?». В домах чистили картошку, купали детей, берегли свои семейные предания, продолжали свой род, и только у резных наличников есенинского дома никто не поджидал своих детей. Была жизнь! Была, да отшумела. Так и про нас скажут общими словами. Разве только дальний родственник или престарелый друг постоит под моим окном когда-нибудь. Скажет: «Жил такой-сякой — и весь вышел». Так было всегда, и всегда так будет.

Вот и теперь летит над лугами, над тысячеверстной зеленой русской равниной чистое небесное диво России. Да-да, тот самый мальчик из сказки, Сергей Есенин.

Так было.

Там, в конце села, измученный полуночным воображением, я думал, что и он тут стоял, и потому иначе дымился для меня лес, и хохот девчат напоминал мне вечерние разговоры и любовь у стогов, в поле, с суеверными приметами старины, когда с неба упадет звезда или из темной заводи Оки вынырнет русалка…

Известно ли тебе, дорогой читатель, то возвышенное состояние, которое испытываешь у святого места, когда кажется, что, куда бы ты ни повернулся, сейчас тебя встретит этот великий человек, Мастер, выслушает тебя и поймет? Я надеялся на все эти фантазии, когда трясся в автобусе от железнодорожной станции Дивово, когда, возвращаясь в Москву, лежал головой к окну в вагоне пассажирского поезда. Там за сто лет без меня, наверное, многое изменилось с тех пор, как Есенин последний раз посетил свое Константиново 6 июля 1925 года.

Теперь в Константинове — раздолье для туристов и поклонников Есенина: музей, роскошный памятник великому русскому поэту. Пассажирские пароходы подходят к причалу. Когда Сергею Есенину исполнилось сто двадцать лет, тут такой праздник был! Люди съехалось сюда со всего мира, со всей России.

* * *

«Я холодею от воспоминаний, — жаловался Есенину в письме Клюев, — о тех унижениях и покровительственных ласках, которые я вынес от собачьей публики. У меня накопилось около двухсот газетных и журнальных вырезок о моем творчестве, которые в свое время послужат документами, вещественным доказательством того барско-интеллигентского, напыщенного и презрительного взгляда на чистое слово и еще того, что салтычихин и аракчеевский дух до сих пор не вывелся даже среди лучших из так называемого русского общества».

Может, правильно то, что Есенин не верил Клюеву, стряхнул с себя его сектантскую любовь. И по-английски покинул его.

Исходив вдоль и поперек есенинские места, так и хочется воскликнуть:

— Милый Сереженька! Юность каждого русского многим обязана тебе. Твои стихи заставляют трепетать сердце, которое так и рвется из груди. Очень жаль, что так рано оборвалась твоя жизнь — певца настоящей Руси!

Самые поэтические образы русского народного творчества напоминают нам Есенина — вечного и прекрасного…

Как мало мы, русские, ценим своих певцов при жизни и как легко, в сущности, припадаем к их ногам через 50–100 лет после смерти.

Здесь все так просто. Будто приехал в деревню к дальним родственникам. В этом вся прелесть. Такое волнение, когда подходишь к домику, когда входишь в него. Сердце сжимается, и кажется: вот-вот скрипнет дверь и войдет он, Сергей Есенин.

А я спустился с крыльца. Я сбежал с косогора мимо школьного сада и крикнул мальчишкам в лодке на другом берегу. Переплыл на другую сторону Оки. В лугах пахло теплой травой. Я шел, шел между болотистых ям, остановился, оглянулся вокруг и вдруг приподнялся на цыпочках, вскинул руки вверх, к небу, не то с какой-то радостью, что живу на свете и нахожусь в лугах, не то с грустью, что никого сейчас нет со мной, чтобы сказать или посмотреть с пониманием другу в глаза.

О, как далеко ушла жизнь и унесла с собой младенческое понятие о судьбе! Сначала была таинственно-простая Аня Изряднова, потом — американка Айседора Дункан, и наконец — Софья Толстая. Все они пытались утолить его сиротскую бесприютность в столицах нехитрыми словами и лаской. Аня была проста и безгрешна, а он так юн и наивен, и она вспыхнула для него, самая первая и навеки любимая.

Наверное, не ритуала ради поэт Клюев обнял его крепко и стал называть братиком, голубем белым, и тот посчитал его единственно близким, а главное — тех же, только северных, корней, с окуневой реки, от часовни на бору, от хлебной печи… И как скоро перевернулась жизнь, как покружился он в пестрой смене друзей и позабыл глаза, следившие за ним в годы детства и юности. В ту пору нравились ему избяные песни, колдовство свирельной мечты, девушки-царевны, и тогда с гуслярами и ржаными апостолами дальних деревенских гнезд, брезгуя каменным логовом, сошелся он по-братски в крестьянской кацавейке и удивил столицу пастушескими нарядами. И ударились они в лапотную старину и сказку. Да скоро проснулся Есенин. Сквозь скифскую вольницу и писания пращуров посветил ему дальний огонек настоящей Руси. Посветил и неудержимо повлек к себе.

Не мог и не хотел Есенин вместе с христианским братцем опрокидывать интеллигентов. Он молча простился со староверами, с их древним благочестием, и вновь подался к тем псевдоученым и расхристанным, которые жили с таким видом, будто без них и солнце не всходило.


Николай Клюев


И пошел поэт вновь скитаться и мучиться, продолжал целовать красавиц и расставался с семейным порогом, плакал и убегал, принимая за истину то, что расплывалось, как дым. Порой глядел Есенин на связавших его крепкой мужской клятвой «друзей» в мужском обличье и думал: «Ни одного-то сердечного слова они не нашли, ни одна старушка не вызывала у них желания покаянно склониться долу, и никакого Бога в душе не носили. И жили с мозгами набекрень: так бы и шлялись из клуба в клуб, из театра в театр, заваливали окурками пепельницы, пили и спорили все о чем-то далеком от настоящего дела и настоящей жизни». Нечто неосязаемое гоняло его по городам, гостиницам и дачам. Только зачем?

«Сережа, Сергунь. Серый ты мой…» — шептали женские губы, и женщины жалели его, и всегда в их голосе, в их отношении звенела та самая покровительственно-бережная нотка старшинства. Это надоедало в конце концов.

Сколько бы Есенин ни задирал нос кверху, сколько бы ни дрался, ни пил, ни матерился по-мужицки, ему все прощалось, с ним обращались как с мальчиком, как с хрупким созданием, которое можно невзначай разбить.

Да, он был мечтателем. Его поэтические строки за давностью лет стали данностью, словно иероглифы, выбитые в граните, которые сегодня и всегда вспоминались с песенной нежностью к той, которую теперь не видел в опустошающих душу подробностях, но кого снова выдумывал, и она летела в тумане над лесами и долами. Летела в Вечность!..

Но осень, но желтые и багряные московские парки, молчание, медленные шаги по лестнице, диван, усталость, сон, и теплое касание губ, и большие глаза от слез и воспоминаний — и опять омут, детство, мечты… Опять мечты. И так без конца. Тогда он в одночасье решал: «А может, махнуть мне опять в Персию? На раскаленные камни под ногами, на роскошные восточные базары! В знойном мареве, может, встретится та единственная и желанная персиянка, Шахразада? Хотя бы мелькнет в хиджабе, обвеет духами и растает в уличной толчее, а потом приснится ночью — обворожительная мечта!..»

Откочевать в Персию, чтобы вспомнить там родину — Москву, Константиново! Примчаться к константиновским избам, чтобы вспомнить Персию! И так без конца и без остановки — бесконечное перемещение души и сердца. Успокоится ли его беспокойное сердце? Если вспомнить, то и в юности, с тех пор, как позвал его Бог к очарованию, душа не знала терпения: взлетая в поднебесье, она словно боялась упасть с высоты и разбиться. Он так дорожил дружбой, и что же: кто за его спиной, где она, родная мужская душа? «Вот умру, — думал он, — и напишут, как пили, гуляли со мной, и какие глупости я говорил, и полезут лапами в заповедники моей души…»

Прощайте, мягкие волосы, белые накрахмаленные пачки и золотые пуанты балерин, прощайте, ветреные поклонники музы. Явись, русское поле, тишина, простая женщина на фоне уютного деревенского очага. Но что-то нестерпимо жгучее вновь гонит поэта в столицу — с лугов и полей, с обрыва по-над широкой рекой Окой.

И вот в начале июля 1925 года он посетил Константиново в последний раз в своей жизни.

«Так особо мы к нему не липли: дескать, Серега и Серега! Парень был веселый, не сказать чтобы очень озорной, но не лапша, в деревне лапшой быть — заклюют, сами знаете. Шалун он был, да и хулиган», — вспоминали константиновские односельчане.

Солнце давно уже ушло за горизонт. Месяц уже висел ярко ослепительным диском над деревней. Ходили раньше под ним девицы по воду и, окуная ведро в белые блики на реке, загадывали на тех, по кому вздыхали. Не мог я сейчас не вспомнить о них и о песнях, всеми забытых. Да. Ходили по воду и верили месяцу, благословляли его слабый любовный свет. Верили звездам, воде. Полноводная река Ока. Тихая путеводительница, всех пережившая, отдавшая в изгибистые рукава воды прежние и влекущая воды свежие. Река точно стоит и дремлет. Завидно месяцу, воде и звездам: они никогда не устанут в своем движении.

Что чаще всего хотелось к ночи? Хотелось сложить хорошую песню и хотелось настоящих слов. Хотелось сесть в лодку и плыть по ночной белой ленте — лунному блику на Оке — мимо задремавших стогов и причалов из мокрых досок. Хотелось думать о тех, с кем уже не увижусь на этой земле. О тех, кто спасал одним своим присутствием в этом мире. Не все удавалось из того, что намечалось в сладком отрочестве и завораживающей юности. Рассеяны мы нынче по городам и весям, наверное, скучаем друг без друга и шлем такие короткие эсэмэски, которые в век почты и не снились. Да и не нужна нам всем такая откровенность: она принадлежит совестливым, чистым и честным. Да и бог с ними — успешными и достойными в этой жизни, с их счастьем, дипломатией, интригами. Кому что дано от природы, то и выпирает наружу.

Да лучше мы век будем сдавать бутылки и банки из-под пива, но зато раз-другой мы потянемся пешком в Верею, а затем — в Боровский Пафнутьев монастырь — вдоль Протвы-реки, любуясь куполами сорока сороков, исконно русской окраиной и пронзительно красивыми русскими лицами, жалея лишь о том, что мало отпустил Бог времени и таланта, чтобы с гениального простотой и мудростью удалось бы воспеть то, чему мы молились до слез.

Стоял я на косогоре по-над великой Окой и желал всем людям вокруг негромкого счастья и безмерного радости.

А за день до отъезда я шел с полей в Константинове и прощался со всем есенинским. Стоял пасмурный денек, один из тех тихих печальных дней осени, когда даже походка человека становится задумчивее.

Осень пришла, пора отправляться домой и неусыпно продолжать жить, чтобы жить. Осень пришла на эту, дорогую мне рязанскую землю, и я шел, покорный природе, что-то напевал, рассуждал о чем-то мимолетном и словно летел опять куда-то.

А осень-то все-таки пришла…

Я ухожу далеко по улице, а она еще бредет, будто стуча колотушкой, от двора к двору, с шумом цепляя подолом траву. Мы бы всё-всё почувствовали, глядя на них, мы бы со слезами на глазах шли к их воротам от самого края земли. Шли бы и думали: «Это еще оттуда… из его, Сергея Есенина, времени… Это еще та, наша берестяная Русь…»

Постфактум

В тот последний год своей земной жизни Есенин появился в деревне шестого июля. От станции Дивово он шагал наверняка пешком. Он не любил ждать. Ждать попутной телеги на родине тем более было невыносимо. Шел он полями, торопился, как никогда: на возвращение в родные пенаты возлагалось столько надежд. Что-то взволнованное нахлынет, обрадует, а затем в мучительном ожидании отпустит. После бурлеска ожиданий экзотики Древнего Востока опять та же луговая, со сквозными березовыми рощицами, сторона. Опять это дежавю!

И такая метаморфоза: шагаешь, а самому кажется — ты это и не ты, вчера еще путешествовал с боязнью к Москве, простой и никому ненужный. Тогда некому было встречать его в столице, а нынче все зовут, лезут в друзья, просят написать письмо. И что занимательно: в Константиново его слава поэта просто ни к чему — односельчанам не до его поэтического дара.

Я то глядел из комнаты в окно на угол старой барской усадьбы, то бродил по деревне. Робко заходил в избы и заставал в сборе почти всю семью, с хозяином и внуками, и объяснялся, все надеялся: авось скажут интересное про Есенина. Вопросы мои как бы нарушали обыкновенный ритм жизни хозяев, и я боялся помешать им.

«Да, знавал я Сергея Александровича, как же, — откладывал хозяин ложку и просил у жены полотенце, — помню, как сегодня это было…»

Грустно от слов односельчанина, и человек этот казался мне древним ископаемым, особенным, — и все из-за того, что был просто соседом поэта. И с портретов в доме-музее на меня глядел нежный мальчик. Как будто с борта машины времени я оглядывался на то далекое и близкое время, на зеленые луга, избы, разбросанные у Оки. Там, на полуострове, возле Старицы, белели на шелковой траве бабьи платки и сверкали потные мужицкие спины. С высоты и правда обреталось ощущение старинной картины, писанной самим Репиным. С черного ночного неба падали звезды на землю — девицы мучились в преддверии своего женского счастья, когда очередная звезда падала в колодец или в тихие воды Оки — тогда выходили девицы замуж.

А когда Есенин шел от станции Дивово уже после заморских скитаний, то душа его возвращалась к старому чистому чувству, и пролетали перед ним несусветные образы — возникали ажурные мосты, ставились исписанные золотом кресты, развешивались шелковые ковры, и за руку вел кто-то красавицу-девицу под венец…

Ока неохотно поворачивала от громадного косогора, вытягивалась вдоль крутых и пологих берегов, мимо разбросанной рядом с ложей реки деревеньки, где испокон веков жили-были его земляки и землячки.

Солнце опускалось за полноводной Окой. Покраснели крыши, стекла окон домов, сливались с дорогой сады, избы — законным хозяином вступала в свои права ночь… Взошла и упала в Оку луна, волны катили ее, но унести не могли…

И вдруг — видение! Я воочию разглядел Сергея Есенина, стоявшего у калитки родного дома. В последний раз в своей жизни…

…Он спал в ту последнюю ночь крепко, как всегда в деревне. А перед сном он увидел за окном, как высоко кралась над косогором луна, и снова было так тревожно-радостно вокруг, что хотелось кого-то позвать. Он столько раз прощался и с любовью, и с молодостью и ставил точку, но вдруг настигала его свершившаяся мечта. И он летел дальше — к новым высотам, к новым достижениям.

Вот здесь я уже был, а может, мне кажется — навязчивое дежавю. Посреди улицы, в тумане, в полночь. Вон там, в магазинчике, я покупал рыбные консервы и бутылку водки, чтоб попрощаться с хозяевами Храмовыми, у которых я снимал жилье.

Чем отличаются похожие луга и поля в России от этих, есенинских, под Константиновом? Внешне ничем, скорее всего, здесь особый дух места, или гений места, — чего нет где-то в других полях и сквозных рощицах. Вот почему тут затмило сознание, а я воочию увидел и услышал великого поэта России. И, наверное, поэтому я не смог и не захотел представить великого поэта в обыкновенной одежде…

* * *

Все эти встречи взволновали меня, наверное, своей резкой непохожестью, даже взаимной исключительностью, что ли.

От усадьбы в Кончаловском лесу до избенки Василия и Евдокии Храмовых в Константинове всего сто — сто пятьдесят километров. А вот убежден, что никоим образом не могли сойтись Храмовы и владельцы поместья в ту лихую годину войны на передовой или же сегодня где-нибудь поблизости. Ну а если повстречались бы, то, скорее всего, разошлись бы, не найдя ничего общего друг с другом, хотя и изъяснялись на русском языке. Так далеки они были, разъединенные незримой полосой отчуждения, имя которой — кастовость.

Проста и естественна любовь Храмовых к Отчизне нашей, которая складывалась не из удачно подобранных фраз, сказанных к месту, а которая будто накапливалась у них по кристалликам соли от пота, каплям жертвенной крови наших предков, трудившихся здесь испокон веков и оборонявших рубежи государства Российского. И благодаря Храмовым целостна земля наша, а народ русский независим и самостоятелен.

А потому низкий поклон вам, Храмовы, и многая лета!

Танцующая Айседора

3 октября 1921 года Сергей Есенин познакомился со всемирно известной танцовщицей Айседорой Дункан, которая приехала в Советскую Россию учить детей новому направлению в танцевальном искусстве. Сорокалетняя танцовщица полюбила поэта страстной, самозабвенной любовью. Они поженились.

Дункан решила после свадьбы увезти Есенина за границу. Формально выезд Есенину был разрешен на три месяца для издания своих стихов. Пробыл он за границей более года. Дункан все делала, чтобы он не возвращался домой, но поэт тяжко тосковал вдали от Родины.

«…Я увезла Есенина из России, где условия жизни пока еще трудные. Я хотела сохранить его для мира. Теперь он возвращается в Россию, чтобы спасти свой разум, так как без России он жить не может. Я знаю, что очень много сердец будут молиться, чтобы этот великий поэт был спасен для того, чтобы и дальше творить Красоту…» — делилась она в газетах.

Есенину решение вернуться давалось нелегко.


Серей Есенин и Айседора Дункан


И все-таки он возвращался. Возвращался другим, каким его никто еще не знал. Он вез с собой поэму «Страна негодяев». Ее уже слышали, ее содержание возмущало даже друзей.

Мэри Дести, биограф Дункан, провожала их в Москву. В своей книге писала: «Когда поезд, увозивший Айседору и Сергея в Москву, тронулся от платформы парижского вокзала, они стояли с бледными лицами, как две маленькие потерянные души…». Есенину оставалось жить два года с небольшим. Они будут для него самыми тяжелыми, но они же станут для поэта взлетной полосой в бессмертие. По возвращении в Москву Есенин развил бурную деятельность, стал хлопотать об образовании издательства, где бы печатали произведения российских писателей и поэтов, подписывал коллективные письма в правительство, объединял вокруг себя крестьянских поэтов. Вполне естественно, он оказался под пристальным вниманием сотрудников ГПУ.

Заговор. Действие развивается

После публикации своей книжицы «Тайна гостиницы Англетер», посвященной Есенину (1991), Э. А. Хлысталов совершенно однозначно сформулировал некое кредо для есениноведов, проводя, впрочем, твердую линию на отыскание истины, которую он непритязательно вывел сам:

«Наш долг — окончательно снять завесу с тайны гибели Есенина и смыть черную краску, толстым слоем наляпанную на честь и достоинство русского национального поэта. Время неумолимо. Сумасшедшая эпоха выдвигает все новые и новые ценности и тут же их отбрасывает. Остается только подлинно ценное. Среди таких подлинных ценностей — поэзия Сергея Есенина. В нашей памяти он навсегда останется молодым, красивым и непокорным, так рано положившим голову на плаху. Да святится имя его!..».

Несмотря на все усилия вывести Есенина из истории с убийством, все снова и снова возникали теории и слухи, что Есенин умер неестественной смертью. Следователь Хлысталов, специалисты-медики, неутомимые есениноведы, проанализировавшие гибель Есенина, разделились на два лагеря: тут — инсценировка суицида, там — самоубийство поэта. Поскольку преступники неизвестны и мотивы убийства до сих пор кажутся загадочными, то многим исследователям не оставалось ничего иного, как оставить открытым вопрос о трагическом конце поэта.

Есенин, убегая из Москвы в Ленинград от грозившего ему суда и вездесущих чекистов, не мог остановиться в «Англетере». Это все равно что добровольно отправиться в кромешный ад вместо рая. В городе на Неве у него было немало добрых знакомых, которые наверняка рассказывали ему об особом режиме в доме по адресу: проспект Майорова, 10/24.

Имея богатый опыт одурачивания гончих службистов, на этот раз он тем более не мог рисковать[3]. Декабрьская телеграмма Вольфу Эрлиху[4]: «Немедленно найди две-три комнаты» — это, скорее всего, фальшивка, которую он якобы получил от поэта, а в действительности она нужна была ему для алиби. Ни один документ, как читатель мог бы убедиться, не подтверждает проживания Есенина в «Англетере». Доказательств этого предостаточно.

Если следовать официальной логике, то нужно проверять данный факт архивными материалами, поскольку обнаруживается следующая странная картина: поэт поселился в пятом, самом захудалом номере гостиницы, где нет не только ванны, но даже чернил; комната отгорожена шкафом от смежного большого помещения, в котором до 1917 года находился большой аптечный склад (данные из контрольно-финансового журнала); ближайшие его соседи — сапожник, парикмахер и даже сумасшедшая чета Ильзбер.

Московский гость живет «по блату», не прописываясь. Такая вольность исключалась, напоминаем о записке (1925 г.) заместителя начальника местного ГПУ И. Л. Леонова в отдел коммунального хозяйства с просьбой поселить в «Англетере» своего агента, которого прописывают и после всех канцелярских формальностей поселяют.

И вот представьте себе картину: всемирно известный человек сидит отшельником четыре дня (в период рождественских праздников) в своей англетеровской обители (в номере 5), никуда не выходит, встречаясь с совсем незнакомыми ему людьми и с тремя-четырьмя персонами, которые ему в друзья не годятся. Поскольку наступили рождественские праздники, то, согласно мемуарной лжи, Есенин устраивает пир с водкой, закусками и нафаршированным гусем. И чуть ли не десяток гостей потчуют себя из многочисленных графинчиков с водкой и бутылок с шампанским. А сам московский гость в это время дрыхнет пьяный на кушетке с зажатой в зубах папироской. Конечно же, сработано топорно, грубо.

Посудите сами. «Гостиницы для приезжающих торгуют, как обычно, — информирует 24 декабря 1925 года "Новая вечерняя газета", — но без продажи пива и крепких напитков».

Далее. Собутыльники, заправившись всем этим добром, расходятся по домам, а поэт, обуреваемый хандрой, режет себе вены на правой руке и даже ладони и плечо (протокол милиционера Горбова), пишет предсмертные стихи кровью. Затем вскарабкивается с двухметровой веревкой от американского чемодана на сооруженную высокую пирамиду на письменном столе. Это после-то сильного кровотечения! Затем обматывает шею веревкой (лишь полтора раза), будто шарфом, и, пристроив конец веревки на вертикальной трубе отопления, заканчивает свою жизнь на бренной земле.

Дальнейшее известно. Не слишком ли много в этой трагедии «случайностей» и штатных и нештатных сотрудников ГПУ? Только сравнительно недавно стало известно, насколько плотно они (Берман, Дубровский, Медведев, Эрлих и др.), как коршуны, кружили вокруг да около пятого номера «Англетера». Следы запланированности кощунственного надругательства, а также попытки его сокрытия — налицо.

О Троцком (вдохновителе) и Блюмкине (исполнителе), личностей которых авторы касаются походя, ленинградские журналисты и литераторы пишут однозначно: «Троцкий был политиком общительным и, видимо, вполне миролюбивым человеком, серьезным и образованным».

В то же время любая биография, сконцентрировавшая свое внимание исключительно на Есенине, не замечает иных фактов и особенностей характера лиц, окружавших поэта и игравших в его жизни важную роль, что особенно относится к его последним месяцам и дням. В самом прямом смысле это известные персоны: «литературный мальчик» В. Эрлих, супруги Е. и Ф. Устиновы, Ушаков, Измайлов и другие мнимые друзья.

Убийство Есенина, может быть, так и осталось бы загадкой, если бы прекратились поиски возможных преступников и мотивов убийства.

А пока все указывало на то, что в известном смысле как поэма «Страна негодяев», так и неосторожные высказывания поэта о властях предержащих, и даже возможный отъезд из Ленинграда с последующей эмиграцией за рубеж (например, в Англию) стали проектом некоего возмездия, что сразу наталкивало на мысль о спецслужбах.


Яков Блюмкин


Но здесь вставал вопрос: почему же покусились на жизнь именно Есенина, а не кого-то из его окружения? Это можно было объяснить, если взять за основу мотив личной вражды между Есениным и тем же Блюмкиным — убийцей посла Мирбаха. Блюмкин со товарищи для многих был и оставался ключевой фигурой, потенциально способной на то, чтобы запланировать и совершить убийство поэта.

Но при этом прежняя биографика забывала напрочь хотя бы взглянуть на «литературного мальчика» В. Эрлиха. Как писал в воспоминаниях литератор М. Райзман: «Вольф Эрлих был честнейшим, правдивым, скромным юношей. Он романтически влюбился в поэзию Сергея Есенина и обожал его самого. Одна беда — в практической жизни он мало что понимал». В этой характеристике — ни слова правды. В практической жизни Эрлих разбирался на «пять с плюсом». В 1925 году секретный сотрудник ГПУ, конечно же, «за особые заслуги» получил две комнаты в доме № 29/33 по улице Некрасова (Бассейном). Кстати, Есенин и угла от советских властей не дождался. «Красная газета» первой поместила информацию о смерти Есенина 28 декабря 1925 года. Из «Дневника» критика и настоящего друга Сергея Есенина, Иннокентия Оксенова: «Вчера около 1 часа дня в "Звезде" я услыхал от Садофьева, что приехал Есенин, и обрадовался. Затем я поехал во Дворец Труда; заседание кончилось в 2 1/2 часа, и у ворот я купил "Красную"[5] вечерку. Хорошо, что мне попался экземпляр с известием о смерти, иначе я в этот день до вечера ничего не знал бы». Надо отметить, что оперативность работы участников «заговора» — фантастическая и потому крайне подозрительная.

Газета «Правда» и другие СМИ сообщили дату и время вскрытия пятого номера «Англетера» — 28 декабря, 11 часов. При старой полиграфической базе, сложной организационно-технической практике выпуска газеты, необходимости ее транспортировки, за такой немыслимо короткий срок (2–2,5 часа) издание не могло дойти до читателя. Очевидно, Е. Устинова (Рубинштейн) знала об убийстве Есенина уже поздно вечером 27 декабря (воскресенье) и приготовила заранее материал для печати.

28 декабря, когда еще не была проведена судмедэкспертиза тела поэта, «вечерка» известила о его самоубийстве. Ложь тут же подхватили ТАСС, «Окна РОСТА», зарубежные агентства.

Правда, по явному недосмотру кураторов устранения поэта и цензуры «проскочила» статья Бориса Лавренева «Казненный дегенератами» — единственное честное слово о свершившемся злодеянии в хоре фальшивых и трусливых голосов советских писателей. Лавреневу пришлось на собрании литераторов отстаивать свою точку зрения. Показательно: авторы материалов по скорбному поводу не были духовно близки Есенину.

1 января 1926 года ответственному редактору приказали передать редакторство «Красной газеты» сталинскому посланцу И. Степанову-Скворцову.

Последний, правда, формально руководил редакцией, практически же дело возглавил (официально с 24 февраля 1926 г.) Петр Чагин, друг Есенина. И сразу тон отношения к памяти поэта изменился — на время прекратилось посмертное над ним издевательство. Кто знает, может быть, трагедии и не случилось бы, если бы С. М. Киров и П. И. Чагин приехали в Ленинград пораньше (из газетной хроники известно: Киров, назначенный новым партийным руководителем, прибыл в город 29 декабря).


Сергей Есенин и Петр Чагин, редактор газеты «Бакинский рабочий». Баку, 1924 г.


Нельзя исключать, что своевременно информированный Есенин бежал от суда в Ленинград под защиту по-доброму к нему относившегося Кирова-Кострикова, кстати, в отличие от многих заметных большевиков, весьма неплохого литературного критика, ценителя поэзии.

Вскоре П. И. Чагин указал Е. Устиновой (Рубинштейн), как мы знаем, на дверь. Через десять лет за троцкистско-террористическую деятельность ее арестуют и расстреляют.

После смерти Сергея Есенина Вольф Эрлих ни словом не обмолвился в СМИ о трагической гибели Есенина, только через год он опубликовал статью «Четыре дня», в которой не было ни строчки правды[6].

Аргументация

Сегодня представить доказательство, что Есенин был убит, в самом деле чрезвычайно трудно (документы по поводу «самоубийства» Есенина были сделаны наспех, неквалифицированно, как убедительно показали и литератор Виктор Кузнецов, и полковник МВД Эдуард Хлысталов; вдобавок гостиница «Англетер» под предлогом реконструкции была взорвана в 1987 году).

И все-таки есть надежда, что в скором времени «выплывут» на свет новые ошеломляющие документы, которые снимут последние сомнения в теории насильственного устранения Есенина. Среди убежденных сторонников этой позиции, пусть даже исходящих из других, большей частью медицинских, графологических и иных предпосылок, помимо Э. Хлысталова, В. Кузнецова, С. и Ст. Куняевых, В. и С. Безруковы — и это неполный перечень только некоторых значительных исследователей.

Если партийная верхушка Ленинграда (Троцкий, Каменев, Зиновьев) была втянута в «заговор», что не так уж невероятно, то, естественно, у них не было резона для разглашения содержания каких-либо документов.

Убийство из зависти, имея в виду коллег, писателей и поэтов («коллективный Сальери»), редкостью назвать нельзя, однако мотивы и круг соучастников в нашем случае гораздо многослойнее, чем может показаться на первый взгляд. Столь же нелогичным кажется самоубийство Есенина; и если вообще отбросить возможность убийства, то никакого исчерпывающего объяснения по поводу смерти дать просто невозможно. Истинно объективному, человеческому пониманию гения до сих пор препятствовала переоценка его личности, тесно связанная с заботами о сохранении доброго имени его последней жены, Софьи Андреевны. В связи с этим с большой легкостью отбрасываются или самонадеянно интерпретируются в духе представлений нашего времени даже личные мировоззренческие симпатии Есенина.

«Дело Есенина» имеет не чисто медицинский или чисто психологический характер, это поистине историко-психопатографический феномен. Вот о чем следует все время помнить, чтобы не получилось так, что желание станет отцом расследования и приговора!

Разумеется, прошло долгих 90 лет с момента гибели Сергея Есенина. Конечно, сегодня трудно отделить слухи от исторических фактов, но слухи и предположения, особенно если они носят разносторонний характер, не всегда следует торопливо причислять к области басен и легенд, как несоответствующие действительности. Слухи и особенно подозрения, как правило, часто имеют под собой реальную основу, которая должна быть тщательно проанализирована. В «деле Есенина» такое положение вещей особенно бросается в глаза, тем более что гениальное было осознано спустя много лет после смерти Есенина, а потому первое время никто не догадался фиксировать события на бумаге.

Ко всему прочему мы сталкиваемся тут совсем с другим временем, перенестись в которое сегодня не так-то легко. Здесь не только аферы и интриги, но и слежка, клевета, чуть ли не средневековая медицина и не в последнюю очередь своеобразная подача информации.

Если эти обстоятельства собрать воедино, то все указывает на убийство Есенина. И так как версия о физическом устранении поэта получила распространение сразу после смерти Есенина, будучи, однако, вскоре придавлена идеологическими интересами, то последователям концепции гибели не к лицу выискивать доказательства, что Есенин не был убит — пусть этим занимаются те, кто считает, что смерть русского гения наступила в результате суицида.

Однако, прежде чем серьезно заняться вопросом, был ли Есенин все-таки погублен, приходится преодолеть не только мощное сопротивление лобби есениноведов, но и провести глубокую и крайне напряженную исследовательскую работу, ни с чем не сравнимую по своему объему. Поэтому такой труд может быть проделан только по междисциплинарному принципу, то есть при общем сотрудничестве медиков, психологов, социологов и музыковедов и, конечно же, следователей МВД.

В настоящей книге была предпринята попытка подойти к вопросу именно под таким углом зрения, что привело к убедительному подтверждению тезиса о насильственной смерти Есенина. И еще один интересный вопрос: почему многие биографы вновь и вновь атакуют тезис злонамеренного убийства или доводят его ad absurdum, если в их глазах он действительно абсурден?

То, что убийство Есенина не относится к области легенд, мы исчерпывающе здесь показали.

В конце жизни Есенин страдал манией преследования (о всевидящем оке ГПУ мы уже говорили), и это тут же было доведено ad absurdum.

В письмах к особо доверенным друзьям Есенин писал, что жить ему осталось недолго. Можно ли при этом говорить о параноидальных мыслях, если три месяца спустя он действительно погиб? Конечно, нет! И если он не мог отделаться от этой идеи фикс, то дело тут не в мании преследования…

Если объединить факты — предчувствие смерти, преследование его сотрудниками из «органов», 13 уголовных дел, возбужденных против поэта (см. публикации Э. А. Хлысталова), принять во внимание подтекст в его последней поэме «Черный человек», которую при жизни Есенина боялись печатать, то этого уже слишком много для того, чтобы не предположить, что в данном случае мы имеем дело с чем-то крайне неординарным.

Поразительно уже то, что многие (правда, не имея возможности представить веских аргументов) уверены, что Есенина мог убить Блюмкин. Случайно или целенаправленно — это другой вопрос…

Естественно, при подобной подчистке всех обстоятельств по «делу Есенина», совершенно игнорирующих первоисточники, роли темных личностей в окружении поэта, можно представить данное ЧП в таком свете, будто неестественная смерть исключена заранее. А в таком случае политический фон того времени, свойства характеров персонажей, факты биографии должны рассматриваться и с точки зрения психологических аспектов. Итак, начало положено.

Тем самым тема Есенина — именно в наше время, сегодня, — получает новый поворот. Как говорили на латыни: «Quod erat demonstrandum!»[7].

«Заговор», образованный и направленный против Есенина, не мог быть устойчивым и сплоченным союзом, скорее, его можно назвать работой мнений, ибо никакой крепкой организации не было и не могло быть. То есть (и это установлено точно) Троцкий, Зиновьев, Каменев обменивались мнениями о жизни и творчестве Есенина, и, конечно, Эрлих и супруги Устиновы.

Разведка боем

В начале ноября 1925 года Есенин спешно приехал в Ленинград, встречался здесь с другом, партработником Петром Ивановичем Чагиным, и своим давним знакомым, журналистом Георгием Феофановичем Устиновым (1888–1932). Надо помнить, поэту в то время угрожали в Москве судом, и поездка, очевидно, носила отнюдь не развлекательный, а, если так можно выразиться, разведывательный характер. Есенин явно нервничал, вероятно, наводил какие-то справки, с кем-то встречался. Вряд ли он намеревался перекочевать в Ленинград — его бы «достали» и здесь. О будущем назначении симпатизировавшего ему С. М. Кирова и любившего его П. И. Чагина он вряд ли знал.

Ноябрьское посещение Есениным Ленинграда запомнил прозаик Николай Николаевич Никитин (1895–1963), автор известного романа «Северная Аврора». В своих воспоминаниях он опровергает то, что в тот раз поэт жил в «Англетере», о чем любят порассуждать досужие следопыты. Оба они лишь заходили в гостиницу, где тогда остановились руководитель Московского камерного театра А. Я. Таиров и его артисты.

Другая встреча Никитина с поэтом состоялась на квартире Ильи Садофьева. «…Когда я пришел, — пишет мемуарист, — гости отужинали, шел какой-то "свой" спор, и Есенин не принимал в нем участия. Что-то очень одинокое сказывалось в той позе, с какой он сидел за столом, как крутил бахрому скатерти». В такое психологическое наблюдение можно поверить. Ожидавший суда, затравленный Есенин мучительно искал выход из создавшегося тупика.


Георгий Устинов


Окружавшие же его благополучные литераторы не подозревали о смятении чувств московского гостя. Метко охарактеризовал Николай Никитин и внезапный отъезд Есенина из Ленинграда — «… будто сорвался». Что-то случилось…

Далее наблюдательный прозаик вспоминает последние декабрьские дни 1925 года и роняет весьма примечательные для нашей темы фразы: «Помню, как в Рождественский сочельник кто-то мне позвонил, спрашивая, не у меня ли Есенин, ведь он приехал… Я ответил, что не знаю о его приезде. После этого два раза звонили, а я искал его где только мог. Мне и в голову не пришло, что он будет прятаться в злосчастном "Англетере". Рано утром, на третий день праздника, из "Англетера" позвонил Садофьев.

Все стало ясно. Я поехал в гостиницу».

Из многих вздорных записок о последних днях жизни Есенина свидетельство Никитина выделяется своей правдивой тревожной индивидуальностью. Особенно настораживают эти анонимные звонки каких-то псевдоесенинских радетелей.

Уж не Анна Берзинь ли названивала? Позже она расписывала, как бросилась из Москвы в Ленинград «спасать поэта», искала его в гостиницах и прочее, но безуспешно. Если следовать логике Берзинь, беглец отказался от встреч со своими знакомыми, притаился в партийно-гэпэушном «Англетере», предпочтя общество «архитектора» Ушакова, «авангардиста» Мансурова и других незнакомых ему лиц. И какими оказались скрытными все они: журналист Устинов, «имажинист» Эрлих, да и тот же путаник-стихотворец Садофьев, никому не сообщившие о месте пребывания Есенина. Сам же поэт, несмотря на Рождество и сочельник, почему-то за четыре дня не захотел позвонить ни доброму приятелю Оксенову, ни ранее дававшему ему кров Сахарову, ни тому же писателю Никитину.

С Вольфом Эрлихом в тот предпоследний свой приезд он встречался, но близко не общался и не давал ему никаких серьезных поручений. В Ленинграде жили более близкие Есенину люди, и в свете этого его декабрьская телеграмма Эрлиху с просьбой о снятии квартиры неожиданна и более походит на придумку самого Эрлиха…

Что же заставило Есенина внезапно броситься в город на Неве?

…В начале сентября 1925 года он ехал с женой Софьей Толстой в поезде Баку — Москва и наверняка вспоминал гостеприимный азербайджанский кров Чагина. Издатель Иван Евдокимов требовал его возвращения в столицу, в противном случае грозил расторгнуть договор на выпуск его собрания сочинений.

Шестого сентября произошла неприятная история. Оставив жену в купе, Есенин направился в вагон-ресторан, но чекист-охранник, ссылаясь на приказ начальства, преградил ему дорогу. Есенин вспылил. Услышав перебранку, дипкурьер Альфред Мартынович Рога (49 лет) принялся воспитывать несдержанного пассажира. Он узнал его, и ему, очевидно, доставило удовольствие прочитать знаменитому поэту нотацию.

Разгорелся скандал. Рога привлек к «делу» ехавшего в том же вагоне врача Юрия Левита, тогда начальника отдела благоустройства Моссовета.

Некоторые подробности этой истории впервые раскрыл английский есениновед Гордон Маквей в нью-йоркском «Новом журнале» (1972, кн. 109). Исследователь напечатал «Дело С. А. Есенина по обвинению его по статье 176 Уголовного кодекса». Вот отрывок из этой публикации.

В своем заявлении в прокуратуру А. Рога жалуется, что «известный писатель» пытался ворваться в его купе, и далее: «…он весьма выразительными и неприличными в обществе словами обругал меня и грозил мордобитием. <…> По дороге освидетельствовать состояние Есенина согласился врач Левит, член Моссовета, но последнего Есенин не подпустил к себе и обругал…» — следует известное «крамольное» выражение.

Рога не ограничился собственным видением конфликта, а пошел дальше: напомнил прокуратуре «возмутительное» общественное поведение Есенина в прошлом, даже сослался на «Правду», освещавшую в 1923 году некие его проступки. Уголовная яма рылась основательно, с намеками и прямыми обвинениями в духе подобных типичных процессов 1920-х годов.

Не менее суров был и Ю. Левит. «Всю дорогу с момента посадки, кажется, в Тифлисе, — писал он, — гражданин Есенин пьянствовал и хулиганил в вагоне… упорно ломился в купе Рога и обещал "избить ему морду"…»

Вот как эту историю излагает Есенин:

«6 сентября, по заявлению Рога, я на поезде из Баку (Серпухов — Москва) будто бы оскорбил его площадной бранью. В этот день я был пьян. Сей гражданин пустил по моему адресу ряд колкостей и сделал мне замечание на то, что я пьян. Я ему ответил теми же колкостями.

Гражданина Левита я не видел совершенно и считаю, что его показания относятся не ко мне.

Агент из ГПУ видел меня, просил меня не ходить в ресторан. Я дал слово и не ходил.

В Бога я не верю и никаких "Ради Бога" не произношу лет приблизительно с 14.

В купе я ни к кому не заходил, имея свое. Об остальном ничего не могу сказать.

Со мной ехала моя трезвая жена. С ней могли и говорить.

Гражданин Левит никаких попыток к освидетельствованию моего состояния не проявлял. Это может и показать представитель Азербайджана, ехавший с промыслов на съезд профсоюзов. Фамилию его я выясню и сообщу дополнительно к 4 ноября начальнику 48-го отделения милиции.

29. Х.25. Сергей Есенин».

Своим заявлением поэт как бы говорит: отстаньте от меня, дело не стоит выеденного яйца. Столкнулись амбиции преуспевающих чинов и достоинство многократно защищавшего свою честь легкоранимого человека (ранее на него заводилось более десятка уголовных, пахнущих сиюминутной политикой дел).

С подачи А. Рога и Ю. Левита Народный комиссариат иностранных дел (НКИД) обратился в Московскую губернскую прокуратуру. Та весьма оперативно передала «крамолу» судье Липкину. Судебное колесо завертелось. Последовали допросы, угрозы… Не помогли даже влиятельные заступники. Кто-то более всемогущий их отверг и, возможно, «порекомендовал» расправиться с поэтом.

…Сразу же после допроса Есенин ринулся в Ленинград. Подчеркнем, сентябрьский дорожный скандал 1925 года привел в конце концов к декабрьской трагедии. Обратите внимание: в том же тревожном сентябре Есенин сжег на квартире своей первой жены, Изрядновой (согласно ее воспоминаниям), большой пакет со своими рукописями. Не сомневаемся: в том пакете были его честные откровения «о времени и о себе». Видимо, опасность для его жизни была настолько велика, что он, бесприютный, не решился уничтожать свои записи при нежелательных свидетелях и сделал это в надежном месте. Подчеркнем, вся эта грустная история десятилетиями или замалчивалась, или искажалась. После его гибели прыткие газетчики и его трусливые знакомцы-мемуаристы трещали: свел счеты с жизнью не случайно — ведь незадолго до самоубийства почти свихнулся, что подтверждается его пребыванием в психиатрической клинике Первого Московского государственного медицинского университета.

Волноваться Есенину было отчего — над ним тяжелой тучей навис неправедный суд с легко угадываемым печальным приговором. «Психов не судят», — напомнили ему родственники и с огромным трудом уговорили лечь в больницу…

Но вернемся к его странно поспешной ноябрьской поездке в Ленинград. Скорее всего, он «наводил мосты» для подготовки бегства за рубеж. Из его письма от 27 ноября 1925 года к П. И. Чагину: «…вероятно, махну за границу». Полагаем, кто-то этот его замысел выдал. Предателя установить сложно, и на сей счет может быть немало предположений.

Мимоходом два небольших отступления. В свой ноябрьский приезд в Ленинград бесприютный поэт ответил на вопрос местного журналиста о материальном положении советских литераторов.

«Хотелось бы, — говорил он, — чтобы писатели пользовались хотя бы льготами, предоставленными советским служащим. Следует удешевить писателям плату за квартиру. Помещение желательно пошире, а то поэт приучается видеть мир в одно окно»[8].

Итак, поэт в лихорадочном состоянии возвратился в начале ноября в Москву, пожурил в письме за невнимание Чагина, упомянул Устинова, а через три недели спрятался от судилища в психиатрической клинике. Дальнейшее известно.

От кого известно? Главным образом от Эрлиха и Устинова. Предательская натура первого разоблачена, вся его декабрьско-январская возня — антиесенинская.

Георгий Устинов, уроженец уездной глухомани Нижегородской губернии. Родители — староверы. Изгнан из церковно-приходской школы за богохульство. Плавал на пароходах матросом. Частенько буянил, а позже выдавал свои проступки за политические акции, направленные против «живоглотов-кровопийцев».

Написал на эту тему скандальную брошюрку. Босячествовал — в его облике и характере угадывается горьковский Челкаш.

Не раз попадал в тюрьмы. Как водилось, бегал из них. Февральскую революцию встретил эсером в Петрограде, тогда-то и состоялось его знакомство с Есениным.

В дни Октябрьского переворота переметнулся к большевикам, исполнял роль их воинствующего рупора. В декабре 1917-го — январе 1918 года редактировал газету «Советская правда» (Минск), освещавшую борьбу Красной армии на Западном фронте.

Устинов-Фанвич, он же Заводный, он же Клим Залетный, был уверен: «…российская революция — гуманнейшая из всех революций» (№ 18), он звал «…туда, где лучезарно сверкает яркое солнце Социализма» (№ 19). Как тут вместе с Иваном Буниным («Окаянные дни») не воскликнуть по тому же поводу: «Глаза твои бесстыжие, где и когда ты видел, чтобы в этой войне что-то сверкало, кроме штыков и сабель?!»

В Гражданскую войну Г. Устинов занимался газетно-публицистической деятельностью, выпускал серию пропагандистских брошюрок.

В период нэпа и позднее сочинял совсем никудышные рассказы, повести и даже романы, героями которых становились, конечно же, уходящие в революцию босяки, руководимые сознательными интеллигентами.

Театр абсурда. Так был ли Есенин убит?

Когда Он был снят с креста, а сам крест вынут из земли, ученики Его, Машара и Орсен, выкопали из земли камень, который лежал у подножия креста, потому что на этом камне остались капли крови и воды, истекшие из Его раны, в Грааль не попавшие. Они истолкли этот камень, а их ученики разнесли полученный от них песок в разные страны и во время бурь развеяли его, заповедав ветрам разнести его по всей планете. Так что теперь вся наша Земля стала священным для нас Граалем, объединяющим наши души и наши сердца во имя работы, заповеданной нам Эоном Любви.

Легенды русских тамплиеров. «О Граале»

Теперь я понял, почему Эдуард Хлысталов так настоятельно просил, чтобы я забрал с собой свою книжицу «Тайна гостиницы "Англетер"». О, как хочется избавиться от всего того, что несет в себе скрытую угрозу! Черт с ними, с вопросами, на которые я пока еще не нашел ответа!.. Как бы там ни было, придется усвоить одно и главное: я оказался замешанным в нечто такое, чему даже не могу подобрать определения. Только отыскалась бы спасительная соломинка. А потому я все читаю, изучаю документы, записываю факты, события, мысли…

Начиная с сентября 1923 года Есенина то и дело задерживают работники милиции, доставляют в дежурную часть Московского уголовного розыска, предъявляют ему обвинение в хулиганстве и подстрекательстве к погромным действиям. Изучая ранее неизвестные архивные материалы, я обнаружил любопытную закономерность: «пострадавшие» от Есенина люди приходили в ближайшее отделение милиции или звали постового милиционера и требовали привлечь поэта к уголовной ответственности, зачастую проявляя хорошую юридическую подготовку. Они даже называли статьи Уголовного кодекса, по которым Есенина следовало судить. И еще одна закономерность: во всех случаях задержание проходило по одному и тому же сценарию — Есенин всегда оказывался в состоянии опьянения. Словно кто-то ждал того часа, когда он выйдет на улицу после пирушки. Как правило, инцидент начинался с пустяка. Кто-то делал Есенину замечание, тот взрывался, звали милиционера. Блюститель порядка с помощью дворников силой тащил Есенина в отделение. Задержанный сопротивлялся, называл стражей порядка взяточниками, продажными шкурами и т. п. Потом в деле появлялись рапорты представителей власти об угрозах со стороны поэта, об оскорблении им рабоче-крестьянской милиции. Во всех случаях с Есениным были другие лица (поэт А. Ганин, И. Приблудный, А. Мариенгоф и др.), но их не только не задерживали, но и не допрашивали. В стране действовал декрет о суровой расправе над погромщиками и антисемитами, подписанный В. И. Лениным еще 25 июля 1918 года. В то же время отсутствовало уголовное законодательство, и правовых понятий «антисемит» и «погромщик» не существовало. Многие литераторы новой волны не скрывали ненависти к русскому поэту Есенину, открыто травили, плели против него искусные интриги, распространяли сплетни, анекдоты, небылицы. Его неоднократно били, объявляли антисемитом.

— Ну какой я антисемит! — жаловался он своим постоянным прилипалам, любившим примазаться к его славе и одновременно за его счет выпить и плотно закусить. — Евреек я люблю, они меня — тоже. У меня дети — евреи. Я такой же — антигрузин…

Есенин позволял себе иметь мнение по любому вопросу, и не всегда оно было лестным для партийных аппаратчиков. Скоро ему приклеили ярлык врага советской власти.

— Ты что? На самом деле думаешь, что я контрреволюционер? — спрашивал он того же В. Эрлиха. — Брось! Если бы я был контрреволюционером, я держал бы себя иначе! Просто я — дома. Понимаешь? У себя дома! И если мне что не нравится, я кричу! Это — мое право. Именно потому, что я дома. Белогвардейцу я не позволю говорить о Советской России то, что говорю сам. Это — мое, и этому я — судья!

20 ноября 1923 года поэты Есенин, А. Ганин, С. Клычков и П. Орешин зашли в столовую на Мясницкой улице, купили пива и обсуждали издательские дела и предстоящее вечером заседание в Союзе поэтов. Если Есенин еще имел кое-какие средства для существования, то Ганин, Клычков и Орешин влачили нищенский образ жизни. И, естественно, не могли по этому поводу пировать.

Вдруг сидевший за соседним столом незнакомец (М. В. Родкин) выбежал на улицу, вызвал работников милиции и обвинил поэтов в антисемитских разговорах и оскорблении вождя Троцкого. Поэтов арестовали, появилось известное «Дело четырех». Несмотря на клеветническую кампанию, поднятую газетами против Есенина, с требованием сурового наказания поэта, через несколько дней всех четверых освободили, и дело кончилось товарищеским судом.

17 декабря Есенин был вынужден скрыться от разнузданной клеветы и наветов в профилактории. Одно за другим против поэта возбуждаются еще несколько уголовных дел. Его пытаются судить, но он на заседания не является. Судья Краснопресненского суда выносит постановление об аресте. Работники ГПУ и милиции по всей Москве разыскивают Есенина. Он же, не имея своей комнаты, ночует у разных друзей. На этот раз арестовать Есенина сотрудники ГПУ не смогли.

3 февраля 1924 года он на «Скорой помощи» был доставлен в хирургическое отделение Шереметьевской больницы (сейчас Московский институт им. Н. В. Склифосовского). Много лет существовала версия, что Есенин вскрыл себе вены, желая покончить жизнь самоубийством. Есть и другая: поэт шел или ехал на извозчике, у него слетела шляпа. Он хотел ее подхватить, поскользнулся, упал на оконное стекло и глубоко порезал руку.

Хлысталову удалось найти документы, из которых видно, что у Есенина была рваная рана левого предплечья. Никаких резаных ран у него тогда не было. Сам он в больнице объяснил, что упал на стекло. Нужно помнить, что Есенин никогда ни на кого не жаловался, хотя нападали на него и били неоднократно. Полковник МВД был убежден в том, что Есенину нанесли колотое ранение, но он не назвал своего обидчика.

Не случайно именно здесь, на больничной койке, он написал свое знаменитое «Письмо к матери». А слова «Пишут мне, что ты, тая тревогу…» появились потому, что первые дни состояние поэта вызывало у врачей опасения, и они никого к нему не пускали.

Родные и друзья, приходившие в больницу, писали ему записки. От лечащего врача Есенин узнал зловещую тайну: оказалось, что за ним приходили сотрудники ГПУ и милиции, имеется постановление на арест. С лечащего врача было получено обязательство, что о времени выписки поэта он сообщит в милицию. Нужно было что-то предпринимать. Чтобы не подводить доктора, Есенина срочно переправили в Кремлевскую больницу, откуда он через три дня выписался и перешел на нелегальное положение. При бытовавшей тогда системе мощного института осведомительства и шпионажа разыскать в Москве Есенина не составляло для властей предержащих большого труда.

На этот раз поэта спас известный психиатр П. Б. Ганнушкин, лечивший кремлевскую верхушку, а потому имевший большой авторитет в обществе. Доктор Ганнушкин даже пошел на подлог: оформил Есенину справку, что тот страдает тяжелым психическим заболеванием. Благодаря этому поэта на время оставили в покое.

До конца 1924 года Есенин путешествовал по городам и весям страны, на несколько дней появлялся в Москве и снова исчезал.

Сергей Есенин, по общему мнению, был человеком смелым, не раз отчаянно рисковавшим жизнью. И в то же время он панически боялся работников ГПУ и милиции. Почти все его современники вспоминали о «необоснованной подозрительности» поэта, которая распространялась не только на незнакомых людей, но даже на приятелей и близких женщин. Правда, со временем подтвердилось, что эта постоянная бдительность отводила от него до поры до времени многие неприятности. Тот же Хлысталов полагал, что С. А. Есенин стремился на Кавказ и в Среднюю Азию не только для того, чтобы там изучить древнюю восточную поэзию и философию, но и для того, чтобы скрыться с глаз долой от бдительного ока спецслужб. Например, тот же неожиданный вояж поэта в начале сентября 1924 года в Баку. Он отправляется из Москвы, ни с кем предварительно не договариваясь. Зачем? Почему так спешно? Ответ один: ему угрожала смертельная опасность. Правда, и на Кавказе ему тоже не было покоя. Приехав в Баку примерно 6–7 сентября, он столкнулся здесь с известным провокатором и террористом Блюмкиным, убийцей немецкого посла Мирбаха. После этой чудовищной акции Блюмкин был некоторое время в тени, но потом вновь оказался на ответственной работе в ГПУ и возглавлял отдел по влиянию на страны Азии. Пользуясь покровительством Троцкого и других вождей, Блюмкин мог совершить любое злодеяние. Здесь он угрожал пистолетом Есенину. Ходила версия, что Блюмкин приревновал поэта к своей жене. Эта версия несостоятельна, поскольку женщина в это время жила в Москве. Поэт, бросив вещи, уехал в Тифлис. 20 сентября он вернулся в Баку, вооружившись пистолетом.

Поэта взял под свою защиту главный редактор газеты «Бакинский рабочий» и секретарь партии большевиков Азербайджана П. И. Чагин. Есенин постоянно находился под его охраной.

На Кавказе поэт пробыл до конца февраля и 1 марта 1925 года вернулся в Москву, пробыв на юге полгода.

И вдруг 27 марта Есенин неожиданно для всех «укатил в Баку». Что же заставило Есенина опять оставить столицу, где у него было много дел, связанных с изданием новых стихов? Как теперь стало известно, ГПУ организовало крупную провокацию против группы писателей, художников и артистов. Через подставных лиц устраивались «дружеские» пирушки, где алкоголь лился рекой и заводились разговоры о иезуитском коварстве большевиков. На одной такой встрече поэт Алексей Ганин, подстрекаемый агентом ГПУ, написал даже предполагаемый список министров нового правительства и министром просвещения назвал Сергея Есенина. Узнав об этом, Есенин вспылил, потребовал зачеркнуть свою фамилию и посоветовал подобными делами не заниматься. Ганин тут же, на столике в кафе, вместо него вписал 18-летнего поэта Ивана Приблудного. Все это напоминало детскую игру.

Как рассказал Хлысталов, по своим личным качествам Алексей Ганин не мог создать политическое объединение, ему сложно было собрать друзей на пирушку, потому что он был слаб как руководитель. Но он искренне ненавидел кремлевскую верхушку. Ему не простили ни этот «капустник» со списком кабинета министров мифического правительства, ни сфабрикованное «Дело четырех поэтов». И вот в августе 1924 года чекисты начали секретную операцию против Ганина и его друзей. Предстояло подготовить разоблачение подпольной контрреволюционной организации, ставящей своей целью свержение советской власти путем террора и диверсий. С исключительной изощренностью работники ГПУ собирали доносы осведомителей, подбрасывали компрометирующие документы. Стихи Ганина не печатали. Тогда он достал где-то типографский шрифт (возможно, ему специально подбросили его сотрудники ГПУ) и отпечатал несколько брошюр со своими произведениями. Наличие шрифта было истолковано как подготовка к печатанию листовок и воззваний. Все это делалось для того, чтобы обвинить Ганина и его друзей в создании ядра организации «Орден русских фашистов». По делу проходили 14 человек. Среди них, несомненно, были и провокаторы. Не хватало пятнадцатого члена «банды». По всей вероятности, кто-то из компетентных кругов предупредил Есенина, и он успел скрыться на Кавказе. Ответ на этот вопрос могли бы дать архивные данные спецслужб. О том, что Есенина вызывали в ГПУ по делу Ганина, есть письменные показания.

11 ноября 1924 года Ганина арестовали в Староконюшенном переулке (в доме 33, квартира 3), где он и проживал. На допросах он не отрицал встреч, разговоров с друзьями, но утверждал, что никакого преступного характера они не носили. Во время следствия Ганин потерял рассудок и был помещен на обследование в Институт им. Сербского. На 27 марта 1925 года было назначено заседание коллегии ГПУ по делу А. Ганина и его друзей. Психиатры признали поэта Алексея Ганина душевнобольным, невменяемым. Однако его приговорили к расстрелу и 30 марта приговор привели в исполнение.

У Есенина были все основания держаться от Москвы подальше. В начале апреля в Батуми на него было совершено нападение неизвестных лиц. В своих письмах Бениславской он писал:

«Я из Баку… не писал, потому что болен… Нас ограбили бандиты (при Бардине)… Когда я очутился без пальто, я очень простудился».

Во втором письме он пишет, что его болезнь — это «результат батумской простуды».

В июне Есенин вернулся в Москву, но жил в столице мало, постоянно выезжая на родину, в Константиново, к своим друзьям и знакомым в Подмосковье. Произошел разрыв с Бениславской, он сблизился с Софьей Толстой и с ней 25 июля уехал в Баку. Там много работал.

По рекомендации близких Есенин согласился 26 ноября 1925 года лечь в психиатрическую клинику (дескать, «психов не судят»). По условию, поэт должен был лечиться два месяца. Однако вскоре он почувствовал опасность для своей жизни и принял решение при удобном случае уйти из больницы.

Спустя 60 лет Эдуард Хлысталов разыскал архивные документы этой клиники. Он даже нашел палату, где когда-то томился униженный и оскорбленный национальный поэт России.

21 декабря Есенин смог выйти из клиники и больше в нее не вернулся. Лечащий врач Аронсон ездил по родственникам и знакомым и просил их уговорить поэта возвратиться обратно.

22-го и 23 декабря Есенин ходил по издательствам, навестил А. Р. Изряднову и сына Георгия (Юрия), дочь Татьяну и бывшую жену Зинаиду Райх, ночью уехал в Ленинград.

24 декабря он поселился в гостинице «Интернационал» («Англетер»), в номере пять. Комната находилась на втором этаже, была обставлена дорогой мебелью. О приезде Есенина в Ленинград знали всего несколько человек. Он всегда тщательно скрывал от всех, куда уезжает. Доверился на этот раз только Василию Наседкину, которого знал еще по совместной учебе до революции в Народном университете им. Шанявского. К тому же Наседкин стал его родственником, женившись на его сестре, Екатерине Есениной. Перед поездкой Есенин не успел получить гонорар и попросил Наседкина прислать ему деньги по адресу ленинградского поэта В. Эрлиха. Приехав в Ленинград, он остановился в гостинице «Англетер». По рассказам В. Эрлиха, Есенин тут же собрал друзей и знакомых. В гостинице проживали супруги Устиновы. Георгия Устинова он знал давно, тот работал в ленинградской «Вечерней газете». У Есенина постоянно было восемь-десять человек. Он читал новые стихи, рассказывал о своих творческих и жизненных планах. Не скрывал, что лежал в психиатрической клинике. Намеревался в Ленинграде начать выпуск литературного журнала, просил подыскать ему квартиру. Говорил о том, что с Толстой он разошелся, с родственниками решил порвать близкие отношения.

К этому времени Есенин получал в Госиздате по тысяче рублей ежемесячно за собрание стихотворений. Тогда это были огромные деньги. Поступали гонорары из других редакций и издательств, то есть материально поэт был обеспечен. Никакой трагедии не видел он и в разрыве с Софьей Толстой.

Со слов узкой группы его мнимых друзей (Эрлих, Устинов и его жена), в Ленинграде Есенин вел трезвый образ жизни. По приезде он поставил друзьям две бутылки шампанского, и в дальнейшем нет сведений, что Есенин бывал пьян. На столе постоянно кипел самовар. Поэт широко угощал друзей купленными в магазине деликатесами. Следует отметить, что 24 декабря был канун Рождества, который тогда еще отмечался в русских семьях. Спиртные напитки не продавались, и, как выяснил Хлысталов, был только один случай покупки дворником для Есенина и его компании пяти-шести бутылок пива.

Последние месяцы Есенин опасался покушения на убийство и постоянно держал около себя кого-нибудь.

В книге «Право на песнь» В. Эрлих сообщал:

«Есенин стоит на середине комнаты, расставив ноги, и мнет папиросу.

— Я не могу! Ты понимаешь? Ты друг мне или нет? Друг? Так вот! Я хочу, чтобы мы спали в одной комнате. Не понимаешь? Господи! Я тебе в сотый раз говорю, что меня хотят убить! Я, как зверь, чувствую это! Ну, говори! Согласен?

— Согласен.

— Ну вот и ладно!..

Он совершенно трезв… Двухместное купе. Готовимся ко сну.

— Да! Я забыл тебе сказать! А ведь я был прав!

— Что такое?

— А насчет того, что меня убить хотели. А знаешь кто? Нынче, когда прощались, сам сказал:

"Я, — говорит, — Сергей Александрович, два раза к вашей комнате подбирался! Счастье ваше, что не один вы были, а то бы зарезал!"

— Да за что он тебя?

— А, так! Ерунда! Ну, спи спокойно».

Особняк тот находился в самом центре Ленинграда и глядел окнами на Исаакиевский собор. Назывался он «Англетер», так как до 1924 года в нем располагалась консульская английская миссия. Когда отношения большевистской власти с правительством Великобритании накалились чрезвычайно, «Англетер» по моде тех лет переименовали в «Интернационал» (в октябре 1925 года прежнее название вернулось).


Гостиница «Англетер», 1920-е гг.


В гостинице проживали заметные партийно-советские чины, красные командиры различных рангов, деятели культуры и прочие видные товарищи, тайные и явные сотрудники ОГПУ. Дом этот был строго режимным объектом. Посторонние люди сюда не допускались — слишком уж казенно-ответственный адрес (проспект Майорова, бывший Вознесенский, д. № 10/24). Неподалеку отсюда был Ленсовет, буквально рядом — «Астория», где обитали именитые «пламенные революционеры», различные номенклатурные лица районного, городского и губернского масштабов.

Попробуем реконструировать события, а вначале представим себе пятый номер «Англетера» и сверим его обстановку с перечисленной в описи и по известным снимкам Моисея Наппельбаума.

Итак, «шкаф зеркальный, английский, орехового дерева, под воск» (да, именно этот шкаф скрывал дверь в соседнее помещение), «стол письменный, с пятью ящиками, под воск» (на него якобы взбирался Есенин, устраивая себе смертельную пирамиду), а вот и «кушетка мягкая, обитая кретоном» (на нее положили бездыханное тело поэта), наконец, «канделябр бронзовый, с шестью рожками, неполными» — перечислено все (38 вещей), вплоть до мыльницы и ночного горшка.


Гостиница «Англетер», 5-й номер. Фотография 1925 г.


Кстати сказать, в пятом, «есенинском», номере никакой ванны не было. Лгут те, кто утверждал, что утром 27 декабря поэт поднял шум из-за подогреваемого без воды котла и побежал чуть ли не с мочалкой в руках жаловаться знакомым, хотя рядом имелся телефон, а кроме постового в «дежурке», поблизости находился коридорный.

С нумерацией апартаментов в гостинице была странная путаница. Поэт Всеволод Рождественский, один из понятых, подписавший 28 декабря милицейский протокол, в тот же день отправил приятелю, В. В. Луизову, в Ростов-на-Дону письмо (оно опубликовано), в котором указал не пятый, а сорок первый номер. В других источниках также приводятся иные порядковые номера. Кто-то комбинировал, путался, спешил…

Другой странный момент: почему, кроме ленинградских литераторов, никто и никогда из жильцов и работников гостиницы ни единым словом не обмолвился о необычном постояльце? Зная общительный нрав Есенина, его взрывной характер, в такое единодушное молчание трудно поверить. Ведь в «Англетере» проживали постоянно многие деятели культуры: киноартисты Павел Михайлович Поль-Барон, Михаил Валерьянович Колоколов (возможно, знакомый Есенина), режиссер Мариинского театра Виктор Романович Рапопорт и другие приметные в свое время личности.

Из всего этого следует то, что в пятый номер допускались в основном только проверенные товарищи; весь спектакль абсурда проходил в глубокой тайне — иначе скоро бы открылось: московского беглеца до официального объявления о его самоубийстве в «Англетере» не видели.

Сохранилась инспекционная, драгоценная для нашей темы бухгалтерия!.. Перед нами толстенные архивные фолианты за 1925–1926 годы. Вот наконец и нужные нам страницы со знакомым адресом: проспект Майорова, 10/24. Оказывается, здесь проживало более 150 человек (количество их колебалось), а порядок и уют в здании поддерживало около 50 работников.

Прелюбопытные бумаги!

Вот журнал, подписанный финансовым инспектором 24-го участка Центрального района; датирован 15 октября 1925 года (имеются текущие декабрьские и январские (1926 года) примечания, то есть в списках жильцов вполне реально можно было встретить имя Есенина). А вот и скорбный пятый номер! Площадь — 7,17 сажени. Жил в нем в ту пору, если верить записи, работник кооперации из Москвы Георгий Осипович Крюков. А Есенина нет! Открываем списки «англетеровцев», датированные апрелем 1926 года. Почему-то пятый номер исчез и вообще не указан! Номера 1 и 4 есть, а злосчастного пятого нет; нумерация вокруг «есенинской» комнаты проставлена небрежно или вообще отсутствует. И нет даже намека на фамилию Есенина.

Проследуем в злосчастный пятый номер.

«Есенинская» комната была смежной с другим помещением. В документе зафиксирован № 5/6. Оказывается, пятый номер до 1917 года использовался под аптеку, откуда «таинственная» дверь вела на склад (более 160 кв. м), где хранились лекарства. Имеются и соответствующие пометки: «Пустует со времен революции»; «Под жилье не годится».

Таким образом, подробное знакомство с остатками архива гостиницы, тщательный анализ всех данных приводят к неожиданному, даже сенсационному, выводу: 24–27 декабря 1925 года Сергей Есенин не жил в «Англетере»!

Эдуард Александрович Хлысталов писал в своей рукописи:

«Лет десять назад я работал старшим следователем на когда-то знаменитой Петровке, 38. Однажды секретарь управления положила на мой стол конверт. Письмо было адресовано мне, но в конверте самого письма не было. В нем лежали две фотографии, на которых был изображен мертвый человек. На одной карточке человек лежал на богатой кушетке, на второй — в гробу. Я сначала не мог понять, какое отношение эти фотографии имеют к моим уголовным делам. В это время я расследовал три дела по обвинению нескольких групп расхитителей государственного имущества в особо крупных размерах, но никакого убийства мои обвиняемые не совершали. Потом я подумал, что кто-то решил подшутить надо мной. Однако, присмотревшись, я узнал возле гроба первую жену Сергея Есенина — Зинаиду Райх, ее мужа, Мейерхольда, мать, сестер поэта. Это были неизвестные мне посмертные фотографии Есенина. Кто и для чего прислал мне эти снимки, осталось тайной. Занятый текущими делами, я бросил фотографии в ящик служебного стола и забыл о них. Когда через два-три года я вновь наткнулся на эти снимки, то вдруг обратил внимание, что правая рука мертвого Есенина не вытянута вдоль туловища, как должно быть у висельника, а поднята вверх. На лбу трупа, между бровями, виднелась широкая и глубокая вмятина. Взяв увеличительное стекло, я обнаружил под правой бровью темное круглое пятно, очень похожее на проникающее ранение. В то же время не видно было признаков, которые почти всегда бывают у трупов при повешении. И хотя я понял, что в гибели Есенина что-то не так, но тревоги и тут не забил. Трудно было представить, что "Дело Есенина" расследовалось некачественно. Ведь погиб великий поэт. В это время проходил XIV съезд партии, работники правоохранительных органов были в состоянии повышенной боевой готовности, и следователи на все неясные вопросы дали убедительные объяснения. Я не сомневался, что по делу проведены необходимые экспертизы, в том числе и судебно-медицинская, которая и дала категорическое заключение о причине смерти поэта. Как я теперь жалею, что не взялся сразу за расследование гибели Есенина: в то время еще жили несколько человек, знавших многое о гибели поэта…

С большим опозданием, но за "Дело Есенина" я все-таки взялся. Расследование проводил как частное лицо, преодолевая неизбежные бюрократические барьеры и баррикады. Если бы не мое служебное положение, удостоверение полковника милиции, вряд ли удалось бы что-то установить кроме того, что знали все. С детских лет нам внушалось, что жил на Руси сельский лирик Сергей Есенин. Писал стихи о березках, собаках, беспризорниках. Человек он был, несомненно, талантливый, но пьяница и хулиган. Запутался в своих любовных романах, и ему ничего не оставалось, как повеситься. Мы привыкли на рисунках, картинах, в скульптуре видеть молодого поэта в рубашке простолюдина, на фоне деревни».

…29 декабря 1925 года вечерние ленинградские газеты, а на следующий день газеты всей страны сообщили, что в гостинице «Интернационал» (бывшей «Англетер») покончил жизнь самоубийством поэт Сергей Есенин. Из Москвы в Ленинград выехали жена поэта, Софья Толстая, и муж сестры поэта, Екатерины, Василий Наседкин. Они привезли тело в Москву, и 31 декабря тысячи людей проводили Есенина в последний путь. Поэт предчувствовал смерть и просил похоронить его на Ваганьковском кладбище. Вскоре в газетах, журналах, сборниках появились воспоминания знакомых и приятелей Есенина, в которых они сожалели о кончине поэта, вспоминали, как он пил, хулиганил, обманывал женщин. Развязаны были руки критикам: в стихах Есенина все увидели близость смерти, разочарование в жизни. Через пять лет было опубликовано предсмертное письмо Есенина, якобы написанное им кровью перед тем, как набросить на горло петлю:

До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки и слова.
Не грусти и не печаль бровей,
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.

После гибели все имущество Есенина попало в частные и порой недобросовестные руки, многое пропало, уплыло к далеким берегам.

Чудом сохранившиеся документы разбросаны по разным архивам и городам, часть пришла в негодность, листы были подпорчены, иные разорваны, не все в них можно прочитать.

Большинство документов не было подвергнуто экспертизе, не исследовано почерковедами, и нет полной уверенности, что они (документы) подлинные и написаны теми лицами, чьи фамилии на них указаны. Многие материалы до сих пор находятся в секретных архивах и исследователям не выдаются.

Полковник МВД Эдуард Хлысталов убедился, что с архивными данными дело обстоит весьма непросто, и тогда он решил начать расследование с доступных материалов. Он стал изучать письма Есенина, воспоминания современников, его близких, родных.

Общеизвестно, например, что Есенин радостно встретил Февральскую, а затем и Октябрьскую революцию и даже несколько раз пытался вступить в партию большевиков (об этом восторженно свидетельствовали его друзья).

И вдруг попадается письмо Есенина от 4 декабря 1920 года к его другу, Иванову-Разумнику:

«Дорогой Разумник Васильевич!

Простите, ради бога, за то, что не смог Вам ответить на Ваше письмо и открытку. Так все неожиданно и глупо вышло. Я уже собрался к 25 окт. выехать, и вдруг пришлось вместо Петербурга очутиться в тюрьме ВЧК. Это меня как-то огорошило, оскорбило, и мне долго пришлось выветриваться. Уж очень многое накопилось за эти 2 % г., в которые мы с Вами не виделись. Я очень много раз порывался писать Вам, но наше безалаберное российское житие, похожее на постоялый двор, каждый раз выбивало перо из рук. Я удивляюсь, как еще я мог написать столько стихов и поэм за это время. Конечно, перестроение внутреннее было велико. Я благодарен всему, что вытянуло мое нутро, положило в формы и дало ему язык. Но я потерял все то, что радовало меня раньше от моего здоровья. Я стал гнилее. Вероятно, кое-что по этому поводу Вы уже слышали…» (Собр. соч. С. Есенина. М., 1970. Т. 3. С. 243.)

Есенин в письме не указывает, сколько он содержался в самой зловещей тюрьме страны. Не пишет и за что его держали в темнице, но этот факт его «огорошил, оскорбил». Вместо радости от достижений революции — настроение противоположное… Судя по письму, 25 октября 1920 года он уже побывал на Лубянке. Письмо датировано 4 декабря. Неужели поэт два с половиной месяца находился под стражей? Получается, что, если Есенина арестовывали, то было заведено уголовное дело. А раз было дело, значит, его должны были судить. Возможно, дело прекратили, но тогда следователь, необоснованно державший поэта под стражей, должен был сам понести наказание… Вопросов, как говорится, несть числа…

Другой пример. В журнале «Огонек» (№ 10) за 1929 год был напечатан большой очерк чекиста Т. Самсонова под хлестким названием — «"Роман без вранья" + "Зойкина квартира"». Автор, восхищаясь своими решительными действиями, рассказывает, как арестовал Есенина и его спутников и отправил на Лубянку, где даже приказал сделать групповой снимок задержанных. Как говорится, не моргнув глазом, доблестный чекист признается миллионам читателей, что держал в одной камере мужчин и женщин. Анализирую собранные материалы. Оказывается, Самсонов арестовывал Есенина в 1921 году. Значит, это был уже второй «визит» поэта на Лубянку. Что он совершил? Может, всему причиной было его пьянство? Но тогда при чем здесь ЧК, которая занималась борьбой с контрреволюцией?! Изучаю все материалы о Есенине, об арестах — ни слова. Может быть, ответ вот в этих его стихах?

…Я из Москвы надолго убежал:
С милицией я ладить
Не в сноровке,
За всякий мой пивной скандал
Они меня держали
В тигулевке…

Нет, здесь речь идет о задержании милицией. Обычно чем больше расследуешь дело, тем меньше остается нерешенных задач. В «Деле Есенина» все оказалось наоборот: загадки, вопросы и кроссворды плодятся в геометрической прогрессии.

Возьмите известное стихотворение В. Маяковского «Сергею Есенину»:

Ну, а класс-то жажду запивает квасом?
Класс, он тоже выпить не дурак…
<…>
Не откроют
нам
причин потери
ни петля,
ни ножик перочинный.
Может,
окажись
чернила в «Англетере»,
вены
резать
не было б причины.

Значит, Есенин вскрыл себе вены, чтобы написать предсмертное письмо. В есениноведении это аксиома. Но, честно говоря, трудно представить, как можно произвести подобную операцию. Ведь кровь в сосудах находится под давлением, и вскрытую вену нужно другой рукой зажимать. А как же макать перо? Пока строчку напишешь, кровью изойдешь… И тем не менее письмо есть и хранится в Пушкинском Доме в Санкт-Петербурге.

Хлысталов обратился туда с запросом: исследовалось ли оно криминалистами? Действительно ли письмо написано кровью человека и рукой Есенина? Несколько месяцев волокиты и отписок, потом короткий ответ — нет, исследования не проводились. Но ведь без этой процедуры ни один документ нельзя считать подлинным. Сразу же после гибели поэта его приятель, В. Князев, написал стихотворение, которое начинается следующей строфой:

В маленькой мертвецкой у окна
Золотая голова на плахе:
Полоса на шее не видна,
Только кровь чернеет на рубахе…

Очень точные слова сказал В. Князев о безвременной кончине великого поэта: «Золотая голова на плахе…». Это горькая правда жизни: в морге на деревянную подставку кладут не только лихие, но и «золотые» головы. Но почему у покойного Есенина не видна странгуляционная борозда? Она на шее повесившегося не исчезает, имеет ярко выраженный красно-фиолетовый цвет. Что это, поэтический прием В. Князева или непосредственное наблюдение? Мог ли он видеть труп поэта? После тщательной проверки архивных документов Хлысталов установил, что В. Князев не только видел труп в морге, но и выполнял неприятную обязанность сопровождать тело поэта в морг, дежурить возле трупа, а также получать там вещи покойника. Но почему же наблюдательный человек не заметил полосы? Возможно, она была светлого цвета?! За свою многолетнюю следственную практику Хлысталову не раз приходилось иметь дело с инсценировками самоубийства. Встречались такие факты, когда преступники убивали человека, а затем, чтобы скрыть злодеяние, накидывали на шею петлю и подвешивали тело, надеясь обмануть следователей и судмедэкспертов. Изобличить их было легко: странгуляционная борозда имела более светлый цвет или совсем отсутствовала. Некоторые современники, в том числе и те, что были в номере гостиницы, утверждали, что Есенин сначала вскрыл себе вены, намереваясь покончить с собой, но потом «у него не хватило характера», и он повесился. Эти сообщения доверия не вызывали. Ведь чтобы поступить так, он должен был искать веревку со вскрытыми уже венами и залить кровью себя и все вокруг. На фотографии крови не видно. Возникают и другие вопросы. Мог ли человек в таком состоянии действовать руками, передвигаться по комнате, отвязывать веревку, потом привязывать ее? А могла ли веревка выдержать тяжесть тела? Поэт А. Жаров по горячим следам написал такие строчки:

Это все-таки немного странно.
Вот попробуй тут не удивись:
На простом шнуре от чемодана
Кончилась твоя шальная жизнь…

Одни называли предметом самоубийства ремень, другие — веревку, третьи — шнур. По расчетам Хлысталова, его минимальная длина должна была быть два метра. Наверное, никто не встречал чемодана, который завязывался бы таким образом. Кроме того, Есенин слишком уважал себя, чтобы иметь подобный чемодан. Но где же он взял двухметровый шнур?

И уж совсем непонятно, почему Есенин поехал в Ленинград? Чтобы там снять номер и убить себя? Кроме того, поэт постоянно носил с собой револьвер. Это произошло после того, как во время вояжа на юг России сотрудник ГПУ Блюмкин чуть не застрелил его в ходе словесной перепалки. Если он задумал покончить жизнь самоубийством, он мог сделать это в Москве и убить себя из оружия…

Собирая материал о гибели Есенина, знакомясь со множеством публикаций о поэте, полковник с Петровки обнаружил одну печальную закономерность: на всех опубликованных до последнего времени фотографиях отсутствовали следы травм на лице поэта. Печатались только такие снимки, на которых травмы были не видны или тщательно заретушированы. Стереотипы сознания сильны. Хлысталов все еще не мог отказаться от мысли, что Есенин в опьянении совершил нечто такое, что поставило его в безвыходное положение, и он покончил с собой.

Но когда он установил, что никакого конфликта у Есенина не было, он не пил и предсмертного письма не писал, то полковник, по его словам, был поражен. Хлысталов больше не мог спокойно жить. Он стал разыскивать дело о расследовании гибели поэта Сергея Есенина. Пришлось обойти архивы МВД СССР, прокуратуры, Комитета государственной безопасности — дела нигде не было. Обратился за помощью через московские и ленинградские газеты к общественности, но столкнулся с холодным равнодушием. Ничем ему не помогли ни есениноведы, ни музейные работники, ни коллекционеры. Оказалось, никакого расследования причин трагической гибели поэта и не производилось. В архиве Института мировой литературы им. Горького есть папка с документами. Их сохранила для потомков жена Есенина — Софья Андреевна Толстая, бережно собиравшая каждую бумажку, имевшую отношение к поэту. Как ей удалось получить в милиции эти материалы и почему они вообще уцелели, — эту тайну мы, наверное, никогда не узнаем.

Вот эти документы (с сохранением стиля и знаков препинания).

«АКТ»

28 декабря 1925 года составлен настоящий акт мною уч. надзирателем 2-го от. Л. Г. М. Н. Горбовым в присутствии управляющего гостиницей Интернационал тов. Назаров и понятых. Согласно телефонного сообщения управляющего гостиницей граж. Назарова В. Мих, о повесившемся гражданине в номере гостиницы. Прибыв на место мною был обнаружен висевший на трубе центрального отопления мужчина в следующем виде, шея затянута была не мертвой петлей, а только правой стороны шеи, лицо обращено к трубе, и кистью правой руки захватила за трубу, труп висел под самым потолком и ноги были около 1 1/2 метров, около места, где обнаружен повесившийся лежала опрокинутая тумба, и канделябр стоящий на ней лежал на полу. При снятии трупа с веревки и при осмотре его было обнаружено на правой руке повыше локтя с ладонной стороны порез на левой руке на кисти царапины, под левым глазом синяк, одет в серые брюки, ночную рубашку, черные носки и черные лакированные туфли. По предъявленным документам, повесившимся оказался Есенин Сергей Александрович, писатель, приехавший из Москвы 24 декабря 1925 года».

Ниже этого текста в «Акте» дописано:

«Удостоверение за № 42–8516 и доверенность на получение 640 рублей на имя Эрлиха».

В качестве понятых расписались поэт Всеволод Рождественский, критик П. Медведев, литератор М. Фроман. Ниже имеется подпись В. Эрлиха, она, видимо, была выполнена позже всех, когда он предъявил удостоверение и доверенность участковому надзирателю.

Вот резюме Хлысталова:

«С профессиональной точки зрения документ вызывает недоумение. Во-первых, Н. Горбов обязан был составить не акт, а протокол осмотра места происшествия. Во-вторых, непременно указать время осмотра, фамилии и адрес понятых. Его следовало начинать обязательно в присутствии понятых, чтобы они потом подтвердили правильность записи в протоколе. Осмотр трупа Н. Горбов был обязан произвести с участием судебно-медицинского эксперта или в крайнем случае — врача. В протоколе ни о том, ни о другом — ни слова.

Участковый надзиратель фактически не осмотрел места происшествия: не зафиксировал наличия крови на полу и письменном столе, не выяснил, чем была разрезана у трупа правая рука, откуда была взята веревка для повешения, не описал состояния вещей погибшего, наличия денег, не приобщил к делу вещественные доказательства (веревку, бритву, другие предметы).

Н. Горбов не отметил очень важного обстоятельства: горел ли электрический свет, когда обнаружили погибшего? Не выяснил надзиратель состояния замков и запоров на входной двери и окнах; не написал о том, как попали в гостиничный номер лица, обнаружившие труп… Лицо мертвого Есенина было изуродовано, обожжено, под левым глазом имелся синяк. Все это требовало объяснений и принятия немедленных следственных действий.

Видимо, сразу же возникло подозрение в убийстве поэта, потому что в гостиницу приезжал агент уголовного розыска 1-й бригады Ф. Иванов. Эта бригада расследовала уголовные дела о тягчайших преступлениях против личности. Однако чем занимался этот сыщик на месте происшествия, какие проводил следственные или оперативные действия, пока выяснить не удалось…»

«Акт» Н. Горбова Эдуард Хлысталов исследовал с особой тщательностью. Поскольку указанных там лиц уже нет в живых, пришлось обратиться к архивным источникам, воспоминаниям участников событий того хмурого зимнего утра. Поэт Вс. Рождественский и литературный критик П. Медведев писали, что для них сообщение о гибели Есенина в Ленинграде явилось полнейшей неожиданностью. В то утро в городе было холодно, дул холодный ветер со снегом — метель, а в Союзе поэтов люди сидели в одежде.

П. Медведев поднял трубку телефона, и Вс. Рождественский увидел, как исказилось его лицо от страшной новости. Кто звонил в Союз поэтов, до сих пор неизвестно. Рождественский и Медведев побежали в гостиницу «Интернационал» и появились там одними из первых (П. Медведев в 1930-х годах был уничтожен как враг народа).

Вот что написал Вс. Рождественский:

«Прямо против порога, несколько наискосок, лежало на ковре судорожно вытянутое тело. Правая рука была слегка поднята и окостенела в непривычном изгибе. Распухшее лицо было страшным — в нем ничто уже не напоминало прежнего Сергея. Только знакомая легкая желтизна волос по-прежнему косо закрывала лоб. Одет он был в модные, недавно разглаженные брюки. Щегольской пиджак висел тут же, на спинке стула. И мне особенно бросились в глаза узкие, раздвинутые углом носки лакированных ботинок. На маленьком плюшевом диване, за круглым столиком с графином воды сидел милиционер в туго подпоясанной шинели, водя огрызком карандаша по бумаге, писал протокол. Он словно обрадовался нашему прибытию и тотчас же заставил нас подписаться как свидетелей. В этом сухом документе все было сказано кратко и точно, и от этого бессмысленный факт самоубийства показался мне еще более нелепым и страшным».

Эдуард Хлысталов так прокомментировал воспоминания свидетеля-поэта:

«Вс. Рождественский мог указать на краткость составленного Н. Горбовым документа (акта), но о его точности судить не имел права. Он, Медведев и Фроман пришли в гостиничный номер, когда труп Есенина лежал на полу. Висел ли он в петле, они не видели. Сейчас поздно упрекать Вс. Рождественского и остальных в необдуманности, с которой они подписали злополучный акт. Видимо, случившееся так их потрясло, что забыли о юридической стороне события…»

Отметим, что Вс. Рождественский высоко ценил С. А. Есенина, оставил о нем прекрасные воспоминания, заставил нас еще раз задуматься о горькой судьбе русского поэта, когда написал: «Сидел милиционер в туго подпоясанной шинели, водя огрызком карандаша по бумаге, писал протокол…». Участковый надзиратель Н. Горбов на месте происшествия даже не снял шинели. У криминалистов есть понятие «профессиональная деформация». У Горбова налицо и социальная деформация. Ему все равно, чье тело лежит у его ног: преступника или великого русского поэта…

Справка

Горбов Николай Михайлович, 1885 года рождения, уроженец Ленинграда, работал в милиции всего пять месяцев рядовым милиционером. Приказа о зачислении его на должность надзирателя не найдено. 15.06.1929 года был арестован и пропал без вести.

Э. А. Хлысталов подводит неутешительный итог:

«Вот какая получалась картина. Единственный официальный документ с места гибели Есенина нельзя было воспринимать как свидетельство не только самоубийства, но даже факта повешения. Трое понятых трупа поэта в петле не видели, участковый же вполне мог написать в "Акте" все что угодно. Вероятность безалаберного отношения властей к смерти неоднозначной фигуры, как Есенин, я исключаю полностью, значит, набор оплошностей и неувязок в ходе дознания был заведомо инспирирован. Для чего? Ответ возможен один: чтобы скрыть причину и обстоятельства гибели поэта. Когда у следователя возникают подозрения в убийстве, он начинает изучать дело заново. Только обычно он это предпринимает более или менее по горячим следам, мне же пришлось проводить дознание более полувека спустя, когда большинства участников не было в живых».

В гостинице первые две ночи у Есенина оставался Вольф Эрлих (со слов Эрлиха). Возможно, ночевал и третью. По словам Эрлиха, 27 декабря, в воскресенье, Есенин утром принял ванну (в номере ванны никогда не было!). В присутствии Е. Устиновой он передал В. Эрлиху листок. Когда Устинова попросила разрешения прочитать, Есенин не разрешил. По мнению Елизаветы и по утверждению Эрлиха, на листке было кровью написано стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…». Устиновой Есенин сказал, что в номере не было чернил и он написал стихи кровью. Показал ей кисть руки, где она увидела свежие царапины. Примерно с двух часов в номере Есенина организовали праздничный стол. Ели приготовленного гуся, пили чай. Спиртных напитков не было. В номере присутствовали: Эрлих, Ушаковы, писатель Измайлов, Устиновы, художник Мансуров. Ненадолго заходил поэт Иван Приблудный, и никто не заметил каких-либо психических отклонений у Есенина, способных склонить его к самоубийству. К шести часам вечера остались втроем: Есенин, Ушаков и Эрлих. По свидетельству Эрлиха, примерно в восемь часов он ушел домой (ул. Некрасова, дом 29, кв. 8). Дойдя до Невского проспекта, вспомнил, что забыл портфель, и возвратился. Ушакова уже не было. Есенин, спокойный, сидел за столом и просматривал рукописи со стихами. Эрлих взял портфель и ушел.

Утром 28 декабря Е. Устинова спустилась к номеру Есенина и постучала в дверь. Ответа не было. Она стала настойчиво стучать, никто не отзывался. Через какое-то время подошел В. Эрлих. Стали стучать вдвоем. Почувствовав недоброе, Елизавета вызвала управляющего гостиницей В. М. Назарова. Тот, изрядно повозившись, открыл замок и, не заглядывая в номер, ушел. Устинова и Эрлих вошли, ничего подозрительного не заметив. Устинова прошла по комнате. Вольф положил пальто на кушетку. Устинова подняла голову вверх и увидела подвешенный труп поэта… Они быстро вышли.

Назаров позвонил в отделение милиции. Очень скоро на месте происшествия появился участковый надзиратель Н. Горбов, который и составил приведенный ранее акт…

Теперь (с помощью полковника Э. А. Хлысталова) попытаемся ответить на вопросы, от которых теперь не уйти.

«Когда наступила смерть? Почему милиционер решил, что Есенин покончил жизнь самоубийством? Какими он обладал доказательствами, чтобы не считать, что поэта убили, а потом повесили? Ведь надзиратель видел, что "шея затянута была не мертвой петлей"… Наверное, он должен был сразу же выяснить, кто ударил покойного по лицу ("под левым глазом синяк") перед повешением, почему оно обожжено и многое другое…

Из многочисленных воспоминаний очевидцев, публикаций газет, документов можно сделать вывод, что все вещи Есенина были разбросаны по полу, ящики раскрыты, на столе и в других местах подтеки крови. И одежда на мертвом была в беспорядке, что тоже свидетельствовало о возможности насилия.

Что же сделал Н. Горбов? Он раздал чистые бланки протоколов допросов В. Эрлиху, Е. Устиновой, Г. Устинову и В. Назарову, и те написали все, что хотели. Правда, я считаю, что показания В. Эрлиха записал агент уголовного розыска Ф. Иванов. (Иванов Федор Иванович, 1887 года рождения, алкоголик, был уволен из милиции, потом восстановлен. Позже осужден к восьми годам лишения свободы и погиб в лагерях.)

В протоколе опроса В. Эрлиха указано, что он знает Есенина около года и бывал у него в номере все четыре дня, что замок в номер Есенина открывал служащий гостиницы, что ключ торчал с внутренней стороны замка.

Возникает вопрос: каким образом Назаров открыл дверь в номер? Судя по фотографиям, замок в двери был врезной. В своих воспоминаниях, написанных через несколько дней, Устинова указывала, что Назаров открыл дверь отмычкой. Открыть отмычкой врезной замок со вставленным изнутри ключом нельзя. Если Назаров (Назаров Василий Михайлович, 29 лет, член РКП, из рабочих, уроженец Тульской губернии) открывал замок отмычкой, следовательно, ключа в замке не было. В противном случае Назаров мог отпереть дверь самодельным приспособлением. Оно напоминает пассатижи со сточенными концами для захвата кончика ключа. Такими приспособлениями открывают закрытые изнутри замки с оставленными в них ключами квартирные воры. Закрыть таким способом замок со стороны коридора еще легче, чем открыть. В этом случае ключ будет со стороны комнаты. Если же ключа в замке не было, то отмычкой открыть и закрыть дверь "специалисту" не составляет никакого труда.

Вызванный в "Англетер" управляющий Назаров ведет себя по меньшей мере странно. Пятый номер относился к высокому разряду, в нем останавливались состоятельные люди, имевшие дорогие вещи. Управляющий гостиницей открывает дверь посторонним лицам и уходит, не заботясь ни о сохранности имущества, ни о том, как они закроют номер, если там не окажется постояльца. Озадачивает и такое обстоятельство. Тело висело как раз напротив двери, и не заметить его можно было лишь при одном условии: в комнате было темно. Тогда становится понятно, почему Устинова и Эрлих вошли в номер как ни в чем не бывало и не сразу заметили повешенного.

Для решения загадки гостиницы "Англетер" это решающее обстоятельство.

В полнейшей темноте Есенин вряд ли смог бы повеситься. Стало быть, свет выключил кто-то другой».

Э. А. Хлысталов оставил важное свидетельство:

«В процессе своего исследования я получил письменные показания научного сотрудника Эрмитажа В. А. Головко. В них говорится о том, что до войны он учился в техникуме и их преподаватель В. В. Шилов доверительно рассказал ему следующую историю. За день до смерти Есенина Шилов договорился с ним о встрече в гостинице. Шилов долго стучал, но никто ему не открыл.

Он стал дожидаться в вестибюле и увидел, что из номера Есенина вышли двое мужчин, закрыли за собой дверь и направились к выходу. Шилов видел, как они сели в поджидавшую их автомашину и уехали. А на следующий день все узнали о самоубийстве поэта. Шилов утверждал, что Есенина убили. (Проверить утверждения Шилова нельзя, он погиб на фронте.)».

Сразу после трагического события газеты опубликовали, что на месте происшествия был некий врач, который назвал время наступления смерти поэта: по одним утверждениям — за пять-шесть, по другим — за шесть-семь часов до обнаружения трупа. Но ни в одном документе или воспоминании, ни в одной газете не приводится фамилия этого врача и какие-либо другие сведения о нем.

Однако именно это заявление мифического врача принято за истину, и все люди мира считают, что смерть поэта наступила около пяти часов утра 28 декабря 1925 года. Кстати, это время очень удобно для подкрепления версии о самоубийстве.

Вписанное в милицейский протокол утверждение В. Эрлиха о том, что ключ от замка был изнутри, вкупе с часом смерти создает определенную картину: то, что все-таки случилось в номере, — дело рук его одинокого жильца. И все постарались забыть, что судебно-медицинский эксперт этот час смерти не подтвердил.

Остается невыясненным и другой важнейший момент. Судя по акту, мертвый Есенин схватился за трубу. Живой человек, естественно, может держать руку поднятой, но когда наступает смерть, то она непременно под собственной тяжестью опускается вдоль туловища. Логично предположить, что смерть застала поэта в другом, невертикальном, положении и что трупное окоченение произошло именно тогда, а уж потом тело подвесили. Совсем непонятно и то, почему веревка, привязанная к вертикальной трубе, не съехала вместе с телом вниз… Вопросы, вопросы… Десять лет неустанных поисков…

Вот еще одна из загадок, напечатанная в «Новой вечерней газете» (Ленинград): «Поэт висел в петле с "восковым лицом"».

По мнению Хлысталова, ему приходилось видеть сотни висельников, но ни у одного не было бледного лица. У висельника оно, как правило, имеет багрово-синюшный цвет, с признаками, прямо указывающими на наступление смерти от асфиксии.

Или такой пассаж в воспоминаниях Г. Устинова, приводившего слова судмедэксперта: «Говорят, что вскрытием установлена его мгновенная смерть от разрыва позвонков».

Кстати, об этом же утверждает Е. Наумов в своей монографии: «Есенин умер не от удушья, а от разрыва шейных позвонков».

Разрыв шейных позвонков у человека может произойти от полученной травмы, неосторожного падения и тому подобное и совсем необязательно — от повешения.

Но в «Памятке о Сергее Есенине», напечатанной по горячим следам, уже не говорится о разрыве шейных позвонков: «Установлено, что Есенин умер от удушья, причем потеря крови, вследствие надрезов на венах, могла, в свою очередь, способствовать обморочному состоянию. Кровавые натеки на ногах свидетельствуют о том, что Есенин долго висел в петле. Вскрытием также установлено, что никаких аномалий или патологий в мозгу Есенина не было. По заключению экспертов, труп Есенина провисел около шести-семи часов».

Автор «Памятки», несомненно, списывал текст с акта вскрытия трупа поэта. Только почему он говорит о нескольких экспертах? И потом, в акте не говорится о шести-семи часах. В деле Есенина имеется только один акт, который и послужил основанием для отказа в возбуждении уголовного дела. Подпись под актом — Гиляревский[9].

В акте нет ни слова о разрыве позвонков. Не беря на себя право судить о качестве выводов Гиляревского, нельзя не высказать сомнения в том, что акт написан рукой Гиляревского. (В настоящее время акт частично разорван — и как раз в самом важном месте — на мелкие клочки, так что каждый исследователь может реконструировать его по-своему усмотрению.) Во всяком случае, идентификация почерка не проводилась. Сомнение в подлинности акта вызвано следующим:

1. Акт написан на простом листе бумаги, без каких-либо реквизитов, подтверждающих принадлежность документа медицинскому учреждению. Он не имеет регистрационного номера, углового штампа, гербовой печати, подписи заведующего отделением больницы или бюро экспертиз.

2. Акт написан от руки, торопливо, со смазанными, не успевшими просохнуть чернилами. Столь важный документ (касающийся не только такого знаменитого человека, как Есенин, но и любого лица) судмедэксперт обязан был составить в двух и более экземплярах. Подлинник обычно отправляется дознавателю, а копия должна остаться в делах больницы.

3. Эксперт обязан был осмотреть труп, указать на наличие телесных повреждений и установить их причинную связь с наступлением смерти. У Есенина были многочисленные следы прежних падений. Подтвердив наличие под глазом небольшой ссадины, Гиляревский не указал механизма ее образования.

Отметил наличие на лбу вдавленной борозды длиной около четырех сантиметров и шириной полтора сантиметра, но не описал состояния костей черепа. Сказал, что «вдавление на лбу могло произойти от давления при повешении», но не установил, прижизненное это повреждение или посмертное. И самое главное, не указал, могло ли это «вдавление» вызвать смерть поэта или способствовать ей, и не образовалось ли оно от удара твердым предметом…

4. Выводы в акте не учитывают полной картины случившегося, в частности, ничего не говорится о потере крови погибшим.

5. Судмедэксперт отмечает, что «покойный в повешенном состоянии находился продолжительное время», а сколько часов, не указывает. По заключению Гиляревского, смерть поэта могла наступить и за двое суток, и за сутки до обнаружения трупа.

Резюме. Не исключено, что, если бы работники милиции знали о возможности гибели Есенина, скажем, за десять часов до обнаружения трупа, они бы отнеслись более критически к показаниям Г. Устинова и В. Эрлиха. Поэтому утверждение, что Есенин погиб 28 декабря 1925 года, никем не доказано и не должно приниматься за истину.

6. В акте ни слова не сказано об ожогах на лице поэта и о механизме их образования.

Создается впечатление, что акт Гиляревским написан под чьим-то нажимом или другими лицами, без тщательного анализа случившегося, или за него расписался кто-то другой. В материалах дознания (в «Деле Есенина») имеется любопытный документ, мало что говорящий постороннему лицу, но многое проясняющий практическому работнику правоохранительных органов:

«Суд. мед. эксперту Гиляревскому. При сем препровождается копия телефонограммы за № 374 по делу самоубийства гр. Есенина Сергея для приобщения к делу. Приложение: упомянутое. Начальник 2-го отд. ЛГМ Хохлов, Завстолом дознания Вергей».

На этом документе, отпечатанном на пишущей машинке, имеется карандашная надпись: «4 п5 СТУПК», которую следует расшифровать так: «пункт 5 статьи 4 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР». По этой статье в то время прекращались уголовные дела за отсутствием состава преступления, а по материалам дознания — отказывалось в возбуждении и расследовании уголовных дел. Нет сомнения, что работники милиции в завуалированной форме информировали фальсификатора, что по этому делу никого к уголовной ответственности привлекать не будут и что ему следует иметь в виду это их мнение.

Сомнения в подлинности акта возникают еще и потому, что Хлысталовым найдена в архивах выписка о регистрации смерти С. А. Есенина, выданная 29 декабря 1925 года в столе загса Московско-Нарвского Совета. (Эти сведения подтверждены руководством архива загсов г. Ленинграда.) В ней указаны документы, послужившие основанием для выдачи свидетельства о смерти. В графе «причина смерти» указано: «самоубийство, повешение», а в графе «фамилия врача» записано: «врач судмедэксперт Гиляревский № 1017».

Следовательно, 29 декабря в загс было предъявлено медицинское заключение Гиляревского под номером 1017, а не то, что приобщено к делу, — без номера и других атрибуций. Следует иметь в виду, что загс без надлежащего оформления акта о смерти свидетельства не выдаст. Поэтому можно категорически утверждать, что было еще одно медицинское заключение о причинах трагической гибели С. А. Есенина, подписанное не одним Гиляревским. Известный же всем вариант заключения был куда более удобен для отказа в возбуждении уголовного дела против убийц. Из архивных документов видно, что свидетельство о смерти С. А. Есенина получал В. Эрлих. А вот кто предоставлял в загс заключение № 1017, неизвестно.

На запрос Хлысталова руководство архива загсов г. Ленинграда ответило, что акта Гиляревского за № 1017 у них нет. («Медицинская справка, на основании которой составлена запись о смерти, к актовой записи не прилагалась».)

Для читателей, мало информированных о тонкостях уголовно-процессуального судопроизводства, поясним: только работник милиции, следователь, прокурор или суд вправе сделать вывод, что случилось в гостинице «Англетер» — самоубийство или убийство Есенина. Какие бы выводы ни сделали судмедэксперты, последнее слово остается за правоохранительными органами.

Кстати, судмедэксперт Гиляревский не указал, что Есенин покончил жизнь самоубийством. В акте № 1017 судмедэксперта Гиляревского — несомненный ключ к раскрытию гибели Есенина.

Любопытен еще один поворот сюжета с Эрлихом. Выше мы говорили, что он оформлял «Свидетельство о смерти» поэта. Но при этом не ответили на возможный упрек наших оппонентов: «Свидетельство о смерти» Есенина Эрлих получил на основании медицинского заключения судмедэксперта Александра Григорьевича Гиляревского. Такой довод — глубочайшее заблуждение, в котором десятки лет пребывали есениноведы.

Сегодня со стопроцентной уверенностью можно сказать: Гиляревский не производил судмедэкспертизы тела поэта в Обуховской больнице.

Элементарное сравнение обнаруженных нами подлинных актов (протоколов) вскрытия тел покойников доктором (1 января 1926-го — 26 сентября 1928 года, 4 книги) по стилю, стандарту, нумерации, почерку и т. д. доказывает, что «есенинский» акт был кем-то состряпан.

Престарелому доктору было уже трудновато вести медицинскую канцелярию, многие акты оформляли его помощники (он даже не всегда их подписывал; конечно же, первые экземпляры, направлявшиеся по назначению, имели его автограф — ныне почерк врача известен).

Все обнаруженные документы выполнены по существовавшим тогда строгим стандартам: имеют порядковый номер, дату, непременный номер отношения милиции, соответствующий номер протокола и так далее. Поддельный, «московский» «Акт» — хранящаяся в столичном архиве фальшивка.

«АКТ

1925 г., 29 декабря, в покойницкой Обуховской больницы было произведено вскрытие трупа гр-на Сергея Александровича Есенина, причем найдено: покойному 30 лет, труп правильно развит, удовлетворительного питания, — общий фон покровов бледный, глаза закрыты, зрачки равномерно расширены: отверстия носа свободны; рот сжат; кончик языка ущемлен между зубами: живот ровный: половые органы — в норме: заднепроходное отверстие чисто; нижние конечности темно-фиолетового цвета, на голенях в коже заметны темно-красные точечные кровоизлияния. На середине лба, над переносьем, — вдавленная борозда длиною около 4 сант. и шириною 1 1/2 сант., под левым глазом — небольшая поверхностная ссадина: на шее над гортанью — красная борозда, идущая слева вверх и теряющаяся около ушной раковины спереди: справа борозда идет немного вверх к затылочной области, где и теряется; ширина борозды с гусиное перо; в нижней трети правого плеча имеется кожная рана с ровными краями длиною 4 сант.; в нижней трети левого предплечья имеется одна рана, идущая в горизонтальном направлении, и 3 раны в вертикальном направлении, эти раны около 3 сант. каждая с ровными краями [неразборчиво]… не проникают толщу кожи. Других знаков повреждений не обнаружено. Кости черепа целы, под кожным лоскутом на месте вдавленной борозды в лобной области имеется небольшой кровоподтек. Мозговые оболочки напряжены; твердая оболочка мутноватая; мозг весит 1920 грамм; сосуды основания мозга в норме: в боковых желудочках небольшое количество прозрачной жидкости: вещество мозга на разрезах блестит, на разрезах быстро выступают кровяные точки. Положение брюшных органов правильное, брюшина гладкая, блестящая, в полости около 10 к. с. [кубических сантиметров] красноватой прозрачной жидкости; петли кишок красноватого цвета. Хрящи гортани целы. Кончик языка прикушен, в пищеводе следы пищевой смеси; в гортани и трахее — пенистая слизь, слизистая их розоватого цвета. Легкие лежат в грудной клетке свободно. Сердце с кулак покойного, в полостях его — жидкая кровь; на наружной оболочке сзади — значительное количество точечных кровоподтеков; клапаны и отверстия в норме; на внутренней поверхности аорты — несколько сероватых бляшек; на легочной плевре значительное количество точечных кровоподтеков; легкие пушисты, всюду проходимы для воздуха, с разрезов соскабливается значительное [количество] пузырчатой кровянистого жидкости. В желудке около 300 к. с. полужидкой пищевой смеси, издающей не резкий запах вина; слизистая его красноватого цвета. Капсула селезенки морщинистая. Печень темно-красного цвета. Капсула ее гладкая, край закруглен. Почки темно-красного цвета. Капсулы снимаются легко, рисунок на разрезе сохранен. В почечном канале ничего особенного.

Суд. мед. эксперт Гиляревский.
Понятые [подписи неразборчивы].
ЗАКЛЮЧЕНИЕ

На основании данных вскрытия следует заключить, что смерть Есенина последовала от асфиксии, произведенной сдавливанием дыхательных путей через повешение. Вдавление на лбу могло произойти от давления при повешении. Темно-фиолетовый цвет нижних конечностей, точечные на них кровоподтеки указывают на то, что покойный в повешенном состоянии находился продолжительное время. Раны на верхних конечностях могли быть нанесены самим покойным и, как поверхностные, влияния на смерть не имели.

Суд. мед. эксперт Гиляревский».

В приведенной выше «дезе» отсутствуют необходимые официальные атрибуты (номер отношения милиции и т. д.), однако эта полуграмотная (с профессиональной точки зрения) бумажка не один год серьезно обсуждалась в печати.

А вот, дорогие читатели, сопоставьте вышеприведенную подделку с подлинным актом Гиляревского на подобную тему, которую предоставляет есениновед, литератор Виктор Кузнецов:

«Число… 6.01.1926 № №… 3982… 756

2-го отд. милиции отношение за № 3982, протокол № 756 о смерти гражданина Витенберга Виктора, повесившегося в доме № 5 по Демидову переулку. Труп отправлен в покойницкую больницы в память 25-го Октября.

Во 2-е отд. Л. Г. Милиции 7/1 3982 АКТ 756

1926 г., 7 дня января, судебно-медицинской эксперт Гиляревский, в следствии отношения 2-го отд. ЛГМ от 7 января за № 3982, в секционной зале больницы в память 25-го Октября производил судебно-медицинское освидетельствование мертвого тела гр. Витенберга Виктора, доставленного дворником дома № 5 по Демидову пер., где Витенберг был найден повесившимся.

А. Наружный осмотр:

1) труп раздет;

2) возраст по наружному виду — 50 лет;

3) роста среднего, телосложения умеренного, питания также;

4) общий цвет конечных покровов мертвенно-бледный, на спине и ягодицах сплошные фиолетовые пятна, такие же пятна на нижних конечностях;

5) трупное окоченение выражено в верхних и нижних конечностях и жевательных мышцах — значительно;

6) волосы на голове русые с небольшой проседью, длиною до 10 сант., такого же цвета усы и небольшая бородка;

7) глаза полуоткрыты, зрачки равномерно расширены, роговицы тусклые, признак Лярше явственно выражен, соединительная век с точечными красными пятнами розового цвета;

8) губы синеватого цвета, рот полуоткрыт, язык между зубами…»

Не будем утомлять читателей подробностями. «Наружный осмотр» включает 14 пунктов. «Внутренний осмотр» — 11. Затем следуют подписи Гиляревского и понятых (Симоненко и Субботин). Вероятно, Николай Родионович Симоненко являлся помощником врача. Далее идет «мнение» судмедэксперта:

«На основании данных наружного осмотра и вскрытия трупа заключено, что смерть Витенберга последовала от асфиксии (задушения) путем прекращения доступа воздуха в воздухоносные пути чрез сдавливание шеи веревкой, на что указывает присутствие на трупе странгулационной борозды, имеющей прижизненный характер (см. п. 14), равно как обнаруженное при вскрытии полнокровие внутренних органов (в п. 17, 18, 19), характерное для смерти от задушения. Положение найденного по данным дознания трупа, а также отсутствие знаков борьбы на трупе дают основание заключить, что в данном случае было самоубийство чрез самоповешение, найденное при вскрытии. Найденное при вскрытии вдавление мозга (п. 26) представляет последствие старого воспалительного абсцесса (нарыв) и прямого отношения к смерти не имело.

Суд. мед. эксперт Гиляревский».

Сравнение безграмотного сочинения «московского» «Акта» (с точки зрения принятого тогда стандарта) с документом на подобную тему, написанным Гиляревским (срок между этими документами — всего десять дней), убедительно доказывает: попавшая в поле зрения есениноведов фальшивка не выдерживает критики.

Терминология, стиль, форма «дезы» заставляют думать: Гиляревский не имел к ней никакого отношения.

«Позвольте, — будут защищаться последователи версии самоубийства поэта, — ведь фамилия Гиляревского стоит на "Свидетельстве о смерти", а оно выдавалось родственникам усопшего, которые могли навести у врача какие-либо справки, — и тогда…»

Скорее всего, Гиляревский даже не подозревал об использовании своего имени во всей этой кощунственной акции. Заметьте, в газетах конца 1925-го — начала 1926 года и много позже фамилия судмедэксперта в связи с «Делом Есенина» совсем не упоминается. Он так и умер, не ведая о покушении на свою репутацию.

В заключение настоящей главы попытаемся окончательно смутить скептиков. Родственники Есенина не знали даже фамилии Гиляревского, так как получили не точную копию уже упоминавшегося фальшивого «Свидетельства о смерти» поэта, а всего лишь следующий документ:

«СПРАВКА

Московско-Нарвский стол записей актов гражданского состояния удостоверяет, что в хранящегося при архиве регистрационного книге Московско-Нарвского района за 1925 год в статье под № 1120 записан акт о смерти 28 числа декабря месяца 1925 г. гражданина Есенина Сергея, 30 л.

Причина смерти: самоубийство, самоповешение. Выдано на предмет представления во все учреждения.

Заведующий столом К. Трифонова.

Архивариус [подпись неразборчива].

Регистрировал В. Эрлих.

16.01.1926 г. Бассейная, 29, кв. 8».

Ссылка на судмедэксперта Гиляревского, бывшая в оригинале «Свидетельства…», здесь исчезла, возникла «филькина грамота», увы, не смутившая близких почившего поэта. Именно эту подметную «грамоту» получила Зинаида Райх-Мейерхольд, прибывшая тогда с мужем-режиссером в Ленинград. По чьему-то наущению опять взяла грех на душу Клавдия Николаевна Трифонова (ее адрес в 1925 г.: ул. Веры Слуцкой, 86)? Неизвестно!..

Полковнику МВД Эдуарду Хлысталову пришло письмо от племянницы Гиляревского (к сожалению, она не назвала свою фамилию), в котором она утверждала, что он был человек исключительной порядочности, настоящий русский дворянин в самом высоком смысле этого слова, и пойти против своей совести ни в коем случае не мог. Судьба вдовы судмедэксперта, Веры Дмитриевны Гиляревской (р. 1871), дочери русского адмирала Д. 3. Головачева и дворянки Л. Е. Гессен, косвенно подтверждает, что у ее беспартийного мужа отношения с советской властью были отнюдь не соглашательско-доверительными. 21 марта 1933 года Веру Дмитриевну, работавшую перед тем машинисткой в университете, как «социально чуждый элемент» постановлением Особого совещания при Народном комиссаре внутренних дел СССР выслали в Воронеж. Дальнейшая ее судьба неизвестна.

…Чего только не писали в последние годы о Гиляревском! Дескать, он причастен к утаиванию правды о смерти Фрунзе, что в свои пятьдесят пять лет он, бывший дворянин, выпускник Санкт-Петербургской военно-медицинской академии, пошел в прислужники ГПУ; на разные лады комментировался известный «есенинский» акт экспертизы, строились различные гипотезы… В архивные же «святцы» не заглядывали (это стоит много времени, нервов, а по нынешним временам и средств). Оказалось: к загадочной кончине Фрунзе Гиляревский никак не причастен: родился он не в 1870 году (эта дата мелькала в печати), а 27 августа 1855 года, и ко дню гибели Есенина ему уже было семьдесят с лишним лет (умер в 1931-м). Говорить о его сотрудничестве с ведомством Дзержинского нет ни малейших оснований; подброшенная кем-то в архив «справка» — сплошная «липа», а досужие толки о ней, с точки зрения историков судмедэкспертизы, непрофессиональны и даже вульгарны.

Может, В. Д. Гиляревской было известно об использовании фамилии мужа в грязном деле? Есть слабая надежда получить ответ на этот вопрос в ее письмах (если они сохранились) к родственникам, эмигрировавшим в Италию и во Францию (на допросе она говорила о переписке и даже называла адреса). Среди ее корреспондентов — племянник, князь Багратион-Мухранский Георгий Александрович (обосновался в Париже), с именами кровных потомков которого ныне связаны шумные толки о восстановлении в России монархии. Согласитесь, неожиданный поворот «есенинского» сюжета.

В описательной части акта Гиляревский оставил ряд сведений, позволяющих усомниться в самоубийстве поэта. «В желудке (покойного. — 3. X) около 300 к. с. полужидкой пищевой смеси, издающей не резкий запах вина». Проанализировав все имеющиеся у нас данные о роковом дне жизни Есенина, мы можем констатировать, что последний раз поэт употреблял пищу с 14 до 18 часов. Он пил пиво, ел хлеб, фисташки и другие быстро перевариваемые продукты. Водки или вина не было. На основании современных научных данных судмедэксперты говорят, что смерть Есенина наступила не позже чем через три-четыре часа после употребления пищи, следовательно, вечером 27 декабря 1925 года.

Гиляревский также написал: «…петли кишок красного цвета», «…нижние конечности темно-фиолетового цвета, на голенях в коже заметны темно-красные точечные кровоизлияния». И та и другая подробности, по мнению современных судмедэкспертов, свидетельствуют о том, что тело находилось в вертикальном положении не менее суток.

Несмотря на временную дистанцию, можно было бы и сейчас провести следственный эксперимент. Но бывшему руководству Ленинграда пришла в голову сумасбродная (или вполне осознанная) мысль снести здание бывшей гостиницы «Англетер». Вопреки протестам жителей, в 1987 году средь бела дня власти стерли с лица земли (направленный взрыв) историческое здание. Пусть «еще одно дурное дело запрячет в память Петербург».

Кто же в таком случае установил факт самоубийства Есенина? Как ни грустно это признавать, сделали это газетчики. О гибели поэта могли сообщить вечерние газеты, но этого сделано не было. Уделив много места на своих страницах происшествиям и судебной хронике, трагедии в «Англетере» не отвели ни строчки ни вечерние 28-го, ни утренние газеты 29 декабря, хотя о случившемся говорил весь Ленинград. Но зато уже в вечерних газетах этого дня, еще не имея выводов Гиляревского, журналисты объявили о самоубийстве поэта. Видимо, они ждали команды властей, а когда получили «добро», наперебой стали придумывать детали гибели Есенина. Особым вниманием редакторов и издателей пользовались воспоминания друзей, знакомых, очевидцев, в которых те с упоением повествовали о пьяных куражах Есенина, прежних покушениях на самоубийство, об унижении им женщин, о лечении в психиатрических больницах. Упорно и методично формировали в народе убеждение, что он пьяница, дебошир, шизофреник, которому ничего не оставалось, как повеситься.

Желая объяснить причину его самоубийства, враги поэта пошли по простейшему пути и стали искать ответ в его собственных стихах, то есть заменили биографию житейскую биографией поэтической, которые далеко не всегда идентичны. Слова о смерти в стихах Есенина были использованы как свидетельские доказательства против его самого. В отличие от газетчиков, работники 2-го отделения милиции Ленинграда вели себя более сдержанно и расчетливо. Они дождались окончания XIV съезда партии, реакции общественности, друзей, родных поэта и только после этого приняли решение по «Делу Есенина».

Не проводя никаких следственных действий, завстолом дознания Вергей лишь 20 января 1926 года написал заключение, в котором не привел ни одного доказательства, подтверждающего самоубийство Есенина. Вот как он вышел из положения:

«На основании изложенного, не усматривая в причинах смерти гр. Есенина состава преступления, полагал бы: материал дознания в порядке п. 5 ст. 4 УПК направить нарследователю 2-го отд. гор. Ленинграда — на прекращение за отсутствием состава преступления. 20 января 1926 г. Завстолом дознания Вергей. Согласен: нач. 2-го отд. ЛГМ (Хохлов)».

Следователь Бродский, также не проведя никакого расследования, согласился с выводами Вергея и Хохлова.

Обратим внимание на то, что и в постановлении не указывается, что Есенин покончил жизнь самоубийством.

Поэтому уместно задать вопрос: в действиях каких лиц или лица отсутствует состав преступления? Все уголовные дела, спровоцированные против Есенина, были прекращены, а определение об аресте отменено только после его смерти — 30 декабря 1925 года.

Поэта арестовывали десять раз и привлекали к уголовной ответственности. Только на Лубянке его незаконно держали пять раз. Сотрудники из ЧК, а затем ГПУ делали все, чтобы дискредитировать поэта. Одного за другим арестовывали его друзей, кого-то по сфабрикованным делам отправляли на зону, кого-то приговаривали к расстрелу… А 28 декабря 1925 года его самого обнаружили повешенным в гостинице «Англетер». След от веревки на шее был только под подбородком, это говорило о том, что душили сзади. На теле и лице имелись прижизненные травмы.

Эти факты красноречиво свидетельствовали о том, что необходимо было возбудить уголовное дело об убийстве поэта С. А. Есенина.

Мнимые очевидцы

Теперь становится понятным, что Сергея Есенина сотрудники спецслужб «вели» от Москвы, с Ленинградского вокзала, с платформы уходящего в Ленинград поезда. Разумеется, объявить Есенина убитым в пьяной драке или подбросить его тело в темный переулок как результат нападения — все это было опасно. Социально-политическая ситуация в стране была сложная.

В то время в Москве шел XIV съезд РКП(б), а Ленинград оставался городом оппозиции Сталину и его курсу. Здесь происходили не только шумные провокации и разного рода демонстрации, но и случались перестрелки. Тут обосновался блок Зиновьева, Каменева и других пламенных революционеров. Разумеется, нельзя было позволить, чтобы русский поэт погиб в результате громкого убийства в самом центре гнезда оппозиционеров. Сталин мог бы воспользоваться ситуацией (хотя сам Есенин его не интересовал), докопаться до истины и приобрести лишний веский козырь для уже физической расправы со своими политическими противниками. Вот почему и созрел план организации кощунственного спектакля с самоповешением московского беглеца.

Кто лично был инициатором этого театра-злодеяния, сегодня сказать трудно. Кровавая машина была пущена в ход. Ее обслуживали в основном верные Троцкому люди, доказавшие свою преданность ему еще в Гражданскую войну. Бывшему наркомвоенмору пришлось подумать, прежде чем назначить устроителей небывалого кошмара. Сообщники скоро нашлись. Далее мы впервые приводим факты, добытые с большими трудностями, и «припрятанные» нами аргументы.

* * *

Как утверждал известный австрийский писатель и драматург Ф. Грильпарцер, «нельзя понять великих личностей в истории, не изучив темных персонажей с ними рядом».

Последуем его совету.

Вот она, могучая кучка псевдодрузей и лжесвидетелей, изображавших из себя журналистов, поэтов, кинорежиссеров, а на самом деле — выполнявших грязную миссию сокрытия злостного преступления — убийства великого поэта России Сергея Есенина.

В этом списке центральное место занимает Георгий Феофанович Устинов, журналист. Он активно играл роль опекуна и приятеля поэта в «Англетере», так как был удобной фигурой для создания нужного мифа. Устинов чуть ли не первый сочинил о своем военном начальнике, Л. Троцком, книжечку «Трибун революции» (издана в 1920 году), в которой вознес Троцкого до небес: «джентльмен революции», «пламенная карающая десница революции», «пламенный революционный трибун», «лицо Троцкого — лицо русской революции».

Заметим, что Троцкий считал убийство оправданным средством утверждения коммунистической идеи. «Мы должны, — писал он, — превратить Россию в пустыню, населенную белыми неграми, которой мы дадим такую тиранию, которая не снилась никогда даже жителям Востока. Путем кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до полного отупления, до идиотизма, до животного состояния…»

Есенин мешал исполнению плана антихриста и осознавал уготованную ему незавидную судьбу:

И первого
Меня повесить нужно,
Скрестив мне руки за спиной,
За то, что песней
Хриплой и недужной
Мешал я спать
Стране родной.

В газетных и журнальных публикациях достаточно проанализированы сфальсифицированные мемуары публициста Устинова и, желаем надеяться, убедительно доказано: в декабре 1925 года нога его не ступала в «Англетер». Чтобы не повторяться, резюмируем аргументы в пользу нашего вывода.

В контрольно-финансовых журналах (они составлялись дважды в году) постояльцев «Англетера» (1925–1926 годы) фамилия Устинова, как и Есенина, отсутствует. 130-й номер гостиницы, где якобы поселился журналист с женой, — особенный, смежный с 131-м, который в списках не значится, но фигурирует в инвентаризационной описи.

Этого странного есенинского «друга» никто из ленинградских литераторов (Эрлих не в счет) не видел 28 декабря в пятом номере — из тех, кто написал об этом воспоминания (Ин. Оксенов, Н. Никитин и др.). Никто не заметил его и при прощании с телом поэта в ленинградском Доме писателей, и на церемонии проводов гроба на железнодорожный вокзал.

Воспоминания (газетный и книжный варианты) лжеопекуна Есенина о его пребывании в «Англетере» полны грубых противоречий и даже нелепостей. Ссылки Устинова на других так называемых гостей пятого номера, например на Сергея Семенова, не находят письменного подтверждения последних, в том числе и упомянутого писателя. Насквозь надуманные и глупейшие мемуары Нины Гариной, приятельницы Устинова, лишь подтверждают ложь о проживании журналиста в «Англетере». Мемуаристка перестаралась в защите друга семьи, в очернении Есенина, заставила нас пристальнее присмотреться к Гарину-Гарфильду, сыгравшему, на наш взгляд, пока до конца не выясненную пагубную роль в посмертной судьбе поэта.

Таким образом, Г. Устинов отдал свое имя (скорее всего, его и не спрашивали) для организованной мистификации. Он играл роль призрака, убедившего советских обывателей в правдивости официальной версии смерти поэта (как не поверить — свидетельствует, уверяют газеты, близкий друг Есенина). Ход дьявольский, он увел исследователей на изначально ложную дорогу поиска истины.

Существенное примечание: спустя некоторое время после кошмара в «Англетере», в 1926–1927 годах, Устинова стали печатать, как никогда, и очень даже щедро (у него с ходу вышел роман «Черный ветер», затем прозаические сборники «Пропащие годы», «Человеческое» и прочее). Идеологи убийства поэта тогда же открыли просторную хлебную лазейку и другим послушным конспираторам, причастным к заметанию следов преступления: Николаю Брыкину, автору сфабрикованного репортажа из «Англетера», Михаилу Фроману, понятому, поставившему подпись в сфальсифицированном милицейском протоколе, Вольфу Эрлиху — этой заглавной фигуре грязного дела.

Но, как известно, все тайное рано или поздно становится явным. Когда-нибудь прояснится и загадочная смерть в 1932 году и самого Устинова — его нашли в петле в собственной московской квартире. То ли его «убрали», так как он «слишком много знал», то ли несчастного совесть замучила. И уж совсем кощунственно выглядит могила Г. Устинова (особенно его бюст) напротив мемориала Сергея Есенина.

Анна Яковлевна Рубинштейн, она же Елизавета Алексеевна (Елизавета Александровна, Надежда Николаевна), она же «тетя Лиза», нареченная женой Г. Ф. Устинова, работала ответственным секретарем ленинградской вечерней «Красной газеты». Более подходящей кандидатуры на роль заботливой и сердобольной хранительницы покоя Есенина в гостинице «Англетер» трудно было придумать. Порученное ей задание — обеспечить информационное прикрытие убийства Есенина — она выполнила далеко не безупречно, но смогла напустить необходимого тумана и флера в рождественской и в предновогодней суете, когда в столице кипели страсти на завершавшемся XIV съезде РКП(б). И потому все сошло ей с рук.

Люди поверили ее сумбурной писанине от имени «тети Лизы», «искупавшей» поэта в несуществующей ванне пятого номера, «носившей» в апартаменты Есенина свой самовар, хотя в этом не было никакой необходимости.

Статья-воспоминание о последних четырех днях Есенина, написанная, по мнению есениноведов Э. Хлысталова, В. Кузнецова и других авторов, за своего мужа, Г. Ф. Устинова, истерично-сентиментальная, что выдает, как уже говорилось, автора-женщину. Назойливое стремление утвердить читателей в мысли, что поэт остановился именно в пятом номере «Англетера», а они — его заботники из 130-го номера — недосмотрели за поэтом, вольно или невольно дали свершиться ужасному: самоубийству Есенина. Все это лишь укрепляет уверенность в спланированности проведенной операции по ликвидации поэта. По приказу свыше Устинова-Рубинштейн могла не только облить грязью «гроб Есенина», но и совершить любое подлое дело. О чем она думала, когда ее поставили к стенке в Соловках, — о Троцком и кровавых расправах во имя мировой революции? Не знаем. Но имя замученного и оболганного поэта она вряд ли вспомнила.


Поэт, переводчик Михаил Фроман (Фракман)


Следующий персонаж — Василий Васильевич Князев, сын тюменского купца, владельца двух магазинов, стихотворец-фельетонист, псевдоним Красный Звонарь, богохульник, — сторожил тело Есенина в ночь с 28-го на 29 декабря 1925 года в Обуховской больнице. Сообщник по клевете на замученного Есенина. Покрыватели убийства Есенина не могли допустить даже внешнего осмотра трупа случайными людьми: настолько лицо Есенина, вероятно, после пыток, было обезображено. Князев, сотрудник ГПУ, ночевал в морге с целью не допустить осмотра тела поэта.

Сохранившиеся протоколы собраний «красногазетчиков» помогают представить личность поэта-ремесленника: анархист по натуре, он игнорировал так называемую партийную работу, частенько устраивал в редакции «бузу», выбивал, где только возможно, гонорары за свои рифмованные отклики на злобу дня.

Мемуарные и другие источники говорят: постоянно льнул к партийному вождю Г. Е. Зиновьеву, бывал у него дома, получал от него различные подарки и моральную поддержку; охотно, за мзду, выполнял сомнительные поручения; когда зиновьевская команда была вытеснена с высоких постов, ругал на всех перекрестках Сталина не столько по соображениям идеологическим, сколько из-за потери кормушки. Систематически делал вырезки из газет, в которых критиковался его идол.

Троцкий вряд ли лично просил Князева «постеречь» тело Есенина в мертвецкой Обуховской больницы, но назвать его имя в качестве помощника в заметании следов преступления мог, ведь он сам в 1920 году пригласил Красного Звонаря в бригаду «Поезда наркомвоенмора». Князев счел, очевидно, за честь обеспечить главковерха свежерифмованной продукцией, курсировал (сколько времени — нам не известно) в ощетинившемся пушками и пулеметами карательном «штабе» Троцкого.

К тому времени сошла на нет и сомнительно-шумная известность Красного Звонаря — под таким псевдонимом любил выступать Василий Князев, сочинитель бойких стихотворных фельетонов, большевистских агиток и безбожных куплетов. Он вполне подходящий прототип Ивана Бездомного из «Мастера и Маргариты» Булгакова, но, в отличие от художественного персонажа, никогда не сомневавшийся в своем поэтическом таланте.

Князев пел оды коммунистам далеко не бескорыстно. По воспоминаниям современников, он мог зарифмовать любой «социальный заказ» и «сшибал» в редакциях не без помощи всесильного Зиновьева наивысшие гонорары.

После XIV съезда РКП(б) и особенно после 1929 года Князева, пропагандиста красного террора и мировой революции, выставили на задворки литературы, против чего он возмущался, кроя на всех углах Сталина. «Ваша судьба, — писал ему в тот период его друг Лелевич, — вызывает во мне целый взрыв возмущения. — И успокаивал: — …Крепись! Классовая и неотделимая от нее историческая справедливость возьмет свое!» По закону нравственного возмездия в 1937 году пришел черед Красному Звонарю отвечать за рифмованные призывы к кровавому насилию и отрицание всего святого.

Теперь, надеемся, понятно, почему в ночь с 28-го на 29 декабря 1925 года Князев сторожил тело Есенина в морге Обуховской больницы на Фонтанке.

Не мог Князев разделять мнения о насильственной смерти поэта. Не для того он был приставлен цепным псом у заледенелого тела. Подпись под элегической балладой («Живший его стихами») насквозь лицемерна. Никогда Князев не преклонялся перед талантом Есенина и близких ему крестьянских поэтов — достаточно прочитать его пышущую ненавистью к ним книжку «Ржаные апостолы…», в которой он «стирает в порошок» Николая Клюева и его собратьев по перу, глумится над Россией и поет дифирамбы кровожадному Интернационалу.

«Все мы труп бесценный охраняем», — пишет странный ночной сиделец.

«С какой целью? — задаем мы резонный вопрос. — Почему на роль сторожа выбран не какой-нибудь служитель прозекторской (здесь работали восемь человек), а заботливо опекаемый партцарьком Зиновьевым преданный ему бард?»

Проверка показала: Князев действительно провел ночь в морге Обуховской больницы, охраняя тело убиенного поэта Есенина.

Какой-то абсурд в стиле Гойи. Он присутствует во всей англетеровской истории: в контрольно-финансовых списках жильцов гостиницы фамилии Есенина нет, но его упорно в нее «поселяют»; ванны в пятом номере нет (сохранилась инвентаризационная опись «Англетера», март 1926 года), но лжеочевидцы «затаскивают» в нее поэта, да еще присочиняют для пущей убедительности скандальный сюжетец с мнимой ванной. Милиционер, вчерашний наборщик солидной типографии, прошедший комиссарскую выучку и сдавший экзамен в секретно-оперативной школе, составляет полуграмотный «акт» и дает его на подпись явно избранным понятым; следственный фотограф почему-то устраняется, а на его месте в злосчастном пятом номере тут как тут придворный кремлевский мастер Моисей Наппельбаум, влюбленный в Свердлова и Дзержинского и так «кстати» пожаловавший из Москвы. Тело поэта еще не остыло, нет еще результата судмедэкспертизы, а ленинградские газеты наперегонки сообщают о самоубийстве, наконец, исчезают многие важнейшие документы есенинского «дела», как будто речь идет о зауряднейшем бомже, а не о великом русском поэте, стихи которого уже при жизни переводились в двадцати странах.

Однако пора давать ответ на поставленный выше недоуменный вопрос, связанный с ночным добровольцем. Василий Князев сторожил тело Есенина по чьему-то прямому приказу, а не по своей воле и душевному порыву (такового у него просто не могло быть). Здесь «темные силы» явно перестарались с подстраховкой: Красному Звонарю надо было бы помалкивать о щекотливом поручении, а он, томимый зудом версификаторства и гонорара, раззвонил на весь Ленинград. Не ошибемся, если предположим, что Князев выполнял в ГПУ роли самого дурного свойства (о его подобной склонности пишет в мемуарах хорошо его знавший по работе в «Красной газете» литератор А. Лебеденко, приятель К. Федина).

Цель палачей и их порученца в морге Обуховской больницы: не допустить к осмотру тела поэта ни одного человека, ибо, повторяем, сразу же обнаружились бы страшные побои и — не исключено — отсутствие следов судмедэкспертного вскрытия. Поставленную перед ним кощунственную задачу негодяй выполнил — не случайно в 1926 году его печатали, как никогда. Иуда щедро получал свои заработанные на крови сребреники. Другое объяснение странного дежурства в мертвецкой стихотворца-зиновьевца трудно найти.

По почте Красному Звонарю пришла следующая эпиграмма с примечательной анонимной подписью:

Циничен, подл, нахален, пьян
Средь подлецов, убийц и воров
Был до сих пор один Демьян —
Ефим Лакеевич Придворов.
Но вот как раз в Великий пост
Из самых недр зловонной грязи
Встает еще один прохвост —
«Поэт шпаны» — Василий Князев.
Не Есенин

Вероятно, подпись не случайна. Аноним, может быть, что-то знал о кощунственном задании Князева в мертвецкой Обуховской больницы.

В 1937 году Красного Звонаря расстреляли по статье 58–10. Реабилитирован в 1992 году. Жаль, что тогда расхожая формула «антисоветская пропаганда» не комментировалась. Он всю жизнь был ярым советским пропагандистом, только в Кремле хотел видеть не диктатора Сталина и его окружение, а Троцкого, Каменева, Зиновьева и им подобных.

Вольф Иосифовича Эрлих. На Эрлихе во многом замыкалась скованная вокруг покойного поэта гэпэушная цепь. Ему-де посвящена элегия «До свиданья, друг мой, до свиданья…», к нему вились нити последних печальных церемоний. Одну из таких ниточек в клубке лжи и лицемерия удалось распутать.

Эрлих оформлял «Свидетельство о смерти» Есенина в загсе Московско-Нарвского района.

Оно теперь известно. Документ подписала заведующая столом загса Клавдия Николаевна Трифонова, хотя не имела права этого делать, так как «Англетер» территориально примыкал не к Московско-Нарвскому, а к Центральному району (соответствующие списки 184 проспектов, улиц, переулков нам известны).

Именно таким образом удалось разоблачить секретного сотрудника ГПУ Вольфа Иосифовича Эрлиха (1902–1937). Есениноведу В. Кузнецову в руки попало его студенческое «дело», из которого выяснилось следующее.

7 июня 1902 года раввин Симбирска И. Гальперн записал: «…у провизора Иосифа Лазаревича Эрлиха от законной его жены, Анны Моисеевны, родился сын, которому по обряду Моисеева закона дано имя Вольф». Через 28 лет он пропоет свою «Волчью песнь»:

Я ли это —
С волей на причале,
С песьим сердцем,
С волчьей головой?
Пойте, трубы гнева и печали!
Вейся, клекот лиры боевой!

И далее:

…Но когда заря
Зарю подымет,
В утренней
Розовокосой мгле,
Вспомню я простое волчье имя,
Что мне дали на моей земле.
И, хрипя
И воя без умолку,
Кровь свою роняя на бегу,
Серебристым
Длинномордым волком
К вражьему престолу пробегу…

В этом «романтическом» стишке речь, конечно, идет о коммунистической заре и ненавистном автору царском престоле. Метафора «с песьим сердцем» отражает внутреннюю сущность Эрлиха, внешне добродушного, приветливого, открытого, на самом же деле — злобного, скрытного, холодно-циничного.

После окончания 2-й симбирской советской школы 2-й степени имени В. И. Ленина (Эрлих учился в здании бывшей гимназии, где совершенствовался в науках будущий вождь пролетариата) он в 1919 году поступил на историко-филологический факультет Казанского университета, где числился до июня 1921 года.

Процитируем отрывок еще из одного стишка В. Эрлиха:

…Много слов боевых живет в стране,
Не зная, кто их сложил.
Громче и лучше на свете нет
Песни большевика.
И этой песне меня научил
Мой первый товарищ, Выборнов Михаил,
Председатель Рузаевской ЧК…

М. Выборнов осенью 1925 года исполнял обязанности ответственного дежурного 1-го Дома советов («Астории»), а должность эта — чекистская, ее до него занимал В. М. Назаров, переведенный в коменданты «Англетера». Возможно, перебравшись в Северную столицу, Михаил Выборное в июле 1921 года перетащил за собой из Симбирска и своего подопечного Эрлиха.

Поначалу в Ленинграде дела Эрлиха складывались не лучшим образом. Здешнее ГПУ приютило его в комнатке (№ 1) ведомственного дома № 12 по Вознесенскому проспекту (это рядом с «Англетером», позже имевшим адрес: проспект Майорова, 10); можно думать, он туда частенько захаживал по чекистской надобности. Промышляя секретами, забросил учебу на литературно-художественном отделении факультета общественных наук Петроградского университета (в 1923 году его оттуда выгнали за неуспеваемость и участие в сионистских сборищах).

Наиболее заметная литературная работа Эрлиха (1936) — сценарий (совместно с Н. Я. Берсеневым) известного фильма «Волочаевские дни».

В практической жизни Эрлих разбирался великолепно. В 1925 году поднаторевший сексот ГПУ, очевидно, «за особые заслуги» получил квартиру в доме № 29/33 по улице Некрасова (бывшая Бассейная).

В 1930 году сообщал матери: «Сам я живу замечательно. Две комнаты с передней, а я один. Сам к себе в гости хожу. Шик!» (Адрес этого шика: ул. Литераторов, 19, кв. 13.) Что ни говори — ценный кадр ЧК-ГПУ-НКВД.

Но пора вернуться в «Англетер». Кажется, никто не обратил внимания, что Вольф Иосифович Эрлих после смерти Есенина не промолвил на эту тему ни словечка в газетах (сказывалась, видимо, психологическая напряженность) и лишь в 1926 году поместил в сборнике воспоминаний о поэте письмо-статейку «Четыре дня», насквозь лживую, написанную, конечно же, по приказу.

Сначала же Эрлиху было не до писанины. Он заметал следы, как думается, совершенного преступления, курсируя между Ленинградом и Москвой. 16 января 1926 года он сообщил матери: «…живу в Москве с тех пор, как привез сюда Сергея. Нет! На два дня выезжал в Питер».

В другом письме (не датировано) припоминал: «Зимой я был несколько раз в Москве, а после смерти Есенина прожил там без малого два месяца»

Прослежены тесные контакты сотрудника ГПУ Эрлиха с лжепонятыми при подписании милицейского протокола, с «назначенными» им есенинскими «гостями» пятого номера «Англетера», с журналистами, сочинявшими мифы о самоубийстве поэта. Везде он — вкрадчивый, осторожный, а на поверку — лживый, мстительный.

И далее. В некоторых рифмованных опусах Эрлиха, на наш взгляд, просматривается контур образа Есенина, как правило, лишенный авторской симпатии. В стихотворении «Между прочим» (1931), где рисуется кабак и обязательный «сморщенный на хлебе огурец», привлекают настораживающие многозначительные строки:


Где пьют актеры — внешность побогаче:
Ну, джемпер там, очки, чулки, коньяк.
Европой бредит, всеми швами плачет
Не добежавший до крестца пиджак.
И бродит запах — потный, скользкий, теплый.
Здесь истеричка жмется к подлецу.
Там пьет поэт, размазывая сопли
По глупому прекрасному лицу.
Но входит день. Он прост, как теорема,
Живой, как кровь, и точный, как затвор.
Я пил твое вино, я ел твой хлеб, богема,
Осиновым колом плачу тебе за то…

Если помнить, что в пятом номере «Англетера» не был обнаружен привезенный Есениным из-за границы пиджак (очевидно, окровавленный, он остался в пыточной, где истязали поэта), если читать процитированные строфы как полемику с «Москвой кабацкой», боль и тревогу которой Эрлих совсем не принял и не почувствовал, его «осиновый кол» выглядит не таким уж метафорическим.

Еще откровеннее и зловеще эрлиховская аллегория «Шпион с Марса» (1928). Ее легкоугадываемый и далеко не лирический герой подслушивает в соседнем помещении какую-то словесную перепалку, сопровождающуюся дракой («гром и звоны»), и далее исповедуется:


Но когда последний человечий
Стон забьет дикарской брани взрыв,
Я войду, раскачивая плечи,
Щупальца в карманы заложив.

Так ли картинно входил Эрлих в камеру, где был замучен Есенин, неизвестно, но, согласитесь, стишок наводит на размышления…

Еще один поворот сюжета с Эрлихом. Выше мы говорили, что он оформлял «Свидетельство о смерти» поэта, выписанное ему на основании фальшивого медицинского заключения, якобы составленного судмедэкспертом Александром Григорьевичем Гиляревским. Гиляревский не проводил судмедэкспертизу тела поэта в Обуховской больнице. Элементарное сравнение обнаруженных В. Кузнецовым подлинных актов (протоколов) вскрытия тел покойников доктором (1 января 1926-го — 26 сентября 1928 года) по стилю, стандарту, нумерации, почерку и т. д. доказывает ложь состряпанного кем-то «есенинского» акта.

А вот два документа, подтверждающих то, что В. Эрлих работал секретным сотрудником ГПУ.

«Секретно

6 апреля 1923 г.

№ 2422/С04–8816-С

В цензуру Главлита.

Петроградское окружное отделение.

Набережная реки Фонтанки

Полномочное Представительство ОГПУ просит срочно сообщить, — выдавалось ли разрешение 23 июля 1922 г. за № 2290 на издание воззвания "Голос с Востока"; если "да", то кем и кому.

За начальника Петроградского государственного политического отделения

[Подпись].

Секретарь Секретно-Оперативного Части (Никольский)

[Подпись]».


«РЕКОМЕНДАЦИЯ

Для вступления в ряды ВКП(б).

Знаю В. И. Эрлиха с 1920 года и рекомендую его в качестве члена ВКП(б), неся полную ответственность за его деятельность.

Член ВКП(б) с 1920 г.,

М. Никольский

20. IX. 1932 п/б № 1062978


Не будем вдаваться в содержание документа, обратим внимание на секретаря СОЧ (Секретно-оперативной части Ленинградского ГПУ) Никольского. Он служил непосредственным помощником И. Л. Леонова.

Когда в 1937 году троцкиста Эрлиха допрашивали старший лейтенант и оперуполномоченный НКВД, вопроса о судьбе Есенина не возникало — грехов у подследственного и без того хватало.

Итак, перед нами очередной персонаж — Леонов Иван Леонтьевич. В 1925 году он — начальник Секретно-оперативной части Ленинградского ГПУ, заместитель Станислава Адамовича Мессинга.

Плотная закрытость чекистской архивной информации мешает говорить на интересующую тему подробнее. Но то, как Леонов успешно раскрутил в декабре 1925-го — январе 1926 года маховик лжи вокруг «Дела Есенина» с помощью, конечно же, известных ему «своих» сексотов (Л. В. Берман, В. В. Васильева, В. В. Князев, П. Н. Лукницкий, П. Н. Медведев, В. М. Назаров, П. П. Петров, П. П. Цкирия, В. И. Эрлих и др.), может свидетельствовать об отклике Ивана Леонтьевича на сигнал Льва Давидовича.

Есениноведы утверждают, что, возможно, сохранились шифротелеграммы, летевшие из Ленинграда в Москву и обратно. Выскажем наше соображение: такие шифротелеграммы существовали, но они носили, скорее всего, неофициальный характер, потому что расширение сферы допуска к подобным документам увеличивало риск утечки сверхсекретной информации. Вряд ли «есенинские» материалы регистрировались традиционным путем, все шло «по-домашнему»: условный звонок, келейная конспиративная встреча и прочее в том же роде. Нелегальные квартиры А. Я. Рубинштейн под видом москательной лавки и прачечной лишь подтверждают наше предположение.

Существовал, очевидно, тайный оперативно-организационный треугольник по сокрытию убийства Есенина: «человек Троцкого» (он-то и был убийцей поэта) — Петржак — Леонов. Первый из них и осуществлял всю оперативную связь со своим хозяином в Москве и с двумя распорядителями — назовем их так — в Ленинграде. Петржак, по-видимому, отвечал за первую, очень важную стадию операции: задать изначально надежный и ложный ход возможного последующего — уже официального — расследования. Милицию и даже ГПУ оттеснили на задний план, на первом этапе им отводилась роль пассивных статистов, что с помощью Г. С. Егорова и И. Л. Леонова и было исполнено. У нас, кстати, нет уверенности, что об этой закулисной возне знал начальник Ленинградского ГПУ С. А. Мессинг, по имеющимся данным, вовсе, кажется, не благоволивший к Троцкому и троцкистам.

На втором этапе постановочного расследования, когда Активно-секретное отделение (АСО) УГРО сделало свое черное дело, подключился к операции Леонов, «чистильщик» грязных следов; его ищейки срочно создавали официальную легенду о самоубийстве поэта, брали под свою опеку его приехавших в Ленинград родственников, распускали слухи, контролировали «Англетер», заботились о фальсификации документов — возни хватало.

Наладив «машину лжи», «человек Троцкого», дабы лишний раз не маячить в городе, поспешил отбыть с докладом в столицу, поручив дальнейшую связь Эрлиху. Потому-то последний так часто в январе-феврале 1925 года совершал вояжи между Москвой и Ленинградом.

ГПУ, прежде всего в лице Леонова, «приняло» тело поэта в пятом номере «Англетера» от пятой бригады АСО УГРО.

Следующая фигура — Петржак Леонид Станиславович. Родился в 1891 году в Краноставском уезде Люблинской губернии (Польша); отец — мельник, мать — домохозяйка; два года учился в начальном училище; получил первые навыки кровавого террора в 1905 году, совершенствовался в том же духе в подпольной партшколе. Профессиональный революционер, то есть жил на кем-то экспроприированные или пожалованные «на революцию» деньги, готовя поражение России в войне и приближая в стране политический кавардак. Сотрудник ГПУ.

Исполняя обязанности начальника губернского уголовного розыска, вместе с Г. А. Гольцикером, руководителем АСО того же ведомства, высылал в «Англетер» пятую бригаду агентов во главе с инспектором-орденоносцем П. П. Громовым. Дальнейшее известно. То, что не ГПУ и милиция непосредственно занимались «Делом Есенина», а таинственное АСО, наводит на мысль об особых полномочиях Петржака. Факт совмещения им службы в УГРО с должностью заместителя начальника иностранного отдела Ленинградского военного округа это подтверждает. Троцкий не мог не знать ловкого подпольщика-конспиратора. В 1919–1921 годах он черпал необходимую ему секретную информацию из рук заведующего осведомлением, затем — начальника агентуры ВЧК товарища Петржака.

А вот другой видный персонаж — директор Ленгиза Илья Ионович Ионов (Бернштейн). В его тесном знакомстве с Троцким сомневаться не приходится — достаточно прочитать протокол (1937) «репрессивных» допросов Ионова в архиве ФСБ. Не случайно он укрывал под сенью издательства от возможных неприятностей причастных к англетеровской истории А. Я. Рубинштейн, П. Н. Медведева, С. А. Семенова, щедро печатал под маркой Госиздата В. В. Князева, П. П. Садофьева, М. А. Фромана, В. И. Эрлиха и других.

О такого рода фарисеях писал жене в 1917 году затравленный большевиками Г. В. Плеханов: «Как мало ты знаешь этих людей! Они способны подослать наемного убийцу, а после убийства проливать крокодиловы слезы» («Год на родине». Т. 1. Париж, 1921). У Ионова не нашлось ни одного доброго слова в память о поэте Есенине на партийных собраниях Ленгиза, состоявшихся 29 декабря 1925 года и 2 января 1926 года (протоколы сохранились).

Ионов всегда мгновенно и горячо откликался на смерть сотоварищей Троцкого по эмиграции в США и других его подпольных сотоварищей. Пал от руки мстителя Володарский — Ионов сочиняет ему рифмованный некролог. Отмщен другой «пламенный», Урицкий, — он первый спешит на Марсово поле и произносит поминальную речь.

Сочувствие Ионова есенинской беде было официально-показным, отдавало нарочитостью. Внешне шурин Г. Е. Зиновьева, если верить воспоминаниям Павла Лукницкого (к ним следует относиться весьма осторожно), больше всех хлопотал при прощании с гробом Есенина, даже занял у какой-то женщины денег на билет одному из пассажиров печального вагона. Но — обратите внимание! — провожали гроб в Москву, кроме Софьи Толстой-Есениной и Василия Наседкина, Илья Садофьев и Вольф Эрлих. Двух последних — отбросим сомнения — снарядил Ионов по подсказке некоего режиссера официальных похорон (спустя несколько дней он и сам отправился в Москву, передав, согласно сохранившемуся приказу, директорские обязанности Ленгиза Полыковскому). Выходит, от имени ленинградских литераторов присматривали за ходом событий — секретный сотрудник ГПУ Эрлих и «постукивавший» в ту же тайную дверь Садофьев.

Другой важный персонаж — Макаревич-Петров. Павел Петрович Петров (Макаревич) прятал свою гэпэушную физиономию под личиной кинорежиссера Севзапкино. Человек именно его профессиональных знаний и конспиративного опыта и выступил режиссером «постановки» самоубийства Есенина. Авторитетный для коменданта «Англетера» Назарова свое задание, однако, выполнил плохо. Доверившись громилам, перетащившим труп по подвальному лабиринту из дома следственной тюрьмы ГПУ по проспекту Майорова (бывший Вознесенский), 8/23, Петров не проверил подготовленный для открытого обозрения пятый номер. В результате возникло немало недоуменных вопросов. Почему веревка обвивала горло несчастного лишь полтора раза и не было петли? Как Есенин, истекающий кровью, смог с порезанными ладонями и другими ранами соорудить на столе столь сложную пирамиду и взобраться под потолок? Что за страшный вдавленный след над переносицей (официальная версия — ожог)? Наконец, куда исчез пиджак покойного?

И самое главное: куда пропал писательский дневник с неопубликованными рукописями — прозой, стихами, публицистикой?

Кстати сказать, видевший мертвого Есенина Оксенов растерянно записал в «Дневнике»: «…вдоль лба виднелась багровая полоса (ожог — от накаленной трубы парового отопления, о которую он ударился головой?), рот полуоткрыт, волосы, развившиеся страшным нимбом вокруг головы. <…> Когда надо было отправить тело в Обуховку, не оказалось пиджака (где же он? Так и неизвестно.)».

И далее: «В гробу он был уже не так страшен. Ожог замазали, подвели брови и губы».

Начинавший тогда спецслужбу молоденький стихотворец Павел Лукницкий свидетельствует: «Есенин мало был похож на себя. Лицо его при вскрытии исправили, как могли, но все же на лбу было большое красное пятно, в верхнем углу правого глаза — желвак, на переносице — ссадина, и левый глаз — плоский: он вытек»[10].

«Наследил» в есенинской истории и Георгий Ефимович Горбачев, уже известный нам персонаж. Сей товарищ не просто знал Троцкого, но и давно с ним сотрудничал. С тех пор как они сидели в «Крестах» в июле — сентябре 1917 года за организацию военно-большевистского путча в Петрограде, их дорожки постоянно пересекались. Председатель Реввоенсовета Троцкий в годы Гражданской войны наверняка выслушивал отчеты Горбачева, политинспектора Петроградского военного округа, в 1921 году — заместителя начальника Политического управления 7-й армии. В 1926–1928 годах, в период все нараставшей борьбы Сталина со «старой гвардией», у Льва Давидовича, пожалуй, не было в Ленинграде более преданного сторонника, чем Георгий Ефимович. Причем воинственного, упрямого, использовавшего нелегальные средства для утверждения идей разжигателя мировой революции.

22 июля 1932 года областная Контрольная комиссия в очередной раз исключила Горбачева из партии. Тогда в его характеристике записали: «…состоял активным членом троцкистско-зиновьевской оппозиции…», один из организаторов «Литфронта», «…являвшегося отражением троцкистской теории в литературе… объективно — агентурой контрреволюционного троцкизма…».

Эти подробности нас интересуют в связи с фальшивкой, своего рода посмертной запиской, кем-то написанным стихотворением «До свиданья, друг мой, до свиданья…». Подделка, на наш взгляд, готовилась не в Ленинграде, а в Москве, в «конторе» Троцкого.

Полагаем, в «Красной газете», опубликовавшей эту элегию, так называемый оригинал и в глаза не видели — да в нем Анна Яковлевна Рубинштейн (Устинова), ответственный секретарь «Красной газеты», и не нуждалась. Почему стихотворение-элегия «До свиданья…» оказалось в руках Горбачева и почему именно в феврале 1930 года он передал «от Эрлиха» листок в Пушкинский Дом? По-видимому, Троцкий в свое время через надежного человека, не доверяя мальчишке «Эрлиху», переслал так называемый «есенинский автограф» Горбачеву. Скорее всего, таким посланцем выступал небезызвестный Яков Блюмкин. (3 ноября 1929 года его расстреляли за связь с Троцким в Константинополе. На допросах в обмен на обещанное помилование он выдал всех сообщников-троцкистов, в том числе ленинградских.)

Когда весть о расстреле Блюмкина дошла до Горбачева, последний занервничал: а вдруг на коллегии ОГПУ, помимо троцкистских нелегальных делишек, вскрылось и убийство Есенина? Может быть, поэтому Горбачев «на всякий случай» поспешил передать в феврале 1930 года рукопись псевдоесенинских стихов «До свиданья…» в Пушкинский Дом? Он благоразумно не привлек к этой акции Эрлиха, хотя тот в феврале того же года находился в Ленинграде, что устанавливается по датам его писем к матери в Ульяновск. Возможно, оформлял регистрацию фальшивки сотрудник ГПУ Павел Медведев, в то время сверхштатный сотрудник Пушкинского Дома, которому также было из-за чего волноваться. Факт появления на свет столь важного документа не разглашался, что само по себе характеризует обоих «деятелей» и говорит о тайне операции.

Соображение о том, что Троцкий видел элегию-подделку, косвенно подтверждается его фарисейским варьированием в газете «Правда» факта существования элегии «До свиданья…». Цитируем: «Он ушел сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом…»; «Кому писал Есенин кровью в свой последний час? Может быть, он перекликнулся с тем другом, который еще не родился, с человеком грядущей эпохи…»; «…каждая почти строка написана кровью пораненных жил». Невольно рождается ощущение: если бы «До свиданья…» вообще не существовало, его надо было бы выдумать для украшения статьи автора, вдруг так нежно полюбившего Есенина[11].

Часть вторая

Cui bono?[12] Игра профессионалов в проекте «Англетер»

Fair is foul, and foul is fair…

(«Зло есть добро, а добро есть зло…»)

У. Шекспир. «Макбет»

Тайные обстоятельства смерти великого русского поэта Есенина и сегодня побуждают исследователей возвращаться к документам, фактам и преданиям тех лет в надежде, хотя и призрачной, докопаться до истины.

Некоторые скептики уже выражали свои сомнения относительно правдоподобности выбранного преступником или преступной группой способа убийства С. А. Есенина. И я тоже адресовал этот вопрос академику РАЕН А. М. Портнову:

— Почему Есенина надо было подвести под суицид?

— Вопрос, конечно же, не такой простой, как кажется сначала, — согласился Александр Михайлович. — Во-первых, надо было заставить добропорядочных граждан поверить в «естественную» смерть поэта. Так, могла быть придумана какая-нибудь благовидная «легенда». К примеру: Есенина убили в кабацкой драке, очень жаль, но Сталин и его соратники поднимут шум на XIV съезде РКП(б), свалят нечаянную гибель замечательного поэта на «левую оппозицию» в Ленинграде — хорошо бы этого избежать. Или: уличенный в бегстве за границу и в связях с английскими шпионами, Есенин покончил жизнь самоубийством. Ну не представлять же его, психически больного (лежал в больнице), но талантливого человека, отщепенцем. Не лучше ли для его посмертной славы и репутации скрыть этот постыдный факт? Во-вторых, благодаря публикациям и слухам, граничащим с легендами, поэт был склонен к эпатажу, дебошу, пьянству и дракам. Вот откуда проистекали все выгоды от самоубийства. Суицид вполне устраивал ленинградских вождей. Чтобы понять, как это случилось, надо ответить на другой вопрос: чего в действительности опасались те, кто устранял Есенина? Ну и, в-третьих, нельзя исключать глупейшую ситуацию со злополучной телеграммой Каменева в адрес Михаила Романова, отказавшегося от престола. По крайней мере, напускное бравирование тем, что копия с подлинника той телеграммы у Есенина есть, да еще спрятана у некоего друга в надежном месте. Тем паче что перепалка по поводу факта отправления этой телеграммы уже состоялась на пленуме, проходящем в Москве, между Сталиным и Зиновьевым. Кстати, если заглянете в длинный список жертв репрессий, то вы обнаружите в сем печальном мартирологе почти всех лжесвидетелей и псевдодрузей поэта, идеологически причастных к «Делу Есенина» в гостинице «Англетер», — продолжал академик Портнов. — Бестрепетная «рука Москвы» дотянулась (по разным причинам) от Л. Троцкого, Зиновьева, Каменева до Блюмкина. Уцелели, предав всех прежних «друзей» и дорого заплатив за свою жизнь, лишь некоторые. Так что «коллективный Сальери» в лице коллег-литераторов и журналистов внес свою лепту не только в пособничество сокрытия убийц великого поэта России, но и в осквернение его памяти в таком гнусном шабаше, как «есенинщина».

Далее. Нашлось достаточное число высокопоставленных лиц, разглядевших в «Стране негодяев» контрреволюционное, безусловно, опасное произведение. Если уж мнение друзей создавало у них впечатление чего-то истинно неповторимого и единственного в своем роде (а Есенин был убежден в этом), то можно себе представить мнение иерархов Кремля и мощного аппарата дозора (ОГПУ-НКВД). Кстати, когда говорят о безграничной власти Сталина, то проявляют полное непонимание природы власти как таковой в данной исторической ситуации. О подобном парадоксе власти прекрасно сказал долго живший в России дипломат и философ Жозеф де Местр: «Ничем нельзя исправить странную привычку большинства обыкновенных людей судить о могуществе государей по тому, что они могут делать, тогда как его нужно оценивать по тому, что они не могут делать». Мысль об исторической слепоте и ограниченности любой власти развита в «Стране негодяев».

Агентура ОГПУ работала тогда мобильно, масштабно и на высоком уровне. Кто знает, кому еще, кроме литератора А. И. Тарасова-Родионова[13], сообщил Есенин о существовании подлинника этой злосчастной телеграммы Каменева в адрес Михаила Романова, отказавшегося от престолонаследия.

Тот же «коллективный Сальери», видимо, был регулярно информирован о каждом шаге или произведении поэта, его смелых высказываниях, резком неприятии вмешательства идеологических установок в литературу — это в общем, и о поэме «Страна негодяев» — в частности.

Для очень верующего в коммунистические догмы, очень патриотичного, но в творческом плане чудовищно эгоцентричного «коллективного Сальери» в созидательной работе над «Страной негодяев» или «Черным человеком» возрождался тот противник, имя которого прежде едва ли было достойно серьезного упоминания в их окружении. Есенин однозначно встал у них на пути! Такое видение ситуации могло объединить «коллективного Сальери» и большинство высокого партийного руководства, вернее — его оппозиции.

Они испугались, что выход на арену такого единственного в своем роде, великого поэта и драматурга, как Есенин, отодвинет новоявленных поэтов в тень, и поэтому они всячески препятствовали его продвижению.

Эта борьба развернулась на конкретном политическом фоне, который не могли не учитывать ни «коллективный Сальери», ни идеологическая инквизиция высших иерархов партийной оппозиции. Борьба за власть на всех фронтах в то время была на повестке дня. И прецедент с телеграммой, и поездка в Ленинград были тождественны самоубийству поэта.

И, наконец, в-четвертых. Не исключено и то, что Есенин через Ленинград собирался эмигрировать в Европу. Вспомним и то, что, оставляя Москву, Есенин простился со всеми родными и близкими ему людьми, а Софье Толстой написал: «Уезжаю. Переведи квартиру на себя, чтобы лишнего не платить». Человек, решивший переселиться всего-навсего в другой город, так бы не «сжигал мосты». Это еще раз красноречиво подсказывало: явно намеченный им нелегальный маршрут был заграничным.

Однако, несмотря на то, что Есенин — вопреки логике развития дальнейших событий — приехал в Ленинград с несколькими чемоданами собственного архива, окрыленный новыми творческими планами, он вдруг «покончил жизнь» самоубийством в номере 5 гостиницы «Англетер» (это однозначно подтверждают документы — акты, показания понятых). Когда полковник МВД Э. Хлысталов скрупулезно расследовал «Дело Есенина», то его не покидало ощущение, что «суицид» поэта был, по всей видимости, на совести сотрудников ГПУ.

Но зачем? Вот в чем вопрос. Неужели Есенин представлял опасность для Страны Советов своими произведениями или бунтарским складом характера? С первого взгляда — ни малейшей! Хотя, если приглядеться пристальнее, то поэт был куда опаснее с точки зрения брожения умов для молодежи СССР, для новой модели социалистического государства. Может быть, спецслужбы опасались, что Есенин эмигрирует? Действительно, если бы в канун индустриализации страны популярный русский поэт уехал в Англию или в США, для репутации Советского Союза это стало бы болезненным ударом. Действительно, к тому времени Есенин не раз проговаривал в письмах и вслух о том, что в атмосфере приоритета идеологических установок ему сложно творить, да и нужны ли советскому человеку его стихи, поэмы?

О сотрудниках ОГПУ мы еще поговорим, а сейчас вернемся к последним дням и часам жизни поэта.

Есть что-то странное во всей истории, рассказанной мнимыми друзьями и лжесвидетелями Сергея Александровича Есенина — поэтами, журналистами — о тех четырех днях, якобы приведших Есенина к суициду Получается абсурд: поэт рвался в Ленинград, полный творческих и жизненных планов, только для того, чтобы повеситься в гостинице «Англетер».

Казалось бы, при чем здесь смерть Есенина, если бы не тот факт, что в эти высокопоставленные круги был вхож и «коллективный Сальери». И очевидно, что имя русского поэта не раз звучало и в кремлевских, и в питерских коридорах власти.

Сам «коллективный Сальери» относился к коммунистическим «деспотам и интриганам» с неизменным раболепием, подчеркивая при этом свой большевистский патриотизм. С другой стороны, и Есенин был не без слабостей и не всегда демонстрировал коллегам добрые чувства. Только так следует объяснить вражду, скажем, каждого члена пресловутого «коллективного Сальери», скрытую за чрезвычайной любезностью к Есенину, не считая многочисленных посредственностей, непримиримо ненавидящих великого писателя. Действительно, его острый язык был известен многим, и кое-кто полагал, будто Есенин был социально прогрессивным человеком, бросившим перчатку автократии.

Кроме того, ни одно из творений Есенина не вызвало такой бури мнений относительно вопроса о его сути, как поэма «Черный человек». Вся история возникновения этой маленькой поэмы, написанной в последний год жизни — 1925-й, где поэт беседует с таинственным черным человеком, создававшейся в предчувствии смерти, — вся эта история уже сама по себе обнаруживает не только необычные, но и не поддающиеся проверке подробности и запечатлелась в сознании потомков как отчетливая реальность только благодаря пресловутому черному посланцу.

Через четыре года есенинская тема, можно сказать, сошла на нет. Но что-то заставило суетиться и Эрлиха, принявшегося за мемуары о Есенине. Дело в том, что книжка понадобилась автору в качестве оправдания. Обратим внимание, в конце 1929 года Эрлих собирался встретить Новый год с родителями в Ульяновске и писал матери: «В феврале выходит отдельной книжкой "Софья Перовская", в апреле — книга о Есенине»; в том же письме (без даты): «…сдам книгу о Есенине и буду ждать корректуры».

Все эти выкладки убеждают: Эрлиха подхлестнул к мемуарам расстрел троцкиста Якова Блюмкина (3 ноября 1929 года). Видно, он лихорадочно создавал «Право на песнь», стремясь в брошюрке отмыться от есенинской крови.

Воспоминания пропитаны ядом плохо скрытой ненависти автора к Есенину и заметным пиететом к Троцкому (в заголовке книги использовано его выражение из статьи в «Правде»). В то время как последний подвергался в СССР анафеме, Эрлих — и тут оставался подлецом! — сделал его любимцем поэта, то есть превратил Есенина… в троцкиста.

Эрлих выполнял в «Праве на песнь» две сверхзадачи — отвести от себя и от Троцкого любые возможные подозрения.

Эрлих приписал Есенину чуть ли не любовь ко Льву Давидовичу, что легко опровергается. Вот, например, публикация из берлинской эмигрантской газеты «Руль» (1923 года, 21 февраля) об известном конфликте поэта в США, в доме переводчика Мани-Лейба (М. Л. Брагинского). После чтения острых для публики мест из «Страны негодяев» гостя связали и бросились избивать. Он отчаянно сопротивлялся, писала газета, и «…стал… проклинать Троцкого». Эту сцену видел бывший эсер и знакомый Есенина по сотрудничеству в петроградских газетах «Дело народа» и «Знамя труда» Вениамин Левин, человек большого такта, готовый тогда, по его словам, «с документом в руках» опровергнуть «этот просто невежественный выпад» против поэта. Троцкий, конечно, скоро узнал о случившемся, а в декабре 1925 года наверняка вспомнил об этом эпизоде.

Лгал Эрлих. Есенин никогда не вымаливал у своего губителя, чтобы его напечатали или чтобы вышла новая книжка. Это бесило Троцкого, и, когда ему доложили о новом скандале Есенина с Левитом и Рога осенью 1925 года, в его иезуитской голове, очевидно, созрел сатанинский план уничтожения непокорного поэта.

Троцкого явно могли раздражать и некоторые произведения Есенина, в которых автор в эзоповской манере позволял себе личные выпады против него.

Так, «трибун революции» мог узнать себя в поэме «Страна негодяев» в образе комиссара Чекистова, «гражданина из Веймара», приехавшего в Россию «укрощать дураков и зверей». Он презрительно говорит красноармейцу Замарашкину, в лице которого представлен политически наивный крестьянский люд:


…Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячи лет,
Потому что…
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы Божии…
Да я б их давным-давно
Перестроил в места отхожие…

Вряд ли стоит касаться опосредованной или иной связи с Троцким разных мелких сошек, привлеченных к англетеровской истории…

* * *

Я закончил чтение писем, документов и, отложив их в сторону, ощутил некое удовлетворение. Это был существенный прорыв в теме о Есенине!..

Что же касается великого поэта, то о нем прежде я не знал фактически ничего. Разве только то, что тот писал стихи, слова которых славно ложились на музыку — «Отговорила роща золотая…», «Клен ты мой опавший…».

Во мне закипала злость. Я говорил себе: «Хватит с меня эзотерических тайн и всякой чертовщины! Слишком сильно разыгралось мое воображение, слишком далеко я зашел: слышу чьи-то разговоры по ночам, разбиваю вдребезги ни в чем не повинные стекла, зеркала. А все из-за того, что один экс-следователь с Петровки, 38, вручил мне пакет с собственной рукописью и заявил, что на меня ложится серьезная ответственность перед потомками.

Я встал из-за стола. Захотелось размять ноги, потянуться.

Занималось утро, в комнату уже просачивался солнечный свет. Меня потянуло прочь из дома: на улицу, на работу — все равно куда, только бы подальше от всей этой чертовщины.

Однако идти было некуда. Да и рукопись завораживала, притягивала как магнит. Насколько то, что излагал Хлысталов, соответствует действительности? И можно ли быть уверенным в подлинности этих документов, писем? Что, если это не что иное, как мистификация?..

Я поймал себя на том, что во мне пробуждалось ужасное чувство гордыни. И я вдруг осознал, что мне выпал отличный шанс прославиться благодаря этим письмам, документам, дневниковым записям. Из такого сорта материала, несомненно, можно кое-что выжать. Это не газетная статья о том, «чем пахнет стресс», или о том, что «Любовь приходит к нам через… нос». Тут разговор шел о ином, о гораздо серьезном и не смешном.

Кое-что мне начало открываться лишь теперь, и, прочитав рукопись, полученную от Эдуарда Хлысталова, я лишний раз убедился в этом.

Так, например, я намеревался с помощью печатного слова поведать людям правду, а вместо этого выстроил из слов глухую стену между своим пассивным самосознанием и способностью принимать решения и действовать. Неожиданно (и только сейчас!) я понял, что десять лет отсиживался за воздвигнутой мной стеной, прятался за словами. И еще я увидел, как далеко ушел от себя прежнего — оптимиста, мечтателя, тупоголового романтика, исповедующего независимость.

В какие дальние дали пробивался я, не знаю. Зато был стопроцентно уверен: я неукротимо шел только вперед! И вот неожиданная удача: мне повстречались такие же, как я, неуспокоившиеся люди — носители сенсационных документов, информации и артефактов.

И я пришел к логическому и очевидному выводу: надо докопаться до сути тайны, тайны жизни и смерти Есенина. Спасибо Эдуарду Хлысталову его беседам со мной и его материалам — все это помогло мне разрушить стену, которую я виртуально выстроил, отгородившись от жестокой и страшной правды жизни.

Во мне пробудилось давно забытое и кажущееся эфемерным ощущение победы: я обрел в жизни цель…

Я тут же сел за стол и написал Эдуарду Хлысталову письмо, в котором сообщал, что прочел его записи о расследовании и теперь хотел бы поработать с документами, книгами и необходимой литературой. Подчеркнув, что прочитанное произвело на меня глубокое впечатление, поинтересовался у Хлысталова о возможности встретиться с ним немедленно, как только позволит время.

Затем выдвинул ящик стола, выгреб ворох почтовых открыток, выбрал одну — с репродукцией картины «Возвращение блудного сына».

Сюжет и тональность полотна художника мне показались наиболее подходящими. Я бросил последний взгляд на открытку, вложил ее в конверт и усмехнулся, вспомнив о своих планах с головой погрузиться на целых два-три месяца в море книг, рукописей и ксерокопий.

Я тут же отправился до ближайшего почтового ящика.

Через пару дней, вернувшись домой, я включил автоответчик телефона и, к своему удивлению, услышал голос Эдуарда Хлысталова.

Все ли со мной в порядке? Я выдернул штепсель из розетки и закрыл глаза. Веки горели — слишком долго я обходился без сна.

Я подошел к письменному столу, глубоко задумался…

В моей голове уже начала плестись паутина изощреннейшей лжи, правдоподобнейшего обмана. Мне требовалось время, чтобы взять быка за рога, то есть выйти напрямую на зашифрованную тайну жизни и смерти писателя Есенина.

Оставалось выяснить, какое продолжение возымеют события, описанные в старой переписке, как проявят себя в нынешних условиях все эти документы, факты, навязчивые видения, угрозы, тайные и неведомые силы.

Нужно было одним махом прекратить этот бег от самого себя.

Не знал я только одного: до какой степени все это запутано и, по всей видимости, сплетено в один клубок…

Сатанинская режиссура расправы над поэтом

Занимаясь расследованием, Э. Хлысталов встретился (в 1990 году) в Петербурге с вдовой коменданта «Англетера» Антониной Львовной Назаровой (1903–1995).

70 лет не рассказывала она о декабрьском происшествии 1925 года. Ее заставляли молчать годы страха, незавидная судьба ее мужа, Василия Михайловича, чекиста, управляющего «Англетером» («Интернационалом»). Познавший вскоре после «Дела Есенина» «Кресты» и Соловки («Не болтай лишнего!»), вернувшийся оттуда духовно сломленным и физически разбитым, В. М. Назаров, кажется, навсегда научил «не распространяться» свою спутницу жизни.

Столетний юбилей С. А. Есенина и новые общественные веяния дали старушке А. Л. Назаровой нравственные силы сказать известную ей правду. Если бы она не заговорила, «тайна "Англетера"» оставалась бы во многом нераскрытой. Это она помогла включить в ряд преступников управляющего домом 8/23 по проспекту Майорова (соседним с «Англетером», соединенным с ним подземным переходом) Ипполита Павловича Цкирия, сотрудника ГПУ, знавшего истинные обстоятельства гибели поэта.

В беседе с полковником МВД Э. Хлысталовым Антонина Львовна назвала еще одну фамилию — Петров. (О нем мы рассказали в главе «Мнимые очевидцы».)

Внезапно вызванный поздно вечером 27 декабря в «Англетер» Василий Михайлович Назаров вернулся домой днем следующего дня.

Он рассказал жене о случившейся в его «хозяйстве» беде, а вернее, о поэте, которого он видел вечером в гостинице, в номере у «члена партии товарища Петрова». Конечно, хорошо знавший чекистскую дисциплину муж лукавил — да и зачем было беспокоить молоденькую женщину совсем не нужными ей подробностями (в тот же день она в первый и в последний раз ходила в «Англетер» и видела покойного поэта). Муж-конспиратор также присочинил, что накануне своего скорбного часа Есенин будто бы выглядел хмельным, а «член партии» его радушно угощал пивом. Вот и все, что удалось узнать.

— Но почему ваш муж заходил именно к нему, а не к кому-либо другому? — цеплялся Хлысталов, как за соломинку, за последнюю возможность получить хоть какую-нибудь «ниточку».

Подумав, она ответила:

— Наверное, для Василия Михайловича Петров являлся авторитетным партийным товарищем.

Есениновед и писатель В. Кузнецов поведал об увлекательном поиске, который он провел, разыскивая важную фигуру с этой простой фамилией.

Подпись Петрова весьма характерная, «писарская», с «кудрявыми» завитушками. Эта особенность помогла выявить его среди многих других Петровых.

Гублит в то время фактически находился в системе ГПУ. Об этом свидетельствует обнаруженная в архиве запись на листке календаря: «По распоряжению заместителя заведующего т. Харченко привлечь 3-ю государственную типографию к ответственности. Политинструктор ГПУ Петров. 7/П 1923 г.».

Отыскались архивные обрывки деятельности Петрова в качестве режиссера Севзапкино. Его экранный псевдоним — Бытов. Значительных следов кинопродукции Петрова-Бытова мы не обнаружили. Понятно — его тайная служба отнимала слишком много времени.

В 1925–1926 годах в ленинградском кинематографе работали Григорий Козинцев, Юрий Тынянов и другие известные мастера — в их переписке фигурировал и «наш» чекист-режиссер. В феврале 1926 года начальство кинофабрики предлагало «сократить немедленно, без ущерба для дела» 25 человек, среди них восьмым по списку значился Петров-Бытов. Видно, проку от него было мало, а нахлебничал он значительно, получая оклад по самому высшему, 17-му, разряду.

Приступаем теперь, пожалуй, к самому сложному вопросу — доказательству, что Петров-Бытов именно тот самый «член партии», с которым в день гибели Есенина «советовался» в «Англетере» его комендант Василий Назаров.

Проще всего заглянуть в чекистское досье Петрова — оно раскроет тайны, но, увы, простым смертным сие недоступно: советской власти давно уже нет, но память о ее гостайнах бдительно бережется. В бумагах обязательно должно быть написано — никакой он не Петров, а… Макаревич (впервые это установили авторы именного указателя к «Дневнику» (1991) Корнея Чуковского). Интересный фокус!

Он заставил нас обратиться к истории революционного движения в городе Черикове и в Горецком уезде Могилевской губернии. Оказывается, сын судебного чиновника Александр Михайлович Макаревич (П. П. Петров) рано ступил на стезю борьбы с царизмом, состоял в разного рода комитетах и советах. Особо не выпячивал свою персону, предпочитая оставаться в тени. Заметили, пригласили в Петроград следить за направлением умов. Но авантюрный подпольщик Макаревич-Петров скоро перешел в штатные сотрудники. Служил, надо отдать должное, профессионально, мастерски, нигде не светился и не оставлял лишних следов.

В упомянутом 3-м чекистском полку комсомолию возглавлял, как уже говорилось, Павел Николаевич Медведев, для профанов — критик и литературовед, для посвященных — сотрудник ГПУ, надзиравший за творческой интеллигенцией. Нелишне заметить: партячейка 3-го полка располагалась по соседству с «Англетером», в доме № 16 по проспекту Майорова (бывший Вознесенский), где витийствовал литератор-осведомитель. Его домашний адрес: проспект Майорова, 26. Он же мог встречаться с Петровым в доме 7/15 по Комиссаровской, где преподавал в школе ГПУ: она размещалась в седьмой квартире, а «киношник» — в восьмой (во второй находился чекистский Политконтроль).

Небезынтересны и другие соквартиранты Петрова. Например, Варвара Алексеевна Ушакова (№ 4), как мы полагаем, сестра псевдожурналиста и лжемемуариста А. А. Ушакова, написавшего две статьи о том, как он общался в «Англетере» с Есениным перед его кончиной.

Формальная работа Петрова в Севзапкино дает возможность установить его предполагаемые связи с другими деятелями экрана.

В этом отношении важна фигура драматурга Сергея Гарина-Гарфильда, другом семьи которого был журналист Г. Ф. Устинов.

Вспомним и лжевоспоминания, сочиненные вдовой Гарина-Гарфильда, Ниной Михайловной, лжевоспоминания (опубликованы в 1935 году) об обстоятельствах гибели Есенина дают основания думать, — мемуаристка пыталась отвести подозрения в причастности мужа и Г. Устинова к тайным манипуляциям в гостинице «Англетер».

Мы уже говорили, что грязную для памяти поэта статью в «Красной газете», скорее всего, готовила Анна Рубинштейн, хотя стоит подпись Г. Устинова. Еще один небольшой аргумент в пользу справедливости наших слов: вряд ли бывший матрос-босяк Г. Устинов так бесцеремонно-развязно называл бы Есенина законченным пьяницей, как это прозвучало в статье, — ведь сам он, по выражению Н. М. Гариной, был «…настоящим, неизлечимым алкоголиком и изломанным, искалеченным человеком».

Требуется дальнейшая «разработка» контактов Петрова, а это, думается, поможет выйти на след непосредственного убийцы Есенина. К примеру, возможны линии пересечений по службе чекиста-режиссера с сотрудником ГПУ Вольфом Эрлихом, автором ряда киносценариев. Когда ФСБ откроет хранящееся за семью печатями досье Петрова-Макаревича-Бытова, мы узнаем о нем много нового, — правда, вряд ли в потайной папке найдется листок хотя бы с одной строчкой о Есенине. Уверены: поэта арестовывали, пытали, убивали и создавали мифы о самоповешении по негласному заказу-приказу. Если бы следствие носило официальный характер, о нем знали бы многие гэпэушники, да и спрятать или уничтожить абсолютно все бумажки было бы трудно.

Финал судьбы лже-Петрова печальный. Из справки архива ФСБ: «Арестован 2 сентября 1952 года. Обвинялся в преступлении, предусмотренном ст. 58–10 ч. 1 УК РСФСР, то есть в том, что занимался изготовлением и распространением антисоветских документов, в которых возводил клевету на учение марксизма и на одного из руководителей ВКП(б) и Советского правительства».

Известно и сочинение «антисоветчика». Мы взяли расхожее определение в кавычки, потому что таковым он не был, тридцать лет через глазок кинокамеры, а еще больше, так сказать, через замочную скважину подглядывая за чужими жизнями. Бредовые мудрствования свидетельствуют о психическом заболевании многолетнего «бойца невидимого фронта». Неудивительно, ведь на его совести много загубленных невинных людей, впрочем, достаточно и одного святотатственного кровавого спектакля в «Англетере», чтобы в конце концов сойти с ума.

Уничтожение следов

Большинство влиятельных группировок также выступают за федеративное устройство мира. Создание единого центра управления миром является этапным моментом на пути достижения цели теми силами, которые однажды уже правили миром и намереваются прийти к власти вновь. Среди людей у них есть и другие союзники — те, что обладают гигантскими природными и человеческими ресурсами. Они заняты строго секретной политической и научно-исследовательской деятельностью и работают на стыке оккультных наук и электроники, что позволяет постоянно совершенствовать этот контроль.

Энтони Робертс. «Боги Тьмы»

За последние годы вышло немало книг о Льве Троцком — этом «демоне революции» (И. Дойчер, Н. Васецкий, Д. Волкогонов и др.). Почти все они под флером академической объективности создают образ главного революционера или революционера № 1, комментируя его глобалистские взгляды на мировую революцию или идею-фикс «перманентной революции».

Логично, что Есенина-человека Троцкий не любил, но Есенина-поэта вынужден был терпеть, так как самим фактом своего существования его нежнейшая лирика служила укором железобетонным словесным построениям Александровского, Алтаузена, Кириллова — несть им числа.

От стихов Есенина, пишет Троцкий в своей речи на гибель поэта «Памяти Сергея Есенина», «попахивает Средневековьем», как и от всех произведений «мужиковствующих». Отстаивая интернациональный алгоритм социалистической доктрины, он выхолащивал национальную образную специфику художественного слова.

Лев Давидович, городской эстет, гражданин мира, был начисто лишен способности проникнуть в крестьянскую стихию России, а уж тем паче — в творчество национального русского поэта Есенина, в чуждый ему нравственно-этический деревенский мир. Но он не мог не считаться с международным признанием дара русского поэта, с его громадной популярностью в народе.

Проплутав в молодости, как и многие другие наши соотечественники, в революционном экстазе «ветра перемен», Есенин вернулся к вечным ценностям бытия. Его длительный вояж с женой, Айседорой Дункан, в Европу, а затем в США сформировал у него глобальное воззрение на окружающий мир, открыл глаза на духовно больную западную цивилизацию и заряженную социалистической революцией любимую Россию.

Троцкий, анализируя эволюцию нового Есенина, писал уверенно: «Воротится он не тем, что уехал».

По всей видимости, у Льва Троцкого было немало причин «проучить» поэта. Во-первых, после заграничного путешествия поэт на всех углах «кроет» советскую власть (об этом говорил в Италии Андрей Соболь).

Во-вторых, порядком надоел своим нескрываемым российским патриотизмом. Троцкий давно предал это чувство проклятию. Есенинская Русь противоречила любимому детищу Троцкого — мировой революции. И хотя поэт распевал с Дункан в Европе «Интернационал», доверять ему нельзя, его сольные концерты — лишь бравада и фронда. Чтобы иметь «право на песнь», его, это право, нужно заслужить верностью РКП(б).

Критик Ин. Оксенов 20 июля 1924 года записал в «Дневнике»: «…когда Троцкий сказал Есенину: "Жалкий вы человек, националист", Есенин якобы ответил ему: "И вы такой же"».

Поэт уже давно стал внутренним эмигрантом, да и не скрывал этого:


…Отдам всю душу Октябрю и Маю,
Но только лиры милой не отдам.

Великие княжны (слева направо): Мария, Татьяна, Анастасия, Ольга


Если партия потребует, дорогой товарищ, не только лиру, но и голову отдашь — не таких обламывали! В кремлевских кругах хорошо помнили, как кудрявенький деревенский мальчишка читал стишки вдовствующей императрице и великим княжнам. Поэт Есенин, а тогда военнослужащий, дарил царствующим особам свои проникновенные стихи, а они в благодарность — иконки, памятные перстни и иные презенты.

Опекуна поэта Есенина, царского мажордома полковника Ломана, в 1918 году расстреляли, а его подопечного отпустили на все четыре стороны. И, видимо, напрасно. Есенин тогда не случайно водил дружбу с Каннегисером, убийцей петроградского комиссара Урицкого. Каннегисера казнили, а его приятеля опять пожалели.

По всем статьям Есенин, как полагал Троцкий, был социально опасным элементом, с которым нужно было работать и держать его под постоянным наблюдением как сотрудников ПТУ, так и секретных агентов, подвизавшихся в литературных, театральных и других сферах искусства.

Был арестован есенинский закадычный дружок Ганин, тоже стихотворец.

Наивный поэт Ганин клюнул на наживку ГПУ — «князя» Вяземского, подговорившего его написать статью о своих взглядах и опубликовать ее в Париже. Деревенский простофиля поверил, написал. Тут-то и взяли новоявленного публициста. Ганин не выдержал сурового прессинга спецслужб и сошел с ума на допросах. К сожалению, такого вольнодумца, написавшего целый «роман» компромата, живым оставлять было нельзя. Ганина расстреляли в марте 1925 года.

А Есенин тогда почувствовал неладное, сбежал; вероятно, вспомнил, как Ганин однажды в кабаке предлагал ему в шутливой форме пост министра просвещения в новом «антисоветском» правительстве. Хороши шуточки! Партия и так с корнем выдирала инакомыслие, а тут — сплошная контрреволюция!

В ноябре 1923 года кучку «мужиковствующих» рифмоплетов — опять во главе с Есениным — прорабатывали на общественном товарищеском суде (председатель — Сосновский) в Союзе писателей. Скандалисты сумели тогда выкрутиться, и не в первый раз. Но, видно, приводы на Лубянку Есенину не пошли впрок.

Троцкому было многое известно о есенинских антисоветских проделках. Он, наивный деревенщина, и не подозревает, что «глаза» и «уши» партии имеются везде, даже в постели. Его подруга, Галина Бениславская, по своей женской болтливости кое-что рассказала сыну Троцкого об откровениях Есенина. Яков Блюмкин неоднократно информировал Льва Давидовича об опасных выступлениях Есенина. Взять хотя бы скандальный инцидент в Баку, когда Блюмкин чуть было не застрелил поэта, когда тот сказал лишнее. Есенин тогда сбежал в Тифлис.

Так мог рассуждать Троцкий и был по-своему прав. Есенина не устраивала та поэзия, которая нужна была «Красному Октябрю», а его творчество не удовлетворяло власти предержащие. Кстати, это провозгласил сам «серый кардинал революции», когда в статье, напечатанной в «Правде» 19 января 1926 года, утверждал: «Поэт погиб потому, что был несроден революции».

Рязанский скандалист позволял себе и личные резкие выпады против членов Политбюро ЦК РКП(б), характеризовал Гражданскую войну как «дикость, подлую и злую», сгубившую тысячи прекраснейших талантов:


…В них Пушкин,
Лермонтов,
Кольцов,
И наш Некрасов в них.
В них я.
В них даже Троцкий,
Ленин и Бухарин.
Не потому ль моею грустью
Веет стих,
Глядя на их
Невымытые хари…

Имеющая богатое смысловое значение рифма «Бухарин» — «хари» не оставляет сомнений в отношении автора к «вождям».

Да, Сергей Есенин вернулся в 1923 году в Россию не тем, каким уехал из нее с Айседорой Дункан.

Но «хари» все помнили. Литературовед В. А. Вдовин подметил, что дерзкие строчки Есенина в «Руси бесприютной» могли послужить Николаю Бухарину личным мотивом для недовольства его поэзией в известной статье «Злые заметки» («Правда». 1927 год, 12 января). Коля Балаболкин (так именовал Бухарина Троцкий) добивал погибшего поэта испытанным оружием идеолога: «Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого "национального характера"».

Троцкий, в отличие от Бухарина и своего друга Сосновского, питавшего к Есенину зоологическую ненависть, — более страшная и хитрая бестия (недаром Ленин, сам политик коварный, называл Троцкого «Иудушкой», говорил о его «иезуитстве» и «утонченном вероломстве»). Внешне Троцкий выступал чуть ли не радетелем Есенина. После возвращения поэта из-за границы даже хотел его «приручить», предлагая ему возглавить новый литературный журнал. Тогда они не смогли договориться. Поэт тоже был не лыком шит, иногда публично говорил о своей лояльности к всесильному «вождю революции». На самом деле все было намного острее и сложнее.

Исследователи убедительно доказали, что прототипом интербродяги Чекистова в есенинской поэме «Страна негодяев» (убийственный заголовок!) послужил Троцкий, как и литературный персонаж, одно время живший в городе Веймаре.

Не исключено, что до Троцкого могла дойти фраза Есенина, сказанная в Берлине писателю-эмигранту Роману Гулю: «Не поеду в Россию, пока ею правит Троцкий-Бронштейн. <…> Он не должен править».

Поводом для арестов поэта не раз служили доносы псевдотоварищей:

1920-й, сентябрь, — А. Рекстень, Шейкман;

1923-й, сентябрь, — М. Роткин (Родкин);

1924-й, январь, — В. Эрлих;

1924-й, февраль, — С. Майзель, М. Крымский;

1924-й, март, — братья Нейман.

И так далее.

Поэт осуждал культ генералов от искусства, порождавший идеологический таран, примитивизм и самодеятельность. «Уже давно стало непреложным фактом, — писал он, — как бы ни хвалил и ни рекомендовал Троцкий разных Безыменских, что пролетарскому искусству грош цена…» («Россияне», 1923).

Так и случилось.

Есенин органически не умел лгать, не скрываясь, прямо говорил: «… мы в русской литературе не хозяева…» (из письменного показания поэта в милицию от 21 ноября 1923 г.). И опять оставался прав — отрицать им сказанное могли только невежды и фарисеи. В этом отношении у поэта есть авторитетнейшие предшественники, отмечавшие создавшуюся нездоровую и одностороннюю раскладку сил в русской литературе. Даже Максим Горький, «буревестник», «основоположник», «великий пролетарский писатель», в своей брошюре «О русском крестьянстве» (Берлин, 1922 год) с грустью говорил: «…все мы, писатели русские, работаем не у себя, а в чужих людях, послушники чужих монастырей…».

Так что Есенин не хотел быть пасынком на своей родной земле, с болью осознавал себя «чужестранцем». Его подруга Галина Бениславская записала сказанную им фразу: «Поймите, в моем доме не я хозяин, в мой дом я должен стучаться, а мне не открывают».

Как непохожи эти выстраданные слова на убеждение Вольфа Эрлиха: «Мой дом — весь мир, // Отец мой — Ленин…» (из сборника «Необычайные свидания друзей». Л., 1937). Несомненно, глобалист, гражданин мира Эрлих был Троцкому ближе, чем земной Есенин.

Все вышесказанное приближает нас к выводу: стремление Луначарского предотвратить судебный процесс над поэтом перечеркнул Троцкий.

«Допустим, гипотеза верна, — возразят наши оппоненты, — но при чем тут убийство? Ведь нет никаких доказательств причастности Троцкого к трагедии в "Англетере"». И будут не одиноки. Огорчим возражателей — доказательства есть, мы их специально приберегли, чтобы комплексно, разом выставить улики против главного вдохновителя бандитской расправы над поэтом. Но возбудить уголовное дело — в самый раз!

Теперь обратим внимание: 19 января 1926 года в своей статье о Есенине Троцкий пишет: «Больше не могу, — сказал 27 декабря побежденный жизнью поэт, — сказал без вызова и упрека…». И далее: «Только теперь, после 27 декабря, можем мы все, мало знавшие или совсем не знавшие поэта, до конца оценить…» — «…каждая почти строка написана кровью пораненных жил», «сорвалось в обрыв незащищенное человеческое дитя!».

Никогда автор этих крокодиловых слез не писал прежде о Есенине в таком возвышенно-сентиментальном стиле.

Однако вернемся, по крайней мере, к ошибочной дате Троцкого — «27 декабря», как он фиксирует время смерти «такого прекрасного поэта». Что за абсурд? Его верный холуй, журналист Георгий Устинов, якобы трогательно опекавший Есенина в «Англетере», пишет (существуют газетные и иные варианты редакций его лжевоспоминаний): «Умер он в пять часов утра 28 декабря 1925 года».

Троцкий не ошибся по сути. Повторимся: именно 27 декабря, поздним вечером, в воскресенье, коменданта «Англетера» В. М. Назарова, по воспоминаниям его вдовы, срочно вызвали на службу, где он находился вплоть до следующего дня.

Весьма возможно, прочитав в «Правде» статью Троцкого о Есенине, облегченно вздохнул участковый надзиратель 2-го отделения ЛЕМ Н. М. Горбов. Он, как ниже будет засвидетельствовано, поклонялся Троцкому и находился в зависимости от его ленинградских единомышленников. На следующий же день после появления фарисейского монолога Троцкого в «Правде», 20 января 1926 года, заведующий столом дознания И. В. Вергей (2-е отделение милиции) закрыл так и не начавшееся следственное «Дело Есенина».

Возник следующий документ, точнее, резолютивная часть заключения (впервые опубликовано Э. Хлысталовым):

«…На основании изложенного, не усматривая в причинах смерти гр. Есенина состава преступления, полагал бы:

Материал дознания в порядке п. 5 ст. 4 УПК направить народному следователю 2-го отделения гор. Ленинграда — на прекращение за отсутствием состава преступления.

Завстолом дознания Вергей [подпись-автограф]

Согласен: нач. 2-го отд. ЛГМ [Хохлов]».

Как известно, творчество С. А. Есенина пришлось на трагический период в истории России: империалистическая война, затем Февральская революция и Октябрьский переворот, неслыханная по жестокости Гражданская война и страшный голод, красный террор и полная хозяйственная разруха, разграбление музеев, частных коллекций, церквей, библиотек, архивов и вывоз за границу национальных ценностей.

До поэзии ли было несчастному, истерзанному народу? Это с одной стороны, а с другой — чтобы напечатать стихи, нужно было получить две визы — в Госиздате и в военной цензуре, а точнее — в ГПУ на Лубянке. Угоднических стихов в честь пролетарских вождей Есенин не писал, поэтому его и не печатали. А жить на что-то было нужно. Есенину приходилось идти на самые разные ухищрения, чтобы выпустить книжку стихов. К примеру, по просьбе Есенина рабочие типографии ставили другой город издания.

Это не позволяло властям проверить, где книга напечатана, и «принять меры» к тем издателям, что избегают цензуры.

Поэт не из кремлевских кабинетов видел результаты Октябрьского переворота.

Обладая обостренным чувством справедливости, разве мог он внутренне соглашаться с уничтожением русской интеллигенции, в том числе его близких друзей — литераторов, художников, музыкантов, артистов?

Неужели он был настолько наивен, чтобы поверить в необходимость ежедневных расстрелов людей в большем количестве, чем за все годы царствования Николая II? Неужели одобрял зверскую расправу над всеми членами царской фамилии и ни в чем не повинными юными дочерями царя, с которыми имел трогательную дружбу в 1916 году? Нет, не настолько он был прост, чтобы не разобраться, куда ведут народ люди, прожившие на чужие деньги за границей больше десяти лет и не знающие чаяний простых людей. Иногда поэт срывался:


…Вот так страна!
Какого ж я рожна
Орал в стихах, что я с народом дружен?
Моя поэзия здесь больше не нужна,
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен…

Современник С. А. Есенина, В. Шершеневич, вспоминал об этом периоде: «Когда нам пути отрезали, Есенин говорит: "Если Госиздат не дает нам печататься, давайте на стенах писать"».

Об эпизоде, когда Есенин с группой приятелей-поэтов, вооружившись краской и кистями, ночью на стенах домов «давал» названия улицам в честь себя и своих друзей, публицистами рассказывается как об очередной его хулиганской выходке.

Но, скорее всего, это протест против цензуры и действий властей по переименованию исторических названий улиц и площадей Москвы. (Только за 1921–1922 годы в столице было переименовано около пятисот улиц и площадей.)

Это было жуткое для творческих людей время. Не сделав карьеру в партии, армии или в ГПУ, не сумев организовать собственное прибыльное дело, множество проходимцев и рвачей кинулись искать удачу в литературе и искусстве. Не имея элементарного таланта, плохо владея русским языком, они свою творческую беспомощность в искусстве прикрывали новыми авангардистскими формами.

Именно эти люди, прикатившие после Февральской революции из-за границы, захватили все творческие союзы, редакции газет и журналов, издательства. В часы бессильной злобы, не зная, чем помочь себе и своему народу, Есенин писал:


Защити меня, влага нежная,
Май мой синий, июнь голубой,
Одолели нас люди заезжие,
А своих не пускают домой.
Знаю, если не в далях чугунных,
Кров чужой и сума на плечах,
Только жаль тех дурашливых, юных,
Что сгубили себя сгоряча.
Жаль, что кто-то нас смог рассеять,
И ничья непонятна вина.
Ты Расея, моя Расея,
Азиатская сторона.

Станислав Куняев убедительно доказал, что прототипом Чекистова был Троцкий, одно время живший в эмиграции в городе Веймаре. Хорошо известны его многочисленные тирады об «отсталости» русского народа.

Ныне известно и секретное письмо Ленина от 19 марта 1922 года, в котором он предлагает членам Политбюро программу физического уничтожения православного духовенства и изъятия церковных ценностей. Руководителем чудовищного плана официально должен был выступить М. И. Калинин, но фактическим исполнителем намечался Троцкий, о чем Ильич строго предписывал помалкивать.

В «Стране негодяев» «гражданин из Веймара» разглагольствует:


А народ ваш сидит, бездельник,
И не хочет себе ж помочь.
Нет бездарней и лицемерней,
Чем ваш русский равнинный мужик!
Коль живет он в Рязанской губернии,
Так о Тульской не хочет тужить.
То ли дело Европа!
Там тебе не вот эти хаты,
Которым, как глупым курам,
Головы нужно давно под топор…

Давно пора оставить разговоры о большевистских иллюзиях поэта в зрелый период. Да, по инерции он иногда еще продолжал говорить и писать об «Октябре и Мае», но в душе отринул комиссародержавие.

Приводим малоизвестные строки из его письма к отцу 20 августа 1925 года, в котором он, обещая помочь двоюродному брату Илье поступить в какое-либо учебное заведение, говорит: «Только не на рабфак. Там коммунисты и комсомол».

Разумеется, подобные письма с крамольными строками до читателя не доходили. И сегодня далеко не все почитатели Есенина знакомы с его письмом (7 февраля 1925 года) А. Кусикову в Париж. Между тем это послание — одно из центральных и принципиальных для характеристики его мировоззрения того времени. Он резко отказывается от своих заблуждений и социального романтизма по отношению к Февралю и Октябрю 1917 года и, в частности, пишет: «…как вспомню про Россию и вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется. Если бы я был один, если бы не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. <…> Не могу, ей-богу, не могу! Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу».

Можно представить, сколько боли в сердце накопилось у него к декабрю 1925 года. Он действительно мог тогда устремиться не только в Англию или в Африку, но и на край света.

* * *

Как принято говорить сегодня, отечественные СМИ в том далеком 1925-м постарались на полную катушку. Ленинградские и московские газеты словно соревновались друг с другом, только бы очернить имя и творчество погибшего русского поэта. Появились гневные предложения отдельных политиков и общественных деятелей — вычеркнуть имя великого национального поэта из русской литературы, запретить печатать и даже читать его стихи. Одни только названия его произведений — «Страна негодяев», «Москва кабацкая», «Исповедь хулигана» — чего стоили! Кажется, в те бурные времена никто не обратил внимания на гневные слова Бориса Лавренева в адрес тех, кто сотворил это гнусное преступление, когда трагически оборвалась жизнь великого русского поэта: «…И мой нравственный долг предписывает мне сказать раз в жизни обнаженную правду и назвать палачей и убийц — палачами и убийцами, черная кровь которых не смоет кровавого пятна на рубашке замученного поэта». Но поименно Б. Лавренев не решился назвать истинных палачей Есенина — можно было запросто потерять голову.

Ну а нам остается ответить на самый главный и трудный вопрос: кто именно мог убить поэта?

Читатель, конечно, уже догадался: речь идет о Якове Григорьевиче Блюмкине (1900–1929), известном чекисте-террористе, прославившемся убийством германского посла графа Мирбаха.

Представим авантюриста подробнее. В своей «Краткой автобиографии» (2 ноября 1929 года) Блюмкин рассказывает: «В 1908 г., восьми лет, я был отдан в бесплатное еврейское духовное начальное училище (1-ю Одесскую Талмуд-Тору). Училище я окончил в 1913 г. <…> 13 лет я был отдан в училище, в электротехническую мастерскую. <…> Подлинно каторжные горькие условия жизни ремесленного ученика у мелкого предпринимателя в эту эпоху настолько общеизвестны, что на них не стоит останавливаться. В связи с ними скажу лишь только то, что именно к этому периоду моей жизни относится появление во мне — полуюноше — классового чувства, впоследствии облекшегося в революционное мировоззрение».

Международный террорист, он всегда оправдывал свои многочисленные кровавые похождения необходимостью «пролетарской борьбы».

Блюмкин разжигал революционный пожар в Персии, создавал Иранскую компартию, служил советником по разведке и контрразведке в гоминьдановской армии, представлял ОГПУ в Монголии. Спецубийца часто использовался как знаток Востока, куда его направляли под видом торговца древними хасидскими рукописями и книгами. В апреле 1929 года с такой «просветительской» деятельностью он, резидент ОГПУ, посещал Константинополь, где тайно встретился со своим кумиром-изгнанником Троцким. Они толковали о создании нелегальной организации, оппозиционной Сталину, об участии в ней Блюмкина-чекиста.

Политика политикой, но к золотому тельцу авантюрист льнул не менее. Перед арестом его чемодан и портфель были набиты долларами и советскими дензнаками.

«Высылка Троцкого меня потрясла, — признавался в своих "показаниях" Блюмкин. — В продолжение двух дней я находился прямо-таки в болезненном состоянии». За тайную связь с «архитектором революции» и попытки распространения в СССР его секретных шифрованных инструкций троцкистского приспешника и арестовали. Перед тем, почуяв опасность, он лихорадочно заметался, строчил и рвал «объяснительные», говорил что-то несуразное, часто щелкал спусковым крючком револьвера, пугая близких и знакомых самоубийством. Выдавший его ОПТУ сотрудник журнала «Чудак» Борис Левин в своем доносе писал о нем как о душевнобольном.

Любовница Блюмкина, Лиза Горская, служившая, как и он, в иностранном отделе ОПТУ и лично «сдавшая» его на Лубянку, охарактеризовала его лаконично: «…трус и позер». Да, безжалостный расстрельщик многих невинных людей, он ужасно запаниковал перед своим смертным часом. О нравственном возмездии за пролитую чужую кровь он вряд ли когда-нибудь задумывался. Читать его «дело» нельзя без омерзения: чувствуется его животный страх перед своими вчерашними сослуживцами. Он судорожно, в надежде на сохранение жизни, цепляется за «идею», выдавая всех и вся, даже своего идола Троцкого.

Прервем лицезрение троцкиста-киллера и попытаемся, насколько сегодня возможно, с помощью собранных фактов доказать, что именно Блюмкин допрашивал, истязал и убил Есенина в пыточной дома № 8/23 по проспекту Майорова, а затем (не по его ли приказу?) тело перетащили по подвальному лабиринту в соседний «Англетер» и сымитировали самоубийство.

Заметьте, если наша версия верна, «дело английского шпиона» вел не какой-нибудь «обычный» чекист, а опытный «работник закордонной части ИНО» (иностранного отдела ОГПУ), как определял свою специализацию Блюмкин в «показаниях» Якову Агранову. Планируя англетеровское кощунство, Троцкий и Блюмкин вспомнят Анну Яковлевну Рубинштейн, и она, мы не сомневаемся, в том роковом для Есенина декабре обернется «тетей Лизой» и сыграет в «Красной газете» и в лживых мемуарах-сборниках об убитом поэте роль жены журналиста Г. Ф. Устинова.

Иной поворот «троцкистско-блюмкинского» сюжета.

В 1923 году Дзержинский пригласил Блюмкина служить в иностранном отделе ОГПУ. В 1925 году Яков Григорьевич представлял Лубянку на Кавказе. А туда обычно летом приезжал сотрудник тайного ведомства Вольф Эрлих (иногда в компании с Павлом Лукницким, Всеволодом Рождественским и другими вездесущими приятелями) — и по своей охоте, и как командир запаса войск пограничной и внутренней охраны ОГПУ. То есть Блюмкин был для Эрлиха высоким начальством, и они могли встречаться по службе. Много раньше, осенью 1917 года, одесский авантюрист пристроился членом Симбирского совета, ораторствовал в нем, и не исключено, что пятнадцатилетний школьник «Вова», рано вкусивший революционный плод, мог слышать имя Блюмкина и даже познакомиться с ним.

Новый зигзаг сюжета. 5 сентября 1924 года Есенин оказался в Баку, куда бежал после своего шумного разрыва с московскими имажинистами. В здешней гостинице «Новая Европа» он встретил давнего знакомца, чекиста Якова Блюмкина, «гангстера с идеологией», тогда представлявшего Лубянку в Закавказье и инспектировавшего войска пограничной и внутренней охраны ОГПУ. У наделенного огромной властью авантюриста, вероятно, были и тайные делишки, так как в ту пору в Баку плелись политические интриги с прицелом на «мировую революцию».

Поначалу застольные беседы двух знакомцев текли мирно, но однажды… Слово есенинскому приятелю, сотруднику тифлисской газеты «Заря Востока» Николаю Вержбицкому: «…вдруг инспектор начал бешено ревновать поэта к своей жене. Дошло до того, что он стал угрожать револьвером. Этот совершенно неуравновешенный человек легко мог выполнить свою угрозу. Так оно и произошло. Исаков (конспиративная фамилия Блюмкина — Исаков) не стрелял, но однажды поднял на Есенина оружие, что и послужило поводом для скорого отъезда поэта в Тифлис в начале сентября 1924 года.

Через несколько дней Есенин вернулся в Баку за своими товарищами, получив от них уведомление о том, что Исаков куда-то отбыл.

Вторично приехав в Тифлис и остановившись в гостинице "Ориант". Есенин снова неожиданно столкнулся в коридоре с Исаковым. Это сразу испортило ему настроение»[14].

«Сам Есенин молчал…» — пишет мемуарист. Весьма примечательная деталь, если знать, что после второй неприятной встречи с Блюмкиным поэт жил у Вержбицкого на квартире (ул. Коджерская, 15), о чем журналист упоминает в своей книге. Раз уж общительно-искренний Есенин помалкивал — значит, на то была веская причина. Скорее всего, конфликт вспыхнул вовсе не из-за «дамы сердца» Блюмкина (кстати, он был холост), а по мотивам куда более серьезным.

Некоторые мемуаристы (азербайджанец Гусейн Дадош и др.) рисуют напряженный бакинский эпизод несколько иначе: будто Есенин позволил отпустить в адрес блюмкинской пассии какую-то фривольность. Допускаем, в его лукавом пересказе сентябрьской стычки звучало нечто подобное. Он, не раз «стрелянный» на Лубянке «воробей», конечно же, не хотел рассказывать всей правды, так как она могла ему «выйти боком».

Между прочим, тот же Вержбицкий подчеркивал: «В быту Есенин никогда не смаковал эротики, не любил сальных анекдотов…». Эту черту его натуры отмечают и другие современники. Нет, видимо, дело было куда сложнее.

Год назад поэт вернулся из поездки за границу «…не тем, что уехал» (выражение Л. Троцкого). Он решительно отказался от Великого Октября («…от революции остались только хрен да трубка»), пересмотрел свое отношение к партийным вождям и прежним знакомым литераторам («Надоело мне это б… снисходительное отношение властей имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним»), стал осторожнее в общении с «кожаными куртками» («…оставим этот разговор про Тетку» — так поэт вслед за Ивановым-Разумником называл ГПУ). (Все цитаты из письма Есенина от 7 февраля 1923 года к приятелю А. Кусикову.)

Чуть ли не смертельная распря с Блюмкиным-Исаковым не прошла для Есенина бесследно и ассоциативно переплавилась в стихотворение «На Кавказе», написанное вскоре после бакинского происшествия. Любуясь благодатным краем, он, очевидно, не случайно вспомнил о трагической судьбе Лермонтова («Он, как поэт и офицер, // Был пулей друга успокоен») и автора «Горя от ума» («И Грибоедов здесь зарыт, // Как наша дань персидской хмари…»), провидчески увидел в нацеленном на него револьвере предупреждение о своем «последнем звонке»:


А ныне я в твою безгладь
Пришел, не ведая причины:
Родной ли прах здесь обрыдать
Иль подсмотреть свой час кончины!

И далее невольные житейско-образные контаминации несомненны:


Они бежали от врагов
И от друзей сюда бежали,
Чтоб только слышать звон шагов
Да видеть с гор глухие дали.
И я от тех же зол и бед
Бежал, навек простясь с богемой,
Зато созрел во мне поэт
С большой эпическою темой.

Он не только воспел замечательно талантливый Кавказ, но и мистически предчувствовал «…свой час прощальный».

Расстрел Блюмкина, считаем мы, послужил предупредительным сигналом для лишенной каких-либо нравственных основ преступной компании «чистильщиков», вольно или невольно исполнявших приказ Троцкого относительно Есенина. Вольф Эрлих, как мы помним, вдруг принялся сочинять мемуары «Право на песнь», Георгий Горбачев поспешил передать листок со стихотворением «До свиданья, друг мой, до свиданья…» в Пушкинский Дом; бывшего коменданта «Англетера» Василия Назарова и бывшего участкового надзирателя 2-го отделения ЛГМ Николая Горбова посадили в тюрьму.

«Красногазетчица» Анна Рубинштейн неожиданно оставляет Дом профпросвещения и устремляется в аспирантуру Коммунистической академии. Бывший директор Лениздата Илья Ионов, в то время заведующий издательством «Земля и фабрика», тоже бежит со своего поста. Секретарь Ленсовета И. Л. Леонов, в прошлом второй дзержинец в Ленинграде, переходит (с 25 ноября 1929 года) на хозяйственную работу. Словом, причастные к сокрытию убийства Есенина проявили тогда удивительно своевременную и практическую прыть.

О крахе троцкистского бойца Блюмкина его ленинградские коллеги, в основном окололитературные агенты, могли своевременно узнать «из первых рук». В октябре — самом начале ноября 1929 года его допрашивал М. А. Трилиссер, начальник иностранного отдела ОГПУ. Кстати, М. А. Трилиссер, член всемогущей коллегии ОГПУ, явно сочувствовал «диссиденту» Блюмкину и голосовал за его помилование, но Сталин настоял на расстреле.

Не раз писали и говорили, что сразу же после гибели Есенина в «Англетере» видели Блюмкина. Недавно обнаружилась сравнительно новая и весьма существенная деталь. О ней подробнее.

Выяснилось: Блюмкин был не только специалистом по «мокрым делам», бичом врагов мировой революции, но и настоящим профессионалом по части подделки чужого почерка. В июле 1918 года, подготавливая покушение на германского посла Мирбаха, он искусно «изобразил» в фальшивом мандате ВЧК подпись Ксенофонтова, секретаря Дзержинского. Лиха беда начало. Позже самодеятельный графолог и не такую «липу» мастерил.

А. И. Солженицын, встречавшийся в лагере с зэком М. П. Якубовичем, в прошлом чекистом, передает в «Архипелаге ГУЛАГе» его воспоминания: «…в конце двадцатых годов под глубоким секретом рассказывал Якубовичу Блюмкин, что это он написал так называемое предсмертное письмо Савинкова, по заданию ГПУ. Оказывается, когда Савинков был в заключении, Блюмкин был постоянно допущенное к нему в камеру лицо — он "развлекал" его вечерами. <…> Это и помогло Блюмкину войти в манеру речи и мысли Савинкова, в круг его последних мыслей».

После суда Борис Савинков «послал» за границу революционерам-эмигрантам открытые письма, в которых призывал их прекратить безнадежную борьбу с большевизмом. Многие адресаты, и даже «охотник за шпионами» и разоблачитель Азефа Владимир Бурцев, поверили в это раскаяние. Они не подозревали, что фальшивки сочинил и лично написал Блюмкин. В мае 1925 года гэпэушники выбросили Савинкова из неогражденного окна камеры во внутренний двор Лубянской тюрьмы. Официально самоубийство объяснили пессимистическим настроением политического банкрота. Блюмкин даже подделал прощальное письмо контрреволюционера — да так ловко, что в него опять-таки поверили.

Отсюда, как видите, один шаг Блюмкина до опубликованного в «Красной газете» стихотворения «До свиданья, друг мой, до свиданья…», которое якобы написал Есенин, уйдя из жизни, как красиво выразится Троцкий, «…без крикливой обиды, без позы протеста, — не хлопнув дверью, а тихо призакрыв ее рукою, из которой сочилась кровь».

Если Блюмкину было по силам овладеть буквой и духом савинковских писем, очевидно, ему не составляло большого труда начертать восемь «есенинских» строк «До свиданья…». В раскрытии последней загадки «Англетера» должно помочь следственное дело Блюмкина октября — ноября 1929 года, хранящееся в бывшем Центральном архиве КГБ.

Журнал «Отечественная история» (1992. № 4) напечатал документальный очерк о чекисте-авантюристе, но нужной информации там не содержится.

Были бы особенно важны те показания Блюмкина, в которых он называет своих сообщников-троцкистов по Ленинграду. Если среди них фигурируют К. Е. Аршавский, С. А. Гарин-Гарфильд, Е. Е. Горбачев, Я. Р. Елькович, В. В. Князев, П. П. Петров, А. Я. Рубинштейн, В. И. Эрлих и другие наши «знакомые», то вероятность назвать Блюмкина убийцей Есенина возрастет.

* * *

Есенин, будто Иисус Христос, взошел на голгофу за любимую свою Россию. Но открыто убивать его временщики не посмели. Понадобилась грязная провокация. Так возникла фальсификация XX века. Наконец-то в основных своих чертах сделан решительный шаг к ее окончательному разоблачению. К нам возвращается чистым и гордым имя великого русского поэта Сергея Александровича Есенина.

«Дело Есенина»

Пустая забава,
Одни разговоры.
Ну что же,
Ну что же вы взяли взамен?
Пришли те же жулики,
Те же воры
И законом революции
Всех взяли в плен.
С. Есенин. «Страна негодяев»

Я начал терять ощущение времени. На исходе третьей или четвертой недели моей «болезни» я пришел на прием к врачу, как обычно, утром и обнаружил, что дверь заперта. Выяснилось, что я перепутал дни недели: было воскресенье, а я считал, что уже понедельник. Пришлось пожать плечами и уйти несолоно хлебавши. Не волноваться же из-за таких пустяков! Меня вообще ничто не могло потревожить, кроме моего расследования и отсутствия вестей от Эдуарда Хлысталова.

И вот как-то утром пришла-таки долгожданная весточка — открытка, написанная каллиграфическим почерком, так хорошо изученным мной. Именно этой рукой был выведен текст послания, в тайну которого, как в бездну, рухнула моя жизнь. Но написано на открытке было совсем не то, что я ожидал. Я прочел:

«Со мной созвонились, и было назначено рандеву в ресторане, где обслуживают слепые кельнеры. Там темно, общение на ощупь. Было двое мужчин в черном. Разговор был спокойный, но с угрозами. Они знают про рукописи и требовали их возврата. Берегите себя. Существовали и другие тексты, но они хранились не у меня. Думаю, это проверка нас с вами на прочность. Вы рассмотрели только одну папку с документами или обе? Боюсь, что угроза для вашей жизни реальна. Пожалуйста, не делайте больше попыток связаться со мной по сотовой связи. Ограничьте свои перемещения. Не хочу впутывать вас в новые неприятности. Молю Бога о том, чтобы когда-нибудь вы простили меня за то, что я втянул вас во все эти дела. Общаться с вами могу только по городскому телефону — здесь "прослушка" маловероятна, нежели по мобильнику. Да хранит вас Господь. Ваш Э. X.».

Открытка, присланная Эдуардом Хлысталовым, и прочитанный мной текст показались мне тяжелее куска свинца. Как раз тогда, когда мысли мои стали оформляться и забрезжила надежда, что мне удастся-таки разобраться со всей этой чертовщиной, окружавшей Есенина, как раз тогда, когда из хаоса начала вырисовываться более или менее ясная картина, я почувствовал, что почва стала предательски уходить из-под ног, что вязкая липкая трясина неопределенности снова засасывает меня в свои глубины…

Снова и снова в моей голове прокручивалась беседа с Эдуардом Хлысталовым. И всякий раз рефреном звучал вопрос: на кой черт он всучил мне эти папки с документами?

Как там написал Эдуард Хлысталов?

«Со мной созвонились, и было назначено рандеву в ресторане, где обслуживают слепые кельнеры. Там темно, общение на ощупь. Было двое мужчин в черном. Они явно преследовали меня… Дорогой друг, будьте осторожны, берегите себя. Нам с Вами важно сохранить те крохи наследия С. А. Есенина, которые сосредоточены в Ваших руках. С уважением, Э. Хлысталов».

Действительно, все это походило на какой-то дурацкий розыгрыш… Кому понадобилось гоняться за рукописью и документами, неким образом связанными с великим поэтом, погибшим девяносто лет назад? Я часто задавал себе этот вопрос, остроту которого притуплял стакан столичной водки. Но вопросы оставались, а ответов не было.

Я отдавал себе отчет в том, что, наряду с маниакальной страстью к исследованию есенинской проблемы, меня снедает беспричинное недовольство Эдуардом Хлысталовым. Недовольство человека, чья жизнь полетела кувырком, — и все из-за случайной встречи с неким следователем с Петровки, 38! Видимо, у всех нас исподволь рождается желание переложить свою вину на плечи другого… Я вспоминал первую встречу с Хлысталовым в Питере, когда мою головную боль как рукой сняло и где я был счастлив, точно влюбленный. А теперь?

Я, как крот, зарылся в работу, в расследование.

Всякий раз, когда я отвлекался от темы, на ум приходила примитивнейшая из мыслей: «Галактика по имени Сергей Есенин все больше и больше засасывает мою душу, а я все глубже и глубже погружаюсь в нее — в рассвеченный звездами шлейф, во тьму и хаос неизвестности». Поверьте, говорю это не ради красного словца. Прошло всего несколько недель, а квартиру мою узнать было просто невозможно. Горы бумаг, журналов, книг, куда ни глянь — повсюду пустые бутылки из-под водки да грязные тарелки с остатками еды на письменном столе, на стульях, на полках книжного шкафа, на полу Полнейший беспорядок! Пару дней назад я битый час потратил на поиски ксерокопий статьи из медицинского журнала, в которой говорилось о Есенине, и не нашел. Это привело меня в ярость. Я опрокинул стол — книги россыпью полетели на пол. Это еще больше взбесило меня. Я кричал, проклиная Эдуарда Хлысталова и себя самого. Увы, я утратил контроль над собой…

Я чувствовал, что меня поглощает тьма. Свет стал невыносим, я начал болезненно реагировать на него. Если в комнату проникал солнечный луч, он вызывал у меня боль не столько в глазах, сколько в мозгу. Словом, я впал в транс, как зверь — в зимнюю спячку. И выглядеть стал соответственно: как медведь, залегший в берлогу. Как-то утром поймал себя на мысли: «Все труднее и труднее становится раздвигать шторы и занавески, все труднее солнечному лучу пробиться ко мне в квартиру». Я перешел на иное освещение — настольную лампу и ночник над кроватью. Они давали ровно столько света, сколько было необходимо, чтобы разобрать слова на странице, и не больше.

Так, глуша водку, я жил во тьме, подобной тому забытью, в которое проваливался, когда меня одолевала усталость. А что касается солнечного света, так я забыл, что это такое. Вернее, мне было наплевать на него. Внешний мир потерял для меня свой смысл. Как бы перестал существовать. Я хотел одного — остаться в одиночестве. Так и вышло.

Единственное, что связывало меня с реальностью, — отчаянная попытка собрать всю возможную информацию о Есенине у Эдуарда Хлысталова и тех, кто имел к этому отношение. Я отчаянно работал, читал, писал и думал, и этот конвейер крутился в безостановочном режиме, и не было возможности что-либо изменить. В этом я отдавал себе полный отчет.

…Через пару часов я проснулся от жуткого холода. Было такое ощущение, будто меня совершенно голым выставили на улицу на жуткий мороз. В висках невыносимо ломило, голова раскалывалась от испепеляющей боли. По комнате распространился резкий запах где-то горевшей серы.

Я увидел себя за рабочим столом. Неожиданно отворилась дверь, я обернулся и увидел нелепость: это вошел я сам. Мой двойник сел напротив меня и взял мою голову в свои руки. Я с ужасом уставился на него. Тот резко поднялся и стал расхаживать по комнате, я слышал его шаги. Затем он опустился в кресло.

Наконец раздался его голос. Он звучал тихо-тихо. Я затаил дыхание, пытаясь уловить смысл речи.

Голос зазвучал вновь — невнятные звуки, возникающие во тьме как бы сами по себе.

Я внимал им, боясь пошевелиться, и в конце концов сумел различить слова:

— До каких пор ты будешь присваивать все, созданное мной, себе?! Твоя дерзость и беспардонность зашли слишком далеко. Пора остановиться и перестать совать нос в явления и вещи, которые тебе недоступны.

Я ответил осмысленной фразой, хотя мой рот оставался закрытым, губы даже не дрогнули:

— Кто ты, призрак в моем обличье? Что тебе нужно от меня?

— Ты меня не только раздражаешь, но просто достал своим существованием. Я ненавижу и презираю тебя, поскольку не ты, а я подлинный автор книг, которые ты опубликовал. Ты рядишься в чужие перья!..

Моя комната, и без того сумрачная и «слепая», погрузилась в непроглядный мрак, какой, наверное, бывает в глубоком подземелье, когда там вдруг задувают свечу.

Мой призрачный гость вдруг предстал передо мной облаченным в сутану с капюшоном и зависшим над ковром. Он зловеще произнес:

— Ты обокрал меня! Покайся сейчас же! Иначе откроется ящик Пандоры — и будет не просто плохо, а очень плохо…

— Если ты так считаешь, то я каюсь, — смиренно пробормотал я.

Гость перешел с агрессивного тона на тон послушника:

— И я виню себя, что был несправедлив к тебе. Давай примирим наши гордыни…

…Я мог бы счесть виденное и слышанное сном, если бы не странная вещь: на ковре, где в черной сутане парил мой двойник, оказалась прожженной его середина. Пятно имело узнаваемую форму пентаграммы…

В Питер! В Питер! И поскорее!.

По мостовой
— моей души изъезженной
шаги помешанных
— вьют жестких фраз пяты.
Где города
— повешены
— и в петле облака
застыли
— башен
— кривые выи —
иду
— один рыдать,
что перекрестком
— распяты
— городовые…
Владимир Маяковский. «Я!»

Теперь я хорошо понимаю логику поведения полковника МВД Э. Хлысталова и те его колебания — взяться за расследование странной гибели поэта Есенина или отступиться? Это случилось тогда, когда в руки его попали две посмертные фотографии Сергея Есенина.

Позже Хлысталов признался: «И хотя я понял, что в гибели Есенина что-то не так, но тут же отбросил все тревоги: трудно было представить, что "Дело Есенина" расследовалось некачественно. Ведь погиб великий поэт». Только выйдя на пенсию, полковник МВД вплотную занялся расследованием «Дела Есенина»…

Перед бегством поэта в Ленинград решили использовать последнее средство — положить Есенина в психиатрическую больницу, мол, «психов не судят». Софья Толстая договорилась с профессором П. Б. Ганнушкиным о госпитализации поэта в платную психиатрическую клинику Московского университета. Профессор обещал предоставить ему отдельную палату, где Есенин мог заниматься литературной работой. Оставалось только уговорить поэта. Он категорически возражал. Пребывание в сумасшедшем доме было выше его сил.

Софья Андреевна Толстая-Есенина и Сергей Александрович Есенин


В это время Есенин еще рассчитывал на поддержку высоких покровителей. Но работники дорожно-транспортного отдела ГПУ направляли грозные повестки с требованием явиться на допрос, ежедневно квартиру Толстой посещал участковый надзиратель[15].

Поздно вечером 26 ноября в квартире доктора П. М. Зиновьева раздался телефонный звонок. В трубке он узнал голос жены поэта Софьи Андреевны:

— Петр Михайлович, покорнейше прошу помочь… Сергей Александрович согласился на госпитализацию… Умоляю все оформить сегодня, завтра он может передумать…

Врач П. М. Зиновьев срочно выехал в клинику. Через час за Есениным защелкнулись замки массивных дверей психиатрической больницы.

В стороне от грохочущих магистралей, недалеко от Пироговской улицы, до наших дней чудом сохранился тенистый парк, когда-то огороженный трехметровой глухой кирпичной стеной. Город наступает на парк, часть его уже вырублена и отдана под огромное здание глазного института. С одной стороны к парку примыкает Музей-усадьба Л. Н. Толстого, с другой — широкое двухэтажное здание, построенное в конце XIX века на средства благотворителей в стиле классической русской архитектуры. В этом прекрасном здании, где все продумано — от вешалки до великолепного актового зала, — и разместилась психиатрическая клиника.

Выйти из нее без разрешения медицинского персонала больному было нельзя. Двери, постоянно закрытые на замок, и проходная круглосуточно находились под наблюдением санитаров. Согласно договору, поэт должен был пребывать в клинике два месяца.

Сотрудники ГПУ и милиции сбились с ног, разыскивая поэта. О его госпитализации в клинику знали всего несколько человек, но осведомители нашлись. 28 ноября чекисты примчались к директору клиники профессору П. Б. Ганнушкину и потребовали выдачи Есенина. П. Б. Ганнушкин не выдал на расправу своего земляка. Вместо поэта чекисты получили справку следующего содержания:

«Больной С. А. Есенин находится на излечении в психиатрической клинике с 26 ноября с/г по настоящее время, по состоянию своего здоровья не может быть допрошен в суде».

Первоочередной план у Есенина после выхода из больницы был следующий: разойтись с Толстой (больше так жить невозможно!), послать всех… и сбежать из Москвы в Ленинград. Перебраться туда насовсем. Эрлих найдет две-три комнаты, да и остановиться на первое время есть у кого. В Москве больше ловить нечего, а в Питере он наладит наконец издание своего журнала. Там Ионов, там Жорж Устинов, с которым он встретился во время недавнего приезда туда и который прикатил вместе с ним в Москву. Ему определенно обещали помочь…

Кто обещал конкретно? Ответа на этот вопрос у нас нет, но ясно одно: Есенин срывался в Ленинград не просто так. Там была серьезная зацепка, ему обещали покровительство в самый трудный момент.

Он пишет письмо Евдокимову с просьбой все деньги выдавать только ему в руки — не Соне, не Екатерине, не Илье (двоюродному брату).

21 декабря поэт уходит из клиники. Разумеется, без посторонней помощи он покинуть клинику не смог бы. При содействии главного врача Ганнушкина этот «побег» поэта удалось устроить наилучшим образом.

Впереди — Ленинград! Обещанное издание собрания сочинений, литературно-художественный журнал, творческая работа, новая жизнь!

21–23 декабря поэта видели в Доме Герцена в нетрезвом виде.

Вечером 23 декабря он приехал на двух извозчиках к дому в Померанцевом переулке. Зашел в квартиру Софьи Толстой, стал молча собирать свои вещи.

Незадолго до поездки в Ленинград, в ноябре, перед больницей, поэт позвонил Бениславской: «Приходи проститься». Сказал, что и Соня придет, а она в ответ: «Не люблю таких проводов».

…Еще недавно был у Миклашевской и просил навещать его в клинике. Та думала, что навещать Есенина будет Толстая (которую Сергей Александрович запретил к себе пускать), и не пришла ни разу.

Ох уж эти женщины! Не лучше всевозможных «друзей»! Человек зовет навестить его, повидаться, может, в последний раз, а у тех только одна забота — «хорошо ли выгляжу» да не будет ли от этого урона моему «реноме»?!

Есенин только утвердился в своем выборе. Ну и бог с ними! В Питер, в Питер поскорее!.. Надо только уладить последние литературные дела в Москве…

Пришел в Госиздат. Перед приходом туда как следует выпил. Конец больничному воздержанию! В Питере он с этим покончит.

А с матушкой-Москвой надо проститься, как полагается, по-московски! Написал заявление об отмене всех доверенностей. Хотел получить деньги, но так и не получил.

Кое-что из госиздатовских денег скопилось к этому времени на сберкнижке. Он снял всю сумму (оставив лишь один рубль) и на следующий же день отправился… в Дом Герцена.

Это последнее посещение Есениным московского писательского дома присутствующие запомнили надолго. Поэт словно задался целью разом свести все счеты. Писатели услышали о себе тогда много «нового», брошенного прямо в лицо. «Продажная душа», «сволочь», «бездарь», «мерзавец» — сыпалось в разные стороны. Подобное случалось и раньше, но теперь все это звучало с надрывом, поистине от души, с какой-то последней отчаянной злостью.

«Хулиган! Вывести его!» — раздалось в ответ.

Есенина с трудом удалось вытащить из клуба. Потом благополучные любимцы муз с деланым сочувствием качали головами: «Довел себя, довел. Совсем спился!».

Он появился там снова уже под вечер. Сидел за столом и пил, расплескивая вино.

— Меня выводить из клуба? Меня называть хулиганом? Да ведь все они — мразь и подметки моей, ногтя моего не стоят, а тоже мнят о себе… Сволочи!.. Я писатель. Я большой поэт, а они кто? Что они написали? Что своего создали? Строчками моими живут! Кровью моей живут и меня же осуждают.

«Это не были пьяные жалобы, — писал уже после смерти поэта сидевший тогда с ним за одним столом Евгений Сокол. — Чувствовалось в каждом слове давно наболевшее, давно рвавшееся быть высказанным, подолгу сдерживаемое в себе самом и наконец прорывавшееся скандалом. И прав был Есенин. Завидовали ему многие, ругали многие, смаковали каждый его скандал, каждый его срыв, каждое его несчастье. Наружно вежливы, даже ласковы были с ним. За спиной клеветали. Есенин умел это чувствовать внутренним каким-то чутьем, умел прекрасно отличать друзей от "друзей", но бывал с ними любезен и вежлив, пока не срывался, пока не задевало его что-нибудь очень уж сильно. Тогда он учинял скандал. Тогда он крепко ругался, высказывал правду в глаза — и долго после не мог успокоиться. Так было и на этот раз».

Упомянутый разговор поэт вел буквально на последних нервах. И — заходился в крике, когда вспоминал Ширяевца. Он пытался найти его могилу на Ваганькове, куда ходил с Вольфом Эрлихом. Тогда Есенин был потрясен, услышав помин священника за расстрелянного императора и его семью. Это в советской-то Москве 1925 года!.. А могилу Ширяевца так и не смог найти. Она находилась в совершенно жутком состоянии — была почти сровнена с землей.

И сейчас Есенина трясло при одном воспоминании об этом.

— Ведь разве так делают? Разве можно так относиться к умершему поэту? И к большому, к истинному поэту! Вы посмотрели бы, что сделали с могилой Ширяевца. Нет ее! По ней ходят, топчут ее. На ней решетки даже нет. Я поехал туда и плакал там навзрыд, как маленький, плакал. Ведь все там лежать будем — около Неверова и Ширяевца! Ведь скоро, может быть, будем — а там даже и решетки нет. Значит, подох — и черт с тобой?! Значит, так-то и наши могилы будут?.. Я сам дам денег, только чтоб ширяевская могила была как могила, а не как черт знает что. Ведь все там лежать будем…

Под конец, уже поздним вечером, Есенин читал последние стихи и, конечно, «Черного человека». «Это было подлинное вдохновение», — вспоминал Евгений Сокол.

А на следующее утро Есенин, опять выпивший, уже сидел в Госиздате и ждал денег за собрание. Сидел долго, но так и не дождался. Гонорар выписали, но денег в кассе не было.

Пока ждал, беседовал с Евдокимовым.

— Лечиться я не хочу! Они меня лечат, а мне наплевать, наплевать! Скучно!.. Надо сходить к Воронскому проститься. Люблю Воронского. И он меня любит.

Сидел у Воронского, читал «Черного человека». Потом вернулся к Евдокимову.

— Ты мне корректуры вышли в Ленинград… Я тебе напишу. Как устроюсь, так и напишу… Остановлюсь я… у Сейфуллиной… у Правдухина… у Клюева… Люблю Клюева. У меня там много народу. Ты мне поскорее высылай корректуры.

На вопрос о «Пармене Крямине» ответил, что обязательно вышлет, только сменит название, а в Ленинграде допишет ее, ибо здесь, в Москве, работать невозможно.

Потом уединился в пивной с Тарасовым-Родионовым, которого знал по ВАППу[16] и компании Бардина. Именно Тарасов-Родионов взял в свое время при посредничестве Берзинь «Песнь о великом походе» для «Октября».


Александр Игнатьевич Тарасов-Родионов — русский советский писатель


А сейчас Есенин хвалил повесть своего собеседника «Шоколад» и поносил последними словами Пильняка, Анну Берзинь, а заодно и Воронского. Крайне неприязненно отзывался о своих родных — но все это как будто наедине с самим собой, погружаясь в себя, словно его и не слышит никто. Потом поднимал голову и начинал убеждать не столько сидящего перед ним писателя, сколько еще кого-то, и в первую очередь, вероятно, себя самого: «Я работаю, я буду работать, и у меня еще хватит сил показать себя. Я много пишу, и еще много надо писать… Я не выдохся. Я еще постою. И это зря орет всякая бездарная шваль, что Есенин — с кулацкими настроениями, что Есенин — чуть ли не эмигрант…».

Кончилось пиво, надоело ждать… Есенин нетвердой походкой дошел до Госиздата, вышел оттуда с чеком. Сказал, что брат Илья получит деньги и переведет ему.

В этот же вечер появился в квартире брошенной им Софьи. Там сидели Наседкин и сестра Шура. Мрачный, насупившийся поэт вошел, не сказав никому ни слова, сложил как попало вещи в несколько чемоданов, с помощью Ильи и извозчиков вынес их из квартиры. Процедил сквозь зубы «до свиданья», повернулся и вышел.

И только внизу, улыбнувшись, помахал рукой сестренке, выбежавшей на балкон.

Отправился в студию к Якулову. Там снова как следует «принял на грудь». Простился — и на вокзал.

Постфактум

Именно в этот день, за несколько часов до отъезда в Ленинград, Есенин совершил роковую ошибку. Он произнес фразу, которая, похоже, стоила ему жизни. Сидя в пивной напротив писателя Тарасова-Родионова, Сергей вдруг перешел на тему о партийных вождях того времени:

— Ну, коль не Ленин, то Троцкий. Я очень люблю Троцкого, хотя он кое-что пишет очень неверно. Но я его, кацо, уверяю тебя, очень люблю. А вот Каменева, понимаешь ты, не люблю. Полувождь. А ты знаешь, когда Михаил отрекся от престола, он ему благодарственную телеграмму залепил за это самое из… Ты думаешь, что если я беспартийный, то я ничего не вижу и не знаю. Телеграмма-то эта, где он… она, друг милый, у меня.

— А ты мне ее покажешь?

— Зачем? Чтобы ты поднял бучу и впутал меня? Нет, не покажу.

— Нет, бучи я поднимать не буду и тебя не впутаю. Мне хочется только лично прочесть ее, и больше ничего.

— Даешь слово?

— Даю слово.

— Хорошо, тогда я тебе ее дам.

— Но когда же ты мне ее дашь, раз ты сегодня уезжаешь? Она с тобой или в твоих вещах?

— О нет, я не так глуп, чтобы хранить ее у себя. Она спрятана у одного надежного моего друга, и о ней никто не знает, только он да я. А теперь ты вот знаешь. А я возьму у него… Или нет, я скажу ему, и он передаст ее тебе.

— Даешь слово?

— Ну, честное слово. Я не обманываю тебя.

— Идет, жду…

Что означает сей диалог? Действительно ли у Есенина была в руках эта телеграмма? Как он мог ее получить? Будучи в Царском Селе? Каким образом? Или это своеобразная мистификация, проверка «на вшивость» своего собеседника, зондирование «политической почвы» в сей критический момент? Или похвальба — дескать, что взять с Каменева, не такая уж и шишка, коли такой компромат на него имеем…

И это при том, что 20 декабря Есенин сообщает Наседкину о возможности издания двухнедельного журнала в Ленинграде через Ионова, то есть непосредственно под «покровительством» Зиновьева, в то время, когда еще никто не знал, останется последний или слетит. Все висело на волоске.

Тарасов-Родионов воспроизвел этот диалог в своих мемуарах. Факт подачи телеграммы действительно имел место, и этот сюжет получил совершенно неожиданное развитие почти десять лет спустя.

Кто же такой Тарасов-Родионов, перед которым так разоткровенничался поэт? Это была весьма темная личность с сомнительной репутацией. Арестованный летом 1917 года, он написал покаянное письмо секретарю министра юстиции Временного правительства: «Я виноват, и глубоко виноват в том, что был большевиком».

После Октября каялся уже перед своими: дескать, отрекся «под влиянием травли и провокации, доведших меня до прострации».

В 1918–1919 годах работал в организованном им самим армейском трибунале в Царицыне.

Был непосредственно связан с ВЧК-ОГПУ и одновременно подвизался на ниве литературы в среде «неистовых ревнителей». При этом был активным сторонником зиновьевской оппозиции.

В своем знаменитом «Открытом письме» Федор Раскольников уже за границей в 1938 году предъявлял счет Сталину, перечисляя имена казненных представителей «ленинской гвардии»: «Где Антонов-Овсеенко? Где Дыбенко? Вы арестовали их, Сталин!.. Где маршал Блюхер? Где маршал Егоров? Вы арестовали их, Сталин!!!».

Симптоматично, что в этом списке всенародно известных героев Гражданской войны, партийных деятелей, маршалов вдруг возникает имя никому не ведомого вапповского функционера и малоизвестного прозаика Тарасова-Родионова.

Очевидно, властные возможности и полномочия этого человека были куда большими, нежели все занимаемые им официальные должности, если его имя упоминается одним из знаменитейших авантюристов и революционеров той эпохи в столь славном ряду.

Вообразить себе, что в решающую минуту человек типа Тарасова-Родионова не поделился бы «ценной информацией» с «нужными людьми», при всем желании, трудно.

* * *

На Октябрьском (в 1924–1937 годах) — впоследствии Ленинградском — вокзале в Москве Есенин повстречал давнего приятеля, Александра Сахарова, который тоже уезжал в Ленинград. Но тут же распрощался с коллегой, заподозрив Сахарова в том, что тот шпионит за ним.

Время было, конечно же, очень тяжелое, это был период необоснованных подозрений и давящих предчувствий. По крайней мере, так казалось Есенину. В сущности, он рассчитывал в Ленинграде на некий успех благодаря посулам первых лиц партийной верхушки Северной Пальмиры (Зиновьева, Троцкого, а может быть, и Кирова, о назначении которого было известно в кулуарах).

Около полуночи поезд отошел от платформы.

Эдуард Хлысталов рассказал мне:

— Прибыв в Ленинград, Есенин не остановился у Эрлиха. Не навестил он ни Правдухина, ни Сейфуллину, как собирался, не остановился и у Клюева. Единственный из писателей, к кому он «зашел» после прибытия, был Садофьев, которого наверняка предупредили об этом фальшивом визите из органов. После этого Есенин с эскортом людей в штатском отправился по адресу: проспект Майорова, 8/23 (это такая своеобразная мини-тюрьма с кабинетами для допросов и несколькими камерами-одиночками). Этот дом был зарегистрирован как булочная, а с пресловутой гостиницей «Англетер» этот застенок был соединен подземным переходом.

Дело в том, что «Англетер» был ведомственной гостиницей для ответственных работников и в дни съезда находился под неусыпным контролем и тщательным наблюдением сотрудников Ленинградского ОГПУ. Подобное соседство не могло радовать поэта. Он специально просил никого не пускать к нему в номер, так как за ним могут следить из Москвы.

Чувствовал за собой слежку, но совершенно не разобрался в причинах, породивших ее.

Комендантом гостиницы, кстати, был чекист Назаров, в годы Гражданской войны служивший в карательном отряде и принимавший участие в расстрелах.

Приблудный, перебравшийся в Ленинград, художники Ушаков и Мансуров, неизменно крутившийся вокруг Вольф Эрлих — все побывали тут. Есенин не терпел одиночества, а в последние дни — тем более. И просил Эрлиха оставаться у него ночевать, а когда тот все же уходил домой, Есенин спускался вниз к номеру Устинова и до раннего утра сидел в вестибюле, чтобы потом постучать и попроситься в номер к Жоржу и его жене.

Это было достаточно серьезно. Но либо жители «Англетера» сочли происходящее за чудачество, либо…

Через много лет вдова управляющего гостиницей Назарова Антонина Львовна рассказывала, как в одиннадцатом часу вечера 27-го числа ее мужа вызвали в гостиницу. Прибыв туда, он встретился там с двумя своими начальниками — работниками ОГПУ Пипией и Ипполитом Цкирией. Примчался же он в гостиницу, получив известие, что с Есениным — «несчастье»…

27-е число! Одиннадцать часов вечера! И в первых некрологах также указывалось 27-е число. Это не утро, не пять часов 28-го, на что указывал потом некий таинственный врач и о чем сообщали газеты, и чья версия была принята за официальную…

Что же произошло?

Журналист Георгий Устинов потом вспоминал, какая тяжесть его охватила 27-го числа и как он почувствовал, что что-то должно случиться. К его мемуарам надо относиться вообще с крайней осторожностью. В первом же некрологе «Сергей Есенин и его смерть» он ничтоже сумняшеся заявил, что поэт отправился в Ленинград именно умереть и повесился «по-рязански», а в написанных позднее воспоминаниях уже утверждал прямо противоположное — что Есенин приехал жить, а не умирать.

Но так или иначе, обратимся к последним мгновениям, когда Есенина еще видели живым.

Он совершенно не пил все эти четыре дня. Утверждал, что «мы только праздники побездельничаем, а там — за работу». Журнал. Вот что не давало ему покоя. Ничего, скоро приедет Наседкин, и они начнут выпускать номера.

Кто бы ему объяснил, что не на кого рассчитывать, что все рушится, что взявшие на себя роль его «покровителей» проваливаются с треском?

Итак, первое: журнал. Как бы тяжело ни было на душе, но полезть в петлю, отказавшись от своей заветной мечты, когда, казалось, так близко ее осуществление? Странно!

Он сидел за столом, накинув шубу, и просматривал старые стихи. Это был один из экземпляров собрания, том, взятый им с собой. Еще ведь предстоит работа над гранками.

Углубился в чтение… Этого собрания он ждет до нервной дрожи… И, не дождавшись, головой в петлю? Несерьезно.

Одно из двух: либо неудачная шутка, окончившаяся трагически, либо убийство, произошедшее в эти два-три часа, начиная с восьми вечера.

Итак, на полу сгустки крови, в номере царит страшный разгром, клочки рукописей и окурки валяются на полу (это при его всегдашней аккуратности во время работы!), свежая рана на правом предплечье, синяк под глазом и большая рана на переносице…

И, наконец, в ожидании нападения из-за угла Есенин всегда в последний год жизни носил с собой револьвер, который привез с Кавказа. Судя по тому, как Есенин уезжал в Ленинград, естественно предположить, что оружие он взял с собой: ясно ведь, что ощущение опасности не отступило, а еще более усилилось. И — обречь себя на мучительную смерть в петле, когда проще простого поднести дуло к виску?

Револьвер не был найден работниками милиции, но это ничего не значит. К моменту их приезда из номера уже кое-что пропало.

Вспомним дневниковую запись Иннокентия Оксенова, помеченную 29 декабря 1925 года: «Когда нужно было отправить тело в Обуховку, не оказалось пиджака (где он, так и неизвестно).

Жена Устинова вытащила откуда-то кимоно, и, наконец, Борису Лавреневу пришлось написать расписку от правления Союза писателей за взятую для тела простыню (последнее мне рассказывал вчера вечером сам Борис)…»

Очевидно, что пиджак тщетно пытались разыскать, зная о его существовании, иначе его отсутствия никто бы не заметил.

В этой связи обращает на себя внимание и воспоминание (через четыре года) Вольфа Эрлиха о последних минутах, когда он видел Есенина живым.

«Часам к восьми… я поднялся уходить. Простились. С Невского я вернулся вторично: забыл портфель…

Есенин сидел у стола спокойный, без пиджака, накинув шубу, и просматривал старые стихи. На столе была развернута папка. Простились вторично».

Эрлих едва ли обратил бы внимание на то, что Есенин сидел без пиджака, если бы этой детали костюма в номере не было вообще.

Этот злосчастный «пиджак, висящий на спинке стула», появился в мемуарах Всеволода Рождественского через двадцать лет после того, как мемуарист утром 28-го числа появился на пороге гостиницы, взбудораженный вестью о произошедшей трагедии:

«После того, как я старательно изучил известные подробности смерти поэта Сергея Есенина, мне показалось, что вскоре и я уйду следом за ним.

За время наших с Мастером ночных бдений я настолько врос в него, что когда его кремировали, а затем капсулу с прахом предали земле, то я воочию почувствовал, что жизнь моя начала угасать.

Меня стало тянуть на московские погосты: я исходил Новодевичий монастырь вдоль и поперек, затем настал черед Ваганьковского и Введенского погостов и кладбища Донского монастыря: разговаривал с фотографиями на стелах, как с живыми людьми, и они мне отвечали: у меня появилась масса друзей.

Более того, возникла пропасть между тайным миром мертвых, с которым я соприкоснулся у изголовья могилы Есенина, и повседневной жизнью людей, которая с уходом поэта стала катастрофически увеличиваться.

Она ширилась и углублялась; а через две недели после похорон превратилась просто в непреодолимую бездну. Так что для меня было немыслимым рассказать о случившемся кому бы то ни было: ни моим коллегам по университету и больнице, ни даже моей дорогой жене.

Ведь все это время она, абсолютно ничего не понимая, всем сердцем тянулась разгадать то, как ее некогда заботливый и любящий муж отдалился от нее, и молча надеялась на мое возвращение. Подобно сюжету картины "Возвращение блудного сына"».

Волшебная сила искусства

Извергаясь из непостижимых разумом глубин, неведомая сила управляет всем живым в мире, и даже, возможно, стихиями. Кто может сказать, что ей неподвластно и где предел ее влияния? Скорее всего, это несущественно! Подобно провидению, она олицетворяет собой связь и единство, проникая во все, что окружает нас. Эта сила, похоже, полностью распоряжается жизненно важными элементами нашего существования, по своей прихоти сжимая время и расширяя пространство. Она творит энергию, которая если и не противостоит нравственному закону мира, то пронизывает его насквозь, как уток — основу.

И. В. Гете

…Стоял один из тех летних московских вечеров, когда в десять часов небо все еще светлое. Бездонное.

Я подумал: «Не пойти ли прогуляться в Царицынском парке? Подальше от этой квартиры, от этой комнаты, от этого одиночества?». Вместо этого лег на кушетку и заложил руки за голову. «Нет уж!» Я был сыт по горло собственным штрейкбрехерством.

Когда я перебрался в Москву, то попытался заново склеить свою жизнь посредством новой игры. Игра называлась «Пытливый репортер» — то есть такой, который из-под земли добудет очередную сенсацию, докопается до истины, наконец, восстановит правду. Конечно же, имелось в виду, что мир жаждет этой правды, затаив дыхание.

Когда я стал работать журналистом в Москве, в редакции журнала «Чудеса вокруг света», то послал к черту все эти политические игры в честность и непорочность. Попробуй поборись, если ты — единственная блоха против целой своры лохматых псов. Но главной причиной моего малодушия была не боязнь за себя, а чувство бессилия: что бы я ни сделал, ничего не изменится. Ни-че-го. Амбиции испарились, а вслед за ними из жизни ушли надежда и радость. Исчез азарт, кануло в тартарары острое ощущение игры. Даже с розыгрышами было покончено. Я улыбнулся, вспомнив вечные неприятности с начальством из-за своих выходок. Взять хотя бы историю с анекдотом про дерево («Хрен в нос — какое дерево?»).

И вот, наконец, я окопался в московском журнале «Чудеса вокруг света» и стал кропать статейки на медицинские темы, искренне надеясь забыть былые неудачи.

Так продолжалось около четырех лет, в течение которых я много работал, еще больше — пил и старался не вспоминать прошлое. Потом я встретил Эдуарда Хлысталова — и все изменилось. И вот теперь я вовлечен не только в судьбу Есенина, но и в тайные игрища самонадеянных безумцев, чей единственный принцип — «цель оправдывает средства». Их цель! По необъяснимой прихоти судьбы Эдуард Хлысталов сорвал повязку с моей кровоточившей раны. Она снова начала гноиться и, возможно, дурно пахнуть, но я не ударился в бега — впервые с тех пор, как у меня, еще мальчишки, дух захватывало от природных ландшафтов Ботанического сада, регулярного парка Шереметьевской летней резиденции и, конечно же, ВДНХ.

Я застрял здесь, в этой пыльной, захламленной комнате, меня удерживало какое-то странное наваждение: фигура Есенина, властные требования полковника МВД СССР, людей в черном, галлюцинации перед зеркалом в ванной комнате и, наконец, симптомы какой-то таинственной болезни. Я расхохотался при мысли, что, возможно, на этот раз я влип во что-то такое, от чего не сбежишь и не спасешься, — это мне придется перетерпеть по полной программе.

Смех получился недобрым, колючим, — так мы веселимся, когда в комедии напыщенный болван падает, банально поскользнувшись на банановой кожуре.

Я сел, потянулся и перебросил ноги через подлокотник дивана. В голове гудело. Я огляделся. В комнате было три цветка в горшках — подарки сердобольных женщин из редакции журнала. Все растения погибали. Их не поливали несколько недель. Я встал, поплелся в кухню, принес воды в кувшине и полил цветы. Мне хотелось, чтобы они выжили. Я отдернул штору и выглянул во двор, увидел детскую площадку с песочницей, качели, карусели — весь тот стандартный набор, который был в каждом дворе любой застройки — сталинской, хрущевской или брежневской. И только вид уникальной Останкинской телебашни грел мне сердце, скорее всего, своей неповторимостью. Клочок сине-пресного неба навел на мысль: «Не пойти ли подышать воздухом — подальше от этого бедлама, от рукописей и воспоминаний?». Я усмехнулся: «Бегун на средние и длинные дистанции! Только и знаешь, как бы убежать от хаоса, в который превратил собственную жизнь, от страха, от самого себя. Цель — ничто, движение — все!».

Я не хотел этого больше. Просто устал. На столе лежала открытка от Хлысталова. Я взял ее. На открытке были изображены сжатые кисти рук — видимо, репродукция какой-то картины или фрагмента.

Я снова прочел слова: «…двое мужчин в черном. Они знают про рукописи. Берегите себя. Существуют и другие тексты, но они хранятся не у меня. Думаю, где-то должна быть зарыта та пресловутая "собака". Боюсь, что ваша жизнь в опасности…».

Я положил открытку на стол. Я уже знал, что никуда не пойду. Я сам превратил эту комнату в то, что она собой теперь являла. Я не понимал, что случилось со мной с того момента, как я встретил Эдуарда Хлысталова, но знал, что увяз по горло и придется стоять до конца, что бы ни произошло. На этот раз я постараюсь разобраться во всем — ради себя самого, ради давно ушедшего в мир иной поэта Есенина. В глубине души я всегда знал, что не вечно же мне придется куда-то бежать. Когда-нибудь мне выпадет Его величество Случай — остановиться и оглядеться по сторонам. И крепко задуматься обо всем… Господи, так почему это не сделать здесь и сейчас?

Внезапно меня охватила глубокая усталость. Я направился в ванную умыться.

Из зеркала на меня смотрел худой, изможденный человек с лицом землистого цвета и черными кругами под глазами. Я быстро отвел взгляд — просто не мог видеть свое отражение то ли сатира, то ли королевского шута.

Я должен вернуться к Эдуарду Хлысталову и узнать, куда теперь поведет меня Есенин. Я схватил телефонную трубку, набрал номер.

Ну, разумеется. Что же еще я мог раскопать? Я опустился на диван. Я чего-то ждал от этой книги. Она должна была дать мне нечто непреходяще-бесценное, возможно, мужество или хотя бы надежду, что все это когда-нибудь закончится. А может, я просто хотел убедиться, что бег мой уже завершен.

Едва коснувшись моего слуха, музыка слов захватила меня целиком, проникла в каждую клеточку тела; океан ответных эмоций, замешанных на юморе, хлынул сквозь меня, смывая на своем пути все преграды, разъедая мою плоть, мою кровь, мои кости, все мои мысли, все чувства. Моего тела — в привычном виде — больше не существовало. Его подхватила энергия или магия слов, диалогов и смешных мизансцен, имя которой — Есенин, закрутила в бешеном вихре, смяла, разорвала на части и принялась лепить заново, придавая ему все новые формы.

Я шарил взглядом по комнате, надеясь уцепиться хоть за что-то прочное, но комната тоже стала частью вселенского водоворота. Книги на столе утратили свою материальность и законченность. Мне виделись только пустоты между атомами. Это был мир пустот, мир ужаса бездны, мир без структур, без правил, без законов, мир, где не за что бороться и не за что держаться, ибо ты неотделим от того, что вокруг, ибо ты сам — лишь пустоты между атомами…

Меня обуял страх. Не похожий на тот, который испытываешь, когда тебе в затылок тыкают тупым стволом пистолета. Нет. Сейчас я боялся, что я — Ничто в этом мире бесконечности. Или Ничто — это я. Или я и Ничто — одно и то же. И весь мир — бесконечность, своеобразная формула инфинити. Этот ужас постижения бесконечности был непереносим. Сердце выпрыгивало из груди. Я рассмеялся грубо, зло, мне хотелось обратить все это в шутку. Комната стала крутиться, менять форму, то скособочившись и порхая вокруг меня, то разлетаясь фрагментами в разные стороны. А музыка слов все звучала, хотя я слышал не саму ее, а некий рев турбин самолета на взлетной полосе.

Панический страх собирался доконать меня, стали подгибаться колени. Я пытался взять себя в руки. Неожиданно все вокруг пришло в движение. Ничего прочного, устойчивого. Нелепо шатаясь, я побрел к окну. Небо потемнело. Тени за окном, как книги, стол, диван, увядшие цветы, были лишь пустотами, пустотами в вечном движении. Я рухнул на колени и съежился, изо всех сил вжимая голову в живот. Но эта первобытная поза зародыша человека не могла защитить меня. Ведь угроза шла не извне. Конкретика отступила, больше ничего не было ни вне меня, ни внутри меня, — все слилось в единую мчащуюся пустоту.

Я не боялся смерти, нет. Я бы встретил ее с благодарностью. Я боялся раствориться, исчезнуть, стать частицей бесконечности.

Тело не слушалось меня, словно я был пьян или одурманен неведомыми мне наркотиками, но рассудок оставался пугающе ясным. В том бесконечном пространстве, в том великом океане, волны которого швыряли меня, словно щепку, не было ни добра, ни зла; но простой смертный, коснувшийся его, уже не мог остаться в живых.

Однако вместе с ужасом я ощущал странное спокойствие. Точно пение волшебных сирен манило и влекло меня в их чарующие объятия, обещая все — и ничего; я будто бы плыл на этот зов. Что осталось у меня в этом пустом мире, где нечего ждать, не во что верить? К чему сопротивляться? Быть может, в этом океане — спасение?.. Или, напротив, — сладкий, но ядовитый дурман, который увлекал меня еще глубже в дебри самообмана?

Виртуальные волны омывали мое тело, катились сквозь меня. Комната по-прежнему вращалась, а я пытался сохранить равновесие, как будто только мое спокойствие могло укротить безостановочный шабаш стихии, охватившей мою комнату, а может, и нашу Галактику или же всю Вселенную. Ничего не помогало. Я попытался оглядеться и зацепиться за что-то устойчивое и непоколебимое, чтобы вырваться из невольного плена.

Раздался звонок в дверь. Он донесся, точно эхо, отразившееся от далеких гор, такое слабое, что поначалу не веришь собственному слуху. Но звонок прозвучал снова. Я медленно шагнул, затем еще, еще в сторону прихожей. К двери.

Звонок зазвенел опять, на этот раз оглушительно, и я понял, что он заливался прямо над головой. Я включил свет и отпер дверь. Галогенная лампа над входом снаружи так ярко била в лицо стоящего перед дверью человека, что я отшатнулся. Это был Эдуард Хлысталов, но иной, доселе неизвестный мне.

Такой Эдуард Хлысталов мог бы привидеться, пожалуй, только в ночном кошмаре. Лицо его стало совсем прозрачным; мертвенно-бледный свет, казалось, сорвал с него все покровы, и обнажилось самое существо человека. Мне стало стыдно, словно я ненароком вторгся в чей-то тайный мир. Я не хотел этого.

Я не хотел больше причинять боль ни одному живому существу, будь то фикус в горшке, полковник Эдуард Хлысталов или даже я сам.

— Добрый вечер. Прошу извинить за столь поздний визит, — проговорил Эдуард Хлысталов с чопорностью чиновного петербуржца. — Но я полагал, вам любопытно будет…

— Входите, Эдуард, — поспешно перебил я. — Давайте я повешу ваш плащ…

Я не узнавал собственного голоса. Казалось, вместо меня вещал деревянный голос автоответчика.

Я проводил гостя в комнату.

— Присаживайтесь. — Еще никогда в жизни я не был так рад присутствию другого человека. — Принести вам выпить? Глоток водки?

— Не откажусь, — улыбнулся Эдуард Хлысталов, и его суровость в лице чуть растаяла.

«Интересно, — думал я, — каким он видит меня сейчас; вдруг и с моего лица исчезла маска воспитанности и добропорядочности?»

В кухне не оказалось чистых бокалов. Я вернулся в комнату и отыскал два грязных. Эдуард Хлысталов на удивление спокойно расположился посреди всего этого бедлама; казалось, беспорядок нисколько не смущал его. Я снова отправился в кухню и принялся мыть бокалы. Теплая вода приятно согревала руки. Потом я долго и усердно, до блеска, тер бокалы полотенцем. Тяжелые, хрустальные, они мне приглянулись, когда я был в Ростове Великом. Помнится, тогда я подумал, что хорошая водка из таких бокалов будет еще вкуснее, и оказался прав.

Я налил один бокал до половины для Эдуарда Хлысталова, а в свой лишь плеснул на дно — пить я вовсе не собирался. И вновь посмотрел на стены. И с удивлением заметил, что те легонько покачивались…

Вернувшись в комнату, я протянул Эдуарду Хлысталову бокал, надеясь, что его содержимого — отличной водки! — хватит на несколько часов. Я понятия не имел, который час. Я знал только, что утром мне надо рано вставать, а сейчас ни за что на свете не хотел оставаться один. Быть может, Эдуард Хлысталов окажется тем плотом надежды, который вынесет меня к твердой земле?

— Я пришел к вам, — начал он, — по поводу той рукописи. Точнее, не столько из-за нее, сколько из-за ее содержания… О! Прекрасная водка! — добавил он, пригубив из бокала и с хрустом прикончив нежинский огурчик.

Я держал бокал, не поднося ко рту. На сей раз никакого алкоголя — ничего, что может повлиять на память. Я хотел помнить, помнить все, что имеет отношение к обычной жизни. Эдуард Хлысталов, сам того не зная, стал мостиком между мной и остальным человечеством.

— Рукопись? — переспросил я.

— Угу. — Он сделал еще глоток. — Что вам известно о людях в черном?

— Почти ничего, только то, что написано в литературе. Хотя бы последняя поэма Сергея Есенина «Черный человек» или «Черный монах» Антона Чехова, потом «Моцарт и Сальери» Александра Пушкина, у Достоевского — несть им числа. Но вы имеете в виду нечто другое? Расскажите, — попросил я, придвигая свой стул ближе к нему.

Эдуард Хлысталов улыбнулся и отхлебнул водки.

— Мне неловко задерживать вас надолго. Может быть, поговорим завтра?

— Послушайте, Эдуард Александрович, — сказал я, — мне вовсе не хотелось спать, и я горю желанием услышать ваш рассказ. Мне совершенно наплевать, сколько времени он займет.

Эдуард Хлысталов расплылся в улыбке: наконец-то представился случай поразглагольствовать о том, в чем, как ему казалось, он собаку съел. Он потчевал меня дурацкими россказнями, а я то и дело подливал ему водки и благодарил за то, что я не один в этот час.

— Порой, — говорил Эдуард Хлысталов, захлебываясь, — даже подметки их башмаков не стерты! Они часто пользуются автомобилями, как правило, черными, выдавая себя за представителей властных структур — армии, полиции и тому подобное. Они лгут, запугивают, угрожают, задают идиотские вопросы и любят повторять: «Мы еще встретимся».

Я помотал головой, словно стряхивая наваждение. «Неужели это я сижу здесь и слушаю весь этот бред?».

— Вот как? — произнес я вслух. — Потрясающе! И что же дальше?

Эдуард Хлысталов сделал глоток водки и с готовностью продолжил, довольный, что нашел благодарного слушателя:

— Их поведение непредсказуемо. Иногда они проходят сквозь стены, а порой не могут проникнуть в помещение, если закрыта хотя бы одна дверь. Они вечно надоедают людям круглосуточными звонками, подметными письмами, угрозами, которые обычно не приводят в исполнение.

— Но это абсурд какой-то! — вставил я.

— Вот именно, — откликнулся Эдуард Хлысталов. — Их поведение часто выглядит бессмысленным. Они могут до бесконечности требовать у человека какую-нибудь бумажку, а когда она наконец попадает к ним в руки, они преспокойно бросают ее и исчезают. Кстати, они часто растворяются в тумане или во тьме. Вы, конечно, знаете, — тут Эдуард Хлысталов доверительно понизил голос, — что многие авторитетные ученые — я говорю о людях такого ранга, как, например, доктор географических наук Михаил Байдал из Института физики атмосферы Земли, — не только встречались с людьми в черном, но и попадали в самые невероятные переплеты в процессе своих исследований.

Эдуард Хлысталов на мгновение умолк, обвел комнату взглядом и, словно впервые заметив, что в ней творится, вопросительно уставился на меня.

— Это я искал материалы к той рукописи. Уж извините за разгром. Похоже, я так и не научусь класть вещи на место.

Эдуард Хлысталов кивнул и отхлебнул водки, явно удовлетворенный моим объяснением. Однажды я заходил к нему домой. Весь пол его кабинета был завален грудами старых газет, журналов и еще бог весть чем. Зато вся квартира — обитель Эдуарда Хлысталова, благодаря его жене, великой труженице, представляла собой образец чистоты и аккуратности.

— Эдуард, — спросил я, — но откуда вы все это знаете?

— Из книг, разумеется, — с вызовом ответил он. — Есть такие книги, только достать их непросто. Причем в девяностые годы было столько опубликовано драгоценного и неповторимого!..

— Ясно, — кивнул я. — И что же происходило с этими людьми? Я имею в виду тех, кто в черном. Они что, исчезали?

— Ну как вам сказать, — ответил Эдуард Хлысталов. — Взять хотя бы специалиста по аномальным явлениям Воробьева из Обнинска. С ним то и дело происходили несчастные случаи, и к тому же очень странные, воздействующие на психику. Воробьев исследовал феномен летающих тарелок, — продолжал Эдуард Александрович, — НЛО, причем приблизился к его разгадке вплотную. Он даже написал в письме другу, что наконец-то отыскал все части головоломки и остается только собрать их воедино. Не успел он отправить письмо, как раздался телефонный звонок от «человека в черном», а вскоре и сам он возник на пороге. Воробьев так описывает его: «Он был невысокий, смуглый, узкоглазый и буквально излучал опасность».

Эдуард Хлысталов помедлил, словно проверяя, какое впечатление произвели его слова. А я… Впервые с начала монолога Эдуарда Хлысталова я почувствовал, что его рассказ захватил меня, и холодок пробежал по спине: я вспомнил лицо человека, который стоял за мной на Московском вокзале в Ленинграде и которого я видел потом за окном усадьбы Люстерника[17] в Переделкино.

— Это случилось лет десять назад, — продолжил Эдуард Хлысталов. — Через некоторое время к Воробьеву наведались сразу три человека в черном. Они сказали, что он на самом деле расшифровал код НЛО, но не учел кое-каких существенных деталей. Эти детали были до того ужасны, что, когда люди в черном сообщили их Воробьеву, этого оказалось достаточно, чтобы надолго уложить его в постель. С того дня Воробьева стали преследовать очень странные недомогания — симптомы помрачения рассудка, физическая слабость, сильнейшие головные боли. Когда он не занимался исследованиями, то чувствовал себя прекрасно, но стоило ему вернуться к работе, и болезнь разгоралась с новой силой. Вот почему он забросил свои эксперименты с исследованиями НЛО… — Хлысталов на мгновение умолк, затем снова понизил голос: — И знаете, дорогой мой, эта книга разительно отличалась от всех предыдущих. Какая-то дикая история о путешествиях духа в Антарктиду. Никакая разгромная критика не могла нанести больший вред предшествующим исследованиям, чем эта книга, написанная его же рукой…

При этих словах я вздрогнул. Мне вспомнился Виталий Николаевич Воробьев, президент Общества аномальных явлений из наукограда Обнинска, который, хоть и занимался проблемой НЛО, в течение 15 лет мучился страшными мигренями.

Я снова подумал: «Который теперь час?». Комната обрела покой. Стены были всего лишь стенами, книги радовали глаз прочностью переплетов.

Я ощущал свое тело. Все было нормально. И водка в моем стакане оставалась нетронутой. Я испытывал настоящую нежность к Эдуарду Хлысталову, чудаковатому полковнику МВД, разделившему со мной эту ночь. Он бубнил, не переставая, а стоило ему перевести дыхание, как я тут же подливал ему водки и подкидывал вопросик:

— Но если люди в черном не люди, то кто же они?

— Вот этого не знает никто. Похоже, их родина далеко за пределами трехмерного пространства. Они появлялись у нас в определенное время в конкретных местах, видимо, в тех случаях, когда между их миром и нашим устанавливалась пространственно-временная граница. Возможно, они — мыслеформы, воплощенные чуждым разумом, а может, и суперсовременные варианты злых фей или троллей, — кто их знает?..

Он искоса взглянул на меня, явно гордясь собственным красноречием.

— Потрясающе! — только и смог вымолвить я, думая при этом: «Ну и чушь!». Но странное дело, чем бредовее становилась болтовня Хлысталова, тем увереннее я себя чувствовал. Мне очень хотелось узнать, который час, но я не осмеливался взглянуть на часы — боялся, что Хлысталов подумает, что он надоел мне, и уйдет, и я опять останусь один. Он мог говорить сейчас о чем угодно, например о ценах на морковь, или читать телефонную книгу с начала до конца и наоборот, лишь бы не уходил, лишь бы сидел здесь и произносил слова — любые. Потому что раз я слышу слова и понимаю их смысл, значит, принадлежу миру людей.

И чего только я не узнал за эти часы! Чудовищная модель мира, которую выстроил Хлысталов, покоилась на уверенности в том, что устами его глаголала абсолютная истина.

Мы расстались с ним только под утро. Он пригласил меня посетить его коттедж в Подмосковье. Эдуард заговорщицки произнес, что подготовил мне нечто бесценное — некий артефакт.

* * *

Я принял душ, побрился, побросал в сумку кое-какие вещи (в том числе обе рукописи и открытку от Хлысталова) и вызвал такси. В дверях я в последний раз оглянулся на разбросанные по полу книги и листы бумаги. То, что я увидел, мне не понравилось, и я мысленно поклялся по возвращении сразу же приняться за уборку. Запирая дверь, я вдруг осознал, что ужасно волнуюсь. Я пережил эту ночь и решил прекратить бегство, чего бы это мне ни стоило. Мне казалось, что я ехал к единственному человеку на свете, способному распутать все узлы, — к Эдуарду Хлысталову. Вот ведь странно: стоит только принять решение, как тут же улетучиваются все сомнения и страхи, рушатся все барьеры, и перед тобой открывается широкая прямая дорога. Точно так же я чувствовал себя на боевом задании. Когда ползешь на брюхе по «зеленке», где за каждым деревом по моджахеду, или прорываешься сквозь вооруженную охрану, чтобы убрать какого-нибудь диктатора, это называется храбростью. На самом деле никакая это не храбрость. Конечно, страшно, но в то же время ты уверен в себе. У тебя есть место назначения и приказ, который необходимо выполнить. Задача стояла одна: добраться, куда нужно, сделать, что должен, и вернуться назад живым.

Эдуард Хлысталов расскажет мне все, что я должен узнать, или по крайней мере укажет путь к этим знаниям. Ведь он написал в открытке, что есть и другие исторические бумаги!

Я снова подумал о нелепости моего плана. Поразвлечься на досуге, от нечего делать — порыться в биографии Есенина и при этом сорвать куш. Потрясающая наглость. К тому же мне еще ни разу в жизни не удалось заработать приличной суммы, так что нечего и надеяться. Но это меня уже не волновало. Сначала Есенин преследовал меня; настал мой черед гнаться за ним.

Я не знал, куда заведет меня эта погоня. Может, в знаменитый Бедлам, с диагнозом «параноидальная шизофрения»? Может, смерть настигнет меня в обличье человека в черном, который и не человек вовсе? А может, я просто окажусь в незнакомом городе, один-одинешенек, без планов и надежд? Но какая разница! Раз уж очутился на дне водоема, делать нечего, придется выплывать на его поверхность. Голова моя болела, но прочие симптомы — тошнота, расстройство зрения, звон в ушах, боли в суставах — исчезли, как не бывало. Я подумал: «Может, и бессонница пройдет?». Потом решил, что это совершенно не важно.

Кроме коттеджа Эдуарда Хлысталова, мне предстояло посетить экспозицию выставки о Сергее Есенине в Эрмитаже, на объявление о которой я наткнулся в Интернете.

В аэропорту Шереметьево я взял напрокат машину и отправился в окрестности подмосковного городка Лобня… Поля, которые в прежний мой приезд были зелены и пестрели цветами, теперь покрылись позолотой. Странно, но я вдруг почувствовал, что еду домой. Отступила в сторону моя нелюбовь к Санкт-Петербургу, куда я собирался вылететь после встречи с полковником МВД Хлысталовым. С тревогой думал я о Эдуарде Хлысталове, проклиная себя за то, что не смог связаться с ним сразу, как только получил открытку. Однако шестое чувство подсказывало, что там все благополучно. Я ждал встречи с Эдуардом Хлысталовым, как мальчишка, стосковавшийся по любимой учительнице за время долгих летних каникул. Наконец я свернул с главной дороги к коттеджу. Кругом стояла тишина, та же глубокая, всеобъемлющая тишина, что поразила меня в прошлый раз. Каждое мгновение ощущалось неповторимым; казалось, что день, как маятник, легонько покачивается между прошлым и будущим.

Боясь вспугнуть эту тишину, я не стал подъезжать прямо к коттеджу, а припарковал машину в двухстах метрах от него, под деревом, в тени густой золотой кроны, и пошел дальше пешком. Солнечный свет растопил и растворил все мои боли. Вот и коттедж. Я улыбнулся, как уставший странник в конце долгого пути. Я вспомнил восхитительный сладкий чай; мне уже чудился его приятный аромат. Я постучал в дверь. Никто не открыл. Снова постучал. Тишина. Даже птичье пение умолкло.

Меня охватила паника. «Где он? Что с ним?». Я заметался вокруг, оглядывая дорожку перед входом, поляну, деревья. Все выглядело необитаемым. Я обошел вокруг дома, но не обнаружил никаких признаков жизни. Тогда я заглянул в окно кухни. Идеально чисто и пусто; на столе только стакан и розовая губка для мытья посуды, абсолютно сухая. Остальные окна были занавешены. Я снова подошел к входной двери. Воздух был напоен зноем, солнце, еще несколько минут назад такое ласковое, безжалостно палило.

И вдруг что-то грохнуло внутри дома, лязгнули запоры, дверь приоткрылась. Передо мной стояла миловидная хрупкая женщина и молча смотрела на меня.

— Можно Эдуарда Александровича? — спросил я.

— К сожалению, он ушел 13 августа. Уже сороковины отметили.

— Ох, извините за бестактность! — ляпнул я. — Соболезную. И откланиваюсь.

— Войдите в дом, чайку отведайте. Помяните раба Божьего…

Я подчинился. Вошел внутрь.

В доме было прохладно и чуточку сыро. На полу валялось несколько нераспечатанных писем. Я поднял их: одно — из Германии, конверт — из ЮАР, с официальной печатью, три открытки и журнал «GEO». Я положил все это на узкий столик и прошел в гостиную. Вся мебель была покрыта белой тканью и окутана тайной, словно восточная женщина в длинных, до земли, одеждах. Свет, просочившийся сквозь яркие маслиновые шторы, окрасил убранство комнаты бледно-золотым цветом, и у меня перехватило дыхание от этой застывшей во времени красоты. Я подошел к столику, где лежали конверты, несколько чистых листов бумаги и ручка, и обнаружил там белую карточку в черной рамке. На ней витиеватой русской вязью было выведено: «Нашего дорогого друга Эдуарда Александровича Хлысталова больше нет с нами. Господь призвал его к себе 13 августа. Да упокоится душа его с миром».

Вот и все. Конец бесконечной истории. Эдуард Хлысталов ушел от нас, живущих на Земле. А с ним ушла моя надежда преодолеть наваждение Есенина. Я сжал карточку в руке и безотчетно принялся тереть большим пальцем наклонные черные буквы, словно пытаясь уничтожить смысл написанного. В мое тело, внезапно ставшее пустым, ворвался холодный ветер. На глазах выступили слезы. Куда же теперь идти?

Я посмотрел влево. Прямо передо мной была книжная полка, на которой стояли книги всех мыслимых и немыслимых форматов и размеров.

У самого края полки располагались большие роскошные подарочные альбомы. Я увидел издание, выпущенное в Москве, «Энциклопедия Есенина. Альбом».

Произнеся последние слова вслух, я вспомнил открытку Эдуарда Хлысталова: «Вам ничего не говорит фамилия скульптора И. С. Золотаревского?..»[18]. С надеждой, вспыхнувшей заново, я открыл тяжелый фолиант. Черно-белые фотографии колоссальных статуй: воители на конях; величественная женщина с копьем, удушаемая огромными змеями; умирающий кентавр; обнаженный Геракл, натягивающий тетиву лука…

Далее — Адам: прекрасное мужественное тело, охваченное желанием, и стыдливо склоненная голова. Никогда прежде я не видел ничего подобного. Гений скульптора, сплавленный со страстью, приковывал мой взгляд к каждой странице. Я видел головы и торсы, искаженные в диком порыве, но выполненные с величайшей точностью.

Я почувствовал, что Золотаревский, как и Есенин, стал полем битвы двух сил, одна из которых была безудержным желанием самовыражения, а другая — стремящимися укротить ее жесткими рамками классического стиля. Жертвы этой битвы буквально кричали с каждой страницы альбома; казалось, Золотаревский успевал обуздать яростную творческую стихию и запереть ее в камень или бронзу ровно за миг до того, как одна из противоборствующих сил окончательно погубит другую…

Я засмотрелся на торс обнаженного воина: меч занесен над головой, левая рука взмыла вверх, могучие пальцы угрожающе растопырены, черты лица искажены яростью, рот растянут воинственным кличем… Были там и женские фигуры: статная пышногрудая Пенелопа, печально склонившая милую головку в ожидании Одиссея.

Наконец я наткнулся на то, что искал.

На странице 154 царствовала голова Есенина. Но это был не Есенин из подарочного издания «Энциклопедии»; не конфетно-приторный Сергей Есенин с Айседорой Дункан в Америке — этакая смесь из Джимми Стюарта и Роберта де Ниро XIX века; не Есенин из кинематографического романа В. Безрукова.

На меня смотрел душевно уставший и даже беспомощный Есенин в период его метаний из Москвы в Ленинград и обратно. Его васильково-синие глаза лучились жизненной энергией, и создавалось ощущение, что им, глазам, не было дела до его осунувшегося лица, сгорбленной фигуры — того человека или того вместилища его души, в коем она обитала. Только золотые его вьющиеся волосы были разбросаны в творческом беспорядке, тонкие губы упрямо сжаты, голова слегка наклонена вперед.

Я перевернул страницу и опять оказался лицом к лицу со свитой Есенина — поэтами-имажинистами Мариенгофом, Городецким, Павлом Васильевым, его любимым Клюевым. Каждый из них являл собой некую непроизвольную карикатуру на великого поэта Руси Советской.

Неподалеку на полке я обнаружил еще один русский альбом, называвшийся просто — «Русский поэт Сергей Есенин».

Обложку украшал бронзовый Геракл. Перелистнув титульный лист, я увидел фотографию самого скульптора И. С. Золотаревского, который был заметно похож на Есенина! На следующей странице помещалась цитата великих — очень простая, но меткая: «Быть — прекрасно; но сколь удивительнее — становиться».

И я тут же решил: нужно срочно отправляться туда, к Есенину, в Питер.

Я бережно расставил книги по местам. Я боялся, что мое рысканье в библиотеке может нарушить святость этой «золотой» комнаты Хлысталова. Его комнаты, комнаты, которая с того момента, как я впервые переступил ее порог много дней — или веков! — назад, полностью и навсегда изменила мою жизнь. Знал ли Эдуард Хлысталов, что я приду сюда, вторгнусь в его загадочный и непростой мир, стану трогать его вещи, оплетаемый по рукам и ногам виртуальной паутиной, имя которой — Есенин; паутиной, которую он сам, со всей своей красотой и силой, сплел для меня? Я чувствовал присутствие Эдуарда Хлысталова. Словно лукавый дух, который украдкой следит за тобой, еле сдерживаясь, чтобы не окатить всполохами раскатистого мужского смеха.

Эдуард Хлысталов тоже любил Есенина, а тот его также преследовал. Он тоже стремился освободиться от власти, которую сконцентрировала в себе рукопись, а также документы и бумаги. Я подумал: «Принесла ли Хлысталову смерть желанную свободу?». Но тут же решил, что над силами Бога, дьявола и творчества смерть не властна. Я вернулся мыслями в тот день, когда Эдуард Хлысталов настоял, чтобы я взял рукопись. Неужели я годился для исполнения просьбы этого прекрасного мужчины, я — самый недостойный из рыцарей? Ну не смешно ли? И я расхохотался. Смех отразился от стен «золотой» комнаты, а воздух задрожал, искрясь, словно отзываясь радостью самого Хлысталова, ставшего призраком. Да, хозяин покинул дом, но радость его по-прежнему жила в этих стенах.

Серебристый свет потускнел. На маленький коттедж, примостившийся у края березовой рощи, опускался вечер. Я почувствовал, что хочу есть.

В дверь постучали. И тут же на пороге появилась миловидная женщина — жена, а теперь — вдова Эдуарда Александровича, кротко проговорив:

— Прошу к столу. Отужинайте, пожалуйста.

Я кивнул и пошел вслед за ней.

Женщина накрыла на стол — все в русском стиле: ароматный чай в заварочном чайнике, крендельки, баранки. В чугунке — рассыпчатая картошка, на тарелках — хрусткие нежинские огурчики, маринованные опята, селедочка с луком.

Пришлось «принять на грудь» стопочку водки — в память об Эдуарде Хлысталове, чтоб земля ему была пухом.

Кофейный свет в промельках штор потускнел. Наступали сумерки.

Женщина постелила мне в небольшой комнатке-кабинете Эдуарда Александровича, на кушетке, и я тут же уснул — крепко и безмятежно, как спят только в детстве.

Проснулся рано, в семь часов утра, встал, прошел в кухню. Там уже колдовала гостеприимная вдова Хлысталова: блины, чай.

Мы почаевничали, не проронив ни слова. Я поднялся из-за стола.

— Ну, мне пора, — я поцеловал вдову в щеку и склонил голову в полупоклоне.

— Минутку. Эдичка просил вам передать сверток с документами, — спохватилась она.

Вдова поспешила в глубь комнат и скоро вернулась, держа в руках компактный сверток.

— Вот! — и перекрестила меня. — С Богом!

— С Богом! — отозвался я…

Нужно было сохранять конспирацию до конца. Через кухонную дверь выскользнул в маленький сад позади дома и направился к рощице, где оставалась машина. Я предусмотрительно пошел окружным путем, не по дорожке, как накануне, а по узенькой извилистой тропинке, петлявшей меж деревьев. Наверное, Эдуард Александрович здесь прохаживался, обмозговывая свое расследование гибели очередной исторической личности. Или совсем невероятное: по этой тропинке гулял Есенин? Может, здесь он скрывался от уродливого и суетного мира нынешних мегаполисов — Москвы и Петербурга?

Я сел в машину, включил зажигание; медленно, точно в запасе у меня была вечность, вырулил в направлении главной дороги. Солнечные зайчики плясали в густых кронах деревьев. Я повернул к трассе. Там, прямо за перекрестком, стоял длинный черный автомобиль. В нем сидели двое мужчин, одетых в черное.

Я проскочил мимо на высокой скорости и после ближайшего поворота свернул в рощицу, заглушил двигатель.

Черный автомобиль пролетел дальше, а я поехал в другую сторону.

«Черный человек» — alter ego[19] Есенина

…Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей.

Ф. М. Достоевский. «Братья Карамазовы»

Ни одно из творений Есенина не вызвало такой бури мнений относительно вопроса о его сути, как поэма «Черный человек». Вся история возникновения этой маленькой последней поэмы, где поэт беседует с таинственным черным человеком, писавшейся в предчувствии смерти, — вся эта история уже сама по себе обнаруживает не только необычные, но и не поддающиеся проверке подробности и запечатлелась в сознании потомков как отчетливая реальность только благодаря пресловутому черному посланцу.

«Черный человек» — одно из самых загадочных, неоднозначно воспринимаемых и понимаемых произведений Есенина. Работать над ним поэт начал в 1922 году, и в основном работа была завершена за границей, в феврале 1923 года был наконец окончен первый вариант поэмы.

Чем тяжелее стояла перед Есениным творческая задача, тем с большим вдохновением он ее решал. Ощущение дискомфорта возникло тогда, когда этого удовлетворения не стало, когда даже избитые выражения приобрели под пером мастера свой первозданный смысл, все поэтические горизонты казались достигнутыми. Потому-то он и думал начать повесть или роман, перейдя на прозу, рассчитывал преодолеть новый порог, вновь ощутить ту радость творческой победы, что приходит после тяжелого напряженного труда.

Работа над «Черным человеком» вернула ему прежнее чувство гениальной одаренности — одаренности от Бога.

Сопротивление материала было колоссальным, душевная и духовная сила достигала такой концентрации в процессе работы, какой он уже давно, казалось, не испытывал. Эта победа стоила всех предыдущих!

К ноябрю поэма приобрела совершенно новый вид, но и это был еще не окончательный текст. Слишком много значила она для Есенина, и он упорно работал, шлифуя каждую строчку. Наседкин вспоминал, как дважды заставал поэта в цилиндре и с тростью перед зеркалом, «с непередаваемой, нечеловеческой усмешкой разговаривавшим с… отражением или молча наблюдавшим за собой и как бы прислушиваясь к себе». Картина, что и говорить, нетривиальная для постороннего свидетеля. И вполне естественно, что Василий пришел к однозначному выводу: допился друг до ручки. А это была своего рода постановка спектакля, уже нашедшего воплощение в тексте.

Есенин никогда не работал в «черновом» состоянии и недвусмысленно высказался однажды, отметая все подозрения на сей счет: «Я ведь пьяный никогда не пишу». А уж эта сверхнапряженная работа требовала особенно ясной головы и абсолютной чуткости каждого нерва.

Он читал еще не законченную поэму друзьям в Питере в начале ноября. Окончательный же, беловой текст был записан 12–13 ноября и передан в редакцию «Нового мира».

Этой поэме суждено было стать последним крупным поэтическим произведением Есенина. В ней отразились настроения отчаяния и ужаса перед непонятной действительностью, драматическое ощущение тщетности любых попыток проникнуть в тайну бытия. Это лирическое выражение терзаний души поэта — одна из загадок творчества Есенина. Ее разрешение в первую очередь связано с трактовкой образа самого «прескверного гостя» — Черного человека. Его образ имеет несколько литературных источников.

Есенин признавал влияние на свою поэму «Моцарта и Сальери» Пушкина, где фигурирует загадочный Черный человек.

«Черный человек» — это двойник поэта, его альтер эго. Он вобрал в себя все то, что сам поэт считает в себе отрицательным и мерзким. Эта тема — тема болезненной души, раздвоенной личности — традиционна для русской классической литературы. Она получила свое воплощение в «Двойнике» Достоевского, «Черном монахе» Чехова. Но ни одно из произведений, где встречается подобный образ, не несет такого тяжкого груза одиночества, как «Черный человек» Есенина. Трагизм самоощущения лирического героя заключается в понимании собственной обреченности: все лучшее и светлое — в прошлом, будущее видится пугающим и мрачно-беспросветным.

Действие поэмы разворачивается глубокой ночью, в полнолуние, когда силы Зла властвуют безраздельно и приходят соблазнять душу поэта. Тихий зимний пейзаж, уже знакомый нам по последним лирическим стихотворениям, на сей раз теряет свою успокоенность, и кажется, что снова нечто угрожающее притаилось в самой ночной тьме, каждое дуновение ветра воспринимается как предвестие появления «прескверного гостя»… Ощущение страшного одиночества рождает желание обратиться к неведомому другу, который, увы, не придет и не протянет руку помощи.


Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Голова моя машет ушами,
Как крыльями птица.
Ей на шее ноги
Маячить больше невмочь.

Голова, размахивая «крыльями» в ночи, напоминает черную птицу — вестницу несчастья в «Пугачеве». Читая поэму, невольно задаешь вопрос: Черный человек — это смертельно опасный противник поэта или часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо? «Дуэль» с Черным человеком, какова бы ни была его природа, послужила своеобразным духовным испытанием для лирического героя, поводом к беспощадному самоанализу.

Однако в литературном произведении важно не только, что написано, но и как. Тема двойника выражена на композиционном уровне. Перед нами два образа — чистая душа и Черный человек, а перетекание монолога лирического героя в диалог с двойником — поэтическое выражение подсознательного. В исповедальной книге, читаемой «прескверным гостем», открываются противоречия мятущегося духа лирического героя. Соотношение монологической и диалогической речи выявляется в ритмико-интонационном строе поэмы.

Жесткий ритм дактиля усиливает мрачные интонации монолога Черного человека, а взволнованный хорей способствует выражению диалогической формы мысли и повествования. Метафора разбитого зеркала прочитывается как аллегория погубленной жизни. Здесь выражены и пронзительная тоска по уходящей молодости, и осознание своей ненужности, и ощущение пошлости жизни.

Однако эта «слишком ранняя усталость» все же преодолевается: в финале поэмы ночь сменяется утром — спасительной порой отрезвления от кошмаров тьмы. Ночной разговор с «прескверным гостем» помогает поэту проникнуть в глубины души и с болью сорвать с нее темные наслоения. Возможно, надеется лирический герой, это приведет к очищению.

В январском номере журнала «Новый мир» в 1926 году появилась ошеломляющая публикация: «С. Есенин. "Черный человек"».

Текст поэмы производил особенно сильное впечатление на фоне недавней трагической кончины молодого поэта. Современники сочли это произведение своеобразной покаянной исповедью «скандального поэта». И действительно, такого беспощадного и мучительного самообличения, как в этом произведении, не знала русская поэзия. Приведем здесь его краткое содержание.

«Черный человек»: Есенин наедине с собой. Поэма открывается обращением. «Друг мой, друг мой, — начинает исповедоваться лирический герой, — я очень и очень болен…»

Мы понимаем, что речь идет о душевном страдании. Выразительна метафора: голова сравнивается с птицей, стремящейся улететь, — «Ей на шее ноги // маячить больше невмочь». Что же происходит? В пору терзающей бессонницы к герою приходит и садится на постель мистический Черный человек. Есенин (анализ источников создания поэмы это подтверждает) апеллирует в некоторой степени к произведению Пушкина «Моцарт и Сальери». Великому композитору накануне гибели тоже виделся некий зловещий Черный человек. Однако у Есенина эта фигура осмысливается совсем по-другому. Черный человек — это альтер эго поэта, другое его «я». Чем же мучает лирического героя скверный Черный человек?

В третьей строфе поэмы возникает образ книги, в которой до мельчайших подробностей излагается вся человеческая жизнь. В Библии, в Откровении Иоанна Богослова, говорится о том, что, читая Книгу жизни, Бог судит каждого человека, согласно его делам. Письмена в руках есенинского Черного человека демонстрируют, что и дьявол пристально следит за судьбами людей. В его записях, правда, не развернутая история личности, а лишь ее краткое содержание. Черный человек (Есенин подчеркивает это) выбрал все самое неприглядное и злое. Он рассказывает о «прохвосте и забулдыге», об авантюристе «самой высокой марки», об «изящном поэте» с «ухватистой силою». Он утверждает, что счастье — это только «ловкость ума и рук», пускай и приносят «много мук… изломанные // И лживые жесты». Здесь стоит упомянуть о новомодной теории, сложившейся в декадентских кругах начала XX века, об особой миссии языка жестов, приверженцем которой был Есенин и «царицей» которых являлась великая танцовщица Айседора Дункан. Брак с ней был недолгим и не принес поэту умиротворения. «Казаться улыбчивым и простым» в то время, когда сердце разрывала тоска, ему приходилось не только по воле господствовавшей тогда моды. Только так поэт мог скрыть и от самого себя мрак грядущей безнадежности, связанной не только с внутренними противоречиями личности, но и с ужасами большевизма в России.

Что таится на дне души? В девятой строфе поэмы мы видим, как лирический герой отказывается говорить с незваным гостем: он все еще хочет откреститься от страшного рассказа, который ведет Черный человек. Есенин еще не принимает анализ житейских передряг «какого-то» морального «жулика и вора» как исследование собственной жизни, сопротивляется этому. Однако уже и сам понимает, что тщетны его усилия. Поэт упрекает черного гостя в том, что он имеет право вторгаться в глубины и доставать что-то с самого дна, ведь он «не на службе… водолазовой». Эта строка полемически обращена к произведению французского поэта Альфреда де Мюссе, который в «Декабрьской ночи» использует образ водолаза, блуждающего по «пропасти забвения». Грамматическая же конструкция («водолазовая служба») апеллирует к морфологическим изыскам Маяковского, который по-футуристически смело ломал устоявшиеся формы в языке.

Образ ночного перекрестка в двенадцатой строфе напоминает о христианской символике креста, соединяющего все направления пространства и времени, и содержит языческое представление о перекрестке как о месте нечистых заговоров и чар. Оба эти символа с детства впитал впечатлительный крестьянский юноша Сергей Есенин. Стихи «Черный человек» объединяют две противоположные традиции, отчего страх и мука лирического героя обретают глобальный метафизический оттенок. Он «один у окошка»… Слово «окно» этимологически связано в русском языке со словом «око». Это «глаз» избы, через который в нее льется свет. Ночное окно напоминает зеркало, где каждый видит свое отражение. Так в поэме появляется намек на то, кто на самом деле этот Черный человек. Теперь издевка ночного гостя приобретает более конкретный оттенок: речь идет о поэте, появившемся на свет, «может, в Рязани» (там родился Есенин), о светловолосом крестьянском мальчике «с голубыми глазами»…

Убийство двойника. Не в силах сдержать ярость и гнев, лирический герой пытается уничтожить проклятого двойника, бросает в него трость. Этот жест — бросить в привидевшегося черта что-нибудь — не раз встречается в литературных произведениях русских и зарубежных авторов. После этого Черный человек исчезает. Есенин (анализ аллегорического убийства двойника в мировой литературе доказывает это) пытается как бы уберечь себя от преследования своего другого «я». Но такой финал всегда ассоциируется и с самоубийством. Поэт, стоящий в одиночестве перед разбитым зеркалом, предстает в последней строфе произведения. Символика зеркала как проводника в другие миры, уводящего человека из действительности в обманный демонический мир, усиливает мрачный и многозначительный финал поэмы. Реквием по надежде. Трудно, почти невозможно так бичевать себя на глазах у огромной публики, как это делает Есенин. Его невероятная искренность, с которой он открывает миру свою боль, делает исповедь отражением душевного надлома всех современников Есенина. Не случайно знавший поэта писатель Вениамин Левин отозвался о Черном человеке как о судебном следователе «по делам всего нашего поколения», питавшего много «прекраснейших мыслей и планов». Левин заметил, что в этом смысле добровольная ноша Есенина чем-то сродни жертве Христа, который на себя «взял немощи» и понес на себе все человеческие «болезни».

Поэт терпит до конца. И срывается только тогда, когда в речи гостя возникает образ «мальчика в простой крестьянской семье, желтоволосого, с голубыми глазами»… Ладно, вывернул ты меня наизнанку, собрал всю грязь, но уж этого, шалишь, этого я тебе не отдам!


Черный человек!
Ты прескверный гость.
Эта слава давно
Про тебя разносится.

Пушкин видел его, и пушкинский Моцарт не знал покоя от его посещения и, уже создав «Реквием», все не мог отделаться от ощущения, что «как тень за мной он гонится», и кажется, что здесь, за столиком в трактире, «сам-третей сидит»… А в руке у собеседника уже зажат перстень с ядом. Снова вспомнилось пушкинское: «…он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы…» И продолжается, и долго еще будет продолжаться это зловещее вранье. Не случайно же Черный человек «водит пальцем по мерзкой книге», не зря же поэт отсылал в минуты чтения поэмы каждого, имеющего уши и желающего слышать, к великому Пушкину

Гоголь. И его мучил этот вечный носитель зла. И Достоевский был с ним знаком, и Блок. И вот теперь его, Есенина, очередь. Ну так он поставит на этом точку!


Я взбешен, разъярен,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу…

Это не только «за меня». Это за всех их — за измученных и истерзанных тобой, которых ты так ненавидишь и без которых не можешь жить, паразитируя, насыщаясь их кровью, собирая все грехи их, великих даже в своем ничтожестве.


…Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один…
И разбитое зеркало…

Известно, что разбитое зеркало — дурная примета, предвестие смерти. Ну что ж, ежели не удастся уйти от судьбы — так хоть не будет больше Черный человек никого мучить.

Ни один редактор при жизни Есенина не стал печатать эту поэму. Она откровенно всех отпугивала. Сам же Есенин читал ее бесчисленное количество раз — писателям, поэтам, каждому встречному-поперечному. Словно хотел объяснить что-то главное, самое существенное, в себе самом. И знал: это — вершина.

«До свиданья, друг мой, до свиданья…» — элегия-миф

…Позабудь,
Что голос горло рвет.
Пусть охватила
Тебя любовь.
Такое вмиг пройдет.
У песни подлинной — другая суть.
Вихрь. Дуновенье в Боге.
Дух пустот.
Р. М. Рильке. «Сонеты к Орфею»

Среди других персонажей, замеченных в свите Есенина, выделим Г. Е. Горбачева — важную партийно-идеологическую персону, мечтавшую затмить в текущей критике Троцкого после его падения на XIV съезде РКП(б). Именно с Горбачевым связана история элегии «До свиданья, друг мой, до свиданья…».

29 декабря 1925 года вечерняя ленинградская «Красная газета» напечатала ставшие печально известными строки:


До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди…

Под стихотворением — имя Сергея Есенина и дата — 27 декабря. В дискуссиях «Убийство или самоубийство?» это послание играет важнейшую роль, приводя в смущение сторонников версии преступления. В большинстве своем авторы разоблачительных статей не видели автографа этой лебединой «песни» поэта, так как его до сих пор строжайше охраняют. Открывался он глазам исследователей (тех, кто оставил свои подписи) за 1930–1995 годы не более пятнадцати раз.

Историю появления «До свиданья…» поведали Вольф Эрлих и журналист Георгий Устинов. Суть ее такова: ранним утром 27 декабря поэт якобы передал первому из названных «приятелей» рукописный листок, попросив не спешить знакомиться с «подарком». «Стихотворение вместе с Устиновым мы прочли только на следующий день, — утверждал Эрлих. — В суматохе и сутолоке я забыл о нем». Последняя оговорка многих не только смутила, но и возмутила (например, Августу Миклашевскую, которой посвящено стихотворение «Заметался пожар голубой…»). Устинов в «Красной газете» (29 декабря 1925 года), то есть в день появления в печати «До свиданья…», сделал жест в сторону «Вовы»: «…товарищ этот просил стих не опубликовывать, потому что так хотел Есенин — пока он жив…». Других свидетелей рождения элегии мы не знаем, но верить им, как уже было сказано, нельзя. Так и думали наиболее внимательные и чуткие современники.

Художник Василий Семенович Сварог (1883–1946), рисовавший мертвого поэта в гостинице «Англетер», не сомневался в злодеянии и финал его представлял так (в устной передаче журналиста И. С. Хейсина): «Вешали второпях, уже глубокой ночью, и это было непросто на вертикальном стояке. Когда разбежались, остался Эрлих, чтобы что-то проверить и подготовить версию о самоубийстве… Он же и положил на стол, на видное место, это стихотворение — "До свиданья, друг мой, до свиданья…" …очень странное стихотворение…».

Пожалуй, профессионально наблюдательный Сварог во многом прав, за исключением соображения о демонстрации Эрлихом «убийственного» послания. В этом просто не было необходимости — «подлинника» никто из посторонних тогда не видел. Более того, мы склонны считать, что его не видел в глаза даже сам «Вова» — ему, мелкой сошке из ГПУ, отводилась роль озвучивающего сценарий «самоубийства Есенина».

В газетах о стихотворении сообщалось сумбурно, авторы писали о нем так, как вздумается. В «Последних новостях» (Париж, 30 декабря 1925 года) в информации ТАСС говорилось: «На столе найдено начатое стихотворение, написанное кровью». Сотрудник ТАСС, разумеется, с чьих-то слов, определил степень завершенности послания и, не видя его, дал ему зловеще-кровавую характеристику О неосведомленности журналиста свидетельствует и такая его фраза: «Поэту было только 22 года».

Причем как назойливо лжесвидетели «поселяли» Есенина в «Англетер», так же настырно псевдодрузья поэта сообщали об элегии-мифе «До свиданья, друг мой, до свиданья…». Разумеется, фантазировали — кто во что горазд. «Впереди паровоза» неслась вульгарная «Новая вечерняя газета». 29 декабря, когда еще полной согласованности в действиях убийц и их укрывателей не наметилось, информировала нейтрально: «На небольшом письменном столе лежала синяя обложка с надписью: "Нужные бумаги". В ней была старая переписка поэта». Миф о предсмертном послании уже родился, но еще не обрел законченной формы.

Больше всего неискушенного человека повергла в недоумение гипотеза о «забывчивом» Эрлихе, который в глаза не видел адресованных ему строк. Во-первых, откуда известно, что стихотворение посвящено «Вове»? От его сообщников по сокрытию правды о гибели поэта. Во-вторых, «До свиданья…» в виденной нами рукописи не датировано (в газетной публикации помечено: «27 декабря»). В-третьих, обратите внимание: Эрлих об элегии-мифе нигде не распространяется, и это говорит не о его скромности, а об отчужденности «милого друга» от текста кем-то наспех сочиненного восьмистишия. «Вова» отличался крайним тщеславием, и непонятно равнодушие к стихотворению, обессмертившему его имя.

Наконец, никак не мог Вольф Иосифович быть «в груди» у Есенина — знали они друг друга шапочно, было всего несколько встреч. Он значился как «литературный мальчик» или, как сейчас говорят, фанат от поэзии: нечто похожее на фаната ЦСКА, «Зенита» или «Локомотива».

Скорее всего, Эрлих «До свиданья, друг мой, до свиданья…» увидел впервые уже напечатанным в «Красной газете». Элементарная логика подсказывает: он «забыл» его прочитать 27 декабря, так как читать было нечего. Согласитесь, если бы послание (в «подлиннике») существовало в тот день, его бы показывали всякому встречному-поперечному, дабы, так сказать, документально закрепить версию о самоубийстве поэта.

Современные научно-криминалистические знания позволяют однозначно установить, Есенин или не Есенин сочинил строчки «До свиданья…». Сегодня и не такие головоломки решают. Да, подлинным и непредвзятым профессионалам провести экспертизу листка со строками загадочной элегии, написанной 90 лет назад, как нас уверяют, кровью самого Есенина, не представляет труда.

Но фокус в том, кто и с какой целью ищет ответ. Экспертиза вызывающего споры стихотворения сравнительно недавно проводилась, но тенденциозно, без создания независимой комиссии и без контроля общественности. Разве можно назвать выводы экспертов объективными, если они работали (по разным направлениям) в одиночку?

Миллионы людей в России и за рубежом наблюдают за вспыхивающими или угасающими дискуссиями вокруг этой проблемы, а некто «эксперт» предлагает им келейное одностороннее решение.

Итак, рукописное «До свиданья…» явилось на свет из рук человека, близкие единомышленники которого, несомненно, причастны к злодеянию в «Англетере». Уже одно это обстоятельство заставляет внимательно вглядеться в каждую букву трагического послания.

Известный есениновед и литератор В. Кузнецов предложил провести эксперимент.

«Для сравнения почерка руки автора "До свиданья…" мы положили рядом подлинный автограф тематически родственного стихотворения к строкам Есенина "Гори, звезда моя, не падай".


Я знаю, знаю. Скоро, скоро,
Ни по моей, ни чьей вине
Под низким траурным забором
Лежать придется также мне.

Первое, на что невольно обращаешь внимание, — буквы "До свиданья…" крупнее, чем в стихотворении "Гори, звезда моя…". Смотрим другие есенинские автографы: действительно, буковки помельче; в "англетеровской" элегии какая-то показная каллиграфия. Сопоставляем написание букв: заметная разница в начертании Д, Н, С, Е, О, Я. И нет в сомнительном автографе какой-то неуловимой мягкости, детской округлости и непосредственности буковок-букашек несомненного подлинника».

Известно, каллиграфию поэта аттестовал Д. М. Зуев-Инсаров в своей спекулятивной книжке «Почерк и личность» (М., 1929). «Предсмертное письмо (стихи) Есенина характерно выраженным центростремительным направлением строк, — писал явно близкий к Лубянке спец, — что указывает на депрессивность и подавленность состояния, в котором он находился в момент писания». Даже беглого внешнего взгляда на «До свиданья…» достаточно, чтобы не поверить «эксперту». Он назойливо подгоняет свою трактовку почерка поэта под идеологически избитую схему «есенинщины» и договаривается до такого вывода о «подопытном»: «Сердечности в натуре мало». Комментарии излишни. Указанная книжечка более интересна для нас одним примечанием: «Исследование почерка Есенина сделано мною за несколько дней до его трагического конца по просьбе ответственного редактора издательства "Современная Россия", поэта Н. Савкина».

Николай Петрович Савкин — фигура в есенинском «деле» любопытная, но, конечно, не как жалкий стихотворец и редактор вычурной имажинистской «Гостиницы для путешествующих в прекрасное» и т. п., а как человек, часто мельтешивший вокруг Есенина. В ноябре 1925 года он появлялся вместе с поэтом в Ленинграде.

Есенина он ненавидел. Однажды поэт писал сестре: «Передай Савкину, что этих бездарностей я не боюсь, что бы они ни делали. Мышиными зубами горы не подточишь». В контексте таких враждебных отношений интерес Савкина к почерку Есенина не может не настораживать.

Почерковедческую экспертизу «До свиданья…» проводил (1992) криминалист Ю. Н. Погибко (почему-то не оставил в сопроводительном листке к «есенинскому» автографу своей подписи). Его крайне сомнительный вывод: «Рукописный текст стихотворения… выполнен самим Есениным».

К этому кощунственному графическому шедевру годится для иллюстрации стишок Вольфа Эрлиха «Свинья» (1929), в котором есть примечательная строфа:


Припомни, друг: святые именины
Твои справлять — отвык мой бедный век;
Подумай, друг: не только для свинины —
И для расстрела создан человек.

Про какие «святые именины» говорит Эрлих? Вопрос нериторический… Есенина убили в поздний послерождественский вечер, 27 декабря.

Элегия-миф «До свиданья, друг мой, до свиданья…» требует специального и тщательного стилистического анализа. Ограничимся двумя принципиальными замечаниями. Канцелярское выражение «Пред-на-зна-чен-но-е расставанье…» явно не есенинское, как и «…без руки и слова…». Поищите в его собрании сочинений — не найдете ничего подобного. Да и все восьмистишие, на наш взгляд, интонационно чуждо Есенину. В стихотворениях-предчувствиях на ту же тему, как правило, трогательная задушевность соединяется с «хулиганским» озорством («Любил он родину и землю, // Как любит пьяница кабак…» и т. п.). «До свиданья…» же звучит заданно-погребально, в нем чужая, не есенинская музыка.

И последнее: мотив смерти, как известно, традиционен не только в русской, но и в мировой поэзии. Даже если представить, что «До свиданья…» принадлежит Есенину (мы в это не верим), сие ничего не доказывает. Искреннейший и самый, пожалуй, культурный друг поэта, эстет Иван Грузинов, 25 декабря 1925 года написал[20]:


Осень. Глушь.
Шагаю наугад…
Запах смол.
Лопаты мерный стук.
Упаду, затягивая петлю.
Мать-земля!
Зерном не прорасту.
Звездочку над полем не затеплю.

И, слава богу, он долго здравствовал.

И еще. Есть нечто объединяющее все есенинские экспромты последних месяцев его жизни — предчувствие близкой гибели. «Мчится на тройке чужая младость. Где мое счастье? Где моя радость?..», «Неудержимо, неповторимо все пролетело… далече… мимо…», «Кругом весна, и жизнь моя кончается…».

Ощущение близкого конца здесь нагнетается и становится явственным:


Сочинитель бедный, это ты ли
Сочиняешь песни о луне?
Уж давно глаза мои остыли
На любви, на картах и вине.
Ах, луна влезает через раму,
Свет такой, хоть выколи глаза…
Ставил я на пиковую даму,
А сыграл бубнового туза.

Среди экспромтов выделяется одно четверостишие, в котором это ощущение выражено, пожалуй, наиболее остро:


Снежная равнина, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона.
И березы в белом плачут по лесам.
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?

Это четверостишие написано в ноябре 1925 года. Что в нем? Предчувствие того, что часы сочтены. Достаточно сопоставить эти стихи с последней элегией поэта «До свиданья, друг мой, до свиданья…», чтобы понять, что прочитываются они в едином контексте и что нет в этих строках никакого намека на добровольное расставание с жизнью. «Предназначенное расставанье» — рука судьбы, от которой не уйдешь.

Позвольте теперь высказать смелое утверждение. Есть веские основания говорить о том, что стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…» было написано не 27 декабря 1925 года, а гораздо раньше.

Об этом, в частности, писал А. Дехтерев в парижском журнале «Числа» в 1934 году, упоминая филолога и поэта Виктора Мануйлова как адресата данного стихотворения, относя его написание к 1924 году и свидетельствуя, что состояло оно из пяти строф. В данном случае мы имеем дело, скорее всего, с записью на память, при которой, возможно, строчки подверглись некоторой переработке. Но переработке, видимо, не доведенной до конца.

Вплоть до наших дней стихи «До свиданья, друг мой, до свиданья…» остаются, по всей видимости, грубой мистификацией в истории жизни и гибели великого русского поэта Сергея Есенина. То, что Есенин, со слов В. Эрлиха, передал ему в пятом номере «Англетера» листок с посмертными стихами, было возведено в summum opus summi viri![21] Да и сам поэт не раз в своих стихах и вслух высказывался о своей кончине. Кстати сказать, у того же Есенина подобных «посмертных» стихов вполне достаточно, как у каждого именитого поэта. Но раз слово это прозвучало, то первым, кто мог его произнести, уж конечно же, должен быть сам Есенин! Такой шанс упускать было нельзя. И тут же, как по мановению волшебной палочки, требуемое «прощальное» сочинение было сотворено.

Посудите сами. Лечение в московской психбольнице, декабрьский побег в Ленинград, отсутствие чернил — стихи, написанные кровью, — погребальная музыка: какая сладостная наживка для просвещенных дилетантов! Поэт умер рано, в тридцать лет, следовательно, должны быть предсмертные стихи.

Мистика, ложь, страх перед разоблачением и сделка с совестью — вот четыре источника, давших общий знаменатель — элегию-миф «До свиданья, друг мой, до свиданья…».

Часть третья

Вести из Абсурдистана, или Все о гибели поэта

Из письма актрисы 3. Н. Райх И. В. Сталину:

«29 апреля 1937 г.

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Я Вам пишу письмо уже больше года в своей голове, после речи Фурера против Мейерхольда — весной 1936 года…

Я с Вами все время спорю в своей голове, все время доказываю Вашу неправоту порой в искусстве.

Я в нем живу больше 20 лет: Толстой (простите, что, почти как Хлестаков, я говорю — "и я") писал статью об "Искусстве" 15 лет: Вы были заняты не тем (искусство — надстройка) и правы по тому закону, который Вы себе поставили, и правы по-своему — в этом Ваша сила — и я признаю.

Но Толстой отрицал искусство, а Вы должны понять его всю силу и не ограничивать своими вкусами. Простите мою дерзость… Я дочь рабочего, — сейчас это для меня главное, — я верю в свой классовый инстинкт…

Он ведет меня на это письмо к Вам, я обязана перед своей совестью все, что я знаю, сказать. "Что я знаю" — не так уж много, но я Вам все расскажу при свидании.

У меня много "прожектов" в голове, но не все, вероятно, верное, — Вы разберетесь и обдумаете сами.

Сейчас у меня к Вам два дела. 1-е — это всю правду наружу о смерти Есенина и Маяковского. Это требует большого времени (изучения всех материалов), но я Вам все, все расскажу и укажу все дороги. Они — для меня это стало ясно только на днях — "троцкистские". О Володе Маяковском я всегда чувствовала, что "рапповские", это чувствовала и семья его (мать и сестры). Смерть Есенина — тоже дело рук троцкистов, — этого я не чувствовала, — была слепа (многим были засыпаны глаза и чувства). Теперь и это мне ясно, но это требует такого большого такта и осторожности: у меня этого нет, — я хочу, чтобы "развертели" это Вы, ибо я одна бессильна. Я хочу, чтобы могила Есенина была не "святой могилкой с паломничеством", чтоб на ней не стоял крест, поставленный его матерью, а стоял хороший советский памятник…

Вас так бесконечно, бесконечно обманывают, скрывают и врут, что Вы правильно обратились к массам сейчас. Для Вас я сейчас тоже голос массы, и вы должны выслушать от меня и плохое и хорошее. Вы уж сами разберетесь, что верно, а что неверно.

В Вашучуткость я верю. Какие доказательства? Я знаю, когда выбирали в Пушкинский комитет, Вы выставили кандидатуру Мейерхольда, ответили согласием видеться с ним, когда он Вам написал: не виделись потому, что нас не позвали на съезд, когда утверждалась Конституция, — это была такая пощечина, которую могла сделать только рука Керженцева…

Теперь дело второе и главное для меня сейчас… Посылаю Вам пьесу… Слишком я натерпелась, чтобы быть деликатной. Помогите стать и деликатной. "Где же мне было научиться правильное чувство высказывать", — так говорится в пьесе, так и я скажу. Но не оправдываю себя, буду воспитывать себя и в этом — быть не резкой. Задумала я еще на 5 мая свидание с Вами, если Вы сможете. Свидание сразу с 1) матерью Маяковского, сестрами его, 2) с Мейерхольдом и Сейфуллиной.

Об организации этого свидания напишу сейчас Николаю Ивановичу Ежову и пошлю ему вместе с этим письмом. Пожалуйста, телеграфируйте мне коротенько в Ленинград, Карповка, 13, Дом Ленсовета, кв. 20. Чтоб быть мне здоровой. Обязательно.

Привет сердечный,

Зинаида Райх».

Постфактум

На письме сохранились многочисленные пометы и подчеркивания рукой Сталина.

Встреча с Райх не состоялась.

7 января 1938 года Политбюро ЦК ВКП(б) принимает постановление «О ликвидации театра им. Вс. Мейерхольда» («ликвидировать театр Мейерхольда как чуждый советскому искусству», «вопрос о возможности дальнейшей работы Вс. Мейерхольда в области театра обсудить особо»).

Мейерхольд был арестован в ночь с 19-го на 20 июня 1939 года в Ленинграде.

Одновременно проводился обыск в его московской квартире в Брюсовом переулке. В протоколе обыска зафиксировано, что Райх вела себя неуважительно по отношению к сотрудникам НКВД.

Через некоторое время в той же квартире на нее было совершено нападение неизвестными лицами. Она скончалась от многочисленных ножевых ранений. Мейерхольд в тюрьме после пыток подписал все, что ему было предложено. Был расстрелян 2 февраля 1940 года.

* * *

Любопытен политический фон в Москве, стране в начале ноября и вплоть до двадцатых чисел декабря 1925 года — до момента гибели Сергея Есенина в Ленинграде. В те самые дни, когда Есенин «отбывал срок» в психиатрической больнице (по договоренности с главным врачом Ганнушкиным), а затем 21 декабря тайно покинул это лечебное учреждение и в течение двух дней интенсивно готовился к отъезду в Ленинград, в Кремле разворачивалась драма, достойная шекспировской трактовки.

Третьего ноября состоялся Пленум ЦК — велась подготовка к XIV съезду. Между Ленинградской партийной организацией и ЦК была резкая конфронтация, грозящая перейти в открытое столкновение.

«Ленинградская правда» становится, по сути, личной газетой Григория Зиновьева, в открытую претендующего на лидерство в партии. Он занимал пост первого человека в Питере и, будучи председателем Коминтерна и во исполнение «Заветов Ильича», считая себя личным другом Ленина, готовился по праву стать генсеком вместо Сталина.

18 декабря Сталин читает политический доклад.

19 декабря Григорий Зиновьев выступает с содокладом. 20-го — выступление Надежды Крупской, поддержавшей Зиновьева.

Это как бы во исполнение «заветов Ильича». Ленин считал Зиновьева своим личным другом, и последний имел основания полагать, что он — самая реальная кандидатура на должность генсека после отстранения Сталина.

А 21 декабря (в день выхода Есенина из больницы) обстановка на съезде достигла своей кульминации. День рождения Сталина — и выступление зиновьевского соратника, председателя Моссовета и Совета труда и обороны Каменева.

«Каменев: …Лично я полагаю, что наш генеральный секретарь не является той фигурой, которая может объединить вокруг себя старый большевистский штаб… Я пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба. (Голоса с мест: «Неверно!», «Чепуха!», «Вот оно в чем дело!», «Раскрыли карты!» Шум, аплодисменты ленинградской делегации. Крики: «Мы не дадим вам командных высот!», «Сталина! Сталина!». Делегаты встают и приветствуют тов. Сталина. Бурные аплодисменты. Крики: «Вот где объединилась партия! Большевистский штаб должен объединиться!»)

Евдокимов с места: Да здравствует российская коммунистическая партия!.. (Делегаты встают и кричат «ура!», шум, бурные, долго не смолкающие аплодисменты.)

Евдокимов: …Партия превыше всего! Правильно! (Аплодисменты и крики «ура!»)

Голос с места: Да здравствует товарищ Сталин!!! (Бурные продолжительные аплодисменты, крики «ура!». Шум.)

Рыков: Товарищи, прошу успокоиться. Тов. Каменев сейчас закончит свою речь.

Каменев: Эту часть своей речи я начал словами: мы против теории единоначалия, мы против того, чтобы создавать вождя! Этими словами я и кончаю речь свою. (Аплодисменты ленинградской делегации.)

Голос с места: А кого вы предлагаете?

Рыков: Объявляю десятиминутный перерыв!»

22-го числа бой продолжался. Ни одна из сторон не могла и не желала уступать. 23-го Зиновьев заявил, что если ЦК заткнет ему и ленинградцам глотку «молчаливым большинством», то о разногласиях в партии узнает вся страна и пролетариат всего мира и «дискуссия дойдет до низов». В ответ раздалось: «Пугает!», «Не боимся!», «Ультиматум партии!».

На 28 декабря была намечена речь Зиновьева, как председателя Коминтерна, и Каменева, как председателя СТО. Партия находилась на грани полного раскола. А 23-го вечером был объявлен перерыв на один день.

Каждый из участников этой схватки отдавал себе отчет в том, что проигравший потеряет не пост, не кресло, не место в ЦК — голову.

А теперь представим себе, что означало в этой ситуации кому-либо из людей, причастных к происходящему, узнать, о чем, в частности, говорилось 23-го числа недалеко от Госиздата.

Именно в этот день, за несколько часов до отъезда в Питер, Есенин совершил роковую ошибку. Сидя в пивной напротив известного прозаика Тарасова-Родионова, он произнес фразу, которая, похоже, стоила ему жизни.

Доподлинно не известно: в самом ли деле у Есенина была в руках эта телеграмма. Откуда она у него появилась? Каким образом? Или это своеобразная мистификация, проверка своего собеседника, зондирование «политической почвы» в сей критический момент? Или похвальба — дескать, что взять с Каменева, не такая уж и «шишка», коли такой компромат на него имеем…

И что интересно. Еще 20 декабря Есенин сообщает Наседкину о возможности издания двухнедельного журнала в Ленинграде через Ионова, то есть непосредственно под «покровительством» Зиновьева, в то время, когда еще никто не знал, останется последний или слетит. Все висело на волоске. Факт подачи телеграммы действительно имел место, и этот сюжет получил совершенно неожиданное развитие почти десять лет спустя.

На XIV съезде этот козырь, который мог показаться убийственным в борьбе Сталина с зиновьевской оппозицией, так и не был брошен на стол. То ли Сталин считал, что не пришло для него время, то ли сей аргумент мог оказаться чрезмерно обоюдоострым в данной ситуации. Телеграмма была использована год спустя на VII расширенном пленуме Исполкома Коминтерна. 13 декабря Сталин произнес заключительное слово, которое по объему превышало его доклад, сделанный неделей ранее, и которое окончательно уничтожило идейно Зиновьева и Каменева в глазах собравшихся коммунистов. Причем даже здесь он коснулся этой телеграммы как бы вскользь, прервав раздавшийся крик «Позор!» репликой, что «Каменев признал свою ошибку и эта ошибка была забыта».

На самом деле ничего забыто не было. Свидетельство тому — буря, разыгравшаяся на закрытом заседании Исполкома в те же дни, и речь Сталина на этом заседании, не вошедшая даже в собрание его сочинений.

«Дело происходило в городе Ачинске в 1917 году, после Февральской революции, где я был ссыльным вместе с тов. Каменевым. Был банкет или митинг, я не помню хорошо, и вот на этом собрании несколько граждан вместе с тов. Каменевым послали телеграмму на имя Михаила Романова… (Каменев закричал с места: "Признайся, что лжешь, признайся, что лжешь!".) Молчите, Каменев. (Каменев вновь закричал: "Признаешь, что лжешь?".) Каменев, молчите, а то будет хуже. (Председательствующий Э. Тельман призывает к порядку Каменева.) Телеграмма на имя Романова как первого гражданина России была послана несколькими купцами и тов. Каменевым. Я узнал на другой день об этом от самого т. Каменева, который зашел ко мне и сказал, что допустил глупость. (Каменев вновь с места: "Врешь, никогда тебе ничего подобного не говорил".) Телеграмма была напечатана во всех газетах, кроме большевистских. Вот факт первый.

Второй факт. В апреле была у нас партконференция, и делегаты подняли вопрос о том, что такого человека, как Каменев, из-за этой телеграммы ни в коем случае выбирать в ЦК нельзя. Дважды были устроены закрытые заседания большевиков, где Ленин отстаивал т. Каменева и с трудом отстоял как кандидата в члены ЦК. Только Ленин мог спасти Каменева. Я также отстаивал тогда Каменева.

И третий факт. Совершенно правильно, что "Правда" присоединилась тогда к тексту опровержения, которое опубликовал т. Каменев, так как это было единственное средство спасти Каменева и уберечь партию от ударов со стороны врагов. Поэтому вы видите, что Каменев способен на то, чтобы солгать и обмануть Коминтерн.

Еще два слова. Так как тов. Каменев здесь пытается уже слабее опровергать то, что является фактом, вы мне разрешите собрать подписи участников Апрельской конференции, тех, кто настаивал на исключении тов. Каменева из ЦК из-за этой телеграммы. (Троцкий с места: "Только не хватает подписи Ленина") Тов. Троцкий, молчали бы вы! (Троцкий вновь: "Не пугайте, не пугайте…".) Вы идете против правды, а правды вы должны бояться. (Троцкий с места: "Это сталинская правда, это грубость и нелояльность") Я соберу подписи, так как телеграмма была подписана Каменевым…»

Можно себе представить впечатление, произведенное на Каменева и его сторонников при упоминании этой телеграммы. Как огня боялись многие из большевистских вождей всплытия на поверхность некоторых фактов их биографии, имевших место в февральские дни и ранее. Если Каменев решился на заседании Исполкома Коминтерна обвинять Сталина во лжи, отрицая известный всей большевистской верхушке факт, значит, он прекрасно понимал его значение и все последствия произошедшей огласки.

И можно себе представить реакцию некоторых ответственных товарищей в декабрьские дни 1925 года, до которых доходит известие о наличии у Есенина подобной телеграммы. Правду ли тогда говорил поэт или мистифицировал своего собеседника — не в этом суть. Главное, что Есенин сделал шаг, равносильный самоубийству.

Мышеловка, или Поцелуй иуды

А век тот был, когда венецианский яд,

Незримый, как чума, прокрадывался всюду:

В письмо, в причастие, ко братине и к блюду…

Аполлон Майков. «У гроба Грозного». 1887

Помнится, полковник МВД Э. Хлысталов, плотно занимаясь расследованием гибели русского поэта С. Есенина, твердо признался мне: «По натуре своей и специализации я — "следак", профессиональный дознаватель правды, и, кроме того, давал клятву хранить государственные тайны. Мне, как говорится, и карты в руки». Эдуард Александрович был первым, как есениновед, профессионал-следователь, когда занялся «Делом Есенина». Ему, как говорится, и карты в руки.

Хлысталов, проанализировав обстоятельства, предшествующие гибели поэта, пришел к заключению, что убийцы и их покровители негласно распускали слухи о безвыходности положения московского беглеца, уличенного в сотрудничестве с разведкой Великобритании, куда он якобы собирался бежать. Существенная деталь, косвенно подтверждающая «английский» вариант побега Есенина: его «делом», вероятней всего, занимались служившие в ГПУ именно по иностранному отделу Л. С. Петржак (одновременно — глава Ленинградского уголовного розыска) и непосредственный убийца поэта, кстати, несомненно, знавший И. Л. Леонова.

Бездомный поэт отдавал дань Бахусу, но, как правило, в компании с приятелями. Он чаще всего находился на виду, на него глазели, измеряя — каждый по-своему — количество выпитого им спиртного. Скорее всего, образ постоянного хмельного скандалиста навязан тогдашними СМИ и любившими поживиться за чужой счет мнимыми приятелями.

Зато духовно симпатичные Есенину люди, искренне почитавшие его, говорят о нем с большим тактом. Актриса Августа Миклашевская, которой посвящено стихотворение «Заметался пожар голубой…», в своих воспоминаниях почти не касается хмельной проблемы, потому что она при их встречах и не возникала, ибо в обществе сердечно расположенных к нему знакомых он сохранял душевное равновесие и в допинге не нуждался.

Враги Есенина мало того что мешали ему жить, так и еще после смерти поэта будто наперегонки клеветали на поэта, обвиняя его в пьянстве, хулиганстве, сквернословии, рукоприкладстве и упадничестве. Впрочем, именно поэтому мы сегодня вспоминаем их презренные имена. Они своего добились — вошли в историю благодаря великому русскому поэту, правда, как злодеи.

Долгое время над попытками побега Есенина висел некий фатум, рок или, просто говоря, невезение. Особенно после его годичного вояжа с Айседорой Дункан по Европе и Америке… Ситуация обострилась в 1925 году.

Григорий Зиновьев


В сентябре он отправился в Баку с женой Софьей Толстой. Это было очень тяжелое время небеспричинных подозрений и давящих предчувствий. Это не было просто манией преследования, за поэтом велась полугласная и негласная слежка. В сущности, с очень большим риском и с огромными усилиями Есенин, по его мнению, еще имел возможность обойти ГПУ, поменяв Москву на Питер. Так, могущественный Ионов пообещал журнал. Затем политическая защита — «крыша» таких фигур, как Зиновьев и Троцкий. Это сейчас мы можем только воскликнуть: «Как поэт заблуждался, каким он был наивным!».


Лев Троцкий


За неимением документов, запечатанных в архивах, нам сложно выстроить схему операции, разработанной в недрах спецслужб, под названием «Встреча». Но благодаря полковнику Э. Хлысталову мы попытаемся реконструировать то, что произошло с Есениным, когда он вошел под своды Ленинградского вокзала в Москве, чтобы сесть в ночной поезд.

Его должен был встретить Вольф Эрлих, который заблаговременно приехал в Москву. И потому, увидев давнего приятеля Сахарова, который тоже ехал в Ленинград, Есенин постарался разойтись с ним, чтобы не разговаривать, заподозрив того в шпионаже.

А вот и Эрлих, с которым договорились заранее. Пошли в камеру хранения за вещами, коих было так много, что пришлось нанять носильщика.

На удивление Есенина, вагон, в котором им суждено было ехать, оказался в конце поезда.

— Итак, мы поехали, — с кривой ухмылкой проговорил Эрлих.

Есенин кивнул, но у него на душе было ощущение, что он едет в какой-то похоронной процессии, а покойники — это он, Эрлих и все, кто был в вагоне.

В Ленинграде, как заверил Эрлих, все было «схвачено»: их должен был встретить кто-то из друзей Эрлиха, и далее все поехали бы к Исакию — там была готова съемная квартира.

Вечером все собрались в одном купе.

Эрлих разливал чай, и после чая Есенин, уже давно страдавший бессонницей, заснул как-то странно быстро, точно в омут провалился.

…Он и потом не помнил, как именно это произошло. Он помнил только, как резко рванулся, отбросил какого-то человека к противоположной стенке купе, человек глухо стукнулся головой об стенку, затем кто-то повис на его руке, кто-то обхватил его колени, какие-то руки сзади судорожно вцепились ему в горло, а прямо в лицо уставились три или четыре револьверных дула.

Есенин понял, что все кончено. Точно какая-то черная молния вспыхнула светом и озарила все: и какая-то нервозность и суетливость Эрлиха и тех нескольких десятков пассажиров, которые под видом инженеров, бухгалтеров, железнодорожников, едущих в Ленинград, составляли все население вагона.

Вагон был наполнен шумом борьбы, тревожными криками чекистов, истерическим визгом и чьим-то раздирающим душу стоном… Вот почтенный «инженер» тычет поэту в лицо кольтом, кольт дрожит в его руках, инженер приглушенно, но тоже истерически, кричит:

— Руки вверх! Руки вверх, говорю я вам!

Приказ явно бессмысленный, ибо в руки Есенина вцепилось человека по три в каждую, и на его запястья уже надета «восьмерка» — наручники, тесно сковывающие одну руку с другой. Какой-то вчерашний «бухгалтер» держал его за ноги и вцепился зубами в штанину. Человек, которого он отбросил к стене, судорожно вытащил из кармана что-то блестящее. Словно все купе ощетинилось стволами наганов, кольтов, браунингов.

…Итак, Есенин так же ехал в Питер в том же вагоне. Вероятно, вагон просто отцепили от поезда и прицепили к другому. Вне вагона никто ничего не заметил.

Есенин сидел у окна. Руки распухли от наручников, кольца которых оказались слишком узкими для его запястий. В купе, ни на секунду не спуская с него глаз, посменно дежурят чекисты — по три человека на дежурство. Они изысканно вежливы с ним. Некоторые знают его лично. Для охоты на столь «крупного зверя», как он, поэт Есенин, ГПУ, по-видимому, мобилизовало половину оперативного персонала. Хотели взять живым и по возможности неслышно.

На полке лежал уже ненужный Есенину пистолет. В городе, на какой-нибудь глухой улочке это было очень серьезным оружием в руках людей, которые бьются за свою жизнь. Но здесь, в вагоне, Есенин не успел за него даже схватиться. Грустно, но уже все равно. Жребий был брошен, и игра проиграна вчистую.

В вагоне распоряжается тот самый толстый «инженер из МПС», который тыкал Есенину кольтом в физиономию. По фамилии его называли Васильев. Он позволял Есенину под усиленным конвоем сходить в уборную.

Здесь же, и тоже в наручниках, сидел Эрлих с угнетенной невинностью в бегающих глазах. Господи, кому при такой дешевой мизансцене нужен такой дешевый маскарад!

Проходя через вагон, Есенин криво улыбнулся Эрлиху. Поэт не доверял этому случайному человеку, даже считал, что на предательство со стороны «Вовы» — один шанс на сто. Вот этот шанс и выпал.

…Со всем багажом — а перечень сумок был внушительным — выехали с Московского вокзала на машинах в сторону Исаакиевской площади.

Поздно вечером во внутреннем дворе мини-ГПУ Васильев долго ковырялся ключом в наручниках поэта — никак не мог открыть их.

Руки Есенина опухли, превратились в «подушки». И он разминал кисти рук и иронизировал: «Как это вы, товарищ Васильев, при всей вашей практике, до сих пор не научились с наручниками справляться?».

…Есенин стоял совсем пришибленный — он едва соображал что-нибудь сейчас. Вокруг него плотным кольцом выстроились все 10 или 15 захвативших его чекистов, хотя между ними и свободой — многометровые кирпичные стены импровизированной тюрьмы ГПУ, переоборудованной из стародавнего строения.

Есенина провели по какой-то узкой лестнице вниз. Наверняка в подвал. Здесь тоже был лабиринт коридоров.

Двухчасовой обыск. «Одиночка». Четыре шага вперед, четыре шага назад.

Бессонные ночи. Лязг тюремных дверей… И ожидание.

В коридорах тюрьмы собачий холод и образцовая чистота. Надзиратель шел сзади и командовал: «Налево… Вниз… Направо…». Полы устланы половиками.

В циклопических стенах — глубокие ниши, ведущие в камеры. Это — «одиночки».

Есенина ввели в кабинет следователя, и он, к своему изумлению, вновь увидел Васильева, восседавшего за огромным, будто министерским, письменным столом.

Теперь его руки не дрожали; на круглом, хорошо откормленном лице — спокойная и даже доброжелательная улыбка.

Есенин понимал, что у Васильева есть все основания быть довольным. Это он провел всю операцию, пусть несколько театрально, но втихомолку и с успехом.

Это он поймал вооруженного человека. Это у него на руках какое ни на есть, а все же настоящее дело, а ведь не каждый день, да, пожалуй, и не каждый месяц ГПУ, даже ленинградскому, удается из чудовищных куч всякой провокации, «липы», халтуры, инсценировок, доносов, «произведений» и прочей трагической чепухи извлечь хотя бы одно «жемчужное зерно» настоящей контрреволюции, да еще и вооруженной.

Лицо Васильева лоснилось, когда он приподнимался, протягивая руку Есенину, и говорил:

— Садитесь, пожалуйста, Сергей Александрович!

Есенин садится и всматривается в это лицо, как хотите, а все-таки победителя. Васильев протягивает Есенину папиросу, и тот закуривает.

— Чаю хотите?

Через несколько минут принесли чай, настоящий чай, какого «на воле» нет, с лимоном и сахаром.

— Ну-с, Сергей Александрович, — начинает Васильев, — вы, конечно, прекрасно понимаете, что нам все решительно уже известно. Единственно правильная для вас политика — это «карты на стол».

— Не понимаю, какие тут «карты на стол», когда все «карты» и без того в ваших руках, — ответил Есенин.

— Все очень просто, — с ухмылкой сказал Васильев. — Помимо показаний вашего сообщника Вольфа Эрлиха у нас есть показания других и, скажем так, показания Тарасова-Родионова. Вы знаете, о чем я говорю.

Чай и папиросы уже почти совсем успокоили нервную систему Есенина. Теперь можно наблюдать за Васильевым, расшифровывать его интонации и строить какие-то планы самозащиты.

— Не понимаю, что вы имеете в виду конкретно? — Есенин пытался разыгрывать простака.

— Я должен вас предупредить, Сергей Александрович, что вашей безопасности ничто и никто не угрожает. В особенности если вы последуете моему совету. Мы не расстреливаем преступников, гораздо более опасных, чем вы. Наша задача — не карать, а исправлять…

Есенин сидел в мягком кресле, курил папиросу и думал о том, что это дипломатическое вступление ничего хорошего не предвещает. Следователь просто его обрабатывает. А это может означать только одно: на базе бесспорной и известной ГПУ и без него, Есенина, фактической стороны «дела» гражданина Есенина тот пытается создать какую-то «надстройку», раздуть «дело» и впутать в него кого-то еще. Кого именно, еще пока неизвестно.

— …Вы, как разумный человек, понимаете, что ход вашего «дела» зависит прежде всего от вас самого. Следовательно, от вас зависят и судьбы ваших родных: родственников в Москве — детей, жен… Поверьте мне, что я не только следователь, но и человек.

«Ну-ну, — подумал Есенин. — Не ГПУ, а какая-то заутренняя служба в церкви».

— Скажите, пожалуйста, товарищ следователь, вот вы говорите, что не считаете меня опасным преступником. К чему же тогда такой, скажем, расточительный способ ареста? Отдельный вагон, вооруженные люди…

— Ну, знаете, вы не опасны с точки зрения советской власти.

Васильев посмотрел на Есенина в упор, как бы ставя этим взглядом точку над каким-то невысказанным «i».

Есенин понимал, что это значило: или вы подпишете все, что вам будет приказано, или…

— Мне кажется, товарищ Васильев, что все совершенно ясно, и мне только остается письменно подтвердить то, что вы и так знаете.

— А откуда вам известно, что именно мы знаем?

— Помилуйте, у вас есть товарищ Эрлих.

При фамилии Эрлиха Васильев слегка улыбнулся.

— У нас есть еще показания писателя Тарасова-Родионова. Вы знаете, что я имею в виду. Телеграмму. Где вы прячете депешу?

— Я все придумал. Нет никакой телеграммы.

— Перестаньте лгать, гражданин Есенин! — с неожиданной злобой бросил следователь. — Вы дадите адрес, где она спрятана? Иначе будет хуже. Кстати, у нас есть еще и своя история — по линии шпионажа в пользу Англии. Так вы и бежать собираетесь. Побег за рубеж. Это уже посерьезнее.

— Ага, так вы мне еще и вредительство припишете?

— Послушайте, — Васильев усмехнулся, — следствие веду я, а не вы.

— Понимаю. Впрочем, для меня дело так же ясно, как и для вас.

— А мне не все ясно. Как, например, вы достали оружие, а документов нет?

Есенин объяснил: пистолет он привез из-за границы. Из США.

Следователь явно разочарован. Он ждал чего-то более сложного, откуда можно было бы вытянуть каких-нибудь соучастников, разыскать какие-нибудь «нити» и вообще — развести.

— Вот что я вам предложу, — проговорил наконец Васильев. — Я отдам распоряжение доставить в вашу камеру бумагу и прочее, и вы сами изложите все показания, не скрывая решительно ничего. Еще раз напоминаю вам, что от вашей откровенности зависит все. Так что и в ваших, и в моих интересах покончить со всей этой канителью как можно скорее.

Есенин понял его намек, кивнул.

— Уверяю вас, Сергей Александрович, что ничем особенно страшным история ваша закончиться не может… Ну, до свидания, — откланялся он.

Есенин поднялся со своего кресла и приметил рядом с креслом Васильева выдвинутую из письменного стола доску, на которой красовался крупнокалиберный кольт со взведенным курком. Товарищ следователь был готов к менее дружественному финалу беседы с поэтом.

Порядочность — качество, приятное даже в примитивном палаче. Конечно, утешительно и то, что Есенину не тыкали в нос кольтом, не инсценировали расстрела. Но кто знает, что его ждало впереди, тем более что предварительный допрос не дал решительно ничего нового. Никаким обещаниям товарища Васильева Есенин, конечно же, не верил, как не верил и его оптимизму, дескать, впереди все прекрасно и удивительно хорошо.

Есенин наскоро набросал свои показания и ждал очередного вызова, чтобы узнать, где окончится следствие как таковое и где начнутся попытки выжать из него детективное «произведение».

Есенинские показания забрал коридорный надзиратель и, вероятно, отнес Васильеву. Его вызвали на допрос. Васильев был таким же вежливым, как и в первый раз, но на лице его блуждало разочарование.

— Должен вам сказать, Сергей Александрович, что ваша писанина никуда не годится. Это все мы и без вас знаем. Ваша попытка побега за границу нас мало интересовала. Для нас важен был ваш шпионаж.

Васильев бросил эту тираду, как будто выстрелил из пушки тяжелыми снарядами, которые должны были снести Есенина с ног и вывести его из равновесия. Но Есенин остался равнодушным. Вопросительно и молча поглядывал он на Васильева. Васильев пронзал его ответным взглядом. Техническая часть этой процедуры ему явственно не удавалась. Есенин выкурил Васильевскую папироску и ждал…

— Основы вашей «работы» нам достаточно полно известны, и с вашей стороны, Сергей Александрович, было бы даже, так сказать… неумно эту работу отрицать. Но целый ряд отдельных моментов нам неясен. Вы должны нам их «разжевать».

— К сожалению, ничем вам помочь не могу.

— Значит, вы собираетесь отрицать вашу шпионскую «работу» против советской власти?

— Самым категорическим образом. И преимущественно потому, что такой работы и в природе не существовало.

— Позвольте, Сергей Александрович. У нас есть наши агентурные данные, у нас есть копии вашей переписки. У нас есть показания круга ваших друзей, которые во всем сознались…

Но скоро с Есениным стали обращаться не так политкорректно, как до этого. Тот же самый Васильев, который был сама доброта, принялся неожиданно «крыть» его матом, оглушительно стучать кулаком по столу, тыкать ему в нос кольтом и грозил «пристрелить, как дохлую собаку».

Его «агентурные данные» не стоили и полушки; слежка за Есениным, как оказалось, была постоянной, но ничего путного выследить так и не удалось; переписка перлюстрировалась вся, но и из нее Васильев ухитрился выкопать только факты, разбивающие его собственную теорию. Оставалась одна эта теория или, точнее, скелет «произведения», который Есенин должен был облечь плотью и кровью и скрепить всю эту чепуху своей подписью, и тогда на руках у Васильева оказалось бы настоящее «дело», на котором, может быть, можно было бы сделать карьеру и в котором увязло бы около десятка решительно ни в чем не повинных людей.

Как-никак знакомства с иностранцами у Есенина были — та же экс-жена Айседора Дункан. Связь с заграницей была. Все это само по себе уже достаточно предосудительно с советской точки зрения, ибо не только заграницу, но и каждого отдельного иностранца советская власть стремилась отгородить стеной от зрелища советской действительности, а советского человека — от буржуазных соблазнов.

Непонятно, как именно конструировался эскизный план этого «произведения» в недрах ГПУ. В одну нелепую кучу были свалены и Айседора Дункан, и полуторагодовой его вояж с женой в Европу и США, встречи с эмигрантами из России и несколькими знакомыми журналистами, а также поездки поэта по СССР. Здесь не было никакой логической или хронологической увязки. Каждая «улика» вопиюще противоречила другой, и ничего не стоило доказать полную логическую бессмыслицу состряпанного в ГПУ «произведения», так называемого «Дела Есенина».

Итак, что поэт имел в «сухом остатке»?

Скорее всего, это было варево, несъедобное даже для неприхотливого желудка ГПУ. Но если бы Есенин указал Васильеву на самые вопиющие несообразности, устранил бы их, то в коллегию ГПУ пошел бы обвинительный акт, не лишенный хоть некоторой, самой отдаленной, доли правдоподобия. Этого правдоподобия было бы достаточно для создания другого «настоящего дела» и для ареста новых «шпионов».

И Есенин очень просто признался Васильеву, что тот — по его же словам — человек разумный, а поэтому и не поверил ни в его обещания, ни в его угрозы, что вся эта детективщина со шпионами — несусветный вздор и что вообще никаких показаний на эту тему он подписывать не будет.

Васильев как-то сразу осекся, его лицо перекосилось от ярости.

— Ах, вы так!..

— Я так.

Он несколько секунд смотрел Есенину в глаза.

— Ну, мы вас заставим сознаться.

— Маловероятно.

На лице Васильева была видна борьба. Он сбился со своего европейского стиля и почему-то не рискнул тут же перейти к обычному, чекистскому. То ли ему не было приказано, то ли он побаивался чего-то или кого-то. За два дня тюремной голодовки Есенин не очень уж ослаб физически, да и терять ему было нечего.

— Вот видите, — раздраженно проговорил Васильев. — Можете идти в камеру.

На другой же день Есенина снова вызвали на допрос. На этот раз Васильев был не один. Вместе с ним в комнатке толкались еще какие-то дознаватели в количестве трех человек, видимо, чином значительно повыше. Один — в чекистской форме с двумя «ромбами» в петлицах. Дело принимало иной оборот, играли уже всерьез.

Васильев держался пассивно и оставался в тени. Допрашивали те трое. Около пяти часов «выстреливались» бесконечные вопросы о всех знакомых поэта, снова выплывал уродливый, нелепый остов надуманных версий. Есенина в шпионаже уже не обвиняли. Но граждане вокруг поэта (перечислялись Ф. И. О) и прочие занимались шпионажем, и он об этом не мог не знать. О шпионаже лично Есенина тоже почти не заикались, весь упор делался на нескольких его заграничных знакомых.

Требовалось, чтобы поэт подписал показания, их изобличающие. Для усиления нажима перечислялись родные Есенина, его близкие, которым от его молчания будет только хуже. Делались намеки на то, что его показания весьма существенны «с международной точки зрения», что ввиду дипломатического характера этого дела имя Есенина нигде не будет названо. Потом озвучивались намеки — и весьма прозрачные — на расстрел Есенина в случае его отказа сотрудничать со следствием.

Часы проходили незаметно, и Есенин замечал, что допрос превращается в конвейер. Следователи то выходили, то приходили. Ему трудно было разобрать или запомнить их лица. Они сидели на ярко освещенном месте, в креслах, у письменного стола. Одинокой фигурой за столом возвышался Васильев, остальные были в тени — сидели у стены кабинета и на кожаном диване.

Соврать что-то или сболтнуть лишнее он не имел права, а потому излагал правду. Но этот многочасовой допрос, это огромное нервное напряжение временами уже заволакивали сознание, сковывали мысли апатией, парализовали волю безразличием.

— Не понимаю вашего упрямства, — говорил человек с двумя «ромбами». — Вас в злонамеренном шпионаже мы не обвиняем. Но какой вам смысл топить себя, выгораживая других. Вас они так не выгораживают.

Есенин лихорадочно думал: «Что значит глагол "не выгораживают", и еще в настоящем времени? Кто эти люди? И уже арестованы? И действительно "не выгораживают" меня? Или просто это новый трюк следователей?».

Со всем доступным Есенину спокойствием и со всей доступной ему твердостью он проговорил:

— Я поэт, журналист и, следовательно, достаточно опытный в светских делах человек. Я не мальчик и не трус. Я не питаю никаких иллюзий относительно своей собственной судьбы и судьбы моих близких. Я ни на одну минуту не верю ни вашим обещаниям, ни увещеваниям ГПУ. Все это ваше «произведение» я считаю форменным вздором и убежден в том, что таким же вздором считают его и мои следователи: ни один мало-мальски здравомыслящий человек ничем иным и считать его не может. И ввиду всего этого я никаких показаний не только подписывать, но и вообще давать не буду.

— То есть как это вы не будете?! — вскочил один из следователей и неожиданно замолк.

Человек с двумя «ромбами» медленно подошел к столу и сказал:

— Ну что ж, Сергей Александрович. Вы сами подписали себе приговор… И не только себе. Мы хотели дать вам возможность спасти себя. Вы этой возможностью не воспользовались. Ваше дело. Можете идти.

Поэт встал и направился к двери, у которой стоял часовой.

— Если надумаете, — бросил ему вдогонку человек с двумя «ромбами», — сообщите вашему следователю. Если не будет уже поздно…

Но когда Есенин вернулся в камеру, то рухнул на кровать — он был совсем без сил. У него будто вынули что-то самое ценное в жизни, а голову наполнили беспросветной тьмой и отчаянием. Спас ли он своим упрямством кого-нибудь в реальности? Не отдал ли дорогих ему людей на расправу? Есенин догадывался, какие аресты могли быть произведены в Москве, Ленинграде, и какие методы допросов были применены, и какие «произведения» создаются или уже созданы в недрах ГПУ…

Откуда-то со дна сознания подымалось что-то темное, паническое, и за всем этим он воочию увидел свою кудрявую голову, развороченную выстрелом из револьвера в упор.

Есенин забрался с головой под одеяло, чтобы ничего не видеть, чтобы не могли подсмотреть в «глазок» и не подстерегли его в минуты упадка.

Наступили часы безмолвного ожидания. Где-то там, в гигантских и беспощадных зубцах маховиков чекистской машины, варилось безымянное есенинское «дело». Потом подцепит его какая-нибудь одна, особенная, шестеренка — и вот придут и Есенину скажут: «Собирайте вещи!»…

Они придут не вдвоем и даже не втроем. Они придут ночью целым расстрельным взводом. У них будут револьверы в руках, и эти револьверы будут дрожать больше, чем дрожал кольт в руках «инженера из МПС», «железнодорожника» Васильева в вагоне поезда, шедшего из Москвы в Ленинград.

Снова бесконечная бессонная ночь. Тускло из центра потолка подмигивала электрическая лампочка. Мертвая тишина «одиночки» лишь изредка прерывалась чьими-то ночными криками. Полная отрезанность от всего мира. Было ощущение человека, похороненного заживо.

Так прошло четыре дня.

27 декабря, воскресенье, вечер.

Поэт, усевшись на кушетку, тихонько запел:


Все мы, все мы в этом мире тленны…
Тихо льется с кленов листьев медь.
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.

Есенин пел, грустно улыбаясь.

Но дверь лязгнула открываемыми запорами: в камеру вбежали два надзирателя. Один заорал:

— Встать! — и оба разом навалились на Есенина, усадили на стул.

В камеру вошел Блюмкин, за ним Васильев и тот высокий чин с двумя «ромбами».

Дверь в камеру закрыли.

Поэт увидел Яшку Блюмкина с револьвером в руке — и сердце его зашлось в смертельной тоске.

— У кого телеграмма? — заорал тот в припадке неожиданной ненависти. — Адрес давай, сво-олочь!

— У кого надо… Не видать вам телеграммы! — сквозь зубы выдавил Есенин.

— Давай, приступай! — крикнул Блюмкин надзирателям и, цинично ухмыльнувшись, добавил: — Ну что? «До свиданья, друг мой, до свиданья!..».

Надзиратели накинули на шею поэта удавку, стали душить…

Есенин захрипел, правой рукой вцепился в веревку.

Подскочил Блюмкин и наганом со всего маху ударил рукояткой в лицо!

Еще! Еще! Даже в раж вошел…

Один бьет, двое держат! Глаз вытек. Переносица проломлена. Обмяк поэт, затих.

Высокий чин с двумя «ромбами» подал голос:

— Перестарался ты, Яша… Придется по другому варианту лепить историю.

В камеру вошли еще двое, среди них — Эрлих.

— Где Цкирия?[22]

— Я здесь.

— Срочно оборудуй пятый номер. Меблируй, перетаскайте его вещи. Все делать под суицид. Понятно?

— Так точно! — глухо отрапортовал кто-то.

— Исполняйте!

Офицер отозвал Эрлиха, минут пять внушал ему какие-то директивы, тот молча кивал.

Постфактум II

Утро, 28 декабря 1925 года.

Гостиница «Англетер», номер 5.

Стоит, наверное, внимательно прочесть следующий «Акт осмотра переписки», найденный в черном кожаном чемодане, оставшемся после смерти Есенина. Присутствовали при его составлении Зинаида Николаевна Мейерхольд-Райх, секретарь суда М. Е. Константинов, член коллегии защитников А. Н. Мещеряков.

Акт был составлен 22 апреля 1926 года.

«Среди переписки, находящейся в чемодане, оказались следующие бумаги, написанные рукой Есенина:

1. Обрывки доверенностей на имя гр-на Эрлиха.

2. 3 обрывка стихов.

3. Рукопись стихов без подписи с 3 по 32 стр. включительно, начиная со стихотворения "Девичник" и кончая оглавлением.

4. Поэма, напечатанная на машинке под заглавием "Анна Снегина", с поправками, написанными рукой Есенина.

5. Договор с издательством Гржебина от 18 мая 1922 года.

6. 4 фотографические карточки».

Что и говорить, солидное количество бумаг было взято с собой писателем и будущим издателем журнала при переезде в другой город на постоянное место жительства! Это при том, что в номере было обнаружено еще несколько чемоданов с обувью и одеждой, принадлежавших Есенину.

Теперь посмотрим, что пишет Всеволод Рождественский: «Чемодан Есенина, единственная его личная вещь (ошибка Рождественского. — Ст. и С. К.), был раскрыт на одном из соседних стульев. Из него клубком глянцевитых, переливающихся змей вылезали модные заграничные галстуки. Я никогда не видел их в таком количестве. В белесоватом свете зимнего дня их ядовитая многоцветность резала глаза неуместной яркостью и пестротой».

Итак, чемодан раскрыт. И, как можно понять по сверхосторожному описанию Рождественского, вещи были вывалены на пол. Впрочем, еще более яркую картину обстановки пятого номера после произошедшей трагедии рисовали авторы газетных заметок: «В комнате стоял полнейший разгром. Вещи были вынуты из чемодана, на полу были разбросаны окурки и клочки разорванных рукописей…».

Еще более конкретизировал увиденное в пятом номере «Англетера» утром 28 декабря санитар Казимир Маркович Дубровский. Рассказывал он, правда, уже через много лет, пережив несправедливый арест, заключение в лагере и как бы все еще опасаясь проронить лишнее: «Там на полу лежала скатерть, битая посуда. Все было перевернуто. Словом, шла страшная борьба…». В другой раз с его же слов стало известно, что «в номере С. Есенина были следы борьбы и явного обыска. На теле были следы не только насилия, но и ссадины, следы побоев. Кругом все разбросано, раскидано, битые разбросанные бутылки, окурки…».

Дубровский так и не сообщил, почему его подписи нет ни на одном из документов, составляющих «Дело о самоубийстве С. Есенина», что за врач осматривал тело погибшего поэта на месте происшествия, на каком основании был сделан вывод, о котором сообщали газеты: «… смерть наступила за шесть-семь часов до обнаружения трупа» (по другим сведениям, за пять-шесть часов), и почему время наступления смерти не зафиксировано в акте судебно-медицинской экспертизы. Известно только, что престарелый, много переживший санитар произнес незадолго до смерти: «Я ни за что сидел, а за что-то тем более не хочу…».

И еще.

Летом 1925 года Есенин анонсировал в журнале «Книга о книгах» повесть о беспризорниках под названием «Когда я был мальчишкой…». Об этой повести он говорил, в частности, Елизавете Устиновой в «Англетере», причем, по ее словам, «обещал показать через несколько дней, когда закончит первую часть…».

Никаких следов этой повести обнаружено не было, так же как и поэмы «Пармен Крямин»… Можно ли все это принять за есенинскую мистификацию? Тогда как быть с исчезнувшим текстом поэмы «Гуляй-поле»? И что уж точно не было мистификацией — стихи «Зимнего цикла», написанные в больнице у Ганнушкина. Кое-какие строчки запомнили Наседкин и Толстая, причем Толстая утверждала, что стихи эти Есенин забрал с собой в Ленинград.

Эпилог

В Москве, на Ваганьковском кладбище, великого русского поэта провожали толпы людей. Под плач и крики «Прощай, Сережа!» гроб опустили в могилу. На насыпном холме воздвигли простой деревянный крест.

Если живым надо умирать, то Сергей Есенин умер, жизнь была окончена. Мертвым же полагалось жить, то есть впереди поэта ожидало бессмертие. Так говорят о классиках. Только Есенин и здесь выбился из «классической обоймы»…

Впереди была жестокая схватка за его имя. Пошло гулять по стране мерзкое словечко «есенинщина».

На вечере памяти в ГАБТе прозвучала интеллигентная по тону и совершенно людоедская по содержанию поминальная статья Троцкого, который объявил Есенина не соответствующим «эпичной, катастрофичной эпохе» с фальшивой слезой в голосе. И бухаринский ответ — гнусные «Злые заметки», после чего комплиментарные голоса стали глушиться, а грязный вал брани увеличился.

Настоящие слова в эти предновогодние траурные дни нашел писатель Леонид Леонов:

«У нас любят писать некрологи, пишут их всласть, умело и смачно, с видом нравственного превосходства, не щадя чернильных сил своих. О мертвых можно… А Сергей Есенин мертв: он уже больше не придет и не пошумит, Есенин…

Так живы еще в памяти последние встречи!

Еще нет в сердце примиренья с вестью о гибели твоей, Сережа.

И еще: трудно говорить теперь хорошие слова. Слов хороших, нежных, искренних, любовных слов теперь стыдятся и чураются.

Для смягчения прекрасной их человечности — их произносят лишь с усмешкой извинения.

Их подменяют вывертами хитрого и недоброго ума. Их изгоняют из обихода, в них не верят…

Крупнейший из поэтов современья…

Его песни поют везде — от благонадежных наших гостиных до воровской тюрьмы. Потому что имел он в себе песенное дарование, великую песенную силу в себе носил…»

Лестница, ведущая в небо

В этом смысле интересно мнение выдающегося историка, доктора Поля Гарнье, который в связи со смертью Наполеона справедливо заметил, что «соответствующие тексты не всегда были составлены с желательной точностью. Кроме того, врачи, по причине либо некомпетентности, либо недобросовестности, либо из желания обелить себя, слишком часто расплывались в лишенных интереса соображениях, намеренно неточных и даже противоречивых. Наконец, весьма трудна и деликатна задача перевести прошлое в настоящее, учитывая неизбежные изменения в способах интерпретации и приемах логических рассуждений».

Поэтому прежде чем сформулировать правдивое мнение, нужно взвесить все «за» и «против» и не пытаться выдавать это за стопроцентное правдивое резюме.

В поисках «истины» нужно всегда сомневаться — этого требует знак строгой научной дисциплины. И когда без доказательной базы патологоанатомического вскрытия тела Есенина уверенно утверждают диагноз: асфиксия, произведена сдавливанием дыхательных путей через повешение, — то дискуссия выглядит закрытой.

Причем речь не шла только о простом «споре сыскарей», и только потому, что вращалась вокруг слов «суицид» или «убийство», когда хотели этими словами скрыть все колебания и сомнения. Эти слова заставляли замолчать «толпу», которую завораживала роковая неумолимость этим «самоубийством», как об этом писали в некрологах. Тогда его поэма «Черный человек» сразу же становилась своеобразным Реквиемом Моцарта.

В самом деле, удобнее всего говорить о некоей наследственной болезни, если хотелось придать спору о смерти Есенина эмоциональный характер, кладущий конец всякой дискуссии.

Если гипотеза самоубийства сегодня в моде, то версия об убийстве, напротив, единодушно отвергалась и осуждалась, как если бы такая возможность была абсурдной в принципе и даже рассматривать ее было бы преступлением: «оскорблением великого поэта Есенина».

Конечно, сразу после смерти Есенина многие поверили СМИ и считали, что он сам наложил на себя руки «естественным образом» именно из-за беспорядочной жизни, частых возлияний и конфликтов.

Но вот прошло девяносто лет, прежде чем версия об убийстве, очищенная от налета страстей, порождавшихся поклонением Есенину, смогла быть представлена строго научно.

И случилось так, что первое солидное расследование провел в конце XX века полковник МВД Э. А. Хлысталов. Его публикация «Тайна гостиницы "Англетер"» была встречена, по крайней мере в России, скептическими улыбками, вялой критикой. Некоторые посчитали, что это «просто полицейский роман», плод излишне разыгравшегося воображения. Другие с большим интересом восприняли расследование полковника с Петровки, 38. Статья профессионального сыщика, как показалось этому кругу лиц, открывала для поиска перспективы, которые нельзя было отторгать с порога или игнорировать «по умолчанию».

Так что получился в итоге не детективный роман, наспех сколоченный, чтобы выбросить на книжный рынок коммерчески выгодную сенсацию. Надеюсь, что благодаря серьезности проведенной работы и правдоподобности сделанных заключений наше расследование заслуживает внимания и непредвзятого прочтения. Мы будем рады, если книга вызовет дискуссии, поскольку в том, что касается насильственной смерти великого русского поэта Есенина, «вопрос остается открытым». А возможное преступное убийство поэта — это данность, которая, как показало наше исследование, стала реальностью, свершившимся фактом. И все это должно было бы лечь в основу теперь уже неизбежного расследования факта гибели великого русского поэта, вплоть до возбуждения уголовного дела…

В нашем случае нет причины утверждать, почему было бы крайне неприличным предположить, что Есенин мог быть убит кем-то из окружения великого писателя, лицом, приближенным к нему. Ведь слава великого русского поэта вовсе не пострадала бы, поскольку такой конец представлялся бы даже героическим, нежели смерть в результате суицида.

В этой книге мы поставили вопросы, а потому ожидаем приличествующие ответы на каждый из них, которые не сводились бы к простому «невозможно» или «смешно», так как, чтобы заслужить доверие, подобные ответы должны быть основаны на столь же научном доказательстве от противного.

Преданность, которую мы, как и многие почитатели Есенина, испытывали к выдающейся личности, какой был великий поэт России, оправдывала такой поиск и подобную дискуссию. И все это находилось бы в строгом соответствии со словами Вольтера: «Если живым — уважение, то мертвым — только правду».

Документы, факты и мнения экспертов

Версии гибели поэта Сергея Есенина, обоснованные Э. Хлысталовым, а затем В. Кузнецовым, безусловно, имеют право на существование. Однако следует заметить, что они пришли к читателю до того, как в издательстве «Наследие» в 1996 году вышел сборник «Смерть Сергея Есенина. Документы, факты, версии». В нем публикуются материалы, собранные Комиссией Всероссийского писательского есенинского комитета по выяснению обстоятельств смерти поэта. Они представляют определенную ценность, и мы публикуем в настоящей книге несколько материалов из этого сборника, которые иначе трактуют то, что произошло в «Англетере» в декабре 1925 года. Предлагаем читателям возможность ознакомиться с выводами разных специалистов и, сопоставив их с документальной версией автора, самим решить, кто ближе к истине.

Администрация Президента

Российской Федерации

Управление Президента Российской Федерации

по работе с обращениями граждан

Сообщаем, что Ваше обращение, поступившее на имя Президента Российской Федерации, направлено на рассмотрение в Генеральную прокуратуру Российской Федерации.

Генеральная прокуратура

Российской Федерации

Уважаемый Сергей Витальевич!

Ваше коллективное обращение, поступившее из Администрации Президента Российской Федерации по поводу неполноты исследования обстоятельств гибели С. Есенина, рассмотрено в Генеральной прокуратуре Российской Федерации.

Установлено, что 28 декабря 1925 г. в 10 час. 30 мин. в пятом номере, запертом изнутри, расположенном на втором этаже в гостинице «Интернационал» (бывшая «Англетер») в г. Ленинграде, был обнаружен труп проживавшего там С. Есенина, который висел на трубе центрального отопления. Согласно акту судебно-медицинского исследования трупа смерть С. Есенина наступила от асфиксии, произошедшей вследствие сдавливания дыхательных путей через повешение. В ходе дознания, проведенного вторым отделением милиции, следов проникновения в номер других лиц, нарушения обстановки, признаков борьбы не обнаружено. Общавшиеся с С. Есениным незадолго до смерти его друзья Устинов Г. Ф., Устинова Е. А., Эрлих В. И. версию об убийстве не выдвигали, пояснив, что С. Есенин в своем номере работал, ежедневно читал им новые стихи, 27.12.25 — стихотворение «Черный человек» о бреде, мучительных галлюцинациях, которое произвело на всех тягостное впечатление, делился воспоминаниями о своей любви к 3. Райх и ее измене.

23.01.26 народным следователем Бродским было вынесено постановление о прекращении дознания за отсутствием состава преступления, с которым Ленинградская губернская прокуратура согласилась, признав собранные дознанием доказательства достаточными для вывода о самоубийстве С. Есенина.

В период 1990–1991 гг. материалы о гибели поэта, в том числе его посмертные гипсовые маски, фотографии, исследовались ведущими специалистами, учеными в области судебной медицины Громовым А. П., Томилиным В. В., Свадковским Б., Масловым А. В., Хомяковой Э. И., которые категорически отвергли наличие у С. Есенина черепно-мозговой травмы и версию о его убийстве разными способами, названными в некоторых публикациях, появившихся с 1988 года.

Заключением комиссионной судебной медико-криминалистической экспертизы от 19.02.93, проведенной в Республиканском Центре судебно-медицинской экспертизы Министерства здравоохранения, была подтверждена причина смерти С. Есенина. В целях установления механизма образования имевшегося на его трупе вдавления в мягких покровах в лобной области, давшего повод некоторым современным авторам ряда публикаций утверждать об убийстве поэта, экспертами применялся метод экспериментального моделирования. По его результатам был сделан вывод о возможности образования указанного вдавления в результате длительного контакта с горячей трубой центрального отопления, на которой был обнаружен труп С. Есенина. Объективных данных об убийстве С. Есенина получено не было.

Одновременно с указанными современными исследованиями в области судебной медицины в Генеральной прокуратуре Российской Федерации изучались хранящиеся в фондах Института мировой литературы подлинные материалы дознания о гибели С. Есенина; полученные из архивов г. Ленинграда сведения относительно гостиницы; литература, в которой с 1988 года выдвигалась версия об убийстве поэта разными способами; мнение родственников поэта, отвергавших такие версии и являвшихся противниками эксгумации его тела.

По результатам проведенной проверки в феврале 1993 года был сделан вывод о том, что дознание по факту смерти поэта Есенина С. А. проводилось в соответствии с действовавшим уголовно-процессуальным законодательством (УПК РСФСР от 1923 г.). Постановление народного следователя 2 отделения милиции г. Ленинграда от 23.01.26 о прекращении производства дознания по факту самоубийства Есенина С. А. является законным.

Обоснованность принятого 23.01.26 решения подтверждена результатами проведенной Генеральной прокуратурой Российской Федерации повторной проверки по обращению в мае 1998 года Есениной С. П.

Оснований для возбуждения уголовного дела по факту гибели С. Есенина не имеется.

Помощник Генерального прокурора Российской Федерации Н. В. Яковлев

№ 1

Ответ

Министерство здравоохранения СССР

Ордена Трудового Красного Знамени

Научно-исследовательский институт

судебной медицины

123212, Москва, 212,

Садовая-Кудринская ул., дом 3, корпус 2

Тел.: 254–32–49, 254–45–42 30/V.90 г.

№ 664/д Председателю Всесоюзного Есенинского комитета,

Секретарю СП РСФСР,

лауреату Государственной премии им. М. Горького

Ю. Л. Прокушеву

Глубокоуважаемый Юрий Львович!

Анализ фотокопии «Акта», подписанного судебно-медицинским экспертом Гиляревским, показал, что исследование трупа С. А. Есенина проведено в соответствии с «Временным постановлением для медицинских экспертов о порядке производства исследования трупов», утвержденным НКЗ 5.05.1919 г. Заключение о причине смерти С. А. Есенина соответствует данным, полученным при исследовании трупа.

Директор Института член-корреспондент АМН СССР профессор А. П. Громов

№ 2

Ответ

Министерство обороны Союза ССР

Центральное военно-медицинское управление

Главный судебно-медицинский эксперт

6 июня 1990 г.

№ 132

г. Москва

Председателю Всесоюзного Есенинского комитета,

Секретарю СП РСФСР,

лауреату Государственной премии

РСФСР им. Горького

тов. Ю. Л. Прокушеву

Уважаемый Юрий Львович!

Изучение направленного Вами «Акта» исследования трупа С. А. Есенина позволяет прийти к следующим выводам:

«Акт» несомненно исполнен лицом, имеющим высшее специальное медицинское образование и подготовку по судебной медицине или патологической анатомии.

Форма исполнения «Акта» не соответствует современным требованиям к такому документу или «заключению» судебно-медицинского эксперта. В частности:

а) очень кратко составлена вводная часть; нет сведений о том, кто назначил исследование трупа; не сообщаются сведения об обстоятельствах следствия и др.;

б) описание обнаруженных повреждений очень кратко и неполно (не указана точная локализация, форма, состояние краев, углов, отдельных повреждений и пр.).

Практически не описана странгуляционная борозда.

Имеются и другие недостатки формы и содержания «Акта». Вместе с тем следует признать, что на практике нами встречалось аналогичное исполнение «Акта» 20–30-х годов.

Содержащиеся в «Акте» сведения не противоречат тому, что смерть Есенина С. А. наступила в результате сдавления органов шеи петлей при повешении. Желательно, конечно, было бы увязать эти данные с протоколами осмотра места обнаружения трупа, допросов свидетелей и другими материалами. Но это уже в компетенции следственных органов.

Буду удовлетворен, если мое заключение окажет какую-либо помощь в изучении обстоятельств смерти поэта.

С уважением,

Заслуженный деятель науки РСФСР,

доктор медицинских наук, профессор,

генерал-майор медицинской службы

В. В. Томилин

№ 3

Ответ

Министерство здравоохранения России

Московская медицинская академия

имени И. М. Сеченова

Кафедра судебной медицины

119435, Москва, Абрикосовский переулок,

д. 1, тел. 249–48–93

16 декабря 1991 г.

Исследование тела Сергея Александровича Есенина проведено в соответствии с «Временным постановлением для медицинских экспертов о порядке производства исследования трупов», утвержденным Народным комиссариатом здравоохранения 5 мая 1919 г. и п. 4 «Положения об изменении формы предварительного дознания в случаях скоропостижной смерти», утвержденного наркоматами юстиции, внутренних дел и здравоохранения 29 июля 1920 г.

Анализ Акта, подписанного судебно-медицинским экспертом Гиляревским, показал, что при исследовании трупа грубых научно-методических ошибок не допущено. При вскрытии трупа исследованы три полости (череп, грудная и брюшная). Достаточно подробно описаны характер, локализация странгуляционной борозды, отмечены признаки, встречающиеся при механической асфиксии. Заключение вытекает из описательной части. В Заключении судебно-медицинский эксперт не выходит за пределы своей компетенции. Анализ Акта позволяет считать, что смерть Есенина С. А. наступила от асфиксии, развившейся в результате сдавления органов шеи петлей. Характер странгуляционной борозды свидетельствует о том, что имело место повешение.

Доцент Московской медицинской академии им. И. М. Сеченова, кандидат медицинских наук,

судебно-медицинский эксперт высшей квалификационной категории А. В. Маслов

№ 4

Ответ

МВД РФ

Экспертно-криминалистический центр

(ЭКЦ МВД России)

123060, Москва, ул. Расплетина, 22

тел. 194–44–77

от 15.06.1992 г.

№ 2028

Председателю Есенинского комитета Союза писателей Прокушеву Ю. Л.

121069, г. Москва, ул. Воровского, 25а,

Институт мировой литературы им. А. М. Горького

Копия: Директору Института русской литературы

доктору филологических наук Скатову Н. Н.

г. Санкт-Петербург

По просьбе редакции журнала «Химия и жизнь» и Союза писателей начальником отдела ЭКЦ МВД России кандидатом медицинских наук Стегновой [фамилия неразборчива] Т. В. было проведено исследование подлинного рукописного экземпляра стихотворения «До свиданья, друг мой, до свиданья…» С. Есенина. Требовалось установить, написан ли этот текст кровью.

В архиве Института русской литературы им. А. С. Пушкина с бумаги, на которой написано стихотворение, была изъята корочка красителя в области буквы «и» во втором слове «свиданья». Корочка изъята из помарки и не нарушила ни текст письма, ни внешний вид.

Предварительная проба с гемофаном, проведенная с крупицей вещества непосредственно в архиве, дала положительный результат. Микроспектральным методом, проведенным в лаборатории, установлено, что стихотворение написано кровью.

Начальник ЭКЦ МВД России

доктор химических наук И. П. Карли

№ 5

Ответ

Генеральная прокуратура Российской Федерации

23.03.93

№ 15/6–1775–92

Москва

на № 14402/76 от 31.03.92 г.

Директору Института мировой литературы им. А. М. Горького Кузнецову Ф. Ф.

и председателю Есенинского комитета Союза писателей Прокушеву Ю. Л. г. Москва, ул. Воровского, д. 25а

В связи с Вашим обращением к Генеральной прокуратуре Российской Федерации изучены материалы дознания по факту самоубийства поэта С. А. Есенина с учетом доводов авторов публикаций, которые выдвинули и пытались обосновать версию убийства С. А. Есенина.

Изучение показало, что дознание проводилось в соответствии с действовавшим в тот период уголовно-процессуальным законом (УПК РСФСР от 1923 г.), однако были допущены неполнота и низкое качество оформления его материалов. Вместе с тем каких-либо объективных доказательств, подтверждающих версию об убийстве С. А. Есенина, не установлено, в связи с чем постановление от 23.01.26 г. о прекращении производства дознания является обоснованным.

Задержка в составлении заключения объясняется проведением экспертных исследований.

Приложение: заключение об обоснованности прекращения 23.01.26 г. дознания по факту самоубийства С. А. Есенина на 10 листах.

Начальник управления по надзору за следствием и дознанием государственный советник юстиции 3 класса В. А. Титов

№ 6

Ответ

Заключение

Утверждаю

Помощник Генерального прокурора

Российской Федерации

государственный советник юстиции 3 класса

М. Б. Катышев

22.03.93

Заключение

об обоснованности прекращения 23.01.26 г. дознания

по факту самоубийства С. А. Есенина

г. Москва 25.02.93

Мною, старшим прокурором управления по надзору за следствием и дознанием Генеральной прокуратуры Российской Федерации старшим советником юстиции Дедовым Н. Н., в связи с официальным обращением в Генеральную прокуратуру директора Института мировой литературы (ИМЛИ) Российской академии наук Кузнецова Ф. Ф. и Председателя Есенинского комитета Союза писателей Прокушева Ю. Л. с просьбой дать заключение о том, насколько квалифицированно и в соответствии ли с законодательством того времени было проведено дознание по факту самоубийства поэта С. А. Есенина и имелись ли основания для прекращения дознания, изучены хранящиеся в фондах ИМЛИ подлинные материалы дознания.

Поводом для обращения Кузнецова Ф. Ф. и Прокушева Ю. Л. явились многочисленные в последние годы публикации, авторы которых, в том числе некоторые члены созданной при Есенинском комитете комиссии по расследованию обстоятельств гибели С. А. Есенина, выдвинули и пытались обосновать версию об убийстве поэта.

Ознакомление с такими публикациями показало, что, по мнению ряда авторов, убийство С. А. Есенина было организовано чекистами по политическим мотивам и совершено при следующих обстоятельствах (варианты мною сгруппированы).

Убийцы проникли в занимаемый С. А. Есениным 5-й номер гостиницы «Интернационал» (бывшая «Англетер») в г. Ленинграде поздно вечером 27-го или в ночь на 28 декабря 1925 г. с помощью знакомых С. А. Есенина, которым он мог открыть дверь, либо — скрытно, используя специальные инструменты для открывания и закрывания дверного замка при вставленном в него с внутренней стороны ключе. С целью убийства или подавления сопротивления Есенину был нанесен сильный удар тяжелым металлическим предметом (рукояткой револьвера, утюгом и др.) над переносицей с переломом костей черепа, перерезаны вены и сухожилия правой руки, нанесены резаные раны левой руки, причинена тяжелая травма глаз, отчего один вытек, был сильно избит ногами. Рана (пробоина) под правым глазом, возможно, возникла от выстрела. Есенин мог быть также задушен без повешения: руками, удавкой, подушкой, пиджаком. В целях имитации самоубийства труп Есенина был подвешен на веревке или ремне, привязанных за трубу парового отопления под высоким потолком гостиничного номера, куда бы Есенин не смог дотянуться самостоятельно.

Дознание, по их мнению, сфальсифицировано, первоначальный акт осмотра трупа, при котором присутствовал врач, изъят. Судебно-медицинский эксперт Гиляревский А. Г. по требованию работников дознания также сфальсифицировал акт вскрытия трупа Есенина, но в целях обнаружения в последующем специалистами этой фальсификации составил акт без указания признаков, подтверждающих наступление смерти от повешения.

Из публикаций следует, что выводы о нанесении Есенину сильного удара с переломом костей черепа, что могло привести к наступлению смерти, сделаны авторами на основании осмотра ими посмертных фотографий, рисунков и масок поэта, а вывод о фальсификации материалов дознания основывается на том, что составлены они небрежно, неквалифицированно и неполно.

В связи с тем, что сообщаемые в ряде публикаций сведения не соответствуют материалам дознания, мною приводятся основные из них, с дополнением, сделанным по смыслу текстов, часть которых утрачена из-за механических повреждений нижних частей документов, исполненных на больших листах. Также подчеркнуты мною слова и фразы, имеющие важное значение.

1. «Акт. 28 декабря 1925 года составлен настоящий акт мною уч. надзирателем 2-го отд. ЛГМ Н. Горбовым в присутствии управляющего Гостиницей Интернационал тов. Назарова и понятых. Согласно телефонного сообщения управляющего гостиницей граж. Назарова В. Мих., о повесившемся гражданине в номере гостиницы. Прибыв на место мною был обнаружен висевший на трубе центрального отопления мужчина, в следующем виде: шея затянута была не мертвой петлей, а только одной правой стороной, шеи, лицо было обращено к трубе, и кистью правой руки захватился за трубу, труп висел под самым потолком, и ноги от пола были около 1,5 метров, около места где обнаружен был повесившийся лежала опрокинутая тумба, а канделябр стоящий на ней лежал на полу. При снятии трупа с веревки и при осмотре его было обнаружено на правой руке выше локтя с ладонной стороны порез, на левой руке на кисти царапины, под левым глазом синяк, одет в серые брюки, ночную белую рубашку, черные носки и черные лакированные туфли. По предъявленным документам повесившийся оказался Есенин Сергей Александрович писатель приехавший из Москвы 24 декабря 1925 г.».

Сразу за этой датой другим почерком вписано, что Эрлих получил удостоверение личности (Есенина) и доверенность на получение 640 рублей.

Ниже идут подписи Эрлиха, Назарова, понятых (Рождественского и Медведева), милиционера («…шинский») и Н. Горбова.

2. Показания Устинова Георгия Феофановича от 28.12.25. «Я, Устинов Г. Ф. о самоубийстве Есенина могу сказать, что оно для меня… неожиданным. Я знаю Есенина с 1918 г. За последние 4 года он мучился какой-то тяжелой душевной болезнью… бесконечно пил… Перед приездом в Ленинград около… излечении в Московской психиатрической… Приехал Есенин в Ленинград 24 декабря, снял… в "Англетере" номер… отыскал меня. Номер мой он знал потому… в нем… своей предпоследний приезд в Ленинград приехал он веселый, оживленный, рассказал, что он разошелся с женой С. А. Толстой и порвал со своими родственниками. Впрочем, это было уже не в первый раз, и резкая перемена отношений была у Есенина в характере.

Все дни пребывания в "Англетере" Есенин вел себя смирно, первые дни пил, вставал рано. Мы с женой бывали у него ежедневно, вместе пили чай, завтракали. Есенин читал много своих новых стихов, из которых тягостное впечатление произвело на меня стихотворение "Черный человек" — стихотворение о бреде, о мучительной галлюцинации.

Вчера, 27 декабря, мы с женой, т. т. Эрлих и Ушаков, живущий в этой же гостинице, просидели у Есенина часов с 2-х до 5–6 час. Есенин был немного выпивши, но потом почти совсем протрезвился. Вспоминали Москву, когда он жил у меня, вспоминал о своей первой жене 3. Райх, с которой он разошелся еще в 1919–20 г., о своих детях, которые остались при Райх, показал матерчатую папку — кажется, подарок ее Есенину, а на папке внизу мелкими буквами карандашом надпись Райх — что-то о долгой любви. Одного из детей Райх Есенин считал не своим и об этом говорил и возмущался ее вероломством и ложью.

Когда мы уходили — уходили вместе все четверо — Есенин обещал ко мне зайти, но не зашел. Вечером я к нему также не сумел зайти: ко мне пришел писатель Сергей Семенов, мы с ним довольно долго поговорили, а потом мы с женой легли спать. Проснувшись, я попросил жену поставить самовар. Самовар накануне остался в комнате Есенина. Комната оказалась изнутри запертой. В это время подошел тов. Эрлих. Они позвали коменданта т. Назарова, который открыл дверь отмычкой, в комнате был найден повесившимся поэт Сергей Есенин».

Ниже, тем же почерком проставлена дата — 28.ХII.25 и подпись Георгий Устинов. Далее стоит подпись участкового надзирателя Н. Горбова.

3. Показания Устиновой Е. А. от 28.12.25 г.

«Я, Устинова Елизавета рассталась с покойным Сергеем Есениным 27-го вечером часов около…ти. Утром 28-го я пошла его будить, долго… никто не открывал, в это время подошел муж и Эрлих… мы сильно стучали в дверь вместе. Я пошла… попросила открыть дверь, но в… кровати не нашла, подошла… диван… потом увидела висящий труп. Вышла и позвала Назарова».

На конце страницы тем же почерком подпись — Е. Устинова. Имеется подпись Н. Горбова.

4. Показания Эрлиха В. И. от 28.12.25 г.

«Я, Эрлих в Ленинграде познакомился с писателем Есениным Сергеем Александровичем приблизительно около года тому назад со дня… знакомства мы друг друга навещали… последнее время проживал в Ленинград… Померанцев… дом Недели две тому назад… я получил на свое имя телеграмму от… Есенина с г. Мо… было указано (конец страницы. — Д. Н. Н.) подыскать немедленно две три комнаты т. к. он обещал в 20 числах приезжать на жительство. Я зная с кем он приезжает комнаты ему не нашел и предложил ему телеграфно приезжать ко мне на квартиру. 24 декабря Есенин приехал ко мне на квартиру, он меня дома не застал поехал в гостиницу, по приходе домой я узнал что он остановился в гостинице, и он мне оставил записку. Я поехал к нему и у него в означенной гостинице находился знакомый Устинов журналист и со дня его проживания в означенной гостинице я ежедневно бывал у него, в беседе с ним он мне сказал что он уезжая с Москвы у него оставались деньги у знакомого его Наседкина 640 руб. и означенные деньги должны прибыть по переводу на мое имя и просил мне их получить 27 декабря. Я узнал, что деньги с Москвы пришли но не на мое имя но на имя его. Я ему позвонил по телефону вызвал его на почту чтобы он получил таковые сам, он приехал… без документов в сопровождении… означенной гостиницы

…27.XII днем он написал… доверенность на получение… заверил у Секретаря Ленинградского отделения союза поэтов. 28.ХII… получить деньги… (конец страницы. — Д. Н. Н.) за отсутствием на доверенности гербовой печати, с почты я пошел в гостиницу рассказать Есенину что деньги не выдают. По приходу в гостиницу около № 5 я застал гражд. Устинову которая стояла у № 5 занимаемого Есениным и стучала. К нам пришел служащий гостиницы (далее непонятное слово. — Д. Н. Н.) увидели, что ключ от кабинета торчал с внутренней стороны кабинета. Я и Устинова попросили открыть дверь запасным ключом; когда открыли кабинет то служащий в кабинет не зашел, а вошла Устинова за ней вошел я не видя ничего в кабинете на кушетку бросил свою верхнюю одежду и портфель, Устинова вскрикнула и оттолкнула меня я увидел что в углу на трубе от парового отопления висел Есенин выбежали с кабинета и Устинова побежала на верх, чтобы сообщить мужу и сообщили администрации гостиницы… которая сообщила в отдел милиции… Есенин как я хорошо… знал что он… болен неоднократно… больницах и я ка… (далее неразборчивые отрывки — конец страницы. — Д. Н. Н.). Родственников у него в Ленинграде не имеется но имеются в г. Москве. Показать по данному делу ничего не могу к чему расписуюся». Тем же почерком подпись — Вольф Эрлих, далее подпись — Н. Горбов.

5. Показания Назарова В. М. от 28.12.25 г.

«Я, гражданин Назаров В. М. пришел около 10 утра в гостиницу после десяти утра вернее половина одиннадцатого пришла жена граж. Устинова проживающая в этой гостинице и попросила ключ — от № 5. И я… в комнате хара… комнату отм… указания граж Устинова (конец страницы. — Д. Н. Н.) мне заявила, что она не может достучаться к жильцу граж. Есенину открыв замок с большим усилием так как ключ торчал с внутренней стороны я пошел не прошло и двух минут как граж Устинова (неразборчиво. — Д. Н. Н.) с ней гражданин Эрлихом догнали меня и хватаясь за голову в ужасе говорят, что пройдите в комнату № 5. Войдя в комнату, я увидел граж. Есенина висевшим в переднем правом углу на веревке привязанной к входящей трубе центрального отопления, я всех вывел из комнаты и сейчас же позвонил во 2-е отделение милиции с просьбой выслать представителя для составления протокола. Больше показать ничего не могу в чем и подписуюсь».

Комендант «Англетера» В. М. Назаров, 1925 г.


Далее на поврежденном участке низа страницы фрагменты подписей.

6. «Акт. 1925 г., 29 декабря, в покойницкой Обуховской б-цы было произведено вскрытие трупа гр-на Сергея Александровича Есенина причем найдено: покойному 30 л., труп правильно развит, удовлетворительного питания, — общий фон покровов бледный, глаза закрыты; зрачки равномерно расширены; отверстия носа свободны; рот сжат, кончик языка ущемлен между зубами; живот ровный; половые органы — в норме; заднепроходное отверстие чисто; нижние конечности темно-фиолетового цвета, на голенях в коже заметны темно-красные точечные кровоизлияния. На середине лба над переносьем — вдавленная борозда длиною около 4 сант. в шириной 1,5 сант., под левым глазом — небольшая поверхностная ссадина; на шее над гортанью — красная борозда, идущая слева вверх и теряющаяся около ушной раковины спереди; справа борозда идет немного вверх к затылочной области, там и теряется; ширина борозды с гусиное перо; в нижней трети правого плеча имеется кожная рана с ровными краями длиною в 4 сант.; в нижней трети левого предплечья имеется одна рана идущая в горизонтальном направлении и 3 раны в вертикальном направлении; эти раны длиной около 3 сант. каждая с р… проникают толщу кожи. Других знаков повреждений не обнаружено… целы; под кожным лоскутом… в лобной области… оболочки напряжены; твердая… мутноват… мозг 1920 грамм (конец страницы. — Д. Н. Н.)…тля мозга в норме; в боковых желудочках небольшое количество прозрачной жидкости; вещество мозга на разрезах блестит, на разрезах быстро выступают кровяные точки. Положение брюшных органов правильное, брюшина гладкая, (далее непонятно. — Д. Н. Н.) красноватой прозрачной жидкости; петли кишок красного цвета. Хрящи гортани целы. Кончик языка прикушен; в пищеводе следы пищевой смеси; в гортани и трахее пенистая слизь, слизистая их розоватого цвета. Легкие лежат в грудной клетке свободно. Сердце с кулак покойного, в полостях его жидкая кровь; на наружной оболочке сзади значительное количество точечных кровоподтеков; клапаны и отверстия в норме; на внутренней поверхности аорты — несколько сероватых бляшек; на легочной плевре значительное количество точечных кровоподтеков; легкие пушистые, всюду проходимые для воздуха с разрезов соскабливается значительное пузырчатой кровяной жидкости. В желудке около 300 кс полужидкой пищевой смеси, издающей нерезкий запах вина; слизистая его красноватого цвета. Капсула (непонятное слово. — Д. Н. Н.) морщинистая. Печень темно…ного цвета… капсула ее гладкая, край закруглен. Почки темно-красного… капсула сжимается легко… (далее написано: "суд. мед. эксперт" и фрагмент его подписи и в конце страницы: "понятые" и фрагменты подписей. — Д. Н. Н.).

Заключение. На основании данных вскрытия следует заключить, что смерть Есенина последовала от асфиксии, произведенной сдавливанием дыхательных путей через повешение. Вдавление на лбу могло произойти от давления при повешении.

Темно-фиолетовый цвет нижних конечностей и точечные на них кровоподтеки указывает на то, что покойный в повешенном состоянии находился продолжительное время. Раны на верхних конечностях могли быть нанесены самим покойным и, как поверхностные, влияние на смерть не имели». Суд. мед. эксперт [прочитываемая по буквам исполненная тем же почерком подпись — Гиляревский], акт исполнен на обычных листах бумаги.

Проведенным в апреле 1992 г. во ВНИИ судебных экспертиз криминалистическим исследованием, при котором составлялись сохранившиеся фрагменты поврежденной части этого акта, установлено, что в нем имеются фразы, что «кости черепа целы» и что три раны в нижней части левого предплечья «не проникают в толщу кожи», «мозг весит 1920 грамм».

На основании материалов дознания было сделано следующее заключение (текст машинописный).

«1926 года, января 20 дня, я, Завстолом дознания 2-го отд. ЛГМ Вергей, рассмотрев материал дознания по делу о самоубийстве посредством повешения гр. Есенина Сергея Александровича 30 лет, в гостинице "Интернационал", 28 декабря 1925 года, установил. 28/XII.25 г. согласно телефонного сообщения Управляющего гостиницей гр. Назарова о том, что им обнаружен повесившийся гр. в одном из номеров гостиницы, на место происшествия был командирован из 2-го отделения ЛГМ учнадзиратель Горбов, которым было обнаружено: на трубе центрального отопления висел мужчина в следующем виде: шея была затянута не мертвой петлей, а только одной правой стороной шеи, лицом гр-н был обращен к трубе и кистью правой руки захватился за трубу. Труп висел под самым потолком и ноги от пола были на высоте около полутора метров, а на полу валялась опрокинутая тумба, а канделябр стоявший на ней тоже лежал на полу. При снятии трупа из веревки и при осмотре было обнаружено, что на правой руке выше локтя с ладонной стороны был виден порез, а на левой руке на кисти заметны были царапины, под левым глазом синяк, гр-н одет был в серые брюки, ночную рубашку, черные носки и черные лакированные туфли, личность повесившегося была установлена и оказалось, что покончивший жизнь самоубийством — гр-н Есенин Сергей Александрович, писатель прибывший из Москвы 24 декабря 1925 г. Труп гр-на Есенина был направлен в покойницкую б-цы имени Нечаева, на предмет суд. мед. вскрытия. Производившим вскрытие трупа судмедэкспертом Гиляревским установлено, что смерть гр. Есенина последовала от асфиксии, произведенной сдавливанием дыхательных путей через повешение, вдавление на лбу могло произойти от давления при повешении.

Темно-фиолетовый цвет нижних конечностей точечные на них кровоподтеки указывают на то, что таковой в повешенном состоянии находился продолжительное время. Раны на верхних конечностях могли быть нанесены самим покойным и как поверхностные влияние на смерть не имели. На основании изложенного не усматривая в причинах смерти гр. Есенина состав преступления полагал бы: материал дознания в порядке п. 5 ст. УПК направить нарследователю 2 го отд. г. Ленинграда на прекращение за отсутствием состава преступления». Имеется подпись Вергея.

В этот же день, 20.01.26, Вергеем составлена опись материалов дознания. 21.01.26 материалы на 16 листах направлены в установленном п. 1 ст. 105 УПК РСФСР порядке следователю 2-го отделения г. Ленинграда за подписями начальника 2-го отделения милиции Хохлова, а также Вергея.

23.01.26 народный следователь, руководствуясь ст. 222 УПК, вынес постановление о прекращении производства дознания на основании ст. 4 п. 5 УПК РСФСР (за отсутствием состава преступления), которое использовано на стандартном бланке с реквизитами, отпечатанными типографским способом.

27.01.26 материалы дознания с грифом «в. срочно» направлены народным следователем Бродским помощнику Ленинградского губернского прокурора 1-го участка по его запросу. Согласно отметки на сопроводительном письме, материалы поступили в прокуратуру 27.01.26, где, очевидно, и хранились, так как были подшиты в стандартную обложку: «Дело №», на которой от руки сложной и изысканной каллиграфией вписано: «Пом. Губ. прокурора по 1-му уч. гор. Ленинграда — [вписан номер дела — 89] о самоубийстве поэта Сергея Александровича Есенина».

Таким образом, следует констатировать, что Ленинградской губернской прокуратурой собранные дознанием доказательства признаны достаточными для вывода о самоубийстве С. А. Есенина, а принятое процессуальное решение о прекращении производства дознания — законным.

Авторы публикаций правильно отмечают низкое качество и неполноту акта осмотра места происшествия и трупа С. А. Есенина, проведенного участковым надзирателем милиции Горбовым без участия врача, в котором не отражены существенные обстоятельства (состояние номера, размеры веревки, высота ее привязывания и др.), с тем, чтобы убедительно подтвердить возможность для Есенина закрепить веревку высоко под потолком, а также невозможность проникновения посторонних лиц в запертый изнутри гостиничный номер.

Однако, как свидетельствует существующая и в настоящее время практика работы органов следствия и дознания, такие нарушения нередко допускаются при очевидности «ненасильственной» смерти. Каких-либо объективных доказательств того, что версия о самоубийстве Есенина не была очевидна для его знакомых Устиновых, Эрлиха и других лиц, в том числе и присутствовавших при осмотре трупа, авторами публикаций не приводится.

Утверждения в публикациях о невозможности повешения без перелома хрящей гортани и без «мертвой петли», а также о невозможности писать собственной кровью (прощальное стихотворение С. А. Есенина) свидетельствует о некомпетентности авторов. А утверждение о том, что исследованием почерка Есенина категорически установлено, что он не мог совершить самоубийство, и о том, что он сильно плакал перед смертью и, видимо, просил пощады у убийц, что якобы подтверждено исследованием посмертных фотографий, рисунков и масок Есенина, — свидетельствует о ненаучном подходе к таким вопросам.

Согласно заключению от 19.02.93 комиссии Бюро Главной судебно-медицинской экспертизы Минздрава России, в результате произведенных исследований фотографий и гипсовых «масок» и экспериментального моделирования установлено, что на трупе С. А. Есенина имелись: странгуляционная борозда, которая образовалась при повешении; вдавление в мягких покровах лобной области, образовавшееся в результате контакта с цилиндрическим предметом, который наиболее вероятно был горячим; круглое темное пятно на верхнем веке правого глаза, возникшее в результате высыхания вершины кожной складки; овальное пятно в области нижнего века левого глаза, которое может быть оценено как небольшая ссадина; деформация спинки носа, которая произошла значительно раньше, при жизни и не связана со смертью; поверхностная дугообразная рана на задней поверхности правого предплечья, которая образовалась от касательного воздействия тупого твердого предмета, возможно, посмертно; три продольные линии на наружной поверхности нижней трети левого предплечья, которые можно расценивать как поверхностные резаные раны или царапины.

По заключению экспертов, исследование трупа С. А. Е. проведено, в основном, в соответствии с «Временным постановлением для медицинских экспертов о порядке производства исследования», утвержденным Народным комиссариатом здравоохранения. При исследовании трупа допущен ряд дефектов: не исследована одежда, не описаны трупные явления, не исследованы мягкие ткани… указана давность наступления смерти. Однако, отмеченные дефекты существенного значения для решения вопроса о причине наступления смерти не имели. Заключение, сформулированное судебно-медицинским экс А. Г. Гиляревским, соответствует исследовательской части Акта су… медицинского исследования трупа С. А. Есенина.

Таким образом, доводы о фальсификации Акта исследования, а также об указании работников дознания об этом путем дописания от руки отметки «п. 5 ст. УПК» на сопроводительном письме Гиляревскому А. Г., которая могла быть сделана для иных служебных целей, являются несостоятельными.

С учетом изложенного прихожу к заключению, что дознание по смерти поэта С. А. Есенина проводилось в соответствии с действовавшим уголовно-процессуальным законодательством (УПК РСФСР от 1923 г.), а допущенные неполнота и низкое качество документов дознания лишь сами по себе, без подтверждения другими объективными доказательствами, не могут быть основанием для вывода об убийстве поэта и эксгумации его останков для проведения судебно-медицинского исследования. Постановление народного следователя 2-го отделения милиции г. Ленинграда от 23.01.26 о прекращении производства дознания по факту убийства С. А. Есенина является законным. (Печатается по документу.)

Старший прокурор управления по надзору за следствием и дознанием Генеральной прокуратуры Российской Федерации старший советник юстиции Н. Н. Дедов

тв 3 3 4.03.93

№ 7

Ответ

Министерство безопасности

Российской Федерации

Центральный архив

30.06.93 № 10/Л-2330

Москва

Председателю Есенинского комитета и Комиссии по выяснению обстоятельств смерти С. Есенина Прокушеву Ю. Л.


Уважаемый Юрий Львович!

В связи с Вашим обращением (№ 14402/24 от 15.04.1993 г.) Центральным архивом МБ РФ по поручению руководства Министерства проведена соответствующая проверка.

Направляем Вам справку по результатам этой работы, которая составлена в форме ответов на поставленные вопросы.

Приложение: по тексту на 2 л.

Заместитель начальника архива В. П. Гусаченко

№ 8

Ответ

СПРАВКА


Проведенной проверкой установлено, что Эрлих В. И. и Устинов Г. Ф. по учетам сотрудников органов госбезопасности Управления кадров МБ РФ и картотеке сотрудников ОГПУ-НКВД Государственного архива РФ (бывший ЦГАОР СССР) не значатся. Эрлих, по имеющимся сведениям, проходил службу в пограничной охране.

Бениславская Г. А. с ноября 1919 по май 1922 года работала секретарем в Особой межведомственной комиссии при ВЧК-ГПУ занимавшейся проведением ревизий хозяйственных органов. Каких-либо архивных материалов, кроме ее личного дела, в Центральном архиве МБ РФ не хранится.

Документами, подтверждающими версию «о преследовании С. Есенина Я. Блюмкиным по заданию ГПУ», ЦА МБ РФ не располагает. Летом 1924 года Блюмкин был направлен в Тифлис (до приезда туда Есенина) и занимал должность помощника полномочного представителя ГПУ в Закавказье по командованию войсками ЗакЧК. Впервые о его случайной встрече с поэтом упоминает писатель Н. К. Вержбицкий в книге «Встречи с Есениным», изданной в 1961 году в Тбилиси.

Архив Министерства не располагает материалами, подтверждающими нахождение Я. Г. Блюмкина в Ленинграде в период, предшествующий самоубийству поэта (ноябрь — декабрь 1925 года).

Гостиница «Интернационал» (бывшая «Англетер») в Ленинграде органам ОГПУ не подчинялась.

Появившиеся в печати утверждения о «сотнях документов» в отношении Есенина, якобы «хранящихся в архивах бывшего КГБ», не соответствуют действительности. В Центральном архиве МБ РФ хранятся два архивных уголовных дела на С. Есенина, с которыми представители Есенинского комитета были ознакомлены. Нет и «досье» (оперативных материалов) на поэта.

Каннегисер Леонид Акимович, 1895 года рождения, студент Петроградского политехнического института, арестован 30 августа 1918 года за убийство председателя Петроградской ЧК М. С. Урицкого и в сентябре того же года по постановлению ПетроЧК расстрелян. Уголовное дело сведений о его связях с Есениным не содержит. С делом неоднократно знакомились творческие работники для подготовки публикаций и программ телевидения.

В Центральном архиве МБ РФ также находится на хранении архивное уголовное дело с материалами расследования убийства бывшей жены С. Есенина — 3. Н. Райх-Мейерхольд. Каких-либо документов о жизни и творчестве поэта в нем нет.

Центральный архив МБ РФ

30 июня 1993 года

№ 10/А-2331


Краткий комментарий к мнениям экспертов

Заключения экспертов и других специалистов о подлинности хранящегося в архиве Института мировой литературы (ИМЛИ) так называемого «Акта» вскрытия тела С. А. Есенина судмедэкспертом А. Г. Гиляревским не выдерживают критики. На «документе» отсутствуют необходимые официальные атрибуты, его форма, стандарт и стилистика не соответствуют тем же показателям в обнаруженных нами оригиналах актов (1 января 1926-го — 26 сентября 1928 года) доктора А. Г. Гиляревского.

Касаясь этой тематической части в одной из наших «есенинских» публикаций, С. Куняев пишет: «Аргумент железный! <…> Сопоставление этих актов (подлинников) с "актом" вскрытия тела Есенина говорит само за себя. Кто-то использовал имя Гиляревского во всей этой грязной истории»[23]. Подробнее на ту же тему в настоящей книге в главе «Театр абсурда».

* * *

Начальник экспертно-криминалистического Центра МВД России информирует (в 1992 году): «…было проведено исследование подлинного рукописного экземпляра стихотворения "До свиданья, друг мой, до свиданья…" С. Есенина». Эти слова подтверждают изначально тенденциозную постановку вопроса. На наш взгляд, вначале требуется доказать подлинность рукописи, ее принадлежность Есенину. Заключение о том, что «До свиданья…» написано кровью, вовсе не довод, что это кровь поэта.

Имеются серьезные основания для сомнений в выводе специалиста Ю. Н. Погибко, проводившего единолично графологический анализ элегии. Поражает, что исследование почерка велось по тексту не так называемого «оригинала», а по фотокопии[24]. Уже один этот факт заставляет усомниться в профессионализме эксперта. Следующий важный момент: специалист почему-то «не заметил» на рукописном листке рисунок головы некоего животного (по нашему мнению, свиньи), что окончательно подрывает доверие к его частной точке зрения. В существовании многозначительного графического образа не сомневаются некоторые авторитетные ученые, в том числе ведущий научный сотрудник Пушкинского Дома РАН доктор филологических наук А. И. Михайлов[25].

* * *

Крайне тенденциозны и сомнительны и другие экспертные материалы сборника «Смерть Сергея Есенина». Официальное «дело № 89» по прекращению дознания «по факту самоубийства поэта» требует современной независимой экспертизы, так как оно полно логических противоречий, текстуальных ошибок и нелепостей (особенно в показаниях свидетелей). Криминалисты и другие специалисты, авторы сборника, строят свои заключения в отрыве от конкретных событий и фактов эпохи 1920-х годов, игнорируют, как правило, отрицательные характеристики личностей, причастных, на наш взгляд, к сокрытию следов убийства поэта.

Оцениваем также как поверхностную и одностороннюю «Справку № 10/А-2331 от 30.06.93» Центрального архива Министерства безопасности Российской Федерации. Ссылка на то, что журналист Г. Ф. Устинов и стихотворец В. И. Эрлих, по данным служебной официальной картотеки, не являлись сотрудниками ОГПУ-НКВД, неубедительна.

В период Гражданской войны Устинов был ответственным секретарем редакции газеты «В пути», органа походного «Поезда наркомвоена» (Л. Д. Троцкого), выполнявшего карательные сверхчекистские функции. Тайное сотрудничество с ГПУ Эрлиха в настоящее время установлено документально, и отрицать этот факт невозможно. Аналогичный пример. До недавнего времени официально не значились работниками («сексотами») ОГПУ литературный критик П. Н. Медведев (понятой при подписании «Акта» об обнаружении тела Есенина) и журналист Л. В. Берман (лжесвидетель). Сегодня их причастность к этому ведомству доказана архивными документами и другими материалами.


Журналист и стихотворец Лазарь Берман


Не только легковесно, но и ошибочно утверждение, полученное из архива МБ: «Гостиница "Интернационал" (бывшая "Англетер") в Ленинграде органам ОГПУ не подчинялась». Во-первых, «Интернационал» официально стал вновь называться «Англетером» с октября 1925 года, во-вторых — и это важнее — документально установлено: негласный контроль за деятельностью отеля в 1925 году осуществлял Экономический отдел (ЭКО) (заведующий — Рапопорт, заместитель — Алешковский, секретари — Сивозеров, Горюнов) Ленинградского ГПУ, надзиравший за работой всех местных гостиниц и домов ночлега, в финансово-хозяйственном плане находившихся в ведении Губернского отдела коммунального хозяйства (Губоткомхоза). Выяснено, что право секретной переписки с ЭКО ГПУ имели заместитель заведующего Губоткомхозом Борис Маркович Гальперштейн, работница М. Н. Моисеева (она была уполномочена на связь с фельдъегерским отделением ГПУ) и другие лица.

Приложения

Лев Троцкий. Памяти Сергея Есенина

Мы потеряли Есенина — такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего. И как трагически потеряли! Он ушел, кровью попрощавшись с необозначенным другом — может быть, со всеми нами. Поразительны по нежности и мягкости эти его последние строки. Он ушел из жизни без крикливой обиды, без позы протеста — не хлопнув дверью, а тихо призакрыв ее рукою, из которой сочилась кровь. В этом жесте поэтический и человеческий образ Есенина вспыхнул незабываемым прощальным светом.

Есенин слагал острые песни хулигана и придавал свою неповторимую, есенинскую напевность озорным звукам кабацкой Москвы, он нередко кичился дерзким жестом, грубым словом. Но под всем этим трепетала совсем особая нежность неогражденной, незащищенной души. Полунапускной грубостью Есенин прикрывался от сурового времени, в какое родился, — прикрывался, но не прикрылся. Больше не могу, — сказал 27-го декабря побежденный жизнью поэт — сказал без вызова и упрека… О полунапускной грубости говорить приходится потому, что Есенин не просто выбирал свою форму, а впитывал ее в себя из условий нашего совсем не мягкого, совсем не нежного времени. Прикрываясь маской озорства — и отдавая этой маске внутреннюю, значит, не случайную дань, — Есенин всегда, видимо, чувствовал себя — не от мира сего. Это не в похвалу, ибо по причине именно этой неотмирности мы лишились Есенина. Но и не в укор — мыслимо ли бросать укор вдогонку лиричнейшему поэту, которого мы не сумели сохранить для себя!

Наше время — суровое время, может быть, одно из суровейших в истории так называемого цивилизованного человечества. Революционер, рожденный для этих десятилетий, одержим неистовым патриотизмом своей эпохи, своего отечества во времени. Есенин не был революционером. Автор «Пугачева» и «Баллады о двадцати шести» был интимнейшим лириком. Эпоха же наша — не лирическая. В этом главная причина того, почему самовольно и так рано ушел от нас и от своей эпохи Сергей Есенин.

Корни у Есенина глубоко народные — и, как все в нем, народность его неподдельная. Об этом бесспорнее всего свидетельствует не поэма о народном бунте, а опять-таки лирика его:


Тихо в чаще можжевеля по обрыву.
Осень, рыжая кобыла, чешет гриву.

Этот образ осени и многие другие образы его поражали сперва как немотивированная дерзость. Но поэт заставил нас почувствовать крестьянские корни своего образа и глубоко принять его в себя. Фет так не сказал бы, а Тютчев — еще менее. Крестьянская подоплека — творческим даром преломленная и утонченная — у Есенина крепка.

Но в этой крепости крестьянской подоплеки причина личной некрепости Есенина: из старого его вырвало с корнем, а в новом корень не принялся. Город не укрепил, а расшатал и изранил его. Поездка по чужим странам, по Европе и за океан, не выровняла его.

Тегеран он воспринял несравненно глубже, чем Нью-Йорк. В Персии лирическая интимность на рязанских корнях нашла для себя больше сродного, чем в культурных центрах Европы и Америки. Есенин не враждебен революции и никак уж не чужд ей; наоборот, он порывался к ней всегда — на один лад в 1918 году:


Мать моя родина, я — большевик!

На другой — в последние годы:


Теперь в советской стороне
Я самый яростный попутчик.

Революция вломилась и в структуру его стиха, и в образ, сперва нагроможденный, а затем очищенный. В крушении старого Есенин ничего не терял и ни о чем не жалел. Нет, поэт не был чужд революции, — он был не сроден ей. Есенин — интимен, нежен, лиричен, революция — публична, эпична, катастрофична. Оттого-то короткая жизнь поэта оборвалась катастрофой.

Кем-то сказано, что каждый носит в себе пружину своей судьбы, а жизнь разворачивает эту пружину до конца. В этом только часть правды.

Творческая пружина Есенина, разворачиваясь, натолкнулась на грани эпохи и — сломалась.

У Есенина немало драгоценных строф, насыщенных эпохой. Ею овеяно все его творчество. А в то же время Есенин не от мира сего. Он не поэт революции.


Приемлю все. Как есть, все принимаю.
Готов идти по выбитым следам.
Отдам всю душу Октябрю и Маю,
Но только лиры милой не отдам!

Его лирическая пружина могла бы развернуться до конца только в условиях гармонического, счастливого, с песней живущего общества, где не борьба царит, а дружба, любовь, нежное участие.

Такое время придет. За нынешней эпохой, в утробе которой скрывается еще много беспощадных и спасительных боев человека с человеком, придут иные времена — те самые, которые нынешней борьбой подготовляются. Личность человеческая расцветет тогда настоящим цветом.

А вместе с нею и лирика. Революция впервые отвоюет для каждого человека право не только на хлеб, но и на лирику. Кому писал Есенин кровью в свой последний час? Может быть, он перекликнулся с тем другом, который еще не родился, с человеком грядущей эпохи, которого одни готовят боями, а Есенин — песнями.

Поэт погиб потому, что был не сроден революции. Но во имя будущего она навсегда усыновит его.

К смерти Есенин тянулся почти с первых годов творчества, сознавая внутреннюю свою незащищенность. В одной из последних песен Есенин прощается с цветами:


Ну что ж, любимые, — ну что ж!
Я видел вас и видел землю,
И эту гробовую дрожь,
Как ласку новую, приемлю.

Только теперь, после 27 декабря, можем мы все, мало знавшие или совсем не знавшие поэта, до конца оценить интимную искренность есенинской лирики, где каждая почти строка написана кровью пораненных жил. Тем острее — горечь утраты. Но и не выходя из личного круга, Есенин находил меланхолическое и трогательное утешение в предчувствии скорого своего ухода из жизни:


И, песне внемля в тишине.
Любимая с другим любимым.
Быть может, вспомнит обо мне.
Как о цветке неповторимом.

И в нашем сознании скорбь острая и совсем еще свежая умеряется мыслью, что этот прекрасный и неподдельный поэт по-своему отразил эпоху и обогатил ее песнями, по-новому сказавши о любви, о синем небе, упавшем в реку, о месяце, который ягненком пасется в небесах, и о цветке неповторимом — о себе самом.

Пусть же в чествовании памяти поэта не будет ничего упадочного и расслабляющего. Пружина, заложенная в нашу эпоху, неизмеримо могущественнее личной пружины, заложенной в каждого из нас. Спираль истории развернется до конца. Не противиться ей должно, а помогать сознательными усилиями мысли и воли. Будем готовить будущее. Будем завоевывать для каждого и каждой право на хлеб и право на песню.

Умер поэт. Да здравствует поэзия! Сорвалось в обрыв незащищенное человеческое дитя! Да здравствует творческая жизнь, в которую до последней минуты вплетал драгоценные нити поэзии Сергей Есенин!

Вольф Эрлих. Четыре дня

В Ленинград Сергей приехал в четверг 24 декабря утром. О том, что он должен приехать на днях, я знал еще недели за полторы до этого, так как получил от него телеграмму с просьбой снять две-три комнаты, с указанием, что «в двадцатых числах декабря» он переезжает жить в Ленинград. Комнат снять не удалось по разным причинам, тем более что он забыл сообщить главное: приезжает ли он один или с женой. О том, что он разошелся, я узнал уже лично от него.

В четверг с утра мне пришлось на пару часов выйти из дому. Вернувшись, я застал комнату в легком разгроме: сдвинут стол, на полу рядком три чемодана, на чемодане записка:

«Поехал в ресторан Михайлова, что ли, или Федорова? Жду тебя там. Сергей». Пошел к «Михайлову-Федорову».

Оказалось, что у подъезда меня ждет извозчик, чтобы везти в «Англетер» — «Федоров заперт был, так они приказали везти себя в "Англетер". Там у них не то приятель живет, не то родственник!». «Родственником» оказался Г. Ф. Устинов, большой друг Сергея, живший в 130-м номере гостиницы. Сергея я застал уже в «его собственном номере» в обществе Елизаветы Алексеевны Устиновой (жены Георгия Устинова) и жены Г. Р. Колобова, приятеля Сергея по дозаграничному периоду. В этот раз посидели недолго. Я поехал домой, Сергей с Устиновой — по магазинам (предпраздничные покупки). Перед уходом пробовал уговорить Сергея прожить праздники у меня на Бассейной. Ответ был буквально следующий: «Видишь ли… мне бы очень хотелось, чтобы эти дни мы провели все вместе. Мы с Жоржем (Устиновым) ведь очень старые друзья, а вытаскивать его с женой каждый день на Бассейную, пожалуй, будет трудновато. Кроме того, здесь просторнее».

Второй раз собрались мы уже часа в четыре дня. В комнате я застал, кроме упомянутых: самого Устинова и Ушакова (журналист, знакомый Устинова, проживавший тут же, в «Англетере»).

Несколько позже пришел Г. Колобов. Дворник успел перевезти вещи Сергея сюда же. Просидели часов до девяти. «Гости» ушли, остались мы вдвоем. Часов до одиннадцати Сергей философствовал на разные темы: и о том, как хорошо, что мы оба снова одинокие, и о том, что по возрасту ему пора редактировать журнал, о совершенной «нерусскости» Анатоля Франса и о письмах Пушкина. Обо многом. Под конец не сошлись во взглядах: какое стихотворение Ходасевича лучше — «Звезды» или «Баллада» (Сергей защищал «Звезды»), и заснули.

Проснулись часов в шесть утра. Первое, что я от него услышал в этот день:

— Слушай, поедем к Клюеву!

— Поедем!

— Нет, верно, поедем?!

— Ну да, поедем, только попозже. Кроме того, имей в виду, что я адреса клюевского не помню.

— Это пустяки! Я помню.

Часов до девяти, лежа, смотрели рассвет. Окна номера выходили на Исаакиевскую площадь. Сначала свет был густой, синий. Постепенно становился реже и голубее. Сергей лежал и радовался: «Смотри, синий свет, свет такой синий!».

В девять поехали. Что это была за поездка! Мы обошли половину Морской улицы. Заходили в десяток дворов. Всюду Сергей ликовал: наконец-то нашли! Десятки дверей захлопывались у нас под носом. Десятки жильцов орали, что никакого Клюева, будь он трижды известный писатель, а на последнее Сергей очень напирал в объяснениях, они не знают и знать не хотят. Номер дома, как водится, был благополучно забыт. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы мне не пришло в голову разыскать автомат и по телефону узнать нужный нам адрес.

Подняли Клюева с постели. Пока Клюев одевался, Сергей объяснил: «Понимаешь? Я его люблю! Это мой учитель». Через пару минут: «Николай! Можно прикурить от лампадки?».

— Что ты? Сереженька! Это у меня материнское благословение. Как можно! На вот спички!..

Закурили. Клюев пошел умываться. Сергей смеется.

— Давай подшутим над ним!..

— А как?

— Потушим лампадку. Он не заметит. Вот клянусь тебе, не заметит!

— Обидится!

— Пустяки! Мы ведь не со зла. А так, для смеху.

Потушил. Смеется:

— Только ты молчи! Понимаешь, молчи! Он не заметит!

Не заметил…

Сказал ему Сергей об этом уже позже, когда мы втроем вернулись в номер. Вслед за нами пришел художник Мансуров. Сидели, разговаривали. Клюев ел конфеты, Сергей — фисташки, Мансуров — сига.

Потом Сергей читал стихи — «Ты, Николай, мой учитель. Слушай». Учитель слушал.

Ушел Клюев часа в три. Обещал прийти к девяти вечера. Но не пришел. Я видел его уже у гроба…

Ну, что еще было в этот день?

Пришли Устиновы. Е. А. принесла самовар. С Устиновым пришел Ушаков и старик писатель В. Измайлов. Гнали чай. Сергей снова читал стихи, в том числе и «Черного человека». Излагал планы: «Снимем квартиру вместе с Жоржем. Тетя Лиза (Е. А. Устинова) будет хозяйкой. Возьму у Ионова журнал. Работать буду. Ты знаешь, Вова, это мы только праздники побездельничаем, а там за работу!».

Вечером ненадолго заходил Ив. Приблудный.

Вот тут я начинаю сбиваться. Пятница и суббота прошли до того похоже, что в моей памяти сливаются в один день. Разговаривали, пили чай, ели гуся, опять разговаривали. И разговоры-то были одни и те же: квартира, журнал.

Время от времени Сергей умудрялся понемногу доставать пива, но редко и скудно — в праздники все было закрыто. Кроме того, и денег у него было немного. А к субботе и вовсе не осталось.

Кстати: после смерти Сергея поднимались разговоры о «тяжести номерной обстановки» и пр. Это не совсем верно. Во-первых, «Англетер» отнюдь не представляет из себя «номеров для приезжающих». Там в большинстве случаев живут постоянные жильцы с женами, самоварами и прочим.

Считаю себя обязанным отметить еще одну вещь: Е. А. Устинова, с своей стороны, приложила все усилия для того, чтобы Сергей чувствовал себя совсем по-домашнему. Постоянно пыхтел самовар. Ежедневно убирали комнату. Грели ванну. По возможности не оставляли его одного.

Итак, насчет субботы ничего примечательного сообщить не могу. Перейдем к воскресенью. Пришел я рано. С утра поднялся галдеж. Сергей, смеясь и ругаясь, рассказывал всем, что его «хотели взорвать». Дело было так.

Дворник (дядя Василий) пошел греть ванну. Через полчаса вернулся и доложил: пожалуйте! Сергей пошел мыться. Через несколько минут прибежал с криком, что его хотели взорвать. Оказывается: колонку растопили, но воды в ней не было — был закрыт водопровод. Пришла Устинова.

— Сергунька! Ты с ума сошел! Почему ты решил, что колонка должна взорваться?

— Тетя Лиза, ты пойми: печку растопили, а воды нет. Ясно, что колонка взорвется!

— Ты — дурень! В худшем случае она может распаяться.

— Тетя Лиза! Ну что ты, в самом деле, говоришь глупости! Раз воды нет — она обязательно взорвется! И потом, что ты понимаешь в технике!

— А ты?

— Я знаю!

Пустили воду.

Пока грелась вода, занялись бритьем. Сначала я его, потом наоборот. Елизавета Алексеевна тем временем сооружала завтрак.

Побрились. Стоим около письменного стола: Сергей, я и Устинова. Я перетираю бритву, Сергей моет кисть. Кажется, в комнате была прислуга. Вдруг Сергей говорит: «Да! Тетя Лиза, послушай! Это же безобразие! Чтобы в номере не было чернил! Ты понимаешь? Хочу написать стихи, и нет чернил. Я искал, искал: так и не нашел. Смотри, что я сделал!». Засучил рукав, показывает руку: разрезано.

Поднялась буча. В первый раз видел Устинову сердитой. Кончили они так:

— Сергунька! Говорю тебе в последний раз: если повторится еще раз такая штука, мы больше не знакомы.

— Тетя Лиза! А я тебе говорю, что если у меня не будет чернил, я еще раз разрежу руку. Что я, бухгалтер, что ли, чтобы откладывать на завтра!

— Чернила будут. Но если тебе еще раз взбредет в голову писать по ночам, а чернила к тому времени высохнут, можешь подождать до утра! Ничего с тобой не случится!

На этом поладили. Сергей нагибается к столу, вырывает из блокнота листок, показывает издали: стихи. Затем говорит, складывая листок вчетверо и кладя мне в карман пиджака: «Это тебе. Я еще тебе не писал ведь? Правда… и ты мне тоже не писал!». Устинова хочет прочитать. Я тоже. Тяну руку в карман.

— Нет, ты подожди! Останешься один — прочитаешь. Не к спеху ведь!

«Не к спеху» протянулось ровно на сутки, потому что вслед за этим пошли: ванна, самовар, пиво (дворник принес бутылок пять-шесть), гусиные потроха, люди. К чаю пришел Устинов, привел Ушакова. Много смеялись, разговаривали. Сергей говорил оживленно и весело. Рассказывал про колонку. Бранился с Устиновой, которая заставляла его есть. Пел свою любимую в последнее время песню, которую привожу ниже.

— Тетя Лиза! Ну что ты меня кормишь! Я ведь лучше знаю, что мне надо есть. Ты меня гусем кормишь, а я хочу косточку от гуся сосать!..

Часа в два мне пришлось ненадолго уйти. Здесь надо кое-что объяснить: еще в день приезда Сергей сказал мне, что на мое имя для него перешлют из Москвы деньги. Повестка пришла, но… на его имя и на мой адрес. В результате двое суток он не мог получить денег. В воскресенье мы додумались: Сергей пишет мне доверенность, по которой я и получаю деньги. Поэтому днем я заехал к секретарю Союза поэтов М. А. Фроману и заверил подпись Сергея. Вернувшись, застал еще всех в сборе. Просидели часов до шести. Помню, Устинов журил Сергея за то, что он мало читает. Сергей оправдывался. Около шести Устинов ушел к себе «соснуть часика на два». В. А. тоже.

Остались втроем: Сергей, Ушаков и я.

Часов в восемь и я поднялся уходить. Ночевать я решил дома, во-первых, потому, что рано утром (по просьбе Сергея) я должен был зайти на почту, во-вторых, по утрам я ходил к врачу. И то и другое рядом с моей квартирой. Простились. С Невского я вернулся вторично: забыл портфель, а с ним и доверенность.

Ушаков к тому времени успел уйти. Сергей сидел у стола спокойный, без пиджака, накинув шубу, и просматривал старые стихи.

На столе была развернута папка. Простились вторично. На прощанье Сергей, смеясь, сказал, что он сейчас пойдет будить Устинова.

На другой день портье, давая показания, сообщил, что около десяти Сергей спускался к нему с просьбой — никого к нему в номер не пускать.

Стихотворение вместе с Устиновым мы прочли только на другой день. В суматохе и сутолоке я забыл о нем.

Любимая песня Сергея — вот она:


Что-то солнышко не светит,
Над головушкой — туман.
То ли пуля в сердце метит,
То ли близок трибунал.
Ах, доля — неволя,
Глухая тюрьма,
Долина, осина,
Могила темна.

Москва. Января 28-го 1926

Вольф Эрлих

Основные даты жизни и творчества С. А. Есенина

1895, 21 сентября (3 октября по новому стилю) — в селе Константинове Кузьминской волости Рязанского уезда Рязанской губернии родился Сергей Александрович Есенин.

1904, сентябрь — поступил в Константиновское земское четырехгодичное училище. Написал первые стихотворения.

1905, 22 ноября — родилась сестра Екатерина.

1909, май — с похвальным листом окончил Константиновское земское училище.

Сентябрь — поступил во второклассную церковно-учительскую Спас-Клепиковскую школу.

1911, 16 марта — родилась сестра Александра.

1912, март-апрель — написал поэму «Сказание о Евпатии Коловрате, о хане Батые, цвете Троеручице, о черном идолище и Спасе нашем Иисусе Христе».

Май — окончил второклассную Спас-Клепиковскую школу. Получил свидетельство о присвоении звания учителя школы грамоты. Подготовил книгу стихов «Больные думы».

Июль — выехал из села Константинова в Москву.

Осень — вступил в члены-соревнователи Суриковского литературно-музыкального кружка.

1913, март — поступил на работу в типографию товарищества И. Д. Сытина (в экспедицию, затем в корректорскую).

Работал над созданием поэмы «Тоска» и драматической поэмы «Пророк» (тексты неизвестны).

Сентябрь — начал заниматься на историко-философском отделении Московского городского народного университета имени А. Л. Шанявского.

Осень — вступил в гражданский брак с А. Р. Изрядновой.

1914, январь — в журнале «Мирок» опубликовано стихотворение «Береза» (под псевдонимом «Аристон») — первая ныне известная публикация стихов Есенина.

Сентябрь — создана поэма «Марфа Посадница». Написал поэму «Галки» (текст неизвестен).

21 декабря — родился сын Юрий.

1915, 21 января — начало переписки с Александром Ширяевцем.

8 марта — выехал из Москвы в Петроград.

9 марта — встретился с Александром Блоком на его квартире, читал ему стихи.

11 марта — встреча с Сергеем Городецким.

28 марта — на вечере поэтов в Зале армии и флота познакомился с Рюриком Ивневым, Владимиром Чернявским, Константином Ляндау, Михаилом Струве.

24 апреля — начало переписки с Николаем Клюевым.

Март-апрель — создание литературной группы «Краса». Знакомство с Леонидом Каннегисером.

Август — в журнале «Северные записки» (№ 7–8) опубликована поэма «Русь».

Октябрь — знакомство с Клюевым.

17 октября — присутствовал на учредительном собрании общества «Страда».

25 октября — участвовал в вечере «Краса».

Осень — знакомство с Максимом Горьким, Владимиром Маяковским, Иеронимом Ясинским, Ивановым-Разумником.

Декабрь — знакомство с Николаем Гумилевым и Анной Ахматовой.

1916, 21 января — читал стихи в Обществе свободной эстетики.

Январь — вышла в свет книга стихов «Радуница».

Февраль — работа над пьесой «Крестьянский пир» (текст неизвестен).

Февраль — май — в журнале «Северные записки» опубликована повесть «Яр».

25 марта — призван на военную службу.

16 апреля — откомандирован в Царскосельский полевой военно-санитарный поезд № 143.

Апрель-май — два выезда к линии фронта санитаром поезда.

22 июля — читал стихи на встрече с императрицей и членами царской фамилии, организованной полковником Д. Н. Ломаном.

Лето — знакомство с Алексеем Ганиным.

Октябрь — отказался от предложения штаб-офицера для особых поручений при дворцовом коменданте полковника Д. Н. Ломана написать (совместно с Клюевым) книгу стихов — «запечатлеть» в ней «Феодоровский собор, лик царя и аромат храмины государевой». Отсидел 20 дней под арестом.

1917, февраль — знакомство с Андреем Белым на квартире Иванова-Разумника в Царском Селе.

27 февраля — отречение императора Николая II от престола.

Март — получив направление в школу прапорщиков, дезертировал из армии Керенского.

Знакомство с Алексеем Толстым.

19–20 июня — Написал поэму «Отчарь».

30 июля — венчание с 3. Н. Райх в церкви Кирика и Улиты Вологодского уезда.

25 октября — свержение Временного правительства встретил в Петрограде.

Октябрь — написана поэма «Пришествие».

Ноябрь — создана поэма «Преображение».

1918, январь-февраль — участвует в заседаниях редакции журнала «Наш путь».

Январь — написал поэму «Инония».

23 февраля — в ответ на призыв Совнаркома «Социалистическое Отечество в опасности!» записался в эсеровскую боевую дружину.

29 мая — родилась дочь Татьяна.

Май — вышла книга стихов «Голубень».

Осень — знакомство с Анатолием Мариенгофом.

Сентябрь — при непосредственном участии Есенина организовано издательство «Московская трудовая артель художников слова».

Сентябрь-октябрь — написана книга «Ключи Марии».

Октябрь-ноябрь — издан сборник «Преображение».

7 ноября — открытие на Красной площади мемориальной доски «Павшим за мир и братство народов». При открытии исполнялась «Кантата» Шведова на слова Есенина, Клычкова и Герасимова.

Декабрь — вышла в свет книга «Сельский часослов».

17 декабря — принят в члены Профессионального союза московских писателей.

1919, февраль — совместно с Мариенгофом и Шершеневичем создал кооперативное издательство «Имажинисты».

28 августа — избран членом президиума Всероссийского Союза поэтов.

Сентябрь — написал поэму «Кобыльи корабли».

Октябрь-ноябрь — открытие книжного магазина Московской трудовой артели художников слова.

Декабрь — издана книга «Ключи Марии».

1920, 3 февраля — родился сын Константин.

Май-июнь — вышел сборник «Трерядница».

Июль-август — поездка с чтением стихов по маршруту Ростов-на-Дону — Кисловодск — Пятигорск — Баку — Тифлис.

14 октября — арестован агентами ВЧК вместе с Александром и Рубеном Кусиковыми по анонимному доносу.

25 октября — был выпущен из заключения по ходатайству Я. Г. Блюмкина.

4 ноября — выступал на литературном вечере «Суд над имажинистами». Знакомство с Галиной Бениславской.

6 декабря — читал стихи в Большом зале консерватории на вечере «Россия в грозе и буре». В течение года Госиздатом были отклонены сборники Есенина «Звездное стойло», «Телец», «О земле русской, о чудесном госте».

Декабрь — в берлинском издательстве «Скифы» вышла книга «Триптих».

1921, январь — вышел в свет сборник «Исповедь хулигана».

Май — встреча в Ташкенте с Александром Ширяевцем.

Осень — знакомство с Айседорой Дункан.

5 октября — народный суд города Орла вынес решение о расторжении брака Есенина с Райх.

Декабрь — вышла в свет отдельным изданием драматическая поэма «Пугачев».

1922, 11 января — запись чтения стихов на фонограф.

2 мая — заключение брака с Айседорой Дункан.

10 мая — вылетел вместе с Дункан на самолете в Германию.

12 мая — чтение стихов и скандал в берлинском Доме искусств.

Июнь — вторичная регистрация брака с Дункан.

20 июля — прибытие в Париж.

Август — путешествие по Италии.

Сентябрь — в Париже вышла в свет на французском языке книга «Исповедь хулигана».

Октябрь — в Москве вышло в свет «Избранное».

Октябрь-декабрь — поездка по городам Америки. Работа над поэмами «Страна негодяев» и «Черный человек».

Ноябрь — в Берлине в издательстве 3. Н. Гржебина выпущен первый том «Собрания стихов и поэм».

1923, январь — чтение стихов и скандал на литературном вечере у Мани-Лейба (М. Л. Брагинского).

Февраль — отплытие во Францию.

13 февраля — вечер поэзии Есенина в Париже в театре Раймонда Дункана.

Июнь — в Берлине вышла в свет книга «Стихи скандалиста».

3 августа — возвращение в Москву.

Август — встреча в Кремле с Л. Д. Троцким. Переговоры об издании альманаха крестьянских писателей.

Август-сентябрь — публикация в «Известиях» статьи «Железный Миргород».

Осень — Знакомство с А. К. Воронским, Иваном Приблудным.

20 ноября — арест Есенина, Клычкова, Орешина и Танина с предъявлением им обвинения в «антисемитизме».

10 декабря — товарищеский суд вынес постановление, что поэты имеют право продолжать литературную работу.

17 декабря — Есенин помещен в профилакторий для нервнобольных (Б. Полянка, 52).

1924, январь-апрель — в течение четырех месяцев на поэта было заведено четыре уголовных дела по статьям 88, 176, 219, 157 Уголовного кодекса.

13 февраля — помещен в Шереметевскую больницу.

Март — переведен в Кремлевскую больницу.

14 апреля — авторский вечер Есенина в зале Лассаля (б. городской думы) в Ленинграде.

9 мая — заседание в Отделе печати ЦК РКП(б), на котором было оглашено коллективное письмо, подписанное группой писателей, в том числе и Есениным.

12 мая — рождение внебрачного сына Александра Вольпина.

15 мая — смерть Александра Ширяевца.

Июнь — последние встречи в Ленинграде с Ивановым-Разумником и Анной Ахматовой.

1 июля — вышла в свет книга «Москва кабацкая».

4 августа — избран членом правления общества литераторов и художников «Современная Россия».

Август — написал «Поэму о 36».

31 августа — заявление в «Правде» Есенина и Грузинова о роспуске группы имажинистов.

3 сентября — выехал на Кавказ.

20 сентября — приехал в Баку. Встреча с П. И. Чагиным.

1925, январь — написал поэму «Анна Снегина».

1 марта — возвращение в Москву.

5 марта — знакомство с С. А. Толстой.

30 марта — во внутренней тюрьме ВЧК расстрелян Алексей Ганин. Приезд Есенина в Баку.

Апрель — вышла в свет отдельным изданием поэма «Песнь о великом походе».

20 мая — встреча с В. И. Качаловым и знакомство с К. С. Станиславским.

Май — издан сборник «О России и революции».

Июнь — вышла в свет книга «Березовый ситец».

30 июня — подписал договор с Госиздатом об издании собрания стихотворений в трех томах.

Июнь — изданы сборники «Персидские мотивы» и «Избранные стихи».

18 сентября — зарегистрировал брак с С. А. Толстой.

Осень — составил проект первого номера журнала «Поляне» и наметил состав его авторов.

12–13 ноября — Закончил поэму «Черный человек». В течение года работал над поэмой «Пармен Крямин» и повестью «Когда я был мальчишкой…» (тексты неизвестны).

26 ноября — лег в клинику 1-го Московского государственного университета.

23 декабря — последнее посещение Госиздата. Выехал из Москвы в Ленинград.

24 декабря — в Ленинграде остановился в гостинице «Интернационал» («Англетер»).

25, 26, 27 декабря — встречи с Клюевым, Устиновым, Приблудным, Эрлихом.

27–28 декабря — гибель Есенина в № 5 гостиницы. Точная дата и точное время смерти не установлены.

31 декабря — похороны поэта на Ваганьковском кладбище в Москве.

Зинаида Агеева
Патография Сергея Есенина

Предисловие

«Результативность изучения личности, в том числе и гениальной, в любом аспекте будет тем выше, чем полнее предстанет перед нами жизнь субъекта», — писали современные ученые психиатры в книге «Экспедиция в гениальность»[26]. Исходя из этого, автор данной книги попыталась описать особенности развития личности народного поэта Сергея Есенина на разных этапах его жизненного и творческого пути. Много сведений взято из книг Куняевых С. и Ст., Пашининой В. С, Лекманова О. А. и Свердлова М. И., Сидориной Н. Н., Маслова А. В. Эти авторы провели большую поисковую работу и обогатили новыми ценными данными нашу историю. Несомненно, их материалами воспользуются будущие поколения исследователей жизни и творчества Сергея Есенина, хоть к ним нужно относиться критически.

Есенин жил на рубеже двух эпох, в переходной и очень сложный период страны, был свидетелем и участником Первой мировой войны, свидетелем и очевидцем Февральской и Октябрьской революций, Гражданской войны. Социальные потрясения в стране отразились на формировании его характера, наложили свой отпечаток на его творчество и отчасти были косвенной причиной его душевного недуга. Но, несмотря на неустойчивость нервной системы, а вернее, благодаря ей, Есенин рано взошел на вершину славы и не сошел с нее и после смерти. В некоторых его поэтических произведениях были шероховатости. Но сама жизнь того периода была «шероховатой» и в то же время героической в том смысле, что люди научились выживать в самых экстремальных и тяжелейших условиях.

Проникнуть полностью в тайны души русского народного поэта едва ли под силу любому исследователю, можно лишь слегка приоткрыть завесу над миром его беспокойных мыслей и чувств. Разноречивость мнений о нем как о неординарной личности и особенно о причине его гибели свидетельствует о том, что он был неоднозначным в разные периоды своей жизни. Лишь в одном единодушны исследователи его творчества: при всех особенностях личности он был талантливым поэтом, до самозабвения любившим свою Родину и поэзию.

Противоречивые мнения о поэте заставили автора книги взяться за перо. В начале 60-х годов XX века в Московской психиатрической больнице им. Кащенко (ныне больница им. Н. А. Алексеева) заведовала одним из отделений врач-психиатр Нина Алексеевна Пацке (Лысенко), которая в 20-х годах работала в Московской психиатрической клинике Московского университета, в тот период, когда в ней на лечении находился Есенин. Автор данной книги работала ординатором в том же отделении больницы им. Кащенко и сведения о пребывании Есенина в клинике получила из первых уст. Со слов Н. А. Пацке, ни в 20-е годы, ни позже ни у кого из психиатров, а также у литераторов и судебных экспертов не возникало мысли об убийстве поэта. К тому же состояние здоровья Есенина по совокупности патологических изменений в организме на том уровне развития медицины не давало ему шансов на долгую жизнь.

В конце 50-х годов одним из научных консультантов в больнице им. Кащенко был профессор Петр Михайлович Зиновьев, который принимал поэта в Психиатрическую клинику им. С. С. Корсакова поздно вечером 26 ноября 1925 года. Мы, молодые ординаторы больницы им. П. П. Кащенко (им. Алексеева), заинтересовались его мнением о Есенине. К тому времени запрет на его произведения был уже снят. Петр Михайлович, любивший краткость и конкретность и не допускавший демагогии и резонерства, коротко объяснил, что лечащий врач Александр Яковлевич Арансон, и зав. клиникой профессор психиатр Петр Борисович Ганнушкин, и сам Петр Михайлович были уверены, что суицид Есенин совершил в связи с душевным расстройством. Более подробно о болезни Есенина профессор распространяться не стал, то ли в связи с врожденной сдержанностью, то ли из-за «врачебной тайны», которая в то время строго соблюдалась. Несмотря на душевный недуг, Есенин до последнего часа своей жизни продолжал создавать шедевры поэзии.

Мнение автора данной книги о причине гибели поэта основано на изучении архивных материалов и сведений, полученных от врача-психиатра Нины Алексеевны Пацке (Лысенко), наблюдавшего Есенина во время его пребывания в клинике. Большой находкой оказалась книга о Есенине двух авторов Олега Лекманова и Михаила Свердлова, в которой даны характеристики многих известных литераторов, а также даты их жизни, что оказало мне неоценимую помощь во время работы над патографией Есенина и избавило от необходимости кропотливых поисков, за что им моя глубокая благодарность. Этих сведений я не встретила в других литературных источниках о Есенине. Очень ценной для меня оказалась книга А. Маслова «Загадочная петля», его мнение, основанное на подлинных документах, совпадает с мнением специалистов в области медицины и психиатрии. Много ценных исторических сведений приведено в книге В. С. Пашининой, хоть она и перегружена цитатами политического содержания. Однако автором проигнорированы медицинские заключения специалистов, в связи с чем сделаны неверные выводы о причине гибели поэта. Много новых ценных сведений (в основном политического характера) приводят Станислав и Сергей Куняевы в своей книге о Есенине. Книга написана хорошим литературным языком, читается легко и с интересом. Но их выводы о гибели Есенина оказались ошибочными.

Родительский дом

Умирают царства на земле,

Детство никогда не умирает.

В. Луговской

В конце царствования императора Александра III в России в 1891 году начался голод, охвативший к 1892 году многие регионы страны. Частично это бедствие коснулось и села Константиново Рязанской губернии. Однако это не помешало 18-летнему крестьянину села Есенину Александру Никитичу (1873–1931) сыграть шумную свадьбу. 19 июля 1891 года он сочетался браком с 16-летней крестьянкой того же села Титовой Татьяной Федоровной (1875–1955). Молодой супруг имел трехклассное образование, был тихий, смирный и покладистый, а его жена была неграмотной, никогда не переступала порога школы и в противоположность мужу была бойкой, жизнерадостной, любила петь и танцевать. Стройная, с гордой осанкой, она считалась одной из первых красавиц в своем селе.

Поженились молодые не по любви, а по воле родителей, потому и брак оказался не очень прочным. Отец Александра Никитича — Есенин Никита Осипович (1843–1885), имел прозвище «монаха» за позднюю женитьбу (в 28 лет) и за попытку уйти в монастырь. Ко времени женитьбы сына его в живых уже не было. Он умер за 6 лет до этого семейного события. Его жена Аграфена Панкратьевна осталась вдовой с 4 детьми (два сына и две дочери). Старший сын Александр (отец поэта) в 1886 году в возрасте 13 лет уехал на заработки в Москву. Работал подручным в мясной лавке купца Крылова, а позже приказчиком. После женитьбы продолжал ту же работу, бывая дома лишь «наездами» по нескольку дней в месяц. Его молоденькая жена Татьяна Федоровна после свадьбы перешла жить в дом свекрови, где через два года появилась вторая невестка — жена Ивана (младший брат Александра).

В молодой семье Есениных первые дети (мальчик и девочка) умерли в младенческом возрасте. Третий ребенок сын Сергей, будущий поэт, родился 21 сентября (3 октября) 1895 года. Во время его крещения священник сельской церкви отец Иоанн сказал Татьяне Федоровне, что ее сын «отмечен богом», определив это по каким-то своим признакам, не доступным пониманию простым смертным.

Село Константиново, в котором родился и жил в детстве и юности поэт Сергей Есенин, находилось в Козьминской волости Рязанского уезда, Рязанской губернии, в 25 км от Рязани, на правом берегу многоводной в те годы реки Оки. Село летом утопало в зелени садов, а зимой — в сугробах снега. Единственным архитектурным украшением его была церковь, блестевшая позолоченными куполами. Звон ее колоколов ежедневно оглашал окрестность. Недалеко от нее возвышался 2-этажный барский дом, окруженный высокой оградой. Владельцем его был помещик Кулаков Иван Петрович, а после его скоропостижной смерти в 1911 году — его дочь Кашина Лидия Ивановна (1886–1937). Она была замужем за генералом (разошлась в 1916 году), жила в Москве, а в Константинове приезжала с двумя детьми только летом. Была образованной, знала три иностранных языка. Позже Есенин посвятил ей стихотворение «Зеленая прическа…». Дом Есениных добротный, деревянный, на высоком фундаменте ничем не отличался от других домов в селе. Обстановка в доме была самая простая, лишь необходимая для жизни: обеденный стол, табуретки, деревянные скамьи, железные кровати, сундук для одежды, полки для посуды. Большая русская печь в одной из комнат служила стеной для другой комнаты, обогревая ее в холодное время. Семья имела большое хозяйство: лошадь, две коровы, домашнюю птицу, несколько овец, коз и свиней (из воспоминаний Есениной А.). Были своя повозка, плуг и борона (при советской власти этот хозяйственный инвентарь был изъят). Возле дома был огород и небольшой сад. Мимо дома проходила грунтовая дорога, ведущая в центр села. По ней часто проезжали арбы, запряженные волами или лошадьми, изредка проезжала богатая тройка. Вдоль села были разбросаны ларьки и торговые палатки (ликвидированы были при советской власти).

Бабушка Сергея по отцу Аграфена Панкратьевна Есенина была властная, сварливая и требовательная. Мать Сергея Татьяна Федоровна не уступала ей в твердости характера и в своенравии. Между ними часто возникали ссоры. Муж Татьяны в конфликты не мог вмешиваться, так как жил и работал в Москве. В доме властвовали свекровь Татьяны и вторая невестка — жена Ивана.

Татьяна Федоровна, не терпевшая понуканий и ущемления свободы, периодически вырывалась из-под опеки свекрови и веселилась в кругу сельчан. У всех ее сверстниц были полноценные семьи, а она виделась с мужем всего несколько раз в месяц. К тому же, работая в городе, он не умел ни косить, ни пахать, ни сеять, ни заниматься домашним хозяйством. Хоть он не пил, не скандалил, не рукоприкладствовал, привозил подарки из города, а она не чувствовала себя счастливой. В ее груди билось живое сердце, и ее молодая кровь жаждала мужской ласки и внимания, и она обратила свое благосклонное внимание на красивого гармониста Матвея Назаровича Ерошина. Пела и плясала под его гармошку, что вызвало неудовольствие свекрови. Отношения в семье с каждым годом все больше обострялись. Ссоры нередко происходили в присутствии малолетнего сына Татьяны — Сергея, что не могло не сказаться на психике ребенка.

Семь лет Татьяна металась между долгом, соблюдением семейных устоев и зовом молодости. В 23 года поняла, что молодость уходит, а семейного счастья нет, и она потребовала развода. Но муж посчитал это позором для него и согласия не дал. Свекровь и невестка, обе гордые и своенравные, не найдя общего языка, не смогли ужиться под одной крышей.

Непокорный дух невестки не выдержал подчиненного положения в семье. В 1898 году 23-летняя Татьяна с трехлетним сыном Сергеем и только что родившейся дочерью Ольгой (1898–1901) ушла жить к своим родителям, которые жили в другом конце села, носившем название «Матово». Ни законы религии, ни осуждение людей не стали препятствием для ее отчаянного поступка.

В семье деда

Вскоре после ухода из дома свекрови к своим родителям Татьяна Федоровна, оставив детей на их попечение, уехала на заработки в город.

Жила в Рязани в прислугах, затем перебралась в Москву, где устроилась разнорабочей на кондитерской фабрике. Родителям высылала по три рубля в месяц на содержание детей. Разлука с матерью для трехлетнего малыша стала новой душевной травмой. «Отсюда берет начало драма ребенка, ставшего сиротой при живых родителях», — писали в одной из своих книг исследователи творчества Есенина Куняевы[27].

Тоскующий взгляд ребенка искал материнские черты в каждой женщине. Но судьба послала ему в утешение доброе и любвеобильное сердце его бабушки по матери Титовой Натальи Евтихиевны (1847–1911). Она заменила ему мать и взяла на себя заботу о его воспитании. Позже в своей автобиографии Есенин писал: «Бабушка любила меня изо всей мочи, и нежности ее не было границ». Это спасло ребенка от более глубокого нарушения его психики.

Дом деда Титова Федора Андреевича (1846–1927) был большой, просторный, со множеством окон, три из которых выходили на дорогу, ведущую к Оке. Бабка Наталья Евтихиевна была религиозной. В доме в каждой комнате было по нескольку икон, перед которыми горели лампады. Много икон было и в часовне. Она находилась рядом с домом. Построенная дедом из красного кирпича, с крестом на крыше и с оградкой вокруг нее, она привлекала внимание прохожих и странников, которых Наталья Евтихиевна кормила, одаривала иконками, одеждой, предоставляла ночлег. Своего маленького внука Сергея она научила читать «Отче наш», «Живый в помощи вышнего» и другие молитвы.

Кроме дочери Татьяны (мать Есенина), у Титовых было три сына. Старший — Иван, рябоватый после перенесенной в детстве оспы, был серьезным, неулыбчивым. Жил в доме отца с женой. Часто отлучался из дома на охоту или на рыбалку. Вместе с отцом занимался домашним хозяйством. Средний сын Петр женат не был. Страдал судорожными припадками, которые появились после травмы. В детстве его хотели наказать за какую-то шалость. Он спрятался на чердаке, откуда отец будто бы сбросил его на землю (по другой версии — упал сам). Младший сын Федор был живого темперамента, веселый и общительный. Любил Сергея, затевал с ним детские игры. Женился на односельчанке, когда Сергею было 5 лет. В 1902 году у него родилась дочь — двоюродная сестра Сергея.

Дед Сергея — Федор Андреевич, по воспоминаниям родных и знакомых, был твердым, принципиальным. Умел трудиться. Его считали «зажиточным», так как имел немалое, по прежним крестьянским понятиям, хозяйство: две лошади, три коровы и десять овец (воспоминания А. Есениной). Летом уезжал с братьями Матвеем и Акимом в Петербург на заработки — возил на хозяйских баржах лес и дрова, а через несколько лет приобрел свои баржи. Но в 1898 году случилось несчастье — две баржи сгорели, а одна затонула. Он вернулся домой и занялся домашним хозяйством.

Дед был грамотным, выписывал журнал «Ниву», который читал по вечерам вслух семье. Был педантичен. Дома завел строгий распорядок. Требовал, чтобы за стол садились сразу всей семьей одновременно и в определенные часы. На стол ставили большую кастрюлю с супом, который разливали по деревянным мискам. Первым начинал еду дед, а за ним все остальные[28]. Такую же чрезмерную пунктуальность в характере имел и Сергей, унаследовав ее от деда. Он был мал ростом, тщедушный, озорной и непоседливый. Бабушка Наталья Евтихиевна, как умела, оберегала его от ушибов и других травм. В детстве он переболел многими детскими инфекционными болезнями: корью в возрасте трех лет (1898 год), дифтерией в пятилетнем возрасте (в 1900 году), скарлатиной в девять лет (1904 год), периодически простудными заболеваниями и гриппом. Во время его болезни бабушка Наталья Евтихиевна почти не отходила от его постели. Давала лекарства из ложечки, поила теплым чаем или молоком. Когда он оправился от болезней и подрос, она стала водить его в храмы и монастыри за 40 верст от дома. «Я ухвачусь за ее палку и еле волочусь от усталости, — вспоминал Сергей. — А бабка подбадривала: "Иди, иди, ягодка, Бог счастья даст". По субботам его мыли в корыте, стригли ногти. «Я орал благим матом, когда расчесывали мои кудрявые волосы, их ни один гребень не брал», — писал позже Сергей в своей автобиографии.

Ни отец — Александр Никитич, ни бабка по отцу Аграфена Панкратьевна — Сергея у Титовых не навещали и его воспитанием не интересовались. Братья матери Иван и Федор воспитывали его по-своему: «сажали в лодку, отъезжали от берега, снимали белье и, как щенка, бросали в воду, — вспоминал позже Есенин. — Я неумело и испуганно плескал руками и пока не захлебывался, они кричали: "Эх, стерва, ну куда ты годишься"». Но благодаря такому «обучению» он быстро научился плавать и без труда преодолевал всю ширину Оки.

«Плавал по озерам за подстреленными утками, заменяя охотничью собаку», — писал поэт в воспоминаниях.

Чтобы научить племянника верховой езде, его в возрасте 3,5 лет сажали на неоседланную лошадь и пускали ее вскачь, а он, по его выражению, «очумев», судорожно цеплялся за гриву лошади, чтобы не свалиться. Такое своеобразное воспитание имело и положительную сторону — не только закалялось его тело, но и вырабатывались волевые качества, формировался характер упрямый и настойчивый. Уже в дошкольном возрасте он без страха забирался на самые верхушки деревьев, цепляясь, как кошка, за сучки и тонкие ветки. «В этом никто со мной не мог тягаться», — писал он позже. Этим пользовались соседи и просили снимать грачиные гнезда с высоких деревьев, если грачи мешали их отдыху. Но он делал это не бескорыстно, а за плату: брал по гривеннику за штуку.

По праздникам Сергей посещал с бабушкой Натальей Евтихиевной сельскую церковь. Но длинные проповеди и молитвы слушал без интереса, с трудом выстаивая долгую службу. Жизнь его у деда была вольной, интересной, с детскими играми и забавами. У него появилось много друзей — его сверстников, с которыми любил ходить в ближайший лесок за ягодами и грибами, играть в «лапту», «прятки» и «догонялки». Научился удить рыбу и ловить раков и удивлялся, что при варке раки меняют зеленую окраску и становятся ярко-красными.

В возрасте 5 лет Сергея стали обучать на дому грамоте. Несмотря на неусидчивость, он задолго до поступления в школу изучил азбуку В 1901 году, когда ему было 6 лет, умерла его трехлетняя сестренка Оля, которую он очень любил и, будучи взрослым, нередко вспоминал о ней. Мать его, работая в городе, редко приезжала к родителям. Когда Сергею было 7 лет, она, будучи в городе на заработках, родила 21 октября 1902 года внебрачного сына, которому дали имя Александр, а отчество записали по имени крестившего ребенка священника. В двухлетнем возрасте она отдала его на воспитание в чужую семью. Сергей не признавал его за брата. А когда был уже известным поэтом, не разрешал матери встречаться с ним.

Время жизни у деда Федора Андреевича с 1898 по 1904 год Есенин считал самым счастливым. Маленький, юркий и подвижный, он своим озорством доставлял немало хлопот деду с бабкой. Его любознательность не знала предела. Он хотел знать повадки всех домашних животных, названия полевых цветов и трав, лесных деревьев. Летом он целыми днями проводил на природе: утром бегал по росистой траве, днем плескался в прохладных водах Оки. В семье деда, рядом с любящими его родными людьми, малыш чувствовал себя уютно и комфортно. Но все приятное и радостное в жизни заканчивается удивительно быстро. В 1904 году закончилось беспечное и беззаботное детство Сергея Есенина, и начались годы учебы.

Школьные годы

В 1904 году 29-летняя мать Сергея Татьяна Федоровна после 6-летнего отсутствия, так и не устроив свою личную жизнь, оставила внебрачного 2-летнего сына Александра в чужой семье, помирилась с мужем и вернулась домой. В том же году 9-летний Сергей перешел от Титовых к Есениным и был определен в первый класс Земского 4-классного училища в Константиново. Властная и строгая бабушка Сергея по отцу, Аграфена Панкратьевна, не могла найти душевный подход к ребенку, и Сергей, отвыкший от матери и от семьи отца, часто уходил к Титовым и подолгу жил у них. Только в 1907 году в возрасте 12 лет окончательно перешел жить к Есениным. Вскоре бабка Аграфена умерла (в 1908 году). К этому времени в семье был уже еще один ребенок — дочь Екатерина, родившаяся в 1905 году.

Здание школы, в которой учился Сергей, было одноэтажное, деревянное. В классах стояли парты без откидных крышек. Было много икон. Урок начинался в 9 часов утра с молитвы, которую произносили хором. Писали на грифельных досках. Их называли «вечными» тетрадями, так как можно было быстро стереть написанный текст и начать новый, а бумажные тетради служили для контрольных работ.

Сведения по русской литературе ученики получали из учебника Тихомирова «Вешние всходы». Кроме литературы, преподавали арифметику, грамматику, географию, закон Божий, чтение, письмо и русскую историю. Старший учитель — Иванов Павел Иванович, высокий, худощавый, по характеру сдержанный, строгий и взыскательный, имел 17-летний стаж работы преподавателя, но в Константиново прибыл с женой только в 1900 году. Имел квартиру при школе, как и другие учителя. Любил дисциплину, за баловство на уроках не жаловал, мог ударить непослушного ученика линейкой. Хорошо играл на скрипке, создал детский хор, в котором участвовал и Сергей. К этому времени он научился играть на балалайке, а позже на гитаре и гармонике.

Первая русская революция 1905 года обошла стороной село Константиново, до которого донеслось только ее эхо. К занятиям в школе Сергей, видимо, относился не очень серьезно, так как в 1907 году, будучи в 3-м классе, в возрасте 12 лет был оставлен на второй год. В связи с этим вместо 4 лет в школе учился пять. В этом возрасте он оставался подвижным, жизнерадостным и озорным. В свободное от уроков время ходил на рыбалку с друзьями, занимался верховой ездой или играл в карты. По его собственному определению и воспоминаниям школьных товарищей, Есенин в школьные годы оставался шустрым, подвижным, задиристым, конфликтным. Сам он и друзья называли его «сорванцом» и «забиякой». В уличных разборках и потасовках умел давать отпор не только ровесникам, но и тем, кто был старше и сильнее его. Позже о своем детстве он писал:


Худощавый и низкорослый,
Среди мальчишек всегда герой,
Часто, часто с разбитым носом
Приходил я к себе домой.
И навстречу испуганной маме
Я цедил сквозь кровавый рот:
«Ничего, я споткнулся о камень,
Это к завтраму все заживет».

В 1909 году в России широко отмечали 100-летие рождения великого русского писателя Николая Васильевича Гоголя. В школе отслужили панихиду. 20 марта школьников освободили от занятий на один день. Всем школьникам подарили портрет Гоголя. А по окончании школы — по 4 книги его сочинений. Так что с произведениями Гоголя, который стал одним из любимых писателей Есенина, он познакомился рано.

Товарищи Есенина по школе Калинкин Николай Петрович, Цыбин Кузьма Васильевич и троюродный брат Титов Николай Иванович, с которыми Есенин учился в одном классе, вспоминали позже, что он был «бедовый и драчливый как петух, мастак ловить утят». «В классе не сидел смирно, переглядывался, пересмеивался. В любые игры играл бурно, не щадя одежды». В период учебы в школе, по словам Есенина, у него отмечались смены настроения: «То была полоса молитвенная, и я начинал усердно молиться, то появлялось озорство, вплоть до желания кощунствовать и богохульствовать. Однажды от иконы отрезал из озорства кусок дерева, чтобы разжечь самовар. Какой скандал был! Семья меня чуть не прокляла».

Друг детства Есенина Воронцов Клавдий Петрович рассказывал позже, что Есенин страстно любил читать. «Если у кого увидит не читанную им книгу, то никогда не отступится. Обманет, так обманет, за конфеты, так за конфеты, но все же выманит»[29].

Во время каникул Сергей помогал матери управляться с домашним хозяйством. Он научился орудовать топором, пилой, пахать землю, косить траву, т. е. делать то, чего не умел его отец, отвыкший от крестьянского труда за время многолетней работы в мясной лавке. Сергей был смел и бесстрашен. Когда учился в последнем классе Константиновской школы, по селу прошел слух, что возле часовни по ночам «бегает колдун», наводя страх на жителей, а над барским садом летает «огненный змей». Сергей успокоил односельчан: «Я намну бока колдуну». Взяв нож, отважный 13-летний паренек отправился ночью к часовне. Ждал долго, а «колдун» все не появлялся. Не выдержав, Сергей заснул на скамье рядом с часовней, так и не увидев ни «колдуна», ни «змея», но приобрел уважение односельчан за смелость. А «колдун» и «змей» в селе больше не появились, видимо, испугались угроз Сергея.

В 1909 году Сергей окончил Константиновское училище и получил похвальный лист с надписью: «Крестьянский сын села Константиново Есенин Сергей Александрович награжден за весьма хорошие успехи и отличное поведение, оказанные им в 1908–1909 годах».

Училище в Спас-Клепиках

По окончании учебы в Константиновской школе в 1909 году Сергей, выдержав вступительный экзамен, поступил во второклассную учительскую школу в Спас-Клепиках. Жил в общежитии, где было оторванным от семьи, с которой раньше никогда не расставался. Тосковал по дому, особенно по своей любимой бабушке Титовой Наталье Евтихиевне. Его детское сердце тянулось к тем, кто его любил, от кого исходили теплота и ласка. Окруженный незнакомыми людьми в училище, он часто вспоминал ее доброе лицо, ласковый задушевный голос, ее морщинистые руки, которые одевали его по утрам, расчесывали непокорные волосы. За ее душевную теплоту и заботу о нем он платил ей своей крепкой детской привязанностью и любовью. Его желание увидеть ее внимательные добрые глаза, услышать ее тихий ласковый голос было настолько велико, что он, пренебрегая запретами и возможными неприятными последствиями, покинул самовольно школу и пошел пешком домой. Шел почти без отдыха, преодолевая усталость, жажду и голод. Проделав 60-верстный путь, он предстал неожиданно перед родными уставший, голодный, но радостный, довольный тем, что снова оказался дома, увидел родных и любимую бабушку. Родные были поражены его «подвигом» и не оценили его. Сделав соответствующее внушение за своеволие, они отвезли его обратно в школу.

Постепенно Сергей привык к школьной жизни и домой приезжал только во время каникул. Свободное от занятий время проводил с друзьями. Особенно сблизился с Черновым Андреем Николаевичем и Панфиловым Григорием Андреевичем (1893–1914). Зимой они ходили на лыжах, катались на коньках на катке, который находился позади школы, весной и осенью занимались спортивными играми во дворе школы. В свободное время собирались на квартире Гриши Панфилова, играли в настольные игры, читали. Иногда он оставался там ночевать. Гриша стал его самым близким другом, с которым после отъезда из села до самой смерти друга переписывался, навещал во время своих приездов в Константиново. Сергей и его друг Гриша Панфилов увлекались чтением художественной и исторической литературы. В школе не было библиотеки, и они ходили за книгами в земскую, находившуюся в двух верстах от школы. На Сергея особенно большое впечатление произвело старинное историческое произведение XII века неизвестного автора «Слово о полку Игореве». «Я познакомился с ним очень рано и был совершенно ошеломлен им, ходил как помешанный», — писал он о своем впечатлении от него[30]. Долго в его ушах раздавался звон мечей, свист копий, звуки труб, победные крики воинов, стоны раненых и плач Ярославны в Путивле. Это была героическая битва, несмотря на то что она закончилась победой половцев и пленом для киевских князей. А Сергея восхищал удачный побег из плена князя Игоря.

В 1910 году, когда Есенин был на втором курсе училища, население страны было взбудоражено известием о том, что к земле летит комета Галлея. Ученые не исключали, что она может коснуться своим хвостом земли и тогда от смертоносного цианистого газа погибнет все живое. Гибель казалась неминуемой, ведь человек беззащитен перед космическими катаклизмами. Однако комета пощадила землю и пролетела мимо нее, но страх перед космическими пришельцами еще долго держался в народе.

С возрастом у Есенина постепенно расширялись понятия об окружающем мире, о государственных законах, стоявших на страже благополучия и безопасности человека, о законах природы и законах вселенной, а также о «неписаных» законах — законах совести, чести, долга, дружбы, и о многих других законах, с которыми ему придется столкнуться в будущем.

Сергей вступил в пубертатный возраст (предшествовавший юношескому — с 13 до 16 лет), со склонностью к гиперболизации всех явлений, с обостренными чувствами, с заострением врожденных черт характера. В этом возрасте у него стали ярче проявляться психопатические черты его личности: вспыльчивость, гневливость, конфликтность. По воспоминаниям школьных товарищей, он «постоянно с кем-нибудь конфликтовал». Появилась новая черта в его характере: он не терпел противоречий и превосходства над собой, в чем бы оно не проявлялось: в споре, в потасовках, в смелости, в ловкости. Любая несправедливость вызывала у него бурную ответную реакцию возмущения. Гнев, по воспоминаниям сестер, вспыхивал у него внезапно и так же внезапно исчезал. Горячился в спорах и старался оставить за собой последнее слово. В его характере была и смелость борца, хоть он никогда еще не видел настоящего борца, и гордость аристократа, хоть не видел еще ни одного из них. Вне вспышек гнева он становился добрым, услужливым, щедрым, а временами даже застенчивым. Людей он оценивал по их отношению друг к другу и разделял их на добрых и злых, на бескорыстных и алчных, на правдивых и лживых.

С раннего детства будущий поэт любил природу. Она действовала на него умиротворяющим образом. Он радовался любым ее явлениям — и солнцу, и зелени трав, и щебетанью птиц. Находил прелесть и в крепких зимних морозах, и в весеннем половодье, и в осенней свежести воздуха. Но больше всего любил лето. Каникулы обычно проводил дома, помогая матери в работе по хозяйству. Ездил с друзьями на рыбалку, а по вечерам гулял с сельской молодежью по селу, распевая частушки и рязанские прибаски. Ночью брал с собой овчинный тулуп и шел спать на сеновал. Лежа на копне сена, между небом и землей, слушал ночные звуки природы: легкий шум ветра в верхушках деревьев, трескучую музыку сверчков, кваканье лягушек в соседнем пруду. Здесь все располагало к мечтательности — и далекое звездное небо, и таинственные шорохи в саду, и аромат фруктов и цветов, и свежий ночной воздух. Он чувствовал свою связь с миром природы, который возвышал его, казался сказочным и романтичным, как будто специально созданным для его восторженной души. Позже он напишет об этом времени:


Я давно мой край оставил,
Где цветут луга и чащи,
В городской и горькой славе
Я хотел прожить пропащим.
Я хотел, чтоб сердце глуше
Вспоминало сад и лето,
Где под музыку лягушек
Я растил себя поэтом.

Его живое воображение рисовало яркое будущее. Здесь на сеновале зазвучали в его голове рифмы, как музыка в ушах композитора. Они тут же складывались в стихотворные строки. Попытки писать стихи были и во время учебы в Константиново. Первые стихи были подражательные. Он подражал своему любимому поэту Блоку, многие стихи которого знал наизусть, Пушкину и Надсону. Написав несколько стихотворений, показал их школьному товарищу Николаю Сардановскому, который отнесся равнодушно к его творчеству. Позже Есенин показал стихи учителю словесности Хитрову Евгению Михайловичу (1872–1932), который отозвался о них положительно и посоветовал развивать дальше свои способности. Похвальный отзыв преподавателя вдохновил 16-летнего юношу, и он поставил перед собой цель — посвятить свою жизнь поэтическому творчеству. Через несколько лет, когда выйдет первый сборник его стихов, он подарит его любимому учителю с надписью: «Доброму старому учителю Евгению Михайловичу Хитрову от благодарного ученика, автора этой книги». Прочитав строки Некрасова: «…Народу русскому пределы не поставлены, пред ним широкий путь», он написал в ученической тетради: «И мне широкий путь лежит, но он, заросший весь бурьяном».

Стихи Сергей сочинял не только в свободные от учебы часы, но даже во время уроков. В 16-летнем возрасте в стихотворной форме свои впечатления о Спас-Клепикской школе:


Душно мне в этих холодных стенах,
Сырость и мрак без просвета.
Плесенью пахнет в печальных углах —
Вот она, доля поэта.

В 1911 году ему пришлось пережить семейное горе. Умерла его любимая, еще не дряхлая, 64-летняя бабушка Титова Наталья Евтихиевна. Она много лет заменяла ему мать, приучала к порядку и аккуратности, и это прочно вошло в его привычку: до конца своих дней он поражал всех чистоплотностью и опрятностью в одежде. Возможно, такое воспитание, а также теплые и сердечные отношения в семье Титовых и пробудили в нем чувствительную и чувствующую душу, что впоследствии оказало влияние на лиризм его поэтических творений. Но все в жизни преходяще. Пережил он и эту потерю, которая еще долго отзывалась в его душе острой болью.

В том же году произошло и радостное событие: 16 (29) марта 1911 года родилась младшая сестренка Сергея — Александра. Она была похожа на брата, он гордился этим и крепко любил ее. Летом 1911 года во время каникул он был некоторое время у отца в Москве. Знакомился с достопримечательностями города и шедеврами архитектуры. По возвращении из Москвы продолжил учебу в училище. В том же году переболел брюшным тифом. Оправившись от болезни, стал готовить подборку своих юношеских стихов, которую в мае 1912 года послал на литературный конкурс имени С. Я. Надсона. С волнением и душевным трепетом ждал он отзыва на свои стихи, мечтал увидеть их в печати. Но они так и не были опубликованы. Это было ударом по его самолюбию. Но самонадеянный юноша не отступил перед неудачей. У него появился азарт борьбы, желание добиться осуществления своей мечты. Он разочаровался, но не в себе, а в тех, кто проигнорировал его творчество, не оценил его по достоинству. Будущий поэт не потерял веры в свои поэтические способности, она осталась непоколебимой. Как покажет будущее, интуиция не подвела его: он сумеет добиться осуществления своих желаний. И этому будет способствовать, как это ни покажется парадоксальным, его болезнь — патологическое расстройство личности[31], одним из признаков которого является невероятная целенаправленная настойчивость, выходящая за общепринятые рамки, умение достичь раз и навсегда поставленной цели. Уже в раннем юношеском возрасте он усвоил одну непреложную истину: в этом мире нельзя быть послушным орудием кого бы то ни было, а нужно бороться и побеждать. Этому правилу он остался верным до конца своих дней.

В училище много времени уделялось церковным занятиям: изучали Закон Божий, церковную историю, церковное пение, церковнославянский язык. Помимо этих предметов, изучали арифметику, геометрию, чистописание и другие предметы школьной программы, необходимые для подготовки будущих учителей. По воспоминанию одного из школьных товарищей Есенина, «ученикам вменялось в обязанность читать "Шестипсалмие" в церкви во время "всенощной"». Но он от чтения уклонялся и нанимал своего товарища Тиранова Егора, которому платил по 2 копейки за труд.

В мае 1912 года Есенин окончил обучение в учительской школе с оценками «хорошо» и «очень хорошо» и только по географии и отечественной истории с оценкой «отлично». После трехлетнего обучения в училище он получил звание школьного учителя и уехал в родное село. Ему шел 17-й год, но он выглядел очень юным, как подросток. Нежное лицо с правильными чертами, голубые глаза, шевелюра кудрявых светлых волос, красивая улыбка привлекали внимание девушек. Его лицо выражало и озорство, и юношеский задор, и страстность, и глубину мысли, и восторженность. В это лето к нему пришла первая в его жизни любовь, которая, как известно, оставляет на всю жизнь глубокий след в душе человека. Он познакомился с Бальзамовой Марией Парменовной (1896–1950), молодой учительницей из села Калитинки. Позже он посвятил ей стихи, в которых были такие строки:


Не бродить, не мять в кустах багряных
Лебеды и не искать следа.
Со снопом волос твоих овсяных
Отоснилась ты мне навсегда.
С алым соком ягоды на коже,
Нежная, красивая была,
На закат ты розовый похожа,
И, как снег, лучиста и светла.

В дальнейшем он в течение двух лет поддерживал с нею письменную связь. Во время пребывания в Константиново Есенин познакомился с семьей школьного друга — Сардановского Николая Алексеевича Его мать с двумя дочерьми гостила летом у соседей Есениных — Поповых. С одной из младших ее дочерей — Сардановской Анной Алексеевной, рано ушедшей из жизни, Есенин подружился и неоднократно встречался после того, как начал самостоятельную трудовую жизнь.

После летнего отдыха в Константиново Есенин уезжает в Москву, чтобы начать самостоятельный трудовой путь.

Поиск жизненного пути

В конце лета 1912 года Есенин уезжает в Москву, полный возвышенных мечтаний и надежд на светлое будущее. С этого времени начинается новая полоса жизни будущего поэта. Прибыв к отцу, работавшему приказчиком в мясной лавке купца Крылова, он поселяется в маленькой комнатушке в доме владельца лавки в Большом Строченовском переулке и приступает к работе конторщиком. В том же доме в общежитии для рабочих жил его отец. Так начал свой трудовой путь молодой 17-летний крестьянский паренек, еще не испорченный пороками общества и не искушенный в борьбе с ними. Это была новая ступень его жизни, и он еще не знал, к какой дороге она его приведет. Задиристый и ершистый деревенский паренек ворвался в городской практицизм и внес в него струю свежего деревенского воздуха с ароматом полей и садов.

Работа в лавке была хоть и не сложная, но отнимала много времени, так как работать приходилось с раннего утра и до позднего вечера. Времени для занятия поэзией, без которой он не мыслил своего существования, почти не оставалось. Но в силу вступил инстинкт независимости от условий жизни, и он в свободные от работы минуты продолжал писать стихи, в надежде, что в Москве они найдут своего читателя и он заявит о себе своим поэтическим словом. В стихотворении «Мой путь» поэт так опишет этот период своей жизни:


Россия… Царщина… Тоска…
И снисходительность дворянства.
Ну что ж!
Так принимай, Москва,
Отчаянное хулиганство.
Посмотрим —
Кто кого возьмет!

Есенин понимал, что он — лишь временный житель на земле, и потому хотел оставить на ней память о себе. Марии Бальзамовой он пишет: «Если я буду обладать намеченным мною талантом, то он будет самым подлинным». Первое время ему было непривычно после деревенской тишины слышать звуки заводских и фабричных гудков и шум городского транспорта. Но вскоре он перестал их замечать. Занимался самообразованием, много читал. Хорошо знал поэзию гениального Пушкина, прозу талантливого писателя Достоевского, по-прежнему заучивал наизусть новые стихи поэта Александра Блока. Находил время для обозрения достопримечательностей Москвы. Он замирал от восторга перед величественным храмом Василия Блаженного на Красной площади и не менее величественным храмом Христа Спасителя, которого к тому времени еще не коснулась разрушительная сила советской власти. Этот памятник архитектуры, построенный в конце XIX века на народные средства, собранные по всей России, был разрушен только в 1931 году. На его месте был выкопан и залит водой котлован (храм восстановлен в 90-х годах XX столетия). Печальная участь постигла в советское время и другие шедевры архитектуры: был разрушен Симонов монастырь — красивейшее сооружение на берегу Москвы-реки, Чудов монастырь в Кремле, многие другие храмы — неповторимые памятники русской старины.

Есенин поддерживал письменную связь с друзьями и знакомыми. Его чувства к Марии Бальзамовой еще не остыли, и он пишет ей в одном из писем: «Я в отчаянии ломаю руки, что делать, как жить, не фальшивы ли мои чувства? Я стараюсь всячески забыться, надеваю маску веселости, но это мало помогает». Позже в другом письме к ней же он пишет: «Я не могу придумать, что со мной. Но если так продолжится еще — я убью себя. Брошусь из окна и разобьюсь вдребезги».

Письма его к школьному другу Грише Панфилову пестрят философскими рассуждениями: «Я человек, познавший истину. Я не хочу носить личину крестьянина и христианина».

Любовь Есенина к чтению заставляла его жертвовать отдыхом и пополнять свои знания по литературе. Читал и религиозные книги, по поводу чего писал Панфилову: «В настоящее время я читаю Евангелие и нахожу много нового для меня. Христос — это совершенство. Но я не так верую в него, как другие. Те веруют из страха: что будет после смерти, а я верую как в человека, одаренного умом и благородной душой, как в образец в последовании любви к ближнему»[32].

В Москве Есенин быстро перенял манеру поведения городских жителей, но речь его еще долгое время имела деревенский акцент: букву «г» произносил мягко, на украинский лад, с придыханием. Взрывчатый характер Есенина, его склонность к внезапным вспышкам гнева, к конфликтам, что отмечали его друзья еще во время учебы в школе, не позволили ему мирно уживаться с отцом, который не поощрял его увлечения поэтическим творчеством. Панфилову Есенин сообщает, что с отцом «дело дошло до великой распри». К тому же его не устраивала работа в мясной лавке, которая не давала простора его любознательному уму и была ему не по душе. Не для того он учился много лет, чтобы работать за гроши и находиться в полной зависимости от владельца лавки. Он считал, что, имея живой характер, развитое воображение и быструю сообразительность, сможет сам, без помощи отца пробить себе путь в будущее. В конце 1912 года, отказавшись от предложения отца поступить в Учительский институт, он оставляет работу в мясной лавке, живет у знакомых и подыскивает новую работу После ухода от отца первое время его переполняло чувство свободы и независимости. Но самостоятельная жизнь потребовала от него заботы о насущных нуждах. И вскоре он понял, что попал в трудную жизненную ситуацию. Не имея средств, жил впроголодь. Знакомые, как ему казалось, подтрунивали над ним, говорили, что ему все равно придется вернуться к отцу. Они, как и отец, считали, что его увлечение поэзией — это пустая забава. А он, несмотря ни на что, упорно пишет стихи и рассылает по издательствам, но их не публикуют. Ему исполнилось 17 лет — возраст, самый уязвимый к невзгодам. Нервная система еще не приобрела устойчивости, и к тому же в организме шла гормональная перестройка, усиливая и без того повышенную нервную возбудимость. Не находя выхода из сложившейся трудной ситуации и не видя перспектив для решения жизненных проблем, он совершает отчаянный поступок, о котором сам написал в письме к Грише Панфилову: «Я не вынес того, что обо мне болтают пустые языки, и выпил немного эссенции. У меня схватило дух, и почему-то пошла пена. Я был в сознании, но передо мной все застилалось какой-то мутной дымкой».

Попытка уйти из жизни не удалась. Но перенесенный стресс способствовал его отрезвлению от тяжелых мыслей. Вскоре с помощью знакомых он находит работу в магазине книгоиздательства «Культура». Но в январе 1913 года магазин был закрыт, и Есенин остался без работы. После месячного отдыха в Константиново в марте 1913 года он возвращается в Москву и находит работу в типографии И. Д. Сытина на Пятницкой улице. Работает сначала подчитчиком, а позже корректором.

Упорства у него оказалось достаточно, чтобы преодолеть жизненные трудности, хотя еще не хватало мудрости. Но она не рождается вместе с появлением на свет человека, а приобретается постепенно с течением времени. Путеводной звездой его и целью жизни было стремление не только к обеспеченности, но и к славе, которую он мог приобрести только благодаря своему поэтическому творчеству, других выдающихся способностей у него пока еще не было. Зарабатываемых в типографии денег хватало лишь на пропитание и покупку книг. В марте 1913 года он пишет другу Панфилову, что «купил Надсона за 2 рубля 15 копеек и написал стихи на Надсоновскую тему». Быт его продолжает оставаться неустроенным: ночует то у знакомых, то в подсобном помещении типографии.

Сергей Есенин на занятиях кружка самообразования работников типографии «Товарищество И. Д. Сытина», 1914 г.


Особенности развития личности Есенина стали обнаруживаться явно в 17-летнем возрасте. Восторг в его душе уживался с внезапными вспышками гнева. Его неспокойный характер не способствовал сближению с работниками типографии. Своими мыслями он делится только со своим другом Гришей Панфиловым. При этом в письмах к нему по-прежнему много философских рассуждений. 23 апреля 1913 года он пишет: «Как нелепа наша жизнь. Она коверкает нас с колыбели, и вместо истинных людей выходят какие-то уроды. Меня здесь считают сумасшедшим, и уже хотели было везти к психиатру, но я послал всех к сатане и живу, хотя некоторые опасаются моего приближения. Да, Гриша, люби и жалей людей. Люби и угнетателей и не клейми позором, а обнаруживай лаской жизненные болезни людей. Все люди — одна душа. Истина должна быть истиной. У нее нет доказательств, и у нее нет граней, ибо они сама альфа и омега. Нет истины без света, и нет света без истины. Богач, погляди — вокруг тебя стоны и плач, заглуши свою радость». Не верится, что эти философские рассуждения писал 17-летний юноша.

В Москве молоденький юноша Сергей Есенин начал осознавать, что в мире не все гармонично, не все благоприятствует его духовному развитию. Но он верит в свое поэтическое будущее и продолжает писать стихи и рассылать по издательствам. Их по-прежнему не спешили публиковать, а он все еще не теряет надежды увидеть их в печати. А когда, наконец, в одном из детских журналов появилось его первое стихотворение, радости его не было предела. Свой первый гонорар за литературный труд в сумме трех рублей, полученный в июне 1913 года, он отдал отцу, ожидая похвалы. Но отец не разделил восторга сына, не придал значения его творчеству и продолжал считать его увлечение поэзией несерьезным занятием.

После первой публикации стихи молодого поэта стали публиковать и другие журналы и газеты. Не все его первые стихи были безупречного художественного уровня, но они были трогательны в своей простоте и безыскусственности. Особенно удачными были стихи о природе, которую он не только созерцал, он понимал ее и чувствовал как живое существо. Она стала источником его вдохновения и двигателем его поэтической мысли. Выросший на природе, он часто мысленно обращался к светлой поре своего детства. Светлой не потому, что она была сытой и безмятежной, а потому, что была согрета заботой и лаской дорогих ему людей.

Многие редакторы оценили творчество молодого поэта, и он делится своей радостью с Гришей Панфиловым: «Я расписался во всю Ивановскую. Редакторы принимают мои стихи без просмотра. Платят по 15 копеек за строку».

В 1913 году 18-летний Есенин познакомился с 22-летней девушкой Изрядновой Анной Романовной (1891–1946), работавшей корректором в типографии Сытина. Позже она писала о нем: «Он не похож был на деревенского парня. На нем был коричневый костюм, накрахмаленный воротничок и зеленый галстук. Он был очень красив с золотыми кудрями». У них оказались общие интересы: оба любили читать, особенно стихи, оба стремились к пополнению своих знаний и вскоре стали членам кружка самообразования при типографии. Посещали, хоть и не часто, а когда позволяли денежные средства, музеи, выставки, увеселительные места, однажды достали билеты на оперу «Фауст» в театре Зимина. Анна подарила ему только что вышедшую книгу стихов поэта Николая Клюева «Сосен перезвон» с надписью: «На память дорогому Сереже от А.». С автором этой книги — крестьянским поэтом Клюевым Николаем Алексеевичем (1884–1937), погибшим в годы сталинских репрессий, Есенин познакомится позже и до конца своих дней будет поддерживать с ним дружеские отношения.


Сергей Есенин среди сотрудников типографии. На переднем плане — Анна Изряднова


В том же 1913 году любознательность приводит Есенина в Суриковский кружок, председателем которого был поэт Сергей Николаевич Кошкарев, псевдоним — Заревой (1882–1919). Кружок был основан в 1905 году в память о крестьянском поэте-самоучке Иване Захаровиче Сурикове (1841–1880), рано ушедшем из жизни. В работе кружка, помимо начинающих поэтов, принимали участие и маститые литераторы: поэт и переводчик Иван Алексеевич Белоусов, поэт Спиридон Дмитриевич Дрожжин, прозаик Николай Дмитриевич Телешов.

К этому времени Есенин был уже довольно начитанным, разбирался и в поэзии, и в прозе, имел о них собственное мнение. О том, какое впечатление произвели на него молодые члены кружка, он написал литератору Н. П. Дружинину: «Когда я слушал их разговоры, я был поражен их невежеством, мне показалось, что я приехал не в Москву, а в какое-то глухое село, и попал в комнату волостных писарей или псаломщиков». Свои новые стихи Есенин показал И. А. Белоусову который отозвался с похвалой о них. На Белоусова Есенин произвел впечатление очень скромного и застенчивого паренька. Позже он писал: «Есенин был до того робкий, что боялся присесть на стул — стоит потупившись и мнет в руках картуз».

Есенин, окрыленный похвалой, пишет Бальзамовой: «Белоусов считает, что у меня талант, и талант истинный». Председатель кружка Кошкарев тоже дал положительную оценку стихам Есенина и предложил пожить некоторое время в его квартире. Поэт Горшков Василий Васильевич писал: «Кошкарев расхваливает мальчишку и предрекает ему несомненную славу». Вскоре Сергей вошел в состав инициативной группы кружка. В том же 1913 году он попал под надзор полиции в связи с тем, что в числе других работников типографии подписал письмо к члену 4-й Государственной думы от РСДРП Роману Вацлавовичу Малиновскому (1876–1918) о поддержке партии большевиков. На него был заведен «Листок наружного наблюдения», в котором он фигурировал под кличкой «Набор». Серьезных последствий для него это обстоятельство не имело.

Не удовлетворяясь работой в Суриковском кружке, Есенин ищет другие пути совершенствования своих знаний. В сентябре 1913 года он поступает в Московский народный университет имени А. Л. Шанявского на историко-философское отделение. Университет был открыт в Москве в 1908 году на средства, завещанные меценатом Альфонсом Леоновичем Шанявским (1837–1905). Однокурсник Есенина поэт Дмитрий Николаевич Семёновский писал, что в университете была «широкая программа и лучшие профессорские силы, преподавание велось на высоком профессиональном уровне». Другим сокурсником Есенина был будущий муж его сестры Екатерины — Наседкин Василий Федорович.

Энергии Есенина хватало на то, чтобы работать в типографии, участвовать в работе Суриковского кружка, учиться в университете и одновременно писать стихи для журнала «Мирок» и газет «Парус», «Новь» и др. В январе 1914 года в журнале «Мирок» № 1 было опубликовано его стихотворение «Береза» под псевдонимом «Аристон» (музыкальный инструмент):


Белая береза под моим окном,
Принакрылась снегом, точно серебром.
И стоит береза в сонной тишине.
И горят снежинки в золотом огне.

В январе 1914 года Есенин вступает в гражданский брак с Анной Изрядновой и поселяется на ее жилплощади. В феврале в журнале «Жизнь», к его радости, было опубликовано еще одно его стихотворение — «Сонет»:


Я плакал на заре, когда померкли дали,
Когда стелила ночь росистую постель,
И с шепотом волны рыданья замирали,
И где-то вдалеке им вторила свирель.

Все публикации его стихов были лишь прелюдией к литературному будущему, которое он связывал с Петербургом. В одном из писем к Панфилову он пишет: «Живется мне здесь незавидно, думаю удрать в Питер. Москва — это бездушный город. Все, кто рвется к солнцу и свету, бегут из нее. Москва не есть двигатель литературного развития. Она пользуется всем готовым из Петербурга. Здесь нет ни одного журнала. А те, которые есть, — "Вокруг света" и "Огонек", годятся только на помойку. Люди здесь большей частью волки на корысти».

О периоде работы Есенина в Московской типографии вспоминал позже один из рабочих Серафим Огурцов: «Страсть, как любил типографское дело. Был живой, любознательный, все мечтал, когда его книги напечатают».

Вскоре Есенину пришлось перенести еще одну душевную травму — он получает известие о смерти своего лучшего друга Григория Панфилова, скончавшегося 25 февраля 1914 года от туберкулеза легких. В письмах к своим друзьям он называет его «светочем» своей жизни. Только ему он открывал все тайники своей души. Больше такого задушевного друга у него не было до конца его дней.

Из-за своего задиристого и своевольного характера Есенин часто вступал в конфликтные отношения с сотрудниками типографии. По словам Анны Изрядновой, «Есенин был заносчивым и самолюбивым, и его за это невзлюбили». Из-за этого не смог долго удержаться на работе. В мае 1914 года он увольняется из типографии Сытина и устраивается курьером в одно торговое предприятие. А вскоре — 15 июня — он увидел, к своей радости, на страницах газеты «Путь Правды» еще одно свое стихотворение «Кузнец», не лишенное пафоса:


Куй кузнец, рази ударом,
Пусть с лица струится пот,
Зажигай сердца пожаром,
Прочь от горя и невзгод!
Там вдали за черной тучей,
За порогом черных дней
Реет солнца блеск могучий
Над равнинами полей.

Этим же летом он уезжает отдыхать в Ялту. Оттуда вернулся, как писала Изряднова, «без денег и без работы». Только в сентябре 1914 года ему удалось найти работу корректора в типографии Д. Чернышева и Н. Кобельникова. Но продержался там всего два месяца и уволился в декабре 1914 года. После чего, по воспоминаниям Изрядновой, «целыми днями писал стихи, деньги тратил на книги, не думая, как жить». На прошедшем в декабре литературном вечере его стихи получили высокую оценку литераторов, но это был лишь узкий круг его знакомых.


Юрий (Георгий) Сергеевич Изряднов (1915–1937), сын Сергея Есенина и Анны Изрядновой


В конце декабря 1914 года (по новому стилю в начале января 1915 года) Изряднова родила от него сына Юрия (Георгия), который до 1926 года носил фамилию матери, а затем отца.

Есенин все подготовил к ее выписке из роддома: «Я пришла, а у него все чисто, печь истоплена, обед готов. Стал ухаживать за ребенком, укачивал, пел песни», — писала позже Изряднова.

Стихи Есенина все чаще стали появляться на страницах периодической печати, но широкой известности в Москве он не получил и обратил свой взор на столицу России Петроград. Так стали именовать Петербург в 1914 году после начала войны с Германией. Это название оставалось до 1924 года, когда он был переименован в Ленинград.

Признание таланта

Стихи, стихи, вы мне отрада,
Вы мне как праздник для души.
М. Жарова

После почти трёхлетнего пребывания в Москве Есенин не получил большой популярности и не смог пробиться к массовому читателю. Он уходит со второго курса университета Шанявского, в котором учился полтора года, и покидает Москву. Из Суриковского кружка он выбыл еще раньше — 8 февраля 1915 года.

9 марта 1915 года никому не известный молоденький паренек прибыл в столицу России Петроград (до 1914 года Петербург, с 1914 по 1924 г. Петроград, 1924 г. по 1994 г. — Ленинград, с 1994 г. — Санкт-Петербург). Он был городом его мечты и его надежды. В этом городе у него не было ни пристанища, ни близких друзей, ни влиятельных знакомых, ни достаточных средств, чтобы начать новую жизнь. Но у него была крестьянская смекалка, хозяйственная хватка, глубокая вера в свои творческие возможности и жажда славы. В силу особенностей своей личности он не мог оставаться в тени других литераторов и поставил перед собой четко обозначенную цель: добиться издания сборника своих стихов и стать в первых рядах петербургских поэтов. Цель поставить легко, но она не всегда легко достижима. Ведь в России в то время было немало первоклассных поэтов, и, для того чтобы стать «первым русским поэтом, а не одним из первых», нужно было иметь высокий талант, такую же высокую силу духа и в придачу к ним — незаурядный ум. Есенин верил в свой талант и надеялся на свою безошибочную интуицию.

Прибыв в Петроград, Есенин прямо с вокзала с дорожным чемоданчиком отправляется к известному и популярному в то время поэту Александру Александровичу Блоку (1880–1921) на его квартиру, в которой он жил с женой Любовью Дмитриевной Менделеевой (дочерью знаменитого русского ученого Дмитрия Ивановича Менделеева). Не зная его адреса, он спрашивает о нем у прохожих. По своей наивности он полагал, что его место проживания должен знать каждый житель столицы. Несмотря на популярность Блока, адрес его никто назвать не мог, но все, к кому он обращался, останавливались, давали советы, где можно навести справки, и это удивило Есенина, ведь в Москве от него, скорее всего, отмахнулись бы и пробежали мимо. А здесь была другая культура. Адрес Есенин нашел в одной из книжных лавок, которую Блок часто посещал. Найдя квартиру Блока, Есенин передает ему записку следующего содержания: «Александр Александрович! Хотел бы поговорить с Вами. Дело для меня очень важное. Вы меня не знаете, а может, и встречали в журналах мою фамилию. Хотел бы зайти часа в четыре. С почтением, Сергей Есенин».

Александр Александрович Блок, несколько надменный и знающий себе цену, из-за загруженности текущими делами не всегда имел возможность раскрыть свои объятия для молодых поэтов, которые стремились к общению с ним. Но для Есенина он сделал исключение. Их встреча состоялась в тот же день, о чем Блок записал в своем дневнике: «Приходил ко мне крестьянин Рязанской губернии 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые». Об этой встрече Есенин позже вспоминал: «Блок принял меня с присущим ему немногословием и сдержанностью».

Блоку достаточно было беглого ознакомления со стихами Есенина, чтобы определить их ценность для русской литературы. Он пишет литератору и книгоиздателю Мурашеву Михаилу Павловичу (1884–1957): «Направляю к Вам талантливого крестьянского поэта-самородка. Вам, как крестьянскому писателю, он будет ближе, и Вы лучше, чем кто-либо, поймете его. Я отобрал 6 стихотворений и направил к Сергею Михайловичу». Эта коротенькая записка решила литературную судьбу Есенина. Его творчеству был дан «старт».

Александр Блок


Блок не поставил под сомнение талант молодого начинающего поэта и первым из русских литераторов открыл ему дорогу в литературное будущее. Через два дня после посещения Блока Есенин 11 марта 1915 года встретился с поэтом Городецким Сергеем Митрофановичем. Он принес стихи, как пишет Городецкий, «завернутые в деревенский платок. С первых же строк мне стало ясно, какая радость пришла в русскую поэзию. Сергей читал стихи, пел рязанские прибаски и страдания. Застенчивая счастливая улыбка не сходила с его лица. Он был очарователен со своим звонким озорным голосом, с барашком вьющихся волос»[33].

В эти же дни Есенин посетил книгоиздателя Мурашева, который так описал свои впечатления о молодом поэте: «Есенин пришел ко мне в синей поддевке и русских сапогах и подал записку от Блока. Выглядел очень юным. Стихи вытащил из газетного свертка и стал читать сначала робко и сбивчиво, а потом разошелся». Мурашев принял Есенина очень любезно, оставил его у себя ночевать и заверил обещанием, что отберет несколько его стихотворений для опубликования.

15 марта Есенин появился на квартире известных литераторов 46-летней Зинаиды Николаевны Гиппиус и ее 49-летнего мужа Дмитрия Сергеевича Мережковского. После прослушивания его стихов Гиппиус написала в один из журналов:

«У нас был худощавый 19-летний паренек, желтоволосый и скромный, чьи стихи отличает мастерство». Позже друг Есенина Рюрик Ивнев писал, что Гиппиус и Мережковский «были покорены есенинской музой». После эмиграции их мнение о Есенине резко изменится.

Городецкий приютил у себя Есенина, и он жил в его семье несколько месяцев. «Записками во все знакомые журналы я облегчил ему хождение по мытарствам», — писал в своих воспоминаниях Городецкий.

Вскоре Есенин попал на собрание поэтов и писателей, которое проходило во время обеда на квартире у 65-летнего поэта и прозаика Иеронима Иеронимовича Ясинского. Присутствовавшая на обеде молодая поэтесса Марьянова Мария Мироновна писала: «Внимание присутствующих привлекли голубые глаза и золотые кудри Есенина. Поражала улыбка мягкая и обаятельная». Его выступление сопровождалось дружными аплодисментами. Ясинский, работая в редакции «Биржевых ведомостей», сразу же взял несколько стихотворений Есенина для опубликования.

Посещая известных литераторов и издателей, Есенин находил время писать новые стихи, которые стали появляться в некоторых столичных газетах и журналах. Сознание того, что его стихи востребованы, подстегивало творческую мысль поэта. Творчество теперь поглощало все его мысли. Пищей для него был весь окружающий мир, но самые задушевные стихи были посвящены деревенской природе и сельскому быту, которые он описывал в таких ярких выражениях, которые затрагивали чувствительные струны человеческой души. Поэзия стала не только смыслом его жизни, но и источником заработка.

Несмотря на молодость, Есенин не затерялся среди маститых столичных литераторов, которых немало было в то время в Петрограде. Его талант уверенно пробивал путь к признанию. Всего за несколько мартовских дней Есенин сумел встретиться со многими столичными литераторами и издателями. Некоторые из них подарили ему свои книги с дарственными надписями. Блок на титульном листе написал: «Сергею Александровичу Есенину на добрую память». А Городецкий на своей книге сделал такую любопытную надпись: «Весеннему братику Сергею Есенину с любовью и верностью лютой». Критик и публицист Дмитрий Владимирович Философов подарил ему свою книгу под названием «Неугасимая лампада» с надписью: «Сергею Александровичу Есенину с верой, что русская лампада никогда не угаснет». Вскоре он как редактор журнала «Голос жизни» сделал подборку стихов Есенина, которые появились на страницах этого журнала уже в апреле-месяце.

Современники Есенина писали, что он «очаровал всех своей чисто славянской внешностью и своим творчеством». После визитов к известным писателям и журналистам Есенин проделал такой же стремительный рейд по редакциям города. Об одном из таких посещений секретарь редакции журнала «Голос жизни» Лазарь Васильевич Берман (Вульфович) писал: «Среди пришедших был скромного вида паренек в длинном демисезонном пальто. Парень так наивно и непосредственно держал себя, что я был убежден — в нашу редакцию он пришел впервые, сам по себе. Позже узнал, что он уже побывал у Блока и Городецкого и что простовато он себя держит сознательно».

Любопытный разговор произошел у Есенина с поэтом Всеволодом Александровичем Рождественским (не путать с Робертом Рождественским) в редакции одного журнала. Есенин ему сказал, что ехал на заработки на Балтийское побережье, застрял в Питере и решил попытать литературного счастья, «что фамилия его Есенин, по имени Серега. Он вытащил листки, исписанные мелким почерком, где каждая буква стояла несвязно с другой». Рождественскому он сказал, что пишет стихи, «не знаю, как получились, но, по-моему, хорошие»[34].

Каждый день у Есенина появлялись новые знакомые среди петроградских литераторов. Вскоре после своего прибытия в столицу он познакомился с поэтом Рюриком Ивневым (настоящая фамилия Михаил Александрович Ковалев), который написал поэту и критику Боброву Сергею Павловичу в Москву: «Здесь появился необычайно талантливый поэт Сергей Александрович Есенин 19 лет, только что приехавший из деревни (так ошибочно считал Ивнев). Стихи его дышат подлинным поэтическим вдохновением, а не книжностью, как у Городецкого».

Появление в Петрограде Есенина со своими стихами всколыхнуло литературное общество столицы. Его стали приглашать на поэтические вечера и концерты. 26 марта 1915 года он был на концерте поэта Игоря Северянина (настоящая фамилия Игорь Васильевич Лотарев), а через 2 дня, 28 марта, он был на вечере современного искусства «Поэты воинам». Там он познакомился с поэтами — Ляндау Константином Юлиановичем и Чернявским Владимиром Степановичем, который позже писал: «Я увидел мальчика, одетого в темно-серый пиджачок поверх голубоватой сатиновой рубашки, с белокурыми коротко остриженными волосами». На него, как и на многих литераторов, он произвел впечатление «молоденького подростка».

По окончании встречи вся компания литераторов направилась на квартиру Ляндау, которую он занимал в бывшей прачечной на Фонтанке. Там продолжилось их более тесное знакомство с Есениным. Ляндау позже писал о впечатлении, которое произвела на него эта встреча: «Мне показалось, как будто мое жилище внезапно наполнилось озаренными солнцем колосьями и васильками. Когда он читал стихи, то даже его оканье не могло нарушить волшебства чтения. Его стихи как будто вырастали из самой земли».

30 марта 1915 года Есенин, будучи в одной из редакций, в присутствии 24-летнего поэта Осипа Эмильевича Мандельштама, поэта и критика Георгия Дмитриевича Адамовича и других литераторов прочитал свои стихи о деревенской жизни. Они были приняты сдержанно, а когда читал «о коровах, о конях, которые брыкаются и хлопают ушами», о «кудлатых щенятах», «о мышах, которые скребут в уголке», то некоторые присутствующие иронически посмеивались. Но в целом первый месяц его пребывания в Петрограде был плодотворным. Сам он о своих впечатлениях писал друзьям: «Люди в Питере ничего, хорошие, но какие-то несоленые».

В апреле 1915 года Есенин продолжал расширять круг своих знакомств. Попытался снова встретиться с Блоком, но тот написал ему вежливый отказ: «Дорогой Сергей Александрович, сейчас во мне большая усталость и дел много, потому, думаю, не стоит нам с вами видеться. Ничего существенного мы друг другу не скажем. Вам от души желаю оставаться живым и здоровым. Трудно загадывать вперед, мы с вами такие разные. Путь вам, может быть, предстоит не короткий, и, чтобы с него не сбиться, надо не торопиться, не нервничать. За каждый шаг рано или поздно придется давать ответ. А шагать теперь трудно, а в литературе, пожалуй, всего труднее. Жму вашу руку, Александр Блок». Есенин не обиделся на отказ и продолжал относиться к нему с уважением и даже с благоговением, как к своему учителю. Он продолжает активно искать сближения с поэтами и прозаиками, которые могли быть полезны ему для утверждения в их среде. 15 апреля 1915 года он познакомился с прозаиком Алексеем Михайловичем Ремизовым, который заметил, что «любовь Есенина к Блоку граничила с обожанием». Их дружеские отношения продолжались до 1921 года и были прерваны только после отъезда Ремизова в эмиграцию. Вскоре Есенин на квартире Рюрика Ивнева встретился с несколькими литераторами. Среди них был 18-летний поэт Анатолий Борисович Мариенгоф, крепкая дружба с которым будет связывать его несколько лет, после чего наступит взаимное охлаждение. Поэт и прозаик Кузмин Михаил Алексеевич так вспоминал об этой встрече: «Есенин в голубой косоворотке, белокурый и чрезвычайно привлекательный, читал стихи деревенским говорком. Нецензурные частушки вызвали больший интерес, чем стихи, которые были "лимонадом", а частушки "водкой"». Поэт Адамович по поводу этого выступления Есенина писал: «Он пел такое, что дамы краснели, бледнели, ахали и, не выдержав, бежали».

По совету одного из литераторов Есенин написал письмо крестьянскому поэту Николаю Алексеевичу Клюеву: «Я тоже крестьянин и тоже пишу стихи, как и Вы, но только на своем рязанском наречии. Стихи мои прошли успешно в Питере. Из 60 отобрали 51. В "Голосе жизни" обо мне статья Зинаиды Гиппиус, где упоминаетесь и Вы. Осенью Городецкий выпускает мою книгу "Радуница". Я хотел бы с Вами побеседовать о многом. Если Вы прочитаете мои стихи, черкните о них. Жму крепко Вашу руку. Есенин».

Ободренный теплым приемом в Питере и высокой оценкой своего творчества, Есенин уезжает 29 апреля 1915 года в Москву, а через три дня — в свое родное село Константиново, откуда пишет в Петроград своим новым знакомым: «У Вас в Питере хорошо, а у нас в деревне в миллион раз лучше». Он посетил дом своего деда в «Матово». Там уже давно не было теперь его любимой бабушки Натальи Евтихиевны, умершей в 1911 году, но он хранил в своей душе благодарное воспоминание о ней. Дед его Федор Андреевич Титов уже согнулся под гнетом лет, но был бодр духом, не позволял себе расслабляться, поддерживая крепость в теле трудом: ремонтировал хозяйственный инвентарь, работал в огороде, а зимой плел сети.

2 мая Есенин получил ответ от Клюева: «Милый братик, почитаю за любезность увидеть тебя и говорить с тобой. Если что имеешь сказать мне, то пиши немедля, хотя меня и не будет в здешних местах, но письмо твое мне передадут. Мне многое почувствовалось в твоих словах, продолжай их, милый, и прими меня в сердце свое Н. Клюев». Немного позже произойдет знакомство Есенина с Клюевым, которое перейдет в крепкую дружбу.

В конце мая 1915 года в гости к Есенину в Константиново приехал 19-летний поэт Каннегисер Леонид Иоакимович (через три года он будет казнен за причастность к убийству одного из членов партии большевиков, председателя Петроградской Чрезвычайной комиссии Урицкого Моисея Соломоновича). Они весело проводили время. С гармошкой ходили по селу, пели частушки, позади села жгли костры, а вечером устраивали танцы в центре села вместе с местной молодежью. Ходили пешком в Рязань за 25 верст от села, посетили один монастырь, находившийся недалеко от города. После отъезда из Константиново Каннегисер в письмах к Есенину с благодарностью вспоминал время, проведенное в этом селе. В дальнейшем Есенин часто встречался с ним в Петербурге.

Сергей не забывал и о творчестве, написал несколько новых стихотворений и повесть «Яр». Переписывался с литераторами Петрограда. В письме к журналисту и секретарю редакции «Нового журнала для всех» Александру Александровичу Добровольскому описал один неприятный инцидент: «На днях меня побили здорово. Голову чуть не прошибли. Сочинил я на старосту прибаску охальную. Ночью шел и гузынил. Сгребли меня сотские и давай волочить». Серьезных последствий этот случай не имел.

11 июня 1915 года в газете «Петроградские ведомости» появилась заметка поэтессы Зои Дмитриевны Бухаровой о Есенине: «Из Рязанской губернии приехал 19-летний крестьянский поэт Сергей Есенин. Стихи его очаровывают прежде всего своей непосредственностью. Они идут прямо от земли, дышат полем, хлебом и даже прозаическими предметами домашнего обихода»[35].

В августе 1915 года Есенин получил дружеское послание от Городецкого: «Мне все еще нова радость, что ты живешь, что ты есть вихрастый мой братишка. Так бы я и потягал тебя сейчас за вихры кудрявые». Сознание того, что в Петрограде литераторы приняли его в свою среду и не забывают о нем, придавало ему уверенности и было стимулом творчества.

В начале октября 1915 года Есенин вернулся в Петроград и поселился у Городецкого. Вскоре туда же приехал и Клюев и, по словам Городецкого, увидев Есенина, «впился в него». Владимир Степанович Чернявский писал: «Клюев совсем подчинил себе нашего Сергуньку: поясок ему завязывает, волосы гладит, следит глазами». Это дало повод слухам о гомосексуализме Клюева. Московской поэтессе Любови Никитичне Столице Есенин писал, что он живет у Городецкого и «одолеваем ухаживаниями Клюева».

Теперь Есенин всюду ходил в сопровождении Клюева. Они жили в одной комнате, вместе посещали известных литераторов, выступали на концертах, читали свои стихи, пели частушки под аккомпанемент гармошки и балалайки. 6 октября они посетили известного коллекционера и переводчика 56-летнего Федора Федоровича Фидлера, осмотрели его музей. Есенин, увидев гипсовую голову одного философа, воскликнул: «Это же Ницше!» Хозяин музея был поражен осведомленностью деревенского юноши.

15 октября 1915 года Есенин по совету Клюева сделал подборку своих стихов и под названием «Радуница» (родительский день поминовения усопших) отправил издателю Аверьянову Михаилу Васильевичу, и стал с нетерпением ждать выхода в свет первого в его жизни стихотворного сборника.

21 октября 1915 года Есенин с Клюевым посетили Блока, прочитали ему свои новые стихи. Блок слушал их с большим вниманием, был радушен и любезен. Через несколько дней они были приглашены на вечер литературного объединения «Краса», состоявшегося 25 октября. Позже это объединение было заменено другим, под названием «Страда». К этой встрече Есенин подготовился заранее. Он знал, что в первую очередь людям бросается в глаза внешний вид человека и только позже содержание его мыслей, поэтому не позволял себе небрежности в одежде, иначе публика будет слушать его без интереса и даже может прервать на полуслове. Таковы были нравы того общества — все должно быть покрыто лоском.

На этом вечере в числе других литераторов присутствовали Сергей Городецкий и Алексей Ремизов. Клюев предстал перед зрителями, как писали очевидцы, «в сермяге, из-под которой топорщилась посконная рубаха, подпоясанная широким поясом с кистями», на шее красовалась «цепь с большим медным крестом». Рядом с ним — худощавый стройный юноша, «златокудрый Лель», как в Петрограде окрестили Есенина, в белой рубашке с отложным воротником и высоких сапогах, «с доверчиво-добродушной улыбкой, чистым обликом приковал к себе взгляды присутствующих». Они дуэтом исполняли рязанские частушки. Есенин тренькал на балалайке, а Клюев подыгрывал ему на гармошке. Им долго аплодировали, не отпуская со сцены. Сергей Городецкий в своих воспоминаниях писал: «Это был первый публичный успех Есенина, не считая закрытых чтений в литературных собраниях».

В том же году осенью произошло знакомство Есенина с двумя крупными литераторами: Маяковским и Горьким. Маяковский об этой встрече писал с долей иронии: «Я встретил Есенина в лаптях и в рубахе, вышитой крестом. Он мне показался бутафорским, и я сделал ему замечание, на что Есенин ответил: "Мы, деревенские, этого вашего не понимаем, мы как-нибудь по-нашему, в исконно-посконной"». (В лаптях Есенин не ходил, это фантазия Маяковского.) Близких дружеских отношений так никогда между ними и не возникло.

Горький после встречи с Есениным так описал свое впечатление: «Кудрявенький, светловолосый, в голубой рубашке, в поддевке, в сапогах, он напоминал слащавые открытки с изображением боярских детей. Позже, когда я прочитал его стихи, не верилось, что их написал картинный мальчик».

25 октября 1915 года Есенина пригласили на литературный вечер в концертный зал Тенишевского училища. Зоя Бухарова так описала впечатление от молодого поэта: «Хрупкий 19-летний крестьянский юноша, с вольно вьющимися золотистыми кудрями, в белой рубашке, высоких сапогах, сразу же одним милым доверчиво-добрым, детски-чистым своим обликом властно приковал к себе все взгляды. И, когда он начал с характерными рязанскими ударениями на "о" рассказывать меткими ритмическими строками о страданиях, молитвах родной деревни, когда засверкали перед нами необычные по свежести, забытые по смыслу, а часто и совсем незнакомые обороты, слова, образы, когда предстал перед нами овеянный ржаным и лесным благоуханием "Божьей милостью" юноша-поэт, размягчились холодные, искушенные, неверные, темные сердца наши, и мы полюбили рязанского Леля»[36].

10 декабря 1915 года в «Товариществе Гражданских инженеров» состоялся вечер, посвященный Клюеву и Есенину, который прошел с большим успехом. Через две недели, 25 декабря 1915 года, «Биржевые ведомости» сообщили, что «на Рождество в Царское Село к Ахматовой и Гумилеву приехали поэты Клюев и Есенин». Поэтесса Анна Андреевна Ахматова (Горенко, 1889–1966) позже, через много лет (в 1965 году) писала: «Немного застенчивый, беленький, кудрявый, голубоглазый и донельзя наивный Есенин весь сиял, показывая газету, в которой наряду с именами маститых поэтов стояло и его имя. Я в те годы его всерьез не принимала». (Муж Ахматовой поэт Николай Степанович Гумилев в 35-летнем возрасте (1921 год) был расстрелян с клеймом «врага народа».) Ахматова позже вспоминала: «Есенин робко сидел на кончике стула, читал свои стихи и говорил: «Мерсити». Она подарила Есенину свою книгу стихов «У самого моря» с надписью: «Память встречи в Царском Селе 25 декабря 1915 года». Гумилев подарил ему свой томик стихов «Чужое небо» с точно такой же дарственной надписью.

12 января 1916 года Есенин с Клюевым прибыли в Москву, где выступили перед великой княгиней Елизаветой Федоровной — сестрой императрицы. Они читали свои стихи в основанной ею Марфо-Мариинской обители и получили ее одобрительный отзыв. Она подарила Есенину Евангелие из своей библиотеки. На вечере присутствовал 54-летний художник Михаил Васильевич Нестеров. В своих воспоминаниях об этом вечере он писал: «Есенин — кудрявый блондин с каким-то фарфоровым кукольным лицом, а другой брюнет лет под сорок. Оба в поддевках, в рубахах-косоворотках, высоких сапогах, сидели рядом».

В самом начале 1916 года вышла из печати первая книга Есенина «Радуница», доставившая ему необыкновенную радость. Мурашев вспоминал: «Получив авторские экземпляры, Сергей прибежал ко мне радостный, уселся в кресло и принялся перелистывать, точно пестуя первое свое детище»[37]. Есенин закупил несколько книг и стал дарить знакомым и близким людям. Первую книгу Есенин подарил председателю Общества «Страда» Иерониму Иеронимовичу Ясинскому. В книге, подаренной Зинаиде Гиппиус, он написал «Доброй, но проборчивой Зинаиде Николаевне Гиппиус, с низким поклоном, Сергей Есенин, 31 января 1916 года». В книге, подаренной им Горькому, он написал: «Алексею Максимовичу Горькому — писателю земли и человеку от баяшника соломенных суемов на добрую память, Сергей Есенин, Петроград, 10 февраля 1916 года».

После выхода «Радуницы» на Есенина обрушился поток не только похвал, но и отрицательных отзывов. Литературовед Лернер Николай Осипович назвал его поэзию «безвкусной стилизацией родной речи». Поэт Иванов Георгий Владимирович раскритиковал не только стихи Есенина, которые назвал «старательным ученичеством», но и его самого. Он писал, что тот «демонстрирует свою скромность и даже наивность, хотя за этим скрываются адское самомнение и желание прославиться во что бы то ни стало». Но похвальных отзывов было больше. О нем заговорили в литературных кругах как о талантливом поэте. Всего за несколько месяцев пребывания в Петрограде Есенин получил доступ во все крупные журналы и газеты того времени и занял прочное место в поэтическом мире столицы, чего не мог добиться в Москве почти за три года своего пребывания в ней.

Служба в армии

Гром грянул. Завизжали пули.

М. Ю. Лермонтов

Второй год продолжалась начатая 15 (28) июля 1914 года Первая мировая война. Поводом к военным действиям послужило убийство австро-венгерского эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника австро-венгерского престола. В войну было втянуто много европейских государств, коснулась она и России, которой Германия 1 августа объявила войну. Это была бессмысленная бойня, в которой люди безжалостно уничтожали друг друга, неизвестно во имя какой цели. Вскоре стали прибывать раненые с фронта и похоронки в семьи погибших воинов.

Все с надеждой ждали вестей с фронта, но проходило время, а ситуация не менялась. Война затягивалась. Ежедневно продолжали прибывать искалеченные воины, которыми вскоре были переполнены все военные госпитали и гражданские больницы, а конца войне не предвиделось.

Есенин весь 1915 год жил в Петрограде и занимался изданием своих поэтических произведений. У него был призывной возраст, и он опасался отправки на фронт. А это могло прервать его творческую работу и даже его жизнь, судя по масштабам развернувшейся бойни. Он обращается за советом и поддержкой к своим новым друзьям — Городецкому Мурашеву и Клюеву Все они приняли горячее участие в его судьбе.

Городецкий обратился к начальнику Военно-санитарного поезда № 143, находившегося под покровительством императрицы Александры Федоровны, полковнику Ломану Дмитрию Николаевичу с просьбой направить Есенина для прохождения военной службы в военный госпиталь. Клюев с присущей ему старорусской витиеватостью от своего имени пишет Ломану прошение, которое заканчивает слезной мольбой: «Весеннему братику Сергею Есенину грозит отправка на бранное поле. Умоляю тебя, милостивый, ради родимой песни и великорусского слова, похлопотать о вызове Есенина в поезд. Молельник о песенном брате Николай Клюев, сын Алексеев». Одновременно от себя пишет ходатайство и литератор Михаил Павлович Мурашев.

Сергей Есенин


Хлопоты литераторов оказались успешными. 25 марта 1916 года Есенин был призван в армию и 5 апреля направлен санитаром в Военный лазарет Царскосельского Федоровского городка. 20 апреля 1916 года он прибыл к месту службы. В Федоровском городке располагалось пять корпусов, обнесенных высокой стеной с резными воротами. Обязанности санитара Есенина заключались в регистрации прибывающих с фронта раненых, уходе за ними в палатах и сопровождении их после выписки домой или на фронт, в зависимости от заключения медицинской комиссии. Иногда приходилось присутствовать и при операциях. Его остригли наголо, сняв пышную кудрявую шевелюру, и одели в военную форму с погонами на солдатской гимнастерке, с кокардой и красным крестом на фуражке. С работой санитара молодой солдат быстро освоился, но, имея чувствительное сердце, не мог привыкнуть к стонам тяжелораненых бойцов, к виду окровавленных повязок, к запаху лекарств. В одном из своих стихотворений, относящихся к этому периоду, он пишет:


Все ближе тянет их рукой неодолимой
Туда, где скорбь кладет печать на лбу.
О, помолись, святая Магдалина,
За их судьбу.

В казарме Есенину отвели одну койку в четырехместной узкой, длинной комнатушке, с окном под самым потолком, со столиком около кровати. Здесь в свободное от службы время Есенин писал стихи, которые читал в палатах раненым. Лазарет находился в том помещении, которое раньше занимало Общество возрождения художников России, недавно основанное Ломаном в Федоровском городке. В уходе за ранеными принимала участие императрица Александра Федоровна с дочерьми. Они выполняли обязанности сестер милосердия.


Императрица Александра Федоровна с великими княжнами Ольгой и Татьяной — сестры милосердия.

Царское Село, Феодоровский городок, лазарет


Ломан по-отечески относился к Есенину, давал увольнительные для поездки в Петроград по издательским делам. В 1916 году Есенин перенес операцию по поводу аппендицита. После операции ему предоставили домашний отпуск с 13 июня 1916 года, который он провел в родном селе. Там было много молодежи, приехавшей на отдых. За это время он близко сошелся с владелицей помещичьей усадьбы Кашиной Лидией Ивановной, дочерью московского миллионера, приехавшей на лето в Константиново из Москвы с двумя детьми и прислугой. Ей было 30 лет, но выглядела молодо, была ухоженной, женственной, с приятными чертами лица, интеллигентной и начитанной. Есенин часто совершал с нею прогулки в ее карете по окрестностям Константиново, участвовал в играх и музыкальных вечерах, которые Кашина устраивала в своем дворе. Мать Сергея не одобряла его близости к «барыне». В то же лето Есенин познакомился с младшей сестрой своего школьного друга Николая Сардановского — Анной Алексеевной, выпускницей Женского Епархиального училища, гостившей в это лето в Константинове у родственников. Ей он посвятил свое стихотворение «За горами да за желтыми долами». В дальнейшем поддерживал с нею письменную связь.

По окончании отпускного времени Есенин 27 июня 1916 года покидает Константинове. 2 июля прибывает к месту службы в Царское Село и приступает к своим обязанностям в госпитале. На следующий день, 3 июля, его посетил в госпитале Мурашев и описал его комнату в казарме: «Мрачная продолговатая комната. Окно под потолком. В ней 4 койки, покрытые солдатскими одеялами. Койка Есенина справа под окном, у койки столик и табуретка». Мурашев пригласил Есенина для участия в совещании Петроградских литераторов, посвященном подготовке литературного альманаха. Там Есенин встретился с прозаиком Леонидом Николаевичем Андреевым и подарил ему свою книгу «Радуница» с дарственной надписью: «Великому писателю земли русской от автора». По возвращении в госпиталь после окончания совещания Есенин стал готовить к изданию книгу стихов «Голубень».

22 июля 1916 года, по случаю именин великой княжны Марии Николаевны (дочь Николая II) и вдовствующей императрицы — матери императора, Марии Федоровны, в Царском Селе был дан концерт. Ведущий концерта Сергей Есенин играл на гармошке и читал свои стихи, посвященные царевнам:


В багровом зареве закат шипуч и пенен,
Березки белые горят в своих венцах,
Приветствует мой стих младых царевен
И кротость юную в их ласковых сердцах.
Где тени бледные и горестные муки,
Они тому, кто шел страдать за нас,
Протягивают царственные руки,
Благословляя их к грядущей жизни час.
На ложе белом в ярком блеске света
Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть…
И вздрагивают стены лазарета
От жалости, что им сжимает грудь.

После концерта Есенин подарил императрице книгу стихов «Радуница» и был «удостоен чести гулять в саду с великой княжной Анастасией». Это была большая честь для недавнего босоногого деревенского мальчишки. По ходатайству полковника Ломана Есенину был прислан подарок от императрицы — золотые часы с цепочкой и гербом фирмы «Бурэ». Позже, в 1965 году историк и литературовед В. Вдовин выяснил, что часы будто бы после революции были обнаружены у Ломана и конфискованы. А Есенину Ломан вручил другие — дешевые. Есенина тогда не сумели разыскать, и часы затерялись.

Узнав о поведении Есенина в Царском Селе, литераторы Петрограда были возмущены. В России императрицу не любили за надменность и вмешательство в государственные дела. Ей приписывали даже неудачи на фронте. Поступок Есенина расценили как предательство и подхалимство. Его стали называть «вторым Распутиным». Есенин тяжело отреагировал на такую оценку его поведения. Был удручен и мрачные мысли старался заглушать интенсивной работой в лазарете.



Полковник Д. Н. Ломан Генерал-майор кн. М. С. Путятин, Г. Е. Распутин и полковник Д. Н. Ломан


В декабре 1916 года россиян поразило и одновременно обрадовало сообщение в газете «Биржевые ведомости» об убийстве 47-летнего «друга» императорской семьи Григория Распутина. Императрица, благоволившая к нему и считавшая его за «провидца», доверяла ему лечение своего сына Алексея — наследника престола, страдавшего гемофилией (несвертываемостью крови), была, как писали, «вне себя от горя». Перед смертью Распутин успел написать что-то вроде пророчества для императора, и, что самое удивительное, оно почти в точности сбылось. Он писал: «Русский царь, знай, если убийство мое совершат твои родственники, то ни один человек из твоей семьи не проживет и двух лет. Их убьет русский народ. Меня убьют. Я уже не в живых. Молись, молись, будь сильным и заботься о своем избранном роде».

Тело Распутина 21 декабря 1916 года было помещено в склеп Федоровского собора в Царском Селе в присутствии императорской семьи. В этот день Николай II записал в дневнике: «Гроб с телом незабвенного Григория, убитого в ночь на 17 декабря извергами в доме Юсупова, стоял опущенный в могилу. Отец Александр отслужил литию, после чего мы вернулись домой». Вскоре после Февральской революции тело Распутина, которое оказалось «нетленным», было тайно вывезено 22 марта 1917 года в Парголовский лес и предано сожжению.


Сергей Есенин (на переднем плане) среди персонала Полевого Царскосельского военно-санитарного поезда № 143.

Черновцы, 7 июня 1916 г.


В декабре 1916 года в Петрограде на набережной Невы Есенин встретил поэта Всеволода Рождественского, которому рассказал о службе в лазарете, о том, что царевны посещают его и раздают раненым образки с ликами святых. Есенин показался Рождественскому беззащитным и трогательным в фирменной фуражке с красным крестом, в военной шинели с погонами, под которой виден был стоячий воротничок военной гимнастерки, едва прикрывавший похудевшую тонкую шею.

В начале 1917 года в армии и в государственном аппарате страны начался разброд. Император Николай II не сумел взять ситуацию под контроль и 2 марта 1917 года отрекся от престола в пользу брата Михаила. Но тот уже через день отказался занять российский престол. В манифесте об отречении Николай II написал: «В эти решительные дни в жизни России сочли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшей победы и в согласии с Государственной думой приняли мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть».

Это событие отразилось на судьбе Военного госпиталя в Царском Селе. Штат его был сокращен. Есенина направили в школу прапорщиков, по окончании которой он должен был пополнить ряды защитников отечества на передовой линии фронта. Но Есенин в эту школу не явился. В одном из своих стихотворений он написал:


И все же не взял я шпагу
Под грохот и рев мортир,
Другую явил я отвагу —
Стал первый в стране дезертир.

Женитьба

Жениться — это значит наполовину уменьшить свои права и вдвое увеличить свои обязанности.

А. Шопенгауэр

Нити, притягивающие людей разного пола друг к другу, полностью не познаны. Движения человеческой души, этой тонкой, не доступной взору бестелесной структуры, не всегда подчиняются законам разума. В условиях военного времени, казалось, не оставалось места для возвышенных чувств. Но Сергей Есенин имел страстную натуру, был молод — ему в 1917 году пошел 22-й год, и к тому же «ничто человеческое ему было не чуждо». Помимо выполнения обязанностей службы, он продолжал заниматься творчеством. Весной 1917 года Есенин зашел в редакцию Петроградской газеты «Дело народа», в которой печатались его стихи, и увидел молодую девушку, сидевшую за печатной машинкой. Это была Зинаида Николаевна Райх. Чернобровая, темноволосая, круглолицая, с большими выразительными глазами, полными, ярко очерченными губами она привлекла внимание Есенина. Она тоже с первого взгляда оценила внешние достоинства молодого человека. После нескольких встреч в той же редакции Есенин предложил закрепить их дружеские отношения брачным союзом.

В условиях продолжавшейся войны и нестабильности жизни его положение как военного человека исключало длительные встречи, и он торопил девушку с ответом. Летом 1917 года Зинаида Райх дала свое согласие на брак. Отцу послала телеграмму: «Вышли 100, выхожу замуж».

Зинаида Райх


Избранница Есенина была старше его на один год. Она родилась 3 июля 1894 года в Одессе. Мать ее Анна Ивановна Викторова была замужем за выходцем из Силезии Августом Райхом, перешедшим в православие с именем Николая Андреевича. Он был участником революции 1905 года, в связи с чем находился некоторое время в ссылке. У них было две дочери, старшая Зинаида стала женой Есенина. Она окончила женскую гимназию, затем дополнила образование на частных общеобразовательных курсах. В 1917 году вступила в члены партии эсеров (выбыла 15 сентября 1920 г.). Семья из Одессы переехала в город Орел к бездетной сестре ее матери, которая имела с мужем собственный дом.

Есенин и Зинаида Райх отправились после помолвки в свадебное путешествие по северным городам. Их сопровождал друг Есенина, с которым познакомился в Царском Селе, Ганин Алексей Алексеевич. Он был влюблен в Зинаиду Николаевну, но взаимности не получил. Она предпочла его Есенину.

Посетив Мурманск, Архангельск и Соловки, Есенин 4 августа 1917 года обвенчался с избранницей в Кирилло-Улитовской церкви под Вологдой. Шафером на свадьбе был Ганин. На невесте не было подвенечного платья, она была в скромной белой кофточке и черной юбке. Через несколько дней (13 августа) молодожены прибыли в Орел. С ними приехал и Ганин, которого отец Зинаиды принял за ее мужа и был удивлен, что она в свою комнату после ужина пошла «с невысоким молоденьким белобрысым гостем».

После двухнедельного отдыха у родителей в сентябре 1917 года молодожены уехали в Петроград. Сняли 2 комнаты на втором этаже в Литейном переулке. Есенин продолжал заниматься литературным трудом, что позволяло ему неплохо зарабатывать и содержать семью. В армию не вернулся.

После революции, как он писал в автобиографии, «пошел с большевиками». В марте 1918 года советское правительство из Петрограда было переведено в Москву. Туда же отправился и Есенин с женой, которая была на последнем месяце беременности. Поселились в гостинице на Тверской улице. Вскоре Есенин отправил жену в Орел к ее родителям, где она 29 мая 1918 года разрешилась от бремени дочерью Татьяной. Через две недели он высылает жене две тысячи рублей и вызывает в Москву. Но она до 1919 года продолжала жить в Орле у родителей. Заведовала народным клубом, а затем перешла на работу в Губернский отдел народного образования. Только весной 1919 года она приехала к мужу, который жил в то время у своего друга — журналиста Устинова Георгия Феофановича.

Неровный, взрывной характер Есенина не способствовал крепким семейным отношениям. Жена тоже была вспыльчивой и несколько взбалмошной, хотя и более практичной в обыденной жизни, чем молодой муж. По воспоминаниям современников Есенина, причиной конфликтных отношений в семье была недоверчивость Есенина, который «был отравлен ядом ревности», из-за чего терял самообладание и совершал безрассудные поступки. Авторы книги о Есенине О. Лекманов и М. Свердлов писали: «Противоречивое чувство к Райх разбудило другого Есенина — мрачного, подозрительного, с тяжелым нравом. С Райх он открыл в себе зверя». Во время ссор с женой, по воспоминаниям его современников, у него появлялись судорожные подергивания мышц лица, «глаза багровели, руки сжимались в кулаки». Они то расставались, то снова сходились, но ненадолго. Узнав о второй беременности жены, Есенин заявил, что ребенок не от него. После рождения сына Константина, 20 марта 1920 года, он сразу же уехал на Украину. Весь 1920 год был в разъездах по стране на Кавказе, в Ростове-на-Дону, в Баку или у себя на родине в Константиново. Жена тем временем жила с грудным ребенком в Москве в комнате матери и ребенка, затем уехала в Орел к родителям. Работала преподавателем теории театра на курсах. В июле 1920 года Есенин, будучи на Кавказе, пишет издателю и своему другу Сахарову Александру Михайловичу: «Ежели здесь появится моя жена, устрой ей тысяч 30 или 40. Она наверно очень нуждается, а я не знаю ее адреса». Но уже через 7 месяцев он возбуждает дело о разводе с нею. 19 февраля 1921 года он пишет заявление в Орловский нарсуд: «Прошу не отказать в Вашем распоряжении об оформлении развода с моей женой Зинаидой Николаевной Райх. Наших детей — Татьяну 3-х лет и Константина один год, оставляю для воспитания у бывшей жены. Беру на себя их материальное обеспечение». Но суд тогда не состоялся по случаю болезни сына Константина, с целью лечения которого Райх уехала на юг. А по возвращении сама подала заявление о разводе. Бракоразводный процесс закончился 5 октября 1921 года. Орловский нарсуд вынес решение: «Брак гражданки Зинаиды Николаевны Райх и Сергея Александровича Есенина, совершённый причтом Кирилло-Улитовской церкви 4 августа 1917 года, расторгнуть. Зинаиде Николаевне Есениной впредь носить фамилию Райх. Малолетних детей — Татьяну трех лет и сына Константина одного года — оставить на попечении матери, которой предоставляется право обратиться в нарсуд с ходатайством о взыскании с Есенина расходов на содержание детей».

Зинаида Райх, женщина энергичная и целеустремленная, не могла долго прозябать в провинциальном городе. Эта волевая женщина сумела доказать, что сможет сама, без помощи мужа, и проложить себе путь в будущее, и обеспечить будущее своих детей. Оставив детей у своих родителей, она уезжает в Москву и становится студенткой «Высших государственных режиссерских мастерских», которыми руководил актер и режиссер Всеволод Эмильевич Мейерхольд. Райх предстала перед ним, как писала ее знакомая Майя Туровская, «коротко остриженной, в кожаной куртке» (это был стиль женщин революционного и послереволюционного периода). А после окончания курсов она стала одеваться по последней моде, следила за собой, была всегда ухоженной, элегантной.

Своей деловитостью и красотой Райх привлекла внимание режиссера Мейерхольда. Он не так давно (в 1919 году) был освобожден Красной армией из Новороссийской тюрьмы и сразу же вступил в партию большевиков. 28-летняя Зинаида Райх по окончании режиссерских курсов в 1922 году становится женой 48-летнего Мейерхольда и переезжает на жительство в его большую квартиру в центре Москвы на Новинском бульваре. Немного позже она перевозит туда из Орла своих детей. Мейерхольд взял ее в свой театр на первые роли. Ее сокурсниками по учебе и соратниками по работе были артисты Игорь Ильинский, Мартинсон, Мария Бабанова, Михаил Царев.

Мейерхольд, не имея собственных детей, привязался к детям своей жены. Особенно крепко полюбил двухлетнего Константина. Свою первую роль в театре Мейерхольда Зинаида Райх сыграла в 1924 году в возрасте 30 лет. В дальнейшем у нее было много разных ролей в театре, но особенно высокой оценки зрителей получила ее роль Аксюши в пьесе Островского «Лес». На актрису Августу Миклашевскую произвела большое впечатление игра Райх в «Даме с камелиями». Она писала в своих воспоминаниях, что Зинаида Райх «играла потрясающе». «Она умела владеть своим телом, взглядом, голосом и веером», — отмечали те, кто видел ее на сцене. Но некоторые считали ее выдвижение на первые роли заслугой Мейерхольда, который своим талантом сумел «превратить посредственную актрису в первоклассную». Игорь Ильинский высоко ценил ее игру, но тоже считал это заслугой Мейерхольда. Он писал: «В "Даме с камелиями" Мейерхольд сделал все, чтобы средние способности Зинаиды Райх засверкали драгоценными переливами его таланта». На уход Райх к Мейерхольду Есенин отреагировал стихами:


Ох, и песней хлестану,
Аж засвищет задница,
Коль возьмешь мою жену,
Буду низко кланяться.
Пей, закусывай, изволь!
Вот перцовка под леща!
Мейерхольд, ах, Мейерхольд,
Выручай товарища.

Сам Есенин в 1922 году оформил брак с танцовщицей Айседорой Дункан. Была ли у него любовь к Зинаиде Райх или он не нашел в ней своего идеала? Судя по его поздним стихам, у него было противоречивое чувство к ней: сначала были любовь и добрые семейные отношения, которые сменились неприязненным чувством к ней и отчуждением, а после ее замужества с Мейерхольдом у него появилось ревнивое чувство. Это в духе противоречивой личности Есенина. В 1924 году он пишет одно из лучших своих стихотворений:


Вы помните, вы все, конечно, помните,
Как я стоял, придвинувшись к стене.
Взволнованно ходили вы по комнате
И что-то резкое в лицо бросали мне.
Вы говорили, нам пора расстаться,
Что вас измучила моя шальная жизнь,
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел — катиться дальше вниз.

По мнению его современников, эти стихи были посвящены Зинаиде Райх. Возможно, к ней же были обращены и другие строки:


Ведь и себя я не берег
Для тихой жизни, для улыбок.
Так мало пройдено дорог,
Так много сделано ошибок.

Теперь только кратковременные встречи с детьми во время пребывания Есенина в Москве, да их фотографии, которые он постоянно носил в своем кармане, напоминали Есенину о его прежней семейной жизни.

На рубеже эпох

И вновь убийственная пропасть
Меж двух миров, как меж врагов
Верхов порхающая легкость
И тяжесть мрачная низов.
И. Кохановский

Молодость Есенина проходила среди тревог и житейских бурь, под грохот революционных боев. 1917 год был переломным этапом в жизни российского народа. На глазах 22-летнего поэта менялось лицо страны, происходила смена исторических эпох — рушилась эпоха капитализма и начиналась эпоха социализма. Каждая из них была важным этапом в жизни страны и в жизни молодого поэта Сергея Есенина и оказала влияние на его творчество.

«Тревожный гул взволнованной России» донесся до села Константиново.


Прогнали царя…
Так вот…
Посыпались все напасти
На наш неразумный народ.
Открыли зачем-то остроги,
Злодеев пустили лихих.
Теперь на большой дороге
Покою не знаем от них, —

писал Есенин в поэме «Анна Снегина» о временах, наставших после Февральской революции. Обещанной земли крестьянам не дали, и, удивленные таким поворотом событий, земляки спрашивают у поэта:


Кричат нам,
Что землю не троньте,
Еще не настал, мол, миг.
За что же тогда на фронте
Мы губим себя и других?

Подлинное освобождение, как поначалу казалось поэту, пришло лишь с Октябрьской революцией.

Есенин в силу особенностей своей психической организации умел быстро перестраиваться и приспосабливаться к новым условиям. «Мы с Блоком первыми пошли за большевиками», — писал он в автобиографии. Через несколько дней после Октябрьской революции, 22 ноября 1917 года, Есенин принял участие в концерте, проходившем с благотворительной целью в Тенишевском училище. Грохот революционных боев вскоре сменился Гражданской войной.

После революции началось переустройство общества. Новое государственное здание строилось ценой разрушения старого. С лязгом и грохотом строек входил социализм в жизнь российского народа. Люди в спецовках, с засученными рукавами создавали новый мир жизни, пока еще малопонятный им самим. Создавали не прекрасное и изящное, а грубо сколоченное, но насущное, необходимое для выживания в новых условиях.

«Пришли иные времена. Взошли другие имена», — писал позже современный поэт Евгений Евтушенко.

От советской власти ожидали чего-то нового, необычного, считали, что она несет «преображение» (любимое выражение Есенина) жизненного уклада. А власть сама пока еще блуждала в потемках. Тем не менее общественный строй менялся, а вместе с ним менялось и мировоззрение людей. К власти пришло новое поколение людей с новыми убеждениями.

Изменилось отношение ко многим ценностям, которые, по словам Всеволода Иванова, стали «саркофагом былой жизни». 21 января 1918 года вышел декрет об отделении церкви от государства. По воспоминаниям сестер Есенина, жители села вышли на улицы с плакатами, с пением революционных песен и частушек:


Долой, долой монахов,
Долой, долой попов.
Залезем мы на небо,
Разгоним всех богов.

Религиозные убеждения не поощрялись и даже преследовались. Началось постепенное, но пока еще не принявшее массового характера, разрушение храмов. А одновременно уничтожалась и вера людей в защиту «высшего разума» от невзгод и несчастий. Вера в то, что за неправомерные поступки виновный обязательно понесет наказание. Вера, это лекарство для души, оставалась теперь только в сердцах людей.

Через 4 месяца после Октябрьской революции, в марте 1918 года, русский писатель Иван Бунин писал: «На Тверском бульваре горестно и низко клонит голову Пушкин, как будто опять говорит: "Боже, как грустна моя Россия"».

В селе Константиново тоже шло обновление. У зажиточных поселян отбирали то, что они заработали своим трудом: скот, инвентарь, зерно. Богатых не стало, все стали одинаково бедными. Взамен отобранного люди не получали ни компенсации, ни пенсии, ни какого-либо пособия. В селе говорили, что им «дан простор для выживания без средств к существованию». Но и в этих условиях люди выживали, да еще и долго жили, так как им приходилось трудиться до конца своих дней и труд продлевал им жизнь. Отобранный у помещицы Кашиной двухэтажный особняк был приспособлен сначала для детского дома, а затем в нем были устроены амбулатория, аптека и почта. В бывших конюшнях открыт клуб, который стали называть «Народным домом» (Нардом). Вскоре были открыты «Курсы ЛИКБЕЗ». Безграмотная мать Есенина Татьяна Федоровна вместе с другими жительницами села была привлечена к учебе. Научилась читать и писать. Крестьяне и рабочие получили доступ не только к средним, но и к высшим учебным заведениям. Рабочий день Декретом Ленина был сокращен с 12 часов в сутки до 8, а в психиатрических учреждениях — до 6 часов. То, чего добивались раньше десятилетиями передовые ученые (Бехтерев, Корсаков, Баженов, Кащенко, Сербский), было решено за один день. Не стало разделения на классы. Все стали именоваться советскими гражданами. Но наряду с положительными послереволюционными переменами, конечно, были и отрицательные.

Страна была ослаблена не только войной, но и бегством за границу квалифицированных кадров. Россия делала усилия по преодолению разрухи. Люди подстегивали себя лозунгами и обязательствами. И это было оправдано в тех разрушенных условиях, в которых оказалась Россия после революционных потрясений.

Вскоре начались новые бедствия: эпидемии и голод. Улучшилось положение только после введения НЭПа, когда разрешена была свободная торговля. В создавшихся после революции новых условиях Есенину не все было понятно: «Идет не тот социализм, о котором я мечтал, а нарочитый, без славы, без мечты. Тесно в нем живому».


В развороченном бурей быте
С того я мучаюсь, что не пойму,
Куда несет нас рок событий, —

недоумевал поэт, пораженный всем происходящим.

Несмотря на разочарование новым укладом, Есенин продолжал свой творческий путь, он много работает, пишет стихи и поэмы, выступает в клубах. В столовой Технологического института прочитал новые стихи в присутствии Блока и его жены Любови Дмитриевны Менделеевой. Летом 1918 года в кафе «Табакерка» Есенин читал стихи «Товарищ», посвященные февральской революции 1917 года. Там он познакомился с Львом Никулиным, который позже вспоминал; «Я увидел стройного молодого человека в светло-сером костюме. Он читал стихи вдохновенно и был встречен аплодисментами». Есенин принял участие в подготовке к празднованию Первой годовщины советской власти. В это время архитектор Конёнков Сергей Тимофеевич работал над мемориалом о павших героях революции. Есенин с Клычковым и Герасимовым написали стихи, посвященные этому событию, а композитор Шведов — музыку. Мемориал был открыт 7 ноября 1918 года. Ленту разрезал сам Владимир Ильич Ленин под звуки оркестра. Хор исполнил кантату со словами Есенина:


Спите, любимые братья,
Снова родная земля
Неколебимые рати
Движет на стены Кремля.
Новые в мире зачатья,
Зарево красных зарниц,
Спите, любимые братья,
В свете нетленных гробниц.

Конёнков был высокого мнения о творчестве Есенина, он писал о нем: «Все, что связано с Есениным, дорого нам. Есенин — великий поэт и звонко-звучный певец народа». Несмотря на «развороченный бурей быт», Есенин сумел вписаться в новую эпоху, в эпоху социализма, и найти в ней свое место.

Имажинизм

Поиск новых, еще неизведанных литературных путей привел Есенина к имажинизму. В России это новое литературное направление начало зарождаться после Октябрьской революции, хоть в Европе оно уже давно было распространено. «Имаж» в переводе с французского языка обозначает образ. Имажинисты считали, что сущность стиха должна быть не в смысловом содержании, а в образе. Подготовка к проведению в жизнь этого направления началась в конце 1918 года. Его первыми представителями в России были поэты Анатолий Мариенгоф, Вадим Шершеневич, Рюрик Ивнев и Сергей Есенин. К ним примкнули два художника — Борис Эрдман и Георгий Якулов.

В 1919 году об имажинизме писали как о «формалистической школе, цель которой — утвердить образ как первооснову поэтического искусства». Есенин с восторгом отнесся к этому новому направлению в литературе и с присущим ему жаром и азартом принялся пропагандировать его. Он писал об этом направлении: «Мы были зачинщиками новой полосы в мире искусства, и нам пришлось долго воевать. Мы нашли способ оживить мертвое слово, заключив его в яркие поэтические образы. К черту чувства, слова в навоз, только образ и мощь порыва».

30 января 1919 года имажинисты подготовили «Декларацию передовой линии имажинизма», которая была опубликована в газете «Советская страна». С целью проведения этого направления в жизнь они издают свой «Манифест» и выдвигают лозунг: «Имажинисты всех стран, соединяйтесь. Кто не с нами, тот против нас». Следуя правилам этого направления, Есенин в стихах стал выражать свои мысли посредством образов, употреблять непривычные для читателей выражения: «ржет дорога», «головы моей куст», «облака лают», «вспашу я черные щеки нив», «заря на крыше, как котенок моет лапкой рот», «обнаженные груди берез». Это литературное направление давало простор для неудержимой фантазии Есенина, для введения своеобразного языка в поэзию.

В 1919 году Есенин избирается председателем «Ассоциации вольнодумцев». Вскоре ряды имажинистов пополнились. К ним примкнули поэты Иван Васильевич Грузинов и Александр Борисович Кусиков, а позже — молодой драматург Николай Робертович Эрдман — брат художника Бориса Робертовича Эрдмана и поэт Матвей Давыдович Ройзман. Имажинистов не все воспринимали всерьез. Их критиковали, высмеивали, называли «искателями приключений, которые гоняются за славой». Есенина обвиняли в неустойчивости взглядов, в шатании. Нередко во время выступлений имажинистов в клубах их освистывали. Но они сами восстанавливали порядок: Шершеневич — своим громким зычным голосом, который перекрывал шум в зале, Мариенгоф — юмором, а Есенин — кулаками.

Имажинисты постепенно набирали силу. Они учредили свой орган под названием «Московская трудовая артель художественного слова, не пользующаяся наемным трудом». При этом они объявили, что целью артели является «объединение художников, творящих в духе "мировой революции"». Это название соответствовало новым веяниям в стране. Умело используя лозунги советской власти и несовершенство новых законов, они добились того, чего не могли добиться другие литературные организации и объединения: получили разрешение председателя Моссовета Каменева Льва Борисовича (Розенфельда) иметь свои бланки, свою печать и штамп, от заведующего Центрпечатью Малкина Бориса Федоровича — иметь свой печатный орган, свою книжную лавку, сначала в Камергерском переулке, где торговлей занимались Шершеневич и Кусиков, а потом на Большой Никитской улице. Там за прилавком стояли Есенин и Мариенгоф. За денежной ссудой обращались даже к работавшей в Кремле Андреевой Марии Федоровне, о которой Мариенгоф писал с присущим ему юмором: «В своем длинном шелковом платье она напоминала памятник для собственной могилы».

Книги для продажи в лавках имажинисты приобретали в разных местах: в конфискованных библиотеках эмигрантов, в закрывшихся частных библиотеках, у авторов книг, которые дарили им свои экземпляры. Продавали они и свои собственные сочинения. Они имели свой клуб на Тверской улице, носивший название «Стойло Пегаса», с небольшой эстрады которого они читали свои стихи.

Имажинисты подчеркивали независимость и самостоятельность своей организации: «Мы не становимся на задние лапки перед государством. Оно нас не признает, и слава богу. Мы кидаем лозунг: Да здравствует отделение государства от искусства. Да здравствует диктатура имажинизма!» Имажинисты вели себя раскованно, стараясь громко заявить о себе. На оградах, стенах и заборах, рядом с лозунгами советской власти, писали свои изречения. Переименовывали улицы в свои имена: улицу Большую Дмитровку — в улицу имажиниста Кусикова, Большую Никитскую — в улицу имажиниста Шершеневича, Петровку — в улицу имажиниста Мариенгофа, Мясницкую — в улицу имажиниста Николая Эрдмана, Кузнецкий мост — в улицу имажиниста Есенина. Через несколько дней эти самовольные названия были уничтожены стражами порядка.

Среди имажинистов наиболее находчивым и активным был Есенин. Шершеневич писал о нем: «Рязанский озорник превзошел всех в своей находчивости». В мае 1919 года они расписали стены Страстного монастыря хулиганскими надписями:


Вот они, жирные ляжки
Этой похабной стены.
Здесь по ночам монашки
Снимают с Христа штаны.

У монастыря собирались толпы любопытных. Многие возмущались и обвиняли имажинистов в «богохульстве и хамстве». Милиции приходилось с трудом наводить порядок. Получив разрешение на свой печатный орган, они дали ему название «Имажинист». Для его издания требовалось немало бумаги, которая была в то время дефицитом и находилась на строгом учете. Но они сумели преодолеть и эти трудности. Для получения бумаги в Моссовет послали Есенина как наиболее проворного и разбитного. Надев на себя крестьянскую поддевку и сапоги, он отправился к одному из депутатов. По воспоминаниям журналиста Льва Осиповича Повицкого, Есенин, «сняв шапку и кланяясь в пояс, произнес: «Сделайте Божескую милость, дайте бумагу для крестьянских поэтов». И бумагу они получили. Имажинисты выступали со своими лозунгами и речами на литературных вечерах, в клубах, в кафе, ресторанах, используя любые подмостки. Во время одного из выступлений в Политехническом музее их освистали, а кто-то бросил в Есенина моченое яблоко. Он его поймал и начал есть. Свист не прекращался. По описанию очевидцев, «Есенин стал прохаживаться по сцене, поигрывая тростью. Затем подошел к краю сцены, заложил в рот два пальца и свистнул так, что люстры задрожали». «Меня все равно не пересвистите, — сказал он. — А когда прочитаю стихи, будете аплодировать». Ошарашенный зал затих, а Есенин начал читать стихи. Закончил выступление под гром долго не смолкавших аплодисментов.

Свое мнение и свои лозунги имажинисты защищали любыми доступными способами. Однажды молодой поэт Соколов Ипполит Васильевич выступил с резкими замечаниями в их адрес, и Есенин отпустил ему «звонкую и весьма внушительную пощечину» со словами: «Теперь он войдет в русскую поэзию навсегда». Шершеневич писал по этому поводу: «Стихи Соколова вскоре забыли, а пощечину помнили долго». Такое поведение Есенина было не хулиганством, а следствием болезненного развития его личности, в силу которого он легко давал аффективные вспышки, во время которых не мог в достаточной степени управлять своими эмоциями и своим поведением. Он не позволял критиковать себя, но сам резко отзывался о некоторых литераторах. О Маяковском он писал, что тот «лишен литературного чутья и у него нет ни одной рифмы с русским лицом».

Сергей Есенин, Анатолий Мариенгоф, Вадим Шершеневич, Иван Грузинов, Шеришевская, 1919 г.


На одном из вечеров, посвященном критике имажинизма, выступил поэт Валерий Брюсов и обвинил имажинистов в том, что они хотят низвергнуть существующий литературный строй и вводят в заблуждение начинающих поэтов. В ответ Есенин написал стихи в виде дружеского шаржа:


Скачет Брюсов по Тверской,
Не мышой, а крысиной.
Дядя, дядя! я большой,
Скоро буду с лысиной.

Имея доход от публикации своих стихов и от продажи книг в лавке, имажинисты жили безбедно. Есенин с Мариенгофом сняли трехкомнатную квартиру, завели борзую собаку для ее охраны, наняли молодую экономку, которая поддерживала порядок в квартире и готовила вкусные обеды «из рябчиков». Современники Есенина старались найти причину его присоединения к имажинистам. Одни считали, что он стал жертвой обмана, его затащили в имажинизм, чтобы он «скрашивал выступления бездарных имажинистов», которые «питались за счет его имени»[38]. Городецкий считал, что Есенин использовал имажинизм как трамплин, чтобы уйти «из деревенщины в мировую славу»[39].

В 1921 году имажинисты устроили литературный вечер, на который пригласили наркома Просвещения Анатолия Васильевича Луначарского. Он благоволил к Ивневу и Есенину, хлопотал об их поездке за границу. Писал об этом ходатайство в Наркомат иностранных дел 10 февраля 1921 года. Но поездка не состоялась — Ивневу пришлось ехать по служебным делам в Грузию, а Есенин немного позже встретил американскую танцовщицу Айседору Дункан, которая добилась разрешения на его поездку за рубеж.

7 августа 1921 года, когда Есенин находился в Доме литераторов им. А. С. Грибоедова на Арбате, Валерий Брюсов сообщил о кончине любимого Есениным поэта Александра Блока. Есенин воспринял это болезненно и обвинил пролетарских писателей в причастности к смерти одного из крупнейших поэтов России.

В 1922 году в группе имажинистов произошло разделение на правое и левое крыло. К правому крылу примкнули Ивнев, Кусиков, Есенин, Грузинов и Ройзман. Они считали важным условием «что писать». Представители левого крыла — Мариенгоф, Шершеневич, Эрдман, Якулов — считали, что для них важно «как писать».

Вскоре лозунги имажинизма и «беспорядочное нагромождение образов» перестали устраивать Есенина. Ему тесно стало в рамках имажинизма. В одном из своих выступлений он заявил: «Мои собратья увлеклись словесной формой. У них нет согласованности и чувства родины». После своего возвращения из заграничной поездки Есенин 31 августа 1923 года посылает в газету «Правда» открытое письмо в соавторстве с Грузиновым: «Мы, создатели имажинизма, доводим до всеобщего сведения, что группа имажинистов в доселе известном составе объявляется нами распущенной». Его заявление вызвало резкий протест остальных имажинистов, которые назвали его «развязным и безответственным». Через 9 дней после опубликования заявления Есенина они написали ответ: «Есенин примыкал к нашей идеологии, пока она была ему удобна. Мы не были уверены в нем как в соратнике и принуждены отмежеваться от него. В нашем представлении Есенин безнадежно болен психически и физически, и это является оправданием его поступка. Роспуск Есениным имажинизма является доказательством его собственной распущенности».

На этом закончился имажинистский этап в творчестве Есенина.

Слава и одаренность

К чему ищу так славы я?
Известно — в славе нет блаженства,
Но хочет все ж душа моя
Во всем дойти до совершенства.
М. Ю. Лермонтов

О славе мечтает большая часть мужского населения планеты. Русский эмигрант В. С. Печерин, живший в XIX веке, писал: «О, провидение, прошу у тебя хоть одного дня для славы, и я дарю тебе остаток моей жизни». Один философ назвал славу «негреющим солнцем мертвых», так как она чаще всего приходит к человеку после его смерти. К Есенину слава пришла рано, за много лет до его кончины. Восхождение к славе деревенского юноши из российской глубинки было стремительным и казалось фантастическим. Со стороны могло показаться, что слава бежала впереди него, расчищая путь к бессмертию.

Но слава нелегко досталась Есенину. Путь к ней был неровным, с самопожертвованием и лишениями. Не имея ни законченного высшего образования, ни специальной литературной подготовки, только благодаря своему титаническому умственному труду и природному таланту, он уже в 20-летнем возрасте стал известным и популярным в стране поэтом. Его талант заявил о себе рано и сразу громко и настойчиво.

Талант — это врожденные высокие способности человека в какой-либо отрасли знаний, а гений, по Мебиусу (немецкий невропатолог), «высшая степень таланта». Талант, как и гениальность, рано или поздно должны проявиться, как заявил о себе гений Пушкина, Гоголя, Лермонтова, полководческий гений Суворова, разносторонний талант Ломоносова, сценический талант Станиславского. Гениальные и талантливые люди были во все времена существования человечества на разных континентах нашей планеты: Гиппократ, Архимед, Колумб, Моцарт, Ньютон, Пастер, Рембрандт, Чайковский, Пирогов и многие сотни других. Они оставили человечеству бесценные плоды своих творений.

Исследованиями природной одаренности занимались многие ученые, в том числе и психиатры, пытаясь поставить ее в связь то с размерами головного мозга, то с количеством извилин в нем. Попытки оказались бесплодными: прямой связи с этими показателями не было найдено. Ученые пришли к выводу, что «высокий уровень мыслительных процессов у великих людей сомнений не вызывает, но эффект гения во многом остается еще загадкой природы. По изучаемому мозгу нельзя сделать верное заключение о психической деятельности. Качественных сдвигов в оценке и раскрытии сути феномена гениальной личности пока нет. Современная наука не готова открыть формулу гениальности»[40].

Известны случаи, когда некоторые талантливые литераторы прибегали к искусственной стимуляции творчества теми средствами, которые усиливали прилив крови к мозгу: крепким кофе, наркотиками, лекарственными препаратами. Но при пользовании ими после всплеска энергии через какое-то время наступал упадок физических сил, который нередко приводил к трагическому концу Чаще творческие личности с целью стимуляции умственных возможностей применяли те средства, которые укрепляли одновременно и физические силы: прогулки, массаж или физические упражнения.

Исследователи, изучая наследственную одаренность людей, выявили следующую закономерность: «Проявление гениальности — это результат обязательного скрещивания таких биологических родовых линий, из которых одна линия предков является носителем одаренности, другая линия включает элементы психической анормальности»[41].

У Есенина в роду были как одаренные предки, так и с особенностями психики. Мать поэта Татьяна Федоровна была натурой артистичной, разносторонней, хорошо пела и танцевала, и, будучи неграмотной, сочинила единственное стихотворение, посвященное памяти сына. На этом основании можно предположить, что она обладала скрытым поэтическим талантом. Отец поэта Александр Никитич был личностью заурядной. Бабушка Есенина по линии отца Аграфена Панратьевна имела в характере психопатические черты — была вспыльчивой, властолюбивой и придирчивой. Итальянский психиатр Чезаре Ломброзо (1835–1909) в своем труде «Гениальность и помешательство» писал: «Только тронутые умом, которые вне себя, могут создать что-либо необыкновенное. Гениальность — это невроз»[42].

И еще одну закономерность выявили ученые: чем больше в роду людей разных национальностей, тем больше шансов у потомков быть талантливыми или гениальными. Они обратили внимание на такой любопытный факт: в Германии число одаренных евреев было в 15 раз больше, чем в России. Оказалось, что в Германии во столько же раз было больше смешанных браков, в то время как в России евреи предпочитали сочетаться браком только с партнером своей национальности. Эту традицию нарушил отец Высоцкого — Семен Владимирович, женившись на русской девушке. Хоть брак был не очень прочным и быстро распался, но родители успели произвести на свет сына — Владимира Высоцкого, одаренного поэтическим и артистическим талантом.

Обнаружив у себя поэтическое дарование, юный Есенин поставил перед собой задачу — добиться признания своего таланта и стать, по его словам, «не одним из первых, а первым поэтом России». Французский писатель Ларошфуко (1613–1680) писал: «Мало обладать выдающимися способностями, надо уметь пользоваться ими». Есенин сумел. Он не только был талантливым поэтом, но и дарил плоды своего таланта народу.

Мысли о славе у Есенина появились в ранней юности. Об этом он упоминает в одном из своих стихотворений:


Я мечтал по-мальчишески в дым,
Что я буду богат и известен
И что всеми я буду любим.

Мечты его сбылись: он стал обеспеченным и известным в стране человеком, хоть и не всеми был любим. Как у многих талантливых людей, были у него завистники и недоброжелатели. Современник Есенина поэт Николай Авдеевич Оцуп писал о нем: «Ему везет не по заслугам. Дарование у него маленькое, на грош, на полушку, а он всероссийскую славу, как жар-птицу, за хвост поймал». Поэтесса Анна Андреевна Ахматова (Горенко) тоже одно время была невысокого мнения о поэзии Есенина: «Я не понимаю, почему его так раздули. В нем ничего нет. Совсем небольшой поэт. Пошлость. Ни одной мысли не видно»[43]. Через тридцать лет ее мнение о поэзии Есенина изменится. Другой современник Есенина поэт Георгий Викторович Адамович заявлял: «Поэзия Есенина не волнует меня нисколько и не волновала никогда»[44].

Отрицательные отзывы были единичными. Народ России уже после выхода первого сборника стихов «Радуница» признал поэтический талант Есенина. Крупные поэты того времени — Блок, Клюев, Брюсов и др. — писали восторженные отзывы о поэзии Есенина. Слава его росла с каждыми новыми публикациями его стихов. Завистники считали, что вся жизнь Есенина «была погоней за славой и успехом», и стали называть его «славолюбом», хотя любовь к славе и стремление к совершенству — это не порок, а двигатель прогресса. Гениальный русский полководец Александр Васильевич Суворов говорил: «Плох тот солдат, который не стремится стать генералом».

Поэзия стала постоянной спутницей всей неугомонной жизни поэта, спутницей его радостей и печалей, спутницей в его скитаниях по свету. Она стала частью его судьбы, а сам он стал рабом своего творчества, полностью растворившись в нем, подарив людям бесценные жемчужины своих стихов. Вся страсть его души, все его человеческие чувства были направлены к одной высокой цели — поэтическому творчеству. И для других чувств в его душе места почти не оставалось.

Знаменитый русский критик Виссарион Григорьевич Белинский писал в 40-х годах XIX века: «Для успеха в поэзии мало одного таланта, необходимо еще развитие в духе времени»[45]. Любознательному Есенину, несомненно, было известно это изречение, так как его поэзия всегда «отражала дух времени».

Когда стихи Есенина стали востребованными, он понял, что может оставить долгую и благодарную память о себе в народе. За короткий период времени он поднялся на один уровень с выдающимися поэтами того времени и старался постоянно держать высокую планку своего творчества. А это требовало от него интенсивной работы мысли.

Известный отечественный художник Юрий Павлович Анненков писал: «Тягой, стремлением и гонкой к славе, к званию первого русского поэта, были одержимы многие поэты того времени»[46]. Слава к Есенину пришла не сама по себе, он ее заслужил своим упорным и неустанным трудом. В своем творчестве Есенин стремился к совершенству, хотя полного совершенства ни в одной отрасли знаний достичь невозможно. Процесс совершенствования происходит постоянно и непрерывно, в этом заключается прогресс общества.

От поэзии Есенина, как писали его современники, «веяло свежестью и благоуханием природы, самобытностью сельской жизни». Она обладала удивительным свойством — оказывать сильное влияние на чувства людей. Об этом свидетельствует его выступление в ночлежном доме «имени Ермакова». Московский купец-меценат Фрол Яковлевич Ермаков содержал это заведение на свои средства. Помимо этого, он делал щедрые пожертвования на нужды Москвы: открыл бесплатную столовую для бедных на 300 мест, построил на территории Канатчиковой дачи — психиатрической больницы им. Алексеева (бывшая больница им. П. П. Кащенко) — двухэтажный кирпичный корпус для бесплатного содержания душевнобольных (до настоящего времени он носит имя Ермакова).

Есенин прибыл в ночлежку, одетый, как всегда, в элегантный импортный костюм и лакированные ботинки. По проходу шел с некоторой опаской, ведь здесь, кроме обнищавших людей, обитали бродяги, мошенники, воры и проститутки, и даже небезопасные для общества люди. Репертуар он подобрал такой, который был бы им понятен и соответствовал их положению. Поднявшись на небольшое возвышение, Есенин стал читать «Москву кабацкую»:


Шум и гам в этом логове жутком
И всю ночь напролет до зари
Я читаю стихи проституткам.

Слушатели сначала затихли и насторожились, а потом раздались возгласы неодобрения. Не спасли положение и заключительные строчки стихотворения:


Сердце бьется все чаще и чаще,
И уж я говорю невпопад:
Я такой же, как вы, пропащий,
Мне теперь не уйти назад.

Ропот не прекращался. Есенин уловил настроение босяцкой аудитории, быстро перестроился и стал читать другие стихи: «Отговорила роща золотая». Ропот прекратился. Аудитория слушала внимательно. Затем Есенин начал читать «Письмо к матери»:


Ты жива еще, моя старушка,
Жив и я, привет тебе, привет.
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.

После слов: «Не такой уж горький я пропойца, чтоб, тебя не видя, умереть» — в зале послышались рыдания. Плакали те люди, для которых, казалось, не было уже ничего святого в жизни. Прослезился и сам начальник уголовного розыска, прибывший на вечер с целью наблюдения за порядком и предотвращения возможных эксцессов. Но аудитория оказалась благодарной, никаких эксцессов не было. Выступление Есенина закончилось под громкие и долгие аплодисменты обитателей ночлежки. Есенин умел воздействовать на эмоции слушателей независимо от их возраста, уровня развития и образования. Все они одинаково хорошо понимали его поэзию. Знаменитый актер Василий Иванович Качалов (Шверубович), уезжая на гастроли за рубеж, брал с собой сборник стихов Есенина. «У меня было ощущение, — писал он в воспоминаниях, — что я возил с собой горстку русской земли». Один 89-летний старик, прочитав стихи Есенина, нашел в себе силы посетить его родину — село Константиново, после чего заявил корреспондентам, что он «вроде 70 лет с плеч сбросил». Авторитет Есенина в последние годы его жизни был настолько велик, что, по словам писателя Ильи Григорьевича Эренбурга, «даже строгие блюстители советских нравов сквозь пальцы смотрели на его буйные выходки»[47].

Иногда выступления Есенин начинал с какой-нибудь эксцентричной выходки, чтобы привлечь внимание публики, а затем погашал ее негодование чтением стихов, и зал сначала затихал, очарованный его поэзией, а потом неистово аплодировал. Творчество требовало от поэта большого умственного напряжения и жертв. Ради поэзии он жертвовал своим покоем, своим семейным счастьем и даже своим бытом, который до конца его дней оставался неустроенным. После отъезда из Константиново в 1912 году он так и не приобрел своего собственного угла, ютился то у знакомых из милости или уважения к его таланту, то в редакциях, то в гостиницах, то находил временное пристанище у своих жен законных или гражданских.

Редактор журнала «Красная Новь» Александр Константинович Воронский писал о Есенине: «У него не только ум ушел в талант, ушли в талант его лучшие чувства и инстинкты»[48]. Несмотря на то что творчеству нередко препятствовали неблагоприятные внешние обстоятельства — революции, войны, голод, эпидемии, пожары, разорение страны, поэт продолжал упорно работать и идти в ногу со временем. Он служил своей стране, своему народу не столько за похвалу и вознаграждение, хотя и это имело для него немаловажное значение, сколько во имя прославления своей Родины. Он увидел ее величие даже в «развороченном бурей быте». Потому он и был любим своим народом и приобрел заслуженную славу. Сбылась мечта крестьянского поэта Сергея Есенина — он стал не только популярным, но и знаменитым в своей стране человеком.

Айседора Дункан

Как знать, быть может, те мгновенья,
Что протекли у ног твоих,
Я отнимал у вдохновенья.
М. Ю. Лермонтов

24 июля 1921 гола в 4 часа утра в Москву прибыла знаменитая американская танцовщица Айседора Дункан с приемной дочерью Ирмой Дункан и служанкой. На перроне вокзала их никто не встретил. Дункан приехала в голодную и обнищавшую Россию по приглашению Наркома просвещения Анатолия Васильевича Луначарского с целью открыть школу танцев для маленьких детей. Перед отъездом ее предупредили, что в России голод и нищета. Но Дункан была оптимисткой, женщиной неординарной, уверенной в себе, смелой и решительной. Журналистам она заявила:

— Голода не боюсь. Моя мать часто не имела еды, но играла произведения Шуберта, а мы, дети, танцевали под эту музыку.

Она не привыкла пасовать перед трудностями и ни разу не усомнилась в правильности своего поступка, хотя то, что она увидела в России, превзошло все ее представления о бедствии.

Луначарский называл Айседору Дункан «царицей жестов», а ее приезд в Советскую Россию назвал «самым красивым жестом, заслуживающим самых громких аплодисментов». В течение трех месяцев ей пришлось решать организационные и хозяйственные вопросы: поиск помещения, его оснащение, подбор кадров. В октябре 1921 года в ее распоряжение был предоставлен особняк на Пречистенке (ул. Кропоткина), принадлежавший ранее балерине Балашовой, эмигрировавшей за границу. Это было светлое и просторное помещение, великолепной архитектуры, с мраморными лестницами, большими зеркалами в позолоченных рамах, с оригинальными люстрами.

Получив помещение, Дункан сразу же начала прием детей. К ее удивлению, детей оказалось во много раз больше того числа, на которое она рассчитывала. По воспоминаниям ее приемной дочери Ирмы Дункан, «ввалилась толпа детей, которые протягивали к ней ручонки скелетов, с пальчиками в соломинку, и кричали: «Айседора! Айседора!» — и довели ее почти до сердечного приступа, так как всех принять было невозможно». Тем не менее она приняла вдвое больше, разместив их по три на одной кровати. Удалось достать необходимую посуду, но в ней, по словам Ирмы, «нечего было готовить из-за голода в стране». Позже Дункан говорила корреспондентам, что в Москве она «увидела очень много детей, умиравших от голода». Она выложила на стол все привезенные с собой консервы, но их хватило ненадолго, детей кормили в основном картофелем и черным хлебом. Не зная русского языка, Дункан общалась с детьми с помощью своего переводчика Ильи Шнейдера (в дальнейшем муж ее приемной дочери Ирмы Дункан).

Занятия с детьми проводились 2 раза в день, с небольшим перерывом на обед. Дисциплина была строгой. Детям не разрешалось во время занятий разговаривать между собой, задавать вопросы, шалить, отвлекаться. Дети слушались беспрекословно свою строгую учительницу. Содержание танца они выражали жестами, мимикой, движениями ног, рук и туловища. Сама Дункан танцевала без обуви, и ее в России стали называть «танцовщица-босоножка». За короткое время она обучила детей нескольким танцевальным номерам, и это дало возможность выступить с детьми в Большом театре во время празднования дня Октябрьской революции 7 ноября 1921 года. На представлении присутствовал Владимир Ильич Ленин. Пантомимой и движениями тела дети под музыку «Славянки» показали крушение старого мира: как народ разрывает цепи рабства и строит новую жизнь. В конце представления они исполнили «Интернационал». Ирма Дункан так описала этот торжественный момент: «Зал встал, и 100 маленьких детей, окружив Дункан, протягивали ручонки к своей великой и лучезарной учительнице. Ленин долго аплодировал и послал ей букет цветов».

Официальное открытие школы состоялось только 3 декабря 1921 года. Школе было присвоено название «Театральная школа госпожи Айседоры Дункан». Представления проходили в театре «Зимина». Все полученные от выступлений деньги шли на покупку продуктов и дров. На Новый 1922 год в школе, к великой радости детей, была устроена «елка» с Дедом Морозом и Снегурочкой, с подарками.

Первое знакомство Есенина с танцовщицей произошло 3 октября 1921 года в студии художника Георгия Богдановича Якулова, который устроил званый вечер. Были приглашены приятели Якулова, среди которых был и Есенин. Позже всех приехала Дункан. Переводчик и журналист Илья Ильич Шнейдер так описывает знакомство Есенина со знаменитой танцовщицей: «Кто-то с криком: "Где Дункан?" — чуть не сшиб меня с ног. Это был Есенин». А через несколько минут Шнейдер увидел его стоящим на коленях перед танцовщицей, которая полулежала на кушетке и гладила его белокурую шевелюру, а потом поцеловала в губы. Есенин вскочил на стул и стал декламировать свои стихи. Позже она призналась, что "ничего не поняла", так как не знала русский язык, "но я почувствовала, что это музыка"».

Есенин был одет в элегантный серый костюм и лакированные ботинки. Он был очень красив и произвел на Дункан неотразимое впечатление. «Весь вечер он не отходил от нее ни на шаг»[49]. По окончании вечера он сел с нею в ее пролетку, переводчику Шнейдеру пришлось пристроиться на облучке. Когда извозчик почему-то три раза прокатил их вокруг одного храма, Есенин радостно воскликнул: «Повенчал!» Пролетка остановилась на Пречистенке, Есенин последовал за танцовщицей в особняк, в котором она жила.

Вскоре Есенин перешел жить на Пречистенку пока только в качестве гражданского мужа Дункан. С этого времени он стал всюду появляться с нею — в студиях, в клубах, в ресторанах, на прогулке по Арбату, в театре. Завистники говорили, что он ходит не с женщиной, а «с мировой славой», что только непомерное тщеславие заставило его разделить ложе с пожилой женщиной (она была на 17 лет старше Есенина), «чтобы с ее помощью получить мировую известность». По этому поводу ему приходилось выслушивать насмешки и колкости. Однажды ведущий одного концерта, представляя публике Маяковского, сказал:

— Среди нас находится еще один знаменитый поэт. Пожелаем ему найти свою Айседору.

Маяковский, по воспоминаниям современников, отреагировал незамедлительно:

— Может, и найдется какая-нибудь Айседура, но Айседураков больше нет.

Владимир Маяковский


Эту реплику подхватили эстрадные артисты, и в одном из ресторанов, где за столиком сидел Есенин с Дункан, они пропели частушку:


Не судите слишком строго,
Наш Есенин не таков,
Айседур на свете много,
Мало Айседураков.

Поэт был шокирован и, стукнув стаканом о поднос, выбежал из ресторана. Айседора, не зная русского языка, не поняла злой иронии и, никак не отреагировав на эту насмешку поэтов, поспешила вслед за Есениным. Его недруги громогласно утверждали, что он влюбился не в женщину, а «в славу мировой звезды», чтобы с ее помощью показать себя всему миру, так как «слава ему дороже жизни», что он в силу своего тщеславия старается быть на виду, быть первым, «а не одним из первых», хотя никому не запрещено не только мечтать об этом, но и стремиться к этой цели. Колкости и насмешки завистников не поколебали решения Есенина оформить официально брак с Дункан. Лишь немногие истинные друзья Есенина, среди которых был Рюрик Ивнев, считали, что их связывало «искреннее и большое чувство».

Мнение об Айседоре в России было неоднозначным. Одни называли ее красавицей, несмотря на преклонный возраст, другие писали, что у нее «безобразные ноги и дряблая грудь, толстое лицо с мешками под глазами и под подбородком», которые она пыталась скрыть тем, что «поднимала голову вверх», но все сходились на том, что в ней «много было прекрасного и вдохновенного» (Соколов К. А.).


Серей Есенин и Айседора Дункан


О ней говорили, что она «души не чаяла в молодом поклоннике» и писала помадой на зеркале: «Я лублу Есенина». Дарила ему дорогие подарки. Однажды преподнесла ему золотые часы, внутрь которых вложила свою фотографию. Есенин был тронут ее вниманием. Но однажды после выпитого вина, которое подействовало на его психику пагубно и спровоцировало болезненный приступ, он забросил часы в другой конец комнаты. Часовой механизм сломался. По окончании болезненного приступа Есенин раскаялся и попросил у Айседоры прощения со словами:

— Вот как скверно вышло.

Но Айседора была не только талантливым человеком, она была умна и дальновидна. Она поняла, что у Есенина случился один из его болезненных приступов, и тут же его простила.

Талант Дункан ценил скульптор Сергей Тимофеевич Конёнков. Он неоднократно приглашал ее с Есениным в свою художественную мастерскую. Сделал один скульптурный портрет с Есенина и два с нее. Один из них она позже увезла с собой в Париж. Знаменитый театральный режиссер и актер Константин Сергеевич Станиславский считал Айседору Дункан гениальной. А она, в свою очередь, восхищалась им и позже писала, что Станиславский живет впроголодь, «ест одну бобовую кашу, но это не мешает ему создавать великолепные образы в искусстве».

2 мая 1922 года Есенин оформил брак с Дункан в загсе Хамовнического совета г. Москвы. Свидетелями были переводчик Шнейдер и Ирма Дункан. Молодожены оба взяли двойную фамилию — Есенины-Дункан. Перед регистрацией Айседора обратилась к Шнейдеру с просьбой исправить в паспорте дату ее рождения на меньшую.

— За границей я получу новый паспорт. А это для Есенина. Мы с ним не чувствуем разницы в годах, а она тут написана, и ему, может быть, это будет неприятно.

Дата была исправлена. Перед отъездом из Москвы она написала завещание в записной книжке Шнейдера: «Это моя последняя воля и мое завещание. В случае моей смерти я оставляю все мое имущество моему мужу Сергею Есенину. В случае нашей одновременной смерти имущество отходит моему брату Августину Дункану. Айседора Есенина-Дункан. Засвидетельствовано: И. И. Шнейдер, Ирма Дункан».

За месяц до отъезда в Европу Айседора получила известие о смерти своей престарелой матери. Она скончалась в Париже 12 апреля 1922 года.

Заграничное турне

И новый мир увидел я.

Ф. И. Тютчев

Через неделю после регистрации брака 10 мая 1922 года молодожены вылетели самолетом из Москвы в Кенигсберг, а оттуда в Берлин. Прибыли 11 мая в 13 часов дня и остановились в дорогом отеле. 13 мая 1922 года Есенин в одном кафе встретился с русскими эмигрантами, прочитал свои стихи. Затем вместе с Дункан исполнил песню «Интернационал». Эмигранты восприняли это неоднозначно: одни аплодировали, а другие потребовали прекратить пение и с угрозами придвинулись к эстраде. Но Есенин был не из робких, он вскочил на стул и допел революционную песню до конца.

Через неделю Есенин и Дункан встретились с пролетарским писателем Алексеем Максимовичем Горьким на квартире писателя-эмигранта Алексея Николаевича Толстого, автора известных произведений «Петр Первый» и «Хождение по мукам». Там же была его жена (с 1918 по 1938), поэтесса Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая.

Позже Горький описал свои впечатления о Есенине и Дункан: «Пожилая с некрасивым лицом знаменитая женщина рядом с маленьким, как подросток, рязанским поэтом, являлась олицетворением того, что ему было не нужно». Во время обеда Айседора с восторгом отозвалась о России и провозгласила тост за русскую революцию. Горький воспринял это с неодобрением и в одном из своих писем написал: «Эта дама расхваливала революцию, как удачную премьеру. Это она зря. А глаза у нее хорошие, талантливые глаза». Здесь же в небольшой комнате Айседора продемонстрировала свое танцевальное искусство. А Есенин по просьбе Горького прочитал свои стихи. «Голос его звучал хрипло, крикливо, надрывно, — вспоминал позже Горький. — Он размахивал руками не в ритм стихов. Изумительно прочитал "Пугачева". Монолог Хлопуши взволновал меня до спазма в горле, рыдать хотелось». В заключение Горький попросил Есенина прочитать «Песнь о собаке», у которой отняли семерых щенят и понесли топить в пруд:


По сугробам она бежала,
Поспевая за ним бежать,
И так долго-долго дрожала
Воды незамерзшая гладь.

Есенин подарил Горькому свою поэму «Пугачев» с дарственной надписью: «Дорогому Алексею Максимовичу от любящего Есенина. 17 мая 1922 года».

В свободное от встреч и гастролей время Есенин с Айседорой Дункан и с женой Толстого гулял по берлинским улицам и бульварам. Дункан удивила их одним поступком: увидев маленького сына Толстой, она опустилась перед ним на колени, прямо на тротуаре, и зарыдала. Перепуганный малыш тоже расплакался.

— Сидора, что случилось? — спросил Есенин и бросился ее поднимать.

Не отвечая, она встала и быстро пошла по улице, «волоча подол длинного платья» (воспоминания Крандиевской — Толстой). Есенин и Толстая вскоре узнали причину такого поступка танцовщицы. Оказалось, что ребенок Толстой напомнил ей ее собственного сына Патрика (1910–1913), погибшего 9 лет назад в 1913 году. Это был сын от второго гражданского брака Дункан с королем швейных машин миллионером Пэрисом Зингером. От первого брака с английским художником Крэгом Гордоном (1872–1966) у нее была дочь Дейдре (1906–1913). Дункан несколько лет жила счастливо со вторым мужем в Париже. Он полностью содержал семью (Дункан и ее детей), оплачивал все ее расходы, построил для нее концертный зал. В тот день, когда Зингер устроил в ее честь банкет, в студию неожиданно приехали ее дети. Горничная объяснила, что они поехали прокатиться по городу на машине, и вдруг захотели увидеть свою мать. Была ли это детская интуиция и предчувствие беды или простое совпадение событий, осталось загадкой. Усадив детей в машину и прикрыв их ножки пледом, Айседора вернулась в студию. Она была в хорошем расположении духа, ходила по студии с коробкой конфет и была на высоте своего счастья — у нее был богатый любящий муж, прекрасные дети, она молода, красива и знаменита (воспоминания Дункан). И в это время в студию вбежал ее супруг Пэрис Зингер с криком: «Дети погибли!», упал и потерял сознание. Она бросилась к нему, и это, по ее словам, спасло ее от шока. Вскоре она узнала подробности несчастья. Машина с детьми и горничной ехала по набережной Сены. Навстречу ей неожиданно на большой скорости выскочило такси. Чтобы избежать столкновения, шофер резко свернул к реке, и машина заглохла. Шофер, выйдя из машины, завел ее вручную. Но не успел он сесть за руль, как машина двинулась прямо на него. Он успел отскочить в сторону, а машина с детьми упала в реку. Шофер повел себя неадекватно, вместо того чтобы попытаться спасти детей, он упал на землю и стал биться головой о мостовую. А потом вскочил и побежал на квартиру к сестре Дункан, чтобы сообщить о случившемся. Только через час машину извлекли из воды. Дети были мертвы, но у девочки будто бы были признаки жизни. «Если бы я была рядом, — писала в мемуарах Дункан, — я бы спасла ее силой своей материнской любви».

После похорон детей у Дункан родился второй сын, которого назвали тоже Патриком, но он скончался в день родов. Причиной его гибели Дункан считала свое нервное потрясение: «Я носила его под сердцем, источавшим страдание», — писала она позже. Сынишка Толстой напомнил ей утонувшего Патрика. Ее привязанность к Есенину тоже объясняли его сходством с погибшим ребенком. После трагедии Зингер ушел от нее, но помогал материально. Покинул ее и злосчастный шофер. А Дункан посвятила себя полностью своей любимой работе с детьми и удочерила одну из своих учениц — Ирму.

Вскоре после прибытия в Германию у Дункан начались гастрольные поездки по стране в сопровождении Есенина, который лишился теперь возможности посвящать себя полностью своему творчеству. Сознание того, что не может заработать денег, чтобы не зависеть от жены, угнетало, вызывало раздражение и нервозность. В письме к журналисту Шнейдеру 21 июня 1922 года он пишет: «Берлинская атмосфера издергала меня вконец. Сейчас от расшатанности нервов еле волочу ноги. Если бы Изадора не была сумасбродной и дала мне возможность присесть, я мог бы заработать деньги. А она скачет на автомобиле то в Любек, то в Лейпциг, то во Франкфурт, то в Веймар, а я следую за нею с молчаливой покорностью, потому что при каждом моем несогласии истерика».

Дункан тем временем всеми способами старалась помочь Есенину в переводе и опубликовании его стихов и в то же время старалась не отпускать его от себя, боясь, что без нее он найдет способ приобрести вино, которое вызовет болезненный приступ с нервным возбуждением и агрессией. Но были в их окружении и те, которые считали, что она не отпускала его одного на прогулку из-за ревности, боясь, что он уйдет и не вернется. Эту версию распространяли те, которые не понимали, что уходить ему было некуда, у него не было в Германии ни друзей, ни пристанища, ни денег. Постоянная внутренняя борьба между желанием творческого труда и ограниченными возможностями к этому расшатывала его нервную систему, вызывала душевное страдание. Употребление вина, хоть и не частое, углубляло его душевную нестабильность. Повышенная нервозность отражалась не только на его поведении, но и на его внешности. В Висбадене один из врачей обратил внимание на нездоровый вид Есенина: бледное лицо, одутловатость, «мешки» под глазами, кашель, хриплый голос. Он предупредил Дункан о том, что ему нужно немедленно прекратить употребление алкоголя, который даже в малых дозах действует на него пагубно, а «иначе у вас на попечении окажется маньяк».

Есенин поддерживал письменную связь со своими родными и друзьями, оставшимися в России. Он писал, что его приезд наделал много шума: «Все думали, что я приехал на деньги большевиков, как чекист или агитатор. Мне все это весело и забавно. Они здесь все прогнили за пять лет эмиграции». Своему близкому другу издателю Саше Сахарову он писал 1 июля 1922 года о своих впечатлениях от заграничной жизни: «Здесь все выглажено, вылизано и причесано, как голова Мариенгофа».

В Германии чету нередко сопровождал поэт Кусиков Александр Борисович. Однажды он увел Есенина из гостиницы и угостил вином. Зная слабость натуры Есенина, Айседора ограждала его от общения с приятелями. Она объехала все отели и рестораны. Нашла их сидевшими за игрой в шахматы и увезла в гостиницу, но при этом, если верить журналистам, она устроила там погром: разбила посуду и люстру, заплатив огромный штраф.

Несмотря на хлопоты Айседоры, Есенин пока мало продвинулся в популяризации своего творчества, но надеялся, что впереди у него еще Франция и Америка. Он научился философски смотреть на жизнь и руководствовался изречением философа Сенеки: «Пока человек жив, он никогда не должен терять надежды». И русский поэт, заброшенный в чужой край по собственной воле, терпеливо ожидал счастливых дней.

По окончании гастролей Айседоры в Германии чета стала готовиться к поездке во Францию. Но препятствием для въезда в эту страну, где она жила последние годы, стало российское гражданство Дункан. Она обратилась за поддержкой к известной актрисе Сесиль Сорель и с ее помощью получила разрешение на въезд во Францию, куда незамедлительно отправилась супружеская пара на двух «мерседесах». После нескольких дней пребывания в Париже они отправилась в Италию. Там так же, как и в Германии, начались поездки по стране. Они посетили Рим, Венецию, Флоренцию и другие города, все это в быстром темпе, нигде не задерживаясь. Из Венеции Есенин написал письмо сестре Кате и, как старший брат, дал ей несколько наставлений: «Шура пусть будет дома этот год, а ты поезжай учиться, я буду высылать пайки, ибо денег послать трудно. Скоро я заливаюсь в Америку. А ты живи и гляди в оба. Если я узнаю, что ты пила табачный настой — оторву голову или отдам в прачки. Ты должна учиться. Обо мне и моей семье, обо всем, что интересует моих врагов, отмалчивайся. Помни: моя сила — это благополучие твое и Шуры. 10 августа 1922 года из Венеции».

В письме к Шнейдеру Есенин просит взять в «Лавке писателей» деньги, вырученные от продажи его стихов, и передать сестре Кате. По возвращении из Италии в Париж Айседора продолжает хлопоты по изданию стихов Есенина. Нашла двух переводчиков — Франца Элленса и Марину Милославскую. Вскоре стихи появились в печати. Французская публика осталась равнодушной к ним, но не потому, что у нее были другие чувства и другие понятия о поэзии, а потому, что в переводе стихи потеряли свою самобытность, благозвучие рифм. Это постаралась объяснить пораженному Есенину Лола Кинел — 23-летняя переводчица и секретарь Айседоры Дункан: «Перевод никогда не будет соответствовать Вашим стихам. Не будет так красив и звучен. Это будет новое произведение, частично переводчика, а частично Ваше». Далее Кинел в своих мемуарах пишет: «Лицо его померкло, и я почувствовала себя убийцей».

Кинел не совсем была права. Если переводчик не только в совершенстве владеет иностранным языком, но к тому же обладает поэтическим даром, то стихи могут не только соответствовать уровню автора, но даже превосходить его. Известно, что перевод Лермонтовым с немецкого языка стихотворения Гейне «Сосна» («На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна») оказался выше по художественному уровню авторских строк.

Как ни старалась Дункан внушить читающей публике, что Есенин — гениальный поэт, его воспринимали только как спутника знаменитой танцовщицы. Есенин все время оставался в тени ее славы. Сознание этого углубило его душевный разлад и способствовало учащению болезненных приступов. Айседоре приходилось объяснять журналистам, падким на сенсацию, что его болезнь — это последствия контузии, полученной на фронте. В письме к Мариенгофу от 12 ноября 1922 года Есенин пишет: «Молю Бога не умереть душой и не потерять любовь к моему искусству Оно здесь никому не нужно».

Серей Есенин и Айседора Дункан


В Париже было несколько встреч с представителями искусства, с журналистами, при этом Айседора представляла Есенина как знаменитого поэта, гения. Не получив признания во Франции, разочарованный Есенин отправился с Дункан в Америку. Разрешение на въезд удалось получить после длительных хлопот. Только 4 февраля 1923 года Айседора с Есениным сели на океанский пароход «Джордж Вашингтон». В Америке тоже встретилось неожиданное препятствие: в Нью-Йорк их не допустили, задержали на пароходе с целью «проверки на лояльность». Дотошные журналисты нашли их и здесь. Великолепная Айседора с видом спокойной уверенности встретила их на палубе, стоя под руку с молодым супругом. Американский антрепренер и импресарио Соломон Израилевич Юрок предупредил Айседору, чтобы не произносила речей о Советской России и не пела «Интернационал», так как в Америке это сочтут за «красную пропаганду» и лишат ее возможности выступать. Айседора была возмущена и окружившим ее корреспондентам заявила: «Если бы я приехала как крупный финансист, мне был бы оказан великолепный прием, а меня приняли как опасного революционера. Я не анархист, но каждый художник должен быть революционером, чтобы оставить след в мире».

В Америке, как и в Европе, журналисты проявили интерес к Дункан, а о Есенине писали не как о знаменитом поэте, а как о ее молодом супруге, восхищались его физическими данными, прочили спортивную карьеру Его поэзия их не интересовала. Остановилась чета в дорогом отеле, питались они в лучших ресторанах. Есенин был одет по последней европейской моде, но на душе у него не было радости и спокойствия. Своим друзьям в России он писал о впечатлении от Америки: «Сила железобетона и громада зданий стеснили мозг американцев, сузили его зрение. Человека я пока здесь не встретил и не знаю, где им пахнет. В страшной моде господин доллар, а на искусство начхать. Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, но зато у нас есть душа». Один из журналистов через переводчицу поинтересовался, как Есенин оценивает американскую помощь голодающим. Одно время американцы присылали в Россию пайки «АРА», но помощь была кратковременной и через какое-то время прекратилась. Более значительной оказалась помощь знаменитого норвежского ученого, исследователя Арктики Нансена. Много тысяч россиян он спас от голодной смерти. Советское правительство в благодарность наградило его Почетной грамотой.

Вскоре у Айседоры начались гастрольные поездки по стране. Есенин ее сопровождал. Они побывали в Детройте, Бостоне, Кливленде, в Канзас-Сити, в штате Индиана, в Филадельфии и вернулись в Нью-Йорк. Целью поездки Есенина было не только знакомство с достопримечательностями Америки, но и рекламирование своего творчества, а через него и своей страны, чтобы иностранцы взглянули на нее его глазами и полюбили ее так же, как он. Многим казалось, что он не интересуется Америкой, но его пытливый ум схватывал все, что попадалось ему на глаза. Америка в то время была уже высокоразвитой страной. Своим друзьям в России Есенин писал: «Мне нравится цивилизация, но я не люблю Америку, это тот смрад, где пропадает не только искусство, но и лучшие порывы человечества».

Каждый день он просматривал газеты и журналы, в них много писали о гастролях Дункан, а о нем писали как о ее спутнике, восхищались его элегантностью, туалетами, внешними данными, и ни слова о его творчестве. Незадолго до отъезда его в отеле посетил один русский эмигрант, поэт Давид Давидович Бурлюк, уже много лет живший в Америке. В беседе он не спрашивал Есенина о его поэзии, о России, а предлагал свое посредничество в осмотре достопримечательностей Нью-Йорка. Из мемуаров сопровождавшего Бурлюка журналиста известно, что это предложение вызвало у Есенина вспышку гнева: «Он вскочил, пробежался по комнате и в категоричной форме заявил, что никуда он здесь не хочет идти, ничего не намерен смотреть и вообще не интересуется в Америке решительно ничем». Есенин понял, что Бурлюк решил рекламировать Америку, а Есенин хотел рекламировать Россию. Бурлюк, видя, что его предложение раздражает Есенина, поспешил прекратить беседу и покинуть гостиницу. Бывшие русские богачи, которые в России не удостаивали Есенина вниманием, теперь были эмигрантами и робко стучались в дверь его отеля.

В Америке не могли понять, чего хочет этот русский мужик, чем он недоволен. Приехал в цивилизованную страну и отказывается от знакомства с плодами ее цивилизации. В тот период русские еще оставались загадкой для иностранцев, которые представляли их в виде диких медведей, живущих в берлогах, а тут вдруг увидели элегантно одетого молодого человека, своенравного, с высоким мнением о себе и о своей нищей родине, и не очень высокого мнения о богатой и сытой загранице. На него смотрели как на какое-то русское чудо, недоступное их пониманию. А для русского поэта Америка была «отколотой половиной земли», как он писал в одном из своих стихотворений, хоть и с высоким уровнем жизни.

За несколько дней до отъезда четы в Европу произошел неприятный инцидент в квартире поэта-эмигранта Брагинского Мани-Лейба, который уже много лет жил в Америке. Дункан с Есениным прибыли на квартиру поэта, в которой он жил со своей женой, поэтессой Рашель, когда там было уже много гостей. После рюмки вина, по свидетельству очевидцев, у Есенина случился болезненный приступ, позже его расценили ошибочно как «эпилептический припадок», хотя эпилепсии у него никогда не было. По незначительному поводу он придрался к Дункан, порвал на ней платье. Брагинский попытался успокоить поэта. Но тот уже не владел собой и стал выкрикивать оскорбительные и бранные слова в адрес Брагинского и его жены. Его связали и уложили на диван, а потом отвезли в гостиницу. На следующий день, протрезвев, Есенин ужаснулся своему поведению и поспешил извиниться. Он написал Брагинскому в записке: «Дорогой мой Монилейб. Ради Бога, простите меня и не думайте, что я хотел сделать что-нибудь плохое или оскорбить кого-нибудь. Это у меня та самая болезнь, которая была у Эдгара По и у Мюссе. Эдгар По в припадках разбивал целые дома. Что я могу сделать, мой милый Монилейб. Душа моя в этом невинна. Уговорите свою жену, чтобы она не злилась на меня. Пусть постарается понять и простить. Я прошу у Вас хоть немного ко мне жалости. Ведь мы все поэты-братья. Душа у нас одна, но по-разному она бывает больна у каждого из нас. Передайте всем мою просьбу, простить меня»[50].

Умный, выдержанный, интеллигентный Мани-Лейб Брагинский не стал афишировать инцидент. После получения извинительного письма от Есенина он понял его душевное состояние и сам пришел к нему в отель, чтобы успокоить его, и получил от Есенина в дар книгу его стихов. Но присутствовавшие на вечере журналисты поспешили сообщить об этом сенсационном событии. Есенин еще в ранней юности искал в себе болезненные черты, которые напоминали бы заболевание у других людей. И он пришел к выводу, что в проявлениях его болезни многие симптомы сходны с теми, которые были у Мюссе и Эдтара По. Французский поэт Альфред Мюссе (1810–1857), по воспоминаниям актрисы Аллан, «отличался невозможным характером. Минуты блаженства сменялись ужасными контрастами, когда он был одержим бесом жестокости, надменности, безумия, деспотизма и какой-то злобой, доходившей до мрачной экзальтации». Он пил «до чертиков». Но временами «был восхитителен и казался вполне достойным своих прекрасных сочинений». Французский писатель Альфонс Доде считал, что Мюссе умер от «тоски, отвращения к жизни и от абсента (спиртовая настойка полыни)». Итальянский врач-психиатр Чезаре Ломброзо (1835–1909) считал его психически больным человеком, страдавшим наплывом галлюцинаций.

Об американском писателе Эдгаре По (1809–1849), болезнь которого Есенин сравнивал со своей и находил сходство, писали, что он «производил впечатление человека тяжелого, с которым трудно было иметь дело и который постоянно провоцировал ссоры, не мог ужиться со своими близкими и часто расходился с ними. У него были приступы запоев (дипсомания). Алкоголизм осложнял его основную болезнь (аффективная форма эпилепсии) новыми симптомами — галлюцинациями и делириозными явлениями»[51].

С тяжелым чувством в душе отбыл Есенин с Айседорой из Америки в Европу. Когда они пересекали Атлантический океан, Есенин с борта теплохода пишет 7 февраля 1923 года поэту Александру Кусикову: «Тоска смертная, невыносимая. Чувствую себя здесь чужим и ненужным».

Через несколько дней они были во Франции. В Париже было несколько выступлений Есенина перед публикой. Парижские газеты пытались сделать дешевую сенсацию из его пребывания во Франции. В утрированной форме сообщали о болезненных приступах поэта. Одна из них писала: «Айседорин поэт впал в бешенство в парижском отеле. Он рехнулся, разбил мебель, разорвал шторы, разбил зеркала и был на три дня помещен в психиатрическую больницу». Журналист и переводчик И. И. Шнейдер писал по этому поводу: «Парижские газеты взбесились, набросившись на Дункан и на Есенина. Они приписывали Есенину дебоши, которых не было. Раздували в скандал каждое резкое высказывание Есенина». Вскоре Дункан занялась распродажей своей недвижимости, а Есенин начал изучать английский язык. В начале осени они стали готовиться к возвращению в Россию.

Возвращение на Родину

За морем веселье, да чужое,

А у нас и горе, да свое.

С. Парнок

После длительного пребывания за границей Есенин 3 августа 1923 года вернулся с Айседорой в Москву, и в тот же день они отправились в поселок Литвиново, куда на летний период выезжали ученики танцевальной школы. Добирались с приключениями. Вечером, не доезжая поселка, машина заглохла, завести ее не удалось. И вдруг вдали показалось факельное шествие. Это ученики школы вместе с Ирмой Дункан с факелами в руках вышли встречать свою учительницу. Это было красивое и вместе с тем трогательное зрелище. В лагере уже были накрыты столы, а комнаты украшены полевыми цветами. Айседора была растрогана таким приемом. В последующие дни она провела несколько уроков танца со своими маленькими учениками. На репетициях присутствовал Есенин. Через несколько дней они прибыли в Москву, в свою квартиру на Пречистенке. При встрече со своим переводчиком Шнейдером Айседора сказала: «Я увезла этого ребенка из России, где условия для жизни были трудными. Я хотела сохранить его для мира. Теперь он вернулся на родину, чтобы спасти свой разум, и у меня с ним теперь нет ничего общего». Она считала свою миссию выполненной: познакомила поэта с Европой и Америкой, помогла перевести и издать некоторые его стихи. Сам Есенин был разочарован. Он считал свою заграничную поездку неудачной и почти бесполезной: его поэзию за границей не поняли и не оценили.

После более чем двухлетнего супружества Айседоре оказалось не так легко расстаться с русским поэтом. Шнейдер пишет, что «ее чувства оказались сильнее». Супруги одну неделю жили мирно на Пречистенке, но после небольшой размолвки Есенин исчез и не появлялся три дня. 14 сентября 1923 года Дункан собралась уезжать на Юг России на гастроли. Перед ее отъездом Есенин вернулся и сказал, что через несколько дней поедет вслед за нею. «Я тебя очень люблю, Изадора», — сказал ей на прощанье супруг. Это были его последние слова и последнее свидание с танцовщицей.

Через несколько дней Дункан уехала на гастроли, а Есенин перешел жить сначала к своим друзьям, а потом к Гале Бениславской, у которой жила его сестра Катя. Для Галины это была необыкновенная радость. Ей казалось, что теперь она отвоевала его у Дункан. Галина Артуровна Бениславская (1897–1926) была дочерью одного французского студента и грузинки. Родители вместе жили мало. После рождения дочери вскоре расстались, студент уехал на родину, а мать Галины попала в психиатрическую больницу. Галина воспитывалась тетей. Училась в Петербурге, где с золотой медалью окончила курс обучения. Продолжала образование на Украине. Во время революции приехала в Москву, работала в правительственных органах, где познакомилась с сыном Троцкого Седовым Георгием. Готовилась к свадьбе с ним. Но что-то не заладилось в их отношениях, и свадьба не состоялась. Есенина впервые она увидела в 1920 году во время его выступления в Политехническом музее. Ее поразила его красивая внешность, а его голос показался ей музыкой. Познакомившись с ним ближе через своих знакомых, она пригласила к себе для временного проживания его сестру Катю, к которой стал приходить Сергей. Она помогала ему в редактировании его стихов и надеялась, что он тоже обратит на нее благосклонное внимание, и делала все, чтобы заслужить его расположение.

Слева направо: Екатерина Есенина, Вольф Эрлих и Галина Бениславская


Галя имела привлекательную внешность. У нее были стройные ноги, роскошные пышные волосы, большие черные глаза, густые брови, сросшиеся на переносице. Она боготворила Есенина, а он, по воспоминаниям его друзей, считал ее только «лучшим другом». В своем дневнике она написала: «Говорят, у меня красивые волосы и глаза, но зачем мне все это, если ему это не нужно». Илья Ильич Шнейдер писал о ней: «Эта девушка умная и глубокая, любит Есенина преданно и беззаветно, а он отвечает ей только дружеским чувством».

Есенин в это время хлопотал о создании нового журнала. В письме к Дункан, посланном вскоре после ее отъезда, он сообщал, что был у председателя Реввоенсовета Льва Давыдовича Троцкого (Лейб Давыдович Бронштейн занимал этот пост с 1918 по 1925 г.), который «принял изумительно», обещал материальную поддержку». Но хлопоты его оказались безрезультатными. Есенин, узнав, что на него возлагалась финансовая сторона дела, отказался от затеи.

В Москве Есенин встретился со старыми друзьями, познакомился с новыми литераторами. 21 августа 1923 года в Политехническом музее состоялась встреча Есенина со своими читателями и почитателями. Желающих послушать прославленного поэта оказалось больше, чем мог вместить зал. Милиция с трудом сдерживала натиск. Есенин выступил с докладом о своей заграничной поездке. Присутствовавший на этом собрании поэт Рюрик Ивнев писал: «Есенин говорил горячо, но сбивчиво, делал большие паузы». Подробно стал рассказывать, на каком пароходе ехал, какой багаж вез, сколько было с собой чемоданов. Вскоре послышались недовольные возгласы, смешки, и он понял, что слушателей эти подробности не интересуют. "Проза у меня не получается" — объяснил Есенин и начал читать свои новые стихи. Чтение окончил под овации зала».

В конце августа 1923 года Есенин познакомился с актрисой Камерного театра Августой Леонидовной Миклашевской (1891–1977), обаятельной и очень красивой женщиной. Говорили, что она стала его новым увлечением, новой пищей для его творчества. Он приходил в театр во время репетиции и сидел по нескольку часов в зрительном зале, а по вечерам гулял с нею по Москве. Водил в рестораны, дарил цветы. Все эти дни был, с ее слов, «трезв, внимателен и очарователен». «Говорили о его грубости с женщинами, а я этого не почувствовала, — вспоминала она позже. — Он был рад возвращению в Россию, говорил, что здесь и небо, и луна, и дома, и деревья другие». Ей он посвятил ряд стихотворений.

Есенин продолжал писать почти ежедневно стихи, встречался с прежними друзьями, с которыми, по воспоминаниям его современников, много времени проводил в ресторанах, где они «пили и ели за его счет» (воспоминания Миклашевской). Поэта Всеволода Александровича Рождественского поразил его изменившийся внешний вид: «Лицо опухшее, глаза мутные и грустные, тяжелые веки и две глубокие складки около рта. Выражение глубокой усталости не покидало его, даже когда он смеялся. Руки заметно дрожали. Все в нем свидетельствовало о какой-то внутренней растерянности». Одновременно он обратил внимание на странности в поведении Есенина: «Он быстро переходил от взрывов веселья к самой черной меланхолии, был непривычно замкнут и недоверчив». Есенин курил теперь чаще прежнего, от чего голос стал грубым и хриплым. Лев Никулин тоже нашел его сильно изменившимся: «В лице не было ни свежести, ни молодости, он выглядел уставшим, вздрагивал, закусывал губы и зло глядел по сторонам. Глаза воспаленные и точно поблекли. Лицо его было по-прежнему красиво, но на него как будто легла тень невысказанных мыслей и пережитых волнений».

С Айседорой Дункан Есенин теперь поддерживал только письменную связь. В одном из писем сообщил, что не смог поехать вслед за нею, потому что «был занят»: «Приеду в Ялту. Люблю тебя бесконечно. Твой Сергей. Ирме привет. Изадорра!!!». Она отменила запланированные гастроли, изменила свой маршрут и приехала в Ялту. Но там вместо Есенина ее ожидало послание от Гали Бениславской: «Писем и телеграмм Есенину больше не шлите. Он со мной, и к вам не вернется никогда». Дункан была удивлена и обеспокоена сообщением. В письме к Есенину она пишет: «Кто такая Бениславская, видимо, горничная? Почему не писать писем? Разве адрес изменился? Прошу объяснить. Очень люблю, Айседора». Ответа на это письмо она не дождалась и выехала в Москву.

Есенин продолжал хлопотать об издании своих стихов. Его часто видели в Госиздате, куда он приходил за гонораром. Осенью 1923 года познакомился с Александом Константиновичем Воронским, главным редактором журналов «Красная Новь» и «Прожектор», которому передал рукописи своих стихов. Об этом знакомстве Воронский писал: «В комнату редакции "Красная Новь" вошел стройный, немного выше среднего роста человек лет 26–27. На нем был серый тонкого английского сукна костюм, сидевший удивительно приятно. Перекинув через руку пальто с блестящей подкладкой, огляделся, поставил в угол палку со слоновым набалдашником и, стягивая перчатки, сказал приглушенно: "Сергей Есенин, пришел познакомиться"». Вскоре Воронский на страницах вышеуказанных журналов стал публиковать его стихи. 2 октября 1923 года Есенин обнаружил в кармане пиджака женские перчатки, сохранившие тонкий аромат духов Айседоры. И он пишет кому-то из друзей: «Некоторые гадают по рукам, а я гадаю по перчаткам. Мне завтра будет 28 лет, ей было около 45. За белые пряди, спадающие с ее лба, я не взял бы золота волос самой красивой девушки. Я люблю ту, чьи перчатки держу в своих руках». Вскоре он написал посвященные ей стихи:


Я помню, любимая, помню
Сиянье твоих волос,
Нерадостно и нелегко мне
Покинуть тебя привелось.

Есенин покинул ее ради свободы творчества. Для создания поэтических образов знакомился с красивыми женщинами и девушками, после чего в печати сразу же появлялись его стихи.

Есенин пригласил в Москву своего друга Николая Клюева. И теперь они ютились вчетвером (сестра Сергея — Катя, Клюев и Есенин) в небольшой комнатке Бениславской в Брюсовом переулке. Вместе с Клюевым Есенин выступал в клубах Москвы, на вечерах у частных лиц с чтением своих стихов. В октябре три поэта — Есенин, Клюев и Ганин — устроили вечер «русского стиха» на Пречистенке. Прошел с большим успехом. Нередкими стали пирушки с друзьями у Бениславской, хоть Катя и Галя старались ограждать его от таких встреч. Клюев, как человек набожный и трезвый, в них участия не принимал и не поощрял попоек. 2 ноября 1923 года он пишет своему другу, педагогу Архипову Николаю Ильичу: «Я живу в непробудном кабаке. Пьяная есенинская свалка длится днями и ночами. Вино льется рекой, и люди кругом бескрестные, злые. Не знаю, когда вырвусь из этого темного нужника с грудой винных бутылок, с духом вертепным, без духа женского». В ноябре Клюев уехал из Москвы. Вскоре после его отъезда у Есенина была встреча за кружкой пива в одном кафе с друзьями Орешиным, Ганиным и Клычковым. Есенин делился впечатлениями от поездки за рубеж. Рассказал, что в США узнал, что такое американская «Биржа»: «в огромном зале беспрерывным потоком двигалась масса людей, которые тут же совершали торговые сделки, при этом каждый старался извлечь выгоду для себя».

Затем друзья стали обсуждать возможность создания нового журнала. Вели себя раскованно, были шумливы. Сидевший за соседним столиком посетитель Марк Редькин был возмущен, сделал им замечание в резкой форме. Молодые люди обиделись. «Дай ему пивом в ухо», — сказал Есенин одному из своих друзей. Посетитель заявил на них в милицию о том, что они вели себя несдержанно, «по-хулигански», и что слышал от них антисемитские высказывания. В то время это расценивалось как «разжигание национальной розни», за что грозил длительный тюремный срок, а в первые годы советской власти даже смертная казнь. 13 декабря 1923 года состоялся товарищеский суд в Доме печати. Поведение поэтов расценили как антиобщественное. На суде друзья категорически отвергли обвинение в антисемитизме. Это не смогли подтвердить и свидетели. Суд вынес решение: «Объявить поэтам общественное порицание. Учитывая, что они в тяжелый период революции стали в советские ряды, им нужно дать возможность продолжать литературную работу». Это был первый серьезный инцидент после возвращения Есенина на Родину.

Айседора Дункан тем временем с августа 1923 года находилась в гастрольной поездке по России. Была на Урале, затем в Средней Азии. Но там ее выступления мало интересовали местное население, и она, оставшись без денег, бедствовала. После отчаянных писем к Ирме Дункан с трудом добралась до Москвы. 28 сентября 1924 года благодаря содействию жены М. И. Калинина — Лорберг Екатерины Ивановны — она дала последнее представление в Большом театре со своими учениками. На другой день знаменитая танцовщица покинула Россию, но не покинула сцену. По возвращении в Европу она продолжала с триумфом выступать в городах Франции и Италии.

Есенин, приведя в порядок с помощью Гали Бениславской и сестры Кати свои издательские дела и побывав на Кавказе, стал готовиться к поездке на родину.

В родном селе

Где стоял мой родительский дом,
Чернокрыло лежит пепелище.
В. Бояринов

Весной 1924 года Есенин после долгого перерыва приехал на родину, в село Константиново, о чем написал в одном из своих стихотворений:


Снова вернулся я в край родимый,
Кто меня помнит, кто позабыл?
Грустно стою я, как странник гонимый,
Старый хозяин своей избы.

Он был поражен переменами, которые произошли в селе за время его отсутствия. Он не нашел там своего «дома с голубыми ставнями» и красивыми наличниками. На его месте был лишь пепел от пожарища. Вскоре после его отъезда за границу в один из очень жарких летних дней, 22 августа 1922 года, в селе раздался тревожный звон церковного колокола, возвестивший жителям о несчастье. От непогашенного окурка начался пожар. В этот день больше половины жителей села были в поле на уборке урожая. Сильный ветер разнес пламя по всему селу. Выгорело 200 домов. Люди лишились почти полностью своего имущества, приобретенного нелегким трудом. Дом Есениных тоже сгорел дотла. Из горящего дома удалось вынести лишь кровать, стол, шкаф, три стула, настольную лампу и рукописи поэта, за что он был благодарен своим родным, ведь это был его труд, его детище, которым он дорожил. Родители и 13-летняя сестренка Шура встретили его со слезами. Они теперь ютились в маленькой избушке, сколоченной наскоро в глубине двора. От пожара пострадал сад. Уцелели несколько вишневых деревьев, одна яблоня и клен. Свое впечатление от этого бедствия поэт описал в стихах:


Как много изменилось там,
В их бедном неприглядном быте,
Какое множество открытий
За мною следовало по пятам.
Отцовский дом
Не смог я распознать…

(«Возвращение на родину»)


Я никому теперь здесь не знаком,
А те, что помнили, давно забыли,
А там, где был когда-то отчий дом,
Теперь лежит зола да слой дорожной пыли.

(«Русь советская»)

Вид убогой избушки заставлял сжиматься сердце поэта. Из его памяти не мог изгладиться старый дом, в котором прошла большая часть его юной жизни:


Низкий дом с голубыми ставнями,
Не забыть мне тебя никогда:
Слишком были такими недавними
Отзвучавшие в сумрак года.

Воспоминания эти были настолько живыми, что он сразу же стал хлопотать о постройке точно такого же дома. Нанял мастеров, закупил строительный материал. Строили долго. Только через несколько месяцев был выстроен новый дом на прежнем месте.

Много бедствий обрушилось после установления советской власти не только на его семью, но и на всю страну: были эпидемии тифов, испанки, дизентерии в 1919–1920-х годах, был голодный 1921 год. Теперь довершил разорение села Константиново пожар. Семья обнищала, как и все жители села, потерявшие почти все имущество в пожаре. Не слышно было ни прежних веселых песен, ни смеха. Село казалось жалким, притихшим и как будто безжизненным. А в остальном все было по-прежнему: все та же пыльная дорога вдоль села, все тот же вечерний закат и утренний рассвет с гортанным криком петухов, и тот же восторг в душе поэта от созерцания родных мест и от того, что он снова сидит со своими родными за одним столом, на котором дымится чугунок с домашней похлебкой и стоит традиционный самовар с заварным чайничком наверху.

В житейской суете Сергей никогда не забывал свою малую родину и, прибыв снова в родное село, написал идущие от сердца строки:


На стенке календарный Ленин,
Здесь жизнь сестер, а не моя,
Готов упасть я на колени,
Увидев вас, любимые края.

Здесь, в краю его детства, и свод неба казался выше, и звезды ярче, и воздух прозрачнее, и щебет птиц более радостным, чем в городе. Все здесь было дорого его сердцу. Он любил свою среднерусскую природу в любое время года — и в зимние морозы, когда снег скрипел под ногами, любил и весеннюю распутицу, и осенний листопад, и особенно любил лето с запахом цветов и скошенной травы.

Обнищавшая семья теперь надеялась на его помощь. Он был ее единственной надежной опорой. Отец после 30-летней работы в московской мясной лавке постепенно привыкал к работе в домашнем хозяйстве, хоть и не имел еще достаточной сноровки. Сергей среди всеобщей нищеты неловко чувствовал себя в своем щегольском импортном костюме и поспешил снять его. Облачившись в рабочую одежду, он стал помогать родителям по хозяйству: заготавливать дрова на зиму, сено для домашнего скота:


К черту я снимаю свой костюм английский,
Что же, дайте косу, я вам покажу, —
Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,
Памятью деревни я ль не дорожу?

За время пребывания в селе Есенин успел навестить многих школьных товарищей, оставшихся в селе, своего деда по матери, 79-летнего Титова Федора Андреевича, который доживал свой век с детьми и внуками в Матово. По приглашению Сергея к нему в Константиново приехал его молодой 19-летний друг Иван Приблудный (Яков Петрович Овчаренко), красивый, широкоплечий, веселый и находчивый. Вечером они с Есениным ходили по селу с гармошкой, распевая частушки. Они оживляли притихшее после пожара село. Сестра Есенина Екатерина, гостившая у своих родителей, обратила свое благосклонное внимание на Приблудного. Заметив это, Сергей постарался не допустить до более глубоких отношений: он считал Приблудного не очень серьезным.

В начале лета Есенину пришлось вернуться ненадолго в Москву, чтобы принять участие в торжествах, посвященных 125-летию со дня рождения Пушкина. Празднование началось у памятника Пушкину на Тверском бульваре — одном из исторических мест Москвы. Тверской бульвар был проложен в центре Москвы в последний год царствования Екатерины П. В 1796 году, за 4 месяца до ее кончины, бульвар был открыт для движения и прогулок. Он тянулся от Тверской улицы до Никитских ворот. Одним из его украшений был Страстной монастырь. В 1918 году он был закрыт. В 1928 году в нем был устроен антирелигиозный музей. В дальнейшем все постройки монастыря были разрушены, как и многие другие памятники архитектуры. Их взрывали, разбивали и жгли, то есть уничтожали собственную культуру, а заодно уничтожали и некоторых людей, причастных к русской культуре. На другой стороне бульвара, в доме № 23, находился Камерный театр, а рядом с ним, в доме № 25, — «Дом Герцена», в котором раньше жил русский писатель А. И. Герцен, памятная доска на этом доме появилась в 1920 году[52]. В дальнейшем дом был передан московской писательской организации. На Тверском бульваре в доме № 28 находилась мастерская скульптора Конёнкова, которую нередко посещал Есенин. В конце Тверского бульвара в 1923 году был открыт памятник русскому биологу Тимирязеву Клименту Аркадьевичу (умер в 1920 году). Скульптор памятника — С. Д. Меркуров.

Памятник А. С. Пушкину в начале Тверского бульвара, сооруженный на народные средства скульптором А. М. Опекушиным, был установлен 26 мая (6 июня) 1880 года. Глеб Успенский на открытии памятника сказал о Пушкине: «Встал над Москвой во весь свой рост великий сын великой России, который был славен только работой своей мысли»[53], «В дни войны он стал символом надежды и веры в Победу»[54]. В 1938 году памятник Пушкину был передвинут на другую сторону Тверской улицы.

Есенин к памятнику Пушкина (он тогда стоял еще на Тверском бульваре) пришел одетый, как Пушкин, в крылатке и цилиндре, чтобы быть похожим на великого поэта. Он прочитал стихи, посвященные Пушкину:


Мечтая о могучем даре
Того, кто русской стал судьбой,
Стою я на Тверском бульваре,
Стою и говорю с собой.
…Я умер бы сейчас от счастья,
Сподобленный такой судьбе.
Но, обреченный на гоненье,
Еще я долго буду петь…
Чтоб и мое степное пенье
Сумело бронзой прозвенеть.

Иван Никифорович Розанов писал в своих воспоминаниях: «Есенин стоял на ступеньках пьедестала. Светлые кудри его резко выделялись в толпе. Он читал свои стихи, посвященные Пушкину, громко и четко, размахивая, как обычно, руками. Есенин был достойный преемник пушкинского дела и пушкинской славы».

По окончании торжеств Есенин снова уехал в село Константиново, где оставалось еще много незавершенных хозяйственных дел. А потом вернулся в Москву, оставив, как всегда, в родном селе частицу своей души.

Скитания

Меня желтая манит дорога
И полей неизбывная гладь,
Как хочу я еще хоть немного
Этот ласковый воздух вдыхать.
Э. Шапиро

Инстинкт свободы, жажда новых впечатлений, стремление познать неизведанное заставляли поэта Сергея Есенина преодолевать большие расстояния, чтобы познакомиться с новым миром жизни. Путешествовал он то на поезде, то на машине, то в повозке, а иногда и пешком. «Дорога — мир особый, отличный от оседлого быта, мир тревожный, бессонный, увлекающий сменой впечатлений», — писал альманах «Памятники Отечества» в 1995 году, рассказывая об удивительном путешествии 56-летнего сибирского казака Андрея Назимова, проделавшего в середине XIX века пешком путь от сибирского городка Кяхты на границе с Китаем до Петербурга, с целью увидеть столицу России и государя-императора Николая I[55].

Известно, что при любом виде движений умеренных и неизнурительных улучшается кровоснабжение мозга и, как следствие, ускоряется течение мыслей. Движение не только улучшает умственные способности, но и продлевает жизнь. «Двигайся больше — проживешь дольше», — гласит мудрая пословица. Этому правилу следовали и следуют многие работники умственного труда. Пушкин, путешествуя по дорогам страны верхом или в карете, брал с собой записную книжку, так как во время движения возникали свежие мысли, которые он тут же записывал. Гоголь, страдавший душевным заболеванием, одним из проявлений которого было торможение коры головного мозга, преодолевал его с помощью езды в экипаже, и чем более тряской была дорога, тем яснее становились его мысли. Многие лучшие страницы своих произведений он обдумывал в дороге. Бэла Ахмадулина часто сочиняла стихи, прогуливаясь по парку.

Есенин немалую часть своей жизни проводил в поездках по стране. В автобиографии он писал: «Россию я исколесил вдоль и поперек, от Северного Ледовитого океана до Черного моря, от Закавказья до Китая и Индии». Перед своей поездкой за рубеж он успел побывать в Средней Азии, где, по воспоминаниям его знакомой Надежды Давыдовны Вольпин, которая в 1924 году родила от него внебрачного сына Александра, в Средней Азии его привлек «необычный вид туземных городов», с домами под плоскими крышами, восхищался животным миром Средней Азии, особенно верблюдами и ишаками. После поездки на Урал он привез поэму «Пугачев» и в 1921 году прочитал монолог Хлопуши в театре Мейерхольда. После опубликования поэмы он предложил ее театру для постановки на сцене. Но театр Мейерхольда, как и другие театры Москвы, ее не принял, сославшись на ее «несценичность», и предложил переделать. Есенин отказался: «Пусть театр перестраивается».

Много раз он ездил на Кавказ, посещал то Баку, то Тифлис, то Батуми. Его привлекала не только экзотическая природа, но и гостеприимство кавказцев, их трудолюбие и трезвый образ жизни. Из каждой поездки он привозил шедевры своей поэзии. Приобретал новых друзей, пропагандировал свое творчество, в связи с чем поездки были одновременно и своего рода рекламой.

Незадолго до поездки за границу Есенин поехал со своим другом, поэтом Анатолием Мариенгофом, на Юг России. Когда они ехали на поезде от станции Тихорецкой по направлению к Пятигорску, из окна увидели молоденького тонконогого жеребенка, который бежал за поездом. Мариенгоф позже описал этот эпизод: «Видим, по степи вперегонку с поездом скачет рыженький жеребенок. Так скачет, так скачет, что нам стало ясно, он решил почему-то обогнать поезд. Есенин его подбадривал. Скакал долго, версты две, потом стал уставать, и его поймали на какой-то станции». Это зрелище позабавило пассажиров, а Есенин настолько им восхитился, что описал этот эпизод в поэме «Сорокоуст»[56]:


Милый, милый, смешной дуралей,
Ну, куда он, куда он гонится?
Неужели не знает, что живых коней
Заменила стальная конница.

Ради поиска новых материалов для творчества поэт мирился с неудобствами кочевой жизни. Он редко задерживался на одном месте, так как новизна впечатлений через какое-то время исчезала и превращалась в повседневность. Будучи на Кавказе, Есенин познакомился в феврале 1924 года с журналистом, редактором газеты «Бакинский рабочий» Чагиным Петром Ивановичем (настоящая фамилия Болдовкин), а тот познакомил поэта с Сергеем Мироновичем Кировым и Михаилом Васильевичем Фрунзе. Есенин в их присутствии прочитал свои стихи, получившие их одобрение. Жил на даче Чагина в Мардаканах, принадлежавшей раньше одному хану.

Друзьям писал, что живет недалеко от Баку, «как некий хан». Мечтал посетить Персию. Но его желание так и осталось только мечтой. Киров сказал Чагину: «В Персию мы его не отпустим, учитывая опасность для его жизни. А Вам поручаем создать иллюзию Персии в Баку. Чего не хватит, довообразит. Ведь он же поэт, да какой!» Такой отзыв о творчестве Есенина был для него особенно ценным, так как это было мнение не дилетанта, а литературного критика и знатока поэзии. Есенин «довообразил» и написал «Персидские мотивы», не будучи в Персии. После чего продолжал свои бесконечные поездки по городам и селениям Кавказа. Возвращался в Москву, чтобы через некоторое время снова оказаться на Кавказе. О своих странствиях он писал:


Мелькают города, как буквы на бумаге,
Вчера я был в Москве, сегодня вот в Баку.

В конце декабря 1924 года Есенин познакомился с молодой учительницей Шагане Нарсесовной Тальян. Она привлекла его своей красивой внешностью, женственностью, а также начитанностью и умом. Он часто гулял с нею по улицам или в парках, декламируя свои стихи. Шагане Тальян он посвятил несколько стихотворений, и среди них одно, особенно полюбившееся ей:


Шаганэ ты, моя Шаганэ,
Потому что я с севера, что ли,
Я готов рассказать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты, моя Шаганэ.
Там, на севере, девушка тоже,
На тебя очень страшно похожа,
Может, думает обо мне…
Шаганэ ты, моя Шаганэ.

Есенин неоднократно ездил в Ленинград по издательским делам, но чаще приезжал в Москву. В один из своих приездов он посетил знаменитого артиста Василия Ивановича Качалова. В тот день артист был на репетиции, а в его квартире Есенина встретил домашний пес Джим, который сразу признал в нем друга. Вернувшись домой, Качалов увидел, что Есенин и Джим сидят на диване, тесно прижавшись друг к другу. Качалов в своих воспоминаниях писал: «Есенин одной рукой обнимал Джима, а другой держал его лапу и восхищался: "Что это за лапа? Я сроду такой не видал"». Джиму поэт посвятил свое стихотворение:


Дай, Джим, на счастье лапу мне,
Такую лапу не видал я сроду.
Давай с тобой полаем при луне
На тихую бесшумную погоду.
Мой милый Джим, среди твоих гостей
Так много всяких и не всяких было,
Но та, что всех безмолвней и грустней,
Сюда случайно вдруг не заходила?
Она придет, даю тебе поруку,
И без меня, в ее уставясь взгляд,
Ты за меня лизни ей нежно руку
За все, в чем был и не был виноват.

Говорили, что последние две строфы Есенин посвятил женщине, которой был чем-то обязан. Одни считали, что он имел в виду Зинаиду Райх, другие — Галину Бениславскую, а некоторые предполагали, что Айседору Дункан.

Один из приездов Есенина в Москву был омрачен печальным известием. В Старо-Екатерининской больнице от менингита скончался его друг поэт Александр Васильевич Ширяевец (настоящая фамилия Абрамов). Его смерть потрясла Есенина. За гробом он шел с низко опущенной головой и удрученным видом. У могилы был задумчив и мрачен. Оживился и поднял голову только после того, как неожиданно к могиле подлетел соловей, сел на соседнее дерево и громко пропел свою соловьиную песню, как будто специально был послан провидением, чтобы развеять печальную картину погребенья. На смерть друга Есенин написал стихи, в которых были грусть об ушедших в вечность людях и предчувствие своей гибели:


Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь да благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.
Знаю я, что не цветут там чащи,
Не звенит лебяжьей шеей рожь,
Оттого пред сонмом уходящих
Я всегда испытываю дрожь.

Видя неустроенность быта Есенина, Галя Бениславская посоветовала ему написать заявление в Союз писателей о предоставлении квартиры. Что он и сделал спустя короткое время. Но при своей жизни вечно странствующий поэт квартиру так и не получил. Остался, как Ахматова, «вечным скитальцем по чужим углам».

Патриотизм

Есть Россия. Есть Сергей Есенин,
Без оглядки веривший в нее.
С. Спасский

«Чувство Родины было основным в моем творчестве», — писал о себе Есенин. Прославляя свою Родину в стихах, он в то же время понимал несовершенство устройства общества. В лице России он прежде всего прославлял свою малую родину, свой рязанский край. Один из посетителей Константиново писал: «Обыкновенное захолустное село, неброская природа, откуда же у деревенского паренька такая яркость красок, свежесть образов, певучесть слова». А для Есенина это было самое прекрасное место на земле, потому что он родился в этом селе, знал в нем каждый уголок, каждую тропинку, каждое деревце, и оно было самым дорогим для него, самым любимым. Эта любовь была порождена не столько умом, сколько сердцем. Уехав в город, он тосковал по дому с голубыми ставнями, по шелесту клена у забора, по яблоне под окном, по запаху степных трав. В городской суете он никогда не забывал свое родное гнездо и при каждом удобном случае спешил на встречу с ним. В одном из стихотворений он писал:


Я о своем таланте много знаю,
Стихи писать — не очень трудные дела.
Но более всего любовь к родному краю
Меня томила, мучила и жгла.

Это был не литературный прием, а выражение глубоких чувств его души. Любовь к родине — это та непостижимая для ума сила, которая была пищей для его творчества. Уехав в Москву, он пишет школьному другу Грише Панфилову 14 сентября 1913 года: «Здесь много садов и скверов, но что они по сравнению с красотой наших полей и лесов».

Прибыв в марте 1915 года в Петроград, он уже через три месяца стремится в родное село, чтобы увидеть родные лица, дом с голубыми ставнями. В письме к издателю Мурашеву он пишет: «У Вас в Питере хорошо, а здесь в миллион раз лучше». Объездив почти полмира, он не нашел уголка красивее его села, его Рязанщины. Даже богатая экзотическая природа Кавказа оставляла его равнодушным, несмотря на то что двор его приятеля Льва Повицкого, у которого он иногда отдыхал, утопал в зелени, а рядом плескалось теплое море, к которому вела аллея из пальм, а он тосковал по родным местам:


Нездоровое, хилое, низкое,
Водянистая серая гладь.
Это все мне родное и близкое,
От чего так легко зарыдать.

Любовь к родному краю была не только в строках его стихов. Она была в его сердце и в его мыслях постоянно и горела незатухающим пламенем. Своим приятелям пишет восторженные письма, что он удит рыбу в Оке, спит на сеновале, укрывшись овчинной шубой.

«Катилось колесо» истории России, истории то героической, то трагической, а любовь Есенина к Родине оставалась неизменной. Он прославлял свою Родину даже такой, какой она стала в первые годы после революции, — нищей, разоренной и голодной. Но он верил в ее возрождение:


Я не знаю, что будет со мною…
Может, в новую жизнь не гожусь,
Но и все же хочу я стальною
Видеть бедную, нищую Русь.

Во время своего путешествия за границу, обозревая чужие страны, он невольно сравнивал их со своей Родиной, обнищавшей, но выжившей в глобальных катаклизмах. И чем больше был ее контраст с благополучной заграницей, тем роднее и ближе она становилась для него, и он не мог променять ее ни на какие блага в чужой стране:


Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю».
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте Родину мою».

Но кроме восторженных слов о родине у него прорывалось и разочарование:


Вот так страна!
Какого ж я рожна
Орал в стихах, что я с народом дружен?
Моя поэзия здесь больше не нужна,
Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен.

Но страна не стала для него, разочарованного в послереволюционном устройстве общества, менее родной и близкой, и он не переставал верить в ее будущее:


Разберемся во всем, что видели,
Что случилось, что стало в стране,
И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине.

Вернувшись из заграничной поездки в Россию в августе 1923 года, он, по воспоминаниям Миклашевской, «трогал руками дома, деревья, говорил, что здесь и небо, и луна другие и он "как жену чужую, обнимал березку"». Его село после пожара выглядело бедным, сиротливым, жалким, но и в таком виде оно оставалось дорогим его сердцу, даже полуразрушенный плетень вызывал неподдельную радость в душе:


Иду я разросшимся садом,
Лицо задевает сирень,
Так мил моим вспыхнувшим взглядам
Состарившийся плетень.

До конца дней в душе народного поэта Сергея Есенина оставались трепетное чувство к родине и вера в светлые дни для нее:


Но и тогда,
Когда на всей планете
Пройдет вражда племен,
Исчезнет ложь и грусть, —
Я буду воспевать
Всем существом в поэте
Шестую часть земли
С названьем кратким «Русь».

Особенности личности

Люди никогда не бывают ни безмерно хороши, ни безмерно плохи.

Ф. Ларошфуко

Природа щедро наградила русского поэта Сергея Есенина поэтическим даром, живым воображением, возвышенной душой, но не отпустила ему в достаточной степени сдержанности и холодной рассудительности. По мнению французского писателя Ларошфуко (1613–1680): «В характере человека больше изъянов, чем в его уме».

Характер — это способ поведения человека. Неровный нервический характер Есенина стал проявлять себя уже в ранней юности. Порывы экзальтации и восторженности сменялись гневной раздражительностью.

Младшая сестра Есенина Александра в своих воспоминаниях писала: «Характер у Сергея был неровный, вспыльчивый. Но вспылив, тут же отходил, долго сердиться не мог». Были в его характере и некоторые эпилептоидные черты: чрезмерная чистоплотность, необыкновенная аккуратность в одежде, педантичность, «на его столе был всегда порядок», — вспоминала сестра Александра. За элегантность в одежде его называли «дэнди». Многие литераторы, лично знавшие Есенина, отмечали его стремление «щегольнуть внешностью европейца и «одеваться с иголочки» (Рюрик Ивнев). Эту черту отмечал и мемуарист П. Зайцев: «На нем дорогой костюм, серая фетровая шляпа, лакированные туфли, элегантное пальто на шелковой подкладке, небрежно перекинутое через руку, в другой руке лайковые перчатки, тонкий запах заграничных духов, бабочка на шее, обмотанной шарфом, трость». А литературный критик В. П. Друзин сравнивал Есенина с Шаляпиным: «Умение изящно носить костюм я видел только у одного человека из низов — у Шаляпина».

При необходимости, если требовали интересы дела, Есенин мог принять и крестьянский вид: явиться на прием к влиятельным лицам в поддевке и в деревенских сапогах. Неотразимое впечатление на окружающих производила его красивая внешность: «стройная фигура, лицо, обрамленное копной пышных вьющихся волос, доверчивый взгляд ясных голубых глаз» (Воспоминания современников). Поражали правильные черты лица, как будто вылепленные искусной рукой скульптора. Все было умеренно, все было «на своем месте» — и четко очерченные губы, и округлый подбородок, и ровный нос, прямой лоб, слегка прикрытый с левой стороны прядью белокурых вьющихся волос. Все это сочеталось с красивой посадкой головы, стройной и крепкой, пропорционально сложенной фигурой. Казалось бы, у человека с нежным, почти ангельским лицом, и характер должен быть ангельский. Но природа, видимо, весь запас своей щедрости вложила в его почти классическую внешность, не оставив места для такого же идеального характера. Однако как считал русский историк В. О. Ключевский: «Достойный человек — не тот, у кого нет недостатков, а тот, у кого есть достоинства».

При определении особенностей характера человека исследователи старались втиснуть их многообразие в узкие рамки классификации, описывали даже национальные особенности характера: педантичность немцев, беспечность французов, деловитость американцев, бесшабашность русских, хотя характеров столько, сколько в мире людей. У каждого человека свой характер. Он неповторим, как отпечатки пальцев, как тембр голоса, как внешность. Поэтому любая классификация — это лишь грубая схема.

Французский писатель Стендаль определял характер как «совокупность моральных качеств». Изъяны в характере Есенина врачи объясняли врожденными особенностями развития личности (психопатия по старой классификации), но они искупались его поэтическим талантом и необыкновенной работоспособностью.

Об особенностях характера Есенина, о его экстравагантных поступках суждения были неоднозначными, а иногда и противоречивыми. Это свидетельствует о том, что сам Есенин был противоречив и изменчив как в своих поступках, так и в высказываниях. Порой казалось, что в его сознании уживаются два мировоззрения, два непохожих друг на друга существа. С одной стороны, восторженный поэт, любивший до самозабвения свою Родину и свой народ, а с другой — бунтовщик, не умевший управлять собственными эмоциями и позволявший им выливаться наружу в самых неподходящих местах, нанося ущерб его репутации. Гневное раздражение вспыхивало в нем внезапно, и ему стоило большого внутреннего напряжения, чтобы погасить его. Американский писатель Теодор Драйзер писал: «Каждый индивидуум — это клубок противоречий, тем более личность одаренная».

В последние годы своей жизни Есенин все чаще оказывался в плену своих бушующих страстей. Древнегреческий философ Аристотель (384–322 гг. до н. э.) писал: «Властвует над страстями не тот, кто воздерживается от них, а тот, кто управляет ими, направляя, куда нужно и полезно». Талантливый русский критик Белинский считал, что «один человек не может вместить в себе всего; всеобъемлемость ума и многосторонность таланта дается немногим избранным». Есенин вмещал. Он успевал не только сочинять стихи, но и быть в курсе событий в стране. Много читал и был более эрудирован, чем многие литераторы с высшим образованием. Он был быстрый не только в движениях, но и в сообразительности. Был восприимчив к красоте природы. Его ум обладал удивительной способностью быстро оценивать обстановку и так же быстро делать выводы.

Когда он был за границей, многие считали, что он ничего не увидел, ничего не услышал, так как вместе с Дункан быстро промчался по разным странам, преодолевал большие расстояния, нигде не задерживаясь надолго. Но ему достаточно было беглого взгляда, чтобы составить представление о них. В этом была особенность его восприятия: мгновенно фиксировать в своей памяти все то, что видел и слышал. Проезжая на машине по Америке, он обратил внимание на фермерские поселки. По возвращении в Россию в беседе с Галиной Серебряковой заметил, что по сравнению с ними «наши крестьянские поселения выглядят жалкими, бедными и убогими». Увидел он и Бруклинский мост, и эстакады, и рекламу, и магазины с обилием товаров. Увидел он и американскую биржу, где в снующей многоголосой толпе совершались экономические сделки.

Там, где другим людям потребовалось бы время, чтобы поразмыслить, он все схватывал сходу. Эту способность подметили еще имажинисты, когда он был в их среде, и потому его уход от них оказался невосполнимым, и они скоро перестали удивлять горожан чем-то оригинальным. Находясь в Петербурге по нескольку месяцев или дней, он успевал участвовать в заседаниях разных обществ, посещать выставки и музеи. Ему было достаточно беглого осмотра, чтобы составить представление о них.

Интерес к чтению у него появился еще в школьные годы, и, будучи взрослым, он продолжал много читать как отечественную, так и зарубежную классику. Любил стихи Байрона, Гете. Читал даже тех зарубежных литераторов, которых мало кто знал в России. При этом не только знакомился с их творчеством, но и с особенностями их личности. Прочитав книги об Эдгаре По и Альфреде Мюссе, сделал вывод, что их душевные расстройства напоминают его собственные. Казалось, он все воспринимает мимоходом, не задумываясь, не успевая осмыслить. Но его беседы с классиками литературы, с политическими деятелями, с учеными поражали осведомленностью. Это отметил и Киров, познакомившись с ним на даче Чагина в Мардаканах.

Казалось, его творческий путь идет вразрез с жизненным. Творческий путь — это путь человека целеустремленного, который умеет работать и реализовывать плоды своих трудов. А жизненный путь — это путь странствующего, неприкаянного и семейно неустроенного человека.

Некоторые его друзья отмечали, что он лишен был дара любви, что вся любовь у него ушла в творчество, что у него никогда не было настоящего чувства ни к одной женщине. И он будто бы страдал от этого и потому создал воображаемый образ возлюбленной:


Я б навеки пошел за тобой,
Хоть в свои, хоть в чужие дали.
Первый раз я запел про любовь,
Первый раз отрекаюсь скандалить.
Поступь нежная. Легкий стан,
Если б знала ты сердцем упорным,
Как умеет любить хулиган,
Как умеет он быть покорным.

Его осуждали за самовосхваление, когда он с эстрады говорил, что он «самый лучший поэт в стране». Многие относились к этому, как к детским проказам, другие воспринимали снисходительно: «Пусть кричит о своем таланте, он никому не мешает». Но хвалил он себя заслуженно. Он был талантлив в его исключительной впечатлительности, в отсутствии того, что называют характером. Он легко поддавался всякому, кто поддерживал в нем пустое славолюбие и тяготение к саморекламному шуму. Ему льстили заискивание и поклонение, но за свои поэтические принципы держался твердо, не позволял себе небрежно работать над словом». Некоторые называли его «стяжателем материальных благ», так как с разрешения местных властей одно время имел с Мариенгофом книжную лавку на Большой Никитской улице (был пайщиком). Торговля книгами давала неплохой материальный доход. Но в то же время он никогда не имел собственного угла, скитался по чужим, а его заявление в профсоюз о предоставлении жилья так и осталось без движения до конца его жизни. Рюрик Ивнев считал Есенина расчетливым, внутренне сухим: «Он никого не любил простой согревающей человеческой любовью». Ивнев много лет знал Есенина, но так и не понял его настоящую душу. Есенин трогательно заботился о своих родных. Будучи за границей, просит Мариенгофа и Шнейдера помочь деньгами старшей сестре. А по возвращении из-за границы забирает в Москву свою младшую сестру Шуру и двоюродного брата Илью. Родителям помог выстроить новый дом. Заботился он не только о родных, но и о знакомых. Будучи за границей, просит друзей послать из его гонорара денег Мариенгофу и его жене Некритиной: «Пошлите этим дуракам денег, а то им не на что будет вернуться домой». Узнав о бедственном положении своего друга Клюева, высылает ему сначала деньги, а потом посылку с продуктами и пайки АРА от благотворительной американской компании.

Многие считали, что Есенин не любил по-настоящему ни одной женщины. Но в юности в 16-летнем возрасте у него была первая страстная любовь к учительнице Бальзамовой, которая предпочла его другому. Однако, видимо, он никогда не забывал о ней, и в 30-летнем возрасте он отразил это в стихотворных строчках:


Когда-то у той вон калитки,
Мне было шестнадцать лет,
Девушка в белой накидке
Сказала мне ласково: «Нет!»
Далекие, милые были!
Тот образ во мне не угас.
Мы все в эти годы любили,
Но мало любили нас.

В обществе принято говорить о сильном характере и твердой воле мужчин и о слабости женской натуры. Но это условное разделение. В обыденной жизни мужчины более ранимы, более чувствительны к невзгодам, к физической и душевной боли. Мучительнее переживают неприятности. Женщины более истеричны и театральны, и переживания их менее глубоки, рассчитаны на внешний эффект. Это связано с неодинаковым строением головного мозга. У женщин лучше развито левое полушарие, поэтому у них лучше память и интуиция. У мужчин более развито правое полушарие, и в связи с этим у них выше творческие способности.

Личность Есенина во многом остается загадочной для исследователей его жизни и творчества, которым пока еще не удалось полностью проникнуть во все нюансы его натуры и в феномен его необыкновенной поэтической одаренности. Это предстоит сделать будущим поколениям исследователей.

Расстройство личности и пристрастие

И я склонился над стаканом,
Чтоб, не страдая ни о ком,
Себя сгубить в угаре пьяном.
С. Есенин

Здоровье — высшая ценность в жизни человека, но далеко не все люди осознают это, растрачивая его бездумно. Один из мыслителей прошлого, французский писатель Лабрюйер Жан (1645–1696) писал: «Люди более всего стремятся сохранить жизнь, но менее всего ее берегут». Римский философ Сенека Луций Анней (ок. 4 г. до н. э. -65 г. н. э.) считал, что «короткую жизнь мы не получаем от природы, а делаем ее такой сами».

К этому можно добавить, что продолжительность жизни и уход из нее нередко зависят не только от небрежного отношения человека к своему здоровью, но также от тяжелых неизлечимых болезней или от неблагоприятных жизненных ситуаций. Многие современники Сергея Есенина склонны были считать, что он мало заботился о сохранении своего здоровья, хотя болезненные черты были заложены в его натуре самой природой еще в утробе матери. Кстати, они же повлияли на появление у него поэтического таланта.

Как уже отмечалось выше, он с детских лет отличался повышенной нервозностью и легкой возбудимостью. Этому способствовали не только врожденные особенности личности, но и неблагоприятная домашняя обстановка — ссоры между матерью и ее свекровью. Малыш, которому в то время не было еще и трех лет, воспринимал их не столько умом, сколько своей детской душой и реагировал на них слезами. Пережитые в раннем детстве страдания отразились на психике ребенка, ранимой от рождения. Родные принимали его капризы за особенность детского возраста.

В школьные годы будущий поэт, по воспоминаниям друзей, отличался повышенной эмоциональностью, конфликтностью, восприимчивостью к обидам. Особенность его психического склада проявилась отчетливо после его переезда на жительство в Москву к отцу, который не понял душевного состояния сына, не одобрил его увлечения поэзией. Попав в трудную жизненную ситуацию после ухода от отца, впечатлительный юноша совершает суицидальную попытку, описанную выше. 17-летний возраст относится к критическим периодам жизни, особенно для мальчиков (Максим Горький в этом возрасте хотел таким образом уйти от трудной жизненной ситуации).

С годами неровные черты характера будущего поэта периодически сглаживались, но при столкновении с житейскими трудностями появлялись «нервные срывы» в виде приступов гневливого раздражения. Появились новые особенности характера — настойчивость, своеволие и стремление к превосходству над окружающими, в чем бы оно ни проявлялось — в спорах, в ловкости, в творчестве. Причиной конфликтности и неуживчивости с коллективом молодого Есенина было врожденное патологическое расстройство личности, которое по международной номенклатуре характеризуется дисгармоничностью психического склада, сохраняющейся на протяжении всей жизни. В то же время патологическое развитие, как это ни покажется парадоксальным, обусловило развитие таланта. По определению отечественных психиатров, «всякий творческий процесс протекает в таком состоянии, которое характеризуется как анормальное»[57].

Помимо врожденных особенностей нервной системы, на анормальность влияют и алкогольные эксцессы. Римский историк I в. н. э. Валерий Максим писал: «Чрезмерное пристрастие к вину закрывает дверь для всех достоинств и открывает ее для всех пороков». В состоянии алкогольного опьянения Есенин совершал такие поступки, которые не свойственны ему были в трезвом состоянии. После употребления даже одной рюмки своего любимого напитка — «Шампанского» — он из ласкового, деликатного и услужливого человека превращался в скандального, гневливого и придирчивого, а иногда проявлял стремление и к агрессии. Поэт Андрей Белый считал, что тревожные симптомы появились у Есенина в 1918 году: расшатанность нервов и склонность к вину. Уже тогда мысли о смерти терзали его. Подозрительность к окружающим и недоверчивость замечала Айседора Дункан, когда во время приступов гневливого раздражения он говорил, что его «оскорбляют, издеваются и высмеивают». В Париже была попытка самоповешения на люстре.

С ростом популярности росло количество друзей, стали частыми застолья в ресторанах или в домашних компаниях, и, как следствие, участились и болезненные приступы, из-за которых попадал в скандальные истории. После описанного выше скандала в кафе 17 декабря 1923 года он был направлен в нервно-психиатрический профилакторий (Большая Полянка, 52). Навестивший Есенина в лечебнице поэт Рюрик Ивнев обратил внимание на его болезненное состояние: «говорил полушепотом, озирался по сторонам, потом начал нервничать», сказал, что нужно пересесть от окна: «Здесь опасно, за мною следят, увидят и запустят камнем». После лечения болезненные проявления исчезли, ему разрешили свободный выход, а в конце января 1924 года отпустили в Колонный зал для прощания с усопшим вождем революции Владимиром Ильичом Лениным.

После выписки Есенин жил то у друзей, то у Галины Бениславской. Вскоре появились слухи о его «чудачествах»: будто бы в одном кафе кого-то хотел ударить стулом, набросился на швейцара, поведение которого показалось подозрительным, а в другом месте «в посетителя бросил тарелку с винегретом». Возможно, ради сенсации приукрашивали его вполне невинные поступки. В марте 1924 года, возвращаясь после дружеского застолья, Есенин встретил на Малой Бронной братьев Нейман, заметил враждебность с их стороны и вступил в драку. Поведение посчитали почему-то не проявлением болезни, а хулиганством. Поэт Колоколов Николай Иванович позже писал, что во время поездки с Есениным на вокзал «им овладел приступ буйства, и он стал с ругательствами бить по спине извозчика, я не выдержал и пошел пешком». Вместо того чтобы заявить в лечебное учреждение, друг оставил Есенина одного с его болезненными эмоциями.

Люди, близкие к Есенину, в один голос утверждали, что он «страдает расстройством психики». Прозаик Николай Николаевич Никитин не сомневался, что Есенин «болен манией преследования». Такого же мнения был Илья Эренбург: «Есенин нигде не находил себе места, подозревал в кознях даже своих друзей, считал, что скоро умрет. Я видел его в спокойном состоянии и в состоянии, граничившем с помешательством». Редактор журнала «Красная Новь» Александр Константинович Воронский вспоминал: «Есенин говорил, что у него много врагов, которые в заговоре против него и собираются убить». Встретив Есенина в Азербайджане, Воронский обратил внимание на его необычный вид: «Говорил полушёпотом. Нагнал на себя страх, придумал, что обречён, и бегал от несуществующих убийц». Однажды, сидя в кабинете Воронского, вдруг забеспокоился, «распахнул дверь и, увидев дежурного охранника, начал его душить», приняв за подосланного убийцу. Воронский был уверен, что у Есенина «бред и зрительные галлюцинации». Того же мнения был и журналист Николай Константинович Вержбицкий: «Есенин видел молчаливую мрачную фигуру в углу, обращался к ней с истерическими возгласами оставить его в покое. Болезненная мнительность вылилась в тяжелую форму подозрительности и страха перед мнимым врагом». Будучи у одного знакомого, вдруг заявил, что маляры, работавшие в соседней квартире, сговариваются его убить. Страх перед мнимыми преследователями заставил его обратиться к знакомым с просьбой устроить инсценировку его похорон, «я скроюсь от них, а вы похороните пустой гроб». С этой же целью стал часто менять места своего пребывания. На Евдокимова Ивана Васильевича Есенин произвел двойственное впечатление: «Когда был трезв, вел себя нормально, в его глазах загорался синий огонь, и он производил приятное впечатление, а когда был пьян, то казалось, что гасит желтый ночник, он становился заносчивым, грубым, говорил резко, почти кричал, размахивал руками. Впечатление создавалось тяжелое, неприятное и отталкивающее. Пьяный разгул не мог казаться случайным, под ним виделась душевная драма»[58]. Поэт Всеволод Рождественский в воспоминаниях писал: «Из Москвы дошли тревожные слухи, что Есенин мрачен, сосредоточен и склонен к самобичеванию. Его черная меланхолия граничит с психическим расстройством». Однажды друзьям рассказал, что в одной гостинице его «атаковали нетопыри» (род летучих мышей) — «серые кладбищенские уроды всю ночь не давали мне спать». По его словам, они влетали в форточку: сначала один повис на кровати: «я его ударил рукой, он сел на шкаф». Когда зажег свет, увидел, что у него когти красные, как наманикюренные, и рот кроваво-красной полоской». Он выгнал его палкой, влетел второй. Всю ночь с ними воевал, а к утру они исчезли». Такое мрачное впечатление на своих друзей и знакомых Есенин произвел потому, что они видели его мимолетно, чаще после его застолий или после душевных травм: смерть друзей, судебный процесс над поэтом Ганиным, который обвинялся в антисоветской агитации. Психотические расстройства Есенина, которые появлялись после употребления вина, были обычно кратковременными, преходящими, исчезали через несколько дней. После них начинался период активной творческой работы. В 1924 году, несмотря на частые застолья с друзьями, он продуктивно работает — пишет «Анну Снегину», которую опубликовал в январе 1925 года, «Поэму о тридцати шести», «Персидские мотивы», дорабатывает поэму «Черный человек». Ее считали автобиографичной:


Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
осыпает мозги алкоголь.
Черный человек
На кровать ко мне садится,
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.

Написал много стихотворений, посвященных родным и друзьям. Несколько раз ездил на Кавказ, в Константинове и в Ленинград. Устроил в школу младшую сестру Шуру, поселив ее у Бениславской.

Давний друг Есенина Георгий Устинов заметил, что после заграничной поездки поэт изменился: «Беглое знакомство с европейской культурой, может быть, усилило трещину в его психике, и без того имевшей склонность к раздвоению. Последние 4 года он мучился какой-то тяжелой душевной болезнью». Врач-психиатр Смоленской психиатрической больницы В. С. Гриневич написал патографию Есенина, в которой отметил: «Бросаются в глаза психопатическая особенность личности. Грустное настроение сопровождает его с детства. Алкоголизм, в котором видят единственную причину самоубийства, по нашему мнению, только подтолкнул его к этому. А причина лежит в более глубоких конституционных корнях. Патографическое изучение Есенина рисует нам его как мятущегося шизоида-гиперэстетика. Мы встречаем явное расщепление личности. В его душе живут противоречивые чувства».

Наблюдательность изменила, видимо, врачу, потому что никакого раздвоения и расщепления личности у Есенина не было. Личность оставалась цельной до конца его дней. Были лишь врожденные особенности развития личности (по старой терминологии — психопатия) и алкогольные эксцессы, которые и обусловливали его поведение.

Психиатр Кандинский В. X. считал основой расстройства личности «неправильную организацию нервной системы, приводящую к дисгармонии всей душевной жизни». Психиатр и невролог академик В. М. Бехтерев писал, что «в основе расстройства личности лежат пороки развития или перенесенные заболевания».

По классификации профессора-психиатра академика В. А. Гиляровского (не путать с прозектором Гиляревским) патологические расстройства у Есенина относятся к расстройству личности возбудимого типа. По Гиляровскому, поведение таких больных «определяется повышенным аффектом, нередки такие явления, как приступы ярости и гнева, а также попытки к самоубийству. Опьянение повышает возбудимость, делает легким совершение актов насилия. По окончании вспышек и в промежутках между ними психопаты корректны, общительны и пытаются загладить свою вину перед теми, кто потерпел от их болезненной возбудимости»[59].

Новая семья

Последняя попытка быть счастливым
Как призрак мой перед обрывом.
Е. Евтушенко

Есенин был необычен во всем — и в творчестве, и в своих желаниях, и в выборе спутницы жизни. Одни говорили, что среди женщин он искал тех, кто необходим был для создания новых поэтических образов. Другие говорили, что женщин «он искал среди знаменитых фамилий, которые могли бы прибавить ему славы». Помимо гражданских браков и кратковременных связей, у него было два законных брака, которые закончились разводами. На 30-м году жизни он делает новую попытку устроить семейную жизнь. Галина Бениславская, с которой он жил в гражданском браке после ухода от Айседоры Дункан и которая приютила у себя его сестер, любила Есенина безоглядно, а он отвечал ей только, как указывалось выше, дружеским чувством.

Сергей Есенин, 1925 г.


На его жизненном пути было много женщин, но почти до 30 лет он так и не нашел ту, с которой связал бы себя крепкими узами брака. После очередного увлечения у него, в силу особого склада его личности, вскоре исчезала новизна ощущений, они переставали вдохновлять его, и он расставался с ними. Это позволило даже его друзьям говорить о том, что увлечение женским полом ему необходимо было для всплеска вдохновения или для удовлетворения плоти, что любовь к женщине заглушалась у него «любовью к славе и к поэзии». Его друг Рюрик Ивнев писал: «Он не любил никого и ничего, кроме своих стихов. Он не любил по-настоящему ни одной женщины». Чувства Есенина к женщинам, как считали многие, были непостоянными, иногда мимолетными. Они ошибочно утверждали, что ему недоступно чувство любви — этого неуправляемого рассудком душевного движения, которое все еще остается малоизученным проявлением человеческой страсти. Друг Есенина Мариенгоф писал, что свою первую законную жену Зинаиду Райх «он ненавидел и ее же единственную и любил». Многие считали, что идеальной женой для него была бы Галина Бениславская, которая любила его до самозабвения, знала слабые стороны его натуры, прощала ему изъяны поведения и всегда приходила ему на помощь, если он в ней нуждался. Когда он был за границей с Дункан, она отметила одна день его рождения. Она надеялась, что он когда-нибудь к ней вернется. Когда он перешел к ней жить после отъезда Дункан, радости ее не было границ. Есенин жил с нею некоторое время в гражданском браке, знакомым представлял как свою жену. Он знал о ее жертвах, о ее любви к нему, о ее бескорыстии, ценил ее как порядочного и бескорыстного человека, как самого близкого друга, но был равнодушен к ней как к женщине.

5 марта 1925 года Галина на свой день рождения пригласила 25-летнюю внучку Льва Николаевича Толстого Софью Андреевну Толстую-Сухотину вместе с ее другом писателем Борисом Пильняком. Знала Галина о болезненной слабости Есенина, о его тяготении к людям известным или к их родственникам, но не подумала, что он обратит внимание на Софью Андреевну, ведь у гениальных людей крайне редко бывают гениальные потомки. Софья Андреевна была умная и порядочная женщина, но большими дарованиями не обладала. Писатель Юрий Николаевич Либединский писал о ней: «В облике этой девушки, в округлости ее лица и проницательно-умном взгляде небольших, очень толстовских глаз, в медлительных манерах сказывалась кровь Льва Николаевича. В ее немногословных речах чувствовался ум и образованность, а когда она взглядывала на Сергея, нежная забота светилась в ее серых глазах. В ее явной любви к Сергею присутствовало благородное намерение стать его помощником и другом».

Софья Андреевна была в восторге от ухаживания за нею Есенина и родным заявила, что она очень счастлива. Но родные отнеслись отрицательно к ее выбору, зная о неспокойном характере жениха и склонности к употреблению спиртных напитков. Она проигнорировала их мнение: «Я знаю, что иду на крест, но я иду сознательно. Я хотела бы жить для него и всю себя отдать ему». Друзья заметили, что он преобразился после знакомства с Толстой. Его часто видели гуляющим под руку с нею по улицам Москвы, всегда трезвого, элегантного. «В белом костюме он был обаятелен, — писал его друг, издатель Иван Васильевич Евдокимов. — Нам казалось, что, женившись, он перебесится и дальше начнется крепкая и яркая жизнь».

27 марта 1925 года Есенин по своим издательским делам уехал в Баку. В пути подвергся ограблению. С него сняли обувь и одежду, похитили деньги. «Хорошо хоть в брюках остался», — писал он Бениславской. Всегда изящный и модный, Есенин ходил теперь в потрепанной одежде с чужого плеча и в старых ботинках с чужих ног. На Кавказе он узнал о расстреле 30 марта его друга, поэта Танина Алексея Алексеевича, как «врага народа». Он поплатился жизнью за несколько антисоветских строк, напечатанных на типографском станке: «Россия стоит накануне гибели. Вместо законности — дикий произвол. Свобода мысли и свобода совести задавлены. Вот он, коммунистический рай!» В институте им. Сербского его признали невменяемым, но, несмотря на это, суд приговорил его к расстрелу. Для Есенина это была очередная тяжелая душевная травма.

Есенин не оставляет мысли о поездке в Персию. Бениславской он пишет: «Галя, вышлите 200 рублей. Нужно ехать в Тегеран, а за паспорт и аэроплан нужно платить. Передайте Толстой, что я ее помню. Поцелуйте Шурку. Галя, я очень дорожу Вами, без Вас в моей жизни было бы много плачевного. Вы мне близки как друг, но я Вас нисколько не люблю как женщину». Для Гали это признание было равносильно смертному приговору. «Сергей швыряется мною. Другой такой он не найдет», — записала она в дневнике.


Сергей Есенин и участники литературного кружка при газете «Бакинский рабочий», 1925 г.


Бедствия продолжали преследовать Есенина. В очередном письме к Бениславской он сообщает, что простудился, искупавшись при сильном ветре в море, «получил катар правого легкого» и попал в Бакинскую больницу Но, по свидетельству его знакомого литератора Непряхина Федора Семеновича, Есенин «во время посещения нефтяных промыслов неожиданно подбежал к открытому резервуару, наполненному нефтью, и бросился вниз». Говорили, что он кого-то испугался в стоявшей у резервуара толпе. Его быстро извлекли и обмыли в море, после чего он «получил сильную простуду». Лежал в Бакинской больнице больше месяца. Выписавшись в мае, вернулся в Москву, а через несколько дней уехал в Константиново на свадьбу двоюродного брата.


Галина Бениславская


После обильного свадебного застолья, по воспоминаниям Василия Наседкина, Есенин «стал совершенно невменяемым. Его причуды принимали тяжелые и явно нездоровые формы». Присутствовавший на свадьбе журналист и близкий друг Есенина Иван Иванович Старцев писал: «Есенин был невменяем. Пил без просвета, ругался, лез в драку, безобразничал. Было невероятно тяжело на него смотреть. Я не вытерпел и на следующий день уехал в Москву. В памяти остались: крестьянская изба. Есенин без пиджака, в растерзанной шелковой рубахе, вдребезги пьяный, сидит на полу и поет хриплым голосом заунывные деревенские песни». Так пагубно действовал на него алкоголь, даже в малых дозах.

По возвращении в Москву Есенин запой прекратил. Снова стал часто гулять с Толстой. «По-прежнему был красив и изящен» (Евдокимов). 16 июня он пишет сестре Кате: «Случилось многое, что переменило мою жизнь. Я женюсь на Толстой и уезжаю с нею в Крым. Сейчас с Соней не то, что было раньше, когда я повесничал и хулиганил». Вскоре он поселяется в квартире Толстой в Померанцевом переулке. Есенин считал, что она его судьба, так как цыганка по его просьбе «вынула обручальное кольцо у попугая» и передала ему. Об этом он вскоре написал в одном стихотворении:


Видно, так заведено навеки,
К тридцати годам, перебесясь,
Все сильней, прожженные калеки,
С жизнью мы утрачиваем связь.
Коль гореть, так уж гореть сгорая,
И не даром в липовую цветь
Вынул я кольцо у попугая,
Знак того, что вместе нам гореть.

Но долго вместе гореть не пришлось. Вскоре он уехал с невестой на юг отдыхать. Жили то в Баку, то на даче Чагина в Мардаканах. Там Есенин, по воспоминаниям его знакомой Москаленко Н. И., «много чудил». «Ждали гостей, неожиданно в дверях появился "некто с темным лицом" шатаясь, подошел к столу и сдернул скатерть с накрытого стола». «На следующий день Есенин пришел с извинениями и подарками». Другой неприятный эпизод случился на даче в Мардаканах. «Пьяный Есенин стоял у окна в такой позе, как будто собирается прыгнуть вниз. Я ухватила его, удерживая за рубашку, — рассказывает та же Москаленко, — рубашка трещала по швам, рвалась, но я его удержала…»

Неприятности на этом не закончились. На обратном пути в поезде, будучи в нетрезвом состоянии, поэт стал придираться к пассажирам, скандалить, в связи с чем на него было заведено судебное дело. По возвращении в Москву, по воспоминаниям его младшей сестры Шуры, «был взвинченным, крайне раздражительным». При встрече с писателем Юрием Николаевичем Либединским Есенин сказал, что «из женитьбы ничего не получится», т. к. невеста его — «убогая женщина».

— Ну так и не женись, еще не поздно отказаться, — посоветовал Либединский.

— И отказаться не могу, ведь она внучка самого Толстого. Очевидно, это так и должно быть, что Есенин женится на внучке Льва Толстого.

Он ушел в другую комнату, заплакал, а потом взял гитару и запел:


Есть одна хорошая песня у соловушки,
Песня панихидная по моей головушке,
Цвела забубенная. Была ножевая,
А теперь вдруг свесилась, словно неживая.

Есенин решил попытаться еще раз устроить семейную жизнь, но не по зову сердца и не по душевному расположению, а по зову болезненного тщеславия. 18 сентября 1925 года был зарегистрирован его брак с Толстой. Обе его сестры, Катя и Шура, перешли жить к Толстой, которая занимала две комнаты в 4-комнатной квартире. В двух других жили ее близкие родственники. Друзьям Есенин говорил, что его раздражает в квартире громоздкая мебель и что его «одолела борода», т. е. портреты Толстого на стенах, на столах, в ящиках, и он старался, как вспоминала А. Миклашевская, «бросить в них что-нибудь тяжелое». Он стал приглашать к себе друзей, устраивал попойки или уходил сам к ним, возвращался, со слов младшей сестры, «поздно, в состоянии опьянения». Неожиданно сбросил с балкона свой бюст работы Конёнкова, заявив, что «Сереже жарко и душно». Бюст рассыпался на мелкие куски. Мать Толстой Ольга Константиновна позже рассказывала своей приятельнице: «У нас жили какие-то типы, хулиганили и пьянствовали, спали на наших кроватях. Ели и пили на деньги Есенина, а у Сони не было башмаков. Он получал одну тысячу в месяц, все тратил на гульбу и остался должен. Но его винить нельзя. Он больной человек. Соню жалко».

В квартире у Толстой его навестил поэт Виктор Андроникович Мануйлов. Дверь ему открыла мать Сони и пожаловалась:

— А у нас дым коромыслом. Такая беда.

Вскоре Есенин снова прекратил запой и начал с помощью жены готовить к изданию сборники своих стихов. Собрав материал, вместе с женой отвез в издательство. Но бумаги были в беспорядке, их пришлось долго разбирать. Намечено было издавать по одному тому в месяц.

В ноябре Есенин поехал в Ленинград навестить друзей. Остановился у издателя Сахарова Александра Михайловича. Из воспоминаний Сахарова: он ночью почувствовал, что кто-то его душит. Включил свет и увидел Есенина. Вид у него был испуганный. У Сахарова спросил:

— Ты кто?

Сахарову удалось успокоить его и уложить в постель. Но под утро раздался звон разбитого стекла. Сахаров увидел, что Есенин стоит посреди комнаты в слезах, осыпанный осколками стекла. Сахаров понял, что у Есенина очередной приступ болезни, он отправил его в Москву и посоветовал родным показать его врачам. Родные уговорили его лечь на лечение в психиатрическую клинику. Получив от него согласие, жена его Соня тут же поздно вечером позвонила профессору Петру Михайловичу Зиновьеву, и 26 ноября 1925 года Есенин был госпитализирован в Психиатрическую клинику Московского университета, которой заведовал известный в медицинском мире России и Европы профессор Ганнушкин Петр Борисович.

Бегство из Москвы

Уехать, уехать, уехать!
Бежать в исступленье слепом!
За вехой проносится веха,
И близок последний мой дом.
Э. Шапиро

В жизни человека, как и во вселенной, нет постоянства. Горькие минуты посещают многих людей, живущих на земле. Но у одних они кратковременны и не оставляют после себя заметного следа. У других они часты и наносят ущерб душевному здоровью. 1925 год был для Есенина особенно трудным, участились его нервные срывы и метания по стране. Казалось, поэт не наслаждался жизнью, а как будто сознательно губил ее и не боролся за удержание своего места в ней. Свою женитьбу на Софье Андреевне Толстой считал неудачной. Своему другу, журналисту Николаю Константиновичу Вержбицкому он писал вскоре после женитьбы: «Милый друг мой, Коля. Все, на что я надеялся, о чем мечтал, идет прахом. Семейная жизнь не клеится. Хочу бежать. До реву хочется к тебе. С новой семьей вряд ли что получится. Слишком все здесь заполнено великим старцем. Его так много везде и на стенах, и в столах, кажется даже на потолке, что для живых людей места не остается. Это душит меня».

Но дело было не в «великом старце», а в душевном разладе Есенина. Третий законный брак его с Софьей Андреевной, не успев укрепиться, уже готов был дать глубокую трещину. Препятствием для создания крепкой семьи были болезненные черты личности Есенина, его неуравновешенный характер. Последний год его поступки свидетельствовали о болезненном состоянии психики. После употребления даже одной рюмки шампанского через 1–2 дня появлялись страхи, он боялся преследования с целью его убийства, видел слежку за собой подозрительных лиц, которых, кроме него, никто не видел. Друзьям сказал, что сумеет себя защитить и живым в руки к «убийцам» не попадет. Обзавелся телохранителями и оружием.

В клинике ему была выделена отдельная палата на втором этаже. Обстановка в этом учреждении была комфортной, приближенной к домашней, всюду были ковры или ковровые дорожки, мягкие диваны и кресла, картины, цветы. Лечить его начал опытный психиатр Александр Яковлевич Арансон.

Через два дня в клинику прибыли представители следственных органов для снятия показаний. Заведующий клиникой профессор Петр Борисович Ганнушкин к Есенину их не допустил. Написал записку, что больной «не может быть допрошен в суде по психическому состоянию».

Во время своего лечения в Психиатрической клинике Есенин продолжает заниматься своим любимым делом — пишет стихи. На третий день пребывания из окна увидел занесенный снегом клен и в тот же день написал одно из лучших стихотворений:


Клен ты мой опавший, клен заледенелый,
Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой?
Или что увидел? Или что услышал?
Словно за деревню погулять ты вышел.
Сам себе казался я таким же кленом,
Только не опавшим, а вовсю зеленым.
И, утратив скромность, одуревши в доску,
Как жену чужую, обнимал березку.

В клинике его все раздражало: и постоянно открытая дверь палаты, в которую заглядывали любопытные пациенты, и свет ночника — необходимого атрибута всех психиатрических учреждений, и прогулки только в сопровождении персонала, так как находился под особым надзором в связи с мыслями о смерти. В город по издательским делам его отпускали только с лечащим врачом. Побег, очевидно, он задумал уже через несколько дней после поступления в клинику. Это можно усмотреть из его телеграммы другу Вольфу Эрлиху от 7 декабря 1925 года: «Немедленно найди 2–3 комнаты. 20-го числа переезжаю в Ленинград».

20 декабря Есенина в клинике навестила журналистка и издательский работник Анна Абрамовна Берзинь. Позже она в своих воспоминаниях о посещении клиники писала, что лечащий врач Есенина Арансон Александр Яковлевич, «добрый и мягкий человек», предупредил, чтобы не передавала Есенину колющих, режущих предметов, а также веревок и шнурков, чтобы больной не смог ими воспользоваться с «суицидальной целью». Объяснил, что болезнь «серьезная и нет надежды на выздоровление», что проживет он «не больше года». В тот же день Есенина навестил муж его сестры Екатерины — Василий Наседкин. Их брак был зарегистрирован 10 дней назад 10 декабря, а свадьбу решили сыграть позже. В своих воспоминаниях Наседкин писал, что Есенин «пополнел, посвежел, но глаза бегали нервно, не отставая от скачущих мыслей». От свидания с женой Софьей Андреевной Есенин отказался: он считал ее инициатором его помещения в клинику, видимо, не совсем поняв, что в лечебное учреждение его приняли не по желанию родных, а по психическому состоянию. Дочь профессора П. М. Зиновьева, возможно, со слов отца, говорила своему другу Ивану Приблудному, что болезнь Есенина уже вынесла ему свой приговор. Но это были лишь отдельные намеки на его обреченность.

21 декабря его в палате не обнаружили: после свидания с какими-то «приятелями» он исчез. Весь персонал клиники был крайне обеспокоен побегом, зная о его суицидальных намерениях. В других медицинских учреждениях не обратили бы внимания на самовольный уход и тут же выписали домой. Но в психиатрических больницах персонал несет ответственность как моральную, так и юридическую не только за лечение больного, но и за его поведение, как в лечебном учреждении, так и первое время после выписки до передачи его под диспансерное наблюдение. В клинике приняли меры по розыску беглеца. Искали его по городу всюду. Лечащий врач Арансон звонил родным и знакомым Есенина, а у кого не было телефона, ездил к ним на квартиру. Позже выяснили, что накануне к нему на свидание приходили двое приятелей, принесли с собой зимнее пальто, шапку и обувь, и он под видом посетителя прошел мимо охраны.

Покинув клинику, Есенин направился в Госиздат за положенным ему гонораром. Денег в кассе не было. И он написал доверенность на их получение — Наседкину. В Госиздате он встретил издательского работника Тарасова-Родионова Александра Игнатьевича, которому сказал, что с женой он разошелся, «она жалкая, убогая женщина». Те, кто видел его в тот день, отметили, что он был «нетрезвый, злой и скандальный». На следующий день он появился в Доме Герцена, где ночевал. Утром поехал на Новинский бульвар навестить своих детей, побывал у бывшей гражданской жены Изрядновой, повидался с сыном Юрием. А через два дня приехал на двух извозчиках на квартиру к Толстой, где жил последние месяцы. Младшая сестра Есенина — Шура, жена Софья Андреевна и Наседкин сидели в одной из комнат на квартире Толстой. Они были обеспокоены побегом Есенина из клиники, так как уже три дня не имели о нем никаких известий. Делали самые худшие предположения. В 7 часов вечера внезапно распахнулась дверь, и в комнату быстро вошел Есенин в сопровождении двоюродного брата Ильи и извозчика. Когда он появился на пороге комнаты, все облегченно вздохнули: нашелся беглец. Но радость была недолгой, насторожил мрачный вид Есенина. Не здороваясь, не говоря ни слова, он прошел в другую комнату и с помощью Ильи и извозчика стал лихорадочно собирать вещи и бросать в чемоданы. Когда вещи были собраны, он, не прощаясь, захлопнул дверь. Чемоданы вынесли из квартиры и разместили на двух санях. Так мог поступить только человек в состоянии глубокого душевного расстройства, который потерял последнюю опору в жизни. Младшая его сестра Шура так описала его уход: «Мы вышли на балкон. Вечер был теплый. Большими хлопьями падал снег, и сквозь его пелену было видно, как Илья и два извозчика устанавливают чемоданы. Сергей сел на вторые сани. Я крикнула: "Прощай, Сергей". Он помахал рукой, и сани скрылись за углом». Не предполагала тогда его любимая сестренка, что прощалась с братом навсегда. На второй день она со старшей сестрой Катей уехала на время каникул к родителям в Константиново.

Перед отъездом в Ленинград Есенин выпил по стакану шампанского с Клычковым, затем посетил в мастерской художника Георгия Богдановича Якулова, по воспоминаниям которого у него тоже выпил вина, после чего отправился на вокзал. По прибытии в Ленинград 24 декабря 1925 года поехал к Эрлиху. Не застав его дома, отправился в гостиницу «Англетер», снял номер на втором этаже, а через несколько минут уже был в номере своих знакомых Устиновых, которые жили этажом выше. Со слов Елизаветы Алексеевны (жены Г. Ф. Устинова), он был в приподнятом настроении. Сказал, что он прямо с поезда, из Москвы уехал навсегда, жить будет в Ленинграде, а к жене не вернется. В руках у него было 4 бутылки вина.

Предложил Устиновой выпить с ним. Строил планы на будущее: снимет квартиру вместе с Устиновыми, в которой «тетя Лиза будет хозяйкой». Вечером, помимо Георгия и Елизаветы Устиновых, у него в номере были молодой поэт Вольф Эрлих и знакомые ленинградские литераторы. Со слов Устиновой, «вечер прошел в воспоминаниях о прошлом». Потом Есенин прочитал поэму «Черный человек» в законченном виде.

25 декабря перед рассветом пришел к Устиновым, сказал, что едет к Клюеву. Те с трудом уговорили его подождать до рассвета. Клюев приехал в тот же день. Пришли литераторы Измайлов, Ушаков, Эрлих, Устинов. Пили вино и пиво, Есенин читал снова поэму «Черный человек» в законченном виде. Клюева представил присутствующим как своего лучшего друга, но в тот же день они повздорили. Клюев был обижен на дружеский шарж, который Есенин написал на него не так давно:


И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи, как телогрейка,
Но я их вслух вчера прочел,
И в клетке сдохла канарейка.

Спорили о литературе, потом помирились, расстались дружески. Ушли и многие гости. Эрлиха он попросил остаться у него на ночь. Позже Эрлих писал в воспоминаниях и в показаниях на следствии, что Есенин испытывал страхи. Боялся оставаться один в комнате: «Ты не понимаешь! Меня хотят убить!» — объяснил он ему. Предупредил дежурного охранника, чтобы к нему без его разрешения никого не допускали.

Утром следующего дня Устинова увидела Есенина в коридоре. Он стоял с мочалкой и мылом. Вид был растерянный. Сказал, что ванна сейчас взорвется, так как «огонь есть, а воды нет».

Из документов следствия известно, что 27 декабря у Есенина снова было много гостей: супруги Устиновы, художник Мансуров Павел, писатели Измайлов и Ушаков, ненадолго заходил Иван Приблудный. Есенин угощал их вином и пивом. Читал «Черного неловка» в третий раз. Сел на колени к Устинову, обнял за шею и со слезами стал жаловаться на неудавшуюся семейную жизнь. Вечером ели жареного гуся. Со слов Устиновой, обгладывая кости, он говорил, что любит их, так как «только в костях и есть вкус», никакого беспокойства в поведении не заметили. В присутствии Устиновой вырвал из блокнота исписанный лист, положил Эрлиху во внутренний карман и сказал, чтобы прочитал позже. Объяснил, что писал стихи утром 27 декабря кровью, т. к. «в этой паршивой гостинице нет даже чернил». Показал порезы на руке, из которых брал кровь. Из показаний Устиновой в 8 часов вечера все гости ушли. Но Эрлих вскоре вернулся: забыл портфель. Он застал Есенина сидевшим за столом в накинутом на плечи пальто и разбиравшим какие-то бумаги. Эрлих, взяв портфель, попрощался второй раз и ушел, оставив Есенина в комнате одного. Не предполагал Эрлих, что видит Есенина в последний раз живым. Стихи он прочитал только на следующий день, 28 декабря.


До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, —
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.

Все восприняли стихи как предсмертное прощание с другом. 29 декабря 1925 года они были напечатаны в некоторых ленинградских газетах, а еще через день — и в московских.

Уход из жизни

Все решено, и он спокоен,
Он, претерпевший до конца,
Хотя пред Богом был достоин
Другого, лучшего конца.
Ф. И. Тютчев

Как на земле, так и в мировом пространстве нет ничего вечного, даже звезды на небосклоне гаснут со временем. Человеческая жизнь тоже имеет предел. Это предначертано самой природой: за временным пристанищем на земле следует постоянное и бессрочное загробное пребывание. Из жизни уходят все, одни рано, еще не успев узнать ее вкус, другие достигают преклонных лет и оставляют после себя добрые, а иногда и недобрые дела. Уход из жизни — это закономерный итог человеческого существования. Но человеческий разум отталкивается от всего неприятного. Эта особенность сознания спасает здравомыслящих людей от безрассудных поступков. Исследователь М. И. Бахтин в одной из своих статей в книге «Прометей» писал: «Обычное сознание людей фактор смерти не усвоило и живет тем, что находит смерть невозможной». Об этом же писал еще до нашей эры древнегреческий философ Аристотель: «Все знают, что смерть неизбежна, но так как она не близка, то никто о ней не думает». Но Есенин не только думал о смерти, но и готовился к ней. Мотивы близкой смерти в его произведениях появились рано. Он писал о ней уже в 17-летнем возрасте:


И вот я кончил жизнь мою,
Последний гимн себе пою.

Немного позже в другом стихотворении он пишет: «Себя усопшим в гробу я вижу». Как будто предчувствуя близкую разлуку с семьей, Есенин за последние полтора года 7 раз приезжал в свое село Константиново. После одного из приездов он написал такие пророческие слова:


Вот почему я чуть-чуть не заплакал
И, улыбаясь, душою погас, —
Эту избу на крыльце с собакой
Словно я вижу в последний раз.

Поэт Анатолий Мариенгоф был свидетелем неоднократных попыток Есенина к самоубийству: «Резал вены осколком стекла, пытался заколоться кухонным ножом». После ухода Эрлиха Есенин остался один в номере, один со своими мятущимися мыслями и страхами, которые обычно охватывали его в вечернее и ночное время. Рядом не было ни одной живой души, которая помогла бы развеять их. Сумрак и безмолвие ночи были единственными свидетелями последних минут жизни поэта. Никто не увидел его прощального взгляда в ночную тьму, не услышал последнего тяжкого вздоха. Петля вокруг шеи подвела роковую черту под его беспокойную жизнь. Когда погас последний луч сознания, сердце его, по всей видимости, еще тревожно трепетало, оно умирает последним. Этот маленький комочек в его груди умел страдать и сжиматься от боли. Но вскоре замер и этот последний живой звук в теле поэта, и мрачная бездна поглотила одного из лучших сынов России. А на столе и на полу осталась лишь груда разорванных бумаг — ненужных рукописей, старых писем и заметок, а также фотографий детей, которые он всегда носил в своем нагрудном кармане. Перед тем как уйти из жизни, он уничтожил свою связь с прошлым, чтобы ему легче было расстаться с ним. Нравственные муки оказались сильнее защитных сил организма, и молчали его инстинкты. Не смог предотвратить беду даже инстинкт самосохранения — один из видов общего рефлекса в широком смысле, который всегда стоит на страже здоровья и жизни человека, он срабатывает быстрее, чем приходит осознание опасности. Он был подавлен угнетенным состоянием духа и алкоголем.

Были ли у него «предвестники последнего часа?» (выражение Тютчева). Этого теперь никто не узнает. Он унес с собой все свои тайные мысли. Его жизнь не угасла от естественного одряхления, которого он не достиг. Он сам определил предел своего земного существования. На земле будут благоухать сады, взрослеть его сестры, дряхлеть родители, но это будет уже без него. Не нашел он на земле обыкновенного человеческого счастья. Его ум был создан для поэзии, а душа — для страданий. Он жил только своим творчеством, стремился к славе и достатку и, получив все это от своих трудов, покинул все земные блага. В жертву своему душевному спокойствию он принес самое ценное и дорогое — свою жизнь. Более дорогой жертвы сделать невозможно. Поэт погиб, сломленный жизненными невзгодами, борьбой со своими и чужими пороками. Не смог он восстановить потерянного равновесия, и душевное расстройство стало его убийцей. Это было не внезапное побуждение, как при белой горячке или аффективной вспышке. Самоубийство было обусловлено болезненным состоянием души, глубокой депрессией, которая стала отчетливо звучать в последний год жизни поэта. За два месяца до гибели он писал:


Снежные равнины, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона.
И березы в белом плачут по лесам.
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?

Еще в ранней юности, когда сама молодость должна наполнять жизнь радостью, он уже писал о смерти:


Простись со мною мать моя,
Я умираю, гибну я!
Больную скорбь в душе храня,
Ты не оплакивай меня.
Безумный пир, кошмарный сон,
А жизнь есть песня похорон.

(«Исповедь самоубийцы»)


Что заставило знаменитого прославленного поэта вынести себе смертный приговор? Не от материальной нужды или от тупика в жизни убегал поэт, а от безысходности, от потери контроля над своими эмоциями, над своей волей, от потери веры в себя.

Первыми свидетелями гибели поэта были Эрлих и Устинова. Из ее показаний на следствии известно следующее. Утром 28 декабря 1925 года она пошла к Есенину «звать на завтрак». На стук никто не отозвался. Вскоре подошел Эрлих. Долго стучали, потом обратились за помощью к коменданту гостиницы Назарову В. М., который открыл дверь запасным ключом. На часах было 11 часов 30 минут. Из показаний Назарова: «Не прошло и двух минут, как гражданка Устинова и с нею гражданин Эрлих догнали меня и, хватаясь за голову в ужасе попросили меня вернуться в комнату номер 5. Я вошел и увидел Есенина висящим на трубе парового отопления в переднем правом углу на веревке, привязанной к трубе центрального отопления». Сразу же было сообщено во 2-е отделение милиции. Вскоре в гостиничный номер прибыли представители следственных органов, фотограф и судебно-медицинский эксперт профессор Александр Григорьевич Гиляревский». Затем стали подходить друзья погибшего. Первым прибыл поэт Всеволод Рождественский. Позже он так описал место трагедии: «Пустой коридор. Дверь в номер открыта настежь. За круглым столом милиционер составляет протокол, и тут же на полу против двери на ковре лежит, вытянув ноги и запрокинув лицо, Сергей Есенин. Уже тускнеющие, но все еще золотистые волосы разметаны по грязному полу среди сора и растоптанных окурков. Правая рука слегка поднята и окостенела в непривычном изгибе. Распухшее лицо было страшно. Одет в модные брюки. Щегольской пиджак висел на спинке стула. Бросились в глаза носки лакированных ботинок. Обстановка поражала неуютностью. Чемодан на стуле с модными заграничными галстуками был раскрыт. Нас заставили поставить подписи как свидетелей».

В «Хроникёрской заметке» было помещено короткое описание номера гостиницы: «В комнате царил полный беспорядок. Вещи разбросаны. На полу листы разорванных рукописей».

Поэт Всеволод Рождественский


Другой очевидец — поэт Борис Иванович Соловьев — увидел тело Есенина уже «лежавшим на диване с поднятым кверху лицом». Комната постепенно наполнилась людьми. Это были друзья поэта. Они были шокированы. От растерянности не сразу смогли осмыслить происшедшее и с испугом смотрели на безжизненное тело поэта. Некоторые из них еще вчера сидели рядом с ним за одним столом.

По окончании необходимых формальностей начали собирать показания первых свидетелей трагедии, после чего тело погибшего поэта было доставлено в морг Обуховской больницы.

Погребение

И тихонько зовёт сквозь кресты и весну
Указатель «К Есенину», вбитый в сосну.
И приходит народ в чуть горчащем дыму,
Не к могиле Есенина — просто «К нему».
Е. Евтушенко

Вскрытие тела производил судмедэксперт профессор А. Г. Гиляревский, составивший подробный протокол. После этого гроб с телом поэта был доставлен в помещение Ленинградского Союза писателей (Фонтанка, 50) для гражданской панихиды. На гроб было возложено много венков из искусственных и живых цветов. На ленте одного из венков стояла надпись: «Поэту Есенину от Ленинградского Госиздата». Скульптор Золотаревский Исидор Самойлович сделал посмертную маску. Вокруг гроба стояли известные литераторы: Н. Тихонов, А. Сафронов, Вс. Рождественский, Н. Клюев, В. Эрлих. Клюев со слезами «долго целовал погибшего и что-то шептал».

28 декабря во многих ленинградских газетах появились сообщения о смерти Есенина, отозвалась «Ленинградская вечерняя Красная газета», на первой ее странице было написано короткое извещение: «Сегодня в Ленинграде умер поэт Сергей Есенин». Вскоре появились сообщения в других газетах. Некоторые поместили портрет поэта в траурной рамке. На следующий день некрологи написали Ленинградское отделение Госиздата и «Ленинградская правда».

Прощание с С. А. Есениным в Доме Союза писателей.

Ленинград, 29 декабря 1925 г.


После прощальных речей гроб с останками поэта в сопровождении оркестра и огромной толпы ленинградцев был доставлен на Октябрьский вокзал и помещен в спецвагон. В 11 часов 15 минут 29 декабря поезд Ленинград — Москва отошел от перрона. Прибывшие накануне в Ленинград жена Есенина Софья Андреевна и муж Екатерины Наседкин Василий Федорович отправились в Москву тем же поездом, но в другом вагоне. К этому времени московская пресса сообщила траурную весть. Соболезнование семье выразила Всероссийская ассоциация пролетарских писателей.

Траурный поезд прибыл в Москву 30 декабря с большим опозданием — вместо 10 часов 30 минут только в 15 часов. На вокзале его встретила огромная толпа москвичей.

В день гибели поэта его родные — отец, мать, обе сестры — находились в Константиново. По воспоминаниям младшей сестры Есенина — Александры, в тот день, 28 декабря, была непогода — метель со снегом. Тревожный звон церковных колоколов оповещал о ней заблудившихся путников. В Константиново «все в этот день долго спали. Встали поздно» (воспоминания Александры Есениной). В 11 часов утра 29 декабря от Наседкина получили телеграмму, которая всех встревожила: «Сергей болен. Еду Ленинград». А через 3 часа пришла еще более тревожная телеграмма от Анны Абрамовны Берзинь: «Случилось несчастье, приезжайте ко мне». В спешке с рыданиями в Москву выехали мать и обе сестры, оставив дома отца присматривать за хозяйством.

Тем временем гроб с телом поэта, усыпанный цветами, в Москве поместили в Большом зале Дома печати, на ограде которого был вывешен плакат с надписью: «Тело русского национального поэта Сергея Есенина покоится здесь». В почетном карауле у гроба стояли, сменяя друг друга, литераторы, друзья, представители местной власти: Всеволод Иванов, Сергей Клычков, Петр Орешин, Александр Воронский, Василий Наседкин, режиссер Всеволод Мейерхольд. Все увеселительные мероприятия в Москве, в том числе и встреча Нового года, были отменены.

В 9 часов вечера у гроба почившего артисты Василий Иванович Качалов (Шверубович) и Ольга Книппер-Чехова читали стихи Есенина. 7-летняя дочь Есенина Татьяна прочитала стихи Пушкина. Ночью публика была удалена на один час для прощания родных. В траурном зале присутствовала и бывшая жена Есенина Зинаида Райх. Она рыдала, спрятав лицо на груди своего мужа Мейерхольда. Софья Толстая стояла в стороне молча, «как бы в оцепенении». Мать старалась незаметно посыпать на тело сына песок в виде креста. Присутствовавший на похоронах Лев Никулин позже писал: «В гробу лежал мальчик с измученным скорбным лицом». Другие писатели тоже отметили, что у Есенина было детское лицо с обиженным выражением.

Была создана комиссия по организации похорон, в которую вошли литераторы: Пильняк, Воронский, Свирский и др. К прощанию допустили всех желающих, которые заполнили всю Арбатскую площадь и прилегающие к Дому печати переулки. Поток народа не прекращался 30 и 31 декабря. Люди стояли в очереди до самого утра.

Из Дома печати гроб вынесли под звуки траурной мелодии. Тысячная толпа двинулась за ним к памятнику Пушкина. У памятника склонили знамена, а гроб обнесли вокруг него три раза. Муж Зинаиды Райх, режиссер Мейерхольд стоял у памятника, держа на руках 5-летнего сына Есенина — Константина. Затем траурный кортеж продолжил путь к Дому Герцена, возле которого председатель Союза писателей Владимир Тимофеевич Кириллов произнес прощальную речь: «Сегодня наша литературная семья переживает большое горе, от нас ушел навсегда один из прекраснейших поэтов, один из тех, кто после Кольцова и Пушкина талантливо изобразил деревню, передал поэзию ее лесов и полей. Трагическая смерть должна заставить нас задуматься о нашей литературной жизни. Над этой свежей могилой дадим обет общими силами создать дружескую атмосферу, которая сделала бы невозможной такую смерть. Прощай и спи спокойно, дорогой Сергей». После этого траурная процессия направилась к Камерному театру, возле которого струнный оркестр исполнил траурный марш. Артист Церетели возложил венок на катафалк, и процессия двинулась к Ваганьковскому кладбищу. Толпа провожающих по мере продвижения колесницы к кладбищу продолжала расти. Люди стояли у тротуаров в сугробах снега, на балконах и на крышах домов. Отовсюду слышались крики: «Прощай, Сергей!»

«Выглянуло солнце, но от его тепла наше горе не растаяло», — писал позже литератор Юрий Николаевич Либединский. Гроб опустили в готовую могилу, рядом с захоронением его друга Ширяевца. Могильный холм покрыли множеством венков. Могильная тьма поглотила не просто человека земли, а великого поэта России. Люди, потрясенные безвременной кончиной поэта, долго не уходили с кладбища. Им трудно было поверить, что любимого поэта нет больше на земле, что они никогда не услышат из его уст бесценных строк стихов.

На второй день после похорон, 1 января 1926 года, в Доме Герцена под председательством Свирского было проведено собрание, посвященное увековечиванию памяти Есенина. Присутствовали родные и друзья. Было вынесено постановление: «Открыть в Константиново Народный дом его имени. В Москве и Ленинграде создать приюты для беспризорных имени Есенина. В Москве поставить памятник Есенину и открыть библиотеку его имени. Установить памятник на его могиле».

Из Ниццы на имя директора Камерного театра пришла телеграмма от Айседоры Дункан: «Прошу передать родным и друзьям Есенина мое великое горе и сочувствие». Телеграмму с сообщением о смерти Есенина она получила в Париже. Через несколько дней она выразила свои чувства более подробно в письме к приемной дочери Ирме Дункан: «Смерть Есенина потрясла меня. Но я столько плакала, что не могу больше страдать. И сама я так несчастна, что часто думаю о том, чтобы последовать его примеру». В парижскую газету она написала: «Трагическая смерть Есенина причинила мне глубокую боль. У него были молодость, красота, гениальность. Неудовлетворенный этими дарами, его отважный дух искал невозможного. Он уничтожил свое молодое прекрасное тело, но дух его будет вечно жить в душе русского народа и в душе всех, любящих поэзию. Протестую против легкомысленных высказываний, опубликованных американской прессой в Париже. Между Есениным и мной никогда не было ссор, и мы никогда не были разведены. Я оплакиваю его смерть с болью и отчаянием».

Самым лучшим периодом своей жизни Дункан считала российский. Журналистам она сказала: «Мои три года в России со всеми их страданиями стоили всего остального в жизни, взятого вместе. Нет ничего невозможного в этой великой стране, куда я скоро поеду опять и проведу остаток моей жизни».

Вскоре появились отзывы высокопоставленных лиц о смерти Есенина. Луначарский на одном из Пленарных заседаний заявил: «Мы все виноваты. Нужно было крепко биться за него. Это был превосходный поэт. Память о нем будет вечной».

Троцкий в одном из своих выступлений тоже сказал прочувствованную речь: «Мы потеряли прекрасного поэта. Он ушел сам, кровью попрощавшись с друзьями. Поэт погиб потому, что был несроден революции. Этот прекрасный поэт по-своему отразил эпоху и обогатил ее песнями».

Маяковский так откликнулся на смерть Есенина: «Конец Есенина огорчил обыкновенно по-человечески, но этот конец показался естественным и логичным. Утром газеты напечатали предсмертные строчки его стихов, и смерть Есенина стала литературным фактом». О предсмертных стихах Есенина Маяковский написал:


Не откроют нам причин потери,
Ни петля, ни ножик перочинный,
Окажись чернила в «Англетере»,
Вены резать не было б причины.

Мариенгоф свое отношение к смерти Есенина выразил в стихах:


Наш краток путь под ветром синевы,
Зачем же делать жизнь еще короче?

После кончины Есенина была опубликована памятка о нем, в которой были такие слова: «Всеобщая скорбь от трагической кончины Сергея Есенина безмерна. Это печальная эпопея сначала смутных слухов, в дальнейшем превратилась в ужасный факт, в щемящую боль непоправимой утраты».

После похорон люди, приходившие ежедневно к его могиле, со слезами произносили: «Прощай, Сережа». Современники Есенина и авторы более позднего времени писали, что ни к одному выдающемуся человеку люди не обращались так запросто: «Прощай, Федя», при похоронах Достоевского и Шаляпина, или «Прощай, Петя», во время проводов в последний путь Чайковского. Это бы звучало кощунственно. И народ понимал эту дистанцию. Но Есенин был наш, свойский, родной, и люди обращались к нему, даже к покойному, как к другу, и это было самой высокой ступенью его славы.

Версии о гибели

Сорвался ль он с вершины сам собой,
Иль был низвергнут волею чужой?
Ф. И. Тютчев

Почти до самого конца XX века никто из россиян не сомневался в самоубийстве поэта Сергея Есенина. Но через 65 лет после его гибели стали появляться первые публикации о насильственной смерти поэта, о его убийстве по политическим мотивам. С каждым годом таких публикаций становилось и становится все больше и больше. И, что самое удивительное, каждый автор выдвигал свою версию, отличную от других, и считал ее самой достоверной. Одни писали, что поэта «придушили подушкой», а потом подвесили к трубе парового отопления, другие — что умертвили «ударом канделябра или рукояткой револьвера по голове». Некоторые писали, что Есенин был убит «выстрелом в глаз», который вытек. В протоколе вскрытия не отмечено повреждение глаза и глазницы. Очередная версия гласила, что повесили не убитого, а живого, предварительно подсыпав ему в еду какое-то «сильнодействующее вещество». Даже была версия о том, что уход из жизни поэта был его неудачной инсценировкой самоубийства, закончившейся трагически: поэт надеялся, что его спасут, но «никто не пришел ему на помощь, и он погиб». Только непонятно, для чего была нужна такая комедия. Тем более что погиб он не днем, чтобы привлечь внимание публики, а глубокой ночью, когда некого было удивлять своим поступком. Уже одно то, что версий множество, и самых различных, их все невозможно перечислить, так как придется писать еще одну книгу, свидетельствует об их недостоверности. Сколько авторов, столько и фантазий. Один из авторов версии убийства — поэт и литературный критик Иван Васильевич Лысцов (1934–1994) в своей книге «Убийство Есенина» писал: «Почему так долго держалась лживая версия о самоубийстве поэта. Конечно же, он был зверски убит». При этом автор называет конкретных убийц — сотрудник ЧК, секретарь Троцкого Яков Григорьевич Блюмкин (1900–1929) «с бандой, членом которой был Эрлих. Он исполнял волю Троцкого, палача русского народа»[60]. Подозревали, что Эрлих неспроста вернулся за портфелем, он «был специально подослан для спланированного заранее покушения».

Автор подробно описывает, как происходило убийство Есенина: «Ему нанесли удар по голове тупым предметом, а потом начали избивать ногами, сломали ребра, отбили печень и почки». Автор, к сожалению, не сообщает, откуда он получил эти сведения. Ведь сам он к тому времени еще не родился, а описывает сцену так, как будто присутствовал при экзекуции. При вскрытии тела, судя по официальному медицинскому документу, составленному прозектором, судмедэкспертом А. Г. Гиляревским, имевшим почти 30-летний стаж работы, ни перелома ребер, ни повреждения внутренних органов не было обнаружено. Многих смущал шрам на лбу в виде темной косой полосы, которую приняли за «пролом». В книге И. В. Лысцова об этом написано: «От корешков волос до переносицы идет глубокий пролом черепа», через который будто бы «вытекло 20 граммов мозгового вещества». Кто видел это вещество? Кто взвешивал? При вскрытии никакого повреждения черепа не отмечено. Не найдено его и на всех десяти посмертных масках, две из которых были переданы селу Константиново в мемориальный музей. Следовательно, никакого «пролома черепа» и «вытекания мозгового вещества» быть не могло. Это фантазия автора. По заключению специалистов, шрам был следствием «поверхностного вдавления кожи от соприкосновения с трубой парового отопления». Некоторые утверждали, что паровое отопление не работало, труба была холодной, поэтому и вдавления не могло быть. Другие пишут, что труба была горячей. Кому верить? Вдавление могло образоваться и от холодной трубы, учитывая, что тело было прижато к ней в течение нескольких часов. Хотя гостиница была элитной и не могла не отапливаться.

Один студент, сидевший в библиотеке (РГБ) рядом со мной (автором данной книги), увидев у меня материалы о Есенине, спросил:

— Какой версии верить? Я в них запутался.

Но, видимо, в них запутался не только студент, но и сами авторы. Я посоветовала не верить ни одной из них, т. к. убийства не было. Ни одна версия не была подтверждена документально.

Имеется разноголосица и в отношении предсмертного стихотворения Есенина «До свиданья, друг мой, до свиданья». Судя по показаниям Устиновой и Эрлиха, Есенин точно назвал дату сочинения (утром 27 декабря) и сказал, что писал своей собственной кровью, показал им порезы на руке и лично вручил стихи Эрлиху. Но, несмотря на это, в прессе появились публикации о том, что стихи написаны «не кровью, а чернилами», некоторые утверждали, что они адресованы не Эрлиху, а кому-то еще. В содержании усмотрели даже намек на угрозу убийства. И как заключительный аккорд — эти стихи «писал вообще не Есенин». Вот в какие дебри можно забраться, из которых трудно выбраться. О причине гибели Есенина писали в большинстве люди, далекие от медицины, — поэты, писатели, критики, видимо, потому и проигнорировали самое основное — медицинское заключение о душевном состоянии поэта, которое было главной причиной его гибели. Академик РАМН, профессор, психиатр Дмитриева Татьяна Борисовна, ныне покойная, много лет возглавлявшая Институт судебной психиатрии им. В. П. Сербского, писала: «Специалист, прекрасно разбирающийся в своей узкой сфере, весьма неуверенно чувствует себя в других областях, смежных с его собственной предметной отраслью, а тем более удаленной от нее».

Ближе всех к медицине стоял заслуженный сотрудник МВД, бывший старший следователь Эдуард Александрович Хлысталов, но, несмотря на это, он тоже сделал неверные выводы. В своей работе «Как убили Есенина» (1995 год) он писал: «Я работал старшим следователем в Москве и давно знаю, что Есенин был убит. Поначалу не сомневался, что убил его Эрлих, так как есть две доверенности на получение денег и одна из них написана другой рукой». При этом автор приводит множество других данных, большей частью косвенных «улик», для подтверждения своей версии и опровержения версии самоубийства. Одной из них является убеждение автора в том, что Есенин «передал в издательство сборник своих стихотворений» и тем самым «обеспечил себя на полтора года безбедным существованием». Это означало, что он не собирался умирать. Хотя каждый психиатр знает, что в состоянии расстроенного душевного здоровья и аффекта человек не рассуждает о «безбедном существовании». Автор недоумевал, почему Есенин, подвешенный «к вертикальной трубе, не сполз вниз». Видимо, он недостаточно внимательно прочитал описание разными лицами комнаты, где отмечено, что труба вверху имела поперечный изгиб, к которому был прикреплен ремень (по другим данным, крученая веревка). Фантастично объясняется и закрытая изнутри дверь комнаты. Одни считают, что убийца запер дверь, а сам выпрыгнул в окно со второго этажа, хоть форточка оказалась закрытой и рама цела. Другие объясняют это тем, что убийца вставил ключ, затем вышел в коридор, специальной отмычкой запер дверь (где он взял такую отмычку и для чего снова запер дверь — непонятно), потом прошел почему-то незамеченным мимо охраны и покинул гостиницу. Хотя проще и безопаснее было оставить дверь открытой. И вообще не понятно, если поэта повесили убийцы, то почему избрали такой трудоемкий способ, проще было повесить за спинку кровати или подсыпать сильнодействующее вещество в чай или вино, так обычно и делают убийцы — выбирают наиболее легкий и доступный способ. А тут, если верить версии убийства, действовал какой-то недотёпа: полез вешать под самый потолок на 4-метровую высоту.

Чешский писатель Карел Чапек (1890–1938) с присущим ему юмором писал: «Какая тишина была бы, если б люди говорили только то, что знают». К этому можно добавить: если б люди еще и писали то, что знают, они избавились бы от бесполезных заблуждений и не вводили бы в заблуждение своих читателей. Судмедэксперт профессор А. В. Маслов писал: «Если после того, как профессиональная экспертиза показала, что Есенин покончил жизнь самоубийством, упорно утверждают, что его убили, то все это иначе, как нелепым мифотворчеством, не назовёшь»[61].

Авторов версий об убийстве поэта психологически понять нетрудно. Все они имели благородную цель: показать незащищенность и обреченность талантливого русского поэта в то непростое для России время. Но исследования велись односторонне: показать политические мотивы без учета медицинских. О расстройстве душевного здоровья известного в стране поэта они не упомянули, видимо, сознательно. Ведь даже в нынешнем, XXI веке есть еще в нашем обществе люди малосведущие и отставшие от времени, которые считают душевнобольных чуть ли не «изгоями», а психиатрические больницы представляют себе в виде тюремных помещений. Поэтому и встречаешь на страницах периодической печати такие названия, как «дурдом», «психушка», «чокнутые», «ненормальные», «куку», «психи» (взято из публикаций в газетах). Такие клички оскорбляют личность душевнобольного человека, у которого и без того изранена душа. Пишут люди, которые не видели современных психиатрических больниц. По уровню обслуживания пациентов и по эстетическому оформлению интерьера многие из них давно опередили соматические больницы. В этом можно убедиться, побывав в отделениях Московской психиатрической больницы им. Н. А. Алексеева (бывшая им. П. П. Кащенко), оснащенных современной мебелью. В каждом отделении имеются музыкальные инструменты, телевизоры, ковровые дорожки, шторы на окнах, картины на стенах, цветы в холлах. В больнице работают разнообразные кружки для больных, изостудия. Картины больных демонстрируются как на городских, так и на международных выставках. Издаются литературные произведения больных. Так выглядит современная больница. А душевные болезни считаются благородными. Они не заразны и не прилипчивы, как венерические, инфекционные, как туберкулез или проказа. Давно известно, что гениальные и одаренные люди все без исключения имели отклонения в психике, и никого не шокировало, что некоторые из них лечились в психиатрических больницах (музыкант Шуман окончил жизнь в психиатрической больнице, художник Врубель несколько раз лечился в психиатрических заведениях). Во время Великой Отечественной войны душевнобольные люди храбро сражались на передовой. А один пациент Воронежской областной психиатрической больницы получил звезду Героя.

Сторонники версии убийства Есенина в один голос заявляют, что хотят «смыть позорное клеймо самоубийцы» с имени всем нам дорогого народного поэта. Было время даже в недалеком прошлом, когда самоубийство приравнивали к преступлению, без учета причины, побудившей человека к такому противоестественному акту. Об этом пишет в одной из своих статей профессор-психиатр Дмитрий Евгеньевич Мелехов: «В христианской традиции грех самоубийства считался одним из наиболее тяжких. Самоубийцу не хоронили по церковному обряду. Ему, преступившему основной закон христианства "не убий" не давали надежды на загробное спасение. Завещание самоубийц считали недействительным. А если покушение было неудавшимся и он оставался живым, то его привлекали к уголовной ответственности за посягательство на жизнь. Если самоубийца был психически здоров, то причину искали в нищете, одиночестве или неуверенности в будущем».

В настоящее время к суициду душевно здоровых людей приводят разные причины: потеря близких, служебные неприятности, домашние конфликты, отвергнутая любовь. Но основная масса самоубийц — это душевнобольные люди, которые посягают на свою жизнь под влиянием болезненных переживаний — бред, галлюцинации, расстройство сознания, депрессия и др. «Признаки психической патологии установлены у всех суицидентов, т. е. в 100 % случаев», — считают современные психиатры.

Некоторые авторы, не имевшие отношения к медицинской специальности, поставили под сомнение заключение специалистов о душевном недуге поэта. Это очень смело, если не сказать — неправомерно. Автор книги «Неизвестный Есенин» Пашинина В. С. писала: «Московские врачи распространили версию о психическом нездоровье Есенина, о его душевной болезни, с чем связали его самоубийство». И далее: «В мемуарной литературе Есенин изображается либо душевнобольным, либо душевно неуравновешенным. Таким его хотят показать для того, чтобы подвести под роль самоубийцы». Это не версия. Это заключение специалистов высокого профессионального уровня — профессора Московского университета, заведующего кафедрой психиатрии и заведующего Психиатрической клиникой имени С. С. Корсакова — Петра Борисовича Ганнушкина — специалиста высокого класса, его помощника профессора-психиатра Петра Михайловича Зиновьева, а также врача психиатра Арансона Александра Яковлевича. Для того чтобы опровергать заключение психиатров подобного уровня, авторам нужно иметь медицинскую квалификацию такого же уровня.

Вышеуказанных специалистов-психиатров хорошо знала врач-психиатр Нина Алексеевна Пацке (Лысенко), с которой, как уже указывалось в предисловии, автор данной книги в начале 60-х годов XX века работала в одном из мужских отделений Московской психиатрической больницы им. П. П. Кащенко (ныне им. Н. А. Алексеева). От нее стали известны некоторые моменты пребывания Есенина в Психиатрической клинике им. С. С. Корсакова. Работая врачом (стажер) в этом учреждении, Н. А. Пацке видела Есенина во время обходов с врачами и научными сотрудниками, а также во время беседы с ним профессора Петра Борисовича Ганнушкина. Поводом для воспоминаний о Есенине послужил трагический случай. Жена одного пациента, которого лечила Нина Алексеевна в том отделении, где мы с нею работали, потребовала выписки мужа, несмотря на то что курс лечения еще продолжался. У больного были психические расстройства, подобные тем, которыми страдал Есенин, — алкогольный психоз у психопатической личности: бред, преследования, страхи, зрительные галлюцинации. Жена взяла его под расписку, хотя была предупреждена о возможности неожиданных поступков. Через неделю после выписки она сообщила, что больной дома снова стал употреблять алкоголь и на 7-й день после выписки повесился. За последние несколько лет это был первый такой случай в нашем отделении, и Нина Алексеевна упрекала себя в том, что не сумела переубедить жену и настоять на продолжении лечения. «Второй Есенин», — с горечью сказала Нина Алексеевна и по моей просьбе рассказала о том, что сама видела или слышала о болезни поэта.

26 декабря 1925 года профессор Петр Михайлович Зиновьев, по телефонному звонку жены Есенина, Софьи Андреевны, прибыл в Психиатрическую клинику им. С. С. Корсакова, побеседовал с поэтом в приемной комнате и, убедившись в необходимости оказания ему психиатрической помощи, принял его в клинику, о чем сделал соответствующую запись в истории болезни.

В клинике Есенину отвели отдельную палату на втором этаже. Ему разрешили носить домашнюю одежду, кроме зимней. Беспрепятственно пропускали к нему посетителей, но на прогулку ходил только с медперсоналом, а в город по издательским делам ездил с лечащим врачом, Арансоном. Из-за суицидальных (нежелание жить) высказываний Есенина за ним был установлен особый надзор. В его палате ночью горел ночник, а в отделении круглосуточно дежурил персонал. Первые дни после поступления он выглядел подавленным, о своих переживаниях не рассказывал. Открыл их только профессору П. Б. Ганнушкину во время его консультации. Режима не нарушал. Был аккуратен, опрятен. Его часто навещали родные и приятели. Общался с больными, писал стихи. Будто бы какие-то из них передал лечащему врачу Арансону и профессору Ганнушкину, но ни в одном сборнике они не найдены. Увидел из окна коридора клен, засыпанный снегом, и через два дня у него уже были готовы стихи: «Клен ты мой опавший, клен заледенелый, Что стоишь, согнувшись, под метелью белой?». Один раз, по словам Нины Алексеевны, отмечался «нервный срыв». Приступ гнева и раздражительности у него вызвало посещение жены Софьи Андреевны, на которую был обижен за то, что была инициатором его помещения в клинику.

Есенин был консультирован профессором Петром Борисовичем Ганнушкиным в присутствии студентов, стажеров, младших и старших ординаторов, и профессоров. П. Б. Ганнушкин, работая в клинике, продолжал накапливать научный материал о психопатиях, которым пополнял свою монографию на эту тему. Предложил свою классификацию психопатий, которой много лет пользовались отечественные психиатры. Петр Борисович, подобно известному талантливому психиатру Сергею Сергеевичу Корсакову, чье имя носит клиника, обладал уникальной способностью располагать к себе пациентов, даже самых малодоступных. Они открывали ему содержание даже тех болезненных переживаний, которые не мог выявить у них ни один врач. Есенин профессору рассказал, что последние два года стал замечать слежку за собой (обычно эти явления появлялись вскоре после застолья и в вечернее время). Сначала следили незнакомые личности, потом подключились и знакомые лица. Временами они исчезали, потом появлялись снова. Был уверен, что они были подосланы следственными органами, чтобы уличить его в каких-то преступлениях и уничтожить. Считал, что слежка продолжается, так как периодически видел этих людей под окном своей палаты в вечернее время. Утром они исчезали. В бассейн с нефтью прыгнул потому, что в толпе увидел подозрительных людей. Посчитал, что они хотели его убить, и решил спастись в бассейне. Рассказал профессору, что нападал он только на тех людей, которые сами «хотели напасть на него». Замечал это по их недружелюбным взглядам и угрожающим жестам. В кафе заметил, что один посетитель с кем-то многозначительно перемигивался, показывая на него. Поэтому решил предупредить нападение и поднял стул, чтобы самому расправиться с ним. Не отрицал тягу к спиртному и высказал надежду, что в клинике ему помогут избавиться от нее. Оружием и телохранителями обзавелся для того, чтобы отразить нападение убийц, а если их будет много, то «примет меры, чтобы не попасть к ним в руки».

Профессор Ганнушкин поведение Есенина (по свидетельству Нины Алексеевны) расценивал как психопатическое (по международной классификации это патологическое расстройство личности), а бредовое восприятие окружающего считал следствием алкогольных эксцессов. Самовольным уходом Есенина из клиники 21 декабря 1925 года весь персонал был встревожен. Все подумали о суициде. О возможности убийства Есенина Н. А. Пацке ни одним словом не обмолвилась. Видимо, такой мысли тогда не возникало.

Спустя много десятилетий после гибели поэта появились публикации о том, что в клинику «внедрился» под видом больного некий Егоров, который и похитил Есенина. Авторы публикаций, видимо, не понимают, что «внедриться» в клинику не так просто: больного осматривает врач диспансера, затем врач приемного покоя, в отделении — лечащий врач, затем зав. отделением, в клинике обязательно консультирует профессор — зав. клиникой, за больным круглосуточно наблюдает средний и младший медицинский персонал, обязательно курируют студенты. Едва ли возможно не «раскусить такого внедрившегося» при таком количестве медицинских работников. Это фантазии авторов.

Юрий Львович Прокушев, секретарь правления Союза писателей, лауреат Государственной премии РФ, провел большую исследовательскую работу. Встречался с родными Есенина, с его собратьями по перу, с теми, кто к тому времени еще был жив, посылал запросы в разные инстанции. В результате выяснил, что «версия об убийстве Сергея Есенина является вульгарным некомпетентным толкованием специальных сведений, порой фальсифицированных результатов экспертизы, не лишенная сенсационных амбиций и саморекламы». Комиссия при Институте мировой литературы пришла к заключению, что «нет оснований для подтверждения версии об убийстве». На один из запросов Прокушева был прислан ответ от судебно-медицинских экспертов (письмо Н. Н. Дедова от 26 мая 1993 года): «Близкое окружение замечало в последний год странности в поведении поэта — боязнь одиночества и преследования, что объективно подтверждено выставленным диагнозом, в том числе и профессором психиатром П. Б. Ганнушкиным. Изучение многих публикаций авторов версии об убийстве вызывает подозрение в их небескорыстности. По Вашей инициативе, Юрий Львович, проделана большая безвозмездная работа высококвалифицированных ведущих экспертов России, которая позволяет сделать вывод: Сергей Есенин покончил жизнь самоубийством и отвергает гробокопательские домогательства ряда авторов. Сцена убийства, описанная Лысцовым, не подтверждена документально и является плодом фантазии автора». Того же мнения был и прокурор, криминалист Соловьев В. Н.: «Объективная реальность такова, что поэт сам ушел из жизни».

По мнению сына литератора П. Лукницкого (из дневника отца): «Есенина к гибели привел алкоголизм». Посмертные маски исследовал судебно-медицинский эксперт НИИ судебной медицины Э. И. Хомяков, который дал такое заключение: «Каких-либо морфологических признаков, характерных для рубленых, колющих, режущих и огнестрельных орудий, на гипсовых масках не выявлено. Обнаруженное вдавление образовалось в результате соприкосновения с твердым предметом цилиндрической формы. Данных за повреждение лобной кости не имеется». Такое же заключение дали и другие специалисты, исследовавшие посмертные маски независимо друг от друга.

Некоторые авторы поставили под сомнение порядочность профессора Гиляревского, предположив, что он «писал заключение под нажимом» и скрыл многие детали, подтверждавшие будто бы факт убийства, т. е. дал ложное заключение. Удивительно, как легко можно обвинить человека в преступлении, которого он не совершал, причем эти обвинения ни на чем не основаны, а сделаны лишь с целью убедить людей в правдоподобности своей версии. По воспоминаниям Н. А. Пацке, судмедэксперт профессор Гиляревский имел в медицинском мире репутацию исключительно порядочного человека. Об этом сообщал и его племянник, об этом же свидетельствуют и приводимые ниже заключения судебно-медицинских комиссий. К тому же он давал «клятву Гиппократа» (он получил высшее медицинское образование в конце XIX века), которая одно время при советской власти была отменена, теперь эта традиция снова возродилась.

27 мая 1993 года заседала расширенная комиссия с участием экспертов-криминалистов, сотрудников Института мировой литературы им. Горького, поэтов, литераторов, членов литературного объединения «Радуница», всего 70 человек. Был подведен итог ее 4-летней работы (1989 по 1993 г.) и вынесено заключение: «В настоящее время фактически нет объективных данных, которые позволяли бы усомниться в точности содержания акта вскрытия тела и проверке выводов судмедэксперта Гиляревского от 29 декабря 1925 года. Исследования масок и фотографий не дают оснований для подтверждения версии об убийстве».

Почему-то версии об убийстве выдвигаются не медицинскими работниками, не психиатрами и не судмедэкспертами, а поэтами и писателями или историками. Это люди свободной профессии, они имеют право писать о любых явлениях общественной жизни. Но они должны иметь хоть какое-то понятие о том, что пишут. Заключение о смерти всегда входило в компетенцию медицинских работников, а в случае криминала — судмедэкспертов. Судить о правомерности их мнений, об их компетенции, а тем более критиковать могут только люди, имеющие такое же образование и квалификацию. Ведь недаром же многие корреспонденты, чтобы верно отобразить какое-либо событие, становятся на время то официантами в ресторане, то водителями такси, то санитарками в больнице, а некоторые даже проникают в воровские шайки или в бордели.

Многие сторонники версии убийства Есенина пишут о том, что они хотят «смыть позор самоубийства». О каком позоре идет речь? Когда самоубийство совершает человек в состоянии душевного расстройства, самоубийство не может быть ни «позором», ни «клеймом». Это трагедия душевнобольного человека. К сожалению, на страницах печати еще встречаются иногда отголоски старых предрассудков и неверного представления о психиатрических больницах и душевнобольных людях. Но пишут в основном те, кто далек от медицины и отстал от современной жизни.

Все комиссии пришли к заключению, что нет оснований пересматривать заключение профессора Гиляревского и делать эксгумацию трупа. «Бездоказательные суждения не имеют ничего общего со специальными познаниями». Сотрудники кафедры судебной медицины им. Сеченова объяснили: вдавление на лбу образовалось от прижатия тела к трубе парового отопления. Порезы на предплечье и плече по заключению экспертов «не проникают в толщу кожи и относятся к легким (А. В. Маслов).

Внебрачный сын Есенина Александр Сергеевич Вольпин (1924–2016), эмигрировавший в 1972 году в США, написал свое мнение о гибели отца: «Слухи о травме черепа, а по некоторым данным, даже глаз был выбит, кажутся мне романтической выдумкой. Вопрос о насильственной смерти Есенина подогрет политическими соображениями. Мне кажется невероятным, чтобы можно было успешно и быстро провести в те годы такую операцию в гостинице. Я не допущу искажения истины. Он повесился, вот и все».

Нельзя говорить о каком-то «клейме», если самоубийство совершил душевнобольной человек. Гоголь в связи с душевным заболеванием отказывался от еды и уморил себя голодом, но даже тогда, в середине XIX века, при существовавших предрассудках, никто не назвал это «позором или клеймом», все понимали, что это болезнь, и его похоронили с почестями. Врач-психиатр В. X. Кандинский (брат художника), страдая тяжелым психическим расстройством, описывал свои ощущения до последней секунды своей жизни. Он покончил с собой с пером в руке под наплывом овладевающих представлений, которые вошли в учебник по психиатрии под названием синдрома психического автоматизма Кандинского — Клерамбо (Клерамбо, французский психиатр, тоже описал этот синдром, но не на своем опыте, а по рассказам пациентов). Никто не назвал и до сих пор не называет болезнь Кандинского и его самоубийство «позорным клеймом». А его книга «Псевдогаллюцинации» уникальна и до сих пор является одним из бестселлеров в психиатрии. Это был XIX век, а сейчас XXI, в котором живет просвещенный и цивилизованный народ, но в отношении душевных болезней некоторые мыслят на уровне Средневековья.

Поэтесса Сидорина Н. почему-то посчитала «уликой» убийства искривление носа у Есенина. Автор, видимо, недостаточно внимательно изучила биографические данные поэта. Нос у него был травмирован еще летом 1924 года при падении с лошади. Поэтесса Сидорина и другие авторы версии убийства старались изо всех сил притянуть за уши хоть какие-то доказательства убийства Есенина. При этом старательно отбрасывали то, что не укладывалось в их версию.

10 февраля 1994 года доктор медицины Свадковский Борис Сергеевич в ответ на запрос Прокушева Юрия Львовича написал: «По заключению эксперта Гиляревского, несмотря на отдельные дефекты экспертного документа (отсутствие описания подъязычной кости и щитовидной железы), причина смерти с судебно-медицинской точки зрения вполне достоверна и не вызывает каких-либо сомнений». На этом можно было бы поставить точку. Но и после заключения специалистов, с момента которого прошло 20 лет, снова и снова появляются версии об убийстве. В. Кузнецов безапелляционно заявляет: «Яков Блюмкин убил поэта». Поэтесса Сидорина Н. пишет: «Настало время снять ярмо самоубийцы с поэта». Еще дальше пошел майор запаса В. Титаренко, который совершенно безграмотно и примитивно пишет об убийстве, в котором участвовал «вместе с Блюмкиным» то ли он сам, то ли кто-то из его знакомых, хотя Блюмкина в это время вообще не было в Ленинграде. В каждой строчке — это «чудеса и приключения», и приводить здесь примеры из этой бессмыслицы не имеет смысла (прошу извинить за невольный каламбур).

Даже талантливый артист Безруков, сыгравший много прекрасных ролей, тоже пошел на поводу у неправдоподобных версий. Вдумчивого и трудолюбивого поэта, который ни одного дня не позволял себе не заниматься творческой работой, в кино показали как разухабистого «забулдыгу».

Не приходится сомневаться только в том, что в годы репрессий и массовых уничтожений людей в 1937–1938 гг. Есенин разделил бы участь своих друзей, которые были расстреляны как «враги народа».

Авторы версии об убийстве имели, видимо, благородную цель — показать незащищенность и даже обреченность талантливого русского поэта в то непростое для России время. Но историческая справедливость требует не предвзятости, а правдивого изображения всех сторон личности поэта и особенностей его поведения. Исследования сторонниками версии убийства велись в одном направлении — найти политическую причину гибели и показать враждебное отношение к поэту некоторых высокопоставленных лиц, забывая о его психическом состоянии, по поводу которого он лечился в психиатрической клинике, откуда совершил побег. К сожалению, история болезни Есенина не сохранилась. Она была изъята в 1937 году, когда начались гонения и массовые расстрелы писателей, ученых, священников, крупных военачальников и просто неугодных людей. Есенин не попал в эту мясорубку только потому, что умер раньше. Но расправились с его литературным наследием. Книги его не только перестали переиздаваться, но были запрещены, а материалы о нем изъяты из архивов. Выдержки из истории болезни поэта можно найти (по словам дочери Есенина Татьяны) в книге «английского литературоведа Г. Маквея.

Сестра Есенина Екатерина, как жена «врага народа» Ганина и как помощница своего брата Сергея Есенина по реализации его произведений, была взята под стражу и находилась в Бутырской тюрьме с 3 октября по 16 ноября 1938 года. Но народ сохранил в своей памяти творения поэта и возродил его светлое имя.

Несмотря на описанные выше заключения специалистов, легенда о насильственной смерти народного поэта России Сергея Есенина продолжает гулять по страницам отечественной печати.

Авторы версии об убийстве поэта провели огромную исследовательскую работу. Но из-за недостатка медицинских знаний они сделали неправильные выводы. Тем не менее они обогатили нашу историю новыми ценными сведениями, не в области медицины, а в области политики. Авторам версии убийства небезразличны судьба России и судьба их знаменитых соотечественников. Нельзя сомневаться в том, что они — настоящие патриоты, которых не так много осталось в нашем отечестве, судя по масштабам эмиграции. Они вынесли на суд многомиллионной аудитории свое мнение о причине гибели поэта, и это уже ценно. К сожалению, их суждения были ошибочными. К оценке трагического конца поэта они подошли односторонне, увлекшись только политической стороной вопроса, не придав значения заключению врачей и судмедэкспертов. Французский писатель и мыслитель XVIII века Жан Жак Руссо писал: «Тысячи путей ведут к заблуждению, и только один — к истине». Но нужно уважать и мнение тех авторов, которые заблуждались, и следовать совету Вольтера: «Люби истину, но будь снисходителен и к заблуждениям».

Судьба родных и близких

После смерти Есенина начался раздел его наследства. Айседора Дункан не претендовала на него. Она погибла трагически через два года после смерти Есенина в сентябре 1927 года в Ницце. Отправляясь на очередные гастроли, она попрощалась с провожавшими: «Прощайте друзья, я еду за славой» — и села в гоночную машину. Проехав несколько метров, машина вдруг остановилась. Оказалось, что длинный шарф Айседоры от ветра накрутился на колеса автомобиля и тугой петлей затянул ее шею. Когда люди подбежали к месту трагедии, танцовщица была мертва. Из Ниццы ее тело было отправлено в Париж, где предано земле на кладбище Пер-Лашез при огромном стечении народа. Во Франции был объявлен трехдневный траур (кстати, в ее смерти через 90 лет некоторые исследователи ищут какой-то криминал). Ее приемная дочь Ирма Дункан, после того как рассталась с мужем Шнейдером (он женился на одной из учениц Айседоры), осталась в Америке, где открыла свою школу танцев.

Прямыми наследниками Есенина были его дети от законных и гражданских браков и последняя жена Софья Толстая-Есенина, которая передала рукописи поэта в музей Льва Толстого, а после его закрытия они разошлись по разным архивам. Отец Есенина Александр Никитич умер в 1931 году в возрасте 58 лет, мать Татьяна Федоровна пережила сына на 30 лет, умерла в 1955 году в глубокой старости, в возрасте 80 лет. А через 2 года после ее смерти умерла последняя жена Есенина Софья Андреевна Толстая-Есенина, пережив мужа на 32 года. Старшая сестра Есенина Екатерина Александровна, в замужестве Наседкина, умерла в 1977 году в возрасте 72 лет. Имела двух детей. Ее 43-летний муж Василий Федорович Наседкин, как указывалось выше, был расстрелян в 1938 году. Младшая сестра Есенина Александра Александровна умерла в 1981 году в возрасте 70 лет. Была замужем, имела двух дочерей. Оставила воспоминания о Есенине.

Трагически погибла первая законная жена Есенина — Зинаида Николаевна Райх. Она была убита неизвестными преступниками в ночь с 14 на 15 июля 1939 года в своей московской квартире, когда находилась в ней одна. Дети Константин и Татьяна были в отъезде. Убийцы нанесли ей 17 ножевых ранений и выкололи глаза. Соседи ночью проснулись от ее криков, но не решились вмешиваться. Похоронена Зинаида Райх на Ваганьковском кладбище. Ее муж Всеволод Эмильевич Мейерхольд был арестован 20 июня 1939 года. Подозревался в шпионаже в пользу иностранной разведки. Погиб в 1940 году. Его квартиру в Москве заняли сотрудники НКВД, а в дальнейшем она была превращена в мемориальный музей. Сын Зинаиды Райх и Есенина Константин получил специальность инженера-строителя. Увлекался футболом. Участник Великой Отечественной войны. Умер в 1986 году в возрасте 66 лет. Похоронен на Ваганьковском кладбище рядом с матерью. Дочь Есенина и Зинаиды Райх Татьяна Сергеевна была литературным работником. Во время Великой Отечественной войны уехала в Ташкент. Умерла в 1992 году в возрасте 74 лет. Сестра Зинаиды Райх Александра, узнав о гибели Зинаиды Николаевны, покончила с собой. Их родители Анна Ивановна и Николай Андреевич ненадолго пережили своих детей.

22-летний сын Есенина Юрий от гражданского брака с Анной Романовной Изрядновой был расстрелян 13 августа 1937 года как «враг народа» по обвинению в подготовке покушения на Сталина. Мать его Анна Романовна Изряднова умерла в 1946 году в возрасте 55 лет. Сын Есенина и переводчицы Надежды Давыдовны Вольпин Александр Вольпин умер в США в 2016 году. Мать его умерла в 1998 году в возрасте 98 лет.

Надежда Вольпин


Среди родных и близких, скорбящих по Есенину, был еще один человек на земле, который никогда не забывал его, — Галина Артуровна Бениславская, близкий друг поэта. Она и после его смерти жила любовью к нему, уже не существующему Так самоотверженно любить может только возвышенная душа. Она очень мало требовала от него — только его присутствия рядом, и делала для него все, что могла. Приютила у себя в комнате на несколько лет его сестер. И сам Есенин при необходимости находил у нее пристанище. В любое время дня и ночи он мог рассчитывать на самый радушный прием, знал, что для нее он был всегда самым желанным гостем, только гостем, и она это понимала. Его женитьба на Толстой была концом ее надежд, но не концом ее любви. Уход Есенина от нее к Толстой стал для нее смертельным приговором, что она и доказала спустя год после его смерти. Литератор Софья Семеновна Виноградская писала: «Для Есенина это была потеря человека, который был готов для него на всякие жертвы». О том же писала и актриса Миклашевская: «В самые страшные часы не было рядом Гали, и он погиб». Бениславскую нашли мертвой 3 декабря 1926 года на могиле Есенина. В предсмертной записке она написала: «В этой могиле для меня все самое дорогое. Знаю, что после этого навешают много собак на него, но для меня и для него это все равно». Она покончила с собой выстрелом в сердце. Цели достиг только 6-й выстрел. Похоронена на Ваганьковском кладбище рядом с могилой Есенина.

Во время репрессий 1937–1938 гг. были расстреляны многие друзья Есенина: в 1937-м — Сергей Клычков, Николай Клюев, Петр Орешин, Иван Приблудный, Вольф Эрлих, в 1938-м — Иван Касаткин, Василий Наседкин и многие тысячи «инакомыслящих», а также священников, военачальников, врачей, ученых, тех, кто был неугоден советскому строю. Если бы Есенин дожил до 1937 года, он, несомненно, разделил бы их участь. Но так как его уже не было в живых, то расправились с его наследием. Были запрещены к переизданию и выдаче из библиотек читателям его книги. На I Всесоюзном съезде советских писателей в 1934 году государственный и политический деятель Николай Иванович Бухарин (1888–1938) назвал Есенина «кулацким» поэтом, а поэт Николай Тихонов — «вчерашним человеком». Некоторые литераторы считали поэзию Есенина «чуждой советским людям». Но народ сохранил в своей памяти и образ поэта, и его творения. Его собратья по перу осенью 1945 года отметили скромно в узком кругу 20-летие со дня его смерти, издали несколько его стихотворений. Нападки на Есенина продолжались и после Великой Отечественной войны. Литературный критик Б. В. Яковлев на страницах «Литературной газеты» в 1948 году осудил «глубоко чуждые советским людям стихотворения Есенина»[62]. Странно, что авторы писали от имени народа, не спросив его мнения. Только через два года после смерти Сталина, в 1955 году, 60-летие со дня рождения Есенина «отмечали как юбилей советского поэта»[63]. Начали переиздавать большими тиражами книги поэта.

2 октября 1969 года открылся Мемориальный дом-музей Есенина в его родном доме. Там можно услышать голос Есенина, записанный на пленку, увидеть скульптурные портреты, рисунки, записи известных людей. Его именем названа одна улица в Рязани, Рязанский концертный зал, один танкер и теплоход для экскурсантов. В Рязани установлен скульптурный бюст (скульптор И. Г. Онищенко). В Москве на Есенинском бульваре вблизи Волгоградского проспекта в 1972 году установлен памятник Есенину работы скульптора Цыгаля В. Е., открыт Литературный музей имени Есенина. Его именем названы несколько библиотек в Москве и в Подмосковье, улицы в Москве и в Рязани. Народ не допустил забвения имени любимого поэта. Его поэзия пользуется по-прежнему популярностью, на его стихи слагают песни, их декламируют школьники, поэты, артисты.

Заключение

Быть бессмертным не в силе,
Но надежда моя:
Если будет Россия,
Значит, буду и я.
Е. Евтушенко

Много десятилетий прошло со дня гибели замечательного русского поэта Сергея Есенина. За эти годы мир не раз потрясали войны и природные катаклизмы. Менялись эпохи, менялось и мировоззрение людей. Высокого развития достигла наука, подарив миру новые открытия. Но глобальные перемены не затмили славу поэта. Могила не поглотила память о нем в народе, несмотря на многолетние запреты на его произведения. Земная жизнь народного поэта России пронеслась быстрым вихрем и завершилась трагическим концом. Были в ней и мрачные моменты, и скорбь, и отчаяние, но много было и радостных дней, озаренных светом поэзии и наполненных звуками громкой славы. Поэзия была его радостью, его отрадой. Он был создан для нее и жертвовал ради нее своим покоем, своим здоровьем и многими радостями жизни. Эти жертвы принесли ему славу, любовь и признательность народа, оценившего по достоинству его талант. Максим Горький назвал его «своеобразно талантливым и законченно русским поэтом». Писатель Михаил Осоргин писал о нем: «У него чистое и отличное сердце, русское, широкое и свободное». Литератор Шемшелевич считал его «одним из величайших поэтов-лириков в истории русской литературы». «Свежей и незабываемо выразительной» назвал лирику Есенина поэт Всеволод Рождественский.

Стихи Есенина и в XXI веке остаются одними из наиболее востребованных и любимых народом. Книги его постоянно переиздаются в нашей стране и за рубежом. «Классики потому и называются классиками, что они живы во все времена», — писал один отечественный литератор. Но не все соотечественники Есенина восторгались его поэзией. Были завистники и недоброжелатели, люди не очень одаренные, оставшиеся малоизвестными или совсем неизвестными народу. Они старались представить Есенина как «мелкого буржуа», только не понятно, где они видели такого «буржуя», который бегал босиком по лужам, ездил не в богатой карете, а в бричке, запряженной быком или одной лошадью, спал не на мягких пуховиках, а на жесткой кровати, а летом на сеновале, с детства испытал бы на себе всю тяжесть крестьянского труда. Литературовед и критик Александр Иванович Ревякин писал в 1926 году: «Все ушибленное жизнью и революцией, малокровное, изжившее себя, угасающее в предсмертных судорогах, находит в нем свои настроения, своего поэта»[64]. Ему вторит критик Валерий Павлович Друзин: «Последний символист Есенин довольно скоро утратит свою популярность, хотя творчество его останется навсегда свидетельством психического склада людей отмирающей культуры»[65]. Некоторые из них называли Есенина «деревенщиной, которая стремится к мировой славе». Хотя деревенские поэты, или, как их называли, «крестьянские», из-за близости к природе и к народу имели свежие и глубокие мысли и создавали яркие поэтические образы. Единичные голоса недоброжелателей, завидовавших таланту русского самородка, не уменьшили его популярности и любви к нему народа.

Памятник Сергею Есенину на Ваганьковском кладбище в Москве


Есенин жил в сложный период времени, в переходную эпоху, в условиях нестабильной политической обстановки и разброда в мыслях людей. Ни одна страна в мире не претерпела в XX веке столько бедствий, сколько их свалилось на Россию. Ее опустошали войны, эпидемии, голод, и это не могло не отразиться на творчестве поэта, на его физическом и душевном здоровье. Драма короткой жизни Есенина завершилась трагическим концом — самовольным уходом из жизни, который был следствием его душевного недуга. Есенин погиб, едва достигнув 30-летнего возраста. За такой короткий период времени человек не всегда успевает разобраться в своих чувствах и желаниях. Есенин успел и, по выражению литератора И. В. Евдокимова, «вошел в русскую литературу как самобытное и неповторимое поэтическое явление и стал одной из колоритнейших фигур, рожденных на переломе в новую эру». До настоящего времени Есенина не только помнят, но боготворят, читают, цитируют, слагают песни на его стихи, он остается одним из любимых поэтов в нашем Отечестве. Поэзия Есенина, преодолев все препоны, вошла в душу русских людей и заняла достойное место в мировой литературе. Как много мог бы создать новых литературных шедевров народный поэт Есенин, поживи он еще лет десять или двадцать. Но и то наследие, которое он оставил в литературе, поставило его в один ряд с крупными отечественными поэтами XX века. И до тех пор, пока будет существовать наша планета и природа, созданная по воле неведомого творца, певцом которой он был, будет волновать сердца людей поэзия великого сына России Сергея Есенина.

Примечания

1

Медленно и величаво (ит.).

(обратно)

2

«Баллада о полуволке» — повесть В. Нечаева.

(обратно)

3

Эдуард Хлысталов. Тринадцать уголовных дел Сергея Есенина. М., 1994.

(обратно)

4

Вольф Иосифович Эрлих (1902–1937) — русский советский поэт. В 1925 году занимал «чекистскую» должность ответственного дежурного Первого дома Ленинградского Совета. Расстрелян в Ленинграде 24 ноября 1937 года. 4 апреля 1956 года определением Военной коллегии Верховного суда СССР реабилитирован «в связи с отсутствием в его действиях состава преступления».

(обратно)

5

«Красная газета» издавалась на широкую ногу, бесплатно распространялась по всей стране. (В 1919 году тираж поставляемой в провинцию газеты составлял более 60 миллионов экземпляров!)

(обратно)

6

См. Приложения.

(обратно)

7

Что и требовалось доказать!

(обратно)

8

Новая вечерняя газета. 1925. № 208.18 ноября.

(обратно)

9

Гиляревский Александр Григорьевич (1855–1931) — врач, в 1920-е годы судебно-медицинский эксперт.

(обратно)

10

Встречи с Анной Ахматовой. Т. 1. 1924–1925. Paris: YMCA-Press, 1991.

(обратно)

11

См. также главу «"До свиданья, друг мой, до свиданья…" — элегия-миф».

(обратно)

12

Кому выгодно? (лат.)

(обратно)

13

Тарасов-Родионов Александр Игнатьевич (1885–1938). Писатель. Автор беллетризованных мемуаров о революционных событиях 1917 (романы «Февраль», 1927; «Июль», 1930). Репрессирован.

(обратно)

14

Вержбицкий И. Встречи с Есениным: Воспоминания. Тбилиси, 1961. С. 23.

(обратно)

15

ГЛМ. Ф. 4. Оп. 1.

(обратно)

16

Всероссийская ассоциация пролетарских писателей (ВАПП) основана в октябре 1920 на одной из конференций пролетарских писателей, созванной литературным объединением «Кузница».

(обратно)

17

Лазарь Аронович Люстерник (1899–1981) — советский математик, доктор физико-математических наук (1935), член-корреспондент АН СССР (1946).

(обратно)

18

Золотаревский Исидор Самойловым (1885–1961) — архитектор, скульптор. Снимал посмертную маску С. Есенина в Ленинграде.

(обратно)

19

Второе «я» (лат.).

(обратно)

20

Памяти Сергея Есенина. М., 1926.

(обратно)

21

Великий опус великого человека (лат.).

(обратно)

22

Цкирия Ипполит Павлович. Уже говорилось: этого товарища, как «сердобольного» собрата по коммунальной службе, называл комендант «Англетера» В. М. Назаров. Цкирия заправлял домами, принадлежавшими ГПУ. По предписанию (30 октября 1925 года) заведующего Управлением коммунальными домами Пагавы, Цкирия, кроме прочих зданий, стал хозяином дома № 3 по улице Комиссаровской и дома № 8/23 по проспекту Майорова (напомним адрес «Англетера»: просп. Майорова, 10/24). Если верить воспоминаниям вдовы В. М. Назарова, Цкирия вместе с ним, комендантом гостиницы, «снимал с петли» Есенина. Почему Цкирия оказался в час злодейской акции в «Англетере»? Случайность? Нет, закономерность.

В сохранившейся домовой книге (просп. Майорова, 8/23) указана только булочная и ее владельцы, а про все остальные помещения — молчок. Предположить, что таинственный особняк — сосед «Англетера» — являлся тюрьмой и следственным изолятором, вполне логично — тогда мы получаем ответ на вопрос: почему сотрудники Активно-секретного отделения УГРО и одновременно ГПУ Дмитрий Михайлович Тейтель, Михаил Филиппович Залкин и другие, имея постоянные квартиры, селились в «Англетере»? Товарищи эти здесь отдыхали от допросов в соседнем доме, куда добраться было делом нескольких минут, через подвальный лабиринт. Никакой мистики: человек пользуется старыми чекистскими потайными ходами. Теперь уже несложно объяснить, почему Цкирия очутился в пятом, «есенинском» номере. Как домоуправ, он исполнял свой прямой служебный долг, «транспортируя» тело поэта к предполагаемому месту «самоубийства». Мы уже рассказывали, как печально сложилась судьба коменданта «Англетера» В. М. Назарова после декабрьского события. Судьба И. П. Цкирии выглядит счастливой: с 1 января 1926 года он возглавлял все коммунальные дома Центрального района Ленинграда. С тех пор карьера Ипполита Павловича, кажется, не давала осечек; он вскоре оставил семью и женился на сотруднице ГПУ. Почил своей смертью.

(обратно)

23

«Наш современник». 1995. № 12. С. 216.

(обратно)

24

Смерть Сергея Есенина. Документы, факты, версии. М.: Наследие, 1996. С. 53–66.

(обратно)

25

См. его статью на указанную тему: «Русский альманах». СПб., 1997, № 1.

(обратно)

26

Колупаев Г. П., Клюжев В. М., Аакосина Н. Д., Журавлев Г. П. Экспедиция и гениальность. М., 2013. С. 181.

(обратно)

27

Куняев С. С, Куняев С. Ю. Сергей Есенин. М., 1995. С. 23.

(обратно)

28

Есенина А. А. Родное и близкое. М., 1968. С. 22.

(обратно)

29

Цит. по кн.: Лекманов О., Свердлов М. Сергей Есенин. Биография. М., 2011. С. 18.

(обратно)

30

Цит. по указ. соч. С. 27.

(обратно)

31

«Расстройства личности — патологические состояния, характеризующиеся дисгармоничностью психического склада и проявляющиеся в эмоциональной и волевой сферах, а также в сфере влечений и сохраняющиеся на протяжении всей жизни». См.: Психиатрия — национальное руководство / под ред. Ю. А. Александровского. М., 2009. С. 557.

(обратно)

32

Цит. по указ. соч. С. 37.

(обратно)

33

Цит. по указ. соч. С. 69.

(обратно)

34

Цит. по указ. соч. С. 78.

(обратно)

35

Цит. по указ. соч. С. 107.

(обратно)

36

Куняев С. С, Куняев С. Ю. Сергей Есенин. М., 1995. С. 65.

(обратно)

37

Там же. С. 66.

(обратно)

38

Лекманов О., Свердлов М. Сергей Есенин… С. 205.

(обратно)

39

Там же.

(обратно)

40

Колупаев Г. П., Клюжев В. М., Лакосина Н. Д., Журавлев Г. П. Экспедиция в гениальность. М., 2013. С. 359–360.

(обратно)

41

Там же. С. 9.

(обратно)

42

Цит. по журналу: Клинический архив гениальности и одаренности. М., 1929. Т. 5. С. 1.

(обратно)

43

Наше наследие. 1988. № 6. С. 65.

(обратно)

44

Цит. по кн.: Лекманов О., Свердлов М. Сергей Есенин… С. 415.

(обратно)

45

Белинский В. Г. Философские сочинения. М., 1948. С. 173.

(обратно)

46

Анненков Ю. П. Московские встречи. М., 1901. С. 148.

(обратно)

47

Эренбург И. Люди, годы, жизнь. М., 1961. Кн. 1–2. С. 590.

(обратно)

48

Воронский А. О Есенине. М., 1900. С. 100.

(обратно)

49

Встречи с Есениным. М., 1992. С. 42.

(обратно)

50

Цит. по кн.: Лекманов О., Свердлов М. Сергей Есенин… С. 444.

(обратно)

51

Колупаев Г. П., Клюжев В. М., Лакосина Н. Д., Журавлев Г. П. Экспедиция в гениальность. М., 2013. С. 164–165.

(обратно)

52

Муравьев В. Тверской бульвар // Памятники Отечества: альманах. М., 1995. № 34. С. 24.

(обратно)

53

Там же. С. 19.

(обратно)

54

Там же. С. 25.

(обратно)

55

Зоркин В., Полунина Н. Пешком из Сибири в Петербург // Памятники Отечества: альманах. М., 1995. № 34. С. 176.

(обратно)

56

Сорокоуст — молитва по усопшим, совершаемая в течение сорока дней.

(обратно)

57

Колупаев Г. П., Клюжев В. М., Лакосина Н. Д., Журавлев Г. П. Экспедиция в гениальность. М., 2013. С. 9.

(обратно)

58

Клинический архив гениальности и одаренности. М., 1926.

(обратно)

59

Гиляровский В. А. Психиатрия. М., 1954. С. 173.

(обратно)

60

Киселев Д. Н. Психические расстройства у лиц, совершивших покушение на самоубийство // Кл. — орг. и соц. вопросы психиатрии. М., 2014. С. 41.

(обратно)

61

Маслов А. В. Загадочная петля. Тайна последних дней Сергея Есенина. Ростов-на-Дону, 2006. С. 6.

(обратно)

62

Цит. по кн.: Лекманов О., Свердлов М. Сергей Есенин… С. 571.

(обратно)

63

Там же.

(обратно)

64

Ревякин А. И. Чей поэт Сергей Есенин? М., 1926. С. 39.

(обратно)

65

Друзин В. П. Сергей Есенин. Цит. по кн.: Лекманов О., Свердлов М. Сергей Есенин… С. 566.

(обратно)

Оглавление

  • Геннадий Смолин. Тайна гостиницы «Англетер», или Меморандум сыщика Хлысталова
  •   От автора
  •   Вместо пролога
  •   Увертюра Adagio maestro[1]
  •   Часть первая
  •     Экспресс «Сапсан». Питер. Гостиница «Англетер»
  •     Константиново есенинское
  •     Танцующая Айседора
  •     Заговор. Действие развивается
  •     Аргументация
  •     Разведка боем
  •     Театр абсурда. Так был ли Есенин убит?
  •   Часть вторая
  •     Cui bono?[12] Игра профессионалов в проекте «Англетер»
  •     Уничтожение следов
  •     «Дело Есенина»
  •     В Питер! В Питер! И поскорее!.
  •     Постфактум
  •     Волшебная сила искусства
  •     «Черный человек» — alter ego[19] Есенина
  •     «До свиданья, друг мой, до свиданья…» — элегия-миф
  •   Часть третья
  •     Вести из Абсурдистана, или Все о гибели поэта
  •     Мышеловка, или Поцелуй иуды
  •   Эпилог
  •     Лестница, ведущая в небо
  •   Документы, факты и мнения экспертов
  •     № 1
  •     № 2
  •     № 3
  •     № 4
  •     № 5
  •     № 6
  •     № 7
  •     № 8
  •   Приложения
  •     Лев Троцкий. Памяти Сергея Есенина
  •     Вольф Эрлих. Четыре дня
  •     Основные даты жизни и творчества С. А. Есенина
  • Зинаида Агеева Патография Сергея Есенина
  •   Предисловие
  •   Родительский дом
  •   В семье деда
  •   Школьные годы
  •   Училище в Спас-Клепиках
  •   Поиск жизненного пути
  •   Признание таланта
  •   Служба в армии
  •   Женитьба
  •   На рубеже эпох
  •   Имажинизм
  •   Слава и одаренность
  •   Айседора Дункан
  •   Заграничное турне
  •   Возвращение на Родину
  •   В родном селе
  •   Скитания
  •   Патриотизм
  •   Особенности личности
  •   Расстройство личности и пристрастие
  •   Новая семья
  •   Бегство из Москвы
  •   Уход из жизни
  •   Погребение
  •   Версии о гибели
  •   Судьба родных и близких
  •   Заключение

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно