|
|
Федор Павлович Иванов, Александр Семенович Силаков
ПОДВИГ БЕССМЕРТЕН
ПАМЯТНЫЙ УРОК
Ну вот, товарищ Голубев, хватит, полетали, — сказал инструктор курсанту.
Голубев отстегнул ремни и, хмурясь, вышел из кабины. Нетрудно было понять настроение будущего летчика, который за все тревожные часы полетов с инструктором почти не слышал от своего учителя ободряющего слова, не видел снисходительной улыбки. Голубев считал себя неудачником и удивлялся, как до сих пор терпят его. Однажды перед полетом Виктор не проверил по прибору давление масла, в другой раз — приземлил машину на 200 метров дальше посадочного знака, а в третий раз, казалось, совершил «непоправимый» грех: метрах в трех от земли, забыв указания инструктора действовать ручкой управления более плавно, так рванул ее, что из уст инструктора вместо привычного замечания вырвался какой-то свист...
...И вот сегодня, приземлив машину, Голубев услышал то, что с тревогой ожидал: «Ну, хватит — полетали...»
Позор перед товарищами! Неужели больше не допустят? Но почему так быстро? Были же у него терпимые полеты — сам командир эскадрильи говорил. Нет, он так просто не сдастся, он сегодня же поговорит с командиром.
— Вы что понурили голову? Может, нездоровы? — спросил инструктор, оглядев с ног до головы плотного, плечистого пилота с обветренным лицом.
— Нет, чувствую себя неплохо, товарищ лейтенант, — приободрился Голубев, поймав на лице инструктора неожиданную улыбку. Он понял, что еще не все потеряно. Его серые, чуть с прищуром глаза засветились, густые брови вздрогнули и угрюмое выражение лица сменила простодушная улыбка. Между тем инструктор уложил в переднюю кабину По-2 мешок с песком.
— Так, значит, хватит, полетали... Теперь давайте один. Полезайте в заднюю и в воздух. А это буду я,— указал он на мешок с песком.
Растерянность, смущение, недоверие и тут же вспыхнувшая радость, — все эти чувства, вытеснявшие друг друга с невероятной быстротой, преобразили приунывшего курсанта. Он может и должен сейчас лететь.
Смахнув пот со лба, Виктор влез в заднюю кабину, опробовал мотор, проверил его на слух, проконтролировал по приборам обороты.
...Ни одна из этих привычных, выработанных почти до автоматизма, операций на этот раз не сопровождалась осуждающим покашливанием. Мешок с песком, конечно, молчал. И от этой ободряющей тишины в наушниках укреплялась уверенность, что он делает все, как полагается.
Взмах флажка. Мотор взревел, пригибая ветром траву. Машина вздрогнула и побежала. Курсант, словно дисциплинируя себя, повторял вслух привычные команды: «Внимательно смотри на землю», «Держи ровно управление». А когда послушный По-2 оторвался от аэродрома, пилот взглянул на приборы, перевел его в набор высоты.
Да, все получалось хорошо. Только теперь, оправившись от волнения, он с благодарностью подумал о неприветливом инструкторе.
Первый самостоятельный полет был выполнен на «хорошо». И это после того, как Виктор представлял себя отчисленным из школы!
...Потом, когда Голубев уже летал в зону, выполняя сложные фигуры пилотажа, между курсантом и инструктором произошел такой разговор.
Они возвращались с аэродрома позже обычного. Над летней украинской степью взошла луна. На смену неумолчному дневному гулу пришли иные звуки: шелест высоких трав, пение степных птиц, задумчивые всплески речной волны.
— А здорово дышит степь! Вы чувствуете, Голубев, а?— неожиданно спросил инструктор, глубоко втянув свежий воздух, и, помолчав, добавил: — Это только у плохих поэтов ночью степи спят. Нет, они не спят. У них пробуждается ночью свое скрытое дыхание..
Он нагнулся, сорвал с обочины дороги цветок и, поднеся его Виктору, спросил:
— Тонко пахнет, а? Совсем не так, как днем?
Смущенный курсант ничего «тонкого» не уловил, но из вежливости ответил:
— И верно, какой-то особый запах.
— Эх, дорогой товарищ, — весело ответил ему лейтенант. — Чтобы такие запахи улавливать, надо в степи родиться... Да, что я хочу сказать: в человеке тоже надо уметь распознать дыхание. А сделать это потруднее. Иной с виду вроде слаб. Вот взять вас...
Голубев, заинтересованный, насторожился, а инструктор продолжал:
— У меня не один десяток курсантов перебывал, и сразу, бывало, замечаешь: рвется человек в авиацию или учится равнодушно. Вас же не поймешь. Что ни спросишь — все объясните, а о несказанном не переспрашиваете. Вижу, что по уму вы в летчики годитесь, а вот душу вашу вначале не понимал.
Лазарев чиркнул спичкой, закурил. Виктор успел заметить в глазах инструктора хитринку.
— Вот я и решил вас лучше узнать. Помните случай с перебоями в моторе? Раз вы его запустили — мотор чихает, второй — опять безрезультатно. А дело перед полетом было. Озадачены были, небось. Как же так, механики проверяли — было все в порядке. Смотрю, куда девалась ваша нерасторопность: забегали, заметались. А я смотрю и так это спокойно спрашиваю: — «Может полет отложим?» — Вы отвечаете: — «Ни за что». И после настойчивой, кропотливой работы сами нашли неисправность.
Лазарев весело признался:
— С тех пор я не давал вам покоя. Когда следовало бы похвалить, я не говорил ни слова, за оплошность, о которой бы можно умолчать, ругал. Вижу, парень приуныл, но виду не показываю.
— Да, невесело мне было,—заметил Голубев.—Жду — вот-вот на отчисление, а тут — самостоятельный полет.
— Гром среди ясного неба. Самый, так сказать, крутой вираж из всех ваших полетов, — подтвердил инструктор.
Минуту шли молча. Лазарев, казалось, ждал вопроса, но, не дождавшись, продолжал:
— Вы спросите: к чему все это? А вот к чему: если раскаленную сталь вдруг окунают в воду, она от этого становится только тверже.
«Оказывается, человек большой и доброй души этот внешне грубоватый, неприветливый инструктор Лазарев, — подумал Голубев. — Повышенная требовательность воспитывает умение критически оценивать свои поступки, быть взыскательнее к себе, настойчивее учиться».
Когда они подошли к казармам, Лазарев закончил свою мысль:
— Сегодня у нас вечер откровений. Скоро вам на выпуск. Не забывайте, пожалуйста, мой урок. Может, других учить придется.
...Не спалось. Прозвучал сигнал отбоя. Все, что он услышал от Лазарева, было и приятно, и заставляло задуматься. Он перебирал в памяти годы своей жизни, вспоминал былые промахи и удачи, стараясь объяснить все так же просто, как объяснял ему инструктор, старался и не мог.
* * *
Голубев родился и до поступления в училище жил в Ленинграде. Теплыми июньскими ночами, светлыми, как день, его отец Максим Евгеньевич, рабочий-краснодеревец, брал сынишку на рыбалку. Сидя в лодке над гладью Невы, Виктор нередко слушал отцовские упреки:
— И какой-то ты непонятный, Витька: ни удали, ни робости; круглый ты, Витька, словно этот поплавок. Обидеть тебя трудно, разозлить нельзя, смеяться ,не горазд, но и плакать слезу не выдавишь. Ну, что уставился — тяни, клюет.
И верно, характер Виктора трудно было определить. Он, кажется, увлекался всем и ничего не любил по-настоящему. Игра в лапту ему нравилась не меньше, чем выступления в духовом оркестре. Он мог часами сидеть с удочкой возле Елагина моста, но стоило ребятам позвать его на лодку с парусом, он, не раздумывая, бежал на их зов.
Товарищи по школе, собираясь вечерами во дворе, спорили, кем лучше быть. Одному хотелось стать сталеваром, другой день и ночь мечтал об авиации, третий считал себя конструктором. Один Виктор, слушая их спор, не знал, кем себя назвать.
Он даже читал без особого разбора: и серьезные учебники, и приключенческие романы.
Зная все это, расстроенный отец по окончании Виктором семилетки решил направить его в школу ФЗО.
— Коль не знаешь, что тебе делать, так я найду занятие...
Потом отец побаивался — вдруг не по душе придется Виктору машинное масло, шум станков, работа с напильником возле верстака.
Но Максим Евгеньевич ошибся. Он не знал своего сына до конца.
Виктор не бросил школу ФЗО, не жаловался на усталость и мозоли на руках. Он полюбил полную забот и напряженного труда заводскую жизнь. Он закончил школу с отличными и хорошими оценками. Сын краснодеревца получил квалификацию слесаря 5-го разряда
— Ну, что ж, — улыбнулся весело отец, — слесарь — это почетная профессия. Но если бы ты дальше стал учиться... — добавил он.
— А кто тебе сказал, что я не учусь? — спокойно, без улыбки возразил Виктор и протянул отцу вчетверо сложенный сиреневый листок бумаги. На нем было написано, что рабочий В. М. Голубев принят ка подготовительный курс Электротехнического института связи.
Отец, прочитав, оторопел:
— М-да... Сделал я просчет с твоим характером. Есть, оказывается, у тебя характер-то, а? — И радостно засмеялся.
...И еще раз озадачил Виктор отца. Поехали они за грибами за реку Мгу. Это было в конце сентября. Вода во Мге стояла холодная, глубокая. Отец переправился через реку на плоту, а сын задержался в деревне у знакомых. Когда пришел к переправе, увидел: плот угнали.
Виктор разулся, решив перекинуть сапоги на тот берег, а потом плыть на бревне. Но второпях он бросил разом оба связанные сапога, и один из них не долетел до берега. Пока Виктор переправлялся на бревне, сапог, подхваченный течением, увлек за собой другой — и оба ушли на дно...
На берегу появился Максим Евгеньевич. Глядя, как сын шарит шестом по дну в поисках потери, посоветовал:
— Брось, пойдем в соседнюю деревню, найдем, что обуть. Велика важность — сапоги.
— Досадно мне. Зачем разом оба бросил, — ответил Виктор. — Обязательно найду.
Максим Евгеньевич махнул рукой и пошел в лес, думая, что сын последует за ним. И снова отец ошибся. Виктор, убедившись, что шестом в глубокой быстрине не найти сапог, разделся и стал нырять.
Пятнадцать минут он купался в осенней Мге, но все же сапоги достал. Когда он, посиневший, дрожащий, пришел в сапогах к отцу, тот был поражен.
...Эти маленькие случаи несколько нарушили суждение Максима Евгеньевича о Викторе. Но их, разумеется, было недостаточно, чтобы заставить отца полностью изменить свое мнение о сыне.
ЛИЦОМ К ЛИЦУ
Великая Отечественная война застала Голубева под Смоленском. Случилось так, что он не был непосредственным участником первых жарких боев своего авиационного полка с врагом. Виктор подвешивал бомбы к машинам своих товарищей, строил капониры, спасал от налетов фашистской авиации аэродромное имущество.
Голубев узнал о беспримерном подвиге летчика Гастелло, слушал рассказы об отважных действиях своих однополчан. Ему становилось больно. Но командир полка был неумолим и на все просьбы летчика послать его на задание отвечал: — Придет время...
Из авиационного училища пришла тяжелая весть: в воздушном бою под Киевом погиб его учитель и наставник Лазарев.
Голубеву вспомнилось училище, теплый лунный вечер и памятный разговор о выдержке и воле боевых пилотов.
— Голубев, вас вызывает командир эскадрильи, — прервал его раздумье голос посыльного.
«Опять, наверное, подвеска бомб» — подумал он. Но то, что сказал командир, сразу взволновало летчика:
— Завтра ваш экипаж отправляется на боевое задание.
— Есть, на боевое задание!—ответил лейтенант, внешне ничем не выдав своего волнения.
В тот вечер вместе с механиками и мотористами Голубев подвешивал холодные черные бомбы в фюзеляж своей машины. Он испытывал то же, что и пехотинец, заряжающий магазин винтовки перед очередной атакой, или артиллерист, вгоняющий снаряд в орудие. Завтра эти бомбы полетят на голову врага.
Еще раз осмотрев со штурманом Петром Гребенюком самолет, он пошел отдыхать.
На рассвете командир эскадрильи поставил перед экипажем боевое задание. Светло-зеленые, испещренные разноцветными жилками ручейков, оврагов, рек, дорог карты были такими же, какими Виктор видел их десятки раз перед очередным полетом. Но только теперь на этом зеленом куске родной земли, словно червоточины, выделялись темные пятна вражеских объектов. На них должен сбросить бомбы летчик Голубев и штурман Гребенюк так же метко, как они сбрасывали их на полигоне.
«Однако так ли будет? —спросил себя Виктор. — Ведь между самой безупречной боевой учебой и настоящим боем есть дистанция, которую нужно суметь преодолеть».
Командир эскадрильи, заметив раздумье летчика, спросил:
— Задача ясна?
— Ясна. Экипаж готов, товарищ командир.
Голубев спокойно сел в кабину, еще раз осмотрел приборную доску, тщательно подогнал сиденье, опробовал рули. Его спокойствие невольно передалось и штурману.
Самолет набрал высоту и взял курс на северо-запад. Мелькнули знакомые перелески, узкая лента реки, поля. Все это так знакомо и привычно. Но вот поплыл другой, непривычный для летчика пейзаж: охваченная огнем бензоцистерна, вспышки минометного огня, зигзаги окопов, окутанных дымом. Было странно смотреть на эту большую панораму боя, для полноты представления о котором не хватало сопровождавших его звуков. Рев моторов самолета заглушал все.
В Голубеве с новой силой поднималось чувство ненависти к немецко-фашистским захватчикам. Где-то справа летели каждый по своему маршруту еще два бомбардировщика. Голубев повернулся и заметил, как сбоку и впереди то вспыхивают, то рассеиваются белые густые облачка.
«Заградительный огонь», — понял он и резко снизил машину. Затем, изменив маршрут, нырнул в низкие облака. Когда вышел из них, разрывов не было. Голубев облегченно смахнул пот с лица.
Хотелось сказать что-то ободряющее своему штурману, но вспомнил, что во время полета надо поменьше разговаривать. Лишнее слово отвлекает внимание. Внимание же должно быть приковано к наблюдению за воздухом и за целью. Они переговаривались с помощью сигнализации. На приборной доске зажглась зеленая лампочка: это означало — взять левее. «Значит, мы уже недалеко от цели», — подумал Виктор и, пристально взглянув вниз, сам увидел окутанное пылью шоссе, по которому двигались желто-зеленые квадраты.
«Надо атаковать», — подумал Голубев.
Он сделал левый разворот и отдал штурвал от себя. Самолет понесся вниз. Все ближе и ближе земля, отчетливее дорога, заросшие сорняком обочины, черная свастика на танках. Но летчик не торопился. Еще мгновение, еще... Вот так... «Огонь!» — скомандовал он в микрофон. Штурман и пилот действовали слаженно, отлично понимая друг друга. Шоссе окуталось дымом. Заполыхали танки.
— Вижу двух мессеров! — вдруг крикнул Гребенюк.
Но это не смутило пилота.
— Добомбим, — ответил он.
Кто знает, может быть, Виктор еще рассчитывал на помощь наших истребителей? Он не знал, что два «ястребка», посланные для прикрытия, в это время вели напряженный бой с пятеркой «Мессершмиттов», встреченных на пути. Снизившись, самолет стал сбрасывать оставшиеся бомбы, но фашистские стервятники с двух сторон навалились на него. Голубев сделал крутой разворот и очередь, выпущенная «Мессершмиттом», прошла стороной.
Вдруг смолк пулемет штурмана.
— Петя, что с тобою? — крикнул Голубев и не получил ответа. Холодок прошел у него по спине.
Обнаглевшие фашисты не торопились расправиться с машиной, у которой смолк пулемет штурмана.
Нужно было во что бы то ни стало уйти из-под огня, дотянуть до своих, чтобы спасти машину. Снаряд угодил в приборную доску. Осколки ударили в лицо. Левый мотор начал работать с перебоями. Потянуло едким дымом. «Только бы не загорелись бензобаки» — подумал Голубев. Он сжал штурвал и с силой уперся ногами в педали, как будто это могло помочь раненой машине увеличить скорость. Дым шел сильнее. Стрелка высотомера неумолимо показывала падение высоты. «Ну, что ж, я уже на своей земле», — подумал он. И тут же заметил, что нет фашистских истребителей. Они отстали. Они, видимо, сочли дело законченным, увидев окутанный дымом самолет.
Голубев напряг зрение, чтобы сквозь дым лучше разглядеть землю. Земля стремительно приближалась навстречу. Потом толчок, грохот, пыль — и все стихло. Летчик, превозмогая боль в голове и руках, выбрался из кабины и подошел к Гребенюку. Тело его было изрешечено пулями. Виктор посмотрел в карие, уже потускневшие глаза и с болью проговорил:
— Эх, Петя, Петя...
Голубев отстегнул кобуру товарища, взял планшетку, поцеловал друга в лоб, вытащил из кабины и вместе со стрелком-радистом понес его к деревне.
Из-за перелеска бежали люди. Они видели дымящийся самолет.
Боль за утрату друга, благодарность за любовь к летчикам незнакомых, но близких советских людей и ненависть к врагу—все эти чувства нахлынули на Виктора.
Поздно вечером Голубев и стрелок-радист добрались до своей авиачасти.
— Товарищ командир, — доложил Голубев, — я потерял в бою друга, потерял машину, но я отомщу... Разрешите вылет.
Теперь он видел врага в лицо. Перед глазами и сейчас мелькали картины боя: желто-зеленые хищные мессеры, разноцветные трассы пуль, окутанная дымом кабина. Но он видел и другое — внизу горели танки с черной свастикой, метались фашистские солдаты. Врага нужно бить, бить наверняка.
Только этому нужно еще учиться. Теперь Голубев был таким, каким его и воспитывал инструктор: он напрягся, как стальная пружина, и страшной будет сила, с какой она разожмется.
Командир полка ответил: — И все же с вылетом придется повременить, товарищ лейтенант. Перед нами поставлена новая задача. Сегодня наш полк грузится в вагоны...
...На станции скопилось множество эшелонов. Эвакуировались женщины, дети и старики, перевозились в тыл фабрики и заводы. Большая толпа с бидонами, флягами собралась возле водокачки. Усталые женщины вполголоса делились невеселыми вестями.
— Виктор, ты?!— вдруг раздалось за спиной Голубева. Виктор обернулся. Перед ним стояла жена Валентина с грудным сыном Анатолием. Они не виделись с первого дня войны.
— Вот встреча, так встреча, — покачивали головами стоявшие вокруг женщины.
Голубев бережно прижал к груди сынишку и говорил жене трогательные, нежные слова, давал советы, как уберечь себя и маленького Анатолия.
* * *
Голубеву недолго довелось летать на бомбардировщике. Военная судьба уготовила ему иной путь — путь штурмовика.
Как-то на одном из прифронтовых аэродромов он внимательно осматривал грозную машину, осторожно пробовал управление.
— И что вы, товарищ лейтенант, так деликатно с ней обращаетесь,—заметил с улыбкой его будущий напарник— воздушный стрелок Хрулев. — Не бойтесь — это прочная машина.
Голубев строго взглянул на своего подчиненного:
— Вы знаете, что Чкалов говорил? Самолет не любит фамильярности. С ним нужно обращаться на «Вы». Между прочим, у вас пока не чувствуется этой почтительности к боевой машине,— укоризненно закончил он, сняв пальцем с плексигласа кабины слой пыли. Стрелок вспыхнул кумачом и взял ветошь, чтобы обтереть стекло кабины.
Знакомство с машиной продолжалось. Голубев запустил мотор. Послушный летчику, он то затихал, то гудел мощью своих цилиндров. На секунду Голубев представил: «Вот я вырулил на старт. Сигнал к взлету! Машина выведена к цели. Предположим, пикирует на мост. Как выглядит мишень? Как представить зрительно ее проекцию? Не просмотрит ли он что-нибудь, когда сквозь взрывы зениток понесется к цели?» Голубев достал блокнот и стал рассматривать проекции возможных для атаки объектов. «Надо хорошо все запомнить! Надо натренировать свой глаз— в бою ведь раздумывать некогда».
А как распознать с воздуха фашистские танки? Как выглядит в прицеле батарея? Каким способом и с какой высоты лучше вести огонь по вражеской пехоте?»
Потом Голубев закрыл блокнот, встал, чтобы размять ноги, отекшие от долгого сидения на корточках, и обратился к командиру эскадрильи:
— Но, думается мне, что настоящую штурмовку надо изучать не с карандашом в руках... С сердцем надо изучать.
— Да, вы правы, — ответил командир. — Однако у штурмовиков работа жаркая. И не у каждого сердца хватит.
Голубев отлично понял, что хотел оказать командир. «Илы», что называется, «ходили в штыковую» с воздуха, стараясь как можно точнее поразить противника. Не зря пехота так любила их. Красиво выглядит сомкнутый боевой порядок атакующих. Солдат, увидев в небе штурмовики, уверенней идет на врага.
Какая-то ревность, гордость за честь штурмовиков проскользнула в ответе командира эскадрильи. Посмотрим, мол, каков ты в полете. Ведь здесь придется обходиться без штурмана, самому прокладывать курс, когда, почти не глядя на приборы, придется маневрировать между двух огней — наземного и воздушного!
Сознание трудности задачи помогло Голубеву быстрее освоить самолет. Как всегда, он критически взвешивал свои силы, заранее подготовлял себя к преодолению преград. В первом же боевом полете Виктор Максимович завоевал себе авторитет.
...Самолеты шли над городом, занятым фашистами. Внизу — гряда редких облаков. Голубев взглянул на высотомер: 800. И сразу там и сям вспыхнули беловатые клубы — огонь зенитной артиллерии. Ведущий меняет курс, и Голубев четко повторяет его маневр. Он чувствует воздушную поступь командира, словно связан с ним невидимыми нитями. «Илы» снижаются и сбрасывают бомбы на колонну автомашин.
На минуту самолеты исчезают. Зенитчики врата настороженно подняли стволы орудий, ожидая штурмовиков, с той стороны, откуда они летели первый раз. Напрасные ожидания! Самолеты появляются сбоку, еще ниже. Зенитчики бессильны вести огонь. Черный дым окутал разбитые автомашины.
Новая команда ведущего: действовать самостоятельно. Голубев пристальнее вглядывается в цель, губы его плотно сжаты. Нет, он совсем не чувствует опасности. Внизу бегут вражеские солдаты. Стволы орудий, кажется, поворачиваются прямо на самолет Голубева. И в эту минуту «ил» пикирует. Медлить нельзя, но и поспешить — значит промахнуться. Голубев впивается в сетку прицела. Хочется пустить быстрее в дело бомбосбрасыватель. Но, нет! Еще раз выдержка. Цель приближается... приближается.
— Получайте, гады! — кричит он, поймав ее в прицел.
— Здорово им дали, товарищ лейтенант, — докладывает по переговорному устройству стрелок. Он радуется: командир у него попал не из «мазил».
— Что это? —спрашивает летчик, взглянув на небольшой побуревший холм. Делает вираж и замечает маленькую дверцу сбоку. Ясно, что это за «холм». Он сбрасывает бомбы. Бензосклад заволакивает дымом. Из блиндажей бегут фашисты. Голубев спускается еще ниже и поливает их свинцом из пулеметов. Он делает еще один заход.
— Кончайте работу! — распоряжается ведущий.
Голубев пристраивается к командиру.
Через полчаса он снова на зеленой поляне аэродрома.
Но сердце еще дышит жаром боя. Подходит, улыбаясь, командир эскадрильи.
— Теперь вот видно, что нашего полку прибыло. Семь атак—и все с поражением целей. Поздравляю с боевым крещением, объявляю вам благодарность.
— Служу Советскому Союзу, — отчеканил летчик, полный веры в победу.
ТАЛАНТ РАСКРЫВАЕТСЯ
Ночь. В землянке тихо. Чуть мерцает коптилка из снарядной гильзы. Летчики спят. Но не спится Голубеву. В соседней землянке заводят патефон. Виктор слушает музыку. Забывается усталость. Это первая часть Первого концерта для фортепиано с оркестром П. И. Чайковского.
Знакомая мелодия переносит Голубева в белоколонный зал Ленинградской филармонии, где он слушал ее до войны. Перед глазами встает величественный город: его золотые шпили, купола, просторные площади, красивые мосты.
...Сейчас над Ленинградом тоже ночь: мрачная, холодная. Быть может, в эту минуту фашистский летчик сбрасывает бомбы, и рушится высокая колонна. Стонут раненые, плачут дети. Ленинград — город его юности, мечты, надежд — в блокаде.
А в это время над городом в ночной осенней мгле проносится летчик-истребитель Герой Советского Союза Севастьянов и таранит фашистского стервятника. Обломки самолета горят в Таврическом саду. А вот второй отважный летчик-истребитель Талалихин рубит фашистского бомбардировщика под Москвой.
...Плавно льются мелодии Чайковского. Но мысль уже занята другим.
...Спустя несколько дней после этой бессонной ночи в древний приволжский город Углич, где жили мать, жена и сын Голубева, пришло письмо. Все свои тревожные раздумья Виктор выразил в нескольких неровных строках: «...Дорогие мать и жена! Не знаю, как вам и сказать, что на душе. Тоскую по сыну, по вас. Больно за истерзанную фашистом нашу землю, а потому главное — это воевать и воевать. Не ждите часто писем, но знайте, что мысленно я всегда с вами».
В тот день, когда родные получили письмо, Голубев поднимался в воздух девять раз. Девять раз, пикируя на передовые укрепления фашистов, бронированная машина пулями и бомбами расчищала путь пехоте. Летчик разбил переправу, по которой наступал противник, громил танки, уничтожал автомашины. Приземляясь после очередного вылета, он просил лишь об одном: поскорее «напоить и накормить» самолет, чтобы снова подняться в воздух...
Спустя три дня после письма мать и жена прочитали в газете сообщение: «Гремит слава на Дону о летчике-штурмовике старшем лейтенанте В. Голубеве... На своем «иле» только за пять месяцев войны он уничтожил до 50 танков, 2 самолета, 325 автомашин, 6 орудий и свыше 1500 солдат и офицеров».
Вскоре Голубева назначили командиром звена. Когда командование сообщило о своем решении, он сказал спокойно:
— Постараюсь на деле оправдать доверие.
И он выполнял задания отлично, мастерски... Однажды шестерка «Ильюшиных» под командованием Голубева шла на бомбардировку группы танков у железнодорожного разъезда. Была густая дымка. Ориентиры различались с трудом. Если опуститься ниже, чего доброго врежешься в землю, подняться выше — тогда совсем не будет видно земли. Был, правда, верный ориентир —полотно железной дороги, которое различалось в дымке, но Голубев знал, что его стерегут зенитки. И, кроме того, ему хотелось появиться над объектом внезапно — под углом к железной дороге.
Так и вел молодой командир свою группу, то снижаясь, чтобы получше разглядеть наземные ориентиры, то снова взмывая вверх, вел, вызывая беспокойство у ведомых. Шутка ли сказать — лететь при такой дымке без четко выдерживаемого курса! Но Голубев был спокоен: внизу лежали знакомые места. Не так давно он производил здесь аэросъемку. Голубеву удалось сфотографировать участок железной дороги, здания возле нее, разъезд, небольшую рощу.
Внизу показалась балка, темная, поросшая кустарником. Он знал: теперь осталось две с половиной минуты до цели. Голубев приказал ведомым приготовиться к атаке. Самолеты легли на боевой курс. И вот снова замелькали маленькие домики, сараи, склады. Но странно, разъезд выглядел пустынным, тихим. Где же танки, которые приказано бомбить? Неужели разведчики ошиблись? К тому же этих домиков в тот раз было гораздо меньше.
Голубев начал пикировать. Снизившись, он промчался над поселком, чуть не задевая крыши, и только тогда увидел, что это за «мирное селение». Под кровлями торчали орудия тяжелых танков.
У дарили пушки ведущего. С фанерного домика полетели щепы. Вслед за ведущим начали пикировать ведомые. И заполыхали горящие чудовища, расползаясь в разные стороны.
Голубев решил, что тут и без него управятся. Он отлетел чуть в сторону к роще и, снизившись еще, увидел в тени деревьев бензозаправщики. Летчик приготовился к атаке, как вдруг послышался встревоженный голос стрелка:
— Справа четырнадцать истребителей противника!
Стервятники кинулись на одного штурмовика. Голубев торопился ударить по бензозаправщикам. Он хитрил. Словно не замечая угрозы, атаковал выбранную цель. Четыре «Фокке-Вульфа» свалились на него.
Ведомые Голубева поспешили на помощь командиру. Но, подлетев, не поверили своим глазам: от снарядов «Фокке-Вульфов» горели фашистские бензозаправщики, а краснозвездная машина взмыла кверху, стреляя по самолетам врага.
А случилось это так.
Благодаря исключительному самообладанию Голубев вышел из-под прицела на какую-то долю секунды раньше, чем нажали гашетки фашистские летчики. Весь их огонь угодил в цель, атакованную «илом». Голубев для верности добавил и своих бомб. Потом он скомандовал:
— Стройся в круг!
Он знал: сейчас последует вторая, более грозная атака. Круг — наиболее надежная защита от превосходящего противника. И фашисты ничего не могли сделать.
В полку только и разговоров было, что о действиях Голубева над разъездом. Нужно же так изловчиться, чтобы вражескими снарядами поджечь вражескую цель! Случайность, не больше, — рассуждали некоторые. Другие говорили, что Голубев, конечно, схитрил, но сам не ожидал, видимо, такого эффекта. А заместитель командира по политчасти объяснил иначе:
— Нет, товарищи, это не случайность. Случайно можно одним снарядом, в цель попасть, а тут несколько очередей было выпущено в бензозаправщики. Верно, конечно, что Голубев проявил здесь хитрость. Но хитрость без воли все равно, что мельница без крыльев. Исключительная выдержка — вот что сыграло решающую роль.
В присутствии всего полка разбирался этот бой. И когда Голубев рассказал о своих действиях со всеми профессиональными подробностями, летчики поняли, какой точный расчет был у него, какая сила воли проявилась у этого человека.
— Это я понимаю, Виктор! — говорил после разбора один из его товарищей, украинец Бондаренко. — Так воевать — значит войну быстрее кончать.
Вокруг стояли летчики из его группы, и видно было, что они разделяют мнение Бондаренко. Голубев сам, конечно, радовался, но вместе с тем боялся, как бы у его ведомых не появилось этакой слепой веры в «гений» командира. Когда в бою слишком доверяют — плохо. Вот почему он спросил лейтенанта Смирнова:
— А по-вашему, как сегодня воевалось?
— С таким ведущим пушки сами по цели бьют.
— Значит, можно положиться на ведущего?—со скрытой улыбкой спросил Голубев.
— Как на каменную стену! — искренне ответил лейтенант.
И тут Голубев нахмурился.
— Вы не правы, товарищ лейтенант. За доверие, конечно, спасибо, но только в бою пилот должен прежде всего верить в самого себя. Без этого «каменная стена» развалится. А потому — побольше, товарищ лейтенант, инициативы. Теперь, — Голубев взял в руки стреляную гильзу и присел на корточки, — разберем, какую инициативу вы проявили. Вот ваш маневр, — он чертил, на песке.— Смотрите, сколько исколесили, заходя на цель. А ведь можно гораздо проще. —И он изобразил на земле свою схему атаки вражеского танка. — К тому же, виражи у вас были «блином»! А надо круче разворачиваться! Не бойтесь, машина не развалится...
Смирнов слушал, потупя взор. Что выражало его лицо — обиду, сознание своей вины или просто безразличие, Голубев не мог понять. Этот человек был ему непонятен. Но командир должен знать каждого подчиненного. Собственно, лейтенант Смирнов не так уж плох: технически грамотный летчик, подтянутый. «Да и сегодня, — подумал капитан, успокаивая сам себя,—не ахти какой он грех совершил Атака была горячая, парень торопился, вот и накрутил. Побудет еще в огне, научится».
Однако мысль о лейтенанте Смирнове не покидала Голубева. Он любил во всем разбираться до конца. Он чувствовал что-то натянутое, показное в молодцеватой выправке подчиненного. Настораживало, что в бою он держится излишне напряженно, часто оглядывается на командира. Голубев решил во что бы то ни стало рассеять свои сомнения.
...Штурмовикам поручили разрушить переправу, которую прикрывал мощный зенитный заслон. Задание было серьезным. Перед вылетом Голубев проверял летчиков, сидя возле ящика с песком и рисуя возможные варианты
Очередь дошла до лейтенанта Смирнова, который на этот раз назначался ведущим. И по мере того, как Голубев экзаменовал его, на лине лейтенанта все яснее проступала нервозность. А когда Голубев сказал, что, видимо, с полчаса придется «висеть» над переправой, чтобы разбомбить ее, лейтенант не выдержал:
— Если мы проторчим там полчаса, от нас останутся только щепки.
— Вы поняли приказ?—спокойно спросил командир.
— Понял, — сказал ведущий, устыдившись своих товарищей.
Голубев еще раз объяснил задачу. Лейтенант Смирнов четко повторил ее, но когда машины уже вырулили на старт, он вдруг заявил, что лететь, пожалуй, нельзя — трясет мотор.
Голубев сам сел в кабину и в присутствии Смирнова тщательно опробовал мотор. Машина работала хорошо.
— Убедились? — спросил Голубев.
— Да, — ответил смущенный лейтенант.
— Садитесь в самолет, — приказал капитан, но ведущим полечу я сам.
...Фашисты били из зениток остервенело. Однако наши штурмовики «висели» над целью даже больше тридцати минут. Они полностью разрушили вражескую переплаву.
Когда, выполнив задание, машины вернулись на аэродром, Голубев не сказал лейтенанту Смирнову ни слова. И это молчание командира потрясло Смирнова до глубины души. Он вышел из кабины бледным, с дрожащими губами и молча стоял перед капитаном, ожидая, когда разойдутся остальные.
— Товарищ капитан, простите вы меня? — спросил он наконец.
— А вы поняли свою вину?
— Да, до конца. Вы увидите...
— Все ясно, товарищ лейтенант. Не надо слов, я верю.
Голубев действительно верил в людей и понимал их. После этого случая лейтенант Смирнов десятки раз возглавлял группу атакующих штурмовиков и в каждом вылете действовал уверенно. Человек переродился на глазах. Этот факт не мог не привлечь внимания полка.
— А ведь могло быть все иначе, сказал на партийном собрании части командир. — Вот что значит, товарищи, правильный подход к людям. Прямо скажем, у Голубева раскрывается талант командира-воспитателя.
Потом поднялся Голубев. Он, как всегда, держался скромно.
— Какой там талант! Помню, учился я в Харькове, был у меня инструктор — вот это действительно талант.
И он рассказал о своем воспитателе, который пробудил у неуверенного в себе курсанта страсть настоящего летчика, о том, как он советовал Голубеву искать в людях скрытую «живинку».
— Одним словом, в человека надо верить, — закончил он.
ЗВЕЗДА ГЕРОЯ
Устало и зло ревет мотор. Нервно вздрагивает бронированная машина. В кабине еще не выветрился запах порохового дымя. Но Голубев не чувствует этого запаха. «Ил» возвращался на свой аэродром. Взгляд Голубева машинально скользит по огромной мрачной туче.
«Будет дождь», — подумал он, вздохнув. Голубев немного взял ручку на себя и перевел машину в набор высоты, сделал неглубокий вираж и невольно оглянулся назад, туда, где серая пелена дождя уже застилала землю. Там, на земле, среди обломков фашистских автомашин лежит поливаемый дождем Ил-2, а в нем его боевой товарищ пилот Васильев.
...Три минуты тому назад он был жив. Виктор слышал в наушниках его задорный, звонкий голос:
— Товарищ капитан! Держитесь, помогу... Товарищ капитан, еще минутку.
...Чуть забрезжил рассвет, и он вместе с Голубевым вылетел на разведку укреплений на берегу реки. Когда они уже подсчитали количество зенитных батарей, обнаружили переправу и танковую засаду в роще и передали данные в штаб пехотного полка, их атаковали два фашистских самолета. Почти одновременно заговорили и зенитки.
Голубев и Васильев, поняв, что начинается настоящий бой, перестали маскироваться и атаковали батарею. Затем, выйдя из зоны обстрела зениток, они схватились с «мессерами», поскольку уйти от них было нельзя. Фашистским истребителям удалось повредить «ил» Васильева.
По фюзеляжу потекло масло и бензин. За машиной потянулся белый дым. Решив, что с одним штурмовиком покончено, фашисты накинулись на Голубева. Они взяли его в «клещи». Вот тогда-то напарник Голубева, несмотря на приказание возвращаться на базу, и сказал:
— Держись, командир! Иду к тебе!
Васильев знал, что он не дотянет до аэродрома. Он знал, что минуты его сочтены. Бензин вот-вот воспламенится, а пробитый мотор заглохнет. Он и стрелок-радист отказались прыгать с парашютом в расположение врага. Свои последние минуты жизни они решили посвятить тому, чтобы спасти жизнь другого.
Васильев приблизился к месту схватки и на какое-то мгновение отвлек на себя огонь фашистских самолетов. И этого мгновения Голубеву оказалось достаточно, чтобы короткой пушечной очередью вспороть «мессеру» брюхо. Тогда и второй отстал.
— Прощай, друг!—услышал Виктор по радио.— Передай товарищам — пусть не горюют. Мы умираем не зря, — за нашу Родину! Прощай... — Голос оборвался.
Голубев со слезами на глазах обернулся и увидел, как пылающая машина несется вниз. Но вот она чуть выровнялась и направилась прямо на автоколонну. Из автомашин в панике бежали солдаты. Горящий «ил» врезался своим тяжелым телом в хвост колонны и все смешалось в огне и дыму. Видимо, автомашины везли снаряды.
Теперь, остыв от схватки, Голубев один возвращался на аэродром. И эти тяжелые гряды туч, и рокот мотора, и тупая боль в висках тяжело давили на сердце. Ведь три минуты тому назад Голубев был с Васильевым, теперь товарища нет в живых.
Но так ли это? Пройдут, быть может, века, однако герой Васильев будет вместе с тысячами погибших сынов Отчизны жить в памяти потомков. Кончится война, и в каждом колосе, вскормленном щедрой землей, в каждой тонне добытых угля и нефти, в улыбках детей и в песне юноши — во всем, что есть живого на земле, будет жить герой Васильев.
Виктор Максимович расправил плечи и вздохнул. Он также сурово смотрел вперед на грозовую тучу, но в его взгляде уже не было такой тоски. Вдруг он увидел над этой тучей две черных точки. Та, что была сверху, быстро падала на нижнюю, нижняя скользила в сторону, описывала дугу, исчезала в туче. «Тут что-то неладное»,— подумал он. Приблизившись, Голубев опознал в верхней точке силуэт вражеской машины. «Все понятно: «мессер» расправляется с нашим самолетом, у которого нет боеприпасов; быть может, это тот же «мессер», который несколько минут назад подбил Васильева». Голубев запальчиво крикнул стрелку:
— Приготовиться к атаке!
Но когда машина приблизилась к месту боя, самолет, который был внизу, вместе с верхним обрушился на «ил». Два стервятника инсценировали бой, зная чувство братской выручки у наших летчиков. Даже вдвоем они не пошли в открытую атаку.
...Уходить было поздно. Голубев принял бой. Он предупредил стрелка, чтобы тот не выпускал ни одного патрона зря. Больше всего Голубев старался, чтобы фашисты не зашли снизу. Какой бы маневр они ни проводили, искусный летчик отвечал смелыми контрманеврами.
Вскоре на помощь подоспело звено «яков». Один из «мессеров» был сбит, а летчик прыгнул с парашютом. Голубев с благодарностью посмотрел на наших истребителей, которые продолжали свой полет на запад. «Спасибо вам, ребята, выручили из беды», — мысленно поблагодарил он.
В тот же день в авиаполк привели пленного фашистского летчика, назвавшего себя Куртом Рейнгардтом. Он окончил берлинскую школу асов. На фронт был переброшен из Франции в составе эскадры «Адольф Гитлер» и сбит при первом вылете.
— Меня бы ни за что не сбили, — уверял ас, — если бы мы вовремя отступились от этих сумасшедших штурмовиков. Я говорил Фридриху — давай отстанем. Ваши «илы» дрались, как разъяренные тигры.
— Нет, — улыбнулся командир полка, — рано или поздно вы должны были сломать себе шею, Рейнгардт. Вы просто плохо знаете наших летчиков.
Вечером, поужинав и получив очередное задание, Голубев отправился отдыхать в землянку. Но спать не хотелось, события дня взволновали его. Он остановился у входа, глотнул вечерний теплый воздух, посмотрел на небо, где в бесконечной синеве горели звезды, улыбнулся:
— Эх, благодать какая! Пошли, товарищ Хрулев, спать под крыло машины. Да не забудьте вместе с одеялом патефон прихватить.
Так бывало не раз. Улучит Виктор вечером минутку, возьмет патефон и уходит с Хрулевым куда-нибудь подальше от землянки, чтобы не мешать отдыхать товарищам. Мембрана дребезжит, пластинки старые. Хрулев просит командира «беречь патефонную матчасть». Но Голубеву хочется послушать и «Калину», и арию «Вертера», и «Песню о Родине».
Вот и сегодня — лег на спину, раскинул руки, лежит, не шелохнется. Из мембраны вырывается волнующий, полный тоски голос:
Повій, вітре, на Вкраїну,
Де покинув я дівчину...
А небо высокое, и столько цветов вокруг, и воздух так свеж и душист, что всю бы ночь не сомкнул глаз!
Виктор не сразу замечает, как к тенору присоединяется новый голос:
Де покинув карі очі,
Повій, вітре, о півночи...
Голубев поворачивает голову и видит высокую, худую фигуру летчика с тонким задумчивым лицом.
— Это вы, Бондаренко? Садитесь, вместе будем петь об Украине. Люблю я ваши песни — раздольные, звучные.
— Это верно, песни у нас хорошие, — задумчиво вздыхает Бондаренко.—Только нынче не поет, а стонет Украина. Почти всю ее фашисты захватили. Мать моя, что они творят там!
Голубев приподнялся на локте, суровая складка легла возле рта. Фашисты рвутся к Волге, к Сталинграду, хотят отобрать привольную степь, отнять самое дорогое — Отчизну.
— Вернемся мы на Украину, — помолчав, отвечает Голубев. — вернемся.
— У всех у нас нынче горе. — добавляет Хрулев, — Я вот сам с Урала, а думаете, Украина не дорога? Родина не пирог, по частям не разделить. А товарищ капитан из Ленинграда. Я в нем не бывал, но и Ленинград для меня родной. Земля наша едина, и горе у нас одно, и радость будет общая, и врага миром одолеем.
* * *
...Шестерка «илов» летит над городом. Черные султаны дыма поднялись, извиваясь, и словно застыли в воздухе. Видны разрушенные дома, пепелища, горы битого кирпича. Над городом день и ночь слышен рокот моторов. Сегодня шестерка Голубева не встретила ни одного «лапотника», — как звали летчики Ю-87 за их кривое неубирающееся шасси, — и через несколько минут подразделение благополучно достигло цели — танковой колонны.
И когда Голубев шел в пике, ловя на перекрестие прицела темное туловище стального паука, и когда наблюдал, как взметнулось пламя от разрывов, он ни на мгновение не забывал того, что видел, пролетая над городом.
Было уже подбито с десяток танков, когда один из воздушных стрелков сообщил о приближении вражеских истребителей. Голубев отдал команду:
— Строиться и за мной!
Отряд быстро скрылся в космах серых, нависших над землей облаках.
— Атаки продолжаем с двух сторон и одновременно.
Иначе танки расползутся по местности, — раздался по радио его жесткий, четкий голос. Он помолчал. — Поясняю: сбор в квадрате 40. Но это пока условно.
Через 5 минут, славно ураган, с двух сторон обрушилась шестерка на колонну. Все произошло в какое-то мгновение. Неожиданность, натиск, групповой огонь смяли фашистов, не дали им опомниться. От колонны уцелело только два танка. Но истребители противника могли появиться снова. Голубев передал Соколову:
— Примите команду и ведите группу на аэродром!
— А как же вы?
— Я догоню. Нельзя же этих двух оставить на развод.
Поздним вечером его вызвали к командиру гвардейского полка. Седой полковник с орлиным носом и удивительно добрыми, голубыми глазами, протянул Голубеву телеграмму командующего фронтом: «Поздравляю высоким званием Героя Советского Союза тчк Горжусь отважным соколом тчк Желаю решающих побед борьбе врагом».
Голубев посмотрел на полковника, потом опять на телеграмму, растерянно провел рукой по волосам. Но прежде чем он успел выговорить слово, полковник подошел к нему и поцеловал.
— Спасибо, сын. Спасибо...
А когда Голубев вышел из землянки, его встретили собравшиеся товарищи. Они уже узнали о награде и поздравляли Виктора, радуясь за него. А Голубев смущенно оборонялся, как мог:
— Ну, что вы, ребята, стиснули со всех сторон... Ведь это же не моя награда. Это — наша награда.
НАЧАЛОСЬ
Еще утром Голубев был в полете. Вокруг рвались снаряды. Едкий дым слезил глаза. Еще утром он видел под плоскостями машины черные пепелища донских станиц. А вечером того же дня, получив в качестве поощрения возможность повидать своих близких, он уже сидел за сотни километров от фронта в уютной деревенской избе, где пахнет березовыми вениками, солеными грибами, свежим сеном и еще чем-то таким знакомым и бесконечно родным. Тикают часы, за стеной блеет овца, на столе шумит начищенный самовар. За несколько часов По-2 доставил Голубева с фронта в мир тишины и деревенского уюта.
На коленях сидит сынишка, радостно припавший своей светлой головкой к груди отца, на которой сияют золотом и эмалью боевые награды. Слева от него — счастливая жена, а напротив, проворно орудуя у самовара, Мария Николаевна — мать Голубева.
А изба полна народу: все, мал и стар, пришли повидать героя.
На другой день он чинил сарай, колол дрова, чувствуя, каким приятным холодком отдает от березового топорища. Потом ремонтировал водопроводную колонку (не зря до войны был слесарем), затем электрическое освещение. Сколько отрады доставлял ему этот простой, но желанный труд! Он торопился сделать как можно больше.
Голубев не заметил, как прошла неделя, и вот он должен улетать. Провожать героя на аэродроме собрались почти все жители.
Виктор Максимович подошел к кабине, взял из рук жены сынишку, посмотрел в его светлые глаза и оказал с улыбкой:
— Ну, будь здоровым, сын. Расти крепким.
— Сынок, — раздался из толпы женский голос,— дитя твое мы сбережем и товарищам своим, кто на войне, скажи, не оставим матерей и детишек, только гоните этого проклятого супостата с земли нашей. Гоните его скорее!
Глубоко тронутый этими словами, Голубев проговорил:
— Все можно потерять, даже жизнь. Но Родину не отдадим врагу. Вот что просили передать вам наши летчики.
В тот же день Голубев снова был на фронте, угощал своих товарищей скромным деревенским пирогом и рассказывал о суровой жизни тыла.
Жадно слушали его летчики, стрелки, техники, люди из разных сел и городов. А думы у всех были одни — быстрее вернуть мир и покой своим родным. Хмурый, неразговорчивый стрелок Иван Корнеев, в прошлом лесоруб, потерявший семью, подошел к Голубеву, спросил:
— Товарищ капитан, а если письмо кому-нибудь из них я напишу, поди обрадуются. Да и помочь бы можно.
Голубев посмотрел в большие добрые глаза Корнеева и подумал: «Как же сам не догадался». Он вспомнил об одной семье, эвакуированной из Ленинграда в Углич. Она была небольшой: отец — старый кировский прокатчик, его жена и дочь Елена, студентка медицинского института. Так пусть Корнеев напишет Лене. Сержант так и сделал.
С тех пор Корнееву стали приносить письма. Сначала он получал их не так часто, а потом — чуть ли не каждый день. И ожил, повеселел Корнеев, заиграла веселая улыбка на его лице.
...Ранняя зима опустилась на степь. В ноябре завьюжило на аэродромах. С утра до ночи в воздухе метались мириады белых мух. Но метель не мешала летчикам. Шестерка Голубева подымалась в воздух выполнять свою опасную и уже привычную работу — бить врага на переправах, громить автоколонны и авиацию на аэродромах, уничтожать живую силу противника.
Голубев тренировал своих ведомых на земле. Он сажал двух летчиков в самолеты, размещенные друг от друга на расстоянии, которое обычно выдерживается в воздухе, учил запоминать проекции спереди и сбоку идущего штурмовика. Он объяснял некоторые, наиболее распространенные приемы и маневры во время атак. Особое внимание командир уделял работе с картой, поскольку в условиях плохой погоды нельзя надеяться «на хвост ведущего».
Он все чаще и чаще летал с новичками. Подучит одну группу и занимается с другой. Иной раз до поздней ночи не покидал аэродрома. Повар Микола Хлыщ, как увидит, что Голубева нет на ужине, забегает по аэродрому.
— Хлопцы, — беспокойно закричит он своим тенорком, — да где же наш Голубев? Борщ стьнет, спасу нет.
Наконец, тяжело ступая обмерзшими унтами, в столовую входил усталый Голубев, за ним его летчики, а в хвосте победно шествовал Микола Хлыщ.
— Хуже «мессера», — шутливо жаловался летчик. — Как сядет на хвост, так и не слезает, покуда не доведет до миски.
— Интересно, — возражал повар. — Чтобы сказал этот здоровяк, если бы поморить его голодом недельку, а? Вот тогда бы он и правду понял, что значит повар.
Все смеялись, отдыхали после напряженного труда, давая усталому организму короткую разрядку, а затем снова шли на аэродром. ...
День и ночь, несмотря на стужу и метели, техники и механики хлопотали возле боевых машин.
Голубев отлично понимал, что значит хорошая подготовка самолета к вылету. Не доверни гайку на один лишь виток, не зашплинтуй один болтик, забудь об одном тоненьком, как волосок, электропроводе, и могучая машина может подвести. То, что не удается сделать целой зенитной батарее врага, может сделать простая неосмотрительность.
Вот почему он вместе со своими летчиками осматривал машину за машиной, подолгу беседуя с утомленными, озябшими людьми в черных куртках, перекидывался с ними шуткой, иногда сам помогал подвесить бомбу или заправить самолет, хвалил усердного механика и журил небрежного.
— Тщательно осмотрите бомболюки,—советовал Голубе одному.
— А у вас хорошо идет. Только давайте вместе проверим приборы, — замечал второму.
— За фильтром лучше посмотрите, — предупреждал третьего.
...Быстро проносились в заботах и тревогах короткие ноябрьские дни. Фронт жил чуткой, напряженной жизнью. День и ночь на передовую тянулись колонны танков, артиллерии, автомашин. В штабе авиаполка допоздна засиживались над картами авиационные и пехотные командиры.
19 ноября 1942 года, 7 часов 30 минут утра. Тишину нарушил грохот десятков тысяч орудий. Загудела, затряслась земля. Огненные всплески взрывов взметнулись вверх и на десятки километров озарили все вокруг. Взревели моторы танков, поднялась из окопов пехота.
Личный состав штурмового гвардейского полка построен на аэродроме. Порывистый ветер колышет тяжелый бархат знамени, на котором запечатлен образ Ленина.
Советская Армия, — разносится в студеном воздухе голос командира, — переходит в решительное наступление. Товарищи гвардейцы, мощным штурмовым ударом расчистим путь пехоте, поддержим с воздуха наступление на земле. За нашу Советскую Родину! Вперед, на Запад!
— Ура! — гремит над аэродромом.
И вот уже все спешат к машинам. Летчики и воздушные стрелки Голубева садятся в «илы». С командного пункта взметнулась белая ракета, и над аэродромом загудели моторы.
Механик, с трудом придерживая ушанку на голове, еще раз залез на плоскость, заглянул в кабину Голубева и, убедившись, что все в порядке, крепко обнял его, что-то крича, и тут же скатился по крылу от ветра в снежный вихрь.
Один за другим поднимаются в воздух штурмовики. Шестерка Голубева идет сегодня на особо сложное задание — разбомбить вражеский аэродром, на котором базируются транспортные самолеты. Аэродром охраняют 52 зенитных орудия.
Голубев уверенно смотрит на ориентиры. Цель уже близка. Он предупреждает по радио:
— Не зевать, орлы! Глядите в оба! Приближаемся к «линейке»!
Не прошло и минуты, как спереди, с боков и сзади повисли черные облака разрывов. Это заработали зенитки. Начался «голубевский маневр»—короткие развороты, внезапная потеря высоты и снова резкий набор ее. Штурмовики, зная, что основной зенитный пояс впереди, старались обойти эти первые зенитки.
Прошло полминуты, и орудия стали бить еще сильнее. Все вокруг заволокло клубами дыма, который пронизывали сверкающие ленты трассирующих снарядов. Голубев резко поднял машину вверх, потом сделал левый разворот и, скользя на крыло, заметил внизу вражескую батарею.
Он передал команду Бондаренко и Соколову — подавить две батареи слева и справа. И тут же бросил свою машину в крутое пике. Вот уже видна черно-пятнистая раскраска на щите пушки, видны солдаты в зеленых касках. И когда цель точно легла в прицел, он ударил из пушек и тут же сбросил бомбы. Голубев был от земли настолько близко, что почувствовал, как содрогнулась машина от взрыва.
— Доложите, как обстановка? — обратился он к Бондаренко и Соколову.
— Подавлено два орудия, — ответил Соколов.
— Всю батарею раскрошили, товарищ капитан,—весело доложил Бондаренко.
Между тем остальные штурмовики были уже над аэродромом. Вот вспыхнул один Ю-52, за ним второй, Голубев начал бить по «Юнкерсам» на бреющем. Огонь охватил аэродром. Вдруг справа летчик заметил танки, идущие из рощи. Вверх поднялась зеленая ракета—Голубева предупреждали: возможно, что к аэродрому прорвутся наши танки; зеленая ракета будет означать, что танкисты начинают атаку «Юнкерсов».
— Волк-3! — передает Голубев .— Проследите за танками. Остальным продолжать работу.
Но прежде чем Бондаренко успел приблизиться к танковой колонне, по радио раздался голос:
— Орлы! Прекратить атаку. Не мешайте нам колошматить фрицев. Говорит командир танковой бригады.
— Ваш пароль, товарищ командир? — спокойно запрашивает Голубев.
— Вы что, черти «горбатые», своих не узнаете? Не видите зеленую ракету? — кричит командир.
Зеленая ракета, действительно, условный сигнал танкистов, но Голубева смущает грубая фамильярность разговора и нежелание назвать пароль.
— Пароль! — снова требует пилот, не приостанавливая ни на минуту бомбежку «Юнкерсов».
В эту критическую минуту в наушниках слышен голос Бондаренко:
— Товарищ капитан! Это фашисты. Разрешите бить?
— Бей! — зло крикнул Голубев.
В ответ по радио несется немецкое ругательство. Разгадав маневр врага, штурмовики действуют еще более настойчиво. Они идут на бреющем полете, используя всю огневую мощь. По броне «илов» барабанят пули зенитных пулеметов. Полчаса «висят» штурмовики над целью. Фашисты выслали четыре «мессера», но их атака закончилась плачевно: Бондаренко сбил одного из них и другие убрались восвояси.
Аэродром окутало черным дымом, грохочут взрывы бензобаков, рвутся боеприпасы. Голубев со своей шестеркой делает последний разворот. На этот раз они атакуют танки, которые пытаются снова скрыться в рощу, не сумев подделаться под «своих ребят».
...Как только колеса шасси коснулись заснеженного поля своего аэродрома, Голубев почувствовал в голове каменную тяжесть. Как в тумане, мелькали перед глазами фигуры авиамехаников. Глаза слипались. Несколько полетов подряд дали себя знать. Пока на аэродроме осматривали машины, Голубеву было разрешено отдохнуть. Он проснулся, услышав над ухом густой бас командира полка:
— После трудов праведных — сон богатырский. Великолепно, товарищ капитан!
Он с отеческой улыбкой оглядел с головы до ног крепкую фигуру летчика, затем взял его за руку и, обращаясь ко всем стоявшим вокруг, сказал:
— Ну, пошли обедать, живо!
Когда вошли в столовую, командир распорядился, чтобы принесли посылку. На стол поставили большой, обшитый белым холстом ящик с надписью: «Гвардейскому штурмовому полку. Передать лучшим летчикам, которые бесстрашно громят врага».
— Лучшим — значит группе Голубева, — пояснил полковник.
— Спасибо, товарищ командир, — ответил, волнуясь, Голубев.
В ПОЛНУЮ СИЛУ
Гладкая снежная равнина простерлась на десятки километров. Ни ложбинки, ни деревца вокруг. Только впереди видны проволочные заграждения, зловещие силуэты немецких дотов и дзотов. Пехота вышла на исходные рубежи. С минуты на минуту ждали сигнала к атаке.
Вдруг на западе в воздухе появились шесть быстро нараставших точек. Самолеты летели бреющим прямо на расположение наших войск.
— «Юнкерсы», братцы, впереди. Готовиться к сабантую,— встревоженно заговорили пехотинцы. Но странно, ни один из зенитчиков не шелохнулся. И еще более странным было то, что через несколько секунд над укреплениями врага послышались взрывы бомб и грохот авиационных пушек.
— Да эти «Юнкерсы» не так уж плохи, коль перепутали ориентиры и своих дубасят! — весело заметил один солдат.
— Ні, по полету, хлопці, бачу, — возразил другой из числа бывалых, вглядываясь в стремительные атаки самолетов,— це не вражья сила. Уж дюже гарно они літають. Так літають тільки наши...
Между тем, порядком «встряхнув» фашистов, шестерка приближалась к нашим окопам, а позади нее стлалась густая завеса дыма. На плоскостях и фюзеляжах солдаты увидели звезды.
Это была группа Голубева. Пользуясь густой облачностью, она атаковала укрепления фашистов не с востока, а с запада, залетев в тыл противника.
Внезапный для врага удар штурмовиков облегчил нашей пехоте бросок в атаку.
Но как только пехота ворвалась в расположение гитлеровцев, заработали вражеские минометы. Атака чуть не захлебнулась. Казалось, еще мгновение, и враг восторжествует. Но вот опять — теперь уже с востока — появилась шестерка «илов», и вновь на огневые точки гитлеровцев обрушился груз снарядов, бомб.
Пехота довершила то, что начали штурмовики. Укрепленный узел фашистов был взят с малыми для нас потерями в короткое время. Долго будут вспоминать пехотинцы краснозвездную шестерку, которая помогла им в жаркой схватке.
Вскоре товарищи показали Голубеву газету, где солдаты с сердечной теплотой писали о герое. Он скромно заметил:
— Вот жаль, я на писание не горазд. А как хочется рассказать об этих ребятах в стальных касках. Рассказать, как шли они в атаку, как штыком выковыривали из окопов фашистских захватчиков. Смотришь сверху — силы прибавляется.
Дерзкой отвагою дышали атаки «илов», возглавляемых Голубевым. Они проносились над полем боя в 10 метрах от земли. Ни одна зенитная батарея противника, ни один танк не могли отражать такой атаки... Где-то на горизонте вдруг появляется черная точка, за ней вторая, третья. Гитлеровские зенитчики бегут к орудиям. Но прежде чем хотя бы один из них откроет замок пушки, черная точка превращается в громадину, ревущую над самой головой. Смерчем вздымается вокруг снег, на врата обрушивается смертоносный град.
Не успеет враг опомниться, за первым эшелоном идет второй. Лишь только смолкли последние разрывы бомб и очереди пулеметов, только подняли головы фашисты, заговорили минометы и тут же устремилась вперед пехота.
...Врагу не дается передышки. Серия непрерывных ударов, следующих друг за другом, позволяет навязать противнику нашу волю. Эта блестящая тактика, рассчитанная на взаимодействие всех родов оружия, во всей силе раскрылась в Сталинградском сражении. Голубев был одним из ее исполнителей, но исполнителем не рядовым, а умелым вожаком. Он в числе первых доказал, что значит взаимодействие штурмовиков с пехотой.
— Раз мы штурмовики, — сказал он на одном из разборов очередного вылета, — значит нам надо штурмом брать укрепления. А штурм дистанции не любит. Во время штурма изволь идти «в штыки». Тут нужны быстрота, натиск. Нам нужно то же, что и атакующей пехоте, мы тоже пехотинцы, только не наземные, а воздушные.
Виктор помолчал с минуту, словно ожидая, когда улягутся эти мысли в голове его товарищей, потом встал, прошелся вдоль землянки и, потирая рукой свой высокий лоб, спросил:
— Ну что же вы все молчите?
— Мы с вами во всем согласны, товарищ гвардии капитан, — заметил один из новичков.
Это был живой и добродушный парень из Владивостока. Боевую школу он проходил у Голубева с рвением. В схватках не был робким. Но Голубев видел в человеке не только «плюсы». Он сразу заметил у новичка безоговорочное «согласие» со всеми и во всем. Услышав его ответ, Виктор Максимович нахмурился:
— Вы чересчур доверчивы. Ведь я же не боевой приказ отдаю. Сегодня у нас беседа. Люди не одинаковы. Так почему же и не обменяться мнениями. Поймите, в споре рождается истина. А вы, не успел я рот раскрыть, уже со всем согласны.
Новичок смутился:
— Вы — командир, авторитет. Чего же тут спорить, дали установку, выполняй.
— Правильно. Без толку спорить ни к чему. Но в данном случае поговорить надо хотя бы потому, что ведь на деле вы не всегда согласны с тем, с чем соглашаетесь на словах.
— Как же так, товарищ капитан!
— А вот как: вернемся к сегодняшней атаке. Вы, кажется, согласны, что нужна инициатива в боевой работе? Так почему же сегодня вместо того, чтобы свернуть в сторону и ударить по двум танкам, вы слепо шли за хвостом ведущего и все заряды выпустили на автомашины, к тому же еще пустые. Летчик — мыслящий боец. Проявили бы инициативу, танки были бы разбиты на поле боя.
— Позвольте, товарищ капитан, — взволнованно заявил лейтенант.—Вы же сами говорили, что во время атаки на бреющем нельзя далеко отрываться от ведущего.
— Верно, — улыбнулся Голубев. — Но только вы забыли о другом: если видишь цель важнее, чем под плоскостями, доложи командиру! Так я говорил, а?
— Честно говоря, забыл, товарищ капитан.
— Вот это правдивый разговор, — обрадовался Голубев. — А теперь давайте продолжать разбор полета.
Слушая командира, летчики начинали по-новому оценивать свои полеты, требовательнее и вдумчивее относиться к выполнению каждой боевой задачи. Ведь они проносятся над целью мгновенно, почти не видят ее. Вот почему Голубев уделял особое внимание разработке плана атаки на земле. Штурмовики должны знать наизусть каждый бугорок, каждую лощину на местности, по еле уловимым признакам распознавать вражеский объект. А для этого, как он говорил, «надо семь раз отмерить, прежде чем один раз отбомбить». Настойчиво учил Голубев летчиков, как на земле готовить победу в воздухе.
...Это было 5 июля 1943 года под Орлом. Фашисты решили взять реванш за Сталинград. Были собраны лучшие силы, какими располагала гитлеровская армия. Это была армия, бронированная сталью «Тигров» и «Пантер», армия, поддержанная тысячами «Юнкерсов», «Месеершмиттов», «Фокке-Вульфов». Это была последняя ставка Гитлера, последний отчаянный рывок «нах ост».
Небывалая разгорелась схватка! Тысячи снарядов выпустили наши артиллеристы, но гитлеровские танки продолжали рваться вперед.
И вот в самую критическую минуту над объятым черным дымом полем пронеслись грозные Ил-2. Бросаясь со страшным ревом вниз и снова взмывая вверх, они разили фашистские танки без устали. Пехотинцы, заслонив рукой глаза от солнца, с восторгом наблюдали за одной шестеркой, атаки которой были исключительно эффективными.
Позже в штаб авиационного полка поступило сообщение: «Шестерка Ил-2... штурмовым ударом уничтожила группу танков противника севернее Понырей. На цель сделано 5 заходов. Уничтожено и повреждено 18 танков противника...»
Эту шестерку вел В. М. Голубев. А когда на поле боя была, брошена новая группа «Тигров», Голубев снова поднялся в воздух. Его шестерка пикирует на «Тигров» и самоходные пушки, поддерживающие атаку танков. Черные столбы дыма вздымаются высоко в воздух. Все ожесточеннее и ожесточеннее бьет наша артиллерия.
Голубев разгорячен. Он проносится над полем боя настолько низко, что мины вражеских батарей пролетают над его машиной.
Снова заход со стороны солнца, перестройка попарно и атака. На поле боя появляется наша моторизованная пехота. Откуда-то бьют вражеские минометы. Усиливают огонь и фашистские самоходки.
Голубев видит это, но что делать? Мешкать некогда. Надо подавлять самоходки и в то же время необходимо заставить замолчать минометы врага, иначе вот-вот захлебнется атака нашей пехоты. Куда направить силы? Что важнее?
Он слышит в наушниках хорошо знакомый окающий говор лейтенанта из Владивостока:
— Товарищ капитан, разрешите мне по минометам. Я уже засек две батареи.
— Где они?
— В лощине, что идет вдоль леса.
— Отлично! Действуйте! — тотчас отвечает Голубев.
Пятерка «илов» продолжает громить танки и самоходки. Шестой «ил» сбросил бомбы на батареи минометов, указав цель артиллеристам. Командный пункт предупрежден по радио. Через минуту заговорили наши пушки. Ураганный огонь заставил замолчать вражеские минометы. Наша пехота пошла в атаку.
Когда «илы» приземлились на аэродроме, Голубев подошел к лейтенанту, обнаружившему немецкие минометы:
— Вы помните, — спросил он, — наш первый разговор о проявлении инициативы в бою?
— Помню, — говорит лейтенант. Ну, как не помнить... Сталинградский фронт, тесная землянка, твердый взгляд командира с укоризной смотрит в лицо новичка из Владивостока: «Надо проявлять инициативу, не держаться за хвост ведущего».
— Вот и отлично. Дайте я обниму вас, Сережа, — весело добавляет Голубев. Он берет его в охапку и сжимает так, что у того сваливается шлем с головы.
Затем он обращается к остальным пилотам:—И вы все, конечно, не забыли этот разговор. Так вот, ставлю в пример сегодняшнюю исключительную сметку нашего молодого летчика.
* * *
Бледно-алая полоса протянулась в небе. Последние тусклые звезды гаснут на востоке. Тихо. Где-то в поле насвистывает суслик. Тонкий запах августовского утра направляет думы пехотинца к чему-то несказанно милому. Как наяву встают родной дом, семья, журавль на окраине села, белоствольная березка на ветру. Да, на заре в эту пору голосисто поет петух...
Разбередили сердце солдата нечаянные воспоминания.
Но взгляд его стал лишь суровее и злее. Он сидит в окопе и ждет сигнала атаки. Стрелковый полк должен форсировать реку.
Нетерпеливо посматривает на часы начальник штаба полка — высокий человек с густыми и черными, как смоль, усами, с усталыми складками на бледном, высоком лбу. Он нервничает.
— Почему не представили данных ночной разведки,— кричит он в телефонную трубку. — Данных нет? Так что ж, прикажете штурмовикам бить вслепую?
— Товарищ майор, — слышен в телефонную трубку тихий голос,— подождите еще минуточку, еще... прошу вас.
...За многие сотни метров от штаба сидит у телефонной трубки в тесном, замаскированном окопчике усталый от бессонной ночи офицер, командир разведывательной роты. Он припал к стереотрубе и смотрит. Перед его глазами почерневшая от разрывов бомб «ничья земля». Впереди в смутных очертаниях вырисовывается берег реки.
И там—ни звука, ни движения. На берегу притаился врат. Он тоже установил свои стереотрубы и напряженно смотрит, прислушиваясь к каждому шороху, приглядываясь,к каждому предмету.
Ничем не выдает себя противник. Тишина. Лишь кое-где, далеко над горизонтом черная игла прошивает синеву. Это воздушный патруль противника. «Эх, как бы было хорошо, —вздыхает командир разведывательной роты, — если бы сейчас заговорила вражеская артиллерия. Он бы мигом засек ее».
Чу, где-то в реке слышен всплеск. И еще через полминуты... Противник? Нет, это играет рыба... И вот, наконец, за рядами колючей проволоки взметнулись столбы земли и дыма. Наша артиллерия первой открыла огонь, однако враг все еще молчит.
Бывают у разведки и неудачи, в которых трудно другой раз винить разведчика. Здесь особо трудный район: усиленное вражеское патрулирование, сплошные ряды колючей проволоки. Нервничает начальник штаба.
Но бой надо начинать. И вот уже во весь голос заговорила наша артиллерия. Бросились вперед саперы, чтобы навести понтоны. По низине пошли танки, облепленные автоматчиками. Тогда-то враг и открыл огонь. Командир разведроты засекает примерное расположение огневых позиций и немедленно передает об этом в штаб полка.
Три наших танка и часть пехоты прорвались на противоположный берег. На них гитлеровцы обрушили весь огонь. Остальным пехотинцам переправиться не удалось: самолеты врага разбомбили переправу. Начальник штаба просит у командования штурмовики.
И вот в эфире послышался густой спокойный голос: «Я — Голубев. Укажите огневые позиции врага».
Начальник штаба воспрянул духом. Он знал, что значат эти два слова. Их знали и враги, которые в ужасе передавали по эфиру о приближении грозного пилота. А над небольшим леском уже повисли, рассыпаясь брызгами, зеленые ракеты. Низко над землей в сторону леса ринулась восьмерка «илов». Поочередно пикируя и прикрывая друг друга, штурмовики снарядами и бомбами громят вражеские батареи. Вздымается земля, взлетают вверх обломки снарядных ящиков и колес орудий.
После каждого захода штурмовиков все тише и тише голоса батарей. Наконец, они совсем смолкли. И над рекой стало тихо. Солдаты бросились на подручных средствах через реку.
А между тем штурмовики, продолжают разить врага. Покончив с батареями, они ринулись на автоматчиков, «прочесали» вглубь всю оборону. Восьмерка дралась с безудержной злостью. Никогда еще не видели пехотинцы таких отчаянных штурмовиков. Весь восторг солдатского сердца они излили в телеграмме, которую послали Голубеву:
«По показаниям пленных, немцы в районе наступления наших частей имели большое количество артиллерийских, минометных и зенитных батарей. Успешным налетом штурмовиков, которых вели вы, подавлено десять артиллерийско-минометных батарей, три зенитные батареи, уничтожено и рассеяно до двух батальонов противника, после чего наше соединение овладело укрепленной оборонительной полосой врага и заняло несколько населенных пунктов... Воины восхищаются отличными действиями штурмовиков. Пехотинцы, танкисты и артиллеристы благодарят вас за отличную поддержку с воздуха!»
...К вечеру над рекой снова установилась тишина. Стаями толклись комары. Из рощицы доносилось пение птиц, и даже было слышно, как всплескивает в реке рыба. Но это была совсем иная тишина — тишина отвоеванной земли. Фронт, грохоча, укатился вперед, на Запад. Вместе с мим летел дорогами войны и Голубев. Он ходил в смертоносные атаки сквозь густой огонь зениток, обнаруживал врага там, где, казалось, его не найти, выходил победителем из воздушных схваток, в которых, казалось, трудно было рассчитывать на победу.
В планшетке всегда была с ним рядом маленькая синяя книжечка «Рассказы Горького»... Особенно любил он «Песнь о Соколе». Он часто повторял неторопливо и задумчиво: «Пускай ты умер... Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету...»
* * *
Фронт откатывался на Запад.
Полк, в котором служил Виктор Голубев, покидал поля Орловщины, чтобы вступить на землю Украины. Голубев вспомнил летний вечер в степи, украинскую песню, которую пел Бондаренко.
— Вы помните, я говорил: мы еще вернемся...— Голубев улыбается.
— Да, мы вернулись! — отвечает Бондаренко.
...Орудие врага открыло кинжальный огонь по наступающей пехоте. Оно было тщательно замаскировано. Артиллеристам не удавалось вывести его из строя. Видимо, орудие было защищено даже сверху.
Голубев вылетел на задание в одиночку. Первая атака не удалась: отогнали зенитки, бившие по «илу» с двух сторон. Пришлось сделать два захода, чтобы разбить их. На третий пошел в атаку на основную цель. Но цель, ясно обозначенная на карте, не была видна на земле. Пришлось подождать вспышки очередного выстрела. Он засек ее и послал две бомбы в цель. Но пушка продолжала вести обстрел.
— Что такое! — удивился он. Спустился на бреющий и заметил, что орудие сверху защищено каким-то перекрытием. Он решил бросить бомбу перед амбразурой, чтобы осколками поразить артиллерийскую прислугу, спикировал еще два раза, но опять безрезультатно. Тогда пилот зашел на бреющем в лоб орудия и, нацелившись прямо в амбразуру, дал очередь. Орудие на минуту смолкло, потом снова начало стрелять. Голубев решил повторить маневр, но сзади в это время над ним появился «мессер». Голубев досадовал: так заманчиво близка была цель. Он знал, насколько опасен истребитель в данную минуту, увлекаться атакою нельзя. Видя, что тот набирает высоту для пикирования на «ил», Голубев тоже стал подниматься вверх. Но штурмовик не мог сравняться с истребителем в скорости: еще мгновение, и «мессер» начнет пикировать — он гораздо выше. Виктор вовремя, интуицией воздушного бойца поймал это мгновение и раньше «мессера» бросил машину в резкое пике. «Мессершмитт» последовал за ним. Скорость полета нарастала. В каком-то десятке метров от земли Голубев выровнял машину и снова нацелился на амбразуру. Он пикировал с таким расчетом, чтобы расстрелять орудие с бреющего. Вот на какой-то миг в прицеле мелькнул черный зев амбразуры. Раздался залп их пушек. На этот раз орудие смолкло.
Так проявилась воля штурмовика в борьбе. Он избавился от зениток, отвлек истребителя от цели и перехитрил его, «примерился семь раз, чтобы один раз отрезать».
...Ранним августовским утром 1943 года, когда аэродром дрожал от гула самолетов, когда остались минуты до начала штурма Севска, посыльный принес Голубеву телеграмму за подписью командующего фронтом.
В это время летчик сидел в кабине самолета на старте. Он взволнованно пробежал по строчкам глазами. Командующий поздравлял его с высокой наградой — второй Золотой Звездой Героя Советского Союза. Авиамеханик и посыльный молча смотрели на командира. Голубев не сказал ни слова. Он только туже затянул ремешок у шлема и внимательно осмотрел взлетную полосу. Мотор взревел и машина поднялась в воздух.
В тот день Голубев поднимался в воздух десять раз. Десять раз атаковала девятка гвардии майора оборонительные укрепления Севска. Десять раз она проносилась на бреющем, разрушая дзоты, батареи, блиндажи, уничтожая живую силу.
Севск был взят решительным штурмом с земли и с воздуха. Вечером Голубев вылез из кабины «ила», ноги подкашивались, лицо побледнело от усталости и напряжения. Но в глазах светилась радость победы. Друзья весело подхватили его и понесли на руках.
* * *
Миновали годы. На южной окраине Ленинграда выросли целые кварталы новых зданий. Они окаймляют с трех сторон самый молодой ленинградский парк — Московский парк Победы. Его густые липовые аллеи, синие пруды, лодочные станции, эстрадные площадки привлекают сюда десятки тысяч людей. С утра до поздней ночи слышен здесь звонкий смех.
Но есть в парке аллея, по которой люди проходят торжественно и молча. Они внимательно читают надписи на высоких гранитных пьедесталах о беззаветных подвигах героев во имя Родины, взгядываются в дорогие лица людей, воплощенные скульпторами в металле. Это — аллея дважды Героев Советского Союза.
Ее открывает бюст дважды Героя Советского Союза Виктора Максимовича Голубева. Строгое, одухотворенное лицо. Острый смелый взгляд, высокий, чуть покатый лоб, волевая складка у рта. На широкой груди две Золотые Звезды, орден Ленина, два ордена Красного Знамени, ордена Красной Звезды и Отечественной войны II степени.
Вокруг буйно цветут левкои, розы, георгины, алмазными брызгами бьют фонтаны, а за парком возвышаются башенные краны новостроек. Это — жизнь, за которую сражались герои.
Иногда прохожие видят возле бюста Голубева стройного бледного юношу. У него высокий покатый лоб и такое же, как у героя, выражение лица.
Это сын героя — Анатолий Голубев. Он вырос и возмужал. Он стал таким, каким мечтал увидеть его отец. Как в свое время отец, Анатолий работал на заводе слесарем и вместе с матерью жил в Ленинграде, а потом пошел служить Родине.
В солдатских письмах, посылаемых матери, он с гордостью вспоминает об отце. Отец страстно любил сына. Анатолий знает это. Он дорожит памятью отца. Анатолий хорошо знает и строки, которые так любил отец: «Пускай ты умер... Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером!..»
Благословенна и вечна память тех, чьей кровью завоеван мир.
Оглавление
Федор Павлович Иванов, Александр Семенович Силаков ПОДВИГ БЕССМЕРТЕН ПАМЯТНЫЙ УРОК ЛИЦОМ К ЛИЦУ ТАЛАНТ РАСКРЫВАЕТСЯ ЗВЕЗДА ГЕРОЯ НАЧАЛОСЬ В ПОЛНУЮ СИЛУ
