Время Алексея Рыкова

ВРЕМЯ АЛЕКСЕЯ
РЫКОВА

Эпоха в лицах
(вместо предисловия)

Но кто мы и откуда,

Когда от всех тех лет

Остались пересуды,

А нас на свете нет.

_{Борис Пастернак}

Человек, чьи имя и фамилия смотрят на читателя с обложки этой книги, на переломе нашего и минувшего столетий, едва достигнув 17-летнего возраста, навсегда связал свою судьбу с революционной борьбой российского пролетариата. Немногим менее двух десятилетий спустя, на другом, уже не хронологическом, а великом социальном переломе октября 1917 года, 36-летний Рыков в до отказа заполненном и прокуренном зале Смольного был назван следующим — после Ленина — при оглашении состава первого Советского правительства. Пройдет немногим более шести лет, и он станет преемником Ленина на постах председателя Совнаркома СССР и председателя Совнаркома РСФСР.

А ещё через четырнадцать лет, на исходе гулкой мартовской ночи, его вывезут из одного из дворов в центре Москвы в арестантском коробе «воронка», который, развернувшись на Большой Дмитровке (успел ли Алексей Иванович узнать, что её совсем недавно, в дни столетия гибели поэта, переименовали в Пушкинскую?), двинется навстречу его, Рыкова — ему за месяц перед тем исполнилось 57 лет, — собственной гибели.

В последний раз плотно прихлопнутая дверь «воронка» как бы отсекла предшествующие одиннадцать безысходно тягучих и вместе с тем скорых дней разыгранного 2—12 марта 1938 года трагического фарса заседаний судебного присутствия Военной коллегии Верховного суда СССР по делу «антисоветского правотроцкистского блока». Кинооператоры, наспех втолкнутые под присмотром охранников в бывший Голубой, а теперь Октябрьский зал дома Благородного собрания, ставшего Домом Союзов, еле успели прокрутить ручки своих аппаратов, направленных на скамьи подсудимых. На них — 21 человек, поразительно разных: от известных стране вождей — так было принято говорить в послереволюционные годы — и крупных большевиков до беспартийных, едва ли не далёких от политики.

Якобинский террор 1793–1794 годов оставил в памяти истории недоброе понятие — «амальгамные процессы», для которых умышленно подбирался разнородный сплав (амальгама) обвиняемых, что способствовало приведению дела к заранее предопределенному приговору. Почти полтора столетия спустя Сталин и его подручные, соединив этот прием с пыточными методами средневековой инквизиции, замыслили и осуществили судебный фарс «исторического значения», как подчеркнуто определил его государственный обвинитель, Прокурор СССР Вышинский.

Кроме двух главных обвиняемых, вокруг которых, собственно, и городился весь процесс, — бывших членов Политбюро ЦК ВКП(б), главы Советского правительства, затем наркома связи А.И. Рыкова и ответственного редактора «Правды», секретаря Исполкома Коминтерна до 1929 года Н.И. Бухарина, руководившего перед арестом газетой «Известия», а также члена Политбюро и секретаря ЦК партии в 1919–1921 годах, впоследствии крупного дипломата Н.Н. Крестинского, — из тюремных камер были извлечены и подвергнуты соответствующей обработке десятки, а может, и больше арестованных. О том, какой она была, теперь имеются убедительные данные. В частности, согласно показаниям бывшей начальником санчасти Лефортовской тюрьмы НКВД Розенблюм, в санчасть доставлялись многие арестованные в тяжелом состоянии после избиений. «…Крестинского с допроса доставили к нам в санчасть в бессознательном состоянии. Он был тяжело избит, вся спина его представляла сплошную рану».

Ломая подобным образом волю людей, шантажируя и обманывая их, следователи, предводительствуемые Ежовым, в конце концов подобрали группу «обвиняемых». На скамью подсудимых были посажены бывший председатель Советского правительства Украины Х.Г. Раковский, секретарь ЦК Компартии Белоруссии В.Ф. Шарангович, руководители Узбекистана А. Икрамов и Ф. Ходжаев, вчерашние наркомы — внешней торговли А.П. Розенгольц, земледелия М.А. Чернов, финансов Г.Ф. Гринько, лесной промышленности В.И. Иванов, — другие работники различных рангов (И.А. Зеленский, С.А. Бессонов, П.Т. Зубарев, В.А. Максимов-Диковский). Рядом с ними оказались московские врачи И.Н. Казаков и почти семидесятилетние Л.Г. Левин с Д.Д. Плетневым, личный секретарь М. Горького, после смерти писателя директор его Дома-музея П.П. Крючков» Сюда же, за загородку, отчуждавшую подсудимых от внешнего мира, конвойные ввели своего бывшего высшего начальника, заместителя председателя коллегии ОГПУ, позже — в 1934–1936 годах — предшественника Ежова на посту наркома внутренних дел Г.Г. Ягоду. Неподалёку посадили и секретаря этого наркомата П.П. Буланова. Кстати, именно ему в начале 1929 года было поручено руководство выполнением особо важной акции — секретного вывоза находившегося в ссылке в Алма-Ате Троцкого к черноморскому побережью, в Одессу, и депортации лидера «левых» на пароходе «Ильич» из СССР в Турцию…

Зычный голос коменданта судебного присутствия — его функции выполнял начальник внутренней тюрьмы НКВД Миронов — возвестил: «Суд идёт!» К столу на дощатой эстрадке вышли, сверкая ромбами в петлицах воротников гимнастёрок, председатель Военной коллегии Ульрих, его заместитель Матулевич и член коллегии Иевлев, игравшие роль «состава судебного присутствия». Подле них взгромоздился за меньшим столом Вышинский.

Зловещее представление началось. Полторы недели спустя Рыков в последний раз услышит, как скрипуче-безразличный голос Ульриха произносит его фамилию: …Рыкова Алексея Ивановича, 1881 года рождения… к высшей мере уголовного наказания — расстрелу, с конфискацией всего лично принадлежащего имущества…

О мартовском трагическом фарсе 1938 года ещё будет сказано в соответствующей главке этой книги. Сейчас же он оказался в центре введения к ней не только (и даже не столько) для того, чтобы обозначить трагический конец Рыкова, безысходность последних дней его сопроцессников. Ныне, хотя и не разом, все они — за исключением Ягоды — посмертно признаны невиновными, а честные имена коммунистов возвращены партии. Но только ли ради личной расправы с ними городилась ложь судебного процесса?

На обложке этой книги стоит слово «время». Как это ни покажется поначалу неожиданным, именно социальное время, точнее его правда, и есть первая жертва зловещих политических процессов 1936–1938 годов. Уничтожая Рыкова и других сподвижников Ленина, Сталин стремился вытравить из общественного сознания и их время, стереть подлинную историю революции и развития советского общества, продиктовать её заново, окрасив в, так сказать, собственные тона.

Физическое истребление тех, кто бок о бок с Лениным шел к революции и вместе с ним начинал созидание нового общества, вне всяких сомнений, было одной из основных задач Сталина, поддержанного сложившимся к 1937–1938 годам его ближайшим окружением. Недаром из семи членов Политбюро ЦК партии, действовавшего после кончины Ленина, в 1924–1925 годах, ненасильственной смертью умер только один Сталин. В 1936 году, опередив расправу, застрелился М.П. Томский, через несколько дней были расстреляны Г.Е. Зиновьев и Л.Б. Каменев, в 1938 году — Н.И. Бухарин и А.И. Рыков. Два года спустя, в 1940-м, пришел черед и Л.Д. Троцкого, лишённого в 1932 году гражданства СССР и объявленного в 1936 году, по существу, вне закона. После неудачного обстрела его мексиканского дома дело обошлось все- таки без пуль: внезапный удар альпенштоком (ледорубом) раскроил затылок автора очередной разоблачительной книги — «Сталин», — которую он не успел дописать.

Но просто физически уничтожить их Сталину было недостаточно. В общем-то, в той обстановке террора, который захлестнул страну, это было не так уж и трудно. По некоторым современным осторожным предположительным подсчетам, в 1937–1938 годах было репрессировано 4,5–5 млн. человек. Примерно около миллиона (!) из них тогда же приговорили к расстрелу. В море народных жертв каждый из осуждённых на главных политических процессах был лишь миллионной долей, каплей человеческого потока, навсегда исчезнувшего в подвалах НКВД или рвах «своих» Курапат — подобные места были спешно устроены не только под Минском.

И все же то были не обычные «капли», в них концентрировалось отражение времени, с которым шла расправа. Процессы августа 1936 года по делу «троцкистско-зиновьевского объединённого террористического центра» (Зиновьев, Каменев, Евдокимов, И. Смирнов и др.) и января 1937 года над «параллельным троцкистским центром» (Пятаков, Радек, Сокольников, Серебряков, Муралов и др.) заложили основу для идеологического обоснования этой расправы, развития выдвинутого Сталиным ещё в конце 20-х годов положения об обострении классовой борьбы в стране по мере её продвижения к социализму. Последовавшие в конце февраля 1937 года исключение из ЦК и из партии Бухарина и Рыкова, немедленное препровождение их (прямо с заседания пленума ЦК!) в застенок НКВД Сталин прямо связал с окончательным обоснованием своего тезиса «о вредителях, диверсантах, шпионах и т. д.».

«Теперь, — заявил он в те дни с присущей ему категоричностью, — я думаю, ясно для всех, что нынешние диверсанты и вредители, каким бы флагом они ни прикрывались, троцкистским или бухаринским, давно уже перестали быть политическим течением в рабочем движении, что они превратились в беспринципную и безыдейную банду профессиональных вредителей, диверсантов, шпионов, убийц. Понятно, что этих господ придется громить и корчевать беспощадно, как врагов рабочего класса, как изменников нашей родине». Так была дана жёсткая и жестокая установка на массовые репрессии.

Но и не только на них. Не успел бывший редактор «Известий» осмотреться в тюремной камере, как в газете, которая ещё несколько недель назад подписывалась его фамилией, появился «подвал» с набранным броским шрифтом заголовком «Борьба Бухарина и Рыкова против партии в 1917 году». То было лишь начало, к тому же, как показало ближайшее время, пока робкое…

В ночные часы следователи с завидным старанием готовили инсценировку процесса над Бухариным и Рыковым, другими участниками мифического «правотроцкистского блока». Но и в дневные часы насилие над правдой продолжалось — спешно разрабатывалась новая история партии. В начале 1937 года Сталин объявил, что все «наши учебники по истории ВКП (б) неудовлетворительны». Через три месяца Политбюро ЦК партии предложило участникам подготовки нового учебника срочно завершить его и «положить в основу их работы проект т. Сталина». Проектом, однако, дело не ограничилось. Теперь известно, что в трагические месяцы 1937—1938 годов Сталин потратил немало времени, любовно шлифуя текст книги, которая стала подлинной энциклопедией его культа.

Её публикация — с целью подчеркнуть особое значение книги она первоначально печаталась на страницах «Правды» — была осуществлена почти ровно через полгода после оглашения приговора Бухарину с Рыковым и их сопроцессникам. Вышинский, выполняя замысел Сталина, не случайно, конечно, подчеркивал «историческое значение» процесса над Бухариным и Рыковым. Это был третий, и последний из инсценированных политических процессов, публично проведенных в Октябрьском зале Дома Союзов в 1936–1938 годах. Не касаясь сейчас его других аспектов, отметим один из наиболее существенных — ложь, господствовавшая в те полторы недели в небольшом Октябрьском зале, как бы окончательно оформила большую ложь о самом Октябре, его эпохе и людях. Нет никакого преувеличения в утверждении, что без трагедии этого и предшествующих процессов появление книги «История ВКП (б). Краткий курс» было невозможно.

Расправа с Бухариным и Рыковым стала своеобразным последним витком в завинчивании гаек сталинского идеологического пресса. Страна ещё не опомнилась от страшной вести, что соратники Ленина оказались «врагами народа» и «шпионами», когда в «Правде» началась публикация «Краткого курса». В предварявшей её передовой статье подчеркивалось, что этот «научный труд», созданный при участии «лично товарища Сталина», запечатлел «со всей глубиной славную историю борьбы и побед партии Ленина — Сталина». Следом специальное постановление ЦК о постановке пропаганды в связи с выходом этого «труда» определило его как «руководство, представляющее официальное, проверенное ЦК ВКП (б) толкование основных вопросов истории ВКП (б) и марксизма-ленинизма, не допускающее никаких произвольных толкований»^[1].

Не правда ли, лексика военного и уж, безусловно, административно-командного приказа? Более полутора десятилетий абсолютизированное действие его калечило массовое общественно-политическое сознание, загоняло его в беспощадную сталинскую идеологическую колодку, рудименты которой докатились до наших дней.

Их окончательно не разрушить, не восстановив историческую правду об Алексее Ивановиче Рыкове, всех соратниках Ленина, продолжателях его дела. Ленинская эпоха в её реальных лицах не просто достояние нашей истории, но и сегодняшнее время, когда великий выбор октября 1917 года воплощается в условиях революционного обновления социализма.

Это не гипербола. Всматриваясь сегодня в ту эпоху, которая определила весь жизненный путь Рыкова, мы ощущаем прорвавшееся к нам через мощную плотину, натромбованную идеологическим прессом Сталина, за гайки которого затем цепко держались брежневы и сусловы, её живое дыхание, её связь с нашим революционным временем. Вне глубокого и всестороннего осознания такой связи нам не разобраться в совсем не простых вопросах: кто мы сами, откуда пришли, где находимся, что вокруг нас происходит, каков вектор нашего дальнейшего движения? Свою частицу ответа на них несёт и восстановление политической биографии Рыкова.

Пока достоверно неизвестны конкретные трагические обстоятельства конца той мартовской ночи, когда «воронок» повез Алексея Ивановича к его последней жизненной черте. Мы не знаем, где он упал и где исчезли его останки. Но не это, конечно, самое важное. Когда прогремели палаческие выстрелы, погасившие жизнь Рыкова, навсегда погас и его собственный неповторимый мир, который сегодня видится главным образом во внешних проявлениях.

Жестокая рука, наводившая пистолет палача, знала, что делает: пули, которые опрокинули в небытие внутренний мир революционера-ленинца, целились дальше — в само время, сформировавшее этот мир. Трагедия индивидуальной гибели переплелась с большой социальной ложью.

Но можно ли расстрелять правду истории? В обыденном, повседневном употреблении слово «история» означает рассказ о случившемся, повествование о прошлом. Именно такое значение имел его древнегреческий прародитель, крепнувший в свитках трудов Геродота и Фукидида. С той поры миновало почти два с половиной тысячелетия, много изменивших, включая и взгляд на историю. В теперь уже далёких 1845–1846 годах, на заре формирования диалектико-материалистического видения мира, К. Маркс и Ф. Энгельс начали свой первый совместный труд таким заявлением: «Мы знаем только одну единственную науку, науку истории». Что же, они знали только «повествование о прошлом»? Нет, слово «история» применено здесь в своем наиболее содержательном смысле, как научный термин — синоним понятия «развитие», которое всегда происходит во времени, в конкретном социальном времени, если речь идёт об общественном развитии.

В самом деле, можно — и социальный опыт, в том числе наш собственный, это многократно подтверждает — навязать на тот или иной срок, иногда немалый по меркам человеческой жизни, общественному сознанию лживые трактовки прошлого. Но извратить ход действительной истории, то есть сам объективный процесс общественного развития, а не «повествование о нем», невозможно. Рано или поздно правда подлинной истории вырывается наружу, и прежде всего потому, что без уяснения предшествующего развития невозможно дальнейшее движение. Потому-то и говорится, что все тайное, как его ни прячь или жестоко ни запрещай, неизбежно становится явным. И это тоже многократно подтверждено социальным опытом. Опирающуюся на него, в общем-то несложную истину о неизбежности превращения тайного в явное поняли задолго до Сталина, знал её и он, да и наши, как нам теперь ясно, недалёкие лидеры конца 60-х — начала 80-х годов. И все же… Не в этом ли многозначительном «и все же» таится неизбывная драма историков и их науки?

Лично Рыков был, как уже говорилось, всего лишь миллионной долей в людском потоке, отправленном злобной волей в небытие. Естественно растущее сейчас стремление сохранить память обо всех безвинно погибших. Оно благородно и заслуживает всяческой поддержки, является одним из гарантов невозможности повторения подобного. Биографические очерки о выдающихся деятелях, погибших в пору сталинщины, совсем не противостоят своей «отдельностью» такому увековечению памяти миллионов. Напротив, они способствуют ему, позволяют приблизиться к более широкому осмыслению того, совсем неоднозначного времени, постараться поглубже разглядеть его с гребня событий, в том числе и с гребня массовых репрессий.

Подчеркнем, однако, что, говоря о времени Рыкова, мы ни в коей мере не сводим его к трагедии, обрубившей жизнь Алексея Ивановича. Иначе говоря, темные тона сталинского времени, хотя и накинули более чем на полвека черный флер на время Рыкова, так и не смогли закрыть его подлинного цвета.

Какие они? Когда-то книга о жизни незаурядного француза Анри Мари Бейля (1783–1842), оставшегося в мировой литературе под фамилией Стендаль, была названа «Три цвета времени». Надо полагать, имелись в виду цвета уходящего феодализма, поднимающейся буржуазии и рождающегося рабочего класса. Бейль — Стендаль появился на свет за шесть лет до Великой французской буржуазной революции, начавшейся в 1789 году, и такое же количество лет не дожил до европейской революции 1848 года — излёта буржуазной революционности и первой заявки на борьбу рабочего класса за коренные социальные перемены.

Время Рыкова впитало все эти три цвета, но один из них — связанный с рабочим классом — приобрел особое значение, окрасил XX век с конца его второго десятилетия в новый цвет — цвет победившей пролетарской революции и её преобразований. Впервые он едва сверкнул ровно за десять лет до рождения Рыкова искрой Парижской коммуны 1871 года. Её мгновение высветило значимость воспринятой юным Рыковым революционной теории К. Маркса и Ф. Энгельса.

И все же в его формировании как пролетарского революционера определяющей стала другая, ленинская «Искра» — провозвестник большевизма. Формирование и первый период революционной деятельности Рыкова проходили в условиях страны, которая в масштабах мирового общественного процесса шла во втором эшелоне утвердившегося капитализма, то есть была в числе стран, вступивших на путь буржуазного развития значительно позже, нежели, скажем, Англия или Франция. Но вместе с тем это была страна, где постепенное складывание (особенно после 1861 года) сочетания всех «трех цветов времени» сопровождалось неуклонным развитием революционно-освободительного движения, возникновением, пожалуй, уникальной традиции этого движения. Его решающий, пролетарский этап, начавшийся на исходе прошлого столетия, опирался на поистине выстраданный в борьбе марксизм и с первых лет XX века получил в лице созданной Лениным большевистской партии последовательно революционный авангард.

Рыков не просто принадлежал к нему, но быстро стал одним из значительных его практиков. Он вступил в ряды российской социал-демократии сразу после образования в 1898 году её партии — РСДРП. Ему не довелось быть в числе легендарных агентов ленинской «Искры», составивших ядро большевистской когорты. Но он в числе первых воспринял её действенную программу, на основе которой шло собирание всех подлинно революционных сил российской социал-демократии. Встреча и личное знакомство молодого революционера с В.И. Лениным окончательно высветили ему путь в революционной борьбе. Это произошло в 1903 году, накануне II съезда РСДРП, положившего начало большевизму как течению политической мысли и как политической партии.

Большевик Рыков к тому времени уже перешел на нелегальное положение, повел деятельность профессионального революционера, продолжавшуюся полтора десятка лет, вплоть до 1917 года. Она прерывалась лишь короткими выездами за границу для участия в партийных съездах и встреч с Лениным. Но не только ими: Рыков прошел через восемь арестов, сопровождавшихся совсем не короткими «отсидками» (в общей сложности около семи лет!) в тюрьмах и ссылках, из которых он, впрочем, при первой возможности, а то и, казалось бы, невозможности, нередко бежал.

Именно революционная практика выдвинула его в первую шеренгу большевиков. В 1905 году 24-летний революционер был избран в ЦК партии, оставаясь в его составе с некоторыми перерывами более тридцати лет.

Судьбоносный 1917 год Рыков встретил, будучи опытным революционером-организатором, по праву высоко ценимым В.И. Лениным, известным и авторитетным в партии.

Тем не менее он не сразу понял значение крутого поворота в истории страны, возможность перерастания буржуазнодемократической революции в социалистическую. Выше отмечалось, что, едва Рыков оказался в начале 1937 года в застенке НКВД, была опубликована статья о его «борьбе против партии в 1917 году». С тех пор долгими годами накапливался целый Монблан литературы о его действительных и мнимых ошибках, «отступлениях», «борьбе против ленинской линии» и прочих «враждебных действиях», по терминологии историографии тех десятилетий. И хотя такие стереотипы ещё нет-нет да и оказывают сковывающее воздействие, они все же уже исчезли из нашей литературы. Но при преодолении их может возникнуть и своя опасность. Когда мы сегодня заново всматриваемся в безжалостно-злодейски оборванную жизнь Рыкова, невольно может возникнуть её некоторая идеализация. Большевики его когорты не нуждаются в «спрямлении» их подлинно героического и вместе с тем совсем не простого пути. На нем у Рыкова были ошибки и просчеты.

Да, все это было. Жизнь большевика Рыкова шла в непрестанной борьбе, развертывавшейся в быстро меняющейся и нередко противоречивой обстановке предоктябрьских десятилетий и послеоктябрьских лет. Все это время он, как и его товарищи по партии, все глубже и из самой действительности познавал правоту ленинских идей, проходил, подчас убежденно споря, революционную школу. Вот почему в дни похорон вождя этот, в общем-то, сдержанный, не склонный к громким словам человек, выступая на траурном заседании II съезда Советов СССР, по праву отнёс себя к ученикам Ленина, его последователям.

Не будем домысливать, что вспоминалось ему в те скорбные дни. Здесь могло быть многое, в том числе и чисто личное — ведь именно в квартире Ленина на парижской улице Мари-Роз он встретил большевичку с 1903 года Нину Семеновну Маршак, ставшую потом Рыковой, которая пошла за ним в ссылку, делила радости и трудности последующей жизни вплоть до страшного для них обоих перелома её в 1937-м.

Кончина Ленина — в общем-то, она не была для посвященных неожиданной, но все же пришла внезапно — застала Рыкова прикованным к постели, он был серьезно болен. Настолько, что не смог немедленно отправиться вместе с другими членами Политбюро в знаменитую поездку на автосанях в ночь на 22 января 1924 года в Горки к ещё не остывшему телу Ленина. И все же он не мог не быть там. Как ему удалось туда добраться, превозмогая болезнь, неизвестно. Кадры кинохроники запечатлели Алексея Ивановича бережно поддерживающим изголовье гроба учителя и вождя, когда его выносили из горкинского дома.

Ленин и Рыков — это совсем ещё не затронутая историками тема. Их личные отношения продолжались двадцать лет, а с 1918 до конца 1922 года были едва ли не повседневными. Подсчитано, что в томах ленинского Полного собрания сочинений Рыков упоминается почти 200 раз, а в биографической хронике «Владимир Ильич Ленин» и значительно чаще. А ведь и собрание сочинений и особенно хроника не зафиксировали все факты их общения. Ленин не раз и порой резко, как это было ему свойственно в час полемики, критиковал Рыкова. Но вместе с тем убежденно считал его одним из виднейших большевиков и коммунистов. Такую убежденность он сохранил до конца.

Вряд ли для кого-нибудь будет внове, что Владимир Ильич с большой заботой относился к здоровью окружающих. В семье Рыковых долгое время хранилось его письмо (потом оно было сдано в партархив), направленное Нине Семеновне в мае 1921 года, в котором отмечалось, что Алексей Иванович «переустал» и «почти надорвался», ему нужно серьезное лечение. Вскоре по настоянию Ленина Рыковы выехали в Германию, где Алексею Ивановичу сделали сложные операции. На XI съезде РКП (б), в марте 1922 года, В.И. Ленин с доброй шуткой заметил, что Рыков немцами «совсем великолепно очищен. Оказывается, даже Вильгельм, император германский, нам пригодился, — я этого не ожидал. Он имел доктора-хирурга, этот доктор оказался лечащим т. Рыкова и вырезал ему худшую его часть, оставив её в Германии, и оставил ему лучшую часть и прислал эту часть т. Рыкова совершенно очищенной к нам». В этой ленинской заботе — штрих теплого личного отношения к Рыкову и вместе с тем бережного внимания к нему как самоотверженному работнику.

Именно это составляло основу их отношений, преодолевших все испытания. В свое время были изведены пуды бумаги, чтобы «разоблачить» Рыкова, вышедшего в начале ноября 1917 года вместе с рядом других большевиков из Советского правительства и из ЦК. Однако камлание вокруг этого шло об руку с утаиванием правды. Нище, даже беглой строчкой, не упоминалось, как Рыков делом преодолевал свой ноябрьский шаг. Уже через пять месяцев он вновь занял в правительстве один из важнейших постов — председателя Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ). Между тем выходили специальные книги о ВСНХ 1918 — начала 20-х годов, в которых фамилия его председателя — Рыкова — вообще не упоминалась.

А многие ли даже и сегодня знают, что, когда в 1921 году у Ленина впервые возникла необходимость подобрать себе заместителя, он остановился на кандидатуре Рыкова? Руководство ВСНХ сменилось, Рыков был назначен заместителем Ленина на посту председателя Совета труда и обороны (СТО). Через несколько месяцев он стал (совместно с А.Д. Цюрупой, а позже и Л.Б. Каменевым) заместителем главы правительства.

«Недавно в одной телепередаче корреспондент спросил у старшеклассника, увлекающегося историей:

— Кто был руководителем Советского правительства после Ленина?

Да откуда ему знать?! Уверен, десятки миллионов людей, сидя у телевизоров, наморщили лбы: а кто же был?»

Этот текст извлечён из статьи учителя истории, опубликованной в одной из центральных газет в середине 1987 года. Несомненно, с тех пор кое-что изменилось, во всяком случае сама фамилия Рыкова приобрела широкую известность, да и то, что он возглавлял Советское правительство в первые годы после смерти Ленина, знают теперь если и не «десятки миллионов людей», то всё-таки многие.

Но конечно, этого недостаточно. Годы работы Рыкова в непосредственном общении с Лениным и под его прямым руководством (1918–1922), а затем на постах главы правительства СССР (1924–1930) и правительства РСФСР (1924–1929) — это не только «звёздные часы» политической биографии выдающегося большевика, но и важнейшие начальные этапы первопроходческого движения советского общества по пути социалистического строительства. То был — вспомним ещё раз о «цветах времени» — новый и главный цвет времени Рыкова, окрасивший всю современную эпоху борением за становление социализма.

Однако этот цвет имеет свои тона, и даже контрастные, что закономерно, так как процесс общественного развития приобретает однолинейность лишь на пройденных его этапах. Для современности же он всегда не только многомерен, но и многообразен, противоречив, прорывается через переплеты закономерностей и случайностей различных вариантов дальнейшего движения.

Правильно ли утверждение, что советское общество идёт по неизведанному пути? Конечно, правильно. Но вместе с тем и не вполне точно. Строго говоря, неизведанным путем всегда шло и идёт все человечество. Отсюда, кстати, и постоянный интерес к истории: можно ли, осознав пройденное, заглянуть в будущее?

Такой действительно научный взгляд на будущее был обоснован диалектико-материалистическим анализом общественного развития, разработкой Марксом, Энгельсом и Лениным теории и практики социалистической революции. Сделав в 1917 году социалистический выбор, трудящиеся России — страны второго эшелона мирового капитализма, не только вырвали свою страну из эшелонов капитализма, но и сами вырвались из наезженной колеи эксплуатации человека человеком, вышли на самый передний рубеж всемирной истории, то есть мирового развития, начали торить никем не хоженную дорогу к социализму. И надо ли удивляться, что наши «совсем юные» в масштабах всемирной истории семьдесят советских лет оказались самой героической и насыщенной, но вместе с тем и самой сложной, даже драматической её страницей, которая отразила, используя выражение В.И. Ленина, «развитие скачкообразное, катастрофическое, революционное»?

Вопрос совсем не риторический. Уже первые два советских десятилетия, на которые пришлось послеоктябрьское время Рыкова, показали суровую реальность неимоверно сложного и трудного первопроходческого пути социалистического строительства. На долю Рыкова и других сподвижников Ленина выпало счастье принять активное участие в первых этапах движения по этому пути. Но вместе с тем они сполна испытали первопроходческие тяготы страны поднимавшейся из руин разрухи, голода и нищеты к новой жизни. И им же довелось познать горечь сознания, что идеи социализма все больше начинают подвергаться коррозии, а созидательный подъем масс спекулятивно используется для утверждения авторитарного режима.

В свое время, причем в буквальном смысле именно в свое — в начале 50-х годов, по экранам страны с немалым грохотом прошествовал помпезный, но профессионально сделанный режиссером М. Чиаурели кинофильм «Клятва». Его сюжетная конструкция предельно проста и держится на двух ключевых эпизодах. Первый — клятва Сталина построить социализм, которую он якобы дал на Красной площади у гроба Ленина. Чиаурели мастерски решил эту сцену: на экране бушует пурга, но неколебимы почти религиозно внемлющие клятве вождя люди в изношенных куртках, драных зипунах и восточных халатах. Второй эпизод контрастен — в залитом ярким светом зале Кремлёвского дворца Сталин — его играл статный М. Геловани, — обращаясь к восторженно счастливой толпе, вещает: «Осуществлена, товарищи, первая фаза коммунизма». Социализм построен, клятва выполнена.

Фильм был умышленно незамысловат. Без долгих раздумий он сходу, но впечатляюще внушал своим многомиллионным зрителям, что если победой Октября руководили Ленин и Сталин, то победа социализма достигнута только под водительством Сталина. Эта киноинтерпретация сталинского утверждения о победе социализма в СССР ныне прочно забыта, чего не скажешь о самом утверждении. Своеобразный капкан, в который оно захлопнуло советское обществоведение, разжимается с трудом, по мере все более глубокого осознания, что процесс строительства социалистического общества, начатый Октябрём, не только сложен и многомерен, но и имеет немалую временную протяженность, может оказаться на этапах замедления и даже извращения движения к социализму, как это уже было.

Впрочем, в данном случае фильм «Клятва» извлечён из небытия из-за другого сталинского утверждения — якобы он, Сталин, являлся непосредственным преемником Ленина (у гроба дал клятву и тут же «повел страну к победе социализма»).

Представление о том, что Сталин «пришел» сразу после Ленина, свойственно порой и современной литературе. Отчасти это не случайно. Хочется нам того или нет, но в общественно-политической жизни страны первых трех-четырех советских десятилетий наиболее крупными фигурами явились Ленин и Сталин. Сочетание этих двух фамилий, когда- то воспринимавшееся почти естественно («Сталин — это Ленин сегодня»), теперь звучит для многих кощунством. А их и не нужно сочетать. Но отмеченный факт признать нужно — он не зависит от нашего «хотения». Без признания его не разобраться в политической истории советского общества, не увидеть её «в лицах», и прежде всего — в её «крупных, этапных личностях», если пользоваться терминологией одной из недавних историко-публицистических статей. В ней же отмечается, что в смене таких личностей можно усмотреть «знакомую триадность»: сначала Ленин, затем его антипод Сталин, потом Хрущев — определённая попытка синтеза.

Понятно, это лишь обобщённо-образное сравнение. Заметим, однако, что такая обобщённость фактически заслоняет первые послеленинские годы. Сталин — несомненный антипод Ленина — не был ни фактически, ни тем более формально непосредственным его преемником. Это на расстоянии десятилетий может показаться, что он вроде бы «появился сразу». Ко времени болезни Ленина (1922 — январь 1924 года) вряд ли так уж многие в стране, да и в «низах» партии, знали его фамилию, а до той поры, когда он с конца 20-х годов выдвинулся как «этапная личность», минуло несколько богато насыщенных событиями лет — целая полоса исторического развития.

Она «заселена» многими крупными политическими фигурами. На определённом этапе, по крайней мере в первое пятилетие Советской власти, вслед за Лениным нередко и в определённой мере официально называли Троцкого. К примеру, А.В. Луначарский писал в 1923 году: «Ленин и Троцкий сделались популярнейшими (любимыми или ненавистными) личностями нашей эпохи едва ли не для всего земного шара». Как известно, Луначарский никогда не был троцкистом. Да что Луначарский! Возможно, в числе первых, кто поставил эти фамилии рядом, был Сталин, и сделал он это ещё в конце 1918 года, о чем далее будет сказано подробнее. Тогда Сталин, естественно, не мог знать, как конкретно развернется внутрипартийная борьба 20-х годов, и её обстоятельства сложатся так, что ему придется вступить в соперничество прежде всего именно с Троцким. Но и позже, когда такая борьба уже завязалась, Сталин был вынужден оговориться (конец 1924 года), что он «далёк от того, чтобы отрицать несомненную важную роль Троцкого» в Октябрьском восстании и гражданской войне.

Впрочем, ближайшее время раскрыло нечто в корне иное: в действительности Сталин был совсем «не далёк» от такого отрицания. И это касалось не только Троцкого. Уже в начале второй половины 20-х годов фамилии многих крупных большевиков стали упоминаться с отрицательным знаком и все более уходить из широкого обращения. Хотя пора «рулевого большевизма» — так Калинин назовёт в конце 1929 года Сталина — ещё только близилась. Любопытны в этом смысле воспоминания К. Симонова о своих школьных годах, пришедшихся как раз на то время. «К троцкистам относились отрицательно, а к борьбе с ними как к чему-то само собой разумеющемуся. Но представления о Сталине как о главном борце с троцкизмом, сколько помню, тогда не возникало. Где-то до двадцать восьмого, даже до двадцать девятого года имена Рыкова, Сталина, Бухарина, Калинина, Чичерина, Луначарского существовали как-то в одном ряду. В предыдущие годы так же примерно звучали имена Зиновьева, Каменева, позже они исчезли из обихода».

Ясно, те несколько фамилий, что называет в своих воспоминаниях писатель, далеко не исчерпывают эпоху 20-х годов в лицах её большевистских деятелей. Но они указывают их основной общий политический адрес. В литературе его называют по-разному: старые большевики, ленинская гвардия, профессиональные пролетарские революционеры и т. д. Ленин считал, что их «можно назвать старой партийной гвардией».

Громадный, безраздельный авторитет её тончайшего в количественном отношении слоя имел в первые десять — двенадцать послеоктябрьских, лет определяющее значение в пролетарской политике большевистской партии. Уже из констатации этого видно, какую огромную, во многом даже решающую роль она сыграла в 20-е годы. Но приходится констатировать и другое: до сих пор нет ни одного специального исследования, ей посвященного. Это не значит, что она замалчивается. Во многих конкретных работах о ней так или иначе говорится. К их числу относятся прежде всего биографические очерки о старых большевиках, что неудивительно — для таких очерков исследование формирования ленинской когорты революционеров, её деятельности является, по существу, важнейшим.

Таковым оно является и при изучении деятельности Алексея Ивановича Рыкова, как дореволюционной, так и послеоктябрьской. Отсутствие обобщающих работ на данном историко-партийном направлении, конечно же, затрудняет это изучение.

Пожалуй, наиболее полно пока освещён процесс появления на рубеже XIX и XX веков когорты профессиональных пролетарских революционеров, их самоотверженность и полное личное бескорыстие в последующей неравной борьбе с самодержавием. В журнальных подшивках середины 20-х годов затерялся человеческий документ, который, однажды прочитав, не забудешь. Это — письмо группы старых революционеров, которые, отмечая, что время и болезни берут свое — ряды бывших подпольщиков редеют, — категорически выступали против того, чтобы их хоронили как-то особо, с почестями. Они подчеркивали, что вели борьбу, никогда не думая о личном, тем более о почестях, пусть даже посмертных…

С не меньшей самоотверженностью тысячи профессиональных революционеров-болыневиков, всего лишь менее года назад ведших нелегальную работу на фронте и в тылу, томившихся в тюрьмах, загнанных На каторгу или в ссылки, находившихся в «проклятом далеке» эмиграции, сделали в октябре 1917 года решающий шаг в овладении управлением страной, создании новой, советской государственности. Приход старой партийной гвардии в различные звенья аппарата Советской республики, к руководству её народным хозяйством и другими областями жизни страны — важнейшая проблема более широкой проблематики, связанной с превращением коммунистической партии в правящую политическую партию, с утверждением и защитой власти Советов в 1917–1920 годах. Разработка её, понятно, не может быть осуществлена на уровне изучения политических биографий. Подчеркнем, однако, что именно «закрытость» для научного осмысления деятельности многих видных большевиков ленинской когорты, сохранявшаяся в отношении целого ряда из них до последнего времени, не только искажала представления о значении старой партийной гвардии в жизни страны 1917—1920-х годов, но и негативно сказалась на разработке всей указанной проблематики.

И здесь вновь необходимо отметить важность создания не только отдельных биографических очерков, но и обобщающих работ о старой партийной гвардии в целом. Ведь только они могут проанализировать «сквозные» вопросы её истории, в том числе раскрыть состав, конкретное воздействие на утверждение и развитие советского общества, наконец, механизм определения политики партии этим тончайшим её слоем.

Он действительно становился со временем тончайшим. В декабре 1925 года Н.И. Бухарин, выступая на XIV съезде ВКП (б), отметил, что «у нас теперь на миллион членов партии приходится очень небольшое количество подпольщиков, кажется, около 8 тысяч». Тогда же Г.Е. Зиновьев назвал более точную цифру — 8,5 тысячи. Из них, по его данным, вступивших в партию до 1905 года (к этой группе старой партийной гвардии принадлежал и Рыков) было 2 тысячи, «вероятно, — добавил он, — половина полуинвалиды, выбывшие из строя». Вместе с тем коренные большевики хотя и становились все более тонким слоем в растущей массе членов партии, однако сохраняли в 20-е годы положение её верхнего, руководящего слоя.

Одной из проблем изучения их послеоктябрьской деятельности является соотнесение с ней деятельности членов партии, выходцев из других партий, главным образом из рядов меньшевиков. Их было не так уж и мало. На том же XIV съезде ВКП (б) партийцы этой категории составляли 10,2 % делегатов (на предыдущем съезде — 11,6 %). Известна четко непримиримая позиция Ленина по отношению к меньшевикам, вступившим в большевистскую партию позже начала 1918 года. Такой ленинский подход является ключевым при изучении политической жизни первых советских десятилетий. Однако он, и это было свойственно и для самого Ленина, не исключает строго дифференцированный анализ конкретной деятельности бывших меньшевиков, из среды которых вышли не одни вышинские, но и люди, искренне и честно служившие партии и делу социалистического строительства.

Требует более обстоятельного научного анализа и политическая судьба «межрайонцев», а также меньшевиков-интернационалистов, вступивших в большевистскую партию в основном летом 1917 года. Не секрет, что среди первых наиболее значительной фигурой был Л.Д. Троцкий, сразу избранный — на VI съезде РСДРП (б) — в ЦК партии. Выше говорилось, что было время, когда его фамилия нередко произносилась вслед за ленинской.

Борьба партии против троцкизма общеизвестна, и освещение её неотъемлемо от правдивой истории советского общества. Но соответствует ли такой правдивости односторонняя, чисто негативная оценка всей деятельности Троцкого в рядах большевистской партии, членом ЦК которой он был десять лет, а в 1919–1926 годах входил и в Политбюро? Конечно, в самое последнее время эта односторонность начинает рушиться. От традиционных эпитетов типа «иудушка» начался переход к трудному признанию, что по крайней мере в годы работы с Лениным, да и позже, Троцкий не был врагом революции и социализма. Но раз он таковым не был, то кем был — и прежде всего в те, ленинские и первые послеленинские годы? Вопрос непростой и поставлен совсем не только «ради самого Троцкого». Без его научно взвешенного анализа вряд ли можно пробиться к правде начальной главы советской истории и в том числе осуществить обоснованную критику её различных трактовок, включая вышедшую из-под пера Троцкого, которая реанимируется и сегодня.

Следует подчеркнуть, что речь при этом идёт, конечно, не о том, чтобы «перекрашивать иудушку», из одной крайности бросаться в другую. В этой связи следует затронуть более широкий вопрос.

Было бы заблуждением полагать, что реабилитация ряда крупных партийных и государственных деятелей, и прежде всего тех, что «прошли» по политическим процессам 1936–1938 годов, сразу расставит все точные акценты в нашем прошлом, в том числе и в исторической оценке этих деятелей. Ведь дело заключается не в том, чтобы свести политические счеты, «надрывать душу», возвеличивать или низвергать чьи-то персоны, а совсем в ином: во имя задач дня сегодняшнего и будущего правдиво увидеть день вчерашний, на основе научного подхода понять то время (время Алексея Ивановича Рыкова в данном случае) и деятельность конкретных личностей, с их устремлениями, страстями, идейной борьбой, осложнёнными, как нам теперь понятно, и личным соперничеством. Все это требует глубоких исследований, которые ещё впереди.

Признание того, что тот или иной партийный или государственный деятель принадлежал к старой партийной гвардии либо, будучи выходцем из другой партии, внёс свой вклад в дело борьбы большевиков, совсем не означает затушёвывания его действительных политических ошибок и просчетов, может даже, и серьезных отступлений. Но теперь их анализ, очищенный от зловещих ярлыков и предвзятых обобщений, должен приобрести всесторонний, подлинно научный характер.

Такой характер должно приобрести и изучение истории старой партийной гвардии, по-настоящему величественной и героической, но вместе с тем неоднозначной вопреки традиционным о ней представлениям. Годами, насильственно устранив из неё десятки и сотни имён, её подвергали лакировке, искусственно идеализировали. Безусловно, подавляющее большинство представителей ленинской когорты заслуживает преклонения и самой высокой оценки. В такой оценке — правда истории. Но ведь правда и то, что не все, кто принадлежал к коренным большевикам, оставили после себя достойный след в становлении советского общества.

В Октябрьском зале Дома Союзов в недобрые мартовские дни 1938 года за загородку подсудимых были загнаны старые большевики: Рыков, Бухарин, Крестинский, В. Иванов, Зеленский, революционер с 1890-х годов, интернационалист Раковский и др.

На них бездушно взирал из судейского кресла Ульрих, чей партийный стаж исчислялся с дореволюционного времени. За его креслом постоянно незримо присутствовал действительный организатор и дирижёр «судебного процесса». Рыков и Бухарин считали его в 20-е годы товарищем по партии и борьбе, называли Кобой. «В революционное движение, — рассказывал Сталин немецкому писателю Эмилю Людвигу, — я вступил с 15-летнего возраста, когда я связался с подпольными группами русских марксистов, проживавших тогда в Закавказье. Эти группы имели на меня большое влияние и привили мне вкус к марксистской литературе». Как он её переварил и какое «растение» появилось в итоге этой «прививки», ныне общеизвестно.

Сталин выхаживал его не один. Немало большого усердия в утверждение командно-административной системы и сталинского режима вложили Молотов, Каганович, Ворошилов, Жданов, А. Андреев, Шкирятов и некоторые другие в прошлом революционеры-большевики, в том числе и отступившие перед сталинским диктатом Калинин, Микоян, Ярославский, Шверник и др. Всех их и каждого в отдельности просто так не вычеркнешь из рядов старой партийной гвардии, которая сегодня представляется совсем не такой одноликой и однозначно идеальной, как её изображали раньше.

Сталинщина въелась в жизнь советского общества не только стараниями «рулевого большевизма» и его ближайшего окружения, но главным образом в силу оказавшегося благоприятным для неё сочетания ряда объективных и субъективных особенностей конкретно-исторического развития страны, которая первой вышла на рубежи социалистического строительства. Не затрагивая эту сложнейшую и многостороннюю проблему, коснёмся только положения в высшем эшелоне партийно-государственного руководства во время болезни Ленина и в первые годы после его кончины.

«Мы социализм протащили в повседневную жизнь и тут должны разобраться», — подчеркнул Владимир Ильич, завершая в ноябре 1922 года свое последнее публичное выступление. Эти слова Ленина, а также его последние статьи, написанные в конце 1922 — начале 1923 года, были адресованы трудящимся, их партии и прежде всего тому тончайшему её слою, который имел определяющее значение в непосредственно практическом руководстве страной.

Именно из его среды, из рядов старой партийной гвардии, вышло, что было закономерно, руководящее ядро, возглавившее партию и страну, когда заболел Ленин, а затем и после кончины вождя. Сама непреклонная логика тех лет требовала его единства, всяческого укрепления коллективного руководства. Однако это не было достигнуто. В период примерно с 1923–1924 по 1928–1929 годы такое руководство разрушилось, и это имело тяжелые последствия для всего дела социалистического строительства. Раскол первоначального ядра партийно-государственного руководства, складывание руководства, в котором Сталин шаг за шагом захватывал ведущее положение, сопровождались нарастающим подрывом авторитета старой партийной гвардии и в конечном итоге привели к тому, что принятие решений уже не зависело от неё.

И здесь, в изучении указанного периода — один из самых трудных и, что скрывать, наиболее запутанных узлов истории советского общества. Тогда-то и переплелись в сложнейший клубок нити идейной борьбы вокруг реальных вопросов социалистического строительства — и она была главной — с нитями, казалось бы, второстепенной для коренных большевиков амбициозной борьбы за свое руководящее положение, ставшей у части из них едва ли не наиболее существенной. Этот клубок неуклонно нарастал в ходе внутрипартийной борьбы сначала с Троцким и его сторонниками (1923–1924), затем с возглавленной Зиновьевым и Каменевым «новой оппозицией» (1925), потом с совместным троцкистско-зиновьевским выступлением (1926–1927) и, наконец, с «правыми» (1929), лидеры которых — Рыков, Бухарин и Томский — никаких личных притязаний никогда не проявляли, но зато именно в их устранении открыто выявились авторитарные устремления Сталина и вольная или невольная поддержка их частью старых большевиков. В этой с каждым годом обострявшейся обстановке Сталин и складывавшееся его ближайшее окружение все более настойчиво навязывали оценку идейных расхождений, а затем и любого несогласия с ними по жестокой мерке широко известной теперь «конвойной молитвы»: шаг влево, шаг вправо…

Исчезновение… Такое точное слово нашёл писатель Юрий Трифонов для названия своего последнего и, к сожалению, недописанного романа о сталинском истреблении старой партийной гвардии в 1937–1938 годах. Слово это точно ещё и потому, что оно отражает постепенность нарастания этой антибольшевистской акции. Её первые проявления относятся к 1927–1928 годам, когда в тюрьмы, политизоляторы и ссылки попали многие троцкисты и другие «левые». Санкции против инакомыслящих большевиков, а то и просто почему-либо показавшихся неугодными продолжались и в начале 30-х годов, резко усилившись после выстрелов в Смольном, сразивших 1 декабря 1934 года Кирова, и приобретая силу массированного удара в 1937–1938 годах.

Предполагается, что в те годы было репрессировано несколько сотен тысяч членов партии, может даже, до миллиона. По тем же предположениям, карательные меры выкосили до 80 % старой партийной гвардии.

В массе своей — и без того количественно невеликой — она ушла из жизни, оставив лишь отдельные осколки. Из коренных большевиков, составлявших в 20-е годы верхний слой партии, сохранились отфильтровавшиеся «крепкие сторонники», а на деле соучастники Сталина да несколько активных в прошлом партийцев, по тем или иным причинам избежавших тяжелой доли своих товарищей (Петровский, Подвойский, Стасова, Литвинов, Коллонтай, Сольц и др.). К ним можно добавить и какое-то количество старых большевиков из числа рядовых ленинской когорты. Ясно, что ни те, ни другие никакой сколько-нибудь заметной роли в делах партии уже не играли.

И все же завершение разговора о старой партийной гвардии на такой ноте не соответствует действительной характеристике её великого значения и исторической роли, всей её деятельности, проникнутой духом социального оптимизма. Один из лучших её представителей — Алексей Иванович Рыков за десять лет до своей гибели пророчески сказал: «Будет ли Зиновьев или нет, будет ли Рыков или нет, Коммунистическая партия останется. Октябрьская революция нас переживет…»

В этой рыковской фразе два ключевых слова — «партия и революция», «революция и партия». Инверсия их произведена здесь не случайно. Чтобы свершить революцию, прежде всего нужна была партия. В свою очередь победившая революция потребовала партию осуществления её свершений. Эти две жизни коммунистической партии — в борьбе за революцию и в борьбе за воплощение её завоеваний — определили и два главных взаимосвязанных этапа в жизни Рыкова.

Между клеммами каждого из них — многообразные и подчас эпохальные события с их буднями и радостями, страданиями и даже горем. Думается, мы только сейчас, на новом витке своего социального опыта, начинаем по-настоящему всматриваться в то, изначальное для нас время. Во всяком случае, впервые вглядываемся без искажающих окуляров в его людей, по существу, заново и только-только приоткрываем страницы их жизни и свершений, стараемся распознать в сохранившихся фото- и кинодокументах облик тех, кто когда-то был известен стране, а потом растворился в потоке исчезновения.

Начальность такого шага сказалась и на этой книге, определила эскизность сделанной в ней первой попытки рассмотреть основные вехи революционной и партийно-государственной деятельности Рыкова сквозь призму его времени. Политическая биография Рыкова, как и ряда его современников-большевиков, ещё не изучена. Осуществление последнего требует выхода за «биографические рамки», нового, научного осмысления целого ряда общих проблем истории дореволюционной и особенно советской эпох. В связи с последним следует подчеркнуть значение уже развернувшейся в этом направлении работы. Хотя в данной книге в силу её характера нет отсылок на современные исследования историков и других обществоведов, появление её вне этих исследований, без опоры на них было бы невозможно.

Предлагаемая вниманию читателей книга подготовлена, невзирая на неминуемые издержки, как только появилась потребность в публикации подобных изданий. Однако, будучи написанной, так сказать, «по горячим следам», она совсем не случайна. Её первоначальные «следы» уходят в минувшие десятилетия.

Алексей Иванович Рыков принадлежал к тем политическим лидерам, о которых ещё долго уважительно помнят в народе и после того, как они перестают занимать высокие посты. В этой связи вновь обратимся к воспоминаниям К. Симонова, относящимся примерно к первой половине 30-х годов, то есть ко времени, когда после «разгрома правых» (1929) уже прошло несколько лет. В разговорах, пишет он, которые тогда велись, «проскальзывали и ноты симпатии к Рыкову и Бухарину, в особенности к последнему, как к людям, которые хотели, чтобы в стране полегче жилось, чтобы было побольше всего, как к радетелям за сытость человека, но это были только ноты…». Вспоминая последующее время, относящееся к политическим процессам 1936–1938 годов, К. Симонов вновь отмечал: «К Бухарину, в какой-то мере Рыкову было… какое-то застарелое чувство приязни».

Народная память истончается не разом. Те «ноты», о которых говорит К. Симонов, беззвучно перешли в последующие десятилетия. Начав на рубеже 40—50-х годов работать над материалами газет и журналов первых послеоктябрьских лет, стенограммами партийных съездов и конференций, съездов Советов РСФСР и СССР, а также рядом других изданий — все они, между прочим, находились в открытом хранении центральных библиотек, — автор этой книги уже тогда обнаружил для себя огромное количество статей, публикаций докладов и речей ведущих политических деятелей Советской страны — Рыкова, Бухарина, Зиновьева, Каменева, Троцкого и многих иных, чьи фамилии упоминались в ту пору с отрицательным знаком.

Познавательный вначале интерес к этим материалам резко усилился после XX съезда КПСС (1956), когда он, казалось, вот-вот приобретет и практическое значение. И вправду, во второй половине 50-х и в 60-е годы истории советского общества было возвращено немало достойных имён. Но скоро этот процесс стал притормаживаться, а затем и уперся в глухую стену. Советские историки и их наука пережили новую — давайте не убоимся этого сильного, но все же точного выражения — трагедию. Не успев ещё по-настоящему повернуть к Клио, они очнулись во второй половине 80-х годов в объятиях совсем другой музы — Полигимнии, сочиняющей, если верить древним грекам, бодренькие песнопения с закрытой покрывалом головой, а следовательно, и с закрытыми глазами.

Но тем не менее импульс, данный треть века назад, пробился через толщу брежневско-сусловской застойности, чем и объясняется относительно быстрое появление современных, пока, может, только предварительных, публикаций на ещё вчера наглухо закрытые темы. В их числе и эта книга о Рыкове.

Его личная жизнь затронута в ней лишь скупыми штрихами, пример тому — уже упомянутый эпизод, связанный с парижской улицей Мари-Роз. Но есть ещё один адрес, о котором сразу нужно сказать. Московская Бойцовая улица, конечно, иная, нежели парижская Мари-Роз. Но название её по-своему символично для семьи Рыковых. Здесь живёт хрупкая и вместе с тем по-настоящему мужественная женщина, прошедшая через страшные почти два десятка лет тюрем, лагерей и «бессрочной ссылки» — Наталия Алексеевна Рыкова-Перли, единственная дочь Алексея Ивановича и Нины Семеновны. Её однокомнатная квартирка примечательна той вызывающей глубокое уважение скромностью, которая определена не трудовой пенсией хозяйки, а внутренне присущим ей строем жизни, отражающим нравственный облик и Рыковых-старших.

Эта квартирка — островок живой памяти о них, о просто обычных днях и днях светлых, радостных, но и днях наползавших сталинских сумерек. Когда их тень впервые коснулась семьи Рыкова? Наверно, уже в тот декабрьский вечер 1930 года, когда закончились последние часы работы Алексея Ивановича на посту главы Советского правительства. Наталия Алексеевна навсегда запомнила, как отец привел её, 14-летнюю школьницу, в здание Совнаркома, сам отомкнул дверь кабинета Ленина, и они, взявшись за руки, долго стояли там, погруженные в его торжественную тишину.

Этот эпизод символичен. Рыков был не просто преемником Ленина по должности руководителя правительства, но и революционером-ленинцем по своему существу и нравственному облику. Именно это определило всю жизненную судьбу человека, чьи имя и фамилия смотрят на читателя с обложки этой книги. Но перед ними есть ещё одно слово — «время». И может, с него-то, точнее, с того его отрезка, когда фамилия Рыкова стала привычной для центральных полос советских и зарубежных газет, и стоит начать наш конкретный разговор?

Первое Правительство СССР

Месяц июль.

День Конституции,

Облака бегут не спеша…

_{Михаил Голодный}

В июле День Конституции? Да, это так, хотя теперь и забылось, что впервые такой всесоюзный праздник был введён в середине лета 1923 года. В пятницу 6 июля того года в Андреевском зале Большого Кремлёвского дворца — ныне этого зала нет, его объединили в начале 30-х годов с соседним Александровским и перестроили в нынешний широко известный Зал заседаний, — раздались шумные, как было принято писать в газетных репортажах того времени, аплодисменты. Вторая сессия ЦИК СССР первого созыва утвердила Конституцию образованного на исходе 1922 года многонационального Советского социалистического государства, и эта июльская дата окрасилась в календарях 20-х — первой половины 30-х годов праздничным цветом. Одновременно в ту же кружащую тополиным пухом пятницу было создано первое правительство нового государства — Совет Народных Комиссаров (СНК, Совнарком) СССР.

Об образовании СССР написано немало. Но так случилось, что эта литература десятилетиями была почти безымянна, вернее, ограничивалась определённым кругом фамилий, и, пожалуй, даже не каждый историк ведает сегодня, каков был первый состав правительства СССР или кто стоял во главе общесоюзного ЦИК. Да и аббревиатуры начальных советских лет, впервые, кстати, распространивших телеграфный стиль сокращений, нередко смущают нынешних читателей. Ведь, к примеру, был не только ЦИК СССР — Центральный Исполнительный Комитет Советов СССР, но и ВЦИК — Всероссийский ЦИК, точнее, ЦИК Советов РСФСР, а также и ВУЦИК — Всеукраинский ЦИК, или ЦИК Советов УССР.

Могут сказать, что это детали, даже мелочи. Возможно, если речь идёт об аббревиатурах, подобное замечание и справедливо. Но это такие детали, без знания которых, как и других «тысячей мелочей», никакую эпоху «не прочитаешь». Что касается персонального, употребляя казённую терминологию, состава высших государственных органов СССР, то именно безликость освещения деятельности этих органов явилась одной из наиболее важных причин того, что сама их деятельность стала размываться в некоем белом (точнее, сером) пятне, сводиться только ко все более зыбким контурам, к тому же нередко искажённым.

Есть мудрое изречение, что не место красит человека, а человек — место. Однако «окрашенное» человеком место (не только как должность, но и в широком значении этого слова) становится важной приметой исторического действа.

«Начинается земля, как известно, от Кремля», — кажется, так сказал Владимир Маяковский. С марта 1918 года, после того как к перрону московского Николаевского (ныне Ленинградского) вокзала прибыл из Петрограда специальный поезд, из которого вышли В.И. Ленин и другие члены правительства РСФСР, «вторая столица», как именовали Москву более двухсот лет (с 1712 года), не просто вернула себе статус главного города страны, но и постепенно стала символом рождающегося мира социализма, а её древний Кремль, обретя новую жизнь, как бы сфокусировал этот символ.

Вместе с тем теперь как-то забылось, что поначалу, так сказать, государственно-политическая география советской столицы складывалась совсем не легко — город не был приспособлен под эту «географию», она вторглась в его жизнь властно-неожиданно, размещая в особняках, дворцах, гостиницах и просто крупных зданиях, в том числе порой и жилых, учреждения центральной власти.

Так в Москве появились Дома Советов административножилого назначения. Первым и вторым Домами Советов стали именоваться расположенные в центре города гостиницы «Националь» и «Метрополь». Третий Дом Советов находился на Садово-Каретной улице, расположившись в здании Духовной семинарии и его флигелях. Здесь останавливались делегаты различных съездов и конференций, отчего вместо Божедом- ского переулка на планах Москвы появилась Делегатская улица. Пятый Дом Советов был полностью жилым и занимал бывшие доходные дома неподалёку от Кремля, в Шереметьевском переулке (ныне улица Грановского). Ещё ближе к Кремлю, на Воздвиженке, находился четвертый Дом Советов. О нем и об улице, на которой он располагался, стоит сказать чуть подробнее.

Сегодня нет такого москвича, да, пожалуй, и приезжего, хоть недолго побывавшего в столице, который не знал бы шумный и оживлённый Калининский проспект. Он берёт начало от встроенной в склон кремлёвского холма Кутафьей башни и в этой своей старомосковской части в дореволюционное время назывался Воздвиженкой — когда-то на этом месте стоял Крестовоздвиженский монастырь. Ныне её название мало кто помнит, как мало кто знает и то, что к началу 20-х годов она одной из первых очнулась от старомосковской полупровинциальной спячки, стала по-своему центральной улицей столицы.

Именно здесь, на Воздвиженке, напрямую соединенной через Кутафью башню и Троицкие ворота с Кремлём, где в 1918–1923 годах работал и жил В.И. Ленин, а также поселились Я.М. Свердлов, Л.Д. Троцкий, Л.Б. Каменев, А.И. Рыков, М.И. Калинин, И.В. Сталин и некоторые другие высшие руководители, разместился в наскоро переоборудованных помещениях ряд важных учреждений.

Не случайно, что Воздвиженка быстро потеряла свое «монастырское» название: в первые советские десятилетия она именовалась улицей Коминтерна. И тоже не случайно. У её истока, в здании, стоящем неподалёку от Кутафьей башни, напротив торца Манежа, долгие годы находился Исполком Коминтерна — ИККИ. Здесь наездами из Петрограда бывал Г.Е. Зиновьев, совмещавший в 1919–1926 годах должности председателя ИККИ и председателя Петросовета. До весны 1929 года сюда регулярно приходил Н.И. Бухарин, возглавивший ИККИ с 1926 года. Это здание как бы хранит память о работавших здесь интернационалистах, в частности об И.А. Пятницком, бывшем в начале века одним из агентов ленинской «Искры», а в 20-е — первой половине 30-х годов — секретарем Исполкома Коминтерна.

От коминтерновского здания (дом № 1) рукой подать до стоящего по той же стороне улицы дома № 5, который, согласно московским преданиям, описан Л. Толстым в «Войне и мире» как дом Пьера Безухова. Скорее всего это легенда. Но есть у него и своя, подлинно легендарная в лучшем смысле этого слова пора. В нем в первые советские годы находился Секретариат ЦК РКП (б); здесь не раз бывал В.И. Ленин, работали секретари ЦК той поры — Е.Д. Стасова, Н.Н. Кре- стинский, Е.А. Преображенский, Л.П. Серебряков, В.М. Молотов. Дом невелик, да и центральный партийный аппарат был относительно невелик. Ко времени введения в апреле 1922 года должности генерального секретаря и избрания на неё И.В. Сталина (вскоре аппарат ЦК переехал в массивные здания на Старой площади) здесь работало около 350 членов партии, примерно 240 беспартийных технических сотрудников, немногим более десятка комсомольцев.

Их всероссийский штаб — ЦК РКСМ — располагался на противоположной стороне улицы. Нынешним посетителям Центрального универмага «Военторг» невдомёк, что его здание знало иные времена. Построенное в начале века Экономическим обществом офицеров Московского военного округа, оно имело и жилую часть, один из подъездов которой вёл в квартиры, занятые в 20-е годы учреждениями, в том числе Истпартом^[2], развертывавшим изучение революции и советской эпохи, а также Центральным Комитетом комсомола. В комнатах Истпарта царила тишина, зато в «комсомольской квартире» бились страсти крепнущего молодёжного союза, принимались подчас неожиданные решения: обязать 17-лет- него Сашу Жарова, едва ступившего в поэзию, немедленно создать марш советской пионерии. «Взвейтесь кострами, синие ночи…» — эти песенные слова вырвались отсюда, были подхвачены поколениями молодых энтузиастов.

И из того же подъезда в один из мартовских дней 1923 года вышел никому не известный тогда писатель Дмитрий Фурманов с авторскими экземплярами только что выпущенной Истпартом своей первой книги. Бывшему военкому не суждено было дожить до той поры, когда по соседней улице Герцена (в прошлом — Никитской) двинутся колонны с транспарантами: «Мы идём смотреть «Чапаева»!» Несколько месяцев Большой зал Московской консерватории находился в руках необычных хозяев — киномехаников.

Но то будет значительно позже, одиннадцать лет спустя. Сейчас же, в 1923-м, улица полнилась приметами своего времени, возраставшей людностью, впервые становившимся заметным автомобильным движением, ожившими после военного лихолетья трамваями с их педальным отрывистым звоном, пристуком колёс и скрежетом при стрелках, особенно звучным на резком повороте перекрестка с Моховой — теперешним проспектом Маркса.

Возвышающееся над перекрестком пятиэтажное здание (дом № 4) и сегодня привлекает внимание своей светло-зелёной громадой. Это и был четвертый Дом Советов. Часть его квартир занимали старые партийцы, к некоторым из них приходил В.И. Ленин, о чем напоминает скромная мемориальная доска. Другая мемориальная доска вмонтирована в стену здания со стороны проспекта Маркса. Выполненная в помпезном стиле второй половины 40-х годов, она сообщает, что в этом доме находилась приемная М.И. Калинина, всероссийского старосты, по пущенному в обиход определению Л.Д. Троцкого — в образности речи ему не откажешь.

Отполированный до зеркального блеска мрамор доски, отражая жизнь улицы, по-своему усиливает отгораживающее значение высеченного на ней текста, его полуправду: здесь была не только приемная всероссийского старосты, но и его служебный кабинет. И не его одного.

Общий лестничный марш вёл к двум находившимся почти напротив деловым помещениям. В одном из них, скинув с темной косоворотки поддевку и поудобнее расположившись за письменным столом, властвовал Калинин.

Хозяин другого кабинета был человеком иного стиля. Он приходил из своей кремлёвской квартиры неизменно аккуратно подтянутым, в поношенном, а может, и перелицованном, но всегда отутюженном костюме-тройке, в жилет которого был заправлен галстук, повязанный на белой сорочке. Его чуть продолговатое интеллигентное лицо с высоким, отмеченным двумя складками лбом и сосредоточенно задумчивыми глазами могло показаться излишне суховатым, если бы не смягчалось добродушно иронической, а то и просто смешливой полуулыбкой, исчезавшей в довольно густых усах и бородке-буланже. Таким Алексей Иванович Рыков остался на газетных и журнальных снимках, в кадрах кинохроники, многочисленных во второй половине 20-х годов и затем намертво исчезнувших с печатных полос и экранов.

Надо сказать, что первая широкая известность пришла к Рыкову не в 20-е годы, а несколько раньше, в начальные послеоктябрьские недели 1917 года. Именно тогда его фамилия замелькала на газетных страницах — единственном в то время источнике массовой информации. И заметим, упоминалась она по-разному. Сначала стала известна при публикации состава первого Советского правительства, затем (и пожалуй, более широко) в связи с выходом Рыкова из правительства и ЦК партии, о чем речь впереди.

В последующие три-четыре года центральная партийная и советская пресса хотя и не так часто, как в послеоктябрьские недели, но все же многократно публиковала различные материалы, свидетельствовавшие об активном участии Рыкова в деятельности высших правительственных органов, большевистской партии, членом ЦК которой он опять стал с 1920 года. Эта информация, при всей её отрывочности, нередко и скудности, тем не менее давала возможность внимательным читателям уяснить, что к началу 20-х годов Рыков, несмотря на свою ноябрьскую (1917) позицию, прочно вошёл в первую шеренгу государственных и партийных руководителей. Избрание его в апреле 1922 года членом Политбюро ЦК РКП (б) явилось убедительным подтверждением этого.

К 1923 году высокий статус Политбюро ЦК РКП (б) вполне определился. Политбюро было создано в 1919 году для решения политических проблем и вопросов, не терпящих отлагательства. В его первый состав, образованный 25 марта 1919 года на пленуме ЦК партии, избранного УШ съездом РКП (б), вошли В.И. Ленин (председатель Совнаркома и Совета рабочей и крестьянской обороны, преобразованного в 1920 году в Совет труда и обороны, РСФСР), Л.Б. Каменев (председатель Московского Совета), Н.Н, Крестинский (секретарь ЦК партии в 1919 — начале 1921 года и в то же время — с 1918 по 1921 год — нарком финансов РСФСР), И.В. Сталин (в 1917–1922 годах нарком по делам национальностей и одновременно с 1919 года нарком государственного контроля, затем рабоче-крестьянской инспекции), Л.Д. Троцкий (нарком по военным и морским делам, председатель Реввоенсовета РСФСР). Кроме того, было избрано три кандидата (первое время они назывались заместителями) в члены Политбюро: Н.И. Бухарин (редактор центрального органа партии газеты «Правда»), Г.Е. Зиновьев (председатель Петроградского Совета и председатель ИККИ) и М.И. Калинин (председатель ВЦИК).

Хотя Политбюро избиралось пленумами ЦК после каждого партийного съезда (они до 1925 года включительно проводились ежегодно), названный состав до весны 1921 года оставался неизменным. В марте 1921 года, после X съезда РКП (б), в нем произошли некоторые перемещения. Вместо Н.Н. Крестинского, вскоре перешедшего на внешнеполитическую работу (с 1921 года он стал полпредом — полномочным представителем правительства РСФСР в Германии), членом Политбюро избрали Г.Е. Зиновьева, а в число кандидатов — В.М. Молотова, только что начавшего свою почти десятилетнюю деятельность в качестве секретаря ЦК партии.

Первые три года (1919–1921) из состава ЦК избиралось пять членов и три кандидата в члены Политбюро. После XI съезда партии (1922) впервые произошло его количественное изменение. Состав Политбюро дополнился ещё двумя членами — А.И. Рыковым (заместитель председателя СНК и СТО РСФСР) и М.П. Томским (председатель ВЦСПС), а Сталин вошёл в него в новом должностном качестве как генеральный секретарь ЦК РКП (б). Теперь в Политбюро стало семь членов и три кандидата в члены. Такой его состав был переизбран и после XII партсьезда на пленуме ЦК 26 апреля 1923 года. Но с одним добавлением — в число кандидатов в члены был введён Я.Э. Рудзутак, одновременно утвержденный секретарем ЦК партии. Таким образом, в 1923 году Политбюро образовывали семь членов (Ленин, Зиновьев, Каменев, Рыков, Сталин, Томский, Троцкий) и четыре кандидата в члены (Бухарин, Калинин, Молотов, Рудзутак).

Несколько недель спустя Политбюро ЦК РКП (б) на своем заседании 5 июля 1923 года (они проводились по четвергам, а по средам заседал Совнарком РСФСР) после предварительных обсуждений с членами ЦК, руководителями ЦИК, представителями союзных республик, партийных и советских органов приняло решение о составе первого правительства СССР, который на следующий день выносился на утверждение сессии ЦИК.

Первое правительство СССР нынешней читательской массе не только малоизвестно, но его нередко путают с первым Советским правительством 1917 года. К тому же не просто утратилось знание аббревиатур тогдашних высших государственных органов, о чем уже говорилось, но и — что наиболее существенно — понимание их функций, соотношения, роли и места в структуре органов Советской власти.

В немалой степени в этом повинны историки. Рассказывая о подлинно всемирно-историческом значении образования II Всероссийским съездом Советов первого Советского правительства во главе с В.И. Лениным, мы чаще всего концентрируем внимание только на этом великом акте съезда, невольно смазывая триединый характер его решений о власти.

«Опираясь на волю громадного большинства рабочих, солдат и крестьян, опираясь на совершившееся в Петрограде победоносное восстание рабочих и гарнизона, — заявил съезд в своем воззвании, принятом на первом заседании, в ночь с 25 на 26 октября (ст. ст.) 1917 года, — съезд берёт власть в свои руки». Значение этого решения трудно переоценить, оно на деле означало реализацию большевистского лозунга «Вся власть Советам!», провозглашало установление принципиально новой в истории советской государственности.

На втором, и последнем, заседании, закончившемся с рассветом 27 октября, съезд, закрепляя переход власти к Советам, принял два важнейших решения. Подавляющим большинством голосов он образовал «для управления страной впредь до созыва Учредительного собрания временное рабочее и крестьянское правительство, которое будет именоваться Советом Народных Комиссаров». Следом был избран новый состав ВЦИК, ставшего отныне органом верховной власти. Сформировав правительство во главе с В.И. Лениным, отдав возглавляемой им партии абсолютное большинство мест во ВЦИК, масса делегатов съезда определила от лица трудящихся страны социалистический выбор её развития.

Этот выбор через восемь месяцев, в июле 1918 года, законодательно оформила первая советская конституция — Конституция РСФСР (ст. 9). Она закрепила и структуру высших советских государственных органов. Верховная власть в РСФСР, гласила её ст. 12, принадлежит Всероссийскому съезду Советов, а между съездами — ВЦИК Советов, являющемуся в этот период высшим законодательным, распорядительным и контролирующим органом (ст. 31). Конституция устанавливала, что общее управление делами республики принадлежит СНК, который «издаёт декреты, распоряжения, инструкции и вообще принимает все меры, необходимые для правильного и быстрого течения государственной жизни» (ст. 37, 38).

ВЦИК и СНК как органы государственной власти родились в самом горниле революции. Естественно, что их повседневная деятельность налаживалась не разом и к тому же осложнялась условиями гражданской войны и интервенции. В первый год революции, точнее, с января по ноябрь 1918 года, состоялось четыре (III–VI) Всероссийских съезда Советов (затем, до образования СССР в 1922 году, они проходили ежегодно). Четырежды в тот год переизбирался и ВЦИК (его первым председателем после победы Октября был Л.Б. Каменев, затем, в декабре 1917 — марте 1919 года, Я.М. Свердлов, после кончины которого этот пост занял М.И. Калинин). В ближайшие месяцы после победы пролетарской революции ВЦИК проводил свои заседания едва ли не каждодневно.

Недавняя реконструкция московской гостиницы «Метрополь», к сожалению, навсегда уничтожила её первозданное состояние. Между тем она — один из историко-революционных памятников Москвы. С 1918 года гостиница была превращена во второй Дом Советов, в её номерах жили многие крупные партийные и советские работники, старые большевики, а в большом ресторанном зале с замолкшим до нэповских времён фонтаном были расставлены рядами стулья, шли заседания ВЦИК, гремел голос Свердлова. С осени 1918 года порядок таких заседаний изменился — они стали сессионными, повседневную оперативную работу взял на себя Президиум ВЦИК. Сессии ВЦИК проводились один-два раза между съездами Советов, а в 1919 году совсем не собирались — подавляющее большинство его членов находилось на фронтах. С 1918 года изменились и масштабы деятельности ВЦИК, поначалу фактически охватывавшие всю страну, а затем только Российскую Федерацию, в которую ко времени образования СССР входили Туркестанская, Киргизская (Казахская), Башкирская, Татарская, Дагестанская, Якутская автономные республики, Чувашская, Марийская, Адыгейская и другие автономные области.

Создание первого Советского правительства в октябре 1917 года явилось революционным актом и потому произошло, как уже отмечалось, непосредственно на II съезде Советов. Согласно Конституции РСФСР 1918 года, прерогатива образования Совнаркома и его наркоматов принадлежала ВЦИК (ст. 35). В соответствии с этим каждому его новому составу (созыву) представлялся на утверждение и состав правительства РСФСР. Это не значит, что он всякий раз полностью обновлялся. Но все же за первые годы Советской власти в нем произошли значительные изменения.

В.И. Ленин участвовал в работе всех Всероссийских съездов Советов, проходивших в 1917–1921 годах. Последний раз он выступил с отчетом правительства на IX съезде (декабрь 1921 года). Избранный этим съездом ВЦИК IX созыва утвердил Совнарком РСФСР в следующем составе (сохраняется последовательность перечня наркоматов и терминология публикации в газете «Правда»): председатель Совнаркома — В.И. Ульянов (Ленин); заместители — А.И. Рыков, А.И. Цюрупа; народные комиссары: по продовольствию — Н.П. Брюханов, по просвещению — А.В. Луначарский, по внешней торговле — Л.Б. Красин, финансов — Н.Н. Крестинский, рабоче-крестьянской инспекции и национальных меньшинств — И.В. Сталин, труда — В.В. Шмидт, по военным и морским делам — Л.Д. Троцкий (Бронштейн), путей сообщения и внутренних дел — Ф.Э. Дзержинский, здравоохранения — Н.А. Семашко, почт и телеграфов — В.С. Довгалевский, иностранных дел — Г.В. Чичерин, председатель ВСНХ — П.А. Богданов, юстиции — Д.И. Курский.

Поскольку Совет труда и обороны РСФСР действовал на правах комиссии СНК, его председателя — им неизменно был В.И. Ленин — и членов избирали на заседании правительства. Таков же был порядок назначения управляющего делами СНК и СТО, пост которого с 1920 года занимал Н.П. Горбунов. В компетенции Совнаркома находились и посты входивших в правительство управляющего ЦСУ РСФСР — им был с 1918 года П.И. Попов, а также председателя Государственной общеплановой комиссии (Госплана) РСФСР, которую со времени её образования в феврале 1921 года возглавил Г.М. Кржижановский.

В 1922 году в Совнаркоме РСФСР произошли отдельные изменения (так, в число заместителей его председателя был включён Л.Б. Каменев, наркомом земледелия стал В.Г. Яковенко и др.), но в целом это был его последний состав, который работал под руководством В.И. Ленина. Заметим, кстати, что пятеро (Ленин, Луначарский, Рыков, Троцкий и Сталин) из перечисленных членов правительства значились в списке первого Совета Народных Комиссаров 1917 года. В таком составе Совнарком РСФСР работал до июня 1923 года, когда образование правительства СССР потребовало изменений и в правительстве Российской Федерации.

II Всероссийский съезд Советов провозгласил в октябре 1917 года Советскую власть на всей территории бывшей Российской империи. Уже в своем первом, цитированном выше документе он четко заявил, что Советская власть «обеспечит всем нациям, населяющим Россию, подлинное право на самоопределение». Не рассматривая процесс национально-государственного строительства в 1917–1922 годах и создания СССР, коснёмся только некоторых вопросов формирования его высших органов.

В предпоследний день 1922 года, который отмечен в истории как день образования СССР, в Москве произошли не одно, а два взаимосвязанных крупных события. I съезд Советов СССР, собравшийся в Большом театре, принял Декларацию и Договор об образовании СССР, оформив тем самым решение о создании государства равноправных республик — РСФСР, УССР, БССР и ЗСФСР (Грузия, Азербайджан и Армения).

Несколько позже, но в тот же день, 30 декабря, в Кремле состоялась сессия избранного съездом первого ЦИК СССР, которая определила состав его постоянно действующего Президиума и выбрала четырех (по количеству республик) председателей ЦИК.

Ими стали: от Российской Федерации — председатель ВЦИК М.И. Калинин, от Украины — председатель ВУЦИК Г.И. Петровский, от Белоруссии — председатель ЦИК (одновременно до 1924 года председатель СНК) БССР А.Г. Червяков, от Закавказской федерации — председатель Союзного Совета ЗСФСР Н.Н. Нариманов. Должность секретаря ЦИК СССР занял А.С. Енукидзе, работавший с 1918 года секретарем ВЦИК.

Вскоре состав председателей ЦИК СССР расширился. Это было связано с образованием двух новых союзных республик — Туркменской и Узбекской ССР, принятых III Всесоюзным съездом Советов (май 1925 года) в состав СССР. От новых республик в число председателей ЦИК СССР вошли соответственно Н.А. Айтаков и Ф. Ходжаев. В том же году вместо скончавшегося Н. Нариманова председателем ЦИК СССР от Закавказья был избран Г. Мусабеков.

В.И. Ленин, из-за болезни отсутствовавший на I Всесоюзном съезде Советов и не имевший возможности принять участие в работе ЦИК СССР, придавал огромное значение тому, чтобы формирующееся многонациональное государство было союзом подлинно равноправных республик. Ещё до его создания он указывал в письме членам Политбюро ЦК РКП (б): «Мы признаем себя равноправными с Украинской ССР и др. и вместе и наравне с ними входим в новый союз, новую федерацию…»⁹ «Великорусскому шовинизму, — говорилось в его записке тех же дней, — объявляю бой не на жизнь, а на смерть»¹⁰. Он требовал «абсолютно настоять», чтобы в союзном ЦИК председательствовали по очереди русский, украинец, грузин и т. д.

Все председатели ЦИК имели равные права, а сам ПИК, вначале однопалатный, стал с 1924 года избираться в составе двух палат: Союзного Совета и Совета Национальностей, что было рассчитано на усиление представительства в нем всех союзных республик.

Вместе с тем нельзя не заметить, что Калинин — его теперь стали называть «всесоюзным старостой», а иногда даже первым председателем — и отчасти Петровский занимали в ряду председателей ЦИК СССР некоторое особое положение. В определённой мере это было связано с тем, что в первое время Калинин был единственным среди них, входившим (сначала в качестве кандидата, а с 1926 года члена) в Политбюро ЦК партии. С 1926 года кандидатом в члены Политбюро стал и Петровский.

В отличие от ЦИК СССР, начавшего работать с момента образования союзного государства, его высший исполнительный и распорядительный орган — правительство (СНК) — был образован позже, сразу после принятия Конституции СССР.

На своей первой сессии 30 декабря 1922 года ЦИК СССР поручил только что избранному Президиуму подготовить положения о СНК и СТО СССР, о союзных наркоматах, а также проекты флага и герба нового государства. Тем самым было положено начало разработке его Основного Закона (Конституции). Она продолжалась почти полгода. 26–27 июня 1923 года пленум ЦК РКП (б) в основном одобрил проект Конституции СССР. В следующие дни он был обсуждён на специальных сессиях ЦИК каждой из четырех союзных республик.

И вот 6 июля 1923 года открылась вторая сессия ЦИК СССР. На трибуну Андреевского зала поднялся А.С. Енукидзе. Обсудив его доклад о Конституции СССР, сессия постановила ввести её в действие до окончательного утверждения II Всесоюзным съездом Советов.

После короткого перерыва — на трибуне Нариман Нариманов, который по поручению Президиума ЦИК СССР внёс предложение утвердить постановление о создании Совета Народных Комиссаров СССР. В его первый состав вошли: председатель СНК СССР В.И. Ульянов (Ленин), заместители председателя: Л.Б. Каменев, А.И. Рыков, А.Д. Цюрупа, В.Я. Чубарь, являвшийся одновременно председателем СНК УССР, Д. Орахелашвили, возглавлявший СНК ЗСФСР; народные комиссары: по иностранным делам Г.В. Чичерин, по военным и морским делам Л.Д. Троцкий (Бронштейн), внешней торговли Л.Б. Красин, путей сообщения Ф.Э. Дзержинский, почт и телеграфов И.Н. Смирнов, рабоче-крестьянской инспекции (РКИ) В.В. Куйбышев, труда В.В. Шмидт, продовольствия Н.П. Брюханов, финансов Г.Я. Сокольников.

Хотя правительство СССР образовали совсем не старые люди, все они были активными участниками революционной борьбы и послеоктябрьских свершений. Четверо (Ленин, Каменев, Рыков, Троцкий) входили в состав Политбюро ЦК РКП (б). Дзержинский, Цюрупа, Чубарь и Сокольников являлись членами, а Орахелашвили и Шмидт — кандидатами в члены ЦК партии. Куйбышев незадолго перед тем, в апреле 1923 года, был избран председателем Центральной контрольной комиссии (ЦКК) РКП (б).

Конституция СССР определила, что первые пять из перечисленных выше наркоматов являются общесоюзными, остальные — союзно-республиканскими (их тогда называли объединёнными). Кроме того, в Совнаркомах республик имелся ряд наркоматов, которых на общесоюзном уровне не было.

Нетрудно заметить, что правительство СССР было образовано путем «передвижки» в него ряда членов правительства Российской Федерации, что отчасти объясняется образованием таких общесоюзных наркоматов, как, например, по иностранным, военным и морским делам, путей сообщения, которые ещё до 1922 года вели деятельность в масштабах всей страны. Как в этих условиях изменился Совнарком РСФСР?

7 июля 1923 года, на следующий день после создания правительства СССР, собралась вторая сессия ВЦИК X созыва. Внеся изменения в состав СНК РСФСР, она сформировала его из руководителей союзно-республиканских наркоматов (рабоче-крестьянской инспекции — А.С. Киселёв, труда — А.М. Бахутов, продовольствия — М.И. Калманович, финансов — М.К. Владимиров) и председателя ВСНХ РСФСР (П.А. Богданов), а также наркоматов, которых на общесоюзном уровне не было: земледелия, внутренних дел, юстиции, просвещения, здравоохранения, социального обеспечения; Их руководителями были утверждены соответственно А.П. Смирнов, А.Г. Белобородов, Д.И. Курский, А.В. Луначарский, Н.А. Семашко, В.Г. Яковенко.

Сессия ВЦИК единодушно вновь избрала председателем Совнаркома РСФСР Ленина, а его заместителями Цюрупу, Рыкова и Каменева. Посты председателей СНК СССР и СНК РСФСР были, таким образом, объединены (это сохранялось до 1929 года) общим руководством, что укрепляло взаимосвязь действий союзного правительства и правительства многомиллионной Российской Федерации, не лишая последнюю самостоятельности как суверенного члена СССР.

В среду, 18 июля 1923 года, в Кремле под председательством Л.Б. Каменева состоялось первое заседание Совнаркома СССР. Оно началось с принятия официального «Оповещения СНК СССР о приступе его к работе». Затем был решен ряд организационных дел. Совнарком образовал Совет труда и обороны (СТО) СССР во главе с В.И. Лениным. В СТО вошли Каменев, Рыков, Цюрупа, Сокольников, Дзержинский, Кржижановский, Троцкий (а при его отсутствии — замнаркомвоенмора Э.М. Склянский), Г.Л. Пятаков. При СТО создавалась Комиссия по внутренней торговле под председательством А.М. Лежавы, впоследствии, когда осенью 1924 года наркомпрод был реорганизован в наркомторг, возглавившего новый наркомат.

Совнарком назначил своим управляющим делами Н.П. Горбунова, который, как отмечалось, занимал подобный пост в правительстве РСФСР, а также учредил Главный концессионный комитет (председатель Пятаков) и на правах наркомата — Центральное статистическое управление (ЦСУ) СССР во главе с П.И. Поповым, ранее руководившим статистическим ведомством РСФСР.

Это и последующие заседания Совнаркома СССР (как и проходившие отдельно заседания Совнаркома РСФСР) проводились в теперь широко известном по многочисленным фотографиям зале, непосредственно примыкающем к кабинету В.И. Ленина. Здесь же работали пленумы ЦК партии, собирались члены его Политбюро. Однако в самом ленинском кабинете уже много месяцев царила тишина. Приступы тяжелой болезни, резко обострившейся с середины декабря 1922 года, лишили Владимира Ильича возможности непосредственно руководить деятельностью партии и создававшегося многонационального Советского государства. Тем не менее до последнего момента, пока позволяло физическое состояние, Ленин был преисполнен заботами о судьбах, по существу, ещё только разворачивающегося социалистического строительства.

Состав СНК СССР формировался без непосредственного участия В.И. Ленина. Однако в него вошли хорошо известные ему по дореволюционному и послеоктябрьскому времени люди. Почти все наркомы и члены СТО работали ранее под руководством Ленина в правительстве РСФСР.

Что касается трех заместителей председателя СНК СССР — Каменева, Рыкова и Цюрупы, которым из-за отсутствия Ленина фактически пришлось в июле 1923 — январе 1924 года возглавлять правительство, — то они ещё в 1921–1922 годах были подобраны Владимиром Ильичем в качестве его заместителей в СНК и СТО РСФСР. До 1921 года всю работу по руководству Совнаркомом (ас 1918 года одновременно Советом рабочей и крестьянской обороны, затем — СТО) осуществлял только Ленин. В мае 1921 года впервые исполнение обязанностей его заместителя было поручено А.И. Рыкову, возглавлявшему до того Высший совет народного хозяйства (ВСНХ) РСФСР. Позже другим заместителем стал А.Д. Цюрупа — легендарный нарком продовольствия периода гражданской войны и борьбы с интервентами. В 1922 году в число заместителей председателя СНК и СТО РСФСР, как уже было сказано, вошёл член Политбюро ЦК партии Л.Б. Каменев, оставшийся в то же время председателем Моссовета.

В.И. Ленин придавал большое значение работе своих заместителей, связывая её с совершенствованием деятельности высших звеньев советского государственного аппарата. 13 декабря 1922 года Владимир Ильич, вынужденный из-за состояния здоровья прекратить работу, направил письмо Каменеву, Рыкову и Цюрупе, в котором предложил им при распределении дел учесть, что для председательствования, контроля за правильностью формулировок документов и т. д. «больше подходит т. Каменев, тогда как функции чисто административные свойственны Цюрупе и Рыкову». Эта рекомендация осталась в силе и после образования правительства СССР. Вместе с тем в тот, начальный период его деятельности на Рыкова и Цюрупу легла большая дополнительная работа: первый из них возглавил в 1923 году подготовку создания общесоюзного ВСНХ, второй до 1925 года руководил Госпланом СССР.

Первый отчет о работе союзного правительства был представлен немногим более чем через полгода после его образования II съезду Советов СССР. Он собрался в скорбное для советского народа время. Стенографический отчет его первого заседания 26 января 1924 года набран в публикации материалов съезда в траурной рамке — на следующий день страна провожала в последний путь В.И. Ленина.

Возобновив работу через два дня после похорон вождя, съезд Советов утвердил первую Конституцию СССР.

Сразу после окончания съезда, 2 февраля 1924 года, сессия вновь избранного ЦИК СССР рассмотрела вопрос о составе СНК СССР. Его председателем был утвержден Рыков, назначенный в тот же день постановлением ВЦИК и председателем СНК РСФСР. Вечером в редакциях центральных газет началась лихорадочная гонка, изготовлялись клише портрета нового главы Советского правительства, шел срочный набор текста полученной «сверху» его официальной биографии…

Выбор в буре

Будем жить, страдать, смеяться,

Будем мыслить, петь, любить,

Буря вторит, ветры злятся…

Славно, братцы, в бурю жить!

_{Валериан Куйбышев. Из юношеских стихов}

В биографической справке об Алексее Ивановиче Рыкове, опубликованной на первых полосах воскресных газет 3 февраля 1924 года и составленной в соответствии с жанром таких документов в лаконично-информационной форме, есть примечательная обобщающая фраза: «Всю свою жизнь провел на революционной работе в России».

За этими скупыми словами — многое, и прежде всего принадлежность к той когорте революционеров, которая после переломного 1917 года будет названа старой большевистской гвардией. Считается, что к моменту выхода из подполья во время Февральской революции 1917 года в её рядах насчитывалось 24 тыс. человек — членов созданной и руководимой В.И. Лениным единой общероссийской партии (в 1917 — начале 1918 года — РСДРП(б), с 1918 года — РКП(б), с 1925 года — ВКП (б), с 1952 года — КПСС). Значение этой когорты в свершении социалистической революции, её вооружённой защите и коренных преобразованиях вчерашней Российской империи трудно переоценить.

Именно её представители встали с октября 1917 года у руля управления страной. В предшествующей главе названо шестьдесят высших государственно-политических руководителей, в среде которых проходила в начале 20-х годов деятельность Рыкова.

Конечно, это далеко не все старые революционеры, игравшие ведущую роль в общественно-политической жизни страны в первое десятилетие Советской власти. Но названные шестьдесят руководителей в целом характеризуют их общий облик. Практически каждый из них ещё до свержения царизма в феврале 1917 года прошел нелёгкую дорогу революционной борьбы. Исключения единичны, и их нетрудно перечислить: в мае 1917 года вступил в партию белорусский учитель Александр Червяков, двумя месяцами позже стал на фронте большевиком Василий Яковенко — в будущем один из руководителей сибирских партизан, в 1918 году оформил свою принадлежность к большевистской партии врач-азербайджанец Газанфар Мусабеков. Позже других вступили в партию два самых молодых члена высшего руководства — 25-летний узбек Файзулла Ходжаев (1921) и 28-летний туркмен Надирбай Айтаков (1922), а также специалист-статистик Павел Попов, ставший членом РКП (б) с 1924 года.

У всех остальных (кроме Троцкого, принятого в партию летом 1917 года, и Чичерина — в январе 1918 года) в партийных билетах значилась принадлежность к большевикам задолго до 1917 года. Особенно показательна в этом смысле группа руководителей, входивших в 1923 году — году образования правительства СССР — в число членов и кандидатов в члены Политбюро ЦК РКП (б), председателей ЦИК СССР и членов общесоюзного правительства. Они составили почти половину (25 человек) из названных в предшествующей главе высших партийно-государственных деятелей, образовали их своеобразный остов и вместе с тем (за отдельными исключениями) принадлежали к числу тех, кто в начале столетия создал основу старой большевистской гвардии.

Впрочем, слово «старый» к их возрастам неприменимо. Пятеро самых старших из них (Ленин, Цюрупа, Красин, Нариманов и Чичерин) в 1923 году едва перешагнули пятидесятилетний жизненный рубеж. Половина (12 человек) находилась в сорокалетием возрасте: только что в него вступили Зиновьев и Каменев, сорокадвух-сорокатрехлетними были Рыков, Орахелашвили, И. Смирнов, Томский, сорокачетырехлетними — одногодки Сталин и Троцкий, сорокапяти-соро- кавосьмилетними — Брюханов, Петровский, Дзержинский, Калинин. Немалой (8 человек) была и группа тридцатилетних. В их числе наиболее молодыми являлись Червяков, Чубарь и Молотов (тридцать один — тридцать три года), тридцатипяти-тридцатисемилетними — Бухарин, Куйбышев, Сокольников, Рудзутак, Шмидт.

Каждый из них рано начал активную революционную деятельность — подавляющее большинство (17) сделало решающий для себя выбор на переломе юности (до двадцати лет), остальные — двадцатилетними. Нетрудно заметить, что в 1923 году все они образовывали две возрастные группы: более старшую (пятидесяти- и сорокалетние) и меньшую в количественном отношении — молодую (тридцатилетние). Соответственно и конкретное время их прихода в революционное движение обозначено двумя значительными периодами. Те, что были старше, включились в него в конце XIX века и в канун первой русской революции, для более молодых временем прихода в когорту профессиональных революционеров стали 1905–1907 годы.

Само возникновение и рост в последние десятилетия XIX века и в начале XX этого нового для российской действительности явления — профессиональных революционеров — было одним из реальных подтверждений неотвратимости близящихся коренных перемен в действительности, зреющей социальной бури. Если в 60-е годы XIX столетия Александр Герцен мог только предвидеть её, писать о «будущей буре», то на исходе столетия Максим Горький уже явственно ощутил вихревое дыхание революции: «Буря! Пусть сильнее грянет буря!»

Когда прозвучали эти слова, 17-летний Алексей Рыков уже сделал свой первый шаг навстречу буре — стал революционером, что бесповоротно определило весь его жизненный путь. Конечно, как и у всякого человека, этот путь был индивидуален, имел свои, только ему присущие черты и особенности.

…1 марта 1881 года в погрузившемся в вечерние сумерки центре Петербурга раздались взрывы. Второй из них, произведенный, как говорили тогда, «метательным снарядом», брошенным к ногам Александра II студентом-народовольцем Игнатием Гриневицким, оказался роковым для императора и для революционера-террориста, оба были смертельно ранены. Говоря языком литературных штампов, эхо петербургских взрывов разнеслось по всей стране, докатилось и до нижневолжского губернского города Саратова, его обитателей, в том числе и семьи незадолго перед тем обосновавшегося здесь вятского крестьянина Ивана Ильича Рыкова.

В ней только что произошло прибавление — пятый ребенок. В метрической книге саратовской Вознесено-Горянской церкви появилась запись о крещении младенца Алексея, родившегося 13 февраля 1881 года у православных крестьян Ивана Ильича и Александры Стефановны Рыковых^[3]. Впоследствии, став уже взрослым, Рыков будет несколько скептически относиться к дате и месту своего рождения, полагая, что они записаны, возможно, неправильно, так как не исключалось, что отец не успел оформить новорождённого на месте, где жил до переезда в Саратов. С раннего детства оставшись круглым сиротой, Рыков, естественно, не мог выяснить непосредственно у родителей все эти обстоятельства.

Его другое возможное место рождения — слобода Кукарки Вятской губернии (ныне город Советск Кировской области), где отец занимался земледелием, проще говоря, был обычным крестьянином. Как и во всякой слободе, здесь жили и мещане. И здесь же — бывают такие совпадения — девять лет спустя (в 1890 году) у мещанина Михаила Скрябина родился сын Вячеслав, который в детстве «играл на скрипке, и весьма недурно, с большой, — как отмечал биограф, — силой чувства и выразительности», и который в зрелом возрасте сыграл под фамилией Молотов одну из ведущих ролей в сталинском ближайшем окружении, сменил в 1930 году Рыкова на посту главы правительства СССР.

Иван Ильич Рыков был обычным и в то же время не совсем обычным крестьянином. Надо полагать, он принадлежал к той части «мужиков», которые не смирились с судьбой, обладали жизненной энергией и стремились вырваться из нелёгкой доли. Сначала он пытался это сделать на убогом крестьянском наделе, затем, когда в пожаре погибли скот и урожай, решил испытать судьбу в городе, перебрался в Саратов.

Будучи человеком относительно грамотным, он пристроился здесь на какую-то службу, но неудачи его не покидали. Вскоре, в 1886 году, умерла жена. Иван Ильич женился вторично и предпринял ещё одно усилие «выбиться в люди», стал мелким торговцем. Очевидно, он пытался заняться торговопосреднической деятельностью, нередкой для тогдашнего Саратова — крупного центра хлебной торговли и мукомолья. Эта деятельность оборвалась внезапно. Будучи в 1890 году по торговым делам в Мерве, Иван Ильич умер от холеры, которая периодически выкашивала среднеазиатское население.

Позже в биографиях Рыкова будут писать: «Выходец из крестьянской среды». Формально это правильно и вместе с тем почти ничего не говорит о той действительной атмосфере семьи, в которой закладывались предпосылки формирования будущего революционера. Дело не просто в том, что его родители стали горожанами, стремясь выбиться в мелкобуржуазный, как говорят сегодня, слой городского населения, Иван Ильич скорее всего понимал значение для этого образования. Во всяком случае, из его шестерых детей почти все стали людьми образованными. Старший сын — Иван — «выучился на врача», родившаяся следом за ним Клавдия — «на фельдшерицу». Оба они впоследствии погибли в борьбе с эпидемиями во время гражданской войны. Двое следующих — Фаина и Алексей — также получили образование и ушли в революцию.

Примерно за четверть века до того демократ-шестидесятник Николай Шелгунов, характеризуя появление в пореформенной России интеллигентов-разночинцев — людей «разного чина», выходцев из низших социальных слоев, — точно подметил, что они представляют собой поднимающуюся кверху часть народа, имеющую в нем свои корни. Понятно, со времени Шелгунова к 80—90-м годам XIX века, о которых сейчас идёт речь, многое переменилось. Тем не менее сказанное им в своей мере приложимо к младшему поколению семьи вятского крестьянина и неудачливого саратовского горожанина Ивана Рыкова. Стремление «подняться кверху» определило путь к учению, достижению «положения» посредством получения образования, а нелегкость этого пути, который нужно было преодолеть в борьбе за повседневное существование, рассчитывая только на собственные силы, способствовала жизненной закалке и, что немаловажно, сохранению связи со «своими корнями».

После смерти отца младшие Рыковы оказались в тяжелом положении. Судьба девятилетнего сироты гимназиста Алёши могла оказаться драматической, если бы не поддержка старшей сестры Клавдии, которая к тому времени устроилась в саратовскую контору Рязано-Уральской железной дороги. Впрочем, уже с тринадцати лет гимназист-пятиклассник начал прирабатывать уроками, а два года спустя такой приработок обеспечил ему самостоятельное существование.

Конечно же, на платное репетиторство («уроки») брали не всякого гимназиста, тем более тринадцатилетнего. Молодой Рыков учился на пятерки. Хотя саратовская мужская гимназия и относилась к числу старейших (она была основана в 1820 году путем преобразования возникшей ещё в 1786 году школы, в которой позже обучались главным образом солдатские сыновья — кантонисты, находившиеся на казённом обеспечении), вряд ли она выделялась среди других провинциальных учебных заведений такого типа; как и все они, гимназия несла на себе печать казёнщины. Тем не менее в её стенах Рыков получил основательное общее образование, грамотность, знание языков, увлеченно занимался математикой, физикой, естествознанием. Возможно, именно это привело его к раннему (в двенадцатилетнем возрасте) разрыву с религией — поступку в наши дни вроде бы естественному, а по тем временам далеко не заурядному, тем более что он означал неприятие основного мировоззренческого предмета гимназического образования. Конечно, при этом внешний декорум сохранялся: сдача экзаменов по закону божьему была неизбежна.

Успешно сдавал Рыков экзамены и по истории — главному обществоведческому предмету. Отечественную и всеобщую историю он, как и все гимназисты (в том числе и учившийся на десяток лет раньше его симбирский гимназист Владимир Ульянов), «проходил» по учебникам историка-монар- хиста Дмитрия Иловайского. Но не оказали ли они прямо противоположное действие, не вызвали ли желание заглянуть за их искусственные дворянско-охранительные шоры? Давно замечено: ложь истории, какими бы мотивами она ни определялась, в конечном итоге приводит не к тем результатам, которые от неё ждут. Во всяком случае, Рыков рано пристрастился к чтению книг и статей по общественно-политической тематике.

Учение, чуть ли не сызмальства сочетавшееся с заботами о пропитании, конечно, наложило отпечаток на его ранние годы. Но детство и юность, как известно, способны не замечать многие невзгоды. Было разное — и мальчишеские игры, и летние поездки в деревню, и освоение своей малой родины — Саратова, точно бегущего к Волге. И сама Волга… Уже через много лет Алексей Иванович, несомненно, читал опубликованные в первомайских «Известиях» за 1927 год поэтические строчки Петра Орешина: «Как Саратов над горой стоит, куполами да зарёй горит. Волга машет рукавом, волной, да сияет роковой луной…»

Какие ассоциации это могло вызывать? Разные, и, конечно же, не только связанные с безмятежным блеском куполов

Старого Троицкого собора и церквей. Впрочем, не стоит игнорировать и эти приметы Саратова конца XIX века с его несколькими десятками православных храмов, раскольничьими молельнями, римско-католическими и лютеранскими соборами, мечетью и синагогой. Эта смесь вероисповеданий по-своему говорит о торгово-перевалочном центре, развившемся в хлебном низовье Волги в пореформенный период. За треть века, прошедшие после отмены крепостного права в 1861 году, численность жителей Саратова удвоилась и, по данным того времени, достигла в 1895 году 126 тыс. человек.

Небольшой, но приметный слой в этом губернском городе составляли дворяне (4,5 тыс. человек), почетные граждане (3,3 тыс. человек), немало было военных (около 14 тыс. человек с семьями) и казаков (свыше 4 тыс.). Заметно было в городе и купечество (2,6 тыс. человек). Основную же массу его жителей, почти две трети, составляли представители низших сословий — мещане (28 тыс. человек), цеховые {7,5 тыс. человек) и крестьяне (25 тыс. человек). Местной особенностью было наличие нескольких тысяч колонистов — потомков переселенцев главным образом из Германии, хозяйствовавших на полученной от правительства земле. Заселённая в основном ими слобода Покровская (ныне г. Энгельс) глядела своими окошками в сторону города с противоположного саратовскому восточного берега Волги,

Таков в грубых чертах набросок социального портрета Саратова времён детства и юности Алексея Рыкова. В известной мере это был город чиновников и купцов, владельцев небольших предприятий, перерабатывавших сельскохозяйственное сырье. В 1895 году в городе уже насчитывалось до полутора тысяч рабочих. С ранней зарёй они шли к нескольким десяткам «промышленных заведений», самыми крупными среди которых были железнодорожные мастерские (на них было занято до 250 рабочих). На следующем месте по числу занятых находились табачные фабрики и чугунолитейные предприятия (в среднем по 60–90 рабочих). На каждой из сорока паровых мельниц и обрабатывавших подсолнечник маслобоек трудилось от 10–15 до 30–40 работников. Имелось в городе и несколько типографий, мыловаренных заводиков, небольших предприятий, производивших минеральное масло.

Остальное взрослое население кормилось ремеслами (в городе было свыше 12 тыс. сапожников, портных, столяров и др.), торговым огородничеством, сезонными заработками (в том числе и у колонистов), подсобными занятиями. Круглый год шли грузовые работы на товарной станции, катившей вагоны от Волги. А когда река освобождалась от зимней спячки и становилась судоходной, вереницы грузчиков тянулись к пристаням. На примыкавших к ним песчаных косах летними ночами вспыхивали артельные костры, вперемешку с горожанами теснился пришлый люд, появлялись бурлацкие ватаги, суровая жизнь которых с развитием пароходства все больше сходила на нет.

Весь этот многоликий мир, с его повседневным трудом, заботами и бедами, мир больших и малых контрастов, богатства и обнажённой нищеты или с усилием прикрытой бедности, свойственной и Рыковым, годами не просто откладывался в сознании подрастающего гимназиста, но и пока ещё не вполне осознанно выталкивал его из обычной колеи, которая с получением образования вела к большему или меньшему личному благополучию. Недавно драматург Александр Гельман заметил, что большевистская партия с её гуманистическими идеалами началась не с того, что её основатели однажды прочитали Маркса, а «с человеческого возмущения тяжелым положением трудящихся классов, большинства народа, с сочувствия, сострадания униженным и оскорблённым. Партия выросла из гуманистических устремлений, это её общечеловеческие питающие корни». Трудно не согласиться с этим замечанием, размышляя над судьбой юного Рыкова — одного из многих будущих строителей партии. Не здесь ли, на малой родине, возникли зачатки той высокой нравственности и гуманизма, которые затем разовьются и станут неотъемлемыми качествами большевика Рыкова?

Заметим вместе с тем, что возникновение таких зачатков вело и к чтению работ Маркса, а также многих других, как все более оказывалось, весьма прозорливых трудов. Поступив в гимназию, Рыков попал в среду учащейся молодёжи. Как это ни удивительно, её прослойка в провинциальном Саратове была относительно велика. По данным за все тот же 1895 год, здесь насчитывалось 10,5 тыс. учащихся. Рыков рано оказался среди той части учащейся молодёжи, которая, к примеру, не просто знала, что в их родном Саратове родился и совсем недавно (в 1889 году) после долголетних мучительных ссылок умер Николай Чернышевский, но и стремилась вникнуть в то дело, которому он и другие революционеры посвятили жизнь, О последних они знали не по книжкам и не из устной молвы. Саратов того времени был одним из «ссыльных городов» империи, куда хотя и не гуртами, но все же в заметном количестве гнали «политиков», отражавших все спектры постепенно зреющей революционной бури.

Юный Рыков и его друзья не могли тогда четко себе представлять, что российское революционное движение к их времени уже миновало два начальных периода — первый, дворянский, возвещённый на переломе XVIII и XIX столетий Александром Радищевым, а затем переживший взлёт под грохот пушек на петербургской Сенатской площади 14 декабря 1825 года, и второй, разночинский, в свое время представленный революционными демократами-шестидесятниками во главе с Чернышевским, «хождением в народ» семидесятников, подлинными героями «Народной воли» конца 70-х — начала 80-х годов, а теперь истончившийся в ручеек либерального народничества.

Осознание несостоятельности народнической доктрины станет первым условием движения юного Рыкова к марксизму. Но вместе с тем вряд ли стоит забывать, что у истоков этого движения — героические примеры предшествующих революционных поколений — от декабристов до народовольцев, при всей их исторической ограниченности и обречённости развивавших российскую революционную традицию, утверждавших её высокий гуманизм и нравственность. Примечательно, что практически все большевики, вставшие на путь революционной борьбы в конце XIX и самом начале XX века, так или иначе лично соприкасались с «осколками» революционного народничества. Тому есть немало примеров. Один из них связан с гимназическими годами Рыкова, сблизившегося со старым народовольцем Валерианом Балмашевым, библиотекарем Саратовского коммерческого собрания. Бывая на балмашевских «субботниках», собиравших радикально настроенную молодёжь, он постепенно все более настойчиво вступал в споры со сторонниками народнических взглядов; возможно, в этой связи Рыков основательно занялся изучением крестьянского движения, пока ещё скорее всего отчетливо не осознавая, что вся его судьба будет связана с иным, уже заявившим о себе Морозовской стачкой 1885 года классом — промышленным пролетариатом.

То было время, когда революционные молодёжные кружки нередко внешне представляли собой своеобразное беспорядочное «броуновское движение». Читали Чернышевского, Писарева, Михайловского, но и Плеханова — автора первых русских марксистских работ и переводчика «Манифеста Коммунистической партии». Не таким ли путем пятнадцатилетний Рыков пришел к знакомству с Марксом, первый том «Капитала» которого был не просто прочитан, но и изучен? Один из старых большевиков — Александр Аросев — позже утверждал: «Маркс постигался только как ученый, а не как революционер. Его «Капитал» читался только как теоретическая работа, а не как призыв к живому действию».

В этом замечании не учтено наиболее существенное: теоретическое знание, полученное из Марксова труда, позволяло выбрать путь в «живом действии». Саратовским революционным кружком, в котором участвовал пятнадцатилетний гимназист, руководил Ракитников, делавший последние шаги к своему будущему — деятельности «социалиста-революцио- нера», затем, с образованием в 1901 году партии эсеров (её I съезд состоялся в конце 1905 — начале 1906 года), ставший членом эсеровского ЦК. Ушли в эсеровские ряды и некоторые другие члены кружка. Среди них — ровесник и товарищ, сын Балмашева Степан. Через несколько лет, в апрельский день 1902 года, пустив смертельные пули в царского министра Сипягина, он сознательно обрёк себя на виселицу.

Но к тому времени этот акт ничего, кроме боли за бессмысленную гибель былого товарища, у Рыкова уже не мог вызвать. Их дороги ещё в то, «кружковое» время резко разошлись.

Детство и ранняя юность Рыкова совпали с периодом медленного и трудного роста социал-демократического движения в России. Весна 1898 года, когда в Минске тайно собрался I съезд РСДРП, принесла образование Российской социал-демократической рабочей партии, начала оформления в неё дотоле разрозненных марксистских групп и кружков. Такой кружок образовался и в Саратове, 1898 год впоследствии будет обозначен в партбилете Рыкова как время его вступления в партию.

Став членом РСДРП её «первого призыва», юный Рыков совершил шаг, свидетельствовавший о политической решительности и вместе с тем о ранней общественной зрелости, позволившей ему не просто связать свою судьбу с борьбой рабочего класса, но и органически воспринять её подлинно революционную сущность.

Не представляет сомнения, что уже в свои ранние годы он испытал воздействие ленинской революционной мысли — не только читал журнальные книжки «Русского богатства» со статьями либеральных народников Кривенко и Михайловского, но и скорее всего знал об их марксистской критике анонимным автором нелегальных гектографических выпусков, объединённых общим четким заголовком: «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» Тридцать лет спустя Сталин, стремясь принизить своего политического оппонента, пренебрежительно бросил: «Может быть, Рыков читал когда-либо «Развитие капитализма в России» Ленина…» Фраза явно уничижительно-надуманная. И не потому, что этот фундаментальный труд, изданный весной 1899 года, кстати вполне легально (правда, под псевдонимом — Влад. Ильин), сразу привлек внимание многих и вряд ли мог быть не замечен впитывавшим в себя марксистские идеи юношей.

Нет, дело не в этом, а в том, что уже первые конкретные действия начинающего революционера свидетельствовали об их осознанности и последовательности, немалой политической прозорливости. И это было, конечно, не случайно. Потом историки российского революционного движения установят, что в пору юношеского мужания Рыкова это движение уже вступило в свой третий, решающий, как покажет время, период, когда нараставшие массовые стихийные выступления рабочего класса России «встретились» с марксистской теорией; началась новая эпоха революционно-освободительной борьбы трудящихся. Фамилия Ленина ещё не прозвучала, да и о Владимире Ульянове знали пока немногие. Но сила его революционной мысли уже стала ощущаться. Она, несомненно, оказала воздействие и на юного марксиста Рыкова. Иначе не объяснить его скорый и бескомпромиссный приход в ряды тех революционеров, которые с начала XX века получили образное, но оказавшееся по самому своему существу вполне точным наименование — большевики.

Саратовские полицейские чины не разбирались во всем этом, но были полны решимости пресечь любых «злонамеренных пропагаторов». В один из весенних вечеров 1900 года, накануне выпускных гимназических экзаменов, к Рыкову нагрянула с обыском полиция. Эту свою первую встречу с полицейскими властями он выиграл: обыск окончился безуспешно, нелегальную литературу удалось в последний момент перепрятать. Но сама встреча не могла пройти бесследно. С успехом закончивший гимназию^[4], Рыков получил аттестат зрелости, в котором в графе «поведение» была проставлена четверка. Она опустила незримый и тем не менее реальный шлагбаум на пути в столичные — Петербургский и Московский — университеты.

Преодолевая шлицами колёс встречное течение, пароход повез выпускника саратовской гимназии вверх по Волге. Рыков стал студентом юридического факультета Казанского университета. Но сидеть в аудиториях ему пришлось недолго, их быстро сменили иные помещения, с решетками на окнах.

Вряд ли можно сомневаться, что он приехал в Казань, чтобы учиться. Однако в нем уже жил и развивался, если можно так выразиться, совсем иной человек, нежели тот, которого пытались сформировать гимназические каноны. Потому-то дальше первого курса его университетское учение не пошло.

Это было свойственно для многих большевиков его когорты, в том числе и той группы наиболее крупных государственных и партийных руководителей, которая условно была выделена выше. Только пятеро из них (Ленин, Красин, Чичерин, Нариманов, Орахелашвили) сумели, преодолев немалые трудности, получить дипломы о высшем образовании. Другие же (Бухарин, Брюханов, Зиновьев, Каменев, Куйбышев), подобно Рыкову, лишь сделали шаг к этому либо так и ограничились средним образованием (Молотов, Сокольников, Троцкий, Цюрупа, Червяков). Кроме Дзержинского и Сталина, не завершивших его, формально-образовательный уровень остальных (Калинин, Петровский, Рудзутак, И. Смирнов, Томский, Чубарь, Шмидт) был в пределах различных начальных ступеней.

Незавершённость или начальный уровень образования большинства из них, конечно, так или иначе сказывались. В этой связи уместно вспомнить лаконичное замечание Ленина о Бухарине: «Он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики». И это замечание относилось не к кому-нибудь, а к Бухарину… Вместе с тем неверно было бы не учитывать и того, что при всей разности личных жизненных обстоятельств у них было немало общих черт, и одна из существенных — неукротимая и постоянная тяга к знанию, что сделало значительную часть их подлинными интеллигентами.

Казань как этап в его учении не состоялась, но она стала «новым классом» в революционном образовании. Едва выправив студенческий билет, он устанавливает связь с местными социал-демократами, входит в комитет РСДРП, становится руководителем двух рабочих кружков. Не тогда ли рождалось его резко критическое отношение к «экономизму» — течению в российской социал-демократии, реально грозившему свести все пролетарское движение к классовой борьбе за «свои интересы», отдать руководство политической борьбой либеральной буржуазии? Выработка такого отношения способствовала два-три года спустя органическому восприятию Рыковым революционных идей ленинской «Искры», духа и сущности большевизма. Вместе с тем она влекла молодого социал-демократа в самую гущу всей общественно-политической борьбы, к активному участию и в развертывавшемся тогда студенческом движении, либерально-демократическом по своей сущности, но тем не менее отражавшем целый ряд радикальных требований времени.

Все это шло в немалых спорах как внутри комитета РСДРП, так и за его пределами. В Казани Рыкову довелось столкнуться с идейными противниками более крупного калибра, чем саратовские. Одним из них была почти 60-летняя Екатерина Брешко-Брешковская, в прошлом участница «хождения в народ» 70-х годов, а затем одна из основателей зарождавшейся партии эсеров, которые затем претенциозно назовут её «бабушкой русской революции».

Революционность первокурсника быстро привела его в первые ряды студенческого движения, которому он стал отдавать все время, остававшееся от работы в социал-демократической организации. Такая разносторонняя активность не могла не привлечь внимание казанской полиции. В одном из её агентурных донесений отмечалось, что студент Рыков «замечен в сношении с рабочими тайными кружками», ведёт в них беседы о рабочем, и крестьянском движении, а также деятелен в студенческих выступлениях за демократизацию университетского устава. В феврале 1901 года разом было арестовано около тридцати рабочих и свыше десятка студентов. В их списке одной из первых стояла фамилия Рыкова.

Большую часть года своего двадцатилетия и вместе с тем первого года начинавшегося века он провел в тюремных камерах. Рубеж столетий — всего лишь условная грань в истории, мысленная веха в человеческом счете непрерывно текущего времени и развития взаимосвязанных событий. «Век девятнадцатый, железный, воистину железный век…» — этой метафорической дефиницией Александр Блок интуитивно обозначил целую эпоху. Её предтечей были первые буржуазные революции XVI–XVII веков, рубежом — та, которая разразилась в XVIII столетии — «веке революций» — и вошла в историю как Великая французская революция 1789–1894 годов. От её черты началась столетняя эпоха быстрой ломки переживших себя феодально-абсолютистских учреждений, подъема буржуазии, её полной победы.

Шумно отмечая вступление в XX век, многие ли задумывались, что он несёт с собой новую Великую, то есть всемирно-историческую по своему значению, революцию? Тем более трудно было представить, что она разразится именно в России — стране «среднеслабого» капитализма, опутанной феодальными и более ранними пережитками. В ней, кстати, и новый век встречали с запозданием в десяток дней, не по григорианскому, а по юлианскому календарю, давно отставшему от неумолимого бега времени.

Тем не менее приближение революционной бури не просто ощущали, но жаждали многие. Камера казанской предварилки, в которую попал Рыков, заполнилась быстро. В многоголосых спорах её обитателей все более резко прочерчивались контуры политических размежеваний. Их несли и вести с воли, где в ходе кристаллизующейся общей революционной ситуации креп голос поднимающегося на борьбу российского рабочего класса. Начало века он ознаменовал Обуховской обороной — баррикадной схваткой в начале мая 1901 года рабочих петербургского Обуховского сталелитейного завода со стражниками и солдатами.

В Саратове, куда Рыков после семимесячного тюремного следствия был выслан до вынесения приговора, сталелитейных, да и других по-настоящему значительных промышленных предприятий, как уже говорилось, не было. Тем не менее местный комитет РСДРП расширял свою деятельность. Подследственный Рыков стал одним из его активных работников. Пожалуй, наиболее ярким событием рыковской жизни того времени стало майское выступление рабочих Саратова.

Стремясь к их активизации, комитет РСДРП решил провести 1 мая 1902 года первую политическую демонстрацию трудящихся города. К ней готовились загодя, вели предварительную работу, собирали на Волге, на островах, тайные сходки, часто в поздних сумерках. «Волга машет рукавом, волной, да сияет роковой луной…» — говорилось в уже цитированных строчках Петра Орешина, открывавших его поэму «Окровавленный май». Не о том ли мае она? Для многих его участников, в том числе и Рыкова, он стал действительно окровавленным.

В утро того дня на городском верхнем базаре собралось несколько сотен демонстрантов. Над их головами волжский ветерок расправил самодельные красные флаги; раздались песни. Трудовой Саратов впервые открыто заявил о своих правах. Но был и другой Саратов. Он обрушился на демонстрантов дубинами будущих черносотенцев, жандармскими палашами, свистками и кулачной полицейской расправой.

Оглушённый ударом Рыков, потеряв шапку, с залитым кровью лицом, был оттеснен с группкой товарищей в какой-то двор, едва успел перекинуться через забор и уйти от погони. В его жизни пройдет ещё не одна революционная маёвка, будет он встречать Первомай и стоя на правительственных трибунах, но то майское утро, которое он увидел залитыми кровью глазами, думается, навсегда осталось в памяти, ибо принесло не только удовлетворение от участия в политической борьбе, но и приоткрыло её суровую реальность, порой неимоверную трудность, которую он будет ощущать до конца жизни.

Таков был прощальный урок родного Саратова. Вскоре Рыков — вновь в тюрьме, к «казанскому делу» добавились «саратовские обстоятельства». В арестантском вагоне его привезли в столицу империи, потом опять выслали под гласный надзор на родину. Сюда-то наконец и пришел приговор: длительная ссылка в Архангельскую губернию.

Но приговор возымел совсем иное действие, оформил внутренне зревшее решение. Полиция безуспешно разыскивала поднадзорного Рыкова «для исполнения приговора», он словно растворился. В том, 1902 году его фамилия надолго исчезла: появлялись то Власов, то Сергеев, то другой «обыватель империи». И так — до её краха в феврале 1917 года. Несостоявшийся студент на целые полтора десятка лет стал «нелегалом», профессиональным революционером-подпольщиком.

Уход от приговора и ссылки явился не больше чем последним внешним толчком к этому резкому повороту его жизни, определённому иными, глубинными обстоятельствами. На современных картах истории революции Саратов 1901–1903 годов отмечен в числе «искровских» городов. Это значит, что местный комитет РСДРП признал своим руководящим органом первую общерусскую марксистскую нелегальную газету «Искра», созданную и в течение почти трех лет, с конца 1900 до осени 1903 года, выходившую под руководством Ленина. Снятые за это время с печатных станков свыше 50 номеров газеты сыграли решающую роль в борьбе за создание революционной марксистской организации, разработку её программы и устава, подготовили созыв II съезда РСДРП (лето 1903 года), который положил начало большевистской партии.

Эти номера «Искры», ставшая широко известной в 1902–1903 годах ленинская работа «Что делать?» с её обоснованием идеологических основ партии, раскрытием авангардной роли рабочего класса в российской революции явились, образно говоря, одновременно катализатором и магнитом для рыковского революционного поколения. А может, сравнения с катализатором и недостаточно — ведь идеи «Искры» и «Что делать?» не только ускорили политическое мужание Рыкова, но и оформили его рано зревшую высокую нравственность и гуманизм, окончательно определили, каким путем идти в революционной борьбе. Что касается магнита, то не его ли силовые линии проложили маршрут первой поездки начинающего нелегала?

В конце начального отрезка этого маршрута находился Киев, один из важных центров организации «Искры» и её транспортировки из-за границы. Надо полагать, Рыков уже успел заявить о себе, иначе он вряд ли получил бы прямую «явку» в Женеву к Ленину.

Его фамилия в фундаментальном издании «Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника» впервые упоминается в связи с одной из записей 1909 года (см. т. 2, с. 471). В действительности такое упоминание должно быть отнесено на шесть лет раньше, к 1903 году, когда произошла их первая встреча, положившая начало двадцатилетним деловым и личным отношениям. Она не явилась просто фактом биографии Рыкова, а имеет более широкое значение, представляет собой одно из конкретных проявлений того, как Владимир Ильич внимательно и неустанно формировал будущие большевистские ряды в канун II съезда РСДРП. Вместе с тем это свидетельство и того, что лучшие революционные силы российской социал-демократии уже в то время увидели в Ленине своего политического лидера, консолидировались вокруг него.

Именно так представляется главная причина появления Рыкова в женевском пригородном поселке Сешерон, где в трехкомнатном домике жил и работал руководитель «Искры». Выбрав судьбу профессионального революционера, Рыков приехал сюда не просто получить «указания», как в таких случаях иногда пишется, а выверить в непосредственном общении с человеком, идеи которого стали ему близки, правильность своего выбора. И он не ошибся. Судя по всему, Владимир Ильич сразу сумел подметить в нем складывающиеся черты пролетарского революционера. И тоже не ошибся. Их беседы — молодой гость из России остановился в квартирке Ульяновых, — нередко затягивавшиеся до поздней ночи, не прошли бесследно.

Путь в революцию, начатый в приволжском городке, обрёл четкую перспективу в женевском предместье, где вопрос «что делать?», уже уясненный из одноимённой книги, был с новой силой осмыслен в беседах с её автором, дополнен пониманием «как делать?». Это был важнейший рубеж в политической биографии Рыкова, к которому он шел в годы своей юности шаг за шагом. Каждый из них был связан с внутренним преодолением чуждых марксизму течений, как либерально-буржуазного («друзья народа», «легальные марксисты»), так и мелкобуржуазного («социалисты-революционеры», «экономисты-рабочедельцы») толков. Революционный выбор Рыкова был сделан, таким образом, не разом по некоему «наитию». Он вызревал сначала в «кружковых» спорах, затем в практике классовой борьбы начавшегося пролетарского периода российского освободительного движения, которое юноша-революционер увидел и понял через ленинское учение, приведшее его к большевизму сразу, как только это понятие появилось в революционной лексике.

Согласно одному из существующих медико-биологических календарей человеческой жизни, юность у мужчин заканчивается в 21 год, на 22—35-летний возраст приходится первый, а на 36—60-летний — второй период зрелости. Последний из них Рыкову не суждено было дожить до конца, а первый полностью совпал с его деятельностью большевика-подпольщика.

До 36-летнего возраста он никогда не ходил «на службу», то есть никогда не работал в обыденном понимании этого выражения, Сразу после возвращения из Швейцарии, от Ленина, его жизнь окончательно легла в иное, необычное русло, наполненное неустанным трудом «муравьёв революции», как позже назвал своих товарищей по нелегальной большевистской деятельности один из её участников.

Тогда их, большевиков начальной когорты, созданной Лениным из революционеров последних десятилетий XIX и первых лет XX века, было относительно немного. И.В. Бабушкин, Н.Э. Бауман, Р.С. Землячка, Г.Е. Зиновьев, Л.Б. Каменев, М.М. Литвинов, И.Д. Орахелашвили, Г.И. Петровский, О.А. Пятницкий, А.И. Рыков, Я.М. Свердлов, Н.А. Скрып- ник, А.А. Сольц, И.В. Сталин, Е.Д. Стасова, А.Д. Цюрупа, С.Г. Шаумян… Понятно, что это перечень лишь некоторых фамилий, к тому же, как это часто бывает, оставшихся в исторической памяти не только по делам того времени, но и по активному участию в более поздних событиях. Наряду с ними были и сотни других, таких же проникнутых верой в борьбу рабочего класса самоотверженных большевиков, ведших целенаправленную работу в массах. Именно работу, повседневный труд революционных буден.

В них и ушел Рыков. Как коротко сказать о его тогдашней жизни? Она были типична для большевика-подполыцика, делящего конспиративную работу с арестами, неистовую деятельность на свободе с неменее неистовыми спорами и самообразованием в камерах. В год своего тридцатилетия Рыков писал: «Не успел я сесть на студенческую скамью, как попал в каталажку. С тех пор прошло 12 лет, но из них я около 5 лет в этой каталажке прожил. Кроме того, три раза путешествовал этапом в ссылку, которой тоже посвятил три года своей жизни. В краткие просветы «свободы» предо мной, как в кинематографе, мелькали села, города, люди и события, и я все время куда-то устремляюсь на извозчиках, лошадях, пароходах. Не было квартиры, на которой я прожил бы более двух месяцев. Дожил я до 30 лет и не знаю, как выправлять себе паспорт. Понятия не имею, что такое снять где-то постоянную квартиру».

«Беспаспортная» деятельность, а проще говоря, жизнь нелегала, требовала от революционера незаурядных качеств, и прежде всего стойкой, целеустремленной веры в дело, самоотречения. В свою очередь она развивала его и одновременно вырабатывала способность проникновения в массу трудящихся, тесного контакта с ней, сплачивания её и организации.

Внешне сдержанный, Рыков смолоду был общительным, открытым к людям человеком. Рано обнаружились и его организаторские способности. Он проявил их сразу после возвращения из Швейцарии, когда ему была дана «явка» в Северный комитет РСДРП, действовавший главным образом в Ярославской и Костромской губерниях.

Включившись в его работу, товарищ Алексей (теперь это не только имя, но и одна из его партийных кличек) приобрел первые навыки самостоятельных действий в руководстве местными социал-демократическими организациями Костромы,

Рыбинска, Кинешмы, Ярославля. В этом старинном верхневолжском городе он пережил и первый в своей нелегальной жизни провал комитета РСДРП, внезапное исчезновение арестованных товарищей, опасность встречи со шнырявшими по городу шпиками.

Скрываясь от полиции, Рыков перебрался в другой пролетарский центр на Волге — Нижний Новгород. Двадцать лет спустя он совершит сюда свою первую поездку в качестве главы Советского правительства, вспомнит, выступая на митинге, революционную молодость. «В период нелегальной работы, — писал он в 1924 году, — я провел много боевых месяцев в Нижегородской организации. Рабочая молодёжь Сормова и Нижнего Новгорода беззаветно отдавалась тогда революционной работе».

В Нижнем Новгороде была одна из активных организаций РСДРП. В ней Рыков встретился со знакомым ему ещё по «казанским делам» Николаем Семашко — будущим наркомом здравоохранения, перезнакомился с другими товарищами, среди них — Михаилом Владимирским, с которым чуть позже войдёт в Московский комитет партии, а ещё позже, в 1917 году, будет работать в московской большевистской организации. Впоследствии упоминание об этом общении с «врагом народа» будет тщательно избегаться авторами очерков о Семашко и Владимирском, как и книг о жизнедеятельности Я.М. Свердлова. Между тем встреча этого 19-летнего нижегородца с более старшим и «солидным» революционером, уже поработавшим в ярославском и костромском подполье, не прошла бесследно для товарища Андрея — под этим именем он станет известен в партии. Их дружба продолжалась и окрепла в короткие для Свердлова советские годы.

Официально вроде как бы не существуя (хотя полиция сравнительно быстро зафиксировала, что под различными фамилиями и кличками появился новый её «подопечный»^[5]), Рыков в повседневной революционной практике вошёл в жизнь многих людей, которые заполнили и его жизнь. Разными по возрасту, социальному положению, отношению к борьбе с самодержавием были эти люди. Знал ли он по нижегородскому подполью, к примеру, братьев-сормовчан с нерусской фамилией Ягода? Двое старших из них погибли в революционной борьбе, третий 14-летним парнишкой встал за наборную кассу первой организованной в Нижнем нелегальной типографии. И он же станет первым руководителем созданного в 1934 году наркомата внутренних дел, сыграет зловещую роль в развертывании сталинской расправы со старой большевистской гвардией и, оказавшись ненужным Сталину, сам будет брошен на ту же судебную скамью, на которой вместе с Рыковым оказались обвиняемые мартовского «процесса» 1938 года.

Но тогда, в 1904 году, страна жила текущими заботами, под гул солдатских эшелонов, уходивших в Маньчжурию, где империя терпела поражения в войне с Японией. Каждое из них усиливало иной, все более нараставший гул, свидетельствовавший о неотвратимо близившейся первой русской революции. В этом гуле прозвучала и подготовленная Рыковым крупная стачка рабочих Сормовского завода. Он вложил в неё весь свой накопившийся опыт, все силы, и она вылилась в значительное выступление, имевшее резонанс не только в Сормове. Со времени его участия в подготовке саратовской первомайской демонстрации прошло всего два года, в организации сормовской стачки он держал своеобразный выпускной экзамен и выдержал его с успехом.

Это подтвердило ближайшее время, когда из Москвы в Нижний пришла просьба о помощи. Тамошняя организация потерпела крупный разгром. Для восстановления её нужны были энергичные, свежие силы. Так Рыков оказался в московском поезде, увозившем его от Волги.

С ней была связана вся предшествующая жизнь, которая подвела его к порогу нового жизненного этапа. Когда он вышел из московского вокзала на гомонливую Каланчевскую (ныне Комсомольскую) площадь, он не мог, понятно, знать, что «волжский период» для него кончился, а бурлящий где-то за краями привокзальной толпы, пока ещё совсем незнакомый город станет родным. И хотя товарищ Алексей приехал сюда с четким заданием, он не мог знать (да и не думал об этом) и того, что ближайшие месяцы выдвинут его в первые рады большевиков.

Прежде всего предстояло восстановить организацию. За этой короткой фразой — кропотливое собирание и объединение разрозненных социал-демократических кружков и групп, создание новых, налаживание в пролетарских районах прерванной работы. «Дня через два после приезда в Москву, — вспоминал впоследствии Алексей Иванович, — я поехал за город, в Ростокинскую больницу, где в квартире одного из врачей состоялось свидание с единственным товарищем из комитета, оставшимся в Москве. От него я получил длинный список зашифрованных адресов и паролей к товарищам из районов и фабрик. Кроме этого списка, в центре уцелел лишь небольшой кружок пропагандистов, преимущественно из студентов. Вместе с несколькими товарищами из этого кружка мы приступили к «собиранию» московской организации и восстановлению связей с фабриками и заводами… На протяжении нескольких недель нам удалось наладить связи в большинстве районов, получить литературу и организовать её распространение».

Однако простым распространением литературы работа не ограничилась. «Наряду с этим, — отмечал Рыков, — была организована центральная коллегия пропагандистов — человек семь или девять — и выработана программа пропагандистских занятий, главными темами которой были: классовое строение русского общества, японская война, рабочий класс и либерализм, неизбежность революционного переворота. Аналогичные группы были организованы затем и по районам».

Когда пришли телеграммы о трагедии 9 января 1905 года на Дворцовой площади в Петербурге, трудящиеся «второй столицы» встретили их по-революционному — митингами и забастовками, первыми баррикадами в Замоскоречье. События не застали врасплох и революционную социал-демократию Москвы. К тому времени местная организация не только была восстановлена, но и превратилась в одну из наиболее крупных в стране. Это был результат усилий многих революционеров, и примечательно, что в их незаурядной среде 23-летний провинциал-волжанин не затерялся, а, напротив, обрёл авторитет. И надо ли удивляться, что именно он был избран представлять Московский комитет РСДРП на III съезде партии.

В апреле 1905 года, покинув на время бурлящую Россию, Рыков под фамилией Сергеев появился в Лондоне, куда съезжались делегаты съезда. То был первый партийный съезд после размежевания летом 1903 года российской социал-демократии на большевиков и меньшевиков. Последние, не желая подчиниться большинству, не прислали своих делегатов в Лондон; они собрались в Женеве, однако в силу малочисленности не решились объявить себя съездом.

Подавляющее число местных комитетов избрало на съезд большевиков. Тем не менее он, как, впрочем, и другие дореволюционные съезды, не был многолюдным. В арендованном для него помещении собралось около сорока человек. Рыков-Сергеев оказался здесь рядом с Л.Б. Красиным, М.М. Литвиновым, А.В. Луначарским, Н.А. Скрынником, совсем молодым, даже по сравнению с ним, 22-летним Львом Каменевым, некоторыми другими партийцами, с которыми он будет встречаться и позже.

Вторая поездка за границу принесла и новое общение с Лениным. Короткое, но насыщенное время, прошедшее от их первой встречи, подтвердило, что тогда, в сенешельском домике, Владимир Ильич, впервые увидев Рыкова, ведя беседы с ним, не ошибся: революционер явно состоялся. Причем революционер именно того склада, который Ленин и хотел в нем видеть: убежденный большевик, надёжный и стойкий не в силу «слепой веры», а глубокого осознания революционных идей, открытый в спорах за их понимание.

В Лондоне Рыков впервые оказался на партийном съезде, тем не менее он заявил себя его полноправным активным участником. Фамилия Сергеева упоминается в съездовских протоколах едва ли не сорок раз. Он выступает, доказывает, спорит, подает реплики, подчас и своеобразные.

«Я слышу, что товарищ Сергеев свистит…» — иронически заметил Ленин, заканчивая выступление по вопросу об отношении рабочих и интеллигентов в социал-демократических организациях. Конечно, это был некорректный способ выражения несогласия с выступающим, который, по мнению Рыкова, несколько преувеличивал значение в рабочих организациях интеллигенции. Но не надо забывать, что «свистун» был совсем молодым, едва 24-летним парнем, да и Владимир Ильич был, в сущности, молод, в том апреле ему исполнилось всего 35 лет.

Каким-то странным образом этот «эпизод со свистом» выпал из поля зрения нашей литературы, которая с конца 30-х годов потратила немало сил, выискивая (а иногда и надумывая) «доказательства» расхождения Рыкова с Лениным. В действительности же Лондон вслед за Сенешелем стал для Рыкова «новым классом» ленинской школы.

Он убежденно проголосовал за резолюции съезда, определившие линию большевиков по руководству борьбой рабочего класса в начавшейся в России первой буржуазно-демократической революции эпохи империализма. Рыков стал самым молодым по возрасту и революционному стажу среди пяти членов ЦК, избранных съездом.

Это избрание отразило его выдвижение в ходе практической деятельности в руководство партии, вполне определившееся на IV, Объединительном (Стокгольм, 1906) и V (Лондон, 1907) съездах РСДРП, на которых Ленин и его сторонники предприняли новые попытки ввести всю партию в революционное русло. На первом из них большевики провели Рыкова в состав избранного совместно с меньшевиками ЦК как одного из своих четырех представителей (ленинская кандидатура не выдвигалась), на втором он был избран, как и Ленин, кандидатом в члены ЦК РСДРП.

Даты трех названных партийных съездов соответствуют годам первого в истории России мощного революционного взрыва. «Это было при нас. Это с нами вошло в поговорку…» Рыков с полным основанием мог произнести эти эпические фразы пастернаковской поэмы о первой русской революции.

Её начало Рыков, как сказано, встретил в качестве ответственного организатора и руководителя Московского комитета РСДРП. Затем — быстро пролетевшие апрельские дни 1905 года в Лондоне. По окончании съезда он вместе с Владимиром Ильичем и другими делегатами пришел на Хейгетское кладбище, к могиле автора «Капитала». Не известно, возвращался ли он в Россию через Париж и ходил ли вместе с ехавшими с Лениным ещё на одно кладбище — Пер-Лашез, к Стене коммунаров. Но точно известен конечный пункт возвращения — не Москва, как можно было бы ждать, а Петербург.

На этот раз ему было поручено возглавить комитет РСДРП «первой столицы». Началась новая активная деятельность, но ненадолго. 14 мая во время заседания комитета все его члены были схвачены полицией. Рыков — пока всего лишь в третий раз — угодил за решетку. Одна из его первых тюремных записок относится ко времени этого заключения: «Жизнь уже выбилась из-под опеки, и охранники ведут только беспорядочную пальбу, а это верный признак их агонии». Она отражает настроения периода подъема революции, который определил и судьбу арестанта, оказавшегося в числе освобождённых по известному царскому манифесту 17 октября 1905 года.

Рыков был в числе тех, кто вслед за Лениным понял значение возникших в 1905 году по инициативе рабочих первых Советов. После освобождения он входит в большевистскую фракцию Петербургского Совета, но вновь ненадолго. В самом начале декабря полиция разгромила этот революционный орган, арестовав многих его членов, в том числе и Л.Д. Троцкого, сначала товарища (заместителя) председателя, а затем председателя Совета. Очевидно, в Совете и произошла первая личная встреча Троцкого и Рыкова.

Последнему во время разгрома Совета удалось исчезнуть из Петербурга. Вскоре в Москве появился фельдшер Сухорученко. Под этой фамилией Рыков с ходу включился в подготовку героического Декабрьского восстания московских пролетариев и принял в нем участие.

В тяжелые недели после поражения восставших он — среди тех, кто продолжает работу по сохранению и сплачиванию революционных сил. В первой половине марта 1906 года Рыков встретился с Владимиром Ильичем, который на несколько дней тайно приезжал из Петербурга в Москву, где провел несколько совещаний московских большевиков и выступал на расширенном заседании комитета РСДРП. Есть сведения, что он специально встретился с Рыковым и беседовал с ним.

После IV съезда РСДРП Рыков летом 1906 года выехал в Одессу с целью организации здесь большевистских ячеек. Однако внезапный обыск заставил его вернуться в Москву. Но здесь его уже «ждут»; четвертый арест делает ссылку реальной. Под охраной жандармов Рыкова отправляют этапом в поселок Пинегу Архангельской губернии. Но увидеть Северную Двину и её приток Пинегу ему пока не было суждено: удачный побег вновь привел его в Москву.

Осень 1906 года стала не только преддверием зимних сумерек, но и временем наползающих сумерек политической реакции, начавшегося спада революционной борьбы. В самом конце декабря, спасаясь от неминуемого ареста и расправы, Ленин, едва не погибнув во время перехода по льду в финский порт Або, покидает Россию. Началась его последняя и самая длительно-тяжелая эмиграция. Теперь все его внимание направлено на руководство деятельностью большевиков, оставшихся в стране.

В их числе — и Рыков, никогда, кроме коротких выездов за рубеж по делам партии, не оставлявший пределов России. С конца 1906 до весны 1907 года он в революционном подполье «второй столицы». Опять явки, встречи с людьми. В ту пору он познакомился и сблизился с 24-летним революционером, студентом Московского университета Николаем Шмитом, получившим крупное наследство от отца-фабриканта.

Когда Николай — он в 1907 году погиб в тюрьме — непререкаемо высказал волю передать свое наследство партии, Рыков принял непосредственное участие в этой акции.

Весной 1907 года Рыков вновь был арестован. Первомай того года запомнился ему навсегда. В этот день его (вместе с Л.Б. Красиным и др.) выдал провокатор, и он на полтора года попал в Каменщики — так называли Таганскую тюрьму в Москве. Только в июне 1908 года последовал приговор — два года (с зачётом заключения) ссылки в Саратов. Поскольку до конца её оставалось несколько месяцев, бежать не было смысла, и, пройдя этап, Рыков вновь оказался на Волге.

Этот пятый арест, в результате которого властям впервые удалось выдворить его в ссылку и заставить отбыть её, пришелся на время поражения первой русской революции и резкого спада борьбы масс. Начались тяжелые годы политической реакции (1907–1910).

Тяжелыми они были и для российской социал-демократии, переживавшей кризис внутри РСДРП. Значительная часть меньшевиков («ликвидаторы») выступила за прекращение её нелегальной деятельности; в то же время среди большевиков обнаружились противники использования легальных форм борьбы, настаивавшие на отзыве членов РСДРП из открыто работавших организаций («отзовисты»). Небольшая группа во главе с Троцким заняла центристскую позицию примирения всех фракций, не считаясь с их принципиальным расхождениями.

Ещё находясь в саратовской ссылке, а затем после освобождения в 1908 году Рыков занял четкую позицию во внутрипартийной борьбе. К тому времени его авторитет стал настолько значительным, что от его позиции зависело многое. «Похоже на то, — отмечал В.И. Ленин в конце апреля 1909 года, — что Власов теперь решает судьбу: если он с глупистами, обывателями и махистами, тогда, очевидно, раскол и упорная борьба. Если он с нами, тогда, может быть, удастся свести к отколу парочки обывателей, кои в партии ноль».

Как выше отмечалось, первое упоминание о Рыкове в многотомной биохронике В.И. Ленина относится к апрелю 1909 года. Оно связано с только что процитированным текстом, извлечённым из ленинского письма, в котором, как утверждают составители биохроники, «говорится о примиренческой позиции Власова». Такое утверждение — явная дань историографии, годами порочившей Рыкова.

Что же было на самом деле? В конце апреля — начале мая 1909 года Владимир Ильич направил несколько писем большевику Иннокентию Дубровинскому (через несколько лет, в 1913 году, он погиб в туруханской ссылке) с оценкой внутрипартийного положения и критикой ликвидаторских позиций в РСДРП. Нетрудно заметить, что в письмах чувствуется ожидание приезда Рыкова-Власова в Париж, где с конца 1908 года (до лета 1912 года) жил и работал Ленин. 5 мая на бумагу ложатся стремительные ленинские строчки: «Вчера приехали Марат (целиком с оппозицией) и Власов (с нами)».

Власов, писал далее Ленин, «с нами принципиально, но порицает за торопливость… Значит, не бойтесь»: Власов отныне будет у власти, и ни единой несообразности мы теперь не сделаем.

Власов упрекает нас за неуменье обходить, обхаживать людей (и он тут прав). Значит, и тут не бойтесь: Власов отныне все сие будет улаживать».

Уже в день их приезда, сообщал в заключение Ленин Дубровинскому, состоялось собрание парижской группы РСДРП. На нем женевская группа объявила о разрыве с Большевистским центром. Марат (Шанцер), член этого центра, держал речь в поддержку женевской группы. «Власов говорил против него», — коротко завершает Владимир Ильич.

Не касаясь конкретно кризиса в РСДРП, следует прокомментировать приведенные ленинские письма в аспекте оценки деятельности Рыкова, что необходимо для понимания отношения к нему Ленина и партии не только тогда, в 1909-м, но и в послеоктябрьские годы.

Отметим прежде всего и ещё раз, что уже в то время, чуть ли не за десяток лет до поворотного 1917 года, этот революционер, не достигший ещё и 30 лет, приобрел своей повседневной неутомимой работой в стране высокий авторитет в партийной среде. Раскрылись его деловые качества организатора и волевого человека. Но авторитет вырос благодаря не только революционным действиям. Он был неразрывно связан и с его принципиальными позициями, и с нравственно-идейными качествами. И надо ли удивляться той вере в него, которая отчетливо видна в последнем упомянутом письме Ленина? Эта вера будет в конечном счете сохраняться на протяжении всех их взаимоотношений, пройдет через совсем не простые испытания.

В этой связи уместно привести относящиеся к тому времени слова Г. Ломова (Оппокова) об отношении Ленина к Рыкову. Владимир Ильич, отмечал он, ценил в Рыкове «прежде всего его неутомимую энергию, его ясную голову и бурный темперамент. Он считал его одним из самых талантливых практиков, который может поставить организацию при самых трудных условиях, в любой местности, в любом городе. Владимир Ильич высоко оценил умение Алексея Ивановича подходить к простому рабочему и крестьянину, его умение сливаться с их интересами умом и сердцем». Последнее стоит заметить особо — уже в ту пору складывались черты, которые будут свойственны будущему государственному деятелю.

В свой приезд в Париж в начале лета 1909 года Рыков задержался здесь на несколько недель. Он принял участие в организации и проведении в июне совещания расширенной редакции большевистской газеты «Пролетарий» (фактически Большевистский центр), созванного для сплочения большевистских сил против «отзовистов», укрепления позиций в борьбе за революционную РСДРП. Протоколы совещания свидетельствуют, что товарищ Власов председательствовал на первом заседании. Затем он выступил с докладом о меньшевистской партийной школе на Капри, которая «стремится сделаться партийным центром», сыграть, как он выразился, роль троянского коня в «завоевании» реформистами РСДРП. Совещание приняло подготовленную им по этому вопросу резолюцию.

Вместе с тем, захваченный революционной практикой, он явно недооценил значение философских разногласий, обнаружившихся в среде социал-демократии. Выступая на совещании в связи с выборами редакции, он говорил: «Я бы воздержался от голосования, ибо я не философ… Должен указать, что при выборах в редакцию ЦО [центрального печатного органа. — Д-Ш.] товарищи руководствуются политическими и тактическими взглядами, а не философскими. В этом направлении я намерен поступать и дальше».

Объективности ради надо сказать, что такой неверный взгляд был, в общем-то, распространен между «практиками». К примеру, один из них — Сталин, занял неправильную позицию в отношении имеющей огромное идейное значение работы В.И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» (1909), вообще считал ленинскую борьбу с оппортунистами в РСДРП «заграничной бурей в стакане воды».

Возвращение Рыкова в Россию летом 1909 года было быстро зафиксировано петербургскими жандармами. «Известный член центрального комитета партии, кличка Алексей, — телеграфировали они своим коллегам, — возвратился в Москву». Фальшивый паспорт на имя харьковского мещанина Белецкого не помог: в сентябре товарищ Алексей оказался в одной из московских тюрем и после трехмесячной «отсидки» отправлен этапом в архангельскую ссылку. Пришло время увидеть Северную Двину и её приток Пинегу с одноимённым поселком.

В Пинеге Рыков встретился с сестрой. Старший брат Иван, отсидевший за участие в революции в тюрьме, после её поражения целиком ушел в медицину. Что касается сестры Фаины, то её ещё в 1904 году выслали из родного Саратова под гласный надзор полиции в Пермскую губернию, затем она узнала нерчинскую ссылку, а теперь оказалась в ссылке в Пинеге. Ссыльным был и её муж Николаевский — брат известного меньшевика, высланного в 1921 году из Советской России. Дружба брата и сестры, возникшая ещё в детстве, прошла через всю их жизнь.

В Пинеге Рыков пробыл относительно недолго. Если в 1902 году он бежал от ссылки, в 1906 году — по дороге в ссылку (с этапа), то теперь, в 1910 году, он впервые бежит из самой ссылки. В первые недели 1911 года, переломного в начинавшемся новом революционном подъеме в России, Власов (он по-прежнему живёт под этой фамилией) приехал в Берлин для установления контактов с зарубежными группами.

К февралю — марту этого года относится ряд писем, которые он получил из Парижа от Ленина. В связи с тем что Рыков («дорогой Алексей», «дорогой Власов», — называет его Владимир Ильич и подписывается: «Ваш Ленин») высказался против размежевания с группой «Вперёд» (по существу «отзовистской») на том основании, что она-де не ведёт борьбу с большевиками, Ленин в этих письмах разъяснял ошибочность такого подхода, давал действительную оценку «впередовцам».

Кроме того, письма содержали конкретные указания, касавшиеся организации связи с Россией и приезда оттуда некоторых большевиков на совещание по вопросам руководства нараставшей пролетарской борьбой. В одном из них Владимир Ильич, называя возможные кандидатуры для срочной поездки в Россию, упомянул «жену Пятницы — она легальная и раз ездила».

Адресат воспринял это упоминание как обычную информацию. Однако в ближайшем будущем оно приобрело для него особое значение, связанное с важнейшим изменением в его личной жизни.

Жизнь Рыкова, как и любого революционера, общественного и государственного деятеля, не исчерпывается только его политической биографией. Даже в суровых условиях нелегальной борьбы, подчас почти полного самоотречения от многого обыденно-житейского человек остаётся человеком с его кругом немалых (пусть и сознательно ограничиваемых) интересов, личными увлечениями, страданиями и страстями.

Ещё с ранних гимназических лет Рыков много читал и навсегда сохранил глубокий интерес к общественно-политической и художественной литературе. Уже в советские годы он собрал хорошую библиотеку, недаром М. Горький, говоря в середине 30-х годов о читающих советских руководителях, назвал его фамилию первой. Рыков не был музыкален, но, как и многие, с удовольствием посещал концерты. В его гимназической характеристике отмечено регулярное посещение театра в Саратове. Театралом его вряд ли можно было назвать, хотя он явно не был чужд интереса к искусству сценических подмостков, драматическому и музыкальному. И так можно сказать о многом — жадном интересе к новым городам, их жизни и просто к людским толпам, музеям, картинным галереям… Время его поколения было не только временем общественно-политических потрясений, но и временем бурных сдвигов в повседневной жизни. Зажглись первые электрические лампочки, поползли неуклюжие «моторы», как называли тогда автомобили, зыбко заскользили над горизонтом, точно не веря во взлёт, аэропланы-«этажерки», а в душных зальчиках под музыкальное сопровождение таперов замелькали изображения на экранах принятого поначалу за ярмарочное зрелище «великого немого» — синематографа. С ним в жизнь миллионов вошли Иван Мозжухин, Вера Холодная, а также Коренева, Рунич, Гардин — другие погасшие со временем «звезды». Грустную улыбку вызывает теперь и граммофонный ящик, воспринимавшийся в начале века как чудо. Он и был чудом — его изогнутые трубы разнесли по всей России не только густой бас Шаляпина и прозрачно-чистый тенор Собинова, но и сопрано Анастасии Вяльцевой с её цыганским репертуаром, городские романсы и народные песни Надежды Плевицкой.

Все это так или иначе являлось и частью жизни Рыкова, окружающим его миром, к которому он совсем не был безразличен, относился к нему с вниманием, прикрытым присущей иногда тонким и умным людям благодушной иронией, которую, впрочем, он распространял и на самого себя.

В начале лета 1911 года в далёкую Пинегу на имя Фаины Ивановны Рыковой пришла открытка, подписанная некоей Алей: «Жива, здорова, живу в Париже. По музеям ещё не бегала, даже не переходила через Сену на Большие бульвары. Попала сразу к друзьям и знакомым и бегаю по русским вечеринкам. Крепко тебя целую и жму руку». Два последних слова, свойственные чисто мужскому прощанию, выдали автора открытки, за каждой фразой которой чувствуется иронически-добродушная усмешка «Али» — товарища Алексея.

К каким друзьям он «попал сразу»? В начале лета 1911 года Рыков сошел с поезда, прибывшего на парижский Гар дю Нор — Северный вокзал, и отправился на улицу Мари-Роз, где находилась ленинская квартира. Информация о «жене Пятницы» привычно осела в тренированной памяти подпольщика, но он, конечно, не думал об этом, направляясь на Мари-Роз.

В момент его прихода Ленин играл в шахматы с Пятницей — так ещё с «искровского» времени звали И.А. Пятницкого (Таршиса). Его жена Нина Семеновна и вышла на стук в дверь. Но сразу вернулась: пришедший незнакомец показался чуть ли не шпиком — усы и бородка были у Рыкова чуть разных оттенков, и они показались ей наклеенными. Ленин с радостной улыбкой поднявшийся навстречу Рыкову, заметил её встревоженный взгляд и расхохотался.

Так в наполнившейся смехом ленинской квартирке произошло знакомство двух людей, которое затем переросло в большое чувство, пронесенное через десятилетия.

Ко времени своего появления на Мари-Роз Рыкову только что исполнилось тридцать лет. Нина Семеновна Маршак (девичью фамилию она носила до 1917 года, так как Рыков являлся «беспаспортным») была тремя годами моложе. Она родилась и выросла в Ростове-на-Дону, а после окончания гимназии оказалась в Берне — другой возможности приобрести медицинское образование не было, дорога в высшие учебные заведения для женщин в России была, как известно, заказана. И все же получить его ей довелось только в советское время. В 1903 году юная ростовчанка, ещё в гимназическое время вовлечённая в революционные кружки так называемой Южнорусской группы учащихся, сделала свой выбор. Она включилась в нелегальное распространение «Искры», участвовала в провозе партийной литературы в Киев, Полтаву, Ростов-на-Дону и встретила свое девятнадцатилетие членом большевистской партии.

Потом Рыковы, наверное, не раз вспоминали, как близко сходились их пути в большевистском подполье Москвы, Одессы, других городов, где Нина Семеновна выполняла партийные поручения. В 1908–1912 годах она вновь за границей, работает, как говорили тогда, на нелегальном транспорте, выполняет задания Ленина, бывает у Надежды Константиновны и Владимира Ильича в их парижской квартире, где и состоялась её первая встреча с Рыковым в тот навсегда памятный для них летний день 1911 года.

Неизвестно, сразу ли у них возникло взаимное чувство. Во всяком случае, прошло два года, прежде чем было принято окончательное решение. Сохранив добрые товарищеские отношения, которые, как стало теперь ясно Нине Семеновне и её первому мужу, Пятницкому, только и связывали их, они расстались. Нина Семеновна стала женой нелегала Рыкова. Наверное, и для него эти два года были в личном плане не очень спокойными.

Рыков приехал в Париж, конечно, не для того, чтобы просто увидеться с Лениным. В предшествующие недели он был занят выполнением поручения Владимира Ильича, связанного с подготовкой созыва совещания членов ЦК РСДРП. 28 мая — 4 июня (10–17 июня) такое совещание состоялось; правда, в нем участвовали только члены ЦК, находившиеся за границей (от большевиков — Ленин, Рыков, Зиновьев). На нем была образована Организационная комиссия по созыву всероссийской конференции РСДРП и принят ряд мер для возрождения партийного центра.

Получив связанные с этим практические задания, Рыков выехал в Россию. Его зарубежная поездка 1911 года оказалась последней в дореволюционный период. В следующий раз он пересечет границу лишь в 1921 году, направляясь в Германию на лечение.

Возвращение из-за границы оказалось более неудачным, нежели два года назад. Едва Рыков покинул московский Александровский (ныне Белорусский) вокзал, как был схвачен^[6]. Продержав девять месяцев в тюрьме, его сразу же, как сошел лёд на Пинеге, отправили в те места, куда он под именем Али посылал в минувшем году открытки из Парижа.

Потянулись безрадостные месяцы ссылки. «Мы почти все здесь живём на казённое пособие», — писал он. Все деньги «немедленно уходят, и я до следующей получки хожу, как Бог, без копейки в кармане. Теперь я устроился с заработком, корреспондирую из Пинеги в паршивую газетку «Архангельск». Получаю 1.5 коп. за строчку. К моему несчастью, ни краж, ни грабежей здесь нет, и писать совсем не о чем». Эти грустно-шутливые строчки сменяются несколько иными: «Я все время читаю ученые книжки, журналы и массу газет, особенно газет, так как русская жизнь начала улыбаться и приходить в движение».

Подъем революционного движения в 1912 году был уже налицо, и ссыльный мысленно находился с теми, кто готовил новые баррикады. Вероятно, он знал о состоявшейся в начале года в Праге VI конференции РСДРП, принявшей ленинский курс борьбы за свержение царизма. В подготовке её принимала участие и Нина Семеновна, заграничная жизнь которой близилась к концу, что в значительной степени было связано с отчасти неожиданным освобождением пинежского ссыльного.

Его принесла в феврале 1913 года всероссийская амнистия по случаю 300-летия дома Романовых. После глуши Пинеги амнистированный оказался в шумном Петербурге. Здесь, в кругах интеллигенции, он встретился с некоторыми из тех, кто участвовал в революционных событиях 1905 года, и с горечью констатировал их полный отказ от былых устремлений, успокоение и сосредоточенность, как язвительно заметил вчерашний пинежанин, на устройстве «приличного семейного очага». «Новый образ жизни и цель личных и частных интересов, — отмечал он в те дни, — пробили брешь даже в формально большевистских головах и создали совершенно новые переживания и новую психику. Рабочие остались чужды этой трансформации нашей интеллигенции и стихийно, по инстинкту оказывают ей сопротивление».

Да, образ жизни, основанный на «личных и частных интересах», был чужд Рыкову. Примечателен его скептицизм и по поводу «приличного семейного очага». Он тем более примечателен, что, быстро покинув Петербург и переехав в Москву, товарищ Алексей оказался и у порога собственного «очага». Однако у него, как и у человека, который решил вместе с ним зажечь «очаг», были свои твердые взгляды по этому вопросу, связанные с их общим нравственным обликом.

В 1913 году Нина Семеновна Маршак легально обосновалась в Москве, став сотрудником Политического Красного Креста, созданного в 1912 году во главе с В.Н. Фигнер и Е.П. Пешковой при участии М. Горького для оказания помощи политзаключенным и ссыльным. Эта добровольная организация незаслуженно забыта историками, хотя она существовала в Москве четверть века — до 1937 года, оказывая поддержку и тем, кто попадал в политизоляторы, тюрьмы и ссылку в первые два послеоктябрьских десятилетия.

Эту организацию Нина Семеновна использовала в 1914–1915 годах как явку для бежавших из нарымской ссылки. Она вообще организовывала помощь «нарымчанам». Последними Нина Семеновна занималась в Красном Кресте не случайно.

Не случайно и то, что она оказалась в Москве. Здесь в 1913 году началась её совместная семейная жизнь с А.И. Рыковым. С самого начала это была дружная, крепкая семья революционеров, один их которых не имел не только паспорта, но и постоянной фамилии.

Появившись в Москве в конце весны 1913 года и войдя в руководство местной большевистской организации, Рыков уже в июле был арестован. То был его восьмой арест. Нетрудно заметить, что за предшествующие годы частота их нарастала. Едва успев вырваться на свободу, Рыков вновь попадал за решетку или в ссылку. Но усиление преследований не сломило его волю, напротив, лишь усилило энергию.

Об этом, в частности, свидетельствует секретное письмо департамента полиции, в котором говорится о его деятельности в последние недели перед июльским арестом. «Рыков является наиболее активным представителем московской организации РСДРП. После отбытия административной высылки в Архангельской губернии Рыков прибыл летом [1913 года. — Д.Ш.] в Москву и стал усиленно восстанавливать связи с фабрично-заводскими рабочими. В Лефортовском партийном районе он устраивал сходки, распропагандировывал рабочих за полотном железной дороги в лесу в местности, называемой Измайловским зверинцем, агитировал за создание стачек протеста по поводу преследования органов печати, сформировал в районе ячейку, долженствовавшую играть роль руководящего коллектива в их дальнейшей партийной работе. Ранее Рыков был неоднократно задерживаем на нелегальных собраниях рабочих, в том числе на собрании боевой дружины МК. Он занимался все время революционной деятельностью под чужим видом, под чужим именем».

Полицейский документ своим казённым языком поведал о конкретике буден «муравья революции». Впрочем, власть предержащие уже давно знали, что имеют дело с незаурядным, «наиболее активным», как отмечено в приведенном документе, противником. Отсюда ужесточение мер по его поимке и стремление «упрятать» подальше. Теперь Рыкову предстояло увидеть новую для него реку — Обь, по лесисто-болотистым берегам которой раскинулся в северной части Томского уезда Нарымский край с его суровым климатом. Ссылка в него относилась к числу наиболее тяжелых, по её истории можно проследить вехи освободительной борьбы в России. Сюда царизм загнал декабристов, здесь мучились участники польских восстаний XIX века, революционеры-народники, шли новые и новые этапы из российских тюрем.

Восточные ворота современной Москвы носят гордое название: проспект Энтузиастов. Когда-то здесь начинался Владимирский тракт. «Пойдешь гулять по Владимирке!..» — так говорили о тех, кому грозил кандальный путь в Сибирь. Им прошли виноватые и невинные, уголовники, бытовики и политические. В память о последних и получил современный московский проспект свое название.

В ноябре 1913 года отправился, правда не в кандальной колонне, а в арестантском, как его называли, «столыпинском» вагоне, с очередным этапом в далёкую Томскую губернию и Рыков. О том, что такое этап, он знал хорошо — уже четырежды ходил им, но этот оказался особенно тяжким. В одном из первых писем он сообщал Нине Семеновне: «Грубость солдат неимоверная, конвоиры от Пензы дрались и избили нескольких арестованных. Мои руки несколько раз сковывали с руками соседа. В самарской тюрьме нас разместили в одной камере более 100 человек. Спали на асфальтовом полу. Паразитов масса, неисчислимое количество, когда зажгли огонь, все снимали с себя бельё и начиналось истребление. Спать было невозможно. Подумать только, что я перенес эти муки пять раз и до сих пор не помер — удивительно!»

Оправившись от мук этапа, принесенной с него болезни, Рыков активно входит в политическую жизнь ссылки, жадно ловит вести о выступлениях рабочих Петербурга, других промышленных центров страны, точно оценивает надвигающуюся мировую войну. В самый канун её, когда сербский террорист Таврило Принцип уже сделал в Сараево роковые выстрелы в австрийского эрц-герцога, нарымский ссыльный, вдумываясь в скупые сообщения, приходившие «на край света», прозорливо писал: «Невозможно, чтобы европейская война прошла без всякого влияния на наши внутренние дела. Если же к войне прибавить неурожай, промышленный и финансовый кризис, холеру и чуму, то перспективы «послаблений» расширяться до масштабов 5-го года. Такая сумма недостатков и бедность способны раскрутить самого заскорузлого мужичка. Неизбежно придется «ублажать низы», но все это выяснится к концу войны. Сначала же будет патриотический угар и торжество «твердой власти».

Прогноз оказался верен как относительно начала войны с его взрывом «ура-патриотизма», включая «социал-шовинизм», так и её общего значения — мощного катализатора революции. Надо ли поэтому удивляться, что Рыков полностью воспринял ленинскую оценку войны как империалистической, задачу превращения её в гражданскую. Со временем и с немалым трудом удалось наладить связь с Швейцарией, где находился Владимир Ильич, завязать переписку с Н.К. Крупской — секретарем заграничной группы большевиков.

В сентябре 1915 года ссыльный Рыков предпринял отчаянную и, быть может, в силу этого успешную попытку побега. Обманув строжайший надзор, он сумел попасть на пароход. «Сейчас еду по последней реке Туре, — писал он с дороги, — и затем буду в Тюмени… Перед своим путешествием я четверо суток прождал пароход на пристани. Я пропустил пароход на Томск, а время шло к распутице, падал снег к ногам, и оставалась какая-нибудь неделя до ледостава». Тогда принимается смелое решение: плыть по Оби не на юг, а на север от Нарыма, затем по Иртышу, Тоболу и Туре достичь Тюмени. «Первый город был Тобольск, — сообщает он далее. — В этом городе я пробыл в буквальном смысле без хлеба, голодный, более суток. Ждать тюменского парохода пришлось на берегу в снежную холодную бурю. Теперь я еду в тепле и понемногу согреваюсь».

Побег как таковой удался, но закрепиться после него не удалось. Добравшись до Саратова, Рыков был тут же схвачен — слишком приметной фигурой был он для сыска. И вновь потекли тюремные недели и месяцы, а за ними — обратное водворение в занесённый снегами и пронзенный морозами Нарым.

Через нарымскую ссылку прошли многие, но не все смогли её выдержать. Среди ссыльных возникали конфликты, случались даже самоубийства. В это тяжелое время Алексей Иванович был не одинок — рядом с ним находилась Нина Семеновна. С большим трудом ей удалось в 1916 году приехать в Нарым, и лишь ожидание ребенка заставило её затем покинуть этот суровый край.

«Целую тебя и дочку от всей души, — писал вскоре Рыков в Ростов-на-Дону, где жена временно обосновалась у родителей. — Будьте здоровы, мои милые… Надеюсь, что скоро мы увидимся».

Это произошло гораздо скорее, чем он предполагал. Шли последние недели, дни и часы Российской империи. «Вчера, 3 марта, — взволнованно сообщал он жене, — из частной телеграммы узнали о Временном правительстве. Впечатление колоссальное. Но кроме нас, никто ничего не получил… Надеемся на немедленный отъезд… Как хочется обо всем подробно узнать. По-видимому, происходят события, невиданные в России».

Так оно и было. Революционная буря, годами зревшая в недрах страны, наконец-то разразилась и, втягивая в свой быстро разраставшийся смерч широкие народные пласты, приобрела намного большую мощь, чем в 1905 году. В течение нескольких дней самодержавие в России было уничтожено.

Выбор в буре, сделанный в свое время Рыковым и тысячами его товарищей по партии, оказался точным. И хотя на гребне февральско-мартовских событий 1917 года поднялись иные политические партии — от меньшевиков и эсеров до быстро нацепивших красные банты кадетов и октябристов, — именно большевистские «муравьи революции» дали импульс выступлению её решающей ударной силы — рабочего класса. Оно всколыхнуло всю страну и вовлекло в политическую жизнь миллионные массы, стихийный взрыв которых дал невиданный размах революции и вместе с тем на время захлестнул её пролетарский авангард.

Все разом стало внове, все было не разобрано и просто непривычно. И поначалу самым непривычным — само ощущение свободы, особенно для тех, кто ещё вчера был лишён её в тюрьмах и ссылках. Щурясь от первого весеннего солнца, вышел из московской Бутырской тюрьмы Феликс Дзержинский, за месяц до истечения срока десятилетней каторги освободился Ян Рудзутак, отбыв каторгу, вырвался из ссылки Михаил Томский, из Ачинска в одном вагоне ехали в Петроград теперь уже бывшие ссыльные Лев Каменев и Иосиф Сталин, чуть позже отправился из Красноярска и другой «туруханец» — Яков Свердлов. Выбрался к Сибирской железнодорожной магистрали и Алексей Рыков.

За счет вышедших из тюрем, прибывавших из ссылок и эмиграции ряды большевиков, активно действовавших по всей стране, и особенно в её революционных центрах — Петрограде и Москве, — множились и наливались силой. Потом подсчитают, что они к моменту Февральской революции насчитывали, как отмечалось выше, примерно 24 тыс. человек. Заметим, однако, что может быть и другой счет, включавший в себя Н.Э. Баумана, И.В. Бабушкина, В.К. Курнатовского, И.Ф. Дубровинского, В.З. Кецховели, С.С. Спандаряна и сотни (а возможно, и тысячи — вряд ли это будет когда-нибудь подсчитано) других большевиков, расстрелянных карателями, погибших в тюрьмах и ссылках, но незримо оставивших себя в стойкости и всем революционном духе партии.

Как ни важно было собирание большевистских сил в Петрограде, Москве, других центрах страны, первостепенное и определяющее значение имело возвращение из эмиграции Ленина.

Владимир Ильич в своем швейцарском «проклятом да- леке» узнал о начале революции в России на день раньше «нарымчанина» Рыкова — 2 марта. Он тут же телеграфировал об этом находившемуся в Берне Зиновьеву, предложив немедленно встретиться в Цюрихе. Начались поиски возможности наиболее быстрого проезда в Россию, отсечённую от Швейцарии границами воюющих государств. Через три недели группа революционеров-эмигрантов во главе с В.И. Лениным (Н.К. Крупская, Г.Е. Зиновьев, З.И. Лилина, Е.Ф. Арманд, М.Г. Цхакая, Г.А. Усиевич и др.) погрузилась в вагон. Из трех дверей вагона две находились под пломбами, а в коридоре была проведена мелом черта, отделявшая необычных пассажиров от германских представителей, с которыми в пути сносился организатор переезда, швейцарский социалист Фриц Платтен. Вагон пересек Германию. Затем была пересадка на пароход, взявший курс к берегам нейтральной Швеции.

Через несколько дней Владимир Ильич поднялся на броневик, развернувшийся перед Финляндским вокзалом в Петрограде. Заключительные слова его речи были расслышаны далеко не всеми, даже стоявшими вблизи броневика. Но через несколько часов их потрясающий смысл стал широко известен. Ленин, как сообщила «Правда», «приветствовал революционный русский пролетариат и революционную армию, сумевших не только Россию освободить от царского деспотизма, но и положивших начало социальной революции в международном масштабе…»

«Вся толпа массою, — констатировал далее репортерский отчет, — пошла за мотором до дворца Кшесинской, где митинг и продолжался».

На крутом повороте

Свершается страшная спевка,

Обедня ещё впереди.

— Свобода! — Гулящая девка

На шалой солдатской груди.

_{Марина Цветаева, май 1917 года}

Альберт Эйнштейн установил относительное замедление течения времени в быстро движущихся физических телах и процессах. Владимир Ленин имел дело с временными отношениями иных, социальных систем. На основе анализа мирового развития начала XX века, резко обострённого империалистической войной, а также прогноза революционных событий 1917 года в России он определил возможность ускорения общественно-исторического движения, вероятность возникновения в нем принципиально нового, социалистического вектора. Теория Эйнштейна, ударив по представлениям классической физики, не изменила, понятно, сами изучаемые в ней явления. Совсем другим оказалось значение открытия Ленина. Обоснованная им возможность, или, как мы теперь- говорим, альтернатива всемирного развития, стала в ходе Великой борьбы 1917–1920 годов свершившимся фактом этого развития, изменившим исторические судьбы целых народов, переломивших течение жизни людей.

Сложилось так, что в жизни Рыкова многие перемены пришлись на весенние дни, совпадали с его, употребляя ныне редко звучащее слово, именинами — по дореволюционной традиции отмечались не дни рождения, а дни святого, чье имя было дано новорождённому. Так случилось и весной семнадцатого года, обозначившей рубеж его 36-летия.

Весна в том году была поздней. Когда вагон 3-го класса, в котором бывший ссыльный возвращался из Сибири в Москву, стучал колёсами над фермами обского, тобольского, а затем волжского мостов, ледоход на реках лишь начинался. Но гул иного ледолома звучал на каждой станции. Уже вторую неделю революционный ледоход ломал и сотрясал всю страну. Рушились ледовые глыбы старой, царской России, оставляя после себя мутные потоки. Ловя обрывки речей на пристанционных митингах, Рыков слышал, как через всю их политическую разноголосицу прорывался один, главный вопрос: каким путем идти дальше?

Как и тринадцать лет назад, когда он впервые увидел Москву, привокзальная Каланчевская площадь встретила его неумолчным гомоном. Но теперь этот город был для него совсем иным, нежели тогда, в 1904-м. И не только зримыми приметами свершившегося революционного переворота. За годы нелегальной борьбы Москва прочно вошла в его жизнь, а сам он стал, как зафиксировал уже цитированный полицейский документ, «наиболее активным представителем московской организации РСДРП».

Тем не менее было и нечто общее в том, первом, тринадцатилетней давности, приезде в Москву и нынешнем его появлении здесь. Тогда страна неотвратимо шла к взрыву первой в её истории революции, активное участие в которой выдвинуло Рыкова в переднюю шеренгу революционеров. Теперь, пока ещё подспудно, зрел взрыв неизмеримо большей силы и глубины, который выведет вчерашнего революционера-нелегала к вершинам государственной деятельности. Но как и в ту свою 23-летнюю пору, сегодняшний 36-летний Рыков не мог знать (да и, как и в 1904-м, вряд ли об этом думал), что, вновь ступив на Каланчевку, он начинает совсем новый жизненный этап. Этап, который станет началом главного периода его жизни, сделавшего её неотделимой от пока ещё никому неведомой истории становления первого в мире Советского государства.

Неведомой? Ныне, по прошествии десятилетий, как-то непривычно говорить и писать о ней как о неведомой. А ведь именно такой она была для тех, кто вступал в неё, её современников. И даже наиболее прозорливым из них, последовательно революционным, ещё предстояло убедиться в правоте ленинского прогноза возможности свершения пролетарской революции.

Полагал ли Рыков, что свержением царизма развитие революционных событий завершилось? Отнюдь нет. «Я вынес впечатление в день приезда моего в Москву, — писал он, — что столкновение демократии (рабочих и крестьян) и правительства созревает с каждым днём».

Едва ли не прямо с Каланчевки вчерашний нарымчанин отправился в центр города, в Леонтьевский переулок (переименованный в год гибели Рыкова в улицу Станиславского). Здесь, в так называемой «Капцовке» — здании, построенном для городского начального училища купцом-меценатом Капцовым, неожиданно для себя вписавшим свою фамилию в историю революции, — расположился первый легальный Московский комитет (МК) большевиков. Заметим, что в Москве ещё в условиях революционного подполья сложился ряд партийных центров — наряду с МК действовали с 1905 года Московский окружной комитет (МОК) — его сменил в 1918 году Московский губком РКП (б) — ас 1906 года (до 1919-го) и Московское областное бюро большевиков (МОБ), руководившее партийной работой в 14 центральных губерниях (свыше трети населения страны).

В этих партийных органах Рыкову доведётся работать с целой плеядой московских большевиков — Н.С. Ангарским, А.А. Андреевым, М.К. Владимировым, М.Ф. Владимирским, М.С. Ольминским, В.Н. Подбельским, И.А.Пятницким, А.А. Сольцем, Г.А. Усиевичем, П.К. Штернбергом и другими членами МК, а также с Н.И. Бухариным, В.В. Осинским (Оболенским), В.М. Смирновым, Г.И. Ломовым (Оппоковым), В.Н. Яковлевой, являвшимися членами МОБ и составившими впоследствии так называемую группу «левых коммунистов».

Одних из них он уже знал по подполью и ссылкам, с другими (например, с Бухариным, который вернулся из эмиграции в мае) ещё предстояло познакомиться, третьих встретил впервые с приходом в «Капцовку». Большевики занимали в её здании небольшую комнату, заваленную пачками газеты «Социал-демократ»; здесь размещалась и редакция их печатного органа. Но вряд ли кто замечал тесноту. К тому же в комнате происходило непрестанное движение — люди входили и уходили, осуществляя постоянный и все расширяющийся контакт с бурлящим городом. Если к моменту начала легальной деятельности в московской городской организации было около 600 человек, то уже в апреле их насчитывалось в десять раз больше — 6 тысяч.

Рыков с ходу включился в революционный поток. Но каково должно быть его русло? Как вести его в двух вроде бы определившихся берегах — с одной стороны, Временное правительство, с другой — возглавленные эсерами и меньшевиками Советы? Уже в день появления в Москве Рыков правильно определил, что новоявленные министры, а также «все меньшевики и эсеры действуют независимо от народа и опираются в Совете на непролетарские и недемократические элементы». Однако он, как и ряд других большевиков, в том числе и московских — П.Г. Смидович, Г.И. Ломов (Оппоков), А.С. Бубнов и др., — считал, что на данном этапе необходимо прежде всего добиваться контроля Советов над Временным правительством. Такой подход был, конечно, не случаен, он отразил их непонимание в то время всей диалектики развития революционных событий 1917 года, когда Россия оказалась на развилке исторических путей и возникла объективная возможность перехода власти к Советам, перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую.

В очерках биографии Рыкова, изданных в 20-е годы, его позиция в период подготовки и проведения Октябрьской революции либо замалчивалась, либо утверждалось, что он сразу, «целиком и полностью» принял ленинскую программу революции. Теперь известно, что в действительности дело обстояло не так. Однако это совсем не значит, что господствовавшее с конца 30-х годов и до наших дней утверждение о его «выступлении в 1917 году против ленинского курса партии на социалистическую революцию» правильно. В действительности, несмотря на допущенные им в ту пору просчеты и ошибки, деятельность Рыкова была неотделима от революционной борьбы руководимой Лениным партии.

Когда наутро после возвращения из эмиграции Ленин отправился на петроградское Волково кладбище к могилам матери и младшей сестры, московские газеты уже сообщили о его речи на площади Финляндского вокзала. В «Капцовке» её комментировали по-разному. «Приезд Ленина, — отмечал Рыков, — подлил масла в огонь. Он выдвинул неожиданно для всех крайне максималистскую программу, резко отказавшись от всякой совместной работы с меньшевиками. Рабочие массы ясно поняли, что появился их пролетарский вождь».

Возможно, эти слова в какой-то мере выражают настрой, с которым Рыков отправился в Петроград как делегат московской городской партийной организации на VII (Апрельскую) Всероссийскую конференцию РСДРП (б). Во время предшествующей, VI (Пражской) конференции, состоявшейся в 1912 году, он был, как известно, загнан в пинежскую глушь, которая вскоре сменилась трехлетней нарымской глухоманью. За эти годы среди руководящих партийцев появились новые лица — памятный ещё по Нижнему Новгороду Яков Свердлов, пока незнакомые Михаил Калинин, Серго Орджоникидзе. И ещё один грузин, нет-нет да и мелькавший среди делегатов, щуплый и рыжеватый Коба, он же Сталин-Джугашвили, поначалу вроде бы державшийся Каменева…

С Лениным Рыков непосредственно общался в последний раз шесть лет назад — в отодвинутое теперь войной и революцией памятное парижское лето 1911 года. Их предстоящая встреча радовала Рыкова, хотя он понимал, что она будет совсем не простой. Рыков не сомневался в том, что Ленин — высочайший авторитет в партии и подлинный вождь трудящихся. Вместе с тем это совсем не означало ни для него, ни для любого другого большевика невозможность шагнуть на волнолом мнений, обосновать свое видение той или иной проблемы, в том числе и такой, по которой уже была известна ленинская позиция. Собственно, ведь именно для этого — коллективного обмена мнениями и на такой основе выработки решений — и собирались они на партийные конференции и съезды.

Неизвестно, высказал ли Рыков свое мнение Ленину о его «крайне максималистской программе» при их первой встрече, которая могла произойти 23 апреля (6 мая) в особняке Кше- синской, где в первые месяцы революции находился ЦК и где состоялось предварительное совещание части делегатов конференции. Но на следующий день, когда начались её заседания, позиция Рыкова была достаточно полно изложена им с трибуны.

Впрочем, трибуна, кажется, отсутствовала. Снять помещение для большевистской конференции оказалось делом непростым, и она открылась в аудитории женского Медицинского института, администрация которого полагала, что идёт «студенческое собрание». Однако уже на следующий день такая конспирация раскрылась, и для проведения заключительного заседания пришлось срочно искать новое помещение. Мог ли кто-нибудь тогда предположить, что следующая, VIII партийная конференция будет конференцией правящей политической партии и состоится в московском Кремле, в Большом Кремлёвском дворце?

Об Апрельской конференции написано немало: после прошедших на ней дискуссий, подчас нелёгких и острых, были приняты решения действительно исторического масштаба. Рыков выступил при обсуждении первого пункта порядка дня: «Текущий момент (война и Временное правительство и пр.)».

Коснёмся только некоторых вопросов, связанных с его выступлением; заметим при этом, что в литературе о нем, как правило, говорится вне контекста общего хода дискуссии, развернувшейся уже в первый день конференции. Такой прием позволял «выдернуть» речь Рыкова и, напрямую искусственно противопоставив её ленинскому докладу, «разоблачить» таким образом якобы антипартийный характер рыковского выступления.

Между тем уже сам доклад Ленина, открывший конференцию и посвященный обоснованию борьбы за перерастание буржуазно-демократической революции в социалистическую, был полемичен и рассчитан на дискуссионное обсуждение текущего момента. Едва начав доклад, Ленин прервал его и попросил зачитать (это сделал А.С. Бубнов) резолюцию московских большевиков. Затем, сопоставляя ряд её положений (разделявшихся в том числе и Рыковым) с предлагаемой им самим резолюцией, он подверг эти положения (об оценке Временного правительства, контроле над ним со стороны Советов и др.) критическому разбору. В духе полемики Ленин рассмотрел и другие задачи большевиков, раскрыл необходимость борьбы за «движение ко второму этапу нашей революции».

Затем слово о порядке работы взял Ф.Э. Дзержинский, представлявший, как и Рыков, московскую организацию. Отметив, что «многие не согласны принципиально с тезисами докладчика», он внёс предложение выслушать товарищей, выражающих «другую точку зрения на текущий момент».

«Предложение принимается, — записано далее в стенограмме конференции. — Слово имеет т. Каменев в качестве докладчика». После содоклада начались прения, в которых приняли участие В.П. Милютин (делегат от саратовской организации), П.Г. Смидович (московская организация), С.Я. Багдатьев (петроградская окружная организация), А.С. Бубнов (иваново-вознесенская организация), Н.С. Ангарский (московская организация), В.В. Кураев (пензенская организация). Их выступления соответствовали заданному Лениным тону свободного обмена мнениями, содержали критические суждения о ряде положений основного докладчика, а также оппонировавшего ему Каменева.

Ко времени перерыва перед вечерним заседанием выяснилось, что для выступления в прениях записалось ещё тридцать человек. Делегаты постановили сократить их список и, поскольку обсуждение вопроса об отношении к Советам, их контроле действий правительства выявило две противоположные точки зрения, представить на вечернем заседании

слово только четырем ораторам — по два «от каждого течения», как записано в стенограмме.

Фактически из четырех выступавших на вечернем заседании — И.В. Сталин (ЦК партии), В.П. Ногин (московская окружная организация), Г.Е. Зиновьев (ЦК партии) и А.И. Рыков (московская городская организация) — только первый полностью посвятил свою речь вопросу о контроле Советов. Возможно, потому, что незадолго до конференции Сталин вместе с Каменевым отстаивал лозунг «давления» на Временное правительство, теперь он постарался настойчиво убедить, что является противником «контроля Советов». Речи Ногина, высказавшего несогласие с некоторыми положениями ленинского доклада, и Зиновьева, критиковавшего каменевский содоклад, затронули более широкий круг вопросов «текущего момента».

Так поступил и говоривший последним Рыков. Лаконично констатировав вначале, что «по вопросу о контроле товарищи раскололись на два лагеря», он затем посвятил всю свою речь двум взаимосвязанным основным вопросам: о международном аспекте пролетарской революции и о задачах развития революционных событий в России.

В нашей литературе как-то сдержанно упоминается (а то и вообще «опускается»), что вопрос о мировой (международной) пролетарской революции был одним из центральных на Апрельской конференции. Открывая её, Ленин буквально сразу подчеркнул, что она «собирается как первая конференция пролетарской партии, в условиях не только российской, но и нарастающей международной революции». Он высказал твердую убежденность, что «на долю российского пролетариата выпала великая честь начать» эту революцию.

Это положение ломало ход прежних марксистских представлений. Потребовалось время, чтобы оно было воспринято всеми большевиками, в том числе и Рыковым. Поддержав сформулированное осенью 1914 года ленинское положение о превращении империалистической войны в гражданскую, он не смог, когда весной 1917 года это стало реальностью, понять выводы, сделанные Лениным.

Выступая на конференции, Рыков утверждал, что большевики потеряют поддержку масс, выдвигая лозунг пролетарской революции. «Россия — самая мелкобуржуазная страна в Европе. Рассчитывать на сочувствие масс социалистической революции невозможно… Толчок к социальной революции должен быть дан с Запада. Толчок от революционной солдатской руки [то есть революционизированных империалистической войной масс. — Д.Ш.] идёт на Запад, там он превращается в социалистическую революцию, которая будет опорой нашей революции».

Такая постановка опиралась на положения классического марксизма. Но только формально, что на деле невольно вело к выхолащиванию творческого подхода к революционному учению. Именно на это указал Ленин. В своем заключительном слове он отметил: «Тов. Рыков говорит, что социализм должен прийти из других стран, с более развитой промышленностью. Но это не так. Нельзя сказать, кто начнёт и кто кончит. Это не марксизм, а пародия на марксизм». В свое время Маркс считал, что революция начнётся во Франции, «а немец доделает». Теперь, в 1917 году, «русский пролетариат добился больше, чем кто-либо».

К сожалению, стенограмма конференции не всегда даёт дословную запись выступлений. Приведенное замечание Ленина по поводу речи Рыкова изложено в стенограмме явно фрагментарно. Таким же образом изложена и сама рыков- ская речь, что затрудняет понимание другого замечания Ленина: «Тов. Рыков говорит, что переходного периода между капитализмом и социализмом нет. Это не так. Это разрыв с марксизмом».

Вчитываясь в запись речи Рыкова, приходится только догадываться, что имел в виду Владимир Ильич, делая такое замечание. Тем не менее эта запись, при всей её фрагментарности, позволяет реконструировать взгляды Рыкова и по второму из названных выше вопросов — его оценку развития событий в России. Конечно, эта оценка и изложенное понимание им международного аспекта российской революции только условно могут рассматриваться по отдельности, на самом деле они взаимопереплетены.

Но все же как он в то время представлял себе внутренний ход революции и вытекающие из этого задачи партии?

Можно наметить несколько моментов, раскрывающих логику его взглядов. 1. Во время Февральской революции большевики, выдвинув лозунг немедленного переворота, опирались на массы; они выступили «не политическими агитаторами, а политически действующей партией». 2. Сохранение и развитие такого характера партии рассматривались им в качестве одной из главнейших задач; потому-то он и воспринял как несвоевременный лозунг социалистической революции, который не будет понят, казалось ему, массами, и «политика нашей партии превратится в политику маленькой кучки». 3. Чтобы быть действующей, партия «должна реализовать свои требования. Программу-минимум возможно было бы осуществить до социализма, а поэтому на ней и должно беспрерывно сосредоточиваться наше внимание. Надо действовать». 4. Отмечая, что к осуществлению платформы демократических преобразований ещё даже не приступлено, Рыков считал необходимой работу «по развитию революционных завоеваний, по углублению революции, особенно в деревне. Широкая масса населения России только просыпается к революции… Перед нами стоят громадные революционные задачи. Но осуществление этих задач ещё не выводит нас из рамок буржуазного строя». 5. «Буржуазная революция не окончилась, и поскольку она не окончилась, постольку революционная демократия должна вступить в блок. Путь блока был достаточно запачкан, но я думаю, что в том размахе революции, как теперь, мы обязаны работать».

Естествен вопрос: что же, Рыков вообще обошёл в своей речи проблему пролетарской (социалистической) революции в России? Нет. В общем виде такая проблема была для него сама собой разумеющейся. «Все мы, — отметил он, говоря об отношении к войне, — стремимся к миру, к социалистическому строю…» Более конкретно он сказал, заканчивая выступление: «Мы должны сделать так, чтобы дать размах началу [революционной борьбы в России. — Д-Ш.]. Перед нами стоит вопрос пролетарской революции, но мы не должны переоценивать сил».

Не являлась ли последняя фраза «ключевой», сближающей с ленинской позицией ход рассуждений Рыкова («дать размах началу» и перейти к пролетарской революции)?

Но это только предположение. Реальный документ — стенограмма, при всем её несовершенстве, свидетельствует об ином. «Расхождение значительное» — так закончил свое выступление Рыков. И хотя по неизвестной причине эта фраза, отмеченная в первоначальной записи протоколов, затем не вошла в опубликованный текст, дело не меняется.

Чтобы раскрыть его существо, нет нужды прибегать к догадкам, тем более домыслам. Вопреки распространенному в нашей литературе утверждению, что против ленинских тезисов выступила «лишь кучка отщепенцев», а также мнению некоторых западных авторов о «раздираемой противоречиями» партии необходим совсем иной ракурс взгляда на весь ход Апрельской конференции.

При его непредвзятом обобщённом рассмотрении нетрудно заметить два, казалось бы, несовместимых обстоятельства. Обсуждение каждого пункта повестки дня конференции проходило в спорах; едва ли не каждый ленинский тезис вызывал возражения и столкновения точек зрения (где уж тут «кучка отщепенцев»!). Вместе с тем конференция почти безоговорочно приняла ленинские резолюции (что совсем не вяжется с «раздираемой противоречиями» партией). В действительности никакой несовместимости здесь нет. Прошедшая в острых дискуссиях конференция была форумом единомышленников- революционеров. Это была по-ленински единая партия, единая в своей борьбе и, как это может поначалу показаться парадоксальным, единая в своих внутренних спорах, которые при всех отличиях конкретных точек зрения происходили на единой основе большевизма, его подлинно революционного отношения к практике.

Ничуть не умаляя степень тогдашних рыковских расхождений с Лениным и полемически жёсткой их ленинской оценки («пародия на марксизм» и даже «разрыв с марксизмом»), нельзя не видеть, что это было выступление революционера- большевика, неотделимого от революционно-практической деятельности своей партии. Оно пронизано, во-первых, стремлением обеспечить усиление, говоря словами самого Рыкова, «политически действующей партии», то есть усиление, по современной нам терминологии, её руководящей роли в массах, и, во-вторых, пафосом революционного действия, решимостью «дать размах началу» революционного процесса.

Позиция Рыкова в оценке последнего не даёт никаких оснований и для бытовавших утверждений, что он «пошел вслед за меньшевиками», занял «меньшевистскую (или «по- луменьшевистскую») позицию». Меньшевизм с его соглашательством был всегда чужд революционеру Рыкову, в не меньшей мере это относилось и к эсеровской доктрине. Тем не менее, по-своему оценив весной 1917 года «текущий момент», он, как отмечено выше, допускал возможность блока с этими партиями, правда отметив, что путь такого блока «достаточно запачкан». Кроме того, и это следует особо подчеркнуть, блок этот виделся им не на основе соглашательства, а на основе «размаха революции», иллюзорного представления о втягивании при помощи блока «социалистических партий» в революционную борьбу. Эта политическая иллюзия обернулась для него позже, в первые послеоктябрьские дни, драматически.

Рыковский анализ перспективы развития событий после Февральской революции объясняется, очевидно, не только его «ортодоксией» или «узким прагматизмом». Здесь уместно вспомнить замечание Ленина, сделанное в конце конференции в адрес своего основного оппонента при обсуждении «текущего момента» — Каменева. Владимир Ильич показал, что его позиция является не просто личной, а отражает настроение определённых слоев масс. «То, что мы спорим с т. Каменевым, — говорил он, — даёт только положительные результаты… дискуссии, которые веду с ним, очень ценны. Убедив его, после трудностей, узнаешь, что этим самым преодолеваешь те трудности, которые возникают в массах».

Вот так: не «антипартийная позиция», а «положительные результаты» спора, а также дискуссии, которые «очень ценны»… Не подтверждает ли это правильность предложенного выше взгляда на ход Апрельской конференции? Представляется, что такой ленинский подход к апрельской дискуссии 1917 года имеет не частное, а принципиальное методологическое значение для научного исследования истории споров и разногласий в большевистской среде по тем или иным вопросам развития революции, да и последующих лет становления Советского государства.

Одной из органически присущих большевику Рыкову черт являлась высокая партийная дисциплинированность. Вместе с тем, восприняв поначалу решения Апрельской конференции как решения партии, он по мере стремительного развития революционных событий все более глубоко внутренне убеждался в правоте выраженного в них ленинского курса. Не пройдет и полугода со времени апрельских споров о «контроле Советов», как Рыков убежденно заявит на заседании Советов рабочих и солдатских депутатов Москвы: «Без захвата власти рабочими и крестьянами немыслимо торжество революции, немыслимо спасение родины». А ещё через несколько месяцев, в мае 1918 года, с гордостью скажет: «Русскому рабочему классу выпало на долю необычайное счастье быть авангардом и застрельщиком социалистического переворота». Нетрудно заметить, что приведенные слова полностью совпадают с текстом процитированного выше утверждения Ленина, сделанного при открытии Апрельской конференции.

Эти заявления Рыкова осени 1917 и весны 1918 года крупными штрихами отражают его отход от своих представлений весны 1917 года, совершавшийся, конечно, не разом, а в ходе повседневной революционной практики.

Тотчас после возвращения из Петрограда он безоглядно отдался нелёгкой и многообразной работе революционера-организатора, пропагандиста и агитатора. В качестве последнего ему вскоре пришлось пережить эпизод, который мог закончиться трагически.

С весны 1917 года в Москве, как, впрочем, и по всей стране, шли почти неумолчные митинги. От зари и до ночной темноты в центре города бушевали две митингующие толпы — одна у памятника герою Шипки генералу Скобелеву, стягивавшая со всего города рабочих и солдат, другая — у памятника Пушкину, возвышавшегося тогда в начале Тверского бульвара, — места сбора «чистой публики».

Оказавшись однажды, сразу после апрельского взрыва масс, в этой толпе сторонников Временного правительства, Рыков резко выступил против господствовавших в ней ораторов, которые поносили Советы. Толпа на миг замерла, а затем с гвалтом и улюлюканьем бросилась на выступающего. Его схватили за горло, начали душить, пытались растерзать. Случайно оказавшиеся поблизости рабочие с большим трудом вызволили потерявшего сознание Рыкова из рук озверевшей «публики». Как и полтора десятилетия назад, во время кулачно-палочного разгона саратовского Первомая, он вновь физически ощутил глубину и ярость схватки, в водовороте которой шла его жизнь.

Условно говоря, один из незримых водоразделов этой схватки пролегал между Тверским бульваром и Скобелевской площадью. Она не только митинговала, но и стала революционным центром «второй столицы». Ещё в первые недели после свержения царизма стоявший напротив скобелевского памятника дом генерал-губернатора занял Московский Совет. Сюда же, в смотревшую своими окнами на площадь гостиницу «Дрезден», чуть позже, в июле, перебрались из «Капцов- ки» и руководители московских большевиков.

В следующем, 1918 году площадь получит современное название — Советская, а на месте памятника генералу поднимется обелиск свободы с символизирующей её женской фигурой. Революция по праву внесла эти коррективы: Московский Совет ко времени решающих октябрьских событий стал, по определению Ленина, «одним из первых по значению»²².

Немало для этого было сделано Рыковым, который пережил летом и в начале осени 1917 года «моссоветовский этап» своей деятельности. Это было важное для него время. Оно стало своеобразным подготовительным классом к последующему активному участию в становлении советской государственности. Вместе с тем именно с приходом в Московский Совет он практически совершил непростой шаг от прежних форм нелегальной борьбы к повседневной широкой работе по организации масс, привлечению их на сторону «политически действующей партии».

В мае Рыков избирается членом президиума и становится товарищем (заместителем) председателя Московского Совета рабочих депутатов (Московский Совет солдатских депутатов существовал тогда отдельно, их слияние произошло в ноябре). Хотя к началу лета большевики являлись самой крупной фракцией Совета (около трети делегатов), руководство им оставалось в руках действовавших совместно меньшевиков к эсеров, которых поддерживали мелкие «социалистические» фракции, а также часть беспартийных депутатов.

Борьба Рыкова и других руководителей большевистской фракции, которую они вели внутри Совета, была нелёгкой. Председателем его исполкома был Лев Хинчук, участник революционного движения с 1890 года, член ЦК меньшевиков. В руководимое им большинство входили видные меньшевики и эсеры, которым пока ещё доверяла немалая часть московских трудящихся. Именно там, в рабочих районах, на предприятиях, в конечном счете определялась судьба принимаемых Советом решений и его действий. Работая под руководством МК, Рыков наладил связь с большевистскими организациями в районах; вместе с ними и опираясь на них, он повел борьбу за революционно-пролетарское воздействие на Совет, укрепление его силы, сплочение в нем пролетарских и интернационалистских групп, как требовала того резолюция Апрельской конференции.

«Непосредственно под влиянием Рыкова Московский Совет рабочих депутатов становился центром революционной мобилизации рабочих масс, орудием борьбы за власть пролетариата». В этом утверждении, опубликованном вскоре посте реабилитации Рыкова в одном из популярных еженедельников, неправда прошлых лет сменяется угрозой появления хрестоматийного глянца новой неправды, означающей, в сущности, перелицовку (смену «лиц») отживших стереотипов.

Слов нет, Рыков заявил себя в 1917 году одним из выдающихся большевистских организаторов — «прорабов революции». Но значит ли это, что революционность Московского Совета нарастала «непосредственно под его влиянием»? Такое утверждение в лучшем случае является упрощением. В действительности здесь сказались многие объективные (развитие революционного процесса борьбы московских трудящихся) и субъективные (деятельность сотен и тысяч большевиков, известных и безвестных, оставшихся безымянными для истории) факторы. Рыков был в числе тех, кто благодаря своему опыту, энергии, организаторскому и пропагандистскому таланту поднялся на гребень стремительно развивавшихся событий, совместными усилиями обеспечивал их движение в революционном русле, намеченном большевистской партией.

То была титаническая и одновременно повседневно-будничная работа, забиравшая все силы. Случалось, что, так и не добравшись до дома, Алексей Иванович оставался ночевать в здании Совета, благо здесь от генерал-губернаторского быта сохранились диваны.

Свой дом он уже имел. И это было новое в его личной жизни. Впрочем, строго говоря, свое жилище он ещё не обрёл. Приехавшие из Ростова Нина Семеновна (жизнь беспаспортного нелегала кончилась, и она теперь официально стала Рыковой), а также новый член их семьи — маленькая Наталка, разместились в квартире писателя Викентия Вересаева, брата большевика Петра Смидовича, дружеские отношения с которым у Рыкова сложились ещё во времена подполья. Пусть пока и не в своем жильё, но семья Рыковых наконец-то собралась вместе.

Но это «вместе» было весьма относительное. Не успела Нина Семеновна устроиться в Москве, как ей пришлось собирать мужа в длительную поездку. Хотя основная работа Рыкова была связана с московской большевистской организацией и с местным Советом, ему почти ежемесячно приходилось пользоваться вагонами Николаевской железной дороги, выезжать в Петроград.

На этот раз, в июне, он провел там почти три недели, будучи делегатом I Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов. Съезд, представлявший свыше 350 Cоветов всей страны, вполне мог, опираясь на поддержку масс, взять власть в свои руки. Однако большинство на нем принадлежало меньшевикам и эсерам (большевистская фракция включала около 10 % делегатов), которые настойчиво вели линию соглашения с буржуазией. Под сводами зала кадетского корпуса на Васильевском острове, где проходил съезд, монотонно журчали их речи с призывами к «единению всех сил революции» и к поддержке Временного правительства.

Мощным диссонансом таким призывам стали политические демонстрации, прошедшие в Петрограде и Москве, ознаменовавшие новый, июньский, революционный кризис. Рыков с вниманием вчитывался в сообщения петроградских газет о том, что в воскресенье, 18 июня (1 июля), во всех районах Москвы прошли многолюдные митинги и демонстрации. Над толпами людей колыхались транспаранты: «Вся власть Советам!», «Долой десять министров-капиталистов!», «Да здравствует контроль и организация производства!».

Под аккомпанемент этих выступлений съезд закончил работу, избрав первый, меньшевистско-эсеровский по его руководству, ВЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов. Пропорционально представительству на съезде в состав ВЦИК вошли и большевики (Ленин, Зиновьев, Каменев, Милютин, Ногин, Сталин и др.). Рыков, Смидович, а также все более заявлявшие свою активность «молодые большевики» Бухарин и Томский были избраны кандидатами в члены ВЦИК от московских трудящихся.

О чем мог думать Алексей Иванович, возвращаясь после съезда в Москву? Со времени, когда он получил в На рыме первую весть о свержении царизма, прошло почти четыре месяца. Ни одно революционное требование народа, с которым он шел на баррикады против самодержавия, не было удовлетворено.

«Долой войну!» — неслось над городами и селами России. «Мир!» — требовали солдаты, измученные многолетней бойней за чуждые им интересы. Но Временное правительство и не думало заключать мир, оно продолжало империалистическую войну. Эсеры и меньшевики оправдывали эту политику рассуждениями о том, что война теперь приобрела иной характер, ведётся за защиту «революционного отечества».

«Земли!» — настаивало крестьянство, доведённое до крайности безземельем и нищетой. А Временное правительство делало все для того, чтобы оттянуть решение аграрного вопроса и сохранить помещичье землевладение. Меньшевики и эсеры, обещавшие в своих аграрных программах разрешить вопрос о земле, на деле выступили против самовольного захвата крестьянами помещичьих земель, уговаривали массы «подождать» с решением земельного вопроса до созыва Учредительного собрания.

«Хлеба!» — требовали миллионы голодавших трудящихся. А министры Временного правительства бессильны были улучшить экономическое положение страны. Разруха и голод, вызванные войной и хищническим хозяйничаньем капиталистов и помещиков, с каждым днём возрастали.

Июньский кризис перерезало, по выражению Ленина, наступление на фронте. Тем не менее он показал растущую силу большевистской партии.

В этих условиях, воспользовавшись стихийно возникшими 3 (17) июля демонстрациями петроградских рабочих и солдат под лозунгом «Вся власть Советам!», контрреволюция нанесла удар. 4 июля на улицах Петрограда зарокотали пулеметные очереди. В последующие дни было разгромлено помещение ЦК большевиков, а издание его газет запрещено.

Временное правительство отдало распоряжение об аресте В.И. Ленина, вынужденного перейти на нелегальное положение. Некоторые активные работники партии — В.А. Антонов- Овсеенко, П.Е. Дыбенко, В.И. Невский, Л.Б. Каменев, А.М. Коллонтай, Н.В. Крыленко и другие — оказались в тюрьме.

Вместе с руководителями московской большевистской организации Рыков узнал о начавшихся в Петрограде событиях только 4 июля. В тот же день МК большевиков вынес решение провести вечером демонстрацию перед Московским Советом под лозунгом «Вся власть Советам!».

Пока это решение шло в районе, заседал и исполком Московского Совета. На нем Рыкову и другим большевикам пришлось выдержать яростные нападки возглавляемого меньшевиками и эсерами большинства, постановившего запретить уличные митинги и шествия в поддержку петроградских пролетариев.

Вопреки стараниям меньшевиков и эсеров решение большевистского МК было выполнено. Вечером из районов двинулись, преодолевая враждебное сопротивление, подчас сопровождавшееся стычками, рабочие и солдатские колонны, которые к 10 часам вечера заполнили Скобелевскую площадь. Вновь прибывавшие демонстранты располагались вниз по Тверской (ныне ул. Горького) вплоть до Охотного ряда (проспект Маркса).

В то же время с другой стороны Тверской, от Московского Совета до Страстной площади (теперь Пушкинской), накапливались цепи буржуазии, офицеров и добровольцев из числа сторонников Временного правительства. Около здания Московского Совета уже не образно, а зримо пролег водораздел между поднимающимися массами и противниками революции. Попытка последних разгромить московские революционные организации была сорвана. Тем не менее июльские события показали, что меньшевистско-эсеровское руководство Московского Совета (как и Петроградского и ряда других Советов страны, их ВЦИК) превратило его, по существу, в придаток правительства. Двоевластие, сложившееся в стране в результате Февральской революции, кончилось. Таков был один из основных итогов третьего, июльского революционного кризиса.

Выступая на заседании Московского Совета после июльских событий, Рыков отметил резкое падение престижа «революционных партий». В силу их позиции «нигде не было так тихо, как в [Московском] Совете рабочих депутатов», в то время как казаки и юнкера обыскивали петроградские рабочие кварталы, закрывали профсоюзы и громили левые типографии. От имени большевистской фракции Совета он четко высказался против поддержки формируемого «социалистом» Керенским коалиционного правительства, которое не заслуживает никакого доверия.

Говоря о конкретных проблемах, Рыков указал на необходимость рабочего контроля на производстве и резко осудил восстановление смертной казни. По этому вопросу «мы увлекли за собой большинство, и Московский Совет вынес резолюцию протеста», — отмечалось в докладе московской организации VI съезду партии.

Для участия в его работе Рыков в двадцатых числах июля опять отправился в Петроград. Решение о созыве партийного съезда было принято ЦК, избранным на Апрельской конференции большевиков, ещё 18 июня — в день начала второго революционного кризиса. За три дня до июльских событий «Правда» сообщила: «По соглашению между ЦК РСДРП и Междурайонным комитетом (объединённые большевики и меньшевики-интернационалисты) составлено Организационное бюро по созыву партийного съезда». Для участия в съезде приглашались «все социал-демократические организации, стоящие на почве интернационализма: организации, связанные с ЦК [избранным на Апрельской конференции. — Д.Ш.], межрайонцев, меньшевиков-интернационалистов и пр.».

Июльские события значительно осложнили подготовку съезда. Она сопровождалась кампанией лжи и травли большевиков, особенно Ленина. Циркуляр Временного правительства о его розыске и аресте «как немецкого шпиона» пришел и в Москву. В числе тех, кто принял его к «неукоснительному исполнению», был председатель Якиманской районной управы меньшевик А. Вышинский. Двадцать лет спустя, подрагивая от притворного возмущения уже поседевшей щеточкой усов, этот оборотень с ещё большей «неукоснительностью» будет обвинять в «шпионской деятельности» Рыкова и других большевиков, отданных Сталиным ему на расправу.

Но от августа 1917 года до августа 1936 года, когда Зиновьев и Каменев окажутся на скамье подсудимых, а фамилии Рыкова и Бухарина будут впервые выкрикнуты Вышинским в зловещем списке, предвещающем сталинскую расправу, ещё далеко. Пока же Каменев находится в тюрьме Временного правительства, Зиновьев скрывается от этого правительства, как и Ленин, в шалаше близ Петрограда, а Рыков и Бухарин вместе с другими делегатами, в их числе и Сталиным, готовятся к участию в работе партийного съезда, открывшегося в районе Нарвской заставы.

Заседания съезда проходили полулегально: место их проведения сохранялось в тайне. Его и сегодня, кроме историков, мало кто знает. Зато другой, абсолютно законспирированный тогда адрес, ныне хорошо известен миллионам — это станция Разлив под Петроградом. Отсюда Ленин руководил подготовкой и всей работой съезда, который принял решения, подтверждавшие резолюции Апрельской конференции и развившие их в новых условиях.

Съезд нацелил партию и революционный пролетариат на вооружённое восстание, свержение Временного правительства и победу социалистической революции. «В настоящее время, — говорилось в его резолюции «О политическом положении», — мирное развитие и безболезненный переход власти к Советам стали невозможны, ибо власть уже перешла на деле в руки контрреволюционной буржуазии. Правильным лозунгом в настоящее время может быть лишь полная ликвидация диктатуры контрреволюционной буржуазии. Лишь революционный пролетариат, при условии поддержки его беднейшим крестьянством, в силах выполнить такую задачу, являющуюся задачей нового подъема».

В принятии этого документа участвовал и Рыков, который, хотя и имел на съезде совещательный голос (от большевистской фракции Московского Совета), был введён в его Редакционную комиссию по резолюциям.

Фамилия Рыкова была названа и при выдвижении кандидатов в руководящий партийный орган. По результатам тайного голосования он вновь стал членом ЦК^[7].

Из конспиративных соображений состав ЦК на съезде не был объявлен. По предложению Г.К. Орджоникидзе огласили фамилии только четырех человек, получивших наибольшее количество голосов. Ими оказались: Ленин (133 голоса из 134 голосовавших), Зиновьев (132), а также Каменев и Троцкий (по 131 голосу). Все они были избраны заочно: Ленин и Зиновьев скрывались в подполье. Каменев и Троцкий находились в тюрьме.

Впоследствии подлинник списка избранных в ЦК не был найден. Считается, что в него вошли 21 член ЦК, а также 10 кандидатов в члены (фамилии двух кандидатов до сих пор так и не установлены).

Рыков оказался среди них одним из самых «старых цекистов». Как и Ленин, он был впервые избран в ЦК двенадцать лет назад, на III съезде РСДРП. Двумя годами позже, на V съезде, членами ЦК стали Г.Е. Зиновьев и В.П. Ногин, а также Ф.Э. Дзержинский (тогда от польской социал-демократии).

VI съезд переизбрал в новый состав членов ЦК ряд деятелей партии, входивших в этот руководящий орган после Апрельской конференции (кроме уже названных Ленина, Зиновьева и Ногина — А.С. Бубнов, Л.Б. Каменев, В.П. Милютин, Я.М. Свердлов, И.Т. Смилга, И.В. Сталин). Вместе с тем почти половина (10 из 21) членов ЦК были избраны в него впервые — Ф.А. Артём (Сергеев), Я.А. Берзин, Н.И. Бухарин, А.М. Коллонтай, Н.Н. Крестинский, М.К. Муранов, Г.Я. Сокольников, С.Г. Шаумян, а также бывшие «межрайонцы» Л.Д. Троцкий и М.С. Урицкий (из «межрайонцев» в ЦК в качестве кандидата в его члены вошёл и А.А. Иоффе).

Такой значительный приток новых членов ЦК был обеспечен резким количественным увеличением его общего состава — едва ли не в 2,5 раза по сравнению с избранным на Апрельской конференции. За прошедшие после неё короткие, но насыщенные событиями три месяца более чем удвоилась и численность членов партии: со 100 тыс., представленных на Апрельской конференции, до 240 тыс. в августе 1917 года.

Именно во главе этого 240-тысячного революционно-пролетарского авангарда и встал ЦК, сформированный VI съездом партии. Две трети его членов были, как и Рыков, профессиональными революционерами ещё с 90-х годов или кануна первой русской революции. Трое (25-летний Смилга, 29-летний Бухарин и его ровесник Сокольников) пришли в ряды большевиков в период её разгара, и только двое — позже (Милютин с 1910, Коллонтай — с 1915 года). Все эти революционеры по праву остались в истории как октябрьская когорта руководителей партии. Встав во главе её за одиннадцать недель до октябрьского штурма, они, несмотря на имевшиеся в их среде заблуждения и колебания, сыграли выдающуюся роль в победе пролетарской революции, её последующей вооружённой защите, а также созидании нового общества в первое десятилетие после победы Октября*.

С начала августа и до начала ноября (по старому стилю), когда Рыков входил в состав ЦК, состоялось более 20 его пленарных заседаний. Судя по протоколам, Рыков участвовал в 10 или 12 (в некоторых протоколах присутствующие не перечислены) из них. Поначалу, в августе — сентябре, его повседневная деятельность была по-прежнему связана главным образом с Москвой, с её Советом. Это было определено и одним из первых пленумов ЦК — 5 (18) августа — который, рассматривая «распределение функций по областям», постановил: «На Московскую область — четверо членов ЦК (Ногин, Оппоков (Ломов), Бухарин, Рыков)».

Так впервые в партийном документе появились вместе две фамилии (Бухарин — Рыков), которым двенадцать лет спустя Сталин придаст тенденциозно-негативное звучание.

Тогда эта скупая строчка протокола означала, что члены ЦК Бухарин и Ломов (Оппоков) должны были сосредоточиться на партийной работе в Москве и особенно в МОБ, руководившем партийными организациями центральных губерний, а Ногин и Рыков — действовать, кроме МК большевиков, также в Московском Совете. Заметим, что двое последних принадлежали к «старикам», сторонникам более сдержанной борьбы за переход власти к Советам, нежели Бухарин и его приверженцы — «левые коммунисты».

Рыков и другие москвичи — члены ЦК скорее всего не тотчас покинули Петроград. В таком случае им уже 6(19) августа стала известна резолюция состоявшегося в тот день заседания узкого состава ЦК, разоблачавшая контрреволюционный замысел созываемого в Москве Временным правительством Государственного совещания и призвавшая к массовым выступлениям протеста. Сразу по возвращении в Москву Рыков стал одним из руководителей, готовивших такое выступление. В кратчайший срок — менее чем за неделю — он провел огромную организаторскую работу. 12 (25) августа, когда в Большом театре открылось Государственное совещание, состоялась мощная однодневная всеобщая стачка, в которой приняли участие свыше 400 тыс. рабочих Москвы.

Рост революционной активности масс заставил контрреволюцию поспешить. Через 10 дней после окончания Государственного совещания, 25 августа (7 сентября), начался мятеж, рассчитанный на установление диктатуры верховного главнокомандующего генерала Корнилова. Однако исход мятежа оказался совсем не таким, каким он был задуман его вдохновителями и организаторами.

В дни разгрома корниловщины, осуществлённого революционными массами под руководством большевиков, Рыков выехал в Петроград. Здесь 31 августа (13 сентября) состоялось заседание ЦК в расширенном составе. На нем была принята резолюция-декларация «О власти», которая раскрыла участие Временного правительства в подготовке контрреволюционного мятежа и указала, что единственный выход — создание власти из представителей революционного пролетариата и крестьянства. В ту же ночь — на 1 (14 сентября) — пленарное заседание Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов приняло эту резолюцию, проголосовав, таким образом, за большевиков. Через десяток дней председателем Петросовета вместо меньшевика Н.С. Чхеидзе был избран освобождённый из-под ареста член ЦК РСДРП (б) Л.Д. Троцкий.

Рыков спешно вернулся в Москву (кроме него, в расширенном заседании ЦК 31 августа участвовал от москвичей Ломов (Оппоков); Бухарин и Ногин не выезжали в Петроград). 4 (17) сентября он председательствует на совместном заседании исполкомов Советов рабочих и солдатских депутатов Москвы, где обсуждался вопрос о вооружении рабочих для защиты революции и был утвержден устав Красной гвардии.

Но наиболее важное свершилось на следующий день, когда сотни людей в рабочих куртках и солдатских шинелях заполнили Большую аудиторию находящегося в центре города Политехнического музея. Здесь проходили совместные пленумы Советов рабочих и солдатских депутатов Москвы. В тот вторник, ровно за шесть недель до исторического вторника 24 октября 1917 года, на трибуну поднялся Рыков, выступивший с докладом от МК большевистской партии и её фракции в Советах. В основе его выступления лежало принятое за пять дней до этого решение ЦК «О власти». После ожесточённых дебатов убедительным большинством (60 % голосовавших) прошла большевистская резолюция, ставившая задачу решительной борьбы за завоевание власти трудящимися.

Она была принята в основном голосами членов Совета рабочих депутатов. Убежденность Рыкова и его товарищей по партии подтвердилась. Большевизация Совета стала фактом. Две недели спустя председателем Совета рабочих депутатов был избран В.П. Ногин. Вынужденный оставить этот пост меньшевик Л.М. Хинчук впоследствии порвал с меньшевизмом, был принят в РКП (б) и в бытность Рыкова главой правительства находился на ответственной хозяйственной работе — являлся председателем Центросоюза. Его жизнь оборвалась в начале сороковых.

Рыков не присутствовал на перевыборах 19 сентября (2 октября) исполкома Московского Совета. Во второй половине сентября он — в Петрограде. Этот город в ближайшие недели совсем по-новому войдёт в его жизнь, станет центром событий, которые вновь переломят её с новой силой и затем убедят в правоте ленинского курса революции.

Ленина он не видел с июньских дней, когда они оба участвовали в работе Всероссийского съезда Советов, но его незримое присутствие ощущал постоянно. И теперь, 15 (28) сентября, вместе с другими членами ЦК, собравшимися на пленум, Рыков внимательно вслушивается в текст писем, только что присланных Ильичем из его тщательно законспирированного подполья. Уже сами их названия, под которыми они войдут в летопись подготовки Октября — «Большевики должны взять власть» и «Марксизм и восстание», — говорят об их содержании.

«Получив большинство в обоих столичных Советах рабочих и солдатских депутатов, большевики могут и должны взять государственную власть в свои руки… Большинство народа за нас». Таков главный вывод Ленина из анализа сложившейся революционной ситуации. Обосновав такой вывод, он определил вытекающую из него задачу: «На очередь дня поставить вооружённое восстание в Питере и в Москве (с областью), завоевание власти, свержение правительства».

Из протокола заседания ЦК 15 сентября неясно, какое решение было принято в связи с ленинскими письмами. Предполагалось на ближайшем заседании рассмотреть возможность их рассылки в наиболее важные организации. Вместе с тем был поставлен на голосование вопрос, чтобы «был сохранен только один экземпляр писем». Во всяком случае, в последующих документах ЦК о них не упоминается, а сами они были опубликованы только в 1921 году.

Все это, конечно, не случайно и отразило определённые колебания если не большинства, то значительной части членов ЦК (за уничтожение девяти из имевшихся десяти экземпляров ленинских писем голосовали 6 членов ЦК, против — 4, воздержались — 6) в принятии решительной постановки Лениным вопроса о взятии власти. Всего лишь за десять дней до этого заседания ЦК Рыков, выступая на совместном пленуме Советов рабочих и солдатских депутатов Москвы, утверждал, что «без захвата власти рабочими и крестьянами немыслимо торжество революции». А более двух недель спустя он заявил себя, наряду с другими членами ЦК (Каменевым, Ногиным, Милютиным и др.), сторонником участия партии в Предпарламенте — совещательном органе при Временном правительстве. Тем самым задачу подготовки «захвата власти» он, по существу, подменил «парламентской борьбой», за что был подвергнут решительной критике со стороны Ленина. В результате ЦК отменил свое решение о вхождении Рыкова, Троцкого и Каменева в президиум Предпарламента и участии в последнем представителей РСДРП (б).

Предвидя сомнения и колебания в среде партийных руководителей, Ленин в письме «Большевики должны взять власть» подчеркнул: «Ждать «формального» большинства у большевиков наивно: ни одна революция этого не ждёт, Керенский с К⁰ не ждут…» Ленинские письма явились отправным моментом в ориентировке большевиков на непосредственную подготовку восстания. Вместе с тем известная неопределённость, обнаружившаяся в ЦК в отношении к ним, проявила в первоначальном виде будущие колебания и ошибки: голосование Зиновьева и Каменева против немедленного проведения октябрьского восстания, стремление оттянуть его до съезда Советов (Троцкий, Сталин и др.), позиция Ногина, Рыкова и Милютина в вопросе об «однородном социалистическом правительстве».

Правильное понимание их тогдашних взглядов не как «враждебных» партии и Ленину, а как результат неверной ориентировки в сложной политической обстановке начала осени 1917 года, до сих пор сдерживает существующая в нашей литературе трактовка вопроса об объективных предпосылках социалистической революции. Она, по существу, отрицает вполне реальную вероятность капиталистического развития страны после Февральской революции и тот факт, что социалистическая революция была лишь альтернативой такой вероятности. В том-то и прозорливость Ленина, что он определил образование в начале осени 1917 года объективных политических предпосылок, которые создавали практическую возможность взятия власти пролетарской партией.

Осенью 1917 года общенациональный революционный кризис, нараставший на протяжении нескольких месяцев после Февральской революции, достиг наивысшей точки. Страна вплотную подошла к экономической катастрофе. Хозяйничанье капиталистов ознаменовалось дальнейшим усилением разрухи в промышленности и на транспорте. Промышленное производство резко сократилось по сравнению с 1916 годом. Железные дороги все более охватывал паралич. Капиталисты умышленно сокращали производство, чтобы измором принудить рабочий класс к повиновению. В стране начинался голод, спекулянты взвинчивали цены на продукты питания. В значительной мере это было связано с кризисом сельского хозяйства. В 1917 году сбор зёрна едва достиг половины довоенного уровня.

В.И. Ленин в работе «Грозящая катастрофа и как с ней бороться», написанной в сентябре, глубоко проанализировал положение в стране и показал, что спасти её от экономической катастрофы может только социалистическая революция.

«Идти вперёд, — писал он, — в России XX века, завоевавшей республику и демократизм революционным путем, нельзя, не и д я к социализму, не делая шагов к нему…»

В обстановке общенационального кризиса, нараставшей экономической катастрофы в стране происходил всенародный революционный подъем. Рабочее движение вылилось в мощную волну стачек, подавляющее большинство которых носило политический характер. В Петрограде, Москве, на Украине, Урале и в других районах рабочие многих фабрик и заводов брали в свои руки управление. Рабочий класс вплотную подходил к решению вопроса о власти.

В сентябре — октябре с повестки дня заседаний Временного правительства почти не сходили доклады о росте крестьянского движения. Все чаще крестьяне жгли, громили и захватывали помещичьи имения. Страна стояла на грани крестьянской войны против помещиков. Политика большевистской партии, требовавшей немедленного революционного решения аграрного вопроса, привлекала на сторону пролетариата трудовые слои деревни, обеспечивала создание союза рабочего класса и беднейшего крестьянства, который являлся решающей силой социалистической революции.

Вместе со всей страной бурлил фронт. Четвертая осень вползала в окопы, а конца войне не было видно. Солдатские массы убеждались, что ни правительство, ни меньшевики и эсеры не дадут мира. Переизбравшиеся ротные и полковые комитеты переходили под руководство большевиков. Тысячи солдатских писем на родину призывали идти за большевиками. К одному из них, направленному в далёкую сибирскую деревню, была приложена листовка, популярно разъяснявшая взгляды большевика. На ней — приписка: «Посылаю листок, который вы прочитаете и узнаете в нем все и к какой партии я присоединяюсь и вам советую присоединиться. Это партия социал-демократическая, которая требует передачи всех земель, и лесов, и фабрик в руки народа и скорейшего мира. Это партия большевиков». Письмо помечено 24 октября.

Со все большей силой заявляло себя и освободительное движение в национальных районах. В движение пришли широкие массы трудящихся, не желавшие жить по-старому, а «верхи» — правящие классы и партии — не могли управлять страной прежними методами. Это был кризис власти — один из основных признаков новой, не менее грозной и мощной, нежели в феврале, революционной ситуации, сложившейся осенью 1917 года.

В Малахитовом зале Зимнего дворца, ставшего при Керенском резиденцией правительства, министры вели бесконечные дебаты о положении в стране. Стремясь закрепить политическое господство капиталистов, правительство пыталось повести страну по пути буржуазного парламентаризма. 1 сентября Россия была объявлена республикой. Две недели спустя было созвано «Демократическое совещание», составленное из представителей соглашательских партий, буржуазно-националистических организаций, городских дум, земств, Советов и т. д. Оно образовало уже упомянутый Предпарламент (Временный совет республики). В конце сентября произошло очередное перераспределение министерских портфелей, было создано третье (и последнее) коалиционное правительство.

Тем временем тайком разрабатывались планы удушения революции. «Буржуазия наметила два плана борьбы с народными массами, — свидетельствует А.И. Верховский, военный министр в последнем составе правительства. — Один из этих планов громко обсуждался на заседаниях Временного правительства и не имел значения; второй план, составленный келейно, был настоящим стратегическим планом борьбы; он проводился без громких слов, но со всей решительностью людей, прижатых к стенке смертельной опасностью». Это был план второй корниловщины, разгрома движения масс новым контрреволюционным выступлением.

Кризис назрел. Так лаконично определил Ленин положение в стране, вступавшей в осенне-багряные дни октября. «Нет сомнения, — писал он, — конец сентября принес нам величайший перелом в истории русской, а, по всей видимости, также и всемирной революции».

В последней декаде сентября наметились изменения и в практической деятельности Рыкова. 23 сентября на заседании ЦК было решено перевести его в Петроград. На следующий день ЦК конкретизировал свое решение. Предстояли перевыборы исполкома Петроградского Совета, и ЦК, принимая меры по закреплению большевистского руководства им, постановил: «Перевести Рыкова в Питер для работы в Совете, перевести на советскую работу и ещё нескольких товарищей, в том числе Володарского. Председателем совета проводить Троцкого, а в президиум ввести Рыкова».

Окончательно перебраться в Петроград Алексей Иванович до октябрьских событий не успел. Последние три-четыре недели он частично провел в Москве. Был делегирован Московским Советом на II Всероссийский съезд Советов, а позже (уже 25 октября) введён в состав Московского Военнореволюционного комитета (МВРК). Все это ещё раз подтвердило его высокий авторитет среди московских трудящихся, но практическое участие в МВРК он принять не смог, так как в решающие дни пролетарской революции находился в Петрограде.

Дата возвращения Рыкова оттуда после победы октябрьского вооружённого восстания известна — 9 (22) ноября. Когда именно он прибыл в Петроград, достоверно не выяснено. Скорее всего в начале 20-х чисел октября. К тому времени, когда стали прибывать делегаты съезда, он уже освоился с новым петроградским адресом революции — Смольным. Здесь, в части здания института благородных девиц, с конца лета разместились ВЦИК и Петроградский Совет. С переходом последнего на большевистские позиции Смольный постепенно стал центром революционных сил, все более приобретая всероссийскую, а затем — со взрывной стремительностью — и мировую известность.

О том, что Рыков приехал в Петроград только к началу 20-х чисел октября, свидетельствуют и протоколы октябрьских заседаний ЦК. Из них видно, что он (как, впрочем, и Ногин с Бухариным) до конца месяца отсутствовал на этих заседаниях. Это не значит, конечно, что Рыков, Ногин и Бухарин, работавшие в Москве, стояли в стороне от обсуждения большевистским руководством вопросов подготовки и проведения восстания.

Рыков вместе со всеми членами ЦК испытал несокрушимую логику ленинской убежденности в победе вооружённого выступления и пролетарской революции. Твердая позиция вождя партии, его авторитет обеспечили преодоление колебаний, сплоченность партийного руководства революционными массами накануне и во время октябрьского штурма. Только двое — Зиновьев и Каменев — неправильно оценивая расстановку и соотношение социальных сил, голосовали на заседаниях ЦК 10 (23) и 16 (29) октября против вывода Ленина, что вооружённое восстание неизбежно и назрело.

Правда, к протоколу второго из этих заседаний приложена записка: «Уважаемые товарищи! Поданное нами заявление просим передать для опубликования в ЦО [центральном органе. — Д.Ш.]. В. Ногин, В. Милютин, А. Рыков». Никакой соответствующей газетной публикации не последовало, а само заявление в бумагах ЦК, к сожалению, не сохранилось. О его содержании можно лишь предполагать, учитывая, что немногим более двух недель спустя, в начале ноября, подписавшие записку заявят вместе с Зиновьевым и Каменевым о выходе из ЦК.

Мы ещё коснёмся причин сделанного ими шага. Сейчас же стоит отметить иные обстоятельства, характеризующие ленинский подход к проявлению инакомыслия в среде его соратников, что относится и к пониманию отношения Ленина к Рыкову.

Наша историческая литература десятилетиями, применяя зловещие оценки, акцентировала внимание на октябрьском несогласии Зиновьева и Каменева с установкой Ленина на восстание. Все это было, и они, по точному замечанию одного из наблюдательных современников, «испытали на себе всю страшную силу ленинской аргументации». Но разве за взгляды Ленин назвал их штрейкбрехерами и потребовал исключить из партии? Совсем нет. Его резкое неприятие вызвало не открыто высказанное мнение, а непартийный поступок Зиновьева и Каменева, сделавших заявление по решенному ЦК вопросу в небольшевистской печати, по существу противопоставивших себя Центральному Комитету.

Если же говорить об оценке возникших тогда разногласий, то, может, небесполезно привести слова другого современника, и не просто современника, но и одного из деятельных участников событий: «Несмотря на разногласия, мы имели в лице этих товарищей [Зиновьева и Каменева. — Д.Ш.] старых большевиков, стоящих на общей платформе большевизма… Раскола не было, а разногласия длились всего несколько дней, и только потому, что мы имели в лице Каменева и Зиновьева ленинцев, большевиков» [Курсив мой. — Д.Ш.].

Так писал Сталин в 1924 году, в первые месяцы после кончины вождя партии, когда ещё не был порушен ленинский стиль её деятельности и жизни.

Здесь нет нужды лишний раз пересказывать широко известную историю победы Октябрьского вооружённого восстания в Петрограде, его ход от вторника до четверга, 24–26 октября (6–8 ноября) 1917 года, превративших обычные серединно-недельные дни в даты всемирно-исторической значимости.

Отметим только некоторые моменты. Год спустя, в ноябре восемнадцатого, в первый юбилей пролетарской революции, газета «Правда» опубликовала статью «Октябрьский переворот». В ней говорилось:

«Вдохновителем переворота с начала до конца был ЦК партии во главе с тов. Лениным… Вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета т. Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-Революционного Комитета [при Петроградском Совете. — Д-Ш.] партия обязана прежде всего и главным образом тов. Троцкому. Товарищи Антонов и Подвойский [руководившие взятием Зимнего дворца и арестом членов Временного правительства. — Д-Ш.] были главными помощниками товарища Троцкого».

Эта оценка, как и приведенная выше, касающаяся Зиновьева и Каменева, также принадлежит Сталину. Статья «Октябрьский переворот» никогда впоследствии в таком виде не перепечатывалась. Не вошёл её полный текст и в издание Сочинений Сталина, осуществлявшееся во второй половине 40-х — начале 50-х годов. Зато предполагалось поместить в них «Историю ВКП (б). Краткий курс», почти начисто вычеркнувшую из революционных событий 1917 года октябрьскую когорту деятелей партии и вместе с тем утверждавшую, что в числе организаторов победы Октября был, к примеру, «сталинский нарком» Н.И. Ежов, который в 1917 году «подготовлял к восстанию солдатскую массу». Заметим ради точности, что в последующих изданиях «Краткого курса» (после 1938 года) это лживо-надуманное утверждение исчезло, как исчез и сам «сталинский нарком». Почти треть века назад началось исчезновение с библиотечных полок и «Краткого курса». Однако зияющие бреши, пробитые им в рядах октябрьской гвардии, остались и сейчас. Так, тщетно искать сведения об октябрьской деятельности Рыкова в обширнейшей мемуарной литературе, появившейся с 30-х годов, а в значительной, если не большей своей части, — с середины 50-х. Здесь урон, нанесённый сталинской схемой истории Октября, наиболее ощутим и тяжел. Историко-научную трактовку событий можно и нужно переосмыслить заново. Однако воспоминания заново не перепишешь, их авторов уже нет в живых. Вместе с ними навсегда ушли из исторической памяти тысячи важных и менее важных, но значительных в своей совокупности деталей, из которых была соткана реальная действительность неповторимых октябрьских дней.

Только недавно (да и то робко) прорвалась на страницы некоторых массовых изданий публикация набросков ленинского портрета, сделанных художником М. Шафраном 25 октября в Смольном. Именно таким, без привычных бородки и усов, увидел его после четырехмесячного перерыва Рыков. Сознавал ли он тогда, что появление Ленина в Смольном — один из решающих моментов в развитии восстания? Или, подобно многим другим большевистским руководителям, осознал это позже?

В приведенном выше отрывке из статьи Сталина автор с присущим ему стремлением к систематизации, а точнее, к рассечению событий, отделил «вдохновителей Октябрьского переворота» от его «практических организаторов». К первым он отнёс ЦК партии во главе с Лениным; что касается вторых, то «вся работа по практической организации восстания», по его утверждению, «проходила под непосредственным руководством» Троцкого.

Такое отсечение «вдохновителей» от «практических организаторов» было, разумеется, не случайно. Сталин всегда сугубо утилитарно подходил к освещению истории, как «дальней», так и «ближней», особенно «самой ближней». Не будем касаться того, почему он счел тогда нужным, по ещё не остывшим следам октябрьских событий, «выпятить» фигуру Троцкого. Причины могли быть разные: стремление прикрыть свои собственные октябрьские колебания и просчеты, попытка заигрывания с Троцким в первые послереволюционные месяцы, осознание своей несамостоятельности в руководстве партии и страны и т. д.

Подчеркнем другое, на наш взгляд, главное — в основе указанного пассажа Сталина лежало скрытое стремление умалить роль и значение Ленина в победе революции. Таким образом, уже тогда, в первую её годовщину, он сделал шаг к искажению истории Октября, рассчитанный не на ближнюю дорогу.

Эта дорога завела изучение многих вопросов истории тех незабываемых дней в тупик. Правда, в последние годы советские историки начали немало делать для восстановления исторической правды, развернули творческие научные дискуссии, в том числе и о событиях 24–25 октября 1917 года в Петрограде.

Вторник 24 октября начался для Рыкова задолго до рассвета. Предшествующий день был напряжённым, прошел в совещаниях и дискуссиях о назревающих событиях. Лишь поздней ночью Рыков и ряд других большевиков, прибывших на II съезд Советов, смогли покинуть Смольный и отправились ночевать в находившееся поблизости помещение издательства «Прибой». Здесь расположились кто как мог, прямо на кипах книг и брошюр. Но поспать удалось совсем недолго. Через три — четыре часа по-осеннему промозглую темноту комнаты прорезал телефонный звонок. Звонил Троцкий: «Керенский выступил… Все в Смольный!»

Решительно возглавив начавшееся 24 октября восстание, ЦК проявил затем медлительность. Часть членов ЦК (Троцкий, Сталин, а также, возможно, Ногин, Милютин, Рыков и некоторые другие) связывали дальнейший ход восстания с назначенным на 25 октября II Всероссийским съездом Советов. Но время не ждало, и счет его стремительно пошел на часы. Вечером 24 октября Ленин, вынужденный все ещё находиться на конспиративной квартире, направил в ЦК письмо: «Правительство колеблется. Надо добить его во что бы то ни стало!»

Несколько часов спустя, в начале ночи с 24 на 25 октября, Ленин, рискуя быть схваченным и на месте подвергнуться расправе, внезапно для всех появился в Смольном и непосредственно возглавил руководство восстанием. С этого времени маховик пролетарской революции, приведенный в действие объективным развитием политических событий, борьбой масс, волну которой вели большевики, получил мощный решающий импульс.

«Временное правительство низложено» — такими словами открывалось воззвание Петроградского ВРК «К гражданам России!», написанное Лениным утром 25 октября. В третьем часу пополудни Рыков вместе с рядом других членов ЦК пришел в Актовый зал Смольного. Здесь состоялось экстренное заседание Петроградского Совета, на котором было заслушено сообщение Троцкого о свержении Временного правительства и победе революции, сделанное им от имени ВРК.

Громом аплодисментов, как отметили назавтра газеты, встретили собравшиеся появление Ленина, а точнее, впервые прозвучавшую в этом зале его фамилию — Ленина в лицо знали пока лишь немногие. Свой доклад о задачах власти Советов он начал словами, которые впоследствии вошли в учебники истории: «Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась». «Отныне наступает новая полоса в истории России, и данная, третья русская революция должна в своем конечном итоге привести к победе социализма».

Тот день навсегда остался в памяти Рыкова. «После Октябрьского переворота прошло уже 10 лет, — говорил он, выступая в октябре 1927 года с докладом на юбилейной сессии ЦИК СССР в Ленинграде. — Даже в памяти ближайших его участников стали сглаживаться отдельные моменты этой борьбы».

Юбилейный доклад Рыков произнес в Таврическом дворце, побывав накануне в Белом (Актовом) зале Смольного, привычно знакомом и вместе с тем как бы отстранённом временем и уже появившейся музейно-строгой торжественностью. Однако и тогда, сквозь десятилетнюю временную дымку, Рыков — «ближайший участник переворота», используя его выражение, — мысленно видел его иным.

25 октября 1917 года, через несколько часов после заседания Петроградского Совета, зал Смольного стал ареной бушующих революционных страстей. Ровно в 10 часов 40 минут вечера здесь открылся II Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов.

Время его открытия зафиксировано до минут, протоколы же не то что не сохранились, а просто не велись. Приглашенные на съезд думские стенографистки вскоре покинули Актовый зал вслед за оказавшимися немногочисленными меньшевистскими и правоэсеровскими делегатами. Работа съезда была реконструирована позже по отчетам, печатавшимся в «Правде», сверенным с публикациями других газет. Бесценными оказались и записи американского репортера Джона Рида, ставшего первым летописцем октябрьских событий, автором книги «Десять дней, которые потрясли мир», получившей высокую оценку Ленина.

Записи Рида позволяют представить Актовый зал таким, каким видел его Рыков незадолго до полуночи 25 октября. «Освещённые огромными белыми люстрами, на скамьях и стульях, в проходах, на подоконниках, даже на краю возвышения для президиума сидели представители рабочих и солдат всей России. То в тревожной тишине, то в диком шуме ждали они председательского звонка. Помещение не отапливалось, но в нем было жарко от испарений немытых человеческих тел. Неприятный синий табачный дым поднимался вверх и висел в спертом воздухе. Время от времени кто-нибудь из руководящих лиц поднимался на трибуну и просил товарищей перестать курить. Тогда все присутствующие, в том числе и сами курящие, поднимали крик: «Товарищи, не курите!» И курение продолжалось».

Вряд ли Рыков замечал табачный дым, и не только потому, что сам был курильщиком. Вместе с другими членами ЦК — делегатами съезда он напряжённо ждал его открытия. Ленин в зале отсутствовал: в ту ночь он находился в одной из комнат Смольного, занятой ВРК, где держал постоянную связь с Н.И. Подвойским, руководившим взятием Зимнего дворца. Когда в 3 часа ночи радостно-возбуждённый Подвойский приехал в Смольный, чтобы сообщить об аресте членов Временного правительства, он застал Владимира Ильича за подготовкой первых декретов Советской власти.

Тем временем обстановка на съезде определилась: его подавляющее большинство составляли большевистские делегаты, поддержанные левыми эсерами. Председательский колокольчик перешел от меньшевика Ф.И. Дана в руки Л.Б. Каменева. Неподалёку от него занял место за стоявшим на возвышении столом Рыков, здесь же — Зиновьев, Троцкий, Ногин, Коллонтай, Луначарский, другие избранные в президиум съезда представители большевистской партии^[8]. «Весь зал встаёт, гремя рукоплесканиями», — записал Дж. Рид. И тут же прокомментировал: «Как высоко взлетели они, эти большевики, — от непризнанной и всеми гонимой секты всего четыре месяца назад и до величайшего положения рулевых великой России, охваченной бурей восстания».

Говоря о «всего четырех месяцах», Дж. Рид отсчитывал от июльского перелома событий. Точнее все же говорить о несколько более длительном времени. «Восемь месяцев между Февралем и Октябрём, — отмечал впоследствии Рыков, — понадобилось для того, чтобы произошло перемещение всех решающих сил на сторону революции». Таков был политический результат напряжённейшей классовой борьбы, которая как бы спрессовалась на переломном отрезке истории — от позднего апрельского вечера, когда в гущу собравшихся перед

Финляндским вокзалом рабочих, солдат и матросов была брошена первая искра ленинского призыва перехода к социалистической революции, до 25 октября — победы Великой Октябрьской социалистической революции.

Как это ни покажется сегодня странным, Рыков и другие большевики его когорты, выкошенной в конце 30-х годов, не знали, а потому, естественно, и не употребляли это ныне привычное миллионам понятие — Великая Октябрьская социалистическая революция. В их время она называлась Октябрьским переворотом, чаще — Октябрьской революцией, пролетарской революцией. Так она обозначалась и в современных им изданиях календарей 20—30-х годов.

Само собой разумеется, что при этом Октябрьская революция была для них революцией социалистической по своему характеру и целям, первой в истории свершившейся рабоче- крестьянской (пролетарской) революцией, которая, как четко указал Ленин в день свержения буржуазно-помещичьего правительства и установления власти Советов, «должна в своем конечном итоге привести к победе социализма». В сущности, все это — непререкаемость социалистического выбора, сделанного пролетарскими массами в 1917 году, решимость в воплощении его — и выражает широко употребляемое уже около полувека понятие — Великая Октябрьская социалистическая революция, — которое само по себе не вызывает и вряд ли может вызывать какие-либо сомнения.

Однако за привычностью его повседневного употребления то ли забылись, то ли просто не привлекают внимание обстоятельства, при которых оно появилось в конце 30-х годов и с последующего десятилетия стало каноническим. Это было прямо связано с жёстким утверждением сталинского понимания «победы социализма», так сказать, опрокинутым в историю пролетарской революции. Ровно через двадцать лет после публикации приведенного выше отрывка, отделявшего «вдохновителей» от «организаторов» Октября, они по воле все того же автора были объединены в единой формуле «Ленин — Сталин — вожди Великой Октябрьской социалистической революции».

Её распространение почти синхронно с репрессиями против сподвижников Ленина, истреблением старой партийной гвардии. Иначе не могло и быть. Какую реакцию, кроме полного неприятия, могла она вызвать у Рыкова и других ленинцев? Ещё в первые годы после Октября он, как и вся партия, пришел к твердому убеждению, что «Владимир Ильич — организатор Октябрьской победы».

«Нельзя говорить об Октябрьской победе, — говорил Рыков в докладе, посвященном 10-летию революции, — не подчеркивая той огромной роли, которую во всех октябрьских событиях сыграл Владимир Ильич». Без выспренних слов — они были чужды Рыкову — он показал, что именно Ленин «предвидел ход исторических событий и с упорной настойчивостью последовательного революционера-марксиста подготовлял пролетарскую революцию», «не допускал ни малейшего идейного компромисса и не отступал ни перед какими препятствиями».

Последнее Рыкову предстояло ещё раз испытать на собственном опыте уже на исходе первой недели деятельности Советского правительства.

Обстоятельства формирования его все ещё с достаточной полнотой не выяснены. Не вдаваясь в эту проблему, воспользуемся недавно опубликованными («Вопросы истории КПСС», 1989, № 11) воспоминаниями А.А. Иоффе о заседании ЦК большевиков в Смольном на рассвете 25 октября. Оно открылось докладом Иоффе от ВРК о том, что произошло за ночь, после которого Каменев заявил: «Ну, что же, если сделали глупость и взяли власть, то надо составлять министерство». «Запомнилось это мне, — пишет Иоффе, — потому, что после суматохи этой ночи мне лично, а думаю, и многим другим, только после этих слов стало вполне ясно, что власть-то мы ведь действительно взяли».

Если верить последующему рассказу, Ленин «сначала категорически отказывался быть председателем СНК и только ввиду настояний всего ЦК согласился; он также настаивал, чтобы по возможности наркомами были назначены рабочие, а интеллигенты при них замами». Как вспоминает Иоффе, Владимир Ильич на этом заседании, состоявшемся «после совершенно бессонной и страшно нервно-напряжённой ночи, был чрезвычайно бодр и очень весел, поддразнивая мрачно настроенных противников восстания… Очень шутил над т. Рыковым, который вынул из кармана большой наган и положил его перед собой, а на мой вопрос, зачем он его с собой таскает, мрачно ответил: «Чтобы перед смертью хоть пяток этих мерзавцев пристрелить».

Но Ленин в то утро запомнился автору воспоминаний не только весёлым и шутливым. «Помню, — записал он, — что когда мы радовались, как бескровно удалось совершить переворот, В.И. стал вдруг очень серьезен и сказал: «Не радуйтесь. Будет ещё очень много крови. У кого нервы слабые, пусть лучше сейчас уходит из ЦК».

Конечно, приведенные записи требуют научно-критической проверки, сопоставления с другими материалами. Вместе с тем они являются одним из подтверждений, что утром 25 октября вопрос о составе правительства уже рассматривался и был, очевидно, в основном решен.

В пользу этого предположения косвенно свидетельствует расшифровка текста ленинского оригинала воззвания «К гражданам России!», написанного утром 25 октября. Из этого документа следует, что существовала вероятность немедленного провозглашения Советского правительства до созыва съезда Советов^[9]. Очевидно, какая-то намётка его состава уже могла быть. Небезынтересен и листок с заметками Владимира Ильича об организации аппарата управления, сделанными скорее всего ранним утром 26 октября в квартире В.Д. Бонч-Бруевича, куда Ленин пришел для короткого отдыха после двух бессонных ночей. В левом углу листка значится: «Назначения» — свидетельство его размышлений о создании правительства, которое он, кстати, первоначально предполагал назвать рабоче-крестьянским правительством.

Замечательный большевик, финн по национальности, Эйно Рахья, сопровождавший Ленина поздним вечером 24 октября в Смольный, вспоминал впоследствии небольшую слабо освещённую комнату в Смольном, в которой он, сидя прямо на полу в углу — стульев не хватало, — вслушивался в разговоры. «Членов правительства решили называть комиссарами, а всех их вместе — Советом комиссаров. Название вышло слишком коротким. В это время, не помню, кто-то сказал:

— Давайте назовём «Совет Народных Комиссаров».

Это было подхвачено, и рабоче-крестьянское правительство получило свое наименование».

Нередко говорится, что Советское правительство было утверждено II Всероссийским съездом Советов 26 октября. Это не вполне точно. Зыбкий рассвет того дня Рыков вместе с другими делегатами съезда встретил в Актовом зале Смольного — первое заседание съезда закончилось едва ли не в седьмом часу утра. Второе заседание предполагалось начать в час дня, но оно, как и предыдущее, открылось только вечером, проходило бурно и продолжалось несколько часов.

Уже перевалило за полночь, и наступило 27 октября, когда съезд перешел к рассмотрению вопроса о правительстве. Так совпало, что это случилось ровно через сутки после того, как В.И. Антонов-Овсеенко объявил в Зимнем дворце об аресте министров. «В 2 часа 30 минут ночи, — отметил в своем блокноте Дж. Рид, находившийся среди делегатов съезда, — наступило напряжённое молчание. Каменев читает декрет об образовании правительства». Ульянов (Ленин)… Рыков… Милютин… Шляпников… Тишина, которой сопровождалось оглашение вводной части декрета, взорвалась. Дж. Рид поспешно записал: «При чтении списка народных комиссаров — взрывы аплодисментов после каждого имени, особенно Ленина и Троцкого». После дискуссии делегаты подавляющим большинством голосов избрали предложенный большевиками состав Совета Народных Комиссаров.

Под утро Троцкий огласил результаты ещё одного, теперь уже последнего, голосования. В новом ВЦИК большевики получили решающий перевес — две трети мест. Как и на предыдущем съезде, Рыков был избран кандидатом в члены ВЦИК.

Начало неведомой эры

И вот свершилось. Рок принял грёзы,

Вновь показал свою превратность:

Из круга жизни, из мира прозы

Мы вброшены в невероятность!

_{Валерий Брюсов}

И вновь — зыбкий рассвет, на листках календаря новый день, пятница, 27 октября (9 ноября). Российские календари доживали последние недели, исчисляемые по старому стилю. Опережая их реформу, новое уже вторглось в жизнь страны, неотвратимо заявив о себе провозглашением власти Советов, неуклонным выстукиванием на телеграфных лентах букв, образующих пока ещё совсем непривычное словосочетание: Совет Народных Комиссаров.

В тот день Рыков — на первом заседании правительства, открывшем свой смольненский период, как позже будут обозначены начальные месяцы его работы, предшествовавшие переезду в Москву. До середины ноября заседания Совнаркома не протоколировали. И это не от сумятицы или неорганизованности. Их не было. Было иное — необходимость оперативно решать сотни вопросов, малых и великих.

Они стремительной лавиной обрушились и на народного комиссара по внутренним делам. Рыков пробыл на этом посту совсем недолго, чуть больше недели, а если говорить точно, девять дней. Они стали совсем не лёгкими, надо было неотложно подготовить ряд важнейших декретов и вместе с тем брать в руки аппарат бывшего министерства внутренних дел, ломать его рутину, начинать создание советской государственности. Своего предшественника по министерству, 40-летнего меньшевика — юриста А.М. Никитина, Рыков хотя и не застал в должности первого после Февральской революции председателя Московского Совета (его в начале марта сменил Хинчук), но знал по деятельности начальника московской милиции, осуществлявшего конфискацию оружия у рабочих, требовавшего разоружения Красной гвардии.

Принципиально отличная позиция нового руководителя ведомства внутренних дел выявилась сразу. Немедленно, по телеграфу, был введён в действие декрет «О рабочей милиции».

«1. Все Советы рабочих и солдатских депутатов учреждают рабочую милицию.

2. Рабочая милиция находится всецело и исключительно в ведении Совета рабочих и солдатских депутатов.

3. Военные и гражданские власти обязаны содействовать вооружению рабочей милиции и снабжению её техническими силами, вплоть до снабжения её казённым оружием».

Рыков подписал его на следующий день после избрания в Совнарком 28 октября. По новому стилю эта дата приходится на 10 ноября. Она и теперь отмечается как День советской милиции, только на долгие годы «забылось», кто подписал декрет о её создании…

Другой декрет, подписанный в те дни рукой Алексея Ивановича, — «О передаче жилищ в ведение городов». «Городские самоуправления [вскоре введённые в структуру местных Советов. — Д-Ш.] имеют право на основании утверждаемых ими правил и норм вселять в имеющиеся жилые помещения граждан, нуждающихся в помещении или живущих в перенаселенных или опасных для здоровья квартирах». Тем самым было положено начало знаменитой в свое время «войне этажей» — переселению представителей городских низов из подвалов и трущоб в квартиры буржуазии и крупных чиновников, других зажиточных горожан.

Когда принимались эти, а также другие первые декреты и делались самые начальные шаги к повседневной советской работе, в газетах замелькало малоизвестное до того слово — Викжель. Непосредственно к Викжелю (эта аббревиатура означала: Всероссийский исполнительный комитет железнодорожного профсоюза) Алексей Иванович никогда никакого отношения не имел. Однако борьба, развернувшаяся в конце октября — начале ноября под прикрытием этой формально беспартийной организации, а на деле ставшей рупором различных антисоветских сил, прямо отразилась на позиции Рыкова в те дни, выявила его ещё не до конца изжитые представления о характере революционных событий и возможности блока с «революционной демократией».

29 октября (11 ноября), через два дня после окончания II съезда Советов, представители Викжеля выступили с заявлением во ВЦИК по вопросу о власти и одновременно разослали телеграмму «Всем, всем, всем»: «В стране нет власти… Образовавшийся в Петрограде Совет Народных Комиссаров, как опирающийся только на одну партию, не может встретить признания и опоры во всей стране». Выражая волю таившихся за ним сил, Викжель потребовал создания так называемого однородного социалистического правительства.

В тот же день на заседании ЦК, на котором Ленин отсутствовал, было единогласно принято: «ЦК признает необходимым расширение базы правительства и возможным изменение его состава». При проведении затем поименного голосования по вопросу «вхождения в правительство всех советских партий до народных социалистов» Рыков, голосовавший за такое вхождение, оказался среди меньшинства. Так обнаружилась «трещина между нами», как констатировал он, обращаясь к большинству ЦК на состоявшемся на следующий день заседании.

В последующие дни Рыков не сумел воспринять ленинскую критику сторонников переговоров об «однородном социалистическом правительстве»; он оказался среди тех, кто дал? по определению Владимира Ильича, запугать себя буржуазии. 4 (17) ноября Каменев, Рыков, Милютин, Зиновьев и Ногин вышли из состава ЦК РСДРП (б). Одновременно Ногин, Рыков, Милютин, Теодорович и Шляпников заявили на заседании ВЦИК, что «слагают с себя звание народных комиссаров»^[10].

В тех конкретных условиях Ленин оценил их попытку навязать партии уклонение от власти как измену делу пролетариата. Эта кризисная ситуация развивалась в сложной обстановке. Накануне, 3 (16) ноября, под влиянием слухов о разрушениях в Московском Кремле, якобы происшедших во время взятия его революционными рабочими и солдатами, подал в отставку нарком просвещения А.В. Луначарский. Правда, убедившись в ложности таких сообщений, он тут же отказался от отставки. О сложности обстановки свидетельствует и недавно опубликованная запись беседы 6 (19) ноября только что ставшей в те дни наркомом общественного призрения (впоследствии наркомат социального обеспечения) Александры Коллонтай с Жаком Садулем. «Коллонтай, — отметил французский социалист, — сожалеет о неосмотрительном поступке Рыкова и ещё одного наркома, подавших в отставку. Они дезертируют с поля боя. Их поступок внесёт разлад в большевистские массы. Они сработали против революции. Что до неё лично, то она останется на своем посту, хотя у неё вызывают опасение взбалмошность, импульсивность, нервозность Троцкого и слишком теоретические тенденции Ленина. Она хотела бы привести своих товарищей к союзу с меньшевиками, необходимому для спасения революции».

Надо полагать, что сделанный шаг дался Рыкову совсем не легко, не менее трудно было убедительно объяснить восставшим массам свой выход на обочину революции в её решающие дни. Вездесущий Дж. Рид, выехавший 8 (21) ноября в Москву, в том числе и для того, чтобы лично убедиться в несостоятельности слухов о «кремлёвских разрушениях», вспоминает, что на одной из железнодорожных станций «увидел Ногина и Рыкова, отколовшихся комиссаров, которые возвращались в Москву для того, чтобы изложить свои жалобы перед собственным Советом».

Через пару дней, уже в Москве, Дж. Риду довелось присутствовать на одном из собраний, на котором обсуждался доклад Ногина и Рыкова об их выходе из правительства. Собрание проводилось в нынешнем Доме Союзов, и поначалу постепенно заполнявшийся Колонный зал был настроен вроде бы благодушно. Но атмосфера резко изменилась, как только стали прибывать представители рабочих районов.

Ногину, который выступал от себя и от Рыкова, пришлось туго. Его «стали осыпать, — свидетельствует Дж. Рид, — насмешками и бранью. Напрасно пытался он оправдаться, его не хотели слушать. Он оставил Совет Народных Комиссаров, он дезертировал со своего поста в самом разгаре боя!.. На трибуну поднялся взбешённый, неумолимо логичный Бухарин и разнес Ногина в пух и прах. Резолюция о поддержке Совета Народных Комиссаров собрала подавляющее большинство голосов. Так сказала свое слово Москва…» Коллонтай ошиблась, полагая, что отставка Рыкова, Ногина и других «внесёт разлад в большевистские массы». У неё напрасно вызывали опасения и «слишком теоретические тенденции Ленина». Они оказались вполне реалистическими, включая и данный эпизод, по поводу которого Владимир Ильич сразу уверенно заявил, что «московские рабочие массы не пойдут за Рыковым и Ногиным».

Суровый урок, полученный Рыковым в те ноябрьские недели, помог ему быстро осознать случившееся. 29 ноября (12 декабря) он последний раз упоминается в протоколах ЦК 1917 года. В тот день одним из пунктов порядка дня заседания ЦК стояло: заявление четверки. В соответствии с этим была рассмотрена просьба Рыкова, Каменева, Милютина и Ногина «об обратном приеме их в ЦК». По настоянию Ленина ответ был отрицательным.

В таком ответе проявилась не жёсткость, а убежденность основателя и руководителя партии, что просчет революционера должен быть исправлен не словом, а конкретными делами. Он верил в соратников по борьбе и, когда они допускали ошибки, не отсекал их от партии, давал им возможность работой подтвердить верность революции и Советской власти. Подобно тому как почти полтора десятилетия назад, при их первой встрече в женевском предместье, Ленин не ошибся в Рыкове, он не ошибся и теперь. Минует три года, и Ленин, мысленно вернувшись в неповторимую осень семнадцатого, отметит, что перед самой Октябрьской революцией и вскоре после неё ряд превосходных коммунистов «сделали ошибку, о которой у нас неохотно теперь вспоминают. Почему неохотно? Потому, что без особой надобности неправильно вспоминать такие ошибки, которые вполне исправлены». Эти виднейшие большевики и коммунисты, добавил Владимир Ильич, через несколько недель — самое большее через несколько месяцев — «увидели свою ошибку и вернулись на самые ответственные партийные и советские посты»³⁷.

Так оно и было. Менее чем через три месяца Рыков был вновь включён в состав правительства, на этот раз в качестве члена коллегии народного комиссариата продовольствия. Соответствующее решение Совнаркома об этом состоялось 15 февраля — уже по новому, григорианскому календарю, введённому в стране двумя неделями раньше. Новое появилось и в наименовании правительства: к уже ставшей обиходной аббревиатуре СНК добавилась ещё одна — РСФСР. В этом сокращении ёмкой формулировки — Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика — утвердилось с января 1918 года название нового государственного устройства большей части бывшей империи.

Рыкову, однако, в то время — в послеоктябрьские недели и первые недели 1918 года — пришлось заниматься не столько тем новым, большим и малым, что повседневно несла пролетарская революция, сколько оставшейся от старого проблемой, очень важной и резко обострившейся, — спасением от голода революционной Москвы. «Хлеба!» — это требование, явившееся одной из непосредственных причин февральского выступления масс, не было выполнено Временным правительством. Более того, контрреволюция стремилась использовать продовольственный кризис в политических целях, чтобы задушить пролетариат «костлявой рукой голода». Эта фраза миллионера Рябушинского, многократно воспроизводимая в школьных учебниках истории, примелькалась. А ведь она не была просто фразой. Победившая власть Советов обнаружила почти пустые продовольственные закрома революционных центров, особенно обеих столиц.

Ко времени ноябрьского возвращения Рыкова из Петрограда в Москву запасов муки в городе оставалось, при самой жёсткой экономии, на три-четыре дня. В лексиконе москвичей замелькало невесёлое словечко «четвертушка» — четверть фунта, сто граммов — такова была дневная норма выдачи хлеба на человека.

В те дни Рыков не только подвергся беспощадной критике за свое ноябрьское решение, но и получил ответственнейшее в тех условиях задание, свидетельствовавшее о вере партии и рабочих в его революционную энергию и волю. Он возглавил Московский продовольственный комитет и как комиссар по продовольствию немедленно выехал в южные районы, хлебную гущу страны.

Посланец рабочей Москвы проталкивал застрявшие на железнодорожных путях хлебные маршруты, организовывал новые в Туле, Орле, Тамбове, родном Поволжье. Он занимался продовольственными делами и вместе с тем оказывал помощь в укреплении власти местных Советов. «Советская неразбериха на юге во всем разгаре, — писал он с дороги в Москву. — Нет людей, нет ещё умения работать, а дела много, и самого ответственного. О том, что делается у нас на севере с отсутствием хлеба, здесь и понятия не имеют. По всем городам выдаётся по полтора фунта (600 граммов) хлеба в день на человека». Немалую работу провел Алексей Иванович в северных районах Украины. «Приехал сегодня в Харьков, — сообщал он в декабре, — и два состава хлеба выхлопотал для Москвы, стало немножечко легче».

«Немножечко легче» стало и с продовольственным снабжением Москвы, норма выдачи хлеба повысилась до 300 граммов. «В те тяжелые дни москвичи знали, кому они обязаны спасением от голодной смерти». Соответствует ли действительности такое утверждение в одной из современных нам статей, посвященных Рыкову? Думается, действительности — нет, цепко державшим нас стереотипным представлениям — да. Москвичи (если говорить о них в самом широком смысле) в значительной своей части, конечно, знали о Рыкове, чему немало способствовала газетная шумиха вокруг выхода его и других наркомов из правительства. Но вряд ли они связывали борьбу с продовольственным кризисом в городе в конце 1917 — начале 1918 года только с его фамилией. Не было этого и в рабочей среде, где Рыков был наиболее известен. Лично у него разговор на такую тему, если бы он возник, мог вызвать лишь ироническую усмешку: подобно почти всем старым большевикам, он был далёк от того, чтобы как- то выделять себя, и считал свою деятельность органической частью общей борьбы партии.

Не касаясь более вопросов продовольственного кризиса, ставшего одним из истоков вынужденных чрезвычайных мер, на которые уже в 1918 году пришлось пойти Советской власти, отметим, что связанная с ним деятельность Рыкова не ограничивалась только городской чертой Москвы. В первые послеоктябрьские месяцы в РСФСР сложились укрупненные административно-территориальные районы — областные объединения Советов. Одно из таких объединений образовали губернии Центральной промышленной области во главе с избранным в декабре 1917 года Московским областным Советом. В состав его исполкома в качестве комиссара продовольствия этого обширного региона вошёл и Рыков. Позже, в марте, в такой же должности (оставаясь членом коллегии Наркомпрода РСФСР) он был включён в созданный тогда Московский областной Совет Народных Комиссаров. Впрочем, находиться в нем Алексею Ивановичу довелось совсем недолго.

Рассказывают, что Ленин, узнав в первый день переезда в Москву о создании местного Совнаркома, в котором был даже свой «комиссар по иностранным делам» (литературовед В.М. Фриче), пришел в весёлое настроение. Смеясь, он рекомендовал поскорее ликвидировать эту нелепицу и сосредоточить все силы на действительном укреплении советской работы.

Налаживание этой трудной, повседневной работы становилось одной из важнейших задач. Вскоре, 31 марта 1918 года, ЦК РКП (б), обсуждая свою общую политику, констатировал, «что период завоевания власти кончился, идёт основное строительство», поэтому «необходимо привлекать к работе знающих, опытных, деловых людей».

На ближайшем заседании, 3 апреля, Совнарком РСФСР обсудил вопрос о назначении Рыкова на правах члена правительства председателем Высшего совета народного хозяйства — ВСНХ РСФСР. По имеющимся в литературе сведениям, его кандидатура была внесена Свердловым, являвшимся председателем ВЦИК и одновременно ведавшим организационной работой ЦК РКП (б), включая кадровые вопросы. Но несомненно, что замещение этого одного из самых значительных государственных постов предварительно согласовывалось с Лениным, а возможно, именно он и предложил кандидатуру Рыкова.

Протоколы заседаний ЦК РКП (б) весны 1918 года^[11] позволяют более подробно рассмотреть новое назначение Рыкова. На заседании ЦК 4 апреля (следующем после упомянутого заседания 31 марта) первым был поставлен вопрос «распределения сил». Он касался только руководства ВСНХ. «Выяснено, — записано в этой связи в протоколе, — что Высший совет народного хозяйства не может развить широкой работы, пока во главе его не стоит достаточно сильный, энергичный человек, способный организатор. Единственным кандидатом на пост председателя СНХ является т. Рыков. Постановлено назначить т. Рыкова председателем, добившись от москвичей согласия на оставление Рыковым его работы по продовольствию в Московской области. Поручается т. Свердлову переговорить и с Рыковым, и с москвичами».

Это совершенно ясное, не вызывающее никаких иных толкований постановление ЦК дополнено в протоколе заседания резолюцией, которая, по существу, повторяет его текст. Почему появился такой дублирующий документ? Его подлинник написан рукой Свердлова: «К заседанию 4/IV-18 г. О Рыкове. Исходя из огромного значения ВСНХ, из крайней сложности налаживания его работы, из полной невозможности обойтись без назначения ответственного работника в ВСНХ, ЦК постановляет: назначить председателем ВСНХ т. Рыкова, сообщив об этом постановлении как т. Рыкову, так и тт. из Московского областного Совета, которым предложить немедленно освободить т. Рыкова от работы в области». Подлинник документа скреплен личными подписями Ленина, а также ещё четырех членов ЦК — Свердлова, Сталина, Троцкого и Сокольникова.

Приведенный текст не датирован. Не представляет, однако, труда установить, что он был подготовлен и подписан членами ЦК до 4 апреля. Также нетрудно заключить, что это было сделано к состоявшемуся накануне, 3 апреля, заседанию Совнаркома или сразу после него. Исходя из «крайней спешности налаживания работы» ВСНХ, Ленин и Свердлов загодя, не дожидаясь очередного заседания ЦК, обговорили с радом его членов выдвижение кандидатуры Рыкова и заручились их согласием и поддержкой (кстати, Троцкий и Сталин были одновременно и членами правительства). На следующий день после обсуждения 3 апреля рыковского назначения в Совнаркоме рассматриваемый документ был включён в протокол заседания ЦК, чем, на наш взгляд, и объясняется наличие в нем одновременно постановления и резолюции, повторяющих друг друга.

Рассматривая приведенные документы, нельзя не отметить содержащуюся в них высокую оценку личных и деловых качеств Рыкова. Указав на необходимость поставить во главе ВСНХ достаточно сильного, энергичного человека, способного организатора, ЦК подчеркнул, что единственным кандидатом на этот пост является Рыков. Такое твердое мнение о нем сложилось ещё в период подполья, окрепло в 1917 году и упрочилось в первые послеоктябрьские месяцы. Теперь, на расстоянии времени, как-то ослабленно воспринимается почти неимоверная крутизна поворотов судеб рыковского поколения революционеров. Всего лишь год назад бывший ссыльный-нарымчанин, ещё вчера подвластный полицейским чинам, вышел на привокзальную площадь митингующей, как и вся страна, Москвы. Он не затерялся на этих митингах, а нашёл свое место в служении революции. А может, и наоборот — это революция искала и находила нужных её свершениям людей.

Новый поворот в жизни Рыкова, твердо определивший характер его революционно-государственной деятельности, опять — уже в который раз — пришелся на весну. Одно из очарований этой поры, пожалуй, в том, что она всякий год приходит как бы внезапно и по-новому. Ну, а весне, звеневшей в 1918 году апрельскими ручьями, новизны было не занимать! То была первая весна Советской власти, которая, подавив контрреволюционные мятежи, прошла триумфальным шествием из конца в конец бывшей Российской империи. Только что заключённый Брестский мир, несмотря на все его тяготы, вырвал наконец миллионы солдат из раскисавших в талых снегах окопов мировой войны. Революция получила возможность взглянуть на свои мирные задачи.

В.И. Ленин назвал их очередными задачами Советской власти. Под таким заголовком в канун первого советского Первомая была опубликована его работа, рассматривавшая конкретные пути приступа к строительству новой жизни. «Мы, партия большевиков, — вдохновенно писал Ленин, — Россию убедили. Мы Россию отвоевали — у богатых для бедных, у эксплуататоров для трудящихся. Мы должны теперь Россией управлять».

Новый этап в жизни только что миновавшей свое первое полугодие Советской страны начинался в труднейших и сложнейших условиях. Впоследствии, анализируя события первого послеоктябрьского периода, Рыков отмечал, что перед установившейся в стране диктатурой пролетариата в форме Советской власти встали двоякого рода задачи: разрушительные и созидательные. «Октябрь, — говорил он, — имеет два лица, две стороны: одну, обращённую к прошлому, другую — к будущему. В начальный период Октябрьской революции на первый план, естественно, выдвигалась разрушительная программа, программа ликвидации войны, остатков монархии, разрушения старого государственного аппарата, упразднения сословий, привилегий, уничтожения национального гнёта». Но тогда же, подчеркивал Рыков, встала и задача создания нового, социалистического общества; «обе эти задачи мы должны были осуществлять одновременно».

Рождение нового в переплете с отторжением и разрушением старого создавало неимоверные трудности. Последние резко усугублялись хозяйственной разрухой, полным расстройством к октябрю 1917 года экономической жизни. Сразу после победы Советской власти её враги приняли все меры, чтобы расширить и углубить разруху. Они действовали не только упомянутой «костлявой рукой голода», но и стремились вызвать паралич всей государственной и хозяйственной деятельности. Теперь мало кто помнит первоначальное название карательного органа диктатуры пролетариата, созданного в конце 1917 года. А оно точно отражало одно из важнейших конкретных направлений развернувшейся тогда ожесточённой схватки: Всероссийская Чрезвычайная комиссия (ВЧК) по борьбе с контрреволюцией и саботажем.

Именно саботаж ускорил переход от рабочего контроля над производством и распределением к «красногвардейской», по определению Ленина, атаке на капитал. В ходе её Советская власть в короткий срок приступила к национализации банков, транспорта, внешней торговли, к весне 1918 года в руках пролетарского государства оказалось более 800 промышленных предприятий.

Рыков появился в ВСНХ, когда начальный, «красногвардейский» этап национализации был уже пройден. Свойственные этому этапу темпы отчуждения фабрик и заводов резко обгоняли процесс налаживания управления ими. Да и сам аппарат ВСНХ, растерявший немало сотрудников при переезде в Москву, как бы вернулся к своему зачаточному состоянию. Сохранилось свидетельство о начале работы Рыкова на новом посту: «Сотрудников нет. Ничего не убрано, не налажено. Всюду пыль, грязь. И вот среди этого беспорядка появляется Алексей Иванович Рыков в своем потертом пиджачке. Ко всему присматривается, обо всем расспрашивает…»

Не нужно думать, что в такие условия попал тогда только Рыков — в них находились и другие наркоматы. И всё-таки Рыкову фактически пришлось если не все, то почти все начинать сначала. Это даёт основание некоторым современным авторам утверждать, что, по существу, он создал ВСНХ. Так ли это? Так и в то же время не так. Почему «не так»?

Ко времени назначения Рыкова ВСНХ действовал уже более двенадцати недель. Подготовка к его созданию как единого общеэкономического центра началась ещё в ноябре 1917 года. После трехкратного обсуждения положения о нем ВЦИК утвердил положение и декретом от 1 (14) декабря учредил ВСНХ при СНК, а также его местные органы — советы народного хозяйства при областных, губернских и уездных Советах. Выступая на заседании ВЦИК 1 декабря, Ленин особо подчеркнул, что ВСНХ должен быть таким же боевым органом в экономике, каким СНК является в политике. Руководящему хозяйственному органу, следовательно, сразу придавалось особое значение. Его деятельность была призвана возглавить руководство народным хозяйством и вместе с тем обеспечить вовлечение трудящихся в управление предприятиями через фабзавкомы (слившиеся в 1918 году с профсоюзами).

Наделённый широкими функциями и полномочиями, ВСНХ уже в первые недели после создания становился инструментом преобразования хозяйственно-экономической жизни страны. Первоначально ведущую роль в руководстве им играли так называемые «левые коммунисты», а один из их видных представителей — старый большевик (с 1907 года), но на самом деле молодой, 30-летний Н. Осинский (В.В. Оболенский), — был перемещен с занимаемого им после победы Октябрьской революции поста управляющего Государственным банком и стал первым председателем ВСНХ. Наряду с ним в Мариинский дворец, где несколько месяцев назад начинало свою деятельность Временное правительство, а теперь расположился формирующийся ВСНХ, пришли другие видные большевики. В первый состав Бюро ВСНХ были включены лидеры «левых коммунистов» — Бухарин и В. Смирнов, а также Амосов, Антипов, Ларин, Ломов (Оппоков), Милютин, Савельев, Смидович, Сокольников, Чубарь и Шмидт. Не все они приняли активное участие в работе, а некоторые вскоре вообще отошли от неё, получив другие назначения. Недолго — всего несколько недель — пробыл председателем ВСНХ и Осинский. Эту должность он замещал до 20-х чисел марта 1918 года, когда «левые коммунисты», несогласные, как известно, с заключением Брестского мира, вышли из правительства.

Обычно только этим и объясняют происшедшую тогда смену руководства ВСНХ. Думается, такое объяснение недостаточно. Вопрос о налаживании деятельности высшего экономического органа не раз был в конце 1917 — начале 1918 года предметом обсуждения на заседаниях Совнаркома. При этом указывалось, что ВСНХ должен превратиться из дискуссионного органа в орган, практически руководящий экономикой, обеспечивающий согласованное и действенное управление ею. Ничуть не умаляя личность Н. Осинского — одного из активных участников революции и первых лет советского строительства, следует заметить, что, очевидно, его «левизна» в вопросах войны и мира порождала определённую позицию и во внутренних вопросах. Она, может, и была приемлема на этапе «красногвардейской атаки на капитал», но изжила себя, когда перед ВСНХ встала задача усилить, как было указано на заседании ЦК 4 апреля 1918 года, широкую работу.

В нашу задачу не входит рассмотрение деятельности ВСНХ. Мы коснулись здесь её начального периода отчасти для того, чтобы ответить на поставленный выше вопрос, но главное — для того, чтобы подчеркнуть неслучайность прихода Рыкова к руководству ВСНХ и именно весной 1918 года.

«Первый раз в мировой истории, — отмечал в разгаре той весны Ленин, — социалистическая партия успела закончить, в главных чертах, дело завоевания власти и подавления эксплуататоров, успела подойти вплотную к задаче управления. Надо, чтобы мы оказались достойными выполнителями этой труднейшей (и благороднейшей) задачи социалистического переворота».

Одним из таких «достойных выполнителей» и был призван стать Рыков. Апрель 1918 года положил начало более чем двенадцатилетнему периоду, в течение которого он так или иначе стоял у руля советской экономики. Это был отнюдь не однозначный период, о чем ещё не раз придется говорить. Но отметим, что уже в самом начале его Рыков заявил себя сторонником того пути социалистического строительства, который весной 1918 года смог только обозначиться, получив развитие в проведении экономической политики 20-х годов. Иначе говоря, он был сторонником определённой политической линии, и стоит задуматься над тем, какое это имело значение при его выдвижении весной 1918 года на пост руководителя народного хозяйства, а затем, через две весны, в 1921 году, при назначении заместителем Ленина сначала в СТО и чуть позже в Совнаркоме.

Обращаясь ныне к государственной деятельности Рыкова, его характеризуют преимущественно в одном аспекте — как выдающегося практика и незаурядного организатора. «Скажем прямо, — пишет в этой связи один из современных авторов, — в теоретическом его наследии нет разработок особо крупных и ярких». Что же, скажем в ответ не менее прямо: это наследие совершенно не изучено, оно до сих пор известно лишь очень фрагментарно и категорически судить о нем в целом, наверно, преждевременно. Конечно, Рыков не был теоретиком типа, скажем, Бухарина, Преображенского или того же Осинского. Но он стал крупнейшим политическим деятелем государственного масштаба, что подразумевает многое, в том числе и качества выдающегося организатора-практика, и незаурядность в теоретическом мышлении, и способность взять на себя ответственность за принятие и проведение решений, и ещё одну ответственность, точнее, меру её за последствия развития событий.

Недолгие девять дней, проведенные Рыковым осенью 1917 года в кресле (впрочем, было ли такое?) наркома по внутренним делам, явились, разумеется, всего лишь прикосновением к масштабной государственной деятельности. Её настоящая, большая школа началась только в апреле 1918 года, когда новый глава ВСНХ появился в здании этого ведомства, в его пыльных и грязных комнатах, как эмоционально засвидетельствовал впоследствии современник. Привести в порядок комнаты было нетрудно. Главное же, что обнаружил Рыков, обходя их, тот же современник зафиксировал предельно лаконично: «Сотрудников нет».

Конечно, какой-то минимум их был, но действенный аппарат ещё предстояло создать. Подбор людей, формирование кадров, способных вести повседневную деятельность ВСНХ, стали одной из первоочередных забот Рыкова. В решении этой задачи, несомненно, сказался многолетний опыт предшествующей школы профессионального революционера, навыки работы с людьми, представителями не только рабочей массы, но и других общественных слоев, особенно интеллигенции. Последнее обстоятельство имело немаловажное значение, решение «кадровой задачи» было не только делом неотложным, но и одним из сложнейших, связанным с необходимостью широкого привлечения к управлению экономической жизнью РСФСР старых специалистов. На уже упоминавшемся заседании ЦК РКП (б) 31 марта 1918 года, непосредственно предшествовавшем постановлению о назначении Рыкова руководителем ВСНХ, было указано: «Саботаж интеллигентских кругов сломлен, техники идут к нам, надо их использовать. В первый период завоевания мы не привлекали, не могли привлекать техников. Теперь положение изменилось, в этом смысле мы переживаем новый курс». Раскрывая его, Ленин отмечал в те дни, что для решения практических задач победившей Советской власти необходимо привлечь к содействию ей большое число представителей буржуазной интеллигенции, в особенности из числа тех, кто был занят практической работой организации крупнейшего производства.

Здесь прямо указан адрес первоочередного привлечения «техников» — управление народным хозяйством. Можно сказать, что Рыков был в числе тех большевистских руководителей, которые сумели приобрести немалый авторитет в кругах старой интеллигенции, сыграли выдающуюся роль в формировании кадров «спецов». Появление этого слова отразило вхождение в жизнь Советской республики старых специалистов, которое приобрело широкий характер. К концу 1919 года только в научно-техническом отделе ВСНХ работали или являлись консультантами и экспертами более 200 профессоров, 300 инженеров, почти 250 других квалифицированных «спецов».

Иногда образно говорят, что Красная Армия создавалась в 1918 году под огнём противника. На народнохозяйственном фронте огневой пальбы не было, но не было и резерва времени. В том числе и при создании штаба этого фронта — ВСНХ. Организация в короткий срок его повседневной работы, несомненно, связана с напряжённейшей деятельностью Рыкова. Она является не единственным, но серьезным свидетельством в пользу приведенного выше утверждения, что, по существу, он «создал ВСНХ». Но вместе с тем необходимо ещё раз повторить: неправильно сводить создание ВСНХ только к личной деятельности Рыкова. В такой невольной неправде — дань отжившим представлениям, своеобразное эхо авторитаризма, в корне неприемлемого для Рыкова, что через десять — двенадцать лет стало его трагедией, да и не только его…

Такая оговорка необходима: становление и развитие революционно-государственной деятельности Рыкова невозможно представить вне той системы коллективного руководства во главе с В.И. Лениным, которая сложилась в послеоктябрьский период. Приход Рыкова в ВСНХ положил начало его почти пятилетнему непосредственному если и не каждодневному, то, во всяком случае, постоянному общению с Владимиром Ильичем.

Глава Совнаркома начал работать в своем кремлёвском кабинете 19 марта 1918 года. Недели через две здесь начал бывать и новый глава ВСНХ. Тогда же его спокойный голос стал раздаваться и в соседней большой комнате — на заседаниях правительства.

Но конечно, баритон Рыкова стал привычен прежде всего сотрудникам и руководителям ВСНХ. В печати 20-х годов иногда воспроизводился рисунок Леонида Пастернака, относящийся ко времени гражданской войны. На нем Алексей Иванович ведёт заседание Президиума ВСНХ. Высшим руководящим органом последнего являлся Пленум — несколько десятков представителей ВЦИК, наркоматов, профсоюзов, кооперации и местных СНХ. Пленум избирал постоянно действующий Президиум ВСНХ из девяти человек, который вёл всю повседневную работу под руководством Рыкова.

Бюро ВСНХ, начавшее заседать в петроградском Мариинском дворце, вскоре после переезда в Москву было упразднено. В «Деловом дворе» — первом московском здании (на нынешней площади Ногина), построенном с применением каркасной конструкции, где со временем обосновался ВСНХ, — и проходили заседания его Президиума. В 1918–1920 годах в него, кроме А.И. Рыкова и его заместителей В.П. Милютина, А. Ломова (Г.И. Оппокова) и позже П.А. Богданова, в разное время входили: Г.Д. Вейнберг, Л.Я. Карпов, А.С. Киселёв, Л.Б. Красин, Ю. Ларин (М.А. Лурье), Ю.В. Ломоносов, В.П. Ногин, Я.Э. Рудзутак. С.П. Середа, В.М. Свердлов, В.М. Смирнов, Г.Я. Сокольников, Ф.Ф. Сыромолотов, В.Я. Чубарь, В.В. Шмидт, А.В. Шотман, Н.Б. Эйсмонт и др. Фамилии большинства их них неотъемлемы от истории первых советских лет. Это были незаурядные руководители, коллективная деятельность которых обеспечивала повседневную работу ВСНХ, была прочной опорой для Рыкова и вместе с тем объединялась и направлялась им.

Алексей Иванович непосредственно руководил ВСНХ РСФСР свыше трех лет — до конца мая 1921 года. С образованием на бывшей территории Российской империи советских республик организовывалось и управление их народным хозяйством. При этом в одних их них учреждались республиканские СНХ, работавшие под руководством ВСНХ РСФСР, в других такие органы не создавались — их функции выполнял уполномоченный ВСНХ РСФСР при правительстве данной республики. Таким образом, Рыков возглавил подлинно высший орган, являвшийся высшим в масштабах всей страны в соответствии с исторически сложившимся народнохозяйственным единством.

Он был последовательным сторонником укрепления и развития такого единства на основе принципов и завоеваний революции. Рассматривая в 1919 году экономические отношения между «советскими государствами», то есть республиками, он отмечал, что термин «независимость» по отношению к ним распространяется главным образом на их национальнокультурную жизнь. Но, являясь сторонником экономического единства всей страны, Рыков вместе с тем активно поддерживал создание федерации равноправных советских республик. Выступая тогда же, в 1919 году, при обсуждении новой программы партии на VIII съезде РКП (б), он подчеркивал: «Ясное дело, что интересы нации, интересы языка, религии, культуры и т. д. мы ни в коем случае и ни при каких условиях подавлять не будем». Эти слова, произнесенные в полемике с противниками федерации, выражали четкий подход, направленный на уничтожение национальных привилегий, полное равноправие народов, их сближение на основе федеративного устройства страны по советскому типу.

Весной 1918 года Рыков, так сказать, приняв все хозяйство бывшей империи, вместе с тем возглавил орган, обладавший поначалу чрезвычайной широтой функций. Если говорить коротко, ВСНХ того времени ведал организацией всего народного хозяйства и финансов. Он регулировал экономическую жизнь страны, объединял работу местных СНХ и экономических наркоматов, занимался вопросами промышленности, транспорта, торговли, отчасти и сельского хозяйства. Нельзя забывать, что эта деятельность развертывалась в условиях продолжавшейся национализации. На её втором этапе (весна — начало лета 1918 года) стали обобществляться целые отрасли промышленности — нефтяная, сахарная, транспортного машиностроения и др. Всего на этом этапе было национализировано свыше 1200 фабрик и заводов, других предприятий.

Порой называют и другие цифры. Но главное в данном случае не в уточнении их, а в том, чтобы ещё раз подчеркнуть, что Рыков возглавил руководство ВСНХ на этапе, когда основное внимание переносилось на закрепление завоёванных позиций в экономике страны, организацию ведения нового, советского народного хозяйства. Это была сложнейшая позитивная задача, трудности решения которой мы нередко затушёвываем односторонне пафосной оценкой процесса национализации, сосредоточивая все внимание на роли в ней лишь передовой части трудящихся. А ведь было и иное. Люди старшего поколения помнят незамысловатую песенку о том, как «пришел восемнадцатый год и по винтику, по кирпичику растащили огромный завод». Революция разбудила не только созидательное творчество масс, но и их стихийно-негативные действия, без преодоления которых было невозможно созидание новой жизни.

Новый председатель ВСНХ стал одним их тех соратников Ленина, которые весной 1918 года полностью восприняли его программу очередных задач Советской власти, направленную на борьбу за организованность, дисциплину, повышение производительности, внедрение всенародного учета и контроля, осуществление экономических методов управления народным хозяйством. Такое восприятие не было ни автоматическим, ни случайным. Рыков являл собой тип большевика, для которого созидательная деятельность в революции была основной, и это его качество ярко выявилось уже в первые послеоктябрьские месяцы.

Но конечно, легко сказать или написать «созидательная деятельность». Ведь в реальности она соседствовала с одновременной ломкой привычных форм, продиралась сквозь неизбежный при этом хаос и требовала исключительного напряжения сил, способности наладить совершенно новое дело, вести работу в неординарных условиях. Происходило это не разом, первые десять — двенадцать недель пребывания Рыкова в ВСНХ ушли на то, чтобы овладеть ситуацией, создать и укрепить организационные предпосылки налаживания народного хозяйства. Естественно, что одной из главных задач председателя ВСНХ стало, как уже отмечалось, обеспечение функционирования центрального аппарата, превращение его в подлинный орган руководства экономической жизнью.

Это была, однако, лишь часть задачи создания такого руководства, решение которой требовало действий не только «сверху», но и «снизу». Поэтому в поле зрения Рыкова сразу вошли вопросы деятельности местных экономических органов. «Было бы бессмысленно думать, — подчеркивал он в те дни, — что, организовав центр в Москве, можно управлять всей промышленностью». Нужно, убежденно считал Рыков, «распределить функции, определить, кто и что решает, что может решать область, что — уезд, что — центр».

В ряде промышленных центров СНХ начали создаваться ещё на этапе «красногвардейской атаки на капитал». Однако большинство местных — губернских, а затем и уездных совнархозов сформировалось уже при Рыкове, в апреле — июне 1918 года. Наряду с этими местными народнохозяйственными органами в тот период действовали и более укрупненные районные (областные) СНХ, ведавшие организацией, регулированием и планированием хозяйства экономических районов, охватывавших территорию двух-трех, а то и двенадцати — пятнадцати губерний.

С точки зрения Рыкова, это была не просто система органов среднего и низшего уровня, «подпиравшая» ВСНХ, но и звенья, обеспечивавшие тесную практическую связь народнохозяйственной деятельности с работой губернских и уездных Советов, фабзавкомов и профсоюзов, а через них — с широкими слоями трудящихся. Именно налаживание такой связи, приступ к реализации через неё, посредством её, экономических задач диктатуры пролетариата и стало одним из основных направлений начального периода работы Рыкова в ВСНХ.

В известной мере итог этого периода подвел I Всероссийский съезд Советов народного хозяйства, работавший в Москве в конце мая — начале июня 1918 года. Его проведению придавалось большое значение. За три дня до съезда в Кремле под руководством Ленина и Рыкова собрался Президиум ВСНХ, определивший повестку предстоявших заседаний: экономические последствия Брестского договора; экономическое положение России и экономическая политика; о деятельности ВСНХ; о финансовом положении и госбюджете; внешняя торговля; о Комитете госсооружений; доклады с мест.

26 мая свыше 250 делегатов съезда заполнили зал второго Дома Советов (бывший большой ресторанный зал «Метрополя»), где обычно в то время заседал революционный парламент того времени — ВЦИК. Теперь здесь собрался другой своеобразный парламент, в котором было представлено 5 районных (областных), 30 губернских и значительное число уездных совнархозов, а также отделы ВСНХ, профсоюзы и фаб- завкомы.

Съезд открыл Рыков, предоставивший первое слово главе Советского правительства. На Высший совет народного хозяйства, сразу подчеркнул Владимир Ильич, «легла теперь одна из трудных и одна их самых благодарных задач. Нет никакого сомнения, что чем дальше будут двигаться завоевания Октябрьской революции, чем глубже пойдет этот переворот, который начат ею, чем прочнее будут закладываться основы завоевания социалистической революции и упрочение социалистического строя, тем больше, тем выше будет становиться роль советов народного хозяйства, которым предстоит одним только из всех государственных учреждений сохранить за собой прочное место, которое будет тем более прочно, чем ближе мы будем к установлению социалистического порядка, чем меньше будет надобности в аппарате чисто административном, в аппарате, ведающем собственно только управлением».

Так виделась в ту пору деятельность высшего советского экономического органа, проводящего демократический централизм в области хозяйственной жизни. В связи с последним следует коснуться обсуждения на съезде «Положения об управлении национализированным предприятием». Вопреки «левым коммунистам» (В.М. Смирнов, В.Н. Андронников и др.), настаивавшим на подчинении предприятий только местным органам, комиссия съезда, в которую от СНК вошёл Ленин, а от ВСНХ — Рыков и Вейнберг, обеспечила принятие большинством делегатов «Положения», согласно которому фабрично-заводские управления формировались ВСНХ и его районными (областными) органами, а также профессионально организованными рабочими данного предприятия, включали в свой состав специалистов.

Разрабатывая вместе с Лениным это «централистское» положение, Рыков выступал за централизм, понимаемый в «действительно демократическом смысле», который «предполагает в первый раз историей созданную возможность полного и беспрепятственного развития не только местных особенностей, но и местного почина, местной инициативы, разнообразия путей, приемов и средств движения к общей цели», требует «счета денег», использования финансовых рычагов учета и контроля, госкапиталистических форм экономики и т. п. Такой подход является, пожалуй, одной из важных характеристик позиции Рыкова в период развертывания его деятельности во главе ВСНХ весной и в начале лета 1918 года.

Именно тогда, на I Всероссийском съезде Советов народного хозяйства, выступая с докладом о деятельности ВСНХ, Рыков произнес приведенные в предшествующей главе слова о том, что русскому рабочему выпало на долю необычное счастье быть авангардом и застрельщиком социалистического переворота. И тут же подчеркнул: «Но это — не только счастье, но и громадная тяжелая обязанность…»

Примечательно, что это положение, по существу, открывает томики собрания статей и речей А.И. Рыкова, изданные десяток лет спустя^[12]. Среди них самый объёмистый — первый, относящийся ко времени 1918–1920 годов. Его материалы отражают героизм, сложность и противоречивость начального периода жизни Советской страны.

Весна 1918 года, вселявшая надежды на возможность приступа к мирному строительству нового общества, оказалась на деле преддверием событий, «в грозе и тревоге» которых, говоря крылатыми словами песни, первый послеоктябрьский год остался в памяти народной как «боевой восемнадцатый год» и ушел в историю «по военной дороге». По такой дороге были вынуждены торить свой путь первопроходцы пролетарской революции и в девятнадцатом году, и в двадцатом…

Это огненное трехлетие вошло в наши учебники истории как период гражданской войны и империалистической интервенции. Нельзя, однако, не заметить, что в некоторых публицистических работах последних лет органическая связь широкомасштабного развертывания гражданской войны с интервенцией каким-то образом, невольно или вольно, как бы «исчезла». Вместе с тем отошло на второй план едва ли не определяющее значение внешних сил. К тому же бытующая до сих пор с времён «Краткого курса» нелепая формулировка «иностранная интервенция» (как будто вторжение извне может быть «отечественным»!) заслоняет подлинное определение последней, которая может иметь различные формы — и вооружённую, и экономическую, и политическую, и идеологическую и т. д. Если вдуматься, все эти формы так или иначе были применены международным империализмом после победы Октября против Страны Советов.

Тень черного крыла интервенции, её хищные и кровавые когти, рвавшие российские земли, являются своеобразной и характерной чертой гражданской войны 1918–1920 годов. «Вначале Октябрь, — отмечал Рыков, — сравнительно мало обеспокоил международную буржуазию. Капиталистический мир считал, что Октябрьская революция есть только краткий эпизод, историческое «недоразумение». Явился-де какой-то Ленин — новый Пугачев или Стенька Разин, — устроил «бунт» в Петрограде и в Москве. Они рассчитывали, что этот «бунт» будет в короткое время ликвидирован, но затем, когда оказалось, что это не маленький «бунт», а начало большого международного «бунта», буржуазия прибегла к интервенции для подавления Октябрьской революции».

Развернувшаяся с лета 1918 года широкая борьба на фронтах с интервентами и внутренней контрреволюцией определила в качестве главной и решающей задачи вооружённую защиту завоеваний Октября, превращение Страны Советов в единый военный лагерь. Это непосредственно сказалось и на всей её народнохозяйственной жизни, повлекло за собой практически сплошную национализацию промышленности.

Можно с уверенностью утверждать, что Рыков как председатель ВСНХ такую меру в 1918 году не предусматривал и больше того — не мог предполагать её в ближайшем будущем. Это совсем не значит, что он считал процесс обобществления средств производства уже исчерпанным. Сразу после окончания I Всероссийского съезда Советов народного хозяйства при его активном участии был подготовлен и 28 июня 1918 года принят Декрет об изъятии из частной собственности крупной промышленности. Декрет положил начало третьему этапу национализации, в ходе которого вся крупная капиталистическая собственность на средства производства, а также значительная часть средних предприятий оказались к весне 1919 года в руках Советского государства и его хозяйственных органов.

Казалось, национализация дошла до предельной черты. Тем не менее с лета 1919 года её темпы стали резко возрастать, что диктовалось суровой необходимостью в тягчайших условиях войны мобилизовать все ресурсы. В 1920 году Рыков подписал постановление ВСНХ, по которому вслед за крупными и средними предприятиями были национализированы практически все мелкие промышленные заведения. К исходу того года в ведении государства оказалось в общем итоге свыше 37 тыс. различных — крупных, средних и мелких — объектов промышленного производства.

Не представляет сомнения, что без национализации промышленности было невозможно создание социалистического уклада в экономике страны. Но вместе с тем нельзя не видеть, что в чрезвычайной обстановке превращения страны в 1918–1920 годах в единый военный лагерь она приобрела, по существу, всеобъемлющие масштабы, создававшие в том числе и почву для возникновения иллюзий относительно возможности «прямого прорыва» к коммунизму.

Не будем гадать, в какой мере мог разделять такие иллюзии Рыков. Вместе с тем подчеркнем его сурово реалистическую оценку резкого изменения военно-политического положения Советской страны в результате интервенции и широкого развертывания с лета 1918 года гражданской войны, непреклонную решимость и волю в обеспечении защиты Октября. В начале того лета Рыков выступил, как только что отмечалось, за управление народным хозяйством на основе централизма, понимаемого в «действительно демократическом смысле». Несколько месяцев спустя руководитель ВСНХ был вынужден в корне изменить эту позицию.

Весной 1919 года, в канун решающих сражений с армиями Колчака, Деникина, Юденича, на заседании ВЦИК был заслушан его доклад «О положении промышленности». В условиях нарастающей борьбы на фронтах, голода и разрухи в тылу Рыков бескомпромиссно высказался за установление в стране экономической диктатуры, которая не считалась бы с интересами отдельных групп и лиц, а, мобилизовав все ресурсы на захваченной врагами территории, использовала их там, где они нужны были прежде всего.

Конечно же, такое решение далось нелегко и пришло не сразу; оно вырабатывалось в тяжелейшей ситуации, диктовавшей установление жёсткого экономического режима и строжайшей дисциплины. «Мы не можем жить в данное время без принуждения, — заявил Рыков, выражая чрезвычайность возникшего положения. — Необходимо заставить лодыря и тунеядца под страхом кары работать на рабочих и крестьян, чтобы спасти их от голода и нищеты». Чрезвычайность положения диктовала и «применение отдельных черт из жизни армии» в ведении народного хозяйства, организации его управления.

Одним из основных проявлений этого в системе ВСНХ стал главкизм — управление народным хозяйством в годы гражданской войны и интервенции посредством главных комитетов (главков), характеризовавшееся строжайшей централизацией руководства предприятиями и другими звеньями народного хозяйства. Главкизм… Милитаризация труда… Всеобщая трудовая повинность… Продразверстка… Эти и некоторые другие суровые понятия прочно связаны в исторической памяти с объединительным для них понятием, возникшим в конце гражданской войны, едва ли не в 1920 году, — «военный коммунизм».

Но, строго говоря, первоначально появление главков и центров в системе ВСНХ было вызвано внутренними потребностями перестройки деятельности этого органа в связи с существенным изменением его функций в 1918–1920 годах. По мере нарастания национализации он из общеэкономического органа с широкими полномочиями стал превращаться в орган руководства только промышленностью. Этот процесс начался со второй половины 1918 года, когда ВСНХ был освобождён от планирования и регулирования народного хозяйства в целом, а созданный в конце ноября того года Совет рабочей и крестьянской обороны принял на себя согласование деятельности всех отраслей и общее управление ими. В 1920 году ВСНХ окончательно сложился как исключительно промышленный наркомат.

Такое сужение функций ВСНХ отнюдь не означало «облегчение» деятельности его председателя, а введение жёсткого централизма — игнорирование им работы местных совнархозов, превращение их в чисто технических исполнителей диктаторской воли центра. Примечательно, что вопрос о введении новой структуры ВСНХ был коллективно обсуждён на II Всероссийском съезде Советов народного хозяйства (декабрь 1918 года), который признал необходимым проводить жёсткую централизацию управления промышленностью, создавать главки и центры ВСНХ по управлению отдельными отраслями экономики. Следующий Всероссийский съезд Советов народного хозяйства проходил в начале 1920 года в преддверии так называемой второй (первая была весной 1918 года) мирной передышки. По инициативе Рыкова съезд, подчеркнув значение централизации управления народным хозяйством, вместе с тем предоставил местным совнархозам право большей хозяйственной самостоятельности. Экономическая диктатура, жёсткая централизация были всегда для Алексея Ивановича только вынужденными, временными мерами, и, когда суровость времени хотя бы частично ослабевала, он стремился ослабить и диктат центра в пользу развития местной инициативы.

Рыков был постоянно связан с совнархозами всей страны, выезжал, как позже стали говорить, на места, общался с сотнями и тысячами практических работников, действовавших в губерниях и национальных районах. Вот лаконичное свидетельство результатов одной из его поездок в начале 1920 года в только что освобождённые от деникинцев южные районы страны: «Явившись следствием поездки т. Рыкова, работа по первоначальному налаживанию государственного хозяйственного аппарата Донской области и Северного Кавказа развивается». Далее в документе говорится, что в соответствии с практическими рекомендациями председателя ВСНХ она идёт по трем направлениям: организационному, выработке производственных программ и выяснению запасов как товаров, так и сырья.

Конечно, немало сил Алексея Ивановича уходило на непосредственное руководство центральными органами ВСНХ. В 1920 году в их системе насчитывалось свыше 70 различных главков, центров, производственных отделов и секций. Основные звенья этой системы — 52 главка и центра — функционально подразделялись на два вида: по отраслям (Главнефть, Главметалл, Центромедь и т. п.) и по типу продукции (Главгвоздь, Главспичка и т. п.). Деятельность каждого из них подчинялась соответствующему производственному отделу, а позже — непосредственно Президиуму ВСНХ. Естественно, что глава Президиума Рыков повседневно вникал в их деятельность, решал сотни вопросов, связывал воедино этот сложнейший управленческо-хозяйственный механизм.

Это был гигантский, напряжённейший и часто круглосуточный труд. Некоторое представление о нем даёт недавно опубликованное описание подготовки Рыковым решения одного из (бесчисленно многих!) вопросов. Воспользуемся этим описанием. Чтобы вынести в один из обычных дней суждение о целесообразности предложения Химического отдела, председатель ВСНХ должен был загодя (чаще ночью, так как днём шли другие дела) изучить месячные сообщения почти тридцати секций и главков — шамотного, спичечного, табачного, кости, крахмала, масла, красок и лаков, бумаги, шиферного, кожевенного, стройматериалов, химической основы, химико-древесного, цементного, спирта, сахара, жиров, щетины, москательного, механического, электрохимического, взрывчатых веществ, анилина, фармацевтических заводов, резины, стекла. Этот перечень, способный от простого его чтения вызвать головную боль, умышленно приведен здесь без сокращений. Уже сам по себе он свидетельствует об объёме работы председателя ВСНХ. А ведь Рыков должен был не просто ознакомиться с отчетами и вникнуть в них, но и выработать определённое мнение по тому или иному вопросу, обеспечить его поддержку на заседании Президиума ВСНХ, дать соответствующие поручения и проверить их исполнение. Все это требовало приобретения хотя бы минимума профессиональных знаний, консультаций со специалистами и т. д. И все это — лишь частица каждосуточного напряжения, решения массы дел, заседаний правительства и иных заседаний, встреч с людьми и пр. и пр.

Это напряжение месяцами физически «поддерживалось» скудным пайком, почти таким же, какой получала вся трудовая Москва, горячим чаем, порой морковным, и в лучшем случае с сахарином. Но разве не так же жил Ленин и другие «кремлёвские руководители»^[13]? Известно, что народный комиссар продовольствия Александр Дмитриевич Цюрупа заболел в то время именно от хронического недоедания. Оно, в сочетании с огромным переутомлением, тяжело сказалось к началу 20-х годов и на здоровье Рыкова и привело к нескольким хирургическим операциям.,

Судя по всему, он, полностью поглощенный делами, не придавал никакого значения тому, что работает на износ. Отмечая в начале 1921 года, что «Алексей Иванович производит впечатление совсем больного человека», Ленин следом добавил: «А не лечится толком. Это безобразие. Хищение казённого имущества совершенно недопустимое»^[14]. Ленинские слова были обращены к жене Рыкова Нине Семеновне. И не случайно, Владимиру Ильичу и всем другим, близко знавшим Рыковых, была известна дружеская слаженность их взаимоотношений. Рано осиротевший, а позже годами живший скитальческой жизнью революционера-нелегала, Алексей Иванович очень дорожил теплой и сердечной атмосферой своей семьи, заботой и вниманием Нины Семеновны, не только жены, но и единомышленника.

В конце 1917 года Рыковы наконец получили свое первое жильё и, уместив на извозчичьей пролетке все нажитое имущество, перебрались в центр Москвы, в Кисловский переулок (ныне ул. Семашко). Однако прожили они здесь недолго — менее года.

С переездом Советского правительства в Москву Ленин и другие крупные руководители, как уже отмечалось, поселились в Кремле. По какой-то причине Рыковы перебрались сюда позже многих других, осенью 1918 года. Возможно, непосредственно это было связано с тем, что Я.М. Свердлов, получив квартиру в первом этаже Детской половины Большого Кремлёвского дворца (БКД), предложил Алексею Ивановичу занять три комнаты в этой квартире. Так образовалась своеобразная «кремлёвская коммуналка» на две семьи, навсегда связавшая дружбой их дочерей.

…Семьдесят лет спустя солнечным летним днём на малолюдной кремлёвской Коммунистической улице, бывшей Дворцовой, пролегающей в своем начале между западным торцом БКД и фасадом здания Оружейной палаты, можно было увидеть небольшую группу сотрудников Музеев Кремля, внимательно слушавших двух пожилых женщин.

— Наши окна, — вспоминала Наталия Алексеевна Рыкова, — выходили во внутренний двор БКД, там стояла прелестная церквушка Спаса на Бору, снесенная, кажется, в 30-е годы. А вот эти окна — комнаты Свердловых. В одной из них через несколько месяцев после нашего переезда в Кремль скончался после внезапной и недолгой болезни Яков Михайлович. Отец всегда горевал по поводу его преждевременной гибели.

— Позже, — вступила в разговор Вера Яковлевна Свердлова, — одну из наших комнат мама, Клавдия Тимофеевна Новгородцева, отдала Рыковым. Вон те два окна — там был домашний кабинет моего отца, а потом Алексея Ивановича.

— Как все здесь изменилось, — продолжает Наталия Алексеевна. — В годы нашего детства эта улица была выложена булыжником, по ней пролегали трамвайные рельсы, приходили платформы с дровами, поленницы которых громоздились по всем углам. Наши комнаты были большими, но зимой мы в них порядочно мёрзли — приходилось экономить дрова… Дома почти не готовили, бегали с кастрюлями в общую для всех кремлёвскую столовую.

— Не было не только продуктов, — замечает Вера Яковлевна, — но и некому было готовить. Ведь и Клавдия Тимофеевна, и Нина Семеновна были постоянно заняты на работе^[15]. Конечно, они заботились о семье, о всех нас. Нина Семеновна одинаково ровно относилась ко всем детям, никогда не выделяла среди них свою дочь Наталочку. К ней можно было прийти в любое время и с любым вопросом. Всегда можно было ей довериться.

Наталия Алексеевна возвращается к ранним детским воспоминаниям.

— А помнишь, Вера, как-то теплым летним вечером мы сидели с тобой, свесив ноги с подоконника, и из лоскуточков мастерили платьица для кукол. В это время из-за угла Большого дворца появились Ленин и мой отец. Владимир Ильич остановился у нашего подоконника и что-то с добрым смехом говорил нам.

— Нет, не помню…

Для двух тогдашних девчушек такая встреча была обыденной повседневностью их пока ещё маленького мирка, и надо ли удивляться, что память Веры Яковлевны не сохранила этот эпизод. Но о многом из того сурового времени девчушки просто даже и не догадывались.

Ведь именно здесь, в Детской половине БКД, правда до переезда в неё семей Свердлова и Рыкова, содержалась в полуподвальной комнате правая эсерка Фанни Каплан, стрелявшая 30 августа 1918 года во Владимира Ильича. Отсюда четыре дня спустя комендант Кремля, бывший балтийский матрос Павел Мальков, вывел её в последний путь.

Рыков был в числе тех руководителей, которые, с болью восприняв известие о покушении на вождя революции, не растерялись, проявив волю в сохранении в этот тяжелый момент дисциплины и порядка, организации бесперебойной государственной деятельности. В литературе середины 20-х годов промелькнуло утверждение, что Рыков в те тревожные недели был назван возможным заместителем Ленина в Совнаркоме^[16]. Вероятно, именно на этом основании некоторые современные авторы заключили, что «во время болезни после ранения Владимира Ильича на посту председателя Совнаркома его заменял Рыков». Документальных подтверждений тому пока нет, и только выявление их может подтвердить или опровергнуть это утверждение.

Но как бы то ни было, несомненно, что за короткое время Рыков стал одним из видных деятелей Советского правительства, авторитетным народнохозяйственным руководителем. Его работа в ВСНХ в 1918–1921 и 1923 годах начинает сейчас постепенно привлекать внимание на исследовательском уровне, и здесь уже в ближайшие годы можно ждать появления содержательных работ.

Но вне поля зрения специалистов все ещё остаётся его военная деятельность, особенно ярко выявившаяся в 1919–1920 годах. Конечно, Рыков никогда не был военачальником, он был «сугубо гражданским» человеком, ни дня не стоявшим в армейском строю. Вместе с тем его вклад в вооружённую защиту Советской страны оказался настолько значителен, что он был награждён боевым орденом Красного Знамени^[17].

Военная деятельность Рыкова была тесно взаимосвязана с его работой в ВСНХ и являлась как бы важнейшим ответвлением этой работы, которое постепенно приобрело в значительной мере самостоятельный характер.

Уже летом 1918 года Рыков и другие руководители ВСНХ были серьезно озабочены организацией материально-технического обеспечения борьбы на фронтах. По их предложению 16 августа 1918 года Совнарком постановил образовать при ВСНХ (с участием ВЦСПС) Чрезвычайную комиссию по производству предметов военного снаряжения. Ей было поручено обеспечение военного производства и контроль за выполнением армейских заказов. Комиссия не случайно получила наименование Чрезвычайной, её решения были обязательны для всех предприятий и учреждений. Возглавил комиссию член Президиума ВСНХ Л.Б. Красин, который еженедельно отчитывался о проделанной оборонной работе Совнаркому и ВСНХ.

Комиссия просуществовала недолго — менее трех месяцев, и не потому, что работала неудовлетворительно. Быстро разросшиеся масштабы вооружённой борьбы потребовали реорганизовать её и создать ещё более авторитетный орган.

В связи с этим 2 ноября 1918 года при ВСНХ была учреждена Чрезвычайная комиссия по снабжению Красной Армии — Чрезкомснаб. В неё, во-первых, вошёл более широкий круг представителей — от ВЦИК, ВСНХ, ВЦСПС и Наркомвоена, во-вторых, значительно усилились её полномочия и функции, в-третьих, она получила возможность создать собственные местные органы в лице окружных чрезкомснабов и губернских уполномоченных. Эту комиссию, как и предшествующую, возглавил Л.Б. Красин, однако, оставаясь членом Президиума ВСНХ, он с созданием Совета рабоче-крестьянской обороны одновременно стал и его членом. Этому высшему чрезвычайному органу (точнее, так называемому Малому Совету обороны) была непосредственно подчинена и комиссия.

Чрезкомснаб сыграл свою роль в мобилизации ресурсов для обеспечения боевых действий Красной Армии. Однако бешеный накал борьбы на фронтах летом 1919 года, когда, по определению Ленина, наступил один из самых критических, по всей вероятности даже самый критический момент социалистической революции, властно вызвал необходимость объединения всего дела военного снабжения не на коллегиальной основе, а в одних руках.

3 июля состоялся пленум ЦК РКП (б). Среди других первоочередных вопросов он обсудил необходимость централизации снабжения армии. Пленум постановил: «Немедленно объединить всю организацию снабжения армии. Техническое проведение поручить одному лицу (члену Реввоенсовета Республики А.И. Рыкову), который получает диктаторские полномочия в области снабжения армии»^[18].

Это решение в нашей исторической литературе до послед-. них лет не только не анализировали — о нем и не упоминали. Между тем оно примечательно. В критический момент жизни страны ЦК партии пошел на беспрецедентный, смелый шаг — выдал диктаторский мандат, хотя и распространявшийся только на определённую сферу жизни страны, но фактически дававший его обладателю неограниченные полномочия в тылу советских армий. Такой мандат ЦК мог выдать лишь человеку, облечённому его полным доверием, исходя из твердой уверенности, что этот человек сделает все, чтобы реализовать полученные права только в интересах дела, и никогда не использует их в каких-либо сторонних политических или иных целях.

Не является ли это одной из убедительных характеристик политического облика большевика Рыкова, его морально- нравственных качеств?

Отметим, что, получая мандат на организацию снабжения армии, Рыков вместе с тем остался на одном из высших государственных постов — председателем ВСНХ, и это усиливало концентрацию предоставленной ему власти. Однако такая концентрация была в интересах обороны страны — в одних руках сосредоточивалось управление экономикой, прежде всего промышленностью, и организация снабжения армии.

Одновременно Алексей Иванович получил ещё одно высокое назначение — стал членом Революционного Военного совета Республики (РВСР), осуществлявшего непосредственное руководство армией и флотом, а также всеми учреждениями военного и морского ведомств.

В качестве члена Реввоенсовета Республики Рыков был уже назван в процитированном выше постановлении ЦК партии. Однако формально такое назначение состоялось несколькими днями позже. 8 июля 1919 года была проведена ре-» организация РВСР (впервые образованного в сентябре 1918 года). Чтобы сделать работу этого высшего военного органа более гибкой и оперативной, его состав был сокращен до шести членов. Ими стали: Л.Д. Троцкий (председатель), Э.М, Склянский (заместитель председателя), С.И. Гусев, С.С. Каменев (главком), А.И. Рыков, И.Т. Смилга.

На следующий день, 9 июля, постановление ЦК о предоставлении Рыкову диктаторских полномочий было реализовано принятием декрета ВЦИК «Об изменении в организации дела снабжения Красной Армии», опубликованного затем в газете «Известия». Этим декретом Рыков назначался на вновь учрежденный пост Чрезвычайного уполномоченного Совета рабоче-крестьянской обороны по снабжению Красной Армии и Красного Флота. В обращение вошла ещё одна аббревиатура — Чусоснабарм. Однако из-за того, что её было трудно произносить, употребляли и другую, сокращенную, — ЧУСО, чрезвычайный уполномоченный Совета обороны.

Согласно декрету ВЦИК, в подчинение ЧУСО были переданы все органы снабжения наркомвоенмора, а также центральные и местные органы Чрезкомснаба и Центрвоензага (Центрального отдела военных заготовок). При этом Рыкову было дано право переформировывать подведомственные учреждения, объединять параллельные и ликвидировать излишние органы, назначать и смещать любых должностных лиц, имеющих отношение к материально-техническому снабжению армии.

В уже упомянутом томике статей и речей Рыкова приведен примечательный документ тех дней: «Настоящим приказываю никаких проектов реорганизации не разрабатывать и с таковыми ко мне не являться, а, напротив, сосредоточить все внимание на усилении работы ныне существующих органов Красного фронта». Не ломая в спешке уже сложившееся, Рыков в кратчайший срок сумел в корне изменить всю работу, подобрать и расставить энергичных и знающих людей. ЧУСО образовал собственный аппарат (к 1921 году он насчитывал около 500 человек), его представители действовали во многих районах страны. При командовании фронтов и армий были созданы управления уполномоченных ЧУСО, а в губерниях, на территории которых находились фронты, — его инспекции. «В пределах каждого фронта и подчиненных фронту губерний, — говорилось в приказе Рыкова от 20 августа 1919 года, — все органы снабжения подчиняются уполномоченному. Он направляет, согласует и контролирует их деятельность в соответствии с планом и директивами центра».

Конечно, не обходилось без трудностей, трений и даже конфликтов, преодоления амбиций армейского командования, в том числе и высшего. Не этим ли объясняется, что Рыков всего лишь два месяца являлся членом Реввоенсовета Республики? Обладая полной самостоятельностью в решении вопросов снабжения армии, он вместе с тем оказался в рамках этого высшего военного органа отчасти подчиненным его председателю Троцкому и даже Склянскому, нередко замещавшему последнего. В сентябре 1919 года эта ложная ситуация была ликвидирована. Рыкова освободили от обязанностей члена РВСР. Он вошёл в чрезвычайный советский орган — стал, наряду с Троцким, членом Совета рабоче-крестьянской обороны. Это укрепило значение ЧУСО, усилило его координацию военного снабжения с общехозяйственной жизнью страны.

В том же месяце Рыков подписал приказ об учреждении Совета военной промышленности, которому было подчинено почти 60 военных заводов. Во главе Совета Алексей Иванович поставил хорошо известного ему по ВСНХ инженера-большевика П.А. Богданова. Действуя совместно, привлекая специалистов, они сумели наладить снабжение сырьем и топливом оборонных предприятий, усилить их людскими ресурсами, обеспечить максимально возможный по тому времени выпуск продукции.

Рыков не раз выезжал на Тульский, Ижевский, Симбирский и другие оружейные заводы. Вообще личный поезд ЧУСО в те тревожные месяцы почти не покидал прифронтовые районы, а по мере разгрома врага продвигался в освобождённые районы. Здесь Рыков, не разделяя свои обязанности и председателя ВСНХ, и Чрезвычайного уполномоченного Совета обороны, активно включался в восстановление Советской власти, налаживание пострадавшего от войны хозяйства.

Просматривая сейчас выходивший в 1919–1921 годах «Бюллетень Чрезвычайного уполномоченного Совета обороны по снабжению Красной Армии», поражаешься многообразию сделанного: борьба за увеличение выпуска оружия и одновременно сбор и строгий учет трофейных винтовок, орудий, боеприпасов; тщательное обследование всех военных складов (ещё времён первой мировой) и организация мастерских по производству экипировки для кавалерии — ведь без уздечек, седел и шашек лозунг «Пролетарий, на коня!», хоть его и провозгласил сам Троцкий, нельзя было осуществить.

Такие перечни больших и малых, а то и совсем вроде бы незначительных (но жизненно необходимых в своей совокупности) дел ЧУСО можно продолжать долго. Не будем идеализировать степень снабженности Красной Армии, однако самое необходимое, а точнее, максимально достижимое в тех условиях было обеспечено. Те сверхчрезвычайные меры, которые были приняты ЦК партии и правительством с лета 1919 года по снабжению армии, в целом себя оправдали. Ленин отметил это лаконичной фразой: «Рыков, когда работал в Чусоснабарме, сумел подтянуть дело, и дело шло»^[19].

Деятельность Рыкова во главе ВСНХ и на посту Чрезвычайного уполномоченного Совета обороны — главные вехи его первых послеоктябрьских лет. Вместе с тем он активно участвовал во всей общественно-политической жизни страны, был делегатом IV–VIII Всероссийских съедов Советов (1918–1920), избирался в составы ВЦИК, входил в руководящие органы ВЦСПС, был членом правления Всероссийского хозяйственного центра рабочей кооперации, руководил рядом государственных комиссий и т. д. Не нужно удивляться обилию и разнообразию выполнявшихся им поручений. Это было свойственно тогда всем руководящим работникам, которые были на счету, и круг их деятельности порой становился безграничным, что требовало полной самоотдачи и огромных усилий.

На IX съезде РКП (б) (весна 1920 года) Алексей Иванович вновь — после своей ноябрьской отставки 1917 года — был избран членом ЦК партии, а на состоявшемся затем пленуме последнего — членом его Оргбюро. Возвращение Рыкова в высшие партийные органы совпало со временем, когда забрезжили признаки, что движение в неведомое, начатое в семнадцатом, постепенно минует свой драматически-кровавый период…

Субботний день 6 ноября 1920 года был в Москве по-осеннему хмурым. Предвечерние сумерки наползли рано, как бы увеличивая своей мглой громаду здания Большого театра. Скудно был освещён и его зал. Подача электроэнергии уже давно почти катастрофически сократилась. Когда шесть недель спустя на сцене этого же зала зажглись лампочки огромной карты плана электрификации России (ГОЭЛРО), представленного VIII Всероссийскому съезду Советов, то, чтобы обеспечить питание этих, в общем-то, немногих лампочек, была отключена чуть ли не вся энергосеть города.

И все же после промозглой осенней мглы ноябрьских улиц едва отапливавшийся и слабо освещённый зал театра казался уютным. Его заполняли люди в рабочих куртках, пальто, шинелях. Члены Московского Совета, городского комитета партии, совета профсоюзов собрались на совместное торжественное заседание, чтобы отметить третью годовщину пролетарской революции. Но вот гул зала перекрыли аплодисменты. Председатель Моссовета Л.Б. Каменев, помедлив, пока разберутся со стульями в президиуме — здесь сверкнуло пенсне Л.Д. Троцкого, скинул с плеч шинель Ф.Э. Дзержинский, о чем-то разговаривая с А.И. Рыковым, рассаживаются секретари ЦК партии Н.Н. Крестинский, Е.А. Преображенский, Л.П. Серебряков, руководитель профсоюзов М.П. Томский, редактор «Правды» Н.И. Бухарин и другие, — предоставил слово Владимиру Ильичу Ленину.

Когда на верхних ярусах замолкли последние хлопки, Ленин начал свое выступление с характеристики главного итога первого советского трехлетия: «Сегодня мы можем праздновать нашу победу. При неслыханных трудностях жизни, при неслыханных усилиях наших врагов, мы все же победили… Это является гигантской победой, в которую раньше никто бы из нас не поверил». И, точно желая утвердить эту мысль, он с новой силой повторил её:

— Три года тому назад, когда мы сидели в Смольном, восстание петроградских рабочих показало нам, что оно более единодушно, чем мы могли ожидать, но, если бы в ту ночь нам сказали, что через три года будет то, что есть сейчас, будет вот эта наша победа, — никто, даже самый заядлый оптимист, этому не поверил бы.

— Мы тогда знали, — продолжал Ленин, — что наша победа будет прочной победой только тогда, когда наше дело победит весь мир, потому что мы и начали наше дело исключительно в расчете на мировую революцию.

Не делая паузы, выступающий завершил свою мысль:

— Империалистическая война изменила все формы, в которых мы жили до сих пор, и нам не дано было знать, в какие формы выльется борьба, которая затянулась значительно дольше, чем можно было ожидать. Теперь после трех лет, оказывается, что мы неизмеримо сильнее, чем были до этого, но всемирная буржуазия тоже ещё очень сильна, и, несмотря на то, что она неизмеримо сильнее нас, все же можно сказать, что мы победили.

В соответствии со сложившимися в нашей исторической литературе представлениями (а может, лучше сказать стереотипами?) эти ленинские слова, кстати, весьма редко приводимые, подвели первые итоги окончания периода гражданской войны и интервенции 1918–1920 годов. Но если вдуматься, их значение шире и глубже, они, в сущности, относятся к целой исторической эпохе.

Великой борьбой 1917–1920 годов назвал эту эпоху Ленин, имея в виду весь процесс всемирно-исторического развития, в эпицентр которого выдвинулась пролетарская революция в России. Она начиналась «исключительно в расчете на мировую революцию», и, как видится теперь, по прошествии десятилетий, прогноз возможности последней (по крайней мере для некоторых европейских стран) был небезоснователен. Недаром вера в неё захватила широкие массы не только в России, но и на какой-то период определённые социальные слои за её пределами, о чем мы ныне нередко забываем.

В силу целого ряда причин указанная возможность не пробила себе дорогу, была, так сказать, заглушена, а затем, в начале 20-х годов, и погашена другими альтернативами мирового развития. Однако эта несостоявшаяся революция имела поистине всемирно-исторические последствия. Не будем сейчас касаться капиталистических стран и их тогдашних колоний или полуколоний, заметим лишь, что современный капитализм возник не только из успехов научно-технического прогресса, но и в силу обнаружившейся его способности адекватно реагировать на социальные потрясения, мощным импульсом которых стали Великая борьба 1917–1920 годов и появление на развалинах Российской империи первого во всемирной истории рабоче-крестьянского государства.

Его возникновение (именно как пролетарского государства) является, на наш взгляд, результатом сложного, диалектически противоречивого взаимодействия указанной потенциальной тенденции (или возможности, альтернативы) мирового развития и внутренних, то есть собственно российских, общественных процессов, на протяжении длительного времени неотвратимо подводивших огромную и разноликую империю к всеобщему мощному социальному взрыву, действительно великой по своим масштабам, глубине и детонирующей силе революционной бури.

Поскольку это наше «теоретическое отвлечение» связано с сугубо практической и относительно узкой задачей — общей характеристикой времени Рыкова и деятельности его поколения революционеров, — ограничимся констатацией приведенного положения. Следует, однако, подчеркнуть, что первая составляющая названного взаимодействия сохраняла свою силу не только в 1917-м и ближайшие гады, но своеобразно сказалась в дальнейшем. Немалое время сохранявшаяся у некоторых высших руководителей партии и страны надежда на возможность «мировой революции» (председатель Исполкома Коминтерна Г.Е. Зиновьев даже прогнозировал её «точную дату» — 1927 год) серьезно сказывалась на проведении разработанной Лениным в начале 20-х годов политики мирного сосуществования, порождала определённый дуализм во внешних сношениях, способствовала известной изоляции единственного в мире Советского государства и проявлению сталинской автаркии 30-х — начала 50-х годов.

Что касается другой составляющей — общественного (социально-экономического, культурного, национального и т. д.) развития Российской империи к 1917 году, — то её едва ли не исключительное воздействие на последующие катаклизмы российской революции вряд ли могут вызывать сомнение. Именно она в значительной мере определила характер и специфику Великой борьбы 1917–1920 годов в конкретных условиях России, что привело к началу завязывания тогда ряда «узлов», в последующие десятилетия превратившихся, в общем-то, в единый «узел» взаимосвязанных противоречий нашего развития, который, как мы понимаем сегодня, развязать совсем не просто.

Поэтому об эпохе 1917–1920 годов здесь надо сказать чуть подробнее — именно тогда стало формироваться многое из того, что затем постоянно будет сказываться на деятельности Рыкова, когда он встанет во главе Советского правительства.

Сейчас порой можно встретить утверждения о «преждевременности» пролетарской революции в России, якобы изначально, а значит, органически присущих ей негативных чертах и т. п. Как это ни парадоксально, они в какой-то степени порождены нашей исторической литературой, наиболее обильной именно о времени 1917–1920 годов и вместе с тем почти сплошь односторонней в освещении и анализе этого времени.

Вот уже более полувека, с той поры как с печатных машин был снят первый тираж «Краткого курса», мы рассматриваем события 1917–1920 годов, в сущности, по единой (с теми или иными модификациями) схеме: период подготовки Великой Октябрьской социалистической революции (весна — осень 1917 года), период победы Великой Октябрьской социалистической революции (октябрь — ноябрь 1917 года), период упрочения Советской власти (конец 1917 — весна 1918 года), период гражданской войны и интервенции, нередко, как отмечалось, добавляя «иностранной» (лето 1918–1920 год, иногда этот период продлевается до весны 1921 и даже до 1922 года). Повторим ещё раз: эта общая схема имеет те или иные варианты, что, однако, не меняет её сущности.

А сущность её — в односторонности, видении всех многообразных и противоречивых событий только в одном ракурсе и вольном или невольном «подчинении» их лишь одной проблеме — истории установления и утверждения Советской власти. Бесспорно, это центральная проблема той эпохи. Однако абсолютизация и искусственное вычленение её привели к тому, что мы рассматриваем всю эту многогранную эпоху, сидя, образно говоря, лишь на одной стороне баррикад, а если и касаемся проблем «другой стороны», то видим их опять же с точки своего сидения. Да, баррикады были, но они не раз перестраивались, менялись группировки сил, на которые действовали многообразные факторы, видоизменяя ход событий, диктуя и навязывая свою волю и тем, кто сидел на «нашей стороне» баррикад.

Представляется, что пришла пора разработки действительно всеобщей и целостной в своем многоцветий картины той переломной эпохи российской истории, выявления новых ракурсов взгляда на неё и синтеза всех соткавших её противоречивых событий.

Один из таких ракурсов может быть, по нашему мнению, определён на основе практически не применяемого в исторической литературе ленинского методологического положения о том, что эпоха 1917–1920 годов являлась для России эпохой гражданских войн, то есть наивысшего обострения борьбы общественных классов, в ходе которой решался с оружием в руках вопрос об экономических условиях их существования. Действительно, вся эта эпоха представляет собой серию, а лучше сказать, почти непрерывную цепь гражданских войн, в каждой их которых изменялась расстановка и соотношение социальных сил, цели, задачи и формы их борьбы, степень и методы иностранного вмешательства в схватку общественных классов, основной линией которой стало столкновение буржуазии и пролетариата.

Если рассматривать события именно так, то Февральская революция 1917 года предстает как реализация предсказанной большевиками неизбежности превращения империалистической войны в гражданскую. Эта гражданская война была непродолжительной и завершилась свержением самодержавия. Однако уже в ней был заложен зародыш будущих схваток, быстро вызревавший в непрестанных революционных кризисах лета и осени 1917 года. Таких кризисов, если их рассмотрение не ограничивать только политическими кризисами Временного правительства, было не три, а по крайней мере пять. Предпоследним из них стал корниловский мятеж, подведший страну к черте новой гражданской войны, являвшийся фактически попыткой буржуазии начать её, последним — общенациональный кризис осени 1917 года, на гребне которого победила пролетарская революция.

В ответ на это отброшенные от власти классы развязали сразу после Октября открытую гражданскую войну, которая в три-четыре месяца оказалась победной для Советов. Вместе с тем именно в то время началось прямое иностранное вмешательство во внутренние дела Советской страны. Вооружённая борьба внутренней контрреволюции превратилась в спутницу интервенции, без которой она была бы обречена на быстрое затухание.

Эта комбинация внешних и внутренних антисоветских сил определила затем новую, наиболее ожесточённую и длительную схватку, которую и принято выделять как период гражданской войны и интервенции. Здесь тоже были свои этапы и социальные перегруппировки, острейшие коллизии.

Понятно, что этот набросок гражданских войн 1917–1920 годов по необходимости не то что краток, а лишь обозначен. В представлении большинства современников они не отделялись одна от другой, были сплошной гражданской войной, тягчайшей порой без пауз и «передышек». Мы справедливо говорим, что революция — это праздник для угнетенных и эксплуатируемых. А для населения всей более чем 150-миллионной страны, социально многоликого и многонационального? «Не было времени на земле страшнее», — сказал о тех годах Иван Бунин, классик русской литературы. Максим Горький, который на рубеже столетий звал революционную бурю и даже заклинал, чтобы она грянула сильнее, ужаснулся, когда революция свершилась. Его потрясла, отметил Ромен Роллан, её неизбежная жестокость.

Да, эпоха гражданских войн оказалась ужасной во многих своих конкретных проявлениях, ожесточённости и жестокости, проявленных с обеих сторон. И наверное, никогда не установить, где больше погибло виноватых и безвинных. Скажем, в деникинской контрразведке или в действовавших чуть севернее прифронтовых органах «чрезвычайки»?

Экстремальность событий не могла не сказаться и на характере начальных шагов Советской власти, проявлении наиболее жёстких сторон диктатуры пролетариата. Экстремальность обстановки сказалась и на постепенном складывании системы чрезвычайных, вынужденных мер, в совокупности определивших своеобразие экономической политики пролетарского государства в 1918–1920 годах, которая получила название «военного коммунизма». Вряд ли можно признать состоятельными нет-нет да и появляющиеся суждения, что эта политика была изначально присуща пролетарскому государству. Выше, говоря о начальном этапе деятельности Рыкова во главе ВСНХ, было отмечено, что в первые месяцы после Октября Советское правительство начало приступ к строительству новой жизни на совсем иной, нежели «военно-коммунистическая», основе. И только позже оно было вынуждено перейти к чрезвычайным мерам.

«Система военного коммунизма, — считал Рыков, — соответствовала тому времени, когда необходимо было бросить все силы и все ресурсы на дело непосредственной защиты пролетарской власти, непосредственной защиты пролетарского Советского государства. Политика военного коммунизма себя оправдала в том смысле, что дала необходимую победу над классовым врагом, без которой невозможно было социалистическое строительство».

Будучи Чрезвычайным уполномоченным Совета обороны и председателем ВСНХ, Рыков являлся одним из проводников этой политики. Но вряд ли идеализировал её.

Своеобразно и в общем точно охарактеризовал позицию Рыкова в самые трудные моменты борьбы с интервентами и белогвардейцами Троцкий. Выступая на IX съезде РКП (б) за централизацию управления, он говорил: «Товарищ Рыков у нас известный сторонник, защитник, провозгласитель и охранитель коллегиального начала. Вы почитайте статьи товарища Рыкова, это почти что ода в честь коллегиального начала. И какое там презрение к нам, сторонникам приближения к единоначалию в области хозяйственного управления!» Это восклицание Троцкий сопроводил под смех и аплодисменты зала призывом судить о Рыкове «не по словам, а по делам его»: «Когда, не без моего участия, товарищ Рыков назначался диктатором военного снабжения, в минуту, когда нам грозила полная гибель, когда у нас каждый патрон был на счету и мы претерпевали поражения за отсутствием патронов, — товарищ Рыков прекрасно справился со своей задачей! — то он поставил первым условием проведение… единоначалия». Здесь по залу вновь прокатились смех вперемешку с аплодисментами, и оратор продолжил: «Рыкову был подчинен весь аппарат совнархоза, целиком. Чусоснабарм являлся диктатором. Он посылал своих особых уполномоченных в отдельные районы, подчиняя им воензаги и губсовнархозы, и на местах все трещало, но это было необходимо, Эти рыковские уполномоченные… на заводах и фабриках, где были расхлябанные коллегии, проводили единоначалие, а благодаря этому товарищ Рыков имел досуг и писал статьи в пользу коллегиальности».

Понятно, относительно досуга Рыкова Троцкий сказал, чтобы усилить впечатление от критики взглядов своего оппонента. Но в целом приведенное высказывание примечательно. То было суровое, тягчайшее время, когда Ленин, говоря о пролетарской демократии, не раз добавлял, что «диктатура есть власть, опирающаяся непосредственно на насилие».

Нынешнее общественное внимание к истории сменившей «военный коммунизм» новой экономической политики (нэп) вызвало дискуссию среди обществоведов о том, как формировалась эта политика, которая, конечно, не сложилась разом весной 1921 года; её выработка шла не коротким и не простым путем. В этой связи отметим, что Рыков наряду с Каменевым и членом Президиума ВСНХ Лариным, а также некоторыми руководителями наркомпрода ещё во второй половине 1918 года выступал против установления продовольственной диктатуры, этого своеобразного краеугольного камня политики «военного коммунизма». Менее чем через полтора года проходивший под руководством Рыкова III Всероссийский съезд Советов народного хозяйства принял предложение Ларина упразднить продразверстку и установить натуральный налог. Это «забегание вперёд» стоило Ларину санкции ЦК, лишившей его места члена Президиума ВСНХ. Не обошлось, очевидно, без неприятностей и для Рыкова.

Как уже говорилось, на том же съезде были приняты меры по некоторому ослаблению жёсткой централизации управления народным хозяйством и предоставлена определённая самостоятельность местным совнархозам. Это произошло в начале 1920 года, а в конце его, когда победа в вооружённой борьбе с интервентами и белогвардейцами уже вполне определилась, Алексей Иванович, выступая на VIII Всероссийском съезде Советов с докладом о положении промышленности и мерах её восстановления, внёс предложение принять резолюцию о децентрализации управления предприятиями.

Пойдя в свое время на создание системы главкизма, председатель ВСНХ видел её серьезные изъяны. Он быстро обнаружил почти неизбежно связанные с ней злоупотребления на почве «гипертрофии, — как подчеркивал он, — централизованных форм управления». Эти злоупотребления приобрели характер «крупного экономического фактора, отрицательное значение которого далеко превышает злоупотребления отдельных лиц», так как он способствует бюрократизации всего управленческого аппарата. «Для меня является совершенно несомненным, — говорил Рыков в середине 20-х годов, — что созданная нами со времени Октябрьской революции система управления хозяйством не вполне соответствует новым задачам». Эта система, отмечал он, возникла «в условиях гражданской войны и растущего разрушения» и в условиях мирного строительства не может быть приемлемой, ибо «покоится на такой централизации, которая исходит из недоверия к каждому нижестоящему звену»^[20]. Вызванная войной централизация с переходом к нэпу подвергалась ломке, но оказалась живучей…

Крутой поворот к новой экономической политике, начавшийся после X съезда РКП (б), не застал Алексея Ивановича врасплох. Он убежденно считал, что эта политика «вводится твердо и на долгий срок». Такое его убеждение полностью совпадало с мнением Ленина.

Вскоре, в мае 1921 года, прошел последний под руководством Рыкова IV Всероссийский съезд Советов народного хозяйства. Председателем ВСНХ стал П.А. Богданов.

В жизни Рыкова начиналась новая полоса, наиболее тесно и непосредственно связанная с государственной деятельностью Ленина. Она продолжалась до трагических дней последней декады января 1924 года…

Пора смятения

— Скажи мне, Партия,

скажи мне, что ты ищешь?

И голос скорбный

мне ответил: — Партбилет…

_{Александр Безыменский}

В восьмом часу вечера понедельника, 21 января 1924 года, в кремлёвской квартире Рыкова раздался телефонный звонок. Трубку взяла Нина Семеновна. Разговор не был продолжительным, но её лицо побледнело. Собравшись с силами, она сообщила мужу:

— Алёша, умер Владимир Ильич… Сейчас в Горки выезжают товарищи…

Рыков — он уже не первый день был болен — попытался подняться с постели, начать сборы, но сил не хватило. О длительной поездке в морозной ночи нечего было и думать.

Тем временем от Кремля из-под арки Боровицких ворот вывернули автосани и, постепенно оставив позади лабиринт московских улиц, пошли по засугробленному Каширскому шоссе на Горки. В их быстро выстудившейся кабине с брезентовым верхом прижались друг к другу шестеро — Зиновьев, Каменев, Томский, Сталин, Бухарин и Калинин. Четверо первых — члены, а двое других — кандидаты в члены Политбюро ЦК РКП (б). Впрочем, за долгие месяцы отсутствия Ленина Бухарин фактически стал полноправным участником работы этого высшего партийного органа.

Из членов Политбюро, кроме Рыкова, в кабине автосаней отсутствовал ещё один — Троцкий. Шифрованная телеграмма Сталина, извещавшая о кончине Владимира Ильича, настигла Троцкого на перроне тифлисского (тбилисского) вокзала. Отсюда он продолжал путь в Сухуми для лечения. Впоследствии Троцкий обвинял Сталина, что тот умышленно ввёл его в заблуждение относительно даты похорон, и это стало причиной его невозвращения в Москву. Как бы то ни было, Троцкий скоро поймет свой промах…

В автосанях, пробивавшихся сквозь снежную замять, не было также и двух кандидатов в члены Политбюро, секретарей ЦК партии Молотова и Рудзутака, которые провели ту бессонную ночь в кабинетах на Старой площади, занятые делами, хлынувшими с известием о кончине Ильича. В начале следующей ночи, с 22 на 23 января, от перрона Саратовского (ныне Павелецкого) вокзала отправился до ст. Герасимово, близ Горок, спецпоезд; его немногие вагоны заполнили члены ЦК и ЦКК партии, союзного и республиканского Совнаркомов.

Скорее всего, сойдя именно с этого поезда, добрался до Горок и больной Рыков. Ровно половина прожитых им к тому времени лет прошла от дней, когда он впервые встретился с Лениным, приехав к нему в Швейцарию из родного Саратова. И вот Саратовский вокзал, куда прибыл траурный поезд, в котором Алексей Иванович вернулся, подле ленинского гроба, в Москву, стал как бы одним из рубежей прощания с Ильичем. Но прощания ли?

Последующие пять дней и ночей слились в непрерывную ленту людского движения мимо трещавших на морозе костров, заиндевевших часовых и всадников в шишкастых шлемах — туда, к Колонному залу Дома Союзов. 26 января Рыков вместе с другими руководителями страны занял место в президиуме II съезда Советов СССР, который открылся заседанием, посвященным памяти Ленина.

Один за другим на съездовскую трибуну в просцениуме Большого театра выходили Калинин, Крупская, Зиновьев, Сталин, Бухарин, Цеткин, Томский, академик Ольденбург, Нариманов, Смородин, Ворошилов, Каменев. Затем слово было предоставлено Рыкову.

По поручению Президиума ЦИК СССР он внёс «предложения, связанные с жизнью и смертью нашего учителя и вождя». Прежде всего съезд принял оглашённое Рыковым постановление о выпуске и широком массовом распространении Сочинений Ленина, что должно было стать «лучшим памятником» вождю. Институту Ленина поручался выпуск доступных народу избранных ленинских работ, а также «полного собрания Сочинений тов. Ленина в строго научном духе».

Важным практическим мероприятием в условиях, когда страна едва начинала выходить из разрухи и нищеты, стало решение о создании при ЦИК СССР специального фонда имени В.И. Ленина «для организации помощи беспризорным детям, в особенности гражданской войны и голода».

Кроме того, исходя из предложений Президиума ЦИК СССР, съезд постановил: в Москве и столицах союзных республик «соорудить от имени СССР памятники В.И. Ленину», а для его гроба — склеп «у Кремлёвской стены, на Красной площади, среди братских могил борцов Октябрьской революции».

В конце своего выступления Рыков особо подчеркнул, что «мы можем увековечить память Владимира Ильича не тем, что воздвигнем склеп, отольём бюсты и построим памятники». «Наш памятник, — убежденно говорил он — должен заключаться в том, чтобы мы все свои силы посвятили борьбе за освобождение трудящихся… Мы построим памятник Владимиру Ильичу в том случае, если в душе каждого из нас сохранится до гроба та любовь ко всем трудящимся, ко всем угнетенным и та горячая ненависть ко всякой эксплуатации, которой горел Владимир Ильич на протяжении всей своей жизни. Это будет лучшим памятником жизни, борьбе и учению нашего учителя и нашего вождя».

Всю неделю — от вечернего телефонного звонка в рыковской квартире до воскресенья 27 января, когда в 4 часа пополудни в стране приостановилось на пять минут всякое движение и прогремели залпы военного салюта, с которыми слились фабрично-заводские, паровозные и пароходные гудки и сирены, — Алексей Иванович держался неимоверным напряжением сил. В одну из ночей объектив кинокамеры выхватил из морозной тьмы, потесненной зыбким светом костров, его фигуру среди рабочих, кайливших промерзшую землю на том месте, где теперь высится ленинский Мавзолей. Это только тысячный эпизод, из которых ткались те дни и ночи, когда Рыков заставил себя забыть о нездоровье.

Но такое было возможно лишь на время. Когда через день после ленинских похорон II съезд Советов продолжил работу, её повестку пришлось несколько изменить. Фрунзе от имени собрания представителей делегаций предложил снять доклад об организации промышленности. Выяснилось, сообщил он, «что тов. Рыков, который должен был сделать этот доклад, в настоящее время по состоянию своего здоровья этого доклада сделать не может».

Никому не дано знать свою, даже ближайшую судьбу. Не мог предугадать её и Михаил Васильевич Фрунзе, большевик с 1904 года, оставшийся в памяти страны военачальником, а в действительности быстро заявивший себя крупным политическим деятелем. Но срок его государственной деятельности оказался кратким. Пройдет немногим более полутора лет со времени II съезда Советов, и Рыкову будет суждено участвовать в выносе из Дома Союзов гроба с телом Фрунзе, незадолго перед тем, кстати чуть ли не в день своего 40-летия, ставшего вместо Троцкого наркомвоенмором, председателем Реввоенсовета СССР и избранного затем кандидатом в члены Политбюро ЦК РКП (б).

Сохранился фотоснимок, на котором Алексей Иванович — справа от него Зиновьев, слева Каменев — делает первые шаги, поддерживая гроб, от подъезда Дома Союзов к Красной площади, где за деревянным ленинским Мавзолеем была вырыта свежая могила. Тот день начала ноября 1925 года был нетеплым; Рыков, Зиновьев и Каменев одеты в пальто. А вот идущий на два-три шага сзади Каменева человек, прикрывший лицо рукой, кажется, в знакомом френче. Не Сталин ли это? Конечно, он случайно заслонил в момент съемки лицо, но, если это действительно Сталин, такая случайность символична. Ещё не отгремела медь траурных оркестров, а многоустая московская молва уже разнесла весть, что сорокалетний нарком умер после не такой уж и сложной операции (по поводу язвы желудка) не без участия «человека из Кремля». Потом разговоры об этом жестоко преследовались, но они, перейдя на едва слышный шепот, вновь громко зазвучали в наши дни, хотя никаких документальных подтверждений им так и не появилось.

Мы воспринимаем их иначе, нежели они воспринимались тогда. И это понятно. С высоты минувших десятилетий, уже свершившихся событий, которые «утихомирились» в пределах однолинейности ушедших в прошлое этапов развития, нам теперь известен реальный вектор кипевшей тогда жизни. Но в этом преимуществе таится и опасность тех или иных аберраций нашего видения той жизни, порождаемых не только её отстраненностью толщей минувших лет, но и предшествующими нам умышленными наслоениями. Думается, слухи о причине смерти Фрунзе, которые ныне воспринимаются через призму наших современных знаний о преступлениях Сталина, тогда, в пору их возникновения, были одной из форм выражения тревоги в определённых партийных и общественных слоях по поводу сложностей, обнаружившихся в руководстве партией и страной. Такие сложности и даже разногласия стали все более выявляться после кончины Ленина, хотя они накапливались уже в последние полтора-два года его жизни.

Этот факт оказался на долгий срок как бы несуществующим, а последний период деятельности Ленина — искажённым. Мысленно прокрутим ещё раз ленту уже упомянутого «исторического» кинофильма «Клятва». Напомним: его главная сюжетная посылка — клятва, которую Сталин якобы дал у ленинского гроба на Красной площади во время похорон вождя. Сталин таким образом сразу превращался «в Ленина сегодня», при этом полностью искажалось не только первое послеленинское время, но и предшествовавшие ему последние годы жизни Ильича. И такое искажение существовало десятилетиями. Прошло немало лет, в течение которых за Мавзолеем появилась не одна могила — Сталина… Суслова… Брежнева… Черненко… Не очень хорошо, наверное, писать так. Но должно же чему-то учить происшедшее. У лжи, утверждает пословица, короткие ноги, Это не всегда правильно, порой они бывают и длинными. Бесконечными же — никогда.

Наше современное продвижение к правде истории не случайно сопровождается нарастающим исследованием последнего периода ленинской жизни — в нем завязывались многие узлы тех противоречий, которые проявились в последующие годы. При этом основное внимание сосредоточивается на времени с конца декабря 1922 по март 1923 года, что тоже закономерно: именно тогда были продиктованы последние ленинские работы.

Но, к сожалению, болезнь Ленина стала сказываться значительно раньше. То сверхчеловеческое напряжение, с которым Владимир Ильич всегда, и особенно с 1917 года, расходовал свои силы, не могло пройти бесследно. В печати промелькнуло сообщение, что в 1969 году специальная комиссия, составленная из крупных медиков, проанализировала историю болезни В.И, Ленина, к которой с 1925 года никто не обращался, Результаты этой работы чрезвычайно важны с медицинской точки зрения и не менее, а в чем-то и более — с чисто человеческой.

«Мне довелось читать, — рассказывает академик Е.И. Чазов, — не только историю болезни, но и тома постоянного медицинского наблюдения за В.И. Лениным… Там столько человеческого!..

Особенно сильно меня растрогало следующее. К В.И. Ленину пришли товарищи. Он с ними долго дискутировал и, сильно устав, не смог дальше продолжать разговор. И вот, когда ему стало особенно тяжело, он заплакал. Заплакал от невозможности полемизировать, работать. От невозможности делать то, что является для него главным. Это трагедия человека, политического деятеля. Об этом почему-то не пишут и не говорят, но я думаю, что это прекрасно, когда «ничто человеческое не чуждо» даже таким великим людям, как Ленин».

Подобные документы — свидетельство титанической борьбы с надвигавшимся недугом. По-видимому, впервые он ощутимо заявил о себе примерно за три года до январской развязки 1924-го. Зимой 1920/21 года Владимир Ильич все чаще стал испытывать головные боли, пришла бессонница. В ближайшие месяцы недомогание усилилось.

Несомненно, это стало одной из причин потребности иметь постоянного, наделённого властью и пользующегося полным доверием помощника, который бы принял на себя часть текущих дел. В мае 1921 года Рыков был освобождён от обязанностей председателя ВСНХ РСФСР и стал заместителем Ленина, о чем ниже будет сказано подробнее.

Декабрь 1921 года принес новое и резкое ухудшение состояния здоровья Владимира Ильича. Ему впервые пришлось отойти от текущего руководства, «совершенно прервать работу», как он скажет чуть позже. 31 декабря 1921 года Политбюро ЦК РКП (б) приняло решение: «Предоставить В.И. Ленину 6-недельный отпуск с 1 января 1922 года с запрещением приезжать в Москву для работы без разрешения Секретариата ЦК. С обязательством назначить определённый один час в день для переговоров по телефону по наиболее важным вопросам».

Недавно опубликовано небольшое ленинское письмо немецкой коммунистке Кларе Цеткин, датированное 21 февраля 1922 года. Оно открывается тремя лаконичными, но очень выразительными фразами: «К сожалению, я очень болен. Нервам капут. Я не в Москве». В оригинале (письмо написано Лениным по-немецки) каждая из фраз стоит отдельной строчкой, и это усиливает их драматическое значение. Неделю спустя — вновь не свойственное обычной выдержанности Ленина признание, прорвавшееся сквозь строчки письма Д.И. Курскому: «Здоровье плохо».

Можно не сомневаться — и многочисленные факты это подтверждают, — что позволение заниматься только «наиболее важными вопросами» было применено весьма расширительно. Тем не менее от многих повседневных практических дел пришлось отойти. «Последние месяцы, — констатировал Ленин, — мне… не было возможности касаться дела непосредственно, я не работал в Совнаркоме, не был и в ЦК»^[21].

Эти слова прозвучали в Андреевском зале Большого Кремлёвского дворца, где 27 марта — 2 апреля 1922 года работал XI съезд РКП (б). Ему суждено было стать последним съездом, в котором Ленин принял непосредственное участие. Внешне, казалось бы, ничто не предвещало этого. Владимир Ильич был активен — пять раз поднимался на небольшую трибуну Андреевского зала, причем дважды выступления (с политотчетом ЦК и заключительным словом к нему) были весьма продолжительными. Эти выступления и другие съездовские материалы занимают в его Собрании сочинений более 70 страниц.

Не менее активен он был и в ближайшие послесъездовские недели. И вдруг в синем томике сочинений — трехмесячная лакуна, с конца мая до начала сентября — ни одной ленинской работы.

В последние дни мая — 25 — 27-го числа — в Горках случилась беда. Болезнь вырвалась наружу частичным параличом правой руки и правой нош, а также расстройством речи. Её приступ продолжался около трех недель, потом явления преходящего паралича нет-нет да и повторялись — по часу, по два.

И все же где-то в середине лета Владимир Ильич начал выходить из тяжелого состояния. В один из тех дней, ненадолго оставшись наедине с профессором-окулистом М.И. Авербахом, он с нескрываемым волнением обратился к нему:

— Говорят, вы хороший человек, скажите же правду: ведь это паралич и пойдет дальше? Поймите, для чего и кому я нужен с параличом?

Вопросы, вроде бы свойственные всякому попавшему в беду человеку. Но если вдуматься, за ними стоит не просто личная боль, а боль угрозы вынужденного отторжения от дела, которое и было для Ленина жизнью. Именно это подметил другой профессор — О.Форстер, приглашенный из Германии для участия в лечении Владимира Ильича: «Работа для него была жизнью, бездеятельность означала смерть».

Наконец 18 июня «Правда» сообщила, что Владимир Ильич чувствует себя хорошо, «но тяготится предписанным ему врачами бездействием». Вскоре последнее стало очень относительным. В июле — сентябре в Горках побывали Каменев, Рыков, Бухарин, Зиновьев, Преображенский, Томский, Кржижановский и другие руководители, в том числе партийные и советские работники из республик Закавказья.

Хорошо изучил ухабистое шоссе на Горки и Сталин, в то лето едва ли не десяток раз приезжавший к Ленину. То, что ему довелось чаще других бывать здесь, не удивительно. По должности руководителя Секретариата ЦК партии он вёл текущие дела ЦК, которые постоянно приковывали внимание Владимира Ильича.

В один из его приездов Мария Ильинична сфотографировала их вместе, сидящими у горкинской балюстрады. Вскоре, в начале осени 1922 года, снимок был опубликован. Возможно, то была первая газетная фотография Сталина. Полтора десятка лет спустя известный писатель Л. Фейхтвангер, приехав в СССР, уже увидел повсюду «портреты человека с усами», как он их назвал. Их распространение сопровождалось уничтожением сотен и тысяч фотодокументов, их фальсификацией, не исключая и ленинские.

Так случилось и с последним «совнаркомовским» снимком Владимира Ильича. Он был сделан во вторник, 3 октября, в день возвращения Ленина к повседневной работе. Назначенное на тот день под его председательством — после свыше четырехмесячного перерыва — заседание правительства собрало массу людей, больше пятидесяти человек. «Пришли, — вспоминала секретарь СНК Л.А. Фотиева, — не только члены Совнаркома и их заместители, но все, кто имел хотя бы отдалённое право присутствовать на заседании СНК. Каждому хотелось поскорее и поближе увидеть дорогого Ильича. Товарищи предполагали сделать это заседание особенно торжественным. Пригласили фотографа, заготовили приветственные речи. Но все вышло иначе. Владимир Ильич как-то незаметно вошёл в зал из своего кабинета, сел на председательское место, открыл заседание и приступил к деловому обсуждению повестки, не дав никому произнести речей. Владимир Ильич согласился только сфотографироваться вместе со всеми, и то лишь после окончания работы».

Этот уникальный фотоснимок десятилетиями публиковался (а иногда и сейчас перепечатывается по неведению) с большим грязно-серым пятном радом с креслом Ленина. Снимок делал один из лучших фотомастеров того времени П.А. Оцуп, и он, конечно, никак не повинен в этом пятне. Оно — дело рук других «мастеров». Установив на штативе свой громоздкий аппарат, Оцуп сделал несколько снимков. На оригинале одного из них — рядом с сидящим в кресле Владимиром Ильичем стоит Рыков. Его лицо чуть тронуто свойственной ему полуулыбкой, да и как не улыбнуться — вчера состоялась обстоятельная беседа с Ильичем, нынче под его руководством собрался Совнарком…

Грязно-серое пятно смыло не только фигуру Рыкова, а и находившегося обок с ним Льва Борисовича Каменева. Ещё один заместитель председателя Совнаркома — Александр Дмитриевич Цюрупа — сидит в группе участников заседания за общим столом.

Пройдет немногим более девяти недель, и эти три человека — Рыков, Каменев и Цюрупа будут в числе последних, с кем Ленин встречался в своем рабочем кабинете.

Они предполагали увидеться назавтра, в среду, 13 декабря 1922 года. Но та среда положила отсчет новому тяжелому приступу ленинской болезни. «С большим трудом, — записали лечащие врачи, — удалось уговорить Владимира Ильича не выступать ни в каких заседаниях и на время совершенно отказаться от работы. Владимир Ильич в конце концов на это согласился и сказал, что сегодня же начнёт ликвидировать свои дела». В ночь с 15-го на 16-е, а затем в ещё одну тяжелую ночь — с 22 на 23 декабря — его здоровье резко ухудшилось, наступил паралич правой руки и правой ноги.

И опять прошло немногим более девяти недель, на этот раз от конца декабря до начала марта, когда был совершен подвиг. Прикованный к постели, страдая от тяжелейшего недуга, Владимир Ильич проявил ещё одно сверхусилие — продиктовал ряд документов и шесть своих последних статей.

Тем временем болезнь — склероз сосудов головного мозга — неотвратимо развивалась. Её новое обострение, начавшееся 6 марта, три дня спустя привело к усилению паралича правой части тела и, наверное, к самому безысходно-тяжелому — потере речи. 14 марта «Известия» опубликовали правительственное сообщение о значительном ухудшении состояния здоровья Ленина, началась публикация медицинских бюллетеней о его болезни.

Через два месяца Владимира Ильича перевезли из Кремля в Горки. Он навсегда, кроме короткого приезда 18–19 октября 1923 года, покинул Москву…

Столь относительно подробный рассказ о ходе болезни Ленина, которая, как сказано, заявила себя ещё в 1921 гаду, затем дважды — в начале и летом 1922 года — вынуждала его все более отходить от текущих дел, а с конца того года вообще устранила от повседневного руководства страной и партией, что со следующей весны оказалось необратимым, конечно, не случаен. Титаническая деятельность В.И. Ленина в 1921–1922 годах общеизвестна и неоспорима, как неоспоримо и его определяющее воздействие на выработку и реализацию политики Советского государства, сохранявшее огромную моральную силу и в самый тяжелый период последнего года ленинской болезни.

Вместе с тем неверно не учитывать её (как это нередко делается) в числе других факторов, влиявших на положение в высшем партийном и государственном руководстве. Уже в 1921–1922 годах в нем начались передвижки, пока вроде бы и не такие уж существенные, но вскоре получившие немалое значение. Вынужденный отход Ленина от текущей работы ЦК и его Политбюро, а также Совнаркома РСФСР постепенно сказывался на соотношении их значения и деятельности, особенно на фактическом статусе последнего, немало определявшемся тем, что его руководитель был одновременно общепризнанным лидером партии.

Мы как-то не принимаем во внимание и связанную с этим особенность образования правительства СССР в июле 1923 года. Его главой ЦИК СССР утвердил Ленина, тем самым подчеркнув первостепенность этого поста. На самом же деле Владимиру Ильичу не довелось ни одного дня руководить союзным Совнаркомом, что не могло сразу же не отразиться на подлинном значении последнего в политической действительности. Отметим, однако, что по традиции, возникшей при Ленине, в период его болезни и в первые годы после кончины председательствование на заседаниях Политбюро и на заседаниях Совнаркома было совмещено в одном лице. Сначала их вёл Каменев, позже Рыков. Но понятно, ни тот и ни другой, как и никто из остальных членов Политбюро, ЦК и правительства, не обладали той мощной силой политического авторитета в партии и широких массах, которой обладал Ленин.

Его болезнь и уход их жизни видятся теперь как подлинно драматическая страница нашей истории. Они случились на важнейшем её рубеже, перехода от войны к миру, в начале осуществления новой экономической политики и осознания реалий послеоктябрьского развития, которые требовали «признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм». И не только её. «Я советовал бы очень, — почти одновременно (точнее, двумя неделями раньше) сказал Ленин, — предпринять… ряд перемен в нашем политическом строе».

Такой фразой он начал 23 декабря 1922 года диктовку «Письма к съезду» (как предполагалось, к очередному, XII), вслед за которым в ближайшие короткие недели были продиктованы его работы — «К вопросу о национальностях или об “автономизации”», «Странички из дневника», «О кооперации», «О нашей революции», «Как нам реорганизовать Рабкрин», «Лучше меньше, да лучше». Эти работы, кроме первой и «Письма к съезду», в январе — мае 1923 года были опубликованы в «Правде».

Все они важны не просто тем, что в них изложены последние думы, заветы уходившего из жизни вождя партии и государства, но прежде всего высокой значимостью своей проблематики. Она включала в себя рассмотрение вопросов об исторических судьбах победившей пролетарской революции, о партии и Советском государстве, их руководителях, о задачах и путях социалистического строительства, укреплении и развитии многонациональной страны и ряд других. По существу, все это представляло собой конкретную реализацию высказанного в последнем ленинском публичном выступлении положения о социализме, который мы «протащили в повседневную жизнь и тут должны разобраться».

По меньшей мере наивно полагать, что «разобраться» в этом можно было разом, легко и просто. Не менее наивно, а если говорить более определённо, в корне неверно сводить развернувшуюся в связи с этим внутрипартийную борьбу только к личным столкновениям в высшем эшелоне власти. В условиях страны, какой была тогда Россия, идейная борьба 20-х годов отразила всю гамму интересов классов, социальных групп и прослоек, требований и задач времени, исторических традиций и давление неотложных задач, а также условия враждебного капиталистического окружения, — эта идейная борьба неразрывно сплеталась с событиями и процессами в экономике, политике, во всех сферах жизни людей.

Здесь почти дословно приведена раскавыченная выдержка из партийного документа, относящегося к 70-летию Октября. Она лаконично и очень ёмко раскрывает главную причину кипения внутрипартийных разногласий 20-х годов, их объективную основу. Вместе с тем впервые в документе такого уровня признано, что характер идейной борьбы в значительной мере ослаблялся личным соперничеством в руководстве партии. Старые разногласия, имевшие место ещё при жизни Ленина, дали о себе знать и после его кончины, причем в очень острой форме.

Думается, именно это сыграло немалую и роковую роль в резко негативном изменении атмосферы взаимоотношений и характера дискуссий в среде старых большевиков, что в свою очередь явилось одним из важных обстоятельств последующего её раскола, угроза которого вызывала, пожалуй, наибольшую тревогу больного Ленина.

Недаром проблема устойчивости партии, положения в ЦК и его руководстве стала предметом первой и самой спешной (ведь никто не мог предугадать, как будет развиваться болезнь) его диктовки. В ночь на 23 декабря 1922 года, когда у Владимира Ильича наступил паралич правой руки и правой ноги, он попросил вызвать на 5 минут стенографистку, так как, сказал он, его «волнует один вопрос, и он боится, что не заснёт». На следующий день, 24 декабря, Ленин поставил врачам ультиматум: или ему будет разрешено ежедневно, хотя бы в течение короткого времени, диктовать «дневник», как он называл свои записи, или он совсем откажется лечиться. Получив разрешение работать 5 — 10 минут в день (позже это время было увеличено до 30–40 минут), он в первую очередь продиктовал — 24 и 25 декабря, с дополнением 4 января — записи, содержащие деловые и политические оценки ряда руководителей ЦК.

Содержание «Письма к съезду» не исчерпывалось указанными оценками, но именно они стали причиной сложной и даже драматической судьбы этого важнейшего документа, начавшейся едва ли не в первые часы ленинской диктовки. Его первый раздел был записан вечером 23 декабря. Он содержал предложение увеличить число членов ЦК за счет избрания в него рабочих до нескольких десятков или даже до сотни. Такая мера нужна, указал Ленин, «и для поднятия авторитета ЦК, и для серьезной работы по улучшению нашего аппарата, и для предотвращения того, чтобы конфликты небольших частей ЦК могли получить слишком непомерное значение для всех судеб партии».

Расшифровав и перепечатав этот текст, сотрудница Секретариата СНК М.А. Володичева передала в тот же вечер один его экземпляр Сталину для Политбюро. Однако на следующий день, будучи вызванной для очередной диктовки к Ленину, она получила от него указание, что «продиктованное вчера (23 декабря) и сегодня (24 декабря) является абсолютно секретным». Владимир Ильич подчеркнул это не один раз и потребовал «все, что он диктует, хранить в особом месте под особой ответственностью и считать категорически секретным».

Володичева не решилась признаться Ленину, что накануне уже передала текст Сталину, его содержание знают также Бухарин, Орджоникидзе и помощник генсека Назаретян, присутствовавшие при этом. Больше того, можно предположить, что приведенное выше ленинское указание она внесла в дневник дежурных секретарей не сразу, а задним числом. Так это или нет, но теперь достоверно известно, что записи 24 и 25 декабря вновь — на этот раз через руководителя совнаркомовского Секретариата Л.А. Фотиеву — попали в руки Сталина. О них знал и Каменев, которому как председательствующему в Политбюро была адресована объяснительная записка Фотиевой 29 декабря. Оправдывая свою передачу ленинских записей, она ссылалась на то, что не знала про указание об их секретности.

Таким образом, содержание документов Ленина, по крайней мере надиктованных до 29 декабря, стало известно вопреки его воле членам Политбюро и некоторым членам ЦК партии. И хотя в последующем, вплоть до второй половины мая 1924 года, ленинское «Письмо к съезду» хранилось строго секретно, в опечатанных сургучом конвертах, утечка произошла, и это, конечно, не могло не сказаться на поступках и действиях Сталина и ряда других членов высшего руководства.

Через четыре месяца после кончины В.И. Ленина сургучные печати на конвертах были взломаны, однако секретный гриф с «Письма к съезду» не исчез. Состоявшийся накануне открытия 23 мая 1924 года XIII съезда РКП (б) пленум ЦК партии принял решение произвести чтение «Завещания» Ленина по делегациям и постановил, «что документы эти воспроизведению не подлежат», проще говоря, остаются строго закрытыми.

Но сохранить полную тайну их существования было уже практически невозможно. В работе XIII съезда РКП (б) участвовало около 1200 человек. Воспринятое ими на слух ленинское «Письмо к съезду» так же, на слух, вскоре распространилось в более широких партийных кругах, разговоры о нем вышли за их пределы, в том числе и за пределы страны.

Последнее обстоятельство понудило впервые сказать в открытой печати о наличии ленинского «Завещания». В начале осени 1925 года в журнале «Большевик» были опубликованы написанные по поручению Политбюро статьи Троцкого и Крупской, посвященные книге американского журналиста М. Истмена «После смерти Ленина», в которой излагались некоторые вопросы, связанные с ленинским письмом. Как Троцкий, так и Крупская, признав, что на XIII съезде партии такое письмо оглашалось, подвергли критике распространяемые за рубежом слухи о документах Ленина. «Их неправильно называть «Завещанием», — писала Крупская, — так как завещание Ленина в подлинном смысле этого слова неизмеримо шире — оно заключается в последних статьях В.И. Ленина и касается основных вопросов партийной и советской работы».

Не прошло и года, как «Завещание» Ленина, использовавшееся во внутрипартийной борьбе, опять привлекло особое внимание. На Объединённом пленуме ЦК и ЦКК ВКП (б) в июле 1926 года «Письмо к съезду» вновь было зачитано, приложено к стенограмме и вместе с ней разослано в республиканские ЦК и губкомы, став известным партийному активу страны. Одновременно пленум принял решение просить очередной съезд партии снять запрет с публикации этого документа.

Решение пленума было внесено Г. К. Орджоникидзе (он являлся тогда председателем ЦКК партии) на рассмотрение XV съезда ВКП (б), работавшего в декабре 1927 года. Съезд постановил: «Уважить просьбу Объединённого пленума ЦК и ЦКК в июле 1926 года об опубликовании в «Ленинских сборниках» письма товарища Ленина, которое часто называют завещанием и о неопубликовании которого было решение XIII съезда ВКП (б)».

Делегаты съезда поддержали и предложение Рыкова «опубликовать не только то письмо, которое называется «Завещанием», но и другие неопубликованные письма по внутрипартийным вопросам, а так называемое «Завещание» приложить и к стенограмме».

Действительно, как и предлагал Рыков, записи диктовок Ленина 23, 24 и 25 декабря 1922 года, а также добавление к ним 4 января 1923 года были тут же напечатаны в виде приложения к очередному выпуску съездовского Бюллетеня (выпуск № 30, тираж 13,5 тыс. экземпляров). Однако в изданном в следующем году отдельной книгой стенографическом отчете съезда такое приложение уже отсутствовало. Впрочем, отсутствие в приложениях к отчету указанного ленинского документа объяснимо. Ведь он вот-вот должен был увидеть свет в очередном «Ленинском сборнике».

Но этого никогда не произошло. Иначе и не могло быть. Такая публикация противоречила культу Сталина, исподволь складывавшемуся к исходу 20-х годов в атмосфере внутрипартийной борьбы и раскола старой гвардии, что так тревожило Ленина в декабре 1922 года. Уже спустя всего лишь шесть-семь лет после 1922 года простое хранение печатного текста его «Завещания» стало опасным, а попытки распространения беспощадно карались. Именно в последнем был обвинён 22-летний студент Московского университета Варлам Шаламов, арестованный в 1929 году и проведший в тюрьмах и лагерях много лет. И он был не один. Тысячи людей подверглись репрессиям только за то, что читали и пытались сберечь строчки ленинских записей, ставших теперь запретными.

Судьба этих записей оказалась воистину драматичной: с того декабрьского вечера 1922 года, когда Володичева застенографировала первые слова тяжело заболевшего Ленина, прошло более трети века, прежде чем они стали известны широкой аудитории. Это случилось только в 1956 году, после XX съезда КПСС, когда журнал «Коммунист» впервые опубликовал ленинское «Завещание». Затем оно было тиражировано отдельной брошюрой, вошло в четвертое (36-й том) и пятое (45-й том) издания сочинений Ленина.

Однако публикация ленинского документа не повлекла за собой его широкого изучения. Между тем и другим в силу уже отмечавшихся обстоятельств образовалась новая многолетняя пауза, правда теперь не в треть века, а чуть поменьше…

Так что же всё-таки было продиктовано Лениным на рубеже 1922–1923 годов? Оговоримся, что при дальнейшем рассмотрении этого вопроса не затрагивается весь комплекс проблем, поставленных Лениным в его последних работах, то есть политическое завещание вождя в том смысле, о котором писала Крупская в цитированном выше отрывке из её статьи. Далее речь пойдет только о «Письме к съезду», и то лишь в определённом аспекте.

Обратим внимание прежде всего на то, что письмо обращено не к ЦК партии и не к его Политбюро, несомненно включавшим самых близких сподвижников Ленина, а к наиболее широкому высшему партийному форуму. В этой связи следует напомнить, что в первое послеоктябрьское время такие форумы — партийные съезды — были не только постоянно действующими, ежегодно собирались, но и представляли собой сплав старой большевистской гвардии с лучшими молодыми силами партии. На XI съезде РКП(б) (1922) — последнем, в котором участвовал Ленин, — из 520 делегатов с решающим и 154 с совещательным голосами большевиков со стажем до 1917 года было соответственно 251^[22] и 83, а вступивших в партию в 1917 году — 135 и 26 человек. Все вместе они составляли, таким образом, 70 % делегатов съезда.

Именно к такой аудитории и обращался тяжело больной Ленин, когда 23 декабря 1923 года он начал диктовать свое письмо, предназначенное непосредственно делегатам съезда для их коллективного обсуждения и принятия коллективного решения. Иного форума для обсуждения остро волновавших его вопросов он и не мог избрать, что подтверждает вся практика ленинского руководства партией. Вместе с тем в тех конкретных условиях, в которых оказался тяжело больной Ленин, он был вынужден специально позаботиться, чтобы это письмо не было разглашено до съезда, стало на время абсолютно и категорически, по его выражению, секретным.

Решение XIII съезда РКП (б) о сохранении секретного характера письма породило различные слухи, в том числе и о преемниках Ленина. Разговоры о том, будто Ленин называл того или иного соратника своим преемником, порой возникают и сейчас. Никакие документы, ни тем более «Письмо к съезду» этого не подтверждают.

Да и что значит «назначение преемника»? На какую должность или пост? Высочайший авторитет Ленина был связан не с какими-либо постами, а с признанием массами основателя и руководителя большевистской партии своим подлинным вождём. Что касается постов, то В.И. Ленин был членом Политбюро ЦК РКП (б) и занимал не один, как обычно считают, а два государственных поста — ко времени заболевания являлся председателем Совнаркома РСФСР и с лета 1923 года, когда болезнь уже вывела его из строя, был номинально председателем Совнаркома СССР. Одновременно он возглавлял Совет труда и обороны РСФСР, а затем СССР. На XII и XIII партсъездах вместо Ленина с политотчетами ЦК выступал Зиновьев, а председательствовал в Политбюро и на заседаниях Совнаркома Каменев. Тем не менее ни того, ни другого не считали, и прежде всего сам Ленин, его прямыми преемниками. Уже говорилось, что главой правительства СССР и правительства РСФСР стал Рыков, вопрос же о лидерстве в партии был решен в ходе драматической борьбы внутри её руководства.

В предвидении возможности такой борьбы, предотвращения её коллективными усилиями Ленин и продиктовал письмо, обращённое не к верхушке руководителей, а к партсъезду, по существу к партии, её старой гвардии, которые и были его действительными преемниками.

Итак, содержание «Письма к съезду» не сводится к личным характеристикам некоторых членов ЦК и тем более только к вопросу о перемещении Сталина с поста генерального секретаря ЦК партии. Уже в первой диктовке (23 декабря) Владимир Ильич отметил две проблемы — вопросы укрепления ЦК и совершенствования деятельности Госплана. Вместе с тем тогда же он в общей форме коснулся необходимости предотвращения возможных конфликтов в ЦК, увеличения прочности партии, её устойчивости.

Под устойчивостью Центрального Комитета, пояснил Ленин в записи, сделанной на следующий день (24 декабря), он понимал меры против раскола партии и её ЦК. Угроза такой устойчивости может возникнуть в случае нарушения союза двух классов, на которые опирается партия, но это «слишком отдалённое… и слишком невероятное событие, чтобы о нем говорить». Иное дело — обеспечить «устойчивость, как гарантию от раскола на ближайшее время». Именно в этой связи Ленин далее рассмотрел «ряд соображений чисто личного свойства», касавшихся шести высших руководителей: четырех членов Политбюро — Сталина, Троцкого, Зиновьева и Каменева, кандидата в члены Политбюро Бухарина и кандидата в члены ЦК Пятакова.

Если бы последующий текст ленинской диктовки каким-нибудь образом попал тогда человеку, стоящему вне высшего руководящего слоя, не исключено, что он просто не понял бы его. Ленин, определяя основную («большую половину») опасность раскола, указал на отношения между, казалось бы, несопоставимыми по своему общественному звучанию фигурами — по существу, почти безвестным в ту пору Сталиным и Троцким, которого широко знали не только в стране, но и за рубежом.

Думается, мы напрасно как бы не замечаем эту несопоставимость. Между тем она помогает понять механизм быстрого и вроде бы неожиданного выхода Сталина к самой вершине руководства. Он стал, пожалуй, первым из вождей, пользуясь выражением того времени, который выдвинулся не на основе высокого авторитета, приобретенному в ходе революционной борьбы, а на основе должности. Сталин, указал Владимир Ильич, «сделавшись [запомним эту, конечно же, не случайно примененную здесь глагольную форму — сделавшись] генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть…».

Тогдашняя неадекватность в глазах широких слоев партии и страны фигур Сталина и Троцкого, возможно, сыграла свою роль в различиях ленинских характеристик их негативных качеств, имевших тем не менее и некоторую общность. В отношении первого Ленин высказался коротко, но вполне определённо, отметив, что он не уверен, сумеет ли Сталин всегда достаточно осторожно пользоваться властью. Характеристика Троцкого несколько пространнее: это, «пожалуй, самый способный человек в настоящем ЦК, но чрезмерно хватающий самоуверенностью и чрезмерным увлечением чисто административной стороной дела».

Затем Ленин напомнил, что октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не является случайностью, но что этот эпизод «также мало может быть ставим им в вину лично, как неболыпевизм Троцкого».

Из молодых членов ЦК Владимир Ильич выделил как самых выдающихся Бухарина и Пятакова, подчеркнув, однако, что, хотя первый из них «законно считается любимцем всей партии», «его теоретические воззрения очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским», а второй слишком увлекается администраторством, «чтобы на него можно было положиться в серьезном политическом вопросе».

В последующие дни конца декабря и начала января (кроме 1-го и 3-го числа) Ленин продолжал диктовать. Он высказал ряд соображений, которые близко примыкают к приведенным выше характеристикам.

Чрезвычайно важно его суждение о сочетании деловых качеств председателя Госплана РСФСР Г.М. Кржижановского, старого революционера, высокообразованного, но мягкого, уступчивого человека, и его заместителя Г.Л. Пятакова, по преимуществу крупного администратора. Сравнив эти их качества, Ленин отметил, что в принципе «не может подлежать сомнению, что такое соединение характеров и типов (людей, качеств) безусловно необходимо для правильного функционирования государственных учреждений… Руководитель государственного учреждения должен обладать в высшей степени солидными научными и техническими знаниями для проверки их работы. Это — как основное. Без него работа не может быть правильной. С другой стороны, очень важно, чтобы он умел администрировать и имел достойного помощника или помощников в этом деле». К этому ленинскому общему положению о типе руководителя мы ещё вернёмся; сейчас же отметим другие личные характеристики, данные Владимиром Ильичем в те дни.

Их три, и все они связаны с конфликтом, возникшим в 1922 году между Заккрайкомом РКП (б), руководимым Г.К. Орджоникидзе, и ЦК Компартии Грузии (П.Г. Мдивани и др.). Конфликт принял очень острый характер, при этом Орджоникидзе проявил политическую нетерпимость и недопустимую грубость по отношению к товарищам по партии. Выезжавшая в Тифлис (Тбилиси) Комиссия ЦК партии во главе с Дзержинским не только не дала правильной оценки действиям Орджоникидзе, но и фактически оправдала их. В последние два дня 1922 года Ленин продиктовал письмо, в котором рассмотрел вопрос об образовании СССР и изложил свою принципиальную позицию в отношении конфликта, возникшего в Тифлисе. Отметив, что «Орджоникидзе был властью по отношению ко всем остальным гражданам на Кавказе» и «не имел права на ту раздражаемость», которую проявил, Ленин счел нужным поставить вопрос о том, чтобы «примерно наказать тов. Орджоникидзе». Вместе с тем Владимир Ильич указал, что политически ответственными «за всю эту поистине великорусско-националистическую кампанию следует сделать, конечно, Сталина и Дзержинского».

Хотя были названы две фамилии и Ленин в соответствующем месте письма резко осудил позицию Дзержинского при разборе «грузинского конфликта», он достаточно ясно дал понять, что основная роль во всей этой истории принадлежит «сделавшемуся генсеком» Сталину. В письме были отмечены такие его качества, как торопливость и администраторское увлечение, а также способность к озлоблению, которое, как подчеркнул Ленин, «вообще играет в политике обычно самую худую роль». Это существенно расширяло ту сжатую характеристику, которую Владимир Ильич дал генсеку в диктовке 24 декабря. Вместе с тем это — одно из свидетельств того, что он продолжал размышления о положении в руководстве, и особенно о Сталине, которые привели его к выводу, по каким-то причинам не сделанному в первых диктовках, хотя, если вдуматься, в зародыше содержавшемуся и в них.

4 января Ленин, уже задумавший статью «О кооперации», счел необходимым отвлечься от работы над ней и незамедлительно сделать добавление к письму, которое он продиктовал десять дней назад. «Сталин слишком груб», — записала Фотиева его первые слова. Этот недостаток нетерпим в должности генсека, поэтому Ленин предложил переместить Сталина с занимаемого им поста и назначить на его место человека более терпимого, более лояльного, более вежливого и более внимательного к товарищам. «Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью, — продиктовал Ленин в заключение. — Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше [то есть 24 декабря. — Д-Ш.] о взаимоотношении Сталина и Троцкого, это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение».

Этим добавлением была завершена та часть «Письма к съезду», в которой изложен «ряд соображений чисто личного свойства» относительно некоторых высших руководителей. Больше к этой части письма Ленин не возвращался, хотя проблема «личного, случайного элемента» в принятии решений продолжала его волновать и в последующие недели, а вопрос о перемещении Сталина с поста генсека не был оставлен вплоть до начала марта, когда у Ленина во время конфликта со Сталиным произошел новый, и ещё более тяжелый, приступ болезни. Конфликт этот поставил отношения между ними на грань разрыва.

Короткое — всего лишь четыре фразы — добавление, продиктованное 4 января, тем не менее значительно усилило смысловое значение всего документа^[23]. Характеризуя его в целом, Н.К. Крупская в уже названной статье отмечала: «Никакого недоверия к… товарищам, с которыми В.И. связывали долгие годы совместной работы, в письмах нет. Напротив, в письмах есть немало лестного по их адресу… Письма имели целью помочь остающимся товарищам направить работу по правильному руслу — поэтому наряду с достоинствами отмечались и те недостатки этих товарищей, в том числе и Троцкого, которые необходимо учесть, чтобы наилучшим образом организовать работу партийного руководящего коллектива». В принципе с такой оценкой нельзя не согласиться, особенно в той её части, которая акцентирует внимание на ленинском завете организации коллективного руководства, чем, кстати, и были, скорее всего, вызваны указания на «недостатки этих товарищей», исключавшие возможность притязания кого-либо из них на особое положение в руководстве.

И все же именно эти указания на «недостатки товарищей» привлекли тогда основное внимание каждого из них самих, да и всех, кто позже, с мая 1924 года, имел возможность ознакомиться с ленинским «Завещанием». Думается, что и современные его исследования не лишены такого подхода, что прежде всего сказывается на анализе добавления, продиктованного 4 января. В его коротких пятнадцати строчках видится только одно — негативная характеристика некоторых личных качеств Сталина.

Но возможен и несколько иной взгляд, который усиливает понимание тональности всего «Завещания». Во-первых, в добавлении названа не одна фамилия, а две, и тем самым его заключительные слова возвращают к тому, что Ленин, начиная диктовку 24 декабря, считал «основным в вопросе устойчивости» ЦК взаимоотношения Сталина и Троцкого. Эта единая линия в начальной и заключительной частях документа должна быть особо отмечена, её-то и «просмотрели» те, кто взял на себя в 1924 году право решать судьбу ленинского «Завещания». Во-вторых, следует подчеркнуть, что в добавлении вопрос о Сталине Ленин опять рассматривает только в аспекте его должности. При этом ни на какие перемещения Троцкого и намёка нет, хотя, как известно, Троцкий, будучи наркомвоенмором и предреввоенсовета СССР, «держал в руках» вооружённые силы, которые, по классической схеме опыта прошлых революций, являются главным инструментом утверждения кромвелизма, бонапартизма и т. п. Очевидно, Троцкий при всех своих отмеченных Лениным негативных качествах не вызывал у него в отличие от Сталина сомнений, сумеет ли он пользоваться своей властью.

Однако в этом ли только дело? Поставив такой вопрос, допустимо выйти за рамки личных характеристик Сталина и Троцкого, точнее, попытаться за этими характеристиками разглядеть более широкую проблему. Суть её в том, что отмеченная выше неадекватность известности в стране Сталина и Троцкого была обратно пропорциональна реальному значению и силе тех инструментов власти, с которыми каждый из них оказался связанным. Иначе говоря, это была проблема соотношения партийного и государственного руководства, занимавшая одно из центральных мест среди тех вопросов, которые привлекали особое внимание Ленина в последний период его деятельности.

Отнюдь не сводя к ней все изучение «Завещания», следует, однако, констатировать, что она, фигурально выражаясь, принадлежит к связке ключей, позволяющих раскрыть глубинный смысл этого документа. А может, и является основным ключом. По нашему мнению, недостаточно видеть в ленинском «Завещании» лишь шесть личных характеристик. Через их призму явно проступает конкретная общая ситуация в партийном и государственном руководстве, сложившаяся к исходу 1922 года, но начавшая формироваться значительно раньше. Такой подход даёт возможность углубить анализ «Завещания» и вместе с тем расширить его, уяснить значение этого документа как для судеб страны, так и для деятельности тех высших руководителей, которые, подобно Рыкову, по тем или иным причинам не были в нем упомянуты.

Выше уже отмечалась спешность диктовки «Завещания». Но такая спешность совсем не означала сиюминутность поднятых в нем вопросов. Они выявлялись на протяжении относительно длительного времени. Обратим внимание на два почти одновременно составленных документа — ленинские письма, направленные в ЦК партии в марте 1922 года, когда Владимир Ильич после продолжительного отпуска по болезни ненадолго вернулся к повседневной работе.

Первое из них содержит характеристику состава партии в период перехода к мирному строительству. Не детализируя её, назовём три основных момента, выделенных Лениным. Прежде всего, он отметил как неоспоримый факт, что партия (в силу изменений, происшедших в рабочем классе после 1914 года) стала недостаточно пролетарской. Это определило и другой факт — превращение её в менее политически воспитанную, чем это было необходимо для действительно пролетарского руководства страной на трудном этапе перехода к мирному развитию. Наконец, Ленин указал на возрастание соблазна вступления в правительственную партию, возможность того, что «напор в партию элементов мелкобуржуазных и прямо враждебных всему пролетарскому возрастёт в гигантских размерах».

Уже сами по себе эти характеристики имеют первостепенное значение для понимания положения в партии ко времени обострения болезни её вождя. Но особенно важен при изучении его «Завещания» следующий вывод:

«Если не закрывать себе глаза на действительность, то надо признать, что в настоящее время пролетарская политика партии определяется не её составом, а громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией. Достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое, и авторитет его будет если не подорван, то во всяком случае ослаблен настолько, что решение будет зависеть уже не от него».

Так, ровно (чуть ли не день в день) за девять месяцев до того, как продиктовать свое «Завещание», Владимир Ильич, по существу, сформулировал положение, которое легло в основу его рекомендаций по укреплению устойчивости партии, её ЦК. Прямая смысловая связь написанного им в конце марта и продиктованного в конце декабря того же года несомненна.

Обратившись ныне к рассмотрению приведенного ленинского положения, мы, однако, все ещё как-то не вполне учитываем, что в нем речь идёт не просто о значении старой партийной гвардии, а об её роли именно в определении политики, то есть не в осуществлении непосредственного управления страной, а в обеспечении партийного воздействия на него, подлинного руководства им, выработки принципиальной линии общественного развития. Вместе с тем в условиях объективно сложившейся однопартийной системы старая большевистская гвардия должна была принять и приняла на себя также и задачи прямой государственной деятельности, что не могло не сказаться (особенно в чрезвычайной обстановке конца 1917–1921 годов) на реальном соотношении партийной и Советской власти в ущерб последней, не исключая и её высшее звено.

В этой связи отметим ещё один ленинский документ, письмо для пленума ЦК, подготовленное 23 марта 1922 года, тремя днями раньше рассмотренного выше. Подчеркнув важность поднятия авторитета Советского правительства, Владимир Ильич указал далее, что «необходимо разграничить гораздо точнее функции партии (и Цека её) и Соввласти; повысить ответственность и самостоятельность совработников и совучреждений, а за партией оставить общее руководство работой всех госорганов вместе, без теперешнего слишком частого, нерегулярного, часто мелкого вмешательства».

Здесь не случайно особо выделена проблема разграничения функций партии и Советской власти, оставления за первой общего руководства второй — «работой всех госорганов вместе». Это одна из важнейших и труднейших проблем нашей истории, шагнувшая в современность. Она приобрела особенное значение с начала 20-х годов, когда, несмотря на недостаточный политический опыт и невысокую культуру масс, нехватку более или менее подготовленных государственных да и партийных кадров, необходимо было решать задачу демократизации советского общества. Проблема эта многогранна и связана с рядом других — организацией политического руководства развитием экономики, борьбой с бюрократизмом и т. д. Ей посвящены специальные исследования, и прежде всего — в аспекте государственной деятельности В.И. Ленина в 1921–1922 годах, включая изучение принятых им в то время мер по укреплению и совершенствованию работы Советского правительства. Ограничившись отсылкой к имеющейся литературе, коснёмся только некоторых, преимущественно персональных вопросов, рассмотрение которых имеет, на наш взгляд, определённую связь с пониманием ленинского «Завещания».

Обращение к ним в данном случае тем более оправданно, что оно позволяет конкретно выявить важнейший этап политической биографии А.И. Рыкова, когда он в 1921 — 1922 годах стал ближайшим помощником В.И. Ленина по руководству Советским правительством и почти одновременно — членом Политбюро ЦК РКП (б).

На посту зампреда…

Ух, какие звучащие тени!

_{Всеволод Иванов}

Общепринятым среди ныне пишущих или упоминающих о деятельности Алексея Ивановича Рыкова является утверждение, что он в мае 1921 года был сразу назначен заместителем председателя Совнаркома РСФСР. Такое утверждение неправильно. Оно идёт от его биографических очерков 20-х годов, имевших преимущественно популяризаторский характер и в силу этого нередко нивелировавших события. В последующие десятилетия эти события просто не изучались, а переход Рыкова с должности председателя ВСНХ на пост заместителя Ленина замалчивался или же толковался, мягко говоря, своеобразно: смена руководства ВСНХ в мае 1921 года объяснялась тем, что Рыков-де допустил «грубые просчеты» в определении перспектив быстрого восстановления промышленности. Так что же, «провалившийся» руководитель был освобождён от работы в ВСНХ и одновременно ему было поручено возглавить, по существу, всю экономику страны?

А именно это и было ему поручено. 26 мая 1921 года президиум ВЦИК постановил: «Назначить тов. Рыкова заместителем председателя Совета труда и обороны с оставлением в Совнаркоме с правом решающего голоса»^[24]. Две недели спустя, 8 июня, Рыков впервые председательствует как заместитель Ленина на заседании СТО, а 5 июля — и на заседании Совнаркома^[25]. О его активном вхождении в повседневную работу этих органов свидетельствуют многочисленные ленинские деловые письма и записки к нему, относящиеся к лету — началу осени 1921 года.

На должности заместителя председателя СТО Алексей Иванович находился семь месяцев. 29 декабря 1921 года сессия ВЦИК, образованного IX Всероссийским съездом Советов (как уже упоминалось, это был последний съезд Советов, в котором участвовал Ленин), избрала Рыкова и Цюрупу заместителями председателя СНК РСФСР.

Но так ли уж важно уточнение, что Рыков, а позже и Цюрупа были сначала заместителями председателя СТО и только затем стали заместителями главы правительства? Это не просто уточнение и не только факт личной биографии Рыкова. Первоначальное введение должности заместителя Ленина по СТО отражает начало его поиска укрепления руководства высшим органом исполнительной власти. Надо полагать, эта проблема занимала внимание Ленина не один месяц и первоначально соответствующий «план созрел», как он сам выразился, в конце ноября 1921 года.

В то время Рыков по настоянию Владимира Ильича был отправлен для лечения в Германию. Поэтому «созревший план» был изложен в ленинском письме от 28 ноября Цюрупе, который должен был занять «на равных правах должность второго зампредСТО». Ленин следующим образом определил статус своих заместителей: «Решающий голос в СНК и в СТО; председательствование, при отсутствии председателя. Все права председателя СНК в отношении участия во всех коллегиях и учреждениях и (в числе этих прав) право давать подлежащие немедленному исполнению указания насчёт практической работы… по вопросам объединения и направления работы экономических наркоматов».

Два последних слова определяют направление работы ленинских заместителей, как оно мыслилось первоначально. Конкретизируя его, Ленин далее писал: «Задача — объединить на деле, подтянуть и улучшить экономическую работу в ЦЕЛОМ… Лично ознакомиться с особенностями и работой всех экономических наркомов и всех членов их коллегий и ряда (10 — 100) крупнейших работников местных и областных в этой области».

Несколько дней спустя, 1 декабря, Политбюро ЦК РКП (б) одобрило эти предложения и приняло постановление об утверждении Цюрупы вторым заместителем председателя СТО с освобождением от должности наркома продовольствия.

Через день Ленин сообщил об этом Рыкову в Германию, приложив к письму решение Политбюро о Цюрупе, а также свой набросок плана постановки работы обоих замов. «1-ый и 2-ой замы, как Вы увидите из этого плана, — писал он Рыкову, — должны развить новую работу. Мы решили пока, до Вашего приезда и до опыта с Цюрупой, не превращать этого плана в постановление. Сначала испытать и проверить практикой»^[26].

Но жизнь распорядилась по-своему: она не дала времени на «испытание и проверку практикой». В канун нового, 1923 года страна впервые узнала о назначении заместителей Ленина. При этом Рыков и Цюрупа стали не замами по СТО, как сначала предполагалось, а — в соответствии с отмеченным выше постановлением сессии ВЦИК 29 декабря — заместителями председателя Совнаркома. Почему произошло такое изменение? Видимо, немаловажную роль в этом сыграло ухудшение здоровья Ленина на рубеже 1921–1922 годов. Решение Политбюро ЦК РКП (б) 31 декабря 1921 года о предоставлении Ленину шестинедельного отпуска в связи с болезнью по времени практически совпадает с избранием сессией ВЦИК заместителей председателя Совнаркома.

Вынужденный провести зиму 1921/22 года вне Москвы и имея разрешение Политбюро ЦК РКП (б) заниматься только «наиболее важными вопросами», Владимир Ильич к числу таких вопросов прежде всего отнёс коренное улучшение работы высших звеньев госаппарата.

В течение последних недель зимы он написал (с 24 января по 27 февраля) Цюрупе шесть писем, вошедших в Собрание его сочинений под общим названием «О перестройке работы СНК, СТО и Малого СНК». Коснёмся их содержания только в аспекте организации работы двух его заместителей. «Главное, по-моему, — указывал Ленин, характеризуя в целом работу высших госорганов, — перенести центр тяжести с писания декретов и приказов (глупим мы тут до идиотства) на выбор людей и проверку исполнения. В этом гвоздь… Вам и Рыкову надо немного времени уделить на это…» Обобщая все сказанное, он заключал: «Замы председателя СНКа тт. Рыков и Цюрупа должны всеми силами освобождать себя от мелочей и от комиссий; бороться против втягивания их (замов) в дела, подлежащие решению наркомами; уделять 2–3 часа в день, как минимум, для личного знакомства с ответственными работниками (не сановниками) важнейших (а потом и всех) наркоматов для проверки и подбора людей; использовать аппарат управдела СНК и часть членов Малого СНК, а равно Рабкрин, для проверки фактической работы и её успешности; словом, становиться практическими инструкторами государственной работы, каковых нам недостаёт больше всего».

Эта была целая программа деятельности Рыкова и Цюрупы, органически входившая в новую систему работы Совнаркома, которой его глава придавал важнейшее значение. И, точно чувствуя все более сжимающееся для него время, торопил с её внедрением. Хотелось бы, отмечал он в феврале, к приезду Рыкова наладить уже новую систему работы.

Весна 1922 года в отличие от предшествующей, предопределившей своим бесснежьем и ранним теплом страшную засуху, пришла в обильных снегопадах. Наталия Алексеевна Рыкова — ей шел тогда шестой год — хорошо помнит, как отец с матерью вместе с другими пассажирами, высыпавшими из вагонов, очищали от снега путь своему поезду, шедшему из Берлина в Москву.

Едва вернувшись домой, Рыков включился в текущую работу Совнаркома и СТО. «Беседовал с Цюрупой и Рыковым, — писал Ленин 21 марта. — Надеюсь, что работа пойдет хорошо»⁸³. Двумя днями позже он отметил, что они втроём готовят положение о новой постановке работы СНК и СТО «с наибольшей проверкой исполнения». 24 марта Рыков впервые после приезда из Германии ведёт заседание СТО, а 4 апреля председательствует в Совнаркоме.

Между двумя этими датами — событие большой важности, XI съезд РКП (б). Всю заключительную часть в последний раз сделанного им политотчета ЦК съезду В.И. Ленин посвятил рассмотрению «практической стороны вопроса о наших советских органах, высших учреждениях и отношении к ним партии». Какие же конкретные меры были в связи с этим определены?

«У нас создалось, — констатировал Ленин, — неправильное отношение между партией и советскими учреждениями, и на этот счет у нас полное единодушие». В самом верхнем этаже власти — Политбюро ЦК и Совнаркоме — сложилась практика, при которой решение многих вопросов, в том числе мелких, текущих, переносится из правительства в высший партийный орган, осложняя взаимосвязь их деятельности, разграничение функций. «Тут была также большая моя вина, — отметил Владимир Ильич, — так как многое по связи между Совнаркомом и Политбюро держалось персонально мною. А когда мне пришлось уйти [из-за болезни. — Д.Ш.], то оказалось, что два колеса не действуют сразу…»

В целях налаживания их взаимодействия съезду было предложено освободить Политбюро и ЦК от решения текущих государственных вопросов («мелочей») и одновременно повысить авторитет Совнаркома. Освобождая высшие партийные органы от решения вопросов чисто советского характера и внося максимум планомерности и отчетливости в деятельность советского аппарата, «необходимо, — указала резолюция съезда по докладу ЦК, — поднять и усилить деятельность СНК как органа систематического руководства и согласования работ всех органов государственного управления»⁸⁷.

Предполагая невозможность своего возвращения в ближайшее время к повседневной деятельности, В.И. Ленин подчеркнул, что «все надежды переносятся» на работу, которую будут вести его заместители — «т. Цюрупа, который немцами очищен, и т. Рыков, который ими совсем великолепно очищен». После этой дружеской шутки Владимир Ильич дал высокую оценку предшествующей государственной деятельности своих заместителей. «Если они вдвоём максимум внимания обратят на то, чтобы подтягивать наркоматы в смысле исполнения и ответственности, то тут, хотя и маленький, шаг мы сделаем. У нас 18 наркоматов, из них не менее 15-ти — никуда не годны, — найти везде [то есть для каждого наркомата. — Д-Ш.] хороших наркомов нельзя, дай бог, чтобы люди уделяли этому больше внимания».

Последняя фраза не лучшим образом характеризует положение в СНК. Но это не критика ради критики. Она указывает на необходимость повышения значимости Совнаркома, резкой активизации деятельности народных комиссаров, усиления их ответственности за свои ведомства, налаживания систематической проверки исполнений решений и всей государственной работы.

Вместе с тем Ленин внёс конкретное предложение по укреплению связи этой работы в её высшем звене с деятельностью руководящего партийного органа. «Тов. Рыков, — указал он, — должен быть членом бюро ЦК и членом Президиума ВЦИК, потому что между этими учреждениями должна быть связь, потому что без этой связи основные колеса иногда идут вхолостую». Как уже отмечалось, на IX съезде РКП (б) (весна 1920 года) Рыков вновь, после трехлетнего перерыва, был избран в ЦК партии и — на его первом послесъездовском пленуме — в Оргбюро ЦК. Теперь, в 1922 году, он стал по предложению В.И. Ленина членом Политбюро ЦК РКП (б) (наряду с этим оставаясь до лета 1924 года и членом Оргбюро)^[27].

В составе этого высшего партийного органа ему предстояло работать свыше восьми лет, до конца 1930 года. Но сейчас отметим тот статус, который Рыков приобрел с 1922 года, после XI съезда партии. Будучи заместителем председателя СНК и СТО РСФСР, он одновременно являлся членом Политбюро и членом Оргбюро ЦК партии, а также членом Президиума ВЦИК. Таким образом, его деятельность обеспечивала как бы тройную связь — исполнительной (СНК и СТО) и законодательной (ВЦИК) власти с высшим партийным руководством — Политбюро и Оргбюро ЦК РКП (б). Заметим, что такое его положение (Цюрупа подобным статусом не обладал и был избран в ЦК только в 1923 году, на XII партсъезде) в известной степени предопределяло потенциальную возможность выдвижения в преемники главы Советского правительства.

В ближайшую декаду после окончания съезда Ленин завершил подготовку «Постановления о работе замов (заместителей председателя СНК и СТО)», которую вёл совместно с Цюрупой и Рыковым. Их основная деятельность должна была состоять в проверке фактического исполнения декретов, законов и постановлений, сокращении штатов совучреждений, в надзоре за упорядочением и упрощением делопроизводства в них, в борьбе с бюрократизмом и волокитой. Устанавливалось, что рассмотрение советских вопросов высшими государственными и партийными органами (Президиум ВЦИК, Полит- и Оргбюро ЦК партии и др.) должно происходить не иначе как с ведома и при участии замов. Документ детализировал работу последних и в заключение определил группы наркоматов, которые находились в ведении каждого из заместителей.

«Постановление» осталось документом внутреннего пользования, его знали в Политбюро ЦК РКП (б) и, надо полагать, руководители центральных учреждений и организаций. В конце следующего месяца — мая — в их адрес было разослано (секретно и лично) письмо Ленина, в котором он извещал, что уезжает в отпуск на несколько месяцев, указав, что текущие и срочные документы должны адресовываться его заместителям — Рыкову или Цюрупе.

За время четырехмесячного отсутствия Ленина (до начала октября) в составе его заместителей произошло изменение, точнее сказать, была официально оформлена деятельность Каменева в правительстве. 14 сентября 1922 года Президиум ВЦИК постановил назначить председателя Моссовета Л.Б.Каменева заместителем председателя СНК и СТО. Очевидно, отчасти это официальное назначение было связано с потребностью разгрузить других заместителей главы правительства, на плечи которых лёг большой объём работы. Недаром примерно в то же время Ленин отмечал, что Рыков «занят чрезмерно».

Но все же главное — не в «разгрузке», а в очень сложных и совсем не разовых подборе и расстановке людей, которые могли бы возглавить правительство, придать его деятельности необходимый авторитет в системе сложившегося партийногосударственного руководства. Выше приводилось признание Владимира Ильича на XI съезде партии, что стоило ему отойти из-за болезни от дел, как обнаружилось, что «два колеса» — Политбюро и Совнарком — «не действуют сразу». Не менее примечательно и его другое признание: «Найти везде хороших наркомов нельзя». Последнее обстоятельство также существенно сказывалось на одном из «колёс» системы руководства страной. Потому-то огромное внимание в 1921–1922 годах главы Советского правительства к организации работы своих заместителей не сводилось только к совершенствованию механизма высшего органа исполнительной власти (хотя это и было первостепенно важно); оно объяснялось также необходимостью подобрать людей, которые могли бы обеспечить высокий авторитет этого органа.

В советской литературе практически не упоминается о попытке Ленина привлечь осенью 1922 года к руководству правительством Троцкого. Между тем уже более двадцати лет имеется опубликованное документальное подтверждение этого. Согласно ему, в сентябре (то есть тогда же, когда произошло назначение Каменева) Ленин внёс в Политбюро ЦК предложение, чтобы Троцкого назначили заместителем председателя Совнаркома, и такое предложение было проголосовано. Как конкретно это происходило, пока неизвестно. По воспоминаниям Троцкого, у него с Лениным был по этому поводу специальный разговор, и, возможно, не один. Ленин, отметив, что в настоящее время имеется три его заместителя, далее, по изложению Троцкого, сказал: «Вы их знаете. Каменев, конечно, умный политик, но какой же он администратор? Цюрупа болен. Рыков, несомненно, администратор, но его придется вернуть на ВСНХ. Вам необходимо стать заместителем. Положение такое, что нам нужна радикальная личная перегруппировка». Как ни непривычно цитировать Ленина «по Троцкому», но все же отметим последнюю фразу. Не перекликается ли она с внутренним смыслом ленинского «Завещания»? Заметим, что и в данном случае Владимир Ильич не только не был озабочен тем, каким объёмом власти обладал Троцкий, но и предлагал ему ещё большую власть на посту заместителя председателя Совнаркома.

В быстро промчавшиеся недели осенне-зимнего перелома 1922 года, когда Владимир Ильич в последний раз работал в кремлёвском кабинете, проходили, естественно, и его систематические встречи с заместителями. В день его возвращения из Горок, 2 октября, среди тех, кто первым оказался в ленинском кабинете, был Рыков. Спустя более девяти недель, 12 декабря, он вместе с Каменевым и Цюрупой находился в числе тех, кто последним покинул кабинет Ленина, назавтра уже навсегда опустевший.

О чем они, вчетвером, говорили в тот день? Детали беседы неизвестны, но содержание и смысл её отражены в ленинских документах. В начале декабря Ленин счел необходимым возвратиться к вопросам организации работы своих заместителей. 4 декабря он составил предложения о распределении, а 6-го — и о порядке их работы". Это не были технические вопросы, в основе их лежала ленинская забота об авторитетности руководства правительством. Потому-то они и требовали нового осмысления коллективного — с самими заместителями — обсуждения.

Рыков, как и Каменев с Цюрупой, не мог, разумеется, даже отдалённо предполагать, что часовые стрелки неумолимо двигаются к окончанию их последней беседы с Владимиром Ильичем, которой суждено было так и остаться незавершённой. Не предполагал этого и Ленин, вынужденный на следующий день, 13 декабря, вместо встречи с Каменевым, Рыковым и Цюрупой обратиться к ним с письмом, в котором говорилось, что ввиду повторения болезни он должен отложить всякую политическую работу и возобновить отпуск и что подробности распределения работы между заместителями будут обсуждены при «непосредственном свидании».

Надежда на него оказалась напрасной; подробности обсуждаемых вопросов так и остались необговоренными. Однако следует помнить, что в предшествующие месяцы, с конца 1921 года, Ленин составил почти два десятка документов, специально посвященных новой системе работы Совнаркома, деятельности его непосредственных руководителей. Письмо от 13 декабря явилось продолжением этого многомесячного обсуждения и содержало ряд связанных с ним рекомендаций. В одной из них, как уже говорилось, Ленин предложил своим заместителям при распределении между собой обязанностей учесть, что для председательствования, контроля за правильностью формулировок и т. д. «больше подходит т. Каменев, тогда как функции чисто административные свойственны Цюрупе и Рыкову».

Письмо от 13 декабря не было последним обращением Ленина к Каменеву, Рыкову и Цюрупе. Через два дня, 16 декабря, уже после того, как он сообщил в Политбюро, что «кончил теперь ликвидацию своих дел», Н.К. Крупская записывает ещё одно «письмо замам», касающееся главным образом ряда конкретных уточнений, но вместе с тем ещё раз подчеркивающее необходимость того, «чтобы работа всех трех замов велась согласованно».

Беседу в кремлёвском кабинете на исходе короткого зимнего дня 12 декабря и последовавшие за ней два письма Ленина своим заместителям отделяют от того момента, когда он начал диктовать «Завещание», всего лишь несколько дней. Уже простое сопоставление этих, почти не разделенных во времени событий заставляет задуматься о возможной близости связанных с ними раздумий Ленина. Недаром в научной литературе последнего времени промелькнуло утверждение, что ленинская оценка деловых качеств Каменева, Рыкова и Цюрупы может рассматриваться как прообраз тех личных характеристик, которые Ленин дал в «Завещании». Это утверждение не лишено основания. Оно же позволяет понять, почему в «Завещании» не упомянуты ближайшие помощники Ленина в правительстве — Рыков и Цюрупа; что же касается Каменева, то, хотя он и был ранее рекомендован для ведения заседаний Совнаркома, Ленин счел нужным отметить неслучайность его «октябрьского эпизода». Понятие «председательствование», употребленное Лениным в письме от 13 декабря, не было синонимом главы правительства, руководство которым должны были согласованно осуществлять все три заместителя председателя СНК и СТО.

Считая обоснованным приведенное выше утверждение, ещё раз подчеркнем, что, на наш взгляд, действительное единство той неустанной ленинской деятельности по повышению авторитета Совнаркома, которая так резко оборвалась в середине декабря 1922 года, с «Завещанием» глубже, нежели уровень просто ряда личных характеристик, как бы ни были они важны. Вспомним вновь образное упоминание о «двух колёсах» высшей власти в стране, прозвучавшее в ленинском докладе на XI съезде партии. Тогда, на съезде, Ленин уделил основное внимание одному из них, приводящему в действие государственный механизм. И это закономерно, так как отвечало важнейшей потребности времени — поднять и усилить деятельность Советского правительства как высшего органа государственного управления.

Но не нужно забывать, что тогда же прозвучала и ленинская тревога, «что два колеса не действуют сразу». Несомненно, Владимир Ильич понимал, что их связь обеспечивалась его авторитетом руководителя партии и одновременно главы Советского правительства. Его постепенный вынужденный отход от повседневного руководства и непосредственной партийно-государственной работы сказался, однако, не только на этой связи, но и на механизме действия её фактически главного «колеса» — высшего партийного звена, ЦК и его органов.

Переходя к краткому и опять-таки по необходимости суженному, а значит, и искусственно ограниченному рассмотрению этой в действительности большой и сложной проблемы, отметим, что к началу 20-х годов избирался не один высший партийный орган, ответственный только перед съездом, а два: наряду с ЦК существовала Центральная контрольная комиссия (ЦКК, первоначально КК). На IX конференции РКП (б) (сентябрь 1920 года) докладчик по вопросу об очередных задачах партийного строительства Г.Е. Зиновьев внёс предложение (понятно, это не было только его личным предложением), «чтобы в партии был создан особый орган, который можно назвать Контрольной Комиссией или судом коммунистической чести». Такой орган «должен быть своего рода чисто партийной инспекцией». Предложение было принято. Вместе с тем при его обсуждении А.И. Рыков высказал характерную для него точку зрения: «Нам надо добиться того, чтобы Коммунистическая партия, члены её не только не имели привилегий, но чтобы каждый коммунист знал, что мы так же по тому же суду [то есть по общим для всех советских граждан законам. — Д.Ш.] отвечаем за свои злоупотребления, даже больше, чем спецы».

До 1923 года в состав ЦКК и местных контрольных комиссий избиралось 5–7 членов и 2–3 кандидата. Невелик был и количественный состав Центрального Комитета РКП (б)^[28]

В отличие от ЦКК он к началу 20-х годов накопил немалый опыт деятельности в условиях диктатуры пролетариата, заняв в её системе важнейшее место. «Ни один важный политический или организационный вопрос, — отмечал Ленин в 1920 году, — не решается ни одним государственным учреждением в нашей республике без руководящих указаний Цека партии». Общеизвестно, что ЦК — высший коллективный руководящий орган партии между её съездами. Последние в 1917–1925 годах собирались ежегодно (VI–XIV съезды). Ежегодно, таким образом, рассматривались политотчеты ЦК; до XI съезда их делал Ленин, на XII–XIII — Зиновьев, на XIV — Сталин. Кроме того, обсуждались орготчеты ЦК; на VIII съезде с ним выступал Зиновьев, на IX–X — Крестинский, на XI — Молотов, на XII–XIII — Сталин, на XIV — Молотов. Соответственно ежегодно избирался и состав ЦК партии.

Каков был его состав, избранный на XI съезде РКП (б), когда Ленин последний раз принимал участие в выдвижении кандидатов в ЦК и тайном голосовании? Результаты последнего были объявлены на заключительном, вечернем заседании съезда 2 апреля 1922 года. На с.314 приведена таблица с перечнем всех избранных 27 членов и 19 кандидатов в члены ЦК^[29]. В ней пять разделов. Первый фиксирует время вступления в большевистскую партию, второй показывает, на каких съездах и конференциях данный член или кандидат в члены ЦК ранее, то есть до XI съезда, уже избирался в высший партийный орган, третий отражает формирование органов ЦК после XI съезда. В четвертом разделе отмечены партсъезды 1923–1939 годов, на которых указанный в таблице коммунист избирался в ЦК, и, наконец, пятый раздел даёт справку о конечной судьбе большинства из тех, кто входил в 1922 году в ЦК.

Понятно, эти разделы выделены по определённому принципу, который позволяет, как ныне модно говорить, смоделировать некоторые процессы в самом верхнем слое партии, её руководящем звене. Как и на предоктябрьском, VI съезде, оно было образовано практически полностью из представителей старой большевистской гвардии. Вместе с тем анализ таблицы показывает, что за послеоктябрьские годы произошел значительный приток в ЦК новых сил. Из 46 членов и кандидатов в члены ЦК 1922 года шесть избирались в высший партийный орган ещё в дореволюционные годы, двенадцать — накануне Октября, но абсолютное большинство, две трети, вошло в него в послеоктябрьский период. Особенно значительно приток новых сил обнаружился в 1920–1922 годах, когда в ЦК были впервые избраны Андреев, Ворошилов, Куйбышев, Молотов, Рудзутак, Фрунзе, Чубарь, Киров, Микоян, Пятаков и другие руководители, выдвинувшиеся в годы гражданской войны, отражения интервенции и перехода к мирной жизни.

Этот процесс, естественно, продолжался и в последующие годы. Тем не менее большинство членов ЦК 1922 года ещё почти полтора десятилетия будет находиться, как это видно из четвертого раздела таблицы, в руководстве партии. Следует также учитывать, что некоторые товарищи, избранные в 1922 году в ЦК (Куйбышев, Коротков, Ярославский, Гусев, Кривов, Лебедь и др.), затем входили в ЦКК, оставаясь, таким образом, в высших партийных органах. Что касается зафиксированного в таблице заметного снижения удельного веса чекистов рассматриваемого состава в составах ЦК, избиравшихся на последующих шести (XII–XVII) съездах, то оно было вызвано не столько уменьшением их абсолютной численности (хотя по тем или иным причинам происходившим), сколько возрастанием от съезда к съезду общего числа членов и кандидатов в члены ЦК.

Такое возрастание началось именно после 1922 года, и XI съезд оказался последним, который избрал относительно небольшое число членов ЦК, что в свою очередь в последний раз определило одну из своеобразных черт первых послеоктябрьских ЦК — значительная часть их составов входила в формируемые ими органы повседневного партийного руководства. Как свидетельствуют данные третьего раздела таблицы, подавляющее большинство членов ЦК 1922 года (16 из 27) было избрано в Политбюро, Оргбюро или секретарями ЦК.

К той поре — а она совпала и с избранием Рыкова в Политбюро — эти подотчетные ЦК органы вступили в четвертый год своей деятельности. Каждому из них при создании в 1919 году были поручены вполне определённые функции. Решение безотлагательных политических проблем и вопросов входило в компетенцию Политбюро, а ведение всей организационной работы партии возлагалось на Оргбюро, один из членов которого — Е.Д. Стасова поначалу выполняла обязанности ответственного секретаря. Год спустя IX съезд партии поручил ЦК выделить из своего состава трех постоянно работающих секретарей ЦК и передать в их ведение «текущие вопросы организационного и исполнительного характера, сохранив за Оргбюро из 5 членов ЦК общее руководство организационной работой ЦК».

Таким образом, в самом высшем звене партийного руководства появилась должность постоянно работающего секретаря ЦК. После IX съезда партии, в 1920–1921 годах, секретарями ЦК стали Н.Н. Крестинский, Е.А. Преображенский и Л.П. Серебряков. Они же были избраны в Оргбюро, в которое, кроме них, вошли Рыков (напомним, он был тогда председателем ВСНХ и Чрезвычайным уполномоченным Совета обороны), а также Сталин, являвшийся одновременно, как и Крестинский, членом Политбюро.

Два года спустя, критикуя высказанное на XI съезде партии предложение создать ещё один орган ЦК — Экономбюро и отметив, что принятие его сведет насмарку усилия по разделению партийной и советской работы, Ленин говорил: «Тов. Преображенский предлагает будто хорошую схему: с одной стороны — Политбюро, затем — Экономбюро, Оргбюро. Но гладко это только на бумаге… Чем у нас отличается Оргбюро от Политбюро? Ведь нельзя точно разграничить, какой вопрос политический и какой организационный. Любой политический вопрос может быть организационным, и наоборот. И только установленная практика, что из Оргбюро можно перенести в Политбюро любой вопрос, дала возможность правильно наладить работу ЦК… Нельзя механически отделить политическое от организационного. Политика ведётся через людей…»

Именно в подборе их Ленин, по его словам, видел в то время гвоздь положения. И эту работу он связывал в немалой мере с деятельностью Секретариата ЦК. «Власть у Цека громадна, — отмечал он незадолго до XI партсъезда. — Возможности — гигантские. Распределяем 200–400 тысяч партработников, а через них тысячи и тысячи беспартийных. И это гигантское коммунистическое дело вдрызг изгажено тупым бюрократизмом!.. Вам надо себя избавить от мелочей (свалить их на помов и помпомов) и заняться целиком делом политсекретаря и заведующего направлением работы по организации, учету и т. д.»

Пространные цитаты не лучший способ обращения к читателю. И всё-таки порой они неизбежны. В приведенных ленинских отрывках важны для понимания последующего по крайней мере четыре момента. Прежде всего — указание на взаимосвязь политической и организационной работы ЦК. Затем — констатация наличия громадной власти и гигантских возможностей у последнего, а если конкретизировать, то у его Секретариата, включая и подчиненный ему аппарат (кстати, в то время он именовался не обобщённо аппаратом ЦК, а именно аппаратом Секретариата ЦК). Далее — крайнее недовольство и связанная с ним беспощадно суровая оценка Лениным деятельности Секретариата. И наконец — краткое, но четкое определение им обязанности политсекретаря (запомним этот термин): избавление от мелочей и сосредоточенность на направлении организационной работы.

Второй из только что приведенных отрывков извлечён из письма Ленина Молотову, который вместе с В.М. Михайловым и Ем. Ярославским сменил в марте 1921 года Крестин- ского и двух других предшествующих секретарей ЦК. Весной 1920 года аппарат Секретариата насчитывал около ста пятидесяти человек, год спустя — до шестисот, которые работали в ряде отделов (учетно-распределительном, организационноинструкторском, по работе в деревне, пропаганды и агитации и т. д.) и в управлении делами Секретариата ЦК.

Молотов — ему шел тридцать первый год — одновременно с избранием секретарем ЦК стал кандидатом в члены Политбюро и членом Оргбюро. Он явился, пожалуй, первым партийным работником самого высшего ранга, который полностью перешел только на аппаратную должность (его предшественник Крестинский совмещал обязанности секретаря ЦК с работой наркома финансов). Первые два года после своего образования в 1920 году Секретариат ЦК действовал коллегиально, хотя Крестинский, а затем Молотов, входившие в состав Политбюро, занимали в нем до некоторой степени ведущее положение. Они же, как отмечалось, выступали с орг- отчетами ЦК на партсъездах; такой отчет был сделан Молотовым и на XI съезде. Именно после него в организации работы Секретариата ЦК произошло изменение, которому поначалу почти никто не придал особого значения.

4 апреля 1922 года, через два дня после окончания съезда и на следующий день после организационного пленума ЦК, «Правда» опубликовала извещение: «К сведению организаций и членов РКП. Избранный XI съездом РКП Центральный Комитет утвердил Секретариат ЦК РКП в составе: т. Сталина (генеральный секретарь), т. Молотова и т. Куйбышева». Далее говорилось о порядке приема посетителей вновь избранными секретарями и назывался известный нам адрес ЦК — Воздвиженка, 5. Извещение было подписано секретарем ЦК Сталиным.

Ровно через девять месяцев, день в день, 4 января 1923 года, Ленин продиктовал Фотиевой знаменитое добавление к своему «Завещанию», в котором предложил переместить Сталина с должности генерального секретаря ЦК партии.

Естественно, что рассмотрение обстоятельств его прихода на эту должность, с которого началось, как теперь понятно, непосредственное движение к захвату им авторитарной власти, привлекает в последние годы внимание исследователей. При этом уже высказан ряд важных суждений, в том числе и о роли таких членов Политбюро ЦК, как Каменев и Зиновьев, в назначении генсека и упрочении его положения.

Коснёмся только одного связанного с этой проблематикой аспекта, остающегося как бы в тени. В докладе на XI съезде РКП (б), а затем через несколько месяцев в выступлении на пленуме Моссовета 20 ноября 1922 года Ленин упомянул о перегрузке Каменева работой. В последнем случае такое упоминание понятно. Каменев, будучи председателем Моссовета, за несколько недель перед тем стал одновременно заместителем главы правительства, и на нем, по выражению Ленина, оказалось внезапно два воза. Но тогда о какой тройной работе Каменева говорил Владимир Ильич ранее, на XI партсъезде?

Чтобы ответить на это, нужно вновь вернуться к концу 1921 — началу 1922 года, когда болезнь впервые заставила руководителя партии и правительства на много недель отойти от повседневной работы. Именно в это время председательствующим в Политбюро Ленин оставил вместо себя Каменева (кроме них, членами Политбюро тогда были Зиновьев, Сталин и Троцкий). Но Каменеву фактически пришлось вести и работу по Совнаркому, так как Рыков и Цюрупа были нездоровы, перенесли хирургические операции, о которых упоминалось на XI партсъезде. Отсюда и тройная его работа: в Политбюро, в правительстве и в Моссовете.

Вместе с тем зимой 1921/22 года произошло ещё одно формально пока не зафиксированное перераспределение обязанностей внутри пятерки членов Политбюро. Деятельность Сталина стала все более сосредоточиваться на работе Секретариата ЦК. Недаром он был единственным из этой пятерки, кто постоянно (с 1919 года) входил и в Оргбюро, осуществляющее общее руководство Секретариатом ЦК. Надо полагать, что, пока секретарями ЦК были Крестинский, Преображенский и Серебряков, способные отстаивать позиции даже и перед Лениным, возможности вторжения Сталина в их дела были невелики, если не ничтожны.

Иным стало положение теперь. Каменев с его тройной нагрузкой мог только способствовать сосредоточению Сталина на организационно-партийной работе. Что касается 30-летне- го Молотова, то он, хотя и входил в 1916–1917 годах в Русское бюро ЦК РСДРП (б), по существу, только сейчас делал первые шаги в высшем партийном руководстве. Случайно или не случайно, но они были совершены под воздействием Сталина, и это определило характер всей последующей деятельности Молотова. Так начал складываться политический тандем, в котором Молотов сразу принял на себя вторую роль, до поры скрывшую его подлинное значение в сталинском продвижении к захвату власти.

Но, понятно, реорганизация Секретариата ЦК после XI съезда партии была вызвана не политическими манёврами Сталина, наоборот, он воспользовался её назревшей необходимостью в своих целях.

Поставленная в резолюции XI съезда РКП (б) задача провести разграничение между текущей работой партии и работой советских органов, между партийным аппаратом и аппаратом Советов имела отнюдь не односторонний характер. Её решение требовало не только повышения роли Совнаркома и всех советских органов, но и совершенствования партийной работы, не исключая высшего звена — ЦК, его Политбюро и Оргбюро, а также подчиненной им деятельности Секретариата. Резкое усложнение, да и просто возрастание объёма его работы требовали усиления руководства им и даже определённой централизации.

Указание на необходимость этого имеется в цитированном отрывке ленинского письма к Молотову. Там же содержится упоминание о «политсекретаре». Почему это или же употреблявшееся ранее название «ответственный секретарь» не было использовано весной 1922 года при учреждении должности генерального секретаря ЦК — неизвестно. Во всяком случае, последнее словосочетание было не ново. Так, Рудзутак ещё за два года до того являлся генеральным секретарем ВЦСПС. Не исключено, что тогда название этой должности было заимствовано из зарубежной профсоюзной традиции, что, впрочем, не так уж и важно.

Несоизмеримо важнее вопрос о подборе кандидатуры на должность генерального секретаря ЦК. В литературе последних лет называется несколько видных партийцев, с которыми Ленин, возможно, вёл переговоры по этому поводу. Однако документальных подтверждений тому нет. В качестве одного из недокументированных свидетельств упомянем рассказ сына тогдашнего председателя ВЦСПС (а после XI съезда партии и члена Политбюро ЦК) М.П. Томского о том, что, по словам отца, Ленин дважды советовался с ним, предлагая выдвинуть его кандидатуру на пост секретаря ЦК. Томский отклонил это предложение, считая, что он полезнее партии не на аппаратной работе, а в гуще масс.

Насколько точно данное и другие подобные свидетельства, можно только гадать. Но все же они заставляют предположить, что определённый обмен мнениями имел место и, возможно, была даже борьба. Кстати, не ею ли объясняется, что на некоторых бюллетенях по выборам членов ЦК на XI съезде против фамилий Сталина, Молотова и Куйбышева были сделаны пометки с пожеланиями утвердить их секретарями ЦК?

Вместе с тем все это совсем не значит, что назначение Сталина произошло вопреки воле и желанию Ленина. В ряде современных работ особо подчеркивается, что кандидатура Сталина была названа на пленуме ЦК Каменевым. Это, конечно, немаловажно, но не нужно забывать, что такое выдвижение, кем бы оно ни было предложено, не могло произойти без согласия Ленина. Не нужно забывать и того, что ещё в апреле 1917 года именно Ленин поддержал избрание Сталина в ЦК, охарактеризовав его как хорошего работника^[30]. В последующие пять лет Ленин, несомненно, лучше узнал Сталина, в том числе его негативные качества. Имели ли они значение для Владимира Ильича? Несомненно, имели.

Но ведь кандидатуру Сталина выдвигали весной 1922 года не на пост лидера партии, как это теперь нередко невольно воспринимается, а только на должность руководителя организационной работы её ЦК. И не более… Именно исходя их этого, Владимир Ильич всего лишь за пять дней до пленума ЦК благожелательно отозвался о Сталине после того, как Преображенский в своем выступлении на XI съезде подверг его критике за то, что он, являясь членом Политбюро и Оргбюро, ряда комиссий ЦК, одновременно взял на себя руководство ещё и двумя наркоматами.

В день пленума, 3 апреля 1922 года, Ленин написал проект постановления ЦК «Об организации работы Секретариата».

Порой о нем упоминают лишь в связи с содержащимся в нем указанием о необходимости разгрузки Сталина от советской работы. На наш взгляд, это документ большой важности, в чем-то по своему значению напоминающий ленинские документы, адресованные его заместителям по Совнаркому. В нем указывалось на необходимость «принять за правило, что никакой работы, кроме действительно принципиально руководящей, секретари [ЦК. — Д-Ш.] не должны возлагать на себя лично…». Передавая частные дела своему аппарату, они должны сосредоточиться на общих вопросах организационной работы, направлять её, обеспечить принципиальное руководство ею. Собственно, здесь с новой силой было повторено цитированное выше ленинское положение о деятельности политсекретаря, оформленного теперь в должности генсека, как вскоре стали называть эту должность в среде партийных руководителей. Все это очерчивало немалый круг вопросов, подлежащий ведению секретарей ЦК, но вместе с тем вписанный — это следует особенно подчеркнуть — в более значительное поле компетенции Политбюро и Оргбюро и, если сказать категоричнее, полностью подчиненный ему.

В последнее время не раз отмечалось, что должность генсека первоначально не имела того особого, лидирующего значения, которое она приобрела позже. Таковой она, можно полагать, и осталась бы в системе партийно-государственного руководства, возглавляемого лично Лениным. Но в том-то и дело, что реорганизация Секретариата ЦК в 1922 году, вызванная реальными потребностями совершенствования одного из центральных партийных органов, происходила в условиях его вынужденного отхода от повседневного руководства партией и страной.

Ещё зимой 1921/22 года Каменев, как мы видели, был оставлен Лениным председательствовать на заседаниях Политбюро; одновременно такую работу ему пришлось вести и в Совнаркоме. Эти же обязанности (в какой-то мере, так сказать, слепок повседневного ленинского руководства) были возложены на него и с конца мая 1922 года, когда Владимир Ильич уехал в многомесячный отпуск и был вынужден из-за первого инсульта оставаться в Горках до середины осени.

Факты эти общеизвестны. Но есть обстоятельства, связанные с ними, которые как-то выпадают из поля зрения исследователей. Вспомним ленинское положение о необходимости сочетания двух типов руководителей: одного, способного охватывать широкую действительность, привлекать людей, то есть вести коллективную работу, и другого — его помощника, наделённого администраторскими качествами.

Не относится ли это и к той ситуации в высшем партийногосударственном руководстве, которая возникла весной 1922 года? Ленин, несомненно, ценил определённые возможности Каменева, иначе он не поручил бы ему замещать председательствующего в Политбюро, Но учитывал и его недостатки. «Каменев, конечно, умный политик, — заметил он в упомянутом разговоре с Троцким, — но какой же он администратор?» Именно таким «административным помощником» и был призван, как представляется, стать Сталин.

Есть ещё одно обстоятельство, которое важно отметить: факты свидетельствуют, что Ленин не хотел нарушать то соотношение высшего партийного и государственного руководства, которое сложилось к 1922 году. На XI съезде партии было высказано (в частности, в выступлении Преображенского) мнение о том, что Ленин не только фактически, но и организационно должен стать руководителем партии, проще говоря, занять в ней высший пост. Ленин в своем заключительном слове оставил это без внимания. Можно догадываться, что вождь партии был за сохранение коллегиального руководства, равенство членов Политбюро и вместе с тем за высокое значение поста главы правительства. Потому-то председательствовавший в Политбюро (в отсутствие Ленина) Каменев и был затем оформлен заместителем председателя Совнаркома. Тем более что в этой должности он оказался надёжно организационно «подкреплен» другим членом Политбюро — Рыковым.

Таким образом, внутри Политбюро сложились две своеобразные «связки»: по линии повседневного партийного руководства — Каменев и Сталин, по линии руководства правительством — Каменев и Рыков. Последствия их возникновения оказались в корне различными. Вторая их них, в значительной мере в силу высоких личных качеств Рыкова, отсутствия у него амбициозных притязаний на лидерство, никогда не вызывала тревогу у Ленина, больше того, вплоть до своего последнего рабочего дня пользовалась у него полным доверием.

Совсем иной оказалась ситуация в другой «связке». Сталин совсем не был похож на Рыкова. И в общем-то, в этом нет ничего необычного. Но он был не схож с ним, как, впрочем, и с многими другими старыми большевиками, именно в том качестве, которое в данной ситуации стало определяющим, — в своем стремлении к авторитарности, неограниченной личной власти.

Теперь порой пишут, что оно зародилось у него чуть ли не с детства, во всяком случае смолоду. Конечно, личность не формируется разом, но ясно, что до 1917–1918 годов его амбиции были ограниченны. За короткое время к началу 20-х годов он сумел стать одним из высших партийных и государственных руководителей, досконально знавшим механизм сложившегося управления страной. Однако до поры он был не просто «одним из» самых высших руководителей, но и принадлежал как бы ко второму их ряду. Последнее обстоятельство, сколь это ни парадоксально, оказалось для него благоприятным, отвело от него внимание, прикрыло, в том числе поначалу и от ленинского взгляда, его маневрирование на пути к власти.

Важнейшим этапом на нем стало обретение должности генсека, которое открыло по крайней мере две реальные перспективы: во-первых, овладения функциональными органами партии, во-вторых, значительного укрепления своего положения в её высшем звене. Действительно, Сталин получил под свое начало не только Секретариат ЦК с его аппаратом, но и во все возрастающей мере Оргбюро, то есть два из трех органов ЦК партии. Это не могло не усилить его значение и в Политбюро, тем более что из всех его членов он стал единственным, кто по своей должности занимался исключительно партийными делами. Вскоре после утверждения генсеком он был освобождён от обязанностей наркома рабоче-крестьянской инспекции, а затем — от Наркомнаца и полностью сосредоточился на работе в ЦК.

Уже летом и осенью 1922 года его голос на заседаниях Политбюро и пленумах ЦК стал звучать несколько иначе, нежели раньше. И думается, что ещё до возвращения из Горок 2 октября 1922 года Ленин начал это подмечать. Не подметил ли это затем и Троцкий? Если так, то его отказ принять пост заместителя председателя Совнаркома можно объяснить в том числе и осознанием начавшегося изменения расстановки сил внутри Политбюро. Не говорил ли он об этом с Лениным, что стало одним из поводов для размышлений последнего об опасности отношений между Сталиным и Троцким для устойчивости ЦК? До диктовки «Завещания» никаких открытых конфликтов между Сталиным как генсеком и Троцким неизвестно, и их отношения, далёкие от какой-либо близости, были внешне сдержанными.

Сталин начал активно действовать не только в «верхах», но и в самом Секретариате ЦК, уделяя особое внимание прежде всего его кадровой деятельности. Здесь с приходом в июле 1922 года на должности заведующего организационноинструкторским, а затем организационно-распределительным отделом ЦК Кагановича появился ещё один, наряду с Молотовым, лично и полностью преданный ему многолетний сподвижник. Уже в 1923 году Каганович стал кандидатом в члены ЦК, а в 1924 году — секретарем ЦК и членом его Оргбюро. Молотов и Каганович были не единственными, кто в том, 1922, способствовал сосредоточению власти в руках Сталина. Здесь стоит ещё раз вспомнить состав ЦК, избранный на XI партсьезде. Андреев, Ворошилов, Мануильский, Микоян, член ЦКК Шкирятов и другие… Личная подпорка Сталина каждым их них по отдельности, может, и не сыграла бы тогда значительной роли, но все вместе они способствовали зарождению зловещей групповщины, которая на деле оказалась опаснее фракционности и в последующей внутрипартийной борьбе сыграла самую недобрую роль.

Сказанное никак не умаляет действий самого Сталина. Начав лето 1922 года вторым в той «связке», о которой шла речь, он уже к осени фактически занял в ней если пока и не полностью ведущее, то, во всяком случае, равное положение, хотя формально все оставалось по-прежнему. И если уж говорить о политической недальновидности и даже попустительстве Каменева в отношении авторитарности Сталина, то они наиболее значительно проявились именно в те месяцы, когда отсутствовал Ленин. При этом наряду с другими факторами сказался и субъективный — личные черты самого Каменева.

Фамилия Каменева в отличие от десятилетиями почти не упоминавшейся фамилии Рыкова никогда не была «изъята». Больше того, она становилась известна со школьных лет, и не одно поколение старшеклассников знало: «А, это тот, что выступил против Октябрьской революции!» К сожалению, и в работах историков оценка жизненного пути этого большевика была, в сущности, не выше.

И сегодня его фамилия в наших представлениях о первом советском десятилетии как бы склеилась с другой — Зиновьев. Между тем он являл собой иной тип человека, нежели последний. Каменева отличала не только внешняя, но и внутренняя интеллигентность, мягкость и даже некоторая уступчивость в общении. Скорее всего, ему импонировало нахождение в самом первом ряду высших руководителей, и он не претендовал на большее. То, что мы называем «культом личности», ему было, вне всяких сомнений, чуждо.

Раскрытие политической биографии Каменева невозможно без ещё предстоящего глубокого анализа его взаимоотношений с Лениным. Они впервые встретились в 1902 году в Париже. Это оказалось для 19-летнего бывшего студента Московского университета Л.Розенфельда (вскоре он взял партийный и литературный псевдоним — Юрий Каменев) определяющим. Он становится профессиональным революционером-большевиком, ведёт нелегальную работу в Закавказье и других районах страны, участвует в революции 1905–1907 годов, постоянно общается с Лениным, в 1913 году работает под его руководством в Кракове. В начале мировой войны Каменев попал в сибирскую ссылку, откуда его вызволила Февральская революция.

Так случилось, что весть о ней он встретил вместе со Сталиным. Пути политической ссылки свели их в те недели в небольшом сибирском городке Ачинске. Каменев ни за что не поверил бы, если бы кто-нибудь сказал, что Коба (возможно, знакомый ему как один из рядовых подпольщиков ещё по работе в Закавказье в 1904–1905 годах), с которым они будут единомышленниками по многим вопросам вплоть до середины 20-х годов, заставит его ещё раз повидать Ачинск по дороге в минусинскую ссылку, а потом беспощадно расправится с ним.

Будущий генсек расчетливо сделал одну из своих основных ставок на личные отношения с Каменевым, который в 1917 — начале 20-х годов стал крупной политической фигурой, одним из наиболее видных большевиков.

Здесь нет необходимости вновь говорить о серьезных расхождениях весной и осенью 1917 года между Каменевым и Лениным. Гораздо важнее подчеркнуть, что это не нарушило их отношений. Как уже отмечалось, в 1918 году Каменев был выдвинут на пост председателя Моссовета — сегодня политическое значение этого поста воспринимается иначе, нежели в первые послеоктябрьские годы. В то время посты председателей Московского и Петроградского (его занимал Зиновьев) Советов принадлежали к числу ключевых. В следующем, 1919 году с образованием Политбюро ЦК РКП (б) Каменев сразу был избран его членом, в отличие, кстати, от Зиновьева, который первоначально, в 1919–1920 годах, являлся только кандидатом в члены этого высшего партийного органа.

Есть ещё одна сторона, о которой в нашей исторической литературе не принято говорить, а потому она совсем не изучена, — это личные взаимоотношения в среде высших руководителей. Каменев ещё до революции 1905 года женился на Ольге Бронштейн, родной сестре Троцкого. Был ли он по этой причине особенно близок с последним? Судя по всему, нет. Зато близость к семье Ульяновых, в том числе и особенно на рубеже 20-х годов, несомненно, была, и это обстоятельство по-своему характеризует его личность.

Каменев — эта действительно крупная и вместе с тем противоречивая фигура в политической жизни тех лет — по многим своим качествам, казалось бы, вписывался в систему коллективного руководства, однако в нем проявились и черты политиканства. В сочетании с его мягкотелостью и податливостью они немало способствовали тому, что Сталин сумел превратиться в 1922 году из его помощника в едва ли не ведущего в их «связке».

В короткие девять недель, в свое последнее возвращение к работе в октябре — декабре 1922 года, Ленин немало сделал для совершенствования совнаркомовской «связки» в Политбюро, то есть Каменева — Рыкова (разумеется, и с учетом деятельности Цюрупы, хотя и не входившего тогда в ЦК). Изменить положение в другой «связке» и осуществить перемещение Сталина с должности генсека он просто не успел из-за второго инсульта.

Теперь иногда утверждают, что Ленин, точно определив в «Завещании» опасность сосредоточения власти Сталиным и отношений между ним и Троцким, недооценил назревавший конфликт последнего с частью членов ЦК, и особенно с Зиновьевым и Каменевым. Думается, это не совсем так. Ленин с его проницательностью не мог не видеть такую возможность, и, более того, «Завещание» было также направлено на то, чтобы избежать её.

В этом документе есть положение, которое, как представляется, все ещё глубоко не осмыслено. Говоря о неслучайности «октябрьского эпизода» Зиновьева и Каменева, Ленин вместе с тем указал, что этот эпизод так же мало может быть поставлен им в вину лично, как небольшевизм Троцкому. Обычно отмечают, что Ленин имел в виду объективную обусловленность их политических позиций интересами определённых общественных слоев. Такое понимание в принципе верно.

Но если рассматривать это ленинское указание не изолированно, а в единстве с предшествующим текстом, в котором содержатся характеристики личных качеств, то выявляется и его отсекающий смысл. Оно явно отделяет то, что ставится в вину лично (сосредоточение необъятной власти Сталиным, а также негативные качества Троцкого), от того, что так ставиться не может (политические позиции Зиновьева, Каменева и Троцкого). Тем самым Ленин оттенил вопрос о сосредоточении личной власти как главной опасности, угрожающей устойчивости ЦК, и вместе с тем постарался предотвратить развертывание борьбы Зиновьева и Каменева с Троцким на основе критики его небольшевизма, который, как специально отмечено в «Завещании», не следует, подобно и «октябрьскому эпизоду», ставить в личную вину.

Не было ли все это стремлением сориентировать двух членов Политбюро, и прежде всего Зиновьева, на главную опасность, возникшую в ЦК? Притом не просто сориентировать, а сделать это с учетом необходимости нейтрализации другой опасности — зреющего соперничества Зиновьева с Троцким.

Зиновьев был, пожалуй, в числе людей, наиболее близких основателю и вождю партии. Такое утверждение сегодня звучит непривычно. Тем не менее современники воспринимали Зиновьева именно как одного «из ближайших сотрудников и учеников тов. Ленина». Эти слова взяты из его биографического очерка тех лет. Как и Рыков, Зиновьев — он был двумя годами моложе — впервые увидел Ленина в женевском предместье Сешерон, и тоже в 1903 году. Но революционные судьбы Рыкова и Зиновьева сложились по-разному. В отличие от Рыкова Зиновьев всего лишь около двух лет находился на нелегальной работе в России. Затем, в 1908 году, он приехал в Женеву к Ленину и с этого времени почти десять лет работал бок о бок с ним, под его непосредственным началом. С ним вернулся в Россию и с ним же скрывался в Разливе бурным летом 1917 года.

Став в первые недели после победы пролетарской революции председателем Петросовета, Зиновьев с переездом Советского правительства в Москву фактически возглавил этот важнейший район страны. Сохранился словесный набросок его портрета того времени, сделанный попавшим к нему на прием Федором Шаляпиным: «В кожаном костюме, бритый, среднего роста, с интеллигентным лбом и шевелюрой музыканта». Завязавшуюся беседу он, по утверждению Шаляпина, прерывал телефонными разговорами: «С ними церемониться не надо… Принять самые суровые меры… Эта сволочь не стоит даже хорошей пули…» Можно усомниться, конечно, что в присутствии посетителя Зиновьев частил такими телефонными командами. Но все же запись великого артиста примечательна; она по-своему характеризует эпоху и её людей, восприятие петроградского руководителя определёнными общественными слоями.

Немалое время глава Петросовета проводил в Москве. Весной 1919 года здесь состоялся учредительный конгресс III, Коммунистического Интернационала. Избрание Зиновьева председателем Исполкома Коминтерна, а с 1921 года — и членом Политбюро ЦК РКП (б) укрепило его положение ближайшего соратника Ленина, но вместе с тем и сыграло свою роль в пренебрежительной недооценке им значительного усиления Сталина на посту генсека.

Зиновьев был, в общем-то, незаурядным человеком, но, как кажется, не выдержавшим испытания властью. Со временем у него проявились претензии на «вождизм», амбициозность, склонность к проявлениям жестокости и неразборчивости в достижении целей. И все же нет серьезных и убедительных оснований предполагать, что в первой половине 20-х годов он стремился к утверждению «культа своей личности» в том смысле, как мы понимаем это явление сегодня. Сознавая, что никто из ленинских соратников не может заменить вождя, он был в принципе сторонником коллективного руководства, однако проявлял все более возрастающие претензии на то, чтобы играть в нем особую, даже исключительную роль.

Примерно к тому же, но со своих позиций, со своими претензиями на «вождизм» и непомерными амбициями стремился и Троцкий. Рыков познакомился с ним ещё в 1905 году, когда он, став одним из руководителей Петербургского Совета рабочих депутатов, впервые широко заявил о себе в революционной борьбе. Вряд ли они встречались в последующие двенадцать лет, живя и действуя, образно говоря, в разных плоскостях — территориальной и политической: Троцкий находился вне России, в эмиграции, и был чужд большевикам. 1917 год вновь свел их — в составе предоктябрьского ЦК РСДРП (б) и затем первого Советского правительства. Наиболее часто им приходилось общаться в 1918 — начале 20-х годов. Но никакого сближения между ними не произошло, да и не могло произойти. Левацкая позиция Троцкого была совершенно неприемлема для Рыкова, а «вождистские» притязания в корне противоречили твердым взглядам последнего на партийную демократию и принципы коллективного руководства.

Эти принципы Рыков решительно подтвердил на первом же после резкого обострения болезни Ленина пленуме ЦК (январь 1923 года), заявив, что в Политбюро каждый его член голосует по убеждению, а при решении вопросов складываются различные большинства, для получения которых «нужны только убедительные деловые и принципиальные аргументы». Сказанное Рыковым стоит запомнить; он повторит почти то же самое шесть лет спустя во время борьбы со сталинским авторитаризмом.

Но пока прорисовывающиеся черты последнего отчетливо увидел только Ленин. Нужно признать, что Рыков не был исключением среди высших руководителей, которые не поняли значения рекомендаций «Завещания», да и некоторые указания, содержавшиеся в последних работах Ленина. Иначе чем объяснить его подпись, стоявшую наряду с подписями ещё десяти членов Политбюро и Оргбюро ЦК, под разосланным в конце января 1923 года циркулярным письмом во все губко- мы партии, в котором недвусмысленно давалось понять, что публикующиеся ленинские статьи — всего лишь замётки вождя, продиктованные в условиях его болезни?

Это циркулярное письмо подписал и Троцкий. Два месяца спустя Рыков вместе с членами и кандидатами в члены Политбюро подписал другое беспрецедентное письмо. На этот раз оно было адресовано пленуму ЦК партии и содержало критику ряда действий и позиций Троцкого. Хотя письмо подчеркивало необходимость «полного единодушия и единства», оно свидетельствовало о начале раскола в ЦК, причем именно в том направлении, которое уводило в сторону от главной опасности, грозившей его устойчивости.

Захваченный личным соперничеством с Троцким, Зиновьев при полной поддержке Каменева игнорировал точное ленинское указание, что не их отношения с Троцким, а отношения сосредоточившего власть Сталина с последним представляют главную угрозу раскола в высшем звене партии и коллективного руководства. Они сблокировались со Сталиным, который под их прикрытием и их руками начал борьбу с Троцким.

Не вдаваясь в перипетии этой нараставшей борьбы, за которую Троцкий несёт ничуть не меньшую ответственность, чем его соперники, подчеркнем, что она быстро втянула в себя все высшее руководство и основную часть старой партийной гвардии. Недавно достоянием широких читательских кругов стали данные о создании в 1924 году в ходе борьбы с Троцким и его сторонниками секретного от партии (!) руководящего коллектива. Он был образован на совещании группы членов ЦК (Зиновьев, Каменев, Сталин, Рыков, Томский, Бухарин, Рудзутак, Калинин, Ворошилов, Микоян, Каганович, Орджоникидзе, Петровский, Куйбышев, Угланов и некоторые другие), выделившем из своей среды исполнительный орган — «семерку» (все члены Политбюро, кроме, разумеется, Троцкого, а также председатель ЦКК(!) Куйбышев), которой было поручено фактическое руководство ЦК.

В этих условиях Зиновьев и Каменев при активном участии Сталина возглавили идейную борьбу с троцкизмом, в ходе которой на определённый период была достигнута консолидация основного ядра ЦК партии. Вместе с тем осуществлялись и угрожающие для него политические манёвры. В мае 1924 года, за пять дней до открытия XIII съезда РКП (б) — первого после кончины Ленина, Н.К.Крупская передала «Письмо к съезду» и другие материалы Комиссии ЦК по приему ленинских документов, членами которой были Зиновьев, Каменев, Сталин и др. В результате их закулисного маневрирования съезд лишь «ознакомился» (путем чтения по делегациям) с последней волей Ленина. Сталин остался на посту генсека, в руководстве ЦК сохранилось положение, которое, как считали Зиновьев и Каменев, обеспечивает им лидерство в партии.

Их «октябрьский эпизод», как и считал Ленин, действительно оказался не случайностью. Он своеобразно повторился, но, так сказать, с другим знаком. В 1917 году Зиновьев и Каменев апеллировали к широкой непартийной аудитории; сейчас они, напротив, скрыли от партии и не выполнили важнейшие указания её вождя.

Ложный шаг вызвал и другие неверные шаги, в том числе и такие, которые поначалу могли показаться малозначительными. Ещё в начале 20-х годов на картах страны появилось два населённых пункта с одинаковым названием — Троцк (первый из них ныне — Чапаевск, второй — Гатчина). Теперь, в 1924 году, Елизаветград переименован в Зиновьевск, почти одновременно «исчезает» Юзовка и появляется Сталино (с 1961 года — Донецк), а в следующем году — и Сталинград (ранее Царицын, ныне Волгоград). В этих первых переименованиях (потом, как известно, они покатятся снежным комом)^[31] по-своему проявился «вождизм», открывавший путь к авторитарной власти.

Её симптомы не заставили себя ждать. Ещё летом 1923 года на неофициальном «пещерном заседании» (оно проходило в пещере близ Кисловодска), в котором, кроме Зиновьева, участвовали М.В. Фрунзе, М.М. Лашевич, Г.Е. Евдокимов, Г.К. Орджоникидзе и некоторые другие члены ЦК, было отмечено усиление руководимых Сталиным Секретариата и Оргбюро ЦК партии. В результате принятого компромисса в Оргбюро были введены от Политбюро Зиновьев, Троцкий и Бухарин. Однако никто из них, по признанию Зиновьева, не только не принял участия в текущей работе Оргбюро, но и не явился ни на одно его заседание.

И это тоже штрих, характеризующий как Троцкого, так и Зиновьева. В ближайшие месяцы после идейного разгрома Троцкого и его сторонников на январском пленуме ЦК 1925 года, осудившем их за ревизию большевизма и попытку подменить ленинизм троцкизмом, произошло то, что подспудно уже зрело, — последовал ещё один раскол в партийном руководстве, образовалась так называемая «новая оппозиция» во главе с Зиновьевым и Каменевым.

«Игра в вождизм» первого из них и политиканство второго не позволили им в решающий момент на XIV съезде ВКП(б) (декабрь 1925 года) открыто признать перед партией свою принципиальную ошибку в вопросе о ленинском «Завещании». Каменев, который на предшествующем съезде сделал все, чтобы сохранить вопреки воле Ленина пост генсека за Сталиным, теперь был вынужден заявить со съездовской трибуны, что он «против того, чтобы делать “вождя”».

— Именно потому, что я неоднократно говорил это т. Сталину лично, именно потому, что я неоднократно говорил группе товарищей-ленинцев, я повторяю это на съезде: я пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выполнять роль объединителя большевистского штаба.

Стенографическая запись того, что последовало после этих слов, исполнена драматизма. Едва они были произнесены, в зале раздались крики: «Неверно! Чепуха! Вот оно в чем дело! Раскрыли карты! Мы не дадим вам командных высот! Сталина! Сталина!» Делегаты встают и приветствуют тов. Сталина, бесстрастно констатирует стенограмма. Далее в ней говорится, что поднявшийся со своего места один из руководителей ленинградской парторганизации, Г.Е. Евдокимов, в ответ на эти выкрики бросает в зал: «Да здравствует РКП! Ура! Ура!.. Да здравствует ЦК нашей партии! Ура!.. Партия превыше всего! Правильно!..» Его призывы также были встречены бурными аплодисментами, делегаты вновь встают. Но в их приветствия в честь партии и ЦК опять врываются крики: «Да здравствует тов. Сталин!!!» «Бурные, продолжительные, — записывают стенографистки, — аплодисменты, крики «Ура!». Шум».

Неизвестно, что думал в этот момент Каменев, стоя на трибуне перед бушующим залом. Но сознавал ли он, что сказанные им слова правды о Сталине сводились на нет его активным выступлением совместно с Зиновьевым и другими участниками «новой оппозиции» против линии партии в социалистическом строительстве, в разработке которой он ранее принимал участие? Такое маневрирование не могло встретить поддержку большинства делегатов, тем более что оно не сопровождалось честным признанием Зиновьевым и Каменевым собственной грубой политической ошибки, непринципиального отношения к ленинскому «Завещанию».

В совпадении дат и чисел есть порой какая-то магия, и их чисто случайное сочетание невольно обретает некую символику. Только что приведенные каменевские слова прозвучали ровно двадцать три месяца спустя после того, как морозным вечером 21 января 1924 года из Кремля выехали автосани, направившиеся по заснеженному шоссе на Горки, к ещё не уложенному в гроб телу Ленина.

Заметим также, что они прозвучали в день рождения Сталина — 21 декабря. Тогда, в конце 1925 года, ему, а несколькими неделями раньше и его одногодку Троцкому исполнилось сорок шесть. Пройдет четыре года, и свою круглую дату каждый из них встретит по-разному. Троцкий в 1929 году пересечет советские территориальные воды и высадится изгнанником на турецком островке. Для Сталина тот год станет воистину «годом великого перелома» — окончательного развала им Политбюро, сформированного при Ленине, и самоутверждения «рулевым большевизма».

Автосани, мчавшиеся в ночь 21 января 1924 года, безнадёжно запоздавшая речь Каменева 21 декабря 1925 года, газета «Правда» за 21 декабря 1929 года с передовой статьей «Сталин» и шлейфом славословящих его статей и приветствий… Три 21-х календарных числа…

В начале их — январское, когда, как помнит читатель, под брезентовым верхом автосаней рядом с Бухариным, Томским, Калининым тесно прижались друг к другу Зиновьев, Каменев и Сталин. Менее двух лет потребовалось, чтобы соединительное «и» в перечне этой тройки разом исчезло. Это коснулось не только их судеб, но и судеб партии и страны. Напомним ещё раз, что нельзя сводить внутрипартийную борьбу тех лет только к соперничеству партийных лидеров. Но вместе с тем невозможно не видеть и столкновения личных амбиций — чрезмерно хватающего самоуверенностью Троцкого, Зиновьева и Каменева с неслучайностью их «октябрьского эпизода», хитро и коварно маневрирующего Сталина…

Борьба с Троцким в 1923–1924 годах, выступление «новой оппозиции» Зиновьева и Каменева в конце 1925 года и поражение её на XIV съезде ВКП (б) стали основными вехами свершившегося раскола в высшем звене партийного руководства, что создавало новые возможности для дальнейшего утверждения власти Сталина. Некоторые авторы, главным образом западные, даже считают XIV съезд партии рубежом её оформления. Думается, что это неоправданное суждение.

Выступая на съезде, Рыков выразил настроение многих делегатов, заявив, что «общий интерес партии заключается в том, чтобы Сталина, Зиновьева, Рыкова, Каменева и всех нас запрячь в одну запряжку». Затем он убежденно отметил, что «никогда и ни перед кем, ни перед Сталиным, ни перед Каменевым, ни перед кем-либо другим, партия на коленях не стояла и не станет». Его слова делегаты встретили аплодисментами и криками: «Правильно!»

Следует отметить, что в исторической литературе в 60 — 70-е годы, в том числе и зарубежной, высказывалось предположение об участии Рыкова (а возможно, и Бухарина) в 1925 или 1926 годах в разрабатывавшемся тогда плане устранения Сталина с поста генсека и замены его Дзержинским. Ничего, кроме факта такого упоминания, сказать об этом сейчас нельзя. Но в общем-то, причастность к «заговору» как-то не вяжется с представлениями о личности Рыкова, да и Бухарина, которые никогда не принимали участия в подобных «мероприятиях», что, возможно, оказалось для них трагическим, когда позже они вступили в борьбу с большим мастером последних…

Вместе с тем это пока малодостоверное утверждение по-своему отражает и действительно достоверное — резкое повышение к середине 20-х годов личного авторитета Рыкова в партии и стране. Именно ему ЦК поручил выступить с речами при открытии и завершении работы XIV партсъезда. Только двух руководителей — его и Сталина — делегаты съезда встречали продолжительными овациями, встав со своих мест. Рост популярности Рыкова был не случаен. Кончался второй год его работы на посту красного премьер-министра. Не забудем, однако, что такое образное выражение вряд ли было тогда приемлемо. Максимализм эпохи, когда даже рукопожатия были объявлены его некоторыми ревнителями пережитком «проклятого прошлого», шел обок с её суровостью…

Красный премьер-министр

Слушайте голос Рыкова,

Народ этот голос выковал…

_{Владимир Маяковский}

Являлись ли решение сессии ЦИК СССР 2 февраля 1924 года об утверждении Алексея Ивановича Рыкова главой правительства СССР и принятое в тот же день постановление Президиума ВЦИК о его одновременном назначении председателем СНК РСФСР неожиданными? Почти уверенно можно сказать: нет.

Вместе с тем ограничительное «почти» присутствует в этом ответе не случайно. Нам пока неизвестны документальные материалы, детально раскрывающие выдвижение преемника Ленина в правительстве. Сам Владимир Ильич, как считается, никаких рекомендаций по этому поводу не оставил. Значит, вопрос решался в руководстве партии вернее всего «семеркой», которая фактически возглавляла ЦК, а может, главным образом пресловутым «триумвиратом» в лице Зиновьева, Каменева и Сталина.

Последний, зная содержание ленинского «Завещания», был в то время серьезно озабочен сохранением собственного положения (поста генсека), но тем не менее не мог не принимать деятельного участия в назначении нового главы правительства — слишком важен был этот пост. Уже именно в силу этого он вряд ли был согласен «пропустить» на такой пост Каменева, что значительно усилило бы позиции не только последнего, но и Зиновьева. Иное дело Рыков, член Политбюро ЦК РКП (б) (напомним, по предложению Ленина), фактически уже ведший в последнее время основные дела правительства и при этом никогда не проявлявший политических и личных амбиций.

Свои отношения с Рыковым в первые послеоктябрьские годы Сталин строил так же, как и с другими высшими руководителями, на основе «принципа» собственных интересов, комбинаций и расчетов. В марте 1921 года он направил Ленину письмо по поводу плана ГОЭЛРО, в котором просто так, на всякий случай, обвинил (а если сказать более точно, лягнул) Рыкова в обывательском реализме, попытался представить его человеком, «по уши погрязшим в рутине». Впрочем, в том же письме Сталин отметил «убожество и отсталость» Троцкого в экономическом планировании, что не помешало ему менее чем через два года, когда стала ясна необратимость болезни Ленина, предложить Троцкому пост заместителя председателя СНК СССР — факт, давно переставший быть секретом, но до сих пор избегаемый в наших исследованиях.

Как мы знаем, Владимир Ильич не принял во внимание мнение Сталина и два месяца спустя после его письма привлек человека, «погрязшего в рутине», к работе в качестве своего заместителя. Сталин не мог с этим не считаться, а позже — не учитывать объективно выгодное ему (и другим «триумвирам») негативное отношение Рыкова к позиции Троцкого после 1922 года.

Как было замечено, на пост, который в феврале 1924 года занял Рыков, мог претендовать и Каменев. В результате закулисных комбинаций Сталина и Зиновьева в отношении его было принято компромиссное решение. Он остался заместителем главы правительства и одновременно занял в правительстве второй по значению пост председателя Совета труда и обороны СССР. Здесь вроде можно было бы и поставить точку. Однако в нашей периодике мелькнуло утверждение, согласно которому Каменев якобы не получил пост председателя СНК, так как Рыков встал «на путь интриг» против него.

Оно основывается на неопубликованных воспоминаниях о Каменеве работавшего с ним в 1926 году в Наркомторге М.П. Якубовича, затем осуждённого по так называемому делу Союзного бюро меньшевиков (1931), но, к счастью, оставшегося в живых. Воспоминания эти, несомненно, любопытны, однако, как и другие сочинения мемуарного жанра, они субъективны и требуют критического к себе отношения. При таком отношении нетрудно заметить, что, говоря об «интригах» Рыкова, автор воспоминаний никаких конкретных фактов не приводит. Можно утверждать, что их и не было.

Выше не раз говорилось (и ещё будет сказано), что Рыков был человеком из живой, реальной жизни, и это определило многообразие его совсем не простой личности, незаурядной, выдающейся и вместе с тем со своими чертами и недостатками. Но и не раз отмечалось, что нет никаких данных, которые бы свидетельствовали о проявлении им комбинаторства и склонности к интригам, тем более личного характера. Вообще здесь, очевидно, пришла пора написать то, что уже не раз едва не соскальзывало с кончика пера. Выходец из простонародья, имея формально только гимназическое образование, Алексей Иванович тем не менее являл собой лучший тип русского интеллигента, этого удивительного феномена не только национальной, но и, по нашему убеждению, европейской культуры. При этом не будем прилагательное «лучший» подменять другим — «идеальный», ибо такая подмена выхолащивает действительную жизнь, в том числе и присущую ей противоречивость.

Есть ещё одна причина, по которой приходится подробнее остановиться на «вопросе о Каменеве». Она так же, как и предшествующая, связана с общей характеристикой «красного премьер-министра». В обыденном и чисто внешнем представлении пост такого ранга воспринимается несколько односторонне, главным образом видится его величественный айсберг. Между тем он требует, наряду с многими другими личными качествами, исполинской непрерывной будничной работоспособности, решения не только «глобальных», но и никогда не иссякающих текущих вопросов и дел. Иные современные публицисты сетуют, что соратники Ленина не освобождали его от «мелочовки» и «вермишельных» дел. Но можно ли было (особенно по тем условиям) избавиться от них, осуществляя повсечасно текущее руководство страной? В одной из предшествующих глав умышленно приведен без купюр длиннейший и нудный перечень данных, которые Рыков должен был быстро освоить, чтобы выработать суждение всего лишь по единственной проблеме, а подобные проблемы ежедневно накатывались лавинами.

В отличие от Рыкова Каменев не обладал такой работоспособностью, да, как представляется (об этом, между прочим, свидетельствуют и воспоминания Якубовича), у него и не было влечения к повседневным, текущим делам. Не этим ли, наряду с другими причинами, объясняется тот факт, что, назначенный заместителем Рыкова и председателем высшего экономического органа страны — СТО, а затем, в 1926 году, наркомом внешней и внутренней торговли СССР, он пробыл на этих постах считанное время? Незадолго до освобождения Каменева от последнего из названных постов председатель ВСНХ Ф.Э. Дзержинский, выступая 20 июля 1926 года на пленуме ЦК и ЦКК ВКП (б) со страстной речью, стоившей ему жизни (через несколько часов, сраженный инфарктом, он умер едва ли не на руках Рыкова), бросил ему в лицо беспощадно суровые, но справедливые слова:

— Вы занимаетесь политиканством, а не работой.

Заметим, что почти одновременно Дзержинский в резком письме к Рыкову высказал ряд серьезных несогласий с экономическими мерами правительства. Но разве он мог бы сделать подобный упрек и Рыкову? Нет, и, конечно же, не в силу доброго личного отношения к нему (такие обстоятельства «железный Феликс» не принимал в расчет), а именно потому, что видел повседневный труд Рыкова, знал и ценил его полную самоотдачу общему делу…

Назначение нового главы Советского правительства вызвало широкие отклики как за рубежом, так и в стране. Отвечая в феврале 1924 года на вопросы анкеты «Известий», посол Германии в СССР граф Брокдорф-Ранцау заявил: «Избрание на этот пост именно А.И. Рыкова, человека, который до сих пор был руководителем всего народного хозяйства СССР, является для меня новым доказательством того, что признание важности экономического восстановления в интересах политического могущества пустило глубокие корни в сознании народов СССР. Это избрание является для меня также доказательством того, что народы СССР исполнены решимости идти по тем путям, которые предначертаны с такой ясностью и четкостью В.И. Лениным».

Эти слова не являлись просто данью дипломатической вежливости. Германский посол был неплохим политиком и разбирался в ситуации, которая сложилась в стране и её руководстве. По оценкам западных экспертов, Рыков был самой крупной фигурой из числа тех советских руководите- лей-«прагматиков», которые в начале 20-х годов уже не питали надежд на близкую мировую революцию и развал капитализма^[32], а потому приоритетным направлением в политике считали экономическое возрождение и развитие СССР, в том числе и при помощи внешнеэкономических связей. Исходя из анализа положения в стране и расстановки сил в её руководстве, многие на Западе полагали, что именно Рыков как представитель «прагматической» тенденции способен возглавить правительство СССР. «Избрание А.И. Рыкова на пост председателя СНК, — отмечал, в частности, эстонский дипломат Бирк, — не явилось неожиданностью для нашего общественного мнения: обсуждая возможность замещения освободившегося после смерти В.И. Ленина поста председателя СНК, газеты в течение последнего времени видели наибольшую возможность в замещении этого поста именно А.И. Рыковым».

Немало откликов поместили и советские газеты. Один из руководителей Белорусской ССР, А.Г. Червяков, писал в те дни: «А.И. Рыков является лучшей кандидатурой на пост рулевого высшего советского органа. В настоящее время нам нужно решить три основные задачи. Во-первых, восстановление сельского хозяйства, установление смычки с крестьянством. А.И, Рыков — один из тех руководящих работников, который с момента появления лозунга «смычки» понял этот лозунг как удовлетворение в первую очередь экономических запросов крестьянского хозяйства. По инициативе А.И., под его непосредственным влиянием и руководством уже принят ряд важнейших решений для установления смычки: снижение цен на фабрично-заводские товары, усиление экспорта сельскохозяйственных продуктов, льготная продажа сельхозмашин, организация сельхозбанка и пр. Таким образом, в лице А.И. мы имеем руководителя государственной работой, который правильно оценивает роль крестьянства в Советской стране и на основе этой оценки даёт правильное направление работам СНК.

Вторая задача, и не менее важная, — это восстановление нашей промышленности. Я должен отметить, что и здесь А.И., учитывая и экономическое, и политическое значение промышленности, до сего времени твердой рукой проводил линию постепенного, но неуклонного развития промышленности, улучшения положения рабочих и пр. А.И. не увлекается излишними надеждами на жёсткую концентрацию, но в то же время не допускает и чрезмерного раздувания промышленности. Успехи в области восстановления промышленности за истёкший год говорят за то, что эта линия была правильная. Они дают нам гарантию, что мы под руководством А.И. сумеем сохранить одну из важнейших командных высот Советского государства.

Наконец, третья задача, которая в настоящий момент имеет чрезвычайно важное значение для Союза ССР, — это проведение мероприятий, связанных с национальной политикой Советской власти. Правильный, марксистский, коммунистический подход к национальному вопросу помогает А.И. вести правильную линию и в национальном вопросе».

Среди груды откликов, а в их числе есть немало интересных, особенно из отдалённых национальных районов и от крестьян с их надеждами на «просветление жизни», как было сказано в одном незамысловатом пожелании Рыкову, приведенный выше выделен не наугад. Будучи сам крупным советским работником, Червяков отметил наиболее существенные задачи того времени; вместе с тем его отклик свидетельствует, что Рыков занял к 1924 году прочное положение в руководстве правительством.

И все же с этого времени его государственная деятельность приобрела новое качество, глубину и масштабы. Последние настолько значительны и всеобъемлющи, что рассказ о ней едва ли не тождествен очерку истории страны в 20-е годы, политической, социально-экономической, культурной, национальной и других сторон её жизни, ибо к каждой из них и ко всем в целом глава правительства имел непосредственное отношение. Понятно, что такой очерк здесь не может быть дан. Это относится и к характеристике самой многогранной работы Рыкова по руководству союзным и республиканским правительствами. Со временем, как можно ожидать, появятся посвященные ей специальные исследования. Пока же наметим только некоторые её стороны, не претендуя на полноту их характеристики, а также на целостность картины, которая даётся здесь лишь отдельными фрагментами.

Полем битвы и развалин назвал Ромен Роллан Россию начала 20-х годов. Обычно — и это справедливо — характеристику положения этой гигантской, протянувшейся на более чем десяток часовых поясов, многоукладной аграрной страны (до 84 % её населения жило в деревнях, кишлаках и аулах) начинают с хозяйственной разрухи. Руины, голод, нищета — вот та страшная черта, от которой начинались первопроходческие шаги в неведомое социалистическое будущее. Не утратили ли мы сегодня понимание этого? Из двенадцати лет, в течение которых судьба Рыкова была связана с высшими государственными постами, восемь пришлись на войну и борьбу с разрухой — весь совнархозовский и значительная часть совнаркомовского периодов.

Не назовёшь вполне мирными и остальные годы. Гражданские войны перестали сотрясать и корёжить страну, но их эпоха не могла исчезнуть бесследно, обрывки её шлейфа растянулись на немалое время. Да и непосредственно сама она не кончилась разом, в какой-то точно определяемый день. Последняя, и наиболее протяженная из этих войн, что охватила период 1918–1920 годов, не имела ни своего 22 июня, ни своего 9 мая. Недаром в среде историков идут многолетние споры об её исходной датировке, по-разному определяется и время её полного завершения — не только началом 20-х годов (освобождение Владивостока), но даже их второй половиной (ликвидация басмачества в Средней Азии).

В советской печати тех лет нередко встречалось забытое теперь понятие «неполная победа» — вооружённый натиск империализма был отражён, но угроза новой военной интервенции дамокловым мечом постоянно висела над Страной Советов. Её внешнеполитическое положение даже после «полосы признаний» 1924 года, когда были установлены дипломатические отношения с Великобританией, Италией, Францией, рядом других капиталистических стран, оставалось очень сложным и трудным.

Что касается «внутреннего эха» гражданских войн, то его раскаты не всегда воспринимаются теперь во всей их гамме. Они слышатся нам главным образом в шуме и грохоте борьбы с разрухой. Между тем эта борьба не была единственной. Гражданские войны оставили глубокие и долго не затягивавшиеся раны на социальном теле страны. Их участники — победители и побежденные (кроме эмигрировавших) — не разошлись в разные стороны. Они остались в одном, одинаково родном им отечестве, по поводу развития которого немало побежденных, вынужденных таить свои взгляды, сохранили те позиции, за которые только что боролись с оружием в руках. Не этим ли медленно исчезавшим, а может, для многих из поколений, переживших эпоху гражданских войн, так окончательно и не исчезнувшим расколом объясняются жестокие коллизии 20-х годов, в общем- то вошедших в историческую память как время определённой демократизации жизни страны?

Немалые трудности переживали и победители, что так или иначе затем спроецировалось на всю обстановку 20-х годов. Внутренний политический кризис, с которого началось для Советской власти то десятилетие (Кронштадтский мятеж, крестьянские восстания в ряде регионов), и последовавший крутой поворот в экономической политике некоторые члены партии послеоктябрьского призыва восприняли как отказ от идеалов коммунизма, за которые они «рубались на фронтах». «Повоевали, стало быть, до победного конца, а теперь опять — до купца!» — заявляет, сдав партбилет, комиссар, герой повести одного из зачинателей советской литературы Юрия Либединского.

Это говорил лихой рубака, который позже искренне ринется в пропасть «великого перелома» 1929 года и последующих лет, где — почти уверенно можно предполагать — и погибнет. Но сложными были настроения и среди старых партийцев, многие из которых восприняли вышедшую менее года назад, в мае двадцатого, книгу Н.И. Бухарина «Экономика переходного периода» как своеобразную оду «военному коммунизму». Конечно, они (и в числе первых Бухарин) поняли необходимость незамедлительного отказа от продразверстки. Но понимание в их среде нэпа как политики, введённой «всерьёз и надолго» (кстати, это выражение первым употребил Н. Осинский (В.В. Оболенский), а затем им воспользовался Ленин), было неоднозначно, нередко натыкалось на «левацкие» завихрения, в том числе и в высшем руководстве.

Новый глава Советского правительства был начисто чужд таким завихрениям. И здесь, чтобы охарактеризовать его позицию в этом кардинальном тогда вопросе, нужно вернуться в 1921–1922 годы. Через несколько недель после принятия декрета о замене продразверстки продналогом, выступая на IV съезде Советов народного хозяйства с докладом «Состояние и возможности развития промышленности в условиях новой экономической политики», Рыков прозорливо показал, что эта политика не исчерпывается мерами указанного декрета, а имеет определяющее значение для всей экономики страны. Он был в числе первых, кто правильно понял стержневой смысл нэпа — образование свободного рынка, стимулирующего подъем не только сельского хозяйства, но и промышленности. В предшествующие годы, отмечал он, «мы не имели конкурентов, мы их не терпели, мы их всегда убивали, умерщвляли путем реквизиции, конфискации и т. д. даже в том случае, если конкуренты были более толковы… Теперь мы должны побеждать не путем приказаний и монопольного положения, а путем лучшей работы». В следующем, 1922 году вышла брошюра Рыкова «Хозяйственное положение страны и выводы о дальнейшей работе». В ней он провел теоретический анализ основных вопросов начального этапа нэпа, обосновав необходимость и определив конкретные пути организации союза, или, как тогда писали и говорили, «смычки» между сельским хозяйством и промышленностью.

Не свидетельствует ли это о поспешности утверждений, что в его наследии «нет крупных теоретических разработок»? Однако оставим в стороне этот вопрос; речь сейчас идёт не о тех или иных утверждениях, касающихся деятельности Рыкова, а о его действительных взглядах и позиции. Вернёмся с этой целью ещё раз в 1922 год, точнее, к некоторым событиям, последовавшим за окончанием XI съезда РКП (б).

В предшествующей главе уже говорилось, что занятие Сталиным должности генсека ЦК привлекает особое внимание историков. Очевидно, стремление раскрыть обстоятельства такого назначения настолько завораживает, что из поля зрения как-то ускользнуло другое происшедшее тогда важное событие — существенное изменение в составе Политбюро ЦК РКП (б).

В условиях развертывания нэпа пятерка членов Политбюро, сложившаяся ещё в период «военного коммунизма», была по предложению Ленина расширена и пополнена, заметим, не кандидатами в члены Политбюро! ими тогда были Бухарин, Калинин и Молотов), а избранием ранее не входивших в этот высший партийный орган Рыкова и Томского. Общеизвестно, что долгие годы их фамилии если и упоминались, то с неизменным ярлыком «правый». Хотя теперь он снят, сам факт его появления отменить нельзя, как нельзя вычеркнуть и то, что Сталин и его окружение обозначили этим ярлыком сторонников политики, в основе которой лежали ленинские идеи нэпа. Владимир Ильич, рекомендуя Рыкова в состав Политбюро ЦК РКП (б), несомненно, учитывал не только его выдающиеся администраторские качества, но и (допустимо, что даже в большей мере) его непримиримость к «левизне», шараханьям в политике и экономике, последовательность в проведении нэпа. Все это проявилось и в позиции Рыкова конца 20-х годов.

Мысленное отступление к событиям начала того десятилетия вроде бы неожиданно привело к его исходу. На самом деле неожиданности здесь нет. Такое временное сопоставление помогает заключить, что Рыков, если говорить наиболее обобщённо, проводил в 20-е годы единую линию, которая исходила из ленинского учения о пролетарском государстве и нэпе, стремления творчески применять его к меняющимся условиям социально-экономической реальности.

Вчитываясь в его многочисленные и разнообразные по тематике доклады, речи и статьи, невозможно выделить какое-то одно, кратко сформулированное ключевое положение, которое бы разом и ёмко раскрыло его общеполитическую позицию. Тем не менее приведем заявление, сделанное им вскоре после вступления на пост председателя СНК и являющееся в известной мере типичным для его заявлений последующих лет:

«Основой прочности октябрьских завоеваний в СССР является сотрудничество рабочих и крестьян. В хозяйственной области это сотрудничество должно выражаться в соблюдении соответствия в развитии промышленности и сельского хозяйства, в такой организации кооперации и торговли и в таком соотношении цен на продукты промышленности и сельского хозяйства, которые бы обеспечивали интересы рабочих и крестьян».

Здесь Рыков выделил один, но важнейший срез жизни страны тех лет — осуществление нэпа на основе сотрудничества рабочих и крестьян, достижение того, из-за чего, собственно, и осуществлялись революционные преобразования, — улучшение реальных условий существования трудового люда.

Удачно, на наш взгляд, подметил основное политическое содержание деятельности Рыкова американский историк, осуществивший глубокое исследование биографии Бухарина, Стивен Коэн: «Никто из главных большевистских деятелей, включая Бухарина, не олицетворял так недвусмысленно, как он, политическую и экономическую философию нэпа и смычки». Добавим, что эта философия была для Рыкова не абстрактно-отвлечённой, а инструментом борьбы за «просветление жизни», как несколько неуклюже наивно, но, в сущности, точно определили смысл революции простые крестьяне в упомянутом выше отклике на назначение нового руководителя Советского правительства.

В его почти семилетней деятельности на этом посту (февраль 1924 — декабрь 1930 года) можно с некоторой долей условности обозначить два основных хронологических этапа. Первый — четырехлетие с 1924 по 1927 год включительно, второй — несколько короче, трехлетие 1928–1930 годов.

Начнём разговор о первом из них несколько неожиданно — с его конца — 1927 года. В том году Советская страна впервые получила возможность вести счет своей истории не по годам, а по десятилетиям. Теперь, когда наш общий «советский возраст» шагнул в восьмой десяток лет, трудно представить, какой общественный резонанс имела первая «круглая дата» — десятилетие Октября, — вызвавшая у одних радость и энтузиазм, у других — изумление, а то и разочарование и даже злобу. Отмечалась она торжественно и широко, хотя и в непростой обстановке последнего всплеска внутрипартийной борьбы с «левыми». Именно в те праздничные дни Зиновьев попытался обратиться к демонстрантам перед Зимним дворцом в Ленинграде, а Троцкий с балкона московской гостиницы «Националь» — привлечь внимание колонн, двигавшихся к Красной площади.

В преддверии торжественной даты в Ленинграде — колыбели революции прошла юбилейная сессия ЦИК СССР, центральным событием которой стал доклад А.И. Рыкова «Десять лет борьбы и строительства». В зале Таврического дворца, где проходила сессия, была вывешена большая диаграмма (см. выше), данные которой являлись, как выразился докладчик, «яркой иллюстрацией упадка, последующего роста и успехов нашего хозяйства».

— Верхняя линия диаграммы, — говорил он, обращаясь к залу, — показывает кривую падения и подъема продукции сельского хозяйства. Стоимость валовой продукции сельского хозяйства в 1913 году равнялась 11 790 млн. рублей, а в 1921 году она упала до 6900 млн. рублей, то есть составляла несколько более половины довоенного уровня. В настоящем году по валовой продукции сельское хозяйство обогнало довоенный уровень и исчисляется в 12 776 млн. рублей.

Сделав короткую паузу, докладчик продолжал:

— Нижняя линия диаграммы показывает кривую падения и подъема так называемой цензовой (крупной) промышленности. Стоимость валовой продукции в 1913 году исчислялась в 6391 млн. рублей, а к началу восстановительного периода, в 1921 году, она упала до 1344 млн. рублей, то есть несколько выше пятой части довоенного уровня. С 1921 года начинается резкий подъем, и к 10-летию мы уже превзошли довоенный уровень (свыше 6637 млн. рублей), а в ближайшем году предполагается превзойти его уже на 15 %. Вот общая картина хозяйственного развития в основных отраслях народного хозяйства за истёкший десятилетний период. Процесс резкого, катастрофического падения и необычайно быстрого подъема является характерной чертой всего пройденного этапа.

Действительно, глядя на круто изломанные линии диаграммы, будто ощущаешь взмах гигантских качелей, которые подхватили страну, увлекли её вниз, к бездне разрухи, а затем стремительно вывели обратно, к довоенному уровню. «На довоенном уровне» — это было, пожалуй, одно из самых популярных выражений второй половины 20-х годов. Откройте сборник рассказов Михаила Зощенко с их удивительным кружевом разговорной речи тех лет, и вы убедитесь в этом. «Как жизнь? — На довоенном уровне». Такой ответ приобрел собирательное значение: хорошо живётся, нормально.

Но довоенный уровень был уровнем среднеразвитой, как мы аккуратно выражаемся, страны. В действительности — страны со слаборазвитой промышленностью, отсталой по сравнению с развитыми странами аграрной экономикой, низким культурным уровнем — более 2/3 её населения до революции было неграмотным.

С первых шагов восстановления народного хозяйства Ленин и руководимая им партия ставили задачу не просто достичь экономических показателей 1913 года, а создать все условия для выхода за их пределы и дальнейшего движения вперёд. Так понимал восстановительный период и Рыков. Поэтому, когда в середине 20-х годов развернулась внутрипартийная дискуссия, он сразу оказался в первых рядах тех, кто активно выступил за развертывание социалистического строительства. Он убежденно считал, что на основе нэпа страна может осуществить переход к социализму, в СССР будет создано социалистическое общество.

При этом в отличие от некоторых горячих голов он рассматривал переходный период от капитализма к социализму как исторически длительный, требующий нескольких десятилетий развития советского общества. Только в итоге такого развития станет возможным «непосредственное, — как выразился Алексей Иванович, — социалистическое строительство», то есть создание социализма.

«Ликвидация бедности, невежества, неграмотности, отсталости, — писал он в 1925 году, — которые мы унаследовали от всего царского периода нашего государства, и достижение в материальном и культурном отношениях уровня, превышающего Западную Европу или даже достигающего его, будет, при условии диктатуры рабочего класса, означать ликвидацию новой экономической политики и всего переходного периода и вступление в стадию непосредственного социалистического строительства». В течение этих лет новое общество призвано полностью усвоить все достижения капитализма (производить много, скоро и дёшево). Рабочий класс должен показать, что он в условиях пролетарской диктатуры сможет организовать свой труд и будет работать лучше, «чем работает Форд и капиталисты». Лишь тогда мы «с полным правом можем сказать, что все главнейшие трудности переходного периода преодолены». Таков был, по его мнению, рубеж, на котором, оттолкнувшись от достигнутого капитализмом уровня техники и организации производства, можно развить дальше производительные силы на основе иной организации общественного труда до уровня, недоступного эксплуататорскому строю.

Небезынтересны и суждения Рыкова о построении в будущем «полного социализма». «Самое понятие «полное» социалистическое общество, — говорил он в 1927 году, выступая на пленуме Исполкома Коминтерна, — мне кажется, является условным. Капитализм в своем развитии пережил целый ряд фаз и изменений. Несомненно, что и развитие социалистического общества будет иметь свою богатую историю. Сказать же с абсолютной точностью, где мы будем иметь полный социализм и где кончается «неполный», мне кажется, совершенно невозможно, и споры по этому вопросу являются праздными».

Но совсем не праздным считал он решение проблемы развертывания движения по пути социалистического строительства. Она возникла для него не только теперь, в середине 20-х годов, когда взмах гигантских качелей на комментируемой им диаграмме начал выводить экономику страны к отметкам 1913 года. Ещё в том, теперь уже отдалённом восемнадцатом, едва вступив в руководство ВСНХ, Рыков сразу поставил вопрос о том, что деятельность этого органа «должна иметь в виду социалистическое строительство». «Строя нашу хозяйственную жизнь, — говорил он тогда же, — мы всегда должны помнить о том, что мы тем самым строим социалистическое общество».

Этот его общий подход остался неизменным и семь лет спустя, когда Алексей Иванович убедился, что реальный ход событий подтверждает возможность успешного созидания нового общества в условиях капиталистического окружения. Такую уверенность он последовательно пронес и отстоял вместе с большинством партии в острой идейной борьбе 1923–1925 годов.

Не случайно, что именно ему было поручено подвести на XIV съезде ВКП (б) итог этой борьбы. В своей заключительной речи Рыков раскрыл главное значение этого съезда, на котором «партия впервые констатировала, что рабочий класс на деле приступил к строительству социализма». «Мы вступаем, — говорил он, — в радостную для нас эпоху, в эпоху осуществления того, для чего происходила Октябрьская революция. Начинается эпоха органического положительного строительства социализма, которое будет сопровождаться громадными трудностями». Их, подчеркнул выступающий, «мы должны преодолеть во что бы то ни стало» и обеспечить «развертывание строительства социализма в условиях капиталистического окружения, в условиях новой экономической политики».

Размышляя над основными вехами государственной деятельности Алексея Ивановича Рыкова, можно заключить, что две из них, обозначенные XIV (декабрь 1925 года) и XV партсьездами (декабрь 1927 года), определили грани своеобразного эпицентра этой деятельности. И дело, конечно, не во внешних атрибутах, скажем, не в том, что именно его речи открывали и заключали работу этих съездов, на которых он был одним из двух лидеров страны, особо отмечаемых делегатами вставаниями и овациями, сопровождавшими их выступления. Впрочем, и это показательно, так как отражает реальную обстановку в высшем руководстве, наличествовавшую в 1926–1927 годах.

На её общей характеристике следует остановиться несколько подробнее, так как она не вполне точно, на наш взгляд, оценивается в части советской и зарубежной литературы и, кроме того, имеет важное значение для понимания действительного положения Рыкова в системе партийно-государственного руководства того времени, позволяет выявить некоторые черты, свойственные «красному премьер-министру».

К началу 1926 года популярность Рыкова в партии и стране достигла наивысшей отметки, сохранявшейся затем на протяжении примерно трех лет. Выше говорилось, что уже к моменту своего назначения новый руководитель центральной исполнительной власти имел большой авторитет. Но не нужно думать, что последовавший вскоре переезд Рыкова с Воздвиженки в кабинет расположенного в Кремле здания Совнаркома СССР сразу и автоматически обеспечил ему дальнейший рост популярности.

Он явился результатом конкретных дел, преодоления немалых трудностей, в том числе и субъективного порядка. Кончина Ленина застала Рыкова больным, необходимость срочного лечения сердца вынудила его сразу после избрания председателем Совнаркома согласиться с рекомендацией врачей о выезде за границу. Это была его последняя зарубежная поездка. Вместе с Ниной Семеновной он провел под чужой фамилией два или три месяца в Италии.

Возвращение ускорила тревожная весть. Едва оправившаяся от страшного голода 1921–1922 годов страна летом 1924 года пережила новую, правда вполовину меньшую по масштабам, засуху. Рыков немедленно возглавил специальную правительственную комиссию по борьбе с её последствиями, а затем, в августе, выехал в южные районы РСФСР, особенно пораженные неурожаем. Эта поездка открыла целую серию последующих, вплоть до конца 20-х годов, поездок по стране, не имевших ничего общего с парадностью, заполненных практическими делами и обеспечивавших «обратную связь» с широкими слоями трудящихся.

М. Горький, следя за борьбой с засухой по газетам, с теплом писал в те дни из Сорренто (Италия) Рыкову: «Весьма полюбовался фотографиями Вашей поездки по Поволжью, жаль только, что Вы морщитесь, когда Вас снимают, и выходите на снимках человеком, у которого зубы болят. Но — какие хорошие рожи мужиков!»^[33] Рыков тоже вглядывался в мужицкие лица, но больше его интересовали думы крестьян. Те августовские беседы в деревнях способствовали утверждению его мыслей о том, что главнейшей формой организации крестьянства и проявления его активности должна явиться кооперация, поощрение её различных форм.

Поездка, таким образом, обогатила представления главы правительства о пути, как он сам выразился, к устойчивому крестьянскому хозяйству и вместе с тем, что было в тот момент наиболее важным, позволила принять практические меры для преодоления последствий бедствия, сохранения хозяйственной деятельности в пораженных им аграрных районах. Выводы из этих мер имели долгосрочное значение. Недороды в тех или иных размерах случались и в отдельные последующие годы, но ни один из них, вплоть до начала 30-х годов с их социальными потрясениями, не сопровождался голодом или его серьезной угрозой. Это надо особо подчеркнуть.

Борьба за ликвидацию последствий засухи 1924 года была лишь частью повседневной деятельности Рыкова в первые полтора-два года его премьерства. Не касаясь её больших и малых сторон, отметим, что уже вскоре компромисс, определивший разведение постов председателя СНК и председателя СТО, оказался нежизненным. В общем-то, успешное сотрудничество Каменева и Рыкова в единой «упряжке» (или «связке») в 1922–1923 годах теперь стало явно давать сбои. Положение председательствующего в Политбюро обеспечивало Каменеву возможность фактически независимо вести себя в качестве заместителя Рыкова в правительстве, а также на посту председателя СТО.

Может, это как-то и сгладилось бы, если бы не неприятие Рыковым линии Зиновьева и Каменева на неоправданную поспешность в осуществлении нового промышленного строительства, а затем, когда их расчет на приток финансовых средств для него не оправдался, обвинение ими в этом под флагом «обуздания кулачества» всего крестьянства. Эти противоречия обострились развалом «тройки», вполне обнаружившимся к концу 192.5 года стремлением Сталина избавиться от участия в политическом руководстве Зиновьева и Каменева.

Объективно Рыков этому способствовал. Вместе с членами и кандидатами в члены Политбюро Сталиным, Томским, Дзержинским, Калининым, Молотовым и Рудзутаком (Троцкий в тот период отмалчивался и, сидя в президиуме бурного XIV съезда, речи не произнес) Рыков активно выступил с критикой возглавленной Зиновьевым и Каменевым «новой оппозиции». Однако эта критика, во-первых, не содержала ничего личного, а выражала лишь твердые идейные убеждения Рыкова, неприятие им зиновьевско-каменевских представлений о путях социалистического строительства; во-вторых, несмотря на свою остроту, она была направлена на то, чтобы «всех нас запрячь в одну запряжку». Эта рыковская фраза ранее уже приводилась и повторена здесь намеренно. В ней — своеобразное кредо её автора, который, активно участвуя во внутрипартийной борьбе, немалое время ещё и после XIV съезда сохранял надежду на достижение единства, видел в этом, как он выразился, «общий интерес партии».

Заседания съезда закончились в последние часы 1925 года, а первые дни нового года принесли известия о начале заметных изменений в центральном партийно-государственном руководстве. Впервые после кончины Ленина Политбюро ЦК партии было образовано в более широком составе (не из семи, а из девяти членов). В него наряду с Бухариным, Рыковым, Сталиным и Томским вошли новые члены — Ворошилов, Калинин и Молотов. Кроме того, из прежнего состава остались Зиновьев и Троцкий, а Каменев был переведен кандидатом в члены Политбюро. Но время их пребывания в составе этого органа оказалось теперь очень коротким, ограниченным всего лишь несколькими месяцами. В связи с выступлением новой, троцкистско-зиновьевской оппозиции в июле из Политбюро был выведен Зиновьев (вместо него избрали Рудзутака), в октябре — Троцкий и Каменев. Таким образом, состав высшего партийного органа всего лишь через два года после кончины Ленина претерпел первые существенные изменения^[34].

Январские перестановки 1926 года непосредственно коснулись и Рыкова. В соответствии с возникшей при Ленине традицией (которую Сталин пока лицемерно не нарушал) он занял место председательствующего на заседаниях Политбюро и пленумах ЦК, а также стал председателем СТО, что вновь свело руководство правительством и этим органом, как то было при Ленине, под единое начало.

Что касается Сталина, то, по мнению некоторых авторов, 1925–1926 годы были временем оформления его авторитаризма. Далее такой взгляд будет подвергнут серьезному сомнению, хотя оговоримся сразу, что перемены начала 1926 года ознаменовали крупный политический выигрыш Сталина. Сумев ранее организовать ощутимые удары по Троцкому, он теперь отделался от соратников по триумвирату, правда, если верить некоторым исследователям, тут же оказался в дуумвирате — был вынужден пойти на блок с Бухариным.

Не затрагивая здесь эту тему в целом, все же заметим, что получившие в последнее время относительно широкое хождение представления о «тройках», «двойках» и прочих числовых комбинациях руководителей, которые чуть ли не вершили все дела партии и страны, являются, по нашему мнению, весьма упрощенными. Конечно, эти представления не выдуманы, они пришли в современную литературу из тех далёких лет. Кажется, М.М. Лашевич ещё в середине 20-х годов иронизировал по поводу «картёжной терминологии» — тройка, двойка, туз… Старый большевик, член ЦК партии, участник оппозиции, покончивший с собой в 1928 году, он, будучи, по свидетельству его современников, человеком прямолинейным и даже грубоватым, без обиняков высмеял примитивность такого понимания совсем не простых процессов внутрипартийной борьбы.

Рассмотрение её только через призму подобных упрощенных представлений заслоняет анализ действительной расстановки сил в политическом руководстве и в том числе — зарождение в его среде некоторых негативных явлений. Уже в 1923 году в статье, опубликованной «Правдой», Л.Б. Красин с тревогой отметил, что в работе ЦК влияют «на внутреннюю и внешнюю политику отдельные личности, а не весь коллектив». Это, подчеркнул он, отчасти вызвано положением в самом ЦК, способствующим «прохождению в ЦК на съездах новых членов, которые исполняли бы волю отдельных личностей». Три года спустя Красин (он скончался в 1926 году) с сожалением мог бы констатировать, что его тревожное наблюдение подтверждается, и теперь уже не только на уровйе ЦК, но и Политбюро. В состав последнего после XIV партсъезда была, так сказать, влита (в качестве как членов, так и кандидатов в члены) целая группа, употребляя термин тех лет, цекистов, подавляющее большинство которой составит со временем ближайшее окружение Сталина. Эта впервые выявившаяся тенденция будет затем, после XV и XVI партсьездов, окончательно закреплена, о чем свидетельствуют данные таблицы на с. 317, которые вряд ли нуждаются в комментариях.

Но мы вновь несколько отвлеклись, хотя все только что сказанное, как и рассмотрение ранее ряда событий 1924–1925 годов, имеет прямое отношение к обозначенной выше задаче общей характеристики положения в политическом руководстве страны 1926 и 1927 годов. Всесторонний анализ этого положения позволяет говорить о равновесии сил, установившемся в то время в высшем эшелоне власти. Можно было бы сказать даже об определённом единстве, но слишком полярны были два лидера, так или иначе представлявшие тогда объективную расстановку сил в руководстве.

И вот здесь мы подходим, пожалуй, к основному. Если анализировать не только идейную борьбу и теоретические разработки того времени, а преимущественно этим мы нередко ограничиваемся, но и действительное состояние руководства партией и страной, реальное осуществление власти и наличие её практических функций у конкретных лидеров, или, как говорили, вождей, то следует сделать вывод, что определяющее значение имел тогда не «дуумвират» (Сталин — Бухарин), а иное сочетание в группе тогдашних лидеров — Сталин и Рыков.

Именно в их руках были сосредоточены главные нити действительной власти (другой разговор, что их отношение к ней и пользование ею были в корне различны). Кремлёвский кабинет Рыкова, находившийся на том же этаже здания Совнаркома, что и ленинский, был известен всей стране, руководителям её регионов и национальных республик. К тому времени Сталин тоже покинул Воздвиженку. Его кабинет, расположенный на пятом этаже массивного здания на Старой площади, куда переехал аппарат ЦК, не имел такой всеобщей известности. Однако объём реальной власти хозяина кабинета был обратно пропорционален тому, что пока знали о нем страна и подавляющее большинство партии. Впрочем, фамилия его, всего лишь два-три года назад малоизвестная, теперь стала все более привычно открывать официальные перечни руководителей, в начале которых обычно значилось — Рыков, Сталин… Или Сталин, Рыков… До времени такой перестановке вроде бы не придавалось значения^[35].

Недооценка в исторической литературе действительного значения Рыкова в высшем руководстве страны в немалой степени связана с господствующим десятилетиями в нашем сознании стереотипом, который едва ли не непременно связывает его фамилию с Бухариным, при этом почти обязательно ставит её второй после бухаринской, вольно или невольно представляя главу Советского правительства если и не эпигоном последнего, то, во всяком случае, как личность, не вполне политически самостоятельную.

Такой стереотип возник и был навязан в конце 20-х годов, а бесспорным автором его является Сталин. Развертывая борьбу против «правых», он сразу нанёс основной удар по их наиболее уязвимой фигуре — Бухарину, выступившему с теоретическим обоснованием расхождений со сталинской линией конца 20-х годов и только в этом смысле ставшему лидером «правых». Их действительное ядро было тем-то и опасно для Сталина, что оно держало реальные рычаги власти (Рыков — правительство, Томский — профсоюзы, Угланов — московская партийная организация). Он не мог не сознавать, что фактическим лидером этого ядра является Рыков (может, и невольно для себя, учитывая черты его характера). Нанося основной удар по Бухарину, Сталин в действительности стремился сокрушить авторитет главы правительства, парализовать его воздействие на ход событий.

О драматических обстоятельствах этой борьбы ещё придется говорить, сейчас же они затронуты лишь из-за необходимости наконец-то порушить отмеченный сталинский стереотип, тем более что в наши дни он получил нечто вроде «второго дыхания». 1988 год принес полную государственную и партийную реабилитацию «правым», что по времени совпало со 100-летием со дня рождения Бухарина. Накопленный нами опыт юбилеев был применен и в данном случае, что обернулось возникновением прямо-таки «бухаринского уклона» в литературе. Разумеется, в массе хлынувших работ немало по-настоящему серьезных, делающих важные начальные шаги в изучении деятельности этого выдающегося большевика, его действительно незаурядной личности, кстати резко контрастирующей (не в этом ли одна из причин повышенного интереса к нему?) с уровнем руководителей, занявших высшие партийные и государственные посты в последующие десятилетия. Но как бы то ни было, вновь наметившаяся, но уже на другой лад, нежели в конце 20-х годов, абсолютизация фигуры Бухарина ни к чему, кроме очередного искажения нашей истории, не приведет. В полном объёме это относится и к эпохе середины 20-х годов, «выпячиванию» в ней Бухарина в ущерб анализу реальной ситуации в политическом руководстве, где, на наш взгляд, основное лидирующее положение принадлежало двум, как уже говорилось, совершенно разным людям — Сталину и Рыкову.

Подчеркивая коренное различие их партийных и личных качеств, что в конечном счете обнаружило антагонизм между ними в политике, не стоит, как нам кажется, вместе с тем упускать из виду то важное обстоятельство, что оба они действовали в единственно приемлемой им общественной системе, которая открыто и широко была провозглашена как диктатура пролетариата. Это понятие после XX съезда КПСС ушло из жизни страны. Постепенно оно если и не исчезло совсем, то явно отступило на задний план и при изучении первых советских десятилетий. Между тем такое изучение никогда не будет полным без анализа практики, обозначаемой этим понятием системы, раскрытия её действительных форм и методов, а также содержания во всей его неизбежной диалектической противоречивости.

Последняя помогает уяснить и диалектику ситуации в политическом руководстве страны середины 20-х годов, взаимоотношений его основных лидеров, прежде всего Сталина и Рыкова, выявить в общеполитическом аспекте то, что разводило их в разные стороны и одновременно в чем-то объективно сближало. Чтобы пояснить это конкретнее, воспользуемся одним из известных определений диктатуры пролетариата, данных Лениным. Согласно ему, диктатура пролетариата есть упорная борьба против сил и традиций старого общества, «борьба кровавая и бескровная, насильственная и мирная, военная и хозяйственная, педагогическая и администраторская». Четко очерченные здесь две стороны диктатуры пролетариата обозначают и водораздел в общественно-политической практике Сталина и Рыкова. По всему тому, что известно о последнем, не будет натяжкой утверждение, что он в отличие от Сталина являлся одним из наиболее значительных выразителей той тенденции в партийно-государственном руководстве, которая воспринимала после победного окончания борьбы на фронтах бескровную, мирную, хозяйственную, педагогическую и администраторскую функции диктатуры пролетариата как главные.

Но могли ли они быть при этом и исключительными? Само по себе осуществление диктатуры, в том числе и пролетариата, невозможно вне единства двух названных выше сторон. Собственно, это и показано в приведенном определении. Руководя правительством диктатуры пролетариата, что Рыков не раз искренне и убежденно подчеркивал, он должен был, при всех своих устремлениях к демократизации общественной жизни, высоких личных качествах, обеспечивать осуществление такой диктатуры в полном её объёме. Конечно, можно сослаться на то, что так диктовали условия времени, Но в данном случае важно другое — признание противоречивости ряда черт политической биографии Рыкова. Кстати, начало заката её в этом смысле символично. Будучи лидером, действительно олицетворявшим «политическую и экономическую философию нэпа и смычки», что, в сущности, выражало отмеченные выше гуманные функции диктатуры пролетариата, глава правительства тем не менее поддержал одну из самых жёстких её сторон и дал в январе 1928 года согласие (вместе с другими членами Политбюро) на требуемые Сталиным чрезвычайные меры при проведении хлебозаготовок. Это в конце концов обернулось «изживанием» нэпа, извращением «смычки», многими другими тягчайшими социальными, экономическими и политическими последствиями, фактически превратившими в фикцию гуманные функции диктатуры пролетариата.

Весной 1923 года Рыков вместе со всеми делегатами XII съезда РКП (б) (напомним: это был съезд, на котором Ленин, будучи уже тяжело больным, отсутствовал) проголосовал за принятие резолюции по политотчету ЦК, с которым выступил Зиновьев. В её тексте говорилось: «Диктатура рабочего класса не может быть обеспечена иначе, как в форме диктатуры его передового авангарда, т. е. Компартии».

Этот тезис скорее всего не привлек бы особого внимания, так как в среде коммунистов и без того нередко употребляли выражение «диктатура партии». Однако чуть более года спустя Сталин, решив, что пришла пора пустить первый пробный шар против Зиновьева с Каменевым, неожиданно опубликовал в «Правде» одно из своих выступлений, в котором в том числе подверг критике тезис о диктатуре партии (не назвав прямо фамилию Зиновьева). С явно показной претензией на авторитетность в теоретических суждениях он демонстративно разоблачил проникновение «этой чепухи в партийную среду».

Этот эпизод засвидетельствовал распространение в кругах правящей партии определённых представлений, выражающих понимание её руководящей роли в стране. В свою очередь стремление свести эту роль к непосредственному диктату не могло не отразиться и внутри самой партии. В последнее время не раз отмечалось, что Сталин рассматривал партию как своего рода орден меченосцев внутри Советского государства. По этому поводу уже сказано немало справедливо разоблачительных слов. Подобные слова произносятся и в адрес Троцкого, считавшего партию неким подобием клана самураев.

Но не являлись ли эти доведённые до крайности высказывания двух выдающихся, как их назвал в 1922 году Ленин, вождей ЦК отражением внешне более сдержанных, но, по существу, близких к ним взглядов, формировавшихся среди партийно-государственных руководителей? Объективное изучение этого вопроса будет иметь важное значение и для политической характеристики главы Советского правительства^[36].

Тем не менее уже сейчас можно отметить обнаружившееся в то время его определённое ужесточение в подходе к вопросам, связанным с партией. Свои задачи по созиданию новой жизни, подчеркивал Рыков в 1925 году, партия может «осуществить только в том случае, если сохранит всю большевистскую твердость своих рядов, дисциплинированную выдержку каждого члена нашей партии, каждой организации». Подобных высказываний Рыкова можно подобрать немало. Одно из его важных свойств заключалось в том, что все требуемое им от других коммунистов он относил и к себе, в том числе необходимость полного подчинения в интересах единства партии («твердости её рядов») воле большинства, как бы оно ни складывалось и что бы оно ни выражало. Не приближалась ли объективно такая безоговорочно жёсткая позиция к концепциям «ордена» и «клана» при всем том, что большевик Рыков был несомненным антиподом их авторов? Таков ещё один вопрос, развивающий предшествующий и, добавим теперь, важный не только для политической характеристики Рыкова, но и целого ряда других большевиков, входивших в высшее политическое руководство страны в 1926–1927 годах.

Установившееся в то время некоторое определённое равновесие его внутренних сил, а также взаимоотношений их основных лидеров — Сталина и Рыкова — в значительной мере было определено необходимостью решения общей задачи отпора и ликвидации нового и, пожалуй, самого сильного выступления оппозиции, возглавленной на этот раз отодвинувшими в сторону собственные противоречия Троцким и Зиновьевым с Каменевым,

Рыков оказался в данном случае неудачливым прорицателем. В середине января 1926 года он публично заявил: «Никаких дискуссий, прений внутри партии после решений XIV съезда не будет». Едва он высказал это мнение, как оно в течение нескольких коротких недель развеялось и заглохло во все более нарастающем шуме новой внутрипартийной схватки. И всё-таки такое мнение показательно, оно выразило его стремление к единству партии, веру, что и другие руководители во имя её единства откажутся от сотрясения страны дискуссиями, сумеют перешагнуть через свои политические амбиции и преодолеть их во имя общего дела.

Знакомство с речами Рыкова в 1926–1927 годах, направленными против оппозиции, а также с другими выступлениями, затрагивающими вопросы борьбы с ней, вызывает почти физическое ощущение, как нелегко давалась эта борьба Рыкову с его неприятием атмосферы личных столкновений и склок, комбинаторства и пр. Но он преображался, когда спор приобретал принципиальный характер и необходимо было убеждать и отстаивать определённые позиции.

Впрочем, были «теории», которые он отвергал в принципе, как говорится, с ходу, без всяких дискуссий. Один из современников вспоминает о его возмущении при уже первом знакомстве с «законом» Е.А. Преображенского, лёгшим в основу экономической платформы троцкистов с её сверхиндустриализацией, которую предлагалось осуществить за счет принудительной перекачки средств из деревни в промышленность, по существу ограбления и разорения крестьянства.

— Это ч-черт знает что! — говорил Алексей Иванович с возмущением и оттого слегка заикаясь. — Можно ли придумать большее, чтобы смертельно скомпрометировать социализм?.. У него деревня только дойная корова для индустрии.

Он не мог знать, что всего лишь через несколько лет контуры, по его определению, «возмутительной теории» отчетливо проступят в сталинских мероприятиях ломки советской деревни, навязанной ей «коренной реконструкции». Придет день, и после одного из многочисленных тогда заседаний, принимавших директивы по коллективизации, Рыков с ещё большим возмущением глянет в рябоватое лицо Кобы и с не свойственной ему резкостью скажет:

— Ваша политика экономикой и не пахнет!

Но это — через три-четыре года. Пока же они с Кобой, Бухариным, Томским, другими членами Политбюро и большинством ЦК — в одной упряжке, которую тянут, не прекращая изнуряющую, требующую немалых сил и нервов борьбу с оппозицией. Именно необходимость постоянного отвлечения на споры и борьбу с политиканствующими и чуждыми повседневной будничной работе людьми сыграла свою роль в том, что Рыков не сумел воспринять реальные стороны критики оппозиции. В то же время её апелляция к находящейся за пределами ВКП (б) аудитории, не исключая мелкобуржуазные слои, усиление фракционности, грозившей появлением «параллельной партии», нелегальные методы действия сломили веру Рыкова в возможность достижения единства, сказались на присущей ему выдержке и ожесточили.

Внешне это наиболее наглядно проявилось в его речи на XV съезде ВКП (б). Он вышел на трибуну после того, как её покинул Каменев — единственный лидер оппозиции, которому позволили выступить на съезде. Его речь постоянно прерывали грубые выкрики, шиканье и шум зала. Появление Рыкова сразу после Каменева было, конечно, не случайно, и стенограмма зафиксировала умышленно эффективную контрастность этого момента: «Рудзутак (председательствующий). Слово имеет т. Рыков. (Бурные продолжительные аплодисменты. Крики «Ура» Делегаты стоя приветствуют т. Рыкова.)» На контрасте было построено и начало речи:

— Товарищ Каменев окончил свою речь тем, что он не отделяет себя от тех оппозиционеров, которые сидят теперь в тюрьме. Я должен начать свою речь с того, что я не отделяю себя от тех революционеров, которые некоторых сторонников оппозиции за их антипартийные и антисоветские действия посадили в тюрьму. (Бурные продолжительные аплодисменты. Крики «Ура». Делегаты стоя приветствуют т. Рыкова.)

Нужно ли комментировать эти цитаты из стенограммы съезда? На протяжении не более трех минут делегаты дважды повторили «бурные продолжительные…», прокричали «Ура!» и, не успев усесться, вновь встали. В первом случае их порыв объясним — они восторженно приветствовали одного из самых популярных лидеров, своего «красного премьер-министра». А во втором? Новый взрыв энтузиазма делегатов съезда (лучших и наиболее активных партийцев) вызвало заявление этого лидера, что он принадлежит к тем, кто не боится сажать в тюрьмы своих бывших товарищей по партии за их антипартийную деятельность.

Мог ли предположить Рыков, что через десять лет его арестуют по решению пленума ЦК, который перед этим деловито обсудит, не стоит ли его приговорить к расстрелу. А с требованиями расправы с ним выступят уже не несколько сотен собравшихся в Андреевском зале Кремля людей, а десятки и сотни тысяч участников собраний и митингов.

Где и когда стал пробиваться тот политический ручеек, который позже был искусственно (и искусно) превращен в огромный поток, вместивший сотни и сотни тысяч негодующих на собраниях и митингах? Не будем обращаться к эпохе гражданских войн с её кровавой жестокостью обеих боровшихся сторон. Рассмотрим, без жажды сенсаций, сознавая величие и неимоверные тяготы тех лет, начальные мирные годы.

Там — немало событий и фактов, в которых историки ещё глубоко не разобрались или же делают вид, что не знают их. Между тем они не упрятаны в тайники архивных хранилищ. Достаточно взять в руки некоторые тома Собрания сочинений Ленина, чтобы увидеть, что ещё в начале 20-х годов Политбюро (как общеизвестно, не государственный и тем более не правоохранительный орган) принимало решения об арестах. Это было при Ленине и иногда с его активным участием. К примеру, в одной из записок в Политбюро (кстати, непосредственно адресованной Сталину) Владимир Ильич даёт указание: такого-то «сегодня же арестовать по обвинению в противоправительственной речи» и «продержать месяца три». Из текста записки следует, что она появилась после разговора Ленина с Рыковым, рассказавшего (со слов другого человека) об одном из собраний, на котором подлежащий аресту держал речь. Отсюда и распоряжение «продержать месяца три, пока обследуем это собрание тщательно».

Повторим ещё раз: анализ таких документов должен быть проведен без какого-либо налёта сенсационности и предвзятости, на строго научной основе. Он необходим не только для понимания экстремальной обстановки тех лет, но и для выявления последствий, близких и отдалённых, подобной практики. Что касается ближайших из них, то нетрудно предположить, что такие действия способствовали появлению представлений, подменявших диктатуру пролетариата диктатурой партии, от которой рукой подать до диктатуры её вождей, а потом и вождя.

Но последнее — это уже отдалённые последствия, опосредованные целой цепью развертывавшихся позже событий, среди которых свое место занимает и XV партсъезд. Возвращаясь в его зал, где звучала рыковская речь, приходится с сожалением констатировать, что процитированный «запев» речи Рыкова на этом съезде не остался без продолжения. Высказав замечания в адрес оппозиции и подчеркнув, что её лидеры не понимают «той пропасти, которая лежит между спорами в Политбюро и в ЦК и спорами на улицах и открытых собраниях», Рыков потребовал «признать, что по «обстановке», которую оппозиция пыталась создать, сидят [в тюрьмах. — Д.Ш.] очень мало». Далее он заявил:

— Я думаю, что нельзя ручаться за то, что население тюрем не придется в ближайшее время несколько увеличить. (Голоса: Правильно!)

Очень тяжело приводить это заявление человека, который одновременно гордился (возможно, и с полным правом), что после того, как он возглавил правительство, заключённых в тюрьмах стало меньше, чем в дореволюционные годы. Конечно, Рыков был далеко не одинок в своих взглядах. Бухарин и некоторые другие партийные руководители того времени выступали по таким вопросам значительно резче. На том же XV съезде член ЦКК А.А. Сольц (его называли «совестью партии») предложил разделить советские законы на «хорошие» и «плохие» и действовать только на основе первых. Ещё дальше пошел другой член ЦКК — М.Ф. Шкирятов, заявивший, что, «кроме буквы закона, должно быть пролетарское революционное чутье». Нетрудно представить, как применялось им это «чутье», когда он в 30-е — начале 50-х годов являлся бессменным заместителем председателя Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП (б).

Бухарин, Сольц и Шкирятов упомянуты здесь не для того, чтобы оправдать Рыкова. Уже подчеркивалось, что большевики когорты Рыкова не нуждаются в оправдании. Уяснение противоречий в их деятельности в рассматриваемый период требует не оправдательного маневрирования или высказывания фаталистических сентенций типа «что было, то было», а нового научного проникновения в тот сложный политический, морально-нравственный и социально-психологический комплекс общественных отношений, который складывался в 20-е годы.

Воспользуемся для краткого (и конечно, далеко не полного) общего взгляда, на него цитированным выше ленинским определением двух сторон диктатуры пролетариата. Представляется, что по мере восстановления экономики, упрочения мирной жизни демократические начала Советской власти, определённые гуманистическими идеалами борьбы за социалистическую революцию, получали возможность для своего развития. Однако такое развитие в тех конкретных условиях не могло быть реализовано в короткие исторические сроки и, едва проявившись, далёкое ещё от того, чтобы стать необратимым, стало постепенно, к исходу 20-х годов, все более ограничиваться. В то же время исподволь, поначалу малозаметно, диктатура пролетариата вновь, как и в эпоху гражданских войн (но понятно, не так же, в иных конкретных проявлениях), теперь все более оборачивалась своей самой жёсткой, диктаторской стороной, прикрывавшейся псевдореволюционной риторикой.

Деятельность Рыкова в рассматриваемые нами 1926–1927 годы протекала в условиях, когда демократические начала заявили себя в жизни страны. Но одновременно в их ещё хрупкую ткань незаметно и настойчиво уже вплетались разрушительные для неё элементы зреющего крутого поворота к авторитаризму. Насколько сознавал это Рыков? Пока мы не можем четко ответить на такой вопрос. Вместе с тем приходится признать, что Рыков, будучи последовательным сторонником коллективного руководства партией и страной, демократизации общественной жизни, в обстановке резко ужесточившейся внутрипартийной борьбы, искренне не приемля линию Троцкого, Зиновьева, Каменева и отстаивая сохранение «всей большевистской твердости» партии, был вынужден соглашаться с некоторыми мерами, внутренне чуждыми ему и объективно создававшими благоприятную атмосферу для утверждения зреющего авторитаризма. Именно так теперь, по прошествии десятилетий, воспринимаются приведенные выше отрывки из его речи на XV партсьезде^[37].

По установившейся в то время традиции, в год проведения партсъезда проходили (но несколькими месяцами раньше, весной) и съезды Советов — республиканские и Всесоюзный. Центральным событием партсъездов были политотчеты ЦК, с которыми теперь выступал Сталин. Такое же значение имели для съездов Советов доклады правительства, сделанные Рыковым на XII (май 1925 года), XIII (апрель 1927 года) и XIV (май 1929 года) съездах Советов РСФСР, а также на III (май 1925 года), IV (апрель 1927 года) и V (май 1929 года) съездах Советов СССР. На Всероссийских съездах Рыков делал доклады как глава правительства РСФСР, на Всесоюзных — в качестве председателя СНК СССР.

После каждого из съездов сессии вновь избранных ВЦИК и ЦИК СССР по его представлениям утверждали составы правительств соответственно РСФСР и СССР. Структура и составы Совнаркома СССР, утвержденные сессиями ЦИК СССР третьего, четвертого и пятого созывов, отражены в таблице на с. 320 (её данные продлены до середины 30-х годов, когда Рыков входил в правительство). Как видно из таблицы, за то время, что он находился на посту председателя Совнаркома, существенных изменений в структуре высшего органа исполнительной власти СССР не произошло (что относится и к структуре Совнаркома РСФСР). Она оставалась в принципе той же, какой была определена при формировании первого правительства СССР летом 1923 года. Реорганизации подверглась только сфера управления внутренней и внешней торговли; кроме того, в декабре 1929 года, когда начались коренные изменения в сельском хозяйстве, был создан наркомат земледелия (ранее такие наркоматы имелись лишь на уровне республик).

При вступлении Рыкова в должность председателя Совнаркома СССР в его составе произошли (по сравнению с первым составом, утвержденным в 1923 году) частичные изменения. Уже говорилось, что Каменев занял должность председателя СТО, а Дзержинский, оставив наркомат путей сообщения (его возглавил Рудзутак), стал председателем ВСНХ СССР^[38]

Компромиссная сделка Зиновьева и Сталина, которая привела Каменева на ключевой пост в руководстве экономикой страны, осложнила деятельность не только Рыкова, но и Дзержинского.

Дзержинский, став первым председателем союзного ВСНХ (он вступил в эту должность после подготовительной работы, проведенной в 1923 году Рыковым, вновь тогда сосредоточившимся на совнархозовской деятельности), быстро проявил себя как выдающийся руководитель промышленности, проницательно разбиравшийся в экономике страны и» вопросах управления ею. Его преждевременная смерть (он пробыл во главе ВСНХ всего 2,5 года) была большой потерей для Рыкова, личной и как для главы правительства, в котором Дзержинский являлся одной из крупных фигур. С пришедшим ему на смену Куйбышевым у Алексея Ивановича сложились нормально деловые отношения, но то была совсем иная личность, нежели «железный Феликс», что особенно проявилось в 1928–1930 годах, когда председатель ВСНХ по указке Сталина вносил пагубные «корректировки» в задания первой пятилетки.

С середины 20-х годов в составе Совнаркома произошел ряд существенных изменений, отразивших ход внутрипартийной борьбы того времени (из правительства были выведены Троцкий, Каменев, И. Смирнов, Сокольников, новыми наркомами стали Ворошилов, Орджоникидзе, Микоян). Иначе и не могло быть. Все члены правительства (в него в то или иное время второй половины 20-х годов, до V съезда Советов СССР включительно, входило тридцать человек) одновременно являлись членами ЦК или ЦКК, председатель которой занимал пост наркома РКИ. Почти половина из них (тринадцать из тридцати) избиралась членами и кандидатами в члены Политбюро ЦК партии.

Это был авторитетный и вместе с тем сложный коллектив, в котором нередко остро сталкивались различные подходы и позиции. Когда пишут о Рыкове как о главе правительства, далеко не всегда отмечают, что он проявил на этом посту немалую настойчивость в проведении общеполитической партийной линии, выдержку и такт, а когда требовалось, и характер для её реализации. И конечно, подчеркнем вновь высокую работоспособность.

Она проявлялась в двойном напряжении сил. Ведь Рыков руководил наряду с союзным правительством и правительством РСФСР. Он не только вёл заседания последнего и направлял общий ход дел, но и повседневно вникал во многие из них. При этом ряд вопросов пересекался с теми, которые решались и в союзном правительстве. Но была и своя специфика, в том числе связанная с деятельностью тех наркоматов, которые являлись только республиканскими. Рыков уделял особое внимание их работе. Немало руководителей этих наркоматов — здравоохранения Семашко, просвещения Луначарский, юстиции Курский, земледелия А. Смирнов (вскоре ставший заместителем Алексея Ивановича по Совнаркому РСФСР) — работали вместе с Рыковым на всем протяжении его пребывания на посту главы правительства Российской Федерации.

Целый ряд таких «постоянных сотрудников» Рыкова был и в составе Совнаркома СССР. Недавно вышел новый биографический очерк, посвященный А.Д. Цюрупе, который вместе с Рыковым являлся с конца 1921 года заместителем председателя СНК РСФСР, а с лета 1923 года и СНК СССР, оставаясь на втором из этих постов вплоть до своей кончины в мае 1928 года. Она была ещё одной тяжелой потерей для Рыкова. Упомянутый очерк пробил брешь в «тайне», которую вынуждены были хранить предшествующие авторы биографий Цюрупы. Один из его разделов назван «Рядом с Рыковым» и посвящен деятельности Цюрупы в качестве заместителя последнего. Цюрупа, отмечается в очерке, не только нашёл общий язык с Алексеем Ивановичем, они сдружились и по многим принципиальным вопросам стали единомышленниками.

Будем надеяться, что вскоре подобные «бреши» будут проломаны и в новых изданиях биографий Орджоникидзе, который четыре года был заместителем председателя Совнаркома Рыкова, Куйбышева, входившего во все составы возглавлявшегося последним правительства, и ряда других. В советской литературе последних десятилетий не обойдён вниманием (и вполне заслуженно) Г.В. Чичерин, стоявший во главе советского внешнеполитического ведомства в 1918–1930 годах. Однако если судить по имеющимся статьям и книгам о нем, то невольно создается впечатление, что он с 1924 года действовал, не считаясь с главой правительства, фамилия которого даже не упоминается.

Между тем уже первые начатые сейчас разработки показывают, что замалчиваемый глава правительства был в действительности деятельным участником проведения внешнеполитического курса Советского государства в середине и второй половине 20-х годов. При этом он исходил из факта стабилизации капиталистической системы и тесно связывал успехи в стране с её миролюбивой внешней политикой.

Рыков постоянно подчеркивал необходимость и возможность «мирного сосуществования двух систем народного хозяйства — капиталистической и социалистической». Наша политика, настойчиво подчеркивал он, должна быть и будет политикой невмешательства во внутренние дела других стран, политикой мира. Мы поддерживали и будем решительно поддерживать, заявил председатель Совнаркома на IV съезде Советов СССР, «каждое действительное движение в борьбе за мир и целиком и полностью согласны поддерживать каждую настоящую пацифистскую организацию, искренне и активно борющуюся за сохранение мира».

Серьезные опасения вызывала у Рыкова бесконечная гонка вооружений. «На вооружение затрачиваются средства большие, чем раньше, и тем стихийно предрешается война, хотя все будто идёт под флагом мира. Большое накопление пушек через известный период времени требует, чтобы они начали стрелять». Наибольшая опасность для человечества, считал он, заключается теперь не в численности армии, а в том, что она вооружается такими средствами борьбы и уничтожения, о которых и не думали во время первой мировой войны. Рыков прозорливо предполагал, что в будущих войнах, в сущности, изменятся понятия фронта и тыла, ибо с помощью новых технических средств можно будет уничтожать целые города со всем населением. «Для нас совершенно ясно, что достижение всеобщего разоружения явится результатом продолжительной и упорной борьбы, что оно будет означать ликвидацию огромного периода истории. Несомненно, что такие события не происходят внезапно, а являются результатом огромного движения и гигантских сдвигов в отношении людей, наций, государств». Эти слова, произнесенные Рыковым шестьдесят лет назад с трибуны V съезда Советов СССР, и сегодня не утратили своего значения.

А разве не актуально звучит его оценка перспектив взаимоотношений между СССР и США? Беседуя с американским журналистом Вильямом Резвиком, он убежденно заявил: «Я считаю, что рано или поздно дело окончится экономическим сотрудничеством между СССР и Америкой». Их сотрудничество, продолжал глава Советского правительства, «координация экономических действий» просто необходимы ввиду той роли, которую они играют в мировом хозяйстве. Он считал, что для такого сотрудничества есть «весьма серьезные экономические основания», которые соответствуют «интересам и нашим, и Америки». На вопрос Резвика о гарантиях безопасности мирного развития отношений между двумя странами, ибо в США многие опасаются угрозы, исходящей из Советской России, последовал ответ: «Я думаю, что наиболее убедительной гарантией в глазах Америки должна быть наша заинтересованность». В этом ответе — заинтересованность Страны Советов в участии в мировых хозяйственных связях, на основе принципа её мирного сосуществования с капиталистическими государствами.

Утверждение такого принципа не было для Рыкова пропагандистским приемом. Он полностью разделял ленинское положение о том, что главным аргументом в соревновании двух общественных систем — социализма и капитализма — являются успехи внутреннего развития СССР. «Никакой пропагандой и агитацией, — говорил Алексей Иванович, — ничего не сделать, если это не подкрепляет объективная жизнь страны». И добавлял: «Наша крепость, особенно в настоящий момент, — в нашем внутреннем строительстве».

Так, предельно сжато, но исчерпывающе он определил в год вступления на пост главы правительства направление всей своей последующей деятельности. Она шла в период становления и упрочения многонационального Советского государства — СССР. Позже Рыков шутливо заметит, что в нем слились два человека — «общесоюзный» и «республиканский», — имея в виду совмещение руководства правительствами СССР и РСФСР. Но и во втором случае слившийся в нем «человек» представлял весь многообразный национальный спектр Российской Федерации.

Выше мы уже говорили, что в послеоктябрьский период Рыков — в ту пору председатель ВСНХ — сразу выступил сторонником уничтожения национальных привилегий, за полное равноправие народов. Теперь, на посту «красного премьер-министра», он деятельно включился в повседневную работу, направленную на развитие всех национальных районов страны. Его слегка сутулую фигуру видели изыскатели трассы Турксиба («смычка сибирского хлеба и среднеазиатского хлопка»), в котловане будущей плотины Днепрогэса («Даёшь белое золото!»), во многих других районах союзных и автономных республик.

Он реалистически трезво оценивал трудности хозяйственного и культурного развития республик. «Добились ли мы, — говорил он в год десятилетия Октября, — на деле равенства — в отношении хозяйственного развития, культуры, благосостояния населения и т. д. — наций, населяющих территорию Советского Союза? Едва ли кто будет оспаривать, что этого ещё нет и до сих пор, несмотря на то что революционный период продолжается уже десять лет. У нас, конечно, нет юридически бесправных народностей, но экономическая и культурная разница в положении различных национальностей нашего Союза до сих пор ещё не изжита, а без этого не может быть полного, фактического равенства народностей».

Эти слова были произнесены Рыковым в праздничном зале Таврического дворца, когда он стоял около диаграммы, линии на которой, переломившись, вроде бы победно устремились вверх, к «довоенному уровню». Но докладчик прекрасно сознавал, что если для страны в целом последний — всего лишь уровень «среднеразвитости», то для многих её национальных районов это уровень отсталости и нищеты.

Работа по поднятию, как говорили тогда, национальных окраин была неотделима от развития промышленных районов страны, забот о российской деревне, решения всех многообразных проблем, находившихся в поле зрения главы правительства. Когда будут изучены материалы его Секретариата, выявится широчайший круг людей, с которыми постоянно общался Рыков, решая эти проблемы. В его кабинете бывали украинец Влас Чубарь и грузин Мамия Орахелашвили, узбек Файзулла Ходжаев и белорус Александр Червяков, туркмен Недирбай Айтаков и другие советские работники союзных и автономных республик. Но, понятно, сюда приходили не только представители национальных районов и ответственные работники. Рыковский кабинет видел рабочих-металлистов Москвы и Ленинграда, донецких углекопов, сибирских или иных кооператоров, посланников деревенского люда, а иногда и «социально чуждых», по терминологии некоторых партийцев, нэпманов — ведь с ними тоже приходилось решать некоторые вопросы на высшем уровне.

Об одной категории работников, с которыми Рыков постоянно и тесно общался и которых в массе поддерживал, что было по тем временам совсем немаловажно, нужно сказать особо. Речь идёт о старой интеллигенции, специалистах, трудившихся на предприятиях, в кооперации, в хозяйственном и плановом аппаратах и в земельных органах. Несмотря на то что в их числе были бывшие меньшевики (главным образом в ВСНХ и Госплане) и эсеры (преимущественно в республиканском Наркомземе), Рыков неуклонно проводил линию на сотрудничество со старыми специалистами, определённую и начатую им воплощаться ещё в 1918 году. Став главой правительства, он вскоре четко заявил на съезде Всероссийской ассоциации инженеров:

«В наших условиях специалист, инженер, человек науки и техники должен обладать полной самостоятельностью и независимостью выражения своих мнений по вопросам науки и техники, и никакое подслуживание ни к общественности, то есть боязни испортить отношения с рабочими, ни к администрации в этих вопросах недопустимо. Полная самостоятельность суждения в этой области должна быть обязательна для каждого специалиста, который искренне хочет работать над переустройством хозяйства в соответствии с данными науки. По вопросам науки и техники должна быть полная искренность, независимость суждений».

«Шаляпиными в области промышленности» образно и вдохновенно называл Алексей Иванович высококвалифицированных «техников» — инженеров, людей науки и культуры. Нетрудно представить, с какой внутренней болью и возмущением воспринял он постепенно нараставшие в конце 20-х годов гонения на них. Не прошло и нескольких месяцев после его выступления в декабре 1927 года на XV партсъезде, как выяснилось, что он категорически против увеличения «населения тюрем» путем репрессий против специалистов.

«Рыков во время шахтинского дела, — сообщил XVI съезду Орджоникидзе, председатель ЦКК (и кстати, заместитель Рыкова по СНК СССР), — очень решительно выступил против той установки, которая была дана ЦК в отношении создания своих технических кадров. Он, помню, пришел на заседание Политбюро, принес целую кипу выдержек из писаний [! — Д.Ш.] Владимира Ильича о специалистах и стал доказывать, что то, что мы предлагаем, — неосуществимо, что Ильич указывал, что без буржуазных специалистов нам не обойтись, не построить нам социализм и т. д.»

Тут, как говорится, добавить нечего. Что могли значить решительные выступления Рыкова, если и ленинские «писания» (подчеркнем, не только по данному вопросу) были отодвинуты Сталиным и его окружением в сторону? И ещё вопрос, на этот раз предположительный. Не оказался ли следующий крупный политический процесс — по делу «Промпартии», — сопровождавшийся ожесточённой кампанией против «спецов», в числе последних причин, заставивших Алексея Ивановича покинуть пост главы правительства, — ведь то и другое произошло почти одновременно, в декабре 1930 года? Во всяком случае, с назначением его преемника осуществилось почти полное изгнание из народного хозяйства и государственного аппарата более или менее крупных старых специалистов, а в 1931 году не заставил себя ждать и третий «судебный» процесс, фактически направленный против них, — дело «Союзного бюро меньшевиков».

Когда Рыков, зачитывая свои выписки из работ Ленина, пытался доказать на заседании Политбюро, что без использования буржуазных специалистов «не построить нам социализм», думается, он сознавал, что на самом деле обсуждаемая проблема шире и глубже, что она выражает отношение и к созданию новой, советской культуры. О ней в двух словах не скажешь. Алексей Иванович принадлежал к той части старой партийной гвардии, которая стремилась оказать сдерживающее воздействие на широко распространившееся в 20-е годы нигилистическое отношение к культурному наследию. Отдавая немало сил борьбе за ликвидацию элементарной неграмотности масс, он вместе с тем был убежден, что дальнейший подъем их культурного уровня связан с развитием не только образования, но и всей духовной жизни страны. «Красный премьер-министр», несомненно, был в числе тех, кто способствовал возникновению в 20~е годы благоприятных (и к сожалению, недолговременных) условий для исканий творческой интеллигенции, выявившихся в многообразии литературного процесса тех лет, киноискусства, театральной жизни, живописи и т. д.

Во всем этом проявились и чисто личные качества Рыкова, широта его интересов и кругозора. Трудно представить его преемника по Совнаркому Молотова или, скажем, Калинина (в конце 30-х годов несколько неожиданно занявшегося вопросами искусства и объявившего саксофон и вообще джаз чуждыми советским людям проявлениями «разложившейся буржуазной культуры») в качестве посетителей и участников известных литературных «Никитинских субботников». А Алексей Иванович вместе с женой, с трудом выкроив время, посещал их. И делал это именно в силу внутренней потребности, которая определяла его интерес к художественным выставкам, театру, к постоянному общению со многими деятелями культуры.

Изменение культурного быта страны, считал Рыков, является первоочередной задачей, решение которой — сложный процесс, взаимосвязанный с развитием советской экономики. «Нельзя отделять хозяйственную революцию от культурной, — говорил он в 1927 году. — Ножницы в этой области могут обойтись очень дорого… Отставать на культурном фронте едва ли намного безопаснее, чем отставать в восстановлении той или другой отдельной отрасли нашего сельского хозяйства или нашей промышленности».

Употребленное здесь Алексеем Ивановичем слово «восстановление» к тому времени уже стало постепенно исчезать из обихода. Ведь то был год, когда показатели валовой продукции сельского хозяйства и промышленности пересекли пунктирную линию «довоенного уровня» и начали постепенно подниматься выше. Диаграмма их движения была не случайно приведена в начале разговора о первом условно выделенном этапе деятельности Рыкова во главе правительства (1924–1927). За её скупыми, двинувшимися кверху линиями — мозоли и пот простых тружеников, их слезы и радости, их совместные усилия, казалось бы чудом спасшие страну от разрухи и голода. Но в реальной жизни, как известно, чудес не бывает. Это чудо в действительности — повседневный и, в общем-то, обычный труд миллионов людей, которые в совокупности явились, как мы теперь говорим, человеческим фактором, главным фактором, определившим свершенное. Его привело в действие тоже не чудо, а оказавшаяся реалистической и жизненной социально-экономическая политика, которая со времени Ленина обозначается короткой аббревиатурой — нэп.

С середины 20-х годов рядом и в непосредственной связи с ней возникло новое понятие — «социалистическая реконструкция народного хозяйства». Оно выразило постепенный переход Советской страны, шедшей по пути нэпа, к новой фазе своего развития, которую Рыков, подводя итог работы XIV съезда ВКП (б), определил как начало эпохи «органического положительного строительства социализма».

И вот по прошествии почти двух лет, 19 декабря 1927 года, он вновь на трибуне партсъезда, теперь XV, и вновь звучат его слова, заключающие многодневные съездовские заседания:

— Самый факт, что на повестке дня съезда был поставлен вопрос о пятилетием плане, означает, что мы приступили к осуществлению развернутой программы социалистического строительства. На этом съезде впервые в качестве крупной конкретной задачи встал вопрос относительно строительства социализма в деревне на основе коллективизации и обобществления крестьянского хозяйства. Уже самый факт обсуждения этих двух проблем на XV съезде партии в достаточной степени характеризует ту новую эпоху, в которую вступают вся партия, рабочий класс и весь Советский Союз.

Само собой разумеется, что, подводя общие итоги работы и решений XIV и XV съездов партии, Рыков излагал не личную оценку, а суть коллективно выработанной и принятой (в том числе Сталиным, как и другими партийными руководителями) генеральной линии партии. Её преемственность от XIV к XV съезду несомненна. Она выражается прежде всего в неизменности главной установки — развертывания и наращивания социалистического строительства (и его стержня — социалистической реконструкции народного хозяйства) на путях нэпа.

На XV съезде Рыков выступил с докладом «О директивах по составлению пятилетнего плана развития народного хозяйства». Доклад, конкретизирующий работу по подготовке плана, сделал председатель Госплана СССР Г.М. Кржижановский.

Съезд принял резолюцию, озаглавленную так же, как и доклад Рыкова. Ряд современных исследователей-экономистов оценивает её как политический документ первостепенного значения. Не имея возможности подробно остановиться на этой оценке, отметим только некоторые моменты. Впервые в мировой истории предпринималась попытка обеспечить экономическое развитие в целом на основе общегосударственного плана, рассчитанного на относительно длительный период (до этого существовала практика годичного народнохозяйственного планирования).

Принятые съездом «Директивы» (они почти не содержали конкретных цифр) были пронизаны идеей народнохозяйственного оптимума, обосновывали приоритет стратегических, долгосрочных интересов вопреки левацкой установке на «скачок». В таком же аспекте определялся подход к проблеме темпов экономического роста. «Здесь следует исходить не из максимума темпа накопления на ближайший год или несколько лет, а из такого соотношения элементов народного хозяйства, которое обеспечивало бы длительно наиболее быстрый темп развития».

Народнохозяйственный оптимум являлся ориентиром и для решения вопроса о всех стратегических пропорциях: между накоплением и потреблением, промышленностью и сельским хозяйством, тяжелой и лёгкой индустрией. При этом отмечалось: «Неправильно исходить из требования максимальной перекачки средств из сферы крестьянского хозяйства в сферу индустрии, ибо это требование означает не только политический разрыв с крестьянством, но и подрыв сырьевой базы самой индустрии, подрыв её внутреннего рынка, подрыв экспорта и нарушение всей народнохозяйственной системы».

Специальный раздел «Директив» был посвящен задачам в области сельского хозяйства. В числе их указывалось, что пятилетний план должен исходить из того, что «наряду с всемерным развитием сбытовой кооперации» необходимо «оказывать большую поддержку всем жизнеспособным формам производственной кооперации (коммуны, колхозы, артели, производственные товарищества, кооперативные заводы и т. д.), а также советским хозяйствам».

Единогласно принятые «Директивы» полностью соответствовали генеральной линии партии, являлись её конкретизацией. Их некоторые положения вскоре были извращены Сталиным и его окружением. Сам XV съезд задним числом, через десять лет, будет объявлен «съездом коллективизации» в соответствии с навязанной «Кратким курсом» сталинской концепцией истории послеоктябрьских десятилетий, давшей, кстати, «канонические» наименования не только этому, но и XIV, XVI и XVII съездам, которые, к сожалению, отчасти все ещё бытуют в исторической литературе. Никаких действительных оснований считать XV съезд «съездом коллективизации» нет. Во-первых, его решения значительно шире этой проблемы; во-вторых, сама она была ещё лишь поставлена (о ней только «встал вопрос», как сказал Рыков в цитированном выше отрывке его заключительной речи) в аспекте стратегических, долгосрочных задач^[39]. Отныне колхозы должны были наряду с другими формами производственной кооперации получать большую поддержку, что не исключало необходимость всемерного развития сбытовой кооперации и других видов кооперирования деревни с её индивидуальным крестьянским хозяйством^[40]. Так на самом деле была поставлена эта проблема на XV партсъезде.

Рыков, конечно, был бы немало удивлен, узнав, что заключает работу «съезда коллективизации». Не мог он предполагать, покидая трибуну под овации поднявшихся со своих мест делегатов, и того, что эти овации, по существу, прощальные. Хотя ему в последующие годы ещё предстоит выступить на одной партконференции и двух съездах партии, ни одного приветственного хлопка из их зала он уже не услышит…

Сохранилась фотография, выхватившая фрагмент зала заседаний XV съезда. На переднем плане — Рыков, Скрыпник, Сталин, за ними — Затонский, Бубнов и чуть в глубине — Орджоникидзе. Все они радостно смеются, почти хохочут, подняв делегатские мандаты и, очевидно, голосуя за одну из съездовских резолюций. Пройдет не так уж много времени, заключённого между двумя юбилеями — 10-летия и 20-летия Октября, и пятеро из шестерых радостно смеющихся на фотографии трагически исчезнут из жизни. Трое будут арестованы и расстреляны (Рыков, Затонский и Бубнов), двое покончат жизнь самоубийством (Скрыпник и Орджоникидзе). Их убийцей станет шестой.

Сталин, пожалуй, действительно с радостным настроением голосовал на XV съезде. Съезд четко обозначил конечный рубеж троцкистско-зиновьевской оппозиции. Её видные деятели, несмотря на заявления многих из них о прекращении борьбы и подчинении большинству, были выброшены из партии. Троцкого насильно отправили на тогдашний «край света» — в Алма-Ату. Зиновьева и Каменева выдворили в более ближние места. Немало участников оппозиции оказалось в камерах политизоляторов, а то и обычных домзаков, то бишь тюрем.

С полным организационным разгромом оппозиции отпала необходимость сохранения перед её лицом того равновесия (или зыбкого единства), которое сложилось в высшем руководстве между XIV и XV съездами и олицетворялось Сталиным и Рыковым. Для Рыкова это вряд ли что-нибудь значило. Для Сталина — очень многое. Во-первых, открывалась возможность полного подчинения себе всего высшего партийногосударственного руководства и расправы с теми, кто встанет на этом пути. Одновременно (и на этой основе) становилась реальной и другая значительно более серьезная возможность — решительно «довернуть» диктатуру пролетариата в сторону подмены её административно-командной, а затем и авторитарной системой в масштабах всей страны.

Когда две недели спустя после того, как пением «Интернационала» закончился XV партсъезд, Политбюро, собравшееся, как было обычно в то время, под председательством Рыкова, согласилось на введение временных чрезвычайных мер для преодоления обнаружившегося срыва хлебозаготовок, никто из участников заседания не задумался, что последствия принятого решения могут выйти далеко за пределы «хлебной проблемы». Кроме одного человека. Если бы кризиса хлебозаготовок 1927–1928 годов не было, то Сталину пришлось бы, как говорится, выдумать его или нечто подобное. Начавшиеся вскоре, в феврале 1928 года, споры в Политбюро по поводу применения чрезвычайных мер и их продления, быстро охватившие более широкий круг вопросов, дали возможность Сталину повести дело к выгодному для него расколу руководства, постепенной изоляции его меньшинства и укреплению рядов своих сторонников.

События политической жизни страны, её социально-экономического развития второй половины 20-х годов и особенно после 1927 года, обернувшиеся на исходе десятилетия социальной драмой сталинской «революции сверху» (развертывание насильственной всеобщей коллективизации деревни, резкое форсирование индустриализации, начало установления авторитарно-командной системы и пр.), которая оказала воздействие на весь последующий ход истории советского общества вплоть до наших дней, являются сегодня, пожалуй, одной из самых «болевых точек» в осмыслении пройденного страной пути. За короткое время появилась (и нарастает) немалая литература, посвященная их анализу. Одна из приметных её черт — дискуссионность, стремление в полемике выявить грани того времени. Это понятно. «Великий перелом» рубежа 20—30-х годов был вызван сложнейшим сочетанием многих, подчас противоречивых факторов, объективных и субъективных. При этом последние приобрели, так сказать, силовое значение. Результат борьбы внутри руководства страны в 1928–1929 годах, победа и начавшееся утверждение сталинщины были непосредственно связаны с насилием над объективным ходом развития советского общества, который нельзя было «отменить», но подвергнуть серьезным и глубоким субъективистским деформациям оказалось возможным.

Рыков, естественно, явился одной из центральных фигур борьбы внутри партийно-государственного руководства конца 20-х годов. Именно эта борьба определила основное содержание второго этапа его деятельности во главе правительства (1928–1930). Не рассматривая её историю, отметим только некоторые политические аспекты, связанные с позицией Рыкова.

Прежде всего обратим внимание на то, что острые разногласия, обнаружившиеся внутри высшего руководства в канун весны 1928 года, немалое время умышленно не выносили за пределы ЦК и его органов, хотя слухи о них уже летом получили широкое хождение. Тем не менее в речи, произнесенной в октябре на пленуме МК и МГК партии, Сталин, признав, что в ЦК «имеются некоторые, правда, самые незначительные элементы примиренческого отношения к правой опасности», категорически заявил: «В Политбюро нет у нас ни правых, ни левых, ни примиренцев с ними».

Сталин умышленно скрыл правду: борьба внутри руководства уже стала свершившимся фактом. Однако в той фазе её развития ему было выгодно сохранить келейность, в обстановке которой он настойчиво мобилизовывал силы для решающих ударов.

Как это ни прозвучит парадоксально, но сохранению такой келейности способствовала и противоречивость позиции Рыкова в данном вопросе. Выступая перед ленинградским партактивом полтора месяца спустя после упомянутой сталинской речи, Рыков говорил:

— В чем заключается работа Политбюро? В том, что мы обсуждали вопросы, спорили по ним и в результате обмена мнений выносили решения. Было бы непонятно, дико, страшно, если бы этих споров и этого обсуждения не было, если бы мы все как один думали «тютелька в тютельку». При Ильиче и при его участии мы тоже спорили друг с другом, но ничего от этого, кроме хорошего, не происходило. Вырабатывая то или иное решение, мы, разумеется, к этому решению приходили не сразу, а после известного обмена мнений и т. д. Политбюро не было бы руководящим органом партии, если бы его членам достаточно было посмотреть друг на друга, чтобы у них получилось единомыслие по всем вопросам. Вы нас выбирали в ЦК, мы были выбраны в Политбюро — для чего? Для того, чтобы мы рассуждали, спорили и решали. Но если во всех спорах видеть уклоны, то поставьте тогда куклы или манекены. Кто бы стал тогда за этих манекенов думать? Партия должна все решать и обсуждать, мы имеем право и обязаны обсуждать и спорить.

Замечательные слова, не потерявшие актуальность и по прошествии десятилетий. Недаром их вспомнили и повторили на первом Съезде народных депутатов СССР. В них выражена убежденность Рыкова, что только коллективное обсуждение, столкновение мнений, принципиальные споры могут обеспечить выработку и принятие наиболее совершенных решений. Такая убежденность была свойственна ему с первых месяцев избрания в Политбюро. Вспомним его заявление на первом после резкого обострения болезни Ленина пленуме ЦК (январь 1923 года), что для поддержки в Политбюро требуется не отказ от изложения своего мнения, а «только убедительные деловые и принципиальные аргументы».

Однако вспомним и другое его заявление, сделанное менее чем за год до только что процитированного ленинградского выступления. В речи на XV партсъезде, направленной против оппозиции, Рыков не случайно сказал о «пропасти, которая лежит между спорами в Политбюро и в ЦК и спорами на улицах и открытых собраниях». Это действительно была пропасть. Но сознавал ли Алексей Иванович, что постепенно складывающаяся практика все более замыкала споры и принятие решений вообще только в пределах Политбюро и ЦК? Так ли это было при Ленине, когда ежегодно проводился партсъезд и партконференция (а в поворотном 1921 году, кроме съезда, состоялось две конференции)? И так ли уж это было хорошо, что после XIV съезда партии дискуссии ушли с трибун высших партийных форумов, которые стали все более демонстрировать «единство позиций и взглядов»?

Сталин ловко использовал жупел — а для него это был именно только жупел — внешнего единства руководства, нежелание Рыкова, искренне убежденного в необходимости сохранения монолитности партии, выносить возникшие споры за пределы её ЦК. Тем самым Рыков и другие политические противники Сталина сразу оказались в невыгодном положении, были вынуждены вести свою борьбу в сфере действия партийного аппарата, находившегося в руках генсека, который тем временем направил его на подготовку партии к разгрому «правых».

Здесь следует отметить ещё одно обстоятельство, исходно предопределившее поражение последних. Уже не раз отмечалось, что Рыков, будучи главой правительства СССР и РСФСР, председателем СТО СССР, обладал большой реальной властью. Не нужно забывать и то, что как председательствующий на заседаниях Политбюро он занимал в определённой мере особое положение и в высшем партийном руководстве. На всех этих постах он постоянно общался с сотнями руководителей крупных и высших рангов, со многими из них (в том числе и с теми, кто вскоре, следуя за Сталиным, подвергнет его уничижительной критике как лидера «правых») он был в дружеских отношениях.

Смолоду внешне сдержанный, чуть ироничный, Алексей Иванович пронес через годы и такие свои качества, как общительность, открытость к людям, доброжелательность. Несмотря на постоянную занятость, он всегда был в людском водовороте, часто даже в краткое время домашнего отдыха. В середине 20-х годов Рыковы перебрались из Детской половины Кремлёвского дворца в здание напротив, где в так называемых «принцевых покоях» заняли пятикомнатную квартиру Сталина, переселившегося в новую квартиру (через несколько лет, после самоубийства в 1932 году жены Н.С. Аллилуевой, он обменяет эту квартиру с Бухариным). Рыковы, может, и не согласились бы с предложением Сталина о переезде, но в прежней квартире «постояльцы» порой просто не размещались.

Алексей Иванович, писал в те годы хорошо знавший его современник, «простой, остроумный товарищ и собеседник. В его кремлёвской квартире обязательно кто-нибудь ночует из приехавших революционеров. Часто его квартира похожа на какой-то ночлежный дом. Товарищи с Кавказа или по далёкой сибирской ссылке — все по старинке тянутся к этому человеку».

При таком широком общении и обладая реальной государственно-политической властью, Рыков, будь он человеком иного склада, имея личные расчеты и вынашивая определённые замыслы, вполне обладал возможностью сколотить, как это сделал Сталин, «кадры» своих сторонников. Но безошибочно можно утверждать, что он об этом никогда и не думал. Порой в западной литературе борьбу с «правыми» называют «последним туром борьбы за власть». Нельзя, однако, забывать своеобразие этой борьбы: лидеры «правых» — Рыков, Бухарин и Томский, — стремившиеся отстоять свои позиции и сохранить принадлежащее им положение в политическом руководстве, не имели никаких притязаний на личную власть. Потому-то у них не могло быть и действительно не было «аппарата поддержки», который сыграл решающую роль в сталинском «туре борьбы за власть».

Сказанное побуждает с осторожностью относиться к встречающемуся иногда в литературе мнению, что будущая группа «правых» стала складываться ещё за два, а то и три года до своих решающих столкновений со Сталиным и его сторонниками. Иное дело, что в те годы шел постоянный и оживлённый обмен мнениями, сближавший руководителей, стоявших на общих позициях развития новой экономической политики, применения её в процессе постепенного развертывания социалистической реконструкции народного хозяйства. Но ведь и Сталин в то время, по крайней мере внешне (что он на самом деле думал, можно только гадать), стоял на таких позициях. Общеизвестна его роль в принятии решений XV съезда, за которые он не просто проголосовал, но и в действительности обеспечил их принятие.

Были ли отдельные расхождения? Несомненно, были. Они проявлялись и в тройке будущих лидеров «правых»: Томский не вполне соглашался с «излишне крестьянской» позицией Рыкова, оба они не разделяли чересчур оптимистических взглядов Бухарина на мировое революционное движение.

Личные отношения? Известно, что до 1928 года Бухарин был близок со Сталиным. «Моему дружку Мишке…» — написал последний в 1926 году на своей фотографии, подаренной Томскому. У Рыкова никогда внеделовой близости с генсеком не было. Есть мнение, что Сталин относился к Алексею Ивановичу в 1926–1927 годах насторожённо. Скорее всего, так и было. Но он умел выжидать и до поры сдерживаться. По некоторым сведениям, в 1926 или 1927 году генсек специально приезжал в Сочи к отдыхавшему там Рыкову и они несколько дней вместе работали. Можно предположить, что такое являлось обычным, пока они находились в общей упряжке.

Хотя Рыков и Бухарин познакомились ещё бурным московским летом 1917 года, вряд ли, в силу ярко выраженной «левизны» второго из них, тогда же произошло и их личное сближение. Могла сказываться и разница в жизненном и революционном опыте. 28-летний в ту пору Бухарин был значительно моложе Рыкова и в отличие от него находился вплоть до 1917 года в многолетней эмиграции. Во всяком случае, они идейно сблизились только в начале, а скорее всего, даже в середине 20-х годов на основе отношения к нэпу.

С известной долей предположительности можно сказать, что Рыков и Бухарин выражали соответственно два подхода к анализу и развитию этой политики. Первый исходил из практики, конкретного опыта реальной жизни и на этой основе вырабатывал теоретические обобщения, второй — шел к таким обобщениям главным образом от теории. В этом плане сближение Бухарина с Рыковым, находившимся в силу своего государственного положения на такой «точке обзора», которая позволяла наиболее полно видеть социально-экономическую жизнь страны, имело для Бухарина важное и благотворное значение. Думается, что в том числе и этим объясняется все более проявлявшееся обогащение теоретических выступлений Бухарина конкретным анализом, что наиболее ярко выявилось в 1928–1929 годах, когда в критике сталинской «линии», отстаивании ленинских идей нэпа наиболее полно выявилась его теоретическая зрелось, незаурядная личная одарённость.

Третьим среди лидеров «правых» Сталин обычно называл Михаила Павловича Томского, который свыше десяти лет (с 1918 по 1929 год, с коротким перерывом в 1922 году) возглавлял в качестве председателя президиума ВЦСПС 11-миллионное профдвижение, практически охватывавшее весь рабочий класс страны. Кадровый рабочий-линотипист Ефремов, получив в 1906 году первую партийную явку в Томске, здесь же изменил фамилию и стал активным большевиком-нелегалом, прошел через камеру смертников, каторгу. Судьба революционера свела его со своим ровесником Рыковым ещё в 1909 году, когда они вместе восстанавливали работу Московского партийного комитета. Тринадцать лет спустя оба они, как мы знаем, были рекомендованы Лениным для избрания членами Политбюро ЦК партии, что положило начало их длительному сотрудничеству.

Исчерпывался ли этой тройкой круг высших руководителей, активно выступивших против «линии» Сталина? Среди членов Политбюро — да, за пределами их состава — нет.

Как отмечалось, первоначально борьба развернулась в относительно узкой среде главным образом членов и кандидатов в члены Политбюро, Оргбюро и Секретариата ЦК партии. В начале 1928 года их было 36 человек (см. таблицу на с. 317^[41]), включая председателя ЦКК Орджоникидзе. Восемь из них открыто и активно заявили себя противниками сталинских извращений, курса XV партсъезда. Кроме Рыкова, Бухарина и Томского, это были секретари МК партии Н.А. Угланов (кандидат в члены Политбюро, член Оргбюро и секретарь ЦК) и В.А. Котов (кандидат в члены Оргбюро), заместители председателя СНК СССР В.В. Шмидт (кандидат в члены Оргбюро) и СНК РСФСР А.П. Смирнов (член Оргбюро), а также бывший после Томского непродолжительное время руководителем ВЦСПС А.И. Догадов (член Оргбюро).

Восемь из тридцати шести — соотношение достаточно выразительное. Но все же, выступив зачинщиком борьбы, раскола руководства, Сталин должен был одновременно укрепить ряды сторонников, окончательно упрочить свое положение в высшем партийном эшелоне. Его самой надёжной опорой являлись Молотов и Каганович, большое значение имела поддержка ЦКК в лице Орджоникидзе. Сталин не сомневался — и имел на то основания — в Ворошилове, Микояне, Куйбышеве.

Это был тот исходный «кадр», с которым он рассчитывал полностью подчинить себе большинство членов и кандидатов в члены Политбюро, парализовав колебания в их среде. А они обнаружились быстро. Тот же Ворошилов был немало испуган возможными последствиями политических виражей, круто завёрнутых «главным членом Политбюро», которому будущий маршал был полностью обязан всей своей «военачальнической» карьерой. Какое-то время испытывали колебания близкие с Рыковым в 1925–1927 годах Калинин, Петровский, возможно, Чубарь и Рудзутак, некоторые другие члены руководства. Но уже после июльского (1928) пленума ЦК и ЦКК, стало ясно, что влияние генсека на членов Политбюро и ЦК партии огромно^[42]. Отныне в борьбу были втянуты члены ЦК, сталинский «кадр» расширился.

Когда через четырнадцать месяцев Бухарин, Рыков и Томский на ноябрьском (1929) пленуме ЦК и ЦКК были вынуждены признать свое поражение и заявить о прекращении борьбы, они вместе с тем решительно отвергли обвинения их в «правом уклоне» и ведении фракционной деятельности. Позже их не раз заставляли произносить «покаянные речи», но, каясь во многом, они неизменно стремились отвести эти два обвинения.

Конечно, в немалой степени это было связано с тем, что обвинение во фракционной деятельности (создании фракции, выступающей с политической программой, отличной от общей линии партии) со времени X съезда (1921), который принял резолюцию «Об единстве партии»¹¹⁶, сурово осудившую такую деятельность, считалось самым тяжелым, по существу ставящим фракционера вне партийных рядов. Но главное в том, что Рыков, Бухарин, Томский и их сторонники действительно не были ни «правыми», ни «фракционерами».

Чтобы уяснить это, необходимо взглянуть на то, что произошло в партийно-государственном руководстве в 1928–1929 годах, совсем иначе. Пришла пора наконец-то перевернуть те события с головы на ноги. И тогда станет ясно, что в действительности фракционную деятельность развернул Сталин. Опираясь на заранее сколоченную им группу членов Политбюро, ЦК, а также партийного аппарата, он создал мощную фракцию, которая выступила с ревизией генеральной линии партии, против ленинской политики нэпа^[43]. В 1928–1929 году сталинская фракция, расколов высшее партийное руководство, втянула в себя его большинство и добилась коренного изменения политики партии, навязала стране массовую коллектвизацию, серхвысокие темпы индустриализации и пр. Над объективными процессами развития страны, её экономикой было совершено насилие, а свершение такого насилия почти неминуемо требует и политического насилия, массовых репрессий, которые, как известно, и начались с 1928–1929 годов.

В последние годы в литературе широко обсуждается вопрос о возможности альтернативных путей, по которым могла пойти страна с конца 20-х годов. При этом все авторы, естественно, пишут и о «сталинской альтернативе», которая-де пробила себе дорогу и была реализована. Но существовала ли в действительности именно тогда, в 1928–1929 годах, социально-экономическая программа, которая бы в целом выражала эту альтернативу? Раздумывая над поставленным вопросом, отметим два момента. Сталинская «программа» в целом никогда заранее не рассматривалась, а значит, не утверждалась никаким — ни партийным, ни советским центральным органом; более того, она противоречила решениям последнего к тому времени XV партсьезда. Да она и не могла где-нибудь или кем-нибудь рассматриваться или утверждаться по той простой причине, что её в то время не было. То, что затем стало преподноситься как реализация «великого замысла мудрого вождя», складывалось постепенно и на ощупь в ходе развития событий, нередко в зависимости от того, куда они «понесут». Сталин, действуя расчетливо, не раз в те месяцы шел и на большой риск, граничащий с авантюризмом. В своих «теоретических выкладках» он надергивал цитаты из работ основоположников марксизма-ленинизма, используя на практике многие положения «левых» (в том числе Троцкого и Преображенского), а когда было нужно, и «правых», тут же понося тех и других за оппортунизм и фракционность.

Задним числом все это было окончательно оформлено «Кратким курсом» во впечатляющую концепцию последовательного осуществления сталинской «программы». Тогда-то партсьезды и получили свои канонические наименования: XIV — «съезд индустриализации», XV — «коллективизации», XVI — «развернутого наступления социализма по всему фронту», XVII — «съезд победителей». Логично, не правда ли?

Но именно эта «логика», скрывая фракционную деятельность Сталина и его группы, объявила Рыкова, Бухарина, Томского и их сторонников фракционерами и «правыми». Однако они могли быть таковыми только по отношению к генеральной линии партии. Между тем именно за неё, за проведение политики нэпа, её развитие они и выступали против сталинской «программы» в 1928–1929 годах. Их можно назвать правыми, но совсем в ином смысле, в смысле их правоты, когда они указывали на опасность, грозившую партии и стране.

«Я забочусь отнюдь не о себе, — подчеркивал в 1929 году Рыков, — никаких элементов какой-либо самозащиты ни у меня, ни у Бухарина, ни у Томского нет. Принимаемая по отношению… к нам установка может навредить нам, нас убить политически… партия может и имеет право это сделать. Я боюсь, однако, что она может чрезвычайно повредить всей партии, став исходным пунктом для совершенно нового этапа в организации руководства и жизни всей партии».

Вдумаемся в последнюю фразу этого заявления. В ней — прямое указание на опасность захвата власти Сталиным, хотя его фамилия по понятным соображениям не названа. Одна из трудностей предотвращения этой указанной Рыковым опасности заключалась в том, что на олицетворявшем её человеке был, как и предвидел три года назад Дзержинский, «костюм е красными перьями».

Не упрощаем ли мы характеристику Сталина, сводя её чуть ли не полностью только к его прямо-таки демоническому властолюбию? Оно, несомненно, было и сочеталось с его честолюбивым замыслом «построить социализм» непременно под его, Сталина, руководством в кратчайший срок, любыми путями, средствами и ценой. Этот замысел основывался на прямолинейном и примитивном понимании марксистско-ленинской революционной теории. Он же определил, казалось бы, внезапное неприятие Сталиным с конца 20-х годов нэпа с его неизбежно длительным сроком социалистического строительства.

Но сам по себе этот личный честолюбивый замысел не так-то уж много значил. Осуществить его только с помощью партийного аппарата и политических комбинаций вряд ли было возможно. Драматизм ситуации заключался в том, что сталинский замысел находился в русле устремлений определённой и немалой части трудящихся масс, захваченных «революционной нетерпеливостью», своеобразным революционным романтизмом, породившим у них веру в то, что старый мир будет полностью сломан и «социализм можно построить завтра». Эта часть трудящихся во имя такого «завтра» шла на неимоверные лишения, совершала подвиги, вовлекала в орбиту энтузиазма молодёжь, другие слои общества. Но она же создавала свою атмосферу в политической жизни страны и прежде всего в партии.

Не понимая такой атмосферы, нельзя понять и события, развернувшиеся в конце 20-х годов в высшем эшелоне власти. Борьба с Рыковым, Бухариным, Томским и их сторонниками, а точнее, борьба, развязанная Сталиным и его фракцией внутри руководства партии, продолжалась свыше полутора лет, с февраля 1928 до ноября 1929 года. В ней молено выделить две основные фазы.

Первая охватывает примерно десять-одиннадцать месяцев 1928 года. Её основной политический итог выразился в том, что равновесие в высшем партийно-государственном руководстве перестало существовать. Рыков, Бухарин и Томский (Угланов уже был освобождён от руководства московской организацией) оказались в Политбюро в меньшинстве и, продолжая отстаивать свои взгляды, были вынуждены перейти в оппозицию по отношению к его большинству во главе со Сталиным.

Последний, наращивая свои удары, вместе с тем осуществлял обманные для своих противников манёвры. Именно летом 1928 года он пытался успокоить Бухарина, заявив: «Мы с тобой — Гималаи, остальные — ничтожества». Не к тому ли времени относится и его разговор с Рыковым, которому он предложил «руководить вдвоём» («Как два Аякса», — щегольнул Сталин знанием героев «Илиады»).

Их разговор не может быть воспроизведён дословно, его нельзя и точно датировать, ведь он мог произойти и в 1926— 1927 годах. Однако, сообщив о нем накануне своего ареста дочери, Н.С. Рыкова затем сказала: «Твой отец отказался… С тех пор и пошло…» А «пошло», как известно, в 1928 году…

Почти весь следующий, 1929 год, вплоть до ноября, борьба внутри руководства продолжалась, вступив в свою вторую, и заключительную, фазу. Несмотря на то что «тройка» осталась в меньшинстве, она не сложила оружие. Продолжались яркие выступления в печати Бухарина. Рыков осуществлял общее руководство завершением плана пятилетки, стремясь воплотить в нем директивы XV съезда.

Между тем Сталин счел, что пришло время для нанесения определяющих ударов. На апрельском (1929) пленуме ЦК и ЦКК он выступил с многочасовой речью «О правом уклоне в ВКП (б)», которая содержала умышленно обострённую и предвзятую критику взглядов Бухарина, Рыкова и Томского. Генсек дал беспощадную оценку этой группе, которая, как подчеркнул он, не просто фракционная группа, а «самая неприятная и самая мелочная из всех имевшихся у нас в партии фракционных групп». Таким образом, борьба с «правыми» впервые стала широко известна стране. Но пока её преподносили как дискуссию. Резкая и просто грубая речь Сталина в печати не появилась (она была опубликована лишь через двадцать лет). Не было сообщено и решение об освобождении Бухарина от должности редактора «Правды» и Томского от руководства ВЦСПС.

В день окончания пленума открылась XVI партконференция, утвердившая пятилетний план, фактическое осуществление которого уже началось с последнего квартала 1928 года. Основной доклад по этому вопросу сделал Рыков, содоклады — Кржижановский и Куйбышев.

Встреченный молчанием, Рыков представил выдержанный в спокойных тонах доклад. Вместе с тем он изложил в нем положение о необходимости и возможности осуществлять социалистические преобразования без больших социальных потрясений, что явно противоречило выдвинутому в 1928 году сталинскому тезису об обострении классовой борьбы по мере приближения к социализму. Кроме того, в докладе обосновывался вывод, что без развитого высокопродуктивного сельского хозяйства полнокровной индустриализации страны быть не может. Этот вывод вызвал критику делегатов, многие из которых только что были свидетелями разноса в речи Сталина на пленуме предложения Рыкова сделать в первые два года пятилетки усиленные вложения в сельское хозяйство, добиться его подъема и тем самым обеспечить последующее развитие промышленности.

В целом же критика «правых» на конференции ограничилась принятием резолюции, поддерживавшей решения только что прошедшего пленума ЦК и ЦКК. В последующие месяцы могло даже показаться, что она заглохла.

Однако сталинские «оргвыводы» продолжались. В мае прошел очередной, XIV Всероссийский съезд Советов, на котором Рыков, как обычно, выступил с докладом правительства РСФСР.

Отметим в связи с этим докладом одно важное положение, которому тогда, в весенне-летние недели 1929 года, Рыков придавал особое значение. Ещё накануне Всероссийского съезда Советов, выступая на заседании правительства, он подчеркнул: «В этом году произошли два крупнейших события: окончание районирования страны и составление пятилетнего плана развития народного хозяйства». К настоящему времени, констатировал глава правительства, мы в силу скудости наших ресурсов и отсутствия планирования на длительную перспективу централизовали не только регулирующие, но и в значительной степени оперативные функции. Проведение районирования и принятие пятилетки давали возможность, по убеждению Рыкова, отказаться от такой «зацентрализованности», осуществить, как заявил он на XIV Всероссийском съезде Советов, «принцип децентрализации управления в целях значительной разгрузки центральных органов от оперативных функций и усиления планирующей и регулирующей работы этих органов».

Заявленный Рыковым принцип децентрализации шел вразрез с административно-командной системой и не мог быть ею принят. Все более чуждым для тех, кто насаждал и укреплял эту систему, становился и сам Рыков.

Состоявшаяся сразу после заключительного заседания съезда сессия только что избранного ВЦИК началась с решения организационного вопроса. Открывший её Калинин сообщил, что на основе предварительного обсуждения выработано мнение, согласно которому «наступило время, когда для РСФСР можно выбрать самостоятельного председателя Совнаркома, не связанного непосредственно с такой же должностью в союзном Совнаркоме». Председателем СНК РСФСР стал С.И. Сырцов^[44].

Таким образом, 18 мая 1929 года, после более чем пятилетнего пребывания на этом посту, Рыков перестал быть главой правительства РСФСР. В принципе такое решение было оправданно. С каждым годом по мере усложнения народнохозяйственной и других сфер жизни Российской Федерации руководить её высшей исполнительной властью «по совместительству» становилось все труднее, да и одновременно рос объём работы союзного правительства. И все же освобождение Рыкова именно в тот момент заставляет думать, что к такому решению была прежде всего причастна недобрая рука хозяина кабинета, расположенного на пятом этаже массивного здания на Старой площади…

Надо полагать, не вызвала радости в этом кабинете и дружно-приветственная встреча Рыкова, когда он два дня спустя вышел на трибуну V Всесоюзного съезда Советов СССР, чтобы представить очередной отчетный доклад союзного правительства. В репортерской записи, опубликованной «Известиями», сообщалось: «Рыков терпеливо стоит на трибуне и ждёт, когда спадут приветствующие его овации. Затем, ввиду большого объёма доклада, просит увеличить регламент. Съезд бурно поддерживает. Но Михаил Иванович шутливо качает головой:

— Ладно уж, в последний раз…»

Говоря это, Калинин имел в виду, что в последний раз соглашается на нарушение регламента. Но слова его приобрели иной, пророческий смысл.

Рыков действительно выступал с последними докладами на высших партийных и советских форумах. Такими стали его доклады на XVI партконференции, на XIV Всероссийском съезде Советов и вот теперь на V съезде Советов СССР, самый последний…

Но докладчик не думал об этом. Подробно охарактеризовав внешнеполитическое положение страны, он уделил основное внимание проблемам её внутреннего развития, анализу вопросов, связанных с преодолением серьезных трудностей и задач подъема сельского хозяйства, осуществления индустриализации. Как всегда, Алексей Иванович связывал решение этих задач с необходимостью «просветления жизни» простых тружеников. «Вопросы, касающиеся вещей и технических процессов, — говорил он, обращаясь к делегатам съезда, — совершенно справедливо занимают огромное место в нашей жизни, но нельзя забывать того, что все это существует для людей. Не люди для машин, а машины для людей. Не люди для индустриализации, а индустриализация для людей — для рабочих и крестьян».

Съезд Советов СССР одобрил первый пятилетний план в двух его вариантах: оптимальном и минимальном. Оба варианта представляли собой развитие принципов новой экономической политики. Планировалось определённое ускорение индустриализации и одновременно рост производительности сельского хозяйства (предполагалось за пятилетку вовлечь в Колхозы 18–20 % крестьянских хозяйств, а в различные виды кооперации — 85 %).

Этот съезд стал не только последним, на котором прозвучал доклад Рыкова, но и последним, чьи документы опирались на принципы нэпа. Через несколько месяцев, к весне 1930 года, более половины крестьянских хозяйств было согнано в колхозы. Ещё раньше потянулись подводы и загромыхали товарняки с выселяемыми кулаками, которых неожиданно оказалось миллионы. Минимальный вариант пятилетки был объявлен оппортунистическим, а оптимальный стал разваливаться из-за нагнетания темпов индустриализации.

Но прежде, чем все это (и многое другое) случилось, должно было произойти одно событие. Осенью 1929 года внешне вроде бы неожиданно критика «правых» приобрела разносный характер и все черты расправы. В ноябре 1929 года пленум ЦК и ЦКК вывел Бухарина из Политбюро. Одновременно он принял постановление, признававшее «пропаганду взглядов правого оппортунизма и примиренчества с ним несовместимой с пребыванием в рядах ВКП (б)». Вся эта акция не только означала расправу с Бухариным, Рыковым, Томским и их сторонниками, но и была рассчитана на подавление в будущем возможности проявления любого инакомыслия, в том числе и обсуждения путей развития страны, которая отныне должна была идти только «сталинским курсом».

После пленума Рыков ещё чуть более года оставался на прежних постах. Это было для него очень тяжелое время, хотя он продолжал много работать. В июне 1930 года Алексей Иванович выступил с речью на XVI съезде ВКП (б), в которой признал ошибочность своих взглядов в 1928–1929 годы и заявил, что обязуется «сделать все, что найдёт необходимым съезд, для того, чтобы последствия этих ошибок как можно скорее изжить». Нетрудно заметить при чтении речи, что далась она ему нелегко. Вместе с тем, как это ни покажется неожиданным, она была исполнена, разумеется с учетом обстановки, в которой произносилась, определённого достоинства, лишена самоуничижительности. Насколько искренен был в ней Алексей Иванович? Вопрос нелёгкий. Думается, что он стремился воспринять происшедшее, осмыслить его и принести пользу партии и народу в новой ситуации, сложившейся в стране. Но вряд ли он мог внутренне принять неоправданные социальные потрясения, резкое ужесточение жизни и, конечно же, сталинский диктат.

Несмотря на все «развенчания», авторитет Рыкова в партии и его популярность в стране далеко не были исчерпаны. Этого сталинское руководство не могло не учитывать. После XVI съезда Алексей Иванович в шестой раз был избран членом Политбюро. Теперь в составе этого органа находились только два человека, входившие в него при Ленине, — Рыков и Сталин. Пройдет менее полугода, и останется только один, тот, который сумел разрушить ленинское руководство и добиться утверждения режима личной власти.

С каждым месяцем и даже неделей для Рыкова становилась очевидной необходимость его ухода с поста главы правительства. Как ни непривычно рассуждать таким образом о деятелях его масштаба, но можно предположить, что Алексей Иванович все более терял представление, как он должен осуществлять руководство в той конкретной обстановке. У него явно нарушился деловой контакт с председателем ВСНХ Куйбышевым, сторонником взвинчивания темпов индустриализации, не было взаимопонимания и с руководителем только что созданного наркомата земледелия Яковлевым, да последний и не считался с главой правительства, действовал (как, впрочем, и Куйбышев) по прямым указаниям Сталина. В то же время выступления Рыкова на заседаниях Политбюро встречали насторожённо, а при обсуждении целого ряда вопросов он сам был вынужден проявлять сдержанность.

В пятницу, 20 декабря 1930 года, газеты опубликовали принятое накануне постановление ЦИК СССР: «Удовлетворить просьбу тов. Рыкова А.И. и освободить его от обязанностей председателя СНК и СТО СССР». Тогда же его преемником был назначен Молотов.

Прошло два дня, и на газетных полосах появилось сообщение о состоявшемся пленуме ЦК и ЦКК ВКП (б). Ровно за пять лет до этого, 23 декабря 1925 года, Сталин, стоя на трибуне XIV партсъезда, назвал Рыкова первым среди политических лидеров, без которых, по его, Сталина, убеждению, «руководить партией невозможно». Теперь «рулевой большевизма» обеспечил такую возможность.

Бывшие лидеры правой оппозиции, говорилось в сообщении об итогах декабрьского пленума ЦК и ЦКК 1930 года, «ни в коей мере не доказали партии, что они способны на практике проводить генеральную линию и способны возглавить бешеную борьбу с оппортунизмом, что является решающим условием осуществления напряжённого хозяйственного плана на 1931 год. Объединённый пленум освободил тов. Рыкова от обязанностей члена Политбюро ЦК». Что же, действительно, «бешеную борьбу» Алексей Иванович обеспечить не мог. Для этого нужны были совсем другие люди…

Но оказалось, что такую борьбу не мог обеспечить не только он. В те декабрьские дни в правительстве СССР произошли заметные передвижки. Был освобождён от должности заместителя председателя СНК Шмидт, вместо Кржижановского руководителем Госплана стал Куйбышев, а на освобождённый им пост председателя ВСНХ был назначен Орджоникидзе (одновременно его избрали вместо Рыкова членом Политбюро^[45]), Ушел в отставку многолетний наркоминдел Чичерин (его преемником стал Литвинов), освободили от обязанностей наркомтруда Угланова и наркомфина Брюханова. Покинул пост управляющего делами СНК Горбунов, занимавший его ещё при Ленине.

Почти семь лет работы А.И. Рыкова во главе Советского правительства пришлись на важные этапы развития страны. Их знаменателем было проведение новой экономической политики, оборванной на переломе 20—30-х годов сталинским руководством. Сам того не подозревая, высокую оценку одного из важнейших результатов этой политики дал в начале 1931 года Молотов.

Выступая на сессии ЦИК СССР, он отметил, что с середины 20-х годов «на базе быстро растущего хозяйства и улучшения условий жизни масс в Союзе ССР идёт особенно быстрый прирост населения». За шесть лет, с 1925 по 1930 год, численность населения выросла, по его данным, больше, чем на 20 млн. человек, то есть увеличивалась ежегодно за счет примерно 3 млн. новых маленьких граждан СССР.

Мы привычно судим о развитии страны прежде всего, а то и исключительно по отметкам её экономического уровня. Но не свидетельствуют ли о «просветлении жизни» народа и демографические показатели, в том числе только что приведенные? Рост этих показателей (а он произошел после демографических катаклизмов 1914 — начала 20-х годов) был обеспечен социально-экономической политикой Советского правительства, во главе которого стоял «наиболее близкий, — как отметит позже писатель Василий Гроссман, — народному, крестьянскому и рабочему интересу практик государственного дела волоокий Рыков».

В те драматические тридцатые…

А в те же дни на расстояньи,

За древней каменной стеной.

Живёт не человек, — деянье,

Поступок ростом с шар земной.

_{Борис Пастернак}

После отставки с поста главы правительства остался жить за кремлёвской стеной, иносказательно названной поэтом каменной, и Рыков — ещё на целые шесть лет, до 1936 года, который, кстати, открылся в том числе и публикацией «Известиями» приведенных пастернаковских строчек.

Правда, теперь, чтобы добраться до места новой работы, Алексею Ивановичу пришлось пользоваться машиной. В предшествующие годы он нет-нет да и интересовался, как идёт сооружение первого в послеоктябрьское время крупного здания на Тверской улице. Так совпало, что оно было освобождено от строительных лесов почти одновременно с уходом Рыкова из кремлёвского кабинета. Ныне это здание — Центральный телеграф на улице Горького — известно каждому москвичу. Но далеко не каждый знает, что в его западном крыле расположены административные помещения, и уже только единицам известно, что у его подъезда на протяжении пяти с половиной лет останавливался черный «линкольн», с подножки которого сходил немолодой, но внешне собранный и бодрый человек.

В ту весну, когда Рыков впервые появился здесь, ему исполнилось 50 лет. И как это не раз с ним бывало, новый поворот в его жизни совпал с уходом зимы. 30 марта 1931 года он был назначен народным комиссаром почт и телеграфов СССР.

Было бы опрометчиво рассматривать такое назначение как своеобразную ссылку отставного главы правительства в глухую и тихую чиновничью провинцию высшего государственного аппарата. Чиновничества, то есть бюрократизма, здесь было предостаточно, но отрасль, которой руководил наркомат, была совсем не периферийной.

И то и другое новый нарком хорошо сознавал. Уже поработав здесь, он самокритично признавал, что руководимый им наркомат «и самый разветвленный, и самый плохой из всех наркоматов», добавив для расшифровки второго — «самый бюрократический». Борьба с бюрократизмом проходит через всю государственную деятельность Рыкова, она — важная тема для специального исследования. Таковым же является и изучение его вклада в развитие отрасли руководимого им наркомата, переименованного с начала 1932 года в наркомат связи. Произошла не просто смена бланков наркомата и укрепленной у его подъезда вывески. Рыков в соответствии с новыми задачами, вставшими в начале 30-х годов перед органами связи, провел реорганизацию управления ими и их работы. Была определена новая структура наркомата и его местных органов, действовавшая затем более 20 лет. Она позволила улучшить руководство отраслью в оказании ею общественных и личных услуг (почта, телеграф, телефон, радио), а также усилить воздействие на строительство и эксплуатацию всех видов электрической связи и радиовещания, осуществлявшихся другими ведомствами.

Все это происходило в труднейшую пору «пятилетки в четыре года» и «доделывания» её в следующей пятилетке. Изменения в деревне требовали развития средств связи в сельских районах, индустриализация — на новостройках и в городах. Не хватало всего. Сразу возникли большие сложности с подготовкой кадров связистов, которых главным образом черпали среди крестьянского населения. Под руководством наркома были введены обязательное обучение техминимуму и периодическая сдача всеми работниками отрасли техэкзаменов. Одновременно наращивали работу спешно организованные отраслевые техникумы и ВТУЗы.

Трудности с капиталовложениями стопорили модернизацию средств связи, новое строительство. Тем не менее воля и опыт Рыкова многое преодолевали. Так, при его активном участии развернулось строительство не имевшей тогда по протяженности (9 тыс. км) равной в мире воздушно-столбовой магистрали, обеспечившей телефонно-телеграфную связь на линии Москва — Хабаровск. «Нарком постоянно интересовался ходом строительства, — вспоминает заслуженный связист И.С. Равич. — Его внимание чувствовалось при решении сложных вопросов технического характера и материального обеспечения. Непосредственное участие А.И. Рыков принимал в комплектовании объекта квалифицированными специалистами». Поездка Алексея Ивановича на Дальний Восток по линии этой магистрали летом 1936 года оказалась его своеобразным прощанием со страной…

Когда будет исследована история руководимой им в те годы отрасли, можно быть уверенным, что рядом с его фамилией встанет немало других. Рыков никогда не работал в одиночку, умел находить людей, сплачивать и мобилизовывать их, создавая обстановку для совместной работы.

Вместе с тем лично для него обстановка становилась все более удушающей. Она была неразрывно связана с тем, что постепенно нарастало в стране, её руководстве.

Мы много и правильно пишем о подвиге трудящихся, шедших тогда немыслимо трудной дорогой. Но в атмосфере, которую несла с собой сталинщина, оживали и иные тенденции — политическая подозрительность и взаимное недоверие, ростки доносительства, неуклонно нагнетаемый социальный психоз и т. д. Поднимали голову люди, чуждые каким-либо моральным принципам, а то и нелюди, из которых скоро будут вербоваться кадры заплечных дел мастеров и просто карателей. Заметим, что жестокость и бесчеловечность методов коллективизации привела не только к неисчислимым людским жертвам, но и к внутреннему очерствению многих из тех, чьими руками она проводилась, их равнодушию к страданиям, вере в неизбежность насилия.

Есть ещё одна, вроде бы мало замечаемая нами сторона — снижение уровня высшего руководства. В корне изменились требования к его качеству. Глубокое проникновение в существо решаемых задач все более подменялось силовыми методами выполнения указаний, которые давал «зодчий социалистического общества». Так начинали называть Сталина. Редактируемая его вернейшим подручным Мехлисом «Правда» вынесла это определение в заголовок апологетической статьи, опубликованной в канун 10-летия кончины Ленина. Её автор — Карл Радек завершил её в мажорных тонах: «На Мавзолее Ленина, окружённый своими ближайшими соратниками — Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым, Калининым, Орджоникидзе, стоит Сталин в серой солдатской шинели. Он знает, что он выполнил клятву, произнесенную десять лет назад над гробом Ленина». Вот, оказывается, когда сколачивался сценарий упомянутого кинофильма «Клятва», который полтора десятка лет спустя заполонил экраны.

Рыков не принадлежал и не мог по своей сущности принадлежать к перечисленной «команде» человека в серой солдатской шинели. Более того, он был в первых рядах тех, кто постоянно находился под его тяжелым взглядом.

3 января 1933 года читатели «Правды» неожиданно — Рыков уже более двух лет почти не упоминался в печати — обнаружили помещенный в газете обширный отрывок доклада наркома связи, с которым он выступил на Всесоюзном слете ударников своей отрасли. Без увязки с содержанием доклада в нем особо подчеркивался призыв к «борьбе с правым уклоном». Через десять дней стало ясно, чем был вызван этот призыв.

12 января состоялся пленум ЦК и ЦКК ВКП (б), рассмотревший вопрос об антипартийной группировке Эйсмонта, А. Смирнова и др., «разложившихся и переродившихся людей, пытавшихся организовать борьбу против партии и партийного руководства». Пленум, «установив», что Томский, Рыков и Шмидт «поддерживали связь со Смирновым и Эйсмонтом, чем, по сути дела, поощряли их в их антипартийной работе», давали повод «рассчитывать на поддержку бывших лидеров правой оппозиции», строго предупредил «указанных товарищей». Но на деле это было не столько предупреждение, сколько подготовка к реальному шагу в окончательной расправе с ними. Готовя его, Сталин всячески стремился разъединить своих политических противников. Не этим ли объясняется заявление Бухарина на том же пленуме, что его бывшие соратники по руководству «правой оппозицией» Томский и Рыков «сделали добавочную крупнейшую и тяжелейшую ошибку»?

Впрочем, позже Сталин объединил их всех — «левых» и «правых» — политическими «судебными» процессами 1936–1938 годов. Это общеизвестно. Но стоит обратить внимание на более ранний прием такого «объединения», примененный им на XVII съезде ВКП (б).

На нем с покаянными речами выступили бывшие лидеры «левых» и «правых», в том числе Рыков. Рассмотрение каждой из этих речей по отдельности мало что даёт и оставляет лишь чувство горечи от их вынужденного славословия в адрес Сталина. Однако, взятые в совокупности, они по-своему высвечивают политический замысел руководителя этого съезда. Объявив последний «съездом победителей», Сталин организовал внутри его своеобразный «мини-съезд побежденных». Киров назвал бывших лидеров оппозиции «обозниками» в движении к социализму. Сталин стремился показать их поверженными, плетущимися за его триумфальной колесницей.

Рыков, Бухарин и Томский были включены (разумеется, не без сталинского указания) в список для избрания нового состава ЦК партии. Однако теперь они стали не членами, а кандидатами в члены ЦК.

Через год, в феврале 1935 года, Рыков участвовал в работе VII Всесоюзного съезда Советов; он был, как и прежде, избран членом ЦИК СССР, а на состоявшейся сессии последнего — вновь утвержден наркомом связи. В «Правде» по случаю утверждения правительства была помещена большая групповая фотография. Алексей Иванович стоит во втором ряду. После публикации этого снимка фигура Рыкова мелькнёт всего лишь раз — в кинокадре мартовского «процесса» 1938 года…

В 1961 году его дочь Наталию Алексеевну, вернувшуюся в Москву после многолетнего заключения и ссылки, неожиданно для неё вызвали в ЦК КПСС. Один из четверых людей, находившихся в кабинете (их фамилии Наталия Алексеевна не помнит), спросил: «Говорил ли вам отец в самое последнее время, что он невиновен?» Наталия Алексеевна ответила, что такого слова — «невиновен» — в их доме произнесено быть не могло. Не возникало и мысли о какой-то вине Алексея Ивановича перед партией. «Видите ли, — сказали ей, — в деле Бухарина имеются письма Сталину, где он пишет: «Иосиф, не верь тому, что я говорю на допросах. Я ни в чем не виноват, меня оклеветали». А в деле Рыкова ничего подобного нет. Что это может значить?» Объяснений, естественно, не последовало. Тогда её попросили кратко изложить на бумаге все, что она помнит о последних неделях жизни отца.

Написанное Наталией Алексеевной в последующие дни (а оно далось ей очень нелегко и привело к нарушению мозгового кровообращения, двухмесячному пребыванию на больничной койке) является, на наш взгляд, человеческим документом большой силы, свидетельством трагизма последнего периода деятельности А.И. Рыкова. Пересказывать этот документ — значит многое потерять в нем. Ниже следует текст, написанный Наталией Алексеевной, который она передала для этой книги^[46].

«Прежде всего должна оговорить: мне шел тогда (в 1936 году) 21-й год, я уже работала, окончив педагогический институт, то есть была человеком взрослым и в семье ребенком не считалась, но, разумеется, по моей молодости родители не вводили меня целиком во все большие и глубокие дела. Вернее сказать, они меня в большей мере оберегали, старались возможно большую часть обрушившегося горя взять на свои плечи. Тем не менее, живя постоянно с родителями и будучи неразлучна с отцом во все его свободное от работы и заседаний время в течение нескольких последних лет его жизни, я прекрасно знала отца, многие его мнения, понимала мысли.

У меня с ним не было прямых разговоров о партийных делах, о его взаимоотношениях со Сталиным и другими членами Политбюро и правительства, но различные высказывания иногда вкрапливались в разговоры или я слышала обрывки разговоров с матерью, с которой они, конечно, говорили обо всем как старые партийные товарищи и друзья, прожившие вместе около 25 лет.

По натуре Рыков был человеком жизнерадостным, весёлым, остроумным, но на серьезные темы говорил далеко не со всяким. В последние годы жизни характер его заметно изменился. Появилась некоторая раздражительность, замкнутость, видна была неудовлетворённость.

Вероятно, в 1935 или 1936 году, придя с какого-то заседания, отец рассказывал матери, что к нему подошел К.Е. Ворошилов и спросил, что с ним, не болен ли он? Всегда он был весёлым и общительным, а теперь стал угрюм, замкнут и выглядит плохо. Отвыкший от чуткости товарищей, отец заплакал при этом вопросе и теперь говорил матери, что ему стыдно, что его нервы сдали. Он прибавил: «Как люди не понимают, что в обстановке недоверия, отчуждения, враждебности нельзя быть другим. Чего от меня хотят?» На пленумах (1936–1937) этот случай был истолкован так, что Рыкова угнетала его «двойная жизнь», предательство, измена.

Не могу забыть, как однажды (кажется, в 1931 или 1932 году) мы с отцом были в ложе Большого театра. Туда пришел Сталин в сопровождении Кагановича, Молотова и ещё нескольких человек. Других не помню. О чем зашёл разговор, не знаю, видимо, не вникала в это. Сталин ответил отцу на что-то с небрежным презрением, и тогда остальные как будто набросились по команде на Рыкова, все заговорили сразу громко, резко, зло. Отец замолчал, сел в углу. Видно было, что он просто вынужден замолчать. Вид у него был почти жалкий. А у меня, подростка, тогда появилась злость на отца — почему он позволяет так с собой обращаться. Ведь я помнила недавние времена: 1927 год, XV съезд партии, когда все эти люди — товарищи собирались на квартире у отца для деловых разговоров, были дружественны, доброжелательны, весело шутили. Помнила, как проводили вместе отпуска (кроме Сталина).

После 1930 года у нас почти никто не бывал. Дольше других бывали профессор Б.И. Збарский и архитектор Б.М. Иофан. Это были чисто бытовые знакомства. Бывали родственники: сестра отца Ф.И. Николаевская, её дочери, сестра матери Е.С. Толмачева с мужем, брат матери Ф.С. Маршак и его жена^[47]. Очень редко заходил кто-нибудь ещё. О Томском и Бухарине отец как-то при мне сказал матери, что им лучше не встречаться. И они не встречались, разве что случайно.

Не помню, когда и при каких обстоятельствах отцом было сказано, что когда у них было свое мнение, то они открыто с ним выступали и его отстаивали, но когда отказались, то не только на словах, но и на деле.

В 1936 году летом Рыков был в командировке по делам Наркомата связи в Сибири и на Дальнем Востоке. Ездила с ним и я с условием выполнять обязанности машинистки. Всегда я присутствовала при разговорах в вагоне, ездила на объекты, кроме оборонных. Все разговоры с местными работниками касались исключительно связи, в подавляющем большинстве — техники: какая аппаратура есть, какая нужна и т. д.

Помню, проезжая над Байкалом, отец обратил внимание на то, что по пути видны были остатки крушений поездов. Точно слов его не помню, но сказано было что-то в том смысле, что это, видимо, следы вредительской деятельности троцкистов, об аресте и содержании обвинения которых Рыкову, должно быть, было известно. Да, кажется, и в газетах об этом писали.

Вернулись мы в Москву числа 19–21 августа. В ближайшие дни на процессе были названы имена Бухарина, Рыкова и Томского как людей, связанных с троцкистами.

Живя за городом, я отца не видела до 23 августа. (Помню и называю точно, так как в этот день мне исполнилось

20 лет.) Это было, наверно, воскресенье, мы были на даче в Валуеве, где жили с 1921 года. У меня гостила приятельница по институту А.А. Миллер-Коник. С отцом были Ф.И, Сотников (прикомандированный к нему ещё Ф.Э. Дзержинским из числа латышских стрелков, а в то время — секретарь) и шофер из Наркомата связи, кажется, Вилков, а может быть, Жуков. Отец был очень угрюм, задумчив. Все время один ходил по саду, ни с кем не разговаривал. Даже сорвавшийся с привязи медвежонок, подаренный отцу на Дальнем Востоке, натворивший множество бесчинств, не вывел отца из его напряжённого состояния. Ему, видно, было досадно, что возня с поимкой зверька мешает думать. Кажется, в этот день стало известно о самоубийстве Томского или об этом зашла речь. Рыков сказал: «Дурак. Он положил и на нас пятно» — и что-то в том смысле, что это можно расценить как признание вины.

Через несколько месяцев, во время пленума, нам с матерью пришлось напомнить Рыкову эти слова, так как он сказал что-то вроде: «Надо все это закончить, пустив пулю в лоб…» Мы потребовали, чтобы он до конца боролся с ложью, доказывал свою невиновность.

Сообщение о том, что следствие не подтвердило связей Бухарина и Рыкова с троцкистским центром, не удовлетворило отца. К сообщению он отнёсся насторожённо, но что говорил по этому поводу, я не помню. Всё-таки он стал несколько менее угрюм.

От Ягоды, который был до 1930 года очень близок с ним, а потом резко переменил отношение, отец не ожидал смелости, самостоятельности (в решении его вопроса).

В связи с этим мне припомнилось: поздней весной 1935 года в клубе школы ВЦИК шел спектакль в честь К.Е. Ворошилова. В одном ряду с нами сидел Ягода с женой. Оба они делали вид, что не видят нас, не здоровались. Отец обратил на это внимание. Когда же в зал при полупогашен- ном свете на свои места в первом ряду входили члены Политбюро, из их строя вышел Орджоникидзе, миновал разделявшие нас 7–8 рядов, подойдя, обнял меня, пожал руки родителям, спросил что-то о здоровье, делах. По тому времени это было даже как-то демонстративно.

Как-то мать стала укорять отца в том, что он отошёл от политической жизни, стал «делягой», зарылся в свой наркомат, не ездит на заседания ЦК, перестал быть политическим деятелем. Он ответил ей дословно: «Не могу туда ездить. Мы теперь собираемся не дела решать, а бить себя кулаками в грудь, заверяя в верности Сталину». Это было сказано с такой внутренней силой и горечью, что слова навсегда остались в памяти.

В октябрьские дни 1936 года Рыкову, ещё жившему в Кремле, был прислан пригласительный билет на торжественное заседание в Большом театре. Машина была уже у подъезда, он совсем собрался, а билета не оказалось на месте. Пока мы с матерью перерывали все в квартире, отец очень нервничал. Он говорил, что сейчас его отсутствие будет истолковано как демонстрация, что из этого может быть сделано что-то важное, серьезное, обвинят его в чем угодно. Билет нашёлся в кармане пятилетнего племянника матери, который припрятал его из-за красной обложки с портретами Ленина и Сталина… Несмотря на природный юмор и любовь к детям, Рыков смеяться не мог.

Вскоре (после Октябрьских праздников) позвонил Горбунов из хозуправления и передал через меня, что отцу предоставляется квартира в так называемом Доме правительства, куда мы и переехали, кажется, в ноябре 1936 года.

Точно не помню, когда Рыков был снят с поста наркома связи. Он бодрился, говорил, что скоро дадут другую работу, ведь он кандидат в члены ЦК.

Как-то шутя я сказала, что теперь работаю и могу взять родителей на иждивение. Хотя всякие шутки у нас в семье были приняты, на этот раз отец мне ответил шутливо, но с внутренней гордостью, что, мол, уж как-нибудь обойдутся без меня, они у государства заработали и государство обеспечит их старость.

После выезда из Кремля Рыков, помнится, ещё недолго оставался на работе. Перестав работать, он совершенно никуда не выходил из квартиры. Не помню, был ли это официальный домашний арест. Вскоре стали поступать пакеты то из ЦК, потому что они были в красных конвертах, то ещё откуда-то. После я поняла, что из НКВД. На столе отца эти бумаги лежали очень высокими кипами. Однажды, убирая в комнате, я стала читать лежавшую сверху бумагу. Это были показания против отца бывшего его секретаря Е.В. Артеменко, «тети Кати», как я привыкла называть её с детства. Они произвели на меня впечатление какого-то ужасного злого бреда. Чудовищней всего было то, что это писала «тетя Катя», человек, знавший отца с юности, значит, человек, заведомо лгущий, беспардонно, казалось, с упоением. Там было что-то, кажется, о выслеживании машины Сталина по поручению отца и тому подобная явная для меня чушь. Заставшая меня за этим чтением мать категорически запретила притрагиваться к этим бумагам, как она выразилась, «грязи».

Впоследствии кто-то мне говорил, что было два пленума. Я буду рассказывать, как помню. Совершенно четко различаю только последние дни ужасного февральского пленума. Теперь я понимаю, что чтение материалов «следствия» и совершенная оторванность от жизни да и людей (после августа 1936 года у нас, кроме сестры матери Е.С. Толмачевой и племянницы отца Г.В. Николаевской, никто не бывал) нравственно надорвали Рыкова. Он замкнулся в себе, был молчалив, почти не ел, молча ходил из угла в угол, напряжённо думая. Иногда, так же напряжённо думая, часами лежал. Как это ни странно, курил он в эти дни меньше, чем обычно. Видно, забывал даже и об этой давней своей привычке. Кажется, в январе меня уволили из ВПШ^[48], так что я была всегда дома, постоянно наблюдала за отцом. За это время он очень постарел, волосы поредели, постоянно были как-то всклокочены, лицо осунувшееся, с синевато-бледными кругами под глазами. Видимо, он не спал. Он не разговаривал, только думал и думал.

Однажды, войдя в общую комнату, я поразилась видом отца. Он сидел у окна, спиной к нему, в какой-то неестественной позе: голова откинута назад, руки переплетены и зажаты переплетенными ногами, по щеке ползет слеза. Он, мне кажется, меня не видел, поглощенный своими мыслями. Я услыхала, как он сказал, как-то растянуто, полушепотом: «Неужели Николай действительно с ними связался». Я словом или движением к нему, не помню, обратила на себя его внимание, он как будто очнулся, встал и, пробормотав что-то бессвязное, ушел в свою комнату. Я понимала, что Николай — это Н.И. Бухарин, а «они» — те, чей процесс недавно прошел.

Кажется, за несколько дней до начала февральского пленума меня позвали в комнату отца и велели слушать. Мать читала письмо Н.И. Бухарина, кажется в ЦК, а может быть, в Политбюро. Помню, что это письмо начиналось словами: «Товарищи, дорогие товарищи…» В этом письме шаг за шагом опровергалось каждое показание против Бухарина. Казалось, что все обвинения разбивались вдребезги, какая-то тяжесть снималась с плеч. Но отец лежал молча, ничем не выказывая свое впечатление. Окончив, мать сказала: «Вот, я тебе говорила, что нам нужно сделать то же самое…» Отец повернул к ней только голову и ответил: «Неужели ты ещё не понимаешь, что это никому не нужно, что это ничего не даст?»

18 февраля очень долго не было газет. Пришедшая домашняя работница рассказала, что на Доме Союзов висят траурные флаги и через Охотный рад не пропускают транспорт. Видимо, умер кто-то из членов правительства. Родители были удивлены, никто, казалось, опасно не болел. Наконец в почтовом ящике оказались газеты. Я увидела, что скончался Серго Оджоникидзе. Взяв газету, мать вскрикнула: «Последняя надежда…» — и упала на пол без сознания. Она не поднималась несколько месяцев.

Наконец начались выезды отца из дому. Кажется, вечерами, во всяком случае, возвращался он в темноте. Иногда кое- что рассказывал при мне. Например, он рассказывал об «очной ставке» с Сокольниковым. Когда отец проходил в зал, где шло заседание, в предыдущей комнате находился Сокольников с охраной. Увидев отца, он наклонился, как будто завязать шнурок ботинка — стыдно было смотреть в глаза, — а потом «врал», как сказал отец, повторяя свои показания.

Если мать встречала отца вопросом: «Ну, что?» — он отрезал: «Что? Чего ты ждёшь? Все врут». Что-то он говорил о Пятакове, помню только, что говорил о его невероятной бледности.

(Я что-то путаю здесь во времени. Когда происходил предыдущий разговор, вернее разговоры, и последующий, мы втроём были в общей комнате, а после 18 февраля мать лежала в постели и, как помнится, не выходила из своей комнаты.)

Придя с одного из заседаний, отец спросил у матери, нет ли у нас какого-нибудь письма из Мухалаткиили в Мухалатку, написанного во время похорон Угарова. Мать нашла и принесла мою открытку, в которой я писала родителям в Мухалатку как раз об этих похоронах. Это была полудетская открытка: «Дорогие папа и мама, вчера хоронили урну Аркаши Голубка…» (почему-то его так называли). Отцу предъявили обвинение в том, что при разъезде с этих похорон он в машине, не то с Бухариным, не то ещё с кем-то, договаривался о террористическом акте против Сталина. Показания были шофера, как мне помнится. Отец сказал, что он был в отпуске в Мухалатке, что могут свидетельствовать документы об отпуске и о выдаче путевок. Ему возразили, что, получив отпуск и путевку, он мог не уехать. И вот, придя, кажется, на другой день, отец мне говорит: «Поздравляю, дочь, и ты со мной попала в преступники». Оказалось, после предъявления моей открытки Каминскийему сказал: «Ты столько лет работал в связи, что любую открытку и штампы мог подделать». На что отец мог только ответить, что, ладно, мол, открытку и штампы я подделал, а почерк дочери кто подделал? Уж её-то нечего сюда путать. Но так на этом разговор и кончился и не сыграл никакой роли. Отец передавал, что говорилось так: «Один-другой факт показаний может быть и не верен, но все в целом — верно. Несколько фактов не имеют значения».

Рассказывал он ещё, что в доказательство того, что он никак не мог быть связан с троцкистами, он привел факт голосования по вопросу о том, как поступить с Троцким. Что было предложение об аресте Троцкого, за которое голосовали только два человека. Спросил Климентия Ефремовича, помнит ли он, кто были эти двое. Климентий Ефремович ответил, что он и отец.

В один из дней пленума отец говорил что-то в том смысле, что ничего не докажешь, потому что не хотят никаких доказательств. Мне кажется, он уже видел и понимал совершенную свою обречённость.

В последние дни пленума отец в комнате матери, куда он сразу заходил, так как она лежала больная, говорил (помню хорошо — снимает ботинки, лицо поднято, напряжённое, кожа синеватая, висит складками, руки развязывают и расшнуровывают шнурки): «Они хотят посадить меня в каталажку». И в другой раз: «Посадят меня в каталажку, посадят меня в каталажку». Но это не говорилось присутствующим (матери, мне), как обычно говорят, а как-то отчужденно, в пространство. В эти дни вообще как будто не жил на земле, с окружающими, а в каком-то своем мире, и оттуда до нас доходило иногда случайно несколько слов, мыслей.

Перед тем, как на несколько дней он перестал ездить в ЦК, отец вошёл примерно с такими словами: «Какую штуку выкинул Сталин: он сказал, что поскольку мы покушались на него, то он не может участвовать в решении нашего вопроса. Отказался. Представляешь, как решат без него?.. Умыл руки».

За день по последнего вызова в ЦК я вошла в комнату отца, где он, как все это время, ходил из угла в угол. Он был все в том подавленно-отрешённом состоянии. Вдруг остановился и тихо произнес: «Я уже на все, на все согласен, только бы видеть солнце и травку… зелёную…» Нагнул голову и снова пошел ходить по комнате.

Он был совершенно сломлен и, как мне казалось тогда, да и теперь, невменяем.

На другой день он уехал опять и очень скоро вернулся, было ещё светло. На этот раз прошел прямо к себе в комнату и ни на какие мои вопросы не отвечал ничего. Помню, я спрашивала, кончилось заседание или он уехал до окончания, что было? Он ничего не отвечал. Ничего не понимая и видя, что он не в себе, следовательно, мог поступить не так, как надо, я позвонила Поскребышеву^[49] и сказала, что вот отец приехал домой, нужен он или нет, не вернуть ли его туда. Поскребышев мне ответил, что пока не надо, если надо будет — он позвонит. Позвонил он уже в сумерках и сказал: «Вот теперь посылай». Я помогла отцу одеться и пошла его проводить к машине, хотя все ещё не думала, что он не вернётся. К матери он не зашёл и ни одного звука при всем этом не проронил. Оделся и шел механически.

Мы провели несколько часов в напряжённом ожидании возвращения. В одиннадцать раздался звонок, я открыла, но это был не отец, а человек десять сотрудников НКВД, рассеявшихся по квартире для обыска. Мы поняли, что отец арестован. Это было 27 февраля 1937 года.

Через несколько минут меня вызвали в комнату отца от постели лежавшей без сознания матери, чтобы показать, что у него в изголовье под матрасом лежит заряжённый револьвер. Нужно было, чтобы я подписала соответствующий протокол.

Наутро, я позвонила А.И. Микояну и спросила:

— Отец арестован?

— Да.

— А что будет с нами?

— Это будет зависеть от вас…

Говорил он резко, пожалуй, грубо. Нас явно слушали, звук был, как в колодце или трубе.

Через некоторое время мать начала разговор о том, чтобы сделать отцу передачу. Я стала звонить, уже не помню куда.

Мне сказали: «Они ни в чем не нуждаются». Поскольку я настаивала, то разрешили принести апельсинов (о чем я и просила). Относила их жившая в нашей семье с 1924 года Г.Ф. Родюкова, работавшая тогда медсестрой в Кремлёвской больнице (нарымчанка, семья которой столовала коммуну большевиков-ссыльных, после наших арестов была вынуждена вернуться в Нарым, где живёт и сейчас). Через кого и как она передавала, я не знаю. На вторую просьбу о передаче нам ответили, что Рыков себя так ведёт на следствии, что лишён передач.

Когда мать стала поправляться, двигаться, уже не очень задолго до своего ареста, раз она пришла ко мне какая-то необычная. Сначала рассказала о чисто семейном деле (своем первом замужестве за И.А. Пятницким). Потом сказала: «Ты должна будешь написать о своем отце правду, лет через 20–30. — Затем, помолчав, как-то с трудом, как будто через силу: — Ты её знаешь, не знаешь одного: однажды Сталин позвал отца к себе и сказал ему: «Давай будем, как два Аякса. Будем руководить вдвоём…» Твой отец отказался… С тех пор и пошло…» Когда происходил этот (их) разговор, мне мать не сказала или я забыла.

Специального разговора о невиновности отца у меня с ним не было потому, что в этом для меня не могло быть ни тени малейшего сомнения. Вся его жизнь, и давно прошедшее и настоящее, любая мысль и действие были пронизаны и подчинены борьбе за коммунизм в рядах партии Ленина. Это. было непреложной истиной для меня с тех пор, как я стала что-либо понимать, так осталось и до этой минуты. Как, чем доказать это, я не знаю. У меня есть только обрывки воспоминаний и непоколебимая уверенность, основанная на мельчайших крупинках фактов, вместе составляющих жизнь человека, но не видимых в отдельности, о чем рассказать невозможно.

Н. Рыкова

19 августа 1961 года».

Этот документ Наталия Алексеевна озаглавила «О последних месяцах жизни А.И. Рыкова перед арестом». Но его действительный временный диапазон значительно шире. Он является одним из свидетельств сгущения с начала 30-х годов атмосферы недоверия, подозрительности и слежки, которая воцарилась не только в среде партийно-государственного руководства и относилась не к одному Рыкову, а, подобно чудовищным метастазам, проникала в почти двухмиллионную толщу партии, в жизнь страны.

Какова хроника основных событий, предшествовавших аресту Алексея Ивановича? В то время когда служебный вагон наркома связи, возвращавшегося из длительной командировки в Сибирь и на Дальний Восток, приближался к входным стрелкам столичного вокзала, в Москве начался процесс по делу «троцкистско-зиновьевского объединённого террористического центра». На его третий день, в пятницу, 21 августа 1936 года, государственный обвинитель Вышинский неожиданно сделал заявление, что им (в качестве Прокурора СССР) дано распоряжение начать расследование в отношении ряда известных стране деятелей как возможных соучастников судимой «преступной контрреволюционной группы» — Зиновьева, Каменева, Г. Евдокимова, И. Смирнова и др.

Это заявление появилось в субботних газетах. И в тот же день, 22 августа, в подмосковной дачной местности Болшево глухо хлопнул пистолетный выстрел. Ушел из жизни старый большевик Томский, чья фамилия была накануне названа Вышинским первой. Теперь мы знаем, что, сделав трагический выбор, Томский лишь опередил неизбежное. Все, кто следом за ним был перечислен Вышинским в его зловещем списке, — бывшие лидеры «правых» Рыков, Бухарин и Угланов, а также видные «левые» Пятаков, Радек, Серебряков и Сокольников (двое последних к тому времени уже были арестованы) — вскоре погибли.

Необходимо особо подчеркнуть следующее: заявление Вышинского подтверждает, что политические процессы 1936–1938 годов были задуманы Сталиным и готовились Ежовым, Вышинским, другими его подручными заранее, по крайней мере не позже, чем с лета 1936 года. В точном соответствии с этим замыслом перечисленные Вышинским «левые» (Пятаков и Радек) открыли список судимых на январском процессе 1937 года, а бывшие лидеры «правых» (Рыков и Бухарин) — на мартовском процессе 1938 года. Хотя даты этих двух процессов к исходу лета 1936 года ещё не могли быть вполне установлены, их организация и проведение уже были предопределены. Отныне жизнь Рыкова, как и многих других большевиков, оказалась в жестоких тисках такой предопределенности.

Сразу после опубликования в газетах заявления Вышинского он (а также Бухарин) письменно обратился к Сталину, категорически отрицая сделанные относительно него «показания» Каменева и Зиновьева. 26 августа последовало сообщение о расстреле последних. Очная ставка с ними, на которой настаивали Рыков и Бухарин, не состоялась.

Зато им организовали другую встречу. 8 сентября в одну из комнат здания ЦК, куда были вызваны Рыков и Бухарин и где находились Каганович, Ежов и Вышинский, ввели изнурённого допросами Сокольникова, который «показал», что «правые» блокировались с троцкистско-зиновьевским центром. Рыков аргументированно отверг его утверждения, то же сделал Бухарин, оценив их как «злую выдумку».

Эта очная ставка будет затем использована как одно из свидетельств виновности Рыкова и Бухарина. Тем не менее через день после неё, 10 сентября, в газетах появилось сообщение Прокуратуры СССР, что дело Бухарина и Рыкова «дальнейшим следственным производством прекращено».

Пока остаётся только гадать о причинах такого прокурорского петляния; в действительности «сбор материалов» не прекратился. Последняя пятидневка сентября создала особенно благоприятную для этого обстановку.

В пятницу, 25 сентября, в Политбюро пришла шифровка из Сочи, подписанная находившимися там на отдыхе Сталиным и Ждановым. Указав, что Ягода (за полгода до этого награждённый орденом Ленина) «явным образом оказался не на высоте своей задачи», авторы шифровки спешно телеграфировали: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение т. Ежова на пост наркомвнудела».

В соответствии с этим в воскресных центральных газетах были помещены два портрета, хотя постановления Президиума ЦИК СССР, принятые накануне, 26 сентября, непосредственно касались трех руководителей.

Первым из них по очередности был Рыков. Без каких-либо объяснений его сняли с поста наркома связи СССР. Вместо него сюда «передвинули» Ягоду. Указание о публикации портрета последнего должно было прикрыть действительный смысл этого перемещения (через несколько месяцев Ягода был арестован), что, впрочем, не помешало многим сразу догадаться о происшедшем, тем более что знание новым наркомом техники связи не выходило за пределы личного пользования телефоном и почтовыми отправлениями.

Зато изощрённым знатоком порученного ему дела, а точнее, «внутренних дел», оказался пристально глядевший на читателей с газетной полосы Ежов — секретарь ЦК и председатель КПК ВКП (б), занявший отныне по воле Сталина пост руководителя НКВД СССР (позже он станет кандидатом в члены Политбюро, будет награждён орденом Ленина, к его гимнастёрке пришьют петлицы с подобием маршальских звёзд, а затем, в 1940 году, все по той же воле расстреляют).

Сочинская шифровка и смена руководящего наркомвнудельского караула предшествовали тут же начавшемуся расширению и ужесточению репрессий. Через два дня после появления в кабинете на Лубянке Ежова, 29 сентября, Сталин подписал составленную Кагановичем директиву Политбюро «Об отношении к контрреволюционным троцкистско-зиновьевским элементам». Отныне их надлежало «рассматривать как разведчиков, шпионов, диверсантов и вредителей», в отношении которых «необходима расправа». Фактически применение директивы не ограничилось только указанными в её названии «элементами», но и открывало шлюзы вспучивавшейся волне репрессий.

Она все ближе подходила к находившемуся теперь не у дел Рыкову. Это проявлялось в доходивших до него известиях об арестах работавших с ним товарищей, в других, порой неожиданных фактах. Так, 28 октября передовая статья «Правды» вдруг представила его вопреки истине как меньшевистского прихвостня, сторонника явки Ленина летом 1917 года на суд Временного правительства. 4 ноября Рыков направил в связи с этим протестующее личное письмо Сталину.

Видел ли Рыков Сталина в те недели? Если и видел, то только издали — в зале Большого театра на торжественном заседании в честь XIX годовщины Октября, а затем во время работы VIII Чрезвычайного съезда Советов СССР (25 ноября — 5 декабря), на котором Рыков должен был присутствовать как член ЦИК. Стенограмма съезда не отразила его присутствия, так что если он и был на его заседаниях, то только молчаливо наблюдал принятие «сталинской конституции». В её написании участвовал Бухарин и отчасти Радек. Один из них ко времени съезда уже находился во внутренней тюрьме НКВД, другого неотвратимо подводили вместе с Рыковым к её порогу.

Именно в последние дни съезда оба они едва не оказались за этим порогом. Очевидно, воспользовавшись тем, что в Москву съехались все крупные партийные руководители, 4—7 декабря был проведен пленум ЦК ВКП (б). Главная же причина его созыва заключалась в том, что Ежов, выступивший с докладом «Об антисоветских, троцкистских и правых организациях», считал, что подведомственные ему органы «выбили» из арестованных достаточный материал против Бухарина и Рыкова.

Однако оба они сумели показать несостоятельность предъявленных им обвинений. «Я утверждаю, — заявил Рыков, — что все обвинения против меня с начала до конца — ложь». В итоге пленум принял предложение Сталина: «Считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным. Продолжить проверку и отложить дело решением до последующего пленума ЦК».

Тем самым Ежову и его аппарату было, по существу, дано указание усилить свою «деятельность» в отношении бывших «правых». Их аресты, получение нужных «показаний» приобрели широкий характер. За четыре месяца, прошедшие после назначения Ежова, он положил на служебный стол Сталина, кабинет которого теперь переместился со Старой площади в Кремль, около 60 протоколов допросов бывших «правых». Копии подобных протоколов спецкурьеры регулярно доставляли на квартиры Рыкова и Бухарина, резко усугубляя их моральное состояние и обстановку безысходности.

Одновременно подручные Сталина осуществляли подготовку нового судилища над «левыми». В самом начале 1937 года дело о «параллельном троцкистском центре» было сфабриковано. 24–30 января в Октябрьском зале Дома Союзов прошел процесс, на котором Пятаков, Серебряков, Мурадов и ещё десять человек, причисленных НКВД к выдуманному им «центру», были приговорены к расстрелу^[50].

Теперь все внимание было обращено на «правых» и их бывших лидеров. Но назначенный на вторую половину февраля пленум ЦК партии неожиданно пришлось перенести. 21 февраля состоялись похороны Орджоникидзе, о действительной причине смерти которого стало известно только восемнадцать лет спустя, на XX съезде КПСС.

На следующий день после того, как урна с прахом Орджоникидзе была замурована в Кремлёвской стене, Рыкова вызвали на очную ставку с арестованными в 1936 году Шмидтом, Радиным и Нестеровым, уже «обработанными» ежовски- ми следователями. Для всех четверых это была встреча на грани (а может, уже и за гранью) безумия. Близкие Алексею Ивановичу люди (В.В. Шмидт не только работал с ним в правительстве, но они были и лично дружны; С.Н. Радин и Б.П. Нестеров являлись ближайшими сотрудниками в Секретариате СНК) давали теперь насквозь лживые показания против него.

Так и не опомнившись после фантасмагории этой очной ставки, которая как бы подвела итог его многодневного чтения присылаемых протоколов допросов арестованных «правых», Рыков оказался на пленуме ЦК партии. Он открылся в день Красной Армии — 23 февраля докладом Ежова по «делу Бухарина и Рыкова». «Сталинский нарком» — он скоро получит и этот титул — утверждал, что лидеры «правых» сохранили после 1929 года свою «подпольную организацию», ставили цель захватить власть и вступили в блок с троцкистами, антисоветскими партиями и меньшевиками. Затем, фактически с содокладом, содержавшим резкие политические оценки и обвинения против Бухарина и Рыкова, выступил Микоян. (Почти двадцать лет спустя, в 1956 году, А.И. Микоян оказал содействие в реабилитации дочери Рыкова. На вопрос Наталии Алексеевны, будет ли реабилитирован её отец, Микоян ответил: «Это вопрос политический, это мы будем решать, а не прокуратура. Он, конечно, никого не предавал и не продавал, да никто бы и не купил… Если бы он тогда удержался, то и сейчас работал бы…»)

О том, как шло обсуждение на пленуме этого «дела», косвенно свидетельствуют приведенные выше воспоминания Н.А. Рыковой-Перли. Из них видно, что кульминационным стал день, когда её отец в состоянии прострации неожиданно рано вернулся с заседания пленума домой. Теперь опубликован документ^[51], позволяющий судить о том, что произошло на пленуме в тот день — 27 февраля.

Для вынесения решения по «делу Бухарина и Рыкова» была образована комиссия пленума в составе 35 человек^[52] под председательством Микояна. Как следует из протокола комиссии, на её заседании выступило 20 человек. Все они высказались за исключение Бухарина и Рыкова из кандидатов в члены ЦК и из рядов партии. Однако по поводу их дальнейшей судьбы обсуждалось три предложения. Ежов выступил за предание их суду военного трибунала с применением расстрела (его поддержали Будённый, Мануильский, Шверник, Косарев и Якир). Вторым значится в протоколе мнение, высказанное Постышевым, «предать суду без применения расстрела» (за высказались Шкирятов, Антипов, Хрущев, Николаева, Косиор, Петровский и Литвинов). Третье предложение внёс Сталин — «суду не предавать, а направить дело Бухарина — Рыкова в НКВД»^[53].

Это предложение, поддержанное Ульяновой, Крупской, Варейкисом, Молотовым и Ворошиловым, было затем единогласно принято комиссией. В тот же день Сталин сам (не передоверив это Микояну) доложил о результатах её работы на заседании пленума, который принял составленную под его руководством резолюцию. В ней указывалось, что Бухарин и Рыков «заслуживают немедленного… предания суду военного трибунала», но тем не менее их дело передается в НКВД. Такой сталинский финт, во-первых, подтверждает, что никаких достоверных материалов для обвинения бывших «лидеров правых» не было и немедленно организовать запланированный Сталиным «судебный» процесс против них пока не представлялось возможным. Во-вторых, передача Рыкова и Бухарина, которые уже сейчас «заслуживают суда», в руки НКВД означала директиву последнему «дожать» их и подготовить процесс.

Как известно, он состоялся только через год. До тех пор пока не будут введены в научный оборот архивные материалы, вряд ли удастся достоверно установить, почему на это потребовался такой срок. Не исключено, что это было связано с общим ходом массовых репрессий 1937–1938 годов. Отправка Бухарина и Рыкова в тюремную камеру и произнесенная следом на заседании пленума 3 марта «установочная» речь

Сталина «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников» окончательно распахнули створы шлюзов ежовского террора. Его волна покатила по всей стране, смывая и поглощая миллионы человеческих судеб. В начале 1938 года потребовалось вновь «подкрепить» её. Тогда-то и был проведен уже «отработанный» процесс над Бухариным, Рыковым и другими, который в том числе был призван «подтвердить» необходимость непрекращаю- щихся репрессий.

Но это предположение. А вот то, что достоверно, — скорая и жестокая расправа с семьей Рыкова, его женой Ниной Семеновной и их двадцатилетней дочерью. Как, впрочем, и с семьями многих других большевиков…

Уже говорилось, что Нина Семеновна была большевичкой с 1903 года, ещё в дореволюционные годы её хорошо знали Ленин и Крупская. В начале 20-х годов она участвовала в организации первых домов отдыха для трудящихся, позже заведовала райздравотделом в Москве. К середине 30-х годов она наконец-то получила врачебный диплом, за которым в юности отправилась в Берн. Ей поручили руководить Управлением охраны здоровья детей и подростков Наркомздрава РСФСР. Арест мужа застал её тяжело больной. Едва поднявшись на ноги, Нина Семеновна вышла на работу и вскоре предстала перед партийным собранием как жена арестованного «лидера правых». Несмотря на все внешние нажимы, коммунисты признали её жизненный путь безупречным и, как пишется в протоколах, ограничились обсуждением.

Но расправа близилась. И так случилось, что её и Пятницкого арестовали почти одновременно. Нет, не потому, что они когда-то были вместе. Но возможно, и не случайно. 24 июня 1937 года этот замечательный большевик смело выступил на пленуме ЦК партии против инспирированного Сталиным предложения Ежова окончательно расправиться с Бухариным и Рыковым. Две недели спустя он был арестован. Можно предположить, что одновременно были приняты и другие зловещие решения. Во всяком случае, именно в это время настал черед и Нины Семеновны. Она погибла, очевидно, в тюрьме в 1944 году. Во всяком случае, такая дата значится в справке о её реабилитации. Но её арестом расправа с семьей Рыкова не кончилась.

— Меня фактически выслали из Москвы, — рассказывает Наталия Алексеевна. — Недолго проработала в Томске, а в начале 1938 года, в канун «судебного процесса» над отцом, оказалась в тюрьме, может, именно в той, где когда-то находился и он, перед отправкой в 1915 году в нарымскую ссылку. Но мои маршруты оказались иными: тюрьмы, лагеря, бессрочная ссылка…

Она осторожно извлекает из папки ветхие бланки документов:

— Отец до революции семнадцать лет был «беспаспортным», вёл жизнь профессионального революционера. А мне довелось жить без паспорта восемнадцать лет. Главным образом вот по этим бумажкам… Их давали после лагерей при выходе в ссылку. У мамы, наверно, и таких не было…

И добавляет:

— Недавнее решение Комиссии Политбюро ЦК КПСС о посмертном восстановлении в рядах партии отца я связываю и со светлой памятью моей матери — Нины Семеновны, такой же честной большевички.

О себе Наталия Алексеевна сказала скупо: «Довелось жить без паспорта восемнадцать лет». Она попала в тюремную камеру, когда ей шел 22-й год, была реабилитирована в 1956 году, незадолго до своего 40-летия. Как говорится, лучшая пора жизни… Сначала её держали в томской тюрьме, потом — в московских тюрьмах: внутренней ГУГБ НКВД¹²⁹, спецкорпусе Бутырок. В 1939 году Наташе Рыковой объявили, что она приговорена к 8 годам исправительно-трудовых лагерей с использованием только на общих (то есть требующих физического труда) работах. Этапы из Москвы на Печору, а через несколько лет — на Воркуту. В 1946 году — второй приговор: 5 лет ссылки, затем, в 1950 году, — третий: бессрочная ссылка^[54].

Начало этого наполненного подлинным драматизмом, физическими и моральными страданиями пути по жестокой воле карателей обозначено днями конца жизненного пути Алексея Ивановича Рыкова. Вслед за завершением «судебной» расправы 2—12 марта 1938 года на последних полосах газет появилось под безликим заголовком «Хроника» сообщение: «Вчера, 15 марта 1938 года, приведен в исполнение приговор о расстреле…» Далее следовал перечень восемнадцати приговоренных, открывавшийся фамилиями Бухарина и Рыкова.

Процесс по делу антисоветского «правотроцкистского блока» недаром целый год «вызревал» в недрах зловещего ежовского ведомства, курируемого непосредственно Сталиным. Он был настолько ловко заранее отрепетирован, что стал единственным среди политических процессов тех лет, полный текст стенографического отчета которого был опубликован в виде специальной увесистой (в 708 страниц) книги. Вопреки замыслу издателей она стала одним из страшных документов сталинщины, её преступлений, в том числе такого надругательства и насилия над личностью, которые способны трансформировать её и подчинить чужой воле.

Есть свидетельство, что допущенный в зал «судебного» заседания писатель Илья Эренбург, который с гимназических лет знал Бухарина, слушая «показания» последнего, поминутно хватал руку соседа и шепотом растерянно бормотал: «Что он говорит?! Что это значит?!»

Такие вопросы задают себе все авторы, зарубежные, а теперь и советские, пишущие о тех событиях. Высказано немало версий, но, в общем-то, ясно, что чудовищно нелепые показания — результат применения либо жесточайшего физического воздействия, либо изощрённой моральнопсихологической обработки подследственного. Нередко то и другое сочеталось в зависимости от индивидуальности последнего. Цель же была одна — «стереть личность», уничтожить её и под обличьем арестованного впихнуть в сценарий «дела» фактически другого, сфабрикованного следствием человека.

Мартовский процесс 1938 года явился своеобразным апофеозом такой методики фабрикации выводимых на публику подсудимых. Анализ поведения Рыкова на процессе, того, что он говорил, даёт возможность заключить, что хотя физически это был он (существует версия, согласно которой подсудимых подменяли загримированными статистами), но в действительности в нем мало что оставалось от прежнего, настоящего Рыкова. Такое перевоплощение произошло не в один день или даже в месяц. Настоящий Рыков, как видно из воспоминаний его дочери, начал насильственно разрушаться ещё до ареста, а в день ареста «был совершенно сломлен, невменяем» и, покидая навсегда самых близких ему людей, «шел механически». Те же воспоминания свидетельствуют, что какое-то время он, находясь в тюрьме, пытался разогнуться, вёл себя на следствии «не так». Борьба шла, однако, не на равных. Одних в ходе её отбрасывали и уничтожали, других не менее беспощадно доводили до чудовищного перевоплощения…

О степени такого насильственного перевоплощения свидетельствуют все «показания» Рыкова на процессе, в том числе полностью абсурдное подтверждение им, что он был сторонником контактов с немецкими фашистами и отторжения в их пользу части территории СССР! Однако для организаторов процесса именно этот абсурд и был необходим; он позволял превратить понятие «враг народа» в синоним понятия «изменник Родины», что резко обостряло массовую ненависть и психоз, без которых террор вряд ли мог осуществляться.

В ходе его, как уже говорилось, была фактически уничтожена подавляющая часть старой партийной гвардии. Но остриё террора было направлено не только против неё, а так же против многих сотен тысяч коммунистов и беспартийных, которые, веря в «социализм завтра», с энтузиазмом, самоотверженно ринулись на осуществление начавшихся с рубежа 20— 30-х годов преобразований. Сталин действительно «назавтра» объявил о победе в СССР социализма. Одновременно он принял меры, чтобы уничтожить в зародыше любые сомнения в декларированной им «победе», и надёжнейшей из таких его мер стали репрессии.

Они причудливо сочетались с нарастающей пропагандой действительных и мнимых достижений. Не успели замолкнуть митинги, требующие расправы над «врагами народа, изменниками» Бухариным и Рыковым, как магистрали мартовской Москвы 1938 года оделись в кумачовый цвет, торжественно принимая четверку папанинцев. Из раструбов черных уличных громкоговорителей неслись уверенные песенные слова: «Мы покоряем пространство и время…» Многие ли могли тогда признаться (даже в самом узко-доверенном кругу!), что значительная часть пространства, и прежде всего на Севере, покоряется подневольными ГУЛАГа, а покорение времени оказалось в цепких руках «кремлёвского горца»?

…В семье Рыковых была традиция отмечать приход весны именинами хозяина дома, которые шутливо приурочивали к дню православного святого Алексея-с-гор-потоки. Ровно полвека спустя после гибели Алексея Ивановича потоки ежегодного таяния снегов совпали со временем, когда мощный очистительный поток революционных перемен в жизни страны смыл оледенение сталинской грязи с его имени.

С гор потоки! (вместо заключения)

Когда умирают кони — дышат,

Когда умирают травы — сохнут,

Когда умирают солнца — они гаснут,

Когда умирают люди — поют песни.

_{Велемир Хлебников}

Недавно жюри одной из выставок отметило плакат художника Владислава Жукова. На его фрагменте сквозь оттаивающую изморозь оконного стекла проступает лицо Ленина и особенно отчетливо — ленинские вдумчивые внимательные глаза. Плакат назван лаконично: «1985-й». Эта дата, по существу, является исходной и в возвращении к нам Рыкова, хотя полностью оно произошло тремя годами позже — в 1988-м.

Рыков прожил две жизни: профессионального революционера и крупного партийно-государственного руководителя, стоявшего у истоков советской эпохи. Теперь начинается его новая жизнь как выдающейся исторической личности, деятельность которой органически вплетается в ныне все более оживляемую ткань истории того неповторимого, величественного и героического, но также драматического и даже трагического времени. Её «звёздные часы», как уже отмечалось во вводном очерке, пришлись на первое советское десятилетие — на годы работы Рыкова в непосредственном общении с Лениным, а затем во главе Советского правительства.

Ленин, Рыков, Молотов, Сталин… Не правда ли несколько неожиданный, а вернее сказать, непривычный перечень фамилий? Между тем никакой неожиданности нет. Здесь последовательно названы главы Советского правительства — Ленин (1917–1924), Рыков (1924–1930), Молотов (1930–1941), Сталин (1941–1953). Они, сменяя друг друга, руководили высшим исполнительным органом власти более трети века. (В последующие десятилетия правительство СССР возглавляли: Г.М. Маленков (1953–1955), Н.А. Булганин (1955–1958), Н.С. Хрущев (1958–1964), А.Н, Косыгин (1964–1980), Н.А. Тихонов (1980–1985). В 1985 году был утвержден десятый по счету глава правительства СССР — Н.И. Рыжков.^[55])

Эти более трети века — ровно половина пройденного сейчас послеоктябрьского пути, и именно та половина, в которую мы сегодня особенно пристально вглядываемся, стремясь осмыслить изначальный, ленинский вектор нашего движения, расчистить его от завалов сталинщины.

Конкретные обстоятельства сложились так, что Рыков стал с февраля 1924 года фактически первым действующим главой союзного правительства, то есть Совнаркома СССР. Назначенный за семь месяцев до него на этот пост Ленин, как отмечалось, так и не смог в силу тяжелой болезни приступить к работе. Это, несомненно, важный факт, и историки напрасно игнорируют его.

Вместе с тем следует подчеркнуть, что Рыков явился именно тем политическим деятелем, который воплотил преемственность ленинского руководства правительством. Его отставка в декабре 1930 года с поста председателя Совнаркома СССР приобрела этапное значение. Она обозначила грань между двумя периодами в руководстве высшей исполнительной властью страны первых послеоктябрьских десятилетий: временем Ленина, а также Рыкова, продолжившего ленинскую линию политики правительства, и временем Молотова — Сталина, говоря обобщённо, сталинщины, в иерархии которой преемник Рыкова на посту председателя Совнаркома занял положение «второго лица».

Рыков никогда не был таковым, да и весь дух и стиль ленинского руководства исключал подобное. Зато для самого Алексея Ивановича Ленин являлся «первым лицом». Только оговоримся, не нужно это воспринимать прямолинейно и упрощенно. Выше не раз отмечалось, что Рыков был революционером-ленинцем, представителем ленинской гвардии. Это несомненно. Но всякий раз, употребляя такие понятия, невольно задумываешься: воспринимаются ли они сегодня в их подлинно жизненном значении? Сталинщина не только извратила ленинское учение, но и навязала общественному сознанию искусственный канонический образ его создателя, к сожалению, формализованный и в последующие десятилетия.

Может, об этом лучше сказать не сухим языком историка, а воспользоваться наблюдением художника. Вот мысли, которыми не так давно поделился с читателями старейший писатель и сценарист Евгений Габрилович, кстати, отдавший немало сил созданию киноленинианы: «Существует некий стереотип образа Ленина, который выработался по целому ряду причин, и он абсолютно оформился, абсолютно отделан и искусством и молвой. На самом деле — насколько я могу судить своей слабой проницательностью — это был человек совершенно другой. Как и всякий человек, он был гораздо многообразнее, более противоречив, чем этот канонический образ. Самое скверное, что сделало наше искусство, — это канонизация великих людей, когда убирается самое интересное, удивительное, противоречивое, человечное в них и создается нечто иконообразное»^[56]. Немало в этом «преуспели» и историки…

«Потертый костюм, несколько не по росту длинные брюки. Ничего не напоминало бы кумира толпы, простой, любимый и уважаемый так, как, быть может, любили и уважали лишь немногих вождей в истории». Таким увидел Владимира Ильича Джон Рид. Именно таким — простым, любимым и уважаемым — он был скорее всего и для Рыкова как в дореволюционные годы, так и в послеоктябрьское время их едва ли не повседневного общения.

Вместе с тем все это никогда не заслоняло для Алексея Ивановича восприятие Ленина как величайшего революционного стратега. Слово «вождь» будет произнесено после победы пролетарской революции. Но задолго до неё товарищ Алексей уже увидел в Ленине политического лидера, что определило приход молодого революционера в ряды большевиков. В последующие годы борьбы с самодержавием он стал последовательным сторонником ленинского лозунга установления революционно-демократической диктатуры рабочего класса и крестьянства. Некоторые западные историки даже полагают, что Рыков сохранил верность этому лозунгу и в послеоктябрьские годы. С такой точкой зрения трудно согласиться.

Выше, в соответствующих разделах книги, отмечалось, как нелегко и непросто шел Рыков к пониманию возможности победы социалистической революции в России. Активно включившись затем в строительство нового общества, он сразу, с весны 1918 года, и особенно с переходом к нэпу в 1921 году заявил себя в числе тех, кто наиболее полно и активно воспринял разрабатываемую Лениным программу такого строительства. Об этом тоже уже говорилось и нет нужды здесь повторять.

Следует, однако, ещё раз подчеркнуть, что осуществление этой программы Рыков связывал с претворением в жизнь ленинского учения о диктатуре пролетариата. Символична в этом смысле фраза, завершившая заключительное слово к его последнему докладу, который он сделал как глава правительства. «Политика правительства, — заявил он делегатам V съезда Советов СССР (май 1929 года), — является выражением устойчивых, длительных и коренных интересов трудящихся масс, выражением диктатуры пролетариата и его союза с крестьянством».

Повторим сказанное раньше: вряд ли можно признать оправданным замалчивание нашей литературой, исследующей первые советские десятилетия, самого факта наличия диктатуры пролетариата, принципы которой так или иначе определяли тогда общественно-политическую жизнь страны. Вместе с тем нельзя не заметить, что понятия «административно-командная система», «Административная Система» и т. п., возникшие в процессе современного осмысления того, что произошло в стране на рубеже 20—30-х годов и в последующие десятилетия, нередко механически «опрокидываются» в предшествующее, первое десятилетие Советской власти. Это искажает его изучение, придает ему искусственный характер. В свою очередь последнее ведёт к появлению противоречащих правде истории упрощенческих представлений, скажем, о том, что гражданская война началась в 1918 году из-за «командно-административной» политики Советской власти по отношению к крестьянству, а в целом такая политика была якобы присуща ей чуть ли не с первых часов победы Октября.

Подобные подходы невольно уводят от изучения реальной политики того времени, которая была не только декларирована в ленинском учении о диктатуре пролетариата, но и проводилась на деле. Научно-исторический анализ её призван раскрыть экстремальность обстановки эпохи гражданских войн, в которой шло утверждение диктатуры пролетариата, практику этой политической системы в 20-е годы с присущими ей возможностями, издержками и противоречивостью, в том числе и негативными чертами.

Такой анализ имеет существенное значение и для понимания исхода столкновения в первые десять — двенадцать лет Советской власти двух тенденций в партийно-государственном руководстве страной: ленинской демократически-социалистической и противоположной ей — бюрократически-тоталитарной, приведшей в конечном счете к утверждению сталинщины. Эти определения, заимствованные из литературы, возможно, небезупречны и, конечно, как всякие определения, не охватывают всего спектра названных тенденций. Но в данном случае они, если вернуться к приведенному выше перечню первых руководителей Советского государства, позволяют глубже осмыслить принципиальное различие между временем, когда во главе правительства находились Ленин и его преемник Рыков, и временем Молотова — Сталина.

Рыков являлся не просто сторонником, но и одним из активнейших проводников ленинских демократически-социалистических начал развития советского общества. Социально-экономические преобразования в стране он неразрывно связывал с процессом демократизации её жизни, считал, что вне такого процесса социалистическое строительство неосуществимо. Здесь нам видится одна из наиболее существенных характеристик его государственно-политической деятельности.

Подчеркнем, что в этой деятельности Рыков не был, как уже говорилось, «правым» или, тем более, «левым». Штампы, господствующие в нашем политическом словаре, не дают возможность назвать его и «центристом», либо «умеренным» — такие понятия почти неминуемо вызывают (далеко не всегда оправданно) негативные ассоциации. Воспользуемся поэтому иными понятиями, заимствованными из области технических наук. В корабельном деле есть такой термин «остойчивость» — невосприятие судном кренов и дифферентов. Рыков был, образно выражаясь, именно «остойчивым» большевиком, чуждым каких-либо крайностей в революционной деятельности. В сложнейших условиях послеоктябрьской эпохи он, говоря языком механики, стремился обеспечить устойчивость движения новой, советской системы.

Нельзя вместе с тем не видеть, что борьба за такую устойчивость имела для Рыкова драматический характер. В своей государственно-политической деятельности он вместе с рядом других высших руководителей середины и второй половины 20-х годов допускал в силу как объективных причин, так и субъективных просчетов определённые отступления, связанные с ограничением демократических начал советского строя. Однако, будучи прямым в своих суждениях, не боялся прямо и открыто признавать и личную неправоту. Главная из наук, считал Рыков, «которой нужно научиться, это — уметь по- марксистски анализировать жизнь, понимать действительность, предвидеть события и не смущаться сознавать свои ошибки».

«Я один из главных виновников происшедших событий», — заявил руководитель Советского правительства, когда весной 1928 года обнаружились тяжелые последствия введения чрезвычайных мер при попытке ликвидировать хлебозаготовительный кризис. Да, это был серьезнейший политический просчет Рыкова, а также Бухарина и Томского, ряда других высших партийно-государственных руководителей. Но вспомним ещё раз предвидение Дзержинского о человеке в «костюме с красными перьями». Когда Сталин впервые уверенно примерил его: после XIV или XV парстъездов? Об этом можно рассуждать и спорить, но датировка такого события 1928–1929 годами вряд ли вызовет возражения.

… «Как вам рассказать о тогдашней России?» — спрашивал в свое время поэт Николай Асеев, обращаясь не столько к читателям, сколько к себе. Такой вопрос неизбежен и для историка, в том числе пишущего о времени Рыкова. Тем более что время жило не только в его «цветах», о которых говорилось в начале этой книги, но и во всем своем многоцветье, выражающем многообразие, многомерность, многослойность и диалектическую противоречивость единого потока жизни.

Одни и те же дни несли разноречивые события. В последние часы 1925 года, закрывая XIV партсъезд, Рыков уверенно заявил, что страна вступает в эпоху строительства социализма. И в те же часы здесь же, в центре Москвы, змеясь от Арбатской к Пушкинской площади, а затем через Пресню к Ваганьковскому кладбищу, двигалась многотысячная скорбная процессия с гробом Сергея Есенина. Наверное, не один человек повторял тогда и позже его слова: «Я оттого и мучаюсь, что не пойму, куда несёт нас рок событий…»

Поэзия Владимира Маяковского — «агитатора, горлана-главаря», казалось, была напрочь чужда есенинским мучениям. Но прошло немногим более четырех лет, и время ещё раз подтвердило свою неимоверную сложность. 17 апреля 1930 года по московским улицам медленно двинулся грузовик, за рулем которого сидел Михаил Кольцов, а в его обитом Татлиным железом кузове стоял гроб застрелившегося Владимира Маяковского. Спор о причинах его смерти не умолк и в наши дни, хотя несомненно — они имели не только личный, но и общественный характер.

Задумываясь над последним, не стоит ли вспомнить и о тех изменениях, которые начались в стране ровно за год до гибели поэта? Ведь апрельский пленум ЦК и ЦКК 1929 года, на котором Сталин вплотную приступил к подготовке изгнания из высшего партийного руководства Бухарина, Рыкова и Томского — последней тройки членов Политбюро, сформированного при Ленине, стал предвестником перемены всей общественной атмосферы.

Впрочем, две недели спустя после пленума, 1 мая 1929 года, стоя на правом крыле тогда ещё деревянного Мавзолея, Сталин и Рыков, а также находившиеся чуть поодаль от них, среди других вождей, Бухарин и Томский вроде бы по-прежнему приветствовали праздничные колонны москвичей. Но они собрались здесь все вместе в последний раз.

В тот Первомай по Красной площади провезли несколько макетов, на которых шаржированная фигура незадолго перед тем высланного из СССР Троцкого беспрестанно кланялась неимоверно толстым буржуям, чистила сапоги фашистам. На плакатах, призывавших окончательно «выкорчевать» оппозицию, фамилии Зиновьева и Каменева, однако, не значились. Они только что вновь были приняты в партию, и считалось, как говорили тогда, разоружились. Их даже пустили на гостевые трибуны, где, как всегда, было немало старых большевиков, участников первых маёвок, встреч послеоктябрьских майских праздников вместе с Лениным.

Двенадцатый советский Первомай был в Москве дождливым. И сегодня, когда силишься вглядеться в тот день, кажется, что пленка дождя, косившего над Красной площадью, как бы отсекала предшествующие годы от «великого перелома», к черте которого теперь уже почти неотвратимо вело страну сталинское руководство. Но разве оно стало складываться в 1929 году? Разве предшествующие события не несли в себе в том числе и тенденции, окрепшие и вырвавшиеся наружу на исходе того года? И наконец, разве не случилось то, чего Ленин так опасался шесть лет назад? Развернувшаяся после его кончины внутренняя борьба не могла не нанести удар по старой партийной гвардии; она расшатала её авторитет и ослабила настолько, что уже к концу 20-х годов он фактически утратил определяющее значение. Ряды старых большевиков были в 1927–1929 годах основательно «вычищены» и разобщены, а коллективное руководство партией и страной если пока ещё и не было окончательно сведено на нет, то резко сузилось до группы вольных и невольных приверженцев «рулевого большевизма».

Проблема изучения развития этой сложной и многоплановой ситуации была отмечена ещё во вводном очерке. Почему понадобилось вновь затронуть её? В современной литературе нередко высказывается мнение, что Сталин совершил в конце 20-х годов переворот (порой его называют термидорианским, иногда брюмерианским).

Думается, Сталин был пусть не мудрее, но все же умнее и осторожно-последовательнее, нежели он нам сегодня представляется. Разом «довернуть» диктатуру пролетариата до переворота, даже пойдя на большой риск, он и его ближайшее окружение вряд ли бы смогли. Да и был ли у него тогда именно такой расчет? Происшедшее в 1928–1929 годах (как, впрочем, и в предшествующий период) свидетельствует, что он продвигался в своих устремлениях от события к событию, следуя за ними, а когда возникала возможность, то и «организуя» их выгодное для себя развитие.

1929 год стал для него действительно рубежным. От него началось перерождение упрочившейся тогда административно-командной системы в авторитарно-командную, то есть выражавшую его, Сталина, авторитарную власть. Этот процесс завершился примерно к 1937–1938 годам, когда диктатура пролетариата была окончательно «довёрнута», а ленинское учение о ней полностью выхолощено, подменено чисто внешней фразеологической оболочкой.

Все это шло, разумеется, не в вакууме и определялось сочетанием многих, подчас разноречивых факторов. Оставляя их в стороне, коснёмся только ситуации внутри старой партийной гвардии, которая, как было сказано, к началу 30-х годов уже утратила свое определяющее значение в делах партии и страны. В условиях раскола и разобщенности её рядов, нараставших в ходе внутрипартийной борьбы после кончины Ленина, Сталин в конце 20-х годов получил возможность начать прямую расправу со старыми большевиками. До поры он не мог осуществить её разом, такая акция вызревала на протяжении десятилетия и вполне оформилась в период политических процессов 1936–1938 годов.

Все это нельзя не учитывать, рассматривая возникший в современной литературе вопрос о степени ответственности старой партийной гвардии за то, что произошло в стране с конца 20-х и в последующие годы. На наш взгляд, ответ на этот вопрос не может быть получен вне изучения истории старой партийной гвардии в целом и особенно периода первой половины и середины 20-х годов. Именно тогда, во время болезни В.И. Ленина и вскоре после его кончины, произошли события, оказавшиеся необратимыми и имевшие затем тягчайшие последствия. Об этих событиях — борьбе внутри старой партийной гвардии — уже было сказано выше. Добавим сейчас, что, рассматривая борьбу, развернувшуюся тогда в её рядах, необходимо учитывать особую роль, которую сыграли в ней Сталин, Троцкий, Зиновьев, Каменев, а также отчасти ряд других партийных лидеров.

Свою меру исторической ответственности несёт и Рыков. Он был в числе тех старых большевиков, которые активно включились во внутрипартийную борьбу сначала с троцкистской, а затем с «новой оппозицией» на идейной основе, не преследуя никаких личных целей и пытаясь сохранить единство партии. Однако все его усилия по мере разрастания противоречий внутри партийного руководства, вступления их в фазу борьбы с объединённой троцкистско-зиновьевской оппозицией становились все более тщетными. Втянутый в водоворот внутрипартийной схватки, Рыков оказался в числе тех, кто невольно способствовал возникновению той обстановки в партии, которую использовал в своих интересах Сталин. Он, а также Бухарин и Томский, другие члены Политбюро ЦК ВКП (б) 1925–1927 годов не сумели вовремя осознать, что личные негативные качества последнего (а они их, конечно, видели) могут «получить решающее значение», как то было четко отмечено в ленинском «Завещании». В результате «критический момент» перерастания такой возможности в реальность был ими просмотрен, и Сталин осуществил к концу 20-х годов «чистку» высшего партийно-государственного руководства. В первой половине 30-х годов Рыков, хотя он и оставался членом, а затем кандидатом в члены ЦК партии, работал наркомом, по существу, был выведен на обочину большой политической деятельности.

Все это стало подлинной драмой для революционера-ленинца Рыкова, обернувшейся трагедией гибели.

Эта трагедия сегодня, когда начинается его новая жизнь как выдающейся исторической личности, невольно выступает на первый план. И это не случайно: ведь путь к изучению его жизни революционера и государственного деятеля открыли очистительные перемены в нашей жизни, смывающие ложь и «тайну» сталинских репрессий. Сквозь их исчезающую ледовую изморозь, исказившую целую эпоху, проступают и черты образа Рыкова. Они будут все более явственными и точными по мере развертывания изучения деятельности человека, чьи имя и фамилия значатся на обложке этой книги. И его времени.

Весна 1988 — лето 1989 года

Примечания

1

В конце 30-х — начале 50-х годов «Краткий курс» был издан 301 раз на 67 языках общим тиражом 43 млн. экземпляров.

(обратно)

2

Истпарт — Комиссия по истории Октябрьской революции и РКП (б), действовавшая в 20-е годы при ЦК партии. Этот научный и издательский центр сыграл важную роль в изучении первых лет Советской власти. В 1928 году был слит с Институтом В.И. Ленина.

(обратно)

3

К тому времени в их семье росли сын Иван (р. 1867) и три дочери — Клавдия (р. 1874), Лариса (р. 1876) и Фаина (р. 1879). После Алексея родился ещё один сын — Аркадий, умерший молодым, едва ли не сразу после окончания гимназии.

(обратно)

4

2-ю классическую гимназию, в которую он был переведен в 1898 году.

(обратно)

5

Уже в июне 1904 года он попал в циркуляр о «повсеместном розыске». Вот как были определены его приметы: рост средний; телосложение среднее; держится несколько сутуловато; выглядит старше своих лет; волосы темно-каштановые, прямые; глаза карие; дальнозорок, но очков не носит; голос баритон; речь чистая. В циркуляре отмечалось, что разыскиваемый «в различных городах имеет большие связи, взять его можно только на улице».

(обратно)

6

Н.К. Крупская позже отмечала, что он «был арестован тотчас по приезде на улице. В газетах было помещено сообщение, что у Рыкова было взято много адресов. Это было не так. Действительно, был арестован одновременно с Рыковым ряд большевиков, но потом выяснилось, что в Лейпциге… куда заезжал Рыков перед отъездом в Россию,, был провокатор… Он зашифровывал Рыкову адреса. Вот почему, хотя у Рыкова ничего при обыске не взяли, все адреса были провалены» (Крупская Н. К. Воспоминания о Ленине. М., 1989, с. 184).

(обратно)

7

На Апрельской конференции РСДРП (б) Рыков был в числе 26 кандидатов, выдвинутых для избрания в ЦК, но не вошёл в его состав, образованный из 9 человек.

?Тем не менее личная судьба значительной части из них завершилась трагически. К середине 20-х годов умерли или погибли в борьбе с интервентами и белогвардейцами семеро из этого состава ЦК. Из оставшихся четырнадцати только трое (Коллонтай, Сталин и находившийся вместе с ним в туруханской ссылке Муранов) дожили до 50-х годов, скончавшись, как говорится, в постели. Все остальные погибли в конце 30-х — начале 40-х годов насильственной смертью. Не менее трагична участь и большинства кандидатов в члены ЦК. Кроме П.А. Джапаридзе, погибшего в числе бакинских комиссаров (1918) и умершей в 1966 году 93-летней Е.Д, Стасовой, все они ушли из жизни драматически. Покончили самоубийством А.А. Иоффе (1927) и Н.А. Скрыпник (1933). Погибли в сталинских лагерях или были расстреляны А.С. Киселёв, Г.И. Ломов (Оппоков), Е.А. Преображенский, В.Н. Яковлева. Все 16 репрессированных в конце 30-х годов членов и кандидатов в члены ЦК, избранного VI съездом партии, в настоящее время реабилитированы.

(обратно)

8

Кроме перечисленных выше, в президиум были избраны Ленин (на первом заседании съезда он, как уже говорилось, отсутствовал), Крыленко, Склянский, Антонов-Овсеенко, Рязанов, Муранов и Стучка. Сталина в президиум не избирали. Поэтому картины, на которых он изображается стоящим рядом с Лениным на II съезде Советов, не соответствуют правде истории. Наряду с большевиками в президиум избрали семь представителей левых эсеров (Камкова, Спиридонову, Карелина и др.).

(обратно)

9

В четвертом издании Собрания сочинений В.И. Ленина (т. 26, с. 205) опубликовано факсимиле подлинного текста воззвания, написанного рукой В.И. Ленина и им же правленного. Если расшифровать правку, то ясно читается зачёркнутое: «В.-Р. Комитет созывает сегодня, 25 октября, в 12 час. дня Петроградский Совет, принимая таким образом меры для создания Советского правительства».

(обратно)

10

К ним присоединились комиссары — путей сообщения Д. Рязанов, по делам печати Н. Дербышев, государственных типографий И. Арбузов, Красной гвардии К. Юренев, а также заведующие отделами — конфликтов в министерстве труда Г. Федоров, законодательных предписаний Ю. Ларин.

(обратно)

11

Этот состав ЦК был избран на последнем состоявшемся в Петрограде (6–8 марта 1918 года) VII съезде партии. Рыков в его состав (как и в избранный на VIII съезде весной 1919 года) не входил.

(обратно)

12

См.: Рыков А. И. Статьи и речи. В четырех томах. М.-Л., 1927–1929, т. I, 1918–1920 гг.; т. II, 1921–1923 гг.; т. III, 1924 г. IV том выпущен не был. Издание осуществлено под редакцией Г.И. Ломова (Оппокова) и М.А. Савельева, в его подготовке участвовала Н.С. Рыкова.

(обратно)

13

«Жили в Кремле в первые годы революции очень скромно», — свидетельствовал позже Троцкий в своем недавно опубликованном в нашей печати мемуарном очерке.

(обратно)

14

«Известия ЦК КПСС», 1989, № 4, с. 161.

(обратно)

15

«В 1917 году — секретарь Моссовета и секретарь Совета по национализации банков. В последующие годы работала в Госплане и органах здравоохранения» — так коротко написала о своей работе Н.С.Рыкова в автобиографии, составленной в 20-е годы для Общества старых большевиков.

(обратно)

16

«Насколько ценил тов. Ленин А.И. Рыкова, можно судить по тому факту, что в период болезни после ранения в 1918 году Владимир Ильич своим заместителем по Совету Народных Комиссаров советовал назначить А.И. Рыкова» (Алексей Иванович Рыков /его жизнь и деятельность/. Подготовлено к печати И.И. Воробьёвым, В.Л. Меллер и А.М. Панкратовой. М., 1924, с. 42).

(обратно)

17

Можно сказать, что он был дважды награждён этим орденом: в 1928 году к 10-летию Красной Армии и ровно шестьдесят лет спустя, в 1988 году, когда Президиум Верховного Совета СССР отменил неправедное постановление 1937 года о лишении его награды (такая отмена коснулась и сопроцессников Рыкова — П.П. Буланова, А.И. Икрамова, Х.Г. Раковского, А.П. Розенгольца и В.Ф. Шаранговича). Как вспоминает Наталия Алексеевна Рыкова, в детстве она долго не знала, что отец награждён. И, только роясь однажды в родительской шкатулке, обнаружила орденский знак, который, по её мнению, Алексей Иванович вряд ли когда-нибудь привинчивал на лацкан пиджака. И это — ещё один штришок его личной скромности…

(обратно)

18

Одновременно ЦК признал необходимым упразднить Малый Совет рабоче-крестьянской обороны, занимавшийся на высшем уровне вопросами снабжения армии. Его функции фактически передавались Рыкову.

(обратно)

19

Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 45, с. 114. В августе 1921 года аппарат ЧУСО был ликвидирован, а его сотрудники переданы в ВСНХ.

(обратно)

20

Здесь Рыков коснулся одного их самых негативных явлений бюрократической иерархии: ответственность управленца не перед нижестоящими, а только перед вышестоящими, его безразличие к первым, но полная зависимость от вторых, порождающая угодничество, стремление «выслужиться» любыми путями.

(обратно)

21

Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 45, с. 99. В самый канун XI съезда РКП (б) Ленин отметил, что «от текущей работы Политбюро уже месяцами отстал» (там же, с. 62).

(обратно)

22

Из них 68 вступили в партию до 1905 года, столько же — в 1905–1907 годах и 115 — в 1908–1915 годах.

(обратно)

23

Диктовки 24 и 25 декабря, а также 4 января наиболее правильно называть второй частью «Письма к съезду». Начиная с середины 20-х годов они фигурируют в литературе как «письмо» (или «письма», «Завещание» и т. п.) В целях краткости мы используем именно последнее определение. Следует, однако, помнить, что оно условно.

(обратно)

24

Так совпало, что в этот же день, 26 мая, Владимир Ильич написал письмо Нине Семеновне Рыковой о здоровье Алексея Ивановича. С осени 1921 года до весны 1922 года Рыков лечился в Германии, где ему были сделаны две операции.

(обратно)

25

Характерно, что протоколы заседаний СТО Рыков подписывал тогда как «зам» председателя, а Совнаркома — «за» председателя. Отметим, что в том, 1921 году Ленин, проведя лично почти все заседания СНК (42 из 51), более чем на половине (56 из 105) заседаний СТО отсутствовал, их вёл чаще всего Рыков. В 1922 году Владимир Ильич смог присутствовать только на 7 заседаниях СНК (из 83) и на 5 заседаниях СТО (из 96).

(обратно)

26

Ленин В.И. Поли, собр соч., т. 54, с. 51. Выше процитирована деловая часть письма Рыкову. Но начинается оно с теплых личных строк. Как и десять лет назад, Владимир Ильич обращается к Рыкову «дорогой», правда, теперь уже не просто Алексей (годы брали свое, и как-никак адресату в том, 1921-м исполнилось ровно сорок), а Алексей Иванович. Сообщив, что Политбюро приняло решение о продлении ему лечения в Германии, Ленин заботливо добавлял: «Вы обязаны остаться до второй операции и полного излечения… Не сомневаюсь, что Вас вылечат вполне (я видел отчет докторский о Вас), если Вы чуточку запасётесь терпением» (там же, с. 50). Через несколько недель, будучи сам больным, он, диктуя по телефону письмо к Цюрупе, удовлетворенно отмечал: «О Рыкове получились благоприятные известия, операция сошла удачно, хотя была очень тяжела, опасности нет», теперь он «нуждается в длительном восстановлении сил» (там же, с. 151). Теплое, дружеское отношение Ленина к Рыкову сохранялось до их самой последней встречи. Характерна одна из ленинских деловых записок, отправленная в конце лета 1922 года из Горок Рыкову. В конце её автор не удержался и приписал: «Строго слушайтесь Гетье» (там же, с. 276). Ф.А. Гетье — специалист по внутренним болезням; лечил Ленина и Рыкова.

(обратно)

27

В литературе 20-х годов было принято считать, что Рыков стал членом Политбюро ЦК в 1919 году (см.: Энциклопедический словарь Гранат, т. 41, ч. Н, приложение, стб. 230). Эту дату иногда некритически воспроизводят и в современных работах либо переносят на апрель 1923 года (в соответствии с данными Советской исторической энциклопедии, т. 10, стб. 592), что также неверно.

(обратно)

28

На первом послеоктябрьском, VII съезде РКП(б) (1918) было избрано 15 членов и 8 кандидатов в члены ЦК, на VIII (1919) — 19 и 6, на IX (1920) — 19 и 12, на X (1921) — 25 и 12, на XI (1922) — 27 и 19, на XII (1923) — 40 и 17, на XIII (1924) — 53 и 19, на XIV (1925) — 63 и 49.

(обратно)

29

Кроме того, на съезде было избрано пять членов — О.А. Варенцова (в партии с 1898 года), А.А. Коростелев (1905), А.А. Сольц (1898), И.Д. Ченцов (1904), М.Ф. Шкирятов (1906) — и два кандидата в члены ЦКК — М.К. Муранов (1904), Ф.Н. Самойлов (1903).

(обратно)

30

«Тов. Коба мы знаем очень много лет, — сказал тогда Ленин. — Видали его в Кракове, где было наше бюро. Важна его деятельность на Кавказе. Хороший работник во всех ответственных работах» (Седьмая (Апрельская) Всероссийская конференция РСДРП (большевиков). Апрель 1917 года. Протоколы. М., 1958, с. 323). До того Сталин был не избран, а кооптирован в ЦК после VI (Пражской) конференции РСДРП 1912 года.

(обратно)

31

Не миновало это и Рыкова, в 20 — 30-е годы его фамилия значилась на картах Донбасса, город Енакиево был переименован в Рыково.

(обратно)

32

В 1924 году Рыков отмечал, что в момент Октябрьского переворота и после него многие думали, что он является «этапом, от которого революционные перевороты будут отделены небольшими промежутками времени. Думали, что мы имеем начало общего непрерывного революционного процесса во всех европейских странах. Такого непрерывного революционного процесса… в Европе не произошло. Капитализм оказался более живучим, чем этого можно было ожидать».

(обратно)

33

М. Горький с большим уважением относился к Рыкову, видел в нем «очень умного, искреннего человека и знатока госхозяйства».

(обратно)

34

Ещё более значительные перемены произошли в числе кандидатов в члены Политбюро, состав которых увеличился и включил в себя в 1926 году Андреева, Кагановича, Кирова, Микояна, Орджоникидзе (до ноября 1926 года, когда он стал председателем ЦКК), Петровского, Угланова и Чубаря. В последующие годы все они (кроме Петровского и Угланова) будут избираться в то или иное время членами Политбюро.

(обратно)

35

Михаил Кольцов рассказывал (разумеется, в кругу лиц, которым доверял), что вскоре после организации им журнала «Огонёк» (1924) он был вызван на Старую площадь, в ЦК. Разговаривая с ним с глазу на глаз, генсек похвалил новое издание и следом заявил: «Но у некоторых товарищей членов ЦК есть мнение, что в журнале замечается определённый сервилизм». Кольцов понял, о чем идёт речь, — журнал поместил ряд материалов о тогдашних руководителях, в том числе большую подборку «День Рыкова». «Промах» был быстро исправлен, ближайший номер «Огонька» вышел с портретом Сталина во всю обложку.

(обратно)

36

Заметим, что ещё в первые месяцы после победы Октября Рыков, характеризуя диктатуру пролетариата как «диктатуру сознательных выразителей рабочего класса», считал, что она практически осуществляется через их авангард — большевистскую партию. «Что у нас сейчас, — говорил ой пять лет спустя, осенью 1924 года, — диктатура партии или класса? В свое время этот вопрос очень много дискутировался. Я думаю, что у нас сейчас диктатура рабочего класса, но рабочий класс не может захватить власти при помощи поголовно всех рабочих, а для захвата власти он организуется в партию. Поэтому партия есть функция рабочего класса, и диктатура рабочего класса выражается в диктатуре партии. Но если рассматривать партию как функцию рабочего класса, то самый опасный момент в этой концепции лежит в разрыве партии и широких рабочих масс. Рабочий класс без партии не может захватить и удержать власть, но партия до тех пор руководит рабочим классом, пока является функцией всего рабочего класса, его большинства».

(обратно)

37

Не исключено, что со временем будут обнаружены документы, которые позволят глубже уяснить политическую позицию Рыкова ко времени XV съезда. О чрезвычайной сложности обстановки, сложившейся тогда в среде высших руководителей, свидетельствует недавно опубликованное письмо Дзержинского, написанное им незадолго до кончины в июле 1926 года. Подчеркивая в нем необходимость выработки правильной линии в управлении страной и изменения темпа её хозяйственной жизни, Дзержинский вместе с тем признает трудность критики, так как «мои выступления могут укрепить тех, кто наверняка поведет и партию и страну к гибели, то есть Троцкого, Зиновьева, Пятакова, Шляпникова». Если не будет найдена правильная линия и не взят необходимый темп экономического развития, заключает автор письма, «оппозиция паша будет расти и страна тогда найдёт своего диктатора — похоронщика революции, — какие бы красные перья ни были на его костюме. Все почти диктаторы ныне — бывшие красные — Муссолини, Пилсудский». В уже появившихся первых комментариях этого документа внимание, как правило, акцентируется на предчувствии Дзержинским возможности появления такого диктатора. Но важное значение имеет и его признание трудности критики, так как она может укрепить оппозицию. Несомненно, в схожей ситуации оказался в 1926–1927 годах и Рыков.

(обратно)

38

Одновременно Дзержинский являлся председателем Объединённого государственного политического управления — ОГПУ, учрежденного в 1923 году при СНК СССР и руководившего органами ГПУ (до 1922 года — ЧК) союзных республик. После кончины Дзержинского этот пост с 1926 года занимал В.Р. Менжинский, умерший в 1934 году. В том же году ОГПУ, переименованное в Главное управление государственной безопасности, вошло в созданный в 1934 году наркомат внутренних дел (НКВД) СССР, возглавленный Г.Г. Ягодой. Вслед за Ягодой во главе НКВД с осени 1936 года находился Ежов, которого в конце 1938 года сменил Берия. Попутно заметим, что НКВД СССР, заново созданный в 1934 году союзный наркомат, нередко смешивают с наркоматом внутренних дел РСФСР, первым руководителем которого в 1917 году был Рыков. На наш взгляд, это неправильно. Во-первых, НКВД РСФСР, существовавший в 1917–1930 годах, никогда не был союзным органом. При образовании СНК СССР в 1923 году наркоматы внутренних дел были оставлены на уровне союзных и автономных республик. Во- вторых, их функции существенно отличались от функций возникшего позже НКВД СССР. Они включали в себя, помимо руководства органами милиции и т. д., ведение дел советского строительства, а позже коммунального хозяйства (обеспечение трудящихся жилплощадью, коммунальными услугами и пр.). Именно в связи с тем, что эти коммунальные функции исполнялись ими неудовлетворительно, сессия ЦИК СССР в январе 1931 года ликвидировала наркоматы внутренних дел в республиках.

(обратно)

39

Выступая на съезде с докладом «О работе в деревне», Молотов, тогда секретарь ЦК партии, констатировал: «Мы знаем, что развитие индивидуального хозяйства по пути к социализму есть путь медленный, есть путь длительный. Требуется немало лет для того, чтобы перейти от индивидуального к общественному (коллективному) хозяйству» [курсив мой. — Д-Ш.]

(обратно)

40

“Заметим, что в июле 1928 года, когда уже завязалась борьба с «правыми», Сталин говорил о поднятии индивидуального крестьянского хозяйства как о первой, главной задаче партийной работы. В апреле следующего, 1929 года XVI партконференция указала в своем решении: «Мелкое хозяйство далеко ещё не исчерпало и не скоро исчерпает имеющиеся у него возможности» [курсив мой. — Д-Ш.].

(обратно)

41

В ней нет данных о составе Оргбюро. Его членами в 1928 году являлись Андреев, Артюхина, Бубнов, Догадов, Кубяк, Молотов, Москвин, Рухимович, Сулимов, А. Смирнов, Сталин, Угланов, кандидатами в члены Котов, Лепсе, Ломов, В. Михайлов, Уханов, Чаплин, Шмидт.

(обратно)

42

После пленума Бухарин отметил: «Ворошилов и Калинин изменили нам в последний момент. Я думаю, что Сталин держит их какими-то особыми цепями». В действительности цепь, на которой Сталин держал «военачальника», была совсем простенькой, и о ней только что говорилось. Что касается «всесоюзного старосты», то он с обвораживающей простотой сказал в те дни: «Вчера Сталин убрал Троцкого и Зиновьева. Сегодня хочет убрать Бухарина и Рыкова. Завтра — моя очередь». Впоследствии он пошел на многое, лишь бы не попасть в эту «очередь».

(обратно)

43

Кстати, в 10-м номере журнала «Вопросы истории КПСС» за 1989 год опубликована информация об одном из последних научных обсуждений истории внутрипартийных разногласий конца 20-х годов. Выступая на нем, историк В.П. Наумов отметил, что в то время внутри Политбюро ЦК партии «фактически существовал фракционный сговор». При этом он привел два факта. Во-первых с 1928 года Сталин ввёл практику предварительного решения рядом членов Политбюро (без участия Рыкова, Бухарина и Томского) основных вопросов, выносившихся на предстоящие заседания этого органа, которые, будучи заранее обговорены, затем лишь формально утверждались. Во-вторых, о фракционном использовании Сталиным партаппарата свидетельствует, по мнению В.П. Наумова, и тот факт, что в 1928 году все парторганизации страны одновременно и «вдруг» начали осуждать «правый уклон», не называя пока фамилий. Эти наблюдения ученого подтверждают необходимость выработки принципиально иного взгляда на внутрипартийную борьбу того времени, выявления фракционной деятельности Сталина и той зловещей групповщины, которую он, как было отмечено в одной из предшествующих глав, стал насаждать ещё с начала 20-х годов.

(обратно)

44

С.И. Сырцов в 1921–1926 годах работал в аппарате ЦК партии, а затем — в 1926–1929 годах — секретарем Сибкрайкома ВКП (б). Предложение о его назначении председателем СНК РСФСР, несомненно, исходило от сталинского большинства Политбюро. Однако спустя чуть более года (в ноябре 1930 года) Сырцов был объявлен «правым» и смещен, а позже репрессирован. Его преемником стал Д.Е. Сулимов, после ареста которого в 1937 году Совнарком РСФСР возглавил Н.А. Булганин.

(обратно)

45

Впоследствии фамилию Орджоникидзе получил и бывший город Рыково, затем, с 40-х годов, вновь ставший Енакиево.

(обратно)

46

С сокращениями текст публиковался в журнале «Театр», 1988, № 7, с. 162–164. Там же см. воспоминания Наталии Алексеевны об отце. В приведенном ниже тексте примечания сделаны автором данной книги.

(обратно)

47

Родители драматурга М. Шатрова.

(обратно)

48

Высшая школа пограничников, где Наталия Алексеевна преподавала после окончания в 1936 году факультета языка и литературы Государственного пединститута им. А.С. Бубнова.

(обратно)

49

Секретарь Сталина.

(обратно)

50

Радек и Сокольников получили по десять лет заключения и вскоре погибли в тюрьме.

(обратно)

51

См.: О партийности лиц, проходивших по делу так называемого «антисоветского правотроцкистского блока» — «Известия ЦК КПСС», 1989, № 5, с. 79–83. Эта справка, подготовленная КПК и ИМЛ при ЦК КПСС для Комиссии Политбюро ЦК КПСС по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями, имевшими место в период 30–40 и начале 50-х годов, составлена на основе архивных материалов и имеет первостепенное значение для современного исследования событий конца 30-х годов. Такое же значение имеет и опубликованная раннее справка ИМЛ «О так называемом “антисоветском правотроцкистском блоке"» (там же, 1989, № 1).

(обратно)

52

Из них 14 человек вскоре были репрессированы, в том числе Икрамов, который через год оказался на той же скамье подсудимых, что и Бухарин с Рыковым. Кроме того, был расстрелян Ежов, а после смерти Сталина ещё два члена комиссии — Берия и Багиров.

(обратно)

53

Как видно из факсимиле черновика протокола заседания комиссии (см.: «Известия ЦК КПСС», 1989, № 5, с. 82), Сталин вначале, очевидно, предложил «…суду не предавать, а выслать* [курсив мой. — Д.Ш.]. Затем это слово было зачёркнуто, и вместо него появилась приведенная выше формулировка. Что это? Очередная «маленькая» хитрость Сталина? Его комбинаторский ход? Ответа на эти вопросы нет. Но сама правка заслуживает внимания.

(обратно)

54

В 1937 году была отправлена в ссылку и сестра Рыкова — Фаина Ивановна (которой он когда-то посылал шутливые открытки из Парижа, подписываясь «Аля»), а её муж В.И. Николаевский расстрелян. Погиб, арестованный в 1937 году, брат Н.С. Рыковой — Ф.С. Маршак, большевик с 1917 года, инженер-химик. Их сестра Е.С. Толмачева оказалась в 1948 году в ссылке вместе с племянницей Наталией Алексеевной, вышедшей к тому времени замуж за В.Г. Перли, эстонца, оказавшегося воркутинским узником, а затем ссыльным. Полностью реабилитированный, Вальтер Густавович, здоровье которого было подорвано в приполярных шахтах, скончался в 1961 году, вскоре после того, как он и Наталия Алексеевна получили возможность жить в Москве.

(обратно)

55

Что касается правительства РСФСР, то им после В.И. Ленина (1917–1924) и А.И. Рыкова (1924–1929) руководили, как отмечалось, С.И. Сырцов (1929–1930), Д.Е. Сулимов (1930–1937) и Н.А. Булганин (с 1937), а затем — В.В. Вахрушев (1939–1940), И.С. Хохлов (1940–1943), А.Н. Косыгин (1943–1946), М.И. Родионов (1946–1949), Б.Н. Черноусое (1949–1952), А.М. Пузанов (1952–1956), М.А. Яснов (1956–1957), Ф.Р. Козлов (1957–1958), Д.С. Полянский (1958–1962), Г.И. Воронов (1962–1971), М.С. Соломенцев (1971–1983), В.И. Воротников (1983–1988), А.В. Власов (с 1988).)

(обратно)

56

Воспользуемся ещё одним писательским наблюдением, относящимся, что в данном случае важно, к 1930 году. Во время одного из своих приездов в Москву Михаил Пришвин, проходя мимо универмага «Мосторг», обратил внимание на конную фуру, привезшую товар, из которой неслась ругань. Писатель заглянул в сучок её боковой доски, «чтобы увидеть, какие же это были товары, и увидел множество бронзовых голов Ленина, по которым рабочий взбирался наверх и проваливался. Это были те самые головы, которые стоят в каждом волисполкоме, их отливают в Москве и тысячами рассылают по стране. Выйдя на Кузнецкий, сжатый плотной толпой, — завершает Пришвин эту свою дневниковую запись, — я думал про себя: «В каком отношении живая голова Ленина находится к этим медно-болванным, что бы он подумал, если бы при жизни его пророческим видением предстала подвода с сотней медно-болванных его голов, по которым ходит рабочий и ругается на кого-то матерными словами».

(обратно)