Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Предисловие

Автору этой книги посчастливилось общаться и дружить с выдающимися писателями и учеными, чьи таланты составили славу ХХ века.

Многостраничные дневниковые записи и зарисовки позволили ей сохранить живой облик этих людей и связанных с ними событий. Возможность стать свидетелем их повседневной жизни была предопределена самой биографией автора.

Татьяна Николаевна Вирта родилась и воспитывалась в семье известного писателя Николая Вирта. Детство и юность она провела в знаменитом посёлке «Переделкино» в дружеской атмосфере семей прославленных советских писателей. ( Об этом периоде она написала книгу «Родом из Переделкино», которая вышла в нашем издательстве в 2011 г.).

Получив начальное гуманитарное образование в школе и дома, Татьяна Николаевна продолжила его в МГУ, поступив на славянское отделение филологического факультета. Здесь она профессионально изучает сербскохорватский язык и литературу, и по окончании МГУ становится одним из ведущих литературных переводчиков Югославских авторов. В её переводе выходят в свет такие произведения, как «Мост на Дрине» И. Андрича, получивший Нобелевскую премию, романы М. Лалича, М.Црнянского, М.Крлежи, рассказы и повести Б.Чопича, Э. Коша и др.

Общению с этими звёздными авторами Югославской литературы посвящен раздел книги под ироническим названием: «Переводчик, – что такое?» («Черногорцы, – что такое?, – Бонапарте вопросил.»)

Новый этап биографии Татьяны Николаевны Вирта начинается с её встречи с молодым учёным, в то время кандидатом физико-математических наук, Ю.М. Каганом, с которым она соединяет свою судьбу.

Ей открывается удивительный мир учёных-физиков, где блистали талантами необыкновенно яркие личности, сыгравшие уникальную роль в новейшей истории.

В этом мире научная деятельность Ю. М. Кагана, академика РАН, лауреата многих премий и наград, почетного доктора нескольких Европейских и Американских Университетов, была тесно связана с видными российскими и зарубежными учёными, с которыми у него и его жены сложились дружеские, а подчас и приятельские отношения.

Таким образом, автор этой книги смог ближе познакомиться со многими представителями современной науки, узнать их взгляды и склонности, их оценку всего происходящего вокруг. Среди тех, кого описывает автор Нобелевские лауреаты, – Жорес Алфёров, Рудольф Мёссбауер (Германия), Уолтер Кон (США), Боб Шрифер (США), Клод Коен-Таннуджи (Франция), а также выдающиеся учёные, – Лев Горьков, Виталий Гольданский, Илья Лифшиц, Ёк Вальравен (Нидерланды), Айк Сильвейра (США) и др.

Москва, 2017 г.

Встречи и расставания

Мне посчастливилось в моей жизни встречаться с выдающимися людьми, чьи таланты составили славу ХХ века. Хотелось бы сохранить память о них для будущего.

Поговори со мной о пустяках,

О вечности со мной поговори.

Георгий Иванов.

Вместо предисловия

Наконец, я получила эту книгу, но теперь уже из других рук.

Вечером того дня, когда мы с моей подругой Люшей, Еленой Цезаревной Чуковской, должны были встретиться, нам помешала мерзкая погода – мрак, сырость, слякоть. И мы решили перенести наше свидание на утро. Но утром она позвонила мне сама:

– Ты знаешь, меня прямо сейчас увозят в больницу. Хотят для очистки совести сделать операцию. Потому что от облучения и химии я отказалась. Думала, лучше буду сидеть и ждать у моря погоды.

Это было любимое выражение Люши, если кто-то ее знал, и хотя такая пассивность была ей совершенно не свойственна, о себе она могла говорить исключительно в иронических тонах.

– А книгу я тебе надписала. Не забудь привезти мне свою. Мы же с тобой договорились обмахнуться «нетленками». (Так мы называли с ней наши работы.) Хотелось бы увидеться, конечно, ну, а если нет, то ты мою книгу найдешь на столе.

Если бы знать мне в тот вечер, что наша встреча больше не состоится никогда…

Эту ее надписанную книгу «Чукоккала и около» я нашла у нее на столе, как она и обещала, с трогательной надписью, после того, как Люши уже не стало.

Она была очень больна, – онкология, к тому же поздно обнаруженная. Положение было крайне тяжелое, но ее уговорили, что надо бороться, не все потеряно. Люша лежала в лучшей клинике. Ей занимались светила нашей медицины. Первая операция прошла вроде бы вполне успешно. Ее племянница, Марина, с которой мы были ежедневно на связи, сказала, что была даже удивлена, найдя Люшу после операции все такой же насмешливой и даже оживленной…

Но к вечеру ей стало плохо. Сердечная недостаточность. И снова операция, сопровождавшаяся множеством попутных осложнений. Все усилия врачей оказались напрасными, – к сожалению, человеческий организм имеет свой предел возможностей.

Люша умерла, не приходя в сознание, в новом, наступившем 2015 году, в полдень 3 января. Ее похоронили 7 января, в день Рождества, в Переделкине. Был сильный мороз, кажется, это был самый холодный день за всю зиму, и поехать на панихиду и похороны я не смогла.

Кладбище в Переделкине. Для меня это не просто деревенский погост, или исторический мемориал с именами знаменитых людей, – для меня это мое семейное кладбище. Папа похоронен на главной тропе, ведущей от входа вглубь кладбища. Серый, мраморный обелиск и надпись:

«Писатель Николай Вирта».

Мама и бабушка, Ирина Ивановна Вирта и Татьяна Никаноровна Лебедева, похоронены прямо за спиной гробницы Чуковских – Корнея Ивановича и Марьи Борисовны и рядом лежащей их дочери, Лидии Корнеевны. И вот теперь там же Люша, ее похоронили без кремации, прямо в землю. Это семейное решение, конечно же, неоспоримо. Но как заснуть, когда мысли все время возвращаются туда… Мерзлая земля, скованная морозом толпа людей и этот непереносимый звук промерзших комьев о крышку гроба. Просто наваждение какое-то…

Мы с Люшей всегда перезванивались, когда она или я выбирались на кладбище. Взаимно присматривали за могилами близких. Возмущались глухотой и безразличием Епархии к этому историческому месту, ставшему последним приютом для многих и многих известных писателей, поэтов, философов, скульптора Сидура и просто достойных людей нашего времени. Поразительна скупость церковных властей, без устали возводящих на территории, непосредственно примыкающей к могилам, чудовищный по своей безвкусице «новострой», – храмы, часовни, гостиницы и не выделившей ни гроша, чтобы провести на кладбище водопровод и сделать туалет. Бок о бок на том же кладбищенском холме располагается представительная резиденция Патриарха, а рядом с ней полнейшее запустение и упадок. А как же – любовь к ближнему своему и другие возвышенные ценности?

В своей книге «Родом из Переделкино» (изд. Астрель, Москва 2011 г.) я подробно писала о семье Чуковских, наших соседей по даче, приятельские отношения с которыми продолжались у меня очень долго, с 1937 года. Нам с Люшей было тогда лет по семь, при том, что она младше меня на несколько месяцев. И никто из нас еще не знал, как сложится наша судьба. Сохранится ли наша дружба надолго? И в каком направлении пойдут наши жизненные пути?

Несколько лет назад, когда у нас обеих за плечами была уже солидная часть нашей биографии, мы с ней встретились вновь. Встретились очень горячо, потому что были нужны друг другу, нужны, как никто другой. Нас объединяла память о детстве, – если есть в жизни что-то святое, так это именно воспоминания о нашем детстве, – у кого-то счастливом, у кого-то трудном, но всегда обостренно воспринимающем действительность. В нашем детстве, писательских детей и внуков, обитавших тогда в Переделкине, было много радости, но ничто не могло защитить нас от исторических катаклизмов, которые обрушились на нашу страну. И в мгновение ока прервали наше короткое детство, не дав нам доиграть в наши игры, подрасти и окрепнуть. Война уравняла всех нас, – какие могут быть привилегии у детей, чьи родители оказались на фронте, а сами они с семьей обращены в бегство, называемое эвакуацией?

С первых дней войны нам предстояло испытать все ее ужасы: бомбежки, ночи в подвалах домов, срочно переоборудованных под бомбоубежище, как это было у нас в Москве, в нашем доме № 17 в Лаврушинском переулке.

Помню, как мы сидели с бабушкой в подвале под подъездом № 3 нашего дома. В подвал набилось множество народа. Судорожно вцепившись в доску, изображавшую подобие скамьи, мы с бабушкой не сводили глаз с лампочки, которая раскачивалась на проводе под бетонным потолком, мигая и грозя оставить нас в кромешном мраке, наполненном страхом, ознобом и гулом. Или ночи на даче в Переделкине, когда на крышу с грохотом сыпались осколки снарядов, едва не пробивая ее насквозь, а в небе шарили прожектора, нащупывая немецкие бомбардировщики, прорывавшиеся к столице.

Мы уезжали в Ташкент с последним эшелоном, увозившим писателей с семьями в тыл, это было 16 октября 1941 г. Ехали около двух недель, нас задерживали на всех станциях, полустанках, а не то и в чистом поле, пропуская вперед составы, переправлявшие на Урал заводы и фабрики. Вскоре у нас начались сильнейшие проблемы с водой и продуктами. От голода нас спасал мой отец. В звании майора он был назначен комендантом эшелона и всеми правдами и неправдами добывал для нас пропитание, выскакивая на остановках из поезда и потрясая какими-то мандатами. Это была лишь прелюдия к тому, что ожидало нас в эвакуации. Все по-разному пережили это тяжелое время. Но в чужом краю невзгоды, неустроенность, недоедание и прочие беды никого не обошли стороной.

После Победы мы вернулись домой не по годам повзрослевшими. Некоторые семьи понесли невосполнимые потери. В семье Чуковских в 1942 году погиб на фронте средний из детей Корнея Ивановича – Борис, и его сын Женя остался сиротой. Корней Иванович и Марья Борисовна, к счастью, его усыновили и стали ему невероятно преданными родителями. Мои подруги – Светлана и Джоя Афиногеновы потеряли отца, – Александр Николаевич Афиногенов погиб при бомбежке в здании ЦК партии в Москве в октябре 1941 года. У моего друга Пети и его брата Илюши Петровых в 1942 году при перелете через линию фронта на военном самолете, попавшем под обстрел, разбился отец.

Но и тем, кто остался в живых, выпало на долю перенести столько испытаний, что их с лихвой хватило бы на несколько поколений людей, если бы в мире существовала хоть какая-то справедливость.

Наше детство невозвратно прошло, мы входили в пору юности, еще не зная, что нас ждет впереди.

Совсем недавно я была серьезной девочкой с двумя косичками и усердно занималась своим самообразованием. В школе я училась неважно и ни по каким предметам, кроме литературы и естествознания, особенных успехов не имела. Зато с одинаковым рвением изучала «Историю искусства» П.Гнедича и «Жизнь животных» А.Брема, поначалу не вполне осознав, что с генетикой не поспоришь, – литературные способности, полученные в наследство от отца, хотя и сильно ослабленные, жаждали реализации, и часто становились «линией жизни» писательских детей. Но до этого было еще далеко.

С некоторых пор у меня появились новые увлечения, – танцы, наряды. Я вертелась перед зеркалом, готовясь к вечеру, и невероятно переживала свои успехи и неудачи. На дачах у нас крутили без устали патефоны, пластинки, записанные на рентгеновских снимках, шипели, игла соскакивала с борозды, но хриплый голос Утесова или грассирование Вертинского проникали нам в душу, пробуждало неясные мечты о чем-то прекрасном и неизведанном. Предчувствие любви витало в воздухе, но пока это было лишь ожидание того, что должно было прийти и наполнить собой нашу жизнь.

С Люшей нас объединяла в те послевоенные годы неустанная забота о наших младших братьях. Это были бедовые ребята, и уследить за ними было не так-то просто. Ее двоюродный брат Женя, 1939 года рождения, и мой брат Андрюша, 1944 года рождения, постоянно изобретали такие забавы, которые могли закончиться для них весьма печально. В поисках экстремальных видов спорта они постоянно устраивали сумасшедшие гонки на велосипедах, проносясь над канавами и буераками то положив ноги на руль, то подняв руки вверх. Процветало и еще одно соревнование, – привязав толстую веревку к высокой ветке, раскачаться на ней с немыслимой силой, после чего спрыгнуть вниз на максимально далекое расстояние. И вот один из них со всего маху рухнул в какую-то яму. Мы с Люшей бросаемся к нему.

– Эй, там! Ты живой?

– Да все нормально!

У-ф-ф! Кажется, пронесло!

Биологические опыты моего брата Андрюши не вредили хотя бы его здоровью. А вот Люшин двоюродный брат Женя имел пристрастие к пиротехнике и только по счастливой случайности однажды чуть было не ослеп и не поджег свою дачу. Петарда, изготовленная Женей, вырвалась у него из рук и, залетев в кусты, с шипением там взорвалась. Мы все были просто в шоке. Ну, что можно было поделать с этим неугомонным мальчишкой?!

Они же были у нас и главными ветеринарами. С нашими домашними животными вечно что-нибудь приключалось. То чья-то кошка повредит себе лапу. То пес притащится домой с изодранными в клочья боками. Что поделаешь, если соперник оказался сильнее?! Любовь требует жертв. Самое интересное, что собаки и кошки терпеливо переносили обработку ран, прижигание йодом и накладывание на лапу самодельной лангетки. Животные гораздо умнее, чем мы о них думаем.

Ну, а какая морока была с выпавшими из гнезда птенцами – не закинешь обратно в гнездо, кошка мгновенно придушит, а взять трепещущего, едва оперившегося птенца домой – это значит поминутно закладывать корм в ненасытную желтую глотку. Иногда этих птенцов удавалось выходить, и они, оперившись, вылетали на волю из открытого окна террасы. Вспорхнул – и улетел без всякой благодарности, и лишь оставив на память о себе на подоконнике несколько белых пятен.

Для меня переделкинская идиллия кончилась катастрофой.

Сознаю, что предаваться суеверию смешно и глупо. Все это антинаучная галиматья, и с этим надо бороться.

Но однажды вечером я в ванной уронила на кафельный пол маленькое зеркальце, и оно разбилось вдребезги. А утром мой папа объявил моей маме, что уходит из семьи, поскольку полюбил другую женщину и намерен на ней жениться.

Вскоре в Литфонд посыпались заявления о том, что казенная дача используется не по назначению и что сам писатель там не появляется. Моя мама без всяких пререканий с Литфондом в срочном порядке распродала имущество, – библиотеку, мебель, посуду, утварь и освободила дачу. Какие-то дрязги, судебная волокита и тому подобное – все это было для нее непереносимо, и она предпочитала в одночасье лишиться всего, но избавить себя от неизбежных унижений. Слава Богу, никто не отнимал у нас московскую квартиру в писательском доме в Лаврушинском переулке, но оторваться от дачи, на которой мы прожили двадцать лет, было очень тяжело. Прощай, мой сад! Прощай, цветник! Прощайте, вековые сосны! Над кем теперь вы будете шуметь?

Хотя в паспорте, в графе: « место рождения» у меня и значится город Кострома, но что я могла запомнить о ней, когда меня увезли оттуда годовалым ребенком. Для меня «малой Родиной» было Переделкино, и тоска по нему давила на сердце долгие годы.

И вот я вступила во взрослую жизнь.

Продолжение следует

Современники оставили свидетельства о том, что Гумилев, к примеру, считал счастливое детство необходимым для формирования поэта. Возможно, так оно и есть. Счастливое детство, надо полагать, закладывает в мировоззрение личности основы гуманизма, предполагает признание общечеловеческих ценностей превыше всего. Прививает любовь к природе, чуткое отношение к животному миру и пр. Ну, а как быть с бойцовскими качествами, стойкостью характера и закаленной волей? Не всегда же под тебя, что называется, будут подкладывать мягкую солому! Иной раз судьба внезапным ударом из-за угла так оглоушит, что еле устоишь на ногах.

Без отца наша жизнь резко изменилась. Всевозможные неприятности посыпались на нас как из рога изобилия, будто бы только сейчас узнали наш адрес. У моего младшего братишки Андрюши на нервной почве после ухода отца открылась бронхиальная астма. Смотреть на эти припадки безудержного кашля, которые душили ребенка, было непереносимо. Началось бегство знакомых, друзей и товарищей с тонущего корабля, – после того, как про папу в газете «Комсомольская правда» был напечатан злобный фельетон, кое– кто из самых близких благоразумно рассудил, что нечего общаться с семьей опального писателя и скрылся с глаз долой подальше от греха. Мы с мамой старались относиться ко всему происходящему философски, отшучивались и иронизировали по этому поводу, – правда, не всегда удачно. И только бабушка вытирала слезы украдкой.

В то время я заканчивала пятый курс филфака МГУ, а точнее, славянское отделение, где изучала сербскохорватский язык и литературу народов Югославии, как тогда называлась эта страна. Преподавателем у нас был Илья Ильич Толстой, родной внук Л.Н.Толстого, недавно вернувшийся из эмиграции в Югославию, где он пробыл около четверти века. Илья Ильич читал нам блестящие лекции и проводил семинарские занятия по языку, готовя из нас специалистов, которые срочно потребовались после замирения с «кровавой кликой Тито-Ранковича», как по мановению волшебной палочки преобразившейся в наших друзей и братьев наших родных. Выпускники уникального курса Ильи Ильича Толстого должны были познакомить советского читателя с произведениями сербских, хорватских, словенских, македонских и черногорских писателей. Но мне еще только предстояло сделать свой окончательный выбор.

Художественным переводом я начала заниматься на втором курсе Университета. Погружаться в текст оригинала, искать и не сразу находить единственное нужное слово, стараться уловить интонацию подлинника и передать ее в своем изложении на русском языке – все это казалось мне настолько увлекательной задачей, что я часами просиживала за машинкой и, если что-нибудь получалось, испытывала настоящее счастье.

Момент торжества настал для меня в тот день, когда я получила номер журнала «Смена» с моим переводом отрывка из романа одного современного американского писателя. Моей первой пробой пера был перевод с английского. С какой гордостью показывала я эту публикацию своим сокурсникам, – собственно говоря, в этот самый момент я встала на ту дорожку, с которой уж не свернешь! Эта отрава, – авторское самолюбие, – не будет тебе теперь давать покоя, пока тяга к машинке, а потом и к компьютеру, ведет тебя по жизни, как веревка альпиниста по рискованной тропе. Кто был хотя бы раз в горах, представляет себе, что натянутая веревка вдоль тропы – твое спасение. Ну, а кто натянет веревку начинающему литератору?! Тут вся надежда исключительно на самого себя. Пока твое имя никому не известно, тебя не печатают, а между тем известность можно приобрести единственным способом – публикациями в газетах, журналах, а потом и в издательствах. На какое-то время ты зависаешь в безвоздушном пространстве, – подозрительная личность без определенных занятий, «тунеядец», не имеющий трудовой книжки. В советскую эпоху такая ситуация входила в резкое противоречие с существующими законами, – по ним каждый гражданин должен был занимать свою ячейку в обществе, а такое понятие, как «свободный художник», употреблялось главным образом в ругательном смысле. В капкан этих противоречий попадали многие великие и знаменитые, поэты и прозаики, но даже их горький опыт первых шагов в литературе никого и ничему не научил. И количество желающих ступить на ту же самую опасную стезю что-то не уменьшается со временем.

И вспоминается тут история литературных запретов, которая испокон веков существовала у нас на Руси. В далеком 1790 году Радищев, принявший на себя все мучительные последствия, к которым привело его опубликование «Путешествия из Петербурга в Москву», взывал к начинающим литераторам:

« Убегайте пагубного тщеславия быть писателем»… В его случае высочайший гнев не только обрекал Радищева на физические лишения, но и подвергал унизительной пытке отречения от своего собственного сочинения, от своих убеждений и чести.

Тогда же возникла формулировка: «хотя я не читал его книги, но слышал о ней от таких людей, которым верю, что она такого роду, что во всяком бы месте Европы автор подвергся бы публичному наказанию» (из письма Н.Н. Трубецкого А.М. Кутузову, 26 августа 1790 года). И книга отправлялась в костер…

Но императрицу продолжали терзать опасения:

«…надлежит узнать, много ли выпущены экземплярии, и куды девались». (Использованы материалы, публикованные в журнале «Weekend», 19 июня 2015, номер 21.)

К моменту окончания Университета, в конце пятидесятых годов, я еще не вполне определилась, кем я буду, – переводчиком, журналистом, а может быть, литсотрудником в какой-нибудь редакции?

Однако же судьбу выпускника высшего учебного заведения решала без всякого учета его собственных желаний государственная распределительная комиссия. Каждый получал тут по заслугам, а я, как дочь писателя, подвергшегося суровой критике в центральных газетах, должна была понести наказание за грехи своего родителя. И государственная распределительная комиссия выносит окончательный вердикт, – направить меня под город Барнаул учителем в начальную школу. При этом председатель комиссии на все попытки Ильи Ильича Толстого защитить меня от явной несправедливости говорил:

– Вот и хорошо, что она проявила способности в художественном переводе! Вот и пусть едет под Барнаул детишек учить! Глядишь, там и опыту наберется, и жизнь получше узнает. Не обязательно ей в столице сидеть.

– Но ведь она такая молодая и одна…

В ответ на это следовала все та же демагогия со ссылками на недавний фельетон о моем отце и заключением о том, что, мол-де, «яблочко от яблони недалеко падает».

А провинция замечательно подходит для исправления таких ненадежных, как я.

Признать себя «ненадежной» личностью я никак не могла, но под угрозой скандала, исключения из рядов ВЛКСМ и получения волчьего билета о «неоконченном высшем образовании» приходилось согласиться с направлением на работу в начальной школе под Барнаулом и подписать все бумаги, хотя перспектива загреметь в какую-то неведомую даль представлялась мне тогда кошмаром. Но вокруг меня были мои верные друзья, и с помощью их родителей вместо города Барнаула меня перенаправили на работу младшим литсотрудником в редакцию журнала «Знамя».

Для меня это была огромная удача, – я оказалась под началом у Софьи Дмитриевны Разумовской, а Софья Дмитриевна – легендарная женщина, и о ней надо поговорить отдельно.

Боже мой, как странно все переплетается в жизни!

Софья Дмитриевна, она же для избранных «Туся», литературный редактор, обладающий безошибочным вкусом, работала с авторами, чьи произведения готовились к публикации в журнале «Знамя». Она правила рукописи не только стилистически, – смысловые и логические аспекты также подвергались ее безжалостной коррекции, и к ее претензиям прислушивались не только начинающие, но и маститые писатели. Сам Вадим Михайлович Кожевников, главный редактор «Знамени», при том, что он являл собой законченный типаж авторитарного хозяина вверенного ему печатного органа, подчинялся суровым требованиям Софьи Дмитриевны, лишь иногда позволяя себе некоторую строптивость. Авторитет Софьи Дмитриевны, так же как и редактора отдела критики Аси Самойловны Берзер, был для него чаще всего неоспоримым.

Софью Дмитриевну Разумовскую я знала с детства, но совершенно в другом качестве. Для меня она была в те далекие годы «тетя Туся», жена Даниила Семеновича Данина, известного писателя и публициста, – мои родители встречались с ними на даче у Треневых в Переделкине.

Перед глазами у меня освещенная солнцем картина, – летний сад и тетя Туся в легком светлом платье в гамаке. Данин тихо покачивает ее, словно боится выронить из гамака. Он всегда обращался с ней так бережно и осторожно, как будто бы она фарфоровая статуэтка и ее можно нечаянно разбить. Тетя Туся, вся такая пушистая в ореоле пышной копны вьющихся светло-русых волос, маленькая и хрупкая, рядом со своим довольно-таки рослым мужем Даниным, выглядела как-то особенно уютно. Она одаривала вас внимательным взглядом голубых, выпуклых глаз с поволокой, и вы ощущали себя на какое-то время в плену и этого взгляда, и воркующего голоса, когда она спрашивала вас о самых обыденных вещах.

История их любви с Даниным началась еще до войны и, насколько мне известно, развивалась весьма драматично. Профессиональная биография Данина тоже была не простой. После длительного периода творческих поисков Данин, наконец, пришел в литературу. До того, как юношеское увлечение поэзией привело его в Литинститут им. М. Горького, Данин был недоучившимся студентом химфака, а потом и физфака МГУ, и намеревался сделать научную карьеру. Но вот, – война, которую до самого конца он отшагал сначала рядовым, а ближе к Победе —капитаном. Это про таких, как он, написано у Д Самойлова:

Я вспоминаю тех друзей,

Что в сорок первом шли в солдаты,

И в гуманисты в сорок пятом.

Итак, после войны вместо исследовательской работы в области химии или физики в каком-нибудь столичном институте Данин избирает для себя путь профессионального литератора и становится блестящим критиком и исследователем поэзии. Статьи и обзоры Д. Данина печатались во всех ведущих московских журналах и любителями поэзии воспринимались как эталон высокого и неподкупного вкуса. Никакая самая изощренная конъюнктура не могла соблазнить Данина, и талант был для него единственным критерием в оценке творчества поэта, который принимался им в расчет. В то время Данин еще и представить себе не мог, какие тернии, выражаясь высоким штилем, поджидали его на этом, казалось бы, мирном поприще «гуманиста».

С очаровательной Тусей он встретился в одной компании случайно и был покорен с первого взгляда и навсегда, до последних ее дней. Она была в то время взрослой дамой, много старше его, на целых десять лет, окруженной плотным кольцом поклонников, хотя, видимо, и не замужем, но связанной отношениями с кем-то из них. Поначалу, как она сама рассказывала мне, когда мы с ней стали, как это ни странно, подругами с разницей в возрасте в целое поколение, ее просто шокировал напор этого юнца, который неотступно преследовал ее. Софья Дмитриевна пыталась его образумить:

– Даня, ну что вы такое себе вообразили!? Давайте с вами дружить! Говорить, например, о поэзии! Вы, к моему великому изумлению, так прекрасно ее знаете и даже декламируете своим бархатным баритоном. Я поражена! Ведь вы, кажется, физик, или как там называется эта ваша наука?!

– Нет! – решительно отвергал ее предложение «этот юнец». – Мне ваша дружба не нужна. Я не собираюсь с вами дружить. Я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж.

– Что, что! – заливалась Туся своим мелодичным переливчатым смехом и пожимала женственными округлыми плечиками. – Нет, надо же, каков нахал! Ни мало ни много, как выходить за него замуж! Что за блажь пришла ему в голову! И что он, собственно, собой представляет? Вчерашний студент! Начинающий критик или, как там это называется, физик!

Но оказалось, что некоторые «вчерашние студенты» умеют добиваться своего. Их роман был прерван войной. Но именно война соединила их навек. Софья Дмитриевна, – в официальной обстановке редакции мне пришлось расстаться с детской «тетей Тусей» и отныне обращаться к ней по имени и отчеству, – рассказывала мне, как это все произошло.

Рядовой ополченец Д.Данин был возведен в чин сержанта (до капитана было еще служить и служить!) и на несколько дней получил увольнительную с фронта. Он ринулся в тыл, на Урал, где «Туся» была в эвакуации. Ехал на чем попало, без еды и без сна. И вот, наконец, «эта улица» и вот, наконец, «этот дом». Он позвонил, а может быть, постучал в ее дверь. Она открывает. На пороге перед ней стоит этот самый бывший «юнец», говоря словами поэта, худой, обритый, но живой, в военной форме, вырвавшийся из пекла войны и два дня потративший на дорогу из своего семидневного отпуска. Они бросились друг другу в объятия!

Как обо всем этом потрясающе написано у Давида Самойлова, употребившего в своих стихах те же пушкинские слова:

А это я на полустанке

В своей замурзанной ушанке,

Где звездочка не уставная,

А вырезанная из банки.

Да, это я на белом свете,

Худой, обритый и задорный.

И у меня табак в кисете,

И у меня мундштук наборный.

И я с девчонкой балагурю,

И больше нужного хромаю,

И пайку надвое ломаю,

И все на свете понимаю —

Как это было, как совпало —

Война, беда и наша юность.

И все это в меня запало

И лишь потом во мне очнулось…

В конце пятидесятых – начале шестидесятых годов, когда мы с моим мужем так часто навещали их в тесной до неправдоподобия квартирке на Малой Дмитровке, они были очень счастливы. Они по-настоящему любили друг друга. Данин считал, что у них есть к тому же особый «оберег», – ведь он «Д.С.», а она «С. Д.», ну и живут, соответственно, на «Малой Дмитровке». Все это предвещало им вечные «любовь да совет», но заработано было это счастье нелегкой ценой. Совсем недавно на их долю выпали испытания, которые могли сломать их судьбу и унести любовь. Однако Софья Дмитриевна, эта маленькая, полная прелести, избалованная обожанием своего мужа женщина, проявила поразительную стойкость и силу характера. После окончания войны, незадолго до смерти вождя разразилась кампания против «злостных космополитов», и Д.С.Данин был провозглашен лидером «антипартийной и антинародной формалистической критики в области поэзии». На страницах газеты «Правда» с невероятным сладострастием производилась расшифровка псевдонимов и обнародование скрывавшихся под ними еврейских фамилий. Ага, попались! Не уйти вам от народного гнева! – этот хор подхватили все СМИ в столице и провинции. Имя Данина, с непременным указанием в скобках истинной его фамилии, полоскалось во множестве газет и журналов и вскоре принесло ему всесоюзную известность. Вот уж действительно, невозможно угадать, с какой стороны тебя настигнет слава! Ясно одно, – никакие Сталинские премии не могли обеспечить Данину такой пиар, выражаясь современным языком, как это шельмование всеми уважаемых литераторов.

Данину надо было срочно исчезнуть из Москвы. Трудоустроиться в столице было для него нереально. И он принимает решение уйти в поход с поисковой группой геологов. В Москве он отсутствовал, если не ошибаюсь, года два.

Все это время С.Д.Разумовская продолжала работать в журнале «Знамя». Вадим Михайлович Кожевников, к его чести, оказался выше всеобщего антисемитского психоза и оставил ее на своем месте. Однако атмосфера вокруг нее была не из самых приятных. Можно себе представить, как относились некоторые особо бдительные сотрудники журнала к этой беззащитной женщине в «сороковые-роковые», пока ее муж, «разоблаченный проводник чуждых нам взглядов, космополит и эстет», находился в добровольном изгнании! Спустя много лет после смерти Сталина, когда, казалось бы, страсти должны были утихнуть, ревнители метода «социалистического реализма» все еще клокотали от ненависти ко всему, что выходило за его рамки и хотя бы отдаленно отдавало свободой творческого воображения. Известно одно высказывание П.Л. Капицы: «Чтобы быть счастливым, человек должен воображать себя свободным» – эти слова приводит Д.Данин в своих заметках об ученых.

(«Нестрого как попало», изд. Э.П.Казанджан, М. 2013.) А вот этого и не могли простить писателям истинные патриоты.

19 декабря 1960 года в редакции журнала «Знамя» собирается редколлегия, чтобы обсудить роман В. Гроссмана «Жизнь и судьба», предложенный автором для печати. Софья Дмитриевна, раздобыв всеми правдами и неправдами справку о болезни, отсиживалась дома, как в осажденной крепости. Редколлегия проходила под стенограмму и сохранилась по сей день. В своем выступлении перед открытием дискуссии главный редактор «Знамени» В.М.Кожевников не пощадил В. Гроссмана и наметил основные тезисы обвинений, которые ему предъявлялись. Выступление Главного изобиловало такими формулировками, как:

«Грубые политические ошибки, враждебная направленность этого произведения…», «редколлегия считает, что роман В. Гроссмана… является злостной критикой социалистической системы с правооппортунистических позиций, совпадающих в ряде мест романа с антисоветской пропагандой реакционных идеологов капиталистического мира…», «многие куски романа были бы с удовольствием использованы против нас и «Голосом Америки», и «Свободной Европой». Ему (видимо, автору, – Т.В.) следует как можно дальше спрятать этот роман от посторонних глаз, принять меры к тому, чтобы он не ходил по рукам».

Какая уж после этого вступления может быть дискуссия! Последовали пламенные речи В. Катинова, А. Кривицкого, В.Сучкова, в которых они наперебой соревновались в подборе самых низкопробных эпитетов, адресованных «враждебным нашему строю писателям». Попутно с В.Гроссманом ими был также сурово обличен Б.Пастернак с его романом «Мастер и Маргарита». Цитировать полностью речи выступавших было бы оскорбительным для памяти писателей, которые составили гордость и славу нашей литературы.

Кстати говоря, «по рукам» оба эти романа, разумеется, ходили, ну, а с мест, где проходили бурные собрания трудовых коллективов, раздавались дружные вопли: «я не читал, но скажу!»

В шестидесятые годы Д.С.Данин снова начал печататься. В критику после «космополитической кампании» он больше никогда не возвращался. И стал писать про физиков. (Ох, уж эти физики! – мой муж, Ю.М.Каган, тоже физик, и об этих «физиках» я еще скажу.)

Но, между прочим, я так и не определила для себя, кем все-таки был этот выдающийся эрудит и «эстет», как для пущей острастки назвали Даниила Семеновича яростные борцы за чистоту наших рядов в литературе. Превратился ли он из физиков в лирики, или, наоборот, из лириков в физики? Во всяком случае, уже потом, когда он стал знаменитым автором книг о великих физиках современности, Данин оставался лириком в полном смысле этого слова. Никогда не забыть, как он читал стихи! Особенно Б.Пастернака. Сколько бы лет с тех пор ни кануло в вечность со всеми нашими переживаниями, тревогами и радостями, а все равно в ушах звучат неповторимые интонации, с которыми Даниил Семенович декламировал немного нараспев:

Снег идет, снег идет,

Снег идет, густой– густой.

В ногу с ним, стопами теми,

В том же темпе, с ленью той

Или с той же быстротой,

Может быть, проходит время?!

Мы с моим мужем ходили к Даниным в гости, как на праздник. Я непременно тщательно наряжалась, т.к. «эстет» Данин всегда не без пристрастия оглядывал меня, что было очень приятно. И непременно брала с собой туфли. А это еще зачем? А это потому, что Данин к тому же любил танцевать, и я знала заранее, – чуть только мы появимся в дверях, Данин поставит какую-нибудь пластинку, из самых наших любимых. И мы будем с ним танцевать. К сожалению, Софья Дмитриевна не танцевала, так что мой муж Юра за компанию с ней поневоле тоже становился наблюдателем.

Хозяйство в их доме вела верная «тетя Глаша», и она всегда оставляла нам что-нибудь на ужин. Ну, а после небольшого застолья с непременными двумя-тремя рюмками водки мы с Софьей Дмитриевной усаживались у нее на диванчик и настраивались слушать Данина, – мы всегда его просили почитать нам стихи, и он с готовностью соглашался. В то время я еще не научилась пить и не могла даже пригубить чего-нибудь спиртного, но голова у меня и без спиртного кружилась, – от счастья. Это были незабываемые вечера.

Надо сказать, что этот диванчик в те далекие времена, когда я была еще не замужем, сыграл решающую роль в моей судьбе. Все дело в том, что посидеть на нем с хозяйкой дома считалось большой честью и удостаивались этой чести немногие. А мы с Софьей Дмитриевной были, можно сказать, подругами, и она часто приглашала меня к себе посидеть с ней «на диванчике».

Говорили мы с ней, отвлекаясь от производственного процесса, в основном «за жизнь», и многое из того, что со мной происходило, ей не нравилось. К моим очеркам, появлявшимся время от времени в печати, она относилась вполне равнодушно, а переводы вовсе не читала. Кроме того, ей не нравились те фигуры, которые дожидались меня у входа в редакцию «Знамени» на улице Станкевича, чтобы проводить домой в Лаврушинский переулок, где я тогда жила. У Софьи Дмитриевны насчет моего будущего были совсем другие планы.

Однажды на этом самом диванчике у нас с ней произошел примерно такой разговор:

– Ты не обидишься, если я тебе кое-что скажу откровенно?

– Конечно, нет.

– По-моему ты делаешь неправильный выбор. Можно, я тебя познакомлю с одним молодым человеком, который мне кажется интересней, чем эти твои кавалеры?

– Конечно.

– Правда, он сейчас находится далеко от Москвы на одном закрытом объекте, но он вскоре вернется.

– Как это его туда занесло?

– Потому, что он тоже, как и мой Даня, физик.

Я уже писала о том, что Софья Дмитриевна по какой-то неведомой причине была убеждена, что ее муж – физик, и так его всегда и называла «физиком». Она не отступила от своего замысла познакомить меня с этим «таким же, как и мой Даня» физиком, пока не подстроила нашу встречу в их квартирке на Малой Дмитровке. Из всей этой затеи, как это по большей части бывает, могло бы ничего не получиться, если бы только с этим самым физиком, Юрой Каганом, мы не были по сей день вместе, – вот уже более пятидесяти лет.

С Даниным они познакомились в Коктебеле, куда после смерти вождя Юра, в то время работавший на закрытом объекте на Урале, поехал в отпуск. Коктебель он выбрал не случайно, а по наущению своей невестки Зои Богуславской, жены старшего брата, Бориса Кагана. Зоя к тому времени уверенно входила в литературу, дружила с восходящими звездами театральной критики и не могла дать лучшего совета Юре, который наконец-то вырвался на волю со своего закрытого объекта, как поехать отдыхать в Коктебель – эту литературную Мекку тех дней.

Дружба с Даниным продолжалась у них с Юрой, пока Данин был жив. Менялись обстоятельства, у Данина после смерти Туси появилась новая жена, Наташа Мостовенко, но неизменной оставалась их привязанность друг к другу. Помимо общности взглядов на события в мире, живого восприятия действительности, этих двух «лирических физиков» связывал еще постоянный интерес к невероятным новостям в науке, находившейся в ту пору на подъеме и поражавшей фантастическими открытиями. Данин осваивает новый для себя жанр – популярного научного романа, и у него подряд выходит несколько книг: «Неизбежность странного мира», 1961 г., «Резерфорд», 1967 г., «Нильс Бор», 1975 г. Написать доступно о самом сложном, изобразить с помощью слов весь драматизм труда ученого, полного взлетов и падений, разочарований и восторга, это было под силу только Даниилу Данину, одновременно художнику и физику и по образованию, и по душевной склонности. Читательская аудитория тех лет тянулась к знаниям, и поэтому книги Д. Данина, занимавшие умы и воображение, становились бестселлерами.

Работа над этими книгами сопровождалась постоянными обсуждениями и спорами с Юрой по телефону и при личных встречах, и так продолжалось не год, и не два, а целые десятилетия.

После того, как «Нильс Бор» вышел из печати в серии «Жизнь замечательных людей», мы получили книгу со следующей надписью:

«Дорогому Юре Кагану – верному другу и сообщнику – без вмешательства которого это сочинение, возможно, так и не увидело бы свет – со старинной любовью – Д.Д.

Р.S. А Тане и Максиму этот же экземпляр с той же любовью. – Д.»

Творческую биографию Д.Данина завершает многостраничный том «Бремя стыда». Д. Данин снова отдается во власть своей юношеской страсти к поэзии и пишет о Борисе Пастернаке. Это книга-исповедь, книга – признание в любви, книга – подведение итогов. Эта книга – предупреждение о том, как разрушительны – для личности, для общества – поступки, подавляющие в человеке простое чувство стыда. Это труд, потребовавший от Даниила Семеновича едва ли не двадцатилетней упорной работы изо дня в день, из года в год, невзирая ни на какое настроение, заботы, недомогания или болезни. Но вот он завершен, и Юра Каган получает от Данина чуть ли не сигнальный экземпляр с надписью:

«Милый Юра – дорогой и давний друг мой – давай будем жить долго, раз уж мы наверняка освободились от бремени стыда! Обнимаю тебя, твой Д. 25 дек. 97. Аэропортовская». (Это их новый адрес. – Т.В.)

Они были не только друзьями, но также и единомышленниками, для которых «бремя стыда», наряду с другими горестями, было бы самым мучительным наказанием в жизни. Но, к счастью, оглядываясь назад, на прожитые в нашу непростую советскую эпоху годы, ни Данин, ни Каган ни в чем не могли себя упрекнуть, – их совесть оставалась чистой и незапятнанной.

Что представляет собой такое расхожее определение, как «цельная личность»? Набор нравственных качеств с превосходными степенями или, напротив, эпитеты с приставкой – «не»? Так вот, по отношению к Данину можно было бы применить и то, и другое.

Поразительна в нем была верность любви своей молодости – к Тусе Разумовской – жене и музе. Записки в «Дневнике одного года, или Монологе – 67» («Нестрого как попало. Неизданное», М., 2013. Изд. Э.П.Казанджан), когда Данин лежал в больнице и ждал операции, говорят о том, как близки они друг другу по духу:

«2 апреля. Я держу в своей руку Туси. И почти неслышными голосами мы вспоминаем строчку за строчку пастернаковскую больницу:

«О, господи, как совершенны дела твои, – думал больной. – Постели, и люди, и стены, час смерти и город ночной!»

И снова:

«3 апреля. Ужасно жалко Тусю – ей все представляется обвалом, пожаром, землетрясением, непоправимостью».

«4 апреля. Снова держу руку Туси. И снова мы вполголоса вспоминаем Пастернака. Теперь – байроновские «Стансы к Августе».

Свидетельства любви и нежности к Тусе можно продолжать до бесконечности.

Не менее поразительна в Д.Данине его способность к долголетней дружбе. В ближайшем окружении Даниила Семеновича и Туси творческая элита обеих наших столиц – Маргарита Алигер, Юрий Герман, Лев Разгон, Юрий Трифонов, Борис Жутовский, в этот список входил также мой муж и вся наша семья. Данины дружат всерьез, вникая во все ваши заботы и проблемы, но больше всего ценят самоиронию и юмор. Вот как одна знаменитая поэтесса поздравляет с днем рождения не менее знаменитого прозаика:

« Ну что, Данька, допрыгался?! То-то! Я всегда говорила: это дело до добра не доведет. Теперь уж, валяй, прыгай дальше и прыгай весело, даже еще веселее. Ибо расстраиваться нам ни к чему, расстраиваться не приходится. Это все не что иное, как неизбежность странного мира (цитата из Данина, Т.В.). Будь здоров и смотри у меня. Целую тебя. Твоя скромная современница Маргарита Алигер».

И дальше Данин делает приписку: «Черт возьми, мы уже 30 лет(!) друзья-приятели. Придется прыгать дальше веселее».

Все это в том же монологе-дневнике 1967 года.

К сожалению, жизнь не позволила им слишком долго перебрасываться остротами и общаться в таком игривом тоне. Сначала у Маргариты Иосифовны умерла от лейкоза ее старшая дочь Таня. Потом застрелился А.А.Фадеев, с которым у Маргариты Иосифовны общая дочь Маша. А потом Маша покончила с собой самым ужасным способом. Рядом с Маргаритой Алигер все это время «тетя Туся» и «дядя Даня», каковыми они были с самого младенчества для этих несчастных девочек.

Бездетная чета Даниных обладала Божьим даром любоваться на чужих детей и любить их, как своих. Они обожают сына Юрия Германа, Алешу, так же как и жену Ю. Германа, Таню, и в самое тяжелое время, кончины Юрия Павловича, Данин с ними, в тогдашнем Ленинграде.

Когда у нас в 1961 году родился сын Максим, произошла рокировка с нашими визитами. Теперь уже не мы навещали Даниных в новой квартире на Аэропортовской, в кооперативном писательском доме, а они нас на Щукинском, где мы жили неподалеку от Курчатовского института.

Помню, я оставила Софью Дмитриевну с ребенком, а сама побежала хозяйничать на кухню. Вдруг она нас зовет:

– Ой, смотрите, смотрите! Он дрыгает ножками! А в тот раз, когда мы у вас были, он не дрыгал! – Хорошенький малыш и правда дрыгал ножками, как будто бы в подтверждение догадки Софьи Дмитриевны о том, что он растет и развивается.

К тому времени, когда у нас родился сын, мы с Юрой состояли в совершенно законном зарегистрированном браке. Мы жили с ним тогда в квартире его родителей на Ленинградском проспекте, и вдруг однажды в одно дождливое, промозглое утро он мне говорит:

– Собирайся скорее, Данины нас ждут!

– Что такое, почему Данины нас ждут?

– И не забудь взять с собой паспорт.

– Но куда мы идем?

– Сама увидишь.

И мы побежали. Оказалось, Юра подготовил мне сюрприз – поход в ЗАГС, где мы должны были сочетаться с ним законным браком. Софья Дмитриевна и Даниил Семенович уже ждали нас под дождем у дверей этого заведения на бывшей улице Горького. Им предстояло присутствовать на этой церемонии в качестве свидетелей. Данин был немного хмурый.

– Покажи-ка мне свои длани, – обратился он к Юре. – Сейчас на тебя наручники наденут. Хорошее дело «браком» не назовешь!

Сами они за всю свою многолетнюю совместную жизнь умудрилось так и оставаться незарегистрированными, однако с хозяйственным отделом Атомной энергии им. И.В. Курчатова не поспоришь. В то время Юра должен был получить от института жилье, и если ты зарегистрирован – значит – женат. А если – нет, тогда и разговор другой. Получишь комнату в коммуналке.

Между тем Софья Дмитриевна возмутилась:

– Даня, ну что ты несешь какую-то чушь! – и, кинув на него выразительный взгляд, пропела своим воркующим мелодичным голоском: – Ничего страшного, привыкнет!

С этим ее напутствием мы вошли в довольно-таки мрачное помещение, наполовину занятое разросшимся фикусом. Мы направились к столу, где восседала пожилая сотрудница данного заведения, которая поставила нам в паспорте печати и, с трудом поднявшись со стула, протянула нам через массивный казенный стол вялую ручку и произвела необходимые рукопожатия:

– Поздравляю с законным браком!

И под популярный тогда мотивчик, лившийся из заведенного на полную громкость патефона:

«Мишка, Мишка, где твоя улыбка, полная задора и огня…», мы вышли на улицу уже законными мужем и женой.

Так, «заради» банальных практических соображений были преданы прекрасные идеалы Свободы.

Закупив какую-то скудную снедь в угловой «Кулинарии», мы отправились тогда еще на Малую Дмитровку к Даниным отпраздновать нашу свадьбу, – а там, как всегда, было душевно, тепло и уютно.

Вечером меня ждал еще один сюрприз. Моя милая, такая прогрессивная и современная мамочка, – она примчалась к нам в тот же день поздравить с «законным браком». Смотрю, входит в дверь, а в руках у нее ничего нет! Как-то это странно!

Раздевается, целуется с нами по очереди, и тут из своей сумочки достает такую маленькую старинную коробочку – сережки невероятной красоты и ценности. Известное дело, чем меньше на подарке навернуто всякого бумажного хлама, тем ценнее то, что внутри. Значит, и она, моя любимая мамочка, при всей широте взглядов, либерализме и толерантности, придерживала до поры до времени свой главный подарок и дожидалась того момента, когда мы официально оформим свое совместное существование. Так, на всякий случай.

Даниил Семенович Данин, в отличие от своей жены Туси, которую в основном волновала моя личная жизнь, интересовался также моими литературными делами. Поскольку он был с раннего детства «всезнайкой», он, конечно же, не мог пройти мимо такого явления, как роман Иво Андрича «Мост на Дрине» в 1961 году получивший Нобелевскую премию. Следующим после Бунина писателем, пишущим на одном из славянских языков. Данин прочитал «Мост на Дрине» в моем переводе и был восхищен этим произведением, яркостью созданной автором картины самобытной жизни Боснии, широтой исторической панорамы, нравственной чистотой героев повествования. Колоритностью легенд, связанных с этим одним из красивейших уголков южной Европы. А перевод нашел достойным того, чтобы, принимая во внимание и другие мои переводы с сербскохорватского, македонского, словенского языков, дать мне рекомендацию в Союз писателей, в который я была принята в 1973 году.

Данин также хотел все знать и про Максима, – что он читает, чем увлекается и кем скорее всего будет – физиком или лириком?

Как жаль, что Данин не дожил до того времени, когда можно было бы порадоваться успехам Максима Кагана: наш сын – доктор физико-математических наук, профессор и членкор РАН. И у него жена Таня и сын Саша.

Давно уже нет на свете Даниила Семеновича и Софьи Дмитриевны, но светлая память о них все жива. Этих людей просто невозможно забыть.

В окружении физиков.

Москва – Мюнхен.

У нас в доме Рудольф Мессбауэр впервые появился в 1974 году. Профессор Мюнхенского Технического Университета и первый в Баварии лауреат Нобелевской премии, полученной им в 1961 году, он приезжал в СССР для взаимодействия с нашими учеными, в том числе с моим мужем, который в те годы являлся (и является поныне) руководителем отдела теоретической физики Института Атомной энергии им. И.В.Курчатова. Насколько я могу судить, многолетнее сотрудничество Ю.Кагана и Р.Мессбауэра было весьма плодотворным.

Биография Рудольфа Мессбауэра (родился 31 января 1929 года), как многосерийный фантастический сериал, который длится и длится всю жизнь. Известно высказывание П.Л.Капицы: выдающийся ученый говорил, что в России надо жить долго, чтобы состоялось все, что должно состояться. Сам П.Л. Капица получил Нобелевскую премию в 1978 году, когда ему было 84 года. Но это у нас, в России.

К Рудольфу Мессбауэру всемирная известность пришла в ранней молодости, – в то время ему было немногим больше тридцати, и он был обречен нести этот венец, а может быть и вериги, до конца своих дней.

Выходец из семьи фототехника Людвига Мессбауэра, начальное образование Рудольф получил в Мюнхене, в своем родном городе, и рано избрал путь ученого, не без сожаления оставив мечту о профессиональной карьере пианиста. Но всю жизнь при первой возможности садился за рояль. Он играл, целиком отдаваясь музыке, и как бы уносился куда-то далеко от окружающей действительности. Это хрупкое состояние отрешенности от бытия земного передавалось и нам, когда мы слушали его, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть охвативший его порыв вдохновения.

Продвижение к вершинам славы началось у Рудольфа с первых шагов освоения научных знаний, – сначала это было блестящее окончание Мюнхенского Технического Университета (в ту пору Института). Затем он работает в Институте медицинских исследований общества Макса Планка под руководством профессора Майера -Лейбница и защищает докторскую диссертацию. И, наконец, по приглашению Ричарда Фейнмана он переезжает в Калтех, Калифорнийский Технологический Институт, где продолжает экспериментальные исследования ядерного резонансного поглощения у-лучей, которые приводят ученого к открытию эффекта, названного его именем. Это открытие было отмечено высшей научной наградой, и в 1961 году Рудольф Мессбауэр становится лауреатом Нобелевской премии.

Здесь же, в Калифорнийском Технологическом Институте, он получает профессорское звание.

Возвращение Мессбауэра в 1965 году в Германию, было встречено с большим энтузиазмом. Он занял должность руководителя научной программы Мюнхенского Технического Университета. Немецкое правительство с необыкновенной щедростью отметило это событие, выделив средства для постройки нового корпуса Университета и для приглашения на работу в нем еще десяти профессоров. Вслед за Рудольфом Мессбауэром некоторые ученые немецкого происхождения также вернулись к себе на родину, и это возвращение стали называть «вторичным эффектом Мессбауэра».

Кроме нескольких лет, проведенных в Гренобле, в Институте им. Макса фон Лауэ и Поля Ланжевена (1972—1977 гг.), в должности директора, он вплоть до своей отставки трудится в Мюнхенском Техническом Университете, сотрудничая со многими странами и принимая участие в экспериментах по обнаружению нейтринных соединений в Гесгене и экспериментах по изучению солнечных нейтрино в подземной лаборатории Гран-Сассо в Италии.

Желание сотрудничать с советскими учеными в семидесятые-восьмидесятые годы, то есть в самый разгар «холодной войны», было отражением взглядов ученого, считавшего науку достоянием всего человечества, а обмен информацией – залогом безопасности планеты.

– Ну, вот, кажется, я от него благополучно оторвался! – с таким возгласом к нам в дом входил наш друг Рудольф, быстро освоившись со всеми способами передвижения по Москве, где он стал нередко бывать. Расшифровать этот возглас нам было не трудно. Все дело в том, что Мессбаэру, как официальному лицу, приглашенному АН СССР, по статусу полагался так называемый «сопровождающий», т.е. такой товарищ, который должен был неотлучно находиться при нем, пока его подопечный не уляжется спать в свою кровать в номере гостиницы «Академическая». Этого товарища, насколько я припоминаю, звали Герман. А как же иначе, История – она ужасно ехидная особа и никогда не упустит возможности подмигнуть нам лукаво. Надо сказать, что этот Герман казался мне тогда вполне приятным малым, – кандидат физико-математических наук, прилично знающий немецкий. Он был совершенно адекватным компаньоном для того, чтобы сопровождать в поездках по незнакомому городу высокого гостя и ограждать его от возможных назойливых приставаний где-нибудь на улице или в холле гостиницы. Но все дело в том, что Рудольф Мессбауэр был от природы весьма сообразительным и на второй день пребывания в Москве прекрасно освоился с тем, как надо ездить в метро, каким транспортом добираться к своим знакомым, и прочее. Он быстро подучил немного нашу азбуку «кириллицу» и мог прочитать вывески, названия улиц, а также заголовки газет. При этом намерения у них с Германом были диаметрально противоположные. У Германа была одна забота – ни на минуту не упускать из виду Рудольфа, а Рудольф только и мечтал, как бы от Германа оторваться и смыться в неизвестном направлении. И вот вам еще один эффект Мессбауэра – он в свободном плавании и очень доволен собой. Эта игра с Германом – на вылет – продолжалась у них постоянно, и, конечно, чаще всего в выигрыше оказывался Рудольф! Соперничать с ним Герману приходилось все трудней, и трудней.

В тот день, когда Рудольф впервые переступил порог нашего дома, Юра представил ему меня:

– Вот моя жена Таня. Она переводчица.

– Переводчица, как интересно. Вы случайно не знаете сербскохорватский язык? – просто так, наугад, спросил меня Мессбауэр.

– Представьте себе, я как раз перевожу художественную литературу именно с этого языка.

– Да что вы говорите! А вам такое имя, как Иво Андрич, случайно не известно?

– А как же!

– И вы знаете его роман «Мост на Дрине»?

– Еще бы мне его не знать, если я как раз сейчас работаю над переводом этого романа. И его оригинал лежит у меня на столе.

Удивительные совпадения у меня не раз бывали в жизни. Но это совпадение совсем особого рода. Оказалось, что Рудольф Мессбауэр получал Нобелевскую премию в 1961 году вместе с Иво Андричем, потом посетил писателя на его вилле на берегу Адриатического моря под Херцегнови, и, конечно, прочитал роман «Мост на Дрине» в переводе на немецкий язык. Мы были с ним просто в восторге, и на какое-то время югославская тематика вытеснила в наших застольных разговорах обсуждения между ним и Юрой научных проблем.

Конечно, я не преминула сообщить Мессбауэру, что тоже удостоилась чести быть принятой Иво Андричем в его доме в Белграде. Это было примерно год тому назад, в 1973 году, когда моя работа над переводом романа «Мост на Дрине» была еще в самом начале.

Однажды мне в номер гостиницы, в Белграде, где проходил литературный семинар, позвонил один из руководителей этого мероприятия, известный писатель Эрих Кош и сообщил, что Иво Андрич пригласил нас с ним сегодня на « fivе ? cloc tea».

Эрих Кош, замечательный сербский прозаик, произведения которого я с большим удовольствием переводила, пользовался у читателей особенным успехом, как мастер остросатирических повестей и рассказов, таких как «Сети», «Большой Мак», «Снег и лед», в гротесковых тонах изображавший нашу современную действительность. Эрих Кош был моим давнишним другом и покровительствовал мне во всех моих делах. С Иво Андричем они состояли в сердечной дружбе, – оба по происхождению боснийцы, свое «землячество» они чтили, как нечто святое, как обет верности, который никогда, ни при каких обстоятельствах не может быть нарушен. Без стараний Эриха Коша приглашение от Иво Андрича никогда бы мной не было получено, – мало ли кто переводит его романы, повести и рассказы? Всемирная слава уже пришла к писателю, и он был признанным классиком, как у себя на родине, так и за ее пределами. Было известно, что Иво Андрич предпочитал вести уединенный образ жизни, тем более что его судьбу отягощала семейная драма, – тяжелая болезнь жены. У меня оставалось совсем немного времени, чтобы привести в порядок свой внешний вид и, главное, сменить вечные джинсы на юбку. Но универмаг «Белград» был рядом, и решить эту проблему при богатстве тамошнего ассортимента не составляло никакого труда. Надо сказать, что озаботилась я этим не зря. Вся обстановка дома, в котором нас принимали, требовала соблюдения соответствующего этикета.

Сначала нас с Эрихом Кошем пригласили в кабинет. Иво Андрич, всем известный по его фотографиям, сидел возле массивного письменного стола, поражавшего своей безупречной чистотой и аккуратностью, – на нем располагался старинный чернильный прибор, хрустальная лампа с обрамленным бахромой абажуром и белый лист бумаги с лежащим на нем пером. Не этим ли пером были написаны творения классика?! Но больше всего поражал собственный вид писателя: изумительно прямая осанка, классический профиль, гордый поворот головы, проницательный взгляд сквозь стекла очков в черной роговой оправе, и это несмотря на возраст, 81 год. Слава Богу, я от страха не совсем позабыла сербскохорватский язык, так что наше общение происходило на родном языке хозяина и гостя.

Разговор затянулся на долгое время.

Иво Андрич расспрашивал меня о том, какие проблемы представляют для меня самую большую трудность при переводе романа «Мост на Дрине» – передача на русский местных реалий, исторических ассоциаций или специфической лексики боснийской глубинки? Все это, безусловно, требовало от переводчика изучения множества справочников, исторических пособий, каталогов разного рода, карт и словарей. Но к этому времени у нас в моем переводе уже было опубликовано несколько рассказов Андрича, и я прекрасно представляла себе, в чем состоит главная трудность при переводе текста писателя на иностранный язык. Все дело в том, что при всем накале страстей – от любви и до ненависти – внешне его повествование представляется плавно текущей рекой, и этот эпический стиль не нарушается даже тогда, когда Андрич касается самых острых и трагических моментов человеческой жизни. Вот, например, сцена казни. Какие муки испытывает переводчик, столкнувшись с необходимостью адекватно представить читателю страдания бунтаря, посмевшего идти против верховной власти и для острастки и в назидание другим посаженного на кол?! Все мое существо корчилось от боли, когда мне пришлось находить слова для изображения этого эпизода, – по утверждению критиков, единственного в своем роде во всей современной литературе. Андрич и здесь сохраняет интонацию несколько отстраненного наблюдателя, с высот своей мудрости взирающего на перипетии истории в минуты драматического столкновения Добра и Зла, когда Зло одерживает временную победу. Эмоции и здесь не выплескиваются наружу, хотя понятно, какие чувства испытывает автор, кого жалеет, чего ждет от будущего.

И предрекает: страдания и муки человеческие вознаградятся тем, что через Дрину наперекор силам стихии будет перекинут мост. А по преданию самым богоугодным делом в этих краях после устройства источника считается наведение переправы, ибо переправа соединяет берега, сокращает разлуку и объединяет людей.

Роман «Мост на Дрине» – это гимн Добру, человеческой солидарности и взаимопониманию.

Работа над переводом этого произведения продолжалась у меня едва ли не дольше, чем само его создание. «Мост на Дрине» вышел из печати в 1974 году в издательстве «Художественная литература», в серии «Всемирная литература», тиражом 303000 экземпляров, что намного превосходило тиражи книг, издаваемых в Югославии.

Все это было еще впереди, однако Иво Андрич уже думал мечтательно о том, когда он будет прочитан русским читателем. Для него, классика югославской литературы, стать известным в России было событием огромной важности, и это несмотря на то, что к политике Брежнева он относиля с нескрываемым скепсисом, о чем и в прессе, и на ТВ неоднократно высказывался в самой резкой форме.

В конце нашей беседы я получила от Иво Андрича бесценный подарок – только что вышедший сборник рассказов с трогательной надписью:

«Татьяне Вирта с благодарностью и добрыми пожеланиями. Иво Андрич, 1973 г.»

Эта реликвия, наряду с другими дорогими для меня посвящениями, греет мое сердце – она говорит о том, что писатель считает переводчика также причастным к созданию художественных ценностей, а что может быть приятней для меня!

Но вот Иво Андрич поднялся со своего кресла и любезным жестом пригласил нас с Эрихом Кошем в столовую. И мы покинули торжественный кабинет, сверкавший стеклами книжных шкафов, за которыми поблескивали золотом корешки старинных фолиантов и современные обложки книг на разных языках мира, – я успела мельком прочитать немецкие и французские названия. Проникновенный бытописатель и историограф родной своей Боснии, где в семье близких родственников гостила его мать и где он появился на свет, Иво Андрич в своем творчестве оставался верен своей «малой родине», хотя по образованию и мировоззрению был истинным «гражданином мира». Он изучал философию в университетах Загреба, Вены и Кракова, а закончив образование, избрал для себя дипломатическую карьеру и занимал высокие должности в посольствах Рима, Бухареста, Мадрида и Женевы. Перед Второй мировой войной Иво Андрич представлял на мировой арене Югославию на посту чрезвычайного и полномочного посла в Берлине.

В столовой, обставленной изящной старинной мебелью, нас усадили за овальный стол, накрытый белоснежной хрустящей скатертью с рукодельным кружевным узором. Чай нам подавала горничная в кружевном переднике и в кружевной наколке, – вспоминаете «Шоколадницу» Жана Этьена Лиотара? Да, правильно. Все выглядело примерно так. К счастью, давние знакомые, хозяин дома и Эрих Кош, некоторое время были заняты каким-то своим разговором, так что я могла внимательно оглядеться вокруг и даже прихлебнуть из тонкой фарфоровой чашечки чай.

Не каждый день нам в жизни выпадают такие исторические встречи. Если бы память была более обостренной, более восприимчивой, более емкой, возможно мне бы удалось сохранить в ней еще какие-то бесценные детали. Но, увы! К тому же я тогда не знала, что великому писателю нашей современности оставалось жить всего два года и в 1975 году его не станет.

В то время, о котором идет речь, в середине 70-х годов, наш друг Рудольф был еще совсем молодым человеком сорока с чем-то лет. Подвижный, любознательный, обласканный всемирной славой и почитанием, он жаждал взять от жизни все. Когда во второй или третий раз своего пребывания в СССР он появился у нас дома на Щукинском, с ним была его жена Элизабет и двое их очаровательных детей – мальчик и девочка. Третий ребенок у них еще не родился. Смотрю, вслед за Рудольфом в прихожую входит грациозная и златокудрая, пленительно застенчивая женщина– как бы сошедшая с вершины, позлащенной закатным солнцем, – Лорелея из баллады Гейне. Нет, это было что-то необыкновенное! От этой красоты невозможно было отвести глаз, и, надо полагать, мужчины не оставались к ней равнодушными. Сияющая копна волос, прелестное личико с зеленоватыми глазами, тоненькая, как тростинка. Но вот застенчивость первых минут прошла в дружественной атмосфере нашего дома, и тут-то мы и смогли оценить острый и проницательный ум и мгновенную реакцию этой златокудрой волшебницы. В отличие от нас, она в совершенстве владела английским, – Элизабет происходила из состоятельной буржуазной семьи и получила отличное образование, – и потому легко оперировала шуточными, а иногда и колкими замечаниями и намеками на английском, которые не всегда нравились ее мужу. При этом Рудольф как-то задумчиво вглядывался в нее своими живыми черными глазками. Но, как правило, молчал.

Однажды едем мы с ней по Москве, читаем названия разных улиц. Вдруг Элизабет восклицает:

– Бог ты мой, наконец-то я поняла, что обозначает фамилия моего мужа – Мессбауэр! Юра сказал, что перед нами, – «Мос-фильм», ну, а Рудик, выходит, «Московский крестьянин» (т.к. «бауэр» по-немецки – крестьянин. – Т.В.) Замечательно! Теперь буду знать!

Обычно детей мы усаживали рассматривать какие– нибудь альбомы – географические, зоологические. Они переворачивают страницу. На ней – крокодил раскрыл свою страшную пасть.

– Смотрите, дети, смотрите! – говорит им Элизабет. – По-немецки этот красавец – «di crоcоdail», значит, он – женского рода. Ну, а в русском языке «крокодил» – существительное мужского рода. И правильно. Сами подумайте, разве может такое страшилище быть женщиной!

Она была необыкновенно наблюдательной, где бы только ни оказалась. Бродим с ней как-то по художественной выставке у нас в Москве, перед нами картина, возможно, и самого Пикассо – «Поцелуй». Элизабет мне говорит:

– Какое у вас гуманное отношение к людям, – раз «Поцелуй», значит, здесь должна быть выгородка, чтобы посетители тоже могли поцеловаться. Не то, что у нас в Мюнхене в Ленбахгеллери – все открыто, все на виду!

Спустя несколько лет, когда мы вместе с Юрой оказались в Мюнхене и посетили Ленбахгеллери, мы вспомнили слова жены Мессбауэра, Элизабет. Нам от восторга тоже хотелось поцеловаться, но выгородки не было!

К нашему великому сожалению, к тому времени они уже были в разводе. Что-то надломилось в их отношениях, и они расстались. Некоторое взаимное раздражение было заметно еще и в Москве, но нам с Юрой не хотелось в этом признаваться.

Надо сказать, что потом мы дружили и со второй женой Мессбауэра, Кристалл, – значительно моложе нас, с чудесными вьющимися темными волосами, вполне земная, приветливая и оживленная, она проявляла по отношению к нам исключительное участие и гостеприимство. Мы часто были гостями в их доме под Мюнхеном, который они делили пополам с сестрой Кристалл и ее семьей. Дети сестры, племянники Кристалл, были своими в доме Мессбауэра, но своих детей у этой пары не было. Они прожили в счастливом браке несколько десятилетий.

Кристалл, если мне не изменяет память, была его секретаршей, – возможно, тоже имела какое-то физическое образование. Рудольф долго присматривался к этой веселой, хорошенькой девчушке, пока не понял, что без памяти в нее влюблен и жить без нее не может. Чувство было взаимным. Когда его избрали на пост главного научного руководителя в Гренобле, он взял ее с собой, и они поселились вместе. Однако чопорное французское общество не приняло такой формы совместного существования молодой девушки и женатого мужчины. Кристалл пришлось покинуть Францию. Их разлука продолжалась довольно долго. Но они ее выдержали и по возвращении Мессбауэра в Мюнхен женились официально. Элизабет без всяких проволочек дала Рудольфу развод, как только он его попросил, – в этом вопросе, как и во всем остальном, Элизабет была на высоте, хотя немецкие законы давали ей множество возможностей как следует помучить своего бывшего мужа и основательно вытрясти его карманы. Трое детей – это, несомненно, ущерб здоровью. Развод – ущерб моральный. Все это требовало материальной компенсации. К каким только ухищрениям не прибегают в Германии бывшие жены, находящиеся фактически в другом браке, нередко и с детьми, чтобы скрыть от бывшего супруга свою новую связь и не лишиться денежного довольствия. Такие ситуации случаются сплошь и рядом, бесконечно отравляя существование некоторых наших близких знакомых.

О дальнейшей судьбе Элизабет я знаю только то, что Мессбауэр до 65 лет, когда женщина в наш век эмансипации, так же как и мужчина, выходит на пенсию, обязан был платить ей алименты и что дети их вполне благополучны. Сын Питер женился и сделал блестящую карьеру, работая в компании «Мерседес» ведущим инженером по телефонной связи. Младшая девочка унаследовала способности своей матери и стала дизайнером, – по ее рисункам создаются новые модели женской одежды.

Рудольф и Кристалл, как я уже говорила, прожили в счастливом браке долгие годы. Она была верна ему до самоотречения, до полного растворения своей собственной личности в его, хотя вполне реализовала свои способности в новой профессии – преподавателя английского языка в начальной школе. Но главное для нее было устройство совместной жизни, включая практические заботы по дому и хозяйству, а также организацию развлечений и отдыха. При этом учитывались малейшие пристрастия Рудольфа, которого она называла необыкновенно нежным, ласкательным именем (приводить его здесь было бы как-то нескромно), и никогда, ни в чем ему не перечила. А может быть, у нее и не было каких-нибудь заветных желаний?

Как-то раз Рудольф повез нас по заранее намеченному маршруту в путешествие. Первым пунктом нашей программы было посещение ярмарки народных промыслов, вина и продукции сельского хозяйства. И вот мы с Рудиком и Кристалл ходим среди прилавков с невероятным изобилием всего на свете. Так и хочется по русскому обычаю чего-нибудь купить, ну, например, малины в маленькой плетеной корзиночке, кулек печеных каштанов или хотя бы банку меда. Но Рудольф с суровым видом пробирается сквозь толкучку, целеустремленно направляясь вперед к выходу, и машет нам рукой, чтобы мы нигде не застревали. Тут мое терпение иссякло, и я им кричу:

– Давайте присядем за этот стол, передохнем и, может быть, чего-нибудь выпьем!

Рудольф просто остолбенел, – это что еще за прихоть такая?! У нас по плану посещение Пантеона, места вечного упокоения Великих, и никакие задержки в пути не предусмотрены.

Садиться за стол он наотрез отказался, а мне в наказание за мой каприз была заказана огромная кружка морса, которую я должна была выпить. Стоя. Но в Пантеон мы все равно опоздали, – оказалось, он в этот день закрывался раньше обозначенного в проспекте времени. Понятное дело, потом меня при каждом удобном случае попрекали за этот срыв программы. Женщины вообще не должны иметь собственных желаний, а действовать по плану, намеченному на этот день. Так заведено у них с Кристалл. Я это усвоила и больше никогда не выступала со своими предложениями, а бутылку с водой брала с собой в сумку.

Впервые сопровождать моего мужа в его поездках в Германию мне разрешили в 1990 году, когда по инициативе Рудольфа Мессбауэра Юре было присвоено звание доктора «Хонориус кауза» Мюнхенского Технического Университета и нас пригласили на церемонию посвящения. Церемония проходила в одной из аудиторий Университета при большом стечении народа. Мессбауэр по этому поводу прочитал незабываемую лекцию. На кафедре он как бы весь преображался, целиком отдаваясь порыву вдохновения, и аудитория, замерев, старалась не проронить ни слова из его прекрасного английского, на котором, из уважения к иностранным гостям, он читал свою лекцию. Впрочем, его живой рассказ неоднократно прерывался взрывами хохота, поскольку, отказавшись от традиционного перечисления научных заслуг свежеиспеченного доктора, Рудольф избрал совсем другую форму посвящения в это почетное звание – юмористическую. Люди просто покатывались со смеху, когда Мессбауэр красочно изображал разные комические эпизоды, которые происходили в академических и научных кругах у нас в Москве, а также во время наших бесконечных путешествий по долам и весям нашего необъятного отечества. Это был юмор человека вполне доброжелательного, однако имеющего зоркий глаз и острый ум. В чем ему никак нельзя было отказать.

В 1994 году мой муж получил премию имени выдающегося немецкого ученого, естествоиспытателя, географа и путешественника Александра Гумбольдта. Предполагалось, что лауреат этой премии со своей женой, а если хочет и с детьми, может прожить в Германии целый год, работая в каком-то научном центре или Университете. Но можно было этот срок и раздробить, и тогда приезжать на какое-то время в Германию ежегодно. Чтобы надолго не отрываться от своей работы, от нашего сына Максима и от нашей семьи, мы именно так и поступили и в течение восьми лет приезжали в Германию на несколько месяцев.

Нам предоставляли уютную двухкомнатную квартирку на Амалиенштрассе, в «Гастен-хаусе», в университетском районе, и первое, что мы делали, – шли в ближайший супермаркет, где закупали бумажные скатерти, пластиковую одноразовую посуду, выпивку и закуску. В нашей квартирке мы сдвигали письменный и обеденный столы и приглашали в гости наших ближайших друзей. По первому кругу это были обычно: Рудольф Мессбауэр с Кристалл, Джордж Алефельд с Хельгой, Майк Кальвиус с Лилиан и Зигхардт Фишер с Хельгой. Известные ученые, они все работали в том же Мюнхенском Техническом Университете. Веселье наступало далеко не сразу. В немецком обществе панибратские отношения с вышестоящими и более продвинутыми совершенно не приняты.

К Мессбауэру обращались обычно как к «герр профессор» и, понятное дело, на «вы». Никому и в голову не приходило возражать ему на семинаре, задавать какие-нибудь каверзные вопросы или спорить на повышенных тонах, как это сплошь и рядом бывает в нашей научной среде. Единственный человек, с которым наш Рудик был на «ты», это был его старый студенческий друг Алефельд, но и с ним они практически не виделись в домашней обстановке.

Постепенно наши гости оттаивали. Рудольф на смену Юре произносил тост:

– Предлагаю выпить за этих Каганов! Как только они приезжают, мы все собираемся вместе! Хотелось бы понять – почему мы никогда не собираемся без них?

Разумеется, общение у них происходило, но в другой форме. Бывали у них и совместные посещения оперы и филармонии или художественных выставок, благо ни одно значительное явление в мире искусства не обходит Мюнхен стороной. Ну, и постоянные выезды на природу. Едва вступив в этот красивейший город Германии, вы ощущаете дыхание близких Альп. Горный воздух продувает буквально все улицы Мюнхена, а центральная улица, Людвигштрассе, ведет прямиком к предгорью Альп. Для жителей Мюнхена оно, как для москвичей – Подмосковье.

Самым любимым видом воскресного отдыха для семейства Мессбауэра и Алефельда были пешие походы в горах с рюкзаками и в бутсах – трикони. При этом для женщин не делалось никаких скидок. Хотите равноправия – пожалуйста, мы можем вам его предоставить.

Однажды они взяли нас с Юрой с собой, и мы проделали длительный, на целый день, круговой маршрут километров на двадцать.

Мы оставили машины на стоянке, а сами на фуникулере поднялись на высоту приблизительно полторы тысячи метров над уровнем моря. Нам открылся потрясающий вид. Бесконечными рядами уходившие за горизонт цепи гор сверкали на солнце белоснежными вершинами. Пирамидальные склоны казались прочерченными по линейке. Небо было пронзительно-синего цвета, какой бывает только на рекламных открытках. Это была зона альпийских лугов, и трава, покрывавшая все вокруг мягким бархатистым ковром, напоминала ухоженный газон на какой-нибудь богатой вилле. Глаза слепило от всей этой пронзительной синевы и белизны. Тропа была хорошо утоптана множеством ног прошедших здесь туристов и четкими и глубокими отпечатками овечьих копыт. А вот, наконец, и отара овец, – отару охраняли крупные лохматые собаки. У нас эта порода сторожевых собак называется «кавказская овчарка», а по-простому – «волкодав». Мы замерли на опушке поляны, боясь окрикнуть пастуха. Но он нас увидел, свистнул собакам и крикнул им громко: «цум платц!», а нам помахал рукой:

– Проходите, они вас не тронут!

Огромные псы тотчас же разбежались в разные стороны и заняли плацдарм под кустами, продолжая зорко следить за каждым нашим движением.

Мы вышли на поляну и огляделись вокруг. Уходить отсюда не хотелось. Хотелось забиться вместе с собаками в тень под кусты и оттуда бесконечно смотреть и на это бездонное небо, и на этих овец, мирно пощипывающих траву, и на это буйное цветение фиолетово– красных рододендронов, густой стеной окаймлявших поляну. Пастух, в островерхой тирольской шапочке и вышитом камзоле, примостившись на каком-то пне, заиграл протяжную мелодию на старинной свирели, – понятно, все это делалось по заказу турфирмы для полноты антуража. Вот, что значит настоящая забота о туристах!

Но пора было двигаться дальше. Предполагалось по плану, что мы должны были выбраться на горную дорогу и дойти до фермы с корчмой. Идем. Выходим с тропы на грунтовую дорогу, и тут начинается деревянная ограда крестьянского хозяйства: сеновал, сарай, еще какие-то постройки и, наконец, основательный дом, сложенный из толстых круглых бревен, с крыльцом, ведущим на длинную веранду, где, вероятно, и принимают гостей.

Дородная фрау встретила нас с ласковой улыбкой, – чернобровая, румяная и в национальном наряде с кокошником. Фрау проводила нас на веранду, и мы расположились за длинным столом, покрытым скатертью из сурового полотна. За одним из столов пировала, явно разогретая выпитым пивом, сытая и довольная, компания кого-то из местных. Они нас всячески приветствовали и для начала послали на наш стол в виде дружеского жеста поднос с кружками пива – ровно шесть штук. Удивительно, как это они успели нас пересчитать! Пиво подоспело как раз вовремя, – что может быть лучше для утоления жажды и восстановления сил, чем охлажденное прозрачное баварское пиво с оседающей пеной!

Но надо было подумать о нашем меню. И мы включились в священный для каждого истинного немца процесс – обсуждения заказанных блюд! Нам, как иностранным гостям, эта страсть к обсуждению блюд была не совсем понятна, поскольку выбор был заранее известен – при любом раскладе нам принесут непременный «швайненбратен мит картофелен», зеленый салат, а к ним столь же непременное (еще одна порция) баварское пиво и душистый, крупными ломтями нарезанный хлеб собственной выпечки. И этот хлеб, с поданным к нему оливковым маслом в глиняных плошках, и это жаркое из свинины поглощалось нами с таким аппетитом, как будто бы мы вообще никогда не ели. Жаркое было в меру прожарено с какими-то специями, рассыпчатая картошка прекрасно дополняла основное блюдо, а от серого пористого хлеба, который мы макали в оливковое масло, невозможно было оторваться.

Бавария – это благословенная земля, где в каждой забегаловке, куда бы ты ни заскочил на ходу, можно исключительно вкусно и дешево поесть.

После обильного возлияния и трапезы нам предложили немного подремать в специально предусмотренных для этого шезлонгах, покрытых овечьими шкурами. Словом – национальный колорит в самом лучшем его исполнении.

Наша вечеринка между тем продолжалась и заканчивалась танцами под музыку из транзистора. При этом выяснялось, что Рудольф и Кристалл еженедельно по пятницам ходят в танцевальный класс, поскольку наш друг Мессбауэр полагает, что танцы лучше всего проветривают голову, перегруженную различными профессиональными проблемами. Такие неожиданные откровения выяснялись!

Возможно, наш прием носил несколько провокационный характер, поскольку после него приглашения посыпались на нас со всех сторон. Иногда нас приглашали в гости за много дней вперед.

В одно прекрасное утро нам в Гамбург, где мы с Юрой были в то время, звонит Джордж Алефельд. В Гамбурге, во время одного из визитов в Германию, мы оказались по той причине, что мой муж в том же 1994-м, получил премию им. А.П. Карпинского (1846—1936 гг.), выдающегося ученого, основателя Российской геологической школы и первого избранного президента Академии наук СССР (с 1917 по 1936 гг.).

Фонд Карпинского, финансируемый немецким предпринимателем Альфредом Тепфером, награждает премией российских ученых и гуманитариев, которые внесли заметный вклад не только в развитие науки, искусства и литературы, но также в развитие и укрепление российско-германских отношений. В Гамбурге, в распоряжении фонда Карпинского—Тепфера, находится наследственная вилла семьи Тепферов, где принимают в качестве гостей лауреатов этой премии.

Итак, по приглашению фонда мы приехали в Гамбург на виллу семьи Тепфер, и первое, что нас поразило, – это была запись в тетради отзывов, лежащей на столике при входе в прихожую:

В саду дрозды перекликались,

И в кущах стыл туман любви,

А перед нами проплывали

Кораблики и корабли.

Белла Ахмадулина.

Эта звездная пара, Борис Мессерер и Белла Ахмадулина, также лауреат премии Карпинского, побывали здесь на вилле перед нами, оставив на память о себе этот прелестный экспромт нашей знаменитой поэтессы, который в двух строках передает всю красоту и обаяние этого места. Войдя в свой номер, мы с Юрой замерли возле окна и долго так стояли, не в состоянии вымолвить ни слова. Такой вид можно было увидеть только в кино: нам открылась необозримая панорама Эльбы со всеми ее окрестностями и проплывающими по ней в обоих направлениях огромными морскими судами, «кораблями и корабликами», парусниками, грузовыми баржами и моторными лодками. Вдали раскинулся грандиозный по своим масштабам порт, один из самых значительных в Европе, и величественная картина города с высотками, кварталами жилых домов, фабричными трубами, колокольнями церквей и часовой башни собора Св. Михаила.

Движение по водной магистрали плавно текущей реки напоминало какое-нибудь перегруженное в час пик шоссе, где уже скапливаются пробки. Фантастическое зрелище! Любуясь им, можно было часами не отрываться от окна, но впереди у нас была напряженная программа дня, и мы торопились ее выполнить.

И тут нам звонит невероятно озабоченный Алефельд.

– Мы вас хотим пригласить, но не знаем, какое меню вам подходит, – и Джордж начинает перечислять различные блюда, которые, по его мнению, способны удовлетворить наш аппетит. – Вы любите карпа? По-моему, карп – самая лучшая рыба!

– Отлично! – отвечаю я ему, хотя, каюсь, карп вовсе не является моим излюбленным рыбным блюдом. – Мы будем просто в восторге!

Через несколько дней, вернувшись в Мюнхен, мы смогли убедиться в кулинарных способностях Джорджа, когда он на открытой террасе своей виллы в самом конце Людвигштрассе, за универмагом Херти, угощал нас этим самым карпом, испеченным в специальных зажимах на жаровне.

С террасы виллы, расположенной на втором этаже, открывался потрясающий вид на центральную часть Мюнхена. Силуэт города был перед нами как на ладони: вот символ города – две башни-близнецы собора Фрауэнкирхе, колокольня церкви Св. Петра и вдали очертания Старой и Новой ратуши на Мариенплатц.

А с нашим угощением иногда происходили ужасно курьезные вещи. Например – специально для нас готовится какое-то экзотическое блюдо, – скажем, лосятина, или еще того круче – медвежатина – а мы со своими отсталыми гастрономическими вкусами не можем оценить его по достоинству. И, посрамленные, с завистью наблюдаем за тем, с каким азартом расправляется со всеми этими яствами находящаяся за столом молодежь.

Конечно, мы не раз бывали гостями в доме Мессбауэра, в Грюнвальде, ул. Лоэнгрин, д.46. Небольшое местечко, расположенное в природной зоне, оно как бы совмещает в себе все прелести деревенской жизни в сочетании с городским комфортом. Магазины, рестораны, бытовое обслуживание – все здесь совершенно неотличимо от Мюнхена, а возможно, и лучше. Сам дом Мессбауэра не блещет никакими архитектурными изысками и к тому же весьма скромный по размерам. Левое крыло дома занимает сестра Кристалл с мужем и двумя детьми, правое – Кристалл и Рудольф. При этом широкое крыльцо, из которого две двери ведут в левую и правую половины дома, у них общее, так что можно сказать, и дом у них общий.

По воскресеньям мы обычно с Юрой доезжали до конечной остановки на метро, где нас подхватывал Рудольф на своей машине, и мы ехали к ним домой. Здесь, выпив кофе за столиком, на крыльце на свежем воздухе, мы с Кристалл и Рудольфом отправлялись в какое-нибудь дальнее путешествие на машине или отправлялись в пешую прогулку.

Пешая тропа начиналась тут же, недалеко от дома Мессбауэра. Едва на нее ступив, Юра с Рудольфом замыкались друг на друге, продолжая свои бесконечные диспуты-споры, а мы с Кристалл могли спокойно наслаждаться видами потрясающей природы. Тропа проходила вдоль реки Иссы, протекающей в глубоком ущелье внизу под нами. Каменистые обрывистые откосы с той и другой стороны поблескивали на солнце выходами сланца, или еще какого-то минерала, и напоминали мне Кавказ, где в ранней нашей молодости нами было пройдено столько маршрутов! Так же, как и там, предгорья сплошь покрыты лесом – здесь в основном это бук с его ярко-зеленой, будто бы лакированной листвой и серыми, как слоновьи ноги, гладкими стволами. А подлесок, ближе к опушке леса, полыхает цветущими кустами рододендронов, шиповника, малины, ежевики.

Вскоре, за поворотом тропы, перед нами корчма, и как же можно в нее не зайти?! Мы в нее заходим и с большим аппетитом поглощаем баварскую еду, – если корчма расположена вблизи озера или реки, нам обычно предлагают форель, ну, а здесь нам приносят неизменный «Швайненбратен», без него обойтись невозможно!

Но чаще всего мы отправлялись в путешествия на машине. Как правило, за рулем был Рудольф. Он вел машину, как заправский шофер, не переставая с заразительным смехом рассказывать разные смешные эпизоды, связанные с его поездками в нашу страну. Поводов для юмора было предостаточно, причем временами с оттенком грусти и недоумения.

Вот, например, АН СССР присуждает ему, как выдающемуся ученому, медаль им. М. В. Ломоносова, а визу на въезд в Москву для получения награды ему не дают. Волынка с оформлением визы, переговоры с посольством невозможно затягиваются… Хотелось бы знать, чего в данном случае опасались наши власти?

«Хай лайт оф май биинг ин Москау» Рудик считал незабываемый конфуз на церемонии присвоения ему звания «почетного академика АН СССР». В огромном торжественном зале приемов Академии наук при большом стечении народа академик Анатолий Петрович Александров, Президент АН СССР, открывает футляр, где должна была находиться грамота, которую он намеревался зачитать вновь посвященному в высокий сан иностранному члену академии, – но футляр оказался пустым. Грамоту положить в него забыли. Академик Анатолий Петрович Александров в полной растерянности. Он буквально потерял дар речи. Повисает зловещая пауза… А затем, конечно, раздается громовой смех! Это был грандиозный прокол! Рудольф смеялся до слез! В коллекции его историй, которые происходили с ним в Москве, этот эпизод занимал самую почетную первую строку.

Тем временем мы приезжали в какой-нибудь невероятной красоты замок, крепость, монастырь или уникальное природное место. И в очередной раз восхищались богатством исторического наследия Баварии и любовались окружающим нас ландшафтом.

В этих поездках случались незабываемые происшествия.

Однажды мы попали в монастырь, затерявшийся в лесистых лощинах предгорья Альп, где-то на самой вершине холма. Снизу, где была стоянка для машин, были видны лишь шпиль и две конусообразные башни. Указатель говорил: «Не проходите мимо! Наверху находится францисканский монастырь. Поднимитесь туда, и да снизойдет на вас Божественная благодать!» Наверх, к монастырю вела проложенная по заросшему густым лесом холму узкая, крутая и довольно длинная лестница, огороженная толстыми, гладко обструганными жердями. На каждом повороте лестницы была площадка со скамейками. Это было далеко не лишнее, поскольку подъем был на самом деле не из легких. Наконец, мы вышли на обширное плато и поняли, что не зря карабкались по этой нескончаемой лестнице, – нам открылось поразительное зрелище – величественное и суровое здание монастыря с узкими, как бойницы, окнами, при нем католический храм и приземистый дом из белого камня – монастырская трапезная. Все это обнесено такого же белого камня оградой. Каким образом предыдущие поколения смогли возвести этот комплекс на такой высоте, в этом необитаемом месте, и не изувечить окружающую природу – оставалось загадкой.

Человек в рабочей робе и теплой шапке, так как было прохладно, открыл нам кованую тяжелую калитку. При этом мы заметили, что он был в сандалиях на босу ногу. Он нас оглядел с ног до головы и вдруг кинулся с объятиями к Кристалл.

– О, гнедиге фрау! Как я понимаю, вы тоже принадлежите к ордену францисканцев! – воскликнул он, не спуская глаз с ног смущенной Кристалл. Мы тоже поневоле посмотрели на ее ноги, – она была в сандалиях, обутых на босу ногу.

Сказать про нашу подругу Кристалл, что она одевалась в демократическом стиле, – это значит ничего не сказать. Иной раз при взгляде на ее наряд я просто терялась в догадках: в каких тайных закромах западногерманской торговли смогла она откопать те вещи, которые были на ней надеты?

В связи с сандалиями, обутыми на босу ногу, монах рассказал нам целую притчу. Мирскую одежду он может надевать для сельскохозяйственных и других работ, и, когда он находится в таком гражданском виде, ему разрешается общаться с посетителями монастыря. Однако даже и зимой он должен по законам францисканского ордена носить сандалии на босу ногу. Этот непременный атрибут одежды восходит к Х111 веку, когда Франциск Ассизский основал нищенствующий орден францисканцев. Но вообще-то у него, как у послушника, есть монашеское одеяние – черная ряса и черная накидка с капюшоном. Но так как у него работа с утра и до ночи, он почти всегда вот в этой робе. Оказывается, лет тридцать тому назад его, подростка-сироту, отдали сюда в послушники, и с тех пор он неотлучно здесь живет. В монастыре ведется натуральное хозяйство. Послушники сами выпекают хлеб и делают сыр. У них отара овец. Монахи возделывают виноградник, сажают овощи. Им запрещается курить и употреблять крепкие напитки. Зато можно пить местное красное вино собственного производства.

– Жить можно! – рассказывал нам словоохотливый монах, вполне здоровый по виду, розовощекий мужчина средних лет. – Но все-таки я удивляюсь. Не могу понять одного – почему к нам идет так много молодежи? Послушание у нас строгое: общаться с туристами нельзя, с женщинами тем более, когда ты в облачении ходишь. Служба по несколько часов каждый день. Мне-то деваться было некуда, я круглый сирота. И к тому же из самой бедноты. А вот нынешние молодые люди?! Они знают, на что идут, обрекают себя жить без семьи! Скажите, это что же, у вас там внизу совсем стало плохо, в вашей мирской жизни, поэтому юноши и бегут к нам спасаться?!

Мы сильно призадумались насчет того, что нам надо было бы ответить монаху, – возможно, нам и правда пора искать спасения за стенами монастыря…

Долго бродили мы вокруг монастырских стен, по двору с цветущими, несмотря на осеннюю пору, розами. Зашли в храм, где проходила служба, и почувствовали какое-то просветление в душе, – вероятно, это Божественная благодать осенила нас своим крылом.

Наш проводник не преминул угостить нас местным вином. Густое, красное сухое вино сильно отличалось от того, что продается в супермаркетах. Видимо, секрет его производства так и остается достоянием францисканского монастыря.

Потом спустились к машине и снова окунулись в нашу мирскую суету.

Выше я писала о том, что в моей жизни не раз случались странные, ничем не объяснимые совпадения. Одно из них произошло во время очередного нашего путешествия с Мессбауэром по разным историческим местам. Почему-то судьбе было угодно привести меня к этой православной церквушке, на кладбище, чтобы я увидела это княжеское имя, выбитое на мраморе скромного надгробия.

Это был бесконечно длинный день. Мы ездили по разным городкам в районе реки Инн, побывали в нескольких замках и храмах, и вдруг во время обеда на озере Зеебрюк Рудольф нам говорит:

– Я вспомнил, здесь недалеко есть православная церквушка с точно такими же куполами, как в Москве. «Люковитца» – правильно я говорю?

У нашего Рудика явная ностальгия по России.

И мы едем в местечко Зееон осматривать эту самую церковь. На берегу маленького горного озера, через которое проложены мостки, на плато, подступающем к предгорью, высится белая церквушка с одним большим позолоченным и двумя маленькими куполами – «луковицами». Вокруг нее кладбище, на памятниках надписи на русском языке. Одна могила, у самой побеленной стены церквушки, украшена живыми цветами. И я читаю:

«Герцогиня Ольга Николаевна Лейхтенбергская. Урожденная княжна Репнина.

21 авг.1879 – 27 апр. 1953».

Помните, как писал Пушкин о ближайших сподвижниках Петра Великого, —

И Шереметев благородный,

И Брюс, и Боур, и Репнин,

И счастья баловень безродный,

Полудержавный властелин.

И где теперь потомки славного княжеского рода Репниных? Рассеялись по белому свету. В России что-то не слышится такого имени, да и в Европе тоже. А меня эта надпись на скромном надгробии поразила потому, что как раз недавно я закончила работу над переводом романа сербского писателя Милоша Црнянского, повествующего о трагической судьбе первой, послереволюционной волны эмиграции из России, и о печальной участи главного героя этого произведения, – князя Репнина. До конца своих дней князь Репнин носил в своем сердце образ покинутой и беззаветно любимой родины, умирал от тоски и покончил с собой, намеренно скрыв, чтобы жена не узнала, свое самоубийство. С тяжелым рюкзаком, набитым камнями, он встал на корме лодки, далеко отплыв от берега, и выстрелил себе в висок.

«Роман о Лондоне» М. Црнянского с боями пробивал дорогу к русскому читателю. На мои многочисленные заявки о том, что это произведение адресовано непосредственно русскому читателю, я получала неизменный отказ в виде задушевных и доверительных писем ко мне главного редактора издательства «Радуга», одно из которых сохранилось в моем архиве. Привожу его полностью.

« Уважаемая Татьяна Николаевна!

Издательство, получив Вашу заявку, еще раз самым внимательным образом изучило книгу М.Црнянского «Роман о Лондоне».

Мы пришли к окончательному выводу – роман мы переводить не будем. И вот по каким соображениям. Лимит бумаги, отпущенный на литературу СФРЮ, невелик, и, естественно, мы стремимся использовать его для выпуска актуальной литературы, посвященной стране, ее истории, ее современности.

Предлагаемый же Вами роман Црнянского посвящен истории русской послереволюционной эмиграции. Главный герой, покинувший родину в годы гражданской войны, не понимает (и не принимает) происшедших в России социальных перемен. К тому же роман насыщен сексуально-эротическими пассажами.

Учитывая все сказанное, мы отказываемся от публикации книги.

Ждем от Вас новых предложений, новых творческих заявок.

Самые добрые пожелания по случаю наступающего Нового года!

Главный редактор издательства Г.А.Анджапаридзе.

29.12.85».

На что, скажите мне, могла бы я сердиться, получив этот вежливый отказ? Главный редактор охранял от всяких вредных отклонений основную идеологическую линию вверенного ему издательства, но при этом старался морально поддержать заблуждающуюся творческую единицу, а именно меня, и давал мне надежду на наше будущее счастливое сотрудничество.

А вот главный герой романа, князь Репнин, был кругом не прав. Голгофу он мог принять и у себя на Родине, а не страдать в эмиграции. И незачем ему было постоянно любить свою жену Надю под беличьим одеялом, вывезенным из России сюда, в этот нетопленый Лондон. Весь этот интим нам глубоко чужд, потому что, как совершенно справедливо заметила одна советская гражданка, кажется депутат, или что-то такое в этом роде, – «никакого секса у нас, в СССР, нет».

Война с издательствами продолжалась у меня весь советский период, – кое-что все-таки удавалось пробить. Не прошло и шести лет с момента получения мной последнего отказа на мою заявку, поступившего из издательства «Радуга», как «Роман о Лондоне» Милоша Црнянского был опубликован в издательстве «Художественная литература» в переводе двух переводчиц – Т. Вирты и Т.Поповой.

В том же издательстве «Радуга», которое занималось публикацией иностранной литературы, примерно в те же годы, я отчаянно сражалась с начальством, доказывая необходимость опубликования на русском языке романа хорватского классика Мирослава Крлежи – «Знамена». И в стенах издательства, как мне рассказывали, ходила такая частушка: «Вот Татьяна!/ В бой с редактором она/ со «Знаменами» пошла!/ Но атака захлебнулась,/ И Татьяна к нам вернулась!» Впрочем, в конце концов мои усилия приводили к положительным результатам. Так было и с двухтомной эпопеей М. Крлежи «Знамена». В 1984 году она вышла в свет в «Радуге» тиражом 50 000 экземпляров и таким образом, стала известна русскому читателю.

Прошу прощения за это отступление.

В тот свой приезд в Германию в 1994 году мы были в гостях у Мессбауэра с Зигхартом Фишером с Хельгой и Фрицем Параком с Трауди, – обе эти пары были у них впервые. Известные ученые, профессор Фишер и профессор Парак, долгие годы являлись ближайшими сотрудниками Мессбауэра и ежедневно бок о бок с ним работали в одном институте. Но чтобы оказаться с ним в домашней обстановке, – это было для них совершенно непривычно. И они, явно польщенные столь почетным приглашением, в то же время чувствовали себя скованными в присутствии своего шефа и всеми силами старались побороть смущение и приобрести естественный и раскованный вид. Кем же он теперь будет для них – этот «профессор Мессбауэр», неужели, страшно подумать, просто Рудольфом?!

В этой связи вспоминаю один смешной эпизод, произошедший с нашим близким другом академиком Виталием Гольданским. Когда он был избран академиком, сотрудники стали одолевать его вопросами: как они теперь должны к нему обращаться – по имени-отчеству, «Виталий Иосифович», или «академик Гольданский», а может быть, как принято на Западе, «профессор Гольданский»?

На что наш драгоценный Витя им ответил:

– Называйте меня, как старшего по возрасту и по званию – Ваше Высокопревосходительство! Это будет самое правильное.

Но академик Гольданский, как всем известно, был большой шутник. Ну, а Мессбауэр? Насколько я могу судить, он тоже больше всего на свете любил комические ситуации, бесконечно их пересказывал и заливался при этом своим серебристым переливчатым смехом.

Не следует, однако, думать, что Рудольф всегда был благодушно настроен и только лишь посмеивался над всякими несуразностями нашей жизни в советскую эпоху. Он мог и огрызнуться, и очень даже зло. Что бывало на нашей памяти неоднократно.

С некоторых пор Мессбауэра стала утомлять затяжная тяжба с КГБ и другими органами, которые всеми силами старались «держать и не пущать» Ю.М. Кагана и препятствовать его сотрудничеству с немецкими учеными. Выезды моего мужа в Германию сопровождались невероятной волокитой, сроки семинаров и конференций регулярно срывались. Для положительного решения вопроса требовалось вмешательство директора Института атомной энергии А.П. Александрова, и академик, чей рабочий день был расписан по минутам, начинал писать пространные реляции, адресованные высокому начальству, в которых он давал обоснование необходимости взаимодействия моего мужа с иностранными учеными.

«Тов. Рябеву Л.Д. (Рябев Лев Дмитриевич – министр среднего машиностроения СССР.)

Как Вы знаете, в течение уже длительного срока осуществляется прямое сотрудничество между Мюнхенским техническим университетом (МТУ) и Институтом атомной энергии по гамма-резонансной спектроскопии. С немецкой стороны программой сотрудничества руководит лауреат Нобелевской премии профессор Р.Мессбауэр, с советской – академик Ю.М.Каган. Это сотрудничество оказалось очень плодотворным и эффективным и в какой-то мере может служить примером для актуальной сейчас проблемы установления прямых связей и проведения совместных исследований с учеными других стран.

…Вместе с тем немецкая сторона высказала претензии в связи с необязательным характером ведения сотрудничества советской стороной, что выражается в постоянном срыве сроков приезда специалистов, с задержкой ответов на письма или вообще их отсутствие. От себя могу добавить, что все это является следствием пассивности и незаинтересованности аппарата ведомства в поддержании такой прогрессивной и полезной формы сотрудничества.

…Особо я хочу просить Вас дать указание об оформлении поездки академика Кагана Ю.М. В значительной степени заинтересованность немецкой стороны связана с возможностью сотрудничества с нашими теоретиками, в первую очередь с Ю.М. Каганом, внесшим большой вклад в эту область физики. На его авторитете как ученого вообще держится программа сотрудничества. Имевшие место неоправданные трудности с его оформлением и оставшиеся без ответа многочисленные обращения Р.Мессбауэра с просьбой о его приезде для обсуждения результатов и детальной программы работ мешают сотрудничеству и могут внести ненужные политические оттенки. А.П.Александров».

Подобные реляции со своей стороны неутомимо писал московскому начальству и Р. Мессбауэр. Эти документы, сохранившиеся в нашем семейном архиве, как мне представляется, красноречиво свидетельствуют о той атмосфере, в которой существовали советские ученые, пока не наступила эра Горбачевской перестройки.

Привожу один из них.

«Д-8026, Гархинг, Мюнхен, 8 августа 1985 г. Физический факультет Е15, Мюнхенский технический университет, проф. Р.Л. Мессбауэр.

Проф. д-ру А.П.Александрову. Директору Института атомной энергии им.

И.В.Курчатова, 123182, Москва, СССР.

Проф. Д-ру Г.К.Скрябину, Главному ученому секретарю Академии наук СССР,

Ленинский проспект14, 117901, Москва СССР.

Проф. Д-ру А.М.Петросьянцу, Председателю Комитета по атомной энергии СССР. Государственный комитет по атомной энергии СССР, Москва, СССР.

Господа!

Уже много лет существует успешное научное сотрудничество между моим Институтом в Мюнхене и Институтом им. Курчатова в Москве… Наше сотрудничество с Институтом им. Курчатова, которое было сосредоточено на изучении когерентных явлений, включающих гамма-излучение, было довольно уникальным и давало много общих научных публикаций.

Проф. Каган, а также проф. Афанасьев специально развили теорию для этой довольно новой области физики и способствовали расширению экспериментального оборудования, например, самое последнее, – в области синхротронного излучения…

В последние годы, к сожалению, сотрудничество было менее эффективным, так как наши партнеры из Института им Курчатова, проф. Каган и проф. Афанасьев, не смогли посещать мою лабораторию в Мюнхене. Уже в конце 1984 г. я получил информацию, что проф. Каган посетит мою лабораторию, но ни один из нескольких предполагавшихся с тех пор визитов в действительности не состоялся по неизвестным мне причинам… Наш самый последний семинар только что завершился в Мюнхене, в ФРГ, но наши надежды на участие профессоров Кагана и Афанасьева опять не оправдались. Это нас особенно волнует, так как мы только что начали серию экспериментов (частично включающих синхротронное излучение), что было особенным пунктом дискуссии нашего последнего семинара. Эти эксперименты – это эксперименты нового типа, и они требуют тщательного теоретического подтверждения, которое может обеспечить именно проф. Каган…

Поэтому я бы хотел еще раз повторить мое предыдущее приглашение проф. Кагану приехать ко мне в лабораторию в Мюнхене в рамках существующего сотрудничества… Я был бы благодарен за быстрый ответ на это письмо, что обеспечит правильное планирование.

С уважением, Р. Л.Мессбауэр, профессор физики».

Если все эти воззвания не давали желаемого результата, академик Александров обращался на самый верх, в правительство, и там закладывал свою голову, ручаясь за этого Кагана, что он не сбежит и никаких секретов не выдаст – такой человек был Анатолий Петрович!

Вся эта нервотрепка мешала совместной работе моего мужа с Мессбауэром, и Рудольфа это начинало страшно злить. Как-то раз, во время очередной баталии за выезд Юры в Мюнхен, Рудольф, будучи невероятно раздраженным, устроил в Москве настоящий скандал.

В тот приезд, о котором идет речь, его поселили в трехкомнатном номере гостиницы «Россия», с роскошным роялем «Стейнвей», и Рудольф пригласил нас с небольшой компанией его московских друзей послушать в его исполнении новую музыкальную программу, которую он для нас специально подготовил.

Я уже писала о том, что за роялем Рудольф был прекрасен. Аристократической формы руки легко летали над клавишами, и он устремлял взгляд куда-то вдаль. Казалось, он открывал музыке свою душу, его лицо смягчалось и приобретало мечтательно-просветленный вид.

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе, —

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу бога…

И я успокаивалась и думала, – вот это и есть его истинный облик. А вовсе не тот, каким он иногда бывает, когда после бурного веселья вдруг впадает в отчужденно-замкнутое состояние, уходит в себя и, казалось, никого вокруг не узнает. Боже мой, недоумевала я в такие минуты, тот ли это человек, с которым мы провели вместе столько часов в путешествиях, за столом, на выставках! И просто в разговорах.

Нет, конечно, он вот этот, вдохновенный, исполняющий своим друзьям Шопена. Таким он бывает и на кафедре, когда читает свои лекции. В любом университетском городе, куда бы мы ни приезжали, Мессбауэр обязательно давал лекции, на которые собиралась аудитория, едва вмещавшая всех желающих в зале.

На кафедре Мессбауэр, действительно, был незабываем, я уже говорила об этом. Его энтузиазм передавался слушателям, создавая иллюзию доступности его логики каждому из сидящих в зале. Лекции Мессбауэра всегда встречались с восторгом. Все осознавали: перед ними выступает выдающийся ученый, открывший эффект, названный его именем, и внесший неоценимый вклад в общемировой прогресс.

Но я отвлеклась.

Итак, по приглашению нашего друга мы приезжаем в гостиницу «Россия», а пропуска на вход нам не дают, – такое распоряжение поступило свыше. Это было уж слишком! Рудольф, взбешенный, сбегает к нам в рецепцию и начинает кричать на весь огромный мраморный вестибюль:

– Вызывайте мне немедленно такси! Я съезжаю из вашего отеля! Я тут ни одной минуты больше не останусь!

Прибежал перепуганный главный администратор. Стали перед Мессбауэром извиняться, – мол, вышло какое-то недоразумение. Нам, конечно, тотчас же выписали пропуска. Однако настроение было вконец испорчено.

На второй день его пребывания в этой же самой гостинице «Россия» к Мессбауэру стали прорываться журналисты, которые мечтали взять у него интервью. Рудольф никогда не стремился, надо отдать ему должное, к публичности и стал отказываться. Но журналисты не могут упустить свой шанс интервью с нобелевским лауреатом – это же неслыханное везение и, возможно, даже выход на экраны ТВ! Наконец, Рудольф смилостивился и говорит:

– Ну, ладно, заходите в номер и расставляйте свою аппаратуру, а я пока поиграю.

Рудольф садится к роялю, а журналисты спешно расчехляют свою аппаратуру, проводят удлинители, расставляют треножники для съемочных камер и занимают места на ковре полукругом, чтобы нобелевский лауреат за роялем оказался в центре внимания.

– Мой первый к вам вопрос – спрашивает их Рудольф, отрываясь от игры и поворачиваясь к нам. – По какой причине академик Сахаров находится в ссылке в городе Горький и я не могу с ним встретиться?

Наступает тяжелая пауза. Журналисты переглядываются и молчат.

– А второй вопрос такой: по какому праву ваши войска вторглись в Афганистан и вмешиваются в их внутренние дела?

Тут журналисты все так же безмолвно рассовали по сумкам свою аппаратуру и спешно ретировались.

Беда была с этим нобелевским лауреатом! Во-первых, он ничего не боялся и, во-вторых, настолько освоился в Москве, что уследить за ним было просто невозможно. Какой-то человек-невидимка. И тогда было принято решение услать его в компании с неизменным Германом осматривать наши древности в город Псков. Подальше от московской публики, от разных подпольных подозрительных художников, а также и от милых дам. Как на грех, я как раз недавно посетила этот достославный город с делегацией югославских писателей и могла поделиться с Рудольфом своими личными впечатлениями. Гостиница, еще куда ни шло, хоть и не отличалась современным комфортом, но все же невероятными усилиями персонала содержалась в чистоте. Что же касается города, – надеюсь сейчас, по прошествии нескольких десятилетий, там все изменилось. Но тогда – Боже мой, в каком ужасающем состоянии находились все эти древности, развалины крепости, церкви, собор и сам город Псков, если в нем невозможно было найти ни одного туалета, негде было присесть, чтобы отдохнуть, не говоря о том, чтобы перекусить! Деваться там было просто некуда, на дворе стояла промозглая осень, и, зная, как Рудольф боится простуды, притом, что он был легко одет, я категорически не советовала ему туда ехать.

…Думаю, каждый согласится со мной, что разочарования – сильнейшее испытание в нашей взрослой жизни. Но одно дело разочароваться во вчерашней, впопыхах произведенной покупке, которую, к слову сказать, у нас невозможно вернуть. И совсем другое дело разочароваться в человеке. В дружбе, в любви. Тогда уже начинаются драмы и слезы. Однако я не понимаю, как можно было разочароваться в нашем Германе, которого до тех пор я считала этаким безобидным малым? Разве с самого начала не было ясно, из каких атомов и молекул он состоит? Нельзя же до преклонного возраста сохранять такую непростительную наивность!

На следующее утро после нашего разговора с Рудольфом, который велся, как водится, в присутствии Германа, моего мужа Юру вызывают в первый отдел режимного Института атомной энергии и говорят (привожу небольшую выдержку из моего дневника):

«– Напрасно ваша жена вмешивается в наши планы и заставляет нас менять расписание иностранного гостя. Это решается в самых высоких инстанциях!»

Такие заявления заставляли нас обливаться волной холодного ужаса. Странно, что нас:

А) не посадили и не объявили диссидентами;

Б) что мы сами от этого удержались.

Два момента пика отчаяния (1983 г.) Мы продлили пребывание в пансионате Дома ученых в Лейлупе, на Рижском взморье, т.к. Юре отказали в поездке в Венгрию, на семинар, где он был членом Еврокомиссии. Мы ходили взад-вперед по опостылевшему побережью и все это переживали. И я, неверующая, молила Бога: «Господи, пронеси от инфаркта!»

Который, конечно, случился, но потом, спустя несколько лет. В тот раз пронесло, но рубцы на сердце, несомненно, остались. И дальше в том же дневнике:

«Второй издевательский акт по отношению к нам относится к 1985 году. Ю. Кагану присуждается Ленинская премия, и нас, меня и нашего сына Максима, приглашают в Кремль, на церемонию вручения. При входе в Троицкие ворота Кремля документы Максима крутили и вертели, разглядывая со всех сторон, но все-таки пропустили. Премия была вручена. А на следующий день Юре запретили участвовать в Советско-Американском семинаре, проходившем у нас в Москве именно по той тематике, которую американские ученые собирались обсудить с моим мужем».

Помню наше с ним состояние. Что было делать? Созывать пресс-конференцию? Это значило подставлять под удар нашего сына Максима, студента-физика, призывного возраста, вполне здорового, слава тебе Господи, парня, и это на фоне войны с Афганистаном. И мы понимали, что должны молчать, и только молчать, хотя это было очень трудно. И наверняка опять рубцы на сердце.

Для нас это были мрачные годы. Вместе за границу до 1986 года нас никуда не выпускали. Впервые мы выехали с моим мужем в Голландию, когда он получил приглашение на почетную должность Ван-дер-Ваальс профессора в Амстердамском университете. До этого времени мы могли выезжать за границу только в разное время и врозь. Интересно было бы знать логику наших спецслужб: что же, они думали, сами мы, очутившись вместе где-нибудь за рубежом, сбежим, а нашего сына Максима оставим в заложниках, и в придачу к нему еще моих маму и бабушку?! Как сказал во время Великой Отечественной войны один наш прославленный маршал: «Нечего жалеть солдат, бабы еще нарожают!»

И что же выясняется? Несмотря на все подозрения, мы по-прежнему здесь, на своем месте, никуда не девались. Как говорится, не в ту сторону надо было смотреть. А то слишком много проколов!

Да, нелегкие времена мы пережили! Хотя, возможно, наши горести касались узкой прослойки граждан СССР, тогда как остальные люди были погружены совсем в другие проблемы простого человеческого выживания. Молодой начинающей журналисткой я немало поездила по нашей необъятной родине и воочию видела жизнь в глубинке. Так что могу судить об этом не понаслышке…

С приходом М.С.Горбачева, сменившего у кормила дремучих и к тому же безнадежно больных старцев, в нашей стране наступила другая эра, – теперь мы видели на трибунах и в залах бесконечных заседаний молодых, образованных, современных, и на них возлагали все надежды. Была объявлена «перестройка», и воздух свободы стал проникать на наши просторы. Мы с Юрой с облегчением вздохнули.

Однако перенесемся обратно на вечеринку в доме у Мессбауэра. На время наша компания разделилась. Рудольф был поглощен разговором с Юрой, – они с ним бесконечно обсуждали какие-то серьезные дела. А Кристалл для развлечения гостей рассказывала всякие забавные истории о своих учениках в начальной школе, где она преподавала английский язык. Кудрявая и хорошенькая, она, как всегда, была в прекрасном настроении и своей веселостью заражала других.

Но тут на сцену вышли два новых персонажа, и все наше внимание переключилось на них. В гостиную, где мы сидели за аперитивом, вступили два рыжих, упитанных и очень похожих друг на друга кота. Ленивой походкой, хвост трубой, они направились к хозяину и стали тереться ему об ноги. Оба в ошейниках, как положено в Германии для всех оприходованных кошек. И кастрированные, чтобы ничто не отвлекало их от дома и семьи. Мессбауэр на полуслове оборвал свою научную дискуссию с Юрой и, нагнувшись к котам, льстивым и заискивающим тоном в чем-то их стал убеждать, поглаживая каждого по спине от загривка до вздыбленного вверх трубой хвоста. Коты при этом ревностно следили за тем, чтобы хозяйская рука не слишком долго задерживалась на противоположной спине, и в случае чего недовольно передергивали ушами. Рудольф скороговоркой нам объяснил, что ужинать котам еще не положено, потому что еще немного рано, но, возможно, они хотят пить? Он с тревогой взглянул на Кристалл. Что с их питьем? И с невероятно озабоченным видом бросился в кухню – проверить, есть ли в мисках вода и достаточно ли она свежая, или надо ее срочно сменить? Коты, все так же, хвост трубой, поскольку хозяин все еще не удосужился выполнить их требование, последовали за ним в кухню. Сначала было слышно, как там лилась вода, потом все стихло, и Рудольф вернулся к нам. Вернулись вместе с ним и коты и в продолжение всего обеда сидели несколько поодаль, не спуская своих зеленых, будто бы стеклянных, бусинок-глаз с Рудольфа, который время от времени что-нибудь ласковое им говорил. Я не слышала, чтобы этот великий ученый с кем-нибудь так ворковал, как со своими котами. Понятно было, кто тут, в этом доме, главный.

– Меня они слушаются, – объяснял нам Рудольф, – Но с Кристалл целая проблема. Они просто третируют ее. То им надо, на ночь глядя, во двор. То их невозможно загнать домой, когда ей надо куда-то уходить. То они начинают точить когти и драть диван, хотя прекрасно знают, что это им строжайшим образом запрещается…

И, обратившись к котам, Рудольф стал читать им нотацию, грозя, по своему обыкновению, пальцем. Коты его слушали, недовольно передергивая ушами, и, видимо, мотали слова хозяина себе на ус.

Между тем Рудольфу настало время входить в роль гостеприимного хозяина, и он торжественно провозгласил:

– Просим всех к столу! Нашим главным блюдом будет спаргел-суппе! – заранее объявил он. – Сейчас как раз сезон спаржи. И Кристалл готовит спаргел-суппе по специальному рецепту. Главное здесь – соблюдать порядок, в котором в этот суп кладутся овощи.

И Рудик с большим знанием дела начал перечислять порядок добавления в кастрюлю репчатого лука, моркови, а также этой самой спаржи и разных специй.

– Имейте в виду, имбирь добавляется в самую последнюю очередь! – сообщил нам Рудольф, грозя указательным пальцем, – его характерный жест, когда он хотел подчеркнуть свою мысль. Чего только не узнаешь от нобелевского лауреата!

– А второе у нас будет в русском духе, – заранее оповестил он нас, – отварная картошка и к ней разная закуска. Рыба, окорок, салаты, сыр.

Надо сказать, что «русский дух» в этом немецком семействе наблюдался не только за столом. Когда мы перешли в другую часть комнаты, где был накрыт десерт, мы обнаружили себя в окружении вполне приличной коллекции русского авангарда, которую не без нашей помощи долгими годами собирал Рудик. Картины, зарисовки, графика А.Зверева, В.Калинина, В. Сидура.

Все дело в том, что до того, как мы с Юрой впервые вместе выехали в Германию, в 1990 году, Рудольф был у нас в бывшем СССР несчетное количество раз. И для того, чтобы хотя бы вкратце описать его передвижения по нашей стране, которую он изъездил вдоль и поперек, нужно разложить на столе карту бывшего СССР и красными флажками отмечать, где, в каких городах и республиках, побывал наш друг. Но это мы сделаем несколько позже.

А пока что в тот день на вечеринке у Рудика мы получали множество рекомендаций, куда нам следует прежде всего поехать и какие достопримечательности осмотреть здесь, в Баварии.

Ну, конечно, очаровательную деревушку Мюрнау, где со своей любимой подругой Габриэль Мюнтер, художницей, жил Василий Кандинский (1866—1944 гг.), пока в 1914 году не вернулся на родину в Россию. Они были счастливы вместе, к этому периоду относится расцвет творчества великого художника. Ежедневные выходы на пленер, а в непогоду из маленького окна комнатушки, которую они занимали с Габриэль, Кандинский каждый раз писал совершенно разные пейзажи.

Следом за этим путешествием у нас было множество других.

Но вот мы испытали настоящий шок. В хорошем смысле этого слова. Приезжаем в городок Розенхейм – и там, в автосалоне, огромном помещении– ангаре, где обычно проходят выставки-продажи автомобилей самых разных марок и стоимости, недавно открылась всемирная выставка картин Сальвадора Дали. В этот городок Розенхейм их свезли из Барселоны, Мадрида, Вашингтона, Нью-Йорка, Мюнхена и других мест, чтобы возможно полнее представить творчество этого выдающегося художника.

Надо сказать, что творчество Сальвадора Дали нам было хорошо знакомо и раньше. Зная о том, что мой муж большой любитель живописи, а также собиратель неплохой коллекции картин советского авангарда, наши зарубежные друзья привозили нам в разные годы совершенно уникальные альбомы и каталоги его картин. И вдруг такое счастье, – перед нами воочию картины, скульптуры, графика. Мы видим перед собой шедевры: «Автопортрет в Рафаэлевском повороте», «Постоянство памяти», «Мягкие и растекающиеся часы», «Атомную Леду», «Лицо войны», «Видение святого Антония», портрет Галы, скульптурный торс Веласкеса, рисунки к сказкам Лафонтена.

Как описать словами чувства людей, которые восхищались каким-то явлением искусства лишь в отраженном мире фотографий, иллюстраций или телевизионного экрана, и вдруг, вот оно, перед вами в подлиннике! Это был подарок судьбы, и мы его приняли с большой благодарностью.

Наши друзья старались показать нам что-то прекрасное, пользуясь любым перерывом в напряженном графике работы моего мужа с лабораторией Рудольфа Мессбауэра. Так что смею думать, мы неплохо познакомились с историей Германии, ее культурой, искусством, архитектурой.

В воскресенье мы, как правило, погружались с кем-нибудь из наших друзей в машину и куда-нибудь ехали, – насколько я могу судить, этот вид отдыха немецкая публика и в повседневной жизни считает для себя единственно достойным. Расположиться на террасе с книжкой в руках – нет, это для них. Им непременно надо что-нибудь осматривать или совершать какой-нибудь поход. Чтение художественной литературы здесь, мне кажется, не является приоритетным.

Все мои старания поговорить в тот вечер у Мессбауэра о литературе не встретили в обществе активной поддержки. Имени Иво Андрича, роман которого «Мост на Дрине» в переводе на немецкий язык был издан в Германии, как и в других странах Европы, а также и в Америке, никто не знал. И даже заявление Рудольфа о том, что они с Иво Андричем получили Нобелевскую премию в один и тот же год и были вместе в Стокгольме на вручении, оставило всех равнодушными. Югославская литература была нашим немецким друзьям совсем неизвестна. Русскую классику, некоторые имена, они знали по фильмам и спектаклям: Толстого по американскому фильму с Одри Хепберн о любви Наташи и князя Андрея. Достоевского – по фильму «Идиот». Пушкина – по немецкому фильму «Евгений Онегин», не дающему ни малейшего представления ни о русском характере, ни о жизни русского дворянства. Чехову повезло больше, поскольку Товстоногов привозил в Германию из Санкт-Петербурга свой спектакль «Три сестры».

Интересная деталь. Жена Фрица Парака, Трауди, как это принято во многих профессорских семьях, когда выросли дети, на добровольной основе в качестве волонтера, пошла работать по утрам в местную библиотеку. На этой почве мы с ней разговорились, и я сказала, что немецкая литература после войны у нас в стране активно переводилась и была очень популярна. Все зачитывались романами Э. Ремарка «Три товарища» и «Время жить и время умирать». А драматургия Б. Брехта и его пьесы «Добрый человек из Сезуана», «Трехгрошовая опера» и «Карьера Артуро Уи» составили целую эпоху в наших театрах.

Трауди была искренне удивлена:

– Правда?! А у нас ничего подобного нет. Читают в основном развлекательную литературу, серьезные писатели не пользуются особенным успехом.

Возможно, это относилось к читательской аудитории их маленького городка, но об этом я судить не берусь.

Как я уже писала выше, у нас в Москве Рудольф Мессбауэр был частым гостем. Свою жену Кристалл он брал с собой не всегда. Любил иногда вырваться на свободу – и, надо сказать, не без успеха. На наш вопрос:

– А где же Кристалл? Почему она не приехала? – Рудольф неизменно отвечал:

– Ши из тичинг чилдрен! – и при этом своим характерным жестом грозил указательным пальцем.

С некоторых пор, заметив, что наш сын Максим подрос, Рудик сменил направление своих сувениров, и теперь они были адресованы не мне, а ребенку. В связи с этим я перестала получать от него в подарок модный журнал «Бурда», который на фоне нашего тогдашнего дефицита всего, что касалось женской одежды, невероятно раздражал меня своим глянцевым великолепием, и теперь привозил в подарок шоколадных зверей.

Войдя в прихожую, Рудольф озирался в поисках нашего сына, но так как Максим был, как правило, в школе, то объемная и жутко неудобная для транспортировки коробка вручалась мне со словами:

– Брокабел, бат итабел!

Максим в то время, как большинство советских детей, ограниченных в выборе игрушек, бредил машинками. Мы старались как могли пополнять его коллекцию, и большинство наших иностранных друзей действовали в том же направлении. Но не могла же я учить нобелевского лауреата:

– Мол-де, насколько вам было бы легче привезти Максиму в подарок машинку, которую можно запросто поместить в портфель, чем тащить эту коробку с шоколадным зайцем или кошкой! Вы же сами говорите, что этот сувенир, хотя и съедобный, но бьющийся.

Хорошо, что у нашего сына было так много друзей по соседству, и с помощью Сережки, Сашки и Димки все эти звери уничтожались за один присест.

Самое смешное заключается в том, что моя любимая подруга Милочка Семенова-Гольданская, жена академика Виталия Иосифовича Гольданского и дочь академика, лауреата Нобелевской премии Николая Николаевича Семенова, певица и пианистка, как-то мне пожаловалась:

– Ты знаешь, какой странный подарок привез нам Рудольф! Он нам привез шоколадного зайца! Я его чуть не разбила, потому что он дутый внутри! Ты это поняла, что он дутый? – допытывалась у меня моя дорогая подруга, которая проницательным взглядом смотрела в самую суть проблемы!

Рудольф Мессбауэр и академик Виталий Гольданский находились в тесном сотрудничестве начиная с 60-х годов, они были инициаторами создания постоянно действующего Германо-Советского семинара ученых. И, конечно, дружили семьями, поэтому немудрено, что обе наши пары должны были получать от Рудольфа одинаковые знаки внимания!

В начале визита Рудольфа Мессбауэра в Москву мы, как правило, давали ему официальный, согласованный с соответствующими органами в институте им. И.В. Курчатова прием. Прежде всего нам хотелось предоставить возможность пообщаться в неформальной обстановке Мессбауэру с академиком Евгением Павловичем Велиховым, вице-президентом АН СССР, работавшим (и по сию пору работающим) вместе с моим мужем в институте им. И.В.Курчатова – «Курчатнике», как его называют в обиходе. Мессбауэр и Велихов как раз подходили друг другу, – оба молодые, веселые, с неистощимым запасом юмора.

За столом, я помню, речь зашла о Пагуошском движении, как известно основанном в 1955 году по инициативе А.Эйнштейна, Ф.Жолио-Кюри и Б.Рассела на конференции ученых, проходившей в Канадском городе Пагуоше. Эти великие физики и математики выступили с манифестом, в котором призывали международное научное сообщество осуществлять самый пристальный контроль за вооружением, а также наложить полный запрет на использование ядерной энергии в военных целях, гарантируя тем самым мир и безопасность на планете.

С 1957 года конференции проводились в разных странах регулярно. Советские ученые активно включились в деятельность Пагуошского движения, в нем участвовали известные профессора и академики: А.В.Топчиев, Р.З. Сагдеев, В.И. Гольданский, Н.А. Платэ, С.П.Капица, А.А. Громыко, а также мой муж Ю.М.Каган.

Академик Евгений Павлович Велихов, один из постоянных деятелей советского отделения Пагуошского движения, ярко представлял нашу страну на международных встречах, способствуя сближению советских и зарубежных физиков.

– Понятно, почему я так стараюсь, – объяснял Евгений Павлович свои личные мотивы, заставляющие его столько времени и сил отдавать общественной деятельности. – В случае атомного взрыва на Земле имеет шанс выжить существо, по размерам не больше поросенка. А так как я больше поросенка, то мне ничего другого не остается, как изо всех сил бороться «за мир во всем мире»!

Как-то раз мы встретили Евгения Павловича с его женой Наташей на спектакле театра Марка Розовского «Носорог» по пьесе Э. Ионеско. В антракте Евгений Павлович, находясь под сильным впечатлением от спектакля, заметил:

– Вы видите, не зря я так много вожусь с этим Пагуошем. Всем нам приходится бороться с «носорогами»! Не то они все вытопчут вокруг!

После окончания спектакля Велиховы предложили подвезти нас на своей машине – благо мы живем в одном районе, поблизости от площади Курчатова. Всю дорогу Евгений Павлович рассказывал что-то такое космическое, – как надо передвинуть планеты и заставить их вращаться по другой орбите, чтобы они не могли помешать движению нашей Земли, или что-то в этом роде. Я слушала его, открыв рот, и была ужасно раздосадована, обнаружив, что мы уже подъехали к особняку Велиховых на Пехотной улице, и надо было расставаться.

Как это горько, что прекрасные сказки иной раз сменяются трагедией.

В апреле 1986 года грянула чернобыльская катастрофа, и Евгений Павлович оказался на передовой. В числе других наших героических спасателей он был на месте ядерной аварии, пытаясь найти способы остановить распространение радиации, смертельно опасной для всего живого. Точно такой же смертельной опасности он подвергал и самого себя. Немало наших ученых кинулось спасать человечество от ядерной угрозы, ради общего блага пожертвовав своим здоровьем, а в некоторых случаях и своей жизнью. Вечная им слава!

В будние дни, когда Мессбауэр приезжал к нам в Москву, я их с Юрой практически не видела. У них была напряженная научная программа, которой они были заняты с раннего утра и до позднего вечера. Помимо работы в Курчатнике, Рудольф активно сотрудничал с другими московскими институтами, в том числе с институтом Хим-Физики, где директором в то время был академик В.И.Гольданский, с которым они были давними и близкими друзьями, и другими научными центрами.

В один из первых своих приездов в Москву Мессбауэр посетил семинар академика Л.Д. Ландау и потом часто вспоминал о том, в какой своеобразной атмосфере этот семинар проходил. Докладчиком был кто– то из приглашенных иностранцев, – его фамилии Мессбауэр не запомнил, – и Ландау вел семинар на прекрасном английском языке. Иностранный ученый излагал свою работу, состоящую из четырех пунктов, на которые он постарался ответить. Когда докладчик закончил свое выступление, Ландау взял слово и последовательно, пункт за пунктом, опроверг его утверждения. После чего спросил:

– Может быть, кто-нибудь хочет что-то добавить? – желающих выступить, как и следовало ожидать, не нашлось, а на основного докладчика старались не смотреть – вид у него был самый несчастный.

Рассказывая эту историю, Рудольф весело смеялся, как и на все комические происшествия, которые случались с ним в Москве.

Это была единственная встреча Мессбауэра с Л.Д. Ландау.

В связи с этим расскажу один смешной эпизод.

Я, конечно, знала Льва Давидовича Ландау, – в свое время на каком-то мероприятии в Институте физических проблем им. Капицы Юра представил меня Дау, как по его настоянию физическое сообщество называло своего кумира и учителя. Дау одобрял Юру по той причине, что тот женился, когда ему было около тридцати. Дау считал, что до этих пор настоящему физику надо заниматься только наукой. Жениться, по мнению Дау, надо было на красавице, потому что любовь все равно вскоре пройдет, так уж лучше смотреть оставшееся время на красавицу, чем на какую-то мымру. Словом, как говорил герой известного произведения —

Я сколько ни любил бы вас,

Привыкнув, разлюблю тотчас…

Между тем у самого Дау к женщинам был повышенный интерес. И существовала специальная таблица, в которой Дау проставлял знакомым дамам очки (кажется, по пятибалльной шкале), исключительно по признакам внешних достоинств. Женатые мужчины делились у него на «красивистов», «ножистов» и «душистов». Себя Дау относил к «красивистам», поскольку его жена Кора была, безусловно, красавицей. Юре достался титул «душиста», таким образом, я попала в третью категорию. Несмотря на это, Дау при встрече любил переброситься со мной парой слов и над чем-нибудь посмеяться. Я всегда ждала от него саркастической реплики в чей-нибудь адрес для затравки разговора, который обычно проходил у нас в юмористическо-ироническом плане, но вдруг однажды он меня спрашивает совершенно всерьез:

– Таня, у вас есть какая-нибудь симпатичная подруга?

Видимо, с женой-красавицей иной раз ему становилось скучно.

– Подождите, подождите… Одна моя подруга недавно рассталась с мужем…

– Красивая?

Этого вопроса от него, естественно, надо было ждать.

– По-моему, очень…

– Так почему же вы меня с ней не познакомите?

В самом деле, почему бы мне мою подругу, назовем ее «Людочкой», не познакомить с Ландау? Ее муж, с которым они по какой-то вздорной причине развелись, тоже носит весьма громкую фамилию, так что будет одно к одному. Назначили встречу. Мы с Юрой временно, в ожидании своей квартиры, жили у моей мамы в Лаврушинском переулке, и Дау туда явился минута в минуту. А Людочка опаздывала.

Дау поглядывал на часы. Он всегда торопился. Ухаживать за женщиной – это святое, но и время зря тратить нельзя. Минуты уходят, а глобальные проблемы стоят. Мы пили чай, чувствуя, как в Дау нарастает напряжение.

– Точность – привилегия королей, – изрек он свой любимый афоризм. – Это касается не только мужчин, но и женщин.

Но вот звонок в дверь, и появляется моя подруга. Она сразу же произвела на Дау самое благоприятное впечатление, и, посидев с нами для приличия некоторое время, он заявил, что давно мечтал посетить Третьяковскую галерею, и приглашает Людочку составить ему компанию. Благо, Третьяковская галерея тут под боком. С этим Людочка тотчас же согласилась, и они удалились.

Дальнейшее я знаю с ее слов.

На следующий день Дау ей позвонил и пригласил в кино. И тут его подвело то же самое. Нетерпеливость. Он считал, что предварительный этап ухаживания надо сократить, для экономии времени, до минимума, и сразу же приступить к главному. А Людочка с этим не соглашалась. Мы уговаривали ее, внушали моей подруге, что за ней ухаживает гениальный ученый, и может быть, он в чем-то своеобразный, но это надо ему простить. Однако никакие уговоры не помогали. Видимо, в теории Дау относительно того, как надо строить отношения с красивыми женщинами, была какая-то погрешность. И вот она-то и погубила задуманную нами интригу. Как говорится, не за свое дело никогда не берись!

Судьба немилостиво обошлась с гениальным физиком нашего времени. Всем известно, что Ландау попал в ДТП и едва в нем не погиб. Удар со встречной машиной пришелся как раз в тот угол, где он сидел, и потому хрупкий по своему строению Дау получил травмы почти не совместимые с жизнью. Некоторое время он находился на грани смерти. Его спасали всем миром: международное сообщество врачей, ученых, летчиков, водителей, друзей. Врачи, медсестры, нянечки, сотрудники Института физических проблем, где он работал, и его ближайший друг и соавтор, академик Евгений Михайлович Лифшиц не отходили от него сутками. Жены сотрудников готовили по очереди еду. Дау вытащили всеобщими усилиями буквально из небытия и на несколько лет продлили его физическое существование на этом свете. Когда он немного пришел в себя, Юра заскакивал к нему в палату:

– Дау, скажите, как вы себя чувствуете?

– Привет! – вполне внятно отвечал ему Дау, по-видимому, узнавая. – Только про науку не надо! Интегральчик мы с вами возьмем как-нибудь потом…

Это «потом» никогда не наступило. Впереди Ландау ждала Нобелевская премия, которую ему вручали, что было впервые за все время ее учреждения, в больнице. Осознавал ли он, что с ним происходит? На этот вопрос нет ответа.

Но вернемся к главной теме нашего повествования. Итак, наступало воскресенье, и это было то самое время, когда Рудольф стремился погрузиться в самую пучину нашей внутренней московской жизни. Главной его целью было как-нибудь избавиться от опеки вездесущего сопровождающего. Обычно Рудольф от него отрывался и оказывался в свободном плавании.

Чаще всего мы возили Рудольфа к кому-нибудь в гости. К Зое и Илье Михайловичу Лифшицам или к Тане и Сергею Капицам.

– У вас есть какие-нибудь знакомые, которые не «академики» и не «Капицы» – спрашивал нас Рудольф после этих посещений, где ему был оказан самый радушный прием. Жизнь «академиков» была ему более или менее понятна. А вот как живут другие?

И мы везли его к нашим приятелям, Яше и Фриде. Они не «академики» и не «Капицы». Яша (его уже нет в живых) был студенческим товарищем и однокурсником нашего старшего брата Бобы, но младшего, Юру, он, кажется, любил не меньше. Не было такого предпраздничного вечера, когда бы Яша с Фридой не появлялись у нас на даче на своей подержанной «Победе», чтобы встретить с нами Новый год, или отпраздновать Первое мая, Пасху, или чей-нибудь день рождения. Вместе с ними мы совершали наши героические походы в горы, а на равнине общались и в праздники, и в будни.

Яша Рубинович, имея неуживчивый характер и привычку высказывать свое мнение об окружающих, невзирая на чины и занимаемые должности, а возможно, и еще по каким-то причинам, должен был уйти из института, где он работал, и заняться частным интеллектуальным бизнесом: он готовил по физике и математике абитуриентов, поступающих в вузы, и все его ученики нормально сдавали экзамены и попадали в институт. Его жена, Фрида Славинская, технарь по образованию, однако художественная натура увела ее далеко от ее профессии, и одно время она в паре с Евгением Леоновым выступала на подмостках театров, но помимо этого она пишет стихи.

В их миниатюрной квартирке в кооперативе «Лебедь» у Речного вокзала все необходимое рационально размещалось и было очень уютно. И Рудольф, этот наш любитель «хождения в народ», прекрасно чувствовал себя в их пятиметровой кухне, и мы прекрасно провели время в тот вечер, хотя хозяйка и была застигнута врасплох.

Мессбауэр обожал экспромты. И временами уставал от бесчисленных званых приемов.

Еще один любимый маршрут приводил нас под вечер в ателье к знакомым художникам, у которых собиралась компания людей разных профессий и положения, знаменитых и не особенно, однако объединенных общим стремлением – сменить казенную обстановку официальных учреждений, где они проводили рабочий день, на раскованное общение в свободной среде служителей муз и искусства.

Когда Н.Силис, В.Сидур и В.Лемпорт были еще вместе, их мастерские находились в полуподвале углового дома на Комсомольском проспекте, напротив церкви Св. Николы в Хамовниках. Семнадцать ступеней вниз, и вы попадали как бы в другой мир, отгороженный от советской действительности всей толщей стен и перекрытий громады «сталинского» многоэтажного здания. Там, среди водопроводных и канализационных труб, среди сплетения электропроводов, кипела бурная жизнь, создавались шедевры – целые направления графики, рисунка, керамики, пластического искусства. Они возникали, вопреки догмам «социалистического реализма», из ничего, из воображения мастеров ваяния и живописи. Свобода творчества была единственным их законом, понятно поэтому, что ни о каких выставках, каталогах и вернисажах нечего было и мечтать. Как сказал поэт:

Цель творчества – самоотдача,

А не шумиха, не успех.

Позорно, ничего не знача,

Быть притчей на устах у всех.

Но в этом подполье ни о каком общественном успехе, разумеется, и не мечтали. Это было самовыражение художников в чистом виде. Без оплаты труда. Без признания таланта. Без права открыто показывать свои произведения зрителям. Эта ассоциация по названию «ЛеСС», созданная по их личной инициативе, была основана после смерти вождя в 1956 году и распалась в 1968 году, когда стало понятно, что вместе им тесно – каждой творческой индивидуальности нужно отдельное пространство.

А пока что они были вместе. Друзей здесь встречали с неизменным радушием, а новые пришельцы, как правило, надолго становились на прикол в этой гавани.

И вот мы с Рудольфом, протиснувшись в узкий проем и обогнув выступающий угол довольно объемных труб, вступили в помещение мастерской. На нас со всех сторон смотрели изваяния, высокие и небольшие, выточенные из белого и черного камня, а иной раз из дерева. Они пристально вглядывались в нас, как будто бы хотели сразу же узнать, какое впечатление они на нас произвели. Они взывали, требовали ответа, будоражили чувства, смущали совесть – и к горлу неотвратимо подкатывались рыдания…

Сколько раз бывала я в этой мастерской! Мы с моим мужем появились здесь вскоре после того, как тогда еще трио Лемпорта, Силиса и Сидура спустилось сюда, чтобы провести здесь свои лучшие годы расцвета творчества. В интервью немецкому издателю нескольких уникальных каталогов скульптора, Карлу Аймермахеру, Вадим Сидур говорит: «Двадцать один год назад (интервью датировано октябрем 1977 года, подвал возник в 1956 году. – Т.В.) я впервые спустился вниз по семнадцати ступенькам и очутился в своем подвале. Если бы я не говорил эти слова, а писал, то обязательно написал бы Подвал с большой буквы, такое значение приобрело в моей жизни это Подземелье…»

При реконструкции Кутузовского проспекта пришлось потеснить ограду стоящей напротив церкви св. Николы в Хамовниках, и часть ограды, сложенной из известняковых блоков, Сидур перетащил к себе в мастерскую – рассказывает дальше в своем интервью Вадим.

«И вот именно из этих камней, – говорит он, – в какой-то степени неожиданно для самого себя, я вырубил несколько скульптур, совершенно отличающихся от того, что я делал перед этим, и можно вести отсчет, считая их НАЧАЛОМ… Головы и фигуры, высеченные мною из камней церковной ограды…»

Это мистическое Начало нового этапа, определившее дальнейшее направление творческих поисков мастера, думаю, не стоит связывать с его религиозностью. Вопрос о его внутренней вере глубоко волнует Вадима Сидура, и в том же интервью своему издателю он совершенно определенно высказывается по этому поводу:

«Под религиозным… я понимаю христианские заповеди, ибо до сих пор люди не смогли сформулировать ничего более человечного. Я не верю, что не все кончается земной жизнью. Я знаю, что умрут ВСЕ и НЕ ВОСКРЕСНЕТ НИКТО, и в этом я вижу высшую демократичность истинно божественного НАЧАЛА».

Приняв христианские заповеди для себя как свою основную религию, скульптор живет и работает, руководствуясь ими. Ему, восемнадцатилетним парнишкой в чине младшего лейтенанта, командиром пулеметного взвода оказавшемуся на передовой, тяжело раненному и изувеченному, свыше был дан ясный знак и под мирным небом послевоенного времени продолжать борьбу со ЗЛОМ и НАСИЛИЕМ.

Спустя несколько лет, в 1980 году, в другом интервью тому же Карлу Аймермахеру Вадим Сидур говорит:

«Сотни, тысячи, миллионы людей погибли от насилия, проявленного по отношению к ним другими людьми в самых чудовищных и даже фантастических формах. Пули, виселицы, бомбы, газовые камеры, концлагеря, пытки, смертная казнь – это перечисление невозможно продолжать, ибо оно бесконечно. Кажется, должно бы это когда-то прекратиться! Но человечество, как бы лишенное разума, ничему не научается. Людская память слишком коротка, слаба и несовершенна. Меня постоянно угнетало и угнетает физическое ощущение бремени ответственности перед теми, кто погиб вчера, погибает сегодня и неизбежно погибнет завтра».

И Вадим Сидур создает образы людей, пострадавших от ЗЛА и НАСИЛИЯ, напоминая тем, кому удалось выжить в страшной мясорубке войны, о мучениях тех, кто прошел ее с оружием в руках и за всех нас принял на себя все последствия развязанной бойни. Этот великий скульптор создает обобщенный, метафорический образ пацифизма таким, каким он его понимает.

О своем ранении Вадим Сидур говорит так:

«Потом я был убит на войне. Но произошло чудо воскресения, и я остался жить. (Вопреки его же утверждению, что «не воскреснет никто». – Т.В.) Иногда мне даже кажется, что это было предопределено для того, чтобы я смог в конце концов оставить «Памятник погибшим от насилия», «Треблинку», «Памятник погибшим от бомб»…

Я остался жить, но это произошло не сразу. Довольно долго я раскачивался между жизнью и смертью в госпиталях для «челюстных и полостных», среди людей без челюстей… Операцию мне сделали в Центральном институте травматологии и ортопедии. Там же изготовлялись искусственные лица для тех, кто в прямом, а не в переносном смысле потерял свое собственное на войне… Это осталось во мне навсегда… Многие годы я пытаюсь и не могу освободиться от того, что переполнило меня в те времена».

Мы с Рудольфом Мессбауэром замерли на пороге мастерской. Перед нами белокаменная скульптура «Раненый», вытесанная из тех самых блоков бывшей церковной ограды. Белый кокон головы, плотно обмотанный бинтом, и только узкая щель рта, оставшаяся незабинтованной, говорит о том, что там, под этим гипсом, еще кто-то дышит, мыслит, возможно, даже силится что-то сказать, а может быть, просит дать ему пить:

– Воды! Дайте мне глоток воды!

Никогда до тех пор не видела я Мессбауэра в таком состоянии, в каком он находился при входе в это святилище скульптора. Какие чувства владели нашим другом, хотя и не причастным к злодеяниям фашизма, – он 1929 года рождения, – однако же сыном того самого народа, который пошел вслед за Гитлером навстречу национальной катастрофе?!

Рудольф Мессбауэр был поражен, потрясен и – подавлен. Пожимая крепкую руку Вадима, он поневоле остановился взглядом на грубом и глубоком шве, несколько искажавшем левую щеку скульптора, в челюсти которого все еще сидели осколки разрывной немецкой пули «дум-дум». От смущения Рудольф замялся, начал говорить с Сидуром по-немецки, и в растерянности взглянул на меня. Тогда я впервые заметила слезы в глазах нашего друга Рудольфа Мессбауэра, великого ученого, лауреата Нобелевской премии и многих других наград и званий.

Щадя его чувства, мы с Юрой старались не говорить с Рудольфом о войне, но здесь, в этом ателье, она предстала перед нами в столь выразительных образах, что нам поневоле стало страшно при воспоминании о тех грозных событиях, которые в равной степени коснулись обоих наших народов: «Инвалид на палке» – особый вид графики на линолеуме. «Бабий яр» – фигуры, выточенные из дерева. «После войны» – тонированный гипс, безрукий и безногий прильнули друг к другу. «Война» – гравюра, изображающая беременную женщину, поверженную на землю, – ее попирает солдатский сапог. У кого не содрогнется сердце при виде всего того, что пришлось пережить миллионам и русских, и немцев?!

Понятно, что контакты моего мужа с Рудольфом Мессбауэром прежде всего лежали в сфере научных интересов, которые связывали их долгие годы. Но каким образом так произошло, что за все наше долголетнее общение с Мессбауэром мы с Юрой так и не решились обсудить с ним эту болезненную военную тему, для меня по сию пору остается чем-то странным и необъяснимым.

Сами мы постоянно возвращаемся к ней. В каждой семье сохранилось какое-нибудь вещественное свидетельство войны – медаль или орден, весточка с фронта, а может быть, и другое, страшное извещение, – тот, о ком ежеминутно все мысли, – погиб в боях за Родину. Пал смертью героя.

Разбирая архив, в очередной раз беру в руки военный треугольник тех лет, ветхий, на пожелтевшей бумаге. Со всеми предосторожностями раскрываю этот типичный треугольный конверт полевой почты. Отец моего мужа, Моисей Александрович, пишет из эвакуации дочери Елене на фронт:

«Ты писала, что живешь в блиндаже, под землей. А теперь ты пишешь, что находишься в лесу, в землянке? Есть ли у тебя теплые вещи? Наши вещи почти все пропали. Как ты питаешься? Говорят, на фронте кормят хорошо. Мы достали дрова, так что ты не беспокойся, а возвращайся скорее с Победой. Под Сталинградом мы их разгромили, и надеюсь, будем и дальше громить…»

Еще одно, каким-то чудом дошедшее до нас письмо, читать невероятно тяжело. Мой муж Юра, которому в то время исполнилось четырнадцать лет, взывает из эвакуации, где они оказались с матерью, к сестре и брату. Его сестра Лена находится в действующей армии, брат Борис работает в тылу на военном заводе.

«15. 111. 42 г. Бугуруслан. Дорогие мои! … Мы живем довольно плохо. Очень трудно материально… На сберкнижке у нас ничего нет. А жизнь очень дорогая. Придется продавать все вещи…. Мать все время страдала фурункулезом. Сейчас, кажется, прекратилось.

Я учусь в школе, приходится очень трудно. Темп учебы, конечно, сбавил, но «посредственно» не имею и надеюсь не иметь. Трудно приходится с историей. У меня нет учебника, а история у нас 3 раза в неделю. Ленка! Ты писала, что можешь выслать книги. Пожалуйста, если будет возможность, вышли, а то нам придется сдавать экзамен по истории, а мне не по чему готовиться…

Л. и Б.! Постарайтесь, как только будет возможность, взять нас в Москву… Бытовые условия (здесь) тоже очень плохие. Я сплю на двух ящиках и поэтому никогда не разгибаю ног. Ленка! По приезде в часть сразу высылай аттестат. Кроме денег, аттестат предоставляет большие льготы: возможность получения без очереди хлеба в военторге, возможность получения иногда некоторых продуктов по государственной цене. Пишите. С приветом, Юра».

О чем главная забота этого замученного голодом подростка! О том, что у него нет учебника истории. Аттестат его сестра выслала родителям своего первого мужа Павла Когана, – она оставила у них свою двухлетнюю дочку Олечку. Однако брат Борис сумел в середине 1943 года вызвать Юру с матерью в Москву и устроить его работать к себе, на военный завод. Юра стал получать рабочую карточку. Призрак голода, преследовавший подростка с самого начала войны, стал постепенно отступать. Теперь он мог почти досыта есть. И пить чай с сахаром.

В очередной раз читаю это письмо, и меня охватывает жестокое недовольство собой: почему я так и не собралась рассказать Мессбауэру, какое тяжелое время мы пережили и сколько страданий перенесли? Тем более что были случаи, когда это было бы вполне уместно. В биографии Рудольфа Мессбауэра был эпизод, который мог закончиться для него трагически, и лишь случай спас его от этого. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

Однажды в углу крыльца у нас на даче Рудольф увидел лыжи, дожидавшиеся зимнего сезона.

– Это что, вы катаетесь на лыжах? – с тревогой в голосе спросил он.

– Ну, да. А что?

– Я их ненавижу, эти лыжи! – с ожесточением воскликнул Рудольф. И мы услышали следующую историю.

Как только 31 января 1945 года ему сравнялось шестнадцать лет, он получил повестку в военкомат. Призыв в армию. Мобилизации подлежали все шестнадцатилетние юнцы, и как-нибудь увернуться от этого в то время было совершенно невозможно. Новобранцы, до той поры не державшие в руках никакого оружия, прошли ускоренное обучение военному делу, после чего их погнали для тренировки на лыжах в многокилометровый поход.

– Мороз был отчаянный, дул сильный ветер, – вспоминал Рудольф. – Мы все продрогли в брезентовых бушлатах, ноги окоченели, у некоторых были отморожены пальцы. А я простудился и заболел воспалением легких. И больше месяца провалялся на госпитальной койке. А когда вышел из госпиталя, худой и истощенный, был признан для строевой службы негодным. Так что в армию я больше не вернулся. А лыжи с тех пор возненавидел и никогда на них не вставал!

Слава Богу, ему повезло. Был конец апреля 1945 года, Германия находилась на краю катастрофы, – что было бы с ним, если бы в эти роковые дни конца войны он попал в армию?!

Но впереди был май, безоговорочная капитуляция Германии, и тысячи таких вот шестнадцатилетних, как Рудик, юнцов остались живы!

Сестра моего мужа, в то время Елена Каган, а ныне Елена Ржевская, известная писательница, прошедшая с действующей армией путь от Москвы до Берлина, вернулась домой целая и невредимая с багажом фронтовых впечатлений, и они стали основной темой ее творчества. Брат, Борис Каган, продолжал успешно работать как специалист в области автоматики и вычислительной техники, применяемой в военном производстве, космических программах, на транспорте и пр. Б.М.Каган – доктор технических наук, профессор, лауреат Государственной премии.

Но вернемся в нашу мирную, московскую жизнь. В мастерскую Силиса, Сидура и Лемпорта на Комсомольском проспекте нас с моим мужем привел в начале шестидесятых годов наш близкий друг, писатель Илья Зверев (1926—1966 г). Начинающей журналисткой я однажды попала к Звереву на литературный семинар, который он проводил в ЦДЛ. По какой-то необъяснимой причине Изольд обратил тогда внимание на меня, и мы с Изольдом и Женей Кожиной-Кониц, его женой, подружились навсегда.

Мой муж, еще недавно имевший на своих работах гриф секретности, а возможно, и двойной секретности «СС», участник «атомного проекта», постоянно нарушал рекомендации спецслужб держаться подальше от всяких сомнительного свойства компаний и уж тем более приводить в них иностранцев.

Как шутливо писал в свое время Александр Сергеевич Пушкин в альбом своему приятелю князю Павлу Вяземскому:

Душа моя, Павел!

Держись моих правил.

Люби то-то, то-то,

Не делай того-то.

Кажись, это ясно?

Прощай, мой прекрасный!

Но одно дело остроумная шутка, а другое – если вам всерьез будут давать указания, как вам надлежит вести себя в частной жизни. Мой муж менять свой образ жизни не собирался. И мы продолжали бывать в мастерской Вадима вместе с Изольдом и Женей, сами по себе и со своими друзьями.

Я тогда активно занималась переводом югославской литературы (как в те времена, до развала этой страны, она называлась), следила за периодикой и в одном номере журнала «SYET», к своей радости, обнаружила статью о творчестве Вадима Сидура. Надо сказать, что в «Советском Энциклопедическом словаре» издания 1989 года вы не найдете имени Вадима Сидура. Между тем статья в журналe «SYET» была опубликована в 1976 году. К сожалению, она у меня не сохранилась, но судя по тому, что на рисунке В.Сидура, который он подарил мне на память за то, что я перевела для него эту статью на русский язык, его рукой сделана надпись: «Тане Вирта от Вадима Сидура, 18.v. 76», это так и есть.

Рисунок этот изумительный, на нем Мастер и Муза, вечно молодые, влюбленные и счастливые. Он висит у меня в изголовье над кроватью, и в минуты печали или грусти я на него смотрю с надеждой на то, что может быть, не все еще позади и впереди у нас будут какие– то светлые минуты.

Между тем «подпольное» существование у себя на Родине, безвестность, отсутствие упоминаний в прессе и на ТВ, отсутствие выставок или крупных официальных заказов не могло сдержать все расширяющуюся людскую молву о талантливом скульпторе, обитающем в московском Подвале. Слава – это такая субстанция, которую невозможно удержать в закрытой колбе. Иной раз слава, как и слова, вырывается наружу.

Всего прочнее на земле печаль,

И долговечней царственное слово, —

как писала А.Ахматова.

Признание приходит к Мастеру, как это ни горько отмечать, не у себя на родине, а где-то в чужих странах. В Германии, в Гамбурге, в Констанце, издаются каталоги его работ. Составитель Карл Аймермахер, фото Эдуард Гладков. Прекрасная бумага, все выпукло, ясно и, кажется, даже объемно. Эссе, написанные составителем, с таким глубоким проникновением представляют нам образный мир скульптора, что сами воспринимаются как литературные произведения.

Мы получаем эти альбомы от Вадима с дарственными надписями. В один невероятной щедрости день – сразу два каталога: «Дорогим Тане и Юре с радостью. Вадим Сидур. 27 мая 1981 г.» И тогда же: «Дорогим Тане и Юре Каганам на добрую память о нашей дружбе. Вадим Сидур. 27 мая 1981 г.» А через три года следующий альбом: « Юре и Тане Каган, любящим искусство, с радостью. Вадим Сидур. 4 апреля 1984 г.»

И самое, быть может, поразительное – огромные монументы устанавливают городские власти в ФРГ, США, но не ставят у нас. В Америке установлена «Голова Эйнштейна». В Германии в 1974 году, в Касселе, установлен «Памятник погибшим от насилия» и «Треблинка» – в 1979 году в Западном Берлине.

«Треблинка» занимает особое место в творчестве Вадима Сидура. В связи с его установкой Мастер говорит:

«Мои произведения, особенно цикл памятников, закрепляют в человеческой памяти все то ужасное, за что и расплаты быть не может, так как преступление было слишком велико. Одновременно памятники как бы служат предупреждением для будущего. И поэтому, как мне кажется, не случайно г-н Эрбе, заведующий ведомством искусства района Шарлотенбург в Западном Берлине, на открытии там в прошлом году моего памятника жертвам одного из страшнейших гитлеровских концлагерей «Треблинка», сказал: «…памятник установлен в Берлине, в городе, где война началась и где она кончилась, в городе, откуда пошло мучение шести миллионов уничтоженных нацизмом евреев… Большинство видит в этом памятнике, тем более что он создан советским скульптором, завет, что никогда больше из этого города не должно исходить подобное».

Монументальные скульптуры Вадима Сидура продолжают свое торжественное шествие по городам Европы. Планируется установка «Памятника современному состоянию» в Констанце и «Памятника погибшим от любви» в Оффенбурге, – это сведения восьмидесятых годов. К тому моменту у Вадима за рубежом прошло около тридцати персональных выставок.

У нас за пределами ателье монументальная фигура установлена в г.Пушкин – «Формула скорби». Памятник жертвам Холокоста. Несколько скульптур Вадима Сидура можно увидеть на московских кладбищах, в виде надгробий.

В Переделкине, на деревенском погосте, два памятника, созданных в разное время Сидуром. Один из них на могиле Изольда Зверева и второй – на собственной могиле скульптора.

Скоропостижная смерть Изольда Зверева стала невозвратной потерей для нас, для родных и близких, для нашей литературы, – он умер таким молодым, не досказав всего, что он хотел нам сказать, не дописав начатого, не додружив со всеми теми, кто его так любил.

Его похоронили при большом стечении народа на Переделкинском кладбище.

…Они с Женей были в Доме творчества Малеевка зимой, и Женя пошла с компанией на лыжах. В это время у Изольда случился сердечный приступ. Кто-то из друзей кинулся вслед за Женей, и ее вернули к нему, но было уже поздно.

Яркий представитель эпохи «шестидесятников», Изольд был своего рода знаменитостью среди столичных интеллектуалов. Зверева называли не только одним из зачинателей прозы «новой волны», но и неповторимой личностью, – дружба с ним как бы давала вам право считаться «своими» в этом замкнутом кругу. Злостная гипертония, с которой в то время не умели эффективно бороться, унесла от нас Изольда Зверева, когда ему было всего лишь сорок лет, и таким он остался в нашей памяти – неугомонно остроумным, общительным, окруженным друзьями, обожающим свою «Женьку» и «Мурсючка», как называл он от избытка нежности их дочку Машу.

При жизни издавались его книги: «Ничего особенного», «Трамвайный закон», «Второе апреля», «В двух километрах от счастья».

Посмертный том сочинений Ильи Зверева «Защитник Седов» вышел с предисловием Б. Сарнова в 1990 го ду. Некоторые его произведения экранизировались, при жизни Изольда вышел фильм «Непридуманная история», после его смерти «Защитник Седов».

Вадим Сидур создал для своего друга надгробие – плакальщица из черного мрамора склонилась над могилой и застыла в вечном рыдании по безвременной смерти Изольда.

И второй памятник на Переделкинском кладбище здесь же, неподалеку. Он расположен на склоне холма, спускающегося к речке Сетунь, – пройдя мимо могилы Б.Пастернака и немного спустившись вниз, поверните немного вправо, и вы застынете в изумлении от представшего перед вами шедевра – надгробного памятника безутешному горю, вытесанного из белого камня. Крест как бы вдавлен в высокую человеческую фигуру со склоненной головой и в безнадежном жесте сцепленными руками, – это творение Сидура, быть может адресованное когда-то кому-то другому, ныне установлено на его собственной могиле.

Что за странный знак судьбы? И можем ли мы его разгадать?

Метафоричность выражения чувств у Вадима Сидура в его надгробиях достигает своего апогея: сконцентрированный образ горя, отчаяния, безнадежности и потрясенные зрители стремятся по-своему объяснить глубокий смысл его работ.

«Язык Вадима Сидура – от Бога, как слова «МЕНЕ», «ТЕКЕЛ», «ФАРЕС» – во время Вавилонского пира.

Язык этот огненный – лаконичен.

Ветхозаветная буквица, как птица, слетела со скрижалей переделкинской церкви Преображения Господня и, увеличенная в камне, раскрыла свою сущность: коленопреклоненную человеческую фигуру в печали на деревенском русском кладбище («Памятник Илье Звереву»)…

А на Новодевичьем – памятник другой (академику Варге) – буквица светлого гранита византийского начертания, полная тяжести и нежности.

Сестры тяжесть и нежность —

Одинаковы ваши приметы, —

(Осип Мандельштам)»,

так пишет в своем эссе о творениях Вадима Сидура Ноэми Гребнева, жена известного поэта и переводчика Наума Гребнева (1980 г., Москва)…

Ноэми Гребнева заключает свое эссе такими словами:

«…вещие знаки Сидура, вспыхнув, как новая галактика, – несут нам правду.

И, несмотря на трагизм мировоззрения Сидура, от мужественной их правдивости, от их свидетельства, – становится светлее и возможнее жить».

На могиле Е.С. Варги (1879—1979) на Новодевичьем кладбище – академика, известного экономиста, две белые фигуры – она и он. В скорбной позе склонились они друг к другу, оплакивая вечную разлуку. И никакого утешения нет.

Выжив после ранения, Вадим Сидур в тридцать семь лет «второй раз заглянул за пределы жизни» – как он говорит о перенесенном инфаркте. «А третий может наступить каждую минуту и быть последним. Я понял, что можно НЕ УСПЕТЬ!»

И потому он спешит сказать людям все, что накопилось у него в душе, надеясь на вдохновение и работоспособность и сетуя на быстротечность времени.

«Но главное, вероятно, так и останется невысказанным, это то таинственное, что составляет сущность искусства, когда автор с изумлением смотрит на свое творение, чувствуя себя подчас орудием в руках некоей высшей силы и сам удивляясь тому, что вышло из-под его рук» – к такому выводу приходит мастер в одном из своих интервью.

В 1989 году в немалой степени стараниями жены и музы Вадима Сидура, Юлии (ныне, увы, покойной), создан музей его имени – «Государственный музей Вадима Сидура», где собрано большое количество его работ. За свою короткую земную жизнь (1924—1986 гг.) В. Сидур создал столь обширное наследие – скульптуры, малая пластика, графика, проза, стихи, – что шагнул, выражаясь его словами, «за пределы жизни» – в бессмертие, став классиком ваяния ХХ столетия.

…Момент торжества, хотя и с опозданием, но все-таки настал. Печально, что дожили до него не все из тех троих, кто составлял художественное объединение ЛеСС. Один только Николай Силис. В августе 2015 года, т.е. в то самое время, когда я пишу эти строки, в Манеже открылась выставка зачинателей и творцов российского нонконформизма, на которой творчество Вадима Сидура представлено в максимально полном объеме, и вместе с работами Владимира Лемпорта и Николая Силиса дает зрителям адекватное представление о том, что зарождалось в знаменитом московском Подвале.

Символично, что выставка открылась именно в Манеже, где в свое время возбужденный Хрущев обрушил генсековский гнев на художественную элиту послевоенного искусства и обрек ее на долгие годы внутреннего подпольного существования или на вынужденную эмиграцию.

Но и в наше время произведения мастеров авангарда не находят себе покоя. Кого-то и чем-то они до такой степени раздражают, что воинственно настроенные граждане совершают подвиги вандализма, сосредоточив свой порыв в защиту православия и веры на работах Вадима Сидура и нанося им непоправимый ущерб. Сняты с экспозиции четыре произведения мастера: «Распятие», два «Снятия с креста», «Вскрытие после снятия с креста» – вместо этих вещей надпись на красной бумаге:

«Ввиду противоправных действий, работа пострадала. Приносим свои извинения».

Поразительно, до какой степени поднялся градус взаимной ненависти в нашем обществе. Казалось бы, вера должна учить толерантности к братьям своим, быть может, по мнению верующих, находящимся в заблуждении относительно нравственных норм, однако не приносящим никакого вреда окружающим. Во-первых, на эту выставку не обязательно ходить. Во-вторых, разрешается оставить свой возмущенный отзыв в книге «Отзывов и предложений» или избрать какую-нибудь другую словесную форму для выражения своего отношения к творчеству данных художников. Чем питается гнев этих варваров, уподобившихся темной толпе, которая громит кувалдой древние памятники в Сирии?

Кто его подогревает? И как с этим бороться?

Пора нам, однако, вернуться в мастерскую Вадима Сидура. Надо сказать, что Рудольф Мессбауэр на удивление быстро освоился в своеобразной атмосфере художественного ателье и нашел общий язык с его хозяевами и их друзьями. Он, не скупясь, покупал у художников произведения искусства – рисунки, графику и пластику небольшого формата, в основном Вадима Сидура. Так что вскоре у него образовалась коллекция работ русского авангарда. Художники, получая в руки валюту, что в советские времена считалось криминалом, были счастливы. На нее они покупали заграничные краски и кисти, а для себя кроссовки, джинсы и самую примитивную еду.

Мы тоже по временам, когда позволяла профессорская зарплата моего мужа, приобретали у Сидура, Силиса и Лемпорта полюбившиеся нам вещи – керамику, графику, они и по сей день украшают наше жилье и доставляют нам огромное удовольствие…

Между тем в тот вечер, когда мы впервые привели Рудольфа в этот, ставший впоследствии знаменитым, подвал, несмотря на позднее время, никто не собирался расходиться. На столе, покрытом газетой, появлялась колбаса и шпроты, принесенные кем-то из гостей, получавших все эти деликатесы в каком-нибудь закрытом распределителе, соленые огурцы, хлеб и водка. Однако же приоритетной закуской, несмотря на перечисленное мной разнообразие, оставалась хорошо отбитая о край стола вобла.

Атмосфера застолья сгущалась. Шум, гам, чоканье гранеными стаканами. Николай Силис, необычайно музыкальный, брал в руки гитару. Лились знакомые мелодии, и в душе происходил переворот, – действительность куда-то уплывала, и вместо водопроводных труб и низких сводов подвала нам открывались бесконечные дали и сияли голубые небеса. Мы были молоды, и нам еще хотелось всего. Начинались танцы, завязывались романы.

Наш Рудольф сиял. Черные глазки блестели. Легкими руками он на коленке отбивал такт, вторя гитаре. Жены и музы художников и гостей казались ему в тот вечер неотразимыми. Вскоре и он пустился с кем-то из прекрасных женщин в пляс.

Давно пора было отвозить Рудольфа в гостиницу, а его невозможно было вытащить из этого подвала. Наконец, нам все-таки удалось усадить его в такси. Смотрим – он надутый и мрачный.

– Рудольф, – спрашивает его мой муж, – у вас что, могло быть продолжение программы?

– Ну, да, – буркнул он и до самой гостиницы хранил сердитое молчание.

– Идиоты! – думаем мы про себя. – Пристали к нему со своей назойливой опекой. Он бы и без нас не пропал. Деньги у него есть. А недавно выученная им фраза «я тебья любилю» тоже могла бы пригодиться. В другой раз будем умнее.

Хорошо, что «другой раз» не замедлил представиться.

Конечно, мы старались обеспечить Рудольфа и традиционной культурной программой – непременное посещение Большого театра, Консерватории, Третьяковской галереи, Кремлевских палат, музея им. Пушкина, Юсуповского дворца и парка в Архангельском. Все это он воспринимал с живейшим интересом и восхищением. Однако у себя, в Мюнхене, Рудик чаще всего вспоминал именно эти наши «полуподвальные» вечера.

– Ничего подобного тут у нас в Баварии даже и вообразить себе не могут! – говорил он нам и заливался своим рассыпчатым – как будто бы кто-то бисер рассыпал, – счастливым смехом…

Давно уже мастера художественного творчества, ютившиеся некогда в Подвале, вышли на свет Божий и демонстрируют свои произведения на всех международных и отечественных выставках, а также и аукционах. И хотя в те отдаленные времена, о которых я сейчас пишу, посещение их ателье для моего мужа было связано с определенным нарушением неписаных законов советского времени, мы там постоянно бывали. Что поделаешь, если Юра всегда был неравнодушен к изобразительному искусству, если с некоторыми из этих художников нас связывала тесная дружба и если нам хотелось показать Рудольфу неформальную часть бытия нашей столицы. И по молодости лет – чего греха таить – самим повеселиться…

Пути-дороги

Пора нам все-таки разложить на столе географическую карту бывшего Союза Советских Социалистических Республик, чтобы отмечать флажками, как я и обещала, передвижение Рудольфа Людвига Мессбауэра по городам и весям нашей родины.

Прежде всего они вместе с Кристалл направились в Санкт-Петербург.

И были там приняты семьей академика, лауреата Нобелевской премии, директора Физико-технического института Жореса Ивановича Алферова. Тамара Георгиевна, жена академика, оказала им самый теплый прием и все то время, которое они пробыли в Санкт-Петербурге, показывала им в этом великом городе все, что только можно. Искусство, театр, архитектуру. Город на воде всегда прекраснее, чем сухопутный, – кажется, это аксиома, не требующая доказательств, но Кристалл и Рудольф были все-таки поражены его величием и торжественной, ни с чем не сравнимой красотой! Кристалл потом особо отмечала и другое – элегантность Тамары Георгиевны, помимо прочих ее качеств, искренности, сердечности, признанной красавицы. Сама Кристалл не очень ясно себе представляла, в чем ходит наша публика вечером в театр, но никаких комплексов по этому поводу не испытывала.

У нас с моим мужем душевная близость с парой Алферовых возникла давно, где-то в конце семидесятых годов. С ними мы всегда могли обсудить все, что больше всего волновало нас в общественной и семейной жизни. С ними мы могли говорить о самом сокровенном: об отношениях с детьми, о будущем внуков и, наконец, о проблемах со здоровьем, которые, к сожалению, все чаще у нас возникают.

Не так давно (11 ноября 2014 года) Жорес Иванович заехал к нам домой на Щукинский по пути из аэропорта Шереметьево к себе, на улицу Дмитрия Ульянова, и нам посчастливилось провести с ним вместе несколько часов.

Мы с ним давно не виделись, если не считать появления Жореса Ивановича на экране ТВ, – конечно, приятно видеть его перед собой, но так хотелось бы с ним поговорить…

Жорес Иванович, как настоящий друг, прочитал мою книгу «Родом из Переделкино», и мы заговорили с ним о Сталинградской эпопее моего отца, Николая Евгеньевича Вирты, который в качестве военного корреспондента нескольких столичных газет пробыл всю страшную зиму 1942/43 года в штабе 62-й армии генерала В.И.Чуйкова, на передовой. Непосредственное участие в Сталинградском сражении впоследствии послужило для моего отца материалом для создания сценария к фильму «Сталинградская битва».

Для Жореса Ивановича Алферова Великая Отечественна война окончилась невосполнимой потерей, – в ней погиб любимый старший брат Маркс Алферов, память о котором священна для его младшего брата.

В битве за Сталинград, находясь в наступавших частях генерала Шумилова, Маркс Алферов был ранен в ногу, но остался в строю и продолжал сражаться с противником в ожесточенном бою. За свой подвиг он был представлен к ордену, однако в разгар военных действий награда не сразу нашла героя.

Впереди предстояло сражение на Курской дуге, и брат Жореса получил новое ранение, на этот раз в голову. Ранение было очень тяжелое, и Маркс долго лежал в госпиталях, в тогдашнем городе Свердловске. К нему на три дня приезжали мать с отцом. Когда в госпиталь пришло сообщение о том, что ему присвоен орден за боевые заслуги, Маркс со своей койки проговорил:

– Лучше бы дали увольнительную на неделю в семью…

Вместо этого, так и не получив ордена, он снова пошел на фронт. А орден, уже после гибели брата, был вручен Жоресу Алферову.

Маркс Алферов погиб в боях за Украину. Он похоронен в братской могиле недалеко от деревни Хильки. Когда Жорес в первый раз там очутился, наконец-то отыскав могилу брата, которую он так долго искал, к нему подошла пожилая деревенская женщина и спросила:

– Вы тут кого-то нашли своего?

И Жорес ей все рассказал.

– Так, значит, ваш брат погиб в боях за нашу деревню?! – воскликнула женщина.

« Через полчаса собралась вся деревня, – пишет Ж.И. Алферов в своей книге «Власть без мозгов. Кому мешают академики» (М., Алгоритм, 2014), – накрыли столы, устроили поминки, пели военные песни. При отъезде сельчане надавали подарков для родителей погибшего защитника села».

И дальше:

«Гвардии младший лейтенант Маркс Иванович Алферов знал, за что воюет. И за свой дом в прямом смысле слова: в Сталинграде в составе 64-й армии, которая воевала в южных пригородах города, в Бекетовке, где семья Алферовых жила в 1935—1937 годах. И за свою советскую, социалистическую родину».

Маркс Алферов погиб, когда ему было 20 лет. На братской могиле, где он похоронен, установлен обелиск. В местной школе появился компьютерный кабинет. Физкультурный зал, библиотека, лаборатория для проведения опытов регулярно пополняются новыми приборами, книгами, оборудованием.

И вот еще одна исповедь академика:

«Среди моих наград и званий есть диплом о том, что я почетный гражданин деревень Хильки и соседней Комаривки. Ребят из сельской школы Комаривки мы приглашаем в наш Научно-образовательный центр на каникулы. В комаривской школе мы платим три стипендии из моего фонда имени Маркса Алферова. Там музей дивизии, где он погиб… В Сталинграде, где Маркс воевал, есть сотая школа… ребята из этой школы тоже приезжают к нам в гости и получают стипендии. Есть еще школа в деревне Мясоедово в Белгородской области, с которой у нас такие же отношения – там музей полка, в котором брат воевал…»

Жорес Иванович финансирует из собственных средств не только сельские школы, гранты для талантливых детей и музеи.

Собрав академиков АН Белоруссии, он сказал им следующее:

– Не кажется ли вам, дорогие коллеги, что главное – развитие науки, а не реорганизация научных учреждений, которая ныне в моде. Скажите, что для этого нужно, и я постараюсь оказать вам содействие…

А между тем он помогает очень многим. У него трое внуков, так что есть о ком заботиться и кому помогать.

О своей родине, Белоруссии, Жорес Иванович (родился в 1930 г. в Витебске) отзывается с большой заботой и участием.

– Здесь недра беднее, чем в России, – говорит Жорес Иванович. – Поэтому страна живет беднее. Но у людей есть вера в будущее, и второй момент – наука в Беларуси востребована, как никогда.

Нам многое удалось обсудить в тот вечер с Жоресом Ивановичем. А с кем еще можно так откровенно обо всем поговорить?! К сожалению, теперь это случается все реже и реже. Занятость Алферова рассчитана на титанические силы, а между тем иногда подводит здоровье, ну, и возраст дает о себе знать. Об этом он говорит в интервью, которое он дал «Российской научной газете» (2012 г.), озаглавленном «Реформы «сверху» – это контрреволюция». На вопрос корреспондента, сколько у него должностей, Жорес Иванович ответил:

«– Много. Зарплатных – две. Я получаю зарплату в Госдуме и как вице-президент Академии наук. Все остальные должности – на общественных началах».

На следующий вопрос о том, почему Жорес Иванович отказался баллотироваться на пост президента Академии наук, он ответил:

«– По очень многим причинам. Я уже пожилой человек. Работа президента очень тяжелая. Это огромная ответственность. Плюс ко всему мне пришлось бы бросить все, ранее начатое: мой институт, мой лицей, мою кафедру, мой факультет, Санкт-Петербургский научный центр…»

Ко всему перечисленному выше надо прибавить постоянные разъезды Алферова на международные научные конгрессы, симпозиумы, семинары, которые проходят по всей планете, от США до Китая.

По-моему мнению, Жорес Иванович отчасти идеалист, и потому он стремится найти модель наиболее справедливого устройства современного общества. Про свои политические взгляды он говорит: «Я, безусловно, коммунист по своим убеждениям, хотя я беспартийный человек» (поединок на телевидении с В.Познером – программа «Познер»). По-моему, это совершенно правильная оценка самого себя. Жорес Иванович принадлежит не одной какой-то партии, он принадлежит всему миру.

Трудно представить себе, как может один человек справиться с той непомерной нагрузкой, которую он возложил на себя. Но отдыхать Алферов может только у себя в Комарове, где его ждет Тамара. И потому при первой возможности он рвется туда. Только там, рядом с ней, он может по-настоящему расслабиться и набраться сил для продолжения всего того, что ему еще предстоит.

Вижу их издали в саду. Кругом цветы, которые с такой любовью разводит Тамара. И Жорес улыбается ей, – пусть будет так долго, пусть будет так всегда!

Р.С. …Вчера вечером, 9 февраля 2016 года, нам снова удалось повидаться с Жоресом. Как всегда, он загружен делами, но все же выбрался к нам прямо с поезда из Санкт-Петербурга. Сняв пальто и надев тапки, он прошел в нашу кухню-столовую и сказал:

– Ну, я сажусь на свое место!

Куда и зачем так быстро убегает время?! За те два года, что мы с ним не виделись, Жорес Иванович немного изменился – он борется с болезнью, не собираясь сдаваться и отказываться от своего обычного образа жизни – перелеты, переезды, выступления в Думе и на других форумах – отечественных и зарубежных. Все же Тамара Георгиевна настаивает на своем, и они регулярно вырываются на отдых. Излюбленное место – Египет, а теперь все чаще «Волжский утес», санаторий, который нравится им все больше и больше.

Мы сидели за столом с ним втроем, и разговор был совершенно откровенным. Жорес Иванович с большим скепсисом относится к проводимой сверху реформе Академии наук РФ, которая осуществляется в Академии без согласия академиков. Всевозможные петиции и обращения, принимаемые бюро отделений, многочисленные публикации в печати не оказывают никакого воздействия на организаторов этих самых реформ. Если бессильны слова, то что остается ученым?! На какой путь их толкают?!

Мой муж убеждает Алферова:

– Жорес, ты единственный в нашей стране ныне здравствующий нобелевский лауреат! И ты имеешь право без оглядки высказывать свое мнение! А с твоим мнением невозможно не считаться…

Жорес Иванович и сам прекрасно осознает свою роль в нашей отечественной науке. На него возложена историческая миссия. Однако даже у такой личности, как Алферов, есть предел физических сил. В конце концов, имеется возраст.

Мы прощаемся, и я с грустью смотрю ему вслед, как он спускается от нас по лестнице, в своем черном пальто и черной вязаной шапке. Когда мы теперь увидимся с ним? Как будет у него со здоровьем?

И в голове у меня вертится мысль: Бог с ней, с этой «миссией», только бы он поправился быстрее…

Дороги, дороги…

Всего несколько часов занимает перелет в Баку из Вашингтона, из Мюнхена или из Москвы, и вы оказываетесь как бы в другом мире. И снова поражаетесь тому многообразию, которое Кто-то с такой изощренной фантазией устроил все, что окружает нас.

Мы с Юрой прилетели в Баку и привезли сюда высокого гостя, Рудольфа Мессбауэра. Это было в 1994 году. Здесь нас принимал Хафиз Пашаев, когда-то в далеком прошлом аспирант моего мужа, а ныне профессор, ректор Азербайджанской дипломатическй академии (АДА) и глава большой, дружной и счастливой семьи.

Далеко не всегда бывает так, что находясь рядом со счастливой семьей, ты сам, быть может, не вполне счастливый, испытываешь какое-то чувство, которое тоже похоже на счастье. И вообще, что является истинным счастьем для человека?! Когда ты сам счастлив или когда счастливы те, кого ты любишь, при том что сам ты несчастлив?! Совсем уж альтруистом быть все-таки трудно…

Семья Хафиза Пашаева в этом смысле особенная. У них в семье мы с моим мужем всегда и сами счастливы. Их отношение к людям просто удивительно. Ну, кто мы такие – приезжая пара из далекой Москвы – для матери Хафиза, Пюсты-ханум? А она приняла и обласкала нас так, что навсегда сохранилась в нашей памяти, как образ «матери», для которой учитель сына, «мяэлим», и его семья становятся своими. Этих «своих» никогда не забывают, и в праздники, с попутчиками, в виде сердечного приветствия, посылают пахлаву собственного изготовления, чтобы и мы, глядя в окно на нашу северную, хмурую погоду, снова ощутили неповторимые ароматы восточной кухни и почувствовали ее вкус.

Сын Народного писателя Азербайджана, Мир Джалала, дядя первой красавицы и первой леди Азербайджана, супруги Президента Ильхана Алиева, Хафиз Пашаев с достоинством представляет научную элиту как у себя в стране, так и на международной арене. Когда-то он продолжил свое образование в США, у коллеги моего мужа, известного американского ученого Алекса Марадудина. Хафиз Пашаев, кандидат физико-математических наук, пробыл у Марадудина на стажировке два года, защитил докторскую диссертацию и, вернувшись к себе на родину, был послан правительством Азербайджана в должности чрезвычайного и полномочного посла в США.

В 1996 году нам посчастливилось навестить его там, в Вашингтоне. Американские дипломатические и деловые круги относились к азербайджанскому послу Хафизу Пашаеву с исключительным вниманием, он был ассоциирован в «Клуб миллионеров», и в первый же вечер нашего пребывания в столице Америки, Хафиз повел нас в этот клуб.

Юрий Каган, как «мяэлим», учитель, был представлен нескольким олигархам и миллионерам, которые выглядели вполне обыкновенными американцами, сменившими ввиду торжественности приема неизменные джинсы на вечерние костюмы. К моему величайшему смущению, я была единственной женщиной, приглашенной на этот прием, – и сразу же оказалась под покровительством председателя Клуба, почтенного джентльмена, сверкавшего, как и все остальные, белозубой улыбкой и склонного к шуткам и юмору. Никаких серьезных разговоров. Или, Боже упаси, обсуждения каких-нибудь проблем.

Вскоре из гостиной общество пригласили к столу. И был подан ужин, надо сказать, вполне скромный. Впрочем, в подобных собраниях, как правило, предаваться чревоугодию просто невозможно. Так, схватить листок зеленого салата и долго с наслаждением его жевать. А потом заняться каким-нибудь фруктом, тщательно разрезая его на тарелке специальной вилкой с ножом. При этом не возбраняется выпить. Можно даже чего-нибудь крепкого.

…В связи с этим в памяти всплывает один эпизод. Как-то раз, в Мюнхене, встречаю на Мариенплац Рудольфа Мессбауэра в неурочное время и в непривычном виде – время обеденное, а наш Рудик в костюме при галстуке вместо непременной водолазки. Он бросается ко мне:

– Где бы здесь поскорее поесть? Я жутко голодный, а времени у меня нет!

Куда вести этого нобелевского лауреата в парадной форме, находящегося в цейтноте и при этом, по его словам, «жутко голодного»?

Пришлось зайти в кафе «Марше – Мевепюк». Рудольф взял себе необъятное блюдо своих любимых «нудельс», мы сели с ним за пластиковый столик, и он стал с аппетитом уплетать свои макароны.

– Представляете, я только что выступал в Ратуше, – говорит он, – мэр города давал там прием. Но поесть я так и не сумел.

– Что же, вас на этом приеме не кормили?

– Конечно, кормили, но только телевизионщики наставили свои объективы прямо мне в рот, так что я не мог проглотить ни куска и остался совершенно голодным!

Вот какую плату приходится иной раз платить за присутствие в высоком собрании!

Вернемся, однако, в «Клуб миллионеров». Обстановка в нем поражала своей нарочитой лаконичностью: стены, обшитые дубовыми панелями, немного мягкой мебели и лакированные паркетные полы. Современные люстры и светильники. На стенах картины, запечатлевшие исторические события, или портреты знаменитых государственных мужей.

Хафиз Пашаев, свободно владеющий английским языком в американском его варианте, прекрасно вписывался в атмосферу этого узкого круга людей, располагая к себе не только дружественной манерой общения, но и самой своей внешностью, – восточный принц, сошедший с персидской миниатюры. Лучшего представителя далекой восточной страны здесь, на американском континенте, просто невозможно было себе вообразить.

На следующее утро после ужина в «Клубе миллионеров» нас с Юрой ждал еще один сюрприз, подготовленный Хафизом Пашаевым. Мы отправились на плавучем ресторане в путешествие по реке Потомак в обществе Хафиза, его сына Джамала и одной знаменитой пары – академика Роальда Сагдеева и внучки президента Эйзенхауэра, Сьюзен Эйзенхауэр.

Совсем недавно мы наблюдали, как развивался роман Роальда и Сьюзен. Мы тогда близко дружили с Таней и Сергеем Капицами и снимали дачу с ними по соседству, на Николиной горе. Сьюзен, журналистка по профессии, в те годы была заинтересована «российской тематикой» и приезжала на разные мероприятия в Москву. Тут и произошло их знакомство с Сагдеевым. Неотразимое обаяние Сьюзен сильно подействовало на нашего друга Ролика, и он ей не на шутку увлекся. В то время Роальд Сагдеев был депутатом Верховного Совета СССР, но при первой возможности срывался со всяких правительственных совещаний и заседаний и с невероятными охапками роз являлся на дачу к Капицам, где его ждала Сьюзен. Таня Капица начинала сердиться на Сагдеева, поскольку все эти букеты уже некуда было ставить. Но так продолжалось недолго.

Сагдеев развелся с женой, и у них с Сьюзен состоялась свадьба в Американском посольстве в Москве, на которой мы с Юрой также присутствовали.

И вот теперь они вместе. Ролик переехал жить в США и, как всегда, занятия физикой совмещал с активной общественной деятельностью. Они оба были на подъеме: Сьюзен много писала о наших российских проблемах, а Ролик Сагдеев всячески способствовал укреплению связей между американскими и российскими учеными.

С большим сожалением должна заметить, что совместная жизнь этой пары продолжалась не вечно. Не так давно мы узнали, что Роальд и Сьюзен расстались. Инициатором, как нам сказали, была она. Еще одна нить, казалось бы так прочно связывавшая нас с Америкой, оборвалась.

Ничего подобного мы тогда, в том путешествии по Потомаку, не подозревали. Мы были счастливы снова встретиться с ними и провели этот день, как, бывало, когда-то на Николиной горе, у Капиц, оживленно и весело.

С Хафизом Пашаевым у Сагдеевых установились теплые, дружеские отношения. Посольство Азербайджана в Вашингтоне стало своеобразным центром, где встречаются представители разных стран, положения и рода занятий, приезжающие в США и находят здесь доброжелательный прием. Сближать людей – это особый дар Хафиза Пашаева.

И еще одна его особенность как человека своеобразного склада. Для него интересы родины, прошу прощения за пафос, дороже собственной карьеры. И через несколько лет, проведенных с огромным успехом в США, наладив прочные контакты с этой страной, Хафиз со всей своей семьей возвращается в Баку.

И мы с ним встречаемся снова, на этот раз в обществе с Рудольфом Мессбауэром.

Едва сойдя с трапа самолета, вы попадаете в непривычную для нас, северян, атмосферу. Вас окутывает густая горячая волна пряных, живительных ароматов, так что дыхание становится как бы самостоятельным актом, который взбадривает вас и освежает. Вы только потом привыкаете к этому воздуху и перестаете его замечать.

А через несколько минут, в зале ожидания мы попадаем в сердечные объятия нашего друга Хафиза, его дочери Джамили и сестры Эльмиры. Эта встреча определяет все дальнейшие наши отношения с этой семьей, – Рудольф и мы с моим мужем каждую минуту нашего пребывания в Азербайджане чувствовали их неустанную заботу о том, чтобы наш визит был для нас как можно более комфортным, интересным и приятным.

Подобный прием, как в Азербайджане, трудно себе где-нибудь еще вообразить.

В нашем меркантильном современном мире душевный порыв ни за какое золото не купишь, а дружба становится все более формальной и поверхностной.

В первый же вечер в просторной квартире Пашаевых с террасой, обращенной в сторону набережной, собралась едва ли не вся их семья, в которой в ту пору царствовала мать Хафиза, Пюста-ханум. После смерти мужа Пюста-ханум носила траур и никогда ни в чем, кроме черного одеяния, не показывалась. Но глаза по-прежнему сияли, приветливая улыбка не сходила с лица. И для всех, появлявшихся в этом доме, у нее находилось ласковое, одобрительное слово.

Вспоминали отца Хафиза, – по свидетельству Хафиза они вместе с Мир Джалалом были у нас в гостях, и Хафиз привел некоторые трогательные подробности этого визита. Народный писатель Азербайджана, Мир Джалал Али оглы Пашаев, пользовался уважением и любовью как в официальных кругах, так и в кругах творческой интеллигенции. Его романы: «Воскресший человек», «Манифест молодого человека», «Куда ведут дороги?», новеллы, сатирические рассказы, критические статьи представляют собой кладезь восточной мудрости, высоких мыслей и литературного вкуса. Наследие Мир Джалала изучается в школах, активно переводится на иностранные языки. Большая семья Хафиза Пашаева, окружение этой семьи и широкая общественность Азербайджана чтут память Мир Джалала – любимого отца, светлой личности и одного из самых ярких представителей национального художественного творчества.

Женщины в доме Пашаевых – цветы в букете. Каждая из них вносит в него свои краски и обаяние. Жена Рена, хранительница домашнего очага, дочь Джамиля, сестры – Эльмира и Адиба. Мужская половина дома – опора и защита всей семьи: старший брат Ариф, сын Джамал, муж дочери Ульви.

В тот вечер за столом в центре внимания был Рудольф Мессбауэр. Обсуждалась научная программа его пребывания в Баку. Академические и университетские круги азербайджанских ученых предвкушали неожиданно выпавшую им возможность увидеть на кафедре прославленного физика, лауреата Нобелевской премии, ученого с мировым именем, услышать его лекции, объявленные на следующие дни.

Придется повториться и сказать: Мессбауэр обладал особым даром завораживать аудиторию, увлекая слушателей следовать за его прозрением, понятным лишь избранным, просвещенным и высокообразованным, а всем остальным доставляя ощущение счастья от того, что они присутствуют на торжестве чего-то прекрасного, побеждающего хаос и анархию, царящую вокруг. Лекция читалась на английском языке с переводом на русский.

После окончания лекции все замерли. Только потом аудитория, как бы очнувшись и придя в себя, разразилась овациями. Вопросов не было, как это случалось у нас в Москве, – думаю, что на Востоке считается недопустимым затруднять знаменитого иностранного гостя, выдающегося ученого, какими-то вопросами. Разбирайтесь сами, если вам что-то непонятно. И, наконец, научная программа была завершена.

…После приема в ту ночь мы с Рудольфом долго гуляли по набережной. Огоньки буровых вышек уходили вглубь моря, оставляя радужные дорожки на маслянистой воде. Оттуда тянуло запахом нефти, и мы поневоле долго стояли в молчании, приглядываясь к очертаниям этого гигантского промышленного комплекса, возведенного на водах Каспия и составляющего богатство Азербайджана, как и всей планеты.

В завершение полюбовались бастионами «Девичьей башни», освещенной прожекторами, и дальним силуэтом минарета Сынык-Кала.

Над нами было темное южное небо, сияли удивительно крупные звезды, уходить в гостиницу не хотелось, но назавтра мы пускались в путь, и пора было расставаться.

Хафиз Пашаев подготовил для нас сказочное путешествие по этой сказочной стране.

Для кратковременного отдыха нас поселили на противоположной стороне Апшеронского полуострова, недалеко от мыса Шоулян, в каком-то райском саду. Вокруг – виноградники с созревающими кистями винограда, перед нами – особняк.

На фронтоне витиеватая надпись на азербайджанском языке: это «Дом колхозника», перевел нам водитель.

«Дом колхозника» был достоин принимать тружеников виноградных плантаций. Он был устлан драгоценными коврами ручного производства, обставлен в восточном стиле: низкие диваны, пред ними инкрустированные перламутром низкие столики. Напольные вазы с цветами. В просторной гостиной рояль «Стейнвей». Так что колхозники могли тут полноценно провести свой досуг в кругу друзей и близких.

Обслуживающий персонал был к нам бесконечно внимателен. Выйдя к завтраку утром, мы оглядели накрытый стол и попросили к нам официанта.

– А можно все это убрать? – спросила я, оглядывая батареи шампанского, коньяка и вина в самых замысловатых бутылках.

– Шашлык будет готов сию минуту! – на прекрасном русском пояснил нам исключительно предупредительный официант. – Но, может быть, ханум не нравится этот коньяк. Правда, он нашего, азербайджанского производства, однако, смею заверить ханум, этот коньяк – высшего качества. Но если ханум предпочитает что-то из западных марок, мы сейчас же подадим! А что пьет по утрам мяэлим и его высокочтимый друг?

Официант был страшно перепуган, и мне пришлось употребить все свое красноречие для того, чтобы его успокоить и сообщить:

– По утрам мяэлим пьет кефир и кофе с молоком, так же как и его высокочтимый друг. И ест овсяную кашу или творог.

– А как же шашлык? – в ужасе проговорил официант.

– Шашлык мы с удовольствием съедим в обед. А сейчас нельзя ли нам сварить овсяной каши?

Все это было мгновенно исполнено, и все последующие дни нам на завтрак подавали овсяную кашу и кефир, с затаенной тревогой поглядывая на нас: всем ли довольны эти странные гости из Москвы.

По вечерам мы задерживались за столом, попивая местное вино, а потом Рудольф, подолгу отдаваясь своему любимому занятию, с увлечением играл на рояле. Мы с Юрой с не меньшим удовольствием слушали его игру.

Дня через три за нами приехала машина с верным другом Хафиза, Эльдаром. И он повез нас через всю страну, в сторону Нагорного Карабаха, к себе на родину, в Шушу.

Трудно сказать, сколько километров мы проехали на машине. И своими глазами увидели эту страну без прикрас и без грима. Создавалось впечатление, что страна находится в стадии интенсивного развития. Разнообразие рельефа определяло направление местного земледелия. На холмах – чайные плантации и виноградники без конца и без края. На равнинных землях хлопок, пшеница, табак. Отары овец еще паслись на равнине, в горы их угоняют несколько позже, когда здесь полностью выгорит трава. Было такое ощущение, что за каждой глинобитной оградой крестьянских дворов здесь занимались каким-нибудь промыслом – большей частью ткали ковры и паласы. Давили виноград на вино или выпекали лепешки в тандыре. Кроме того, здесь разводится шелкопряд и налажено производство шелковых тканей.

Главная забота сельского хозяйства – вода, вокруг много засушливых степей, и потому каждый ручей или речушку, стекающую с гор, чтобы слиться с Курой, берегут от засорения и заботливо прочищают.

В пути мы останавливались то в придорожной чайхане, то в первом приглянувшемся сельском доме. Невозможно описать восточное гостеприимство. Совершенно незнакомых людей, ни с того ни с сего свалившихся на голову, нас встречали так, как встречают родных, приехавших после долгого отсутствия. Узнав, что мы из Москвы и везем с собой известного немецкого ученого, гостя Азербайджанской Академии наук, нас приглашали в дом, а чаще всего в сад, и усаживали за стол, на котором вскоре появлялось такое угощение, как будто бы нас только и ждали и задолго готовились к нашему приему. После застолья и небольшого отдыха в саду, неизменно следовал ритуал чаепития. Душистый местный чай нам приносили в узких стеклянных стаканчиках с зауженной талией, и к нему подавали мед и варенье. Наступал южный теплый вечер, и нас ни за что не отпускали ни в какую гостиницу.

Разомлевший от этого нескончаемого пиршества, Рудольф сдавался первым, и нас укладывали спать на мягкие, пуховые перины – высокие, с горой подушек, на таких перинах, наверное, ложилась почивать принцесса из волшебной сказки. . .

Наконец, мы приехали в Шушу, и нас поселили в деревенской усадьбе, принадлежащей родственникам Эльдара. За глинобитной оградой в тесном соседстве друг с другом стояли два дома с примыкающим к ним хозяйственным двором. На хозяйственный двор с несколькими подсобными строениями вели деревянные мостки, – там постоянно гудели стиральные машины, расхаживали важные индюки, суетились куры. А на плоской крыше одного из сараев распускал свой хвост павлин.

Гостей обычно принимали на открытой галерее одного из домов или в саду. Под решетчатым навесом располагался большой длинный стол, над которым живописно свешивались гроздья винограда, а в саду в самом причудливом сочетании цвели розы, лилии, ирисы.

Мы не заметили, как пролетели те несколько дней, которые провели в Шуше.

Город, возникший на месте бывшего поселения Панах-Абад, расположенный на высоте полутора тысяч метров над уровнем моря, когда-то был столицей ханства Карабах. Землетрясением 1902-го он был едва ли не полностью разрушен, затем восстанавливался и снова сильно пострадал во время гражданской войны 1917 года. Знаменит производством шелковых тканей и ковров. Сельское население занято овцеводством, процветают кустарные промыслы, разводят виноград, тутовое дерево и шелкопряда.

Производство натуральных шелковых тканей, окраска и прядение шелка требуют невероятного терпения и ловкости рук, а потому в нем используется в основном женский труд. На фабрике, производящей шелковые ткани, Рудольфу подарили отрез роскошного шелка супруге на платье. При вручении подарка выразительно взглянули на меня. «Мяэлим» и его жена считаются здесь своими, как члены семьи. И подарки им дарить не положено. Подарками осыпают гостей. Эта деликатность по отношению к нам беспредельно тронула нас с моим мужем.

Конечно, наше присутствие в Шуше задало местному начальству невероятную головную боль. Чем нас занять? Чем накормить и напоить? В один из первых дней после нашего заселения у родных Эльдара, получаем известие: сегодня местное начальство, кажется, один из секретарей райкома партии, собирается присоединиться к нашей программе. Прекрасно! Мы как раз собирались по просьбе Рудольфа отправиться в горы – его любимый вид активного отдыха.

В джинсах и кроссовках ждем начальство у калитки. Наконец, подъезжает черная «Волга», открывается задняя дверца, и из нее показывается носок черного лакированного ботинка, а вслед за ним и сам его владелец, молодой красавец восточного типа в невероятной элегантности костюме, не иначе как какой-нибудь изысканной западной марки.

Несколько секунд замешательства, и потом на отличном английском:

– So! What are your plans?

– Да вот, профессор Мессбауэр предлагает предпринять небольшой поход в горы! Как вы на это смотрите?

– С большим удовольствием!

Наш сопровождающий оставил в машине пиджак и галстук и таким образом несколько приблизился к нашему спортивному виду.

«Но как он пойдет по вьючной тропе в своих лакированных ботинках на кожаных подметках?» – с тревогой подумала я.

Напрасно я, однако, беспокоилась. С первых шагов по кремнистой, усеянной черным горохом овечьего помета вьючной тропе стало ясно, кто тут у нас будет лидером. Хасан, как звали, насколько я припоминаю, второго секретаря райкома партии, уверенно занял место вожака нашей маленькой группы и повел нас в горы, во всех своих движениях проявляя удивительную ловкость и силу, – подлинное дитя этих гор. Тропа, по которой перегоняли вверх и вниз овечьи отары, не представляла собой никакой опасности, но и комфортной для прогулки ее никак нельзя было назвать. Многочисленные ручьи, стекающие с гор, подмывали твердую почву, ноги скользили. Хасан протягивал мне руку и переводил через рискованные места, пристально наблюдая за тем, как перейдут их наши ученые мужи. Я шла за Хасаном, Эльдар с нагруженным рюкзаком за спиной замыкал шествие. Ученые мужи шли в середине колонны. То есть там, где им и полагалось находиться. Как сказал один великий полководец, перестраивая войска перед предстоящим сражением: «ослов и ученых – в середину».

Эльдар, который и в мыслях не мог допустить, что он разрешит нам одним отправиться в горы, нес в рюкзаке провиант и кое-какие припасы для пастухов. Нашу группу он снарядил в поход по всем правилам, и каждому через плечо повесил флягу с водой. При выходе из леса мужчин нагрузили еще и вязанками хвороста для костра – нести топливо в горы обязан был каждый, сюда входящий.

Мы поднялись на несколько сотен метров выше села, но пейзаж здесь резко изменился. Лес, в основном буковый, закончился, и перед нами простирались альпийские луга, – на эти пастбища и перегоняли отары овец на зиму. Показалась пастушья хижина, она была пуста, поскольку скот пасли еще на равнине. Дверь снаружи была приперта поленом.

Путник! Оттолкни полено ногой и войди в хижину. Ты спасен от холода, пурги, а возможно, от волчьей стаи, завывавшей вдали. Ты закроешь дверь на щеколду изнутри, зажжешь свечу, оставленную тебе вместе со спичками, завернутыми от сырости в целлофан, напьешься воды из глиняного кувшина, съешь ложку меда и заснешь мертвым сном на топчане, под овечьими шкурами, грубо сшитыми вместе кожаной дратвой. Потом ты оглядишь хижину: здесь для тебя оставлено много всего полезного, – дрова и хворост для разведения костра снаружи – его место обложено большими камнями, свечи, свисающие с перекладины пучки травы для заварки чая, мед в банке, соль и, конечно, вода.

Здесь, на высоте двух тысяч метров над уровнем моря, свято соблюдаются правила людской солидарности. Здесь человек человеку брат, независимо от национальной, религиозной или социальной принадлежности. Тебя тут примут в любое время суток, тебе предоставят отдых и ночлег.

Перед хижиной была скамья, и по знаку Эльдара мы на нее опустились с большим облегчением.

– Ну, вот мы и пришли! – заметил он, скидывая с плеч тяжелый рюкзак.

Мы вскипятили воду в прокопченном котелке, подвешенном над костром, и Эльдар разложил перед нами подкрепление: свежеиспеченные лепешки из тандыра, инжир и овечий сыр – пища богов!

Рудольф Мессбауэр был в полном восторге. Подумать только, он находился в сердце Кавказа, пил с костра душистый чай, заваренный из трав, а вокруг него альпийские луга, окаймленные цепями гор, и наверху сияет бескрайнее небо! Поистине, судьба распахивала перед ним двери в самые потаенные уголки земли, и позволяла заглянуть в истоки жизни.

Ну, а как второй (по молодости лет) секретарь райкома партии, Хасан?! На свои вконец загубленные лакированные черные ботинки он не обращал ни малейшего внимания. К концу пути мы с ним окончательно подружились и болтали обо всем на свете. Он рассказывал мне о жизни в Шуше, о его надеждах и планах развития региона. Говорил и о своей семье. Недавно он женился на девушке, которую любил со школьного возраста и еще в школе не давал к ней никому подойти. Этакий Ленский из Шуши. А сейчас она – его жена. Глаза Хасана светились счастьем.

– Тут у нас вообще благодать! Овцы плодятся, виноград поспевает. А через несколько лет будет еще лучше. Не надоел вам пыльный город, ханум? Переезжайте к нам сюда со своим мяэлимом, он будет у нас гордостью республики!

Пыльный город нас и правда временами сильно утомляет. Но почему таким хрупким оказывается покой благодатных краев?

Тогда мы еще не подозревали о том, что мирная жизнь Карабаха совсем скоро будет нарушена и здесь возникнет ожесточенный национальный конфликт. Откуда, из каких недр народной жизни возникает эта вражда и взаимная ненависть? И снова льется кровь, и хоронят погибших… Нарушены многолетние связи между семьями и отдельными людьми, между соседями и друзьями. Как забыть потери, понесенные с той и другой стороны, как после этого перейти к переговорам и попытаться мирным путем разрешить возникшие противоречия?

Все эти вопросы нам предстояло задавать себе после нашего путешествия в Карабах, уже в Москве.

А пока что мы наслаждались гармонией и тишиной.

Мы долго еще сидели на скамье у потухающего костра, пока Эльдар убирался в хижине, вытрясал овечьи шкуры и раскладывал принесенные для пастухов припасы.

В село спустились в сумерки и, переполненные впечатлениями этого нескончаемо длинного дня, рано улеглись спать.

А наутро нас ждал сюрприз. Местное начальство в Шуше давало в честь высокого гостя из Германии прием. Столы были накрыты на открытом воздухе, и, как я припоминаю, было очень много приглашенных, в основном степенных мужей и без жен. Угощение в восточном стиле, когда одно блюдо сменяет другое, превосходило всякое воображение. К сожалению, попробовать все это не было никакой возможности. Произносились заздравные тосты. Из них мы узнали много нового. Оказалось, что «эффект Мессбауэра» с успехом используется в Шуше, помогая налаживанию и развитию современной экономики на основе новейших достижений мировой науки. И что к этому процессу имеет также непосредственное отношение высокочтимый мяэлим и друг мяэлима Хафиза Пашаева – Ю.М.Каган.

А про меня было сказано, что мой отец, Николай Вирта, – знаменитый автор песен, которые распевает вся страна, и потому в Баку он известен так же хорошо, как в Москве. Думаю, мой отец, прозаик, был бы нисколько не обижен превознесением его поэтического дара, к которому при жизни он испытывал, как говорится, белую зависть и перед ним преклонялся. «Евгения Онегина» он постоянно цитировал к месту и не к месту, в связи с чем его близкий друг, поэт Владимир Курочкин, подарил отцу уникальный миниатюрный том – 4 см в ширину и 6 см в длину, – «Евгения Онегина» (Свердловское Областное изд-во, 1937 г., тираж 10000 экз., цена 3 р. 50 коп., переплет 1 р. 50коп.) со следующей надписью:

«Коля, это твое евангелие? Эге! И мое!»

У нас дома Пушкина вообще обожествляли и прибегали к нему и в радости, и в горестях.

Издержки восточного красноречия не затмевали главного, – в Азербайджане, куда бы ни занесли нас пути-дороги, нас принимали с искренней сердечностью, которую так редко встретишь в наших северных широтах, и потому мы были растроганы и счастливы. И с этим настроением покинули этот замечательный край.

Наш путь лежал в столицу Таджикистана, Душанбе. Там проводилась, пользуясь лексикой того времени, «общесоюзная конференция» на тему: «Эффект Мессбауэра – фундаментальный вклад в современную науку» с приглашением на нее самого автора одного из самых значительных открытий нашего столетия. Рудольф Мессбауэр находился тогда в расцвете сил, и как любитель путешествий, с большим энтузиазмом решил воспользоваться таким редким шансом, как возможность посетить эту далекую азиатскую республику.

Шел сентябрь месяц, и стояла аномальная для этого времени года жара. Над плоскими крышами домов курилась мгла, так что иногда казалось, что все пески таджикской пустыни взметнулись и повисли над притихшим от зноя городом. Ощущалась нехватка воды. ТВ и радио, а также местная пресса призывали граждан экономить воду при употреблении ее для бытовых нужд. Страдали посевы, т.к. некоторые отводные каналы высохли до самого дна. Питьевую воду привозили всеми видами транспорта из соседних областей.

В гостинице, где нас поселили, никаких проблем с водой мы, конечно, не испытывали. Единственное предупреждение, которое мы от администрации получили, было извинение за то, что по ночам воду в гостинице перекрывают. Но для чего гостям ночью вода?! Ночью можно без нее и обойтись.

Наш друг Рудольф Мессбауэр остроумно заметил при этом:

– Если в городе нехватка воды, то почему бы не починить краны в гостинице, которые постоянно текут и вода бесполезно уходит в канализацию? Почему бы эти краны не подкрутить, глядишь, и воду сэкономишь?

Ох, уж эти мне прозорливые физики!

Конференция по «Эффекту Мессбауэра» начиналась на следующее утро после нашего приезда и проходила несколько дней. Наш друг Рудольф Мессбауэр находился в эйфории. Ему явно льстило повышенное внимание к его персоне, которое превосходило все его ожидания. Никакого сравнения с тем, как при всем уважении к званию нобелевского лауреата принимают на Западе «visiting» профессора. Зато здесь, в Душанбе, его ждали переполненные аудитории Университета. Восторженные слушатели. После лекций – оглушительные овации. Пышные приемы с произнесением восточных тостов. У кого угодно закружится от такого успеха голова.

А впереди у нас были запланированы поездки по стране, которая поражала воображение своими грандиозными масштабами. Покрытые снегом горные хребты, отроги которых принадлежат к системам Тянь-Шаня, Гиссаро-Алая и Памира с одной из высочайших вершин мира – пиком Коммунизма, вздымающимся на территории Таджикистана, – высота 7495 м над уровнем моря. В какой бы точке Таджикистана вы ни находились, хребты и цепи гор видны вам отовсюду, внушая жителям равнин и плоскогорий особое почтение к этой поднебесной стране.

Перепад высоты между горными хребтами и долинами: Ферганской, Зеравшанской, Вахшской и Гиссарской, составляющий тысячи метров, как бы самой природой предоставляет уникальную возможность для преобразования энергии стекающих с гор потоков в электроэнергию. И в Таджикистане этим активно пользуются. Электроэнергия составляет основу развивающейся горнодобывающей, металлургической, хлопкообрабатывающей и пищевой промышленности. Одну из этих ГЭС нам посчастливилось увидеть воочию.

Нас повезли на Нурекскую ГЭС, стоящую на реке Вахш, правостороннем притоке Амударьи, одной из грандиозных водных артерий планеты. Каким образом люди сумели укротить стихию, оглушившую нас своим ревом? Так и кажется, строители мостов, строители гидроэлектростанций представляют собой людей особой породы, посмевшей поспорить силой с одной из самых грозных стихий на земле…

Из уважения к иностранному гостю нас провели в зал управления. На фоне выкрашенных в синий цвет стен мелькали бесчисленные огоньки, у пульта управления молодые люди следили за показателями работы ГЭС. Они ни на секунду не оторвались от своих датчиков и не повернули головы к вошедшим.

Рудольф выразительно взглянул на Юру. Это какое-то чудо: здесь, в предгорьях Памира, молодые люди управляют современной техникой, сюда пришел прогресс, ранее неведомый этой стране, возникшей на территории средневекового Бухарского ханства… Ради таких впечатлений наш друг Мессбауэр готов был мчаться на край света.

Зной, зной как будто бы стекает с неба и не дает передышки ни растениям, ни животным, ни людям. Но, несмотря на это, мы едем на плантации хлопчатника. Они пушатся белыми, раскрывшимися коробочками, и теперь главное – их содержимое бережно собрать. Машинным способом, а в некоторых случаях, если это особо ценные сорта, и ручным. Работа невероятно трудоемкая, изнурительная при этой жаре.

А как от нее спасаются местные жители? Да очень просто, – надо потуже затянуть пояс на шелковом, ватном халате и сесть в чайхане пить горячий чай. Или из сухой жары на улице отправиться в турецкие бани – в парную жару, где вас на мраморном белом подиуме обдадут отварами разных экзотических трав, разомнут и уверят в том, что назавтра вы помолодеете на десять лет. Ради такой перспективы можно перетерпеть и не такие экзекуции.

После окончания лекций Рудольфу, как почетному гостю республики Таджикистан, был вручен подарок – зеленый шелковый стеганый халат, подбитый ватой, в комплекте с такой же расшитой золотом тюбетейкой. У себя в Грюнвальде он любил под вечер, облачившись в этот халат и в тюбетейку и важно восседая в кресле, беседовать со своими котами. Сидя несколько поодаль от хозяйского кресла, коты внимали ему, одинаково упитанные, рыжие, ушки на макушке, уставившись на него своими неподвижными бусинами-глазами. Готова поспорить, Рудик с невероятным жаром, временами грозя по своему обыкновению указательным пальцем, чтобы подчеркнуть свою мысль, рассказывал котам про незабываемые впечатления, вынесенные из поездок в республики бывшего СССР, и о том, какой прием ему был там оказан.

А дороги звали изведать еще неизведанное. Нас с Рудольфом Мессбауэром давно ждали в Тбилиси и Ереване. Научная общественность этих университетских городов с энтузиазмом встречала прославленного гостя, стараясь продемонстрировать ему свои успехи, услышать его отзывы, а может быть, чем-нибудь его заинтересовать! Или получить приглашение на какой-нибудь научный семинар или конференцию в Германию. Приглашения, действительно, приходили. И такие поездки становились регулярной формой сотрудничества между двумя странами.

Только возможно ли было в Тбилиси или Ереване сосредоточиться на проблемах современной физики, когда тут надо было столько всего осмотреть, оглядеть, обходить и объездить?! Лично я в этом сильно сомневаюсь, хотя на фотографиях того времени наши ученые мужи сохраняют вполне серьезный вид. Но, может быть, это они специально позировали для истории?

В былые времена мы с моим мужем были тесно связаны дружбой, научными интересами и просто любовью с Грузией. Прежде всего – незабываемая дружба с Элептером Луарсабовичем Андроникашвили, академиком Грузинской АН, директором физического института и братом знаменитого Ираклия Андроникова. При этом сложно утверждать, кто из этих двух знаменитых братьев был более знаменит.

Однажды мой муж и Элептер Луарсабович затеяли соревнование в грузинском стиле. На пиру в Алазанской долине они с Андроникашвили – два гуляющих кинто – состязались в том, кто кого перепьет и останется трезвым. Не могу сказать, что мой муж был замечен когда-нибудь в совершении героических подвигов на поприще выпивки, но получилось так, – видимо, от избытка положительных эмоций, – что он из этого соревнования вышел победителем. Вследствие этого ему было присвоено звание «почетного Грузина», которое он принял, как говорится, с чувством глубокой признательности. Примерно в то же время в связи с избранием Кагана членом-корреспондентом АН СССР мы получили от Элептера Луарсабовича телеграмму приблизительно такого содержания: «Не желаете ли вы сменить свой московский адрес на тбилисский, а звание члена-корреспондента на звание действительного члена АН Грузии?» Не знаю, правильно ли мы поступили, оставив прежним свой адрес и звание, но самые сердечные взаимоотношения продолжались у нас с незабвенным Элептером Луарсабовичем до самой его кончины.

Кэтино и Гоги Харадзе из семьи президента АН Грузинской ССР, академика Е.К.Харадзе, просвещали нас по линии древней и столь яркой культуры этой страны. Гоги Харадзе, в то время один из ведущих сотрудников физического института, и его жена Кэтино, пианистка и моя подруга, постарались ввести нас в круги тбилисской элиты общества, и с их подачи Рудольф Мессбауэр и мы с Юрой получили приглашение посетить дом Ладо Гудиашвили. Это было вскоре после смерти великого мастера, (1896—1980) – и мы как бы по горячим следам могли осмотреть его последние работы, все такие же неповторимые и узнаваемые, как и те, что уже вошли во все международные каталоги классики современной национальной живописи.

Рудольфу Мессбауэру был сделан подарок – рисунок Ладо Гудиашвили с дарственной надписью одного из членов семьи. Мы были изумлены этой щедростью. Наш Рудольф становился обладателем неплохой коллекции живописи.

И еще одним знакомством мы обязаны чете Кэтино и Гоги Харадзе – знакомством с Резо Габриадзе. Живопись Габриадзе как бы вводит вас в художественный мир его фантазии, его снов, его видений. Возникающий перед ним сказочный мир художник переносит не только на полотна, но и на сцену кукольного театра, который предстает перед нами зримым образом его творческого воображения. Совсем не «кукольными» выглядят страдания любви в «Травиате», поставленной в кукольном театре Резо Габриадзе. Невероятной выразительности куклы создают в спектакле атмосферу подлинной драмы со всеми ее страстями и переживаниями, – сколько лет прошло с тех пор, когда мы смотрели с Мессбауэром «Травиату», а я до сих пор помню то волнение, которое мы тогда испытали.

По странной случайности, Рудольф Мессбауэр впервые оказался в кукольном театре и смог оценить возможности условного кукольного искусства для передачи всей сложности человеческих взаимоотношений и душевных мук.

Нашим проводником по долам и весям необычайно живописной природы Грузии неизменно был наш друг Гена Кикнадзе, один из сотрудников физического института, гостями которого были мы с Рудольфом Мессбауэром. Без его участия не обходился ни один прием Мессбауэра в Тбилиси. Гена никогда не водил нас туристическими маршрутами. Понятно всем, что, приехав в Грузию, необходимо посетить собор Светицховели в Мцхете и могилу Грибоедова. Об этом написано во всех путеводителях и справочниках. Гена водил нас в заповедные места, куда не ступала нога туриста, – в дальние села, к пещерам в горах. Однажды, в канун какого-то национального праздника, он повел группу мужчин к древнему жертвенному камню, где полагалось совершить жертвоприношение овна. Белого упитанного барана Гена по этому случаю гнал в горы перед собой. Женщин в такой поход не брали, так что мне в точности неизвестно, как развивались события в этом походе и был ли там исполнен древний ритуал. Мужчины хранили на этот счет глухое молчание, но возлияния у этого жертвенного камня, как я понимаю, происходили, и весьма обильные.

Кстати, о присутствии на разных мероприятиях женщин. В этом плане в Тбилиси, как и в Ереване, очень часто наблюдалась одна и та же картина. За многолюдным столом сидят мужчины, а женщины из-за ближайшего дверного косяка напряженно следят, всматриваясь поверх голов друг друга, – не пора ли им что-нибудь поднести, убрать или нарезать. Я нахожусь в невероятном смущении, как единственная женщина за столом, и порываюсь, схватив тарелки, нестись с ними на кухню. Однако меня никуда не пускают.

– Что же это такое? – мелькают в голове сбивчивые мысли. – Ведь Армения и Грузия – цивилизованные страны, с древними традициями христианства, не столь сурово ограничивающего права женщин, как в других религиях… Значит, и здесь влияние Востока столь сильно, что его невозможно преодолеть?! Ну, а как же тогда «клуб миллионеров» в Вашингтоне? Как я помню, на вечер в этот клуб жены членов клуба также не были приглашены. А между тем Вашингтон находится довольно далеко от Востока. Выходит, можно предположить только одно: идеи эмансипации воспламенили не все поголовно мужские сердца. А как насчет женщин? Многие ли из нас готовы существовать совершенно независимо от мужчин? Эмансипация – это что – обещание счастья? Ну, а если нет, то зачем она нам?

Казалось бы, ближайшие соседи Армения и Грузия, расположенные на стыке Европы и Азии, о чем неопровержимо свидетельствуют географические карты, должны иметь много общего уже в силу этого своего местонахождения на земном шаре. Однако это далеко не так. Различия наблюдаются прежде всего и явственней всего в самом характере этих двух кавказских народов – грузин и армян.

Разложите перед собой два альбома на выбор – грузинского классика Ладо Гудиашвили и армянского классика Мартироса Сарьяна: что вы найдете общего между ними?

Ладо Гудиашвили воспевает красоту. Лица полуобнаженных прелестниц выражают истому и негу. Кажется, изображенные художником животные и птицы тоже таят в себе какой-то соблазн.

Кутежи гуляющих кинто, которые не сходят с картин Ладо Гудиашвили, переносят нас в идиллический мир беззаботности и бескрайнего веселья. И вы начинаете поневоле прислушиваться, не польется ли с этих полотен многоголосое мужское пение, в котором каждый грузин исполняет свою партию.

Тбилиси на полотнах Ладо Гудиашвили предстает перед нами в радостных, оптимистических тонах. Вот в его картине «Друзья на винном спуске» по булыжной мостовой несется парная упряжка коней. Кажется, кони разделяют буйное веселье компании, которая после попойки куда-то мчится с бутылками и песнями. От их веселья как бы пошатнулись старинные тбилисские постройки с навесными галереями, и они тоже готовы пуститься в пляс.

Картина «Старый Тбилиси в новом свете» говорит нам о том же: на фоне типичных построек былых времен молодая счастливая чета вступает в новую жизнь. Прощай, уходящий век, теперь мы тут хозяева и строители будущего.

И как бы в противоположность этому творению Ладо Гудиашвили полотно «Ереван» Мартироса Сарьяна. Оно написано скупыми красками, мы как бы ощущаем непереносимый зной выжженного палящим солнцем города. Почти нет тени ни под деревьями, ни от домов. Две женщины несут, ссутулясь, тяжелые кувшины с водой, старуха с порога жилища приветственно машет им рукой. И столь же скупыми красками изображает Сарьян ландшафт Армении. Холмы, уходящие вдаль, без всякой растительности. Возможно, углубившись в горы, вы дойдете до древнего кладбища с сохранившимися до наших дней надгробными камнями – хачкарами, а возможно, и до монастыря, выложенного из огромных каменных плит. Скупые формы, суровый пейзаж вокруг него, и только стойкость людей помогает им переносить трудности бытия и сохранить свою идентичность, самобытность, свои обычаи и нравы.

Характерны портреты, написанные кистью Мартироса Сарьяна. Вглядитесь в лицо армянского поэта Егише Черенца или в лица матери и детей в картине «Моя семья».

Сосредоточенный взгляд с затаенной в глубине глаз тоской и печалью. А может быть, с тревожным ожиданием будущего? Как и многим народам земли, армянскому народу на протяжении его истории пришлось пережить немало трагических, страшных событий.

Быть может, в одном этом взгляде талантом художника с самой большой убедительностью и полнотой отражено мировоззрение и характер народа?

Но есть у этих художников и несомненная общность. Она заключается в том, что оба они не перестают восхищаться щедростью и многообразием жизни, цветами и фруктами, сиянием солнца и бессмертной природы. Смысл жизни заключается в ней самой – эта философия роднит выдающихся художников грузинского и армянского народов.

В Ереване мы с Рудольфом Мессбауэром были гостями АН Армении, а также Института физических проблем. Там мы встретили замечательных людей, с которыми потом сохраняли дружбу всю жизнь.

Иринэ Бабаджанян, женщина-физик и в то же самое время, поэтесса и переводчица армянской поэзии на русский язык. Печатается, издает сборники стихов.

И наш постоянный поводырь – Альпик Мкртчян с Айкушей, его женой, он завлаб института физических проблем, яркая личность и преданный друг. Это он помог нам открыть душу Армении, запечатленную в изобразительном искусстве, архитектуре, в обычаях, передающихся из поколения в поколение.

История их любви с женой Айкушей достойна того, чтобы описать ее в поэме, но я попробую рассказать о ней своими словами.

Завлаб Альпик Мрктчян, как старший товарищ, по случаю какого-то праздника решил устроить у себя дома вечеринку. На вечеринку он пригласил свою лабораторию – молодых людей и девушек. Приготовил угощение, были танцы. Все веселились от души, вечеринка удалась на славу. А время было позднее, и некоторых из гостей Альпик оставил у себя ночевать. Утром молоденькую аспирантку по имени Айкуш поехал провожать домой. Ему открывает дверь отец.

– Доброе утро, уважаемый! Вот я вам привез вашу дочь в целости и сохранности! Примите, пожалуйста, и до свидания! – говорит ему Альпик.

– Что-то я тебя не понимаю, дорогой! Что это значит, что ты мне ее привез «в целости и сохранности»? Как-то ты странно, дорогой, рассуждаешь. А по-моему, где дочь моя ночевала, там ей следует и оставаться!

– О, Боже мой!.. Да я… Да как можно обо мне… Да ничего подобного, уважаемый, не было! Клянусь Богом!

– Ну, дорогой, Бог тут совсем ни при чем, а только я ее обратно в свой дом принять никак не могу!

Все то время, пока шел этот разговор, Айкуш стояла за спиной у Альпика, притулившись к его плечу, и не разомкнула уст.

Дверь перед ними захлопнулась.

Что было делать Альпику?

Как порядочный человек, он прежде всего снял для Айкуш комнату и стал ее всячески опекать.

А девчонка оказалась до того прелестной и милой, никакого нытья, никаких упреков и слез. Гнев отца не подлежит обсуждению, это святое, отец всегда прав. Надо как-то выходить из положения. И Айкуш старалась приободрить своего попечителя, который почему-то впадал в непонятную грусть. А она была все так же весела и приветлива.

Между тем в очередной раз, уходя от нее домой, Альпик в унынии подсчитывал свои годы – на сколько лет он ее старше? Выходило… Нет! Лучше об этом не думать! И Альпик понуро плелся к себе.

Но, наверное, неспроста промолчала девчонка в тот день, когда отец захлопнул перед ними дверь, – что-то уже тогда сложилось в ее хорошенькой головке.

Случилось так, что однажды Альпик все-таки задержался у нее до утра, и вот уже несколько десятилетий, как они вместе, неразлучны и счастливы.

Надеюсь, мои дорогие, вы не рассердитесь на меня за этот рассказ о вашем прекрасном союзе!

Надо ли говорить о том, какое значение имело для наших армянских друзей общение с одним из выдающихся представителей мировой современной физики?!

А для Рудольфа Мессбауэра поездка в Армению была одной из последних. Немало всего повидал он в нашей тогдашней стране, немало и мы вместе с ним поездили по городам и весям. К сожалению, каждая история имеет свое завершение. И мы к этому подходим.

На спаде…

Траектория полета этой блистательной биографии, набиравшей высоту на наших глазах, была прервана буквально в один день.

Как говорится, хорошо там, где нас нет.

По законам ФРГ лица, достигшие 65 лет, должны выйти на пенсию. Насколько мне известно, у них на Западе прощание с будущими пенсионерами не обрамляется никакими торжественными проводами с напутственными речами относительно «заслуженного отдыха» и дарением именных наручных часов «Победа».

Для Рудольфа Мессбауера было сделано редчайшее исключение, и он оставался на своем боевом посту до шестидесяти семи лет – двухлетняя надбавка нобелевскому лауреату, ученому с мировым именем. Но вот наступило 31 января 1996 года, день рождения Рудольфа Мессбауэра, и ему стукнуло 67 лет. В этот день он, как всегда, явился в свою лабораторию, прошел к себе в кабинет – и обнаружил… Что стол его занят его ближайшим сотрудником, отныне назначенным на должность, которую до сего утра занимал Рудольф, а его бумаги связаны в пачки и перенесены в другое помещение. Только вот стола пока нет. Но, видимо, будет. Надо надеяться.

Мессбауеру ничего не оставалось делать, кроме как, развернувшись на сто восемьдесят градусов и сказав, что он очень спешит, покинуть Технический Университет, где он много лет проработал на факультете инженерной физики, созданном по его инициативе и при самом активном его участии.

Непонятно было одно: куда ему теперь спешить? Это был самый главный вопрос.

Мы довольно часто общались с ним на этом переломном этапе. Сотрудничество моего мужа с мюнхенским физическим сообществом продолжалось, и мы регулярно приезжали в Мюнхен.

Настроение у Рудольфа было неровное (записи в дневнике, относящиеся к октябрю 1997 г.) «Правительство Германии недавно отказало Мессбауэру в субсидиях, которые он запросил для осуществления своего нового научного проекта, и Рудольф страшно негодует по этому поводу. Он критикует политику Германии и считает, что уровень жизни в стране снижается». Вскоре после этого болезненного для самолюбия Мессбауэра отказа последовало согласие правительства Баварии удовлетворить его запрос, и Рудольф воспрял духом. Он сообщил Юре, что в настоящее время занят больше, чем когда бы то ни было, во всяких международных комиссиях и комитетах, к сожалению действующих вне ФРГ, в других странах Европы.

– Работаю навынос! – говорил он, смеясь.

– Это все общественные должности, или вам платят? – поинтересовался Юра.

– Платят, и еще как! – Это обстоятельство исключительно радовало Мессбауэра.

Хотя по виду Рудольф несколько обветшал, но за столом витийствовал, как и прежде, однако было заметно – теперь его слушали не так благоговейно, как раньше, и даже осмеливались возражать. Иной раз по принципиальным вопросам. Например, по вопросам образования. В связи с наплывом в Германию иностранных студентов предлагалось все курсы лекций вести на английском языке.

– Ничего плохого я в этом не вижу! – заявлял Мессбауэр. – Это будет прекрасно, если интеллектуальное, образованное общество будет говорить на одном языке, который станет интернациональным средством общения.

На это Фриц Парак восклицал с резкими интонациями в голосе;

– Я, как налогоплательщик, не намерен учить английскому приезжих! В особенности турок! Пусть они учат немецкий, раз они хотят у нас жить! Они должны понимать, что находятся в Германии!

Словом тут нашла коса на камень, и никто от своего мнения не отступил.

Ропот по поводу чрезмерного наплыва мигрантов в страны Европы раздавался уже в те далекие девяностые годы не только в Германии. Жена одного нашего близкого друга, преподавательница начальной школы, рассказывала нам, что уровень образования в начальной школе у них, в Голландии, постоянно снижается, из-за того, что дети мигрантов не в состоянии усвоить программу первых классов.

Кристалл тоже проявляла строптивость. Куда девалась ее очаровательная улыбка с ослепительным блеском ровных мелких зубок, с которой она, бывало, встречала браваду своего мужа относительно его успеха у женщин. Теперь она воспринимала ее с недовольной гримасой и покачивала своей кудрявой головкой.

– Какая очаровательная экскурсоводша была у нас в Новгороде! – повествовал Мессбауэр – Ей было двадцать с небольшим. Вот это замечательно. Это самый хороший возраст для женщин, а после женщин следует менять! Какая может быть Венера после тридцати – ее надо задвинуть в дальний угол! – сообщал Рудольф свои наблюдения. Все вокруг весело смеялись, но Кристалл хмурилась и всем своим видом показывала неудовольствие и раздражение. Видно, ей сильно надоели высказывания Рудольфа насчет недолговечности женской красоты.

Кстати говоря, весь успех Мессбауэра у нашей милой экскурсоводши в Новгороде, куда мы с ним ездили вдвоем, без Юры, с одним сопровождающим, заключался в том, что он нас с ней поил чаем в каком-то буфете и спросил эту славную девчушку, что она больше всего любит:

– Пирожные! – ответила она без заминки.

Но пирожных в буфете не оказалось. Пришлось заменить их имеющимися в продаже леденцами. Ну, совсем, как у Зощенко! Помните незабываемую реплику кавалера, который останавливает девушку, потянувшуюся рукой ко второму пирожному:

«– Ложи взад!»

Перемены в отношениях к Рудольфу проявлялись со всей очевидностью. Теперь к нему не относились как к «неприкасаемому», которому запрещалось возражать, обращаться к нему с какими-то вопросами, прерывать его речь, когда он впадал в свои нескончаемые монологи, и даже приглашать его запросто в гости. Не с нашей ли легкой руки известный немецкий физик, академик Баварской АН Герберт Вальтер и его жена Марго первыми в научной среде пригласили Мессбауэра к себе домой на прием, и он на это приглашение с готовностью откликнулся. Лиха беда начало, потом эти приглашения посыпались как из рога изобилия.

Последний раз в России Рудольф Мессбауэр вместе с Кристалл были, когда Курчатовский институт устраивал международный семинар в связи с семидесятилетием моего мужа, – это было 6 июля 1998 года. Из иностранных гостей были приглашены ученые: Роджер Элиот, Великобритания; Зигхарт Фишер и Рудольф Мессбауэр, ФРГ; Фреди Завадовский, Венгрия; Карло ди Кастро, Италия; Ек Вальравен, Голландия; Тони Легет, США, Берт Халперн, США. Некоторые из них были с женами.

Нашу научную общественность представляли с женами: Ж. Алферов, В. Гольданский, Н. Пономарев-Степной, Н. Платэ, В. Гинзбург, Е. Велихов, С. Капица, А. Ларкин, В. Покровский, В. Фортов, А. Румянцев, Л. Максимов, наш сын Максим Каган с нашей невесткой Таней. И множество друзей с женами и без: Юлиу Эдлис, Борис Жутовский, Владимир Кассиль, Михаил Носов, Яков Рубинович, Александр Мамут и, конечно, наши ближайшие родственники – Борис Каган с женой Наташей и сестра Елена Ржевская.

В приемном зале Курчатовского института происходил банкет. Все было очень красиво, – море цветов, угощение в духе Курчатника, – прекрасное приготовление и невероятное разнообразие блюд. Столовая Курчатовского института всегда славилась своей кухней и изобилием.

Роль тамады взял на себя академик Евгений Павлович Велихов. Он блестяще вел вечер – с юмором, элегантно, никого не забыв. Именинник держал ответное слово. Он говорил об особой атмосфере института Курчатова, где никогда не наблюдалось интриг, взаимной ревности и чинопочитания. Но главное – здесь собраны талантливые люди, которые самоотверженно трудятся ради процветания и прогресса современной науки. Их имена известны далеко за пределами нашей страны, и мы можем по праву ими гордиться.

Стены зала приемов Курчатника украшали шаржи, нарисованные ближайшим сподвижником юбиляра, Леонидом Александровичем Максимовым, ныне членом-корреспондентом РАН, необыкновенно талантливым художником. За столом читались вирши. Авторы почему-то решили скрыть свои фамилии, но я подозреваю, что это коллективное творчество доктора физико-математических наук А.Козлова и доктора физико-математических наук К.Кикоина, ближайших сотрудников, как и Л.Максимов, моего мужа. Оду, выдержанную в торжественном стиле, предваряет эпиграф: «Остановись, мгновение, я прекрасен!» Ода отражает основные этапы жизни и научной деятельности юбиляра. Так и хотелось бы привести ее целиком, но придется ограничиться небольшой выдержкой.

И гены сделали свое.

Родился сын, со мною схожий.

Во всем подобие мое,

Такой же гениальный тоже.

Теперь обеими горжусь —

Собой и им, рожденным в муках,

И пуще прежнего тружусь

В несущих славу мне науках.

Браво анонимным авторам!

Но самые интересные события разыгрались на следующий день.

После приема в Курчатовском институте мы с Юрой устраивали обед для иностранных гостей у себя на даче, в подмосковном поселке Ново-Дарьино. Для этой цели институт выделил микроавтобус с водителем, который должен был привезти всех гостей к обеду. Утром, едва наша семья успела закончить завтрак и встать из-за стола, как на пороге нашей дачи появились гости.

– Привет! – подавляя изумление, встречаю я их на пороге. – Как замечательно, что вы так рано приехали!

– Рудольф сказал, что раз погода хорошая, надо сразу же ехать!

– Вы уже позавтракали?

– Конечно, нет, потому что в гостинице буфет еще не работает!

«Ну, и ну, – пронеслось у меня в голове. – Какое счастье, что борщ я сварила еще накануне. Но как мне быть с завтраком?»

Не успела я сообразить, за что приняться, как в дверях показалась фигура тети Кати из соседней деревни, которая по воскресеньям носила нам творог и сметану.

– О! СмЕтана! – с невероятным воодушевлением воскликнул наш друг Рудик, большой эксперт по части русской национальной кухни. На Западе, как всем известно, такой продукт не производится. – СмЕтана, ит из файн!

И таким образом, незапланированный завтрак прошел на «ура», так же как и борщ, последовавший на обед.

Сидим мы, несколько разомлевшие на нашей терраске, после обеда, попиваем чай.

И тут вдруг на террасу без всякого приглашения врываются двое молодых людей весьма внушительной внешности и в невероятно возбужденном состоянии.

– В чем дело?! Кто вы такие? Мы, понимаете ли, cейчас несколько заняты, мы принимаем иностранных гостей, нельзя ли отложить ваш визит, скажем, на завтра?!

Скажу вкратце. Оказалось, что молодые люди – это те самые «новые русские», которые скупили земли за нашим участком, они хотят нас несколько потеснить и к тому же превратить прогулочную тропу, проходящую вдоль нашего забора, в проезжую дорогу.

– Во-первых, успокойтесь, – пытаюсь я урезонить наших гипотетических соседей.

– Давайте мы с вами все решим мирным путем. Столбы от нашего забора, если вы настаиваете, мы можем передвинуть, как только найдем для этого рабочую силу. Что касается прокладки на месте прогулочной тропы проезжей дороги, то правление нашего поселка никогда на это не согласится. Так что обращайтесь в контору.

Однако парни ничего не слушают и грозят нам всяческими неприятностями, если мы тотчас же не выполним их требования.

– Ну, это мы еще посмотрим, кто тут будет свои порядки устанавливать! Мы за эту землю деньги уже заплатили, так что никакое правление нам не указ!

Разговор продолжался в том же духе, пока молодые люди, все так же воинственно настроенные, не решили перенести свои боевые действия в контору, которая по воскресеньям была как раз открыта для посетителей.

Мы с Юрой вздохнули с облегчением. «Уф-ф!» Просто гора с плеч спала, когда эти разъяренные парни покинули террасу. Совершенно непонятно, каких выходок от них можно было ожидать. Зато наш друг Рудик был в восторге: еще бы, такое приключение на даче у Каганов! Конечно, ему приходилось слышать об этих самых «новых русских», а теперь вот, пожалуйста, явление в лицах. Не надо в кино ходить.

– Вот этот, здоровый детина, который вошел вслед за первым, – уверял нас Мессбауэр, – был вооружен. Точно, точно, он был вооружен! Я видел, что у него за поясом револьвер, когда стоял за ним сзади. Он у него прямо из-за пояса торчал! Потрясающе! Эти «новые русские», действительно, озорные ребята!

Ничего опасного в угрозах этих парней наш Рудик не видел. Мол, так, запальчивость молодости! Но какая при этом наглость и самоуверенность!

Совсем по-другому реагировали на вторжение «новых русских» к нам в дом остальные наши гости. Они были явно встревожены спектаклем, разыгравшимся у них на глазах. Ничего себе соседство предстоит Каганам!

Должна признаться сразу, соседство это не состоялось. Парадокс нашей жизни заключается в том, что с тех самых пор и по сей день мы этих двух «новых русских» в глаза не видели. Купленные ими земли, огороженные и необитаемые, так и стоят без хозяев и зарастают лесом и бурьяном. Что об этом можно подумать? Видимо, судьба забросила этих скандальных парней куда-то очень и очень далеко. Появятся ли они когда-нибудь в наших краях или нет – кто знает? И в каком качестве?

Да, недаром девяностые годы славятся у нас, как «лихие». Еще бы! Мы в одночасье пережили распад бывшего СССР, смену власти и крутой поворот «развитого социализма» к рыночной экономике. Непонятно, состоялся этот поворот или нет, но мы все еще льстим себя надеждой, что когда-нибудь все-таки обретем стабильность и покой.

На следующий год, уже один, Рудольф Мессбауэр снова наведался к нам на дачу. Он убедился в том, что все здесь по-старому, «новые русские» исчезли без следа, зато у нас в доме появился новый обитатель. У нас родился внук Саша, спасибо нашим детям, Тане и Максиму. Когда его увидел Мессбауэр, Сашка еще не ходил, только очень быстро ползал и даже залезал по крутой деревянной лестнице на второй этаж в кабинет к своему деду. Мы все ужасно этим забавлялись, потому что зрелище это было невероятно смешное. Сашка ползал, как ящерица, виляя несуществующим хвостом, быстро переставляя коленки и пристукивая ладошками об пол. Рудольф, к детям, вообще-то, более или менее равнодушный, и то с умилением наблюдал за этим ползающим ребенком. Видно, Сашка произвел на Рудика большое впечатление.

После, в Мюнхене, он рассказывал о нашем внуке одному своему другу, заядлому туристу, симпатичному старичку лет восьмидесяти пяти, с которым до недавнего времени они ходили в походы:

– Я думал, ты у нас, Ханс (кажется, так его звали), самый шустрый по горам лазить. А на самом деле я видел одного ребенка, внука Каганов, СашкА, так он еще быстрее тебя лазает! Так что тебе смена растет!

Теперь походы отошли у них в прошлое. Да, мы в этом наглядно убеждались каждый раз, когда после некоторого перерыва снова приезжали в Мюнхен.

4 декабря 1999 года я пишу у себя в дневнике:

«Герберт Вальтер пригласил нас на сессию Баварской Академии наук.

Мы поджидаем Рудольфа и Кристалл возле станции метро. И видим – навстречу нам, держась под руки, медленно движется пожилая пара. Он в бушлате темно-зеленоватого сукна на деревянных пуговицах, махровый шарф закрывает подбородок, кепка надвинута по самые брови, а на ногах у него что-то вроде наших «алясок» с меховой оторочкой. «Аляски» больше всего смахивают на боты. Наша подруга Кристалл тоже облачена во все зимнее, на голове капюшон, она поддерживает Рудольфа, стараясь идти с ним в ногу.

Раздевшись в роскошном вестибюле Академии, Мессбауэр оказался в смокинге с белым пластроном и при белой бабочке. На ногах у него между тем оставались все те же «аляски». Поверх смокинга через плечо был надет нагрудный знак Академии наук Баварии – широкая муаровая лента в бело-голубую полосу, с больший эмалевой бляхой внизу. Бляха, типа ордена, была тоже бело-голубых тонов и с гербом Баварии. Герб сиял яркой позолотой. Кристалл, критическим взглядом окинув своего мужа, кинулась снимать с него эти величественные знаки отличия, которые и правда резко контрастировали с его отороченными мехом ботами».

Теперь Кристалл была хозяйкой положения. Она заплатила немалую цену за свою любовь, молоденькой девчонкой влюбившись в женатого и к тому времени обремененного тремя детьми человека, не пожелавшего увеличения семейства, перенесла длительную разлуку с ним, вынужденная покинуть неласково принявший ее Гренобль и, наконец, дождавшись его в Германии. Шло время, и они поменялись ролями. Теперь он нуждался в ней, как никогда, и не мог без нее обойтись.

– Как будет то-то, и то-то по-английски? – толкал он ее под бок.

– Кто это такой, который только что со мной поздоровался? – шептал он ей на ухо.

Прием в Баварской Академии наук проходил на самом высоком уровне.

Торжественный, недавно отреставрированный зал украшен цветами, академики выступают с длинными речами, в перерыве между речами оркестр играет классику, шампанское, угощение а-ля фуршет, кофе.

К нашему удивлению, Рудольф Мессбауэр не выступал. Он сказал, что после простуды у него болит горло. В последнее время он стал часто побаливать. Заметно было, что он как-то отстраненно слушает разговоры вокруг. На вопросы, которые ему задают, отвечает одним и тем же: «ja!», «ja!».

– Рудольф, вы помните наше путешествие в Баку и Душанбе?

– Ja! ja!

– Рудольф, вы помните, как вас награждали почетной грамотой Российской Академии наук, а в футляре ничего не оказалось?

– Ja! ja!

И на этом все, больше от него ничего не добьешься. Теперь он уже не смеялся, как раньше, своим серебристым рассыпчатым смехом. И все чаще замыкался в себе.

В следующий наш приезд мы были расстроены еще сильнее. Это было спустя несколько лет. Запись в дневнике относится к 15 ноября 2003 года. Мы в гостях у Фрица и Трауди Парак. Фриц активно занимается наукой, Трауди каждый день по несколько часов проводит в библиотеке. Дети выросли, и все у них благополучно. Эта пара благоденствует.

Мы сидели в гостиной за аперитивом, когда приехали Рудольф и Кристалл.

Ужас! Мы были потрясены произошедшей в них переменой. Мы уже знали, что Мессбауэр серьезно болен, но этот его вид…

Увидев их, я вскочила и бросилась к ним поздороваться. И мы с Рудольфом, чего раньше у нас не было в заводе, обнялись, и прильнули друг к другу, и несколько минут так стояли без слов – это была дань былой дружбе, которая украшала собой наши лучшие годы.

Из дневника:

«Лицо одутловатое и бледное, глаза почти заплыли, сам он заметно похудел. Особенно исхудали руки. Это сразу бросается в глаза. Встает с трудом, такое ощущение, что он почти спит и не участвует в общем разговоре. Когда начинает сильно клевать носом, Кристалл его будит: «Ку-ку!» И толкает в бок».

С некоторого времени вместо Рудольфа за столом речь вела Кристалл. У них две потери. Во-первых, один за другим, умерли оба кота, перешагнув за поставленный природой рубеж продолжительности кошачьей жизни – 15 лет. Медицина была бессильна что-нибудь сделать, и кошки скончались, пережив одна другую на несколько недель. Рудольф бесконечно горюет, – не с кем ему теперь вести нескончаемые беседы, разбирать скандалы, связанные с ревностью к хозяину, некого погладить по головке.

Вторая потеря – пианино окончательно вышло из строя, и так как Рудольф ни за что не соглашается покупать новое, пришлось отдать старое в починку. Ремонт затягивается, и Мессбауэру приходится играть на мини-пианоле, которая стоит у сестры Кристалл в ее половине дома. Это счастье, что они живут бок о бок. Семья сестры заменяет Кристалл все на свете, племянники относятся к ней очень душевно и привязаны к ней так же сильно, как и она к ним.

Пока Кристалл рассказывает все это нам, Рудольф смотрит на нее, не отрывая глаз, но с отсутствующим выражением лица, так что непонятно, вникает ли он в смысл ее слов, или они льются для него, как журчание ручейка, – мелодично, лаская слух и не обременяя сознание.

Фриц Парак делал героические усилия, чтобы вывести Мессбауэра из оцепенения. Но все его попытки заговорить с Рудольфом о науке или о делах в бывшей его лаборатории были безуспешны. Несколько раз казалось, что Рудольф намеревается что-то ответить, но не может. На лице его мучительная гримаса, он смотрит упорно на Кристалл, как бы стараясь что-то вспомнить, но собраться с мыслями ему не удается.

В тот вечер всем нам хотелось обсудить с ними одну всех интересующую тему. Приближался 75-летний юбилей Мессбауэра: он родился 31 января 1929 года, – и общественность Института взволновалась. Надо было бы отметить эту дату в торжественной обстановке. Устроить прием? Или международный семинар с приглашением иностранных гостей?

– Давайте устроим по этому поводу банкет! – предложил Фриц.

– У нас не принято праздновать день рождения, – возразила Кристалл.

– Тогда давайте отметим именины! – пробовал убедить ее Фриц. – Или организуем международный семинар!

– Рудольф, вы хотели бы устроить научный семинар?

– Nein!

– Но, может быть, просто банкет?

– Nein!

Увы! Ничего другого мы от него по этому поводу так и не услышали. Забегая вперед, скажу: научный семинар, как и прием, так и не состоялся.

Фрицу не оставалось ничего другого, как круто сменить тему, и он хозяйским жестом пригласил нас всех к накрытому столу:

– А что мы будем пить? – с повышенными нотами бодрости в голосе обратился он к гостям. – Говорят, самое полезное – красное сухое вино. Якобы оно расширяет сосуды! Кто согласен расширять свои сосуды? Или лучше чего-нибудь крепкого?

Тут вдруг Рудольф оживился и вполне внятно произнес:

– Водку! Мы с Кристалл пьем русскую водку. Отлично! Согревает изнутри! – и по лицу его скользнула слабая и какая-то виноватая улыбка. Меня как током пронзило от этих слов: Россия сидела где-то у него в подсознании, и он возвращался к ней мыслями снова и снова. Несколько мгновений улыбка играла вокруг его губ и вдруг погасла так же внезапно, как появилась. Будто темная туча набежала сначала на лоб, потом спустилась ниже, глаза стали тусклыми, он отключился и затих.

Повисла тягостная пауза. Все сидели, потупившись, и думали каждый свое.

– Это все от повышенного давления, – первой прервала молчание Кристалл, – Рудольф тяжело переносит некоторые препараты от давления, и врачи никак не могут подобрать то, что ему нужно. Но обещают скоро подобрать.

Мы, естественно, согласились с этой ее версией. Но сердце сдавила тоска, – с ним происходит что-то неладное. И в голове неотвязные мысли: за что судьба и высшие силы наказывают так жестоко людей, чей интеллект намного превосходит обычный уровень и является общемировой ценностью?! Ответа на этот вопрос мы не находим, так же как медицинская наука пока что не находит каких-нибудь действенных мер для борьбы с этим недугом.

Мы возвращались от Параков в одной машине вместе с Рудольфом и Кристалл. Мессбауэр все время дремал, свесив голову и как бы уплыв от нас далеко, в какие-то неведомые миры. Кристалл его не тормошила и не говорила ему свое: «Ку-ку!» Когда настала пора прощаться, мы вышли из машины, по очереди с каждым из них обнялись и почти безмолвно простились. Как оказалось, с Рудольфом мы простились навсегда.

Терять друзей невероятно тяжело. В следующий раз по приезде в Мюнхен (20 октября 2006-го) мы узнали, что состояние Мессбауэра ухудшилось. По утрам Кристалл отвозит его в клинику, а на ночь забирает домой. Никто из сотрудников его не навещает и никаких подробностей о нем не знает…

Вот так. Как это надо понимать – правила невмешательства в частную жизнь? И строгая надпись: «Посторонним вход воспрещен!»

Однако здесь же, в Мюнхене, мы с Юрой наблюдали совсем другую картину поразительного объединения людей. В октябре в Германии проходит популярный праздник «Beer Fest», и однажды мы с нашим приятелем Зигхартом Фишером пошли в парк посмотреть, как это бывает.

О Зигхарте Фишере я уже писала. Профессор, сотрудник Мюнхенского Технического Университета, он в настоящее время находился в полосе жизни, которая сложилась у него не вполне благополучно. По немецким законам после развода со своей первой женой он платил алименты не только детям, но также и своей бывшей жене, которая якобы вторично не вышла замуж. Всем было ясно, что это чистой воды декорация, однако она сильнейшим образом вытрясала карманы Фишера, который к тому же (вот беда!) и со своей второй женой жил раздельно, и должен был ей также что-то платить.

А тут у него возникает новый роман и, соответственно, новые траты. Ох, уж эти женщины! Ох, уж эти немецкие якобы такие справедливые законы! Как при них выжить порядочному человеку!

Хотя дети Зигхарта, как и он, живут в Мюнхене, у него прекрасный коттедж под городом, спортивные интересы, абонемент на концерты, проводить свободное время он любит с нами. Нередко приезжает к нам в Москву или присоединяется к нам на каникулы, когда мы находимся где-нибудь в Европе.

В конце декабря 1992 года Фишер приехал к нам с Юрой в Париж под Рождество.

На этот раз встреча с Парижем была для нас с моим мужем особенно приятной, т.к. он получил приглашение дать несколько лекций в Коллеж-де-Франс. В своем пространном послании известный физик, лауреат Нобелевской премии Клод Коэн-Таннуджи подробно описывал условия нашего содержания и сообщал, что нас поселят… в замке. Мы были страшно заинтригованы. Признаться, кроме как на экскурсиях нам в замках бывать до сих пор не приходилось и уж тем более в них жить. Где же он находится, этот замок? В самом городе мы что-то никогда не видели никакого «замка». На самом деле этот замок оказался дворцом в классическом стиле, и располагается он на улице Рю-Универзитэ, идущей параллельно Сене, напротив Лувра.

Наследники богатого рода, сестра и брат, Hugot Helen and Jean Pierre (никакого отношения к писателю Гюго они не имеют), в конце семидесятых годов завещали свой дворец Коллеж-де-Франс, – они сами в нем некогда учились. Это величественное, необычайной красоты здание из белого мрамора, построенное в форме каре, стоит в глубине просторного двора за массивными коваными воротами и представляет собой высокую, в несколько этажей центральную часть с боковыми приделами. В правом приделе оборудовано несколько квартир, часть из которых сдается, а на вырученные деньги гости Коллеж-де-Франс проживают в нем «free». В это число бесплатных гостей попали и мы и получили двухкомнатную квартирку с двумя крошечными комнатами: одна наша спальня, вторая кухня-столовая. В этой кухне-столовой примостилось раскладное кресло, последняя секция которого помещалась под обеденным столом.

На этом креслице и расположился приехавший к нам Зигхарт, который так и спал с ногами, протянутыми под обеденный стол. Оказалось, никакого вреда это ему не приносило, и наутро, расправившись, он бодро и весело обследовал со мной все достопримечательности Парижа и окрестностей, пока Юра читал свои лекции. Потрясающее расположение нашего жилья давало моему мужу возможность отправляться в Коллеж-де-Франс пешком, через Сен-Жермен-де– Пре, мимо Люксембургского парка, и наслаждаться во время этой ежедневной прогулки сказочным убранством Парижа. В эти рождественские дни город сверкал всеми красками и светился всеми огнями, так что наше пребывание в нем превратилось в незабываемый праздник.

По вечерам мы с моим мужем и Зигхартом сидели в кафе и выслушивали его исповедь о его новом романе. На этот раз это была Надежда, наша соотечественница, знакомство с которой он случайным образом где-то недавно обрел. В настоящее время отношения набирали оборот и стремительно входили в фазу непременного участия Надежды во всех его делах.

Надежда была настроена самым решительным образом и захватывала в свои руки все новые рычаги управления своим кавалером. Заботы о его здоровье. Хозяйство, пришедшее в упадок после разрыва с его второй женой Хельгой. Обновление гардероба. В Германии Надежда оказалась по вызову родственников, но не знала, как здесь зацепиться. И вдруг перед ней замаячил Зигхарт Фишер – сказочное везение, воплощение мечты! – человек с положением и достатком, почти свободный и растерянный. Ее женские чары, состоящие из прекрасной фигуры с пышными формами, какие ни одной немецкой даме и не снились, в сочетании с пухлыми губками и обольстительной улыбкой, видимо, действовали на нашего Зигхарта безотказно.

Но что-то в ней начало его настораживать. На «Week-end» они с Надеждой соединялись и проводили субботу и воскресенье вместе. При этом Надежда оказалась неистощимо изобретательной по части приятного препровождения времени. Сначала ресторан с удлиненным меню, затем небольшая пробежка по магазинам. А после отдыха – кино и ночной бар. Но предпочтительнее всего было съездить куда-то и заселиться в уютном комфортабельном отеле, где можно было бы отдохнуть с удовольствием. Все расходы нес, естественно, Зигхарт.

– А как же иначе? – недоумевала Надежда, поджимая при этом свои пухлые губки. – У нас в России всегда за все платит мужчина, по-моему это совершенно справедливо.

Ссылки на Россию и ее замечательные традиции следовали одна за другой. И было просто непонятно, зачем надо было сбегать из земли обетованной, чтобы в этой Германии, на чужбине, продираться сквозь тернии к своему женскому счастью. Однако с Зигхартом счастья у нашей соотечественницы не получилось. По пути к нему Зигхарт скис, и все радужные мечты Надежды рухнули. Они расстались – и вот вам еще одна неустроенная судьба.

Наше пребывание в Париже закончилось торжественным вечером, на котором Юре была вручена памятная медаль, как лектору Коллеж-де-Франс. Клод Коэн-Таннуджи в сопровождении нескольких поздравительных слов вручил ему медаль, на чем официальная часть торжества была окончена, и все общество перешло к весьма обильному фуршету.

Надо сказать, что моему мужу была оказана большая честь. До него лекторами Коллеж-де-Франс были знаменитый математик, академик Н.Н. Боголюбов и не менее знаменитый физик, лауреат Нобелевской премии, академик В.Л.Гинзбург.

Но возвращаемся в Мюнхен. Итак, мы с Зигхартом пришли в «Beer Garten». Народное гуляние здесь в полном разгаре. Крутятся колеса обозрения, с горок целыми семьями съезжают хохочущие люди. Построено несколько временных павильонов человек на 500. Оркестр в огромной раковине наяривает популярные марши. Протиснувшись кое-как сквозь толкучку, мы пробрались в один из павильонов и, отвоевав себе места на скамье у длинного деревянного стола, заказали пиво и какую-то закуску. Публика вокруг нас была заражена невероятным энтузиазмом, все братались друг с другом, чокались пивными кружками, выкрикивали здравицы в честь Германии, ее величия и процветания. И тут грянула песня. Едва запевала вывел вступительные такты, как песню подхватил грандиозный хор голосов, и вскоре в него включился весь необъятный парк. Сотни глоток уверенно и стройно затянули мотив, не пропуская ни слова из этого патриотического гимна во славу Отечества. Сцепившись руками за спиной, люди раскачивались в такт песне во всю длину скамьи, образовав как бы единое и неразрывное целое.

Мы были потрясены. Кто из нас знает досконально слова какой-нибудь так называемой «народной песни» или тем более государственного гимна, подвергшегося не так давно тотальной переработке в соответствии с требованиями конъюнктуры?! Кого охватывает столь возвышенное чувство единения с окружающими людьми? Мол, вот это все наши, свои? Здесь, в Мюнхене, эта сплоченность нации нас, принадлежащих к поколению детей, переживших войну, этот момент настораживает и отсылает к самым мрачным ассоциациям. А что, если за этими же самыми столами несколько десятилетий назад сидели совсем другие персонажи, одержимые идеей своего расового превосходства над другими народами?! И куда это их привело?!

По отношению к нам с моим мужем немецкое общество проявило исключительное гостеприимство и дружескую теплоту. Но почему же я так часто страдала, замечая их равнодушие, их безразличие и какую-то душевную окаменелость? Все-таки у нас кто-нибудь бросится тебе на шею и разделит твое горе, если тебе совсем уж плохо. В Германии не принято обнаруживать свои чувства. Рыдай сколько тебе угодно у себя дома. Но обременять своими эмоциями других не полагается. Это дурной тон. Корректность – прежде всего.

Однажды в Мюнхене мне пришлось наблюдать, как проходили поминки с предварительным посещением кладбища. Не так давно ушел из жизни Герберт Вальтер (1935—2006), в прошлом директор Макс Планк Института квантовой оптики, а также заведующий кафедрой Людвиг Максимилиан Университета, Мюнхен. Видный ученый и замечательный человек, он умер в расцвете сил – если я не ошибаюсь, это была онкология.

С Гербертом Вальтером и его женой Марго мы познакомились в Москве. В первый же вечер после какого-то научного мероприятия Юра привел их к нам домой. И мы сразу нашли с ними общий язык. Герберт признался, что он мечтал побывать в Москве в частном доме, и они с Марго с интересом стали разглядывать нашу квартиру. Однако что у нас такого особенного можно увидеть?! Небольшую коллекцию картин одной группы современных художников – андерграунд советского периода. Мой муж собирал эту коллекцию, руководствуясь собственным вкусом, и видимо, его выбор художников и их произведений был вполне удачным.

Но главное место в нашем жилье занимают книги. Эти библиотеки, которые в каждом доме наших знакомых оккупировали значительную часть жизненного пространства, теперь кажутся безнадежно устаревшими. А помните ли вы, с какой страстью мы их собирали, какое испытывали торжество, когда нам удавалось достать недавно вышедшую новинку, приобрести, например, четырехтомник Б. Пастернака или пятитомник С. Моэма?! Несколько дней подряд мы были в приподнятом настроении, когда в нашем доме появлялось это сокровище, но кто в наш компьютерный век воспользуется этим богатством, которым мы все так гордились? Одна надежда на внуков, – быть может, не все из них отвыкнут от чтения типографским способом изданных книг и будут переворачивать эти бумажные шуршащие страницы, как это делали их бабушки и дедушки?

В тот вечер Герберт и Марго надолго застряли у наших книжных полок. Иностранных авторов, включая немецких, здесь было едва ли не больше, чем русских. Вальтеры были приятно удивлены. Какая оперативность переводчиков и издательств!

Из современной русской литературы им были известны «Мастер и Маргарита» М. Булгакова и «Доктор Живаго» Б. Пастернака. Однако спрашивать о том, какое впечатление эти романы на них произвели, я не рискнула. Зачем устраивать людям экзамен, который они вовсе не обязаны сдавать… Уж не говоря о том, что восприятие западными читателями этих произведений очень часто радикально расходится с нашим и режет нам слух.

Мы тоже были в гостеприимном доме Вальтеров под Мюнхеном в местечке Пассау. Энергичная Марго считает своим долгом оказывать особое внимание иностранцам, прибывающим с визитами в институт ее мужа, она же содержит в полном порядке прилегающий к их особняку участок и управляет машиной. Забавное происшествие привело к тому, что обратно в Мюнхен после приема нас отправляли на такси. В чем дело? Марго поленилась загнать машину в гараж, и пока мы ужинали, куницы сгрызли у нее покрышки на колесах. Куницы это проделывают уже не первый раз, и каждый раз приходится платить за новые шины весьма внушительную сумму. Такова расплата за жизнь на природе. От экологии никуда не уйдешь.

И вот теперь Марго осталась одна. Конечно, рядом с ней дети, сын Томас и дочь Ульри, но как она будет без Герберта?

В память о нем в торжественном Зале Науки в Дойче-музеум состоялся представительный международный научный семинар с приездом большого числа иностранных ученых. После его окончания два автобуса повезли участников семинара на кладбище. Огромная толпа людей, человек сто пятьдесят, двинулась к могиле. Цветов почти не было, маленький букетик держала вдова, и у дочери покойного в руках было несколько гладиолусов. Накануне я специально узнала у нашего друга Зигхарта Фишера, принято ли у них приносить на кладбище цветы.

– Цветы обычно приносят родные.

– Ну, а звонить вдове, чтобы выразить свое сочувствие?

– Ну, как сказать. Ведь у людей в связи со смертью близкого человека возникает столько проблем, а тут еще звонки по телефону. Надо с кем-то разговаривать в таком состоянии. Может быть, лучше не надо… – такое охладительное объяснение дал наш друг Фишер для человеческого безучастия, когда каждый остается со своей бедой один на один.

Дальнейшее происходило в сдержанно-скорбном молчании. Могилу окружили и так стояли, несколько поодаль, каждый сам по себе, не произнося никаких речей и не возлагая цветы. Впереди всех стояла Марго. Видно было, что она, такая хрупкая, беспомощная, едва держится на ногах, но никто не взял ее под руку, не обнял, не подошел к ней, чтобы подставить плечо. Сын Томас с женой и дочь Ульри тоже находились от нее на отдалении. Марго положила на постамент памятника свой скромный букетик и, помедлив несколько минут у могилы, но, не дождавшись никаких выступлений собравшихся, поклонилась тихо его праху и пошла прочь. За ней последовали все остальные.

Возле автобуса я к ней подошла, что-то проговорила и обняла. И Марго, отвернувшись от всех и закрыв лицо газовым шарфиком, долго плакала, уткнувшись мне в грудь, и никак не могла успокоиться. Мне было ее так жаль. Но кто я для нее такая, жена приезжего коллеги ее мужа. Долго ли я тут пробуду? Вскоре я уеду и не смогу оказать ей внимания, поддержать, когда ей так тяжело.

Общество оттаяло в приемном зале института, за накрытыми столами и выпивкой. Были произнесены подобающие случаю речи, и тот холод, который охватил меня на кладбище, постепенно рассеялся.

Что тут скажешь, возможно они правы там, на Западе, обращаясь к психиатру каждый раз, когда им требуется размотать клубок всевозможных душевных терзаний? Это у нас существует издавна институт преданной подруги, которой можно поверять свое сокровенное. Однако изливать свою душу tat-a-tat – это еще куда ни шло, а вот как насчет нашей неуемной страсти бесконечно обсуждать в теплой компании текущую политику и политических деятелей? А может быть, кому-то это не нравится? Формальная дружба, которая ничего такого не допускает, кажется нам оскорбительной.

– Как поживаете?

– Fain! – и это все, что вам положено знать о суверенной личности.

Думаю, в конце концов мы к этому привыкнем.

Но я, должна сознаться, к этому еще не привыкла. И меня человеческое безучастие и равнодушие, невероятно больно задевают. Серьезные проблемы в самом просвещенном обществе Германии чаще всего было невозможно обсудить. Они не вызывали никакого отклика даже в наших близких друзьях. Антисемитизм на уровне государственной политики в советскую эпоху – это их не касается! Участие сестры моего мужа, Елены Ржевской, в обнаружении трупа Гитлера и Евы Браун? Опять молчание. Достаю с полки «Справочник всемирной литературы» (1969 г., Берлин) и нахожу там небольшую заметку о моем отце, Николай Вирта, основные произведения и указание на то, когда они были переведены на немецкий язык. По-моему, это чудо! Советский писатель, ныне так редко упоминаемый в своей стране, попадает в справочник всемирной литературы! И что же, никакого интереса в компании сидящих за столом людей мое открытие не вызывает. И я с чувством какого-то душевного опустошения ставлю справочник обратно на место.

А общество уже вернулось к своим обычным разговорам о поездках, путешествиях и грядущем музыкальном фестивале…

В тот последний наш приезд в Мюнхен мы много раз пытались дозвониться Кристалл. Автоответчик исправно работал, так что Кристалл знала, что мы в Мюнхене и очень хотим ее видеть. Где-нибудь посидеть, поговорить. Сколько лет дружеские отношения с ними составляли неотъемлемую часть нашей жизни. Но она так и не вышла с нами на связь. И на этом все оборвалось.

Рудольф Мессбауэр, один из выдающихся ученых нашего века, скончался 14 сентября 2011 года.

Иных уж нет, а те далече

Потери, потери… Очень многих уже нет, а мы еще живы. Это все потому, что в нашей стране увеличивается продолжительность жизни, что в свою очередь объясняется улучшением условий нашего пребывания на этом свете, а также медицинского обслуживания и несомненного прогресса в области фармакологии. Говорят, еще неплохо вести активный образ жизни, – например, делать по утрам зарядку и быстрым шагом, поднимая коленки, ходить до ближайшего супермаркета. Собственно говоря, ничего такого невыполнимого, надо только взять себя в руки. Вот я и стараюсь это делать.

Но сначала о тех, кто далече.

Америка. Неоднократно и подолгу там бывая, мы смогли разглядеть ее жизнь изнутри и убедиться в том, насколько великая эта страна. Пригреты и накормлены миллионы беженцев со всего мира. Эмигранты из СССР, уезжавшие по еврейским программам, обеспечены бесплатным медицинским обслуживанием, жильем, а по старости еще и бытовым уходом. Ничего подобного наши социальные субсидии им предоставить не могли.

Остаться голодным в Америке просто невозможно. На каждом прилавке продуктового магазина имеются тарелки с пробным угощением – бери сколько хочешь и ешь до отвала. То же самое происходит и с кофе: в любой булочной вслед за первой оплаченной чашкой кофе можно пить сколько угодно, с сахаром и с молоком. Жаль только, что вся эта халява не всем идет на пользу: при первой же встрече с Нью-Йорком вас поражает множество невероятно тучных людей, которые едва передвигаются на своих ногах-подставках и представляют собой весьма пугающее зрелище.

И еще одно наблюдение не из приятных.

Конечно, Сергей Довлатов прав: в Нью-Йорке достают тараканы. Мы обратили на это внимание, когда впервые поселились в этом городе у наших знакомых в запасной однокомнатной квартирке, выходившей своим единственным окном на сплетение лестниц, водопроводных и еще каких-то труб двора-колодца одиннадцатиэтажного небоскреба. Бороться с тараканами было бесполезно. Но, как замечает Довлатов в своей повести «Ремесло», тараканы эти имеют совесть и никуда, кроме кухни, не переползают, а кроме того, и запаха особого не имеют, так что с этим злом надо просто примириться, и все тут. В остальном же нас все здесь устраивало, хотя и сильно отличалось от тех порядков, к которым мы привыкли у себя дома.

После Нью-Йорка мы переехали в Вашингтон, потом в Бостон, потом посетили штат Флорида и ее столицу, Таллахасси. В следующем году мы были на другом побережье – Лос-Анджелес, Санта-Барбара, Сан-Франциско, Хьюстон, Чикаго.

Я далека от мысли делиться впечатлениями о красотах природы, океана, каньонов и водопадов. О потрясающих дорогах и мостах. О городах с неслыханными небоскребами и поселках «одноэтажной Америки». Главное, нас везде окружали старые и новые друзья, коллеги моего мужа по работе, а иной раз и родственники, уехавшие на ПМЖ в эту страну.

Нашим родственникам, брату моего мужа Борису Кагану и его жене Наташе, в Америке предоставили муниципальную квартиру с видом на океан, и до самой своей кончины, достигнув 95 лет, наш Боба жил со своей женой в комфорте и благополучии. Уж не говоря о том, что медицинская помощь оказывалась им совершенно бесплатно.

Помимо нашего брата в Америке с недавних пор обосновались наши близкие друзья, и мы, конечно, хотели с ними повидаться. С этой целью, не покушаясь осматривать ее красоты и экзотику, мы двинулись во Флориду, где недалеко от ее столицы Таллахасси, живут Лев и Ляля Горьковы.

Но прежде чем окончательно перебраться в Америку, начну с ближних подступов.

В Триесте в 1999 году проходила международная конференция по физике, на которую съехались ученые из многих стран. Мы особенно подружились с Бобом Шриффером и его женой Аней.

В «Советском энциклопедическом словаре» 1989 года о Шриффере говорится:

«Шриффер, Джон Роберт (род. в 1931 году), американский физик. Один из авторов микроскопической теории сверхпроводимости (1957). Нобелевская премия (1972 год, совместно с Дж. Бардином и Л. Купером)».

А на самом деле это невероятно приятная пара, которая проявила к нам исключительную сердечность и внимание. Как жаль, что они живут за океаном. Вот кого хотела бы я иметь в своих друзьях. Однако Боба Шриффера я вижу перед собой каждый день из любой точки своей квартиры. Объясняется это тем, что коллега моего мужа, член-корреспондент РАН Леонид Максимов, блестящий физик и к тому же талантливый художник, во время визита Боба Шриффера в Москву в 1979 году создал замечательный рисунок, изображающий его с моим мужем Юрой, и подарил его нам. Теперь этот шедевр висит у нас, и Юра с Бобом Шриффером постоянно у меня перед глазами. Они обдумывают что-то очень серьезное, при этом у Юры ехидная улыбка победителя, как бы поймавшего за хвост какую-то важную мысль, но Боб в сомнении смотрит куда-то вдаль. Боб настроен более скептически.

В Триесте мы с ними проводили все свободное время. Кажется, наша симпатия друг к другу была обоюдной. Мы с ними посещали самые экзотические траттории, где нам предлагались всевозможные дары моря. Крабы и раки в небольших тазах, которые на тележках подвозили к нашему столу, шевелились и ползали, прежде чем стать нашей закуской к итальянскому местному вину. На таких же тележках подвозили овощи и фрукты. Лучше всего было бы оставить их для какого-то натюрморта, до того живописно и красочно было все это изобилие!

Кроме того, мы без устали осматривали окрестности Триеста. В Италии, как всем понятно, каждый холм или долина таят в себе драгоценные свидетельства минувших веков, а может быть, тысячелетий. И каждый гладко отполированный – водой? или временем? или умелой рукой? – кусок мрамора, который ты, не избежав искушения, поднял с земли и унес с собой, заключает в себе целый пласт исчезнувшей цивилизации. Вот перед тобой этот белый кусочек мрамора, сейчас он служит тебе пресс-папье, а может быть, он, вместилище исторических событий, представляет собой такую ценность, какую немыслимо себе вообразить?

Однажды мы с Аней и Бобом отправились в местечко Аквилея, если я правильно записала в своих дневниках это название. Оно расположено примерно в ста двадцати километрах от Триеста. Туристические справочники настоятельно рекомендуют его посетить и сообщают, что там сохранились редкой красоты руины католического храма с уникальной мозаикой, а также остатки бани и бассейна какой-то знаменитой виллы, принадлежащей некогда римским патрициям.

Машину, как всегда, вел Боб Шриффер, заправский водитель. Наш путь лежал вглубь материка и проходил по равнине. Кругом виноградники, кукурузные плантации, оливковые рощи. Знаки на скоростной трассе разрешали развивать скорость до 120 км/ час. Смотрим на спидометр – 140 км/час, 160 км/час. Мы с Аней судорожно вцепились в передние спинки. И замерли от ужаса. Юра, сидящий впереди, постукивает по спидометру. Но Боб не обращает на наши протесты никакого внимания. В тот раз все обошлось благополучно, но однажды лихачество сильно Боба подвело. Это драматическое происшествие случилось значительно позже и серьезно отравило жизнь семьи. Кажется, Боб кого-то сбил. И последовало неотвратимое наказание.

А пока что мы благополучно добрались до Аквилеи и вступили в Археологический парк.

Нам открылась поразительная картина. У подножия лестницы, ведущей к храму, – белая мраморная колонна с волчицей, кормящая Ромула и Рема, – копия римской. Ее нашли при раскопках и восстановили. Руины храма красноречиво свидетельствуют о его былом великолепии. Основание круглой башни говорит о ее высоте, частично сохранившиеся стены по сию пору внушают туристам почтительное преклонение перед размерами и мощью этого сооружения, дошедшего до нас из глубины веков.

Внутри храма те самые мозаики, которые рекламируют справочники. Археологи открыли их на глубине примерно в полтора метра. Эта напольная мозаика тематическая: с одной стороны изображена рыбная ловля сетями и рыбы разной величины и формы. И водоросли, водоросли. С другой стороны – сцены охоты в лесной чаще на оленей. Деревья, птицы, животные – все воссоздано во всех деталях. Удивительно, что даже цвет мозаики, обнаруженной под напластованиями времени, не поблек за сотни лет. Мы рассматриваем это чудо и не можем от него оторваться.

А дальше нас ждет еще одно открытие. Остатки бани и бассейна во дворе некогда существовавшего дворца римских патрициев. И здесь, как и в храме, сохранились изумительные по красоте напольные мозаики.

На этих раскопках я в очередной раз восхитилась практической сметкой американцев.

Аня Шриффер, по профессии дизайнер и отчасти рекламный агент, везде и всюду возила с собой планшет для зарисовок. Вижу Аню перед собой – слегка полноватая и очень привлекательная внешне, она избрала для себя собственный стиль в одежде. Предпочтение она отдавала шелковым блузкам и юбкам, что ей очень подходило. Планшет она возила с собой не зря и зарисовывала в него все, что ей особенно понравилось. На этот раз это был растительный орнамент, украшавший пол римской бани. Цветы, листья, виноградные лозы. Аня тщательно все это зарисовала в свой планшет и впоследствии использовала эти зарисовки в практических целях. У себя в Талахаси, столице Флориды, где они с Бобом живут, она продала его одной швейно-кружевной фабрике, производящей предметы туалета и домашнего обихода. Кружевные воротнички, накидки и вышитые салфетки были изготовлены по Аниным эскизам и хорошо раскупались.

Надо при этом заметить, что Боб Шриффер – человек не из бедной семьи. Его отец оставил ему наследство в виде обширных земельных наделов во Флориде, которые невозможно было реализовать, не заплатив внушительные налоги в пользу штата. Таким образом, Боб Шриффер остался жить и работать в Таллахасси, и занял позицию научного руководителя Магнитной лаборатории Университета Флориды.

Земли, перешедшие ему в наследство от его отца, по-прежнему возделываются и приносят существенный доход. Здесь же и дом Шриффера. Больше всего он напоминает мне беломраморный дворец из фильма «Унесенные ветром». Фасад точно так же украшают белые колонны. К порталу ведет широкая мраморная лестница. Дворец многоэтажный, гостиные и столовая расположены внизу.

Мы с Юрой были гостями в этом дворце. Нас пригласили на ужин вместе с четой Горьковых – Лялей и Львом.

Приезжаем и выходим из машины. И, к своему удивлению, видим наверху беломраморной лестницы большое скопление людей и телевизионного оборудования, которое, как нам показалось, направлено прямо на нас.

Мы приосанились и, приняв достойный для столь ответственного момента вид, стали подниматься по лестнице. Зря мы, однако, так старались. Вскоре мы во всем разобрались. Команда ТВ была вызвана совсем не для того, чтобы запечатлеть для вечности историческое посещение нами дома Шриффера, а для другой цели.

Все дело в том, что не так давно Аня закупила в одной фирме новое кухонное оборудование, на котором и был приготовлен ужин. Духовку, гриль, микроволновку. Все это в несколько этажей обрамляло стены кухни. Свежеиспеченные кушанья вынимались с пылу с жару из разных печей и снимались телеоператорами для рекламы. Часть подавалась нам на стол, часть заботливая Аня отдавала для пробы команде с ТВ. Молодые парни, по-моему, были очень довольны.

Мы замечательно провели время в тот вечер и много смеялись.

– Помните, как Боб чуть не опрокинул нас в Италии по пути в Аквилею? – вспомнила Аня.

Еще бы нам не помнить!

– У нас во Флориде невозможно ездить на машине, – заметил Боб.

– А что такое?

– Крокодилы вылезают на обочину греться на солнце и лежат, раздувая бока, – и Боб показал нам, как это делают крокодилы. – Убивать их запрещается. А такое бревно, если ты с ним столкнешься, разворотит тебе всю машину. Из-за них здесь совершенно невозможно ездить нормально. Приходится из-за каких-то рептилий сбавлять скорость. И вот вам, пожалуйста!

Мы были счастливы услышать от Шриффера столь здравые суждения о соблюдении правил езды на дорогах. Может быть, теперь Боб прекратит свои сумасшедшие гонки. Тем более что он неоднократно получал самые строгие предупреждения от полиции. Но напрасно мы надеялись. Через некоторое время в Москве мы получили известие о том, что Боб попал в серьезное дорожное происшествие, сбил человека. И ему грозит тюремное заключение. Не знаю, смог ли он откупиться каким-нибудь фантастическим штрафом. Неужели все-таки – тюрьма?! Во всяком случае, водить машину ему, скорее всего, больше никогда не придется…

Боб Шриффер с его широтой, радушием, приветливой улыбкой, готовый сделать для ближнего максимум добра. Но этой страсти к лихачеству он победить в себе не мог.

Вспоминаю, как мы уезжали из Триеста после окончания конференции. Накануне перекинулись с Бобом несколькими словами о том, что ехать в аэропорт на следующий день нам придется очень рано.

– Ничего, выйдем и возьмем такси.

Утром, чуть свет, выходим из нашего номера на галерею второго этажа – проливной дождь, мрак и темень. И не видно никаких машин, которые обычно дежурят у подъезда. Я стою на галерее над входом в полной растерянности и не знаю, что нам делать. Вдруг снизу, слышу, кто-то меня окликает:

– Синьора, вы такси вызывали?

Смотрю, это Боб машет мне из машины:

– Прошу вас, садитесь!

И вот он уже на втором этаже. Помогает нам сносить чемоданы.

Можно ли когда-нибудь забыть такие жесты?! Конечно, я желаю им всяческого благополучия.

Во Флориде мы пробыли несколько дней и все это время общались с нашими друзьями, Лялей и Львом Горьковыми.

В Москве мы с ними часто встречались у нас на Щукинском или у них в Черноголовке в нашей теплой «физической» компании, к которой примыкали разные «лирики» из писательских или театральных кругов. Ну, а Юра со Львом регулярно общались по науке, и Юра всегда мне говорил, что Лев один из самых ярких физиков из окружения Ландау.

Во Флориде они обосновались недавно. Живут в живописном пригороде под Таллахасси, в основном населенном белыми. Академик РАН, Лев Горьков, имеет постоянную позицию в Университете Таллахасси, который возглавляет Шриффер.

У него напряженный график работы, а также контактов с учеными Америки и Европы, так что они с Лялей находятся в постоянных разъездах. Ну, а Ляля, как всегда, обложена новинками литературы на русском и английском языках и каталогами художественных выставок, которые они по мере возможности посещают.

Особняк Горьковых стоит на берегу обширного озера и окружен тропической растительностью. С виду – это райский сад, который полого сходит к озеру необычайной красоты. Однако это только с виду. Дружить во Флориде с природой, как у нас в Подмосковье, ни в коем случае не рекомендуется. С первых минут пребывания в этом райском саду мне пришлось услышать от Ляли самые суровые предупреждения о том, что входить в контакт с водой, деревьями или каким-нибудь песчаным холмиком здесь строго воспрещается.

Подхожу к берегу озера и хочу пополоскать в нем руки по нашему, российскому, обыкновению. Попробовать воду на ощупь. Слышу окрик с терраски:

– Таня, сейчас же отойди от берега, в озере змеи!

Я присмотрелась. Черная изящная змеиная шейка приближалась к берегу.

Отхожу от берега и любуюсь лианами и серыми космами какого-то необыкновенного моха, свисающего с деревьев.

– Таня, ты что там стоишь, на деревьях сколопендры.

Иду на терраску.

– Таня, ты почему неплотно закрыла дверь, сюда может заползти… – и Ляля начинает перечислять, какое именно насекомое или пресмыкающееся может сюда заползти. Кстати говоря, на первых порах своего пребывания во Флориде Лев Горьков, усевшись на ступеньках терраски покурить, сильно пострадал от укуса какого-то ядовитого насекомого, пришлось прибегать к медицинской помощи и с тех пор повсюду возить с собой ампулы с противоядием и шприц – на случай повторения такого неприятного инцидента.

А песчаный холмик, если он вам попадется на пути, лучше всего обойти стороной. Возможно, это кладка крокодильих яиц и крокодилы откуда-то со стороны бдительно наблюдают за ней. При этом остается непонятным, каковы их ближайшие намерения…

Ляля со Львом, мне кажется, освоились в этой экзотике, и жить под Таллахасси им нравится больше, чем в Черноголовке, под Москвой, где Лев работал в институте Теоретической физики им. Ландау. Культурную программу они устраивают себе, регулярно наезжая в Нью-Йорк, – и вдоволь всего насмотревшись и наслушавшись, успокаиваются на некоторое время. Их младший сын Петя с семьей с недавних пор тоже поселился по соседству. Так что теперь им совсем хорошо.

Мотивы эмиграции у всех бывают разные и, несомненно, всегда индивидуальные. Массовый отъезд физиков из тогдашнего Ленинграда за рубеж, как только в горбачевскую эпоху открылась такая возможность, был понятен. Сколько можно было терпеть всяческие притеснения от ленинградских обкомов и райкомов? Явный и скрытый антисемитизм, невозможность выезда на конференции за границу и вообще запрет на контакты с иностранцами. Однако в некоторых случаях мотивы эмиграции, столь серьезного шага в жизни человека, для меня остаются неясными. Например, в случае с таким человеком, как Алексей Алексеевич Абрикосов. Сын известнейшего советского ученого, патологоанатома, академика А.И. Абрикосова, Алексей Абрикосов был потомственным членом московской научной элиты. Одним из самых молодых академиков в стране, и никогда не испытывал никаких унижений или давления. Находился в привилегированном положении с точки зрения материального обеспечения и пользовался абсолютной свободой. Мы хорошо знали Алешу Абрикосова со всеми его женами и детьми, общались домами, и огорчились, когда он уехал.

Что касается Нобелевской премии, которую Абрикосов получил вместе с Гинзбургом в 2006 году, то он получил бы ее, и находясь здесь, в Москве. Тогда не повезло Льву Горькову, – вместо него в этой компании лауреатов оказался американский ученый Тони Легет. На нашу поздравительную телеграмму Тони Легет ответил:

«Конечно, я очень счастлив, что получил эту награду. Но, поверьте мне, Юра и Таня, я себя великим физиком не считаю».

Такой ответ совершенно в духе Тони Легета – скромнейшего человека, и если ему и правда повезло, то это просто замечательно, и мы за него очень рады!

Возвращаясь еще раз к такой болезненной теме, как эмиграция, относительно нас двоих могу сказать: мы с Юрой никогда не рассматривали для себя такого решения нашей судьбы, как выезд на ПМЖ за границу. Объяснять это какими-то разумными доводами совершенно бессмысленно. Бывали всякие моменты, когда нам приходилось не сладко. Иногда нападало отчаяние. Но мы живем по той самой логике, которую, говоря о своей любви к «Отчизне», в двух словах гениально сформулировал Лермонтов:

Но я люблю – за что, не знаю сам …

Вот и с нами происходит примерно то же самое.

Хотелось бы еще задержаться на американском континенте.

В 2006 году мы с Юрой проводили два весенних месяца в Санта-Барбаре, Калифорния, где Юра был приглашенным профессором Университета и сотрудничал со здешними учеными в области фундаментальных теоретических исследований.

Нас поселили в кампусе при Университете, расположенном на высоком берегу, над океаном. Главная улица поселка вела прямо к берегу. Наутро, после нашего приезда, я решила исследовать окрестность. Вышла из своего двора и направилась к океану. По пути вижу двор, огороженный двумя жердями, прибитыми к деревянным кольям. Во дворе, напротив ветхой деревянной хибары, на куче песка возятся шоколадно-коричневые детишки, одетые в кофтенки и памперсы без признаков трусов или штанишек. Повсюду вокруг валяются смятые бумажные стаканчики, жестянки из-под пива и еще какой-то хлам. Несколько поодаль от детишек сидит, выбрав себе местечко почище, важный и крупный лохматый пес. Караулит детей. Няня. Мексиканцев здесь холят и лелеют, поскольку это беженцы, терпевшие в своей стране нещадную эксплуатацию и прочие издевательства. Они получают пособие по безработице, дающее возможность жить на него целой семьей. За время нашего пребывания в Санта– Барбаре, а пробыли мы здесь около двух месяцев, пейзаж на соседнем дворе не изменился – детишки подрастали и по-прежнему возились в песке, собака-няня исправно несла свою службу, только во дворе немного прибавилось разного мусора.

По российскому ТВ недавно показывали такой кадр: к брезентовой поле одного из шатров временного лагеря для беженцев прикреплено объявление, написанное на листе белой бумаги: «Срочно требуется уборщица!» Так что у мексиканских и нынешних, сирийских (или каких-то еще?), беженцев насущные потребности в основном совпадают.

Дальше мой путь лежал к супермаркету, ближайшему к нашему дому. Захожу. На прилавке с дарами моря – невероятное разнообразие. В глаза бросается табличка: «Shark», Сомнений нет – это акула. Интересно, что она ела на ужин? Едва взглянув на бело-розовую мякоть, выставленную в витрине, я зажала рот руками и бросилась к выходу, на свежий воздух, чтобы люди не подумали, будто я употребляю прямо с самого утра…

В дальнейшем я чаще всего ходила на ланч в столовую кампуса, а супермаркет обнаружила другой.

Зато океан ничем меня не разочаровал. Описать этот простор невозможно. Единственное, что нарушало его беспредельную гладь, были нефтяные вышки, уходившие в глубь океана, к горизонту. Вдоль всей береговой линии смутно виднелась гряда островов, образовавшая таким образом пролив, который служил традиционным маршрутом для миграции китов, направлявшихся летом в северные воды. Миграция представляет собой невероятную картину – из глубин океана бьют мощные фонтаны, вздымается гигантских размеров спина, с острием плавника, разрезающим толщу воды, и в воздух взмывают на несколько мгновений черные лопасти огромного хвоста.

Всем известно, что в Америке не принято купаться в естественных водоемах. Для этого существуют бассейны, которые регулярно чистятся, и, надо полагать, бассейны безопасны. В Санта-Барбаре никому и в голову не могло прийти купаться в океане. Здесь из-за неизбежных выбросов нефтяного промысла не занимаются даже серфингом. Это что же – нельзя прогуляться по кромке воды, как мы привыкли где-нибудь на море?!

И мы с моим мужем спустились по деревянной лестнице с мостков и храбро зашагали по песку. Через несколько шагов, чувствуем, ноги в чем-то вязнут. Лепешки мазута, не меньше, чем от скота, волной выкидывает на берег через каждый метр. Обойти их нет никакой возможности. Наши кеды стали пудовыми, и мы едва выбрались в них обратно на проложенные для променада деревянные мостки.

На этом мы закончили свои эксперименты с самостийным гулянием в неположенных местах. В Америке все упорядочено: намечены определенные маршруты, где можно бегать, где ходить, если ты такой оригинал, что ходишь пешком, а не едешь, как все нормальные люди, в машине, где заниматься физкультурой. И никакой самодеятельности.

Для меня остался непроясненным очень важный вопрос. Каким образом мигрирующие киты справляются с отходами нефтяного промысла?

Однажды стоим мы где-то на перекрестке дорог в Санта-Барбаре и читаем указатель. Что-то у нас не получается с переводом. Говорим, естественно, по-русски. Мимо нас проходит «Дама с собачкой», именно так, по-другому ее не назовешь. Элегантная, стройная, и белый пудель у нее какой-то чеховский.

– Может быть, я смогу вам помочь? – на чисто русском языке обращается эта дама к нам. – Мне кажется, вы затрудняетесь с переводом!

Мы на нее взглянули, и с этой самой минуты прониклись к ней таким нежным чувством, как будто бы дружили с ней всю свою жизнь. Познакомились, представились и выяснили, она со своим мужем обитает неподалеку от нашего кампуса, эмигрировали уже довольно давно, москвичи, скучают, особенно он, Володя Филиппенко…

Саша, она же Александра, тотчас же пошла с нами на почту, которую мы искали, потом посмотреть, как мы устроились в кампусе и все ли у нас тут в порядке.

– Если вам здесь будет неудобно, можно переехать к нам, мы будем очень рады! – сказала нам Саша. Она была далеко не в восторге от нашего чересчур аскетического жилья.

Назавтра мы уже были у них в доме, в гостях. Нормальный дом у Филиппенко, большой участок. Володя отчаянно сражается с бамбуком, наступающим на дорогу и не дающим проезда, а Саша прогуливает своего пуделька. Из Москвы, оставив вполне успешную карьеру, они уехали вслед за своими детьми. В Америке Филиппенко вполне благополучны.

– В случае, если вы решите переехать сюда насовсем, не думайте искать что-то другое. Приезжайте прямо к нам. Запишите адрес: «Yia Lemora, Goleta, 5903». Дом у нас большой, прекрасно заживем все вместе, как говорится одним котлом, – совершенно серьезно сказал нам на прощание Владимир Филиппенко.

Ну почему нас разделяют границы, океан, воздушное пространство?!

И таких людей, как Филиппенко, у нас немало обитает там, в США.

Во дворе Университета Санта-Барбары стоит особняк с классическим фронтоном, и на нем витиеватый барельеф:

«Walter Коhn Hall».

Большую часть рабочего времени профессор Уолтер Кон, действительно, проводит в этом здании, носящем его собственное имя, но его научный авторитет вознесся выше и этого университетского двора, и этого города, и этой страны. Фантастическая история о том, как еврейский мальчик-сирота, чьи родители погибли в печах Освенцима, благодаря своей целеустремленности и, конечно, таланту, в расцвете научной карьеры очутился в Стокгольме и пожимал руку шведскому королю, получая от него Нобелевскую премию, совершенно уникальная и требует отдельного рассказа.

Уолтер Кон в ракурсе последних встреч

Уолтер Кон, выдающийся американский физик, лауреат Нобелевской премии (1998 год) и прочая, и прочая, считает себя гражданином мира и с полным на то основанием: его научные интересы безграничны, а человеческие отношения связывают его с людьми из разных стран и частей света. С нашей семьей он дружен… более сорока лет.

Вижу его перед собой, – сияющая улыбка с расщелиной между двумя передними зубами, как бы продолжающими эту улыбку. Прищур голубых и очень ярких глаз. Множество мелких морщин, ежесекундно составляющих разнообразные композиции на его постоянно меняющемся лице. Он сразу же располагает к общению – заведомо доброжелательный и полный живого интереса к своему собеседнику.

В тот день, 21 сентября 2005 года, едва заглянув в открытую дверь аудитории, я увидела два знакомых профиля – моего мужа и Уолтера Кона. Они были поглощены каким-то обсуждением и не сразу заметили меня, – как жаль, что у меня не было с собой фотоаппарата, чтобы запечатлеть этот замечательный миг. Все это происходило в Цюрихе, в здании ЕТН, на факультете физики, куда Кон и Каган были приглашены на некоторое время работать.

Накануне вечером мы с У. Коном были в гостях у профессора Мориса Райса и его жены Хелен. Профессор Райс долгие годы возглавлял теоретический отдел Технического Университета Цюриха. Недавно Райсы сменили жилье. Вырастив троих детей, они продали свой большой дом в пригороде и переехали в удобную квартиру ближе к городской цивилизации. Обзорные окна квартиры во всю ее фасадную стену выходят на Цюрихское озеро, так что виден противоположный берег, и весь вечер, пока мы с другими гостями сидели за ужином, было такое впечатление, будто мы плывем на корабле. Я вспомнила дом самого Уолтера Кона в Санта-Барбаре, расположенный на горе, откуда открывается захватывающий дух вид на побережье океана.

Разговор за столом шел о разном. О том, как изменилась Москва, где только что побывал Морис Райс. Слава богу, теперь на Западе не обсуждают набившие оскомину “русские проблемы”, такие как тотальный дефицит всего на свете, включая еду и повседневные товары (речь шла о 70—80-х годах), но говорят о жизни, как о таковой, которая в России не хуже и не лучше западной, а просто она другая. Морис Райс поражен невероятными переменами, произошедшими у нас со времени его последнего приезда к нам в Москву. Он попал в какой– то новый мир, пока что Райс в нем не до конца разобрался, но был потрясен его разнообразием и, как ему показалось, какой-то хаотичностью. Еще бы, если сравнивать нашу жизнь с устоявшимся вековым укладом Швейцарии!

Уолтер Кон тоже вспомнил о своих давних поездках в тогдашний СССР. В шестидесятые годы, когда приоткрылась граница нашей страны, американские физики стали приезжать к нам на конференции и семинары и впервые получили возможность лично, а не через переписку, общаться с советским ученым. Во время одного из таких посещений России с Коном произошла одна примечательная история, о которой он рассказал на вечере у Райсов.

Из Москвы Кон должен был лететь в Новосибирск с группой ученых, но по каким-то обстоятельствам не смог к ним присоединиться и потому летел один. Его привезли на аэродром, и тут к нему подходит молодой человек приятной наружности и спрашивает на хорошем английском языке:

– Добрый вечер, профессор Кон! Я из “Интуриста”. Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?

– Спасибо! Но я здесь не по линии “Интуриста”, а по приглашению Академии наук.

– Да, да, я знаю, что вы здесь по линии Академии наук! Но если вам что-нибудь понадобится, пожалуйста, звоните мне в любое время, вот вам моя визитная карточка!

Самолет полетел в Новосибирск, но сел на дозаправку в Томске.

Стоит Уолтер Кон в аэропорту, и тут к нему подходит девушка, хорошенькая блондинка, и обращается к нашему другу на прекрасном английском языке:

– Здравствуйте, профессор Кон! Меня зовут Света. Я из “Интуриста”! Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезной?

– Спасибо! – отвечает Кон. – Но я здесь – гость Академии наук и пока ни в чем не нуждаюсь.

Света с Уолтером еще немного поговорили о том о сем, и Уолтер улетел в Новосибирск. Там он присоединился к группе русских ученых, вылетевших туда несколько раньше, – Льву Горькову, Игорю Дзялошинскому и Алексею Абрикосову. После нескольких дней, проведенных в Новосибирске, возвращаются они в Москву. Но в Томске приземляются на дозаправку. Стоят они в аэропорту, как вдруг к Уолтеру Кону с очаровательной улыбкой кидается хорошенькая блондинка и восклицает:

– Вы помните меня, профессор Кон? Я Света, мы с вами недавно познакомились! – и Света увлекает профессора Кона к буфету с напитками. – Ну, как у вас дела?

Стоят они со Светой у стойки, что-то выпивают, продолжая при этом оживленно болтать, а члены советской делегации не могут прийти в себя от изумления.

– Когда же это Кон успел свести короткое знакомство с такой красивой девушкой?! А Кон оказался парень не промах! – Словом, наша делегация изнывала от ревности.

Вот какую победу одержал профессор Уолтер Кон за время своего короткого визита в СССР.

Но вернемся к вечеру у Райсов. Мы с Коном традиционно обсуждали недавно прочитанные книги. Наши вкусы с ним нередко совпадают. Уолтера так же, как и нас с моим мужем, потряс последний роман Гарсия Маркеса «Любовь во время чумы» и повесть Ромена Гари «Обещание на рассвете».

– Я испытал подлинный душевный трепет и восторг! – говорит Уолтер. – Какая поразительная глубина и проникновение в человеческую психологию!

Высоколобый интеллектуал, Уолтер Кон не тратит время на развлекательную беллетристику типа Дэна Брауна, переведенного на все языки мира и невероятно популярного у читающей публики. Можно только позавидовать способности Уолтера противостоять всеобщему поветрию и диктату моды и иметь свое собственное мнение в оценках явлений искусства. В живописи у него тоже свои определенные пристрастия. Едва обосновавшись в гостинице по прибытии в Цюрих, Уолтер устремляется в Кунстхаус, в залы, где экспонируется Марк Шагал, и снова подолгу стоит перед его полотнами. «Окно», «Пожар», «Роды», «Витебские мотивы» – они неизменно производят на него сильнейшее впечатление.

Витебск связан для Кона с семейной историей его жены Мары. На вечере у Райсов Кон рассказывает гостям о том, что отец его жены, Вишняк, родом из Витебска. Известный биолог и фотограф довоенной генерации, Вишняк cоздал серию портретов своих современников и в том числе фотопортрет Шагала. Уолтер Кон считает его лучшим портретом художника, дошедшим до наших дней. Поскольку речь зашла о Витебске, невозможно было не вспомнить о том, что отец моего мужа происходил из того же города и более того – учился в той же гимназии, что и Шагал, но двумя классами младше. Впоследствии Моисей Александрович Каган, пройдя по конкурсу в 3-процентную норму, отведенную для лиц «еврейской национальности», попал на юридический факультет Санкт-Петербургского Университета и, закончив его с отличием, получил право на жительство в Москве и Петербурге вне черты оседлости. Его карьера, однако, сложилась неудачно, хотя поначалу он и занимал высокие посты. Во время всевозможных чисток 3О-х годов ему пришлось уйти с работы, и таким образом он избежал репрессий, которым подверглись все его сослуживцы. Он спас себе жизнь, но карьера его была безнадежно загублена.

В один из первых приездов Уолтера Кона в Москву мой муж повел его в Третьяковскую галерею показать своего любимого Серова. Кон буквально влюбился в портреты Серова, и Ю.М. подарил Уолтеру на память его большой альбом. Через некоторое время Уолтер переслал нам с кем-то из Америки роскошный альбом Модильяни с надписью; «Тане и Юре – художник, которым я восхищаюсь». В то время у нас не было никакой возможности увидеть Модильяни, что называется «вживую», и этот альбом доставил нам огромное удовольствие.

В связи с 8О-летним юбилеем У.Кона вышел в свет сборник, включающий в себя его статьи, воспоминания и подробнейшее жизнеописание в двух частях, написанное им самим. Называется этот представительный том «Аппендикс».(«Curriculum Vitae “Walter Kohn”, Springer, New York, 2003»).

Уолтер Кон открывает свою автобиографию цитатой из нобелевской речи, произнесенной им в Стокгольме:

– Я полагаю, что я не первый нобелевский лауреат, который в связи с принятием этой Премии удивляется тому, как могло произойти на этой нашей земле, из какой странной смеси алхимии, семейного происхождения, учителей, друзей, талантов и непредсказуемых событий истории и частной жизни, что «он» или «она» дойдет до этой точки.

И действительно, описание жизненного пути Уолтера Кона, приведенное в этой книге, поражает воображение. Как этот мальчик из еврейской среды в Вене, изображавший некогда в школьном спектакле «профессора Кислых щей», о чем красноречиво свидетельствует сохранившаяся фотография, а потом взятый жизнью в крутой оборот, прошедший тяжелейшие испытания, смог подняться до таких высот?!

Поначалу детство обещало быть вполне благополучным. Он родился в 1923 году в Вене, в еврейской семье, принадлежавшей к среднему классу. Отец – успешный предприниматель, занимавшийся выпуском уникальных почтовых открыток, пропагандирующих изящные искусства, Соломон Кон, и его высокообразованная жена, Гиттель Кон, входили в круги художественной элиты Вены. Однако с приходом фашистского режима все изменилось, – бизнес был полностью разорен, еврейская диаспора предчувствовала приближение катастрофы. К тому времени Уолтер успел получить начальное образование в классической гимназии, но путь к дальнейшему обучению в Вене был для него, как для еврея, закрыт. Родители Уолтера, прекрасно понимая, что всей семьей им не удастся вырваться из фашистского ада, предприняли невероятные усилия, чтобы переправить своего сына и дочь в Англию, в семью коллеги-книгоиздателя. С тех пор шестнадцатилетний подросток навсегда лишился родительской опеки и больше никогда не увидел ни своего отца, ни свою мать. Мучительная тревога за их судьбу будет неотступно преследовать его долгие годы.

И только через много лет он узнает о том, что его родители в самом начале войны погибли в печах Освенцима.

В своей автобиографии У. Кон пишет:

«Мои чувства по отношению к Австрии, моей родине, были и остаются весьма печальными. Прежде всего они базируются на воспоминаниях маленького еврейского мальчика, испытавшего на себе в раннем детстве лишения, связанные с аншлюсом Австрии нацистской Германией. Позже я получил известие о гибели моих родителей Соломона и Гиттель Кон, как и других моих родственников, а также многих моих учителей – все они стали жертвами Холокоста».

У. Кон пишет о том, что он всегда имел острое чувство принадлежности к еврейской национальности, принимал непосредственное участие в многочисленных проектах, направленных на поддержку еврейских ученых и борьбу с антисемитизмом в самых разных его проявлениях.

Активная позиция в жизни – это кредо Уолтера Кона. В последний год войны, находясь в Канаде, он вступает в ряды ополчения. Затем, многие десятилетия спустя, становится одним из лидеров международного движения за ограничение ядерных вооружений двух великих держав – США и СССР.

Потеряв родителей, Уолтер Кон испытает на себе все тяготы судьбы бездомного скитальца, по воле обстоятельств перемещавшегося из страны в страну, из Европы в Канаду, а затем в Америку.

И все же Уолтеру Кону везет – в его мытарствах всегда встречаются люди, готовые прийти ему на помощь, находятся семьи, готовые приютить его под своим кровом, появляются новые друзья, поддерживающие его стремление совершенствоваться в науке.

Очутившись в Англии в августе 1939 года со своей старшей сестрой Минной, он был принят в дом Евы и Чарльза Хауфф, книгоиздателя, который был партнером отца Уолтера по бизнесу. Ева и Чарльз Хауфф, никогда до тех пор не видевшие этих детей, бежавших от нацизма, заботились о них, как о родных. Уолтер называл их своими благоприобретенными родителями. Особое внимание уделяла семья Хауффа образованию Уолтера, разглядев в нем необыкновенно одаренного подростка. В «Аппендиксе» Уолтер пишет о том, что именно к этому времени определился его интерес к математике, физике и химии.

К сожалению, мирное пребывание в семье Хауффов продолжалось недолго. В ответ на вызовы военного времени, Черчилль в мае 1940 года издал указ об интернировании лиц мужского пола с иностранными паспортами «вражеских стран». Уолтер подпадал под этот указ, поскольку ему как раз исполнилось 17 лет. Как неблагонадежное лицо австрийско-немецкого происхождения его перебрасывали из одного фильтрационного лагеря в другой, но и там он продолжал учиться. Он слушал лекции известных ученых, которые находились в тех же лагерях и стремились передать свои знания молодым людям. На заработанные в слесарных мастерских трудовые гроши Уолтер покупал учебники по физике и математике, которые потом таскал за собой по всему свету, пока, наконец, не приобрел постоянное жилье в Санта-Барбаре и не поставил их на почетное место в книжном шкафу. Он по сию пору считает эти книги украшением своей библиотеки и с гордостью демонстрирует гостям.

Наконец, наступил великий день. В январе 1942 года с Уолтера, как он пишет в «Аппендиксе», английские спецслужбы сняли ярлык «потенциального шпиона» и разрешили покинуть лагерь.

Оказавшись на свободе, он направился в Канаду и поступил в Университет Торонто для дальнего получения знаний по широкому спектру наук – математика, физика, химия. Но и здесь его преследуют по национальному признаку: в здании химического факультета велись исследования военного характера, и Уолтер Кон, как иностранец, не получил туда доступа.

Уолтер переводится в Гарвард. Здесь перед ним открываются огромные возможности для научного взаимодействия с выдающимися учеными современности, а также для начала самостоятельной работы. В Гарварде он слушает блистательные лекции Джулиано Швингера по ядерной физике, сотрудничает с Джорджем Латтингером и другими. По предложению Д. Швингера Кон остается в Гарварде еще на три года в качестве пост-дока и делит свое время между преподаванием и научно-исследовательской работой.

Между тем перед Коном встает вопрос о нахождении постоянной позиции. В те годы найти что-то подобное для молодого физика-теоретика было совсем нелегко. Однако, по признанию самого Кона, ему невероятно повезло – как раз в этот момент Технологический Институт Карнеги открыл вакансию на место преподавателя физики твердого тела. Кон получил туда приглашение и проработал там вплоть до 1959 года.

Здесь он разработал свою знаменитую теорию рассеяния и предсказал явление, получившее название «Аномалии Кона». Нобелевской премией оно было отмечено лишь много лет спустя, в 1998 году.

К тому времени, получив гражданство США, Уолтер Кон обосновался на постоянное жительство в Санта-Барбаре и занимал пост руководителя National Science Foundation-s Institute for Theoretical Phyisics, Univtrsity of California.

Во второй части автобиографии, написанной в стихах и названной им «Аппендиксом», Кон пишет:

Сложил я песен две плюс пять,

Чтоб путь свой описать.

Мне испытания с лихвой

Были начертаны судьбой…

Теперь я живу в Санта Барбаре,

Как царь коронованный физики.

Наверное, победой политики

Мой путь объяснят аналитики…

Самоирония и юмор никогда не покидают Уолтера Кона.

С Уолтером Коном мы познакомились в 1974 году, когда в Москве проводился американо-советский семинар по физике. Этот семинар продолжался несколько лет и проходил попеременно то в США, то в СССР. В те времена выезд в Америку для моего мужа, который работал в Институте Атомной Энергии, был закрыт до той самой поры, пока в нашей стране не наступила благодатная пора «перестройки». В тот раз мы пригласили к себе в гости целую компанию иностранных физиков, принимавших участие в семинаре, – Д. Пайнса (США), С. Херринга (США), У. Кона (США) и наших русских друзей с женами – Льва Горькова с Лялей и Алексея Абрикосова с Ани.

Мы от души веселились на нашем вечере, настроение было приподнятое, были оживленные разговоры, шутки, смех, – все мы тогда были еще молоды и всегда были рады собраться вместе, обсудить последние новости, посмеяться, потанцевать. Этот наш прием мне запомнился еще и потому, что на следующий день я улетала в туристическую поездку во Францию с группой писателей (к тому времени я была принята в Союз писателей). Тогда такие поездки были невероятной редкостью и рассматривались как подарок судьбы. Дэвид Пайнс немедленно дал мне телефоны своих друзей в Париже и сказал, что он непременно предупредит их о том, что я буду звонить, и попросит их куда-нибудь меня сводить. Так оно и было. В Париже я встретилась с его друзьями, очень милой молодой парой, которые оказали мне такое внимание, как будто бы я была их близкая подруга. Тогда же в ресторане на Монмартре я впервые попробовала устрицы. И страшно разочаровала друзей Дэвида Пайнса потому, что устрицы мне не понравились…

Через некоторое время У. Кон прислал нам фотографию, которую он сделал на том вечере, – на ней запечатлен Дэвид Пайнс, мой муж и наш сын Максим, в то время ему было 14 лет. На обороте фотографии надпись:

“Dec. 74

Dear Kagans,

Here is a small suvenir of the great party at your home.

I wish you all a happy holiday!

Sincerely,

Walter”

Но времена меняются. Мы стали выезжать с Юрой на Запад по его работе и регулярно встречались с Уолтером. И вот, наконец, в 1997 году мы оказались в Америке, в Калифорнийском Университете, в Санта-Барбаре. И увидели своими глазами это здание с торжественной надписью на фронтоне: “Walter Kohn Hall”.

На дворе стоял май месяц, и мы, специально выбрав это время года, чтобы провести «весну в Калифорнии», соответствующим образом снарядились: легкие светлые брюки, шорты, майки. И были сильно опечалены, ибо чуть ли не каждый день лил дождь и мы в своих майках и шортах дрогли от холода. На помощь пришел все тот же Уолтер: Юра получил от него пару свитеров, а я от его жены Мары шикарную теплую кофту, которая служила мне одновременно плащом, пальто и халатом и буквально спасла меня от какой– нибудь жуткой простуды.

Но почему же это так подвел нас калифорнийский климат? Оказалось, что один раз в семь лет холодное течение Эль-Миньо приближается к берегам Калифорнии и приносит с собой стужу и сырость, совершенно не типичные для этого времени года. Нет, не все у них там безоблачно, на этом американском континенте.

Незабываемое впечатление произвел на нас дом Мары и Уолтера. Расположенный высоко на взгорье над океаном, он всеми своими окнами и террасой смотрит на бескрайние водные просторы и раскинувшийся внизу городок Санта-Барбара. Место действительно святое. Стараниями Мары сад, спускающийся уступами вниз, превращен в райский уголок, где цветут и благоухают все цветы Калифорнии и в особенности розы. В доме уют и живописность, отражающие дух хозяев этого жилья. Много картин, альбомов, фотографий. Мара страстный проповедник художественного наследия своего отца и потому занята изданием каталогов, устройством выставок и пр. Выше я писала о том, что помимо научной деятельности, отец Мары, Вишняк, был выдающимся фотохудожником. Чем-то в подходе к изображению своих моделей он близок к художественному методу известного нашего мастера фотопортрета 20—30-Х годов прошлого столетия М. Наппельбаума.

Дом Уолтера Кона и Мары расположен на приличном расстоянии от Института.

– Но тут, к счастью, ходит автобус! – говорит нам Уолтер.

– Зачем вам автобус? – удивляемся мы. – Ведь вы отлично водите машину!

– Но я по средам и пятницам езжу на работу на автобусе.

И мы в очередной раз поражаемся необыкновенной личности нашего друга. Поскольку в основе мировоззрения Уолтера Кона лежит ощущение своей персональной ответственности за все происходящее на этой земле в глобальном масштабе, он несколько раз в неделю не ездит на своей машине, а пользуется городским транспортом. Чтобы уменьшить количество вредных выхлопов, отравляющих атмосферу. В этом смысле знаменательно письмо, которое он прислал моему мужу. Уолтер Кон увлечен идеей получения и преобразования для практического применения солнечной энергии. Вот, что он пишет в своем письме.

«17 января 200 6 года.

Дорогой Юрий!

…Несмотря на то, что Россия в настоящее время имеет значительные запасы нефти и газа, они, возможно, начнут иссякать к середине столетия, и к тому же, что вам, конечно, известно лучше меня, в некоторых местах в России существуют серьезные проблемы с концентрацией вредных выбросов. Поэтому солнечная энергия, хотя в настоящее время она все еще очень дорогая, должна стать важной составляющей долгосрочной энергетической программы России».

Именно в этих заботах видит Уолтер Кон свое предназначение как гражданин мира.

В 2011 году У. Кон был избран почетным членом Российской Академии наук. И таким образом, к его многочисленным званиям прибавилось еще одно, не менее почетное!

Но вернемся в Швейцарию. Кон говорит, что каждый год приезжает сюда, «потому что здесь интересная физика и хорошие друзья». Несмотря на все пережитое, он по-прежнему любит Европу. Обо всем этом мы беседуем с ним, сидя в ресторане «Lill» в Цюрихе, куда нас пригласил заведующий кафедрой теорфизики ЕТН Манфред Сигрист, занявший эту позицию после Мориса Райса. Ротация кадров по возрасту здесь соблюдается совершенно неукоснительно. Естественно, что Райсы также были приглашены на этот вечер. Между тем с Хелен Райс произошло небольшое недоразумение. Она пришла в ресторан немного раньше назначенного времени, но поскольку не точно знала, на чью фамилию заказан столик, то должна была дожидаться нас в соседнем книжном магазине. Расположиться за столиком в ресторане ее не пригласили.

Хелен была раздосадована, а Уолтер Кон не тот человек, который мог бы оставить без внимания этот инцидент. Он вызвал метрдотеля и прочитал ему лекцию о том, как надлежит заведениям первого класса принимать гостей, и в особенности женщин. Метрдотель был смущен и страшно извинялся. Стремясь загладить свою вину, он преподнес каждому из нас по бокалу шампанского в подарок от шефа. И настроение компании исправилось.

Ресторан в этот день особенно рекомендовал посетителям заказывать устрицы, только что полученные от поставщика. Был как раз устричный сезон. К моему удивлению, Кон заказывать устрицы не стал и сообщил мне по секрету, что, несмотря на долгую жизнь вблизи океана, так и не смог к ним привыкнуть. Меня это страшно обрадовало – какое совпадение вкусов! С тех пор, как любезные друзья Дэвида Пайнса в Париже впервые угостили меня устрицами, я испытывала стойкое чувство неполноценности, потому что не смогла по достоинству оценить это драгоценное лакомство. И вот Кон пришел мне на выручку. Уолтер Кон везде и во всем сохранял натуральность, и это придавало особое обаяние его личности. После недолгих дебатов мы с ним решили заказать «кус-кус», – хотя это блюдо и состоит частично из всяких моллюсков, но все же напоминает некое подобие ячменной рассыпчатой каши, так что наши примитивные пристрастия с Уолтером были совершенно удовлетворены.

Для нас с моим мужем тот вечер в ресторане «L1ll» был прощальным. Через день, в воскресенье, мы улетали в Москву, и в Цюрихе нам предстояло провести еще только субботу. Программа на этот последний день была у нас самая прозаическая: закончить покупки, выбрать подарки. Оказалось, что и Уолтер в тот день был предоставлен самому себе, и мы столкнулись с ним на Банхофштрассе, где он производил свой «шопинг». Мы торопились закончить свои дела и вскоре с ним расстались. Теперь в этом расставании нет той щемящей грусти, как раньше, – в те отдаленные времена было совершенно неизвестно, увидимся ли мы еще когда– нибудь. Сейчас мы надеемся на новые встречи и договариваемся обмениваться письмами.

На прощание мы с ним обнялись и сердечно расцеловались. И Кон помахал нам рукой – в синей спортивной курточке, в этом своем неизменном беретике блином, сияя неповторимой улыбкой с расселиной в передних зубах. Такой свой в этой толчее, наш давний друг.

Выше я писала о том, что по приезде в Нью-Йорк мы заселились в запасной квартире у одних наших знакомых. А произошло это весьма необычным образом.

У нас была договоренность, что те несколько дней, которые мы предполагали провести в Нью-Йорке, перед тем как переехать в Бостон, куда и был приглашен в Гарвардский университет мой муж, мы будем жить у одного американского профессора, встречавшего нас в аэропорту им. Кеннеди. Но выяснилось – жена профессора заболела вирусным гриппом, и наш визит к ним отменяется.

Что делать? Время позднее. У нас в кармане телефон одного нашего недавнего знакомого и настоятельное приглашение в случае, если мы окажемся в Америке, не обойти его дом стороной.

И вот мы и правда в Америке. Наше знакомство с Норбертом Евдаевым состоялось недавно на даче у нашего приятеля Коли Платэ. Платэ уже нет в живых, я о нем обязательно отдельно расскажу.

А пока что перенесемся в наш дачный поселок Ново-Дарьино. Академик Николай Платэ живет на даче по соседству с нами, и мы вечером заходим его навестить. А у Коли в гостях в это время приехавший из США на презентацию своей книги «Давид Бурлюк в Америке» (Москва, Наука, 2002) его старинный товарищ с юношеских лет, этот самый Норберт, а в просторечии Норик. Мы, как водится, познакомились, обменялись телефонами. Норик с женой Нелли уехали с концами в Америку, спасая своего сына от призыва в армию.

И вот стоим мы в аэропорту им. Кеннеди и не знаем, куда нам деваться. Вспоминаем про телефон, который мы на всякий случай записали. Звоним.

– Можно Норика?

– Норик в отъезде, а кто его спрашивает?

– Это Нелли?

– Ну, да.

– Вам Норик ничего не рассказывал о его новых знакомых, с которыми он встретился на даче у Коли Платэ?

– А как же. Вы откуда звоните?

Одним словом, американскому профессору оставалось только отвезти нас по адресу, продиктованному по телефону, и в скором времени мы оказались в объятиях у жены Норика, Нелли, которая до этого никогда в глаза нас не видела. Хорошо, что в том же подъезде небоскреба, где они жили, у Евдаевых была запасная однокомнатная квартирка, и Нелли, снабдив своих нежданных постояльцев постельным бельем, тотчас же нас в нее заселила. У них самих в это время гостил друг детства Норика, так же, как и он, родом из Баку, откуда он сейчас и приехал. Рафик привез Евдаевым своеобразный подарок… – мешок риса. Такого риса нет нигде на свете, и Рафик постоянно привозит им рис из Азербайджана. В дальнейшем Нелли каждый день отваривала нам этот рис, который был на самом деле какой-то особенный.

С утра мы разбегались в разные стороны, все по своим интересам. У нас с Юрой была работа – осмотр Нью-Йорка по уплотненному графику. Под вечер мы, едва держась на ногах от усталости, возвращались к Евдаевым и прежде всего заходили в местную лавочку с заманчивой вывеской «Русская домашняя кухня». В этом районе в основном слышится русская речь и все друг друга знают.

– Танечка, значит, вы подруга Неллички? – улыбалась мне продавщица, она же хозяйка этой лавки. – Так я сейчас вам дам всего самого свежего.

И мы, нагруженные дарами домашней русской кухни, снова вторгались в «апартмент» к нашим друзьям. К слову говоря, этот «апартмент» состоял из «living room», едва вмещавшей в себя стол, стулья, внушительных размеров холодильник и подвесной телевизор, а также из двух спален-купе и кухни-купе. Кухня была напичкана различной аппаратурой, поставленной друг на друга, и достать верхние этажи было не так-то просто. А работал Норик в той самой квартирке, в которую поселила нас Нелли.

Когда Норик вернулся из поездки, он застал нас за поздним ужином, – мы были тут, как свои. Бесконечные разговоры о московской жизни, множество общих знакомых, последние новости. Все это по-прежнему составляет круг их первостепенных интересов. Но в Америке Евдаевы прекрасно адаптировались. Норик занимается журналистикой и сотрудничает с русскоязычными изданиями, Нелли счастлива, что их сын Миша сделал успешную карьеру. Квалифицированный врач, работает в одной престижной клинике и процветает.

Так мы и жили с ними общей семьей.

Были и горькие моменты в наших встречах в Америке. Мы приехали под Хьюстон, в городок «Колледж Стейшен», куда Юра был приглашен для работы в Университет, через несколько дней после похорон внучки семьи Покровских. Такое совпадение, как это в жизни бывает, получилось не по нашей воле, и его пришлось принять как данность.

Валерий Покровский, известный физик, занимает в Университете позицию «Full professor» и является давнишним коллегой моего мужа, которого он и пригласил к себе для совместной работы. И вот такое несчастье постигло их семью. Оба они, Валя и Света Покровские, дед и бабушка, убиты горем. Девочка, внучка, талантливая художница, погибла в результате несчастного случая, и вся семья Покровских находится в трауре. И мы вместе с ними: ходить никуда не хочется, сидим у них дома, в основном молчим. Никакие слова утешения на ум не идут. Но, чем их, собственно, можно утешить?!

Света самоотверженно готовит нам еду. Может быть, мы тут лишние, сейчас, в это время?! А может быть, наоборот, хотя бы чем-то их отвлекаем. Временами мне кажется, Света не выдержит больше и рухнет. Сегодня она особенно бледная. Но тут ловлю ее испытующий взгляд, обращенный на мужа, – больше всего она боится за него. Про себя она и не думает, все мысли о нем – о Вале. И, вижу, Света уже подобралась, встает и идет накрывать на стол.

«Может быть, надо поговорить с ней о чем-то недавно прочитанном, – размышляю я про себя. – Наши вкусы с ней очень часто совпадают. Или спросить про выставку импрессионистов, недавно открытую в Хьюстоне. А вдруг они согласятся туда поехать? Ведь они это так любят…»

Хорошо, что рядом с ними родные – дочь и зять, родители погибшей девочки, сын. Но какая ужасная жертва – потеря единственной внучки… И неизвестно, лечит ли время это горе…

Но возвращаемся снова в Нью-Йорк. Мы прожили в Нью-Йорке несколько дней и выехали, как это было намечено, в Бостон. Юра был приглашен в Гарвардский университет, основанный, как известно, филантропом и меценатом Джорджем Гарвардом в 1636 году и расположенный в пригороде Бостона, Кембридже.

(Не могу удержаться от того, чтобы не привести здесь толкование слова «филантроп», которое предлагает словарь иностранных слов, издания 1954 г., г. Москва.

«Благотворительность; одно из средств буржуазии маскировать свой паразитизм и свою эксплуататорскую сущность посредством лицемерной, унизительной «помощи бедным» в целях отвлечения их от классовой борьбы».

Поистине советские словари и энциклопедии, которыми грешит моя библиотека, становятся уникальными памятниками той эпохи во всем ее неподражаемом маразме!)

Для моего мужа приглашение в Гарвард было весьма почетным, тем более что оно было повторным. В первом приглашении в Гарвардский университет дается подробное перечисление требований, предъявляемых лектору. В нем говорится:

«Гарвардский университет.14 января 1986 года. Физический факультет, Физическая лаборатория Джефферсона, Кембридж, Массачусетс, США.

Д-ру Ю.Кагану, Институт атомной энергии им. И.В. Курчатова, Москва, СССР.

Уважаемый доктор Каган!

Физический факультет Гарвардского университета хотел бы пригласить Вас в качестве лектора фонда Мориса Лэба. Эти лекции имеют длительные и замечательные традиции. В прошлом в качестве лекторов выступали (следует перечисление целого ряда великих имен, которое я здесь опускаю).

Обычно лекторы проводят пять одночасовых лекций. Первая из них, коллоквиум, проводится в понедельник для большой аудитории, состоящей из аспирантов и профессорско-преподавательского состава факультета и соседних университетов, и таким образом, (она) должна быть общего характера. Остальные четыре лекции могут быть более специализированными, но и они должны быть направлены на аудиторию, не полностью состоящую из специалистов в Вашей области…

Для оформления Вашего приглашения нам необходимо получить от Вас ответ по крайней мере за три месяца до начала Ваших лекций. Для того, чтобы распространить объявления с названиями Ваших лекций среди физиков Новой Англии, мы должны знать эти названия не менее, чем за шесть недель до даты первой лекции.

Вы окажете нам честь и доставите удовольствие своим визитом, и мы надеемся, что этот визит окажется возможным. С нетерпением ждем Вашего ответа.

С уважением, Френсис М. Пипкин».

Самое поразительное заключается в том, что положительный ответ в Новую Англию пришел в назначенное время, и в 1986 году визит, действительно, состоялся.

Через несколько лет, в 1991 году, последовало вторичное приглашение, но это уже была новая Россия, и потому на этот раз мы прибыли в Бостон вдвоем к началу новой сессии в Гарвардском университете.

Юра был целиком и полностью поглощен работой, я должна была самостоятельно осваиваться на новом месте, где нас поселили. Вот тут-то и обнаружилось, насколько я была не подготовлена к восприятию той высшей ступени цивилизации, на которой находится город Бостон.

Начать с наших гостевых апартаментов, расположенных в отдельном здании, принадлежащем Университету. Их общая площадь приближалась к 200 метрам, и для того, чтобы из столовой достичь кухни, надо было проделать немалый путь. Кровать под балдахином казалась мне слишком душной, и единственное, что меня радовало, был балкон, обсаженный кустами и деревьями, где можно было загорать и бегать, когда не было слишком жарко.

Супермаркет был вынесен за черту города и располагался на торговой площади, всевозможные магазины предлагали самый разнообразный ассортимент. Покупай, чего только твоя душа захочет! Но у меня была проблема – на каком транспортном средстве я должна была доставлять свои покупки в наше пристанище.

Все дело в том, что после одного неприятного инцидента на наших московских дорогах я не садилась за руль, хотя имела международные права. В Америке невозможно в качестве документа предъявлять паспорт, – на тебя смотрят расширенными глазами, в которых застыло изумление вперемешку с жалостью: если у тебя нет водительских прав – значит, ты тяжело больной или совсем дикий, из джунглей или из прерий. И вот вместо того, чтобы взять в аренду подержанный «Мерседес», я купила сумку на колесах. Загружаю сумку продуктами и везу ее к нашему дому. Тротуары частично отсутствуют, поскольку дороги рассчитаны в основном на автомобильное движение. Через каждый шаг рядом со мной тормозит какая-нибудь машина, и мне кричат:

– Мam, are you all right?

– Mam, can I help you?

– Mam, can I do something for you?

– Спасибо, со мной все в порядке.

И я вспоминаю с грустью недавнее происшествие, приключившееся со мной в Москве. Вхожу я в автобус, в обеих руках несу пакеты с продуктами, спотыкаюсь на входе, автобус дергается, и я со всего размаха падаю на пол. Пакеты врозь, я лежу и не могу подняться. Сидящие на переднем сиденье дамы переглянулись между собой: мол, посмотри, как «эта» растянулась, и не тронулись с места, чтобы мне помочь. Хорошо, что я была в шубе и не сломала ребра, а только сильно ушиблась и еле сдерживала слезы не столько от боли, сколько от обиды…

Чем объясняется это взаимное озлобление, царящее у нас в обществе?!

Так вот, на этом довольно-таки длинном пути к своему дому я, действительно, всем отвечала:

– Спасибо, все ОК! – хотя на самом деле это было далеко не так. В Бостоне в начале сентября стояла непереносимая жара, люди передвигались по улице короткими перебежками. Несколько шагов, и они снова ныряли в какой-нибудь подъезд. В супермаркете жужжали бесчисленные кондиционеры, а от прилавков с едой несло таким холодом, как из Ледовитого океана. Многие покупатели, как я заметила, утеплялись при входе. Только слишком поздно я поняла, насколько они правы. Через несколько дней, переохладившись где-то под немилосердно дующим кондиционером, я заболела вирусным гриппом с температурой под 40 градусов.

Мне было душно, плохо, лежать под балдахином на своей царской постели невозможно, я стащила одеяло на пол и улеглась прямо на полу.

До меня как в тумане доносился голос Айка Сильвейры, он с кем-то говорил по телефону и вроде бы кого-то убеждал:

– Да нет, я думаю, летального исхода не будет, но состояние критическое…

И я понимаю, это Айк Сильвейра, профессор Гарвардского Университета, который нас здесь принимает и является нашим незаменимым другом и покровителем, звонит в университетский госпиталь и разговаривает с регистратурой.

Наступает длинная пауза. И снова голос Айка:

– Я понял, все равно надо везти к вам…

Пауза.

– Хорошо, мы сейчас будем.

Юра с Айком затаскивают меня в машину, и мы едем. Приезжаем как раз в перерыв, медики уходят на обед. В коридоре, где сидят пациенты, невероятный холод, и нам тоже приходится спуститься в кафе.

Не знаю, как я все это выдержала, но доктор меня принял и выписал лекарства. Без рецепта получить их было бы нельзя.

Приезжаем к себе, я принимаю купленные в аптеке лекарства, но больше чем минут пятнадцать они в моем организме не задерживаются и настоятельно просятся обратно. Приходится принимать привычный аспирин.

Этот грипп не прошел для меня без последствий, и бедный Айк Сильвейра замучился, развозя меня по докторам. В Москву я вернулась все еще с последствиями осложнений и долго здесь долечивалась. Замечательная медицина в Америке, бесплатная, просто мне, наверное, не повезло.

Однако же летального исхода, как и обещал Айк Сильвейра, я избежала. Постепенно я начала поправляться и осматривать Бостон, как считается, самый европейский из американских городов. Знаменит своими культурными традициями, представляет собой важнейший промышленно-финансовый центр восточного побережья США. Одновременно является крупнейшим портом, расположенным в устье реки Чарльз, впадающей в Массачусетский залив Атлантического океана.

Юра был все время занят, его лекции проходили, видимо, с успехом, и я была предоставлена самой себе.

Прежде всего отправляюсь в Музей изящных искусств. Американская живопись меня особенно интересует, поскольку я с ней плохо знакома. И вот передо мной три зала, где представлены полотна американского живописца Копли Джона Синглтона (1738—1815 гг.). Портреты, жанровые сцены, пейзажи. Реализм, временами трогательный, но порой для меня чрезмерный. Например, такая сцена: молодой парнишка, юнга, одной ногой из шлюпки переходит на катер, в то время как другую ногу у него откусывает акула. Кругом море крови, все представлено в натуре.

Продолжать осмотр выставки после этой картины совсем не хотелось, и я решила прогуляться вдоль реки Чарльз. Вода в ней почему-то была черной, и даже на выходе из города, где были естественные и пологие берега, никто в ней, как водится, не купался.

Потом прошлась по Бэкон Хиллз и площади Копли. Наконец-то я поняла, в честь кого эта площадь так называется. Надо сказать, что окна библиотеки нашего факультета смотрят как раз на эти места на противоположном берегу реки, и однажды я спросила у девушек, молодых сотрудниц библиотеки, обозначает ли что-нибудь название – «Копли». Однако девушки ничего не смогли мне объяснить. Как?! Но это имя американского художника?! Трудно себе представить, чтобы кто-то у нас не знал, скажем, имени Репина. Вооруженная своим открытием, захожу в библиотеку и зову сотрудниц:

– Девушки, но Копли, оказывается, известный американский художник! А вы этого мне не сказали!

– Вы знаете, мы заняты тем, что выдаем научные книги, а художники нас не касаются!

Что им на это возразишь? Возможно, они правы. Каждый должен заниматься своим делом и меньше отвлекаться на разные посторонние вещи.

Благодаря неустанной заботе о нас Айка Сильвейры сбылась моя мечта – он пригласил нас на концерт Бостонского филармонического оркестра. Потрясающая программа, известный дирижер. Приходим на концерт и вначале не вполне понимаем, куда они с Лили нас привели. Оказывается, концерт проходит в своеобразной обстановке. Представьте себе косогор, покрытый натуральной травой и амфитеатром спускающийся к сцене, где разместился оркестр. Прямо на траве на подстилках сидят слушатели, которые принесли с собой всякую снедь для пикника. Мы садимся на траву, Лили раскрывает разные кульки, и мы начинаем что-то жевать, в то же самое время прислушиваясь к музыке. Честно говоря, на музыке я так и не смогла сосредоточиться и не поняла, что это было – главным образом пикник или концерт с исполнением классического репертуара? Ко всему надо иметь привычку, а с этим у меня в Бостоне как-то не заладилось…

Мы, конечно, побывали в Бостонском порту. Он производит грандиозное впечатление. Мы охватили его взглядом, когда улетали из Бостона и поднялись на самолете в воздух. Зрелище невероятное – река, впадающая в океан, причалы, стрелы бесчисленных подъемных кранов, океанские лайнеры и беспредельный простор океана…

Прощай, Бостон! До свидания, Айк и Лили! Мы никогда не забудем ваш гостеприимный дом, путешествие по фермам, отмечавшим памкин-фест, – эти ярко-оранжевые тыквы, свезенные к обочинам дорог и образующие целые горы. Не забудем мечту Айка съездить с нами на Гавайи… Может быть, время уже настало, и пора нам все-таки двинуться с вами туда, на Гавайи?!

В самолете я быстро перестроилась на волну нашей московской жизни. Два месяца мы были в отъезде, но скоро, скоро мы увидим наших дорогих – Максима, маму.

У нас был беспосадочный рейс, перелетаем через Атлантический океан, потом через Европу, и мы у себя дома, в Москве.

Иных уж нет

Помимо нашей семьи, в Москве нас окружают друзья. Это сотрудники и коллеги моего мужа из научной и академической среды, а также наши общие друзья – приятели юности, литераторы, врачи, художники, артисты. Не знаю, как у нас хватало времени и сил со всеми этими друзьями общаться, но, видимо, это теперь нам кажется невыполнимым то, что дано молодым. Мы связаны с нашими друзьями иной раз общими профессиональными интересами или просто душевной привязанностью. И самое тяжелое для нас – это потеря каждого из них. Порой такие несчастья все-таки нас постигают, и единственное, что нам остается это сохранить память о тех, кто ушел.

И я делюсь воспоминаниями о том, что удалось запомнить.

Вспоминая Виктора Кабанова.

Сухая справка из Энциклопедии говорит: «Известный химик, академик РАН. Автор трудов по «полимерным комплексам и моделированию функций биополимеров» (1934—2006 гг.) А для нас это был наш близкий друг, сосед по даче, коллега моего мужа.

Его уже нет среди нас, а я его вижу, как живого. Обычно в хорошую погоду Витя Кабанов со своим неизменным спутником, внушительных размеров псом, немецкой овчаркой по кличке Малыш, шел на прогулку. В конце прогулки обязательно заворачивал к нам. У нас перед дачей растет большая ель, она распушилась на просторе и служит нам прекрасным естественным навесом, под которым так приятно расположиться на отдых. Наши соседи любят собираться по воскресеньям под этой елью, выпить чего-нибудь прохладительного и поговорить о том о сем. Витя присоединялся к нашим беседам, хотя после перенесенной болезни речь его не полностью восстановилась. Всегда находчивый и остроумный в общении, он досадовал теперь на то, что сознание его, совершенно не затронутое, идет впереди речевого механизма и замедляет реакцию на разговор. Однако всеобщая доброжелательность окружавших его людей создавала комфортную атмосферу, и Витя засиживался с нами подольше.

Все мы радовались возможностям современной медицины. Доктор В. Шкловский возвращал Виктора в нормальную жизнь, и казалось, все тяжелое осталось позади. Прошла зима, наступил март, и тут стряслось непоправимое, – у Вити обнаружились серьезные проблемы с легкими. Последний раз мы его встретили на дорожках Ново-Дарьина пасмурным, серым вечером, и он уходил от нас – немного сутулый, погруженный в себя, подавленный. Шла середина марта 2006 года. Мы с моим мужем переглянулись – недоброе предчувствие закралось нам в душу. А 31 марта его не стало.

Познакомились мы с Виктором Кабановым и его будущей женой Асей при самых романтических обстоятельствах. Мы с моим мужем спустились из горного лагеря на Кавказе и перебрались в Коктебель. Это было лет сорок с чем-то назад. При этом наш чемодан с летними вещами вместо поселка «Планерское» моя подруга отправила в поселок «Пионерское». И мы оказалось в центре курортного водоворота в шортах, майках и кедах. Правда, при нас оставалась беззаботность молодости и чувство юмора, спасавшее от всех напастей.

В то время мы снимали комнату у тети Нюши в деревне, она же готовила нам обед на керосинке во дворе – жареная рыба с картошкой и запеченные в печке баклажаны и перцы. Мы были совершенно счастливы. А тут вдруг получаем приглашение – на даче у знаменитого конструктора А.А.Микулина вечер с танцами. Входим, огромная дача, как нам тогда казалось, освещена несколькими керосиновыми лампами, столы сдвинуты к стенам, на них в оплетенных бутылях местное вино, хлеб и овечий сыр. Такое было угощение. Мы с Юрой в своем туристическом виде никого не шокируем, да и сами не чувствуем смущения. Множество знакомых лиц из соседнего Дома творчества писателей: Макс Бременер с Эрной, Изольд Зверев с Женей, Толя и Галя Аграновские и целый хоровод хорошеньких девушек – оказывается, балет Большого театра высадился в Коктебельскую бухту для проведения активного отдыха – походы на Кара-Даг, флирт, плаванье. Дневное расписание было заполнено до отказа. В этом цветнике выделяется Ася Нерсесова, солистка балета Большого театра, станцевавшая всех подружек у фонтана, исполнявшая танец четырех лебедей, па-де-де из «Дон– Кихота». «Корифейка» – так она называлась на балетном жаргоне. А возле Аси, ни на шаг от нее не отступая, крутится какой-то незнакомый нам персонаж, про которого хозяин дома сообщил нам полушепотом, что это будущая звезда науки, талантливый химик, многообещающий ученый и прочее и прочее. Нас представили друг другу, и так состоялось наше знакомство.

Витя Кабанов со своей очаровательной повадочкой, как бы несколько небрежной, однако настойчивой, по моим наблюдениям, отказа у дам не знал, но Ася зацепила его чем-то всерьез. Они были очень красивой парой в те годы: Виктор, крупный, вальяжный, насмешливая ухмылка не сходит с лица, – дескать, смотрите, опутала меня эта злодейка, и Ася, женственная, ножки стоят в балетной стойке, высокая шейка.

Как мы веселились в тот вечер… Танцевали до упаду под хриплый патефон, а потом пели песни под гитару. Сначала Толя и Галя Аграновские исполнили несколько своих хитов: «Вагончик тронется, перрон останется», «А в трубы дуют трубачи», а потом пели хором. Перекрывал все остальные голоса низкий баритон Вити Кабанова – и не то чтобы у него был особый слух или поставленный голос, просто удаль молодецкая рвалась наружу, а в своей среде разве разгуляешься, когда кругом одни только серьезные люди. Впрочем, в лучшие свои минуты Витя пел и в своей компании. Помню, у нас на даче с одним нашим другом, академиком Николаем Александровичем Кузнецовым, большим любителем и знатоком вокала, они под гитару Кузнецова как грянули «Дубинушку», у нас у всех аж дух перехватило. У Вити Кабанова была широкая натура, он мог и выпить, и поскандалить. А потом так же легко помириться – натуральный был человек.

Витя с Асей вскоре после того вечера на даче у Микулина поженились. У них родился сын Саша, дружбой с Сашей мы, взрослые, очень дорожим. У Кабановых был прекрасный дом. Ася пекла, жарила и парила и на армянский, и на русский вкус, стол на всех праздниках ломился, друзей было полно. И сама обстановка их дома была не типичной для тех лет, – в отличие, скажем, от нашей квартиры с самодельными книжными полками и такого же типа тахтой, у Аси в доме сияли витринами стеклянные горки, зеркала и картины в золотых рамах, столы и стулья на гнутых ножках поражали своим изяществом.

Бывать у них было приятно и празднично.

В биографии Виктора Кабанова была поистине героическая страница. С группой спасателей после катастрофы он вылетел в Чернобыль и провел там целый месяц. Можно себе представить, что испытывали эти люди, подлетая к месту аварии и глядя в иллюминатор самолета на злосчастный взорвавшийся реактор, смертоносные выбросы которого отравили большие территории России, Украины, Белоруссии… Между тем чувство долга было в них превыше естественного инстинкта самосохранения. Химики покрывали специальной пленкой особо опасные участки, не давая им расползаться дальше. Через год Кабанов снова вылетает в Чернобыль и проводит там две недели с той же группой своих коллег. Один из них умер спустя пять лет. Что касается Виктора, то Ася говорила мне, что после этих вылетов у него бывали приступы слабости, он часто прикладывался полежать, но ни на что конкретное не жаловался.

Но хочется поговорить о чем-нибудь веселом.

Однажды мы с Витей вступили в тайный сговор. Было это так. Правительство выделило несколько участков земли членам Академии под строительство дач. Участки выделялись в поселках Ново-Дарьино, Мозжинка и Луцино. Назначили собрание, на котором семьи академиков должны были определить, кто в каком поселке хотел бы получить землю. Наши семьи делегировали нас с Витей выполнить ответственное задание – непременно и во что бы то ни стало попасть в Ново-Дарьино, потому что мы хотели иметь дачу как можно ближе к Москве. Но как это сделать? Все этого хотят. И вот мы с Витей договорились – сядем в разных местах, и каждый, якобы независимо, будет на все лады расхваливать Мозжинку и Луцино: мол, какая там потрясающая природа, настоящая курортная зона, не надо никуда тащиться на отдых, купанье, изумительные виды, а вот в Ново-Дарьине никаких видов нет, леса почти не осталось, сугубо сухопутное место без всякого водоема, что, между прочим, чистая правда. Разыгранный нами спектакль возымел свое действие, – многие выразили предпочтение получить участок в поселке Мозжинка или Луцино, а мы обрели желанное Ново-Дарьино.

После окончания собрания мы с Витей поздравили друг друга с недюжинными актерскими способностями и порадовались тому, что никто не заподозрил нас в коварном сговоре.

Ну, а дальше распределение участков происходило без всяких волнений. На следующем собрании обыкновенные академики, вроде моего мужа, тянули из шапки скрученный в трубочку билетик с номером участка, и мой муж вытащил бумажку с номером 142, в самом конце поселка. Сначала мы расстроились, думали, что нам достались какие-то задворки, но оказалось, что участок прекрасный – расположен на опушке леса с видом на поле, здесь всегда светло и сухо.

А Витя Кабанов в то время был уже членом Президиума РАН и академиком-секретарем отделения общей и технической химии и мог себе выбрать участок по своему усмотрению. Он остановился на одном из них в центре поселка – тоже очень приятном.

Витя Кабанов с невероятной легкостью продвигался по служебной лестнице. Благополучно с первого раза был выбран в членкоры, получал назначение на все свои многочисленные должности и высокие посты, без всякого труда обходя своих конкурентов. Но в чем ему нельзя было отказать, так это в заметной доле самоиронии.

Моему мужу, Юрию Моисеевичу Кагану, он говорил так:

– Юра, я просто баловень судьбы, ну а ты… Если в наше поганое время тебя, с твоей фамилией, так рано избрали в академики, значит, ты действительно физик от Бога…

Все же и у Вити были некоторые переживания перед выборами в академики. Мест, как всегда, мало, а конкуренция колоссальная. Ситуация осложнялась тем, что один из соперников – близкий друг Кабанова. Во время предвыборной кампании в доме у Кабановых был пышный прием. Мой муж, как назло, был в это время в загранкомандировке, и я поехала к ним одна. Дело было зимой, мороз двадцать градусов, а мой песцовый жакет слишком короток для этой стужи. Но пропустить прием у Кабановых было невозможно, и тем более невозможно было не поддержать Витю перед выборами. Я сочинила оду, в которой в самых радужных тонах изображалось будущее, ожидавшее Кабанова после избрания его в академики, в чем, надо сказать, никто не сомневался. В заключительных строках этой оды говорилось:

И к действительному члену

Прижимаясь чуть дыша,

Проворкует дева томно:

– Не робей, моя душа…

Моя ода имела шумный успех, а вечер был замечательный. Острили Виталий Гольданский и Лев Перузян, произносили речи Николай Платэ и Виктор Суходрев, вся семья присутствовала на приеме в полном составе.

А выборы, это было в конце 1987 года, для Виктора Кабанова закончились блестяще. Он был избран с большим перевесом голосов в первом туре. Его соперник тоже прошел в академики – в дополнительном третьем туре, чему все мы были искренне рады.

У Кабанова было несколько крылатых выражений. Одно из них гласило: соседи – это недвижимая собственность. Мы с Юрой так и живем, следуя этой формуле, и неизменно относимся к Асе и Саше, как к своим самым близким друзьям.

И еще одна потеря дорогого нам человека. Ученого, известного в нашей стране и, как говорится, за ее пределами, академика РАН Николая Альфредовича Платэ.

Памяти Николая Платэ

Мне страшно прикоснуться к этой теме. Ушел из жизни наш близкий друг, с которым нас связывали едва ли не сорокалетние тесные отношения. Поверить в это очень трудно, где– то рядом образовалась пустота, и со временем она ничем не заполняется.

Незадолго до своего внезапного исчезновения Коля, Николай Альфредович Платэ, со своей женой, Ольгой Николаевной Эмануэль, заскочили к нам на дачу под вечер на огонек. Дело было в феврале 2007 года. На столе была выпивка, что-то такое из закусок, разговор шел о предстоящем общем собрании Академии наук. Коля, никогда не терявший устойчивой жизненной позиции, давал прогноз;

– Будет вот как. Конечно, Академия отвергнет навязываемый нам сверху устав и представит свой. В него будут вноситься бесконечные добавления и изменения, но все же на этом этапе ученые одержат победу. Дальше сценарий будет такой – либо ученым простят вольнодумство, либо заставят сдаться начальству. А произойдет это так. Путин вызовет к себе президента РАН Осипова и спросит:

– Ну, как там, наши высоколобые – хотят реформироваться, или нет?»

– Да вот, понимаете ли, Владимир Владимирович, академики уперлись и стоят на своем …

Реакция на сей пассаж может быть двоякой.

– Слушайте, Юрий Сергеевич, давайте оставим этих академиков в покое! Пускай они сами решают, как им быть.

Но возможно и другое.

– Надо бы все-таки убедить наших ученых прислушаться к голосу общественности.

В тот вечер Коля был настроен философски и потому был склонен давать анализ ситуации вообще и своей в частности. Свое будущее он видел очень ясно: по истечении положенного срока он уходит с поста вице-президента Академии наук и целиком сосредотачивается на работе у себя в Институте нефтехимического синтеза им А.В.Топчиева.

– Ну, а твое будущее и без того понятно, – сказал Коля моему мужу. – При любом раскладе ты будешь по-прежнему трудиться в «Курчатнике» в своей должности руководителя теоретического отдела, куда же он денется?! У тебя вообще, кроме «пятого пункта», все в порядке!

На этой шутливой ноте мы расстались в тот вечер, и кто же мог подумать, что это будет последняя наша встреча?!

Коле предстояла серьезная операция. Она прошла вроде бы вполне успешно, ее провел блестящий хирург в одной из лучших клиник Москвы. За несколько часов до его внезапного ухода Коля разговаривал по телефону с Лялей в хорошем настроении – были очевидны все признаки выздоровления. Но тут случилось непредсказуемое. Оторвался тромб, и Коли не стало.

Это как выстрел из-за угла.

Дружба с Колей и его первой, несколько лет назад ушедшей из жизни женой, Наташей Шаховой, относит нас в годы молодости. Все мы жили тогда примерно на одном уровне – относительно скромное благосостояние, обилие друзей и жажда общения. Мы постоянно собирались и у Коли с Наташей или у нас, виделись в доме общих друзей, старались вместе отдыхать в Пицунде или Дубултах, а позже выезжали за границу.

В Дубултах в августе 1991 года мы пережили тревожное время. Однажды, посреди ночи, ближе к утру, часов что-нибудь в пять, звонит нам в номер наша подруга Алла Гербер, которая там тоже отдыхала, и говорит:

– Юра, мой муж, полусонный и ничего еще не понимая, взял трубку. – Извини, пожалуйста, что я тебя так рано разбудила, но у меня бессонница, и я не сплю, а слушаю радио «Свобода». Так вот они сообщили, что Горбачев арестован на отдыхе в Форосе, а в Москве переворот. Власть захватила какая-то странная компания по названию ГКЧП…

Мы повскакали с кроватей и сейчас же собрались все вместе на совет. Стали думать и гадать, что делать. Информации было совершенно недостаточно. Радио нещадно глушили, к телефонам выстроились немыслимые очереди. А по телевизору беспрерывно крутили балет «Лебединое озеро».

Ясно было одно – надо как можно скорее выбираться в Москву: дома у всех остались дети, и мы страшно волновались.

Столь любимая мной Рига не в первый раз оказывалась ловушкой для моей семьи: маленькой девочкой я со своими родителями оказалась в Риге 21 июня 1941 года – там собирался всероссийский писательский форум, на котором должен был присутствовать мой отец. Тогда правительство Латвии сделало все возможное, чтобы как можно быстрее отправить писателей домой. Однако же война догнала нас в пути, и наш поезд под Нарвой попал под бомбежку. Это было первое испытание, выпавшее на нашу долю в череде невзгод военного лихолетья.

Мы увидели развороченные рельсы, поврежденную насыпь и долго стояли на путях, пока наш поезд не пропустили дальше…

На этот раз мы в тот же вечер смогли покинуть Ригу и благополучно добраться до дома.

Открываем дверь нашей квартиры и видим – вся прихожая завалена грудой мокрых курток, кроссовок, свитеров. Минутный шок. Но вскоре нам все стало ясно.

Это наш сын Максим со своими товарищами мокли всю ночь под дождем у Белого дома, а потом приезжали к нам домой обогреваться. Выходит, не напрасно мы так за него волновались… Вскоре эти парни, мокнувшие с нашим сыном в ту ночь у Белого дома, стали получать письма с пометкой: «Правительственное». Это Президент Борис Ельцин поименно благодарил каждого из них за поддержку…

Как– то так само собой получилось, что Коля Платэ был бессменным лидером нашей маленькой группы, когда мы оказывались с ним на отдыхе. Мы с удовольствием поручали ему заказывать обед или ужин в ресторане, и тут он блистал своим произношением, одинаково свободно объясняясь и на английском, и на французском, а также поражая нас своими познаниями в области национальной кухни и, конечно, локального виноделия. Вообще-то Коля всячески старался не набирать лишнего веса, но вся беда заключалась в том, что первая его жена, Наташа, прекрасно готовила, а Ляля, будучи современной деловой женщиной, печет потрясающие пироги и делает фантастические торты.

Ну и конечно, Коля лидировал за рулем. Это была его страсть – в первый же день пребывания на новом месте он брал машину напрокат, мгновенно с ней осваивался и приглашал нас всех в путешествие. Выбрать маршрут для поездки и безбоязненно двинуться куда глаза глядят по неведомым трассам – это был Колин конек. Изредка к управлению нашим транспортным средством допускался мой муж. Так мы объехали с ним Прибалтику, Грецию…

В юности мы с Колей любили танцевать. Часто встречали Новый год в шумной компании, в ЦДЛ или у нас на даче. Начинались танцы, и Коля вскакивал и меня приглашал, – легкий флирт, «ангельский, воздушный», по выражению Коли, продолжался у нас с ним и при Наташе, и при Ляле. Мне всегда было приятно с ним танцевать, замечать, что Коля обращает внимание на мои наряды…

А вот с моим мужем они были многолетними партнерами по теннису, лыжам, дальним прогулкам. Тут я не удержусь, чтобы не реабилитировать немного моего мужа. Несмотря на разницу в возрасте, – Юра на N-количество лет старше Платэ, – лидером в спорте часто оказывался именно он, исключительно благодаря своему темпераменту и азарту…

Со временем наша дружба с Колей укреплялась. Мы стали соседями по дачам. А в современном мире территориальная близость заметно облегчает общение. Стоило нам выйти из своей калитки и перейти овраг, как мы уже без всяких затрат усилий и времени на разъезды оказывались в гостеприимном доме Платэ. Здесь нас окружала большая и дружная семья. К своим детям, старшему Алеше и младшей Кате, Наташа относилась со священным трепетом, ни в чем им не перечила и даже, кажется, слегка побаивалась. Дети платили ей нежной любовью и привязанностью.

Замечательно, что с Катей и мужем, Русланом Фадеечевым, мы по сию пору регулярно встречаемся. В день рождения Коли Платэ Катя с Русланом приезжают из Лондона в Москву и приглашают всех нас, старинных друзей их отца, отметить в теплой обстановке этот замечательный день, повидаться, поговорить, вспомнить Колю. Спасибо этим детям за внимание к старшему поколению.

Частым гостем в их доме был Колин брат Феликс, самый родной и близкий, с женой Наташей и мать, – Раиса Николаевна Зелинская.

Надо сказать, что с матерью, известной художницей, дочерью прославленного академика Н.Д. Зелинского, у Николая Платэ были совершенно особенные отношения. Кроме родственных чувств, которые он к ней безусловно испытывал, Раиса Николаевна импонировала ему как творческая личность. Надо было видеть, с каким энтузиазмом устраивал он вернисажи своей матери, собирал друзей, организовывал показ по ТВ. Для Коли каждая выставка картин Раисы Николаевны, издание каталога или альбома были праздником, которому он радовался, как своему собственному.

Казалось бы, ничто не могло нарушить счастье этой семьи. И тут вдруг случилось непоправимое – скоропостижная смерть Наташи, в которую трудно было поверить, настолько не вязалось со всем ее обликом это самое понятие – конец. Болезнь подкралась к ней неожиданно, даже самые близкие не успели проникнуться мыслью о том, что исход может быть самым тяжелым, – и Наташи не станет.

Коля погрузился в отчаяние. Мы и сами приходили в отчаяние, потому что не знали, как ему помочь. В ряду потерь, которые неизбежно готовит нам судьба, эта потеря оказалась для нас одной из самых болезненных. Яркая и незаурядная личность, Наташа Шахова долгие годы была рядом с нами, и без нее мы словно бы осиротели – к кому теперь обратиться за умным советом, с кем обсудить какой-нибудь острый вопрос?

Но тут произошло событие, которое невозможно предвидеть, оно свалилось на него, как стихийная сила природы, как поворот судьбы, – к нежданному счастью и любви. Женщина, которую он знал с момента ее рождения, знал как дочь своего старшего коллеги академика Николая Марковича Эмануэля, Ольга Эмануэль, в один прекрасный момент стала для него близкой и родной. Видимо, что-то такое произошло в атмосфере, какая-то вспышка – и эти двое посмотрели друг на друга иными глазами.

Я и раньше встречала Лялю в разных компаниях – красивая молодая женщина, безусловно обращающая на себя внимание. Но кто же мог подумать в те далекие годы, что судьба в конце концов соединит Лялю с Колей и они составят прекрасную пару?

Коля возродился рядом с Лялей – был энергичен, весел, он был на подъеме. Успех сопутствовал ему во всем – в науке, в поездках, в получении различных премий и наград. За их маршрутами невозможно было уследить – замыкал этот список, кажется, Кувейт. Награды следовали одна за другой.

В начале 2007 года мы разделили с Колей большое торжество – Каган и Платэ, наряду с другими лауреатами, получили премию «Триумф». До недавних пор этой премией, которую финансировал Борис Березовский, награждали за выдающиеся достижения деятелей искусства и литературы, но с некоторого времени ей стали награждать также и ученых. И вот Юра и Коля в числе первых ее лауреатов.

Коля прекрасно выглядел на этом торжественном приеме. В петлице пиджака неприметный с виду значок – Ордена Почетного Легиона. Награда за выдающийся вклад Николая Платэ в развитие и укрепление связей между российским и французским научным сообществом. Казалось бы, что же еще?! Выступая с благодарственной речью, Платэ в очередной раз продемонстрировал свое умение владеть аудиторией, свое обаяние и артистизм. Не будь он академиком, может он стал бы выдающимся актером? Кто знает. И как это несправедливо, что все это разом оборвалось.

С нашей семьей Коля дружил, употребляя популярный ныне термин, по вертикали. Со старшим поколением, то есть со мной и моим мужем, а также с нашим сыном и внуком.

Нам с моим мужем приходилось не раз и не два убедиться в Колиной преданности. Когда у нас возникали проблемы со здоровьем и мы обращались к нему за помощью, Коля реагировал мгновенно и безоговорочно. Откладывались все срочные дела, совещания, заседания, президиумы, презентации. В считаные часы Коля связывался с ведущими специалистами, доставал места в лучшие клиники Москвы и лично проверял, все ли сделано так, как надо. Было очевидно – рядом с нами верный и надежный друг. И мы этого никогда не забудем!

Надо сказать, что с другими членами нашей семьи Коля был тоже в самой тесной дружбе.

С Максимом у него были самостоятельные партнерские отношения, и Николай Альфредович неоднократно подчеркивал, что для него они не менее важны, чем с нами.

Ну, а с внуком он общался в своеобразной манере мужского равноправия, называя мальчика, к немалому его смущению, полным именем «Александр».

Самое удивительное заключается в том, что Сашка, несмотря на то что маленьким ребенком не так-то просто вступал в контакты, всегда с большой охотой отправлялся с нами в гости к «дяде Коле Платэ». В день, когда он появился на свет, Коля с Наташей первыми примчались с бутылкой шампанского к нашему сыну Максиму поздравить с наследником. Получилось вроде как крестные…

Когда Коля в связи со своей непомерной занятостью надолго от нас отрывался, голос его по телефону звучал особенно проникновенно:

– Ну, как вы там? Как живете? Чем дышите?

Это была его собственная неповторимая формула выражения симпатии и душевного расположения.

Как это грустно, что отныне наши праздники и будни проходят без него, и никто уже с такой сердечной заинтересованностью и теплотой не спросит нас:

– Ну, как живете? Чем дышите?

Сколько близких мы потеряли за последние годы! Время унесло от нас целый пласт людей.

Открывал этот печальный список Илья Михайлович Лифшиц (1917—1982 гг.) Постоянное общение с ним и его женой Зоей, моей подругой, было для нас необходимым. Мы были своими в их доме. «Аккуратные» высказывания – это было для других. С нами Ильмех, как все мы его любовно называли, был абсолютно откровенным, и мы всегда поражались дальновидности и точности его оценок окружающих и самых актуальных проблем нашей действительности. С виду это был невысокого роста, приятной наружности человек с несколько застенчивой улыбкой, мягкий и приветливый в обращении. Однако эта «мягкость» была особого свойства. Когда дело касалось научных проблем, Ильмех мог очень «мягко», но решительно отклонить какую-то работу или сообщить автору в устной или письменной форме, что находит ее ошибочной или сомневается в правильности результата. Его авторитет как арбитра был непререкаем. Мы всегда прислушивались к его мудрым советам, и сегодня нам их так недостает! А ведь вопросов накопилось великое множество. Как же так получилось, Илья Михайлович, что вы нас оставили одних на белом свете?

За Лифшицем ушел из жизни Виталий Гольданский (1923—2001 гг.), – душа компании, находчивый, остроумный, он создавал настроение всего вечера, и при нем не могло быть никакой скуки и натянутости. Желанный гость в домах московской элиты, он был дружен с Ю.Любимовым, Д.Граниным, С.Юрским, В. Жженовым. И сколько еще знаменитых фамилий я могла бы назвать. Не в моей компетенции говорить о научных достижениях академика Виталия Иосифовича Гольданского, о них уже написали и еще напишут его коллеги-ученые.

Витина жена, Милочка Семенова-Гольданская, – воплощение искренности без примеси лукавства, в наше время такого почти не бывает! Мать двоих детей, верная подруга, она живет в основном в мире прекрасного. Пианистка, закончившая Консерваторию по классу вокала, она осталась преданной музыке на всю свою жизнь и в ней находит утешение и отраду.

И вот теперь, совсем недавно, новая потеря – Сергея и Тани Капиц. Сергей покинул этот мир первым (1928—2008 гг.) Но жить без него Таня не могла. В последние дни болезни она просто отвернулась лицом к стене и так умерла. Это случилось года через два после смерти Сергея Капицы.

А как все весело начиналось!

Мы были тогда совсем молодыми и снимали дачу, не имея своей, на задах капицинского участка на Николиной горе.

Знакомство Сергея и Юры произошло на теннисном корте у Капиц. А так как Таня Капица ценила партнеров своего мужа по спорту, поскольку Сереже заниматься спортом было полезно для здоровья, она очень скоро признала Юру «своим» и обласкивала его до самой своей кончины. К тому же оказалось, что мой муж представляет собой вполне просвещенного собеседника для Сергея Капицы, и Таня провозгласила Юру «ближайшим другом» Сергея. Отныне он занимал за столом одно из самых почетных мест и часто на званых приемах получал право выступления сразу же вслед за патриархом их семьи, Глебом, мужем Таниной сестры Нали.

Наша дружба с Капицами составляет целую эпоху.

Разве можно забыть их гостеприимный дом, который открывал свои двери, невзирая ни на какие трудности бытия. В восьмидесятые годы, когда «достать» чего-нибудь съестного практически было невозможно, Таня Капица все равно по праздникам приглашала гостей и кормила их, чем бог послал. Помню, как она однажды в те годы пустых прилавков наших магазинов уговаривала моего мужа Юру у себя за столом:

– Юра, не жди ничего другого – вот перед тобой салат и селедка с картошкой, а кроме того я напекла вам блинов! Ешь, пожалуйста, потому что ничего другого не будет!

Гора горячих розовых блинов – с пылу с жару, какие умела печь только Таня Капица, быстро таяла, и все были довольны и сыты…

Татьяна Алимовна Дамир была героической женщиной. На ней держалось все домашнее хозяйство и организация жизни и в Москве, и на даче. Она была дочерью известного профессора, доктора Алима Матвеевича Дамира, представлявшего собой исчезающий типаж «уездного врача». Алим Матвеевич знал человеческий организм в целом и назначал лечение в соответствии с индивидуальными особенностями пациента. Сколько людей он спас, благодаря своей уникальной интуиции и опыту своевременно поставив правильный диагноз! Кого было вызывать в самых тяжелых и непонятных случаях болезни? Разумеется, звонили Дамиру:

– Пожалуйста, Алим Матвеевич! Приезжайте скорее!

И он выезжал на консультацию сам за рулем. Он умер в весьма преклонном возрасте, когда на своей машине подъехал к дому, поднялся на свой этаж, но не успел открыть дверь, упал на пол с бутылкой шампанского, которое нес под мышкой, и тут испустил дух…

Таня Дамир-Капица унаследовала от своего отца дворянское достоинство, прямоту и смелость в своих высказываниях по поводу всего, что происходило в нашем мире. А так как в доме у Капиц временами принимали не только художественную и научную интеллигенцию, но и представителей власти, то им иной раз приходилось не сладко. К ужасу Сергея, кому-то из самого высокого начальства после очередной поездки с Сергеем на Запад она выговаривала сердитым тоном:

– А вот почему у нас нет того-то и того-то из продуктов, которыми я могла бы сейчас вас угостить? А вот почему у них бензин так дешево стоит? А вот почему они могут всех одеть в джинсы и кроссовки, а мы не можем? Не стыдно ли, что наши люди тащат с собой из-за границы огромные тюки всякого барахла, которое у нас не продается?

Должностное лицо бледнело и краснело под натиском этого негодования, но что оно могло ответить, кроме стереотипного:

– Простите! Это у нас временные трудности!

(Которые затянулись на неопределенное время, заметим в скобках.)

Но тут Сергей приходил на помощь начальству и кидал на Таню хмурый взгляд. Надо сказать, что Таня слушалась своего мужа беспрекословно. Уловив его недовольство, она сейчас же меняла тему и, приняв подобающий любезной хозяйке вид, принималась угощать и обласкивать гостя.

Замечу кстати. Вовсе не из боязни пресекал допрос начальственного лица, учиненный его женой, Сергей Капица. Ему ли было бояться какого-то чиновника, когда в те годы популярность ведущего ТВ – программы «Очевидное – невероятное» намного превосходила популярность артистов, писателей и каких-то ученых-академиков. Некоторых из них такая популярность явно раздражала, и возможно, это было одной из тех причин, по которым Сергея Капицу не выбрали в академики РАН. Однако это обстоятельство компенсировалось тем, что он был кооптирован в члены Общеевропейской Академии наук (г. Брюссель), о чем Сережа любил при случае напомнить окружающим:

– Мы с Юрой не только являемся членами этой весьма уважаемой организации, не получая там ни копейки денег, но вдобавок еще платим членские взносы за честь, нам оказанную в ней состоять! – и весело подмигивал моему мужу – мол, знай наших!

Популярность Сережи в годы, когда на ТВ регулярно шла передача «Очевидное—Невероятное», превосходила всякое воображение.

От желающих получить у него автограф не было отбоя. Казалось бы, дайте человеку расслабиться на отдыхе. Но нет же! В мокрых трусах после купания решили они с Юрой прогуляться по берегу Москвы-реки на Николиной горе.

И тут началось. Фотоаппараты щелкали из-под каждого куста, так что, надо думать, у любителей-фотографов имеется на руках изрядная коллекция снимков Сережи в оголенном виде. Между тем один гражданин, столь же мокрый, как и знаменитый ведущий ТВ, оказался более расторопным, чем другие, и преградил дорогу гуляющим с программкой передач и ручкой наготове:

– Прошу вас, пожалуйста, автограф!

Надо сказать, что Таня никогда не появлялась на пляже. Алим Матвеевич, ее отец, по происхождению был турком, и какая-то часть восточной крови диктовала Тане свои правила этики, которые ни при каких условиях нельзя было нарушать. Должно быть, какая-то ее прабабка, красавица-турчанка в шальварах и с длинной косой, грозила ей своим прелестным пальчиком:

– Никаких купальников, мини-юбок и шортов! Женщине не подобает оголяться, ну, в крайнем случае, небольшое декольте! Но не более того…

В связи с этим Таня с Сережей на моей памяти никогда не ездили на «пляжный отдых», хотя много путешествовали. А Таня в своих нарядах могла себе позволить разве что летний открытый сарафанчик.

Однако детям Таня не навязывала свои принципы.

Федя, Маша и Варя, их дети, всегда пользовались полной свободой, и при том, что каждый из них сохранял свой суверенитет, это была единая семья, объединенная родственными и духовными связями, преданностью дедам и родителям. Они всегда готовы были прийти на помощь друг другу, поддержать или отпраздновать вместе какое-то радостное событие. Словом, наглядный образец типичного дворянского гнезда.

Царствовала в нем, конечно, Таня. Порядки в доме устанавливала именно она. Регулярные застолья проводились у них в традициях доброй старины.

И за столом у них гостям

Носили блюды по чинам.

Хозяйка строго следила за соблюдением раз и навсегда заведенного правила рассаживания гостей. Хозяин сидел на определенном месте, за ним располагались наиболее уважаемые гости, тогда как молодежь сидела отдельно от взрослых за своим столом. После окончания трапезы молодежь убирала и мыла посуду. Таня к этому никогда не притрагивалась.

Утепленная терраса, она же парадная столовая, действовала круглый год и вмещала в себя многолюдное общество. Особого внимания заслуживал круглый, вращающийся стол. Он был изготовлен в техническом отделе института Капицы-старшего и составлял гордость хозяйки. Каждый мог подвинуть к себе любое блюдо, а потом отправить его по кругу дальше. Хозяин предлагал гостям высказаться по желанию.

Здесь тоже соблюдалась строгая очередность, которую никто из присутствующих не рискнул бы нарушить. Большинство сидящих за этим столом бывали в этом доме много раз, и безоговорочно приняв для себя существующие здесь правила, только и мечтали о том, чтобы снова получить приглашение и оказаться в этом доме и в этой компании.

Понятно, что моего мужа с Сергеем объединял не только спорт, но главным образом научные интересы. Юра не раз участвовал в передаче «Очевидное—невероятное», в некоторых случаях выступая оппонентом или собеседником ведущего и фигурируя в кадре, а в других, оставаясь за кадром и будучи консультантом Капицы.

Когда у нас появилась своя дача и мы обосновались в поселке Ново-Дарьино, неподалеку от Николиной горы, Сергей Капица стал приезжать к нам со своими объемными папками с бумажками и со своими сомнениями. Минуя гостиную и избегая светского общения, Сергей поднимался к Юре в кабинет на второй этаж, и там они обсуждали до вечера свои научные проблемы, пока я не призывала их спуститься вниз на поздний ужин.

На контрольном пункте нашего поселка, оборудованном шлагбаумом и якобы от чего-то нас охраняющем, Сергея пропускали, как говорится, «со взгляда». Кто не знает в лицо ведущего с ТВ! И вот однажды молодой парнишка из охраны спрашивает меня:

– Вы не можете мне объяснить, почему это ваш друг на такой хлипкой машине катается? У других – вон какие марки, а у него? Похоже, это старый «Москвич»!

– Да ему никакого дела нет до марки, лишь бы ездила!

– Вот уж это, действительно – «очевидное», но «невероятное»! – воскликнул парень.

Как только позволили телевизионные гонорары Сергея, Таня выстроила на своем участке флигелек по названию «старушатник» и поселила в нем одиноких вдов-старушек, каких-то своих дальних родственниц или просто знакомых. Некогда знаменитые мужья этих старушек давно уже покоились частично на Новодевичьем кладбище, а их вдовы остались доживать свою старость всеми брошенные и забытые. Таня каждую из этих старушек уважительно называла по имени-отчеству, терпеливо выслушивала сетования на пошатнувшееся здоровье и доставляла им продукты питания, что было совершенно недоступно им, беспомощным и безлошадным.

Старушки, ясное дело, молились на Таню. А для нее заниматься благотворительностью было так же естественно, как некогда потомственному русскому дворянству.

Своих внуков Татьяна Алимовна держала в строгости, никакого умильного сюсюканья и никаких поблажек. Слово бабушки было для них закон. А бабушка прежде всего требовала от детей не досаждать своей возней и криками взрослым. Играйте где-нибудь подальше от дачи, а на обед я вас обязательно позову.

Но и взрослым иной раз доставалось от Тани по первое число. Подметит какой-нибудь недосмотр по хозяйственной части и тотчас же обратит на него ваше внимание. Что тут скажешь?! В большинстве случаев она была права, и вам оставалось только поскорее исправить ваш промах. Эта ее прямолинейность иной раз больно задевала некоторых наших подруг, но составляла неотъемлемую часть Таниной натуры, которую надо было принимать такой, какой она была…

Избалованный вниманием поклонников и в особенности поклонниц, Сергей постоянно восхищался своей женой Таней:

– Посмотрите, как она относится ко всем этим убогим. Для нее это лишняя обуза при нашей многодетной семье! По сути говоря, она является их единственной кормилицей! Ну, а ее верность вот этой вот кошке! – Белая кошка в это самое время крутилась под столом у нас под ногами. – Таня бросает все дела, а заодно и нас всех вместе с ними и мчится из Москвы на дачу, потому что кошку надо кормить!

Белая кошка, Танина любимица, постоянно проживала на даче, и когда Таня на пару дней уезжала в город, она оставляла кошку одну вместе с запасом еды и питья. Местный умелец, дядя Коля, выпилил в нижнем углу входной дачной двери небольшое оконце «котоход», и умная кошка пролезала через него во двор, когда ей нужно было прогуляться, а потом снова возвращалась на дачу в тепло.

Восхищаться Таней можно было до бесконечности. Вспоминаю, как Сергей Петрович Капица вносил огромный поднос с пирожными, эклерами, собственноручно изготовленными его женой, в Дом приемов Курчатовского института, где мы отмечали юбилей моего мужа. Таня была великолепной кулинаркой и блистала на этом поприще, не имея себе равных. Точно такой же огромный поднос с эклерами Сережа вносил в театр на Таганке, где после очередной премьеры обычно устраивали товарищеский ужин для артистов и близких друзей театра.

Обслуживая свою семью, Таня не слезала с машины даже после того, как сломала левую ногу. После снятия гипса она руками устанавливала свою негнущуюся левую ногу на тормозную педаль и так разъезжала по своим неотложным делам.

– Современная женщина должна водить машину, – одобрял свою жену Сергей. – Без этого нет свободы передвижения! На автобусе и на метро далеко не уедешь!

Не знаю, до какой степени сам он пользовался свободой передвижения на своем «Москвиче». По моим наблюдениям, он был предан своей жене во всем – в мыслях, в высказываниях, в поведении. Так что Таня, насколько мне известно, никогда не страдала от ревности. Вокруг было много красивых и разных, но Таня была одна-единственная, и она прекрасно знала об этом.

…Сергей Капица ушел из жизни в 2008 году, но сохранились записи передачи «Очевидное—невероятное». И я просматриваю ток-шоу Сергея с Майей Плисецкой. Вот они вдвоем, Сергей и Майя, поднимаются по лестнице Музея изобразительных искусств им. Пушкина.

Зрелище незабываемое!

Кто из них был в этом проходе более артистичным, наша легендарная балерина или Сергей? По-моему каждый, их шаг надо было бы сохранить в виде оттиска, оставленного их ногой, как это сделано в Лос-Анджелесе на бульваре Walk of Fame, чтобы наши потомки могли сказать:

– По этой лестнице прошли наверх и запечатлели свои следы выдающиеся люди прошедшего ХХ века!

Переводчик – что такое?

Динамизм ХХI века подхватывает меня на свою волну и снова выносит за пределы нашего Отечества. Я лечу в Белград, столицу той страны, которую я так люблю.

И я погружаюсь в этот мир, особый, отличный от нашего, но его дыхание, яркий колорит, его ментальность будят во мне ответное чувство, которое я всегда ношу с собой, просто оно спит где-то там, в глубине моей души, готовое в любую минуту проснуться. В недалеком прошлом эта страна называлась прекрасным именем «Югославия», и я, будучи переводчиком художественной литературы, долгие годы ей занималась. Переводчик – что это такое? Интерпретатор, хоть, может быть, и близкий к авторскому оригиналу, но все же создающий перепевы подлинника. Видимо, поэты, переводящие стихи с другого языка, обречены заменять оригинал своей собственной поэтической версией. Согласитесь, разве можно спутать перевод «Фауста», принадлежащий перу Лозинского, с переводом того же произведения, принадлежащим перу Пастернака? Поэт имеет свой голос, и изменить его он не в силах.

С переводом прозы дело обстоит не лучше. Невозможно подавить в себе индивидуальность и полностью раствориться в образном мышлении писателя. Все созданное автором воспринимается каждым по-своему, вот здесь и возникают разночтения. Иной раз получается так, что в процессе работы переводчик несет невосполнимые потери, искажая первоначальную интонацию и эмоциональную окраску оригинала. Вроде бы все в точности сохранено, но душа подлинника отсутствует. Говорящий манекен, а куда отлетело все остальное и как вдохнуть душу в перевод? Но на этот вопрос вы ни в одном справочнике не найдете ответа. И приходится издательству заказывать новый перевод.

Если говорить о практической стороне жизни, я сейчас же соглашусь: переводом можно зарабатывать деньги. Взять какой-нибудь детектив и отпечатать на компьютере его копию на русском языке. Но когда речь идет о таком сложном авторе, как, например, черногорский писатель Михаило Лалич, то с намерением поправить свое финансовое положение браться за него никакого смысла не имеет. Работа над переводом произведений Михаила Лалича (в моем переводе, помимо рассказов, вышли в свет два его романа: «Свадьба» и «Лелейская гора»), как и некоторых других произведений бывших «югославских» авторов, нередко продолжалась у меня дольше, чем само их создание. Разнообразный справочный материал, энциклопедии и ознакомительные поездки в страну – все это привлекалось только лишь в целях сохранения достоверности деталей. Но за этим следовала ежедневная работа за столом. Иногда она затягивалась на год или два.

Мне посчастливилось лично подружиться с некоторыми из авторов, произведения которых я переводила. Для меня это было бесценным подарком судьбы, позволившим мне еще лучше вникнуть в мировоззрение автора, его психологию, уловить интонацию его речи, понять его вкусы и склонности. Именно такие доверительные отношения сложились у меня с Михаило Лаличем и продолжались много лет.

Из письма М. Лалича мне в Москву:

«Белград, 5. мая 1982 г. Дорогая Таня! Давно тебе не писал, т.к. был занят бесконечным дописыванием (от которого всякое дополнительное писание становится невыносимым), а также был уверен, что и ты занята своими делами.

На этих днях получил приглашение от товарища Г.Маркова, секретаря Союза писателей СССР, провести месяц в одном из домов отдыха писателей. Я выбрал Прибалтику, в сентябре. Таким образом, надеюсь увидеться при приезде или на обратном пути и лично пообщаться. К тому времени, возможно, выйдет и моя новая книга.

Милена собирается ехать со мной, если только опять не помешает ее ревматизм.

Желаю успехов твоему Максиму и Юре, а тебе желаю доброго здоровья и хорошего настроения.

С сердечным приветом,

Михаило, Милена и другие».

И еще одно письмо.

«Белград, 16 апреля 1984 г. Дорогая Таня! На днях получил твое письмо. В нем ты сообщаешь, что Юра избран в Академию наук, и я хотел бы поздравить его с этим признанием его заслуг…

Моя новая книга в мае должна появиться в продаже – это снова эпическая проза из времен Первой мировой войны, которой я завершаю панораму жизни Черногории в первой половине ХХ века.

Максиму, Юре и Тане желаем доброго здоровья и всего самого доброго,

Михаило и Милена.»

Михаило Лалич (1914—1992 гг.)

Война, героический путь партизанской борьбы с фашизмом – отчаянное сопротивление захватчикам, облавы, преследование. Наступила зима, выпал снег, предательски обнаруживая следы. Обувь вконец истрепалась, обморожены ноги, голод. Патроны закончилось, и в результате – плен, тюрьма и пытки, потом концлагерь. Но его невозможно сломать, не тот человек этот черногорец из села Трепча, чтобы сдаться прислужникам оккупантов, терзающим его родину. Михаило Лалич совершает невероятный по дерзости побег – и пробивается снова к своим, в Черногорию, в горы, и с ними встречает великую Победу югославского народа над гитлеровской Германией в 1945 году…

После партизанской героической эпопеи наступают годы раздумий и самоотверженного труда. За свою послевоенную жизнь Михаило Лалич создает развернутую серию художественных произведений, повествующих главным образом все об одном – о противопоставлении человеческого достоинства подлости, низости и предательству.

Неукротимая воля к свободе, к добру и свету дает силы героям романов и рассказов Михаило Лалича выстоять в нечеловеческих условиях партизанской войны, не запятнав при этом свою совесть отступлением от нравственных норм, принятых цивилизованным сообществом людей.

Он остается верен этой сквозной теме во всех своих многостраничных сочинениях и уверенно занимает место в одном ряду с самыми значительными писателями Югославии, такими как: Иво Андрич, Мирослав Крлежа, Милош Црнянский, Меша Селимович, Бранко Чопич.

В эпоху, не столь отдаленную, когда этот черногорский писатель начал публиковаться у нас в стране, с конца пятидесятых годов, от книгопечатания ожидали получить не одну лишь материальную выгоду. С помощью Слова до людей хотели донести что-то доброе, светлое. А так как творчество М.Лалича целиком посвящено поискам добра, благородства и сострадания в душе человека, то его книги были востребованы крупнейшими столичными издательствами и тиражи их исчислялись сотнями тысяч экземпляров.

Наши русскоязычные переводчики представили читателям цикл романов, а также повестей и рассказов М. Лалича: «Свадьба», «Лелейская гора», «Облава», «Разрыв», «Лихая весна», где обличаются преступления военного времени, где торжествует победа человеческого духа над злодеяниями фашизма и где звучит призыв ко всем людям нашей планеты не допускать кровопролития и насилия. Быть может, призыв писателя, выходца из маленькой, населенной героическим народом страны, будет услышан далеко за ее пределами!

Михаило Лалич был связан неразрывными узами со своей родиной, Черногорией. Здесь он появился на свет, ходил в школу, здесь воевал. Здесь после окончания войны обосновался на берегу Адриатического моря, часто поднимаясь в горы, чтобы еще раз окинуть взглядом просторы Черногории и воссоздать ее образ в своих произведениях.

Черногория была его любовь и его боль. Каждая былинка в поле была ему так же близка, как и глобальные проблемы, стоящие перед Югославией. Заботы какого-нибудь бедняцкого крестьянского подворья отзывались в душе, как вопли о помощи тонущего в волнах океана.

В послевоенные годы, когда республики Югославии держались вместе деспотической волей Иосипа Броз Тито, накапливая внутри себя неразрешимые противоречия, Михаило неоднократно говорил мне о том, что осуждает сербских националистов за их высокомерие, за их мечту о создании «великой Сербии», где малые народности были бы у нее в подчинении и не имели права голоса. В моем дневнике имеется запись беседы с Лаличем, в которой он говорит:

«З июня 1987 года, Белград. Русской подлинной интеллигенции не свойственен национализм. Она не приемлет его от кого бы он ни исходил: от малой или большой нации. Если он исходит от большой (нации), это вдвойне непростительно, т.к. большой народ должен быть великодушным, если этого нет – он становится агрессивным.

Малая народность может играть такую же роль, как дрожжи в тесте. Так, Черногория сыграла огромную роль в истории развития идентификации народов Европы, осознавая себя независимой от любого вида притеснителей и завоевателей».

По поводу государственного устройства, которое в эпоху правления Тито в Югославии гордо именовалось «социализмом», Лалич отзывался весьма иронично:

«У нас море – синее, дворцы – белые, а начальники – красные».

Михаило Лалич не дожил до развала бывшего государства «Югославия» и в финале – отделения Черногории от Сербии. И его реакция на это событие осталась нам неизвестной. Хотелось бы знать только одно – получил ли народ Черногории, обретя независимость, какие-то преимущества от этой свободы?

В литературе у Лалича были свои пристрастия, не зависимые от веяния моды. Русская классика всегда была для него эталоном высокой нравственности и художественного совершенства. Замечательные мастера перевода представили ее своим читателям на сербскохорватском языке в полном объеме. Все новинки нашей литературы переводились в те времена прямо, что называется, с колес. «Доктора Живаго» Лалич прочитал, как только эта книга в переводе на сербскохорватский появилась на прилавках Белграда, и был разочарован.

– Пастернак сильнее в поэзии, – говорил мне Михаило Лалич о романе.

Некоторые повороты сюжета в «Докторе Живаго» казались ему нелогичными, а мотивировки поступков – наивными.

– Как-то в это верится с трудом, – с виноватым видом признавался Лалич. – Лучше прочти мне по-русски его стихи.

И я вспоминаю заветное:

Мело весь месяц в феврале,

И то и дело

Свеча горела на столе,

Свеча горела…

Русская речь завораживала Лалича…

Настольными книгами Михаила Лалича были «Тихий Дон» М. Шолохова и «Русский лес» Л. Леонова.

Лалича восхищала в этих произведениях глубина погружения в народную жизнь, так же как и достоверность ее изображения. Из военной прозы Лалич выделял «В окопах Сталинграда» В. Некрасова. Как и в его собственных романах и повестях, здесь нет никаких натяжек, только безжалостная и честная «солдатская» правда.

Особые чувства связывали Михаило Лалича с Борисом Слуцким, – они бок о бок с оружием в руках закончили войну в Югославии и потом дружили, стараясь не упускать друг друга из виду. Слуцкий высоко ценил творчество Лалича и написал развернутое предисловие к его роману «Свадьба». (М., Изд. «Художественная литература», 1964 г., тираж 50 000 экз., перевод Т. Вирта.)

– Это ведь строки Слуцкого? – спрашивал меня Лалич и цитировал:

Нынче лирики в загоне,

Нынче физики в почете…

На стене мавзолея Петра Петровича Негоша, владыки Черногории и великого поэта, на вершине горы Ловчен навеки золотом выбито имя Михаило Лалича как лауреата премии его имени.

Михаило Лалич ушел из жизни, по современным меркам, слишком рано: не выдержало сердце. Это произошло в 1992 году, ему было всего лишь 78 лет. Он завещал после кремации развеять свой прах над Адриатикой. И его вдова, Милена, исполнила последнюю волю своего мужа, выдающегося писателя Михаила Лалича.

Бранко Чопич (1915—1984 гг.)

Приведу еще один пример метаний переводчика, стремящегося передать в русском тексте неповторимую самобытность оригинала.

Иногда эти метания начинались прямо с перевода названия. Не знаю, сколько дней и ночей перебирала в уме варианты перевода на русский язык заглавия «Gone with the wind» Татьяна Озерская, пока ей в голову не пришло гениальное – «Унесенные ветром», и с этим названием роман Маргарет Митчелл вошел в русскую литературу.

Передо мной задача также была не из простых. В 1980 году я взялась за перевод детской повести сербского писателя Бранко Чопича «Ноги в поле, голова на воле».

В своем коротком предисловии я писала:

«Дорогие ребята! Эта книга познакомит вас с творчеством старейшего югославского писателя Бранко Чопича, с его воспоминаниями о далеком детстве, проведенном им в маленькой глухой деревушке, о деревенской школе, о друзьях детства и одноклассниках.

Повесть написана очень живо, с большим юмором и любовью к народным обрядам и обычаям и давно стала любимым чтением югославских ребят. Перевод выполнен по изданию 1971 года».

Впервые имя Бранко Чопича прозвучало в нашей стране, когда в журнале «Знамя» в конце пятидесятых годов в моем переводе был опубликован его рассказ «Разговор с бессмертным». Этот небольшой рассказ, вместивший в себя всю боль невозместимых утрат военного времени, сразу же покорил читателя неповторимой нотой задушевности, которой он пронизан от первой до последней строки. Перед нами мать, она собирается с гостинцами навестить своего сына. Она приходит к памятнику Неизвестному солдату и этому величественному монументу изливает всю свою любовь, всю горечь своего страдающего сердца – ее сын пал смертью храбрых, но где похоронен – неизвестно. Невозможно читать без волнения эту исповедь матери, невозможно удержаться от слез…

После опубликования этого рассказа стихи и проза Бранко Чопича для детей и для взрослых стали постоянно появляться на страницах столичных газет, журналов, а также книг, выходящих в наших крупнейших издательствах.

Как образно выразился в своем эссе о Бранко Чопиче его большой друг, черногорский поэт Иван Цекович (И.Цекович, «Знакомство с детскими писателями», Белград, 1972 г.): «Едва освоив тридцать букв нашей азбуки, как мы уже кидаемся читать свои первые книги – книги Чопича. Этот любимый писатель нескольких поколений и целых армий читателей своим творчеством как бы обращен к детям разных возрастов и ко взрослым разных периодов жизни. Отсюда его огромная популярность среди самого широкого круга читателей».

Действительно, «Приключения кота Тоши» и другие его сказки, стихи и повести для детей, говорящих по-сербски, как для наших ребят «Мойдодыр» и «Муха-Цокотуха» К.Чуковского.

А Николетина Бурсач, славный малый, немного грубоватый в повадках и на словах, однако с душой чувствительной и чистой, партизан, «пулеметчик с голубиным сердцем» из цикла рассказов Б.Чопича «Случай из жизни Николетины Бурсача», у себя на родине пользуется такой же общенародной известностью и любовью, как у нас Василий Теркин из знаменитой поэмы А.Твардовского.

…Военная тема занимает в творчестве Бранко Чопича особое место. И сам провоевавший в партизанских соединениях от первого до последнего дня войны, Бранко Чопич пишет о ней с непридуманной правдивостью взгляда изнутри. Он пишет о тех, кто вынес ее на своих плечах. О вчерашних крестьянских парнях, о городских гимназистах, рабочих. О тех молодых, чей жизненный опыт, быть может, ограничен только этой вот битвой с фашизмом, но кто не огрубел в ней душой, не ожесточился и вынес из нее в нетронутой цельности весь мир человеческих понятий и чувств, отстаивать который он и пошел с оружием в руках.

Николетина Бурсач, главный герой военных рассказов Бранко Чопича, выступает в них как живой, безыскусственный парень, словно бы шагнувший на страницы художественного произведения из самой гущи народной. Он готов прийти на помощь ко всем страдающим и беззащитным, попавшим в водоворот войны. В пленном итальянце, этом жалком, затравленном существе, сжавшемся от страха в комок и похожем на серую мышь, Николетина отказывается видеть «фашистскую нечисть», а видит лишь несчастного горемыку, очередную жертву смертоубийственной бойни. Рискуя собой, старается он пристроить в какое-то безопасное место шестилетнюю девочку-еврейку. И на руках выносит из огня раненую санитарку, смущаясь от ласковых слов, которые она обращает к нему, своему спасителю. Но вот он стоит перед нами, растерянный и беспомощный, этакий-то здоровенный детина, и не знает, что ответить ей, как утешить свою мать при расставании с ней, когда она провожает сына на войну и не может сдержать невольные слезы.

Эта тема гуманного благородства простого солдата на войне роднит произведения Бранко Чопича с лучшими произведениями советской литературы послевоенных лет и делает его особенно близким и понятным нашим российским читателям, независимо от их возраста и занятий…

(Приведенный мной отрывок взят из моего выступления на семинаре, посвященном проблемам перевода, который проходил в Белграде еще при жизни Бранко Чопича в рамках форума «Октябрьские встречи писателей». Для меня этот семинар имеет особое значение, поскольку Бранко Чопич на нем присутствовал и сказал несколько слов благодарности в адрес переводчиков, популяризирующих его творчество за рубежом.)

Но вот я принялась за перевод повести Бранко Чопича для издательства «Детгиз» (1981 г.).

Серьезные проблемы встали передо мной сразу же, начиная с заглавия. Все дело в том, что в буквальном переводе на русский язык заглавие повести звучит совершенно нелепо и требует какого-то эквивалента, отражающего дух этой метафоры, ну и конечно, ее смысла. В то же время необходимо было сохранить форму народной присказки, всегда остроумной и складной, т.е. написанной в рифму. Учитывая все эти соображения, «Glava u klancu, noge na vrancu» преобразились у меня в «Ноги в поле, голова на воле».

Далее следовало найти образную форму для характеристики главных действующих лиц этого повествования. Племянничка Ильки-кильки, который жутко боится мышей, а также учительницы и терпеть не может носить штаны, а признает только длинную рубаху. Самоучки-поэта Бранчило Чопича, пересмешника и «дедушкиного умника». Храброй девчонки Веи, – она самого старосты не боится. Школьного истопника, в прошлом удалого гайдука Джуро Карабардаковича, и его товарища молодости, мельника Дундурии. Каждый из них представляет собой законченный типаж. Бывший гайдук Джуро Карабардакович – верный заступник школьной детворы. Никто не смеет поднять руку на проштрафившегося ученика, пока он находится под покровительством бравого гайдука. А как поспеть переводчику за мельником Дундурией, самым искусным зубодралом во всей округе, у него все лесное зверье и домашняя живность – старые знакомцы и приятели. И каждого из них он наделяет какой-нибудь кличкой, изобретенной его неистощимой фантазией. Так, конь у него – Брыкурия, пес – Крадурия, а белочка – Пушинка Быстрицкая.

Пес Крадурия, известный воришка, регулярно притаскивает на мельницу то допотопный гунь, тулуп, с соседнего двора, то вконец изодранные чоботы, самодельные опанки. А по законам сельской чести следовало в обязательном порядке все эти украденные вещи возвратить хозяину. Так что извольте отправляться к соседу с объяснениями.

А чего стоит конь Брыкурия, который однажды ворвался в школу и обвалил школьную лестницу!

С кличками и прозвищами я поступила по-разному. «Звериные» клички перевела в соответствии с их смысловой нагрузкой. Тогда как человеческие прозвища, типа «Дундурии» или «Карабардаковича», которые и на сербском ничего не обозначают, кроме того, что каждый раз заставляют читателя смеяться, оставила в их первозданном виде.

Дополнительная забота переводчика этой повести состояла еще и в том, что некоторые персонажи в ней предпочитают общаться между собой главным образом в стихах, по форме напоминающих былинный народный эпос. Это придает повести «Ноги в поле, голова на воле» особое очарование, – как донести его до русского читателя, как передать русскоязычным детям неповторимый юмор подлинника? Может быть, этот юмор, который окрашивает своими лучезарными красками произведения, выходящие из-под пера Бранко Чопича, – отражение его улыбки, умудренного опытом, прозорливого, ироничного и все понимающего человека?!

В начале сентября 2016 года издательство «Энас-книга» предприняло переиздание повести Бранко Чопича «Ноги в поле, голова на воле», прекрасно оформленное рисунками художника Николая Панина и снабженное «Предисловием от Издательства». Тираж составляет 4000 экземпляров. Так что русскоязычные дети смогут с удовольствием прочитать это замечательное произведение классика сербской литературы, полное удивительных приключений и захватывающих историй, происходящих с детьми, со взрослыми и с их четвероногими друзьями.

В нашей стране, как я уже говорила, книги Бранко Чопича выходили в самых разных издательствах, а их совокупный тираж зашкаливает за миллион экземпляров. Приведу только некоторые их них: «Рассказы», библиотека «Огонька», изд. «Правда», 1962 г.; «Сердце в буре», изд. «Иностранная литература», 1962 г.; «Горький мед», изд. «Прогресс», 1971 г.; «Избранное», изд. «Прогресс», 1978 г.; и, наконец, «Избранное», изд. «Художественная литература» 1982 г. В создании этих сборников наряду с другими переводчиками также принимала участие и я. В них вошли в моем переводе рассказы Б. Чопича: «Переписка двух братьев по поводу коровы», «Весна, смерть и надежда», «Вояка Сретен», «Несуществующая бабка», «Активист Дунайской дивизии», «На строительстве моста», «Курительная история», «Жан Американец», «Любовь должностного лица», «Славный малый Василий», «Курица», «Горький мед»,«Инвалид» и др.

Мне кажется, пора нам снова обратиться к творчеству этого замечательного писателя и снова издать что-нибудь из его обширного наследия…

Мне остается добавить только то, что личное знакомство с Бранко Чопичем и его женой Цицей было одним из счастливых событий моей жизни. И не только в профессиональном смысле. Сам их дом на улице Маршала Тито, 23 располагал к душевному общению и длинному вечеру с интересными разговорами, обменом мнений по самым разным поводам, шутками, а иной раз и жалобами на возникающие проблемы со здоровьем.

Бранко, состоящий из смены настроений, живой, как ртуть, то заводной и сыплющий остротами, а порой впадающий в необъяснимое уныние и мрак, за своей женой Цицей, доктором-педиатром, как за каменной стеной. Уравновешенная и деятельная, она ограждает своего мужа не только от бытовых и практических забот, но частично и от непомерной популярности, которой Бранко Чопич пользуется у себя на родине.

– Что-то вас давно не видно в клинике! – спрашивают при встрече коллеги известного доктора Богданку Илич Чопич, к которой стремятся попасть пациенты.

– Ушла с работы. Дома сижу!

Какая может быть работа при ее муже! У Цицы нет детей, и главное ее призвание – это ее муж, он для нее и муж и дитя. И она целиком посвятила себя Бранко. Правда, «сидеть» ей дома не приходится. Постоянные звонки по телефону требуют от нее максимального терпения. Им звонят школьники, односельчане, однополчане, коллеги-литераторы, администрация Союза писателей и Академии наук и просто читатели. Цица ведет переговоры с издательствами, ТВ, газетами, составителями школьных хрестоматий и учебников. Всевозможные приглашении, поступающие со всех сторон, подвергаются строжайшему отбору. Как и люди, которые допускаются в дом.

Однажды мне пришлось воочию увидеть, каково носить на голове этот венец славы. Приезжаю в Белград на «Октябрьские встречи писателей», и первый звонок ко мне в гостиницу по телефону от Цицы:

– Таня, приди, пожалуйста, прогуляться с Бранко! Я совершенно занята, а он один гулять не любит!

И вот мы выходим с Бранко на улицу Маршала Тито, где они живут. Через каждый шаг кто-то ему кланяется в пояс.

– Примите нашу благодарность, и да хранит вас Господь!

Кто-то бросается к нему, так что невозможно не остановиться:

– Спасибо вам за наших детей! Спасибо от всего сердца! – чья-то мать склоняется перед ним и целует его руку.

Я поскорее увела его в парк, и там нам с ним удалось в покое погулять.

К сожалению, приступы депрессии у Бранко учащаются. Необыкновенно плодовитый и работоспособный писатель, Бранко больше всего боится, что не сможет продолжать работать, а без работы жизнь для него не имеет никакого смысла.

– Бранко, но вы только что рассказывали мне, что у вас в запасе есть разные замыслы, которые еще только предстоит осуществить.

В ответ Бранко что-то мычит неопределенное. Не знаю, как бы его развеселить… Как отвлечь от тягостных раздумий…

В письмах Цица просит меня достать в Москве такое-то и такое-то лекарство. Пишет, что Бранко «в своей низшей фазе». Достаю. Пересылаю.

Однажды, находясь в состоянии подавленности и тоски, Бранко Чопич принял роковое решение. 26 марта 1984 года он вышел из дома, дошел до моста через Саву и бросился вниз с самого высокого пролета. Ему было всего лишь шестьдесят девять лет.

Позволю себе привести здесь ностальгическое стихотворение Бранко Чопича, посвященное его родному краю и переведенное мной специально для этих заметок о моем любимом писателе:

Читателю.

Скажу тебе я правду,

Читатель дорогой!

Когда-то был я счастлив

в селенье над рекой,

и нигде на свете, поделюсь с тобой,

не видел края лучше,

чем мой край родной!

Поток звенит, рокочет,

с рекой он слиться хочет.

Ковер цветов узорный

внизу в лугах раскинулся,

и дождь на них низринулся

лавиною кипучею,

принесенной тучею.

Тут вдруг передо мной,

горячий, вороной,

несется конь крылатый,

под сбруей он богатой,

на нем наездник боевой

трубит в бараний рог витой.

Порядком ратным двинулся

полков овечьих строй

в тумане под горой!

Я на все это дивлюсь,

тру свои глаза…

Рокотом победным вдаль

унеслась гроза.

Но пока в село плетусь

на исходе дня,

все мне слышен битвы шум

в гомоне ручья.

У меня осталось несколько писем и книжек с посвящениями, написанными рукой самого Бранко Чопича.

А все-таки она круглая

Откуда бы мы с моим мужем ни возвращались, из Америки, Японии или Европы, мы всегда снова оказывались в Москве. Создавалось впечатление, что наша планета, действительно, круглая.

Американцы при подлете к Нью-Йорку с большим воодушевлением поют: «Америка, Америка, великая страна!» Наши авиапассажиры при подлете к Москве гимна не поют. Сорвавшись со своих мест, они кидаются получать багаж: кто кого быстрее обгонит. При виде этой несущейся толпы – куда? и зачем? – я отмечаю про себя: вот мы и дома. И темп, который задают наши авиапассажиры, кажется мне совершенно правильным. Нам тоже пора в него включаться и бежать – платить, переоформлять, подписываться на газеты, звонить в издательство, вызывать мастеров по ремонту и, наконец, записываться на прием к врачу, – все-таки о своем здоровье тоже надо подумать. И просто адаптироваться к нашей жизни.

Когда в Горбачевскую эпоху, в конце восьмидесятых годов, – огромное спасибо за этот подвиг Михаилу Сергеевичу, – были открыты границы нашей Родины и мы с моим мужем впервые вместе выехали за рубеж, в Нидерланды, для меня это было ликбезом отсталой женщины, как бы из диких степей оказавшейся в цивилизованном мире. Нельзя сказать, что прежде я не бывала за границей, но что может видеть турист или член официальной делегации в поездках по западным странам – прекрасные города, комфортные гостиницы, возвышенное искусство и никакого погружения в жизнь. Ее бытовая сторона открывается тебе лишь в нормальной повседневной действительности. И вот выясняется. В супермаркете существуют товары непонятного для меня предназначения. Например, йогурт, или корнфлекс, или неведомые экзотические фрукты, прибывающие сюда из бывших колоний Королевства Нидерландов. В супермаркет Альберт-Хайм меня привела Мариан, жена профессора Ека Вальравена, по приглашению которого мой муж приехал в Амстердамский Университет.

– Мариан, – спрашиваю я ее, – почему этот «корнфлекс» называется «сухим завтраком»? Разве его не надо варить?

– Мариан, что это за фрукт такой мохнатый, – указываю я на киви. – А что это за ягоды колючие?

В квартире, где нас поселили, мне приходилось впервые использовать многочисленные агрегаты современной бытовой техники, которая пока еще до нас не дошла, – микроволновку, стиральную машину, кофеварку, миксер.

Писатель-фантаст Герберт Уэллс, несколько раз в довоенные годы посещавший СССР, примерно так описывал нашу действительность: …если вам на улице встретится взъерошенный молодой человек с безумным взглядом, который вздевает руки к небу и кричит, будто бы он изобрел холодильник, вы должны ему поверить, потому что русские заняты изобретением того, что давно уже стало привычным потребительским предметом в цивилизованных странах…

Кое-что с непривычки в Голландии может и шокировать: легальное курение травки в кафе с надписью: «Drink and smokе» на Рембрандт-сквер, или оголенные девушки в окнах на улице «Красных фонарей». Но к этому быстро привыкаешь, как к некоторой специфике крупного морского порта, в который прибывают из дальних стран люди, чьи потребности сильно отличаются от потребностей твоих и твоего окружения.

И вскоре приходит осознание: эта маленькая страна на севере Европы на самом деле является центром европейской культурной и художественной жизни.

Постоянная экспозиция картин Рембрандта и Ван Гога. Музыкальная программа в Концертгебау, где играют выдающиеся исполнители. Современный балет, абсолютно меняющий наши представления о классической балетной эстетике. И, наконец, мюзикл, пришедший сюда из Америки, как новый жанр оперы наших дней. Все это мы смогли осмотреть и прослушать с помощью наших друзей Ека и Мариан Вальравен за те два месяца, которые мы провели в Амстердаме.

И, наконец, мы увидели фильм Стивена Спилберга «Список Шиндлера», который к тому времени обошел экраны полмира, но не был допущен в нашу страну. В те годы тема Холокоста была не слишком популярна в официальных кругах нашего общества, и ее всеми силами старались обходить стороной. Здесь, в Амстердаме, в кинотеатре на центральной улице города этот непривычно затянувшийся фильм о спасении евреев от страшной смерти в газовых камерах публика встретила продолжительными овациями и стояла в зале до тех пор, пока не потушили свет.

Это неравнодушие благополучной западной публики, способной так глубоко переживать трагедию народа, подвергшегося целенаправленному уничтожению, в годы, казалось бы, уже давно отгремевшей войны, когда с фашизмом, казалось бы, давно покончено, произвело на нас не менее сильное впечатление, чем сам этот великий фильм. Помню, мы с мужем долго ходили по опустевшим набережным, смотрели на расходившиеся круги света на ряби каналов и почти все время молчали. Но Спилберг в своем фильме выразил почти все, что можно было бы сказать по этому поводу. Его надо просто смотреть, а потом еще долго обдумывать увиденное.

В октябре 2012 года мы снова оказались в Амстердаме. Город встретил нас сияющим утром, пронизанным свежим морским ветерком, и мы погрузились в его жизнь, и снова были счастливы, как в те далекие годы.

На этот раз мы приехали сюда, чтобы отметить день рождения Ека Вальравена, которому исполнилось 67 лет, но он решил отпраздновать его, как юбилей. И пригласил на него своих ближайших друзей и коллег: Жору Шляпникова, давно уже сменившего наше московское место жительства и работу в Курчатовском институте на постоянную позицию профессора в Эколь-Нормаль, в Париже. Айка Сильвейра из США, известного физика-экспериментатора Гарвардского Университета. Клода Коэн-Таннуджи, физика-теоретика, лауреата Нобелевской премии, профессора Коллеж-де-Франс и очаровательную Мишель Ледюк, профессора из того же Университета.

Торжество проходило в своеобразном месте, – ресторан, выбранный Еком, примыкал к овощной оранжерее, и в зал приемов нас проводили через шпалеры вьющихся, обсыпанных созревающими плодами помидор. Передо мной до сих пор стоит картина – шествие вереницы гостей, пробиравшихся сквозь помидорный лес с невероятно обильным урожаем, который мы едва не задевали плечами.

Мы с мужем очень кстати привезли Еку в подарок большую бутыль «Столичной» и к ней набор водочных стопок. Все это было сейчас же распаковано и с энтузиазмом принято к употреблению. Водка всех сплотила и взбодрила. Обычно западные застолья происходят в корректной и холодноватой вежливости.

– Вам подать салат?

– Позвольте вам налить еще немного вина!

На этот раз банкет проходил в русском стиле. Юра первым начал произносить тосты, вспомнив при этом, что вообще-то он почетный грузин, поскольку когда-то в Алазанской долине перепил самого Элептера Луарсабовича Андроникова. Но теперь он может гордиться еще и тем, что является почетным Ван-дер-Ваальс профессором Амстердамского Университета. И сердечно привязан как к этой стране, так и к виновнику торжества, и ко всей его семье.

Жора Шляпников тоже смешил чем-то гостей, не упустив возможности попутно устроить пиар своим многочисленным научным и жизненным достижениям. Так что застолье прошло весело и дружно.

В глаза бросалась странная деталь. На подоконнике ресторана, кроме нашего подарочного пакета, сиротливо стоял еще только один – от Жоры Шляпникова. Остальные гости обошлись без этого традиционного и обычного у нас знака внимания. Что это? Принятая на Западе сдержанность в выражении чувств? Или? Неужели… просто-напросто бережливость?

Когда-то, я помню, меня сразило признание жены одного нобелевского лауреата о том, что накануне она полночи простояла в очереди перед открытием универмага, объявившего о тотальной распродаже. Она была в восторге:

– Я все купила за полцены! И теперь могу вообще не делать шопинг!

«Неужели для нее эта скидка стоит того, чтобы провести полночи в очереди?» – поражалась я про себя.

Тогда я еще плохо знала психологию западной публики, которая убеждена, что дисциплина должна быть не только в строю, но также и в обыденной жизни. И что за каким-нибудь товаром, на который объявлена скидка, надо немедленно мчаться за тридевять земель. Бензин будет стоить дешевле, чем выгода от скидки. И эта практичность распространяется на всех, независимо от их доходов. Так что нам есть чему у этих иностранцев поучиться.

Семью Ека Вальравена мы нашли вполне благополучной и устремленной в будущее.

Выйдя, как положено на пенсию, Ек продолжает заниматься наукой, общаясь со своими зарубежными коллегами и работая приглашенным профессором в университетах Европы и Америки. Мариан преподает английский в начальной школе и жалуется, что уровень образования в Нидерландах неуклонно снижается из-за того, что дети мигрантов отстают в учебе от местных.

– Это всем известно, – говорит Мариан. – Но как решить эту проблему – никто не знает. Исключить цветного ребенка за неуспеваемость из школы? Боже избави! Никто не отважится выгнать из школы приезжего. Это будет немедленно расценено как дискриминация по национальному признаку!

У Мариан открылся музыкальный талант, и она чуть ли не ежедневно играет на разных барабанах в одном самодеятельном коллективе и страшно увлечена своими занятиями.

– Теперь я просыпаюсь и засыпаю под барабанный бой, – говорит нам Ек.

– А мы, как и прежде, под бой курантов, – говорим мы. У нас тоже есть свои козыри.

Вальравены все больше ценят свою квартиру на Сингел: в настоящее время профессор университета никогда не смог бы приобрести жилье в центре города, это ему решительно не по карману. Их квартиру украшают широкие панорамные окна с видом на канал – живешь, как на курорте, тем более что в Голландии есть такой обычай: как только по весне солнце начинает пригревать, окна открываются настежь и люди в них загорают, как на пляже.

– Мариан, где это вы успели так загореть?

– Как это где? У себя на подоконнике!

Их сын, Кристиан, которого мы знаем с детства, вполне самостоятельный парень, снимает квартиру и живет отдельно от родителей. Он диджей молодежного оркестра и потому вечерами всегда занят. Вместо него на торжестве присутствовала его girl-friend, хорошенькая девчушка, очень ласково льнувшая к Мариан. Теперь Вальравенам только внуков дождаться, а может быть, они уже есть?

Какое счастье видеть теплые родственные отношения и преданных родителям детей! К сожалению, так получается далеко не у всех, а у некоторых с детьми происходят разные трагедии. И мы поневоле переводим свой взгляд на Клода Коэн-Таннуджи. Он редко смеется и даже улыбается – не так давно они с женой потеряли единственного сына. Видимо, пережить это просто невозможно. Еще одна жертва, принесенная на алтарь свободы, где все дозволено. Передозировка наркотиков. Выпуская своих повзрослевших детей из-под своей опеки на свободу, там, на Западе, многие родители боятся этой чумы двадцать первого века до безумия! Но как уберечь от этого молодежь, которой так хочется попробовать все на своем пути?!

Гуляя в тот свой последний приезд по Амстердаму, мы с содроганием сердечным наблюдали, как молодые парни и девушки, то ли сидя, то ли лежа на бульварной скамейке в отрешенной позе, с поникшей головой, и лишь изредка ее поднимая, озираются вокруг мутным взором. И ничего при этом не видят. Боже мой! Куда несет этих несчастных поток юношеских страстей и заблуждений?

Настораживало во время наших прогулок и еще одно. Как много черных женщин на улицах Амстердама. Они прямо-таки от них потемнели. Хиджабы, черные одежды до пят, в которые вцепилась орава детишек, родившихся в этой стране и автоматически ставших ее гражданами. В приезжих не заметно никакого стремления к ассимиляции с западной цивилизацией. Все громче разговоры на своем языке, жестикуляция, бесцеремонное поведение в общественных местах. В супермаркетах участились случаи кражи. В эту статистику, если ее кто-нибудь ведет, пострадавших от воровства, попала и я. Привыкнув в первые свои приезды в Амстердам не запирать дверей своего дома, я и теперь продолжала быть в этом отношении совершенно беспечной. Как могли стащить мой кошелек, лежавший на дне каталки, в тот краткий миг, когда я от нее отвернулась, чтобы взять что-то нужное с полки, – просто уму непостижимо. Ведь этот мой кошелек надо было куда-то спрятать мгновенно?

Обращаюсь за помощью к администрации супермаркета.

– Ах, мадам, какая неприятность! Да как же так! Вот беда! И сколько там было денег? Выражаем вам самое искреннее сочувствие! К сожалению, мадам, задерживать покупателей и тем более производить обыск мы не имеем никакого права.

– А кто его имеет?

– Ах, мадам, это право исключительно полиции. Но вряд ли они будут производить досмотр. Сами посудите, это что же – перекрывать выходы? При таком скоплении покупателей?! Мне кажется, мадам, что это нереально!

Было совершенно очевидно: администрация супермаркета больше всего на свете боится скандала. Ведь пострадает имидж заведения!

Пришлось смириться с этим неприятным происшествием. Мне был преподан наглядный урок, напоминающий о том, что жизнь не стоит на месте, а движется вперед и развивается и что Голландия теперь не та страна, какой она была раньше. Так что и вести себя надо соответственно.

Такие вот проблемы возникли в Нидерландах в связи с наплывом мигрантов.

Но это уже совсем другая тема для серьезных размышлений.

Последний взгляд на бескрайние поля тюльпанов, на побережье с ветряными мельницами мы бросили из окна самолета, когда он поднялся в воздух с аэродрома Shipholl и взял курс на Москву.

В те годы (конец восьмидесятых), о которых я сейчас пишу, мой муж получал приглашения из многих Университетов Европы и Америки. И вот – приглашение из Японии.

Мне казалось, нам трудно будет освоиться в этой экзотике. Там все другое – климат, еда. И с этим настороженным чувством мы полетели в Токио.

Адаптация ко всему непривычному прошла на удивление безболезненно.

Начать с Гест-хауса при Университете в Киото, где Юра первые два месяца нашего пребывания в Японии работал в качестве приглашенного профессора.

Квадратные метры нашего «апартмента» сужены до самого последнего предела.

В то время я еще не побывала в других гостиницах и университетских домах приемов иностранных гостей. Иной раз мы попадали в такие номера, где сразу от двери начиналась кровать, одежду надо было вешать на крючки, вбитые над кроватью, а обувь ставить на носки возле кровати, иначе она поместиться в ваших апартаментах не могла.

Первое, что нас озаботило в Киото, – матрас из морских водорослей, жесткий, как пляжный топчан, и отсутствие подушек. Когда я попросила горничную принести мне подушки, она очень долго не могла понять существа моей просьбы, но потом согласно кивнула и пошла куда-то их добывать. Вернулась горничная со странным валиком в руках, состоящим из нанизанных на бечевку деревянных бусин, источавших сильный пряный аромат.

– А нельзя ли мне что-нибудь мягкое? – показываю я рукой, что я имею в виду. Но горничная все равно меня не понимает. Наконец, явилась милая японка, по всей видимости, здешний администратор.

– Скажите, пожалуйста, у вас подушки есть или нет? – спрашиваю я ее по-английски.

– Да, нет! – своим мелодичным голоском отвечает эта милая японка. На первых порах это двойное то ли отрицание, то ли согласие я относила к неточному знанию английского языка. И только потом уяснила себе, что японцы никогда не ответят собеседнику грубым отрицанием «нет» и постараются его смягчить. В результате получается это своеобразное японское «да, нет», которое и означает отрицание.

Оказалось, что к валику под шею из бусин можно было запросто привыкнуть, и то ли по молодости лет или по какой-то другой причине, но спали мы в Японии прекрасно.

Привыкать нам в этой замечательной стране пришлось ко многому.

Начну с движения на дорогах. Оно происходит как раз наоборот по сравнению с нашим: правый ряд едет назад, а левый вперед. И тут смотреть надо в оба. Однако японцы невероятно дисциплинированные пешеходы, и никому и в голову не придет перебегать проезжую часть где попало.

Своеобразное повседневное меню, принятое в Японии, для нас, европейцев, поначалу кажется слишком суровым по отношению к нашим запросам. Возможно, мы слишком много едим. Японцам для полного насыщения достаточно миски отварного риса, сдобренного какой-нибудь тушеной зеленью. Мясо в пищу они почти не употребляют. В Японии нам ни разу не удалось увидеть пасущийся скот, хоть мы и объездили остров Хоккайдо вдоль и поперек. Да что там корова, мы ни разу не видели здесь курицы, которая копошилась бы в придорожной пыли. Но пыли, как таковой, в Японии просто не существует. К тротуару вплотную приторочен в редких случаях газон, а чаще всего возделанная делянка, засеянная чем-то полезным. Представить себе дикий луг, поросший сорняком, в этой стране просто невозможно, – каждый клочок земли у них обработан. Иной раз стоишь на остановке автобуса и видишь, что делянка с посевом примыкает вплотную к асфальту или плитке, так что ни пяди земли не пропадает даром.

Возможно, именно с традиционным рационом из морепродуктов, рыбы и овощей связано то, что японцы представляют собой более мелкую расу, чем европейцы.

Зато какое разнообразие даров моря вы увидите на любом рынке или на прилавках магазинов!

Выйдя под вечер из своей гостиницы, я обнаружила, что рядом с нами – богатейший базар. На мангалах в котлах булькал рис, и этот специфический запах дразнил аппетит. К рису предлагали всевозможные тушеные и вареные добавки. Их готовили тут же в котлах или жарили на противне. По-моему, еда на любом японском рынке ничуть не хуже, чем в многочисленных ресторанах.

В какие только злачные места ни водил нас в Токио Коля Борисов, который принял нас в Японии под свое покровительство по рекомендации нашего друга Михаила Григорьевича Носова – д-ра исторических наук, членкора РАН: Миша с Колей старые товарищи, ну, а мой товарищ – он же и твой товарищ, так считается в нашем кругу. Словом, советник-посланник при посольстве РФ в Токио, японовед по образованию, давно здесь работающий, Николай Николаевич Борисов взял на себя все заботы, связанные с нашим пребыванием в этом городе, – заселение, познавательные экскурсии, развлечения. Коля хотел, чтобы мы почувствовали сам дух и характер Японии, и потому старался погрузить нас в самую гущу народной жизни. Он нас водил по маршрутам, недоступным обыкновенному туристу. Помню, мы с ним выпивали на каком-то рынке на бочках, поставленных «на попа», и сидя на высоких трехногих табуретах. Мужчины пили водку саке, а я прозрачное пиво и закусывали какими-то экзотическими гадами, приправленными зеленью. Вокруг посетители рынка предавались тому же самому занятию, при этом я не видела никаких пьяных или даже сильно «подвыпивших», что непременно наблюдается в других странах в подобных заведениях. Вокруг журчала японская речь, напоминающая мне лепет слабого прибоя, а экзотические гады, которыми мы закусывали, к моему удивлению, не нанесли никакого вреда нашему здоровью. По всей видимости, потому, что они попали к нам в тарелки прямо из вод океана.

Вообще, непривычная японская еда ни разу не доставила нам с Юрой никакого дискомфорта, чего мы, честно говоря, сильно опасались.

С Колей Борисовым мы продолжаем встречаться и в Москве, только здесь в связи с недостатком экзотики выпиваем не на бочках, а за столом.

Коллеги моего мужа по его работе проявляли к нам также необыкновенное внимание и заботу.

– Как вы переносите наш климат? У нас большая влажность. Вас это не беспокоит?

– Вам нравятся суши? Или вы предпочитаете европейскую кухню?

Едва ли не каждый вечер нас приглашали в какое-нибудь кафе или ресторан. Мы отметили про себя, что молодые люди, из тех, что пока еще не женаты, после посещения ресторана снова возвращались в институт, где часто и ночевали. В предбаннике лаборатории устроены двухэтажные нары, на которых они и располагались на ночлег. При этом постельного белья я там не видела. Возможно, они его откуда-то приносили, но скорее всего, спали просто на жестком матрасе, укрываясь тонким байковым одеялом. Поразительная неприхотливость, как и во всем остальном.

Но вот приятная неожиданность. Нас пригласили на ужин в один профессорский дом. Признаться, нам давно хотелось побывать в частном японском доме, посмотреть, как устроена их жизнь, ведь рестораны везде более или менее одинаковы.

В доме профессора N мы смогли увидеть изнутри неприкрашенный быт японской семьи. У них двое детей, двухкомнатная квартира с кухней. Кроме стола и стульев никакой мебели нет. А на чем же они спят? А вот у стены ролик свернутых циновок, на ночь циновка раскатывается и представляет собой очень хорошее ложе. А где же ваш шкаф с одеждой? А вот в малюсенькой прихожей, где обязательно снимают обувь и ходят дома в носках, вешалка и крючки с одеждой. Зачем иметь много одежды? Лучше старые вещи выкинуть и купить себе новые. На кухне никакой техники, как на Западе. Только кастрюли и котлы. Зато превосходная еда. Рыба, креветки, крабы. Разнообразные фрукты на десерт.

Меня поразил этот быт, не обремененный ничем лишним. И я вспомнила наши московские квартиры. Бесконечные ковры, картины на стенах, засилье книг и бумаг – в папках, пакетах и в стопках. Буфет, набитый посудой, шкаф, едва вмещающий поношенные вещи, которые никак не удается куда-нибудь пристроить. Наследственное жилье, в котором у нас нередко обитает второе, а подчас и третье поколение первоначальных владельцев, представляет собой смешение «французского с нижегородским», где экран суперсовременного телевизора взирает на колченогую этажерку бабушкиных времен, наполненную безделушками. Выбросить этажерку не позволяет память о тех, кого уже нет, и остается только терпеть эту рухлядь, пока она сама не упадет на пол.

Стремление окружить себя разнообразными предметами, якобы создающими уют, мне кажется, записано в нашем национальном коде. И российские эмигранты уносят его с собой в дальние страны, через моря и океаны. Приходишь в русское жилье где-то на Западе и удивляешься: когда они успели столько всего накопить? На стенах картины и картинки, на полу коврики и паласы, полки забиты старинными русскими книгами, которые разыскиваются по всем букинистическим лавкам, начиная от Парижа и кончая Нью-Йорком. И непременно взятые в рамки семейные фотографии российских предков, вывезенные с Родины на чужбину. Нет, нам от этого, по-видимому, не избавиться. И хорошо бы еще, чтобы из окна была видна березка, пусть хилая и кривая, но все же до слез своя, родная. Миф о том, что этот наш символ – «русская березка» – произрастает исключительно на наших просторах, давно уже развенчан, но все-таки он нам что-то свое напоминает.

Из Японии я вернулась со стойким синдромом избавления от всего, что можно безо всякого ущерба для хозяйства вынести из дома. Выносишь к мусорным ящикам очередной пакет и чувствуешь, что сбросил с себя какую-то тяжесть и в доме стало светлее.

Не связано ли ограничение личных потребностей в Японии с явным недостатком жизненного пространства? Это особенно заметно, когда на поезде едешь вдоль побережья океана и видишь, как города и поселки переливаются из одного в другой без всякого перерыва. Только что на станции читаешь одно название, как уже следующая остановка и название другое. Это что же, новый город? А предыдущий уже кончился? Территории им катастрофически не хватает.

Вся забота японцев – о благоустройстве и поддержании порядка в общественных местах. В метро, на транспорте, в торговых центрах и просто на улицах – безупречная чистота. Везде, где можно, цветы. К деревьям на аллеях подведены водопроводные трубки, чтобы дерево не зачахло в городской атмосфере Множество фонтанов с бассейнами, в которых плавают рыбки – «золотые рыбки» по нашим понятиям, поскольку они красного цвета, но при этом невероятно упитанные. Эти «золотые рыбки» больше всего напоминают мне жирного карпа. И я не удивилась бы, если бы узнала, что свой век они кончают на сковородке. Искусственные ручейки, пруды, каскады, небольшие островки зелени раздвигают городские кварталы, и природа как бы заявляет о своем равноправии с тотальной урбанизацией современной действительности. Городские туалеты сверкают белоснежным кафелем и до блеска начищенными кранами. Уборка, насколько я могла наблюдать, происходит здесь круглосуточно. Трудолюбие японцев поражает воображение европейского жителя, привыкшего к вальяжному режиму.

Наш балкон в Киото, где мы обитали в Гест-хаусе, выходил на орошаемые рисовые поля, примыкающие к дальним холмам. Утром, выйдя на балкон, я видела склоненные к мотыгам фигурки, покрытые широкополыми соломенными шляпами, медленно продвигающиеся вдоль плантации. Обработка ее велась вручную. Я читала, записывала кое-что, потом выходила в город. Возвращалась, ела. Фигурки на плантации под соломенными шляпами удалялись вдоль ряда посевов ближе к холмам, а потом поворачивались и медленно продвигались в обратном направлении. Мой муж приходил из института домой, мы ужинали и выходили на балкон. Спускались сумерки, теперь фигурки под шляпами едва различались на фоне темнеющей зелени. И мы шли с моим мужем прогуляться… Правда, ночью мы этих согнутых фигурок под широкополыми шляпами уже не видели, зато утром, как бы рано мы ни встали с постели, они уже снова были на плантации…

Экономия жизненного пространства приводит к созданию изобретений, каких нигде больше не встретишь. В городе Осака мы впервые воспользовались двухъярусным тротуаром, который к тому же ехал, как лента эскалатора в аэропорту.

Япония не переставала нас удивлять. Это страна контрастов. Роскошь разнообразных фестивалей как бы противопоставляется скромности устройства частных домов, где потребление товаров и услуг сведено к необходимому минимуму. Зато, если парад, так грандиозный. А фестивали представляют собой неслыханное буйство фантазии и художественного воображения. Один такой фестиваль нам посчастливилось видеть в Осаке, и нам показалось, что все его население участвует в этом торжестве в честь Бога изобилия. А если Бог изобилия, так и праздник в его честь производился с невероятным размахом. Колонна за колонной шли ряженые, одетые в немыслимые пестрые одежды, звери огромных размеров разевали пасти, гигантский лебедь плыл по улице, будто бы по глади вод, клоуны на ходулях разбрасывали детям конфеты. Толпы людей ликовали.

Конечно, мы, не знающие Японии, ее языка и лишь поверхностно знакомые с ее литературой, не можем судить о духе и ментальности этого народа. Что скрывается за японским политесом, когда тебя повсюду встречают с радушной улыбкой и с поклонами? Возможно, этим японцы хотят нам, дорогим гостям, сказать, что за этими поклонами находится незримая черта, которая отделяет нас от хозяев этой страны и не дает приблизиться к ним. Мы общались с японцами на английском языке, как и японцы, не будучи его носителями, а потому оставались от них на некотором отдалении. Странно, что это чувство отчужденности не возникало у нас при общении с нашими друзьями из других стран Европы и Америки.

Наверное, все-таки Япония непостижима для нашего ума. Как непостижима застывшая красота «каменного сада». Или молчание безлюдного храма, крылатой пагоды, затерявшейся в диких горах. Или таинственные богатства океанских отмелей, где выращивают искусственный жемчуг. Или величие белоснежной Фудзиямы, так и не пожелавшей показаться нам из-за облаков и потому оставшейся для нас непостижимым символом прекрасной Японии…

И в заключение скажу…

11 февраля 2016 года фонд им. А.И.Солженицына по заведенному обычаю в день смерти Лидии Корнеевны Чуковской проводил поминальный вечер, посвященный ее памяти, а также памяти ее дочери, Елены Цезаревны Чуковской, которой пять лет тому назад в этом же зале была вручена премия имени А.И. Солженицына.

На этот раз, как и в тот день, когда моей подруге Люше вручали эту почетную премию, зал был заполнен до отказа. Собралось человек сто друзей семьи Чуковских, их близких и родных и всех тех, кто так или иначе был причастен к сохранению и выпуску в свет произведений А.И. Солженицына, кто оказывал помощь Люше при подготовке к изданию огромного архива ее Деда и Матери.

Были яркие выступления. Наталья Дмитриевна Солженицына, вдова писателя, прочитала несколько писем Александра Исаевича Солженицына, которые он из Вермонта посылал в Москву Лидии Корнеевне, и ответных писем Лидии Корнеевны из Москвы в Вермонт. Замечу попутно, что эти письма без всяких задержек доходили до адресатов. Оба они поглощены своей работой, чему безмерно рады, поскольку творчество составляет главный смысл их жизни. Лидия Корнеевна жалуется при этом на проблемы со зрением. Солженицын сейчас же посылает ей лекарства в Москву, а через некоторое время узнает, что они Лидией Корнеевной не получены… Как переправить их через океан и государственные границы? Сейчас это первая забота Солженицына.

Александр Исаевич пишет о том, что теперь имеет доступ к архивным материалам, которые были для него закрыты в Москве. 227 свидетельских показаний, полученных им лично от конкретных людей, которых он разыскивал по всей стране в то время, когда находился у себя на родине, в СССР, и пока что зашифрованных, должны лечь в основу работы над «Архипелагом ГУЛАГ». Впоследствии все эти люди будут названы поименно.

Жизнь писателя и его семьи в Вермонте вполне благополучна. Но между строк прорывается тяжкий вздох.

Надо думать, насильственная высылка из своей страны ни для кого не является светлым праздником.

«12 февраля 1974 года Солженицын был арестован, лишен гражданства и вывезен на самолете из СССР. Его книги были изъяты из библиотек, имя запрещено и не упоминалось в нашей стране десятилетиями», – пишет Е.Ц.Чуковская в своей статье «От выступлений против цензуры к свидетельству об Архипелаге ГУЛАГ», («Чукоккала и около», Издательство «Русский Мiръ», Москва 2014 г.)

Эта акция проводилась в отместку за то, что в Париже в декабре 1973 года был выпущен в свет 1-й том «Архипелага ГУЛАГ».

О непосредственном участии моей подруги Люши Чуковской в перепечатке и сохранении рукописи «Архипелага» я узнала уже после ее сенсационного воззвания, обращенного к властям предержащим и опубликованного в «Книжном обозрении» в августе 1988 года, – «Вернуть Солженицыну гражданство СССР».

Привожу заключительные слова этого воззвания:

«Пора прекратить затянувшуюся распрю с замечательным сыном России, офицером Советской Армии, кавалером боевых орденов, узником сталинских лагерей, рязанским учителем, всемирно знаменитым русским писателем Александром Солженицыным и задуматься над примером его поучительной жизни и над его книгами».

Перепечатанные рукописи этой великой книги, перевернувшей сознание людей во всем мире, Люша под одеждой выносила из своей дачи в Переделкине и везла в Москву. Там в условленном месте дожидались люди, которым она отдавала рукописи «Архипелага ГУЛАГ» на хранение, и они прятали их у себя дома.

– Люша, как ты могла так рисковать, когда наблюдатели сидели в каждой канаве и под каждым кустом вокруг вашей дачи? – спрашиваю я Люшу, замирая от страха задним числом.

– Да я как-то не думала об опасности. Мне бы только на поезд не опоздать.

– Но за тобой мог тянуться длинный хвост?

– Ну, это самое простое правило конспирации: выскакиваешь из вагона метро в самую последнюю минуту – и до свидания! Они остались с носом!

– Но как тебе все это разрешали домашние?

– А я их в свои дела не посвящала.

– Они тоже рисковали, приглашая Солженицына к себе на дачу…

– А как же Шостакович?! Ведь Дмитрий Дмитриевич не боялся принимать у себя на даче в Жуковке опального Ростроповича.

Что ей на это можно было возразить? Приходилось признать печальную истину – у нас много сочувствующих, но героев единицы.

Мы все, переделкинские друзья Люши, были счастливы, получив известие о присуждении ей «Литературной премии Александра Солженицына». Это произошло 25 февраля 2011 года.

«Елене Цезаревне Чуковской

за подвижнический труд по сохранению и изданию богатейшего наследия семьи Чуковских; за отважную помощь отечественной литературе в тяжелые и опасные моменты ее истории».

В нашем обиходе нередко употребляется расхожая фраза о том, что «награда нашла своего героя», – в случае с Люшей это именно так. А, ведь, сколько было тех, кого забыли, задвинули, обошли стороной, вычеркнули из списков в связи с каким-нибудь нежелательным фактом биографии.

Итак, Елена Цезаревна стала лауреатом премии им. Солженицына и получила возможность издать книгу своих литературных произведений.

– Я вся в мыле! – звонит мне Люша по телефону. – Никаких романов и повестей, как ты знаешь, я не писала, а можно опубликовать солидный том листов на 30. Так вот сейчас я занята подбором писем, статей и всякого литературоведения, чтобы натянуть объем. Но обедать мы с тобой все равно пойдем.

В последнее время мы с Люшей нередко посещали с этой целью какой-нибудь близлежащий от нее ресторанчик.

– По-моему, «Чукоккала и около» для моей «нетленки» – самое подходящее название! Как ты думаешь?

И вот он лежит передо мной, толстый том «Чукоккалы и около» – это собрание трудов Елены Цезаревны Чуковской представляет собой яркое свидетельство того, что в советские времена она постоянно находилась на передовой, под обстрелом, вела затяжные бои с государственной машиной подавления любых видов инакомыслия, касалось ли это сказок К.И. Чуковского или прозаических вещей Л.К. Чуковской.

Люша бесстрашно кидается в атаку, доказывая необходимость публикации произведений своей Матери и Деда, неустанно пишет обращения в издательства и редакции. Ходит по инстанциям, обивает пороги начальства, ответственного за идейную безупречность нашей литературной продукции. Порой эта борьба затягивается на десятилетия, как это было с «Чукоккалой» К.И. Чуковского.

«Издание альманаха тянулось пятнадцать лет, рукопись была сдана в издательство весною 1966 го– да», – пишет Е.Ц. Чуковская в «Мемуаре о “Чу^- коккале”».

Однако, выход в свет альманаха беспрерывно затягивается, и Корней Иванович высказывает свое знаменитое пророчество в ответ на запрос одного читателя, интересующегося: «Где можно приобрести вашу книгу?»:

«Издательство “Искусство”… так загромождено очередной работой, что трудиться над “Чукоккалой” ему приходится лишь урывками. При таких темпах “Чукоккала” выйдет лишь в 1979 году, до которого я едва ли доживу. Как видите, все обстоит благополучно».

Юмор никогда не изменял Корнею Ивановичу. Его пророчество исполнилось в точности, как он сказал. Самое печальное заключается в том, что относительно сроков своей жизни он тоже не ошибся, – Корней Иванович скончался в 1969 году, а в 1965 году он подарил все права на свое любимое детище внучке Люше.

«Отныне это ее полная собственность, и она может делать с ним, с альманахом, все, что заблагорассудится ей. Корней Чуковский, 4 октября 1965 г. Переделкино».

Так что дальнейшую борьбу за выход в свет альманаха Люша вела уже в одиночестве, без поддержки Деда.

Наконец, «Чукоккала» была опубликована именно в тот год, который был назначен ей для выхода в свет Корнеем Ивановичем. Днем 16 марта 1979 года Люше позвонили из издательства «Искусство» и сообщили, что из типографии пришел сигнальный экземпляр «Чукоккалы».

«Я тотчас помчалась, – пишет Люша в своем дневнике. – Лежит на столе толстая, нарядная, нахальная книжка. В комнате сидел Женя (Евгений Евгеньевич Смирнов, художник), смотрел книгу. Говорил, каким был молодым, когда делал макет 15 лет назад. Бессмысленно восклицал…»

А к jaпреля, в день рождения Корнея Ивановича, появился весь тираж: первая Образцовая типография, где печаталась «Чукоккала», носила символическое имя А.А.Жданова, главного душителя литературы в советское время, и Люша заканчивает запись в своем дневнике:

« Этим именем и кончается книга.

Очень странное чувство ее отчуждения от дома, от шкафа, со стола».

Это была победа. Но сколько мытарств надо было пройти, сколько труда было вложено в этот «толстый, нахальный» том рукописного альманаха Корнея Ивановича, который читатель мог теперь держать в руках во всей его первозданной красоте и неповторимости, со всеми его рисунками, шаржами, шутками, экспромтами, а возможно, и серьезными высказываниями художественной элиты ХХ века.

Не удержусь, чтобы не процитировать один из отзывов на альманах Чуковского, полученный издательством после его выпуска в свет:

«“Чукоккала” – книга совершенно единственная в своем роде, во всяком случае – у нас. Не говоря уже о значении самого альбома К.И. – зеркала целой эпохи культурной жизни страны, причем не официальной, формальной, а глубоко интимной… Увидеть этот альбом в печати – это явление абсолютно уникальное. На Западе имеются такого рода факсимильные издания рисунков великих мастеров, как иллюстрации к каталогам музеев. У нас и этого почти нет. Но такое факсимильное воспроизведение изобразительных материалов вместе с литературными записями – это можно сравнить только с редчайшими изданиями рукописей Леонардо да Винчи или Микеланджело», – пишет искусствовед, сотрудница Эрмитажа М.Я. Варшавская, г. Ленинград.

Такие оценки читателей получал изданный трудами Елены Цезаревны Чуковской альманах ее Деда, вверенный ей накануне его кончины.

Казалось, на этом можно было бы успокоиться и отдохнуть. Но ничего подобного моей подруге Люше не светило. Впереди ее ждал титанический труд по изданию творческого наследия Матери и Деда. Список произведений, подготовленных ей к печати и опубликованных после смерти Корнея Ивановича и еще при жизни Лидии Корнеевны, почти совсем потерявшей зрение, занимает несколько страниц.

Однако судьба готовила Люше нежданную встречу, и эта встреча наполнила ее жизнь еще одним, новым смыслом и содержанием. В сентябре 1965 года на пороге дачи Чуковских в Переделкине появился знаменитый автор только что опубликованных в «Новом мире» повестей: «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор», – Александр Исаевич Солженицын. С маленьким чемоданчиком, в котором он вез уцелевшие после конфискации его архива рукописи, он приехал в Переделкино из Рязани по приглашению Корнея Ивановича пожить у них на даче и в Москве, если ему понадобится. Своей квартиры у Солженицына в городе не было.

Вместе с этим чемоданчиком к ним вошел моложавый человек, сверкающий белозубой улыбкой, веселый и бодрый. Никакой подавленности в облике, скорее бесстрашная решимость и готовность принять бой.

С этого все и началось. Люша перепечатывает его рукописи. Развозит по разным адресам, звонит по телефону, называясь условными именами. Принимает Солженицына в Москве, в своей малометражной квартирке на Тверской, в доме, ныне украшенном барельефом Корнея Ивановича, – там А.И. была отведена комнатушка, едва вмещавшая узкую, потерявшую геометрические очертания койку и какой-то прилавок, где он, кое-как примостившись, мог писать. Пообщаться друг с другом и обменяться новостями они выскакивают во двор, – под «потолком» все разговоры их фиксируются. Угроза обыска и конфискации заставляет торопиться, надо как-то перепрятать уже написанные романы «В круге первом» и «Раковый корпус». И самая большая проблема – как сберечь экземпляры «Архипелага ГУЛАГ», который Солженицын пишет в тайне от всех и о существовании которого знает несколько человек, включая Люшу.

А между тем гонения на писателя набирают обороты. В октябре 1969 года при одном строптиво воздержавшемся, Данииле Гранине, его исключают из Союза писателей. Про Солженицына активно распространяется гнусная клевета, которая порочит доброе имя писателя. Печататься невозможно. 12 ноября 1969 года Александр Исаевич направляет обращение в Секретариат СП СССР: «Гласность, честная и полная гласность – вот первое условие здоровья всякого общества, и нашего тоже. И кто не хочет нашей стране гласности – тот равнодушен к отечеству».

Самому ему никакая «гласность» не грозит. Дорога на страницы печати, на радио и телевидение для него закрыта. Теперь главная мечта начальства, быстро одумавшегося после короткой «оттепели», – заткнуть Солженицыну рот. Его стараются всеми силами отлучить от читателей. Прорваться на творческий вечер к читающей публике он сумел, по всей видимости, лишь однажды. Этот вечер проходил в Доме культуры Института атомной энергии им. Курчатова, где работает мой муж. Дом культуры Курчатовского института в ту пору был средоточием всего самого интересного и передового в культурной жизни столицы. Художественные выставки – скульптуры Неизвестного, Сидура с выступлениями самих творцов этих шедевров. Литературные вечера Евтушенко, Вознесенского, Рождественского. И вот теперь – автор нашумевших произведений, всем известный по «самиздатовским» листкам, передававшимся с рук на руки, по «рентгеновским» перепечаткам, открывавшим глаза нашим людям на разные, до тех пор неведомые им явления окружающей жизни.

Билеты на вечер расхватали в один миг. А кому не досталось, брали вход штурмом. Такого ажиотажа не было со времен вечера Евгения Евтушенко, когда он в этом же зале читал свою знаменитую «Качку». Высокий, как столб, в немыслимом заграничном пиджаке и развевающемся заокеанском галстуке, Евтушенко раскачивался в такт своей «Качке», и ликующая публика, подхватившая это движение, которое для них олицетворяло какую-то надежду, едва не обрушила балконы, окружавшие зал.

Итак, вечер А.И.Солженицына состоялся. Это было какое-то чудо. Когда все, наконец, как-то уселись, на сцене появился А. И.Солженицын. Подпоясанный армейским ремнем, твердый шаг, развернутые плечи. «Очень русский по виду», – как пишет о нем в своих воспоминаниях Лидия Корнеевна Чуковская. Таким предстал перед нами этот бывший узник сталинских лагерей, перемоловших миллионы ни в чем не повинных людей, один из которых, по счастью, выжил и мог рассказать обо всем, что видел сам, глазами очевидца.

Александр Исаевич читал отрывки из неопубликованного романа «Раковый корпус» и недавно конфискованного романа «В круге первом».

Вдохновленный чтением, Солженицын делал поясняющие жесты, иногда переводя дыхание и пристально вглядываясь в зал. Никакой ущербности в облике этого бывшего «зэка» не наблюдалось. Он был воплощением смелости и бесстрашного вызова. Всем было очевидно: то, что им совершенно открыто сейчас читают со сцены, «не созвучно» и «не отвечает запросам нашего народа». Публика замерла, переживая одновременно ужас и восторг. «При чем это мы присутствуем ныне? – по временам закрадывалась беспокойная мысль. – А не могут ли нас всех после этих слушаний – в автобус, и отвезти, куда следует?»

Солженицыну бешено аплодировали, засыпали вопросами. Быстрота его реакции поражала. Он отвечал, не уклоняясь, на все самые рискованные вопросы – обо всем беспределе, творившемся вокруг него и подогреваемом каждую минуту. Задающие вопросы также ставили себя под удар, позволяя себе выражать сочувствие автору, чьи произведения явно подрывают устои и провоцируют несогласие с основной линией партии. Не исключаю, что потом многих вызывали в партком режимного Института атомной энергии, где они получали самое последнее серьезное предупреждение…

Надо полагать, Александр Исаевич испытал душевный подъем после этого вечера, на котором он получил столь мощную моральною поддержку от огромного коллектива думающей и просвещенной научной общественности, полностью разделявшей его мысли и настроение.

Назревала катастрофа. Люша Чуковская предчувствует ее приближение, о чем красноречиво свидетельствуют страницы ее дневника.

В декабре 1973 года в Париже, в издательстве «ИМКА-Пресс» выходит из печати первый том «Архипелага ГУЛАГ», до тех пор хранившийся у надежных друзей Солженицына. Согласие на опубликование за рубежом этого своего произведения Александр Исаевич дал после очередного обыска с изъятием его рукописей и трагической гибели одной его помощницы и машинистки. Она была арестована, пять дней длился допрос, и она выдала местонахождение рукописей Солженицына, которые должна была уничтожить, но не смогла этого сделать. Придя домой, несчастная женщина покончила с собой.

Ну, а затем, 12 февраля 1974 года, последовала высылка А.И. из СССР.

Нобелевскую премию Солженицын получил в 1970 году. За четыре года до появления в печати первых частей «Архипелага». В то время он находился заграницей. Люша пошла на Центральный телеграф, на Тверской, и отправила ему поздравительную телеграмму. После этого ей стали звонить по телефону:

– Вам надлежит тогда-то и тогда-то явиться на Лубянку. Не забудьте захватить с собой паспорт. С вами намерен побеседовать один наш товарищ.

Люша прекрасно понимала, о чем «один наш товарищ» собирается с ней беседовать после обязательной преамбулы: «поймите меня правильно». И, несмотря на угрозы, по указанному ей адресу не пошла. Такой у нее был характер.

На церемонию вручения премии, состоявшуюся, казалось бы, так недавно, в 2011 году, в фонде им. А.И. Солженицына, мы собрались тогда еще все вместе: Владимир Кассиль с женой, я, Татьяна Вирта, пишущая сейчас эти строки, и Николай Каверин – ближайшие переделкинские друзья Люши.

Николай Каверин держал слово. Он говорил о мужестве нашей подруги и ее самоотверженном труде, отданном на благо нас всех – потому что без ее усилий мы могли бы остаться без многих книг ее Деда, Матери и Александра Исаевича Солженицына…

Николай Вениаминович Каверин, сын В.А. Каверина, талантливый вирусолог, академик Медицинской Академии наук, умер совсем молодым от неизлечимой болезни. Он работал рядом с нашим домом, в Институте вирусологии РАМН им. Д.И. Ивановского, на улице академика Гамалеи, и в последние годы мы с ним довольно часто встречались. Коля пересекал небольшой парк, примыкающий к нашему дому, и вот он уже у нас. Улыбающийся, общительный, дружелюбный. С возрастом старые друзья – бесценный подарок судьбы, и когда она отнимает у нас кого-то из них, образуется вакуум, который нечем заполнить.

Окончив в 1957 году лечебный факультет 1-го Московского мединститута, Коля поступает на работу в Институт вирусологии, где с успехом проходит путь от младшего научного сотрудника до академика МАН. Работы Н.В.Каверина посвящены главным образом молекулярно-биологическим аспектам вирусологии, а также исследованиям биосинтеза РНК.

Мы выпивали с Колей рюмку-другую, вспоминали моих и его родителей – они были в добрых, приятельских отношениях, наши дачи в Переделкине находились по соседству, и время от времени кто-то к кому-то заходил под вечер на огонек.

Послевоенные годы были для В.Каверина и Н. Вирты годами успеха: «Два капитана» Вениамина Каверина читали и перечитывали все, от мала до велика.

У моего отца, Николая Вирты, вышел снятый по его сценарию фильм «Сталинградская битва» – первое экранное воспроизведение великого сражения Отечественной войны.

Ну, а потом мы с Колей пускались в воспоминания о нашем переделкинском детстве – об этом мы могли говорить с ним бесконечно.

Коля рассказывал о том, что в настоящее время вовлечен в одну из острых проблем вирусологии – а именно – в проблему адаптации вирусов к лекарственным препаратам и создания новейших средств для борьбы с особо опасными болезнями.

– Еще совсем немного, и мы найдем то, что нам нужно. И тогда все будут спасены, – с уверенностью говорил Коля.

Но не успели, не нашли…. И Колю спасти не удалось. А нам снова остается только вспоминать.

Прошло всего пять лет после того торжественного вечера, когда Люше вручали премию в этом зале. И зал все тот же, и та же публика. Но, к сожалению, повод собраться здесь другой…

И все-таки было одно утешительное выступление на поминальном вечере в центре им. А.И.Солженицына. О Люше говорил священник, о.Иоанн, молодой и красивый, из какого-то дальнего северного прихода. Я не знаю, при каких обстоятельствах они познакомились, но в последние годы они, по его словам, душевно сблизились с Люшей, часто встречались и подолгу спорили, не соглашались друг с другом, но тем не менее находили новые и новые темы для беседы.

– Я атеистка, – сказала ему Люша, – но не воинствующая.

Это мне совершенно понятно. Представить себе Люшу «воинствующей атеисткой» в данном случае просто невозможно, – она никогда не страдала гордыней самоуверенности. На это ее признание о.Иоанн мягко ей заметил, что это и есть внутренняя вера человека во что-то светлое и доброе. В заключение своей проникновенной речи на поминальном вечере о.Иоанн сказал:

– Она была ослепительной красавицей, этот ее внутренний свет с первого взгляда бросился мне в глаза, и я подумал, что жизнь свою я прожил недаром, что совершилось все, о чем можно было только мечтать, раз я встретил на своем пути такой красоты женщину, как Люша. Именно такими, как она, населен, по моим представлениям, Рай. И поскольку я очень хочу снова встретиться с ней, я буду стараться делать все, чтобы тоже туда попасть и увидеть Ее!

Как хотелось бы жить с такой верой и надеждой на будущую нашу встречу. Неизвестно только, —

Где?

И, —

Когда?

Москва, 2014 – 2016 гг.

Иллюстрации

Переделкинское детство.

Девочка с собакой

Леша с дедом К.И. Чуковским в Переделкино

Даниил Семенович Данин

Рудольф Мёссбауер и мой муж Юрий Каган

Они же. Очень серьезные

Они же с Альпиком Мкртчаном в Ереване

В гостях у Рудольфа и Кристалл, – Джордж Аллефельд, я, Зигхард Фишер и жена Алефельда, Мюнхен

Мы с Рудольфом всегда дружили

Рудольф с Виталием Гольданским развлекаются

Путешествие в Альпах

Роальд Согдеев, Юра, Сьюзен Эйзенхауэр, Хафиз Пашаев и его сын Джамал, Вашингтон

Мы с Хафизом осматриваем пещеру под Баку

Присуждение премии почетного доктора физико-математических наук Королевского университета Упсала. Швеция

Во дворе Коллеж-де-Франс с Клодом Коэн-Таннуджи и его женой

Мы с Зигхартом Фишером на прогулке в Париже

В Амстердаме с Ёком Вальравеном и Жорой Шляпониковым

Гуляют в парке, – Леня Максимов, Юра и Ёк Вальранвен

Юра с Леней Максимовым на нашем балконе в Амстердаме

В гостях у Горьковых в Талахасси, – Боб Шрефер, Ляля Горькова, Юра, Лев Горьков и я

Тропические болота Флориды

Айк Сильвейра и Юра на Пампкин-фест

Максим, я и Берт Халперн у нас в Москве

В каменном саду с японским другом

Фестиваль в Осаке

Николай Платэ на отдыхе

Виктор Таганов у доски

Иво Андрич, его произведения издавались в нашей стране большими тиражами

В ателье у Вадима Сидура. Мы в восхищении!

На приеме в Кремле, – Юра, Тамара Алферова, Жорес Алферов, Ибрагим Хан и я

Юра, Жорес Алферов и Николай Пономарев-Степной на фоне портрета И.В. Курчатова в Институте атомной энергии им. Курчатова

Юра с Сергеем Капицей

Михайло Лалич известен как писатель, создавший серию романов, посвященных героической борьбе югославских партизан

Бранко Чопич – поистине народный писатель, который был необыкновенно популярен в Югославии

Оглавление

Предисловие

Встречи и расставания

Вместо предисловия

Продолжение следует

В окружении физиков.

Пути-дороги

Дороги, дороги…

На спаде…

Иных уж нет, а те далече

Уолтер Кон в ракурсе последних встреч

Иных уж нет

  Вспоминая Виктора Кабанова.

  Памяти Николая Платэ

Переводчик – что такое?

  Михаило Лалич (1914—1992 гг.)

  Бранко Чопич (1915—1984 гг.)

А все-таки она круглая

И в заключение скажу…

Иллюстрации

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно