Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


I

Период царствования императрицы Анны Иоанновны является одним из самых печальных на протяжение тысячелетней истории Руси. Рассматривая т. н. смутные периоды российского государства с точки зрения значения их, положительного или отрицательного, для развития государственности нашего отечества, с точки зрения развития народного благосостояния и освобождения народа от политических, экономических и юридических пут, годы русской истории, начинающиеся с 1730, т. е. с воцарения Анны Иоанновны — являются самыми мрачными, более мрачными, нежели смутные годы, предшествовавшие воцарению династии Романовых. С восшествием на престол Анны Иоанновны, этого последнего отпрыска бояр Романовых по прямой линии, начинается продолжительный период развала российской государственности, а не укрепления и развития её. При ней т. н. немецкий период русского управления достигает высшей точки своего развития, т. н. эпоха временщиков и фаворитов, притом не русского, а иноземного происхождения. Царствование Анны Иоанновны, не будучи богато историческими событиями общегосударственной и международной важности, интересно потому, что оно изобилует богатством мелких штрихов, характерных для периода упадка государственности, который мало чем отличается от предсмертной агонии. Но и сами деятели времени 1730–1740 гг. — политические декаденты, начиная с носительницы короны, переходя через личности немецких и шведских проходимцев первого разряда — фактических руководителей державы, и кончая третьестепенными исполнителями воли этих проходимцев и безволия императрицы. Потому-то для историка период этот является одним из наиболее заманчивых.

В ночь на 19 января 1730 года в Москве, в Лефортовом дворце умер от оспы 15-тилетний император Петр II, внук Преобразователя, не назначив себе преемника.

Вместе с ним гасла династия, пресекалась мужская линия дома Романовых. Престолонаследие осталось без прочных законодательных норм и законных наследников. Закон Петра I, неясный, произвольно толкуемый и оставленный без действия самым законодателем, терял свою силу, а завещание Екатерины I не имел её, как документ спорный. Для замещения престола перебирали весь наличный царский дом, называли царицу-монахиню, первую жену Петра, его младшую дочь Елизавету, двухлетнего сына старшей умершей дочери Анны, герцога голштинского, трех дочерей царя Ивана и ни на ком не могли остановиться, ни у кого не могли найти бесспорного права на престол: закон Петра I спутал все династические понятия и отношения. Кандидаты ценились по политическим соображениям, по личным или фамильным сочувствиям, а не по законным основаниям. Среди этой сумятицы толков и интересов Верховный Тайный Совет, как руководитель управления, взял на себя почин в деле замещения престола. В ту же ночь, тотчас по смерти Петра II, он совещался об этом деле, назначив на наступавшее утро собрание всех высших чинов государства, чтобы совместно с ними решить столь важный вопрос. При этом Совет пополнил сам себе: в его пятичленном составе были уже три аристократа, князь Д. М. Голицын и двое князей Долгоруких; теперь приглашены были другой Голицын, брат Димитрия, и еще двое Долгоруких. Присутствие шести лиц только из двух знатнейших фамилий придало Совету не только аристократический, но и прямо олигархический характер. На совещании говорили много и долго «с немалым разгласием», по выражению Феофана Прокоповича. Заявление князя Долгорукого, отца второй невесты Петра II, о праве его дочери на престол, будто бы завещанный ей покойным женихом и чье-то предложение о царице-бабке были отклонены, как «непристойные». Тогда князь Д. Голицын, возвысив голос, сказал, что Бог, наказуя Россию за её безмерные грехи, наипаче за усвоение чужестранных порядков, отнял у неё государя, на коем покоилась вся её надежда, и так как его смертью пресекалось мужское колено царского дома, то надлежит перейти к старшей женской линии, к дочерям царя Ивана, тем более, что дочери Петра I, и сами по себе не имеют права на престол, как незаконные, родившиеся до поступления их отца в брак с их матерью. Завещание же Екатерины не имеет никакого значения, так как эта женщина, будучи низкого происхождения, и сама не имела права на престол, и не могла им распоряжаться; но и старшая из дочерей царя Ивана, Екатерина Мекленбургская, неудобна, как жена иноземного принца, притом человека сумасбродного; всего удобнее вторая царевна, вдовствующая герцогиня курляндская Анна, дочь русской матери из старинного доброго рода, женщина, одаренная всеми нужными для престола качествами ума и сердца. «Так так, нечего больше рассуждать, выбираем Анну», в один голос зашумели верховники. Но предложив неожиданно Анну, Голицын еще неожиданнее добавил: «Ваша воля, кого изволите; только надобно и себе полегчить». — «Как это себе полегчить?» — спросил канцлер Головкин. — «Хоть и зачнем, да не удержим того», возразил один из Долгоруких. — «Право, удержим», наставал Голицын. Все охотно приняли предложение о герцогине курляндской, но о прибавке воли смолчали. Голицын продолжал: «Будь ваша воля; только надобно, написав, послать к Её Величеству пункты». Между тем в другой зале дворца сенаторы и высшие генералы дожидались, на чём порешат верховники. Ягужинский, бывший генерал-прокурор Сената, отвел в сторону одного из толпившихся тут Долгоруких и высказывал ему чисто голицынский образ мыслей: «Долго ли нам терпеть, что нам головы секут? теперь время, чтобы самодержавию не быть». Когда верховники вышли и объявили об избрании Анны, никто не возражал.

Утром 19 января собравшимся в Кремле Синоду, Сенату, генералитету и прочим высшим чинам Верховный Тайный Совет объявил о поручении российского престола царевне Анне, прибавив, что требуется на то согласие всего отечества в лице собравшихся чинов. Все изъявили полное согласие. Больше ничего не было объявлено собранию. Между тем в тот же день спешно были составлены и под покровом строжайшей тайны посланы в Митаву доверенные с письмом к Анне, с пунктами или «кондициями», ограничивавшими её власть. Императрица, согласно этим «кондициям», обещается по принятии русской короны во всю жизнь не вступать в брак, и преемника ни при себе, ни по себе не назначать, а также править вместе с Верховным Тайным Советом «в восьми персонах» и без согласия его, ни с кем войны не вчинать и мира не заключать, верных подданных никакими новыми податями не отягощать и государственных доходов в расход не употреблять, в придворные чины, как русских, так и иноземцев не производить, в знатные чины, как статские, так и в военные, сухопутные и морские «выше полковничьего ранга» никого не жаловать, наконец, у шляхетства «живота, имения и чести» без суда не отымать. В случае нарушения этих условий императрица лишалась короны российской. Условия эти привезенные в Митаву послами Верховного Тайного Совета князем Долгоруким, князем Голицыным и генералом Леонтьевым, Анна Иоанновна подписала словами: «по сему обещаю всё без всякого изъятия содержать. Анна». Через три она решила выехать в Москву, потребовав у посланцев Совета десять тысяч рублей подъемных. Началась новая, бесславная глава истории России.

II

Анна Иоанновна родилась второй дочерью царя Иоанна Алексеевича 28 января 1693 года и царицы Прасковьи Феодоровны, урожденной Салтыковой и росла при довольно неблагоприятных условиях тяжелой семейной обстановки. Слабый и нищий духом царь Иоанн не имел значения в семье, а царица Прасковья не любила дочери. Естественно, поэтому, что царевна Анна не получила хорошего воспитания, которое могло бы развить её природные дарования. Учителями её были Дитрих Остерман, брат вице-канцлера и Рамбурх, «танцевальный мастер». Результаты такого обучения были ничтожны. Анна Иоанновна приобрела некоторые познания в немецком языке, а от танцевального мастера могла научиться «телесному благолепию и комплиментом чином немецким и французским», но плохо и безграмотно писала по-русски. До семнадцатилетнего возраста Анна Иоанновна большей частью проводила время в селе Измайлове, в Москве или Петербурге под надзором тетки Екатерины и дяди, Петра Великого, который, однако, не позаботился исправить остатки её воспитания и из-за политических расчетов выдал ее замуж за курляндского герцога Фридриха Вильгельма, осенью 1710 года. Но вскоре после шумной свадьбы, отпразднованной с разными торжествами и «курьезами», 9-го января 1711 герцог заболел и умер. С тех пор Анна провела 19 лет в Курляндии. Еще молодая, но овдовевшая, герцогиня жила здесь не особенно веселой жизнью; она нуждалась в материальных средствах и поставлена была в довольно щекотливое положение среди иноземцев в стране, «которая была постоянным яблоком раздора между сильными соседями — Россией, Швецией, Пруссией и Польшей». Со смертью Фридриха Вильгельма и после ссоры его преемника Фердинанда с курляндским рыцарством, претендентами на курляндское герцогство явились кн. А. Д. Меншиков и Мориц Саксонский, побочный сын короля Августа II. Мориц притворялся даже влюбленным в Анну; но планы его расстроены были благодаря вмешательству Петербургского кабинета. Во время пребывания своего в Курляндии, Анна Иоанновна жила преимущественно в Митаве. Сблизившись в 1727 году с Э. И. Бироном и окруженная небольшим штатом придворных, в числе которых особенным значением пользовался Петр Михайлович Бестужев с сыновьями, Михаилом и Алексеем, она находилась в мирных отношениях к курляндскому дворянству, хотя и не прерывала связей с Россией, куда ездила изредка, например в 1728 году, на коронацию Петра II, внезапная смерть которого в 1730 году изменила судьбу герцогини. Старая знать хотела воспользоваться преждевременной кончиной Петра Алексеевича для осуществления своих политических притязаний.

Избрание герцогини Анны Верховным Тайным Советом, скоро став известным, вызвало в Москве необычайное движение. Случайное обстоятельство придало ему не местное только московское, но и общерусское значение. На тот самый день 19 января, когда умер император, назначена была его свадьба с княжной Долгорукой. Вслед за полками с их генералами и офицерами в Москву в ожидании придворных празднеств наехало множество провинциального дворянства. Собравшись на свадьбу и попав на похороны, дворяне очутились в водовороте политической борьбы. Замысел верховников сначала встречен был в обществе глухим ропотом. Современник, зорко следивший за тогдашними событиями, и принимавший в них деятельное участие против верховников, архиепископ новгородский Феофан Прокопович живо рисует в своей записке ход движения. «Жалостное везде по городу видение стало и слышание; куда не придешь, только горестные нарекания на осьмиличных оных затейщиков; все их жестоко порицали, все проклинали необычное их дерзновение, несытое лакомство и властолюбие». Съехавшиеся в Москве дворяне разбивались на кружки, собирались по ночам и вели оживленные толки против верховников; Феофан насчитывал до 500 человек, захваченных агитационной горячкой. Вожаки, «знатнейшие из шляхетства», составили оппозиционный союз, в котором боролись два мнения: сторонники одного, «дерзкого», думали внезапно напасть на верховников с оружием в руках и перебить их всех, если они не захотят отстать от своих умыслов; приверженцы другого мнению, «кроткого», хотели явиться в Верховный Тайный Совет и заявить, что не дело немногих состав государства переделывать и вести такое дело тайном от других, даже от правительствующих особ: «неприятно то и смрадно пахнет». Но Феофан проведал что энергия оппозиции с каждым днем «знатно простывала» от внутреннего разлада; слабейшая част её, консервативная, хотела во что бы то ни стало сохранить старое прарородительское самодержавие; сильнейшая и либеральная сочувствовала предприятию верховников, но была лично раздражена против них за то, что их «в дружество свое не призвали». Однако и в этой либеральной части иноземные послы не замечали единомыслия. «Здесь, — писал из Москвы секретарь французского посольства Маньян, — на улицах и в домах только и слышны речи об английской конституции и о правах английского парламента». Прусский посол Мардефельд писал своему двору, что вообще все русские, т. е. дворяне, желают свободы, только не могут сговориться насчет её меры и степени ограничения абсолютизма. «Партий бесчисленное множество, — писал в январе испанский посол де-Лириа, — и хотя пока всё спокойно, но пожалуй может произойти какая нибудь вспышка». Прежде всего, разумеется, обратились к Западу — как там? Глаза разбегались по тамошним конституциям, как по красивым вещем в ювелирном магазине, — одна другой лучше — и недоумевали, которую выбрать. Все заняты теперь мыслью о новом образе правления, читаем в депешах иноземных послов: планы вельмож и мелкого дворянства разнообразны до бесконечности; все в нерешительности, какой образ правления избрать для России: одни хотят ограничить власть государя правами парламента как в Англии, другие — как в Швеции, третьи хотят устроить избирательное правление, как в Польше; наконец, четвертые желают аристократической республики без монарха. При отсутствии политического глазомера, при непривычке измерять политические расстояния, так недалеко казалось от пыточного застенка до английского парламента. Но при таком разброде мнений перед глазами всех стояло пугало, заставлявшее несогласных теснее жаться друг к другу: это фавор, болезнь распущенной и неопрятной власти. Испытав возвышение Долгоруких, писали послы, русские бояться могущества временщиков и думают, что при абсолютном царе всегда найдется фаворит, который будет управлять ими и жезлом и пырком, и швырком, как делали при покойном Петре II Долгорукие. Значит дворянство не было против идеи ограничения власти, как предохранительного средства от временщиков. Но его возмущал замысел верховников, как олигархическая затея, грозившая заменить власть одного лица произволом стольких тиранов, сколько членов в Верховном Тайном Совете. По выражению историка и публициста екатерининского времени кн. Щербатова, верховники из себя самых «вместо одного, толпу государей сочинили». Так же смотрели на дело в 1730 году. В одной записке, которая ходила тогда по рукам в форме письма кому-то в Москву от лица среднего шляхетства, читаем: «Слышно здесь, что делается у вас или уже и сделано, чтобы быть у нас республике; я зело в том сомнителен: Боже сохрани, чтобы не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий, и так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно». Брожение достигло крайней степени, когда на торжественном заседании Верховного Тайного Совета 2 февраля Сенату, Синоду, генералитету, президентам коллегий и прочим штатским чинам прочитали подписанные Анной кондиции и будто бы её письмо, разумеется заранее заготовленное от её имени в Москве, в котором, соглашаясь на свое избрание, она заявляла, что «для пользы российского государства и ко удовольствованию верных подданных» написала и подписала, какими способами она то правление вести хощет. Обязательства, поставленные Анне непременным условием её избрания, оказались теперь её добровольной жертвой на благо государства. Это шитое белыми нитками коварство привело собрание в крайнее изумление. По изобразительном описании Феофана Прокоповича, все опустили уши, как бедные ослики, перешептывались, а с негодованием откликнуться никто не смел. Самые верховные господа тоже тихо друг к другу пошептывали и, остро глазами посматривая, притворялись, будто и они удивлены, такой неожиданностью. Один князь Д. М. Головин часто похаркивал и выкрикивал, «до сытости» повторяя на разные лады: вот де как милостива государыня; Бог ее подвинул к сему писанию; отселе счастливая и цветущая будет Россия. Но как все упорно молчали, он с укором заговорил: «Что же никто слова не промолвит? Извольте сказать, кто что думает, хоть впрочем и сказать-то нечего, а только благодарить государыню». Наконец кто-то из кучи таким голосом и с большой запинкой промолвил: «Не ведаю и весьма дивлюсь, отчего на мысль пришло государыне так писать». Но этот робкий голос не нашел отзвука. Заготовили и предложили подписать протокол заседания, в котором значилось: выслушав присланные императрицей письмо и пункты, все согласно объявили, «что той Её Величества милостью весьма довольны и подписуемся своими руками». Тут уже и бедные ослики потеряли терпение и отказались подписаться, заявив, что сделают это через день. Все словно вдруг постарели, «дряхлы и задумчиво ходили», рассказывает Феофан. Слишком уж сильно ударили по холопьему чувству; никто не ожидал, что так жестоко скрутят императрицу. Верховников спрашивали, как же то правление впредь быть имеет. Вместо того, чтобы заявить, что ответ на этот вопрос уже дан самой Анной в письме и пунктах и что воля её не подлежит пересмотру, Голицын предоставил присутствующим написать об этом проект от себе и подать на другой день. Этим он вскрыл плохо вскрываемые карты. Доселе дело носило как будто корректный вид. Верховный Тайный Совет, фактически оставшися единственным органом верховного управления, избрал на безнаследный престол царевну Анну; все высшие чины до бригадира, считавшиеся должностными представителями народа, «всего отечества лицо на себе являющими», по выражению Прокоповича, единогласно одобрили выбор Совета. Нежданная, не оказавшаяся желанная избранница по праву великодушия принесла на пользу отечества уцелевшие после Петра I обноски предковского самодержавия и в подписанных собственноручно пунктах указала, какими способами хочет она повести свое правление. Милостивый дар не рассматривают как покупный товар, а просто приемлют с подобающим благодарением. А Голицын бросил этот дар на обсуждение высших чинов вплоть «до бригадира» и гем обнаружил, что кондиции — не великодушный дар императрицы народу, а её закулисная сделка с верховниками. Пьеса ставилась на шаткие подноски: в обстановке поддельной законности разыгрывалась простенькая неподдельная придворная плутня. Притом дело о регулировании личной верховной власти запутывалось, расплываясь в общий пересмотр государственных учреждений. Вынужденное или неосторожное предложение Голицына вызвало бурный отклик: началась горячка мнений, записок, устных заявлений о новом образе правления, которыми все чины до полковника и даже шляхетство бесчиновное осаждали Совет. Верховникам пришлось выслушать и прочитать кучу огорчений. Смятение дошло до того, что можно было опасаться восстания. Верховный Совет хотел припугнуть расходившихся политиков, напомнив им, что у него на мятежников есть полководцы, сыщики, пытки. Тогда оппозиция превратилась в конспирацию: люди слабые, «малопомощные», по выражению Прокоповича, без положения и связей, собирались тайком, боялись ночевать дома, перебегали от одного знакомого к другому и то ночью, переодетые.

Пока шляхетство в своих проектах спешило заявить свои сословные желания, князь Д. Голицын вырабатывал и обсуждал с Верховным Тайным Советом план настоящей конституции. По этому плану императрица распоряжается только своим двором. Верховная власть принадлежит Верховному Тайному Совету в составе десяти или двенадцати членов из знатнейших фамилий; в этом совете императрице уделено только два голоса; совет начальствует над всеми войсками: всё по примеру шведского государственного совета во время его борьбы с сеймовым дворянством в 1719–20 гг. Под Советом действуют у Голицына еще три учреждения: 1) Сенат из 36 членов, предварительно обсуждающий все дела, решаемые Советом; 2) шляхетская камера из 200 членов по выбору шляхетства охраняет права сословия от посягательства со стороны Верховного Совета, и 3) Палата городских представителей заведует торговыми и промышленными делами и оберегает интересы простого народа. И так знатнейшие фамилии правят, а шляхетские представители наравне с купеческими обороняются и обороняют народ от этого правления. Этот план не тушил пожара, а только подливал боярское масло в дворянский огонь. Старый Дон-Кихот отпетого московского дворянства в виду надвигавшейся из Митавы своей избранницы пошел наконец на уступки, решился немного приотворить двери ревниво замыкаемого верховного управления и даже допустить нечто похожее на представительство народных интересов, идея которого была так трудна для сознания господствующих классов. Еще шире захватывает он интересы общественных классов в составленной им форме присяге императрице. Он и здесь упрямо стоит на аристократическом составе и на монополии законодательной власти Верховного Тайного Совета, но расточает важные льготы и преимущества духовенству, купечеству, особенно знатному шляхетству и сулит всему дворянству то, о чём оно не осмеливалось просить в своих проектах: полную свободу от обязательной службы с правом поступать добровольно во флот, армию и даже в гвардию прямо офицерами. Эта своего рода партия сословных вольностей шляхетства венчалась обещанием, особенно для него желанным — дворовых людей и крестьян ни к каким делам не допускать. Петровскому крестьянину Посошкову и целому ряду административных и финансовых деятелей, выведенных Петром Великим из боярской дворни, произносилось политическое отлучение.

Политическая драма князя Голицына, «плохо срепетованная и еще хуже разыгранная», быстро дошла до эпилога. Раздор в правительственных кругах и настроение гвардии ободрили противников ограничения, доселе таившихся или притворно примыкавших к оппозиции. Составилась особая партия или «другая кампания», по выражению Феофана, столь же сделанного состава, как и прочие: в нее вошли родственники императрицы и их друзья, обиженные сановники, как князь Черкавский, Трубецкой, которых Верховный Тайный Совет не пустил в свой состав; к ним примкнули люди нерешительные или равнодушные. Тут ожил и Остерман: всё время он сидел дома больной, совсем собрался умирать, причастился и чуть ли не соборовался, но теперь встал вдохновителем новой компании. Отношения, интересы и лица выяснились и немудрено было согласить компанейщиков, уверив их, что от самодержавной императрицы они скорее добьются желаемого, чем от самовластного Верховного Совета, сенаторов утешил восстановлением Сената в значении верховного правления, генералитет и гвардейцев избавлением от команды верховников, всех упразднением Верховного Тайного Совета. Колоколом партии был Феофан Прокопович: он измучился, звоня по всей Москве о тиранстве, претерпеваемом от верховников государыней, которую стерегущий ее дракон В. Л, Долгорукий довел до того, что она «насилу дышет». Владыка сам испугался успеха своей пастырской проповеди, заметив, что многие, ею распаленные, «нечто весьма страшное умышляют». Подъезжая в Москве, Анна сразу почувствовала под собою твердую почву, подготовленную конспиративной агитацией слывшего безбожником немца и первоприсутствующего в Св. Синоде русского архиерея, и смело стала во главе заговора против самой себя, против своего честного митавского слова. В подмосковном Всесвятском вопреки пунктам она объявила себя подполковником Преображенского полка и капитаном кавалергардов, собственноручно угостив их водкой, что было принято с величайшем восторгом. Еще до приезда Анны гвардейские офицеры открыто говорили, что скорее согласятся быть рабами одного тирана, чем многих. Анна торжественно въехала в Москву 15 февраля, и в тот же день высокие чины в Успенском соборе присягали просто государыне, не самодержице, да «отечеству» — и только. Не замечая интриги, зароившейся вокруг Анны, сторонники Верховного Тайного Совета ликовали, рассказывали, что наконец — таки настало прямое, порядочное правление; императрице назначают 100 тысяч рублей в год и больше ни копейки, ни последней табакерки из казны без позволения Совета, да и то под расписку; чуть-что, хоть в малом что нарушит данное ей положение — сейчас обратно в свою Курляндию; и что она сделана государыней, и не только на первое время помазка по губам. Но верховники уже не верили в удачу своего дела и по слухам будто бы сами предлагали Анне самодержавие. И вот 25 февраля сот восемь сенаторов, генералов и дворян в большой дворцовой зале подали Анне прошение образовать комиссию для пересмотра проектов представленных Верховному Тайному Совету, чтобы установить форму правления, угодную всему народу. Императрица призывалась стать посредницей в своем собственном деле между верховниками и противниками. Один из верховников предложил Анне, согласно кондициям, предварительно обсудить прошение вместе с Верховным Тайным Советом; но Анна, еще раз нарушая слово, тут же подписала бумага. Верховники остолбенели, Но вдруг поднялся невообразимый шум: это гвардейские офицеры, уже надлежаще настроенные, с другими дворянами принялись кричать в перебой: «Не хотим, чтобы государыне предписывали законы, она должна быть самодержицей, как были все прежние государи». Анна пыталась унять крикунов, а они на колена перед ней с исступленной отповедью о своей верноподданнической службе и с заключительным возгласом: «Прикажите, и мы принесем к Вашим ногам головы Ваших злодеев». В тот же день после обеденного стола у императрицы, к которому приглашены были и верховники, дворянство подало Анне другую просьбу с 150 подписями, в которой «всепокорнейшие рабы» всеподданнейше приносили и всепокорно просили всемилостивейше принять самодержавство своих славных и достохвальных предков, а присланные от Верховного Тайного Совета и ею подписанные пункты уничтожить. «Как, — с притворным удивления простодушного неведения спросила Анна: — разве эти пункты не были составлены по желанию всего народа?» — Нет, был ответ. — «Так ты меня обманул, князь Василий Лукич», — сказала Анна Долгорукому. Она велела принести подписанные ею в Митаве пункты и тут же при всех разорвала их. Всё время верховники, по выражению одного иноземного посла, не пикнули, а то бы офицеры гвардии побросали их в окно. А первого марта по всем соборам и церквам «паки» присягали уже самодержавной императрице: верноподданнической совестью помыкали и налево, и направо с благословения духовенства. Так кончилась десятидневная конституционно-аристократическая русская монархия XVIII века, сооруженная четырех-недельным временным правлением Верховного Тайного Совета. Но восстановляя самодержавие, дворянство не отказывалось от участия в управлении; в той же послеобеденной петиции 25 февраля оно просило, упразднив Верховный Тайный Совет, возвратить прежнее значение Сенату из 21 члена, предоставить шляхетству выбирать баллотированием сенаторов, коллежских президентов и даже губернаторов и согласно дообеденной челобитной установить форму правления для предбудущего времени. Если бы это ходатайство было уважено, центральное и губернское управление составилось бы из выборных агентов дворянства в роде екатерининских капитан-исправников. Российская империя не стала «сестрицей Польши и Швеции», как надеялся Фик; зато рядом с республикански-шляхетской Польшей стала Россия самодержавно-шляхетская. Движение, во главе которого стал Голицын, ровно ничего не дало для народной свободы.

III

Царствование Анны Иоанновны — одна из мрачных страниц русской истории и наиболее темное пятно на ней — сама императрица. Вот как описывают ее современники. Рослая и тучная, с лицом более мужским, чем женским, черствая по природе и еще более очерствевшая при раннем вдовстве среди дипломатических козней и придворных приключений в Курляндии, где ею помыкали как русско-прусско-польской игрушкой, она, имея уже 37 лет, привезла в Москву злой и малообразованный ум с ожесточенной жаждой запоздалых удовольствий и грубых развлечений. Выбравшись случайно из бедной митавской трущобы на широкий простор безотчетной русской власти, она отдалась празднествам и увеселениям, поражавшим иноземных наблюдателей мотовством роскошью и безвкусием. В ежедневном обиходе она не могла обойтись без шутих-трещоток, которых разыскивала чуть не по всем углам империи: они своей неумолкаемой болтовней угомоняли в ней едкое чувство одиночества, отчуждения от своего отечества, где она должна всего опасаться; большим удовольствием было для неё унизить человека, полюбоваться его унижением, потешиться над его промахом, хотя она и сама однажды повелела составить Св. Синод в числе 11 человек из двух равных половин, великороссийской и малороссийской. Не доверяя русским, Анна поставила на страже своей безопасности иноземцев, навезенных из Москвы и из разных немецких углов. Немцы посыпались в Россию точно ссор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении. Этот сбродный налет состоял из «клеотур» двух сильных патронов, «канальи курляндца», умевшего только разыскивать породистых собак, как отзывались о Бироне, и другого канальи, лифляндца, подмастерья и даже конкурента Бирону в фаворе, графа Левенвольда, обер-шталмейстера, человека лживого, страстного игрока и взяточника. При разгульном дворе, то и дело увеселяемом блестящими празднествами, какие мастерил другой Левенвольд, обер-гофмаршал, перещеголявший злокачественностью и своего брата, вся эта стая кормилась досыта и веселилась до упаду на доимочные деньги, выколачиваемые из народа. Недаром двор при Анне обходился впятеро дороже, чем при Петре, хотя государственные доходы не возрастали, а скорее убавлялись. При неслыханной роскоши двора в казне, писали послы, нет ни гроша, а потому никому ничего не платят. «Между тем управление велось без всякого достоинства. Верховный Тайный Совет был упразднен, но и Сенат с расширенным составом не удержал прежнего первенствующего значения. Над ним стал в 1731 году трехчленный Кабинет министров, творение Остермана, который и сел в нём полновластным и негласным вдохновителем своих ничтожных товарищей, князя Черкасского и канцлера Головкина. Кабинет, не то личная контора императрицы, не то пародия Верховного Тайного Совета; он обсуждал важнейшие дела законодательства, а также выписывал зайцев для двора и просматривал счета за кружева для государыни. Как непосредственный и безответственный орган верховной власти, лишенный всякого юридического облика, Кабинет путал компетенцию и делопроизводство правительственных учреждений, отражая в себе закулисный ум своего творца и характер темного царствования. Высочайшие манифесты превратились в афиши непристойного самовосхваления и в травлю русской знати перед народом. Казнями и крепостями изводили самых видных русских вельмож, Голицыных и целое гнездо Долгоруких. Тайная розыскная канцелярия, возродившаяся из закрытого при Петре II Преображенского приказа, работала без устали, доносами и пытками поддерживая должное уважение к предержащей власти и охраняя её безопасность; шпионство стало наиболее поощряемым государственным служением. Все казавшиеся опасными или неудобными, подвергались изъятию из общества не исключая и архиереев; одного священника даже посадили на кол. Ссылали массами и ссылка даже получила утонченно жестокую разработку. Всех сосланных при Анне в Сибирь считалось свыше 20 000 человек; из них 5000 было таких, о которых нельзя было сыскать никакого следа, куда они сосланы. Зачастую ссылали без всякой записи в надлежащем месте и с переменой имен ссыльных, не сообщая о том даже Тайной Канцелярии: человек пропадал без вести. Между тем народное, а вместе с тем и государственное хозяйство расстраивалось. Торговля упала: обширные поля оставались необработанными по пяти и по шести лет; жители пограничных областей от невыносимого порядка военной службы бежали заграницу, так что многие провинции точно войной или опустошены, как писали иноземные наблюдатели. Источники казенного дохода были крайне истощены, платежные силы народа изнемогли; в 1732 году по смете ожидалось дохода от таможенных и других косвенных налогов до 21/2 миллионов рублей, а собрано было всего лишь 187 тысяч. На многомиллионные недоимки и разбежались глаза у Бирона. Под стать невзгодам, какими тогда посетила Россию природа, неурожаям, голоду, повальным болезням, пожарам, устроена была доимочная облава на народ: снаряжались вымогательные экспедиции; неисправных областных правителей ковали в цепи, помещиков и старость в тюрьмах морили голодом до смерти, крестьян били на правеже и продавали у них всё, что попадалось под руку. Повторялись татарские нашествия, только из отечественной столицы. Стон и вопль пошел по стране. В разных классах народа толковали: Бирон и Миних великую силу забрали и все от них пропали, овладели всем у нас иноземцы: тирански собирая с бедных подданных слезные и кровавые подати, употребляют их на объедение и пьянство; русских крестьян считают хуже собак; пропащее наше государство… Хлеб не родится, потому что женский пол царством владеет; какое ныне житье за бабой? Народная ненависть к немецкому правительству росла; но она имела надежную опору в русской гвардии. В первый же год царствования ее подкрепили третьим пехотным полком, сформированным из украинской мелкошляхетской милиции; в подражание старым полкам Петра I новый был назван Измайловским по подмосковному селу, где любила жить Анна. Полковником назначен упомянутый молодец обер-шталмейстер Левенвольд и ему же поручили набрать офицеров в полк из лифляндцев, эстляндцев, курляндцев и иных наций иноземцев, между прочим и из русских. Это была уже прямая угроза всем русским, наглый вызов национальному чувству. Подпирая собой иноземное иго, гвардия услужила бироновщине и во взыскании недоимок: гвардейские офицеры ставились во главе вымогательных отрядов. Любимое детище Петра, цвет созданного им войска, гвардеец, явился жандармом и податным палачом пришлого проходимца. Лояльными гвардейскими штыками покрывались ужасы, каких наделали разнузданные народным бессилием пришельцы. Еще при самом начале немецких неистовств, польский посол, прислушиваясь к толкам про немцев в народе, выразил секретарю французского посольства опасение, как бы русские не сделали теперь с немцами того же, что они сделали с поляками при Лжедимитрии. — «Не беспокойтесь, — возразил Маньян: — тогда у них не было гвардии». Дорого заплатила дворянская гвардия за свое всеподданнейшее прошение 25 февраля 1730 о восстановлении самодержавии и за великолепный обед, данный за это императрицей гвардейским офицерам 4 апреля того же года, удостоив их при этом чести обедать вместе с ними; немцы показали этой гвардии изнанку восстановленного ею русского самодержавия.

А между тем императрица «развлекалась со своими любимцами и любовниками. Необыкновенная роскошь проявленная двором того времени мирилась нередко с безвкусием и плохо прикрывала грязь; западно-европейское платье и светская вежливость не всегда сглаживало природную грубость нравов, которая так резко сказывалась в характере придворных развлечений того времени. Императрица оказывала свое покровительство святошам и приживалкам, держала при дворе разных шутов, как князя Волконского, князя Голицына, Апраксина, Балакирева, Косту, Педрилло, устраивала «машкерады» и курьезные процессии, которые состоялись по случаю женитьбы шута князя Голицына и постройки ледяного дома в конце зимы 1739 года. Таким образом придворная жизнь того времени уже не регулировалась строгим и скучным ритуалом московского терема, но и не привыкла еще к утонченным формам западноевропейского придворного быта. Одаренная чувствительным сердцем и природным умом, Анна Иоанновна, как отец её, лишена была, однако твердой воли, а поэтому легко мирилась с той первенствующей ролью, какую играл её любимец Бирон при дворе и в управлении. Подобно деду, царю Алексею Михайловичу, она охотно беседовала с монахами, любила церковное благолепие, но с другой стороны страстно увлекалась стрельбою в цель, псарнями, травлей и зверинцами. Старый московский дворцовый чин не мог уже удовлетворять новым потребностям придворной жизни 18-го века.

Несмотря на неудавшееся политическое движение дворянства в самом начале царствовании Анны Иоанновны, тем не менее в его положении произошли перемены политического и политического свойства, перемены, благодаря которым существенно изменилось и его служебное значение. Эти перемены вызваны были с одной стороны помимо правительства тем участием какое принимало дворянство в дворцовых переворотах со смерти Петра, с другой, стремление самого правительства облегчить сильное напряжение, в каком находилось народное хозяйство со времени Царя-Преобразователя. Под влиянием этих причин облегчена была военная служба. Манифестом 31 декабря 1736 года дозволено одному из шляхетских сыновей «кому отец заблагорассудит, оставаться дома для содержания экономии»; однако этот сын должен был обучаться грамоте и, по крайней мере арифметике для того, чтобы быть годным к гражданской службе. Жалование тех из шляхетских детей, которые отправлялись на службу, еще с января 1732 года сравнено было с жалованием иностранцев, а манифестом 31 декабря сама служба их ограничена 25-ти летним сроком, считая ее действительной с 20-ти летнего возраста. Вместе с облегчением службы увеличены привилегии землевладельцев. Указом 1831 года отменен закон о единонаследствии, т. е. майорате, окончательно уравнены поместья с вотчинами, определен порядок наследования супругов, причем вдова получает 1/7 недвижимой и 1/4 движимой собственности покойного мужа даже и в том случае, если вступала во второй брак. Военная служба была тяжела не только для дворян, но и для крестьян, которые нанимали рекрутов за большие деньги, т. е. в среднем по 150 рублей за каждого. В 1732 году Минихом предложено сбирать рекрутов 15–30 лет по жребию с крестьянских семей, где находится более одного сына или брата, и выдавать рекрутам уверительные письма в том, что если он прослужит десять лет рядовым и не получит повышения, то может выйти в отставку. Но если во внутренней деятельности правительства заметны довольно значительные отступления от взглядов Петра, то в отношениях к Малороссии и во внешней политике оно, напротив стремилось выполнить Петровские планы. Правда, Анна отказалась от мысли утвердиться на берегах Каспийского моря и в начале 1732 года возвратило Персии завоеванные царем Петром области. За то в Малороссии, по смерти гетмана Апостола в 1734 году не назначили, а учредили «правление гетманского уряда» из шести персон, трех великоруссов и трех малоруссов, которые под ведением Сената, но в «особливой конторе» управляли Малороссией. В отношениях к Польше и Турции также продолжали действовать прежние начала Петровской политики. По смерти Августа II, Россия в союзе с Австрией стремилась водворить на польском престоле сына его Августа III, который обещал содействовать русским видам на Курляндию. Но Станислав Лещинский продолжал высказывать свои претензии на польский престол, а бракосочетании его дочери Марии с Людовиком XV усилило влияние его партии. Тогда польская партия, сочувствовавшая избранию Августа, сама обратилась с просьбой о помощи к императрице, которая не замедлила воспользоваться таким случаем. Вслед за появлением двадцатитысячного русского войска под начальством графа Ласси, в Литве состоялось избрание Августа. Станислав Лещинский бежал в Данциг. Сюда же прибил Ласси, но осада города пошла удачно лишь с приездом Миниха и с появлением русского флота город сдался и Лещинский принужден бежать. Осада Данцига продолжалась 135 дней и стоила русским войскам более 8000 человек, а с города был взят миллион червонцев контрибуции. Но русские силы не столько нужны были на северо-западе, сколько на юго-востоке. Петр Великий не мог без досады вспомнить о прутском мире и, по-видимому предполагал начать новую войну с Турцией; в нескольких стратегических пунктах южной Украины он заготовил значительное количество разного рода военных припасов, которые при обозрении их генерал-инспектором Кейтом в 1732 г. оказались, однако, почти все сгнившими и испортившимися. Ближайшим поводом к объявлению войны послужили набеги татар на Украину. Правительство воспользовалось временем, когда турецкий султан занят был тяжелой войной с Персией и когда крымский хан находился в отлучке с отборными войсками в Дагестане, для открытия военных действий. Тем не менее первая экспедиция генерала Леонтьева в Крым с 20 000 войск оказалась неудачной. Леонтьев потерял слишком 9000 человек без всяких результатов. Дальнейшие действия были удачнее; они частью обращены были на Азов, частью на Крым. Азовская армия находилась под начальством Ласси, который после довольно тяжкой осады овладел Азовом. В то же время Миних взял Перекоп, а Кинбурн сдался генералу Леонтьеву. В следующем 1737 году Ласси опустошил западную часть Крыма, а Миних приступил к осаде Очакова, который взят был 2-го июля. Осенью того же года здесь храбро защищался генерал Штофелен от осаждавших его турок. Этим, однако, военные действия не закончились. В 1739 году Ласси снова вторгнулся в Крым с целью завладеть Кафою, а Миних двинулся на юго-запад, одержал блестящую победу при Ставучанах, взял Хотин и первого сентября вступил в город Яссы и принял от светских и духовных чинов Молдавии изъявление покорности императрице. Но в начале сентября Миних получил приказание прекратить военные действия. Русское правительство желало мира, давно начатая война требовала больших средств и становилась утомительный для самого войска, которое в дикой степной местности должно было возить с собою не только припасы, но и воду, даже двора, больных и раненых. Императрица принуждена была заключить этот мир поспешно и далеко не выгодно для России в виду неудачных действий союзных австрийских войск. Еще в конце 1738 года русское правительство обещало Карлу VI выслать вспомогательный корпус в Трансильванию, но не могло выполнить своего обещания, так как русским пришлось бы в таком случае пройти через Польшу, а поляки не соглашались пропустить их австрийский двор, однако, продолжал требовать высылки этого вспомогательного отряда. Между тем неудачные действия австрийских войск и происки французских дипломатов, которые в интересах Франции стремились к разделению двух союзнических дворов, побудили Австрию заключить крайне невыгодный для ней и притом сепаратный, подписанный без ведома союзников, мир с Портой. Лишенная союзника, и предвидя близкое окончание войны султана с Персией, императрица решилась заключить также мир, по которому Азов остался за Россией, но без укреплений, Таганрогский порт не мог быть возобновлен, Россия не могла держать кораблей на Черном море и имела право вести торговлю на нём только посредством турецких судов. Но Россия получала право построить себе крепость на донском острове Черкаске, Турция на Кубани. Наконец Россия приобретала кусок степи между Бугом и Днепром. Таким образом, война, которая стоила России до 100 000 солдат, оказалась бесполезной, как это и предсказывал граф Остерман еще до начала военных действий. Заключение мира пышно отпраздновано было в Петербурге 14 февраля 1740 года. Походы Миниха и Ласси, однако, не только не принесли России почти никаких выгод, но повели к вредным последствиям в сфере государственного и народного хозяйства.

В конце царствования императрицы в Великороссийских губерниях насчитывалось всего лишь 51/2 миллионов человек мужского пола. Государственные расходы, между тем, были довольно значительны. В 1734 году, напр., на содержание двора требовалось 260 000 рублей, императорской конюшни 100 000. На пенсии разным родственникам и родственницам императрицы выходило 77 000, на жалование и дачи разным гражданским чинам 460 000 и т. д. Несмотря на заметное развитие науки и литературы при Анне Иоанновне в последние годы её царствования, положение государства было довольно печальным. Петровские войны и тяжелые походы 1733–1739 гг., а также жестокое правление и злоупотребления Бирона давали себя чувствовать, вредно отзывались на состоянии народного хозяйства. Если служебные обязанности шляхетства были облегчены в некоторых отношениях, то податные обязанности, по прежнему, тяжелым бременем ложились на низший класс и становились еще тяжелее под влиянием той строгости, с которой производилось взымание недоимок. При таких условиях власть землевладельцев над крестьянами чувствовалась сильнее. Неудивительно поэтому, что кое где замечаются вспышки народного неудовольствия. Сохранились известия, например, о появлении в селе Ярославце киевского полка лжецаревича Алексея Петровича, которого поспешили признать местный священник и солдаты; есть сведения о заговоре против жизни хозяина, составленным рабочими на Ярославской полотняной фабрике Ивана Затрапезного в 1739 году, о возмущении крестьян против одного из Данковских помещиков, причем для их усмирения потребовалось содействие «городской команды». С 1735 г. по 1740 г. происходило несколько восстаний башкирцев, к которым с 1738 года присоединились и киргизы. Их усмиряли А. Румянцев, В. Татищев и кн. Урусов. Ропот и неудовольствие везде возбуждали подозрения правительства; лазутчики и доносчики роились всюду. Терпели не только низшие классы, но и некоторые из представителей аристократии, если чем либо мешали усилению Бирона. Фельдмаршал Долгорукий был сослан, в 1733 г. также сослан был ни в чём неповинный князь А. Черкасский. Указом 12 ноября 1739 г. обнародовано было, что князю Долгорукому (Ивану), после колесования отсечена голова, что тому же наказанию подвергнуты кн. Василий Лукич, Сергей и Иван Григорьевичи, и что кн. Василий и Михаил Владимировичи сосланы; Алексей Васильевич Макаров содержался под арестом. Наконец, известна печальная судьба А. П. Волынского, который возвысился благодаря Бирону, но вскоре восстановил против себя своего бывшего покровителя, Остермана и Куракина. Обвиненный в государственных преступлениях, он был казнен 27-го июля 1740 года вместе с несколькими сообщниками; других били кнутом и сослали в Сибирь на каторжную работу. Тяжело было правление временщика; но ропот и неудовольствие народное, благодаря его стараниям вовсе не доходили до императрицы, проводившей время на кушетке, в шлафроке, с её любимцем или в игре в карты за вином в обществе, шутов и шутих. А вне этих стен дворца в России царствовала тишина кладбища и полного народного и государственного разорения. Осень 1740 года императрица начала чувствовать себя не совсем здоровой, 5-го октября, за обедом ей стало дурно, а 17-го того же месяца она скончалась, назначив преемником двухмесячного сына племянницы своей Анны Леопольдовны, Ивана.

Горючий материал негодования, обильно копившийся десять лет, тлел, незаметно. Ему мешали разгораться привычное почтение к носителям верховной власти, исполнение некоторых шляхетских желаний 1730 года и нечто похожее на политический стыд: сами же надели на себя это ярмо. Но смерть Анны развязало языки, а оскорбительное регентство Бирона толкало к действию Гвардия зашумела; офицеры, сходясь на улицах с солдатами, громко плакались им на то, что регентство дали Бирону мимо родителей императора, а солдаты бранили офицеров, зачем не «зачиняют». Капитан Бровцын на Васильевском Острове собрал толпу солдат и с ними горевал о том, что регентом после смерти императрицы назначен Бирон. Увидел это кабинет-министр Бестужев-Рюмин, креатура регента, и, превратив себя в городового, погнался с обнаженной шпагой за Бровцыным, который едва успел скрыться в доме Миниха. Подполковник Пустошкин, вспомнив 1730 год, подговорил многих и в том гвардейских офицеров подать челобитную от российского шляхетства о назначении регентом принца-отца. Пустошкин хотел провести свою просьбу через кабинет-министра кн. Черкасского, одного из шляхетских вождей 1730 года, а тот выдал его Бирону. Офицеры толковали о регенте, не трогая императора-младенца Ивана Антоновича. Нижним чинам была понятнее более простая и радикальная мысль о самом престоле. При сыне герцога брауншвейгского кто ни будь регентом, господство всё равно останется в руках немцев. На престоле надобно лица, которое обошлось бы без регента и без немцев. Озлобление на немцев расшевелило национальное чувство; эта новая струна в политическом возбуждении постепенно поворачивает умы в сторону дочери Петра. Идучи от присяги императору-ребенку, гвардейские солдаты толковали о цесаревне Елизавете. Один гвардейский капрал в этот день говорил своим товарищам: «А не обидно ли? вот император Петр Российской империи заслужил: коронованного отца дочь государыня-цесаревна отставлена». Возбуждение гвардейских кружков сообщалось и низшим слоям, с ними соприкасавшимися. Когда манифест о воцарении Ивана Антоновича и о регентстве Бирона был прислан в Шлиссельбург, в канцелярию Ладожского канала, один писарь оказался навеселе. Окружающие советовали ему привести себя для присяги в порядок; но он им возразил: «не хочу, я верую Елизавете Петровне». Самые скромные чины хотели иметь свои политические верования. Так был подготовлен ночной гвардейский переворот 25 ноября 1741 года, который возвел на престол дочь Петра I. Этот переворот сопровождался бурными патриотическими выходками, неистовым проявлением национального чувства, оскорбленного господством иноземцев: врывались в дома, где жили немцы, и порядочно помяли даже канцлера Остермана и самого фельдмаршала Миниха. Гвардейские офицеры потребовали у новой императрицы, чтобы она избавила Россию от немецкого ига. Она дала отставку некоторым немцам. Гвардия осталась недовольна, требуя поголовного изгнания всех немцев заграницу.

В финляндском походе в лагере под Выборгом, против немцев поднялся открытый бунт гвардии, усмиренный только благодаря энергии генерала Кейта, который, схватив первого попавшегося бунтовщика, приказал сейчас же позвать священника, чтобы приготовить солдата к расстрелянию.

Началась вторая часть периода временщиков, эпоха дворцовых переворотов, эпоха фактического правления государством ставленниками гвардии и любовниками цариц, выходцами из нижних чинов этой самой гвардии.


Оглавление

  • I
  • II
  • III

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно