Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Пролог

В день похорон моего отца у меня почва ускользала из-под ног. Земля уже повернулась вокруг своей оси, а я еще не сдвинулась с места.

Мне, обезображенной скорбью и беременностью, было тогда двадцать шесть лет, и от рождения моего второго ребенка меня отделяло меньше месяца. Я смотрела, как отцовский гроб вносили в церковь в Риме. Его похороны были первыми в моей жизни, и мысль о том, что его живой облик ныне покоится в деревянном ящике, лишала меня остатков шаткого присутствия духа.

Вцепившись в церковную скамью, я бросила взгляд на свою мать Бруну, неподвижно сидевшую рядом со мной; ее большие карие глаза были скрыты под огромными темными очками. Она выглядела настолько потерянной в своей безутешности, что ей было не до меня. Я чувствовала себя сиротой — и не первый раз.

Дело в том, что они с папой жили в своем собственном особом мире задолго до того, как я проложила себе путь в него. В пятидесятые годы, с первых же дней этой запретной любви их отношения были глубоки, а узы — крепки. Я стала нежданным плодом любви, и по воле отца мне пришлось родиться в чужой стране, чтобы избежать огласки.

Альдо Гуччи, творец и мечтатель, лицо знаменитого модного дома, не терпел возражений. Бизнесмен-новатор, обладавший невероятным драйвом, он превратил небольшую флорентийскую мастерскую по производству сумок и чемоданов, принадлежавшую его отцу, в бренд мирового уровня, который стал воплощением итальянского шика.

Я была свидетельницей катастрофического развития событий, повлекших крушение семейного достояния, которое он изо всех сил пытался сохранить.

Последние пять лет его жизни напоминали мне трагедию короля Лира: череда предательств вынудила продать бизнес и в конечном счете свела в могилу.

Однако для меня отец не был тем человеком, кого можно осуждать или жалеть. Он был просто самым красивым папочкой, с неизменной улыбкой на лице, окутанный шлейфом его любимого одеколона, который врывался в нашу жизнь, чтобы вскоре стремительно унестись, словно это была экзотическая птица. Худощавый, гибкий и неуемный, своей энергией и смехом он будоражил наше застывшее, безмолвное существование и вносил в него суматоху. Ни на кого не похожий, он был человечным, ранимым и глубоко несчастным. И пусть нам не доводилось часто или подолгу видеться с ним, для нас с мамой он был той скрепкой, что удерживала нашу семью.

Теперь он покинул нас, и нам предстояло выдержать его похороны: не только часовую церковную панихиду, но и тягостный трехчасовой путь к склепу Гуччи, находящемуся за пределами Флоренции. Этот бесконечно долгий день должен был стать финалом нескольких трудных недель. Мама, папа и я — все мы скрывались от посторонних глаз в частной католической клинике в ожидании исхода, но никто из нас не хотел верить в неизбежность конца.

Вокруг бесшумно сновали монахини. Моя мать находилась по одну сторону его кровати, а я сидела по другую. Мы были хранительницами тайн и стражами его истины — две женщины, познавшие истинного Альдо Гуччи и любившие его наперекор всему.

В тот же миг, когда мой женатый отец встретился взглядом с прекрасной Бруной, продавщицей в его римском магазине, он потерял голову — и отдал ей свое сердце. Застенчивой 18-летней девушке предстояло стать ориентиром и компасом для моего отца, по которому он выверял свой путь на протяжении всей оставшейся жизни. В те три десятилетия, когда он метался по всему миру, создавая свою империю, «доктор Гуччи», как его часто называли, всегда тайно возвращался именно к ней, Бруне, в поисках опоры и прибежища. И эта женщина держала его руку, когда он умирал.

Юная красавица, чью внешность сравнивали с прославленными итальянскими кинозвездами того времени, заплатила немалую цену за свою тайную жизнь, скрытую от людских глаз. Как следствие, скрывали и мое существование. Будучи замкнутым ребенком, которому пришлось взрослеть не по дням, а по часам, я лишь удивлялась сумрачному, печальному затворничеству матери и ее закрытости — она оберегала их с отцом святилище и не впускала меня туда.

В январе 1991 года, в утро его похорон в Кьеза ди Санта-Кьяра, что на северо-западной окраине Рима, похоже, их примечательную историю уже никто не помнил. Шофер моего отца, Франко, молча привез нас к этой современной церкви со стенами цвета терракоты. Влившись в скорбную толпу, мы в замешательстве поднялись по широким каменным ступеням, и нам указали на места, отведенные сотрудникам компании и деловым партнерам, которые стеклись сюда со всего мира, чтобы отдать дань уважения прославленному патриарху Гуччи.

Через проход от нас сидела первая жена моего отца, Олвен, которую поддерживали три моих сводных брата — Джорджо, Паоло и Роберто, об их существовании я даже не догадывалась до 10-летнего возраста.

Никогда прежде две отцовские семьи не сходились под одной крышей, и атмосфера была ледяная.

Я также впервые в жизни увидела их мать. Если я вообще когда-либо о ней думала, то представляла ее элегантной пожилой англичанкой, словно аршин проглотившей, в костюме-двойке и жемчугах. А она оказалась морщинистой маленькой старушкой в инвалидном кресле, и физическая, и умственная хрупкость этой женщины, которой тогда уже исполнился восемьдесят один год, потрясла меня. Моя мать, окаменевшая в своей скорби, казалось, вообще ее не замечала.

Мы не стали обращать внимания на подчеркнутую отчужденность этой семьи отца. Такова была наша позиция по умолчанию. В то горькое утро единственное, что я могла сделать в этом неприветливом месте, — поглаживать своего еще не рожденного ребенка и гадать, как мы выживем в этих семейных штормах без покровительства моего отца. Прошло меньше недели со дня его кончины, и хотя моя мать по-прежнему каждую ночь видела его во сне, мы обе чувствовали себя брошенными на произвол судьбы.

Верный формальностям, папа уладил все свои дела задолго до того, как впал в последнюю, фатальную кому. Он организовал собственные похороны, прежде чем передать распоряжения своим самым преданным сотрудникам. Это должна была быть простая панихида без цветов и с минимумом речей.

Желая воздать должное моей матери, он написал собственный некролог, который следовало опубликовать после его смерти. Альдо Гуччи, писал он, оставил на этом свете свою жену, Бруну Паломбо, и свою спутницу, Олвен Прайс. Некоторые итальянские газеты честно напечатали некролог с указанными отличиями между двумя женщинами, как и задумал мой отец.

Однако «Нью-Йорк таймс» воздержалась от подобной публикации. В появившемся через два дня после его смерти некрологе приводились слова президента Джона Кеннеди, который назвал его «первым итальянским послом моды». Некролог заканчивался фразой: «После кончины мистера Гуччи остались его жена, в девичестве Олвен Прайс, и три сына — Роберто, Джорджо и Паоло».

Никакого упоминания ни о моей матери, ни обо мне.

Это было вопиющим умолчанием, вероятно, организованным другой стороной его семьи, но мы были бессильны что-либо изменить. Не могли мы противодействовать и другим нежелательным публикациям, появившимся после смерти моего отца. Де-юре я еще долгое время обязана оставаться невидимкой и хранить обет молчания.

Вплоть до нынешнего дня.

Прошло двадцать пять лет — и вот она, непридуманная история о моих родителях и созданной моим отцом всемирной империи, которая в конечном счете предопределила жизни каждого из нас.

Теперь я имею право рассказать ее.

Глава 1
Путешествие к корням Патрисии Гуччи

Годы, прожитые после смерти моего отца, нелегко дались нам с матерью. Наши отношения всегда были непростыми, но каждую из нас снедали собственные проблемы, а его отсутствие лишь усугубило их.

Лишившись мужчины, ставшего для нее отцом, другом, мужем и сыном в одном лице, моя мать погрузилась в скорбь и чувство страха. Без той силы, которая прежде двигала нас вперед, она плыла, подобно кораблю без руля и без ветрил. Всякий раз, когда мне хотелось утешить ее, она меня отталкивала, а потом у меня просто не оставалось времени, чтобы предпринимать новые попытки. Мой брак трещал по швам, а на руках был новорожденный ребенок, и именно мне пришлось иметь дело с юристами по поводу отцовской недвижимости. Скорбеть было некогда. Глядя на свою мать, я ощущала полное бессилие от собственной неспособности поддержать ее, когда она была не в состоянии примириться с потерей, совершенно выбившей ее из привычной колеи.

В итоге эта потерянность разорвала все нити общения в то время, когда я больше всего нуждалась в ней. Следующие несколько лет мы почти не поддерживали отношений. Когда мне перевалило за сорок, за моими плечами были два неудачных брака и психологическое бремя ответственности перед моими тремя дочерями. По причинам, остающимся для меня загадкой, я привлекала не самых подходящих мужчин — и в результате безмерно страдала. Настоящее чувство — такая любовь, какая была у моих родителей на протяжении их долгих и непростых отношений, — от меня ускользало.

К счастью, у меня были замечательные друзья, но их поддержка могла облегчить мою жизнь лишь в ограниченных пределах. Мне помогали молитва и медитация, а также осознание того, что отчасти мои жизненные неудачи объясняются оторванностью от корней. Я никогда не виделась со своими бабушками и дедушками и была едва знакома с братьями.

Даже отца я по-настоящему узнала только в последний период его жизни, а мать по сей день осталась для меня тайной за семью печатями.

Чем больше я стремилась понять собственную душу, тем отчетливее начинала понимать, что мои неверные решения, похоже, проистекали из разрушенного детства и искаженных семейных отношений. Чтобы жить дальше, мне необходимо было вернуться назад, к своим корням, и примириться со своим прошлым.

В конце концов мне пришло в голову, что, возможно, будет полезно написать об отце книгу. Я хотела воссоздать хронику нашей совместной жизни именно так, как мы ее ощущали, — как летопись моей семьи. И надеялась оставить своим детям уникальную и честную память о нас, не имеющую никакого отношения к сенсации, которую из нее делают. Самое главное, я верила: отец по праву заслужил свое место в истории — не только за его вклад в становление компании Гуччи, но и как первопроходец, распространивший культовый лейбл «Сделано в Италии» по всему миру.

Чего я совсем не ожидала, так это того, что мои изыскания снова сведут меня с матерью. После многих лет отчуждения я, наконец, приблизилась к пониманию уникальности тех уз, которые связывали ее с отцом, чтобы вознаградить ее по заслугам.

Мое прозрение началось в 2009 году, когда я навестила ее в Риме. После полугодового траура, нарушаемого моими телефонными звонками дважды в неделю, я приехала к ней поговорить. В надежде извлечь урок из ее долгого пути самопознания, я рассказала о своих переживаниях за время нашей разлуки, а также о моих поездках и духовной практике. Она поняла, что я все еще пытаюсь обрести себя.

— Я встречалась со многими интересными людьми. Среди них были те, кто помог мне осознать, как много пробелов в моих детских воспоминаниях, — сказала я матери, мягко подводя ее к теме. — На самом деле, это одна большая черная дыра. Признаю, что сама никогда тебя не расспрашивала, но я так мало знаю о тебе и папе и о вашей жизни, когда вы были молоды, и мне захотелось узнать больше.

Всем своим видом мать недвусмысленно показывала мне, что она предпочла бы не говорить о таких вещах. Всякий раз, когда я делала подобные попытки в прошлом, она отталкивала меня, заявляя, что не помнит или — более красноречиво — не хочет вспоминать. Ее привычка держать все в себе, ничего не комментировать, а меня оставлять в неведении стала нормой ее жизни, поэтому я опасалась, что и на этот раз все повторится.

И действительно, бросив на меня взгляд искоса, она пожала плечами и спросила:

— Какой в этом прок теперь, после стольких лет?

— Ну, я думала, что, возможно, откровенность и тебе пойдет на пользу, — ответила я. — Ведь тебе всегда казалось, что тебя не понимают.

Мать с минуту молча глядела на меня. А затем она резко поднялась и ушла в спальню. «Должно быть, я зашла слишком далеко и разговор не получится», — мелькнуло в моей голове. Но, возможно, что-то из сказанного мной в тот день тронуло ее, потому что она вернулась, держа в руках кожаную сумку с фирменным знаком Гуччи. Протянув ее мне, она сказала:

— Твой отец написал мне много писем. Я их сохранила. Вот, возьми их.

Вплоть до этого момента я даже не представляла, что когда-то папа писал моей матери письма. Он жил собственными реалиями, напоминавшими бешеный галоп, и у меня в голове не укладывалось, как и когда он находил время, чтобы писать ей так много lettere d’amore [любовных писем. — Пер.].

Мне хватило ума придержать язык. Я расстегнула «молнию» на сумке и вытащила пачку писем. Одна их часть была написана на голубой бумаге авиапочты, другая — на гостиничных фирменных бланках, третья — напечатана или написана от руки характерным отцовским почерком; все они были на итальянском. Драгоценный архив времен их ухаживания между 1958 и 1961 годом также включал телеграммы из-за границы. Почему она хранила все эти материалы на протяжении более полувека?

Пока я торопливо перебирала письма, мой взгляд зацепил фразу: «Сокровище мое, любовь моя, не покидай меня! Не разрушай лучшую часть моей жизни… не отталкивай меня; это чувство — не просто безрассудная страсть, но огромная и безграничная любовь».

Я с трудом верила собственным глазам. Мать с минуту наблюдала за мной, пока я просматривала страницы, а потом встала, чтобы приготовить чай.

— Это прекрасные письма, — тихо проговорила она, стоя уже на пороге комнаты. — Твой отец замечательно подбирал слова. Это была одна из первых черт, которая привлекла меня.

— Ты почитаешь их вместе со мной? — спросила я, но она подняла руку в знак протеста и отрицательно покачала головой.

— Не могу. Я помню, какие чувства они вызывали во мне тогда, много лет назад. Мне этого достаточно.

Мои глаза налились слезами, и я поняла: только что мать передала мне бесценное наследие. Через два десятилетия после его смерти она приоткрыла для меня окно, позволяющее заглянуть в их тайную общую жизнь и впервые окинуть взглядом свидетельства, которые очень долго оставались для меня тайной.

— Но это же что-то невероятное, мама! — воскликнула я.

— Да, — согласилась она. — Это была своего рода fiaba [волшебная сказка. — Пер.] — но не из тех, у которых непременно бывает счастливый конец.

Ее подарок знаменовал начало моих поисков. Я нацелилась сложить головоломку жизни моих родителей, а в конечном счете — и моей собственной. Слова отца породили тысячу вопросов, на многие из которых мать соглашалась ответить на протяжении следующих нескольких лет. Вдохновленная, я отправилась в увлекательное путешествие во времени, к моим флорентийским и римским корням, и начатое мной исследование было познавательным во многих отношениях.

Сколько же всего написали о «саге» дома Гуччи! Слишком пристальное внимание уделялось опале моего отца и непростым семейным отношениям, которые вылились в скандалы, разводы и даже убийство. И так мало было сказано о том, каким великим человеком он был или как горячо любил мою мать!

Благодаря силе его слов я узнала его как страстного и чувственного мужчину, что резко контрастировало с закрепившейся за ним репутацией безжалостного главы модного дома, который правил железной рукой. Важнее всего было то, что я совершенно по-новому увидела нетривиальную историю любви моих родителей в золотую эпоху la dolce vita [сладкая жизнь. — Пер.]. После моего не слишком складного детства это откровение принесло мне глубинное прозрение. Мне представилась возможность оценить не только испытания и несчастья, постигшие моего отца, но и те жертвы, которые принесла, будучи совсем молодой женщиной, моя мать, чтобы стать возлюбленной и пожизненной спутницей невоспетого героя современной Италии.

Мое паломничество к истокам растопило лед, и мать наконец смогла решиться на откровенность и показать мне совершенно незнакомого Альдо Гуччи — отдельные проблески его истинного облика мне довелось лично наблюдать лишь в конце его жизни.

— У него была и другая сторона, — настойчиво повторяла она. — Та сторона, какую знала только я. Это и был настоящий Альдо.

И, раскрывая эту сторону для меня, она позволила мне впервые посмотреть на отца ее глазами.

Глава 2
Как началась история дома Гуччи

Несмотря на итальянские корни, я выросла в Англии и считала себя скорее британкой. Мне всегда казался весьма показательным факт, что история дома Гуччи более века назад началась именно в Лондоне.

Мой дед по отцовской линии был крещен под именем Гуччо Джованбаттиста Джачинто Дарио Мария Гуччи — и, уверена, это имя было слишком громоздким для обращения, когда в 1897 году он поступил на работу в отель «Савой» с видом на Темзу. Этот гибкий подросток из Тосканы, выросший в маленьком городке, что лежит в сорока километрах западнее Флоренции, в шестнадцать лет сбежал из дома на поиски счастья. Добравшись до побережья, он сел на пароход и отрабатывал свой проезд, кидая в топку уголь на грузовом судне. Мастерская по изготовлению соломенных шляп, принадлежавшая его дяде, на которого работал отец паренька, находилась в бедственном положении и вскоре ушла с молотка, оставив семейство с пустыми руками.

Гуччо готов был взяться за любую работу, чтобы помочь родным. Наверняка ему доводилось слышать легенды о состояниях, сделанных в Британии конца XIX века, где правила королева Виктория. То были годы, известные как «веселые» или «беспутные девяностые» — период фривольности, показного шика и богатства, которыми в особенности кичились высшие слои общества. Стали популярны гранд-туры по Европе, маршрут которых брал свое начало в Лондоне. Прежде чем пуститься в экстравагантные странствия по континенту, богатые американцы и жители колоний, которым жгли карманы миллионы, заработанные на добыче алмазов, строительстве железных дорог, в промышленности или на золотых приисках, начали стекаться в Лондон.

Дед умер за десять лет до моего рождения, поэтому я так и не смогла спросить его, кто посоветовал ему поискать работу в самом роскошном отеле британской столицы. Из архивов отеля «Савой» следует, что среди обслуживающего персонала было несколько итальянцев, и юноши с кожей цвета оливок и лицами херувимов были востребованы в качестве мальчиков на побегушках. Накрахмаленные белые перчатки, щегольские кепи и изящные ливреи — их вид услаждал взор сливок общества, которые оказались падкими на новую моду: останавливаться в отелях, предлагавших безупречный сервис, включая электричество, а также горячую и холодную воду в смежных ванных комнатах. Заказывать номера в отеле было выгоднее, чем содержать продуваемые сквозняками и освещаемые газом частные городские дома, в которых и в помине не было подобной роскоши. В отеле имелись даже лифты, снабженные регуляторами с двумя скоростями подъема, дабы у чувствительных дам не случился обморок.

В 1890-е годы в соответствии с этикетом швейцары помогали гостям высадиться из конных экипажей и препровождали их к стойке администратора на первом этаже. Лакеи прибывших гостей оставались во внутреннем дворике и следили за тем, чтобы коридорные не перепутали чемоданы посетителей. Эти красивые, ручной работы сумки и чемоданы, часто украшенные монограммами и фамильными гербами, изготавливала горстка европейских производителей кожаных изделий, среди которых самыми знаменитыми были, пожалуй, Louis Vuitton в Париже, H. J. Cave & Sons в Лондоне и Asprey с Нью-Бонд-стрит, чьи портпледы, сундуки и несессеры до сих пор лицензируются с «королевского согласия».

Хотя юный Гуччо на момент своего приезда в Лондон почти не говорил по-английски, на протяжении четырех лет, что он проработал в отеле «Савой», его с удовольствием нанимали носильщиком. Основным занятием моего деда была переноска багажа, сложенного в высокие башни, из внутреннего дворика (в те времена туда въезжали через широкие ворота с гранитными столбами на Савой-хилл) в роскошные люксы с видом на набережную, для чего нужно было подниматься по лестнице или на служебном лифте. В номерах ему полагалось помочь гостям отсортировать багаж, прежде чем предоставить распаковку содержимого горничным и личным лакеям господ. Эта работа требовала лишь услужливости, физической выносливости и умения объясняться жестами.

Работа носильщика была «черной», за нее платили примерно два шиллинга и шесть пенсов в неделю плюс проживание и стол (примерно 2 фунта), но чаевые в полсоверена^[1], полученные от щедрого гостя, для парнишки-носильщика могли стать целым состоянием.

На фоне патриархального провинциального детства моего деда, должно быть, в юности он только диву давался, оказавшись в первом лондонском отеле такого класса. Открытие его — помпезное, с пенящимся шампанским — состоялось в 1889 году. Заведение, к которому я всегда питала особую слабость, отель «Савой» до сих пор остается одной из великолепнейших гостиниц Лондона. Нетрудно представить, каким упоительно модным он был в то время.

Отели «Беркли», «Карлтон» и «Ритц» в те годы еще даже не были построены, а «Клариджес», принадлежавший владельцу «Савоя», театральному импресарио Ричарду Д’Ойли Карту, был похож скорее на комфортабельный клуб для мелкопоместного дворянства. «Савой» же, с управляющим Сезаром Ритцем, главным и знаменитым ma?tre chef [шеф-повар. — Пер.] Огюстом Эскофье, пропагандировал революционную по тем временам мысль о том, что отель — вполне достойное место, где не стыдно показаться аристократии и даже особам королевских кровей. Это был первый отель, который стал достопримечательностью, а не просто местом для ночлега. Среди постояльцев были заметные фигуры нового «космополитического общества»: Сара Бернар^[2], дама-командор ордена Британской империи Нелли Мельба^[3] и Лилли Лэнгтри^[4]. Для таких гостей по заказу отеля были созданы специальные столовые сервизы, а развлекали знаменитостей другие звезды вроде Ноэля Кауарда^[5] и Джорджа Гершвина^[6].

Я часто гадаю, довелось ли моему деду встречаться с кем-нибудь из этих великих людей. Бросал ли ему монетку Ноэль Кауард? Была ли с ним ласкова Лилли Лэнгтри? Но каким бы ни был ответ, уверена, что Гуччо Гуччи испытал бы настоящий шок при мысли о том, что, переживи эти знаменитости свое время, его имя было бы у всех на слуху.

Принадлежащий отелю ресторан «Ривер», столь хорошо мне знакомый, был одним из первых публичных мест, где дамам позволялось трапезничать. Это, в свою очередь, подхлестнуло интерес к моде и зарождавшемуся новому стилю. И все это означало, что юным и румяным коридорным вроде моего деда приходилось таскать все больше шляпных картонок, чемоданов, саквояжей и чехлов с дамскими зонтиками.

Однако к 1901 году настрой в Британии изменился. Двадцать второго января после шестидесяти четырех лет непрерывного правления скончалась королева Виктория, что повергло ее подданных в страшный шок. Англо-бурская война^[7] лишь усугубила неуверенность в завтрашнем дне и породила политический хаос; «позолоченный век» потускнел. Именно в том году 20-летний Гуччо решил покинуть полюбившийся город и вернуться во Флоренцию с теми полусоверенами, которые он бережно копил все эти годы.

Вернувшись в лоно семьи, он принялся искать новую работу, однако прежде нашел себе жену — харизматичную мать-одиночку по имени Аида Калвелли, работавшую швеей, а ее отец был местным портным. Гуччо усыновил незаконнорожденного ребенка Аиды, Уго. Его отец умер, не успев жениться. Должно быть, в те времена такое решение вызвало большой скандал, но Гуччо пошел наперекор общественному мнению, сделав мать-одиночку своей женой и усыновив ее сына. Однако он так и не смог принять Уго полностью как своего ребенка, и в конечном счете между ними возникло отчуждение.

В течение нескольких последующих лет у Гуччо и Аиды родились дочь, моя тетка Гримальда, и четверо сыновей, в том числе мой отец Альдо, который родился 26 мая 1905 года. Один из мальчиков умер в детстве, и в семье осталось трое братьев, чьи судьбы впоследствии неразрывно переплелись с моей.

С рекомендательным письмом из отеля «Савой» мой дед вскоре нашел работу в принадлежавшей бельгийцам компании Compagnie Internationale des Wagons-Lits, которая была оператором самых роскошных в Европе поездов на паровой тяге, включая «Голубой поезд» и «Восточный экспресс». Но его чаяниям сделать карьеру помешал призыв на службу в королевскую итальянскую армию. В 1915 году Италия вступила в Первую мировую войну^[8]. Тридцатичетырехлетний Гуччо был отправлен в транспортный армейский полк в качестве шофера.

Все, что мне удалось узнать о его жизни в ходе жестокой окопной войны в горах на границе Италии и Австро-Венгерской империи, — это что он каким-то чудом уцелел, в то время как количество погибших перевалило за 700 тысяч. После войны Гуччо устроился на работу в «Франци», миланскую компанию по производству кожгалантереи. Она была основана в 1864 году Рокко Франци и его сыном Феличе, которые монополизировали итальянский кожевенный рынок, обеспечивая своей продукцией взыскательных европейских путешественников. Их стильные сундуки и фирменные чемоданы, изготовленные из кожи особой выделки, «кожи Франци», пропитанной экзотическими эссенциями, стали продавать повсеместно: их можно было видеть едва ли не на каждом трансатлантическом пароходе или поезде первого класса, и не раз они были замечены в «Савое». Был ли то осознанный выбор своего пути или просто случайное предложение о работе, которое он принял, о том история умалчивает.

Однако, проработав в компании Франци совсем недолго, Гуччо почувствовал, что в мире роскошных изделий из кожи есть место и для него. Начав подмастерьем и научившись выбирать и обрабатывать кожи для создания высококлассных, долговечных, но мягких изделий, он вырос до управляющего римской красильней Франци. Начать хотя бы с того, что он ежедневно ездил на работу в итальянскую столицу, после того как моя бабка упрямо отказалась покинуть ее родную Флоренцию. Со временем невероятно энергичная Аида уговорила мужа совершить, пожалуй, самый рискованный шаг в его жизни — уволиться из компании «Франци», вернуться домой в квартал Ольтрарно, что к югу от реки Арно, и основать собственное дело.

Мои дед и бабка купили небольшую лавку на мощенной булыжником улочке к северу от реки, недалеко от шикарного района модных магазинов и кафе, с главной улицей виа де Торнабуони. Эти новые заведения были удачно расположены на расстоянии пешей прогулки от знаменитого моста Понте Веккьо^[9], который непременно хоть раз да пересекал практически каждый гость Флоренции. Первые упоминания свидетельствуют, что этот скромный магазинчик был от пола до потолка забит чемоданами, сумками, портфелями и сундуками всевозможных видов и мастей. При лавке имелась собственная кожевенная мастерская, которую Гуччо заполнил сырьем из Германии, купив кожу оптом по весьма выгодной цене за счет благоприятного послевоенного обменного курса.

Человек безупречного вкуса, мой дед надеялся начать выпускать превосходные кожаные изделия, какие ему приходилось держать в руках в годы его юности, только он использовал более дешевые сорта кожи, улучшенные благодаря умелому крашению и технологиям обработки.

Его собственный элегантный дизайн — произвольная трактовка английского шитья и стиля — был разработан и доведен до совершенства флорентийскими ремесленниками с их наметанным глазом на детали.

На каждом новом изделии красовалась первая эмблема Гуччи — крохотное изображение юного носильщика в ливрее и кепи, который нес в одной руке саквояж, а в другой — чемодан. Со стороны моего деда это была очевидная дань уважения судьбоносному периоду службы в отеле «Савой».

Гуччо Гуччи распахнул двери своего магазина в доме номер семь по виа делла Винья Нуова в 1921 году. Название этой улицы переводится как «новая винокурня», и он наверняка надеялся на винтажное начало. Посеребренные буквы названия магазина — G. GUCCI & Co. — красовались над дверями в стиле ар-деко. Я не раз бывала там — ныне этот магазин входит в более крупный торговый комплекс фирмы GUCCI с главным входом на виа де Торнабуони, но нетрудно представить, как он выглядел почти сто лет назад.

Одно из первых рекламных объявлений во флорентийской газете «Sassaiola Fiorentina» описывало специализацию магазина как valigeria Inglese^[10]. Он также предлагал articoli finissimi per regali^[11]. Должность моего деда называлась direttore comproprietario — он был одним из партнеров, владевших бизнесом на паях с неназванным деловым инвестором. Так вырос мой дед, прежде служивший у производителя кожаных изделий «Франци». Сорокалетний отец троих детей, который когда-то в юности такие сумки мог таскать только за гостями отеля, должно быть, нервничал, но был полон гордости, стоя за прилавком со стеклянной столешницей, с нафабренными усами, в ожидании первого покупателя.

Гуччо мудро поставил во главу угла долговечность своих изделий, и ходили байки, что он даже прыгал на своих чемоданах, чтобы продемонстрировать их прочность. Качество было превыше всего, и он знал, что людская молва поможет ему распродавать галантерею. Поначалу дело шло ни шатко ни валко, но вскоре потянулись посетители благодаря рекламе в газетах, а также рекомендациям довольных покупателей, о чем он и мечтал. Со временем Гуччо также взялся за починку багажных принадлежностей, поврежденных во время трудных путешествий по шоссе, морю или железной дороге, — проблема, хорошо ему известная со времен его бытности мальчиком-коридорным. Ремонт оторванных ручек и ремней и полировка уродливых царапин стали настолько выгодным предприятием, что мой дед с его растущим аппетитом к коммерческому успеху смог открыть еще одну мастерскую.

Моему отцу, Альдо, исполнилось четырнадцать лет в тот год, когда открылся семейный бизнес: он был не намного моложе собственного отца в те времена, когда тот бросал в топку уголь, чтобы оплатить свой проезд в Англию. Хотя позднее папа изучал ботанику в колледже (что разожгло в нем пожизненную страсть к садоводству), мысли о высшем образовании были в основном забыты, поскольку его и младшего брата (моего дядю Васко) подключили к работе в качестве велосипедистов-курьеров, доставлявших заказы; они выполняли эту работу после занятий в школе и по выходным. Их младший брат Родольфо, которому было в то время девять лет, был слишком мал, чтобы развозить заказы, и, кроме того, мечтал совсем о другом.

Моя тетка Гримальда, их 18-летняя сестра, стояла за кассовым аппаратом на пару с бабушкой Аидой — настоящим двигателем бизнеса. Одетая в накрахмаленный белый фартук, она точно так же руководила безупречно одетым персоналом в соответствии со взыскательным стандартом, как и управляла домашним хозяйством. Папа обожал ее, хотя и признавал, что Аида могла быть «сущим дьяволом», и называл ее бесстрашной женщиной. Она, что называется, пленных не брала и была уверена, что способна на все — точь-в-точь как он сам.

Ее муж, обладавший многими хорошими качествами, был человеком честным, но нередко бескомпромиссным, а временами становился тираном. Он, отличавшийся слишком пылким темпераментом и нетерпеливостью, был перфекционистом — черта, которая передалась по наследству моему отцу, а от него досталась и мне. Во всем — от домашних обязанностей до ухода за своей внешностью — он требовал совершенства. Попыхивающий толстой тосканской сигарой, Гуччо Гуччи был хозяином «торгового зала» в старомодном смысле слова; следил, чтобы все было в безукоризненном состоянии до того, как открывались двери — точно с последним ударом его жилетных часов. Едва магазин открывался, он был тут как тут в своем щегольском костюме-тройке, готовый источать очарование.

Его переполняла решимость сделать свою компанию как минимум такой же успешной, как «Франци», и — как и собственники его бывшей компании-работодателя — без тени сомнения рассчитывал, что его сыновья будут преданы этому делу, как и он сам. «Семья и преданность бизнесу стоят на первом месте», — всегда утверждал он. Кроме того, часто стравливая сыновей друг с другом, Гуччо рано воспитал в своих мальчиках чувство конкуренции. Моя тетка Гримальда тоже должна была энергично участвовать в семейном деле, но, поскольку она была женщиной, Гуччо никогда не включал ее в свой бизнес-план.

Мой дед настаивал, чтобы все его дети, независимо от пола, сохраняли безупречность манер, внешнего вида и поведения, свойственную людям, работающим в высококлассной, амбициозной фирме. Он впитал вековую итальянскую традицию, известную как bella figura:^[12] это выражение подразумевает манеру подавать себя миру с помощью красивой одежды, грации и элегантности, чтобы произвести наилучшее возможное впечатление.

Мой папа его не разочаровал. Старший сын в семье, с точеными чертами лица и — единственный из его детей — с пронзительными голубыми глазами, он, несомненно, был numero uno^[13]. Прирожденный делец, унаследовавший хитрость матери и предпринимательский дух отца, он был энергичным подмастерьем и смело взвалил на себя все трудности построения семейного бизнеса. «Ранняя пташка», он обычно первым вылетал за двери, чтобы доставить на своем велосипеде красиво упакованные товары из кожи покупателям в самых разных уголках Флоренции, часто бросая вызов стихиям на узеньких улочках, запруженных конными экипажами.

К тому времени, когда ему исполнилось двадцать лет и он начал работать в полную силу, мой отец научился копировать разборчивость деда, тщательно осматривая магазинные витрины и проверяя каждый шов всякого изделия, которое производила их компания. Оба они настаивали на постоянном присутствии персонала в торговом зале, чтобы не терять контакта со своими покупателями и гарантировать, что магазин, носящий их имя, будет блистательным свидетельством качества и превосходства. Однако за пределами торгового зала дело выглядело не так респектабельно. Начать с того, что продажи не отличались стабильностью, и в какой-то момент деду едва не пришлось закрыть магазин. От краха его спасла лишь ссуда, предложенная женихом моей тетки Гримальды. Этот аванс помог компании продержаться, пока продажи вновь не выросли, что позволило деду не только выплатить долг, но и открыть второй магазин — недалеко от первого, на виа дель Парьоне.

Вскоре папа на деле доказал, что уже вырос и стал сведущим работником, чтобы его отправили на практику как первого в истории коммивояжера фирмы GUCCI.

Такая работа импонировала его жажде странствий и блудливому взору. Таская с собой чемоданы, полные товаров на продажу, он без зазрения совести занимал все багажные полки, оставляя мало места для других пассажиров. Характеру Альдо, которого кое-кто называл faccia tosta [нахал. — Пер.], было присуще врожденное высокомерие, но это удивительным образом сходило ему с рук. Красивый молодой холостяк при средствах, он быстро обнаружил неожиданные преимущества ежедневного контакта с владельцами магазинов, иностранными гостями, богатыми покупателями и их служащими, особенно если они оказывались особами женского пола.

Он много путешествовал, но именно во Флоренции ему было суждено познакомиться с первой женщиной, оказавшей серьезнейшее влияние на его жизнь.

Глава 3
Становление Альдо Гуччи

Рассматривая фотографию отца и его жены, сделанную в день их свадьбы, я с удивлением вижу на ней встревоженного молодого человека. Его сжатые кулаки и неуверенность, написанная на лице, говорят о бремени ответственности, которое он, должно быть, ощущал в свои двадцать два года. Что интересно, я узнаю в нем себя — в форме носа, в опущенных уголках глаз и удлиненном овале лица.

Его невеста, напротив, держится гораздо непринужденнее, чуть наклонив голову к мужу и приоткрыв рот, будто собирается что-то сказать. Вокруг нее витает атмосфера предвкушения, не только потому, что она была в этот момент беременна, но и в ожидании заманчивого будущего.

Олвен Прайс была миловидной блондинкой родом из графства Шропшир, что находится в английском Мидлендсе, неподалеку от границы с Уэльсом. Ее протестантская семья занималась деревообработкой и изготавливала мебель, колеса и гробы. Старшая из шести детей, Олвен выучилась на женскую портниху, но каким-то образом избежала провинциальной скучной жизни и обязанности тянуть лямку, еще подростком поступив на службу и сделавшись личной горничной принцессы.

Одной из обязанностей Олвен, когда она работала на румынскую принцессу Елизавету, вышедшую замуж за Георгия II, короля Греции, было забирать покупки, сделанные ее госпожой, из эксклюзивных магазинов, до посещения которых та была большой охотницей. Скромный по размерам магазин G. Gucci & Co. на виа делла Винья Нуова во Флоренции был одним из ее любимых — и тем самым местом, где Олвен пала жертвой обаяния моего отца.

Весной 1927 года принцесса Елизавета нанесла неожиданный визит в этот магазин — без сопровождения свиты. Прибытие особы королевских кровей из Европы всегда было поводом для радости (в «Савое» по таким случаям звонили в специальный колокол), но на этот раз радостная суета быстро затихла. Принцесса пришла не за покупками: она явилась, чтобы подать жалобу. Мисс Прайс, ее незамужняя служащая, за которую принцесса несла в некотором роде ответственность, завела тайный роман с моим отцом — так холодным тоном заявила Элизабет моему деду. Мало того, Олвен забеременела от него.

Гуччо не знал, куда деваться от стыда. Ему было отлично известно, что его пылкий сынок не способен обуздать свои желания и способен соблазнить едва ли не любую женщину в определенных кругах.

Его все более безответственные интрижки стали притчей во языцех в семейной мастерской; утверждали даже, что он как-то раз положил глаз на монашку в поезде, которая позволила ему ласкать ее. Никто не усматривал в этом ничего дурного, но довести девушку до беды — это было уже слишком.

Моему отцу, должно быть, хотелось бежать куда угодно и сделать что угодно в то время, когда он узнал, что Олвен беременна. Тем не менее уроки отца об уважении к семье не пропали даром. Альдо также питал искреннюю привязанность к хорошенькой юной горничной, равно как и оставшееся на всю жизнь восхищение всем британским, тоже воспитанное в нем отцом. Не успев полностью оценить все последствия своего шага, папа предложил жениться на этой 19-летней девушке и обещал заботиться об их будущем ребенке.

Это предложение принцесса сочла приемлемым, так что когда Олвен была на четвертом месяце беременности, пока еще незаметной, они с отцом поженились в католической церкви Богоматери и св. Освальда, недалеко от ее дома в английском городе Освестри. Это событие произошло 22 августа 1927 года. На фотографии Олвен, которая была намного ниже ростом, чем мой отец, одета в белое платье до колен, на голове короткая вуаль и расшитый жемчугом головной убор в форме полумесяца. Перед собой она держит, крепко сжимая, большой букет цветов. Можно сказать, на лице ее застыло выражение триумфа.

Мои дед и бабка не стали пересекать Ла-Манш, чтобы присутствовать на бракосочетании, поскольку это означало бы закрытие магазина и ненужные расходы. Мой отец в церкви назвался торговцем кожгалантереей и залучил в шаферы местного торговца табаком.

Как было заведено тогда в Италии — и теперь этот обычай в определенной степени вернулся снова, — молодая жена переехала к мужу и его родителям в их скромный двухэтажный домик во Флоренции. Хотя Олвен немало поездила по свету, вскоре она почувствовала себя как рыба, выброшенная на песок, в стране, на языке которой она едва могла объясниться. Она не слишком поладила со свекровью, да и от местной кухни была не в восторге.

С рождением требовательного первенца, Джорджо, появившегося на свет 2 февраля 1928 года, у нее не осталось времени на общение, так что мой отец все чаще и дольше отсутствовал, уезжая как по делам, так и ради удовольствия. Когда один за другим последовали еще двое сыновей, Паоло, родившийся в марте 1931 года, а в ноябре 1932 года — Роберто, его жена целиком посвятила себя воспитанию детей. Поскольку молодой семье требовалось больше пространства, супруги перебрались в собственный дом в пригороде, где Олвен еще больше отдалилась от своего динамичного мужа, истинного латинянина по духу, чей аппетит к жизни — и женщинам — никогда не иссякал.

Италия в период между двумя мировыми войнами находилась практически в рабстве у своего премьер-министра Бенито Муссолини, руководителя фашистской партии. Умело используя пропаганду и обещания экономического роста, этот человек, известный как Il Duce [вождь. — Пер.], создал культ собственной личности и правил страной как однопартийный диктатор с помощью своих устрашающих «чернорубашечников».

Мой отец никогда не проявлял интереса к политике и не тратил времени на фашистов. Они с моим дедом были слишком заняты собственными замыслами. Несмотря на то что страна задыхалась в железной хватке экономической депрессии, они решительно настроились продвигать свои планы по расширению компании, используя сырье импортного производства. Мои дяди, Васко и Родольфо, с юности подавали надежды, но ни в одном из них не было того рвения устроить будущее семейного бизнеса, каким отличался мой отец. В 1935 году, когда папе исполнилось тридцать, политика неожиданно вмешалась в его планы. Муссолини отдал приказ о вторжении в Абиссинию (также известную как Эфиопия) из-за постоянного пограничного спора с итальянской колонией Сомали. Этот семимесячный военный конфликт вызвал возмущение во всем мире, и Лига Наций, в которую входили обе страны, применила ряд санкций, повлекших торговую блокаду Италии.

Рискуя лишиться доступа к жизненно необходимым поставкам кожи из Германии, мои отец и дед были вынуждены действовать быстро, не предполагая, что их решения зададут тон всему будущему GUCCI. Папе удалось закупить некоторое количество телячьих кож в красильне в историческом квартале Флоренции, Санта Кроче, расположенном на юго-восточной окраине города. Сознавая, что этот высококачественный и более дорогой материал, известный как cuoio grasso [ «богатая кожа». — Пер.], придется использовать экономнее, он отыскал итальянских поставщиков джута, пеньки, полотна и неаполитанской конопли — материалов, которые планировал использовать для замены кожи.

Для изделия, которому суждено было стать их фирменным чемоданом-бестселлером, он выбрал парусину цвета загара с характерным геометрическим принтом в темно-коричневой гамме, который стал известен как дизайн «ромби». Эта фирменная ткань по-прежнему используется в продукции Гуччи и впоследствии была персонализирована рядами пересекающихся двойных букв G — инициалов Гуччо Гуччи; это была еще одна хитроумная инновация моего отца.

Итало-абиссинская война завершилась в том же месяце, когда он отметил свой тридцать первый день рождения, но ее воздействие на дизайн и восприятие изделий GUCCI оказалось пожизненным. Компания не только сумела обойти торговое эмбарго — ее бизнес переживал настоящий бум. Папа чувствовал себя неуязвимым, несмотря на отдаленный рокот следующего военного конфликта. Мой дядя Васко удовольствовался ролью главы фабрики, а дядя Родольфо осуществил свою мечту, став киноактером под сценическим псевдонимом Маурицио д’Анкора.

Мой отец, по-прежнему остававшийся «сыном номер один», грезил о расширении бизнеса — сначала в Риме, а потом и дальше; но ему потребовались два года усилий и многочисленные жаркие споры, прежде чем он смог убедить деда, что в таком риске есть финансовый смысл. В зрелости Гуччо стал осторожничать, особенно при воспоминании о том, как его семья однажды едва не лишилась всего. Бизнес во Флоренции развивался лучше, чем он рассчитывал, и это было пределом его мечтаний: «Зачем нам рисковать ради какой-то авантюры в городе, где у нас нет никаких связей? Особенно когда ходят слухи о грядущей войне». Но за угрюмым фасадом умудренного жизнью пожилого мужчины по-прежнему скрывался юнец-авантюрист, некогда сбежавший в Англию на поиски своего счастья, и втайне дед восхищался отвагой и неукротимой волей моего отца — тем, что итальянцы называли его forza [сила. — Пер.].

Под натиском железной хватки в итоге дед позволил отцу купить новый магазин в Риме, в доме двадцать один по виа Кондотти, расположенном в фешенебельной центральной части города недалеко от Испанской лестницы. Этот магазин был в основном скопирован с первого, его дизайн был дополнен такими же дверными ручками из слоновой кости, вырезанными в форме оливок. Не стали экономить на витринах, коврах и освещении. В двухэтажном угловом доме даже имелись просторные апартаменты на втором этаже для Олвен и троих их сыновей. Рим стал их новым домом.

Первого сентября 1938 года папа руководил открытием нового bottega, или магазина, на виа Кондотти. Могу только представить то чувство возбуждения, какое он, должно быть, ощущал, впервые в жизни открывая филиал вне Флоренции, когда его честолюбивый дух нашел наконец отдушину. Он заверял отца в гарантированных продажах благодаря растущему количеству туристов из Америки и других стран, наводнивших главный город Италии, и все они жаждали вернуться домой с качественной кожгалантереей.

На что он явно не рассчитывал, так это на то, что ровно через год после официального открытия магазина разразится Вторая мировая война.

Когда позднее, в 1940 году, Муссолини заключил союз с Германией, будущее предстало мрачным — не только для их семейного бизнеса, но и для почти каждого коммерческого предприятия во всей Европе. Если бы не поддержка дружественного банка и военный контракт, по которому их мастера должны были шить сапоги для итальянских пехотинцев, G. Gucci & Co. почти наверняка пошла бы ко дну.

Мой отец сумел избежать призыва благодаря покровительству Il Duce, который решил, что бизнес в итальянской столице должен продолжать свою работу, дабы поддерживать бодрость духа итальянской нации. Его братьям во Флоренции повезло меньше, и оба они оказались на фронте. Однако Риму тоже досталось, когда союзные войска бомбили город в 1943 и 1944-м, тогда погибли тысячи мирных граждан. Ватикан придерживался политики нейтралитета, и папа Пий XII выходил на улицы Рима, чтобы раздавать милостыню самым обездоленным. В конце концов ему удалось вымолить у президента Рузвельта объявить Рим «открытым городом» — то есть городом, который отказался от всяких оборонительных действий, — что в итоге спасло его жителей и великие культурные сокровища.

В то время как мой отец старался удерживать бизнес на плаву, его жена сосредоточилась на сыновьях. Она воспитывала их в условиях двуязычного общения и планировала по окончании войны при первой возможности отправиться домой, чтобы навестить родителей в Англии. Все мальчики учились в школе Матери Божией, которой руководили ирландские монахини. В основном они были очень дружны, не считая обычного духа братского соперничества. Джорджо, старший, заикался и был довольно нервным ребенком. Паоло, типичный средний сын, — шумный и общительный, а Роберто в младенчестве был всеобщим любимцем. В силу постоянного отсутствия в доме мужчины, которого они называли «папочкой» и с которым Олвен была связана браком без любви, именно мать питала эмоциональную жизнь своих сыновей.

В наши дни кажется странным, что менее ста лет назад развод в Италии был не только делом неслыханным, но и считался прямым нарушением канона Католической церкви, каковым и остается по сей день. Развод не получал здесь законодательного разрешения вплоть до 1970-х годов. В то время даже протестантская Британия смотрела на разводы косо. Если Олвен не горела желанием вернуться в Шропшир, чтобы жить там без детей и получать продукты по карточкам, ей не оставалось ничего иного, как жить в Италии и воспитывать мальчиков в меру своих возможностей. Она смирилась с тем фактом, что мой отец будет в основном отсутствовать в ее жизни, одержимый стремлением к профессиональным, личным и коммерческим успехам.

Когда война закончилась и партизаны убили Муссолини, мрачных нацистов в Риме сменили американские солдаты-победители, дымившие сигаретами и раздававшие жевательную резинку. И казавшийся неисчерпаемым запас долларовых купюр американских солдат нигде не приветствовали теплее, чем в магазине Гуччи. Когда папа ежедневно подсчитывал кассу, он, должно быть, испытывал немалое облегчение от того, что риск, который многие считали безрассудной авантюрой, наконец окупался.

Бурлящий новыми идеями, в надежде создать себе международную репутацию, он быстро нарастил производство удобных для транспортировки аксессуаров — перчатки, пояса, нагрудные значки и ключницы. Он также начал обучать ремеслу своих детей, готовя их к тому моменту, когда они займут свои места в династии Гуччи, которую он надеялся создать, — начинание, активно поощряемое его отцом.

Любовь моего деда к своему ремеслу была настолько сильна, что, как говорят, он любил помахивать клочком кожи под носом у своих внуков вскоре после их рождения, приговаривая: «Так пахнет кожа, так пахнет твое будущее!» Не знаю, как отреагировала бы я в детстве, если бы мой отец проделал подобное со мной, но, став взрослой, я могла оценить натуральную выделку и несравненное качество дорогой кожи, пробуждающее во мне воспоминания о самых лучших моментах жизни.

Так же, как и его отец, мой папа поощрял жесткую конкуренцию между своими неоперившимися сыновьями-подростками, побуждая их развивать в себе обостренный интерес к бизнесу, который, согласно его решению, им предстояло однажды унаследовать. Он занимал их работой на складе и в доставке, подобно тому, как сам работал в их годы. В те головокружительные давние дни, с удовольствием отсылая своих отпрысков на велосипедах к покупателям, мой отец никак не мог знать, что именно они, вступив в сговор между собой, станут причиной его крушения.

Глава 4
Сила мифа и покорение Америки

Словарь определяет миф как «традиционное сказание, в котором воплотился опыт древнего народа». Это слово может также означать «широко распространенное, но ложное представление или идею». Мне, выросшей под завесой тайны, было не привыкать к тому, что правду всегда прячут; поэтому, когда я узнала, что за время, прошедшее с моего рождения, окружающая имя Гуччи история претерпела некоторые изменения, это не стало для меня сюрпризом.

С первых дней службы в отеле «Савой» дедушка Гуччо осознал важность традиции, когда речь идет о создании символа общественного статуса. Титулы предков, фамильные гербы и тисненые инициалы были отличительным признаком мелкопоместного дворянства, так что моему отцу, если он хотел сделать лейбл GUCCI синонимом роскоши, чтобы привлекать богатых покупателей и «тянуться вверх», нужно было умалчивать о скромных корнях своего рода и изобрести для него более впечатляющую наследственность. И уж явно не в интересах семьи афишировать плебейское начало карьеры деда в качестве коридорного.

Как однажды заявил папа, «символ статуса не возникает из воздуха. Он становится таковым, когда его принимает определенная элита, и после этого все стремятся его купить». Поэтому в первые послевоенные годы они с отцом принялись разрабатывать хитроумный план по созданию «предыстории» для фамилии Гуччи. Поскольку они оба выросли до появления автомобилей, а среди их клиентов было немало аристократов, продолжавших ездить в экипажах, они придумали лакированную версию истории, в которой их род «предположительно» ведет свое начало от флорентийских седельщиков, обслуживавших средневековую знать.

Такая интерпретация удачно укладывалась в представление о прочной и надежной продукции, связанной с «конской» тематикой, которую они начали производить: тесьма в красно-зеленую полоску, вдохновленная подпругами; ткани цветов жокейской одежды; металлическая фурнитура и ручки, стилизованные под стремена и уздечки; и особые двойные швы, которые обычно ассоциируются с лучшими кожаными седлами.

Хитрым ходом стало усовершенствование крохотной эмблемы GUCCI, вручную вышитой на каждой фабричной сумке. Теперь она включала стилизованный герб, на котором был изображен щит под родовой фамилией, украшенный розой и колесом. Благородный рыцарь в доспехах сменил плебея-слугу, несущего багаж.

Так появился миф.

В детстве отец подарил мне крохотный перстенек-печатку с гербом Гуччи. Изготовленный из 11-каратного золота, он идеально сидел на моем мизинце. Хотя я и была тогда слишком мала, чтобы оценить его значение, но носила его с гордостью и по-прежнему дорожу им.

У моего отца были и другие идеи для поддержания активности торговли. В трудные послевоенные годы, когда Италия страдала от депрессии, а кожа оставалась контролируемым товаром^[14], он продолжал экспериментировать с другими материалами, чтобы производить финансово выгодную продукцию. Как говорится, голь на выдумки хитра, и в 1947 году на свет появилась Bamboo Bag [ «бамбуковая сумка». — Пер.]. Невозможно точно сказать, кому из Гуччи первому пришла в голову идея сумки из свиной кожи характерной формы, навеянной ассоциациями с очертаниями седла, с ручками из обожженного бамбукового тростника; но я лично всегда считала, что это был гениальный ход.

Эта сумка сразу же стала хитом и даже «снялась» в фильме Роберто Росселлини^[15], где украшала руку Ингрид Бергман^[16]. После стольких лет финансовой разрухи и фашистского правления отважная маленькая Bamboo Bag от GUCCI явила собой нечто новое и восхитительное. Символизировавшая возрождение страны, она стала фирменным стилем компании, который был использован во многих позднейших репликах и остается культовым статусным символом винтажных моделей, за которыми охотятся по сей день. У меня тоже была такая, черного цвета, подарок матери; увы, она была украдена много лет назад вместе с коллекцией других сумок GUCCI, входивших в набор вещиц, которыми я особенно дорожила.

К тому времени и мой отец, и оба дяди постоянно были заняты в бизнесе. После того как Родольфо бо?льшую часть военного времени провел в агитационных поездках по войскам, его сценическая карьера потерпела крах. Потеряв работу, он без особого желания занял свое место в торговом зале магазина на виа дель Парьоне, посвящая свободное время созданию длинного автобиографического фильма, в который вошли фрагменты его лучших киноролей. Он тоже творил собственный миф.

Покладистый и добродушный Васко, в военное время отвечавший за производство армейских сапог, возглавил флорентийские фабрики, включая и новую, построенную на волне успеха «бамбуковой сумки». Чтобы вознаградить трех своих сыновей за старания, дед назначил на директорские должности каждого из них, выделив им равные доли акций, хотя все соглашались с тем, что «кресло водителя» они делили с моим папой. Тем не менее это решение укрепляло их уверенность и семейную гордость. В компанию с репутацией надежного работодателя, где поощрялось новаторство и соизмеримые вознаграждения, стекались умелые кожевенники.

Умной мерой (подозреваю, дед скопировал ее с фирмы Франци) явилось то, что каждому мастеру был присвоен личный идентификационный номер — его штемпелевали внутри каждого изделия, чтобы поддержать сознательность и ответственность, подчеркнуть креативность и указать на изготовителя товара. Любой брак можно было отследить до мастера, что помогало гарантировать высочайшие стандарты производства.

Требовалось все больше рабочих рук, чтобы выполнять возрастающее количество заказов, в то время как римский магазин продолжал расширять торговлю. Страстно желая нажиться на растущем международном престиже GUCCI, мой отец придумал девиз: «Качество помнят еще долго после того, как забывается цена» — и, велев увековечить его золотым тиснением на кожаных табличках, разместил их в магазинах на стратегически важных местах. Действительно, в те годы их товары были настолько добротными, что матери моих друзей до сих пор вздыхают, говоря, что купленные тогда сумки неподвластны возрасту и даже спустя десятилетия выглядят как новенькие. Мой дед, одержимый идеями ремесленного мастерства и долговечности, был бы горд, услышав эти слова.

В своей непоседливой манере, хорошо известной нам с мамой, папа отправлялся все дальше и дальше в поисках новых материалов и посещал ремесленные выставки по всей Европе. В Лондоне он заказал огромное количество рыжих и пятнистых свиных кож у специалистов-красильщиков в городе Уолсолл, графство Стаффордшир. Эти нежные, точно сливочное масло, кожи стали настолько важны для бизнеса Гуччи, что он лично ездил на фабрику выбирать их. Чем больше он путешествовал, тем отчетливее понимал, что компании необходимо расширяться, чтобы воспользоваться преимуществами мирового бума потребления. Вначале он устремил свой взор на Милан, который быстро оправлялся после ковровых бомбардировок авиации союзников.

Дед не переставал тревожиться по поводу любых перспектив дальнейшего расширения. Они с моей бабкой Аидой по-прежнему жили в том же семейном доме и приобрели не так уж много предметов роскоши. Одним из девизов Гуччо были слова: «Оставайся скромным, чтобы быть великим», и он был настроен не позволять моему отцу возноситься в заоблачные высоты. Разумный и умеренный Васко, в функции которого входили наем персонала и надзор за производством, тоже опасался неприкрытых амбиций моего папы. Младший в семье, дядя Родольфо, по прозвищу Фоффо, относился к этому немного иначе. Поскольку Фоффо был дамским любимчиком и повидал свет, он общался с людьми утонченными и знал, что существует свободная ниша для качественных товаров. И хотя он был вынужден отказаться от своих голливудских фантазий, Родольфо понимал, что у моего отца тоже есть мечты, и вскоре стал его главным союзником.

При поддержке младшего брата папа сумел настоять на своем и в 1951 году приобрести новую торговую площадь в доме номер семь на виа Монте Наполеоне, в обиходе известной как «Монтенапо» — самой фешенебельной улице Милана. С предвидением, казавшимся почти сверхъестественным, мой отец открыл магазин в нужном месте в нужный момент. Он мудро поставил Родольфо во главе этого шикарного магазина, зная, что брат привлечет свои связи в области киноиндустрии. Прошло не так много времени, а сливки итальянских киностудий уже толпились у дверей GUCCI в Милане, а последние модели раскупали такие посетители, как Марчелло Мастроянни из «Сладкой жизни» Феллини и Джина Лоллобриджида.

Однако у папы зародились более смелые планы. Задолго до того, как мой дед начал таскать чемоданы в отеле «Савой», волна итальянских беженцев примерно в три миллиона человек хлынула к американским берегам (это явление позднее получило название «новая иммиграция»), чтобы стать важной частью экономики США. Когда джи-ай^[17] стали возвращаться в Штаты как неофициальные послы стильной кожгалантереи, они породили спрос на все итальянское. Мой отец жаждал трансформировать представление американцев об Италии как о нации бедных иммигрантов — едоков пиццы — в нечто более престижное, сделав слово «итальянский» синонимом качества и дизайна. Интуиция подсказывала ему, что он должен открыть GUCCI для Нью-Йорка, коммерческой родины его любимых клиентов. Он шел тропой первопроходца, и точно так же, как старатели на золотых приисках в прошлом столетии, понимал: только дерзкие смогут сколотить себе состояние. Забронировав в 1952 году билет на трансатлантический теплоход, папа намеревался оказаться в первых рядах.

Город, окрещенный «Большим Яблоком», был всем, на что надеялся Альдо Гуччи, — и даже превзошел его ожидания. С того момента, как он сошел на берег в круизном порту Нью-Йорка, любовь к городу буквально ослепила его. В его нагрудном кармане лежала карточка рекомендованного адвоката, и он стоял потрясенный, упиваясь открывшимся взору зрелищем. Все здесь — от небоскребов до парада улиц и автомобилей со стабилизаторами, мощно стремившихся во всех направлениях, — так и лучилось энтузиазмом и коммерческим успехом. Он был заворожен. Это было началом его страстного любовного романа с Америкой, которому было суждено длиться многие годы.

В сопровождении поверенного, с которым папа связался по приезде, он осмотрел ряд помещений в мидтауне^[18] Манхэттена. Прежде чем выбрать помещение, как это проделывал для магазинов в Италии (мне предстояло не раз наблюдать этот процесс за долгие годы), он вставал напротив здания на другой стороне улицы и, прищурив глаза, воображал фирменную вывеску GUCCI над входом. Если должный эффект не возникал или фасад здания не вписывался в окружение безукоризненно, он качал головой и переходил к следующему варианту.

Его внимание привлек один конкретный магазин. Он находился на первом этаже отеля, в котором остановился отец, престижного «Савой-Плаза» (отсюда он потом писал письма моей матери; но об этом позже). Расположенный на углу Восточной 58-й улицы и Пятой авеню, этот отель, символ роскоши и процветания, возвышался рядом с Центральным парком. От магазинов на первом этаже здания, хотя они и не выходили непосредственно на Пятую авеню, как предпочел бы мой отец, было рукой подать до роскошного универсального магазина Bergdorf Goodman, девятиэтажного памятника шопингу, считавшегося «вершиной стиля». По сравнению с ним то помещение, которое понравилось папе, по адресу: Восточная 58-я улица, дом семь, было относительно скромным, и арендная плата за торговую площадь — 1500 долларов в год — была слишком привлекательной, чтобы пройти мимо. Отец заинтересовался этим вариантом.

Жаждая сохранить Родольфо в роли своего союзника, он уговорил брата приплыть в Нью-Йорк, чтобы осмотреть новую покупку лично, а потом они вместе приступили к переговорам с банкирами об учреждении в Америке компании Gucci Shops, Inc. Совершив поступок, который, вероятно, показался моему деду наглым актом неповиновения, братья прислали ему телеграмму. В ней они сообщали об этом шаге уже после того, как договор аренды был подписан, а сделка заключена. Их разделяло почти 6,5 тысячи километров, поэтому Гуччо не мог ничего предпринять и обвинил папу в глупости, которая погубит их всех. (Он пребывал в полной уверенности, что они отправились в Штаты с единственной целью — получить общее представление о местной розничной торговле.). Он прислал им телеграмму с требованием расторгнуть сделку и немедленно вернуться домой. Братья не послушались.

Лишь немногие были посвящены в содержание тех разговоров, которые последовали за возвращением Альдо и Родольфо в главный офис Gucci & Co., но разговоры эти, надо полагать, были весьма бурными. Моему деду, который пережил близость к финансовому краху и две мировые войны, тот темп, с которым его старший сын развивал бизнес, по-видимому, казался убийственным. Второго января 1953 года Гуччо упал замертво от сердечного приступа. Моя верная и стойкая бабка Аида находилась рядом с мужем. Ему было семьдесят семь лет. Эта неукротимая женщина, бросившая вызов общепринятым нормам морали, родив незаконного ребенка, а потом убедившая Гуччо учредить бизнес, которым она помогала ему руководить, последовала за ним в могилу меньше чем через два года.

Полагаю, в пользу моего деда говорит то, что человек, который основал компанию и видел осуществление всех своих мечтаний, все же снизошел до желания сыновей за несколько недель до своей смерти. Выслушав убедительные аргументы моего отца, он дал ему свое благословение на новый амбициозный американский проект. Эстафетная палочка была передана.

Спустя десять месяцев, как Гуччо упокоился в мраморной фамильной гробнице на кладбище Соффиано в предместье Флоренции, которое впоследствии стало мне слишком хорошо знакомо, мой отец спланировал помпезное открытие своего первого магазина на американской земле. В ноябре 1953 года этот магазин, пионер итальянского дизайна, стал первой площадкой в Соединенных Штатах, где торговали высококачественными итальянскими товарами.

Хотя официально папа владел новым магазином на паях с братьями, никто не сомневался в том, что де-факто именно он был главой G. Gucci & Co. В честь этого события компания запустила новую линию товаров, в которую входили и первые лоуферы Гуччи — мои личные любимцы в юности. Эти элегантные туфли без застежек, изготовленные из крокодиловой кожи, свиной кожи или замши с металлическими деталями, имитирующими трензеля^[19], стали тем предметом, которому суждено было преобразить будущее семейного бизнеса.

С открытием манхэттенского магазина страсть моего отца вырвалась на простор. Он очень гордился тем, что все три его сына к тому времени работали в семейной фирме. Джорджо и Роберто усердно трудились «за кулисами», в то время как более яркого Паоло — истинного сына своего отца — поощряли доверять своим творческим импульсам и заниматься разработкой новых дизайнов. Наблюдая, как каждый из них привносит в компанию собственные уникальные способности, папа понимал, что породил не только миф, но и наследие.

Нью-йоркский магазин отличался изысканной элегантностью и излучал утонченность, роскошь и гламур в модной индустрии; впоследствии отголоски этих тенденций отозвались по всему миру. Когда щелкали затворы фотокамер, он стоял рядом со своим любимым сыном Роберто, а по бокам их окружали мои дяди, Родольфо и Васко, все они трогательно демонстрировали единство семейства Гуччи. Они посылали четкий сигнал, что этой компанией будут руководить мужчины их клана.

Моя тетка Гримальда, которой не повезло родиться представительницей слабого пола, всю свою жизнь работала во флорентийском магазине. Ссуда, переданная ее женихом, спасла предприятие от краха. Тем не менее она ничего не получила в наследство от деда, который по завещанию разделил свой бизнес на три доли. Вместо этого ей были подарены земельный надел и 12 миллионов лир (приблизительно 20 тысяч долларов). Это решение послужило искрой для первой внутрисемейной судебной тяжбы, когда она усомнилась в справедливости деления трофеев. Поверенные братьев безжалостно сокрушили ее в суде — в результате Гримальда и члены ее семьи затаили злобу на долгие годы.

Эта важнейшая судебная тяжба в истории Гуччи случилась за десять лет до моего рождения. Именно с нее начались междоусобные разрушительные распри.

Жизни нашей семьи уже не суждено было стать прежней.

Глава 5
Появление Бруны Паломбо

В жизни каждого из нас бывают ключевые моменты, когда выбор конкретного пути ведет нас к будущему, которое в ином случае могло бы не состояться. Я могу припомнить несколько таких моментов в своей жизни и часто гадаю, как все обернулось бы, если бы пошла другим путем.

Полагаю, в истории моей семьи тот момент, когда Гуччо решил уехать из Флоренции и отправился на поиски счастья в Лондон, был критически важным перекрестком, а для папы им стал, должно быть, тот день, когда он взошел на борт судна, отплывавшего в Нью-Йорк. Для моей матери Бруны это, безусловно, был день, когда она переступила порог магазина Гуччи на виа Кондотти, 21, в Риме, в чудесное пятничное утро в апреле 1956 года.

По ее словам, это «все равно что войти в другой мир». Восемнадцатилетняя дочь вдовой портнихи, она пыталась скрыть дрожь в руках, крепко сжимая сумочку — как она внезапно осознала, очень дешевую и низкосортную. Одетая в свое лучшее платье зеленовато-голубого цвета, к которому она надела черные туфли-лодочки, мама вышла из квартиры своей матери в районе Вьяле Мандзони в западной части Рима, полная волнения, радостного и одновременно тревожного. Ее бойфренд Пьетро договорился о ее собеседовании со своим зятем, который был дежурным администратором в этом флагманском магазине фирмы GUCCI, и мама не один день раздумывала, что надеть, и репетировала слова, которые будет говорить.

— Я знала, что, если удастся получить эту работу, у меня будут собственные деньги, чтобы покупать то, чего мне хочется, — рассказывала она мне. — Это была хорошая возможность; иначе кто знает, что бы со мной сталось.

Младшая из троих детей, мама была зачата под новогодние фейерверки 1936 года и родилась ровно девять месяцев спустя, 1 октября 1937 года, за два года до начала Второй мировой войны. Мой дед Альфредо Паломбо был чиновником средней руки и убежденным фашистом. Бабушка Делия придерживалась либеральных взглядов и, по словам матери, была «настоящим ангелом». Бруну, младшую в семье, обожала мать, кормившая ее грудью до двух лет. У нее были темные волосы — благодаря им она и получила свое имя, — заплетенные в косички. В детстве моя мать была жизнерадостным, но довольно привязчивым ребенком — черта, которая сопровождала ее бо?льшую часть жизни и повлияла на отношения матери с отцом и мной. Она, боясь оставаться одна, спала в родительской постели до шести лет и не отходила от юбки моей бабушки.

Начавшаяся Вторая мировая война полностью изменила жизнь ее семьи. Как только в Италии произошел переворот и правительство было низложено, мой дед Альфредо лишился работы, которую надеялся сохранить до конца жизни. Муссолини был арестован и содержался под арестом на уединенном горном курорте, пока нацисты не совершили налет; они дерзко выкрали его, вывезя на самолете, после чего вернули к власти как марионеточного правителя. Его новый режим был установлен в Гарньяно, на берегах озера Гарда в северной части Ломбардии. Восемьсот бывших правительственных служащих, включая моего деда, были призваны на работу в этот городок. У них, оставшихся в Риме без работы, не было особого выбора, кроме как принять это предложение. Альфредо был особенно счастлив возможности снова послужить своему дуче.

Моя мать, которой тогда было пять лет, была усажена в поезд вместе с ее матерью, старшим братом Франко и сестрой Габриэллой. Семья покинула Рим и поселилась в маленьком домике в курортном городке Мадерно, расположенном недалеко от Гарньяно. Не считая восторга от увиденного впервые в жизни снега, в остальном переезд дался им нелегко: пришлось жить в городке, где основная часть недвижимости была изъята для расселения внезапного наплыва приезжих. Местные жители, которые свысока глядели на южан, злились на новоприбывших, и мою мать дразнили в школе за ее римский акцент, заставляя ее стыдиться и чувствовать себя чужаком.

Охраняемый солдатами и изрытый бомбоубежищами, этот прежде мирный регион теперь часто становился объектом налетов авиации союзников. Когда несколько солдат Муссолини были убиты во время авианалета, жителям городка, включая мою мать, было приказано выстроиться вдоль улиц для участия в траурной процессии. Семья Паломбо, скучавшая по дому и не сумевшая освоиться в новой среде, оставалась в Мадерно до конца войны и прибытия американских войск. После казни Муссолини им пришлось вернуться в Рим. Этот опыт изменил их всех.

Моему деду удалось найти гораздо менее значительную должность, чем была у него до войны, с меньшей зарплатой. Затаенная злоба сказалась на его здоровье, усугубив уже существовавшие язву желудка и болезнь почек, и боль лишь ухудшала и без того скверное настроение. Моя мама часто становилась жертвой дурного нрава отца, ее били за малейшую провинность. Мой дядя Франко старался не попадаться отцу на глаза, а тетя Габриэлла, которая была красива, умна и вообще «папина дочка», единственная избегала его постоянных придирок. Мою мать часто — и не в ее пользу — сравнивали с Габриэллой, что порождало у младшей дочери ощущение, будто у нее мало общего с братом и сестрой. Одинокая и погруженная в себя, она научилась играть и жить в своем собственном мирке. Памятуя о своей изоляции в детстве, могу лишь посочувствовать ей.

Что ж, по крайней мере, хотя бы мать любила ее без всяких условий — или так она думала. В восемь лет мама случайно подслушала, как моя бабушка говорила подруге: «Я не хотела рожать Бруну. Мы не могли позволить себе еще одного ребенка, и я делала все, чтобы избавиться от плода». Моя мать, слишком незрелая, чтобы разбираться в причинах, была буквально сокрушена услышанными словами, оставившими в ее душе шрамы на всю жизнь. Вскоре после этого у нее сложилась странная привычка — повсюду носить с собой сумочку как источник утешения. Эта привычка сохранилась у нее до сих пор. В сумочке она держала свои немногочисленные детские сокровища и начала обмениваться ими со всеми, кто предлагал ей какой-либо подарок. Даже если речь шла о чем-то настолько тривиальном, как конфета, она чувствовала, что должна ответить взаимным даром, даже если для этого приходилось оторвать пуговицу на блузе. Бабушка считала подобное поведение умилительным, не понимая, что это знак внутреннего эмоционального конфликта, связанного с восприятием собственной ценности.

Вопреки открытию истины о том, что поначалу она была нежеланным ребенком, единственные счастливые детские воспоминания моей матери связаны с бабушкой. Солнечное расположение духа Делии освещало ее квартиру, когда она садилась за швейную машинку и, напевая, принималась строчить платья, каких никогда не могла бы позволить самой себе. Бруна наблюдала, как она создавала какой-нибудь ошеломительный наряд, от выкройки до готовой вещи, за считаные часы, и грезила наяву о жизни людей, которые могли носить такие экстравагантные одежды.

— Я любила наряжаться и делать макияж, — рассказывала она. — Брала мамину подводку для глаз и основательно наносила ее на веки, пока не становилась похожей на Клеопатру. Я воображала себя экзотической женщиной, которая носит все эти прекрасные наряды и живет совершенно иной жизнью.

Моя бабушка была чем-то вроде экстрасенса и утверждала, что у нее часто бывают предчувствия. Однажды она подняла глаза от швейной машинки и объявила: «Твоей сестре Габриэлле придется усердно трудиться, чтобы получить то, чего она хочет. Но тебе, Бруна, все подадут на блюдечке с голубой каемочкой».

Про себя моя мать подумала тогда, что это крайне маловероятно.

К тому времени, когда мама стала подростком, у нее появилась проказница-подруга по имени Мария-Грация, которая подбивала ее бунтовать против строгих правил, установленных отцом. Для начала Бруна попробовала «запретные плоды» вроде жевательной резинки и сигарет, а потом начала поздно приходить домой, рискуя быть избитой, если отец узнает об этом. Однако в возрасте четырнадцати лет ее интерес переключился на мальчиков — или, точнее, на одного мальчика. Его звали Пьетро. Он был на три года старше ее: брюнет с густыми волосами, необыкновенно длинными ресницами и «красивым ртом».

Влюбленные делали все то, что обычно делают все юные пары, например, ежевечерне прогуливались на площади, проводили время с друзьями или смотрели дублированные голливудские фильмы типа «Ровно в полдень» и «Поющие под дождем». Пьетро был единственным сыном и трудился в семейном процветающем пищевом бизнесе — работа, которая требовала частых деловых поездок. Он был обеспеченнее большинства молодых людей, а когда на 18-летие ему подарили «Фиат-1100» (Magic Millecento), стал первым обладателем собственной машины в их кругу. Увозя мою мать на романтические прогулки в автомобиле, Пьетро парковался в каком-нибудь уединенном местечке, переключал радио на фоновую музыку, а потом пытался ласкать ее, в то время как она сопротивлялась всему, что заходило дальше поцелуев.

Вполне счастливая со своим бойфрендом, дома мама была далека от радужной жизни. Хотя мрачный нрав деда несколько смягчился после неожиданного выигрыша в лотерею (около 5000 долларов), при его домашней тирании моя мать и тетя Габриэлла должны были одеваться консервативно и неукоснительно соблюдать установленный им «комендантский час». И то и другое вызывало у них возмущение. Маме казалось, что он задался целью сделать всех окружающих несчастными, и она не видела никаких шансов, что положение когда-нибудь изменится.

Но однажды жарким июньским днем 1953 года все действительно изменилось. Мама вернулась из школы, и соседка сообщила ей, что ее отец упал без чувств и его отвезли в больницу. Поскольку проблемы со здоровьем преследовали ее отца долгие годы и незадолго до этого он перенес операцию по удалению камней в почках, мама не слишком сильно волновалась.

Она села за кухонный стол и начала листать газету, пестревшую публикациями о коронации королевы Елизаветы. Рассматривая фотографии из Лондона, она ела вишни из миски, оставленные для нее матерью. В забытьи поедая их одну за другой, она прислушивалась к тиканью часов на стене и ждала возвращения матери. Меньше чем через час та же соседка, которая впустила ее в квартиру, снова ворвалась в дверь с криками: «Твой папа умер! Твой папа умер!» Альфредо Пабомбо убил ictus cerebrale, или инсульт. Мама в шоковом оцепенении так и продолжала сидеть, доедая вишни, не говоря ни слова и глядя на часы. С тех пор вкус вишен всегда напоминал ей об этом моменте.

Я не знала никого из своих бабушек и дедушек, но мне известно, что у матери сохранилось мало приятных воспоминаний об ее отце и она не особенно скорбела о нем. К счастью, на момент его смерти семья стала более обеспеченной благодаря неожиданному лотерейному выигрышу и пенсии правительства. Затем, вскоре после его кончины, моя тетя Габриэлла уехала из родительского дома, выйдя замуж за стоматолога, а дядя Франко нашел место в компании British Petroleum. Моя мама захотела получить профессию и начала посещать курсы стенографии, где познакомилась с ровесниками и стала чаще отлучаться из дома. Она почувствовала некоторое облегчение, пока Франко не принял на себя роль главы семейства и не стал насаждать правила, установленные отцом, особенно в том, что касалось поведения моей мамы.

— Я делала все, что было в моих силах, только бы вырваться от Франко и из этой квартиры, — рассказывала она мне. — Однако он по-прежнему следил за каждым моим шагом и набрасывался на меня как пес, если я опаздывала домой к установленному им «комендантскому часу». Он был сущим тираном!

Эти диктаторские замашки проявлялись и в характере Пьетро, который неожиданно решил, что моей матери не нужно пользоваться косметикой — а ею пользовалась любая красивая молодая signorina, особенно такая яркая, как моя мама. «И еще я не хочу, чтобы ты носила туфли на высоком каблуке, когда ты не со мной», — настаивал он. Пьетро также хотел всегда знать, где она находится в данный момент. Их постоянные препирательства приводили к ссорам по телефону, которые неизменно заканчивались тем, что она бросала трубку.

Однажды вечером, когда они сидели, ласкаясь, в его машине, Пьетро неожиданно сделал ей предложение. Еще не успев подумать о том, что? говорит, она услышала, как ее собственный голос произносит слово Si («Да»). Он был настолько уверен в ее ответе, что сразу же вынул из кармана маленькую бархатную коробочку, в которой лежало кольцо с жемчугом, предназначенное для помолвки. Она надела его на палец, хотя не любила жемчуг и втайне сомневалась, стоит ли менять жизнь под гнетом Франко на жизнь под тиранией Пьетро.

Моя бабушка была удручена этой новостью. У нее имелись собственные сомнения насчет Пьетро, которые она тут же высказала дочери, сообщив о том, что сама совершила ошибку, выйдя замуж за ее отца. «Подумай хорошенько о том, что делаешь, Бруна, — предостерегала она. — Не думаю, что Пьетро тебе подходит. Даже если ты все же решишься и выйдешь за него, то помяни мое слово, вернешься домой через три дня».

Маму терзали сомнения. Она пообещала себе, что никогда не станет жить с таким авторитарным человеком, каким был ее отец; но, с другой стороны, ей казалось, что большинство итальянцев ведут себя точно так же. Да и был ли у нее на самом деле какой-либо выбор? Пьетро, в сущности, был человеком достойным и совестливым и явно обожал ее. Ее подруги то и дело твердили ей, что он — «завидная партия», из него получится надежный муж и прекрасный отец.

Не зная о ее сомнениях, Пьетро уже строил планы их совместного будущего и начал отдавать маме половину своих еженедельных заработков, которые она хранила в обувной коробке, спрятанной под комодом в ее спальне. Их совместная жизнь казалась предопределенной. Как в детстве она отрывала пуговку от своей блузки, чтобы отдать ее в обмен на чужой подарок, так и сейчас она вверила себя ему в обмен на его защиту. Казалось, альтернативы нет.

Когда мама окончила курсы стенографии, бабушка в решительных выражениях сказала ей, что, если она рассчитывает иметь собственные деньги, ей придется найти работу. Пьетро согласился на это очень неохотно, но именно он выбрал для нее и рабочее место, и работодателя, когда его зять Лоран сказал ему, что есть подходящая должность в фирме GUCCI.

Было яркое пятничное утро 1956 года, когда моя мать приблизилась к ключевому моменту своей жизни, входя в магазин, о котором никогда прежде не слышала. Не сознавая важности этого дня, она в изумлении оглядывала роскошный, но скромный по размерам магазин с его деревянными витринами, благоухающими новенькой кожей. Когда Лоран поманил ее за собой, она последовала за ним в офис на первом этаже, заметив, что каблуки ее туфель глубоко утопают в зеленом ковре. Зять Пьетро был утонченным, высоким, стройным малым и казался совершенно расслабленным. Он рассказал ей, что рабочее место, которое может ей подойти, — это работа на складе с начальной зарплатой в 25 тысяч лир в неделю. Эта сумма показалась ей ошеломительной.

— Если будешь хорошо справляться, сможешь пробиться и в торговый зал, — прибавил он.

В восторге от идеи быть одной из тех шикарных «витринных» девушек, мимо которых она только что проходила на первом этаже, мама едва не налетела на него, когда он повел ее по коридору в другой кабинет с дверью, отделанной стеклянной панелью. Поворачивая ручку, он улыбнулся и сказал:

— Вначале я должен представить тебя боссу, — и перед тем как открыть дверь, Лоран прошептал: «Ничего не говори, пока к тебе не обратятся, да и тогда говори не слишком много». Она внезапно так занервничала, что у нее закружилась голова.

Они вошли в удивительно непритязательный кабинет, искусно обставленный в духе неофициальности. В маленькой приемной сидела, быстро печатая на машинке, секретарша. Позади большого деревянного стола стоял стильный, модно одетый бизнесмен с редеющими волосами, элегантно зачесанными назад.

— Дотторе Гуччи, это девушка, о которой я вам говорил, — беззаботно сказал Лоран. Он использовал обращение «дотторе», обычно используемое в речи в знак почтения, вне зависимости от квалификации лица, к которому обращаются. — Ее зовут Бруна Паломбо. Она училась на стенографистку, но, если вы одобрите, я хотел бы для начала испытать ее на первом этаже.

Мой отец вышел из-за стола, чтобы пожать моей матери руку и сверкнуть обезоруживающей улыбкой. Она подняла глаза, встретившись с его взглядом, когда он спросил, сколько ей лет. Она сказала, что в октябре будет девятнадцать, он оглядел ее и ответил:

— Очень хорошо. Можете начинать на следующей неделе.

Она опустила взгляд, едва веря своим ушам.

Те несколько минут, что она провела внутри магазина Гуччи, были единственной темой, о которой она была способна говорить в тот день. Едва добравшись до дома, она буквально засыпала мою бабушку и свою подругу Марию-Грацию подробными рассказами о том, как там все богато, и то и дело восклицая:

— Вы даже представить себе не можете!

— А твой начальник каков? — спросила Делия.

— Он добрый, — задумчиво ответила Бруна. — И у него синие-пресиние глаза… такие глаза!

Момент, когда ей предложили работу, был, как она потом рассказывала мне, самым волнующим событием ее молодых лет: «Я просто не могла дождаться, когда приступлю к работе!»

Когда моя мать в понедельник села в оранжевый автобус «М», чтобы отправиться на работу, это определенно был один из счастливейших дней в ее жизни. Казалось, события приобрели сходство с кинофильмом; Бруна ехала мимо Колизея до Пьяцца ди Спанья и воображала, что играет роль молодой горожанки. Благодаря случаю и удаче она каким-то образом проскользнула в волшебный портал и вступила в другой мир, о котором мечтала, будучи маленькой девочкой, — мир, населенный людьми, вольными делать все, что им вздумается, и носить платья вроде тех, что создавала ее мать.

Первые несколько недель она работала с описями, инвентаризацией и установкой ценников в служебном помещении магазина — и делала это с удовольствием. Всякий раз, когда выдавалась возможность, она заглядывала в торговый зал и увлеченно наблюдала, как сливки общества собирались там под хрустальными люстрами: «Этот магазин привлекал таких интересных, элегантных людей, все они явно были богатыми, многие приходили из расположенных неподалеку посольств, были некоторые люди из киноиндустрии. Меня завораживало то, как они одевались, какие прекрасные ювелирные украшения носили».

Она незаметно для окружающих изучала и свойственный этим утонченным посетителям язык тела, а также позы и повадки обслуживающего персонала, готового с энтузиазмом расхваливать товары и предлагать покупателям любую необходимую им помощь. «Buongiorno, posso esserle d’aiuto?»^[20] — вежливо спрашивали они, демонстрируя тот уровень этикета, на котором настаивала семья Гуччи еще со времен моего деда.

Пусть моя мать ни разу не слышала этого названия до того, как начала там работать, но она быстро пришла к пониманию, что это один из самых роскошных брендов во всей Италии: в двери магазина часто входили такие звезды, как Ава Гарднер, Джоан Кроуфорд, Керк Дуглас и Кларк Гейбл. Даже королева Англии была покупательницей GUCCI: будучи юной принцессой, она заглядывала во флорентийский магазин. Юную представительницу британского королевского семейства в сопровождении фрейлины обслуживал лично Гуччо Гуччи, и она якобы сказала ему: «В Лондоне нет ничего подобного!»

Вскоре пришла очередь моей матери занять место в торговом зале — событие, которого она ждала с таким же трепетом, с каким модель ждет своего первого выхода на подиум.

Хотя она поначалу делала ошибки, ее скромность и милая улыбка вскоре завоевали симпатию персонала и покупателей. Когда я смотрю на ее фотографии того времени, многое становится понятно: она была потрясающей девушкой, и ее присутствие, должно быть, вызывало немало волнений. Один иранский дипломат, по-видимому, проникся к ней такими нежными чувствами, что стал одним из завсегдатаев магазина и как-то раз признался, что у нее, с ее темными волосами и фарфоровой кожей, «облик персидской красавицы».

Возвращаясь домой, она говорила моей бабушке, что работа у Гуччи стала сбывшейся мечтой, и весело добавляла: «Я каждый день чувствую себя так, словно попала в сказку!» По мере того как росла ее уверенность в себе, она, подражая более опытным девушкам в торговом зале, начала вовлекать посетителей в разговоры.

Мой отец, которого она знала как «дотторе Гуччи», то появлялся, то исчезал — и всегда с головокружительной скоростью. Он работал как минимум шесть дней в неделю и летал по всему земному шару. Его рабочее расписание было невероятно напряженным. Папа не переставал трудиться даже в августе, когда, следуя давней итальянской традиции, большинство римлян уезжали из города, чтобы отдохнуть у моря или в более прохладном горном климате. Он оставался работать, жалуясь, что все остальные его соотечественники — fannulloni, то есть бездельники.

Плотно надвинув на голову мягкую фетровую шляпу, зажав под мышкой кожаный атташе-кейс, мой отец носился с места на место, но никогда не упускал возможности зорко отслеживать все детали, оказываясь в каком-либо из своих магазинов. В манере, которой я сама не раз была свидетельницей, он останавливался, чтобы поправить малейшую несимметричность или проверить, достаточно ли сверкает какая-нибудь глянцевая поверхность, заставляя своих работников трепетать от страха. Он то и дело терял терпение и взрывался, распекая какого-нибудь бедолагу из мелких служащих, который неряшливо оформил витрину или осмелился оставить на стекле отпечаток пальца.

— Вы что, ослепли? — кричал он. — Неужели вы ничему здесь не научились?

Мама рассказывала мне, что, пока возраст не смягчил его характера, порой отец бывал совершенно чудовищным типом: «Он был подобен землетрясению. Его голос гремел по всему магазину. Люди от страха из туфель выпрыгивали!» Она дивилась его вспышкам гнева, но вполне привыкла к такой манере общения благодаря собственному отцу, так что просто закусывала губу и лишь молилась о том, чтобы никогда не подвернуться ему под горячую руку.

Однако в тот момент, когда в двери появлялся потенциальный покупатель, все мгновенно менялось — словно в театре при открытии занавеса, — и мой отец снова становился воплощением очарования. Всегда готовый пообщаться с теми, кто ценил принципы, на которых стояли Гуччи, он, точно пастух, направлял их к своим новейшим творениям. И не оставлял у завороженных мужчин и женщин никаких сомнений — по крайней мере, на несколько мгновений, — в том, что они находятся в самом центре его мира.

— Этот человек мог бы продать бедуинам собственную мать, — рассказывала мама бабушке, приходя домой. — Видеть его в действии — это нечто невероятное!

Чего она не сознавала, так это того, что отец, в свою очередь, наблюдает за ней. Жесткий и суровый с другими, с ней он был нехарактерно мягок. Всякий раз, видя ее, он окликал ее со своим неповторимым тосканским акцентом: «Чао, Нина!» — ласково сокращая начальные буквы придуманного им для нее прозвища — Брунина. Порой он останавливался, чтобы посмотреть, чем она занимается, или приподнять шляпу, приветствуя ее, и спросить, как у нее дела.

Довольная своей работой, мама расцвела и как молодая женщина, и как полноправный член команды продавцов. Поскольку теперь у нее были и собственные деньги, и крепнущее чувство собственной ценности, властная натура Пьетро все больше раздражала ее, особенно когда он начал настаивать, чтобы она не была «слишком дружелюбной» с покупателями. Его инсинуации вызывали у нее гнев. Она всегда вела себя подобающим образом — и в магазине, и вне его — и никогда не позволяла себе никаких неблаговидных поступков. После четырех проведенных вместе лет целомудренных (!) отношений, наверное, ей уже можно было доверять! Их все более неприязненные ссоры часто заканчивались тем, что она драматично разрывала помолвку. Тогда она со слезами стягивала с пальца его кольцо и клала его в обувную коробку с теми деньгами, которые они копили на будущее, переставшее для нее быть желанным.

Ей не с кем было поговорить о своих тревогах, поскольку ее лучшая подруга Мария-Грация перебралась в Америку, влюбившись в американца, и моей маме очень не хватало их заговорщицких посиделок. Ее подругой стала продавщица по имени Лючия, но они были недостаточно близки, чтобы обсуждать сердечные дела. И вот однажды в жизнь моей матери вошел человек, которому предстояло стать ее ближайшим другом.

Она стояла за прилавком магазина, когда впервые заметила красивого молодого мужчину с темными волосами и в «британском» на вид клетчатом коротком пальто с капюшоном, который бесцельно слонялся снаружи магазина. Она выглянула на улицу и спросила, может ли чем-нибудь ему помочь. Молодого человека звали Никола Минелли; у него был опыт работы продаж в Лондоне, и недавно он вернулся в Рим. «Ах, с каким удовольствием я бы здесь работал! — сказал он с шаловливой улыбкой, которая впоследствии стала столь хорошо знакома нам с матерью. — К кому мне следует обратиться насчет приема на работу?» Никола свободно говорил по-английски, и в нем чувствовался определенный стиль. На маму он сразу же произвел впечатление. Она с самого начала заподозрила, что он не интересуется ею как женщиной (и вообще любой женщиной, если уж на то пошло), — и оказалась права. Она пригласила его внутрь, а потом дала моему отцу знать, что на первом этаже его ждет молодой респектабельный мужчина, который ищет работу. Ей было велено проводить его наверх. Вскоре после этого Никола предстал перед ней, излучая благодарность, и сообщил, что приступит к работе со следующей недели.

Никола был для мамы даром Божьим, а со временем и для меня тоже. Обладатель изощренного чувства юмора, он не раз умело поданными магазинными сплетнями доводил маму до приступов хохота. «Видишь во-он того мужчину? Он думает, что если купит женщине самую дорогую сумку, то заставит ее полюбить себя. Да она сделает ему — с такой-то рожей! — ручкой, едва ее получит!» Ей так приятно было снова беззаботно смеяться. В последнее время маминым отношениям с Пьетро явно не хватало веселья.

Тем временем мой отец не утратил интереса к своей самой юной продавщице. Однажды, остановившись рядом с ней, чтобы проверить, как она работает, он внезапно протянул руку и тыльной стороной ладони погладил ее по щеке. Это был спонтанный любовный жест, от которого она вспыхнула, но не отшатнулась. Более того, когда он в следующий раз вышел в торговый зал, ее глаза нашли его, и на мгновение их взгляды встретились так, как не встречались никогда прежде. Он некоторое время смотрел ей прямо в глаза, а потом вышел.

В декабре 1957 года Лоран сказал служащим, что к ним придет особый покупатель. Дотторе Гуччи находился за границей, но его жена Олвен приехала из своего дома Вилла Камиллучча, расположенного в районе Монте Марио, на одном из семи холмов Рима, чтобы выбрать рождественские подарки для своих английских родственников и друзей. Как и всем остальным работникам магазина, маме было любопытно посмотреть, какова жена их босса. Она была приятно удивлена непритязательным видом англичанки средних лет; она казалась почти сконфуженной тем вниманием, которое ей все оказывали. Мама лично не обслуживала синьору Гуччи, но говорила впоследствии, что она увидела «замечательную леди» и «чрезвычайно милую».

В начале 1958 года мою мать вызвали в кабинет отца, и она сразу же встревожилась. «Я боялась, что сделала что-то не так», — рассказывала она мне. Охваченная трепетом, она постучалась и увидела его сидящим за столом. Еще больше маму встревожило то, что секретарши не было на ее вечном посту в уголке, словно он хотел переговорить со своей служащей наедине.

Он тут же успокоил мою мать, сказав ей:

— Ах, Бруна, моя секретарша Мария выходит замуж и вскоре от нас уедет. Мне нужно заменить ее, а Лоран упоминал, что вы учились на стенографистку, верно?

Она кивнула. Со своей характерной обезоруживающе привлекательной улыбкой отец уверил ее, что она прекрасно подойдет для того, чтобы занять эту должность, и может приступить к своим обязанностям со следующего дня. Он не оставил ей выбора, и она согласилась.

Моей матери было тогда двадцать лет, и она проработала в магазине чуть больше года. В тот вечер она поспешила домой, чтобы сообщить бабушке хорошую новость. «Это означает больше ответственности и больше денег, — уверяла она бабушку. — Думаю, у меня есть необходимые навыки, и уверена, что смогу многому научиться у дотторе Гуччи».

Ей не стоило беспокоиться, что она может не справиться со своими обязанностями. Как только она села за придвинутый к стене узкий стол с телефоном, стенографической машинкой «Оливетти» и узкими рулонами бумаги, все, чему она научилась на курсах, тут же вспомнилось. Сидя сбоку от «дотторе Гуччи», она печатала документы под его диктовку. Это были в основном ругательные письма руководству фабрики или менеджерам, которые, как ему казалось, недостаточно хорошо выполняли свою работу. Были и более сдержанные послания юристам и банкам, а также множество кратких записок братьям или троим сыновьям — обычно с целью выругать их за нарушение сроков поставки или чрезмерные запасы расходных материалов. Она заметила, что его письма родственникам всегда были краткими и деловыми, и он никогда не добавлял никаких теплых или личных слов.

Она также пришла к пониманию того, что папа был человеком распорядка, заведенного раз и навсегда; он позволял себе лишь короткий перерыв, чтобы выпить un caff? [чашка кофе. — Пер.] или пообедать. Мой отец трудился от рассвета до заката, но всякий раз, поднимая глаза от бумаг, она ловила на себе его «мягкий, но особенный взгляд». Мама добавляла: «Я была в то время очень стеснительной и не понимала, как мне быть».

Его взгляды, рассказывала она, не были откровенно сексуальными; скорее казалось, что ее присутствие вводило его в некое подобие транса. Однако всякий раз, когда его взгляд становился особенно пристальным, она находила предлог, чтобы выйти из кабинета и получить передышку: «Никогда прежде никто не оказывал мне такого рода внимания, и я просто не могла ни на чем сосредоточиться».

Со временем стало очевидно, что она была выбрана на должность секретарши не только за свои стенографические навыки, и у нее начало возникать ощущение дискомфорта при мысли о том, к чему это может привести. Гордясь своим прилежанием в работе, она расстраивалась, когда от этой двусмысленности страдало дело, и в результате многие напечатанные ею письма требовали поправок, но моего отца, похоже, все это ничуть не волновало.

Мама отчаянно хотела сохранить за собой эту работу, но остерегалась его взглядов. Тем не менее она поймала себя на том, что стала приходить на работу гораздо раньше и еще больше заботиться о своей внешности. Пьетро это не нравилось, и он вел себя как собственник, что было неразумно с его стороны и лишь провоцировало участившиеся ссоры. Прошло не так много времени, а мой отец стал подмечать, как часто она не надевает свое кольцо, и втайне радовался, ибо, как он полагал, это служило свидетельством того, что у его стеснительной маленькой «Нины» все-таки есть характер. Со временем он стал рассматривать это кольцо как «барометр», показывающий, как обстоят ее дела в отношениях с женихом.

Первым подарком, который отец оставил на столе моей матери после очередной поездки во Флоренцию, был флакончик духов. За ним вскоре последовали и другие знаки внимания — шелковые шарфы, комплекты из кашмирской шерсти, того рода роскошные вещи, которые она с удовольствием носила бы, но просто не могла себе позволить.

— Я не могу принять это, дотторе, — вежливо говорила она ему. — Это было бы неподобающим поступком.

Она также знала, что возникнет слишком много вопросов, если она когда-нибудь принесет эти вещи домой.

Напропалую флиртуя, мой отец дразнил ее и отказывался брать подарки обратно. Со вздохом она начала складывать их в шкаф в его кабинете, где, как она надеялась, никто не мог их найти. И вскоре этот небольшой шкаф уже ломился от десятков маленьких свертков, составленных один на другой, превратившись в настоящую сокровищницу растущей привязанности моего отца.

Это стало для него чем-то вроде игры. Он привозил ей подарок из каждой поездки, а потом ждал, пока она отклонит подношение.

Между ними росло сексуальное притяжение. Однажды они случайно столкнулись, когда она вскрывала почтовые конверты возле его стола. Придержав ее за плечи, чтобы она не упала, он вдруг притянул ее к себе и страстно поцеловал в губы. «Это было, — рассказывала она мне, — странное, но не неприятное чувство, какого я прежде никогда не испытывала — во всяком случае, с Пьетро».

Однако, пойманная врасплох, она уронила пачку писем, затем сделала шаг назад и вскричала:

— Нет, дотторе! Что вы делаете?

— Mi fai soffrire! Mi fai sudare!^[21] — смело ответил ей папа.

Сгорая со стыда, она выбежала из его кабинета. Плеская в лицо холодной водой в женском туалете, она вгляделась в свое отражение в зеркале и кончиками пальцев коснулась губ. «Я не знала, что означал этот поцелуй. Что, если кто-нибудь вошел бы и застал нас? Уволит ли меня дотторе Гуччи за то, что я не ответила на его поцелуй?» — вспоминала она.

Она была одновременно перепугана и радостно возбуждена — нежелательная смесь эмоций для такой молодой девушки. Поправив платье и волосы, она сделала глубокий вдох, прежде чем открыть дверь туалета и направиться в обратный путь по коридору.

Поворачивая дверную ручку и входя внутрь кабинета, чтобы вернуться к своим секретарским обязанностям, она инстинктивно понимала, что больше никогда и ничто не будет по-прежнему.

Глава 6
Время тайных свиданий и любовных писем

Хотя я и воспитывалась в католической семье, меня до сих пор ошеломляет мысль, что в тот год, когда мой отец впервые поцеловал мою мать, по итальянскому законодательству супружеская измена каралась тюремным заключением.

Возможно, супружеская неверность молчаливо принималась как неотъемлемая часть мужской психики (особенно в стране, где запрещены разводы), но эти факты все равно требовалось скрывать. Если какие-либо провинности когда-нибудь становились известны широкой публике, они часто служили сюжетом драмы, притягивающей внимание таблоидов.

Несколькими годами ранее просочилась информация о том, что замужняя шведская актриса Ингрид Бергман завела роман с женатым итальянским кинорежиссером Роберто Росселлини и родила от него ребенка. Последовал скандал, приведший к тому, что Сенат США объявил Бергман «орудием зла» и воспретил ее появление на многих общественных мероприятиях. Росселлини тоже впал в немилость, и когда Бергман бежала в Италию, чтобы быть рядом со своим возлюбленным, — и подарила ему еще двух детей — подробности их бракоразводных процессов стали основой таблоидной легенды, которая преследовала обоих на протяжении многих лет.

В другом похожем скандале Фаусто Коппи, один из наиболее известных итальянских спортсменов, стал объектом публичного посрамления из-за интрижки с замужней матерью двоих детей. Коппи, которого благодарные болельщики наградили прозвищем Il Campionissimo [ «Герой». — Пер.] после победы на велогонках «Джиро д’Италия» и «Тур де Франс» в течение одного года, был застигнут с поличным в постели со своей любовницей, однако в итоге в тюрьме оказалась только она.

Даже Ватикан был втянут в эту травлю, публично критикуя Коппи и режиссируя общественные попытки восстановить его брак, пусть исключительно ради детей. Когда в 1955 году он предстал перед судом за супружескую измену и детей супругов вызвали в суд в качестве свидетелей, Коппи уже не был Campionissimo. Обвиняемые были приговорены к двум и трем месяцам тюремного заключения соответственно, хотя позднее эти приговоры были заменены на условные сроки.

У матери были собственные моральные принципы, и она слишком хорошо понимала, что ее босс — публичная фигура и его чувства к самой молодой из служащих фирмы будут не только осуждены, но и широко освещены, если когда-нибудь эта история всплывет. Его настойчивые ухаживания подвергали опасности их обоих — дилемма, которая занимала ее ум и днем и ночью.

Она была напугана с того момента, когда он поцеловал ее, и мой отец это ощущал. Его жестикуляция стала напряженной, с лица исчезли заговорщицкие улыбки; она избегала визуального контакта и любого физического соприкосновения. Однако он не мог выбросить ее из головы. Ему, 53-летнему мужчине, чувствующему, что угодил в ловушку, не впервые было нарушать супружескую верность, но на этот раз все было иначе. Он очень сильно влюбился в женщину, достаточно юную, чтобы годиться ему в дочери. Это была страсть, пронзившая его до мозга костей, страсть, которой, казалось, невозможно было сопротивляться, несмотря на осознание того, какому риску он подвергает и себя, и ее.

Разочарованный и расстроенный ее реакцией, он уехал из Рима в одну из своих деловых поездок и старался не изводить себя из-за внезапно возникшей между ними дистанции. К счастью, к 1958 году он уже мог пользоваться преимуществами новой эпохи реактивных самолетов, которые навсегда изменили межконтинентальное сообщение, сделав доступной любую точку мира в течение суток. Вечно неутомимый и неугомонный, папа был одним из тех первых пассажиров, которые летали в Нью-Йорк без пересадок, пользуясь первыми коммерческими рейсами, такими как BOAC компании De Havilland Comet и «Боинг-707» компании Pan American. Эти самолеты сократили время трансатлантических перелетов на ошеломительные девять часов. Кроме того, пассажирские реактивные самолеты обеспечивали своим пассажирам роскошные условия с прекрасной едой и винами и даже возможностью курить трубку или наслаждаться сигарой «Тосканелло».

В магазине на Восточной 58-й улице продажи шли хорошо, но международное сообщение все еще оставалось несовершенным, и отец понимал, что должен постоянно находиться в курсе дел. Будучи перфекционистом, он не мог полагаться на телеграммы или не слишком качественную межконтинентальную телефонную связь, поэтому ему приходилось то и дело лично проверять манхэттенский магазин, даже если эти поездки удаляли его от объекта желаний.

Через месяц после их первого поцелуя он вернулся в Рим и поспешил в кабинет, чтобы вполголоса сказать моей матери: «Я должен с тобой поговорить». Когда она его проигнорировала, он оставил на ее столе написанную от руки записку с требованием, чтобы она встретилась с ним в тот вечер в шесть часов в квартале Парьоли. Это был дорогой район частных резиденций на северо-востоке города, где у него была холостяцкая квартирка, так называемая «гарсоньерка», о чем она, будучи секретарем, заведующим всеми его документами, отлично знала. Для чего Альдо ее использовал, она старалась не думать — вплоть до этого момента.

Поскольку назначенный час приближался, она, сказав своей матери и Пьетро, что должна задержаться на работе допоздна, терзалась страхами, понимая, к чему может привести их тайное рандеву. Когда она вышла из такси, которое привезло ее на Пьяццале делле Белле Арти, и заметила принадлежавший моему отцу «Ягуар» Mark 1, она почувствовала дурноту.

— Я села в его машину, и мне было страшно — вдруг кто-то нас заметит, и меня всю била дрожь. Твой отец заметил мое состояние и велел мне успокоиться, — вспоминала мать.

Взяв ее руку в свою, он снова заговорил с ней о том, какой любовью он к ней проникся, а потом погладил по щеке. Дрожь не унималась, и она вновь напомнила ему, что его чувства не взаимны. Когда он придвинулся ближе, ее глаза заметались из стороны в сторону, ее прошиб пот. «Не волнуйся, Бруна, я тебя не укушу!» — сказал он, смеясь, а потом наклонился к ней и страстно поцеловал, накрыв ее губы своими.

Поначалу мама ответила ему, подтвердив убежденность отца в том, что не он один ощущал возникшее между ними влечение. Затем она внезапно отстранилась и, едва не срываясь на слезы, потребовала, чтобы он отвез ее домой. Когда он остановился в переулке, недалеко от семейной квартиры, она выскочила из его машины, не сказав ни слова, и сердце ее «колотилось как бешеное». По ее словам, она была «растеряна и расстроена и по-прежнему до ужаса напугана».

Сердце моего отца тоже учащенно билось, но по иной причине — от сознания своего триумфа. Его застенчивая маленькая «Нина» ответила на его поцелуй!

В ту ночь мама почти не сомкнула глаз и на следующее утро боялась идти на работу. Ей не с кем было поделиться своим секретом, даже моей бабушке она не могла довериться, поэтому ей оставалось, как обычно, отправиться на работу, но использовать любой предлог, чтобы выходить из кабинета, относить что-нибудь в торговый зал или на склад. Несмотря на то что она не сделала ничего плохого, от эмоционального напряжения, вызванного необходимостью хранить, как она тогда полагала, свою «маленькую грязную тайну», у нее начались приступы дурноты. Она теряла вес и не могла заснуть по ночам. Вскоре близкие люди, особенно Пьетро и моя бабушка, заметили эти перемены.

Мой отец не относился к тем людям, кто смиренно принимает отказ. Долго ждать он тоже не любил. Он быстро спланировал следующее свидание с моей матерью, на этот раз в компании Вилмы — его самой преданной и давней сотрудницы. Отец уверил маму, что присутствие дуэньи позволит ей чувствовать себя более непринужденно, и все решат, что эти выходы в свет — не более чем обычные деловые ужины.

Мама чувствовала, что ей придется принять это предложение, но настояла на том, чтобы ужин состоялся в такой вечер, когда Пьетро не будет в городе. Ресторан Antica Pesa располагался в старом здании таможни в богемном районе Трастевере. Я бывала там пару раз, просто для того, чтобы представить себе, как мои родители встречались там во время этой непростой фазы их периода ухаживаний. Рассказы моей матери рисуют безрадостную картину их совместного приезда туда, и она с несчастным видом шла позади, когда их провожали к столику на дальнем конце террасы. Даже после того как их усадили за стол, она так беспокоилась, что ее заметит кто-то из знакомых, что почти не притронулась к еде.

Папа мастерски поддерживал беседу и вел себя как радушный хозяин. Смеясь и рассказывая всевозможные байки, он развлекал ее историями о своих поездках, сверкая глазами в свете свечей и описывая, каково это — лететь 6,5 тысячи километров через всю Атлантику на реактивном самолете.

— Ты не поверишь, какая там роскошь, Бруна! — говорил он ей. — У них такие удобные кресла, а стюардессы в красивой униформе подают мартини и ужин, как в ресторане. Тебе бы понравилось.

Во время таких рассказов всегда подразумевалось, что когда-нибудь она будет сопровождать его. Далее он восторженно говорил о Нью-Йорке с его гигантскими зданиями и непривычно честными людьми, на чью жизнь и деловую репутацию не влияют всякого рода политические ограничения, с которыми он сталкивался в Италии. Он взахлеб рассказывал о шуме и суете этого большого города и говорил, что ей понравилась бы предлагаемая Америкой свобода.

Под действием вина и непринужденной атмосферы мама начала расслабляться и — мало-помалу — вылезала из своей раковины. Потягивая просекко, она начала обнажать ту свою внутреннюю беззаботную сторону, которую, как отец всегда подозревал, она от него прятала.

— Сегодня в магазин приходила женщина, у которой шубка была точь-в-точь в цвет шерсти ее пуделя, — по секрету признавалась она. — Не знаю, чего нам стоило не расхохотаться в голос!

Эти первые увиденные в ней проблески шаловливой, смешливой юности лишь подлили масла в огонь его страсти.

Итак, ухаживание продолжалось, хотя и против воли моей матери. Единственное отдохновение для нее наступило, когда отец уехал и она получила пару недель покоя. Точнее, это она так думала. Однажды утром, перебирая почту, она наткнулась на конверт из Нью-Йорка, адресованный лично ей. Узнав почерк моего отца, тотчас заподозрила, что? найдет там. Опасаясь вскрыть письмо в офисе на случай, если кто-то неожиданно войдет, она торопливо засунула его за пояс своей юбки. Только позднее, вечером, сидя в одиночестве на заднем сиденье автобуса, который вез ее домой, она держала в руках первое из тайных любовных писем моего отца, вскрыла его пальцем и начала читать.

Папины слова — и сила чувств, которую они передавали, — ошеломили ее.

Бруна, дорогая моя!

Уже в третий раз подношу ручку к бумаге, уничтожив первые два письма. Я обещал себе, что стану писать лишь о том, насколько сильно испытываю потребность общаться с тобой, всегда рассказывать тебе, что чувствую, все эти крохотные радости, всю эту безмерную боль!!! Только из-за неутолимого желания любить тебя и безмерного страдания, причиняемого нашей тайной, я прошу прощения и позволения любить тебя — вечно, — пока меня не одолели печаль и безумие скорби.

Моя милая Бруникки, надеюсь, ты понимаешь, что я не преувеличиваю. Я просто до безумия влюблен в тебя! Что касается меня, пока буду уверен в твоей привязанности и буду чувствовать, что никогда тебя не потеряю, буду считать тебя своей единственной большой любовью; клянусь, я сделаю все, о чем ты попросишь! Нам необязательно появляться на людях. Я не стану пытать тебя, не стану делать ничего, чтобы мучить тебя или заставлять стыдиться; все, чего я прошу, — это чтобы ты любила меня и наши души сливались в одну, словно в вечном объятии. Я люблю тебя, Бруна, я очень, очень люблю тебя и не перестану говорить тебе об этом, потому что это правда, превыше и больше всего и всех. — хххх А.

В наши времена торопливых электронных писем и SMS, увы, ни один мужчина никогда не написал мне подобного письма. Какие чувства испытывала моя мать, держа этот хрупкий листок бумаги в руке и ощущая всю его нематериальную весомость? Она говорила мне потом: «Это было невероятно. Я чувствовала, что для него что-то значу».

Никто никогда не обнажал перед ней душу до такой степени. Выбранные им слова и стремительные признания в любви затронули глубокие струны в ее сердце. Ей пришлось ущипнуть себя, чтобы поверить, что это письмо действительно от дотторе Гуччи — мужчины с положением, живого воплощения стиля и грации. Успешный предприниматель, он в равной мере непринужденно чувствовал себя и с членами королевских семейств, и с обычным прохожим на улице. И вот теперь он изливал свою душу «невинному созданию», девушке, едва вышедшей из подросткового возраста и имевшей весьма скромное происхождение. Как такое вообще было возможно?!

Несколько минут она сидела неподвижно на своем сиденье, глядя в окно на проплывавшие мимо уличные сценки. Все виделось как в тумане — вот матери выгуливают маленьких детей, пожилые люди с трудом пробираются сквозь толпы людей, заполнивших город в час пик. Видела, как идут парочки, держась за руки и открыто демонстрируя свою любовь. Она говорила мне: «Помнится, я подумала: а ведь никто из них так не беспокоится о последствиях, как я».

В «Римских каникулах», одном из самых популярных фильмов тех лет, который мама впервые смотрела вместе с Пьетро и много раз пересматривала со мной годы спустя, несчастная принцесса, в исполнении Одри Хэпберн, влюбляется в простого смертного — репортера, роль которого сыграл Грегори Пек. Однако даже в такой голливудской фантазии двое влюбленных не смогли соединиться. После волшебного времени, проведенного вместе, они вынуждены расстаться — оба с разбитыми сердцами. Моя мать не могла мысленно не возвращаться к финалу этого фильма — он всегда трогал ее до слез, — и гадать, на что она могла рассчитывать с таким человеком, как папа.

— Я пришла к выводу, что именно так все и будет со мной и твоим отцом, — говорила она. — Все это казалось совершенно невозможным…

Вложив письмо в конверт и сунув его обратно под одежду, она старалась не думать о высказанной нежности или страсти, которую оно едва могло скрыть. Слова моего отца запали ей в сердце, но, прочитав это письмо, она должна была решить, сохранить его как вечный знак привязанности отца или сжечь (таким был ее первый импульс). Добравшись до дома, она торопливо прошла прямо в свою спальню и спрятала письмо на дне обувной коробки под комодом — под деньгами, откладываемыми на ее будущее с Пьетро. Она больше ни разу не позволила себе снова перечесть его из страха перед теми эмоциями, которые оно могло в ней пробудить. Она даже не сообщила отцу, что получила письмо, избрав путь наименьшего сопротивления.

Если она надеялась, что это письмо станет последним, то ошибалась, недооценивая степень его одержимости.

Найдя новую отдушину для своих чувств, причем такую, где он мог открывать их любимой так, чтобы она не возражала и не перебивала его, мой отец снова и снова подносил перо к бумаге. Он молился о том, чтобы лавина писем, которые он посылал ей, в конечном счете послужила его цели и снесла могучим потоком сопротивление моей матери. Это сработало.

Она была польщена не только его вниманием, но и неприкрытой ревностью к тому времени, которое она проводила с Пьетро — папа всегда называл его местоимением «он». Это острое соперничество заставило ее осознать, что, каким бы безумием это ни казалось, существует возможная альтернатива ее браку с человеком, с которым она ощущала себя связанной на всю жизнь. Мало того, мой отец настойчиво утверждал, что, выйдя замуж за Пьетро, она отринет свой шанс на счастье и жизненные возможности. «Я хочу, чтобы ты увидела, как здесь все прекрасно, — писал он ей из своего номера в „Савой-Плаза“ в Манхэттене. — Отель [и] номер — просто мечта. Нью-Йорк — это по-настоящему роскошная жизнь; это то, о чем я часто с тобой говорю, — как замечательно жить так, как живут здесь!» И добавлял: «Чем чудеснее рама, тем острее я ощущаю отсутствие прекрасной картины».

Его слова заронили семя в разум молодой женщины, которая все свое детство не знала ничего, кроме скудости и отсутствия любви своих ближних, кроме моей бабушки. Она не представляла, что когда-нибудь побывает в таком месте, как Нью-Йорк, или на собственном опыте познает ту прекрасную жизнь, о которой говорил мой отец. Вероятно, он был ее единственным шансом повидать мир.

В другом письме папа пытался припугнуть мою мать, говоря о том, что, если она будет продолжать отвергать его, возможно, он будет вынужден отказаться от ухаживания за ней. Он писал: «Я напрасно пытался заставить тебя узреть свет, но мои авансы уйдут в пустоту, если твое намерение — скрепить печатью свою любовь с ним и при этом просто выбросить свое будущее… Любая другая несчастная душа сдалась бы давным-давно, столкнувшись с подобными обстоятельствами».

Он не раз писал о «жгучем и спонтанном призыве» его «болящего сердца» и о своем глубоком сожалении, что не видит перспектив для их «красивой и возвышенной» любви. Он признавался в другом письме (написанном в три часа ночи, когда не мог уснуть, думая о ней): «Словно сам воздух, которым я дышу, уже не такой, каким он бывает, когда ты рядом». Он часто повторял, какая это для него внутренняя «агония» и «пытка» — не быть с ней. «Люби меня, Бруна. Я молюсь о том, чтобы ты любила меня все больше и больше и сочла меня достойным своей привязанности… Желания наших душ быть вместе и вырасти в нечто удивительное… неразделимы до конца нашей жизни… Позволь мне любить тебя вечно. Клянусь, ты об этом не пожалеешь — я буду доказывать это тебе с каждым проходящим днем».

Время, проведенное вдали от моей матери, начало тяжело сказываться на нем, и хуже всего были воскресенья. В какой бы точке мира он ни находился, офисы были закрыты, даже обругать было некого, и вместо того чтобы совершенствоваться в своем ремесле, его служащие предавались как раз тому личному и семейному времяпрепровождению, которого в своей семье он был лишен уже многие годы. Это были праздные, напрасно потраченные дни (как он всегда думал), особенно в Риме. Предоставленный самому себе, он обедал с Олвен, их сыновьями и семьями сыновей на вилле Камиллучча. Оказываясь в другой стране, он надевал шляпу и бесцельно блуждал по улицам, растравляя свою душу воображаемыми картинами, где моя мать была с Пьетро. Держит ли она его за руку, когда они идут куда-то вместе? Заключена ли она в его объятия, целует ли его в губы? «Как я завидую ему!» — писал он, прибавляя, что эта мысль ранит его сердце.

В другое воскресенье он снова писал своей возлюбленной из-за границы: «Я хочу знать обо всем, что ты делаешь и где бываешь… чем ты занималась, спрашиваю я себя… и хочу, чтобы ты знала, как сильно люблю тебя и как ужасно страдаю от этого».

Едва ступив на европейскую землю, он посылал телеграмму или — еще более дерзко — звонил ей домой. Делая вид, что ему необходимо поговорить со своей секретаршей по срочному делу, связанному с работой, он вежливо извинялся перед моей бабушкой или дядей Франко, чтобы не вызывать у них подозрений. Неловко переминаясь у телефона, пока домашние подслушивали ее разговор, мама могла отвечать лишь «si, dottore» [ «да, доктор». — Пер.] или «no» [ «нет»] на бесконечные вопросы о том, как скоро он сможет ее увидеть. Эти короткие односложные ответы не приносили удовлетворения ему и лишь вызывали еще большую панику у нее.

В поезде, возвращаясь из Флоренции, папа писал: «Завтра утром я поспешу в офис… Такую страсть никак не может вызывать бизнес; это жгучее желание увидеть… драгоценность — само воплощение добродетели, формы и грации с такими чудесными глазами и проникающим в душу выражением, которая едва бросает на меня взгляд, прежде чем отвернуться, ибо она настаивает, что все напрасно».

При любой возможности и под любым предлогом он старался выкроить время побыть наедине, умоляя «всего о пяти минутах доброты». В удачные дни он брал ее с собой обедать в Ristorante Alfredo на виа делла Скрофа, заведение, знаменитое своими фирменными фетучини. Едва усевшись за стол, он снова шептал о том, как сильно любит ее и как жаждет побыть с ней вдвоем. Он любовно называл ее Ниной или Никки (сокращенно от Бруникки).

Очарованная его шармом, соблазненная его письмами и завороженная волшебными местами, куда он приглашал ее, она согласилась сопровождать его уже без Вилмы, и в отсутствие любопытных чужих ушей ее сопротивление ослабло.

— Я люблю тебя, Бруна, — вздохнул однажды мой отец, когда рука его лежала на столе мучительно близко от ее руки. Она почти чувствовала возникшее между ними притяжение. — Неужели ты не видишь, что мы созданы друг для друга?

Подняв глаза от стола, она прошептала в ответ:

— И я тебя люблю, Альдо, — и увидела, как его лицо осветила радость.

Следующее присланное им письмо говорило о том, какой «безжалостный груз» свалился с его сердца и как, решив игнорировать «суровую реальность», которая окружала их, он внезапно был охвачен «взрывными ощущениями… любви и верности». Он писал: «Как чудесно любить тебя, моя обожаемая Бруна… Я безумно люблю тебя». Он уверял ее, что теперь, когда он знает о ее истинных чувствах к нему, они «обязаны друг перед другом» не совершать опрометчивых шагов и не «топить» их любовь. «Ты так молода и красива, и твоя жертва, несомненно, больше, чем моя… Я знаю, что наша судьба — быть вместе… ты завоевала мое сердце, и я принадлежу тебе».

И когда она читала эти строки, прорастало семя, из которого выросла их судьба — а со временем и моя.

Глава 7
Что стало переломным моментом

Уверена, все мы храним в памяти те головокружительные дни, когда только-только влюбились в кого-то и мысли об этом человеке поглощали каждую минуту нашего бытия. Лично я определенно ощущала эти чувства чаще, чем мне хотелось бы признавать.

Казалось, и мои родители ничем не отличались от других влюбленных. Папа уже некоторое время был влюблен без памяти, но теперь и моя мать начала стремиться к их романтическим встречам с таким же волнением. Смеясь над его шутками, она слегка прислонялась к его плечу, когда он шептал ей на ушко любовные глупости за ужином и вином, и упивалась своим ощущением того, что ее обожают и дорожат ею — и это состояние не омрачается «подводными течениями», столь свойственными их отношениям с Пьетро.

— Я была Алисой в Стране чудес, — рассказывала мне мама. Она дерзнула поверить, что, хотя их любовь и была окутана завесой тайны, но у нее появлялся шанс на иную жизнь. Увы, счастье было окрашено растущими опасениями, что их отношения в конечном счете обречены, и постоянным страхом разоблачения — особенно со стороны Пьетро. Это едва не случилось однажды в пятницу, когда ее жениха не было в городе, но он позвонил домой сразу после установленного ее братом «комендантского часа» — девяти часов вечера — и выяснил, что ее нет дома. На следующее утро, когда Пьетро приехал, чтобы забрать ее, он казался чем-то озабоченным и сказал ей, что ему, мол, надо ненадолго заехать домой, прежде чем они проведут день вместе. Когда они добрались до его дома, он запер ее в гараже и грозно навис над нею, требуя отчета, где она была прошлым вечером.

Дрожа от страха и заикаясь, она стала утверждать, что была в местной пиццерии с подругой, но быстро осознала свою ошибку, когда он напомнил ей, что эта пиццерия закрыта. Моя мать никогда не видела Пьетро таким возбужденным. Он схватил ее за руку, потребовал назвать ему имя «подруги» и стал угрожать, что она не выйдет живой, если не скажет ему правду.

— Это была Вилма, женщина, с которой я работаю! — выкрикнула она. — Когда мы увидели, что ресторан закрыт, мы решили пойти померить платья. Я клянусь! Клянусь могилой моего отца!

Тогда Пьетро стал требовать отвести его к Вилме, а она умоляла не позорить ее. В какой-то момент, когда он усадил ее в машину, чтобы направиться к Вилме, она попыталась сбежать, но он схватил ее и с силой усадил обратно. «Я была в ужасе», — рассказывала потом мама.

Ей потребовалось несколько минут, чтобы успокоить его, но, немного остынув, он поставил ей ультиматум.

— Мы женимся! — объявил Пьетро. — Выбирай день в октябре, ближе к твоему дню рождения. Я достаточно долго ждал.

До этого дня — маме должен был исполниться двадцать один год — оставалось меньше трех месяцев. Это означало, что к концу 1958 года — самого бурного года в жизни моей матери — ей суждено стать законной женой Пьетро.

Опасаясь его возможной реакции в случае отказа, она неохотно согласилась. «А что еще мне оставалось?» — говорила она мне. Годом раньше она приняла его предложение и знала, что единственный достойный выход из этой ситуации — сдержать данное ею слово. Пришло время положить конец безумию ее интрижки с моим отцом. Ей еще повезло, что она не зашла слишком далеко.

Однако при мысли, что придется сообщить эту новость папе, у нее едва не случился нервный срыв. Мысленно перебирая причины, по которым следовало завершить их роман, она играла в адвоката дьявола, — с этой игрой мне предстояло близко познакомиться, — бесконечно перебирая все «за» и «против». В конце концов, если дотторе Гуччи был из числа тех, кто изменяет своей жене, то он наверняка со временем начнет обманывать и ее. А если они действительно решат быть вместе, в случае разоблачения оба могут оказаться в тюрьме, к своему вечному позору.

Множество противоречивых мыслей вызывало смятение. К ней снова вернулась бессонница. В тревожные ночи (они стали для нее обычным явлением, чему я сама часто была свидетельницей) ей снились кошмары, и она просыпалась, перепуганная и дрожащая, не имея возможности с кем-нибудь поделиться своими ночными страхами.

Папа чувствовал, что ее тревожит какая-то новая беда, и попытался снова достучаться до нее. Он написал ей среди ночи после одного ужасного свидания за ужином, во время которого она едва ли произнесла пару слов. Его письмо лежало на ее рабочем столе на следующее утро, когда он снова летел в Штаты через Атлантику.

Прошла всего пара часов после того, как я пожелал тебе спокойной ночи. …Ты повернулась и пошла прочь так, словно незнакомка в ночи и наши сердца никогда не соприкасались. Мое драгоценное сокровище, какая это была мука, какая пытка! Я знаю, что ты меня любишь. Знаю это, потому что ты сама мне призналась, и это сделало меня неописуемо счастливым и наполнило мою душу радостью. Вот почему я понимаю твой трепет и ощущаю тревогу в немом языке любящего сердца!..

Ей пришлось ждать возвращения моего отца мучительный месяц, и тогда она собралась с мужеством, чтобы сказать: его чувства к ней абсурдны, и им нужно прекратить встречаться. Расстроенный, он спросил ее, что изменилось за это время, и тогда она рассказала ему о ярости своего жениха. Снова повторив, что их отношения аморальны, незаконны и в конечном счете невозможны, она объявила: «В октябре я выхожу замуж за Пьетро», — а потом поспешила выйти из кабинета.

Не имея возможности дотянуться до нее никакими иными средствами, мой отец снова захлестнул ее волной писем, чтобы попытаться удержать рядом — по крайней мере, духовно. В этих письмах он умолял ее «не позволить занавесу опуститься так скоро». И предостерегал ее, говоря, что она готова смириться с будущим, которое лишит ее «главной составляющей счастья», и ей нужно тщательно обдумать негативные последствия такого выбора. Он сам, писал мой отец, несчастен и «одинок среди бури» и полон решимости «сражаться за жизнь, которой стоит жить». Уверял ее, что их совместное будущее не так невозможно, как она воображает, особенно при «средствах, имеющихся [в его] распоряжении». Утратив ее общество, он возвращался на свою виллу — «в холодный, пустой за?мок, лишенный кислорода и атмосферы, позволяющей [ему] дышать».

Свое письмо он завершал драматически: «Я торжественно клянусь перед Богом, что, если моей душе будет отказано в возможности духовного роста, я превращусь в циника, озлобленного и безжалостного… Никогда не смогу изгнать тебя из своего сердца».

Втайне она обожала его романтические увертюры и упивалась каждым словом, погружаясь в любовное письмо по пути домой.

Прочтя очередное послание, она бережно складывала листок и прятала его под блузку, ближе к сердцу. Какой бы путь ни выбрала, она знала: у нее навсегда останутся его прекрасные, пусть и безответные письма.

Всякий раз, когда она отвергала его ухаживания и напоминала ему о приготовлениях к свадьбе, которые шли полным ходом, он писал ей очередное письмо; и тон его писем становился все более отчаянным. Он даже пытался воздействовать на нее, прибегая к «шоковой терапии» и полностью прекращая общение между ними, но это молчание продлилось ровно десять дней. Отчаяние его было столь велико, что моя мать опасалась, как бы он не заявился на ее свадьбу, чтобы закатить сцену. В ожидании приближающейся роковой развязки он предпринял последнюю попытку убедить ее быть с ним, пока еще есть время.

Прости меня, если, несмотря на мое обещание не возвращаться к этому спору, снова скажу, как важно для меня подносить перо к бумаге… Я люблю тебя, Бруна, люблю так, что, возможно, это выходит за границы твоего понимания… Наше чувство — это дар Божий… Ты должна хорошенько поразмыслить… это важное решение, отложи все, это переломный момент, Бруна, переломный.

На сей раз ему удалось достучаться. С приближением октября ее сомнения нарастали, и она все больше понимала: брак с Пьетро наполнит ее жизнь сожалениями. Разве мать не предостерегала ее, что спустя три дня она прибежит обратно домой? Неужели решение быть с любимым мужчиной чем-то хуже, чем замужество с нелюбимым? Мой отец ссылался на собственный опыт: лучшие годы своей жизни он провел в браке из-за ошибки молодости.

Он писал ей с некоторой горечью: «Счастье — это духовное благо, которое человек необязательно находит в браке. От нас зависит, сумеем ли мы распознать и верно истолковать этот божественный дар. Все прочее — лишь компромисс, горькое прозябание, способное угнетать душу до полного искоренения любви. Знаю это по собственному опыту… Я поддался давлению, не спросив совета у своего сердца. Теперь этот важнейший источник, который питает наши сердца, полностью пересох во мне. Мне трудно так жить и печально! Иногда материальное благополучие способно это компенсировать… но не всегда, — на самом деле, почти никогда».

В то лето папа устроил вечеринку для своих сотрудников у себя дома, в то время, когда его жена навещала родственников и была в отъезде. «Ты должна прийти, — убеждал он мою мать. — Это будет веселая вечеринка. Там будут все остальные. Будет выглядеть странно, если ты не придешь».

Она еще ни разу не бывала в домах, подобных вилле Камиллучча. В сопровождении Николы, Лючии и других коллег, которые были одеты в вечерние платья или костюмы, она с нескрываемым восхищением бродила по саду, любуясь величественной красотой. «Это был один из лучших вечеров в моей жизни, — рассказывала мать. — Играл оркестр, и официанты в белых смокингах подавали шампанское, канапе и коктейли у бассейна». Гости танцевали при свете разноцветных фонариков под популярные песни вроде «Nel blu dipinto di blu» и «’A tazza ’e caf?». Огромные блюда с закусками были выставлены на столы, покрытые белыми скатертями и украшенные живыми цветами.

К концу вечера отец вышел на танцпол, остановил музыку, взял микрофон и произнес замечательную речь о том, какой долгий путь прошла семья Гуччи: «С вашей помощью мы можем развивать эту компанию, чтобы обеспечить великолепное будущее нам всем». Это была воодушевляющая, объединяющая речь, и все аплодировали ему, а моя мать стояла посреди толпы и с гордостью смотрела на этого мужчину — она больше не была уверена, что сможет отказаться от него.

На следующее утро на ее рабочем столе лежал маленький сверток. Внутри него была кассета с сопроводительной запиской, объясняющей, что это подборка музыки с вечеринки, а также запись речи моего отца. Маме весь день не терпелось прийти домой, чтобы прослушать запись на кассетном магнитофоне ее брата. Убедившись, что на кассете нет никаких компрометирующих посланий, она с волнением дала ее послушать бабушке, а рядом сидел дядя Франко.

Пару дней спустя мой отец позвонил матери домой из своего отеля в Нью-Йорке. Он хотел сказать, как жаждет снова увидеть ее. Мама молча выслушала его, а потом сказала:

— Мне нужно идти, дотторе. Уже поздно.

— А, ты собираешься ложиться в постель, — вздохнул он. — Я ревную! Скоро ты будешь в объятиях Морфея.

Никто из них не догадывался, что произошло параллельное подключение: Франко, который звонил домой, чтобы пожелать моей бабушке спокойной ночи, случайно подключился к разговору и подслушал их. По голосу с тосканским акцентом он сразу же узнал того человека, чья речь была записана на маминой кассете, и понял, что между его младшей сестрой и ее боссом что-то происходит.

Если бы на следующее утро моя бабушка отлучилась из квартиры, уверена (судя по рассказу о том, что произошло дальше), дядя Франко вполне мог бы избить мою мать до бесчувствия. Я лишь однажды встречалась с Франко (единственное, что осталось в памяти, он был толстый), но из того, что слышала о нем, он представлялся мне очень похожим на моего деда Альфредо, то есть человеком мрачным и непредсказуемым. Понятие семейной чести было священной традицией в итальянских семействах задолго до истории Ромео и Джульетты, но сегодня трудно представить, что ее следствием могли быть и телесные наказания.

Вернувшись домой после рабочей смены, этот молодой человек, считавший себя главой семьи и защитником добродетели сестры, прямо с порога ворвался в ее комнату. «Puttana!» — вскричал он, назвав ее шлюхой, и принялся бить ее по лицу. Она упала на пол под градом ударов, но он продолжал ее избивать, пока моя бабушка не вбежала в комнату и не встала между ними, крича сыну, чтобы тот остановился:

— Франко! Нет! Ты убьешь ее!

Чувствуя, что, должно быть, зашел слишком далеко, дядя попытался взять себя в руки, а бабушка опустилась на колени рядом с мамой, которая, пытаясь защититься от ударов, подтянула колени к груди и закрыла лицо. Стоя над ней и дрожа от ярости, Франко обвинял сестру в том, что она навлекает позор на семью.

— Она помолвлена! — вопил он. — И путается с другим мужчиной за спиной у Пьетро!

Видя, что бабушка его не слушает, он предупредил маму:

— Так вот, я преподам этому твоему дотторе Гуччи урок, который он не забудет. Я его убью! — и выбежал за дверь.

Мама была в ужасном состоянии, ее лицо покрылось синяками, губа была рассечена. Левый глаз уже начал заплывать. Всхлипывая, она пыталась объясниться, но бабушка велела ей не разговаривать. Помогая дочери подняться на ноги, бабушка поддерживала ее, пока она ковыляла в кухню, где можно было обработать травмы.

Несмотря на собственные раны, единственное, что беспокоило маму, — это папа. Ей чудилось, как дядя Франко врывается в магазин или нападает на него на улице, и она настояла, чтобы бабушка позволила ей позвонить в магазин и предупредить папу. Только после этого она легла в постель и пролежала, покрытая синяками, целую неделю.

Когда несколько часов спустя Франко вернулся домой, ничем не показав, где был все это время, бабушка убедилась, что он все же не виделся с Гуччи. Еще через несколько часов зазвонил телефон, и Делия с удивлением услышала знакомый голос на другом конце линии.

— Это Альдо Гуччи, — холодно проговорил мой отец. — Я хотел бы поговорить с Франко Паломбо.

Лежа в постели, мама, затаив дыхание, слышала, как ее брат взял трубку и согласился встретиться с папой у входа в отель «Медитерранео» на виа Кавур. Через несколько минут Франко вышел из квартиры, с силой хлопнув дверью. Позднее отец рассказывал матери, что, когда они встретились, вся бравада Франко моментально слетела с него, как только он оказался лицом к лицу с элегантным господином в шляпе, сидевшим за рулем «Ягуара». Вместо того чтобы «преподать ему урок», как грозился Франко, он смиренно принял приглашение сесть на пассажирское сиденье.

Включив на полную мощность свой легендарный шарм, мой отец уверил дядю, что тот неправильно все понял. Он добавил:

— Я очень люблю вашу сестру и высоко ценю ее навыки, но питаю к ней глубокое уважение и никогда не воспользовался бы преимуществами своего положения.

У обведенного вокруг пальца Франко не оставалось иного выхода, кроме как поверить ему на слово. Он даже извинился перед мамой, когда вернулся домой.

Она сказала брату, что не сердится, но на самом деле так и не смогла простить его. Больше она не рисковала тайно встречаться с моим отцом. После угроз Пьетро и физической расправы Франко было ясно, что, если их с папой когда-нибудь разоблачат, последствия уже будут не только сугубо моральными и даже юридическими, но — потенциально — станут вопросом жизни и смерти.

К тому времени, когда отец попытался «еще один, последний раз» затронуть тему их любви, чаша ее терпения переполнилась.

— Ты не создал в моей жизни ничего, кроме хаоса! — вскричала она. — Ты — причина всех моих несчастий. Basta [довольно. — Пер.]!

Точка. Ее любовный роман с Альдо Гуччи завершен, и чем скорее он с этим смирится, тем лучше будет для всех.

Глава 8
Беременность Бруны

Моя мать говорит, что я могла бы стать спикером в парламенте Англии. По ее словам, я унаследовала от отца дар общения и красноречия, чем она сама не могла похвастаться.

— Ты такая красноречивая, совсем как Альдо, — говорит она мне. — Ты так хорошо выражаешь свои мысли, и язык у тебя хорошо подвешен! Убеждена, будь ты адвокатом, то убедила бы присяжных в невиновности кого угодно!

Как и большинство дочерей, обожаю, когда мама говорит, что во мне есть черты, напоминающие ей моего отца, я поступаю и говорю, как он, и даже внешне немного похожа на него. Это служит мне утешением — теперь, когда его нет. Он поистине замечательно владел речью. Со мной он говорил исключительно по-английски, но с матерью — всегда по-итальянски. На каком бы языке он ни общался, его речь блистала эрудицией, точностью мыслей и остроумием. Как и я, он мог любую фразу произнести так, чтобы она вызвала отклик в душе или защемила сердце.

Несомненно, наибольшее впечатление на маму произвели отцовские письма. И в те решающие дни, когда Пьетро настоял, чтобы они с мамой назначили день свадьбы, именно слова моего отца сыграли решающую роль.

В отеле «Савой» в Лондоне, где впервые блеснула звезда Гуччи, он сидел за столом, подавленный, на следующий день после их последней ссоры, и писал, пожалуй, самое проникновенное письмо.

Дорогая Бруна!

С печалью прихожу к заключению, что вчера, возможно, мы в последний раз обсуждали твое затруднительное положение. Хотя мне не хотелось бы усугублять и без того скверную ситуацию, я должен указать на некоторые серьезные недостатки твоего характера, которые повредят развитию твоей личности. Очевидно, за последние двадцать лет ты не вполне осознала всю важность самоуважения… ценность свободы мысли и права на собственный выбор… Тебе явно не хватает этих принципов, и ты позволила другим запугивать тебя и подчинять своей воле.

Далее он напоминал ей, что приближающийся день рождения, когда ей исполнится двадцать один год, будет знаком «яркого нового этапа» ее женственности, и все же она обречена на «мрачную перспективу» стать служанкой эгоцентричного мужчины, которому необходимо «обладать женщиной без равноправия, но именно оно делает отношения и жизнь по-настоящему сто?ящими». Это будет, писал он, «унизительный путь», «сродни самоубийству».

Вероятно, именно это сильное выражение и обезоружило ее — сродни самоубийству. Погубить себя заживо в браке с нелюбимым мужчиной, который обладал многими чертами тирана, присущими ее отцу. Или, возможно, после последней вспышки ярости Пьетро к ней пришло осознание, что мой папа на самом деле говорил правду. В отличие от Пьетро мой отец был ее «якорем», мужчиной, который обожал ее и мог подарить ей жизнь, выходящую за пределы ее самых смелых мечтаний. Его письма, несомненно, сильно повлияли на мою мать. Они создавали у нее ощущение собственной ценности — впервые в ее жизни.

С этими мыслями к матери пришло прозрение. Она осознала правоту папы и необходимость принять мужественное решение. «Я понимала, что? должна сделать, — рассказывала она, — несмотря на то что мне по-прежнему было очень страшно».

Она позвонила Пьетро, не желая рисковать и встречаться с ним лично, и холодно сказала ему, что их помолвка разорвана. «Я вовсе не та женщина, которая тебе нужна, — сказала она. — Наши характеры никогда не притрутся. Мы слишком много ссоримся, и я устала от этого». Он уже слышал это и прежде, поэтому не верил ей до тех пор, пока она не вернула все сбережения, до последней лиры, и кольцо с жемчугом, которое ей никогда не нравилось. К ее удивлению, молодой человек, с которым она была связана с четырнадцати лет, молча принял ее решение, потратил сбережения на покупку спортивной машины и перебрался в Нидерланды, чтобы начать жизнь заново.

Мама осталась одна.

Словно отражение бурных событий ее личной жизни, за несколько дней до ее дня рождения Пий XII — единственный папа римский, которого она знала, впервые за двести с лишним лет уроженец Рима, — умер в возрасте восьмидесяти двух лет. После почти 20-летнего правления Святым престолом кончина чрезвычайно любимого народом первосвященника потрясла итальянский народ. Вслед за объявлением о его кончине, поступившим из летней папской резиденции в Кастель-Гандольфо, жизнь в столице Италии практически замерла. В течение девяти дней национального траура алтари и здания были задрапированы пурпуром. Сотни тысяч людей выстроились вдоль маршрута следования папского кортежа, и похороны папы Пия превратились в величайшую процессию из всех, что повидал на своем веку город.

По всей стране итальянцы собирались у своих радио- и телеприемников, следя за последними событиями в Ватикане, где еще не избрали нового понтифика. Поскольку магазины и офисы были закрыты — город скорбел по папе, своему заступнику в годы войны, — оставалось лишь сидеть дома и предаваться раздумьям. В обычных обстоятельствах мой отец, вероятно, улетел бы в Америку, но, узнав о судьбоносном решении моей матери бросить Пьетро, он решил остаться.

Именно во время этого долгого периода общественной скорби в непривычно теплый октябрьский день 1958 года папа пригласил маму встретиться с ним в его квартире. Ложь, которую ей пришлось сочинить для бабушки, чтобы оправдать свой уход, лишь усилила чувство вины, когда она вскочила в такси и попросила водителя отвезти ее в квартал Парьоли. Она точно знала, что? произойдет, когда туда приедет. Как бы страшно ей ни было, она все равно решила ехать.

Папа, радушный и внимательный, открыл бутылку вина. Церковные колокола гулко звонили на пустых улицах. Воздух между ними, казалось, искрил от напряжения, и ее рука выдавала дрожь, когда она брала бокал. Чтобы создать непринужденную атмосферу, он показал ей квартиру. «Ей недоставало индивидуальности, и использовалась она только для одной цели», — рассказывала мама мне потом. Затем он повел ее в спальню.

В тот важный день отец взял девственность моей матери — или, как он иносказательно выразился, «сорвал розу без шипов».

Все четыре года дружбы с Пьетро она сохраняла свою непорочность. Полная решимости оставаться девственной до свадьбы, она отражала все наскоки своего жениха. После такого бурного ухаживания, решив, наконец, быть с моим отцом, она понимала, что на сей раз все по-другому, и ощущала бремя ожиданий.

«Он был у меня первым», — сказала она застенчиво. С того самого дня она и мой отец были неразрывно связаны — муж и жена в своих сердцах, пусть и не по закону.

Для моей матери этот первый опыт был и болезненным, и огорчительным. После соития она чувствовала себя грязной и грешной, особенно в священный день траура. Тот момент наверняка ощущал как священный и мой отец, держа ее в своих объятиях, — только по иным причинам. Хотя его всегда восхищали ее скромность и застенчивость, обнаружив, что она была девственницей, он был поражен до глубины души, и эта ответственность глубоко подействовала на него. Он оценил, что получил от нее нечто драгоценное, и, в свою очередь, почувствовал, что теперь она стала «его навсегда». Словно выключатель щелкнул в его голове, и чувства к ней перешли на иной, более высокий уровень.

Его Бруникки была чиста. Она принадлежит ему. Он никогда никому не позволит прикоснуться к ней.

К бесконечному облегчению матери, его страсть к ней не увяла. Напротив, он засыпал ее еще более пламенными любовными посланиями и знаками своей привязанности. В последующие дни они встречались так часто, как могли, — нередко в его квартире, — и он ни разу не дал ей повода усомниться в своей преданности.

Отбывая в очередную деловую поездку, он слал ей телеграмму за телеграммой с непрестанными уверениями в своей любви. Она не могла сомневаться в его пылкости, а поток писем помогал рассеять любые возможные страхи насчет того, чем он занимается за границей. Она старалась избегать мыслей о том, к чему приведут их отношения, и жизнь ее менялась так, как она даже представить себе не могла.

Все казалось почти идеальным до того дня в ноябре 1958 года, когда моя мать, которой исполнился двадцать один год, узнала, что беременна.

Прошел всего месяц со дня смерти папы римского. Когда до ее сознания начало доходить, какими могут быть последствия, она поняла, что жизнь рушится. Позор родить от него ребенка уничтожил бы ее, а в том репрессивном обществе, в котором они жили, урон, нанесенный репутации каждого из них, был бы непоправимым.

В наше просвещенное время, когда общество признает право женщины на выбор и аборт больше не находится под запретом, просто ошеломительно думать о страшных ситуациях, с которыми сталкивались тогда молодые женщины. Хотя в Британии аборт был легализован в 1967 году, а в США — в 1973 году, в Италии это случилось только в 1978 году, и даже тогда за эту операцию женщин отлучали от Церкви. До этих перемен буквально в каждой стране газеты печатали жуткие истории о женщинах, погибших от нелегальных абортов. В Италии по сей день есть немало врачей, которые отказываются проводить эту процедуру по «религиозным соображениям».

В Риме 1958 года для моей матери это означало одно: если бы она предпочла избавиться от ребенка и на нее донесли бы властям, ее могли бы отправить в тюрьму сроком до пяти лет. Папа аналогичным образом попал бы в тюрьму как отец незаконнорожденного ребенка. Мама уже заплатила большую цену за возможность быть с ним, но с некоторого момента этот эмоциональный долг должен был увеличиться вдесятеро.

Когда мама в конечном счете все равно потеряла ребенка, она чувствовала едва ли не облегчение. После выкидыша, вернувшись домой, она легла в постель и съежилась от боли в нижней части живота и поднимающейся температуры, вызванной инфекцией. Когда бабушка увидела, в каком состоянии находилась ее дочь, она решила, что дело в пищевом отравлении, и только когда она вышла из квартиры, моя мать смогла позвонить подруге и попросить о помощи.

Когда они снова встретились с отцом (это произошло несколько дней спустя), она, бледная и изнуренная, рассказала ему, через что ей пришлось пройти.

— Это было ужасно, Альдо, — всхлипывала она. — Я никогда не испытывала такой боли.

Разрыдавшись, она добавила:

— Почему это случилось? Что с нами станется? Как мы сможем теперь быть счастливыми?

Он был в ужасе, безостановочно целовал ее и обещал, что все будет хорошо.

— Бруна, я никогда не позволю тебе снова так страдать, — уверял он.

Несмотря на его заверения, внутри нее что-то безвозвратно изменилось. Мой отец лишил ее невинности в столь многих отношениях, что она больше не узнавала себя. Куда подевалась та милая, улыбающаяся «Нина», молодая женщина, полная надежд? Теперь она, казалось, увязла в отношениях, не имевших будущего.

Внезапно в Риме появился Пьетро, который ненадолго вернулся из Голландии. Он стал еще красивее, чем прежде, и, когда она согласилась прокатиться с ним в его маленьком красном кабриолете MG, который он непринужденно вел по улицам Рима, она осознала, от сколь многого отказалась.

В порыве эмоций она пришла в квартиру моего отца и сказала:

— Я живу ложью, Альдо. И больше не могу это выносить. Я словно потеряла свое лицо. Мне следовало остаться с Пьетро и жить честной жизнью.

Его чистосердечная реакция смутила ее, и она не нашлась, что ответить. Упав на колени и разразившись слезами, мой отец сказал, что не может смириться с будущим без нее.

— Обещаю, Бруна, far? di te una regina^[22], — выразительно говорил он ей. — Если ты будешь на моей стороне, то смогу завоевать весь мир. Без тебя я ничто.

И снова его цветистые выражения заставили таять ее сердце. Никто не любил ее так, как он. Никто другой не умел говорить о любви так красиво. Она знала: будь что будет — он защитит ее. Как бы ни льстил ей интерес Пьетро и краткая фантазия о беззаботной жизни, на самом деле для нее существовал только один мужчина, и его звали Альдо Гуччи.

Глава 9
Новый этап в жизни Альдо и Бруны

Роман с женатым мужчиной — должно быть, одна из самых сложных и душераздирающих коллизий, в которую может попасть женщина. Полностью зависимая от прихотей и обстоятельств своего любовника, она вынуждена дожидаться, пока он ускользнет от семейных обязанностей, чтобы провести с ней пару драгоценных часов, прежде чем вернуться к своей другой жизни.

В Италии любовницу называют l’amante, то есть возлюбленная, и именно возлюбленной стала моя мать, хотя она всегда утверждала, что мой отец был женат скорее на работе, чем на жене. Именно бизнес поглощал львиную долю его времени и внимания.

— Другой женщиной постоянно была семейная компания Гуччи, — рассказывала она. — Всегда только и слышала: Гуччи, Гуччи, Гуччи…

Тем временем она продолжала работать в офисе, из которого он руководил своей растущей империей; но вскоре офис переехал в более просторное помещение, через несколько домов по той же улице, по адресу виа Кондотти, дом восемь. Тогда же в Нью-Йорке он приобрел здание, которое присмотрел некоторое время назад, — дом 694 по Пятой авеню, на углу Восточной 58-й улицы. Новый магазин квартировал в престижном доме в стиле бозар^[23], в котором также расположилась гостиница «Сент-Режис», родная сестра «Уолдорф-Астории».

Время от времени он брал мою мать с собой в поездки, всегда заказывая разные номера, чтобы избежать нежелательных пересудов. Обычно он возил ее обедать или ужинать в их любимые рестораны, после чего следовали вечерние свидания в его номере. Молодая и влюбленная, она была согласна на любое время, которое он мог предложить ей, хотя большинство ее подруг уже были замужем за ровесниками и рожали детей. Ее собственная жизнь словно была поставлена на «паузу».

Ирония состояла в том, что, хотя ей была неприятна скрытная, нелегальная природа их отношений, ни в какой иной ситуации она не была бы счастливее, чем в обществе папы. И разница в возрасте не была для нее проблемой. Он был настолько харизматичен и молод душой, кипел такой неуемной энергией, что тот факт, что ему было за пятьдесят, совершенно не волновал ее. Она не требовала от него большего, чем он мог дать, понимая, что он никогда не сможет развестись. Это было невозможно не только по юридическим основаниям (развод был окончательно ратифицирован в Италии только в 1974 году): они с Олвен были родителями и главами семейства, образ которого он годами пестовал как династический, благородный и безупречный. Скандал был просто немыслим.

Задолго до того, как моя мать узнала некоторые данные, если она высказывала беспокойство по поводу Олвен, мой отец уверял ее, что у его жены есть все, что только можно себе представить: «Она живет в уютном доме, у нее есть летний дом в Англии и трое сыновей, которые ее обожают. Чего еще можно желать?»

Он также заботился о своих сыновьях, Джорджо, Паоло и Роберто, чтобы они ни в чем не нуждались, даже если маме было очевидно, что он редко демонстрировал им свою отцовскую привязанность. Работая в семейной компании и зная, что их судьба — когда-нибудь встать во главе фирмы, эти молодые люди были гораздо ближе ей по возрасту — лет на пять-десять старше ее, — и к тому времени у них в общей сложности уже было семеро собственных отпрысков. Джорджо жил и работал в Риме, а остальные сыновья — во Флоренции. Моя мать временами видела их, когда они приезжали в магазин на виа Кондотти; она кивала им в знак приветствия и говорила buongiorno [доброе утро. — Пер.] наряду со всеми остальными работниками.

«Я о них особенно и не думала, — рассказывала она. — Они были частью жизни твоего отца, к которой я не имела никакого отношения. Он завел этот порядок — полное разделение — и никогда не обсуждал своих детей со мной, если это не было связано с деловыми вопросами или письмом, которое я должна была напечатать».

Итак, почти через год после начала романа моя мать привыкла к странному расписанию своей запутанной любовной жизни. Каждое утро она просыпалась в постели, в которой спала все детство, садилась в автобус, ехала на работу и проводила весь день в офисе, видясь с моим отцом при всякой возможности. Он сделал все от него зависящее, чтобы после такой длительной и напряженной охоты их отношения выглядели легкими, так что, пока она не начинала беспокоиться о будущем или о том, что их выведут на чистую воду, ей удавалось справляться с этим двусмысленным положением. Мама примирилась со своим странным новым миром. По крайней мере, так ей казалось.

Чтобы подтвердить свою преданность и сдержать обещание, данное ей после того, как она в сердцах обронила, что лучше жила бы с Пьетро, мой отец купил для нее новую квартиру в районе Балдуина, недалеко от виллы Камиллучча. Эта квартира с ее огромной террасой, несколькими спальнями и ванными комнатами и помещением поменьше для горничной была более чем вдвое просторнее квартирки, в которой жила семья матери, и она могла делать с ней все, что ей заблагорассудится.

«Он взял и купил ее мне не задумываясь. Вот так-то! — говорила она. — Я была изумлена, и этот поступок действительно заставил меня почувствовать себя особенной; но, право, это было чересчур».

В какой бы восторг ее ни привел новый дом, она понимала, что в случае переезда ей пришлось бы во всем признаться матери. Поскольку моя тетка Габриэлла была занята супружескими и материнскими обязанностями, а дядя Франко перебрался на Сардинию, теперь ей приходилось обманывать только бабушку. Однако мама могла не волноваться. Моя бабушка Делия была отнюдь не дурой и уже некоторое время обо всем догадывалась. «Да, я с самого начала все поняла, — заявила она дочери. — И знала, что ты не будешь счастлива с Пьетро. У меня к тебе только один вопрос, Бруна: теперь ты счастлива?» Когда бабушка увидела, как мамино лицо просветлело и она могла свободно говорить о любимом мужчине, ответ стал ей ясен. Проявив бесконечное сочувствие и понимание, женщина, с которой мне так и не представилось шанса познакомиться, пообещала хранить секрет моей матери.

Когда мама впервые повезла бабушку посмотреть квартиру в Балдуине, та была в восторге от перспективы жить в таком прекрасном, полном воздуха доме, просторном и светлом.

«Она о таком и мечтать не могла, — говорила мне мама. — Она бродила по комнатам, как потерянная. Сказала, будто на луну попала. Она поняла, что я в хороших руках, и была рада такому повороту в моей жизни».

Дух этой квартиры определенно отличался от мрачной атмосферы, которую они оставили в прошлом, на виа Мандзони. Ради соблюдения приличий они решили говорить друзьям и родственникам, что маме как ценному сотруднику компании предложили пользоваться квартирой одного из управляющих за сниженную плату. Именно за дверями этой квартиры бабушка впервые встретилась с моим папой, и — к облегчению мамы — они сразу понравились друг другу. Они родились в один год, что, должно быть, создавало для обоих странное ощущение. Когда бабушка увидела, как он ведет себя с ее дочерью, то поняла, что он полностью предан маме.

«Этот мужчина бросит тебя только тогда, когда умрет», — предсказала моя бабушка, самоучка-ясновидящая; это еще одно ее пророчество, которое со временем сбылось. Когда мама передала мне ее слова, помнится, я еще подумала, что бабушка была удивительно проницательной женщиной. Из всех моих бабушек и дедушек именно с ней я больше всего хотела бы встретиться.

Когда мои родители счастливо обосновались в своем новом доме, этот период ознаменовал новый этап в их жизни. Благодаря моему отцу они не знали тревог и гораздо свободнее общались друг с другом — теперь маме больше не нужно было скрывать правду от бабушки. Когда папа мягко предложил ей оставить работу в компании, ей тут же вспомнилось желание Пьетро контролировать ее жизнь, но отец умел уговаривать. Он настаивал: так им будет проще держаться подальше от любопытных глаз, которых было полно в магазине, и обещал материально заботиться о ней. «Это также означает, что ты сможешь свободно ездить со мной, — напомнил он ей, — и носить все те вещи, которые тебе приходилось все время прятать!» Уступая весомости таких аргументов, хоть маме не хотелось отказываться от своей независимости, в итоге она согласилась.

Мой отец продолжал осыпать ее подарками — сумочками, обувью, одеждой — даже купил ей магнитофон, чтобы она могла слушать своих любимых исполнителей, в том числе Доменико Модуньо^[24], Клаудио Виллу^[25] и других итальянских певцов того времени. Покупал ей украшения и кольца.

«Столько колец! Обожаю кольца, — говорила она, с иронией добавляя: — Кроме того жемчужного, которое подарил мне Пьетро».

Отец повез ее на выходные в Париж (сейчас мне это кажется таким романтичным жестом!), забронировав номер в «Отель де Крийон» неподалеку от Елисейских Полей. Он возил ее в Неаполь на своем «Ягуаре», а оттуда они садились на паром до Капри, где — в «золотые времена» этого острова — нежились на солнце у бассейна в отеле «Квисисана» и бродили по улицам, заглядывая на прославленную Пьяццетту ради аперитива. Заложив основу традиции, которой придерживался многие годы, мой отец покупал матери крохотную золотую подвеску буквально в каждом городе, где они побывали, и она цепляла их на шарм-браслет, который потом подарила мне на 45-летие. Я очень дорожу им, как и отцовским кольцом-печаткой.

Он был ее наставником, а она чувствовала себя его женой во всех отношениях — кроме фамилии. Но, даже несмотря на то, что он возил ее по самым прекрасным городам мира, она все равно ощущала себя зрительницей этой жизни, которую видит сквозь щелочку.

«Я сама себе напоминала страуса, проведя бо?льшую часть своей жизни, зарывшись головой в песок, — говорила она. — Я находилась там, но, по сути, меня там не было. Смотрела, но не видела. На самом деле я не понимала ценности всех этих переживаний, пока не стала гораздо старше».

Отец продолжал клясться ей в любви, которую описывал как «чистую и огромную». По-прежнему покупал ей подарки, от мехов до ювелирных украшений, — подобные вещицы она видела только на посетителях их фирменного магазина. Однако масса этих знаков его любви так и лежала в коробках или висела на плечиках в ее гардеробе, поскольку это скрывалось от взглядов посторонних.

«Где то золотое ожерелье с бриллиантами, которое я купил тебе, Бруна? Почему ты его не носишь?» — подобные вопросы очень часто слетали с губ моего отца; его раздражало, что она носила подаренные им вещи только тогда, когда он просил ее об этом. А потом он вспоминал, что она никогда не была склонна к хвастовству, предпочитая броскости простоту. Даже ее новая квартира казалась слишком большой для нее, поэтому она пользовалась лишь половиной площади, что соответствовало маминым потребностям, чтобы сделать свое жилье accogliente, уютным. Когда отец предложил купить ей новую машину, она отвергла идею о новом купе или роскошном седане, выбрав вместо них подержанный «Форд».

Ее скромность была приятным разнообразием для мужчины, обычно окруженного хвастливыми, разодетыми в пух и прах женщинами из мира гламура, в котором он вращался. Возвращаясь с коктейль-вечеринки или званого ужина, он редко рассказывал о том, что там происходило, предпочитая сосредоточивать свое внимание на любимой. Несмотря на свое положение главы развивающегося роскошного бренда, он не считал себя «знаменитостью» в современном значении этого слова и всегда жил довольно экономно. Полагаю, он, будучи сыном своих родителей, которые знавали трудные времена, отчасти унаследовал их осмотрительность.

В сущности, в моем отце вообще было мало того, что ассоциируется у большинства людей с брендом GUCCI.

Он действительно создал выдающийся феномен, но сделал это без всякой задней мысли вроде «посмотрите на меня, разве я не чудо?». Он действовал в соответствии с собственным представлением, поддерживая высокие стандарты, заложенные его отцом. В нем было инстинктивное чутье, смесь креативности и предпринимательства, которые проявились в идеальное время. Он был подобен художнику, рожденному творить, только холстом ему служила мода, а кистью были товары, которые он умел координировать с уникальным чувством стиля.

Людям порой бывает трудно отделить то, что они видят в наших магазинах, от нашей повседневной жизни. Хотя мой отец владел виллой Камиллучча с ее многочисленной прислугой и официальными ужинами, это было скорее ради блага семьи и чем-то вроде развлечения. Он не был снобом и не бахвалился тем, что имел. Вообще говоря, его частная жизнь имела мало общего с гламуром и роскошью, которые ассоциируются с его брендом. Приходя домой, он снимал пиджак и садился ужинать, довольствуясь простыми блюдами из пасты. Ему вполне хватало бокала кьянти и обычной, «честной» еды, без икры и шампанского.

В те первые дни, всякий раз, разлучаясь с моей матерью, он скучал по ней так отчаянно, что снова брался за перо. То любовное письмо доставляли с огромным букетом цветов, то он изливал душу в словах, написанных синими чернилами. «Я ощущаю твое присутствие во всем, что делаю, во всех решениях, которые принимаю, — писал он из Манхэттена. — Как-то раз ты велела мне перестать писать „чепуху“, а вместо этого писать о том, чем я занимаюсь и т. д. Так вот, я занимаюсь тем, что постоянно думаю о тебе, желаю тебя и мечтаю обо всем том, что мне хотелось бы сделать с тобой».

Во время необыкновенно жаркого лета 1960 года он находился в Риме, рядом с ней, когда почти все римляне, как обычно, покинули знойный город. Самый жаркий день того года выдался 22 августа, когда температура достигла +37 градусов. Это была та неделя, когда в Вечном городе открылись XVII Олимпийские игры. Лучшие моменты Игр показывали по телевидению еще со времен берлинской Олимпиады 1936 года, но эти Игры были первыми, которые транслировались в Соединенных Штатах и по всему миру. По такому случаю был построен новый стадион, и некоторые исторические памятники, например базилика Максенция и Аппиева дорога, использовались для спортивных состязаний, чтобы продемонстрировать самые известные исторические сокровища города.

Хотя значительная часть делового и торгового Рима была закрыта на ежегодные каникулы, включая и магазин Гуччи, моя мать получила роскошную возможность смотреть величайшие в мире спортивные соревнования на экране новенького черно-белого телевизора. Папа купил его, чтобы она и бабушка могли смотреть свои sceneggiati — популярные итальянские мелодрамы, основанные на классической литературе и разбитые на небольшие эпизоды.

Моя бабушка, которой больше не нужно было работать, в беспокойном забытьи лежала на диване, ослабленная вирусом, который вывел ее из строя на несколько недель. Бледная и изнемогающая от жары и высокого давления, она тем не менее утверждала, что поправляется. Только 1 сентября, в один из самых жарких дней, когда она совсем сдала, мама поняла, насколько серьезно ее состояние.

— Бруна… мне нехорошо, — с трудом выдохнула бабушка, и мама сразу же позвонила в офис отцу, но ей сказали, что он на встрече и поговорить с ним нельзя. К тому времени, как он получил ее сообщение и прислал личного врача, маму нашли без сознания рядом с бабушкой.

Делия умерла. После целой жизни тяжелой работы и трудного брака ее сердце попросту не выдержало. Ей было пятьдесят пять лет.

Она похоронила мужа, вырастила детей, увидела, как они нашли собственный путь в этом мире. Жизнь вместе с моей матерью в Балдуине должна была стать для нее ярким новым началом, и ее внезапная кончина, должно быть, явилась для мамы ужасным потрясением.

Осиротевшая, оставшаяся, в сущности, без родственников, о которых стоило бы упомянуть — после отчуждения сестры и брата, — моя мать была безутешна. Оглушенная дозами успокоительных средств, она слегла и была слишком надломлена, чтобы присутствовать на похоронах, которые состоялись на том же кладбище, где был предан земле мой дед по матери, Альфредо.

Мой отец взял на себя все хлопоты и в отсутствие матери позаботился о том, чтобы церемония прошла гладко. Франко прилетел домой с Сардинии, была и Габриэлла вместе со своей семьей. Им хватило одного взгляда на изысканно одетого джентльмена, который оплатил панихиду, чтобы сразу понять, кто это пошел на такие жертвы и почему их сестра с матерью жили в Балдуине. Они обменялись понимающими взглядами, но вслух ничего не сказали, и вскоре после короткой панихиды все разъехались, каждый в свою сторону.

Внезапного осознания своей полной изоляции в этом мире вполне хватило, чтобы у матери сдали нервы. За сравнительно небольшой отрезок времени она потеряла обоих родителей, отдалилась от родственников, отказала жениху, забеременела, бросила любимую работу и жила в постоянном страхе разоблачения. Предыдущий год жизни вместе с бабушкой, возможно, был для нее самым счастливым, но теперь женщины, к которой она была болезненно привязана с детских лет, больше не было, и мама не могла представить себе мир без нее.

Теперь у нее оставался только мой отец, который, как она боялась, почти наверняка умрет раньше нее: «С этого дня я жила в постоянном смертельном страхе, что он тоже скоропостижно скончается, оставив меня бездомной и осиротевшей. Он все время уверял меня, что у него отличное здоровье, но я-то знала, что он никогда не будет зависеть от меня так, как зависела я, и эта мысль приводила меня в ужас».

Почти бесчувственная от скорби, моя мать оставалась в постели на попечении врача и неброской governante, гувернантки, молодой испанки по имени Мария, которая прежде работала у моего отца горничной на вилле Камиллучча. Однако что бы он ни делал для моей матери, она, похоже, никак не могла избавиться от депрессии.

Ближе к концу года он не на шутку встревожился — особенно учитывая, что приближалось ее первое Рождество без бабушки, — и купил ей билет в Нью-Йорк на теплоход «Леонардо да Винчи». Мария поехала с ней в качестве дуэньи, а он пообещал присоединиться к ним вскоре после Рождества.

Это может показаться невероятным, однако моя мать полностью преобразилась через считаные дни пребывания на борту этого роскошного лайнера. Смена обстановки совершенно изменила ее настроение. Расслабляясь в великолепной каюте, самая молодая девушка, плывшая первым классом, она погрузилась в мир фантазий, где возродила себя. Будучи ребенком, она наблюдала, как ее мать шила красивые платья, и воображала себе иную, гламурную жизнь. Находясь в открытом море, свободная от чужих представлений о ней, она могла носить такие наряды и наконец осуществить свои грезы.

Когда я думаю о ней сейчас, мне трудно в это поверить, но история, которую она поведала о себе другим пассажирам, была такова: она — невеста успешного юриста, который женится на ней, как только она прибудет в Манхэттен. Возможность притвориться той, кем она не была, дарила ей удивительную свободу и позволяла воображению свободно парить. Всю свою молодую жизнь она оставалась просто Бруной Паломбо — послушной дочерью властного отца и девушкой, чья жизнь вращалась вокруг традиции и долга. Теперь же она была недосягаема для всей паранойи и риска скандала, которые преследовали ее в последнее время. Она не только завела новых друзей; ей вручили приз как самой красивой молодой женщине на борту.

Когда отец звонил, чтобы поговорить с ней через радиорубку, он поначалу удивлялся, узнавая, что ее нет в каюте. Где же она может быть? — недоумевал он, прогоняя ревнивые мысли. Когда это случилось снова, далеко не в первый раз, он впал в раздражение и бросил радиооператору: «Неужели так трудно найти одну пассажирку? Или вы полагаете, что она прыгнула за борт поплавать?!» Пока он возмущался, та женщина, которую продолжал называть в своих письмах «вихрем, лишившим покоя все [его] существо», завоевывала в его отсутствие новые сердца, сидя за капитанским столиком.

Но однажды пронизывающе холодным ноябрьским утром, когда теплоход дал гудок и вошел в глубокие воды реки Гудзон, приближаясь к острову Манхэттен, фантазии моей матери угасли. Строго следуя инструкциям отца, она надела теплое шерстяное пальто и вышла на палубу, чтобы увидеть статую Свободы, прорисовывающуюся сквозь холодный туман. Как и многие итальянцы, она мечтала когда-нибудь посетить Соединенные Штаты. Она слышала, с каким энтузиазмом мой отец рассказывал о Нью-Йорке, необыкновенном городе, который ему полюбился. И вот она была здесь — ей это удалось!

Однако вид знаменитой статуи Свободы лишь испортил ей настроение — не будет молодого красивого юриста, встречающего ее на причале, не будет подготовки к свадьбе. В сущности, она вообще сомневалась, что когда-нибудь станет невестой. И папы не было там, чтобы встретить ее. Они не увидятся еще месяц! Она была одинока, если не считать неразговорчивой компаньонки, в далекой и чужой стране.

«Я никогда не любила Америку так, как любил ее твой отец, — признавалась она впоследствии. — Это была его мечта, а не моя».

Несмотря на краткую передышку от тревог во время путешествия по океану, первый взгляд, брошенный ею на «землю свободных и родину храбрых», не вдохнул в нее мужества. Как не избавил и от призраков прошлого или темных теней над тем, что часто казалось ей несбыточным будущим.

Ее новый временный «дом», который мой отец арендовал у знакомого, был явно старомодным образчиком китча, с расписными потолками и унитазом в виде трона. Гротескные украшения крепились к поверхностям клейкой лентой, чтобы никто, не дай бог, не сдвинул их с места, а мебель была покрыта прозрачной пленкой. Не имело значения то, что квартира располагалась почти в центре города: мама никого там не знала и не представляла, куда можно пойти. Погода ухудшалась, превратившись в типичную для Восточного побережья США зиму со снегом и льдом, в результате чего им еще меньше хотелось выходить на улицу.

Замкнутые в четырех стенах и не имевшие друзей, эти две женщины провели Рождество дома, выставив на стол заказанные из фастфуда блюда: пиццу, гамбургеры, картофель фри и кока-колу.

К тому времени, когда в конце декабря приехал мой отец, он нашел свою возлюбленную подавленной как физически, так и эмоционально — и понял, что его план сработал с точностью до наоборот. Поскольку приближался канун Нового года, он повез ее в тот город, какой, он надеялся, послужит ей тонизирующим средством, — в Лас-Вегас, стоящий посреди пустыни Мохаве. Этот центр развлечений с его пальмами, стремительными силуэтами американских машин и повсеместными огромными неоновыми вывесками, известный под названием «город греха», был не похож ни на что из виденного ею прежде. Роскошные отели и казино, такие как «Сэндс» и «Дезерт Инн», гудели от возбуждения. Это была эпоха «крысиной стаи»^[26] и «Одиннадцати друзей Оушена»^[27], где ежевечерне выступали Фрэнк Синатра, Сэмми Дэвис-младший и Дин Мартин. Только что был выпущен хит Элвиса Пресли «Viva Las Vegas», и вскоре на Стрипе^[28] должны были выступать The Beatles. Как жаль, что я не была достаточно взрослой тогда, чтобы увидеть Вегас во времена его расцвета!

Когда моя мать глядела на заполненные игровые столы и пьющих мартини любителей крупных ставок, играющих в блек-джек, рулетку и крэпс — точь-в-точь как в кино, — ее глаза горели. Отец понял, что правильно сделал, привезя ее в Вегас, хотя и немного остерегался дать ей волю в казино.

Взволнованная всем увиденным, она поддалась свойственному ей азарту, поддразнивая отца и уговаривая поиграть с ней в рулетку перед ужином. Папа не раз в своей жизни шел на основательно просчитанный риск в деловой сфере, но он никогда не был азартным игроком, поэтому купил ей на сто долларов фишек, а сам пошел к барной стойке выпить коктейль. Если он думал, что вскоре она вернется к нему под бочок, то ошибался. Она все не появлялась. Он допил свой коктейль и пошел искать ее. Каково же было его потрясение, когда он увидел ее во главе стола с рулеткой в окружении подбадривавших ее воздыхателей, а горка фишек перед ней выросла в шесть раз!

— Бруна! Come hai fatto?^[29]— не веря своим глазам, спросил он, спеша увести ее, пока она не проигралась.

Смеясь от радости, мама согласилась остановить игру, но при одном условии.

— Сегодня я буду угощать тебя ужином! — вскричала она. Это была маленькая, но важная победа. С тех пор как она ушла с работы, мама целиком зависела от моего отца. Ей хотелось для разнообразия побаловать его, и этот жест глубоко его растрогал.

Мать говорила, что выражение его лица, когда она выхватила у официанта из рук счет в конце их трапезы, «стоило каждого броска костей!» Мой отец был ошеломлен открытием — новой гранью Бруны, которая пребывала в превосходном расположении духа, наслаждалась жизнью, но при этом не теряла контроля. Казалось, он никогда не любил ее сильнее, чем в тот миг.

Глава 10
Рождение дочери

Мой отец обожал торговаться. Прирожденный коммерсант, он ничто так не любил, как сбить цену у конкурента и совершить выгодную для себя сделку. Когда я была ребенком, он проделывал это не раз и не два.

Помню один эпизод в британском винном погребке, когда несчастный продавец совершенно был сбит с толку.

— Если бы вы предложили мне 10-процентную скидку при покупке десяти бутылок вина, — втолковывал ему отец, — я купил бы десять бутылок, а не пять, и вы заработали бы больше денег.

Его логика была неопровержимой, но продавца все равно приходилось уговаривать. Когда он, наконец, уступил, папа выставил на прилавок еще две бутылки и сказал:

— Итак, за двенадцать бутылок я получаю 12-процентную скидку, верно?

Продавец в конечном счете согласился, хотя у него глаза полезли на лоб, когда он увидел отцовский бумажник, распухший от купюр. Папа смеялся всю дорогу домой.

Для него вопрос заключался не в экономии денег, но в самой игре — поединке умов с собратом-торговцем, — и это выводило мою мать из себя. Она скорее ушла бы из магазина, чем стала бы позорить себя тем, что называла «базаром». Тем не менее она не могла удержаться от смеха всякий раз, когда отец выходил победителем из какой-нибудь заковыристой сделки.

В последующие годы я находила это ее смущение немного смешным, учитывая, как она в конечном счете торговалась с ним по поводу всего на свете — начиная с количества времени, которое он проводил с ней, и заканчивая серьезными жизненными решениями. Это была ее характерная черта, которой он всегда восхищался; она начала развивать в себе это свойство после поездки в Соединенные Штаты. По ее собственному признанию, переживания, связанные с Америкой, изменили ее.

Из неопытной девочки-подростка она превратилась в повидавшую свет молодую женщину, намеревавшуюся всерьез изменить свою жизнь и начать проявлять больше внимания к делам.

Для начала она решила съехать с квартиры в Балдуине. Та была слишком велика для одной женщины, да и находиться в этих пустых комнатах без бабушки было для нее невыносимо. Она сдала квартиру в аренду, и папа подыскал ей другую, более подходящую, поблизости от своей старой холостяцкой квартирки в квартале Парьоли, неподалеку от парка Вилла Боргезе. Еще одно важное изменение в ее жизни — решение больше появляться на людях. Она так наслаждалась путешествием на теплоходе и пребыванием в Вегасе, что, вернувшись в Рим, стала планировать встречи с Николой или Лючией по вечерам, после окончания их работы, и с другими друзьями, с которыми какое-то время не общалась.

Следующие полгода моя мать вела беспечный образ жизни, а отец по-прежнему летал по миру, проверяя работу уже существующих магазинов и планируя открытие новых. Он продолжал жить по своему обычному расписанию, проводя неделю в одном городе, потом неделю в другом; этот цикл означал, что мама обычно виделась с ним каждые четыре недели. Он уже давно задался целью открыть отделение в Лондоне, и всякий раз, прилетев в Англию, чтобы присмотреть потенциальное помещение, останавливался в отеле «Савой», где в юности работал мой дед. Он просматривал подробные характеристики разнообразных магазинов, сдаваемых в аренду, и в конечном счете заинтересовался помещением на Бонд-стрит.

По маминому совету он назначил Николу одним из менеджеров. Мама знала, что Никола горит желанием вернуться в Лондон, и это назначение стало бы для него трамплином, чтобы расширить предприятие и посмотреть мир. Никола пришел в восторг, а моя мать была рада ему помочь.

Замыслы моего отца по расширению бизнеса в Америке осуществились беспрепятственно, когда он открыл магазин в Палм-Бич, штат Флорида. Носящий простое название «150, Уорт», этот магазин на Уорт-авеню сразу же стал местной достопримечательностью. Его открытие совпало с запуском в производство новой сумки на ремне, названной в честь Жаклин Бувье Кеннеди, очаровательной молодой жены нового американского президента Джона Кеннеди, который заступил на президентский пост в январе 1961 года. В дополнение к сумке «Джеки» (мгновенно ставшей хитом после того, как Жаклин сфотографировалась, позируя с этой сумкой) мой отец также выпустил гармонирующие туфли, изготовленные непосредственно для нее.

В мае 1962 года мои родители отправились на Пальма де Майорку, один из Балеарских островов у побережья Испании. Они провели там несколько идиллических дней, подыскивая виллу у моря, где моей матери предстояло провести лето с теми немногими друзьями, которые знали о ее романе. Папа намеревался приезжать при любой возможности. Он был в прекрасном настроении и наконец-то целиком принадлежал ей, вдали от бурлящей деловой жизни. На обратном пути, возвращаясь домой, они остановились на уик-энд в Мадриде и устроили себе романтический ужин, чтобы отпраздновать день рождения отца — ему исполнилось пятьдесят семь лет. Это был волшебный вечер, скрашенный выступлением гитариста фламенко и севильских танцовщиц, и они позабыли обо всем, блаженствуя вдали от любопытных глаз.

«Не помню, чтобы мы еще когда-нибудь были так счастливы», — с ностальгией вспоминала мама.

Вскоре от былой радости не осталось и следа, когда она обнаружила, что снова забеременела — на этот раз мною. Несмотря на все их предосторожности, я была зачата в один блаженный миг в Мадриде. Это было то время в их жизни, когда они были преданы друг другу, но, как ни печально, мое появление грозило разрушить хрупкое счастье.

Память о тех муках, которые испытала мать, потеряв первого ребенка, вызвали эмоциональный срыв. Они с отцом никогда не обсуждали возможность еще одной беременности и не представляли, что будут делать на этот раз. Вообразите себе ее страх. Как могла она думать о появлении ребенка при таких обстоятельствах? Риск был слишком велик и потенциально способен стереть все, к чему они с отцом стремились.

Мою мать, которая была близка к истерике, необходимо было буквально привести в чувство.

— Все будет хорошо, Бруна, — говорил отец, крепко взяв ее за плечи. — Ты родишь этого ребенка. У тебя будет наилучший возможный уход, и когда ребенок появится, живой и здоровый, я позабочусь о вас — о вас обоих. Обещаю.

— Но как, Альдо? — в слезах стонала она. — Где? Это невозможно!

— Мы родим этого ребенка, — настойчиво проговорил мой отец и добавил с улыбкой: — И он будет носить мою фамилию. Tutto ? possibile^[30], Нина.

Оказалось, что все действительно возможно.

Отец был спокоен и утешал ее; интуитивно она поняла, что может довериться ему, но все равно ей было страшно. Как они смогут сохранить это в тайне? А как же его другая семья? Олвен и его сыновья всегда маячили где-то на периферии сознания, хотя редко упоминались в их разговорах. Мама даже не помышляла вмешиваться в папины решения, но все же переживала из-за того, как он будет справляться с возникшей ситуацией.

Несмотря на драматические перемены, они оба не стали менять своих планов на лето. Однако, вместо того чтобы с нетерпением готовиться к материнству, она сходила с ума от страха перед вероятностью (весьма реальной), что кто-то может разоблачить ее истинное лицо — беременную любовницу женатого мужчины.

Мне, пережившей беременность трижды, очень хорошо знакомо это ожидание. В нем присутствует волнение от того, что ты создаешь новую жизнь вместе с любимым мужчиной, а после третьего месяца ты уже можешь объявить об этом миру. Потом появляются первые признаки движения, время от времени — толчки. Но у моей матери ничего этого не было. Для нее существовали только проблемы, и чем крупнее становилась я внутри нее, тем сильнее нарастала ее тревога.

Ко времени возвращения в Рим она куталась в свободные пиджаки и многослойную одежду, но когда прошло пять месяцев, стало ясно, что она больше не может скрывать свой живот. Ее положение требовало решительных мер.

— Ты должна переехать в Лондон, — внезапно объявил мой отец. Не склонный к панике, он, казалось, был совершенно спокоен, сообщая эту грандиозную новость.

Мама пришла в ужас.

— В Лондон? Но зачем? Я там никого не знаю!

— Никола работает на Бонд-стрит, и тебя сможет сопровождать Мария, как и в Нью-Йорке.

Вскоре стало ясно, что отец уже некоторое время планировал ее отъезд. Он проработал все детали со свойственной ему дотошностью и договорился, чтобы ее наблюдал ведущий гинеколог лондонской клиники на Харли-стрит. Поскольку на Вест-Энде открылся новый магазин GUCCI и ему необходимо было постоянно ездить в Уолсолл для закупки кож, он заверил ее, что у него теперь есть законная причина чаще бывать в Англии.

— Я стану часто приезжать и обязательно буду с тобой, когда родится наш сын, — обещал он, целуя ее в лоб и еще раз повторяя свою убежденность, судя по протеканию беременности, что родится мальчик.

Не в силах осмыслить все это до конца, мама, по крайней мере, испытала облегчение, узнав, что Мария будет с ней все это время. Хотя мама никогда не считала испанку своей подругой, она понимала, что не раз скажет ей «спасибо» за компанию. А вот присутствие Николы было просто даром Божьим, и она едва могла поверить в свою удачу: он будет в Лондоне, причем благодаря ей.

Момент ее отъезда к британским берегам был продиктован сроком беременности, так что с приближением конца года мама стала нервно собираться к отъезду из Италии. Мой отец только что отбыл в очередной зарубежный вояж, поэтому ей предстояло переезжать без него, но через пару недель они должны были встретиться в Лондоне. Однажды в ноябре 1962 года, когда моя мать готовила к консервации свою квартиру, ожидая возвращения Марии, которая отлучилась по какому-то делу, зазвонил телефон. Она надеялась, что это папа, который хочет пожелать ей счастливого пути.

— Pronto? — сказала она в трубку, произнеся обычное итальянское приветствие.

Это была Мария.

— Io non parto^[31], — сказала она. И повесила трубку.

Потрясенная, мама направилась в комнату Марии и обнаружила, что ее шкаф пуст и все вещи исчезли.

Может быть, это время, проведенное вместе в Нью-Йорке, заставило испанку передумать, а может, ее испугало то, что придется провести еще одну зиму в чужой стране, — кто знает. Она ничего не объяснила маме и не дала шанса уговорить ее.

У мамы не оставалось иного выхода, кроме как сесть в самолет, летевший в Лондон, чтобы родить меня в чужой стране. Для человека, который прожил всю свою жизнь в уютно привычном окружении, это, должно быть, было ужасающей перспективой.

«Можешь себе представить, каково мне было? Необходимость постыдно прятаться! — говорила она мне спустя многие годы, содрогаясь при этом воспоминании. — В 1960-е это стало бы громким скандалом. Одинокая женщина — и беременна! Я бежала из Рима, словно ночной воришка!»

Папа однажды писал своей Брунине, умоляя ее «не уступать формальностям, общественному мнению или внешним влияниям, которые помешают [нашему] желанию любить друг друга», и прибавил: «Поверь мне, моя милая, ты никогда об этом не пожалеешь!» В тот момент, когда колеса шасси отрывались от взлетной полосы, глядя в иллюминатор, она совершенно точно «жалела об этом» и чувствовала себя покинутой, как никогда прежде.

Шел дождь, когда водитель такси высадил ее перед шестиэтажным многоквартирным зданием из красного кирпича, которое ей отныне предстояло называть своим домом. Расположенная в Найтсбридже на Кэдоган Гарденс, с видом на огороженную площадь с воротами, ее квартира имела большое эркерное окно и длинный коридор, в который выходили двери комнат. Почти деревенская атмосфера этого района с деревьями и мощенными булыжником дворами — и это в самом сердце такого большого города — приятно удивила ее. Она знала, что папа заручился помощью супружеской пары местных жителей на случай любых неожиданностей — при условии строгой секретности, — и это еще больше успокоило ее.

Тем не менее моя мать оказалась в чужой стране, где все говорили на языке, который она едва понимала (и слишком нервничала, чтобы пытаться на нем разговаривать). Потом история начала повторяться, потому что — точно так же, как когда-то в Нью-Йорке, — Лондон попал в ледяные объятия суровой зимы. Только на этот раз все было намного хуже. То, что начиналось как снегопады, быстро превратилось в «большой мороз», который установился под Рождество, и холода продолжались до начала марта. Были сильные, как бури, вьюги, а на юго-востоке Англии море в нескольких местах замерзло. Лондон отделался сравнительно легко, но обледенелые тротуары были слишком опасны, чтобы мама могла выходить на прогулку: на них можно было легко поскользнуться.

Запертая в клетке своей квартиры, так же, как тогда на Манхэттене, она негодовала, потому что снова оказалась в подобном положении, лишившись возможности нормально жить.

«Когда с тобой обращаются, как с тайной, ты, как правило, и живешь тайно», — печально говорила она мне. Одна в своей квартире, она с нетерпением ждала каждого международного звонка от отца и печалилась из-за того, что он больше не писал ей таких прекрасных писем, как в начале их ухаживания. С каким удовольствием она снова читала бы его беглый затейливый почерк, передающий слова его обожания: «Наша судьба — быть вместе, — я это чувствую!»

Однако судьба отца, похоже, посылала ему все большую занятость, превращая его жизнь в американских горки, с которых он никак не мог соскочить. Гуччи давно и прочно прописался на карте мира, как и планировал, и слишком увяз в бизнесе, чтобы позволить ему расширяться без личного надзора. Его цветистые обещания «вечной преданности и поддержки» казались маме пустыми, когда он был далеко, а она оставалась в страхе и одиночестве.

Мама была бы безутешна, если бы не общество Николы. С тех самых пор, как он вошел в их с отцом жизнь, этот красивый молодой человек, к трудоустройству которого она приложила руку, стал почти членом семьи — до такой степени, что мой отец сам предложил, чтобы Никола переехал в квартиру, где моя мать ожидала родов. Его присутствие оказалось настоящим подарком для нас обеих.

Этот любящий повеселиться римлянин, о котором моя мать отзывается как о «первом ангеле, который вошел в [ее] жизнь», познакомил ее с британским сериалом «Улица Коронации». Они оба обожали этот сериал, не в последнюю очередь потому, что их бесконечно развлекал непривычный северный акцент и невообразимые количества чая, которые потребляли его персонажи. Если маме не хотелось идти ужинать в ресторан, они варили пасту и садились, подобрав под себя ноги, перед телевизором, чтобы посмотреть американские фильмы и другие программы. Никола бредил Калифорнией и отчаянно хотел попасть в Голливуд, город его грез. После просмотра фильмов вроде «Гиджета» и «Пляжной вечеринки» у него возникла «розовая мечта» жить в Малибу в окружении красивых молодых серфингистов. «Вот куда я однажды уеду!» — говорил он маме. К счастью для нее, пока он находился в Лондоне, у нее под боком, и она была безмерно благодарна за это.

Мой отец прилетел в Хитроу в конце февраля 1963 года, накануне моего рождения. Поскольку он уже был отцом троих сыновей, они с матерью сделали вывод, что у нее тоже родится мальчик. В то время ультразвук еще не нашел широкого применения в британских больницах, и пол плода невозможно было узнать наверняка. Тем не менее они были уверены в появлении на свет сына и даже выбрали имя — Алессандро. Их уверенность была настолько велика, что они даже не подумали об имени для девочки.

В отличие от наших дней, в 1960-е годы мужчины редко присутствовали при родах. Мой отец не был исключением. Он не сидел рядом с Олвен, ожидая рождения их детей, и рассказывал моей матери, что вместо этого ходил на танцы. Она говорила мне потом: «Я и не хотела, чтобы он был там, и не рассчитывала на это. Сам факт, что он прервал свой маниакально плотный рабочий график, чтобы находиться в это время в клинике, был красноречивее всяких слов».

Пока мама терпела болезненные схватки, мой отец спокойно удостоверился, что она в надежных руках, а потом отправился ужинать и смотреть кино. Представьте себе его удивление, когда, вернувшись в клинику вечером, он услышал от медсестры: «Поздравляю! У вас родилась дочь!»

Я пробилась в этот мир с помощью щипцов, лягаясь и завывая, 1 марта, в 21.25. Мой вес составил 3490 граммов, и я была, по словам мамы, «сплошные ручки и ножки с большим ртом». Отец досконально осмотрел меня с ног до головы в палате для новорожденных, прежде чем поспешить к моей матери с широкой улыбкой:

— Это девочка! Она красотка! Ты опять подарила мне то, чего я всегда хотел, Бруникки!

Он был вне себя от радости.

Только по-настоящему преданный отец мог объявить меня красавицей после того, как посмотрел на мое перекошенное личико, багровое от ярости, когда я во всю мощь легких вопила от возмущения, что меня вытащили на этот свет. Устроив матери «небо в алмазах» во время родов, я на этом не успокоилась.

«Могу поклясться, что все страхи, печаль и муки, которые ощущала во время своей беременности, передались тебе, — признавалась мама. — Ты так вопила, что перебудила все отделение».

Поскольку я отказывалась брать грудь и беспрерывно плакала, хорошенькая медсестра-австралийка по имени Патрисия решила вмешаться и взяла меня на руки, после чего я в конце концов успокоилась. Она так нежно заботилась обо мне, что мама решила назвать меня в ее честь, а для второго имени она выбрала Делия.

Мой отец задержался в Лондоне на пару дней, прежде чем смог вылететь в Париж для завершения приготовлений к открытию его первого французского магазина неподалеку от Вандомской площади. Цветы, которые он присылал ей через день, быстро заполнили ее больничную палату, а потом и квартиру. Однако даже море цветов не могло примирить ее с одиночеством. Едва способная позаботиться о себе, не говоря уже обо мне, в отсутствие бабушки Делии, которая могла бы показать ей, как нужно ухаживать за ребенком, ее по-прежнему пугала неизвестность для нас обеих. Мой отец всегда был добр и внимателен, но на последних стадиях беременности, когда она чувствовала себя менее привлекательной, он проводил с ней меньше времени, чем прежде. Что это, совпадение или умысел? — гадала она. Уйдет ли он от нее к какой-нибудь другой женщине? Или бросит ее в Англии?

«Единственное, о чем я могла думать, — говорила она годы спустя, — это о том, что будет, когда мы вернемся в Рим». Страх лишил ее сна, в котором она так сильно нуждалась, и ей было трудно обо мне заботиться. Она часто с трудом дотягивала до конца дня и про себя клялась, что, если получится, постарается никогда больше не беременеть.

Наш «ангел» Никола был тем, кто тащил на себе весь воз хлопот. После долгого рабочего дня он приходил домой к моей заплаканной матери, которая тут же отдавала меня ему: «Пожалуйста, Никола! Она плачет не переставая. Мне необходимо поспать!» Он, никогда прежде не заботившийся о младенцах, не мог придумать ничего лучше, как уложить меня в коляску и катать туда-сюда по коридору, чтобы дать моей матери немного отдохнуть.

Отец снова прилетел в Лондон ко дню моего крещения в римской католической церкви Св. Марии, которое состоялось 12 марта, почти через две недели после моего рождения. Построенная в 1877 году, эта церковь внешне представляла собой суровое викторианское строение и была одной из старейших римских католических церквей в Лондоне. Когда горстка гостей — друзей и соседей, которые формировали часть внутреннего круга моих родителей, — собралась вокруг белой мраморной купели, священник погрузил меня в святую воду. Никола стал моим крестным отцом, из Рима прилетела Лючия, чтобы быть моей крестной матерью; всех остальных присутствующих призвали обратиться к Христу, покаяться в своих грехах и отречься от всякого зла.

Хотя я была «очищена от всякого греха» путем крещения, моя мать все равно знала, что я в конечном счете была illegittima [незаконнорожденной. — Пер.]. Ничего не подозревавший священник, который подписал мое свидетельство о крещении, понятия не имел, что мои родители на самом деле не состояли в законном браке, — это была еще одна ложь, порожденная моим отцом.

Папа пошел еще дальше и официально зарегистрировал мое рождение в лондонском регистре рождений и смертей под своей фамилией, а фамилия моей матери была написана неразборчиво. Чтобы узаконить мое рождение, как и обещал, он написал: «Альдо и Бруна Гуччи». Полагаю, про себя он искренне верил, что так оно и было.

Страхи моей матери перед будущим усугублялись тем обстоятельством, что отец по-прежнему не упоминал о нашем возвращении в Рим. Только выслушав ее неоднократные жалобы на несчастную жизнь вдали от дома, он сдался. Когда мне было всего 28 дней от роду, меня вписали в паспорт матери, завернули в одеяльце и повезли самолетом обратно в Италию.

— Отныне нам придется быть гораздо осторожнее, — предостерег ее мой отец.

С моим появлением на свет у родителей не осталось никаких иллюзий касательно того, насколько осмотрительной и тайной должна стать отныне их жизнь. Больше не должно было быть никаких семейных выездов или прогулок по улицам, где люди знали их в лицо.

— Лучше я буду скромно жить в Риме, чем сидеть одиноко в Лондоне, — ответила моя мать, сытая по горло английским климатом, языком и местной кухней. Однако она не учитывала, насколько серьезно ей придется скромничать; она не могла возить меня в коляске в собственном районе, чтобы не пришлось отвечать на вопросы любопытствующих. Со мной гуляла специально нанятая няня-испанка, а родители встречались, как прежде.

Как женщина, которая когда-то была молодой матерью, не могу себе представить, каково это — не иметь возможности показать свою дочь миру и брать ее с собой туда, куда захочется. Однако это было другое поколение, и мои родители делали то, что должны были делать при сложившихся обстоятельствах, хотя мысль о том, что они вынуждены подчиняться таким жестким ограничениям, безмерно печалит меня.

Должно быть, они верили, что эту цену стоит заплатить. И именно так они ухитрялись держать мое существование в тайне — почти целый год.

Глава 11
Как тайное стало явным

Моя мать никогда не была спорщицей. Она была неуверенным в себе человеком и обычно не высказывала свои мысли вслух.

Я — ее полная противоположность. Роль пешки в чужой игре до некоторой степени характеризовала мое детство, не оставляя мне иного выбора, кроме как делать то, что велено. Однако с возрастом и пришедшей вместе с ним мудростью я сумела научиться выражать себя и давать другим знать, что чувствую.

Мама так и не сумела обрести собственного голоса. Когда возникали противоречия, она обычно уступала, замыкаясь в молчании. И только вообразите ее растерянность, когда однажды в Риме, находясь вдвоем со мной в квартире, она открыла входную дверь — и нос к носу столкнулась с богато одетой посланницей жены моего отца, Олвен.

— Синьора Гуччи все знает о вас — и о ребенке, — объявила эта женщина, поджав губы.

Сердце мамы подскочило в груди.

— Синьора Гуччи полагает, что ради блага всех заинтересованных сторон вам следует отказаться от всех притязаний на ее мужа, дотторе Гуччи, — продолжала она, пригвоздив мою мать стальным взором. — Вы еще молоды, — добавила она небрежно, — и сможете начать жизнь заново.

Не в силах произнести ни одного осмысленного слова, моя мать начала было, заикаясь, что-то говорить, но ей не дали возможности ответить.

— Если вы не можете заботиться о своем ребенке самостоятельно, синьора Гуччи готова освободить вас от него.

Мама отступила на шаг, пошатнувшись от услышанного.

Игнорируя ее реакцию, женщина заверила:

— Ребенок был бы обеспечен самой лучшей заботой.

Рука матери взлетела к груди, у нее перехватило дыхание.

— Подумайте об этом хорошенько, — закончила гостья, развернулась и оставила мою мать ловить ртом воздух.

Она, спотыкаясь, вернулась в квартиру и рухнула в кресло, вспоминая тот день, когда впервые увидела Олвен, которая пришла в магазин за рождественскими подарками. Тогда ее поразили скромность и мягкость манер этой женщины, которая была синьорой Гуччи с 1920-х годов.

«Она произвела на меня впечатление, — вспоминала моя мать. — Казалась такой милой и порядочной».

Какое чувство заставило ее отрядить к моей матери столь жестокую посланницу — высокомерие или отчаяние? В любом случае, насколько бессердечной она вообразила мою мать, если думала, что та отдаст ей собственного ребенка? Хотя моя мама знала, что брак моего отца существует только номинально, тем не менее чувствовала себя виноватой из-за их тайного романа, но этот шаг был одновременно и оскорбительным, и шокирующим.

Мы никогда не узнаем точно, как или когда Олвен узнала о нас, но, вероятнее всего, новости достигли ее ушей благодаря Джорджо, ее старшему сыну, которому недавно намекнули на связь его отца серией анонимных писем. Первое из этих писем было одинарным листком с напечатанным на машинке текстом, которое пришло в конверте с местной почтовой маркой. Его безымянный автор все знал о матери и обо мне и утверждал, что мой отец осыпает маму подарками, «как индийский набоб».

Последовали и другие письма, в которых содержались подробности моего крещения в Лондоне, наш адрес в Риме и места, где мои родители бывали вместе.

Поражающие дотошной точностью деталей, эти письма явно целили в моего отца и давали понять, что меня, дитя его тайной любви, можно разоблачить.

Моего отца было не так-то легко запугать, и эти ядовитые письма, несомненно, разозлили его, когда запинающийся сын показал их ему, однако он почти ничего не сказал и ничем не выдал своих эмоций. Он знал, что у Джорджо и Олвен близкие, доверительные отношения, и сын, естественно, бросится ее защищать.

Однако моя мать окончательно потеряла присутствие духа. После нескольких лет, когда им удавалось скрываться, оставаясь на виду у всех, их все-таки уличили.

«Я стала одержима желанием узнать, кто написал эти ужасные письма, — рассказывала она мне потом. — Чего этот человек хотел? В них содержалось столько личной информации, что я начала подозревать всех, даже Николу».

Проведя собственное расследование, отец сообщил маме о предательнице. Ею оказалась одна из ее доверенных подруг — женщина, которая знала о ней буквально все. Что еще хуже, она вступила в сговор с кем-то из членов его семьи, и они вместе все это подстроили. Разумеется, не обошлось без скрытого мотива: когда все выплыло на свет, мой отец уклончиво согласился с предложением избегать любого дальнейшего противостояния и положить конец всей этой истории.

Этот опыт оставил жестокую отметину в душе моей матери. Она не просто оказалась обманута близкой подругой — предательство подорвало ее доверие почти ко всем. Впервые в жизни она пришла к осознанию, что — не считая опасных юридических последствий связи с моим отцом — были и другие неприятные моменты, о которых она никогда не задумывалась, и не последнее место среди них занимала зависть тех, кого она считала друзьями.

Однако если мама испугалась, что этот зловещий визит посланницы Олвен положит конец их с папой отношениям, то она ошибалась. Когда она в слезах пересказала ему, слово в слово, что случилось в тот день, мой отец пришел в такую ярость, что на него страшно было смотреть. Хотя ей доводилось видеть собственными глазами, как он спускает собак на коллег, и слышать истории о том, как он выходил из себя в иные моменты, она никогда не видела его столь свирепым.

Когда он услышал ее рассказ о том, что Олвен предложила избавить ее от ребенка, внутри него словно лопнула струна. С лицом мрачнее тучи он сразу же уехал на виллу Камиллучча, чтобы переговорить с женой, с которой прожил сорок лет. Моя мать так и не узнала доподлинно, что происходило во время их бурного разговора, но впоследствии он уверил ее, что рассказал Олвен все о нас с мамой, подчеркнув в недвусмысленных выражениях свою неизменную любовь к нам обеим.

— Даже не пытайся совершить нечто подобное! — напоследок предостерег он Олвен.

Она и не пыталась.

Травмированная этим переживанием и по-прежнему полная леденящего страха перед будущим, моя мать решила начать экономить каждую лиру из тех денег, которые отец давал ей на расходы.

«Те украшения были чудесны, — рассказывала она мне, — но я не могла бы купить на них еду в случае необходимости».

Вместо того чтобы растрачивать деньги, которые он давал ей на оплату продуктов, услуг няни, одежды и домашней утвари, она шла на определенные жертвы: урезала расходы на хозяйство или решала, что можно обойтись без новых туфель. Не желая давать маме полную свободу действий, мой отец выделял ей столько средств, сколько сам полагал достаточным, не зная, что она откладывает деньги на черный день наподобие муравья, собирающего крохи.

Примерно в это время в нашей жизни появился второй мамин «ангел». Ее звали Морин; это была прагматичная молодая женщина из Сандерленда, что на севере Англии, которая откликнулась на объявление, размещенное моим отцом в журнале «Lady». Она сразу понравилась моим родителям, и они тотчас предложили ей работу. Мой отец всегда питал слабость ко всему британскому и хотел, чтобы меня воспитывала британская гувернантка и я смогла выучить английский язык — хотя ее явный тайнсайдский диалект, возможно, был не совсем тем британским английским, который он имел в виду.

Наша непридуманная Мэри Поппинс была примерно одного возраста с моей матерью; у нее были короткие рыжие волосы, понимающая улыбка, и она носила практичные туфли. Маме нравилось в ней все. Морин даже немного говорила по-итальянски, а мама с грехом пополам объяснялась по-английски, в результате они без проблем общались, переключаясь с одного языка на другой.

В младенчестве я требовала постоянного внимания, и Морин была только рада мне его уделять. Она называла меня «Поппет», то есть куколка, и «цветочек», и ухаживала за мной так, как моя мать просто не умела. Будучи без меры энергичным ребенком, который громко заявлял всем о своем существовании, по вечерам я отказывалась ложиться спать, стоя в своей кроватке и грохоча деревянными перекладинами ограждения, пока они не ломались. Бедняжка Морин терпеливо сидела рядом со мной, упираясь ногами в ограждение моей кроватки, чтобы не позволить мне разнести его, и пыталась читать книгу, пока у меня, наконец, не иссякала энергия.

Днем я была столь же беспокойной, хватая все, до чего могла дотянуться, и разрывая в клочья газеты. В отчаянии моя мать часто восклицала: «Вот уж копия своего отца! Должно быть, это наследственное». Будучи неопытной матерью, она ни за что не справилась бы со мной в одиночку.

По крайней мере, теперь, когда мы с мамой были разоблачены, в секретности стало меньше нужды, что, должно быть, принесло немалое облегчение всем сторонам; но моим родителям по-прежнему приходилось смотреть в оба и блюсти приличия. Единственным плюсом было то, что, как бы ни негодовала Олвен, она никогда не пошла бы на такую глупость, как выдать мужа властям. Последствия подобного скандала разрушительно сказались бы на ней и ее детях, чье благополучие зависело от успеха семейного бизнеса.

У моего отца были и другие поводы для размышлений, не в последнюю очередь — вопрос о том, как соответствовать росту спроса, последовавшему за рекомендацией принцессы Грейс Монакской. Бывшей голливудской актрисе Грейс Келли, воплотившей в жизнь сценарий «Римских каникул» и вышедшей замуж за своего принца, суждено было стать одной из самых верных поклонниц стиля GUCCI. Всякий раз, когда она входила в магазин на виа Кондотти, за ней следовали такие толпы папарацци и приветствовавших любимую актрису зевак, что карабинерам приходилось осаждать их. Во время одного визита в миланский магазин она спросила шелковый шейный платок с цветочным принтом. Стыдясь сказать «нет», мой дядя Родольфо поспешил заверить ее, что он сейчас разрабатывает данную линейку товаров и она будет первой, кто получит образец. Платок «Флора», специально созданный для нее, стал еще одним международным бестселлером, который способствовал популярности бренда GUCCI по всему земному шару.

В ответ на рост продаж мой отец решил переселить первоначальный флорентийской магазин на виа Торнабуони, главную артерию шопинга в этом районе, и организовал предрождественскую церемонию, чтобы отметить торжественное открытие магазина в 1966 году. Его сын Паоло и мой дядя Васко тем временем наблюдали за строительством новой фабрики в Скандиччи, на окраине города.

Однако планы отца едва не рухнули, когда в начале ноября из-за ливневых дождей река Арно вышла из берегов. Застигнутые врасплох потоками воды и грязи, не менее сотни людей погибли, тысячи остались без крыши над головой, а город Медичи лишился одного из своих лучших произведений искусства. Склад на виа делла Винья Нуова, полный товаров, которые следовало отправить в новый магазин в ближайшие недели, был быстро затоплен. Пока уровень воды в реке поднимался, а мой отец бессильно следил за новостями из Рима, его сыновья Паоло и Роберто вместе с Васко и несколькими сотрудниками героически спасали все, что могли, перенося товары на второй этаж. Они сумели спасти даже мебель, прежде чем наводнение прорвалось сквозь запертые двери, заполнив помещения магазина почти двухметровой толщей ила и сора.

Все это время мой отец лихорадочно следил за теленовостями и пытался по телефону выяснить, что происходит в городе. Позже в тот день он позвонил моей матери. По ее словам, она редко слышала его в более взвинченном состоянии. «Это катастрофа! Надеюсь, что все живы и в безопасности!» — восклицал он. К его безмерному облегчению, в итоге выяснилось, что все сотрудники GUCCI были вне опасности и благодаря быстрому принятию решений им даже удалось спасти бо?льшую часть товаров.

Подобно тому как папу воспитывали в духе конкуренции с братьями, так и он воспитывал своих сыновей, но в данном случае они отложили в сторону соперничество и объединили усилия.

— Для сплочения семьи всегда требуется нечто подобное. Я очень горжусь ими! — говорил он моей матери, прежде чем следующим поездом выехать из Рима и проверить, что еще необходимо сделать. Жители Флоренции тоже сплотились, вызывая восхищение всего мира, и им помогали волонтеры из разных стран, включая и многих знаменитостей, в результате чего родной город моего отца со временем был восстановлен в своем прежнем великолепии.

Моя мать знала, что бизнес был для папы всем, и понимала его потребность в таком плотном личном участии, однако с каждым разом, когда он уезжал, она все сильнее ощущала себя брошенной. Как бывало и прежде, к ней возвращалась бессонница, и она лежала в постели по ночам, с тревогой об избранном ею пути и о том, к чему он в итоге приведет. Безработная мать-одиночка с ребенком, она чувствовала себя бесполезным существом. Ее зависимость от отца была полной — финансовой, физической и эмоциональной.

«У меня не хватало мужества уйти, — рассказывала она мне. — Куда бы я пошла? Как бы мы жили? Что сказали бы люди о незамужней матери? Я попалась в ловушку».

Из-за подавленности и нарастающего ощущения собственной беспомощности ей казалось, что она утратила способность принимать простейшие решения и стала все больше полагаться на Морин.

Мой отец делал все, что было в его силах, стараясь развеселить ее, когда оказывался в Риме, но она все больше отдалялась, часто проводя весь день в постели наедине со своими мыслями. Как-то раз, знойным воскресным днем летом 1965 года, когда она совершенно пала духом, ему пришла в голову блестящая идея. Было нестерпимо жарко, и он предложил, чтобы мы все поехали на виллу Камиллучча и провели этот день у бассейна.

— Ты с ума сошел?! — воскликнула моя мать, думая об Олвен, но отец успокоил ее, сказав, что его жена проводит лето в Англии и прислуги на вилле осталось совсем немного. Ее пришлось уговаривать снова поехать в дом, в котором она была только однажды, на летней корпоративной вечеринке, казавшейся теперь далеким воспоминанием. Однако при участии Морин отец в итоге выманил ее из душной квартиры на виллу в холмах, с ее просторными лужайками и покачивающимися на ветру кипарисами.

Как, должно быть, странно было моей матери вновь переступать порог семейного дома Альдо и Олвен! Это место символизировало другой мир, в котором он жил, ту часть его жизни, какая протекала без нее. Как бы муж и жена ни отдалились друг от друга, возникало явное ощущение того, что мама вторгается в чужую близость, находясь в этих стенах.

Я в свои два года была слишком маленькой, чтобы запомнить этот день, но когда смотрю на фотографию, на которой мы сидим у бортика бассейна, то вижу, каким счастливым был мой отец и какой удивительно спокойной выглядела моя мать в своем купальнике и шелковом шарфике на голове. Для защиты от свирепого августовского солнца на мне был маленький чепчик и вязаный жакетик, а мама крепко держала меня, чтобы я случайно не свалилась в воду. Однако все мое внимание, похоже, было устремлено на Морин — моего собственного ангела. И именно ангелом она проявила себя, когда через несколько месяцев мать попросту исчезла из моей жизни.

Должны были пройти годы, прежде чем я точно узнала, что? тогда случилось, но даже тогда дошедшие до меня подробности были отрывочными. Никто из моих родителей не был готов обсуждать со мной один из самых странных эпизодов маминой жизни.

— Я не могла спать, — вот и все, что она говорила потом. — У меня было слишком много мыслей. Жизнь стала невыносима.

К тому времени, когда мне исполнилось три года, врач диагностировал у матери клиническую депрессию. Он порекомендовал отцу обратиться за помощью к психиатру. Увы, аналитик, к которому он ее направил, влюбился в нее и стал строить козни ее союзу с папой и компании GUCCI. Поддавшись на его убеждения, мама начала воспроизводить его риторику.

— Это ты сделал меня такой, Альдо! — обвиняла она.

Отец настолько разозлился на него за «промывание мозгов» моей матери, что явился на один из сеансов и вылил свою ярость на психотерапевта. Он не позволил моей матери продолжать сеансы, но уже того, что мама внезапно лишилась влияния этого новоявленного Свенгали^[32], было вполне достаточно, чтобы чаша переполнилась.

Я была слишком мала и не понимала происходящего, а моя мать отказывалась об этом говорить; но, похоже, она перенесла чувствительный нервный срыв. Мой отец, безусловно, опасался за состояние ее рассудка и был в ужасе, видя, что его любимая женщина не в состоянии нормально функционировать. У него просто не осталось иного выбора, кроме как последовать совету врача, который рекомендовал маме провести некоторое время в клинике для лечения бессонницы, la cura del sonno, пока сон не восстановится. Кроме того, врачи настаивали, чтобы она не имела никаких контактов с внешним миром и ее оставили в покое, по крайней мере на первых порах. Спустя некоторое время мой отец сможет разговаривать с ней по телефону, заверили врачи. Моя мать одобрила эту идею, несомненно с нетерпением дожидаясь возможности получить передышку от своего личного ада. Зная папу, уверена, что он не считался с расходами. Мне известно: ей настолько понравилось в клинике, что даже после возвращения домой она временами добровольно ложилась туда на пару дней, «чтобы немного отдохнуть».

Эти события были, пожалуй, наиболее драматичными для отца, поскольку представляли собой те редкие моменты в его жизни, когда он ощущал собственное бессилие и чувствовал свою вину за то состояние, в котором она оказалась. Мама говорила, что никогда не забудет выражения му?ки на его лице, когда он собирался уехать и оставить ее в клинике. Едва не плача, он сказал ей:

— Я подарю тебе луну и звезды, Бруна. Скажи мне, что я должен сделать, чтобы все исправить?

У меня вообще не осталось бы никаких воспоминаний об этом периоде нашей жизни, если бы не инсайт^[33] у гипнотерапевта, с которым я встретилась в Калифорнии лет сорок спустя. Проследив мою жизнь в обратном порядке до самого детства, он выявил травму, случившуюся, когда мне было три года, и спросил меня, что тогда происходило. В поисках ответа на этот вопрос я позвонила матери, которая просветила меня и объяснила, что несколько месяцев я оставалась наедине с Морин. Этот эпизод усугубил мое собственное чувство заброшенности, объяснил терапевт, во многих аспектах повлияв на мои дальнейшие отношения.

«Мамочке пришлось уехать, Поппет. Она плохо себя чувствует», — вот и все, что говорила мне в то время Морин. Она полностью посвятила себя моему благополучию, водила гулять, читала вслух и постоянно разговаривала со мной. Наше общение было до такой степени плотным, что мне даже сны начали сниться на английском. Она заменила мне настоящую мать. В то лето Морин собрала меня, и мы вместе с ней отправились в большое приключение — в Сандерленд, на свадьбу ее сестры. Я была только «за». Меня представили родственникам Морин как «цветочек», и все ужасно суетились и квохтали надо мной, разговаривая с тем самым акцентом, который я привыкла слышать у себя дома. Она, как позднее сама признавалась, была «невероятно довольна».

Глядя во все глаза и слушая во все уши, я не могла поверить, что жизнь огромной семьи Морин всегда проходит в таком гаме и шуме. Будучи единственным ребенком, я в основном росла без социального опыта взаимодействий такого рода, и оказаться среди столь теплых и ярких людей мне было внове. Подруги и родственники Морин щипали меня за щечки, ерошили мне волосы и подбрасывали на руках. Они кружили меня по комнате и осыпали поцелуями. Я хихикала и вопила от восторга, впитывая всю эту любовь, как губка.

Тот уик-энд открыл мне глаза. Никогда прежде я не была частью большой, счастливой семьи, и благодаря Морин смогла подпитываться воспоминаниями об этом еще многие годы.

Глава 12
Любовный роман Gucci с Голливудом

Всем нам знакомое обсессивное поведение может со временем прогрессировать до различной степени. Часто оно начинается с малого, но, если оставлять его признаки без должного внимания, обсессия может перерасти в компульсию^[34], а то и нечто похуже.

Хотя в детстве я была довольно беззаботным ребенком, с возрастом стала ощущать, что определенно унаследовала от матери склонность к упорядоченности. Окружающие нередко называют меня перфекционисткой, а это качество вполне может стать сродни одержимости. Я научилась сдерживать свою потребность в абсолютной «правильности» всего на свете и спокойнее воспринимать недостатки и изъяны, возникающие на моем жизненном пути. Увы, моей матери это удавалось далеко не всегда.

К тому времени, когда она окончательно выписалась из клиники, где лечилась от бессонницы, у нее появился новый диагноз — «комплекс вины». Медицинские справочники описывают это состояние как обсессивное расстройство, при котором у пациента развивается параноидная неспособность справиться с чувством стыда.

Человек становится одержим идеей, что когда-то совершил неправильный поступок и теперь обречен все делать неправильно.

Больной начинает обвинять себя во всех смертных грехах.

Чувство вины было внутренне присуще моей матери и, по моему мнению, отчасти порождено ее католическим детством. Его, несомненно, усугубили роман с моим отцом и необходимость держать самую большую и важную часть маминой жизни в секрете.

В раннем детстве я по малолетству не понимала, что происходит, и ее медицинский диагноз не влиял на мои повседневные дела. Морин часами гуляла со мной, чтобы я не путалась у матери под ногами. Отец, когда бывал в Риме, навещал нас чаще, и я обожала его приезды, потому что он всегда фонтанировал жизнью и идеями. Незадолго до описываемых событий он присмотрел превосходное место на римских холмах, где планировал построить дом, и думал, что это идеально подойдет нам с мамой. Однако его восторгам не суждено было прожить долго. Когда врачи озвучили рекомендации для маминого выздоровления, эта информация сильно повлияла на нашу дальнейшую жизнь.

— Она чувствует, что слишком долго скрывалась и больше не может этого делать, — предупредили врачи моего отца. — В Риме слишком много мест, связанных с неприятными воспоминаниями. Ее необходимо удалить от источника несчастий. В другой стране, в ином окружении она расцветет и сможет начать новую жизнь.

Моя мать, которая полностью доверяла советам специалистов, согласилась с ними. Принимая ее интересы близко к сердцу, мой отец, не откладывая дело в долгий ящик, взялся за разработку альтернативного плана. Мы должны были вернуться в Лондон, поселившись в квартире в нашем прежнем районе, и снова вместе с нами будет жить Никола Минелли.

Когда мы немного упорядочили наш лондонский быт, Морин по-прежнему каждый день выводила меня на прогулку, чтобы мама могла отдохнуть. Мы шли пешком в Гайд-парк, чтобы кормить уток, или ездили на красных двухэтажных автобусах по музеям и кинотеатрам. Мы ходили к лондонскому Тауэру и Букингемскому дворцу, где я заглядывала в просветы между прутьями ограды и спрашивала: «А королева сейчас там? А она нас видит?» Морин была страстной читательницей и вскоре пробудила интерес к книгам и во мне. К трем годам я умела читать и писать — факт, который производил впечатление на всех. Больше всего мне нравились книги издательств Ladybird, Penguin Readers и детективные истории Энид Блайтон из серии «Великолепная пятерка», особенно если в них описывалась семейная жизнь.

— Каково это, иметь брата или сестру? — спрашивала я Морин. Или: — А у всех детей мамочка и папочка живут вместе?

Я часами просиживала над книгами днем, а потом не могла дождаться минуты, когда можно будет дочитать книжку ночью, забравшись с фонариком под одеяло. Я обожала игру слов, воображаемые миры и ощущение приключений, которое они создавали в моих мыслях.

Мой реальный мир оказался не менее захватывающим, поскольку через пару месяцев мы снова были в пути.

— Центральный Лондон — не место для воспитания нашей дочери, и мы должны определить ее в хорошую школу, — сказала мама папе. — Я бы хотела иметь собственный небольшой дом с садом.

С помощью одного из своих лондонских сотрудников папа нашел нам дом в псевдотюдоровском стиле в пригороде Хендона, к северо-востоку от города. Выбранный им район оказался в самом центре ортодоксальной еврейской общины. Над нашей входной дверью была привинчена мезуза^[35] со стихами из Торы, а нашими соседями были евреи-хасиды, которые носили ермолки и пейсы. Я, точно завороженная, смотрела из окна спальни, как они отправляли религиозные обряды в своем саду, где выстроили маленький дом для молитв, и каждую субботу облачались в свои лучшие одеяния для шаббата. Это был невероятно далекий «культурный прыжок» в сторону от всего того, что мы знали в Риме, и, хотя я лично была в восторге, думаю, мамино чувство неприкаянности только усилилось.

Тем не менее она настроилась приспособиться к новому окружению и сразу же принялась обживать дом. Удовлетворяя свою потребность в порядке, она организовала ремонт в каждой комнате. На это время меня отослали в маленькую местную подготовительную школу. Ею руководила директриса по имени мисс Маккарти, чопорная старая дева средних лет, которая, казалось, непрестанно нависала надо мной. «Ты способна на большее, Патрисия», — говаривала она, подталкивая меня увесистой рукой, слишком чувствительно для четырехлетнего ребенка. Я жила в страхе перед ее острым языком и подзатыльниками, не понимая, почему она питает ко мне такой пристальный интерес, пока до меня не дошло, что моя фамилия была символом денег и престижа для ее небольшого заведения.

Я была прилежной ученицей и хорошо успевала по большинству предметов, особенно по английскому языку. Когда приезжала домой после школы, Морин усаживала меня за кухонный стол и наливала мне стакан молока, в то время как я читала вслух на языке, которым моя мать все еще не овладела, несмотря на еженедельные уроки. Бегло читая книжки про Питера и Джейн, временами я поднимала глаза на маму и всегда радовалась, видя, как она мне улыбается.

Наши соседи, должно быть, считали нас странной семьей: красивая, но печальная молодая итальянка, рыжеволосая англичанка и пятилетняя девочка-билингв с косичками. Еще необычнее было то, что я играла вместе с другими детьми на улице и беззаботно рассказывала им:

— У меня две мамочки: одна — печальная, а другая — веселая.

Полагаю, после этого все уверились, что моя мать и Морин — лесбиянки.

В «веселой мамочке» вскоре было не узнать ту женщину, которая когда-то вошла в нашу семью. Благодаря моей матери Морин сменила очки на контактные линзы, изменила прическу и выправила прикус. Ее гардероб пополнился вещами, выгодно подчеркивавшими ее фигуру. Практичную обувь сменили более женственные туфельки. Перемена была разительной. Моя мать говорила: «Я всегда знала, что внутри скромной серой уточки скрывается лебедь! Она стала очень хорошенькой и была к нам необыкновенно добра. Морин была нашим становым хребтом, и она любила тебя, Патрисия, как свою родную дочь».

Мне, маленькой, преображение Морин не бросилось в глаза. Я вообще замечала в ней только хорошие качества. Она была настоящим кладезем знаний и всегда вслушивалась в мои бесконечные вопросы. Морин стала частью нашей маленькой семьи, и я знала, что, когда понадобится, могу на нее рассчитывать.

Морин всегда заботилась и о моей матери.

— Поглядите-ка на это, — однажды сказала она маме, положив ей на колени газету. Статья была о том, как виолончелист Иегуди Менухин в занятиях йогой нашел спасение от депрессии. Через считаные дни Морин нашла для мамы индуистский ретрит^[36] в нескольких километрах от нашего дома, в Хэмпстеде, и предложила ей попробовать заняться йогой.

Так Сари Нанди, йог из Калькутты, одевавшийся как английский джентльмен, вошел в жизнь моей матери и стал ее следующим «ангелом». Женатый на немке и имевший четверых детей, он утверждал, что раса и религия не имеют значения. «Бога можно найти повсюду и во всем, если только дать себе труд поискать его», — говорил он. Добрый человек с живыми глазами, который подарил мне книгу стихов при первой же нашей встрече, он вскоре стал наставником моей матери. «Ты провела все эти годы в молчании, Бруна, так что теперь поведай мне свою историю», — сказал он ей. И она впервые в жизни это сделала.

«Он был просто кудесником, — рассказывала мать. — И помог мне обрести свободу от психологических мук».

Однако, несмотря на все старания мамы, ей так и не удалось овладеть его техниками йоги, и она жаловалась:

— Я просто не могу так изогнуться!

С энтузиазмом, свойственным обсессивным людям, она полностью принимала и другие его учения и с нетерпением ждала возможности рассказать о них моему отцу, хотя и понимала, что прагматичного дотторе Гуччи вряд ли это заинтересует. Папу, конечно, веселило ее внезапное тяготение к постижению духовной жизни; но главное — он почувствовал облегчение, когда она стала хоть чем-то интересоваться. Довольный тем, что видит ее в таком приподнятом состоянии духа, он взял ее с собой в следующую поездку в Калифорнию, где планировал открыть очередной магазин, и уже писал ей из Нью-Йорка: «Я рассчитываю на твою помощь!»

Проблема заключалась в том, что он никак не мог выбрать место для этого магазина. В Лос-Анджелесе улицы казались ему в основном безлюдными, и он не мог представить, как розничная торговля может жить и процветать без толп прохожих на улицах. Поэтому он решил присмотреть место в Сан-Франциско, «городе у Залива», который ему описывали как самый европейский среди американских городов. У матери впечатление от этого города оказалось совсем иным. Сан-Франциско в 1960-е годы был насквозь пропитан духом свободной любви, психоделических наркотиков и бунтарского настроя. Качая головой, когда они бродили по улицам, наблюдая бесчисленных битников в джинсах, футболках и афганских дубленках, она настойчиво говорила ему:

— Это неправильно, Альдо. Нет, совершенно неправильно! Тебе нужно быть в Беверли-Хиллз. Именно там живут все кинозвезды.

Мой отец не привык, чтобы кто-то оспаривал его планы, тем более его интуиция до сих пор всегда была на высоте. Пусть мама когда-то и работала в фирме GUCCI, из этого вовсе не вытекало, что она понимает суть глобальной коммерции. С другой стороны, ее юношеский энтузиазм в отношении знаменитостей, которые могли обеспечить рекламную поддержку отцовским товарам, был заразительным, а такие персоны, как принцесса Грейс^[37], уже творили чудеса для бизнеса в Италии; он решил, что стоит прислушаться к ее словам.

По ее настоянию они вылетели в Лос-Анджелес и отправились смотреть «Беверли Уилшир» — «дом вне дома» для таких звезд, как Элвис Пресли и актер Уоррен Битти. Этот отель располагался на углу довольно непритязательной улицы под названием Родео-драйв. Там, в доме номер 273, в 1961 году бизнесмен швейцарского происхождения Фред Хайман открыл свой роскошный бутик Giorgio Beverly Hills и заложил основу новой модной тенденции. В его магазине имелся бассейн, бар и библиотека для развлечения мужей, чьи жены были заняты примеркой новейших моделей одежды.

— Вот это то самое место, Альдо! — восклицала моя мать, когда они, взявшись за руки, шли по Родео-драйв в свете яркого солнечного дня. Здесь было не особенно многолюдно, и многие магазины торговали повседневными товарами и услугами, какие можно найти в любом обычном районе, но местная публика была модно одета, и нигде не было видно ни одного хиппи. Мой отец обещал подумать.

Конечно, размышляя над ее предложением, он не догадывался, что она втайне манипулировала им. С тех самых пор, как моя мать была заперта в ловушке лондонской квартиры с Николой и мной, убивая время за бесконечным просмотром телесериалов, она знала, что величайшая мечта Николы — жить в Калифорнии. Если бы магазин GUCCI открылся в Беверли-Хиллз, Никола мог бы работать одним из менеджеров и осуществить свои мечты: это стало бы весомой благодарностью матери за все, что он сделал для нас.

Ее хитрый план сработал, и через пару месяцев мой отец вернулся в США, чтобы присутствовать при открытии стильного двухэтажного магазина по адресу: Родео-драйв, дом 347, стоя рядом с радостным Николой. Это было началом любовного романа GUCCI с Голливудом, который не угас по сей день. Фрэнк Синатра так обрадовался, что компания решила открыть свой филиал в Лос-Анджелесе, что послал своего секретаря, чтобы тот купил ему пару лоуферов еще до того, как магазин открылся для публики. Джон Уэйн, Софи Лорен и Элизабет Тейлор стали его регулярными покупателями. Как правильно предсказывала моя мать, рекомендации знаменитостей действительно творили чудеса для торговли. Кроме того, появление магазина превратило Родео-драйв в модный адрес, где в 1970-х годах открыли свои филиалы такие модельеры, как Ив Сен-Лоран и Ральф Лорен, а в 1985 году там распахнул двери первый американский магазин Шанель.

Надо отдать должное моему отцу, он рассказывал всем заинтересованным лицам, что это моя мать сумела оценить потенциал этого места, а не он сам. Во время торжественной церемонии вручения ему символического «ключа от Беверли-Хиллз» спустя пару лет он сказал собравшейся толпе:

— Я должен поблагодарить свою молодую жену Бруну, потому что именно она убедила меня открыть магазин в вашем прекрасном городе — и оказалась права!

Когда моя мать услышала, что он публично назвал ее своей женой и выразил ей благодарность, она была очень польщена.

«На самом деле твой отец позволил мне почувствовать, что я сделала нечто важное, и, полагаю, так оно и было!» — говорила она позднее.

Успех Гуччи в Америке вымостил путь для дальнейшей экспансии на восток, а в последующие годы — почти во все уголки земного шара.

В то время как соотечественники моего отца бились в тисках экономической и политической дестабилизации, папино знамя со словами «сделано в Италии» гордо реяло и вскоре стало эталоном, которому следовали другие бренды.

Поскольку отец теперь подолгу отсутствовал, моей матерью овладела «охота к перемене мест», и она решила, что нам нужно больше простора, поэтому начала подыскивать подходящий дом в сельской местности. Морин была отправлена в отдел недвижимости «Хэрродс» за брошюрами, и каждый день, пока я находилась в школе, они с моей матерью уезжали на «охоту за домом». Морин играла роль штурмана, отслеживая дорогу по картам, а мама носилась на своем маленьком «Мини-Купере» по тенистым аллеям Суррея, Беркшира и Гемпшира. За рулем она была бесстрашна, уклоняясь от опасностей и ориентируясь в дорожных потоках, как истинная римлянка.

Поиски нового дома прервала только наша давно запланированная поездка в Нью-Йорк, чтобы провести Рождество вместе с отцом. К шестилетнему возрасту я начинала ощущать его отсутствие так же остро, как и мама, и не могла дождаться момента, когда снова его увижу. Я скучала по его выразительному лицу и смеху, гулко разносившемуся по дому. А главное, у мамы всегда было хорошее настроение, когда он находился рядом, и внезапно возникал прилив активности.

Отец любил Рождество не меньше меня и ничего не жалел, чтобы мы чувствовали себя желанными; эти две недели в Нью-Йорке стали для меня по-настоящему памятными. Мы столько всего успели сделать и посмотреть!

— Чем бы ты хотела заняться сегодня? — спрашивала мама за завтраком. Отец к тому времени уже уезжал в офис, и мы не виделись с ним до обеденного перерыва, но нам все же удавалось побыть с ним раз или два в день.

— А мы можем пойти на каток? — спрашивала я.

— Отличная мысль! Не забудь шапочку! — говорила мама, прежде чем отправить меня гулять с Морин. Взявшись за руки, мы бродили по улицам, заглядываясь на витрины магазинов, украшенные праздничной иллюминацией. Шел снегопад, и сквозь хлопья снега мы наблюдали, как фигуристы катаются по кругу на катке у Рокфеллер-центра. Я впервые увидела «настоящего» живого Санту. Однажды вечером мы даже ездили в Радио-Сити Мюзик-холл — всей семьей — смотреть выступление Rockettes^[38], которых я обожала. Рождественские каникулы в Нью-Йорке оказались еще веселее, чем я могла себе представить, — все эти огромные здания, шум и суета, общительные люди и замечательный мир американского телевидения.

Возвращение в школу после всего этого радостного возбуждения воспринималось мной как сильнейшее разочарование. Даже новенький кукольный домик, который ожидал в Хендоне, не развеселил меня. Заглядывая в его розовые комнатки, я подбирала крохотные кукольные фигурки и ставила их на место, одну за другой. «Радостная мамочка» играла с маленькой девочкой, в то время как «печальная мамочка» лежала в своей кроватке. Однажды, наблюдая за моей одинокой режиссерской постановкой, мама заметила, как я беру фигурку мужчины и ставлю ее вне домика, как будто он идет прочь.

— Кто это, Патрисия? — спросила она.

— Это же папочка, который идет на работу, глупышка! — объяснила я маме, недоумевая, почему она вообще задает вопрос о том, что казалось мне в порядке вещей.

— А что происходит, когда он снова возвращается домой?

Подобрав «спящую» женщину, я заставила ее поспешить вниз по лестнице, чтобы приветствовать мужчину радостным танцем.

Увы, никаких радостных танцев для меня и моей матери в те первые месяцы 1970 года не предвиделось. Худшее было еще впереди, когда однажды апрельским днем она усадила меня за стол, чтобы сообщить сокрушительную новость.

— Мы с Морин должны уехать, — сказала она. — Нам нужно кое-что сделать. Ты на некоторое время останешься с мисс Маккартни.

Мне показалось, что я неправильно ее расслышала.

— С мисс Маккартни? Но…

— Это ненадолго. — Она попыталась улыбнуться. — Всего на два месяца.

В панике я бросила взгляд на Морин, которая неловко кивнула и поспешила заняться каким-то делом. Два месяца казались мне вечностью, и почему это я не могла, спрашивается, остаться с Морин? Но никакие мольбы не смогли заставить мою мать изменить свое решение.

— Мне потребуется помощь Морин, — отрезала она, даже не подумав объяснить мне, что мы переезжаем в новый дом, который она нашла для нас в Беркшире (и что сама мама стала настолько зависима от Морин, что ее собственная потребность в помощи стала важнее, чем мои потребности в заботе и уходе). — Сейчас середина учебного года, и мы вряд ли сможем оставить тебя дома одну, верно?

Никаких обсуждений больше не было.

С тяжелым сердцем я смотрела, как Морин упаковывала небольшую сумку с моими вещами.

— Я положу твои любимые игрушки, Поппет, — говорила она, пытаясь смягчить ситуацию. — А какие книжки ты хотела бы взять?

Закусив нижнюю губу так, что во рту появился привкус крови, я только пожала плечами.

Через несколько дней моя мать привезла меня в квартиру мисс Маккартни, которая находилась в старом викторианском здании в нескольких километрах от нашего дома. А потом умчалась, торопливо клюнув меня в щеку со словами:

— Будь хорошей и послушной девочкой.

Ей не терпелось поскорее убраться оттуда.

Я прямо в пальто, как была, вошла в гостиную, совершенно оглушенная переменами, гадая, что такого сделала, чтобы заслужить это наказание. Помню, на стене висел огромный, в натуральную величину, портрет короля Карла II. Потом, сидя под ним и в молчании поедая цветную капусту с рыбными палочками, я оглядывала унылое место заключения, к которому меня приговорили, и боялась, что мама может не вернуться за мной. Борясь со слезами, я в своем тогдашнем нежном возрасте не могла понять этого поступка, который казался мне намеренным актом жестокости.

Квартирка была настолько маленькой, что в ней невозможно было никуда скрыться от глаз мисс Маккартни. Мне даже приходилось делить с ней спальню, спать в односпальной узенькой кровати, где я лежала каждую ночь без сна, измученная ее храпом. Каждый час, проведенный там, казался мне бесконечным, и травма брошенного ребенка стала моим первым и самым сильным несчастливым воспоминанием моего детства.

— Когда мама приедет повидать меня? — спрашивала я.

— Сомневаюсь, что у нее будет на это время, — был ответ. — Она очень занята.

Она так и не приехала. Как и папа. Не разговаривала я с ними и по телефону, хотя уверена, что она или Морин наверняка звонили, чтобы удостовериться, что со мной все в порядке. Беспомощная, я была заперта в мирке, где моя «тюремщица» надзирала за каждым моим движением. Злость на мать росла день ото дня.

Эти несчастные недели закончились, когда однажды днем я неожиданно заметила мать у школьных ворот.

— Мама! — закричала я, подбегая к ней. Я была безумно рада видеть ее, но она, казалось, не хотела попадаться никому на глаза.

— Я заберу тебя в пятницу после уроков плавания, — сказала она мне. — Мы переезжаем, и ты будешь ходить в другую школу, но ни в коем случае не говори ничего мисс Маккартни. Hai capito?^[39]

Я была слишком мала, чтобы понимать необходимость секретности, которая была связана с ее общими страхами перед встречей с любым лицом, обладающим властью, неуверенностью в общении на английском языке и четким пониманием того, что моя тюремщица не обрадуется потере ученицы — точнее, потере дополнительного дохода, который она получала, беря меня к себе. Я знала лишь одно — меня освободят, и эта мысль наполнила меня такой радостью, что я тут же выпалила эту новость подружке. Разумеется, совсем скоро известие дошло до ушей мисс Маккартни, которая разозлилась — произошло именно то, чего опасалась моя мама. Плотно сжав губы, она помогла мне собрать вещи и вместе со мной на пороге дождалась маминого приезда.

Я трусливо наблюдала за их разговором с переднего сиденья машины, когда моя мать, багровая от смущения, неловко подбирая слова, извинялась перед учительницей за изменившиеся планы. Наконец, поспешно дойдя до машины, первое, что она сделала — это отвесила мне сильную оплеуху. Я совершенно растерялась и сидела, вся заплаканная, в молчании, пока она везла меня в наш новый дом — уже пятый по счету за шесть лет.

Дом, который моя мать нашла для нас в Беркшире, чем-то напоминал мой кукольный домик, только был намного больше. Стены в нем были не розовыми, а покрашены в белый цвет и выложены галькой. Когда мы резко затормозили на гравийной дорожке возле дома, на пороге появилась Морин с распростертыми объятиями, и мое счастье стало полным. Осматриваясь на новом месте, я даже не знала, что приводит меня в больший восторг — моя спальня или огромный сад, окружающий дом со всех сторон. На моей новой игровой площадке росли деревья, по которым можно было лазить, имелись теннисный корт, теплицы и коттедж для постоянно проживающего садовника. Там был даже деревянный «домик Венди»^[40] — специально для меня. Все горести предшествующих двух месяцев растаяли бесследно, когда я обегала свои новые владения, попискивая от восторга. Они были прекрасны.

После безуспешных поисков, растянувшихся на несколько недель, когда мама уже почти сдалась, ей приснился красочный сон — просторное имение с перголой, увитой плетистыми розами; она прониклась уверенностью, что найдет нужный дом. Потом, когда Морин показала брошюру с описанием такого места, какое мать видела во сне, нефритовое кольцо мамы внезапно разломилось на три части. Она восприняла это как предзнаменование — с убежденностью, унаследованной от моей ясновидящей бабушки.

Всего через пару минут после того, как мама ступила в отделанный дубовыми панелями холл, она заявила: «Это именно он!» Ее «неописуемое впечатление» стало еще острее, когда она вышла в сад и заметила перголу, точь-в-точь такую, какую видела во сне. С этого момента она безоговорочно поняла, что жить в этом доме — наша судьба.

Позвонив папе в Нью-Йорк сразу же по приезде домой, она настояла, чтобы его вызвали с деловой встречи. Когда она, задыхаясь, стала рассказывать ему о доме, он прервал ее единственным вопросом: «Сколько?» Мама даже не обратила внимания на цену, но, когда прочла цифру вслух, найдя ее в документах на дом, пообещала возместить ему траты, вернув все, что он ей когда-либо покупал.

— Бруна, тебе вовсе не нужно этого делать! — укорил он ее. — Любая другая женщина потребовала бы луну и звезды, а ты никогда ни о чем не просила.

В свое время, когда у них был период ухаживания, он писал: «Я безумно влюблен в твою грацию, твою красоту, твои манеры, твой темперамент, твои семейные ценности». Он дивился тому, что она никогда не пользовалась преимуществами его положения, не просила дорогих машин, таунхаусов или яхт. Еще больше он был ошарашен теперь, когда мама сказала ему, что втайне накопила достаточно денег, чтобы покрыть депозит в 5000 фунтов.

— Да откуда ты вообще взяла такие деньги?! — недоверчиво переспросил он.

Настаивая, что она сама внесет первый взнос из тех денег, которые собрала понемножку, как запасливая белка, моя мать потратила все свои сбережения одним махом. Так же, как ужин, которым она когда-то угощала его в Лас-Вегасе, — это было дело принципа.

«Я была матерью-одиночкой, и мне перевалило за тридцать, поэтому знала: этот дом всегда будет обеспечивать нам страховку, что бы ни случилось», — рассказывала мать позднее. Это была азартная ставка, которая вполне окупилась, и мой отец был впечатлен.

Но особенно важно то, что и ему дом понравился. Все свои безумные годы странствий он жил на чемоданах, переезжая из одного отеля в другой. Вилла Камиллучча стала для него не более чем местом, где можно было переночевать и взять сменную одежду, прежде чем снова отправиться в путь. Его нью-йоркская квартира тоже была просто местом для ночлега. В Англии мама решила создать дом, который папа мог бы делить с нами, и он это делал — до некоторой степени.

Сейчас не могу припомнить, чтобы он когда-нибудь навещал нас в Хендоне, зато в Беркшир наведывался регулярно. Постоянно, когда папа был с нами, он смеялся, придумывал разные истории и ни разу не читал мне нотаций. Его энтузиазм был заразителен. С того момента, как отец переступал порог нашего дома, он оставлял свои заботы за дверью — или так мне казалось. Сняв костюм и переодевшись в домашнее, он шел в сад, чтобы посмотреть, как растут новые деревья, которые он посадил, или обсудить ландшафтный дизайн с нашим садовником и помощником по хозяйству Брайаном. Он обожал просыпаться под пение птиц и шорох листвы на деревьях. Английская глубинка давала ему желанную передышку от безумия его мира, который стал еще напряженнее с обострением клановой борьбы между его сыновьями и братьями.

Желая нажиться на статусе бренда, своевольный сын Паоло — с папиного поощрения — запустил линейку готовой одежды. Не так давно занявший должность главного дизайнера в головном офисе в Италии, Паоло, безусловно, обладал вкусом и маркетинговой хваткой, но мне сейчас кажется, что он всегда считал себя лучше остальных. Однако у него не было такой проницательности или деловой смекалки, как у папы, и, поскольку в голове у него крутилось множество мыслей, ему было трудно воплощать свои идеи. Безжалостно стремясь к высокому положению внутри компании, он видел себя достойным преемником, в то время как его более сдержанные братья, Роберто и Джорджо, казалось, довольствовались своими административными ролями.

Паоло был далеко не единственным, кто нацелился на этот «приз». Мой дядя Родольфо (Фоффо), который женился на актрисе, подарившей ему единственного сына Маурицио, незадолго до этого овдовел. Он больше не женился и посвятил свою жизнь сыну, который, как он надеялся, однажды станет пригоден для этой работы. Однако, к его негодованию, Маурицио связался с женщиной по имени Патриция Реджани, которую Фоффо не одобрял, утверждая, что она просто охотница за деньгами. Маурицио в приступе бунтарства ушел из GUCCI и занял пост в компании грузоперевозок, возглавляемой отцом Патриции. Пропасть между отцом и сыном казалась непреодолимой.

Папа пытался поддерживать шаткий мир между враждующими членами своей семьи. С самого раннего возраста ему внушали, что семья стоит на первом месте, семья — это все, и клан должен работать сообща, чтобы поддерживать репутацию бизнеса и преумножать успех.

Мелочная зависть, которая восстанавливала брата против брата, кузена против кузена, отца против сына, причиняла ему бесконечную боль.

А в Англии мы с мамой столкнулись с собственными горестями. Спустя семь лет Морин решила, что ей пора покинуть нас и наладить собственную жизнь. Она планировала вернуться в Рим и искать новых приключений. У меня не было даже возможности попрощаться с ней. Просто однажды я пришла домой из школы, а ее уже не было.

Мне, ребенку, трудно было понять решение Морин уйти от нас. Может, я сделала что-то такое, что ее расстроило? Разве я не была хорошей девочкой? Моя мать даже не попыталась мне ничего объяснить — это умалчивание становилось стандартом, сохранившимся на всю мою жизнь.

«Морин скучала по Италии и хотела заняться чем-нибудь другим», — вот и все, что она мне сказала. К тому времени, когда достигла взрослого возраста, я, разумеется, стала гораздо лучше понимать решение Морин. Ее обязанности няни были практически выполнены, и нянчить ей приходилось только мою мать. Я была поглощена жизнью в новой местной школе Херст-Лодж, где подружилась со всеми одноклассницами в первые же пять минут первого дня учебы. Единственной компаньонкой Морин, помимо моей матери, была семейная собака, вес-хайленд-терьер по кличке Гиада, которую я всегда пыталась дрессировать, поэтому она не очень меня любила. Поскольку дел для нее становилось все меньше и меньше, а поговорить было не с кем, Морин по большей части бездельничала. Для нее настала пора начать все заново.

На протяжении семи лет она была моей надежной опорой. Именно она читала мне сказки на ночь и заботилась обо всех моих потребностях. Мы с ней вместе переживали приключения, и она познакомила меня с миром книг. Улыбающееся лицо Морин было последним, что сияло мне вечером перед сном, и первым, что будило меня по утрам. Она привносила безмятежность и последовательность в нашу хаотическую жизнь и заботилась обо мне все то время, когда этого не могла делать моя мать.

Садясь в такси и покидая нас с матерью, она оставила в нашем мире огромную зияющую прореху, которую никто и никогда так и не смог заполнить.

Глава 13
Жизнь в Англии

На протяжении всей своей взрослой жизни я находила огромное утешение в дружбе. В основном это были те люди, с которыми я выросла; мои друзья — сплошь великодушные люди родом из эксцентричных семей и нередко с дисфункциональным прошлым, похожим на мое собственное. Как и в моем случае, их воспитание было каким угодно, только не тривиальным.

Однако их, похоже, удивляет моя особенность не задавать много вопросов. «Ведь ты очень общительная и уж точно не стеснительная!» — говорят они. Что это — черта, которую я «подхватила» в годы своего формирования, или, вероятнее, врожденная — не знаю. Не то чтобы мне было безразлично или неинтересно — и небезразлично, и интересно; просто не считаю нужным вмешиваться в дела других людей. Моя любознательность находила себе настоящую отдушину только рядом с Морин в первые годы жизни в Англии, однако со времени ее отъезда я просто следовала наставлениям и старалась быть хорошей девочкой — готовой на что угодно, только бы не нарушать хрупкое равновесие в доме.

Моя мать заботилась о том, чтобы я всегда выглядела исключительно безупречно — с косичками, в носочках, в вездесущих туфельках фирмы Start-rite, которые носят практически все британские школьники. Я была самой счастливой среди своих одноклассников в Херст-Лодже, где сразу же прониклась чувством товарищества, которое сложилось в моем окружении, состоявшем из одних девочек. Моей лучшей подругой была Белинда Элворси, и, как это принято у британских школьников, у большинства из нас имелись прозвища, так что нас с ней любовно звали «Пи и Би». Нам было очень весело вместе.

Когда я возвращалась домой, где больше не с кем было откровенничать, это была совсем другая история. Несмотря на желание моей матери, чтобы отец навещал нас чаще, он по-прежнему приезжал только раз в месяц, так что недели между его визитами тянулись медленно. Дом, который она выбрала, был чудесен летом, но зимой в нем было холодно и темно, поэтому комнаты держали закрытыми и задергивали шторы.

В Хендоне у нас хотя бы были соседи, и хотя мама никогда с ними не разговаривала, сама мысль о том, что рядом кто-то есть, немного утешала. В Беркшире же мы жили в местности, где дома скрывались за высокими воротами, их не было видно. Выглядывая из окна, все, что мы видели, — это деревья да порой оленя, пересекающего лужайку. Помимо одного семейства, которое жило дальше по нашей дороге, мы ни с кем не подружились, и, кроме того, мать всегда ощущала неловкость, разговаривая по-английски.

Я нередко чувствовала себя не более чем придатком при живых родителях: отец обычно отсутствовал, а матери, хотя она и находилась рядом, трудно было присутствовать в моей жизни. Мама проделывала со мной необходимые бытовые действия примерно так же, как со своей собакой Гиадой. Когда меня нужно было накормить, она готовила мне еду. Когда приходило время помыться, она наполняла мне ванну. Потом усаживала меня перед телевизором, пока не наступало время готовиться ко сну. Она выполняла свой долг — и только.

Я быстро научилась сама находить себе дело, что привело к моей пожизненной самодостаточности. Оставаясь одна на выходных, я на целые часы погружалась в мир книг «Лев, Колдунья и платяной шкаф» или «Питер Пэн» — в обеих историях герои ускользали в места, где с ними происходили фантастические приключения. Я играла со своими Барби или болтала с воображаемыми подружками. Мне и в голову не приходило попросить собственное домашнее животное, чтобы играть с ним. На самом деле, я вообще никогда ни о чем не просила.

Моя мать заполняла свои дни учениями Сари Нанди, к которому по-прежнему ездила в северный Лондон раз в неделю. Час за часом она лежала на кровати, практикуя дыхание пранаяма как часть подготовки к трансцендентной медитации, которая на некоторое время оказывала успокоительный эффект и стала ее единственным источником удовлетворенности жизнью. Я в то время этого не понимала, но она отчаянно пыталась удержаться от нового сползания в черную дыру. Хотя это, возможно, было формой эскапизма, она просто делала все, что могла, с учетом тех средств, которые были в ее распоряжении.

Когда она уединялась в своей комнате для медитации, я знала, что ее нельзя беспокоить. В дождливые выходные капли барабанили по крыше и окнам, не позволяя мне выйти в любимый сад. Как только среди облаков проглядывало солнце, я убегала, чтобы порезвиться с детьми Брайана, или приглашала к себе Би. Мы с ней часами весело играли, наряжаясь в старую одежду моей матери, придумывая сюжеты и персонажей для маленьких пьес.

Я также с восторгом ходила в гости к Би, где ее всегда жизнерадостная мать Лиз обращалась со мной, как со своей дочерью. Я ни разу не видела отца Би и никогда о нем не спрашивала — настолько шумной, хаотичной и веселой была атмосфера Роуз-коттеджа, где они жили. Би была шалуньей, как и ее сестра с братом; брат Би стал первым мальчиком, который заставил мое сердце биться сильнее. Мы вчетвером устраивали кутерьму, играя в дурашливые игры и носясь как угорелые. После нас оставался страшный беспорядок, но, по крайней мере, это место казалось мне настоящим домом. У меня же дома царило совершенно иное настроение. Едва ли существовало хоть что-то, что не вызывало бы у моей матери паники, и часто она впадала в обсессивное состояние. Когда ее начинало беспокоить, что я слишком худая, она принималась пичкать меня едой от рассвета до заката и поила каким-то сиропом, стимулирующим аппетит. Когда ей казалось, что я слишком бледная, она щипала меня за щеки, чтобы вернуть им румянец. Если мои волосы казались ей тусклыми, она завивала их, чтобы я выглядела более презентабельно. Казалось, для нее всего важнее, чтобы я идеально выглядела — постоянно.

Би считала меня «счастливейшей девочкой на свете», поскольку у меня не было братьев и сестер, чтобы соперничать с ними за внимание мамы, и весь большой дом целиком принадлежал мне одной.

А я жаждала — больше красивой комнаты, модного платья или красивой прически — доброго слова.

Познакомившись с Лиз, я мечтала иметь такую мать, как она, человека, который питал бы ко мне искренний интерес, а не только искал недостатки там, где их и в помине не было. После того как наши матери познакомились, я надеялась, что моя мать «заразится» от Лиз какими-то качествами ее натуры, но, увы, этого не произошло. Когда мама была в моем возрасте, бабушка так душила ее любовью, что она уверовала, будто является центром вселенной. По какой-то причине, которую я так и не поняла, она, казалось, была не способна сделать то же самое для меня.

В сущности, могу припомнить лишь считаные моменты, когда мы хоть как-то развлекались. Одно воскресное утро, когда мне было около восьми лет, особенно выделяется на фоне этих воспоминаний. На улице было холодно и шел дождь, и пока мы не разожгли камин, мамина комната была единственным теплым местом в доме. Поскольку заняться было нечем, она позвала меня забраться к ней в постель в пижаме и смотреть телевизор. Ограниченный выбор программ быстро наскучил ей, и она сказала:

— Давай-ка я покажу тебе йогу.

Она начала с позы лотоса, объяснив мне, как выворачивать ноги, пока ступня не умостится во впадине колена. Потом показала позу дерева. Она давалась мне легко: несколько минут я могла балансировать на одной ноге.

— Смотри, мама! — воскликнула я. Это произвело на нее впечатление.

— Отлично, Патрицина, — сказала она, назвав меня прозвищем, которое использовала только тогда, когда бывала особенно мною довольна. — Ты гибкая, точно резиновая!

В восторге от того, что завладела ее безраздельным вниманием, я продолжала пробовать все позы, которые она показывала мне. И попробовала почти все, вплоть до стойки на плечах, пытаясь удерживать равновесие на голове и тянуть ноги к потолку. Пошатнувшись, я перекувырнулась назад, на ковер, сбросив с кровати заодно и маму. Мы вдвоем лежали на ковре, ухватившись за животы, хохоча до слез, которые стекали по нашим щекам, — редкий момент беззаботного дурачества в нашем довольно унылом существовании.

Остальное время мы жили ради тех дней, когда домой приезжал мой отец и жизнь становилась намного живее и ярче. Наш большой старый дом часто бывал безмолвным и мрачным, а папа напоминал взрыв солнечного света. Комнаты вновь отпирались, шторы отдергивались, в вазах появлялись цветы. Едва заслышав хруст шин, катящихся по подъездной дорожке, я спешила к входной двери, обгоняя мать. Улыбающийся, с сияющими глазами, он никогда не подхватывал меня на руки, не кружил вокруг себя, но любовно гладил по голове или целовал в обе щеки.

Потом он обнимал мою мать. Как только папа переступал порог, она начинала жаловаться: «Альдо, я не могу с ней справиться…» или: «Посмотри на ее табель. Что нам делать?» Она никогда не говорила ему ничего хорошего обо мне, не показывала мои школьные рисунки.

Мать заставляла меня чувствовать себя вечным разочарованием, в то время как единственное, чего я хотела, — быть особенной в ее глазах.

Папа не особенно прислушивался к ее словам, говоря мне с понимающей улыбкой: «Мы с тобой поговорим позже, Патрисия!»

Потом меня изгоняли на второй этаж. «Vai in camera tua!»^[41] — командовала мать, уводя отца в кухню и обещая позвать меня, когда будет готов обед. Меня, конечно, возмущала ее собственническая манера. Мне тоже хотелось о многом ему рассказать. Были роли в пьесах, которые я играла в школе; книги, которые читала; танцы, которые разучила. Мне не терпелось похвастаться, как я буквально вела все хозяйство, отвечая по телефону своим самым взрослым голосом и подписывая накладные на доставку, когда мама заболела. Я даже как-то раз приготовила ей завтрак, который со всей осторожностью на подносе принесла на второй этаж.

— Я сварила два яйца, поджарила два ломтика хлеба и приготовила чай, — с гордостью рассказывала я. — Она поздравила меня с тем, что я ничего не забыла — даже мед к чаю.

Мечтала, чтобы на несколько дней мы стали обычной семьей. И хотела создавать маленькие счастливые пузыри идеального времени, пусть даже и знала, что в реальности так никогда не будет.

Однако за недели одиночного заключения мама успевала изголодаться по взрослым разговорам. Зная, что отец мысленно готовился снова уехать с самого момента приезда, она составляла списки и бомбардировала его бесконечным перечислением проблем, пока он молча сидел и слушал. Для нее каждый из его предельно сжатых визитов представлялся единственный шансом выговориться. И она использовала его по полной программе, что обычно приводило к ссоре, а потом к примирению — и все это за какие-то сорок восемь часов. Драмы тоже было хоть отбавляй.

— Всего этого было слишком много, чтобы я могла справиться, — признавалась она позднее. — Было безумное влечение и много чего еще. На эти пару дней я должна была стать любовницей, матерью, другом, слушательницей и кухаркой — вроде его личной Флоренс Найтингейл^[42]. У нас не было возможности просто насладиться друг другом. Бо?льшая часть времени, которое он с нами проводил, ощущалась как чувство долга.

Жаждая поделиться тем, что узнала от своего гуру, мама цитировала высказывания из своей растущей коллекции книг о разуме, теле и душе. Папа всегда поощрял ее духовные поиски, но однажды решил, что с него хватит.

— Бруна, Бруна, пожалуйста, прекрати свои проповеди, — взмолился он. — У нас так мало времени! Ты знаешь не так много, как думаешь. Мне нет необходимости читать твои книжки. Я каждый день занимаюсь реальной жизнью, — и, смягчившись, добавил: — Спасибо, но все, что мне нужно знать, есть у меня в голове.

Полагаю, он реагировал на ее потребности с удивительной снисходительностью — для человека, столь известного своей нетерпеливостью. В основном он кивал, слушал и говорил ей с улыбкой, как она восхитительна. Говоря с ней по-итальянски, он называл ее ласковыми прозвищами и хвалил, мол, какая она meravigliosa [замечательная. — Пер.], коли самостоятельно справляется со всем так хорошо: «Brava, Бруна!» Выслушав все ее новости, отец посвящал маму в последние события своего мира, стараясь не говорить ничего такого, что могло бы ее расстроить. После декомпрессии от своей привычной «высокооктановой» жизни он постепенно раскрывался перед ней так, как не мог раскрыться ни перед кем другим. Она становилась его наперсницей, когда он делился своими тревогами по поводу внутренних раздоров в семье или рассказывал о возникших трудностях.

Однако больше всего он любил просто сидеть у кухонного стола и позволять маме себя баловать. Если у него была простуда или кашель, она торопливо готовила ему пару микстур и накладывала свои «целительные руки» на его суставы. Любимым его занятием было наблюдать, как она готовит ужин. Моя мать была замечательной поварихой, умела приготовить еду буквально из ничего, наполняя дом вкуснейшими ароматами. Не думаю, что она когда-нибудь была счастливее, чем когда стояла в фартуке у плиты, помешивая и снимая пробу. Одним из самых предвкушаемых папиных блюд было coniglio alla cacciatora — «охотничье» рагу из мяса кроликов, пойманных в саду, которое готовилось с помидорами, луком, перцами, вином и травами. Подчищая хлебом тарелку, чтобы посмаковать соус до последней капли — финальный акт любой домашней еды, называемый scarpetta, — он болтал и смеялся, а она суетилась вокруг него и подкладывала добавку.

Ни в одном другом городе мира ни одна женщина так не заботилась о нем. Мама была его безопасной гаванью, даря ему единственное место, где он мог «перезарядить аккумуляторы». Летом они с мамой качались на dondolo, креслах-качалках, на террасе, нежась на солнце и заговорщицки посмеиваясь. Она дразнила его за характерный тосканский диалект, знаменитый пропусками твердого «к» и заменой его на более мягкий «х».

— Альдо, — говорила она игриво, — vuoi la Hoha Hola con la hannuccia horta e holorata?^[43]

Он, в свою очередь, пародировал ее римский акцент с его двойными согласными и усеченными словами, посмеиваясь над разделением на север и юг, которое в Италии по сей день является глубокой расселиной.

Отдохнув вместе с нею, он начинал отдыхать и со мной. Воскресными утрами папа брал меня в церковь, а потом мы заходили в маленькую пекарню за пирогами. Вернувшись домой, он садился у камина, попыхивая трубкой, и смотрел вестерны с Джоном Уэйном. Однако он никогда не досматривал фильм до конца, а задремывал, удобно откинувшись на диване. Я не возражала. Мне было сладко сидеть рядом с ним, просто вглядываясь в его лицо. В моей памяти эти моменты столь же драгоценные, сколь и редкие.

Это чувство близости исчезало, едва он уезжал. Дни сразу становились мрачными, поскольку мы знали, что пройдет по крайней мере еще месяц, прежде чем он вернется. Мама запиралась в своей комнате, как (по ее собственным словам) «монахиня-затворница», а я шла к кукольному домику и уводила фигурку папы прочь по дорожке. Как бы я ни пыталась поддерживать жизнерадостную атмосферу, мне никогда не удавалось заполнить вакуум.

Без отцовской привязанности моя мать увядала, как заброшенное растение. Когда я возвращалась в школу, в доме становилось так тихо, что она слышала собственное дыхание. Как и я, она жила ради его приездов. Как и я, она могла кормиться одними воспоминаниями. «Я скоро вернусь!» — кричал он, всякий раз весело махая рукой на прощание. В глубине души я знала, что отец сдержит слово, и он любит меня, что бы ни случилось.

Моя мать, казалось, не была в этом уверена и еще глубже уходила в себя. Вскоре отец снова стал тревожиться за ее душевное здоровье. После одного совместного уик-энда, когда она казалась особенно потерянной, он нашел решение:

— Если бы Патрисия перешла на полный пансион, ты могла бы ездить со мной.

Она ухватилась за этот шанс, как и я.

Хотя я никогда не просилась стать пансионеркой и это решение было принято в угоду матери, с моей точки зрения, такое повышение статуса было одним из лучших событий в моей жизни. Жаждая обрести свою нишу, я сразу же нашла родственные души. И полюбила свой новый распорядок и особое чувство, которое рождает жизнь на полном пансионе, полюбила розыгрыши и возможность шептаться с подружками далеко за полночь.

С этого дня и впредь единственным временем моего пребывания дома были моменты, когда мои родители возвращались из своих очередных странствий. Однажды мне пришлось провести целый семестр без встречи с родителями, и хотя скучала по нашим совместным уик-эндам, у меня была собственная жизнь, и я была счастлива, как весенняя птичка. Время, проведенное в Херст-Лодже, стало лучшими годами моего детства, и в окружении подруг мне хотелось остаться там навечно.

Глава 14
Редкие счастливые воспоминания из детства Патрисии

Первые события — важные вехи в жизни любого ребенка: первая улыбка, первый зуб, первый шаг. В нормальных семьях родители с радостью упиваются этими моментами и с гордостью рассказывают о них своим друзьям.

Став матерью, я хотела поговорить с моими дочерями о собственном детском развитии, но, должно быть, только Морин была свидетельницей моих «первых шагов», поскольку добиться от матери каких бы то ни было сведений об этих ранних годах — дело непростое.

— Сколько месяцев мне было, когда я начала говорить? — спрашивала я.

— Не помню. Должно быть, годик.

— А какие были мои первые слова?

— Ой, не знаю…

Однако кое-что помним мы обе — мое первое причастие.

Вскоре после моего девятого дня рождения мы полетели в Рим специально ради этого события. Когда оглядываюсь в прошлое, принятие таинства от той самой церкви, которая осудила бы мое рождение, кажется довольно ироничным актом, но в своем длинном белом платье, вышитом маргаритками — любимыми цветками моей матери, и таких же перчатках я чувствовала себя настоящей принцессой. После богослужения мой отец организовал обед для семьи и гостей, которые пришли, чтобы стать свидетелями моего праздника. Среди них была моя тетя Габриэлла, с которой я несколько раз встречалась за эти годы. Они с мамой значительно сблизились после отчуждения, возникшего после смерти бабушки. Тетка Габриэлла, веселая и живая женщина, вечно посмеивалась и была полной противоположностью сестры. Оказавшись в центре внимания, с первым в жизни бокалом шампанского в руках, я была окружена людьми, которые, казалось, искренне мною интересовались.

Еще одним незабываемым «первым шагом» был тот день, когда я побывала в магазине GUCCI на виа Кондотти вместе с мамой ради нашего специального шопинг-загула во время той памятной поездки в Италию. Вплоть до этого момента я лишь смутно представляла себе, чем мой отец зарабатывает на жизнь и куда уезжает каждый раз, покидая нас. В школе я пришла к пониманию, что странная итальянская фамилия, которую носила — некоторые девочки насмешливо коверкали ее, говоря «Гу-ки» или «Гу-си», — на самом деле была не просто «дурацким» непонятным словцом. Однако я не могла оценить подлинных масштабов предприятия моего отца вплоть до того дня, когда он договорился с несколькими доверенными работниками, чтобы те задержались после окончания рабочей смены, пока он будет водить нас по тому самому магазину, где когда-то работала моя мать.

Тот факт, что все они настолько почтительно обращались с нами, подарил мне мимолетное ощущение радостного волнения, но я чувствовала, что маме неуютно снова оказаться там; она, несомненно, думала обо всех досужих сплетнях о нас, пока мы бродили по магазину. Я же, напротив, чувствовала себя как дома, особенно когда отец сказал мне, что могу что-нибудь выбрать для себя:

— Почему бы тебе не примерить какие-нибудь туфельки?

У меня глаза разбежались, пока менеджер не показал мне мягкие белые мокасины, в которые я тут же влюбилась. Это была моя первая пара обуви от GUCCI, и я носила ее до тех пор, пока не переросла. Папа в своем костюме цвета индиго, с платочком в горошек в нагрудном кармане, был воплощением элегантности и лишь посмеивался надо мной. Мне казалось, что он нигде не выглядел так органично, как в этом магазине.

Несомненно, счастливейшим для меня «первым шагом» было общение с папой, когда он взял меня в поездку по Швейцарии. Мама осталась дома, так что мы отправились вдвоем. Мы поехали навестить моего дядю Родольфо в его шале в швейцарской деревне Сувретта, недалеко от Сент-Морица. Строго говоря, это не были каникулы, поскольку отцу надо было заниматься делами, но я не возражала. Просто с нетерпением ждала возможности побыть с ним какое-то время.

— Fai la brava^[44], Патрицина! — повторяла мне мама перед нашим отъездом. Как будто я собиралась делать что-то другое! Даже в том моем нежном возрасте люди всегда восхищались тем, как себя подаю и какая я взрослая. Конечно, перспектива отправиться в долгую поездку с папой наедине казалась восхитительной, но, зная, что ему и без моих выходок будет чем занять голову, мать решила, что лучше предостеречь меня — ради него. Я понятия не имела, что он тогда боролся с сопротивлением родственников, которые отчаянно стремились утвердить свою власть над семейным бизнесом; к тому же его надежды вывести фирму GUCCI на итальянский рынок акций были сокрушены братьями, считавшими такой шаг слишком поспешным. Мой отец мечтал назначить своих сыновей директорами, чтобы вознаградить их за упорный труд на протяжении всех этих лет, но Родольфо и Васко восстали и против этой идеи, расценив ее как непотизм^[45]. Кроме того, такого рода назначения были бы несправедливыми в отношении их собственных детей, утверждали они, невзирая на тот факт, что эти дети были слишком юны, чтобы рассматривать их как кандидатов на высокие должности. После многих лет трудов ради общего, как считал отец, дела ему, должно быть, было тяжело испытывать на себе бремя семейных раздоров.

Его шофер Франко семь часов вез нас из Рима в Милан, то и дело останавливаясь по дороге, чтобы заправиться и перекусить. Затем мы три часа ехали на поезде, пересекли границу, а потом ныряли из одного тоннеля в другой; папа читал газету, а я сидела рядом с ним с книжкой. Мы пообедали в вагоне-ресторане, и я стала смотреть в окно, надеясь впервые увидеть Альпы.

Мужчина, которого мой отец называл Фоффо, оказался вовсе не таким открытым и теплым, каким надеялась его увидеть. Он проявлял вежливость, но показался мне печальным и как-то стушевался в присутствии моего отца. Приветственно расцеловав в обе щеки, он проводил меня в мою комнату и проследил, чтобы у меня было все необходимое; но его манера держаться была несколько отстраненной. А еще мне показалось, что он жил прошлым. Его шале, названное Чеза д’Анкора — в память о его довоенном сценическом псевдониме Маурицио Д’Анкора, — было набито вещицами, связанными с фильмами, в которых он снимался. В отдельном шале, которое стало настоящим святилищем его карьеры, имелся домашний кинотеатр, где он просматривал многие свои старые киноработы.

Мы поужинали вместе, за одним концом длинного стола, но когда закончили трапезу, он доверил меня бывшей гувернантке своего сына, которая отвела меня в шале по соседству, чтобы они с моим отцом могли переговорить наедине. Причиной печали Родольфо, как я впоследствии узнала, были продолжавшиеся отношения его «заблудшего» сына Маурицио с Патрицией. Пропасть между отцом и сыном углубилась, и они вообще перестали разговаривать друг с другом. Когда меня усаживали смотреть фильм «Камелот», папа предложил ему совет на правах главы семьи. Несмотря на то, что у моего отца была репутация «уголька», который мог вспыхнуть по малейшему поводу, я знала его только как спокойного и разумного человека.

«Мы вместе могли бы это сделать», — сказал он, редко используя слово «я». Или: «Может быть, если мы попробуем взглянуть на вещи с его точки зрения…» Папа всегда подчеркивал важность инклюзии^[46], когда принимал решения, влиявшие на перспективы семейного бизнеса.

Недосмотры и ошибки, несомненно, действовали ему на нервы, но когда речь шла о разрешении кризиса, он оставался хладнокровным, как рыба.

Если кто и мог навести мосты через пропасть между Родольфо и Маурицио, так это мой отец, и поездка в Швейцарию подготовила путь к их примирению спустя некоторое время.

Что касается меня, я просто обожала, просыпаясь, смотреть из окна на панораму гор, как на открытке, — я впервые увидела их. Моя отделанная деревянными панелями комната была уютной, с односпальной кроватью и периной, в которой можно было утонуть. По утрам после завтрака мы отправлялись на прогулку, а однажды все вместе пустились в долгий поход по каменистой тропе через долину Энгадин. Когда над долиной с ее извивающимися тропками и живописными каменными домиками сияет солнце, на свете нет места красивее. Там впервые мой отец заговорил со мной о годах своей молодости. Я внимательно слушала, пытаясь угнаться за мучительным темпом ходьбы, который он задал, бодро шагая по тропе с альпенштоком.

— Когда я был моложе, то катался в этих горах на лыжах, — говорил он, указывая на далекие вершины. — Но потом однажды сильно разбился и после этого занялся скалолазанием. — Видя мое удивление, он рассмеялся: — Не всегда же заниматься одной работой! Я любил спорт и был страстным лошадником.

Я была поражена и гадала, что еще он может рассказать мне о своей юности; но этой вспышкой откровенности все и закончилось, он вообще мало что говорил.

Мы шли дальше, а мой дядя Фоффо и гувернантка все больше и больше отставали от нас. Когда я спросила, не следует ли нам подождать их, отец фыркнул:

— Они скоро нас догонят.

Несмотря на то, что потом у меня несколько дней болели ноги, я была безмерно горда, что не только не отстала от отца, но и сумела дойти в тот день до конца 20-километрового маршрута. Больше всего удовольствия мне доставляло время, проведенное с моим папочкой. У этой поездки был непередаваемый вкус приключения, и, хотя она длилась всего два или три дня, воспоминание о ней драгоценно.

Это время бежало слишком быстро, и едва мы вернулись в Рим, папа тотчас уехал. Мой отец никогда не был так загружен, как в 1970-е годы. Одна итальянская газета окрестила его «великим Альдо» в знак признания его последних достижений в Америке. Продажи в этой стране достигли самых высоких показателей в истории, и обслуживанием покупателей, которые выстраивались в очереди на улицах в нетерпении подержать в руках новейшие модели, занимались более пятисот сотрудников. К тому времени в Манхэттене существовало уже три магазина, включая и тот, что на углу Пятой авеню и Западной 54-й улицы. Когда он открыл еще один, прямо через дорогу, местные жители прозвали эту территорию «городом Гуччи». Затем он присутствовал на открытии магазина, занимавшего площадь свыше полутора тысяч квадратных метров на Норт-Мичиган-авеню в Чикаго. Этот магазин был на тот момент самым роскошным, с собственной искусственной лужайкой, выложенной на тротуаре и покрывавшей весь угол на пересечении улиц. Стоя плечом к плечу с моим дядей Васко, отец отвечал на вопросы о будущем компании и с гордостью называл своих сыновей «тремя пушечными выстрелами с общими целями», уверяя репортеров: «Все мы говорим на одном языке».

Новые магазины открылись в Токио и Гонконге, и бренд GUCCI становился столь популярным, что массовые покупки рисковали растиражировать марку и поставить под угрозу репутацию бренда. Когда какой-то японский турист зашел в нью-йоркский магазин и купил разом шестьдесят сумок, отец решил, что пора что-то предпринять. Прекрасно осознавая, что этот человек повез их в Токио, чтобы продать на черном рынке втридорога, он ограничил продажи одной единицей каждого товара в одни руки.

Потом ему пришлось столкнуться с очередной проблемой — подделками. Ничто не приводило его в большую ярость, чем видеть эти имитации в продаже. Мысль о том, что дрянной товар продается под видом «настоящего Гуччи», настолько бесила его, что, как говорили, он набрасывался на уличных торговцев, а потом скупал весь их товар и выбрасывал. Как-то раз он купил целую коллекцию поддельных часов от GUCCI и время от времени надевал их, чтобы проверить, заметит ли кто-нибудь разницу.

Всякий раз, обнаружив у кого-нибудь в руках фальшивую сумку от GUCCI, он незамедлительно указывал на подделку ее обладателю.

— А вы знаете, что это подделка? — без обиняков говорил он.

— Почему вы так уверены? — удивленно спрашивали его в ответ.

Он снисходительно улыбался и отвечал:

— Дорогая моя, а как мать узнает собственных детей?

Известен один случай, когда он заметил, что у пассажирки рейса, летевшего из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, была при себе фальшивая сумочка якобы от GUCCI. Наклонившись через проход, он похлопал ее по руке и спросил с улыбкой:

— Простите, синьора, но что такая элегантная женщина, как вы, делает с подделкой под GUCCI?

Видно было, что его собеседница захвачена врасплох:

— Мне купил ее муж!

Сочувственно кивая, папа написал что-то на одной из своих визиток и протянул ее женщине. На визитке было написано: «Пожалуйста, предоставьте этой леди 30-процентную скидку на настоящую сумочку от GUCCI. Подпись: Альдо Гуччи».

Помимо своих личных «крестовых походов» отец учредил целый отдел, который занимался разоблачением мошенников в каждой стране, где появлялись отделения GUCCI. Компания наняла адвокатов, которые должны были стать неотъемлемой частью бизнеса GUCCI, — и им редко доводилось сидеть без дела.

Чтобы сбросить стресс — неизбежное следствие руководителя столь обширного предприятия, они с матерью начали уезжать в солнечные края при любой возможности. Несомненно, самое счастливое время вдвоем они проводили в Палм-Бич, где отец поначалу снимал бунгало на две спальни с бассейном. Ему настолько понравилось там, что он купил просторный дом в том же районе. Для этого пришлось приложить усилия, но в конечном счете он нашел именно то, что искал — виллу в средиземноморском стиле с белыми оштукатуренными стенами и красночерепичной крышей на Норт-Оушен-бульвар. Там была просторная лужайка, которая вела к пляжу мимо домика для гостей и бассейна с собственной кабинкой для переодевания. Сидя на террасе и слушая плеск волн и шум прибоя, мои родители думали, что нашли собственную Шангри-ла^[47], и мало кто мог бы это оспорить.

Занятая учебой и наслаждаясь жизнью пансионерки, я все же с удовольствием ездила туда во время школьных каникул. Мы рано вставали, плавали в океане, а потом бродили босиком по саду, собирая грейпфруты к завтраку. Отец всегда был непоседой, но порой я заставала его совершенно беззаботным, лежащим у бассейна. Единственное, чего приходилось опасаться, — это встреч с ядовитыми змеями. Однажды мама заметила метрового гремучника, который полз по полу кухни; при виде змеи мама просто остолбенела. Потом, прочитав где-то о символах, связанных со змеями, мама встревожилась, узнав, что змея часто предвещает грядущую катастрофу, которая должна постигнуть главу дома. Она молилась о том, чтобы этого не случилось.

К счастью, наш глава дома был здоров и весел. Когда он был в настроении для вылазки в город, мы ездили в рестораны, например, La Petite Marmite, мой любимый, где я впервые попробовала улиток и с тех пор всегда их заказывала. Временами — и только когда мы с папой были вдвоем — он заказывал лягушачьи лапки или телячьи мозги, а когда мы брали зажаренную целиком рыбу, он ел голову вместе с глазами, с удовольствием рассказывая мне, какие они хрустящие, а я морщилась. Мама ни за что не позволила бы ему заказывать такие блюда.

Папе нравилось дразнить и обслугу. Бывало, несчастный метрдотель подходил к нему и спрашивал:

— Buonasera, дотторе Гуччи. Сколько нас будет сегодня?

— Нас? — с ухмылкой переспрашивал отец. — А что, вы собираетесь к нам присоединиться?

В китайских ресторанах он внезапно начинал жонглировать тарелками или бросал одну из них мне, уверенный, что я ее поймаю. Или брал блокнот для записи заказов и набрасывал в нем рисунок, отдаленно напоминающий китайского мандарина, а потом возвращал его официанту и говорил: «С рисом, пожалуйста». Его юмор был заразителен, и я рыдала от смеха, в то время как моя мать пинала его под столом, требуя прекратить шалость. Чем больше она протестовала, тем причудливее становились его проказы, и мы умоляли ее увидеть в них забавную сторону.

— Расслабься, Бруна! — шаловливо говорил он. — Это же просто шутка.

Мама качала головой и называла нас обоих сумасшедшими, но, думаю, порой она лишь притворялась строгой.

По особым случаям отец привозил меня на шопинг в мой любимый магазин на Уорт-авеню. Пока он ждал перед примерочной, я мерила наряды и демонстрировала ему. «Беллиссимо! — восклицал он, и я чувствовала себя на миллион долларов. — О, как тебе к лицу этот оранжевый цвет!» Может быть, в моем детстве папа и не так часто находился рядом, зато, когда это случалось, он возмещал все с лихвой.

По воскресеньям мы втроем нежились в постели и смотрели американских проповедников по телевизору. Нашим любимцем был носивший парик христианский пастор-евангелист преподобный Эрнест Энгли, который вел трансляцию из своего храма в Огайо. Как же мы потешались над его заморочками, когда он «спасал» грешников, падавших на колени под «силой» его рук, или возглашал: «Славьте Господа!»

Флорида была единственным местом в мире, откуда мой отец не уезжал каждое утро в офис. Вместо этого он проводил пару часов в отдыхе, освобождая свой разум для того, что называл «более серьезными материями». Мое любимейшее воспоминание — как он поливает лужайку в шортах, босой, и между пальцами его ног путается трава, или сидит на веранде, набивая трубку особенным сортом табака с ароматом вишни. Я часто находила его там погруженным в размышления. Он сидел, опираясь левым локтем на правое предплечье, в глубоких раздумьях, глядя на горизонт, с торчащей из уголка рта трубкой.

Моя мать тоже любила Флориду и буквально не вылезала из купальника и парео, лежа на солнце или суетясь у плиты за приготовлением обеда. Мы проводили там намного больше совместного времени, чем когда-либо в Беркшире, и в конце концов Палм-Бич стал единственным местом, которое она начала воспринимать как дом.

Несомненно, именно в Палм-Бич мама и папа были наиболее откровенно ласковы и привязаны друг к другу. Я слышала, как он окликал ее, проверяя, чем она занята, или мама встречала его, когда он нес ей чай со льдом на подносе. «Бруна! Dove sei? Vuoi qualcosa?»^[48] — кричал он, и на несколько драгоценных мгновений я получала возможность насладиться этим редким чувством: мы находимся все вместе под одной крышей.

Я оценила это лишь намного позднее, но всякий раз, думая о том времени, которое мы провели там, теперь осознаю, что это были лучшие годы нашей жизни.

Глава 15
Возвращение в Рим

Дом — понятие, которое не всегда легко укладывалось у меня в голове. Мне, постоянно жившей в движении, потребовалось немало времени, чтобы понять, что дом там, где я его создаю.

«Домом» моего отца была Флоренция, а затем Рим, где он женился и завел детей еще до встречи с моей матерью. Мама всегда считала своим «домом» Рим, но потом отправилась жить в Лондон — причем дважды, — а потом был Беркшир, где она отчаянно пыталась создать собственный «дом». Флорида стала нашим общим домом, а позднее мы обрели его в Нью-Йорке, хотя маме город никогда не нравился так, как папе. «Я всегда скучала там, и у меня было слишком много свободного времени, — жаловалась она. — Единственное, чем я занималась в Нью-Йорке, — это бродила по „Блумингсдейлу“ и „Саксу“ на Пятой авеню, покупая вещи, которые не особо были нужны. С тех пор терпеть не могу универсальные магазины!»

К своим десяти годам я то и дело курсировала между Англией и Италией, никогда не задерживаясь на одном месте подолгу: стоило только немного обжиться, как уже надо было собирать чемоданы и пускаться в путь. Я проводила по месяцу в год в Америке, а на летние каникулы ездила на итальянское побережье. В школе-пансионе, где были Би и мои подруги, определенно присутствовало ощущение «домашности». Дольше всего я жила в Беркшире, так что, полагаю, там и был мой настоящий дом. Действительно, когда я думаю о «доме» своего детства, именно Беркшир вспоминается прежде всего.

И вот однажды в одну из суббот в 1973 году это чувство привычности было уничтожено навсегда. Когда я вернулась домой на выходные, мать усадила меня рядом и объявила:

— Мы переезжаем!

Я только судорожно вздохнула.

— Мы возвращаемся в Рим, — уточнила мама.

Я едва могла поверить своим ушам. Сердце бешено забилось у меня в груди, голова пошла кругом. Она срывала меня с мест, которые я любила, без всяких объяснений! Но я-то знала, что расспрашивать ее бесполезно. Возражение любому ее решению всегда заканчивалось слезами, так что дальнейшие разговоры были напрасными. Кроме того, не думаю, что кто-нибудь стал бы обращать на мои слова хоть сколько-нибудь значимое внимание.

При всем при том я не могла притвориться, что сердце мое не разбито. Это был последний раз, когда я позволила себе расстроиться из-за переезда в другое место. В результате постоянных перемещений я перестала чувствовать особую привязанность к любой определенной точке на карте мира и теперь могу менять одну страну на другую, не поднимая по этому поводу шума. В общем, стала настоящей цыганкой.

Что стало причиной этого последнего переезда, мне довелось узнать спустя много лет, когда сама стала взрослой женщиной. К моему большому удивлению, все началось с маляра, нанятого для ремонта дома. Когда мой отец случайно нашел фотографию матери в одежде этого мужчины, он сразу же заподозрил, что между ними существует любовная связь. Он в неистовстве набросился на нее, когда она приехала домой после похода по магазинам, с криками:

— Что это ты себе позволяешь?!

Она заикнулась было о своей невиновности, но увидела ярость в его глазах.

Уронив пакеты с покупками, она с воплями бросилась бежать от него, а он погнался за ней и стал хлестать по щекам.

Остановился он только тогда, когда вспомнил похожий инцидент с маминым братом и осознал, что, возможно, зашел слишком далеко.

В конце концов отец взял себя в руки настолько, чтобы мама смогла уверить его, что ничего такого между ними не было. Казалось, он принял ее ответ на веру и улетел в Нью-Йорк — или, по крайней мере, так он ей сказал. Не предупредив мою мать, он отменил вылет и тайно остановился в местном отеле. Посреди ночи он прокрался в дом, чтобы застать ее в постели с любовником, а вместо этого с удивлением обнаружил ее безмятежно спящей в постели — в одиночестве. Она, вздрогнув, проснулась, зажгла свет и увидела, что он стоит над ней с пристыженным выражением лица.

— Бруна, ангел мой, perdonami, прости меня! — проговорил он извиняющимся тоном. — Мне следовало доверять тебе. Ti prego!^[49] — умолял он.

Моя мать была ошеломлена его необузданной ревностью.

— Чем я могу загладить свою вину перед тобой? — умоляюще продолжал он, видя ее потрясение. — Проси меня о чем угодно — о чем хочешь!

— Хочу вернуться в Рим, — внезапно объявила она. — Я скучаю по родине, Альдо. И больше не могу быть здесь одна. Пора уезжать.

Мой отец понятия не имел об этих ее чувствах. Внешне всегда казалось, что все в порядке. Я хорошо училась в школе. Они стали больше путешествовать вместе. Он знал, что у нее имелись трудности с английским языком и ей не хватает личных контактов, но даже не подозревал, насколько она несчастна. Зная, что он не в том положении, чтобы спорить, отец согласился без единого слова возражения.

Так и случилось, что в конце лета 1973 года у меня не осталось иного выбора, как собрать свои вещи и распрощаться со всеми подругами. Отец решил, что дом продавать не стоит — на тот случай, если когда-нибудь мы захотим вернуться туда на семейные каникулы или даже на постоянное жительство. Стоит ли говорить, что это было моим самым горячим желанием.

Я все еще не сумела проглотить эту первую горькую пилюлю, когда за несколько дней до отлета из Англии моя мать усадила меня к себе на постель и сказала, что должна кое-что сообщить мне — а такие слова никогда не были добрым знаком. Чувствуя, что внутри у меня все сжалось, я приготовилась к очередной «бомбе».

— У твоего отца в Италии есть жена, — сообщила она, и у меня отпала челюсть. — И три сына.

Мое сознание — сознание 10-летнего ребенка — едва ли было способно проглотить эту новость. Папа женат на какой-то другой женщине? С другими детьми? Я была совершенно уничтожена.

— Погоди-ка, а ты разве не замужем за папой?

— Нет, Патрицина. Не замужем, — с некоторым раскаянием проговорила она, пытаясь смягчить этот удар.

В голове у меня все поплыло. Как и любой ребенок, я всегда считала, что мои родители вместе, и никто другой между ними не стоит — что нас только трое в целом мире. Мысль о том, что у моего отца есть другая семья, не укладывалась в моей голове, но меня поразило в словах матери иное.

— У меня есть братья? — переспросила я, вытаращив глаза.

— Да, — ответила она. — Их зовут Джорджо, Паоло и Роберто, но они намного старше тебя. Они женаты, у них есть собственные дети.

Сердце пропустило удар, когда я старалась сохранить в памяти их имена. Мои мысли кипели от вопросов. Какие они, мои братья? Похожи ли мы? Близки ли мне по возрасту их дети? Вместо этого я задала более острый вопрос:

— А они обо мне знают?

Она кивнула. «Почему мама не сказала мне раньше? — задумалась я. — А если им рассказали об их младшей сестре, почему они не попытались со мной связаться?»

— Ты должна понять, что это не идеальная ситуация, — продолжала она, видя, как помрачнело мое лицо. — Не стоит рассчитывать, что они сразу примут тебя с распростертыми объятиями. Они намного старше тебя, у них есть собственная жизнь. У тебя не будет с ними ничего общего. Кроме того, они не слишком высокого мнения обо мне и были не очень довольны, когда узнали о тебе.

Заметив выражение моего лица, она многозначительно продолжала:

— Ты точно такой же ребенок своего отца, как и они, но они… скажем так, смотрят на это иначе…

Мама перевела дух и начала заново:

— Это никак не связано лично с тобой. Все дело в деньгах.

— Когда я с ними увижусь? — спросила я, проигнорировав ее пессимистичные выкладки. Мне не терпелось увидеть этих своих живых и настоящих братьев, что бы они обо мне ни думали.

— В какой-то момент вы сможете встретиться, — со вздохом ответила она. — Твой отец это организует.

Когда вскоре после этого разговора я садилась в самолет, меня переполняли противоречивые эмоции. Печаль из-за расставания со своим домом, школой и всеми подругами. Возмущение из-за того, что матери даже не пришло в голову посоветоваться со мной или подумать, каким болезненным для меня будет этот переезд. Страх при мысли, что придется начинать все заново в новой школе, где я никого не знаю, и дрожь заинтригованности, вызванная известием о том, что я не единственный ребенок.

Глядя в иллюминатор в момент взлета, я мысленно повторяла только одно: «У меня есть братья. У меня есть три брата!»

Однако вопреки моим надеждам прошло больше года, прежде чем состоялась первая встреча с ними. Вначале мне пришлось обживаться в новом доме, привыкать к другому распорядку жизни, который начался с расписания занятий в английской школе Св. Георгия. Меня, привыкшую к сравнительно уединенному существованию в Херст-Лодже, внезапно поглотил водоворот волнующего нового окружения, где школьники говорили на многих разных языках и я сразу же освоила итальянские ругательства. Однако самой лучшей новостью были мальчики.

Я быстро сошлась с девочкой по имени Андреа Биззарро, которая тоже недавно приехала из английского пансиона. Когда она села рядом со мной в классе, у нее не оказалось при себе ручки.

— Можно мне взять на время твой карандаш? — спросила она, увидев остро наточенные карандаши в моем новеньком пенале.

— Только с возвратом, — довольно резко ответила я. К счастью, она не стала мне это припоминать, и мы вскоре подружились.

В школе, которая оказалась гораздо более раскрепощенной, чем все, что я знала прежде, мы с Андреа, выбросив свою форму, ходили в том, что нам нравилось, и ни в чем себе не отказывали. Мне, говорившей на безупречном английском, пришелся по душе итальянский, с его жестикуляцией и модуляциями. Я была в восторге от свободы, позволявшей не заплетать волосы в косу и ходить в расклешенных джинсах с топами от Фиоруччи^[50], пестрящими слоганами. Некоторое время мы с моей новой подругой встречались с двумя мальчиками, тоже лучшими друзьями, целовались на спортплощадках и слушали после занятий магнитофонные записи; но вскоре мы их бросили и стали держаться друг друга — это было начало дружбы на всю жизнь.

В Англии я была старательной ученицей, теперь же делала только самый минимум, лишь бы не вылететь из школы. Мать была этим недовольна, но моя бунтарская натура уже сорвалась с цепи, и она мало что могла с этим поделать. Я думала только о мальчиках и практически ничего не знала об окружающем мире, включая и тот факт, что в Италии начался серьезный экономический кризис и период разнузданного экстремизма. Бесславные Brigate Rosse^[51] подняли волну террора, прокладывая себе путь саботажем, киднеппингом и убийствами. Среди примерно пятидесяти людей, которых они убили между 1974 и 1978 годом, был бывший премьер-министр Альдо Моро, чье изрешеченное пулями тело было найдено в багажнике машины в центре Рима. Других жертв похищали, запугивали или перебивали им коленные чашечки, делая людей калеками.

Десятого июля 1973 года, за пару месяцев до нашего приезда в Италию, Джона Пола Гетти Третьего — бывшего ученика школы Св. Георгия и внука знаменитого нефтяного магната — схватили прямо на улице, надели ему на глаза повязку и спрятали в пещере. Его похитители — все полагали, что они принадлежали к мафиозной группе из Калабрии, — потребовали 17 миллионов долларов в качестве выкупа. Когда семья 16-летнего подростка платить отказалась, бандиты отрезали ему ухо и прислали этот «сувенир» в редакцию одной газеты. После пяти месяцев плена похитителям было выплачено, по некоторым оценкам, около 2,9 миллиона долларов, и парня освободили.

Даже мы с Андреа не смогли пропустить мимо ушей этот случай, поскольку новости о нем потрясали весь мир. В нашей школе был введен строгий режим, и с этого момента мы должны были приезжать на занятия и отправляться по домам на защищенных автобусах. Сообщения о заложенных бомбах стали у нас обычным делом, хотя многие из них на поверку оказывались ложными — несомненно, придуманными шутниками из школы Св. Георгия. Мы ничего не имели против: ведь это означало, что нас пораньше отсылали домой и можно было провести остаток дня, расслабляясь у бассейна в ближайшем отеле.

Мой отец мгновенно проникся к Андреа симпатией, точно в нем вспыхнул лесной пожар. Он был в восторге от ее жизненной силы и всегда был рад видеть ее, особенно когда мы заходили в магазин на виа Кондотти. Со временем она стала ездить с нами в Палм-Бич на каникулы, и он относился к ней как к своей дочери. Папа, который всегда был шутником, за ужином сочинял байки всякий раз, когда его деловые знакомые заглядывали к нам на огонек.

— Позвольте представить вас Contessa Stuzzicadenti^[52], — говорил он им, указывая на Андреа без тени усмешки. — А это Principessa dei miei Stivali^[53], — добавлял он, представляя еще одну мою подругу. На его коллег-иностранцев это неизменно производило впечатление — они понимали, что отец пошутил, только после того, как мы не выдерживали и начинали хихикать.

Как-то вечером отец сказал маме, что хочет, чтобы я сопровождала его во время одного делового ужина в Риме. Единственной нашей спутницей за ужином оказалась блондинка ошеломительной красоты. Она показалась мне довольно милой и уделяла массу внимания отцу — как делало большинство людей. Но я не особенно много с ней разговаривала и всецело сосредоточилась на папе, который в тот вечер был настолько в ударе, что искры летели, и в отличие от обычного даже меня осыпал комплиментами насчет моих манер и взрослости. Когда мы, сияющие, вернулись в тот вечер домой, у матери было одно из ее «настроений», и я решила не особенно распространяться о том, как прошел наш вечер. Лишь коротко упомянула имя этой женщины, которая была вместе с нами, а потом ушла спать.

В то время, как я обрела новую лучшую подругу в лице Андреа, мама заводила друзей не так легко. Она даже с матерью Андреа познакомилась лишь спустя несколько лет, зато очень скучала по Лиз и близким отношениям, которые между ними сложились. Узнав, что у Лиз рак груди, мама была безутешна. Затем однажды вечером ей приснился один из ее вещих снов, в котором она увидела куклу, лежавшую ничком в ванне, полной воды. Когда кукла перевернулась, у нее оказалось лицо Лиз. Это видение преследовало маму всю ночь, а на следующее утро ей позвонили и сообщили, что ее дорогая подруга умерла. Мамины рыдания наполнили дом, она часами безутешно плакала. Никогда не видела ее настолько расстроенной, и, как бы ни старалась утешить, мне не удавалось облегчить ее боль.

Приехал отец и печально сказал мне:

— Она была в таком же состоянии, когда скончалась твоя бабушка. Мы просто должны дать ей время.

Вскоре ему пришлось столкнуться с собственной утратой, когда в 1974 году от рака легких умер его брат Васко. Ему было шестьдесят семь лет, он всего на год моложе папы. Они никогда не были особенно близки, тем не менее папа тяжело переживал эту утрату. Смерть Васко повлекла новую расстановку сил в компании, когда вдова продала долю своего мужа в бизнесе моему отцу и дяде Родольфо — и соотношение долей означало, что папины решения больше нельзя оспаривать большинством голосов. Приближалось его 70-летие, но он ни при каких условиях не собирался покидать свой пост и был полон решимости оставаться во главе, на шаг опережая растущую конкуренцию. Он также жаждал вознаградить своих сыновей за их упорный труд, несмотря на продолжавшийся конфликт семейных интересов. Однако мой отец никому не позволял вставлять себе палки в колеса, поэтому, учредив дочернюю компанию под названием Gucci Parfums Inc. и назначив на посты директоров своих сыновей, он наконец добился желаемого. В конечном счете и это предприятие оказалось в высшей степени успешным.

Тем временем единственный сын Родольфо, Маурицио, продолжал бунтарский путь и в конце концов женился на своей «сомнительной» Патриции Реджани. Мой отец послал на свадьбу символический подарок, но лично не присутствовал — как и все прочие ближайшие родственники. Дядя Фоффо отрекся от сына, и некоторое время казалось, что мой 24-летний кузен никогда не вернется в клан Гуччи. Такие глубокие распри сильно беспокоили моего отца, который всю жизнь положил на поддержание принципов рода Гуччи, чтобы сохранить семейное наследие и единство. В итоге чаша его терпения переполнилась, и он почувствовал себя обязанным вмешаться. После нескольких встреч с враждующими сторонами у него возник план. Маурицио вместе с Патрицией предстояло перебраться в Нью-Йорк, где он мог заняться постижением искусства розничной торговли под руководством моего папы. Он не мог претендовать на долю в предприятиях компании и у него не было права голоса в совете директоров до того момента, пока делом не докажет свою ценность как работника и лояльность семейному бизнесу. Этот договор удовлетворил всех.

Маурицио с молодой женой въехали в пустовавшую запасную квартиру отца на Западной 55-й улице, но вскоре решили, что она недостаточно для них хороша, и перебрались в номер отеля «Сент-Реджис». В итоге они уговорили моего дядю купить им пентхаус в новеньком «Олимпик Тауэр» — знаменитом черном стеклянном здании рядом с собором Св. Патрика, которое построил Аристотель Онассис^[54]. Из этой квартиры с панорамными окнами от пола до потолка открывались весьма зрелищные виды на город. Молодые супруги жили в гораздо большем комфорте, чем мой отец и любой из его родственников, благодаря одержимости Патриции обладать всем самым лучшим. Она знаменита своим высказыванием: «Предпочитаю рыдать в „Роллс-Ройсе“, чем быть счастливой на велосипеде». Она носила дизайнерскую одежду и была усыпана украшениями, от блеска которых начинали слезиться глаза, позиционировала себя как манхэттенскую светскую львицу и упивалась своим новообретенным статусом миссис Гуччи.

Когда вопрос с Маурицио был улажен, мой отец вернулся к делам, продвигая свой план по дизайну линейки автомобилей. «Кадиллак-Севилль» стоимостью 20 тысяч долларов производился General Motors^[55], выпускался в трех цветовых вариантах и имел виниловую крышу, украшенную «ромби»-дизайном GG, тканевый интерьер в тон, эмблему из переплетенных символов GUCCI из 24-каратного золота, отделку рулевого колеса, роскошные сиденья и фирменные красно-зеленые «конные» ремни. Любой, кто готов был заплатить дополнительно 7000 долларов, получал подобранный по цвету набор чемоданов и сумок. Этот проект дизайнерских автомобилей, который стали называть «большим папочкой», явился одним из первых примеров сотрудничества бренда класса премиум и производителя автомобилей, продолжив дорогу для многих последователей.

Хотя папа никогда не был склонен к показной роскоши, он зарезервировал модель темно-синего цвета для себя, держал ее в Палм-Бич и ездил на ней в магазин на Уорт-авеню и обратно. Мама считала ее слишком кричащей и отказывалась приближаться к ней, предпочитая водить свою небесно-голубую «Севилью», которую парковала рядом с отцовской машиной в нашем гараже.

Примерно в это время отец решил подарить по 3,3 процента своей половинной доли в компании каждому из сыновей, будучи уверен, что они в любом случае поддержат его в совете директоров. Мой брат Паоло особенно выиграл от этой сделки, поскольку кончина дяди Васко означала, что он также приобрел контроль над главной фабрикой во Флоренции и теперь имел значительный вес в семейном бизнесе.

Вероятно, по случаю этой новой договоренности, а может быть, просто потому, что счел момент подходящим, папа решил попросить сыновей собраться на особую встречу.

— Вам пора познакомиться со своей младшей сестрой, — сказал он им. — Патриция — часть нашей семьи, и она очень хочет с вами встретиться!

Я ждала этого судьбоносного дня очень долго, но не отваживалась спросить, почему его понадобилось дожидаться столько времени. Кроме того, мои мысли были заняты обустройством новой жизни. Я совершенно не нервничала, зато мама была встревожена не на шутку и превзошла саму себя, стараясь, чтобы я выглядела сногсшибательно. Мои джинсы и футболка были отметены, их заменили темно-синей плиссированной юбкой и блузкой с цветочным принтом. Волосы были завиты пышными локонами. Когда отец приехал за мной, она напоследок придирчиво осмотрела меня и объявила:

— Sei perfetta!^[56]

Во время двухчасовой поездки на север, целью которой был Скандиччи — нерв компании, — мой отец рассказывал о зарождении семейного бизнеса во Флоренции и его становлении. Когда мы приблизились к парковке, он указал на длинное двухэтажное здание и сказал:

— Вот здесь — начало всему.

Как и всегда, находясь рядом с папой, я не могла не заметить, как люди вели себя в его присутствии. От охранника, который пропустил нас в ворота, до улыбчивой девушки в приемной, все обращались к il capo — боссу — с выражением крайнего почтения. Успокаивающе положив руку мне на плечо, он вел меня из одного помещения в другое, и все они были заполнены мастерами, одетыми в униформу и безмолвно работавшими на швейных машинах. Здание насквозь пропиталось характерным «кожаным» запахом, и в нем до самого потолка возвышались пирамиды выделанных кож и огромные рулоны тканей. Это меня просто загипнотизировало.

Мы поднялись по лестнице на второй этаж, в светлый и просторный кабинет, где эскизы изделий висели на стенах и были разбросаны по всей комнате. Я была настолько заворожена разнообразием дизайнов, что едва не забыла причину, по которой мы сюда приехали. Но вот отец пригласил меня сесть рядом с ним у огромного стола посреди комнаты, напротив двери. Тогда-то у меня сдали нервы. И вдруг раздался стук в дверь, и отец крикнул:

— Avanti!^[57]

Когда мой взгляд упал на братьев, с которыми мне так не терпелось встретиться, я была чуточку разочарована. Моя натянутая улыбка, должно быть, ясно об этом говорила: они выглядели почти такими же старыми, как и мой отец. В своих фантазиях я создавала образы красивых, энергичных братьев, а не обычных с виду мужчин средних лет. Папа откинулся на спинку кресла и наблюдал за нами, точно режиссер пьесы, чьи персонажи выходили на сцену. Наверное, папа, вечный оптимист, полагал: коль скоро он хочет, чтобы мы поладили, значит, именно так все и будет.

Мужчины, которые один за другим появились передо мной, очень отличались друг от друга. Сорокашестилетний Джорджо вошел первым и расцеловал меня в щеки, неловко произнеся: «Чао, Патрисия». Он был «мамин сын», и его нервная, запинающаяся речь навела меня на мысль, что он довольно беззащитен и его легко запугать. Он являл собой резкий контраст с Паоло, который был младше его на три года. Этот распахнул дверь настежь и влетел в комнату, точно пушечное ядро. Обняв меня и расцеловав быстрыми поцелуями сквозь проволочные усы, почти облысевший средний папин сын воскликнул с сильным тосканским акцентом:

— Ciao, sorellina!^[58] Как я рад, наконец, познакомиться с тобой!

Мне почудилось в нем нечто маниакальное и театральное, он был явно многословным и открытым. Мне Паоло понравился из них больше всех.

Затем легким шагом вошел Роберто, и я внезапно почувствовала себя так, словно мне предстояло собеседование по поводу приема на работу. Младший в семье, в тот момент 42-летний, он был холоден и отчужден. Едва коснувшись каждой из моих щек губами, он уселся, прикурил сигарету и принялся допрашивать меня весьма пренебрежительным тоном:

— Тебе нравится жить в Риме? Что ты изучаешь? Как у тебя с итальянским?

То и дело подергивая манжеты, он разговаривал в какой-то искусственной, неискренней манере. Позднее я узнала, что он женился на аристократке и нахватался некоторых черт и манер, присущих высшему классу, а заодно и стал глубоко религиозен. Как ни странно, отец, который называл его «сынок», похоже, обожал Роберто до безумия.

Когда было покончено со светской болтовней, воцарилось неловкое молчание. Папа предложил всем нам пообедать в столовой для персонала. Усевшись вместе за длинным столом, все присутствующие явно расслабились, что меня несказанно порадовало. Несколько служащих компании подошли к нам, чтобы пожать мне руку и сказать, как им приятно со мной познакомиться. Было ясно, что они уже знали о моем существовании, хотя я сама никогда ничего о них не слышала, как и о своих братьях, с которыми эти люди работали долгие годы.

Болтая со всеми ними за обедом, я во второй раз в жизни поняла, каково это — быть частью семьи.

Но, похоже, маму мне убедить не удалось, когда тем же вечером я пересказывала ей события дня, снова и снова повторяя, какими все были милыми.

— Это просто вежливость, — отмахнулась она, стирая улыбку с моего лица. Видя, как изменилось мое выражение, она попыталась сгладить резкость тона, хотя я все равно понимала, что она сомневается в их искренности.

Но ничто не могло испортить мне настроения, и в ту ночь я отходила ко сну с ощущением странного воодушевления при мысли, что в моей жизни есть не только мать и отец. Дело не в том, что я чувствовала себя так, будто «вернулась домой»; просто теперь знала, что в большом мире есть люди, связанные со мной, даже если мы на самом деле не принадлежим к одному кругу. У меня были братья, и я им, похоже, понравилась. Пока мне было этого достаточно.

Глава 16
Неверность Альдо

У меня никогда не возникало ощущения, что я не могу доверять отцу. Интуитивно знала, что на него можно положиться: он присмотрит за мной и матерью и — пока будет рядом — уделит нам свое безраздельное внимание.

В отношениях между двумя людьми доверие крайне важно; в противном случае рискуешь жить в постоянной тревоге. Мне это чувство слишком хорошо знакомо, и за многие годы оно причинило мне немало несчастий. Только доверительные отношения способны подарить покой и долгую любовь.

Как мне представляется, Олвен, должно быть, отказалась от мысли о доверии много лет назад — и в некоторой степени то же сделала и мама. Мама давным-давно смирилась с двуличностью отца в том, что касалось женщин, но также глубоко в душе понимала, что она — «единственная» и он никогда ее не бросит. Или так ей казалось.

В первые годы жизни в Риме над нашей квартирой нависла темная туча, к которой мои полудетские проблемы не имели никакого отношения. Происходило нечто намного более серьезное, хотя я узнала, что? это было, лишь спустя некоторое время. Все, что мне было известно тогда: что-то всерьез разладилось, и мама снова погружалась в полосу несчастья. Папа стал реже навещать нас, даже когда бывал в городе, и она боялась, что он, возможно, встречается с другой женщиной.

Ее страхи нельзя было считать необоснованными. Человек, который некогда утверждал, что соблазнил даже монахиню, был, в общем-то, неисправим, и мама знала, что у него случались измены в прошлом (мне об этом не было известно). Однажды вечером она сняла трубку и подслушала, как он говорил разочарованной любовнице, что не сможет с нею увидеться. «Бруна приехала», — услышала она его шепот. А на одном званом ужине вскоре после этого эпизода она заметила, как другая женщина, заигрывая, проводит туфелькой вверх и вниз по его ноге под столом.

Когда у мамы возникали подозрения, она закусывала губу и ничего не говорила — в основном из-за страха, что, если поднимет этот вопрос, их отношения могут распасться. Как и многие ее подруги, чьи мужья были уличены в «серийной неверности», она принимала как данность тот факт, что итальянские мужчины — особенно представители поколения моего отца — полагали совершенно нормальным иметь одну-двух любовниц. Я прекрасно знала об этом обычае, наслушавшись историй о некоторых отцах моих подруг, которые, похоже, были не способны к моногамии. Как и во Франции и вообще в большей части Европы, в итальянском обществе считалось, что жены должны мириться с неверностью мужей, если в остальном с ними хорошо обращались, и их мужья со временем возвращались в лоно семьи.

Будучи не раз свидетелем самых сильных маминых нервных срывов в прошлом, папа не мог сомневаться в хрупкости и чувствительности ее натуры. Он всячески старался оберегать ее от новой подобной боли, пусть даже по большей части сам был ее причиной. Папа считал, что, несмотря на всякие его увлечения, она — единственная женщина, которая действительно что-то для него значит.

Чтобы приободрить ее и заверить в своей неувядающей любви, он часто брал ее с собой в поездки. Папа любил похвастаться ею и всегда упивался восхищенными взглядами, устремленными на нее. Моя мать была красавицей и даже теперь выглядит моложе большинства своих сверстниц. Однако из-за неуверенности в себе ей так и не удалось стать такой спутницей, которая свободно общалась бы в деловых кругах отца. Она знала, что ему порой хочется, чтобы она прикладывала больше усилий; в одну из поездок, когда им предстояло провести вместе Рождество в Нью-Йорке, она купила новые наряды и решила быть более общительной. Папа взял ее на встречу с моим кузеном Маурицио, чья жена потом время от времени стала навещать ее, хотя у этих двух женщин было мало общего. Когда Патриция пригласила маму на коктейль-вечеринку в отеле «Сент-Реджис» (мой отец в тот момент был в отъезде), мама согласилась.

— Там будут такие люди, с которыми ты просто обязана познакомиться! — уверяла Патриция. Одной из «таких людей» была женщина в возрасте за шестьдесят, которая работала в отделе связей с VIP-клиентами фирмы GUCCI. Ее звали Лина Росселлини, она была невесткой кинорежиссера Роберто Росселлини. Лина сразу же понравилась моей матери. Теплая и открытая, она была легкой собеседницей, и мама инстинктивно поняла, что они могут стать подругами.

В середине вечера Патриция, разодетая, как персонаж из «Династии», телесериала 1980-х годов, присоединилась к их беседе. Как только в разговоре возникла пауза, она вдруг заявила:

— Ой, Лина, ты просто обязана рассказать Бруне то, что слышала на днях!

Мама мгновенно ощутила неловкость Лины, когда та покачала головой и изобразила непонимание.

Патриция не унималась:

— Ой, ну ты же знаешь, — об этой последней любовнице Альдо, — и она назвала имя той женщины, а потом обратилась к маме: — Он только что купил ей квартиру и дарит дорогие картины. Похоже, ради нее он готов на что угодно!

Имя той женщины ничего не говорило моей матери, но сердце ее застыло. Решив во что бы то ни стало не терять самообладания, она выдавила из себя улыбку, в то время как Лина торопливо выпалила:

— Н-нет, Патриция! Что это ты такое говоришь?!

Жена Маурицио цепко вгляделась в лицо моей матери, прежде чем произнесла притворно извиняющимся тоном:

— Ой, Бруна! Извини меня, пожалуйста! Неужели ты не знала?

— Пустые сплетни! — отрезала моя мать и торопливо пошла прочь. Лина поспешила за ней, пытаясь уверить ее, что у этих слухов нет никаких оснований, но моя мать услышала достаточно. Она забрала в гардеробе пальто и уехала домой одна, чтобы собраться с мыслями. Где же она слышала имя этой женщины? Оно казалось ей смутно знакомым. И тут она внезапно вспомнила: я упоминала его в тот вечер, когда ездила ужинать с папой без мамы. Это был момент, когда он представил свою amante своей дочери, осознала мама. Он ни при каких обстоятельствах не сделал бы этого, если бы не потерял головы — а может быть, и сердца.

Мама была вне себя. Тот вечер стал для нее глубоким потрясением. Ее одолевали пароксизмы тревоги, она не знала, что делать. Однако когда отец пару дней спустя вернулся в Манхэттен, он не уловил никаких признаков того, что? она узнала в его отсутствие. Хотя эта новость убивала ее, она решила не портить нам рождественские каникулы, приступая к отцу с расспросами. Вместо этого она превратилась, по ее собственному выражению, в «тигрицу», активно занимаясь поисками подробных сведений в последовавшие месяцы. «Я была как мазохистка, — говорила мама. — Пустилась на поиски информации, которая больно ранила меня, а потом упивалась ею. Иногда мне казалось, что я, пожалуй, наслаждалась этой болью. Я даже вела дневник, чтобы выплеснуть чувства на бумагу. И хранила все эти глубоко запрятанные тайны — с каждым днем все больше тайн».

Ничто из тех сведений, которые она собрала в ходе своей детективной работы, не умерило ее страхов. Во время поездки в Палм-Бич она стала рыться в задней части платяного шкафа и обнаружила там фотографии этой женщины — неопровержимое доказательство того, что отец привозил ее в их дом на берегу и почти наверняка занимался любовью в их постели. И все же мама продолжала держать язык за зубами.

А тем временем эта новая любовница отца бесстыдно появлялась с ним на публике, поэтому до ушей моей матери доходило все больше и больше сплетен.

Молодая, сексапильная, светская, эта женщина обладала всем тем, чего не было у мамы. Исходившая от нее угроза была реальной.

Настал день, когда мама больше не могла молчать. Я находилась в кухне нашей римской квартиры. В тот вечер отец пришел домой, не подозревая о надвигающейся буре. Как обычно, он пошел умыться перед ужином, но мама последовала за ним в ванную и выпалила:

— У тебя есть любовница!

Он застыл.

«Я увидела, как он изменился в лице в ту же секунду, когда произнесла ее имя, — рассказывала она мне. — У него дернулось веко и появился особый взгляд». Последовала ссора. Она была самой бурной из всех, что мне довелось слышать за эти годы. Я сидела, словно приклеившись к своему стулу, а в гостиной бушевал скандал. Никогда еще мне не приходилось слышать свою мать в таком гневе. Вскоре я поняла, в чем она его обвиняет, но по наивности поверила отцу, который все отрицал.

— Я знаю, что с тобой происходит в последнее время! — настаивала она, размахивая найденными ею фотографиями. — Так скажи мне, что это неправда!

Он продолжал держать оборону и уверять ее, что эти снимки сделаны для рекламных целей. Но мама не успокаивалась. Ее вспышка шокировала меня настолько, что, помню, подумала: положа руку на сердце, не стану винить папу за то, что он завел любовницу, если мама не сменит пластинку.

Их скандал стих лишь тогда, когда отец внезапно схватил с журнального столика какой-то предмет и запустил им в стену. После этого он выскочил из квартиры, хлопнув дверью так, что сотрясся весь дом. Мне потребовалось немало времени, чтобы осознать, насколько болезненным был весь этот эпизод для моей матери. Если бы не частые телефонные разговоры с гуру, который неустанно уверял ее, что существует некая причина, по которой на нее обрушиваются «испытания» и у нее есть «высшее предназначение», не знаю, как бы она тогда выжила.

Если я полагала, что этой ссорой все и кончится, то ошибалась. Моя мать была не такой беспомощной женщиной, какой порой казалась. Более того, она решительно настроилась докопаться до истины — словно, услышав из уст моего отца признание собственной вины, она каким-то образом смогла бы уменьшить власть этих событий над собой. Мама, которая прежде терпеть не могла всякого рода допросы и конфликты, теперь призывала его к ответу при каждой возможности, требуя подробностей, и атмосфера между ними становилась все более отравленной. Это нагнетание страстей продолжалось несколько месяцев, включая истерику, случившуюся в отеле в Гонконге. Отец раз за разом отрицал свою неверность, но моя мать вела себя как терьер, вцепившийся в кость.

«Он принимал все, что я выкрикивала ему в лицо, — говорила она потом. — Был как статуя, не проронил ни слова». С хитростью, какой прежде в ней не замечала, мама начала собирать доказательства, встречаясь с теми, кто знал больше и — подобно Патриции — с удовольствием посвятил бы ее в подробности адюльтера.

— Я могу добыть для вас адрес квартиры, которую он купил ей в Риме, — сообщила ей одна женщина за обедом. Другая так называемая подруга, которую мама назвала «Божьей вестницей», с особой готовностью вызвалась помочь после того, как ее собственный муж тоже завел любовницу.

— У нее такие украшения, какие тебе и не снились, — откровенничала она. — Эти шашни они уже довольно долго крутят за твоей спиной.

Быть последней, кто обо всем узнает, просто унизительно, и это еще мягко сказано.

Как бы больно маме ни было это выслушивать, она фиксировала каждую дату и событие, пока не собрала целое досье, чтобы закрыть вопрос раз и навсегда. Доказательства были сокрушительными. Вспоминая, на какие поступки он был готов ради той женщины, мама теперь утверждает, что, по ее мнению, тогда он «немного спятил». Были ли это «кризис среднего возраста» или неподдельная страсть, мы никогда не узнаем. «Этот эпизод определенно выбил его из равновесия, — говорила она. — Заставил его задуматься о том, кто он такой и чего на самом деле хочет». Одно можно сказать наверняка: мой отец увлекся этой новой соблазнительницей, которая, похоже, очень многого от него требовала. Глубокая порядочность моей матери и то, что отец часто называл ее «добродетелью», должно быть, представляли очень яркий контраст с натурой этой женщины.

Мне была ненавистна роль бессловесной свидетельницы их непрерывных споров, особенно когда вспоминала, как счастливы они были в Палм-Бич. Теперь я едва узнавала родителей. Хотя мне было всего тринадцать, я перебралась в квартирку-студию этажом выше. Я не слышала ее голоса, но догадывалась, что она плачет дни напролет. Мне было жаль мать, однако она вызывала у меня глубокое безотчетное раздражение — как часто случается в этом возрасте с подростками. Она придиралась к папе по любому пустяку, и постоянное нытье делало ее присутствие невыносимым. Только теперь, обретя мудрость взрослой женщины, понимаю, до какой степени тяжело ей было ощущать себя всеми покинутой.

Как только отец снова уехал по делам, мать принялась вымещать свое разочарование на мне, что вызвало у меня лишь накал возмущения. Наши ссоры стали более бурными, а отношения разладились до такой степени, что я старалась проводить дома как можно меньше времени, только бы не встречаться с ней. Она обвиняла меня в том, что я превратилась в «кошмар», и заявляла, что на меня нет управы. В свои самые гневные моменты она кричала мне: «Если бы не я, твой отец вообще бы о тебе не знал!» Думаю, это подразумевало: я должна быть благодарна ей за жизнь, которую получила.

Уверена, эти выпады были вполне заслуженными. Я проявляла неуважение и начала огрызаться в ответ. «Если бы ты вкладывала в мое воспитание хотя бы половину той энергии, какую тратишь на то, что велит тебе твой драгоценный гуру, возможно, все обернулось бы по-другому! — возражала я. — Я была идеальной девочкой! Выполняла домашние задания, не впутывалась в неприятности, но тебе всегда было этого мало, верно?»

Когда все остальное в жизни матери стремительно выходило из-под контроля, должно быть, ей страшно было осознавать, что она при этом теряет свою власть над единственным человеком, которым всегда могла командовать. Потом я как-то раз зашла слишком далеко. В ответ на какую-то мою дерзость она дала мне пощечину, а потом выгнала из своей квартиры метлой. Шокированная, я заперлась в своей комнате и громко включила музыку, чтобы заглушить ее вопли под дверью.

После этого инцидента я сказала себе, что упакую свои вещи, съеду и буду жить у Андреа. Ее мать с радостью приняла бы меня. Поскольку отец часто отлучался из города, мне просто больше некуда было податься. Я чувствовала себя загнанной в ловушку. Однако, несмотря на мечты о побеге, я так его и не совершила. Да и нужды в нем не было. У мамы были другие планы, и когда все немного успокоилось, она, как всегда, усадила меня на свою кровать и открыла их мне.

— Я сыта по горло твоим отношением, Патрисия, — проговорила она устало. — Мне надоели постоянные ссоры. С тех пор как мы покинули Англию, ты стала невыносимой!

Она дала совершенно ясно понять, что не собирается брать на себя никакой ответственности за надлом в наших отношениях.

— Твой отец просил меня проводить с ним больше времени в Соединенных Штатах, и, поскольку нас к тому же беспокоит ситуация с похищениями людей в Риме, нужно было придумать какое-то альтернативное решение для тебя. Оставаться в школе Св. Георгия — это теперь не вариант. Ты снова возвращаешься в пансион — в Швейцарию.

Этого я не могла предвидеть.

Колледж Эглон располагался в деревне Шезьер, высоко в Швейцарских Альпах. Мое будущее решилось благодаря маминому pendolino, кристаллу на цепочке, который она подвесила над названиями Эглон и другой швейцарской школы, Ле Розе, и держала, пока он не указал на Эглон. Устроенный по схеме, отдаленно напоминавшей систему британской «публичной» школы, колледж Эглон был учрежден после войны бывшим учителем из Гордонстоуна, на редкость «крутой» школы в Шотландии. Авангардная философия этого человека состояла в том, что образование должно затрагивать суть человека, включая духовные, физические и социальные факторы. Ожидалось, что учащиеся будут позитивно реагировать на дисциплинарный режим, в том числе суровое и неукоснительное физическое воспитание — даже в разгар альпийской зимы.

Хотя поначалу меня охватил ужас при мысли, что меня изгоняют в какие-то горы, однако со временем стала ценить свое новое окружение. С момента приезда я почувствовала себя там как дома. В Эглоне учились триста учеников со всего мира, в том числе из Италии. Как сказала одна из моих соседок по общежитию, «у нас уже была Пуччи, теперь есть Гуччи. Остается только обзавестись Фиоруччи!»

Признаю, бывали моменты, когда пребывание в Эглоне не вызывало у меня восторга. Каждый день в семь утра раздавался сигнал подъема, и первым делом приходилось заниматься зарядкой на промозглой террасе. Ничто в жизни пансиона не вязалось с моей внутренней жизнью «девушки из большого города». Те дни, когда я мечтательно лежала у бассейна в Риме, теперь казались далеким воспоминанием. Особенно это ощущалось во время одного изматывающего похода, в котором наша группа пробиралась сквозь метель и толщу снега, доходившего до пояса, поднимаясь на гору. Мне стыдно признаться, но эти экстремальные условия пробудили во мне худшие черты характера, и я отказывалась делать очередной шаг. Хлопнувшись на спину в снег и вертикально задрав лыжи, подбитые тюленьей шкурой, я объявила, что эта экспедиция слишком опасна, и потребовала, чтобы для нас немедленно вызвали спасательный вертолет.

— Это безумие! — вопила я, перекрикивая ветер, не чувствуя ни рук, ни ног. — Наши родители не для того нас сюда прислали!

То, ради чего они нас сюда прислали, сыграло свою роль — и это был esprit de corps, то есть дух единства моих одноклассниц. «Давай, Патрисия! Идем дальше!» — говорили они, подбадривая меня. Несмотря на то, что каждая мышца в моем теле болела и слезы примерзали к щекам, я побрела вперед сквозь боль. Ощущение победы, когда мы достигли своей цели, было феноменальным, и мы цеплялись друг за друга, точно выжившие в катастрофе, каковыми себя и чувствовали. Дружескими отношениями, сложившимися у меня в Эглоне, я более всего дорожу сегодня.

В то время, как я занималась поисками себя в горах над Женевским озером, мой отец продолжал летать по земному шару в качестве так называемого гуру Гуччи. Он не выказывал никаких признаков торможения и, казалось, попросту был не способен ослабить контроль над чем бы то ни было — от дизайна новых магазинов до очередной рекламной кампании. В рамках непрерывной экспансии бизнеса он заключал новые выгодные лицензионные контракты, в том числе на новую линию готовой одежды от моего брата Паоло. Затем запустил в производство собственный именной аромат. Страницы прессы с рекламой Il Mio Profumo были отмечены папиным автографом поверх полоски: «Вдохновлено любимыми женщинами и им же посвящается».

Отец также запустил в производство первые наручные часы Gucci — Model 2000, многомиллионные продажи которых удостоились статьи в Книге рекордов Гиннесса.

Этот проект ему предложили в Нью-Йорке. Урожденный бельгиец, профессиональный менеджер по продажам Северин Вундерман однажды позвонил в офис компании GUCCI и очень удивился, когда мой отец взял трубку и сразу согласился принять его. Северин был евреем, пережившим Холокост. Приехав в офис, он посвятил папу в историю своих злоключений. Эмигрировав в конце войны в Калифорнию, он работал на французскую часовую фирму, которая пыталась пробиться на американский рынок. Вундерман утверждал, что времена нынче тяжелые и он не может платить за квартиру, поэтому готов договориться о сделке, в которой наручные часы под маркой GUCCI производились бы его компанией по лицензии. Отметив взглядом поношенные туфли и обтрепавшиеся манжеты своего собеседника, мой отец сжалился и разместил у него огромный заказ. Когда компания, в которой работал Северин, не сумела угнаться за растущим спросом, папа выписал ему чек на крупную сумму, чтобы тот мог открыть собственную компанию. Впоследствии выручка от продажи наручных часов GUCCI ежегодно давала лицензионное вознаграждение на сумму 150 миллионов долларов, в то время как компания, созданная Вундерманом, выросла и стала приносить чистый доход в 500 миллионов в год, гарантируя, что ее владельцу больше никогда не придется беспокоиться насчет арендной платы за квартиру.

Отцовский бизнес работал как часы, и по его корпоративной лестнице поднимался человек, который, казалось, так же страстно относился к делу, как и сам отец. Неожиданно этим человеком оказался не один из моих братьев. Хотя у Паоло имелось чувство стиля и честолюбие, а Джорджо с Роберто тихонько делали свое дело, оставаясь «за кулисами», похоже, именно мой кузен Маурицио унаследовал деловую хватку семьи Гуччи. Этот молодой претендент на главную роль процветал как подмастерье при моем отце на протяжении семи лет, и хотя признавал, что мой отец был «человеком-торнадо», который мог наорать на любого сотрудника, осмелившегося взять выходной, он также был скор и на похвалу за мужество и смелое ви?дение. «С Альдо не живешь, а выживаешь, — говаривал Маурицио. — Если он выкладывается на сто процентов, ты должен выложиться на сто пятьдесят… От своего дяди я узнал все, что знаю о бизнесе и рынке».

Паоло, должно быть, завидовал отношениям Маурицио с папой, поскольку постоянно вступал в столкновения с управляющими компании в связи с собственными планами привлечения более молодых покупателей. Он задумал создать новую компанию — Gucci Plus, которая финансировалась бы внешними инвесторами. Мой отец и дядя Родольфо даже слышать об этом не желали, и их возражения приводили его в ярость. Паоло обвинял их в «средневековых» методах и втайне решил все равно реализовать свой проект, будучи уверен, что папа в итоге его поддержит.

Никто из них тогда не осознавал последствий, но это было началом конца GUCCI как семейного бизнеса.

Отправив меня в школу в Швейцарии, мама, вполне возможно, избавилась от возникшего между нами конфликта, но теперь осталась одна в Риме, в еще большем одиночестве. Меня не было рядом в тот вечер, когда она почувствовала, что собрала достаточно доказательств против отца, чтобы снова призвать его к ответу. Однажды вечером она выждала, пока он устроится поудобнее после ужина, и перешла в наступление. На этот раз не было криков и швыряния предметами. Папа сидел в молчании, пока она выкладывала перед ним досье его проступков, дополненное датами, названиями мест и точными указаниями времени. В нем были детализированы буквально каждая поездка, каждый номер в отеле, каждый подарок, который он покупал своей любовнице.

«Он сидел, неподвижно застывший, безмолвный, словно сфинкс, — рассказывала мама. — А потом спросил: „Но кто тебе рассказал?“ На его челюсти непроизвольно подергивалась мышца. Он встал, потянулся за пиджаком и так же молча вышел из дома».

Затаив дыхание, она наблюдала за его уходом, опасаясь, что может больше никогда его не увидеть. Однако по-прежнему упрямо была намерена выбить из него признание, ее безжалостное преследование не знало никаких преград, и она продолжала досаждать ему, требуя правды:

— Альдо, признай это! Скажи мне, что это правда!

После более чем двух лет ее постоянных приставаний отец почувствовал, что ему просто необходимо отдохнуть. В 1978 году он в одиночку улетел в Палм-Бич, чтобы обрести хоть немного мира и покоя. Но однажды в два часа ночи его разбудил телефонный звонок, и моя мать прорыдала в трубку, что ее терзают демоны, живущие в ее мыслях. Она снова и снова всхлипывала, твердя сквозь слезы, что он должен сказать ей правду.

Наконец отец сломался:

— Basta, Бруна! Si, si. E’tutto vero. Все это правда! — выкрикнул он. — Я признаю? всё. Теперь тебе лучше? Ты удовлетворена?

Последовало гнетущее молчание. Он ждал ее ответа, но из трубки не доносилось ни звука. Уже чуть осторожнее он позвал ее по имени. Теперь настала его очередь опасаться, что он зашел слишком далеко.

— Бруна?.. Бруна? — звал он до тех пор, пока в трубке не послышались гудки.

Они в одно мгновение поменялись ролями. Услышав признание отца, моя мать получила то, чего хотела, но ощущение у нее было такое, будто ее ударили кулаком в живот. Вот он и настал — момент, которого она страшилась многие годы. Она была убеждена, что теперь мой отец для нее потерян, и мы оказались совершенно одни, не имея никаких законных прав. «Я была парализована. Застыла на кровати, точно мраморная статуя», — рассказывала она.

Как в тумане, она потянулась к телефону и набрала номер своего гуру в Лондоне, который знала наизусть. Она сознавала тщетность этой попытки, поскольку он редко брал трубку, предпочитая, чтобы ему оставляли сообщения. Но, должно быть, в тот день судьба была на ее стороне, поскольку Сари Нанди ответил ей. Едва услышав его голос, она сорвалась в истерику и рассказала ему все:

— Мистер Нанди, я больше не хочу жить. Моя жизнь — сплошной хаос!

Важность этого звонка нельзя недооценивать. Неизвестно, что моя мать могла бы сделать, если бы ей не удалось поговорить с единственным мужчиной, которому все еще доверяла. Услышав опасные нотки в ее голосе, он стал выводить ее из эмоционального срыва.

— Я помогу тебе, — обещал он. — Пожалуйста, Бруна. Успокойся и молись со мной.

Его утешения ее успокоили. «По причинам, которые я не в состоянии объяснить, он подарил мне надежду», — рассказывала она мне.

Тем временем у моего отца во Флориде надежды стремительно таяли. Неспособный уснуть и лихорадочно обеспокоенный, он не раз перезванивал ей, но телефон был постоянно занят. Когда же, наконец, пробились длинные гудки, она не стала отвечать, сколько бы раз он ни набирал ее номер. Он не догадывался, что ее гуру настоял, чтобы она ушла из квартиры и провела остаток этой ночи у какой-нибудь подруги. В панике папа продолжал звонить ей каждый час на протяжении следующих восьми часов — безуспешно. В ужасе, что она могла совершить какую-нибудь глупость, он обзвонил всех, кого только мог вспомнить, — позвонил даже ее сестре Габриэлле и консьержке дома, где жила мама. Но ее квартира была обнаружена пустой, и никто не имел представления, где она может находиться. Он едва не обезумел.

Когда она поздно вечером вернулась домой и сняла трубку беспрерывно звонившего телефона, он уже задыхался от паники.

— Возьми билет! — кричал он. — Ты едешь в Нью-Йорк! Нам надо поговорить.

К тому времени, когда она добралась до его квартиры в Манхэттене, он уже был на коленях — и фигурально, и буквально.

— Я был полным идиотом! — кричал он. — Я расточал деньги и подарки той, которой были нужны дорогие вещи, а не я сам. Когда она стала настаивать, чтобы я бросил тебя, то пришел в ужас и сказал ей: «Нет! Бруна — часть меня, как рука или нога. Я никогда не смогу ее бросить!»

Он уверял маму, что с этим романом покончено. Он обещал вечно хранить ей верность. Его слова казались искренними, а мама жаждала ему довериться. Однако, как всегда, главной ее заботой была наша защищенность в том случае, если она не сможет ему верить.

— Ты должен пообещать мне, что Патрисия всегда будет твоим приоритетом, — холодно сказала она ему. — На себя мне наплевать: ты не обязан оставлять мне ничего, но ты должен обеспечить нашу дочь так же, как обеспечил бы своих сыновей.

Он дал ей слово.

А потом, по словам мамы, мой отец «в одночасье превратился в ангела». Пораженный твердостью ее духа и вновь совершенно одурманенный любовью к ней, он даже сдержал свою клятву стать для нее лучшим «мужем». Бывало, она спонтанно звонила ему в офис со словами:

— Альдо, я готовлю спагетти. Не хочешь ли приехать домой и пообедать со мной?

Мой отец молча выслушивал ее и с готовностью принимал приглашение.

— S?, certo^[59], — говорил он, вешал трубку и придумывал какой-нибудь предлог вроде срочного дела, о котором ему необходимо позаботиться. Затем резко прерывал все свои дела, просто чтобы они могли пообедать вместе. Это был тот дотторе Гуччи, которого никто не мог себе представить. Как говорила моя мать, «он был человеком с множеством личин, но в тот момент, когда переступал мой порог, маска с него слетала».

Он раскрывался перед ней так, как не делал с тех самых пор, когда собственной рукой писал ей свои первые письма.

— Я никогда не встречал женщины, подобной тебе, — повторял он ей снова и снова, — и обязан тебе всем.

Никто другой не обладал над ним такой властью. Никто другой не был способен так глубоко его понимать. Он много раз сожалел о том, что причинил ей столько боли, прибавляя:

— Я проведу остаток своих дней, стараясь загладить свою вину перед тобой.

Он был убежден, что соединившая их нерушимая связь была, как он говорил, miracoloso, то есть чудотворной, и их свело нечто «сверхъестественное» и гораздо большее, чем они оба.

— Это абсурд! Это не поддается логике! Даже пожелай я уйти, то не смог бы! — заявлял он.

Для моей матери это было что угодно, только не абсурд. Пророчество Сари Нанди о том, что у нее есть высшая цель в жизни, сбылось. Ее молитвы были услышаны. Пусть ей, вероятно, потребовалось немало времени, чтобы снова пробудилось доверие к моему отцу, — все равно их любовь друг к другу оказывалась сильнее любых людей и вещей, которые пытались встать между ними. Возможно, папина любовница ненадолго позаимствовала его сердце, но принадлежало оно всегда только моей маме.

Глава 17
Новоселье в Палм-Бич

Говоря словами Джорджа Бернарда Шоу, «воображение — начало творения. Вначале воображаешь желаемое, затем желаешь воображаемое — и, наконец, создаешь желаемое». Мой отец был прежде всего бизнесменом, но он черпал вдохновение из своего окружения, которое подпитывало его культурный фон и умение ценить красоту жизни.

Он, выросший в исполинской художественной галерее, коей является Флоренция, жил и дышал ее архитектурой, скульптурой и живописью — и этот опыт лишь обогатился с переездом в Рим. Пусть я не унаследовала его деловой хватки, но мне нравится думать, что некоторые его качества стали для меня «заразительными» — его умение видеть перспективу, быть новатором и находить творческие способы самовыражения.

Думаю, из всех его сыновей больше всего на него был похож Паоло — плодовитый, беспокойный и испытывавший мало почтения к авторитетам. Сверх всего, он был талантлив, хотя мой дядя Родольфо, похоже, так не считал. Их отношения испортились до такой степени, что Фоффо уволил Паоло с поста главного дизайнера и перекрыл ему доступ на фабрику в Скандиччи. Катализатором конфликта послужила модель сумки, над которой работал Паоло. Мой дядя возненавидел ее настолько, что вышвырнул прямо из окна — она приземлилась у ног ошарашенных служащих, вышедших покурить.

Папа вмешался в конфликт в качестве посредника на переговорах, как и в случае с Маурицио, и предложил Паоло перебраться в Америку, чтобы работать там под его присмотром. Мой дядя был счастлив убрать племянника с дороги, а Паоло увидел в этом возможность, которую долго ждал. Ему была дарована целая серия новых заманчивых должностей, в том числе исполнительный директор Gucci Parfums и Gucci Shops, а также пост вице-президента по маркетингу. В его задачи входила разработка новых рекламных кампаний и смелых концепций для показов. А в качестве бонуса большая зарплата и ряд привилегий, включая наличие собственного кабинета в штаб-квартире на Пятой авеню.

Паоло, достигший средних лет, женившийся во второй раз, полагал, что наконец-то добился заслуженного признания. Жаждая показать моему отцу все, на что был способен, он принялся воплощать свои планы, никому не позволяя в них вмешиваться. Папа видел, насколько темпераментным мог быть его сын, стоило кому-нибудь посягнуть на его идеи, — качество, которое отец не терпел в других. Потом Паоло внес предложение о существенном увеличении бюджета на рекламу GUCCI по всему миру. Мой отец никогда не видел особой необходимости в масштабных рекламных кампаниях. Со времен окончания Второй мировой войны устных рекомендаций было вполне достаточно для поддержания репутации бренда, и когда Паоло стал настаивать на дополнительном финансировании, отец рассмеялся ему в лицо и велел не сорить деньгами.

Чувствуя, что ему ставят палки в колеса почти на каждом шагу, мой брат обратился к «плану А» — Gucci Plus, своей концепции линии готовой одежды для более молодого и модного поколения — однажды она уже была заблокирована советом директоров. Его переполняла решимость найти способ реализовать свой концепт, пусть даже ценой обращения к независимому производителю.

У папы было собственное видение: возвеличивать образ GUCCI путем интеграции искусства и моды — двух миров, с которыми он всегда ощущал тесную связь. Его способом выражения этой связи стали салоны Gucci Galleria. Когда первый из них открылся в 1977 году в помещении магазина на Беверли-Хиллз, представ перед взорами критиков, каждому из тысячи спонсоров был вручен chiave d’oro, золотой ключ из 18-каратного золота, отпиравший дверь «только для избранных» на втором этаже. Получив заветный доступ и поднявшись туда на особом лифте, привилегированное меньшинство познакомилось с роскошью совершенно иного уровня.

Galleria несомненно отличалась «вау-фактором»^[60]. VIP-персон встречали шампанским, пока они любовались произведениями искусства, выставленными среди витрин из розового дерева и бронзы, наполненных драгоценными камнями, штучными ювелирными украшениями и сумками из кожи крокодила и ящерицы. Были привлечены мастера с фабрики, чтобы потенциальные покупатели могли воочию наблюдать за их искусным ремеслом. Это место сохраняло дух вневременной элегантности — теплый и гостеприимный. Гости могли не спеша осматриваться, не чувствуя себя обязанными делать покупку. Приходили ли они по специальному приглашению или просто заглядывали, чтобы насладиться изысканной атмосферой, не важно: в тот момент, когда они переступали порог лифта, у них возникало ощущение, что они стали частью чего-то особенного.

Мой отец знал, что в индустрии, где модные тенденции быстро устаревают, особенно когда бренд становится таким популярным, нужно быть на шаг впереди и постоянно предлагать покупателям нечто более воодушевляющее. Galleria стала прямой попыткой придать новое звучание фирменному знаку. Как только она была признана успешным проектом, он устремил свой взор на Нью-Йорк, желая представить там репликацию этой концепции. Для этой цели было выбрано помещение, которому отныне суждено считаться самым ошеломительным пространством розничной торговли в Манхэттене — и посланием Альдо Гуччи миру.

Примерно в это же время отец решил, что настало время приобщить меня к жизни компании. В возрасте всего пятнадцати лет во время каникул я сопровождала его в Сингапур, Гонконг и Японию — это была первая из множества моих поездок в Азию за счет компании. Потом, летом 1979 года, я полетела в Лос-Анджелес, чтобы быть его официальным представителем на крупном благотворительном мероприятии в Голливуде, которое он спонсировал, в прославленном отеле «Беверли Уилшир». Я чувствовала, что это будет своего рода пробное испытание для меня, поэтому сделала прическу в салоне и надела красивое желтое шифоновое платье от Halston. Меня усадили за главный стол вместе с Джун Эллисон^[61] и Ритой Хейворт^[62], одной из самых потрясающих голливудских актрис своего поколения. Даже в возрасте за шестьдесят и с первыми признаками болезни Альцгеймера она обладала особой красотой, которая никогда не увядает.

Тот вечер прошел как по маслу. Я старалась быть общительной со всеми гостями и не казаться растерянной и подавленной. Полагаю, для подростка справилась со своей задачей хорошо. «Твой отец сказал, что ты была великолепна!» — позднее передала мне мать слова папы. Его похвала значила для меня больше, чем все остальное.

В июне 1980 года отец спросил, могут ли мне дать специальный отпуск в Эглоне, чтобы я присутствовала на торжественном открытии нового американского большого магазина и Gucci Galleria в Нью-Йорке. Он написал директору о том, что мое участие в мероприятии «категорически необходимо», добавив: «Будут присутствовать все представители семейства Гуччи». Собиралась приехать даже моя мать. Она редко посещала подобные мероприятия, но я была рада, что она решила сделать над собой усилие. За четыре года моего обучения в Швейцарии она приезжала навестить меня лишь изредка — и то по случаю. Летние каникулы я проводила у подруг, то есть виделись мы нечасто. Единственными моментами, когда мы по-настоящему бывали вместе, это когда отец организовывал для нас нечто особенное.

Открытие Gucci Galleria в Нью-Йорке стало одним из таких моментов, и он настаивал, чтобы мы обе появились там. Для папы было особенно важно, чтобы его видели с женщиной, которую большинство американцев считали его супругой. Его настоящая жена не выезжала из Италии — что, конечно, было для него удобно. Ей перевалило за семьдесят, здоровье ее пошатнулось, и она редко появлялась на людях.

В тот вечер моя мать выглядела потрясающе, но держалась скромно. Хотя она и прежде встречалась с Джорджо, Паоло и Роберто, ей было неуютно находиться в такой непосредственной близости от них. Уверена, она отворачивалась в сторону, когда Патриция позировала для фотографов в сногсшибательном наряде, а Маурицио оказался в центре внимания, давая понять присутствующим, что фирма GUCCI будет оставаться в руках семьи даже после того, как мой отец передаст бразды правления.

Успех последней Galleria был оглушительным, даже по американским меркам. «Новый Гуччи сам себя перегуччил!» — заявила газета «Нью-Йорк таймс», которая описала новый магазин как «оазис приглушенной, но изобильной роскоши». Так оно и было. Поездка в стеклянном лифте к этому священному пространству открывала посетителям вид с высоты птичьего полета на огромный, размером 7х5 метров, гобелен XVI века под названием «Суд Париса», вытканный из шелка и шерсти по заказу Франческо Медичи^[63]. Он занимал целиком целую стену, а вторую украшала монументальная, размером 5x2 метра, картина под названием «Белое Древо», которую мой отец заказал художнику Рою Лихтенштейну^[64]. Уже сами размеры этих произведений задавали тон тому, что разворачивалось перед взором зрителей, поскольку гости получили возможность предстать перед произведениями величайших творцов как в итальянском, так и мировом современном искусстве.

— Люблю, когда меня окружают красивые вещи, — говорил мой отец, хвастаясь собранной им уникальной коллекцией. — А современное искусство говорит на собственном языке.

Этот язык он понимал и ценил гораздо выше яхт и других подобных атрибутов статуса. Изящные искусства затрагивали некую глубинную струну в его душе — его творческую сущность.

Ослепленные великолепием, СМИ тут же вынесли вердикт: это полное безрассудство со стороны отца — открывать торговую площадь почти в 2000 квадратных метров в период экономического спада. Покачав головой, он напоминал им, что Galleria предназначена для самых преданных покупателей GUCCI — «тех пяти процентов, которые могут себе это позволить». Он добавлял: «Лучано Паваротти и в голову не пришло бы петь в кафе даже за все деньги этого мира. У Паваротти есть голос и образ… Это наш голос — тот голос, которым мы поем».

Среди всех воспоминаний об отце, которые хранятся в моей памяти, его образ в тот теплый июньский вечер — один из самых любимых. Безупречно одетый мужчина, которого называли «Микеланджело от торговли», энергично передвигался по восьми салонам, наполненным орхидеями, сокровищами искусства и — разумеется — товарами GUCCI. У него находилась улыбка для каждого, когда он с одинаковой теплотой приветствовал светских львиц, политиков, знаменитостей и кинозвезд, а на заднем плане приглушенно звучала классическая музыка. Казавшийся лет на двадцать моложе своего возраста, папа был хозяином своего королевства.

Что бы ни ожидало впереди его самого и компанию GUCCI, он не мог не радоваться тому, какой большой путь им пройден. Моя мать находилась рядом с ним, и в его мире мне отводилась все более важная роль. Его семья, казалось, на время забыла о своих раздорах, и будущее выглядело светлее. Тот вечер представлял результаты десятилетий упорного труда и неустанной преданности делу, но, думаю, даже он сам под конец вечера встал бы с бокалом шампанского в руке и задумался о величии своих достижений.

Однако он не брал в расчет безрассудные амбиции моего брата Паоло. Дядя Родольфо продолжал пристально приглядывать за ним, и когда выяснил, что тот втайне осуществляет свои планы по запуску Gucci Plus, пришел в ярость — как и мой отец. Через четыре месяца после открытия Galleria Паоло вызвали на совет директоров для объяснений. Отказавшись извиниться за свое самоуправство, да еще и попытавшись предъявлять какие-то требования, он привел в действие взрывной темперамент отца. В приступе ярости отец уволил сына, не сходя с места, и отослал его паковать чемоданы вместе с письмом совета директоров об отставке.

Паоло недооценил папу. Если бы он немного подождал, а потом пошел на уступки, возможно, ему удалось бы настоять на своем. Но вместо этого темпераментный глупец пошел к своему адвокату и подал заявку об учреждении торговой марки Paolo Gucci. Этот ход прямо противоречил акционерному соглашению, которое конкретно воспрещало использование фамилии Гуччи «для развития любой дальнейшей производственной, коммерческой или ремесленной деятельности».

Моего отца разгневало неуважение, проявленное его сыном, но мысль о побочном бизнесе под знаменем GG привела его в такую ярость, какую он обычно приберегал для контрафактников. Он тотчас обратился в суд с иском в связи с посягательством на торговый знак, а затем пригрозил внести в черный список любого поставщика, который осмелится вести бизнес с его сыном. Эта угроза прозвучала смертным приговором для тех, кто намеревался не повиноваться; ведь основной поток сбыта большинства поставщиков зависел от Гуччи. Это решило исход дела, и обида Паоло на папу отравила их отношения навсегда.

Контакты с двумя другими моими братьями к этому времени были чуть более дружественными. Атмосфера между нами смягчилась, хотя для меня они всегда были скорее дядями, чем братьями. В общем-то, они оставались в основном такими, какими я увидела их в первую нашу встречу.

Джорджо всегда неловко чувствовал себя при больших скоплениях людей, и только когда мы были наедине, подальше от папы, к нему возвращалась способность быть самим собой. Общаясь со мной, он почти не заикался. Я также обнаружила, что у него имеется этакое квазибританское чувство юмора, и он, чей характер был далек от кротости и мягкости, мог быть резким, как бритва.

Роберто, с волосами, зализанными на косой пробор, в своих фирменных рубашках со скругленным отложным воротником, оставался высокомерным и никогда не изменял своему саркастическому тону, избранному для разговоров со мной. Я тоже не потеплела к нему душой. К тому же я ему не доверяла. Он притворялся со мной милым в присутствии папы, но когда мы оставались одни, то становился глумливым и довольно холодным. Они с женой начали пренебрежительно называть меня la lava — из-за моей индивидуальности, которую находили слишком взрывной, и я воспринимала это «лава» как комплимент. Хотя мне самой кажется, что была склонна не взрываться, а подспудно тихо кипеть.

Его старший сын Козимо был единственным членом папиной семьи, который мне по-настоящему нравился. Он приглашал меня обедать вместе со своей невестой и всегда выказывал величайшее уважение моему отцу, так что между нами моментально возник контакт. Проработав в семейном бизнесе несколько лет, он знал, как в нем все устроено, так что всякий раз, когда я бывала во Флоренции, он брал меня под крылышко и водил по городу. Он был мне в большей степени братом, чем все они, вместе взятые.

Во время одной поездки на фабрику Скандиччи вместе с отцом, когда мне было семнадцать, он хотел показать мне последнюю коллекцию, которую только-только открывали для закупщиков со всего мира. К этому времени вся моя детская нервозность бесследно растаяла, и я чувствовала себя как дома в окружении семьи и давних сотрудников фирмы. С растущей уверенностью, которую воспитывала во мне школа с самого юного возраста, я представлялась по-итальянски или по-английски нашим франчайзи из Японии и Северной Америки, а также представителям наших магазинов в Соединенном Королевстве, Франции и Италии.

Наблюдая за показом из задних рядов вместе с Козимо, пока модели демонстрировали зрителям готовую одежду нового сезона, обувь, сумки и аксессуары, теперь воочию видела, как закупщики делают свой выбор, и это позволило мне начать понимать сложности розничной торговли. В тот день ответственным за демонстрацию новинок был Роберто. Он, взяв микрофон, объявил, что всех нас приглашают в столовую на обед. В качестве заключительной шутки он добавил:

— Всех, кроме тебя, Патрисия! — выделив меня таким образом среди всех присутствовавших. Его неудачная попытка сострить лишь смутила нас обоих.

Как бы я ни была рада побывать на мероприятии этого дня, тем не менее никогда серьезно не рассматривала возможность работать в семейном бизнесе. Как в свое время мой дядя Родольфо, я мечтала о сценической карьере. С удовольствием занималась в школьном драмкружке, в том числе и в Эглоне, где меня регулярно выбирали на ведущие роли, например Мэйси в мюзикле «Бойфренд». Это невероятно, но на спектакле смогла присутствовать и моя мать. «Браво, Патрицина! Ты была восхитительна», — сказала она мне после представления, прежде чем повезти ужинать со своими друзьями. Это было еще одно счастливое воспоминание.

Я была бы рада, если бы папа мог увидеть мой звездный дебют, но он, разумеется, в то время находился на другой стороне земного шара. Впрочем, я быстро оправилась от своего разочарования, поскольку на премьеру не приехал никто из отцов моих подруг. Что ж, хотя бы мама смогла появиться. Папа прислал мне записку, которую храню по сей день наряду с другими подбадривающими письмами, которые он присылал мне за эти годы. В этой записке он написал: «Посылаю тебе всю мою крепчайшую любовь и всегда думаю о тебе и о том, как я горжусь своей дочерью».

Летом 1980 года настала пора расстаться с Эглоном и вернуться к городской жизни. С благословения родителей я перебралась в Лондон, чтобы подготовиться к вступительным экзаменам и учебе в университете, где надеялась продолжить изучение актерского мастерства. Иметь квартиру, принадлежавшую мне одной, прямо напротив «Хэрродс»^[65], было воистину раскрепощающим опытом. Наконец-то я обрела свободу от правил и ограничений и могла вкусить подлинной независимости — впервые в жизни. И, разумеется, постаралась извлечь максимум из своей новообретенной свободы.

Лондон был волнующим местом. Там жили почти все мои подруги, включая и многих недавно приехавших их Эглона. Там была моя дорогая подруга Мария Далин, а также Энрико Мароне Чинзано, который называет меня на «девяносто процентов идеальной, а на десять — сумасшедшей». В те дни соотношение, безусловно, было обратным. Мы втроем, бывало, проводили ночи напролет в клубах вроде Blitz или Heaven, а на рассвете ловили такси, и звуки музыки Ultravox^[66], Visage^[67] и Human League^[68] продолжали звучать у нас в ушах. Из-за недосыпа и отсутствия человека, который мог бы призвать меня к порядку, я практически не занималась, и мои оценки неизбежно страдали.

Мы с матерью вели раздельную жизнь. Периодически разговаривали по телефону, особенно когда мне были нужны новые рецепты пасты, после того как надоедало есть спагетти со сливочным маслом и пармезаном — это служило лучшим средством от моих слишком частых похмелий.

— Как ты готовишь penne all’arrabbiata? — спрашивала я. — Ко мне сегодня придут гости, и это блюдо идеально подошло бы для большой компании.

У нас по-прежнему сохранялись разногласия, но когда речь шла о еде, беседа всегда протекала в безопасной зоне.

К тому времени, когда приблизилось мое 18-летие, которое должно было исполниться в феврале 1981 года, я прожила в Лондоне полгода и не имела никаких реальных планов на жизнь, о которых стоило бы говорить. Думала только о развлечениях. Своим дочерним обязанностям или мысли о том, что однажды меня могут призвать к ним, я почти не уделяла внимания, а между тем их существование громко заявило о себе, когда кто-то в компании GUCCI предложил превратить мой день рождения в пиар-событие. Идея о «бале дебютантки» в Палм-Бич и Нью-Йорке привела меня в ужас, и я сразу же сказала об этом отцу.

— Ладно, а чего бы ты хотела вместо этого? — спро-сил он.

Я выбрала частный званый ужин с вечерним дресс-кодом в гостинице «Савой» в Лондоне, где (в то время я этого еще не знала) мой дед впервые обрел свое творческое вдохновение сто лет назад. Я могла бы заказать любой понравившийся мне наряд, но вместо этого выбрала длинное черное платье с блестками времен 1930-х годов в винтажном магазине на Кингс-роуд в Челси. Никогда не забуду тот вечер. Увы, мама не смогла разделить мой праздник. На сей раз она нашла отговорку, сославшись на то, что там соберется «слишком много молодежи» и ей будет неуютно находиться в такой толпе. Папа же, напротив, наслаждался безмерно. Он обожал общаться с моими ровесниками и с великой гордостью вывел меня на танцпол на первый вальс. Ближе к концу вечера запомнился один прекрасный момент, когда он взял микрофон, попросил тишины и произнес речь перед всеми моими друзьями. Немного смущенная, я стояла чуть в стороне и слышала, как он заявил всем гостям, что я сделала его «самым гордым отцом в мире».

Через два месяца надо было присутствовать еще на одном грандиозном вечере — на сей раз в Палм-Бич.

Поскольку мой отец проводил много времени там и в Нью-Йорке, он решил сделать Америку своей официальной второй родиной.

Хотя Италия навсегда оставалась страной его сердца, тогда она переживала неспокойные времена и для многих ее граждан становилась все более опасным местом. Напротив, дух фрондерства, свойственный Америке, и ее предпринимательская культура позволили моему отцу взлететь на огромную высоту. Зарегистрировавшись в качестве постоянного жителя Флориды, он официально сделал этот штат местом своего постоянного проживания, что означало: отныне и впредь он должен был платить подоходный налог в казну штата.

Это решение еще больше укрепило его любовь к Палм-Бич. Он купил свободный участок рядом с нашей виллой и построил фантастический новый дом при участии того же архитектора, который спроектировал Gucci Galleria. Несмотря на то что папу все еще преследовали неутихающие семейные распри и тревога за судьбу моего брата Паоло, он решил отвлечься от забот и устроить большое новоселье. Он хотел, чтобы мы с мамой находились рядом с ним в начале, как он надеялся, новой эры для всех нас.

К моменту моего приезда приготовления к празднику, который местные СМИ назвали «главным гвоздем сезона в городе», уже шли полным ходом. В саду возвышался огромный белый шатер, рассчитанный на 250 гостей, в их числе Лучано Паваротти и сливки общества Палм-Бич. Пока прислуга металась в заботах, мама переживала свой собственный частный ад. Она терпеть не могла подобные мероприятия — особенно когда ей предстояло оказаться в центре внимания, — и мысль о том, что придется общаться с таким количеством незнакомых людей, приводила ее в ступор.

— Вечеринки меня убивают! — протестовала она. — Терпеть не могу столько улыбаться! Это такая фальшь!

Годы спустя она призналась мне, что всегда чувствовала себя «болезненно неадекватной» и зажатой в тех кругах, где вращался мой отец, словно она не принадлежала к ним: «Никогда не понимала, уместные ли вещи говорю, достойно ли выгляжу. Я казалась себе вдесятеро меньше тех искушенных женщин, которые умели взять себя в руки и поддерживать беседу. Я была вроде Золушки».

В тот вечер ей не было нужды беспокоиться. Когда она вышла из спальни в эфирном платье из серого шифона, мы с папой ахнули.

— Quanto sei bella!^[69] — вскричал мой отец, распахивая навстречу ей свои объятия. Я тоже уверила маму, что она выглядит сногсшибательно, но, разумеется, она ни на секунду не поверила ни одному из нас и умоляла не дразнить ее.

Невероятно, но весь вечер она подавала себя как звезда — без всякого напряжения общаясь с людьми, причем с такой уверенностью, какую я редко видела прежде. Наблюдая за ней с расстояния, я была заворожена ее обликом и не могла не думать о том, как ей это удается. Я смотрела, как она грациозно принимает поцелуи Паваротти, который пребывал в таком же восхищенном трансе.

— Бруна! Ты — полный восторг! — воскликнул он, прежде чем заключить нас обеих в свои большие ласковые объятия. Мой отец усмехался, глядя на игривый спектакль, устроенный этой колоссальной персоной, и я понимала, почему они с великим тенором стали добрыми друзьями.

В тот вечер моя мать за актерское мастерство могла бы удостоиться «Оскара». Только мы с папой знали, что внутри у нее все дрожит. Единственная причина, по которой ей удалось продержаться до конца вечеринки, как я позднее узнала, заключалась в том, что кто-то из друзей семьи потихоньку сунул ей первую (и последнюю) в ее жизни таблетку транквилизатора, позволившую ей расслабиться и свободно «дрейфовать» весь праздник.

«Меня там словно и вовсе не было, но ощущение было ужасным! — рассказывала она мне. — Больше — никогда!»

Вероятно, наихудший для мамы момент наступил тогда, когда отец поднялся во время ужина и настоял, чтобы мы с ней встали по обеим сторонам от него, в то время как он обратился к гостям. Он твердо решил показать всем присутствующим, насколько важны мы в его жизни, и притянул нас поближе к себе, чтобы позировать для фото. Я видела, как маме хотелось, чтобы земля разверзлась под ногами и поглотила ее, когда все взгляды сосредоточились на нас и мой отец начал свою речь.

— Я счастлив приветствовать вас всех в нашем новом доме, — говорил он, и глаза его сверкали, — и находиться с моей прекрасной женой Бруной и моей чудесной дочерью Патрисией здесь, в Палм-Бич, — нашем самом любимом месте на земле.

Все мы улыбались на камеры, собравшиеся аплодировали, и, несмотря на смущение матери, это был вечер, которым можно дорожить всю жизнь.

Глава 18
Проблемы в семейном бизнесе Gucci и тайная свадьба

В чем моя мать была талантлива от природы — так это в лечении болезней. Со своими домашними бульонами и лечебными блюдами из риса она была настоящим алхимиком, и у нее непременно находилось средство буквально от любого недуга. Все это было частью ее роли una mamma Italiana, роли мамы-итальянки.

Когда я была маленькой и болела обычными детскими болезнями, мама была не просто внимательной, но балансировала на грани одержимости. Она клала мне на голову полотенце и усаживала над миской с эвкалиптовым отваром, чтобы прочистить носовые пазухи, или смачивала болячки при ветрянке цинковой мазью, давая мне строгие указания не чесаться. Намерения ее были самыми благими, но временами ее компульсивная манера несколько раздражала меня. «Прими эту микстуру и иди спать!» — примерно так она желала мне спокойной ночи.

Уверена, она томилась в ожидании, когда мне вырезали миндалины в Беркшире; с ума сходила в тот день, когда меня увезли в больницу посреди ночи с приступом аппендицита в Эглоне; но, должно быть, эти воспоминания куда-то затерялись. И сейчас она устраивает суматоху при первых признаках простуды, звоня каждое утро, чтобы убедиться, что со мной все в порядке. Come ti senti oggi?^[70] — как правило, спрашивает она, еще не успев поздороваться. Она была такой же участливой и с отцом, но сочувствия в случаях, которые, по ее разумению, подходили под категорию «сам виноват», от нее не стоило ждать. Не обращала она особого внимания и на тот факт, что мы с отцом, путешествуя, пересекали по нескольку часовых поясов и часто нам приходилось становиться свидетелями несчастий внешнего мира. Когда у папы началась бессонница, поначалу мама была строга с ним, списывая ее на счет синдрома смены часовых поясов. Папа всегда был непоседой, но, как правило, спал довольно крепко для человека с таким активным разумом. Когда же он действительно не находил себе места по ночам, моя мать — которой пришлось на себе испытать расстройство сна — начинала проповедовать пользу глубокого дыхания для прочистки разума. Пользу оно приносило, но редко. После полуночи мама просыпалась в Палм-Бич и обнаруживала, что его нет в постели. Набросив халат, она выглядывала в сад, в душную влажную ночь, и находила его босым, поливающим лужайку под усыпанным звездами небом.

— Альдо! Что ты делаешь? — окликала она.

— Все нормально, Бруна. Иди в постель. Я скоро приду.

Он не знал, как часто она оставалась, чтобы понаблюдать за ним: он настолько был поглощен своими мыслями, что стоял на одном и том же месте по нескольку минут кряду и устраивал наводнение, стоя в луже босыми ногами.

Надеясь, что это всего лишь «временно», мама в глубине души знала, что причина его взволнованности — проблемы в семейном бизнесе, и никакое глубокое дыхание не поможет ему избавиться от одной конкретной тревоги. Мой брат Паоло продолжал оставаться занозой у отца в боку, и его выходки требовали все больше и больше его внимания.

— Он никогда не удовлетворен, — жаловался папа приглушенным голосом. — Вечно ему надо чего-то еще. И эти адвокаты, которых он все время втягивает! Вот уж от кого одни неприятности. Почему он не может быть как его братья и просто заниматься своим делом?

— Неужели они не могут заставить его прекратить всю эту ерунду? — спрашивала мама.

— Они пытались, но без толку.

— Альдо, тебе нельзя волноваться так сильно, — говорила она ему, но понимала, что легче сказать, чем сделать, — при всем этом медленно кипящем напряжении. Когда она оставалась наедине со мной, это была уже другая история.

— Паоло нас погубит! — восклицала она с растущим предчувствием. — Ему всегда всего мало. Твой отец вне себя.

Были и другие проблемы. Мой дядя Родольфо недавно потребовал себе бо?льшую долю в Gucci Parfums — компании, которую папа учредил ради блага моих братьев, но которая с тех пор резко пошла в гору, опередив все ожидания. В то время Родольфо согласился на выделение своим племянникам 20-процентной доли в дочерней компании и предпочел не выделять Маурицио такую же долю акций, поскольку они еще не имели выхода во внешний мир. Теперь же, когда этот бизнес процветал, он захотел втрое увеличить собственный процент, но мой отец ему отказал.

Стресс начал всерьез подрывать папино здоровье, хотя это было бы последним, в чем он признался бы. Он был спортивным и здоровым человеком всю свою жизнь и редко пропускал работу по болезни. Но летом 1981 года, когда ему полагалось отдыхать во Флориде вместе с нами, у него развился ужасный кашель, который никак не удавалось остановить.

— А я тебе скажу, как ты его заработал, — попрекала его мама, смешивая для него молоко с медом. — Это все твои хождения среди ночи. Неужели ты не знаешь, как опасно входить с жаркой улицы в дом, где работает кондиционер, да еще с мокрыми ногами?

Она боялась, что в придачу к бессоннице рискует разладиться его иммунная система, поэтому готовила ему свой «волшебный» куриный бульон. Отмахиваясь от ее тревог, папа заявлял, что он достаточно здоров, чтобы присутствовать на встрече в Майами, хотя его и мучила одышка.

— Со мной все будет в порядке, — ворчливо говорил он. — Это всего на пару часов.

— Нет, Альдо, ты не должен ехать! — настаивала она, грозя ему пальцем. — Я тебе запрещаю!

Она доставала его, пока его растущее раздражение не передалось мне, и я, наконец, вмешивалась, пытаясь предотвратить ссору.

— Ой, да пусть едет, мама, — говорила я. — Он достаточно взрослый, чтобы самостоятельно принимать решения.

Ничуть не смущаясь, мама потребовала стороннего мнения. Врач, которого она вызвала, предположил, что это грипп, и рекомендовал сдать анализы крови.

— Это пневмония! — спорила мама. — Ему нужно в больницу.

Проигнорировав единственного квалифицированного врача в округе, она велела нашему шоферу Стэнли немедленно отвезти папу в местный пункт неотложной помощи.

— Поезжай с ним, Патрисия, — командовала она. — Я соберу его вещи и прибуду следом.

Было очевидно, что возражений она не примет, поэтому мы поступили так, как нам было сказано.

Только когда я уселась на заднее сиденье машины рядом с отцом, мой скептицизм превратился в тревогу: до меня дошло, что, возможно, мама не ошиблась. Словно утратив необходимость притворяться, будто с ним все в порядке, папа стал пепельно-бледным, и ему с трудом давался каждый вдох. К тому времени, когда мы добрались до больницы, он сдался на попечение врачей, словно ребенок. Что, возможно, было к лучшему, так как мама оказалась права. Они поставили диагноз — вирусная пневмония, и, когда выяснилось, что у него аллергия на пенициллин, им пришлось дожидаться несколько критически важных часов, пока не доставили самолетом специальный антибиотик.

Было страшно смотреть, как быстро отец сдает. Вот буквально только что он спорил с матерью — а в следующую минуту уже был близок к обмороку, подскочила температура. Для 76-летнего мужчины такое состояние представляло угрозу жизни. Впервые я осознала, что однажды потеряю его, и эта мысль потрясла меня. Я часто ездила к нему в больницу, а моя мать не отходила от его койки в ожидании, когда лекарства начнут действовать. Она питалась одними бананами и кофе и похудела на пять килограммов за столько же дней. Сидя рядом с папой, она заметила, как он сжимает в кулаке крохотное золотое изображение Мадонны с младенцем Иисусом. Должно быть, он взял его с собой, прежде чем выйти из дома. Это лишний раз убеждало: он все это время знал, что опасно болен.

— Вы должны благодарить свою жену, — сказали папе врачи, когда он наконец открыл глаза. — Еще сутки — и, возможно, оказалось бы слишком поздно.

Им необязательно было это говорить, поскольку во время своего полукоматозного состояния он, по его собственному признанию, «коснулся завесы». Разговаривая с мамой о своем внетелесном опыте, он впал в изумление и смирение.

— Я двигался к яркому свету! — со слезами говорил он ей. — Он был такой мирный, такой спокойный, Бруна! Мне совершенно не было страшно.

Сжимая ее руку, он сказал, что заставил себя вернуться только потому, что ему следовало позаботиться о «незавершенных делах».

Во время всего периода беспамятства он осознавал ее постоянное присутствие. Опыт на грани смерти кристаллизовал его мысли и заставил осознать, как мало времени ему, возможно, осталось. Все, что моя мать многие годы пыталась внушить ему о важности духовной жизни, внезапно обрело для него смысл. Она была права. У всех нас есть высшее предназначение, и наша обязанность — поступать по справедливости с теми, кто нас любит.

Целуя маленький медальон в своей руке, с лицом, отражавшим бурю эмоций, он сказал ей:

— Я клянусь на этой Мадонне, что, если покину эту больницу живым, сделаю тебя своей женой.

— Ой, прекрати, — пожурила его мама. — Ты не можешь давать такую клятву. Ты уже женат!

И, ошеломленная, в ответ она услышала его рассказ о том, что? он обнаружил во время недавней поездки в отдел регистрации земельных сделок в пригороде Рима. Насколько папа мог судить, из-за его недосмотра их брак с Олвен, заключенный в 1927 году, похоже, не был зарегистрирован в Италии. Если это действительно так, сказал он, то, с точки зрения местных властей, он до сих пор официально холост.

Это означало, что церемония их бракосочетания в Шропшире могла быть единственной официальной регистрацией их союза. Такой грубый просчет был губительным для его сыновей.

Моя мать выслушала его, а потом положила ладонь ему на лоб и велела лечь на подушку и поспать. Она была рада, что он сообщил ей эту новость, но знала, что это не имеет значения. Он в бреду, сказала она себе, и его предложение руки и сердца мало что значит, а может, и вовсе ничего. Факт оставался фактом: Олвен была его женой бо?льшую часть жизни и родила ему троих сыновей. Она никогда не дала бы ему развода, и моя мать относилась к этому с уважением. Все, чего она хотела, — вернуть папу домой.

Однако мой отец был не из тех людей, кто разбрасывается такими клятвами, не выполняя их. Даже если это был всего лишь символический жест, он хотел поблагодарить мою мать за все, что она для него сделала. И решил, что в его жизни только два человека, по-настоящему любящие его, — мама и я. В конечном счете мы были единственными, на кого он мог рассчитывать. Любовь и верность — вот и все, что имеет значение, не раз повторял он. Любовь и верность.

В его представлении он выжил лишь благодаря внимательной заботе моей матери и своей вере в Бога. Он искренне намеревался сдержать свое обещание перед обоими. Когда отец позвонил и попросил нас прилететь в Лос-Анджелес на День благодарения в ноябре 1981 года, ни одна из нас не заподозрила, что у него имелся тайный план.

— У меня есть для тебя сюрприз, — вот и все, что он сказал, посмеиваясь, моей матери.

Она терпеть не могла сюрпризов и опасалась худшего.

— Что ты затеял, Альдо?

— Если я тебе скажу, это уже не будет сюрпризом, верно?

К тому времени, когда она приехала в дом на Беверли-Хиллс, опередив меня на пару часов, он уже не мог больше хранить свою тайну.

— Мы женимся! — воскликнул он. — Через два дня мы едем в «Инглсайд Инн» в Палм-Спрингс, и священник на следующее утро обвенчает нас. Все уже обговорено.

Она лишь покачала головой, осознавая невозможность этой затеи, однако он заключил ее в объятия и пообещал, что это будет скромная церемония:

— Только мы и агент по рекламе GUCCI в Лос-Анджелесе — леди по имени Глория Лученбилл.

Измученная резкой сменой часовых поясов, пребывая в подвешенном состоянии неверия в происходящее, моя мать взяла себя в руки, когда смысл его объявления начал доходить до нее. Вплоть до этого момента единственное, что он говорил о перспективах их брака, — мол, Олвен, несомненно, умрет раньше него, и тогда они смогут быть вместе. В своих письмах он часто называл мою мать mia per sempre, то есть моя навеки, и теперь, похоже, не собирался больше ждать, пока настанет этот день. Юридические основания грядущего «брака» были сомнительными. Священник, который должен был венчать их, вероятно, также не знал всей правды, как и тот, что крестил меня в Лондоне. Отвечая согласием на предложение папы, каким бы нереалистичным оно ни было, она просто принимала этот знак его преданности ей. Ничего более.

Польщенная тем, что таково было его сердечное желание, она согласилась.

— Хорошо, Альдо, — сказала она ему с улыбкой. — Если ты действительно этого хочешь, буду рада дать согласие.

Глорию Лученбилл и ее команду кратко посвятили в суть происходящего, чтобы гарантировать тайну. Если бы члены другой стороны семьи отца узнали об этом, они бы, мягко говоря, расстроились. Так уж случилось, что церемония состоялась на следующий день после того, как актриса Натали Вуд утонула у берегов Южной Калифорнии, поэтому все внимание прессы было сосредоточено на поисках неподтвержденных слухов.

К тому времени, когда я приехала к ним в Лос-Анджелес, папа и мама уже откупорили шампанское.

— Мы с твоей мамой женимся! — объявил отец, произнеся слова, которые я уже не чаяла услышать. Когда он объяснил всю механику предстоящего события, я просто онемела. Олвен по-прежнему оставалась его законной женой, и вся эта затея казалась абсурдной.

Я, как вечно во всем сомневающийся подросток, считала брак на этой стадии их жизни совершенно бессмысленным и ненужным. Да и мою жизнь он не смог бы никак изменить. С того самого дня, когда моя мать рассказала мне, что у папы есть другая семья, я смирилась с тем, что они с мамой не женаты. Олвен оставалась его законной женой и матерью его сыновей. Я приняла это точно так же, как и мама, и никогда не жаждала, чтобы они стали мужем и женой (разве что это уменьшило бы ее тревожность). И будь они супругами, ничего не изменилось бы.

В ту ночь я лежала в постели, ворочаясь с боку на бок и пытаясь «договориться» с этой новостью, и мириады противоречивых эмоций наполняли мое сознание. Было ли это связано с незаконной природой их романа или с тем, что я надеялась провести вместе с ними тихий День благодарения и обманулась в ожиданиях, — я и сама не понимала; но ощущение было такое, будто от меня в очередной раз потребовали просто принять то, что было представлено мне как дело решенное. В очередной раз я оказалась снаружи и заглядывала внутрь, чувствуя себя брошенной и совершенно озадаченной. Как бы я ни старалась, насколько бы мудрее ни становилась с возрастом, мне никогда не понять их отношений. Все, что мне действительно было ясно, — это что я еще раз стала пешкой в их странном союзе, в «мире по Альдо и Бруне».

Однако ничто не должно омрачить им радость, и, засыпая, я решила задвинуть собственные чувства. В конце концов, я была искренне рада за них; прошло немало времени с тех пор, когда в последний раз видела маму в таком приподнятом расположении духа. К рассвету я уже пришла в себя и, когда мы с мамой пошли в «Нейман Маркус»^[71] покупать свадебные наряды, полностью прониклась духом происходящего. Мама выбрала красивое желтое шифоновое платье в голубой горошек, а я — что-то от Chlo? сумеречно-розового оттенка.

Однако при всех моих опасениях я никак не ожидала того, что случилось дальше. На следующее утро, собираясь встать с постели, неожиданно обнаружила, что буквально не в состоянии пошевельнуться. Мышцы шеи свел спазм, причиняя мучительную боль. Никогда так и не узнаю, в чем именно была проблема: то ли спала в неудобном положении, то ли у меня случился своего рода эмоциональный припадок. Как бы там ни было, в моем состоянии было слишком больно думать даже о небольшом путешествии от спальни до кухни, не говоря уже о том, чтобы сесть в машину и ехать два с половиной часа. Меньше всего мне хотелось испортить родителям праздник, так что я предложила им отправиться в пустыню без меня.

— Нет, Патрисия, пожалуйста! — взмолилась мама таким тоном, какого я никогда не слышала прежде. Она прикладывала к моей шее холодные компрессы, пыталась снять спазм массажем, но ничто не помогало, и она повезла меня в местную больницу, где мне сделали укол кортизона, который облегчил мои муки. Час спустя я, обложенная подушками, сидела на заднем сиденье лимузина на пути в Палм-Спрингс, чтобы быть свидетельницей тайной «свадьбы» моих родителей. Это произошло 30 ноября 1981 года, через двадцать пять лет после их первой встречи.

Перестроенная гасиенда^[72] у подножия гор Сан-Хасинто, гостиница «Инглсайд Инн» была идеальным местом для предстоящей церемонии. В дни своей славы она была любимым отелем голливудских звезд и по-прежнему не утратила своего очарования. Мы собрались в ярко освещенном номере моих родителей с видом на окаймленные пальмами лужайки и наблюдали короткую церемонию.

Папа был таким красивым в темно-синем костюме с бледно-желтым цветком в петлице! Я ни разу за всю жизнь не видела его более счастливым, и его радость была заразительна. Мама в своем красивом платье скромно улыбалась и была замечательно спокойна. Они излучали такую любовь друг к другу, которая меня поразила. Мои воспоминания о них в последние годы и близко не были такими радостными, и трудно было забыть о непростых временах, которые случались у них в прошлом. Но в этом солнечном номере, когда они держались за руки, стоя лицом друг к другу, священник начал проговаривать их обеты, и его слова вызвали глубокий отклик в моей душе: «Чтобы быть с ней и беречь ее с этого дня и впредь, в радости и печали, болезни и здравии, в богатстве и бедности…» Затем мой отец поклялся:

— Я буду любить и почитать тебя до конца моих дней.

Глядя, как они приносят свои обеты, я не могла не радоваться. За считаные мгновения все мои сомнения растаяли. Истина заключалась в том, что де-факто они были мужем и женой уже много лет, и никто лучше меня не знал, сколько каждый из них пережил ради другого. Мама отказалась от перспективы свободной и открытой жизни. Она была изгнана в Лондон, когда забеременела, и после этого не могла появляться на публике. Даже в Беркшире, где она надеялась наладить нормальную жизнь, все шло не так, как она рассчитывала.

Моему отцу все это далось намного легче: он мог нырять в нашу жизнь и выныривать из нее, когда пожелает; но он тоже заплатил свою цену, будучи причиной тревожности и депрессии моей матери: она так и не смогла в полной мере стать той женщиной, которую он надеялся видеть рядом с собой. Два десятилетия назад он изливал ей душу в самых трогательных любовных письмах, заявляя: «Знаю, наша судьба — быть вместе… Я люблю тебя безнадежно, ты завоевала мое сердце, и я принадлежу тебе».

И теперь, наконец, он действительно принадлежал ей.

Глава 19
Попытки примирения семьи и роль Патрисии в компании Gucci

В человеческих отношениях порой бывает трудно ориентироваться. И наши отношения с родителями могут быть очень сложными и часто требуют компромиссов, когда мы приходим к осознанию, что никто из нас не живет в идеальном мире и люди, которых мы любим, несовершенны.

Если бы я более открыто общалась с родителями в юности, то, возможно, понимала бы их немного лучше, но, поскольку мне не с чем было сравнивать наши отношения, я делала вывод, что они нормальны. Вероятно, порой надеялась на нечто большее, когда видела свою подругу Би с ее матерью или читала о счастливых семьях в книгах, но никогда не питала особых надежд и просто принимала вещи такими, какими они были.

Отношения моего отца с его сыновьями всегда было трудно интерпретировать. Он был настолько захвачен вихрем чувств в те выходные в Палм-Спрингсе со своей «молодой женой», что сомневаюсь, чтобы он задумался о масштабах последствий, если сыновья об этом узнают. Когда же это случилось, его эйфория растаяла.

— Остальные члены семьи знают, — сказала по телефону Руби Хамра, руководитель его нью-йоркской пиар-службы, ровно через сутки после того, как они с мамой подняли бокалы за начало новой жизни. — Каким-то образом произошла утечка информации. Мне очень жаль.

Их медовый месяц закончился, даже не начавшись. Несмотря на старания отца сохранить все в секрете, мои братья узнали о церемонии в калифорнийской пустыне благодаря болтливому продавцу из магазина на Родео-драйв. Тот факт, что они узнали об этом, вызвал у моей матери глубокую тревогу. Так же, как в случае с теми давними ядовитыми письмами, она волновалась, гадая, кто их выдал, пока не узнала это точно.

Папу гораздо больше заботили последствия, хотя не думаю, чтобы он как-то особенно размышлял о том, что? сказать сыновьям. К счастью, у него была Руби, которая постаралась успокоить их, утверждая, что это дезинформация. Альдо и Бруна, настаивала она, поехали в Палм-Спрингс только для того, чтобы отпраздновать 25-ю годовщину своих отношений. «Вот и все, больше ничего не было», — уверяла Руби.

Радовало то, что никому не было выгодно информировать прессу, так что едва ли эта история могла стать публичной. Увы, мои возмущенные братья отправились прямо в отдел регистрации в поисках свидетельства о браке своих родителей, чтобы подтвердить, что это был единственный законный союз. Там они выяснили то, что мой отец знал все это время, а именно: брачный статус их матери с юридической точки зрения находится под вопросом. Если их родители не зарегистрировали свой свершившийся в Англии брак, по текущему итальянскому законодательству их отец был волен делать, что пожелает.

Желая исправить положение, кто-то из них поспешил в Англию, чтобы получить копию свидетельства, выданного более полувека назад. Затем они, очевидно, повезли дряхлую 73-летнюю Олвен в отдел регистрации в Риме, чтобы официально зарегистрировать этот документ. Наконец ее брак с Альдо был официально подтвержден.

Их вмешательство привело отца в ярость.

— Они не имели права! Это было частное дело между их матерью и мной. Им известно, что я всегда заботился о ней. Это их не касается!

У мамы возникло кошмарное ощущение дежавю. Я была младенцем, когда посланница Олвен постучалась в ее дверь с требованием оставить Альдо в покое. С тех пор все успели прийти к взаимному согласию и приняли положение вещей. Мама надеялась, что уик-энд в «Инглсайд Инн» останется незамеченным, но теперь, когда тайна ее брака с папой всплыла на свет, блеск этого события потускнел.

Но маме не было нужды беспокоиться. Хотя фундаментально ничего не изменилось, она не могла предвидеть тех перемен в моем отце, которые начались после приступа пневмонии и были усилены их брачными обетами. Она называла это un miracolo — чудо. Почти мгновенно он сделался более внимательным и заботливым, всегда отвечал на ее звонки, желал, чтобы она постоянно находилась рядом, и обращался к ней за советом. Даже после всех этих лет совместной жизни они ощущали себя настоящими новобрачными.

И все же мама сочувствовала папиной настоящей жене. Она знала, что Олвен слаба здоровьем, и новость об этом браке, должно быть, расстроила ее так же, как и сыновей. Мама позаботилась о том, чтобы папа время от времени справлялся о ней, особенно по воскресеньям.

— Не пренебрегай ею, — напоминала она ему.

Как-то раз на Рождество папа подарил маме золотой браслет, а она предложила отдать его Олвен, зная на личном опыте, каково приходится женщине, которую оставили одну в доме.

— Привези ей подарок. Проведи с ней день. Выпейте вместе чаю, — мягко убеждала она его. Он послушно проделывал 30-минутный путь пешком от маминой квартиры до виллы Камиллучча и — наверняка дивясь про себя хитросплетениям загадочной женской души — старался быть мягким с первой женой, чтобы угодить второй.

Всякий раз после встречи с Олвен он спешил обратно со словами:

— Бруна, ты не представляешь, как постарела Олвен! Она почти не слышит меня и едва понимает то, что я говорю. Ждать уже недолго.

Моя мать всегда смеялась в ответ.

— Альдо, ты выжил из ума! Говорю тебе, эта женщина еще тебя переживет. Ты уйдешь раньше нее, поверь мне.

В своем стремлении умиротворить остальную часть семьи мой отец пошел на неожиданный шаг. Минул почти год после его последнего разговора с Паоло, поэтому он пригласил сына в Палм-Бич, чтобы обсудить мировое соглашение. Нью-йоркский судья недавно отклонил иск по торговому знаку, но Паоло по-прежнему отстаивал права на открытие своей линии Gucci Plus. Папу это раздражало, тем не менее он планировал до конца года положить конец их вражде. Под некоторым давлением он в конечном счете согласился с основными требованиями Паоло.

Затем он переключился на другие проблемные отношения. Его брат Родольфо по-прежнему требовал себе больший кусок пирога и нанял поверенного, чтобы оспорить структуру компании и распределение дивидендов. Папа разрешил этот спор и санкционировал реструктуризацию, инкорпорировав Gucci Parfums и разрешив свободное хождение акций на итальянском фондовом рынке. Новая компания получила новое название — Guccio Gucci SpA^[73].

При таком повороте событий Родольфо внезапно получил контрольный 50-процентный пакет в новом предприятии, и его сын Маурицио был призван обратно в Италию, чтобы помогать отцу приглядывать за операциями. Моему отцу осталось сорок процентов, а братьям на троих — десять. Затем папа подарил еще одиннадцать процентов своих американских долей моим братьям и дал им право голосовать в совете директоров.

В этой реорганизации мое имя ни разу не было упомянуто — да я этого и не ожидала. В те времена, когда моей тетке Гримальде было запрещено иметь долю в бизнесе, женщин не приветствовали на властных позициях. Хотя мой отец с тех пор не раз нанимал на работу женщин-профессионалов, эта традиция продолжала жить. В любом случае у меня не было стремления работать в GUCCI: я была слишком занята осуществлением своей мечты стать актрисой — страсть, которая впервые вспыхнула во мне, когда мы с Би ставили свои маленькие пьесы в Беркшире, и получила дальнейшее развитие в Херст-Лодже, а потом и в Эглоне, где я участвовала в постановке «Бойфренда». С этой целью в 1981 году я перебралась в Нью-Йорк и подала заявление о приеме в Джульярдскую школу, престижную академию танца, сценического искусства и музыки.

Этой мечте так и не суждено было сбыться. Я чувствовала, что у меня есть талант, но как только встретилась лицом к лицу с преподавателями и коллегами-актерами в день прослушивания, осознала, что мне это не по зубам. Я выбрала монолог из «Ифигении в Авлиде» — пьесы Еврипида — и во время репетиций не раз повторяла текст, отчаянно пытаясь отождествиться с Ифигенией, которая умоляет отца не приносить ее в жертву, напоминая ему о его «улыбках и поцелуях» и том времени, когда она сидела у него на коленях.

Мне было трудно достичь эмоционального согласия со своей героиней, так что мой наставник по сценическому мастерству призвал меня опереться на личный опыт и особенно отношения с собственным отцом.

— Представьте это! — говорил он мне. — Ваш отец стоит над вами с ножом. Что бы вы сказали ему?

Я много раз читала эту греческую трагедию, но, как ни старалась, просто не могла вообразить подобный разговор со своим папой. Наши семейные отношения были не такими, по крайней мере, он не был таким со мной. В силу разницы в возрасте он был мне скорее дедом, чем отцом, что означало: ему было трудно отождествляться с моей жизнью. Кроме того, он воспитывался в поколении мужчин, у которых не было принято говорить о любви, утрате или мечтах. До меня дошло, что я никогда не слышала, чтобы он упоминал что-нибудь о собственных матери или отце, о своих детских выходках, о своих сыновьях, когда они были маленькими.

Я зависела от человека, который мчался изо дня в день, поглощенный работой; он редко делал паузу, чтобы обсудить более приземленные темы. Хотя отец всегда был добр со мной, мое общение с ним оказывалось в лучшем случае мимолетным и поверхностным. С братьями была другая история. Мама всегда говорила мне, что в отношении своих сыновей отец выступал почти тираном, не позволяя оспаривать его приказы, и я задумалась, уж не потому ли с их стороны было столько возмущения и раздоров. Таких вопросов без ответов было много.

Я, которая всегда полагала, что у нас с папой хорошее взаимопонимание, усомнилась в этом, и некоторое время мне казалось, что я совершенно его не знаю. Впрочем, как и себя, раз уж на то пошло. Сделанное мной открытие стало для меня откровением, повлекшим серьезные психологические последствия.

Несмотря на провал на прослушивании в Джульярдской школе, я по-прежнему была настроена сделать актерскую карьеру где-нибудь в другом месте, хотя отец заручился моим согласием присутствовать еще на нескольких мероприятиях, связанных с компанией GUCCI. Я записалась на курсы актерского мастерства в прославленной студии Герберта Бергхофа. Занятия проходили три раза в неделю, но вскоре я осознала, что, как бы ни любила театр, это мне не поможет. Мои коллеги, казалось, ели, спали и дышали актерством, а я, честно говоря, нет. Моя голова в этом не участвовала, и я не могла посвящать время своему ремеслу с той непреклонной, постоянной преданностью, которой оно требовало.

Вместо этого я стала мастером в иной роли — как посланница отца на самых разных светских вечеринках. Будучи внутренне зрелой, я легко общалась с его деловыми партнерами, равно как и с кинозвездами вроде Кэри Гранта или Грегори Пека, которые очень располагали к себе и сразу же позволяли мне вести себя непринужденно. Помню только один случай, когда моя юность едва не подвела меня. Это был гала-вечер в музее изящных искусств «Метрополитен» в Нью-Йорке, открытие выставки «Ватиканские коллекции. Папство и искусство» — собрание из 237 скульптур, картин и гобеленов, предоставленных музеем Ватикана, в том числе впечатляющий холст Караваджо «Снятие с креста». Я попросила своего школьного друга Энрико быть моим спутником, и должна признаться, мы выпили слишком много шампанского и немного охмелели. К счастью, нам удалось вовремя собраться, как раз перед тем, как нас представили Нэнси Рейган^[74], одной из самых могущественных женщин мира. При всей своей миниатюрности первая леди Америки излучала властность.

Еще одним человеком, произведшим на меня впечатление, был принц Чарльз, с которым я познакомилась на спонсированном компанией GUCCI турнире по поло в Большом парке Виндзора много лет назад. Он играл в этом турнире, и, когда его команда победила, я вручила ему кубок. Он сверкнул улыбкой, от которой я едва не покраснела.

— Счастлив познакомиться с вами, — проговорил он своим знаменитым медовым голосом, а потом принялся болтать со мной так, что я почувствовала себя на эти несколько мгновений центром его мироздания. Все это было чуточку сюрреалистично.

Однако чем больше занятий в студии в Нью-Йорке я пропускала из-за мероприятий, связанных с компанией, тем быстрее таяли мои амбиции. Я пришла к осознанию, что мою жизнь в театре придется принести в жертву, если хочу оставаться частью семейного бизнеса в том амплуа, которое виделось моему отцу. Эти два мира разделяли целые галактики. Актерство означало неопределенность и отверженность, в то время как отец предлагал мне неограниченную поддержку и четкий поступательный путь, полный возможностей. Я осознала, что все произошло очень быстро, и, в сущности, позволила ему взять надо мной верх. Хотя мне хотелось бы получить высшее образование, папа никогда не поощрял подобных планов. Однако работа рядом с ним до некоторой степени скрашивала решение не продолжать образования. Впервые в жизни у меня был позитивный наставник. «Brava, Патрисия!» — говорил он, и чем больше папа мной гордился, тем лучше я относилась к себе.

Пусть занавес над моей актерской карьерой опустился, но я ничуть не сожалела о том, что стала жить в Нью-Йорке вместе со своими друзьями, часть из которых перебралась сюда из Европы: Мария теперь жила в нью-йоркском Сохо^[75], а Андреа с Энрико приехали из Бостона. В те времена существовало заметное разделение между «верхним» и «нижним» городом. Я проводила дни в апартаментах своего отца в «верхнем» городе, но во всем остальном была типичной жительницей даунтауна, «моего» города. «Нижний» Манхэттен казался настоящей деревней, где на улицах встречались самые разные люди. Расцветало гей-движение, и во всем ощущалась подлинно революционная свобода выражения. Это радикально отличалось от всего того, что любой из нас прежде видел, и все мы могли быть самими собой. Мне нравилось одеваться на японский манер или носить эклектичные наряды, которые я отыскивала в винтажных магазинах, сочетая их с броской костюмной бижутерией, а иногда и париками, если была в соответствующем настроении.

— Спорим, ты это не наденешь! — однажды подначил меня Энрико, увидев в витрине секс-шопа зажимы для сосков. Через несколько дней я явилась на вечеринку в каком-то диком наряде с зажимами, прицепленными с наружной стороны.

На одном скучном балу дебютанток на Верхнем Истсайде я собрала компанию из нескольких человек и предложила:

— Поехали в даунтаун, в какой-нибудь клуб, Area или Danceteria, на 21-й улице! Обещаю, вам понравится!

И мы поехали — девушки в бальных платьях и парни в смокингах. И никто на нас не обращал особого внимания: здесь царила эклектика, и затянутые в кожу подражательницы Мадонны с начесом на голове могли танцевать рядом с людьми, одетыми, как мы. На свете не было ничего подобного Нью-Йорку 1980-х.

Однако помимо бурной ночной жизни для меня одной из лучших черт нью-йоркской жизни была возможность проводить гораздо больше времени с отцом. Мы с ним всегда отличались одинаковой непоседливой энергией — до такой степени, что мама говаривала: «У меня от вас обоих голова идет кругом!» Папа был неутомим — даже мне бывало трудно угнаться за ним. Я сидела в его кабинете и только диву давалась, глядя, как он переходит от одной встречи к другой, делая в промежутке телефонные звонки, не теряя ни секунды. Если у него выдавалась свободная минута, он спускался вниз, в торговый зал, и проверял работу разных отделов, указывая мне попутно на проблемы с витринами. Это было восхитительно — наблюдать, как работает его ум. Папа обладал интуитивно наметанным глазом на правильность во внешнем виде, к тому же в нем жила внутренняя потребность наставлять меня и учить всему, что знал сам. Его присутствие поглощало мое внимание без остатка, и каждый день, проведенный с ним, был возможностью чему-то научиться.

Чем активнее он вовлекал меня в бизнес, тем отчетливее я сама приходила к осознанию, что фамилия, которую носила всю жизнь, очень многое значит для людей. В детстве, когда я жила в Лондоне, никто не обращал на нее особого внимания, но в Манхэттене все было иначе: стоило человеку узнать о моей связи с Гуччи, как он начинал смотреть на меня по-другому, едва ли не пронзая взглядом насквозь. Из-за этого испытывала такой дискомфорт, что старалась не говорить, кто я такая, если этого можно было избежать. Дело не в том, что я стыдилась и скрывала свою идентичность — в конце концов, другой у меня не было; скорее, хотя моя фамилия, несомненно, распахивала передо мной многие двери, временами это было решительно неудобно.

Однако были и преимущества. Как дочь il dottore меня приглашали на многие спонсируемые компанией благотворительные мероприятия, включая концерт в Радио-Сити-Мюзик-холле, в котором принимали участие Фрэнк Синатра и Лучано Паваротти. Еще одним ярким событием стал проходящий раз в два года бал «Карусель надежды», организуемый Фондом борьбы с детским диабетом, где Марвин Дэвис, промышленник и филантроп, устроил «Флорентийскую фантазию» — тематическую вечеринку с модным показом, в котором участвовали модели в черных трико, демонстрировавшие аксессуары и украшения от GUCCI.

Поскольку отца удерживали в Риме дела, меня выбрали номинальным представителем компании на этот вечер. Когда ужин был окончен, я вышла на сцену, чтобы произнести краткую речь:

— Выступая от имени моего отца, дотторе Альдо Гуччи, который, к сожалению, не смог присутствовать на этом вечере, я очень рада находиться здесь, чтобы поддержать столь достойное дело. Надеюсь, все вы прекрасно проводите время и получаете удовольствие от шоу.

Потом, во время гранд-финала, я вновь появилась на сцене в белой лисьей шубе в пол, на шее у меня было ожерелье ручной работы с огромным аквамарином. Возможно, в это трудно поверить, но я, несмотря на свою юность, чувствовала себя в своей стихии. Для меня это ничем не отличалось от выходов на сцену в качестве актрисы в школе или на занятиях по актерскому мастерству. Это была не я сама — просто роль, которую играла, и даже если немного нервничала, то не из-за того, что представляла наш бренд, а потому, что опасалась, как бы не опозорить отца.

В те давние дни Руби Хамра — моя наставница, которая подсказывала мне, что следует говорить прессе и на общественных мероприятиях, — почти всегда сопровождала меня.

— Дай мне знать, что ты об этом думаешь, — говаривала она, показывая мне речь, подготовленную для меня. Если я нервничала, она советовала мне не беспокоиться и утверждала, что мне с моим английским акцентом сойдет с рук почти все.

Я была очень юна, но уже привыкла к представлению о том, что появление на публике — часть моей повседневной работы. Папа словно безмолвно спрашивал меня: «Ты хочешь этим заниматься?» — но так, что я не ощущала никакого давления или ожиданий. Он пробовал меня в деле, позволяя выходить на люди и развлекаться, а сам наблюдал, как я справляюсь. К счастью, я ни разу не оступилась и не подцепила «звездной болезни». Честно говоря, VIP-персоны казались мне не скучнее и не очаровательнее любого обычного человека. Но я ценила неординарность этих событий и считала для себя честью участвовать в них.

Должно быть, отец полагал, что я хорошо с этим справляюсь, поскольку таких заданий становилось все больше. А главное, когда предложила кое-какие идеи по оформлению наших витрин на Пятой авеню, он дал мне карт-бланш, добавив всего пару указаний насчет того, как следует демонстрировать товары. Я рассматривала каждую витрину как сцену, используя произведения абстрактного искусства, созданные начинающими художниками, с которыми была знакома по «нижнему» городу, и объединяла их с разнообразными стойками и тканями, чтобы сделать витрину более броской и интересной. Я позволила себе немного смешивать краски: вместо того чтобы подбирать обувь в тон сумкам и нарядам, как всегда делали в GUCCI, я добавляла элемент непредсказуемости вроде ярко раскрашенной сумки, игривой шляпки или яркого шарфа.

Творческий процесс был для меня органичным, а его результаты получили положительный отзыв; со временем я стала заведовать оформлением всех витрин компании в Нью-Йорке, Чикаго, Палм-Бич, Беверли-Хиллз и в фирменных магазинах по всей Северной Америке.

Как и всегда, я повиновалась всем предъявляемым ко мне требованиям, довольная тем, что папа готов пойти на риск и дать мне больше ответственности. Моя новая роль означала, что теперь у нас появилась общая почва, поскольку я все теснее переплеталась с его повседневным миром — тем самым, который ускользал от меня в детстве. Не скажу, чтобы мы вели какие-то глубокомысленные философские беседы. Мы поддерживали легкий тон общения, и отец по-прежнему ухитрялся так смешить меня в ресторанах, что возникала опасность подавиться, особенно когда он выделял случайных людей, которые чем-то привлекли его взгляд, и начинал оценивать их.

— Видишь вон ту молодую леди рядом с тем стариком? Это его секретарша, а не жена.

Мама всегда говорила, что нет такого человека, которого отец не смог бы увидеть насквозь: «Он всех раскладывал по полочкам».

Меня завораживала его способность прочитывать отношения других людей, особенно удивительная потому, что он не всегда так же хорошо разбирался в собственных. Однако всякий раз, прощаясь с ним, я со вздохом осознавала, что, хотя мы, несомненно, стали ближе и непринужденнее чувствовали себя в обществе друг друга, по большому счету между нами мало что изменилось. После быстрого поцелуя в щеку и краткого объятия я неизменно уходила прочь, чувствуя, что на самом деле ничего не узнала ни о нем, ни о его жизни, и порой сомневалась, что вообще когда-нибудь узна?ю.

Глава 20
Первая женщина, занявшая место в совете директоров

Любовь — это та тема, о которой могу говорить со знанием дела. Возможно, в детстве мне ее не хватало, но после всего того, что мне пришлось пережить, полагаю, теперь я стала в вопросах любви своего рода экспертом. Однако так было не всегда. В юности, играя своими первыми отношениями, я никогда не умела выбирать подходящих партнеров, и часто это заканчивалось слезами.

Неожиданным плюсом этих юношеских сердечных травм стало сближение с матерью. Между нами по-прежнему случались столкновения, но постепенно мы становились союзницами, обращаясь друг к другу за советом. Со временем я начала откровенно говорить с ней — особенно о своей любовной жизни: эту тему ни при каких условиях не могла обсуждать с папой. Как и большинство отцов, имеющих дочерей, он стремился от всего защищать меня и как-то раз даже оборвал моего собеседника, который поинтересовался, когда я собираюсь замуж: «Я этого не позволю!» И добавил: он плотно загружает меня делами, и я «слишком занята», чтобы иметь бойфренда. Наивный!

Однако мама все обо мне знала. Она прошла со мной через все эпизоды, когда мне казалось, будто я влюблена до безумия, и все те случаи, когда осознавала, что мужчина, в которого влюбилась, вовсе мне не подходит.

Будучи постоянной свидетельницей ее отношений с отцом, я поклялась избегать итальянцев.

— Все они изменники, — заявляла я. — Все ведут себя одинаково, и мне с ними скучно. Они так предсказуемы, особенно в том, как обращаются с женщинами!

Я предпочитала скандинавский или англосаксонский тип — высоких, красивых и разнообразных мужчин. Хотя ни одна из моих связей ни к чему не привела, моя мать косвенно переживала их через мои рассказы и наслаждалась каждой подробностью моих романтических увлечений.

Когда мне исполнилось девятнадцать, у меня попросту не оставалось времени, чтобы думать о серьезных отношениях, поскольку мое участие в делах компании GUCCI расширилось. Глория Лученбилл послала моему отцу рабочую записку со словами: «Думаю, пора воспользоваться превосходным и стильным образом Патрисии в качестве лица бренда для продвижения выгодного молодежного сегмента». Далее в записке говорилось, что «компании не повредит», если я буду ассоциироваться со следующим поколением, и это поможет оживить сложившуюся «почтенную» репутацию.

— Что думаешь, Патрисия? — спросил отец, показав мне записку.

— А что для этого потребуется?

— Мы создадим рекламную кампанию с вещами из последней коллекции, и ты будешь ее центром.

— А у меня будет право слова в работе над стилем? — спросила я.

— Разумеется, — утвердительно ответил он.

Все происходило настолько быстро, что я не могла не заподозрить: отец спланировал все это заранее. Внезапно я вышла из кулис на авансцену — уже как модель и публичное лицо компании GUCCI с журнальными разворотами на пятой странице. Будучи подростком, в одежде нашего производства я выглядела иначе, чем модели постарше. Я приехала в Gucci Galleria, и меня принялись одевать в вечерние платья, повседневную одежду и даже в купальники, парикмахеры начесывали мне волосы и накладывали макияж, затем своей камерой защелкал фотограф.

А потом отец совершил еще один поступок, который меня удивил. Однажды он между делом показал мне рабочую записку и, когда я поинтересовалась, что это, ответил:

— А, это просто объявление о том, что ты теперь входишь в совет директоров.

Казалось, я узнавала обо всем последней.

— И что это значит? — спросила я.

— Это всего лишь означает, что ты должна будешь временами появляться на заседаниях и сможешь из первых рук получать информацию о делах компании.

Именно так все и произошло: без всякой помпы, буднично меня ввели в совет директоров GUCCI America. Мне не только были даны более широкие полномочия в моей повседневной деятельности; теперь я официально вошла в состав исполнительного комитета.

— Я хочу тебе дать более зрелую роль, — сказал он мне, скрывая истинную причину моего внезапного повышения. Отцу было выгодно иметь на своей стороне «партизанский» голос; тем не менее уверена, — он искренне думал, что я могу привнести в совет нечто ценное.

Мне еще не было двадцати лет, поэтому я не придавала особого значения тому, что стала первой женщиной в семье, занявшей кресло в совете директоров. Однако когда я появилась на первом заседании, с ног до головы одетая в продукцию GUCCI, и заняла свое место у овального стола из красного дерева рядом с Джорджо, то почувствовала на себе прожигающие взгляды присутствующих. Сохраняя спокойствие, я просто кивнула всем и улыбнулась.

Все знали, что я присутствую там главным образом для того, чтобы поддерживать отца, но все равно упивалась этой возможностью. Меня также завораживала интрига между отцом и моими братьями, когда он председательствовал на заседаниях. Роберто, его любимец, редко бывал в США, но в тех немногих случаях, когда это ему удавалось, он вел себя безупречно. Джорджо тоже был нечастым гостем, однако отец обращался с ним совершенно иначе, всякий раз сурово одергивая сына, стоило ему открыть рот. Паоло не присутствовал ни на одном заседании за все то время, пока я была в Нью-Йорке. Они с моим отцом по-прежнему были на ножах, и в тот период он в основном жил в Италии, работая над Gucci Plus. Мой кузен Маурицио всегда участвовал в заседаниях и поддакивал каждому слову моего отца.

Как только стартовала новая маркетинговая кампания, пресса окрестила меня «девушкой Гуччи», а раздел стиля «Нью-Йорк таймс» назвал «самой подходящей девушкой в мире», описывая как «итальянскую красавицу с английским акцентом, рожденную в династии, где первенство принадлежит мужчинам». Другие намекали на то, что я стану наследницей Альдо Гуччи. Мысль о роли наследницы, очевидно, была смехотворной, и если кто-нибудь меня об этом спрашивал, я отвечала: «Очень надеюсь, что нет!» Тогда я еще только училась, а империя GUCCI — это не какая-нибудь маленькая аптека. Оставалось только гадать, что думали обо всем этом мои братья, но мне не пришлось долго ждать, чтобы узнать их мнение. Паоло, по-прежнему добивавшийся статуса в компании, стал утверждать, что я и дня не продержалась бы без отца, хотя все же признавал, что у меня «больше мозгов, чем у остальных членов совета директоров, вместе взятых».

Тем временем я пустилась в тур по стране, чтобы резать ленточки на разнообразных торжественных открытиях магазинов. Я была одета в кожаные брюки верблюжьего цвета или замшевую юбку с шелковой блузкой — всегда с обязательными аксессуарами от GUCCI. Моя задача — показать, каким образом можно адаптировать нашу одежду для более молодой, современной аудитории.

— Мое поколение даже не мечтало покупать вещи со знаком GG, — призналась я Руби Хамре по дороге к нашему очередному мероприятию. — Наш образ — слишком благоразумный. Мне хотелось бы в испытанную формулу привнести энергии и веселья.

Должно быть, у папы имелись некоторые сомнения, но увидев, как я обращаюсь с витринами, он понял, что у меня острый глаз и есть необходимые качества для успеха.

— Только помни, что ты — Гуччи, — говорил он мне. — Ты должна быть шикарной и элегантной во всех случаях жизни.

Отец не только признал меня; главное — он подарил мне собственный голос. Я чувствовала себя «сопричастной» и видела свое будущее в творческой свободе, которой жаждала. Может быть, в компании и найдется для меня долгосрочная роль, думала я.

У Паоло, напротив, такой уверенности в своем будущем в GUCCI быть не могло. Вернувшись в лоно семьи, он решил, что ему будет предоставлена бо?льшая независимость, тем более речь шла о его дизайнерских разработках для Gucci Plus, но потом обнаружил, что каждый созданный им эскиз обязательно требует одобрения руководства. Чаще всего его идеи отвергали. Совет директоров утверждал, что творчество Паоло не вписывается в стиль компании. Он, в свою очередь, воспринимал это как заговор, возглавляемый папой и дядей Родольфо, и жаловался на предвзятое отношение. В июне 1982 года накал страстей достиг кульминации, когда отец временно отстранил его от дел вплоть до общего собрания совета директоров, которое должно было состояться в июле во Флоренции.

Я не присутствовала на той встрече, но слышала, что она закончилась взрывом. Вместо того чтобы идти своим обычным сонным чередом, заседание неоднократно прерывалось репликами Паоло, который стремился выплеснуть все свои обиды, а затем отклонился от повестки заседания, чтобы задать отцу вопрос насчет прибыли, якобы утекающей в офшорные холдинговые компании, — факт, который, по утверждению Паоло, вскрылся совсем недавно.

Когда повестка дня заседания превратилась в хаос, отец попытался восстановить порядок и попросил секретаря перестать вести протокол. В наступившем неловком молчании раздался необычный щелчок.

— Что это за звук? — спросил папа.

Все прислушались, затем дружно повернулись к Паоло. Звук исходил от диктофона, спрятанного в его пиджаке. Понимая, что разоблачен, он полез в карман и вынул оттуда преступное устройство, которое дерзко выложил перед собой на стол.

— Он все это записывал! — воскликнул кто-то, и при виде столь грубого обмана раздалось коллективное «ах!».

По словам отца, Джорджо и Маурицио попытались выхватить диктофон у готового сорваться в истерику Паоло, последовала потасовка. Сидевший во главе стола отец, не веря собственным глазам, наблюдал, как его племянник и сыновья хватают друг друга за грудки. Потом Паоло схватил свое предательское устройство и побежал на выход, выкрикивая, что на него совершено нападение. Получив несколько царапин на лице, он подал иск на сумму в 13,3 миллиона долларов по факту нарушения условий контракта и обвинил своих родственников в том, что они «избивали и колотили» его кулаками и «разными предметами».

Новость о драке вышла под сенсационными заголовками вроде «Семейные распри сотрясают дом Гуччи», уподобив эту свару проблемам клана Борджиа. Реакция отца была типично дипломатичной. Пожимая плечами, он говорил журналистам: «Паоло любит преувеличивать». Но в узком кругу он давал волю ярости и говорил маме:

— В этом мальчишке нет никакого уважения!

Папа уволил Паоло, не оставив ему ничего, кроме его доли в компании. Зная, что Паоло не сдастся, все гадали, что будет дальше. А вскоре появилась разгадка, когда он снова поднял бучу, заключив сепаратную сделку и дав свое имя линии мебели. Он даже открыл в Нью-Йорке — незаконно — магазин Paolo Gucci. Мы с матерью были далеко не единственные, кто пребывал в тревожных догадках, куда все это заведет, но она особенно огорчалась, видя, как моего отца изматывали проблемы на той стадии жизни, которая, по идее, должна быть самой спокойной.

Нас ждали очередные дурные вести: у дяди Родольфо врачи обнаружили рак простаты. Лучевая терапия приковала его к инвалидной коляске, и он вернулся в Сент-Мориц для последующей реабилитации. Через считаные дни Маурицио взял под свой контроль предприятие в Милане. Когда в одном ведущем итальянском журнале появилась статья о нем, в которой он превозносил себя, моего отца особенно возмутило, что он подал себя как будущего главу Gucci. Моя мать сразу заподозрила, кто стоял за этой публикацией, и пророчески предостерегла папу:

— Жена Маурицио станет крахом для этой компании!

Как всегда, меньше всего мне хотелось создавать новые проблемы. В начале 1983 года приближалось мое 20-летие. Я работала на полную ставку — как координатор по моде и разъездной посол компании. Мне выделили отдельный кабинет и поручали задания быть «тенью» отца во время поездок в магазины, на встречах и во взаимодействиях со служащими — опыт, который я считала бесценным.

— Внимание к деталям имеет первостепенное значение, — напоминал мне отец, останавливаясь по дороге, если замечал, что стеклянные столешницы не натерты до блеска, так же, как это делал мой дед. — Качество не может быть предметом компромисса, — настаивал он, проверяя, нет ли на кожаной сумке трещин или царапин. Я запоминала все его замечания и утешалась тем фактом, что всегда, когда мне это потребуется, смогу черпать из отцовского опыта и мудрости.

Я была ревностной ученицей, жаждавшей упрочить свою роль в компании, хотя знала, что мне придется вложить много упорного труда. И была только «за». Впервые в жизни получала не просто удовольствие, но и зарплату.

Мой отец продолжал летать по миру, держа руку на пульсе наших зарубежных предприятий, в то время как мать продолжала вести обычную жизнь, проводя бо?льшую часть времени в Риме. Я по-прежнему мало контактировала с ней в этот период; она не проявляла интереса к моему участию в бизнесе, поскольку была далека от него. Когда я узнала, что она одна прилетит в Нью-Йорк на свой день рождения в октябре, то решила устроить для нее вечеринку в своей квартире, которая располагалась через холл от квартиры отца. Одна из моих любимых маминых фотографий была сделана именно в тот вечер. Сорокапятилетняя мама роскошно выглядела в розовом свитере из ангоры и черных кожаных брюках. Мои друзья откупорили в ее честь шампанское и устроили овацию. Затем кто-то приглушил свет, и я вручила ей торт со свечами, а гости пели «С днем рождения!».

— Buon compleanno^[76], мама! — воскликнула я, когда она задувала свечи, и, похоже, ей нравилось (для разнообразия) находиться в центре внимания в роли la festeggiata^[77]. Хотя у нас по-прежнему оставались разногласия, совместных беззаботных моментов стало больше. Я была счастлива видеть ее такой радостной и молилась лишь о том, чтобы это состояние продлилось подольше.

Той весной мы с отцом полетели в Милан под предлогом открытия нового магазина прямо через улицу от того, которым руководил дядя Родольфо после войны. Теперь им заведовал Маурицио, и отцу было странно и непривычно осознавать, что брата больше нет рядом. В стандартной ситуации папа взял бы на себя более активную роль в организации торжества, но все понимали, для чего он на самом деле явился. Фоффо умирал, и папа приехал попрощаться.

Вплоть до того дня в Милане у меня просто не было возможности узнать Маурицио поближе. Не считая его скромных появлений на совете директоров, я видела его однажды на вечеринке в Нью-Йорке вместе с Патрицией, но мы едва перемолвились словом. Так что, когда я узнала, что он навязался сопровождать моего отца — между прочим, против его желания — во время последней встречи с Фоффо, это обнажило вселяющую тревогу черту его характера, о которой я прежде не знала. На самом деле Маурицио контролировал все подобные визиты, причем делал это до такой степени навязчиво, что мой брат Роберто позднее сказал, что Маурицио словно «охранял заключенного».

Отец был потрясен дряхлостью Фоффо. Поскольку Маурицио собственнически нависал над ними, они лишь перемолвились парой слов, а потом Родольфо велел сыну на несколько минут выйти из комнаты, чтобы они могли «поговорить наедине». В те краткие минуты Родольфо поманил папу, чтобы тот наклонился поближе, и заставил его пообещать, что он будет пристально приглядывать за Маурицио и никогда даже близко не подпустит его жену Патрицию к акциям компании. Отец заверил брата, что сдержит слово, еще немного побыл с ним, а потом поцеловал в лоб на прощание.

Родольфо умер в мае 1983 года и был похоронен в семейном склепе на кладбище Соффьяно за городской чертой Флоренции. После его смерти мой отец, старший из сыновей старого Гуччо, единственный оставался в живых. Это было концом эпохи и началом новой главы в истории компании — и вопрос, кто унаследует принадлежавшие дяде 50 процентов акций, пока оставался без ответа.

Погруженная в работу, я мало что знала о стычках между отцом и остальной частью семейства. Он редко обсуждал со мной такие проблемы, к тому же тогда я по уши влюбилась. Нарушив свою клятву никогда не влюбляться в итальянцев, я начала встречаться с виноторговцем из Виченцы в северной Италии. Его звали Сантино. Наше знакомство завязалось неудачно, когда я буквально упала в его объятия, оступившись на коктейль-вечеринке в Ньюпорте, на Род-Айленде. Вечеринку в поддержку вступления команды Италии в Кубок Америки на яхте Azzurra устраивал Ага-хан^[78], а спонсировала компания Cinzano. Когда я шла по газону в коротком черном коктейльном платье с блестками (разумеется, от GUCCI), высокая шпилька одной из моих туфель застряла в мягкой почве, и я потеряла равновесие.

— Позвольте вам помочь, — проговорил Сантино, ловя меня в полете. Стоило мне взглянуть в его зеленые глаза, как я пропала. Необыкновенно красивый, он напоминал молодого Фрэнка Синатру. К тому же он отличался спонтанным и шаловливым характером, и я никогда не знала, чего от него ожидать. Что-то в нем вызывало во мне искренний восторг, и мы сразу же прониклись друг к другу симпатией. Узнав, что он знаком с одной моей подругой в Нью-Йорке, я позаботилась о том, чтобы Сантино получил приглашение на официальный банкет, который я устраивала в своей квартире несколько недель спустя. Он пришел, а в следующий уик-энд пригласил меня на бранч с друзьями в своем доме в Гринвич-Виллидж, чтобы мы могли вместе посмотреть первый в истории «гей-парад». После этого я редко покидала его квартиру, впервые в жизни встретив мужчину, который дорожил мною и все для меня делал.

— Я знаю, что ты думаешь, но он не такой, как все! — сказала я матери, которая не стала скрывать скептицизма. — Он заставляет меня чувствовать себя особенной, не похожей на других.

Я умолчала о том, что в нем также чувствуется нечто необузданное, и тем он привлекал меня, как ни один другой мужчина. Я была совершенно без ума от него.

Вскоре после этого, когда Сантино предложил мне сесть в самолет и на пару дней слетать на Ямайку, я примчалась к матери, чтобы сообщить ей эту новость.

— Я должна поехать, мама! Прикроешь меня?

Привыкшая хранить тайны, она согласилась почти ничего не говорить папе, и я уехала. Дело не в том, что я боялась отца, но наши отношения только-только начинались, и не было смысла ничего рассказывать до тех пор, пока не настанет время, когда он действительно должен будет о них узнать.

На Ямайке, ныряя в глубокие холодные воды Блю Хоул, танцуя до рассвета на фестивале регги или просто лежа в гамаке под пальмой, я чувствовала, что еще никогда не была так счастлива. Все казалось новым и волнующим, и все в моей жизни в тот момент складывалось воедино в идеальной гармонии. Отец возложил на меня больше обязанностей в бизнесе, мать пребывала в добром расположении духа, а у меня появился мужчина, который рождал во мне ощущение, будто я — единственная женщина на свете.

Разве могло что-то пойти не так?

Глава 21
Месть Паоло и расследование против Gucci

Хотя кому-то может казаться, что члены моей семьи во многом были баловнями судьбы, я и мой отец не согласились бы с этим мнением. Он не был суеверным и никогда не верил в «просто» удачу — так же, как и я. Мы оба считали, что люди сами куют свои судьбы и, опираясь на взвешенные решения, способны сделать свою участь лучше.

Мой дед Гуччо отправился в Лондон и устроился работать в «Савой» не спонтанно — он это спланировал, не полагаясь на случай. Маленькую флорентийскую мастерскую мой отец превратил в глобальный феномен, опираясь на собственное ви?дение и упорный труд; он никогда не действовал по наитию. Мама решилась пойти работать — и оказалась в магазине Гуччи, хотя она сама почти наверняка стала бы утверждать, что это было предрешено звездами.

Однако в дальнейшей жизни у моего отца были все причины начать верить в злой рок, когда череда невзгод сбила его тщательно сконструированный мир с оси и он утратил власть над событиями. С учетом предсказаний бабушки и пророческих снов моей матери нам следовало бы предвидеть, что? на нас надвигается. Теперь мама утверждает, что змея, с которой она столкнулась во Флориде, имела более глубокий смысл, чем ей представлялось в то время, хоть она и прочла, будто змея символизирует несчастье, которое падет на голову главы дома.

Первый удар был нанесен летним утром 1983 года, когда мой отец легкой походкой вошел в холл своего офиса на Пятой авеню.

К нему неожиданно приблизился незнакомец и вручил пакет документов. Этим человеком был представитель американской внутренней налоговой службы IRS, а бумаги, который он сунул в руки моему отцу, — требование предоставить его личную финансовую отчетность плюс отчетность компании GUCCI America за 1979–1981 годы. Эта повестка явилась результатом одного из судебных исков Паоло по поводу так называемой «финансовой недобросовестности». Он утверждал, что якобы не облагаемые налогом платежи переводились на офшорные счета. Хотя суд отклонил этот иск, его беспочвенные обвинения привлекли внимание криминального следственного отдела IRS.

В последнее время отношения между Паоло и папой испортились окончательно. После того, как моего брата изгнали из компании и на каждом шагу его планы рушились, он позвонил отцу в Палм-Бич, умоляя о помощи и заявляя, что остался нищим, разведясь с первой женой и снова женившись: мол, теперь ему нужно содержать две семьи и скоро родится ребенок. Мама была рядом, когда отец принял этот звонок, и по его виду могла судить, что разговор развивался не слишком хорошо. Снова всплыла тема Gucci Plus, но отец, не способный простить инцидент на совете директоров и тот факт, что Паоло предпринял юридические действия против собственных родственников, наотрез отказался сотрудничать с сыном.

Под конец папа взорвался. Вскочив на ноги, он выкрикнул:

— Нет, Паоло! Я не могу тебе помочь! Тебя пригласили обратно в дело — и посмотри, что ты сделал! Как ты посмел? Ты сам во всем виноват!

Затем он швырнул трубку на рычаг, проклиная тот день, когда родился Паоло, и называя его un idiota, после чего выбежал из комнаты. Он не сознавал, насколько далеко Паоло был готов зайти, чтобы отомстить. «Идиот» превратился в maledetto, проклятого, как только мы узнали, что Паоло согласился сотрудничать с IRS, и теперь эта служба обладала конфиденциальными документами, которые могли быть взяты только из личных бумаг моего отца.

Под тихо кипевшим папиным гневом крылось нечто намного более глубокое — горькое разочарование от того, что собственный сын смог запросто его продать. Предательство разбило ему сердце, и результаты были налицо. Когда мама позвонила мне, чтобы рассказать о случившемся, она была настолько вне себя, что мне показалось, что у нее вот-вот случится нервный срыв.

— Что произошло? — спросила я.

— Дело в твоем отце. Мне невыносимо видеть его таким. Он просто сидит, сидит и не говорит ни слова. Это все Паоло виноват. Презренный человечишка! Не знаю, что делать.

Последние новости из Нью-Йорка еще больше усугубили положение. Федеральные агенты, получившие ордера на обыск, ворвались в офисы GUCCI и изъяли все документы и банковские уведомления компании. Даже в Гонконге финансистам были даны приказы помогать следствию. Это было крупное международное расследование — такая буря не пройдет бесследно. Мой отец как генеральный директор компании понял, что ему придется взять на себя всю полноту ответственности, когда новость просочилась в прессу.

Мы с мамой были глубоко обеспокоены, но папа старался умерить наши страхи, убеждая, что все счета в надежных руках его поверенных и бухгалтеров. Это они устанавливали офшорные платежи для финансирования предприятий в Юго-Восточной Азии, говорил он, и теперь их призовут разобраться в этом недоразумении. Стараясь делать вид, что все дела идут обычным порядком, он вернулся к работе.

Я знаю, что в те несколько месяцев он чувствовал себя осажденным со всех сторон. Родольфо и Васко уже не было в живых, Маурицио не заслуживал доверия, а бухгалтер моего отца, он же главный «режиссер», стоявший за трансферами денег, недавно скончался. Мои братья Роберто и Джорджо были так встревожены недавними событиями и возможными последствиями для них и их семей, что бомбардировали отца звонками из Италии днем и ночью.

Чем глубже IRS зарывалась в дела компании, тем тревожнее становились новости. Бухгалтеры официально утверждали, что папа имел доход всего в 100 тысяч долларов в год, но потом IRS обнаружила, что его дома в Палм-Бич и Беверли-Хиллз были оплачены офшорным предприятием. Это привело их к проверке консультационных и других выплат, которые в сумме давали миллионы и в которых они, по их утверждениям, тоже нашли «нарушения».

Поверенные отца продолжали сотрудничать с властями, избрав политику открытости везде, где было возможно. Компания подчинялась стандартным практикам бизнеса, уверял они, и никогда не совершала попыток ввести в заблуждение правительство США.

Нас с мамой не нужно было убеждать в том, что все, что предпринимал отец, делалось по совету его бухгалтеров, и он ни в коем случае не пошел бы на такой риск сознательно. Его адвокатская команда, в свою очередь, уверяла папу, что даже если будут найдены какие-то «непоследовательности», любые долги по налогам можно просто выплатить вместе со штрафом — на том дело и кончится. Они заявляли, что мой отец все равно сможет избежать реального содержания под стражей, несмотря на то что это было громкое дело, которым занимался амбициозный молодой прокурор по имени Рудольф Джулиани^[79]. Мол, все, что ему нужно сделать, — это принять полную ответственность и оставаться в США до судебного заседания. «Мы выиграем дело, — говорили они ему, и я сама это слышала. — С вами все будет в порядке».

Отец делал все, что предлагали юристы. Он любил Америку и не испытывал никакого желания бежать в Италию, как обычный преступник, пусть даже именно об этом умоляла его моя мать:

— Давай вернемся в Рим, Альдо!

— Нет-нет, Бруна, — говорил он ей с улыбкой. — Об этом не может быть и речи.

Кроме того, перед ним стояло еще множество задач — не только в Америке, но и глобальных. Даже если у него когда-нибудь мелькала мысль уехать, он знал, что его решение — остаться в США и встретить последствия лицом к лицу — было правильным.

Однако у одного из советников отца было иное мнение, и он взял на себя смелость однажды вечером за ужином предупредить мою мать, что отец вполне может оказаться в тюрьме. Она настолько расстроилась, что папе пришлось прервать вечер и отвезти ее домой. Как только они остались наедине, она дала волю слезам:

— Тюрьма, Альдо?! Но тебе почти восемьдесят! Они ведь не могут посадить тебя в тюрьму, правда?

Он обнял ее и пообещал, что ничего подобного с ним не случится.

— Не волнуйся. Все будет хорошо.

Когда мама рассказала об этом мне, внутри у меня все сжалось.

— В тюрьму? — эхом повторила я. Этого я не могла даже вообразить. Мой отец был неуязвимым: хозяин собственной судьбы, который всегда исправлял ситуацию, когда та выходила из-под контроля, все держалось на нем. Не может быть, чтобы это происходило на самом деле!

Впервые с тех пор, как он ввел меня в состав исполнительного комитета, я полностью поняла преимущества этого поста. Мое присутствие в совете директоров требовалось, чтобы поддерживать любые предлагаемые им шаги и принимаемые решения. Это могло быть что угодно — от одобрения бюджета, выделяемого на новый магазин, до постановки целей продаж на грядущий квартал. Пусть я не всегда улавливала смысл или теряла нить технической или финансовой дискуссии (цифры никогда не были моим коньком), но если моему отцу когда-нибудь и нужны были союзники, то такой момент настал. Как и в вопросе с решениями, которые он стремился провести через совет; отец знал, что может рассчитывать на мою поддержку, но это не отменяло того факта, что он находился под чудовищным давлением.

Он мог «сохранять лицо» со мной и мамой дома, но на совете директоров я увидела ту его сторону, о которой прежде только слышала. Мой брат Джорджо оказался невольным объектом одной из худших папиных тирад. Даже не помню, что именно переполнило чашу терпения отца, но он внезапно вскочил на ноги и начал орать на Джорджо. Это был настоящий ураган, и его ярость потрясла меня. Всю мою жизнь он казался уравновешенным и сдержанным! Видеть его таким, со вздутыми венами на шее, с багровым лицом, извергающего оскорбления, было не слишком приятно. Внутренне я молила его остановиться.

Бедный Джорджо был похож на кролика в свете фар. Я никогда не видела, чтобы кого-то публично так унижали, и, чувствуя его стыд, отвернулась в сторону. В этот момент, уверена, я была последним человеком, которого ему хотелось бы видеть в зале заседаний. Мне было стыдно за него, стыдно за внезапную вспышку отца. Когда его гнев, наконец, остыл, он тяжело опустился в кресло, едва переводя дыхание. Повисла такая тишина, что если бы пролетела муха, ее было бы слышно.

В этот момент я поняла, что папин взрыв не имел ничего общего с проступком Джорджо, каким бы тот ни был; это было отражением его крайней фрустрации, вызванной грядущей катастрофой. Он понимал, что у него возникли серьезные проблемы.

Моя мать тоже это чувствовала и, испуганная тем, что может произойти, начала терять самообладание. Однажды я застала ее в слезах в их нью-йоркской квартире, когда он поехал к своим финансовым советникам в Италию — ему пока еще позволяли это делать. Перспектива ареста моего отца сразила ее, и она зациклилась на мысли, что он не выйдет оттуда живым. Я пыталась успокоить мать, но утешить ее было невозможно — и это возрождало неприятные воспоминания о ее депрессии, когда я была ребенком. Под конец мне пришлось просить папу срочно вернуться из Италии. Между собой мы приняли решение, что будет лучше отправить маму домой, в Италию, и держать ее подальше от разворачивающейся драмы.

Как бы я ни волновалась за маму, отец тоже вызывал у меня глубокую тревогу — особенно с тех пор, как она улетела в Рим. Мне пришло в голову, что необходимость быть сильным ради нее укрепляла его собственную решимость. Всю свою жизнь я полагала, что мама полностью зависит от него, и только в первые дни следствия по делу о мошенничестве до меня дошло, что их зависимость была взаимной.

Ощущая груз ответственности, я изо всех сил старалась поддерживать и отвлекать папу от его проблем при любой возможности. В то время я работала над одним из самых трудных своих проектов — запуском нашей новой весенне-летней коллекции готовой одежды. Презентация должна была состояться в присутствии трех сотен VIP-персон и приглашенных СМИ в зале «Котильон» отеля Pierre в Нью-Йорке. Если показ пройдет хорошо, его можно повторить в Чикаго, Палм-Бич и Лос-Анджелесе. То, что меня выбрали его режиссером, хореографом и продюсером, попутно отвлекало от тревог и меня саму, что было совсем не лишним. Вдохновленная дизайном сцены нашего недавнего шоу в Милане, где был использован приподнятый подиум, я несколько недель отбирала моделей и музыкальное сопровождение, стилизовала одежду и режиссировала отдельные детали шоу. В качестве саундтрека я скомпилировала разностильный плейлист, в который вошли бразильская музыка, босса-нова, регги и R&B. Я увязла в списках дел и понимала, что все взгляды будут устремлены на меня, а это было пострашнее, чем войти в любой совет директоров. Модели, которых я отобрала, пересмотрев сотни портфолио, должны были выйти в финале шоу в обтягивающих черных комбинезонах и наших новейших украшениях из коллекции Oro Coccodrillo.

К моему огромному удивлению, отец пришел заранее. Увидев мое изумленное лицо, он поцеловал меня в щеку и спросил:

— А что такое? Неужели я не могу пожелать удачи своей дочери?

Затем он вернулся за свой столик, чтобы смотреть показ. Я ужасно нервничала и весь вечер молилась, чтобы все прошло по плану, пока модели сновали мимо меня, выходя на подиум и вспышки камер.

Когда шоу закончилось и зал взорвался аплодисментами, по выражению папиного лица я поняла, что подарила ему драгоценный час свободы от горестей, и уже одно это стоило всех трудов.

Когда я увидела, как он стоит и кричит «Brava!», хлопая вместе со всеми остальными, для меня уже не имело значения то, что он не появлялся в школе на родительских собраниях или не видел меня в «Бойфренде».

— Патрисия, я так горжусь тобой! — сказал он мне за сценой после окончания шоу, поднимая в мою честь бокал с шампанским. Это был момент радости, запечатлевшийся в моем сердце. Что бы ни ожидало нас впереди, хорошее или плохое, я знала: он останется со мной навсегда.

Глава 22
Роспуск совета директоров и свадьба Патрисии

Говорят, худшее предательство совершают люди, которых ты считал самыми близкими. С моим отцом именно это и произошло. Все мы страдаем от предательства в тот или иной момент своей жизни — начиная с формирования и распада детских компаний. Однако к тому времени, когда мы становимся взрослыми, любого рода предательство приобретает серьезный характер и часто ведет к разрушительным последствиям.

Моя мать пережила предательство своей бывшей подруги, присылавшей Джорджо те самые подметные письма. Папа тоже не раз сталкивался с коварством, но худшее было впереди. Очередная встреча совета директоров GUCCI была назначена на сентябрь 1984 года. Она проходила в Манхэттене, но отец из-за огромной занятости не смог присутствовать. IRS объявила, что его дело будет слушать Большое жюри присяжных^[80], поэтому он поддерживал тесный контакт со своими поверенными. Несмотря на то что заседание совета проходило в том же здании, он направил своего заместителя — Роберта Берри. Когда запыхавшийся Роберт, повторяя имя отца, ворвался в кабинет, папа недоумевающе поднял на него глаза и приготовился услышать очередные скверные новости. Что еще случилось? Паоло придумал какую-то новую каверзу?

Полученный ответ, пожалуй, он ожидал меньше всего. Сделав неожиданный ход, Маурицио, — который унаследовал имущество Родольфо, — внес предложение распустить совет директоров, освободить от занимаемой должности моего отца и создать новый исполнительный комитет с ним во главе. Это был возмутительный переворот, спланированный как насильственный захват власти. Впоследствии папа узнал, что Маурицио действовал не в одиночку. Паоло согласился продать ему свои акции, таким образом передав в его руки контрольный пакет акций^[81] компании.

Услышав эту новость, отец даже не стал подниматься с кресла. В этом попросту не было смысла. Все уже свершилось. Несколькими этажами ниже его собственный племянник, которого папа принял как родного сына и обучил всему, что тот знал, создал дьявольский альянс, чтобы свергнуть дядю с трона.

Пару дней спустя я вернулась в Нью-Йорк и нашла папу совершенно раздавленным. Таким я его еще не видела. Я застала его сидящим в одиночестве в квартире; в сумерках, не зажигая света, он невидящим взором уставился в пространство.

— Может быть, закажем что-нибудь на ужин? — осторожно предложила я, но он не шелохнулся.

— Я не голоден, — ответил он. — Давай, пойди поешь. Со мной все будет хорошо.

Моя мать прилетела в Нью-Йорк, чтобы быть рядом с ним, пока он продолжал готовиться к защите в суде. Состояние ее было чуть лучше, чем в последние месяцы, но ее по-прежнему снедала глубокая тревога. Однажды, когда она особенно пала духом, я решила сказать ей кое-что, надеясь, что моя новость ее порадует:

— Я беременна.

Это признание, произнесенное вслух, каким-то образом стало более зримым. Из-за мрачных темных туч, нависших над нами, я мучилась, не зная, как выбрать подходящий момент и рассказать о том, что сама только недавно узнала. Я любила Сантино и хотела этого ребенка больше всего на свете, но до боли ясно осознавала: мои родители решат, что я слишком молода, чтобы заводить малыша.

— Я это знала, — ответила мать; в ее ответе звучали нотки покорного смирения. — Мне приснилась маленькая девочка, которая бегала в летнем платьице. У тебя будет дочка.

Полностью доверяя ее предчувствию, я порадовалась, но не могла не признаться:

— Я всегда мечтала родить мальчика, — и рассказала вторую часть своих новостей: — Мы с Сантино женимся.

Мамина реакция была не совсем такой, на которую могла бы надеяться дочь. Она глубоко вздохнула, а потом сказала:

— Ладно, только давай не будем сразу говорить отцу. Ему сейчас слишком о многом приходится думать, и лишнее потрясение ему ни к чему.

Отец лишь недавно познакомился с Сантино, и нам казалось преждевременным делать такое объявление. Хотя я уверена, что он не стал бы возражать, но и в восторг эта перспектива его не привела бы. Я лишь надеялась, что, когда придет время, он за меня порадуется.

Немного помолчав, мама спросила:

— Тебе действительно необходимо выйти замуж?

Эти слова из ее уст застали меня врасплох.

— Я хочу, чтобы у моего ребенка был наилучший возможный старт в жизни, — сказала я, объясняя то, что считала более чем очевидным. — С мамой и папой, которые живут вместе как муж и жена, как нормальная семья — как хотела бы жить ты, сложись все по-другому.

Видя сомнения на ее лице, я добавила:

— Не волнуйся, мама, это будет небольшое, камерное торжество — только мы, родители Сантино и несколько наших друзей.

Прислушавшись к совету моей матери, Сантино согласился, что нам следует подождать до Рождества и сообщить о наших планах отцу, когда все мы соберемся в Палм-Бич. Там и папа будет поспокойнее, и нам будет легче сообщить ему новость, когда ничто не будет его отвлекать, думали мы.

Я улучила подходящий момент через пару дней после нашего приезда. Устроившись рядом с ним, погладила пальцами живот и сказала:

— Тебе следует кое-что узнать, папа. У меня будет ребенок.

Он уставился на меня с непонимающим лицом. Потом сказал ровным голосом:

— Счастлив за тебя.

Быстро заговорив, словно пытаясь вскочить в поезд его мыслей, прежде чем у него появится шанс сказать что-то еще, я поспешила объясниться:

— Мы ничего такого не планировали; понимаю, сейчас тебе не до этого, но мы с Сантино любим друг друга и скоро поженимся — это будет на Ямайке.

Он отвернулся в сторону и прикрыл глаза, добавляя еще один пункт в список затруднительных дел, о которых надо поразмыслить. Наконец отец заговорил:

— Нам придется кое-что сделать, чтобы защитить твои интересы. Я не собираюсь пускать все на самотек, — смягчившись, он снова повернулся ко мне и добавил: — Организуй славную свадьбу — все, что сама захочешь.

Когда я рассказала ему, что? мы спланировали, он лишь кивнул и улыбнулся. В его представлении все должно было быть совсем не так, но я была к этому готова.

Как и любой мужчина, которому приходится просить у отца руки его дочери для вступления в брак, Сантино нервничал. В итоге он выпалил этот вопрос прямо в день Рождества, в тот момент, когда мой отец нареза?л индейку. Держа в одной руке 30-сантиметровый нож, а в другой — вилку, папа с минуту пристально глядел на своего будущего зятя, а потом отложил в сторону приборы и в знак согласия пожал Сантино руку.

Мы должны были пожениться через три недели, 19 января 1985 года. Друзья и родственники, всего двадцать пять человек, были приглашены принять участие в церемонии, которая была назначена в причудливой церкви XVI века, выстроенной католическими миссионерами в бухте Св. Анны, на северной стороне Ямайки. Должны были приехать родители Сантино вместе с двумя его братьями, но со стороны семьи моего отца ожидался только один родственник. Этим единственным представителем стал третий сын Роберто, Уберто, который оказался проездом в Нью-Йорке и в последнюю минуту решил приехать на свадьбу.

Собирались приехать моя подруга Мария и ее бойфренд, а также Андреа — в качестве подружки невесты — и несколько моих друзей из Нью-Йорка. Дресс-код для мужчин был «все только в белом», но отец и братья Сантино решили проигнорировать нашу просьбу, явившись в черных костюмах. После венчания гостей повезли на виллу с видом на океан, которую мы арендовали на время пребывания на Ямайке; там, на пляже, состоялся свадебный банкет.

За пару недель до свадьбы, когда мы с женихом были в Монтего-Бэй и занимались подготовкой, к нам прилетел папин поверенный из Нью-Йорка с брачным договором, который Сантино должен был подписать. Он с готовностью сделал это.

Утро перед бракосочетанием выдалось суматошным. В последнюю минуту возникла масса проблем, и мне пришлось с ними разбираться, поскольку моя мать не принимала участия в планировании. Когда все успокоилось, я надела свой наряд — брюки сальвар-камиз и длинную шелковую рубашку кремового цвета, которая скрыла мой растущий живот. Это был подарок дизайнера Уилли Смита, афроамериканца, моего арендодателя и соседа по нью-йоркскому району Трайбека.

Когда я была готова, мы с Андреа поехали в церковь, у которой ждал меня отец, чтобы повести к алтарю. Хотя ни один из нас даже не представлял, как может быть иначе, все равно для меня значило невероятно много, что он выкроил время в своем безумном расписании и хлопотах из-за приближающегося суда, поставив мой праздник на первое место.

Каким полным достоинства он выглядел в синей рубашке и кремовом льняном костюме, дожидаясь меня возле дорожки, ведущей в часовню!

— Sei bellissima!^[82] — произнес он с улыбкой, подставляя мне согнутую в локте руку. — Это твой день, Патрисия. Его ничто не омрачит.

У меня начали сдавать нервы, когда мы шли по проходу церкви к ожидавшему меня жениху, одетому в белое. Как и каждая невеста, я гадала, правильно ли поступаю. Я чувствовала, как рука отца напряглась под моей, когда мы приблизились к священнику в сутане, который стоял в ожидании, улыбаясь нам.

Мама бесстрастно стояла в первом ряду, по-прежнему всем своим видом демонстрируя сомнения насчет моего решения.

— Я не уверена, что он тебе подходит, Патрисия, — говорила она мне накануне свадьбы.

Мы с Сантино происходили из разных миров, на что не замедлили указать мои родители. Она знала, что такого рода несовместимость, помноженная на рождение ребенка в столь юном возрасте, будет неотступно преследовать нас. Однако мама также понимала, что я сильная, и надеялась на лучшее.

Сделав последний глубокий вдох, я встала рядом с Сантино лицом к священнику. Тот стоял со сложенными ладонями, дожидаясь, пока все разместятся и притихнут. Я попыталась было отнять руку у отца, но он не отпустил меня, а напротив, притянул еще ближе.

— Очень смешно, папа! — прошипела я. Он все равно не отпускал меня, глядя прямо перед собой; на лице его застыло странное выражение. После неловкой паузы я все же выдернула руку, но он тут же снова схватил ее на глазах у всех. Повернулся ко мне. Глаза его была полны слез. Папа еще один, последний раз пожал мою руку и наконец выпустил ее. Наверное, он хотел что-то сказать, но в конечном счете ему необязательно было что-то говорить.

Восстановив самообладание, он растянул губы в улыбке и отошел к моей матери. Смаргивая слезы, я подавила порыв обнять его и сказать, что все понимаю. То, что он любил меня, всегда оставалось невысказанным, но непреложным фактом, и все же в тот момент перед алтарем ему хотелось, чтобы я это знала. В этой старой церкви он вручил мне величайший дар, какой отец только может передать дочери, — свою безусловную, безмолвную любовь и мое самое драгоценное воспоминание о нем.

Позднее в тот день мы собрались на лужайке нашей виллы, где на пляже подали традиционную запеченную на углях козлятину по-ямайски, в то время как калипсо-бэнд играл мелодии Гарри Белафонте^[83], что привело всех в особое, «островное», настроение. Отец Сантино напоил мою мать, и я в жизни не припомню ничего настолько смешного — да и сама она ни разу столько не смеялась. Весь этот день был прекрасным и идеальным, каким я всегда его себе и представляла.

Три дня и три ночи мы были обычной счастливой семьей. Никто и не догадался бы, что папа пребывает в самом центре кризиса. Казалось, с момента приезда весь его стресс бесследно растаял. Хотя лицо его порой явно отражало работу мысли, он сбросил пиджак и всячески старался получать удовольствие, полный решимости не позволить обстоятельствам испортить эти немногие дни, проведенные вместе с нами, и за это я буду ему вечно благодарна.

Однако, когда мы вернулись в Америку, поводов для радости осталось мало. Маурицио, самозваный «миротворец», который заявлял, что «возместит» причиненный ущерб, сам себя усадил еще и в кресло главы Guccio Gucci SpA. Он сделал моего отца «почетным главой» итальянского отделения, но этот титул не имел никакого реального смысла. По мнению папы, после этого шага Маурицио вырвал из семейного бизнеса душу. Он перевел штаб-квартиру из Флоренции в новый щегольской офис в Милане, расположенный неподалеку от его собственного дома. А затем принялся разбазаривать миллионы — и это было только началом непристойного разгульного мотовства.

Купив себе реактивный самолет и приобретя репутацию расточителя, он получил от прессы прозвище «дорвавшегося до денег наследника» и продолжал загонять компанию в гроб. Не питавший уважения ни к верности, ни к опыту, он уволил многих старейших сотрудников компании, включая Руби Хамру. Затем сократил операции с франшизами и «упростил» делопроизводство организации, которая в тот год сообщила о рекордной прибыли в 63 миллиона долларов, при этом уничтожив огромную часть того предприятия, которое мой отец возводил на протяжении десятилетий.

Папа беспомощно стоял в стороне и смотрел на это систематическое четвертование бизнеса — его бизнеса. Затем Маурицио, который, по словам папы, страдал «катастрофической мегаломанией^[84]», отрекся от сделки, заключенной ранее с Паоло; в обмен на долю Паоло в бизнесе он согласился предоставить ему автономию для создания собственных дизайнов. Последовали новые юридические сражения. Мой отец был вне себя. Он пообещал Родольфо на смертном одре, что приглядит за его единственным сыном и не подпустит Патрицию близко к семейным деньгам. Теперь, когда пиар-машина компании объявила ее практически «королевой Гуччи», ему казалось, что он подвел Фоффо.

Однако единственным событием, которое Родольфо приветствовал бы всей душой, было неожиданное крушение брака Маурицио. Бросив Патрицию — мать двух их дочерей, — он изгнал жену в один из принадлежавших им домов и публично унижал ее. Ей мало кто сочувствовал, но все подозревали, что она не из тех, кто тихо уходит со сцены.

Я была слишком занята собственными проблемами, чтобы беспокоиться о том, что происходило в Италии. В моем браке начинали проявляться признаки натянутости, и к тому времени, когда 2 июля 1985 года после трудных родов в нью-йоркской больнице «Гора Синай» родилась моя дочь Александра, я заподозрила, что между нами происходит что-то неладное. Андреа с сестрой приехали навестить меня, и мама тоже была рядом, однако ей пришлось спешно вернуться в Рим, чтобы быть с отцом, который пытался разобраться со своими пошатнувшимися делами. Мать оставалась ровно столько, чтобы увидеть внучку и сказать, какая она красавица.

Общество Сантино ее тяготило. «Этот мужчина тебе не подходит», — повторяла она, чувствуя, что он не подставит мне плечо, когда это будет по-настоящему нужно. Неудивительно, что он уехал через пару недель после ее отъезда, сославшись на дела на Сардинии.

Я провела в больнице десять дней, и мне потребовались еще долгие недели, чтобы оправиться от инфекции, полученной в результате кесарева сечения. Я была настолько слаба, что едва могла стоять на ногах, не то что держать на руках Александру. И жалела только о том, что рядом не было матери, которая могла бы обо мне позаботиться. К счастью, после отъезда Сантино меня выручала Андреа, и с помощью проверенной на практике книги специалиста-педиатра доктора Спока мы с ней кое-как освоили основы.

Когда в город вернулся папа — это произошло через пять недель после рождения внучки, — он тотчас сел в такси и приехал в мой лофт в Трайбеке — районе, который показался ему краем света. Пробираясь между мусорными баками и потогонными фабриками, он гадал, что, ради всего святого, здесь забыла его дочь. Однако когда он взял на руки Александру, все было прощено и забыто. Несмотря на то что он к тому времени уже десять раз становился дедом, теперь все было иначе. Моя мать говорила, что никогда не видела его настолько любящим, и Александра вызвала в нем такую нежность, с какой он не относился даже ко мне в детстве.

У нас с Сантино случались и хорошие, и плохие дни, но мы наслаждались ролью молодых родителей, наблюдая, как наша маленькая дочурка начинает познавать этот мир. И хотя мне очень нравилось быть матерью, я знала, что со временем вернусь к работе и, что еще важнее, буду рядом с отцом.

Он бы ни за что в этом не признался, но, думаю, все отчетливее ощущал, что сражается в заранее проигранной битве. Чем старательнее он цеплялся за власть, тем неуловимее становились его цели. Отказ от контроля был единственным способом выжить. Моя мать пришла к этому осознанию много лет назад, и он видел, что это принесло ей чувство умиротворенности. Он начал с бо?льшим интересом прислушиваться к ней, когда она говорила об освобождении, которое нашла в своих убеждениях.

Она, выросшая в среде ревностных католиков, никогда не сомневалась в существовании Бога, но все же по-настоящему так и не «договорилась» со своей верой.

— Я была верующей без религиозности, — рассказывала она моему отцу. — Верила, но без всякой страсти. А потом мой гуру рассказал мне: Бог во всем, что есть на свете, и я внезапно поняла истинный смысл его слов. Это вызвало во мне отклик.

Решив, что, наконец, настало время познакомиться с маминым гуру, отец полетел с ней в Лондон, чтобы они могли вместе пойти к учителю. К удивлению отца, этот душевный человек, индийский мудрец, сразу же завоевал его безоговорочную симпатию. «Вы должны молиться и молиться, а потом довериться результату», — советовал Сари Нанди. До их знакомства мой отец всегда бывал в церкви по воскресеньям и был религиозен — на свой собственный спокойный, неброский лад. Но с того дня и впредь он регулярно молился, часто заезжая в собор Св. Патрика на Пятой авеню, расположенный недалеко от его квартиры.

Казалось, его молитвы были услышаны, когда он обнаружил факты, способные переломить ситуацию. Помощница дяди Родольфо, Роберта, связалась с моим отцом, позвонив ему из Милана, и рассказала, что через два дня после смерти Фоффо Маурицио приказал ей подделать подпись своего отца на нескольких сертификатах акций компании GUCCI. Когда она отказалась, он заставил сделать это кого-то другого. «Подписанные» фальшивые документы освободили его от уплаты налога на наследство в миллионы долларов.

Папа пошел с этой информацией к флорентийскому мировому судье, который тут же секвестровал акции, пресекая дальнейшие интриги. После этого мой отец подал гражданский иск, утверждая, что его племянник завладел властью в компании «незаконными средствами». Маурицио категорически отрицал все обвинения, но не успел он опомниться, как был изгнан из Guccio Gucci SpA, вымостив тем самым путь для папы к возобновлению его нормальных функций председателя.

Из-за серии вывертов и хитростей, которые подхалимски пересказывала пресса, папа в последнюю минуту потерпел неудачу, а Маурицио сумел добиться отсрочки решающего заседания совета директоров. Мой отец приехал из Италии и столкнулся с завершающим актом предательства племянника: папин нью-йоркский кабинет в его отсутствие был обобран до голых стен, а его самого ожидало извещение об увольнении. Во всем мире на компанию GUCCI работали почти двадцать членов папиной семьи, но впервые за более чем шестьдесят лет он больше не был одним из них. Маурицио как глава американского представительства выпустил пресс-релиз, подтверждающий, что компания GUCCI «прекратила сотрудничество с Альдо Гуччи» и он больше не будет занимать в ней никакого положения.

Едва не обезумев, мой отец немедленно позвонил маме.

— Они отобрали все — все, Бруна! — рыдал он.

Не в силах его утешить, она призывала хранить веру, как советовал ему Сари Нанди.

— Мы должны молиться, Альдо, — настаивала она. — Больше мы ничего не можем сделать.

Глава 23
Слушание по делу Альдо

Наши имена нередко становятся определяющим фактором жизни. Кто мы есть и (что немаловажно) кем нас считают другие — это оказывает непосредственное воздействие на отношения с людьми. Со времен учебы в Херст Лодже я поняла, что моя фамилия — показатель определенного статуса, и научилась жить, не смущаясь, что меня рассматривают и переспрашивают всякий раз, когда я протягиваю новому человеку свою визитку или договариваюсь о встрече. Если меня просят произнести свою фамилию по буквам, я набираю в легкие воздуха и медленно проговариваю, буква за буквой: «Г-У-Ч-Ч-И».

Знакомясь с людьми в Лондоне и Нью-Йорке, я обычно представлялась просто Патрисией. Так было проще. Впоследствии я использовала свою фамилию по мужу, предпочитая оставаться неузнанной. Теперь круг замкнулся, поскольку все мои дочери, не следуя моим советам, решили объединить эту фамилию с фамилиями своих отцов, рискуя, что их будут воспринимать теми, кем они не являются.

Для моего отца его имя было всем. Задолго до того, как они с дедом сочинили семейную историю, папа гордился тем, чего они достигли и как изменили судьбу своего рода благодаря упорному труду, проницательности и решимости. Из неимущих шляпников, жителей захолустной Тосканы, их семейство превратилось в богатых производителей предметов роскоши, ставших брендом, которому не было равных.

Фамильные сокровища папа искренне намеревался передать своим сыновьям, своему племяннику и — полагаю, в конечном счете — мне и моим детям.

Он и представить не мог, что однажды его имя будет смешано с грязью, или — хуже того — бесчестье на него навлечет его собственная плоть и кровь. Эта перемена участи потребовала от него грандиозной адаптации, и я знаю, каким сокрушительным разочарованием она для него стала. Впервые за десятки лет потеряв свой офис, куда нужно было приезжать на работу, и не имея ясного представления о том, какое направление избрать в бизнесе, он смог лишь устроить временную нью-йоркскую базу в соседней квартире и пытаться сохранять достоинство. Мама бо?льшую часть времени проводила в Италии; она прилетала в Нью-Йорк, оставалась там на месяц, а затем возвращаясь в свое убежище. Каждый день приходила папина секретарша, чтобы помогать ему с телефонными звонками и бесконечной перепиской — с юристами, бухгалтерами, коллегами и родственниками в Италии.

Когда он предложил, чтобы мы с Сантино перебрались обратно в мою прежнюю квартиру напротив его собственной, я сразу же согласилась. Этот новый «дом» смотрелся несколько устарело и действовал угнетающе после нашего яркого, белого, полного воздуха лофта, так что отец с радостью позволил мне обновить квартиру, чтобы она соответствовала нуждам молодой семьи.

Приятно было снова находиться рядом с ним, особенно в такое ужасное время. Он очень исхудал, и у него появилась какая-то загнанность во взгляде, которая надрывала мне сердце. К счастью, я была настолько занята, что у меня не оставалось времени на долгие раздумья. Будучи членом совета директоров и руководителем, ответственным за оформление витрин, я по-прежнему имела свой участок работы, которая включала голосование по вопросам, выносимым на совет, вне зависимости от направления дальнейшего развития компании. Джорджо и Роберто тоже входили в совет, но оставались в Италии, откуда могли сообщать новости папе. Я очень мало контактировала с ними, и мой отец был единственным, кто разбирался с их проблемами. По какую бы сторону Атлантики мы ни находились, нам всем было запрещено выдавать какую-либо информацию моему отцу, хотя, конечно, мы все равно это делали. Я, в частности, стала его глазами и ушами во всех вопросах, связанных с отчетами, протоколами и служебной перепиской компании. Знала, что Маурицио и его присные могут уволить меня, если им станет известно о моих манипуляциях, но я была готова к этому риску.

Первое слушание по делу отца было назначено на январь 1986 года. Поверенные договорились с отцом, что он признает свою вину, выплатит деньги, которые задолжал по налогам, и все ограничится штрафом, хотя он и настаивал, что бухгалтерская деятельность компании осуществлялись без его ведома. По мере приближения назначенного дня его приготовления к слушанию становились все интенсивнее. Я потеряла счет встречам с его адвокатами, которые продолжали уверять нас, что сумеют убедить суд оставить отца на свободе.

Чтобы защитить семейные активы, мой отец решил разделить свои акции итальянских предприятий между Джорджо и Роберто, ничего не дав Паоло. Себе он оставил всего 16,7 процента акций американских предприятий. Если оценивать ситуацию задним числом, это было самым катастрофическим решением в его жизни. Он отчаянно желал защитить семейное достояние и ни на миг не задумался о том, что на семью нельзя положиться.

Поскольку в жизни отца происходило столько важных событий, у меня оставалось мало времени, чтобы думать о чем-то еще. Прошло полгода с рождения Александры, а ее до сих пор не крестили. Родители Сантино, религиозные католики, предупреждали, что, если с ней что-то случится, она окажется в чистилище. Когда они пригласили нас в тот год провести Рождество вместе с ними, мы договорились крестить дочку 30 декабря в их родном городке в северной Италии.

Мой отец не смог приехать. Ему нужно было готовиться к следующему слушанию, и он решил вместо этого провести тихое Рождество в Риме. Кроме того, ему необходимо было побыть наедине с мамой. В последние месяцы его зависимость от нее возросла, и его ужасно печалило, что ее нет рядом. Хотя они каждый день разговаривали по телефону — это были долгие разговоры, которые затягивались далеко за полночь, — папа отчаянно по ней скучал.

Снова оказавшись вместе в городе, где они влюбились друг в друга, мои родители старались не думать о возможности тюремного заключения отца — немыслимый исход, особенно для мамы. Она давным-давно смирилась с тем, что она, вероятно, переживет его — это была неизбежность, от которой невозможно было спрятаться. Когда во Флориде отец подхватил пневмонию, она думала, что его время пришло, но черпала утешение в том, что была с ним рядом. В тюрьме же не могло быть и речи о такого рода утешении, а их расставание при подобных отвратительных обстоятельствах, полагала она, наверняка его прикончит. Были моменты, когда она думала, что это доконает и ее.

Рождество настало и прошло, их праздники были и сладостными, и горестными одновременно. Спали они плохо: просыпались посреди ночи с холодным осознанием, что это, возможно, их последние совместные дни. Вечером накануне возвращения в Штаты папа был серьезен, как никогда. Он провел утро за сборами и последними приготовлениями перед отъездом, а потом за час до выхода попросил мать присесть возле него, поскольку ему нужно было сказать ей кое-что важное.

Вручив маме большой конверт, он сказал:

— Мне нужно, чтобы ты это сберегла, Бруна. Ты — единственный человек, которому я могу доверять. Если со мной что-нибудь случится, ты должна отдать это Роберто и Джорджо.

Раскрыв сверток, он показал ей переплетенные в кожу альбомы акций и толстую пачку лир. Как издавна повелось в семье Гуччи, эстафетную палочку передавали по мужской линии. Мои братья всю жизнь проработали в этом бизнесе и предположительно имели на него право. Я даже не рассматривалась в качестве наследницы, да и не рассчитывала на это. Просто так уж было заведено — классический пример консервативного мышления отца и его поколения.

Моя мать знала, что держит в руках наше будущее, и была растрогана этим беспрецедентным актом доверия. «Любая другая женщина сбежала бы в Южную Америку и каталась бы как сыр в масле!» — восклицала она впоследствии. Однако она была напугана этой ответственностью и поспешила в банк, спрятав акции под шерстяной накидкой, жаждая поскорее поместить их в защищенную ячейку.

Через пару дней Александру крестили в Кьеза ди Сан-Мартино в Скио, городке, лежащем в сотне километров от Венеции. Был промозглый туманный день, и, стоя в церкви, мы дрожали. Мама приехала на крещение, но была очень печальна. Это день был заряжен самыми разными эмоциями: моя милая подруга Мария, которую я просила взять на себя роль крестной матери, погибла в автомобильной катастрофе пару месяцев назад, и ее место заняла одна из знакомых Сантино. Энрико стал крестным отцом, и нашу малышку официально нарекли ее именем.

По возвращении в Нью-Йорк отец отправился в суд в одиночестве — таково было его желание. Он еще раньше настоял, чтобы моя мать оставалась дома, поскольку, по его словам, это была «чистая формальность». Он должен был подать свое прошение, и дело отложили бы до полного слушания с вынесением приговора, который будет оглашен в том же году. В присутствии кого-либо из нас не было необходимости. На самом же деле отец не хотел, чтобы кто-то видел его позор, а мать не была уверена, что сможет вынести это зрелище.

Однако, зная, через что ему придется пройти, когда никого из нас не будет рядом, я чувствовала собственную беспомощность и не могла не возмущаться несправедливостью происходящего. Его не только вынудили взять на себя вину за схему, в которой он не участвовал; все остальные воспользовались ее плодами, в особенности Родольфо и — по наследству — Маурицио. Однако, поскольку мой отец был главой компании и единственным обладателем грин-карты, всю вину свалили на него. Да он и не позволил бы сделать по-другому. Человек высоких принципов, он верил, что власть означает ответственность, и в любом случае неведение не оправдывает нарушителя перед законом.

Стоя в зале суда, недалеко от галереи прессы, набитой репортерами, жаждавшими ославить его как мошенника, мой отец признал вину в двух случаях уклонения от уплаты налогов и одном случае сговора с целью воспрепятствовать работе IRS и направить ее по ложному следу. Каждый эпизод предусматривал максимальное наказание в виде пяти лет тюремного заключения, хотя его адвокаты обещали, что он выйдет из зала суда свободным человеком, пусть и существенно обедневшим. Юристы IRS утверждали, что с 1972 года в общей сложности было выведено 18 миллионов долларов, и бо?льшая часть этой суммы предназначалась «неназванным партнерам по сговору». Они настаивали, что мой отец должен выплатить налоги на сумму почти восемь миллионов долларов. В своем коротком заявлении папа сказал судье: «Я в этом не был замешан», — снова подтвердив, что не был осведомлен о том способе, которым производились офшорные платежи.

После 10-минутного слушания судья приказал ему приступить к погашению задолженности по выплате налогов и наблюдал, как отец там же, в зале суда, выписал чек на миллион долларов, прежде чем слушание дела было отложено.

К тому времени, когда я вернулась в Манхэттен, отец испытывал явное облегчение от того, что испытания остались позади. За свою долгую карьеру в бизнесе он никогда не сталкивался с таким публичным унижением, и это не могло его не возмущать. По его словам, он оговорил сам себя «ради общего блага».

Следующие несколько недель отец был настолько сфокусирован на непрерывных юридических баталиях и решении судьи отложить вынесение приговора на сентябрь 1986 года, что, когда он неожиданно пришел на празднование моего 23-летия, я была в восторге. Сантино организовал сюрприз-вечеринку в аргентинском ресторане в районе Митпэкинг, на территории, которая в те дни считалась «нейтральной». В этот единственный вечер, в окружении моих друзей и некоторых наиболее колоритных представителей богемы Нью-Йорка, включая Дианну Брилл, самопровозглашенную «королеву даунтауна» ростом 175 сантиметров, я увидела, как в его глазах появился блеск, которого не видела уже целую вечность. Известная под прозвищем Бабблз («Пузырики»), с блондинистыми волосами, начесанными так, что они стояли дыбом, Дианна сразу же прониклась к моему отцу симпатией, а он не мог удержаться и пожирал взглядом ее прославленную грудь, сидя по другую сторону стола. Поскольку мама была в Риме, папа взял с собой вместо нее Лину Росселлини, которая, похоже, была ошарашена всем происходящим, гадая, что же будет дальше, когда мои друзья вовсю разойдутся.

Вскоре после вечеринки мой отец сделал нечто ошеломительное. Хотя он по-прежнему имел право присутствовать на очередном заседании совета директоров во Флоренции, все были на нервах, гадая, действительно ли он придет и встретится лицом к лицу с Маурицио, который удержался у власти. Когда же он на самом деле появился на встрече, атмосферу можно было резать ножом. Несмотря на все то, что Маурицио заставил отца пережить, он обнял племянника, словно ничего не случилось, расцеловав его в обе щеки.

Усевшись за стол, за которым некогда председательствовал, он обратился к новому главе, назвав его «молодым человеком», и с отеческой улыбкой предложил оставить разногласия в прошлом и работать вместе. Маурицио отказался играть в эту игру. Хотя в отношении него по-прежнему велось полицейское расследование, он дал ясно понять, что намерен решительно проводить в жизнь свои планы по реорганизации. Единственной спасительной милостью было то, что два моих брата оставались вице-президентами.

Как всегда, СМИ питали жгучий интерес к делам компании. После встречи мой отец сказал одному из поджидавших журналистов, что по-прежнему остается оптимистом и возвращается в Нью-Йорк с надеждой, что «согласие [наступит] неминуемо». По возвращении в Манхэттен он действительно выглядел более обнадеженным, и на некоторое время мы возобновили нормальную жизнь — ходили в наши любимые рестораны или ужинали дома, в моей квартире. Сантино был отличным кулинаром, и что бы он ни готовил, получалось вкуснее, чем в ресторане. Папа играл со своей Алексиной, нашей горячо любимой девочкой, которая уже начинала говорить некоторые слова, включая прозвище для дедушки — «баббо», как любовно называют патриархов в тосканских семьях. Он млел, когда она так обращалась к нему, поскольку сыновья всегда называли его по-английски — дэдди.

С подачи мамы папа привел в действие механизм юридического признания меня его дочерью в Италии, чтобы больше не было никаких препятствий к получению мною минимального наследства — плюс то, что он сам решит мне оставить. Мама дала ясно понять, что, если он этого не сделает, официального признания мне не видать.

— У тебя будет итальянский паспорт, — объяснила она мне.

— Но мне нравится мой британский паспорт! — возразила я. — Я им горжусь.

Теряя терпение, мама твердо заявила, что мне разрешат иметь оба.

— Просто сделай, как я говорю, это в твоих интересах, — заключила она.

Я не стала спорить.

Мой статус стал официальным в мае того года. В возрасте двадцати трех лет я, наконец, могла считаться итальянской гражданкой и теперь была официально признана дочерью Альдо Гуччи, получив равные с братьями права на имущество отца. Не то чтобы это было главной моей мыслью — да и папиной тоже, если уж на то пошло, поскольку он, должно быть, гадал в то время, останется ли у него хоть что-нибудь после того, как все необходимое будет сказано и сделано. Ему еще нужно было где-то найти несколько миллионов, которые он задолжал налоговому ведомству, а это была не та сумма, которая лежала у него на банковском счете. Первым активом на продажу были дом и земля, принадлежавшие ему в Палм-Бич, а потом — что ужасно его расстраивало — он был вынужден выставлять на аукцион произведения искусства из Gucci Galleria, одно за другим. Думаю, из всех болезненных моментов, с которыми ему пришлось столкнуться, этот был одним из худших, поскольку у него не оставалось выбора — только расстаться с этим прекрасным отражением его бизнеса и всего, что он создал.

Хотя в период накануне вынесения приговора отец сохранял внешнюю невозмутимость, он похудел и побледнел, даже как-то постарел. Его разговоры с моей матерью стали более глубокими и эмоциональными. Она тоже становилась все более угрюмой, и я, одновременно борясь с трудностями материнства и непрекращающимися проблемами в браке, подолгу разговаривала с ней по телефону, стараясь подбодрить ее, чтобы отец не слышал му?ки в ее голосе.

«Молитесь и доверьтесь результату», — говорил им обоим Сари Нанди. Прислушиваясь к его словам, мой отец часто заходил в собор Св. Патрика, преклонял колени и размышлял о том, что с ним сталось.

Похоже, великое имя Гуччи теперь было для него потеряно. Что он мог предъявить как результат трудов всей своей жизни?

Мне тоже пришлось барахтаться в неприкаянности. Хотя я с самого начала не хотела участвовать в семейном бизнесе, отец меня переубедил и дал мне приносящую удовлетворение и сто?ящую роль в нем, которую постепенно полюбила. Я не планировала карьеру в розничной торговле, но начала верить, что для меня есть место в GUCCI. «Что готовит мне будущее?» — спрашивала я себя.

Я никогда не была особенно религиозна, но в то долгое жаркое лето в Нью-Йорке, в ожидании дня, когда моего отца потенциально могли приговорить к тюремному заключению, должна признаться, тоже обратилась к Богу.

Глава 24
Заключение дотторе Гуччи

Мы редко осознаем пределы собственных сил, пока не подвергнемся настоящему испытанию. Тогда мы обнаруживаем в себе скрытые резервы, о существовании которых даже не догадывались. Всю свою жизнь мне приходилось опираться на эти резервы в трудные времена.

Несомненно, одним из таких испытаний был день, когда я поднялась по ступеням лестницы величественного здания Верховного суда штата Нью-Йорк на площади Фоли, крепко держась за локоть отца; ему уже исполнился восемьдесят один год и, возможно, предстояло тюремное заключение. Было такое ощущение, будто мы поднимаемся на гору, и я едва могла перевести дух. Папа не рассчитывал на мое сопровождение в суд и не просил об этом, но мама была в Риме, и я отказалась оставить его одного перед лицом судьбы.

Выстроенное из гранита и стилизованное под римский храм, это здание украшено коринфской колоннадой и широкой каменной лестницей, которая поднимается к треугольному фронтону с надписью «Равное правосудие по закону». Как папа не хотел выпускать мою руку в день моей свадьбы, так и я не хотела отпускать его теперь, когда мы вошли в зал суда и должны были занять свои места: отец и его поверенные — в первых рядах, мы с Сантино через пару рядов позади них.

Как единственный обвиняемый по делу о мошенничестве в особо крупном размере в высшем суде Манхэттена, отец, должно быть, мысленно возвращался к тем дням 1953 года, когда он смотрел на статую Свободы, прежде чем сойти на берег в бухте Нью-Йорка с мечтой о покорении Америки. Он бродил по Пятой авеню, где положил глаз на свой первый американский магазин, представляя свою фамилию, сияющую большими золотыми буквами в самом сердце этого города. Пару лет спустя, когда синдром смены часовых поясов и возбуждение не давали ему заснуть по ночам, он писал одно из своих многочисленных любовных писем своей Брунине в Рим: «Я хочу, чтобы ты увидела, как здесь все прекрасно… Нью-Йорк — это по-настоящему роскошная жизнь… как замечательно жить так, как живут здесь!»

Эти мечты были изодраны в клочья теперь, когда он сидел в зале суда, тесно переплетя пальцы рук, сложенных на коленях. Преданный, изгнанный и опозоренный, папа казался как-то меньше, чем обычно, ссутулившись на своем месте и глядя прямо перед собой, пока журналисты и публика занимали свои места позади нас. Это был тот момент, которого мы все ждали. Месяцы разговоров и молений завершились. Помимо нас с Сантино, никто из членов семьи не присутствовал, не было никого из его прежних коллег или сотрудников. Единственная демонстрация солидарности обнаружилась в виде ряда характеристик, напоминавших судье о множестве благотворительных начинаний, которые поддерживал мой отец. Маурицио умыл руки. Роберто и Джорджо предпочли остаться в Италии, да и Паоло, главный информатор, щеголял своим отсутствием.

Пока я старалась не поддаваться слабости, процедура шла своим чередом, и суд удалился на совещание перед вынесением приговора. Мучительная неизвестность происходящего за тяжелой дубовой дверью тяготила, но стенографист позднее должен был представить официальный отчет о ходе обсуждения вердикта. Поверенный моего отца, Милтон Гулд, который был всего на четыре года моложе него, начал с напоминания судье, что папа не только полностью сотрудничал со следствием и выплатил бо?льшую часть долга, но и с легкостью мог бы скрыться в Италии, чтобы избежать преследования. Вместо этого он предпочел «преднамеренно, обдуманно и с пониманием» предстать перед обвинителями и своей ответственностью.

— Как поступить с человеком в возрасте восьмидесяти одного года, который столь ярко продемонстрировал раскаяние? — вопрошал он.

Судья с самого начала не выказывал никакого сочувствия:

— Я понимаю, что мистеру Гуччи восемьдесят один год, но ему был семьдесят один, когда начался весь этот сговор… И это, безусловно, самое крупное мошенничество с налогами, с которым я когда-либо имел дело.

Однако он все же согласился с Гулдом в том, что это также было самое «дилетантское» мошенничество, с которым сталкивались они оба за свою практику.

— Перед нами человек, не искушенный в финансовой системе Соединенных Штатов, — согласился Гулд. Нет никаких доказательств, сказал он, что мой отец был автором этого мошенничества или даже «активно принимал участие в разработке его механизма» — он просто пользовался его преимуществами, как и все остальные его родственники.

Когда папу спросили, хочет ли он что-нибудь сказать суду, поверенный начал было говорить за него, но папа его прервал. Он видел, что судья сомневается в нем, и полагал, что если обратится к нему напрямую — от всего сердца, то сможет воззвать к чувствам сострадания и справедливости судьи. Позднее, читая расшифровку этого слушания, я понимала, насколько папа, по-видимому, нервничал, если его подвел безупречный в обычных обстоятельствах английский. Он говорил о том, как много значат для него компания GUCCI, его родственники, друзья и сотрудники. («Две тысячи человек, все крутятся, все работают. Работа была моей радостью».) Он признал, что не прислушался к советам адвоката, заговорив самостоятельно, но добавил:

— В обстоятельствах столь серьезных, столь важных, столь тяжелых я просто не могу воздержаться.

Он попросил прощения за финансовые нарушения и согласился, что ему придется испытать на себе их последствия, но потом объяснил: за тридцать два года подписал скорее всего не больше пары чеков. Он сказал, что редко появлялся в банке и «никогда в этом особо не разбирался».

Потом голос его начал прерываться:

— Нет смысла пытаться защищать себя и свои поступки словами «я не знал». Нет. Нет! Я не ребенок. Я — совестливый человек и признаю себя виновным… Лишь молю, чтобы Всемогущий Бог — продолжал он, — дал мне силы пережить этот день. Мне так жаль! Прошу вас, я сам на себя зол.

Когда Гулд прервал его и сказал, что он не обязан это делать, отец, подавленный, сел на место. После этого адвокат сообщил судье, что они являются свидетелями «самой драматической фазы распада человеческого существа». Он добавил, что в семье обвиняемого имеют место серьезные разногласия.

— В сущности, этот человек был отлучен от здания, которое он возвел. Он создал этот бизнес. И сделал фамилию Гуччи всемирно известной компанией, а теперь он из этой компании изгнан и пребывает в ужасном состоянии.

Папа утирал слезы, а адвокат тем временем уподобил его положение ситуации шекспировского Короля Лира, дети которого разрывают его королевство на части, в результате чего он умирает с разбитым сердцем.

— Люди, которым [Альдо Гуччи] дал доступ к власти и богатству, — это люди, которые не только получали выгоду от этой схемы, но и уничтожили его самого, — завершил свою речь адвокат.

Судья объявил перерыв, а спустя время все они молча, один за другим, снова вернулись в зал суда. Стоило мне увидеть лицо отца, как я поняла: должно быть, произошло нечто очень важное. На лице его было непривычное выражение, и сердце мое ушло в пятки. Затем судебный клерк объявил: «Всем встать!» — и в зал быстрым шагом вошел судья в мантии. Когда я увидела, как сжаты его челюсти, мне едва не стало дурно.

Папа встал вместе со своими адвокатами. Он был так близко, что я могла почти коснуться его рукой, но вместо этого мой взгляд, отчаянно пытавшийся передать ему мою вечную любовь и поддержку, упирался в его затылок. Все мои мышцы напряглись, когда прокурор начал свою речь с подведения итогов дела и формальной просьбы приговорить обвиняемого к тюремному заключению. Затем Гулд произнес свои заключительные замечания, но, вместо того чтобы молча его выслушать, судья неоднократно прерывал адвоката, вставляя свои замечания.

Кожу стало покалывать от жара, и я почувствовала, как по пищеводу поднимается желчь. Во рту было так сухо, что я едва могла сглотнуть. Все это дело было фарсом, и все же у меня возникло ощущение, что другие смотрят на него иначе.

Когда Гулд сел на место, как мне показалось, со вздохом, судья спросил моего отца, не хочет ли он что-нибудь добавить. Зная, что каждое сказанное им слово будет передаваться по длинной цепи предателей, он откашлялся, снова встал и голосом, который я едва узнала, сказал, что ему «очень жаль». Затем заговорил, запинаясь так, что мне стало физически больно.

— Это последний отрезок моей жизни, и мы завершаем [его] очень плохо, очень негативно… — запинаясь, начал отец. Он просил о снисхождении и взывал к «мягкосердечию» судьи. Промокая глаза носовым платком, он утверждал, что был жертвой «расправы… со стороны сына, который жестоко отплатил мне». Думая о Паоло, он собрался с силами и объявил:

— Я не умею ненавидеть, ваша честь. Я прощаю его. Прощаю всех, кто хотел, чтобы я оказался сегодня здесь, и других, испытавших удовлетворение от мести, которых лишь Бог волен судить… Благодарю вас.

Я сопротивлялась побуждению вскочить на ноги и тоже что-нибудь сказать. Мне хотелось вскричать: «Это неправильно! Вы не можете послать этого человека в тюрьму. Пожалуйста — это же его убьет!» Вместо этого я застыла на месте, лишившись дара речи. Судья говорил в течение нескольких мучительных минут, а потом вперил взор прямо в лицо отца.

— Вы приговариваетесь к заключению под стражу сроком на один год и один день.

Мне показалось, что время в зале суда остановилось.

«Один год и один день».

Из моих глаз градом сыпались слезы, но я не могла сдвинуться с места. Все, чего достиг мой отец, этот момент разрушит. До конца дней его будут называть Альдо Гуччи, человеком, сидевшим в тюрьме за уклонение от уплаты налогов.

Папа слегка покачнулся — ноги не держали его. С трудом сохраняя равновесие, он наклонил голову в знак благодарности, когда судья согласился отсрочить исполнение приговора на месяц, чтобы дать ему — и нам — время подготовиться. Ему было приказано сдать свой паспорт, чтобы он не мог бежать в Италию. Вокруг меня поднялась суматоха: журналисты спешили прочь из зала, чтобы сдать свои репортажи и придать еще бо?льшую публичность позору отца. Его адвокаты переговаривались вполголоса, складывая свои документы. Мое внимание сосредоточилось на отце, который стоял совсем один. Я боялась, что ему в любой момент могут отказать ноги, как и мне мои.

Глядя, как его уводят в боковую комнату для завершения каких-то формальностей, я силилась понять, в чем смысл «правосудия», если сажают в тюрьму такого старика. Как могло случиться, что его безмерный вклад в общество за многие годы не был принят во внимание? Все просто: для этого он был птицей слишком высокого полета. Правительству нужно было устроить из его дела показательный процесс, как прямо сказал об этом будущий мэр Нью-Йорка Рудольф Джулиани, который заявил репортерам на лестнице, что этот приговор должен послужить уроком другим. К нашему большому удивлению, Гулд сказал прессе, что не считает этот приговор «суровым или несправедливым». Ну, а я именно так и считала.

К тому моменту, когда я подошла к папе в фойе, он сумел собраться с силами, чтобы смотреть мне в лицо. Он стыдился своих почерневших ногтей, которые вдавливали в подушечку с чернилами, снимая отпечатки пальцев, поэтому сжал руки в кулаки. А впереди было очередное бесчестье, поскольку ему еще предстояло встретиться с журналистами, которые ждали его снаружи с камерами и микрофонами наготове. Он повел меня через это людское море к ожидавшей нас машине. В сиянии вспышек мой отец больше не выглядел побежденным, запятнанным человеком в худший день своей жизни: он снова был тем неутомимым дотторе Гуччи, который воспринимал эту последнюю неудачу так же, как и любую другую. Я гордилась им, как никогда прежде.

Когда мы, наконец, добрались до машины и водитель отъехал от здания суда, отец всем телом откинулся на спинку кожаного сиденья и расстегнул пуговицу на пиджаке. Единственное, чего он хочет, пробормотал папа, — это приехать домой, увидеть маму и улететь в Палм-Бич.

Мы уже договорились, что она прилетит сразу же после слушания, чтобы мы могли вместе отправиться во Флориду. Мы надеялись отпраздновать там окончание этого кошмара. А вместо этого нам предстояло считать дни до того момента, пока папу заберут в тюрьму Эглин в пригороде города Пенсакола, штат Флорида. Это должно произойти в октябре — через месяц.

Приятно было погреться на солнышке. Прилетел Сантино, и все старались как можно лучше провести время вместе. Мама готовила для нас обед на веранде; мы отдыхали и подолгу купались, изо всех сил стараясь выбросить проблемы из головы. Мне нравилось наблюдать за папой, от которого не отходила его любимая Алексина, хотя у меня не переставая ныло сердце, ибо я знала, что песочные часы уже перевернуты.

Когда настало то страшное утро, нам пришлось собрать все свои силы, чтобы просто пережить его. Мы с матерью привыкли видеть моего отца в костюме, когда он брал с собой сумку с запасной одеждой и уезжал на работу. Однако утро 15 октября не было обычным рабочим днем. Мы старались крепиться, но осознание того, куда он направляется, доконало нас, и мы обе разрыдались.

Отец с сухими глазами расцеловал нас на прощание.

— Ладно, папа, я приеду тебя навестить, как только мне позволят, — пообещала я.

Он сел на заднее сиденье ожидавшей его машины и ни разу не оглянулся. Не думаю, что он мог себе это позволить. Он настоял, что поедет один, и ничто не могло разубедить его. Я бы с радостью пошла наперекор его желаниям, чтобы провести с ним как можно больше последних мгновений, но тюремные правила запрещали родственникам сопровождать заключенных.

Мы с мамой стояли на дорожке и смотрели, как машина набирает скорость и стрелой пускает из-под колес гравий. Как бы мы ни старались поддержать друг друга, ничто из сказанного нами не могло облегчить наши общие, глубоко запрятанные опасения, что отец может не пережить следующий год. Нас мучили мысли о нем, образ отца в тюремной униформе и спящего на нарах рядом с Бог знает каким преступником, в разлуке со всем привычным и знакомым.

Федеральная тюрьма Эглин, расположенная на так называемом флоридском языке, входила в категорию тюрем с наименее строгим режимом и была предназначена для преступников — «белых воротничков». Эту тюрьму, обустроенную на шестом, дополнительном, поле базы ВВС Эглин неподалеку от Форт-Уолтон-Бич, пресса окрестила «клубом федералов», или «кантри-клубом», но это все равно была тюрьма. А журналисты… что ж, ведь это не они оказывались каждую ночь запертыми в обществе незнакомцев, вдали от всего родного и привычного.

По прибытии на место у отца снова сняли отпечатки пальцев и присвоили ему тюремный номер 13124–054-Е — его новую идентичность. Ему было отведено место в спальне на тридцать две койки, в секторе D. Его одежду заменили накрахмаленной голубой рубашкой, брюками и свитером, белыми носками и кроссовками. Ему не разрешили оставить брючный ремень, часы и вообще любые личные вещи, за исключением очков в роговой оправе.

Охранники проводили его в блок, где содержались семьсот заключенных; там папе выдали подушку, одеяло, полотенце и униформу. У него была собственная койка и маленький закуток, но помимо этого — никакого уединения. Служащий тюрьмы ознакомил его с повседневным распорядком: подъем в пять тридцать утра, отбой в половине одиннадцатого вечера, построения с перекличкой пять раз в день. На завтрак отводилось полчаса, на обед — час, ужин был в половине пятого вечера. Каждый заключенный должен был работать примерно по сорок часов в неделю со сдельной оплатой по нескольку центов в час; эти деньги они могли потом тратить на телефонные звонки, газеты, сладости или свежие фрукты. Папа был прикомандирован к отделу пошива одежды, его задачей было штопать одежду и горячим утюгом наклеивать на нее номера — должно быть, надзиратель решил, что это подходящая работа для человека с его биографией.

Каждому заключенному разрешалось сделать по два телефонных звонка продолжительностью пятнадцать минут в день, и к аппарату постоянно выстраивалась длинная очередь из собратьев-заключенных. Уединиться для разговора никакой возможности не было, зато было давящее ощущение, что кто-то еще за твоей спиной ждет своей очереди, чтобы урвать несколько драгоценных минут общения с любимыми людьми.

Первый оплаченный папин звонок был в Палм-Бич. Он позвонил маме, чей голос жаждал услышать. Он отстоял положенное время в очереди с остальными заключенными — и это стало началом ежедневного ритуала, который поддерживал их обоих все время его заключения. Как только он произнес слова «привет, Бруна», она поняла, что он не в себе. Это был всего второй раз за всю жизнь, когда она услышала, как он плачет. Впервые это случилось, когда она пыталась расстаться с ним в начале их ухаживания, и он потряс ее, упав на колени и обещая сделать ее своей королевой.

Тогда, как и теперь, она быстро положила конец его слезам.

— Альдо! — перебила она его, когда он начал жаловаться, что тюремщики отобрали у него все. — Альдо, послушай меня! — настойчиво повторила она. Его жалобы прекратились, и она услышала, как он резко втянул в себя воздух.

— Я всегда буду рядом с тобой, но при одном условии, — сказала она ему. — Ты должен оставаться сильным.

Ее ответ был встречен каменным молчанием, но она понимала, что он слушает.

— Если я еще раз услышу тебя таким, ты больше никогда меня не увидишь. Ты меня понимаешь?

Их время почти истекло, но его осталось как раз достаточно, чтобы отец собрался с мыслями и сказал ей:

— Да, Бруна. Я понимаю. Te lo prometto^[85].

Когда разговор прервался, мама стала молиться о том, чтобы сделанного ею внушения оказалось достаточно, и это поможет ему пережить первую долгую ночь. Сидя за его письменным столом с видом на сад, плача горькими слезами, она не представляла, что ее суровая любовь задаст тон всему остальному времени, что он проведет в заключении.

— Бруна — мой Гибралтарский столп, — хвастался он. — В ней я черпаю свои силы.

Я была шокировала тем, что? она сказала папе в тот вечер (позднее она рассказала мне об этом). Впервые в жизни я осознала, насколько цепким на самом деле был ее инстинкт выживания и какой выносливой она могла быть. Я не преминула сказать ей об этом:

— Всю свою жизнь ты считала, что люди презирают тебя как временную любовницу. Теперь они знают, что ты — женщина мужественная, несгибаемая и решительная. Это та женщина, которую папа знает и любит. Это твое природное качество.

Однако еще более сильными, чем все, что говорила я, были слова Руби Хамры, которая вскоре после этого встретилась с мамой за обедом. За прошедшие годы они сдружились, и, перед тем как Руби навсегда уехала из Нью-Йорка, мама пригласила ее на блины в русскую чайную.

— Бруна, не знаю, увидимся ли мы когда-нибудь снова, но я хочу кое-что тебе сказать: ты самая сильная из всех знакомых мне женщин, — сказала эта акула пиара моей изумленной матери. — Никто не умеет совладать с Альдо так, как ты. Со всеми остальными он — сущий дьявол, но как только ты оказываешься рядом, он меняется. Не знаю, что ты с ним сделала, но это сработало.

Мама была ошарашена этим откровением, но впервые в жизни ей пришло в голову, что, может быть, она действительно крепче, чем думала сама.

— Он вырос в очень строгой семье, — пояснила она Руби, защищая любимого мужчину. — Его учили показывать, кто здесь главный. Он никогда не мог расслабиться, не оказавшись на расстоянии от всего этого. Полагаю, я — единственный человек, с которым он действительно мог быть самим собой.

Лишенный своего имени и своей гордости, он только это и мог делать — быть собой. И поскольку у него осталось так мало от соблазнов прежней жизни, он пришел к осознанию, что на свете есть только один человек, с которым он хочет провести остаток своих дней — его любимая Бруникки со скрытым стальным стержнем внутри, которая просто всегда любила его таким, какой он есть.

Глава 25
Тяжелая разлука Бруны и Альдо

Помню, как отчаянно мы с мамой жаждали очередного приезда отца, когда я была маленькой девочкой. Мы начинали ждать его общества, как обычно ждут лета. И, точно долгожданная смена времен года, он приносил с собою теплый ветер и делал ярче краски нашего мира.

Теперь же все поменялось местами. Это папина жизнь стала монохромной, и теперь он точно так же ждал наших приездов. Увы, они были запрещены в течение первых нескольких недель — это правило было призвано помочь заключенным войти в новый ритм жизни. Нам оставалось только ждать, и мы с мамой вернулись в Нью-Йорк, где она стала папиной «горячей линией», принимая его 15-минутные звонки примерно в шесть вечера каждый день — в зависимости от того, когда ему удавалось добраться до телефона, — и он рассказывал ей о событиях своего дня, а она подробно расспрашивала о его самочувствии.

— Ты хорошо кушаешь, Альдо? Ты спишь по ночам, Альдо? Люди к тебе добры?

Его же, в свою очередь, интересовало только одно — когда мама сможет навестить его. Она обещала вскоре приехать, но они оба знали, что в ближайшем будущем это маловероятно. Он осознавал, насколько тяжело это будет для нее, и не хотел заставлять ее делать то, что могло расстроить. Никто из них не мог махнуть рукой на другого, и они прекрасно знали, что не могут расстаться, но обоим требовалось время, чтобы привыкнуть к переменам.

Посетители допускались в Эглин по воскресеньям, с восьми утра до трех дня. При первой же возможности мы с Сантино полетели на побережье Мексиканского залива, не представляя, чего ожидать. Я испытала облегчение, увидев, что это место с его залитым солнцем ландшафтом и дубами, увитыми испанским мхом, совершенно не похоже на представлявшиеся мне образы тюрем, знакомые по кинофильмам.

Вместо вышек охраны и заборов с колючей проволокой там был условный КПП, а границу обозначала лишь желтая полоса, проведенная по земле.

Каждое воскресенье заключенные собирались на открытой площадке для пикников с бетонными столами и скамьями, в тени зонтиков-тентов. Сотни семей были уже там, когда мы прибыли, и вокруг каждого заключенного в голубой униформе толпилась кучка родственников. Они покупали закуски и безалкогольные напитки в тюремных торговых автоматах, и атмосфера скорее напоминала пикник в парке, чем исправительное учреждение. Мой взгляд нервно метался из стороны в сторону по толпе незнакомых людей в поисках папы. Потом заметила его, стоявшего в отдалении. Я помахала рукой, поспешила к нему и, добежав, упала в его объятия, стараясь не заплакать. Несмотря на всю мою радость, было очень странно видеть его в таком окружении и совершенно немыслимой для него одежде.

— Белые кроссовки?! — воскликнула я, уставившись на его ноги с открытым ртом.

Он проследил мой взгляд и поинтересовался:

— Мне идет?

Я была рада, что он не утратил чувства юмора.

— Нет, папа, — ответила я, наполовину смеясь, наполовину плача. — Ты выглядишь смешно!

Устроившись рядом с отцом и взяв его за руку, я всматривалась в его лицо и спросила, как он поживает. Зная, как он всегда стремился защитить маму, я полагала, что он приукрашивал действительность, разговаривая с ней по телефону.

— Я в полном порядке, — уверил он меня, стараясь рассеять мои страхи. — Оглянись по сторонам: все здесь безобидные люди.

Эти мужчины в голубой одежде — разного роста, вероисповедания и цвета кожи — действительно не казались преступниками, когда смеялись и болтали со своими близкими. Большинство из них отбывали наказание за преступления, связанные с наркотиками или мошенничеством.

— На самом деле, здесь не так уж скверно, — уверял отец. — Со мной все будет хорошо.

И все же я понимала, что моей матери было бы тяжело видеть его здесь. Когда он спросил о ней, я сказала, что она неплохо держится, но мы оба знали: в ближайшее время она не приедет. Следующие несколько часов мы разговаривали, как обычно, и, когда с деловыми вопросами было покончено, я немного повеселила отца рассказами об Александре. Затем мы перекусили, а потом он повел нас в часовню: ему не терпелось показать место, куда он ежедневно ходил к мессе. Он много читал и все отчетливее осознавал свою веру. Молитва стала для него спасательным кругом и помогала скоротать бесконечные часы, когда время словно останавливалось и дни казались неделями. Непоседа, который вечно спешил из одного города в другой, он внезапно оказался вынужден привыкать к совершенно новому расписанию, сбросить скорость и поразмыслить над своей жизнью.

По большому счету, обретя Бога, он запоминал наизусть отрывки из Библии и других книг, рекомендованных Сари Нанди. В одном из первых писем из тюрьмы к моей матери он писал: «Я живу в мире, сотворенном Богом и наполненном божественными благами и силой». Он также начал присылать маме высказывания, которые призывали ее «жить полно, ощущать любовь глубоко… видеть красоту ярко и слышать только Христа». Как будто она могла «жить полно», когда его не было рядом!

Отец рассказал нам, что в тюрьме есть библиотека, где он мог брать книги, и классная комната, где — из-за своего итальянского паспорта — был обязан отсиживать уроки английского вместе с одноклассниками, говорившими в основном по-испански. Ему давали домашние задания по развитию навыков чтения и учили ораторскому мастерству по учебнику для четвертого класса. Он словно снова сел за школьную парту. Одно упражнение на правильное произношение, которое папа показал нам с кривой улыбкой, объясняло, что «налоги» (на-ло?ги) — это множественное число от слова «налог» (на-ло?г). Несмотря на тот факт, что папа свободно владел несколькими языками, он, не жалуясь, делал все, что от него требовали, и старался, как мог, помогать другим.

Несколько заключенных подходили к нам, чтобы сказать:

— Ваш папа — вот это человек! Мы любим этого парня!

Они окрестили его «Бабба Гуччи» — воспользовавшись ласковым южным словечком, которым называют старшего брата, или аналогом обращения «старина».

Один из них сказал мне:

— Дня не проходит, чтобы он не достал ваши фотографии. То и дело их рассматривает.

Вплоть до этого момента я даже не знала, что у папы есть при себе какие-то наши фотографии, и была глубоко растрогана.

Меня также уверили в том, что при таком уважении со стороны многих собратьев-заключенных ему здесь никто не причинит вреда. Когда наше время истекло, мы обнялись, поцеловались и распрощались. Это был очень эмоциональный день. Заставив меня пообещать, что я пригляжу за мамой, он сжал мою руку — и нам настала пора уходить.

— Она скоро приедет, — уверила я его.

Единственным членом отцовской семьи, который приезжал навестить его в тюрьме, был сын Роберто, Козимо. Хотя я находила отвратительной подлостью то, что никто из Италии даже не подумал навестить его, мой отец ни словом об этом не упомянул, словно та часть семьи перестала для него существовать. К радости моей матери, он снова начал писать письма — после 30-летнего перерыва. В одной такой «горстке строк», посвященных ей, он писал: «Люблю тебя, милая, как всегда — как прежде!» Отец писал ей, что его мысли всегда с нею и он представляет ее дома занимающейся своими делами, а потом прощался — «с горячим объятием и вечной любовью», — пробуждая воспоминания об одном из своих писем 1950-х годов, в котором он писал ей из далеких краев: «Я целый день бросал взгляд на часы, представляя себе, где ты и чем занимаешься… как была ты одета сегодня, милая моя?» Сама мысль о том, как там она одна, без него, заставляла его сердце «сжиматься от боли».

Я старалась навещать отца как можно чаще, летая из Нью-Йорка в Пенсаколу раз в две-три недели и останавливаясь в местном мотеле. Воскресным утром я приезжала к воротам и проходила проверку службы безопасности, которая обыскивала мою сумку и проверяла одежду металлоискателем. Вносить внутрь нельзя было вообще ничего, так что о том, чтобы передать какие-то личные вещи или подарки, и речи быть не могло. Трепет, который я испытывала, проходя через этот рутинный протокол в первый раз, вскоре бесследно исчез, и после этого все прочие проверки почти не вызывали у меня эмоций.

Стоило папе завидеть меня через двор, как лицо его светлело, и я спешила к нему, чтобы пересказать все новости. По большей части он умело притворялся бодрым и жаловался только на еду и отсутствие свободы общения:

— Я скучаю по стряпне твоей мамы и не могу даже передать, как это расстраивает, когда приходится выстаивать длинную очередь, а поговорить после этого можешь лишь считаные минуты!

Зная, что это его порадует, я однажды сделала ему сюрприз — взяла с собой на свидание Александру, и эффект этого был подобен чуду. Всего в полтора годика она уже была такая красотка, что буквально могла собрать вокруг себя толпу. Когда папа обнимал и целовал ее, его глаза сверкали радостью, и многие его друзья подходили поздороваться, а он с гордостью представлял ее всем.

— У тебя прекрасная семья, Бабба! — воскликнул один заключенный.

Другой уверил меня:

— Мы все за ним приглядываем. Он — наше вдохновение.

Третий добавил:

— В отличие от вон того!.. — и ткнул большим пальцем в сторону заключенного, который сидел со своим семейством в уголке. Позднее я узнала, что человек, на которого он указал, — 58-летний американский дизайнер Альберт Нипон, который отбывал трехлетний срок за уклонение от уплаты налогов. По общему мнению, Нипон был далеко не так популярен, как мой отец, в основном потому, что даже в тюрьме оставался высокомерным. Папа пытался объяснить, что каждый справляется по-своему и все зависит от личной этики человека. Он старался быть милосердным и «щедро делиться добром», как он выразился, что включало проявление уважения как к охране, так и к заключенным. Похоже, эта философия работала.

Через пять недель после вступления его приговора в силу я, приехав однажды в воскресенье, с ужасом обнаружила отца с ортопедическим корсетом на шее и с несколькими швами на голове.

— Это не так страшно, как выглядит, — сказал он мне с ухмылкой. — Я поскользнулся на мокром полу в прачечной и послал сам себя в нокаут. Получил пару синяков, но все будет в порядке.

Поначалу я опасалась, что это неправда, но другие заключенные убедили меня, что так и было, и я испытала огромное облегчение. Продолжив расспросы, выяснила, что тюремный врач направил его в больницу на МРТ и другие исследования, но никаких серьезных последствий обнаружено не было. Тем не менее это напомнило всем, что папа уже в преклонном возрасте и за ним нужно присматривать.

Он отмахнулся от моих тревог по поводу его травм и попросил меня не беспокоить маму известием о них. А потом стал рассказывать, что труднее всего ему оказалось жить без одной вещи — наручных часов. Всю свою жизнь он был их рабом. Его дни бежали, как отлаженный часовой механизм, пока он спешил с одной встречи на другую. Время было его повелителем, и без часов он чувствовал себя сиротой.

— Люди постоянно проносят сюда что-нибудь контрабандой — обычно сигареты или наркотики, — сказал он, пожав плечами. — Значит, пронести часы, должно быть, не так уж трудно, верно?

Мы оба знали, что ему не разрешат их носить, но даже просто знать, что они есть и можно посмотреть, который час — особенно во время долгих жарких ночей, — это было бы маленькой, но важной победой.

Сантино сразу же вызвался рискнуть. Надев на руку отцовские часы во время следующего посещения, он дождался, когда мы все собрались в часовне к мессе, и тогда снял их и передал одному заключенному, вложенные между страницами Библии, как ему и было сказано. Так мой отец получил обратно свои часы от GUCCI — а с ними и определенную долю достоинства.

Поскольку отца рядом не было, предоставленная самой себе, моя мать находила для себя занятия в Риме, Беркшире и Палм-Бич, и делала она это целенаправленно. Однако как бы и чем бы она себя ни занимала, на протяжении большей части своей жизни она привыкла заботиться о папе как минимум раз в месяц, а теперь этот привычный распорядок был нарушен. «По правде говоря, я была лучшей матерью для него, чем для тебя, — как-то раз сказала она мне. — Где бы я ни была, что бы ни делала, с того момента, как он возвращался в мой мир, он делался моим единственным объектом внимания. Все остальное становилось несущественным. Это была моя слабость».

Отец тоже казался потерянным без мамы, но он, по крайней мере, мог заняться бизнесом. То обстоятельство, что он находился в тюрьме, не означало, что он больше не связан с компанией — по крайней мере, в его собственном представлении. Я стала его внутренним «кротом», встречаясь с юристами, бухгалтерами и другими союзниками и сообщая ему о текущих событиях. Его первый оплаченный звонок раздавался примерно в десять утра, причем он всегда был адресован мне и сопровождался длинным списком дел, которые надо было переделать, и людей, с которыми надо было связаться. При возможности я подключала его к трехстороннему конференц-мосту, чтобы он мог продолжать режиссировать происходящее во внешнем мире.

Вновь донимаемый бессонницей, отец не спал по ночам; он писал десятки писем, которые мне следовало отсылать в совет директоров от своего и его имени. В этих письмах выражались сомнения в том, что он называл «катастрофически некомпетентным управлением» исполнительного комитета GUCCI, превращавшим «чистокровного рысака в ломовую клячу». Пока он диктовал каждое письмо, которое нужно было напечатать и отослать, я записывала текст, хоть и была уверена, что большинство из них будут проигнорированы. Тем не менее я понимала, что возможность отсылать их дает ему ощущение контакта, и уже одно это стоило затраченного труда.

В своем первом после начала заключения письме к Маурицио (копия которого была отправлена остальным членам семьи) отец писал, что достаточно долго хранил молчание. «За последние восемнадцать месяцев твоя революционная политика и антагонистическое главенство показали себя как тотально деструктивные. Ты разрушил и продолжаешь крушить экономический фундамент компании, которая строилась огромными усилиями на протяжении сорока лет упорного труда». Далее он писал, что глупое и незрелое поведение Маурицио вызывает у него «полное неодобрение и презрение», и обвинял его в «поверхностности… отсутствии здравого смысла и… неблагодарности» по отношению к таким людям, как папа, которые положили целую жизнь на построение «культурного и экономического достояния» задолго до его рождения. Завершал он письмо такими словами: «Я молю Бога, чтобы Он простил тебя за то, что ты натворил».

Отцу не терпелось освободиться и лично вступить в битву, но в обозримом будущем это казалось маловероятным. С тех пор как в октябре он переступил порог Эглина, мы требовали от его адвокатов, чтобы те подали прошение о пересмотре срока наказания, но в этом нам было отказано. После мы вели кампанию за освобождение папы на испытательный срок, но и в этом направлении ничуть не продвинулись. По мере того как дни превращались в недели, а потом и в месяцы, отец начал понимать, что его практически бросили на произвол судьбы те, кто обещал помочь ему, и людей, на которых он мог положиться, осталась всего горстка.

Были у него и другие поводы для беспокойства. Хотя он выплатил всю свою личную задолженность по налогам, IRS добивалась от него еще выплаты 20 миллионов долларов корпоративных налогов. Затем подключились и власти штата Нью-Йорк, утверждая, что он задолжал еще и штату. И сверх всего продолжалось расследование, предпринятое итальянской полицией, по поводу подделки подписи Родольфо, которое, как папа знал, было необходимо для низложения Маурицио.

Поскольку приближалось его любимое время года, мысль о том, что он не сможет провести вместе с нами Рождество, глубоко печалила. Его голос в телефонных разговорах стал невыразительным, и обычное остроумие стало ему изменять. Все это чувствовали.

— Пожалуй, пора мне поехать и повидаться с ним, — внезапно объявила мама. Она крепилась все это время, но поняла, что время пришло. Оставив Александру с няней, мы с мамой и Сантино вылетели в Пенсаколу, откуда на машине отправились в Эглин. Чем ближе мы подъезжали, тем сильнее она нервничала. На лице у нее были огромные темные очки, чтобы никто не видел ее глаз, и к тому времени, когда мы вошли на территорию тюрьмы и двинулись туда, где папа должен был ждать нас во дворе, она едва могла говорить.

Немного отстав, я дала ей возможность подойти к отцу первой, — и как же трогательно было видеть их нежную привязанность друг к другу! Они тепло обнялись, а потом она вглядывалась сквозь темные стекла очков в лицо, которое так хорошо знала и любила. Они оба понимали, что он ни в коем случае не смог бы скрыть от нее свои истинные чувства. Дав им время побыть вдвоем, мы с Сантино затем присоединились к ним за одним из столов для пикника и провели этот день вчетвером, разговаривая о чем угодно, кроме того, что на самом деле чувствовали. Хотя мама принимала участие в разговоре, она оставалась натянутой как струна от напряжения, вызванного этой непривычной обстановкой, и ни разу не сняла очки. То ли потому, что не хотела, чтобы мы видели ее припухшие глаза, то ли потому, что ей было стыдно, и она хотела скрыть свое смущение, — не знаю.

Что произвело на нас впечатление — она не стала уклоняться от своих обязанностей и после бессонной ночи в мотеле вернулась на следующий день вместе с нами на особую рождественскую мессу, организованную тюремным капелланом. Сидя вчетвером на жестких деревянных скамьях в часовне, мы не могли не вспоминать все семейные Рождества, которые провели во Флориде и Нью-Йорке, и не думать о том, как изменилась теперь наша жизнь. Папа всегда дорожил этим временем года и обожал сам выбирать елку для гостиной. Подарков в этот день обычно было мало — они приберегались для традиционного итальянского праздника Крещения, 6 января, — но дело было не в подарках, а в том, чтобы быть вместе как семья, преломлять хлеб, лакомиться вкусными блюдами и наслаждаться духом этого времени года. Каждый год, гордо восседая во главе нашего стола, папа поднимал бокал за «свою Бруну» и за меня, свою единственную дочь, и — как бы мало мы с ним ни виделись — все вдруг становилось идеальным.

Рождество 1986 года определенно не входило в число самых предвкушаемых совместных праздников. Однако чего мы не ожидали, так это осязаемого ощущения соборного духа, возникшего между примерно сотней заключенных, их родственниками и друзьями. Эта атмосфера заворожила нас, не в последнюю очередь по той причине, что все мы находились там. Совершенно незнакомые люди пожимали друг другу руки. Обычные преступники общались с детьми и женами, и каждому здесь были рады. Часовня была переполнена верующими, каждый из которых печалился из-за насильственной разлуки со своими любимыми и жаждал провести с ними эти особенные мгновения. Когда дело дошло до пения псалмов и эмоционально заряженной проповеди о важности семьи, мы с мамой были не единственными, кто утирал слезы.

Как ни странно, это было, возможно, самое значимое Рождество, которое мы когда-либо переживали в семейной истории, и я не отказалась бы от него ни за какие блага мира.

Глава 26
Освобождение из тюрьмы и новый «удар в спину»

Как и мой отец, я предпочитаю думать, что мы хозяева собственной судьбы и не все события на свете выбиты в камне. Мне нравится писательница Анаис Нин^[86], которая говорит о поиске путей к обретению лучших наших обстоятельств и более совершенной жизни. Она писала: «Осознание ответственности за свои поступки необязательно должно приводить в уныние, потому что оно также означает, что мы вольны менять свою судьбу».

Судьба моего отца — и, как следствие, наша с матерью — существенно отклонилась от того пути, на который мы рассчитывали. Вместо того чтобы быть главой дома Гуччи в последние годы своей жизни, а затем с гордостью избрать кого-то из членов семьи себе на смену, он был опозорен и брошен в тюрьму. Страстно желая вернуть власть и снова стать хозяином собственной жизни, он отказывался сдаться на милость своих переживаний и начал новый год в боевом настроении. Всем было совершенно очевидно, что, пока его тело дышит, он не сдастся.

Однажды утром, сидя за столом в тюремной библиотеке, отец написал письмо всему семейству Гуччи, в котором представил свой план по спасению компании. Это был смелый и мужественный шаг. Обращаясь к нам всем словами «дорогие мои», он напомнил каждому, что был «движущей силой империи Гуччи» на протяжении более чем трех десятилетий. Он отдавал должное своим детям (даже Паоло) и утверждал, что все мы несем на себе «фамильный отпечаток». Действия Маурицио, писал он далее, явились для него «источником значительной боли», но он надеется изобрести «средства и решения», извлекая их из «праха этого морального и экономического запустения», чтобы возродить «ценности и традиции, которые дали такой завидный престиж и славу имени Гуччи». В сущности, он давал всем знать, что больше не стремится к власти над компанией и готов оставить ее следующему поколению. Мы были «будущим сейчас».

Через два месяца, после мучительных препирательств с властями за назначение даты условно-досрочного освобождения, мы наняли нового адвоката для ведения этого дела. В основном благодаря ему в конце марта 1987 года папу вызволили из тюрьмы, чтобы он отбывал остаток срока в реабилитационном центре в Вест-Палм-Бич. Это заведение, находившееся в ведении Армии Спасения^[87], обслуживало более сотни заключенных, которые могли в дневное время заниматься чем угодно, но каждый вечер обязаны возвращаться в центр к комендантскому часу — десяти часам. Это переходное исправительное учреждение предлагалось каждому освобожденному из Эглина, и в случае моего отца эта возможность давала ему шанс днем быть с мамой. Хотя он по-прежнему должен был проводить ночи среди заключенных, нам все равно казалось, что худшее уже позади.

День, когда «Бабба Гуччи» покинул Эглин, был, по общему мнению, памятным событием. Те осужденные, кто успел проникнуться любовью и уважением к «старине Гуччи», особенно печалились при расставании с ним. Для многих он стал наставником и подарил этим людям чувство цели и направления в жизни. Множество его друзей выстроились во дворе, чтобы дать ему прощальное напутствие, приветствуя его возгласами и хлопая по спине. Как жаль, что меня там не было и я этого не видела! Как ни удивительно, после его освобождения мы получали письма от заключенных, с которыми он вместе отбывал срок, — письма-заветы. В частности, в одном из них, от человека, которого я знала только по имени (его звали Джорджем), говорилось о том дне, когда папа был освобожден. Его строки до сих пор трогают меня до слез.

Он писал:

Итак, сегодня великий день для вашего отца! Когда он только-только попал сюда, я сказал ему, что этот день настанет, и он может просто расслабиться и радоваться жизни: все будет в порядке. Мне кажется, он превосходно справился… сохранил свое уникальное чувство юмора и завел друзей в очень некомфортном окружении. Вам следовало бы вечно гордиться тем, как он себя здесь поставил… Он многих впечатлял своей добротой… и никогда не позволял им [тюремщикам] принижать себя, и все мы восхищались им за это. Я никогда не забуду те моменты, когда мы тайком пробирались наружу и бегом возвращались обратно, чтобы попасть в столовую — и он всегда был с нами. Я говорил ему, что у нас могут быть неприятности. Он только улыбался и отвечал: «Идем!» В общем, я просто хотел попрощаться — передайте, что желаю ему удачи. Рад был со всеми вами познакомиться и никогда не забуду, что мне представилась возможность узнать Альдо Гуччи. Позаботьтесь о нем!

Джордж

Хотя время пребывания в тюрьме нанесло папе травму, изменило его жизнь, превратило его в призрак самого себя прежнего, тем не менее он воспрянул духом, получив возможность проводить дни с мамой. Она тоже была вне себя от радости вновь обрести общество мужа и быстро вошла в свою по-матерински заботливую роль, однако вскоре ей пришлось смириться с тем, что он будет проводить бо?льшую часть времени в телефонных разговорах с Нью-Йорком и Италией. В мае 1987 года ему исполнялось восемьдесят два года. Маме — пятьдесят. За почти тридцать лет, проведенных вместе, они прошли через множество потрясений, гораздо больше, чем выпадает на долю обычных пар, и их путь был далеко не гладким. На протяжении всей жизни я была свидетельницей их взаимопонимания и часто задавалась вопросом, что? поддерживает отца вопреки сдерживающим обстоятельствам и непростым судьбам моих родителей.

Однако, как ни странно, с момента освобождения из тюрьмы их отношения претерпели изменения. Отец стал более уязвимым и зависимым от моей матери. Он по-прежнему считал делом своей жизни компанию, однако стал более открыто проявлять свои чувства и отправлялся искать ее, если она пропадала из зоны его видимости, желая найти и непременно положить ей руку на плечо, как в игре в салочки. Он явно нуждался в ней, как никогда прежде, и она понимала, что должна быть сильной ради него. Эта перемена ролей меня печалила, и я боялась, что ничто уже не вернется в прежнее русло.

Их мирный союз во Флориде закончился только тогда, когда завершился период его условно-досрочного освобождения и ему вернули паспорт. После такого стрессового года мама была рада, что теперь они могут свободно ездить, куда захотят, и возобновить нормальную жизнь. Отец с нетерпением ждал возможности вернуться в привычный ритм жизни — ему предстояло лететь сначала в Нью-Йорк, а потом — во Флоренцию, повидать сыновей и встретиться с командой адвокатов, чтобы снова поставить компанию на рельсы. Мама собиралась использовать это время в Италии, чтобы узнать новости в Риме и немного отдохнуть.

А потом случилось нечто удивительное, о чем мой отец узнал, еще находясь в Палм-Бич. Вооруженные сотрудники Guardia di Finanza^[88] попытались арестовать Маурицио в Милане, но кто-то из верных служащих вовремя предупредил его, позволив бежать через границу в Швейцарию. Поразительно, но действия налоговиков были связаны не с акциями Родольфо, а с местью Паоло. Мой брат отомстил Маурицио за двуличное отношение, проинформировав налоговые власти о том, что кузен купил 60-летнюю Creole, самую большую деревянную парусную яхту в мире, за которую расплатился путем нелегального перевода средств. Маурицио, пустившийся в бега, оказался теперь в крайне неустойчивом положении, поэтому папа и другие мои братья спешно обратились в Высший суд Нью-Йорка, подав прошение о роспуске Gucci America в связи с грубым нарушением в управленческой деятельности компании.

Эта юридическая потасовка, происходившая через Атлантику, привела к тому, что мировой судья во Флоренции положил ей конец. В интересах держателей акций он назначил одного профессора экономики в качестве внешнего управляющего итальянским отделением компании, что вызвало появление в прессе заголовков типа «Сможет ли посторонний влезть в туфли Альдо Гуччи?» Мой отец был безутешен из-за того, что власть была передана совершенно постороннему человеку — он не ожидал, что такое может произойти при его жизни. Его последняя надежда — убедить суд США распустить Gucci America. Исход казался многообещающим, пока Паоло снова все не испортил.

— Ваш сын продал свои акции анонимной третьей стороне, — сообщили отцу его советники.

— Что?! — недоверчиво переспросил папа. — Кому?

— Мы пока не знаем.

Как вскоре выяснилось, Маурицио тайно вел переговоры с компанией Investcorp, зарегистрированной в Бахрейне, той самой, которая в 1984 году приобрела дизайнерский дом Тиффани. Затем он обманом вынудил Паоло передать ему контрольный пакет. Продажа компании фигурировала на переговорах под кодовым названием «проект „Седло“» — своеобразное напоминание о «верховой» теме дома Гуччи. Опасаясь худшего, поверенные моего отца оспорили сделку, но судья не проявил сочувствия и заявил им:

— Все очень просто — вам нанесли удар в спину.

Все было кончено. Двух других моих братьев тоже убедили продать свои доли, и это означало, что переход компании в руки иностранцев с Маурицио у руля, которому не помешал никто из семьи, — лишь вопрос времени.

К марту 1988 года сделка состоялась. Без всяких предварительных консультаций, даже не сказав ничего папе, Джорджо и Роберто продали свои акции, которые были вручены им навечно, чтобы сохранить непрерывность семейного бизнеса. Мой отец никогда не предназначал их для продажи с целью наживы, не ожидал он и того, что его дети откажут собственным детям в возможности занять их места в компании, которую он создавал ради них всех. Мои братья утверждали, что предложение, поступившее от Investcorp, было слишком щедрым, чтобы устоять, и, кроме того, их предупредили: в противном случае акции могут резко упасть в цене. Им нужно было думать о собственных семьях, добавили братья, и они больше не могли тягаться с Маурицио.

Папа был сокрушен. Пусть тюрьма оставалась худшим из всего, что случилось с ним, но он даже представить не мог, что его сыновья повернутся к нему спиной. Какие еще испытания приготовила ему судьба?

— Все, с меня хватит, — сказал он маме. — ? finita^[89], — и с пронзительной болью в голосе добавил: — Если бы не ты и Патрисия, думаю, мне пришлось бы застрелиться.

Совершенно убитый, он полетел в Италию вместе с моей матерью. На сердце у него было тяжело. Вскоре после того, как они вернулись в Рим, едва ли не первое, что она сделала — поспешила в банк и забрала из ячейки акции и деньги, которые он доверил ей перед оглашением приговора. Радуясь, что избавилась от этой ответственности, со вздохом облегчения она вернула ему этот пакет.

— Я так и знал! — воскликнул он, благодарно сияя. — Ты — единственный человек на свете, которому можно по-настоящему доверять.

Пусть GUCCI перестала быть той компанией, которую строил мой отец, у него по-прежнему оставался драгоценный пакет акций — 16,7 процента, и это, по крайней мере, позволяло чувствовать, что ему принадлежит кусок империи, которую он построил. Нет, не все потеряно! С тех времен, когда он мальчишкой доставлял покупки клиентам, разъезжая на велосипеде по неровным мостовым Флоренции, он работал ради успеха семейного бизнеса. Более семидесяти лет он был всецело предан компании. Ничего иного он не знал, и для него не существовало никакого запасного плана.

Несмотря на то что моя мать терпеливо ждала его «за кулисами» и нам обеим в минувшие годы всегда не хватало его присутствия, мы знали, что жизнь в нем поддерживается непрерывной работой в бизнесе. Я сама бывала свидетельницей того, как он постоянно сражался, не сдаваясь без боя, и теперь гадала, каким будет его следующий шаг.

Когда отец узнал, что с ним хочет повидаться его старый друг, он поначалу обрадовался. Это был Северин Вундерман, урожденный бельгиец, переживший Холокост, часовых дел мастер, которому папа помог в 1970-х сделать состояние. Теперь Вундерман входил в совет директоров GUCCI, и отец надеялся, что он, возможно, сумеет повлиять на Маурицио, чтобы тот позволил папе как минимум остаться акционером.

Папа попросил меня присоединиться к ним, когда я открыла дверь, чтобы впустить Вундермана. Он показался мне достаточно дружелюбным. Однако не прошло и нескольких минут после его прихода, когда отец осознал, что это не просто светский визит. Как только мы уселись за кофейный столик, Вундерман прервал речь моего отца, говорившего о своем представлении будущности компании.

— Да ладно, Альдо, хватит уже за это цепляться! — сказал он с улыбкой, натянувшей желтоватую кожу на его костлявом лице. — У тебя за плечами великие достижения! Так теперь трать денежки и наслаждайся жизнью!

Лицо отца застыло, и я почувствовала мгновенную перемену в его настроении. Он в упор смотрел на Вундермана, который продолжал пытаться задействовать любые рычаги, только бы убедить отца продать свои последние акции. Поскольку я знала, сколько отец сделал для этого человека за минувшие годы, у меня мороз пошел по коже. Вундерман, похоже, совершенно упустил из виду тот факт, что с отцом безобразно поступили члены его собственной семьи.

Папино выражение лица стало отчужденным, и я поняла, что встреча на этом окончена. Как только Вундерман ушел, папа откинулся на спинку кресла, физически ощутив опустошенность. Его гость непреднамеренно добился именно того, зачем был послан, ибо теперь стало до боли очевидно, что у моего отца не осталось ни одного союзника. Собравшись с силами, он гневно рыкнул:

— Продать, говорит он! Да это меня самого продали! Все они повернулись ко мне спиной! Даже Северин!

В этот момент папа больше не хотел иметь ничего общего с GUCCI. Решено, он продаст акции!

— Теперь ты и Бруна — вот что для меня главное, — сказал он.

Словно для того, чтобы укрепить отца в его решении, власти США проинформировали моего папу, что в связи с уголовной судимостью его вид на жительство будет отозван. Без этого документа отцу больше не разрешалось бессрочное пребывание в стране. Решив создать для себя дом в Штатах и платить федеральные налоги, он невольно сделал себя уязвимым для будущего преследования, в то время как его родственники вышли сухими из воды. Он шутил, что вернет правительству США свою грин-карту, завернутую в подарочную фирменную бумагу GUCCI с красным бантиком, но в итоге она просто оказалась в свертке наряду с другими документами и была отправлена властям США.

Когда его американская мечта разбилась вдребезги, настала пора сворачивать дела и навсегда возвращаться домой, в Италию.

Я тоже разлюбила Соединенные Штаты и решила вернуться «домой» в Беркшир, чтобы быть поближе к родителям, когда они осели в Риме. Мы с Сантино записали Александру в мою прежнюю школу, Херст Лодж, и какая же это была радость — снова оказаться в английской деревне и смотреть, как моя дочь играет в саду, где я сама провела столько времени в детстве!

Папа часто навещал нас, радуясь драгоценным моментам, проводимым с любимой внучкой, которая обещала стать «замечательной красавицей», как он предсказывал. Одно из моих счастливейших воспоминаний об этом невеселом периоде в его жизни — папа с Александрой сидят рядом за роялем, она стучит по клавишам, и они вразнобой поют на два голоса. Это снова был он, прежний папа, даривший нашему дому свежие краски и жизненную энергию. Приятно снова оказаться там вместе.

Желая позаботиться о моем благополучии, отец сумел обеспечить мне в GUCCI UK должность креативного директора по Лондону, Гонконгу и Токио. Эта договоренность должна была поддерживать мою связь с бизнесом до того момента, пока сама не захочу выйти из компании или пока отец не продаст свои акции. Предоставленная самой себе, я почти не поддерживала контактов с коллегами из Милана или Нью-Йорка. Я сохранила свое место в совете директоров, но не могла заставить себя посещать заседания, ведь это означало, что придется сидеть через стол от кузена Маурицио.

Занавес опустился в апреле 1989 года. После продолжительных и неприятных переговоров время участия моего отца в деятельности GUCCI подошло к концу, как и мое. Я вылетела вместе с ним в Женеву на встречу с Investcorp, где мне — в качестве одного из директоров компании и дочери Альдо Гуччи — предстояло подписать ряд документов в рамках «урегулирования вопросов» (или, как я это называла, платы за молчание).

Вечером перед этой судьбоносной встречей мы поужинали в Beau Rivage, отеле на берегу озера с видом на исторический городской фонтан Же-До, местную достопримечательность, символизирующую мощь, честолюбие и жизненную силу. Нас сопровождали несколько юристов-советников, но о светской беседе за столом не могло быть и речи. Стоит ли говорить, что папа не особенно интересовался едой! Хотя ему предстояло покинуть Швейцарию богатым человеком, он не мог не думать о том, что вскоре труды всей его жизни будут отсечены от него одним росчерком ручки.

На следующее утро мы пешком дошли до офиса, где нас проводили в переговорную, полную горящих предвкушением незнакомых лиц, и заняли свои места у большого черного стола. На нем стоял один-единственный телефон и лежали два небольших свертка, обернутые в голубую фирменную бумагу Tiffany. Отец был мрачен, но взгляд его был стальным, когда он обратился к фаланге представителей Investcorp, предупреждая их, что новый жадный до власти молодой председатель уничтожит бизнес, который они покупают. Это был символический, хотя и напрасный жест, однако он тем самым исполнил свой последний долг перед домом Гуччи. Это был его момент, и отец не собирался упустить его, ничего не сказав:

— Помяните мое слово, господа, эта компания не сможет вновь стать той силой, какой была, пока во главе остается мой племянник.

Они вежливо поблагодарили его и застыли в ожидании, пока он пристально глядел на стопку документов с изложением условий продажи. В них в том числе содержался запрет на обсуждение внутренних дел компании или разглашение любой информации о ней в течение десяти лет, а также запрещалось использовать нашу фамилию в наименовании любого продукта или предприятия.

Когда его перьевая ручка зависла над пунктирной линией для подписи, я почувствовала прилив крови к голове. Такое уже со мной случалось, тогда, в нью-йоркском зале суда. И снова отца подталкивали к иной судьбе, нежели та, которую он сам выбрал.

Смиряясь с тем, что альтернативы нет, он опустил ручку на бумагу. Я слышала, как скрипит перо. Десять пар глаз неотрывно следили за ним. Завершив подпись росчерком, он передал Investcorp сертификаты на акции и — вместе с ними — свою последнюю связь с компанией. В последовавшие за этим неловкие минуты документ был проверен и перепроверен юристами, а потом, пока подсыхали чернила, нам пришлось в молчании ждать — казалось, целую вечность, — пока не зазвонил телефон на столе, разбив тишину вдребезги. Только когда человек на другом конце линии подтвердил, что деньги переведены в его банк, мы вольны были уйти.

Затем, чтобы отметить, пожалуй, наихудший момент в жизни отца, наши хозяева вручили нам два прощальных подарка. Мой отец получил серебряный, весь в гравировке футлярчик от Tiffany, в который помещалось не больше двух сигар. А мне подарили маленький серебряный молочник. Бог знает, что должны были символизировать эти вещицы. После целой жизни такой преданности делу, какую не превзошел никто из присутствовавших в той душной комнате, эти вульгарные безделушки, несомненно, выбранные какой-нибудь безмозглой секретаршей, были абсурдом — практически оскорблением. Лучше было бы вообще ничего не получить.

Обращаясь к теме судьбы, писательница Анаис Нин однажды сказала, что никто из нас «не попадает в рабство своего прошлого», если мы имеем мужество разобраться, как это прошлое формировало нас. Прошлым было то, ради чего создавалась компания GUCCI, а для моего отца это также было будущее — не только его, но и мое, и всей его семьи. И он, когда мы выходили из этого здания, должно быть, гадал, какое теперь будущее ему уготовано.

Всю свою жизнь отец чувствовал, что в состоянии сам выстраивать свою судьбу, но ближе к концу жизни обстоятельства не раз загоняли его в ситуации, которые он был не в силах контролировать. Будучи свидетельницей его переживаний, я тоже усвоила ценный урок: никто из нас не знает, что ожидает за поворотом.

Глава 27
Болезнь дотторе

У любого выбора, который мы делаем в жизни, есть последствия, в том числе и непредсказуемые. Когда мой отец решил подарить сыновьям свои акции компании GUCCI, он даже не подозревал, что однажды они продадут их или племянник, которого он вернул из изгнания, окажется настолько двуличным.

Я тоже никогда не рассматривала возможность таких последствий — и теперь размышляла, как жить дальше. Поскольку Investcorp заплатила мне за молчание и запретила писать книги или как-либо участвовать в любых коммерческих предприятиях с использованием фамилии Гуччи на протяжении следующих десяти лет, я оказалась не у дел. Нет необходимости говорить, что я больше не работала на компанию, и передо мной маячила трудная перспектива — помогать собирать осколки после утраты всего, что было отцу дорого.

Вскоре после нашей поездки в Женеву он один полетел в Палм-Бич. Как он сказал мне и маме, нет необходимости его сопровождать. Мол, нам обеим есть чем заняться, и, кроме того, он только собирался присмотреть за процессом продажи дома. Мы знали, каким трудным испытанием это будет для него. Однажды вечером, вернувшись после прощального ужина в Club Colette, он вошел в дом и услышал телефонный звонок. Это звонила моя мать из Рима, и она была в истерике:

— Альдо! С тобой все в порядке? Мне приснился сон — ужасный сон!

Привыкший к ее изредка случавшимся кошмарам и понимая, что в Риме сейчас глубокая ночь, отец постарался успокоить ее. Однако на сей раз она никак не желала успокаиваться. Она рассказала, что во сне отчетливо видела его, лежащего ничком на коврике в ванной. Папа уверил ее, что с ним все в порядке, и лег спать. Однако на следующее утро он позвонил ей и признался, что с ним действительно не все ладно и возникли трудности с мочеиспусканием.

Потребовав от него обещания вернуться в Нью-Йорк и немедленно обратиться к своему врачу, она позвонила мне в Лондон:

— Пожалуйста, Патрисия, вылетай сегодня в Нью-Йорк и присмотри, чтобы отец непременно побывал у врача. Боюсь, он не пойдет, и уверена, что-то случилось.

Я вылетела следующим рейсом «Конкорда». Через считаные часы после моего прибытия папу направили в больницу на срочное обследование простаты, которая оказалась сильно увеличенной. Когда я позвонила маме и сообщила эту новость, она тоже вылетела к нам первым самолетом.

К тому времени, когда она прилетела, отцу поставили диагноз — последняя стадия рака. Рак начался в простате, так же, как у его брата Родольфо. Хотя в остальном папино здоровье для его возраста было превосходным, врачи сказали, что болезнь уже распространилась и метастазы проникли в кости. Химиотерапия могла несколько замедлить процесс, но надежды на излечение не было.

«Не лечится».

Я слышала эти слова, но поначалу они просто не доходили до меня, пока мы пытались переварить этот последний удар. Папа, похоже, пребывал в состоянии полного отрицания. Он не желал знать никаких медицинских подробностей и посоветовал врачам иметь дело только со мной и мамой. Однако при дальнейших расспросах признался, что ощущал дискомфорт уже несколько месяцев, но — поскольку это началось в самый разгар переговоров о его расставании с компанией — предпочел игнорировать его. И вот теперь наступили последствия.

Заламывая руки, моя мать повторяла:

— Я так и знала, я так и знала!

Ее худший кошмар сбылся.

— Не хочу, чтобы кто-то еще об этом знал, — заявил отец.

— Но, Альдо, а как же твоя семья? — спросила она.

— Нет! — рявкнул он. — Они этого не заслуживают.

Повернувшись к нам обеим с мрачным выражением лица, он заставил нас поклясться, что мы не станем никому ни о чем говорить, и мы дали слово.

Несмотря на свой диагноз, следующие несколько дней он оставался в замечательно бодром расположении духа, вслух мечтая о том, чем мы займемся, когда он выпишется из больницы. Как только его отпустили домой, они с мамой на несколько недель полетели в Палм-Бич, чтобы побыть вдвоем в том месте, которое было так дорого им обоим. Мой отец построил этот дом с нуля специально для нас; никто, помимо нашей маленькой семьи, никогда там не жил, ничто не пятнало его волшебную атмосферу, которая, казалось, служила панацеей от любых горестей. Ни в одном другом месте родителям не удавалось добиться такого особого эффекта.

Этот последний перед продажей дома приезд, должно быть, был печальным, особенно для папы. Прогулки по его любимому тропическому саду, уход за любимой лужайкой наверняка снова и снова разбивали ему сердце. Хотя теперь мне хотелось проводить с ним каждую оставшуюся минуту, я была рада, что не присутствовала при этом последнем прощании.

Почти сразу после их возвращения в Нью-Йорк я смогла поделиться с ними новостями совсем иной природы.

— Я жду ребенка, — сказала я им, надеясь, что это даст родителям какую-то передышку. — Малыш родится в феврале.

Думаю, они были рады тому, что какая-то радость ждет нас впереди — и наши с Сантино отношения стали более сносными.

Так совпало, что мы с папой посещали одну и ту же ультразвуковую клинику: он — для обследования простаты, а я — в связи с беременностью. Однажды мы одновременно вышли из разных кабинетов и взялись за руки в приемной.

— Папа, это девочка! — объявила я.

Папа рассмеялся.

— Слава богу! — воскликнул он. — Будь это мальчик, я не желал бы об этом знать.

Похоже, перспектива появления на свет еще одной внучки поддержала его дух хотя бы на некоторое время, то есть пока не пришла пора расстаться с Америкой навсегда.

Продлив свое пребывание там, насколько это было возможно, они с матерью сели в «Конкорд», чтобы в последний раз вылететь из аэропорта Джона Кеннеди. После тринадцати лет постоянных перелетов в Лондон и обратно отец стал одним из самых узнаваемых пассажиров этого реактивного пассажирского самолета. Не говоря о гламурности обстановки, шампанском и икре, больше всего он любил «Конкорд» за скорость — этот самолет словно был его собственным отражением. Вскоре после взлета он взял мою мать за руку и тихонько спросил:

— Ничего, если я сейчас поплачу?

Не в силах ответить, она кивнула и сжала его ладонь, а он отвернулся к окну, глядя на исчезающий внизу ландшафт города, и дал волю слезам.

Несмотря на его недуг и начатый курс химиотерапии, лето 1989 года было для нас и памятным, и необыкновенным. Собравшись всей нашей маленькой семьей — я с Сантино и Александрой, мама и папа, — мы отправились в прибрежный городок Порто Эрколе, расположенный в полутора часах езды на машине к северу от Рима, где мои родители держали небольшую квартиру. Отец предложил на неделю арендовать судно и отправиться в плавание вдоль побережья Арджентарио, знаменитого серебристым блеском листвы оливковых деревьев, от которого оно и получило свое имя.

Скользя по чистым открытым водам на старой деревянной шхуне, мы бросали якорь в какой-нибудь уединенной бухте и садились обедать: за spaghetti alle vongole^[90] следовал branzino, сибас с вареным картофелем и петрушкой. Лежа под тентом в плавках, наслаждаясь солоноватым воздухом и грея измученное тело на солнышке, папа читал, иногда плавал, потом дремал. Никогда не видела его таким умиротворенным. Наверняка про себя он думал: неужели каждое лето не могло быть таким? Он, зная, что ему остались последние месяцы жизни, осознавал: важны не деньги, не успех, а общество тех, кого мы любим. Всякий раз, когда пересматриваю видеозаписи тех замечательных нескольких дней, меня охватывает чувство глубокой грусти.

Вернувшись в Рим, отец продолжил лечение и настоял, чтобы за ним ухаживала мама, а не предоставленная в его распоряжение медсестра. Он настолько безгранично доверял матери, что она шутила: «Если бы я велела ему есть землю с оливковым маслом, думаю, он бы послушался!» Его Бруникки заботилась обо всем — следила и за диетой, и за сном. Какое-то время ее уход помогал, и он хорошо переносил терапию.

Когда год клонился к закату и папа еще достаточно хорошо себя чувствовал, чтобы путешествовать, мы решили провести традиционное Рождество дома в Беркшире, в доме, который он всегда любил. Мне также не терпелось показать им, как я вдохнула новую жизнь в наш старый дом. Наполненный тихой фоновой музыкой, с Александрой, которая сидела перед телевизором и смотрела мультики, он больше не напоминал мавзолей, как было когда-то.

За неделю до Рождества приехали babbo и nonna, и Александра была вне себя от волнения. Она стремглав бросилась к дедушке, стоило ему переступить порог, и он наклонился и погладил ее по голове, как когда-то ласкал меня, а потом затеял игру, в которую они всегда играли вместе. «C’ho una cosina!»^[91] — говорил он, потом доставал какую-нибудь сладость или игрушку из кармана, держа ее так, чтобы внучка не могла сразу схватить, и заливисто хохотал. Этот маленький ритуал — одно из самых любимых воспоминаний Александры о нем.

Казалось, папа был очень счастлив. Как всегда повторяла мама, «у твоего отца было три страсти: еда, сады и женщины. И я сказала бы, что из этих трех вещей он больше всего любил возиться в саду». В Беркшире у него были все три удовольствия разом, так что, пока мама готовила ужин, он бродил по нашим землям, как в былые времена, любуясь розами и приморскими соснами, которые посадил много лет назад. На моей прежней детской площадке теперь были размещены в стратегически важных местах статуи работы Эмилио Греко, одного из его любимых художников. Отец говорил, что их округлые формы напоминают ему о моей матери, и всегда с большой гордостью полировал каждый изгиб, веселя всех окружающих.

Трапезы проходили весело, поскольку отец заручался нашей с Сантино и Александрой помощью как сообщников, чтобы тайком полакомиться блюдами, которыми мама больше не разрешала ему наслаждаться. Она, разумеется, знала о его проделках и играла на публику: качала головой или грозила пальцем всякий раз, заметив, что он отщипнул кусочек сыра или жирную корочку с запеченной курицы. Мы хихикали, когда он притворялся пристыженным, и стоило матери отвернуться, как Александра просила повторить этот номер.

— Еще, Баббо! — восклицала она снова и снова.

У всех было настоящее рождественское настроение, но тут вмешалась судьба. Мама получила известие о том, что взломщики попытались проникнуть в ее римскую квартиру, поэтому она поспешила в Рим, чтобы убедиться, что ничего не пропало, обещая вернуться через пару дней. Хотя грабители так и не проникли внутрь, они сильно повредили дверь, и она чувствовала бы себя неуютно, оставив все как есть. Папе невыносимо было расставаться с ней, так что он тоже решил лететь в Италию, и в результате мы встретили Рождество втроем.

Мама всегда говорила, что ничто не происходит без причины, и когда через пару дней после возвращения в Рим здоровье отца внезапно стало стремительно ухудшаться, она сочла, что так было уготовано судьбой. Его госпитализировали в клинику Вилла Фламинья, где дальнейшие исследования показали, что рак уже охватил печень и поджелудочную железу. Песочные часы снова были перевернуты.

Не в состоянии разобраться в том, что мама пыталась сказать мне сквозь рыдания по телефону, я сама позвонила врачам, чтобы задать тот вопрос, который боялась задавать она:

— Сколько?

— Один-два месяца. Если повезет — три.

Этот ответ заставил меня прикрыть ладонью живот в непроизвольном защитном жесте. До предполагаемой даты родов мне оставалось всего семь недель, и я уже забронировала место в лондонской Портлендской больнице, собираясь в середине февраля родить вторую дочь. Авиакомпании, как правило, отказывались перевозить женщин на последнем сроке беременности, а после тридцати шести недель отказ становился категорическим, так что мне нужно было действовать быстро. Отказавшись от плана рожать в Англии, 14 января я вылетела в Рим вместе с Сантино, Александрой и ее няней, чтобы быть рядом с отцом и провести с ним все время, которое нам осталось.

По прибытии я нашла маму в ее собственном маленьком мирке: она словно обладала каким-то интуитивным знанием о ситуации, которым не поделилась со мной. В то первое утро я подождала, пока она закончит причесываться и наносить макияж, а потом мы поехали навестить папу. Как всегда, ее внешность была выше всяческих похвал, но ни помада, ни румяна не могли скрыть ее внутренней опустошенности.

В то первое утро по дороге в больницу я ожидала худшего, но с облегчением увидела отца в прекрасном настроении. Он сидел в постели, нацепив очки в роговой оправе, и читал газету. Рядом с ним на столике стоял телефон. Он выглядел так, будто мог в любую минуту встать и выйти оттуда. Рассказав нам о своем состоянии и заметив вслух, насколько сильно вырос у меня живот, он обратился ко мне со словами:

— Патрисия! А разве это не тебе следовало бы побольше отдыхать?

Мама не приняла шутку, качая головой, и стала поправлять его одеяла и подушки.

Пусть на улице было холодно и безрадостно, зато папа, казалось, снова стал прежним — веселым и солнечным. В тот первый день — единственный, когда его здоровье казалось обманчиво крепким, — он был очень оживлен. Он по-прежнему запрещал нам кому бы то ни было сообщать о своей болезни, поэтому никто не приходил его навещать, как он и хотел. Единственные люди, которым дозволялось знать о его состоянии, находились в этой палате.

— Сколько еще? — спросил он, имея в виду приближавшееся появление на свет его второй внучки.

— Я буду рожать ее здесь, в этой же клинике, — сказала я ему, радуясь этому чувству преемственности. — Через час назначен прием у гинеколога, чтобы провести необходимые приготовления.

— Brava, — отозвался он. — Я рад, что ты сумела решить все вопросы за такой небольшой срок.

Я заставила себя улыбнуться, и мы заговорили о следующем поколении и о радости, которую новорожденная дочка принесет в нашу жизнь. Мама старалась не говорить ни о чем чересчур сентиментальном, пряча свои чувства за бесконечной суетой вокруг папы, следя, чтобы он вовремя принял все таблетки. Руки ее пребывали в постоянном движении. Потом она села на диванчик у его койки, а я примостилась на стуле по другую сторону.

— Скоро я отсюда выйду, — сказал нам папа с наигранным оптимизмом, составлявшим резкий контраст с полосатой пижамой. — На свете еще столько мест, куда я тебя не возил! — добавил он, любовно глядя на маму. — Таких мест, где ты всегда хотела побывать. Мы еще сможем съездить в Грецию…

— Smettila^[92], Альдо! Не говори таких глупостей, — перебила его мама. — Сейчас тебе нужно сосредоточиться на своем здоровье.

Он заговорил снова:

— Мне следовало проводить больше времени с тобой, я… — а потом вдруг задремал, точь-в-точь как тогда, когда мы с ним вместе смотрели в Беркшире вестерны. Странно было сидеть рядом с ним, когда он спал, — настолько я привыкла к его лихорадочно активной деятельности. Просто не могла представить его иным.

Мы с матерью расписали график дежурств, чтобы постоянно быть на страже. Поскольку отец выглядел хорошо и мы не ожидали в ближайшее время ухудшения положения, я сказала маме, что ей незачем беспокоиться и быть у его ложа неотлучно, и она может в течение дня заниматься своими делами.

Когда я не сидела с ним, то была либо на приеме у врачей, либо с Александрой, за которой в нашей квартире приглядывала няня. Беззаботная, загорелая девочка всегда посылала своему баббо воздушный поцелуй, который я должна была поймать в ладошку всякий раз, отправляясь в больницу. «Он скоро вернется домой», — говорила я ей. Так мы и жили, занимаясь необходимыми делами, по-прежнему отказываясь верить, что дни его сочтены.

На второй день я пришла в клинику с букетом цветов, чтобы порадовать его. Он терпеть не мог быть запертым в четырех стенах, отгороженным от красок и света, поэтому, увидев, что он встал с постели и сидит в кресле-коляске, я не удивилась.

— А, Патрисия! — воскликнул он, увидев меня. — Одна из медсестер сказала, что там вовсю сияет солнце. Я хочу выбраться отсюда и увидеть это собственным глазами.

Мы оба знали, что врачи этого не одобрят, но он уверил меня, подмигнув, что они об этом и не узнают. Я вывезла его по коридору к длинному витражному окну и усадила так, чтобы он мог сидеть в лучах света и ощущать на лице их тепло. Я нашла себе стул и тихонько устроилась рядом с ним, не желая прерывать этот драгоценный момент.

— Не могла бы ты принести мой портфель? — попросил он меня через пару минут, не открывая глаз. Я выполнила его просьбу и стала смотреть, как он щелкает замками, лезет внутрь и достает оттуда футлярчик от манильской сигары, а из него — единственный листок бумаги. — Прочти это, — мягко приказал он.

Мои глаза пробежались по первым строчкам, и я застыла. Втянув в себя воздух, я уставилась на его последнюю волю и завещание и запротестовала:

— Папа… Я не могу!

— Продолжай, — настаивал он, снова закрыв глаза. Требовательно указывая на листок, он вдруг снова превратился в непревзойденного бизнесмена, наводящего порядок в делах. У него было дело, которое необходимо было закончить, и я была единственной, кто мог об этом позаботиться.

Я повиновалась и прочла этот документ в полном молчании, прежде чем вложить его обратно в оболочку. Потом мы посидели вместе несколько минут, не говоря ни слова. Я старалась не заплакать и не думать о сейсмических последствиях того, что только что прочла. Не то чтобы меня это хоть в малейшей степени волновало. Вплоть до этого момента я была сосредоточена только на одной мысли — чтобы он выжил и вопреки всем вероятностям вышел на бой еще раз. Это был единственный для меня способ справляться со столь многими ужасными недавними событиями. Любой другой исход был бы немыслим, и, взяв себя в руки, я так ему и сказала, добавив:

— Для меня сейчас это слишком больно…

— Я понимаю, понимаю, — утешающе проговорил он, — но ты понимаешь, что это означает?

— Да, папа, — ответила я. — Понимаю.

Честно говоря, я не была уверена, что поняла.

Глава 28
Последняя встреча с сыновьями и смерть великого Гуччи

В нашей жизни бывают времена, когда приходится сталкиваться лицом к лицу с трудными моментами или людьми, которых мы предпочли бы избежать. Из всего, что отец когда-либо просил меня сделать, это поручение было наиболее неприятным. Так случилось только потому, что моя мать тоже решила не искать легких путей и заставила нас заняться тем, чего все мы вплоть до этого момента избегали.

— Альдо, я тут подумала… — сказала она отцу в тот же день, когда он показал мне завещание. — Пора сообщить твоим сыновьям, — и, видя на его лице выражение ярости, добавила: — Ты должен!

К нашему удивлению, он кивнул:

— Va bene, Бруна. Ладно.

Потом, повернувшись ко мне, тихо сказал:

— Ты это организуешь, хорошо? Я дам тебе номера, по которым нужно позвонить. Попроси их приехать.

— Завтра, — добавила мама настоятельно.

Мои отношения с братьями никогда не были близкими, а после всего того, что они сделали с папой, я больше не имела желания с ними встречаться. Тем не менее выполнила поручение и договорилась встретиться с ними в отеле «Кавальери-Хилтон» на следующий день утром. Приехав туда заранее, я села за столик и заказала себе чай. Они прибыли через считаные минуты, явно заинтригованные, зачем их позвали.

После вежливого, но принужденного обмена приветствиями я огорошила их новостью.

— Боюсь, вашему отцу — нашему отцу — недолго осталось жить. Это рак, — сказала я, изо всех сил стараясь крепиться, произнося слова, которые до сих пор не могла осмыслить. — Ему поставили диагноз в прошлом году… Он говорит, что вы можете приехать повидать его, если захотите.

Никто из них не ожидал услышать подобное.

Несмотря на то что папе было за восемьдесят, он за всю свою жизнь почти не болел, и, наверное, все мы в глубине души считали его бессмертным.

Возникла потрясенная пауза, все они уставились на меня, а потом Роберто заговорил:

— Почему ты и твоя мать так долго скрывали это от нас? Почему вы ничего не говорили?!

За этим посыпались другие обвинения, и я — на восьми месяцах беременности и не менее расстроенная, чем они, — была вынуждена противостоять этой открытой враждебности с их стороны.

— Не говорить вам — это было решение вашего отца. Я тут ни при чем, — ответила я решительно, когда они перестали бушевать. — Теперь он готов к тому, чтобы вы об этом узнали. Вы можете встретиться с ним завтра днем. Он в больнице Вилла Фламинья. В три часа.

Я поднялась, стараясь держаться как можно ровнее, и поспешила прочь из отеля. К чаю так и не притронулась.

Если уж я не горела желанием встречаться с братьями, то страх отца перед последней встречей с теми, кого он считал предателями, должно быть, был вдесятеро бо?льшим. И все же он казался странно сосредоточенным. В нем ощущалось какое-то новое чувство цели, которое постепенно нарастало к этому решающему дню. Помогая ему готовиться, мы с мамой чувствовали его решимость заставить своих сыновей увидеть, какую цену он заплатил за то, что они натворили. Много лет он пользовался тоником, приглаживая свои седые волосы, отчего они казались темнее. В день накануне встречи — и этот жест явно имел огромное символическое значение — он попросил мою мать смыть с его волос лосьон. Эффект был потрясающий — его волосы в одно мгновение побелели.

Сменив пижаму на темно-синий в тонкую полоску костюм, который теперь болтался на его исхудалом теле, он опустился в кресло из искусственной кожи и приготовился. Смахнув воображаемую пылинку с брюк, он выпрямился, подав тем самым сигнал, что готов принять троих своих сыновей. Он сидел совершенно прямо, но при этом казался странно съежившимся — и выглядел на все свои восемьдесят четыре года.

Когда колокола на ближайшей церкви прозвонили три часа дня, мы услышали шаги, приближавшиеся по длинному каменному коридору. Несколько раз глубоко вдохнув, я села на краешек отцовской койки, в то время как моя мать заняла место в дальнем углу и надела темные очки, желая оказаться где угодно, только не здесь. Она осталась в палате лишь потому, что отец умолял ее не уходить.

Дверь открылась, и, точно пристыженные школьники перед директором, мои братья, шаркая ногами, один за другим вошли в палату. Сердечно поздоровавшись со мной и мамой дежурными поцелуями, они подошли к отцу, чтобы обнять его — как они знали, в последний раз. К их удивлению, отец остался совершенно холоден.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Джорджо примирительным тоном, изо всех сил стараясь ослабить витающее в воздухе напряжение. — Если бы мы только знали раньше, папа… Не могу поверить, что это происходит на самом деле.

Отец по-прежнему ответил на его слова только кивком.

Паоло явно был ошарашен видом отца, бормотал что-то насчет того, как ему жаль, а Роберто — самый словоохотливый среди них — снова пожаловался, мол, следовало сообщить им раньше. Как бы между прочим он добавил:

— Надеюсь, ты не страдаешь.

Немногочисленные реплики отца были краткими и сухими, за исключением одного многозначительного замечания:

— Время, проведенное в больнице, — равно как и проведенное в тюрьме, — дало мне массу возможностей, чтобы все обдумать.

И больше он ничего не говорил. Его безразличие к ним было ледяным, и Джорджо нервно спросил, могут ли они что-нибудь сделать. Мой отец по-прежнему отказывался участвовать в разговоре. Поначалу мне показалось, что он ждет от них слов извинения или объяснений — чего-то такого, что могло бы каким-то образом оправдать их поступки, приведшие в результате к продаже компании. А они вместо этого сыпали одними банальностями.

Некоторое время посидев в своем углу, мама больше не могла оставаться в комнате ни минуты и, торопливо извинившись, вышла вон. Трое братьев нервно переглянулись, потом посмотрели на меня, затем снова на папу, который по-прежнему сидел, точно каменный. Один за другим они постепенно начали понимать, зачем их призвали. То был Судный День.

Папа не имел намерения произносить какие-либо трогательные последние слова. Для их душ не было ни прощения, ни искупления.

Об этом говорило его почти полное молчание. Он умирал — и пригласил их для того, чтобы они увидели: единственными людьми, которые действительно что-то для него значили, были те, что все это время оставались рядом с ним.

Им ничего не оставалось — только уйти, его презрение кололо им глаза.

Они поцеловали его на прощанье и гуськом вышли из палаты, тихо прикрыв за собой дверь. Только тогда он расслабил спину и сгорбился. Больше никаких дел у него не осталось.

Все еще расстроенная этой встречей, мама поехала домой, чтобы отдохнуть, поэтому остаток дня я провела рядом с папой. Он был задумчив, почти меланхоличен. У меня было такое ощущение, будто закрылись двери: он больше не хотел взаимодействовать с внешним миром. Я спросила, нужно ли ему что-нибудь. Он едва заметно покачал головой. Бросив на него перед уходом последний взгляд, я ощутила внезапное предчувствие.

— С тобой все будет в порядке, папа? — встревоженно спросила я.

Он поднял взгляд, словно только что осознал, что я еще нахожусь в комнате.

— Со мной все будет в порядке, — ответил он, выдавив улыбку. — Поезжай домой, Патрисия. Отдохни. Это был долгий день.

Ночью в какой-то момент монахини обнаружили, что он упал и лежит на полу возле своей койки. Он перенес кровоизлияние в мозг, и сознание в нем едва теплилось. Около пяти утра они позвонили матери, и мы поспешили в клинику. Ворвавшись в палату, мы увидели его. Отец был неподвижен и неотрывно смотрел в полоток, словно ждал возможности еще один, последний раз увидеть маму.

— Альдо! — ахнула она, и голубые глаза, которые он силился держать открытыми так долго, на долю мгновения задержали ее взгляд, говоря addio — «прощай». Потом они закрылись. Она могла лишь порадоваться, что успела вовремя. Как-то раз он сказал ей, что не боится смерти; оставить ее одну — это пугало его гораздо сильнее. Она знала: он держался ради нее.

Следующие пару часов он лежал в забытьи, а мы с матерью держали его за руки, заняв посты часовых по обе стороны койки. По прерывистому дыханию было ясно, что его тело наконец оказалось во власти болезни, которая вернулась, чтобы предъявить на него свои права. Повинуясь долгу и распоряжению мамы, я позвонила Джорджо и попросила его сообщить всем об этом последнем повороте событий, решив, что они должны знать.

Чего мы с мамой не ожидали — так это того, что братья вернутся так скоро. На этот раз они приехали в клинику все вместе, с семьями, и столпились в помещении приемного покоя сразу за дверями палаты отца. Мои братья в конце концов робко прошли внутрь и встали в изножье кровати. Единственным слышным звуком было тяжелое дыхание отца. Молясь о чуде, я крепко сжимала его пальцы — так же, как он мои в день моей свадьбы, — зная теперь, каково это — отпускать человека, которого любишь.

К середине дня 19 января его слабое дыхание стало затрудненным, и когда мы наклонились ближе, мама ощутила, как он почти неуловимо сжал ее пальцы. Его сердце все еще оставалось сильным, и она видела, как он борется, чтобы остаться со своей возлюбленной Бруникки. Она поняла: пора сделать то, чего она избегала так долго. Смахнув слезы, она встала, наклонилась к нему и прижалась губами к его уху.

— Альдо, amore mio, ты меня слышишь? — сказала она, и голос ее вдруг прозвучал на удивление твердо. — Иди, Альдо. Освободись, Альдо. Бог с тобою. Иди с миром.

Почти сразу же папино дыхание переменилось, и, хотя его по-прежнему больно было слышать, казалось, оно стало более глубоким, более размеренным.

Я отчаянно пыталась оставаться сильной ради них обоих, но, чувствуя, что он может в любой миг ускользнуть от нас, начала дрожать всем телом. Монахиня, которая заботилась о папе, положила руку мне на плечо, чтобы сообщить, что последняя фаза жизни моего отца вот-вот станет неприглядной.

— Вам нужно защищать новую жизнь, моя дорогая, — тихо добавила она. — Думаю, вам пора проститься.

Пораженная горем, я бросила взгляд на мать, которая кивнула мне. Ясно было, что она останется до самого конца. Чувствуя тяжесть в конечностях, я поднялась на ноги и, положив защитным жестом руку поверх папиной, наклонилась, поцеловала его в щеку и прошептала:

— Я люблю тебя, папа.

Не помню, как вышла из палаты, как поспешно миновала остальных родственников, которых едва знала; зато помню, что некоторые из них смотрели на меня в коридоре с неприкрытым негодованием. Жаждая глотка кислорода, я спустилась по лестнице и пошла прочь из здания настолько быстро, насколько могла, не опасаясь при этом упасть. Захлебываясь таким желанным порывом ветра, я разразилась рыданиями, зная, что больше никогда не увижу своего отца живым.

С тех пор, когда была маленькой девочкой, я довольствовалась знанием, что, даже если папа не может быть рядом со мной физически, он любит меня и всегда возвращается. Этого было достаточно. Все должно было вот-вот измениться, а я не чувствовала себя взрослой настолько, чтобы справиться с этим.

Чувствуя, как ребенок шевелится внутри меня, я закрыла глаза, еще несколько раз глубоко вдохнула и попыталась взять себя в руки, чтобы избавить дочку от своей скорби. Она была невинной представительницей следующего поколения, и я молилась, чтобы какая-то часть моего отца продолжала жить благодаря ей.

Так же, как и он, я черпала некоторое утешение в синхронности того, что должно было случиться. Его жизнь угасала, новая должна была вот-вот начаться. Я не могла не думать, что человек, который так скрупулезно все планировал всю свою жизнь, каким-то образом срежиссировал и это — от колыбели до могилы и обратно.

Его мать Аида была некогда так же беременна им, как и я сейчас, и ее надежды на будущее ребенка, должно быть, были такими же яркими, как мечты любой молодой матери. Она любила своего сына Альдо по-своему, так же, как мой отец любил меня. Родовая линия продолжалась, и я несла в себе ее следующее поколение, а с ним и его мечты.

Папа умер тем же вечером, и любовь всей его жизни, Бруна Паломбо, неотлучно была рядом с ним.

Намного позднее, когда он уже давно был потерян для нас навеки, моя мать пересказала мне историю о сне, который приснился ему ночью перед тем, как он упал с кровати. Этот сон был темой одного из их последних разговоров.

— Я видел свою мать, — признался папа.

— И что она делала? — спросила мама, завороженная значением его видения.

Папа улыбнулся.

— Она стояла на верхней ступени лестницы, — ответил он. — Кажется, она меня ждала…

Эпилог

Внутренний покой, это всепроникающее чувство довольства и гармонии — неуловимая мечта. В большей части моей жизни его не было. И тем не менее все мы его жаждем.

Первые дни после кончины моего отца нельзя было назвать спокойными. Уж точно не для меня — и совершенно точно не для моей матери, чьи худшие мучения только начинались. Папины похороны, состоявшиеся 21 января 1990 года, принесли нам мало утешения, и наше намеренное отдаление от остальной части его семьи в церкви в тот день стало символом этого прискорбного раскола.

Передышки не было даже тогда, когда панихида была окончена и мы влились в трехчасовую моторизованную процессию, которая повезла его в последний путь к семейному склепу, где мои бабка и дед, Аида и Гуччо, лежали бок о бок уже почти пятьдесят лет. Гримальда и Родольфо тоже были захоронены там, в то время как Васко покоился где-то в другом месте. Мой отец пережил их всех. Единственным человеком, чье отсутствие в этой нескончаемой поездке на кладбище Соффьяно за городской чертой Флоренции бросалось в глаза, была Олвен в своей инвалидной коляске: этот путь был бы слишком труден для нее.

Мне удавалось сохранять сдержанность все утро, но когда мы прибыли к воротам кладбища и начали свой путь через ряды надгробий позади папиного гроба, я зарыдала, как никогда не рыдала прежде. Никогда больше он не ворвется в нашу жизнь свежим ветром, как делал всегда, с улыбкой и ласковым словом наготове. Никогда больше мне не ощутить эту энергию и жизненную силу — столь характерную для него жажду жизни.

Пусть он не был величайшим отцом в мире, зато он был единственным моим отцом.

И в последние пять лет, слой за слоем, с него слетало все наносное, чтобы показать мне истинного Альдо Гуччи — мужчину, которого безусловно обожали моя мать и я. Я была благодарна хотя бы за это.

Следуя за остальными родственниками, которые шли на несколько шагов впереди, мы остановились у входа в мраморный склеп, в окружении тех, кого мне трудно считать родней. Мама стояла рядом со мной, безвольная, как кататоник^[93]. Только когда все остальные отошли прочь, мы смогли подойти ближе ради минуты молчания наедине с ним. На столике в углу я заметила распятие над алтарем и четыре свечи, а также несколько полинялых фотографий в рамках, которые родственники ставили сюда год за годом. Здесь были мои бабка и дед, тетя и дядя. Бо?льшая часть великой династии Гуччи ныне превратилась в тлен.

Пару месяцев спустя я почувствовала, что мне необходимо снова совершить паломничество на кладбище — в одиночку. Сунув руку в сумочку, я вынула фотографию и поставила ее среди остальных, дополнив экспозицию этой некогда гордой семьи. То была фотография отца, сделанная во время моей свадьбы на Ямайке. Он был с ног до головы одет в белое, простертая рука указывала на океан и закатное солнце.

— Я скучаю по тебе, папа, — прошептала я, поцеловала рамку, про себя произнесла молитву, а потом вернулась в Рим.

19 февраля 1990 года, ровно через месяц после того дня, когда он умер, и всего через две двери от той самой палаты, в которой он отказался от дальнейшей борьбы, в этот мир пришла моя дочь Виктория. В силу какой-то сверхъестественной симметрии медсестра, которая ухаживала за мной и моей малышкой, была той же самой, которая закрыла глаза моему отцу.

Виктория родилась в полное травм время моей жизни, и это на ней сказалось. Долговязая и нервная, с ранимой натурой, в младенчестве она требовала больше заботы и внимания, чем Александра, и я не раз вспоминала маму, которой не всегда давалось быть идеальной матерью. Теперь у меня на руках были две дочери, о которых нужно было заботиться, непрекращающийся кризис в браке и бесчисленные незавершенные дела, которые надо было доделывать, не говоря уже о заботе о матери, чья скорбь переросла в клиническую истерию. Я искренне опасалась за ее душевное здоровье. Без мужчины, который стал для нее одновременно отцом, другом, мужем и сыном, некому было наставить ее или облегчить ее внутренние мучения. Мамин гуру, Сари Нанди, недавно умер, так что она чувствовала себя полностью осиротевшей, возводя взор к небесам, повторяя имя моего отца и рыдая, пока не засыпала от изнеможения.

Единственным ее утешением было то, что папа по-прежнему приходил к ней во снах.

Я утешала ее, как могла, но мне нужно было заняться и более практическими вопросами. Notaio [нотариус. — Пер.], ответственный за завещание моего отца, вызвал меня и моих братьев в свой офис в центре Рима. Документ, который он зачитал нам, был датирован 12 апреля 1988 года — через четыре недели после того, как Роберто и Джорджо продали свои акции GUCCI. Я единственная знала о его содержании. Нотариус начал с того, что зачитал вслух список собственности, которую мой отец оставлял Олвен, своим внукам и разным служащим. Затем он перешел к той части, которая больше всего интересовала каждого присутствующего. Мой отец, заявив, что пребывает в здравом уме, полностью лишал наследства Паоло и назначал меня своей «единственной и полной наследницей», несмотря на то что перед законом такое заявление было скорее символическим, чем абсолютным.

Перемена атмосферы в комнате была осязаемой. Ерзая на стуле и глядя прямо перед собой, я жалела, что не могу мгновенно перенестись в любое другое место, и чувствовала, как гневные взгляды буравят меня. У моих братьев не могло быть никаких сомнений в том, что их преднамеренно оскорбили. Это был неожиданный исход для всех. Единственная из его потомков женского пола, я была как никто удивлена, когда отец передал мне свое завещание в больнице. Его решение окончательно, сказал он. Кроме того, его сыновья уже получили свою часть наследства в виде акций, подаренных им, когда он был еще жив, плюс ту материальную помощь, которой они пользовались всю жизнь. Ему нечего было больше отдавать, помимо того минимума, который полагался по итальянскому законодательству, — зато у него еще было что сказать.

В прощальном слове, зачитанном монотонным голосом нотариуса, он обвинял Паоло в «злонамеренности и унижении», но затем великодушно объявлял, что прощает всех, кто «оскорбил» его. Его последняя воля и завещание семье, писал он, — обрести «гармонию, терпимость и любовь друг к другу в память [о нем]».

Под гармоничными подразумеваются такие отношения, которые «характеризуются отсутствием конфликтов и разногласий». Папа хотел невозможного. Он хотел мира.

Мои братья, которые познакомились со мной, когда я была маленькой девочкой, и знали, что я никогда не стремилась нажиться на своем положении или принять какое-либо участие в их борьбе за власть, были в ярости. Отчуждение между ними и мной отныне пролегло навеки, и эти трое мужчин покинули офис нотариуса, не проронив ни слова.

Примечательно, что предсказаниям моего отца по поводу компании суждено было сбыться. Лучше бы Investcorp прислушалась к его советам. Не прошло и пары лет, как Маурицио был изгнан. За это время он наделал столько долгов, что поставил компанию на грань банкротства. Его уход позволил другим, более проницательным руководителям постепенно вернуть компании GUCCI былую славу, начиная с перевода штаб-квартиры обратно во Флоренцию, где по праву был ее дом. В 2011 году ее последние владельцы открыли во Флоренции музей Гуччи, в котором предпринимательский дух деда и достижения отца наконец представили по достоинству.

Мой брат Джорджо был единственным из своего поколения Гуччи, оставшимся в живых, когда папа обрел публичное признание как концептуальный провидец, коим он и был. В 1995 году Маурицио был застрелен в упор четырьмя выстрелами; двух его убийц наняла мстительная бывшая жена, Патриция, которую пресса назвала «Черная вдова». За это заказное убийство она шестнадцать лет провела в тюремной камере. Паоло умер после заключения в тюрьму за уклонение от выплаты алиментов, а через пять лет от рака умер Роберто. Даже Олвен, которая пережила моего отца на несколько лет, как и предсказывала моя мать, не суждено было увидеть роскошное флорентийское увековечение наследия, оставленного ее мужем. Не была она и похоронена рядом с ним на кладбище Соффьяно. Олвен упокоилась в поместье старшего сына, Джорджо, на побережье Арджентарио, где потом был похоронен и Паоло. Роберто нашел свое последнее пристанище в фамильном склепе Гуччи, где и по сей день остаются два свободных места.

Год, а то и больше после смерти папы внутренние мучения моей матери ничто не могло умалить. Это было время, которое я предпочитаю забыть, а она — не вспоминать. В конечном счете она смогла взять себя в руки, но за более чем двадцать пять лет, прошедших после того, как он покинул нас, она не смогла найти ни одного другого человека, который мог бы сравниться с мужчиной, некогда так пламенно добивавшимся ее. Она лишь недавно смогла начать рассказывать о тех годах, что провела с ним.

— Какая у нас была история, Патрицина! — говорила она мне, и ее карие глаза сияли. — Ты и половины ее не знаешь! Я долго не осознавала, насколько важна была для него.

Она вскидывала руки и, используя римское выражение, восклицала:

— Me n’ha fatte tante!^[94] — и добавляла: — Знаю, он не был святой, но и я вовсе не ангел, а он все равно любил меня. Никогда не будет мужчины, подобного Альдо.

Она по-прежнему хранит на своем ночном столике драгоценную Мадонну с младенцем, принадлежавшую моему отцу, а по ее квартире расставлены и развешаны несколько его фотографий в рамках. Хотя у нее есть друзья, она не слишком общительна от природы и предпочитает в одиночестве заниматься своими делами. Привыкшая к изоляции, мама наслаждается своим уединением и хвастается тем, сколько дней подряд может провести совершенно одна. Вероятно, впервые в своей жизни она теперь безмятежна. Недавно она заявила, что мое появление на свет стоило всех ее страданий. Я определенно стала больше ценить ее, чем когда-либо прежде, и почти каждый день мы с ней разговариваем по телефону. На это потребовалось почти сорок лет, но мы теперь, наконец, мирно общаемся друг с другом.

Мама полностью и с энтузиазмом приняла роль бабушки, и все мои дочери любят свою «нонну Би». Она также радует нас тем чувством юмора, которое так любил мой отец, на свой лад описывая людей и ситуации, прибегая к римским выражениям, которые неизменно вызывают у нас смех.

По ее собственному признанию, она в полной мере реализовала свой потенциал, хотя и с некоторым опозданием.

— Твой отец всегда утверждал, что я по-своему умна. Когда он понял, что умирает, он много раз повторял мне это, говоря: «Бруникки, с тобой все будет в порядке!» А я ему не верила.

Как минимум два десятка лет после своей смерти папа продолжал приходить к ней во снах, и это дарило ей великое утешение. А однажды ей приснился сон, настолько яркий, что она его никогда не забудет. Мой отец был одет в костюм и мягкую шляпу — он был точно таким, каким она запомнила его, когда он стремительно входил в магазин на виа Кондотти. Она стояла перед ним, напрасно пытаясь раскрыть запертый чемодан.

— У меня нет ключей, Альдо! — пожаловалась она, дергая замок. Он спокойно уверил ее, что отдал ключ ей. — Нет, не отдал! — расстроенно воскликнула она, но он продолжал понимающе улыбаться и смотреть, что она станет делать. Опустив глаза, она вдруг увидела, что ключи все это время держала в руке. Смеясь, она обернулась к нему, но он исчез.

В тот же момент, когда мама проснулась утром, она почувствовала, будто огромный камень свалился с ее души. С тех пор мой отец явился к ней лишь однажды, помахав рукой на прощание и растаяв вдали; последними исчезли его глаза.

Больше он никогда не возвращался в ее сны. С этого дня она стала той сильной женщиной, которой он всегда ее считал.

Это была та самая женщина, которая нашла в себе силы поделиться со мной его письмами летом 2009 года и таким образом направила меня на путь открытия истинной истории, мелькавшей в газетных заголовках. Не скажу, что из нее было легко выуживать дальнейшую информацию — это всегда давалось с трудом. Помню, как-то раз в детстве я копалась в маминых шкафчиках и наткнулась на фотоальбом моих ранних детских лет. С волнением раскрыв его, обнаружила, что десятки фотографий были из него вырваны, что оставило еще больше лакун в моей жизни.

— Почему ты это сделала, мама? — спросила я в растерянности.

— Мне не нравились эти воспоминания, — категорически заявила она. — Не хотела вспоминать.

Тогда она снова захлопнула двери в свои воспоминания, слишком боясь своих чувств, потому что уже познала в прошлом, что эмоции могут вновь затянуть ее в темную бездну.

Стараясь по кусочку собрать всю картину, я продолжала накапливать информацию и записывать все подробности. Всякий раз, навещая маму, я надеялась, что может открыться что-то новое — что-нибудь неожиданное. И вот во время моего очередного приезда в Рим так и произошло.

Когда я приехала к ней на квартиру, мама в нетерпении ждала меня на краю террасы. Здесь почти ничего не изменилось со времен моего отца, и каждая деталь была точно такой, какой я ее помнила. Мама распахнула ставни — в остальное время они были плотно закрыты, чтобы поддерживать прохладу в гостиной и защищать мебель от солнца. Несмотря на свои годы, даже в ярком солнечном свете она выглядела такой же красивой, как и всегда, с минимумом косметики, чтобы только чуть оживить по-прежнему безупречную кожу.

Зная, какой скрытной она всегда была, я неуверенно подняла тему своей книги, желая, чтобы она прочла определенные фрагменты.

— Мне очень хотелось бы, чтобы ты посмотрела, что я сочинила, мама, — сказала я ей с нежностью, порожденной нашими заметно улучшившимися отношениями и новой любовью в моей жизни.

Она улыбнулась:

— Может быть, Патрисия. Когда-нибудь. Но вначале я должна кое-что тебе показать.

Потом, так же как и несколько лет назад, она встала, ушла в свою спальню и вышла из нее с еще одним письмом. С тем письмом, с которым она не была готова расстаться в тот раз.

Усевшись за обеденный стол, надвинув на переносицу очки для чтения, она показала мне одну-единственную страницу, исписанную почти неразборчивым почерком. Прочистив горло, она проговорила:

— Это было последнее письмо твоего отца. Оно датировано 18 января 1990 года. Самое прекрасное и дорогое из всех, что он написал…

Видя, что мама запнулась, и понимая, как ей трудно прочесть слова, которые отец, возможно, писал на смертном одре, я взяла листок из ее рук. Собравшись с духом, села прямо и начала читать вслух:

Чтобы выразить свои чувства, я ощущаю себя обязанным рассказать о своем признании — и преданности — женщине, которая была верной спутницей моей жизни на протяжении более чем тридцати лет. Чувства любви и привязанности, которые я испытываю к Бруне, безмерны. За то, что ты делала для меня, спасибо тебе, Бруна, [спасибо] за твою духовную силу, помогавшую мне во всех моих начинаниях. Ты — образец женщины, скромница, и ты заслуживаешь уважения и восхищения каждого, кто удостоился чести знать тебя. Двадцать шесть лет назад ты подарила мне дочь, нашу Патрисию. Какой божественный дар! Прекраснее ее нет на свете, ибо она унаследовала твои лучшие черты. Никогда не смогу в достаточной мере выразить ту благодарность и радость, которых ты заслуживаешь.

Моим сыновьям: я требую, чтобы вы блюли моральные обязательства, вдохновленные моей жизнью, полностью прожитой в восхищении Бруной. Джорджо, Паоло и Роберто, я хочу, чтобы вы уважали качества Бруны. Это письмо…

На этом месте текст обрывался. Почерк отца просто прервался. След синих чернил доходил до самого низа страницы и переползал через ее край.

Я подняла взгляд на мать. Ее глаза блестели.

У меня не было слов.

Мама быстро смахнула слезу.

— Монахини считают, что, возможно, в этот момент у него случилось кровоизлияние в мозг, — сказал она. — Они потом отдали мне это письмо вместе с остальными его вещами. Я хотела бы, чтобы оно теперь тоже хранилось у тебя.

Я глядела на дрожащий почерк отца, и мои глаза задержались на этих словах, которые словно спрыгивали со страницы. Это была его истинная последняя воля и завещание. Он понял тогда, что умирает, и в этот момент, мне кажется, обрел покой. В последние годы своей жизни он видел крушение всего, что было создано им. Все его прежние цели были утрачены. Его жизнь стала бессмысленной, и не думаю, что он смог бы долго прожить в условиях такого существования. Однако под конец, по-видимому, он понял: единственное, что по-настоящему было важным для него, — это мама и я.

Папа хотел, чтобы моя жизнь была полна благодарности и радости. И с его помощью я осознала, что так все и было. Он просил гармонии, терпимости и любви в память о нем — и мы, наконец, пришли к пониманию. Мои отношения с матерью трансформировались, и я полюбила ее всей душой. Мой отец оказался прав. Она была «образцовой женщиной». Давным-давно мне как-то раз задали вопрос: какое счастливое воспоминание связано у меня с моей матерью, и я, честно говоря, не смогла вспомнить ни одного. Теперь знаю, что мои самые счастливые воспоминания о ней, вероятно, еще впереди.

Dono divino, божественный дар — вот как описал меня отец. И какой же воистину божественный дар он вручил мне этим письмом — полным любви посланием из могилы почти через двадцать пять лет после своей смерти! Сквозь смех и слезы я понимала, что завершила полный круг, как и мама. Наше совместное путешествие ни в коем случае не кончилось, но вывело нас на новую дорогу.

И, как всегда, последнее слово осталось за моим отцом — неподражаемым Альдо Гуччи.

Благодарности

Я хотела бы выразить свою благодарность людям, помогавшим мне во время работы над этой книгой. Моему агенту Алану Невинсу за то, что он придал форму этому проекту, и моему редактору, Сюзанне О’Нейлл, за ее поддержку и вклад в этот труд.

Моему соавтору, Венди Холден, которая уловила мою интонацию и синтезировала сложную историю, простирающуюся на сотню лет. Моим милым друзьям — Энрико, Андреа и Би, которые поделились собственными взглядами на связь с родителями и давно забытыми случаями из жизни, чем вызывали у меня улыбку.

Грегори Ли, наполнившему мою жизнь любовью и покоем, который был рядом со мной с самого начала этого литературного приключения, бесконечно помогая мне редактировать, вычитывать и переводить текст.

Моим дочерям — Александре, Виктории и Изабелле — за то, что терпеливо дожидались конца работы, чтобы, наконец, прочесть о своем родовом наследии, и мирились с моим характером, когда я бывала не в себе при приближении очередного дедлайна.

И, самое главное, моей матери — без ее вклада (временами неохотного) и глубоко личных откровений о трех десятилетиях, которые она провела с моим отцом.

И, наконец, я благодарю всех, кто был связан со мной, моей семьей и компанией GUCCI на протяжении всех этих лет и чьи имена я не упомянула.

Надеюсь, папа мной бы гордился.

Мой дедушка Гуччио, основатель компании Gucci

Мои бабушка и дедушка, Аида и Гуччио Гуччи, во Флоренции в начале 1900-х годов

Мой папа (НА ПЕРЕДНЕМ ПЛАНЕ) завтракает на свежем воздухе со своей семьей во Флоренции

Мамочка, в то время еще маленькая девочка, со своей любимой мамой Делией

Родольфо с Маурицио (СЛЕВА) и Паоло (СПРАВА) в ресторане моего отца «Club Colette» в начале 1980-х годов

Папа (В ЦЕНТРЕ) со своими братьями Васко и Родольфо в Милане в 1950-е годы

Мой двадцатидвухлетний отец и его юная невеста Олвен Прайс на их свадьбе в Англии, 1927

Все были очарованы роскошью Gucci: от принцессы Монако Грейс Келли до актрисы Риты Хейворт

С принцем Чарльзом после вручения награды на турнире по конному поло в Виндзоре, 1982

Магазин Gucci во Флоренции, примерно 1950

Мама на корабле, идущем в Нью-Йорк, получает приз как самая хорошенькая девушка на борту

Мама с гордостью демонстрирует меня у нас дома в Риме, 1963

С папой на вилле Камиллучиа в Риме, 1965

С папой и мамой на вилле Камиллучиа в Риме, 1965

Папа, мама и я с тетей Габриэллой и нашими друзьями на Капри, 1966

С мамой возле дома в Палм-Бич, 1973

Перед загородным домом в Хендоне в костюме для верховой езды. Мне 5 лет

Я двенадцатилетняя в доме в Палм-Бич

Дом моего отца в Беверли-Хиллз, примерно 1980

Наш счастливый дом в Палм-Бич

Папа и я на вечеринке в Палм-Бич, 1972

Мои братья Роберто и Джорджио с нашим кузеном Маурицио позируют перед магазином в Милане

С мамой и папой, восхваляющим нас, на вечеринке в Палм-Бич

Одна из моих самых любимых фотографий папы

Мама и Лучиано Паваротти на вечеринке в Палм-Бич, 1980

Мои родители выглядят роскошно, 1980

С наилучшими пожеланиями в день рождения мамы в моей нью-йоркской квартире, 1983

Навещаю папу в тюрьме Эглин, 1986

У меня берут интервью в магазине Gucci на Бонд-стрит в Лондоне, 1988

Демонстрирую купальный костюм в Gucci Galleria для Town & Country Magazine, 1982

Я и Руби Хамра на открытии нового магазина Нью-Йорке, 1980

Новое лицо Gucci: моя очередь быть в центре внимания светских журналов, 1983

С папой на вечеринке в честь моего восемнадцатилетия в отеле «Савой» — там, где все началось.

Примечания

1

Полсоверена — английская золотая монета в 10 шиллингов. (Здесь и далее примеч. ред.)

(обратно)

2

Сара Бернар — французская актриса, в начале XX в. ее называли «самой знаменитой актрисой за всю историю».

(обратно)

3

Нелли Мельба — австралийская певица.

(обратно)

4

Лилли Лэнгтри — британская актриса и «светская львица».

(обратно)

5

Сэр Ноэль Пирс Кауард — английский драматург, актер, композитор и режиссер.

(обратно)

6

Джордж Гершвин — американский композитор и пианист.

(обратно)

7

Вторая англо-бурская война (1899–1902) — превентивная война бурских республик — Южно-Африканской республики (Республики Трансвааль) и Оранжевого Свободного государства (Оранжевой Республики) против Британской империи, закончившаяся победой последней.

(обратно)

8

Первая мировая война (1914–1918) — один из самых широкомасштабных вооруженных конфликтов в истории человечества.

(обратно)

9

Понте-Веккьо — мост во Флоренции, расположенный в самом узком месте реки Арно, почти напротив знаменитой галереи Уффици.

(обратно)

10

Торговля английскими чемоданами. (Примеч. пер.)

(обратно)

11

Изысканные аксессуары для подарков.

(обратно)

12

Красивая внешность. (Примеч. пер.)

(обратно)

13

Номер один, т. е. первым во всем.

(обратно)

14

Контролируемые товары и технологии — это сырье, материалы, оборудование, научно-техническая информация и т. д., которые в силу своих особенностей и свойств могут внести существенный вклад в создание оружия массового поражения, средств доставки, иных видов вооружений и военной техники. (Примеч. пер.)

(обратно)

15

Роберто Росселлини — итальянский кинорежиссер, который положил начало неореализму в кино «военной трилогией», состоящей из фильмов «Рим — открытый город», «Пайза» и «Германия, год нулевой».

(обратно)

16

Ингрид Бергман — шведская и американская актриса. В рейтинге Американского института киноискусства — 100 величайших звезд кино за 100 лет по версии AFI — занимает 4-е место.

(обратно)

17

Джи-ай — аббревиатура G.I. (от англ. government — «правительство» + issue — «задание») означает «солдат армии США». (Примеч. ред.)

(обратно)

18

Мидтаун — деловой и торговый район Манхэттена. (Примеч. пер.)

(обратно)

19

Трензель — удила, приспособление для взнуздывания лошади.

(обратно)

20

«Доброе утро, могу ли я вам помочь?» (Примеч. пер.)

(обратно)

21

Ты заставляешь меня страдать! Меня от тебя в пот бросает! (Примеч пер.)

(обратно)

22

Я сделаю тебя королевой. (Примеч. пер.)

(обратно)

23

Бозар — эклектичный стиль архитектуры, продолжавший традиции итальянского Ренессанса и французского барокко.

(обратно)

24

Доменико Модуньо — итальянский певец, композитор, актер и общественный деятель. В 1958 г. был дважды удостоен премии «Грэмми» за песню «Nel Blu Dipinto di Blu».

(обратно)

25

Клаудио Вилла — итальянский певец. Делит с Доменико Модуньо рекорд по числу побед на Фестивале песни в Сан-Ремо. Вилла побеждал там в 1955, 1957, 1962 и 1967 гг.

(обратно)

26

«Крысиная стая» — команда деятелей американского шоу-бизнеса 1950-х и 1960-х гг., которая группировалась вокруг Хамфри Богарта и его супруги Лорен Бэколл. В начале 1960-х лидеры «крысиной стаи» — Фрэнк Синатра, Дин Мартин, Сэмми Дэвис — часто выступали в клубах Лас-Вегаса и на телевидении с импровизированными комическими и музыкальными номерами.

(обратно)

27

«Одиннадцать друзей Оушена» — американская криминальная комедия 2001 г. режиссера Стивена Содерберга.

(обратно)

28

Лас-Вегас-Стрип — примерно семикилометровый участок бульвара Лас-Вегас.

(обратно)

29

Как тебе удалось? (Примеч. пер.)

(обратно)

30

Все возможно. (Примеч. пер.)

(обратно)

31

Я не поеду. (Примеч. пер.)

(обратно)

32

Здесь: сильный человек, подчиняющий своей воле другого человека. (Имя Свенгали, зловещего гипнотизера, героя романа «Трильби» Джоржа дю Морье, стало нарицательным.)

(обратно)

33

Инсайт — в некоторых направлениях философии и психологии: непосредственное постижение, внезапное понимание чего-л., не выводимое из прошлого опыта.

(обратно)

34

Компульсия — синдром, представляющий собой периодически, через произвольные промежутки времени, возникающее навязчивое поведение. Действия, которые, по ощущению человека, он вынужден выполнять.

(обратно)

35

Мезуза — прикрепляемый к внешнему косяку двери в еврейском доме свиток пергамента духсустуса из кожи ритуально чистого (кошерного) животного, содержащий часть текста молитвы Шма.

(обратно)

36

Ретрит — это уединение для внутренней работы. Удаление от внешнего (привычного) мира с целью посвятить все время работе над собой.

(обратно)

37

Грейс Келли — американская актриса, с 1956 г. — супруга князя Монако Ренье III.

(обратно)

38

The Rockettes — нью-йоркский женский танцевальный коллектив, основанный в 1925 г. Представления сочетают в себе традиции французского варьете и американского танцевального мюзикла и славятся особой синхронностью исполнения.

(обратно)

39

Ты поняла? (Примеч. пер.)

(обратно)

40

«Домик Венди» — игровой домик.

(обратно)

41

Иди в свою комнату! (Примеч. пер.)

(обратно)

42

Флоренс Найтингейл — сестра милосердия и общественный деятель Великобритании.

(обратно)

43

Хочешь «хоха-холы» с хороткой цветной соломинхой? (Примеч. пер.)

(обратно)

44

Веди себя хорошо. (Примеч. пер.)

(обратно)

45

Непотизм — фаворитизм, кумовство (например, при найме на работу), предоставляемый родственникам или друзьям, вне зависимости от их профессиональных качеств.

(обратно)

46

Инклюзия — здесь: совместное принятие решений.

(обратно)

47

Шангри-Ла — вымышленная страна, описанная в романе «Потерянный горизонт» (1933) писателя-фантаста Джеймса Хилтона. Шангри-Ла Хилтона является литературной аллегорией Шамбалы.

(обратно)

48

Ты где? Хочешь чего-нибудь? (Примеч. пер.)

(обратно)

49

Прошу тебя! (Примеч. пер.)

(обратно)

50

Элио Фиоруччи — итальянский дизайнер, имя которого прочно связано с эпохой диско и поп-артом, а также изобретением стретч-денима.

(обратно)

51

«Красные бригады» (итал. Brigate Rosse) — подпольная леворадикальная организация, действовавшая в Италии. Основана в 1970 г.

(обратно)

52

Графиня Зубочистка. (Примеч. пер.)

(обратно)

53

Принцесса Моих Сапог. (Примеч. пер.)

(обратно)

54

Аристотель Сократ Онассис — греческий судовладелец, миллиардер.

(обратно)

55

General Motors — крупнейшая американская автомобильная корпорация.

(обратно)

56

Ты идеальна! (Примеч. пер.)

(обратно)

57

Войдите! (Примеч. пер.)

(обратно)

58

Привет, маленькая сестренка! (Примеч. пер.)

(обратно)

59

Да, конечно. (Примеч. пер.)

(обратно)

60

Понятие «вау-фактор» происходит от англ. wow — междометия, выражающего удивление и восторг. В искусстве это способ эмоционального воздействия на зрителя, задачей которого является превзойти его ожидания, удивить, сразить.

(обратно)

61

Джун Эллисон — американская актриса, певица и танцовщица, обладательница премии «Золотой глобус».

(обратно)

62

Рита Хейворт — американская киноактриса и танцовщица, одна из наиболее знаменитых звезд Голливуда 1940-х гг.

(обратно)

63

Франческо I Медичи — великий герцог Тосканы с 1574 года.

(обратно)

64

Рой Фокс Лихтенштейн — американский художник, представитель поп-арта.

(обратно)

65

Harrods — самый известный универмаг Лондона. Он считается одним из самых больших и фешенебельных универмагов мира.

(обратно)

66

Ultravox — британская рок/поп-группа, оказавшая серьезное влияние на новую волну.

(обратно)

67

Visage — британская поп-группа, одна из лидеров модно-музыкального движения новых романтиков начала 1980-х гг.

(обратно)

68

The Human League — британский музыкальный коллектив танцевального направления, основанный в 1977 году.

(обратно)

69

Какая ты красивая! (Примеч. пер.)

(обратно)

70

Как ты сегодня себя чувствуешь? (Примеч. пер.)

(обратно)

71

«Нейман Маркус» — американский элитный универмаг, в котором представлены бренды премиум-класса. (Примеч. пер.)

(обратно)

72

Гасиенда — поместье.

(обратно)

73

SpA — Societ? per Azioni — акционерное общество, итальянская деноминация для публично торгуемых компаний. (Примеч. пер.)

(обратно)

74

Нэнси Дэвис Рейган — супруга 40-го президента США Рональда Рейгана, первая леди США с 1981 по 1989 г.

(обратно)

75

Сохо — богемный район Нью-Йорка. (Примеч. пер.)

(обратно)

76

С днем рождения! (Примеч. пер.)

(обратно)

77

Здесь: виновница торжества.

(обратно)

78

Принц Карим Ага-хан IV — духовный лидер, имам мусульманской общины исмаилитов-низаритов.

(обратно)

79

Рудольф Уильям Луис «Руди» Джулиани — американский политический деятель, мэр Нью-Йорка в 1994–2001 гг. от Республиканской партии.

(обратно)

80

Большое жюри — один из видов жюри (коллегии присяжных заседателей), которое определяет обоснованность и необходимость обвинительного заключения в соответствии с уголовным правом. В настоящее время только США сохраняют Большие жюри.

(обратно)

81

Контрольный пакет акций — доля акций, дающая их владельцу возможность самостоятельно принимать решения в вопросах функционирования акционерного общества, в том числе назначать руководящий состав. Безусловным контрольным пакетом является 50 % + 1 акция.

(обратно)

82

Ты прекрасна!

(обратно)

83

Гарри Белафонте — американский певец, актер и общественный активист, прозванный королем музыки калипсо.

(обратно)

84

Мегаломания — род психического заболевания, мания величия.

(обратно)

85

Я обещаю. (Примеч. пер.)

(обратно)

86

Анаис Нин — американская и французская писательница, известная своими эротическими романами и дневником, который она вела более 60 лет.

(обратно)

87

Армия Спасения — международная религиозная и благотворительная организация, основанная в 1865 г. в Великобритании для оказания помощи нуждающимся.

(обратно)

88

Итальянская налоговая служба, аналог IRS. (Примеч. пер.)

(обратно)

89

Все кончено. (Примеч. пер.)

(обратно)

90

Спагетти с моллюсками.

(обратно)

91

«А у меня что-то есть!» (Примеч. пер.)

(обратно)

92

Прекрати. (Примеч. пер.)

(обратно)

93

Здесь: состояние ступора, вызванное эмоционально-психическим потрясением.

(обратно)

94

Он выжимал из меня все соки! (Примеч. пер.)

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1 Путешествие к корням Патрисии Гуччи

Глава 2 Как началась история дома Гуччи

Глава 3 Становление Альдо Гуччи

Глава 4 Сила мифа и покорение Америки

Глава 5 Появление Бруны Паломбо

Глава 6 Время тайных свиданий и любовных писем

Глава 7 Что стало переломным моментом

Глава 8 Беременность Бруны

Глава 9 Новый этап в жизни Альдо и Бруны

Глава 10 Рождение дочери

Глава 11 Как тайное стало явным

Глава 12 Любовный роман Gucci с Голливудом

Глава 13 Жизнь в Англии

Глава 14 Редкие счастливые воспоминания из детства Патрисии

Глава 15 Возвращение в Рим

Глава 16 Неверность Альдо

Глава 17 Новоселье в Палм-Бич

Глава 18 Проблемы в семейном бизнесе Gucci и тайная свадьба

Глава 19 Попытки примирения семьи и роль Патрисии в компании Gucci

Глава 20 Первая женщина, занявшая место в совете директоров

Глава 21 Месть Паоло и расследование против Gucci

Глава 22 Роспуск совета директоров и свадьба Патрисии

Глава 23 Слушание по делу Альдо

Глава 24 Заключение дотторе Гуччи

Глава 25 Тяжелая разлука Бруны и Альдо

Глава 26 Освобождение из тюрьмы и новый «удар в спину»

Глава 27 Болезнь дотторе

Глава 28 Последняя встреча с сыновьями и смерть великого Гуччи

Эпилог

Благодарности

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно