Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Уолтер Уайт

Она перестала кашлять. Кажется, она снова уснула. Затем внезапно ее рот наполнился рвотой. Задыхаясь, она вцепилась пальцами в простыни. Я инстинктивно протянул к ней руки, чтобы ее перевернуть.

Но тут же одернул сам себя.

С какой стати я должен был ее спасать? Ведь эта маленькая дрянь, эта наркоманка Джейн, пыталась меня шантажировать, обещала выдать полиции и тем самым уничтожить все, ради чего я столько работал. Лишить меня источника денег, которые я пытался оставить моей семье, – а ведь это было единственное, что я мог оставить своим близким.

В горле у нее забулькало – она отчаянно боролась за глоток воздуха. Глаза Джейн закатились под лоб. Я почувствовал укол вины. Черт возьми, сказал я себе, ведь она всего лишь глупая девчонка. Сделай же что-нибудь.

Но если я вмешаюсь сейчас, не будет ли это просто отсрочкой неизбежного? Разве не все они рано или поздно погибают вот так? Рядом с Джейн неподвижно лежал в коматозном состоянии мой партнер Джесси. А ведь именно она втянула его во все это дерьмо. Если я сейчас вмешаюсь и выступлю в роли всевышнего, протягивающего руку помощи, Джейн убьет и себя, и Джесси, она убьет нас всех.

И я приказал себе: не впутывайся в это. Когда Джесси проснется, пусть он один увидит и осознает, что произошло. Да, это, конечно, печально. Любая смерть – это печально. Но со временем он справится с этим. Он переживет это, как и все плохое, что происходило с нами раньше. Так уж люди устроены. Наши раны затягиваются, и мы продолжаем жить дальше. Пройдет несколько месяцев, и он перестанет вспоминать об этой девице. Найдет себе другую, и все с ним будет в порядке. И правильно. Нам всем нужно двигаться дальше.

Я просто сделаю вид, что меня здесь не было.

Но я ведь здесь. И она все-таки человек.

О, господи. В кого я превратился?

Мне вдруг показалось, что я смотрю не на Джейн, не на подружку Джесси, и даже не на актрису Кристен Риттер. Передо мной была Тейлор, моя дочь. Я больше не был Уолтером Уайтом. Я стал Брайаном Крэнстоном. И у меня на глазах умирала моя дочь.

Я безумно полюбил ее с того самого момента, когда она родилась в 1993 году – немного раньше срока. Как только я увидел комочек живой плоти весом чуть меньше семи фунтов, я ощутил непередаваемую, всепоглощающую любовь к этому крохотному существу. С тех пор я ни разу не позволял себе даже помыслить о том, что когда-нибудь ее потеряю. А теперь я ясно и отчетливо видел, как она умирает. Уходит от меня.

Никакого плана у меня не было. Когда я готовлюсь к подобным непростым сценам, я никогда ничего не рассчитываю заранее. В процессе подготовки я просто пытаюсь представить, какие эмоции я могу испытать. Делю сцены на фрагменты. Но при этом всегда оставляю для себя возможность действовать спонтанно, внимательно прислушиваюсь к собственным ощущениям.

Подготовка ничего не гарантирует. Но, если повезет, она может помочь сыграть сцену по-настоящему естественно.

Меня в самом деле охватило неподдельное чувство страха – такого, которого я не ждал и который не мог даже контролировать. И это было зафиксировано камерой. Я с трудом дышу, ладонь тянется ко рту, в глазах стоит настоящий ужас.

Когда режиссер Колин Бакси скомандовал «Снято!», я плакал. Рыдания сотрясали мое тело. Потом я объяснил людям на съемочной площадке, что произошло, что я увидел. Наш оператор Майкл Словис обнял меня. Другие члены съемочной группы сделали то же самое. В особенности я помню объятия Анны Ганн, игравшей мою жену Скайлер. Мы сжимали друг друга добрых пять минут. Бедная Анна.

Она прекрасно понимала меня. Ей, актрисе эмоционально очень чуткой, после съемок трудных сцен зачастую было нелегко отрешиться от переживаний, выпавших на долю ее героини.

Подобные ситуации случаются в жизни актера. В тот раз это произошло со мной. Сцена, которую я описал, была самой мучительной для меня во время съемок сериала «Во все тяжкие», да и, пожалуй, за всю мою актерскую карьеру.

Кому-то это может показаться странным и даже отвратительным – стоять в комнате, где полно людей, камер, осветительных приборов, и делать вид, что ты преспокойно позволяешь девушке захлебнуться рвотными массами. Да еще представлять себе при этом лицо собственной дочери. И, мало того, называть это своей работой.

Но для меня это вовсе не странно. Актеры – своего рода рассказчики, выдумщики. А быть рассказчиком – это настоящее искусство.

Я не хочу, чтобы мои слова об актерской профессии звучали напыщенно. Совсем не хочу. Наша работа – это дисциплина, бесконечное повторение одного и того же, поражения, упорство, слепая удача, безграничная вера в себя и самоотдача. Часто что-то начинает получаться как раз тогда, когда у вас пропадает всякое желание продолжать, когда вы измотаны и вам кажется, что вы просто не в силах идти дальше. Переломные моменты, как правило, наступают, когда самое трудное уже позади, когда вы уже заложили фундамент успеха. Но, пожалуй, то же самое можно сказать о любой работе.

Во время съемок «Во все тяжкие» я каждый день вставал в 5:30 утра, словно автомат, варил себе кофе, принимал душ, одевался. Бывали дни, когда я чувствовал себя настолько уставшим, что не мог толком сказать, утро на дворе или вечер, пришел я со съемок или только отправляюсь на них.

Сев в машину, я проезжал девять миль от моего кондоминиума в Ноб-Хилл до «Кью студиос», которая находилась в пяти милях от аэропорта Альбукерке. К 6:30 я уже сидел на стуле в гримерной. Мне заново брили голову. Собственно, гримировали меня недолго. К 7:00 все собирались на съемочной площадке и начинали репетировать.

Съемочный день продолжался двенадцать часов, плюс час на обед – итого тринадцать. Меньше получалось крайне редко. А вот больше бывало частенько. Иногда мы работали по семнадцать часов. Многое зависело от того, где проходили съемки – в студии или на натуре.

Если день был относительно коротким, мы обычно заканчивали в 20:00. Я хватал сэндвич и яблоко – мне не хотелось задерживаться ни на минуту. Из машины я звонил жене Робин. Как ты, дорогая? Да, у меня был нелегкий день. Я разговаривал с супругой, спрашивал, как дела у Тейлор. Когда я входил в дом, мы все еще беседовали по телефону. Через некоторое время, пожелав жене спокойной ночи, я съедал привезенный с собой сэндвич, одновременно просматривая расписание съемок, чтобы понять, что мы будем делать завтра. Затем принимал горячую ванну, выпивал небольшой бокал красного вина и падал в постель.

Но каждый вечер, прежде чем отправиться домой, я шел в гримерку и брал два специально приготовленных для меня полотенца, пропитанных горячей водой. Одно я клал себе на голову, другим оборачивал лицо. После этого я садился на стул и ждал, пока полотенца полностью остынут и впитают в себя все токсины Уолтера Уайта.

В тот день, когда я увидел, как умирает Джейн, и представил на ее месте Тейлор, я зашел так далеко, как не заходил никогда прежде. После этого, сидя на стуле с мокрыми полотенцами на макушке и на лице, я долго размышлял, глядя на люстру. Я вложил все, все в эту сцену. В ней я был смертельно опасным и в то же время способным на всепоглощающую любовь. Жертвой обстоятельств и страшной угрозой. Я был Уолтером Уайтом.

Но в то же время я никогда раньше не был так похож на самого себя.

Сын

Мои родители познакомились так же, как и многие другие – на уроках актерского мастерства в Голливуде.

Мою мать звали Аннализа Дорти Селл, но все всегда называли ее Пегги. Она была довольно импульсивной, смешливой, кокетливой девушкой. В молодости в ее внешности было что-то подкупающе искреннее и простодушное. Она была одной из тех стройных блондинок с огромными голубыми глазами, которым все говорили, что им нужно сниматься в кино. И вот после двух лет работы в береговой охране и короткого неудачного брака с мужчиной по прозвищу Изи она уехала из Чикаго в Лос-Анджелес, город пустых обещаний, и с головой окунулась в кастинги, прослушивания и всевозможные мастер-классы.

Перечень штатов, в которых прошли детство и юность моего отца, Джозефа Луиса Крэнстона, был таким длинным, что я никогда не мог запомнить его целиком: в нем были и Иллинойс, и Техас, и Флорида, и Калифорния, и Нью-Йорк. В детстве я думал, что он родился в семье аферистов. С моей точки зрения, только люди, живущие вне закона, могли без конца переезжать с место на место, словно перекати-поле. Поскольку моему отцу и его брату Эдди приходилось каждые несколько месяцев менять школы, мой дед научил их драться. Речь не шла об уличных драках – он отдал их в боксерскую школу. Братья Крэнстоны оказались одаренными в этом смысле. Мой отец получил боксерскую стипендию в Университете Майами. Он дрался по всему Восточному побережью – как на ринге, так и вне его. Если верить моим ранним детским воспоминаниям, отец постоянно кого-то задирал.

И уж что-что, а рассказывать истории он умел.

Молодой, голубоглазый, физически крепкий и умеющий постоять за себя, да еще талантливый рассказчик – неудивительно, что он пользовался успехом у девушек. Да и сам он был неравнодушен к женскому вниманию. В актерских школах часто случаются романы. Поэтому нет ничего удивительного в том, что через пару лет мои отец и мать связали себя узами брака, обвенчавшись в маленькой церквушке на Колдуотер-Кэньон-авеню в Студио-Сити. Моя мать стала образцовой женой 1950-х – бросила все ради того, чтобы ее муж достиг поставленной цели, а именно – стал кинозвездой.

Родители купили скромный типовой дом и продолжили действовать в соответствии со сценарием. В 1953 году родился мой брат Ким, затем, в 1956-м, я и, наконец, в 1962-м, моя сестра Эми.

Мы жили в городке Канога-Парк, на Макналти-авеню, в одноэтажном доме под номером 8175. По расстоянию это совсем недалеко от Голливуда, но на самом деле – в другой вселенной. Мы были жителями Долины, которые если чем и славились, так это своим тягучим, немного гнусавым выговором. Смена времен года в Долине почти не чувствовалась. В жаркое время года, когда уровень загрязненности воздуха был высоким, родители ограничивали пребывание детей на улице. Помню, мы играли в ангелов, лежа на спине в желтой высохшей траве и взмахивая руками, словно бабочки крыльями.

Моя мать работала в фирме «Эйвон», волонтером в Институте Брайля, была представителем компании «Таппервер», входила в родительскую группу поддержки детской бейсбольной лиги, в Ассоциацию родителей и учителей. Каждый год она своими руками шила нам костюмы для Хеллоуина.

Отец тренировал нашу детскую бейсбольную команду. Он обожал бейсбол. Я – тоже. И продолжаю любить его по сей день. Как-то раз, когда мне было четыре или пять лет, я с отцом побывал на матче «Доджерс». Тогда клуб переехал из Бруклина в Лос-Анджелес, но еще не имел своего стадиона. Поэтому «Доджерс» с 1958 по 1961 год играли домашние матчи на стадионе «Мемориал Колизеум». Он строился для проведения футбольных матчей и легкоатлетических соревнований, и его размеры и пропорции были не очень подходящими для бейсбола. С левой стороны поля забор стадиона надставили экраном, высота которого составляла сорок два фута. Даже ограждение под названием «Зеленый монстр» на знаменитом стадионе «Фенуэй-Парк» в Бостоне не превышает тридцати семи футов.

Помнится, игрок по прозвищу Уолли Мун^[2], родившийся где-то среди хлопковых полей Арканзаса, умудрялся могучим ударом биты отправлять мяч почти вертикально вверх, так что он почти исчезал из виду и перелетал даже через высоченный экран. Когда это происходило, весь стадион ликовал. Это были чудесные моменты. Мне это казалось торжеством невозможного над возможным, как будто мяч в самом деле отправили прямиком на луну.

Даже после того как «Доджерс» в 1962 году переехали на собственный стадион, и даже после того как наша семья стала разваливаться, запах свежеподстриженной травы, голос комментирующего очередную игру Вина Скалли, доносящийся из динамика радиоприемника, вид бейсбольного поля – все это пробуждало в моей душе теплые чувства, дарило мне ощущение надежды.

Отец довольно часто брал нас с братом на съемки кинофильмов и телепередач, в которых был занят в качестве актера. Помню, однажды он очень удивил нас. Подведя нас с таинственным видом к трейлеру, который был прицеплен к нашей машине, он распахнул дверь, и мы увидели внутри… живого ослика! Я очень хорошо его помню. Его звали Том. Какое-то время отец держал ослика на нашем заднем дворе. Соседские мальчишки и девчонки приходили посмотреть на него, а заодно и на нем покататься. Он прожил у нас месяц или два. Потом отец его куда-то увез. Пока, Том! Рад был с тобой познакомиться.

Иногда отец привозил домой военную форму, каски, значки и прочие армейские атрибуты. Мы с братом использовали их в своих играх. Позже я понял, что отец брал их ненадолго, а затем возвращал. Подобный инвентарь на киностудиях всегда на строгом учете. Но нам с братом все эти вещи доставили много радости.

Когда отец в редких случаях приносил домой со съемок оружие, мы с братом с удовольствием играли в войну. Все мальчишки в нашей округе в таких случаях сражались с немцами, японцами или индейцами. Мы не разбирались в истории и не понимали, почему они были нашими врагами. Просто так было принято, вот и все.

А потом однажды диктор телевидения сказал: «Мы прерываем свою программу, чтобы передать сообщение особой важности». В последующие годы всякий раз, когда такое случалось, я весь напрягался, как струна.

А тогда на экране возник хмурый и встревоженный Уолтер Кронкайт и сказал: «Мы получили срочное сообщение из Далласа, Техас. Судя по всему, это официальная информация. Президент Кеннеди умер сегодня в час дня по центральному времени США». Я помню, как Кронкайт снял очки. В этот момент он перестал быть бесстрастным журналистом. Эта маска исчезла, и он превратился в обычного человека, потрясенного неожиданным известием.

Помню, кто-то в комнате ахнул. Началась паника. Мама плакала, обхватив себя руками так, словно ей было зябко. Потом она села на телефон, напрочь забыв о нас с братом. Взрослые с нетерпением ждали дальнейших новостей. Пришел отец. Вид у него был мрачный. Соседи, проходя мимо нашего дома, останавливались – людям необходимо было успокоить себя и других словами о том, что все будет хорошо. Не знаю, насколько я тогда понимал, что происходит, но я чувствовал, что это что-то очень серьезное и неприятное. Потом у нас появился новый президент, Линдон Джонсон. Он очень смешно говорил. Мне никогда раньше не приходилось слышать такого сильного техасского акцента. И еще мне казалось, что у его жены очень странное имя.

Родители тогда выглядели очень подавленными. Мы, дети, впервые по-настоящему почувствовали, что в жизни есть страх, смерть и горе. Мы не знали, что нам делать, как себя вести. Кто-то из соседских детей сказал: «Мы больше не будем играть с оружием». И мы в самом деле перестали это делать, хотя оружие нам очень нравилось. Нам казалось, что этим демонстративным жестом мы можем как-то повлиять на происходящее в мире вокруг нас. Впрочем, это продолжалось недолго. Все понемногу успокоились, и жизнь вошла в нормальную колею. Правда, это была уже несколько другая, новая нормальная колея.

Фрэнк Джеймс, человек вне закона

В то время как я был довольно общительным ребенком, мой брат Ким несколько отличался от меня. Будучи довольно замкнутым, он превосходил меня в сообразительности, но уступал мне в физическом развитии. Однако практически во всем остальном мы очень походили друг на друга – братья в полном смысле этого слова. Мы оба были очень активными и деятельными. Ким стал моим первым режиссером. Он написал сценарий и поставил в студии «Макналти-авеню гараж продакшн» пьесу «Легенда о Фрэнке и Джесси Джеймсах». Я получил роль Фрэнка Джеймса. На роль Джесси мы решили взять одного из сыновей живущего по соседству семейства Барал. В этой семье было пятеро сыновей, и мой брат выбрал на роль жестокого преступника, находящегося вне закона, среднего, Говарда. Сам Ким сыграл шерифа, нескольких жертв преступлений и жителей городка, в котором происходило дело, а также следователя и журналиста. Не знаю, почему он не привлек к постановке кого-нибудь еще – в округе было полно ребят. Возможно, он запланировал для них роль зрителей и хотел, чтобы они заплатили какую-то мелочь за возможность посмотреть спектакль.

С декорациями пришлось повозиться. Покрытые снегом горные пики мы изобразили, набросив простыни на поставленные друг на друга картонные коробки. Синий пластиковый чехол для машины превратился в бурную реку. Рядом мы положили небольшое чучело аллигатора – ведь, согласно нашим представлениям, когда-то Дикий Запад кишел этими тварями. Разумеется, кульминационной сценой постановки была смертельная перестрелка. Мы играли радостно и самозабвенно, изображая, будто хотим во что бы то ни стало покончить друг с другом.

Мой первый опыт работы в качестве профессионального актера я также получил, участвуя в семейном проекте. Отец придумал, срежиссировал и спродюсировал целую серию рекламных роликов для религиозной организации «Юнайтед крусэйд»^[3], которая позже сменила название на «Юнайтед уэй». Полагаю, у ее членов не было планов развязывания кровавой религиозной войны – эта организация занималась благотворительностью. В главной роли отец снял меня. Мне в то время было семь лет. Сюжет серии рекламных клипов, о которых идет речь, был довольно простой. Сначала я играл с ребятами в бейсбол на пустыре. Внезапно мяч улетал на улицу. Я бежал за ним, выскакивал на проезжую часть и попадал под машину. Меня грузили в автомобиль «Скорой помощи», срочно везли в реанимационное отделение больницы и с ног до головы упаковывали в гипс. Потом гипс снимали, я проходил курс физиотерапии – делал гимнастические упражнения на параллельных брусьях, в бассейне, заново учился ходить. Наконец, в заключительной сцене, держась за руки с женщиной, которая играла мою мать, я радостно покидал больницу – полностью выздоровевшим.

Я очень хорошо помню, как снимались все эти эпизоды. И до сих пор не забыл чувство, которое тогда испытывал. Мне казалось, что я делаю что-то важное. Возможно, это было связано с тем, что ко мне было приковано внимание других людей. Но я думаю, дело не только в этом. Я отчетливо ощущал, что делаю нечто такое, что больше и важнее меня самого.

Сын

Мне очень нравилось сниматься у моего отца. Мне он казался крупным мужчиной – с мощной грудью и густыми темными волосами, в которых, еще до того как ему исполнилось сорок, заблестели серебристые нити благородной седины. В моем детском представлении отец был очень высоким, и лишь с возрастом я с удивлением понял, что рост его не превышал пяти футов девяти дюймов.

Я нисколько не сомневаюсь, что мой отец хотел стать «звездой». Он был настроен очень бескомпромиссно. В молодости его не устроил бы никакой другой статус. Но ему надо было оплачивать счета. Когда он не был занят как актер, отец писал сценарии и пытался зарабатывать деньги бизнесом. Как предприниматель он за свою жизнь сменил много занятий. Например, он создал компанию, которая предоставляла гольфистам, отрабатывающим удар, материалы видеосъемки – для того, чтобы им легче было совершенствовать свою технику. Открыл центр активного отдыха с батутами, а затем бар и кофейню. У него были планы создания компании, доставляющей грузы по воде на катамаранах. Он руководил журналом, выпускавшимся специально для туристов, приехавших в Голливуд, – издание называлось «Звездные дома». Был даже период, когда отец водил экскурсии в позолоченный дом Либераче.

Идей у него было хоть отбавляй. За каждую новую затею он брался с огоньком, но редко добивался успеха. Отец был очень креативным человеком с большими амбициями, но ему не хватало делового чутья. Его неудачи множились, и это угнетало его. И все же он не сдавался.

Его жизнь была типичной для актера – случайные заработки, зависимость от игры случая, от поворотов судьбы. Будучи ребенком, я не чувствовал разницы между периодами, когда семья благоденствовала и когда она балансировала на грани банкротства. Но мои родители, разумеется, ощущали это в полной мере. Скажем, в благополучный для нас период мы покупали новую машину. А некоторое время спустя продавали ее и приобретали старую. Или, к примеру, отец в какой-то момент вдруг решил пойти на большие расходы, чтобы устроить на заднем дворе настоящий бассейн. В то лето, когда он был построен, к нам часто приходили гости, а мы, дети, часами плескались в воде, пока у нас не синели губы, а потом вылезали и грелись на теплом бетоне.

На следующее лето мама сказала нам, что с купанием ничего не выйдет, потому что у нас не было денег на химикаты для очистки воды. В результате наш бассейн зацвел и покрылся ряской, словно деревенский пруд.

Мой отец как актер добился кое-каких успехов. Он снимался в нескольких телешоу, появлялся в эпизодах в целом ряде фильмов, был соавтором сценария художественной ленты под названием «Крадущаяся рука» – в ней рассказывалось о том, как мертвая рука одного астронавта преследует подростков, решивших отдохнуть на пляже. Он также принимал участие в работе над сценарием фильма «Перемалыватели трупов», довольно низкопробной трилогии, в которую также вошли «Бальзамировщики» и «Гробовщик и его ужасные приятели». Эти картины, наверное, до сих пор недобрым словом поминают те из посетителей кинотеатров для автомобилистов, которые считают, что обладают высокохудожественным вкусом.

Отец сыграл одну из ролей в ужасно неудачном низкобюджетном научно-фантастическом фильме «Начало конца». Его снял в конце 1950-х годов великий Берт И. Гордон, он же Мистер БИГ, специализировавшийся на художественных лентах с «гигантскими» существами. Он использовал технику наложения одного изображения на другое. Выглядело это весьма неубедительно. Вы наверняка помните классический сюжет о нашествии злобных гигантских стрекоз-людоедов, выращенных на экспериментальной ферме где-то в Иллинойсе.

Джо Крэнстон играет в этом фильме солдата, которого поставили часовым на крыше нью-йоркского небоскреба. Стрекозы-гиганты атакуют город. Глядя в бинокль, мой отец докладывает своему командованию по рации, что все спокойно. «В восточном секторе чисто», – говорит он. И именно в этот момент позади него вырастают усики-антенны чудовищного насекомого. Затем в кадре появляется командный пункт. Офицеры слушают доклад часового: «Их нигде не видно». Далее слышится душераздирающий вопль: «Не-е-е-ет!» Отец погибает. В общем, редкая чушь.

Всякий раз после того, когда отец появлялся в шоу или в телефильме, наши соседи на следующий день заходили к нам, чтобы сообщить свое мнение о его работе. «Мне понравились сюжет и режиссерская работа, но все актеры были какие-то бездарные». Или: «Начало было прекрасным… но концовка – это полный провал».

Так я узнал, что у знаменитостей есть критики и у них всегда находится какое-нибудь «но». Каждый считал себя вправе высказать свое мнение. Актерам в этом смысле здорово достается.

Я не могу сказать, что моему отцу не хватало уверенности в себе. Но бесконечные «но» его все же задевали. Когда дела у него шли плохо, он начинал ворчать, что многие его коллеги по цеху не заслуживают достигнутого ими успеха. Что он превосходит такого-то актера и работает куда больше такого-то. В такие моменты его бесили все без исключения. Никогда нельзя было угадать, что могло вызвать у него приступ раздражения.

Помню, как-то раз мы ехали в машине – отец за рулем, мы с братом на переднем сиденье. Нас подрезал какой-то лихач. Отец ударил по тормозам и вынужден был резко вытянуть в сторону правую руку, чтобы мы с братом не ударились головами о ветровое стекло. Автомобиль у нас на этот раз был старый и ржавый. Отец погнался за лихачом, отчаянно сигналя, и настиг его у светофора. Остановившись рядом с ним, отец опустил стекло и начал громко кричать, выражая свое возмущение. «И что ты собираешься делать по этому поводу, мужик?» – спросил лихач. Он был намного моложе моего отца. «Сверни за угол и притормози – и я покажу тебе, что я собираюсь делать», – ответил отец.

Обе машины повернули за угол и остановились. Отец приказал мне и брату оставаться в салоне. Мы с ним оба были очень испуганы. Отец вышел из машины. Лихач – тоже. Он был намного крупнее – высокий, крепкого сложения. Однако отец решительно подошел к нему и врезал ему в лицо. Тот парень пошатнулся, ударился спиной о свою машину и упал на землю. У него был расквашен нос, все его лицо было в крови.

Отец вернулся в машину и, захлопнув дверь, сказал: «Не говорите об этом маме. Она будет волноваться». Когда наш автомобиль тронулся, мы с братом посмотрели в заднее стекло. Тот парень все еще держался обеими руками за лицо, кровь лилась у него между пальцев. Вот что сделал мой отец. Он был настоящим бойцом.

Свой буйный нрав он демонстрировал не только на улице. Драки случались и у нас дома. Родители, бывало, сцеплялись друг с другом. Мы, дети, в таких случаях прятались у себя в комнатах.

Когда отец взял в аренду «Кубок Корбина», бар и кофейню при кегельбане на бульваре Вентура в городке под названием Тарзана, наши финансовые дела были уже нехороши. Его спорадические появления на телеэкране не приносили достаточно денег для содержания семьи. У отца была концепция развития заведения: он рассчитывал, что это будет место для утонченной публики. Он надеялся, что днем посетителей будет привлекать кофейня. Вечером же она должна была превращаться в клуб с живой музыкой.

Но все вышло совсем не так, как он рассчитывал. За кассовым аппаратом сидела моя бабушка. Мать взяла на себя обязанности повара и официантки. Мы с Кимом, придя из школы, убирали со столов и мыли посуду. Даже моя пятилетняя сестренка вносила свой вклад в общее дело – она разносила посетителям воду. Отец распоряжался в баре. Однако он частенько отсутствовал на рабочем месте. Может, он в это время был на пробах. А может, на свидании с какой-нибудь девицей.

Мы с братом осознавали всю шаткость положения нашей семьи, хотя и не понимали каких-то деталей. В страшном напряжении мы ждали возвращений отца, за которыми неизбежно следовали скандалы и драки.

Неудивительно, что мы искали любую возможность получить хоть какую-то передышку. Нашим любимым времяпрепровождением было посещение кино. Мы работали в кофейне почти ежедневно после школы. В три часа, если к этому времени мы заканчивали делать уроки, мы были уже у дверей местного кинотеатра, чтобы успеть на дневной сеанс и к вечеру снова вернуться в кафе.

Особенно нам нравился фильм «Кошка Балу». Это был комедийный вестерн. В фильме рассказывается о молодой школьной учительнице, которая начинает мстить за смерть своего отца и становится наводящей страх на окрестности разбойницей, объявленной вне закона. В этой картине Ли Марвин сыграл сразу две роли – легендарного стрелка Кида Шелина и наемного убийцу Тима Строна. Нам ужасно нравилось узнавать в двух разных людях одного и того же актера. Нэт Кинг Коул и Стабби Кэй в качестве музыкального сопровождения к фильму пели «Балладу о Кошке Балу». И, конечно, нам с братом очень нравилась Джейн Фонда. Она была прекрасна. Мы посмотрели «Кошку Балу» множество раз, пока его не сняли из проката, и знали наизусть каждую сцену, каждую фразу, каждый жест актеров. Вернувшись домой и искупавшись, мы перед сном разыгрывали эпизоды из картины, выступая в роли то одного, то другого героя, и распевали во весь голос: «Кошка Балу, Кошка Балу-у-у-у, она сурова и безжалостна, у-у-у-у».

За два года мы пересмотрели в местном кинотеатре множество разных фильмов. Особенно запомнились «Лодка со стеклянным дном» и «Выпускник». Я был слишком мал, чтобы понять такую картину, как «Выпускник», – когда я посмотрел ее, мне было всего одиннадцать лет. Но все же фильм мне очень понравился. Инстинктивно я догадывался о переживаниях главного героя, которого сыграл Дастин Хоффман, о его душевном смятении. Он пытался разобраться в том, как устроен мир. Ту же самую проблему пытался решить и я. У меня начинался период полового созревания. Во мне просыпался интерес к девушкам. Меня будоражила мысль о том, что какой-нибудь взрослой женщине может взбрести в голову совратить меня, что она может захотеть этого. Помните, как Дастин Хоффман с трепетом наблюдал за тем, как Энн Бэнкрофт натягивала чулки на свои великолепные ножки? Эта запретная, с моей точки зрения, картинка накрепко запечатлелась у меня в сознании и то и дело возникала в моем воображении. До фильма «Выпускник» я был уверен, что существует некий закон, согласно которому вместе могут быть люди только одного возраста.

«Кубок Корбина» оказался авантюрой. Через два года отец прогорел и вынужден был сдаться. Мои родители еще больше отдалились друг от друга.

Мы начали отвыкать от отца – он показывался дома все реже и реже, а потом и вовсе исчез.

Еще два года спустя он вместе с мамой появился в зале суда. Собираясь на судебное заседание, она надела свое лучшее платье, сделала красивую прическу и тщательно накрасилась. И хотя выглядела она хорошо, нетрудно было заметить, что ей не по себе и она очень напряжена. Кажется, она сказала нам, что идет в суд в качестве свидетельницы на процедуру чьего-то развода. Сейчас я уже не помню, когда именно мы узнали, что тогда она сама развелась с отцом. Это произошло не сразу, а лишь через некоторое время после того, как они перестали быть мужем и женой.

Тогда в холодном мраморном зале, в свете флуоресцентных ламп, мы увидели отца впервые за два года. Я помню, как он подошел к нам и присел на корточки, чтобы поздороваться. А еще через несколько секунд он изо всех сил заехал в лицо какому-то парню. Бум! Парень упал, брызнула кровь. Кто-то закричал: «Джимми! Джимми!»

Оказалось, что так звали мужа той женщины, которую мой отец увел из семьи и на которой вскоре должен был жениться. Ее имя было Синди. Вся процедура развода произошла очень быстро – примерно в течение двух минут. Всего двух минут. После этого отец исчез из моей жизни, и в следующий раз я увидел его только через десять лет.

Продавец блошиного рынка

Я помню, как лгал своим друзьям и соседям, в том числе детям семейства Барал, когда они спрашивали, где мой отец.

– Он очень много работает и поздно возвращается, – говорил я. – Но когда он приходит домой, он обязательно нас будит и мы подолгу играем.

Мне кажется, они мне верили. Я и сам начал в это верить.

Какое-то время мой отец был вроде призрака. А потом исчез совсем. Никто не объяснил нам, почему это произошло. Нам вообще никто ничего не рассказывал. Мол, что случилось, то случилось – ничего не поделаешь. Надо жить дальше.

Долгое время я думал, что моей сестре Эми, которая была слишком мала, чтобы понимать, что происходит, повезло: она прошла через этот сложный период без серьезных душевных травм. Но теперь я понимаю, что она не испытала и того счастья, чувства стабильности, когда все мы еще были вместе, – она не успела толком узнать, что такое рождественские елки, пикники, совместные игры.

Хотя, конечно, нам с братом пришлось нелегко в том числе и именно потому, что мы успели все это застать. Мы видели, как отец проводил с нами все меньше и меньше времени, как он отсутствовал все дольше, а потом и вовсе пропал и превратился в воспоминание.

Мать очень любила его. После того как он исчез из нашей жизни, она стала раздражительной. Куда только подевались ее энергия и жизнерадостность! Она погрузилась в депрессию и стала вялой, инертной, начала пить – сначала понемногу, потом все больше и больше. В первое время она употребляла вино в пакетах, но со временем перешла на пластиковые канистры с краником. Помню, в доме было полно пустых канистр.

Мать усаживалась за кухонный стол и, цедя очередной стакан, принималась жаловаться на отца мне и брату. Она говорила:

– Ваш отец хотел стать «звездой». А у него все не получалось. Не был он никакой «звездой». И это сводило его с ума.

Часто она, глядя на меня, с горечью говорила, что я очень на него похож.

Что ей было делать? Поскольку никаких источников доходов у нее не было, их следовало найти. Мать никогда ничего не выбрасывала, поэтому первая мысль, которая пришла ей в голову, – продать какие-нибудь «активы». План ее состоял в том, чтобы набить ее розовый «Кадиллак» 1956 года выпуска, чудом сохранившийся после одного из «благополучных» периодов, всяким барахлом, отправиться на нем на блошиный рынок в Сими-Вэлли и сбыть там все, что только можно. Каждый субботний вечер мы с Кимом грузили в машину вещи, мать любовно протирала и полировала лакированный кузов куском замши. А рано утром в воскресенье, с трудом втиснувшись в забитый всякой всячиной салон, мы втроем отправлялись в поездку длиной в двадцать пять миль.

Прибыв на место, мы с Кимом разгружали автомобиль и раскладывали предназначенные для продажи вещи на одеялах. Пока мы занимались этим, мать отправлялась осматривать товар, привезенный другими, и через некоторое время возвращалась с полными руками нового хлама – она надеялась его выгодно перепродать. Мы аккуратно выкладывали его рядом с нашим.

Когда мать узнала, что по субботам в Санта-Кларите работает еще один блошиный рынок, мы стали бывать и там, проводя в разъездах весь уик-энд. Мы полностью погрязли в этом барахольном бизнесе, словно старьевщики. Продавая одни вещи, мы приобретали другие, чтобы потом всучить их кому-нибудь еще. Гараж, который мы с Кимом когда-то использовали для творческого самовыражения, теперь от пола до потолка был заполнен каким-то лежалым барахлом. Дом тоже очень изменился – он стал просто неузнаваем. Мебель стояла криво и косо, повсюду громоздились груды каких-то непонятных предметов: ношеная одежда, явно не новое постельное белье, неисправные радиоприемники, потускневшие столовые приборы, сломанные куклы, какие-то истрепанные журналы.

С тех пор я возненавидел беспорядок. Я до сих пор чувствую себя не в своей тарелке, когда вокруг меня неприбрано.

Но моя мать не сдавалась. Все глубже погружаясь в пучину отчаяния, она, тем не менее, с заслуживающим уважения упорством продолжала бороться с судьбой. Я думаю, она в самом деле верила, что торговля подержанными вещами спасет нас. Но цифры были против нее. Через некоторое время банк сообщил ей, что мы вот-вот потеряем дом. А потом это действительно произошло.

Профессор Флипнудл

В школе я получал хорошие отметки, но учитель постоянно оставлял в моем дневнике неприятные комментарии для родителей: «Брайан должен прилагать больше старания. Брайан часто бездельничает и мешает другим ученикам. Брайан слишком часто и подолгу витает в облаках». Я помню, как мои родители, когда бывали недовольны моим поведением, часто зачитывали мне эти замечания вслух. Если бы я был ребенком сейчас, мне бы, наверное, диагностировали легкую форму синдрома дефицита внимания в сочетании с гиперактивностью. Однако в те времена подобных диагнозов не существовало, и потому мое поведение определялось простой формулой: «Брайану необходимо быть более внимательным».

Когда я перешел в пятый класс, что-то изменилось. Что именно? Возможно, школа стала для меня отдушиной, возможностью на время забыть о хаосе, царившем у меня дома. Или относительно безопасным местом, где я мог каким-то образом выплеснуть свою энергию. Так или иначе, мои отметки стали заметно улучшаться, и я попросил позволить мне участвовать в выборах классного старосты. Я был неплохим спортсменом – не выдающимся, но в самом деле неплохим, и лелеял в душе надежду, что когда-нибудь стану игроком высшей бейсбольной лиги.

Еще я мечтал о Кэролин Кизл, на редкость красивой девочке, учившейся в нашем классе. У нее была очаровательная стрижка, подчеркивавшая прелесть тонких черт ее лица. Но вместо того чтобы завести с ней разговор и рассказать о своих чувствах, я прилеплял ей к волосам пластилин. Разумеется, Кэролин очень сердилась на меня, но это, как ни странно, меня устраивало. Гнев был понятной для меня эмоцией, а вот чувство приязни – не очень. Я исходил из того, что пусть уж лучше Кэролин злится и кричит на меня, чем попросту меня не замечает. В конце концов я пришел к выводу, что мне все же нужно дать понять Кэролин, что она мне нравится, каким-то другим способом. Но, может быть, позже, на следующий год, когда мы перейдем в шестой класс и станем совсем взрослыми.

Мне очень повезло с учителями. В пятом и шестом классах начальной школы моими преподавателями были миссис Валдо и миссис Кроуфорд. Обе они не ограничивали нас жесткими рамками учебников. Они поощряли учеников к поиску собственных способов самовыражения и, в частности, одобряли мой интерес к импровизации. Я узнал, что излагать содержание книги можно по-разному. Что не обязательно выводить в тетради привычные и скучные строки про то, что «Приключения Гекльберри Финна», одно из самых известных произведений Марка Твена, рассказывает о жизни юноши, который покидает родной город в поисках лучшей жизни, и так далее, и тому подобное. Нет! Я мог написать изложение так, словно я и был Гекльберри Финном. Или, к примеру, профессором Флипнудлом.

Профессор Флипнудл был главным героем нашей школьной театральной постановки под названием «Машина времени». Флипнудл изобрел эту самую машину и с ее помощью путешествовал в прошлое, чтобы своими глазами видеть самые важные поворотные моменты истории. Двумя годами ранее в школе уже был поставлен этот спектакль. Главную роль в нем сыграл мой брат. Он по-настоящему потряс меня. Надев рыжий парик, Ким изменил не только привычную внешность, но и поведение своего героя. В его исполнении профессор Флипнудл стал другим человеком, непохожим ни на самого Кима, ни на того профессора, которого я себе представлял. Помнится, тогда, сидя среди зрителей, я ясно понял, что это была просто гениальная находка и что когда-нибудь я тоже должен надеть на себя этот парик. В один прекрасный день начались пробы. Деталей припомнить не могу, но, по всей видимости, я был хорош, поскольку главную роль дали мне. И, следовательно, я получил право надеть тот самый рыжий парик.

Было запланировано два представления: одно в дневное время для учеников и учителей и одно вечером – для родителей. Текст я выучил наизусть и был уверен, что все пройдет прекрасно. Мне казалось, что спектакль – это то же самое, что устное изложение какой-нибудь книги, только длиннее.

В рыжем парике, ставшем для меня чем-то вроде талисмана, я прогнал дневной спектакль на одном дыхании, сорвав аплодисменты публики. Во время перерыва мой коллега по труппе и друг Джефф Уайденер, весьма убедительно выглядевший в роли Дэви Крокетта, предложил мне одну идею, которая, по его мнению, могла стать весьма интересным юмористическим дополнением к вечернему представлению.

– Послушай, Брайан, – сказал он, – по-моему, будет смешно, если ты вместо фразы «Произнеся Геттисбергское послание, президент Линкольн вернется в Белый дом» скажешь, что «президент Линкольн вернется в «Белый фронт». Здорово, правда?

В шестидесятые и семидесятые годы универмагов «Белый фронт» в Южной Калифорнии было так же много, как сегодня – торговых центров «Таргет». Я засмеялся и согласился, что заменить в тексте «Белый дом» на «Белый фронт» будет очень остроумно. Но тут же добавил, что это погубит весь спектакль. Я заявил это настолько убежденно, что на этом разговор и закончился.

Однако у меня откуда-то возник параноидальный страх, что на сцене я ошибусь и скажу именно ту реплику, которую предложил Джефф. Поэтому я принялся мысленно твердить, словно мантру: «Не говори «Белый фронт», не говори «Белый фронт».

Несколько часов спустя я вышел на сцену. Играл я с большим подъемом. Все это происходило еще до того, как мой отец устроил драку в здании суда, но я не помню, чтобы он был среди зрителей. Однако я точно знал, что моя мать, брат и бабушка с дедушкой находились в зале, и это наполняло меня гордостью и радостным возбуждением. В моей крови бурлил адреналин. Наконец представление дошло до того места, где упоминались события Гражданской войны. И тут я громко и раздельно заявил, что «президент Линкольн, произнеся Геттисбергское послание, вернется в «Белый фронт».

Наступила тишина.

Я тут же осознал, что сделал чудовищную ошибку, и замолчал. Может, зрители не расслышали или не поняли мои слова, не заметили мою оплошность? Может, в последний миг сам бог помог мне и спас меня от конфуза? Я спрятался за неожиданной паузой, словно за щитом. Но тут в зале раздался громовой хохот. Зрители корчились и сгибались от смеха в три погибели. Дети на сцене тоже хохотали до слез, включая Кэролин Кизл. Увидев, как ее плечи трясутся от смеха, я понял: все мои надежды на то, что она оценит хотя бы мою безупречную игру во время дневного спектакля, полностью перечеркнуты.

Стоя посреди сцены, я беззвучно хватал ртом воздух. Мышцы моего лица словно онемели. За несколько лет до этого у меня вырвали пару зубов. Помню, когда анестезия начала отходить, мне казалось, что все вокруг движутся, словно в замедленной съемке. Все звуки казались мне искаженными, лица расплывались перед глазами. Тогда, на сцене, я снова испытал те же самые ощущения. И еще – чувство панического страха. Я понимал, что сделал что-то ужасное. По-настоящему ужасное.

Я посмотрел за кулисы – там стояла моя обожаемая миссис Валдо. Она, не сумев удержаться, тоже смеялась, да так, что у нее едва хватило сил поднять руку и сделать ею круговое движение. Тем самым она хотела сказать, что я должен продолжать. Но я не мог. Я попросту оцепенел.

Полагаю, все это продолжалось всего пару секунд, хотя мне они показались целым часом. Наконец шум в зале стал затихать, и я почувствовал, что, пожалуй, смогу продолжить. Но вот вопрос – что мне следовало делать? Идти дальше по тексту как ни в чем не бывало? Или исправить ошибку? Я решил, что правильнее все же будет поправиться, и сказал: «Произнеся Геттисбергское послание, президент Линкольн вернется в Белый дом».

И тут внезапно зрители снова захохотали – пожалуй, еще громче, чем до этого. Слова, на которых я споткнулся, теперь имели свой подтекст, свою историю, словно чья-то любимая шутка, и с этим ничего нельзя было поделать. Достаточно было одного лишь намека на мою оговорку, и зрители снова принялись бушевать.

Оцепенение мое прошло, но на смену ему пришел гнев. Я ВЕДЬ ВСЕ СКАЗАЛ ПРАВИЛЬНО! Мне было непонятно, за что публика продолжает наказывать меня. Это было несправедливо. И эта несправедливость поразила меня в самое сердце.

Я хотел просто уйти со сцены, но интуиция подсказала мне, что это лишь усугубит и без того неприятную ситуацию. В конце концов зрители все же успокоились, дав актерам возможность возобновить представление. Боясь снова ошибиться, я опустил еще одну реплику, в которой упоминался Белый дом. Я гнал текст в ускоренном темпе, чтобы все поскорее закончилось, поскольку, как мне казалось, все только и ждали моего промаха, дабы посмеяться надо мной еще раз.

И вот, к великому моему облегчению, спектакль подошел к концу.

Сказать, что я был расстроен, – не сказать ничего. Я был безутешен. За кулисами люди благодарили меня за вечер, который они не скоро забудут, и это лишь обостряло мои страдания.

Этот вечер имел для меня далекоидущие последствия. Я стал замкнутым, неуверенным в себе. И еще я крепко усвоил простой урок: профессия актера – это не для меня.

Поклонница

Проигрыватель крутил пластинку с песней Саймона и Гарфанкела «Миссис Робинсон». Кэролин Кизл была всего в нескольких футах от меня. Она была удивительно красива. Внешность ее казалась мне практически совершенной.

За последний год ее отношение ко мне потеплело. Возможно, она даже стала забывать о том, как я опозорился, исполняя в школьном спектакле роль профессора Флипнудла. Я перестал прилеплять к ее волосам пластилин и научился разговаривать с ней по-человечески. И это принесло свои плоды. Она была милой и доброй девушкой даже в столь юном возрасте, когда бунтующие гормоны зачастую гасят эти качества. Я уже начал думать, что Кэролин ко мне неравнодушна. И в голове у меня созрел план.

Я ощупал в кармане медаль Святого Кристофера. Святой Кристофер – покровитель путешественников и моряков. Многие серферы носили такие медали на шее в качестве талисмана, надеясь, что это поможет им в морских волнах в трудную минуту. На юге Калифорнии во времена моей юности такая медаль была символом теплых чувств, испытываемых мужчиной по отношению к женщине. Юноша обычно преподносил ее девушке, когда она соглашалась встречаться с ним на, так сказать, постоянной основе. Девушка надевала ее на шею на манер кулона. Я собирался преподнести такую медаль Кэролин.

Это был довольно рискованный шаг. Да, мне казалось, что между нами что-то происходит. Но что, если я ошибался?

Мой отец к этому времени уже исчез. После осечки с «Белым фронтом» я стал тихим, стеснительным юношей и старался не привлекать к себе внимания. Какие у меня были основания полагать, что Кэролин меня не отвергнет?

Я долго колебался и собирался с духом.

И вот, пока я, нависнув над чашей с чипсами, убеждал себя решиться и осуществить наконец свой план, к Кэролайн небрежной походкой приблизился недавно появившийся в школе новичок, скейтбордист с вьющимися светлыми волосами. Я слышал, как он спросил, согласна ли она стать его девушкой. Кэролайн улыбнулась и ответила «да». Лица их сблизились, и они поцеловались. Они… поцеловались. В двух шагах от меня, на моих глазах.

Они сделали это так, как будто меня там не было.

Сельхозрабочий

При разводе многие люди вынуждены продавать свои дома, чтобы поделить имущество. У нашей семьи этой проблемы не было. Наш дом просто забрал банк. Банки так делают, когда их клиенты перестают платить по закладным. Пришли люди и прилепили на входную дверь большой стикер с огромными красными буквами – объявление о нашем финансовом крахе, которое видели все наши друзья и знакомые.

Я помню, в выражении лиц наших соседей одновременно читались осуждение и сочувствие. Мы были опозорены. Более того, мы подверглись процедуре принудительного выселения. Я привык думать, что наш дом принадлежит нам. Увы, мне пришлось осознать, что слово «принадлежит» часто используется без всяких на то оснований.

Эми и моя мать переехали жить к бабушке со стороны отца. Мама все еще любила папу и, переезжая к его матери, надеялась, что там у нее будет больше возможностей видеться с ним. Не исключено, она рассчитывала вернуть его в семью.

Что же касается меня и Кима, то через неделю после начала нового учебного года нас с братом вышвырнули из средней школы имени Джона Саттера. Мы отправились жить к родителям нашей матери, Отто и Августе Селл. Оба они приехали в Америку из Германии. Отто по профессии был пекарем, но после выхода на пенсию занимался тем, что разводил на небольшом участке земли домашний скот. Жили Отто и Августа в Юкайпе, Калифорния, на высоком холме у подножия горного хребта Сан-Бернардино. Юкайпа была весьма приятным поселком, но нам она казалась захолустьем.

Дом бабушки и дедушки был расположен на высоте почти три тысячи футов над уровнем моря. Несколько раз в год поселок засыпало снегом. Самым интересным местом в округе были яблоневые сады, находившиеся чуть выше по дороге, в Оук-Глен. Там имелся небольшой зоопарк, где животных можно было погладить, и детский парк развлечений. И еще нечто вроде ярмарки, где желающие могли купить домашние пироги, пончики и прочие вкусности – все, при приготовлении чего так или иначе использовались яблоки.

С точки зрения деда, Юкайпа была идеальным местом для жизни. Бабушка думала иначе, но на дворе стояли шестидесятые, а родители матери были представителями Старого Света, где жена всегда подчинялась мужу.

Трудно представить людей, которые были бы рады взять на себя роль приемных родителей двух мальчишек-подростков. К тому же мы были мальчишками из пригородов Лос-Анджелеса. Мы постоянно ныли и капризничали – нам казалось, что жизнь на маленькой ферме невыносимо скучна.

Впрочем, нам быстро объяснили, что лучшее средство от скуки – работа.

Каждый день, кроме воскресенья, мы должны были трудиться в поте лица в обмен на предоставляемые нам жилье и стол.

У нашего нового соседа, Дэнни Титера, была ферма по производству куриных яиц. Он держал в клетках огромное количество кур. Наш рабочий день начинался на его участке. Вскоре мы поняли, что ставить будильник ни к чему – ни свет ни заря нас будили крики петухов.

Раньше мы называли «куриным дерьмом» тех мальчишек, которые боялись улечься на землю за самодельным трамплином из клееной фанеры, с которого их приятели прыгали через них верхом на велосипедах. Теперь же это выражение приобрело для нас гораздо более предметный смысл. Вонь куриного помета пропитывала всю мою одежду и волосы и давала о себе знать даже через много часов после того, как я покидал курятник. Помню, кто-то посоветовал мне дышать ртом. Какое-то время я так и делал, пока какой-то мальчик в школе не сказал, что при дыхании частички помета попадают в нос. Если это было так, рассудил я, значит, вдыхая и выдыхая через рот, я фактически ел эту гадость. Придя к такому выводу, я, находясь в курятнике, снова стал дышать носом.

Если не считать того, что Дэнни и сам ежедневно барахтался в курином дерьме, залезая в него чуть ли не по шею, и пах соответственно, он был неплохим парнем. По выходным дням он отправлял меня и Кима продавать картонные упаковки с яйцами. Их с удовольствием покупали люди, которые поднимались на холм, чтобы побывать в яблоневых садах. Но нашим с Кимом любимым видом работы был сбор яиц. Почти каждый день мы с ним, придя из школы и сделав уроки, снова отправлялись на ферму Дэнни и собирали яйца. Мы ездили на электрокаре по проходам между курятниками, длина которых составляла двести футов. В каждой из множества клеток размером двенадцать на шестнадцать дюймов сидело по три курицы. Пол клеток был чуть наклонным. Поэтому, когда курица неслась, яйцо медленно скатывалось к передней стенке клетки и мягко останавливалось благодаря плавному закруглению пола. Мы с Кимом собирали яйца по обе стороны проходов и аккуратно укладывали их в плоские картонные упаковки со специальными выемками, стоящие в передней части электрокара. Каждая упаковка была рассчитана на тридцать яиц. Мы ставили их друг на друга, формируя стопки по восемь штук. За один раз в электрокар помещалось в среднем шесть стопок. Да, ферма Дэнни производила много продукции.

Загрузив электрокар, мы везли яйца в специальное помещение, где постоянно поддерживалась прохладная температура, и там разгружали. После этого яйца тщательно обмывались в устройстве, напоминавшем миниатюрную автомойку. Продукция подавалась на конвейер, где ее автоматически обдавало потоком холодной воды под давлением. Не горячей, не теплой, а именно холодной – чтобы яйца не начали портиться. Затем специальными мягкими щетками, опять-таки механическим способом, со скорлупы счищались остатки куриного помета.

Один из нас помещал яйца на конвейер. Другой следил за тем, как они одно за другим просвечивались мощной лампой. Это делалось для того, чтобы выявить оплодотворенные яйца. Людям обычно не нравится, когда в поджаривающейся на сковородке яичнице или омлете вдруг обнаруживается кровавая капля зародыша. Оплодотворенные яйца откладывались в специальные упаковки, которые затем помещались под особые лампы, а через некоторое время переносились в инкубатор, чтобы из них вывелись цыплята.

После отделения брака (время от времени нам попадались на редкость уродливые, странной формы яйца) продукцию сортировали по размеру и упаковывали в картонные контейнеры. Их, в свою очередь, собирали в большие коробки с пометкой «Обращаться с осторожностью» и относили в большое холодильное помещение.

Дважды в неделю в пять утра нас будило рычание дизельного грузовика, приезжавшего на ферму, чтобы отвезти яйца на рынок. Этот звук вызывал у меня чувство удовлетворения. Он означал, что моя работа приносит конкретную пользу.

Дедушка Отто был добрым человеком, всегда готовым оказать помощь тому, кто в ней нуждался. Чтобы как-то отблагодарить его, а также в качестве дополнительного бонуса за нашу работу, Дэнни время от времени отдавал ему кур, которые как несушки уже не представляли большой ценности. Дедушка всегда очень радовался таким подаркам.

Мы внимательно наблюдали за курами, чтобы определить, какие из них все же еще могли нестись. Судьба старых и слабых, утративших эту способность, была незавидной.

Отто показал нам, как правильно резать курицу. Сначала следовало схватить ее одной рукой за обе ноги. Затем сложить ей крылья и зажать их той же рукой, что и ноги, чтобы она не трепыхалась. После этого нужно было крепко прижать курицу к пню или колоде, свободной рукой взять топор и одним сильным и точным ударом отрубить ей голову.

Голова при этом должна была упасть на землю, а топор – вонзиться в колоду. Его следовало срезу же вынуть. Затем, взяв тушку курицы обеими руками, подержать ее над ведром, чтобы туда стекли пинты две крови. Курица в этот момент еще не понимает, что она мертва. Хотя голова отрублена, центральная нервная система какое-то время еще продолжает функционировать, сокращая мышцы, поэтому курица продолжает биться. Затем она затихает. Вот и все.

В тот день, когда дедушка Отто решил растолковать нам эту премудрость, он в качестве примера на наших глазах с удивительной ловкостью зарезал несколько кур. Мы молча и с трепетом наблюдали за его действиями. Когда же дедушка предложил нам проделать то же самое, нас охватил ужас. Ни я, ни Ким не хотели резать курицу, но мы понимали, что выбора у нас, по сути, нет.

К счастью, Ким был старше, поэтому первым проходить через это испытание выпало ему. Впрочем, я прекрасно понимал, что не избежать его и мне.

Ким ухватил курицу по всем правилам и распластал ее на колоде. Затем он сделал глубокий вдох, резко выдохнул и, закрыв глаза, взмахнул топором. Лезвие ударило не по шее, а по гребню. Ким, придя в ужас, выпустил птицу. Та, отчаянно кудахтая и рассыпая вокруг целое облако перьев, попыталась убежать, но ее гребень оказался пригвожденным к колоде.

Оттолкнув Кима в сторону, дедушка прижал бьющуюся курицу к колоде, вытащил топор и одним движением отсек голову. Затем он дал крови стечь в ведро и бросил тушку в корыто, где уже лежали другие зарубленные куры. Все это он снова проделал с поразительной легкостью.

Ким сжал руки в кулаки и выразил желание повторить попытку. На этот раз у него все получилось. Чтобы закрепить успех, он проделал процедуру несколько раз.

Итак, Ким справился с задачей. Теперь настала моя очередь.

Я понимал, что это – своего рода испытание. Если я пройду его, меня причислят к клану мужчин. Еще недавно я с жалостью думал о наших друзьях и соседях – например, о сыновьях семейства Барал, которым приходилось зубрить наизусть тексты из Торы, готовясь к обряду бар-мицвы. Однако, в этот момент я им завидовал.

Сделав над собой усилие, я грубо схватил первую попавшуюся курицу. Она закудахтала, но я не обратил на это никакого внимания, будучи слишком сконцентрирован на собственных действиях.

Помнится, я мысленно извинился перед несчастным созданием. Ведь по сути я был его палачом.

Держа курицу за ноги, я почувствовал, как одна из шпор впилась мне в ладонь. Стерпев боль, я каким-то чудом все же сумел той же рукой зажать и ее крылья. Затем я уложил птицу на колоду и свободной рукой схватил топор. Я убеждал себя, что ни за что не закрою глаза, чтобы не промахнуться, как это сделал Ким во время своей первой попытки. Ни за что не закрою.

Между тем курица отчаянно вырывалась, но я продолжал крепко держать ее. Взмахнув топором над головой, я резким движением опустил его. Отрубленная голова упала на землю. Меня обожгла радость: я сделал это! Правда, от моего удара лезвие топора глубоко засело в колоде.

Времени на размышления у меня не было. Тело курицы, лишенное головы, отчаянно задергалось. Я продолжал держать ее, наблюдая за тем, как темно-красная кровь стекает в уже почти до краев наполнившееся ведро. Но сила, с которой продолжала вырываться обезглавленная птица, поразила меня. Еще несколько секунд – и я не удержал одно из крыльев, которое захлопало, поднимая в воздух фонтан перьев. Пытаясь прижать его, я упустил другое. Кровь при этом все еще продолжала течь из обрубленной шеи. Я сосредоточил все свои усилия на том, чтобы ни одна ее капля не пролилась на землю, боясь услышать укоризненно-возмущенный возглас дедушки Отто: «Какого черта?!» Поэтому я уже обеими руками изо всех сил прижал курицу к колоде и добился-таки своей цели – вся кровь стекла в ведро.

Вот только удары беспорядочно хлопающих крыльев приходились в том числе и по ведру, расплескивая кровь во все стороны. В результате она забрызгала мне все лицо. Кровь была у меня на щеках, на ушах, на губах, я чувствовал ее вкус. Но я так и не выпустил курицу, хотя, возможно, было бы лучше, если бы я это сделал.

Кровь попала даже мне в глаза, отчего в какой-то момент я практически перестал что-либо видеть. Тем не менее, я швырнул куриную тушку в корыто к остальным – и промахнулся. Как только обезглавленное куриное тельце коснулось земли, оно вскочило на ноги и понеслось по двору, то и дело натыкаясь на препятствия.

Я пытался стереть кровь с лица, но мои руки тоже были в крови. Ким потом рассказал мне, что он в это время стоял в оцепенении, то и дело переводя взгляд с меня на мечущуюся по двору курицу и обратно.

В конце концов, курица упала на землю и окончательно издохла. Ким смыл с меня кровь из садовой лейки – нечего было и думать, что дедушка позволит мне привести себя в порядок в единственной в доме ванной комнате после того, как я так осрамился. В ней мылась только бабушка. Когда было тепло, мы с Кимом пользовались дощатой душевой и туалетом во дворе. (Помнится, дедушка как-то даже пытался научить нас с братом собирать отходы собственной жизнедеятельности, чтобы потом использовать их как удобрение. Хорошие были времена.)

Вечером того же дня мне пришлось повторно пережить весь мой позор: дедушка, немного остыв, нашел историю о том, как я резал курицу, довольно забавной и рассказал ее во всех подробностях бабушке. Та не проявила деликатности, которой я от нее ожидал, и хохотала от всей души – как и все остальные. Наверное, это в самом деле было смешно.

Разносчик газет

Мы с братом собирали яйца и рубили курам головы в течение года. А затем оказались в Канога-Парк, на Оуэнсмаус-авеню, в доме 7308, где воссоединились с матерью и сестрой. Дом требовал либо серьезного ремонта, либо просто сноса. Положительной его стороной были солидные размеры. Чтобы снизить расходы на аренду, мать сдала каким-то людям два небольших коттеджа, стоявших на придомовом участке, и еще две комнаты в самом доме. Арендаторами были средних лет холостяки, переживающие далеко не лучшие времена. Все они пользовались туалетом, стоявшим во дворе с задней стороны дома, а место для мытья должны были искать себе сами. Мы никогда не спрашивали, где они принимали душ.

Впрочем, один из жильцов все же договорился с матерью, что будет раз в день принимать душ в ванной внутри дома. Каждый день в три часа дня мы открывали заднюю дверь, через которую можно было проникнуть в ванную комнату, для «мистера Чистюли», чтобы он мог помыться, побриться и проделать все манипуляции, которые сочтет необходимыми. На это ему отводился ровно час. Это означало, что мы должны были заранее позаботиться, чтобы с трех до четырех никому из нас не приспичило в туалет.

Деньги, получаемые с жильцов, а также зарплата матери, работавшей в фотоателье в универмаге «Джей-Си Пенни», покрывали большую часть аренды, но не всю. Мой брат подрабатывал в расположенном по соседству от дома магазине готового платья. Я время от времени тоже добывал кое-что случайными заработками. В общем, мы с Кимом вносили свою лепту в общий котел.

В средней школе я какое-то время занимался распространением местной газетенки, «Канога-Парк-кроникл». Работа была своеобразная. Моей задачей было любой ценой всучить людям очередной номер издания. А уже затем, в конце месяца, я объезжал жителей городка и, стуча в дверь, пытался взять с них плату. Лишь немногие из них соглашались отдать 3 доллара 10 центов за газету, которую они не выписывали и которая была им не нужна. Те, кто все же рассчитывался со мной, делали это лишь потому, что им было жаль меня.

Я объезжал каждый дом в пределах квадратной мили, считавшейся моей территорией. Бессчетное количество раз мне говорили:

– Прекратите доставлять мне эту дрянь. Мне надоело видеть эту никчемную газетенку около двери и всякий раз наклоняться, чтобы бросить ее в мусорный бак.

– Ладно, – отвечал я. – Давайте сделаем так. Вы оплатите ее доставку за последний месяц и больше ее не увидите.

– Да ведь я ее не выписывал, черт побери!

То, что мне постоянно приходилось навязывать людям то, что было им совершенно не нужно, лишало меня остатков уверенности в себе. Как же я мечтал избавиться от этой работы! Кроме всего прочего, она отнимала у меня слишком много времени, и я боялся, что из-за этого не смогу добиться, чтобы по окончании средней школы мой средний балл был на уровне С^[4].

В конце концов я решил, что буду доставлять газету только приятным людям, которые мне сочувствовали. Остальные номера, целую пачку, я попросту выбрасывал в мусорный контейнер неподалеку от дома. Подходя к контейнеру, я всякий раз осторожно оглядывался по сторонам, чтобы убедиться, что меня никто не видит, а затем поднимал крышку и совал туда газеты. Сделав это, я как ни в чем не бывало уходил.

Какое-то время схема работала безотказно, но затем… наступила расплата. По всей видимости, сотрудники компании, занимавшейся вывозом мусора, обратили внимание на то, что кто-то выбрасывает целые кипы свежих номеров газеты. Они позвонили в редакцию, где, разумеется, без труда вычислили, кто именно это делал. Мой босс позвонил мне домой и устроил мне разнос. При этом он несколько раз употребил слово «воровство». А затем сообщил мне, что я уволен.

После того как он отключился, я еще некоторое время стоял, держа телефонную трубку около уха. Меня жег стыд, но в то же время я ощущал и некоторое удивление. Мне было понятно, что мои действия заслуживают осуждения, но то, что их можно было квалифицировать как воровство, у меня все же не укладывалось в голове.

Скользкий Пит

В детстве я очень часто шел по пути наименьшего сопротивления, не смущаясь тем, что для этого требовалось кого-нибудь надуть, используя не вполне честный трюк. Если мне предоставлялась возможность увильнуть от ответственности за какой-нибудь проступок, я старался ее не упускать. По этой причине мои родственники дали мне прозвище Скользкий Пит.

И в подростковом возрасте я вполне его оправдывал. Как-то на уроке труда учитель спросил меня, что бы я хотел изготовить из дерева в качестве заключительной работы. В это время я весьма остро чувствовал, что мать мной недовольна, и потому решил попытаться наладить наши с ней отношения, сделав столешницу в виде шахматной доски. Хотя у меня не было способностей к работе с деревом, столешница получилась на славу. Я купил сделанные профессиональным столяром ножки, соединил их со столешницей – и подарок был готов. Выбрав подходящий момент, я продемонстрировал его матери со словами:

– Эй, мам. Я тут кое-что сделал для тебя.

Я навсегда запомнил выражение ее лица в тот момент. По нему было понятно, что она по-настоящему счастлива. Такой счастливой я не видел ее уже много лет, с тех пор как отец ушел из семьи. Слов было сказано немного, но я и без них понял, что мой подарок оценили по достоинству.

Однажды, войдя в гостиную, я увидел, как она с гордостью показывает стол кому-то из гостей и, поглаживая его ножки, объясняет, что я, ее сын, изготовил его своими руками.

– Представьте себе, этот стол сделал Брайан, мой сын.

Я хотел было поправить ее и пояснить, что изготовил только столешницу в виде шахматной доски, но промолчал – слова матери произвели на гостя большое впечатление, которое я решил не портить. Но это решение далось мне нелегко. Меня так и подмывало сказать: «Вы только посмотрите на эти ножки! Они совершенны, а значит, их сделали на мебельной фабрике». Как моя мать могла этого не понимать? И ведь я говорил ей, что сделал шахматный столик. Мне казалось, она без труда поймет, что я имел в виду только столешницу. Но у меня не хватило духу поправить ее. После ухода отца она так редко бывала счастлива. Поэтому с тех пор я всегда просто кивал, когда кто-нибудь спрашивал, действительно ли я изготовил шахматный столик собственными руками. Он простоял в доме много лет, и всякий раз, когда к нам приходили гости, мать рассказывала о том, что его сделал я и что у меня золотые руки. Я кивал и улыбался и со временем привык к этой маленькой лжи.

Учась в средней школе, я становился все хитрее и хитрее. Каким-то образом мне удалось раздобыть вторую ученическую карточку. На обоих было мое фото, но при этом мое альтер эго звали Билл Джонсон (я выбрал именно это имя, потому что его было легко запомнить). На этот трюк я пошел, исходя из идеи, что, если когда-нибудь я попаду в какую-нибудь неприятную историю, мне удастся сбить представителей власти со следа, показав им карточку Билла Джонсона, а не Брайана Крэнстона.

Я не входил ни в один школьный клуб и ни в одну организацию, но в тот день, когда наш класс фотографировали, мы с моим ближайшим другом Серхио Гарсией влезли на многие групповые снимки, в том числе клубов «Рыцари и леди» и «Юные химики». Чисто формально мы также были корреспондентами школьной газеты «Охотничий манок». Другие дети в самом деле принимали участие во внеучебной деятельности – углубленно изучали какие-то предметы, писали заметки или… не могу вспомнить, чем именно занимались члены клуба «Рыцари и леди». Но на фото я среди них. Разумеется, это была всего лишь шалость, шутка, но в ней имелась изрядная доля правды: я находился в поиске. Ввязывался в то, что было мне совершенно ни к чему, не обращал внимания на то, что было мне на самом деле нужно.

На фотографии нашего класса в ряду учеников, чьи фамилии начинаются на «К», меня нет. В какой-то момент я нарисовал на снимке стрелку, указывающую на то место, где должно было быть мое фото, и написал большими буквами: ГДЕ Я? МЕНЯ УКРАЛИ.

ГДЕ Я?

Кормилец фальцевальной машины

Я нашел работу в нескольких кварталах от дома. Она состояла в том, чтобы подготавливать к доставке воскресные номера «Лос-Анджелес таймс». Занятие это было скучное. Плюс, однако, был в том, что моим товарищем по работе стал Рубен Вальдес. Он был прекрасным спортсменом и вообще хорошим парнем, а улыбка у него была такая, что девушки в нем души не чаяли. Я же так и не попал в бейсбольную команду, и улыбка у меня была кривоватая. Я был неприметным, ничем не выдающимся и стеснительным юношей. Мне нравилось находиться вблизи ярких, заметных людей, таких как Рубен. Наверное, я рассчитывал, что отсвет его славы и популярности падет и на меня.

Мы приходили на работу, в помещение, напоминавшее не то мастерскую, не то гараж, в три часа ночи. Запах краски ударял нам в нос еще до того, как мы поднимали вверх металлическую дверь. Затем мы приступали к делу, собирая газетный номер из отдельных полос и секций, разложенных в определенном порядке на полу. Закончив, мы скармливали свежие номера фальцевальной машине – огромному агрегату, который, устрашающе скрежеща, сгибал листы, делая из них газету в ее привычном виде. Точнее, это делал один из нас, а другой в это время собирал полностью готовые номера в стопки для нашего босса, Лероя Уако.

Уже на рассвете, покончив с этой работой, мы загружали газеты в машину Лероя, «Фольксваген»-жук с механической коробкой передач, в которой он развозил номер подписчикам. Потом я, отупевший от усталости, брел домой.

Надо сказать, работы у Лероя хватало. У него не было правой руки, поэтому сотрудники редакции за глаза называли его одноруким бандитом (я никогда не спрашивал его, каким образом он получил увечье). Он просовывал левую руку сквозь рулевое колесо и держал ладонь на рычаге переключения скоростей. Подъезжая к дому очередного подписчика, он притормаживал, ставил машину на нейтральную передачу, затем высвобождал левую руку, удерживая руль коленями. Потом он хватал свернутый номер газеты и с силой бросал его на крыльцо или на подъездную аллею. При этом никто ни разу не видел, чтобы он когда-нибудь промахнулся. Лерой действовал с точностью и элегантностью бейсболиста.

Иногда, когда мы с Рубеном заканчивали чуть раньше положенного времени, я садился на переднее сиденье «Фольксвагена» и отправлялся вместе с Лероем.

– Подъезжаем! – предупреждал меня он, когда мы приближались к дому кого-то из подписчиков.

Сидя на переднем пассажирском сиденье, я брал в руку номер газеты и готовился швырнуть его из окна. Машина сбрасывала скорость почти до полной остановки.

– Сейчас! – командовал Лерой.

Я совершал бросок. Увы, до сноровки моего босса мне было далеко. Пущенная моей рукой газета часто попадала в стволы деревьев или в водосточную канаву.

– Черт побери, малыш, – недовольно ворчал Лерой.

Рубена он тоже называл малышом. По-моему, он просто не знал, как нас зовут. Лерой останавливал машину, я выскакивал из нее и клал газету туда, где она должна была оказаться.

Довольно скоро Лерой придумал для меня другую функцию.

– Вот что, лучше подавай мне газеты, когда я буду готов к броску, – сказал он как-то с тяжелым вздохом. Так я снова превратился в «подносчика боеприпасов» – как и в случае с фальцевальной машиной.

Маляр

Когда мне надоело скармливать газеты фальцевальному агрегату, мой друг Джефф предложил мне поработать на его отца, маляра. Ему нужен был помощник на уик-энды. С  Джеффом я познакомился в местном отделении организации юных помощников полиции Лос-Анджелеса, которая была частью движения бойскаутов. Джефф был коренным американцем, при этом его фамилия была Рэдмен^[5]. Надо отдать Джеффу должное – он относился к этому с юмором. Он был невозмутимым и довольно ушлым парнем – и, помимо всего прочего, весьма озорным. Его же отец, Джим, был спокойным, немногословным мужчиной.

В первый день – в субботу – Джим заехал за мной ровно в шесть утра. Мы поехали к промышленному зданию, которое он уже начал красить. В дороге он все время молчал – как и я.

Когда мы прибыли на место, Джим швырнул мне тряпку и сказал:

– Намочи это в скипидаре и все время держи в заднем кармане. Как только поставишь пятно там, где уже покрашено, сразу вытирай. Эта тряпка будет твоим лучшим другом.

– Ладно, – ответил я. Замечание Джима показалось мне вполне разумным.

Работу мы закончили уже в сумерках. К этому времени я совершенно выбился из сил. К тому же у меня появились некие неприятные ощущения. Когда Джим снова заехал за мной на следующее утро, на левой ягодице у меня появилась странная сыпь, которая сильно зудела. По дороге Джим обратил внимание на то, что я все время почесываюсь.

– В чем дело? – поинтересовался он.

Я ответил, что не знаю, в чем проблема, и предположил, что либо меня искусали какие-то насекомые, либо у меня развилось что-то вроде аллергической реакции. Взглянув на Джима, я заметил на его губах легкую усмешку. Какое-то время мы молчали. Я размышлял над тем, чему мог улыбаться Джим. И вдруг меня осенило. Я вспомнил, что он посоветовал мне держать в заднем кармане тряпку, пропитанную скипидаром. Значит, все дело было в этом. Джим сделал это нарочно!

Я, однако, ничего не сказал, решив, что это было что-то вроде посвящения. Но тряпку, вымоченную в скипидаре, с тех пор больше в кармане не держал.

Как-то раз, закончив работу, мы поехали не домой, а в находившийся довольно далеко от того места, где мы жили, район. Свернув на подъездную аллею, мы остановились напротив нескольких стоящих в ряд типовых домов. Мне хотелось узнать, зачем мы сюда приехали, но Джим молчал, а я уже начал привыкать к его скупости на слова. Выйдя из машины, он заглянул за забор ближайшего к нам дома, затем вернулся и достал из кузова пакет в коричневой бумаге. Если судить по размеру, в нем вполне мог оказаться ланч. Джим протянул пакет мне и первым делом сказал, чтобы я его не открывал.

– Заберись в кузов грузовика. Потом загляни оттуда через забор. Ты увидишь на участке бассейн. Так вот, брось эту штуку в бассейн, а потом снова садись в кабину.

Задача показалась мне довольно простой. Я знал, почему Джим попросил бросить пакет меня, а не сделал это сам. Годы тяжелого физического труда сказались на нем весьма плачевно – его руки утратили подвижность.

Я принялся расспрашивать Джима о содержимом пакета, но он не стал распространяться на этот счет.

– Делай, что тебе велено, – сказал он, и я выполнил указания своего босса: залез в кузов грузовика и заглянул за забор, отделявший участок от подъездной аллеи. До бассейна оказалось футов пятнадцать. Я попытался рассчитать бросок таким образом, чтобы пакет попал именно в воду, а не на террасу или на один из стоящих рядом с бассейном стульев. Разумеется, я не мог не вспомнить, как Лерой недовольно ворчал после того, как я, швыряя газеты из машины к порогам домов подписчиков, раз за разом промахивался. На этот раз допустить осечку было нельзя. Взвесив пакет в руке, я пришел к выводу, что он достаточно тяжел, а потому лучше будет произвести бросок снизу. Я стал прикидывать расстояние, рассчитывая силу и траекторию броска, и делал это так долго, что Джим стал проявлять нетерпение.

– Какого черта ты тянешь? Бросай уже.

Я сделал глубокий вдох и взмахнул рукой. Мне сразу стало ясно, что бросок удался. Так оно и оказалось! Сверток упал в самый центр бассейна. Раздался громкий всплеск. Я несколько раз сжал и разжал кулак, разминая пальцы, спрыгнул из кузова на землю и забрался в кабину. Джим тронул машину с места, и мы поехали прочь. Я ждал объяснений, но, не дождавшись их, все же рискнул задать вопрос. Джим кивнул и улыбнулся:

– В этом пакете была сухая китайская тушь.

Это означало, что, когда бумага размокнет, вещество, содержавшееся в свертке, разойдется по воде и окрасит дно и стенки бассейна. Я понял, что владельцам дома придется драить их с помощью пескоструйного аппарата, предварительно спустив всю воду. Именно поэтому Джим предупредил меня, чтобы я не вскрывал пакет и не заглядывал внутрь – в этом случае тушь наверняка въелась бы мне в руки. Он рассказал, что красил этот дом примерно год назад, но хозяева ему не заплатили. Джим много раз пытался получить с них деньги, но так и не смог. Вот он и решил закрыть вопрос с помощью китайской туши.

В другой раз мы поехали в небольшой магазин, открывавшийся очень рано. Там Джим купил пару бутылок содовой воды, несколько пачек сигарет – он был курящий – и шесть тушек макрели. Это был довольно странный набор, но я уже знал Джима и поэтому не удивился и не стал его ни о чем спрашивать.

Мы поехали в микрорайон Маунт-Олимпикус на Голливудских холмах. Джим остановил машину на какой-то улице рядом с одним из домов и сказал мне, чтобы я захватил с собой десятифутовую складную лестницу. Он достал ключ, спрятанный в горшке рядом с дверью черного хода, и, войдя в дом, поднялся наверх. Я последовал за ним. Джим молча указал мне на небольшое пятно на полу в центре одного из холлов. Я установил стремянку прямо над ним. Джим велел мне забраться наверх и снять впускную решетку кондиционера. Я так и сделал. Затем, следуя указаниям Джима, я вынул и передал ему воздушный фильтр. Внезапно, стоя на стремянке, я услышал какой-то шелест и потрескивание. Посмотрев вниз, я увидел, что Джим снимает провощенную бумагу, в которую была завернута макрель.

Затем он как ни в чем не бывало приказал мне как можно дальше забросить одну из тушек в воздуховод кондиционера. Я молча выполнил его указание, и мы услышали, как рыбина упала футах в пятнадцати или двадцати от нас. Затем за ней последовали еще две – я отправил их в воздуховоды, идущие в других направлениях. Затем я поставил на место фильтр и решетку. После этого мы спустились вниз и проделали в точности то же самое на первом этаже.

Затем мы сели в машину и отправились восвояси. Долгое время мы ехали молча. Наконец, не выдержав, я поинтересовался, что это было.

– Ни одна рыба не смердит так, как макрель, когда она гниет, – заявил Джим. Он объяснил, что система кондиционирования неизбежно разнесет вонь по всему дому. Как оказалось, хозяин дома тоже не расплатился с Джимом за работу. Я спросил Джима, пробовал ли он когда-нибудь в подобных случаях обращаться в суд. Он улыбнулся шире, чем обычно, и ответил:

– Считай, что мы только что это сделали.

Путешественник

Отцу нравилось, что имя моего брата – Ким Эдвард Крэнстон – звучит как Король^[6] Эдвард Крэнстон. Но когда мать предложила просто назвать брата Кингом, отец возразил, что ему трудно будет жить с таким именем и к тому же оно будет производить странное впечатление на людей. По его словам, они стали бы воспринимать это имя как собачью кличку. Эй, Кинг! Ко мне, Кинг! Поэтому брата назвали Кимом. Им он и оставался в течение примерно двенадцати лет.

Вообще-то мой брат всегда считал, что ему не очень повезло с именем. Он часто говорил, что Ким – женское имя. Эдвард, его второе имя, было несколько более удачным. Но мне все же кажется, что оно брату тоже не нравилось. Эд, Эдди, Эдвард. Полный отстой!

В средней школе все называли его Эд – видимо, этот вариант казался брату наименее неудачным.

После визита в нашу школу рекрутеров из полиции Лос-Анджелеса Эд стал посещать учебно-тренировочный лагерь, где проходили начальную подготовку те, кто хотел в будущем стать стражем порядка. В то время вербовщики часто приходили в школы, особенно в такие, как наша, где учились дети, чьих родителей можно было отнести к низам среднего класса. Предполагалось, что эти визиты заставят детей задуматься о том, чем они будут заниматься после окончания школы. Мне трудно сказать, что именно привлекло в программе полиции Лос-Анджелеса моего брата, но я точно знаю, что в ней понравилось мне. В первый же год участия в ней брат побывал на Гавайях. На следующий год – в Японии. Пока я пробавлялся случайными заработками, Ким слал мне почтовые открытки с изображением белоснежных пляжей и синтоистских храмов. Я подолгу разглядывал их, и меня грызла зависть.

Поэтому я записался в участники программы, как только мне исполнилось шестнадцать – это был минимальный возраст, с которого в нее принимали. У меня не было желания стать офицером полиции – мне просто хотелось повидать мир. Но для того чтобы быть принятым, нужно было в течение восьми суббот подряд посещать академию в Лос-Анджелесе, чтобы ознакомиться с основными принципами полицейской работы. Обучающиеся должны были участвовать в парадах и прочих торжественных мероприятиях, помогать в регулировке уличного движения, при осмотрах мест происшествия, а также выполнять целый ряд других обязанностей.

Наше отделение полиции в Уэст-Вэлли было одним из лучших. Во многом это объяснялось тем, что в нем работал сержант Рой Ван Виклин, которого все, кроме новобранцев, называли просто Ван. Во время Второй мировой войны он служил в парашютно-десантных войсках. Среди участников программы он культивировал военную дисциплину. Он был очень жестким, но только потому, что относился к своему делу серьезно. Для всех новичков он устраивал так называемые «адовы выходные», прежде чем допустить их к занятиям вместе с остальными. Мы изучали разнообразные полицейские процедуры, всевозможные уставы и инструкции, постигали основы строевой подготовки. Режим в учебном лагере был суровый: мы ели, тренировались, спали, снова тренировались – и ничего больше. Разумеется, опытные курсанты серьезно осложняли жизнь новобранцев. В общем, приходилось несладко. Единственным утешением было то, что такие, как я, могли рассчитывать, что на следующий год им удастся отыграться на новом наборе.

Сержант Ван Виклин специально ввел в программу особый пункт, согласно которому раз в год курсанты должны были посещать морг. Специально. Господи боже! Какие только предлоги не придумывали парни, чтобы избежать этой экскурсии: и большую нагрузку в школе, и внезапный приступ поноса, и необходимость срочно отвести куда-нибудь свою дряхлую бабушку…

И вот наступил день, когда тех из нас, кому не хватило мозгов придумать что-нибудь более или менее убедительное, посадили в автобус и отвезли в здание морга. Оглядевшись, я увидел, что все остальные напряженно улыбаются. Все до единого ощущали настоящий холодный ужас, но при этом никто не хотел этого показать.

От запаха формалина у меня сразу же начали слезиться глаза. Помню, мы шли вдоль длинного ряда неподвижных тел, накрытых белыми простынями. Боязливо взглянув в сторону, я увидел чью-то торчащую из-под простыни посиневшую ступню. Я отвернулся и взглянул в другую сторону и тут только понял, что у всех покойников одна нога не накрыта. К пальцам были прицеплены номерки – вероятно, для того, чтобы легче было разыскать нужное тело. Все, чего лежавшие на носилках умершие достигли при жизни, все, что они видели и что пережили, – все свелось к этим номеркам. Это был очевидный факт, который меня глубоко поразил.

В другом зале мы увидели двух мужчин-патологоанатомов в прорезиненных комбинезонах. Они были заняты работой, но это не мешало им болтать о какой-то ерунде. Из динамика маленького транзисторного приемника звучала музыка. Мужчины не обратили на нас никакого внимания. На столе перед одним из них лежало только что доставленное тело, скованное трупным окоченением – мышечным напряжением, возникающим через некоторое время после смерти. Мы видели, как патологоанатом склонился над трупом и принялся что-то делать с конечностями покойного. Раздался отчетливый хруст. Нам уже было известно, что это всего лишь «снятие трупного окоченения» – один из этапов подготовки к дальнейшей работе с телом. Но, вопреки рациональному объяснению, эта процедура произвела на всех ужасное впечатление. Очень трудно было поверить, что мертвые действительно больше ничего не чувствуют.

Другой патологоанатом занимался тем, что обмывал женское тело губкой и мыльной водой. Мне в то время было шестнадцать лет. Пожалуй, больше всего на свете мне хотелось увидеть обнаженную женщину. Но, к моему великому сожалению, первая в моей жизни возможность осуществить это желание представилась мне именно тогда в морге (снимки в журнале «Плейбой» я не считаю). И это была не обнаженная женщина, а голый труп. Мне показалось, что покойнице было на вид лет двадцать пять. Я почему-то стал думать о том, как ее звали, отчего она умерла, насколько тяжело переживают ее смерть родственники. Мою душу наполнило сочувствие.

БУМ! Один из новичков рухнул на пол – у него случился обморок. Люди бросились ему на помощь. Патологоанатомы с улыбкой переглянулись.

Врач неподалеку диктовал кому-то протокол вскрытия. Его голос доносился до меня, словно сквозь вату. Находясь уже у самого выхода, я вдруг обратил внимание на песню, доносившуюся из динамика радиоприемника. Это был хит группы «Братья Эверли» – «Разбудите маленькую Сюзи». С тех пор эта песня навсегда приобрела для меня некое особое значение.

Снятие трупного окоченения и помывка мертвых тел, впрочем, были всего лишь «цветочками». Главным спектаклем оказалось вскрытие. Мы в оцепенении наблюдали за тем, как человек в халате электрической циркулярной пилой сделал надрез на груди мертвого человека. На соседнем столе патологоанатом в это время отделил скальп усопшей женщины от черепа и откинул его назад, словно платок. На наших глазах в телах проделывались огромные дыры, из которых обильно вытекали жидкости. Медики вынимали руками в резиновых перчатках внутренние органы и внимательно их рассматривали. Еще двое моих приятелей, не выдержав этого зрелища, лишились чувств. Их подняли с пола и вынесли из прозекторской. В какой-то момент я подумал, не сосредоточиться ли мне на воспоминаниях о курином помете, но затем решил сконцентрироваться на собственном дыхании. Вдох-выдох. Вдох-выдох – через открытый рот. Если бы я попытался дышать носом, меня бы вырвало от запаха формалина. А мне не хотелось опозориться.

Наконец мне удалось преодолеть страх и отвращение. Я начал думать о том, что, по сути, наблюдаю за раскрытием тайны. Ведь вскрытие производится только в тех случаях, когда существуют сомнения, что покойный умер естественной смертью. Так что, если смотреть на вещи с этой точки зрения, во время вскрытия патологоанатом может выяснить нечто неожиданное, проливающее свет на то, что произошло на самом деле. Если рассуждать таким образом, мертвые тела можно было считать своеобразными ребусами, требовавшими решения.

Собрав всю необходимую информацию, врачи приводили тела в прежнее состояние… более или менее. Они плюхали обратно извлеченные внутренние органы и зашивали разрезы. Я видел, насколько профессиональными были эти люди, видел, что они делают свое дело очень добросовестно и понимают его важность. Просто у них была очень специфическая работа, и им приходилось как-то закалять свои души, чтобы стать в каком-то смысле бесчувственными. Они были вынуждены прикрываться щитом цинизма, чтобы не сойти с ума. Наверняка поначалу все вокруг тоже казалось им чем-то чудовищным. Разумеется, именно в этом и состояла цель нашей экскурсии в морг – хоть как-то свыкнуться с подобными вещами. Если бы я стал полицейским, мне тоже потребовалось бы что-то вроде внутреннего щита, прикрывающего мою душу, мое сознание, чтобы вид крови, смерти, человеческих внутренностей не оказывал на меня парализующего воздействия.

Но хотел ли я стать бесчувственным?

Впрочем, в то время было совершенно не важно, чего именно я хотел или не хотел в относительно далекой перспективе. Причина, по которой я пошел на учебно-тренировочные курсы, состояла в том, что я мечтал посмотреть мир. Когда наступило лето, выяснилось, что мне предстоит на месяц отправиться в Европу. Стоимость поездки, включая авиаперелеты, питание и транспорт, составляла порядка шестисот долларов. В то время для меня это было целое состояние, но мне страшно хотелось увидеть что-то помимо Канога-Парк и хотя бы на какое-то время перестать вести жизнь затворника в доме моей матери. Так что мотивация у меня была лучше некуда. Я экономил каждый цент.

Наша группа состояла из двадцати подростков и нескольких полисменов, которые отправлялись с нами в качестве сопровождающих. Принимающей стороной были полицейские управления – в Германии, Австрии, Швейцарии, Франции, Бельгии и Нидерландах. Спали мы в казармах или в спортзалах для сотрудников полиции. Все было просто: бросил на пол свой спальный мешок – и ты дома.

Это была моя первая поездка за границу, первый опыт пребывания среди людей, говорящих на других языках. Их речь звучала настолько необычно, что они казались мне инопланетянами. Но времени для общения с иностранцами у нас было немного – каждый наш день был расписан по минутам. Нас приглашали в качестве гостей на всевозможные мероприятия, водили на экскурсии по полицейским управлениям. Нам даже удалось побывать в одном из отделений Интерпола. Наши вечера тоже проходили в соответствии с жестким графиком – лекция за лекцией и разве что небольшая прогулка. К двадцати трем часам мы должны были находиться в месте расквартирования. Будьте осторожны, наставляли нас сопровождающие. Не делайте глупостей. Не заходите в бары.

Разумеется, именно в бары мы заглядывали в первую очередь в свободное время.

Как-то раз в Австрии я оказался в компании двух парней из нашей группы. Оба были немного старше меня, уверенные в себе и довольно агрессивные. Они знали все на свете, были житейски опытными и полными решимости открыть новую страницу своей жизни, перестав быть девственниками.

Словно ведомые каким-то невидимым радаром, они отыскали в центре Зальцбурга какой-то старинный дом. Над его входом висел красный фонарь. Для них он был чем-то вроде маяка, указывающего путь во мраке.

Когда мы вошли в фойе, я остановился в сторонке, а мои приятели, оживленно жестикулируя, принялись торговаться с хозяйкой. Я же дал ей понять, что у меня нет или слишком мало с собой денег, универсальным и всем понятным движением вывернув карманы.

Затем мои спутники, выбрав себе девушек, отправились наверх, а я, пожав плечами, сел в кресло и уставился на свои туфли. Насколько я помню, таков был мой план с самого начала. Я не чувствовал в себе достаточно решимости, чтобы, как мои приятели, сделать этот вечер особым для себя. Они действовали в полном соответствии со своим замыслом, без каких-либо колебаний. Я же, сидя в кресле, мысленно ругал себя последними словами за малодушие. Что поделаешь – эти парни были храбрее и решительнее меня. Зато, утешал себя я, вряд ли им когда-нибудь приходилось рубить головы курам.

Внезапно я почувствовал, что рядом со мной кто-то есть. Подняв голову, я увидел женщину в умопомрачительно коротком синем платье. Она стояла прямо передо мной, уперев руки в бедра. Затем она поманила меня к себе. Я достал из кармана несколько купюр и показал ей, давая понять, что мне не хватает денег. Она молча выхватила у меня банкноты, взяла меня за руку и повела за собой.

В комнате она жестами показала мне, чтобы я разделся. Итак, это сейчас случится, подумал я и принялся медленно снимать с себя одежду. Женщина вручила мне запечатанный пакетик с презервативом. Я принялся весьма неловко пытаться вскрыть его. Видя, что у меня ничего не получается, женщина забрала у меня пакетик, легко извлекла из него презерватив и надела на меня. Это было нетрудно, поскольку эрекция у меня уже наступила, хотя я ощущал не столько вожделение, сколько нервное возбуждение. Затем женщина одним движением сняла с себя платье. Белья на ней не было. Она легла на двуспальную кровать, увлекая меня за собой, так что я оказался сверху, и рукой направила меня внутрь себя. Прямо перед моим лицом оказались ее груди. Я решил, что их нужно потрогать. На ощупь они оказались мягкими и… ШЛЕП! Женщина ударила меня по руке. Тем самым она ясно дала мне понять: ты заплатил слишком мало, сопляк, чтобы я позволила тебе еще и это, так что заканчивай поскорее.

Вскоре все и в самом деле закончилось. Не было ни страсти, ни нежности, ни разговоров. Мы даже не обменялись именами. Я не успел толком осознать происходящее. Просто два незнакомых человека ненадолго оказались в одной кровати и проделали определенные телодвижения, довольно незамысловатые. Женщина ничего от меня не ждала. Она не была разочарована. Она просто ничего не чувствовала – было ясно, что эти минуты своей жизни она легко и навсегда забудет. Но для меня это был незабываемый момент, хотя я должен признать, что не вспомнил бы лица той женщины даже под угрозой смерти.

Встав с кровати, я быстро оделся. Женщина тоже натянула на себя платье и тут же ушла, оставив дверь комнаты открытой.

Позже выяснилось, что примерно половина парней из нашей делегации в тот вечер посетила публичный дом – включая моего брата. Мы перестали быть девственниками одновременно – любопытный момент, который мы с ним, однако, никогда впоследствии не обсуждали. Должен сказать, что та поездка оказалась чем-то вроде тура по борделям. Большинство родителей дали своим сыновьям с собой деньги. Развлекитесь как следует, ребята! В Париже, в Брюсселе, в Амстердаме – везде, где нам давали хоть немного свободного времени, мы первым делом отправлялись в публичный дом. Что? Лувр? Прекрасная мысль. Но почему бы нам не пообщаться с местным населением и не внести свой вклад в развитие экономики страны, в которой мы находимся? По крайней мере, в развитие малого бизнеса.

Вернувшись домой, я понял, что главной целью подготовительных курсов для сотрудников полиции все-таки является не налаживание отношений между народами разных стран. До меня вдруг дошло, что я вполне подхожу для полицейской работы. Оканчивая учебу в школе, я стал понимать, что именно так люди и делают карьеру – сначала находят занятие, к которому у них есть способности, а потом оно становится их профессией.

Обучаясь на курсах, я добился отличных результатов в беге, преодолении полосы препятствий, подъемах корпуса из положения лежа, отжиманиях и строевой подготовке. Я узнал, что в разговоре по рации 211 означает грабеж, 459 – убийство, а 1 – приказ прибыть к месту вызова, когда это будет возможно. Код 2 означал прибыть как можно скорее. При выполнении этого приказа следовало использовать проблесковый маячок. Код 3 означал прибыть немедленно (с использованием сирены и проблескового маячка). Код 7 – перерыв на обед. Сочетание 10-100 – что полицейский отлучился для удовлетворения физиологической надобности (по крайней мере частично эти кодовые обозначения перекочевали на киноэкран). На любое действие существовал свой код. Я знал назубок их все, как и процедуру сбора вещественных доказательств, правила поведения на месте преступления, а также приемы контроля над толпой.

Курсы я окончил, опередив по показателям всех остальных выпускников. Да-да, я оказался номером один среди 111 курсантов, собранных со всего города. До этого мне никогда и ни в чем не приходилось быть первым. Жребий был брошен. Я решил, что научусь контролировать свои эмоции и стану полицейским.

Я сказал, что оказался первым. Однако следует сделать маленькую оговорку.

Во время финального тестирования в полицейской академии я успешно сдал все теоретические дисциплины.

Затем пришла очередь тестов по физподготовке. Я прекрасно преодолел полосу препятствий и набрал максимально возможные сто очков в прыжках на месте с хлопками в ладоши и подъемах корпуса из положения лежа. Мне оставалось всего одно упражнение – отжимания от пола. При его выполнении другой курсант вел счет выполненным повторениям, чтобы все было честно. За тем, как отжимаюсь я, следил курсант Винс Серрателла. Винс был хорошим парнем. Он тоже жил в Уэст-Вэлли и к тому же был моим другом. После того как он отжался раз шестьдесят, что я и зафиксировал, настала моя очередь. Я рассчитывал сделать сто повторений и получить отличную оценку. До этого я не раз проделывал это на тренировках. Не скажу, что было легко, но мне это было вполне по силам, и в успехе я не сомневался, поскольку был в отличной форме. Мне в то время было шестнадцать лет, и у меня наконец-то появилась в жизни цель.

Сделав семьдесят восемь повторений, я почувствовал усталость, но силы у меня еще далеко не кончились. Когда я отжался в восьмидесятый раз, Винс выкрикнул: «Девяносто!» Я не сразу понял, что произошло. Сначала я подумал, что Винс просто ошибся. Но, еще несколько раз с трудом распрямив руки, я осознал, что он нарочно прибавил мне десяток движений. Другими словами, он мне подсуживал. Всего лишь несколько из курсантов сумели отжаться по сотне раз, поэтому девяносто повторений можно было считать вполне приемлемым результатом. Услышав возглас Винса, другие курсанты и инструкторы подбежали ко мне и стали меня подбадривать. Вокруг меня собралась целая толпа. Все начали вести счет вслух.

Я еще несколько раз согнул и разогнул дрожащие руки. Мои мышцы горели огнем, сердце отчаянно колотилось. Я стоял перед дилеммой, будучи не в состоянии понять, что мне следует делать: притвориться, будто я действительно уже завершаю сотню отжиманий, или продолжать, следуя моему собственному счету. Я так и не успел еще ничего решить, когда Винс крикнул: «Сто!» Мои товарищи радостно загалдели и принялись меня поздравлять. Винс изо всех сил хлопнул меня по спине. Я стал героем. И, должен признаться, я был страшно рад тому, что мне не пришлось делать еще десять отжиманий на пределе возможностей.

Однако в глубине души я знал, что мог сделать еще десять повторений. Я чувствовал себя ужасно усталым, но все же не совсем обессиленным. Я мог на самом деле совершить маленький подвиг, но сам лишил себя этой возможности. Я ничего не сказал Винсу и принял поздравления и одобрительные тычки в плечо как должное. Но все же я знал, что не заслужил их.

Охранник

Мне было всего девятнадцать, а в полицию Лос-Анджелеса принимали с двадцати одного года. К тому же в полицейском управлении платили более высокую зарплату тем, у кого был диплом о высшем образовании. Поэтому я поступил в двухгодичный колледж в Вэлли на отделение общего правосудия – именно так обобщенно называлось все, что имело отношение к полицейским наукам.

Одновременно я устроился работать охранником в коттеджный поселок Белл-Кэньон, расположенный в элитной части долины Сан-Фернандо. Стоя у автоматических ворот, я впускал и выпускал жителей поселка и проводил досмотр гостей и курьеров, доставлявших туда разнообразные товары. При этом я работал в ночную смену, когда и гостей было мало, и курьеры появлялись крайне редко. Так что в основном моя трудовая деятельность состояла в том, что я сидел в будке охранника, снабженной кондиционером, и, попивая кофе, делал домашние задания.

В нагрудном кармане у меня лежал небольшой блокнот. На его обложке была напечатана инструкция, в соответствии с которой я должен был действовать. В конце была небольшая табличка, в ней я с помощью буквы Х оценивал места, где мне доводилось работать. Одна буква Х означала наихудшую оценку. ХХХХ – идеальный вариант. Работу в Белл-Кэньон я оценивал на ХХХ.

Я выполнял свои обязанности хорошо – настолько, что однажды удостоился визита моего супервайзера, вооруженного и облаченного в полицейскую униформу. Он заявил, что очень мной доволен, поскольку я всегда нахожусь на посту и никогда не болею. У него не было на меня ни одной жалобы, и к тому же на него произвел впечатление тот факт, что я сам попросился работать в ночную смену и никогда ни на что не жаловался. Ему хотелось как-то меня поощрить. Он поинтересовался, как я отнесусь к небольшому повышению.

– Как насчет того, чтобы свалить из этого гнилого места? – спросил он. – Я могу дать тебе возможность поработать по-настоящему. У парней в отделении вызовы бывают почти каждую ночь. Ты мог бы составить им компанию. Они имеют дело с настоящими преступниками. Так что, – добавил супервайзер, сделав паузу, чтобы подчеркнуть значительность того, что он собирался сказать, – им положено носить оружие.

Он улыбнулся, ожидая от меня восторженной реакции. Я несколько напряженно улыбнулся в ответ. Мне нравилось сидеть в своей будке. Я мог без помех делать домашние задания, слушать по радио репортажи с матчей «Доджерс». Меня никто не беспокоил.

Мне вовсе не хотелось всего этого лишиться, как и обидеть своего руководителя, поэтому я спросил, означает ли смена места работы повышение зарплаты. Оказалось, что да – на новом месте мне платили бы на двадцать пять центов в час больше. Я быстро произвел в уме подсчеты – получалось, что я буду получать 4 доллара 10 центов за смену. Увеличение заработка было бы очень кстати. Но мне вовсе не хотелось таскать с собой оружие. И еще – меня, откровенно говоря, сильно поразило то, что человеку с револьвером в кобуре платили всего на двадцать пять центов больше, чем охраннику, открывавшему и закрывавшему ворота.

Я вежливо отклонил предложение, делая вид, что вынужден это сделать и очень этим расстроен.

– Что ж, ладно, может, я смогу предложить тебе еще что-нибудь, – сказал мой супервайзер, явно озадаченный отсутствием у меня карьерных амбиций.

В итоге он отправил меня на какое-то мероприятие, проходившее в отеле «Сэнчури-плаза» на Аллее Звезд. Меня поставили у черного хода. Все действие, разумеется, происходило у входа парадного. С задней стороны здания все было куда спокойнее. Время от времени подкатывал лимузин, из которого появлялась какая-нибудь знаменитость, не желающая контактировать с репортерами.

Так прошло довольно много времени. И вдруг я увидел Альфреда Хичкока. Я узнал его практически мгновенно. Охранники, обступив его со всех сторон, проводили знаменитого кинорежиссера к черному ходу. Дверь лимузина ему открыл водитель, дверь отеля – швейцар. Я понятия не имел, что в такой ситуации следовало делать мне. Но, черт побери, ведь это все-таки был Альфред Хичкок. Поэтому я решил, что вежливо поприветствую его, когда он будет уходить. Примерно через час после его приезда я услышал нарастающий гул голосов. Кто-то из «звезд», находившихся внутри здания, явно приближался к двери черного хода. И вот на улице снова появился мистер Хичкок и направился к поджидавшей его машине. Я двинулся в том же направлении и обогнал его, собираясь открыть ему дверь. Когда он оказался совсем рядом со мной, я негромко спросил:

– Вы хорошо провели вечер, мистер Хичкок?

Мне казалось, что я должен услышать в ответ что-то очень умное, что я буду вспоминать на протяжении всей последующей жизни.

Увы, этого не произошло. Чуть повернувшись в мою сторону, Альфред Хичкок оглушительно чихнул, замахал руками, словно отгоняя назойливую муху, и практически упал на заднее сиденье лимузина. Я постоял какое-то время, глядя вслед отъехавшему автомобилю, и вернулся на свой пост.

Таким был мой первый опыт общения с одной из легенд Голливуда. Поскольку я собирался стать полицейским, я был уверен, что он окажется и последним.

Еще одной наградой за мою примерную работу в будке охранника у ворот поселка стало назначение меня на пост у входа в продуктовый магазин «Хьюз-маркет» на пересечении улиц Хайлэнд и Франклин. Перекресток был весьма неспокойным, там часто происходили правонарушения. В своей табличке я присвоил «Хьюз-маркет» рейтинг ХХХХ. Моя работа состояла в том, чтобы смотреть в два зеркала, установленные высоко над торговым залом, и ловить магазинных воришек.

Между прочим, моя матушка всегда была немного вороватой. Всякий раз, когда мы заходили в продуктовый отдел супермаркета, она норовила стянуть шоколадную карамельку в обертке. Во фруктовой секции она частенько отщипывала от виноградной кисти несколько ягод и как ни в чем не бывало запихивала их в рот. Она учила нас, что нет ничего плохого в том, чтобы пробовать выставленную на полках продукцию и что маркетологи закладывают подобные потери в цену. Поэтому в детском возрасте я и сам никогда не упускал возможности стянуть конфету-другую. Как и мой брат, тоже хорошо усвоивший, что пробовать – это совсем не то, что красть. Мы никогда не брали с полок крупные предметы и не пытались схватить по несколько мелких за раз. Взять на пробу один леденец или конфету считалось допустимым, три – нет. Но если мы, к примеру, обнаруживали на полке вскрытый пакет с шоколадными чипсами, то набирали из него целые пригоршни – ведь продать эту упаковку в любом случае было уже невозможно! Я так привык пробовать сладости, что, входя в продовольственный магазин, делал это просто рефлекторно. Должен признаться, так продолжалось много лет.

Отчетливо помню, как, подняв голову, я смотрел на зеркала наверху и гадал, смотрит ли кто-то в них, наблюдая за торговым залом. И вот в конце концов заниматься этим довелось мне самому.

В свою засаду под самым потолком мне приходилось забираться по узенькой лесенке в форме буквы L. Потолок в ней был такой низкий, что я не мог выпрямиться во весь рост. Однако обзор был хороший. Зеркала были настолько широкими, что мне была видна даже часть мясного отдела. Впрочем, зеркальной была только поверхность, обращенная в сторону торгового зала. С моей стороны стекла были совершенно прозрачными. На полу стояло несколько табуреток. Пересаживаясь с одной на другую, я внимательно наблюдал за происходящим.

Обычно я распознавал воришек еще до того, как они успевали совершить кражу. При этом делал я это практически безошибочно. И дело было вовсе не в том, что я обладал какими-то суперспособностями. Просто, когда знаешь, куда смотреть и что искать, быстро понимаешь, что те, кто собрался что-то стащить, выдают себя своим поведением. Люди, которые пришли за покупками, очень деловиты. Они то и дело заглядывают в составленные ими списки, изучают ценники, возвращаются к полкам, мимо которых уже прошли, поскольку вдруг вспоминают, что что-то забыли. По сторонам они не смотрят. Магазинные воры все время вертят головой во все стороны. Покупатели передвигаются быстро, воры – намного медленнее. Они стараются действовать осторожно. Я научился различать характерные признаки того, что человек собирается что-то стащить. Самым явным из них были взгляды, которые вор бросал на односторонние зеркала, за которыми скрывался я. Интересно, есть там кто-нибудь или нет, читалось на его лице. Я, сидя на табуретке и наклонившись вперед, беззвучно шептал: Да, я здесь!

Люди постоянно что-нибудь крали. Они тащили все подряд. Лампочки, кофейные фильтры, цельные ананасы. Помню, один молодой человек, стоя перед стеллажом с товарами для животных, распихал по карманам четыре или пять поводков. Можете себе представить? Вы хотели бы, чтобы вас арестовали за кражу собачьих поводков?

По закону, хватать вора можно было только за пределами магазина. При попытке уличить его в краже прямо в торговом зале он вполне мог достать из кармана пакет с мясным ассорти и как ни в чем не бывало заявить, что положил его туда просто потому, что забыл взять у входа корзинку.

Я сам частенько прятал в кармане брюк кусок салями!

У меня в моей каморке был микрофон. Поэтому, заметив вора, я первым делом сообщал об этом менеджеру, находившемуся где-нибудь неподалеку. У нас на этот счет была разработана определенная схема действий. В тот самый момент, когда воришка шагал за порог магазина, я произносил в микрофон по интеркому ключевую фразу: «Фред, кофе спереди». Или: «Фред, кофе сзади». Это давало Фреду четкое указание, где надо ловить вора – у главного или, соответственно, запасного выхода. Менеджер, следуя моим указаниям, бросался следом за похитителем и задерживал его на улице, но рядом с магазином. Я спускался вниз и заявлял воришке, что видел своими глазами, как он взял с полки такой-то товар. Затем мы все вместе отправлялись в офис менеджера и дожидались прибытия полицейских.

Это была до смешного легкая работа. За шестичасовую смену я мог поймать до десятка расхитителей магазинной собственности. Иногда я замечал в торговом зале не одного вора, а одновременно двух или нескольких. В таких случаях мне приходилось решать, за кем из них я буду следить. «У вас в карманах куртки лежат шесть пакетиков с сухим супом», – говорил я, к примеру. «Неправда, ничего у меня нет». «Тогда докажите нам, что это так, сэр. Выверните карманы». Обычно в таких случаях воришка говорил: «Ладно, ладно». И вытаскивал пакеты с суповым концентратом.

Дорогих товаров в магазине не было – в основном всякая мелочовка. Но воришек следовало задерживать и вызывать полицию, потому что в противном случае они повторяли бы свои набеги день за днем. Тех, кто попадался, заносили в особый список. Если человека ловили вторично, последствия были уже серьезными – он мог получить тюремный срок.

Помню, в «Хьюз-маркет» продавали куски жаркого, затянутые в целлофан. Упаковки были здоровенные – подчас они достигали полутора футов в длину. Как-то раз мое внимание привлекли двое молодых людей – парень и девушка лет девятнадцати-двадцати. Вид у них был очень запущенный – наверное, они давно бродяжничали. Они долго мешкали в мясном отделе. Наконец юноша завертел головой, оглядываясь, а девушка схватила упаковку с жарким, запихнула ее сверху в одну из штанин и направилась к задней двери. Упаковка оказалось такой длинной, что не давала ей согнуть ногу в колене, и девушка на ходу сильно прихрамывала. Мало того, за ней тянулся след из мясного сока – целлофан оказался негерметичным. Пора было действовать. Я произнес в микрофон условную фразу. Менеджер задержал молодых людей. Я спустился вниз и подошел к ним. Выражение лица у девушки было очень сконфуженное. Она посмотрела по сторонам, словно прикидывая, не броситься ли наутек, но тут же вздохнула так тяжко, что это было равносильно признанию вины, и извлекла мясо из штанов. Я оформил все бумаги и стал дожидаться полицейских. Но на этот раз, хотя я всего лишь делал свою работу, у меня возникло какое-то неловкое чувство. Мне стало жалко этих двоих. Они, наверное, были по-настоящему голодны.

Священник

Остров Каталина находится в двадцати шести милях от побережья Лонг-Бич. Мы это точно знали благодаря музыкальному хиту 1950-х годов под названием «Двадцать шесть миль». Его то и дело крутили по радио в исполнении поп-квартета «Фор Препс»: «В двадцати шести милях от берега / Санта-Каталина ждет меня / Санта-Каталина, остров романтики, романтики, романтики, романтики».

Последнее слово повторялось четырежды не просто так.

Обучаясь в двухгодичном колледже, мы с братом во время летних каникул устраивались на Санта-Каталине на работу. Он водил такси, а я нанимался в компанию «Островной багаж». Компания предлагала пассажирам прибывающих судов доставку их багажа до гостиницы на тележках. Тогда чемоданов с колесиками еще не было, и туристам казалась весьма соблазнительной перспектива пройтись до города, который находился в полумиле от пристани, налегке. Тем более что стоило это удовольствие тридцать пять центов за одно место багажа. Чтобы вещи доставлялись именно в нужный отель, их помечали разноцветными бирками. Развозом сумок и чемоданов я и занимался. Это было далеко не самое плохое время. Носильщики, работавшие на компанию, проводили целые дни на свежем воздухе, снуя по острову туда-сюда в корпоративной униформе «Островного багажа» – шортах и резиновых шлепанцах. Рубашку можно было не надевать. Разумеется, перетаскивание чужого багажа – не самое романтичное занятие, но сотрудники компании дорожили своей работой, потому что мы были первыми, кто встречал на пристани сходящих по трапам симпатичных девушек в летних платьях и соблазнительных шортиках.

– Давайте ваш чемодан. Это бесплатно. Хотите, я покажу вам остров?

– А вы что, здесь живете?

– Ну да, мы с братом лето проводим здесь. У вас есть планы на сегодняшний вечер?

На Санта-Каталине я стал понемногу избавляться от своей стеснительности. Атмосфера, царившая на острове в 1970-е годы, к этому располагала. Здесь было легко знакомиться с людьми. К тому же девушки, приезжавшие на каникулы, очень сильно отличались от девушек, с которыми мы с братом общались в родном городе в течение учебного года. Разве ты не хочешь узнать ее получше? Да, конечно. Но на улице так тепло, и с океана дует такой приятный бриз, а она в бикини. Что еще мне надо знать? За одно лето я влюблялся по нескольку раз.

Устроиться на работу на Санта-Каталине было несложно. Гораздо труднее было найти жилье. Но, к счастью, в нашей с братом жизни появился его преподобие Боб. Он предложил нам снять комнату в его квартире за доллар в день. Квартирка у него была приятная, а цена – просто вне конкуренции.

Боб Бертон был загорелым сорокалетним мужчиной с улыбкой до ушей. Он организовал и регулярно проводил на острове конкурс красоты «Мисс Санта-Каталина». Для него это мероприятие в основном было способом привлечь в Авалон, единственный на острове город, побольше красивых молодых женщин. Из-за его исключительно активной роли в подготовке и проведении конкурса о нем ходили противоречивые слухи, но мы с братом считали его замечательным человеком. Он не употреблял ни алкоголя, ни наркотиков. Боб был просто безобидным любителем женского пола. Его называли преподобным по той простой причине, что он был священником Универсальной церкви жизни. Религиозностью Боб не отличался, но зато всегда готов был помочь любому человеку, проживающему в Южной Калифорнии, который хотел устроить для себя нетрадиционную свадьбу.

Однажды он зашел ко мне и сказал, что по ошибке назначил две свадьбы на одно и то же время. Одна из них должна была состояться на острове. Другая – на континенте, в Вэлли.

– Ты должен поженить одну из пар, – заявил мне Боб.

– Кто? Я? Ты что, забыл, с кем говоришь? Я не могу проводить процедуру бракосочетания. Наверняка для этого нужна лицензия или что-то в этом роде.

– Я посвящу тебя в сан – всего и делов. Так что ты вполне сможешь их окрутить.

– Ты хочешь сказать, официально провозгласить мужем и женой? Нет, Боб, это невозможно.

– У тебя есть актерские способности, так что все будет в порядке. К тому же тебе заплатят сто семьдесят пять долларов за два часа работы.

Упоминание о деньгах заметно придало мне храбрости. Сто семьдесят пять долларов я обычно зарабатывал за неделю. Поэтому, несмотря на все свои опасения, я решил рискнуть.

Боб сунул в свою пишущую машинку «Ай-Би-Эм селектрик» бланк официального документа, впечатал в него мои данные – и мое официальное прошение о регистрации меня в качестве священника Универсальной церкви жизни было готово. Боб дал мне подписать его и пояснил, что отправит его в канцелярию губернатора Калифорнии, где на нем поставят печать.

– К тому моменту, когда тебе надо будет выдать молодоженам свидетельство о браке, ты будешь официально зарегистрирован как священник, – успокоил меня Боб. – Так что вперед.

Он вручил мне какую-то книгу.

– Вот, держи. Это «Пророк» Халиля Джебрана. Людям особенно нравятся строки про то, что дуб и кипарис не растут один в тени другого. Вот тебе бланк брачного свидетельства. Впишешь сюда имена жениха и невесты, название места, где будет проходить церемония бракосочетания. В общем, заполни его, и мы его тоже отошлем в канцелярию губернатора.

Затем Боб передал мне бумажку, на которой был записан адрес места, где должна была состояться свадьба, и ключи от машины.

– Развлекайся!

Я сел на утренний катер, идущий на континент. Затем, сойдя на берег, уселся в принадлежавший Бобу «Фольксваген»-фургон, который он припарковал на стоянке неподалеку от пристани, и поехал по указанному адресу. Когда я прибыл на место, мне показалось, что произошла какая-то ошибка. Я оказался в аэропорту Ван-Найс, предназначенном для частных самолетов. Не зная, как быть дальше, я принялся бродить по его территории, одетый в гавайскую рубашку, шорты и резиновые шлепанцы. Лето было в самом разгаре, и кожа моя была сильно обожжена солнцем (я, впрочем, называл это загаром). Мои выгоревшие волосы пшеничного цвета свисали до плеч. Наконец, я заметил парня и девушку. Одеты они были так, что вполне могли сойти за жениха и невесту.

– Эй, это вы здесь женитесь? – поинтересовался я. Молодые люди посмотрели на меня и смущенно кивнули. – Ну, так я священник.

Жених и невеста подозрительно осмотрели меня с ног до головы. Похоже, у невесты возникли на мой счет какие-то сомнения. Я торопливо заверил обоих, что они в надежных руках.

– Это будет знаменательный для вас день! Это ваш день! Я все сделаю в лучшем виде! – бормотал я, пытаясь успокоить не столько молодых, сколько самого себя. – Ну, где вы хотите это сделать?

Жених улыбнулся и посмотрел куда-то вверх.

– Мы собираемся пожениться в небе, приятель, – с улыбкой сказал он.

Мы сели в шестиместный пассажирский самолет. Я понимал, что пора брать бразды правления в свои руки, и старался выглядеть как можно более уверенным.

– Значит, так. Я сяду рядом с пилотом. За нами – жених и невестой. Свидетели – сзади. Вперед, – распорядился я.

Затем я поинтересовался, куда мы направимся. Жених пояснил, что никуда конкретно – просто полетаем немного над окрестностями. При этом молодые хотели, чтобы процедура бракосочетания началась, когда мы увидим знаменитый на весь мир памятный знак в виде слова «ГОЛЛИВУД».

Самолет взлетел, и вскоре знак оказался почти прямо под нами. Пора было начинать. Мой выход, сказал я себе.

Набрав в грудь воздуха, я повернулся на сиденье влево и заорал, пытаясь перекричать рев двух турбовинтовых двигателей:

– БУДЬТЕ РЯДОМ, НО НЕ СЛИШКОМ БЛИЗКО! ВЕДЬ ДУБ И КИПАРИС НЕ РАСТУТ В ТЕНИ ДРУГ ДРУГА!

Жених и невеста держались за руки и смотрели на меня полными слез глазами. По сути это были девятнадцатилетние дети, которые видели во мне чуть ли не папу римского. Мне искренне хотелось оправдать их доверие и провести процедуру так, чтобы она выглядела максимально правдоподобно. Другими словами, я от души стремился сделать свою работу добросовестно – и принялся импровизировать.

– СЛУШАЙТЕ И СТРЕМИТЕСЬ ПОНЯТЬ ДРУГ ДРУГА! – заверещал я, едва слыша собственный голос из-за шума моторов. – ЭТО ЧРЕЗВЫЧАЙНО ВАЖНО! Я ВИЖУ, ЧТО ВЫ ЛЮБИТЕ ДРУГ ДРУГА! БЕРЕГИТЕ ЖЕ ВАШУ ЛЮБОВЬ! В ТРУДНЫЕ ВРЕМЕНА ОНА СТАНЕТ ВАМ ОПОРОЙ! В БОЛЕЗНИ И В ЗДРАВИИ! В БОГАТСТВЕ И В БЕДНОСТИ!

Я увидел, как свидетели наклонились вперед, пытаясь расслышать мои слова.

– ОБМЕНЯЙТЕСЬ КОЛЬЦАМИ И СЛУШАЙТЕ МЕНЯ! – продолжал я, отмечая про себя, что, несмотря на мои дикие вопли, остальные воспринимают все происходящее вполне серьезно. Жених и невеста, глядя на меня, кивали и плакали от счастья. Это придало мне уверенности. – ВЛАСТЬЮ, ДОВЕРЕННОЙ МНЕ ШТАТОМ КАЛИФОРНИЯ И УНИВЕРСАЛЬНОЙ ЦЕРКОВЬЮ ЖИЗНИ, ОБЪЯВЛЯЮ ВАС МУЖЕМ И ЖЕНОЙ!

Я вдруг замер, поняв, что забыл слова, которые должны были последовать дальше, но, к счастью, быстро нашелся:

– ПОЦЕЛУЙ ЕЕ, БРАТ!

Жених послушно выполнил мое указание. Я снова развернулся на сиденье лицом к лобовому стеклу самолета и с облегчением выдохнул. Пилот, взглянув на меня, одобрительно кивнул.

Впоследствии я скрепил брачный союз еще нескольких пар. Большинство из них тоже изначально договаривались о проведении церемонии с Бобом. Впрочем, были среди них и некоторые мои друзья и родственники. Например, я поженил своих кузину и дядюшку. Нет-нет, не друг на друге. Должен сказать, это было весьма забавно.

Некоторые люди не придавали значения формальной стороне церемонии. Кто-то хотел, чтобы это была праздничная вечеринка, а не церковный обряд. Как-то мне пришлось организовывать свадьбу в ковбойском стиле. Одна пара пожелала, чтобы ее поженили по колено в воде в бухте Санта-Каталины, и, пока я произносил ритуальные слова, жених и невеста покачивались от толчков набегавших на берег волн. Был случай, когда мне пришлось нарядиться Элвисом Пресли. Много лет спустя, когда мой брат согласился сочетаться браком с хорошей знакомой нашей семьи Джулией, чтобы она могла оставаться в США на законных основаниях, так как имела британское гражданство, я проводил церемонию в костюме кролика, оставшегося у меня после одного из празднований Хеллоуина. Тогда я был преподобным Баки О’Хэром.

Помнится, как-то раз, когда я женил моих друзей Сэнди и Стивена, после вступительной речи про дуб и кипарис я сказал: «Вы излучаете любовь так явно, она так сильна, что у меня нет сомнений, что этот брак будет единственным в вашей жизни». Последовала долгая пауза. Жених и невеста посмотрели на меня с некоторым недоумением. Все их знакомые, находившиеся в браке, были женаты как минимум вторично. Не выдержав, я добавил: «По крайней мере, на какое-то время». После этих моих слов все разразились громким хохотом.

Однажды мне довелось сочетать узами брака даже корейскую пару. Брачующиеся стояли передо мной, склонив головы, с мрачным выражением на лицах. Они словно оцепенели. Мне пришлось перекраивать церемонию, приспосабливая ее к их настроению. Универсальная церковь жизни могла заключать любые браки – между геями (в те времена – лишь символически), людьми молодыми и пожилыми, консерваторами и либералами… все это не имело значения. Это было на редкость прогрессивное религиозное течение, намного опережавшее свое время. Никаких анализов крови не проводилось, так что нельзя исключать, что среди моих клиентов могли оказаться близкие родственники. Иногда я думаю о том, что кое-кто из них, возможно, все еще состоит в браке, который заключил я. Представляю, как кто-нибудь из этих людей говорит супругу или супруге: «О, черт, до меня только сейчас дошло! Кажется, нас поженил Уолтер Уайт!»

Студент

Не имея никакого опыта и не располагая возможностью спросить у кого-нибудь совета, в первый год обучения в колледже я выбрал все основные курсы, которые значились в программе, – такие, как криминалистика, основы практики полицейской работы и тому подобное. Мне казалось, что я все делаю правильно.

Поэтому я очень удивился, когда мой куратор, взглянув на мой формуляр, недовольно покачал головой и заявил, что мне необходимо посещать факультативные занятия. Я собирался на следующий год представить свидетельство о пройденных курсах в четырехлетний университет, и был уверен, что должен трудиться не покладая рук, концентрируясь на тех дисциплинах, которые имели отношение к уголовному судопроизводству и прочим подобным вещам. Однако мой куратор объяснил мне, что это не так и приемные комиссии отдают предпочтение тем выпускникам колледжа, которые прошли более или менее сбалансированное обучение.

Подойдя к стенду, на котором был вывешен список факультативных курсов, я, подняв голову, принялся его изучать. Вычислительные устройства (для начинающих). Постойте… Актерское мастерство? Я сразу вспомнил свой провал в роли профессора Флипнудла и тяжело вздохнул. Но ведь это были всего лишь факультативные занятия. И к тому же они сулили веселое времяпрепровождение. В итоге я записался на два факультативных курса – по актерскому мастерству и по сценографии.

Первый день учебы оказался типичным сентябрьским днем для долины Сан-Фернандо – было очень жарко. Небольшая аудитория оказалась буквально битком набитой. Стены ее почему-то были выкрашены в черный цвет и, как мне казалось, буквально излучали жар. Позже я узнал, что черная краска была выбрана специально – как абсолютно нейтральная.

Оглядевшись, я понял, что девушек в аудитории раз в восемь больше, чем парней. Против этого я нисколько не возражал. Потом я заметил, что девушки, пришедшие на занятия по актерскому мастерству, были куда симпатичнее, чем те, которые посещали курсы сугубо полицейских наук. Это мне понравилось еще больше.

Преподаватель раздал нам отпечатанные на машинке диалоги, рассчитанные на двух человек. Случилось так, что я оказался рядом с очень миловидной девушкой с волосами каштанового цвета. Это означало, что разыгрывать сценку я должен был вместе с ней. Взглянув на нее, я нервно улыбнулся. Ответной улыбки не последовало. Тогда я впился глазами в текст.

Первая фраза гласила: «Юноша и девушка сидят на скамейке в парке и выясняют отношения».

Я быстро взглянул на девушку и снова уткнулся в бумажку. Черт возьми, моя случайная соседка действительно была хороша. Я еще раз перечитал первую строчку, чтобы убедиться, что не ошибся. Нет, все правильно. «Юноша и девушка сидят на скамейке в парке и выясняют отношения».

Сейчас мне трудно вспомнить все подробности той сцены, а уж из какой она была пьесы, я и понятия не имею. Помню только, что парень хотел порвать с девушкой и пытался объяснить ей, что им надо расстаться. Я совершенно уверен, что если бы тот персонаж неизвестного мне спектакля увидел, какая девушка в тот момент играла его подружку, ему ни за что не пришла бы в голову подобная глупость.

Читая диалог, я пытался украдкой рассмотреть мою соседку. Она весело болтала со своей приятельницей и не пыталась хотя бы заглянуть в текст. Я же боялся, что, увидев, кто будет ее партнером, она так расстроится, что не сможет этого скрыть.

Наконец девушка взглянула на распечатку. Прочитав первую фразу, она сделала то же самое, что и я – посмотрела на своего соседа, то есть на меня. Я в этот момент сделал вид, что смотрю куда-то в сторону. Затем, дав ей какое-то время на изучение моей физиономии, я взглянул на нее и небрежно ухмыльнулся, не решившись на полноценную улыбку. Это, на мой взгляд, было бы чересчур. К моему удивлению, девушка не нахмурилась, не состроила презрительную гримасу и вообще никак не проявила свое неудовольствие. Она всего лишь немного склонила голову набок, поджала губы и окинула меня взглядом, который, пожалуй, можно было бы назвать задумчивым. Во всем этом не было ничего особенного, но мне ее выражение лица показалось многообещающим. В общем, я истолковал ее вполне невинное поведение, как поощрение к дальнейшим действиям.

Может, стоило поцеловать ее? Я подошел к преподавателю и шепотом сказал:

– Здесь говорится, что молодые люди выясняют отношения… нам следует просто притворяться, что мы делаем это, или все должно быть по-настоящему, как в жизни?

Мне показалось, что я задал вполне резонный вопрос. Преподаватель, как видно, придерживался другого мнения. Растянув губы в полупрезрительной улыбке, он ответил:

– Вы больше не школьник.

Я понял намек. Ответ преподавателя вдохновил меня на активные действия. Сердце мое забилось чаще. В течение часа я наблюдал за тем, как студенты разыгрывают другие эпизоды. Наконец на сцену вызвали меня и мою партнершу. Декорации состояли из одной лишь скамейки. Остальное мы должны были представить себе сами.

Садясь, я уронил на пол сценарий. Поднимать его я не стал, решив сделать это в специально выбранный момент. Я искренне надеялся, что моя партнерша окажется на высоте и оценит мои действия по достоинству. Итак, я стал медленно поворачиваться в ее сторону. Но она вдруг поломала весь мой план и буквально впилась поцелуем в мои губы. При этом ее руки блуждали по всему моему телу. Она тесно прижалась ко мне, издавая страстные стоны. Я блаженствовал, отвечая на ее поцелуи, объятия, похлопывания… Стоп! Похлопывания?

Да, моя партнерша, поглаживая меня одной рукой, другой определенно похлопывала меня по бедру. Но зачем? Может, испытывала собственное хладнокровие, умение держать себя в руках? И тут вдруг до меня дошло. Мы же на сцене! Нам ведь нужно играть эпизод!

Похлопыванием девушка давала мне понять, что я должен был начать диалог. Мой персонаж должен был отстраниться, а не млеть в объятиях своей подружки. С трудом оторвавшись от девушки, я глотнул воздуха, раскрыл рот… и снова закрыл. Я забыл свою реплику. Нагнувшись, я поднял с пола сценарий и принялся искать первую фразу, но через несколько секунд понял, что смотрю на вторую страницу.

До поцелуя я без всяких усилий держал в памяти первую фразу: «Бет, нам надо поговорить… о нас». Сценарий я нарочно уронил на пол второй страницей вверх, чтобы, подняв его, прочесть длинный кусок, запомнить который не было никакой возможности. Но мне и в голову не могло прийти, что из-за объятий и поцелуев у меня начисто улетучится из памяти начало.

Наконец я пришел в себя. Мы отыграли сцену. Все закончилось на удивление быстро. Преподаватель высказал нам свои замечания. Откровенно говоря, я не расслышал ни слова из того, что он сказал.

Во время перерыва я небрежной походкой приблизился к своей партнерше, которая курила сигарету, и сказал:

– Все получилось просто прекрасно.

– Начало было не лучшим, – отозвалась она.

– Верно, извини. Но потом дело пошло, и, по-моему, мы все сделали здорово.

– Пожалуй, – согласилась девушка и чуть улыбнулась.

Было очевидно, что мы симпатичны друг другу. Поцелуй девушки полностью убедил меня в этом. Поэтому я решил не отступать:

– Может, нам стоит как-нибудь пообедать вместе.

Девушка, как мне показалось, слегка смутилась. Затем, окинув меня довольно равнодушным взглядом, без всяких эмоций вернула меня на землю:

– Нет, не стоит. У меня уже есть парень.

Ее слова глубоко поразили меня. Как? Ведь она только что целовала меня с такой страстью, словно я был для нее самым желанным мужчиной на земле. Она тесно прижималась ко мне и стонала, жадно прильнув губами к моим губам. Я едва не сказал все это вслух. Но, к счастью, мне удалось напустить на себя равнодушный вид.

– Ладно, как скажешь, – небрежно бросил я как ни в чем не бывало.

Деланое равнодушие было для меня чем-то вроде щита в те моменты, когда я чувствовал себя уязвимым. Я был еще недостаточно взрослым и зрелым, чтобы вести себя естественно и открыто выражать те эмоции, которые в действительности испытывал – удивление, разочарование, обиду. В тот момент у меня было такое ощущение, словно я стал жертвой жестокого розыгрыша. Девушка поджала губы, что, на мой взгляд, сделало ее еще более привлекательной. Мне показалось, что она вот-вот погладит меня по голове и скажет, что я похож на ее младшего брата. К счастью, обошлось без этого. Наконец девушка ушла.

Итак, она была неискренней со мной. Она всего лишь играла роль. Ей поставили задачу притвориться, что она от меня без ума, и именно это она и делала – притворялась. Чтобы собраться с мыслями, мне пришлось снова сесть. Что же произошло?

Месяц спустя я уже не мог вспомнить имя той девушки. Но благодаря ей я понял нечто такое, что запомнил на всю жизнь. Я усвоил, что актер способен вжиться в роль до такой степени, что его игра может ввести в заблуждение, обмануть других людей. Благодаря таланту и целеустремленности умелый актер вполне мог очаровывать или пугать. И я тоже при большом желании мог заставить кого-то другого почувствовать по отношению ко мне ненависть, сострадание или даже любовь.

Байкер

Эд сдал вступительные экзамены без какого-либо напряжения. Следующим шагом для него должны были стать начало учебы в полицейской академии, а также получение оружия и значка и служба в управлении шерифа округа Оранж.

В свои двадцать два года Эд был полностью устроен в жизни. Он был мужчиной. И все же у него не было уверенности, что он выбрал правильный путь. Поэтому, когда ему позвонили из управления шерифа, чтобы он подтвердил свое согласие приступить к работе, Эд заколебался.

Я тоже испытывал сомнения по поводу того, что мне делать дальше. Во время учебы в колледже с двухгодичным курсом я занимался изучением основ полицейской службы и посещал курсы актерского мастерства. Мои результаты позволяли мне перевестись в университет, но я так и не решил, в чем мое призвание.

Если я продолжу идти по пути, который приведет меня в правоохранительные органы, рассуждал я, не пожалею ли я об этом? С другой стороны, не будет ли слишком опрометчиво сделать ставку на актерскую профессию? Ведь я видел на примере отца, какой может быть актерская судьба. Бескомпромиссная борьба за то, чтобы любой ценой пробиться наверх и достичь положения «звезды», могла оказаться для меня слишком тяжелым грузом. Мне было ясно, что этот путь будет нелегким и вполне может закончиться трагически. Ведь крах моего отца как актера по сути стал главной причиной распада моей семьи. Отец желал успеха больше, чем чего бы то ни было другого, но так его и не достиг – может быть, именно потому, что слишком к нему стремился.

Я не знал точно, почему он ушел от нас. Но, разумеется, у меня были на этот счет кое-какие предположения. Мне казалось, что это случилось из-за его уязвленного самолюбия и его пристрастия к алкоголю. Но я понимал и то, что было бы слишком примитивно объяснять все только этим.

Так или иначе, он ушел и зажил какой-то своей, отдельной от нас жизнью. Я был достаточно взрослым, чтобы понять: такое случалось сплошь и рядом, и наша семья отнюдь не была в этом уникальной. Но я думаю, что именно по причине ухода отца в молодости я чувствовал себя таким неуверенным в себе.

Кроме Эда, мне не с кем было поговорить о своих проблемах и о том, что мне делать со своей жизнью. Отец находился неизвестно где, а мать к тому времени уже постоянно напивалась. То есть она вроде бы была рядом, но в то же время отсутствовала. Мало того, она вышла замуж второй раз – за своего приятеля Пита, который тоже любил выпить, и вместе с ним переехала во Фресно, забрав с собой Эми. В последующие годы они перебрались в Массачусетс, а затем во Флориду, где купили мотель, который в конце концов прогорел. Но моя мать, где бы она ни находилась, кокетничала и флиртовала, без конца мурлыча себе под нос знаменитую песню Пегги Ли «Неужели это все, что есть на свете?».

К счастью, у меня был брат. Мы с ним могли полагаться только друг на друга. И в то время мы с ним находились на распутье. Мы часто говорили о том, что хорошо было бы отправиться в какое-нибудь большое, долгое путешествие, и как-то раз вдруг задались вопросом: почему бы не сделать это сейчас? Разве не правильно было бы, прежде чем приступать к работе в управлении шерифа округа, получше узнать страну, насладиться свободой? Разве будет для этого более подходящее время?

Шел 1976 год. Вся страна отмечала двухсотлетие Соединенных Штатов. Юбилейные мероприятия были организованы на широкую ногу: фейерверки, люди в костюмах отцов-основателей, парусные суда в гаванях – все напоминало о великих событиях двухвековой давности. Празднование докатилось и до маленьких провинциальных городков, где люди раскрасили в цвета национального флага пожарные гидранты. Вьетнамская война наконец закончилась. Прошло три года с тех пор как Никсон, не желавший признать, что наша страна потерпела тяжелое поражение, произнес свою знаменитую речь, в которой заявил, что добился почетного мира и все выдвинутые им условия выполнены. Призыв новобранцев был прекращен за год до того, как мой брат достиг совершеннолетия. Будь он всего на год старше, он отправился бы на войну.

Вскоре президентом должны были избрать Джимми Картера. Несмотря на высокую инфляцию и время от времени случавшиеся перебои с газом, страна тогда вздохнула посвободнее, избавившись от напряжения, характерного для того периода, когда во Вьетнаме происходили военные действия. Наслушавшись композиции группы «Степпенвулф» «Рожденные дикими», мы с братом отправились колесить по стране на мотоциклах, не зная толком, ни куда мы едем, ни сколько времени продлится наше путешествие.

Моя «Хонда 550-СС» была нагружена самым необходимым: я вез палатку, спальный мешок, котелок, столовые приборы, запасную смену белья и одежды. Бак мотоцикла был заполнен бензином по самую горловину, а в кармане у меня лежали 175 долларов. К заднему крылу мотоцикла Эда был прилеплен стикер с надписью: «Я люблю быструю езду».

За несколько дней мы постигли основные премудрости жизни в дороге и узнали, какие существуют жесты, дающие всем окружающим понять, что мы в чем-то нуждаемся, – скажем, в бензине, еде, сне, помощи механика и так далее. На все существовал определенный знак, который можно было подать рукой, не произнося ни слова. Поскольку денег у нас было мало, по ночам мы часто спали под открытым небом. На природе найти место, подходящее для ночлега, было нетрудно. Но в большинстве населенных пунктов спать на улице было запрещено, поэтому по будням мы ночевали в церквях или синагогах. Если же ночь заставала нас в каком-нибудь городке на выходных, то мы просились переночевать в школе, так как церкви были переполнены.

Однажды в Юме, штат Аризона, мы расположились в спальных мешках на игровой площадке какой-то средней школы и решили развести и выпить перед сном по порции молочно-шоколадного напитка. (Отличный выбор для рожденных быть дикими.) Внезапно откуда ни возьмись появились четыре или пять полицейских машин и затормозили рядом с нами. Будучи в курсе тонкостей полицейских процедур, мы выпрыгнули из спальных мешков и подняли руки вверх еще прежде, чем патрульные успели выбраться из автомобилей. Направив на нас оружие, они тут же окружили нас и приказали лечь на землю лицом вниз. Мы с Эдом переглянулись и, как образцовые подозреваемые, выполнили их требование. Двое офицеров, упираясь нам в спину коленом, тщательно обыскали нас. Другие тем временем перерыли наши вещи. Один из них высыпал себе на ладонь молочно-шоколадный порошок – видимо, в надежде обнаружить наркотики. Но, к его большому разочарованию, это оказался всего лишь сухой напиток под названием «Овалтин». Мы были чисты, как ангелы.

Строить какие-либо планы, находясь в дороге, мы не могли, потому что все менялось и не совпадало с нашими расчетами – наше самочувствие, погода, места, где мы рассчитывали оказаться к какому-то определенному времени. Когда человек едет в машине, он защищен от дождя, ветра и других неприятных факторов стеклом и металлом. Но, путешествуя на мотоцикле, ты постоянно чувствуешь на себе непосредственное воздействие жары, пыли, дождя, запахов, как приятных, так и неприятных. Ничего не поделаешь – таков был вкус свободы.

Несколько раз, когда мы очень уставали или погода делала путешествие опасным, мы останавливались в ночлежках для бездомных. Однажды вечером, видя, что вот-вот разразится буря, мы укрылись от непогоды в миссии «Звезда надежды». Это было в Хьюстоне, штат Техас. Перед тем как спрятаться в здании миссии, мы сковали замками наши мотоциклы и, как могли, укрыли их от дождя, который должен был начаться с минуты на минуту.

Нам тут же объяснили, что по установившейся традиции те, кто хотел получить временный приют в миссии, обязательно должны были прослушать нечто вроде проповеди. Обычно я ничего не имею против того, чтобы люди говорили о своей вере. Но тип, который принялся обрабатывать нас, оказался фанатиком, пытавшимся нагнать на нас страху рассказами о том, как бог отправит прямиком в ад тех, кто употребляет алкоголь и наркотики. Мне его бредни показались обидными и в то же время смехотворными. Тот факт, что людей, обратившихся за помощью и нуждающихся в ночлеге, заставляли выслушивать подобный вздор, вызвал у меня сильное раздражение.

После проповеди нас отвели наверх и попросили раздеться почти догола и сдать одежду. Мы отдали наши вещи служителю и получили взамен номерки. Собрав одежду примерно сотни странников в шкаф, служитель запер дверцы на ключ. Отлично, подумал я, решив, что, возможно, никогда больше не увижу своих штанов.

Следующим ритуалом было посещение душа. Каждому выдали по небольшому куску мыла и маленькому полотенцу, которым можно было вытереть разве что руки.

Мы, группа гостей, принялись по очереди мыться в полудюжине душевых кабинок. Текущая вялыми струйками чуть теплая вода смывала с нас грехи и, по крайней мере, часть дорожной грязи. На выходе из душевой мы побросали использованные полотенца в большой бак, а остатки мыла – в ведро. Затем нас отвели в помещение, где стояли ровными рядами штук пятьдесят примитивных двухъярусных коек. Все это, с моей точки зрения, очень напоминало если не концлагерь, то, во всяком случае, казарму. Каждому указали его спальное место. Более молодые и крепкие мужчины были отправлены на верхние койки, люди постарше и явно нездоровые – на нижние.

Представьте себе сотню мужчин, спящих в одном помещении. И ведь в основном это были люди, живущие на улице, питающиеся когда и чем попало и постоянно и неумеренно употребляющие спиртное. Вокруг нас с Эдом то и дело рыгали и шумно испускали газы. Помещение быстро наполнили соответствующие «ароматы». К ним примешивалась вонь застарелого перегара и открытых гноящихся язв, не говоря уже о смраде немытых тел, который невозможно было уничтожить одним посещением душа. Большинство собравшихся в ночлежке были заядлыми курильщиками, что наглядно подтверждал беспрестанный булькающий кашель. Лежа в койке, я вспомнил свой визит в морг и задался вопросом: что хуже – зловоние, царившие в спальном помещении ночлежки, или запах формалина? Определиться с ответом было непросто. Я посмотрел на брата, расположившегося на койке в нескольких рядах от меня. Этому проныре повезло – ему досталось место у окна. Чуть приоткрыв его, он получил возможность дышать сквозь щель свежим воздухом. Благодаря этому через некоторое время ему удалось заснуть.

В надежде, что мне тоже удастся хоть немного подремать, я накрыл голову простыней. Увы, это не помогло. С трудом дождавшись рассвета, я соскочил с койки и оказался первым в очереди за одеждой, надеясь как можно скорее выбраться из помещения на улицу. Вчерашний проповедник с сонным видом взял у меня номерок, открыл шкаф и вручил мне мою одежду. Господи! Пока я вертелся с боку на бок на своей койке, мои относительно чистые вещи лежали в шкафу вместе с грязным тряпьем остальных бродяг, которых занесло в миссию. Можете себе представить, какими запахами они пропитались. Однако выбора у меня не было, и я, морщась от отвращения, оделся, надеясь, что вот-вот окажусь на улице и сяду на свой мотоцикл. Но оказалось, что мои мучения еще не закончились.

Нас с братом ожидало еще одно испытание – завтрак. Всех отвели в столовую, усадили на длинные скамьи и поставили перед каждым на стол оловянную миску и кружку. Каждый получил порцию овсянки, кусок хлеба, намазанный персиковым джемом, и кофе. Овсянку я рискнул попробовать. На вкус она напоминала шпаклевку. Кофе, как я и ожидал, оказался чудовищной бурдой с каким-то металлическим привкусом – я сразу вспомнил свою детскую привычку держать за щекой мелкие монеты. Я посмотрел на Эда, сидевшего по другую сторону стола неподалеку от меня. Наблюдая за моими экспериментами, он улыбался. Вдруг какой-то тип наклонился ко мне и прошептал с таким видом, словно мы были заключенными, готовившими побег из тюрьмы:

– Эй, ты не собираешься это есть?

– Нет, – шепнул я в ответ. – Можете взять мою порцию.

Я придвинул к нему мою миску и кружку. В ответ бродяга благодарно улыбнулся мне беззубым ртом.

Выбравшись из ночлежки на улицу, мы с Эдом первым делом отправились в прачечную самообслуживания, чтобы постирать свою одежду. Мне, впрочем, казалось, что она испорчена безвозвратно и что никакая стирка не справится с пропитавшей ее вонью. К счастью, я оказался неправ. Так или иначе, вечером мы с братом, объединив свои скудные финансы, сняли номер в дешевом мотеле где-то в восточном Техасе, и я, едва добравшись до постели, тут же заснул как убитый.

После этого мы с Эдом твердо решили – больше никаких ночлежек. Где только нам не доводилось спать после этого! В школах, в церквях, а также в парках, на полях для гольфа и в прочих местах, которые принято называть общественными. Помню, как-то раз под вечер мы нашли достаточно тихий парк. Перебросив через забор наши спальные мешки, мы перелезли на территорию парка сами и расположились на траве, под открытым небом. Утром меня разбудил необычный звук. Это было что-то вроде глухого шлепка. Было еще очень рано, рассвет только начинался, и я, осмотревшись и никого не увидев, снова опустил голову и попытался заснуть. Внезапно звук повторился. Повернув голову, я увидел, как ко мне по траве катится яйцо. Немало подивившись этому обстоятельству, я привстал. Подкатившись ко мне, яйцо остановилось. Тут только я понял, что это вовсе не яйцо, а мяч для гольфа. В темноте мы с братом расположились на ночлег на фервее. Быстро собрав свои вещи, мы перелезли через забор обратно на улицу, помахав на прощание удивленным гольфистам.

В Литл-Рок, штат Арканзас, мы прибыли в пятницу вечером, после наступления темноты, и разбили временную стоянку на небольшой, поросшей травой площадке у заднего крыльца местной церкви. Мы с братом решили, что проснемся пораньше и уйдем еще до того, как кто-то из местных жителей успеет подняться и выйти на улицу.

Посреди ночи нас разбудил звук автомобильного двигателя. Хрустя колесами по гравию, машина подъехала вплотную к нам. Переднее колесо остановилось буквально на расстоянии вытянутой руки от Эда. Я отчетливо видел испуг на его лице. Сам я тоже лежал молча, словно оцепенев. Дверь машины с водительской стороны со скрипом отворилась, и я увидел совсем рядом чьи-то черные мужские ботинки весьма приличного размера. Выбрался наружу и пассажир – это тоже был мужчина. Двигались оба осторожно, стараясь производить как можно меньше шума, и переговаривались тоже вполголоса, так что я не мог разобрать ни слова. Мужчины явно не хотели быть обнаруженными. Может быть, они собирались ограбить церковь? Я бросил взгляд на Эда. Он достал складной перочинный нож – наше единственное оружие. Неизвестные вполне могли не заметить нас – мы лежали в своих спальных мешках под деревьями, там, куда не падал свет, а мотоциклы оставили довольно далеко от места ночевки. В напряженном молчании мы продолжали ждать, что будет дальше. Задняя дверь церкви отворилась, и мы увидели, как один из мужчин вошел внутрь. Затем он вернулся, везя на тележке что-то большое. Я не сразу понял, что это было. Стол? Диван? Нет! Это был гроб! Мы с братом в ужасе наблюдали за происходящим. Мужчина открыл багажник машины и втиснул гроб внутрь. Машина тронулась с места и поехала прочь, хрустя гравием.

Мы еще какое-то время продолжали лежать, раздумывая, что нам делать дальше. Может быть, бежать? Кто были те, кого мы видели? Не вернутся ли они за нами? В итоге мы решили, что останемся на прежнем месте, но спать не станем и на всякий случай будем находиться в полной боевой готовности.

Проснулись мы уже на рассвете. Часовые из нас вышли неважные. Оглядевшись, мы поняли, что в темноте устроились на ночлег рядом с церковным кладбищем. Мы торопливо собрали спальные мешки. Пока мы паковали вещи, на заднее крыльцо церкви вышли двое мужчин и пригласили нас внутрь, пообещав угостить кофе и пончиками. Как выяснилось, это были те самые таинственные незнакомцы, которых мы видели ночью. Они объяснили, что заметили нас сразу же и какое-то время сидели в машине, совещаясь, как вытащить заказанный гроб и погрузить его в машину таким образом, чтобы при этом не разбудить нас. Именно поэтому они, выйдя из машины, и разговаривали чуть ли не шепотом.

Как-то раз не то в Луизиане, не то в Миссисипи мы попали под проливной дождь. Добравшись до мотеля, стоявшего в чистом поле, мы закатили наши мотоциклы прямо в номер, чтобы они не мокли всю ночь на стоянке. Утром, выкатывая их обратно, мы наткнулись на управляющего, но он, к нашему удивлению, никакого неудовольствия не выказал. Справедливости ради надо отметить, что даже пребывание наших чумазых мотоциклов в номере вряд ли могло сделать его грязнее, чем он был. Что и говорить, до пятизвездного заведения тому отелю было далеко.

Во время нашего путешествия нам при необходимости легко удавалось найти временную работу. Мы убирали грязную посуду со столов в закусочных на автобусных остановках. Бывало и так, что мы занимались этим на массовых мероприятиях, где трезвые работники были чуть ли не на вес золота, – я имею в виду всевозможные фестивали и карнавалы. Когда мы с Эдом жили в горах у бабушки и дедушки и рубили головы курам, нам регулярно доводилось работать на школьных праздниках. Например, я зазывал всех желающих сыграть на какой-нибудь приз в дартс. Помнится, однажды я даже случайно уколол себе руку дротиком, когда моя одноклассница подошла ко мне, чтобы поздороваться.

Так что мы с братом, в общем, знали, чем занимаются наемные работники во время карнавала. Поэтому, когда нам предложили поработать на одном из таких мероприятий, мы согласились. Точнее, речь шла о том, чтобы после окончания карнавала развинтить все сборные конструкции – колесо обозрения и другие аттракционы – и уложить их детали в кузовы грузовиков. Работа была тяжелая, но за нее неплохо платили. Кажется, мы получили по восемь долларов за час наличными. Этого было достаточно, чтобы мы могли продолжить путешествие.

Подозреваемый

Мы приехали в Дейтона-Бич как раз вовремя, чтобы отпраздновать День благодарения с нашими двоюродными братьями и сестрами по материнской линии. Их фамилия была Тафт. Они жили в большом доме. Даже сейчас я помню их адрес – Норт-Галифакс-авеню, 715. Детей в семье Тафтов было семеро, но мы с братом больше всех симпатизировали Фредрику – разумеется, мы называли его Фредди. Это был симпатичный худощавый парень, блондин, помешанный на девушках, балбес, обожающий повеселиться, душа компании. В своем городке он знал всех и вся. Фредди убедил нас с Эдом развлечения ради попеть в местном ночном клубе. И представьте, мы получили несколько первых призов. Я – за исполнение сочинений Элвиса Пресли. Фредди, можно сказать, насильно вытолкнул меня из моей раковины. Если бы не он, я вряд ли решился бы выйти на сцену и спеть «Отель разбитых сердец».

Наши родственники оказались очень радушными хозяевами, но мы с Эдом не хотели злоупотреблять их гостеприимством. Поэтому мы нашли дешевую гостиницу неподалеку от их дома, на Олеандр-стрит, которая, кроме того, располагалась в двух шагах от магазина «Севен-илевен». Нам удалось устроиться на временную работу в кооперативный магазинчик, где продавались натуральные продукты, – нам поручили расфасовку меда, арахисового масла и овсяных хлопьев. Зарплату нам не платили, зато рассчитывались с нами товаром.

Кроме того, мы подрабатывали на бейсбольном стадионе, где тренировались и играли какие-то захудалые местные клубы. Нам было поручено продавать программки, фотографии игроков, шляпы с символикой клубов и прочую дребедень, которую никто не хотел покупать. В жаркие дни мы с Эдом, стоя на лестнице в проходе между трибунами, громко кричали:

– Шляпы, холодные как лед шляпы!

Люди, сидящие на трибунах, оборачивались и глядели на нас, как на клоунов.

По вечерам мы подхалтуривали еще и официантами в ресторане полинезийской кухни в гостинице «Гавайи». Именно там мы познакомились с Питером Вонгом, человеком, которого впоследствии возненавидели.

Это был мелкий тип – и в прямом, и в переносном смысле. Питер работал в ресторане шеф-поваром. Он издавал невероятное количество шума. Этот человек все время кричал. Если кухня допускала какую-то неточность с заказом, он срывал зло на официантах. Он так громко клял их за бестолковость и никчемность, что это слышали все посетители до единого. Это был кулинарный диктатор, управлявший своим кухонным царством железной рукой.

Однако все это не распространялось на женщин. Когда рядом с ним появлялась женщина, он млел и краснел, как школьник. Зная эту его особенность, официанты-мужчины заранее договаривались с официантками о том, что те отвлекут Питера при возникновении какой-то сложной ситуации. В обмен мужчины обещали проделать за коллег женского пола какую-нибудь неприятную работу.

Любимым занятием сотрудников ресторана стали разговоры о том, каким способом было бы лучше всего убить Питера Вонга. Лично я считал, что идеальным вариантом было бы приготовить обильно сдобренное специями блюдо, основным элементом которого был бы сам шеф, разрезанный на тонкие ломтики.

Если не считать Питера, работа в гостинице «Гавайи» была приятной, интересной и достаточно прибыльной. Дело происходило в 1970-е годы, до эпидемии СПИДа. Подхватив нехорошую болезнь, можно было легко вылечиться с помощью пенициллина. Так что негативные последствия сексуальной революции казались не слишком серьезными. Почти все молодые люди и девушки были заражены каким-нибудь инфекционным заболеванием половой сферы, находившимся в той или иной стадии. Для некоторых это даже стало своеобразным поводом для гордости. Групповые оргии и пьяный секс со случайным партнером были весьма широко распространенным явлением.

Мы провели немало вечеров в баре под названием «Эй-Би-Си», расположенном неподалеку от гостиницы. Там мы играли в покер лжецов, много пили и раздавали щедрые чаевые. Тем не менее нам с Эдом удавалось сэкономить значительную часть своего заработка, и мы планировали в скором времени продолжить свое путешествие. Когда туристический сезон подошел к концу и количество посетителей ресторана, как и число его сотрудников, начало неуклонно сокращаться, мы сели на мотоциклы и отправились дальше.

Вскоре, после того как мы уехали, в гостинице произошло ЧП. Помните Питера Вонга, которого все мечтали прикончить? Так вот, представьте себе, кто-то это сделал.

Через несколько дней после нашего с Эдом отъезда Питер вдруг исчез. Пропал бесследно. Через неделю в гостиницу наведались полицейские, чтобы побеседовать с немногими сотрудниками ресторана, которые все еще продолжали работать. Естественно, детективы начали задавать вопросы. Известно ли кому-нибудь, куда Питер мог уехать? Пожалуй, его следует поискать на стадионе для собачьих бегов или на ипподроме, поскольку он был очень азартным, отвечали сотрудники. И добавляли, что никто с ним близко не общался. Но копы не отставали. И вот наконец последовал вопрос:

– Кто-нибудь выражал желание причинить мистеру Вонгу какой-либо физический ущерб или убить его?

Ответа не последовало. Наконец после долгого молчания один из официантов поднял руку и сказал, что такие люди были.

– Кто именно? – поинтересовались полицейские.

– Все.

Тут наши бывшие коллеги по работе в ресторане принялись весьма подробно рассказывать детективам о том, что за мерзкая личность шеф-повар, а также о том, что мысли об убийстве возникали у всех его подчиненных. Затем кто-то робко поинтересовался, что, собственно, случилось.

– Мистер Вонг был найдем мертвым. Точнее, убитым, – сказал один из полицейских.

Снова наступила тишина.

Детективы задали новый вопрос:

– Были ли среди сотрудников ресторана такие, кто упоминал о своем намерении убить мистера Вонга, но больше здесь не работает?

Наши бывшие коллеги переглянулись.

– Ну да, были. Это братья Крэнстон. Они уехали на мотоциклах на прошлой неделе.

Тут же выяснилось, что наш отъезд совпал по времени с предполагаемым днем гибели Питера Вонга. Офицер полиции попросил сотрудников гостиницы описать нашу внешность, а также расспросил их, как выглядели наши мотоциклы и куда приблизительно мы собирались направиться. Все с радостью предоставили ему всю необходимую информацию.

Позже наш родственник Фредди рассказал, что полицейские, собрав о нас максимально полные сведения, объявили нас в розыск, но через два дня, когда им удалось выяснить, что на самом деле произошло, отменили его.

Питер всегда таскал с собой толстую пачку наличности. По всей видимости, когда он в очередной раз отправился на собачьи бега, деньги увидела какая-нибудь проститутка с явно криминальными наклонностями – возможно, из тех, у кого есть опасные друзья. Она заманила Питера в дом. Там на него напали и убили. Его тело обнаружили в багажнике брошенной машины. Денег при Питере не оказалось ни цента.

Страшная смерть, что и говорить. После того как я узнал о случившемся, меня долгое время мучили угрызения совести… из-за того, что новость о гибели Питера Вонга не вызвала у меня никакого сожаления.

Бродяга

Разумеется, мы с братом встречались с девушками. Более того, мы даже отмечали на карте, где именно нам удавалось урвать немного женской ласки, – точно так же, как и места, где у нас получалось дешево или бесплатно перекусить или переночевать. Со временем это вошло в привычку.

Проехав через Джорджию и обе Каролины, мы направились на север, намереваясь добраться до штата Мэн. Нас радовало то, что мы снова находились в пути, оставив позади скучную рутину так называемой нормальной жизни.

Пребывание в дороге упрощало многие вещи, но некоторые, наоборот, осложняло. Путешественник не может позволить себе быть благодушным и безалаберным. Нам приходилось постоянно быть начеку. Мы научились безошибочно распознавать ситуации, таившие в себе опасность. Но, разумеется, все это компенсировалось тем, что за каждым углом нас могли ожидать и какие-то приятные приключения. Радовало и то, что все вокруг было новым, неизведанным, не успевшим наскучить.

Однажды где-то в районе Северной или Южной Каролины у закусочной, в которой останавливались преимущественно водители грузовиков, мы встретили целую группу байкеров. Они, как и мы, просто ехали куда глаза глядят, без определенной цели. Внешне они отличались от нас только тем, что были намного грязнее. И еще, в отличие от наших вполне надежных и нешумных «Хонд», их мотоциклы, когда байкеры прибавляли газ, громко ревели, выбрасывая из выхлопных труб клубы дыма. Мы сидели в седлах прямо, наши новые знакомые – откинувшись назад. Чтобы взяться за рукоятки рулей, которые у них были разнесены далеко в стороны, им приходилось широко разводить руки. Если наши машины были снабжены пластиковыми экранами, то им, добравшись до очередной стоянки, всякий раз приходилось счищать с лиц и защитных очков пюре из насекомых. Мы пили кока-колу и кофе без кофеина, они курили марихуану и нюхали кокаин.

Когда лидер их компании подошел осмотреть наши мотоциклы, мы немного занервничали – сразу было видно, что это весьма агрессивный тип. Из-за близко посаженных глаз он походил на классического киношного злодея. Одет он был в рваные кожаные штаны, кожаный жилет и куртку. На шее у него красовались цепи, на запястьях – кожаные браслеты. Все это в сочетании с длинными волосами, как у звезды рок-н-ролла. Глядя на наши мотоциклы, он осклабился. Судя по всему, это было скорее признаком одобрения. При виде наших калифорнийских номеров лицо парня выразило удивление.

– Ничосе. Вы, значит, добрались сюда из Кали? – поинтересовался он.

Ну да, с некоторой гордостью подтвердили мы. Парень одобрительно кивнул. Судя по всему, первая фаза знакомства прошло благополучно.

– А сучки у вас есть? – спросил наш новый друг.

Мы замялись, не зная, что ответить. Может, мы просто не расслышали его вопрос как следует?

– Ты о чем? – решил уточнить я.

– Сучки, говорю, у вас есть? Ну, телки?

Я вроде бы начал догадываться, о чем идет речь, – и слава богу, поскольку медлить с ответом было рискованно.

– Ну, у нас с братом на это счет вышел спор… Я думал, что это он должен был позаботиться насчет сучек, а он считает, что это должен был сделать я… в общем, в результате вышло так, что сучек у нас нет.

Парень смотрел на меня без всякого выражения – уверен, у него даже мысли не возникло, что я могу над ним издеваться. Должен признать, с моей стороны это была большая глупость. Парень же продолжал молча глядеть на меня – видимо, ожидал продолжения. Неужели я переборщил? Если так, сейчас этот тип вместе со своей компанией сделает из нас с братом котлету.

Наконец наш новый знакомый заговорил:

– Вот что, парни, вы должны раздобыть себе сучек. Моя сейчас вон там. – Он указал на закусочную. – Она зарабатывает бабки – отсасывает у дальнобойщиков.

Я посмотрел на Эда.

– Ты понял? – спросил брат. – Нам надо завести себе сучек.

– Конечно, – торопливо закивал я. – Мы так и сделаем – как только окажемся в ближайшем городишке.

Поблагодарив новоявленного гуру, мы вскочили на свои мотоциклы и от греха подальше поехали дальше по шоссе. Судя по всему, мы, хотя и путешествовали на мотоциклах, не успели еще постичь и сотой доли байкерской науки…

Разумеется, у нас был определенный план действий. Нам хотелось доехать до Восточного побережья, однако у нас наметилось порядочное отставание от графика. Так, мы рассчитывали покинуть Новую Англию к концу лета. Осень там очень живописная, но только при условии, что вы наслаждаетесь ее видами, сидя у огня и потягивая сидр. Верхом на мотоцикле все воспринимается совершенно иначе. К сожалению, до Нью-Йорка мы добрались только к октябрю.

В 1977 году произошло много разных событий. Мир узнал о существовании компании «Эппл». Элвис дал свой последний концерт и вскоре умер. Был пойман серийный убийца, известный как Сын Сэма. Мы с братом оказались в Нью-Йорке накануне поистине исторического события: лос-анджелесский бейсбольный клуб «Доджерс» собирался бросить вызов многолетнему лидеру лиги – «Нью-Йорк янкиз». Предстояла решающая серия игр главной лиги бейсбола, о которой через много лет был снят фильм «Бронкс в огне». Разумеется, мы с Эдом должны были попасть на стадион. Но билетов у нас не было, а денег оставалось совсем мало. Поэтому мы решили попробовать пробраться на стадион зайцами… Да-да, на стадион «Янкиз». На матч решающей серии. Знаете, в чем преимущество молодости? В том, что человек еще не устал от бесконечных поражений, от того, что раз за разом его надежды идут прахом. Именно по этой причине ему кажется, что на свете нет ничего невозможного.

Мы оставили мотоциклы неподалеку от центра города, рядом с общежитием Ассоциации молодых христиан, где мы остановились, и сели в поезд метро, идущий в Бронкс. Вскоре мы оказались рядом со стадионом клуба «Янкиз». Можно множество раз слышать рассказы о том, что это за сооружение, но увидеть его собственными глазами – это совсем другое. Дело не только в его гигантских размерах – оно буквально излучает какую-то энергию. «Величественное» – вот, пожалуй, самое подходящее прилагательное для его описания. Мы были буквально потрясены тем, что увидели. Тем не менее нам необходимо было решить прозаическую, но весьма непростую задачу – найти возможность проникнуть на стадион. Осмотревшись, мы быстро поняли, что перелезть через забор или прошмыгнуть через один из служебных входов не удастся – повсюду дежурили полицейские и сотрудники местной службы безопасности. Мы уже собирались развернуться и пойти обратно к метро, когда к нам подошел какой-то парень с передними зубами как у мультяшного кролика Багза и шепнул:

– Че, хотите попасть на игру?

– Конечно, – в один голос ответили мы. – Сколько?

– Мой двоюродный брательник торчит у третьего входа. Он контролер. Положите по двадцать баксов вот под эти старые билеты – и вперед.

Парень вручил нам два использованных билета. Мы с Эдом недоумевающе переглянулись. Суть комбинации была нам не вполне понятна, но мы, кивнув друг другу, отправились к третьему входу. Неподалеку от него стояли двое полицейских, наблюдающих, как те, кому посчастливилось достать билеты, проходят на территорию стадиона. Обмирая от страха, мы протянули контролеру наши недействительные билеты с подложенными под них двадцатидолларовыми купюрами. Он взял их в руку и сделал вид, что проверяет, одновременно ловко спрятав банкноты куда-то в рукав, после чего сказал:

– Ладно, все в порядке, наслаждайтесь игрой.

И мы оказались на стадионе.

Нам удалось найти два свободных места в третьем ряду за скамейкой «Доджерс», но вскоре нас согнал с них капельдинер – пришли те, в чьих билетах действительно были проставлены именно эти номера кресел. Мы принялись переходить с места на место и скитались по трибунам едва ли не весь матч, то и дело заглядывая в фальшивые билеты, чтобы создать у окружающих зрителей впечатление, будто мы ищем не просто свободные места, а именно свои. Наконец мы набрели на два незанятых кресла в десятом ряду за скамьей «Янкиз». Пробираясь к ним, мы продолжали делать вид, будто разыскиваем места, обозначенные в билетах. Дойдя до пустующих кресел, мы в очередной раз уселись, невольно думая о том, как скоро капельдинер сгонит нас снова. Но этого, к счастью, так и не случилось.

Мы посмотрели всю игру, сидя на великолепных местах, с которых было прекрасно видно все поле. Поэтому не будет преувеличением сказать, что нам невероятно повезло. Вот только «Доджерс» проиграли тот матч – как и всю серию. Был и еще один неприятный момент. Позади нас сидел фанат «Янкиз», которому не понравилось то, что мы слишком активно болели за соперников его любимой команды. Поэтому он вытащил нож и всякий раз, когда мы в возбуждении вскакивали на ноги, чтобы поддержать своих, негромко цедил сквозь зубы:

– Ну-ка сядьте и заткнитесь, уроды, не то я исполосую ваши чертовы задницы!

Так что до конца матча нам пришлось стать болельщиками «Янкиз».

Близилась зима, поэтому мы решили не ехать дальше на север и направились на юг, в сторону Флориды – по автомагистрали Блю-Ридж, тянувшейся от Виргинии в Северную Каролину параллельно хребту Смоки-Маунтинс. Места там удивительно красивые, но сложность путешествия по ним на мотоцикле состоит в том, что осенью там холодно, туманно и дождливо. Однажды мы ехали под проливным дождем по скользкому серпантину. Сверху низвергались такие потоки воды, что мы лишь чудом рассмотрели указатель, согласно которому в миле впереди находилась пикниковая зона. Решив, что нам нужно срочно найти какое-нибудь укрытие, мы свернули с дороги и покатили по тропе. Она привела нас на небольшую поляну, рядом с которой протекал ручей.

В пикниковой зоне мы обнаружили поддерживаемый четырьмя угловыми столбами навес, а под ним – сколоченный из досок стол. Закатив под навес мотоциклы, мы поставили под ним палатки, передвинув стол. Затем, устроившись таким образом на ночь, мы при помощи отвертки частично разобрали карбюратор одного из мотоциклов и добыли из него немного бензина, чтобы разжечь нашу походную плитку и растворить в кипящей воде два куриных кубика на ужин. Дополнением к ним послужили рисовые крекеры. Поев, мы с братом достали карты и принялись резаться в кункен. Поскольку каждый из нас прекрасно знал стратегию другого, игра могла продолжаться много часов. Но дождь на улице лил как из ведра, и торопиться нам было некуда.

Закончив наконец, мы почистили зубы, отмыли, как могли, наши забрызганные грязью физиономии и забрались каждый в свою палатку. На следующий день нам предстояло продолжить путь на юг. Нырнув в спальный мешок, я достал единственную взятую мной в дорогу книгу – толстенную антологию театральных пьес, которую я прихватил с собой, когда мы, находясь в Калифорнии, еще только собирались в путешествие. Мне так понравились занятия на курсах актерского мастерства, что я решил – если уж я собираюсь овладеть этой профессией, мне нужно побольше читать. К этому времени я уже закончил «Смерть коммивояжера» Артура Миллера и принялся за «Гедду Габлер» Генрика Ибсена. Прежде чем меня сморил сон, я все же успел одолеть несколько страниц.

К утру дождь не прекратился. Чувствовалось, что он будет продолжаться целый день, а это означало, что нам придется провести под навесом еще сутки. Плюсом нашего положения можно было считать то, что у нас было вдоволь воды, необходимой для приготовления горячего шоколадного напитка и бульона из куриных кубиков. Еще из еды у нас были мешочек изюма, арахисовая смесь и все те же рисовые крекеры, о которых я уже упоминал. И еще просто соленый арахис – им мы регулярно набивали карманы в придорожных кафе. В общем, вполне достаточно для настоящего пира.

Дождь продолжился и на третий день. Вокруг не было ни души. Мы решили было отправиться дальше, добраться до какого-нибудь городка и снять номер в мотеле, но вдруг осознали, что для этого нам придется проехать от десяти до ста миль. В то время никакого GPS не было и в помине. Мы не знали точно, где именно разбили лагерь. Так что правильнее всего было дождаться, пока дождь прекратится. Мы следовали стихийно сложившемуся распорядку дня. Скудные трапезы, немного гимнастики, немного разговоров, чтобы не сойти с ума, игра в карты в качестве развлечения и, наконец, чтение – чтобы время шло быстрее.

День четвертый: то же самое.

День пятый: без изменений.

Глядя на льющиеся с неба потоки дождя, я невольно поражался тому, сколько влаги низвергается на землю. Поскольку мое детство прошло в солнечной Калифорнии, мне никогда не приходилось видеть такого дождя. Мощные струи казались мне прутьями тюремной решетки. Протянув руку, я мог на какое-то время сломать их. Но, как только я убирал ладонь, они возникали снова. Через какое-то время я в самом деле стал чувствовать себя узником.

Именно тогда я вдруг задумался: действительно ли я хочу быть человеком, который сажает за решетку других? Да, конечно, полицейские делали очень нужную и полезную работу и нередко совершали благородные поступки. Но хотел ли я на самом деле заниматься этой работой всю жизнь? Я уже не был в этом уверен. Я перестал понимать, в чем мое призвание.

Мне вдруг стало казаться, что я вечный скиталец, обреченный всю жизнь провести в дороге. Может, я начал сходить с ума? Меня постоянно мучило чувство голода, и я боялся, что у нас вот-вот кончатся продукты. Мы с Эдом разговаривали все реже и реже. Да и о чем было говорить?

Я с головой погрузился в чтение, страницу за страницей проглатывая «Гедду Габлер». В этой пьесе все действие разворачивается в одной комнате. Как ни странно, именно благодаря ей мне удалось побороть подспудно развивавшуюся во мне клаустрофобию. Более того, пьеса помогла мне снова почувствовать себя свободным. Я забыл о том, где нахожусь, забыл о времени. Когда я добрался до последней страницы, было уже совсем темно, и я с трудом различал строки в свете уличного фонаря, расположенного в пятидесяти футах от навеса. Удивительно, но я даже не заметил, как наступил вечер – настолько произведение меня захватило.

Уже засыпая, я вдруг с удивительной ясностью понял, чем мне следует заниматься в жизни, кем быть. Да-да, это произошло в виргинском лесу, под навесом, защищавшим меня и брата от проливного дождя. Я вдруг осознал, что стану актером.

Неожиданно для самого себя я с удивительной ясностью увидел собственное будущее. Именно в тот момент в моей душе сложилось жизненное кредо, которому я следовал всю последующую жизнь: Я буду стремиться делать то, что я люблю, и постараюсь добиться в этом наивысшего мастерства – вместо того чтобы заниматься тем, в чем я хорош и успешен, но к чему не лежит моя душа.

Когда я проснулся утром следующего дня – седьмого дня нашего с братом пребывания в лесу, – на небе не было ни облачка. Может быть, это был какой-то знак? Возможно. Во всяком случае, у меня было именно такое чувство. Когда мы снова отправились в дорогу, я точно знал, что буду делать дальше.

Спасатель

Мы с братом вернулись в Дейтона-Бич снова без гроша в кармане. Поэтому вскоре мы устроились на работу в отели – следить за порядком в бассейнах и в непосредственной близости от них. Официально я считался спасателем, но первое поручение, которое я получил на новой должности, не имело ничего общего со спасением утопающих. Вместо этого моей задачей стало содержание в идеальной чистоте бассейна и прилегающего к нему пространства, а также продажа крема для загара. Отель почему-то назывался «Аляска». Это было похожее на коробку прямоугольное здание с покрытыми белой штукатуркой тонюсенькими стенами, за которыми скрывались номера с дешевой мебелью и весьма непритязательный ресторан. И еще я – светловолосый идиот, именовавший себя спасателем. При случае я вряд ли смог бы спасти даже самого себя.

Большую часть времени я торговал маслами и лосьонами «Субтропик». Они не пользовались такой популярностью, как аналогичный товар с брендом «Тропические Гавайи», который продавали в других отелях. Но фирма «Субтропик» оплачивала хозяину «Аляски» очистку бассейна и уборку номеров. В обмен она получала эксклюзивные права на продажу своей продукции на территории гостиницы.

Сначала я снабжал прибывающих бледных туристов, мечтающих о коричневом загаре, защитным кремом, а затем начинал продавать им масло, сделанное на основе алоэ, – для обработки обожженной кожи. Мне удалось договориться таким образом, что моя комиссия составляла 50 процентов от стоимости реализованного товара. При этом зарплату мне не платили. Неудивительно, что я большую часть рабочего времени уламывал гостей что-нибудь купить, а не драил бортики бассейна. Каждые три дня поставщик пересчитывал количество флаконов «Субтропика», оставшихся нераспроданными, забирал половину выручки и пополнял запасы товара.

Я снова стал Скользким Питом, стараясь сделать все возможное, чтобы увеличить свой заработок. Каждый вечер я собирал не до конца опорожненные флаконы и сливал их содержимое в ведра. После этого я тщательно мыл пустые флаконы, снова наполнял их и создавал из них свои собственные товарные запасы, которые впоследствии также распродавал, оставляя себе все вырученные деньги. Конечно, все это было не совсем честно, но я был в восторге от собственной изворотливости.

Заклинатель дождя

В бассейне я работал в дневные часы – с рассвета до сумерек. Вечер был временем искусства.

После моего прозрения, случившегося на Блю-Ридж, я не мог не заглянуть в местный театр, чтобы выяснить, могу ли я быть полезным хотя бы за кулисами. Мне хотелось в той или иной форме участвовать в театральном процессе. Рэй Дженсен, художественный руководитель театра и режиссер мюзикла «Король и я», который готовили к премьере, поинтересовался, приходилось ли мне когда-нибудь играть на сцене. Я кивнул и застенчиво пожал плечами, собираясь добавить, что мой опыт в этом деле невелик. Однако прежде, чем я успел открыть рот, Рэй заявил:

– Отлично. Как насчет того, чтобы поучаствовать в нашем спектакле?

Я получил роль! Но подождите, какую именно?

– Ты будешь играть Кралахома, первого министра и правую руку короля, – пояснил Рэй и вручил мне сценарий. – Репетиция начинается через час. Постарайся к этому времени запомнить свои реплики.

Я в недоумении посмотрел на него. Рэй рассмеялся:

– Это шутка. В твоем распоряжении неделя.

Свою роль я выучил очень быстро. Мой коллега по труппе, Луис Рего, помог мне с гримом. Он накрасил мне веки кармином, а все остальное лицо – тональным кремом бронзового оттенка, стараясь превратить молодого человека, в жилах которого текла немецкая и ирландская кровь, в уроженца Сиамского королевства. Грим помог мне убедить самого себя, что я справлюсь с предстоящим мне испытанием. И все же я очень нервничал, боясь упустить чудом представившуюся мне возможность проявить себя. Мне нельзя было допустить осечку.

После первых представлений я всякий раз пытался стереть с век карминовые тени, но безуспешно – кожа оставалась ярко-розовой. Это привлекало внимание людей на улице (меня даже несколько раз неожиданно приглашали на свидания, но это были свидания не того рода, которых мне бы хотелось). Я решил проконсультироваться с Луисом. Он посоветовал мне предварительно накладывать на веки вазелин – благодаря этому, объяснил он, я легко смогу после репетиции или представления удалять с кожи все лишнее. Отлично. Перед очередным спектаклем я сделал все именно так, как сказал Луис.

Увы, в жарком свете софитов к концу пьесы вазелин начал таять и стекать мне прямо в глаза. Похоже, я переусердствовал и наложил его слишком много. Разумеется, я попытался незаметно стереть излишки, но это не помогло: глаза горели огнем и слезились, все вокруг было словно в тумане – я с трудом различал людей и декорации. Разумеется, роль свою я исполнил ужасно. Во всяком случае, мне так казалось. В конце спектакля, когда король умирал, мне надо было показать, что Кралахом убит горем. Я опустился на пол рядом с его величеством и произнес короткий заключительный монолог. Слезы, вызванные жжением, так и струились по моему лицу и даже, как мне показалось, образовали на полу небольшую лужицу. Стараясь сосредоточиться, я слышал доносившийся из зала восхищенно-сочувствующий шепот. Мне даже послышались сдерживаемые рыдания.

Когда занавес опустился, на мою долю досталось гораздо больше аплодисментов, чем когда-либо прежде. После представления зрители и члены труппы принялись наперебой поздравлять меня с успехом. Никто из них не знал, что им я обязан САМВ (Стимулирующему Актерское Мастерство Вазелину).

Я быстро вошел во вкус – мне стал нравиться контакт между публикой и актером. Похоже, я давал зрителям что-то, в чем они нуждались. Они подпитывались от меня эмоциями, какой-то внутренней энергией – а я, в свою очередь, заряжался от них. Я не обладал в то время актерским мастерством, способным по-настоящему захватить людей в зрительном зале, даже не знал слов, которыми можно было бы выразить, описать это чувство единения. Но я ощущал его, и мне хотелось, чтобы оно приходило ко мне снова и снова.

После «Король и я» мне довелось сыграть роль в пьесе «Эй! В моем супе девушка». Кроме того, Рэй Дженсен попросил меня и Луиса поставить произведение Теннесси Уильямса «Ночь игуаны». Мы согласились. Интересно было узнать, что такое работа режиссера-постановщика. За три дня до премьеры Рэй Дженсен ушел из труппы. У него возник конфликт с руководством театра, и он демонстративно хлопнул дверью.

Поскольку обратиться было не к кому – слишком мало оставалось времени, – руководство попросило нас с Луисом полностью взять бразды правления в свои руки. Луис, обладавший куда большим опытом, чем я, решил, что будет лучше, если он займется техническими вопросами, а я стану художественным руководителем. У меня было всего три дня, чтобы закончить работу над спектаклем. Его главным героем был лишенный духовного сана священник по имени Шэннон, который попал в субтропический Мехико и пытается осмыслить свои жизненные поражения и ошибки и сделать из них какие-то выводы.

По сути это была пьеса о том, как человек может создать тюрьму для самого себя, в какой тупик нас порой могут загнать наши собственные неверные решения и ошибки. Я вспомнил, как сам оказался в вынужденной изоляции в лесу близ автомагистрали Блю-Ридж. И вдруг подумал – можно ли устроить так, чтобы на сцене вдруг пошел дождь? Я представил себе стену воды, через которую можно было видеть, но сквозь которую нельзя было пройти. Подобная декорация была бы для спектакля настоящей находкой.

Я поговорил с рабочим сцены, и мы с ним придумали, как устроить все таким образом, чтобы вода, падая на крышу дома, стекала с нее потоком, который, словно прозрачный занавес, разделял бы зрителей и актеров. Дальше вода должна была попадать по специальной трубе в резервуар, а оттуда – в расположенный на улице бассейн. Нам удалось разработать дешевую и безопасную конструкцию, благодаря которой театр не должен был понести никакого материального ущерба.

Продемонстрировав ее дирекции театра, мы объяснили, как все будет работать. Но кое-кому из руководителей не понравилась наша «сумасшедшая» идея. «Нам это не нужно», – заявили они.

– Если так рассуждать, то никому ничего не нужно, – возразил я. – Никому из нас не нужно здесь находиться. Но мы тем не менее здесь, чтобы рассказать нашим зрителям некую историю – и сделать это как можно лучше. А иначе зачем вообще это все?

В результате долгих споров мне удалось уговорить дирекцию не отказываться от нашей идеи. Так что на сцене шел дождь. Он давал не просто визуальный эффект – эта деталь была наполнена смыслом, она придавала всему происходящему на сцене настоящую глубину. Зрителям наша находка очень понравилась. Во время представления в зале не раз слышались восторженные вздохи.

Когда театральный сезон уже подходил к концу, мой брат случайно узнал о том, что в Летнем музыкальном театре есть вакансии. Я отправился на прослушивание и исполнил хорошо мне знакомую песню Элвиса Пресли «Вернуть отправителю». Наверное, это был не совсем обычный выбор для прослушивания в музыкальном театре, но ничего лучше в моем репертуаре в тот момент не нашлось.

И Эд, и я – мы оба успешно прошли отбор. (Теперь, задним числом, я понимаю – выбор у организаторов прослушивания был невелик.) Нам предложили ангажемент на лето. Оплата составляла 75 долларов в неделю. Не бог весть какие деньги – даже если учесть, что дело происходило в 1978 году. Но мы с братом пришли в музыкальный театр не ради заработка.

Основной репертуар включал в себя пьесы «Два веронца», «Пираты Пензанса» и «Проклятые янки». Разумеется, последний спектакль – это был водевиль – нравился мне больше всего, потому что он был о бейсболе. В нашей труппе был талантливый, но дерзкий и крайне недисциплинированный актер. Его звали Кевин Мактиг. Он играл мистера Эпплгейта, под личиной которого скрывался Дьявол. Это была очень интересная, просто захватывающая роль. Я просто мечтал ее получить.

В один прекрасный день Мактиг вдруг исчез. По слухам, он поссорился со своей подружкой и отбыл в неизвестном направлении. Я подумал, что пришел мой звездный час и мне следует заявить о своем желании взять на себя роль мистера Эпплгейта. Но я так и не решился это сделать. Я был еще совсем молод. Глупо было думать, что кто-то отнесется к моим претензиям всерьез. Да и, откровенно говоря, я не был готов к подобному взлету.

Едва ли не впервые за время моей актерской карьеры я ощутил сложность положения человека, чьи желания выходят за пределы его возможностей. Единственное, что успокаивало меня тогда, – это мысль о том, что когда-нибудь я все же сыграю эту роль. Может быть, даже на Бродвее.

Гипнотизер

С Мишель (Микки) Миддлтон я познакомился в театре. Она была на пару лет старше меня – миловидная, добрая, талантливая. Не помню, чтобы я хоть раз пригласил ее на свидание. Ведь мы были актерами одной и той же труппы и постоянно находились рядом – на репетициях, в местном баре, где в перерывах пили пиво и лакомились устрицами. Еще мы с ней участвовали в турнирах по нардам, которые часто проводились в Дейтона-Бич и его окрестностях. Тогда эта игра была всеобщим увлечением.

Мы делились друг с другом мечтами о нашем блестящем будущем, которое должно было наступить, когда мы станем настоящими актерами. Долгое время мы были друзьями, а затем дружба переросла в нечто большее. В один прекрасный день я вдруг понял, что у меня есть девушка.

Мой двоюродный брат Фредди обучился гипнозу, чтобы попытаться помочь своей матери вылечиться от рака груди. Он объяснил мне основы этого дела. Не все люди восприимчивы к гипнозу. Если вы человек открытый, эмоциональный, то на вас гипноз, скорее всего, подействует. Его влияние на эмоционально закрытых, сдержанных людей обычно намного слабее. Меня загипнотизировать было трудно – поток мыслей, бурливший у меня в голове, мешал мне расслабиться. Зато Микки при первом же сеансе отключилась почти мгновенно. Спокойной ночи, Дейтона-Бич.

Итак, я стал гипнотизером, а Микки – гипнотизируемой. Мы разработали систему визуальных и вербальных сигналов. Главный визуальный сигнал состоял в том, что я протягивал к Микки руку с раскрытой ладонью, а затем медленно сжимал пальцы в кулак. К тому времени, когда я завершал это нехитрое действие, Микки уже спала. Вербальный сигнал заключался в том, что я считал вслух с даты моего рождения до даты ее рождения, то есть от семи до двенадцати. Семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать. К тому времени, когда я досчитывал до конца, Микки уже погружалась в транс.

Она была настолько восприимчивой к гипнотическому воздействию, что мне приходилось следить за тем, как бы не усыпить ее случайно во время обычного разговора. В тех случаях, когда я осознанно погружал Микки в транс, я предварительно делал все возможное, чтобы она, отключившись, случайно не травмировалась.

Фредди научил меня во время гипноза давать Микки позитивную установку. Скажем, если она нервничала перед пробами на какую-нибудь роль, я, загипнотизировав ее, внушал ей уверенность в себе. Когда она беспокоилась по поводу здоровья кого-нибудь из ее родственников, я таким же образом рассеивал ее страхи.

Разумеется, не обходилось и без безобидных шалостей. Например, иногда в ходе сеанса гипноза я внушал Микки, что, проснувшись, она будет прикасаться к Фредди всякий раз, когда услышит его имя. И она, очнувшись, время от времени, когда я произносил имя моего двоюродного брата, без всякой необходимости трогала его за руку или снимала с его плеча невидимую пушинку, не понимая, зачем она это делает. Или, к примеру, я давал ей такую установку: «Когда услышишь слово песок, хлопни в ладоши». И представьте себе, когда кто-нибудь рядом с ней говорил: «Под ногами так и хрустит, верно, на полу полно песка», Микки тут же находила подходящий повод, чтобы хлопнуть в ладоши. Например, хлопок мог предшествовать фразе: «Так, куда же я подевала метлу?»

Скептики наверняка скажут, что она просто делала вид, что засыпает. Но поверьте мне, это не так. Все было по-настоящему. Я своими глазами видел, как Микки в самом деле погружалась в глубокий транс – это вовсе не было притворством. Если память мне не изменяет, существует семь степеней погружения в гипнотическое состояние. Мы с Фредди не раз пытались экспериментальным путем проверить, насколько глубоко мы можем загипнотизировать Микки. Во время этих экспериментов мне иногда становилось жутковато. Она доходила до шестого уровня! Я боялся, что когда-нибудь мы просто не сможем разбудить ее. Но, к счастью, такого ни разу не случилось.

Я полагаю, что гипноз предполагает высокий уровень доверия. Думаю, Микки мне полностью доверяла. Но вместе мы были в первую очередь потому, что она так хотела. Этим я только хочу сказать, что за человеком я был в то время, передать свое тогдашнее мироощущение. Даже при том, что я наконец понял, чем мне следует заниматься в жизни, я все еще был не совсем взрослым.

В августе городской летний музыкальный театр завершил сезон, и мы с Эдом решили отправиться обратно в Лос-Анджелес. Мы пропутешествовали целых два года, так что пора было возвращаться домой. К этому времени мы оба пришли к выводу, что работа в полиции – это не для нас, и решили стать актерами. За несколько недель до того как отправиться на запад, я попытался намекнуть Микки на то, что рано или поздно мне придется уехать. Не дав мне договорить, она решительно заявила, что хочет поехать со мной. Я не нашел убедительных причин, чтобы отказать ей. В конце концов, она тоже хотела попробовать себя в шоу-бизнесе. Как я мог сказать ей, что Лос-Анджелес не для нее?

Конечно, сказал я. Поехали вместе.

И мы отправились в путь втроем. Микки ехала на заднем сиденье моего мотоцикла. Наше обратное путешествие продолжалось шесть недель, и за это время, пересекая огромную страну, мы успели увидеть много интересного. Когда мы въехали в Лос-Анджелес, по улицам города шныряли гномы и привидения – люди отмечали Хеллоуин.

Мы с Микки поселились в квартире с двумя спальнями в районе Ван-Найс. Моя цель в жизни состояла в том, чтобы стать актером. Целью Микки внезапно стали замужество, дом и дети. Ее мечты на этот счет были удивительно конкретны. Одной из них было венчание в церкви. Она была родом с юга, ее родственники были баптистами и привыкли поддерживать тесные семейные связи. Настолько тесные, что, когда мы переехали на запад, отец Микки, который был ректором Университета аэронавтики Эмбри-Риддл в Дейтона-Бич, попросил перевести его в отделение в Прескотте, Аризона, чтобы быть поближе к нам.

Через два года совместной жизни Микки захотелось замуж. Мне чего-то не хватило, чтобы сказать «стоп» – то ли мужества, то ли эгоизма. И вместо этого я сказал – ладно. Хочешь, чтобы мы поженились? Я не против.

Не помню, о чем я думал, глядя на Микки, идущую по проходу между церковными скамьями. Знаю только, что вид у нее был счастливый. Я же очень нервничал. И это все, что сохранилось у меня в памяти. Что вы хотите? Мне ведь было всего двадцать три года. По сути я был одетым в смокинг ребенком, который стоял у самодельного алтаря в доме родителей своей будущей жены в Прескотте, графство Явапай, штат Аризона, и вместо того, чтобы сказать «я не знаю», послушно бормотал «да».

Хотя мне приходилось женить других людей, я не представлял себе серьезности обязательств, которые брал на себя, вступая в брак. Клятвы, данные мной, не были пустыми словами. Я был неравнодушен к Микки. Я даже любил ее. Но к семейной жизни я был не готов.

Блудный сын

Мотель, который моя мать и Питер купили во Флориде, не принес им доходов. Их союз тоже оказался непрочным, что, вообще-то, никого не удивило. Вскоре после переезда обратно в Калифорнию они расстались. Моя мать поселилась в трейлере в Дезерт-Хот-Спрингс. Больше всего на свете она любила завтраки из утреннего меню в окрестных кафе, флиртовать с мужчинами и пить. К этому времени она переключилась с вина на… все подряд. Однажды я заехал к ней в гости. В течение часа она трижды отлучалась в ванную и всякий раз, возвращаясь, выглядела все более и более пьяной. Выждав немного, я также наведался в ванную и, заперев дверь на крючок, обыскал помещение. В конце концов, подняв крышку бачка унитаза, я обнаружил внутри высокий пластиковый контейнер с пробкой, до половины наполненный прозрачной жидкостью. Отвинтив пробку, я принюхался – внутри была водка. Моя мать стала самой настоящей алкоголичкой.

Неудивительно, что моя бедная сестра Эми сбежала от матери, еще когда они жили во Флориде. В шестнадцать лет, бросив школу, она поселилась в Северном Голливуде у хорошей знакомой нашей семьи Джулии, той самой, которая в конце концов вышла замуж за моего брата, чтобы остаться в стране. В итоге Эми получила аттестат, но прошло несколько лет, прежде чем она решилась вернуться в школу и, окончив ее, стала медсестрой.

Мы с Эдом виделись с матерью лишь изредка, но Эми и Джулию в их маленькой квартирке с двумя спальнями старались проведывать почаще. При этом мы не забывали о своем намерении сделать актерскую карьеру. Эд снова поменял имя и поступил на театральный факультет Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, как Кайл Крэнстон. Я же был более нетерпеливым и хотел приступить к актерской работе немедленно.

Хотя мы пошли разными путями, цель у нас была одна. И это натолкнуло нас на идею разыскать отца. Мы не видели его целых десять лет, но найти его оказалось несложно, поскольку наша бабушка по отцовской линии, Элис, была еще жива. Наверное, мы могли бы сделать это и раньше, но нам казалось, что отец не будет этому рад.

Теперь же у нас была определенная цель. Мужчинам зачастую необходимо иметь конкретную цель для того, чтобы предпринять какие-то действия. Положим, когда какой-нибудь мой знакомый предлагает мне пообедать вместе, я всегда спрашиваю: «А что, что-то случилось?» Мужчинам для встречи нужна причина. Это женщины могут встречаться просто так. У нас с Кайлом причина для встречи с отцом имелась. Нам нужна была его помощь. Теперь, задним числом, я думаю, на самом деле мы хотели восстановить отношения с отцом, но боялись самим себе в этом признаться.

Мы с Кайлом решили, что лучшим антуражем для примирения будет совместный обед у бабушки Элис – она должна была сыграть роль своеобразного буфера. Ее присутствие действительно сгладило неловкость, и через некоторое время атмосфера за столом разрядилась и стала непринужденной. Мы шутили и смеялись, говорили о наших с Кайлом планах. Отец был рад нам помочь. К тому же он явно был счастлив, что у нас нашлась относительно нейтральная тема для беседы.

Мы никогда не говорили с отцом об этом – мужчины его поколения никогда об этом не говорят, – но, я полагаю, он испытывал мучительное чувство вины за то, что ушел от нас. «Тогда были плохие времена», – повторял он снова и снова. Впоследствии мы с братом не раз пытались обсудить с ним эту тему, но, кроме этой фразы, так ничего и не услышали. Для моего отца прошлое оставалось в прошлом. Нам было больно осознавать это, и, кроме того, это означало, что мы не сможем извлечь из случившегося никаких уроков. В общем, в итоге до меня дошло, что бесполезно пытаться разобраться в том, что произошло десять лет назад.

И все же, видя, как отец пытается общаться с нами как можно непринужденнее, как он искренне старается помочь нам сделать карьеру (именно отец познакомил меня с моим первым агентом, Дувидом Барксином), я чувствовал, что все мы тоскуем по прежним, давно и безвозвратно ушедшим временам.

После обеда мы с отцом играли в ракетболл. Приятно было подвигаться, ощутить собственное тело, слушая, как гудят при ударе струны ракетки и как с шорохом рассекает воздух мяч. Уверен, мы многое смогли сказать друг другу во время игры, не произнеся ни слова.

Пол Брэттер

Когда начинаешь свой путь в какой-нибудь профессии, приходится тратить много энергии. Чем больше энергии выделяешь, тем больше образуется тепла. Я решил, что должен стать настоящей печкой, полагая, что чем больше я буду выделять тепла, тем больше шансов, что мне удастся зажечь искру в чьей-нибудь душе и заставить кого-то обратить на меня внимание.

Чтобы покончить со своими страхами, я занялся аутогенными тренировками. Тогда, в 1980-е годы, в моде был лозунг «помоги себе сам». В Лос-Анджелесе огромной популярностью пользовалась сайентология. Я усвоил часть распространенных тогда воззрений, а то, что не усвоил, попросту отбросил. Позиция моя была проста. Когда я чувствовал, что начинаю слишком увлекаться чем-то одним, а мои воззрения становятся чересчур однобокими, это было для меня сигналом, что пора заняться чем-то другим.

Я посещал занятия по актерскому мастерству сразу у нескольких преподавателей и старательно впитывал все, что мог от них получить. Некоторые актеры становятся зависимыми от какого-то одного педагога, подпав под влияние его личности, но у меня их было множество: Айвен Маркота, Уоррен Робертсон, Гарри Мастроджордж, Ширли Найт, Билл Эспер, Энди Голдберг, Минди Стерлинг, Майкл Патрик Кинг – и, конечно же, легендарный мастер комедии Харви Лембек. Как только я становился лучшим в чьей-то группе, я переходил к кому-то другому.

Некоторым аспектам актерского мастерства невозможно научить в формальной обстановке. В любой профессии есть свои секреты, и именно они делают ее привлекательной и даже захватывающей. Писательское ремесло, медитация, йога, актерское мастерство – все это подразумевает способность внутренне раскрыться, освободиться от всего лишнего. Научить человека водить машину или бросать мяч относительно просто. Научить его сбрасывать внутренние оковы – куда труднее.

Лучший учитель – опыт. Поэтому важно в любой ситуации находить что-то, что поможет вам совершенствовать навыки, которые вы пытаетесь развивать.

В театре «Гранада» мне удалось получить главную роль в пьесе «Босиком по парку» – Пола Брэттера (в одноименном фильме его сыграл Роберт Редфорд). Моей невестой была молодая женщина из Небраски по имени Кори (в кино эту роль получила Джейн Фонда). Моя партнерша оказалась миловидной и наивной, а я уже обладал кое-какими актерскими навыками. Должен сказать, в первое время работа с ней меня захватила. Однако вскоре все пошло кувырком.

По сценарию мы были молодоженами и страстно любили друг друга. Но во время репетиций Кори все время старалась оказаться от меня как можно дальше. Я подходил к ней, заключал ее в объятия и пытался поцеловать, а она всякий раз подставляла мне щеку. Ну же, давай, думал я. Может, я не в твоем вкусе? В таком случае притворись. Ты же актриса! Придумай что-нибудь.

Режиссер, Боб Баррон, внушал девушке:

– Пойми, вы же молодожены. Когда он входит в комнату после того, как целый день провел на работе, что ты должна сделать?

– И что же я должна сделать?

– Ну, как ты думаешь?

– Я должна подбежать к нему и обнять за шею.

– Верно! Так сделай же это!

– Почему же вы раньше мне этого не сказали?

Большинство инстинктивно чувствуют, как нужно готовиться к исполнению роли. Часть этой подготовки заключается в чтении сценария, изучения характера героя. Когда актер выходит на сцену, он, как правило, уже имеет представление о том, что ему следует делать. Но моя партнерша, как видно, была лишена способности понимать, что уместно, а что нет. Тем не менее мне все же хотелось достучаться до нее.

Играть влюбленного – сложное дело. Влюбленные – люди открытые и уязвимые. Изобразить это на сцене трудно, даже если вы любите кого-то в реальной жизни. Если ваш партнер кажется вам непривлекательным или вызывает у вас отвращение, это еще во сто крат труднее. Чтобы преодолеть холодность Кори на сцене, я решил попытаться наладить с ней контакт, найти общий язык, может, даже слегка за ней приударить. С этой целью я принялся с ней флиртовать – впрочем, не с тем, чтобы завязать с ней интрижку. Просто мне нужно было выяснить, где ее уязвимое место. И еще мне хотелось, чтобы она узнала то же самое обо мне.

Я несколько раз пригласил Кори вместе пообедать. Стал регулярно делать ей комплименты. Стал более тщательно чистить зубы. Выбрал в магазине одеколон, запах которого мне по-настоящему понравился, – мне показалось, что этот аромат сделает меня неотразимым. Когда это не сработало, я купил другой одеколон. Однако все было бесполезно.

Это заставило меня задуматься. Может, дело было во мне? Я вспомнил девушку на актерских курсах – ту, которая во время репетиции без всякого предупреждения накинулась на меня и принялась страстно целовать. И пожалел, что моей партнершей по спектаклю была не она. Она все сделала бы безукоризненно, потому что была внутренне раскованной. «Что, мы молодожены? – спросила бы она деловито. – Нет проблем». И все пошло бы как по маслу.

Не зная, как быть дальше, я позвонил Айвену Маркоте, который тогда был моим преподавателем. Это был умный, весьма серьезный человек, обладавший большим опытом. Поэтому, решил я, он наверняка сможет подсказать мне правильное решение.

– Мне никак не удается до нее достучаться, – пояснил я. – Она подавляет все свои импульсы. Она зажата, закрыта наглухо и не говорит мне почему. Из-за нее у меня у самого ничего не ладится, и это уже начинает сказываться на ходе подготовки к спектаклю.

– Возможно, ее неправильно учили, – предположил Айвен. – С этим ничего поделать нельзя. Вот мой совет. Найди в ней какую-то одну черту, которая кажется тебе привлекательной – не важно, в характере или во внешности. И сконцентрируйся на ней. А на все остальное не обращай внимания.

К счастью, у Кори были чудесные голубые глаза. И я стал постоянно смотреть в них, словно в зеркало. В какие-то моменты я, бывало, даже представлял на месте Кори совершенно другую девушку. Но это было уже не важно. Я нашел, за что зацепиться, – хотя все в Кори, за исключением ее глаз, меня раздражало.

Трюк сработал, но еще более важным во всей этой истории было то, что на репетициях «Босиком по парку» я понял, как нужно работать в неблагоприятных условиях.

Крэнстон!

Я был поглощен формированием своей профессиональной актерской базы, но в то же время, чтобы как-то выжить, мне была необходима работа. Я нашел ее на погрузочной платформе автотранспортной компании «Роудвэй интернэшнл». Она располагалась вблизи пересечения двух шоссе в Верноне, наводящем тоску городишке, представляющем собой одну сплошную промзону. Он находился милях в пяти к юго-востоку от Лос-Анджелеса. Порой мне казалось, что в Верноне живут одни бездомные.

Моя работа заключалась в погрузке и разгрузке фур. Бригадир называл работников исключительно по фамилии, то и дело выкрикивая:

– Гарсиа! Маквикар! Фицпатрик! Крэнстон!

Рабочая смена продолжалась десять часов, с 9:30 вечера до 8:00 утра, с получасовым перерывом на обед. Было нелегко, но зато мне платили по 14 долларов 50 центов в час, а в 1979 году это были очень хорошие деньги. Аренда нашей с Микки квартирки с двумя спальнями обходилась в 375 долларов в месяц, так что три дня работы покрывали эту сумму с лихвой. К тому же в Верноне легко можно было наняться на выходные, так что в будние дни я всегда мог принять участие в любых пробах на роль.

Но работа в самом деле была тяжелой. Все были злые, как черти, даже таймер. Когда я пихал в него свою карточку, чтобы отметиться, он прямо-таки выплевывал ее обратно. Я снова принимался осторожно заталкивать ее в устройство. В конце концов таймер срабатывал, издавая лающий звук – ААААРНТСЧ. И этот отвратительный звук означал, что очередной мой рабочий день в Верноне – точнее, рабочая ночь – началась. Уши тут же пронзал оглушительный вопль бригадира: «КРЭНСТОН! ВЗЯЛ ЭТОТ МЕШОК И ПОТАЩИЛ! БЫСТРО, БЫСТРО! ПОШЕЛ!»

Поначалу я с готовностью делал все, что мне приказывали, и даже больше. Мне казалось, что, если я буду работать лучше других, мне легче будет наняться в любое время, когда мне потребуются деньги. К тому же меня поддерживала мысль о том, что моя ночная, далеко не интеллектуальная работа дает мне возможность ходить на пробы.

Каждые два-три часа грузчики делали пятнадцатиминутный перерыв. Как-то раз во время такой передышки четверо постоянных работников, членов профсоюза (таких, как я, временных сотрудников, не входящих в профсоюз, называли чернорабочими), подошли ко мне. Они объяснили, что я работаю слишком старательно и слишком быстро и что мне нужно сбросить обороты. Я был изрядно смущен. Старший из визитеров подвел итог разговору, сказав:

– Черт тебя побери, это наше место. Ты должен снизить темп, или ты создашь нам проблемы. Мы пашем здесь каждый день, а такие типы, как ты, появляются всего несколько раз в месяц и все нам портят. Из-за вас хозяевам начинает казаться, что мы лодыри. Так не может продолжаться, ты понимаешь? Это не твоя вина, но ты действительно создаешь проблему. Поэтому сбавь темп. Ты меня понял?

Разумеется, я понял. И стал сдерживать себя, работая так, что мною были более или менее довольны и бригадир, и грузчики из профсоюза. Мне удалось найти золотую середину.

– Эй, Крэнстон, давай шевелись! – орал бригадир. Со временем я привык к его воплям и перестал всякий раз вздрагивать, услышав очередную его команду. – Кидай выше! Укладывай плотнее! Выше! Плотнее!

Хитрость состояла в том, чтобы при загрузке фуры использовать каждый квадратный дюйм пространства кузова. Именно там, в Верноне, я научился укладывать посуду в посудомоечную машину. До сих пор я делаю это собственными руками. Если будете у меня в гостях, не советую помогать мне в этом. Я все равно все переложу по-своему.

Кстати, многие актеры работали в «Роудвэй интернэшнл» чернорабочими – уж очень там хорошо платили. Помню, как-то раз я попал в одну бригаду с Энди Гарсией. Мы с ним почти не разговаривали, да и узнал-то я его случайно. Мы оба так устали, что нам было не до общения. Да и вид у нас был тот еще: на нас были грубые ботинки, подбитые гвоздями, джинсы, хлопчатобумажные фуфайки с капюшонами. Головы мы повязывали банданами, закрывая от пыли уши, рот и нос. Некоторые даже надевали пластмассовые очки, чтобы защитить глаза.

Думаю, если бы я не был твердо настроен стать актером, я бы всего этого не выдержал. Но я нисколько не сомневался в том, что правильно выбрал профессию, и потому колебаний не испытывал.

КРЭНСТОН! Когда бригадир выкрикивал мою фамилию, я кивком давал понять, что услышал его. Но я не позволял его голосу глубоко проникнуть в мое сознание. Я был занят тем, что твердил мной же придуманные мантры. В один прекрасный день я смогу назвать себя актером. Настоящим, профессиональным актером. Однажды это случится. Однажды. Однажды. Однажды.

Я мысленно представлял себе, как въезжаю на стоянку студии, как репетирую какую-то сложную сцену. Разумеется, при этом я не прекращал работу. Мне было холодно, на меня орали со всех сторон. Большинство из грузчиков ненавидели свою работу и, наверное, собственную жизнь. Было очень легко заразиться от них этим страшным, непередаваемым пессимизмом, этим отчаянием. Но я не позволял им проникнуть в мою душу. Этого нельзя было допустить. И у меня была точка опоры, которая позволяла мне этого избегать.

Ассистент помощника ассистента

В 1980-е годы кто-то терроризировал жителей Чикаго. Неизвестный проскальзывал незамеченным в канализационные сети и убивал бездомных животных, бродяг, просто граждан, забредших в одиночестве в какой-нибудь мрачный городской закоулок. Только один человек понимал истинную природу этого кошмара – одинокий детектив по имени Дэвид Мэдисон. Он безуспешно пытался убедить остальных, что разыскивать нужно не человека, а зверя – гигантского аллигатора с чудовищным аппетитом. Версия Дэвида Мэдисона поначалу казалась властям совершенно неправдоподобной. Но в конце концов после пропажи еще одного жителя города детектив стал последней надеждой чикагцев. Начав действовать, он первым делом разработал план. Суть его состояла в том, чтобы покончить с аллигатором при помощи взрывчатки. Однако, чтобы заманить чудовище в нужное место, нужна была наживка. Мэдисон решил, что сам выступит в этой роли и выманит монстра из его логова. Разумеется, проголодавшийся аллигатор в конце концов клюнул на приманку и попытался сожрать детектива, но Дэвид оставил себе лазейку, чтобы этого избежать. Он рассчитал, что в последний момент скроется через люк. При этом находчивый детектив прикрепил взрывчатку к основанию лестницы-стремянки, благодаря которой он должен был ускользнуть. Взобравшись по ступенькам, полицейский выбрался на улицу. Едва он успел откатиться в сторону, как – БУМ! – прогремел мощный взрыв. В воздух полетели куски разорванного в клочья чудовища, все вокруг забрызгал целый фонтан крови. Дэвид остался цел и невредим, если не считать синяков и порезов. С чудовищем было покончено.

Таков был, в общих чертах, сюжет фильма «Аллигатор».

Так вот, я набивал муляж, изображавший чудовище, внутренностями и закачивал в него кровь. Разумеется, не я придумал, как это сделать, – для этого на студии имелся эксперт по спецэффектам. Я работал на него. Строго говоря, я был ассистентом помощника его… ассистента.

Мне платили пятьдесят долларов за рабочий день, который продолжался четырнадцать часов. Условия, прямо скажем, не очень, но, когда отдел спецэффектов попросил отрядить для него человека, я без колебаний поднял руку и с энтузиазмом выразил желание взяться за эту работу. Энтузиазм представителя отдела спецэффектов по поводу моей кандидатуры был явно на несколько градусов ниже моего, но все же он сказал:

– Ладно, думаю, вы нам подойдете.

Самой сложной проблемой оказалась кровь аллигатора. Помощник ассистента эксперта по спецэффектам тщательно проинструктировал меня по поводу того, каким образом нужно смешивать вспененный губчатый каучук и подкрашенную красной краской патоку (этот подсластитель делается из кукурузы и используется главным образом в ресторанах; у него примерно та же вязкость, что и у крови). Мы приготовили несколько огромных баков этой бурды, разлили ее в пластиковые пакеты объемом в галлон и набили ими чучело аллигатора. Мы взрывали его дважды, и оба раза режиссер, Льюис Тиг, подводя итог нашей работе, говорил:

– Крови должно быть гораздо больше.

Я устал ходить в ближайший магазин сети «Смарт энд файнал», где скупил всю кукурузную патоку, которую смог найти на полках. Наконец, после еще недели подготовки, которая состояла в смешивании огромных количеств бутафорской крови, наша работа была закончена. Мы напихали в аллигатора столько пакетов с нашей продукцией, что общий ее объем составил чуть ли не цистерну.

На этот раз фонтан крови и разлет внутренностей получились весьма впечатляющими. После взрыва сотрудники отдела спецэффектов с довольным видом пожали друг другу руки. Я, однако, в этом церемониале участия не принимал. Кажется, я обменялся рукопожатием только с помощником ассистента.

Тем не менее во время съемок мне все же довелось пообщаться с настоящей кинозвездой. Как-то раз я вскочил в фургон, направлявшийся из базового лагеря к тому месту, где были построены декорации, изображавшие канализационную сеть. Захлопнув дверь фургона, я плюхнулся на сиденье и вдруг обнаружил, что рядом со мной расположился сам Дэвид Мэдисон – актер Роберт Фостер. Он действительно был «звездой». Я хорошо помнил его по очень известному фильму «Холодным взором» и по ленте с участием Марлона Брандо «Блики в золотом глазу». Мы сидели совсем рядом друг с другом – так, что наши плечи соприкасались.

Я решил проявить максимальную деликатность и старался не смотреть на Роберта Фостера. Но он, похоже, все же успел перехватить взгляд, который я искоса бросил на него, и сказал:

– Ну, как у тебя дела сегодня с утра?

Я растерялся и пробормотал что-то невнятное вроде:

– Э-э… ну-у-у… в общем, хорошо. Ага. Хорошо. А у вас?

Роберт Фостер ответил, что и у него все в порядке, и представился. Я последовал его примеру. Мы пожали друг другу руки.

– Что ж, рад знакомству, Брайан. Что ты делаешь в этой картине?

Он решил поговорить со мной! И даже назвал меня по имени! Именно по имени, а не по фамилии – в отличие от бригадира грузчиков, который, чтобы позвать меня, оглушительно орал: «КРЭНСТОН!» Я рассказал Роберту Фостеру о своей работе в должности ассистента помощника ассистента отдела спецэффектов. Мне показалось, что он слушал меня с искренним интересом – или, по крайней мере, старался продемонстрировать мне, что считает мою работу важной и нужной. Это было очень любезно с его стороны – всегда приятно, когда видишь, что кто-то тебя ценит, несмотря на то что ты занимаешь самую ничтожную должность. Я это запомнил.

Я тоже был очень рад знакомству, Роберт. И буду рад снова поработать вместе с вами.

Когда-нибудь.

Рекламное лицо компании «Марс»

Когда мне было где-то двадцать три года, мне позвонил мой агент и предложил сняться в рекламном ролике шоколадных батончиков «Марс». Сценарий был простой: молодой человек под бодрую музыку спускался по веревке со скалы, ловко спрыгивал на землю и, сделав паузу, с наслаждением впивался зубами в батончик – великолепный источник энергии. Посыл читался просто: и вы тоже можете быть молодым искателем приключений… и начать есть «Марс».

Я отправился на пробы. Первым делом мне задали вопрос:

– Есть ли у вас альпинистский опыт и насколько хорошо вы умеете лазать по канату?

Мой ответ был примерно таким:

– А когда начинаются съемки? Да, опыт у меня есть, мы с семьей часто ходили в горы. Понимаете, для того чтобы совершать серьезные восхождения, нужно довольно далеко углубляться в национальные парки и заповедники. К сожалению, сейчас из-за занятости у меня не хватает на это времени, поэтому приходится удовлетворяться горами, которые есть поблизости, а они, конечно, не так уж интересны в этом смысле… но все же это лучше, чем ничего.

Альпинизмом я никогда не занимался – это был один из немногих видов спорта, который меня никогда не привлекал. И лазать по канату мне раньше не приходилось. Ходить по горам мне нравится, но это совсем не то, что штурмовать вершины горных пиков, – в альпинизме любая ошибка чревата гибелью. Тем не менее я сделал вид, что немногим уступаю Эдмунду Хиллари. Так или иначе, это сработало. Глядя на меня, представители рекламного агентства кивали и щедро расточали улыбки – это говорило о том, что у меня неплохие шансы на повторный звонок. В конце встречи ответственный за кастинг обратился ко всем нам:

– Клиенты хотят увидеть, как вы спускаетесь по канату с крыши трехэтажного дома, расположенного в двух шагах отсюда. Что вы скажете по этому поводу?

Некоторые из собравшихся актеров заколебались. Еще пара-тройка не слишком уверенно сказали:

– Ладно, мы, пожалуй, попробуем.

Я же заявил:

– Отлично! Давайте проделаем это сейчас.

Разумеется, это был блеф – мне было ясно, что наниматели наверняка не готовы к такому повороту, так что риск был невелик.

Я был почти уверен, что мне позвонят, поэтому, когда кастинг закончился, связался по телефону с поставщиком альпинистского оборудования, который снабжал всех подряд – от туристов-любителей до профессиональных спортсменов. Его звали Чед – таких парней почему-то всегда зовут Чедами. Я спросил, может ли он порекомендовать мне инструктора, который быстро обучил бы меня основам альпинизма с акцентом на спуск по веревке.

– Приятель, лучше меня ты никого не найдешь, – последовал ответ.

Мы договорились, что я заплачу 100 долларов за однодневный пятичасовой курс обучения, и тут же условились о времени и месте: я знал, что мне могут позвонить уже через неделю, поэтому надо было торопиться.

Мы с Чедом встретились у Четсворс-Рокс, неподалеку от того места, где прошли мои детские годы. Как я и ожидал, мой инструктор оказался жилистым блондином. Говорил он с ярко выраженным тягучим акцентом и был явным любителем травки. Вы спросите – не боязно ли мне было доверять свою жизнь какому-то обкуренному типу, которого я до этого знать не знал? Признаюсь, было в самом деле жутковато. Но я хотел получить работу.

Используя лебедку, мы забрались по склону к подножию огромного валуна. Чед указал рукой на его вершину, которая была футах в сорока над нами, и сказал:

– Вот эта глыба нам подойдет, потому что с нее можно спуститься по вертикали.

Обойдя валун с другой стороны, мы довольно быстро вскарабкались вверх по его относительно пологому боку и оказались на высоте четырехэтажного дома. Мой инструктор закрепил трос у края обрыва. Затем Чед подробно объяснил мне технику спуска и рассказал, как работают страховочные скобы и карабины. После этого он велел мне спуститься вниз по пологой стороне валуна и наблюдать за его действиями. Когда я это сделал, Чед без всякого видимого усилия спустился вниз, два раза оттолкнувшись от каменной стенки, и мягко приземлился рядом со мной. Это было красиво. Движения Чеда были точными и выверенными.

Мы снова забрались на валун. Чед пристегнул трос к карабину у меня на поясе и спустился вниз, чтобы руководить моими действиями оттуда.

Вертикальный спуск на тросе с высоты в сорок футов – физически дело не такое уж трудное. Но очень сложное психологически. Мне следовало взяться одной рукой за трос прямо перед собой, а другой, держа ее за спиной, регулировать скорость спуска. При этом мое тело должно было располагаться вертикально, то есть параллельно боку валуна, а смотреть я должен был вверх.

Чед издал одобрительный вопль и отдал команду занять исходную позицию. Мне потребовалось собрать все мое мужество даже для того, чтобы просто расслышать и понять его слова. А вот на то, чтобы следовать инструкциям Чеда, его не хватало. Обеими руками я вцепился в трос прямо перед собой. И тело мое располагалось отнюдь не параллельно вертикальному боку огромной глыбы. Повиснув над пропастью, я прижимался лицом к камню, словно собирался его поцеловать.

Чед пытался убедить меня, что со мной ничего плохого не случится, и требовал, чтобы я переместил правую руку, сжимавшую трос перед лицом, назад, за спину – это должно было помочь мне занять правильное положение.

– Ладно, – неуверенно промямлил я и, глядя на собственную руку, мысленно отдал ей команду отпустить трос и взяться за него за поясницей. Увы, рука меня не послушалась. Мои конечности внезапно вышли из повиновения. Дыхание стало мелким, прерывистым, я весь покрылся липким потом. Это был самый настоящий приступ паники. К тому же я почувствовал, что не смогу провисеть над пропастью долго – усталость уже начала сковывать мои мышцы. Я снова впился взглядом в правую руку, приказывая ей переместиться за спину. НУ, ДАВАЙ ЖЕ, ДАВАЙ!

И тут произошло чудо. Пальцы моей правой руки разжались. Я опустил ее вниз и ухватился за трос у себя за спиной. Слава богу, я сделал это! Моя рука меня послушалась! Отличная работа, рука! Добро пожаловать обратно в команду.

Я уперся обеими ступнями в бок валуна, и уверенность начала возвращаться ко мне. Осторожно отталкиваясь ногами, я начал спуск и через некоторое время почувствовал, что стою на земле.

Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, я вытер рукавом пот со лба. В животе у меня все еще стоял противный холодок.

Отстегнув карабин, я сказал Чеду, что мне нужно сбегать к моей машине.

– Забыл кое-что, – пояснил я.

Я был смущен – мне трудно было признать очевидное. Меня прихватил приступ поноса. Я быстро зашагал в сторону стоянки. Однако на полдороге я почувствовал, что меня вот-вот разорвет изнутри, как в сцене из фильма «Чужой». Выбрав подходящее место, я спустил штаны и присел на корточки. Вертикальный спуск с сорокафутовой высоты привел к тому, что из меня изверглась настоящая лавина.

– И что же ты забыл? – поинтересовался Чед, когда я вернулся.

– Э-э… из головы вылетело, – промямлил я.

Когда я снова оказался перед валуном, я вдруг почувствовал, что мне… намного легче. Зайдя с другой стороны, я снова вскарабкался наверх. Ноги мои при этом нисколько не дрожали. Итак, пристегнуть карабин. Левая рука сжимает трос впереди, правая – позади, за спиной. Оттолкнуться ногами, еще раз, еще. Готово! Я снова обошел валун и стал подниматься наверх.

После третьего спуска душа моя пела от счастья. На четвертый раз, скользя вниз, я сделал разворот на 360 градусов – и это не помешало мне снова мягко, спружинив ногами, опуститься на землю. Страх ушел, я стал двигаться легко и уверенно. Теперь я получал наслаждение от того, что делал.

Два дня спустя мне позвонили из рекламного агентства. У меня появилась возможность продемонстрировать, чему я успел научиться. Кастинг проходил рядом с трехэтажным зданием. Помимо меня, было еще четыре кандидата. Мне выпало пробоваться третьим. Первый претендент поднялся на лифте наверх. На крыше его поджидал каскадер-профессионал со спецоборудованием. От меня не укрылся страх, появившийся на лице парня, когда он глянул с крыши вниз. Мне было прекрасно знакомо чувство, которое он испытал. Сделав над собой усилие, парень, бледнея на глазах и отчаянно цепляясь за трос, медленно, чуть ли не по сантиметру, начал сползать вниз. Режиссер и продюсеры зашептались и отрицательно замотали головами.

На крышу поднялся следующий кандидат. Его попросили действовать поэнергичнее, но и он выглядел на тросе, как сонная муха. Чувствовалось, что рекламщики близки к панике. Они явно уже продали сценарий ролика заказчику и понимали, что, если им не удастся найти подходящего актера, их ждут серьезные неприятности.

Я прекрасно понимал, что им было нужно. Рекламщики посмотрели на меня. Теперь ваша очередь.

– Предыдущие кандидаты спускались, используя двойной трос, – заговорил я, обращаясь к ним. – Вы не возражаете, если я воспользуюсь одинарным? Мне так привычнее.

Похоже, люди из рекламного агентства меня не поняли, да и сам я осознавал, что несу какую-то околесицу. Тем не менее все энергично закивали.

Оказавшись на крыше, я попросил каскадера позволить мне все подготовить, но при этом проконтролировать, чтобы я все сделал правильно.

– Честно говоря, давно не приходилось этим заниматься, – скромно пояснил я.

Стоя на краю крыши, я спросил, готовы ли камеры к съемке. Мне дали отмашку. Я сделал три глубоких вдоха и выдоха, улыбнулся и спрыгнул вниз. Проскользив по тросу до середины здания, я энергично оттолкнулся от стены ногами, выполнил разворот на 360 градусов. Еще один толчок – и мягкое приземление.

Отстегивая карабин, я увидел, что лица рекламщиков сияют от восторга. Остальные кандидаты выглядели мрачнее тучи. После меня должны были показать свои навыки еще двое, но это уже не имело никакого значения. Было ясно, что роль моя. Я в этом нисколько не сомневался.

Две недели спустя мне сообщили, где именно будут проходить съемки коммерческого ролика. Я в изумлении покачал головой. Мне предстояло отправиться в Четсворт-Рокс, то есть именно туда, где я сначала боролся с собственным страхом, пережил приступ медвежьей болезни, а затем, взяв себя в руки, снова обрел уверенность в собственных силах. Человек способен на многое. Порой мы сами не подозреваем, какие резервы скрыты внутри нас.

Моя маленькая победа над собой сделала меня немного самоуверенным. Во время последних приготовлений к съемке я сказал представителям рекламного агентства:

– Хотите верьте, хотите нет, но спуску на тросе я когда-то научился именно в Четсворт-Рокс.

Разведенный

Примерно через два года после нашей свадьбы Микки захотела купить дом. Мы стали подыскивать варианты в местечке Согус, находившемся в Санта-Кларита-Вэлли, неподалеку от федерального шоссе номер 5. Это был тот самый городишко, куда мать когда-то брала меня с собой, чтобы попытаться продать что-нибудь из вещей на блошином рынке.

Жилье в долине Сан-Фернандо было нам с Микки не по карману, но и в Согусе мы могли рассчитывать лишь на покупку трейлера, да и то, возможно, не нового, а из тех, что принято называть «слегка подержанными».

При рассмотрении конкретных вариантов возникало множество вопросов. Какой будет комиссия, которую придется заплатить риелтору? Во сколько обойдется страховка? Чем больше мы погружались в изучение деталей, тем более реальной казалась перспектива покупки. Но чем более реальной она становилась, тем меньше у меня оставалось уверенности в том, что мне это нужно. Глядя на жилые трейлеры, я все яснее понимал, что, приобретя один из них, я тем самым навсегда загоню свою жизнь в некие рамки. И потом, от Согуса до тех мест, где мне приходилось бывать каждый день, где находилось все, что составляло мою жизнь, был час езды в один конец – при отсутствии пробок. Проводя минимум два часа в сутки в машине, я лишился бы времени, которое мог бы использовать для чтения или заучивания очередной роли. За рулем не почитаешь. Это было бы все равно, что человек, собирающийся стать нью-йоркским актером, вдруг переехал бы жить из Нью-Йорка в Род-Айленд.

Как-то раз, вернувшись в наше с Микки жилище в Ван-Найс, я бросился навзничь на кровать и принялся раздумывать над всеми обрушившимися на меня проблемами – перспективой переехать в Согус, поселиться там в мобильном доме, то есть в трейлере, постоянными разговорами жены о том, что нам пора завести детей. Я находился на старте моей профессиональной карьеры, но это было единственное в моей жизни, что казалось мне правильным. Микки в это время была в соседней комнате, и я позвал ее. Она пришла ко мне и села рядом на кровать. Помню, что комната была залита солнечным светом. Какое-то время мы с Микки молча смотрели друг на друга. Потом я спросил ее, действительно ли она хочет всего того, о чем так много говорила в последнее время.

Она ответила утвердительно.

Ты хочешь, чтобы мы купили дом и завели ребенка, еще раз уточнил я.

Да, подтвердила Микки, я этого хочу.

Спрашивается, как я мог отказать ей в этом? Ведь ее желания были такими понятными.

Тогда я поинтересовался, могу ли я задать Микки откровенный вопрос, и, дождавшись ее кивка, спросил, испытывала ли она те же желания, когда мы познакомились в Дейтона.

Да, снова кивнула моя жена.

С тех пор прошло четыре года. Что ж, ей нельзя было отказать в терпении.

И ты уже тогда считала, что я подходящий парень, чтобы создать со мной семью, купить дом и завести детей?

Да.

Ты считала так с самого начала?

Ну да, верно.

Еще до того как мы стали близки, ты уже чувствовала, что я самый подходящий мужчина для осуществления всех твоих желаний?

Да.

И тогда я сказал: думаю, мы сделали ошибку. Для меня все это слишком. Я не возражал против всего этого, потому что мне не хватало мужества признаться, что я всего этого не хочу. Я не хочу заводить ребенка прямо сейчас. У меня нет желания становиться домовладельцем. Потому что я знаю, что это такое. И я не думаю, что готов стать хорошим мужем и отцом.

Возможно, в этот момент я думал о моем отце, который часто был слишком импульсивен. А давайте построим бассейн! Давайте откроем кофейню и ночной клуб! Наверное, я боялся повторения его ошибок. Как бы то ни было, я знал, что не готов к настоящей семейной жизни. Я наконец осознал, что пока не способен взять на себя все эти обязательства.

Я должен перед тобой извиниться, сказал я Микки. Когда мы познакомились, я был слишком молод и пассивен и потому не мог сделать то, что должен был сделать, а именно сказать: я не готов. Так что давай откажемся от наших планов. Наши с тобой желания не совпадают.

Микки печально кивнула. Она, похоже, заранее знала, что я скажу. Если бы мы оба были более честны и откровенны друг с другом, мы расстались бы гораздо раньше.

Микки была чудесной женщиной. В этом нет никаких сомнений. Я могу сказать о ней только хорошее. Просто мы не подходили друг другу.

Признав это, мы оба испытали огромное облегчение. Мы стали ближе друг другу, чем были в течение последних двух лет, живя под одной крышей. Даже когда Микки переехала обратно в жаркую Флориду, мы часто общались по телефону. Мы говорили по часу раз в неделю, стараясь поддержать друг друга.

Довольно скоро после нашего расставания в речь Микки вернулся ее южный акцент, а через полгода она вышла замуж за парня по имени Стив, у которого уже было четыре дочери от прежнего брака. Микки и сама скоро забеременела, и внезапно оказалось, что у нее большая семья. Она получила то, что хотела. Я был рад за нее.

Разумеется, за прошедшие с тех пор годы мы потеряли друг друга из виду. Каждый из нас сменил адрес. Несколько лет назад я промотировал один фильм во Флориде. Микки увидела мое интервью по телевизору и позвонила на студию. Когда я ей перезвонил, трубку снял мужчина с глубоким, звучным голосом. Это оказался ее сын. Он был совсем взрослым. Как быстро летит время!

Затем трубку взяла Микки. Мы с ней немного поговорили. Я был рад слышать ее голос. Мы с ней общались, как старые друзья, но когда, закончив разговор, попрощались, мне показалось, что это была окончательная точка. Когда мы жили вместе, мы были еще детьми, а с тех пор в самом деле прошло очень много времени.

Консультант по поиску пары

После развода я поселился в квартире в западной части Лос-Анджелеса и устроился на работу в компанию под названием «Большие ожидания». Она занималась примерно тем, чем сейчас занимаются, только на более высоком техническом уровне, сайты знакомств вроде Match.com. Люди приходили в наш офис, чтобы побеседовать с сотрудниками, записать персональный видеоролик, посмотреть другие ролики в надежде найти подходящего партнера. Моя задача состояла в том, чтобы помочь им решить эту задачу.

Чтобы стать клиентом компании, нужно было заплатить 800 долларов. Такова была входная цена. Люди, которым я сообщал это, отвечали: это большие деньги!

Я не мог с ними не согласиться. Но представьте себе, говорил я, что вы идете в магазин и покупаете телевизор, заплатив за него восемьсот долларов. В этом случае сумма ведь не кажется вам чрезмерной? А если вы выкладываете такие же деньги за мужа или жену? За любимого человека? Кого-то, кто изменит вашу жизнь? Как по-вашему, это стоит дороже или дешевле, чем приобретение телевизора? Ходить в бар и знакомиться там с кем-нибудь – это все равно что играть в рулетку. Предпочитаете ждать, пока вас познакомят с кем-нибудь ваши друзья? Успехов. Но вы когда-нибудь пытались подсчитать, сколько денег вы тратите на поиски партнера подобными способами?

После подобных разъяснений 800 долларов переставали казаться посетителям чрезмерной суммой.

Все шло как по маслу.

Заполучив клиента, я делал его видеоинтервью. Обычно люди вели себя перед объективом очень скованно. Монотонным голосом они говорили заурядные вещи: мой знак зодиака – Дева, я преподаю химию в средней школе, я люблю долгие прогулки по пляжу.

Разумеется, такие сведения никому не интересны.

Поэтому я не включал камеру, пока не видел, что клиент хоть немного расслабился и стал держаться более или менее естественно. Дождавшись этого момента, я говорил: расскажите мне про ваш браслет, он очень симпатичный. Когда вы учились в начальной школе, вы были трудным ребенком? Непоседой? У вас есть любимые фильмы? Какая из последних прочитанных книг вам понравилась?

Если клиент оставался напряженным, я рассказывал ему или ей какой-нибудь анекдот и нажимал на скрытую кнопку пуска в тот момент, когда они смеялись. К тому времени, когда можно было определенно сказать, что лед сломан, интервью уже шло полным ходом. Еще пара минут – и готово. Многие клиенты, болтая со мной, даже не осознавали, что запись уже включена. И, надо сказать, почти всегда в таких случаях люди выглядели на пленке более искренними и открытыми, чем те, кто бормотал какие-то банальности, глядя в объектив.

Мне нравилась эта работа. Она избавила меня от необходимости по ночам подрабатывать грузчиком. Плюс к этому, благодаря ей я получил возможность общаться с самыми разными людьми, что было очень полезно.

Обучаясь на актерских курсах, я пытался овладеть искусством передавать различные человеческие эмоции, а здесь я видел их своими глазами как на ладони. Чтобы найти свою любовь, нужно быть открытым. Очень важно быть самим собой, а не подстраиваться под чьи-то представления о том, каким вы должны быть. Я пытался помочь людям быть самими собой – и в то же время сам учился этому.

Любовник

Я познакомился с ней на пробах для какого-то телешоу, названия которого я сейчас уже не вспомню. Она сразу же, в тот же вечер, пригласила меня на свидание. Симпатичная, умная, она обладала незаурядным чувством юмора и показалась мне весьма сексуальной. Поэтому я согласился. Мы встретились в 7 вечера в пятницу у нее дома. Вышел я из ее квартиры только в полдень понедельника.

Я иногда выпиваю, но мне никогда не приходилось употреблять наркотики. Между тем в тот уик-энд, проведенный с Авой, я ощутил все то, что, должно быть, ощущают запойные алкоголики или неизлечимые наркоманы. Я совершенно потерял счет времени.

Провести выходные с едва знакомым человеком в то время не считалось чем-то необычным. Вот миф, в который верило мое поколение: секс создает близость. Увы, мне потребовался не один год, чтобы понять, что верно как раз обратное: близость создает секс.

С самого начала я заметил в Аве некоторые странности, говорившие о том, что с ней не все в порядке. Помнится, как-то раз мы с ней отправились смотреть спектакль в старый театр в Сенчури-Сити. В антракте мы поссорились. Я думал, что мы выясним отношения после представления. Но, когда мы вместе с остальными зрителями снова уселись на свои места в зале и начался второй акт, Ава снова начала со мной ругаться – причем не понижая голоса, а так, словно мы с ней находились где-нибудь на улице, что, разумеется, было совершенно неприемлемо.

– Давай поговорим позже, – прошептал я.

– Нет, мы поговорим об этом СЕЙЧАС, – громко заявила Ава.

Ее слова прекрасно слышала по меньшей мере половина зрителей. Со всех сторон на нас бросали презрительные и возмущенные взгляды и шикали. Поскольку мы сидели недалеко от сцены, нашу перепалку заметили даже актеры. Они попытались было сделать вид, что ничего не происходит, и продолжить обмен репликами, но это было непросто. Я шепотом попросил Аву замолчать, но моя подруга в ответ на это громко выкрикнула:

– НЕ ЗАТЫКАЙ МНЕ РОТ!

Актеры на сцене замерли. Все в зале словно оцепенели. Я чувствовал, что сердце колотится где-то у меня в горле. Изнемогая от стыда, я встал и направился к выходу. Наверное, мне не следовало останавливаться, когда я вышел из здания театра, но на улице я зачем-то позволил Аве меня догнать, и наша ссора возобновилась. Все это было ужасно. Возможно, меня в какой-то степени тянуло к Аве именно из-за ее взбалмошности. Ее непредсказуемость таила в себе нечто сексуальное, но в то же время была чревата и опасными последствиями.

Как-то раз, проведя вместе целый день, мы на обратном пути снова сцепились. Когда мы подъехали к дому, где жила Ава, я сказал, что, пожалуй, будет лучше, если я отправлюсь к себе. Ава резко ударила по тормозам и сказала:

– Давай, проваливай.

Я выбрался из машины и направился к своему мотоциклу, припаркованному на другой стороне улицы. Вдруг я услышал визг шин и, обернувшись, увидел, что автомобиль Авы, сделав резкий разворот на сто восемьдесят градусов, мчится прямо на меня. Едва я успел нырнуть в промежуток между двумя стоящими у обочины машинами, как автомобиль моей подруги промчался мимо, едва не задев меня. При этом Ава, пользуясь тем, что боковое стекло было опущено, успела громко выкрикнуть:

– Пошел ты в задницу, ублюдо-о-о-ок!

Когда я предпринял первую попытку порвать с Авой, она внезапно потеряла сознание и упала, закатив глаза под лоб. Это было похоже на какой-то припадок. Дело происходило в моей квартире. Взяв Аву на руки, я отнес ее в ее машину и с большим трудом усадил на переднее пассажирское сиденье. Затем я отвез ее в приемный покой больницы, находившейся неподалеку от того места, где я жил, и стал ждать, что скажут врачи. Я очень испугался.

Примерно через час в коридор вышел доктор-реаниматолог и поинтересовался, не я ли привез Аву.

– Да, я.

– Вы ее парень?

Тут я заколебался, но потом решил, что проще будет ответить утвердительно, чем пускаться в долгие и путаные объяснения.

– В таком случае позвольте вам сообщить, – сказал врач и, прищурившись, внимательно посмотрел на меня, – что у вашей девушки передозировка. Мы промыли ей желудок, но я должен знать, что именно она принимала.

Я сказал, что не знаю. По-моему, доктор мне не поверил, но я говорил чистую правду.

Тут я вдруг вспомнил, как мы с Авой однажды вечером решили сходить в симпатичный ресторанчик на Мелроуз-авеню. Будь я умнее, я бы обо всем догадался еще тогда. В ресторане Ава добрую дюжину раз отлучалась в туалет и всякий раз, возвращаясь оттуда, становилась все более оживленной. При этом она то и дело говорила, что у нее замечательное настроение. Ава явно была не в себе – я видел, что она по непонятной мне причине буквально обливается потом. О странностях ее терморегуляции говорила и мать Авы, добрая женщина, с которой я встречался несколько раз и которая, как и я, понятия не имела о том, что ее дочь принимает наркотики. Но там, в больнице, у меня словно разом открылись глаза.

На следующий день Аву выписали. Она заставила меня пообещать, что я не расскажу об этом случае ее матери и сестре. Выждав несколько дней, я, собравшись с духом, решил с ней порвать – окончательно и бесповоротно. Я собирался взять вину за несложившиеся отношения на себя и был готов к любой реакции – гневу, изумлению, ярости. Если бы Ава кричала и ругалась, я бы этому не удивился. Но того, что произошло, я не ждал. Она просто сказала – нет.

Без всяких эмоций, спокойно и бесстрастно, Ава заявила:

– Нет, мы не расстаемся.

В начале 1983 года я получил роль в телесериале канала Эй-би-си «Бесконечная любовь», который должен был сниматься в Нью-Йорке. Разумеется, я был очень рад этому. Во-первых, это предложение могло круто изменить мою жизнь, послужить хорошим трамплином в моей профессиональной карьере. Во-вторых, оно давало мне возможность покончить с нежелательными для меня отношениями. В Нью-Йорке я снял уютную квартирку в Верхнем Вест-Сайде, на Семьдесят первой улице, всего в полуквартале от Центрального парка. Аве я сказал, что буду жить в Манхэттене и что нам обоим надо двигаться дальше. Ее это вроде бы устроило.

Но через несколько месяцев после моего переезда Ава последовала за мной. Она взяла квартиру в Нью-Йорке в субаренду у какого-то своего приятеля, связалась со мной и сообщила, что хочет пообедать. Я вежливо отверг ее предложение встретиться, понимая, что этот обед не сулит мне ничего хорошего. Возобновлять отношения с Авой я не собирался. Она же заявила, что представляет себе процесс разрыва отношений совсем не так, как я. Для нее, сказала Ава, просто расстаться было слишком тяжело, просто невыносимо с эмоциональной точки зрения. Как ты можешь так поступать со мной? Неужели я для тебя ничего не значу?

Эти вопросы вызвали у меня чувство вины. Может, она права, подумал я и решил, что, пожалуй, не будет большой беды, если я просто встречусь с ней и всем своим поведением дам понять, что прежние отношения невозможны и что мы больше не пара. Я искренне полагал, что, если бы мы стали просто друзьями, это могло стать далеко не самым плохим выходом из непростой ситуации. В конце концов, мы с Авой собирались встретиться в людном месте. Что могло случиться?

Вскоре после того как мы уселись за столик, Ава отправилась в туалет, а когда вернулась, вдруг обрушила на меня какие-то странные, совершенно бессмысленные обвинения. Откровенно говоря, она несла полную ахинею. От стыда я готов был провалиться сквозь землю.

В конце концов Ава взвинтила себя до настоящей истерики. Менеджер и так уже сделал нам замечание. Я стал уговаривать Аву уйти, но она и слышать об этом не хотела. Когда я попытался встать, она толчком в плечо усадила меня на место.

– Простите нас, – пробормотал я, озираясь по сторонам.

Мои слова вызвали у Авы новый приступ ярости.

– Не смей извиняться перед этими тварями, долбаный ублюдок! – во весь голос заорала она и резко дернула за скатерть. Тарелки, бокалы, приборы – все со звоном и лязгом полетело на пол.

Кто-то из официантов выволок меня на улицу. Чтобы сделать то же самое с Авой, потребовались двое. Сунув руку в карман, я вынул деньги и, не считая, протянул тому, кто выставил меня. Я понимал, что этого, скорее всего, не хватит даже для того, чтобы оплатить заказ, не говоря уже о компенсации нанесенного ущерба, но мне просто не приходило в голову, что еще можно сделать в такой ситуации. Сказать, что мне было стыдно, – все равно, что не сказать ничего. Затем на смену стыду пришел гнев. У меня в груди словно лопнул горячий пузырь. Грубо схватив Аву за руку, я поволок ее по улице, выкрикивая ей в лицо все, что накопилось у меня на душе.

Это сработало – Ава замолчала и послушно зашагала рядом со мной. Судя по всему, единственным средством воздействия на нее была грубая сила. Похоже, моя вспышка ярости вызвала у нее возбуждение, и она вдруг впилась поцелуем в мои губы. Мне стыдно признаваться в этом, но в тот момент я тоже мгновенно завелся. Мы едва не начали срывать друг с друга одежду прямо на улице. К счастью, нам все же хватило ума добраться до квартиры Авы. То, что произошло там, не было любовью. В том, что мы делали, напрочь отсутствовала нежность. Это была просто вспышка животной страсти.

Когда все закончилось, я, молча лежа и глядя в потолок, поразился собственной глупости. Как я мог это допустить? Как я мог позволить себе вернуться к тому, что я уже проходил и повторения чего не хотел? Меня поймали в ловушку. Разумеется, мне некого было винить в случившемся, кроме самого себя, и все-таки это была ловушка. Собрав волю в кулак, я объяснил все Аве. Извинившись, я сказал, что мы расстаемся и что то, что только что произошло, больше не повторится.

Разумеется, Ава отказалась принять очевидное. Она несколько раз пыталась встретиться со мной до и после съемок, то и дело звонила мне, оставляя сообщения на автоответчике – то умоляющие, то угрожающие. Она то говорила мне, что любит меня, то грозила меня убить.

В студии телеканала Эй-би-си на Западной Шестьдесят шестой улице, где снимался сериал «Бесконечная любовь», всегда было полно народу. Камеры, звукозаписывающее оборудование, осветительные приборы, операторы, продюсеры, актеры – это был настоящий водоворот. И однажды во время съемок, которые проходили среди декораций, изображавших кухню, я, беседуя с артистами, игравшими членов моей семьи, вдруг бросил взгляд в сторону дополнительной камеры – ее как раз в этот момент устанавливали на нужной позиции. И увидел Аву. Она стояла рядом с камерой, скрестив руки на груди. Сразу было видно, что она вне себя от гнева.

Я замер на месте, лихорадочно пытаясь понять, каким образом ей удалось миновать пост охраны у входа в здание и пробраться в студию. Сделать это, по идее, было невозможно. Видя мою реакцию, другие актеры без труда догадались, что я не рад появлению нежданной посетительницы. Кто-то попросил помощника режиссера вызвать охранников – кажется, это сделала Сьюзэн Уолтерс, моя хорошая знакомая. Что было дальше, я помню смутно. Знаю только, что через несколько минут Аву увели прочь, а ее имя внесли в черный список лиц, доступ которым на территорию студии был запрещен.

Однако меня очень обеспокоило, что Ава появилась там, где я работал. Как еще более тревожный признак я расценил то, что она дала себя увести, не устроив скандал. Это было на нее не похоже. Если Ава не собиралась закатить сцену, зачем нужно было проникать в здание студии, вводя в заблуждение охрану? Идя домой, я вдруг застыл посреди тротуара, словно пораженный громом. До меня вдруг дошло: своей выходкой Ава хотела продемонстрировать, что может добраться до меня в любой момент, когда она только пожелает.

Я зашагал дальше, бросая опасливые взгляды через плечо. Ава могла оказаться где угодно, в том числе у меня за спиной. Дойдя до дома, в котором я снимал квартиру, я пробрался к подъезду, прячась за припаркованными машинами. Войдя в свое жилище, я закрылся на засов и на всякий случай набросил на дверь цепочку.

Немного успокоившись, я разделся и снял телефонную трубку, чтобы прослушать сообщения на автоответчике. Одно из них было от моего менеджера. Второе от Авы – ее голос нельзя было спутать ни с каким другим. Услышав его, я почувствовал, как по спине у меня побежали мурашки.

«Это было так легко. Брайан. Так просто. Ты думаешь, я не могу оказаться рядом с тобой в любую секунду, как только я этого захочу?»

Моя догадка оказалась верной.

«Если ты так думал, то ты ошибался, ублюдок. Ты меня соблазнил. Ты говорил мне, что мы будем вместе всю жизнь. Я для тебя в лепешку расшибалась, и вот как ты мне отплатил? Какое ты имеешь право так со мной обращаться? Ты покойник, урод. Понял?! Ты уже покойник, черт бы тебя побрал. Ты и знать не будешь, когда и где, но я до тебя доберусь. Ты труп».

Я всю ночь не смыкал глаз, да и весь следующий день испытывал нервозность. По правде говоря, мне было неловко от того, что я, молодой, крепкий мужчина, испытываю страх перед юной женщиной, рост которой не превышает пяти футов и двух дюймов. Но я действительно боялся и ничего не мог с этим поделать.

В течение нескольких дней Ава никак не давала о себе знать. Я немного успокоился. Однажды вечером, когда я вошел в квартиру, зазвонил телефон. Забыв о собственном правиле – не отвечать на звонки, а затем прослушивать автоответчик и перезванивать в случае необходимости, – я снял трубку.

– Привет, Брайан.

Я невольно поежился. Ава предложила встретиться. Я сказал, что это не приведет ни к чему хорошему ни для меня, ни для нее. Последовала пауза. Я почувствовал, что моя собеседница на другом конце провода вот-вот взорвется, – и не ошибся.

– Ты думаешь, что можешь так просто отделаться от меня, ублюдок? Трахнуть меня и выбросить на помойку?

Затем Ава сообщила, что собирается убить меня и что мое тело никогда не найдут, а если и найдут, то не смогут опознать – так оно будет обезображено.

Чувствуя себя загнанным в угол животным, я тем не менее старался говорить как можно спокойнее:

– Ава, если ты не прекратишь свои выходки и не отстанешь от меня, я обо всем расскажу твоей матери.

Это, разумеется, звучало очень по-детски, но я знал, что Ава не оставит мои слова без внимания. Она и ее мать обожали друг друга и были очень близки. Но мать понятия не имела о том, что ее дочь наркоманка и психически нестабильна. Я был уверен, что ради того, чтобы она так и оставалась в неведении, Ава была готова на все что угодно.

После моих слов на другом конце провода наступило молчание. Удар попал в цель.

– Учти, я сохранил все записи твоих звонков на автоответчике, – снова заговорил я, – и если ты от меня не отвяжешься, твоя мать прослушает их все до единой. – Ава продолжала молчать. – Если же ты прекратишь меня преследовать, – продолжил я, – обещаю, что не отправлю ей эти записи. Но только в этом случае. – В трубке по-прежнему стояла тишина. Это начало меня беспокоить. – Ава, ты меня понимаешь? Если ты прекратишь меня домогаться, я не буду ничего посылать твоей матери. Ты меня слышишь?

Внезапно до меня донесся какой-то утробный, нечеловеческий звук, похожий на рычание.

– Отдай. Мне. Записи.

– Ава, послушай меня. Если ты от меня отстанешь, я никогда их никому не пошлю. Обещаю.

– МНЕ НУЖНЫ ЗАПИСИ, УБЛЮДОК! ОТДАЙ ИХ МНЕ!

– Ава, ты меня не слушаешь. Если ты перестанешь…

– Я СЕЙЧАС ПРИЕДУ И ЗАБЕРУ ЭТИ ЗАПИСИ. ПОНЯЛ, ЧЛЕНОСОС?

– Ава, успокойся! Ты меня слышишь? Ава! – Молчание. – Ава! Ты слушаешь? – Снова тишина.

– Алло, – внезапно раздалось в трубке. Голос был мужской, мягкий и вполне дружелюбный.

– Кто это? – удивился я.

– Бен, – последовал ответ.

– Бен? Вы там что, вместе с Авой?

– Что это еще за Ава? Я просто пытаюсь воспользоваться телефоном-автоматом. Кто-то не повесил трубку на рычаг, она болталась на проводе.

О, черт.

Значит, Ава уже мчалась ко мне. Я знал, что она вовсе не блефует. В ужасе я принялся мерить шагами свою квартирку, раздумывая о том, что мне, возможно, следует на время исчезнуть из дома. Но Ава могла звонить из телефона-автомата на углу, и тогда я, скорее всего, наткнулся бы на нее, выходя на улицу. Она вполне могла быть вооружена. Да, весьма вероятно, что она могла запастись пистолетом или револьвером. Что же делать? Страх буквально парализовал меня. У меня была запись телефонного разговора, в ходе которого она угрожала мне убийством. Это само по себе уже было преступлением, так что у меня были все основания вызвать полицию. Так и следовало поступить. Не могу объяснить, почему я этого не сделал. Могу сказать одно: жаль, что я на это не решился.

Я продолжал возбужденно расхаживать по квартире. Чтобы добраться до меня, Аве для начала нужно было проникнуть в подъезд. Но сделать это было не так уж трудно. Система домофонов весьма ненадежна. Попробуйте нажать несколько кнопок на панели домофона в любом нью-йоркском жилом доме, и кто-нибудь обязательно откликнется и запустит вас в подъезд. Мне нужно было хоть какое-то оружие. Я бросился на кухню за ножом – это был, пожалуй, единственный предмет, который я мог использовать для самозащиты. Вдруг я замер на месте и похолодел. Дверь! Не забыл ли я ее запереть? К счастью, все было в порядке, дверь оказалось запертой. Слава богу, подумал я, что у Авы не было ключей от моего дома. Я уселся на стул и стал ждать, пытаясь успокоиться.

Резкий звук домофона заставил меня вскочить на ноги. Ава была внизу. В какие-то секунды она взлетела на третий этаж и забарабанила в дверь. От ее стука дверь сотрясалась, словно картонная. Я с ужасом подумал, что замок может не выдержать, и снова заметался по квартире. До меня донесся гневный вопль:

– Открывай сейчас же, ублюдок!

Я представил себе, как от этого крика на шее Авы вздуваются вены. Вы не поверите, но я был так напуган, что улегся на пол в изножье кровати и, сжавшись в комок и зажав уши ладонями, что-то жалобно бормотал себе под нос. Ава между тем с яростью пинала дверь и выкрикивала непристойности в мой адрес.

Обхватив руками лодыжки, я скрючился еще сильнее и вдруг с удивлением почувствовал, что понемногу успокаиваюсь. Страх постепенно уходил, уступая место спокойной решимости. Поднявшись с пола, я подошел к двери и открыл ее.

Ава, стоя на пороге, продолжала громко выкрикивать ругательства. Лицо ее налилось кровью. Мое появление ничуть ее не успокоило. Я схватил ее за руку и втащил в квартиру. Никакого оружия я не увидел, но, по правде говоря, в тот момент я о нем не думал. Будь Ава в самом деле вооружена – а это было действительно весьма вероятно, – меня это уже не пугало. Вместо испуга меня захлестнула волна холодного бешенства. Я действовал спокойно и сосредоточенно. Держа Аву левой рукой за плечо, правой я ухватил ее за волосы на затылке. Она продолжала вопить, но слов я уже не слышал – в ушах у меня стоял только злобный визг.

Я подтащил Аву к кирпичной стене комнаты и ударил об нее головой. Ярость, которую я сдерживал на протяжении многих месяцев, сделала меня невероятно сильным. И в то же время я был на удивление спокоен. Я принялся методично молотить Аву головой о стену. Вскоре на кирпичной кладке появилось кровавое пятно. Еще немного – и кровь стала стекать вниз. К этому времени Ава, разумеется, уже перестала кричать.

Я по-прежнему сохранял неестественное спокойствие. Внутри не было ничего – ни страха, ни гнева, ни удовлетворения. Я не чувствовал ровным счетом ничего. Отпустив Аву, я увидел, как она соскользнула на пол и осталась лежать неподвижно.

Она была мертва.

Стоя над ней, я закрыл глаза. Вокруг было удивительно тихо. Внезапно до меня донесся какой-то неясный звук, похожий на всхлип. Я не смог определить его источник. Веки мои распахнулись. Мое дыхание вдруг стало частым и поверхностным, живот пронзила резкая боль. Затем меня стала бить дрожь, все тело покрылось липкой испариной.

Тут только я осознал, что все еще лежу на полу около кровати, свернувшись в клубок. Посмотрев на стену, я увидел, что никакого кровавого пятна на ней нет.

Всего того, что я только что видел, не было. Это оказалась лишь игрой воображения.

Слава богу, подумал я. Слава богу. Какое счастье, что я этого не сделал! Но это был не сон. Это могло случиться. Что же это было? Ава все еще находилась за дверью моей квартиры. Я слышал ее голос. Но что-то изменилось, и дело было не только во мне.

Я услышал в коридоре голоса других людей и встал, но тут же почувствовал резкую боль во всем теле. Руки, ноги, шею, спину – все мои мышцы свело судорогой. Некоторое время я, тяжело дыша, стоял неподвижно и ждал, когда боль понемногу начнет отпускать меня, а потом осторожно подошел к двери и прислушался.

В коридоре явно были полицейские. В голосе Авы, который звучал уже далеко не так громко, я услышал незнакомые мне нотки – они говорили о том, что она потерпела поражение и признает это.

Полицейские даже не стали стучаться в мою дверь, чтобы поговорить со мной. Кто-то из соседей, обеспокоенный шумом, позвонил в ближайшее отделение и сообщил, что некто неизвестный ломится в дверь одной из квартир на этаже. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы приехавший патруль забрал Аву за нарушение общественного порядка и права частной собственности. Я слышал, как перед тем как за ней и полицейскими закрылись двери лифта, Ава издала протяжный стон, словно смертельно раненное животное.

Итак, жуткой сцены, которая пригрезилась мне, на самом деле не было, но она все изменила. Я отчетливо понял, что способен убить человека. Более того, я осознал, что при определенных обстоятельствах способен практически на все. Полагаю, что то же самое можно сказать о каждом из нас.

Это открытие потрясло меня до глубины души.

Аву я никогда больше не видел.

Узнав много лет спустя, что она умерла, я подумал: было бы хорошо, если бы она сумела обрести покой до того, как ушла из этого мира.

Сторонний наблюдатель

Все, кто мог уехать с Манхэттена, чтобы спастись от жары, сделали это. Остальные покорно потели под безжалостными лучами августовского солнца, действие которых ощущалось еще сильнее из-за высокой влажности. Я страдал больше других. Неделю назад я зашел перекусить в салатный бар, где, по идее, подавали здоровую еду. В результате в мой организм попал паразит – так называемый ленточный глист. Чтобы покончить с ним, я начал принимал антибиотики, но через неделю такого лечения из-за частых болей в животе мне стало казаться, что было бы неплохо, если бы вместе с паразитом лекарство заодно разделалось бы и со мной. Я просто не мог позволить себе надолго отойти от туалета. К счастью, офис моего лечащего врача находился совсем рядом с моей квартирой, за углом.

Моего доктора звали Константин Дженералис. Меня вполне устраивало как его имя, так и расположение кабинета, в котором он принимал пациентов. Кабинет этот располагался на противоположной стороне улицы от знаменитого жилого комплекса «Дакота». Как-то раз, подходя к углу Семьдесят первой улицы, чтобы повернуть на север по Сентрал-Парк-Уэст, я услышал громкое БУМ, за которым последовал характерный скрежет сминаемого металла и хруст разбитого стекла – типичные звуки аварии.

Инстинктивно я бросился вперед, на угол. Какая-то женщина указывала пальцем вперед. Посмотрев в том направлении, я увидел мужчину, лежащего на проезжей части вблизи припаркованных в ряд автомобилей. Когда я подбежал к нему, он посмотрел на меня полными ужаса глазами.

– Все хорошо, – сказал я, чтобы его успокоить, хотя понятия не имел, как обстоит дело в действительности. Выглядело все далеко не лучшим образом. Положение тела мужчины, усыпанного осколками стекла, ясно говорило о том, что у него несколько переломов. Под ним уже успела натечь лужа крови. Я крикнул женщине, продолжавшей стоять на углу, чтобы она позвонила в 911. Она, явно шокированная увиденным, никак не отреагировала на мои слова, и я повторил их, но уже значительно громче. После этого женщина бросилась бежать к ближайшему зданию и скрылась за дверью вестибюля.

Я убедился в том, что мужчина еще дышит. Он был старше меня, но ненамного – темноволосый, лет около сорока на вид. Я приподнял с асфальта его голову, и на моих руках тут же появилась кровь. Осмотревшись, я увидел поодаль еще одного свидетеля, который взмахами рук направлял движущиеся в нашем направлении автомобили в объезд. Раненый смотрел прямо на меня, взгляд его молил о помощи. Я почувствовал сильный приступ тошноты, вызванный сразу несколькими причинами – моим физическим состоянием, жарой, видом крови. Вокруг начала собираться толпа.

– Кто-нибудь вызвал «Скорую»? – выкрикнул я.

– Она уже едет, – сообщил консьерж ближайшего к месту происшествия здания – именно туда побежала женщина, которую я попросил позвонить в службу спасения.

У пострадавшего начались конвульсии, лицо его залила бледность. Я понял, что он умирает.

– Все хорошо. С вами все будет в порядке. «Скорая» вот-вот приедет, – пробормотал я и крикнул, не обращаясь ни к кому конкретно: – Кто-нибудь видел машину, которая его сбила? – Ответа не последовало. – Она тормозила?

И снова – тишина.

Наверное, я задавал эти вопросы просто для того, чтобы не молчать.

Внезапно чьи-то руки мягко приняли у меня голову раненого. Это прибыли сотрудники «Скорой помощи». Они решили помочь не только сбитому мужчине, но и мне. Меня отвели к тротуару и спросили, как я себе чувствую. Кажется, я ответил, что хорошо, хотя оценить собственное самочувствие в тот момент был просто не в состоянии. Помню, врач все время трогал мои руки. Только через некоторое время я понял, что он, скорее всего, пытался стереть с моих ладоней кровь пострадавшего.

Теперь и я превратился в стороннего наблюдателя. Почему-то это показалось мне несправедливым. Меня убрали из центра событий и превратили в одного из зевак. Я испытал очень странное чувство. Мне удалось установить контакт с пострадавшим. Я подбадривал его. И мне хотелось оставаться одним из действующих лиц происходящего. Кроме того, я очень хотел найти водителя, сбившего мужчину, и показать ему, что он натворил.

Повернувшись к консьержу, я спросил, видел ли он, что произошло.

– Нет, – ответил он. – Я находился внутри здания. А потом услышал шум и вышел на улицу. Поверить не могу, что он это сделал.

– О ком вы? Что сделал? – насторожился я.

Привратник тихо произнес какое-то имя, которое я не расслышал, и показал подбородком на распростертого на мостовой мужчину.

– Он живет в этом доме. Я слышал, что с ним не все в порядке… но мне и в голову не приходило, что он может попытаться покончить с собой.

Оказалось, что никто не видел сбившую его машину, потому что ее просто не существовало. Только теперь я обратил внимание, что у автомобиля, припаркованного рядом с пострадавшим, огромная вмятина на крыше и разбито лобовое стекло. Как я мог не заметить этого сразу? Задрав голову, я посмотрел на возвышавшееся над нами здание. В нем было этажей двадцать.

– Он жил на четырнадцатом, – сказал консьерж.

Все разом изменилось. Пока я думал, что мужчину сбила машина, я испытывал желание помочь ему, тревожился за его жизнь. Но как только я осознал, что он совершил попытку самоубийства, у меня сразу же возникло странное ощущение, что он солгал мне. Разумеется, у него и в мыслях не было ничего подобного, но я ничего не мог с собой поделать – странное чувство сидело в душе, словно заноза. Я был просто вне себя от гнева. Как же так! Ведь я держал его окровавленную голову в своих ладонях, я успокаивал его, а он смотрел на меня молящим о помощи взглядом. За какие-то короткие секунды между нами возникла некая духовная связь – по крайней мере, мне так казалось. А теперь… Я находился в полной растерянности и испытывал горькое разочарование.

На меня снова навалилась тошнота, и я вспомнил, что шел к врачу. Повернувшись, чтобы уйти, я вдруг заметил на мостовой какое-то белое пятно. Несмотря на тошноту и головокружение, оно привлекло мое внимание. Подойдя чуть ближе, я понял, что это простыня, которой кто-то накрыл тело мужчины.

Прошло всего несколько месяцев с тех пор, как я, сжавшись в комок, лежал на полу и с ужасом слушал, как Ава пытается взломать дверь моей квартиры. Тогда меня поразило то, что, оказывается, отбросив страх, я легко мог убить ее и был очень близок к этому. Странное состояние, в котором я тогда пребывал, осталось где-то в глубинах моей памяти. Мужчина, выбросившийся из окна, видимо, тоже переживал нечто подобное и действовал под влиянием нахлынувших на него эмоций.

Кода я ввалился в кабинет врача, вид у меня, вероятно, был хуже некуда. Мучимый тошнотой, весь в поту, со следами крови на руках и на лице… Медсестра тут же торопливо принялась приводить меня в порядок. Она приложила к моей голове пакет со льдом и поставила капельницу с солевым раствором.

Час спустя я снова оказался на месте происшествия. Почему-то мне захотелось еще раз его осмотреть. О том, что там случилось совсем недавно, напоминало лишь небольшое темное пятно крови, успевшее, как видно, впитаться в асфальт. На месте искореженной машины, которую уже эвакуировали, была припаркована другая. По мостовой тек поток машин, по тротуару как ни в чем не бывало шли пешеходы. Стоя неподвижно, словно статуя, я смотрел вокруг, чувствуя, как у меня дрожат колени. Внезапно в моем мозгу всплыло воспоминание о том, что в жилом комплексе «Дакота», совсем неподалеку от того места, где я находился в этот момент, несколько лет назад какой-то тип убил Джона Леннона.

Еще раз взглянув на пятно крови на асфальте, я вдруг отчетливо понял, как тонка грань, отделяющая жизнь от смерти, и как мало времени отпущено нам на пребывание в этом мире. У меня возникло сильнейшее желание ощутить радость жизни.

Дуг Донован

Премьера сериала «Бесконечная любовь» состоялась летом 1983 года. Шоу были отведены два часа в прайм-тайм. В нем также можно было увидеть киноактеров Ллойда Бриджеса и Джеральдин Пейдж. В рекламных роликах показывали лица множества персонажей, задавая вопрос: кто жертва и кто убийца? Догадаться о том, кто лишь мелькнет на экране, а затем исчезнет из сериала, не составляло никакого труда: было очевидно, что это «звезды». Бриджес и Пейдж вовсе не собирались сниматься в шоу на постоянной основе – их задействовали для того, чтобы привлечь внимание потенциальных зрителей.

Работа над сериалом началась зимой 1983 года. Меня наняли для участия в съемках одним из последних. Помнится, я воспринял это как огромную удачу. Роль мне досталась весьма приличная. Я был не просто Клерком или Полицейским № 3. У меня были имя, работа и даже личная жизнь. Кроме того, в съемках участвовали двое из моих кумиров. Джеральдин Пейдж запомнилась мне по фильмам «Хондо», «Лето и дым» и «Сладкоголосая птица юности». А сериал «Морская охота», в котором Ллойд Бриджес сыграл главного героя, Майка Нельсона, боевого пловца военно-морских сил США, я с огромным удовольствием смотрел в детстве.

Ллойд был удивительно щедрым человеком. Если на улице шел дождь, он угощал всех ланчем в студии. Помню, я думал: надо же, до чего отличный он парень. Денег у меня было не густо, я редко мог позволить себе купить ланч, поэтому дармовое угощение было очень кстати.

Некоторые актеры жаловались на бытовые неудобства, например, на то, что съемки начинались очень рано. Помню, Ллойд как-то сказал по этому поводу: сниматься в сериале – это все же лучше, чем рыть траншеи. Эти слова произвели на меня впечатление. Он был «звездой», но умел ценить свою работу и понимал, что в свое время ему очень повезло. Я еще тогда подумал: Хочу быть таким же, как Ллойд Бриджес. Я понял смысл запомнившихся мне слов, как, наверное, никто другой. Сниматься в кино действительно было гораздо лучше, чем копать траншеи. Поработав официантом в ресторане, охранником, грузчиком и наслушавшись язвительных замечаний (Так вы актер? И в какой же забегаловке вы работаете?), я с чувством глубокого удовлетворения говорил себе: я все-таки здесь, на съемочной площадке. Я добился своего.

Участие в сериале «Бесконечная любовь» стало прорывом в моей карьере. Мне только что исполнилось двадцать шесть лет, и я получил возможность серьезно проявить себя как актер. До сегодняшнего дня я больше всего горжусь именно этим своим достижением.

К моему удивлению, я оказался вполне подготовленным к этому прорыву. Нехватку профессиональных знаний и навыков я компенсировал трудолюбием. Я взвалил на себя дополнительную работу, помогая техникам за тридцать долларов в день. Для меня важны были не столько эти тридцать долларов, сколько возможность изучить важные детали. Вы, например, знаете, что делает осветитель? А что случается, когда актер нарушает разметку? Разметка делается на съемочной площадке, чтобы актер во время съемок точно попадал в кадр, не заслонял других участников и вообще действовал именно так, как замыслил режиссер. Операторы жестко ориентируются на разметку. Скажем, актер, следуя своей роли, двигается, кричит, смеется, кого-то убивает. Если, делая все это, он не вписывается в разметку, все идет прахом. Он неправильно освещен или не попал в фокус. Это – не ошибка операторов. Это прокол актера. Именно на него ложится вина за напрасно потраченные время, энергию, деньги, наконец. Я не хотел совершать подобных промахов.

Я знал, актер должен говорить достаточно громко, чтобы микрофоны хорошо записали произнесенные им слова, но в то же время и мягко, чтобы его голос звучал естественно. Несмотря на то что во время съемок вы окружены со всех сторон высококачественной профессиональной аппаратурой, если вы играете сцену свидания с девушкой, например, сидите с ней на скамейке в парке, очень важно выбрать не только правильные интонации, но звучание своего голоса – чтобы все было как в жизни.

Мне было известно, что во время съемок, когда вы, скажем, входите в комнату в собственной квартире, вы должны точно знать, где находится выключатель. Если вы начинаете его искать, зритель вам ни за что не поверит, а ложь на экране недопустима.

Или, к примеру, если у вашего персонажа есть девушка, с которой он находится в близких отношениях уже много лет, вы не должны вести себя с ней так, словно только что познакомились. Это будет выглядеть странно. Зрители не всегда осознают подобные несоответствия, но, когда они накапливаются, люди просто берут в руки пульт и переключаются на другой канал или выходят из зала, если это театральная постановка. Они чувствуют, что отравлены ложью, и своими действиями говорят: с нас довольно.

Я в таких случаях никогда не ухожу, потому что я сам актер. Если профессионал фальшивит на сцене или перед камерой, я продолжаю наблюдать за ним, чтобы понять, в чем его ошибка. Что делает его игру неубедительной – отсутствие таланта или недостаточная концентрация? Может быть, он не верит в возможность существования героя, которого ему приходится играть? Это ведь не может не сказаться на качестве его работы. Если пьеса или фильм ужасны и не выдерживают никакой критики, я все равно смотрю их, чтобы понять, есть ли среди актеров кто-то, кто вопреки всему делает свою работу достойно, на высоком уровне. Я рассуждаю как профессионал. Но я знаю, что зритель не будет вести себя так же, столкнувшись с ложью на сцене или на экране.

Все это я понял еще до того, как мне предложили роль в сериале «Бесконечная любовь». Но именно во время работы над ним я осознал это куда более ясно и полно, чем раньше. Иногда люди удивляются: мол, вы хотите сказать, что отточили свое профессиональное мастерство, снимаясь в мыльной опере? Да, представьте себе. Именно так и было.

Я играл Дуга Донована, члена большого и влиятельного ирландского клана, профессора местного университета. Это был очень хороший, добрый человек. В какой-то момент, когда он обнаруживает, что невеста Мерилл Вочек (ее сыграла Патриция Кэлембер) его обманывает, это приводит к разрыву их отношений. Расстроенный этим, мой персонаж внезапно резко отвечает матери, в роли которой снялась Тери Кин. Ситуация давала Тери возможность выжать из этого эпизода максимум. После моей грубоватой реплики она на мгновение словно застывает, а затем наливает себе кофе и делает долгую паузу. После этого на моем лице появляется выражение раскаяния. Я осознаю, что мои слова и мой тон больно ранили героиню Тери. Зритель чувствует, что я хочу извиниться. Тери, как истинная мать, пытается сгладить возникшую напряженность.

– Хочешь поговорить об этом, Дуг? – спрашивает она.

– Нет, – отвечаю я бесстрастным тоном.

Диалог развивался в полном соответствии со сценарием, мы не изменили в нем ни слова, но после моей реплики я услышал:

– Стоп! Стоп!

Продюсеры настаивали на том, чтобы я сказал то же самое, но по-другому, более мягко – так, как это сделал бы Дуг.

– Поймите, так будет лучше, потому что это более естественно, более правдиво, – убеждал я.

– Но зрителю это не понравится, – возразил режиссер. – Дуг – добрый парень, он не может говорить так, как будто он бесчувственный.

– Нет, зрителям это как раз понравится, – уперся я. – Сцена покажется им более убедительной, если мой персонаж будет вести себя, как в реальной жизни, а не как какой-то слащавый субъект, каждое слово которого сдобрено сахарином. Никто не может быть добрым и мягким двадцать четыре часа в сутки. И Дуг тоже не идеален.

В итоге я сыграл сцену так, как от меня требовали. В то время мне еще не хватало твердости и мужества, чтобы отстаивать свою точку зрения в споре с режиссером и его помощниками. К тому же мне вовсе не хотелось, чтобы меня уволили.

И потом, это был сериал. Съемки мыльной оперы – своеобразный конвейер, который не дает времени для размышлений. Сняли эпизод? Отлично, идем дальше. Главное – не отставать от графика. В таких условиях невозможно отстаивать свое видение каких-то нюансов, добиваться, чтобы все выглядело так, как в жизни.

В другом эпизоде семья Донованов собирается для совместного обеда. В самый разгар съемки Лорен-Мари Тейлор, игравшая сестру Дуга, вдруг случайно опрокинула на скатерть стакан с молоком. Все вокруг схватились за салфетки, чтобы промокнуть разлившуюся жидкость. И тут снова раздалось:

– Стоп!

– Почему вы нас остановили? – изумленно спросил я режиссера и продюсеров. – Человек разлил молоко. Такое случается, знаете ли!

– Все равно – надо переснять.

– Но разве мы не можем сымпровизировать, отыграв этот эпизод максимально естественно?

– Нет, не можете. Если вы начнете импровизировать, как мы потом вернемся к сценарию?

– Очень просто. Дайте актерам такую возможность, и они запросто решат эту проблему. И у вас будет эпизод, взятый из реальной жизни. Зритель это почувствует и наверняка оценит.

Увы, съемочная группа не обратила на мои слова никакого внимания. Что поделаешь! Искренность и естественность для сериала – подчас недопустимая роскошь.

Когда я снимался в «Бесконечной любви», мне перед каждым съемочным днем приходилось заучивать наизусть до тридцати страниц текста, работая по четыре дня в неделю. При таких темпах было практически невозможно добиться по-настоящему высокого качества отснятого материала. Но, хотя актерам в этой ситуации легче всего было бы просто плыть по течению, все они, включая меня, старались сделать все как можно лучше, расцветить свою игру тонкими нюансами, стремились, чтобы все было так, как бывает в реальной жизни. И поэтому мне не было стыдно за нашу совместную работу. Более того, я ею гордился. И продолжаю делать это до сих пор.

Друг

Джеймс Киберд в сериале «Бесконечная любовь» играл брата Дуга, Майка – очень эмоционального, безрассудно смелого, любящего приключения молодого человека с бочкообразной грудью. Именно он ввел меня в круг учеников актерской мастерской маститого педагога Уоррена Робертсона. Его методика преподавания подчас казалась странной. Например, нам часто приходилось изображать животных и предметы. Представьте, что вы корова, и издайте соответствующий звук. Му-у-у. Хорошо. А теперь вы – мороженое, тающее на солнце. Чмок-чмок. Отлично. А теперь попробуйте превратиться в щенка. Тяв-тяв. Замечательно. Ну-ка, покажите, как рычит лев… И так далее.

Нередко мы начинали занятия, лежа на полу, а затем вставали на четвереньки и ползали, норовя время от времени стукнуть друг друга рукой, то есть лапой, словно играющие кошки. Разумеется, среди учеников попадались скептики, которые вообще отказывались заниматься подобными вещами или рычали и мяукали вполсилы, без души. Но я сказал себе: раз уж я оказался здесь, то надо либо все делать как следует, либо уходить. И выбрал первое.

Когда дело дошло до совершенствования навыков работы на сцене, выяснилось, что философия Уоррена сводится к простой формуле: репетировать, репетировать и репетировать, оттачивать каждый эпизод неделями, месяцами, доводя все до совершенства. Поэтому в течение полугода мы работали над одной и той же мизансценой. Меня хватило примерно на год такой жизни, после чего я все же ушел. Но я не могу сказать, что этот опыт был для меня бесполезным. Я кое-чему научился на курсах у Робертсона. Но в то же время я утвердился в убеждении, что актерская игра не может сводиться к отработанному раз и навсегда шаблону, не дающему возможности для импровизации. Уоллес Стивенс как-то написал: «Несовершенство и незавершенность есть благо». Я полностью разделяю эту мысль. Бесконечное оттачивание путем повторения одних и тех же действий совершенно не согласуется с моими представлениями о том, что такое профессия актера. Артист должен иметь возможность действовать спонтанно, повинуясь интуиции, открывая для себя что-то новое, – это придает игре свежесть. Мне, во всяком случае, такая возможность была необходима.

Помнится, как-то раз я репетировал сцену из пьесы, посвященной итальянскому живописцу и скульптору Амедео Модильяни. Мне захотелось понять, что человек чувствует, когда пытается изобразить что-то на холсте с помощью красок и кисти. Джеймс Киберд предложил мне сделать попытку на время превратиться в художника у него дома и поинтересовался, что именно я собираюсь изобразить. Не знаю, ответил я, – что-нибудь. И вот в семь часов утра я сел в поезд метро и отправился в лофт Джеймса, находившийся в Лонг-Айленд-Сити. Он заранее приготовил для меня большие листы бумаги. Я нарисовал нечто – разумеется, картиной это можно было назвать разве что условно. Мое произведение мне не понравилось. Я выбросил его в мусорное ведро. Затем я нарисовал другое и отправил его туда же. Потом третье, четвертое. Так я провел у Джеймса несколько дней, малюя нечто с короткими перерывами на сон, еду и походы в душ – вот насколько меня поглотило стремление, как говорят актеры, забраться своему персонажу «под кожу».

Помимо того, что Джеймс приобщил меня к миру искусства, он еще и научил меня обогащать свою жизнь благодаря дружбе. В один прекрасный день я понял, что имела в виду писательница Марианна Уильямсон, когда сказала, что человек должен избегать контактов с теми, кто не делает его жизнь более содержательной. Или что-то в этом роде. Возможно, это прозвучит неприятно, но после истории с Авой и случая с самоубийцей, выпрыгнувшим из окна практически на моих глазах, у меня возникло отчетливое желание окружить себя людьми, которые поднимали бы мне настроение. Одним из таких людей был Джеймс. Он многому научил меня, и общение с ним приносило мне радость. Он был жизнелюбом, обожал пускаться в рискованные авантюры. И отличался редким великодушием – подчас оно бывало даже чрезмерным.

Как-то раз съемочную группу сериала «Бесконечная любовь» пригласили на вечеринку в отель «Гранд-Хайатт». На ней присутствовали руководители телеканала Эй-би-си, то есть наши боссы. Джеймс выпил целое море и принялся пристально разглядывать легендарную Агнес Никсон, создателя сериала. Затем он пригласил ее танцевать, и она ему не отказала. Во время танца Джеймс в какой-то момент вдруг сорвал с себя рубашку и заключил Агнес в свои медвежьи объятия, из которых его партнерша с трудом вырвалась. Но Джеймсу и этого было мало. Подойдя к усилителю, он сделал вид, что совокупляется с ним.

– Брайан, Брайан, ты должен почувствовать это! – заорал он. – Вот это называется вибрации!

Его уволят, подумал я.

Все еще не угомонившись, Джеймс попытался закружить в танце другую молодую женщину, но та резко оттолкнула его. Было видно, что Джеймса это сильно задело – и отчасти отрезвило.

– Черт, я все испортил, – пробормотал он.

– Джеймс, это ведь корпоративное мероприятие, – попытался я урезонить его. – Здесь наши работодатели. Будет лучше, если ты сбавишь обороты и успокоишься.

Утром нам предстояли съемки. Я предложил Джеймсу переночевать в моей квартире в Манхэттене, но он отказался.

– Дай я хотя бы посажу тебя на поезд, – сказал я.

– Нет, я хочу прогуляться, – заявил Джеймс. – Мне надо побыть одному.

Мне не хотелось оставлять его в одиночестве, поскольку он был сильно пьян и шатался, но Джеймс настаивал на своем.

– Ты ведь знаешь, где я живу, – сказал я. – Позвони мне. Когда нагуляешься, заходи ко мне домой.

Но Джеймс так и не позвонил. На следующий день, спрашивая о Джеймсе, все говорили:

– Куда он подевался? Вчера вечером он был совсем хорош. Может, он утащил тот усилитель к себе домой? Или он увел с собой Агнес Никсон?

Я отправил сообщение на пейджер Джеймса, но ответа не получил. Меня одолевало серьезное беспокойство. В конце концов Джеймс все же появился. Он выглядел ужасно помятым, и от него скверно пахло.

– Где ты ночевал, Джеймс?

– В Центральном парке.

Подобная выходка была бы весьма опасной, даже если бы дело происходило сейчас, но в 1980-е годы это было просто безумием.

Таков был Джеймс. Он жил сегодняшним днем. Он многому научил меня, например, тому, чтобы играть искренне, в душе нужно быть ребенком. Но актерская игра – это не развлечение. И из нашей с Джеймсом дружбы я вынес, что за своим внутренним ребенком следует хорошенько присматривать.

До участия в сериале «Бесконечная любовь» я не был уверен в том, что обладаю природным актерским талантом. Во время съемок, даже получая огромное удовольствие от работы, я одновременно испытывал внутренние сомнения: справлюсь ли я с теми задачами, которые передо мной стояли? Достаточно ли я хорош для этого?

Конечно же, большую роль в моей карьере сыграла удача. Любой успешный актер, писатель или художник скажет вам, что везение – важнейший фактор. Но для того чтобы воспользоваться представившимся шансом, нужно быть готовым к этому. Писатель должен писать. Художник – рисовать. Актер – играть. Если человек искусства не совершенствует свое мастерство, если он не живет своей профессией, никто не остановит его на улице и не скажет: «Эй, приходите-ка в мое телевизионное шоу!» Или: «Я хочу, чтобы вы снялись в моем фильме».

Сериал «Бесконечная любовь» стал важной ступенькой в моей карьере. Он подготовил к тому, что ждало меня в будущем. Эта работа дала мне уверенность в себе, что чрезвычайно важно. Успех в карьере актера во многом базируется именно на его уверенности в своих силах. Если вы сами верите, что на многое способны, то в это поверят и другие. Если нет – на вас не обратят внимания. Сегодня, когда я сам нанимаю актеров, я крайне редко прибегаю к услугам тех из них, кто не излучает уверенности в себе. Если актер, приходя на кастинг, обливается потом и цепенеет от страха, у него почти нет шансов получить роль. Не потому, что у него нет таланта, а потому, что он еще не достиг того уровня мастерства, который позволяет ему верить в себя. Если актер не верит в себя, как он может быть естественным и убедительным перед камерой?

В этом смысле актеры похожи на спортсменов. И те, и другие не должны испытывать сомнений в своей победе. Великолепная актриса Ширли Найт как-то сказала мне, что представитель нашей профессии должен быть высокомерным. Разумеется, не в жизни, не при общении с другими людьми, а во время работы. Он должен всем своим видом говорить: эта роль – моя по праву, и только моя. Я навсегда запомнил эти слова.

Изгнанник

Агнес Никсон и Дуг Марлэнд, создатели сериала «Бесконечная любовь», были приятными людьми. А вот о главном продюсере, человеке по имени Джо Стюарт, этого никак нельзя было сказать. Множество раз он доводил актрис до слез. Очень часто он говорил им – вы слишком растолстели, займитесь гимнастикой, ваш зад не помещается в объектив. Впрочем, актерам-мужчинам от него тоже доставалось. Любой, кого Джо вызывал в свой кабинет, трепетал от страха. Джо крайне редко появлялся на съемочной площадке или в коридорах студии. Обычно увидеть его можно было только в его офисе, а это почти всегда сулило плохие новости. Он был настоящим злым гением сериала.

Помнится, шла уже вторая неделя работы. Мы успели отснять восемь серий, а со мной все еще не был подписан контракт. И это при том, что я уже был заявлен на двухчасовую премьеру, поэтому заменить меня другим актером было бы непросто. Это произвело бы неприятное впечатление на зрителей. Мое довольно странное положение, впрочем, давало мне одно преимущество – возможность поторговаться. Так что мои агенты делали все возможное, чтобы выбить для меня побольше денег.

После очередной генеральной репетиции, за семь минут до команды «все по местам», означавшей начало съемок, я зашел в гримерную. Внезапно в ее дверях возник Джо и заявил, что ему нужно со мной поговорить. Я в ответ лишь судорожно сглотнул.

Джо взял меня под руку, вывел в коридор и сказал:

– У нас возникли трудности с подготовкой вашего контракта.

Затем он сообщил мне, что руководство приняло решение в кратчайшие сроки провести повторный кастинг на мою роль. Я, разумеется, пришел в ужас от этой новости.

– Мое дело сказать. Делайте с этой информацией что хотите. Успехов, – бросил Джо и, повернувшись на каблуках, ушел.

Успехов. Джо Стюарт поднес к моему горлу нож и пожелал мне успехов. Я был в таком шоке, что не сразу сообразил, что все было тщательно рассчитано. Джо не хотел поднимать мне зарплату. Чтобы избежать этого и сделать меня более сговорчивым, он дал мне понять, что я могу вообще лишиться роли в сериале.

Трюк сработал. Когда я оказался на съемочной площадке, сердце мое отчаянно колотилось. Я вовсе не хотел потерять работу. Кое-как отыграв сцену, я вызвал менеджера и сказал:

– Меня только что обо всем предупредили. Поэтому я готов заключить сделку на тех условиях, которые мне предлагают. Так что давайте подпишем контракт.

Мой менеджер попытался убедить меня в том, что я могу выжать из руководства большую сумму.

– Заключайте сделку, – снова повторил я.

Что поделаешь, я должен был жить в реальном мире. Менеджеры и агенты зачастую исходят из теоретических соображений. Но реальный мир разрушает иллюзии. Я понимал, что не смогу жить, испытывая на себе давление, пример которого мне продемонстрировал Джо Стюарт.

В итоге сошлись на том, что я буду получать 600 долларов за серию плюс 50 долларов прибавки во втором сезоне. По тем временам это были прекрасные условия для актера, снимающегося в телесериале. Разумеется, дело было не в моем таланте. Просто меня наняли последним, а значит, у агентов действительно было некоторое пространство для маневра.

Джо это не понравилось. Но после нашей первой встречи в гримерке я видел его крайне редко, и то издали. Он ни разу не заговорил со мной – Джо вообще был не слишком дружелюбным. По-моему, ему нравилось запугивать других.

Каждые тринадцать недель продюсеры имели право перезаключить контракт с любым из актеров и даже расторгнуть его и нанять кого-то другого. За год и девять месяцев, в течение которых я был задействован в сериале, сменилось немало его участников. Мы, уже занятые в съемках артисты, часто видели в коридорах пришедших на пробы коллег с распечатками сценария в руках. В таких случаях мы, чтобы узнать свою дальнейшую судьбу, пытались разглядеть имена на распечатках. Если испытуемый внешне был похож на вас, вы думали: ага, похоже, этот здесь, чтобы заменить меня. Значит, меня увольняют.

Текучесть кадров действительно была высокой. Люди приходили и уходили. Патрицию Кэлемдер, талантливую актрису, игравшую мою бывшую невесту, Мерилл, внезапно уволили без всякого предупреждения. Не успел я опомниться после этого случая, как еще кого-то из моих знакомых, весьма способного и трудолюбивого профессионала, также убрали с площадки – и снова без предупреждения, без объяснения причин… Человек просто исчез – и все. К счастью, со мной подобного не случилось. Когда мне остался всего один тринадцатинедельный цикл до двухлетнего «юбилея», мой менеджер, Леонард Грант, относившийся ко мне удивительно благосклонно, спросил меня насчет моих планов на будущее.

– Мне нравится эта работа, – ответил я. – Я многому здесь учусь.

– Эта работа – бархатные наручники, – сказал Леонард. – Ты должен выбираться из этого мыльного болота, или однажды, лет через двадцать, ты проснешься утром и поймешь: это все, что ты сделал в жизни.

Он был прав. Мы с ним договорились, что о своем уходе я предупрежу съемочную группу заранее. Я решил, что отработаю еще две недели, а затем сообщу всем о своих планах.

Мой персонаж к этому времени уже был женат на женщине по имени Эди, которую играла Лесли Фогель. Предполагалось, что она была мне хорошей женой. Это была весьма миловидная женщина, хотя за все время общения – а общались мы только на съемочной площадке – я ни разу не видел ее без косметики, потому что у нее съемки начинались с самого утра.

В одну из пятниц нас с Лесли пригласили в кабинет Джо.

– Садитесь, – предложил он. Мы сели. – Мы очень ценим ваш вклад в наше шоу. Но, как говорят сценаристы, нам необходим новый поворот. Поэтому ваши контракты продлены не будут.

Джо встал, давая понять, что разговор закончен. Все заняло секунд десять, не больше. Я взглянул на Лесли. Она явно была потрясена услышанным. Мы с ней тоже поднялись на ноги. Все произошло настолько быстро, что казалось нереальным. Я все еще стоял, потом пожал Джо руку и сказал:

– Спасибо.

Это было похоже на ситуацию, когда вы вдруг у кого-то на глазах падаете посреди улицы и, чтобы сгладить неловкость, говорите: «Ничего, ничего, все в порядке». И лишь через некоторое время осознаете, что это не совсем так – кожа на колене содрана, а на ребрах красуется синяк. Там, в кабинете, меня в переносном смысле ударили по лицу. Причем Джо Стюарт сделал это, даже не потрудившись закрыть дверь. Он уволил меня, а я его ПОБЛАГОДАРИЛ. Черт побери. Я до сих пор жалею об этом.

Когда я вернулся в гримерку, там находился мой хороший друг Джон О’Харли (по фильму мы оба – в разное время – были женаты на одной и той же женщине, которую играла Лесли). Джон грыз яблоко. Взглянув на меня, он тут же спросил:

– Что случилось?

– Меня уволили.

Джон уронил яблоко.

– Что ты сказал?

Я в точности передал ему слова, сказанные Джо Стюартом. Нам необходим новый поворот. Это было все равно что сказать: вы нам больше не нужны.

У меня были билеты на вечерний спектакль по пьесе Артура Миллера «После грехопадения». Я пошел в театр, но, хотя и сидел в зрительном зале, на самом деле находился где-то совсем в другом месте. Когда после меня спросили, понравился ли мне спектакль, я ответил – понятия не имею. Хотя мне всегда очень хотелось увидеть, как работают на сцене Фрэнк Ланджелла и Дайан Уист, я слышал не их реплики, а какие-то неясные звуки, словно в ушах у меня была вата. Я весь был погружен в себя, переживая случившееся. Хотя я не ждал, что меня уволят, нельзя сказать, что расторжение контракта со мной было неожиданным.

В субботу я все еще зализывал нанесенные моему самолюбию раны в одиночку. Меня переполняла жалость к самому себе. Бедный я! Итак, меня выперли. Я-то думал, что моей актерской работой все довольны. Видимо, это было не так, если меня вышвырнули вон. Постепенно в моей душе начал накапливаться гнев. Я выпил пару порций виски, затем почистил зубы и, глядя на себя в зеркало, подумал: Бедный мальчик. Ты так старался, а тебя уволили… Бедняжка.

И тут я вдруг вспомнил о своем разговоре с менеджером. Ведь я все равно собирался уходить. Через две недели я должен был предупредить об этом всех остальных. Так почему же, спрашивается, я чувствовал себя так ужасно?

Все выглядело так, как будто я собрался расстаться с девушкой, а она внезапно сама меня бросила. Видимо, я просто не желал быть пострадавшей стороной. Мне хотелось самому контролировать ситуацию.

В этом было все дело. Мое самолюбие было серьезно уязвлено.

На следующее утро я сказал себе: Ты должен преодолеть уныние и чем-нибудь заняться. Купив пятнадцать кассет фотопленки, я сунул их в кофр со своим «Никоном» и отправился в Центральный парк, но все вокруг было перегорожено барьерами из-за какого-то дурацкого городского марафона. Я понял, что поснимать в парке не получится.

Тогда я начал щелкать все подряд. Первым делом я сфотографировал двух толстых полицейских. Они были чудовищно огромными и тучными. Над их головами красовалась большая растяжка с надписью: МУЖЧИНЫ СЮДА, ЖЕНЩИНЫ ТУДА. Снимок получился на славу.

Мимо меня проехал автомобильный кортеж с мэром города Эдом Кочем, организаторами марафона и другими ВИП-персонами. Затем проследовали участники гонки на инвалидных колясках. За ними – другие бегуны. Многие из них тоже были инвалидами, хотя и передвигались без помощи колясок. Я видел, как один из них пересек финишную черту, подпрыгивая на костылях. Другой, на вид вполне здоровый и крепкий, рухнул на землю за двадцать футов до финиша. Двое других подхватили его и поволокли вперед, чтобы он мог закончить пробег. Это была потрясающая сцена, от которой у меня поползли по спине мурашки.

Я простоял на одном и том же месте целых шесть часов, фотографируя всех подряд. Каждый из марафонцев, прежде чем выйти на дистанцию, долго тренировался, подвергая себя непосильным нагрузкам, преодолевая усталость и боль. И в конце концов добирался до финиша.

Я забыл о своих несчастьях. Я вообще забыл обо всем. Я видел, как финишную черту пересекла женщина, которой было восемьдесят три года. Восемьдесят три! И она – только представьте себе – пробежала двадцать шесть миль! Примерно такое расстояние разделяет Лонг-Бич и Каталину. Как это возможно? Я уж не говорю о молодых женщинах в теннисных юбочках, подростках в кепках с длинными козырьками, каком-то типе в костюме клоуна и официанте с подносом в руках. Им пробег дался, наверное, легче, но все равно они, на мой взгляд, совершили подвиг.

Каким образом им удалось это сделать? Как у них хватило на это сил? Мне такое не по плечу.

Мне такое не по плечу? Да-да, вы правы – я мысленно сдался, даже не сделав попытки совершить что-либо подобное. Вот еще один пожилой марафонец закончил дистанцию и победно поднял руки вверх. Но ведь мне было всего двадцать семь. Почему я не смогу сделать это, если поставлю себе такую цель?

Никаких серьезных оснований для этого я так и не нашел. И тогда я сказал себе: «Ладно. На следующий год я тоже приму участие в этом забеге». Поставив себе задачу, я преодолел уныние. Боюсь, в противном случае я мог бы прохандрить несколько недель. Теперь же ничто не могло меня остановить – за исключением разве что необходимости предпринимать усилия, связанные с выполнением поставленной задачи.

Я собирался сдать свою нью-йоркскую квартиру в субаренду и отправиться обратно в Лос-Анджелес, чтобы принять участие в пробах в период пилотных телепроектов (январь-март). В течение трех месяцев продюсеры проводили кастинг, подбирая актеров для новых сериалов, которые планировались к запуску осенью.

Перед отъездом из Нью-Йорка я был приглашен на вечеринку с участием всех, кто снимался в «Бесконечной любви». Приглашение я принял – в надежде, что получу возможность попрощаться с людьми, с которыми мне довелось работать плечом к плечу.

В какой-то момент в ходе мероприятия я увидел рядом с собой Джо, облаченного в дорогой костюм. Вид у него был весьма самодовольный. Рядом с ним стояла его жена. Глядя на меня, Джо нахмурился и сказал:

– Привет, Брайан. А я думал, что ты уже отправился назад, в Лос-Анджелес.

Он не пожелал мне удачи, не выразил сожаления, что все сложилось так, как сложилось, а не иначе.

– Отвали, Джо, – сказал я.

Вернее, я хотел так сказать. Но произнес я совсем другие слова.

– Нет, я все еще наслаждаюсь Нью-Йорком. Счастливого Рождества.

Ну и ладно. Хорошо уже то, что я его не поблагодарил.

Горничная-убийца

Я довольно быстро договорился о пробах на роль приглашенной «звезды» в сериале «Скрываемый факт». Главная его идея состояла в том, что некие агенты ЦРУ выдают себя за моделей из мира моды. Нет, честное слово.

Незадолго до моего приезда весь сериал оказался под угрозой из-за страшной трагедии. Поздно вечером, во время короткого перерыва между съемками, исполнитель одной из главных ролей Джон-Эрик Хексам от скуки принялся играть в русскую рулетку с револьвером, который, как он думал, был просто бутафорским оружием. Увы, это оказалось не так. Когда Джон-Эрик приставил ствол к виску и нажал на спусковой крючок, раздался выстрел. Выяснилось, что револьвер был заряжен холостыми патронами. В результате Джон-Эрик впал в кому и через несколько недель умер. Все были поражены этой ужасной историей и чувствовали себя подавленными. Работу над сериалом приостановили на несколько месяцев. К тому времени, когда канал Си-би-эс ее возобновил, Джону-Эрику подобрали замену, а я получил роль приглашенной «звезды».

Мне заранее рассказали, что исполнительница главной женской роли в сериале, Дженнифер О’Нил, очень приятная женщина. Так оно и оказалось. Но, она, похоже, все еще не могла оправиться после случившегося с Джоном-Эриком, и поначалу работа шла довольно туго. Как-то раз, когда я прибыл на съемки очередного эпизода, помощник режиссера по сценарию предложил мне сделать пробный прогон моего диалога с Дженнифер с выключенной камерой и сообщил, что реплики моей партнерши будет читать за кадром сам. Оказалось, что Дженнифер еще не вернулась с ланча.

– Так приведите ее, пожалуйста, – попросил я.

Включена камера или выключена, актер должен быть на месте в назначенное время – таков мой подход.

За Дженнифер кого-то послали, и вскоре она появилась. Было видно, что она недовольна. Я постарался сгладить напряженность во время прогона сцены. Не уверен, впрочем, что мне это удалось.

В «Скрываемом факте» мне были поручены сразу четыре роли – продавца газет, одного парня-хвастуна, усатого репортера и… горничной, которая по совместительству оказалась убийцей. Под женщину меня гримировал мастер из Голливуда. Помню, после того как он впервые проделал свою работу, я поглядел на себя в зеркало и подумал: Брайан, ты самая уродливая тетка из всех, которых тебе когда-либо приходилось видеть.

В свободное время я продолжал, словно заведенный, сниматься в коммерческих роликах. Мне довелось рекламировать даже такие продукты, как лекарства под названием «Экседрин» и «Препарейшн Эйг», отбеливатель для зубов «Кофе-мэйт». Моя мать никак не могла запомнить, что именно я продвигаю – «Кофе-мэйт» или продукт-конкурент «Кремору». Она часто звонила мне и говорила:

– Я только что опять видела твой ролик про «Кремэйт»! Я пользуюсь им, когда у меня кончается зубная паста!

Я в таких случаях спрашивал:

– Тебе нравится вкус «Кремэйт», мам?

– Да! Он очень приятный!

Когда мне стали довольно часто поступать предложения сыграть роль приглашенной «звезды», я изготовил портфолио и разослал его сразу всем известным мне ассистентам режиссера, занимающимся подбором актеров, чтобы привлечь к себе их внимание. Посмотрите на Брайана Крэнстона в «Мэтлоке» на этой неделе! Не упустите возможность посмотреть на Брайана Крэнстона в роли Тома Логана в «Спасателях Малибу»! Включите «Амазонок на Луне» на закуску: Брайан Крэнстон играет Парамедика № 3. Я прекрасно понимал, что в 99 случаях из ста никто ничего смотреть не будет, но, по крайней мере, они должны были запомнить мое имя, а может, если повезет, и лицо. А значит, хоть какая-то зарубка у них в мозгу останется. Ничего не поделаешь – эти парни всегда загружены работой по горло.

Бегун

Играя роль горничной-убийцы, я, согласно сценарию, должен был принести полотенца детективу, которого играл актер Хавьер Грайеда. Пока шла подготовка к съемке этой сцены, мы с ним немного поболтали, и я рассказал ему о своем желании участвовать в марафонском забеге. Оказалось, что у него были такие же планы. Мы жили неподалеку друг от друга, и нам обоим предстояло начать тренировки с нуля. Мы зарегистрировались в качестве участников следующего Нью-Йоркского городского марафона и стали готовиться к нему вместе. Забег был назначен на ноябрь. Чтобы набрать необходимую форму, нам предстояло преодолеть много миль. Мы начали совместные пробежки в марте, а затем записались в секцию бега, что здорово нам помогло. Тренировались мы еще до рассвета, не давая себе поблажек. Никаких «я себя неважно чувствую», «я слишком устал» и «сегодня я не могу». Когда знаешь, что твой партнер явится на тренировку как штык, это дисциплинирует – поневоле вылезешь из постели. Так или иначе, понемногу мы втянулись в новый режим.

Когда пришло время лететь в Нью-Йорк, чтобы принять участие в забеге, мы оба были более или менее готовы к этому испытанию. Однако в последнюю минуту Хавьеру сделали предложение, от которого он никак не мог отказаться. Что ж, я его понимаю. Однако я лишился партнера, за которым мог бы тянуться на дистанции. Я уже смирился было с этим, но вдруг узнал, что моя хорошая знакомая, в прошлом партнерша по сериалу «Бесконечная любовь» Лорен-Мари Тейлор, также собирается участвовать в том же спортивном празднике. И мы решили, что побежим вместе.

Забег начинался на Статен-Айленде. На старте его участников разделили на две группы. В одну вошли женщины и новички, независимо от пола, в другую – опытные марафонцы-мужчины. Мы с Лорен-Мари держались вместе. Пробравшись сквозь толпу, мы оказались в первых рядах участников. Сейчас для бегунов-профессионалов проводятся отдельные соревнования, поскольку любителям, а тем более начинающим, сложно с ними тягаться. Однако в 1985 году такого разделения еще не существовало. В итоге мы с Лорен-Мари случайно оказались в группе мастеров и сразу же почувствовали, какая пропасть лежит между нами и марафонской элитой. Одна из опытных бегуний, стоявшая прямо передо мной, когда до старта оставались какие-то секунды, вдруг спустила с себя спортивные шорты и белье, присела и стала опорожнять мочевой пузырь. Участники забега стояли плотной толпой, поэтому я не мог отойти или даже толком посторониться. Мне оставалось одно – раздвинуть пошире ноги, чтобы желтая струйка, которая потекла по асфальту в мою сторону, не попала мне на кроссовки. Так я и сделал.

Раздался выстрел стартового пистолета. Профессионалы резко рванули вперед и вскоре исчезли из нашего поля зрения. Мы с Лорен-Мари какое-то время держались рядом. Затем я, пожелав ей успеха, обогнал ее. Расстояние между нами стало увеличиваться. Я понял, что смогу чувствовать себя относительно комфортно только в том случае, если буду бежать в своем темпе. Слишком быстрый или слишком медленный бег привел бы к тому, что я в скором времени выбился бы из сил.

Оказавшись в Бруклине, я почувствовал нечто вроде эйфории. В моей крови бурлил адреналин, я летел вперед, словно на крыльях. К пятой миле я понял, что каждую из них преодолевал в среднем за шесть минут. Это был слишком высокий для меня темп. Нужно было замедлиться. Десятая миля. Я чувствовал себя просто прекрасно! Пятнадцатая миля. Мое состояние все еще было терпимым – но, пожалуй, не более того. Трасса забега была проложена от Статен-Айленда через Буклин и Куинс, а затем, примерно к шестнадцатой миле, поворачивала обратно на Манхэттен. Снова оказавшись на Манхэттене, я почувствовал прилив сил. Мне показалось, что я вышел на финишную прямую. Однако на самом деле до финиша было еще далеко. К восемнадцатой миле я почувствовал, что мои силы кончаются. С этого момента я бежал как в тумане. Время от времени я предпринимал попытки мысленно, а иной раз и вслух, взбодрить себя (Давай, Брайан! Держись, Брайан! Поднажми!), но это было безрезультатно. Вдоль тротуара стояла толпа зрителей. Я надеялся, что это придаст мне немного сил, но, похоже, мне уже ничто не могло помочь. Тогда в надежде, что это хоть немного отвлечет меня и облегчит мои страдания, я стал пытаться вычислить в уме, какое расстояние я уже преодолел и сколько мне еще осталось.

Во время тренировок мне уже приходилось испытывать подобное состояние. Рано или поздно наступает момент, когда на марафонца наваливается запредельная усталость, парализующая волю. В таких случаях я ложился плашмя на тротуар где-нибудь в Санта-Монике, а затем, отдохнув немного, едва ли не ползком добирался до ближайшего крана и подставлял под него широко раскрытый рот в надежде поймать хотя бы несколько капель воды. После этого, придя в себя, я тихонько трусил домой. Мне не хотелось, чтобы нечто подобное случилось со мной во время соревнований, и потому при любой возможности пил воду, которую время от времени бегунам предлагали на дистанции. Так что небольшой запас сил у меня все еще оставался, но он быстро подходил к концу. Бег превратился в пытку, и я начал сомневаться, что смогу дотянуть до финиша.

И тут вдруг я увидел финишную черту. Еще немного – и я пересек ее. Не уверен, что когда-нибудь еще в жизни я испытывал такое облегчение и ликование. Хотя все мое тело было словно налито свинцом, я пустился в пляс. Глаза мои были полны слез. Я увидел то самое дерево, прислонясь к которому я ровно год назад наблюдал за финиширующими марафонцами и фотографировал их – только что уволенный, потерпевший крах и чувствующий себя сломленным. Тогда я еще подумал: «Мне такое не по плечу». Теперь на том месте стоял с фотоаппаратом какой-то другой мужчина и, наведя объектив на меня, щелкал затвором. Он снимал на пленку мой финиш. В тот момент я понял, что больше никогда не скажу себе: «Это мне не по плечу». Никогда.

Плохой парень

В 1980-е годы актеры, снимавшиеся в том или ином сериале на постоянной основе, как правило, играли хороших парней. Специально приглашенные – плохих парней или жертв, которым в недалеком будущем предстояло погибнуть. Мне довелось быть плохим парнем в сериале канала Си-би-эс «Воздушный волк». В главных ролях были задействованы Ян-Майкл Винсент, Эрнест Боргнайн и вертолет. Эта машина спасала шоу несчетное количество раз.

Моим героем был обманутый любовник, который похитил участниц женской организации, находившихся на борту океанского лайнера «Куин Мэри». Да-да, я играл роль главного злодея, и у меня было два сообщника. Одной из моих заложниц стала Алисия – актриса Робин Дирден. Я постоянно держал ее на мушке. Она была очень симпатичной, и от нее исходил чудесный аромат.

В то время у меня была девушка, а у Робин – бойфренд, так что о том, чтобы попробовать назначить ей свидание, речь не шла. И слава богу. Мы могли шутливо флиртовать, не раздумывая о том, к каким последствиям это может привести и будет ли продолжение. Съемочный день у нас начинался ни свет ни заря, так что мы целыми днями кокетничали друг с другом, шутили и смеялись.

Один из моих сообщников был мрачный, подозрительный и весьма опасный тип со вспыльчивым характером. Актер, пожалуй, даже несколько переигрывал. В одной из сцен он должен был прижать Робин спиной к корпусу вертолета. Вместо того чтобы изобразить толчок, он вложил в свое движение слишком много силы, в результате чего Робин серьезно ушибла затылок. Мало того, этот парень едва не вывихнул ей палец. Дежурный на съемочной площадке врач оказал ей помощь. К счастью, серьезных травм Робин не получила. Тем не менее актер, игравший моего сообщника, явно перестарался. (Год спустя Робин случайно увидела его в супермаркете. Это произвело на нее настолько неприятное впечатление, что она забыла о своем намерении купить зелени и незаметно перешла в другой торговый зал.) Тем не менее никакого раскаяния этот тип не испытывал. Более того, когда я сделал ему замечание, он ответил весьма дерзко, пробурчав нечто вроде:

– Мой персонаж склонен к физическому насилию.

Его слова меня просто взбесили. Я попытался объяснить ему, что актер должен держаться в определенных рамках, заботиться о своих коллегах, потому что, если кто-нибудь из них во время съемок получит травму, это может свести на нет работу всего коллектива. Я очень переживал за Робин, которая явно испытывала боль, и попытался успокоить и развеселить ее, отпуская шутки. Полагаю, это еще больше сблизило нас. Мы обменялись номерами телефонов.

В 1986 году, 7 марта, я пробежал первый городской марафон, проводившийся в Лос-Анджелесе. Кроме того, в тот день мне исполнилось тридцать лет, и я устроил вечеринку на пирсе в Санта-Монике, пригласив на нее в том числе и Робин. Она, однако, вынуждена была отказаться, так как была связана другой договоренностью. Робин часто говорит, что, если бы она тогда приняла мое приглашение, сейчас мы с ней не были бы мужем и женой. Я ей верю, хотя и не знаю, почему она так считает.

В следующий раз мы с ней встретились только через год, в 1987-м. Я тогда занимался на курсах комедийного мастерства у Энди Голдберга. Вдруг я увидел, как в помещение вошла Робин. Заметив меня, она просияла. Мы оба были очень рады и с удовольствием возобновили общение. Раз в неделю мы оказывались вместе на сцене. Однажды перед началом занятий, приветствуя друг друга, мы поцеловались. Актеры постоянно целуются при встрече и прощании, однако это ровным счетом ничего не значит. Такие поцелуи бывают мимолетными. Если же их продолжительность выходит за общепринятые рамки, это говорит о том, что все не просто так. В тот раз наш поцелуй оказался на какие-то доли секунды дольше, чем обычный ритуальный, и мы оба это почувствовали. Позднее Робин и я поклялись друг другу, что ничего подобного не планировали. Просто все вышло само собой.

И все же я долго не осознавал, что неравнодушен к Робин. Понял я это, когда как-то вечером мы с Хавьером смотрели телевизор. После нашей совместной работы в сериале «Скрываемый факт» мы стали близкими друзьями и жили в одной квартире. Хавьер, как и я, был слушателем курсов комедийного мастерства. Во время рекламной паузы он вдруг сказал:

– Знаешь, я собираюсь пригласить Робин на свидание.

– Нет! – решительно заявил я и удивился резкости собственного тона.

Хавьер тоже выглядел удивленным.

– Ты что, уже с ней встречаешься? – поинтересовался он.

– М-м, нет.

До меня вдруг дошло, что пора действовать. Неужели все будет так, как когда-то с Кэролин Кизл? Ну уж нет, подумал я.

Как-то раз после занятий, когда мы с Робин о чем-то болтали, она случайно узнала, что я, оказывается, никогда не был в библиотеке Хантингтона, находившейся неподалеку от Пасадены. Это целый культурный комплекс, в котором собрано не только огромное количество редких книг, но и произведения искусства. Там же расположен великолепный ботанический сад, изобилующий редкими растениями.

– Тебе нужно туда съездить. Вернее, нам, – сказала Робин.

Значило ли это, что она пригласила меня на свидание? Я очень надеялся, что так оно и есть.

Стояла поздняя весна 1987 года. Поскольку дело происходило в Лос-Анджелесе, я, разумеется, пришел на встречу в белых брюках, зеленой рубашке с коротким рукавом и легких туфлях из перфорированной кожи. Робин, наоборот, надела зеленую юбку и белую рубашку. Помнится, нас здорово рассмешило это обстоятельство. Так или иначе, ее наряд оказался ей больше к лицу, чем мой – мне.

Мы провели вместе чудесный день. За рулем сидела Робин, поскольку, в отличие от меня, она хорошо знала, как проехать к библиотеке Хантингтона. Когда наша совместная прогулка закончилась и Робин привезла меня домой, мы еще долго сидели в машине. Затем я выбрался из автомобиля, обошел его и поцеловал Робин, склонившись к открытому боковому стеклу. Когда она отъехала, я еще долго глядел вслед удаляющейся машине, думая о том, что сделал это не в последний раз.

Лодочник

В то лето Робин предстояло прочитать ряд лекций по актерскому мастерству в Оксфорде, перед слушателями Британско-Американской академии драматического искусства. Я же – любопытное совпадение – задумал путешествие автостопом по Англии и Шотландии.

– Я мог бы остановиться в Оксфорде, чтобы повидаться с тобой, – предложил я Робин.

Мы разработали план. Во время путешествия я то и дело звонил Робин из красных телефонных будок, чтобы убедиться, что она все еще хочет меня видеть. Всякий раз по ее голосу я убеждался, что она с нетерпением ждет моего приезда. Мое нетерпение, похоже, было еще сильнее.

Добравшись наконец до Оксфорда, я решил развлечь Робин романтической прогулкой. К счастью, это был воскресный день, к тому же на редкость солнечный для Англии. Купив сэндвичи и бутылку вина, я решил пригласить Робин прокатиться по Темзе на плоскодонке. Беда состояла в том, что я слабо представлял себе, как править плоскодонкой с помощью длинного шеста, который мне вручили на лодочной станции. Я понял, что мой замысел может потерпеть крах, но все же решил не сдаваться и попробовать свои силы.

Выбрав одну из пришвартованных у берега лодок, я помог Робин усесться в нее. Глядя на меня, она мило улыбалась. Я осторожно оттолкнулся шестом от дна. Когда я поднял его из воды, брызги полетели мне на брюки. Мне стало ясно, что так быть не должно. Может, я что-то делал неправильно? Я ободряюще улыбнулся Робин, она ответила мне тем же. Вероятно, она поняла, что я не умею править плоскодонкой, но не стала указывать мне на это, чтобы меня не обидеть.

В Англии в солнечные дни, которые случаются нечасто, все взрослое население выбирается из домов на улицу попить пива – во всяком случае, у меня сложилось такое впечатление. Какой-то парень крикнул мне с моста:

– Эй, янки, используй эту штуку, как ру-у-ух!

– Как что?

– Как РУ-У-УХ!

Откуда, интересно, он узнал, что я американец? И что это, черт побери, за «рух»? Я напряг слух, чувствуя, что мои брюки основательно промокли. Наконец я понял, что парень имел в виду. Загадочное слово «рух» означало не что иное, как «руль». Он подсказывал мне, что шест нужно использовать, как руль. То есть, уперев его в дно, делать ДЛИННЫЕ толчки, каждым движением как бы «провожая» плоскодонку и при этом не вынимая шест из воды. К счастью, Робин так ни разу и не выразила недовольства по поводу моей неопытности.

Наконец, выбрав подходящее место, мы пристали к берегу и устроили под деревом пикник. Мы болтали и смеялись, и я чувствовал, что просто без ума от Робин. Единственным темным облачком на горизонте было то, что у нее был молодой человек.

Девушка, с которой я встречался раньше, к этому времени со мной уже порвала. Однако Робин чисто формально все еще находилась в неких отношениях со своим парнем. Они встречались уже не один год. Кажется, вся эта история продолжалась уже лет семь, и в последнее время они все больше отдалялись друг от друга, но, похоже, у Робин просто не хватало духу бросить его.

Но теперь ситуация изменилась. У нас с Робин все было серьезно. Я готов был строить наши отношения дальше. Вопрос – была ли она готова к тому же самому? Я буквально умолял ее порвать с тем парнем, говоря:

– Я хочу, чтобы ты была полностью, абсолютно свободной. Чем раньше ты прекратишь свои отношения с ним, тем лучше будет для всех нас, в том числе для него. Чем больше ты будешь тянуть с этим, тем болезненнее окажется разрыв. Пожалуйста, сделай это.

Мы вернулись в Лос-Анджелес. Тот парень вскоре должен был приехать туда же, чтобы навестить Робин.

– Я скажу ему обо всем при встрече, – пообещала она.

От этих слов я сильно занервничал. Было ясно, что молодой человек приедет, будучи уверенным, что они с Робин все еще вместе. Значит, у него будут некие ожидания по поводу этой встречи. Поэтому я еще настойчивее принялся уговаривать Робин сообщить ему о разрыве еще до его приезда. Но она не могла этого сделать. Полагаю, это было самое болезненное решение, которое до этого момента ей когда-либо приходилось принимать.

В конце концов тот парень приехал в Калифорнию. Робин испытывала такой сильный стресс от всей этой ситуации, что заболела ларингитом и полностью потеряла голос. В довершение всего, ее бойфренд обнаружил в квартире Робин любовное письмо от некоего Брайана Крэнстона. В результате он догадался, что мы с Робин близки. Это открытие шокировало его. Робин, видя его реакцию, расплакалась. Помню, когда она рассказывала мне о том, как тяжело ей было в тот момент, я кипел от ревности. Она хотела быть со мной, но не хотела разбивать молодому человеку сердце. Такова была Робин. Более чутких, эмоциональных людей я никогда не встречал.

Она встречалась со многими мужчинами, но серьезные отношения связывали ее лишь с несколькими из них. Я долго слушал ее рассказ, а потом вдруг произнес идиотскую фразу:

– Я не стану говорить тебе, в чем была твоя ошибка.

Тем самым я словно бы давал ей понять, что она была неправа, а я считал себя вправе судить ее.

Это был неловкий момент, о котором мне неприятно вспоминать. Но, к счастью, мы сумели преодолеть возникшее в результате отчуждение. И сейчас мы с Робин вместе и, умело пользуясь шестом, как рулем, направляемся к далеким неизведанным берегам.

Жених

Внешне я вполне сдержанный человек, однако в душе очень эмоционален. Возможно, это результат того, что у меня было довольно непростое детство. В детские годы я зачастую не имел возможности открыто выражать свои чувства. Мальчики ведь не плачут. Временами придерживаться этого правила было трудно. Например, когда я отчетливо ощущал, что мы с матерью становимся чужими людьми. Или когда мой отец ушел из семьи.

В общем, слез у меня накопилось немало – а также гнева и горечи. Для актера это скорее благо. Я не умел как следует пользоваться этим, но все же время от времени позволял себе черпать из этого источника, чтобы преуспеть в своей профессии.

Затем в один прекрасный день все произошло само собой, помимо моей воли.

Я собирался сделать предложение Робин, но опасался, что не смогу как следует выразить свои чувства. Не сумею объяснить ей, как сильно я ее люблю, что действительно хочу создать с ней семью и провести рядом с ней остаток моей жизни. Мне доводилось видеть, как между мужчинами и женщинами возникают ненужные связи, как зачастую они заканчиваются неудачными браками, и, более того, испытал подобное на собственной шкуре. Я знал, что настоящие, глубокие отношения, чтобы они не умерли, нужно тщательно лелеять. Собираясь сказать все это Робин, я, однако, боялся расплакаться во время объяснения и тем самым испортить все впечатление от разговора.

Однажды меня вдруг осенило: а что, если во время разговора Робин не будет видеть моего лица? Можно ли устроить все так, чтобы атмосфера была достаточно интимной, подходящей для подобной беседы, но чтобы при этом мы с Робин не смотрели друг на друга?

Поразмыслив над этим некоторое время, я пришел к выводу, что лучше всего будет поговорить в душе или в ванной. Да, именно! Если мы вместе заберемся в ванную и Робин сядет ко мне спиной, она не сможет видеть мое лицо, и благодаря этому я буду чувствовать себя более раскованным. Как раз незадолго до этого мы с моим другом Джоном О’Харли, с которым познакомились во время съемок сериала «Бесконечная любовь», купили вскладчину небольшую хижину в горах. Там имелась крохотная ванна с душем. Вот то, что надо!

После Рождества я отвез Робин в горы. Почему именно после? Да потому, что мне казалось, что предложение руки и сердца не может быть рождественским подарком. Но в то же время какой-нибудь другой праздник был бы очень кстати для создания соответствующей атмосферы. Вот почему я решил все проделать в Новый год.

– Давай примем ванну с пеной, – предложил я, когда мы с Робин прибыли на место.

– Ты серьезно?

Вообще-то у нас не было привычки вместе лежать в ванной или стоять под душем. Но ведь был канун Нового года. Я зажег свечи, включил музыку, откупорил бутылку шампанского.

Я даже приготовил кольцо. Но вот незадача – мне необходимо было спрятать его, но при этом держать где-нибудь в пределах досягаемости. Согласитесь, не мог же я в решающий момент вылезти из ванной и, разбрызгивая мыльную пену и воду, голышом бежать за кольцом. В итоге я решил надеть его на мизинец ноги.

Мы с Робин забрались в ванну и какое-то время слушали музыку и болтали. Робин сидела спиной ко мне – собственно, по другому расположиться в крохотном корытце было невозможно. Мне потребовалось добрых полчаса, чтобы собраться с духом. Наконец я поинтересовался:

– Скажи, Робин, ты счастлива?

– Да, счастлива.

– Это был хороший год. Ты и меня сделала таким счастливым! Я так тебя люблю, Робин. Я хочу провести остаток моей жизни с тобой.

Все это я тихонько прошептал Робин на ухо. Осознав смысл моих слов, Робин стала пытаться обернуться, но я не позволял ей этого сделать. Сначала я должен был добраться до сути, сказать главное. Наконец я предложил Робин стать моей женой. После этого она повернулась, и мы поцеловались.

Ах да, кольцо! Я поднял ногу из воды. Она была покрыта мыльными пузырьками, и поэтому кольцо Робин заметила не сразу. Стряхнув пену, я согнул ногу в колене и приблизил ступню к лицу моей любимой. О господи! Ей пришлось сначала снять кольцо у меня с ноги и передать его мне, а уж после этого я надел этот символ любви Робин на палец. Так или иначе, в целом все прошло удачно. Мы позвонили родителям Робин и сообщили о нашем решении. Они очень обрадовались, хотя ее отец и поворчал немного по поводу того, что я предварительно не попросил его согласия на наш брак.

Робин выросла в очень прочной, хорошей семье и знала, что это такое. Я же стремился к этому, потому что моя собственная семья была нестабильной и в конце концов распалась. Так что мы идеально подходили друг другу и потому не стали терять времени и поженились шесть месяцев спустя, в прекрасный субботний день 8 июля 1989 года. Свадебное торжество прошло в отеле «Бель-Эйр». Обвенчал нас преподобный Боб, главный и единственный представитель церкви на острове Каталина. В белом свадебном платье с открытыми плечами и с венком белых цветов, вплетенных в волосы, Робин выглядела просто потрясающе. Я был похож на манекенщика из каталога торговой сети «Джей-Си пенни». Но мы были невероятно счастливы. На торжество приехали мои родители, так что пришлось делать два отдельных комплекта фотографий – один для отца, другой для матери. Я заметил, что они не могут даже сидеть рядом – между ними сразу же сгущалась атмосфера какого-то негативного напряжения. Но даже это не могло омрачить нашу с Робин радость.

Молодожен

Родители Робин оплатили все расходы на свадебное торжество, так что мы с ней смогли позволить себе провести медовый месяц в Европе. Нам обоим было за тридцать, мы оба хотели создать семью. Поэтому мы понимали, что, возможно, это наш последний шанс посмотреть мир.

Сотрудник турагентства посоветовал нам перевезти арендованный нами автомобиль из Швейцарии в Италию на специальной железнодорожной платформе. По его словам, это должно было сократить время нашего пребывания в дороге. К тому же, сказал он, путешествие на поезде как нельзя лучше подходит для молодоженов.

Турагент подробно объяснил, что по пути из Швейцарии в Италию поезд проходит через три длинных тоннеля. При этом в глазах агента плясали шаловливые чертики. Третий тоннель, самый длинный, называется Тоннелем Влюбленных, сообщил он – для того, чтобы преодолеть его, поезду требуется пятьдесят минут. Вполне достаточно, чтобы… ну, вы понимаете. Мне показалось, еще немного – и агент нам подмигнет.

Мы с Робин обсудили эту идею. Она показалась нам забавной, и в назначенное время мы приехали на машине на железнодорожную станцию на территории Швейцарии и встали в очередь из арендованных автомобилей, которые также должны были отправить в Италию поездом. Нам объяснили, что нужно следить за сигнальщиком и, дождавшись взмаха флажком, заехать на одну из специальных платформ. Каждая из них вмещала три автомобиля, припаркованных вплотную друг за другом. Мы оказались в середине. Бампер нашей машины практически упирался в бампер стоявшего перед нами автомобиля. Нас, в свою очередь, точно так же подпирало сзади еще одно авто. Мы, как и другие водители, заглушили двигатель и поставили машину на ручной тормоз. Затем мы почувствовали сильный рывок, и локомотив тронулся.

Стояла июльская жара, и ветерок от движения состава приятно обдувал наши с Робин лица. Мы сидели в машине, опустив боковые стекла, вздыхая от удовольствия и с интересом глядя по сторонам. Однако через некоторое время локомотив разогнался, и встречный поток воздуха начал врываться в окна автомобиля со свистом, словно торнадо. Наши уши начал терзать громкий металлический перестук колес и отчаянный скрип сцепных устройств между платформами – он буквально вонзался в мозг всякий раз, когда рельсы делали плавный поворот.

Вскоре поезд влетел в первый из трех тоннелей. Ветер еще больше усилился, прижимая нас к сиденьям. С учетом того, что все это происходило в полной темноте, ощущения были очень необычными.

Когда тоннель остался позади и в глаза нам снова ударили солнечные лучи, я посмотрел на Робин и сказал:

– Один уже позади.

Робин закатила глаза – похоже, в отличие от меня, она была не в настроении для шалостей. Посмотрев вперед, а затем назад, я убедился, что в других автомобилях, стоящих на той же платформе, также сидели пары, причем обе с аппетитом ели и пили. Я дважды приветственно кивнул. Наши «соседи» помахали мне руками.

Затем мы въехали в тоннель номер два, и нас снова поглотила непроницаемая тьма. Мы с Робин не могли рассмотреть даже руль и приборную доску нашего автомобиля. И вдруг – УФФФ! – поезд снова выскочил на солнце. Еще немного – и мы остановились на какой-то небольшой станции.

– Это был второй, – шепнул я на ухо жене.

Наконец состав с ревом ворвался в последний, третий тоннель. Мы стали ждать момента, когда темнота вокруг станет совершенно непроницаемой. Наконец он настал. Я с трудом перебрался через рычаг переключения передач. Европейские автомобили очень маленькие и тесные, поэтому снять брюки я не мог. Робин также не могла избавиться от одежды. Она откинула назад спинку своего сиденья. Я стал опускаться вперед и нечаянно резко прижал коленом ее бедро. Робин охнула, я суетливо извинился. Тут же возникла другая проблема – куда девать локти. Я опрометчиво оперся на них и попал на что-то мягкое – Робин снова издала возглас боли. Прости, дорогая, прости, снова забормотал я. Обнять ее не было никакой возможности. Двигая руками вслепую, я ненароком угодил супруге в челюсть и снова пробормотал извинения.

Робин уже готова была отказаться от наших планов, но я, проявив большее упорство, призвал ее сосредоточиться и объяснил жене, что, раз уж мы зашли достаточно далеко, нужно было завершить начатое. У нас все получится, твердил я. Это ведь Тоннель Влюбленных, Робин. Тоннель Влюбленных.

Понемногу мои глаза все же привыкли к темноте. Это позволило мне рассмотреть лицо Робин. Должен сказать, оно выражало не удовольствие, а терпение и ожидание момента, когда наше барахтанье наконец закончится. Но я заметил не только это. Я увидел, как непередаваемо красива моя жена. Какое все-таки это чудо природы – человеческий глаз! Темнота словно бы рассеялась, и я уже мог отчетливо видеть всю Робин. И через несколько секунд я понял почему.

ШШШУ-У-УХХ! Поезд вылетел из тоннеля, как пробка. Мы явно приближались к следующей станции. Я был поражен. Как такое могло случиться? Пятьдесят минут еще не прошли, не могли пройти. Вероятно, турагент имел в виду не пятьдесят, а пятнадцать минут.

Продолжая лежать в скрюченном положении на Робин, распластанной на разложенном переднем сиденье, я огляделся. Две пары в автомобилях, стоявших впритирку спереди и позади нас – еще совсем недавно я обменялся с этими людьми приветствиями, – находились в каких-нибудь десяти футах от нас. Я сделал рукой извиняющийся жест. Робин закрыла ладонями лицо. Однако, как выяснилось тут же, в этом не было необходимости. Нас никто не осуждал – обе пары смеялись, одобрительно свистели и даже подбодрили нас звуками клаксонов. Bene, bene! Motto bene!^[7]

Затем я услышал голос Робин, которую я по-прежнему прижимал к сиденью всем весом своего тела. С напряженной улыбкой на лице она пыталась мне что-то сказать. Слов я не расслышал, но смысл ее просьбы был очевиден.

Слезь с меня.

Я не без труда перебрался на водительское сиденье, пытаясь застегнуть брюки (мне все же каким-то чудом удалось их приспустить), и снова огляделся. Вот тебе на! За задним стеклом машины, стоявшей перед нами, я увидел улыбающиеся детские физиономии. При этом выражение их лиц было вполне сочувственным. Помню, я тогда подумал, что, наверное, в Италии даже дети знают, что такое физическая любовь, и, вероятно, основам этого искусства их обучают еще в детском саду – по крайней мере, теоретическим. Так же, как маленьких англичан – искусству управлять плоскодонкой с помощью шеста.

Мы с Робин стали пунцовыми от смущения, но в конце концов тоже рассмеялись.

Действительно ли турагент ошибся в произношении, или это был стандартный розыгрыш, объектом которого становились все молодожены? Ответа на этот вопрос мы с Робин так никогда и не узнали. Но это, в конце концов, и не важно. Так или иначе, это было приключение. Впрочем, с Робин многое становилось приключением.

Я люблю Робин, и мы с ней очень близки. И я обожаю в ней абсолютно все. Но если бы меня попросили выделить черту, которая нравится мне в Робин больше всего, я бы сказал, что это ее способность удивляться и радоваться жизни. Робин сохранила ее на протяжении всех двадцати семи лет нашего брака. Она до сих пор приходит в восторг при виде роящихся в темноте жуков-светлячков.

Наш с Робин брак – это фундамент всей моей жизни. Когда молодые актеры, мечтающие об успехе, просят у меня совета, я всегда говорю им: прежде всего наведите порядок у себя внутри и у себя дома. Ваша личная жизнь и ваше здоровье – это основа, база будущего успеха. Если у вас будет все хорошо дома, вы сможете полностью отдаться работе.

Отец

Когда мы познакомились, Робин не знала, хочет она детей или нет. Незадолго до свадьбы я поинтересовался у нее, согласится ли она завести хотя бы одного ребенка. Мне казалось, что на женщине, которая не желает иметь детей, я жениться не смогу. Но Робин ответила на мой вопрос положительно. Этого мне было достаточно. Мы решили, что поговорим о рождении второго ребенка после того, как первому исполнится год.

Беременность у Робин протекала легко, без приступов тошноты по утрам. Лишь по ночам у нее время от времени возникали неприятные ощущения. Но примерно за полтора месяца до родов врач заметила, что у нее сокращается количество околоплодной жидкости. Доктор потребовала, чтобы Робин сократила физическую активность, но это не помогло. Тогда ей был прописан постельный режим.

За две недели до срока количество жидкости все еще было недостаточным, и врач сказала, что роды придется стимулировать.

Когда они начались, проблема все еще существовала. Я слышал, когда один из врачей издал короткий обеспокоенный возглас. Подобные вещи, разумеется, очень нервируют. Я весь напрягся, как струна, но постарался этого не показывать, поскольку Робин это бы ничем не помогло.

Подсос. Щипцы. Один из врачей взмолился:

– Робин, вы должны тужиться. Тужтесь, пожалуйста.

Чувствуя себя совершенно беспомощным, я сделал нечто, чего делать не следовало, – попытался взять инициативу на себя. Приблизив свое лицо к лицу Робин, я крикнул, словно тренер по тяжелой атлетике, пытающийся подбодрить своего воспитанника:

– ДАВАЙ, РОБИН! ТЫ МОЖЕШЬ! ДАВАЙ ЖЕ, ТОЛКАЙ!

Возможно, с мужчинами этот метод себя оправдывает, но моей жене он не понравился. С трудом переводя дыхание, она коротко раскритиковала его, прошептав:

– Заткнись.

Тогда я решил сменить тактику и тихонько забормотал ей в ухо:

– Я люблю тебя, милая. Ты справишься, все будет хорошо. Я здесь, с тобой, все будет в порядке.

В 19:04, 12 февраля 1993 года, наша малышка появилась на свет. Когда врач окончательно извлек ее, я испытал такое облегчение, что даже заплакал. Затем, взглянув на ребенка, я похолодел. Из-за того, что докторам пришлось применять подсос и щипцы, головка дочери была конической формы. Однако врач, который во время родов издал встревоженное восклицание, тут же меня успокоил:

– Ничего страшного. Скоро все придет в норму.

И в самом деле головка ребенка прямо на глазах стала принимать обычную форму. Это было какое-то чудо.

Я очень хорошо помню, что сразу же после появления дочери на свет меня буквально захлестнуло желание защищать и оберегать ее. Дайте отцу перерезать пуповину. Я послушно щелкнул ножницами. Меня буквально распирало изнутри. Да, я в самом деле стал отцом. Мне была оказана честь первым взять дочь на руки. Я передал ребенка Робин, которая казалась совершенно спокойной.

– Ну, вот и ты, – сказала она негромко, обращаясь к дочери. – Какая красивая.

Врачи тем временем проделывали обычные манипуляции. Папаша, подержите ребенка. Рост. Норма. Вес. Кладите на весы. Я увидел, как на табло возникли цифры – 6,66 фунта. Медсестра собралась уже записать показания, но взглянула на меня, приподняв брови. Я знал, что Робин суеверна и, положив палец на весы, кивнул медсестре. Теперь на табло значилось 6,67. Медсестра улыбнулась и внесла данные в карточку.

Ребенка обмыли, а затем запеленали. Пока Робин отдыхала после родов, девочку – мы решили назвать ее Тейлор – положили мне на грудь. Никогда раньше я не ощущал такой тесной связи с кем-либо другим.

Мы задержались в больнице на день сверх обычного срока, потому что у Тейлор проявилась небольшая послеродовая желтуха. Домой нас отправили, снабдив всем необходимым – кварцевыми лампами и крохотными очками для защиты глаз ребенка от ультрафиолетового освещения. Мы надели на ребенка очки, включили лампы, и Тейлор преспокойно заснула. Разумеется, когда вы слышите, что у вашего новорожденного ребенка желтуха, это пугает. Но на самом деле это совершенно обычное дело. Вскоре у Тейлор все прошло.

Миновала неделя после родов, но Робин все еще не оправилась окончательно. Поначалу мы думали, что в этом нет ничего удивительного – роды оказались довольно тяжелыми, моя жена пережила сильный стресс. Но когда через десять дней после появления нашей дочери на свет мы с Робин приехали на прием к врачу, выяснилось, что пульс у моей жены замедленный, давление слишком низкое и что вдобавок у нее развилась анемия.

Прямо в кабинете у врача глаза Робин вдруг закатились под лоб, и она упала в обморок. Видеть, как человек теряет сознание, всегда страшно. Но когда это случается с вашей женой, которая совсем недавно прошла через тяжелое испытание, это вдвойне тяжело. Мне показалось, что от ужаса у меня вот-вот остановится сердце. Я успел подхватить Робин на руки. Вызвали «Скорую». Хотя мы находились на территории больничного комплекса в Седарс-Синай, мою жену должны были доставить в отделение реанимации, находившейся в каких-нибудь ста метрах, работники «Скорой помощи». Это был один из примеров ничем не оправданного бюрократизма.

Вскоре стало ясно, что с моей женой что-то не так. Анализы показали, что после родов плацента была удалена не полностью, и это оказывало губительное воздействие на весь организм. Он воспринимал присутствие в нем остатков плаценты как враждебное вмешательство. Робин положили в больницу, чтобы очистить матку от остатков плацентарной ткани. Я приносил к ней Тейлор, чтобы Робин повидалась с дочкой и могла ее покормить. Эта ситуация сама по себе тоже была сильным стрессом, но в то же время я чувствовал себя нужным. Иногда бывает так, что тесная эмоциональная и иная связь между матерью и ребенком делают отца лишним. К счастью, в нашем случае этого не произошло. Как раз тогда к нам приехала моя сестра Эми. Она на время превратилась в сиделку, и ее помощь оказалась просто неоценимой.

Когда Тейлор исполнилось два года, я предложил Робин завести второго ребенка. К этому времени я стал работать значительно больше, в то время как у Робин профессиональная нагрузка заметно снизилась. По поводу первого ребенка решение мы принимали вместе, сказал я, теперь слово только за тобой.

– Пусть все останется как есть. Меня все устраивает, – ответила Робин.

Заводить второго ребенка она не хотела.

Я снова поднял этот вопрос, когда Тейлор исполнилось три. Робин сказала, что не испытывает желания завести еще одного ребенка. Возможно, тут сказались осложнения при первой беременности и родах. Наверное, так оно и было.

Я же так настаивал на втором ребенке главным образом потому, что мне хотелось, чтобы у Тейлор был брат или сестра. В моей семье ситуация сложилась так, что я просто не знаю, что бы я делал, если бы не поддержка моего брата. Правда, в нашей с Робин и Тейлор семье обстановка была куда более благоприятная, чем в свое время у меня. Так что вопрос о брате или сестре, безусловно, не стоял так остро. Поэтому я уступил Робин, и мы не стали ничего менять.

С одним ребенком путешествовать гораздо легче, чем с двумя. Поэтому мы часто брали Тейлор с собой. Очевидным фактом является то, что, когда в семье единственный ребенок, он гораздо больше времени проводит в компании взрослых, чем среди детей. Наша дочь всегда чувствовала себя комфортно среди больших дядей и тетей. Впоследствии она привыкла общаться и с другими детьми, но это заняло какое-то время.

С очень раннего возраста Тейлор стала проявлять интерес к актерской профессии. Мы же с Робин старались сделать так, чтобы она по возможности получала общие знания, а не узкопрофессиональные. Конечно, некоторые дети, которые с ранних лет начинают готовиться к актерской карьере, в конечном итоге добиваются многого. Но, поверьте, далеко не все. Это очень тяжелый путь. Мы с женой хотели защитить дочь от преждевременных трудностей и разочарований, чтобы у нее было нормальное детство. Ведь у нее впереди была еще целая жизнь.

Великий театральный гуру Константин Станиславский когда-то сказал: «Любить надо искусство в себе, а не себя в искусстве». Я часто вспоминаю эти слова и стараюсь жить в соответствии с этой формулой. Работай, оттачивай свое мастерство, наслаждайся успехом. Но, даже если получишь Оскара, разбогатеешь, будешь разъезжать на лимузине, не допускай самовлюбленности – в противном случае будешь обречен на провал. Нельзя, чтобы деньги, лимузин и прочие атрибуты успеха заслоняли главное. Мой отец стремился именно к ним. Я же хотел прожить другую жизнь, не такую, как он. И для своей дочери я тоже хочу другой жизни. Главное – это увлеченность делом, вдохновение, удивительные открытия, которые делают возможными творчество. Со всем остальным надо быть очень осторожным.

Когда меня в первый раз номинировали на «Эмми», Тейлор была еще совсем маленькой. Мы с Робин пригласили няню и отправились на церемонию вручения премии. Это был замечательный вечер. Когда мы вернулись домой и я расплатился с няней, вдруг выяснилось, что мусор на кухне издает просто непередаваемый смрад. Робин вручила мне пакеты с отходами, и я, держа их на вытянутых руках, чтобы ненароком не запачкать мой смокинг, отправился к помойным бакам неподалеку от дома.

По пути я вдруг подумал, как странно устроена жизнь. Всего какой-то час назад вокруг меня были шикарно одетые мужчины и женщины, официанты с подносами, нагруженными бокалами с шампанским. Я раздавал автографы, а вокруг то и дело мерцали вспышки фотокамер. А теперь я иду к помойке, держа в руках мусорные пакеты со зловонным содержимым. Не удержавшись, я улыбнулся.

Так и должно быть, подумал я. В жизни все должно быть сбалансировано. Да, конечно, шоу-бизнес привлекает огромное количество недостойных, неискренних людей и шарлатанов, потому что им кажется, что в этой сфере можно добиться успеха легко и быстро, не прилагая больших усилий. Да, временами в нашей профессии на гребне волны оказываются поверхностные люди. Но на взбитых сливках невозможно построить нечто прочное. Робин привнесла в мою жизнь ту самую стабильность, которая была мне очень нужна – как актеру и как просто человеку. Рождение дочери лишь укрепило этот фундамент. И моя работа должна была воздать за это всем нам сторицей.

Исповедующийся

Когда в 1994 году я приехал на встречу выпускников нашей средней школы, окончивших ее двадцать лет назад, я состоял в счастливом браке и был отцом маленького ребенка. Откровенно говоря, я собирался признаться Кэролин Кизл, как много она значила для меня в детстве. Ранее я рассказал Робин о том, какую нежность я когда-то испытывал к этой девочке и как я был расстроен и подавлен, когда упустил шанс подружиться с ней. Робин с пониманием отнеслась к моему намерению. Она сказала, что будет правильно, если на встрече выпускников я в самом деле поговорю с Кэролин, даже из любопытства хотела сама с ней познакомиться.

У стола регистрации я получил значок с моими именем и фамилией, но без фотографии – моего снимка в хранящемся в школе альбоме не оказалось. Это, на мой взгляд, красноречивее всяких слов говорило о том, каким я был и какое место занимал в школьной жизни в свое время.

Я знал, что Кэролин, которая в школьные годы была весьма активной девочкой, обязательно приедет на встречу, и попросил двух бывших одноклассниц проверить в регистрационных списках, прибыла она или еще нет. Они переглянулись, а затем одна из них шепотом сообщила мне, что Кэролин, к сожалению, не приехала и не могла этого сделать. Оказывается, она погибла в автокатастрофе в 1977 году, через несколько лет после окончания средней школы.

Пораженный, я застыл на месте. В конце концов женщина, которая передала мне эту печальную весть, попросила меня отойти в сторону, чтобы не мешать другим гостям регистрироваться. Я поблагодарил ее и ушел. Когда я рассказал Робин о печальной судьбе Кэролин, она сразу же поняла, что для меня это была огромная потеря.

Люди постоянно гибнут в автомобильных авариях. Но Кэролин? Нет, только не она. По сути, я едва знал ее, но, несмотря на это, очень скучал по ней, и известие о том, что ее больше нет, наполнило мою душу горечью. Она ушла, не познав счастья семейной жизни, рождения детей, не сделав карьеры. А я, как оказалось, так никогда и не смогу рассказать ей о своем теплом отношении к ней, поблагодарить за душевную щедрость. Она была очень дорога мне, и я еще долго испытывал боль от осознания того, что ее больше нет.

Тим Уотли

Получив роль Тима Уотли, «звездного дантиста», в комедийном сериале «Сайнфелд», я очень обрадовался. Дело в том, что, хотя роль была маленькая, я уже давно был поклонником этого шоу – на мой взгляд, лучшего в комедийном жанре в то время. Оно было в каком-то смысле революционным, поскольку его сюжет не делился на главные и второстепенные истории. В каждой серии сюжеты гармонично переплетались, создавая на редкость интересное общее полотно и давая возможность максимально полно раскрыть характеры четырех основных персонажей. Сейчас этот сериал назвали бы комедией положений. В большинство других сериалов актеров приглашали на эпизодические роли, чтобы внести в сценарий некий юмористический элемент. В «Сайнфелде» это делалось для того, чтобы показать новые, неожиданные грани характеров главных героев. Это была замечательная идея.

Первая серия, в которой я снялся, называлась «Магазин мамы и папы». В ней угадывается некий отсыл к «Полуночному ковбою». Сюжет достаточно прост. Тим устраивает вечеринку в Верхнем Вест-Сайде. Джерри Сайнфелд на нее не приглашен. Или все-таки приглашен? Джерри не может сказать это определенно. Между тем Джордж Констанца покупает подержанный автомобиль, который, по его мнению, мог в прошлом принадлежать актеру Джону Войту. Джордж находится на седьмом небе от того, что ездит на машине, за рулем которой когда-то сидел такой известный человек, «звезда» киноэкрана. Джерри, однако, заставляет Джорджа усомниться в том, что приобретенный им «Крайслер Ле Барон» в прошлом действительно был собственностью Джона Войта. В какой-то момент Джордж находит в перчаточном ящике карандаш со следами зубов. Другой член четверки главных персонажей, Крамер, говорит Джорджу: «Если ты захватишь этот изгрызенный карандаш на вечеринку, которую устраивает Тим Уотли, то он как дантист сможет определить, действительно ли это следы зубов именно Джона Войта». Да, я забыл сказать, что незадолго до всех этих событий Джон Войт укусил Крамера за руку. В итоге оказывается, что Тим знаком с Джоном Войтом, и тот тоже может оказаться одним из гостей! Джордж ликует – он явно не рассчитывал, что ему так повезет. Однако, увы, выясняется, что речь идет о другом Джоне Войте – парадонтологе.

«Сайнфелд» завоевал огромную популярность. На улицах до сих пор можно встретить множество фанатов этого сериала, которые пересматривали каждый эпизод десятки раз. Практически все они, когда случайно видят меня на улице, издают протяжный крик:

– УООООТЛИИИ!

Многие из них считают, что мое появление в сериале было частью некоего плана. Но я снялся всего в шести эпизодах, и каждый из них, по идее, должен был стать для меня последним.

Во время съемок я мог в полной мере оценить комедийный дар легендарного Джерри Сайнфелда (его фамилия совпадала с названием сериала, где он играл главного героя – самого себя). Он обладал удивительным чутьем. Несколько раз бывало так, что он предлагал мне чуть изменить ту или иную шутку, и вдруг – бац! – проходная сцена становилась удивительно смешной. Впрочем, все остальные исполнители главных ролей также были блестящими профессионалами. Приходя на съемочную площадку, я словно становился участником семинара по комедийному мастерству.

Второй создатель сериала, Ларри Дэвид, также великолепный комик, всегда ставил на первое место не героев, а историю, сюжет – а уж потом решал, кто из персонажей будет участвовать в очередной серии. А что, если Крамер будет вести себя так, что по ошибке все станут принимать его за сумасшедшего? Нет, лучше пусть он будет пьяным. Нет, и это не годится. Лучше так: он побывал у зубного врача, и тот накачал его новокаином. Отлично! Что ж, давайте возвращать Тима Уотли. Примерно так родилась одна из лучших серий под названием «Джимми».

В том, что касается шуток, Джерри придерживался одного правила: если человек принадлежит к какой-то группе – национальной, профессиональной или любой другой, – он может шутить, опираясь на особенности этой группы. Если он одиночка – ему этого делать не следует. В один прекрасный момент Ларри Дэвид и Джерри заявили: «Нам нужен кто-то очень ехидный, кто будет своими остротами изводить Сайнфелда. Пусть этот человек примет иудаизм и будет подкалывать Джерри шуточками на национальную тему. Уотли!»

Итак, Тим стал иудеем и тут же начал выдавать остроты про евреев. А когда раздраженный Джерри смотрит на него с явным неодобрением, заявляет:

– Мы как народ умудрились просуществовать три тысячи лет исключительно благодаря чувству юмора.

– Пять тысяч, – хмуро поправляет его Джерри.

– Ладно, пять. Еще лучше. Ладно, Хрисси, дай-ка мне тюбик с фторидом.

То, что Тим принял иудаизм всего несколько дней назад и уже позволяет себе шутки о евреях, выводит Джерри из себя – разумеется, исключительно по сценарию. Это было сделано просто замечательно.

В одной из серий, последовавших за «Джимми», Джерри очень сокрушается по поводу того, что на столике в приемной Уотли разложены номера журнала «Пентхаус». Подумать только, в приемной дантиста! Затем, когда Джерри уже сидит в стоматологическом кресле, Тим вдруг заявляет, что его постоянный ассистент временно работает у доктора Сассмена, а его заменяет какая-то смазливая девица. И добавляет со скабрезной ухмылкой:

– Так приятно иногда поменяться!

Позже, когда Джерри приходит в себя после наркоза, ему вдруг начинает казаться, что Уотли и его ассистентка, пользуясь тем, что он какое-то время был без сознания, использовали его в каких-то гнусных сексуальных забавах. Почему, например, его рубашка не заправлена в брюки? Джерри уверен, что до того как его усыпили, его одежда была в полном порядке. А тут еще эти порножурналы! В общем, Джерри начинает подозревать Уотли в том, что он настоящий Калигула, скрывающийся под личиной дантиста.

Мы долго репетировали эту сцену. Затем пришли другие актеры и занялись другим эпизодом. Я остался на съемочной площадке, чтобы получше «обжиться» в обстановке стоматологического кабинета. Электрик, устанавливавший в это время свет, внезапно окликнул меня:

– Эй, а знаете, что нужно сделать, чтобы это действительно было смешно?

Меня немало смутили его слова. Мне даже показалось, что я ослышался.

– Что? – спросил я.

– Было бы гораздо смешнее, если бы вы перед тем как надеть маску с газом на Джерри, сами пару раз вдохнули из нее.

Подумав немного, я пришел к выводу, что электрик прав.

Когда мы вернулись к съемкам предыдущей сцены, я сказал, обращаясь к временной ассистентке:

– Шерил, дайте мне, пожалуйста, маску с веселящим газом.

Затем, взяв маску в руки, я поднес ее к лицу и с видимым наслаждением сделал глубокий вдох. Джерри от смеха чуть не вывалился из кресла. Расхохотался и Ларри Дэвид.

Нам пришлось сделать множество дублей.

– Джерри, ты должен прекратить смеяться, – убеждал актера режиссер Энди Экерман.

Но всякий раз, когда я подносил маску к лицу и делал вдох, все буквально покатывались от хохота, в том числе Джерри. В конце концов нам все же удалось снять один дубль, в котором он сумел сдержаться. Именно он и вошел в окончательный вариант серии.

После съемок все хвалили меня и говорили, что моя идея с маской была просто замечательной. Я показал пальцем на электрика, который подсказал мне удачную мысль. Все с удивлением уставились на него. Электрик молча пожал плечами.

Никогда не знаешь, кто может подсказать тебе что-нибудь дельное.

Лейтенант Гордон Дентон

Сериал «Южный Бруклин» поначалу казался весьма интересным проектом. В работе над ним принимали участие опытные сценаристы и талантливые актеры. Выпускающим продюсером был Стивен Бокко. Съемками руководил Дэвид Милч, прославившийся благодаря сериалу «Полиция Нью-Йорка». Он был удивительно умным и одаренным человеком.

Я удачно прошел пробы, прочитав двухстраничный диалог, и получил приглашение на роль. Мне предстояло сыграть полицейского из отдела внутренних расследований. Его работа состояла в том, чтобы проверять работу других копов и выявлять среди них коррупционеров и нарушителей закона. Начинал он обычно с простых вопросов: где вы были тогда-то в такое-то время? Допрашиваемые отвечали весьма неохотно. Затем лейтенант Гордон Дентон разражался монологом, в котором демонстрировал удивительные способности к дедукции. Сказать ему, как правило, было что. Я заранее знал, что многие сцены должны будут держаться именно на нем, и понимал, что работа мне предстоит непростая и потребует подготовки.

За неделю до начала съемок я попросил предоставить мне сценарий, но мне ответили, что он еще не готов. Прошли вторник, среда, четверг – по-прежнему ничего. В понедельник я должен был появиться на площадке. Может быть, начало моего участия в съемках отложили, перенесли на более позднее время? Я снова позвонил на студию.

– Скажите, а я работаю в понедельник? Мне необходим сценарий, чтобы подготовиться.

– Да, конечно, не беспокойтесь. Мы пришлем вам выдержки.

Я прождал всю пятницу и субботу, но телефон по-прежнему молчал. Ничего не изменилось и в воскресенье. Вечером, когда я уже собираться лечь спать, чтобы встать по будильнику в шесть утра, вдруг зажужжал факс. В те времена пришедшее послание приходилось отрезать ножницами от разматывающегося рулона специальной бумаги. Из аппарата выполз длиннейший свиток с огромным диалогом. Затем еще один – такой же громадный. И все это я должен был запомнить наизусть за несколько часов, остававшихся до утра. Спокойной ночи, Брайан!

Развернув один из рулонов, я прочитал: «Хопкинс спускается вниз». Интересно, подумал я, кто такой Хопкинс? Еще один полицейский? Осведомитель? Так или иначе, было ясно, что я не успею ни заучить все свои реплики, ни понять, кому и по какому поводу они адресованы. Выспаться мне, понятное дело, не удалось.

Неудивительно, что, прибыв на съемочную площадку, я чувствовал себя разбитым. Мы приступили к съемке первой сцены. Помощник режиссера по сценарию то и дело громко зачитывал вслух реплики, которые я «забыл». Разумеется, от этого я чувствовал себя скованным. Ни один актер не может сделать свою работу хорошо, если у него нет возможности расслабиться.

Я сказал Джону Тенни, исполнителю главной роли:

– Послушай, я не могу так работать. Я же не отрываю глаз от шпаргалок. А выучить свою роль у меня не было возможности. Так не может продолжаться, Джон. Где сценарий?

Кажется, в тот момент шли съемки двенадцатой серии. Джон ответил мне:

– В последний раз мы видели сценарий, когда снимали серию номер четыре.

Познакомившись с другими актерами, занятыми в сериале на постоянной основе, я сказал:

– Я не хочу показаться невежливым, но мне бы хотелось узнать хоть что-нибудь о ваших героях. Мне нужно это сделать прямо сейчас.

Это было все, что в моих силах.

Помню, как-то раз я приехал на съемки рано утром. Было холодно. Я подошел к будке охранника. Она была совсем маленькой – просто удивительно, как внутри помещался стул с сидящим на нем человеком. Охранник высунул голову в крохотное окошко, проверил мой пропуск и махнул мне рукой, давая понять, что я могу пройти. Но я еще пару секунд оставался на месте, глядя на него. Охранник явно мерз – он дул на руки и потирал их друг о друга, пытаясь согреться. Так вот, представьте себе – в тот момент я ему позавидовал. Для меня было бы проще сидеть в тесной будке и мерзнуть, получая по 3 доллара 85 центов в час, чем сниматься в сериале в таких странных, непонятных мне условиях, в которых я оказался.

Через пять дней такой работы я дошел до ручки. Робин всерьез беспокоилась за меня.

– Тебе надо уйти, – убеждала меня она.

Раньше она никогда не говорила ничего подобного. Правда, она никогда раньше не видела меня в таком состоянии. Я позвонил в офис Дэвида Милча и попросил соединить меня с ним, но его на месте не оказалось. На следующий день мне позвонил мой агент и сказал, что Милч и остальные хотят знать, в чем дело. Я объяснил.

После этого мне позвонили продюсеры.

– Что не так? – поинтересовались они.

Я сообщил, что не могу работать в условиях, сложившихся на съемочной площадке, и что я покидаю проект.

– Нет, нет, пожалуйста, не надо, – услышал я. – Вы стоите в плане до конца года.

– Простите, но я все-таки ухожу – после окончания съемок той серии, над которой сейчас идет работа. Этот проект меня сильно разочаровал.

Да-да, мой контракт распространялся только на одну серию, так что никто не мог упрекнуть меня в том, что я нарушаю заключенное соглашение.

– Брайан, те проблемы, о которых вы говорите, совсем не отражаются на вашей игре. Вы просто не видите себя со стороны. Ваша работа великолепна. Все просто прекрасно.

– Это не может быть прекрасно, потому что я не понимаю, что я делаю. Я думаю только о тексте, только о том, что означают слова, которые я произношу, и боюсь забыть свою реплику. На мысли о характере героя у меня просто не остается времени. Из-за вас я прихожу на съемки неподготовленным. По этой причине у меня уже целую неделю болит голова. Я не сплю и нахожусь на грани нервного срыва. Так что я просто не могу продолжать.

Это был один из всего двух случаев в моей актерской карьере, когда я не получал удовольствия от работы.

Продюсеры понимали, с какими проблемами сталкивается проект, и, в общем, отнеслись к моим словам сочувственно. Я подозреваю, что Милч в то время отдавал большую часть сил и времени «Полиции Нью-Йорка», и от этого страдала работа над «Южным Бруклином». Так или иначе, многообещающий проект превратился в катастрофу. Это понимал и я, и продюсеры, но они пытались вопреки очевидному все же удержать тонущий сериал на плаву.

– Пожалуйста, останьтесь, – уговаривали они меня.

Но я был тверд.

– Нет, я не останусь. Нет таких денег, ради которых я взялся бы за эту работу снова.

И тут один из продюсеров предложил замечательную идею.

– Если вы уйдете сейчас, это создаст серьезные проблемы другим актерам и всему сериалу. Давайте мы доснимем серию, в которой вы уже задействованы, а потом убьем вашего героя. Иначе мы из-за вашего ухода можем надолго подвиснуть.

Я несколько смягчился.

– Хорошо, согласен, но с одним условием. Вы должны дать мне сценарий за неделю до начала съемок.

Мои собеседники кивнули.

– Повторяю, за неделю.

– Сценарий будет у вас к понедельнику.

Увы, ничего не изменилось. Мне оставалось досняться всего в двух сценах. Во время предпоследней я снова бродил по съемочной площадке с налитыми кровью глазами, страдал от головной боли и находился в таком состоянии, что не мог запомнить даже элементарных вещей. На седьмой или восьмой день я попросил дать мне карточки с текстом.

– Но мы никогда прежде ими не пользовались. Мы не думаем, что Дэвид на это согласится.

Однако мне было уже все равно. Меня не волновало, как отнесется к моей просьбе Дэвид. Да, мне нужны шпаргалки, твердо заявил я. Теперь во время съемки я, произнося текст, смотрел не в глаза партнеру, а на бумажку, которую держал в руках. Это была не актерская игра – это было просто зачитывание реплик. Халтура. Но у меня не было выбора.

Не представляю, как можно работать в таком хаосе. Джеймс Сиккинг, еще один участник сериала, очень метко сказал по этому поводу: «Нам попросту подрезали крылья». Не имея времени на подготовку к съемкам, мы даже текст не могли нормально осилить.

Доснявшись в предпоследней своей сцене, я поинтересовался у продюсера, который пообещал заранее снабдить меня сценарием:

– У вас есть что-нибудь для меня? Я имею в виду текст для следующей сцены?

Сценария и на этот раз не оказалось. Таким образом, этот человек не сдержал свое слово. И я всерьез виню его за это. А себя – за то, что проявил наивность и излишнюю доверчивость.

Несмотря на то, что контракт можно было считать разорванным, я все же поучаствовал в работе над сценой – последней для меня в сериале «Южный Бруклин». К счастью, диалогов там было немного. Мой герой находился в одиночестве в раздевалке. Внезапно – БУМ! – прогремел взрыв, и раздевалки не стало. Как и лейтенанта Гордона Дентона.

Ланс

Мой отец никогда не сдавался. Снова и снова он писал сценарии и романы, продолжая надеяться, что в один прекрасный день ему наконец улыбнется удача. Именно мечта об успехе держала его на плаву. Добиться исполнения мечты – это здорово, но еще важнее ее иметь.

Важнее иметь мечту, чем добиться ее осуществления. Именно эта мысль была положена в основу фильма, в котором я выступил в качестве сценариста и режиссера в 1998 году. Он назывался «Последний шанс». Я хотел сделать его подарком для Робин – или, если хотите, адресованным ей любовным посланием. Поэтому я постарался создать героиню, которая заинтересовала бы мою супругу, и ей бы захотелось изучить ее характер. К тому же мне нравилась идея совместного с ней творчества. Создавать нечто вместе с Робин было очень приятно – я знал, она способна на завораживающую, просто удивительную актерскую игру, и она это доказала.

Героиня Робин – женщина, чувствующая свое бессилие, так как в жизни у нее не осталось выбора. Она во всем разочаровалась и утратила надежду. Она замужем за моим героем по имени Ланс, который в средней школе был подающим надежды футболистом и лучшие дни которого явно позади. Этот человек никогда не работал в полную силу, никогда не задействовал весь свой потенциал. Он инфантилен – этакий взрослый мальчик. Отличная роль для меня.

Супруги жили в пустынной местности где-то в штате Калифорния, в каком-то захолустье. Мой герой всю жизнь оправдывал свою неудачливость и отсутствие амбиций тем, что вырос в маленьком городке, где у него не было никаких перспектив. В какой-то мере характер этого героя мне помогла придумать моя собственная мать. Она принадлежала к тем, кто в своих неудачах всегда обвиняет обстоятельства и других людей, но никак не себя.

Для Робин у меня была отведена роль официантки в кафе под названием «Последний шанс». Она много работала и несла бремя своей нелегкой жизни с достоинством. Но при этом у нее не было надежд на то, что ее жизнь когда-нибудь изменится. Она была весьма прагматичной: «Не знаю, зачем нужны мечты. Они не помогают человеку сделать его работу. Они только дают ложные надежды».

Однако все изменилось для этой женщины, когда однажды в местечке, где она жила, сломался грузовик, и его водитель был вынужден остановиться в мотеле, в котором она работала. Он сказал ей: «Я не верю, что надежда может быть ложной – она у тебя или есть, или нет».

Эта простая фраза изменила взгляд моей героини на жизнь – а следовательно, и открывавшиеся перед ней перспективы. Надежда в самом деле может создавать возможности. Когда человек начинает смотреть на мир по-другому, у него появляется выбор.

Я верил в этот фильм и делал все возможное, чтобы он был закончен как можно скорее. Работу над ним несколько раз пришлось останавливать. Сначала к нам выстроились в очередь сразу несколько известных актеров, но затем часть из них вышла из игры, получив другие, вероятно, более интересные предложения. Весной мы уже окончательно были готовы приступить к съемкам, как вдруг мне предложили очень выгодную работу в рекламном проекте, так что нам снова пришлось сдвигать даты. Апрель в пустыне еще можно вытерпеть. Но июль – это настоящий ад. Тем не менее дальше откладывать было невозможно. Поэтому в самый разгар летней жары мы отправились в Пайонир-Таун, стоящий на выжженной солнцем земле в районе Юкка-Вэлли, Калифорния. Там находилась студия «Олд вест», построенная еще в 1940-х годах. Все актеры жили в одном мотеле. Сам мотель и имевшийся при нем ресторан стали нашими основными декорациями.

Бюджет у нас был ограничен – всего 300 тысяч долларов. Кому-то, возможно, эта сумма покажется большой, но для съемок фильма на тридцатимиллиметровой пленке этого очень мало. Мы экономили буквально на всем. Помнится, брали обрезки пленки, оставшиеся после работы над лентами с большими бюджетами, и вставляли их в камеру, когда знали, что нам предстоит снимать короткий эпизод.

Робин настояла на том, чтобы мы с ней поселились отдельно. Она решила, что так ей будет легче настроиться на роль. Кроме того, я выступал в роли и актера, и режиссера, и продюсера, поэтому вокруг меня постоянно толпился народ и стоял шум и гам.

В комнате Робин царил безукоризненный порядок. Это как нельзя лучше соответствовало характеру ее героини.

Мой номер был полной противоположностью – и это также было вполне в духе моего героя.

Такая обстановка оказалась идеальной и по другой причине.

Патрик Крамп

Когда я вернулся со съемок в пустыне, время уже поджимало. На монтаж «Последнего шанса» у меня оставалась всего пара недель. Деньги тоже должны были вот-вот кончиться. Я приступил к последнему этапу работы, даже толком не побрившись и не помывшись.

Через три дня мне позвонил мой агент.

– Послушай, я знаю, что ты только что вернулся. И понимаю, что ты в цейтноте с монтажом ленты. Но проводятся пробы на сериал «Секретные материалы». Там для тебя есть хорошая роль.

Что я мог ответить? Мы с Робин поставили 150 тысяч долларов на «Последний шанс». Остальные деньги нам удалось наскрести, занимая у друзей и родственников. У нас была пятилетняя дочь. По сути я был банкротом. Как я мог отказаться от такого предложения?

Агент объяснил мне, что мой герой – неудачник из какой-то глуши, к тому же антисемит. Я взглянул на себя в зеркало. Сальные волосы, встопорщенные усы, красные глаза… Я сказал агенту, что, скорее всего, справлюсь.

Пройдя пробы, я получил роль. Серия называлась «Гонка». Я играл некоего Патрика Крампа. Вот в чем состояла суть сюжета. Помимо того, что мой герой был редкостным идиотом и асоциальным типом, он еще и постоянно страдал сильнейшими головными болями. Легче ему становилось только тогда, когда он мчался на машине в западном направлении со скоростью не менее восьмидесяти миль в час. Если бы он не делал этого время от времени, его голова просто взорвалась бы изнутри.

Жена Патрика Крампа в самом начале серии примирилась со своей печальной судьбой. Агент Малдер (Дэвид Духовны) как-то раз садится к моему герою в машину (не помню, почему моя голова не взорвалась именно в этот момент) и гонит ее в сторону заходящего солнца. К сожалению для Крампа, эта гонка началась в Западной Неваде, а вы знаете, что случается с теми, кто путешествует на автомобиле через Америку в западном направлении: в итоге все дома и прочие строения куда-то исчезают, и вы оказываетесь в пустыне.

Худшей компании для Малдера, чем Патрик Крамп, и придумать было нельзя. Он желчный и раздражительный, он расист, наконец, у него отвратительная внешность. Большинство писателей и сценаристов смягчили бы образ Крампа, сделали бы его более любезным и симпатичным, тем самым создавая нужную атмосферу для спасения хорошего человека от смерти. Но в данном случае сценарист снабдил Крампа таким количеством отрицательных черт, что Малдер встал перед моральной дилеммой: стоит ли спасать такого отвратительного типа только потому, что он является человеческим существом? Это заставило зрителей самих задаться вопросом: а как бы поступил я в такой ситуации?

Это было мое первое знакомство с творчеством сценариста Винса Гиллигана, который выписал этот сюжет исключительно тонко и изящно.

Винс чувствовал, что для того чтобы публика окончательно не отвернулась от этой истории, нужно было все же сохранить какие-то человеческие качества Крампа, несмотря на всю его одиозность. Поэтому Винс искал актера, способного сыграть злодея и вызвать у зрителей сочувствие, когда тот умирал. Другими словами, требовался персонаж, которого можно было бы одновременно любить и ненавидеть. В итоге Винс выбрал меня.

Эта работа доставила мне огромное удовольствие. Но все же все мои мысли в то время были так или иначе связаны с моим фильмом. Чек, полученный за участие в съемках «Секретных материалов», помог мне закончить работу над ним.

Винс относился ко мне очень доброжелательно. Но, насколько я помню, больше мы с ним никогда не встречались – до определенного момента. Я сделал свою работу, и на этом мы расстались.

Участник проб

Многие телешоу и сериалы не доходят до показа. Думаю, примерно 65 процентов умирают еще до того, как их успевают оценить зрители. Начинать работу над новым телепроектом означает пускаться в такое же рискованное предприятие, как, скажем, открытие ресторана. А может, и еще более ненадежное и непредсказуемое. Получив роль в новом шоу, вы, конечно, надеетесь на то, что оно «пойдет», но никогда не можете твердо на это рассчитывать.

В 1990-е годы меня наняли для участия в съемках «Шоу Луи» с Луи Андерсоном, Полом Фейгом и Лорой Иннес. Мы сделали полдюжины серий, после чего сериал остановили. Режиссером была Дайан Инглиш. Именно она в свое время создала сериал «Мерфи Браун». Она лично присутствовала на съемках всех до единой серий этого шоу на протяжении одиннадцати лет работы над ним, но когда снимали «Шоу Луи», ее не было на площадке во время съемок трех эпизодов из выпущенных шести. Они с Луи не очень ладили.

В то время Луи при всех своих талантах был не готов тащить сериал в одиночку. Это было слишком сложно и для него, и для нас, остальных актеров. Ни одну сцену мы не могли снять на одном дыхании – нам все время приходилось прерываться и делать дубль за дублем. Нам не хватало какого-то общего ритма, сплоченности коллектива. В общем, работа не клеилась.

В той же студии, совсем рядом с нами, проходили съемки другого сериала. Гримерная актера, исполнявшего в нем главную роль, находилась рядом с гримеркой Луи. По традиции, пока звукооператоры настраивали свою аппаратуру, члены съемочных групп собирались в этих помещениях и наскоро проговаривали свои реплики, чтобы быть в максимальной готовности к моменту начала съемок. Работа над тем, другим шоу, шла в точности по тому же графику, что и у нас. Поэтому когда мы «пробегались по тексту», то же самое делали и наши «соседи». У нас процедура выглядела довольно занудно. Между тем из-за стены до нас то и дело доносились взрывы хохота. Нас это сильно раздражало. Мы пребывали в настолько подавленном настроении, что успешная работа других вызывала у нас профессиональную ревность! «Кому может быть интересен сериал про появление на Земле пришельцев?» – с презрительной усмешкой спрашивали мы друг у друга.

Выяснилось, что очень многим. «Третья планета от Солнца» со временем стала настоящим хитом. Наш сериал – нет. Я окончательно понял, что наше детище с треском провалилось, когда прочел на первой странице «Лос-Анджелес таймс», что Луи Андерсону не нравится его новый сериал.

Время от времени я снимался в «Третьей планете от Солнца» в качестве приглашенного актера. Признаюсь, я рассказывал членам съемочной группы, как ненавидит их команда «Шоу Луи» и как брызжет ядом в их адрес. Реакцией был добродушный смех. Я был рад, что мне удалось найти элемент юмора в той ситуации. Правда, когда я находился на съемочной площадке во время работы над «Шоу Луи», мне было не до смеха.

Довольно долго все шло по одной и той же схеме. Я проходил пробы, снимался в пилотном эпизоде, затем, если повезет, в паре-тройке серий, а вскоре после этого сериал закрывали. Был, впрочем, и другой, тоже довольно типичный вариант развития событий: я удачно проходил пробы, а затем, когда роль вот-вот должна была достаться мне, ее отдавали другому актеру.

Должен сказать, что процесс отбора на роли телесериалов – это своеобразная «чашка Петри» для появления и разрастания сомнений в самом себе. Обычно бывает так: для пилотных выпусков ты сидишь и ждешь вместе с другими кандидатами, пока тебя вызовут. Когда это происходит, ты входишь в кабинет и видишь человек двадцать в безукоризненных деловых костюмах, которые сидят за длинным столом и смотрят на тебя без всякого выражения. Кто-то из них с тобой здоровается, кто-то нет. А дальше начинается представление. Обычно на первом этапе на каждую роль отбирают по три претендента, но в некоторых случаях их количество может доходить до восьми. Оказавшись в комнате, ты очень нервничаешь, но все заканчивается быстрее, чем ты успеваешь что-либо сообразить. Ты выходишь за дверь и снова принимаешься ждать. Тем временем в кабинет один за другим входят другие кандидаты – и снова выходят, как и ты. После того, как все побывают за дверью по разу, начинается второй тур, который повторяет первый. За это время ты успеваешь проанализировать все свои действия во время первого захода в кабинет и найти с десяток допущенных огрехов, думаешь, как бы исправить их, если у тебя будет возможность попасть в кабинет снова. Впрочем, бывает и так, что ты доволен собой. Однако твои конкуренты рядом. И ты встречаешь их у питьевого фонтанчика. Тебе вдруг начинает казаться, что тип, который подошел к фонтанчику перед тобой, почему-то тоже расплывается в самодовольной улыбке. Напившись, ты снова садишься и стараешься не смотреть на него, делая вид, что совершенно спокоен. Временами ты даже улыбаешься своим соперникам, словно желаешь им удачи. На самом же деле ты жаждешь, чтобы все они признались, что все сделали хуже некуда и наверняка провалились. Все это просто ужасно.

Но все молчат. Мы же актеры. Умение выглядеть спокойным и невозмутимым, испытывая сильное нервное напряжение, – это, по идее, наш конек. Поэтому ты напускаешь на себя безмятежный вид, а в голове у тебя пульсирует одна мысль: только бы взяли, только бы взяли. Ты в нетерпении смотришь на дверь, за которой решается твоя судьба. Ожидание может продолжаться пять минут, а может и полчаса. Наконец дверь распахивается, выходит директор по кастингу и говорит: вы все показали себя очень хорошо, а теперь спасибо, все свободны.

Ты отправляешься домой, а в голове у тебя продолжают лихорадочно роиться мысли. Нашли ли они того, кто им нужен? Или им не понравился никто? Значит, им придется продолжить пробы? Когда, где?

А, черт бы его побрал. Тут никогда не угадаешь. Через некоторое время тебе вдруг звонит твой агент и говорит: поздравляю! Ты получил роль! Но чаще никто не звонит и ничего не происходит.

Такова реальность. Далеко не всегда все решает только талант. Если вы хотите стать успешным актером, вам необходимы твердый характер и самообладание. Если вы все силы бросите на то, чтобы получить ту или иную роль, очень скоро вы станете нервным, злобным и завистливым типом. И в этом случае вы обречены на неудачи.

Вернувшись в 1978 году из нашего с братом совместного путешествия по стране на мотоцикле, я утвердился в мысли, что хочу зарабатывать на жизнь актерской профессией. Неудачи – такая же гармоничная и неотъемлемая часть этой профессии, как и успех. Это как тот проливной дождь на автомагистрали Блю-Ридж. Есть вещи, с которыми приходится примириться, которые необходимо переждать. Важно понять простую истину: многие роли будут проходить мимо тебя, потому что режиссеры будут отдавать предпочтение кому-то другому. И еще одно: даже если ты пришелся ко двору, тебя могут уволить. Мы решили сменить направление. Ты слышишь такую фразу – и снова оказываешься не у дел. Тебе могут весьма искренним тоном сказать: мы продолжим работать вместе. И затем больше не обратиться к тебе ни разу. Твоему агенту могут сказать – в весьма вежливых выражениях, конечно, – что ты болван и ничего не умеешь. Или, наоборот, что ты великолепен. «Вау! Это просто фантастика! Нет, в самом деле. Он просто идеально нам подходит. Будем держать связь». И после этого – тишина. Так часто бывает в нашем бизнесе.

В первое время, сходив на пробы, я сидел у телефона и нервно хрустел пальцами, а затем, узнав, что не получил роль, надолго погружался в меланхолию. Может, я что-то сделал не так?

Однако лет двадцать назад все изменилось. Я перестал чересчур остро воспринимать негатив, предаваться самоедству после проб, соревноваться со всеми подряд, завидовать чужой удаче. Сделать это оказалось просто, когда я понял, что у меня просто нет другого выхода. Но для того, чтобы понять это, понадобился не один год.

На ранних этапах своей карьеры я много суетился. Снимался в рекламе, брался за роли приглашенного актера, постоянно бегал на пробы. Я тогда вполне прилично зарабатывал, но чувствовал себя, словно член университетской спортивной команды, который боится, что ему не достанется место в основном составе. Когда я рассказал о своих терзаниях Робин, моя замечательная жена организовала мне несколько сеансов у консультанта по саморазвитию Брека Костина. Он прекрасно умел работать с актерами и представителями других творческих профессий.

Брек посоветовал мне концентрироваться главным образом на процессе, а не на результате. Я должен был убедить себя, что отправляюсь на пробы не для того, чтобы получить что-то – работу или деньги. И не для того, чтобы соревноваться с другими кандидатами.

Я ехал на пробы, чтобы что-то дать.

Я отправлялся туда не для того, чтобы получить работу, а чтобы сделать ее. Продемонстрировать свое мастерство. Кажется, это так просто! Но штука была в том, что, когда я постоянно тревожился по поводу конечного результата, я не мог сосредоточиться на характере человека, которого мне предстояло сыграть во время проб, – и потому проваливался. А надо было думать именно об этом – только в этом случае моя игра могла выглядеть убедительной.

Когда мне удалось изменить свое отношение к делу, я сразу перестал быть просителем, перепуганным кандидатом на роль. Расслабившись, я получил то, чего мне так не хватало, – уверенность в своих силах. Я почувствовал себя свободным.

Теперь перед пробами я всегда внимательно изучал текст эпизода, а по возможности и весь сценарий, и пытался понять, чего именно от меня ждут. Если мой герой собирается убить своего коллегу, рассуждал я, значит, вполне логичными и обоснованными будут такие эмоции, как гнев, подавленность, страх перед разоблачением. Но моя работа состоит в том, чтобы демонстрировать не только ожидаемые эмоции, но и то, что человек может прятать где-то в глубине души.

Я научился завладевать вниманием тех, кто оценивал мою игру. Если я чувствовал, что для максимальной точности мне необходимо, чтобы со мной рядом находился кто-то еще, я просил директора по кастингу мне помочь.

– Что? Встать со стула? Хорошо, хорошо…

Директор по кастингу вставал, и наши лица оказывались на одном уровне. Это тоже бывало полезно, особенно в случаях, когда мне следовало произвести пугающее впечатление. Для этого я еще и подходил чуть ближе. Трудно сказать, как именно это работает. Но, так или иначе, во время проб мы привыкли находиться на определенной дистанции от тех, кто оценивает нашу работу. Даже незначительное ее сокращение вызывает определенную реакцию.

Да, конечно, после проб я далеко не всегда получал работу. Но это уже не было для меня так уж важно. Важным было то, что, выходя из комнаты, я был уверен: я сделал все, что мог.

Одно время у меня дома стояла корзина, куда я всякий раз, возвращаясь с кастинга, бросал скомканный сценарий фильма или сериала, на который пробовался. Потом в какой-то момент я перестал это делать – просто потому, что забыл об этой привычке. Я добился этого вовсе не усилием воли – все произошло само собой, потому что я перестал переживать из-за результатов проб.

Иногда, вспомнив о существовании корзины, я выуживал из нее один из бумажных комков и, развернув его, говорил:

– Ах да. Я помню этого парня.

В 1999 году я проходил кастинг на телеканале «Фокс». В результате роль досталась моему другу Корбину Бернсену. Я подошел к нему и сказал:

– Поздравляю, Корбин. Надеюсь, что шоу будет иметь успех.

И я вовсе не кривил душой, поверьте.

Еще один пилот как-то снимали на Эн-би-си. На пробы позвали меня и двух других актеров. В комнате, куда нас приглашали, сидели двадцать пять человек. Мы все отыграли тестовую сцену по два раза и выдержали долгое ожидание. В конце концов к нам вышел директор по кастингу и сказал:

– Нам очень неприятно так поступать… но лучше уж мы скажем все сразу. Видите ли, съемки начинаются в ближайший понедельник.

Роль, таким образом, досталась одному из моих конкурентов, который оказался свободным от других обязательств.

Я сказал себе: ну и ладно. Значит, он это заслужил.

И я действительно так подумал, честное слово.

Через четыре дня после этого кастинга на Эн-би-си мне позвонили и предложили попробоваться для сериала «Малкольм в центре внимания». Нужен был актер на роль отца главного героя. Я прочитал сценарий – он был великолепен. Тонкий юмор, гармоничные переходы – все было прекрасно. Проблемой было лишь то, что о моем герое было известно лишь одно: у него была буйная растительность на теле. Я не могу назвать себя совсем безволосым, но и чрезмерной волосатостью тоже не страдаю. Прочтя сценарий вторично, я стал искать, за что можно зацепиться.

Мать главного героя была прописана более подробно. Она была главой семьи, ярко выраженным альфа-самцом – только в женском обличье. Сильная, бесстрашная, остроумная, харизматичная. Я выписал все эти ее качества на бумажку. А затем, повинуясь неожиданному импульсу, написал напротив качества совершенно противоположные. Слабый. Запуганный. Туго соображающий. Немногословный. Потом я стал раздумывать над тем, каких полезных в браке качеств лишена супруга моего персонажа. В комедийном сериале это можно было бы обыграть. В конце концов я понял, что и у затюканного отца Малкольма имелся огромный юмористический потенциал.

Так я открыл для себя возможность разрабатывать характер персонажей, которые не были как следует прописаны в сценарии. Когда я пришел на кастинг, у меня в голове уже имелись кое-какие конкретные идеи.

Сценарист дал мне то, что на профессиональном языке называется «рыбой», а я сделал из этого полуфабриката целостный персонаж со своими характерными особенностями. Поэтому даже в той полудюжине строчек, которые произносил в пилотном выпуске Хэл, я сумел выдать некую «изюминку». Он казался равнодушным к своим домочадцам, но на самом деле его отстраненность и рассеянность представляли собой результат того, что он был слишком озабочен мыслями о семье. Когда они переполняли его сознание, он словно бы на время отключался от всего внешнего. Никакому зрителю не понравится персонаж, который не любит своих близких. Но мужчина, измотанный заботами о семье, – это совсем другое дело. Многим такое состояние наверняка было хорошо знакомо.

Я попал на пробы в самый последний момент – на съемочной площадке уже вовсю сооружали декорации для пилотного выпуска. Поскольку сценарист почти никак не охарактеризовал Хэла, подобрать человека на его роль оказалось непросто. Все это было мне на руку. Но я не думал о том, как мне использовать свое преимущество. Я думал о том, как мне наилучшим образом представить присутствующим Хэла. Помню, глядя на меня, сидевший на складном стуле Линвуд Бумер, создатель «Малкольма», буквально покатывался со смеху. В итоге роль отдали мне.

После того как пилот был отснят, Линвуд позвонил мне и сообщил, что телеканал «Фокс» одобрил его сериал и подготовительная работа быстро продвигается вперед. Правда, он не сказал мне, что руководство канала хотело переснять пилот и заменить меня на другого актера. «Фокс» решил пойти с Хэлом в другом направлении – явно не в том, в котором собирался идти я. Годы спустя я узнал, что Линвуд настойчиво убеждал руководителей канала, что меня нужно оставить и лучшего Хэла, чем я, не найти. И в конце концов преуспел в этом. Да, Линвуд боролся за меня. Он в меня верил. Каждому из нас нужен свой герой, и Линвуд Бумер стал им для меня.

Композитор

Я снимался в сериале уже год, когда мне вдруг позвонили из отдела по авторским правам на музыкальные произведения.

– Привет, как дела? Скажите, вы входите в БМИ или АОКАИ?

– Куда?

– В «Броадкаст мьюзик инкорпорейтед» или Американское общество композиторов, авторов и издателей?

– Эти организации имеют отношение к музыке, верно? – уточнил я.

– Да. Если быть точным, они объединяют композиторов. То есть всех, кто пишет музыку для кино и телевидения.

– Ясно. Нет, я в них не вхожу. А что?

– Видите ли, моя работа состоит в том, чтобы фиксировать исполнение самых разных музыкальных произведений в кино и по телевидению – даже если речь идет о фрагменте продолжительностью в какую-нибудь секунду. Взять, например, всем известную песню – поздравление с днем рождения. Две леди, сочинившее ее, здорово на ней разбогатели!

– Занятно, – хмыкнул я. – Но почему вы позвонили мне?

– Понимаете, ваш персонаж все время что-то насвистывает или мурлычет себе под нос. Технически это тоже считается музыкой, так что я должен это соответствующим образом зафиксировать. В принципе вы можете получать плату за это в качестве автора и исполнителя. Если вы этого не потребуете, за это заплатят кому-нибудь другому. Точнее, деньги пойдут киностудии.

– А сколько стоит вступить в БМИ или в АОКАИ? – поинтересовался я.

– Нисколько.

Я позвонил в БМИ, заполнил заявление и стал членом этой уважаемой организации. Через несколько месяцев я получил пачку чеков, верхний из которых был на 242 доллара. Я с изумлением уставился на скрепленную степлером стопку бумажек. Оказывается, в течение двух лет кто-то старательно фиксировал все случаи, когда, исполняя свою роль, я что-то мычал или насвистывал, – и фиксировал весьма тщательно. Мне вспомнилась одна из серий под названием «Риз уходит в армию, часть первая» – там я точно что-то напевал себе под нос в течение нескольких секунд. И что же? Я обнаружил в бумагах строку, где было отмечено, что за это мне полагается доллар. И таких строк было множество, в какой бы стране ни проходили съемки. В Болгарии, например, благодаря насвистыванию я заработал 49 центов.

Каждый квартал мне набегала таким образом пара сотен долларов.

Как-то раз после съемок очередной сцены я сказал остальным присутствовавшим на площадке:

– Послушайте, я тут по ходу дела насвистывал. Помните? Так вот, мне за это полагаются кое-какие деньги. Нет, правда, я на этом заработал. Всякий раз, когда я что-то напеваю или насвистываю, мне за это платят.

– А, пошел ты, – отмахнулись от меня коллеги.

– Нет, серьезно. Я получаю за это деньги.

На следующий день в доказательство своих слов я принес пачку чеков и продемонстрировал остальным.

– Вот что, – сказал я. – Каждый раз, когда мне будут капать эти денежки, я стану устраивать вечеринку. С открытым баром, покером и стриптизершами.

И я сдержал слово. Вот только стриптизерш не было – все-таки мы снимали семейный сериал.

– Но вы ведь не напеваете ничего такого, за что придется платить нам? – с беспокойством спрашивали меня продюсеры. – Или вы все-таки исполняете какую-то конкретную песню конкретного автора?

– Обижаете, – возмутился я. – Неужели вы считаете, что я способен на пошлый плагиат? Я исполняю свои собственные песни – оригинальные.

Однажды приятель помощника оператора, проглядев сценарий, подошел ко мне и сказал:

– Послушайте, перед тем как входит Луис, вы сидите под раковиной и чините трубу. Так вот… Я тут подумал – пожалуй, это вполне уместный момент для того, чтобы что-нибудь насвистывать. Как вы считаете?

– Отличная идея, Джим.

Думаю, он просто хотел, чтобы я поскорее устроил очередную вечеринку.

Хэл

Среди команды сценаристов, занятых в сериале «Малкольм в центре внимания», была распространена одна шутка. Как вы думаете, чего Брайан не будет делать? Этот вопрос они время от времени задавали друг другу и начинали смеяться. Они уже знали, что Брайан готов бегать по улице в нижнем белье, пить утренний коктейль, состоящий из сырых яиц, сырого фарша, фруктового сока и соевого порошка. Но вот готов ли он надеть на себя плащ из живых пчел? Нет-нет, речь идет не о нескольких пчелах, ползающих по его телу, – он весь должен быть покрыт сплошной жужжащей массой из насекомых. Сценаристы, прежде чем писать тот или иной эпизод, хотели знать, соглашусь ли я на то, что они для меня придумали.

Поэтому они поинтересовались, нет ли у меня аллергии на пчел.

Нет, ответил я.

Тогда меня спросили, согласен ли я на сцену с пчелиным роем.

Я ответил – да, разумеется, я все сделаю.

После этого сценаристы принялись перекраивать свои прежние наработки, чтобы соединить Хэла и пчел.

Малкольм и его одноклассники из Крелбойна собираются принять участие в боях самодельных игрушечных роботов. Они спорят о том, какого именно робота им следует сделать. В это время мимо проходит Хэл. Разговор ребят привлекает его интерес. «Записывайтесь на соревнования, а я вам помогу», – заявляет он. «Что ты задумал, пап?» На Хэла снисходит озарение: «Искусственный интеллект с цепями у нас уже был. Пустой внутри робот – тоже. Но у нас еще не было робота… с пчелами внутри!»

В приступе творческой лихорадки Хэл не спит всю ночь. Внезапно целая туча пчел каким-то образом выбирается из корпуса робота и облепляет все тело Хэла.

Я всегда любил пчел. У моего деда на ферме были ульи. Я знал, что эти насекомые при умелом обращении весьма послушны и управляемы. Пчелы могут сесть на человека только по двум причинам. Во-первых, чтобы отдохнуть. Во-вторых – если примут человека за цветок. Поэтому меня не пугало то, что на мне будет сидеть шевелящаяся масса из пятидесяти – семидесяти пяти тысяч этих насекомых.

Однако к съемке нужно было как следует подготовиться. Эксперты по пчелам проследили за тем, чтобы моя рубашка с длинным рукавом была застегнута на все пуговицы и тщательно заправлена в брюки. Затем они заклеили скотчем места, где рукава прилегали к запястьям, воротник к шее, а брюки к талии. После этого мне напихали ваты в уши, чтобы пчелы не могли туда забраться.

Пчелиная матка испускает феромоны, особые химические вещества, которые легко улавливают рабочие пчелы. Колония пчел держится вместе именно благодаря феромонам. Один из пчеловодов при помощи пипетки нанес некоторое их количество на мои руки, торс, волосы и уши. Я превратился в настоящий магнит для пчел. Я стал пчелиной маткой.

Мне было ясно, что, приняв какую-то позу, я буду обречен находиться в ней довольно долго. Тысячи пчел, облепивших ваше тело, не дают вам свободно двигаться. Поэтому я занял максимально удобную позицию, поставив ноги на ширину плеч и чуть расслабив колени. Я был готов. Пчеловоды и операторы с камерами тоже. Пчел немного окурили нетоксичным дымом – от этого они становятся менее активными. Затем один из пчеловодов открыл улей, достал из него густо облепленный пчелами экран и при помощи большого совка стал пересаживать насекомых на мою талию. Он заранее предупредил меня, чтобы я не мешал им маневрировать – ползая по моему телу, пчелы должны были сами выбирать маршрут. Вскоре я весь был покрыт сплошной массой насекомых. Как и советовали эксперты, я старался дышать ровно и сохранять спокойствие. Это было нетрудно – страха я не испытывал. Мне казалось, что я просто сижу на вибрирующем стуле. Полностью расслабившись, я даже закрыл глаза.

По сценарию в какой-то момент я должен был повернуться. Сделав это, я почувствовал, что одна из пчел каким-то образом заползла мне в брюки и забралась между ног.

– Кажется, меня ужалили, – сказал я.

– Куда именно? – спросил один из пчеловодов, стоявший наготове неподалеку от меня.

– В яйца.

Пчеловод замялся.

– Извините, – негромко произнес он. – Тут я вам ничем не могу помочь.

Наконец съемка закончилась. Все было хорошо. Люди вокруг зааплодировали. Пчеловод объяснил, что для того чтобы пересадить насекомых с моего тела на экран, на него тоже нужно было нанести феромоны. Мне же следовало по команде присесть как можно ниже, а затем подпрыгнуть. В момент приземления пчелы должны были перелететь на экран. После этого экран будет убран обратно в улей. Насекомых, оставшихся на мне, пчеловоды должны были удалить метелкой. Разумеется, небольшая часть пчел в результате всех этих манипуляций должна была отделиться от роя и улететь, но это никого не пугало.

Когда с меня сметали последних пчел, я был ужален еще раз, но это оказалось не так уж страшно. Однако я видел, с каким ужасом все смотрели на меня, когда я весь был покрыт толстым слоем насекомых. Когда пчел вернули в улей, ко мне подошел Линвуд.

– Помните, я как-то сказал, что не заставлю вас делать ничего такого, чего не стал бы делать сам? – спросил он.

Я кивнул.

– Так вот, этого я не сделал бы ни за что.

Моему Хэлу приходилось нелегко. Его сплющивали в лепешку пассажиры в автобусе, он танцевал перед камерой в одном белье. Как-то раз мне пришлось даже исполнить песню во славу бекона, производящего чудесное воздействие на мое тело. Меня колотили резиновыми шарами, наполненными водой, сбрасывали мне сверху на голову искусственный птичий помет. Однажды меня облили с ног до головы синей краской – ею было покрыто все мое тело, кроме разве что глаз. В том эпизоде Хэл чувствует себя подавленным. Поэтому, придя на урок живописи, он целиком окунается в синюю краску, а затем всем телом прижимается к холсту, оставляя на нем свой отпечаток. Если не считать кусочка материи, прикрывавшей гениталии, я в той сцене снимался абсолютно голым. Чтобы я не замерз, ассистенты включили в студии отопление. Но дело в том, что терморегуляция человеческого тела происходит через кожные поры, а они у меня оказались залеплены краской. В натопленной комнате я начал перегреваться и слегка потерял ориентацию. Поняв, что происходит что-то неладное, продюсер, Джимми Саймонс, прервал съемку. Меня отвели в душ, чтобы я соскреб с себя краску и моя кожа получила возможность дышать. Оказалось, что обливать себя краской с ног до головы – дело небезопасное. Век живи, век учись.

Как-то раз мне пришлось исполнить номер фигурного катания на роликовых коньках. Я с утра до вечера тренировался целых две недели подряд и в конце концов научился делать «пистолетик», вращения, «ласточку» и прочие трюки. Как-то раз я даже попробовал исполнить «колесо». Увидев эту попытку, мой инструктор Грег Таллаксен сказал мне:

– Больше никогда так не делайте.

Мне очень нравился «Малкольм». Я всякий раз с нетерпением ждал, когда мне принесут сценарий следующей серии. Было интересно узнать, что ждет меня дальше. Это было очень весело. За семь лет мы сняли 151 серию. За это время мы успели детально проработать характеры всех персонажей, тесно сработались со сценаристами. А творческое взаимопонимание между сценаристами и актерами при работе над телесериалом дорогого стоит, поверьте мне.

Джейн Качмарек, которая играла мою жену, Лоис, была великолепной, удивительно чуткой партнершей. По сценарию наш брак был на редкость удачным. Иногда, когда заканчивались съемки сцены, в которой мы целовались или обнимались, лежа в постели, и вокруг начинались приготовления к работе над следующим эпизодом, мы продолжали лежать и разговаривать, как добрые друзья, не ощущая никакой неловкости. Что и говорить, если людям предстоит сниматься в полутора сотнях серий, лучше, если они ладят друг с другом. К счастью, нам с Джейн в этом плане здорово повезло.

То же самое я могу сказать и о своих «сыновьях» – их роли исполняли Крис Мастерсон, Джастин Берфилд и Эрик Пер Салливан. Они были отличными парнями. По мере того как продолжались съемки сериала, они росли и мужали и к окончанию работы над шоу стали взрослыми молодыми людьми.

В последней серии Малкольм отправляется на учебу в колледж. Мы и снимали ее последней (так бывает далеко не всегда). К моменту окончания работы у всех без исключения глаза были на мокром месте. За семь лет мы на самом деле стали семьей. И нам очень не хотелось расставаться.

Сын

Моя мать к тому времени была замужем в четвертый раз – уже после развода с отцом. Сначала она вышла за Изи, затем за Джо, Питера и, наконец, за Джорджа. Последний из ее супругов, Джордж, был заядлым курильщиком. Он был худой, как тростинка, веселый и компанейский, но не блистал умом. После отца мать всегда выбирала мужчин, которые были для нее благоприятным фоном – по крайней мере, по ее мнению. Это было все равно что выбирать себе теннисного партнера заведомо классом ниже. Разумеется, если играть с начинающим, можно не бояться поражения. Но только остается ли кто-нибудь в выигрыше при таком раскладе? Сомневаюсь.

Даже через много лет после разрыва с моим отцом чувствовалось, что в душе матери все еще живут боль и обида. Она не могла простить отцу, что он ее бросил, не могла пережить потерю главной любви своей жизни. Я помню, когда я был ребенком, она была веселой, любящей, жизнерадостной женщиной. А затем вдруг как-то очень быстро превратилась в унылую алкоголичку, живущую исключительно прошлым.

Уже будучи взрослым, я старался как можно больше общаться с ней, но это было нелегко. Мать без конца говорила о том, как несправедливо обошлась с ней жизнь. Что же касается любви, то мужчины в ее жизни всегда играли более важную роль, чем ее дети. В результате виделись мы все реже и реже.

Мать с Джорджем жили в Хемете – городке в округе Риверсайд, по сути в пустыне. В какой-то момент они решили переехать в Сент-Луис, потому что там жила сестра Джорджа. Перед их отъездом мы с сестрой Эми отправились их проведать. (Мой брат в то время жил в Нью-Йорке.) Взяв машину, мы с Эми отправились в Хемет, чтобы провести там пару дней и помочь матери и ее мужу собрать и упаковать вещи в их трейлер. Как только мы вошли в их мобильный дом, нам сразу же стало ясно, что с Джорджем что-то не так. Лицо его было странного серого цвета. Эми, профессиональная медсестра, покачала головой и сказала:

– Джордж, вам надо сходить к врачу. Когда вы в последний раз были у доктора с этой вашей простудой?

Позже, в отеле, Эми сказала мне:

– Он умирает.

Между тем моя мать страдала невралгией седалищного нерва. Когда она сидела за рулем, ее правая нога, лежащая на педали газа, часто немела, в результате чего педаль уходила в пол. Оставалось только молиться, чтобы в такие моменты на пути ее автомобиля никого не было.

Нам с Эми удалось убедить мать и Джорджа, что будет лучше, если они закажут перегон их трейлера в Сент-Луис.

– Так вы получите от поездки больше удовольствия, – сказали мы.

Мать с Джорджем согласились, и мы с Эми, собрав вскладчину необходимую сумму, все устроили.

В итоге моя мать и Джордж поселились в штате Миссури. Но не успели они прожить там и три месяца, как Джорджу поставили страшный диагноз.

– Оказалось, что у него рак легких, – сообщила мне мать. По ее голосу было слышно, что она потрясена. Я же невольно подумал: Неудивительно. Ведь он курил, как паровоз!

Джордж вскоре умер, и мать переехала обратно в Калифорнию. Она нуждалась в жилье и в заботе. Я нашел приличный интернат для престарелых и снял там для нее двухкомнатную квартирку. В это время мать вдруг стала очень рассеянной. Она могла начать готовить что-то и забыть об этом, зажечь плиту и оставить конфорку горящей. С ней явно было что-то не в порядке.

Как-то раз я отправился ее навестить. Мы собирались вместе перекусить в каком-нибудь недорогом ресторанчике. Она отправилась в спальню, чтобы переодеться. Я ждал, но она все не выходила. Времени прошло уже много. Я осторожно постучал в дверь.

– Все хорошо, – донесся из комнаты голос матери.

Выждав еще немного, я все же решил войти. Посреди комнаты я увидел мать, которая, просунув одну руку в штанину, пыталась надеть брюки через голову, словно это был свитер или футболка. Мне пришлось помочь ей одеться.

Примерно в то время меня попросили принять участие в ежегодном параде в пользу жертв болезни Альцгеймера. Среди участников мероприятия оказались Лиза Гиббонс, Дэвид Хайд Пирс, Виктор Гарбер и Шелли Фабарес. У всех у них кто-то из родителей страдал этим страшным недугом. Улучив удобный момент, я описал им поведение матери. Все они сказали одно и то же:

– Это похоже на начальные симптомы болезни Альцгеймера. Вам надо показать вашу мать специалисту.

Безусловно, это был правильный совет.

Выяснилось, что у моей матери действительно синдром Альцгеймера. Я позвонил в клинику для работников кино и телевидения, замечательное медицинское учреждение, которое обслуживало тех, кто имел отношение к индустрии развлечений. В нем имелось небольшое отделение, занимавшееся именно людьми, страдающими болезнью Альцгеймера, – его финансировали Кирк Дуглас с супругой. Они сказали мне, что профиль отделения в недалеком будущем будет изменен из-за наплыва стареющих бэби-бумеров. Так что еще немного – и время могло быть упущено.

Мы быстро подготовили все необходимые документы, и я успел устроить мать в отделение чуть ли не в самый последний момент. Для нее выделили палату. Когда мы приехали, Сэнди Ховард, участвовавший в качестве продюсера в создании целого ряда фильмов, в том числе «Человека по имени Конь» и «Острова доктора Моро», все нам показал и рассказал. Он был настолько любезен, что мы решили, будто он работает в клинике волонтером. Но это было не так. Он был пациентом, но все еще чувствовал потребность помогать другим.

Заведение было просто замечательное. Пациенты могли гулять по тропинкам в прекрасном саду, наслаждаясь свежим воздухом и великолепными видами. Разумеется, их свобода передвижения была ограниченной – отделение было обнесено высокой оградой, а ворота тщательно охранялись. Конечно же, все это были меры, необходимые для обеспечения безопасности самих больных.

Однажды мне позвонила сиделка по имени Сьюзан.

– С вашей матерью все в порядке, – заверила она. – Но тут возникла одна ситуация…

– Что случилось?

– Видите ли, ваша мать – женщина весьма дружелюбная и общительная. И у нее, кажется, возникли отношения с другим пациентом. Похоже, они действительно обожают друг друга. Знаете, для людей с синдромом Альцгеймера подобные чувства – это большая редкость. Я понимаю, что это может вызвать у вас беспокойство, мистер Крэнстон… – Сиделка замолчаала, подбирая походящие слова. – Видите ли, у нас есть… доказательства того, что они… довели свои отношения до, так сказать… до кульминации.

– Вот как? – изумился я. – Какие еще доказательства? Впрочем, забудьте об этом. Я не хочу ничего знать.

Откровенно говоря, зная свою мать, я не слишком удивился услышанному.

– Мне очень неловко сообщать вам об этом, мистер Крэнстон. Наверное, вам очень странно, что у вашей матери возникли отношения с кем-то, кроме вашего отца.

На самом деле мне это было совсем не странно – после отца, как я уже говорил, у моей матери было много приятелей и несколько мужей.

– Меня беспокоит только одно, – сказал я.

– Что именно, мистер Крэнстон? – предупредительно поинтересовалась сиделка.

– А что, если она забеременеет?

На другом конце трубки наступило молчание. Затем сиделка захихикала. Я тоже рассмеялся.

– Я впечатлен, – сказал я, немного успокоившись. – А они помнят, что между ними что-то происходит? Или днем они милуются, а за ночь все забывают? Как в фильме «День сурка»?

– В каком-то смысле да, – ответила сиделка. – Они забывают имена. Но они друг друга узнают.

Откровенно говоря, рассказ сиделки меня скорее обрадовал. На склоне лет у матери случился удивительный роман – каждый день любовники снова открывали для себя друг друга. Полагаю, она была счастлива.

Ее приятелем оказался Альберт Полсен, актер, снявшийся в фильме «Маньчжурский кандидат» и во многих других картинах. Уверен, моя мать была бы поражена тем, какую карьеру он сделал в Голливуде, если бы была в состоянии воспринять соответствующую информацию.

Помню, однажды мы с Робин поехали ее навестить в день народного творчества. Моя мать сидела за столом вместе с другими пациентами. Все что-то мастерили – кроме нее. Руки ее были скрещены на груди. Я сразу понял, она чем-то взбешена. Поставив стул рядом с ней, я поинтересовался, в чем дело.

– Вон та стерва в красном пытается охмурить моего приятеля, – сказала она.

Мы с Робин посмотрели в том направлении, куда указывал ее взгляд. Сидя за столом, женщина в красном платье пыталась склеить какую-то фигурку из палочек от мороженого.

Мы с Робин стали убеждать мою мать, что она неправа, но она стояла на своем.

Несколько минут спустя в комнату вошел Альберт. При виде его женщина в красном просияла и крикнула:

– Э-эй! Вы мне не поможете?

Мы с Робин переглянулись. О господи! Мать была права – женщина в красном платье в самом деле пыталась отбить у нее мужчину! Что и говорить, моя матушка многое перестала замечать вокруг себя, но попытки увести у нее приятеля она разглядела сразу же.

Мать считала годы, прожитые с моим отцом, лучшими в своей жизни. Но я думаю, что ее золотым временем были два года, которые она проработала в Службе береговой охраны. У нее была цель, она была внешне привлекательной и к тому же неплохо зарабатывала.

После ее ухода оттуда мир для нее разом сузился. Ее интерес стал фокусироваться исключительно на мужчинах. Возможно, если бы ей после развода с отцом встретился достойный человек, ее жизнь сложилась бы по-другому. Но этого, увы, не произошло. Один приятель сменял другого. В отношениях с мужчинами мать, по всей видимости, искала в первую очередь ощущения какого-то душевного комфорта, спокойствия. На некоторое время она его обретала, но затем ее очередной приятель куда-то ускользал от нее, и она принималась искать следующего. Ей казалось, что лучше быть рядом с кем-то, чем в одиночестве.

Много раз она задавала мне один и тот же вопрос:

– Почему ты перестал меня навещать?

В пылу спора я как-то заявил, что все дело в том, что для нее мужчины всегда были важнее, чем ее дети, и что сейчас она пожинает плоды своего поведения. Это было ошибкой. Я не раз жалел об этих своих словах.

К сожалению, мать в самом деле не замечала или не ценила ту любовь, которая была совсем рядом. У нее было трое детей. Разных, непохожих друг на друга. Каждый из них мог дать ей много душевного тепла. Но она просто не сумела этим воспользоваться.

В конце концов ее перевели из отделения для больных синдромом Альцгеймера в отделение интенсивной терапии. Там она провела примерно год. В августе 2006-го она умерла.

Впрочем, в ее болезни были и положительные моменты. Она перестала испытывать душевные терзания и боль по поводу разрыва с моим отцом. Недуг не позволял ей копаться в прошлом. И прошлое отпустило ее. После того как ей был поставлен диагноз, мы с ней ни разу не спорили и не ругались. Наши беседы были простыми – так разговаривают люди, которым комфортно вместе и которые не имеют общего прошлого, полного обид. Гуляя по дорожкам, мы нюхали густо растущие на клумбах розы, кормили уток, плававших в пруду.

– Посмотри-ка вон на того селезня. По-моему, он слишком толстый.

– Давай не будем бросать ему хлеб.

Безработный актер

Как-то раз, сидя в кегельбане и подбадривая свою дочь, я вдруг услышал, как зазвонил мой мобильник. Наблюдая, как стремительно катится по дорожке брошенный дочерью шар, я нажал на кнопку ответа. Это был Питер Лигуори, в то время занимавший должность президента компании «Фокс телевижн нетуорк». Я был хорошо знаком с ним еще со времен съемок сериала «Малкольм в центре внимания». Питер мне нравился – он был очень приятным человеком.

Когда заканчивался седьмой сезон «Малкольма», он предупредил занятых в сериале актеров, чтобы они постоянно были на связи. Это означало, что, возможно, будет принято решение о съемках восьмого сезона. Я лично с удовольствием провел бы еще год, играя полюбившегося мне Хэла. Мы все знали, что новости могут появиться в любой момент. Когда же они появились, они оказались совсем не теми, которых я ждал.

В результате я оказался в весьма хорошо знакомом мне положении безработного актера.

Незадолго до этого я снялся в двух комедийных пилотных проектах. В обоих случаях я пробовался на роль отца-недоумка.

Шар, пущенный Тейлор, с негромким щелчком сбил кегли. Именно в этот момент Питер, успевший произнести несколько приличествующих случаю фраз, пригласил меня на роль в пилотном проекте, который планировалось запустить в следующем году. Шоу называлось «Медсестры». По сути речь шла о новой версии сериала «Анатомия страсти», в которую добавили эротики. Питер предложил мне роль заведующего отделением неотложной помощи в одной из больниц Филадельфии. Положение осложнялось тем, что дочь моего персонажа была одной из главных медсестер на этаже. Это уже таило в себе зародыш драмы. Шоу, как следовало из сценария пилотного выпуска, должно было показать реальную жизнь младших медработников со всеми ее горестями и превратностями – как на работе, так и вне ее. Да, и еще одна деталь – все участники сериала, включая моего героя, вели в больнице, то есть на своем рабочем месте, весьма активную сексуальную жизнь.

Должен сказать, что после нескольких лет работы в сериале «Малкольм в центре внимания» в роли незадачливого отца главного героя, способного, сбривая с груди электробритвой густую растительность, вдруг с удивлением обнаружить у себя солидный живот, меня вряд ли можно было назвать секс-символом. Теперь же мне предстояло сыграть квалифицированного врача, руководителя коллектива медиков, спасающего людям жизни и весьма уверенного в себе человека. И к тому же в первой же серии мне предстояло заняться сексом прямо на столе в своем кабинете с молодой сотрудницей.

Не скрою, мне это польстило.

К сожалению, сценарий «Медсестер» был – как бы это сказать помягче – слабовато проработан.

За долгие годы я выработал свой подход к выбору проектов. Суть его можно свести к простой формуле: ставь на хорошо прописанный текст, и он тебя не подведет. Хороший сценарий для актера – это все. Дайте плохой сценарий хоть самой Мэрил Стрип – даже она вытянет финальный продукт максимум на удовлетворительный уровень. Игра же обычного актера будет низкого качества – того же, что и сценарий.

Итак, хотя мне весьма польстило предложение сняться в сериале «Медсестры», я тем не менее сразу понял, что он не для меня. Зато мне очень хотелось принять участие в съемках сериала под названием «Во все тяжкие».

Помню, мне позвонил мой агент.

– Ты помнишь Винса Гиллигана? – спросил он.

– Нет, – ответил я.

– Ну, того, из «Секретных материалов».

– А, да-да. Кажется. Впрочем, я не уверен.

– Это он написал пилотный сценарий.

Прошло восемь лет с тех пор, как я снимался в роли Патрика Крампа. Однако Винс, как видно, по каким-то причинам меня запомнил, если решил, что я обладаю необходимыми качествами, чтобы сыграть главного героя в его новом шоу.

Я прочел пилотный сценарий не отрываясь и был поражен – он оказался превосходным.

Знакомство с моим персонажем по имени Уолт происходит в день его рождения. Он просыпается далеко не в лучшем настроении еще до рассвета, без всякого желания проделывает утреннюю зарядку, с трудом проглатывает ломтики вегетарианского бекона, которые его беременная жена выложила на его яичницу в виде цифры 50. И отправляется на работу. Уолт преподает химию в средней школе. Когда-то его называли блестящим ученым, теперь же он безуспешно пытается найти среди школьников хоть одного, кто проявил бы интерес к его предмету и к его объяснениям на уроках. Он пытается внушить своим ученикам, что химия изучает происходящие в мире изменения. Вся жизнь есть не что иное, как непрерывное изменение. Она состоит из определенных циклов, которые следуют один за другим, а затем повторяются.

Однако его ученикам на это наплевать.

Еще Уолт подрабатывает мытьем автомобилей. Он занялся этой работой, чтобы оплатить курсы физиотерапии для сына, страдающего церебральным параличом, поскольку страховка эти расходы не покрывает. Начальник Уолта, Богдан, считает его глупцом и обращается с ним без всякого уважения. В свой день рождения Уолту приходится покрывать специальным лаком покрышки автомобиля одного из своих учеников. «Эй, мистер Уайт! Учтите, мои шины должны сиять!»

Когда Уолт едет домой на своем «Понтиаке-Ацтек», выкрашенном в невероятный цвет мякоти авокадо, крышка перчаточного ящика в салоне не желает закрываться.

Войдя в дом, Уолт с трудом продирается сквозь толпу унылых гостей, пришедших на вечеринку по случаю его дня рождения. Привет, привет, как поживаете? Вино в картонных пакетах, исподтишка говорящая про Уолта гадости невестка, туповатый зять, хвастающийся всем и каждому, что он работает в управлении по борьбе с наркотиками…

Жена не обращает внимания на то, что Уолт явно находится в депрессии. Во время сексуальной сцены она, сохраняя полное равнодушие, пытается довести его до оргазма мануальным способом, но делает это совершенно равнодушно, одновременно напоминая мужу о необходимости покрасить стены в спальне, расположенной с задней стороны дома, и следить за продажами на сайте электронного аукциона «Ибей». Чуть позже она просматривает отчет по кредитной карте и ругает Уолта за то, что в прошлом месяце он потратил на местной спортивной арене 15 долларов 88 центов.

О господи, это какой-то кошмар! Но, оказывается, все может быть и еще хуже. Однажды Уолт во время работы на автомойке падает в обморок. Его отвозят в больницу, где доктор с прокурорской интонацией спрашивает у него, курит ли он. Нет, отвечает Уолт. У вас рак, сообщает ему врач. Неоперабельный. В лучшем случае при проведении курсов химиотерапии вам осталось жить года два.

Уолт никак не может заставить себя рассказать обо всем жене. Сидя на заднем дворе, он механически зажигает одну за другой спички и бросает их в давно не чищенный бассейн. Каждый раз, когда он чиркает спичкой о коробок, происходит химическая реакция. Вся жизнь – химия, думает Уолт и бросает в воду очередную спичку.

(Тут я вдруг вспомнил заросший зеленью бассейн из своего детства.)

Уолт едет прокатиться на патрульной машине со своим зятем и случайно видит бывшего ученика, сбегающего из разгромленной полицией лаборатории по производству метамфетамина. Джесси Пинкман? Ха! Легкие деньги за продажу мета. А ведь изготовление наркотиков – это просто химия. Он мог бы заработать на оплату своих медицинских счетов и заодно оставить хоть немного средств семье. Ему очень хочется хоть что-нибудь оставить своим близким. Мы все этого хотим.

Таким было содержание первой серии «Во все тяжкие».

Я не уверен, что сразу понял смысл названия этого телешоу, но сценарий был просто великолепен. Таких мне, пожалуй, еще не попадалось. Сложный, лихо закрученный сюжет, прекрасно прописанные характеры героев, неожиданные повороты, заставляющие в нетерпении гадать, что же будет дальше…

В общем, роль Уолтера Уайта стала моей мечтой. Я просыпался по ночам, думая об этом персонаже. Он заставил меня вспомнить о тех временах, когда я, застряв в лесу рядом с автомагистралью Блю-Ридж, был настолько увлечен творчеством Ибсена, что переставал замечать хлещущий сверху дождь. Мне трудно описать, как важно для актера найти по-настоящему понравившийся ему сценарий – глубокий, полный юмора и человечности. Это настоящее сокровище, поверьте мне. И это был именно такой случай. Я не знал, как, в каком направлении будет развиваться эта история. Но я был уверен, что должен это сыграть.

Моя встреча с Винсом должна была состояться через неделю. Я попросил моего агента перенести ее на более ранний срок. Собираясь в офис студии «Эй-Эм-Си», расположенной в западной части Лос-Анджелеса, я знал, что мне отведено двадцать минут, но в итоге просидел у Винса полтора часа.

– Ты знаешь, как должен выглядеть главный герой? – поинтересовался я.

– Ну да, вроде того, – с улыбкой ответил Винс.

Я решил поделиться с ним кое-какими идеями, которые возникли у меня в процессе чтения сценария и последующих размышлений.

– Этот человек упустил в жизни столько возможностей! По нему это сразу видно, – втолковывал я. – Он носит усы, но они не придают ему мужественности. Ты смотришь на него и не понимаешь – чего ради он их отпустил? Волосы у него неопределенного цвета, кожа – не бледная и не смуглая. Вся его одежда песочного и серо-коричневого цветов, словно он маскируется на местности. Пытается стать незаметным, невидимым – для общества, для самого себя. Весит он где-то сто восемьдесят пять фунтов, но при этом тело у него дряблое, словно непропеченное тесто.

Я так ясно видел перед собой этого героя! Я знал, как он ходит, какая у него осанка. Он передвигался, ссутулив плечи, отчего выглядел намного старше. Я представлял себе человека, чем-то похожего на моего отца.

Когда я поинтересовался у Винса, в каком направлении будет развиваться сериал, он сказал:

– Персонаж, который привлек твое внимание, будет постепенно эволюционировать от мистера Чипса к Тони Монтане.

– То есть превращаться из положительного персонажа в отрицательного? – уточнил я.

Винс кивнул и с лукавым выражением лица добавил:

– Если, конечно, мне позволят.

Я не поверил своим ушам.

До сих пор все без исключения телесериалы базировались на том принципе, что зрители любят их героев. И еще: все всегда исходили из той непреложной истины, что публика хочет видеть на экране героев, которые не меняются. Ведь даже такой нетипичный главный персонаж, как Тони Сопрано, на протяжении всего сериала остается одинаковым. Тони Сопрано – это Тони Сопрано.

Винс же предлагал отказаться от классической модели успешного телесериала. Уолт как личность должен был меняться и к концу шоу превратиться в совершенно другого человека.

– Ты в самом деле собираешься идти по этому пути? – еще раз уточнил я.

– Ну да, таков план, – ответил Винс, посмеиваясь.

– Но ведь за всю историю телевидения такого никто не делал. Ты это понимаешь?

– Что ж, возможно, это сработает, – пожал плечами Винс.

Я не был уверен в том, что все пойдет именно так, как рассчитывал Винс Гиллиган. Но я точно знал, что хочу участвовать в этом проекте. Очень хочу.

Дома я вручил сценарий Робин и сказал:

– Когда будешь читать, учти, что сниматься это будет в штате Нью-Мексико.

Так уж у нас было заведено: если я раздумывал над предложением, которое могло серьезно изменить нашу жизнь, моя жена тоже принимала участие в процессе принятия решения. В данном случае было очевидно, что если я получу роль и сериал пойдет, мне придется много времени проводить вдали от дома.

Ознакомившись с пилотным сценарием, Робин увидела в нем то же, что и я.

– Черт возьми, – сказала она. – Ты должен это сыграть.

Руководство канала хотело попробовать на роль Уолта пятерых или шестерых актеров. Одним из них благодаря Винсу стал я. Вскоре я узнал, что другими кандидатами были Мэттью Бродерик и Стив Зан. Но Уолтер Уайт – сложный герой. Это Джекилл и Хайд. При всем таланте Мэттью Бродерика я не был уверен, что он способен на подобное раздвоение. А вот Стив Зан, пожалуй, да.

Винс был убежден, что роль должна стать моей. Представители канала и студии сказали:

– Кто? Брайан Крэнстон? Ненормальный папаша из «Малкольм в центре внимания»? Нет, это не то, что нам нужно. Давайте поищем еще.

Винс встал на мою защиту.

– Поймите, он актер. Он может сыграть кого угодно. Это его профессия.

Он прислал создателям и организаторам производства сериала кассету с эпизодом из «Секретных материалов», где я сыграл Патрика Крампа, и они поняли, что я действительно могу быть разным. Не знаю, насколько я им понравился, но, по крайней мере, они увидели, что я – актер не одного амплуа, и стали всерьез рассматривать мою кандидатуру.

Тем не менее в разговорах с Винсом они настаивали на том, что следует устроить полномасштабные пробы и посмотреть на роль Уолтера Уайта хотя бы полдюжины актеров. Разумеется, я тоже должен был войти в список претендентов. Кроме меня и тех, кого я уже назвал, в него, насколько мне было известно, собирались включить Кристиана Слэйтера, Пола Маккрейна, Адама Годли, Джона Кэрролла Линча и Генри Томаса.

Разумеется, я готов был принять участие в кастинге на общих основаниях. Но это было рискованно. Как бы ни подходила тебе роль, всегда может найтись кто-то, кто покажется комиссии более убедительным – или будет иметь преимущество благодаря особым отношениям с кем-то из руководства. В результате роль вполне может ускользнуть. Такое случается.

Мои конкуренты были очень хорошими актерами, так что роль в принципе могла достаться любому из них. Я решил помолиться. Господи, разве не прекрасно было бы, если бы роль без всяких проб просто взяли и предложили мне?

И вдруг у меня возникла сумасшедшая идея.

Я позвонил своим главным агентам, Бретту Хансену и Кевину Столперу, и сказал:

– Послушайте, вы можете как-нибудь пустить в Голливуде слух, что мне предложили роль в пилотном проекте канала «Фокс» – «Медсестры»?

Я рассуждал таким образом: возможно, если представители конгломерата «Сони» и «Эй-Эм-Си» узнают, что меня пригласили в другой сериал, они, чтобы опередить конкурентов, тут же предложат мне роль в шоу «Во все тяжкие», положившись на выбор Винса Гиллигана. Разумеется, не было никаких гарантий, что мои расчеты оправдаются, но попробовать стоило, не так ли?

Бретт и Кевин немного поразмыслили над моей идеей, после чего сказали, что знают кое-кого, кто сможет организовать нужную утечку информации – строго конфиденциально.

Наш разговор состоялся в четверг. Директор по кастингу сериала «Медсестры» поставил условие, что я должен сообщить свой ответ во вторник. В случае моего отказа это давало ему возможность подобрать на роль кого-то другого. Это было вполне резонное требование. Таким образом, мне оставалось на размышление пять дней, включая выходные. Миновала пятница. Тишина. Может быть, я неправильно рассчитал время распространения слухов? Ведь эпоха Твиттера и Фейсбука еще не наступила. Прошел понедельник. И снова – ничего. Черт. Наконец наступил вторник. Ну что ж, делать нечего.

Я попросил Бретта и Кевина позвонить на телеканал «Фокс» в конце рабочего дня и вежливо отклонить предложение принять участие в съемках сериала «Медсестры». При том, что мне льстила представившаяся возможность сыграть роль любвеобильного жеребца, ради участия в этом шоу я был не готов каждый день вставать в пять утра.

Мне не оставалось ничего другого, кроме как готовиться к пробам на роль в шоу «Во все тяжкие» – на общих основаниях.

И вдруг после полудня я услышал телефонный звонок. Это был Дон Стейнберг, директор по кастингу компании «Сони». Произошло чудо: он предложил мне роль в сериале «Во все тяжкие» – без всяких проб.

Я так и не узнал, почему было решено отказаться от полномасштабного кастинга. Да это и не важно. Главное – роль досталась мне. Это все, что имело для меня значение.

Я вспомнил историю со съемками моего фильма «Последний шанс». Если бы они заняли хотя бы на неделю больше времени, я не оказался бы вовремя на месте и не смог бы попробоваться на роль в «Секретных материалах». Если бы мой персонаж в «Последнем шансе» не имел явного сходства с Крампом, кто знает – возможно, я бы его не сыграл. Если бы сериал «Малкольм в центре внимания» продлили еще на сезон, роль Уолтера Уайта досталась бы не мне, а кому-то другому.

Похоже, все повороты судьбы, в том числе те, которые воспринимались мной как неудачи и удары судьбы, вели меня к этой работе.

Уолт

Передо мной разложили целую коллекцию разнообразных мужских трусов-брифов. На протяжении семи лет, снимаясь в «Малкольме», я щеголял перед камерой в подобном белье. Но теперь… Я твердо знал, что показываться публике в брифах в сериале «Во все тяжкие» мне не следует. Образ Уолтера Уайта не должен был ассоциироваться с кем-то еще.

Я изложил свои соображения костюмеру Кэтлин Деторо. Брифы были прописаны в сценарии, пояснила она, но, конечно, мне могли подобрать и что-нибудь другое – например, боксеры.

Я замялся. Мне вдруг пришла в голову мысль, что Винс мог упомянуть о брифах по какой-то причине. Поэтому я решил ему позвонить.

– Послушай, Винс, помнишь, у тебя Уолт расхаживает в трусах-брифах? Почему именно в них, можешь сказать?

– Ну, не знаю, – протянул мой собеседник. – Просто мне показалось, что так будет смешно. Согласись, человек, сидящий за рулем жилого автофургона в трусах-брифах, – это забавно. Гораздо смешнее, чем если бы он был в боксерах, похожих на шорты.

Брифы, сидящие в обтяжку, в самом деле смешнее. Именно поэтому, снимаясь в «Малкольме», я отдал предпочтение этому фасону. Такое белье часто предпочитают мальчики-подростки, а Хэл ведь был всего лишь большим ребенком. Так что брифы на нем выглядели вполне, так сказать, гармонично.

Да, именно поэтому я выбрал для Хэла их. Но ведь Уолт был совсем другим человеком. Так почему он должен был носить такое же белье, как Хэл?

В подобных вопросах даже то, что кажется мелочью, имеет значение. Детали – очень важная штука. Размышляя над образом Уолта, я пришел к выводу, что брифы подойдут и ему, но по другой причине, нежели они подходили Хэлу. Взрослый человек в трусиках-брифах может казаться смешным, это правда. Но он может выглядеть и трогательным, вызывающим сочувствие.

Создавать образ – это все равно что строить дом. Без прочного фундамента, основы, все ваши усилия обречены на провал. Актер должен уловить главное качество характера своего героя, то, от чего идет все остальное.

Поначалу мне было трудно представить себе, каким должен быть Уолт. Я не мог подобрать к нему ключи, и это очень меня нервировало. Такое иногда случалось со мной, когда я начинал работать над ролью. На этом этапе, когда я еще не сжился со своим персонажем, он существует как бы отдельно от меня. Но затем я начинаю искать подходящие краски в моей актерской палитре, и постепенно они находятся. Появляется фундамент.

Основу для характера Хэла я нашел довольно быстро. Ею был страх. Хэл был полной противоположностью своей жене, Лоис. Он боялся всего на свете – увольнения, пауков, высоты. Как только я понял это, у меня разом словно открылись глаза. Мой персонаж стал мне понятен.

С Уолтом все было сложнее. Он был человеком сдержанным, немногословным. Поэтому для того, чтобы понять его, мне потребовалось приложить больше усилий.

Я стал задавать вопросы Винсу.

– А почему он работает учителем в средней школе?

– Не знаю, – ответил Винс. – Моя мать была учительницей. Моя подружка учительница. Вот я и решил, что для Уолта это тоже будет подходящая профессия.

Я задумался. Уолт обладал блестящим умом. Пока он рос и взрослел, все вокруг говорили ему: ты можешь достичь многого, ставь себе высокие цели. Педагоги, родители, товарищи по учебе – все внушали ему: ты далеко пойдешь. Ты будешь зарабатывать семизначные суммы. Ты сможешь создать лекарство против рака.

Почему он не достиг успеха? Почему ушел из компании «Технологии серого вещества», которую основал вместе со своим другом Элиотом Шварцем и которая должна была сделать его богачом? Может быть, ему помешал страх не оправдать возлагавшихся на него ожиданий?

Представьте себе человека, которому все, кто его окружает, всю жизнь, с самого детства говорят, что он создан для успеха и не может разочаровать своих родственников, друзей, коллег. Что, если его все же постигнет неудача? Для него это будет уже не просто неудача, а катастрофа. Возможно, Уолт боялся чего-то в этом роде. Может, он просто смалодушничал, позволив страху парализовать себя.

Потом мне пришло в голову, что Уолт, вероятно, не случайно выбрал именно преподавательскую работу. Это был с его стороны очень хитрый ход. Школьный учитель практически неуязвим. Он в любой момент может сказать: «Я не захотел делать карьеру в мире корпораций. Я решил, что буду передавать свои знания и страсть к науке подрастающему поколению. Думаю, что именно в этом мое призвание». Для многих людей профессия учителя – это действительно призвание. Но не для Уолта. Для него она нечто вроде убежища. Если бы он стал водителем грузовика, люди бы его не поняли. А школьный учитель – практически идеальный выбор.

Если актеру чего-то не хватает для формирования образа его героя, он должен создать недостающее сам. У меня были трудности с созданием эмоционального фундамента для образа Уолта. Он пребывал в депрессии, а следовательно, был эмоционально закрыт. Именно это создавало мне серьезные проблемы. В нем не чувствовалось ни страха, ни беспокойства, ни напряжения – ничего. Суть личности Уолта состояла в том, что у него словно бы онемела душа.

Разумеется, о депрессии написано огромное количество литературы. Но я вовсе не собирался становиться экспертом в этом вопросе. Все же я актер, а не психолог. Но, исходя из собственного опыта и наблюдений – на мой взгляд, депрессией страдали оба моих родителя, – я пришел к выводу, что существует две формы, в которых это состояние может проявляться.

Одна из них – чисто внешняя. Это когда человек так или иначе демонстрирует свои эмоции. Иногда это выражается в апатии: Мне все равно, мне на все наплевать. Иногда – во вспышках гнева: Моя бывшая жена испоганила всю мою жизнь. В каких-то случаях – в беспокойстве: Мой босс собирается меня уволить.

Вторая форма – внутренняя. Человек становится молчаливым, избегает общения с кем бы то ни было, нередко занимается самолечением. Или, как Уолт, превращается в некое подобие человека-невидимки.

Когда я начинаю понимать характер своего героя, все разом становится на свои места. Персонаж в этом случае перестает находиться где-то снаружи и перемещается внутрь меня. Когда это происходит, у меня словно открываются глаза. Костюмер спрашивает меня: «Этот пиджак подойдет? А эти очки? Эти туфли?» И я точно знаю ответ. Вы хотите одеть меня в рубашку «Ральф Лорен»? Нет. Никаких этикеток. Этот парень одевается в дешевых универмагах «Кей-март». Он не хочет привлекать внимания. Давайте же уважать его желания.

Большинство дизайнеров костюмов предпочитают работать с качественными материалами. Им хочется, чтобы актеры, которых они одевают, хорошо выглядели. Полагаю, кое-кто из моих коллег также стремится выглядеть как можно более впечатляюще, подчас не понимая, что это вовсе не в характере героев, которых они играют. Согласитесь, странно, когда, скажем, далеко не богатая представительница среднего класса расхаживает повсюду с сумками «Луи Вюиттон», то и дело их меняя. К счастью, наша костюмерша, Кэтлин, тонко разбиралась в таких вещах.

Если нужно, я побрею голову, разденусь догола – для меня в этом нет ничего неприемлемого. Главное – чтобы мой герой выглядел гармонично и достоверно.

Итак, я погрузился в душевный мир Уолта. Я стал плохо одеваться и прибавил в весе. Все во внешности моего героя должно было говорить о том, что он сдался, махнул на себя рукой. Мятые брюки цвета хаки, неряшливая прическа и усы, нелепые белые трусы-брифы. Со временем, по мере того как сериал развивался, я стал постепенно переходить на белье другого фасона и более темных цветов. Но в первых сериях зрители видели Уолта именно в смешных, обтягивающих белых трусах.

Хотя я и представлял себе путь Уолта от добра к злу, от мистера Чипса к Тони Монтане, я понятия не имел, насколько захватит меня эта работа и насколько за шесть сезонов пребывания в эфире сериал изменит мои – и зрителей – представления о многих вещах.

Я никогда раньше не видел, чтобы актеры так проникались идеями шоу, над которым они работали, были настолько увлечены тем, что делали. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что в этом была заслуга Винса.

Притягательность сериала ярко проявилась уже с самого начала, и на то имелись серьезные причины. Да, Уолт был опустившимся человеком. Но он был, тем не менее, добропорядочным гражданином, живущим, как и множество других людей, от зарплаты до зарплаты. В начале сериала он вовсе не был убийцей и мало чем отличался от подавляющего большинства своих сограждан. Он всего лишь хотел сделать что-нибудь для своей семьи прежде, чем умрет от рака. Он хотел уйти из жизни на своих условиях.

И зрители невольно сопереживали ему и желали ему успеха. Но в какой-то момент они вдруг понимали, что они сопереживают и желают успеха человеку, продающему метамфетамин. А потом он – о господи! – еще и убивает человека. Правда, тот тип сам хотел убить его. Разумеется, Уолт был вынужден защищаться. Любой на его месте сделал бы то же самое.

К тому времени, когда Уолт дает умереть Джейн, подружке Джесси, не предприняв ничего, чтобы ей помочь, зритель уже готов сорваться с крючка – но поздно. Наживка проглочена. Своеобразное очарование Уолта проникло слишком глубоко в души зрителей, и они начинают искать оправдания его поступкам. Начинают двусмысленно спрашивать самих себя: «А что еще он мог сделать? Убить или быть убитым – другого выбора у него не было».

В теории легко поступать правильно и быть честным и порядочным. Но Уолту приходилось сталкиваться с реальными проблемами в реальной жизни. Зритель же словно бы принимал участие в выборе, который приходилось делать герою сериала. Те, кто смотрел шоу, не наблюдали за происходящим со стороны – они находились там, внутри, рядом с Уолтом, и потому сочувствовали ему и прощали его, даже когда он переступал черту, ослепленный стремлением к деньгам и власти над людьми. И даже тогда, когда стало ясно, что он руководствуется больше не заботой о будущем своей семьи, а удовлетворением своего эго, собственных низменных инстинктов.

К тому моменту, когда Уолт отравил ребенка, все сомнения у аудитории должны были рассеяться. Нормальный человек должен был сказать: «К черту этого парня. Он ненормальный. Он просто воплощенное зло». Но, опять-таки, было уже поздно.

Многие люди говорили мне: «Вы мне очень нравитесь, но я вас ненавижу». Или: «Знаете, я просто ненавидел вас, но продолжал за вас переживать».

Держаться на такой тонкой грани – большое искусство. От всей съемочной группы требовались максимальная изобретательность, творческий поход. Сцена, когда Уолт дал Джейн умереть, в окончательном варианте оказалась не такой, какой ее видел Винс Гиллиган. Он полагал, что Уолт будет действовать более активно. Когда Джон Шибан подготовил краткое описание этой сцены, Винс отправил его и на телеканал, и на киностудию – на согласование. В варианте Джона подразумевалось, что Уолт презирает Джейн за то, что она позволила Джесси пристраститься к героину.

Во все тяжкие #212

Описание сцены (черновик) 9/17/08

ОБЩИЙ ПЛАН – ДОМ НА ДВЕ СЕМЬИ, В КОТОРОМ ЖИВЕТ ДЖЕССИ. ВЕЧЕР. ПРОДОЛЖЕНИЕ

Уолт останавливает машину перед входом. Благодаря Дональду он изменил свои намерения – теперь он собирается побеседовать с Джесси и заставить его одуматься. Уолт стучит в дверь. «Открывай, я хочу с тобой поговорить!» Ответа нет.

Уолт обходит дом сзади и заглядывает в спальню через окно. Он видит Джесси и Джейн. Они лежат на кровати, отвернувшись друг от друга, спина к спине. Похоже, оба в полной отключке. Вот тебе и «больше никаких наркотиков». Уолт качает головой. «Все понятно».

ВНУТРИ ДОМА ДЖЕССИ. СПАЛЬНЯ. ПРОДОЛЖЕНИЕ

Уолт просовывает руку в дыру, которую он проделал в конце эпизода 211. Открыв дверь, он входит в дом, садится на край кровати в спальне и смотрит на брезентовый мешок с деньгами.

«И что теперь? Забрать деньги обратно? А что, если эта девка совсем спятит и наведет на меня копов? Или мне надо оставить деньги и уйти отсюда – раз и навсегда?»

Джейн начинает кашлять. Из ее рта на кровать выплескиваются рвотные массы. (ПРИМЕЧАНИЕ: при этом Джейн остается без сознания). Уолт смотрит на Джейн. Его лицо мрачнеет – он понимает, что существует третий путь. Протянув руку, он осторожно трогает Джейн за плечо. Кажется, что этот жест выражает нежность. Но это не так. Уолт переворачивает Джейн на спину.

После этого Уолт встает и делает шаг назад. Остальное делает сила тяготения. Рвотные массы заполняют трахею Джейн.

Гх-гх-гх… КХА…Гх-х-х… КХАК! КХАК!.. Ггхххх…

Джейн продолжает задыхаться.

Уолт, прислонившись к стене, молча наблюдает за ней.

КОНЕЦ СЦЕНЫ

Прочитав сценарий в первый раз, я пришел в ужас. После этого обратного пути уже не оставалось. Уолт убивал в прошлом, но это можно было списать на самозащиту. Но то, что он сделал с Джейн, превращало его в настоящего убийцу. Даже хуже. Ведь Джесси – не просто партнер Уолта, он его друг. И Джесси любит Джейн. Перевернув девушку на спину, чтобы она захлебнулась и умерла, Уолт тем самым совершает чудовищное предательство. У меня возникли опасения, что сериал потеряет значительную часть аудитории. Людям трудно будет сочувствовать человеку, совершившему такое.

Сцена шокировала не только меня. На киностудии и на телеканале решили, что она может стать поворотным пунктом всего сериала. Руководство забеспокоилось, что подобное злодейство и слишком быстрая трансформация главного героя – мы снимали всего второй сезон – настроят зрителей против него и разрушат все планы, связанные с этим шоу. Слишком рано и вообще чересчур – таков был приговор. Его, естественно, донесли до Винса. Он не стал спорить и придумал для Уолта несколько менее коварный способ приложить руку к гибели Джейн.

Принято считать, что начальство, то есть руководство киностудий и телеканалов, всячески мешает творческому процессу. Что его консерватизм и коллегиальность решений создают препятствия сценаристам и режиссерам. Однако их взгляд со стороны тоже бывает весьма полезен. Могу определенно сказать, что в нашем случае боссы со студии и телеканала, наоборот, помогли нам сделать сериал «Во все тяжкие» лучше.

В итоге мы решили исходить из того, что Уолт не превратился в хладнокровного убийцу – по крайней мере, пока. В случае с Джейн он выступил скорее в роли безучастного наблюдателя. У него была возможность спасти Джейн, но он ею не воспользовался. В решающий момент он заколебался и просто ничего не предпринял. Эта ситуация тяжело травмировала его. А мне во время съемок казалось, что я вижу перед собой лицо моей умирающей дочери.

Одной из особенностей сериала «Во все тяжкие», которая делала его особенно притягательным, было то, что в нем отсутствовали общепринятые моральные нормы. Не было указаний, что хорошо, а что плохо. Не было простых ответов. Мы взваливали бремя не только на Уолта, но и на наших зрителей, как бы спрашивая их: а как поступили бы вы, если бы вам оставалось жить два года? Как бы вы построили свою жизнь?

Еще по работе в сериале «Секретные материалы» я знал, что на съемочной площадке Винс смотрит на многие моральные проблемы несколько тоньше, чем его коллеги. Однако сериал «Во все тяжкие» в этом плане оказался выходом на новый уровень. Зрителю предоставлялось право самому решать, что для него приемлемо при определенных обстоятельствах, а что – однозначно нет ни при каких.

Я же придерживался той точки зрения, что моральное падение Уолтера началось задолго до той сцены, в которой он наблюдает за тем, как умирает Джейн. Убийство Майка, в прошлом партнера Уолтера, тоже, на мой взгляд, не является для него переломной точкой. По моим ощущениям, семена будущего распада личности попадают в почву в самой первой серии.

Дело в том, что Уолтер долгое время жил словно бы в эмоциональном оцепенении. Когда же ему поставили страшный диагноз и сообщили, что ему осталось жить два года, он дал волю тем чувствам, которые в тот момент оказались на поверхности и преобладали в его душе: отчаянию, гневу, обиде. Со временем, перегорая, эти эмоции оставляют ядовитый осадок, который заставляет Уолта действовать безрассудно, подвергая риску самых любимых людей – членов своей семьи.

Характер формируется и проявляется в моменты испытаний, когда нам приходится принимать решения, находясь под давлением. Испытания либо делают нас сильнее, либо ломают. Уолт не выдерживает жестокого экзамена, которому подвергает его жизнь. Я понимаю почему: у него появляется искушение хотя бы ненадолго почувствовать себя сильным человеком, хозяином своей судьбы.

В итоге он приходит к краху.

Главной проблемой сериала и основным вызовом для меня как для актера был вопрос: можно ли заставить людей поверить в то, что история Уолта могла произойти в действительности, что это не просто выдумка сценариста?

Быстрый ответ здесь был невозможен – хотя бы потому, что такой человек, как Уолт, пребывающий в депрессии, не мог в мгновение ока превратиться в жестокого и бессердечного мерзавца, способного отравить маленького мальчика. Нужно было продвигаться вперед осторожно и расчетливо, маленькими шажками. Именно поэтому идеальным форматом для этой истории был телесериал. Если бы это был просто фильм, нам пришлось бы сжимать время, пропуская многие важные детали. От такого «уплотнения» наша работа потеряла бы достоверность, жизненность. И публика ее бы наверняка не приняла.

Шоу «Во все тяжкие» развивалось в соответствии со своим собственным ритмом и темпом. Мы постепенно наращивали давление на зрителей, подвергая их все более серьезным испытаниям. Не исключаю, что при этом мы могли потерять часть публики. Невозможно удержать всех в течение шести сезонов. Но очень многие посмотрели сериал с начала до самого конца. Его аудитория непрерывно росла год за годом, причем по всему миру – в Бразилии, Германии, Австралии… Когда показ сериала начался, он был в числе фаворитов. К тому моменту, когда он был близок к завершению, он превратился в некое культовое явление. На марокканских базарах продавали шляпы того фасона, который носил Уолт в своем темном воплощении. Футболки с портретом Уолта шли нарасхват в Сан-Паулу. В Нью-Йорке можно было приобрести леденцы аквамаринового цвета, имитировавшие конечный продукт организованного Уолтом производства – голубой метамфетамин. В Альбукерке кто-то создал довольно бойкий туристический бизнес, возя желающих по местам, которые так или иначе фигурировали в нашем шоу. Долгое время фанаты сериала специально приезжали к дому Уолтера Уайта в Альбукерке, чтобы швырнуть пиццу на крышу здания, как это сделал в одной из серий главный герой. Винсу пришлось в конце концов выступить с официальным заявлением, в котором он просил перестать беспокоить Фрэн и Луиса, несчастную супружескую пару, жившую в этом доме (эти люди проявили огромную любезность, приютив у себя всю съемочную группу). «Бросая пиццу на крышу дома, которым владеют эти люди, вы не делаете ничего оригинального, – говорилось в заявлении. – Это вовсе не смешно. К тому же так уже делали раньше, так что вы не первые, кому это пришло в голову».

Отношение к сериалу было необычным, не таким, как к остальным продуктам подобного рода. Он нравился не всем, но мне редко приходилось слышать, чтобы кто-то смотрел его лишь от случая к случаю. Он действовал на людей, словно наркотик. Каждый эпизод гармонично перетекал в другой, и, прежде чем зритель успевал опомниться, оказывалось, что он уже просмотрел целый сезон. В какой-то момент мне стало казаться, что вся страна в три часа ночи, вместо того чтобы спать, смотрит на экраны телевизоров, говоря себе: ЕЩЕ ОДНУ СЕРИЮ – И ВСЕ. Миллионы людей из-за этого не высыпались и весь день ходили с красными глазами. Это было какое-то сумасшествие.

Когда Винс впервые сказал мне, что, согласно его замыслу, главный герой с течением времени должен был меняться в худшую сторону, я, откровенно говоря, сомневался, что это может понравиться публике. Но в конце концов история Уолта не просто понравилась зрителям – они пристрастились к ней, или, говоря современным языком, подсели на нее.

Актер

По графику на съемки каждой серии «Во все тяжкие» должно было уходить восемь дней. Когда вам приходится содержать множество актеров и огромную съемочную группу и платить посуточную аренду, деньги утекают как вода. Если график нарушается, это лишь еще больше увеличивает финансовые затраты. Некоторые шоу снимаются с превышением сметы, поскольку они еще только стартуют, или по каким-нибудь другим, обычно весьма прозаическим причинам.

Но когда задержки случались у нас, это всегда было обусловлено какими-то новыми, непредвиденными поворотами сюжета. Например, во время последнего сезона мы снимали очень сложную сцену, в которой Уолт и его приятели грабят поезд. Это заняло не восемь, а десять дней. Из них два или три дня ушло на съемки самого поезда. Это не была компьютерная графика или какой-нибудь миниатюрный паровозик, изображение которого искусственно растягивали на весь экран. Нет, это был громадный локомотив, настоящее чудовище. Вписать такую махину в телесериал – непростое дело, требующее времени.

Вообще производство телесериалов – сложный процесс, в котором задействовано огромное количество людей. Любая неожиданность может привести к сбоям в работе этого механизма. Даже самое обычное шоу может выйти из-под контроля. Когда же пытаешься создать что-то, не укладывающееся в общие рамки, вероятность выбиться из бюджета и графика возрастает во много раз. Разумеется, в такой ситуации очень трудно добиться того, чтобы все были довольны.

Съемки проходят на головокружительной скорости, не оставляя времени на ошибки и их исправление. Если устроители шоу проявляют хоть малейшую неорганизованность, если кто-то из актеров или членов съемочной группы будет действовать несогласованно, работать становится невозможно. Достаточно вспомнить хаос, царивший на съемочной площадке «Южного Бруклина». То же самое могло произойти и с шоу «Во все тяжкие» – с учетом сложности и амбициозности проекта. Проблемы грозили ему буквально на каждом шагу. Но Винс сумел собрать команду настоящих мастеров своего дела и просто феноменально организовать ее работу. Представьте себе, за бесчисленное количество времени, проведенного на съемочной площадке, которое в конце концов вылилось в шестьдесят два часа шоу, вышедшего на телеэкраны, трудности у меня возникали лишь считаные разы.

Помню, в начале третьего сезона мы снимали сцену, в которой моя жена, Скайлер, вышвырнула меня из дома. Я скучал по детям и мечтал о воссоединении с семьей, и потому решил любой ценой пробраться обратно в дом. Во время репетиции, в тот момент, когда я осуществил свое намерение, в дом вошла Скайлер. Не обращая на нее внимания, я направился к своей крохотной дочурке.

Сценарист запротестовал:

– Нет-нет, так не пойдет. Вы не можете первым делом броситься к малышке.

– Возможно, вы правы, – сказал я. – Но мой герой сделал бы именно так. Несмотря на все его грехи, в глубине души он любит своих детей. Его разлучили с ними. Больше всего на свете он хотел видеть свою маленькую дочь. Как я могу не обратить на нее внимания? Это было бы просто неестественно.

Поговорив, мы пришли к компромиссу, решив, что как только я направлюсь к ребенку, Скайлер меня перехватит. Это было хорошее решение – и хороший пример того, как должна строиться работа. Не все и не всегда друг с другом согласны, но в конце концов исходить нужно прежде всего из того, что является наиболее достоверным, и искать взаимоприемлемый вариант, а он в конце концов обязательно появится.

Некоторые актеры, оказавшись на съемочной площадке, хотят, чтобы им говорили, что делать. Помните мою партнершу по спектаклю «Босиком по парку»? Ей нужно было объяснить, что она должна как-то проявлять свои чувства по отношению к человеку, которого она безумно любит. Полагаю, что такие актеры ничем не хуже других. Но я отношусь к актерам иного типа. Я стараюсь изучать своих героев и задавать вопросы режиссерам и сценаристам, чтобы заполнить пробелы в характерах, которые они не учли.

Разумеется, когда задаешь такие вопросы, подразумевается возможность внесения в сценарий каких-то изменений. Это, конечно же, требует дополнительной работы. А это, в свою очередь, может вызывать у людей недовольство или раздражение. Но, по большому счету, я предпочитаю попотеть, но создать нечто такое, что произведет на зрителя впечатление и запомнится ему надолго.

Как-то раз, когда шел уже третий сезон, мы снимали сцену, в которой Скайлер, рассердившись на меня, требует, чтобы я подписал бумаги на развод. Мой герой все время тянет время, откладывает – он вовсе не хочет разводиться. Я сижу в детской комнате. Скайлер, проходя мимо по коридору, забирает у меня из рук пакет с моим грязным бельем и запихивает вещи в стиральную машину. Затем она приглашает меня присоединиться к остальным членам семьи за обеденным столом. В сценарии было прописано, что после этого я послушно подпишу нужные документы. Но это же нелогично!

– Прошу извинить, но я не представляю себе, как я подпишу бумаги на развод в такой ситуации, – сказал я. – С какой стати я буду это делать? Меня только что пригласили сесть за обеденный стол вместе со всеми. Моя жена стирает мое грязное белье и рубашки. Если бы наш брак действительно исчерпал себя, разве она стала бы это делать? Раз она разбирает мои грязные вещи, отделяя цветные от белых, и сортирует мои грязные носки, значит, все еще можно исправить, разве не так? А если есть надежда, с какой стати я буду сдаваться и подписывать согласие на развод? Я ведь хочу спасти наш брак.

Конечно, я объяснил сценаристам, что понимаю – подписание документов, запускающих бракоразводный процесс, необходимо для дальнейшего развития сюжета. Я вовсе не отказывался подписывать их в принципе – просто для этого следовало выбрать более подходящий момент. Мы обсудили возникшие разногласия. В итоге момент со стиркой моего белья из сценария удалили. Были внесены и другие изменения. Да, я сажусь за стол обедать вместе со всеми. Но это мой сын, Уолт-младший, которого сыграл АрДжей Митти, умоляет Скайлер пригласить меня присоединиться к остальным. Она же не хочет видеть меня. Да, мы все еще живем под одной крышей и даже обмениваемся вежливыми фразами. Но когда я смотрю на Скайлер, я вижу, что лицо ее напряжено, а глаза излучают холод. Ясно, что она готова к разрыву. Становится очевидно, что нас разделяет пропасть, через которую уже невозможно перебросить мост.

После внесения в сценарий этих поправок подписание мной бумаг о разводе стало логичным и обоснованным.

Поиск взаимоприемлемых решений всегда дает хорошие результаты – при условии, что люди в состоянии слышать и понимать друг друга. К сожалению, так бывает не всегда.

В другой раз мы работали над сценой в кабинете Сола, адвоката моего героя. Скайлер стало известно о моей тайной жизни. Она встречается с Солом (его сыграл Боб Оденкёрк), чтобы обсудить с ним ставшую для нее полной неожиданностью новость о том, что я, оказывается, создал метамфетаминовую империю. Скайлер по образованию бухгалтер. Она пытается рассуждать здраво: мол, мне не нравится то, что происходит, но если уж это происходит, я хочу быть в курсе; могу даже помочь все как следует подсчитать, поскольку умею обращаться с цифрами.

Сол сидит за столом в довольно высоком кресле. Скайлер устраивается рядом с ним у торца стола. На ней блузка с глубоким вырезом. Сол явно не ожидал, что жена Уолта окажется такой соблазнительной.

– Уолтер никогда не говорил мне, что он такой счастливчик, – заявляет Сол. Затем он мысленно одергивает себя – клиенты есть клиенты – и откидывается в кресле назад. Мой герой замечает, что его жена явно произвела на адвоката впечатление, и ему это не нравится. Скайлер тоже все прекрасно понимает и бросает на Уолтера взгляд, которым словно бы говорит мужу: я все вижу, справлюсь сама.

Мы, то есть актеры, занятые в этой сцене, постарались сыграть ее как можно более сочно, хотя и не отклонялись от сценария и не делали ничего, что не соответствовало бы характерам наших персонажей.

К великому сожалению, мы не знали, что Винс имел по этому поводу телефонный разговор с помощником сценариста и сказал, что, по его мнению, Сол ни в коем случае не должен флиртовать со Скайлер или обнаруживать к ней какую-либо симпатию. Увы, нам об этом никто не сообщил. Поэтому сцену пришлось переснимать, и на этот раз никаких бесед не было. Нам просто сказали: это должно быть вот так – и точка.

Меня вся эта ситуация страшно возмутила. Я чувствовал, что если не выпущу пар, то просто взорвусь.

– Есть одна проблема, – сказал я, когда продюсеры зашли ко мне в раздевалку. – Сценаристы сидят в восьмистах милях отсюда, в Калифорнии. Они – теоретики. А мы, режиссер и актеры, здесь, в Альбукерке, воплощаем их идеи в жизнь. Мы превращаем теорию в практику. В этом и состоит работа актеров. И бывают моменты, когда сценарист должен отпустить вожжи, дать нам возможность действовать свободно. Он должен сказать: «Я доверяю этим ребятам, они знают, что делают». В крайнем случае, если выяснится, что мы ошиблись, материал можно переснять.

Я уверен, если бы Винс и остальные сценаристы увидели, как мы интерпретировали эту сцену, они были бы в восторге. Но Винс лишь выслушал то, что сообщил ему помощник сценариста, и принял решение исходя из этого. Должен сказать, в тот раз мне показалось, что сценаристы и их помощники неправильно понимают роль актеров. Наша задача – воплощать сценарий в жизнь в соответствии с нашими представлениями о том, как это должно быть сделано. Кроме того, мне не понравилось, что в данном случае помощник сценариста по сути выступил в роли не нашего союзника, а нашего противника, шпиона, доносчика. Проблема состояла не в том, что от нас потребовали внести в сцену изменения, а в том, как именно это было сделано.

В итоге нам, актерам, пришлось уступить. Сцена была переснята. Она получилась неплохой, но, на мой взгляд, все же несколько слабее, чем в нашем варианте. Что ж, ничего не поделаешь. Возможно, я придаю слишком много значения таким вещам, но они имеют свойство накапливаться. Да и вообще, я уверен: конечный результат получается лучше, когда руководство понимает, что каждый вносит в него свою важную лепту. Увы, в этом случае такой подход отсутствовал. Мне это не понравилось, но я примирился с этим – надо было двигаться дальше.

Затем это случилось еще раз. Хэнк, зять моего героя, работавший в управлении по борьбе с наркотиками (его сыграл Дин Норрис), оказался в больнице с пулевыми ранениями. Выяснилось, что его страховка не покрывает дорогостоящую физиотерапию, которая была ему необходима. Врачи сказали, что без нее Хэнк может остаться паралитиком. Я сижу в комнате для посетителей вместе со Скайлер и ее сестрой Мари, женой Хэнка (ее сыграла Бетси Брандт). Скайлер говорит, обращаясь к Мари:

– У Уолта есть деньги, чтобы оплатить медицинские счета Хэнка.

Уолту кажется, что вот сейчас его жена расскажет сестре все. О господи. На лице моего героя появляется выражение паники. Но затем, к его изумлению и радости, Скайлер вдруг выдает прекрасно продуманную версию по поводу того, откуда у нее с мужем взялись десятки тысяч долларов, нужные для того, чтобы заплатить за лечение.

– Я сама не до конца поняла, какое воздействие оказал на Уолта поставленный ему диагноз, – сказала Скайлер, утирая слезы. – Понимаешь, Мари, дело не только в том, что он неизлечимо болен и ему грозит неминуемая смерть. Он вдруг осознал, что не сможет ничего оставить своей семье. Совсем ничего. И он начал играть в азартные игры, Мари. Оказалось, что у него это очень хорошо получается. И, конечно, ему здорово повезло. В общем, он выиграл много денег. Их хватило на оплату его лечения. Мы неожиданно разбогатели.

Сценаристы уделили этой сцене много внимания, не поленившись прописать оттенки эмоций всех троих – Скайлер, Мари и Уолта. Первой реакцией моего героя на слова Скайлер была тревога, затем шок. В конце концов он ощущает гордость за то, что его супруга, оказывается, готова на многое, чтобы его прикрыть. Он видит жену в совершенно новом свете… и ему нравится то, как она себя повела. Мари заливается слезами благодарности, в то же время изумляясь тому, что робкий и тихий Уолтер сумел выиграть огромные деньги. Скайлер тоже не может сдержать слез – последние месяцы были для нее сплошным стрессом. Излагая Мари только что придуманную версию, Скайлер все еще не может привыкнуть к кажущейся ей невероятной правде: ее муж стал наркодельцом. Он разом словно бы превратился для нее в незнакомца.

Поначалу режиссер, Майкл Словис, решил снять все так, как было прописано в сценарии. Нас троих усадили на банкетку – Скайлер посередине, Мари и Уолтера по обе стороны от нее. Получилось не слишком удачно: обращаясь то к Мари, то ко мне, Скайлер была вынуждена все время вертеть головой вправо-влево, словно она наблюдала за игрой в теннис. Я не мог поймать ее взгляд, чтобы точно отреагировать на ее ложь и передать зрителю свои первые эмоции – испуг и изумление. Мари же, чтобы посмотреть на меня, приходилось наклоняться вперед, поскольку меня закрывала от нее Скайлер. В итоге мы пришли к выводу, что вариант, прописанный сценаристами, не годится.

Тогда Майкл пересадил Скайлер на другую банкетку, стоящую напротив той, на которой расположилась Мари. Я же занял позицию на стуле, который установили между сестрами. В итоге образовался треугольник. Благодаря этому я мог видеть лицо Скайлер и, слушая ее, поддерживать с ней зрительный контакт. Мало того, со своей позиции я мог на мониторе видеть реакцию Мари. Та, в свою очередь, могла без всяких усилий заглянуть в лицо мне.

– Азартные игры? – переспросила Мари, весьма правдоподобно передавая удивление.

Я красноречиво пожал плечами, что на языке жестов должно было означать: Ну да. Так уж вышло.

В общем, как только мы расселись по-другому, сцена сразу стала по-настоящему достоверной. Мы, актеры, ушли на перерыв, давая возможность техникам подготовить все необходимое для продолжения съемок.

Прошел час, но никто почему-то не приглашал нас обратно. Не понимая, что могло вызвать такую задержку – ведь свет в коридоре больницы уже был установлен, – я стал разыскивать ассистентку режиссера и нашел ее на улице. Когда я спросил, кого или чего мы ждем, она указала на телефон, который прижимала к уху.

– Вы что, звоните по этому поводу в Бербэнк? – поинтересовался я.

Она кивнула. Я чертыхнулся про себя – происходящее здорово меня разозлило. Войдя в продюсерский офис, я увидел, что там тоже вовсю идут телефонные переговоры. Наш режиссер, судя по всему, пытался отстоять те изменения, которые мы только что внесли в отснятую сцену.

– Вы говорите про эпизод в больничном коридоре? – спросил я и получил утвердительный кивок. Тогда я обратился к помощнику режиссера, не занятому непосредственно разговором с начальством.

– Как вы считаете, переделанная сцена лучше?

– Да. Без всякого сомнения.

– Точно так же считают и все задействованные в ней актеры. Так что давайте оставим все как есть. Идите на площадку. У нас полно работы.

Я, таким образом, взял бразды правления в свои руки – уж не знаю, хорошо это было или плохо.

Когда я позвонил Винсу, он, судя по голосу, был несколько расстроен. Меня, разумеется, это не удивило.

– Что ж, если вы все так решили, я тут ничего не могу поделать, – сказал он.

– Винс, пойми, наш вариант действительно лучше, – успокоил я его.

Когда я пытался высказать свое мнение, будучи начинающим актером, мои слова звучали не слишком убедительно. Теперь все было по-другому. Я сам был убежден в собственной правоте. Я понял, что главное – сделать так, чтобы все выглядело правдиво, достоверно. Ради этого стоило иногда пойти на принцип и устроить небольшую стычку со сценаристами. Должен сказать, это одна размолвка, случившаяся у нас с Винсом, никак не повлияла на чувства симпатии и взаимного уважения, с которыми мы друг к другу относились. Мы всегда улаживали возникавшие разногласия и делали это в доброжелательной атмосфере.

Хайзенберг

Мой герой, согласно сценарию, встречается с Майком, своим бывшим партнером, чтобы выяснить у него имена информаторов, которым тот платил, находясь в тюрьме. Уолту нужен их список, потому что эти парни представляют собой угрозу для его бизнеса. С ними надо что-то решать.

Но Майк, вместо того чтобы сообщить мне имена, ведет себя вызывающе. Он дерзит Уолту, то есть мне, и заявляет, что из-за моего неуемного эго было провалено серьезное дело. По его словам, все было бы в порядке, если бы я не попытался прибрать к рукам весь бизнес, все взять под свой контроль.

– Ты забыл, где твое место! – бросает он мне и поворачивается, чтобы уйти.

Мое место?

Прежний Уолт, разумеется, просто ушел бы, никак не отреагировав на ущерб, нанесенный его самолюбию. Но он изменился. Он стал импульсивным и очень опасным человеком. В этот момент я – Хайзенберг, темное альтер эго Уолтера Уайта. Такими наглыми типами, как Майк, занимается именно Хайзенберг.

Многие задавали мне вопрос: как ваш герой мог пасть так низко? Как он мог превратиться в такого злодея? И как вам удалось сыграть этого злодея настолько убедительно? Должен признаться, что Джонатан Бэнкс, сыгравший Майка, был настолько хорош в этой роли, что это сильно упростило мою задачу. У меня был партнер, прекрасный актер, профессионал. Его очевидная враждебность помогла мне раскрыться. Я вспомнил гнев, который в какой-то момент овладел мной, когда Ава ломилась в дверь моей квартиры. Тогда я не совершил убийства, но определенно был близок к этому. Конечно, с тех пор прошло много лет, но мне не составило никакого труда вспомнить те ощущения. Так что, когда пришло время убивать Майка, я успешно воспользовался этой «шпаргалкой».

Бросив мне в лицо оскорбления, Майк направляется к своей машине. Какое-то время я стою, не двигаясь с места, словно оцепенев. Но затем вдруг словно просыпаюсь. Ноги мои движутся сами собой. Подойдя к машине со стороны водителя, я какое-то время смотрю Майку в лицо, а затем стреляю. Дело сделано.

Машина Майка, которую он успел тронуть с места, прокатившись немного вперед, врезается в валун. Майк умудряется выбраться из нее и пытается уползти в кусты. Я иду за ним по кровавому следу, ведущему к реке, и застаю Майка сидящим на берегу Рио-Гранде. Взгляд его остекленевших глаз устремлен куда-то вдаль. В руке он сжимает пистолет.

Когда мы репетировали эту сцену, Том, написавший сценарий серии и ответственный за ее съемки, сказал, что, по его мнению, мне вовсе не обязательно держать Майка на мушке. Это замечание показалось мне в высшей мере странным.

– Майк – вовсе не безобидная овечка, он убийца. В любой момент он может вскинуть свое оружие и застрелить моего героя.

Том, однако, заспорил. Ему казалось, что, поскольку Майк знал, что Уолт умирает, он не видел в нем угрозы. Я, тем не менее, был уверен, что в подобной ситуации Уолту следует постоянно держать Майка на прицеле.

Мы работали на натуре, при естественном освещении. Времени на споры по поводу психологических тонкостей было мало. Солнце клонилось к закату, так что съемочный день скоро должен был закончиться – я это прекрасно осознавал. Но я не мог не обсудить еще одну деталь. Забрав у Майка оружие, Уолт по сценарию должен был сказать: Я только сейчас понял, что имена известны Лидии. Я могу узнать их у нее.

– Зачем он это говорит? – поинтересовался я у Тома.

– Тем самым мы как бы не даем публике проникнуться слишком большими симпатиями к Уолту.

Я видел, что раздражаю Тома, и мне были понятны его чувства: мы теряли время – единственный по-настоящему невосполнимый ресурс.

– В этом эпизоде зрители и так не проникнутся к Уолту чрезмерной симпатией – он только что без особой необходимости подстрелил весьма популярного персонажа сериала.

На мой взгляд, этого действительно было более чем достаточно, чтобы вызвать прилив негативных эмоций – Уолт и сам понимает, что, выстрелив в Майка, он, скорее всего, совершил ошибку. Однако, сказав, что он может выяснить нужные ему имена и у Лидии, Уолт ставит себя в еще более глупое положение.

В душе я понимал, что на самом деле сценаристы хотели не просто несколько снизить симпатии публики к Уолту, но и переключить их на Джесси. Когда мы, Уолт и Джесси, были партнерами, зрителям относительно легко было сочувствовать и сопереживать нам обоим. Разрыв дружественных связей между нами обязывал их сделать выбор в чью-то пользу. План состоял в том, чтобы к концу серии перетянуть аудиторию на сторону бывшего ученика Уолта.

Но заставить Уолта произносить дурацкую фразу о том, что ему вовсе не обязательно было выяснять у Майка имена осведомителей? Это было слишком примитивно и не соответствовало общему уровню сериала. После этой фразы большинство зрителей наверняка подумало бы про Уолта: ну и идиот. Мне казалось, что это не то отношение к моему персонажу, к которому нам следовало стремиться. Я опасался, что в итоге над Уолтом начнут насмехаться, или – что еще хуже – его попросту начнут презирать или ненавидеть. Гораздо правильнее было бы, на мой взгляд, показать, что добро в душе Уолта еще живо. Скажем, он, глядя на бездыханное тело убитого им Майка, мог бы произнести такую фразу: О господи. Куда я качусь? При таком повороте публику продолжали бы возмущать действия Уолта, но ее отношение к нему как к человеку оставалось бы двойственным. Да, этот парень идет на поводу у своих импульсов, у своего эго. Это ужасно, но это все же можно понять, потому что он всего лишь человек.

Рядом с нами медленно текли мутные воды Рио-Гранде. Солнце садилось, света оставалось все меньше. Джонатан Бэнкс выглядел расстроенным. Его можно было понять: это была последняя сцена с его участием, а у него могло не хватить времени, чтобы сыграть ее на достойном уровне. А виноват в сложившейся ситуации был я. Наверное, мне следовало заявить о своих сомнениях раньше. Но, к сожалению, они возникли у меня только теперь, и я не мог не сообщить о них остальным.

Чувствуя общее недовольство, я предложил компромисс: я говорю прописанные в сценарии слова, но с интонацией, выражающей крайнюю озабоченность. Мы отсняли сцену, но мне показалось, что моя реплика все же прозвучала как-то неестественно. Я попросил, чтобы сделали еще один дубль, и на этот раз произнес злополучную фразу, беспокойно расхаживая из стороны в сторону, словно тигр в клетке. Том принял этот вариант, меня он тоже удовлетворил. Проблема была решена. Я вздохнул с облегчением.

Когда серия вышла на телеэкран, я смотрел ее вместе с Робин. Мы вообще почти всегда смотрели «Во все тяжкие» вместе. Чаще всего это бывало днем – моя супруга не любила просмотров перед сном, поскольку опасалась, что ей потом будут сниться кошмары.

Я не стал рассказывать Робин о наших спорах. Мне хотелось видеть ее реакцию, поскольку я доверяю ее интуиции. Да и вообще для меня очень важно ее мнение. До последнего момента я убеждал себя, что, возможно, вариант, который отстаивала другая сторона, все же лучше. Но когда дело дошло до сцены, где я произношу ту самую ненавистную мне фразу, Робин насмешливо фыркнула. Примерно такой реакции я и ожидал. Посмотрев на меня, моя супруга демонстративно закатила глаза.

– Ну и ублюдок, – сказала она.

Она назвала Уолта ублюдком не потому, что он убил Майка, нет. Она назвала его так, потому что он убил Майка совершенно напрасно – и слишком поздно осознал это.

Не скрою, мне все это было очень неприятно.

Но что поделаешь – в нашем деле много субъективного. Возможно, Том, увидев эту сцену на экране, подумал, что она идеальна. В ходе совместной работы мнения людей часто расходятся. Иногда на этой почве возникают стычки. И в некоторых из них вам приходится уступать.

За все долгое время работы над сериалом «Во все тяжкие» я всего лишь несколько раз был по-настоящему расстроен. Полагаю, любая семья могла бы позавидовать такому небольшому количеству размолвок. В целом качество сценария было настолько высоким, что у нас, как правило, не возникало необходимости конфликтовать. Мы с самого первого дня знали, что работаем с первоклассным материалом, и старались создать первоклассный продукт. Когда же мы все-таки сцеплялись, это было вызвано исключительно заботой о судьбе шоу и его героев. Мы всегда стремились к максимальному результату.

Трудный человек. Иногда актерам наклеивают этот ярлык, если они поднимают неудобные вопросы. Мне приходилось выступать в роли продюсера. Поэтому я, когда слышу подобную характеристику, всегда спрашиваю: «В каком смысле трудный?» Участвуя в работе над сериалом «Малкольм в центре внимания», я очень плотно работал с актрисой Клорис Личмен, обладательницей «Оскара». Она играла не слишком приятную героиню – бабушку Иду и получила за свою работу премию «Эмми». До встречи с ней на съемочной площадке я слышал разговоры о том, что она весьма трудная партнерша. В действительности же она оказалась трудолюбивой, как пчела, и буквально фонтанировала идеями. Она была на редкость талантливой и обаятельной актрисой, и пребывание с ней на одной съемочной площадке доставляло мне огромное удовольствие. Она буквально заражала всех энергией, и эта энергия всегда была конструктивной. Да, в ней присутствовала некая доля сумасшедшинки, но она была на редкость милой и симпатичной. Однажды, когда мы снимали очередную сцену, она вдруг заявила:

– Мне нужно пописать.

Что, прямо сейчас? Но ведь идут съемки. Мы изо всех сил старались соблюдать график, и тут – на тебе: прогулка до туалета заняла бы немало времени. Пожав плечами, Клорис взяла пустую кофейную чашку и на глазах у всех присела над ней. Раздалось журчание. Встав, Клорис вручила чашку кому-то из костюмеров и сказала:

– Что ж, давайте продолжим.

Да, у нее определенно имелись свои причуды, но трудно с ней не было никогда. Она направляла всю энергию на создание образа своего персонажа, работая не только на съемочной площадке, но и вне ее. Я не считаю таких актеров трудными. Она совсем не похожа на тех моих коллег, которые без конца капризничают: «О, черт, ну почему у нас нет миндального молока!» Или: «Я не буду сниматься, на улице слишком холодно». Или, скажем: «Не смейте давать мне указания».

Вот с такими в самом деле тяжело.

Трудный актер и актер, постоянно заряженный на творческий поиск, – это не одно и то же. Хорошая актерская команда и съемочная группа возникают на каком-то непостижимом, молекулярном уровне. И это единение видно даже со стороны. В съемках сериала «Во все тяжкие» самое активное участие принимали не только актеры, режиссеры, продюсеры и операторы, но и техники, осветители, гримеры. Все без исключения вкладывали в работу всю душу и были горды тем, что участвуют в ней. Стью Лайонсу, нашему главному продюсеру, ежедневно звонили актеры из Нью-Мексико и Аризоны, желающие поучаствовать в съемках шоу. У нас была исключительно низкая текучесть кадров. Людей нанимали, и потом они не хотели уходить. Даже актеры, которые собирались уйти на покой, говорили: только после окончания съемок этого сериала.

Помню, как однажды мы работали над сценой из последней серии, в которой Уолт прощается со своей дочерью. Я склонился над кроваткой и осторожно погладил спящую девочку по голове. Было понятно, что больше я ее никогда не увижу.

Наклонившись, я увидел, как у нашего оператора Энди Вогели, снимавшего меня снизу, дрожат руки от эмоционального потрясения. Он сам недавно стал отцом, и сцена произвела на него сильнейшее впечатление. Продолжая работать, он время от времени смахивал слезы.

Когда сцена была снята, все, кто работал над ней, обнялись. Так у нас было принято. Тем самым мы показывали свои теплые чувства и заботу по отношению друг к другу. Да, на съемках сериала «Во все тяжкие» царила редкая, удивительная атмосфера.

Продюсер

В самом начале съемок мне сказали, что Джесси Пинкман не будет одним из центральных персонажей сериала. Предполагалось, что он доживет лишь до второй или до третьей серии. Согласно сценарию, он вводил меня в преступный мир торговли наркотиками, а вскоре после этого его убивали. Но все пришли в восторг от Аарона Пола и его игры, и к тому же он и Уолт великолепно дополняли друг друга, усиливая харизматичность обоих персонажей. В итоге Джесси отвели куда более важную роль в шоу, чем вначале. Их с Уолтом взаимоотношения во многом стали эмоциональной сердцевиной сериала.

У них не было ничего общего: разный возраст, разные ценности, разное образование, непохожая манера одеваться. И именно эта кажущаяся несовместимость создавала нужный настрой, некий энергетический заряд.

Поначалу, когда они вынужденно стали партнерами, их объединяла зависимость друг от друга. Но затем они по-своему полюбили друг друга.

Когда я познакомился с Аароном Полом, ему было лет двадцать пять. Он был несколько инфантильным на вид молодым человеком с горящими энтузиазмом глазами – очень одаренным, очень уязвимым, очень трудолюбивым и старательным. С самого начала стало понятно, что у него есть все задатки для того, чтобы многого достичь на экране. За пределами съемочной площадки мы с Аароном тоже отлично ладили. Он смотрел на меня несколько снизу вверх, а мне, в свою очередь, казалось, что он во многом напоминает меня в молодости. Аарон был полон энергии и оптимизма. По мере того как линии наших судеб в сериале переплетались все теснее, мы становились ближе и в реальной жизни. По сути работа над шоу «Во все тяжкие» сделала нас друзьями на всю оставшуюся жизнь.

Каждый год мы с Аароном снимаем боулинг-клуб «Сильва-Лэйнс» в Альбукерке и устраиваем там вечеринку для всех, кто принимал участие в съемках сериала, и членов их семей. Еда, открытый бар, караоке – ну и, само собой, броски шаров по кеглям. В 2011 году во время такой пирушки кто-то шепнул мне на ухо, что только что убили бен Ладена.

Спецназовцы из подразделения морских котиков пробрались в его логово где-то в Пакистане и разделались с ним – через целых десять лет после событий сентября 2001 года. Многие думали, что этот день никогда не настанет.

Я в это время находился у микрофона, готовясь объявить следующий приз для игроков в боулинг. Быстро сориентировавшись, я внес в текст некоторые изменения:

– Так, а теперь у меня три сообщения. Первое: ребенок в возрасте меньше двенадцати лет, сделавший страйк, получит приз – плюшевую игрушку. Второе: американские морские котики наконец-то угробили Усаму бен Ладена. И третье: взрослый, сделавший подряд три страйка, выиграет набор DVD-дисков с полной версией сериала «Во все тяжкие». Удачи!

Наступила тишина. Выждав, пока все осознали смысл моих слов, я добавил:

– Это не шутка… любой, кто сумеет сделать подряд три страйка, получит сериал «Во все тяжкие» на DVD!

Мою попытку сострить оценили не сразу. Наконец в зале раздался смех. Когда он стих, я сказал:

– Насчет Усамы бен Ладена – это тоже правда. Наши парни все-таки добрались до него.

Мне никогда не забыть того взрыва эмоций, который произошел в зале. Здесь было все: гордость, шок, изумление, радость отмщения. Многие люди обнимались, некоторые плакали. Да, я запомню это на всю жизнь. Запах пива, воска для дорожек, дезинфицирующего средства, которым сбрызгивают прокатную обувь, – и удивительное ощущение всеобщего ликования, выражение радости на лицах всех присутствующих.

Это был счастливый вечер. Единственную печальную ноту в него внес Стив.

Он давно уже хотел принять участие в съемках нашего сериала. И вот, наконец, к четвертому сезону его наняли помощником продюсера. Он был весьма профессионален в своем деле, прекрасно понимал стоящие перед нами задачи и быстро вошел в ритм работы.

Так было до той самой вечеринки в боулинге.

Видимо, Стив так устал, что стал вести себя неадекватно. Слоняясь по всем помещениям, он принялся отпускать рискованные комплименты женщинам, не пропуская никого – даже Бетси Брандт и Лорен Парсекиан, которой в скором времени предстояло стать женой Аарона Пола.

Мы с Аароном устраивали подобные вечеринки для того, чтобы отдать дань уважения всем, кто работал над сериалом. К этому времени наше шоу стало весьма популярным. Некоторые, в том числе Аарон, Винс и я, получали львиную долю похвал. Но правда состояла в том, что свою лепту в общий успех внесли все без исключения. Словом, наш праздник в боулинге замышлялся именно для того, чтобы от души поблагодарить всех членов нашего большого, стихийно сложившегося сообщества и, если хотите, семьи. Вызывающее поведение Стива было бы неуместным где угодно и когда угодно. Но в тот вечер оно показалось всем особенно оскорбительным.

Я узнал о выходках Стива только на следующий день. О них мне рассказала Бетси.

– Стива придется уволить, – сказал я.

– Ох, – помрачнела Бетси. – Может, можно поручить ему какую-то другую работу – такую, чтобы он был подальше от меня?

– Нет, так дело не пойдет, – возразил я. – Не хватало еще, чтобы ты только о том и думала, как бы ненароком на него не наткнуться.

Мне вдруг вспомнилось, как мне было стыдно, когда меня уволили из «Канога-Парк кроникл» за то, что я, вместо того чтобы распространять номера газеты, выбрасывал их в помойку.

И как тяжело мне было, когда Джо Стюарт, вызвав меня в свой кабинет, объявил мне, что нам не по пути. Мне все время говорили – мы намерены идти в другом направлении… удаляясь от тебя. Я очень хорошо помню ощущение катастрофы, возникавшее у меня в таких случаях. И еще мучительные сомнения в себе, в своих силах и способностях.

Я никогда не задумывался над тем, какие чувства испытывали те, кто говорил мне это. В этом просто не было необходимости. И вот теперь мне самому довелось пережить подобные эмоции. Должен сказать – мне не понравилось. Но поделать ничего было нельзя – я понимал, что жесткая мера необходима и справедлива.

Я позвонил Аарону. Лорен рассказала ему о поведении Стива, и он был вне себя от ярости. Его чувства можно было понять. И все же он меня поразил. За шесть лет съемок сериала я ни разу не видел Аарона рассерженным. Перед камерой он мог сыграть злость, выглядеть угрожающе – но в реальной жизни он был мягким, добрым, неконфликтным человеком.

До звонка Аарону я не сомневался в том, как именно мне следует поступить. Но, услышав его голос, я понял, что Стива следовало не просто уволить – это нужно было сделать немедленно.

Я созвонился со Стью Лайонсом, нашим опытным линейным продюсером. Его сферой ответственности было материальное обеспечение съемок, в том числе решение финансовых и организационных вопросов. Оказалось, что он меня опередил и уже уволил Стива. Новости в актерской среде распространяются быстро. Сексуальные домогательства считаются недопустимыми.

Стью сообщил мне, что посоветовал Стиву обратиться за помощью к специалисту – не только для того, чтобы сохранить хоть какие-то профессиональные перспективы, но и просто чтобы предотвратить разрушение его личности. Позже мы узнали, что Стив был алкоголиком. Время от времени он срывался, и на нашей вечеринке мы стали свидетелями одного из таких случаев. Я сочувствовал ему и от души надеялся, что он сможет справиться со своими проблемами. Но оставить его на съемочной площадке я просто не мог. Нельзя было подвергать риску результаты работы большой группы людей.

Жертва преступления

Альбукерке был таким же важным элементом сериала, как любой из его героев. Поскольку съемки проходили именно там, я довольно хорошо узнал этот красивый город и его дружелюбных жителей.

Будучи крупнейшим городом штата Нью-Мексико, Альбукерке, тем не менее, невелик. Он расположен в широкой лощине, которая находится в самом сердце пустыни. С восточной стороны от него проходит горный хребет Сандия. С испанского это название переводится как «арбуз». Вероятно, это не случайно – в лучах заходящего солнца горные склоны в самом деле приобретают поразительно красивый цвет арбузной мякоти. Пик хребта Сандия находится на высоте 10 500 футов над уровнем моря. Весной и летом, когда у меня выдавался свободный от съемок день, я часто отправлялся в долгие пешие прогулки, исследуя окрестности. Чистый горный воздух, напоенный благоуханием сосен, делал эти путешествия исключительно приятными. Должен сказать, что климатические условия горной пустыни в том районе совершенно не соответствуют общепринятым представлениям. Из-за особенностей рельефа зимой там нередко идет снег.

В один прекрасный зимний день я взобрался на машине на гребень горного хребта. Оттуда со смотровой площадки мне открылась прекрасная круговая панорама. На западе я мог отчетливо видеть Альбукерке, на севере – Санта-Фе, на востоке и на юге – пустыню. Ясно просматривалась граница, где первозданная природа соединялась со средой, созданной человеческой цивилизацией. К сожалению, на высоте в 10 500 футов было довольно холодно, и потому я любовался открывшимся мне необычным зрелищем всего несколько минут, после чего вернулся в машину. Однако в салоне почему-то тоже было зябко.

Внезапно я увидел на приборной доске осколки и тут только заметил зияющую дыру в боковом стекле с пассажирской стороны. Оставленная мной в салоне сумка, которую я обычно носил на плече, исчезла. Выскочив из автомобиля, я огляделся. Однако поблизости никого не было, если не считать семейство, которое все то время, пока я любовался красотами природы, фотографировало окрестности. Может, сумку похитили они? Впрочем, я тут же отогнал эту мысль. Тем не менее, когда я поинтересовался, не видели ли они кого-нибудь рядом с моим автомобилем, они отрицательно покачали головами. Удивительно было то, что я отсутствовал всего минут пять, а парковка располагалась в каких-нибудь сорока ярдах от смотровой площадки, так что, если бы вблизи моей машины появился какой-то подозрительный человек, я должен был бы его заметить. Тем более что большую часть времени я смотрел именно в том направлении, где стоял автомобиль.

Не скрою, пропажа сумки меня серьезно огорчила. В ней лежали мой айпэд и текст сценария второй серии из последнего сезона нашего сериала.

Я позвонил в компанию «Сони» и сообщил о краже сценария и айпэда, в котором в электронном виде также хранил кое-какие материалы, имевшие отношение к шоу. Затем я поехал в Тихерас, в офис местного шерифа. Он оказался закрыт. Что поделаешь, ведь Тихерас – крохотный городок, скорее даже поселок! К двери была пришпилена записка: «Закрыто в связи с окончанием рабочего дня. В случае чрезвычайных обстоятельств звоните 911. Если время терпит, звоните по местному номеру (здесь следовала комбинация цифр) и оставьте на автоответчике подробное сообщение о происшествии. Не забудьте оставить ваше имя, причем обязательно произнесите его по буквам. Помощник шерифа вам вскоре перезвонит. Спасибо».

По дороге в мастерскую по ремонту автомобилей я позвонил на номер, предназначавшийся для не самых срочных сообщений, и, как и было рекомендовано в записке, во всех деталях рассказал о том, что со мной произошло. Затем я максимально четко произнес мою фамилию – К-Р-Э-Н-С-Т-О-Н, – после чего продиктовал мой номер и отключился.

Вскоре после этого (был январь 2013 года) мы снимали сцену из серии, в которой Уолт навещает Андреа (ее великолепно сыграла Эмили Риос). Он хочет уговорить ее заманить Джесси к ней в дом, чтобы там его за предательство убили неонацисты (он нарушил главное правило преступного мира – не доносить на своих).

В Альбукерке стоял прекрасный солнечный день. Вдруг Олли, один из подсобных рабочих, обращаясь ко мне, спросил:

– Эй, а вы поговорили с тем парнем, которого мы сегодня используем как статиста?

– Нет, – ответил я. – А что?

– А то, что он разговаривал с типом, который высадил стекло в вашей машине и украл ваши вещи.

Я подошел к человеку, сидящему в машине. В тот день во время съемок использовали скорее не его самого, а его автомобиль. В кино и на телевидении такое практикуется довольно часто. Благодаря этому общая «картинка» выглядит более реалистичной.

Представившись, я передал ему слова Олли.

Парень немного помялся, а затем сказал:

– Понимаете, в среду утром мы болтались в одном стрип-клубе…

– В стрип-клубе, вы говорите? В среду утром?

– Ага. И тут подходит этот тип и говорит – мол, у меня есть кое-какое барахло… ну, то есть кое-какие записи про сериал «Во все тяжкие», мол, не хотите купить?

Далее человек в машине сообщил мне, что он сказал вору, что снимается в эпизодах шоу.

– Ну, и после этого тот тип смылся, – заключил мой собеседник.

Я поинтересовался, известно ли ему, как зовут похитителя моих вещей. После некоторого колебания он сказал, что имя вора – Хавьер.

– Вы знаете, где мы можем найти этого самого Хавьера? – спросил я.

Оказалось, что Хавьер находится в муниципальном изоляторе предварительного содержания по обвинению в другом аналогичном преступлении. По мнению моего нового знакомого, Хавьер был членом местной банды, которая как раз и промышляла кражами из автомобилей.

Я сразу вспомнил семью, которую видел рядом со смотровой площадкой в горах. Неужели они тоже были членами шайки, в которую входил Хавьер?

Всю полученную информацию я немедленно передал в офис шерифа. Его сотрудники сразу же отправились в изолятор, допросили Хавьера и предъявили ему обвинение. После этого дело стало медленно продвигаться по лабиринтам правоохранительной системы. Не знаю, прав ли был наш статист по поводу принадлежности Хавьера к банде, но в конце концов, как я слышал, он получил год домашнего ареста за кражу из моей машины и два других преступления. Мне это наказание показалось чересчур мягким, но, надеюсь, все же оно хоть чему-то его научило.

Позже, в марте 2013 года, когда мы снимали завершающую серию шоу, все СМИ вдруг обошла сенсационная новость. Телеканалы, газеты, радиостанции, веб-сайты – все в один голос сообщали: «СЦЕНАРИЙ ПОСЛЕДНЕГО ЭПИЗОДА СЕРИАЛА «ВО ВСЕ ТЯЖКИЕ» УКРАДЕН!»

Что-что?

Участники передачи «Доброе утро, Америка», сидя на диване перед камерой, вовсю обсуждали чудовищное злодейство и выражали надежду, что пропавший сценарий не будет обнародован и что зрительская аудитория не узнает раньше времени, чем все закончилось.

Какой-то телеканал с гордостью сообщил: «Мы располагаем аудиозаписью звонка Брайана Крэнстона в службу 911 с просьбой о помощи!»

Что?! Я вовсе не звонил в 911. Я просто следовал инструкции, приколотой к двери офиса местного шерифа, в котором никого не было. Однако всему миру было рассказано, что я всерьез запаниковал и обратился в службу спасения. Я даже подвергся критике в соцсетях за то, что прибег к услугам системы экстренной помощи без крайней необходимости. Это была неправда. Я был ни в чем не виноват. Но, по мнению пользователей социальных сетей, я заслуживал осуждения.

Уолт

Из-за кражи, жертвой которой я стал, красоты хребта Сандиа не утратили для меня своей привлекательности. В какой-то момент я сказал Винсу, что было бы неплохо снять в тех местах пару эпизодов. Тамошний пейзаж сильно отличался от местности в окрестностях Альбукерке. В моем воображении вдруг возникла сцена, как кто-то тащит по снегу мертвое тело. На экране кровь на снегу выглядела бы весьма впечатляюще.

Не знаю, обратил ли Винс внимание на мое предложение, но в последнем сезоне мы действительно проводили часть съемок именно в районе горного кряжа Сандия. В частности, когда по сценарию Уолт должен был отсиживаться в хижине в Нью-Хэмпшире, мы выехали на натурные съемки как раз туда.

Уолт оказывается в чаще леса, покрывающего горный склон, и, боясь ареста, вынужден в полном одиночестве сидеть в крохотном деревянном домике. В качестве компании у него есть только большая сумма денег, которую он прихватил с собой.

Когда приходит Эд, доставивший припасы, я принимаюсь расспрашивать его о моей семье. Он сообщает, что Скайлер ради денег подрабатывает часть дня диспетчером такси и что дети «на данный момент» все еще находятся под ее опекой. Она снова взяла свою девичью фамилию – вероятно, чтобы полностью стереть все напоминания о Уолтере Уайте из своей жизни и из своего резюме.

Эда играл Роберт Форстер. Разумеется, я хорошо помнил Боба еще с 1979 года. Мы случайно познакомились именно тогда. Я в то время работал помощником ассистента продюсера отдела спецэффектов на съемках фильма «Аллигатор». В моей памяти на всю жизнь запечатлелось, с каким энтузиазмом я запихивал в чучело гигантской рептилии пластиковые мешки с бутафорской кровью. Само собой, не забыл я и то, как мы с Бобом сидели в фургоне плечом к плечу – он, «звездный» актер, и я, никому не известный мальчишка. Он тогда проявил удивительную доброжелательность, которую я не мог не оценить. За годы, прошедшие с той поры, мы с Бобом несколько раз пересекались, и я неизменно напоминал ему о том эпизоде. Он, однако, со временем совершенно забыл о нем и даже не пытался делать вид, будто что-то такое припоминает, – но я этого и не ждал. Это был бы уже не Боб.

В последние дни работы над сериалом «Во все тяжкие» я часто размышлял о том, как сложилась карьера Боба. Он все и всегда делал правильно и стал настоящей кинозвездой. Сейчас он обычно снимается в ролях второго плана, получая от этого огромное удовольствие. При этом в нем по-прежнему нет ни капли высокомерия. Как-то раз, оказавшись на съемочной площадке, он сказал: Я счастлив, что нахожусь здесь. И это было сказано абсолютно искренне.

Во время нашей последней совместной сцены в сериале Уолт, жестоко страдающий от одиночества, предлагает Эду десять тысяч долларов, чтобы тот задержался на пару часов и сыграл с ним в карты. Моему герою нужно, чтобы кто-то был рядом. Эд, сохраняя полную невозмутимость, начинает торговаться, пытаясь получить вдвое больше денег и вдвое сократить время своего пребывания в хижине. И Уолт соглашается на его условия. Цена для него не важна. В той ситуации, в которой он оказался, деньги теряют для него какую-либо ценность. Эд сдает себе и Уолту по пять карт. Первые две перевернутые карты оказываются королями.

Режиссер Питер Гоулд в этот момент должен был крикнуть «Стоп!», но он этого почему-то не сделал. Боб тут же сымпровизировал и объявил:

– Два короля.

Судьба продолжает издеваться над Уолтером Уайтом. На короткое время он действительно почувствовал себя королем. Но…

Помимо Эда в хижине меня никто не навещает. Я в ней словно Робинзон Крузо и Тони Монтана одновременно. У меня отросла борода. Снова дает знать о себе рак. Я понимаю, что дни мои сочтены. Должен ли я покорно ждать смерти? Неужели весь смысл моей жизни сведется к мешку денег, который я даже не могу передать моим близким?

Я знаю, что членам моей семьи я отвратителен. Я испытываю боль и стыд. Одно время я надеялся, что мой сын в душе все же простит меня, что я смогу оставить моим жене и детям хоть что-то. Деньги – это не все, но они много значат. Моя семья нуждается в них. Думая об этом, я лихорадочно искал способ передать им свои накопления таким образом, чтобы федералы не смогли их отследить.

Взгляд мой падает на коробку с высококалорийными напитками фирмы «Эншур», заменяющими еду, – я попросил Эда доставить их мне, чтобы остановить снижение веса. Освободив коробку от ее содержимого, я до отказа набиваю ее купюрами и, прижимая ее к груди, с трудом бреду по снегу к ближайшему населенному пункту. Там я нахожу дешевый бар, в котором имеется телефон-автомат, и звоню в школу, где учится мой сын. Я пытаюсь сказать ему: все, что я делал, я делал для тебя. Я пошлю тебе деньги так, что федералы об этом не узнают.

И даже говорю: я люблю тебя.

Я не хочу тебя больше видеть, отвечает сын. Я хочу, чтобы ты умер.

Я рыдаю. Я чувствую, что моя жизнь прошла даром. Все мои добрые намерения пошли прахом, их уничтожили алчность и злость. Я понимаю, что действительно представляю собой опасность для всех, кто находится вокруг меня, и для себя самого тоже. Сколько же боли, сколько зла и потерь выпало на мою долю! Я не сумел оставить следа на этой земле. Я оставил лишь пятно. Я – ничто, пустое место.

Во время работы над этой сценой я по-настоящему плакал. Когда съемки закончились, я чувствовал себя измученным, истерзанным, выжатым до капли. Но в то же время словно бы родившимся вновь.

Сериал «Во все тяжкие» мы сняли на тридцатипятимиллиметровой пленке. Теперь с сериалами такое случается нечасто, если вообще случается – это слишком дорого. Да и технологии стали более совершенными, так что можно получить такое же качество в цифровом формате. Отснятый материал мы по частям каждый день отправляли в лабораторию в Лос-Анджелесе. Все знали, когда отправлялся самолет. Нужно было запаковать пленку и отвезти ее в аэропорт. В Лос-Анджелесе ее забирал курьер и вез на обработку, а на следующий день уже были готовы цифровые копии. Ассистенты отвозили все материалы редакторам, которые их просматривали. При такой системе в случае, если обнаруживался какой-то дефект, мы могли без труда повторить съемку, поскольку еще не успевали переместиться для работы над следующей сценой.

Когда в Лос-Анджелес отправляли кассеты с отснятой сценой, где я разговариваю по телефону с сыном, они упали с багажной тележки. В результате на них наехал колесом огромный буксировщик – один из тех, которые растаскивают самолеты по местам на летном поле. Пленка была не просто засвечена – она была уничтожена, перемолота в пыль. Страховая компания выплатила ущерб, но нам пришлось переснимать все заново.

Узнав, что часть пленки погублена, я, помнится, подумал: господи, пусть это будет сцена в магазине или та, где я просто сижу за рулем машины. Только не та, где мой сын говорит мне, что хочет, чтобы я умер.

Но, конечно же, оказалось, что это именно она.

Когда дело дошло до ее пересъемки, у меня возникли серьезные затруднения. Мне было понятно, что можно попытаться повторить все то, что я уже делал, но это не даст нужного результата. Я изо всех сил пытался изгнать из памяти все те образы, которые бродили в моей голове во время предыдущей съемки, но это было невероятно трудно. Нужно было найти какой-то другой путь к тем эмоциям, которые я должен был вызвать в своей душе, но мне это никак не удавалось.

Однако надо было работать. И мы приступили к делу. Снова, и снова, и снова…

Актер должен быть способен повторять одну и ту же сцену столько раз, сколько нужно, не теряя эмоциональной концентрации. Вы должны биться в истерике? Отлично. А теперь повторите это еще раз. Вы только что потеряли близкого человека? Изобразите эту ситуацию еще разок, пожалуйста. И еще. Как сделать так, чтобы в подобных ситуациях ваши переживания выглядели на экране искренними, чтобы зритель вам поверил? Это очень трудно. Но актер на то и актер, чтобы справляться с подобными проблемами. Такая у него работа.

Я снова разрыдался. И еще раз. И еще. В конце концов мне удалось найти новый ключ к этой сцене.

В последние несколько лет своей жизни Уолтер Уайт был куда более энергичным и деятельным, чем в течение предыдущих пятидесяти. За это время он успел пройти путь от полного жизненного краха к могуществу, став человеком, способным распоряжаться жизнями других людей. В последней серии Скайлер говорит ему: «Перестань, ты делал все это не ради своей семьи».

«Ты права, – отвечает Уолт. – Я делал это ради самого себя. И мне все это нравилось. Я был хорош в том, чем я занимался. И я был живым – по-настоящему живым».

И это была правда. Разумеется, я не согласен с теми решениями, которые принял для себя Уолт, и с его действиями. Я их не приемлю. Но я понимаю его и сочувствую ему. Узнав, что ему осталось жить всего два года, он не смирился с судьбой. Он вступил в схватку с ней. Вот что он сделал.

Да, он ощущал себя по-настоящему живым.

И такое же чувство возникало во время съемок у меня.

Примириться с тем, что работа над сериалом «Во все тяжкие» закончена, было невероятно трудно. В последних сериях основные персонажи шоу либо погибали, либо, так сказать, скрывались в лучах заката. Уолт попрощался со Скайлер. Затем он издали посмотрел, как его сын выходит из школьного автобуса. Потом обменялся долгим взглядом с Джесси – они оба знали, что больше не увидятся.

И мы, актеры, разумеется, тоже знали, что, скорее всего, расстаемся надолго. Я попрощался с Аароном, Анной, Бетси, Дином и АрДжеем. Было понятно, что нам вряд ли еще когда-нибудь доведется работать вместе.

Думаю, даже когда заканчиваются съемки не самого удачного и успешного шоу, актеры испытывают грусть. Что же говорить о сериале, который полюбили не только мы, но и огромное число зрителей? Те, кто снимался в нем, по сути стали близкими людьми. Все понимали, что такого чувства нам, скорее всего, не испытать больше никогда. Но что делать? Надо было идти дальше.

Прощай, Лидия.

Знаменитость

Теперь футболки с символикой сериала «Во все тяжкие» продают по всему миру – в огромных городских универмагах и в крохотных лавках в какой-нибудь глуши. Люди наряжаются в костюм Уолтера Уайта на Хеллоуин. Они одевают детей и собак в имитации костюма химической защиты, выбривают портрет моего героя у себя на затылке и татуируют его у себя на спине, на предплечьях, бедрах и даже на ягодицах. Я своими глазами видел собственную физиономию на левой половинке задницы у одного парня. Вообще это немного странно, когда твой портрет в виде татуировки украшает чью-то пятую точку. Честно говоря, когда я, пытаясь получить роль в рекламном ролике про батончики «Марс», лгал, что являюсь опытным альпинистом, я ни на что подобное не рассчитывал.

Я не ждал такого, даже когда во время пробного просмотра все вокруг пришли в восхищение и стали говорить, что наш сериал – это нечто необычное, глубокое, прорывное.

Единственное, что я в то время знал точно, – так это то, что мы сняли очень смелое кино и при этом получили огромное удовольствие.

Люди считают, что актеры, сценаристы и режиссеры с самого начала знают, что снимают будущий хит. Но на самом деле все обстоит иначе. Участники процесса, конечно, могут надеяться на успех. Но они никогда не в состоянии с уверенностью сказать, что тот или иной фильм или сериал будет пользоваться успехом. Слишком уж много здесь факторов, которые определяют конечный результат: это и подбор музыки, и качество озвучки, и, наконец, маркетинг – да мало ли что еще. Часто все решает самая примитивная конкуренция. К примеру, одновременно с вашим фильмом о гигантских стрекозах-людоедах выходит другой с аналогичным содержанием. Бывает и так, что кинофильм или телесериал появляется на экранах несколько раньше, чем следовало, – или, наоборот, немного запаздывает. Никто не знает, как все повернется. Загадывать в таких делах невозможно.

Зрительская аудитория приняла «Во все тяжкие» так, как не ожидал, пожалуй, никто, и это изменило мою жизнь. Долгие годы я был просто актером, рабочей лошадкой – и вдруг в пятидесятилетнем возрасте в одночасье стал «звездой».

Я никогда не стремился к этому. Я мечтал об одном – играть роли, то есть работать. Быть актером и быть знаменитостью – это совершенно разное. Долгое время мое отношение к славе было двойственным. Когда кто-то пытался сделать мне комплимент, я тут же начинал говорить, что этот человек преувеличивает мои заслуги. Но это лишь вызывало новый поток восхвалений, который мне уж точно был ни к чему: мол, нет-нет, вы в самом деле были великолепны.

Спасибо, я ценю ваше мнение, но я просто добросовестно сделал свою работу.

Что вы, это была просто гениальная игра.

Ну, не знаю. В любом случае, большое спасибо.

Слово «спасибо» в подобных ситуациях не столько выражало искреннюю благодарность за похвалу, сколько играло роль извинения. Так я вел себя лет до сорока – может быть, потому, что мне казалось, что, не получив официального актерского образования, я не имел права сниматься в тех ролях, которые выпали на мою долю? И, соответственно, права на похвалы?

Помню, как-то раз, когда меня впервые в жизни назвали телезвездой, я возразил, причем довольно резко: нет-нет, я всего лишь актер, снимающийся в телесериале, а съемки телесериала могут в любой момент прекратить.

Однако в конце концов наступил момент, когда я сдался. Я начал понимать, что трачу слишком много сил и энергии на то, чтобы избегать славы. Это действительно требовало серьезных усилий. Еще я усвоил, что в ответ на комплименты мне достаточно просто сказать «спасибо». И что похвала доставляет удовольствие, если она искренняя. После этого мне сразу стало легче. Я приспособился к тому новому, что появилось в моей жизни.

Бесспорно, известность дала мне множество преимуществ, которыми я стал пользоваться. Именно благодаря невероятному успеху сериала «Во все тяжкие» у меня появились самые разнообразные, неведомые мне ранее возможности. Но есть во всем этом и минусы. Актер должен быть человеком открытым для самых разнообразных эмоций, уметь изучать людей, их поведение в различных ситуациях. Я вовсе не хочу, чтобы мои герои были похожи на меня, но у меня есть свои привычки и ужимки. Чтобы избавиться от них, я стараюсь наблюдать за другими. Но, когда я стал знаменитостью, роль стороннего наблюдателя стала для меня практически невозможной. Наоборот, все стали наблюдать за мной, поскольку я превратился в объект всеобщего внимания.

Люди, которые зарабатывают продажей автографов знаменитостей, всегда знают, когда прибывает ваш самолет, в какой гостинице вы остановились, где вы перекусываете. Они подкарауливают вас и подсовывают всякие предметы, чтобы вы изобразили на них свою подпись. Многие из них весьма агрессивны и разговаривают с вами требовательным тоном. Если вы идете им навстречу, они тут же бросают через плечо остальным: «Он подпишет!» И вы оказываетесь в центре бурлящей толпы. От этого вы теряете энергию, ваши силы тают. Получается, что от вас зависит благополучие этих людей. Раздавая им автографы, вы словно бы раздаете деньги. Если же вы отказываетесь это делать, они обижаются, а иной раз и злятся. (Разумеется, все это не имеет ничего общего с ситуацией, когда вас окружают друзья и настоящие поклонники, которые хотят лишь пожать вам руку и сказать, что фильм или сериал, где вы снялись, произвел на них сильное впечатление. Это мне очень нравится.)

Я поймал себя на том, что стал с исключительным вниманием изучать расположение запасных выходов, через которые можно было незаметно покинуть то или иное место. Это стало для меня важным моментом при выборе отеля. Если в аэропорту я оказываюсь не в ВИП-зале, а в обычном зале ожидания, я стараюсь сесть лицом к пожилым людям – вероятность того, что они узнают меня, гораздо меньше. Если же мне придется заговорить с ними, есть шанс, что это будет обычная, ничего не значащая беседа. Это правда, на улице ужасно холодно. Когда у нас посадка?

Отправляясь в ресторан с женой и дочерью, я стараюсь садиться спиной к залу, чтобы большинству посетителей не было видно моего лица. Когда Тейлор видит, как позади меня люди начинают перешептываться и взглядами указывать друг другу на меня, она говорит:

– Пап, тебя засекли.

Поняв, кто перед ними, люди подходят ко мне со словами:

– О БОЖЕ, ВЕДЬ ВЫ УОЛТЕР УАЙТ!

Они протягивают моей супруге свои телефоны, чтобы она сфотографировала их рядом со мной. Она в таких случаях никому не отказывает. Конечно, зачастую все это создает массу неудобств. Но моя жена никогда не выражает недовольство по этому поводу. Она понимает, что нам невероятно повезло. А ведь ей в таких ситуациях по-своему тяжело – она обречена на вечную роль бесплатного приложения ко мне. Во всех приглашениях написано: Брайан Крэнстон плюс один. Наверное, ей бывает неприятно, когда фотографы просят ее отойди от меня в сторонку, чтобы не портить кадр. Но я не хочу, чтобы она чувствовала себя ненужной, непричастной к моему успеху. Ведь на самом деле все как раз наоборот.

Я люблю работать – даже в свой день рождения. Более того, работа в день рождения доставляет мне особое, ни с чем не сравнимое удовольствие. Это что-то вроде подарка, который я делаю сам себе. Я всегда верил в то, что трудолюбие окупается. Но успех сериала «Во все тяжкие» привел к такой лавине предложений и новых возможностей, что моя нагрузка после окончания съемок стала просто невероятно большой. Меня это, в общем, устраивает. Мне всегда хотелось успеть сделать как можно больше – пока силы позволяют. Я ведь понимаю, что рано или поздно моя карьера пойдет на спад. Таков естественный ход вещей. И я хочу, чтобы, когда это произойдет, мне не нужно было жалеть о том, что я что-то упустил. Мне хочется быть уверенным в том, что я в полной мере использовал все шансы, предоставленные мне судьбой. И меня вовсе не пугает, что на этом пути возможны ошибки – я предпочитаю жалеть о них, чем о чем-то, чего я не сделал.

Еще одна причина, почему я так много работаю, состоит в том, что, будучи загруженным по полной, я чувствую себя более защищенным. Однажды у меня произошел разговор об этом странном ощущении с Робертом Де Ниро. Мы встретились с ним случайно во время хоккейного матча на Медисон-сквер-гарден – стадионе клуба «Нью-Йорк рейнджерс». До этого мы были незнакомы, но в перерывах между периодами охрана стадиона отвела нас с ним в комнату отдыха – специальное помещение для особых гостей. В противном случае люди постоянно подходили бы к нам, чтобы нас поприветствовать или попросить автограф. Мы разговорились. В какой-то момент я сказал Роберту, что у меня такое впечатление, будто он работает без передышки.

– Просто когда я работаю, мне как-то комфортнее, – ответил мой собеседник.

Я хорошо понимал его. Когда он не занят на съемках, стоит ему выйти на улицу, как он тут же становится объектом всеобщего внимания. Люди шушукаются, показывают на него пальцем. Как же – перед ними сам Роберт Де Ниро! Постоянно находиться под таким прессом просто невозможно.

Будучи знаменитостью, вы быстро придумываете себе некую зону безопасности, в которой чувствуете себя относительно спокойно. Думая об этом, я вспоминаю клинику, в которой моя мать, страдавшая синдромом Альцгеймера, провела последние годы жизни. Вы существуете в некоем жизненном пространстве, в котором можете ощущать себя более или менее свободным. Но его границы лучше не пересекать. В общем, о настоящей свободе здесь речь не идет.

Как-то раз, участвуя в съемках фильма «Заражение», я находился на улице в Чикаго в компании Лоренса Фишберна. Съемочный день закончился, и мы решили где-нибудь перекусить. Я предложил немного прогуляться, поскольку вечер был весьма приятным, но затем, подумав немного, сказал:

– Знаешь, пожалуй, будет все-таки лучше, если мы возьмем машину, чтобы не привлекать внимания.

– Нет уж, давай лучше пройдемся, – возразил Фиш. – Все будет хорошо. Главное, не останавливайся – шагай себе и шагай.

– А что, если нам придется остановиться на светофоре? – спросил я.

– Будем маневрировать. Свернем и дойдем до другого перекрестка. Что-нибудь придумаем.

Так мы и поступили, и ничего страшного не произошло.

Со временем я понял, почему известные люди выбирают себе в друзья других знаменитостей. Потому что это позволяет им оставаться самими собой. Например, Тому Хэнксу ничего от меня не нужно – как и мне от него. Общаясь друг с другом, мы можем расслабиться – или, по крайней мере, не напрягаться. Увидев его работу в фильме «Капитан Филлипс», я сказал ему, что он великолепно сыграл главного героя, такого мужественного и в то же время такого уязвимого, и это произвело на меня огромное впечатление. И это была не лесть – это было мое искреннее одобрение как профессионала.

Поскольку я сам стал известным человеком, мое поведение несколько изменилось. Я довольно редко выхожу из дома, а когда это делаю, надеваю шляпу и темные очки. Идя по улице и видя группу людей, я утыкаюсь в экран моего телефона, притворяясь, что ничего не замечаю вокруг. Если я забываю захватить с собой телефон, делаю вид, что смотрю на часы или стряхиваю пыль с рукава. Один мой коллега как-то сказал мне, что пытается бороться с искушением вести себя так же, но всегда в таких случаях чувствует себя очень уязвимым. Более того, беззащитным.

Всякий раз, когда из-за своей известности я попадаю в неудобную для себя ситуацию, я вспоминаю, как меня в первый раз номинировали на премию «Золотой глобус» за роль в сериале «Малкольм в центре внимания». Эта была большая честь, и я пребывал по этому поводу в весьма приподнятом настроении. Охрана взяла под свой контроль коридор, ведущий из главного зала в ресторан, где были накрыты банкетные столы. Огромное количество людей, собравшихся за протянутыми вдоль коридора канатами ограждения, наперебой просили у участников церемонии автографы. Нас заранее предупредили, чтобы мы не останавливались. Эта просьба имела простое объяснение: если в такой ситуации один актер останавливается, а другой проходит мимо, этот второй выглядит зазнайкой. Поэтому нам настойчиво посоветовали просто приветливо кивать и побыстрее проходить в ресторан.

Мы с Робин сделали все так, как нас просили – продефилировали вдоль коридора, улыбками и жестами приветствуя собравшихся фанатов, но не останавливаясь и не замедляя шага. Однако в одном месте образовался затор. Все, и мы в том числе, были просто вынуждены остановиться. Вышло так, что мы оказались рядом с двумя тринадцатилетними девчушками.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! – запищали они, чуть не плача и перегнувшись через ограждение. С восторгом глядя на меня, девочки протягивали мне свои блокноты.

– Но я не могу, правда, не могу. Нас специально попросили этого не делать.

– Пожалуйста, не отказывайте нам. ПОЖАЛУЙСТА! ПОЖАЛУЙСТА!

Я огляделся. Пробка не рассасывалась – все продолжали стоять на месте.

– Ладно, только не говорите никому.

С вороватым видом взяв у девчушек блокноты, я уже собирался написать в них свое имя и расписаться, но тут одна из них спросила:

– А вы кто?

Мы с Робин, не удержавшись, расхохотались.

Потом я вывел в обоих блокнотах: С любовью, Том Круз.

Посетитель

Не так давно я навещал одного подростка, страстного фаната сериала «Во все тяжкие», в детской больнице Лос-Анджелеса. Мне сказали, что ему оставалось жить совсем недолго. Спасти его врачи не могли – в их силах было только облегчить его страдания.

Откровенно говоря, я боялся этого визита.

Что я мог поделать в такой ситуации? Я ведь не доктор, не целитель и даже не проповедник – я всего лишь актер. Мне было непонятно, чем я мог помочь несчастному мальчишке или его родителям.

В общем, к тому времени, когда наступил день посещения, я находился в страшном напряжении. С одной стороны, я ужасно боялся опоздать, с другой – мне вообще не хотелось ехать в больницу. Припарковав машину, мы с Робин поспешили к лифту.

– Ты можешь пойти со мной? – спросил я, чувствуя, что мне очень нужна поддержка.

– Конечно, – ответила моя супруга.

Но, когда мы шли по коридору к палате, я вдруг осознал, насколько мелки и эгоистичны мои переживания. Они вообще не должны были идти в расчет. Главным было помочь Кевину. Моим долгом было сделать для этого все, что в моих силах. Мне следовало выкинуть из головы все посторонние мысли и думать только о мальчике. Перед дверью палаты я сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. У меня возникло то же самое чувство, которое я много раз испытывал за кулисами перед выходом на сцену – трепет перед тем, что мне предстояло, нервное возбуждение. Все, однако, сразу же проходило, как только я оказывался на подмостках. Так случилось и на этот раз. Как только я шагнул через порог палаты, я тут же успокоился.

Я приветливо поздоровался с Кевином, и он так же вежливо меня поприветствовал. Мы с ним немного поговорили, и у нас возник спор. Мальчик был убежден, что Уолтер Уайт – это воплощенное зло. Я не был согласен с его точкой зрения. ЧТО? Я сделал вид, что рассержен. Значит, тебе нравится Джесси? ПОЧЕМУ? Нет, ты просто с ума сошел. Это же просто чушь какая-то. Я принялся расхаживать по палате, делая вид, что точка зрения Кевина вывела меня из равновесия. При этом ни он, ни я ни разу ни словом не упомянули о том, что мальчик болен, – я только сказал ему, что он сам похож на Уолтера Уайта, потому что у него на голове совсем не было волос. Эти мои слова рассмешили Кевина, поэтому я решил развить эту тему. Тебе надо отпустить усы и бородку, заявил я. Ты что, не можешь отрастить немного волос на лице, парень?

На какое-то время, как мне кажется, мне удалось заставить мальчика забыть о недуге. Я не был ни доктором, сообщающим ему очередную плохую новость, ни медсестрой, которая пришла, чтобы в сотый раз взять у него кровь. Я был человеком из его любимого сериала, мы были с ним рядом. И мы оба были живы.

Специалист по статистике

К тому времени, когда съемки «Во все тяжкие» подошли к концу, я был буквально завален предложениями. Мне нужна была система, которая помогла бы мне быстро сортировать и оценивать их. Я придумал основные критерии. Их оказалось пять: сюжет, сценарий, роль, режиссер, съемочная группа.

Вот пример того, как все это выглядело на практике:

21 – отличный вариант (категория А);

от 18 до 20 – надо соглашаться (В);

от 15 до 17 – подумать как следует (С);

от 13 до 14 – сомнительно (D);

меньше 13 – отказаться (F).

Вот несколько конкретных оценок: «Операция «Арго» – 19; «Трамбо» – 17; «Афера под прикрытием» – 15; «Почему он?» – 15; «Годзилла» – 15; «Во всем виноват енот» – 16.

Главными для меня были сюжет и сценарий. Если сюжет слаб и неубедителен, а сценарий плохо написан, уже не важно, каков главный герой. Режиссер фильма – гениальный Ридли Скотт, но сюжет и сценарий так себе? Надо все как следует взвесить и, возможно, отказаться. Впрочем, подобные сочетания встречались нечасто. Хорошие режиссеры разбираются в сюжетах и сценариях.

Съемочная группа – весьма непредсказуемый фактор. Я всегда старался выяснить, каково отношение студии к проекту, есть ли среди занятых в фильме актеров кто-то, с кем я уже пересекался, или кто-то, с кем мне всегда хотелось поработать вместе. В общем, здесь много важных деталей.

Отдельный вопрос – деньги. Мои агенты ориентированы на то, чтобы заключать максимально выгодные сделки. Поэтому я в основном полагаюсь на них. Если они считают, что данный договор стоит заключить, я обычно соглашаюсь с ними. Но для меня деньги не являются главным критерием при выборе того или иного проекта. Я стараюсь сделать так, чтобы мои творческие интересы не были напрямую связаны с интересами финансовыми. Жить я привык по средствам, поэтому в этом нет необходимости.

Разумеется, время от времени встречаются предложения, которые слишком хороши, чтобы от них отказываться. Взять, к примеру, историю с финалом футбольного чемпионата 2015 года.

Мне предложили сняться в рекламе, которую собирались крутить по телевидению во время трансляции финального матча – и после этого больше никогда. Сюжет ролика был такой. Женщина приходит к фармацевту и вдруг обнаруживает за прилавком Уолтера Уайта. Задумка была забавная, а оплата работы такая, что даже страшно становилось. Я подумал, что буду дураком, если откажусь. В конце концов, снявшись один раз в таком ролике за баснословный гонорар, я получал возможность при желании поучаствовать сразу в нескольких низкобюджетных проектах.

В моей жизни бывало всякое. Временами я был отчаянно беден, временами богат. Не скрою, второй вариант кажется мне более привлекательным. Но главное состоит в том, что теперь, когда деньги не имеют для меня такого большого значения, как раньше, я могу в большей степени сосредоточиться на качестве своей работы.

Однажды на съемочной площадке сериала «Во все тяжкие» появился Уоррен Баффетт. Мы обещали записать для него небольшой скетч, который должен был демонстрироваться на ежегодном собрании акционеров его компании. В скетче должен был сняться сам финансовый гуру и мы с Аароном Полом. Это был довольно забавный отрывок. Во время перерыва я задал Уоррену вопрос, который наверняка задавали все, у кого была такая возможность: в чем секрет вашего успеха? О, никакого успеха нет, ответил он в своей обычной дружелюбной манере. Нужно просто чаще принимать правильные решения, чем неправильные – и все будет в порядке.

Шкала Крэнстона по Оценке Проектов – ШКОП – не что иное, как воплощение этого простого принципа. Ошибки неизбежны. Но главное – чтобы в большинстве случаев правильный выбор преобладал над неправильным.

Племянник

Время от времени я получал письма от моей тетушки Санди. Они приходили обычной почтой. В качестве обратного адреса она неизменно указывала на конверте Вудленд-Хиллз – небольшой приятный городок, расположенный неподалеку от Канога-Парк, где я жил в детстве. У тетушки и ее мужа, брата моего отца по имени Эдди, не было ни детей, ни домашних животных, ни друзей. Развлечение у тетушки было только одно: сидя в мягком кресле с откидывающейся спинкой, она вырезала из журналов с программами телепередач все упоминания обо мне, не пропуская, похоже, ни одного. Время от времени, сложив вырезки в конверт, она отправляла их по моему адресу. Мне было отчасти приятно такое внимание к моему творчеству. Это, однако, не мешало мне всякий раз выбрасывать вырезки в мусорное ведро. Я не выношу, когда у меня дома накапливается ненужный хлам.

Виделся я с тетушкой Санди и дядюшкой Эдди лишь изредка. Помню, мой брат как-то случайно столкнулся с Эдди в клинике для работников кино и их родственников, когда моя мать лежала там в отделении интенсивной терапии. Но Эдди приехал в больницу не для того, чтобы навестить ее, а по какой-то другой причине. Если бы он случайно не встретил в коридоре Кайла, полагаю, он даже и не вспомнил бы о своей бывшей невестке. Это было в 2006 году.

Три года спустя, закончив работу над очередным сезоном сериала «Во все тяжкие», я приехал в Лос-Анджелес. Поздно вечером зазвонил телефон. Трубку сняла Робин.

– Это твой отец, – сказала она.

Мой родитель все еще не утратил надежду добиться успеха, но теперь она была связана не с актерской профессией. Он занимался продюсерством, а если точнее – поисками и раскруткой «звезд». По крайней мере, пытался. Помню, он как-то создал эстрадную программу «Новые звуки кантри». В нее входило шесть или семь номеров. Все они были хороши. Более того, в шоу был новый интересный исполнитель, и отец продал свое детище звукозаписывающей студии. За много лет до этого он создал шоу, похожее на «Кантри мьюзик эвордс». Но оно не прижилось, а «Кантри мьюзик эвордс» завоевало огромную популярность. Время от времени отцу удавалось продать какой-то свой продукт, но для настоящего успеха этого было мало. Ему все время не хватало чего-то важного. Чтобы хоть что-то заработать, ему приходилось напрягать все силы. Его жизнь была бесконечной борьбой за существование.

Мне ужасно не нравилось, что всякий раз, когда он звонил, оказывалось, что ему что-то нужно. Услышав его голос в трубке, я всякий раз напряженно ждал неизбежного вопроса:

– Послушай, старик, ты не мог бы одолжить мне несколько тысяч?

Но на этот раз все было иначе.

– Я в Вудленд-Хиллз, – сказал отец дрожащим голосом, и я понял, что речь пойдет не о деньгах. Он рассказал, что уже несколько месяцев не получал никаких вестей от Санди и Эдди. В течение нескольких недель он то и дело звонил им – безрезультатно. Правда, у них был трейлер, и они довольно много путешествовали.

Все же отец решил к ним съездить. Его сразу насторожило то, что весь двор зарос сорняками. Он долго стучал в дверь, но ему никто не открыл. Встревожившись еще больше, отец вызвал полицию.

Полицейские обнаружили в доме два трупа, мужской и женский. Мертвая женщина лежала в столовой, мужчина – в спальне. Обоим было около восьмидесяти лет. Отец описал Эдди и Санди, и стало ясно, что это они.

Полицейские сказали отцу, что вызовут коронера – нужно было провести вскрытие, чтобы выяснить причину смерти хозяев дома.

Отец заявил, что не хочет смотреть на трупы. Полицейские предложили ему сходить в расположенную неподалеку кофейню и вернуться через час. Именно из кофейни он мне и позвонил.

На следующий день я отправился на машине в Вудленд-Хиллз. По дороге я подобрал отца, так что к дому Эдди и Санди мы подъехали вместе. Тела уже убрали. Отец совсем забыл, что у него имелся комплект ключей. Он дал их мне и сказал, что, пока я буду осматривать дом, подождет на улице.

Отперев замок, я попытался открыть дверь, но едва смог сдвинуть ее с места. Заглянув в щель, увидел, что дверь блокируют лежащие на полу кипы почтовых конвертов. Наконец, мне удалось протиснуться внутрь. И сразу же в ноздри мне ударил запах. Ох уж этот запах. Это был не просто смрад разложения – к нему примешивались какая-то химическая вонь и ядовито-сладковатый дух, словно от гнилых фруктов. Я, как мог, задержал дыхание. В доме стояла полутьма. Когда мои глаза немного привыкли к ней, я увидел, что все загромождено связанными бечевкой кипами одежды, старых газет, каких-то картонок. Все это высилось чуть ли не до потолка. Я смутно помнил, что в другом конце гостиной должна была быть стеклянная сдвижная дверь. Нужно было во что бы то ни стало пробраться туда и открыть ее, чтобы хоть немного проветрить мрачное жилище. Но как это сделать? Мне преграждали путь целые баррикады мусора. Я с трудом пробрался мимо лежащих на полу ходунков по вырезанному в ковре прямоугольнику – именно здесь, как сказали полицейские, лежало тело Санди.

Мне хотелось верить, что она не страдала перед смертью. Но, увидев на досках пола темное пятно, подумал, что, скорее всего, мои надежды напрасны.

В гостиной я обнаружил два старых раскладных кресла с салфетками на подлокотниках и грязный стул, на котором лежал наполовину разгаданный кроссворд. На тумбочке между креслами стояли электрические радиочасы с таймером. Напротив кресел располагались три телевизора, взгроможденные друг на друга. Два нижних были явно испорчены и служили подставкой для верхнего, находившегося в рабочем состоянии. На тумбочке я увидел настольную лампу и включил ее.

Благодаря тому, что в гостиной стало чуть светлее, мне удалось, расталкивая какие-то коробки, пробраться к стеклянной сдвижной двери в другом конце комнаты. Я отдернул занавески, которых, похоже, никто не касался много лет. От грязи они стали жесткими, словно накрахмаленные. В воздух поднялись тучи пыли. Однако светлее в комнате не стало – стекло было прикрыто листом картона. Я сбросил его на пол.

К этому времени я уже обливался потом. Сердце мое стучало, словно отбойный молоток, я чувствовал, что вот-вот задохнусь. Попытавшись открыть стеклянную дверь, я понял, что мне мешает вбитый под нее деревянный стопор. Я попробовал вытащить его, но сделать это оказалось непросто – стопор словно прикипел к полу. Взяв в руку медную лампу, я использовал ее как молоток. Наконец стопор выскочил. Я рванул дверь в сторону, и на меня посыпались ошметки застарелой грязи, прилипая к вспотевшей коже лица, попадая в глаза. Я почувствовал себя так, словно меня похоронили заживо, и принялся в панике тереть глаза пальцами.

Наконец я с трудом выбрался на задний двор дома. Чувствуя, что вот-вот упаду в обморок, я отыскал кран и, открыв его, ополоснул лицо, а потом долго и жадно пил. На преодоление лабиринта из мусора мне потребовалось целых полчаса, хотя расстояние, которое я прошел за это время, не превышало двадцати пяти футов.

Обойдя дом, я рассказал отцу, что творится в доме. Он пришел в ужас – такое ему и в голову не могло прийти. Впрочем, немного нашлось бы людей, которые сталкивались с чем-то подобным. Видимо, за последние лет двадцать пять в дом, кроме хозяев, никто не заглядывал – разве что изредка разносчик пиццы. Да и то его, наверное, не пускали дальше порога. Мы навещали Эдди и Санди очень редко и только по праздникам. Помню, когда мы извинялись, что делаем это нечасто, они всегда говорили странную фразу: «Ничего, там встретимся». Там встретимся. Никто из нас никогда не задумывался, что это могло означать.

Отец не хотел заходить внутрь, но нам надо было выяснить, оставили ли хозяева жилища какое-то завещание и был ли у них сейф или что-то в этом роде. Я рассказал о том, как трудно было даже слегка приоткрыть входную дверь, поэтому отец сказал, что будет лучше, если он проберется в дом через гараж. Там тоже все было так загромождено всяким хламом, что машина едва помещалась внутри. Я вспомнил гараж моей матери, забитый старой мебелью, пыльной, потрескавшейся посудой и коробками с одеждой, которую кто-то выбросил за ненадобностью.

Мы с трудом протиснулись вдоль борта машины. Отца затошнило, и он, чтобы сдержать рвотный позыв, зажал ладонью рот. Я, однако, не собирался освобождать его от неприятной обязанности – мне вовсе не хотелось обшаривать похожий на помойку дом в одиночестве. Холодильник на кухне был забит в основном специями и приправами. Плиту покрывал толстый слой пыли и кипы старых газет, поверх которых стояли какие-то безделушки. Духовка была полна мусора. Повсюду валялись пустые бутылки из-под шампанского. Микроволновую печь покрывали пятна от засохших остатков еды. Открыв морозильную камеру, я убедился, что она доверху набита коробками с замороженными обедами.

В спальне из ковра тоже был вырезан кусок длиной фута в четыре – на том месте, где лежало тело Эдди. Бедный Эдди.

Здесь тоже невозможно было повернуться из-за обилия коробок. Должно быть, Эдди и Санди спали в раскладных креслах в гостиной. Я подошел к окну. Сквозь жалюзи пробивался свет. Подняв пластмассовую решетку, я увидел несколько десятков мух, ползавших по оконному стеклу. Время от времени некоторые из них, взлетев, начинали биться о стекло, пытаясь выбраться наружу.

Зажимая рты и носы, мы с отцом собрали все документы, которые нам удалось найти в доме, не проводя серьезных раскопок. Изучить их мы решили позднее где-нибудь в другом месте. Когда пришли результаты вскрытия, оказалось, что незадолго до смерти Эдди и Санди употребляли алкоголь. Кроме того, в их организмах обнаружили лекарства, которые им прописал врач. Ничего незаконного. Никаких указаний на убийство. Эдди умер в результате черепно-мозговой травмы – нам сказали, что его нашли с одной ногой, вдетой в штанину. По всей видимости, он одевался и, упав, ударился головой. Санди, предположили мы, пыталась добраться до него, опираясь на ходунки, но, не удержав равновесие, тоже упала и сломала шейку бедра. Вероятно, она пролежала в гостиной трое или четверо суток, прежде чем умерла.

В конце концов мы нашли завещание. Оно было написано от руки. В нем упоминались все мы, а также некий мужчина по имени Дэйл с техасским номером телефона. Я позвонил ему.

– Кем вы приходитесь Санди, Дэйл? – спросил я.

– Я ее сын, – последовал ответ.

Ее сын?

Оказалось, что у Санди действительно был сын от ее предыдущего мужа или приятеля. Кто знал об этом? Похоже, никто. Во всяком случае, ни мне, ни моему отцу, ни кому-либо из наших друзей или знакомых ничего не было об этом известно. Санди была католичкой, причем весьма набожной. Должно быть, лет семьдесят назад, когда она была еще девушкой-подростком, случился скандал, и она отдала ребенка в приют.

– Как я узнаю, что вы ведете честную игру? – спросил Дэйл.

– Простите, вы о чем?

– Откуда мне знать, что вы разделите наследство по справедливости?

– Что ж, приезжайте и примите личное участие в процедуре раздела. Я вас приглашаю.

Дэйл не приехал, но связался с местными властями. Они распродали все, что имело хоть какую-то ценность, включая дом, и взяли за это 5 процентов от вырученных денег. Еще до того как мы узнали, что этим делом займутся местные власти, мы все же обыскали жилище Эдди и Санди, чтобы удостовериться, что в нем не осталось никаких важных бумаг. В итоге мы нашли коробку, на которой было написано: Пустые кувшины с коническим горлышком. Открыв коробку, мы действительно нашли внутри четыре пустых кувшина с коническим горлышком. Коробка была плотно закрыта, заклеена, надписана и хранилась, судя по всему, не один год. Чистой воды сумасшествие.

Моя сестра Эми обнаружила бумажный пакет, аккуратно обвязанный бечевкой. К бечевке была прикреплена картонная табличка с надписью: Два бюстгальтера, оба малы. Вскрыв пакет, Эми обнаружила два лифчика, которые Санди, как видно, в самом деле были не по размеру.

Робин нашла коробку с надписью: Старое белье Эдди. Думаю, нет нужды говорить, что в ней лежало.

Еще один пакет был подписан следующим образом: Ключи от старых машин. Ни один из ключей не подошел ни к автомобилю, стоявшему в гараже, ни к тем проржавевшим чудищам, которые гнили на заднем дворе. Выходит, Эдди и Санди хранили ключи от машин, которыми давным-давно не пользовались.

Вот что бывает, когда человек живет хаотично, неорганизованно, не задумываясь о будущем. Какой же ужасной, темной и беспросветной, какой бессмысленной была жизнь Эдди и Санди, особенно в последние годы! Я много думал об этом, будучи не в силах выкинуть из памяти дом, напоминающий мусорную свалку.

Я невольно порадовался тому, что моя жизнь полна света и смысла.

Что заставляет людей сортировать и хранить всевозможный хлам и мусор, складируя его в доме? Может быть, это некая защитная реакция, вызванная стремлением противостоять времени и неизбежным потерям? Или убежденность в том, что память о прошлом живет в старых вещах? Вера в то, что кто-нибудь когда-нибудь еще прокатится на старых, проржавевших насквозь автомобилях?

Мой брат сказал: «Это было какое-то психическое заболевание».

Отец добавил: «Неа. Они просто были чокнутые».

Пасынок

У моего отца никогда не хватало времени, чтобы проанализировать происходящие события. А прошлое было прошлым – в нем ничего нельзя было изменить. Поэтому отец был целиком устремлен в будущее.

Он был мечтателем. Если бы кто-то сказал, что он буквально фонтанировал мечтами, это не было бы преувеличением. Но все они так или иначе вращались вокруг одной и той же цели. Он хотел стать «звездой» – ни больше, ни меньше.

Из всех его многочисленных идей наилучшие результаты, пожалуй, дало издание журнала «Звездные дома». Отец узнавал адреса людей, добившихся успеха, фотографировал их жилища и публиковал эти фотографии в специализированном издании, распространявшемся среди туристов. «Вот дом Джимми Стюарта! А вот особняк Люсиль Болл! Эй, взгляните – вот здесь живет Робин Уильямс!» Время от времени отец включал в список знаменитостей и себя. Джо Крэнстон, голливудский продюсер! Только посмотрите. Иногда кто-нибудь из знакомых удивлялся: «Джо! У тебя что, есть дом на пляже в Малибу?» Отец отвечал слегка смущенной улыбкой, как бы давая понять: ну да, а вы разве не знали?

На самом же деле отец жил в многоквартирном доме в Студио-сити. Он, конечно, инстинктивно чувствовал, что его воображаемое жилище у моря придавало вес его словам и способствовало популярности его детища. Однако в душе отец, полагаю, прекрасно понимал, что никогда не будет жить в Малибу.

Когда моя карьера еще только начиналась, я иногда работал на него. В основном я занимался рассылкой журнала. Я шел на почту, собирал доставленные чеки и наличные, после чего запечатывал экземпляры журнала в конверты и отправлял подписчикам. Затем тактика распространения журнала поменялась. Отец стал выкладывать издание в местах, где торговали всевозможными сувенирами, так или иначе связанными с Голливудом и киноиндустрией. Он надеялся, что журнал станут покупать. Магазинчики брали номера на реализацию, а вырученные деньги делили с отцом.

Со временем, однако, идея стала выдыхаться. В журнале все реже фигурировали имена действующих «звезд». Список нужно было обновлять, а это отцу было не под силу. Я был одним из немногих активно снимающихся актеров, о жилищах которых рассказывалось в последних номерах «Звездных домов».

– Ты только посмотри на это, Брайан, – говорил отец. – Ты стал гвоздем номера.

Он по-своему пытался помочь мне. Правда, эти попытки мало чем отличались от действий тетушки Санди, которая присылала мне вырезки из телепрограмм с моим именем. Но отец гордился мной и пытался это показать.

Впрочем, я всегда чувствовал, что в этом был и некий скрытый расчет. Отец хотел добиться того, чтобы я продвигал его сценарии. Скажем, время от времени он вручал мне какие-то свои наработки и спрашивал что-нибудь в таком роде: Как, по-твоему, ты сможешь предложить это Тому Хэнксу?

В двадцать пять лет я начал одалживать ему деньги. Сначала суммы были небольшими. Затем они постепенно стали расти. Время от времени я оплачивал его расходы и аренду жилья. Когда умерла его мать, я взял на себя все расходы, связанные с ее похоронами.

Уверен, что и Эдди одалживал моему отцу деньги – и что тот их не возвращал. Дядюшка Эдди не был богат, но, по крайней мере, у него была постоянная работа. Он в течение тридцати лет трудился в Голливуде осветителем и время от времени пытался инвестировать свои деньги. Наверное, если бы не мой отец, он мог бы скопить приличную сумму.

Ко мне отец являлся за деньгами весьма регулярно – по нескольку раз в год. Казалось, что мы с ним поменялись ролями – я словно бы превратился в отца, а он в сына, просящего у родителя взаймы. Мне все это не нравилась, но я не мог позволить себе тратить эмоции на гнев и препирательства. Отец тоже был не в восторге от этой ситуации, но зачастую находился в таком отчаянном положении, что у него не было выбора. Он то и дело получал розовые квитанции-уведомления о наличии задолженности – то от газовиков, то от электрической компании, то от службы водоснабжения. Ему постоянно грозили прекращением обслуживания.

Со временем я привык к тому, что отец часто обращался ко мне за финансовой помощью, но при этом сам я не мог получить от него необходимой мне эмоциональной поддержки.

Как-то раз он попросил меня о встрече и сказал, что вопрос очень срочный. Я вздохнул, зная, что в подобных случаях речь обычно шла о деньгах, причем, как правило, о весьма солидных суммах.

Я не ошибся – отцу понадобились взаймы 30 тысяч долларов.

– Тридцать тысяч? – удивился я. – Ничего себе. Зачем тебе столько?

– Это я тебе сказать не могу.

– Нет, так дело не пойдет, – возразил я.

– Понимаешь, Синди больна, – сказал отец после некоторого колебания. – Только не говори ей, что я тебе рассказал.

Синди была его тридцатипятилетней женой. Из-за нее он бросил мою мать. И именно ее он отбил у мужа – того самого человека, которого он когда-то нокаутировал в коридоре суда. Несмотря на то что их брак начинался с преодоления целого ряда препятствий, Синди и мой отец довольно неплохо ладили. Я тоже стал вполне нормально с ними общаться после того, как они оба бросили пить. Прежде это было нелегко. Скажем, на нашей с Робин свадьбе моя жена подошла к отцу и дружески обняла его. Синди, к этому времени успевшая солидно набраться, мгновенно отреагировала фразой:

– Убери лапы от моего мужа.

Отозвав отца в сторонку, я сказал:

– Значит, так. Она должна бросить пить. И ты тоже. Если вы этого не сделаете, я вас обоих видеть больше не желаю.

Я говорил вполне серьезно, и отец это понимал. В итоге им с Синди пришлось выполнить мое требование. Несомненно, это пошло обоим на пользу.

И вот теперь оказалось, что у Синди рак. Точнее, сразу два его вида, и оба неизлечимые. Она не хотела подвергаться химиотерапии. Ей хотелось какого-то другого лечения, которое было бы натуральным. Синди нашла в Мексике какого-то доктора, обещавшего своим пациентам исцеление путем «очистки крови». Мы с Робин зашли на его веб-сайт. Все выглядело крайне подозрительно. Метод лечения, который использовал врач, на территории США считался незаконным. По этой причине он работал в Тихуане.

Я поговорил со специалистом-онкологом, который прямо сказал, что надежды на спасение Синди нет. Оба вида рака, что ей диагностировали, можно было считать смертным приговором. В лучшем случае жить ей оставалось не более года.

Но мой отец умолял меня о помощи. Он был в отчаянии и верил, что его жену все же можно спасти.

Мы с Робин все обсудили и согласились ему помочь. Было ясно, что никакое переливание крови Синди не поможет. Но сама Синди и ее муж, мой отец, верили, что произойдет чудо. Поэтому мы дали им нужные 30 тысяч. Они были нам очень благодарны.

Синди умерла в мае следующего года, почти ровно через год после того, как ей поставили страшный диагноз.

Сын

Как-то раз вся наша семья отмечала в японском ресторане окончание школы моей дочерью, Тейлор. Мой брат и его подруга Грета приехали из Нью-Йорка и присоединились к нам. После того как мы с братом в 1978 году вернулись из нашего мотоциклетного турне по Америке, Кайл получил диплом об актерском образовании Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Однако вскоре он прервал свою актерскую карьеру, переехав в Нью-Йорк и поселившись в коммуне хиппи. Сейчас он торгует учебниками для колледжей и университетов и счастливо живет на Лонг-Айленде с Гретой, актрисой и парикмахером.

В 2011 году Кайл решил навестить меня на съемочной площадке сериала «Во все тяжкие». Грета, в свою очередь, оказалась на съемочной площадке, потому что хотела повидаться со своим братом, Стивеном Майклом Квезадой, который очень хорошо играл Стива Гомеса, коллегу и напарника Хэнка по работе в управлении по борьбе с наркотиками. Насколько я могу судить, это была первая встреча Кайла и Греты. Стоило им посмотреть друг на друга, как между ними словно пробежала искра. Это была самая настоящая любовь с первого взгляда.

И Кайл, и Грета – талантливые люди. Оба они хотели вернуться в актерскую профессию. Но для этого им был нужен какой-то толчок. Тогда, в ресторане, на празднике Тейлор, мне вдруг пришло в голову, что новая аппаратура позволяла снимать кино гораздо дешевле, чем, скажем, во времена «Последнего шанса». Повернувшись к отцу, я сказал:

– Послушай, ты мог бы написать небольшой, компактный сценарий страниц на восемьдесят-девяносто? Что-нибудь содержательное, но не эпохальное? Если да, то мы, возможно, могли бы вместе это снять. Я вложу в это дело деньги – тридцать-сорок тысяч долларов. Наймем в качестве режиссера какого-нибудь талантливого амбициозного парня, только что окончившего киношколу, голодного и стремящегося заявить о себе. Соберем актеров из моих знакомых. Давай попробуем сделать кино вместе. Что скажешь?

Я прекрасно понимал, что никаких сборов наш фильм не даст и что, скорее всего, нам не удастся даже выйти в ноль, окупив все издержки. Я был готов к тому, что вложенные мною деньги будут потеряны. Для меня это было не важно – нам, то есть мне, отцу, Кайлу и Грете, необходимо было приобрести опыт совместной работы. Нам нужно было вместе создать нечто такое, чем мы могли бы гордиться и что сблизило бы нас. Я чувствовал, как эта идея захватывает меня все больше и больше.

Отец снисходительно усмехнулся и сказал:

– Нет.

Он не потратил на размышления ни секунды – отрицательный ответ последовал практически мгновенно. Его не интересовала проза. Скромный проект был не для него. Ему нужна была сверхзадача. Отец сказал, что работает над сценарием, экранизация которого должна была потребовать порядка 15 миллионов долларов.

– Вот что у меня сейчас в планах, – с гордостью заявил он.

– Но то, о чем говорю я, мы можем сделать прямо сейчас. А ты пока будешь искать финансирование для реализации твоего замысла.

Однако отец снова вежливо, но твердо отклонил мое предложение. Он был максималистом – его устраивал только шумный, громкий успех.

Всякий раз, когда я думаю об отце, мне становится больно. Между отцами и сыновьями очень много такого, что не поддается никаким объяснениям. Они зачастую бывают далеки друг от друга. Нам с отцом не удалось построить мост между нами. Мы так друг до друга и не достучались, так друг друга и не поняли.

Осенью 2014 года я был занят на съемках «Трамбо» в Новом Орлеане. Помню, мы говорили с отцом по телефону. В субботу на предыдущей неделе ему установили кардиостимулятор, и его голос был слабым, едва слышным. Отцу было уже девяносто, но я никогда прежде не слышал у него такого голоса. Это оказался наш последний разговор.

Ночью, незадолго до рассвета, мне позвонила Робин и сообщила печальную весть.

Через несколько месяцев, когда мы, находясь в квартире моего отца, собирали его личные вещи, моя дочь Тейлор нашла клочок бумаги. На нем была написана фраза: Самым светлым моментом в моей жизни был тот день, когда мои дети простили меня. На листке была проставлена дата. Судя по ней, отец написал это за три дня до смерти.

Я был рад тому, что отец знал, что мы его простили. Он когда-то пробил такую страшную брешь в наших жизнях, что я просто не могу понять, как мы смогли отпустить ему этот грех. Но, наверное, не следует пытаться осознать подобные вещи рассудком. Важно то, что я действительно простил отца.

Близкий родственник

После смерти отца моя сестра Эми предложила, чтобы мы все – Кайл, я и она сама – сходили к психотерапевту.

Я время от времени обращаюсь к подобным специалистам. Обычно я делаю это, когда чувствую усталость или тревогу. Мы с Робин периодически посещали семейного психолога. У нас с женой есть договоренность. Если у кого-нибудь из нас возникает ощущение необходимости такого визита, другой без всяких возражений отправляется вместе с ним. Я предложил Робин эту систему еще тогда, когда мы не были женаты, и она прекрасно работала на протяжении многих лет.

Так что я согласился с Эми. Почему бы и нет? Кайл тоже не стал отказываться.

Мы договорились с психологом моей жены Робин (женщиной) и моим специалистом (мужчиной), что они оба проведут одновременный сеанс психотерапии для всех троих детей семьи Крэнстонов. После сеанса доктора изложили нам свои выводы:

– Все нормально, так, как и должно быть. У всех троих было весьма тяжелое детство. Бывает, правда, и хуже, но нечасто. Тем не менее каждый из вас нашел в себе силы справиться со своими проблемами. Все это понятно, и все это хорошо – для определенного периода вашей жизни. Проблема в том, что вы применяете те же защитные механизмы, которые помогли вам во времена трудного детства, в вашей взрослой жизни. Это может создать вам серьезные сложности и помешать полностью раскрыть весь ваш потенциал. Вы, Эми, появились в семье в то время, когда дела стали идти все хуже и хуже. Вы так и не узнали, что такое настоящая родительская любовь и нежность. Вы привыкли думать, что прекрасно можете обходиться без любви, и искренне уверены, что так оно и есть.

Эми на шесть лет моложе меня. Когда отец ушел из семьи, ей было пять. Так что в ее жизни практически не было счастливых рождественских праздников и самодельных костюмов для Хеллоуина. Ничего подобного она не знала. С детства она видела лишь одинокую и пьяную мать да еще ее время от времени меняющихся приятелей, не имеющих никаких амбиций. Эми не получила никакой помощи, никакой поддержки в выборе образования. Окончив в шестнадцать лет среднюю школу, она получила диплом, уехала из родного городка и стала жить самостоятельно, работая, а по вечерам посещая занятия в колледже.

В итоге Эми стала высококвалифицированной профессиональной медсестрой, затем получила степень бакалавра, а впоследствии и магистра. Сейчас она администратор в системе школьного образования, имеет научную степень. Учитывая, какое ей выпало детство, я просто не знаю, как ей все это удалось. Правда, не знаю. Она просто какое-то чудо.

Но во время беседы с психотерапевтами она тут же признала их правоту:

– Ну да, все верно. Это про меня.

– Брайан, – продолжили специалисты, – вы стараетесь избегать душевной боли. Вместо того чтобы пытаться перетерпеть ее, вы от нее уклоняетесь. Для этого в ситуациях, когда вы чувствуете себя уязвимым, вы используете юмор. Ваша профессия, ваша актерская игра для вас – это средство для изгнания демонов из вашей души. Вы получаете любовь благодаря вашей профессии. Она для вас имеет терапевтическое значение. Она ваше спасение.

– Все правильно, – согласился я.

Это правда – я часто использую юмор, чтобы уйти от болезненных переживаний. Верно и то, что моя работа дает мне ощущение защищенности. Я нашел способ с помощью актерской игры выплескивать из души накопившиеся там гнев, возмущение, ощущение брошенности. Всегда ли это помогает? Нет. Но когда мне становится особенно тяжело, я посещаю своего психотерапевта или совершаю пробежку. Я нашел много разных способов облегчать свое состояние. Но главным моим спасением была и остается моя работа.

– Теперь вы, Кайл, – продолжили психологи. – Ваши раны еще не зажили. Вы все еще вините во всем себя.

– Точно, – одновременно произнесли мы с Эми.

Кайл, однако, посмотрел на нас с явным недоумением. Он не мог понять, что специалисты правы, потому что действительно все еще не пережил до конца свои детские проблемы и смотрел на ситуацию как бы изнутри.

Я вспомнил устроенное нами торжество в честь девяностолетия нашего отца. Он умер через несколько месяцев после него. Эми, поздравляя его, не сказала ничего существенного – ведь в детстве она отца практически не знала. Мое поздравление было сделано в шутливой форме – я и на этот раз предпочел избежать душевной боли, спрятавшись за щитом из юмора. Затем встал Кайл и произнес длинную, прочувствованную, тщательно продуманную речь.

Если бы на празднике присутствовал кто-то, кто не знал истории нашей семьи, он, слушая Кайла, наверняка бы подумал: «Как повезло этим троим, что у них такой замечательный отец!» Пока Кайл витийствовал, произнося свой панегирик, мы с Эми недоуменно переглядывались, не понимая, о ком он говорит.

Став взрослым, Кайл так или иначе общался, разговаривал с отцом чуть ли не каждый день. Будучи хорошим сыном, он пытался каким-то образом восполнить зияющий пробел, который когда-то образовался в наших жизнях с уходом отца из семьи. Временами нам с Эми даже казалось, что он пытается выстроить идеальные отношения между отцом и сыном. Мой брат – очень эмоциональный, чуткий и в то же время удивительно работящий человек. Он проявлял по отношению к отцу поразительную душевную щедрость и надеялся, что ему удастся хотя бы частично восстановить то, что когда-то было разрушено.

Как-то раз я сказал Кайлу:

– Знаешь, я просто не верю, что отцу это по силам. Он сделал все, что мог. Вспомни предложение о съемках фильма, которое я ему сделал. Это был для него шанс поработать вместе с сыновьями в той сфере, которую он считает своей. Но он отверг мою идею, даже не обсуждая.

Но у Кайла своя правда. И своя память.

Мой брат на два с половиной года старше меня. В детстве мы были очень близки и решали если не одни и те же, то похожие проблемы. Нас обоих вырвали из нашей привычной жизни и отправили в деревню ухаживать за цыплятами и рубить им головы. Я часто вспоминаю наше путешествие на мотоциклах через всю страну – мы ехали куда глаза глядят, и перед нами открывались огромные пространства. Отношения между братьями не могут быть ближе, чем те отношения, которые существовали между нами. Но мы всегда были в чем-то разными. Кайл дольше прожил в семье в те времена, когда все было хорошо. На его долю выпало на два с половиной года больше счастливого детства, чем на мою. Поэтому, будучи самым эмоциональным из нас троих, Кайл всегда глубже и острее, чем я и Эми, чувствовал боль от того, что хорошие времена закончились.

Я часто вспоминаю, как брат стоял на носу лодки, обдуваемый штормовым ветром, а я сидел на корме за его спиной. Кайл во многом был первопроходцем, пробивающим для меня дорогу. Он решал какие-то проблемы, а я смотрел, как это делает он, и затем следовал его примеру. Так я учился жизни.

Во многом мой брат был моим спасителем. Я очень люблю его. И я в долгу перед ним за то, что моя жизнь сложилась так, как сложилась, а не иначе.

Отец

Мы с Робин считали, что лучшее, что мы можем сделать для нашей дочери, – это дать ей возможность самой принимать решения, даже если это в некоторых случаях приводило к проблемам. Но, разумеется, мы были готовы в любой момент прийти к ней на помощь.

Когда с моей дочерью случалась какая-нибудь не слишком серьезная неприятность, я говорил ей: «Милая, мне так жаль». Но в душе я радовался этому.

Чтобы чему-нибудь научиться, чтобы преуспеть в жизни, человек должен время от времени обжигаться и ушибаться. И еще у него должны быть амбиции. Мне кажется, что главная задача родителей состоит в том, чтобы утешать детей в случаях провалов и поражений и будить в них амбиции. Это развивает в детях независимость и способность самостоятельно преодолевать трудности, готовит их к взрослой жизни. Наша с Робин цель была в том, чтобы воспитать не умеющего приспосабливаться к ситуации ребенка, а умеющего адаптироваться к жизни взрослого человека.

Именно такой наша дочь в итоге и стала. Тейлор киноактриса, и, слава богу, хорошая. Она ежедневно совершенствует свое мастерство. Недавно в ее только начинающейся кинокарьере случился серьезный прорыв – Тейлор взяли на одну из двух главных ролей в телесериал. Только ее скромность и нежелание вторгаться в ее частную жизнь не позволяют мне продолжить это отцовское хвастовство. Тейлор прекрасно понимает, что доставшаяся ей роль – это всего лишь одна работа. Хотя речь и идет о телешоу, базирующемся на качественном сценарии, успех сериалу никто не гарантирует. И то, что она отчетливо осознает это, заставляет меня гордиться дочерью еще больше. Даже узнав, что ее взяли на роль, Тейлор до последнего момента не бросала ту работу, которая до этого поддерживала ее на плаву. Вот такая у меня дочь.

Мы часто говорим с ней о тонкостях актерского мастерства, сюжетах и сценариях, но крайне редко обсуждаем работы друг друга. Моя главная роль – это роль отца Тейлор, а не ее преподавателя. Все, к чему я стремлюсь, – это поддержать в ней любовь к профессии. Так что, беседуя на профессиональные темы, мы с ней обычно обсуждаем игру других – причем в основном достоинства.

Я убежден, что те мои представления о жизни, которыми я делился и делюсь с дочерью, могут быть применены и в актерской профессии. Например, я всегда поощрял Тейлор к путешествиям, внушая ей, что иногда человеку очень полезно бывает оказаться в ситуации, когда он не знает точно, где находится. Заблудиться, а затем найти дорогу – это действительно здорово. Подобные ситуации дают почувствовать уверенность в себе. Разумеется, это вовсе не значит, что я хочу, чтобы моя дочь подвергалась опасности. Но потерять дорогу иной раз в самом деле не мешает. И чувство страха – штука далеко не бесполезная. Когда человек испытывает страх, это зачастую говорит о том, что он делает что-то стоящее. Скажем, если я раздумываю, брать ли мне ту или иную роль, и чувствую, что начинаю нервничать, – это нередко свидетельствует о том, что я на пороге чего-то важного и интересного.

Отцовство стало для меня такой ролью.

И это, поверьте, моя любимая роль.

ЛБД

Мне нужно было сделать так, чтобы Уолтер Уайт во мне умер.

Я решил, что самым верным способом этого добиться стало бы попадание в другую среду – а именно переход со съемочной площадки телесериала на театральную сцену. Я позвонил моим агентам в Нью-Йорк, чтобы они подыскали мне роль в каком-нибудь спектакле. Один из них перезвонил мне в тот же день.

– Я нашел то, что требуется, Брайан. Герой по характеру похож на Уолтера Уайта, только в театральном варианте. Но сам персонаж совсем другой. Вроде короля Лира.

Оказалось, что мне предстоит сыграть тридцать шестого президента США Линдона Бэйнса Джонсона. Пьеса называлась «От начала и до конца». Большая роль, а значит – большой риск. Продолжительность спектакля составляла почти три часа, и все это время я практически беспрерывно должен был находиться на сцене. На короткие передышки за кулисами приходилось не более пятнадцати минут. Разумеется, играть такую неординарную личность, как Линдон Джонсон, непросто. ЛБД был человеком блестящего ума, неугомонным, амбициозным – и в то же время неуверенным в себе, довольно жестоким, а в какие-то моменты смешным и даже немного наивным. Эта работа могла стать настоящим актерским шедевром – или, при неудачном исходе, большим провалом, вроде истории с ролью профессора Флипнудла, но уже на совершенно другом уровне.

Я прочитал пьесу, и одна сцена ближе к концу спектакля привлекла мое особое внимание. Я раздумывал над ней в течение нескольких дней. Ложась спать, Джонсон жалуется своему помощнику, говоря следующие слова: «Я искренне хочу объединить людей, но против меня выступают и южане, которые должны бы поддерживать меня, и северяне. Чернокожие тоже против меня. Да и пресса меня не любит. Если я завтра умру, во всей стране не найдется и десяти человек, которые прольют по этому поводу хотя бы слезинку».

Помощник, пытаясь утешить Джонсона, заявляет: «Но это неправда, господин президент».

«Черта с два это неправда, – резко бросает Джонсон. – Все против меня. Когда мой отец потерял все, те, кто раньше заискивал перед ним, стали обращаться с ним, как с собачьим дерьмом. Унижали его на публике. А моя мать? Она же его просто со свету сживала. Именно это его и убило. Знаете что? Люди думают, что мне нужна власть. А мне на самом деле нужно милосердие. Немножко любви – вот все, чего я хочу».

В этих словах я почувствовал настоящую боль человека – за унижения, которым подвергали его отца бывшие друзья, за холодное презрение к нему жены. Я вполне мог представить себе состояние души Джонсона, его переживания и понял, что смогу должным образом передать всю его уязвимость. Это был ключ к пониманию образа ЛБД и всего, что он делал, всех его достоинств и недостатков.

Я стал думать о моем отце, которым двигало самолюбие, о матери, которой он разбил сердце. Если бы я взялся за эту роль, они были бы на сцене вместе со мной. К моим глазам подступили слезы. Зрители наверняка должны были почувствовать мое состояние.

Подумав, я решил, что будет правильнее всего, если, произнеся мой небольшой монолог, я внезапно закроюсь, как улитка в раковине. Смутившись, я усилием воли возьму себя в руки. Слезы и иные проявления слабости были неприемлемы для мужчин того поколения, к которому принадлежал Линдон Джонсон. Поэтому я должен был дать публике всего лишь ненадолго заглянуть в его душу, а затем захлопнуть дверь.

Я представил, как стою на сцене совсем близко к зрителям и говорю так тихо, что они вынуждены наклоняться вперед и напрягать слух, чтобы расслышать мои слова. Да, они будут наклоняться вперед, чтобы быть ближе ко мне.

Работа со зрителем в театре похожа на действие сонара. Если вы одаряете публику эмоциями, она возвращает их вам сторицей. Особенно когда вы играете роль, которая стоит затраченных усилий.

А роль Линдона Джонсона была именно такой ролью.

Это была моя роль.

Я быстро понял, что очень хочу ее сыграть. Но, разумеется, мне хотелось убедиться, что драматург и режиссер тоже хотели видеть меня на сцене и что мы сработаемся.

Режиссер Билл Рауш и драматург Роберт Шенккан приехали ко мне домой. Агенты в таких случаях любят говорить: это не пробы. Однако на самом деле любая подобная встреча – это самые настоящие пробы. Я уверен, что Билл и Роберт хотели удостовериться, что я соответствую их представлениям об образе ЛБД. Да и мне тоже надо было понять, позволит ли мне режиссер экспериментировать во время работы над спектаклем и не считает ли автор, что каждое его слово вырублено в граните и текст не подлежит ни малейшему изменению. Когда существует подобное давление, диктат, я чувствую дискомфорт. Мне больше нравится продуктивное сотрудничество актеров, режиссера и сценариста, когда все относятся с уважением к мнению других и стремятся к достижению общей цели.

Я как актер должен иметь возможность задавать вопросы и быть уверен, что они будут услышаны. Мне хотелось убедиться, что Билл и Роберт способны к творческому взаимодействию.

В театре принято более уважительно относиться к авторскому тексту, чем в кино или на телевидении. Более того, по закону любое изменение текста или его сокращение должно быть согласовано с драматургом. Во время съемок кино или телесериалов сценарий – это всего лишь некий ориентир в работе, но никак не библия. Внесение в него поправок – вполне обычное дело, особенно когда на этом настаивают «звезды». В театре это может делать только главный режиссер или автор пьесы – если, на ваше счастье, он еще жив, присутствует на репетициях и достаточно покладист.

Однако после премьеры – больше никаких изменений.

С моей точки зрения, это противоречит творческому подходу. На мой взгляд, в одном и том же спектакле могут и должны меняться акценты – ведь жизнь идет, в мире происходят какие-то события, меняется и сама публика. Все это, на мой взгляд, необходимо учитывать. Если этого не делать, постановка просто закостенеет. Как же можно допускать такое?

Я, например, люблю импровизировать. Ведь одну и ту же фразу можно произнести по-разному. И эффект, производимый ею на публику, тоже бывает разным.

Да, я убежден, что настоящий успех театральному спектаклю обеспечивает творческий триумвират драматурга, режиссера и актера. Они должны слышать и понимать друг друга и с уважением относиться не только к своему мнению, но и к чужому. И еще я считаю, что не должно быть ничего раз и навсегда определенного. Возможно, такой подход годится для компьютерного программирования – но никак не для театра.

Я полагаю, что исключение возможности внесения в спектакль каких-либо корректив ведет к потере способности совершенствоваться, к самодовольству. Привыкая к бесконечному повторению одного и того же, актер теряет творческую концентрацию, перестает слышать самого себя и партнеров. Если такое происходит, это конец.

Некоторые актеры в случае неудач начинают паниковать. Другие учатся на ошибках и способны выправить ситуацию. Как правило, хороший актер в состоянии справиться с подобными проблемами. Иногда ему в этом помогают его партнеры. У меня, во всяком случае, так бывало не один раз. Но нельзя постоянно рассчитывать на то, что кто-то придет к вам на помощь. Нужно уметь поддерживать свое рабочее состояние, быть открытым для изменений и адаптироваться к ситуации самостоятельно.

Если бы мне сказали, что после премьеры никаких изменений не предвидится, что для эксперимента в спектакле нет места, я бы, наверное, ответил, что, пожалуй, не являюсь лучшим кандидатом на роль. В самом деле, если вы будете каждый вечер делать одни и те же жесты, произносить одни и те же фразы с одинаковыми интонациями, в одном и том же месте по ходу пьесы прихлебывать напиток, вы рано или поздно невольно станете работать спустя рукава, перестанете относиться к себе критично. Случись такое – и можете считать, что вы как актер умерли и превратились в робота. Каждое театральное представление, даже когда речь идет об одном и том же спектакле, должно иметь свои особенности, чем-то отличаться от предыдущего.

Каждый день в зале, погруженном в темноту, сидят другие зрители. Да и вы сами постоянно меняетесь, ежедневно становясь старше. Может, сегодня в вашем голосе слышна хрипотца. А может, вы напились перед спектаклем чаю и, находясь на сцене, чувствуете, что вам отчаянно хочется отлить (кстати, в самом деле не стоит пить много жидкости перед представлением). Или вы, скажем, голодны. А может быть, простужены. Все это надо использовать. Пусть на этот раз ваш ЛБД на сцене то и дело сморкается. Особенности вашего состояния вы должны выносить на сцену и смотреть, какие из них вы можете обернуть себе на пользу, тем самым сделав образ вашего героя более полным и точным. Хотя, разумеется, кое-что вам придется отбрасывать.

Итак, когда мы с Биллом и Робертом уселись за стол в моем гостевом домике в Калифорнии, чтобы выпить кофе, первым делом я захотел выяснить – готовы ли они к внесению изменений по ходу спектакля? Или же предпочитают «заморозить» его под тем предлогом, что «пьеса есть пьеса» и «менять авторский текст никому не позволено»?

Мы немного поговорили. А потом я предложил почитать некоторые отрывки.

Мои гости пришли в восторг. Поскольку с самого начала дело было представлено мне таким образом, что наша встреча не является пробами, им было неловко попросить меня прочесть им вслух несколько фрагментов. Но я уверен, что в душе они гадали: справится ли этот парень с той задачей, которую мы собираемся на него возложить?

Роберт сам выбрал подходящую, с его точки зрения, сцену. Как насчет вот этого отрывка с Хьюбертом Хэмфри? Я стал читать, мои гости – слушать. Я пытался экспериментировать по ходу дела, слегка меняя тембр голоса ЛБД, – и вдруг почувствовал, что главный герой понятен мне.

К концу нашей встречи мы все поняли то, что хотели понять. Я подошел Роберту и Биллу, а они понравились мне. Они оказались не из тех, кто не приемлет никаких изменений, и они понимали, что роль, которую мне предстояло сыграть, весьма сложна. У меня сложилось отчетливое впечатление, что мы сработаемся и станем хорошей командой. К тому же я достаточно ясно увидел себя в роли ЛБД. Так что все должно было получиться.

Мы сообщили о результатах встречи своим агентам и подписали контракт. Готовый спектакль должен был быть представлен в Бостоне в конце лета 2013 года.

Я погрузился в изучение личности моего героя. О Линдоне Джонсоне написано много, и я буквально тонул в материале, пожирая шедевры Роберта Каро, слушая записи его выступлений, которые собрал Майкл Бешлосс, изучая мемуары самого ЛБД, вышедшие под заглавием «С точки зрения президента», а также книги Дорис Кернс Голдвин, Джозефа Калифано, Тейлора Бранча и Марка Апдегроува. Я также посетил весьма впечатляющую библиотеку ЛБД в Остине, штат Техас, и впитал все, что мог.

И, разумеется, я со всем возможным вниманием читал и перечитывал замечательную пьесу Роберта Шенккана «От начала и до конца».

Затем я отправился в Кембридж, где мы должны были поставить спектакль в Американском репертуарном театре перед тем, как везти его на Бродвей.

Собравшись вместе, мы, то есть Роберт, Билл и я, еще раз перечитали текст пьесы… и пришли в ужас. Выяснилось, что он очень плохо запоминается. До этого я читал его, думая лишь о том, как сыграть ту или иную сцену. Теперь же я думал совершенно о другом: господи, как много мне придется заучивать наизусть.

К концу встречи мы с грехом пополам выработали схему предстоящей работы. До первого прогона оставалось четыре недели. Мы решили, что в первую неделю будем репетировать первый акт, на вторую – второй. На третью неделю – «сшивать» весь материал воедино. Четвертую неделю мы решили использовать для решения технических вопросов, то есть всего того, что касалось костюмов, освещения, грима и звукового оформления.

Итак, для работы собственно над спектаклем мы располагали всего тремя неделями.

О господи.

Что я наделал? Или, точнее чего я не сделал? Мне казалось, что главное – появиться в условленное время в Бостоне с продуманным и проработанным образом главного героя. Но, увлекшись изучением его жизни, его характера, я начисто забыл о механической части актерской работы, которая предполагает заучивание наизусть больших массивов текста.

Это было все равно что пригласить гостей на пир, а за несколько часов до него вдруг вспомнить, что вы забыли закупить продукты. Стол накрыт, все готово, нет только самого главного – угощения.

Обычно я предпочитаю заучивать роль в одиночестве. Но на этот раз мне нужна была помощь. Поэтому я созвонился со своим старым другом Биллом Таймони. Когда я снимался в сериале «Бесконечная любовь», он играл в шоу «Все мои дети» Альфреда Вандерпула. Наши съемочные площадки в Нью-Йорке находились совсем рядом, и мы с Биллом быстро подружились.

Теперь я нанял Билла и попросил его приехать и стать моей правой рукой. Билл помогал мне заучивать текст, решал бытовые вопросы, чтобы я не тратил на них времени, и всячески меня вдохновлял и подбадривал. Он понимал ситуацию, в которую я попал, и я знал, что он ее понимает. Билл из тех людей, на которых можно положиться.

До этого у меня никогда не было проблем с запоминанием текста. С годами я выработал свою технику выполнения этой части работы – у меня появилась привычка делать пометки на полях сценария. Это помогает мне заучивать наиболее важные фрагменты, а заодно и работать над образом. Скажем, я пишу на полях ключевое слово, чаще всего глагол (этому трюку я научился у Джейн Качмарек), и по нему восстанавливаю в памяти всю фразу или даже целый абзац.

Но на этот раз объем текста был слишком велик, а времени на заучивание было слишком мало. Количество диалогов было просто чудовищным. Слишком много ключевых слов! Делай свою работу, сказал я себе. Просто делай свою работу. Короткого пути здесь быть не может.

Через некоторое время я почувствовал, что мои силы на исходе. Я всегда любил свою работу, но на этот раз при одной мысли о том, сколько слов и фраз мне предстояло запечатлеть в памяти, на меня накатывало отчаяние.

Через неделю у меня возникли серьезные сомнения в том, что я справлюсь со стоявшей передо мной задачей. Моя неуверенность, разумеется, влияла на меня очень плохо. Я чувствовал тяжесть в голове, тяжесть в груди, тяжесть даже в ногах, когда отправлялся на утреннюю пробежку. Мне казалось, что в моем мозгу вот-вот произойдет что-то вроде короткого замыкания. Перед сном я звонил Робин.

– У меня ничего не получится, я не смогу, – говорил я.

– Еще как сможешь, – отвечала моя жена.

– Мне нужно больше времени.

Я решил использовать все доступные мне ресурсы, в том числе выжать максимум из своего тела. Питался я овсяными хлопьями, овощами и рыбой, приправленной лимонным соком. Никакого сахара. Много витаминов, мало калорий. Пил много воды. Всякий раз, садясь за стол, я раскладывал перед собой текст. Зубрил диалоги даже перед сном. Я работал семь дней в неделю, стараясь не терять даром ни минуты.

Закончив работу над первым актом, мы приступили ко второму. На второй день второй недели я снова ощутил приступ отчаяния и попросил режиссера и драматурга о встрече – где-нибудь на нейтральной территории. Мне не хотелось, чтобы наш разговор происходил в театре. Мы перешли улицу и углубились в парк.

– Это катастрофа, – заявил я. – Мне не хватает времени, хотя я делаю все, что могу.

Мои собеседники недоверчиво переглянулись.

– О чем вы говорите? Вы в прекрасной форме, все идет хорошо.

– Мне так не кажется. Повторяю, я просто не успеваю подготовиться должным образом.

– Ничего подобного. Все будет в порядке. Продолжайте.

По утрам я с трудом заставлял себя встать с кровати. Упражнения для пресса, отжимания, подтягивания, пробежка. Порция овсяных хлопьев. И снова – за работу. Обычно я сначала проверял, насколько хорошо усвоил материал, который запоминал накануне, затем брался за новый. К 10 часам утра я был уже в театре и репетировал. В сумерках я выходил из здания, чтобы хоть немного подышать свежим воздухом, но и тогда имел при себе отрывок из пьесы. За ужином я читал куски, которые мне предстояло одолеть на следующий день. Засыпал я с текстом на груди.

Больше я ничем не занимался – если не считать велосипедных прогулок с Биллом по понедельникам и просмотра сериала «Во все тяжкие» воскресными вечерами. Все мои силы отнимала подготовка к спектаклю. Другие актеры говорили о том, как они проводят свободное время, обсуждая встречи с коллегами и друзьями, поездки за город, походы в рестораны.

Я, естественно, завидовал им, слыша подобные разговоры. Но затем снова вгрызался в работу. Репетируя, мы время от времени делали пятнадцатиминутные перерывы, во время которых я выходил на свежий воздух и делал упражнения на растяжку. И – снова чтение, пометки на полях, запоминание. Даже во время пробежек я размышлял о том, с какой интонацией лучше произнести ту или иную фразу из очередного диалога.

– Повторяю, мне кажется, что я не справлюсь, – снова и снова говорил я Робин, когда к концу подошла вторая неделя. – У меня совсем не осталось сил. Я словно пловец в открытом море.

– И все-таки ты сможешь, – успокаивала меня супруга, которая никогда не слышала от меня подобных слов, если не считать случая с сериалом «Южный Бруклин».

Разумеется, я сомневался в ее правоте, но ее голос звучал весьма убедительно. Робин верила в меня.

– Вот увидите, все получится, – сказал мне Билл Рауш. – Вы не представляете себе, какими скрытыми возможностями обладает человеческий мозг. Вы запихиваете в него тысячи слов, потом даете им улечься. А на следующее утро, отдохнув, ваш мозг уже способен принять следующую порцию. Я не говорил бы так, если бы не видел каждый день, как происходит подобное.

Билл был прекрасным режиссером и умел при необходимости оказать актеру моральную поддержку. Мне очень хотелось верить ему. Но у меня это не очень получалось. Я кивал, но меня продолжали терзать сомнения.

К концу второй недели я стал всерьез опасаться за здоровье своего рассудка. По ночам меня стал мучить классический актерский кошмар. Мне снилось, что я нахожусь на сцене и внезапно понимаю, что забыл свою роль. Не могу вспомнить ни слова. Это было ужасное состояние. Я бросал умоляющие взгляды на партнеров, но они ничем не могли мне помочь. Публика смотрела на меня с явным сочувствием. К счастью, я долго не выдерживал и просыпался, но заснуть после этого уже не мог – в моей крови еще долго продолжал бурлить адреналин. Само собой, недосып снижал мои способности к запоминанию текста.

В моей карьере и раньше случались моменты, когда я чувствовал неуверенность в себе, но до подобных кошмаров, о которых мне рассказывали некоторые мои коллеги, дело до сих пор никогда не доходило. И вот теперь я испытал подобное состояние на себе.

Утром, идя на работу, я невольно прокручивал в голове сценарии событий, которые могли помешать мне принять участие в спектакле. А что, если я случайно получу какую-то серьезную травму, которая не позволит мне выйти на сцену? Тогда это будет не моя вина. Никто не сможет обвинить меня в том, что показ пьесы будет отложен или вообще сорван. Дальше – больше. Я начинал размышлять, могу ли я нанять кого-нибудь, чтобы на меня напали на улице и ударили бейсбольной битой по колену, на время выведя меня из строя. Не настолько сильно, чтобы сделать меня инвалидом, но достаточно сильно, чтобы дать мне пару недель дополнительного времени. Никто не вправе будет обвинить меня в чем-либо, если у меня будет повреждена коленная чашечка!

К счастью, дав себе волю на какое-то время, я снова возвращался мыслями к пьесе.

Наконец Билл Таймони сказал мне:

– Послушай, до показа осталось совсем немного. Не сомневайся, ты выйдешь на сцену и сыграешь. Не сдавайся, продолжай работать, и все будет нормально.

Что ж, мне ничего другого не оставалось, как верить окружающим меня людям и надеяться на то, что мои актерские рефлексы и мой опыт сработают. Главное действительно состояло в том, чтобы не прекращать работу.

Когда до показа оставалась всего неделя, спектакль вдруг, что называется, «пошел». У меня стало что-то получаться. Мне стало казаться, что все то, чем мне когда-либо приходилось заниматься, было подготовкой к этому моменту моей жизни: чистка курятников, упаковка яиц и обезглавливание цыплят на ферме моего деда; сбор всевозможного старья для продажи или обмена под руководством моей матери, которая в этом деле проявляла неслыханное упорство; наконец, сказанная со сцены фраза о том, что Авраам Линкольн напишет великолепную речь, как только вернется в «Белый фронт» – и последовавшие за ней фиаско и позор, о которых я так и не смог забыть.

В день премьерного показа я, стоя за кулисами в полной готовности, внимательно следил за тем, как зрители рассаживаются в зале. Согласно сценарию, сначала к публике должны были выйти остальные актеры. Затем в зале должен был погаснуть свет. Далее следовал мой выход. В темноте я должен был пройти в самый центр сцены, где стояло кресло, и сесть в него лицом к зрительному залу. Две недели назад оно казалось мне электрическим стулом. Теперь – троном.

Стоя за кулисами, я улыбнулся. Так вот зачем было все, через что мне пришлось пройти – испытания, напряжение всех сил, сомнения, страхи, боль.

Все это было необходимо для того, чтобы я ощутил то чувство, которое переполняло меня сейчас. И оно того стоило.

Я трижды глубоко вдохнул и выдохнул. А затем расслабился и вышел на сцену.

Вышел, чтобы занять свое место.

Выражения благодарности

Моя искренняя благодарность Шеннон Уэлш – за неоценимую помощь в организации написания и редактировании этой книги. Ваши руководящие указания сделали работу над этими мемуарами исключительно интересным и полезным опытом.

Спасибо Биллу Таймони – за советы, касающиеся этого проекта, и за дружескую поддержку в трудное время.

Джону О’Харли – за то, что он настоял на том, чтобы я написал эту книгу.

Миссис Валдо и миссис Кроуфорд, моим учителям в пятом и шестом классах средней школы, – за то, что поощрили меня к выбору творческой профессии.

Винсу Гиллигану – за то, что он дал мне роль, которая изменила всю мою жизнь.

Моим дедушке и бабушке Отто и Августе Селл – за то, что приняли в своем доме и приучили к дисциплине и тяжелой работе.

Джо и Пегги, моим родителям – за то, что каждый из них по-своему подсказал мне, каким человеком я должен стать.

Благодарю Джоди Готтлиб, Линдси Шэйн и всех моих коллег по «Индепендент Пи-Ар», а также Сару Клосси, Джереми Циммера и весь коллектив «Юнайтед тэлэнт эйдженси».

Моя особая благодарность Леонарду Гранту, всем членам семьи Барал, Мики Мидлтону, Линвуду Бумеру, Джеймсу Киберду, его преподобию Бобу, Стюарту Лайонсу, Бретту Хансену, Кевину Столперу, Марку Субиасу, Крису Хайленду, Айвену Маркоте, Брейку Костину, Ширли Найт, Диане Галарди, Тарин Фейнголд, Жоржетте Рейли-Таймони, Крису Чепмэну, Джеймсу Дегусу, Кирстену Джейкобсону, Энди Гарсия, Дэну Маквикару, Рэймонду Фитцпатрику, Биллу Раушу, Роберту Шенккану, Ричарду Пайну, Джеффу Уайденеру, Луису Рего, Хавьеру Грайеду, Кэролин Кизл, Рубену Вальдесу, штату Нью-Мексико, театру города Дейтона и всем хорошим людям, которые повлияли на мою жизнь.

Примечания

1

Перевод П. Вейнберга.

(обратно)

2

Wall – стена, moon – луна (англ.). – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

3

Crusade – крестовый поход (англ.).

(обратно)

4

Аналог отметки «3+» в России. – Примеч. ред.

(обратно)

5

Красный, или краснокожий, человек.

(обратно)

6

King – король (англ.), действительно созвучно имени Ким.

(обратно)

7

Хорошо, хорошо! Очень хорошо! (ит.)

(обратно)

Оглавление

Уолтер Уайт

Сын

Фрэнк Джеймс, человек вне закона

Сын

Продавец блошиного рынка

Профессор Флипнудл

Поклонница

Сельхозрабочий

Разносчик газет

Скользкий Пит

Кормилец фальцевальной машины

Маляр

Путешественник

Охранник

Священник

Студент

Байкер

Подозреваемый

Бродяга

Спасатель

Заклинатель дождя

Гипнотизер

Блудный сын

Пол Брэттер

Крэнстон!

Ассистент помощника ассистента

Рекламное лицо компании «Марс»

Разведенный

Консультант по поиску пары

Любовник

Сторонний наблюдатель

Дуг Донован

Друг

Изгнанник

Горничная-убийца

Бегун

Плохой парень

Лодочник

Жених

Молодожен

Отец

Исповедующийся

Тим Уотли

Лейтенант Гордон Дентон

Ланс

Патрик Крамп

Участник проб

Композитор

Хэл

Сын

Безработный актер

Уолт

Актер

Хайзенберг

Продюсер

Жертва преступления

Уолт

Знаменитость

Посетитель

Специалист по статистике

Племянник

Пасынок

Сын

Близкий родственник

Отец

ЛБД

Выражения благодарности

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно