Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

РОЖДЕНИЕ БАТАРЕИ

Зеленый холм дружно вышвырнул наискось к небу четыре огненных меча, окутанных рыжим дымом, и тяжелый звук залпа разнесся эхом по горам и балкам. Десятки людей вскинули к глазам бинокли, направив их в сторону моря, где далеко-далеко, почти на самом горизонте, медленно шел миноносец, тащивший продолговатый полотняный щит. Долго летели снаряды. Но вот в районе щита выросли четыре белых столба.

— Недолет!..

— А кучность-то какая! Будто в шапку уложил…

Пока гости батареи и члены приемной комиссии обменивались впечатлениями, башни, скрытые в зеленом холме, разразились новым залпом. Два высоких всплеска поднялись до щита, два — за ним.

— Накрытие! Со второго залпа. Молодец Донец! — сказал командующий флотом Кожанов.

— Все молодцы! — поправил командующего флотом член Военного совета Гугин.

Третий и четвертый залпы — прямые попадания. Пятым снесло стойку щита, и серое полотнище, похожее издали на коробку спичек, вдруг стало треугольным. А снаряды через каждые полминуты летели к щиту, и третья группа наблюдателей, находившихся на эсминце, каждый раз отмечала попадания. Девятым залпом снесло еще две стойки, и полотно, пробитое снарядами, медленно сползло к основанию щита. Десятый залп был дан уже туда, где ползли по взлохмаченной воде только расщепленные бревна основания щита.

Начальник артиллерии береговой обороны, оторвав потное улыбающееся лицо от окуляров панорамы, сказал:

— Товарищ командующий, люди заслуживают награды, особенно командир.

Кожанов медленно отвел от глаз бинокль и, посмотрев на начальника артиллерии, ответил:

— И вам большое спасибо, ваши ученики на батарее.

Командир дивизиона Петр Алексеевич Моргунов, еще не успокоившийся от пережитого волнения, подошел к Кожанову и доложил:

— Стрельба окончена, третья группа доносит: девять прямых попаданий, из них три в основание щита.

Комфлот, высокий, стройный и смуглолицый, пошел впереди группы офицеров штаба и приемной комиссии в массив артиллерийских башен и силовых агрегатов. Председатель государственной комиссии по приемке батареи А. А. Рулль с мягким акцентом уроженца Прибалтики спокойно и деловито докладывал Кожанову предварительные итоги приемки батареи. Надо наградить прежде всего командира батареи. Хорошо бы именными золотыми часами.

— Деньжонок у нас маловато, Август Андреевич, но все же посмотрим. Ребята заслуживают поощрения.

Из-под бетона показались командир и комиссар батареи. Они шли, придерживая противогазы, болтавшиеся на боку. Командир батареи Емельян Петрович Донец, набрав в легкие побольше воздуха и подавив минутное волнение, выпалил:

— Товарищ командующий, Тридцатая батарея окончила стрельбу. Залпов десять, пропусков, осечек и поло-мок механизмов нет, израсходовано сорок выстрелов. Подробные данные будут доложены после получения снимков третьей группы наблюдения.

Комиссар батареи М. И. Бакаев доложил, что политико-моральное состояние личного состава высокое, нарушений дисциплины за последние два месяца не было.

— Вольно! — радостно произнес Кожанов, резко шагнул навстречу и поцеловал немного растерявшегося Донца. — Командуйте «Отбой», выводите людей из-под массива, проведем митинг.

Кожанов любил митинги. В юности он командовал матросскими отрядами на Волге и побережье Каспия. Матросы любили своего командира за смелость и лихость в бою. Даже вражеские снайперы прозвали его «заколдованным». Перед боем или после него Кожанов умел сказать огневое слово, крепко берущее за матросское сердце. Так и сегодня он заговорил первым. Он начал издалека, вспомнив налет немецкого линейного крейсера «Гебена» на базу флота во время первой мировой войны.

Немецкий линейный крейсер «Гебен», переданный Турции накануне первой мировой войны, ранним осенним утром 1914 года показался вблизи Севастополя. Командир корабля, зная, что русская крепостная артиллерия устарела, подошел на выгодную ему дистанцию и открыл огонь из одиннадцатидюймовых орудий. Снаряды падали в городе и на рейде, среди кораблей. Дальность огня «Гебена» превышала дальность стрельбы большинства русских крепостных батарей. Броненосцы, стоявшие на якоре, тоже практически не могли стрелять по вражескому кораблю: одни — из-за устарелости своей артиллерии, другие — потому, что не видели цель, скрытую от них берегом. Так и ушел безнаказанным быстроходный крейсер противника. Правда, его огонь не нанес существенного урона, но шуму наделал много.

Царское правительство наконец поняло, что Севастополь нуждается в новых дальнобойных крупнокалиберных батареях, и отпустило некоторую сумму денег на постройку двух башенных батарей двенадцатидюймового калибра. Одну наметили создать южнее Севастополя, другую — севернее.

Инженерная служба после долгих препирательств с артиллерийским ведомством в 1915 году приступила к рытью котлованов и прокладке подъездных путей. Но вскоре из-за недостатка средств строительство было прекращено. Для Тридцатой батареи успели только вырыть котлованы башен и заложить фундаменты.

Батареи пришлось создавать почти заново уже при Советской власти. Сначала строительство шло медленно: тоже не хватало средств. Но в 1927 году после посещения Черноморского флота Народным Комиссаром по Военно-Морским делам К. Е. Ворошиловым ассигнования были отпущены. Климент Ефремович побывал на Тридцатой батарее (она в то время носила другой номер), вместе с офицерами штаба флота осмотрел выбранное место и то, что уже сделано. После небольшого совещания здесь же, на вершине холма, Народный комиссар сказал, что доложит правительству о необходимости ускорить достройку обеих башенных батарей.

К. Е. Ворошилов вскоре уехал, а через месяц сообщил Военному совету флота, что деньги на строительство отпущены. Прошел еще месяц, и на холмах затрещали камнедробилки и бетономешалки, потянулись вереницы подвод с песком и гравием. К концу двадцатых годов южная батарея вошла в строй…

— И вот сегодня, — голос Кожанова зазвенел, — мы с вами присутствуем при рождении новой двенадцатидюймовой батареи. Ее снаряды, пущенные умелой рукой, пробьют палубную броню любого линейного корабля из существующих сейчас. и, конечно, никакие «гебены» не смогут теперь безнаказанно приближаться к нашей главной базе — Севастополю. Не смогут! Их встретит меткий огонь вашей и Тридцать пятой батареи еще на предельной дистанции вражеского огня. Большое спасибо вам, товарищи командиры и политработники, старшины и краснофлотцы, за то, что вы в кратчайший срок освоили грозное оружие вашей батареи и успешно продемонстрировали сейчас его действие. Слава и вам, труженики советских оборонных заводов, создавшие эти сложные боевые механизмы. Добрым матросским словом мы должны сегодня отметить и строителей батареи — бетонщиков, землекопов, каменщиков, штукатуров, плотников и столяров…

Когда смолкли аплодисменты, краснофлотец-комендор от имени личного состава батареи заверил командующего, что артиллеристы Тридцатой с честью выполнят любой приказ Родины.

А затем гостей пригласили осмотреть батарею. Люди разбились на несколько групп. Первая группа пошла под бетонный массив внутрь горы, вторая — к казарменному городку, где среди молодых насаждений белой акации и кипарисов виднелись уютные жилые домики, клуб, столовая, баня, гараж, конюшня, склады и другие постройки, необходимые в любом отдельном гарнизоне.

Третья группа направилась на вершину некрутого, зеленого сейчас холма с двумя приземистыми башнями, окрашенными под цвет окружающей их растительности. Со стороны моря их едва ли можно было разглядеть даже в сильные оптические приборы. По склону, обращенному к морю, «росли» железные кустарники, раскрашенные так искусно, что только приблизившись к ним можно было разглядеть, что они ненастоящие. Такие кусты не боялись высокой температуры, не требовали поливки и специального ухода.

— Никакое растение не выдержало бы вихря раскаленных газов, вылетающих из стволов. А эти стоят, как живые, — пояснял помощник командира батареи.

Он подробно рассказал о назначении огневых точек, разбросанных по холму, густо опутанному колючей проволокой, смонтированной на железных столбах с бетонным основанием. Все сделано надежно, добротно, продуманно. Каждый метр площади на подходах к батарее простреливается многослойным огнем пулеметов. Рассказал и о взаимодействии с другими батареями, обеспечивающими оборону Тридцатой.

Особенно удивили гостей башни, погреба и силовые агрегаты внутри бетонного массива. Все было приспособлено для того, чтобы стрелять метко и быстро. Командный пункт, скрытый за толстой броней и бетоном, имел множество различных приборов, способствующих быстрому и точному расчету исходных данных для стрельбы. В толще горы были надежно укрыты погреба с зарядами и снарядами, связанные с башнями длинными транспортерами. С мягким шумом тщательно подогнанных металлических частей двигались транспортеры, подавая снаряды и заряды в приземистые башни, одетые в броню толщиною до трехсот миллиметров. С помощью сильных электромоторов башни легко поворачивались на триста шестьдесят градусов. Электромоторами приводились в движение и массивные орудия.

Силовые агрегаты занимали специальный зал. Они давали ток для многочисленных электромоторов и для освещения помещений. Белые матовые плафоны струили мягкий свет на операционные столы подземного лазарета, такие же плафоны были на камбузе и в хлебопекарне. Тихо и уютно было в небольшой, со вкусом обставленной кают-компании. Узел связи обеспечивал надежную телефонную связь и радиосвязь с командованием и подразделениями. Глубоко в скалах был расположен центральный пост со счетными механизмами, позволяющими быстро подсчитывать исходные данные для стрельбы.

Тут же под массивом находилась котельная, дающая тепло в помещения батареи и в боевые погреба, где должна поддерживаться постоянная температура.

После того как был закончен осмотр внутренних помещений, все члены комиссии и работники штаба поднялись на вершину холма, чтобы общим взором окинуть все, что здесь создано. Внешне картина казалась ничем не примечательной: две приземистые башни, боевая рубка и бесконечные ряды проволочных заграждений. Но в башнях была скрыта огромная сила, опасная даже для самых больших военных кораблей. А какова же будет эта сила в действиях против наземных целей? Такая мысль возникла у присутствующих, но ее не высказывали. Казалось маловероятным, что береговой батарее придется стрелять по танкам и пехоте противника, по его долговременным укреплениям и батареям.

Было это летом 1933 года.

ВОСЕМЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Субботний вечер был тих и светел. Сразу же после заката на западе засияла крупная зеленоватая звезда, порядком надоедавшая молодым сигнальщикам, путавшим ее с огнями в море.

Где-то за горой, в лагере училища береговой обороны, ревел репродуктор, а в лощине, где раскинулись владения совхоза имени Софьи Перовской, тихо и задумчиво пели девчата.

Комиссар батареи Соловьев и механик Андриенко вместе с женами вышли погулять на опустевшее шоссе. В кюветах заливались цикады и сверчки, а на холме в зреющей пшенице призывно били перепела. «Поть-полоть, поть-полоть», — резко чеканили самцы. «Пиу-пиу», — откликались самки. В долине реки Бельбек в болотце, что по-ближе к устью, кричали кулички и надрывался дергач. В высоких пирамидальных тополях совхоза мелодично, но надоедливо посвистывал маленький сычик. Летучие мыши, привлекаемые белыми кителями комиссара и механика, беззвучно носились над самыми их головами.

— Ну вот, Иван Васильевич, отгрохали мы первое боевое учение в этом году, хорошо бы завтра и отдохнуть как следует…

— Если начальство из города не подъедет, отдохнем, товарищ комиссар. Поедем завтра на рыбалку с утра пораньше, а?

— А спать кто будет за нас? — И как бы в ответ на это все начали зевать.

Только днем дали отбой большому флотскому учению, длившемуся больше недели. Батарея все время была в боевой готовности, и весь личный состав спал совсем мало. Ну, а уж если у мужей учение, то и женам нет покоя. Вот поэтому все и зазевали так дружно.

— Нет, стармех, давай-ка сначала выспимся вволю, а на рыбалку двадцать девятого раненько-раненько двинем, идет?

Голова комиссара была еще полна событиями прошедшего учения, и, немного помолчав, он спросил:

— Досталось, поди, Иван, твоим ребятам? Да и тебя, слышал, не раз «выводили из строя»? Кто заменял?

— Три раза Рева, а вчера посредник вывел нас обоих. Ничего, справились, старшины у нас хорошие.

— Ну вот, опять про служебные дела. Пошли до дому, спать еще пуще захотелось, — сказала жена Андриенко.

— Погоди, Александра Васильевна, выйдем на пригорок, песни девчат совхозных послушаем. Страсть люблю издалека девичьи песни слушать…

По пути домой комиссар решил заглянуть к командиру батареи. Капитан Александер уже собирался спать, но Соловьеву обрадовался:

— Садись, Ермил Кириллович, потолкуем.

— Спасибо. Я ведь просто так, на огонек заглянул. Да, кстати, что же ты на юбилей городского театра не поехал? Билеты-то тебе прислали?

— Без меня не захотел, — ответила за Александера его жена. — А мне куда уж…

— Сына ведь ждем, комиссар! — откликнулся капитан. — Александра Алексеевна на этот раз обещала не оплошать…

Встретив укоризненный взгляд жены, он поправился:

— А впрочем, и вторая дочка — тоже неплохо!

Первый ребенок Александеров — трехлетняя Танюшка тут же блаженно посапывала в своей кроватке, укрытая марлевым пологом от москитов.

Соловьев ушел. Вскоре в батарейном городке воцарилась тишина, прерываемая лишь глухими вскриками сыча-полуночника, укрывшегося в густой кроне акации, росшей рядом с домом командного состава батареи. Жена Соловьева, как только он вернулся, сразу же стала укладывать его:

— Спать, Ермил, спать, ты же еле ходишь. Только не храпи сильно, опять Лёку-Мороку разбудишь.

Соловьева ласково поглядела на кроватку, где, разморенный жарой, спал маленький Леня. Вскоре скромная квартирка комиссара наполнилась его могучим храпом.

«Вот казачина запорожский, и впрямь Лёку разбудит». Соловьева хотела толкнуть мужа, но не решилась нарушить сон усталого человека.

Решил подремать и дежурный по батарее, оставив за себя своего помощника. Но едва он лег одетый на кушетку, как зазвенел телефон.

— Немедленно приведите батарею в готовность номер один.

Дежурный узнал голос командира дивизиона Радовского.

— Есть, товарищ майор!

Лейтенант быстро врубил на щите сигнал «Боевая тревога». Помощник дежурного доложил по телефону Александеру и Соловьеву о тревоге. А через пару минут командир батареи уже сам говорил с Радовским. Тот сообщил, что получен приказ комфлота привести в боевую готовность всю береговую оборону.

— А флот как? — спросил Александер.

— Ну, конечно, и весь флот.

— Опять учение?

— Боюсь, что хуже. Пахнет какой-то крупной провокацией. Приказано выдать всем боевые противогазы и патроны по военной норме. Как там у тебя?

— Сейчас подадут машину, едем с комиссаром на КП.

Александер вышел на улицу. В темноте быстро строились матросы и старшины хозяйственной службы. Издали доносился топот многих ног. Помощник командира по хозяйственной части Иван Подорожный несколько сердито и нервно покрикивал на своих бойцов:

— Не шуметь и не грохать о землю прикладами, как на учебной тренировке. Патроны все получили?

— Я не успел.

— Как не успел, что же, к вам няньку приставить? Бегом на склад и через три минуты вернуться.

Матросы и старшины хозяйственной службы собрались на боевые посты быстрее положенного нормативами времени. Подорожный доложил Александеру, что тыл батареи по тревоге собран и готов к действиям.

— Патроны выдали?

— Так точно, всем, кроме коков, шоферов и портных. Коки — на камбузе, портные — в лазарете, они по тревоге расписаны боевыми санитарами. А шоферы, как всегда, — у машин. Противогазы боевые все получили, а патроны им не выдавал, да и винтовки с собой не брали. Как всегда…

— Ну нет, не «как всегда»… Оружие и боевые патроны выдать всем, понятно? Если жинки выйдут по тревоге, им тоже найдите дело. Но самая главная их обязанность сейчас — спрятать ребят в убежище подсобного хозяйства и дежурить на обмывочном пункте. Затемнение держать строго. Чтобы ни одного лучика не вырвалось наружу. Охрана городка, лагеря и всех прилегающих построек — на вашем подразделении. Особенное внимание обратите на кустарники, вышлите круговые дозоры. Установите связь с совхозом, пошлите к директору и парторгу предупредить: тревога не учебная, а боевая.

— Как понять, продолжение учения или…

— Никаких «или», толком ничего еще никто в штабе не знает. Но одно ясно — в городе объявлена гарнизонная боевая тревога! Сигнальщики с первого поста докладывают, что потушены все маяки, поняли?

Грузовик набрал полную скорость и через несколько минут подкатил к входу под бетонный массив. Дежурный доложил, что командир дивизиона еще раз интересовался готовностью батареи.

От входа под массив до командного пункта надо было бежать не менее пяти минут по длинной наклонной потерне. Прибыв в боевую рубку, Александер связался с командирами башен, они доложили, что все расчеты к бою готовы. Особенно быстро изготовились расчеты Кирпичева и Бурунова. Начальник связи Пузин сообщил, что со всеми боевыми постами связь действует безотказно, со штабом тоже. Обеспечили готовность своих агрегатов и прожектористы.

Командир центрального поста лейтенант Репков тоже доложил, что пост со всеми его подразделениями к бою готов. Выносные посты ничего нового не сообщили. Море было тихое и пустынное. На далеком горизонте, сверкая огнями иллюминаторов, шел пассажирский теплоход. Ближе к берегу постукивал дизелек моторной лайбы. Вот и все, что увидели в ночном море посты лейтенанта Репкова.

Александер и Соловьев сообщили в штаб дивизиона, что батарея к бою готова.

Подорожный обошел свои подразделения. Начальник гаража главный старшина Данилов доложил, что все шоферы и трактористы на своих местах. Кладовщик заканчивал выдачу противогазов. В командирском общежитии дежурили жены и матери командиров и сверхсрочников. Подорожный собрал их в затемненном коридоре и передал просьбу комбатра: укрыть детей в убежище подсобного хозяйства — бывшем винном погребе, уходящем на десятки метров в глубь горы.

— Кто не будет занят с детьми, просьба подежурить на обмывочном пункте.

— Иван Трофимович, а как же это понять — раньше ведь мы детей никогда в убежища не укрывали, — серьезное что или опять учение?

— Серьезное, очень серьезное. Но никакой паники не должно быть.

— Да разве о том речь идет, мы, Трофимыч, паниковать не станем, не бойся и комбатру об этом скажи. Только все же, может, не стоит будить ребятишек, уж очень сладко спят…

Александер снял трубку, помедлил немного и набрал номер квартиры. Подошла жена.

— Саша, одень Танюшку, идите в убежище. Да береги себя.

Старший механик Андриенко переключил питание батареи с городского тока на энергию, которую давал мерно попыхивающий дизель. У двух других дизелей стояли в полной готовности мотористы. Вся агрегатная сразу же наполнилась запахом горячего масла, гулом дизеля.

Длинные стволы башен вслепую пощупали горизонт, как бы для разминки, и замерли неподвижно. Командиры башен лейтенанты Поль и Теличко сидели в своих металлических креслицах и «колдовали» с оптическими приборами, осматривая ночное море. Вот на сером фоне ночного моря в окуляре трубы засверкали огни теплохода. Теличко задержал взгляд на его пустынной палубе, на высоком буруне у форштевня и повел прибор дальше по линии горизонта. Море было пустынное и таинственное… Шли томительные минуты, навевая дремоту.

Почти одновременно взметнулись в ночное севастопольское небо голубые мечи прожекторов и нервно забегали в зените. Открыла свои прожекторы и самая ближняя к батарейному городку зенитная батарея. Казалось, совсем рядом с казармами вырвались в небо два луча и скрестились на какой-то серебристой точке, быстро скользящей к городу. Тишину ночи разорвал первый недружный залп, осветив багровым пламенем порыжелые холмы. Еще залп, а потом заговорили другие батареи Северной стороны. Вокруг серебристого самолетика заплясали красные вспышки разрывов. От скрытого холмами города потянулись к небу красно-зеленые трассы, залпы батарей слились в какой-то адский рев, больно надавливающий на барабанные перепонки.

Вот за горой полнеба осветила багровая вспышка, и глухой гул далекого взрыва долетел до городка. Отблески прожекторов и залпов зениток отражались в стеклах зданий.

— Ну теперь понесли, бабоньки, ребят в подвал, спокойнее будет.

И кучка встревоженных женщин растаяла между домами. Вскоре загремели маленькие колеса детских колясок, кто-то из ребятишек испуганно звал: «Мама, мамочка, не уходи!» Старенькая бабка испуганно крестилась и как могла успокаивала внука.

Женщины потребовали, чтобы им выдали хотя бы малокалиберные винтовки, те, из которых они учились стрелять в стрелковом кружке:

— Может быть, и наша помощь понадобится, вон они парашютистов бросают. Будем вместе с мужьями защищать батарею.

На большом зеленоватом парашюте качалось что-то продолговатое. Парашют бризом тянуло к морю. Спускался он очень быстро, совсем не так, как спускаются обычные парашютисты. До моря купол не дотянул, и где-то у воды снова громыхнул тяжелый взрыв, выбросив высоко к небу мелкие камни, грязную воду и столб белого пара.

Стрельба прекратилась так же неожиданно, как и началась. Стало необычно тихо, даже звон стреляных гильз под ногами зенитчиков ближних батарей 61-го артполка совершенно отчетливо слышался в ночном воздухе. Расчеты зенитных автоматов, приданных батарее, огня не вели: самолеты врага летали в стороне, выше досягаемости их маленьких снарядов.

На сером небе за Мекензиевыми горами рассвет медленно стирал звездную россыпь. Море заметно посветлело, открыв на горизонте дивизион сторожевых катеров, несшихся полным ходом вдоль берега. Желтый холм с выгоревшей травой и двумя закамуфлированными башнями грозно выделялся на фоне серого неба. Длинные стволы орудий молчаливо и сурово глядели в сторону пустынного моря…

Так начался первый день войны на Тридцатой береговой батарее. В семь часов дали отбой тревоги и объявили готовность номер два. По подразделениям провели митинги. Весь личный состав участвовал в митингах, кроме тех воинов, которые несли вахту.

В СТОРОНЕ ОТ ВОЙНЫ

Корабли врага не появлялись у Севастополя, но самолеты налетали сравнительно часто. Они ставили магнитные мины на фарватерах, иногда пытались бомбить корабли и город, но в район батареи война еще не пришла.

Стрелять из орудий главного калибра пока не приходилось: не было подходящих целей. Да и зенитные автоматы палили по самолетам врага не часто. Фашистские самолеты летали обычно на больших высотах, вне досягаемости их огня. Крупнокалиберным зенитным пулеметам ДШК было еще меньше дела. Только один раз, когда подбитый «юнкерс» снизился, пытаясь уйти в сторону моря, несколько ДШК прошили его, самолет стал разваливаться и вскоре рухнул недалеко от берега, подняв столб воды и пара.

…Однажды к комиссару пришли матросы и попросили отправить их на войну.

— Так вы же на войне, — удивился комиссар.

— Какая тут война, товарищ старший политрук, война стороной проходит. На Украине идет смертный бой, а мы здесь сидим и прохлаждаемся. Гоняем вхолостую пушки, в сотый раз перетираем оптику, а толку от этого…

— Руки чешутся, товарищ комиссар. Просимся на фронт, в морскую пехоту или в полевую артиллерию. Нам, пушкарям, все равно из какой пушки стрелять, лишь бы по фашисту. А насчет меткости не сомневайтесь — попадем в любую цель.

Соловьев старался разъяснить бойцам обстановку. Говорил, что в Черное море могут войти итальянские линкоры, что турки подозрительно ведут себя, а у них есть хоть и старый теперь, но все же опасный еще «Гебен». Сказать о том, что немцы могут прийти в Крым по суше, у комиссара язык не повертывался. Но он все же предупредил бойцов, что возможен и десант врага.

— На войне всякое бывает, — говорил комиссар.

Посоветовавшись с командиром, комиссар и секретарь партбюро организовали разъяснительную работу среди всего личного состава батареи. Необходимо было убедить людей в том, что ослаблять боевую мощь батареи нельзя. Однако впоследствии часть матросов и старшин пришлось все же выделить для формирования батальонов морской пехоты.

Чтобы поднять боевой дух батарейцев, командир и комиссар решили пропустить личный состав башен и стрелковых огневых точек через зенитные расчеты, которые хоть и не часто, но все же стреляли по самолетам врага. Это делалось осторожно — так, чтобы не ослабить боевую готовность орудий главного калибра. После этого просьб об отправке на фронт стало поменьше.

А фронт приближался. В начале октября враг перерезал железную дорогу Севастополь — Москва. Нависла угроза прорыва фашистов в Крым.

А пока на батарее продолжалось строительство укреплений. Тяжелые башенные орудия, приспособленные для морского боя, не смогут защитить себя от противника, если он прорвется к батарее: существует так называемое мертвое пространство, которое батарея обстреливать не может. Дальнобойные орудия бессильны против вражеских солдат, если они окажутся возле огневой позиции батареи. Да, кроме того, и неразумно было бы палить по небольшим группам из двенадцатидюймовых орудий. Поэтому так важно было хорошо организовать сухопутную оборону. Доты и дзоты, глубокие окопы и ходы сообщения к ним были и раньше на территории батареи, но теперь обстановка требовала усилить сухопутную оборону. Александер, Соловьев и Радовский — командир Первого отдельного дивизиона, в который входила батарея, не один день потратили на то, чтобы наиболее рационально подготовить батарею для борьбы с противником, атакующим с суши. Командир и комиссар целые дни ездили и ходили вокруг батареи, проверяя строительство укреплений.

Командующий береговой обороной генерал-майор П. А. Моргунов приказал обратить внимание на подготовку корректировщиков. Местность вокруг батареи была холмистая, с долинами и балками. Для стрельбы по закрытым целям, особенно на больших дистанциях, должны были потребоваться корректировочные посты, причем не только в районе наших позиций, но и в тылу врага, если фронт приблизится к Севастополю.

— Стрелять надо экономно, разумно расходовать каждый снаряд, — предостерегал Моргунов командиров батареи. — Дело не только и не столько в том, что каждый ваш выстрел стоит государству тысячи рублей. Помните, что снарядов такого калибра у нас на складах немного, а доставить их из глубокого тыла не всегда возможно. Надо так стрелять, чтобы каждый снаряд поражал цель. Полевые укрепления тоже следует строить экономно и разумно. Народу у вас мало, работать сможет только треть гарнизона, а сделать все необходимо своими руками и быстро. Материалов недостаточно, особенно досок и бревен, но у вас есть камень, песок, глина, известь, хворост. Рубите тополя и осокори, что растут в долине Бельбека, они пойдут на перекрытия в дзоты. Ходы сообщения и окопы надо строить так, чтобы противник не мог по ним прорваться к огневой позиции батареи. Хорошая маскировка — половина успеха. Вчера летали на самолете работники нашего штаба и видели у вас многое, что вовсе не обязательно видеть с воздуха. — Генерал, вынув из сумки карту, показал наиболее уязвимые места по части маскировки. — Летчики жалуются, что по ночам у вас тоже не все затемнено так, как положено. Все двери оборудовать ночным освещением. Мне уже попало сегодня от комфлота за вашу плохую светомаскировку. Позор это, товарищи, понимаете, позор! Требую навести порядок!

Александер, Соловьев, Окунев и другие смущенно молчали. Генерал продолжал:

— А на поток докладных с просьбой отправить на фронт зря вы жалуетесь. Надо уметь разъяснить людям, что они и тут нужны… Кстати говоря, такие докладные не только у вас пишут. Это распространенное явление на флоте.

— Не тревожьтесь, Петр Алексеевич, — все сделаем, как вы приказали, — заверил Моргунова Александер.

— Надеюсь, но все же в нашем военном деле проверка никогда не мешает. Завтра утром проверю.

— Ему легко говорить: «Разъяснить, разъяснить», — сердито ворчал после отъезда Моргунова Соловьев. — А сегодня пришли двое орлов и заявили: фронт, мол, на Сиваше, удерем, ежели не отпустите. Я им говорю: расстреляем как дезертиров за самовольный уход с боевого поста, а они смеются: «Нет такого закона, чтобы людей за то, что они хотят бить врага, расстреливать», но потом все же со мной согласились.

Соловьев горячился. Его широкое лицо, уже изрядно задубевшее от крымского солнца и морских ветров, покраснело, синеватые жилки нервно дергались на левом виске. Это означало, что комиссар сердится.

Александер в этот день тоже был не в духе. Он сознавал, что упреки генерала Моргунова справедливы. Лицо его было сердитым и усталым. Он только что сделал замечание двум старшинам: ему показалось, что эти старшины, копавшие со своими отделениями окопы, сделали за день совсем мало, что окопы мелкие и неправильной формы.

Беспокоило Александера и то, что от жены нет писем. Уехала беременная, должна уже родить, а весточки нет и нет…

Командир батареи Г А. Александер и комиссар Е. К. Соловьев (1942 год).

Проводив Моргунова, Александер, Соловьев, Окунев, Андриенко и Подорожный устроились посовещаться в беседке летнего лагеря.

— Давай-ка, комиссар, проведем собрание партийного актива батареи, — говорил Александер, — пригласим всех командиров, политруков, агитаторов и боевой актив. Поставим задачу порезче и позлее. Доклад сделаешь ты, а потом я выступлю. Надо направить всю активность, весь патриотический порыв людей на строительство оборонительных и маскировочных сооружений. Это сейчас главное. Окуневу надо уделить особое внимание подготовке групп корректировщиков. Тренировать каждый день, особенно по связи, изучению местности. Знать каждый куст в радиусе действительного огня батареи, станции знать, как свою ладонь, — их придется обстреливать наиболее часто. За холмами с крутыми скатами в сторону врага фашисты могут поставить гаубичные батареи крупных калибров. С помощью расчетов выясните, могут ли их поражать наши снаряды. Плохо будет, если мы станем палить, а гаубицы окажутся в мертвом пространстве. Зря израсходуем снаряды на цель, которую надо уничтожать совсем другими средствами. Подорожный должен в течение недели закончить эвакуацию семей на Северный Кавказ. Район вам всем известен: Белая Глина — Тихорецкая. До Керчи везите на своих машинах, а там уже комендант сам определит, как лучше: пароходом или посуху. Если надо использовать машины до самой Белой Глины — везите. Только приделайте на кузовах брезентовые крыши. Дело к осени, дожди пойдут, ребятишки простудятся. И еще очень большая задача перед вами, Иван Трофимович, — продовольствие. Запасайте его сколько можете. Помните, что кормить придется не только своих, но и приданные нам части. Берите из тыла, что дают, и сами заготавливайте. Зерна в Крыму много, надерите крупы побольше. Съездите в Тельмановский район, там, говорят, бесхозные кабаны десятками по деревням шляются, жирные — страсть. Заготовители не успевают вывозить, помогите им. Привезите побольше мяса, засолите, часть закоптите. Овощей соленых готовьте побольше, картошки тоже добывайте с запасом. Если своих складов не хватит, договоритесь с совхозом. У них освобождаются тысячи метров складской площади. Обеспечьте запасной водой не только массив, но и городок. Вырубите в горе закрытую цистерну кубометров на тысячу и заполните ее свежей водой. Мало ли что может быть. Зальют фашисты всю местность стойкими ОВ, чем смывать будете? Хлорку рассредоточьте по всей территории, чтобы за ней далеко не ходить. Вот, ребята, и договорились почти по всем вопросам, а теперь пойдем еще раз посмотрим, как окопы роют. — И Александер первым пошел к работающим краснофлотцам.

Загорелые бойцы, обнаженные до пояса, с блестящими от пота телами упорно долбили кирками и ломами непокорный грунт. В стороне, шипя и хлюпая, медленно поворачивался слоноподобный резервуар бетономешалки. Краснофлотцы ведрами и на носилках таскали раствор к новым долговременным огневым точкам.

Старшина Виктор Магометов, прозванный «главным фокусником», вместе с группой подчиненных ему матросов маскировал доты, окопы и ходы сообщения. Зеленые сети натягивали на проходы, железные кусты «росли» прямо из-под бетонных стен дотов, надежно закрывая их.

Пароконная повозка доставляла из поймы реки Бель-бек пластины свежего дерна, которыми матросы устилали бруствер окопа.

…Однажды командиру и комиссару позвонили из политотдела и предложили подобрать пятнадцать — двадцать добровольцев в полк морской пехоты, отправляющийся на помощь осажденной Одессе. Вечером на площадке построили весь личный состав, комиссар предложил:

— Кто желает защищать осажденную Одессу — три шага вперед!

Шагнули все. Пришлось отбирать. Те, кто не попали в список, возмущались. Один напоминал, что он отличник, в том числе и по стрельбе из винтовки. Другой, думая, что его не посылают потому, что имел взыскание, просил забыть его проступок, поскольку было это уже давно.

Но командир и комиссар были неумолимы. Они отбирали самых дисциплинированных и умелых: отличных стрелков, физкультурников, воинов, на которых можно положиться. Четверо из них были коммунисты, пятеро — комсомольцы.

Командир Центрального поста батареи лейтенант Репков еще накануне заявил Александеру, что почти все его подчиненные просятся на фронт хотя бы в морскую пехоту, если в артиллерию не возьмут.

— А вы, Лев Григорьевич, что им сказали?

— Сказал, что нельзя оголять Центральный пост батареи, что старшины и краснофлотцы поста обладают редкой профессией и им трудно подготовить замену, что немцы уже на Сиваше, рвутся в Крым. Кроме того, мы не гарантированы и от ударов с моря.

— Да, положение напряженное. Вам придется изрядно потренироваться как корректировщику по береговым целям. Хороша у вас техника, но все посты подготовлены к огню по морским целям, а придется, видимо, стрелять прежде всего по суше. Поэтому я пока выделяю троих командиров-корректировщиков: Окунева, Адамова и вас. Ваш сектор корректировок — южный, Окунева — северо-восточный, Адамова — северный. Подберите в состав кор-поста людей надежных и умелых. Можете брать своих — у вас больше восьмидесяти человек в подчинении, есть из кого выбрать, или из башен, даже от Андриенко можно брать. Связь со мной проводная и по радио — значит, нужны телефонисты и радисты. Каждый из состава кор-поста должен метко стрелять из личного оружия, умело маскироваться, быстро окапываться. Ну, а уж гранаты бросать — это само собой разумеется. Понятно, что и вы, Лев Григорьевич, должны тоже быть готовы к любым испытаниям. Корректировщики — это сейчас больше половины успеха. От вас зависит очень многое.

Репков задумался: очень тяжело слышать от командира батареи такие слова. Но все это, к сожалению, правда.

— Пожалуй, мы маловато думали до войны о стрельбах по суше, — сказал Александер. — Война и в это дело вносит свои поправки.

Центральный пост управления огнем крупнокалиберной батареи — это не только те приборы, что укрыты на сорокашестиметровой глубине в толще горы. Центральному посту подчинено несколько выносных постов, расположенных по берегу. С помощью этих постов определяется место противника на море. Тут решается как бы тригонометрическая задача: нахождение вершины треугольника по двум углам и основанию. Основание треугольника — расстояние между постами. Оно известно. Два угла определяют с помощью приборов. Имея эти исходные данные, можно с точностью до метра определить расстояние до противника и его место относительно берега. Вот почему Александер на учебных стрельбах не давал пристрелочных залпов. Первый же залп шел на поражение. Конечно, это было возможно благодаря тому, что личный состав Центрального поста великолепно знал свое дело. Однако сейчас, когда враг угрожал не с моря, а с суши, система выносных постов уже не имела той ценности. Это отлично понимали все краснофлотцы и старшины Центрального поста. Вот почему так рвались на фронт: они считали, что там принесут больше пользы. И командиру нелегко было убедить людей, что каждый из них нужен именно здесь, на своем месте. Да, было над чем задуматься лейтенанту Репкову, только год назад окончившему военно-морское артиллерийское училище.

…На следующий день утром провожали в морскую пехоту. Напутственные речи были горячими, краткими и простыми:

— Бейте врага так, как требует партия, Родина! Никакой пощады фашистским захватчикам. Каждый ваш выстрел должен находить врага.

Батарейный поэт Петр Кирилюк прочел стихи, в которых призывал мстить злобным ворогам.

От имени уходивших морских пехотинцев выступил Терентий Волощук. Он сказал, что батарейцы Тридцатой не посрамят чести своей родной батареи и будут бить врага мужественно и умело.

Короткая команда, краснофлотцы садятся в грузовик, и через минуту только облако пыли клубится на шоссе.

Помрачнели лица оставшихся бойцов. И опять посыпались докладные с теми же просьбами — откомандировать в морскую пехоту или в полевую артиллерию.

На исходе был четвертый месяц войны. Вражеские полчища рвались к Москве. Александер, отправивший беременную жену и трехлетнюю дочурку в столицу, тревожился за их судьбу. Наконец пришла долгожданная весточка. Жена сообщала, что доехала благополучно, что в переполненном вагоне незнакомые люди уступили ей нижнюю полку и всячески оберегали ее.

Среди горячих повседневных дел командир забывал о личном. Но по вечерам, оставшись один, он тосковал по дорогим и близким. Однажды в такие минуты он написал жене:

«…И я скучаю, и очень хотел бы видеть вас, мои родные, любимые, но это сейчас невозможно. Главное сейчас — бить врага. А потом мы с тобой заживем счастливой жизнью…»

Командир батареи не знал, что в те самые минуты, когда он пишет эти строки, Александра Алексеевна, укрывшись от очередной фашистской бомбежки в переполненном людьми подземелье метрополитена, «не оплошала»: подарила ему сына.

Александра Алексеевна сразу же написала мужу о рождении сына. Но письма задерживала военная цензура: в них указывалось место его рождения, служившее убежищем для многих тысяч жителей столицы. Александер беспокоился о семье, засыпал письмами жену и ее родных. Его письма, полные тревоги и горечи, приходили исправно.

Жена отвечала ему вновь и вновь, описывая обстоятельства и место рождения сына. Понятно, что и эти письма не доходили до адресата.

Комиссар тоже часто писал жене. Бронислава Иосифовна Соловьева и трехлетний сын Леонид попали в общий поток эвакуированных, направлявшихся из Севастополя на Северный Кавказ. Соловьевы обосновались на станции Белая Глина. Жизнь была нелегкая, и Бронислава Иосифовна часто писала мужу о своих нуждах. Но письма доходили редко. Соловьев терпеливо внушал ей, что она не должна падать духом в трудностях, что ей следует поддерживать других женщин, оказавшихся в тяжелых условиях.

Письма Соловьева были проникнуты глубоким оптимизмом, он заботился о том, чтобы в письмах, которые получают офицеры его батареи от членов их семей, не было жалоб. Бронислава Иосифовна и сын комиссара Леонид Ермилович бережно сохранили его письма. Их много, большей частью это открытки.

«Вчера вечером я получил ваше письмо от 29.VIII, — пишет Соловьев, — но не сумел в тот же вечер написать ответ, так как довелось выполнять более важную работу… Пойми, дорогая моя Бронечка, что идет Великая Отечественная война, что враг коварен, силен и неумолим, что сейчас не время нам с тобой заниматься личными вопросами, ибо они, эти вопросы, нам так мешают, что мы с тобой теряем равновесие, что врагу и нужно…»

В одном из писем Соловьев рассказывает жене со слов очевидца, прибывшего на батарею, как немецкие летчики с бреющего полета расстреливали женщин и детей у днепропетровского вокзала. «Кровь стынет в жилах от его рассказов о зверствах этих гадов, — пишет Соловьев. — Нам сейчас нужно громить и громить до полного истребления этих подлецов, а не распускать нюни, так как это на руку только врагу… Большое тебе спасибо за то, что ты написала про моего незабвенного Кокины-Морокины (так в семье шутя называли Леню). Ах, дорогая, что скрывать… я порой пригрустну по вас, но ничего не могу сделать. Вы мне даже раза четыре снились, — „но это только сон…“

В общем, дорогая моя, не унывай, мужайся, в трудностях воспитываются жгучая ненависть к врагу и твердая уверенность в скором разгроме…

Будь здорова, моя милая Бронечка. Целую вас крепко, крепко. Поцелуй за меня Леонида…»

29 октября Подорожный, уже успевший заготовить много продуктов, вместе с кладовщиком Зайцевым и шофером Боркутовым рискнул поехать еще в один рейс. До Евпатории не доехали: там уже были немцы. В Саках на складах нагрузили машину и покатили обратно. На одном из перекрестков стояла немецкая танкетка. Она подпустила грузовик метров на пятьсот и открыла пулеметный огонь. Подорожный не растерялся, приказал шоферу круто свернуть в балку и по целине прорвался на усадьбу совхоза имени Фрунзе. Камеры машины оказались крепкими, и это спасло заготовителей. Когда они прибыли на батарею, в ящиках и кузове обнаружили несколько дырок от пуль врага.

Тем временем командир с комиссаром уже решили, что автомашина оказалась в окружении и Подорожный со своей маленькой командой попал в плен или погиб. Узнав о прибытии Подорожного, комиссар спустился с холма в городок, поздравил интенданта с возвращением и рассказал о положении на фронте. В это время со стороны 54-й батареи, стоявшей на окраине деревни Николаевки, донеслись глухие залпы. Эта батарея, первая из севастопольского гарнизона, открыла огонь по врагу. Ночное небо полыхало заревами пожаров. В Симферополе, Евпатории, Саках, Бахчисарае горели склады топлива, которое нельзя было вывезти. Над Севастополем в эту ночь было тихо и темно. Город настороженно молчал, ощетинившись стволами орудий и пулеметов.

«СТВОЛИКИ»

На всех крупнокалиберных батареях имелись стволы малых калибров для учебных стрельб. В быту они назывались «стволиками», а учебные стрельбы из них — «стволиковыми». Делалось это для экономии боеприпасов. Выстрел из 12-дюймового орудия стоит много тысяч рублей, выстрел же из 45-миллиметрового орудия — «стволика» — несколько сот рублей.

Специальными бугелями «стволик» наглухо прикрепляют к стволу орудия главного калибра, строго параллельно ему, и стреляют, наводя орудие главного калибра. Конечно, цель располагают намного ближе, да и щит делают поменьше, чем при стрельбе орудиями главного калибра, но на тренировке в наведении и в управлении огнем это почти не отражается.

Когда стали укреплять сухопутную оборону батареи, старший механик Андриенко предложил использовать для стрельбы «стволики», которые в начале войны были сняты с орудий главного калибра и сложены в мастерскую батареи. Александер поддержал механика и доложил о его предложении генералу Моргунову, тот одобрил и тут же дал задание хорошенько продумать систему использования «стволиков».

— Хорошо бы, — говорил генерал, — сделать так, чтобы «стволики» можно было использовать и в дотах, и вне их. Орудия, сделанные из этих «стволиков», должны быть подвижными. Продумайте хорошенько и действуйте. Боеприпасу для них дадим вволю.

И вот в комнате у Александера сидят Окунев, Андриенко, Соловьев, старшины башен.

— Нужно, ребята, сконструировать четыре лафета для наших «стволиков». Конечно, из подручных материалов, — говорит Александер. — Хорошо бы стволы сделать съемными, а в некоторых дотах приготовить для них стационарные лафеты. Из дота можно бить по танкам и пехоте почти без потерь среди личного состава. Но прикреплять эти четыре «стволика» к дотам намертво нельзя. Может создаться такая обстановка, когда надо будет маневрировать как целой батареей «стволиков», так и отдельными орудиями. Сроки — самые жесткие. Даю не больше десяти суток. На артмастерские особенно не надейтесь, делать все придется самим, и, вероятнее всего, из подручных материалов. При маневре потребуются и зарядные ящики. Ящики придется таскать самим, так же как и пушки, и не всегда по ровной дороге. Об этом тоже не забывайте. А то состряпаете такое сооружение, что на передвижку потребуется трактор или сотня бойцов. Надо, чтобы лафет и зарядный ящик были легкими.

— Оно, конечно, ясно, товарищ командир, но… — и Андриенко задал целую кучу вопросов: придется ли стрелять по самолетам, потребуются ли бронебойные снаряды, нельзя ли взять кое-что у виноделов из совхоза. У некоторых сельскохозяйственных машин колеса могут подойти хотя бы для зарядных ящиков. Директор совхоза В. В. Красников поделится с нами своей техникой.

Окунев тоже задал несколько вопросов тактического порядка. Он сразу схватил мысль командира. Четыре орудия, даже сорокапятимиллиметровых, — большая помощь в сухопутной обороне. Умело направленные снаряды могут принести немалый вред врагу: пробить боковую броню танка, бронемашины или бронетранспортера, разворотить щит противотанкового орудия. Это великолепное средство для «выковыривания» противника из воронок, пулеметных гнезд. Прямое попадание в пулемет сразу же уничтожит его вместе с расчетом…

Когда Андриенко приступил к проектированию лафета, то оказалось, что вся работа займет месяцы. А делать надо было очень быстро.

Андриенко пошел в артотдел тыла, там посулили дать старые лафеты семидесятишестимиллиметровых орудий. Это значительно упрощало дело. Но пока был только один лафет. Доложили Моргунову, тот приказал сделать одну пушку и попробовать ее на стрельбе.

Лафет притащили быстро. Разобрались в его деталях, измерили и установили, что почти все подъемные и поворотные механизмы надо делать заново. Андриенко заинтересовал этим делом главных старшин Шепилова и Шерстнева, краснофлотца токаря Лукьянова. Эти великолепные специалисты быстро изготовили механизмы наведения. Гораздо сложнее оказалось установить прицел на стволе: раньше при «стволиковой» стрельбе работали прицелы орудий главного калибра. После долгой возни прицел закрепили довольно точно. У пушек постоянно толпились люди. Всем хотелось знать, что же получится из этой затеи. Приходили комендоры, расспрашивали и разочарованно говорили:

— Никакой механизации. Пушку заряди, наведи, сделай выстрел, и все вручную…

Комендоры привыкли к механизированной стрельбе, где подача снарядов и зарядов механизирована, где электромоторы наводят ствол на цель и выстрел производится нажатием педали. Здесь же выстрел производили с помощью веревочки, называемой «клевант».

Когда первая пушка была готова, ее для пробной стрельбы установили на позиции.

Из-под массива высыпали все, кто только был свободен от вахты. Комендоры и старшины башен дотошно осматривали «стволиковую» пушку, но бойцы электромеханической боевой части оттесняли их, приговаривая:

— Нечего раньше времени крутить. Вот обстреляем пушку и, если все будет хорошо, сдадим вам. А тогда крутите сколько угодно.

Цель была установлена в балке левее совхоза. Расстояние — два километра. Андриенко навел пушку на цель и доложил о готовности к выстрелу. Воцарилась мертвая тишина, все взоры устремились на цель. Подали команду «Огонь!» И пушка грохнула. В районе цели поднялся столб рыжеватой пыли и дыма. Побежали туда — все в порядке. Поражение с одного выстрела…

Возвратились к пушке. Сияющий Андриенко, подкрутив свой черный ус, передал пушку своему другу Окуневу.

— Сдаю в полной боевой готовности, — сказал он, — стреляй, Василий, из нее без промаха.

Окунев поблагодарил старшего инженер-механика, обнял его по-братски:

— С нас, Ваня, приходится, за нами не пропадет. А пока — тащите ее, ребята, на огневую позицию в район командного поста.

Дюжие комендоры подхватили пушку-самоделку, зарядный ящик и лихо потащили на холм.

Возвращались под бетон все вместе. Окунев сказал:

— Делай, Ваня, скорее три других, опыт у тебя уже есть, а пушечки, по всему видать, потребуются очень скоро.

Андриенко и его бойцы очень быстро переоборудовали пушки: крепко прикрепили их к лафетам, добились того, что пушки точно наводились, на цель. Из них можно было успешно стрелять на расстояние до трех — четырех километров. А большего и ожидать было нельзя. Но для дотов их приспособить все же не удалось. Да, кроме того, пушки были важнее как маневрирующие огневые средства, а не как стационарные.

Так вошла в строй батарея в батарее. Ее ласково называли «малюткой», «малой тридцаткой», а каждую пушку — «стволиком». Когда Окунев распоряжался размещением огневых средств, то обычно говорил:

— Перекиньте сюда два «станкача», три «дегтяря» и «стволик».

Командиром «малютки» назначили главного старшину Яровенко. Это был строгий и умелый младший командир, активный коммунист. Окунев взялся подготовить расчеты «малютки». Это была далеко не легкая задача. Люди на «малютку» пришли разные, многие из них никогда не стреляли. Тут были связисты, дальномерщики, сигнальщики. К тому же стрельба из «стволиков» весьма существенно отличалась от стрельбы из орудий главного калибра. Там комендоры находились под защитой толстой брони или бетона, а расчеты «стволиков» должны были стрелять главным образом с открытых позиций, на виду у противника. Надо было подготовить каждого бойца этой подвижной батареи к трудностям, приучить стрелять при активном противодействии противника. Окунев, Соловьев, Яровенко провели большую воспитательную работу с бойцами «малютки», прежде чем выпустить их в бой. И эта работа не пропала даром.

Расположив «малютку» на самой высокой части холма, Александер мог ее огнем простреливать почти всю видимую часть Бельбекской долины и противоположный бугор. А это имело большое значение для обороны Тридцатой батареи. Особенно понадобилась «малютка» во время второго штурма и после него, когда линия фронта пролегла в полутора километрах от батареи по правому берегу реки Бельбек.

Подвижная батарея хорошо помогала армейцам. Бои на огневой позиции батареи возникали не часто, и «стволикам» долгое время было бы нечего делать, если бы не просьбы армейцев.

Огонь «малютки» требовался при разных обстоятельствах. Вот армейцы обнаружили на немецкой стороне движение транспорта, надо «огоньку». Яровенко уточняет координаты и дает несколько залпов. Движение прекращается. Но немцы не остаются в долгу и долбят по «малютке» тяжелыми снарядами. Нередко случалось, что в ответ на десять — двенадцать снарядов «малютки» на батарею сыпалось до сотни фашистских снарядов. Были, разумеется, потери, пушки-самоделки выходили из строя, но, попав в руки старшин электромеханической боевой части, быстро оживали и снова вступали в строй.

Однажды Соловьев, придя на позицию «малой тридцатой», спросил:

— Сколько сегодня выпустили снарядов?

Яровенко ответил:

— Двадцать четыре.

— А знаете, сколько по вас выпустили фашисты? Сегодня восемьдесят два да вчера сорок девять. Из сегодняшних — пять не разорвались. Два из этих пяти — двухсотмиллиметровые. Видите, какое «внимание» оказывает вам враг! Значит, хорошо работаете, много неприятностей фашистам причинили. Больше тысячи снарядов они уже израсходовали на вашу «малютку», а она продолжает бить по врагу всеми четырьмя стволами. И все потому, что хорошо маскируетесь, удачно выбрали основную и запасные огневые позиции. Даже самолеты вас не видят и бомбят по площадям. Вот что значит воевать умело и мужественно!..

ПЕРВЫЕ ЗАЛПЫ ПО ВРАГУ

— Орудия зарядить фугасными!

Транспортеры с лязгом и грохотом доставили первые снаряды. Краснофлотец Пономаренко выхватил из кармана кусок мела и торопливо написал: «Смерть презренным фашистам!»

Гитлеровцы прорвались в Крым на рассвете 28 октября.

Фельдмаршал Манштейн (тогда еще генерал-полковник, командующий 11-й армией) в своих воспоминаниях признает, что бои на ишуньских позициях стоили ему больших потерь. Все же силою трех дивизий он прорвал оборону наших войск и сразу ввел в прорыв еще три пехотные дивизии. Эти дивизии, посаженные на бронетранспортеры и грузовики, двинулись по степной части Крыма, обгоняя отходящие советские части. Три свежие дивизии присоединились к трем хотя и сильно потрепанным, но все же боеспособным дивизиям, участвовавшим в прорыве. Враг получил на главном направлении явный перевес в силах. Советские войска, рассредоточенные по всему Крыму, не имели в достаточном количестве автотранспорта, поэтому они не могли быстро маневрировать. У врага было больше самолетов и танков. Фашистам удавалось бить наши войска по частям, в каждом отдельном случае наваливаясь на них превосходящими силами. У немцев было превосходство и в авиации.

Одна группировка фашистов, наступавшая на Севастополь, должна была отрезать от него Отдельную Приморскую армию, расчленить и уничтожить ее. Вторым клином немцы пытались отсечь отступающую на Керченский полуостров 51-ю армию. Полностью осуществить этот замысел врагу не удалось, но он все же нанес серьезный урон советским войскам.

Приморская армия вначале была отрезана от Севастополя и отошла на Южный берег Крыма.

Генерал Манштейн пытался захватить Севастополь с ходу, пока не прорвалась туда из Ялты Отдельная Приморская армия. В городе было совсем мало пехотных частей. Немцы знали об этом и очень спешили войти в город. Местный стрелковый полк, а также несколько батальонов морской пехоты — вот и все, что мог выставить против врага командующий Севастопольским оборонительным районом вице-адмирал Ф. С. Октябрьский. Манштейн в своих воспоминаниях указывает, что у русских в это время в Севастополе было пять свежих бригад морской пехоты. Выпущенный из тюрьмы, куда он попал после Нюрнбергского процесса над фашистскими военными преступниками, Манштейн явно противоречит истине, говоря об этих пяти бригадах. Американцы и англичане, сделавшие его своим советником, очень нуждались в генерале, который «побеждал» русских. «Неточность» фашистского фельдмаршала имела вполне определенную цель — набить себе цену.

Ни одной бригады в Севастополе в это время не было. Остатки Седьмой бригады морской пехоты под командованием полковника Е. И. Жидилова с боями пробились сквозь фронт в Севастополь только 7 ноября. Восьмая бригада в эти дни грузилась на крейсера в одном из кавказских портов и пришла в Севастополь только 31 октября. Пятидесятикилометровую дугу Севастопольского фронта прикрывали два неполных стрелковых полка, несколько матросских и курсантских батальонов, опиравшихся на сравнительно редкие доты и дзоты. На некоторых участках фронта на протяжении километра стояло не больше одной роты моряков, вооруженных только стрелковым оружием. Но была еще грозная сила, которую недооценили фашисты, — артиллерия кораблей, береговых и зенитных батарей.

Одной из таких батарей была Тридцатая, с ее двенадцатидюймовыми орудиями, с системой долговременных укреплений, обильно оснащенных пулеметами. Эту батарею поддерживали еще три береговые батареи открытого типа и до десятка стационарных зенитных батарей, которые могли оказать серьезную огневую поддержку сухопутным войскам. Личный состав зенитных частей был хорошо подготовлен для стрельбы по наземным целям.

С большими потерями, сохранив, однако, штабы, обозы, артиллерию и несколько тысяч бойцов, Приморская армия под командованием генерал-майора И. Е. Петрова прорвалась в Севастополь со стороны Ялты. 51-я армия тоже понесла большие потери, но вышла на Керченский полуостров и после ожесточенных боев переправилась на Северный Кавказ.

Враг наступал серьезными силами. Вначале Манштейн направил против Севастополя 54-й армейский корпус в составе 22, 50 и 132-й стрелковых дивизий. Эти части наносили удар с северной стороны. Несколько позже Манштейн включил в борьбу за Севастополь и 30-й армейский корпус в составе трех пехотных дивизий, подкрепленных отдельными танковыми частями.

Силы были далеко не равными, но умело организованный артиллерийский огонь кораблей, береговых и зенитных батарей помог защитникам города преградить путь врагу.

Рано утром 31 октября капитан Александер впервые получил от корректировочных постов данные о продвижении фашистских частей. Немцы самоуверенно двигались по Симферопольскому шоссе. До Севастополя было еще далеко, в воздухе «висели» «мессершмитты», прикрывая колонну от возможных налетов русской авиации, шоссе впереди колонны было многократно прочесано мотоциклистами.

Старший лейтенант Окунев первым из корректировщиков обнаружил врага. В окулярах бинокля показалась голова автомобильной колонны — три закамуфлированных бронетранспортера. Колонна двигалась медленно. Издали она была похожа на чудовищную серую гусеницу, голова которой вылезла на холм, середина прогнулась в долине, хвост с мотоциклистами еще находился где-то на вершине второго пологого холма. Окунев пропустил голову колонны через один холм, «гусеница» согнулась на грязном шоссе, затем вытянулась и поползла быстрее, норовя скрыться в ущелье.

Но тут произошло то, чего немцы не ожидали. Окунев дал координаты колонны радисту, державшему связь с КП батареи, и не прошло трех минут, как через головы корректировщиков, вспарывая сырой воздух, пронеслись снаряды первого залпа. Началось избиение фашистской автоколонны.

Перед головной автомашиной выросли высокие столбы. Еще не развеялся черный дым, как новые взрывы заглушили рокот моторов, разбитые машины загородили шоссе.

Пленный фашистский унтер впоследствии рассказывал об этом обстреле:

— Вначале мы думали, что это с большой высоты бомбит русская авиация. Но не было видно никаких самолетов, кроме своих истребителей, носившихся над колонной. А когда снаряды стали рваться в хвосте колонны, преградив нам обратный путь, мы поняли, что это стреляет русская тяжелая четырехорудийная батарея.

Пленный полностью подтвердил донесение Окунева.

— Мы оказались как в мышеловке, — продолжал немец. — Свернуть в сторону, в кювет, нельзя: грязь, буксуют машины. Впереди груда горящих машин. Сзади — тоже. А снаряды все падают и падают… Кругом трупы, стонут раненые. Потом загорелся транспортер с боеприпасами, новые взрывы. Как я уцелел — ума не приложу. Командир роты был убит, все взводные офицеры — тяжело ранены. Я убежал в лес. Только на второй день остатки нашего батальона были собраны под Бахчисараем. Кстати, и туда долетают ваши снаряды. Говорят, что это стреляют корабли…

В тот же вечер Окунев вместе со своими радистами вернулся на батарею. Один из матросов был дважды легко ранен. Комиссар спросил:

— Ну как выбирались?

Окунев устало улыбнулся:

— Пришлось попотеть. Догадались, где мы, а может, заметили — это уже наша неосторожность — и сразу же послали автоматчиков. Уходили под огнем. Автомат трещит здорово, но меткость у него не очень большая. Я из карабина двух фашистов уложил еще задолго до того, как они по нас огонь открыли. Очень нам кусты помогают. В кусты немец боится лезть и палит по площадям. А этот огонь уже не страшен.

Товарищи долго еще расспрашивали корректировщиков.

В журнале боевых действий Тридцатой батареи впервые появилась запись об уроне, причиненном врагу. На боевой счет батареи в этот день было записано несколько танков, семьдесят автомашин и до трехсот фашистских солдат и офицеров. Немцы извлекли из этого урок и перестали днем посылать такие большие автоколонны.

Полковник запаса Вольфсон, бывший комиссар отряда, сформированного в первые дни обороны из курсантов Севастопольского училища береговой обороны имени ЛКСМУ, вспоминает:

— Огневая поддержка Тридцатой помогла нам держать с первого по шестое ноября тысяча девятьсот сорок первого года большой участок фронта. Нас было тысяча двести человек, немцев — целая пехотная дивизия. У нас были пулеметы, винтовки, гранаты, бутылки с горючей жидкостью. Мы сидели в окопах, дотах и дзотах, отражая атаку за атакой. Наши ряды таяли, а враг наращивал силу своих ударов. Против нас действовали десятки танков. По нашим окопам и дотам стреляли прямой наводкой танки и противотанковые орудия врага. Все меньше и меньше курсантов поднималось в контратаки. И тут нам стала помогать Тридцатая. Она била по танкам, по фашистским орудиям и минометам. И каждый ее залп курсанты встречали криками «ура».

Я никогда не забуду утро первого ноября тысяча девятьсот сорок первого года, когда немецкая пехота при поддержке танков двинулась против наших позиций и попала под снаряды Тридцатой. Мы видели, как горели танки врага, как разбегалась пехота. На поле боя осталось много убитых и раненых. Курсанты, да и мы, командиры и политработники, от души благодарили воинов Тридцатой за их меткий огонь. Разумеется, нам помогали и другие береговые и зенитные батареи. Их огонь тоже производил опустошения в рядах врагов, но залпы Тридцатой были особенно сильны. Мы чувствовали, что ее могучая техника — в надежных руках…

Следует отметить, что подразделения Училища береговой обороны имени ЛКСМУ предотвратили прорыв противника к передовому оборонительному рубежу, на котором вначале было совсем мало войск.

НА КОРРЕКТИРОВОЧНЫХ ПОСТАХ

Осенний ветер несет над холмами рваные клочья облаков. Сыро, грязно, холодно, и неуютно. Сквозь низкорослый колючий кустарник, густо покрывший плоскогорье за деревней Дуванкой, продирается группа людей в пятнистых маскировочных халатах немецкого образца. Люди торопятся и таятся. Небольшие полянки они стараются пробежать низко согнувшись, хотя им мешают какие-то тяжелые предметы, скрытые под маскхалатами. По кустам идут спокойнее, но рассыпавшись коротенькой цепочкой и зорко осматриваясь по сторонам.

Вот и вершина горы. Справа меж холмами вьется черная лента Симферопольского шоссе, а почти рядом с ним — более прямая линия железной дороги. Кутаясь в облаках, желтеют далекие дубовые и грабовые леса на северных отрогах Яйлы.

На голой вершине, густо усыпанной серыми замшелыми камнями, ветер особенно злой. Чуть ниже между кустами виден небольшой окоп, замаскированный порыжелыми ветками. Здесь почти совсем тихо и не так холодно. Люди сбрасывают халаты и остаются в бушлатах и касках. Командир этой маленькой группы лейтенант Саркис Адамов тоже в коротком бушлате.

Он бросает отрывистые распоряжения, и радист Юрченко выставляет над кустами тонкий прутик антенны, гнущийся под напором ветра. Командный пункт Тридцатой батареи принял короткий сигнал, стальной прут быстро исчезает в кустах.

Адамов, расставив треногу стереотрубы, занялся осмотром местности. А в это время где-то далеко на западе, у самого берега моря, в броневой рубке батареи вахтенный радист уже доложил командиру батареи капитану Александеру:

— Корпост Адамова занял третью точку. Прорвались благополучно, потерь нет, стычек не было, пока не обнаружены…

Усталые глаза Александера повеселели.

Старший лейтенант Окунев упорно и настойчиво готовил корректировщиков. Он тренировал командиров башен и их помощников. Лейтенанты Теличко, Поль, Адамов, Репков выезжали на автомашине далеко от батареи, лазили по холмам, изучая местность, сравнивая с картами. Каждую карту надо было откорректировать как можно точнее. Со времени составления карты могли произойти весьма существенные изменения. Там, где была голая долина, теперь рос сад, на южных склонах холмов появились виноградники, некоторые крупные деревья, нанесенные на карту, были сломаны ветром или спилены. Местность изучали так тщательно, что любой артиллерийский офицер батареи мог на память перечислить все, что могло служить ориентиром.

Старший лейтенант Андрей Теличко и лейтенант Саркис Адамов (1942 год).

Помощник командира второй башни лейтенант Адамов иногда даже сердился на Александера и Окунева, требовавших такого дотошного изучения местности. Ему вначале казалось, что и скрытые подходы к корректировочным постам изучать незачем. Он считал, что немцы не смогут ворваться в Крым, а тем более близко подойти к Севастополю. И вот теперь, пройдя незаметно мимо немецких постов, Адамов с благодарностью вспомнил Окунева. Отличное знание этой холмистой местности, покрытой кустарником и низкорослым дубняком, дало Адамову и его помощникам возможность успешно оперировать в тылу врага. И вот сейчас, установив стереотрубу, он медленно ведет ее по горизонту. Командиру поста помогают матросы, вооруженные восьмикратными биноклями.

Адамов видит, как по шоссе проносятся мотоциклисты, ползут в сторону фронта подводы с ящиками и мешками. «Каптеры с продуктами, — решает лейтенант. — Не та цель для „Тридцатки“». Медленно прошли по разбитому шоссе в сторону Симферополя санитарные машины с большими красными крестами на бортах и крышах кузовов. «Две, три, четыре, пять, шесть», — удовлетворенно считает Адамов и думает, что еще десятки фашистских солдат и офицеров выведены из строя. И наверняка столько же убито. Хорошо! Прижимаясь к облакам, плотным строем идут к северу наши штурмовики — не иначе, как бомбить Сарабузский аэродром — тоже хорошо!

Но вот далеко на горизонте из-за холма вырвался клок белого дыма. Стереотруба, направленная туда, сразу же придвинула горизонт к горе, на которой сидят корректировщики. Приближается небольшой состав из товарных и пассажирских вагонов. На трех платформах стоят бронеавтомобили и пушки. Паровоз, тянущий этот состав на подъем, неистово пыхтит, выбрасывая с каждым толчком поршней клубы пара, смешанного с дымом. Адамов прикидывает на глаз расстояние от поезда до Бахчисарая: поезд будет там через пять минут.

— Быстро связь с КП, — приказывает он Юрченко.

Радист высовывает из куста стальной гибкий прут, и через полминуты двухсторонняя связь установлена.

…На батарее все приходит в движение. По лязгающим транспортерам ползут из погребов в башни снаряды и заряды. Вот на лоток подан четырехсоткилограммовый снаряд. Рослый комендор быстро пишет на нем мелом: «Смерть фашистским оккупантам». Что-то лязгнуло, и зарядник, словно гигантская рука, почти мгновенно засунул снаряд в казенную часть орудия. Нарезы с мягким хрустом вошли в медь ведущих поясков, и «рука» поочередно затолкала в широкую пасть казенника два шелковых цилиндрических мешка с порохом. Тяжелая дверка замка, приведенная в действие электромотором, мягко закрылась, и орудие стало подниматься на заданный угол возвышения. Этот угол, а также направление на цель очень быстро вычислил капитан Александер. Стрельба идет по закрытой цели. Никто на батарее не видит врага. Успех стрельбы зависит сейчас от лейтенанта Адамова и его помощников.

Адамов хочет быть спокойным, но никак не может совладать с собой: слишком ответственна его задача. Ради этих тревожных минут боя он — пятигорский паренек — четыре года учился в артиллерийском училище, немало поработал и на батарее. И вот теперь он должен с честью выполнить свой долг перед Родиной. Волнение Адамова передается и его подчиненным: лейтенант это видит по их глазам, по суровым лицам, по лаконичным и точным ответам матросов, выполняющих свою задачу спокойно и деловито. Они ведь тоже понимают ответственность момента.

Станция Бахчисарай отлично видна, а поезд еще за горой. Надо подсчитать, за сколько времени он подойдет к вокзалу, и тогда — первый залп. Александер и его командиры башен — Теличко и Поль — уже знают, что стрелять будут по станции Бахчисарай. Орудия наведены точно, ждут сигнала. Но сигнала подавать пока нельзя. Еще неизвестно, примет ли станция поезд или его остановят за семафором.

Но вот поезд медленно выползает из-за холма. Отчетливо видно, как машинист потравливает лишний пар. Паровоз поравнялся с вокзалом. Выдержка, и еще раз выдержка! Долгая, долгая минута — и наконец сигнал, а затем — томительное ожидание залпа. И хотя от подачи сигнала до момента, когда на посту услышали звук летящего снаряда, едва прошла минута, Адамову она показалась вечностью.

Звук неожиданно возник где-то сзади. Казалось, что какой-то великан могучими руками раздирает в небе гигантское полотно невиданной прочности. Этот звук издают тяжелые снаряды, вспарывающие воздух. Треск раздираемого полотна еще не заглох, когда в районе вокзала вырос высокий рыжий букет грязи и дыма. Это был первый пристрелочный снаряд.

Звуки разрыва еще не донеслись до холма, как Адамов сообщил на батарею место падения снаряда. Снова рев уже двух снарядов — и два рыжих столба взметнулись к небу у самого поезда. В стереотрубу было ясно видно, как пробитый осколками паровоз окутался свистящим паром, а из вагонов высыпали солдаты. Они бежали, падали на бегу.

Третий залп был четырехорудийный. Один снаряд угодил в вагон, второй — в здание вокзала, два разорвались рядом с поездом, раскидав десятки людей. Загорелся вагон, выбрасывая пламя яркого соломенного цвета. «Горят боеприпасы», — определил Адамов. Залпы раздавались чаще. Низко над станцией, над мечущимися в страхе людьми засверкали разрывы шрапнелей, осыпая платформу и площадь у вокзала тысячами пуль и осколков. В предсмертной агонии забились обозные лошади, загорелись автоцистерны. Серые фигурки солдат все гуще и гуще ложились вокруг приземистого здания вокзала. «Для этих война кончилась», — подумал Адамов.

Потребовав еще два залпа фугасными, лейтенант дал «дробь» и доложил Александеру результаты стрельбы. Адамов берег снаряды: он считал, что задача выполнена.

Комендор Салапонов, схватив свободный бинокль, впился глазами в страшную картину разрушения. Он впервые увидел так близко результаты огня своей батареи.

Немцы, видимо, засекли работу рации корректировщиков и направили к подножию горы группу автоматчиков. Но корпост свое дело сделал, и Адамов решил не принимать боя. Воины быстро спустились по склону, стараясь скрыть свой отход. Они должны были в сумерках пересечь линию фронта и не напороться на свое же минное поле. Сделать это было не так-то просто. По проселочной дороге наперерез им мчались восемь мотоциклистов. Двое с ручными пулеметами, остальные — с автоматами.

— Не дать им залечь, — приказал Адамов.

Выстрелами из винтовок краснофлотцы быстро сшибли троих, четверо, дав газ, удрали, один остался за камнем с ручным пулеметом. Короткими очередями он прижимал корректировщиков к земле. Они ползли, прячась за бугры и камни, но впереди было ровное поле. Один краснофлотец, отделившись от товарищей и зажав в руке «лимонку», направился к врагу. Фашист, увлеченный стрельбой, не заметил, как граната, описав высокую дугу, легла рядом с ним. Глухой взрыв прекратил стрельбу. Забрав пулемет врага, боец возвратился к своей группе.

Через поле перешли относительно спокойно — откуда-то издалека постреливали из ручного пулемета, но с таким рассеиванием, что практически это было безопасно. Когда корректировщики подходили к кустам, их опять обстреляли из автоматов. Пришлось снова залегать, ползти, швырять гранаты и стрелять в почти невидимых врагов. Когда перестрелка закончилась, Адамов обнаружил, что не видно комендора Салапонова. Пришлось вернуться. Салапонов был еще жив. Чувствуя приближение смерти, отважный воин просил застрелить его.

— Я буду для вас обузой, — говорил боец.

— Все поляжем, но не оставим товарища на поругание врагам, — ответил Адамов.

Положив Салапонова на плащ-палатку, корректировщики медленно пошли к батарее. Быстро темнело. Салапонов сначала глухо стонал, потом затих. Накрывшись плащ-палаткой, Адамов осветил лицо бойца. Зрачки открытых глаз были неподвижны.

— Умер, — тихо промолвил лейтенант.

Четверо молча подняли тело и понесли по узкой тропке, поднимавшейся наискось в гору. Шуршащие ветки дубовых кустов хлестали их, холодный ветер обжигал запотевшие лица. На вершине холма остановились, передохнули, закусили галетами и в кромешной тьме, разрываемой редкими сполохами ракет, медленно пошли вниз, к морю.

Пять километров несли тело Салапонова, чтобы похоронить у родной батареи. Три раза пришлось еще морякам схватиться с заставами врага. В одном месте они чуть было не напоролись на свое минное поле, но лейтенант Адамов вовремя это заметил и нашел проход. Линию переднего края прошли удачно. Немцы постреляли в темноту, но безрезультатно.

Помощник командира второй башни Саркис Адамов, хладнокровный и настойчивый человек, много раз ходил в тыл врага и всегда возвращался, хорошо сделав свое дело — направив огонь тяжелых орудий точно на цель. Однажды, окруженный фашистами, он вызвал огонь батареи на себя. Александер помедлил, потом решил, что, видимо, нет другого выхода. Гитлеровцы были рассеяны, но и Адамов получил контузию. Радист вынес его к своим.

Особенно запомнилась Адамову первая стрельба. Тогда он корректировал огонь с выносного поста на холме у реки Альмы. Немцы двигались вдоль берега по проселочной дороге и 30 октября вышли к береговой батарее, которой командовал старший лейтенант Заика. Батарея приняла бой и дралась в окружении более суток.

Немцы несколько раз пытались взять штурмом огневую позицию батареи, но, встреченные метким огнем двух уцелевших орудий, пулеметов и винтовок, отступали, неся большие потери.

Позже выяснилось, что в бою принимали активное участие даже семьи офицеров и сверхсрочников. Женщины стреляли из винтовок, перевязывали раненых, подносили боеприпасы. Когда кончились снаряды и дальнейшая борьба стала бесполезной, командование Севастопольского гарнизона прислало тральщик и буксир, чтобы спасти оставшихся в живых.

Немцы обстреливали корабли и шлюпки, перевозившие людей с берега, но командиры кораблей умело маневрировали и ставили дымовые завесы. Прикрываясь огнем пулеметов, к шлюпкам направились последние защитники батареи. Но танкетки врага отрезали от моря отважных воинов, среди которых были и командир с комиссаром.

С корректировочного поста хорошо видели все это в оптические приборы, но помочь не могли: снаряды Тридцатой туда не долетали. Но когда немецкие танки и бронетранспортеры, подкрепленные большим отрядом мотоциклистов, показались на бугре почти рядом с постом, корректировщики немедленно сообщили об этом на батарею. Раздался залп. Одна танкетка была буквально раздавлена. Другая, пробитая осколками, загорелась. Град шрапнельных пуль сразил много мотоциклистов: в каждом снаряде было более двух тысяч свинцовых шариков. Колонна была рассеяна; обрадованные моряки стали кричать «ура» и качать друг друга, хотя ликовать было еще рано.

Огонь корректировали до тех пор, пока враги не отрезали пост, обойдя его стороной по балкам. Адамов доложил об этом Александеру, и командир приказал возвращаться на батарею, предварительно уничтожив визир, движок и другие механизмы.

Моряки так и сделали и направились вдоль берега в сторону Севастополя. Немцев нигде не было видно, но когда корректировщики подошли к одной деревне, женщины сообщили, что она занята врагом. Пришлось уходить в поле и по балкам пробираться дальше. Мотоциклисты заметили это и ринулись в погоню.

Произошла короткая перестрелка. Несколько вражеских солдат слетело с машин, остальные повернули обратно. Потом путь корректировщикам преградили танкетки. У моряков были противотанковые гранаты, но растерялись и они, и немцы. Обменявшись короткими пулеметными очередями, они разошлись.

Александер и Соловьев расцеловали возвратившихся, поздравили с первым боевым успехом. А тем все казалось, что они не сумели нанести врагу больших потерь…

Наученные горьким опытом, немцы старались днем не подвозить войска ближе, чем на пятнадцать — двадцать километров к Севастополю. Но батарея Александера стреляла более чем на тридцать километров, и фашистские поезда были для батареи неплохой целью. Поэтому Александер и Соловьев, не ограничиваясь постоянными корректировочными постами, старались забрасывать подальше за линию фронта и временные. И хотя корпосты несли потери, их работа в тылу противника стала обычным делом. Немцы, экономившие горючее, перевозили людей и грузы главным образом по железной дороге, но иногда они не могли ждать темноты — каждый час был дорог — и, пренебрегая опасностью, днем гнали эшелоны поближе к фронту.

Однажды к станции Биюк-Сюрень ночью подошел эшелон с боеприпасами. Об этом сообщили два корпоста — выносной, в тылу противника, и постоянный, которым командовал Репков. Не успел поезд остановиться, как на него посыпались снаряды. Вагоны загорелись, паровоз взорвался от прямого попадания, а потом начали рваться боеприпасы. Это было слышно даже в Севастополе. По данным журнала боевых действий дивизиона, на уничтожение этого поезда израсходовали всего шестнадцать снарядов.

Первые дни боев за Севастополь были для батарейцев особенно жаркими. Полевая артиллерия Приморской армии еще не пришла с Южного берега Крыма. Кораблей в бухте было мало, к тому же у них были в это время другие цели. Поэтому Тридцатая и Десятая батареи при поддержке зенитных батарей держали под обстрелом большой участок фронта.

Вот краткая выписка из журнала боевых действий Тридцатой батареи за 4 ноября 1941 года:

«8.49. Один выстрел по кургану Таш-Оба.

14.34. Пять снарядов — по тяжелой батарее противника. Батарея замолчала.

14.55. По наступавшей пехоте и минометной батарее — 19 шрапнелей. Батарея подавлена, наступление приостановлено.

16.36. По балке Коба-Джигла — 6 снарядов.

19.10. Заградительный огонь по шоссе Симферополь — Бахчисарай и по железной дороге в районе хутора Кефели — 21 снаряд. Рассеяно до батальона пехоты.

22.00. Шесть фугасных снарядов по пехоте.

23.04. Шесть шрапнелей по пехоте».

Семь огневых налетов в течение суток. А какие разнообразные цели!

Один выстрел по кургану. На нем стояло тяжелое орудие, стрелявшее по городу «беспокоящим огнем». Немцы расставляли эти орудия по одному, чтобы в случае накрытия нести меньше потерь. Орудийный расчет, выпустив снаряд, залезал в окопчик и курил пять — десять минут, потом новый выстрел и опять перерыв… Наблюдатель корпоста заметил короткую вспышку, точно засек ее место и сообщил Александеру. Через несколько минут прогремел одиночный выстрел, снаряд разорвался точно в районе фашистского орудия, и больше с этой высоты не стреляли.

Для чего понадобились шесть шрапнелей? В краткой сводке боевых действий сказано просто: «По пехоте». Это означало, что зоркий наблюдатель корпоста заметил в лощине передвижение такой группы фашистских пехотинцев, которая заслуживала шести двенадцатидюймовых шрапнелей.

Через день — накануне годовщины Великой Октябрьской революции — в сводке говорится, что по высоте 248,8 батарея выпустила двадцать фугасных снарядов. Двадцать снарядов для Тридцатой означали уже более важную цель, чем группа пехотинцев. Возможно, на высоте был командный пункт вражеской части.

В первые дни боев легковая машина батареи с четырьмя краснофлотцами везла аккумуляторы на наблюдательный пост № 12. Машину в упор обстреляли фашистские автоматчики, забравшиеся в тыл наших передовых частей. Тяжело раненные бойцы пытались отстреливаться, но силы были неравными, и все четверо погибли.

А когда батарея стреляла по окраине Бахчисарая, где остановилась фашистская автоколонна, комендоры группы подачи писали на снарядах: «Это вам, подлецам, за смерть четырех боевых друзей».

Лейтенанту Репкову нередко приходилось корректировать огонь в таких условиях, когда жизнь бойцов поста висела на волоске. Не раз случалось отстреливаться от наседавших врагов или вызывать огонь на себя. Однажды два немецких батальона при поддержке восьми минометов и десятка тяжелых пулеметов двинулись в наступление по Бельбекской долине. Репков точно засек координаты немцев и сообщил данные на батарею. Первым же пристрелочным снарядом случайно угодили в минометы и вывели их из строя. А потом уже не случайно стали класть шрапнели так метко, что из двух батальонов спаслось едва ли больше двух рот. Немцы вскоре опомнились и снова двинулись в атаку, но Репков опять вызвал огонь батареи, и атака фашистов захлебнулась. Три раза в этот день огонь Тридцатой наносил урон врагу.

Лейтенант Л. Г. Репков (1941 год).

После того как Приморская армия вошла в Севастополь, ее артиллерия стала взаимодействовать с батареями береговой обороны. На Северной стороне стоял прославленный артиллерийский полк полков, ника Богданова, который много раз стрелял по врагу, пользуясь корректировочными постами Тридцатой батареи.

С наступлением холодов немцы стали размещаться в деревнях. Они привыкли воевать «с комфортом» и не хотели сидеть в сырых и грязных окопах или землянках. Учитывая это, наше командование приказало нанести удар по деревне Дуванкой. Налет береговых и армейских батарей должен был быть внезапным и массированным. С высоты, где размещался стационарный корпост Репкова, заметили, что утром в деревню вошли восемь танков и около десятка транспортеров. Под деревьями и маскировочными сетями стояло много грузовых автомашин и конных повозок. Видимо, они появились там ночью. Блестящее знание местности помогло нашим наблюдателям разгадать несложную хитрость немцев.

Корректировщики двух дивизионов полка Богданова прибыли на корпост и связали его проводной связью с дивизионами. Пристрелка заняла не больше минуты, а затем десятки стволов перешли на поражение. Деревня потонула в дыму и пыли. Фугасные снаряды Тридцатой батареи разваливали сразу по два — три дома. Большой урон наносили врагу и армейские пушки. Их снаряды были поменьше калибром, но их было в несколько раз больше.

Из восьми танков уцелело только три, остальные сгорели, из многих десятков автомашин и повозок немцы уберегли лишь единицы. Людские потери на расстоянии учесть было трудно. Партизаны позже говорили, что гитлеровцы после этого целый день занимались похоронами. И действительно, на второй день после обстрела на этом участке фронта противник не проявлял активности.

Прошло много лет, но корректировщики батареи и теперь с любовью и уважением вспоминают своих подчиненных — краснофлотцев и старшин.

— Краснофлотец Шимко обладал редкой находчивостью, выдержкой и способностью не теряться в любой обстановке, — рассказывает полковник Репков. — Были такие схватки с автоматчиками врага, в которых только находчивость и умение Кунтыша, Архипова, Шимко и других бойцов спасали наше положение. Под огнем вражеских минометов корректировщики работали спокойно и сноровисто, словно на учении. Однажды ночью мы оставили Шимко сторожить наш недолгий сон. Было довольно прохладно, а огня зажигать нельзя. Устроились в какой-то старой канаве на кучках бурьяна и задремали. Вдруг слышим взрыв, свист осколков и неистовую ругань Шимко. Бросились на звук взрыва, а там стоит Шимко и ругается. Оказывается, он решил побегать вокруг куста, чтобы согреться. На поясе у него всегда болталось несколько гранат. Веткой дубового куста зацепило за чеку, и граната зашипела. Растеряйся Шимко — и собирали бы мы его по частям. Но он успел сорвать гранату, швырнуть ее в сторону и лечь на землю. За эту оплошность мне хотелось его крепко «вздраить». Но, разобравшись, как было дело, решил все же не наказывать. Человек спасся благодаря ловкости и находчивости. Стоило ли после этого его наказывать? Шимко пришел ко мне из башни. Очень понравился мне этот коренастый и подтянутый боец с немножко озорными глазами. Спокойного, рассудительного Кунтыша я взял от Андриенко из пятой боевой части. Телефониста Письменного — из подразделения связи. Все они сами попросились в состав корпоста. Очень я был доволен также своим заместителем старшиной первой башни Лысенко. Это был волевой человек, храбрый и умелый, мастер на все руки. Любой из них готов был с честью выполнить самое трудное и опасное поручение. И выполнить с душой. Восемнадцать лет прошло с тех пор, а я никак не могу забыть своих боевых друзей — корректировщиков. Чудесные были люди, — с волнением говорит полковник Репков.

Лысенко был помощником не только у Репкова, но и у других корректировщиков. С уважением и любовью отзывается об Иване Сергеевиче Лысенко и Саркис Адамов.

— Лысенко как-то по-хозяйски «обживал» корпост, едва мы туда приходили. Проверит маскировку, позаботится о хорошем круговом обзоре, о надежности связи с батареей, о питании, тепле и уюте для личного состава поста. Конечно, «уют» был весьма относительный, — говорит Адамов. — Но когда неделями сидишь на одном месте и прячешься и не то что огонь развести, даже закурить боишься, — в таких условиях сухая и теплая «лисья нора» кажется уютной. Хорошо знал свое дело и Салапонов, стойкий и мужественный человек. Был еще у меня чудесный связист краснофлотец Онуфрий Цаподой, — вспоминает Адамов. — Мастерски владел ручным пулеметом и не раз прикрывал пост при отходе. Стрелял расчетливо и спокойно. В быту — весельчак и балагур, а в бою — герой. С такими нигде не пропадешь.

ПОЛИТРАБОТА БЫЛА ГИБКОЙ И ЦЕЛЕУСТРЕМЛЕННОЙ

Однажды рано утром на огневую позицию батареи приехал начальник Главного политуправления Военно-Морского Флота армейский комиссар 2 ранга Иван Васильевич Рогов. В быту армейского комиссара «остряки-самоучки» подчас величали «Иваном Грозным». Это был простой, задушевный человек, умевший откровенно поговорить с любым бойцом. Суровость Рогова была изрядно раздута теми политработниками и командирами, которые «пострадали» от его тяжелых, но справедливых «разносов». Рогов не любил людей трусливых и фальшивых. За трусость в бою карал беспощадно. Не любил он и тех политработников, у которых лишь с виду все гладко и которые умеют показать «товар лицом». Особенно презирал очковтирателей, скрывающих недостатки. Тут уж пощады не жди. Зато всегда хвалил тех командиров и политработников, которые прямо говорили о своих недочетах. Случалось ему и ошибаться, но, опытный и волевой политработник, он всегда умел своевременно находить главное звено в политической работе.

Батарея была в боевой готовности, и высокого начальника встретил только Соловьев. Рогов приехал с одним адъютантом Иваном Межаковым, коренастым политруком, обладавшим на редкость спокойным характером.

Немцы, наступавшие вдоль берега моря, в это время прорвались уже к Десятой батарее, вошли в ее мертвую зону. Командир Десятой капитан Матушенко попросил помощи у Александера:

— Ты, Георгий Александрович, пальни, а я покорректирую.

Потребовалось всего девять снарядов, чтобы рассеять немцев.

Рогов, получивший донесение о стрельбе, похвалил батарейцев. Он спросил Соловьева:

— Ну, как ваши политруки работают?

— Хорошо, товарищ армейский комиссар.

— Все хорошо, а может, кто-нибудь все же плохо работает?

— Никак нет, — спокойно ответил Соловьев. — Если кто и работает слабовато, то виноват я. Значит, подготовил плохо…

Рогов похвалил Соловьева за такой ответ и пошел в башни. Оттуда заглянул в отсек силовых агрегатов, в лазарет и на камбуз. Попробовал воду из подземной скважины и назвал ее «батарейным нарзаном». Походил на огневой позиции, поговорил с бойцами в дотах. Вскоре опять началась стрельба, потом батарею стали бомбить «юнкерсы», и Рогов был вынужден уйти под массив. Он беседовал с бойцами и командирами, отвечал на их вопросы, а вопросов было много. Интересовались, когда союзники откроют второй фронт. Расспрашивали о битве под Москвой, об участии в ней моряков, особенно о гвардейском дивизионе реактивных установок под командой капитан-лейтенанта Арсения Москвина, укомплектованном моряками. Краснофлотцы и командиры, особенно из оккупированных врагом областей, интересовались партизанским движением. Рогов старался ответить на все вопросы, он подробно рассказал о настроении в стане врагов, о том, что расчет на «молниеносную войну» не оправдался, фашисты понесли уже немалые потери и это заставит немецкий народ покрепче задуматься о перспективах войны.

Защитники батареи часто вспоминали потом об этой беседе. А те, кто находился в это время на боевых постах, жалели, что не могли в ней участвовать.

Рогов сердечно простился с Александером, Соловьевым и другими командирами, сел в коляску мотоцикла и уехал на командный пункт стрелкового полка.

…Тридцатая батарея стреляла реже других батарей. Берегли снаряды и стволы от износа. Это вызывало недовольство матросов.

— Почему Десятая батарея палит каждый день по нескольку раз, — спрашивали они, — а мы все реже и реже?

— Во-первых, мы уже и так порядком износили стволы, — говорил комиссар. — Во-вторых, каждый наш выстрел стоит очень дорого. И не по всякой цели надо палить из наших двенадцатидюймовых орудий. Есть и другие средства. Командованию виднее, когда и как использовать нашу батарею. Одно надо помнить: раз командование бережет батарею, не часто позволяет нам стрелять, значит, нужно стараться, чтобы каждый снаряд попадал в цель. В этом сейчас главное. И чем лучше будем мы изучать свое дело, тем больший урон нанесем врагу…

Однажды секретарь комсомольской организации Устинов пришел к комиссару батареи.

— Как, Ермил Кириллович, будем откликаться на обращение комсомольцев Десятой батареи? Хорошо они написали. Призывают бить врага беспощадно и умело, бить до тех пор, пока не будет уничтожена фашистская нечисть.

— Согласен, секретарь, обращение хорошее. Полагаю, что мой друг комиссар Десятой Роман Черноусов тоже к нему руку приложил. Теперь вы, комсомольцы, напишите ответ покороче да позабористей. Напишите, обсудим и пошлем в газету.

И вот Устинов с комсомольцами Петрусовым, Дементьевым, Сиващенко и Куделей сочиняют ответ на обращение батарейцев Десятой.

— Комиссар говорит, что надо позабористей и покороче, а не получается. — Устинов трет покрасневшие от недосыпания глаза и опять начинает вычеркивать фразы. Его любят комсомольцы батареи, это настоящий вожак молодежи: смелый, энергичный и жизнерадостный.

Подходит секретарь партбюро Коломейцев и тоже выбрасывает несколько строк. Комсомольцы протестуют.

— Ответ пошлем в газету «Красный черноморец», а она сейчас стала маленькой, — убеждает их секретарь. — Длинное письмо наверняка редакция не пропустит…

14 ноября письмо комсомольцев Тридцатой было напечатано под заголовком «Умрем, но не отступим!».

В письме говорилось:

«…Много погибло фашистских солдат от мощного огня нашей батареи. Мы будем беспощадно уничтожать немцев на нашей священной земле. Если не достанет врага наш дальнобойный снаряд, мы будем уничтожать его из пулеметов, гранатой; винтовкой, штыком, саперной лопаткой — всем, что попадется под руку. Ни один из нас не дрогнет перед врагом!

Славные традиции революционных черноморских моряков свято живут в нашей памяти. Умрем за честь и свободу своей Родины, но не отступим перед врагом!

Так говорят наши лучшие артиллеристы, так говорят комсомольцы Крысанов, Борунов, Хоменко, Бешко, Куланин и другие, уничтожающие метким огнем фашистских бандитов.

Таков ответ комсомольцев и всего личного состава нашей батареи на призыв комсомольцев батареи т. Матушенко.

По поручению комсомольцев:

Комиссар батареи Соловьев.

Секретарь партбюро Коломейцев.

Секретарь бюро ВЛКСМ Устинов.

Комсомольцы Дементьев, Петрусов».

Комсомольцы свято хранили верность своей клятве. Они старались сделать как можно больше для победы над врагом.

На одном из комсомольских собраний Устинов предложил обратиться к молодежи Черноморского флота с призывом собрать средства на создание танковой колонны.

Комсомольцы батареи горячо поддержали это обращение.

29 ноября обращение появилось во флотской газете. Заканчивалось оно просто и деловито:

«Мы призываем всех комсомольцев, всю молодежь Черноморского флота собрать средства на создание танковой колонны имени ЦК ВЛКСМ. Первый взнос — свыше 30 тысяч рублей — мы уже внесли. Сбор продолжается. Пусть наши средства еще больше усилят мощь Красной Армии и ускорят гибель немецко-фашистских оккупантов».

Патриотический почин комсомольцев был дружно подхвачен на флоте. Через неделю Соловьеву позвонил начальник политуправления Черноморского флота дивизионный комиссар П. Т. Бондаренко:

— Молодцы твои ребята! В одном Севастополе уже больше миллиона собрано да на Кавказе не меньше. А там сбор еще только начался. Передай комсомольцам спасибо!

На одном из совещаний партийного актива Александер и Соловьев обратили внимание присутствующих на то, что краснофлотцы не берегут противогазы. В окопах, а особенно на пустырях, нередко можно было увидеть валявшейся совершенно исправную резиновую маску или фильтрующую коробку противогаза. Сумки не валялись: их приспособили для ношения патронов, гранат, перевязочных материалов, а подчас и сухарей. Необходимо было внушить краснофлотцам, что пренебрегать противогазами не следует. Соловьев решил провести одну из бесед сам.

Готовился он к ней вместе с химиком батареи. Химик оказался смышленым и находчивым командиром, хорошо знающим не только свое дело, но и технологию изготовления противогаза. Он перечислил материалы, из которых сделан противогаз, и подсчитал, сколько они стоят. Вооружившись этими сведениями, Соловьев пришел в роту, сформированную для защиты огневой позиции батареи.

Рота стояла на переднем крае, поэтому на беседу в землянку пришло не более двадцати человек. В просторной землянке было тепло, светло и тихо. От свежей соломы пахло пшеницей. На широких нарах разместились краснофлотцы и старшины. Все с противогазами. Однако Соловьев знал, что почти половина сумок занята патронами и гранатами. С этого и началось.

Комиссар подошел к матросу Косолапову и ощупал сумку противогаза. Там лежали пачки патронов, десяток галет, фляга с водой и пара индивидуальных пакетов.

— Содержимое противогаза выбросил?

— Так точно, товарищ комиссар, выбросил.

— Почему?

— Все выбрасывают.

— Нет, далеко не все, но некоторые действительно выбрасывают по несознательности. А ведь вы хороший воин, комсомолец, как же так получилось?

Высоченный краснофлотец нервно сдвинул на ухо подпаленную шапку, почесал затылок, попытался что-то сказать, но, увидев сердито сдвинутые брови комиссара, виновато опустил глаза, замолчав на полуслове.

— Что же получается, товарищ Косолапов, страна готовит нам оружие и дорогую боевую технику, а мы эту самую технику в грязь бросаем… У вас есть родители?

— Отец на войне, мать — в колхозе, звеньевая в полеводческой бригаде.

— Понятно, значит, хлеб для нас с вами растит…

— Выходит, что так, хлеб, ну и картошку тоже.

— Сколько трудодней надо потратить, чтобы вырастить, ну, скажем, центнер зерна в вашем колхозе?

— Да ведь какой год выдастся, ежели урожайный, то на наших землях трех дней хватит, а если засуха, то и все пять уйдут на это дело.

— Вот-вот, пять трудодней. А знаете, сколько нужно продать зерна, чтобы оплатить стоимость противогаза «БС»?

— Не знаю, товарищ комиссар, не интересовался…

— А жаль. Четыре с половиной центнера! Выходит, что ваша старенькая мать почти месяц трудилась, чтобы обеспечить сына надежным противогазом. А сынок взял да и выбросил двадцать трудодней своей матери.

В землянке стало тихо.

— Резиновая маска изготовлена из высокосортного синтетического каучука, который, как известно, делают из спирта. По точным данным, на эту самую маску пошло полтора пуда картофеля и кило восемь зерна. Да плюс к этому труд рабочих. А вы эту маску, — повысив голос, продолжал Соловьев, — выбрасываете, как негодную тряпку. Правильно это?

Аудитория молчала…

На другой день Окунев, обходивший окопы, возвратился и радостно сообщил: «Понимаете, товарищ комиссар, все разбросанные противогазы куда-то исчезли».

Хорошо была поставлена на батарее и наглядная агитация. Везде, где только можно было, начальник клуба и библиотекарь разместили яркие и броские лозунги. На одном из щитов, вмонтированных в стены, были написаны стихи Сергея Алымова:

Стоит Севастополь,

Хоть города нет,

Хоть город весь в пепле,

Разбит и разрушен.

Стоит Севастополь.

Гремит на весь свет

Великая слава

Громче всех пушек.

На бетоне у главного входа под массив защитники батареи начертали:

Мы в бой идем отечественный, правый.

Отчизна! Слышишь клятву сыновей —

Иль победить, иль умереть во славу

Непобедимой Родины моей!

Бывали на батарее очень тяжелые дни, когда не у каждого хватало выдержки.

Соловьев собирал политруков и секретарей подразделенческих партийных организаций и беседовал с ними. Он говорил о том, что политработник должен быть всегда среди бойцов, делить с ними все трудности.

— Надо подумать, как найти путь к сердцу каждого моряка. Старайтесь занять их в свободные минуты, почитайте вслух роман Островского «Как закалялась сталь». Неплохо бы найти еще «Овод» Войнич. Не забудьте рассказы Горького, «Песню о Соколе». Да песен надо петь побольше, хороших патриотических песен. Выделите запевал, да и сами подтяните.

Во время одной вылазки против наступавших немцев убило связиста — старшего лейтенанта, отца двух маленьких ребят. Его жена жила в одной деревне с женой Соловьева. В очередном письме жене комиссар написал: «Ты, Бронечка, сходи к ней, когда она получит официальное сообщение…

Постарайся утешить ее в таком тяжком горе. Поплачьте вместе, и ей легче станет».

До Великой Отечественной войны личный состав береговых батарей проходил курс стрелковой подготовки по упрощенной программе. Стрелять могли все бойцы, но быстро и хорошо окапываться, маскироваться, переползать, бросать гранаты умели далеко не все. Автомата многие краснофлотцы даже не видели. Пришлось доучиваться уже во время войны. А это оказалось далеко не простым делом. Самая большая трудность — недостаток времени. Работы прибавилось втрое — впятеро, а день уже пошел на убыль. Приходилось каждую минуту использовать для боевой учебы, для тренировок в поле, на стрельбище, полигоне, в учебно-тренировочном классе.

Некоторые бойцы считали, что они подготовлены к бою, а при проверке выяснялось, что кое-кто из них не знает устройства гранаты, не умеет бросать ее в цель. Да и стреляют неважно. Другие небрежно обращались с оружием: уже было несколько «случайных» выстрелов из винтовок и пистолетов, правда, пока никого не ранило. А один раз произошел такой случай.

Группа мотористов, электриков и слесарей изучала устройство боевой гранаты в помещении мастерской под массивом. Один из краснофлотцев трюмной группы вставил в гранату запал и стал поворачивать ее рукоятку. В это время ударник сорвался и наколол капсюль. Раздался щелчок, и граната зашипела. Краснофлотец растерялся, а окружавшие его бойцы замерли от неожиданности. Только самообладание краснофлотца слесаря Лукьянова спасло положение. Он вырвал у растерявшегося бойца гранату и, швырнув за станок, крикнул: «Ложись!» Грохнул взрыв, осколки зацокали по стенкам, но в людей не попали: станок прикрыл их. Отделались только испугом и звоном в ушах.

Этот случай использовали для того, чтобы разъяснить личному составу батареи всю важность «пехотных наук». Во всех подразделениях провели партийные собрания и беседы о значении боевой выучки, чаще стали тренироваться в бросании боевых гранат, для чего был создан специальный окоп. Коммунисты и комсомольцы возглавили движение за овладение двумя — тремя воинскими специальностями. Появились новые стенды со схемами и чертежами. Не забыли и трофейное оружие — его тоже изучали, когда забирали у врага. После декабрьских боев трофейного оружия стало больше.

Но как ни был загружен трудовой и боевой день, об отдыхе бойцов тоже надо было заботиться: «после боя сердце просит музыки вдвойне».

Однажды Соловьев позвал политрука пятой боевой части Рудакова и спрашивает:

— Знаешь, что сказал Максим Горький о песне?

Рудаков ответил что-то неопределенное.

— «Песня — крылья человека». Давай-ка организуй хор, плясунов и всякую там другую краснофлотскую самодеятельность. Устинов тебе поможет. Ты ведь, кажется, еще в училище самодеятельностью занимался.

В. А. Рудаков (1960 год).

Рудаков создал творческие группы и стал разучивать с ними программу вечера самодеятельности. Вначале не все шло гладко, но потом поднаторели и стали выступать не только у себя на батарее, но и в 90-м стрелковом полку Приморской армии, в 8-й бригаде морской пехоты.

Радиогазета выходила ежедневно. Последнее время ее редактировал Устинов, он же и читал ее перед микрофоном. В газете подводили итоги боевого дня, называли передовых воинов, рассказывали, как они совершенствуют свою боевую подготовку. Радиогазету слушали почти все бойцы, находившиеся под массивом. В помещениях батареи было до шестидесяти репродукторов и более сотни наушников.

Во всех подразделениях выходили боевые листки или стенгазеты. Их содержание отвечало задачам дня. В них было много интересных, броско поданных материалов, была критика нерадивых и сочный краснофлотский юмор «с перцем». Тут писали не только о батарейных делах: доставалось фашистским вралям, «разделывали под орех» Гитлера, Геббельса, Геринга, Антонеску и других фашистских главарей.

Большую роль играли групповые и индивидуальные клятвы. Их составляли сообща и подписывали все бойцы подразделений. Батарейцы клялись родной Коммунистической партии и любимой советской Родине в непоколебимой верности воинскому долгу, обещали стоять насмерть, драться до последней капли крови, бить врага до полного уничтожения. Слово держали твердо.

Все командиры и политруки подразделений были агитаторами и часто беседовали с бойцами. Многие участвовали в художественной самодеятельности. Очень одаренным человеком оказался начальник связи А. Лузин. Он хорошо играл на пианино, пел, декламировал стихи Пушкина, Маяковского, Некрасова.

На вечере, посвященном памяти В. И. Ленина, Пузин с подъемом прочел отрывок из поэмы В. Маяковского о Ленине. Батарейцы стоя слушали его.

Партийное бюро батареи было подлинно коллективным органом партийного руководства. Заседания бюро созывались в любое время, даже в самые напряженные дни боев. Однажды секретарь партбюро Коломейцев и комиссар Соловьев созвали партбюро в тот момент, когда враг прорвался в район городка батареи. Каждая минута была дорога, поэтому заседание бюро длилось буквально несколько минут. Надо было срочно разъяснить создавшуюся обстановку и призвать личный состав с честью выполнить свой долг перед Родиной. В решении партбюро записано:

«1. Батарею защищать. Умереть, но ни шагу назад.

2. Члену партбюро т. Андриенко поручается проводить партийно-политическую работу среди личного состава в своей боевой части, т. Яровенко — среди роты охраны батареи.

3. Т. Коломейцеву проводить партийно-политическую работу среди пулеметчиков».

Через десять минут, выполняя решение партбюро, члены партбюро уже были на местах.

Примерно в то же время, когда враг занял казарменный городок, Соловьев созвал собрание партийного актива батареи. Он говорил об обстановке, о необходимости личным примером увлекать бойцов и командиров на новые подвиги. Решение партактива было предельно кратким: погибнуть, но ни шагу назад. Это решение было очень быстро доведено до всех коммунистов.

Политруки подразделений и комиссар батареи умело направляли идейно-воспитательную работу.

Военком береговой обороны Вершинин в одном из полит донесений указывал, что политическая работа на Тридцатой проводилась «гибко и целеустремленно, с учетом конкретных задач, возникающих в повседневной боевой жизни».

ДЕКАБРЬСКИЕ БОИ

Три недели фашисты штурмовали город, вводя в бой все новые части. Уже многие тысячи вражеских солдат и офицеров полегли на подступах к нему, а Гитлер все торопил и торопил Манштейна со взятием Севастополя. Но генерал-полковник Манштейн был опытным военачальником. Он убедил Гитлера, что силами, которыми он располагает, взять город нельзя, что дальнейшие атаки будут бесполезной тратой сил и средств: русские так окопались, что при поддержке артиллерии батарей и кораблей их позиции стали практически неприступными. Манштейн был прав: его войска несли такие потери, что новые атаки уже не давали успеха. Конечно, серьезные потери были и у нас.

Гитлер согласился на отсрочку и приказал перенести штурм на середину декабря. Позже он уточнил: 17 декабря. Гитлер рассчитывал к полугодию войны с Россией взять Севастополь и тем самым восстановить пошатнувшийся авторитет фашистской армии в связи с поражением под Москвой ее лучших соединений.

Манштейн и его штаб, разрабатывая плановую таблицу штурма, определили такие сроки: к 19 декабря занять всю Северную сторону Севастополя, 20-го овладеть Сапун-горой, 21-го — Малаховым курганом и затем всем городом, 22-го ликвидировать остатки наших войск, прижатые к морю.

Но еще в первую оборону Севастополя русские солдаты и матросы распевали песенку про неудачливого генерала:

Гладко было на бумаге,

Да забыли про овраги,

А по ним ходить…

У Манштейна на бумаге тоже все выглядело гладко. Но на деле получилось совсем не так. План Манштейна сорвался. И сорвали его советские люди. Их было гораздо меньше, чем немцев, и техники у них было маловато, а боеприпасов еще меньше. Но советские воины стойко держались в этой неравной борьбе и отражали яростные атаки врага.

Почти пятнадцать лет спустя, будучи уже фельдмаршалом в отставке и консультантом американского военного ведомства, Манштейн в своей книге воспоминаний «Утерянные победы» объяснял, почему он торопился тогда со взятием Севастополя:

«Теперь перед 11-й армией стояла задача взять штурмом последний оплот противника в Крыму — Севастополь. Чем раньше будет предпринято это наступление, чем меньше времени будет дано противнику на организацию его обороны, тем больше будет и шансов на успех. И тем меньше была опасность высадки противника с моря».

Враг строил далеко идущие планы, и в этих планах роль Крыма была особенно велика. Он был очень нужен немцам как трамплин для прыжка на Северный Кавказ и дальше в Закавказье. Не овладев Севастополем, немцы не могли считать себя хозяевами Крыма. Севастополь мешал им перевозить морем войска, приковывал к себе три корпуса с огромным количеством артиллерии, очень нужной на других участках фронта. Наконец, Манштейн совершенно справедливо опасался высадки с моря.

Главный удар Манштейн решил нанести с севера. На Северную сторону, которую защищал 4-й сектор Севастопольского оборонительного района (примерно две неполные дивизии), наступал 54-й армейский корпус в составе 22, 132, 50 и 24-й пехотных дивизий, поддерживаемых отдельными танковыми и артиллерийскими частями. Сковывающий удар с юга и юго-востока наносил 30-й армейский корпус в составе 72, 170-й пехотных дивизий и горной бригады румын. В резерве оставалась только одна 73-я пехотная немецкая дивизия из 42-го армейского корпуса, дислоцированного на Керченском полуострове. Правда, в какой-то мере резервом можно было считать и горный корпус румын, рассредоточенный в предгорьях главного хребта для борьбы с партизанами. Такой малый резерв объяснялся тем, что враги не рассчитывали долго возиться с Севастополем. Им казалось, что трех — четырех дней вполне хватит для того, чтобы занять город.

Среди орудий крупных калибров, подготовленных к штурму, были четырнадцати- и шестнадцатидюймовые. На отдельных участках фронта плотность артиллерии доходила до пятидесяти стволов на километр. Особенно много было у фашистов минометов малых и средних калибров.

В своих воспоминаниях Манштейн очень хвалит 22-ю Нижне-Саксонскую дивизию во главе с генерал-лейтенантом Вольфом. Эта дивизия наступала на участке Тридцатой батареи. Это была действительно наиболее подготовленная дивизия — с кадровыми офицерами, с солдатами, имевшими большой опыт.

Такова была расстановка сил врага и его планы перед началом штурма 17 декабря. Наши силы были значительно меньше, особенно с Северной стороны. Командованию Севастопольским оборонительным районом нельзя было вывести на Северную сторону свои главные силы. Мы могли ожидать удара с любого направления: атакующий первым имеет преимущество — он выбирает направление главного удара и в какой-то степени навязывает свои условия обороняющемуся.

Рано утром 17 декабря на позиции Тридцатой батареи, так же как и на другие участки фронта, густо посыпались снаряды и авиабомбы. Только в первую половину дня немцы сделали семь массированных налетов на город и позиции наших частей. Воздух гудел от разрывов, от гула орудийных выстрелов. С характерным шипением уносились вдаль и с адским треском лопались реактивные снаряды наших «катюш». Почти каждые полчаса над городом происходили воздушные бои. Вражеские бомбардировщики при встречах с нашими истребителями швыряли как попало свои бомбы и удирали восвояси. Но часть бомб врага падала на наши позиции, на зенитные и береговые батареи.

В этот день Тридцатой батарее приходилось вести главным образом контрбатарейную стрельбу. Корректировщики то и дело давали заявки на огонь. Стреляли спокойно, расчетливо, берегли снаряды. Уничтожили шесть крупнокалиберных батарей врага. Били и по пехоте, и по танкам, но все еще со сравнительно дальних дистанций. Примерно такая же картина была и в последующие три— четыре дня. Постепенно фронт приближался к батарее.

В эти тяжелые дни прорвались из окружения артиллеристы Десятой батареи под командованием лейтенанта О. П. Белого. Когда боезапас этой батареи был почти весь расстрелян, а пополнять его стало нечем (не только в городе, но и на флоте больше не было орудий такого калибра), командование береговой обороны приказало командиру батареи капитану Матушенко сформировать из личного состава роту и во главе ее отправиться на помощь пехотной части, понесшей большие потери. Михаил Владимирович Матушенко быстро собрал личный состав, рассказал о задачах, и уже через три часа рота в полном боевом вооружении выступила на передний край.

— А ты, Олег, держись до последнего патрона, когда прикажут, взорви орудия и пробивайся на Тридцатую к Александеру, — сказал Матушенко Белому.

Группка уцелевших батарейцев, многие с повязками, иные даже на костылях, с боем прорвалась к Тридцатой. Белый доложил по телефону генералу Моргунову, что батарею взорвал и пробился из окружения. Получив разрешение остаться на Тридцатой, он пришел в каюту Александера и почти сутки отсыпался после трехдневных напряженных боев. А за это время врач Тридцатой Саул Мармерштейн оперировал тяжелораненых и эвакуировал их в госпиталь. Легкораненые остались на Тридцатой.

Им сделали перевязки, после этого они попросились на боевые посты. Батарея вела напряженные бои, и каждый человек был на счету.

23 декабря Тридцатая батарея оказалась в полуокружении. Справа и слева шли горячие бои. Немецкие танки, поддерживаемые автоматчиками, прорвались в район казарм. Пришлось снова бить прямой наводкой по танкам. Один танк, получив внутрь двенадцатидюймовый снаряд, развалился, как картонная коробка, башня его отлетела в сторону метров на пятнадцать. Другой танк был подбит крупными осколками близко разорвавшегося снаряда. Остальные быстро скрылись за бугром и больше в этот день не показывались в зоне обстрела батареи.

Все чаще стали возникать рукопашные схватки. Краснофлотцы и старшины дрались отчаянно. Даже тяжелораненые отказывались уходить в лазарет. Полк Приморской армии и батальоны 8-й бригады, находившиеся впереди, справа и слева батареи, таяли с каждым часом. А подкрепления подходили медленно и не восполняли потерь. Положение создалось исключительно тяжелое.

К середине дня стало ясно, что огневых точек, прикрывающих батарею со стороны Бельбекской долины и совхоза имени Софьи Перовской, недостаточно. Немцы били из противотанковых орудий по этим точкам прямой наводкой, сами находясь в долине, вне досягаемости огня батарейных орудий. «Стволики» палили весь день, меняя позиции, но их огневая мощь была слишком мала для борьбы с многочисленными батареями врага.

Командир дивизиона Радовский принял решение сформировать две усиленные роты по сто двадцать — сто тридцать человек под командованием командиров башен лейтенантов Вячеслава Поля и Андрея Теличко и послать их в 8-ю бригаду морской пехоты на оборону огневых позиций батареи. Командование батареей заранее подготовило для такой обороны окопы, доты и дзоты. То, что обоих командиров башен направили командовать ротами, свидетельствует о напряженности обстановки.

Роты, обильно оснащенные пулеметами и обеспеченные боеприпасами, быстро заняв свои позиции, включились в бой. В эти роты пришлось послать часть бойцов и старшин из башен, погребов и электромеханического сектора. Старший инженер-механик Иван Андриенко, подсчитав свои силы, доложил командиру и комиссару, что может выделить человек тридцать.

— А механизмы, Иван Васильевич, будут работать?

— Будут, товарищ комиссар, обязательно будут!

И механизмы работали как часы. Враг наносил повреждения, но батарейцы быстро устраняли их, заменяя вышедшие из строя детали. Старший механик Андриенко, его помощник воентехник 1 ранга Рева, старшины и матросы отлично знали свое дело и умели работать в самых трудных условиях.

Взрывом вражеского снаряда в амбразуре второй башни разбило воздухопровод, повредило электросхему, осколки ворвались внутрь и ранили нескольких бойцов. Ядовитый дым расползался по башне, затруднял дыхание. Матросы, надев противогазы, при свете ручных фонарей стали быстро устранять повреждения. Орудия продолжали вести огонь.

Раненый матрос Крюков после перевязки, сделанной тут же в башне, на требование старшины отправиться в лазарет отрицательно мотнул головой и неестественно громко, как всякий оглохший человек, отрезал:

— Не пойду, товарищ старшина.

Командир башни лейтенант Поль хотел вмешаться, поддержать старшину, ведь краснофлотец, по существу, нарушает приказ. Но, подумав, решил, что на его месте поступил бы так же, что и старшина поймет и простит такую «недисциплинированность».

Крюков чувствовал, что ответил неладно, и попросил у старшины разрешения остаться в башне. Старшина, разумеется, разрешил, и «конфликт» был улажен. Боец Крюков остался в строю, хотя был серьезно ранен.

Немцы били с коротких дистанций из орудий средних калибров, швыряли издалека тяжелые снаряды. Броня башен и бетон перекрытий выдержали много прямых попаданий, но, несмотря на это, орудия батареи продолжали вести огонь. Снаряд ударил в стык вращающейся части башни — металл расплавился, башню заклинило. Все попытки развернуть ее не удавались: перегрелись моторы, от перенапряжения выбивались предохранители, но башня была неподвижна. Под огнем врага трое краснофлотцев и старшина башни Лысенко, выбравшись на поверхность, кувалдами и зубилами срубили часть металла. Двое из бойцов получили тяжелые ранения, но башня снова пришла в движение.

Планы генерала Манштейна срывались. За десять дней боев немцы продвинулись мало, однако все же сумели потеснить наши части, особенно в районе Тридцатой батареи. Фронт пролег в километре от ее северного бруствера. Положение несколько стабилизировалось.

28 декабря ночью советские войска высадились на Керченском полуострове. Фашисты сразу же сняли одну дивизию с южного крыла Севастопольской обороны и вместе с резервной дивизией бросили под Керчь. А на Северной стороне атаки продолжались с неослабевающей силой. Мало того, они неожиданно усилились.

Манштейн в своей книге сообщает, что, когда общий штурм Севастополя не удался, Гитлер приказал во что бы то ни стало прорваться к Северной бухте с тем, чтобы, заняв этот берег, контролировать вход и выход из порта. Вот почему гитлеровское командование так упорно бросало в бой сильно поредевшие части своего 54-го корпуса.

Манштейн пишет, что 31 декабря командиры дивизий этого корпуса снова доложили об огромных потерях, и он вынужден был нарушить приказ Гитлера и прекратить наступление.

Но вернемся на несколько дней назад. Особенно тяжело было драться воинам батареи 29 и 30 декабря. В этот день немцы уже прорвались к Братскому кладбищу, надвинулась реальная угроза окружения. Батарея — стационарное сооружение, маневрировать не может, приказа об отступлении не было, значит, нужно было держаться во что бы то ни стало. Пусть кругом идет бой, по броне башен секут снарядные осколки и пули, пусть уже в казармах батареи засели вражеские автоматчики, все равно надо драться.

Генерал П. А. Моргунов несколько раз в день звонил Александеру для того, чтобы «прощупать» его настроение и настроение личного состава. Но ни разу не слышал жалоб, не уловил каких-либо признаков паники: был суровый и тревожный разговор двух командиров, понимающих сложность обстановки. Александер заверял, что все батарейцы готовы драться до последнего дыхания…

И они дрались именно так, используя все возможности для того, чтобы нанести врагу как можно больший урон.

Нередко политработники батареи участвовали в боях как строевые командиры. Так, секретарю комсомольской организации Устинову было поручено командовать отдельным огневым взводом, сформированным из одного «стволика», счетверенной зенитной пулеметной установки, которой командовал лихой сержант Колбин, двух станковых и двух ручных пулеметов. Это подразделение было подвижным и появлялось всегда там, где в нем была особая нужда. Огонь этого взвода давал возможность останавливать наступление врага на сравнительно большом участке фронта. Однажды огнем взвода было уничтожено более сотни гитлеровцев. Этот отдельный взвод направляли на самые тяжелые участки фронта, где врагу удавалось потеснить наши части. В последние дни обороны секретарь комсомольского бюро и политруки подразделений тоже дрались как командиры, возглавляя группы бойцов. В перерыве между боями политработники изучали уставы и наставления, а также тактику противника, его боевые средства.

На огневую позицию батареи матросы восьмой бригады морской пехоты притащили трофейное противотанковое орудие и два ящика снарядов к нему. Окунев с помощью этого орудия и двух «стволиков» организовал атаку на свои же казармы, выделив из батареи три десятка матросов. По условиям рельефа орудия главного калибра батареи по казармам бить не могли — фашисты оказались в мертвом пространстве. Это было очень опасно, потому что из казарменного городка простреливались подходы к батарее с тыла. Немцев поддерживали танки, выбить их из каменных домов было очень трудно. Но орудия, стреляя прямой наводкой по танкам и по домам, заставляли врагов прятаться за каменные стены. А в это время матросы подползали к казармам и швыряли в окна гранаты. Уцелевшие немцы пытались бежать, но их в упор расстреливали из автоматов. Один из танков попытался выползти из-за дома, в борт его угодил снаряд, и он загорелся. Два других уползли. Краснофлотцы батареи совместно с бойцами морской пехоты очистили казарменный городок от гитлеровцев.

Однако слухи о возможности окружения проникли и под массив. Комиссар батареи собрал партийных активистов и разъяснил задачу.

— Никакой паники, окружение может быть только временное. Связь с дивизионом восстановлена, с командованием района — тоже. Внушить всем и каждому, что помощь идет: морская пехота уже перешла в контрнаступление. Все немцы, проникшие сегодня утром в наш тыл, перебиты или взяты в плен. Пленные подтверждают, что их послали в бой без пополнения, что батальоны сведены в роты, а в некоторых ротах и отделения не наберется. Везде в балках и на холмах вокруг нашей батареи валяются сотни фашистских трупов. Мы устоим. Наши орудия способны действовать, боеприпасы имеются, потери среди личного состава даже в ротах, обороняющих батарею, сравнительно небольшие.

Положение батареи было все же настолько тяжелым, что пришлось сформировать еще одну роту под командованием помощника командира батареи старшего лейтенанта В. И. Окунева, политруком в роту послали Рудакова, командиром первого взвода был назначен второй механик батареи воентехник 1 ранга Рева. Половина личного состава роты была из пятой боевой части. На обслуживание котлов и энергетики Андриенко оставил только одну смену. Рота тоже вошла в состав 8-й бригады морской пехоты и вскоре схватилась с врагом врукопашную. В ход пошли штыки, приклады. Рева заколол двух фашистов и упал раненный. Зажав рукой рану, он поднялся и побежал вперед, призывая бойцов следовать за собой.

Матрос Заика застрелил одного фашиста из винтовки и схватился с другим в штыковом бою. Немец хорошо парировал удары, но Заика продолжал теснить врага. Наконец фашист схватился за ствол винтовки и медленно стал оседать на землю.

Пулеметчики Медведев и Токаренко незаметно подползли к флангу фашистов, ударили длинной очередью по их неровной цепи. Враги заметались в поисках укрытия, а пулемет все бил и бил. С воплями и бранью уцелевшие фашисты откатились в лощину. Бой разгорелся по всей территории батареи. Немцы цеплялись за каждый бугорок, отсиживались в воронках, злобно и упорно принимали штыковые атаки. Вот на матроса Бригеля навалились двое. Одного он заколол быстро, а со вторым схватился в смертельной борьбе. Немец был очень сильным и уже стал душить Бригеля, когда кто-то из матросов подскочил сбоку и всадил фашисту нож между лопаток.

Пулеметчик сержант Ярыгин подпустил врагов на двести метров, а потом спокойно, как на учении, дал длинную очередь. Немцы залегли и поползли вспять, но им во фланг открыли меткий огонь бойцы роты Окунева. Враг медленно отступал, и, как только его цепи отошли на значительное расстояние, орудия батареи дали несколько залпов шрапнелью. Убитых у фашистов стало еще больше.

Роты Тридцатой и рота Десятой батареи были подчинены командирам батальонов 8-й бригады морской пехоты. Получив в свое распоряжение такую силу, командиры сильно поредевших батальонов Хотин и Головин контратаковали противника и освободили важные высоты. Бывший политрук роты Окунева В. Рудаков в своих воспоминаниях пишет: «Наступательный порыв батарейцев был настолько сильным, что, несмотря на ураганный минометный и автоматный огонь противника, роты (Матушенко и Окунева) заняли высоту с ходу, а за ней и вторую. Было уничтожено несколько десятков гитлеровцев, захвачены трофеи: четыре ручных пулемета, миномет, орудие малого калибра, до десятка немецких автоматов и лошадь».

Отделение комендора Пустовойта ползком между скал пробралось в тыл немцам и подняло панику, это очень помогло наступающим.

Батарейцы захватили высоты. Надо было бы окопаться, но лопат не оказалось. Когда краснофлотцы уходили из-под массива в бой, то их снабдили теплым бельем, ватниками, патронами. Но саперных лопат на батарее не было. Пришлось окапываться трофейными лопатками немцев, штыками и даже касками убитых фашистов. Немцы же, естественно, не ждали, пока моряки окопаются, и пустили на высоту авиацию, пробомбили раз, другой. Потом начался ураганный огонь артиллерии и минометов. Роты несли потери, но держались стойко и встретили следующие атаки фашистской пехоты метким организованным огнем. Вскоре стемнело, и атаки прекратились. Моряки продолжали окапываться. Ночью приехал на машине краснофлотец Бригель, его послал Александер, дав ротный миномет и десятка два мин к нему. Окунев обрадовался и отправил Бригеля в батальон за пищей, боеприпасами и лопатами. В кромешной темноте Бригель нашел штаб и тыл батальона, привез термосы с горячими щами и десяток лопат.

К утру батарейцы уже были в окопах, пусть неглубоких, но все же защищающих от пуль и осколков. Немцы рано утром сделали короткий огневой налет, а затем пошли в атаку при поддержке трех танков. Шел мокрый снег, залепляя глаза. Сквозь его пелену то там, то здесь появлялись фашистские автоматчики. Их уничтожали, не подпуская на гранатный бросок. Три атаки фашистов были отбиты. Много неприятностей причиняли танки. Они палили с почтительного расстояния, и хотя в окопах были такие богатыри-комендоры, которые швыряли гранату на 40–50 метров, танки были недосягаемы. Танки давали несколько выстрелов по огневым точкам и быстро сползали вниз.

Окунев и Рудаков решили послать в засаду гранатометчиков. Желающих нашлось много, пришлось выбирать самых сильных, находчивых и ловких. На правый фланг, где действовали танки, перебросили два станковых пулемета, чтобы отсечь пехоту.

Пулеметчики быстро справились с задачей. Вскоре один танк, поврежденный снарядом, немцы взяли на буксир и увели в лощину. Пехота тоже не прошла. Четвертая атака немцев закончилась для них безуспешно. Потери же они понесли очень большие. Правда, батарейцам тоже недешево обошелся этот день. Почти половина роты Окунева и большая часть роты Матушенко выбыли из строя. Раненого Матушенко унесли в лазарет Тридцатой.

Позже моряки получили приказ отступить и занять новые рубежи, с тем чтобы прикрыть отход наших частей. Роты отошли в полном порядке, немцы не сразу заметили это. Они показались только часа через два после отхода наших частей и попали под обстрел пулеметчиков Окунева. Фашисты залегли, потом раза три пытались атаковать, но безуспешно. Шесть пулеметов и десятка два автоматов, в числе которых были и трофейные, прижимали врага к земле. Так продолжалось пять суток. Постепенно выбывали из строя командиры взводов, вместо них становились новые. Гибли краснофлотцы, старшины, но позицию держали крепко. Оставшиеся в живых — горстка воинов Тридцатой, прижатая немцами к морю, — все же пробились в район батареи и заняли оборону уже на ее огневой позиции. Командир батальона морской пехоты Головин, ныне полковник запаса, дает очень высокую оценку боевой активности моряков батареи, воевавших в составе его батальона и батальона капитана Хотина, погибшего в боях на подступах к Тридцатой батарее.

Боевая дружба хорошо помогала использовать огневые средства не только Тридцатой, но и других батарей.

Бывший начальник штаба Первого гвардейского зенитного полка И. К. Семенов, ныне генерал-майор в отставке, вспоминает:

— На КП Тридцатой был наш пост ВНОС. Тридцать первого декабря позвонил туда. К телефону подошел Окунев. Я спросил: «Как дела?» Он ответил: «В казарме и в доме командного состава опять сидят немцы. Вчера их вышибли, а сегодня на рассвете они снова заняли весь казарменный городок. Из наших орудий туда не стрельнешь: мертвая зона. Дай огоньку по домам, я скорректирую».

Через несколько минут пять зенитных батарей открыли беглый огонь по казарменному городку. Дома загорелись, немцы забегали в поисках укрытий. Слышу, как Окунев бранится и кричит: «Так их перетак, шрапнель давайте, фашисты на улицу высыпали!» Мы, конечно, дали и шрапнель. После десятиминутного огневого налета Окунев дал «дробь», а потом рассказал, как фашисты выскакивали из окон его квартиры и падали под градом пуль и осколков.

«Хороший новогодний подарок сделали им твои зенитки, Иосиф Кузьмич», — позвонил Семенову Окунев и поблагодарил зенитчиков от имени всего личного состава батареи.

Казарменный городок был снова очищен от врагов, а его развалины заняла морская пехота и держала до середины июня 1942 года.

Борьба на поверхности в эти дни шла почти непрерывно. Внутри массива положение тоже было напряженным. Бетон и сталь отгораживали людей от внешнего мира. Стреляли в этот период значительно реже: пушки износились и снарядов было мало. Бойцы, старшины и командиры стояли на боевых постах. С поверхности глухо доносились отголоски боя, а тут, под бетоном, стояла напряженная тишина и неизвестность, поэтому нервы людей были натянуты. В хозяйство лейтенанта Репкова, скрытое в толще горы на большой глубине, с поверхности не доносилось почти никаких звуков. Мягкий матовый свет озарял многочисленные приборы, у которых в напряженных позах стояли краснофлотцы, готовые выполнить команду. Хмурый, невыспавшийся Репков время от времени спрашивал у Александера по телефону, как дела. Тот лаконично отвечал, и снова наступала гнетущая тишина.

Изредка забегал Соловьев и рассказывал о положении наверху.

— Товарищ командир, почему стреляем мало, ведь бой же идет за наш городок? — спрашивали Репкова подчиненные.

Репков виновато смотрел на бойца и недовольно отвечал:

— Не знаю, командованию виднее, когда и как стрелять. Может быть, сейчас сподручнее бить врага пулей, чем снарядом.

— Тогда зачем же нам тут сидеть? Честно говоря, шибко подраться хочется, должок фрицу отплатить.

Разговор прерывает телефонный звонок из командного поста.

— Есть, послать четверых с боеприпасами, товарищ капитан, — отвечает Репков. Положив трубку, он с минуту думает, потом называет четыре фамилии, в том числе и фамилию того бойца, который считал себя «должником» фашистов.

— Патронов взять по сотне штук, одеться потеплее. И драться так, чтобы наш Центральный пост за вас не краснел, понятно?

— Не подкачаем, товарищ командир.

В башни шум боя доносился явственнее, и бойцы нервничали. В орудийных расчетах людей осталось немного, так как большая часть бойцов и младших командиров башен дралась в составе тех трех рот, которые защищали батарею на поверхности холма. В башни сведения извне доходили быстрее, чем в Центральный пост, личный состав башен с тревогой прислушивался к шуму боя.

— Товарищ старшина, Иван Сергеевич, почему меня не взяли в роту, разве я недостоин драться с врагом лицом к лицу? — спрашивал командир орудия старшину Лысенко, заменявшего командира башни.

— А ты, Федор, и дерешься лицом к лицу. Только твое лицо не такое, как у тех, кто в ротах. Вот твое лицо, — указал Лысенко на четырехсоткилограммовый снаряд. — Плюнешь таким фашисту в рожу — от него мокрое место останется. Не можем все выйти из-под бетона и драться с винтовками.

ДРАЛИСЬ КОКИ И ХЛЕБОПЕКИ…

Понятия о строевой и нестроевой службах совсем смешались в дни тяжелых боев за Севастополь. Дрались все, даже коки и хлебопеки. Единственный парикмахер батареи и тот в особенно тяжелые минуты брал винтовку и уходил в одну из рот. Заместитель командира по хозяйственной части техник-интендант Иван Подорожный командовал отдельным взводом, в который входили шоферы, кладовщики, ездовые, писаря. Подразделение Подорожного мужественно обороняло отведенный ему сектор. Подполковник запаса Подорожный, вспоминая об этих днях, особенно тепло отзывается о начальнике гаража главном старшине коммунисте Иване Данилове. Это был не только меткий стрелок и искусный маскировщик, но и находчивый разведчик. Вместе с разведчиками пехотной части Данилов ходил в тыл врага за «языками». Однажды он привел молодого немца, тот был страшно перепуган и долго не мог говорить. С помощью словаря Подорожный и Данилов задали ему вопрос: «За кого и за что воюешь?» Немец ответил, что за благополучие родителей: они ждут от фюрера обещанной земли, которой у них сейчас очень мало.

Во время допроса в землянку вошел комиссар батареи. Услышав слово «комиссар», немец затрясся, изменился в лице и стал плакать. Когда Соловьев заговорил с солдатом, тот был удивлен тем, что матросский комиссар знает немецкий язык.

На наивный вопрос пленного, разрешается ли в плену молиться богу, Соловьев ответил, что это личное дело каждого, что пленный должен подчиняться дисциплине, честно работать и что по отношению к нему будут соблюдены все международные нормы, касающиеся обращения с пленными.

После этого пленный рассказал много интересного. Потом спросил Подорожного, все ли такие комиссары у русских. Подорожный успокоил его: все такие, иными и быть не могут.

Пленный, слышавший ранее о комиссарах совсем другое, задумался и замолчал.

Техник-интендант 1 ранга И. Т. Подорожный (1942 год).

Во время декабрьских боев фашисты заняли высотку вблизи рубки командного пункта и стали оттуда вести наблюдение. Выбить их было очень трудно: подступы простреливались многослойным пулеметным огнем. Стрелять из башенных орудий было невозможно: высотка находилась в мертвом пространстве. Немцы же окопались и стали рыть ходы сообщения. Потом притащили противотанковую пушку и начали бить по командному пункту. Снаряды не могли пробить броню КП, но беспокойства доставляли много. То оптика сквозь амбразуры и смотровые щели засорится песком, то осколки залетят.

Однажды ночью старший лейтенант Окунев собрал небольшую группу матросов и повел штурмовать высотку. Было ветрено, штормовое море гудело, низкие тучи отражали ракетные сполохи, после которых становилось еще темнее. Немцы заметили группу Окунева поздно. Метко брошенная граната разбила пулемет врага. Короткая схватка закончилась истреблением фашистов. Подорвав дзот и сравняв окопы, разведчики вернулись к себе, захватив трофеи и одного раненого немца.

Командир и комиссар батареи, обходя боевые посты, зашли на участок Подорожного. Они поговорили с бойцами о том, как лучше держать оборону, а затем комиссар дал Подорожному листок бумаги, где было написано по-немецки: «Смерть Гитлеру!»

— Выложите ночью лозунг из камней на склоне горы, обращенном к немцам, — сказал он.

Подорожный выбрал подходящее место и послал туда Ивана Данилова с группой хозяйственников. Ночью они выложили эти слова из белых камней. Каждая буква, в рост человека, была окрашена известью. Утром немцы начали палить по лозунгу. Они выпустили двести пятьдесят шесть снарядов, прежде чем повредили лозунг. Матросы долго смеялись над одураченным врагом. После этого почти ежедневно выкладывали саженными буквами антифашистские лозунги, и немцы каждый раз тратили много снарядов.

— Это нам на пользу, — говорил комиссар. — У врагов снаряды убывают, а кроме того, пусть фашисты видят, что имеют дело с упорными людьми. Это, поверьте мне, действует на психику гитлеровцев.

В конце декабря фашисты, прорвавшиеся к казарменному городку, попытались сравнительно небольшими силами атаковать укрепления батареи. Одна группа немцев, засевшая в разрушенных домах, была окружена подразделением Подорожного, и после короткой схватки семнадцать пехотинцев сдались хозяйственникам. Баталеры и ездовые обрадовались удаче и повели пленных на сборный пункт. Тем временем другая группа фашистов, побольше, атаковала окопы, ослабленные уходом конвоиров. В окопах было тридцать два бойца под командованием баталера вещевой части главного старшины Сандулы. Немцев было больше сотни. Сандула, умело распределив силы, дал такой плотный огонь, что половина фашистов была перебита, остальные уползли обратно. В этой короткой схватке особенно отличился писарь Павлов, в совершенстве овладевший искусством меткой стрельбы и маскировки. Павлов сразил не менее десяти фашистов. Позже он не раз отличался и как лихой разведчик.

Командиры и комиссары секторов (вся дуга Севастопольского фронта была разбита на четыре сектора, Тридцатая батарея территориально входила в четвертый сектор) обменивались боевым опытом.

Однажды на батарею пришли бойцы Приморской армии, не раз видевшие боевую работу Тридцатой. В их понимании «батарея» — это четыре орудия, четыре гусеничных тягача, несколько машин-вездеходов и, самое большее, сотня людей. Красноармейцы походили по башням, погребам, поглядели на силовые агрегаты, центральный пост, на химзащиту, средства связи, помещения бытового обслуживания и говорят:

— Теперь нам понятно, почему немцы вас так боятся. Да тут не просто батарея, а целый подземный завод.

Один из сержантов, смерив толщу брони в боевой рубке, удивленно сообщил товарищам о результатах измерения.

— Такую рубку не пробьет даже самый большой снаряд, — сказал он.

Фашистской артиллерии и в самом деле не удалось пробить броню КП батареи, хотя прямых попаданий в него было много. Для КП была использована боевая рубка недостроенного линейного крейсера «Измаил», разобранного в середине двадцатых годов. А русская сталь исстари отличалась невиданной крепостью. Год спустя немцы в одной служебной бумаге, предназначенной для офицеров, вынуждены были признать исключительную прочность брони батареи, особенно ее боевой рубки.

Когда армейцы уходили, стихийно возник небольшой митинг. Воины Приморской армии поблагодарили моряков за меткий и сокрушительный «флотский огонек». Комендор Андросов ответил:

— Еще метче будем стрелять, дорогие товарищи армейцы. Наша сила и крепость — в боевой дружбе.

ЛАЗАРЕТ БАТАРЕИ

Немало врагов истребили батарейцы, но и сами несли потери. И если многие бойцы после ранения возвращались в строй, то тут была заслуга санитарной части, которую возглавлял военврач 3 ранга Саул Маркович Мармерштейн. С 5 ноября по 8 января Мармерштейн сделал 106 операций, из них 98 средних и сложных.

Фельдшера, сестры и санитары работали в очень тяжелых условиях. До двадцатых чисел декабря операционная находилась в казарменном городке, куда густо сыпались снаряды и мины.

За стенами санитарной части раздавалась частая пальба, рвались мины, снаряды, но медицинский персонал работал четко и спокойно.

Вот в операционную принесли матроса Федора Грицая. Осколком мины ему перебило обе кости правой ноги — большую и малую берцовую. Военфельдшер Александра Сергеевна Айрапетова подала Грицаю стакан водки, матрос, поморщившись, выпил и лег на стол. Айрапетова и Масленникова быстро подавали нужные инструменты. Мармерштейн, облачившись в халат и надев маску, ловко и быстро извлек большой осколок.

Еще несколько минут — и шины наложены, раны забинтованы. Грицая бережно уносят в подземную палату, а Мармерштейн идет в приемный покой, жадно затягивается папироской и бегло заносит в книгу сведения об операции. В это время сестры готовят нового больного.

Однажды принесли корректировщика Письменного. Он был без сознания. Осколками авиабомбы была перебита голень, поврежден позвоночник, задеты почки и легкие. Казалось, раненый безнадежен. Мармерштейн в течение трех часов оперировал матроса, а через два месяца Письменный снова был в строю.

Много советских воинов спас от смерти военный врач Мармерштейн.

Но были периоды, когда весь медперсонал уходил в бой. Тогда и врач шел в окопы, где каждая винтовка была на счету. Медицинский персонал не только перевязывал раненых, но и защищал их с оружием в руках.

После первого штурма операционная была переведена в бетонный блок, но работники санчасти, подбиравшие раненых, почти все время находились под огнем врага. Они оказывали медицинскую помощь не только батарейцам, но и воинам соседних армейских частей: в радиусе более километра помещения батарейного лазарета были единственным местом, где можно было разместить тяжелораненых и спокойно произвести сложную операцию. Назначенный впоследствии начальником медико-санитарной службы Крымского района береговой обороны, Саул Маркович и там проявил свои замечательные организаторские способности.

Санитарную часть обслуживала группа работниц хозяйственной части. Тут были уборщицы, прачки, огородницы. Женщины держались стойко и мужественно. Во время напряженных боев, под бешеным огнем врага они подбирали тяжелораненых и несли их под массив. Александер в беседе с корреспондентом газеты как-то сказал: «Что вы все ищете героев под бетоном? Вон посмотрите на работу наших санитарок, и вам сразу станет понятно, где надо их искать». Врачи армейских частей, поддерживавшие контакт с лазаретом батареи, также неоднократно отмечали самоотверженную работу женщин санитарной дружины батареи.

Почти круглые сутки работала прачечная батареи. Для лазарета постоянно требовалось чистое белье. Перевязочных материалов не хватало, приходилось стирать бинты, бывшие в употреблении. Помимо этого, прачечная стирала белье для всего гарнизона батареи и даже соседних армейских частей. Механизмы же были самые примитивные, и почти все приходилось делать вручную.

…Помещение затянуто седыми клочьями пара. Пахнет содой, мылом и грязным бельем. У корыта склонилась широкоплечая женщина в матросской тельняшке. Лицо мокрое от пота, непокорные волосы вылезают из-под марлевой косынки и слипшимися прядями падают на потный лоб. Здесь трудится Федосья Решняк, чуть подальше — ее сестра Галя, за Галей — Александра Харламская, Ольга Гелуниди, Маша Капыш. Одни стирают белье, другие отжимают и носят его в сушилку. Лица сосредоточенно-серьезны, нет улыбок — сегодня был тяжелый день, большие потери, работницы уже все узнали от подруг, да некоторые из них и сами сегодня носили раненых под бетон.

С большим уважением относились воины батареи к заведующему подсобным хозяйством батареи Евстафию Петровичу Чернявскому. Этот пожилой человек мог уехать из Севастополя или хотя бы из района батареи, но оставался на посту до последних дней борьбы за Севастополь и погиб как воин. В винных подвалах совхоза имени Софьи Перовской прятал он коров от бомбежек и артиллерийского огня. Он запас для них корма почти на целый год. Однажды снарядом ранило корову, ее прирезали на мясо… «А может, и остальных зарежем, Евстафий Петрович?» — спросил комиссар. Чернявский рассердился: «А где же я для раненых молоко стану доставать?» Свежим молоком лазарет батареи был обеспечен до последних дней.

С помощью бойцов и работниц подсобного хозяйства Чернявский к июню 1942 года вырастил такое количество редиски и зеленого лука, что мог снабжать свежей зеленью даже некоторые подразделения Приморской армии.

Зимою, когда Александер получил наконец весточку от жены, работник подсобного хозяйства Шакай подошел к Подорожному:

— У командира батареи родился сын. Я отыскал в совхозе цветы, надо подарить ему и поздравить с сыном.

На дворе в это время была суровая зима со снегом и морозами до 15–18 градусов. Букет живых цветов был завернут в одеяло и доставлен в каюту Александера. Командир растрогался, спустился к домикам подсобного хозяйства и расцеловал Шакая и других рабочих подсобного хозяйства.

Настроение Александера улучшилось. Он рассказывал товарищам о рождении сына и заканчивал словами:

— Каков молодец, а? В метро родился — и хоть бы что, девять фунтов с половиной. Вот каков Колька у меня. Добрый вояка будет. У нас — Александеров — вся родня военная. Поглядеть бы теперь на него хоть одним глазом. Да и Танюшка за полгода, поди, выросла. Война войной, а дети растут. Только вот каково с питанием там, в Москве, посылочку бы им подкинуть, да где уж тут…

За несколько дней до получения письма командир ходил на развалины дома, где он жил, и среди разного хлама, разбросанного взрывом тяжелой авиабомбы, обнаружил замусоленного плюшевого мишку — любимую игрушку дочери. Бережно очистив его от грязи, командир нес медвежонка за ухо. Повстречавшемуся старшине башни сказал:

— Вот, брат, дела-то какие. Поглядел на развалины и обнаружил Танькину вещь. Думал, что от квартиры только один адрес остался, ан нет, кое-что уцелело. Кажется, это все, что у меня осталось от семьи. Пятый месяц нет писем, а Москву все бомбят и бомбят…

Александер очень любил свою семью. Он говорил, что у хорошего командира должна быть и дружная семья.

К вечеру 31 декабря враг стал медленно отходить под яростными ударами морских и армейских пехотинцев. Однако, выйдя на правый берег реки Бельбек, фашисты закрепились, и выбивать их оттуда было уже нечем, да и некому: наши войска тоже понесли большие потери. Линия фронта пролегла в полутора километрах от батареи и стабилизовалась почти на полгода.

Фашистская армия несколько сузила кольцо осады, заняла некоторые выгодные высоты. «Но это было слабым утешением, если учитывать понесенные жертвы», — сетует Манштейн в своих воспоминаниях. А жертвы были действительно очень большими. Манштейн говорит, что к концу декабря только в симферопольских госпиталях было более десяти тысяч раненых. Но мы знаем, что ранеными были забиты Бахчисарай, Евпатория, плодоягодный совхоз у станции Альма и все прифронтовые деревни.

По самым скромным подсчетам, а Соловьев и Александер всегда очень скромно оценивали свои боевые успехи, Тридцатая батарея перебила и ранила в дни второго штурма Севастополя не менее тысячи человек, превратила в лом десятки орудий, сотни автомашин. Немалый урон понесла и сама батарея. Дело не только в людских потерях: стали выходить из строя орудийные стволы, сквозь которые прошла почти тройная норма снарядов. Необходимо было срочно менять их.

СМЕКАЛКА И ГЕРОИЗМ

В тесном кабинетике генерал-майора П. А. Моргунова собралось более десяти артиллеристов. Надо было обсудить, как заменить стволы Тридцатой батареи. Военному инженеру 1 ранга А. А. Алексееву, одному из виднейших специалистов по установке артиллерийских систем, и начальнику артотдела тыла полковнику Е. П. Донцу было поручено разработать проект замены стволов Тридцатой батареи. Моргунов уже изучил проект.

— Проект, по-моему, хорош, — сказал он, — но должен обрасти деталями, расчетами отдельных производственных операций. А для этого надо посоветоваться с народом — с мастерами, рабочими, краснофлотцами, старшинами. Они очень многое подскажут. Расширенное совещание по плану замены стволов проведем завтра прямо на батарее в десять ноль-ноль. Еще раз продумайте ваши предложения, посоветуйтесь со слесарями и такелажниками артмастерских, учтите мнение Андриенко — очень головастый механик, да ему и работать придется. Еще раз предупреждаю — дело очень серьезное. Стволы износились настолько, что при стрельбе дают «плевки». Ну и само собой разумеется, надо все сохранить в тайне.

В десять ноль-ноль в кают-компании батареи собралось много людей: командиры, политработники, механики, мастера артиллерийского дела. За столом сидели Моргунов, Вершинин, Радовский, Александер. Вел совещание Моргунов. Каждый из присутствующих понимал, что разговор будет конкретный, и почти у всех были готовые предложения.

— Замена таких стволов — дело весьма трудное, — сказал Моргунов. — Надо срочно менять все четыре ствола. Все они расстреляны выше всяких норм, а один поврежден снарядом противника. Правда, Андриенко укоротил ствол, отрезав автогеном поврежденное место, но ствол безнадежно испорчен, и для него нужны особые таблицы стрельбы. Военный совет приказал срочно заменить стволы, взяв запасные из Казачьей бухты. Перевозка стволов — дело нелегкое. Пятьдесят две тонны весит каждый! А пятидесятитонный кран недавно потонул от прямого попадания фашистской бомбы. Грузить на баржу стволы придется с помощью домкратов и талей. Но это задача артотдела тыла и ОВРа. Пока мы о доставке говорить не будем: наша задача — обсудить, как быстрее заменить стволы.

Батарейный кран поврежден, но если бы мы и починили его, пользоваться им нельзя: немцы немедленно догадаются, в чем дело. Надо, чтобы они и не подозревали о том, что мы меняем стволы. Будет плохо, если они попытаются штурмовать батарею, лишенную своего главного оружия. От скрытности зависит девять десятых успеха. А технические трудности можно преодолеть — народ у нас смекалистый. Некоторый опыт замены стволов без крана у нас уже есть. На Тридцать пятой уже меняли ствол Прокуда и Сечко. Но там было полегче, чем здесь. Там от фронта до батареи пятнадцать — двадцать километров, здесь — в десять раз ближе. План работ, последовательность отдельных операций надо строго продумать. Сроки — самые сжатые. Техническая норма для замены всех стволов — шестьдесят суток. И конечно, с применением крана. А мы без крана, работая главным образом по ночам, должны сделать это, самое большее, за тридцать суток. Таково мнение командования береговой обороны. Выносим его на ваш совет, давайте подумаем, как сделать добротнее и быстрее…

Выступали инженеры, рабочие, старшины. Их предложения были оригинальны и конкретны. Некоторые вооружились схемами, расчетами, выкладками. Все разговоры сводились к одной мысли: можно сократить сроки почти вдвое, каждый был готов работать за двоих, за троих.

Оригинальное предложение внес мастер по установке артиллерийских систем Семен Иванович Прокуда. На основании тщательных расчетов, проведенных им с помощью Алексеева, Донца, Ротштейна и Сергеева, Прокуда пришел к заключению, что вынуть старые стволы и вставить новые можно, не снимая полностью броневые крышки башен. Это сократит сроки работ. Моргунов и Вершинин поддержали его.

Андриенко предложил для съема новых стволов с железнодорожной платформы и погрузки старых использовать гидравлические домкраты.

В конце совещания Моргунов, оглядывая его участников усталыми глазами, сказал:

— Чтобы успешно выполнить все эти работы, нужны железная выдержка, упорство и дисциплина, самая суровая и беспощадная дисциплина осажденной крепости. Андриенко и Соловьев здесь правильно говорили о значении маскировки. Малейшее нарушение ее — и вся работа, потребовавшая нечеловеческого напряжения и немалых жертв, пойдет насмарку. Это должен понимать каждый краснофлотец. И тут без хорошо организованной политической работы никак не обойдемся. Правильно, комиссар, я говорю? — обращается Моргунов к Вершинину. Тот кивает головой. — Мне нравится хорошая, подлинно комиссарская хватка Соловьева. Крепкие у вас секретари партийной и комсомольской организаций — Коломейцев и Устинов — и политруки подразделений. Конечно, вам будут помогать Вершинин, Митраков, инструкторы политотдела, но самое главное звено в политработе — это вы сами — командиры, политработники, партийные и комсомольские активисты. Вы постоянно находитесь среди бойцов, от вас в большой степени зависит успех работы.

Через час комиссар Вершинин и начальник политотдела Митраков собрали партийных и комсомольских активистов. Соловьев познакомил их с планом политического обеспечения работ и расстановки людей по объектам. В тот же день выпустили специальный номер газеты. На переборках появились лозунги, призывающие досрочно закончить работу.

Новые стволы лежали около 35-й батареи на берегу Казачьей бухты. Их надо было доставить в Севастополь, перегрузить на платформы и подвезти к батарее. Днем это делать было нельзя, даже в пасмурную погоду: немцы могли заметить и обстрелять баржу со стволами.

Каждый ствол весил пятьдесят две тонны. В Севастополе были краны грузоподъемностью в сто и пятьдесят тонн. Но в декабре 1941 года в строю оставался только тридцатипятитонный кран. Можно ли этим краном поднять ствол в пятьдесят две тонны и перенести с берега на баржу? Этот вопрос беспокоил всех, от командующего флотом до любого из рабочих крана. Конечно, можно было перетащить стволы с берега на баржу с помощью домкратов и катков, но на это ушли бы недели. А это нужно было сделать как можно быстрее.

И тут снова выручила смекалка. Главный боцман крана высказал мысль, что стволы можно будет поднять тридцатипятитонным краном, если сделать к нему противовес.

Командир ОВРа контр-адмирал В. Г. Фадеев собрал офицеров охраны рейда и поставил задачу обеспечить безопасность буксира с баржой. Выделили специальные катера-дымзавесчики, договорились о контрбатарейной стрельбе на случай, если немцы обстреляют. Командующий авиацией генерал-майор Остряков обещал обеспечить прикрытие с воздуха.

Все прошло гораздо проще, чем предполагали: кран выдержал полуторную нагрузку, стволы доставили в Севастополь и погрузили на специальные платформы незаметно для немцев.

Для замены стволов создали специальную бригаду из старшин и краснофлотцев пятой боевой части, связистов, корректировщиков и комендоров во главе с Андриенко. Руководил всей этой работой Алексеев. Андриенко расставил людей так, чтобы каждый знал свои обязанности, свое место и мог работать в темноте.

Внутри башен трудились артиллеристы, а снаружи бригада Андриенко.

Андриенко и политрук пятой боевой части Рудаков собрали всех занятых перестановкой стволов, чтобы напомнить, как важна каждая выигранная минута и как важно, чтобы немцы не догадались о том, что происходит. Даже в ветреную погоду, когда гудит разбушевавшееся море, надо было строго соблюдать тишину и светомаскировку.

А работа предстояла весьма сложная: с помощью тракторов, гидравлических домкратов и талей надо было вынуть из башен стволы весом более трех тысяч пудов каждый, увезти с огневой позиции и подкатить новые.

За одну ночь была подготовлена площадка для приема железнодорожных платформ со стволами. Старый ствол приводили в строго горизонтальное положение, снимали с лафета и клали на металлические катки, которые двигались по рельсам. Гусеничный трактор оттягивал ствол ближе к платформе. Погрузку и выгрузку производили с помощью 25-тонных гидравлических домкратов.

Железнодорожная ветка от полустанка Мекензиевы Горы до батареи шла поблизости от переднего края и во время декабрьских боев была сильно повреждена снарядами и авиабомбами. Специальная команда за двое суток починила дорогу, заровняла воронки, кое-где заменила шпалы и рельсы.

Темной ночью тяжелая платформа с длинным стволом медленно двинулась в сторону батареи. Паровоз толкал ее сзади: ствол должны были выгружать на холме, по крутому склону которого паровоз не мог подняться.

Теплый ветер шуршал в листьях дубняка, гнал по склонам холмов перекати-поле. Справа от дороги время от времени взлетали фашистские ракеты. Их мигающий мертвенно-зеленый свет отражался в стеклах паровоза. Окунев попросил закрыть правое боковое стекло, машинист, сняв промасленный ватник, прикрыл его. Машинист и его помощник старались вести состав бесшумно. На платформах тихо сидели железнодорожники.

— Курить, конечно, нельзя, а разговаривать можно и нужно — до немцев еще полтора — два километра, — сказал Окунев. — Без разговора работа не всегда спорится. Только песен петь нельзя.

Когда платформа была уже у холма, раздался какой-то хруст и скрежет, и паровоз медленно накренился.

Оказалось, что мокрая земля сползла в воронку от тяжелой авиабомбы, упавшей неподалеку от рельсов, шпалы накренились, рельс лопнул и паровоз врезался колесами в сырой грунт.

От батареи к месту происшествия бросились десятки моряков с ломами, кирками, лопатами. Окунев, инженеры Алексеев и Ротштейн собрались возле паровоза. Железнодорожная бригада стала быстро снимать домкраты и бревна.

Решено было захватить побольше тормозных башмаков и подтянуть платформу на вершину холма вручную.

Все выше и выше взбиралась платформа на бруствер батареи, толкаемая сотнями рук. На вершине холма ее закрепили на специальной площадке, где были установлены домкраты. Под ствол подвели двухтавровые балки, защелкали механизмы домкратов, и огромный ствол стал медленно подниматься вверх, затем платформу выкатили из-под ствола и спустили к паровозу, уже поднятому на рельсы бригадой Андриенко.

Маленький, юркий, в сером ватнике, носился между краснофлотцами неутомимый Андриенко. Распоряжения его были отрывисты и точны. Каждый знал свои обязанности и понимал приказание с полуслова.

Новый ствол на металлических катках тракторами подтащили к амбразуре башни, крышу которой слегка приподняли на металлических клиньях. Старый ствол — тоже на катках — зацепили трактором и мягко откатили в сторону. И все это — в абсолютной темноте. Только мигающий свет далеких немецких ракет временами слегка освещал бруствер, но он же и слепил глаза, мешая им привыкнуть к темноте.

Когда первый ствол был уже в башне, а старый уложили на платформу и увезли на берег бухты, небо на востоке стало голубеть, звезды гаснуть одна за другой. С вершины холма быстро убирали бревна и доски. Тракторы ушли вниз, в глубокую выемку под маскировочную сеть. И если бы фашистская «рама» поднялась над позициями, то наблюдатель едва ли заметил бы что-либо новое. Так прошла первая ночь тяжелого труда. Было это 30 января.

На следующую ночь заменяли второй ствол первой башни, но на это ушло почти вдвое меньше времени — был уже опыт. Да и погода способствовала маскировке. Дул чистый вест, и море гудело, как тысяча колоколов. В эту ночь даже пели «Дубинушку», но комиссар все приговаривал:

— Потише, ребята, потише, вполголоса…

Когда оба ствола были в башне, приступили к монтажу. В башне работали круглосуточно. Краснофлотцы из других боевых частей просили Андриенко зачислить их в монтажную бригаду. Но он отправлял их обратно, говоря, что, чем больше людей будет работать наверху, тем больше будут потери. Батарейцы с напряжением следили за ходом работ и тяжело переживали гибель товарищей во время огневых налетов врага. Их хоронили внизу, близ совхоза.

По плану командования замену стволов надо было закончить к первому марта. Но на партийных и комсомольских собраниях решили закончить работу досрочно — к 24-й годовщине Красной Армии. На стенах появились лозунги: «Закончим работу к 24-й годовщине РККА!», «Самоотверженным трудом на благо Родины укрепим боевую мощь Севастополя!»

Подразделения соревновались между собой. Был объявлен сбор рационализаторских предложений. Краснофлотец Попов предложил несколько изменить форму катков, по которым перетаскивали стволы. Комиссар поручил Андриенко разобрать это предложение. Через некоторое время тот доложил, что есть смысл принять это предложение.

В процессе работы сломалась важная деталь орудия. Запасной не оказалось. Краснофлотец Петрусов, измерив поврежденную деталь, за двадцать два часа изготовил новую с такой точностью, которая поразила инженеров. Деталь исправно служила до конца боев.

Старшины башен Димитриев и Лысенко, главный старшина пятой боевой части Кунтыш, старшина Шепилов вместе с рабочими артиллерийской мастерской упорно и настойчиво трудились как наверху, так и внутри башен.

Андриенко и Рудаков были душой этого трудного дела. Их можно было увидеть на месте работ в любое время. Каждого из них несколько раз контузило. Но, полежав часок-другой, они снова возвращались к своему делу. Один из старшин сказал корреспонденту газеты:

— У нас все работают из последних сил, равняемся на стармеха Андриенко. Как он, так и мы. Раз командир двадцать часов в сутки на ногах, то и нам нельзя меньше работать. Как-то неудобно. Это понять надо…

Рабочие артиллерийской мастерской порта неделями не уходили домой. Они трудились вместе с матросами по восемнадцать — двадцать часов в сутки, стараясь досрочно ввести в строй орудия, батареи. Матросы дивились неутомимости пожилого человека, мастера Семена Прокуды: всю ночь работал вместе с матросами, с рассветом ушел под бетон, умылся, позавтракал, выпил «фронтовые сто граммов» — и снова копается в механизмах.

— Семен Иванович, а спать когда будете? — спросит кто-либо из командиров.

Тряхнет головой упрямый рабочий человек, блеснет из-под косматых седых бровей добрыми глазами и отделается соленой шуткой. Бригада Прокуды буквально творила чудеса. Не меньших успехов добилась и бригада ленинградского завода «Большевик», которую возглавил орудийный мастер Иван Сечко.

Бригады Прокуды и Сечко ремонтировали и восстанавливали орудия и на других батареях, в несколько раз перекрывая довоенные технические нормы. Рабочие здесь были не просто мастерами своего дела. Их мастерство сочеталось с мужеством, физической выносливостью, смекалкой и высоким творческим подъемом.

Во время работы строго запрещалось курить. Заядлые курильщики очень страдали от этого и нередко одолевали командиров просьбами разрешить «подышать в рукав». Для «курцов» пришлось выделить глубокую землянку, где, как на баке корабля, горел фитилек и стоял обрез с водой для окурков. В землянке-курилке делились новостями, рассказывали о письмах, полученных из дому, о настроениях в тылу и о многих других вещах, о которых принято разговаривать на фронте. В курилку частенько заходили Рудаков и Соловьев, беседовали с бойцами.

Однажды немцы заметили что-то подозрительное и открыли по огневой позиции батареи частый огонь из крупнокалиберных минометов. Они, видимо, стали догадываться, что на батарее что-то затевается, и решили проверить это огнем. Одновременно в воздух поднялись немецкие разведывательные самолеты. Взрывами мин кое-где повредило маскировку. Враг мог увидеть, что происходит замена стволов. И вот под минометным огнем небольшая группа матросов стала быстро исправлять маскировку на вершине холма. Тем временем наши истребители прогнали фашистские самолеты.

8 февраля немцы начали палить по батарее с раннего утра. Дымзавеса не помогала: высота была так пристреляна немцами, что снаряды и крупнокалиберные мины ложились точно на огневой позиции батареи. Деревянные детали маскировки сгорели, сетка тоже, а работы уже приближались к концу. Оставалось поставить последний ствол. Среди разрывов, в желтом дыму, грязные, закоптелые краснофлотцы метались по бугру, восстанавливая то, что так легко разрушал враг.

Ствол орудия Тридцатой батареи, испещренный осколками вражеских снарядов и авиабомб (снимок из немецкого альбома).

Взрывы снарядов, свист и шипение раскаленных осколков, падающих в грязь, смешанную с мокрым снегом, стоны тяжелораненых, крики старшин, руководивших работами, — все это сливалось в какой-то зловещий клубок звуков, давило на психику бойцов.

На помощь пришли армейские и флотские батареи. Десятки стволов посылали врагу грозный и беспощадный ответ. Особенно хорошо помогал батарейцам армейский артиллерийский полк полковника Богданова.

Вот все реже и реже стали залетать на батарею фашистские снаряды, а вскоре враг и совсем прекратил огонь. На поверхность холма вышли десятки новых бойцов. А санитары и санитарки на окровавленных носилках все несли и несли убитых и изувеченных людей. Вот пронесли тела краснофлотцев Сей и Кравченко с закрытыми плащ-палаткой лицами. Погиб и рабочий-слесарь Григорий Вулейко. Медленно ползли под бетон раненые, способные передвигаться. Казалось, может дрогнуть и сердце человека с самыми крепкими нервами. Но на батарее были люди крепче стали, каждая новая жертва лишь усиливала их ненависть к врагу.

Работы близились к концу. К 10 февраля командир дивизиона провел последние проверки и доложил командованию о готовности батареи открыть огонь из всех орудий. Свое обязательство досрочно заменить стволы батарейцы и рабочие выполнили с честью. А через два дня на батарею прибыл Военный совет флота: Ф. С. Октябрьский, Н. М. Кулаков, И. Е. Петров и другие. Они осмотрели место работы, побывали в башнях.

Когда стемнело, состоялся митинг личного состава. Вице-адмирал Филипп Сергеевич Октябрьский заявил:

— Если бы до войны какому-либо профессору сказать, что за шестнадцать суток без применения специальных кранов артиллеристы и рабочие заменят стволы такой батареи, как ваша, у профессора очки полезли бы на лоб от удивления… Вы — не только храбрые воины, вы совершили еще и трудовой подвиг, равный которому трудно найти в истории. Вы — чудесные русские умельцы, способные делать такие дела, какие не под силу нашим врагам. Вот почему мы уверены в том, что победим фашистов. С такими воинами и мастерами мы можем и должны победить врага…

Теплые слова благодарности сказал и член Военного совета флота дивизионный комиссар Н. М. Кулаков.

Объявив благодарность и премировав наиболее отличившихся, Военный совет уехал на флагманский командный пункт, а батарея продолжала свою будничную работу. Октябрьский пока запретил стрелять.

— Надо беречь боеприпасы, — сказал он Александеру и Моргунову, — пусть немцы остаются в приятном заблуждении, что батарея выведена из строя.

Вскоре приказом командующего флотом некоторым офицерам батареи были присвоены новые звания. Александер стал майором, Окунев — капитаном. Десятки воинов были награждены орденами и медалями. Прокуда — орденом Ленина, инженер тыла Алексеев и орудийный мастер Сечко — орденами Красной Звезды. Первый дивизион, куда входила батарея, стал гвардейским. Это была большая радость для батарейцев, свидетельство того, что Родина и партия ценят их боевые дела.

На митинге, посвященном этому событию, воины поклялись еще крепче бить врагов.

— Высокое и почетное звание гвардейцев обязывает нас бить врагов еще крепче и беспощаднее, — сказал Александер. — Мы воюем как будто неплохо, растем, учимся, но ведь и враг не стоит на месте, он тоже учится. Мы должны учиться быстрее и лучше врагов, это наша обязанность гвардейцев. Батарейцы Тридцатой с честью выполнят свой долг перед Родиной. Они готовы на любой подвиг во имя ее интересов.

Выступали комиссар батареи, командир башни, старшина, двое краснофлотцев, рабочий артмастерских. Их слова были обращены к Коммунистической партии, к матери-Родине, к советскому народу.

Резолюций не писали, приняли клятву, в которой обещали драться так, как требует партия, бить врага мужественно и умело, не жалея своей жизни.

…Вечером, когда все, кроме дежурных на боевых постах, разошлись отдыхать, Соловьев снова засел за письмо жене и сыну. Писал он теперь только открытки, по опыту зная, что они быстрее доходят до адресата.

«Здравствуй, моя дорогая Бронечка! Здравствуй, мой незабвенный Лёка-Морока…

Я здоров, воюем, награжден орденом. От нашей квартиры, как и от всего городка, остался… один адрес — так эти мерзавцы разрушили его с воздуха и артогнем. Зато и они немало поплатились своими головами (и еще поплатятся!), так что и теперь валяются за городком. Скоро этим „чистокровным“ будет так жарко, что многие еще оставят здесь свои проклятые головы навсегда. В этом убежден и уверен каждый из нас… По тебе и Коке соскучился ужасно, хотя прекрасно знаю и верю, что вы тоже скучаете не меньше меня. Ну потерпите, во всяком случае осталось меньше ждать…»

ПЕРЕД ТРЕТЬИМ НАСТУПЛЕНИЕМ

Между вторым и третьим наступлениями был период относительного затишья. Комиссар Соловьев, секретарь партбюро Коломейцев, члены бюро и политруки подразделений использовали каждую минуту свободного времени для бесед, политических информаций, радиопередач, выпуска стенных газет, организации концертов.

Светлым мартовским вечером, когда в воздухе было еще довольно прохладно, а от земли, нагретой весенним солнцем, тянуло теплом, неожиданно приехала группа артистов-москвичей: Валентина и Семен Светловы, Маргарита и Гораций Балабан, Наталья Исаенкова, Юзеф Юровецкий.

Комиссар Соловьев собрал политруков подразделений и потребовал разделить весь личный состав батареи на две группы, чтобы все бойцы побывали на концертах.

— Подумайте, товарищи, — говорил Соловьев, — сколько трудов стоило перебросить артистов сюда, в Севастополь! И артисты, видать, хорошие, раз к нам, на передовую приехали. Они согласны повторить свои номера для второй смены. Ни один боевой пост не может быть ослаблен, а люди все же должны послушать их. Начало концерта через сорок минут. Соблюдать строжайшую дисциплину и порядок. Надеть все чистое. Каждый должен понимать, что артисты к нам из самой Москвы прибыли. И наш внешний вид должен соответствовать случаю.

…Ленинская комната под массивом не могла вместит всех желающих. Поэтому многие стояли в коридоре у открытой двери и не видели артистов. Однако и они аплодировали не менее яростно, чем те, кто находился внутри. Артисты были «в ударе». Почти каждый номер исполняли на бис.

Концерт в районе батареи.

После первого концерта усталые артисты пили чай с печеньем, приготовленным батарейными коками, и похваливали его. Подорожный сиял от удовольствия: он любил, когда хвалили его подчиненных. После концерта он отправился на камбуз:

— Печенье и вообще харч сегодня на пять с плюсом. Сама артистка, та, что пела, ужасно хвалила. Во! — И он показал большой палец.

Немцы в этот день молчали. После того как артисты отдохнули, люди на боевых постах сменились, и концерт был повторен с тем же успехом.

Но бывало и иначе. Однажды поблизости от приехавшей концертной группы Дома флота разорвался снаряд тяжелого орудия и поднял высокий столб земли и дыма. Артистов срочно увели под массив. Вскоре прилетел еще один такой снаряд. Батарея стала отвечать, а артисты сидели и ожидали перерыва. Но когда кончилась стрельба, налетели самолеты, опять пришлось бежать в бомбоубежище. Потом немцы снова начали стрелять из орудий средних калибров по окопам в районе батареи. Так и сидели артисты до наступления темноты. Только поздним вечером они все же дали концерт.

Командование гарнизона понимало, что близится третий штурм города. Враги сосредоточили на подступах к нему огромное количество техники. В Крым был переброшен восьмой авиакорпус генерала Рихтгофена — опытнейшего фашистского летчика. Его асы бомбили Лондон, Ковентри, Бирмингам, штурмовали английские войска в Ливии. Это был цвет фашистской авиации. Около тысячи различных самолетов приготовили гитлеровцы для штурма. Количество артиллерии под Севастополем утроилось.

Манштейн, описывая подготовку к штурму, отмечает: «В целом во второй мировой войне немцы никогда не достигали такого массированного применения артиллерии, как в наступлении на Севастополь». Разумеется, Манштейну не было смысла преувеличивать свои силы. По его словам, под Севастополем было девяносто три батареи тяжелой артиллерии и артиллерии большой мощности, восемьдесят восемь батарей средних и легких калибров, двадцать четыре батареи тяжелых (многоствольных) минометов и несколько полков артиллерии ПВО. «Среди батарей артиллерии большой мощности, — пишет Манштейн, — имелись пушечные батареи с системами калибра до 190 мм, а также несколько батарей гаубиц и мортир калибра 305, 350 и 420 мм. Кроме того, было два специальных орудия калибра 600 мм и знаменитая пушка „Дора“ калибра 800 мм».

К весне наше положение в Севастополе ухудшилось. Наступало время, когда месяцами стоит ясная, а следовательно, летная погода. Для немцев это было очень выгодно, для нас — очень плохо. Господствуя в воздухе, фашисты могли бомбить любой транспорт, приходящий в Севастополь. Ночь была настолько короткой, что транспорт не мог затемно подойти к городу или выйти из него. И если в городе его с воздуха прикрывали наши самолеты, то в открытом море тихоходные транспорты защищать было гораздо труднее, и гитлеровцы массированными налетами авиации нередко топили их. Боевые же корабли не могли подвозить нужное количество грузов, да и не каждый корабль можно было послать без прикрытия истребительной авиации. Подвоз боеприпасов, продовольствия и живой силы резко уменьшился. В течение зимы завезли немало боеприпасов, оставалось кое-что и из довоенных заготовок. Но война опрокинула все расчеты. Снарядов, например, надо было в несколько раз больше, чем давал, тыл флота. Особенно много требовалось зенитных. Если в ноябре — декабре на два снаряда врага мы отвечали в среднем снарядом, а иногда и двумя, то теперь на пять снарядов врага мы могли ответить только одним. С течением времени это соотношение менялось в пользу немцев.

Все это отчетливо понимало командование Севастопольского гарнизона, готовясь к отражению третьего наступления. Поэтому Военный совет флота решил, не скрывая трудностей дальнейшей обороны, подготовить к ним коммунистов. Коммунисты должны помнить, что враг может напасть внезапно и большими силами, поэтому все части должны быть в постоянной боевой готовности.

26 мая состоялось общебатарейное партийное собрание с повесткой дня «О задачах коммунистов по защите батареи». Доклад делал Соловьев. На собрании присутствовал комиссар береговой обороны флота В. С. Вершинин. Такие собрания провели во всех частях Севастопольского гарнизона.

Собрание проходило в подземной кают-компании. Собрались все коммунисты, свободные от вахт и дежурств. Соловьев окинул взглядом обширную комнату с диванами и мирными пейзажами на стенах. Непривычная тишина свидетельствовала о том, что разговор пойдет о делах не совсем обычных. Врагу удалось вытеснить наши войска с Керченского полуострова. Мы понесли здесь серьезные потери. Теперь гитлеровцы могли снять значительную часть войск с Керченского полуострова и бросить их на штурм Севастополя. Армейские разведчики сообщили, что перед фронтом батареи стоят не только части 22-й дивизии, но и другие фашистские части, которых раньше здесь не было, в том числе танковая дивизия и много новых артиллерийских частей и подразделений.

Задача оставалась прежней — стоять насмерть, драться до последнего патрона и даже последний патрон использовать против врага.

С этого и начал свой доклад старший политрук Соловьев.

— Быть постоянно начеку. Беречь боеприпасы, укреплять батарею со всех сторон, помня, что, может быть, придется драться в окружении, — призывал Соловьев. — Особое внимание — наземной обороне. Надо еще больше углубить окопы, ходы сообщения, отрыть больше землянок с бетонными перекрытиями. Искуснее маскировать все объекты. Сил у врага побольше, боеприпасами он пока богаче нас. Но у нас тоже есть чем бить врага, есть воля к победе, к сокрушительному отпору фашистам. Нас меньше, но мы не слабее. Мы сильны своей сплоченностью вокруг партии. Мы — гвардейцы, а это обязывает ко многому. Враг хитер — мы должны быть хитрее его. Враг хорошо подготовлен для боя — мы должны еще лучше подготовиться, чтобы дать ему отпор. Наши пушки стреляют хорошо, но мы должны стрелять еще лучше. Мало еще, гвардейцы, у нас ненависти к врагу, той жгучей священной ненависти, которая должна быть у каждого советского воина, защищающего свое социалистическое Отечество. Мы должны мстить фашистам за все их злодеяния, за многие тысячи жизней советских людей, замученных в фашистских застенках, за обездоленных и ограбленных отцов и матерей, братьев и сестер, попавших в неволю к захватчикам. Коммунисты должны быть передовыми воинами в бою и в труде. На вас равняются беспартийные, вы задаете тон во всей боевой деятельности нашей батареи. Вы должны быть самыми дисциплинированными и умелыми воинами. А у нас далеко не все гладко. Народ у нас смелый, на любой подвиг готов, но подчас не хватает дисциплины, выдержки и выучки. А если, — голос комиссара зазвенел, — если нам придется драться в окружении, будем биться до последнего человека, до последнего патрона. Не хватит патронов — будем драться штыками, трофейным оружием, но с места не сойдем. Тридцатая батарея не сдастся врагу. Лучше смерть в бою, чем плен. Нам будут швырять листовки с предложением сдаться. И мы, коммунисты, и все остальные воины должны отвечать врагу только огнем, только смертью за смерть советских людей…

— Я клянусь, — сказал коммунист Гришко, — что буду драться за батарею до последнего дыхания, до последней капли крови…

— Мой брат погиб в боях за Ростов, — говорит старшина Ковалевский. — Я клянусь отомстить за погибшего брата и драться до тех пор, пока мои руки в состоянии будут держать оружие, а глаза — видеть…

— Помните подвиг краснофлотца Золотоверхова? — спросил Александер. — Боец расстрелял все патроны, израсходовал гранаты, а из боя не вышел. Разил врагов штыком, бил прикладом. Его дважды окружали фашисты, нанесли три пулевых и четыре колотых раны, а Золото-верхов все бил и бил врагов. Он истек кровью, упал, потеряв сознание. И только после этого товарищи вынесли его из боя. А как он вел себя в лазарете? Совершенно правильно Мармерштейн сказал, что «с такими богатырями нельзя не победить». Помните, у нас за спиной родной Севастополь, а впереди — злобный и коварный враг. Не пустим его в город!

Говорят краснофлотцы, старшины, командиры… Общий смысл выступлений: стоять насмерть, в плен не сдаваться, бить врага до последнего дыхания, помня всегда и всюду святые слова военной присяги.

Решение собрания было написано в форме клятвы Родине, партии. Моряки клялись с честью выполнить свой воинский долг. Текст решения был размножен и вывешен на видных местах по всей батарее.

М. И. Калинин во время войны отмечал, что в тяжелые моменты на фронте неизбежно усиливался приток заявлений о приеме в ряды партии. Так было и на Тридцатой батарее. С 1 по 17 июня 1942 года здесь приняли в партию двадцать три человека и в комсомол — тринадцать. В преддверии грозных испытаний беспартийные воины стремились подчеркнуть свое единство с партией и комсомолом. Это было типичным явлением для всех частей Севастопольского гарнизона.

«В бой хочу идти коммунистом, — писал в своем заявлении комендор Рига. — Не пожалею своей крови и жизни для того, чтобы добиться победы над врагом». И Рига сдержал слово. Когда в районе башни возник пожар, он первым выскочил на бруствер и под жесточайшим огнем врага вместе с другими бойцами ликвидировал пожар.

По коммунистам равнялись комсомольцы, составлявшие значительную часть личного состава батареи.

Результатом партийно-политической работы на батарее был высокий боевой дух воинов. Люди не думали об опасности, не считались со временем. Углубляли окопы, ходы сообщения, рассредоточивали боеприпасы, продукты, воду, старались еще лучше, надежнее замаскировать батарею и окопы вокруг нее.

Старшины Данилов, Калашников, Лысенко, Кузьмин, Кирпичев, Бурунов вместе с краснофлотцами заново отремонтировали все механизмы своих заведований, подготовив их к действию в трудных условиях.

Командир, комиссар, заместитель командира по хозяйственной части заботились о питании воинов, о систематическом пополнении запасов. Подорожный с помощью матросов и старшин Зайцева, Арояна, Евженко, работниц подсобного хозяйства Федосьи Решняк, Гали Науменко и других посадил на землях совхоза имени Софьи Перовской картофель, лук, редиску, огурцы. Работали днем и ночью. Нередко фашистские самолеты бомбили огороды. Заведующий подсобным хозяйством Е. П. Чернявский дни и ночи проводил в заботах о поливке и прополке овощей.

Лука и редиски уродилось так много, что кое-что смогли уделить и соседним армейским частям. Десятки корзин с зеленым луком отправили в госпитали.

Александер и Соловьев заботились и о физической закалке личного состава. Жить в подземельях, хотя и вентилируемых, — дело далеко не простое. Организм человека требует солнца, чистого воздуха. Еще в начале апреля организовали ежедневную физическую зарядку. Весь личный состав был разбит на группы, которые занимались посменно. Всех бойцов по очереди посылали работать на поверхности, чтобы каждый бывал на воздухе хотя бы раз в два — три дня.

В теплые дни на воздухе устраивали душ, но немцы часто мешали им пользоваться: они обстреливали или бомбили то место, где стояли душевые рожки. Стояли же они у главного входа под массив. Отнести их дальше не было смысла: в случае тревоги люди не успели бы скрыться под бетон.

МОРТИРЫ «КАРЛ» И ПУШКА «ДОРА»

Однажды Александер услышал, как где-то близко от командного поста разорвался очень большой снаряд. Земля дрогнула, зазвенели приборы управления огнем. Вскоре грохнули еще два сильных взрыва, но уже подальше от КП, ближе к башням.

«Бьют какими-то новыми снарядами», — решил Александер.

Вскоре прогремел еще один взрыв, а вслед за ним послышался сильный удар о землю, за которым уже не последовало взрыва.

Александер поглядел на Соловьева:

— Один, кажется, не разорвался?

— Думаю, что так, надо посмотреть, что за штука к нам прилетела.

— Наверняка немцы что-то новое придумали. Уж очень сильные удары.

Через полчаса огневой налет прекратился. Соловьев и Окунев вышли из-под массива на холм. Все кругом было вспахано тяжелыми снарядами. В районе казармы догорали остатки бани, несколько матросов пытались тушить огонь, но смысла в этом уже не было. Тяжелый снаряд разрушил здание изнутри, остались только закопченные стены с зияющими провалами окон.

«Придется армейцам свою баню строить», — подумал комиссар. В батарейной бане последнее время мылись главным образом бойцы армейской части. Личный состав батареи чаще пользовался душем.

Неразорвавшийся снаряд был необычно велик. Баллистический наконечник при ударе о землю отвалился, но и без наконечника снаряд был длиннее двух метров. Окунев смерил калибр — 610 миллиметров.

— Двадцать четыре дюйма! Да, таких снарядов еще не было на свете.

— Судя по количеству снарядов в залпе, — рассуждал Окунев, — немцы палили из двухорудийной батареи. Надо обнаружить эту батарею.

— Искать, надо искать новые ветки, — торопливо заговорил комиссар. — Сейчас доложим Моргунову и Октябрьскому. Они включат в это дело авиацию, партизан, войсковых разведчиков. Найдем, обязательно найдем. Наши снаряды, правда, поменьше, но, если накроем, немцам несдобровать. Разнесем любую батарею.

— Все это правильно, — подтвердил Окунев, — но сначала надобно ее найти. Думаю, что это мортиры. А это, комиссар, посложнее. Сам понимаешь, мортиры немцы могут поставить за крутым скатом высоты. Они-то будут палить и доставать нас, а мы их — нет. А вот то, что наши снаряды поменьше, это, к сожалению, правда. Такой «поросенок», — Окунев ткнул носком ботинка в блестящий бок снаряда, — весит раз в шесть-семь больше нашего снаряда.

— Что же, он около двух тонн весит?

— Пожалуй, не меньше…

Неразорвавшийся снаряд 610-мм мортиры.

Сквозь рваные облака вынырнули семь «юнкерсов» и один за другим стали пикировать на огневую позицию батареи. Где-то сбоку зачастили зенитные автоматы, подняли неистовый стрекот счетверенные пулеметы. Помкомбатр, комиссар и четверо бойцов, бывших с ними, бросились в укрытие. И едва захлопнулась за ними тяжелая стальная дверь, как взрывы потрясли холм. Одна из тяжелых бомб взорвалась над бетонным перекрытием, состоявшим из рельсовых балок, покрытых двухметровым слоем железобетона и тремя метрами земли. Взрывом разметало землю, обнажило бетон и выщербило в нем небольшую лунку.

Хорошо потрудились курские и орловские мастера, строившие батарею. Умелыми руками приготовленный бетон выдержал удар бомбы, весившей тонну.

Под вечер Александер вышел поглядеть на неразорвавшийся снаряд, но на месте его зияла воронка с опаленными краями. Командир вначале было рассердился, подумав, что над ним подшутили. Но тут же понял, что снаряд мог сдетонировать. Чтобы проверить свое предположение, Александер связался с комиссаром, уточнил, где лежал снаряд, и окончательно убедился, что его взорвала бомба.

Двое бойцов, сопя и чертыхаясь, пронесли донную часть разорвавшегося снаряда. Она поражала своей величиной. Александер на глаз определил — не меньше двадцати четырех дюймов. Донная часть при взрыве отвалилась целиком, отсюда Александер сделал вывод, что снаряд бетонобойный. «Значит, специально для нас подвезли, проверяют крепость бетона и нервов. Хорошо, правильно воюем, ежели они такие пушки вынуждены тащить сюда, под Севастополь!»

Вскоре из Москвы был получен запрос: насколько достоверны сведения о двадцатичетырехдюймовых орудиях. Нет ли преувеличения? Комиссар рассердился и приказал сфотографировать рядом со снарядом инструктора политотдела Крымского района береговой обороны Калинкина. К этому времени вокруг батареи валялось уже несколько таких неразорвавшихся снарядов. На обороте снимка Соловьев написал: «Рост старшего политрука 180 сантиметров, длина снаряда 240 сантиметров». Политрук Устинов сфотографировал еще несколько человек рядом с этим снарядом.

Один неразорвавшийся снаряд Подорожный отвез на грузовике в артиллерийскую лабораторию, свалил его около здания, но внутрь закатить не смог. Лабораторное начальство было занято другими делами. Когда немцы заняли Севастополь, то разоружать свой снаряд не стали, а когда уходили из города, им было не до него. Разоружили этот снаряд наши саперы и артиллеристы только осенью 1957 года.

В 1943 году, когда в руки наших войск попали некоторые документы фашистской ставки, выяснилось, что стреляли две 610-миллиметровые экспериментальные мортиры типа «Карл». О другой экспериментальной артиллерийской установке, калибром 800 миллиметров, в этих документах почему-то не упоминалось. О ней, правда, сообщали немецкие пленные, но точных данных не было. Наши пленные, возвратившиеся после войны в Севастополь, говорили о каком-то чудовищном снаряде, который вначале не разорвался, но потом сдетонировал от близкого взрыва.

Бывший командующий береговой обороной флота генерал Моргунов вначале даже сомневался в том, что у немцев было такое орудие. Но фельдмаршал Манштейн в своей книге «Утерянные победы» утверждает, что было. В книге этой много неправды. Автор подчас клевещет на советских воинов, но его рассказу об экспериментальной пушке «Дора» можно поверить, так как преувеличивать свои силы ему не было смысла. Впоследствии удалось обнаружить и снимки этой пушки.

Манштейн пишет, что гигантское экспериментальное орудие, называвшееся «Дора», было доставлено под Севастополь по приказанию самого Гитлера. Командовал орудием генерал-майор. Под его начальством находилось более полутора тысяч человек. Только для прикрытия с воздуха держали в постоянной боевой готовности два дивизиона зенитной артиллерии. Сотни вагонов обслуживали эту чудовищную пушку. Энергию для нее вырабатывал специальный энергопоезд, два состава перевозили боеприпасы, для деталей разобранного орудия тоже требовался целый состав.

Так выглядела пушка «Дора» (по рисунку из немецкого журнала).

Кроме того, сотни платформ везли готовые смонтированные железнодорожные пути, по которым должно было потом двигаться это чудовищное сооружение. Длина ствола была тридцать метров, лафет достигал высоты трехэтажного дома. Снаряд весил около четырех тонн.

Зачем понадобилось такое орудие?

По словам Манштейна, помимо еще двух 24-дюймовых мортир, под Севастополем было несколько сот тяжелых орудий калибром 11, 12, 14 и 16 дюймов, но вся эта артиллерия оказалась бессильной против русских башенных батарей.

— Ваши батареи словно заколдованы, их ничем не взять, — говорил на допросе пленный фашистский лейтенант.

800-миллиметровая «Дора» была предназначена для стрельбы по Тридцатой и Тридцать пятой батареям. Немцы полагали, что бетон или броня не выдержат разрыва четырехтонного снаряда и несколькими прямыми попаданиями они выведут из строя любую из наших крупнокалиберных батарей. Но для того чтобы добиться прямых попаданий, нужны идеальные условия. А таких условий артиллерия осажденного Севастополя немцам не давала. Как только раздавался выстрел этой сверхмощной пушки, ее местонахождение засекала наша инструментальная разведка, и к месту выстрела сразу же летели снаряды все той же Тридцатой батареи. Она была ближе всех к знаменитой «Доре», и поэтому ее выстрелы были наиболее опасными для сверхтяжелой пушки.

Однажды тяжелый снаряд «Доры» угодил в камбуз батарейного городка. На месте приземистого одноэтажного здания вырос высокий столб дыма и пыли, озаренный багровым пламенем. От камбуза осталась только большая воронка.

Немцам долго не удавалось попасть в башню сверхтяжелыми снарядами. Снаряды же средних калибров оставляли лишь царапины разной глубины. На снимках, сделанных немцами, ясно видно множество отметин на стволах батареи.

В одну башню фашистам все же удалось попасть. Во время очередного обстрела косой скользящий удар обрушился на ее крышу. Багровая вспышка пламени, треск взрыва — и сквозь едкий дым уцелевшие воины увидели в рваной пробоине кусок синего неба. Тяжело ранены были командир и политрук башни, убито несколько бойцов. Вентиляция быстро выгнала дым. Люди осматривались, готовясь устранить повреждения, заменить товарищей, вышедших из строя. Раненые не стонали, только просили пить. Санитары быстро уносили их. Аварийная группа начала устанавливать новые приборы управления огнем. Командир и комиссар батареи, осмотрев повреждения, тут же стали прикидывать, кого поставить во главе поврежденной башни. Через несколько часов полностью восстановили электросеть, старший механик Иван Андриенко приготовил аппаратуру для электросварки. Вскоре башня снова вошла в строй, однако ненадолго. Новое попадание тяжелого снаряда вывело ее окончательно из строя.

Знаменитая «Дора» все же не оправдала себя. На создание этого экспериментального орудия были затрачены огромные средства, людские потери, понесенные немцами при введении его в бой, были очень велики. И не случайно в своих воспоминаниях Манштейн сокрушается: «В целом эти расходы, несомненно, не соответствовали достигаемому эффекту». Сверхпушка, как называли «Дору» немцы в своих документах, не смогла пробить советский бетон, не сломила боевого духа батарейцев. По словам Манштейна, снарядом «Доры» был взорван склад боеприпасов. Но тут Манштейн либо ошибся, либо сознательно исказил истину. Не было такого взрыва. Вернее, взрыв был, но вызвал его комсомолец-минер Александр Чекаренко, взорвавший склад боеприпасов, когда- немцы заняли территорию Сухарной балки, и сам погибший при взрыве.

Была такая же пушка и под Ленинградом, но там фашистам не удалось сделать из нее ни одного выстрела. Разведчики и партизаны быстро обнаружили ее и доложили в штаб, а вскоре на это место обрушились десятки авиабомб и сотни снарядов. Станина, компрессоры, прицельные приспособления — все было выведено из строя. Фашистам ничего не оставалось делать, как погрузить останки орудия и увезти в Германию.

Ствол «Доры» длиной 30 м перевозили на трех железнодорожных платформах (фото из немецкого архива).

Создание таких гигантских орудий, приспособленных для стрельбы по сильно укрепленным фортам и складам, было, несомненно, большим достижением немецкой военной промышленности. Конструкторы, инженеры, рабочие проделали огромный труд, но цели не достигли. Налицо был разрыв между техническими возможностями германской промышленности и шаблонной тактикой немецко-фашистской армии.

Гитлеровскому командованию казалось, что, чем больше калибр пушки, тем эффективнее ее действие. В пушке все было продумано до мельчайших деталей. Орудие довольно быстро приводилось из походного в боевое положение (примерно за сутки) и не требовало специальных бетонированных оснований для стрельбы. Оно действительно было чудом техники. Но это «чудо» оказалось бессильным сломить волю защитников города.

НАКАНУНЕ ПОСЛЕДНЕГО БОЯ

Шестого июня вечером Александер, Соловьев, Окунев, связист Пузин, Подорожный и Андриенко вышли из-под массива покурить. Кое-где еще полыхало багровое пламя: догорал Севастополь — город, сковывавший под своими стенами 11-ю армию фашистов. Эту армию немцы готовили для летнего наступления, а здесь, на подступах к городу, севастопольцы постепенно перемалывали ее. Враг непрерывно гнал сюда резервы и боеприпасы, нужные ему на других участках фронта. Фашистская пропаганда много шумела насчет весеннего и летнего наступления. Но весна прошла, а наступления все не было: враг нес слишком большие потери, которые не сразу мог восполнить. Защитники города, задержавшие немцев у Севастополя, оттягивали начало летнего наступления фашистов. В своих отчетных документах немецкое командование впоследствии вынуждено было признать, что длительная оборона Севастополя существенно влияла на общее положение Южного фронта.

Где-то в районе Мекензиевых гор рвались мины, а тут, на изрытой бомбами и снарядами земле, было сравнительно тихо. Казалось, и войны нет. Батарейный дизель мерно выбрасывал серый дымок, быстро тающий в темно-синем ночном небе. Со стороны моря доносились глухие звуки прибоя. Где-то внизу, у совхоза, надрывно гудели моторы санитарных машин, перевозивших раненых.

— Ну как, Иван Васильевич, дизели твои не подведут, топлива хватит? — спросил Соловьев Андриенко.

— Топлива надолго хватит, товарищ комиссар, а люди выстоят. Только бы не допустить немцев на огневую позицию батареи. Если допустим — крышка. Забьют выхлопные трубы, вентиляторы, дизельные воздухозаборники, и тогда вся моя энергетика полетит к черту. На аккумуляторах, если энергию не расходовать на большие моторы, — недели две можем продержаться.

— Кажется, все предусмотрено, а вот болит душа, чего-то нам не хватает. Да, кажется, Иван Васильевич, мы кое-что прохлопали в организации нашего механического хозяйства, — не унимался Соловьев. — Надо было в свое время разместить дизели так, чтобы всегда держать их выхлопные устройства под обстрелом. Грош цена будет нам, если фашисты залезут наверх и забьют глушители и воздухозаборники.

…Потом заговорили о Севастополе. Окунев в этот день побывал в городе, видел разрушения.

— Города уже нет, — сказал он. — Спалили зажигалками. Швыряют уже вторую неделю каждый день десятки тысяч. Их тушат, но не хватает сил и средств. Сотни очагов пожара возникают одновременно, где уж тут погасить. Сыплют и сыплют без удержу. Уже и гореть-то больше, кажется, нечему, а они все швыряют и швыряют. На днях запустили бомбы-свистульки. К каждой бомбе привязан ревун. Пытаются на психику действовать, но ничего, привыкли. А вчера сбрасывали разное барахло. Колеса от старых машин, бороны, плуги, железные кровати, пустые бочки с кусками железа в них. Урон небольшой, а шуму много. Бойцы называют эти самолеты «утильщиками».

— Сегодня кое-что сыпанули и к нам, — заметил Александер. — Опять «дура» стреляла. Армейские и наши разведчики доносят, что у фашистов по ходам сообщения двигаются люди, больше чем обычно. Вероятно, подошли подкрепления. Эх, нам бы еще один батальончик пехоты для прикрытия батареи, дали бы мы фрицам прикурить!

— А может быть, товарищ командир, подбросят? Позавчера еще один большой транспорт пришел с народом.

— Потопили его… Людей погибло много.

— Эх, ребята, мстить надо злее. Бить их, проклятых зверюг… — Александер сжал кулаки. Таким комиссар видел его нечасто…

Они служили вместе недолго, но это не мешало им прекрасно понимать друг друга. В свободные минуты они любили посидеть поговорить.

Их судьбы были не схожи. Г. А. Александер прошел путь, обычный для советского офицера. После окончания артиллерийского училища он сначала — командир огневого взвода, помощник командира батареи, затем — командир Девятнадцатой береговой батареи у Балаклавы. Эта батарея долго была одной из лучших в береговой обороне Черноморского флота. Через два года молодого командира батареи послали на курсы усовершенствования артиллерийских командиров. Александер окончил их с высокими оценками. В 1938 году принял Тридцатую. Ее командиры Донец, Панников, а затем Свердлов, опытнейшие флотские артиллеристы, сколотили крепкий боевой коллектив. Батарея и до Александера была на хорошем счету. Под командованием Александера батарейцы добивались все больших успехов в боевой и политической подготовке.

Александр Устинов так отзывается о своем командире: «Удивительно милым, обаятельным человеком был командир батареи капитан Александер. Я не помню случая, чтобы он сказал: „Я приказываю“… Сухой, книжный язык был чужд ему, но, видимо, в силу особого таланта, которым обладают немногие командиры, каждая его просьба воспринималась подчиненными как непреклонное повеление. И в этом выражалось высокое уважение к своему командиру».

Примерно так же говорит о своем командире полковник Репков. Александер никогда не повышал голоса, приказывал деловито и просто, без лишних слов, напоминаний или повторений. Но каждый понимал — не выполнить его приказание нельзя. Слово командира батареи всегда было законом.

Ермил Кириллович Соловьев был назначен на батарею перед самой войной, и сразу же ее личный состав почувствовал в нем опытного политического работника. За плечами у него был уже немалый опыт партийной работы в одном из одесских райкомов партии. Призванный на флот по партийной мобилизации, он был послан на краткосрочные политкурсы флота, которые окончил отлично. До военной службы он работал заведующим отделом пропаганды и агитации райкома, и это наложило свой отпечаток на всю его дальнейшую деятельность. Соловьев хорошо разбирался в людях, умел душевно поговорить с каждым воином, доходчиво и просто объяснить любой сложный вопрос. Он обладал недюжинными организаторскими способностями, хорошо знал людей и правильно использовал их на практической работе. Все это завоевало комиссару авторитет подлинно большевистского руководителя, слово которого никогда не расходится с делом.

…Ночь была тихая, сухая. Легкий бриз тянул к морю запахи полыни, чебреца, мяты и взрывчатки. Редкие ракетные сполохи сильнее подчеркивали темноту южной ночи.

Где-то за станцией Бельбек раздался тяжелый взрыв, на мгновение горизонт осветило багровое зарево. А потом опять тишина и далекий-далекий перестук пулемета.

— Видать, партизаны сработали, — сказал кто-то, — а может быть, и наши разведчики…

Подышав свежим ночным воздухом, друзья направились к тяжелой стальной двери, медленно открыли ее и вошли в бетонный блок батареи. Здесь был все тот же привычный гул работающих вентиляторов, откуда-то издалека доносился глухой рокот дизеля. Плафоны под металлическими сетками струили ровный матовый свет. Пахло сыростью, какими-то лекарствами и порохом.

Воины батареи еще не знали, что завтра на рассвете начнется третье наступление на Севастополь.

Придя в кают-компанию, комиссар решил созвать политруков, секретарей партийных организаций и агитаторов. Инструктаж был очень кратким. Рассказав о положении под Севастополем и на других фронтах, комиссар сказал:

— Чую, ребята, что вот-вот начнут штурмовать. С воздуха они уже бомбят Севастополь десятый день. Сегодня больше всего бомбят и стреляют по боевым порядкам войск. Это неспроста. Видать по всему, пришла пора еще раз померяться силами с врагом.

Когда все распоряжения были сделаны, Соловьев и Александер снова вышли из-под массива и обошли боевые посты. В дотах и дзотах, в открытых стрелковых ячейках бессменно дежурили пулеметчики. Ближе к противнику расположились наблюдательные посты разведчиков с ракетами наготове. Высоко в небе барражировал наш истребитель. С далеких курганов рванулся в сторону моря голубой меч прожектора и сразу же потух. Войдя под бетон, Александер глубоко вздохнул: «Сосну часок» — и направился в узенькое чистое помещение, именуемое по-морскому «каютой командира».

Соловьев сел на край скамейки в ленинской комнате, достал из противогаза чистую открытку и стал писать:

«Вот уже месяц, как от тебя ничего не имею, по вас безумно соскучился. О себе могу сообщить, что мы наш город обороняем восьмой месяц. Ждем с каждым днем нового наступления. Бой предстоит жестокий, но мы все, защитники героя города, твердо уверены в нашей победе. Фашистские мерзавцы уже положили в боях не менее восьмидесяти тысяч своих головорезов, а теперь положат не меньше, если не больше. Мы поклялись нашему народу, Родине и т. Сталину, что будем защищать свой город до последнего дыхания, пока будут глаза видеть, а руки держать оружие. В общем, золотая моя, если меня убьют, то знай, что я погиб в этом бою не как трус, а как патриот своей любимой Родины, за наш народ, за женщин и детей, за тебя и за моего любимого Коки. Будь же здорова, не унывай, победа будет за нами. Целую вас крепко, всегда твой Ермил».

В БЛОКАДЕ

Тысяча немцев на сотню идет,

Сотня героев с тысячей бьется.

Севастополец

В бою не сдает;

Он умирает,

Но не сдается.

С. Алымов

Рано утром 7 июня немцы начали наступление по всему Севастопольскому фронту. Сотни самолетов бомбили передний край, тысячи орудий извергали огонь и сталь на раскаленную землю, политую кровью. Три часа длилась артиллерийская подготовка и бомбежка с воздуха. По свидетельству самих немцев, они выпустили в этот день десятки тысяч снарядов и сбросили 7500 фугасных и бронебойных бомб. Казалось, никакие укрепления не выдержат такого огня, все живое будет сметено с лица земли.

Вот артиллерия врага перенесла огонь по тылам, а из немецких укрытий поднялись автоматчики и, пригибаясь к земле, устремились вперед. Врагу показалось, что с защитниками города покончено, но их встретили пулеметные очереди и винтовочные выстрелы. Они нарастали, и вот уже все загудело, зарычало в каком-то бешеном шквале разнородных звуков. Многие немцы падали, но это не удерживало остальных. Им обещали длительный отдых после взятия города, и солдаты, подгоняемые унтерами и шнапсом, рвались вперед, к изрытой снарядами оборонительной полосе. Фашисты что-то кричали, подбадривая друг друга, падали, ползли, стонали от злости и боли. И вдруг сквозь треск выстрелов раздались крики «ура»; в сером дыму поднялись грозные фигуры советских солдат и матросов. Они шли со штыками наперевес, швыряли на ходу гранаты и кричали «полундра». Их было гораздо меньше, чем немцев, но их контрудары были так стремительны и неожиданны, что фашисты, не выдержав, поворачивали вспять. Вдогонку им неслись все те же гранаты и пули, все та же «полундра» и еще какие-то непонятные слова сердитой матросской и солдатской ругани.

Позиционная война, длившаяся несколько месяцев, приучила немцев бояться защитников Севастополя, особенно тогда, когда они шли в контратаку. Врагов пугало наше «ура» и «полундра», они заметили, что «ура» кричат все, а «полундра» — только моряки. Однако на этот раз трудно было понять, кто моряк, а кто пехотинец. Пехотинцы в серых от пыли гимнастерках и таких же пропитанных потом пилотках прямо на глазах превращались в матросов. Снимет солдат на ходу пилотку, сунет ее в сумку противогаза, а оттуда достает матросскую бескозырку, за ним другой, третий, и вскоре большая часть пехотинцев — в бескозырках. По рядам немцев ползет удивленный шепот: «матрозен», «матрозен».

Первые атаки врага захлебнулись сразу же. Людские волны, поредевшие от пуль, штыков и гранат, откатились в старые берега. В бой были введены резервы, их тоже перемололи. Потом долго и нудно била по окопам фашистская артиллерия, штурмовали истребители. Опять оберы и унтеры подгоняли подвыпивших солдат, ошалевших от жары, запаха крови и дыма, от страшных потерь. Фашистские танкисты боялись каждой воронки, каждого окопа и хода сообщения. Подойдет танк к нашим окопам, постреляет и уходит поскорее обратно: из каждой воронки может подлететь к гусеницам машины связка гранат или бутылки со страшной жидкостью, вспыхивающей рыжим пламенем, которое самим танкистам потушить никак невозможно.

Тридцатой батарее в этот первый день штурма пришлось раз десять менять цели. Она била по резервам и батареям врага, по его танкам и бронетранспортерам, дважды стреляла прямой наводкой по пехоте. Батарея явно мешала наступлению фашистов, и они выпустили в этот день по небольшому холму ее огневой позиции более семисот снарядов. Среди них были всякие, но больше всего крупнокалиберных. Некоторые снаряды не взорвались. В числе неразорвавшихся оказался 800-миллиметровый снаряд. Матросы рассматривали его и рассуждали о том, какой же величины должно быть орудие, выпустившее его.

Но вот кто-то крикнул: «Воздух!» — и матросов словно ветром сдуло. Заработали зенитки, раздался давно знакомый и уже порядком надоевший свист, затем — глухие взрывы. Когда кончился налет, снаряда уже не было. Он сдетонировал от близкого взрыва.

Вечером комиссар готовил выступление для радиогазеты. В эти дни она имела особенно большое значение. Во всех отсеках батареи были репродукторы, и каждый матрос с нетерпением ждал последних известий о положении на фронтах Отечественной войны и особенно в Севастополе. В этот день батарея не получила газет. Рассыльного, который нес почту, еще утром убило снарядом. Собрать людей для политинформаций было невозможно. Люди стояли на своих постах в бронированных отсеках, весь день слышали грохот боя, а каковы его результаты — не знали. Информация по радио являлась для них единственной связью с внешним миром. Поэтому Соловьев подготовил подробное сообщение. Читал сегодня он сам. Его ровный, уверенный голос ободрял батарейцев в тяжелые минуты.

Комиссар говорил о том, что враг в течение дня не продвинулся вперед, хотя потерял много тысяч солдат и офицеров. Комиссар зачитал обращение Военного совета флота, призывающее защитников Севастополя стойко держать город.

Едва только Соловьев закончил передачу, как корректировщики доложили о двух новых тяжелых батареях немцев. Командир уточнил данные, и вскоре тьму ночи прорезало восемь вспышек залпов. Батареи врагов были сметены, и больше с тех холмов, куда кучно упали снаряды Тридцатой, не раздалось ни одного выстрела.

Утром атаки повторились с новой силой. Батарея по-прежнему быстро меняла цели, швыряя тяжелые снаряды туда, где наиболее остро требовалась помощь нашей пехоте. В Книгу боевых успехов были занесены еще три спаленных танка, разбитая батарея, взорванные паровоз и семь вагонов. Но в этот день врагу опять, как и в декабре, удалось приблизиться к батарее. Опять заговорили «стволики». Их небольшие снаряды доставали врага там, куда не попадали снаряды главного калибра.

Снова начались бои за городок. Вскоре сюда на помощь армейской части было переброшено два батальона морской пехоты из бригады генерал-майора Жидилова. Командир одного батальона разместил свой КП в развалинах городка и чуть не поплатился за это жизнью. Немцы окружили КП, и только находчивость и смелость старшины 1-й статьи Русанова и главного старшины Богданова спасли командование батальона. Старшины с матросами подползли к двум фашистским противотанковым пушкам, перестреляли их расчеты, захватили вполне исправные орудия и два ящика со снарядами. Моряки повернули трофейные орудия против немцев, окруживших штаб батальона, и стали в упор расстреливать их.

Фашисты вначале пытались спрятаться в развалинах домов, залечь, но осколки настигали их и в окопах; стены же разрушенных зданий не могли защитить от снарядов. Если было мало одного, Богданов посылал второй, третий снаряд. Стены рушились. Командир и комиссар батальона расстреливали бегущих немцев. Командир батальона Гегешидзе, комиссар Турулин, старшины Богданов, Русанов вынесли раненых связистов и присоединились к своим. Их радостно встретил командир Седьмой бригады морских пехотинцев генерал-майор Жидилов. У Евгения Ивановича Жидилова была уж такая привычка: где наиболее тяжело— там побывать самому. В районе Тридцатой батареи было в этот день особенно жарко, вот почему генерал оказался здесь, хотя штаб бригады был на той стороне бухты, в помещении бывшей дачи Максимова. Жидилов распорядился побыстрее вынести раненых к пристаням Северной стороны, а сам продолжал руководить боем уже далеко не полных батальонов.

Морские пехотинцы храбро и умело прикрывали Тридцатую батарею. Их минометчики, возглавляемые младшим лейтенантом Пятецким, также нанесли немалый урон врагу. Только мин оставалось мало. Пулеметчики морских пехотинцев отбивали в день по восемь — девять атак, но силы моряков таяли. К 12 июня в батальонах осталось всего по роте, и они отступили.

Стойко держались солдаты, сержанты и офицеры 90-го стрелкового полка Приморской армии, также оборонявшие батарею. Стрелки и пулеметчики этого полка дрались с такой яростью и упорством, что немцы назвали полк «проклятым». Полк нес тяжелые потери. А враг все наращивал силу ударов. К немцам регулярно подходили пополнения, поезда с боеприпасами. Фашистские автоматчики, медленно вгрызаясь в землю, проникая все дальше и дальше к югу, обтекали батарею справа и слева. Наши части наносили врагу большой урон, но и сами несли серьезные потери. Морские пехотинцы почти полностью полегли к востоку от огневой позиции Тридцатой батареи.

В первые же дни третьего наступления немцы стали выпускать по батарее сотни снарядов в сутки; они сбросили с самолетов более сотни крупных фугасных и бетонобойных бомб. Боевое напряжение нарастало и в последующие дни.

Последние газеты батарейцы получили 14 июня, а затем круг замкнулся. Гитлеровцы вскоре обнаружили подземный кабель, связывающий батарею с дивизионом и городом. Они перерезали его, подключили свои телефоны и стали предлагать сдаться. Какой-то немец, неплохо знавший русский язык, надоедливо требовал, чтобы на батарее убили комиссаров и подняли белый флаг. Соловьев послушал, подошел к телефону и сказал: «Брось болтать о сдаче, все равно не сдадимся. Бить вас будем, а потом и до Берлина дойдем». Немец не засмеялся, видимо, его очень озадачило такое заявление. В самом деле, после года такой тяжелой войны русские, окруженные со всех сторон, собираются еще идти на Берлин. Немец стал расспрашивать Соловьева о том, кто он и какими полномочиями располагает. Немец уверял, что Манштейн дарует жизнь всем защитникам батареи и немедленно отправит их в тыл на отдых, что немцы уважают осажденных за храбрость. Комиссару наскучила эта болтовня, и он высказался, не соблюдая международных правил вежливости.

В эти тяжелые дни батарейцы получили текст телеграммы И. В. Сталина. Верховный Главнокомандующий поставил героизм севастопольцев в пример всей Советской Армии, всему народу. В отсеках и на боевых постах провели краткие беседы.

Защитники батареи гордились тем, что Родина отметила их ратный труд.

Линия фронта постепенно передвигалась все дальше и дальше к югу от блокированной батареи. Отсутствие телефонной связи с городом и штабом мешало корректировке, но батарея все же продолжала стрелять по ближайшим целям.

Прошла неделя. Немцы несколько раз пытались взять батарею, но, потеряв сотни человек, не достигли цели. Они поставили несколько гаубичных батарей, недоступных обстрелу орудий «тридцатки» вследствие настильности ее огня, и упорно долбили своими снарядами броню и бетон. Каждый день сотни снарядов тяжелых калибров перепахивали гору, откалывали щебенку от бетона. В башнях от раскаленных осколков, залетавших в амбразуры, возникали пожары. Горела пробковая изоляция. Бойцы и старшины быстро и умело боролись с огнем. Иногда башню заклинивало. Крупные стальные осколки застревали в щели между броней и бетоном. Тогда на поверхность массива с ломами и кирками выскакивали старшина башни Грущак, матросы Глухов, Кирпичев. Под обстрелом они ломали бетон, извлекая осколки. Закоптелая башня, испещренная царапинами, начинала наконец медленно поворачиваться. Натужно гудели электромоторы, передвигая по горизонту страшные еще орудия. И едва Грущак со своей командой успевал нырнуть под бетон, как орудия башни снова извергали два языка пламени и снова с рокотом неслись снаряды.

Все меньше и меньше оставалось снарядов. А враги все усиливали натиск. Гитлеровское командование понимало, что, выведя войска к северному берегу бухты, оно не сможет считать это своей победой, пока в тылу будет находиться Тридцатая батарея, названная немцами «форт Максим Горький № 1». Фашисты по-своему правильно оценивали ее не как батарею, а как форт. Ведь на ней, помимо ее главного калибра — основной огневой силы, было еще четыре «стволика», несколько трофейных орудий, минометы и десятки пулеметов, расположенных в дотах и дзотах. Многие доты были так массивны, что вывести их из строя могло только прямое попадание крупнокалиберного снаряда. Но для прямого попадания надо было потратить, согласно закону рассеивания, сотни снарядов или подтащить орудие ближе для стрельбы прямой наводкой. Подвезти же орудия не позволяла наша артиллерия. Поэтому немцы стремились побыстрее ликвидировать ненавистный форт, причинивший им немало неприятностей. Враги уже понимали, что судьбу батареи будут решать не сверхмощные «карлы» и «доры», которые так и не могли подавить активность Тридцатой, а гренадеры и саперы. Им и поручил Манштейн захватить форт «Максим Горький № 1».

ПОСЛЕДНИЙ ПРОРЫВ

17 июня немцы отрезали батарею от города и заняли совхоз имени Софьи Перовской. В 15 часов командир батареи собрал людей в коридоре главного бетонного массива и поставил задачу — прорваться в Севастополь. Прорываться решили небольшими группами из разных мест. Каждая группа должна была самостоятельно пробираться в совхоз. Оттуда общей группой пробиваться в Севастополь. Утром секретарь комсомольского бюро Александр Устинов побывал в совхозе, в штабе армейского артполка, и узнал, что полк отступил к Севастополю. Оставшиеся в штабе офицер и сержант жгли бумаги и уничтожали средства связи.

Заняв совхоз, немцы не заходили в здания (вероятно, боялись, что они заминированы), не лезли в виноградники, опасаясь засады. Учитывая это, защитники батареи надеялись прорваться в виноградники и выйти на Северную сторону города. О том, что Северная сторона в наших руках, можно было судить по тому, что ее усиленно бомбили и обстреливали.

На прорыв должны были идти все, кроме раненых и нескольких старшин, которым было поручено взорвать башни, силовые агрегаты, узел связи, компрессорную, котлы и другие механизмы. После взрыва тем, кто уцелеет, тоже следовало отходить в Севастополь.

Утром и днем немецкие части, преграждавшие путь к Севастополю, были сравнительно немногочисленны. Но к вечеру противник подтянул станковые пулеметы, рассадил ракетчиков, и положение изменилось. Трудность была прежде всего в том, что между батареей и виноградниками совхоза лежала полоса голой местности шириной около 400 метров. Полоса эта, простреливавшаяся из разных точек, была изрыта воронками.

Первой группой прорыва командовал младший политрук Устинов. Ему было поручено в случае удачи закрепиться в ближних зданиях совхоза и своим огнем прикрыть прорыв остальных.

Устинов и его бойцы выходили из первой башни и скатывались вниз по откосу. Немцы обстреливали их из пулеметов, орудий и минометов. Снаряды падали густо, в дыму и пыли от частых разрывов батарейцы перебегали от воронки к воронке.

«На половине пути к совхозу впереди меня полз краснофлотец Марченко из службы Подорожного, — вспоминает Устинов. — Когда меня ранило в кисть правой руки, я хотел попросить его сделать мне перевязку, но затем решил перевязаться сам. По дороге я нашел его убитым. Убитых было много. До совхоза добрались, кроме меня, парикмахер Котляровский и сержант срочной службы из электромеханической боевой части (Гончаров или Гончаренко). Здесь мне перевязали вторую рану.

В совхозе, в подвале каменного здания, расположенного возле дороги к батарее, мы пробыли до вечера, ожидая остальных. Однако ни одного человека к нам больше не подошло. Между тем немцы уже занимали усадьбу совхоза. Мы решили отходить к берегу моря. Миновав шоссе, к ночи мы добрались до прожекторной станции, которая еще была в наших руках. Там с помощью одного майора из береговой обороны я связался со штабом и по телефону доложил обо всем генерал-майору Моргунову».

То, что сообщает Устинов, не совсем точно. Кое-кто все же прорвался, но он мог этого и не знать.

Группа старшего лейтенанта Теличко, прикрывавшая батарею со стороны совхоза, потеряла с ней связь и вместе с армейцами отошла к морю (Теличко был ранен в ногу, больше половины его бойцов убито). Немецкие автоматчики пробрались почти к самому выходу из второй башни. И когда самая большая группа под командованием Соловьева попыталась выйти из башни и прорваться к совхозу, автоматчики стали расстреливать их почти в упор. Соловьев был тяжело ранен, большинство людей, вышедших вместе с ним, ранены или убиты. Оставшиеся в живых подобрали раненого Соловьева и вернулись под массив. Они рассказали, что пробиться невозможно. Немцы устроились в воронках, их почти не было видно, но они прекрасно видели всех, кто появлялся на горе. И все же надо было прорываться. Политрук пятой боевой части Виктор Рудаков, выходивший во главе группы, прорывавшейся третьей, в своих воспоминаниях пишет:

«Когда мы выскочили из-под массива, то сразу друг друга потеряли: в двух шагах ничего не было видно, хотя был еще день. Вокруг батареи стояла сплошная завеса из дыма, песка и пыли, поднятых разрывами фашистских снарядов и авиабомб. Метрах в 50 от входа я был ранен. Когда я падал, то увидел Соловьева. Он сидел, прислонившись к бетонной глыбе, вывороченной взрывом из старого массива. Весь бок и грудь у него были в крови. Я вскочил и бросился к нему, но тут был ранен вторично. Когда я снова поднялся и добрался до того места, где сидел комиссар, его уже там не было. Очевидно, краснофлотцы унесли его обратно под массив».

Рудаков пополз к совхозу, но потерял сознание. Очнулся он в темноте и поплелся по винограднику в сторону Севастополя. Рудаков помнит, что кругом часто взлетали ракеты, по нему стреляли трассирующими пулями, потом снова он потерял сознание.

Его подобрали бойцы морской пехоты и отправили в лазарет.

Группа Рудакова погибла почти вся. Из группы политрука второй башни Зверева уцелело несколько человек. Они вернулись под массив и принесли тяжело раненного Зверева.

Гитлеровцы облили горючим вторую башню, уже взорванную ее защитниками, и подожгли ее (снимок из немецкого альбома).

Под вечер попыталась прорваться группа старшин во главе с Андриенко. Немцы в упор стреляли по ним. Андриенко и несколько старшин сумели укрыться под бетон.

Ночью решили выходить меньшими группами, по пять — семь человек. Такой группе в темноте действовать удобнее. Распределили людей по группам. Командиров и политработников осталось уже совсем немного. Соловьеву пришлось отнять раздробленную руку. Сделал это фельдшер. Врач при прорыве был убит.

Зверев вскоре умер. Умерло еще несколько человек.

Окунев и Лузин погибли на командном пункте вместе с краснофлотцами Ивановым и Паттом.

Немецкие автоматчики и саперы пробрались к командному пункту батареи 15 июня. Лейтенант Ноткин с группой бойцов выбил их с высоты, но удержать ее не смог. Немцы стреляли из противотанковых пушек. Их снаряды не пробивали брони КП, но засыпали осколками бойцов. Потеряв больше половины людей, группа Ноткина вернулась под главный массив. Это заметили немцы и снова прорвались к КП.

Командный пункт батареи не был приспособлен для самообороны. Смотровые щели были узкие, направленные в сторону моря. С восточной стороны к командному пункту можно было подойти, не опасаясь попасть под обстрел. Этим и воспользовались немцы.

Как погибли Окунев, Пузин, Иванов и Патт, неизвестно. Старшина Кузьмин, который первым вошел в рубку КП, не заметил на их трупах каких-либо повреждений. Газы немцы пустили позже, когда услышали, что в рубке разбивают наблюдательные приборы. Кузьмин уходил из КП, сопровождаемый волной газов. Он считает, что люди, бывшие к рубке КП, были контужены сильным взрывом.

Некоторые немецкие источники подтверждают, что люди погибли от сильного взрыва, который фашистские саперы произвели снаружи, пытаясь подорвать рубку.

Для командного пункта Тридцатой батареи была использована рубка, снятая с одного из недостроенных русских линейных крейсеров, заложенных в конце первой мировой войны. Взорвать ее немцы так и не смогли.

Ночной прорыв удался только группе Ивана Подорожного. С ним прорвались химист Мажуга, электрик Дегтярев, пулеметчик Колбин.

Подорожный знал, что все выходы блокированы немцами и всю ночь они жгут ракеты и палят по всему, что появляется на холме. Подорожный и его бойцы, внезапно выскочив из башни, побежали к обрыву и швырнули гранаты. Немцы растерялись — атака была для них неожиданной, — но быстро оправились и открыли огонь. Подорожный и его воины укрылись в винограднике совхоза. Немцы боялись ходить туда даже днем. Это и спасло Подорожного. Зная расположение виноградников, Подорожный сумел пробраться по ним к морю, а оттуда вдоль берега — на Северную сторону. По дороге пришлось дважды схватиться с немецкими заставами, почти все воины были ранены, но, тем не менее, выбрались к своим.

Три следующие попытки не удались. Как только броневые двери открывались, взлетали ракеты и становилось светло как днем. Немцы немедленно открывали огонь.

Когда раненых краснофлотцев втаскивали обратно под массив, группа немцев подбежала к двери и попыталась ворваться внутрь. Всех их перебили, одного раненого даже взяли в плен, но вскоре он умер.

Ночью к главному входу приполз краснофлотец, подосланный немцами, с предложением сдаться в плен. Немцы обещали сохранить жизнь всем. Александер вывел его на середину круга и спросил:

— А тебе, русскому матросу, не стыдно приходить с таким предложением?

Пленный посмотрел на лица окруживших его бойцов и заплакал. Он попросил оружие и дал слово, что умрет с честью вместе со своими. Ему вначале не поверили было, но потом послали в лазарет ухаживать за ранеными. Краснофлотец позже погиб от угарного газа.

На рассвете немцы подкатили к главному входу противотанковые орудия и попытались пробить защитную стенку, прикрывающую главный вход. Стенка выдержала около сотни снарядов. Часть снарядов, разорвавшись, поцарапала осколками рельсовый накат потолка. Эти многочисленные царапины сохранились до наших дней. Восстанавливая батарею, строители только отремонтировали стенку, а рельсы с оспинами от осколков оставили как свидетельство былых боев.

ДО ПОСЛЕДНЕГО ПАТРОНА

Из официального отчета саперного управления гитлеровской армии, попавшего в наши руки еще летом 1943 года, известно, что Манштейн назначил генеральный штурм Тридцатой батареи на 17 июня. Для штурма ее было выделено два батальона 213-го полка, 132-й саперный полк, 123-й пехотный полк и один батальон 173-го саперного полка. Это почти целая дивизия!

Начав штурм рано утром 17 июня, немцы только к полудню 18 июня сумели подавить внешние огневые точки. Всего за сутки гитлеровцы выпустили по батарее до двух тысяч снарядов и мин. Оставшиеся в живых бойцы и командиры внешних огневых точек укрылись под массивом. Туда же ушли бойцы и командиры 90-й дивизии Приморской армии, оказавшиеся в окружении, вместе с ранеными их было около четырехсот человек. Они унесли с собой пулеметы и автоматы. Сколько автоматического оружия уцелело к этому времени, установить невозможно. Но еще утром семнадцатого было двадцать пулеметов на батарее и девять у бойцов Приморской армии, еще действовали два орудия «стволиков» и счетверенная зенитная установка пулемета «максим», смонтированная на автомашине. Автоматов было более сотни. Патронов к пулеметам и автоматам 17 и 18 июня было еще достаточно. Этим и объясняется то, что дивизии при поддержке артиллерии потребовалось более суток, чтобы захватить внешние огневые точки. При этом фашисты потеряли более тысячи человек убитыми и ранеными.

Из орудий главного калибра уцелели два ствола первой башни. Стреляли они редко: кончались боеприпасы. Вторая башня была повреждена, и остатки боеприпасов из нее перетащили вручную в первую башню. Но их тоже хватило ненадолго. Когда были выпущены все боевые снаряды, в ход пошли учебные болванки. Но и они кончились. Стреляли холостыми зарядами. Холостой выстрел 12-дюймового орудия, в зарядной камере которого сгорает почти мгновенно около ста килограммов нитропороха, на расстоянии трехсот метров все же опасен. Струей газов немцев, находившихся поблизости, разрывало на куски, те, что были подальше, получали контузии и увечья. Холостые заряды тоже нанесли немалый урон врагу. Но и холостых зарядов оставалось мало. Кончились боеприпасы, и грозные орудия стали беспомощной глыбой стали, покореженной многочисленными осколками вражеских снарядов.

Немцы поняли, что артиллерийский обстрел им уже не угрожает, и увезли свои тяжелые орудия. Они больше не бомбили батарею с воздуха, боясь поразить своих. Борьба приняла другие формы.

После войны инженеры, восстанавливавшие батарею, попытались подсчитать, сколько снарядов и авиабомб было на нее сброшено. На небольшой площадке оказалось 745 воронок от снарядов и авиабомб и около пятисот от мин больших калибров. Мины малых калибров почти не оставляли воронок.

Блокировав гарнизон батареи под массивом, немцы отметили это большими флагами со свастикой. Вначале они подняли флаг у рубки командного пункта, потом флаги появились у башен и у входа под массив.

Но батарея еще не была сломлена. Она сковывала не менее пяти батальонов, которые были очень нужны фашистскому командованию. Вот почему оно спешило быстрее разделаться с блокированным гарнизоном, хотя и несло при этом большие потери.

За дело взялись саперы, химисты и огнеметчики. Гитлеровцы, вероятно, знали, что батарея имеет специальное противохимическое оборудование. Поэтому они прежде всего вывели из строя энергетические установки. Все вентиляторные грибки и выхлопные трубы дизелей они залили жидким, быстро затвердевающим бетоном. Под бронированной переборкой машинного зала взорвали большой заряд тола и окончательно вывели из строя дизель-динамо. Батарея перешла на аккумуляторное освещение, а все механизмы, работавшие от электромоторов, остановились. Вышло из строя противохимическое оборудование, и фашисты стали задувать под массив ядовитые дымы. Зашипели огнеметы, вдувая в вентиляторные отверстия и пробоины пламя и угарный газ. Появились отравленные и обожженные. Противогазы плохо помогали против угарного газа. Люди стали задыхаться.

Но все же самым страшным оружием для осажденных был тол. Его взрывали у башен, выходных дверей, амбразур командного пункта. Тол не мог разрушить броню, но взрывная волна все же проникала внутрь, она обжигала, калечила и контузила людей.

Как рассказывает И. В. Андриенко, взрывы раздавались все чаще и чаще. Пламя врывалось внутри, обжигало людей, сметая всех, кто находился в главном коридоре… Запах горелого мяса стал распространяться по всем помещениям. Андриенко дважды взрывной волной так швырнуло о стенку, что он терял сознание, из носа и ушей шла кровь. После нескольких взрывов немцы предлагали сдаться, но осажденные отвечали огнем.

— Сколько суток мы так держались, я уже не помню, — говорит Андриенко. — Батареи аккумуляторов разрядились, я роздал переносные лампы, кое-где жгли плошки, но при взрывах они гасли. В одну из передышек, когда немцы готовили очередную серию взрывов, мы с Соловьевым пошли посмотреть, сколько осталось в живых. Зашли в компрессорную, где лежали раненые. Часть из них нас узнала, но многие уже бредили или были в агонии. Те, кто был в сознании, просили не забыть их при прорыве. Соловьев уже очень ослабел от ран, но все еще держался и подбодрял раненых. Последние его слова я хорошо запомнил. Он говорил: «Ничего, хлопцы, потерпите немного, скоро к нам придут на помощь, освободят от блокады и всех вас отправим на Большую землю. Там поправимся и еще споем „Спят курганы темные“. Это была любимая песня Соловьева.

Комиссар Соловьев слабел с каждым часом. Он уже не мог сам есть, мы его кормили и поили понемногу. Какого это было числа, я не помню, он позвал меня и говорит: „Васильич, дальше держаться нет сил, собери всех, кто может двигаться, и попытайся еще раз пробиться наружу. Может быть, немцы ослабили кольцо окружения, у них ведь тоже потери немалые“.

Я подсчитал и убедился, что драться могут человек двадцать. Доложил ему. Он уже был совсем слабый, еле говорил: „Уничтожьте все, что еще можно уничтожить из механизмов и приборов, и выходите. Предупреди всех, кто прорвется, пусть расскажут нашим, что Тридцатая батарея выполнила свой долг перед Родиной. А если сам доберешься живой, доложи командованию, что моряки батареи сделали все, что могли“.

Я ему сказал, что не уйду и не оставлю его, но он притянул меня к себе, поцеловал и сказал: „Выполняй, Ваня, что тебе приказано“. Я пошел выполнять его последний приказ, а он остался в моей каюте. Больше я его не видел…»

При выходе из-под массива Иван Васильевич Андриенко был ранен осколками гранаты, он бросился бежать по склону холма, но в долине был схвачен гитлеровцами.

Соловьев после ухода Андриенко ударил культей о край стола и попытался кровью что-то написать на стене. Но сил уже не хватило. Чтобы не быть обузой для товарищей при новом прорыве, Соловьев покончил с собой. О своем намерении он сказал близким друзьям за несколько дней до своей смерти.

В одной из потерн при свете факелов и ручных фонарей схватились с фашистами три краснофлотца. Дрались почти молча, слышались только короткие, отрывистые вскрики да стоны раненых. Один из бойцов бил врагов тяжелым гаечным ключом, второй действовал ножом, третий рубился топором. Выстрелов не было слышно: то ли мешали темнота и дым, то ли фашисты боялись попасть в своих. Немцев было в несколько раз больше, но краснофлотцы дрались яростно, три моряка уложили не менее двадцати врагов. Когда гитлеровцы тащили к выходу неподвижные тела моряков, один из них очнулся, огляделся, резким рывком выпрямился и схватил одного из врагов за горло. Фашист упал, а краснофлотец продолжал сжимать его горло до тех пор, пока не был убит очередью из автомата.

Немцы позже говорили, что батарейцы «дрались даже мертвые». Дрались, разумеется, не мертвые: когда отравленных угарным газом или ядовитым дымом выносили на свежий воздух, они приходили в себя и продолжали бороться. Один из комендоров, уже будучи в плену, не выдержал издевательств над товарищами и, вырвав автомат у конвоира, убил его и ранил стоявшего вблизи младшего офицера.

Начальник клуба младший политрук Иван Павлык с шестнадцатью батарейцами пробивался в долину. До здания батарейной подстанции добежало четверо. Здесь они засели и стали отбиваться. Немцы бросили на штурм подстанции не менее тридцати солдат и унтер-офицеров. Четверка отважных, вооруженная автоматами, несколько часов держала фашистов на почтительном расстоянии. Потеряв более десяти человек, они вызвали пушку, и та прямой наводкой стала долбить стены подстанции. Четверых, тяжело раненных или контуженных, немцы захватили в плен.

Александер возглавил группу, собранную из сотрудниц санчасти, хозяйственной службы и нескольких краснофлотцев. Он снял китель, надел гражданский пиджак и потрепанную кепку. Карманы набил патронами, взял пистолет и пару гранат-«лимонок». Документы сжег, орден Красного знамени и фотографию жены оставил при себе, завернув в носовой платок и зашив в карман. Группа Александера по трапу опустилась в одно из помещений с тем, чтобы пробиться к водостоку, выходившему в густой кустарник у реки Бельбек, потом пробраться в долину реки, а оттуда в горы. Немцы не знали об этом и не держали в долине большого количества солдат: их и так не хватало. На это и надеялись при прорыве. Проход рыли двое суток, землю выволакивали на одеялах и сваливали в широком месте прохода. Федосья Иванова (Решняк) в своих воспоминаниях об этом прорыве говорит: «Пищи и воды у нас не было. В уборной обнаружили воду и пили понемногу. Краснофлотцы пошли в потерну и у кого-то из убитых нашли в кармане печеночный паштет, который разделили по кусочку и съели…»

У Марии Капыш был маленький ребенок. Отравленный газами, он медленно и мучительно умирал. Надежды на то, что ребенок выживет, не было, и она умоляла фельдшера сделать ему укол, чтобы прекратить мучения. Фельдшер долго не решался, хотя понимал, что это самый разумный выход. Но мать уговорила его, укол морфия был сделан, и ребенок затих. Мать долго сидела над ним, гладила белые волосенки и причитала, качая головой. К ней подходили подруги, пытались увести ее, но мать отстраняла их и продолжала глядеть в посинелое личико ребенка. Электроэнергии уже не было. В головах у малыша стояла горящая плошка, освещавшая два лица. Федосья Иванова говорит, что до конца своих дней не сможет забыть лицо матери, склоненное над телом ребенка.

А в узком проходе продолжали вытаскивать грунт и засыпать им вход в потерну, в которую пытались проникнуть фашистские солдаты. Немцы, увидев свеженасыпанную землю, не рискнули лезть дальше, боясь оказаться в западне.

В разгар работы копавшие наткнулись на бетон. Об этом по цепочке, передающей грунт, сообщили всей группе. Один старшина, узнав об этом, застрелился. Александер говорил об этом резко. «Застрелиться в нашем положении — дело не хитрое, — сказал он, — но это не выход из положения. Мы должны пробиться наружу и уж если умирать, то в бою, с оружием в руках». По словам Ф. Ивановой, Александер в эти тяжелые часы держался мужественно, подбадривал людей, внушал им надежду на прорыв.

При выходе наружу Галя Науменко, больная туберкулезом, судорожно закашлялась, немцы услышали кашель, осветили местность ракетами и открыли пальбу. Часть группы прорвалась все же в долину реки Бельбек и разделилась на группки по 2–3 человека: так было легче скрываться. Несколько женщин залегли в противотанковый ров, переждали обстрел и пошли в деревню. Там они напились воды и направились в горы. Но вскоре рассвело, им пришлось отсиживаться в старом окопе. Днем они сняли краснофлотское обмундирование, чтобы ничем не выделяться, но немцы все же арестовали их и отправили в лагерь.

Александеру прорваться к партизанам не удалось. Где его захватили в плен, точно неизвестно: по одной версии — возле полустанка Мекензиевы Горы, по другой — где-то в районе Байдар, а по третьей — у самой батареи. Немцы в одном из своих служебных документов сообщали: «24.VI командир опорного пункта выполз через водосток и на следующий день был захвачен в плен». Если верить этому, то наиболее вероятно первое предположение. Если бы Александер пробился в район Байдар, он наверняка попал бы к партизанам. Но за сутки он вряд ли мог добраться до Байдар.

По словам пленных командиров, Александер, будучи в лагере, рассказывал им, что его маленькая группа дала немцам бой, перебила несколько человек. Александер, контуженный взрывом гранаты, потерял сознание. Очнулся он связанным. Пытался скрыть, кто он, но его кто-то выдал.

25 июня немцам ценой больших потерь удалось ворваться под бетонный массив. Оставшиеся в живых участники этого последнего боя рассказывают, что внутри массива еще долго раздавались выстрелы и крики. Фашисты добивали раненых, снимали с них обмундирование, искали служебные и личные документы. Они грабили не только убитых, но и живых. Один из раненых не выдержал и швырнул случайно уцелевшую гранату под ноги врагов. Раздался глухой взрыв. Оставшиеся в живых шарахнулись к выходу, но потом снова хлынули внутрь. Надо было очистить помещение, где уже разлагались трупы: сюда собирался приехать генерал — начальник саперной службы группы войск. Но трупный запах держался там очень долго. Его чувствовали даже советские воины, после освобождения Севастополя проникшие под массив.

Летом 1943 года саперное управление фашистской армии выпустило книгу о севастопольских укреплениях и об их штурме. В ней рассказывается и о Тридцатой батарее, о силах, выделенных для ее штурма, сделана попытка проанализировать причины упорной борьбы блокированного гарнизона. Немцы указывают, что «стремление к упорной обороне блокированного со всех сторон гарнизона, находившегося под влиянием политработников, подкреплялось уверенностью в силе сопротивления батареи».

Это признание очень важно. «Находившегося под влиянием политработников», то есть под влиянием идей Коммунистической партии, представителями которой были и являются наши политические работники Армии и Флота. Сами того не подозревая, гитлеровцы вынуждены были признать силу вдохновляющих идей нашей партии, значение политической работы.

В книге есть еще одно признание, также важное для нас. Немцы пишут, что «разрывы сверхтяжелых снарядов не оказывали никакого влияния на людей, находившихся под бетоном», и удивляются мужеству наших людей.

Книга адресована главным образом офицерам и выпущена с грифом «только для служебного пользования», поэтому здесь можно найти сведения, не проникавшие в открытую печать. Немцы, например, признают, что использовали отравляющие газы, стараясь маскировать их под дым. В книге говорится: «Большая часть гарнизона погибла от взрывов или задохнулась в дыму. Скопление легковоспламеняющихся материалов в ходах сообщения форта способствовало распространению пожаров». Но никаких легковоспламеняющихся материалов в бетонных ходах сообщения не было и не могло быть. «Легковоспламеняющимися материалами» были фашистские огнеметы и ядовитые дымовые шашки. С помощью вентиляторов гитлеровцы нагнетали ядовитый газ внутрь бетонного блока. Они и сами признают это.

«В некоторые, хорошо защищенные помещения газ не проник до конца обороны», — пишут немцы. И это было действительно так. Газ не проник, например, в центральный пост, находившийся на глубине нескольких десятков метров. Не проник он и еще в несколько помещений. А там, куда проник, люди гибли даже в противогазах. После освобождения Севастополя в развалинах батареи были обнаружены скелеты в противогазах.

Сколько дней еще продолжали драться защитники батареи, точно не выяснено. Местные жители рассказывают, что немцы долго еще боялись ходить под массив. А охрану выходов они сняли только в середине июля.

Жители Любимовки рассказывали, что почти через три недели после взятия батареи немцы обнаружили в ее подземельях двух бойцов. Один из них был в очень тяжелом состоянии, и его убили тут же у входа под массив. А другого увели в плен. Кто был этот человек, жители не знают. Видевшие пленного говорили, что он сильно исхудал, оброс волосами, а когда его вели через деревню на шоссе, он попросил покурить.

В ПЛЕНУ

Гитлеровцы вначале убивали почти всех раненых батарейцев. Потом, видимо, получили приказание брать в плен всех, даже тяжелораненых. Боевые друзья выносили их из-под бетона, поили холодной водой, перевязывали и медленно несли в совхоз. Там был сборный пункт пленных.

В совхозе сварили им что-то похожее на суп, дали по сухарю, напоили водой и заперли в винных подвалах. Положение раненых было очень тяжелым. Перевязочного материала не хватало. Заскорузлые от крови и гноя бинты стирали в болоте, сушили, разостлав на траве, и снова пускали в ход. Из ближайших деревень собрались женщины и дети, принесли раненым еды. Одна из женщин вспоминает:

— Две маленькие девочки перевязывали раненых. Они выбирали из ран белых червяков и бросали в консервную банку.

Иван Павлович Павлык, схваченный гитлеровцами при прорыве из-под бетона, говорит:

— Нас собрали человек двадцать и погнали по минному полю. Шли мы плотным строем, взявшись за руки. Восемь человек подорвались насмерть, остальные получили ранения и контузии. Потом всех, кто мог еще ходить, погнали на станцию Бельбек, а оттуда в Симферополь. Там разделили: рядовых в один лагерь, офицеров — в другой…

И. П. Павлык (1960 год).

Иван Андриенко так рассказывает о последних днях батареи:

— Невыносимо было слышать просьбы тяжелораненых. Одни просили убить их, чтобы избавить от мучений. Другие передавали адреса семей и просили тех, кто уцелеет, передать, что они смело сражались и погибли с честью, выполнив свой долг.

Таких просьб было много, не все выдерживали, нервы стали сдавать. С ума сошли главный старшина Шепилов и главный старшина Калашников и еще один краснофлотец, фамилию которого не помню…

Тяжелее всего то. что ты бессилен чем-либо помочь людям. Когда мы выбрались из-под массива, я увидел при дневном свете горсточку людей, оставшихся в живых. На всех нас было страшно смотреть: обгорелые, с многочисленными ссадинами и ушибами на теле, мы казались, вероятно, выходцами из преисподней… Пытаешься как-то ободрить павших духом, но кругом снуют конвоиры, знающие русский язык, и грозят пристрелить. Очень тяжело человеку, который дерется с врагом, переходить на положение пленного, — говорит Андриенко.

Смолкли орудийные залпы под Севастополем. Среди развалин сиротливо двигались люди, потерявшие все. По притихшим улицам медленно шли пленные. Их вели озлобленные конвоиры, хорошо знавшие цену достигнутой победы. Целые полки фашистской армии перестали существовать. Из многих полков нельзя было сформировать даже роту. Это признавали и сами немцы в своих воспоминаниях и служебных документах.

Молча, под жарким июльским солнцем брели пленные батарейцы по Бельбекской долине. Кое-кто пытался мимоходом заскочить в сад и сорвать пару еще зеленых яблок. Потные и грязные конвоиры пускали струю пуль в людей, пытавшихся утолить голод и жажду. Застреленные падали в дорожную пыль. Живые, качаясь, медленно шагали дальше. На Симферопольском шоссе колонна батарейцев влилась в общий поток пленных.

В Симферополе пленных стали «сортировать». Одних направляли в тыл, других в тюрьму или в лагерь особого режима.

В одиночной камере тюрьмы томился командир Тридцатой батареи Александер. Вначале с ним обходились сносно. Офицер разведки, допрашивавший пленных, почему-то надеялся привлечь Александера на свою сторону и использовать как крупного специалиста по тяжелым калибрам. Разведчик, видимо, был из прибалтийских немцев, прилично знал русский язык, он говорил:

— Ну какой вы русский, если у вас и фамилия-то немецкая или шведская — Александер! Фюрер простит вам вред, который вы нанесли нашей армии, он уважает храбрых и умных людей. А вы именно такой, господин Александер. Фюрер присвоит вам майорский чин с последующим повышением. Перед вами блестящая перспектива или… медленная смерть в лагере. А если вы даже и уцелеете, то все равно сами же русские вас казнят, как сдавшегося в плен. Нет, господин Александер, для вас имеется только один вариант — перейти на службу великой Германии.

Разведчик предложил пленному папиросы. Александер медленно закурил, подумал, поглядел в окно.

— Дело не в фамилии, — сказал он. — Я — русский, мой отец — русский, дед — тоже. Я из военной семьи. Отец воевал против вас в первую мировую войну, дед — против турок. Трое моих братьев сейчас воюют против вас. Но самое главное — я давал присягу Родине, народу… Да, действительно, я коммунист, бывший комсомолец. Меня еще в школе воспитывали в духе верности воинскому долгу. И наконец, у меня жена, дети, они проклянут меня, если я стану изменником. Нет, господин майор, я никак не могу согласиться на это. А смертью мне не грозите. Я ее, костлявую, видел не раз. Смерть страшна трусам, а я им не был и не буду. Я понесу вместе со своими товарищами тяжелую судьбу военнопленного, но служить вам не стану.

— Служа великой Германии, вы будете служить и новой России. Советую вам хорошенько подумать, майор Александер. Даем вам на размышление еще сутки. Согласитесь— сразу же поставим вас в иные условия, но попросим выступить по радио, запишем на пленку. Выступите также в офицерском лагере. Вы авторитетный офицер, у вас есть боевое имя, для нас это очень важно. А насчет тяжелой участи военнопленного… Это вы, майор, зря. Вам все равно не придется ее нести.

И снова долгие ночи в тесной сырой одиночке. Однажды, когда вели с очередного допроса, Александеру удалось поговорить с лейтенантом Белым. Белого Александер знал уже несколько лет. Перед выпуском из училища тот стажировался на Тридцатой. Скромный и смелый офицер, Белый последние месяцы обороны тоже командовал батареей. Синяки и кровоподтеки на лице говорили, что лейтенант держится мужественно. Он сказал, что его били, бьют и других. Но все тридцать человек в их камере держатся стойко.

Допросы с каждым днем становились короче, фашистский офицер злее. Он уже не угощал папиросами, и все чаще угрожающе кричал на пленного. Александеру все реже удавалось видеть кого-либо из товарищей по несчастью. Лейтенанта Белого куда-то угнали.

Однажды во дворе тюрьмы Александер повстречал знакомого офицера из морской пехоты. Он был в синяках и ссадинах. Его тоже били на допросах. Они обменялись парой фраз. В другой раз Александер встретил работницу хозяйственной части, она заплакала, увидев своего командира, и на душе у него стало немного полегче: значит, помнят его как хорошего человека.

Как-то вечером в камеру зашел пожилой человек в форме румынского капитана. По-русски говорил без акцента. Назвал только имя и отчество. Александер понял, что это русский белогвардеец. Привычными шаблонными фразами белогвардеец стал уговаривать Александера перейти на службу к немцам…

— И как не стыдно вам, русскому человеку, служить врагам России? Незавидную роль приняли вы на себя, господин… Владимир Осипович, и что же, много завербовали наших?

Белогвардеец замялся, но все же ответил, что мало, очень мало…

— Спасибо за честность, а все же сколько? Скажите, не бойтесь, я кляузничать не стану.

Румынский капитан устало провел рукой по щетке редких седых волос, подстриженных ежиком, и, оглядываясь на дверь, тихо ответил:

— Почти никого. Русские, черт возьми, остаются русскими…

— Благодарю за правильный ответ. А зачем же ко мне пришли? Хотя, впрочем, и за это спасибо. Хорошую весть вы мне принесли, капитан.

Трое суток после этого Александера никуда не вызывали, а потом привели уже к другому разведчику — офицеру полевой жандармерии. Тот стал кричать на него и попытался ударить. Александер развернулся, чтобы дать сдачи, но двое унтеров выскочили из-за портьеры и вывернули ему руки. Александер все терпел молча, стонал только во сне.

По ночам все чаще и чаще вспоминались близкие. Как-то теперь они? Здоровы ли ребятишки?

Александер перебирал в памяти последние дни боев и думал, что можно было драться еще лучше. Можно было нанести врагу больший урон. Здесь, в плену, яснее видны ошибки и промахи. Прорыв также можно было организовать лучше. Становилось горько и обидно, хотелось побыстрее выбраться отсюда. В голове возникали различные варианты побега. Но тюрьму охраняли строго. Один раз попытался затеряться в толпе пленных, но гитлеровцы уже хорошо знали в лицо командира Тридцатой. Избитого и голодного, его швырнули в камеру и объявили, что скоро будет суд.

Был суд или нет, никто точно не знает. Санитарка Дуся Резец видела, как выносили окровавленный труп командира Тридцатой, и сообщила об этом запиской в общую камеру. Никаких немецких документов о гибели Александера пока не найдено. Где он похоронен, тоже не установлено. Много безыменных могил разбросано вокруг лагерей военнопленных.

По-разному сложились судьбы остальных пленных. Кое-кто из политработников сумел спастись, скрыв от фашистов воинское звание и должность. Пленные батарейцы не выдавали товарищей. Враги не знали о том, что младший политрук Иван Павлык скрывается под другой фамилией. Никто не выдал и старшего механика Андриенко, члена партийного бюро батареи.

Позже некоторым из пленных удалось бежать из лагерей к партизанам, других освободили наши войска. Но каждый из них и в плену оставался советским гражданином. Не все выжили. В ходе работы над книгой выяснилось, что некоторые товарищи, числящиеся убитыми или без вести пропавшими, на самом деле живы, они вернулись из плена и продолжают работать. Один из политруков Приморской армии, дравшийся на батарее, в некоторых документах числился убитым при прорыве. Оказалось, что его, тяжело раненного, подобрали бойцы армейской части и отправили в госпиталь, откуда он был эвакуирован на Кавказ. Там политрук долго лечился и только год спустя, уже снова воюя с фашистами, случайно узнал, что он «убит». Пришлось писать заявление с просьбой исправить ошибку. Бывает на войне и такое.

Часть пленных батарейцев попала в Румынию, там они в лагере встретили краснофлотцев и старшин с лидера «Москва». В лагере создались подпольные группы для побега. Но далеко не всем удалось бежать. Дважды ловили Андриенко и возвращали в лагерь на более строгий режим. Несколько раз пытался бежать Кузьмин и в конце концов все же ушел к партизанам.

ДРУЗЬЯ И ВРАГИ ОБ ОБОРОНЕ СЕВАСТОПОЛЯ

Очень любопытно сейчас, двадцать лет спустя, посмотреть, что писала иностранная периодическая печать об обороне Севастополя. В ней много интересных оценок, нередко совершенно правильных. Даже пронемецкие газеты Турции не могли скрыть от своих читателей величия подвига севастопольцев.

«Коммунистический режим может иметь хорошие и плохие стороны, но нельзя отрицать, что он воспитал такую молодежь, которая, оказывая всестороннее жестокое сопротивление во много раз превосходящему по силам противнику, способна была показать чудеса», — писала турецкая газета «Тан» 3 июля 1942 года.

7 июля 1942 года, выступая в радиопередаче станции «Эхо Германии», полковник гитлеровской армии Колбиц заявил, что под Севастополем немцы «столкнулись с таким сопротивлением, какого еще не встречали на всем протяжении войны».

Совершенно естественно, что пресса союзных с нами государств давала еще более высокую оценку действиям севастопольцев. Английская газета «Дейли геральд» 4 июля 1942 года писала: «Севастополь — это имя, которое останется в сердцах свободных людей… Что бы ни случилось, советские войска заслуживают право на благодарность цивилизованного мира».

«Севастополь — это символ победы, — писала австралийская газета „Дейли телеграф“. — Эпопея Севастополя будет навеки запечатлена на страницах русской военной истории».

«Героизм севастопольцев вызвал восхищение всего мира», — писала шведская газета «Гетеборге хандельстиднинг» 2 июля 1942 года.

Другая шведская газета — «Социал-Демократен» — писала: «Во время осады русский солдат проявил все свои лучшие качества. Он сражался в самом критическом положении, в условиях самых невероятных трудностей, будучи воодушевлен верой в правоту своего дела».

Лондонская газета «Ивнинг стандарт» 4 июля 1942 года писала: «Долгие месяцы Севастополь стоял непреклонно и своим мужеством озарял все человечество… В Англии не должно быть ни одного человека, который мог бы сомневаться в способности английского народа последовать примеру Севастополя и продолжить его славу. Такой должна быть и наша борьба в эти суровые дни».

Но она такой не была: английская военно-морская база Сингапур, вооруженная гораздо лучше Севастополя и находившаяся в более выгодных природных условиях, была взята японцами в девять суток с потерями, в десятки раз меньшими, чем понесли немцы под Севастополем. Английский гарнизон в Сингапуре был больше севастопольского, у японцев же превосходства в силах почти не было.

Много хороших слов было сказано по адресу севастопольцев и американской печатью. Подвиг севастопольцев вселял уверенность в народы, борющиеся против фашизма. Об этом очень хорошо написала газета «Геральд»: «Севастопольская оборона — символ мужества. Она является доказательством того, что объединенные страны могут выиграть войну и выиграют ее».

Для большинства буржуазных политических и военных деятелей, публицистов и обозревателей такой героизм и упорство были совершенно непонятны. Поэтому не случайно газета «Вест Лондон обсервер» еще 12 декабря 1941 года писала: «Блестящее сопротивление, оказанное русскими, должно быть сильным ударом для военных специалистов не только Германии, но и других стран… Мы были удивлены русским сопротивлением потому, что мы не знали фактов, так как в течение последних двадцати лет пресса нашей страны давала ложные представления о России. Не было популярным говорить правду о прогрессе коммунизма».

Героизм севастопольцев поломал фашистские планы летнего наступления в 1942 году. Одиннадцать дивизий, скованных под Севастополем, предназначались для летнего наступления. Но в результате огромных потерь, понесенных на подступах к городу, армия Манштейна после пополнения людьми и техникой смогла перейти к активным действиям только глубокой осенью 1942 года. Борьба под Севастополем обошлась фашистам в триста тысяч человек. Заняв развалины города, они не нашли там ни жилья для своего гарнизона, ни базы для ремонта судов и размещения складов. Гитлеровская пропаганда много шумела о победе, был введен специальный нагрудный знак за взятие города. Многие тысячи солдат и офицеров получили кресты и медали, но еще больше немцев осталось в земле.

Оборона Севастополя показала превосходство советской военной науки над буржуазной военной наукой. Разработав стройную теорию гармонического развития всех видов и родов оружия и взаимодействия их в бою, советская военная наука доказала на практике правильность этой теории. Флот, пехота, артиллерия всех видов, авиация, ПВО, технические войска — все было использовано в строгом соответствии с уставами, разработанными еще до войны на основе советской военной науки.

В обороне Севастополя очень наглядно было продемонстрировано единство фронта и тыла. Трудящиеся города-героя под руководством партийных организаций самоотверженно помогали фронту громить врага.

Более ста лет назад декабрист Михаил Бестужев писал о первой обороне Севастополя в 1854–1855 годах: «Севастополь пал, но пал с такой славою, что каждый русский, в особенности каждый моряк, должен гордиться таким падением, которое стоит блестящих побед». С полным основанием эти слова можно отнести и ко второй обороне, которая ярко продемонстрировала высокие морально-политические качества советского человека.

Оборона Севастополя показала величие духа советских людей, воспитанных на идеях марксизма-ленинизма, готовых на любой подвиг во имя Родины. У немцев и румын под Севастополем тоже было немало смелых людей. Севастополь штурмовали отнюдь не трусы. Но солдаты и офицеры противника пришли в Советскую страну в качестве завоевателей, ведущих несправедливую войну. Советские воины защищали свою Родину, землю своих отцов, защищали социалистический строй первого в мире советского государства. В. И. Ленин говорил в 1919 году, что «никогда не победят того народа, в котором рабочие и крестьяне в большинстве своем узнали, почувствовали и увидели, что они отстаивают свою, Советскую власть — власть трудящихся, что отстаивают то дело, победа которого им и их детям обеспечит возможность пользоваться всеми благами культуры, всеми созданиями человеческого труда». Советские воины вели справедливую, освободительную войну, и этим главным образом определялись их высокие боевые и моральные качества, готовность на любой подвиг во имя Родины.

Воины Тридцатой были составной частью того героического гарнизона, который отстаивал город.

ПАМЯТЬ О НИХ НИКОГДА НЕ УМРЕТ

На комсомольском собрании Н-ской части 4 декабря 1954 года было вынесено решение собрать средства и своими силами построить памятник героическим защитникам Тридцатой батареи. Командование поддержало комсомольцев и распорядилось выделить для работ автомашину и инструмент. Комсомольцы собрали деньги и начали работы. Они сами ломали и тесали камни, готовили фундамент и цоколь памятника. Они же проложили к нему дорожки, насадили деревья, разбили клумбы и газоны.

30 июля 1956 года состоялось открытие памятника.

На открытие прибыли представители украинской молодежи во главе с секретарем ЦК ЛКСМУ, представители трудящихся Севастополя, делегации кораблей и частей, члены семей погибших воинов.

Член Военного совета флота вице-адмирал Н. М. Кулаков осторожно снял покрывало и открыл скромный памятник. На пьедестале из белого инкерманского известняка стоял матрос с гранатой в руке. На медной доске выбиты слова:

Слава вам, храбрые, слава, бессмертные,

Вечную славу поэт вам народ.

Доблестно жившие, смерть сокрушившие,

Память о вас никогда не умрет.

Чуть пониже — слова из телеграммы Верховного Главнокомандования: «Самоотверженная борьба севастопольцев служит примером героизма для всей Красной Армии и советского народа».

А с другой стороны надпись: «Здесь покоится прах героев обороны Севастополя 1941–1942 гг., воинов славной гвардейской Тридцатой батареи, военного комиссара батареи старшего политрука Соловьева, помощника командира батареи капитана Окунева, начальника связи батареи старшего лейтенанта Пузина, младшего инженер-механика батареи военного техника 1 ранга Рева, матроса Иванова, матроса Патт и других защитников города русской славы».

Памятник на могиле воинов Тридцатой батареи.

Пройдут века, но человечество, навсегда избавленное от войн, будет помнить о тех воинах-героях, которые погибли в борьбе за мирную жизнь на земле.

Свежая зелень покрыла холмы, окружающие Тридцатую. Еще видны следы окопов, где насмерть стояли роты Окунева, Поля, Теличко. Там вдали, на синеющих холмах, располагались корпосты Адамова, Белого, Репкова, Кравченко, Пустовалова. Вон по тому крутому спуску скатывались в виноградник во время прорыва группы Устинова, Рудакова, Павлыка, Подорожного. А вон там внизу, у реки Бельбек, вырвался из-под бетона майор Александер с несколькими воинами и работниками хозчасти батареи.

К югу, за пологими буграми, шумит красавец Севастополь, город-герой, восставший из руин. Там на рейде стоят боевые корабли. В голубом небе чертят спирали реактивные самолеты. И море все такое же зеленовато-синее. На небольшой волне идут кильватерным строем курсантские баркасы, распустив паруса бабочкой.

Память воскрешает стихи Лебедева-Кумача:

Израненный, но величавый,

Войдешь ты в летопись веков —

Бессмертный город нашей славы,

Святыня русских моряков.

В небольшом приземистом здании есть комната боевой славы — своеобразный музей батареи. Он еще бедноват экспонатами, но с каждым годом количество их растет.

Слева у входа лежит «донышко» шестисотмиллиметрового снаряда, разорвавшегося в июне 1941 года у главного входа под массив.

Снимки воинов, пожелтевшие от времени документы рассказывают о подвигах батарейцев.

В День Советской Армии на батарею съезжаются ее бывшие бойцы и командиры. Они вспоминают о боевых делах.

Вечером, когда фосфорится ночное море и яркие севастопольские огни прокалывают тьму, в совхозе, так же как в ту первую ночь войны, девчата поют порой немножко грустные, а чаще веселые песни.

И снова, так же как и до войны, в ночном небе, охраняя покой страны, с ревом проносятся самолеты. На берегу хитрые электронные приборы днем и ночью «прощупывают» море и небо. Новая техника, созданная руками советских людей, помогает воинам зорко и надежно охранять мирный созидательный труд народа.

ПУТИ-ДОРОГИ

Разошлись пути-дороги тех немногих защитников батареи, кто остался в живых. Одни из них все еще в строю и продолжают укреплять оборону нашего государства, другие работают на промышленных предприятиях, в сельском хозяйстве, учат ребят в школах. Лейтенанты стали полковниками, выросли, возмужали их дети.

Вот вошел в комнату здоровенный дядя в добротном пальто, с тугим портфелем в руке и басовито доложил:

— Товарищ генерал, подполковник запаса Подорожный прибыл по вашему приказу… извините, по вашей просьбе!..

Вначале я не узнал Ивана Трофимовича. Помню, на батарее он всегда выглядел здоровяком, теперь же постарел и располнел. Сразу же пошли воспоминания. После прорыва из окружения Подорожный воевал еще десять дней, потом был тяжело ранен и вывезен на Большую землю. Лечился, опять воевал, еще раз был ранен, выздоровел и, как только изгнали фашистов из Севастополя, снова вернулся туда. Первое, что сделал, — побывал на Тридцатой батарее. Страшную картину увидел он: башни были взорваны, под бетоном сохранились скелеты: немцы боялись туда ходить и не убирали трупов. Саперы и моряки осторожно расчищали территорию батареи, подрывали неразорвавшиеся снаряды, хоронили останки.

— Ну, а потом захворал, сердце стало пошаливать, осмотрели меня доктора и предложили уйти в запас, — рассказывает Подорожный. — Попытался сопротивляться, но где тут, сами знаете, если эскулапы взялись, то уж допекут. Пенсия у меня полная, «на всю катушку». Приехал в Одессу, год терпел безделье, а потом не выдержал и пошел на завод имени Петра Старостина. Приняли меня хорошо, вскоре я стал помощником директора. В качестве оного и прибыл в командировку в Москву. Сыновей своих воспитал и поставил на правильный путь. Оба — офицеры флота, подводники. Хорошие ребята, краснеть за них не приходится…

Командир второй башни лейтенант Вячеслав Поль во время одной из контратак был тяжело ранен. Сержант Топоренко под огнем врага вынес его, беспомощного, с поля боя и передал медикам. Ему пришлось отнять руку. Но с военной службы не ушел. Сейчас — полковник, преподает в учебном заведении.

Командир центрального поста лейтенант Лев Григорьевич Репков был ранен и после лечения переведен корректировщиком на 35-ю батарею. Оттуда ушел одним из последних, после того как Севастополь был оставлен нашими войсками. Он стал полковником артиллерии и продолжает служить во флоте. В грузном, широколицем, седеющем полковнике трудно узнать лейтенанта Репкова. Но глаза по-прежнему молоды, блестят задором. Лев Григорьевич работал в Москве, в одном из центральных управлений, а потом попросился обратно в Севастополь.

— Тянет туда, а почему — объяснить трудно, — говорит Репков.

Лейтенант Белый недолго был в составе гарнизона Тридцатой, но за это время показал себя как смелый и опытный корректировщик. Позже он стал командиром одной из батарей, был тяжело ранен и попал в плен. Вернувшись из фашистской неволи, продолжал сражаться в рядах Советской Армии до конца войны. Позже был демобилизован и сейчас работает преподавателем в одной из средних школ Днепропетровска.

Коля Александер сейчас студент технического вуза.

Татьяна Александер окончила Высшее техническое училище имени Баумана, стала инженером.

Жена и сын комиссара батареи Ермила Соловьева живут в Одессе. Сын учится в университете.

Старшина центрального поста Николай Кузьмин после побега из плена партизанил на Украине, а после соединения с войсками Советской Армии воевал в регулярных частях. Кузьмин дошел со своей частью до Берлина и тут был тяжело ранен. Сейчас он работает старшим мастером в одной из мастерских Севастополя.

Старший механик Иван Васильевич Андриенко после плена вернулся в строй и прослужил еще несколько лет в рядах флота. В 1948 году уволен в запас. Сейчас он капитан буксира на Волге, живет в Энгельсе. В 1960 году на рабочем собрании его избрали председателем цехового комитета профсоюза.

«Ну и, сами знаете, — пишет Андриенко, — помимо этой обязанности на нашего брата — партийного активиста еще возлагают немало других поручений. Но я не жалуюсь, пока есть силы, буду работать со всей энергией, от души. Я ведь остался таким же беспокойным, каким вы меня знаете три десятка лет».

Беспокойным человеком был Андриенко и в фашистском плену. Вместе с моряками лидера «Москва», потонувшего в первые дни войны у берегов Румынии, Андриенко несколько раз убегал из лагерей. В 1944 году он вырвался из неволи и продолжал драться с врагом в регулярных частях Советской Армии.

Подстать старшему механику был и политрук пятой боевой части В. А. Рудаков. «Мой комиссар» — называл его Андриенко. Во время прорыва из блокированной батареи Виктор Рудаков был тяжело ранен, долго лечился в госпиталях, потом снова воевал. Сейчас он преподает в техникуме в городе Тавде, на Урале.

Александр Устинов живет в поселке Любучаны, Чеховского района, Московской области. При прорыве из-под массива он был тяжело ранен и эвакуирован на Кавказ. Там долго лечился, потом вернулся в строй, воевал, опять был ранен и после войны ушел в запас.

Кондрат Капыш и его сестра Мария живут и работают сейчас в селе Стеблыв, Черкасской области.

Корректировщик лейтенант Саркис Адамов теперь старший инженер одного из московских предприятий. В конце обороны был так тяжело ранен, что после госпиталя его уволили из флота «по чистой». Больше чем полгода Адамов лежал парализованный. «Думал, что совсем отдам концы», — говорит он. Но врачи выходили. После лечения встал на ноги, сначала нетвердо, потом окреп. Пошел работать на завод. И вот со мной беседует седеющий инженер со строгим спокойным лицом и молодыми глазами. Он скуп на слова, о себе рассказывает мало, все хочет, чтобы я больше написал о его боевых друзьях.

— Что я сделал бы как корректировщик без моих связистов, — говорит Адамов. — Не забудьте их упомянуть: до последней минуты дрались как львы.

Пенсионер Иван Сечко живет в Ленинграде. Ему уже 77 лет, похварывать стал и давно уже не работает. Очень сожалеет, что его товарищ Семен Прокуда не дожил до желанного дня победы…

Бывший командир первой башни лейтенант Андрей Васильевич Теличко после ранения был эвакуирован на Кавказ, лечился, снова воевал, командовал артиллерийскими частями. Недавно при очередном сокращении Советских Вооруженных Сил ушел в запас, живет в Феодосии, работает в общественных организациях.

Бывший начальник клуба батареи И. П. Павлык после демобилизации в 1945 году несколько лет работал председателем колхоза, сейчас живет в городе Кагарлык, Киевской области. В 1958 году его пригласили в Севастополь, он побывал на местах боев, выступал перед молодыми бойцами. Там ему вручили медаль «За оборону Севастополя».

Старший краснофлотец Андрей Владимирович Гришко, тяжело раненный, попал в плен, долго валялся в лагерном лазарете без какой-либо медицинской помощи. Железное здоровье одолело немочь. Гришко прошел все этапы плена, потом вернулся на Родину. После демобилизации работает в санатории «Юг» на Черноморском побережье Кавказа.

Иван Сергеевич Лысенко, один из старейших воинов батареи, в последние дни обороны командовавший башней, в настоящее время работает в сельскохозяйственном техникуме города Красногоровки, Сталинской области.

Полковник Емельян Петрович Донец, первый командир Тридцатой батареи, погиб, взрывая склад боеприпасов в Сухарной балке. Это был суровый и простой человек. Он мог бы спастись, уйти от наседавших немцев, но остался, чтобы выполнить приказ командования — взорвать склады. Донец понимал, что ему угрожает смерть, но не мог поступить иначе.

Инженер-полковник Андрей Андреевич Алексеев живет в Севастополе. Он ушел в отставку, персональный пенсионер. Под его руководством в Севастополе восстановлены десятки различных орудий. «Когда-нибудь напишу и я свои воспоминания», — грозится старый артиллерист.

Начальник медико-санитарной службы батареи Саул Маркович Мармерштейн в январе 1942 года был повышен в должности — стал старшим врачом береговой обороны флота. Второго июля 1942 года был эвакуирован из осажденного города и продолжает служить в рядах медиков Военно-Морского Флота. А. С. Айрапетова работает акушеркой в городе Закаталы Азербайджанской ССР.

Искусный маскировщик батареи старшина 2-й статьи Магомедов сейчас инженер, работает на одной из киевских строек.

Работница хозчасти батареи Феня Решняк (Иванова) после многих мытарств и скитаний вернулась в родной город и работает в одном из учреждений флота. В декабре 1958 года она была награждена медалью «За оборону Севастополя».

Генерал-лейтенант артиллерии П. А. Моргунов заболел и ушел в запас. Комиссар береговой обороны полковник К. С. Вершинин тоже вынужден был по болезни уйти из флота. В запасе находится и командир Первого гвардейского дивизиона К. В. Радовский.

…Разошлись пути-дороги защитников батареи. Но все они с интересом узнают о своих боевых товарищах, об их дальнейшей судьбе.

Оглавление

РОЖДЕНИЕ БАТАРЕИ

ВОСЕМЬ ЛЕТ СПУСТЯ

В СТОРОНЕ ОТ ВОЙНЫ

«СТВОЛИКИ»

ПЕРВЫЕ ЗАЛПЫ ПО ВРАГУ

НА КОРРЕКТИРОВОЧНЫХ ПОСТАХ

ПОЛИТРАБОТА БЫЛА ГИБКОЙ И ЦЕЛЕУСТРЕМЛЕННОЙ

ДЕКАБРЬСКИЕ БОИ

ДРАЛИСЬ КОКИ И ХЛЕБОПЕКИ…

ЛАЗАРЕТ БАТАРЕИ

СМЕКАЛКА И ГЕРОИЗМ

ПЕРЕД ТРЕТЬИМ НАСТУПЛЕНИЕМ

МОРТИРЫ «КАРЛ» И ПУШКА «ДОРА»

НАКАНУНЕ ПОСЛЕДНЕГО БОЯ

В БЛОКАДЕ

ПОСЛЕДНИЙ ПРОРЫВ

ДО ПОСЛЕДНЕГО ПАТРОНА

В ПЛЕНУ

ДРУЗЬЯ И ВРАГИ ОБ ОБОРОНЕ СЕВАСТОПОЛЯ

ПАМЯТЬ О НИХ НИКОГДА НЕ УМРЕТ

ПУТИ-ДОРОГИ

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно