Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

От автора

Эта книга – мои мемуары. Все описанное в ней – результат моего личного опыта. Все имена (а в некоторых случаях и отличительные черты) людей, живших и работавших в тюрьмах, где меня содержали, изменены для сохранения конфиденциальности. Исключения составляют сестра Ардет Платт и Элис Джерард, которые любезно позволили мне использовать их настоящие имена.

1
Пойдешь моим путем?

Зона выдачи багажа международных рейсов в аэропорту Брюсселя была весьма просторной. Беспрестанно крутилось несколько каруселей. Я переходила от одной к другой, отчаянно пытаясь найти свой черный чемодан. Он был набит деньгами, полученными от продажи наркотиков, так что я переживала сильнее, чем обычно переживают при потере багажа.

В 1993 году мне было двадцать четыре года, и я, наверное, напоминала очередную дерганую дамочку, только что вернувшуюся из командировки. Я сменила «мартинсы» на красивые черные замшевые лодочки ручной работы. На мне были черные шелковые брюки и бежевый жакет, я казалась настоящей юной леди, без малейшего намека на контркультуру, если, конечно, не обращать внимания на татуировку на шее. Я сделала все в точности, как мне сказали: зарегистрировала багаж в Чикаго, откуда должна была через Париж добраться до Брюсселя.

Мой чемодан был набит деньгами, полученными от продажи наркотиков.

Оказавшись в Бельгии, я встала у карусели в ожидании своего черного чемодана на колесиках. Однако его нигде не было. С трудом справляясь с паникой, я призвала на помощь свой школьный французский и спросила, что случилось с моим багажом.

– Иногда сумки попадают не на тот рейс, – ответил мне здоровяк, работающий в багажном отделении. – Дождитесь следующего рейса из Парижа. Наверное, чемодан прилетит на нем.

А что, если мой чемодан засекли? Я знала, что перевозить более десяти тысяч долларов противозаконно, не говоря уже о том, чтобы везти их западноафриканскому наркобарону. Что, если власти меня уже ищут? Может, просто пройти через таможню и убежать? Или же чемодан действительно задержался, и в таком случае я брошу в аэропорту огромную сумму денег, принадлежащую человеку, который может убить меня, просто позвонив нужным людям? Я решила, что последнее все же страшнее. И осталась ждать.

Наконец прилетел следующий самолет из Парижа. Я подошла к своему новому «другу», который как раз занимался разгрузкой багажа. Когда боишься, строить глазки нелегко. Я заметила чемодан.

– Мой чемодан! – восторженно воскликнула я и схватила его.

От всей души поблагодарив своего спасителя из багажного отделения, я радостно помахала ему рукой и поспешила к выходу в терминал, где меня уже ждал мой друг Билли. Таможню я случайно пропустила.

– Я уж начал волноваться. Что случилось? – спросил Билли.

– Поехали скорее! – прошипела я.

Выдохнула я только тогда, когда мы вырвались из аэропорта и были уже на полпути к Брюсселю.

За год до этого прекрасным весенним днем я получила диплом об окончании колледжа Смит, расположенного в Новой Англии. Двор колледжа был залит солнцем, звучали волынки, а губернатор Техаса Энн Ричардс призывала меня и моих однокурсниц выйти в мир и показать всем, на что мы способны. Все родственники чрезвычайно гордились мной. Мои родители недавно развелись, но вели себя в высшей степени прилично. Мои представительные бабушки и дедушки специально приехали с юга, чтобы своими глазами увидеть, как их старшая внучка в академической шапочке вращается в среде представителей привилегированного класса и выпускников Лиги плюща, а мой младший брат тем временем сходил с ума от скуки. Все мои более организованные и целеустремленные однокурсницы уже определились, куда пойдут учиться дальше, нашли работу в некоммерческих организациях или вернулись домой – это было вполне типично в печальный период кризиса при первом президенте Буше.

Я же осталась в Нортгемптоне, штат Массачусетс. Моей специальностью было театральное искусство, хотя отец и дед относились к моему выбору с изрядной долей скептицизма. Я выросла в семье, где образованию уделялось большое внимание. Мы были настоящим кланом врачей, учителей и адвокатов, поэтому случайно затесавшиеся медсестра, поэт или эксперт довольно сильно выделялись на общем фоне. Проучившись четыре года, я все еще считала себя дилетантом и полагала, что у меня нет ни нужных навыков, ни мотивации для работы в театре, но у меня не было и альтернативных планов – продолжить образование, построить успешную карьеру или пойти по проторенному пути и поступить на юридический.

Ленивой я не была. В студенческие годы я работала в ресторанах, барах и ночных клубах и не отказывалась брать двойные смены, своим усердием и чувством юмора завоевывая симпатию начальства и коллег. Эти люди были мне ближе по духу, чем большинство тех, с кем я познакомилась в колледже. Я не жалела, что выбрала Смит, поскольку там учились умные и энергичные женщины. Однако поступила туда, так как того требовало мое происхождение. Томясь в стенах Смита, я еле-еле добралась до выпускного, и теперь мне хотелось узнавать новое, экспериментировать, получать собственный опыт. Мне пора было жить своей жизнью.

Я была прекрасно образованной молодой леди из Бостона, обожающей богемную контркультуру и не имеющей никаких четких планов на будущее. Кроме того, я и представить себе не могла, что делать со своей потаенной жаждой приключений и как извлечь пользу из этой готовности рисковать. Во мне не было ни научной, ни аналитической жилки – я больше всего ценила искусство, стремления и чувства. Я сняла квартиру вместе с бывшей однокурсницей, которая также занималась театром, и ее чокнутой подружкой-художницей и устроилась официанткой в пивную. Там я подружилась с другими официантами, барменами и музыкантами, которые все до единого были в самом расцвете сил и одевались исключительно в черное. Мы работали, закатывали вечеринки, купались голышом, катались на санках, трахались, иногда даже влюблялись. Мы делали татуировки.

В Нортгемптоне и окружающей его Долине пионеров мне нравилось все. Я без устали бегала по проселочным дорогам, училась подниматься сразу с десятком кружек пива по крутой лестнице, беспрестанно завязывала новые и новые романы с красавчиками и красотками, а летом и осенью брала среди недели выходные и ездила в Провинстаун поваляться на пляже.

С приходом зимы мне стало не по себе. Подруги по колледжу рассказывали о своей работе и жизни в Нью-Йорке, Вашингтоне и Сан-Франциско, а мне лишь оставалось гадать, какого черта я творю. Я понимала, что в Бостон уже не вернусь. У меня были прекрасные отношения с семьей, но мне совсем не хотелось расхлебывать последствия развода родителей. Оглядываясь назад, я понимаю, что гораздо лучше было бы отправиться путешествовать по Европе или поехать волонтером в Бангладеш, но я осталась в Долине.

В наш свободный социальный круг входила группа невероятно стильных и классных лесбиянок в возрасте уже за тридцать. В присутствии этих искушенных и умудренных опытом женщин я начинала стесняться, хотя обычно это для меня нехарактерно, но когда несколько из них переехали в квартиру по соседству с моей, мы крепко сдружились. Среди них была и Нора Йенсен, родом со Среднего Запада. Низенькая, со спутанными, песочного цвета кудрями и хриплым голосом, она напоминала французского бульдога или белокожую Эрту Китт^[1]. В ней все было забавным – то, как она, растягивая слова, сыпала колкостями, как наклоняла голову, чтобы внимательно окинуть тебя взглядом блестящих карих глаз, скрывающихся под лохматой челкой, даже как она держала свою неизменную сигарету, полностью расслабив запястье. Нора играючи могла разговорить любого, а когда обращала на тебя внимание, всегда казалось, что она собирается рассказать шутку, понятную только своим. Нора единственная из этой группы взрослых женщин обратила внимание на меня. Любовью с первого взгляда это не назовешь, но двадцатидвухлетней искательнице приключений в Нортгемптоне она казалась весьма загадочной личностью.

Мы работали, закатывали вечеринки, купались голышом, катались на санках, трахались, иногда даже влюблялись.

А потом, осенью 1992 года, она пропала.

И вернулась после Рождества. Теперь она сняла большую квартиру одна, обставила ее новенькой мебелью в богемном стиле и купила крутую стереосистему. Все остальные мои знакомые сидели на диванах из комиссионок, а она в открытую сорила деньгами.

Тогда Нора впервые позвала меня выпить. Было ли это свиданием? Может, и было, потому что она повела меня в бар отеля «Нортгемптон» – самый близкий эквивалент роскошного гостиничного лобби в нашем захолустье. Стены там были выкрашены в бледно-зеленый, поверх шли деревянные балки. Я нервно заказала «Маргариту» с солью, и Нора изогнула бровь.

– Не холодновато для «Маргариты»? – бросила она и заказала скотч.

И правда, из-за январских ветров на западе Массачусетса было неуютно. Мне стоило заказать что-нибудь темное в маленьком стакане – моя морозная «Маргарита» казалась крайне инфантильным выбором.

– Что это? – спросила Нора, показывая на маленькую металлическую коробочку, которую я положила на стол.

Нора вкратце рассказала о своих приключениях. Она контрабандой провезла наркотики, ей щедро заплатили за работу.

В желто-зеленой коробочке когда-то были лимонные леденцы. На крышке был изображен смотрящий на запад Наполеон, легко узнаваемый по треуголке и золотым эполетам. Коробочка служила кошельком одной женщине из высшего общества, которую я знала в колледже. Человека лучше нее я никогда не встречала. Она училась в художественной школе, жила за пределами кампуса, была веселой, любознательной, доброй и очень классной, и однажды, когда я похвалила коробочку, она отдала ее мне. В нее как раз влезали пачка сигарет, водительские права и двадцатка. Когда я попыталась достать из своего жестяного кошелька деньги, чтобы оплатить первый раунд, Нора лишь махнула рукой.

Где она пропадала все эти месяцы? Я спросила ее об этом, и она вкратце рассказала о своих приключениях. Нора спокойно объяснила, что друг ее сестры, обладавший «нужными связями», привлек ее к предприятию по контрабанде наркотиков, и она поехала в Европу, где американский арт-дилер, тоже обладавший «нужными связями», обучил ее, как вести себя в преступном мире. Она контрабандой провезла наркотики в его страну, и ей щедро заплатили за работу.

Я не верила своим ушам. Зачем Нора вообще мне об этом рассказала? Что, если бы я сдала ее полиции? Я заказала еще один коктейль, почти не сомневаясь, что Нора все выдумала в неосторожной попытке меня соблазнить.

Однажды я действительно видела младшую сестру Норы, которая как-то пришла ее навестить. Ее звали Эстер, она увлекалась оккультизмом и повсюду развешивала амулеты и всякие побрякушки, сделанные из куриных костей и перьев. Мне показалось, что Эстер просто викканское гетеросексуальное воплощение своей старшей сестры, но, судя по всему, она была любовницей западноафриканского наркобарона. Нора описала, как они с Эстер ездили в Бенин, чтобы встретиться с этим наркобароном, которого звали Аладжи и который как две капли воды был похож на MC Hammer’a. Остановившись в качестве гостьи в его поселении, Нора подверглась обряду, проведенному местным шаманом, и теперь считалась свояченицей наркобарона. Все это звучало дико, ужасно, пугающе, мрачно – и до невозможности увлекательно. Я не могла поверить, что Нора, хранительница столь многих страшных секретов, решила доверить мне свои тайны.

Казалось, рассказав свои секреты, Нора привязала меня к себе и начала ухаживать за мной. Ее нельзя было назвать красавицей, но обаяния и остроумия ей было не занимать, к тому же она умела вести себя на удивление непринужденно. А я никогда не могла устоять перед людьми, которые решительно шли со мной на сближение. Соблазняя меня, она действовала настойчиво и в то же время терпеливо.

В последовавшие месяцы мы стали гораздо ближе, и я узнала, что несколько знакомых мне местных ребят втайне работают на нее, что показалось мне обнадеживающим. Меня манили запретные приключения, с которыми был связан образ Норы. Когда она надолго уезжала в Европу или Юго-Восточную Азию, я практически жила у нее дома, присматривая за двумя черными кошками Эдит и Дам-Дам, которых она обожала. Она звонила среди ночи с другого конца света, чтобы проверить, как там ее питомцы, и в трубке раздавались щелчки и шипение. Я ни о чем никому не рассказывала, хотя мои друзья едва не умирали от любопытства.

Так как работала Нора за пределами нашего маленького городка, наркотики казались мне какой-то абстрактной сущностью. Я не была знакома с теми, кто принимает героин, и не думала, каково это – страдать от зависимости. Одним весенним днем Нора вернулась домой на новеньком кабриолете «Мазда Миата», в багажнике которого лежал чемодан, полный денег. Разбросав деньги по кровати, Нора разделась догола и принялась со смехом кататься по ним. На тот момент это был самый большой ее заработок. Вскоре я уже разъезжала по городу на ее кабриолете, а из колонок доносился голос Ленни Кравица, который все спрашивал: «Пойдешь моим путем?»

Несмотря на странные романтические отношения с Норой (а может, как раз из-за них), я понимала, что мне нужно выбираться из Нортгемптона и устраивать свою жизнь. Мы с моей подругой Лизой Б. копили чаевые, решив, что по окончании лета уволимся из пивной и отправимся в Сан-Франциско. (Лиза ничего не знала о тайных делишках Норы.) Когда я сказала об этом Норе, та ответила, что не откажется от квартиры в Сан-Франциско, и предложила нам вместе полететь туда и подобрать себе жилье. Я удивилась, что ее чувства ко мне так сильны.

Всего за несколько недель до того как я должна была уехать из Нортгемптона, Нора узнала, что ей нужно вернуться в Индонезию.

– Может, поедешь со мной? Вместе веселее, – предложила она. – Тебе не придется ничего делать, просто развеешься.

Я никогда не была за границей Соединенных Штатов. Хотя я и планировала начать новую жизнь в Калифорнии, отказаться от предложения Норы было невозможно. Мне хотелось приключений, и Нора могла их предложить. С парнями из Нортгемптона, которые сопровождали ее в поездках по экзотическим странам в качестве мальчиков на побегушках, еще ни разу ничего не случалось – на самом деле по возвращении они даже рассказывали умопомрачительные истории, предназначенные лишь для узкого круга. Я решила, что в поездке с Норой нет ничего страшного. Она дала мне деньги на билет из Сан-Франциско в Париж и сказала, что на стойке авиакомпании «Гаруда Эйр» в аэропорту Шарль-де-Голль меня будет ждать билет на Бали. Вот и все.

Отказаться от предложения Норы было невозможно. Мне хотелось приключений, и Нора могла их предложить.

Для всех Нора и ее сообщник, бородатый парень по имени Джек, были заняты открытием журнала о литературе и искусстве – весьма сомнительное прикрытие для незаконной деятельности, но дающее повод напустить тумана. Когда я сообщила друзьям и родственникам, что переезжаю в Сан-Франциско, они очень удивились и стали расспрашивать о новой работе, но я отвечала загадками, стараясь пускать как можно больше пыли в глаза. Выехав вместе с Лизой из Нортгемптона и направившись на запад, я почувствовала, что наконец-то начинаю собственную жизнь. Я была готова ко всему.

Мы с Лизой без остановок проехали от Массачусетса до границы с Монтаной, по очереди отдыхая и сидя за рулем. Посреди ночи мы свернули в зону отдыха, чтобы поспать, и проснулись на рассвете – золотой восход в восточной Монтане не описать словами. Не помню даже, была ли я раньше столь счастлива. Миновав Штат Бескрайнего Неба, мы быстро пересекли Вайоминг и Неваду и по огромному мосту въехали в Сан-Франциско. Скоро у меня был самолет.

Что мне понадобится в Индонезии? Я понятия не имела. Я положила в небольшую сумку черные шелковые брюки, легкий сарафан, джинсовые шорты, три футболки, красную шелковую рубашку, черную мини-юбку, одежду для бега и пару черных ковбойских сапог. Взволнованная без меры, я забыла бросить в сумку купальник.

Прилетев в Париж, я пошла прямиком к стойке «Гаруда Эйр», чтобы забрать свой билет на Бали. Там обо мне даже не слышали. Расстроившись, я села за столик в ресторане аэропорта, заказала кофе и попыталась понять, что мне теперь делать. Мобильных телефонов и электронной почты еще не было, поэтому я не представляла, как связаться с Норой, и решила, что мы друг друга недопоняли. Наконец я встала из-за столика, подошла к газетному киоску, купила путеводитель по Парижу и забронировала номер в дешевом отеле, расположенном в центре шестого округа. (Лимит моей единственной кредитки был весьма невелик.) Из маленького номера я видела крыши Парижа. Я позвонила Джеку – старому другу Норы и ее бизнес-партнеру в Штатах. Ехидный, высокомерный, обожающий проституток, Джек был мне очень не по душе.

– Я застряла в Париже. Все, что сказала Нора, неправда. Что мне делать? – спросила я его.

Джеку не понравилось, что я ему позвонила, но он не решился бросить меня на произвол судьбы.

– Найди отделение «Вестерн Юнион». Завтра переведу тебе деньги на билет.

Перевод пришел только через несколько дней, но я не жаловалась. Я бродила по Парижу и смотрела на все вокруг широко раскрытыми глазами. На фоне большинства французских женщин я выглядела подростком, и мне захотелось исправить это недоразумение, для чего я купила пару красивых черных чулок в сетку, чтобы носить их со своими «мартинсами» и мини-юбкой. Мне было плевать, уеду ли я из Парижа. Я оказалась в раю – и совершенно одна.

Покинув прокуренный салон самолета, тринадцать часов летевшего из Парижа на Бали, я с удивлением увидела в толпе встречающих своего приятеля Билли, мы вместе работали в пивной. Он возвышался над индонезийцами, а на его веснушчатом лице сияла улыбка. Светловолосый, с большими голубыми глазами, Билли вполне мог сойти за моего брата.

– Нора ждет в отеле. Тебе здесь понравится! – сказал он.

Встретившись с Норой в роскошном номере, я немного застеснялась ее в такой необычной обстановке. Но она вела себя как ни в чем не бывало.

На Бали началась настоящая вакханалия: мы днями и ночами загорали, выпивали и танцевали без устали с приятелями-геями Норы, местными красавчиками, готовыми помочь нам потратить деньги, и молодыми европейцами и австралийцами, которых встречали в клубах на пляже Куты. Я купила на уличном рынке бикини и саронг, научилась торговаться за резные маски и серебряные украшения и часами бродила по узеньким улочкам Нуса-Дуа с приветливыми местными жителями. Из других развлечений мне были доступны поездки в храмы, полеты на водном парашюте и погружения с аквалангом. Инструкторам на Бали очень нравилась изящная синяя рыбка с длинными плавниками, которую я набила себе на шею еще в Новой Англии, и они с радостью показывали мне собственные татуировки. Но среди всей этой радостной суеты Нора то и дело разговаривала по телефону с Аладжи и с Джеком.

Мне было плевать, уеду ли я из Парижа. Я оказалась в раю – и совершенно одна.

Их бизнес был очень прост. Находясь в Западной Африке, Аладжи сообщал «избранным» людям из США, что у него появились «контракты» на упаковки наркотиков (обычно они представляли собой самодельные чемоданы, за подкладку которых был вшит героин), – а появлялись эти «контракты» в любой точке мира. Люди вроде Норы и Джека (по сути, субподрядчики) организовывали перевозку чемоданов в Штаты, где передавали их дальше на условиях анонимности. Именно они должны были спланировать перевозку – нанять курьеров, обучить их, как проходить через таможню, оплатить их «отпуска» и прочие расходы.

Аладжи работал не только с Норой и Джеком. На самом деле Нора уже некоторое время конкурировала с Джонатаном Бибби, тем самым «арт-дилером», который когда-то ее обучил. Расслабляться ей было некогда – она постоянно думала, сколько контрактов готов предоставить Аладжи, смогут ли они с Джеком их исполнить и прибудут ли все упаковки наркотиков по заранее согласованному расписанию. Любой из этих факторов мог измениться в самый последний момент. Работа требовала гибкости и денег.

Когда денег становилось мало, меня отправляли в разные банки получать денежные переводы от Аладжи – это само по себе было преступлением, хотя тогда я этого и не понимала. Однажды меня послали с таким же заданием в Джакарту, и один из будущих курьеров попросился поехать со мной, заскучав в нашем шикарном отеле. Это был молодой парень из Чикаго, который обожал гот-культуру, но при этом следил за собой и выглядел вполне привлекательно. В городе мы попали в пробку. Нас окружал типичный для мегаполиса Юго-Восточной Азии пейзаж: было жарко, прямо на обочинах были выставлены на продажу клетки с лающими щенками, повсюду бродили люди. У светофора на улице лежал нищий и просил подаяния. На солнце его кожа стала почти черной, ног у него не было. Я уже начала было опускать свое стекло, чтобы дать ему немного денег из тех сотен тысяч рупий, которые мы везли с собой.

Мой компаньон ахнул и откинулся на сиденье.

– Не надо! – вскричал он.

Я презрительно взглянула на него. Наш таксист взял у меня деньги и из своего окна протянул их нищему. Дальше мы поехали молча.

Свободного времени у нас было предостаточно. Мы выпускали пар в пляжных клубах Бали, бильярдных Джакарты и ночных клубах вроде «Танамура», которые по своему назначению граничили с борделями. Мы с Норой ходили по магазинам, посещали косметологов и путешествовали по Индонезии – только вдвоем, без мужчин. Иногда мы ссорились.

Отправившись на Кракатау, мы наняли гида, чтобы он провел нас по склонам, покрытым густой тропической растительностью. Было жарко и влажно, с нас катился пот. Мы остановились на обед у красивой реки неподалеку от водопада. Искупавшись голышом, Нора взяла меня на слабо, сказав, что я ни за что не спрыгну с водопада, который был по меньшей мере футов тридцать пять высотой.

– Здесь кто-нибудь когда-нибудь нырял? – спросила я нашего гида.

– О да, мисс, – улыбнувшись, ответил он.

– А ты нырял?

– О нет, мисс! – все так же улыбаясь, воскликнул гид.

И все же мне не хотелось прослыть слабачкой. Раздевшись догола, я полезла на скалу, показавшуюся мне самым удобным трамплином. Водопад ревел у моих ног. Далеко внизу бурлила мутно-зеленая вода. Мне было очень страшно, и все это уже не казалось такой прекрасной идеей. Но скала была скользкой, и, попытавшись несколько раз слезть с нее боком, словно краб, я поняла, что все же придется прыгнуть. Другого выхода не было. Собравшись с силами, я оттолкнулась от скалы и с визгом полетела вниз. Я рассекла своим телом поверхность воды, погрузилась в зеленые волны и вскоре со смехом вынырнула. Через несколько минут прыгнула и Нора.

Вынырнув, она прокричала:

– Ты сумасшедшая!

– То есть ты бы не прыгнула, если бы я испугалась? – удивленно спросила я.

– Да черта с два! – ответила она.

И в эту минуту мне стоило бы понять, что доверять Норе нельзя.

Казалось, Индонезия таила в себе неисчерпаемые красоты, но было в ней и кое-что печальное. Никогда прежде я не видела такой ужасной бедности, как в Джакарте, или столь неприкрыто работающего капитализма, как на гигантских фабриках и в барах отелей, где вечно слышалась плавная техасская речь выпивающих друг с другом руководителей нефтяных компаний. Можно было целый час общаться с приятным британским дедушкой, обсуждая прелести Сан-Франциско и слушая истории о породистых грейхаундах, ждущих его в Великобритании, а потом, при обмене визитками, он вполне мог заявить, что вообще-то торгует оружием. На закате я поднималась на лифте на крышу отеля «Джакарта Гранд Хайят» и принималась наматывать круги по проложенной сквозь заросший сад дорожке, а с минаретов мечетей, раскиданных по всему городу, до меня доносились голоса муэдзинов, призывающих мусульман к молитве.

В эту минуту мне стоило бы понять, что доверять Норе нельзя.

Прожив в Индонезии несколько месяцев, я с радостью и в то же время с печалью попрощалась с ней и отправилась обратно на Запад. Я соскучилась по дому.

Четыре месяца я беспрестанно путешествовала с Норой, время от времени на несколько дней заезжая в Штаты. Мы жили в постоянном напряжении, хотя порой нам и становилось невыносимо скучно. Мне было нечем заняться, кроме как отправляться вместе с Норой на все ее встречи с курьерами. Я одна бродила по улицам незнакомых городов. Знакомясь с миром, я чувствовала себя оторванной от него, как человек без цели и места в жизни. Не таких приключений я жаждала. Я лгала своей настоящей семье и начинала уставать от своей «семьи» наркокурьеров.

Однажды, когда я ненадолго приехала в Штаты, чтобы повидаться с родственниками, которые были полны подозрений, Нора позвонила мне и сказала, что я должна встретить ее в Чикаго. Аэропорт О’Хара считался «безопасным», что бы это ни значило, поэтому туда и поступали наркотики. Я встретилась с Норой в отеле «Конгресс» на Мичиган-авеню. «Ну и дыра», – подумала я. К этому времени я уже привыкла к комфорту «Мандарин Ориенталь». Нора была немногословна и объяснила мне, что на следующий день я должна полететь в Брюссель с чемоданом денег. Она должна была пойти на это для Аладжи, а я должна была пойти на это для нее. Она никогда прежде меня ни о чем не просила. В глубине души я чувствовала, что давно подписалась на это, и не могла сказать нет. Мне было страшно. Но я согласилась.

В Европе стало тяжелее. Норе было все сложнее поддерживать бизнес, она частенько рисковала курьерами, и это пугало. В Бельгии к нам присоединился ее партнер Джек, и все пошло под откос. Джек казался мне алчным, опасным и распутным, и я видела, что Нора доверяет ему гораздо больше, чем печется обо мне.

Напуганная, я почти ни с кем не говорила. Мы переехали из Бельгии в Швейцарию. Я одна бродила по Цюриху, пока Нора с Джеком выстраивали свои схемы. Три раза подряд посмотрев «Пианино», я была рада, что хотя бы этот фильм переносит меня в другое время и место и заставляет что-то чувствовать.

Когда Нора без обиняков велела мне перевезти наркотики, я поняла, что больше не представляю для нее никакой ценности и должна приносить доход. Я послушно «потеряла» паспорт и получила новый. Нора напялила на меня очки, жемчуга и пару страшных лоферов и тщетно попыталась замазать тональным кремом татуировку на моей шее. Мне было велено сделать консервативную стрижку. В субботу днем я попала под холодный дождь, пока искала парикмахера, который сможет превратить мои отросшие светлые локоны в нечто более презентабельное, и нырнула в крошечный салон, уже пятый за день. В предыдущих четырех меня встретили по-швейцарски холодно, но здесь я услышала знакомый акцент:

– Вам помочь?

Я чуть не расплакалась, увидев в салоне милого парня. Его звали Фенвик, он родился в одном из южных штатов и был похож на Теренса Трента д’Арби. Он помог мне снять промокший плащ, усадил в кресло, принес чашку горячего чая и сделал стрижку. Когда я пыталась объяснить, что мне нужно, он слушал меня с интересом и удивительной чуткостью. Сам он рассказал о Новом Орлеане, мы поговорили о музыке и Цюрихе.

– Это прекрасный город, – сказал он. – Но здесь у нас серьезные проблемы с героином. Люди под кайфом тут и там валяются на улицах.

Мне стало стыдно и захотелось вернуться домой. Я от души поблагодарила Фенвика и ушла из салона. Этот парень был единственным, с кем я подружилась за многие месяцы.

Мне стоило лишь позвонить, и родственники тотчас вытащили бы меня из любой передряги, но я так этого и не сделала. Я решила, что должна со всем разобраться сама. Я и только я подписалась на эту авантюру, и сама должна была дойти до конца, хотя теперь и боялась, что конец этот может стать летальным.

Когда Нора без обиняков велела мне перевезти наркотики, я поняла, что больше не представляю для нее никакой ценности и должна приносить доход.

Нора и Аладжи разработали сложный и рискованный план подмены чемоданов в аэропорту Цюриха, но, к счастью, наркотики, которые я должна была перевезти, так и не пришли к нам. Мне повезло – наркокурьером я так и не стала. Казалось, катастрофа теперь – лишь вопрос времени. Я была вне себя. Мне нужно было бежать, и я это понимала. Когда мы вернулись в Штаты, я взяла билет на первый же рейс до Калифорнии. Оказавшись в безопасности на Западном побережье, я разорвала все связи с Норой и оставила в прошлом все преступные дела.

2
Все изменилось мгновенно

В Сан-Франциско мне было спокойно – пускай я и была ненормальной, но меня окружали такие же люди. Я нашла квартиру в Лоуэр-Хайт и въехала туда вместе со своим старым другом Альфи, с которым мы вместе работали в пивной и который уже некоторое время жил в Сан-Франциско. Я еще не оправилась от шока и чувствовала себя обугленным обломком космической станции «Скайлэб», прорезавшим атмосферу и упавшим на Землю. Когда Альфи не было дома, я сидела на полу и все думала, что же я натворила, будучи не в силах смириться с тем, насколько далеко я зашла и с какой легкостью поступалась всеми своими принципами. Я поклялась, что никогда больше не предам себя, как бы ни сложились обстоятельства и кто бы ни оказался рядом.

После нескольких месяцев, проведенных в преступной среде, мне не сразу удалось адаптироваться к нормальной жизни. Я привыкла к уборке в номерах, экзотике и тревоге. Но в окрестностях Сан-Франциско жили несколько моих прекрасных друзей из колледжа, которые взяли меня под крыло и привели в мир работы, барбекю по выходным, игр в софтбол и других привычных многим ритуалов. Я бросила курить.

Мне все время было страшно, что закончатся деньги, поэтому я устроилась сразу на две работы. Я вставала рано утром, чтобы попасть на первую работу в Кастро и в семь утра открыть кафе и кабаре «У Джози», а домой возвращалась поздно ночью, после смены хостес в роскошном итальянском ресторане в Пасифик-Хайтс на другом конце города. Затем я наконец-то получила «приличную» работу в телевизионной компании, которая специализировалась на съемке рекламно-информационных роликов. По долгу службы мне приходилось заманивать прохожих на стоящие в общественных местах странные тренажеры, исполнять все прихоти третьесортных знаменитостей на съемках и воском удалять волоски с лица незнакомых мне людей. Я летала по всей стране и снимала людей, которые хотели быть не такими толстыми, не такими бедными, не такими старыми, не такими одинокими или не такими волосатыми. Оказалось, что я могу разговорить практически любого, будь это Брюс Дженнер или мамаша с усиками, и быстро найти с ними общие темы, ведь мне тоже хотелось быть не такой бедной, одинокой и волосатой. Начав девочкой на побегушках, я постепенно дослужилась до настоящего продюсера и стала заниматься подготовкой к съемкам, их проведением и монтажом отснятого материала. Мне нравилась моя работа, и это веселило всех моих друзей, которые частенько поддразнивали меня на тему последних новинок из телемагазина.

Мне все время было страшно, что закончатся деньги, поэтому я устроилась сразу на две работы.

В то время я ходила на свидания, но до сих пор чувствовала себя неуверенно после неудачных отношений с Норой. Меня не волновало, что я снова и снова остаюсь одна, а от работы меня отвлекают разве что случайные и быстротечные романы.

Новым друзьям о своей связи с Норой я не рассказывала, так что число людей, посвященных в эту тайну, оставалось очень небольшим. Время шло, и я постепенно расслаблялась. Мне начало казаться, что это была лишь безумная интерлюдия, которая действительно осталась позади. Пожалуй, я поняла, что такое риск. Время, проведенное за границей вместе с Норой, я теперь считала ускоренным курсом изучения реальной жизни, в течение которого успела понять, насколько плохи могут оказаться дела и как важно оставаться верной себе даже в круговороте приключений и экспериментов. Путешествуя, я познакомилась с множеством людей, достоинство которых можно было купить за деньги – хотя цены сильно различались, – и решила, что в следующий раз назначу себе такую цену, которую никто не сможет заплатить.

Умудренная опытом, я считала, что мне чертовски повезло. Отличная работа, отличные друзья, отличный город, отличная жизнь. Однажды приятели познакомили меня с Ларри, единственным парнем, который в ленивом Сан-Франциско работал не меньше меня. Он руководил новостным агентством AlterNet в некоммерческой медиаорганизации. Когда поздним вечером совершенно измотанная я выползала из монтажной, я всегда могла рассчитывать на то, что Ларри составит мне компанию за поздним ужином или при еще более поздней вылазке в бар.

На самом деле Ларри был очень легок на подъем. Свалившиеся с неба билеты на непонятный музыкальный фестиваль? Ларри едет. Подняться в воскресенье ни свет ни заря, пойти в церковь Глайда, а затем шесть часов бродить по городу, останавливаясь, только чтобы выпить по «Кровавой Мэри»? Сам будучи иудеем, он не возражал пойти в церковь и открывать рот, беззвучно повторяя слова гимнов. Ларри не был моим единственным мужчиной-другом, но у нас было схожее чувство юмора, и вскоре он стал для меня самым надежным источником веселья.

Пребывая в статусе новой лучшей подруги-лесбиянки Ларри, я во всех подробностях узнавала о каждой его любовной победе и о каждом провале, что меня и радовало, и пугало. Я не щадила его при оценке этих историй. Он в ответ обращался со мной как с королевой. Однажды вечером в моем офисе появился курьер с посылкой, в которой оказался настоящий мягкий крендель из Филадельфии с острой горчицей, – все это Ларри лично привез с Восточного побережья специально для меня. Как мило, думала я, откусывая один кусок за другим.

Но затем случилось страшное. Ларри попался в сети одной из своих мимолетных пассий, причем весьма глупенькой. Общаться с ним стало не так весело. Я не единственная это заметила. «Она держит его под каблуком!» – фыркали другие наши друзья. Мы безжалостно дразнили его, но от этого не было никакого толку. Так что мне пришлось взять все в свои руки, и в темном уголке задрипанного ночного клуба я пожертвовала собой во имя чести Ларри и поцеловала его прямо в губы, не дав очередной остроте сорваться с них.

Это привлекло его внимание. Как и мое. Какого черта! О чем я думала? Несколько месяцев после этого я притворялась, будто ничего не случилось, и пыталась разобраться в чувствах. Ларри был совсем не похож на тех ребят, с которыми я встречалась раньше. Во-первых, он мне нравился. Во-вторых, он был невысоким, нескладным парнем с огромными голубыми глазами, широкой улыбкой и копной спутанных волос. В прошлом я спала только с высокими экзотичными красавцами-нарциссами. Мне вообще не очень-то хотелось встречаться с мужчиной, а этот мужчина еще и был совсем не в моем вкусе!

Вот только на самом деле это было не так. Ларри был как раз в моем вкусе. Даже после неловкого поцелуя в ночном клубе мы остались неразлучны, хотя он и пребывал в замешательстве. Но он не давил на меня, не требовал ни ответов, ни ясности, он просто ждал. Однажды, вспомнив о том кренделе, я поняла, что Ларри был влюблен в меня уже тогда, а я была влюблена в него. Через несколько месяцев мы стали уже настоящей, официальной парой, к огромному удивлению наших скептично настроенных друзей.

Это были самые простые отношения, в которые я когда-либо вступала. С ним я чувствовала себя безоговорочно счастливой, так что, когда Ларри пришел ко мне, смущенный и сбитый с толку, и сказал, что ему предложили отличную работу в журнале на Восточном побережье, это даже не пошатнуло моего равновесия. Следующий шаг казался мне таким очевидным, таким естественным, что решение практически приняло себя само. Я уволилась со своей любимой работы и поехала вместе с Ларри – на такой серьезный риск я еще ни разу в жизни не отваживалась.

Мы с Ларри переехали в Нью-Йорк в 1998 году – он стал редактором мужского журнала, а я начала работать продюсером-фрилансером – и поселились в квартире в Вест-Виллидж. Одним теплым майским днем в дверь позвонили. Я работала дома и еще даже не сняла пижаму.

– Кто там? – спросила я по домофону.

– Мисс Керман? Это офицеры Малоуни и Вонг.

– Да? – Интересно, что местным копам понадобилось в нашем здании?

– Можем мы с вами поговорить?

– О чем? – подозрительно спросила я.

– Мисс Керман, нам лучше поговорить с глазу на глаз.

Малоуни и Вонг оказались крупными мужчинами в гражданской одежде. Поднявшись по лестнице, они зашли ко мне в квартиру и сели на диван в гостиной. Говорил Малоуни, а Вонг лишь равнодушно смотрел на меня.

– Мисс Керман, мы работаем в Таможенной службе США и пришли известить вас, что вы должны предстать перед федеральным судом Чикаго по обвинению в перевозке наркотиков и отмыванию денег. – Он протянул мне какой-то документ. – Здесь указано, когда и во сколько вам надлежит явиться в суд. Если вы не явитесь на слушание, вас арестуют.

Я молча моргнула. Вены у меня на висках вдруг начали пульсировать, словно я на огромной скорости пробежала несколько миль. Шум в голове меня не на шутку испугал. Я оставила свою прошлую жизнь позади и почти никому о ней не рассказывала – ничего не знал даже Ларри. Но теперь этому пришел конец. Меня поразило, насколько физически ощутимым был мой страх.

Я оставила свою прошлую жизнь позади и почти никому о ней не рассказывала. Но теперь этому пришел конец.

Малоуни вытащил планшет и бумагу и как ни в чем не бывало спросил:

– Мисс Керман, вы хотите сделать заявление?

– Думаю, мне лучше сначала поговорить с адвокатом. Так ведь, офицер Малоуни?

Чуть не забыв переодеть пижаму, я поспешила в офис к Ларри. Сбивчиво вызвав по телефону, я вытащила его на Западную 22-ю улицу.

– Что случилось? Ты на меня злишься? – спросил он.

Я вобрала в себя побольше воздуха, потому что иначе не смогла бы ничего сказать.

– На меня подали в суд за отмывание денег и перевозку наркотиков.

– Что? – недоуменно переспросил Ларри и огляделся, как будто желая проверить, не участвуем ли мы в какой-то тайной театральной постановке.

– Это правда. Я не придумываю. Я приехала из дома. Ко мне приходили федералы. Мне нужен телефон. Мне нужен адвокат. Можно мне позвонить?

Погодите, а стоило ли мне вообще пользоваться телефоном? Может, все телефоны, хоть как-то связанные со мной, включая аппараты в офисе Ларри, уже прослушивались? У меня в голове мелькали все безумные и параноидальные фразы, которые когда-то говорила Нора. Ларри смотрел на меня так, словно у меня съехала крыша.

– Мне нужен чей-нибудь мобильный! У кого я могу попросить телефон?

Через несколько минут я уже стояла на пожарной лестнице офиса Ларри и с телефона его коллеги звонила другу из Сан-Франциско, который был самым крутым из знакомых мне адвокатов. Он снял трубку.

– Уоллес, это Пайпер. Ко мне домой только что пришли двое федеральных агентов и сказали, что меня обвиняют в отмывании денег и перевозке наркотиков.

Уоллес рассмеялся. В конце концов я даже привыкла к такой реакции – все друзья сначала воспринимали мои слова одинаково.

– Уоллес, черт возьми, я не шучу. Я понятия не имею, что делать. Я с ума схожу! Ты должен мне помочь.

– Откуда ты звонишь?

– С пожарной лестницы.

– Найди таксофон.

Я вернулась в офис Ларри.

– Мне нужно найти таксофон.

– Милая, какого черта происходит? – спросил Ларри, на лице которого читались удивление, тревога и даже раздражение.

– Я правда не знаю. Мне нужно позвонить. Я вернусь и найду тебя.

Позднее, когда я сжато (и, наверное, не слишком последовательно) объяснила ситуацию, Ларри погрузился в нехарактерное для него молчание. Он не стал кричать на меня за то, что я не рассказала ему о своем криминальном прошлом, прежде чем мы связали свои жизни. Он не стал стыдить меня за то, что я была безрассудной и эгоистичной идиоткой. Когда я опустошила свой сберегательный счет, чтобы оплатить услуги адвоката и внести залог, он даже не сказал, что я умудрилась разрушить не только свою, но и его жизнь. Он просто сказал: «Мы справимся». Он просто сказал: «Все образуется. Ведь я люблю тебя».

Тот день стал началом долгого и мучительного путешествия по лабиринту американской системы правосудия. Уоллес помог мне найти адвоката. Решив, что моя жизнь кончена, я повела себя так, как всегда вела себя в экстремальных и опасных ситуациях: закрылась ото всех, снова и снова повторяя себе, что сама влезла в это дерьмо и винить мне некого. Решение мне тоже предстояло найти самой.

Но я была не одна – мои близкие и мой ничего не подозревающий парень отправились в это печальное приключение вместе со мной. Ларри, мои родители, мой брат, мои бабушки и дедушки – все поддерживали меня до конца, хотя и были потрясены и смущены моим криминальным прошлым, которое до той поры мне удавалось скрывать. Мой отец приехал в Нью-Йорк, и мы отправились в изматывающую четырехчасовую автомобильную поездку в Новую Англию, где проводили лето мои бабушка и дедушка. Я не чувствовала себя ни крутой, ни модной, ни склонной к авантюрам, ни погруженной в контркультуру, ни готовой к личному бунту. Я чувствовала лишь, что намеренно ранила и разочаровала всех, кого сильнее всего любила, и беспечно выбросила свою жизнь на помойку. Они не могли понять, что я натворила, и я, сгорая со стыда, сидела в гостиной бабушки и дедушки на экстренном семейном совете, пока они часами задавали мне вопросы, пытаясь хоть немного осознать происходящее.

– Но куда же ты девала деньги? – наконец спросила не на шутку озадаченная бабушка.

– Знаешь, бабушка, я делала это не ради денег, – неубедительно ответила я.

– О, Пайпер, ради бога! – бросила она.

Я была не только источником стыда и разочарования, я была еще и идиоткой.

Бабушка не назвала меня идиоткой. На самом деле никто даже не упомянул о стыде и разочаровании. Но в этом не было необходимости. Я сама все знала. Невероятно, но мама, папа, бабушка и дедушка – все мои близкие сказали, что любят меня. Они переживали за меня. Они готовы были мне помочь. Когда я собралась уходить, бабушка крепко обняла меня, сжав мою грудную клетку своими тонкими руками.

Хотя мои близкие и те друзья, которым я рассказала о случившемся, восприняли новости со всей серьезностью, они все же сомневались, что «приличная светловолосая дамочка» вроде меня может оказаться в тюрьме, но мой адвокат быстро заверил меня, что положение очень тяжелое. Федеральный суд обвинил меня в преступном сговоре после провала контрабандного бизнеса моей бывшей любовницы. Такое же обвинение было предъявлено Норе, Джеку и еще тринадцати участникам дела (некоторых я знала, а некоторых – нет), включая африканского наркобарона Аладжи. Нора и Джек были под арестом, и кто-то выдавал властям одно имя за другим.

Как бы плохо мы ни расстались, я и представить не могла, чтобы Нора выдала меня в надежде спасти собственную шкуру. Но когда адвокат прислал мне материалы обвинения – все улики, которые властям удалось собрать против меня, – там были и ее подробные показания о том, как я перевозила наличные в Европу. Я оказалась в незнакомом мире, где мою судьбу вершили слова «обвинение в преступном сговоре» и «обязательное минимальное заключение».

Я узнала, что при обвинении в сговоре, в отличие от обвинения в совершении отдельных противоправных деяний, группа лиц подозревается в разработке плана преступления. Обвинения в сговоре часто предъявляются только на основании свидетельских показаний другого «заговорщика» или, еще того хуже, «конфиденциального информатора» – человека, который согласился выдать остальных в обмен на собственную неприкосновенность. Власти любят обвинения в сговоре, поскольку по ним гораздо легче добиться обвинительного приговора от присяжных и заставить подсудимых самих заявить о своей виновности: как только один из обвиняемых в сговоре соглашается на такие условия, убедить его сообщников в том, что у них нет ни единого шанса на публичном процессе, становится несложно. При обвинении в сговоре наказание для меня определялось на основании общего количества перевезенных наркотиков, а не моей скромной роли в процессе.

Я и представить не могла, чтобы Нора выдала меня в надежде спасти собственную шкуру.

В США обязательное минимальное заключение стало важной частью объявленной в конце двадцатого века «Войны с наркотиками». Данные Конгрессом в 1980-х годах рекомендации требовали от федеральных судей наказывать за преступления, связанные с наркотиками, реальными тюремными сроками, вне зависимости от конкретных обстоятельств дела, личности и истории подсудимого. Федеральные законы дублировались законодательством штатов. Рекомендуемые сроки заключения сводили меня с ума: десять, двенадцать, двадцать лет. Обязательное минимальное заключение за преступления, связанные с наркотиками, считается главной причиной резкого увеличения количества содержащихся в американских тюрьмах преступников: с 1980-х годов оно возросло почти до 2,5 миллиона человек, показав рост едва ли не на 300 процентов. Сейчас каждый сотый взрослый американец сидит в тюрьме – таких показателей и близко нет ни в одной другой стране мира.

Мой адвокат осторожно, но твердо сказал мне, что, если я решу предстать перед судом и ответить на обвинение в сговоре, я стану одним из лучших подзащитных, с которыми ему доводилось работать, ведь мне было что рассказать присяжным и чем надавить на их жалость. Однако при неудачном исходе дела я рисковала получением максимального срока, который мог составить более десяти лет. В случае признания вины меня, вне всякого сомнения, тоже приговорили бы к тюремному заключению, но срок при этом был бы гораздо короче.

Я выбрала последний вариант. Этому выбору предшествовали душераздирающие беседы с Ларри и моими потрясенными близкими. Но решение было за мной. Мой адвокат со знанием дела уладил все формальности, и в конце концов Прокуратура США позволила мне признать свою вину в отмывании денег, а не в преступном сговоре. Минимальным сроком за это преступление было тридцатимесячное заключение в федеральной тюрьме.

Я выдавила три слова, которые решили мою судьбу:

– Виновна, Ваша честь.

В Хеллоуин 1998 года мы с Ларри отправились в Чикаго в костюмах «подростков» – быть может, яркая одежда скрыла все мои печали. Тем вечером мы встретились с нашими друзьями Габ и Эдом, которые понятия не имели о моих трудностях и считали, что я приехала в Чикаго по работе. На следующее утро я надела свой лучший костюм, расправила плечи и вместе с Ларри отправилась в здание федерального суда. Немного побледнев, под пристальным взглядом Ларри я выдавила три слова, которые решили мою судьбу:

– Виновна, Ваша честь.

Вскоре после того как я признала свою вину, случилось кое-что неожиданное. В Лондоне по ордеру США арестовали западноафриканского наркобарона Аладжи. Мое свидание с тюрьмой вдруг оказалось отложено на неопределенный срок, пока США пытались экстрадировать его, чтобы он предстал перед судом. Власти хотели, чтобы я свидетельствовала против него в гражданской одежде, а не в оранжевой тюремной робе.

Конца этому делу не было видно. Я почти шесть лет жила под постоянным надзором федералов, ежемесячно отчитываясь перед своим досудебным надзирателем – серьезной молодой женщиной с неприлично кудрявыми волосами, подстриженными в стиле восьмидесятых, которая работала в здании федерального суда на Перл-стрит на Манхэттене. Раз в месяц я отправлялась в это здание, проходила через пост охраны, поднималась на лифте в отдел досудебной подготовки и отмечалась у секретаря, после чего меня просили подождать в обшарпанной комнатке, на стенах которой висели вдохновляющие и предупреждающие плакаты, велевшие мне проявлять упорство и не забывать о презервативах. Часто я сидела в этой комнатке одна. Иногда ко мне присоединялся какой-нибудь чернокожий или испаноязычный парень, увешанный золотыми цепями, и смотрел на меня с искренним удивлением. Время от времени появлялись и женщины, некоторые с детьми, но белых среди них не было. Они не обращали на меня внимания. Когда на пороге наконец появлялась моя мисс Финниган, я послушно шла за ней в кабинет и проводила там несколько неловких минут.

– Итак… Есть какие-нибудь новости по вашему делу?

– Нет.

– Да уж… процесс не из коротких.

Порой она виновато проводила мне анализ на наркотики. Все мои пробы оказывались чистыми. В конце концов, мисс Финниган ушла со службы и поступила на юридический, а меня перевели к столь же невозмутимой мисс Санчес. У нее были длинные накладные ногти, накрашенные ярко-розовым лаком. «Вы у меня самая беспроблемная!» – каждый месяц радостно восклицала она.

Бог поставил мою жизнь на паузу.

За более чем пять лет ожидания чего я только не успела передумать о тюрьме. Мои обстоятельства оставались тайной почти для всех знакомых. Сначала мне было слишком страшно, слишком неловко и слишком стыдно рассказывать, что случилось. Когда же дело об экстрадиции застопорилось, все стало слишком странно, чтобы сообщать непосвященным друзьям: «Я отправляюсь в тюрьму… когда-то». Мне казалось, что лучше переварить все это наедине с собой. Те друзья, которые были в курсе ситуации, к счастью, никогда не поднимали эту тему, словно Бог поставил мою жизнь на паузу.

Я изо всех сил старалась забыть о том, что меня ждет, с небывалым рвением работала креативным директором в интернет-компаниях и бродила по центру Нью-Йорка с Ларри и нашими друзьями. Мне нужны были деньги, чтобы оплачивать огромные судебные издержки, поэтому я работала даже с теми клиентами, которых мои коллеги-хипстеры считали мерзкими и неприятными – большими телекоммуникационными компаниями, большими нефтехимическими корпорациями и большими теневыми холдингами.

Со всеми, кроме Ларри, я держалась несколько отстраненно. Только с ним я могла поделиться своим страхом и стыдом. В общении с людьми, которые понятия не имели о моей криминальной тайне и маячащем передо мной тюремном сроке, я просто не могла быть собой – я была милой, иногда обаятельной, но всегда холодной, далекой, возможно, даже безразличной ко всему. Мне было сложно полностью расслабиться даже в компании близких друзей, которые знали, что происходит. Будущее довлело надо мной, и я смотрела на все словно со стороны, потому что в моих глазах все меркло в сравнении с тем, что ожидало меня впереди. Где-то на горизонте маячило разорение, нашествие казаков и кровожадных индейцев.

Шли годы, и мои близкие уже начали верить, что меня спасет какое-то чудо. Мама много времени проводила в церкви. Но я ни на минуту не позволяла себе поверить в эту выдумку – я знала, что отправлюсь в тюрьму. Порой мне бывало тяжело. Но для меня стало открытием, что близкие и Ларри все равно любили меня, хоть я и наломала дров, что друзья, которые знали о моем положении, не отвернулись от меня, а я сама по-прежнему могла преуспевать в профессиональной и социальной сферах, хотя и умудрилась разрушить собственную жизнь. С течением времени я стала меньше тревожиться за свое будущее и за перспективы на счастье и даже перестала так сильно страшиться тюрьмы.

Благодарить за это мне стоило главным образом Ларри. Когда мне предъявили обвинение, мы были явно влюблены друг в друга, но нам было всего по двадцать восемь лет. Мы только переехали в Нью-Йорк и не строили никаких планов на будущее, за исключением разве что о том, куда нам податься, когда парень, у которого мы снимали квартиру, вернется из Лондона. Когда же меня настигло мое криминальное прошлое, никто не стал бы винить Ларри, если бы он усадил меня на диван и сказал: «На это сумасшествие я не подписывался. Я думал, ты просто немного чокнутая, а оказалось, что ты на всю голову больная!» Кто мог предсказать, как еврейский мальчик из Нью-Джерси воспримет информацию о том, что его приличная богемная подружка, в прошлом лесбиянка, на самом деле еще и преступница под следствием?

Кто знал, что мой общительный, деятельный, энергичный парень окажется таким терпеливым, понимающим и надежным? Что он будет успокаивать меня, рыдающую в три ручья, и гладить рукой по голове? Что он будет хранить мой секрет и сделает его своим собственным? Что он будет вытаскивать меня с самого дна, когда я буду слишком долго хандрить и изводить себя печальными мыслями, хотя для этого ему и придется вступать в неравную схватку с моей тоской и обрекать себя на тяжелые дни и ночи у нас дома?

В июле 2003 года мы приехали в принадлежащий моей семье пляжный домик в Массачусетсе. Прекрасным солнечным днем мы с Ларри отправились на лодке на остров Пи – крошечный клочок песка и скал в небольшой бухте в заливе Баззардс. На острове было тихо и пустынно. Мы искупались, а затем сели на скалы, смотрящие в бухту. Ларри расправлял плавки, а я искоса смотрела на него, гадая, почему он ведет себя так странно. Тут он вытащил из плавок пластиковый пакетик, внутри которого оказалась металлическая коробочка.

– Пи, я купил эти кольца, потому что люблю тебя, и хочу подарить их тебе, чтобы ты знала, как много ты для меня значишь. Их семь – по одному на каждый год, который мы провели вместе. Если не хочешь, жениться нам необязательно. Но пусть эти кольца будут у тебя…

Само собой, дальше я не помню ни слова из его речи, потому что была так удивлена, поражена, тронута и взволнована, что больше ничего не услышала. Я просто закричала:

– Да!

В коробочке было семь тонких, как оберточная бумага, золотых колец, которые предполагалось носить вместе. Ларри купил кольцо и себе – тонкий серебряный обруч, который он тут же нервно надел на палец.

Моя семья пришла в восторг. Родители Ларри – тоже. Но, несмотря на продолжительность наших с их сыном отношений, они еще многого не знали о своей будущей невестке. Они всегда были добры ко мне, но я ужасно боялась, как они отреагируют, узнав о моей страшной тайне. Кэрол и Лу отличались от моих родителей – бывших хиппи: они встречались еще со школы, с 1950-х, и не застали всей контркультуры. Они по-прежнему жили в идиллическом маленьком городке, где и выросли, ходили на футбольные матчи и ужины адвокатской коллегии. Я сомневалась, что они отнесутся с пониманием к моему подростковому увлечению низами общества, участию в международной торговле наркотиками или неминуемому заключению.

Но прошло уже более пяти лет, с тех пор как мне предъявили обвинение. Ларри считал, что нам нужно рассказать его родителям правду. Мы решили попробовать на других людях, применяя тактику, которую Ларри назвал «признайся и беги». Реакции были довольно схожими: друзья громко смеялись, затем давали себя убедить, а затем приходили в ужас. Несмотря на ответы друзей, я боялась, что с будущими свекрами мне повезет куда меньше.

Ларри позвонил родителям и сказал, что мы хотим с глазу на глаз обсудить с ними кое-что важное. Мы выехали из Нью-Йорка августовским вечером, приехали к ним поздно и съели классический летний ужин – стейк, вареную кукурузу, сочные помидоры из Джерси и вкуснейший персиковый пирог. За их кухонным столом мы с Ларри сидели друг напротив друга, а Кэрол и Лу казались очень взволнованными, но не испуганными. По-моему, они решили, что все это касается только меня, а не Ларри.

Наконец Ларри сказал:

– Новости плохие, но это не рак.

И я начала рассказывать свою историю. Ларри время от времени прерывал меня, порой невпопад, но из меня словно вытащили пробку.

Сидевшая рядом со мной Кэрол взяла меня за руку, крепко сжала ее и сказала:

– Ты ведь была совсем молода!

Лу попытался осмыслить эту радикально новую информацию, включив режим адвоката: он спросил, когда мне предъявили обвинение, кто меня защищал, в каком суде слушалось дело и чем он может помочь. И не сижу ли я на героине.

Забавно, что при небольших печалях в семье Ларри переживали так, словно произошло крушение «Титаника», но когда случилась настоящая катастрофа, его родители оказались именно теми людьми, с которыми ты готов пойти в разведку. Я ожидала, что они осыпят меня упреками и в конце концов вычеркнут из своей жизни, но вместо этого получила невероятную поддержку с их стороны.

В итоге Великобритания отказалась экстрадировать наркобарона Аладжи в Америку и вместо этого отпустила его на свободу. Мой адвокат объяснил, что, будучи нигерийцем, он считался гражданином Британского содружества наций и мог рассчитывать на определенную защиту по британским законам. Немного покопавшись в Интернете, я выяснила, что он был богатым и влиятельным африканским бизнесменом-гангстером, поэтому меня не удивило, что у него вполне могли оказаться нужные связи, чтобы разобраться с такими досадными недоразумениями, как дело об экстрадиции.

Я вытащила карты мошенничества, раскрытия, стыда, едва ли не банкротства и добровольной изоляции. Разыграть их хоть сколько-нибудь удачно было вряд ли возможно.

Наконец-то прокуратура в Чикаго решила дать ход моему делу. Чтобы подготовиться к приговору, я написала личное обращение к суду и рассказала обо всем еще нескольким друзьям и коллегам, которые могли бы составить рекомендательные письма и попросить судью проявить снисхождение. Мне было невероятно сложно и унизительно обращаться к людям, которых я знала много лет, объяснять им свою ситуацию и просить у них помощи. Их реакция обескуражила меня. Я настроилась на резкие отказы, понимая, что причин для этого не перечесть, но вместо этого оказалась окружена заботой и вниманием и плакала над каждым письмом, читая о своем детстве, о дружбе или о профессиональных качествах. Каждый старался описать меня с лучшей стороны, и от этого мне становилось лишь тяжелее: я чувствовала себя абсолютно никчемной.

Одна из моих близких подруг по колледжу, Кейт, написала судье следующее:

Я полагаю, ее решение вступить в преступное сообщество отчасти объясняется тем, что она чувствовала себя одинокой в этом мире и хотела найти свое место в жизни. С тех пор ее отношения с окружающими изменились и стали гораздо ближе. Уверена, теперь она знает, что ее жизнь переплетена с жизнью тех, кто ее любит…

Дата оглашения моего приговора приближалась. Почти шесть лет ожидания у меня в голове вертелось клише «что нас не убивает, делает нас сильнее», но теперь мне пришлось осознать, что оно на самом деле значит, ведь смысл старых, затасканных фраз от нас нередко ускользает. Я вытащила карты мошенничества, раскрытия, стыда, едва ли не банкротства и добровольной изоляции. Разыграть их хоть сколько-нибудь удачно было вряд ли возможно. И все же каким-то образом мне удалось не остаться одной. Моя семья, мои друзья, мои коллеги – все эти прекрасные люди отказались покидать меня, несмотря на мое мерзкое, безумное и безрассудное поведение много лет назад и мое навязчивое стремление отгородиться ото всех и решать проблемы в одиночестве. Может, все эти прекрасные люди просто любили меня и готовы были помочь, а может, я и на самом деле была не так уж плоха, как мне казалось. Может, отчасти я и заслуживала их любви.

Мы с Ларри снова полетели в Чикаго и встретились с моим адвокатом Патом Коттером за день до оглашения приговора. Мы надеялись на более короткий, чем тридцать месяцев, срок, и благодаря усердной, кропотливой и выверенной работе Пата прокуратура согласилась не озвучивать протест в свете долгой задержки в деле. Я показала Пату свои варианты одежды для суда: один из моих элегантных брючных костюмов «креативного директора», темно-синее платье-пальто в стиле милитари, которое, пожалуй, было самым консервативным предметом моего гардероба, и бонус – костюм с юбкой, сшитый еще в 1950-х, который я купила на eBay. Кремовый, в изящную синюю клетку, он так и кричал о моей принадлежности к какому-нибудь загородному клубу.

– Вот этот, – сказал Пат, показывая на кремовый костюм. – Нужно, чтобы при взгляде на тебя судья вспомнил о своей дочери, племяннице или соседке.

Той ночью я не сомкнула глаз. Ларри нашел на гостиничном телевизоре канал, где показывали, как гибкие, красивые любители йоги принимают одну замысловатую позу за другой на фантастическом гавайском пляже. Мне безумно хотелось оказаться там.

Восьмого декабря 2003 года я предстала перед судьей Чарльзом Норглом. В зале суда находилась небольшая группа моих друзей и близких. Прежде чем судья огласил мой приговор, я сделала заявление:

– Ваша честь, более десяти лет назад я сделала неправильный выбор. Неправильный как с практической, так и с моральной точки зрения. Я была настоящей эгоисткой и не думала о других. Я осознанно нарушала закон, лгала своей семье и отдалилась от настоящих друзей.

Я готова нести ответственность за свои действия и принять любое наказание, которое назначит мне суд. Я искренне сожалею, что причинила окружающим столько вреда, и не сомневаюсь, что суд отнесется ко мне справедливо.

Я хочу воспользоваться возможностью поблагодарить своих родителей, жениха, друзей и коллег, которые пришли сегодня сюда и которые любили и поддерживали меня, и извиниться перед ними за всю боль, тревогу и стыд, которые они из-за меня пережили.

Ваша честь, благодарю вас за то, что выслушали мое заявление и рассмотрели мое дело.

Меня приговорили к пятнадцати месяцам заключения в федеральной тюрьме. Я услышала, как сзади меня заплакали Ларри, мои родители и моя подруга Кристен. Мне же такой короткий срок показался настоящим чудом – к тому же я была так измотана ожиданием, что мне не терпелось как можно скорее оставить все это позади. И все же страдания моих родителей были хуже любой моей печали, усталости и депрессии от долгого ожидания.

Меня приговорили к пятнадцати месяцам заключения в федеральной тюрьме. Такой короткий срок показался настоящим чудом.

Однако теперь мне снова пришлось ждать, на этот раз – направления в тюрьму. Это было все равно что ждать письма из колледжа – я надеялась попасть в тюрьму Данбери в Коннектикуте. Все остальные тюрьмы стали бы для меня просто катастрофой, ведь там я не могла рассчитывать на частые встречи с Ларри и родителями. Следующая самая близкая к нам женская федеральная тюрьма находилась в Западной Вирджинии, в пятистах милях от нашего дома. Когда наконец пришел тонкий конверт от службы федеральных маршалов и внутри я нашла предписание 4 февраля 2004 года явиться в Федеральное исправительное учреждение в Данбери, я испытала такое облегчение, которое не описать словами.

Я попыталась привести в порядок дела и подготовилась исчезнуть более чем на год. К этому времени я прочитала уже несколько найденных на «Амазоне» книг о выживании в тюрьме, но все они были написаны для мужчин. Я съездила к бабушке с дедушкой, стараясь отогнать от себя шальную мысль, что, возможно, я больше никогда их не увижу. Примерно за неделю до назначенного дня явки мы с Ларри встретились с небольшой группой друзей в баре «У Джо» на Шестой улице в Ист-Виллидж и организовали импровизированные проводы. С нами были сплошь близкие друзья, знавшие о моей тайне и сделавшие все возможное, чтобы помочь. Мы отлично провели время – играли в бильярд, рассказывали истории, пили текилу. Мы засиделись далеко за полночь – я не останавливалась, не собиралась ограничивать себя в текиле, не желала показывать, что дело вообще-то дрянь. Но ночь сменилась утром, и кто-то из друзей наконец сказал, что пора по домам. Я обняла его так крепко и отчаянно, как может обнять лишь напившаяся текилы девчонка, и вдруг поняла, что действительно прощаюсь с друзьями. Я не знала, когда увижу их снова и как это произойдет. И я заплакала.

Никогда прежде я не позволяла себе плакать на людях – мои слезы видел один Ларри. Но теперь я заплакала, и со мной заплакали все мои друзья. Должно быть, со стороны мы выглядели полными идиотами: с десяток человек сидят в баре Ист-Виллидж в три часа утра и дружно всхлипывают в кулачок. Но я не могла остановиться. Слезы лились рекой, пока я прощалась с каждым из них. На это ушла целая вечность. Я успокаивалась на минуту, а затем поворачивалась к следующему другу и снова начинала шмыгать носом. Мне было так грустно, что я даже забыла о стыде.

На следующий день у меня так опухли глаза, что я едва смогла разглядеть себя в зеркале. Еще ни разу в жизни я не выглядела хуже. Но чувствовала я себя немного лучше.

Мой адвокат Пат Коттер отправил в тюрьму немало белых воротничков. Он дал мне совет:

– Пайпер, я думаю, тебе в тюрьме сложнее всего будет подчиняться правилам, установленным идиотами. Звони, если попадешь в беду. И не заводи друзей.

3
№ 11187–424

Четвертого февраля 2004 года, более чем через десять лет после совершения преступления, Ларри привез меня в женскую тюрьму в Данбери, в штате Коннектикут. Вечер накануне мы провели дома: Ларри приготовил мне вкусный ужин, а затем мы свернулись в клубок на кровати и заплакали. Теперь, унылым февральским утром, мы слишком быстро ехали вперед, в неизвестность. Когда мы свернули направо к тюрьме и поднялись на холм, где находилась парковка, нам открылся вид на массивное здание, обнесенное устрашающим забором с пущенной по верху трехслойной колючей проволокой. Если это и был минимальный уровень безопасности, то я точно попала.

Ларри заехал на парковку, и мы с ужасом переглянулись. Почти тотчас рядом с нами припарковался белый пикап с полицейской мигалкой на крыше. Я опустила стекло.

– Сегодня нет посещений, – сказал мне офицер.

Я высунула голову, пряча страх за вызывающим поведением.

– Я здесь, чтобы сдаться.

– О, тогда все в порядке.

Он выехал с парковки. Мне показалось или он действительно удивился?

В машине я сняла с себя все украшения: семь золотых колец, бриллиантовые серьги, которые Ларри подарил мне на Рождество, кольцо с сапфиром, доставшееся мне от бабушки, мужские часы 1950-х годов, которые я всегда носила на запястье, и все сережки из всех лишних дырок, так досаждавших моему деду. На мне были джинсы, кроссовки и футболка с длинным рукавом. С ложной храбростью я сказала:

– Давай покончим с этим.

Мы вошли в приемную. За высоким столом сидела бесстрастная женщина в форме. В комнате было несколько стульев, шкафчики для одежды, таксофон и автомат с газировкой. Совсем новенький.

– Я пришла сдаться, – объявила я.

– Погодите минутку, – ответила женщина, после чего сняла трубку телефона и с кем-то быстро переговорила. – Присаживайтесь.

Мы сели. И сидели несколько часов. Время подбиралось к обеду. Ларри протянул мне сэндвич с фуа-гра, сделанный из остатков вчерашнего ужина. Есть мне совсем не хотелось, но я развернула фольгу и принялась печально жевать изысканное лакомство. Я почти уверена, что до меня еще ни одна выпускница «Семи сестер»^[2] не ела утиную печень, запивая ее диетической колой, в приемной федеральной тюрьмы. Хотя как знать?

Наконец в приемную вошла гораздо менее приятная женщина, щеку и шею которой рассекал жуткий шрам.

– Керман? – выкрикнула она.

Мы вскочили на ноги.

– Да, это я.

– А это кто? – спросила она.

– Мой жених.

– Что ж, он должен уйти, прежде чем я тебя заберу. – Ларри выглядел уязвленным. – Таковы правила, а то проблем не оберешься. Личные вещи есть?

Я протянула ей картонный конверт, в котором были инструкции по добровольной сдаче властям, полученные от федеральных маршалов, некоторые юридические документы, двадцать пять фотографий (среди которых было слишком много снимков моих котов), списки адресов друзей и близких и чек на 290 долларов, который мне велели принести с собой. Я знала, что мне нужны будут деньги на счету, чтобы совершать телефонные звонки и покупать… что-то? Вот только я не знала что.

– Чек не возьму, – сказала женщина и протянула его Ларри.

– Но я звонила на прошлой неделе, и мне сказали его принести!

– Он должен послать его в Джорджию, там обработают, – не допускающим возражений тоном ответила она.

– Куда нам его послать? – спросила я, вдруг разозлившись.

– Эй, у тебя есть тот адрес в Джорджии? – через плечо бросила надзирательница женщине за стойкой, дальше копаясь в моем конверте. – Это еще что? Фотографии? Обнаженка есть?

Она подняла одну бровь, отчего ее лицо исказилось еще сильнее. Обнаженка? Правда? Она смотрела на меня, словно спрашивая: «Мне пересмотреть все эти фотки и проверить, какая ты озорница?»

– Нет. Обнаженки нет, – ответила я.

Я всего три минуты как сдалась, а уже чувствовала себя униженной и оскорбленной.

– Так, готова?

Я кивнула.

– Тогда прощайтесь. Раз вы не женаты, свидание, возможно, дадут не сразу.

Она символически отступила на полшага, видимо, чтобы позволить нам попрощаться.

Я посмотрела на Ларри и заключила его в объятия, сжимая изо всех сил. Я понятия не имела, когда увижу его снова или что случится со мной в следующие пятнадцать месяцев.

Я всего три минуты как сдалась, а уже чувствовала себя униженной и оскорбленной.

Казалось, он вот-вот заплачет, но в то же время он тоже злился.

– Я люблю тебя! Я тебя люблю! – сказала я ему в шею и в красивый желтоватый свитер, купленный мной.

Он крепче обнял меня и тоже сказал, что меня любит.

– Я позвоню тебе, как только смогу, – выдавила я.

– Хорошо.

– Позвони, пожалуйста, моим родителям.

– Хорошо.

– И сразу отправь этот чек!

– Ладно.

– Я тебя люблю!

И тут он вышел из приемной, ладонью вытирая глаза. Громко хлопнув дверью, он быстро пошел на парковку.

Мы с надзирательницей посмотрели, как он сел в машину. Как только он скрылся из вида, мне вдруг стало страшно.

Надзирательница повернулась ко мне:

– Готова?

Я осталась один на один с ней и своим туманным будущим.

– Да.

– Тогда пошли.

Она вывела меня через дверь, которой только что хлопнул Ларри, затем повернула направо и пошла вдоль жуткой высокой ограды. Ограда состояла из нескольких заборов, в каждом из которых были ворота с магнитными замками. Надзирательница открыла первые ворота, я вошла внутрь и оглянулась на свободный мир. Затем она открыла вторые ворота. Я прошла вперед, и вокруг меня оказались лишь металлическая сетка да колючая проволока. Внутри меня по новой нарастала паника. Я такого не ожидала. Тюрьмы с минимальным уровнем безопасности описывали совсем по-другому. Все это ужасно пугало меня.

Мы дошли до двери в здание, и нас впустили внутрь. Там мы прошли по короткому коридору в казенную, выложенную плиткой комнату, залитую ярким флуоресцентным светом. Она напоминала старую, обшарпанную больничную палату и казалась совершенно пустой. Надзирательница указала мне на камеру с прикрученными к стенам нарами и металлическими колпаками на всех доступных острых краях.

– Жди здесь, – сказала она и ушла в соседнюю комнату.

Я села на нары спиной к двери и посмотрела в маленькое окошко под потолком, сквозь которое виднелись лишь облака. Наблюдая за ними, я гадала, увижу ли еще когда-нибудь хоть что-то прекрасное. Я раздумывала о последствиях своих давних поступков и всерьез задавалась вопросом, почему я не сбежала в Мексику. Я болтала ногами. Я думала о своем пятнадцатимесячном заключении, что только усиливало мою панику. Я пыталась не думать о Ларри. Потом я сдалась и постаралась представить, чем он занимается, но у меня ничего не вышло.

У меня были лишь смутные представления о том, что может случиться дальше, но я знала, что нужно быть смелой. Не безрассудной, не влюбленной в риск и опасность, не готовой по-идиотски подставляться, чтобы доказать, что я не боюсь, а по-настоящему смелой. Смелой, чтобы молчать, когда нужно; смелой, чтобы наблюдать, прежде чем с головой бросаться куда-то; смелой, чтобы не предавать себя, когда кто-нибудь захочет соблазнить меня или силой заставить пойти в том направлении, куда мне идти не хочется; смелой, чтобы стоять на своем. Я сидела в этой камере бессчетное количество времени и изо всех сил старалась быть смелой.

– Керман!

Я не привыкла, чтобы ко мне обращались как к собаке, поэтому надзирательнице пришлось еще несколько раз окликнуть меня, прежде чем я поняла, что это означает: «Вставай». Поднявшись на ноги, я с опаской выглянула из камеры.

– Пошли, – сказала она так хрипло, что я не сразу разобрала, что она говорит.

Она провела меня в следующую комнату, где сидели ее коллеги. Оба были лысыми белыми мужчинами, один высокий, больше двух метров ростом, а другой – очень маленький. Они оба посмотрели на меня так, словно у меня было три головы.

– Сдалась добровольно, – бросила надзирательница, чтобы объяснить им ситуацию, и занялась бумажной работой.

Я не привыкла, чтобы ко мне обращались как к собаке, поэтому надзирательнице пришлось еще несколько раз окликнуть меня, прежде чем я поняла, что это означает: «Вставай».

В процессе оформления она говорила со мной как с идиоткой, но при этом ничего мне не объясняла. Каждый раз, когда я медлила с ответом или просила ее повторить вопрос, Коротышка насмешливо фыркал или – хуже того – передразнивал меня. Я не верила своим глазам. Его кривляние раздражало меня, на что он и рассчитывал, но при этом я злилась, а это давало мне прекрасную передышку от борьбы со страхом.

Надзирательница задавала мне вопрос за вопросом и заполняла формы. Стоя перед ней по стойке смирно и послушно отвечая, я то и дело ловила себя на том, что смотрю в окно, на дневной свет.

– Пошли.

Я вслед за ней вышла в коридор за камерой. Она пошарила на полке с одеждой и выдала мне пару бабушкиных трусов, дешевый нейлоновый бюстгальтер, защитного цвета штаны на резинке, защитного цвета топ, похожий на униформу врачей, и гольфы.

– Какой у тебя размер обуви?

– Девять с половиной.

Она протянула мне синие парусиновые тапки, из тех, что можно купить на улице в любом Чайнатауне.

Затем она показала на унитаз и раковину за пластиковой занавеской.

– Раздевайся.

Я сбросила кроссовки, сняла носки, джинсы, футболку, бюстгальтер и трусики – и надзирательница все это у меня забрала. Было холодно.

– Подними руки.

Я подчинилась приказу и показала подмышки.

– Открой рот и высунь язык. Повернись, присядь, раздвинь ягодицы и покашляй.

К тому, что надо кашлять, я так и не привыкла. Эта процедура должна была показать, не прячу ли я какую-то контрабанду в интимных местах, но казалась мне уж слишком неестественной. Я снова повернулась к ней, абсолютно голая.

– Одевайся.

Надзирательница положила мои вещи в коробку – их должны были отправить обратно Ларри, как личные вещи убитого солдата. Уродливый тюремный бюстгальтер немного царапался, но пришелся мне впору. Как и одежда защитного цвета, что меня немало удивило. Глаз у надзирательницы явно был наметан. За несколько минут я превратилась в заключенную.

Теперь она как будто немного подобрела ко мне. Снимая у меня отпечатки пальцев (это грязная и до странного интимная процедура), она спросила:

– И давно ты с этим парнем?

– Семь лет, – угрюмо ответила я.

– Он знает, что ты натворила?

Что я натворила? Да много ли она знала! Не сдержавшись, я с вызовом бросила:

– Моему преступлению уже десять лет. Он не имеет к этому ни малейшего отношения.

Надзирательницу как будто удивили мои слова, и я сочла это своей психологической победой.

– Вы не женаты, так что ты, наверное, его не скоро увидишь. Сначала ему надо попасть в твой список посетителей.

Ужасная правда о том, что неизвестно, когда я увижу Ларри, чуть не сбила меня с ног. Надзирательница даже не обратила внимания, какой сокрушительный удар мне нанесла.

Ее отвлек тот факт, что никто, похоже, не понимал, как работает камера машинки для печати удостоверений личности. Все по очереди ковырялись с ней, пока в конце концов не сумели сделать фотографию, на которой меня было не отличить от серийной убийцы Эйлин Уорнос. Мой подбородок был вызывающе вздернут, и выглядела я чертовски плохо. Позднее я пришла к выводу, что на тюремных снимках все кажутся либо грозными, либо зловещими, либо испуганными, либо несчастными. Я с гордостью могу заявить, что попала в первую категорию, хотя сама бы определила себя в последнюю.

Надзирательница положила мои вещи в коробку – их должны были отправить обратно Ларри, как личные вещи убитого солдата.

Удостоверение было красным, со штрих-кодом и надписью «Федеральное бюро тюрем Министерства юстиции США – ЗАКЛЮЧЕННАЯ». В дополнение к неприглядному фото на нем также был крупным шрифтом напечатан мой регистрационный номер: 11187–424. Последние три цифры определяли место моего осуждения – Северный Иллинойс. Первые пять были уникальными и фактически представляли собой мою новую личность. Подобно тому как в пять-шесть лет я учила наизусть номера телефонов дяди и тети, теперь я молча пыталась зазубрить свой индивидуальный номер. 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424, 11187–424.

После провала с удостоверением миссис Личность сказала:

– Мистер Буторский скоро поговорит с тобой, но сперва иди в медчасть, – она указала на другую маленькую комнату.

Мистер Кто? Я вошла в комнату и снова стала смотреть в окно, все думая о колючей проволоке, отделявшей меня от свободного мира, пока медик – полный филиппинец – не пришел меня осмотреть. Он провел базовый медицинский опрос, который прошел очень быстро, потому что на здоровье я, к счастью, не жаловалась. Когда медик сказал, что ему надо взять у меня пробу на туберкулез, я протянула руку.

– Прекрасные вены! – искренне восхитился он. – Никаких следов от инъекций!

Учитывая, что в его голосе не слышалось ни намека на иронию, я решила поблагодарить его за комплимент.

Если я была знаменитой преступницей, кем же окажутся мои сокамерницы?

Мистер Буторский оказался усатым коренастым мужчиной за пятьдесят. Он часто моргал своими водянистыми глазами и, в отличие от остального тюремного персонала, с которым я уже успела повстречаться, был довольно умен. Он сидел, откинувшись на спинку стула, а перед ним лежали бумаги – материалы проведенного федералами предприговорного расследования по моему делу. В таких документах указаны основные факты о преступлении, прошлых правонарушениях, семейном положении и детях, злоупотреблении алкоголем и наркотиками, профессиональной деятельности и прочих важных вещах.

– Керман? Садитесь.

Он жестом показал на стул, глядя на меня выверенным за годы службы взглядом, одновременно оценивающим и пронизывающим насквозь. Я села. Он несколько секунд молча меня изучал. Я высоко держала голову и не смотрела на него.

– Как у вас дела? – спросил он наконец.

Меня поразило, что кто-то проявил хоть небольшой интерес к моему состоянию. Вопреки себе я почувствовала прилив благодарности.

– Все хорошо.

– Правда?

Я кивнула, решив, что надо быть смелой до конца.

Он выглянул в окно.

– Скоро я велю им отвезти вас в лагерь, – начал он.

Мой разум немного расслабился, желудок больше не сводило. Проследив за его взглядом, я тоже посмотрела в окно, чувствуя невероятное облегчение, что мне не нужно оставаться здесь с противным Коротышкой.

– Я буду вашим куратором. Знаете, я изучил ваши документы. – Он показал на бумаги на столе. – Довольно необычный случай. Громкое дело.

Правда? Я поняла, что совершенно не представляю, насколько громким вышло мое дело. Если я была знаменитой преступницей, кем же окажутся мои сокамерницы?

– И прошло уже немало времени с момента вашего участия во всем этом, – продолжил он. – Это весьма необычно. Я вижу, что вы с тех пор повзрослели. – Он посмотрел на меня.

– По-моему, да, – пробормотала я.

– Что ж, смотрите, я работаю в этой тюрьме десять лет. Я управляю ею. Это моя тюрьма – здесь ничего не происходит без моего ведома.

Мне было неловко за испытываемое облегчение: мне не хотелось, чтобы этот человек или любой другой тюремный работник стал моим защитником, но в тот момент он был самым человечным из всех, кого я встретила.

– Здесь у нас кого только нет. Вам нужно быть начеку с другими заключенными. Некоторые из них нормальные. Никто не будет к вам приставать, если вы сами этого не позволите. Женщины обычно не дерутся. Они болтают, сплетничают, распускают слухи. Они могут болтать и о вас. Некоторые из них решат, будто вы считаете себя лучше них. Скажут: «Конечно, она же богатенькая».

Мне стало не по себе. Неужели я казалась именно такой? Неужели меня сразу заклеймят заносчивой богатой стервой?

– Еще там есть лесбиянки. Но беспокоить вас они не будут. Некоторые попробуют подружиться с вами, но что бы там ни было – держитесь от них подальше! Я хочу, чтобы вы поняли: вам необязательно заниматься сексом с женщинами. Я старомоден. Я не одобряю этих безобразий.

Я изо всех сил старалась не фыркнуть. Похоже, не так уж хорошо он изучил мое дело.

– Мистер Буторский?

– Да?

– Когда мой жених и мама смогут меня навестить? – Как я ни старалась, вопрос все равно прозвучал жалобно.

– Они вписаны в ваше дело?

В моем деле были перечислены все члены моей семьи, включая Ларри, которого уже допросила служба пробации.

– Да, вписаны. И мой отец тоже.

– Визиты разрешены всем, кто вписан в ваше дело. Они могут приехать в эти выходные. Я удостоверюсь, что список передан в комнату для свиданий. – Он встал. – Просто держите дистанцию, и все будет в порядке.

Собрав мои документы, он вышел из кабинета.

Я получила у надзирательницы предметы личного потребления: две простыни, наволочку, два хлопковых одеяла, пару дешевых белых полотенец и маленькое полотенце для лица. Все это было засунуто в сетчатый мешок для стирки. Мне также выдали уродливое коричневое пальто со сломанной молнией и пластиковую коробку, в которой лежали короткая зубная щетка, миниатюрные упаковки зубной пасты и шампуня и прямоугольный брусок мотельного мыла.

«Надзирательницы становятся все приветливее», – подумала я.

Пока меня вели сквозь множество ворот чудовищной ограды, я радовалась, что сидеть буду не за ней, но в то же время гадала, каким окажется лагерь. Меня ждал белый минивэн. Водитель, женщина среднего возраста в гражданской одежде в военном стиле и солнечных очках, тепло приветствовала меня. Она была накрашена, в ушах у нее поблескивали маленькие золотые колечки – она вполне могла бы сойти за милую американку итальянского происхождения, живущую в Нью-Джерси и откликающуюся на имя Ро. «Надзирательницы становятся все приветливее», – подумала я, садясь на пассажирское сиденье. Она закрыла дверь и ободряюще улыбнулась мне. Она была в отличном настроении. Я внимательно посмотрела на нее.

Она приподняла очки:

– Я Минетта. Тоже из заключенных.

– Ого! – Меня ошарашило, что она тоже сидит за решеткой, но при этом водит машину… и красится!

– Как тебя зовут? Какая фамилия? Здесь всех по фамилиям называют.

– Керман, – ответила я.

– Первый раз у нас?

– Первый раз? – переспросила я.

– Первый раз в тюрьме?

Я кивнула.

– Все нормально, Керман? – спросила она, направив минивэн вверх по пологому холму. – Тут не так уж плохо, справишься. Мы о тебе позаботимся. Здесь люди нормальные, только следи, чтобы не обворовали. Сколько у тебя времени?

– Времени? – пробормотала я.

– На сколько посадили?

– А! На пятнадцать месяцев.

– Это ничего. И глазом моргнуть не успеешь.

Мы подъехали к заднему входу в длинное, невысокое здание, которое напоминало начальную школу 1970-х годов постройки. Минетта припарковалась возле инвалидной рампы. Сжимая в руках свой мешок для стирки, я вслед за ней пошла к зданию, старательно обходя островки льда – тонкие резиновые подошвы не спасали от февральского холода. На улице, собравшись маленькими группами, курили женщины в одинаковых уродливых пальто. Они казались усталыми и печальными, и на всех были надеты тяжелые черные ботинки. Я заметила, что одна из них была на последних месяцах беременности. Что делает в тюрьме беременная женщина?

– Ты куришь? – спросила Минетта.

– Нет.

– Вот и молодец! Сейчас узнаем, куда тебя определили, и устроишься. Там столовая, – она махнула рукой куда-то влево, где вниз уходила лестница.

Минетта говорила без остановки, рассказывая все необходимое о Федеральной тюрьме Данбери, но я ничего не запоминала. Мы поднялись на несколько ступеней и вошли в здание.

– …комната с телевизором. Здесь отдел образования, там кабинет надзирателя. Здрасьте, мистер Скотт! Надзиратель у нас ничего. Эй, Салли! – окликнула она высокую белую женщину. – Это Керман, новенькая, сдалась добровольно.

Салли тоже встретила меня приветливым вопросом, в порядке ли я. Я молча кивнула. Минетта продолжила экскурсию.

– Здесь еще кабинеты, вверху камеры, внизу блоки. – Она повернулась и серьезно посмотрела на меня: – Вниз тебе нельзя, туда путь заказан. Поняла?

Я кивнула, ничего не понимая. В моем новом доме с линолеумом на полу и шлакоблочными стенами стоял невыносимый гул: вокруг меня толпились женщины всех возрастов – черные, белые, латиноамериканки. Все они были одеты в защитного цвета одежду, которая отличалась от моей, и высокие, тяжелые черные рабочие ботинки. Я поняла, что всем своим видом так и кричу, что я новенькая. Взглянув на свои парусиновые тапки, я поежилась в своем коричневом пальто.

Пока мы пробирались по длинному главному коридору, к нам подошли еще несколько женщин, приветствовавших меня стандартным: «Ты новенькая… Все в порядке?» Казалось, им действительно на меня не наплевать. Я не знала, что им отвечать, но слабо улыбалась и здоровалась с каждой.

– Так, вот кабинет куратора. Кто твой куратор?

– Мистер Буторский.

– Ох… Что ж, он хотя бы о бумагах не забывает. Погоди-ка, дай посмотрю, куда тебя определили. – Она уверенно постучала в дверь, после чего по-деловому приоткрыла ее и сунула голову внутрь: – Куда определили Керман?

Куратор дал ей ответ, после чего она повела меня в камеру номер 6.

Мы вошли в камеру, где стояли три двухэтажные кровати и шесть металлических шкафчиков высотой мне по пояс. На нижних койках лежали две пожилые женщины.

– Привет, Аннет, это Керман. Она новенькая, сдалась добровольно. Аннет о тебе позаботится, – сказала Минетта мне. – Вот твоя койка, – она показала на пустую верхнюю койку с незаправленным матрасом.

Аннет села. Это была невысокая смуглая женщина за пятьдесят с короткими и жесткими черными волосами. Она казалась усталой.

– Привет, – хрипло сказала она, и я тут же различила говор Нью-Джерси. – Ты как? Повтори-ка, как тебя зовут?

– Пайпер. Пайпер Керман.

На этом работа Минетты, похоже, была окончена. Я горячо поблагодарила ее, не стараясь скрыть своей признательности, и она ушла. Я осталась с Аннет и другой, молчаливой женщиной. Миниатюрная, остриженная наголо, она казалась гораздо старше – пожалуй, ей было около семидесяти. Я с опаской положила свой мешок на койку и осмотрелась. Помимо стальных кроватей и шкафчиков, повсюду стояли вешалки с одеждой, полотенцами и авоськами. Камера напоминала барак.

Аннет встала с койки – росту в ней оказалось метра полтора, не больше.

– Это Мисс Лус. Я хранила вещи в твоем шкафчике, сейчас выну. Вот туалетная бумага – ее надо брать с собой.

– Спасибо. – Я все еще сжимала в руках конверт с документами и фотографиями, а теперь к нему добавился и рулон туалетной бумаги.

– Тебе о перекличке рассказали? – спросила Аннет.

– О перекличке?

Я начинала привыкать, что то и дело чувствую себя полной идиоткой. Такое впечатление, что я всю жизнь была на домашнем обучении, а тут меня вдруг отправили в огромную, полную учеников школу. «Карманные деньги? Что это такое?»

– Перекличка. Проводится пять раз в день – во время нее ты должна быть здесь или где положено. В четыре часа перекличка стоячая, остальные проводятся в полночь, два часа ночи, пять утра и девять вечера. Тебе телефонный код дали?

– Что?

– Чтобы звонить, нужен специальный код. Тебе дали телефонную форму? НЕТ? Тебе нужно ее заполнить, чтобы ты могла звонить. Хотя, может, Торичелла позволит тебе позвонить, если попросишь. Сегодня он дежурит. Лучше поплакать. Спроси у него после ужина. Ужин у нас после четырехчасовой переклички, то есть довольно скоро, а обед в одиннадцать. Завтрак с шести пятнадцати до семи пятнадцати. Сколько у тебя времени?

– Пятнадцать месяцев… А у вас?

– Пятьдесят семь месяцев.

Что могла натворить эта дамочка из Джерси, чтобы ей дали пятьдесят семь месяцев в федеральной тюрьме?

Если на это и был какой-то приемлемый ответ, я его не знала. Что могла натворить эта дамочка из Джерси, чтобы ей дали пятьдесят семь месяцев в федеральной тюрьме? Среднего класса, среднего возраста, явно итальянского происхождения, она что, была Кармелой Сопрано? Пятьдесят семь месяцев! Готовясь к добровольной сдаче, я узнала, что спрашивать заключенных об их преступлениях было строго-настрого запрещено.

Заметив, что я медлю с ответом, она помогла мне.

– Да, это немало, – сухо бросила она.

– Ага, – согласилась я, после чего отвернулась и принялась вытаскивать вещи из мешка.

Тут Аннет вскричала:

– Не застилай постель!!!

– Почему? – встревоженно спросила я.

– Мы сами ее застелем, – объяснила она.

– О… не стоит, я могу сама. – Я снова повернулась к тонким, наполовину хлопковым, наполовину синтетическим простыням.

Аннет подошла к моей койке.

– Милая. Мы. Сами. Застелем. Постель, – твердо сказала она. – Мы знаем как.

Я озадаченно огляделась. Все пять коек были аккуратно заправлены – и Аннет, и Мисс Лус лежали поверх покрывал.

– Я умею заправлять постель, – неуверенно запротестовала я.

– Слушай, позволь нам все сделать. Мы знаем, как ее заправить, чтобы пройти инспекцию.

Инспекцию? Мне не говорили об инспекциях.

– Инспекцию проводят, когда захочет Буторский. Он ненормальный, – сказала Аннет. – Забирается на шкафчики, чтобы разглядеть пыль на лампах. Койки чуть не под лупой рассматривает. Он двинутый. А эта вот, – она показала на койку под моей, – не помогает нам убираться!

Ой. Убираться я тоже ненавидела, но точно не собиралась рисковать навлечь на себя гнев своих новых соседок.

– То есть нам нужно каждое утро заправлять постель? – задала я очередной глупый вопрос.

Аннет серьезно посмотрела на меня:

– Нет. Мы спим поверх покрывала.

– Вы не спите в постели?

– Нет, спишь поверх покрывала и укрываешься вторым.

Последовала пауза.

– Но что, если я хочу спать в постели?

Аннет посмотрела на меня с раздражением матери, которая никак не может переспорить упорствующее дитя.

– Хочешь – спи, но будешь на весь лагерь одна такая!

Такого давления вынести я не могла – похоже, следующие пятнадцать месяцев мне действительно не удастся поспать в постели. Я решила не задумываться о проблеме с кроватями – в этот момент мне было не переварить мысль о сотнях женщин, которые спали поверх идеально заправленных, как в военной части, постелей. К тому же где-то рядом раздался мужской голос:

– Перекличка, перекличка, перекличка! Перекличка, дамочки!

Я посмотрела на Аннет. Та показалась мне взволнованной.

– Видишь красный свет? – В коридоре, над постом надзирателя, висела огромная красная лампочка, и сейчас она ярко светилась. – Этот свет включают во время переклички. Когда горит красная лампа, стой, где должна, и не двигайся, пока она не выключится.

Женщины заспешили по коридорам, в нашу камеру вбежали две молодые латиноамериканки.

Аннет быстро представила меня:

– Это Пайпер.

Они едва удостоили меня взглядом.

– А где та женщина, которая спит здесь? – спросила я об отсутствующей соседке по койке.

– Ах, эта! Она работает на кухне, там и отмечается. Еще познакомитесь, – Аннет скривилась. – Так, тс-с-с! Это стоячая перекличка, так что молчок!

Мы впятером встали возле своих коек. В здании вдруг воцарилась тишина – я слышала лишь позвякивание ключей и топот тяжелых ботинок. Наконец в нашу камеру заглянул мужчина и пересчитал нас. Через несколько секунд к нам заглянул другой мужчина и тоже нас пересчитал. Когда он ушел, все расселись по койкам и низеньким скамейкам, но я решила, что лучше не садиться на койку моей отсутствующей соседки, и прислонилась к своему пустому шкафчику. Прошло несколько минут. Две латиноамериканки что-то по-испански прошептали Мисс Лус.

Мне было не переварить мысль о сотнях женщин, которые спали поверх идеально заправленных, как в военной части, постелей.

Вдруг мы услышали:

– Еще раз, дамочки!

Все снова вскочили на ноги, и я тоже встала по стойке смирно.

– Вечно они лажают, – тихонько проворчала Аннет. – Что тут сложного?

Нас снова пересчитали, на этот раз, похоже, успешно, и тут я поняла смысл проведения инспекций.

– Время ужинать, – сказала Аннет. Была еще только половина пятого, по нью-йоркским стандартам ужинать в это время было просто неприлично рано. – Мы последние.

– Что это значит?

В громкоговорителе раздался голос надзирателя:

– А12, А10, А23 – ужинать! B8, B18, B22 – ужинать! C2, C15, C23 – ужинать!

– Он называет отсеки образцового содержания – они едят первыми, – пояснила Аннет. – Затем позовут блоки в порядке результатов инспекции. Наши камеры всегда последние. Мы при инспекции вечно хуже всех.

Я увидела, как мимо нашей двери в столовую прошла какая-то женщина, и подумала, что это еще за камеры люкс, но вместо этого спросила:

– А что на ужин?

– Печень.

После ужина из печени с фасолью, поданного в большой столовой, в которой на меня нахлынули все жуткие воспоминания о школьном кафетерии, женщины всех размеров, форм и комплекций снова стеклись в главный зал здания и принялись кричать по-английски и по-испански. Все как будто чего-то ждали, группами сидя на ступеньках или толпясь на площадках лестниц. Решив, что я тоже должна быть здесь, я постаралась притвориться невидимой и внимательно прислушалась к тому, что говорили вокруг, но так и не смогла понять, что происходит. В конце концов я робко поинтересовалась об этом у стоящей рядом со мной женщины.

– Почту принесли, милочка! – ответила она.

На площадке лестницы очень высокая чернокожая женщина раздавала предметы гигиены. Кто-то справа показал на нее рукой:

– Глория едет домой, она здесь только до побудки!

Я с удвоенным интересом посмотрела на Глорию, пока она искала новую владелицу для маленькой сиреневой расчески. Едет домой! Меня опьяняла одна мысль об этом. Глория казалась такой счастливой, раздавая свои вещи. Мне стало чуточку лучше, когда я поняла, что однажды, вероятно, и я уеду домой из этого жуткого места.

Мне очень хотелось получить ее сиреневую расческу. Она напоминала те расчески, которые мы в старших классах таскали в задних карманах джинсов, чтобы при случае вынуть и поправить растрепавшуюся челку. Я смотрела на расческу, стесняясь попросить, но тут ее уже забрала другая женщина.

Из кабинета надзирателя вышел не тот охранник, которого мне ранее показала Минетта. С черным ежиком волос и аккуратными усами щеточкой, он был похож на звезду гей-порно.

– Почта! Почта! – закричал он и принялся раздавать письма. – Ортис! Уильямс! Кеннеди! Ломбарди! Руис! Скелтон! Платт! Погоди, Платт, это еще не все. Мендоса! Рохас!

Женщины, улыбаясь, забирали письма и удалялись куда-то, чтобы их прочитать. Может, где-то здесь было местечко поукромнее? Надзиратель выкрикивал все новые и новые имена, и народу в зале становилось все меньше. В конце концов он перевернул пустую корзину вверх дном и крикнул:

– Может, завтра повезет, дамочки!

После выдачи почты я принялась бродить по зданию, чувствуя себя очень уязвимо в своих идиотских парусиновых тапках, которые сразу выдавали во мне новенькую. От обилия информации у меня кружилась голова, но за несколько часов я впервые осталась наедине со своими мыслями и тут же вспомнила о родителях и Ларри. Должно быть, они сходили с ума от беспокойства. Нужно было найти способ сообщить им, что со мной все хорошо.

Я нерешительно подошла к двери кабинета куратора, сжимая в руке голубую телефонную форму, которую мне помогла заполнить Аннет. Там были перечислены номера телефонов всех людей, на платные звонки которым я хотела получить разрешение. Там был мобильный Ларри, телефоны моих родителей, моей лучшей подруги Кристен и моего адвоката. В кабинете горел свет. Я тихонько постучала, и изнутри раздался приглушенный голос. Я с опаской повернула ручку.

Лишившись возможности услышать голос Ларри, я, пожалуй, могла умереть на месте.

Куратор Торичелла, который всегда казался слегка удивленным, моргал малюсенькими глазами, явно раздраженный моим приходом.

– Мистер Торичелла? Я Керман, новенькая. Мне сказали, что нужно с вами поговорить… – замолчав, я сглотнула.

– Что-то случилось?

– Мне сказали, что я должна принести вам список телефонов… и у меня нет телефонного кода…

– Я не ваш куратор.

У меня сковало горло. Выдавливать из себя слезы не пришлось – они сами подступили к глазам.

– Мистер Торичелла, мне сказали, что вы можете разрешить мне позвонить жениху и сказать, что у меня все в порядке, – умоляюще произнесла я.

Он с секунду молча смотрел на меня, а затем проворчал:

– Заходите и дверь закройте. – Мое сердце забилось вдвое чаще. Он поднял трубку и передал ее мне. – Скажите мне номер, я наберу. Даю две минуты!

Пошли гудки. Я закрыла глаза, отчаянно желая, чтобы Ларри ответил на звонок. Лишившись возможности услышать его голос, я, пожалуй, могла умереть на месте.

– Алло?

– Ларри! Ларри, это я!!!

– Милая, ты в порядке? – В его голосе слышалось огромное облегчение.

Слезы потекли у меня по щекам, и я постаралась не потратить понапрасну свои две минуты и не напугать Ларри, совсем потеряв контроль над собой. Я шмыгнула носом.

– Да, все в порядке. У меня все нормально. Все хорошо. Я тебя люблю. Спасибо, что подвез меня сегодня.

– Милая, не сходи с ума. Ты точно в порядке или просто храбришься?

– Нет, все правда в порядке. Мистер Торичелла позволил тебе позвонить, но в следующий раз это удастся не скоро. Слушай, ты можешь навестить меня уже в эти выходные! Ты должен быть в списке.

– Милая! Я приеду в пятницу.

– И мама тоже может. Позвони ей, пожалуйста. И папе позвони, как только мы закончим говорить. Скажи им, что ты говорил со мной и что у меня все в порядке. Сама я пока не могу им позвонить. У меня еще нет возможности пользоваться телефоном. И не забудь поскорее переслать тот чек.

– Я уже его отправил. Милая, у тебя точно все в порядке? Все хорошо? Ты бы сказала мне, если бы это было не так?

– Все в порядке. Со мной в камере сидит одна женщина с юга Нью-Джерси, очень милая. Итальянка.

Мистер Торичелла прочистил горло.

– Милый, мне пора. У меня всего две минуты. Я тебя очень люблю и очень скучаю по тебе!

– Милая! Люблю тебя! Я беспокоюсь о тебе.

– Не беспокойся. Все хорошо, клянусь. Я люблю тебя, милый. Приезжай меня навестить. И позвони маме с папой!

Я избегала зрительного контакта, но женщины все равно время от времени ко мне обращались: «Ты новенькая?»

– Позвоню, как только положу трубку. Что мне еще сделать, милая?

– Я люблю тебя! Мне пора, дорогой!

– Я тоже тебя люблю!

– Приезжай в пятницу. И спасибо, что позвонишь родителям… Люблю тебя!

Я положила трубку. В глазах-бусинках мистера Торичеллы читалось сочувствие.

– Вы у нас впервые? – спросил он.

Поблагодарив его, я вышла в коридор и вытерла рукавом нос. Я чувствовала себя опустошенной, но многократно более счастливой. Взглянув на двери запретных спален, я внимательно изучила все информационные стенды, пестревшие непостижимым количеством сведений о событиях и правилах, которые я еще не понимала. Там были расписание стирки, календари встреч заключенных с разными работниками тюрьмы, разрешения на вязание и перечень фильмов, показываемых по выходным. В эти выходные показывали картину «Плохие парни – 2».

Я избегала зрительного контакта, но женщины все равно время от времени ко мне обращались: «Ты новенькая? Как ты, милая? Все в порядке?» Большинство из них были белыми. Впоследствии я еще не одну сотню раз увидела этот племенной ритуал. Как только появлялась новая заключенная, ее племя – белые, черные, латиноамериканки или немногочисленные «другие» – тут же узнавало об этом, помогало ей устроиться и освоиться в тюрьме. Если заключенная попадала в категорию «других» – коренных американок, азиаток, арабок, – ее приветствовал разношерстный комитет самых добрых и сердобольных женщин из доминантных племен.

Другие белые женщины принесли мне кусок мыла, настоящую зубную щетку и зубную пасту, шампунь, несколько марок и письменные принадлежности, быстрорастворимый кофе, сухие сливки, пластиковую кружку и, что, пожалуй, важнее всего, шлепанцы для душа, чтобы не подхватить грибок. Выяснилось, что все это нужно покупать в тюремном магазине. Нет денег на зубную пасту и мыло? Печально. В таком случае остается лишь надеяться, что кто-нибудь из других заключенных поделится с тобой. Я чуть не плакала, принимая предметы гигиены из рук других женщин, которые все как одна заверяли меня: «Керман, все будет хорошо».

Но теперь у меня в голове роились противоречивые мысли. Бывало ли мне хоть где-то столь же неуютно, как в тюрьме Данбери? Оказывалась ли я раньше в ситуации, где просто не знала, что сказать или какими могут оказаться последствия неправильного шага? Ближайший год маячил передо мной как Роковая гора, хотя в сравнении со сроками большинства окружающих меня женщин мои пятнадцать месяцев выглядели просто жалко, и сетовать я не имела права.

Понимая это, я все равно чувствовала себя обделенной. Рядом не было ни Ларри, ни друзей, ни близких – мне не с кем было поговорить и посмеяться, не на кого положиться. Каждый раз, когда очередная женщина без зубов давала мне кусок туалетного мыла, я сначала приходила в восторг, а затем проваливалась в пучину отчаяния, вспоминая, что потеряла. Оказывалась ли я прежде на поруках незнакомцев? И все же они были добры ко мне.

Девушка, которая принесла мне резиновые шлепанцы, назвалась Розмари. У нее была молочно-белая кожа и короткие кудрявые каштановые волосы; ее озорные карие глаза скрывали толстые линзы очков. Мне сразу показался знакомым ее говор – культурный, но с типичными для массачусетского рабочего класса нотками. От Аннет я узнала, что девушка была итальянкой по происхождению. Розмари приветствовала меня уже не раз, а теперь пришла в камеру номер 6, чтобы поделиться со мной журналами.

– Я тоже сдалась добровольно. Было страшно. Но все будет в порядке, – заверила она меня.

– Ты из Массачусетса? – робко спросила я.

– Мой бостонский акцент не скрыть. Я из Норвуда, – рассмеялась она.

От ее говора мне стало гораздо лучше. Мы принялись обсуждать «Ред Сокс»^[3] и ее работу волонтером во время последней сенаторской гонки Керри.

– Ты здесь надолго? – невинно спросила я.

Розмари хитро улыбнулась:

– На пятьдесят четыре месяца. За мошенничество на интернет-аукционе. Но я пойду в учебку, так что с учетом этого… – Она принялась считать, сколько ей осталось сидеть с учетом сокращения срока.

Я снова удивилась – и тому, как спокойно она призналась в своем преступлении, и тому, какой срок ей дали. Пятьдесят четыре месяца в федеральной тюрьме за жульничество на eBay?

Мне было приятно находиться в компании Розмари: ее говор, любовь к Мэнни Рамиресу, подписка на «Уолл-Стрит Джорнал» – все это напоминало о воле.

– Скажи, если тебе что-то понадобится, – велела она. – И не стесняйся, если потребуется жилетка, чтобы выплакаться. Первую неделю я рыдала не переставая.

Я сумела не заплакать в первую ночь на тюремной койке. Правда в том, что плакать мне уже не хотелось – настолько я была шокирована и измотана. Немного раньше я бочком, по стеночке добралась до комнаты с телевизором, но там крутили новости о суде над Мартой Стюарт и никто не обращал на меня внимания. Изучив книжную полку, забитую бестселлерами Джеймса Паттерсона и В. К. Эндрюс и любовными романами, я наконец нашла старый, потрепанный экземпляр «Гордости и предубеждения», вернулась на свою койку и легла, конечно же, поверх покрывала. Открыв книгу, я с радостью погрузилась в гораздо более знакомый мне мир благородной Англии.

Новые сокамерницы оставили меня одну. В десять вечера свет резко выключили, я положила Джейн Остин в свой шкафчик и уставилась в потолок, слушая гудение респиратора Аннет – вскоре после прибытия в Данбери она перенесла серьезный инфаркт и по ночам дышала с помощью аппарата. Почти неразличимая на другой нижней койке Мисс Лус восстанавливалась после лечения рака груди, в ходе которого с ее малюсенькой головы выпали все волосы. Я начинала подозревать, что опаснее всего в тюрьме внезапно заболеть.

Я сумела не заплакать в первую ночь на тюремной койке.

4
Оранжевый – хит сезона

На следующее утро меня в компании восьми других новеньких на целый день отправили на инструктаж, который проходил в самой маленькой из телевизионных комнат. В нашей группе оказалась одна из моих сокамерниц, пухленькая доминиканка, в которой удивительным образом сочетались постоянная угрюмость и готовность помочь. У нее на руке была небольшая татуировка – танцующий Мефистофель и буквы ИХ. Я робко спросила ее, не имеется ли в виду Иисус Христос – может, он защищает ее от веселого дьявола?

Она посмотрела на меня как на сумасшедшую и закатила глаза:

– Это инициалы моего парня.

Слева возле стены сидела чернокожая девушка, которая мне почему-то сразу понравилась. Грубые косички и агрессивно выдвинутый вперед подбородок не могли скрыть ее красоты и свежести. Я поболтала с ней, узнала, как ее зовут, откуда она и сколько ей нужно сидеть – эти вопросы казались мне вполне приемлемыми. Ее звали Джанет, она была из Бруклина и загремела в тюрьму на шестьдесят месяцев. Казалось, она решила, что я не в себе, раз с ней говорю.

Невысокая белая женщина в другом конце комнаты, напротив, была не прочь поболтать. Лет на десять меня старше, похожая на добрую колдунью, с всклокоченными рыжими волосами, орлиным носом и глубокими морщинами на коже, она напоминала жительницу гор или прибрежных районов. Она вернулась в тюрьму после нарушения условий досрочного освобождения.

– Я два года отмотала в Западной Вирджинии. Большая тюрьма, еда приличная. Здесь просто дыра, – довольно жизнерадостно сказала она, и меня поразило, что кто-то может вернуться в тюрьму в столь приподнятом настроении.

Еще одна белая женщина из нашей группы тоже оказалась за решеткой за нарушение условий досрочного освобождения, но она, похоже, об этом весьма сожалела, что казалось мне гораздо более объяснимым. Остаток группы составляли чернокожие женщины и латиноамериканки, которые сидели, привалившись к стенам, и смотрели в потолок или в пол. Мы все были одеты одинаково – все в этих дурацких парусиновых тапках.

Нам устроили мучительную пятичасовую презентацию всех основных отделов Федерального исправительного учреждения Данбери: финансового, телефонного, досугового, торгового, а также отделов безопасности, образования и психиатрии – такой всесторонний профессиональный охват каким-то образом выливался в поразительно низкий стандарт жизни заключенных. Выступающие делились на две категории: одни как будто оправдывались перед нами, а другие явно снисходили до этой встречи. В первую категорию попал тюремный психиатр доктор Кирк, красивый мужчина примерно моего возраста. Он вполне мог бы быть мужем одной из моих подруг. Доктор Кирк смущенно сообщил нам, что он на несколько часов приходит в тюрьму по четвергам и «на самом деле не может помочь» нам с психическим здоровьем, если только это не «экстренная ситуация». Он был единственным психиатром для более четырехсот женщин в тюрьме Данбери, и его основная роль сводилась к раздаче лекарств от психических расстройств. Словом, за успокоительными обращаться следовало к доктору Кирку.

Во второй категории оказался мистер Скотт, самоуверенный молодой надзиратель, который заставил нас играть в вопросы и ответы относительно того, что касалось основных правил межличностного поведения, и многократно призвал «не вешать нос». Но хуже всех была женщина из медчасти, мерзость которой поразила меня до глубины души. Она в грубой форме сообщила нам, чтобы мы и не думали понапрасну тратить время медиков, потому что они сами определят, больны ли мы, и при необходимости назначат лечение, но на внимание к хроническим болезням рассчитывать нечего, если только они не ставят нашу жизнь под угрозу. Я молча поблагодарила судьбу за свое хорошее здоровье. Стоило нам заболеть – и все, пиши пропало.

Когда представительница медчасти вышла из комнаты, рыжеволосая нарушительница воскликнула:

– Господи Иисусе, кто, черт возьми, нассал ей в завтрак?

Следующим к нам зашел крупный грубоватый мужчина из отдела снабжения, на лице которого красовались широченные кустистые брови.

– Здравствуйте, дамочки! – прогремел он. – Меня зовут мистер Ричардс. Я просто хотел сказать, мне жаль, что вы здесь оказались. Не знаю, что вас сюда привело, но что бы это ни было, жаль, что все сложилось именно так. Понимаю, вас этим не успокоить, но я говорю от сердца. Я знаю, у вас есть семьи и дети и ваше место дома, с ними. Надеюсь, вы здесь ненадолго.

После того как с нами несколько часов обращались как с неблагодарными и невоспитанными детьми, этот незнакомец продемонстрировал удивительную чуткость. Мы все немного оживились.

– Керман! – В комнату заглянула другая заключенная с каким-то списком в руке. – Униформа!

Теперь я была настоящей, бывалой узницей. И чувствовала себя бесконечно лучше.

Мне повезло приехать в тюрьму в среду. Униформу выдавали по четвергам, и при добровольной сдаче в понедельник к четвергу одежда вполне могла завонять – особенно если потеть от волнения. Я прошла по коридору вслед за заключенной со списком и вошла в маленькую комнату, где выдавали униформу, оставшуюся еще с тех пор, когда в этой тюрьме обитали мужчины. Мне вручили четыре пары защитного цвета штанов на резинке, пять синтетических рубашек на пуговицах, на карманах которых были нанесены имена предыдущих владелиц: Мария Линда Мальдонадо, Викки Фрейзер, Мария Сандерс, Кэрол Райан и Энджел Чеваско. Кроме того, один комплект белого термобелья, колючую шерстяную шапку, шарф и перчатки, пять белых футболок, четыре пары гольфов, три белых спортивных лифчика, десять бабушкиных трусов (которые, как я вскоре узнала, теряют всю эластичность после пары стирок) и такую огромную ночную рубашку, что я, не сдержавшись, хихикнула при первом взгляде на нее – все обитательницы тюрьмы называли ее муу-муу из-за сходства с просторным гавайским платьем.

Наконец, надзиратель, молча выдававший мне одежду, спросил:

– Какой размер обуви?

– Девять с половиной.

Он подвинул ко мне черно-красную обувную коробку, в которой лежали мои личные тяжелые черные ботинки со стальным носком. В последний раз столько радости из-за обуви я испытывала разве что тогда, когда нашла на распродаже изящные туфли «Маноло Бланик», которые стоили всего лишь пятьдесят долларов. Эти чудесные ботинки казались очень крепкими и давали мне надежду обрести силу. Я влюбилась в них с первого взгляда и, широко улыбаясь, отдала надзирателю свои парусиновые тапки. Теперь я была настоящей, бывалой узницей. И чувствовала себя бесконечно лучше.

В этих ботинках я вернулась на инструктаж. Женщины из моей группы по-прежнему слушали одного человека за другим, то и дело закатывая глаза от монотонного бормотания. Место доброго мужика из отдела снабжения уже занял Торичелла – куратор, сменщик Буторского, который накануне позволил мне позвонить Ларри. Про себя я дала ему прозвище «Бормотун». Он напоминал моржа и почти никогда не менялся в лице. Я ни разу не слышала, чтобы он повысил голос, но узнать его настроение тоже было непросто – он всегда казался немного раздраженным. Он сообщил, что вскоре нас почтит своим присутствием начальница тюрьмы Кума Дебу.

Мне вдруг стало интересно: я ничего не знала о начальнице тюрьмы – женщине с весьма необычным именем. За двадцать четыре часа, проведенные в стенах Данбери, я не услышала о ней ни слова. Какая она? Как Венди Уильямс или как сестра Рэтчед?

Ни то, ни другое. Начальница тюрьмы Дебу вплыла в комнату и села напротив нас. Она была всего лет на десять старше меня, подтянутая, с оливковой кожей, весьма симпатичная – вероятно, арабского происхождения. На ней был неряшливый брючный костюм и жалкая бижутерия. Она говорила с нами в неформальной, искусственно приветливой манере, которая напомнила мне стиль речи кандидатов на выборах.

– Дамы, я начальница этой тюрьмы Кума Дебу. Добро пожаловать в Данбери, пускай вы и оказались здесь не по собственному желанию. Пока вы здесь, я отвечаю за ваше благополучие. Я отвечаю за вашу безопасность. Я отвечаю за то, чтобы вы успешно отбыли свой срок. Так что, дамы, все здесь упирается в меня.

Она продолжила свою речь в том же духе, затем упомянула о нашей личной ответственности и перешла к части о сексе.

– Если кто-либо в этом учреждении оказывает на вас сексуальное давление, если кто-либо угрожает вам или причиняет вам вред, обращайтесь прямо ко мне. Я прихожу сюда в обед по четвергам, так что вы можете свободно подойти ко мне и поговорить обо всем, что с вами происходит. Здесь, в Данбери, действует политика нулевой терпимости по отношению к сексуальным проступкам.

Она говорила о надзирателях, а не о воинствующих лесбиянках. Очевидно, в тюремных стенах секс и власть были неотделимы друг от друга. Многие мои друзья высказывали мнение, что в тюрьме большую опасность для меня будут представлять охранники, а не заключенные. Я посмотрела на других узниц. Некоторые показались мне испуганными, другим же как будто было все равно.

В тюремных стенах секс и власть были неотделимы друг от друга.

Начальница тюрьмы Дебу закончила свое выступление и ушла. Одна из заключенных неуверенно сказала:

– Вроде она ничего.

Грустная нарушительница УДО, которая и раньше сидела в Данбери, в ответ фыркнула:

– Ага, как же! Мисс Совершенство. Больше в жизни ее не увидишь – разве что на пятнадцать минут раз в две недели заглянет. Говорит она красиво, но толку от нее никакого. Она этим местом не управляет. Политика нулевой терпимости, говорите? Запомните, дамочки… вам здесь на слово никто не поверит.

Первый месяц новички в федеральных тюрьмах пребывают в своеобразном чистилище, пока с них не снимут статус вновь прибывших. Пока ты считаешься вновь прибывшей, тебе не позволяется ничего: ни работать, ни посещать занятия, ни обедать раньше других, ни перечить, когда тебе вдруг велят среди ночи разгребать снег. Официально это объясняется тем, что в тюрьме ждут результатов твоих медицинских анализов, которые должны прийти из какого-то загадочного места, прежде чем начнется настоящая тюремная жизнь. Все, что предполагает хоть какой-то объем бумажной работы, в тюрьме происходит медленно (за исключением ссылок в одиночные камеры); у заключенных нет никакой возможности добиться от сотрудника тюрьмы быстрого решения какого-либо вопроса. И вообще чего-либо.

В тюрьме безумное количество официальных и неофициальных правил, расписаний и ритуалов. Их нужно изучить как можно быстрее, иначе печальные последствия не заставят себя ждать. Тебя могут счесть идиоткой и могут выставить идиоткой. Ты можешь ненароком разозлить другую заключенную, ненароком разозлить надзирателя, ненароком разозлить своего куратора. Тебя могут заставить чистить туалеты, есть последней по очереди, когда ничего съедобного уже не осталось, тебе могут впаять выговор с занесением в личное дело или же тебя могут сослать в штрафной изолятор (он же «одиночка», или «дыра», или «карцер»). Стоит задать вопрос о чем-то, что не регулируется официальными правилами, как в ответ раздается: «Милочка, ты разве не знаешь, что в тюрьме вопросов не задают?» Все остальное – неофициальные правила – узнаешь посредством наблюдений, умозаключений и очень осторожных расспросов людей, которым, как тебе кажется, можно доверять.

Будучи вновь прибывшей в том феврале – а год был високосный, – я чувствовала странное смешение смущения и скуки. Я бродила по зданию тюрьмы, заточенная в четырех стенах не только федералами, но и погодой. У меня не было ни работы, ни денег, ни личных вещей, ни телефонных привилегий – я едва ли вообще могла считаться человеком. Слава богу, другие заключенные поделились со мной книгами, бумагой и марками. Я с нетерпением ждала выходных и возможности увидеться с Ларри и мамой.

В пятницу пошел снег. Встревоженная Аннет разбудила меня, потянув за ногу.

– Пайпер, вновь прибывших зовут на расчистку снега! Вставай!

Я недоуменно села на койке. Было еще темно. Где я вообще находилась?

– КЕРМАН! КЕРМАН! КЕРМАН, НЕМЕДЛЕННО ЯВИТЬСЯ В КАБИНЕТ НАДЗИРАТЕЛЯ! – раздалось из динамика.

Аннет округлила глаза:

– Иди скорее! Одевайся!

Сунув ноги в новые ботинки со стальным носком, я поспешила в кабинет надзирателя. Растрепанная, я не успела даже почистить зубы. Дежурила мужеподобная блондинка, которая посмотрела на меня так, словно каждый день ест таких, как я, на завтрак после занятий триатлоном.

– КЕРМАН?

Я кивнула.

– Я вызвала всех вновь прибывших полчаса назад. Расчистка снега. Где ты была?

– Спала.

Она взглянула на меня как на дождевого червя, который корчится на тротуаре после весеннего ливня.

– Да ладно? Надевай пальто и бери лопату.

А завтрак? Я натянула термобелье и уродливое пальто со сломанной молнией и пошла к своим товарищам по несчастью, которые уже чистили дорожки на холодном, пронизывающем до костей ветру. Солнце уже взошло, все было окутано утренней дымкой. Лопат на всех не хватало, а моя и вовсе была сломана, но зайти обратно в здание, пока не окончена работа, никто не имел права. У нас больше людей рассыпали соль, чем сгребали снег.

Я стояла в флуоресцентном свете обшарпанной душевой и смотрела на отражавшуюся в зеркале незнакомую женщину. Что подумает Ларри, когда увидит меня такой?

Среди вновь прибывших выделялась миниатюрная доминиканка, которой было уже за семьдесят. Она едва могла объясниться по-английски. Мы отдали ей свои шарфы, закутали ее и поставили в дверной проем, чтобы защитить от ветра. Она слишком боялась войти внутрь, но было просто безумием заставлять ее разгребать снег на холоде вместе с нами. Одна из женщин сказала мне, что эта старушка получила четыре года за «телефонное дело» – она передавала телефонные послания своему родственнику, который торговал наркотиками. Интересно, прокурор, который вел ее дело, гордился тем, что ему удалось ее засадить?

Я боялась, что погода помешает Ларри выбраться из Нью-Йорка, но узнать наверняка, приедет ли он, никак не могла, поэтому до трех часов дня, когда начиналось время посещений, я изо всех сил старалась держать себя в руках. Приняв душ и надев тот комплект униформы, который показался мне наименее уродливым, я стояла в флуоресцентном свете обшарпанной душевой и смотрела на отражавшуюся в зеркале незнакомую женщину. Я была лишена любых украшений и казалась себе совсем не женственной – ни драгоценностей, ни косметики, никаких прикрас. На нагрудном кармане моей рубашки защитного цвета маячило чужое имя. Что подумает Ларри, когда увидит меня такой?

Закончив приготовления, я устроилась ждать возле большой комнаты отдыха, где проводились свидания с посетителями. На стене висела красная лампочка. Когда заключенная видела своих близких, идущих в сторону здания тюрьмы, или слышала, как ее вызывают по громкоговорителю, она щелкала выключателем возле двойных дверей комнаты для свиданий. Внутри тоже загоралась красная лампа, которая сообщала надзирателю в комнате, что заключенная пришла на встречу со своим посетителем. Надзиратель не спешил впускать ее внутрь, но в конце концов вставал, открывал дверь, обыскивал узницу и проводил ее в комнату для свиданий.

Около часа простояв у двери, я со скуки принялась туда-сюда ходить по главному коридору, взволнованная донельзя. Когда мое имя раздалось из динамиков – «Керман, в комнату свиданий!», – я трусцой побежала обратно. У двери меня ждала кудрявая надзирательница с накрашенными ярко-голубыми тенями глазами. Я широко расставила ноги и раскинула руки, она пальцами провела по моим конечностям, заглянула за воротник, ощупала пространство под лифчиком и под резинкой штанов.

– Керман? Первый раз, да? Он тебя уже ждет. Никаких прикосновений! – Она распахнула дверь в комнату свиданий.

В дни посещений в этой комнате расставляли маленькие столики и складные стулья. Когда я вошла, занята была примерно половина мест. За одним из столов меня ожидал встревоженный Ларри. Увидев меня, он вскочил на ноги. Я как можно быстрее подошла к нему и заключила его в объятия. Мне стало так радостно, что Ларри просиял при виде меня. Я снова почувствовала себя собой.

В начале и конце свидания посетителей можно было обнимать и целовать (без языка!). Одни надзиратели позволяли держаться за руки, другие – нет. Если у надзирателя был плохой день, неделя или вся жизнь, об этом узнавали все, кто находился в этой убогой, устланной линолеумом комнате свиданий. Здесь также всегда работали двое заключенных, которые помогали надзирателю и часами болтали с ним.

Мы с Ларри сели за маленький столик. Он молча смотрел на меня и улыбался. Мне вдруг стало неловко, и я задумалась, видит ли он во мне какие-то перемены. Затем мы начали говорить, пытаясь сразу рассказать друг другу обо всем на свете. Я рассказала, что случилось, после того как он оставил меня в тюремной приемной, а он признался, как сложно ему было тогда уйти. Он сказал, что говорил с моими родителями, что они держатся и что мама собирается навестить меня уже на следующий день. Он перечислил всех, кто позвонил ему в надежде узнать, как у меня дела, и послал запрос на добавление в список посетителей. Я объяснила, что список посетителей ограничен до двадцати пяти человек. Наш друг Тим запустил сайт www.thepipebomb.com, где Ларри публиковал всю важную информацию (включая ответы на часто задаваемые вопросы).

Мы проговорили несколько часов (по пятницам посещения разрешались с трех до восьми) – Ларри расспрашивал меня обо всех подробностях моего тюремного быта. Сидя с ним за маленьким столом, я смогла ослабить бдительность, которую не теряла все эти дни, и едва не забыла, где мы находимся, хотя и описывала все детали своей новой жизни. Рядом с Ларри я чувствовала себя самой любимой и не сомневалась, что однажды покину это ужасное место. Я снова и снова заверяла его, что у меня все в порядке, и даже просила посмотреть по сторонам – неужели другие заключенные и правда кажутся такими плохими? Он решил, что нет.

В семь сорок пять Ларри и другим посетителям настало время уходить. Сердце сжалось у меня в груди – пора было покидать пузырь любви, который успел сформироваться вокруг нашего столика. Снова увидеться мы могли лишь через неделю.

– Ты получила мои письма? – спросил он.

– Пока нет, писем не было. Здесь все происходит по тюремному времени… в замедленном темпе.

Прощаться было тяжело – и не только нам. Какая-то малышка расплакалась, не желая расставаться с мамой, и отцу с трудом удалось натянуть на нее зимний комбинезон. Пытаясь найти слова, посетители и заключенные переминались с ноги на ногу. Нам всем позволили напоследок обнять своих близких, а потом они исчезли в ночи. Более опытные узницы принялись развязывать шнурки, готовясь к обыску.

Таковы уж были тюремные порядки: хочешь контактов с внешним миром? Не забывай каждый раз показывать задницу.

Этот ритуал, который в последующий год мне довелось повторить не одну сотню раз, никогда не менялся. Снять ботинки и носки, рубашку, штаны, футболку. Поднять спортивный лифчик и показать грудь. Показать подошвы ног. Затем повернуться спиной к надзирательнице, снять трусы и присесть на корточки, чтобы все было видно. Наконец пару раз кашлянуть, что теоретически заставит скрытую контрабанду выпасть на пол. Мне всегда казалось, что надзирательницы, отдающие приказ раздеваться, и обыскиваемые узницы были связаны исключительно холодными, деловыми отношениями, но некоторые женщины считали эти обыски столь унизительными, что отказывались от свиданий, лишь бы только не подвергаться этой процедуре. Без посещений я бы не выжила, так что я сжимала зубы и быстро проходила все нужные этапы. Таковы уж были тюремные порядки: хочешь контактов с внешним миром? Не забывай каждый раз показывать задницу.

Одевшись, я вернулась в коридор, находясь на седьмом небе от счастья после разговора с Ларри. Кто-то сказал:

– Эй, Керман, тебя вызывали по громкой связи!

Я пошла прямо в кабинет надзирателя, и он протянул мне шестнадцать чудесных писем (в том числе и от Ларри) и полдюжины книг. В тот день мне явно выпал счастливый билет.

На следующий день должна была приехать мама. Я могла только гадать, насколько ужасными были для нее последние семьдесят два часа, и переживала, что она подумает, увидев колючую проволоку, пробуждающую в человеке первобытный страх. Когда меня вызвали, я с трудом выстояла проверку, а после нее влетела в комнату свиданий и принялась искать глазами маму. Когда я увидела ее, все вокруг словно отошло на второй план. При виде меня она расплакалась. За тридцать четыре года я ни разу не видела у нее на лице большего облегчения.

Следующие два часа я почти без передышки пыталась заверить маму, что у меня все в порядке, что никто меня не обижает и ко мне не пристает, что сокамерницы мне помогают, а надзиратели обходят меня стороной. Присутствие в комнате свиданий других семей, в том числе и с маленькими детьми, напомнило мне, что мы не одни. На самом деле мы входили в число миллионов американцев, которые пытались разобраться с тюремной системой. Мама вдруг замолчала, наблюдая, как за другим столом родители играют со своей маленькой дочкой. Лицо мамы было так печально, что я мигом забыла о всякой жалости к себе. Хотя она и храбрилась в моем присутствии, я не сомневалась, что она проплачет всю обратную дорогу.

Часы, проведенные в тюремной комнате свиданий, приносили мне утешение. Они пролетали очень быстро – казалось, только там время не тянется бесконечно. Порой я совсем забывала о разношерстном населении тюрьмы, толпившемся по другую сторону двери, и это чувство сопровождало меня по несколько часов после каждого визита.

Но я осознавала, насколько тяжело моим родным видеть меня в униформе защитного цвета и представлять, что я испытываю в окружении чужих людей и надзирателей с их мощной системой контроля и наблюдения. Мне было ужасно стыдно, что я втянула их в этот мир. Каждую неделю мне приходилось снова и снова обещать маме и Ларри, что я справлюсь, что все будет хорошо. Видя их беспокойство и тревогу, я чувствовала себя более виноватой и пристыженной, чем в тот день, когда предстала перед судом – а стоять перед судом мне было очень непросто.

В тюрьме был свой ритм: периоды бешеной активности сменялись часами бездействия, как в школе или в отделении «Скорой помощи». В периоды активности разноязычные женщины встречались друг с другом, собирались в группы, спешили куда-то, бродили по коридорам, часто чего-то ждали и почти беспрестанно болтали – отовсюду доносилась ошеломительная разноголосица, захлестывающая всевозможными говорами, акцентами и эмоциями.

В другое время везде царила тишина… Порой тюрьма словно погружалась в сон, когда большинство заключенных отправлялись на работу, а уборщицы, уже разобравшись со своими делами, решали вздремнуть, повязать или поиграть в карты. Ночью, после десяти часов, в коридорах было тихо – лишь изредка по ним проплывали силуэты женщин в муу-муу, спешащих в туалет или к почтовому ящику, ориентируясь по далекому свету из общей комнаты, где до сих пор кто-то сидел, возможно, по блату смотря телевизор.

Я пока слабо разбиралась в причинах этих волн активности – еда, получение почты, распределение работ, выдача таблеток, торговые дни, время телефонных звонков, – но с каждым днем узнавала все больше, обрабатывала эту информацию и пыталась понять, где мое место.

Из внешнего мира стали приходить письма и хорошие книги – огромное количество хороших книг. При выдаче почты Звезда Гей-порно почти каждый день выкрикивал мою фамилию и ногой подталкивал мне пластиковую коробку с десятком книг, глядя на меня одновременно раздраженно и недоуменно. Все население тюрьмы наблюдало, как я забираю почту. Время от времени слышались шуточки: «Прочесть-то хоть успеваешь?»

С одной стороны, заключенные поражались явным свидетельствам того, что людям на воле на меня не наплевать. С другой – литературная лавина подтверждала, что я не такая, как все, что я чокнутая: «Та, с книжками». Аннет и несколько других женщин обрадовались приливу новой литературы и с удовольствием брали книги из моей библиотеки (предварительно спросив разрешения). Романы Джейн Остин, Вирджинии Вулф и «Алиса в Стране чудес» помогали мне скоротать время и не давали моему воображению скучать, но в реальной жизни мне было очень одиноко. Я с опаской пыталась наводить мосты, но подружиться в тюрьме было не так-то просто: слишком уж велика была вероятность, что новенькая вроде меня может сделать неверный шаг. Например, в столовой.

Я с опаской пыталась наводить мосты, но подружиться в тюрьме было не так-то просто.

Столовая была похожа на школьный кафетерий, который все мы вспоминаем с содроганием. На покрытом линолеумом полу стояли столы, к которым было прикручено по четыре вращающихся стула. Окна столовой выходили на задний вход в тюрьму, где были парковочные места, инвалидная рампа и старенькое, никому не нужное баскетбольное кольцо. На завтраке обычно бывало тихо – приходила только часть заключенных, в основном те, что постарше, которые уже привыкли к медитативному утреннему ритуалу, начинавшемуся в половине седьмого. Очереди за завтраком не было – ты брал поднос и пластиковые приборы и подходил к раздаче, где работали другие заключенные. Одни бесстрастно накладывали еду, другие норовили поболтать. Давали кукурузные хлопья с холодным молоком, овсянку или – если повезет – вареные яйца. Как правило, каждой из заключенных полагался еще какой-нибудь фрукт: яблоко или банан, реже – твердый как камень персик. Возле автоматов с холодными напитками стояли огромные кадки с водянистым кофе и чем-то вроде разбавленного сока.

Я взяла за правило ходить на завтрак, где тихо сидела одна, не пила ужасный кофе и наблюдала, как приходят и уходят другие заключенные, а за окнами на восточной стороне восходит солнце.

За обедом и ужином дела обстояли совершенно иначе: очередь за едой тянулась вдоль всей стены с окнами и иногда выходила даже в коридор, а шум стоял невероятный. За этими трапезами мне было не по себе, поэтому я осторожно проходила с подносом вдоль столов, украдкой ища глазами знакомое лицо и свободный стул или даже лучше – свободный стол, который можно занять. Садиться с незнакомыми людьми было рискованно. Тебя могли смерить презрительным взглядом и встретить гробовым молчанием или резким: «Здесь занято». Но можно было наткнуться и на какую-нибудь болтушку. После еды Аннет нередко подходила ко мне и говорила:

– С этой лучше не связывайся, Пайпер. Глазом моргнуть не успеешь – она уже заставит тебя покупать ей все необходимое.

От природы наделенная сильным материнским инстинктом, Аннет помогала мне разобраться с официальными правилами. Благодаря ей я наконец запомнила время перекличек и телефонные коды и поняла, когда мне можно принести свою одежду в прачечную и отдать ее в стирку. Но к большинству других заключенных – не среднего класса и не белых – она относилась подозрительно. Оказалось, в начале своего срока Аннет нарвалась на девушку, которая стала давить на жалость и просить покупать для нее кучу всего в тюремном магазине. Та девушка вообще славилась своей любовью надувать вновь прибывших, поэтому Аннет, обжегшись один раз, уже не теряла бдительности. Она пригласила меня играть в рамми-500 с ее подругами-итальянками, которые неизменно ворчливо критиковали мою слабую игру. В нескольких столах от нас чернокожие женщины гораздо живее играли в пики, но итальянки шептались, что они все мухлюют.

Аннет познакомила меня с Ниной, и та тоже взяла меня под свое крыло. Моя ровесница, она, как и Аннет, была итальянского происхождения и жила чуть дальше по коридору. Нина только что провела месяц в одиночке (она отказалась грести снег) и ждала, когда ее определят обратно в блоки. Аннет, казалось, побаивалась большинства заключенных, но о Нине этого было не сказать. Выросшая в Бруклине, она относилась к другим узницам с недоверием: «Они все ненормальные – бесят меня». Жизнь ее изрядно потрепала, поэтому Нина была довольно ушлой, забавной до жути и на удивление терпеливой по отношению к моей наивности. Я смотрела на нее щенячьими глазами и внимала каждому совету о том, как не дать себя облапошить. Мне очень хотелось узнать, кто здесь все же нормальный.

Я неплохо сошлась с несколькими женщинами из моей группы вновь прибывших (и запомнила их по именам): татуированной латиноамериканкой из нашей камеры, которая отбывала шестимесячное заключение, потому что ее поймали с шестью килограммами кокаина в машине (этого я не понимала), рыжей нахалкой, которая до сих пор причитала, насколько лучше было в тюрьме Западной Вирджинии, «хотя здесь больше нас, северян, если вы меня понимаете…»

Была еще миниатюрная Джанет из Бруклина, которая с каждым днем относилась ко мне все теплее, при этом недоумевая, с чего это я такая приветливая. Ей было всего двадцать, она училась в колледже и была арестована на каникулах, когда перевозила партию наркотиков. Она целый год отсидела в жуткой карибской тюрьме, пока ее не забрали оттуда федералы. Теперь ей дали шестьдесят месяцев – ей было суждено провести за решеткой добрую половину своей юности.

Однажды за обедом ко мне подсела другая Джанет – за пятьдесят, высокая, светловолосая и красивая. Я давно наблюдала за ней и гадала, какая у нее история. Она напоминала мне мою тетю. Джанет оказалась такой же, как я: среднего класса, осуждена за наркотики. Она отбывала двухгодичный срок за хранение марихуаны. В беседах она была приветлива, но никогда не давила на собеседниц, с подчеркнутым уважением относясь к их личному пространству. Я узнала, что она путешествовала по свету, будучи классической эко-ориентированной сторонницей мира во всем мире, преданной буддисткой, любительницей фитнеса и экспертом по йоге, и обладала тонким чувством юмора – а все эти качества особенно приятно обнаружить в сидящей вместе с тобой узнице.

Казенную еду нужно было воспринимать философски. Обед в столовой был то горячим, то холодным. Лучше всего расходились котлеты вроде тех, что кладут в гамбургеры в «Макдоналдсе», и сэндвичи с жаренной во фритюре курицей. Ради курицы заключенные готовы были на все. Гораздо чаще на обед давали бутерброды с колбасой и резиновым оранжевым сыром на пшеничном хлебе и безграничное количество дешевых и маслянистых углеводов в виде риса, картошки и жуткой размороженной пиццы. Десерты были разные, иногда нам доставалась отличная выпечка, иногда покупное желе, а иногда – сомнительного вида пудинг, о котором меня предупредили: «Его раскладывают из банок, маркированных «Буря в пустыне», а если сверху плесень, ее соскабливают и раздают остальное». Немногочисленным вегетарианкам давали комковатый растительный белок – отвратительную соевую массу, которую кто-то на кухне тщетно старался сделать хотя бы условно съедобной. Обычно ее порции напоминали груды червей. Иногда добавляли зеленый лук – тогда проглотить ее становилось чуть проще. Бедная йогиня Джанет была вегетарианкой и чаще всего вынужденно практиковала воздержание.

Казенную еду нужно было воспринимать философски. Ради курицы заключенные готовы были на все.

Кроме этого за обедом и ужином в нашем распоряжении был салат-бар, предлагающий порезанный салат, огурцы и сырую цветную капусту. К салат-бару регулярно подходили лишь некоторые женщины вроде йогини Джанет. Я робко здоровалась с ними, видя в них своих сестер по несчастью. Время от времени в баре появлялись другие овощи: брокколи, консервированные ростки фасоли, сельдерей, морковь и – очень редко – сырой шпинат. Их быстро разбирали и выносили из столовой, чтобы использовать для приготовления собственных блюд при помощи двух микроволновок, стоящих возле спален. Еду можно было получить только в столовой или купить в тюремном магазине – другой еды не было.

В столовой всегда работала бывшая соседка Нины по койке, которую звали Поп. Представительная дама за пятьдесят, она была женой русского гангстера и держала кухню в ежовых рукавицах. Однажды вечером мы с Ниной сидели за столом, когда вдруг ближе к концу ужина к нам подсела Поп в подогнанном по фигуре бордовом кухонном халате, на груди у нее красовалась выведенная курсивом белая надпись «ПОП». Не зная подвоха, я принялась ругать еду. Тогда я еще не догадывалась, что кто-то в тюрьме может гордиться своей работой, но в случае с Поп это определенно было так. Моя шутка о голодовке стала для нее последней каплей.

Поп пронзила меня яростным взглядом и пригрозила пальцем:

– Слушай, милочка, я знаю, ты только попала сюда и еще не понимаешь, что к чему. Скажу тебе один раз. Есть такая штука, называется «подстрекательство к мятежу». Так вот, то, о чем ты болтаешь – голодовки и прочее дерьмо, – это и есть подстрекательство к мятежу. За это можно серьезно поплатиться. За такое мигом в одиночку бросят. Мне лично плевать, но ты здесь, милочка, людей не знаешь. Услышит кто, доложит надзирателю – и тебе в два счета дадут пинок под зад. Так что послушай моего совета, следи за языком.

Сказав это, она ушла. Нина посмотрела на меня и одними губами произнесла: «Ну ты и дура». С тех пор я старалась не переходить дорогу Поп и не встречаться с ней взглядом в столовой.

Февраль считается Месяцем негритянской истории, поэтому кто-то украсил столовую портретами Мартина Лютера Кинга-младшего, Джорджа Вашингтона Карвера и Розы Паркс.

– Что-то на День Колумба здесь ни фига не было, – однажды проворчала стоявшая за мной в очереди женщина по фамилии Ломбарди.

Неужели она и правда имела что-то против доктора Кинга? Я решила промолчать. В тюрьме с минимальным уровнем безопасности Данбери одновременно содержалось около 200 женщин, но иногда их количество доходило до кошмарных 250. Примерно половину составляли латиноамериканки (пуэрториканки, доминиканки, колумбийки), около 24 процентов – белые, еще 24 процента – афроамериканки и ямайки, а оставшиеся два – пестрый набор других национальностей: одна индуска, пара арабок, пара коренных американок и одна миниатюрная китаянка, которой было уже за шестьдесят. Мне всегда было интересно, каково это, когда нет племени. В тюрьме все напоминало о «Вестсайдской истории» – держись своих, Мария!

Расизм в тюрьме процветал. Три главных блока были организованы по принципу, якобы введенному кураторами, распределявшими всех по койкам. Блок А назывался «предместьями», блок Б – «гетто», а блок В – «Испанским Гарлемом». В камерах, куда определяли новичков, все были перемешаны. Буторский считал распределение по койкам своим оружием, так что стоило перейти ему дорогу – и ты оказывался в камерах надолго. Самые немощные женщины или беременные вроде той, что я видела в день своего прибытия, занимали нижние койки, а на верхних оказывались новенькие или нарушительницы спокойствия, недостатка в которых в тюрьме не наблюдалось. Камера номер 6, куда попала я, служила палатой для больных, а не комнатой наказаний, так что мне повезло. Ночью я лежала в темноте на своей койке над храпящей полькой, слушала гул респиратора Аннет и смотрела в окна, находившиеся как раз на уровне моей постели. При свете луны мне было видно верхушки елей и белые холмы далекой долины.

Я как можно больше времени старалась проводить на улице, глядя на восток, где простиралась огромная долина реки Коннектикут. Тюрьма находилась на одном из самых высоких в округе холмов, поэтому видно было на много миль вперед – повсюду были островки леса, фермы и маленькие городки. В феврале я каждый день наблюдала восход. Я спускалась по шаткой обледенелой лестнице и шла к крытому манежу и замерзшей беговой дорожке, прогуливалась туда-сюда в своем уродливом коричневом пальто, колючей, защитного цвета шапке, грубом шарфе и перчатках, а затем заходила в холодный спортзал, где поднимала штангу, почти всегда в приятном одиночестве. Я писала письма и читала книги. Но время было настоящим монстром – огромным, ленивым, неповоротливым монстром, никак не реагирующим на мои попытки хоть куда-то его подтолкнуть.

Время было настоящим монстром – огромным, ленивым, неповоротливым монстром, никак не реагирующим на мои попытки хоть куда-то его подтолкнуть.

Бывали дни, когда я почти не говорила, наблюдая за происходящим и держа рот на замке. Я боялась не столько физического насилия (с ним я ни разу не сталкивалась), сколько публичного осуждения за промах, будь то нарушение тюремных правил или правил других заключенных. Можно было ненароком оказаться не в том месте не в то время, сесть не туда, невольно вмешаться куда не следует, задать неверный вопрос – и тебя тут же подвергали прилюдному разносу, который устраивал либо жуткий надзиратель, либо жуткая заключенная (иногда на испанском). Я терзала расспросами Нину и делилась наблюдениями с другими вновь прибывшими, но в остальном старалась держаться особняком.

Однако другие заключенные присматривали за мной. Розмари из Массачусетса каждый день приносила мне свой «Уолл-Стрит Джорнал» и проверяла, все ли у меня в порядке. Йогиня Джанет частенько садилась со мной за обедом и ужином, и мы болтали о Гималаях, Нью-Йорке и политике. Ее ужаснула моя подписка на журнал «Нью Репаблик».

– Тогда уж и на «Уикли Стэндард» подпишись, – презрительно бросила она^[4].

В один из торговых дней – торговля организовывалась по вечерам дважды в неделю, причем половина тюрьмы отоваривалась в понедельник, а другая половина во вторник – Нина появилась на пороге камеры номер 6. Деньги на мой тюремный счет до сих пор не пришли, поэтому я мылась одолженным мылом и ужасно завидовала еженедельному шопингу остальных заключенных.

– Эй, Пайпер, как насчет пивного мороженого? – спросила она.

– Что?

Я ничего не понимала и умирала с голоду. На ужин дали ростбиф с жутковатой зеленой коркой, поэтому мне пришлось перебиваться рисом и огурцами.

– Я куплю мороженое в лавке, можем залить его корневым пивом^[5].

Я обрадовалась и тут же огорчилась:

– Нина, я не могу ничего купить. Мне еще деньги не зачислили.

– Может, хватит уже? Пойдем.

В магазине можно было купить целую пинту дешевого мороженого – ванильного, шоколадного или клубничного. Съедать его нужно было сразу, потому что холодильника в тюрьме не было – только большой автомат для льда. Горе той заключенной, которая решит сунуть свою пинту в этот автомат и попадется на глаза другой узнице! На нее тут же обрушится шквал обвинений в ужасной антисанитарии. Этого никто никогда не делал, как, впрочем, и многого другого.

Нина купила ванильное мороженое и две банки корневого пива. Когда она принялась готовить десерт, выкладывая мороженое в пластиковые кружки и заливая его роскошным коричневым напитком, у меня потекли слюнки. Получив одну из кружек, я сделала первый глоток, и у меня над губой остались усы из пены. Ничего вкуснее в тюрьме я еще не пробовала. К глазам подступили слезы. Я была счастлива.

– Спасибо, Нина. Огромное спасибо.

При выдаче почты на меня по-прежнему обрушивалась лавина писем, каждое из которых было мне дорого. Их присылали близкие друзья, родственники и даже люди, с которыми я никогда не встречалась: друзья друзей, услышавшие обо мне и нашедшие время, чтобы черкнуть пару строк в утешение незнакомому человеку. Ларри сообщил мне, что одна из наших подруг рассказала обо мне своим родителям и ее отец решил прочитать все книги из моего списка на «Амазоне». За короткое время я получила по почте множество прекрасных открыток от моей бывшей коллеги Келли и написанных на изысканно украшенной бумаге писем от моей подруги Эрин, которые в унылом интерьере тюрьмы казались настоящим сокровищем, семь распечатанных страниц с шутками Стивена Райта от Билла Грэма, маленькую книгу о кофе, вручную проиллюстрированную моим другом Питером, и огромное количество фотографий всевозможных котов. Это были мои богатства – больше ничего ценного в тюрьме у меня не было.

Мой дядя Уинтроп Аллен III написал мне:

Пайпс,

Всем нравится твой сайт. Я поделился его адресом с несколькими друзьями и знакомыми, так что не удивляйся, когда получишь кучу книг от посторонних людей.

Я посылаю тебе словарь японского уличного сленга – как знать, когда понадобится ввернуть хлесткое словцо. Джо Ортон в представлении не нуждается, но на обложке все равно есть кое-что о нем. Еще Паркинсон – старый обманщик, изобретатель закона Паркинсона, суть которого я забыл. Хотя нет, помню, там что-то о том, что работа занимает все отведенное на нее время. Когда пройдешь всю групповую терапию, прослушаешь все лекции о безопасном сексе и изучишь все 12 ступеней, можешь проверить его гипотезу.

Еще посылаю «Государя» – мою любимую книгу старины Мака. Как и нас с тобой, его вечно очерняли.

«Радугу тяготения» все мои друзья-библиофилы считают величайшим романом со времен «У подножия вулкана». Я не дочитал ни тот, ни другой.

Прилагаю также пару плакатов, чтобы ты могла украсить стены, пока к вам не явилась Марта со своими оборками.

С уважением, Уинтроп, худший дядюшка в мире

Я стала получать письма от некоего Джо Лойи – писателя, друга одного из моих друзей, оставшихся в Сан-Франциско. Джо объяснил, что более семи лет отсидел в федеральной тюрьме за ограбление банка, что он знает, с чем я имею дело, и надеется получить от меня ответ. Он признался, что письма буквально спасли ему жизнь, когда пришлось провести два года в одиночной камере. Меня удивило, насколько личными были его послания, и растрогало их появление. Было отрадно осознавать, что на воле есть хоть один человек, который понимает, в каком сюрреальном мире я пока обитаю.

Судя по всему, оранжевый был хитом сезона.

Больше меня писем получала лишь монашка. В мой первый день в тюрьме кто-то сообщил мне, что здесь есть монашка. Плохо понимая, что к чему, я решила, что какая-то из монахинь решила жить среди заключенных. Это было почти верно. Сестра Ардет Платт была политзаключенной. Она входила в число нескольких монахинь, борющихся за мир и отбывающих длительные сроки за участие в ненасильственном протесте против запуска межконтинентальной баллистической ракеты «Минитмен-II» в Колорадо, в ходе которого они проникли внутрь пусковой установки. Все уважали стойкую духом шестидесятидевятилетнюю Сестру (ее так и называли), которая одаривала нас своей безусловной любовью. Вполне закономерно Сестра и йогиня Джанет были соседками по койке, и Джанет каждый вечер укрывала Сестру одеялом, обнимала ее и целовала в мягкий, морщинистый лоб. Ее заключение вызывало особенное негодование у американок итальянского происхождения. «Неужели долбаным федералам больше заняться нечем, кроме как монашек в тюрьмы сажать?» – возмущенно восклицали они. Сестра получала огромное количество писем от пацифистов всего мира.

Однажды пришло очередное письмо от моей лучшей подруги Кристен, с которой я познакомилась в первую неделю занятий в колледже. В конверте была короткая записка, нацарапанная в самолете, и вырезка из газеты. Я развернула ее и увидела колонку моды Билла Каннингема из воскресного номера «Нью-Йорк таймс» от 8 февраля. Полстраницы занимали десятки фотографий женщин всех возрастов, рас, размеров и форм, одетых в ярко-оранжевую одежду. В заголовке значилось «Сезон апельсинов», а в приклеенной Кристен голубой записке – «Ньюйоркцы надели оранжевое в поддержку Пайпер! Целую, К.» Я аккуратно прикрепила газетную вырезку к дверце своего шкафчика и теперь, каждый раз открывая его, улыбалась при виде почерка любимой подруги и радостных лиц женщин в оранжевых пальто, шапках и шарфах и даже с оранжевыми детскими колясками. Судя по всему, оранжевый был хитом сезона.

5
Вниз по кроличьей норе

Через две недели я гораздо лучше умела убираться. Инспекция проводилась дважды в неделю, я чувствовала на себе существенное социальное давление и боялась облажаться, ведь победители первыми вызывались в столовую, а особенно чистые «отсеки образцового содержания» ели первыми из первых. Я не переставала удивляться все новым и новым сферам применения санитарных салфеток, которые были нашим основным инструментом уборки.

В камере номер 6 царила некоторая напряженность, потому что уборку делали не все. Больную раком Мисс Лус, которой было уже за семьдесят, никто убираться не заставлял. Занимавшая одну из верхних коек пуэрториканка не говорила по-английски, но молча помогала нам с Аннет вытирать пыль. А вот спесивая полька, обитавшая на койке прямо под моей, убираться отказывалась, чем несказанно сердила Аннет. Моя татуированная приятельница из вновь прибывших убиралась спустя рукава, а затем выяснилось, что она беременна, и ее перевели на одну из нижних коек в другую камеру. Управлению тюрем судебные иски были ни к чему.

Вместо нее в камеру номер 6 поселили новенькую – крупную испанку. Сначала я использовала политически корректный термин «латиноамериканка», как меня научили в колледже, но все заключенные, вне зависимости от цвета их кожи, смотрели на меня как на ненормальную. Наконец одна из доминиканок просто поправила меня: «Милочка, мы тут зовемся испанками, испанскими цыпочками».

Эта новенькая испанская цыпочка сидела на голом матрасе верхней койки и ошалело озиралась по сторонам. Настала моя очередь вводить ее в курс дела:

– Как тебя зовут?

– Мария Карбон.

– Откуда ты?

– Из Лоуэлла.

– В Массачусетсе? Я тоже оттуда, выросла в Бостоне. Сколько у тебя времени?

Она непонимающе посмотрела на меня.

– Это означает, сколько тебе сидеть?

– Не знаю.

Тут я пораженно замолчала. Как можно было не знать свой срок? Вряд ли она меня не поняла – по-английски она говорила без акцента. Я встревожилась. Казалось, она пребывает в шоке.

– Слушай, Мария, все будет хорошо. Мы тебе поможем. Тебе нужно заполнить все формы, а всем необходимым с тобой поделятся. Кто твой куратор?

Мария беспомощно посмотрела на меня, и я в конце концов оставила ее в покое, решив, что ей поможет какая-нибудь из местных испанских цыпочек.

Как-то вечером в громкоговоритель рявкнули:

– Керман!

Я тут же побежала в кабинет мистера Буторского.

– Тебя переводят в блок Б, – бросил он. – Отсек восемнадцать! Твоей соседкой по койке будет мисс Малкольм!

В блоках я еще не была – вновь прибывшим путь туда был заказан. Почему-то они представлялись мне темными пещерами, населенными злостными преступницами.

– Ты ему нравишься, – сказала Нина, мой эксперт по тюремной жизни, которая все еще ждала перевода обратно в блок А, где она делила койку с Поп. – Поэтому и поселил тебя с мисс Малкольм. Она здесь уже давно. Плюс ты попала в отсек образцового содержания.

Я понятия не имела, кто такая мисс Малкольм, но уже узнала, что в тюрьме приставка «мисс» полагалась лишь пожилым и очень уважаемым узницам.

Я понятия не имела, кто такая мисс Малкольм, но уже узнала, что в тюрьме приставка «мисс» полагалась лишь пожилым и очень уважаемым узницам.

Собрав свои пожитки, я с опаской пошла по лестнице в блок Б, он же «гетто», прижимая к груди подушку и мешок, набитый униформой. За книгами я собиралась вернуться. Блоки оказались просторными, полуподвальными помещениями, где находился целый лабиринт бежевых отсеков, в каждом из которых проживало по две заключенных. В каждом стояла двухэтажная кровать, два металлических шкафчика и приставная лестница. Отсек 18 был расположен рядом с душевой, возле единственной стены с узкими окнами. Мисс Малкольм – миниатюрная темнокожая женщина среднего возраста – уже ждала меня, сидя на своей койке. Без лишних предисловий она перешла к делу и с сильным карибским акцентом сказала:

– Вот твой шкафчик, – она показала пустой, – а вот крючки. Вон те крючки мои, и менять мы ничего не будем. – Ее одежда аккуратно висела у стены вместе с клетчатыми штанами и бордовым халатом. Она работала на кухне. – Мне плевать, лесбиянка ты или нет, на койке возиться не позволю. Я убираюсь в воскресенье вечером. Будешь помогать мне с уборкой.

– Конечно, мисс Малкольм, – согласилась я.

– Называй меня Натали. Я застелю тебе постель.

Вдруг над стеной нашего отсека возникла светловолосая голова.

– Привет, соседка! – Это была высокая, миловидная белая девушка, которая мыла посуду в столовой. – Я Коллин! – Она с опаской посмотрела на мисс Малкольм: – Как дела, мисс Натали?

– Привет, Коллин. – Тон Натали показывал, что она вполне терпима к глупым девчонкам, но эта терпимость не безгранична. Нельзя сказать, что она была холодной или неприветливой, просто немного строгой.

– Как тебя зовут, соседка?

Я представилась, после чего Коллин спрыгнула с верхней койки и подошла ко входу в отсек, который я теперь делила с мисс Малкольм. На меня тотчас обрушился ураган вопросов: откуда у меня такое странное имя, откуда я сама и сколько у меня времени. Я старалась отвечать на все по порядку. Коллин считалась штатным художником тюрьмы и специализировалась на цветах, волшебных принцессах и красивых буквах.

Она сказала:

– Черт, соседка, я сделаю тебе табличку с именем! Покажи, как оно пишется.

По части соседки по койке я сорвала куш. Натали была образцом спокойствия и благородства.

Коллин рисовала таблички для всех новичков блока Б – имена на них были написаны изящным женским почерком с милыми завитушками. Другие таблички – официального вида, пластиковые, черные, с белыми буквами – были лишь у тех, кто, как Натали, некоторое время провел в тюрьме у подножия холма и лишь потом был переведен в этот лагерь.

По части соседки по койке я сорвала куш. Натали, чей восьмилетний срок уже подходил к концу, была образцом спокойствия и благородства и являлась прекрасным советчиком. У нее был сильный акцент, поэтому приходилось внимательно слушать все, что она говорила, но она никогда не открывала рот без дела. На кухне она была главным пекарем. Натали вставала в четыре утра, чтобы заступить на смену, и в основном держалась особняком, дружески общаясь лишь с несколькими латиноамериканками и коллегами по кухне. Она много читала, гуляла по беговой дорожке и писала письма, а спать ложилась рано, в восемь часов вечера. Мы мало говорили о нашей жизни за пределами тюрьмы, но она могла ответить почти на любой вопрос о жизни в Данбери. Она никогда не упоминала, почему оказалась за решеткой, а я не спрашивала об этом.

Для меня оставалось загадкой, как Натали удавалось заснуть в восемь часов, потому что в блоке Б было ШУМНО. В первый вечер там я сидела как мышка на своей верхней койке и пыталась понять, о чем перекрикиваются все населяющие эту просторную комнату женщины. Я боялась, что не сумею поспать и у меня поедет крыша от этой какофонии. Однако, как только выключили общий свет, все довольно быстро стихло, и я заснула, убаюканная дыханием сорока семи своих соседок.

На следующее утро что-то разбудило меня еще до рассвета. Сонная, сбитая с толку, я села на койке. В блоке все еще было темно, заключенные мирно спали. Но что-то было не так. Раздавались не то чтобы крики, но какие-то резкие замечания. Свесившись с койки, я увидела, что Натали уже ушла на работу. Очень медленно и осторожно я наклонилась вперед и выглянула наружу.

Я решила не сообщать другим заключенным о своем лесбийском прошлом.

В двух отсеках от себя я разглядела испанку, которая накануне вечером вела себя особенно шумно. Сейчас она была вне себя, но я не могла понять, что ее разозлило. Вдруг она присела на несколько секунд, затем встала и пошла прочь, оставив лужу у входа в отсек моих соседей.

Я протерла глаза. Неужели это случилось на самом деле? Минуту спустя из отсека вышла чернокожая женщина.

– Лили! Кабралес! Лили Кабралес! А ну возвращайся и вытирай! ЛИЛИ-И-И-И-И!!!

Заключенным не понравилось такое пробуждение, и со всех сторон послышались крики: «ЗАТКНИСЬ НА ХРЕН!» Я пригнулась – мне не хотелось, чтобы кто-то из женщин узнал, что я все видела. Кто-то тихо выругался. Я с опаской выглянула в проход: чернокожая женщина быстро убирала лужу огромным куском туалетной бумаги. Заметив меня, она как будто смутилась. Я упала обратно на койку и уставилась в потолок. Ну все, теперь я провалилась в кроличью нору.

Затем наступил День святого Валентина, мой первый праздник в тюрьме. Оказавшись в Данбери, я удивилась, что лесбиянок там совсем не видно. Камеры, находившиеся рядом с кабинетом надзирателя, считались бастионами приличий. Ни в одной из общих комнат не наблюдалось ни объятий, ни поцелуев, ни очевидной сексуальной активности. Хотя мне рассказали, что одна из бывших заключенных в свое время превратила спортзал в свое личное любовное гнездышко, я ни разу там никого не видела.

Учитывая это, я поразилась взрыву чувств, случившемуся в блоке Б утром в Валентинов день. Заключенные обменивались самодельными открытками и конфетами, напоминая легкомысленных пятиклашек. Некоторые сердечки, прикрепленные к стенкам отсеков, явно свидетельствовали лишь о платонической любви, но многие валентинки были детально проработаны и аккуратно склеены из журнальных вырезок и раздобытых по блату материалов, что так и кричали о настоящей страсти.

Я с самого начала решила не сообщать другим заключенным о своем лесбийском прошлом. Если бы я сказала об этом хоть кому-нибудь, в итоге весть разнеслась бы по всему лагерю, и ничего хорошего бы из этого не вышло. Вместо этого я много говорила о своем любимом женихе Ларри, и в лагере быстро поняли, что я «не такая», хоть меня и не пугали «такие» женщины. Честно говоря, большинство из них по моим меркам и близко не подошли к «настоящим лесбиянкам». Они были, как выражался надзиратель Скотт, «лесбиянками-срочницами», тюремной версией «студенток-лесбиянок».

Мне было сложно понять, как можно поддерживать интимные отношения в такой людной обстановке, не говоря уж о запрещенных связях. Чисто практически – куда нужно было спрятаться в этом лагере, чтобы остаться наедине и не бояться быть пойманными? Многие романтические отношения, свидетельницей которых я была, скорее напоминали школьную влюбленность – через месяц-другой почти все пары распадались. Отличить одиноких женщин, желающих тепла, уюта и романтики, от настоящих лесбиянок было несложно: в тюрьме последних было немного. Для длительных отношений были и другие преграды: сроки любовниц могли слишком сильно различаться, а сами женщины могли жить в разных блоках или увлекаться теми, кто не демонстрировал лесбийских наклонностей.

Коллин и ее соседка получили множество валентинок от других заключенных. Я не получила ни одной, но при выдаче почты тем вечером не смогла усомниться, что меня любят. Больше всего мне понравилась присланная Ларри маленькая книга стихов Неруды «Двадцать стихотворений о любви и одна песня отчаяния». Я решила читать по одному стихотворению в день.

Мы потеряли даже эти сумерки.

Никто не видел нас, когда мы шли, рука в руке,

И синева сгущалась в этом мире.

Я видел сам из своего окна

пожар заката у далеких гор.

Порой кусочек солнца

блестел монеткой у меня в руках.

Я вспоминал тебя, когда душа моя

томилась в грусти, столь тебе знакомой.

Где ты была тогда?

Кто был с тобой?

О чем вели беседу?

И почему любовь обрушивается на меня внезапно,

когда печален я и чувствую, что ты так далеко?

Упала книга сумеречной прозы,

и плащ свернулся возле моих ног, как верный пес.

Всегда, всегда уходишь вечерами ты туда,

где сумерки скрывают с глаз скульптуры.

Семнадцатого февраля я наконец-то смогла заглянуть в тюремный магазин и купила:

• спортивные штаны размера XL, $24,70, их дали мне по ошибке и не разрешили обменять;

• карандаш какао-масла, $4,30;

• банки тунца, сардин и макрели, каждая около $1;

• лапшу быстрого приготовления, $0,25;

• плавленый сыр в тюбике, $2,80;

• маринованный халапеньо, $1,90;

• острый соус, $1,40;

• блокноты, ручки, конверты и марки, бесценно.

Мне отчаянно хотелось купить маленькое портативное радио за 42,90. На улице такое же стоило бы баксов семь, не больше. При базовой ставке заключенных федеральных тюрем – 0,14 доллара в час – стоимость этого радио фактически составляла более трехсот часов труда. Мне нужно было радио, чтобы слушать фильмы по выходным и другие телевизионные передачи, а также использовать его в спортзале, но ответственный за торговлю надзиратель грубо сообщил мне, что радио кончились. Облом, Керман.

Так как я могла рассчитывать на поступление денег из внешнего мира, я купила все необходимое, чтобы отдать долги тем женщинам, которые помогли мне сразу после прибытия: мыло, зубную пасту, шампунь, шлепанцы для душа, быстрорастворимый кофе. Кое-кто пытался отказаться: «Забудь, Керман!» – но я настаивала.

– Прошу, забудь об этом! – сказала Аннет, которая в первые недели одолжила мне множество вещей. – Ты мне как дочь! Слушай, а книжки новые тебе пришли сегодня?

Книги продолжали приходить. Мне становилось не по себе при каждой выдаче почты, ведь обилие посылок означало, что во внешнем мире у меня «все было в порядке» и целая куча людей переживала за меня и готова была тратить время и деньги, чтобы покупать мне книги. Пока что никто не угрожал мне большим, чем холодный взгляд или резкое слово, никто мною не интересовался. И все же меня всячески оберегали от мошенниц. Я видела, что у некоторых женщин почти не было подпитки из внешнего мира, благодаря которой их тюремную жизнь можно было сделать хоть чуточку лучше, а многие и вовсе были прожженными аферистками.

Однажды, вскоре после переезда в блок Б, в мой отсек заглянула какая-то женщина. Мисс Натали не было, а я как раз засовывала в свой маленький шкафчик, грозивший вот-вот переполниться, новые книги. Я посмотрела на свою гостью – чернокожая, среднего возраста, обычная. И совсем незнакомая. Я насторожилась.

– Привет, соседка. Где мисс Натали?

– На кухне, наверное.

– Как тебя зовут? Я Рошель.

– Пайпер. Керман.

– Имя-то как?

– Можешь называть меня Пайпер.

Что ей было от меня нужно? Я словно оказалась в ловушке. Она явно что-то вынюхивала.

– А, ты та, что с книгами… Книг у тебя полно!

У меня в руках как раз была книга, а на шкафчике лежала целая стопка. Я уже опасалась намерений этой женщины.

– Х-хочешь, дам почитать? – Я никогда не отказывалась одолжить книгу, но этим пользовалось лишь несколько заключенных, которые регулярно проверяли мои посылки при выдаче почты.

– Давай. Что у тебя есть?

Я осмотрела свою библиотеку. Собрание сочинений Джейн Остин. Биография Джона Адамса. «Средний пол». «Радуга тяготения». Что-то подсказывало мне, что ей ни одна из этих книг не придется по вкусу, но как я могла знать, что ей нравится?

– Что тебе нравится? Можешь взять любую, выбирай.

Она неуверенно посмотрела на корешки. Молчание непозволительно затянулось.

Я всю жизнь училась, жила и работала с чернокожими людьми, но при встрече с чернокожей женщиной «не своего круга» ужаснулась, уверенная, что она хочет меня ограбить.

– Может, вот эту? Она просто невероятна. – Я вытащила роман «Их глаза видели Бога» Зоры Ниэл Херстон.

Собственный выбор показался мне до ужаса расистским, ведь из всех книг я предложила Рошель именно сочинение чернокожей писательницы. Но ей действительно вполне могла понравиться эта книга – и тогда она бы взяла ее и оставила меня в покое, по крайней мере на время.

– Подойдет, вполне подойдет. Спасибо, Пайп! – сказала она и вышла из отсека.

Примерно неделю спустя Рошель пришла, чтобы вернуть книгу.

– Книга ничего, но я не втянулась, – сказала она. – У тебя есть «Самая холодная зима»? Сестры Солджа?

Этой книги у меня не было, поэтому Рошель ушла ни с чем. Вспомнив, как я испугалась ее и почему, я почувствовала себя настоящей козой. Я всю жизнь училась, жила и работала с чернокожими людьми среднего класса, но при встрече с чернокожей женщиной «не своего круга» просто ужаснулась, уверенная, что она хочет меня ограбить. На самом деле Рошель была одной из самых спокойных и приятных заключенных. Она всем сердцем любила церковь и бульварные романы. Устыдившись своего поведения, я решила больше никогда не быть такой козой.

Встречая все новых и новых людей, я старалась не забывать и об Аннет. Когда меня перевели в блок Б, она вздохнула и сказала:

– Теперь я больше тебя не увижу.

– Аннет, не говори ерунды, – ответила я. – Я ведь буду всего в нескольких метрах.

– Такое уже бывало… Как только девушек переводят в блоки, на меня у них времени не остается.

Аннет застряла в камерах из-за проблем со здоровьем, поэтому я специально поднималась к ней, чтобы немного поболтать и поиграть в карты в комнате отдыха. Но на самом деле играть в рамми-500 мне уже порядком надоело, а проводить время с небольшой группой довольно раздражительных немолодых белых дамочек не слишком хотелось. За столами, где играли в пики, было как будто веселее. Может, стоило научиться и мне.

Натали пользовалась уважением всех обитательниц блока Б. Поняв, что я не буду ей докучать, она стала относиться ко мне немного теплее. Несмотря на замкнутость, она обладала отличным чувством юмора и то и дело развлекала меня своими едкими комментариями по поводу нашей жизни в блоке Б: «Теперь ты в гетто, соседка!» Ее лучшая подруга Джинджер Соломон тоже родилась на Ямайке. Джинджер была полной противоположностью Натали: веселой, вспыльчивой и шумной. Кроме того, мисс Соломон потрясающе готовила, и когда они с Натали решили, что я ничего, она стала делиться со мной особым субботним ужином – обычно восхитительным карри из кухонной контрабанды. По важным случаям мисс Малкольм даже находила где-то лепешки роти.

Для внеурочной тюремной готовки, как правило, использовались две микроволновки, стоявшие в маленьких кухонках между блоками. Это считалось привилегией, которой нас то и дело грозились лишить (эти угрозы доставляли надзирателям огромное удовольствие). В микроволновках готовились удивительные блюда, особенно когда в дело вступали скучающие по дому латиноамериканки. Учитывая ограниченность ресурсов этих поварих – в их распоряжении имелись лишь суррогатные продукты, курица в вакуумной упаковке, банки макрели и тунца да свежие овощи, которые удалось стянуть с кухни, – их кулинарные подвиги поражали меня до глубины души. Кукурузные чипсы размачивали водой и превращали в пюре, а потом делали из этого чилакилес – мое новое любимое тюремное блюдо. Контрабандный лук особенно ценился, и поварихам приходилось держать ухо востро, чтобы не попасться надзирателям с хорошим нюхом. И все же, что бы они ни готовили, они готовили это с любовью.

Находиться в душевых после отбоя запрещалось, чтобы никто даже не думал заняться там сексом.

К несчастью, мисс Соломон готовила только по субботам. Из-за тюремной диеты я скинула за месяц четыре с половиной килограмма – на печенке, фасоли и салате не растолстеешь! В день добровольной сдачи я выглядела на все свои тридцать четыре года, если не больше. Несколько месяцев перед этим я топила горе в вине и объедалась вкусной нью-йоркской едой. Теперь же моим утешением стали одинокие прогулки по обледенелой беговой дорожке и занятия в спортзале. Только там мне казалось, что я до сих пор сама себе хозяйка.

К плюсам блока Б относилась возможность выбора одной из двух душевых. В каждой было по шесть душей, пять раковин и шесть туалетных кабинок. На этом их сходство заканчивалось. Мы с Натали жили возле душевой, которую я называла адовыми устами. Плитка всех оттенков серого, ржавые штанги для занавесок, вместо самих занавесок – пластиковые лохмотья, сломанные замки в кабинках… Но адовыми устами эта душевая считалась не поэтому: почти непригодной для пользования ее делали полчища паразитов. В теплые месяцы, когда земля не промерзала, в душевой время от времени появлялись мелкие черные личинки, копошившиеся на плитке. Их было никак не прогнать, хотя справедливости ради нужно отметить, что арсенал уборщиц был довольно скуден – на чистящие средства в тюрьме скупились. В конце концов из личинок вылуплялись мерзкие маленькие мушки, которые и намекали, что эту душевую построили прямо на дороге в ад.

Я мылась в душевой на другом конце блока Б на границе с блоком А. В сравнении с первой она была похожа на спа. Ее недавно отремонтировали и выложили бежевой плиткой. На потолке висели новые лампы. Она лучше освещалась. Общая атмосфера в ней казалась гораздо лучше, хотя занавески были ничуть не менее потрепанными.

Каждый поход в душ становился сложным ритуалом. Приходилось носить с собой все предметы гигиены: шампунь, мыло, бритву, полотенце и все остальное. Поэтому нужно было уметь обходиться лишь минимумом или же обладать какой-нибудь корзинкой. Некоторые женщины носили с собой нелегальные вязаные мешочки, другие покупали нейлоновые авоськи в тюремном магазине, а у одной заключенной даже была большая пластиковая корзинка – настоящая корзинка для душа. Я даже не собиралась спрашивать, откуда она появилась: либо ее давным-давно купили в местном магазине, либо это была контрабанда. По утрам и вечерам в душ образовывалась очередь, а запасы горячей воды постепенно истощались. Можно было мыться днем или ранним вечером – тогда конкуренция была меньше. Находиться в душевых после отбоя в десять вечера запрещалось, чтобы никто даже не думал заняться там сексом.

Многие женщины готовы были стоять в очереди, чтобы попасть в «свой» душ. В одной из кабинок хорошей душевой напор был лучше, чем во всех других. Большие шишки вроде Поп заранее посылали гонца проверить, свободна ли эта кабинка, а если нет, занять им место в общей очереди. Стоило помешать одной из ранних пташек вовремя принять душ в «своей» кабинке, как на выходе тебя чуть не убивали взглядом.

Когда кабинка освобождалась и подходила твоя очередь, наступал момент истины. Одни из скромности заходили за занавеску прямо в муу-муу, в то время как другие прилюдно раздевались и, не стесняясь, выполняли все необходимые процедуры. Были и такие, кто не закрывал занавеску, устраивая бесплатное шоу.

Сначала я входила в число скромниц, но вода всегда сначала была холодной, и я взвизгивала, когда она касалась моей кожи. «Что там у тебя происходит, Керман? – неизменно шутил кто-то. – Пайпер времени не теряет!» Через некоторое время я решила, что сцена изнасилования Линды Блэр из фильма «Рожденные невинными» в стенах этого лагеря точно не повторится, начала включать душ заранее и проверять, что вода хотя бы немного нагрелась, прежде чем стянуть с себя муу-муу и проскользнуть внутрь. В результате у меня появилось несколько поклонниц, прежде всего моя новая соседка Делишес, которая удивленно восклицала:

– Ого, Пайпер! Сиськи у тебя что надо! Прямо как из телика!!! Такие задорные, торчком стоят! Вот черт!

– Э-э, спасибо, Делишес, – отвечала я.

В повышенном внимании Делишес не было ничего страшного. На самом деле мне даже немного льстило, что она вообще заметила меня.

Вся уборка в лагере, включая авральную чистку наших отсеков воскресными вечерами, носила ритуальный характер. Один день в неделю в блоке Б отводился на стирку (прачкой была одна из заключенных, пожилая женщина, которую все звали просто Бабушка), поэтому накануне вечером я набивала свой мешок грязными носками и хозяйственным мылом. Натали будила меня в пять пятнадцать, еще до открытия прачечной, чтобы я могла первой сдать свои вещи в стирку. Иначе мне пришлось бы становиться в очередь полусонных женщин, которые плелись по темному коридору в прачечную. Зачем было спешить? Точно не знаю. Нужны ли мне были мои вещи днем, а не вечером? Нет. Этот ритуал был лишен смысла, но я все равно принимала в нем участие, чтобы лишний раз не стоять в очереди, ведь стоять в очередях в тюрьме приходилось постоянно. Как я поняла, для многих женщин это было не в новинку. Если вам не посчастливилось в своей жизни тесно общаться с государством, будь то ради получения муниципального жилья, бесплатной медицинской помощи или талонов на еду, вам волей-неволей приходилось проводить в очередях безумное количество времени.

Я дважды совершала ежемесячное паломничество на склад, чтобы получить свои восемь пачек порошкового хозяйственного мыла, которое выдавала неулыбчивая заключенная. Мыло выдавали раз в месяц: в заранее назначенный день в обед на склад маршировали все четные номера, а на следующий день – нечетные. Работавшие на складе заключенные держались особняком и подходили к процессу очень серьезно. Они считали мыльные дни вторжением на свою территорию и молча сидели или стояли, пока другие заключенные выстраивались в очередь, чтобы получить эту тюремную подачку.

Отовсюду я слышала один и тот же совет: «Мотай свой срок и не позволяй сроку вымотать тебя».

Мне так и не удалось понять, почему бесплатно нам давали только хозяйственное мыло (не считая, конечно, туалетной бумаги, которой нас снабжали раз в неделю, а также лежащих в душевых гигиенических прокладок и тампонов). Хозяйственное мыло продавалось и в тюремном магазине. Кое-кто покупал «Тайд» и отдавал свои восемь пачек бесплатного мыла тем, у кого ничего не было. Почему бы не давать туалетное мыло? Или зубную пасту? Видимо, логика этого выбора была понятна разве что чиновникам чудовищной бюрократической машины Федерального бюро тюрем.

Я внимательно присматривалась к тем, кто сидел в тюрьме долго, как Натали. Как она выдержала? Как прожила восемь лет в таком мрачном месте, не растеряв при этом своего достоинства и благородства? Как не сошла с ума? Где она черпала силы, чтобы жить? До выхода на волю ей оставалось всего девять месяцев. Отовсюду я слышала один и тот же совет: «Мотай свой срок и не позволяй сроку вымотать тебя». Как и все в этой тюрьме, я должна была учиться у мастеров.

Когда я привыкла ко всем ритуалам, мое существование сразу стало гораздо терпимее. Одним из первых был ритуал приготовления и питья кофе. В день моего прибытия наглая дамочка, которая раньше работала биржевым брокером, дала мне пакет растворимого кофе и банку порошковых сливок. Ларри был невероятным снобом по части кофе и особенно настаивал на конкретных методах его приготовления, предпочитая френч-пресс. Порой я гадала, что бы он делал, если бы сам попал за решетку: отказался бы от кофе совсем или все же перешел на «Нескафе»? По утрам я заваривала чашку кофе возле капризного титана и вместе с ней шла в столовую на завтрак.

После нашего раннего ужина частенько приходила Нина, которая спрашивала, не хочу ли я «сходить за кофе». Я всегда хотела. Мы заваривали его в своих кружках и устраивались там, где позволяла погода, иногда садясь позади блока А и глядя на юг, в сторону Нью-Йорка. Мы болтали о Бруклине, ее детях, Ларри, книгах и сплетничали о других заключенных. Я без конца задавала ей вопросы о том, как пережить свой срок. Иногда Нина бывала не в настроении для кофе. Уверена, ее порой утомляло, что я вечно хожу за ней хвостом, но она всегда была рядом, когда я нуждалась в ее мудрости.

Я проглатывала все получаемые книги, держалась подальше от телевизионных комнат и с завистью наблюдала, как заключенные уходят на работу. Невозможно ведь вечно перекладывать вещи в шкафчике! Я подозревала, что работа помогает убивать время, и пыталась угадать, кто чем занимался и почему некоторым приходилось надевать стильные комбинезоны защитного цвета. Одни заключенные работали на лагерной кухне, другие мыли полы и убирали душевые и общие комнаты. Преимуществом уборщиц были короткие смены – всего по несколько часов в день – и возможность работать в одиночестве. Некоторые женщины дрессировали собак-поводырей, с которыми не расставались ни на минуту: за этой программой даже закрепилось печальное прозвище «Щенки за решеткой». Еще кое-кто работал в службе строительства и эксплуатации – каждое утро эти заключенные садились в автобус и отправлялись обслуживать канализацию и территорию. Элитное подразделение узниц маршем отправлялось на склад, через который в обязательном порядке проходили все прибывающие в тюрьму и покидающие ее и в котором при желании можно было разжиться контрабандой.

Некоторые работали в производственной компании UNICOR, функционирующей внутри федеральной тюремной системы. UNICOR производит широкий ассортимент продуктов, которые затем по государственным каналам продаются за многие миллионы долларов. В Данбери изготавливали радиодетали для армии. Работа в UNICOR оплачивалась значительно выше, чем любая другая, ставка составляла более доллара в час, в то время как базовая ставка равнялась всего четырнадцати центам. Работницы UNICOR всегда были опрятно одеты в отглаженную форму. По утрам они заходили в большое, похожее на склад здание, возле которого всегда были припаркованы фуры. Кое-кто из девушек строил глазки шоферам, смотревшим на них настороженно, но с интересом.

В Данбери существовала четкая трудовая иерархия, и я стояла в самом низу социальной лестницы.

Розмари сумела устроиться в щенячью программу, развернутую в блоке А. Это означало, что она жила с лабрадором-ретривером, которого натаскивали на работу поводырем или сапером. Собаки были очень красивы, а маленькие щенки – умилительны. Когда рядом оказывался теплый, виляющий хвостом золотистый щенок, который лизался, кусался и просто лучился счастьем, отступало даже самое глубокое отчаяние.

Я не подходила для программы «Щенки за решеткой» – моих пятнадцати месяцев для этого было слишком мало. Сначала я расстроилась, но по здравом размышлении пришла к выводу, что все не так уж плохо. Там работало множество страдающих навязчивыми неврозами женщин, болезнь которых расцветала пышным цветом, когда они начинали дрессировать собак. В результате дрессировщицы сближались со своими подопечными, а с соседками принимались враждовать. Розмари с головой ушла в дрессировку своей собаки по кличке Эмбер. Я не возражала, потому что она обычно разрешала мне поиграть с щенком, хотя многие другие дрессировщицы такого не допускали.

Старшей в щенячьей программе была миссис Джонс, единственная женщина в лагере, которую все звали «миссис». Миссис Джонс сидела уже давно, и это было очевидно. Суровая седовласая ирландка с огромной грудью, она получила пятнадцать лет за наркотики. Поговаривали, что на воле ее жестоко избивал муж, который затем и сам умер в тюрьме. И черт с ним. Миссис Джонс была немного ненормальной, но большинство заключенных относились к ней снисходительнее, чем к остальным: за пятнадцать лет любой станет ненормальным. Время от времени в тюремных стенах звучало по несколько куплетов песни «Мы с миссис Джонс». Кое-кто из женщин помоложе называл ее ВЗ, вором в законе, и ей это нравилось. «Да, я такая… ВЗ! Я чокнутая… мне палец в рот не клади!» – говорила она, постукивая по виску. Казалось, она совершенно не фильтровала свои слова и говорила все, что приходит ей в голову. Хотя общение с миссис Джонс требовало изрядной доли терпения, мне она нравилась, как нравилась и ее откровенность.

Мне нельзя было дрессировать собак, но должна ведь была найтись подходящая работа и для меня? В Данбери существовала четкая трудовая иерархия, и я стояла в самом низу социальной лестницы. Мне захотелось попробовать себя в образовательной программе, за которую отвечала штатная преподавательница, курировавшая учителей из числа заключенных.

Несколько образованных узниц, с которыми я часто обедала, посоветовали мне туда не соваться. Хотя штатная преподавательница всем нравилась, плохая учебная программа в сочетании с угрюмыми ученицами, сидящими в классе не по своей воле, делали эту работу весьма неприятной. «Ничего хорошего». «Просто жесть». «Я сбежала через месяц». Что-то подобное я уже слышала из уст своего друга Эда, который преподавал в государственной школе в Нью-Йорке. Тем не менее я попросила определить меня в эту программу, и мистер Буторский, отвечавший за назначения, сказал, что проблем с этим не возникнет. Как выяснилось, он ошибся.

6
Высокое напряжение

Однажды утром моя приятельница из вновь прибывших, Маленькая Джанет, нашла меня и сказала:

– Нам дали работу!

Нас определили в электротехническую мастерскую службы строительства и эксплуатации. Я расстроилась. Как же преподавание? Мне ведь хотелось давать пищу жаждущим освобождения умам отверженных!

Программу обязательного образования на время закрыли. Два класса захватила опасная токсичная плесень, покрывшая учебники, стены и мебель, из-за чего многие заболели. Говорили, что учителя из числа заключенных тайком передали плесень надежному человеку на воле, чтобы отправить ее на анализ, и написали жалобу. Штатная преподавательница, к огромному неудовольствию руководства тюрьмы, встала на сторону заключенных. Ученицы обрадовались закрытию, ведь большинство из них вовсе не хотели учиться. Так что мне пришлось работать с напряжением.

На следующий день мы с Маленькой Джанет вслед за остальными работниками службы строительства и эксплуатации пошли к большому белому школьному автобусу, припаркованному за столовой. Я уже больше месяца не покидала лагерных стен, и поездка вскружила мне голову. Когда автобус остановился у задней части тюрьмы, нас высадили среди невысоких зданий. В них были расположены мастерские – отделы транспорта, канализации, безопасности, строительства, плотницких работ, обслуживания территории и электротехники.

Мы с Джанет вошли в электротехническую мастерскую и часто заморгали – там царил полумрак. На цементном полу стояли стулья, многие из которых были сломаны, стол с телевизором и черные доски, на которых кто-то вел большой, нарисованный от руки календарь, вычеркивая дни. Были также холодильник, микроволновка и чахлый цветок в горшке. Одна из ниш была закрыта решеткой и ярко освещена – инструментов в ней было достаточно, чтобы открыть небольшой хозяйственный магазин. Облепленная профсоюзными наклейками дверь вела в небольшую контору. Заключенные быстро разобрали все исправные стулья. Я присела на стол рядом с телевизором.

Дверь распахнулась.

– Доброе утро, – сказал высокий бородатый мужчина с усталыми глазами. Не снимая бейсболки, он направился в контору.

Подруга Джанет Джойс шепнула нам:

– Это мистер ДеСаймон.

Минут через десять ДеСаймон вышел из конторы и провел перекличку. Называя наши имена, он оценивал каждую из заключенных взглядом.

– Вам объяснят, как использовать инвентарь, – сказал он. – Нарушите правила – попадете в одиночку.

Он зашел обратно в контору.

Мы посмотрели на Джойс.

– А работать мы будем?

Она пожала плечами:

– Иногда работа есть, иногда нет, это уж смотря, в каком он настроении.

– Керман!

Я вздрогнула и снова посмотрела на Джойс.

Она округлила глаза.

– Иди внутрь! – прошипела она.

Я с опаской подошла к двери конторы.

– Читать умеешь, Керман?

– Да, мистер ДеСаймон, я умею читать.

– Молодец. Читай. – Он бросил на стол какую-то брошюру. – И пусть остальные новенькие прочтут. Я проведу опрос.

Я вышла из конторы. Брошюра оказалась учебником по электрике: там рассказывалось о выработке энергии, электрическом токе и основах электрических схем. На мгновение я подумала, что такая работа требует внимательного отношения, и встревоженно оглядела своих новых коллег. Среди них была парочка бывалых вроде Джойс – до жути юморной филиппинки. Остальные же были новенькими, как и я сама. Помимо Маленькой Джанет в мастерскую попала ужасно нервная итальянка Ширли, которой постоянно казалось, что она все запорет, милая пуэрториканка Иветт, которая отсидела уже половину своего четырнадцатилетнего срока, но до сих пор знала (от силы) семнадцать слов по-английски, и миниатюрная еврейка марокканского происхождения Леви, которая, похоже, в свое время училась в Сорбонне.

Сколько бы она ни болтала о своем сорбоннском образовании, в наших опытах с электричеством Леви оказалась абсолютно бесполезна. Мы пару недель изучали выданную брошюру (по крайней мере, некоторые из нас), после чего нам устроили опрос. Все списывали и делились друг с другом ответами. Я почти не сомневалась, что к тем, кто провалит тест или кого поймают на списывании, все равно не применят никаких мер. Все это казалось мне каким-то театром абсурда, ведь никого из нас все равно не могли уволить за некомпетентность. Однако основной инстинкт самосохранения заставил меня прочитать информацию и запомнить, как работать с электрическим током без риска для жизни. Я не собиралась умирать, распластавшись на линолеуме в полиэстеровой форме и поясе с инструментами.

Одним снежным днем примерно неделю спустя мы после обеда пришли в мастерскую и обнаружили ДеСаймона, позвякивающим ключами от большого белого фургона.

– Керман… Риалес… Леви. Забирайтесь в фургон.

Мы последовали за ним. Он сел за руль. Мы спустились с холма, затем проехали мимо здания, в котором находился детский сад для детей надзирателей, и мимо десятка маленьких белых государственных домов, где жили некоторые надзиратели. Мы часто меняли лампочки наружного освещения и проверяли электропанели в этих домах, но на этот раз ДеСаймон здесь не остановился. Фургон покинул территорию тюрьмы и поехал по шоссе, которое огибало наш лагерь. Мы с Маленькой Джанет и Леви удивленно переглянулись. Куда он нас вез?

Неужели и правда нас оставили одних на воле? Три заключенные в тюремной форме – может, это была какая-то проверка?

Примерно в четверти мили от тюрьмы фургон остановился возле маленького бетонного здания в жилом районе. Мы вслед за ДеСаймоном подошли к этому зданию, и он открыл дверь. Изнутри доносился какой-то механический гул.

– Что это за место, мистер ДеСаймон? – спросила Леви.

– Насосная станция. Отсюда подается вода, – ответил он, затем заглянул внутрь и снова закрыл дверь. – Оставайтесь здесь.

С этими словами он вернулся в фургон и уехал.

Мы с Маленькой Джанет и Леви остались стоять с открытыми ртами. Может, мне все это привиделось? Неужели и правда нас оставили одних на воле? Три заключенные в тюремной форме, совершенно одни – может, это была какая-то проверка? Маленькая Джанет, которая до Данбери почти два года отсидела в ужасных условиях, как будто пребывала в шоке.

– О чем он думает? – воскликнула Леви. – Что, если нас заметят? Они ведь сразу поймут, что мы заключенные!

– Не может быть, чтобы это было не против правил, – сказала я.

– У нас будут неприятности! – испугалась Маленькая Джанет.

Я подумала, что случится, если мы уйдем. Само собой, нам не поздоровится. Скорее всего, нас отправят в изолятор и обвинят в «побеге», но сколько понадобится времени, чтобы нас задержать?

– Вы только посмотрите на эти дома! О боже… Школьный автобус! Ой! Я так соскучилась по своим детям! – запричитала Леви.

Мне было ужасно жаль всех тех, кого тюрьма разлучила с детьми, но я также знала, что дети Леви жили недалеко, однако она не разрешала им навещать ее, не желая, чтобы они видели мать в тюрьме. Это казалось мне неправильным, ведь ребенку очень важно своими глазами видеть, что с его мамой все в порядке, пусть она и находится в столь неприятном месте. Как бы то ни было, в тот момент мне лишь хотелось, чтобы Леви перестала плакать.

– Давайте осмотримся, – предложила я.

– Нет!!! – вскричала Маленькая Джанет. – Пайпер, нас и так ждут неприятности! Не сходи с места!

Она казалась такой напуганной, что я не стала противиться.

Мы стояли как идиотки. Ничего не происходило. В округе было тихо. Каждые пару минут мимо нас проезжала машина. Никто не показывал на нас пальцем и не ударял по тормозам, увидев трех заключенных на свободе. В конце концов мимо нас прошел мужчина с огромной мохнатой собакой.

Я решила завязать разговор:

– Никак не пойму, ньюфаундленд это или пиренейская горная… Симпатичный пес, правда?

– Ушам своим не верю – тебя только собака интересует?! – поразилась Маленькая Джанет.

Мужчина смотрел прямо на нас.

– Он же нас видит!

– Конечно, видит, Леви. Мы заключенные – и мы стоим на углу его улицы. Как можно нас не заметить?

Мужчина приветственно махнул нам рукой и пошел дальше.

Минут через сорок пять ДеСаймон вернулся с метлами и велел нам прибраться на насосной станции. На следующей неделе мы вычистили погреб – длинный сарай на территории тюрьмы. В этом погребе было свалено в кучу оборудование из всех мастерских. Работая в полутьме, мы обнаружили на полу здоровенные змеиные шкуры, сброшенные во время линьки, отчего перепугались до чертиков к немалому удовольствию ДеСаймона. Вскоре в тюрьму должна была приехать инспекция, и руководство хотело, чтобы везде все было в порядке.

Из погреба пришлось вытаскивать немало мусора. Работа эта была грязной и нередко тяжелой. Мы целыми днями таскали здоровенные металлические трубы, старые инструменты и запчасти, которые сваливали в гигантские мусорные баки. В мусор отправлялись керамические ванны и нераспакованные раковины, новые системы подогрева пола и тяжелые, запечатанные пачки гвоздей.

«Вот куда идут наши налоги», – ворчали мы за работой. Мне никогда прежде не приходилось работать так тяжело. Когда мы закончили, погреб оказался пуст и готов к осмотру инспекцией.

Хотя я быстро узнала, что все тюремные правила были созданы, чтобы их нарушали как заключенные, так и персонал, один закон работы в электротехнической мастерской соблюдался неукоснительно. В большой «клетке» с инструментами, где сидел служащий мастерской, было все на свете: пилы, электродрели, множество особых отверток, щипцов, кусачек, ремни для инструментов, укомплектованные полным набором самого необходимого, – словом, комната была до отказа забита потенциальными орудиями убийства. Для пользования этими инструментами была разработана специальная система: каждой из заключенных присваивался определенный номер и выдавалась связка металлических пластинок, напоминающих таблички, которые крепятся к ошейнику собак. Отправляясь на задание, каждая из заключенных обменивала инструмент на пластинку и обязывалась его вернуть. В конце каждой смены ДеСаймон лично проверял инвентарную клетку. Он сразу сказал, что при пропаже инструмента та заключенная, чья пластинка висит на его месте, отправится в изолятор. Похоже, ему было важно только это правило. Однажды у нас пропало сверло, и в поисках него мы перевернули всю мастерскую и фургон, пока ДеСаймон наблюдал за нами, а единственный служащий едва сдерживал слезы. В конце концов оказалось, что этот чертов кусок металла закатился под крышку одного из ящиков для инструментов.

Персонал тюрьмы в основном отчаянно не любил ДеСаймона. Многие называли его «Грязным янки» (или и того хуже). Может, его и не любили, но при этом он руководил тюремной профсоюзной ячейкой, а это означало, что начальство позволяло ему поступать по-своему. «ДеСаймон – козел, – искренне признался мне заведующий другой мастерской. – Поэтому мы его и выбрали». Под началом этого невозмутимого Козла я и изучила азы электротехники.

Тюремная работа дала мне повод удостовериться в реальности происходящего.

Совершенно неопытные женщины, практически без надзора работающие с высоким напряжением, часто устраивали комедии, но почти никогда не наносили себе телесных повреждений. Кроме грубого ремня с инструментами, тюремная работа дала мне новый повод удостовериться в реальности происходящего, еще один способ убить время и коллег, с которыми у нас было хоть что-то общее. Но главное – меня послали в гараж, где я смогла получить тюремные водительские права, позволившие мне водить машины службы ремонта и эксплуатации. Хотя ДеСаймон был мне глубоко противен, я радовалась возможности пять дней в неделю заниматься хоть чем-то и приходила в экстаз от свободы передвижения, сидя за рулем фургона и разъезжая по территории тюрьмы.

В пятницу, когда мы вернулись с работы в лагерь, навстречу автобусу службы ремонта и эксплуатации вышла Большая Бу Клеммонс из блока Б.

– Виновна по всем четырем пунктам! – восторженно сообщила она.

Внутри мы обнаружили, что все телевизионные комнаты переполнены, потому что присяжные признали Марту Стюарт^[6] виновной по всем четырем пунктам обвинения, в том числе в препятствии правосудию и сокрытии от следствия информации о своевременной продаже акций. Королева стиля должна была отсидеть несколько месяцев в федеральной тюрьме. В Данбери за ее делом следили с особым интересом – большинство заключенных полагали, что обвинения против нее выдвинули исключительно потому, что она была известной женщиной: «Парням такое постоянно сходит с рук».

Однажды мы с Леви и нашей нервной коллегой Ширли, надев рабочие пояса, проверяли электропанели в домах сотрудников тюрьмы. ДеСаймон сопровождал нас из дома в дом, где мы перекидывались парой слов с обитателями, не отвлекаясь при этом от работы. Было очень странно заходить к нашим тюремщикам домой и видеть их коллекции ангелочков, семейные фотографии, питомцев, корзины с грязным бельем и заставленные всяким барахлом подвалы.

– У них никакого вкуса, – фыркнула Леви.

Не то чтобы мне нравился хоть кто-то из охранников, но она была просто невыносима.

Я закрыла глаза и решила, что мне конец.

Когда мы вернулись в мастерскую, ДеСаймон ушел, и настало время прибираться в фургоне и возвращать инструменты в клетку. Тогда-то я и обнаружила лишнюю отвертку у себя на ремне.

– Леви, Ширли, у меня чья-то отвертка.

Они обе проверили свои ремни: все было на месте. Я недоуменно смотрела на две отвертки у себя в руках.

– Но если ваши на месте, то откуда… – Я терялась в догадках. – Должно быть… я забрала ее из одного из домов?

Я встретилась глазами с Леви и Нервной Ширли. Последняя казалась испуганной.

– Что ты теперь будешь делать? – прошептала она.

В животе у меня похолодело. На лбу выступил пот. Я представила свою жизнь в одиночке, без визитов Ларри, и новое обвинение в краже потенциально опасной отвертки надзирателя. И со мной были лишь две эти идиотки, которых никто и никогда не выбрал бы себе в союзники.

– Не знаю, что буду делать, но и вы об этом ничего не знаете, поняли? – прошептала я в ответ.

Они поспешили в мастерскую, а я осталась на улице, ошарашенно глядя по сторонам. Что мне, черт возьми, делать с этой отверткой? Я испугалась, ведь ее точно сочли бы оружием. Как мне от нее избавиться? Может, стоило ее спрятать? Но что, если бы кто-то ее нашел? Как вообще уничтожить отвертку?

Я посмотрела на мусорный бак службы ремонта и эксплуатации. Он был большой, и туда сваливали мусор всех мастерских. Мусор часто вывозили – как мне казалось, прямо на Марс. Схватив мусорную корзину, я пошла прямиком к баку. Вынимая пакет с мусором, я незаметно подсунула в него отвертку, напоминая самой себе маньяка, пытающегося стереть все отпечатки пальцев. Затем я бросила все в мусорный бак, который, к несчастью, оказался полупустым. Вот и все. С колотящимся сердцем я вошла в мастерскую и вернула свой пояс. На Нервную Ширли и Леви я даже не посмотрела.

Той ночью я снова и снова обдумывала случай с отверткой. Что, если надзиратель заметит, что она пропала, и вспомнит о визите заключенных? Он поднимет тревогу, а что потом? Расследование и допросы. Тут-то и сломаются Леви и Нервная Ширли. Я закрыла глаза и решила, что мне конец.

На следующее утро в мастерской заревела жуткая воздушная сирена. Меня чуть не стошнило. Ширли побледнела. Леви и бровью не повела. Обычно эту сирену использовали при «отзывах», когда нас отправляли обратно в блоки, либо при какой-то экстренной ситуации, либо для проведения внеплановой переклички. Но на этот раз ничего не случилось – сирена ревела несколько мучительных минут, пока наконец не стихла. Ширли вышла на улицу, чтобы выкурить сигарету, которая подрагивала у нее в руках.

За обедом я нашла Нину и испуганно рассказала ей, что произошло.

Она закатила глаза:

– Боже, Пайпер, давай найдем твою отвертку после обеда. Просто отдай ее ДеСаймону и все объясни. Никто не отправит тебя в карцер.

Но мусорный бак оказался пуст. Нахмурившись, Нина посмотрела на меня.

Я чуть не плакала.

– Нина, ты ведь не думаешь, что сирена этим утром…

Хотя Нина явно встревожилась, этот вопрос показался ей просто смешным.

– Нет, Пайпер, я не думаю, что утром сирену включили из-за тебя. Я думаю, что мусор увезли, а с ним и отвертку. Улики больше нет, доказать они ничего не смогут. Скорее всего, ничего не будет, а если и будет, то тут твое слово против слова Леви и Ширли, но давай признаем, они же ненормальные, кто им поверит?

Однажды, вернувшись в блок Б, я застала свою соседку Коллин в состоянии крайнего возбуждения.

– Моих девочек Джай и Бобби только что перевели сюда из Бруклина! Пайпер, у тебя нет лишней зубной пасты, чтобы я могла им передать? Или еще чего-нибудь?

Коллин объяснила, что, до того как ее направили в Данбери, она с двумя подругами некоторое время отсидела в Бруклинском городском исправительном центре, иными словами, в федеральной тюрьме. Ее приятельниц только что на автобусе доставили в лагерь.

– Они обе классные, Пайпер, тебе они понравятся.

По дороге в спортзал я увидела на улице двух женщин – чернокожую и белую, – которые стояли под весенним моросящим дождем и смотрели на облака. Я их не узнала и решила, что это и есть подруги Коллин.

– Привет, я Пайпер. А вы подруги Коллин? Я живу рядом с ней. Обращайтесь, если вам что-нибудь нужно.

Они опустили головы и посмотрели на меня. Чернокожей женщине было около тридцати. Красивая, хорошо сложенная, с высокими скулами она казалась вырезанной из гладкого дерева. Белая женщина была пониже и постарше, ей, пожалуй, было лет сорок пять. Грубая кожа у нее на лице напоминала рельеф кораллового рифа, а глаза переливались всеми оттенками синевы, подобно океану. Сейчас они казались аквамариновыми.

– Спасибо, – ответила она. – Я Бобби. Это Джай. У тебя сигаретки не найдется?

Сильный нью-йоркский акцент намекал на множество бессонных ночей и выкуренных сигарет.

– Привет, Джай. Нет, простите, я не курю. Но у меня есть всякие предметы гигиены, если вам нужно. – Я мокла под дождем, было холодно. И все же эти двое казались мне весьма любопытными. – Погодка сегодня паршивая.

Услышав это, они переглянулись.

– Мы уже два года не стояли под дождем, – ответила Джай.

– Что?

– В Бруклине нас выводили на маленький дворик, но он крытый, вокруг колючая проволока и все дела, так что неба там не видно, – объяснила она. – Поэтому дождь нам не помеха. Он нас даже радует.

Она снова запрокинула голову, стараясь дотянуться до неба.

В мастерской все менялось. Самая опытная из заключенных, Вера, ушла с этой работы и отправилась в единственную женскую армейскую учебную часть в Техасе. Учебка (программа раннего освобождения, которую с тех пор уже отменили) подразумевала шесть тяжких месяцев на техасской жаре. Судя по слухам, там приходилось жить в гигантской палатке и сбривать лобковые волосы, чтобы медикам было легче обнаруживать паразитов.

Обитательниц лагеря не раз приходилось отговаривать надрать Леви задницу.

Отъезд Веры в Техас означал, что старшей в мастерской становилась Джойс. Джойс была вполне компетентна – она научилась у Веры всему, что было необходимо на постоянной основе: менять трехметровые флуоресцентные лампы и дроссели, устанавливать новые знаки над выходами и проверять монтажные схемы.

Леви вскоре стала объединяющим фактором: все сплотились против нее. Она была невыносима, каждый день плакала или вовсю жаловалась на свой мизерный шестимесячный срок, задавала неприемлемые личные вопросы, пыталась всеми управлять и делала громкие заявления о внешнем виде других заключенных, об их недостаточной образованности, скудоумии и полном безвкусии, как она выражалась. Обитательниц лагеря не раз приходилось отговаривать надрать ей задницу, для чего им обычно напоминали, что Леви точно не стоит ссылки в изолятор. Большую часть времени она пребывала на грани истерики, что сопровождалось серьезными физическими симптомами: сильные отеки делали ее похожей на Человека-слона, а из-за вечно потеющих рук она практически не могла работать с электричеством.

В мастерской стоял телевизор. Время от времени ДеСаймон выходил из конторы с видеокассетой в руках, передавал ее нам и бросал: «Вот, посмотрите». После этого он пропадал на несколько часов кряду. В учебных видеофильмах объяснялись азы электротехники и самые простые приемы. Содержимое этих фильмов моих коллег совершенно не интересовало, но они быстро поняли, как снабдить телевизор нелегальной самодельной антенной. Так мы смотрели шоу Джерри Спрингера, пока одна из нас дежурила возле окна, на случай, если к нам заглянет какой-нибудь надзиратель.

Я хотела хоть немного выучить испанский, и моя коллега Иветт очень терпеливо учила меня, но все, что мне удалось запомнить, касалось исключительно еды, секса или ругательств. Иветт была самой компетентной из моих коллег, поэтому мы часто работали вместе, выполняя те задания, где требовалось умело обращаться с инструментами. В ходе работы у нас частенько случались забавные диалоги, в которых каждое предложение так и грозило рассыпаться на части, из-за чего приходилось прибегать к осторожной жестикуляции – никому из нас не хотелось получить удар током. Я уже на собственном опыте узнала, каково это: голову откидывает назад, словно тебе хорошенько врезали по подбородку.

Приятельница моей соседки Коллин – Джай – тоже получила назначение в электротехническую мастерскую: ей разрешили работать еще в бруклинской тюрьме, так что оформление бумаг не заняло много времени. Ее определили на место служащей.

– Сойдет, если провода трогать не надо, – сказала она.

По умолчанию Джай держалась поближе ко мне – я дружила с Маленькой Джанет, а Маленькая Джанет была единственной чернокожей в электротехнической мастерской. Когда в Новой Англии наступила чудесная весна, мы втроем частенько устраивались на скамейке возле мастерской, курили и наблюдали за другими заключенными. Надзиратели посещали свой люксовый спортзал, находившийся прямо напротив мастерской. В долгие часы затишья мы трепались о наркобизнесе (для меня он остался в далеком прошлом), Нью-Йорке (где все мы жили), мужчинах и жизни вообще.

Маленькая Джанет хорошо с нами ладила, хоть и была на пятнадцать лет младше, а я хорошо ладила с ними, хоть и была белой. Маленькая Джанет была очень живой. Она всегда была готова отстоять свою точку зрения, показать какое-нибудь танцевальное движение или просто подурачиться, а мягкая Джай никогда не упускала случая посмеяться. Она отсидела всего два года из своего десятилетнего срока, но никогда не унывала, просто порой тихонько задумывалась о чем-то своем. Но в ней чувствовалась какая-то печаль и суровая решимость ни за что не позволить обстоятельствам сломить себя. Когда она рассказывала о своих сыновьях, один из которых был подростком, а другому недавно исполнилось восемь, ее лицо неизменно светлело.

Я лучше других заключенных была подготовлена к жизни среди женщин, которая кого хочешь могла свести с ума.

Я восхищалась ее чувством юмора и стойкостью, с которой она переносила свои потери и наш тюремный мир. В Джай не было спокойствия Натали, но она держалась с таким же достоинством.

Срок Джойс подходил к концу. Она нарисовала на доске в мастерской календарь и каждый день вычеркивала мелом новое число. Примерно за неделю до освобождения Джойс попросила меня покрасить ей волосы. Должно быть, я не смогла скрыть своего удивления по поводу столь интимной просьбы.

– Ты тут единственная из моих знакомых, которая вряд ли сумеет напортачить, – прямо объяснила Джойс.

Мы пришли в маленькую парикмахерскую, расположенную в стороне от главного коридора. Размером она была примерно с юридическую библиотеку – то есть с платяной шкаф. Там стояли две старые розовые раковины для мытья головы с душами вместо кранов, пара кресел в плачевном состоянии и несколько вертикальных фенов, которые как будто доставили сюда прямиком из шестидесятых. Ножницы и прочие острые инструменты хранились в прибитом к стене ящике – открыть его мог только надзиратель. В одном из кресел сидела женщина, подруга которой заплетала ей волосы. Намазывая краской блестящие длинные волосы Джойс и стараясь точно следовать инструкции на упаковке, я гордилась, что она выбрала именно меня, и чувствовала себя чуть более похожей на обычную девчонку, которая ставит косметические эксперименты вместе с подружками. Когда душ случайно вырвался у меня из рук и вода полилась во все стороны, все, как ни удивительно, рассмеялись, а не стали осыпать меня проклятиями. Может, вот так потихоньку меня и начинали считать своей.

На воле дома можно прекрасно отдохнуть после долгого рабочего дня, но в тюрьме так не получается. В блоке Б шел громкий спор о пердеже. Его начала Азия, которая вообще-то даже не жила в Б и вскоре была изгнана: «Азия, ты совсем берегов не видишь! Вали-ка отсюда, засранка ты эдакая!» – крикнули ей вслед.

В «гетто» мне жилось довольно неплохо, в основном благодаря удачному соседству с Натали и, возможно, моему убеждению, что попросить о переводе было все равно что открыто признаться в расизме, а также моему опыту обучения в элитном женском колледже. При жизни в окружении одних женщин кое-что никогда не меняется: будь рядом с тобой хоть дамы высшего света, хоть последние оборванки. В колледже Смит повсеместное увлечение едой проявлялось в ужинах при свечах и пятничных факультетских чаепитиях, а в Данбери – в готовке в микроволновых печах и кражах еды. Во многом я лучше других заключенных была подготовлена к жизни среди женщин, которая кого хочешь могла свести с ума. В тюрьме было меньше проблем с булимией и больше ссор, чем в колледже, но женский дух был точно таким же: в хорошие дни он выражался в крепком товариществе и похабных шутках, а в плохие дни – в театральных драмах и докучливых, злобных сплетнях.

Шофера обычно считали главным стукачом. Плюсы были так себе, а минусы огромны, так что я решила не искушать судьбу.

Тюрьма была странным местом: женское общество, где было всего несколько мужчин, почти армейская жизнь, доминирующая парадигма «гетто» (как городского, так и сельского) сквозь женскую призму, сборище всех возрастов, от глупых девчонок до старых бабушек, и совершенно разные уровни терпимости. Безумная концентрация людей приводит к безумному поведению. Я только сейчас, глядя со стороны, начинаю ценить все это сюрреальное своеобразие, но тогда я готова была в разгар метели босиком пройти по стеклу до самого Нью-Йорка, только бы снова оказаться рядом с Ларри.

Мой куратор мистер Буторский придерживался разработанных им же правил. Раз в неделю он вызывал всех своих подопечных – то есть половину лагеря – на минутную аудиенцию. Услышав свое имя, тебе следовало прийти в кабинет, который Буторский делил с Торичеллой, и поставить подпись в толстой книге, чтобы подтвердить свою явку.

«Все в порядке?» – спрашивал он. Тут можно было самой задать вопросы, пооткровенничать или пожаловаться. Я только задавала вопросы, обычно прося разрешить мне еще одного посетителя.

Иногда он был особенно любопытен. «Как дела, Керман?» – «У меня все в порядке». – «Ладите с мисс Малкольм?» – «Да, она просто супер». – «Хорошая женщина. Никогда не доставляет мне проблем. Не то что другие». – «Э-э, мистер Буторский?..» – «Для такой, как вы, Керман, здесь все в новинку. Но вы, похоже, справляетесь». – «Что-нибудь еще, мистер Буторский? Если нет, я пойду…»

А иногда ему хотелось поболтать.

«Мне скоро на пенсию, Керман. Я почти двадцать лет здесь проработал. Все уже столько раз поменялось. У власть имущих вечно разные представления о том, как все должно быть устроено. Но они же понятия не имеют, что здесь происходит». – «Что ж, мистер Буторский, вам понравится на пенсии». – «Да уж… Я подумываю перебраться куда-нибудь в Висконсин… Где побольше нас, северян, ну, вы понимаете».

Шофера Минетту, которая в свое время привезла меня в лагерь, должны были выпустить в апреле. Дата ее освобождения приближалась, и в лагере активно обсуждали, кто придет на ее место, ведь шоферу единственному из всех заключенных позволялось каждый день выезжать за территорию. Шофер ездил по поручениям надзирателей, доставлял заключенных и их сопровождающих в больницы и подвозил освобожденных до автобусной остановки – к этому могли добавляться и любые другие задачи. Никогда еще шофером не становилась заключенная не из числа «северян».

Однажды я пришла в кабинет куратора на минутную аудиенцию. Пока я расписывалась в книге, мистер Буторский не спускал с меня глаз.

– Керман, может, напишете заявление на должность шофера? Минетта скоро выходит. На эту работу нам нужен ответственный человек. Это важная позиция.

– Э-э… Мистер Буторский, можно мне немного подумать?

– Конечно, Керман, подумайте об этом.

После скрытой угрозы Поп в столовой я чертовски ее стеснялась.

С одной стороны, будучи шофером, я могла уединяться с Ларри в туалетных кабинках на автозаправках, с другой – шофера обычно считали главным стукачом. Стучать я ни на кого не собиралась ни за какие коврижки и точно не хотела сближаться с надзирателями, что было неизбежно при работе шофером. Плюсы были так себе, а минусы огромны, так что я решила не искушать судьбу. К тому же после истории с отверткой я вообще не желала нарушать тюремные законы, как бы сильно мне ни хотелось близости с Ларри. При следующей встрече с мистером Буторским я спокойно отказалась от его предложения, что его немало удивило.

Когда я появилась в лагере, правительница кухни Поп привычно смотрела фильм недели вместе с Минеттой и Ниной, своей соседкой по койке. Они сидели на лучших местах в задней части комнаты, болтали и наслаждались контрабандными деликатесами, украденными Поп. Когда Минетта съехала на временную квартиру, ее место ненадолго заняла высокая, представительная и молчаливая белая девушка, которая постоянно что-то вязала и вскоре собиралась на свободу. Нине тоже оставалось недолго, но она отправлялась «вниз», чтобы пройти местную программу по избавлению от наркотической зависимости. Это являлось обязательным условием для всех заключенных, у которых в анамнезе была указана наркотическая или алкогольная зависимость и которым не повезло оказаться направленным на программу выносившим приговор судьей. Это была единственная серьезная программа реабилитации в Данбери (за исключением разве что щенков), а в настоящее время она представляет собой единственный способ существенного сокращения срока, предусмотренный федеральной системой исполнения наказаний. Получившие направление на программу обитательницы лагеря всегда были немного напуганы, ведь она проводилась не в лагере, а в «настоящей» тюрьме – с высоким уровнем безопасности и за тройным забором, – где содержались тысяча двести женщин, отбывающих длительные сроки, некоторые даже пожизненные.

Нина к тому же беспокоилась о том, чтобы найти вместо себя подходящую замену для Поп. После промаха в столовой я и представить себе не могла, что вхожу в список кандидатов, но одним субботним вечером Нина подозвала меня в общей комнате. Они с молчаливой девушкой сидели по обе стороны от Поп.

– Пайпер, иди перекуси!

Устоять перед контрабандной едой было невозможно – вряд ли кто-то мог удержаться от простой радости съесть что-то, кроме казенной еды, особенно если блюдо было приготовлено с любовью. Впрочем, после скрытой угрозы Поп в столовой я чертовски ее стеснялась.

Они ели чипсы с гуакамоле. Я знала, что авокадо куплены в тюремном магазине, а потому не были контрабандой. Мне не хотелось показаться жадной, поэтому я взяла лишь чуть-чуть.

– Какая вкуснятина! Спасибо!

Поп искоса взглянула на меня.

– Возьми еще, не стесняйся! – сказала Нина.

– Мне хватит, я сытая. Спасибо! – ответила я и попятилась.

– Да ладно тебе, Пайпер, посиди немного с нами.

Теперь мне стало не по себе. Но я доверяла Нине, поэтому подтащила еще один стул и села на него, готовая убежать при первом же намеке на неудовольствие Поп. Я немного поболтала с молчаливой девушкой о ее скором возвращении на волю и встрече с сыном-подростком, а потом мы вместе погадали, сможет ли она найти работу в профсоюзе плотников. Когда начался фильм, я извинилась и ушла.

На следующей неделе они снова подозвали меня. Тем вечером они предложили мне бургеры, пышные и сочные, гораздо лучше тех, что давали в столовой. Я проглотила один, почти не жуя, и почувствовала вкус орегано и тимьяна. Похоже, мой аппетит порадовал Поп, и она наклонилась, чтобы пояснить:

– Я добавляю специи.

Через пару дней Нина задала мне вопрос:

– Как ты насчет того, чтобы смотреть кино вместе с Поп, когда я пойду на программу реабилитации?

Что?

– Она хочет, чтобы кто-то составлял ей компанию, когда меня не будет, ну и газировку приносил иногда, понимаешь?

Неужели Поп действительно хотела, чтобы я составила ей компанию?

– Ну… ты нормальная, понимаешь? Поэтому мы и дружим. С тобой всегда поговорить можно.

Меня поразило это откровение: оказывается, кто-то из заключенных мог получать желаемое.

Ее предложение показалось мне великим авансом – от такого просто так не отказываются. При встрече с Поп я включала все свое обаяние и, вероятно, преуспела в этом. Скорее всего, нормальных по ее меркам людей в лагере в тот момент вообще было не слишком много, потому что примерно неделю спустя Нина спросила меня, не хочу ли я занять ее койку и стать соседкой Поп в блоке А – в «предместьях».

Я растерялась:

– Но я ведь в блоке Б, не могу же я уйти.

Нина закатила глаза:

– Пайпер, Поп сама выбирает себе соседок.

Меня поразило это откровение: оказывается, кто-то из заключенных мог получать желаемое. Конечно, если эта заключенная отвечала за порядок на казенной кухне…

– То есть меня переведут?

Нина снова закатила глаза, и я нахмурилась, терзаемая противоречивыми чувствами.

Блок Б оправдывал свое прозвище «гетто»: там присутствовали все раздражающие факторы любого гетто в мире. Один из обычаев блока Б и вовсе сводил меня с ума: заключенные вешали малюсенькие наушники на металлические койки и врубали свои карманные радиоприемники через самодельные «колонки», заставляя всех вокруг на оглушительной громкости слушать дребезжащую музыку. Меня раздражала не сама музыка, а ужасное качество звука.

Но блок А, казалось, был населен огромным количеством дотошных старушек и работающих в щенячьей программе заключенных, которые жили вместе со своими собаками и были поголовно чокнутыми. К тому же мне не хотелось, чтобы меня сочли расисткой, хотя никто в лагере и не задумывался, перед тем как выдать очередной расовый предрассудок.

«Милочка, – сказала мне как-то другая заключенная, – здесь все пытаются соответствовать самому жуткому из культурных стереотипов».

На самом деле отчасти этим и объяснялось оказанное мне доверие.

– Поп не хочет, чтобы к ней подселили какую-нибудь лесбиянку, – просто объяснила Нина. – А ты вполне приятная белая девушка.

С одной стороны, Поп могла бы стать очень выгодной соседкой, ведь она явно обладала огромным влиянием в лагере. С другой стороны, я подозревала, что жить с ней будет не так-то просто – достаточно было взглянуть на то, как суетилась вокруг нее Нина.

Наконец, я подумала о Натали: она была ко мне очень добра, а жить с ней было одно удовольствие, тем более что сидеть ей оставалось всего девять месяцев. Если я съеду от нее, как знать, какую чудачку поселят в отсек 18?

– Нина, боюсь, я не могу бросить мисс Натали, – сказала я. – Она была ко мне очень добра. Надеюсь, Поп поймет.

Нина очень удивилась:

– Что ж… тогда помоги мне придумать, кого еще мы можем ей предложить. Как насчет Тони? Она итальянка.

Сказав, что это отличная идея и что они прекрасно подойдут друг другу, я вернулась в блок Б, в свое гетто.

7
Часы

В Данбери была уйма возможностей для отправления религиозного культа: пятничная месса для католиков, а иногда и воскресная тоже (обычно ее служил «красавчик священник», молодой падре, который играл на гитаре и говорил по-итальянски, благодаря чему его обожали все американки итальянского происхождения); испанская христианская служба в выходные; группа буддийской медитации и визиты раввина по средам, а также странная еженедельная внеконфессиональная сходка, проводимая волонтерами, вооруженными акустическими гитарами и ароматическими свечами. Самой крупной, однако, была «христианская» (то есть фундаменталистская) служба, которая проводилась по воскресеньям в комнате свиданий, когда заканчивались часы посещения.

В тюрьме женщины старели гораздо быстрее.

В марте я спросила у сестры Рафферти, немецкой монахини, которая занимала пост главного капеллана, будет ли в Пасхальное воскресенье какая-то служба для членов англиканской церкви. Она взглянула на меня как на ненормальную и ответила, что если я найду собственного священника и включу его или ее в свой (и без того полный) список посетителей, то мы сможем воспользоваться тюремной часовней. Спасибо и на этом, сестра!

Религиозные метания моих агрессивных вновь обращенных соседей казались мне утомительными. Некоторые уж слишком кичились своей верой и во всеуслышание заявляли, что собираются молиться обо всем по порядку, что Бог не покидает их в заточении, что Иисус любит грешников и все такое. Лично я считала, что благодарить Господа можно было и потише, не заостряя при этом внимания на себе. В блоках на каждом шагу попадались люди, которые кричали о своей вере и в то же время довольно распущенно себя вели.

В тюрьме весной гардероб не меняли, но за неделю до Пасхи кто-то воздвиг за лагерем, прямо возле столовой, огромный жутковатый деревянный крест. Увидев его утром, я лишь спросила: «Это что еще за хрень?» – обращаясь к угрюмой королеве щенячьей программы миссис Джонс и одной из других пожилых дам, которая всегда приходила на завтрак. К моему удивлению, ей было всего пятьдесят пять. В тюрьме женщины старели гораздо быстрее.

– Его каждый год ставят, – объяснила она. – Какой-то клоун из службы строительства и эксплуатации позаботился.

Через несколько дней мы с Ниной обсуждали приближающиеся праздники за чашкой растворимого кофе. Кроме Леви, в лагере была всего одна еврейка, гораздо более приятная Гейл Гринман. Им немецкая монахиня выдала коробки с мацой для Песаха. Это возбудило интерес других заключенных.

– С чего это им дали такие здоровенные крекеры? – спросила меня соседка по блоку Б, ступая на зыбкую почву веры. – Они бы с желе отлично пошли.

Встряхнув накрученной на бигуди челкой, Нина окунулась в воспоминания о прошлых Песахах.

– Когда я сидела в Райкерсе^[7], там только маца и была съедобная, – произнесла она, задумчиво покручивая сигарету между пальцами. – С паштетом – пальчики оближешь.

В этом году мне не нужно было разрываться между седером семейства Ларри и собственными пасхальными традициями. А жаль – мне нравилась история о десяти казнях египетских.

Команда Поп превзошла себя в приготовлении пасхального ужина. Он оказался весьма обильным, настоящим весенним чудом. Меню было таким: печеная курица и капуста с удивительными клецками, такими плотными, что ими можно было убить, острые фаршированные яйца и свежие овощи в салат-баре. На десерт мы получили фирменное блюдо Натали – сладкое гнездо: жареную тортилью, наполненную пудингом и покрытую покрашенной в зеленый цвет кокосовой «травой», в которой лежали желейные конфетки-«яйца» и разноцветный зефир. Я просто смотрела на это произведение искусства, не веря своим глазам, а все вокруг с аппетитом поедали свои порции. Мне не хотелось есть такую красоту. Мне хотелось покрыть ее лаком и сохранить навсегда.

Сразу после Пасхи Нина отправилась в тюрьму с высоким уровнем безопасности на реабилитационную программу. Я знала, что мне будет ее не хватать. Она неделями вязала какой-то шарф, а я все давала ей советы. «Какой теперь цвет?» – спрашивала она, вытаскивая солидную коллекцию небольших мотков пряжи, которую ей удалось собрать. «Сиреневый! – отвечала я. – А теперь зеленый!»

В тюрьме все время думаешь о людях, которых нет рядом.

На реабилитационную программу одновременно отправлялись восемь женщин, и их готовили всем лагерем. У них забирали всю контрабанду, покупали им новые вещи в магазине и нагружали их различными закусками и сообщениями, которые нужно было передать тем, кто сидел в более суровой тюрьме. Казалось, их отправляют в какой-то страшный летний лагерь.

Нина переезжала совсем недалеко, ведь здание тюрьмы за тройной оградой находилось от нас всего в нескольких сотнях ярдов, но эти ярды были все равно что тысячи миль. Я могла больше никогда ее не увидеть.

Когда ее вещмешок вместе с мешками семи остальных женщин погрузили в фургон, я обняла ее.

– Нина, спасибо тебе за все.

– Шарф для тебя, Пайпер! Я его закончу!

Поп плакала.

Вскоре Нина уехала, и я почувствовала горечь потери. Она стала моей первой тюремной подругой, но теперь мы никак не могли поддерживать связь. В тюрьме все время думаешь о людях, которых нет рядом. И некоторые из них живут недалеко, фактически в соседнем здании – я знала с полдюжины женщин, сестры или кузины которых сидели в тюрьме с высоким уровнем безопасности. Однажды, возвращаясь после обеда на работу, я заметила Нину сквозь щелку в задних воротах тюрьмы и принялась подпрыгивать и махать руками. Она увидела меня и тоже помахала. Патрулировавший периметр тюрьмы пикап резко остановился между нами. «А ну прекратите это дерьмо!» – крикнул сидящий внутри надзиратель.

Поп, которая не один год провела «внизу», прежде чем ее перевели в лагерь, передала множество сообщений своим подругам, все еще остававшимся за забором. Поп жила в блоке А, в «предместьях», и у нее в отсеке стоял огромный шкафчик, вдвое больше наших с Натали. В нем лежало множество ее любимых вещей – еда вроде консервированной ветчины, которую уже не продавали в тюремном магазине, старая одежда, которой уже ни у кого не было, и главное – духи. Она любила смешивать запахи – капельку «Белых бриллиантов» и капельку «Опиума». Собственная композиция. Eau de Pop. «Мне немного осталось, – сказала она, выбирая несколько драгоценных контрабандных кружевных лифчиков, чтобы отправить их в тюрьму подруге. – Зачем мне все это? В январе я поеду домой и куплю кучу новых красивых бюстгальтеров для своих прелестей!»

Поп была неисчерпаемым источником удивления, загадок и откровений. Тогда я этого еще не знала, но Нина свела меня с женщиной, которая во всех смыслах слова помогла мне отмотать свой срок, которая опекала меня, когда это было необходимо, и велела мне собраться и сжать кулаки, когда не оставалось другого выбора. Сначала она смотрела на меня довольно скептическим взглядом. Но когда я притащила из мастерской строительной службы деревянную доску, чтобы положить ей под матрас для поддержки спины, ее мнение обо мне значительно улучшилось. Спасала и моя способность выполнять ее всевозможные просьбы. Но окончательно завоевать сердце Поп мне удалось своим зверским аппетитом и любовью к ее стряпне и ее историям.

Если ты им очень нужен, они все равно тебя поймают. Они никогда не сдаются.

На воле Поп жила сумасшедшей жизнью. Она попала в США из России, когда ей было три года, а в восемнадцать лет ее выдали замуж за русского гангстера. Их совместная жизнь включала блестящую роскошь Нью-Йорка эпохи диско в 1970-х и 1980-х и несколько лет в бегах от федералов. «Федералы всеми силами пытались нас засадить… Мой муж лишь смеялся над их попытками. Но если ты им очень нужен, они все равно тебя поймают. Они никогда не сдаются». Ее муж сидел в тюрьме где-то на юге, а дети уже давно выросли. Она потеряла все, но смогла провести двенадцать лет за решеткой, не сойти при этом с ума, да еще и умудриться устроить все лучшим для себя образом. Поп была коварной и энергичной. Она была доброй, но могла быть и беспощадной. Она знала, как использовать систему и не позволить себя сломать. Хотя федералы не оставляли попыток.

Дети навещали Поп каждую неделю вместе с другими членами ее семьи, которые при визитах говорили по-русски. В стандартной защитной униформе Поп появлялась только в комнате свиданий. В остальное время она всегда носила клетчатые штаны и бордовый халат с вышитым на груди белыми нитками именем, а волосы прятала под сеточкой. Перед встречей с семьей она всегда сооружала прическу и наносила на лицо косметику, что делало ее очень женственной, даже кокетливой.

Все, кого регулярно навещали, как правило, держали один комплект формы специально для визитов – он хорошо сидел, всегда был отглажен и чист, а иногда даже подогнан по фигуре. Изменять униформу было против правил, но это никому не мешало искать способы сделать дерьмовую мужскую одежду хоть чуточку привлекательнее и женственнее. Некоторые женщины заглаживали складки на спине просторных, прямого кроя рубах. Все знали, кто из заключенных умеет шить, и расплачивались за подгонку униформы товарами из тюремного магазина. Испанские цыпочки предпочитали, чтобы штаны были совсем в облипку. Мне не передать, в какой восторг я пришла, когда кто-то отдал мне желанные для каждой заключенной брюки, ушитые в талии и зауженные у лодыжек. Они были довольно потерты на бедрах, но когда я собиралась на свидания, все соседки одобрительно цокали языками. «Ого, Пайпер! – одобрительно восклицала Делишес. – Просто отпад!» Ларри был согласен с ними и чуть не пустил слюну, когда я впервые появилась перед ним в тех узких штанах.

За волосами следили так же тщательно. Проблем со светлыми, прямыми волосами, как у меня, в тюрьме не возникало, но вот чернокожие узницы и латиноамериканки посвящали своим прическам целые часы. По состоянию волос обычно можно было понять, кто ожидает посетителей. За кресла в нашем маленьком салоне шла вечная борьба, и даже нарастающая вонь жженых волос и раствора для завивки не могла прекратить эти споры. Салон недостаточно снабжался электроэнергией, то и дело выбивало пробки, но вредный ДеСаймон отказывался что-либо делать. «Давно пора закрыть этот ваш салон! – буркнул он, когда кто-то из девушек в электромастерской предложил исправить там проводку. – Этих заключенных все равно ничем не исправишь!»

Как только с волосами было покончено, наступала очередь косметики. Примерно треть обитательниц тюрьмы красилась каждый день – либо по привычке, либо в стремлении почувствовать себя лучше или стать привлекательнее для кого-нибудь из надзирателей или других заключенных. Косметику покупали в тюремном магазине или, как в случае с бывшей биржевой брокершей, которая жить не могла без кремов «Боргезе», тайком получали от посетителей. Перед тем как отправиться на программу реабилитации, Нина отдала мне маленькую палетку теней в форме сердца – вроде тех, что продаются в дешевых магазинчиках, – и теперь я экспериментировала с ярким макияжем глаз. Значительная доля испанских женщин делала татуаж губ, бровей и век – на мой взгляд, из-за этого они выглядели жутковато и напоминали транссексуальных шлюх из Митпэкинга^[8]. Татуированные брови не совпадали по форме с настоящими, поэтому настоящие приходилось выщипывать или сбривать. Со временем такие брови из черных превращались в синие.

Практически все, кто ожидал свидания, приходили на площадку возле телефонов-автоматов – оттуда можно было увидеть, как близкие идут с парковки к нашему зданию, – в отглаженной одежде, накрашенные и с уложенными волосами. Те же, кого никто не навещал, все равно рассаживались на лестнице, чтобы понаблюдать за посетителями и немного поразвлечься – всех тех, кто приходил часто, они узнавали издалека. «О, дети Джинджер пришли! А вон родители Анджелы – отец всегда высаживает маму, прежде чем припарковаться, ей ходить тяжело».

Дни казались бесконечными.

По прибытии посетители заполняли форму, в которой указывали, что у них с собой нет ни огнестрельного оружия, ни наркотиков. Затем надзиратель сверялся со списком заключенной и находил там имя пришедшего. Оставалось лишь надеяться, что список актуальный, потому что его обновление полностью зависело от куратора заключенной. Сделал ли он свою бумажную работу? Не забыл ли отдать новый список? Если забыл – пиши пропало. Кем бы ни был твой посетитель и сколько бы он ни проехал ради этой встречи, пройти внутрь он не мог. Ларри рассказывал мне, как больно было наблюдать за каждым посетителем – старым или молодым, уличным панком или стильным бизнесменом, – которому приходилось, забыв о гордости, лизать задницу надзирателю в надежде хоть на какое-нибудь одолжение. Надзиратели не упускали случая показать свое главенство даже в комнате свиданий.

Ларри навещал меня каждую неделю, и я жила его визитами – они скрашивали мое существование в Данбери, и в груди у меня снова и снова теплело от огромной любви к нему. Чтобы приехать, а затем вернуться обратно, маме требовалось шесть часов, но и она раз в неделю выбиралась ко мне, пока я не попросила ее ограничиться посещениями хотя бы раз в две недели. За одиннадцать месяцев, проведенных в Данбери, я видела ее чаще, чем в любой другой год моей взрослой жизни.

Много посетителей всегда бывало у йогини Джанет и сестры Платт: к одной приходили стареющие хипстеры, а к другой – румяные радикалы в одеяниях из домотканого гватемальского хлопка. Сестру Платт расстраивало, что Бюро тюрем подвергает цензуре ее список посетителей – многие борцы за мир со всего света пытались получить разрешение на свидание с ней, но им ответили отказом.

К некоторым заключенным никогда никто не приходил – они совершенно отгородились от внешнего мира. Их не навещали ни дети, ни родители, ни друзья. Некоторые из них сидели на другом конце света от своего дома, а другие и вовсе не имели дома. Были женщины, которые категорически не хотели, чтобы кто-то из близких видел их в таком унылом месте, как тюрьма. В общем, чем дольше ты сидел, тем реже к тебе приходили. Я переживала за свою соседку Натали, восьмилетний срок которой как раз подходил к концу. Она каждый вечер разговаривала по телефону со своим молодым сыном и получала много писем, но за тот год, что мы прожили вместе, к ней так никто ни разу и не пришел. Однако я чувствовала, что в нашем узеньком отсеке между нами стоит негласная стена приватности, и потому никогда не спрашивала ее об этом.

Хотя дни частенько казались бесконечными, недели быстро подходили к концу, подталкиваемые утекающими сквозь пальцы часами посещения. Мне особенно везло, потому что ко мне приезжали и в четверг или пятницу, и в субботу или воскресенье. Мама и Ларри весь год не упускали ни единого шанса увидеться со мной, а кроме них, ко мне приезжали и многочисленные друзья из Нью-Йорка. Ларри мастерски управлял моим сложным расписанием визитов.

Когда мой куратор Буторский вдруг уволился, я испугалась, что теперь начнется очередной бюрократический кошмар. Ходили слухи, что Буторский предпочел раньше уйти на пенсию, чтобы не подчиняться начальнице тюрьмы Дебу, которая была гораздо моложе него и к тому же не являлась «северянкой». На его место пришел другой «бессрочник», мистер Финн, который тоже отработал в тюрьме почти двадцать лет. Финн мгновенно нажил себе врагов среди заключенных и надзирателей, потребовав отдельный кабинет и отругав уборщиц за некачественное мытье пола. Переехав в отдельный кабинет, он прикрепил к двери латунную пластинку с собственным именем. Само собой, эту проклятую штуку тут же стащили, из-за чего целой армии надзирателей пришлось перерыть весь лагерь. Они не успокоились, пока не нашли эту несчастную пластинку!

– Ну, соседка, ты попала из огня да в полымя, – сказала Натали, которая знала Финна еще с тех пор, как сидела в тюрьме у подножия холма. – От этого типа добра не жди. Буторский хоть о бумагах не забывал. Финн бумажную работу ненавидит.

Меня испугали ее слова, ведь я вечно жонглировала своим списком посетителей. Но, как и в случае с Буторским, мои светлые волосы и голубые глаза сослужили мне хорошую службу. Я по умолчанию понравилась мистеру Финну, поэтому, когда обратилась к нему с заявлением о новом посетителе и робко попросила предоставить мне разрешение на дополнительное свидание или внести изменения в мой список, как это делал мистер Буторский, он лишь фыркнул.

– Давай сюда. Мне плевать, сколько у тебя там людей в списке, я всех впишу.

– Правда?

– Да. – Финн смерил меня взглядом. – Какого хрена ты тут делаешь? Здесь таких, как ты, нечасто встретишь.

– Спуталась с наркотиками десять лет назад, мистер Финн.

– Бред какой-то. Вообще не понятно, зачем вас в лагере держат. Половины из тех, кто проходит по делам о наркотиках, здесь и вовсе быть не должно. Вот те мерзавки из тюрьмы – другое дело… Есть там одна, убила двух своих детей. Что ж ее саму к чертям не казнили?

Я не знала, что на это ответить.

– Так вы добавите посетителя в мой список, мистер Финн?

– Конечно.

И он сдержал слово. В моем списке посетителей вскоре оказалось гораздо больше двадцати пяти человек, и это стало очередным примером, что ни одно тюремное правило нельзя было считать незыблемым.

Ларри и мама были моей постоянной связью с внешним миром, но мне также повезло время от времени встречаться с друзьями. Их посещения особенно бодрили, потому что при встрече с ними меня не терзало чувство вины за то, во что я втянула Ларри и своих близких. Я просто могла расслабиться и от души похохотать, пока друзья рассказывали новости о своей на удивление обычной жизни, задавали мне вопросы и делились наблюдениями.

Регулярно ко мне приезжал Дэвид, мой приятель по книжному клубу из Сан-Франциско и бывший сосед Ларри. Теперь он жил в Бруклине и раз в месяц садился на поезд, чтобы заглянуть ко мне в Коннектикут. Как ни странно, при визитах он вел себя так, словно все совершенно нормально, и взирал на тюремную обстановку с любопытством и некоторой благосклонностью. Ему нравились торговые автоматы – «Пойдем возьмем что-нибудь перекусить!» Я чуть не плакала, видя, что друзья не оставляют меня и в беде.

– Хорошо сегодня провела время со своим другом-педиком? – спросила Поп после одной из наших встреч.

В лагере Дэвид пользовался популярностью. Возможно, огромное количество направленных в его сторону критических замечаний объяснялось удивительным сочетанием его рыжих волос, потрясающего обаяния и хипстерских очков. Или же в этих краях просто не каждый день можно было встретить еврея-гея из Нью-Йорка. «Ну у тебя и друг», – как-то заметил один из надзирателей после его визита. «Представь, если бы я относился к женщинам, как твой приятель из комнаты свиданий…» – ворчал мистер Финн. Но другим заключенным Дэвид нравился, ведь он всегда был готов с ними поболтать.

– Хорошо сегодня провела время со своим другом-педиком? – спросила Поп после одной из наших встреч.

Я ответила, что все прошло отлично.

– Лучше педиков друзей не найти, – философски заметила она. – Они очень верные.

Мой хороший друг Майкл каждый вторник присылал письма на великолепной бумаге от Луи Виттона – и эти письма казались мне отголосками далекой и экзотической культуры. В свой первый визит ко мне он имел несчастье приехать ровно в то же время, что и транспортный автобус, поэтому его глазам предстала сразу целая толпа растрепанных женщин в комбинезонах и наручниках, которые входили в здание тюрьмы под присмотром надзирателей с автоматами. Когда я, улыбаясь, вышла к нему в своей опрятной униформе цвета хаки, он взглянул на меня с огромным облегчением.

Приезжали ко мне друзья и из Питтсбурга, Вайоминга и Калифорнии. Моя лучшая подруга Кристен раз в месяц оставляла свой новый бизнес в Вашингтоне, чтобы повидаться со мной и встревоженно поискать на моем лице какие-нибудь признаки печали, которые могли не заметить другие посетители. Мы были неразлейвода с первой недели в колледже, хотя парочка из нас получилась на редкость странная: она приехала с юга, всегда жила по совести и старалась во всем быть первой, у меня же с совестью были проблемы. Но в глубине души мы с ней были очень похожи: мы выросли в похожих семьях, разделяли сходные ценности и просто были приятны друг другу. У нее был трудный период – брак разваливался, а собственная компания только создавалась, – к тому же ей приходилось приезжать в тюрьму в Коннектикуте, чтобы поговорить с глазу на глаз со своей лучшей подругой. Я заметила, что при каждом визите Кристен в комнате свиданий возникал надзиратель Скотт, который глазел на нее как подросток.

Однажды ко мне приехал друг – высокий, кудрявый адвокат. В тот день он консультировал на безвозмездной основе клиента, сидящего в расположенной неподалеку мужской тюрьме, и решил заглянуть ко мне по дороге домой. Обычно он приезжал ко мне вместе с женой. В тот четверг мы с ним вспомнили о былом и отлично провели время, весело проболтав не один час.

После этого ко мне подошла Поп.

– Я видела тебя в комнате свиданий. Тебе, похоже, было хорошо. Что это за парень? Ларри знает, что он тебя навещает?

Стараясь не рассмеяться, я заверила Поп, что моим посетителем был старый друг Ларри, с которым тот познакомился еще в колледже, и что мой жених в курсе этого визита. Интересно, догадывался ли Ларри, сколько у него фанаток за решеткой?

Когда часы посещения заканчивались, последние заключенные обнимали и целовали на прощание своих близких и на некоторое время оставались в комнате свиданий, порой теряясь в собственных мыслях в надежде, что надзирателю будет лень раздевать нас и проводить обыск. Если кто-то из женщин плакал, все остальные сочувствующе улыбались или легонько касались ее плеча. Если же кто-то улыбался, развязывая шнурки, можно было спросить: «Как свидание?» Как только все необходимые процедуры оказывались пройдены – то есть после того как ты голышом присел и покашлял, – можно было сквозь двойные двери вернуться на площадку. Там всегда шаталось множество женщин, которые ждали возможности позвонить и наблюдали за посетителями, возвращавшимися на парковку. Действуя быстро, можно было успеть в последний раз взглянуть на своего визитера, пока он не уехал. Только когда я вернулась домой, Ларри рассказал мне, как больно ему было оборачиваться, видеть, как я машу ему из окна, а затем спускаться на парковку, оставляя меня одну.

8
Чтобы эти сучки выкусили

Многие заключенные обожали вязать, но это хобби я не подхватила. Некоторые образцы рукоделия весьма впечатляли. За прачечную отвечала заключенная по имени Нэнси – ворчливая белая женщина из глубинки, не скрывавшая своей нелюбви ко всем, кроме «северян». Характер у нее был не сахар, но вязать она умела на славу. Однажды я зашла в блок В и обнаружила Нэнси в компании моей соседки Элли Б. и унылой Салли. Все они содрогались от смеха.

– Что такое? – невинно спросила я.

– Покажи ей, Нэнси! – хихикнула Элли.

Нэнси раскрыла ладонь. Там оказался вязаный пенис, до ужаса похожий на настоящий. Среднего размера, возбужденный, он был связан из розовой хлопковой пряжи. К нему были прикреплены яички и пучок коричневых хлопковых волос, а на головке красовалась белая хлопковая капля.

– Толку от него, полагаю, немного? – только и сумела выдавить я.

Элли Б. жила в блоке Б в нескольких отсеках от меня и была высокой, худенькой женщиной с широкими плечами и волевым подбородком. Довольно странная внешность не мешала ей быть вполне симпатичной. Она обожала шоколадки и напоминала мне Вимпи из комиксов о моряке Попае: «Заплачу тебе во вторник, если «Сникерс» дашь сейчас!» Она была двинута на сексе, не желала завязывать с наркотиками и во всеуслышание считала дни до того момента, когда наконец сможет отправиться домой, перепихнуться и достать немного дури – именно в таком порядке. Своей любви к наркотикам она не скрывала и не стыдилась. Она предпочитала героин, но готова была ловить кайф с чего угодно и часто грозилась начать нюхать растворители в строительной мастерской. Впрочем, вряд ли там было хоть что-то, что можно понюхать.

– Отчаянные времена – отчаянные меры, а, Пенсатукки?

Элли всегда сопровождала молодая женщина с запада Пенсильвании, которая гордо причисляла себя к реднекам. Я называла ее Пенсатукки. Однажды мы с Пенсатукки стояли возле моего отсека в блоке Б, когда мимо прошла моя соседка Коллин со своей приятельницей Карлоттой Альварадо. Торжествующе улыбнувшись, Коллин спросила Карлотту:

– Ну? Как тебе та игрушка, что я дала на прошлой неделе? Миленькая, правда?

Карлотта довольно рассмеялась, и они пошли дальше.

Я искоса взглянула на Пенсатукки.

– Ди-и-и-илдо, – протянула она со своим деревенским акцентом. Видимо, у меня на лице отразилась заинтересованность, и она поспешила пояснить: – Коллин, видать, вырезала какую-то штуковину из морковки или что-то такое. Не как обычно.

– А как обычно?

– Обмотаешь карандаш эластичным бинтом, а поверх всего – напалечник из медчасти.

– Удовольствие сомнительное.

– Ха! Когда я в окружной сидела, там дилдо делали из ложки, прокладки и пальца от резиновой перчатки!

О таком применении прокладок я раньше не слышала. Усердные заключенные работали с любым материалом.

– Отчаянные времена – отчаянные меры, а, Пенсатукки?

– Как скажешь.

Морена рассмеялась безумным гортанным смехом, который так и говорил: «Наивная натуралка, даже не понимает, что я злобная лесбиянка».

Как только мы отправили восемь заключенных в тюрьму на реабилитационную программу, тюрьма не осталась в долгу и прислала в лагерь свежую партию готовых к переводу преступниц. Иногда этим женщинам оставалось немного до освобождения, а иногда им было еще сидеть и сидеть. В любом случае они обычно некоторое время держались вместе и тихо наблюдали за ситуацией – конечно, если у них не было в лагере подруг, будь то по внешнему миру или по тюремной жизни.

Среди переведенных в этот раз оказалась Морена, похожая на безумную майянскую принцессу испанка. Безумной она казалась не потому, что была неухоженной или растрепанной. Она явно знала свое место в тюрьме и тщательно следила за собой, носила «хорошую», отглаженную униформу и вообще была довольно сдержанной. Но у Морены были жуткие глаза. Когда она смотрела на тебя, никак не получалось понять, что таится во взгляде ее сумасшедших, невероятно выразительных карих глаз. Что бы ни творилось у нее в голове, ей нелегко было сдержать свои позывы, и бешеные глаза ее выдавали. Не я одна обратила на них внимание.

– У этой точно не все дома, – сказала Поп, постукивая по виску. – Остерегайся.

Представьте мое удивление, когда Морена спросила меня, можно ли ей по утрам ходить вместе со мной на работу – ее определили в отдел безопасности строительной службы. Я всегда ходила в мастерские одна и очень ценила эту свободу. Я понятия не имела, о чем с ней говорить. Я считала ее своей ровесницей, не знала, откуда она (по-английски она говорила хорошо, но с сильным акцентом), и уж точно не собиралась задавать ей личные вопросы.

– Как тебе в отделе безопасности? – осторожно спросила я, решив, что такой вопрос не сможет оскорбить Безумные Глазки.

– Ничего, – бросила она. – Я знаю начальника еще с тюрьмы. Проблем не доставляет. Откуда ты?

Я сообщила ей стандартный минимум: Нью-Йорк, пятнадцать месяцев.

– Дети есть?

Нет, детей нет. А у нее?

Морена рассмеялась безумным гортанным смехом, который так и говорил: «Наивная натуралка, даже не понимает, что я злобная лесбиянка – и не только в этой дыре, где о членах всем можно мечтать… Вот уж я позабавлюсь, совращая ее».

– Нет, малышка, детей у меня нет.

Следующие пару недель Морена неизменно сопровождала меня на работу, нравилось мне это или нет. Я вдоволь наслушалась ее критики в адрес остальных женщин лагеря. «Они тут все как маленькие, думают, это просто игра», – презрительно говорила она. Я держалась с ней подчеркнуто вежливо и не связывала себя никакими обязательствами, потому что рядом с Безумными Глазками мне было не по себе. В дополнение к неловким беседам по дороге в мастерские она стала все чаще общаться со мной в блоках. Морена то и дело возникала у входа в мой отсек и приветствовала меня диковатым: «Эй, малышка-а-а!» Переехав в блок Б, я решила, что не хочу, чтобы кто-то приходил в мой отсек: вдвоем с Натали мне и так было в нем тесновато, поэтому впускать кого-то еще в свое личное пространство я категорически не желала. Я общалась с другими заключенными на нейтральной территории. В своем отсеке я либо читала, либо писала письма, либо спала. Другим женщинам, особенно тем, кто помоложе, нравилось приводить к себе подруг. Они сидели на койках и табуретах либо стояли и болтали друг с другом, но это было не для меня.

– Ну, соседка, похоже, у тебя новая подруга, – сухо заметила Натали.

Однажды по дороге на работу Безумные Глазки перешла прямо к сути. Она в очередной раз жаловалась на незрелость и глупость обитательниц лагеря.

– Они ведут себя так, словно на каникулы приехали. Ходят везде, занимаются какими-то глупостями. Нет бы, вели себя как женщины!

Я сдержанно ответила, что большинство женщин здесь сходит с ума от скуки, а недостаток образования оправдывает их любовь к глупостям.

Это наблюдение толкнуло Безумные Глазки на страстное заявление:

– Пайпер, они как дети, а я ищу настоящую женщину! Не могу же я заниматься какой-то ерундой с этими дурами! На воле я торгую наркотиками! У меня серьезный, большой бизнес! Моя жизнь вообще весьма серьезна! Даже здесь я не могу терять время с этими глупыми стервами – мне нужна настоящая женщина!

Я открыла было рот, но затем снова закрыла его. Мне показалось, что я вдруг оказалась в какой-то мыльной опере. Пышная грудь Морены вздымалась под тюремной формой. Да, я понимала, о чем она говорила. У нее была серьезная жизнь, полная серьезных желаний, и я догадывалась, почему она не хочет связываться с легкомысленными фифами, которые экспериментировали с однополой любовью, только чтобы поразвлечься в тюрьме. Но черта с два, подписываться на такое я не собиралась.

Осторожно подбирая слова, я ответила:

– Э-э, я уверена, ты встретишь отличную женщину. Может, просто нужно немного подождать? Верно?

Морена взглянула на меня своими непроницаемыми безумными глазами. Разозлилась ли она? Расстроилась ли? Решила ли мне отомстить? Точно я не знала.

После трех месяцев вынужденного целибата я постоянно пребывала на взводе и готова была взорваться по малейшему поводу.

Когда мы наконец достигли мастерских, мое облегчение было не описать словами. Десятиминутная прогулка еще ни разу не казалась мне такой долгой. Я не стала никому рассказывать о нашем разговоре.

Морена еще несколько раз говорила мне о своей потребности в настоящей женщине, возможно считая, что мне не хватает ума, чтобы понять ее намек, но я всегда отвечала одинаково: да, где-то в исправительной системе ее точно ждет прекрасная женщина и рано или поздно провидение приведет ее в Данбери. Я лишь надеялась, что это случится как можно раньше.

Как только стало ясно, что со мной ловить нечего, Безумные Глазки быстро потеряла ко мне интерес. Прекратились наши совместные походы на работу и ее визиты ко мне в отсек. Она по-прежнему здоровалась со мной, но уже безразлично. Я считала, что разобралась с этой ситуацией с предельным благородством, и не чувствовала приближения никаких ужасных последствий своего твердого отказа. Мне даже стало чуть легче, когда я подумала, что Безумные Глазки вполне могла пустить среди других убежденных лесбиянок слух, что я «не такая», хотя в прошлой моей жизни случалось всякое.

В первый раз за много лет я не принимала никаких химических препаратов и даже перестала глотать противозачаточные таблетки. Мое тело возвращалось к своему естественному состоянию. После трех месяцев вынужденного целибата я постоянно пребывала на взводе и готова была взорваться по малейшему поводу.

Ларри явно тоже страдал от разлуки. Его приветственные поцелуи в комнате свиданий становились все горячее, а под столом он был не прочь лишний раз коснуться меня ногами. Я же побаивалась этих шалостей из-за неусыпного внимания надзирателей. В отличие от Ларри, я нутром чувствовала, что они вполне могли прервать любой визит и вообще лишить меня посещений. Однажды это осознал и Ларри. В тот день в комнату свиданий явился Звезда Гей-порно (он же офицер Ротменсен). Напыщенный садист с коротким ежиком волос, близко посаженными глазами и торчащими усами, он как будто явился в тюрьму прямиком с проваленного прослушивания на место в трибьют-группе, поющей хиты «Виллидж Пипл». Он пришел навестить своего дружка, офицера Иисус-Мой-Друг, который замещал штатного надзирателя комнаты свиданий и как раз мучил двух помогавших ему заключенных предсказаниями о восхищении церкви.

Войдя в комнату свиданий, я поцеловала Ларри, а затем он урвал еще один поцелуй, когда мы садились за выделенный нам стол.

Увидев это, Звезда Гей-порно заорал на всю комнату, показывая на нас пальцем:

– Эй!!! Еще раз увижу – вылетите отсюда!!!

Все молча повернулись к нему.

Ларри был ошеломлен.

– Что с ним не так? – спросил он и попытался погладить меня по колену.

– Такие уж они, милый. Не трогай меня! Он ведь не шутит!

Мне было ужасно больно так грубо его обрывать, ведь я сама отчаянно желала его прикосновений, но Ларри не понимал, что в тюрьме любое нарушение границ могло привести к печальным последствиям. Надзиратели могли не только положить конец нашим свиданиям, но и в два счета отправить меня в одиночку, ведь мое слово против их ничего не значило.

После того визита, все еще расстроенная, я спросила Елену, одну из работающих в комнате свиданий заключенных, какого черта произошло.

– О, тот коротышка наблюдал за вами и покраснел, – объяснила она. – А Ротменсен разозлился, когда заметил, что его приятель смутился, увидев ваш поцелуй.

На следующей неделе в комнате свиданий снова дежурил штатный надзиратель.

– Слышал, на прошлой неделе ты провинилась, – сказал он, обыскивая меня перед встречей с Ларри. – Теперь глаз с тебя не спущу.

В такой суровой, испорченной и противоречивой среде приходится постоянно балансировать между тюремными порядками и собственной мягкостью и человечностью. Иногда на встречах с Ларри меня переполняли эмоции, и я вдруг проникалась безграничной жалостью к себе. Могли ли наши отношения вынести это безумие? Ларри стойко выдержал все годы ожидания моего заключения, но теперь я была за решеткой и наши чувства подвергались настоящему испытанию. Минуты наших свиданий были столь дороги, что мы даже не пытались обсуждать хоть что-то сложное или грустное. Нам хотелось, чтобы каждая секунда, проведенная в компании друг друга, была хорошей и доброй.

Разные женщины по-разному справлялись с влиянием тюрьмы на их отношения. В один из выходных я стояла возле микроволновки со своей подругой Розмари. Она как раз готовила куриные энчилады с сыром, а я ей «помогала». Хотя я вполне могла порезать лук (правда, ножом для масла сделать это было не так-то просто), моя помощь в основном заключалась в удовлетворении ее потребности в разговорах о наших будущих свадьбах. Розмари была помолвлена с тихим пареньком, который преданно навещал ее раз в неделю, и одержимо планировала свадьбу. Она была подписана на все свадебные журналы, которые повсюду валялись у нее в отсеке, и часто мечтала о своем важном дне.

Ей хотелось спланировать свадьбу и мне, ведь мы с Ларри были помолвлены уже почти два года. Но традиционные церемонии мне не очень нравились, к тому же в ближайшее время пожениться мы не могли, что существенно остужало мой пыл. Розмари это сводило с ума. Когда я сказала, что хочу выйти замуж в красном, она чуть не лопнула от ярости.

В тот день Розмари как раз решала, как украсить мою прическу. Раз уж надевать фату я не хотела (и очень зря, считала она), лучше всего было остановиться на тиаре. Услышав это, я фыркнула.

– Розмари, ты и правда думаешь, что я надену корону в день собственной свадьбы?

Но в мыслях этой любительницы свадеб все было возможно.

– Дождаться не могу, когда уже выйду замуж. Знаешь почему?

Чтобы эти сучки выкусили!

Пока Розмари наполняла лепешки начинкой и страстно убеждала меня в преимуществах мелкого жемчуга, к нам подошла Карлотта Альварадо – ей хотелось узнать, кто следующий в очереди к микроволновке. Она неспроста задала нам этот вопрос. Карлотта умела извлекать выгоду из любой системы и сейчас искала возможности вклиниться в очередь, а Розмари явно была слабым звеном. Они вместе дрессировали собак-поводырей и хорошо ладили, хотя на первый взгляд между ними не было ничего общего – Карлотта выросла в гетто в Бронксе, а Розмари была послушной девочкой из Новой Англии. Розмари согласилась сделать паузу в приготовлении энчилад, чтобы Карлотта пожарила лук, посыпанный мексиканской заправкой, которая делала все оранжевым, соленым и острым.

– Карлотта тоже помолвлена! – воскликнула Розмари, когда лук зашипел в микроволновке. Помолвки в лагере случались нечасто.

– Как здорово, Карлотта! Как его зовут?

Карлотта просияла:

– Рик. Я его обожаю – он постоянно меня навещает. Да, я выхожу замуж. Дождаться не могу!

– Это так классно! – пропела Розмари, а затем улыбнулась. – Карлотта, скажи ей, что сказала мне.

Карлотта триумфально улыбнулась:

– Дождаться не могу, когда уже выйду замуж. Знаешь почему?

Я не знала.

Она отступила назад, чтобы более эффектно сообщить мне, что именно заставляет ее сердце биться чаще. Подняв указательный палец, она заявила:

– Чтобы эти сучки выкусили!

– Э-э… сучки?

– Да. Я вернусь в свой район и выйду замуж, чтобы показать всем этим сучкам, которые всякое обо мне болтают. Я буду замужем, а у них даже мужиков не будет. Они останутся с носом. Жду не дождусь свадьбы, чтобы эти сучки выкусили!

Я внимательно посмотрела на Карлотту. Ее прекрасное лицо сияло, пока она представляла свое будущее – мужа, каких-то сучек и кольцо на пальце. Не приходилось и сомневаться, что она получит желаемое. Из всех женщин в лагере она одна всегда умела находить свою выгоду. Она получила лучшую работу в программе дрессировки собак, всегда таскала с кухни лук и зарабатывала на педикюре. Ходили слухи, что у нее даже мобильник был где-то припрятан, так что она могла звонить своему будущему мужу, не томясь в очереди к автоматам и не выкладывая за каждый разговор безумные суммы. Она была той еще пронырой и относилась к миру без лишних сантиментов. Я решила, что Рику с ней повезло.

Что до меня, так я чувствовала себя зажатой между миром, в котором жила сейчас, и миром, куда жаждала вернуться. Я видела, как мучаются те, кто не в силах смириться со своим заключением. Считая, что находятся не на своем месте, они пребывали в постоянном конфликте с другими заключенными и надзирателями. Я видела, как молодые девушки, которые всю жизнь страдали от бедности, протестовали против власти надзирателей, а женщины среднего возраста, происходившие из среднего класса, пребывали в ужасе от необходимости постоянно жить среди людей, которых они считали ниже себя. Мне казалось, что все они сами загоняют себя в отчаяние. Меня раздражало, что тюрьма контролирует всю мою жизнь, но бороться с этим я могла лишь у себя в голове. И я понимала, что сама ничем не лучше любой другой заключенной, включая и тех, что мне не нравились.

С другой стороны, были люди, которые чувствовали себя в тюрьме уж слишком комфортно. Они как будто забыли о мире за ее стенами. Каждый день в тюрьме ты пытаешься привыкнуть к новой жизни, но в то же время остаешься готовой при первой же возможности отправиться домой. Это непросто. Правда в том, что тюремные порядки и обитатели заполняют все твои мысли, и уже через несколько месяцев становится довольно сложно вспомнить, каково это – быть свободной. Вместо того чтобы мечтать о будущем, ты кучу времени размышляешь, насколько ужасна тюрьма. Тюремная система никоим образом не подталкивает заключенных представлять, какой будет жизнь на воле, когда они снова станут свободными гражданами. На первый план выходит тюремная жизнь. Такова ужасная правда заключения: суета и постоянная борьба, происходящая за решеткой, изгоняют из головы все мысли о «реальном мире». Поэтому возвращаться на волю многим заключенным оказывается очень нелегко.

Об окружных тюрьмах говорили, что там всегда грязно, полно алкоголичек, проституток и наркош.

Я следила за всеми освобождениями, что случалось чуть ли не ежедневно, и то и дело задавалась вопросом, кто отправляется домой на этой неделе. В голове я вела календарь и, если женщина мне нравилась, после завтрака подходила к двери комнаты свиданий, чтобы помахать ей рукой. Смотреть отбывающим вслед было и радостно, и горько, ведь я готова была отдать что угодно, лишь бы только уйти вместе с ними. Заключенные заранее планировали, в чем поедут домой, и просили своих близких переслать нужные вещи в отдел приема и освобождения. Их подруги в тюрьме готовили особый ужин, а непосредственно перед выходом раздавались уже ненужные вещи – одежда из тюремного магазина, «хорошая» униформа, одеяла и другие ценности, скопленные за отбытый срок. Я представляла, как однажды и сама окажусь на их месте.

Наблюдать за вновь прибывшими было не так приятно, но тоже интересно. Мне было их очень жаль, но к состраданию примешивалось и некоторое чувство превосходства, ведь я уже больше них знала о функционировании лагеря, а следовательно, имела преимущество. Порой это оказывалось лишь заблуждением, ведь иногда заключенные возвращались в Данбери после нарушения условий досрочного освобождения. В этом случае они, как правило, шли прямо в кабинет куратора и просили определить их на ту же койку к той же соседке, что была у них в прошлый раз. Я знала, что до двух третей освобожденных в конце концов возвращались за решетку, и это всегда меня поражало, ведь я обратно в тюрьму не собиралась ни за какие коврижки. Никогда. И все же… никто не удивлялся, когда в Данбери снова появлялись знакомые лица.

Тех, кто сдавался добровольно, отличить было несложно. Они, как правило, были белыми, происходили из среднего класса и казались до смерти перепуганными. Я спрашивала себя: неужели и я была такой же взвинченной? А потом несла им лишние шлепанцы для душа и зубную пасту, которые специально для таких случаев хранила в своем шкафчике.

Но большинство вновь прибывших некоторое время содержалось под арестом – иногда прямо с момента начального задержания, если их не выпустили под залог или у них не нашлось денег для его оплаты. Они прибывали к нам из окружных тюрем или федеральных тюрем, которые назывались городскими исправительными центрами или городскими центрами исполнения наказаний. Об окружных тюрьмах говорили, что там всегда грязно, полно алкоголичек, проституток и наркош – до наших, федеральных, стандартов они не дотягивали. Неудивительно, что приезжавшие из окружных тюрем женщины радовались при виде Данбери. Они были рады попасть в этот лагерь, потому что условия в нем были гораздо лучше, и это меня пугало.

Интерес представляли и такие заключенные, как Морена, которые «заслужили» перевод в лагерь с минимальным уровнем безопасности, отсидев некоторое время в тюрьме с высоким уровнем безопасности, где теоретически должны были содержаться закоренелые и потенциально опасные преступницы. Они всегда были очень опрятны – аккуратно причесывались и держали в порядке униформу, на нагрудном кармане которой были вышиты их имена и регистрационные номера. (У обитательниц лагеря такого не было.) Испуганными они никогда не казались, но часто бывали ошарашены нашей «свободой», к которой не привыкли в тюрьме, и сообщали нам, что в лагере гораздо меньше обязательных программ и нечем заняться. На самом деле многим из них в лагере не нравилось, и они хотели вернуться в тюрьму более строгого режима. Одна женщина по имени Коко и вовсе пришла в кабинет куратора и объявила, что свобода ей невыносима, после чего попросила отправить ее обратно в тюрьму, чтобы она не потеряла время из-за попытки побега. Я слышала, что в действительности ей было невыносимо без своей подружки, которая до сих пор оставалась в тюрьме. На следующий день Коко отослали назад.

В Коннектикут мало-помалу приходила весна, и мы постепенно оттаивали. Пребывание в окружении такого количества «ненормальных» не могло не повлиять на мой взгляд на мир, поэтому я опасалась, что вернусь на волю надломленной. Но каждый день я узнавала что-то новое и открывала тонкости тюремной жизни посредством наблюдений и расспросов.

Беговая дорожка возле спортзала превратилась в грязное месиво, но я упорно ходила вдоль нее, с каждым днем становясь все стройнее. Все мои посетители пораженно восклицали: «Потрясающе выглядишь!» Круги я нарезала в тишине, потому что в тюремный магазин до сих пор не завезли чертовы портативные радиоприемники по 42 бакса за штуку. Каждую неделю я вписывала радиоприемник в свой список покупок, прежде чем передать листок надзирателю, и каждую неделю оставалась ни с чем. Когда я спросила, есть ли надежда, что приемники рано или поздно появятся, ответственный за торговлю надзиратель, который был редкостным козлом на публике и вполне дружелюбным при общении с глазу на глаз, лишь бросил: «Приемников нет!» Остальным вновь прибывшим приемников тоже не досталось, и мы страдали вместе. Когда показывали фильмы, мне приходилось читать по губам, а при занятиях на беговой дорожке и в спортзале у меня в голове громким эхом отдавались собственные мысли. Мне нужно было это радио!

Одной из моих ближайших соседок в нашем густонаселенном блоке была заведующая складом Лионель. Ее соседка по койке стала жертвой мокрого протеста Лили Кабралес в мое первое утро в блоке Б, и именно Лионель пришлось вытереть лужу. У нее была черная табличка с именем, как у Натали, а это означало, что она некоторое время сидела в тюрьме за тройной оградой и, вероятно, мотала долгий срок. Она была огромной, но при этом дружелюбной, серьезно относилась к тюремным правилам, посещала христианские службы и была не прочь отпустить ехидную шуточку. Лионель трепетно относилась к «общественным делам» и считала важным не воровать, «правильно вести себя» на перекличках и с уважением относиться к другим заключенным. Она не склонна была изменять своим принципам и дружить со всякими белыми девчонками вроде меня, но все равно желала мне доброго утра и время от времени улыбалась в ответ на мои попытки сострить, когда мы оказывались бок о бок возле раковин.

Однажды, когда я меняла лампочки в блоке Б, Лионель вдруг возникла возле своего отсека. Это было необычно, потому что днем она работала на складе. Я решила воспользоваться шансом, чтобы больше узнать о таинственных радио.

– Лионель, прости, что беспокою, но у меня вопрос, – начала я и быстро объяснила свою проблему. – Я уже с ума схожу без музыки, а надзиратель не говорит, когда появятся приемники. Ты ничего об этом не знаешь?

Лионель искоса взглянула на меня:

– Ты разве не знаешь, что об этом у работников склада не спрашивают? Нам нельзя говорить о товарах.

Я была ошарашена.

– Нет, Лионель, я этого не знала. Я не хотела ставить тебя в неловкое положение. Прости.

– Ничего.

Веселая великанша по прозвищу Большая Мамочка ничуть не стеснялась приводить в свой открытый отсек молодых и стройных девушек и заниматься сексом с ними у всех на виду.

До мая оставалась всего неделя. Солнце начинало припекать – вскоре оно высушило грязь на беговой дорожке. На деревьях распускались листья, с юга прилетали птицы, а на лужайках прыгали целые выводки малюток-кроликов. Я решила, что слушать собственные мысли в таком прекрасном окружении не так уж плохо. Три месяца – почти четверть моего срока – уже остались позади. Я даже была готова смириться с немым кино на оставшиеся десять. В ту неделю я чуть не забыла включить радиоприемник в свой список покупок – уже побывавшие в магазине сообщили мне, что их до сих пор нет. Поэтому, когда надзиратель вытащил из-под прилавка новенький приемник и положил к остальным моим покупкам, я недоуменно уставилась на это радио.

– Что-то не так, Керман? – крикнул надзиратель. – Что, о блондинках правду говорят?

Заглянув ему за спину, в остекленный тюремный магазин, я увидела Лионель. Она не встретилась со мной взглядом. Улыбнувшись, я подписала свой чек и передала его обратно надзирателю. Поразительно, как все работало в тюрьме и как другие заключенные приходили тебе на помощь. Я даже не знала, что именно сделала правильно, но разве это было важно?

На той неделе всех обитателей лагеря собрали в главном зале на внеплановую встречу с персоналом – кучкой белых мужчин, на лицах которых не было и намека на улыбку. Нам сказали:

1. Убираться надо лучше! Будет больше инспекций!

2. Под окном руководителя не курить! Вас предупредили!

3. В лагере никакого секса! Всех касается! Нулевая терпимость! Да, и к тебе это тоже относится!!!

Угрозы нас не впечатлили. Мы знали, что старший куратор Финн слишком ленив, чтобы должным образом инспектировать блоки, а большинство правил его не заботит. Казалось, Финну важна лишь иерархия (что наглядно продемонстрировала история с его латунной табличкой). А руководителю административного подразделения и вовсе не было дела до происходящего в лагере.

Однако обвинения надзирателей были не лишены оснований: после отставки Буторского «сексуальная активность» в лагере значительно возросла, что порой приводило к комичным ситуациям. В блоке А жила веселая великанша по прозвищу Большая Мамочка – она не лезла за словом в карман, была вполне доброжелательна и необъятна в размерах. Но скромностью ее явно обделили: она ничуть не стеснялась приводить в свой открытый отсек гораздо более молодых и стройных девушек и заниматься сексом с ними у всех на виду. Мне нравилась Большая Мамочка, а ее успехи на любовном поприще меня и вовсе восхищали. Как ей это удавалось? В чем был секрет? Может, она использовала ту же тактику, к которой прибегают немолодые толстяки, чтобы затаскивать в постель цветущих девушек? После этих игр девушки не отворачивались от Большой Мамочки и не теряли уважения к ней – так в чем был их интерес? Неужели им просто было любопытно? Меня терзали все эти вопросы, но задать их напрямую я не решалась.

Заключенные и надзиратели постоянно плясали вокруг тюремных правил. Когда надзиратели менялись, танец начинался заново. Я с огромным облегчением восприняла новость об уходе Звезды Гей-порно – без него в лагере стало гораздо более терпимо.

На место Звезды пришел мистер Мэпл, который, казалось, был полной противоположностью своего предшественника. Мистер Мэпл был молод, он только что отслужил в Афганистане и общался с заключенными с подчеркнутой вежливостью и дружелюбием. Он сразу завоевал популярность среди обитательниц лагеря. Я по-прежнему считала всех надзирателей врагами, однако начинала понимать, почему они порой нравились заключенным. Несмотря на эксперименты с лесбиянством, подавляющее большинство заключенных было гетеросексуально – они скучали по общению с мужчинами, мужскому взгляду на вещи и мужскому вниманию. Немногочисленные счастливицы имели мужа или парня, регулярно их навещавших, но большей части женщин повезло меньше. Из мужчин они контактировали лишь с надзирателями, и если надзиратель был более или менее приличным человеком, на него многие западали. Если же он был высокомерным мерзавцем, поклонниц у него появлялось еще больше.

Сложно представить себе более неравные отношения двух взрослых в Америке, чем отношения заключенной и надзирателя. Формальные отношения, регулируемые тюремными правилами, таковы: слово надзирателя ценится превыше всего, в то время как слово заключенной ничего не значит; надзиратель может велеть заключенной сделать практически что угодно, а ее отказ может привести к полной физической изоляции. Это прямо как плевок в лицо. Даже если вспомнить о наделенных властью людях из внешнего мира – копах, выборных чиновниках, солдатах, – при взаимодействии с ними мы не лишаемся прав. Мы имеем право обращаться к власти, хотя и не всегда прибегаем к нему. Но когда ты попадаешь в тюрьму в качестве заключенной, это право у тебя отнимают. Оно просто испаряется в воздухе, и это ужасно. Неудивительно, что крайнее неравенство в повседневных отношениях заключенных и тюремщиков естественным образом приводит к всевозможным ущемлениям их прав, от мелких унижений до отвратительных преступлений. Каждый год надзирателей Данбери и других женских тюрем ловят на сексуальных домогательствах к заключенным. Через несколько лет после моего возвращения домой попался один из надзирателей Данбери, целых семнадцать лет отслуживший в исправительной системе. Его осудили на один месяц тюремного заключения.

Когда мистер Мэпл дежурил по вечерам, он постоянно патрулировал блоки. Мне было неловко, что мужчина-надзиратель видит меня в одном муу-муу, пусть оно и было очень просторным. Еще более неловко мне становилось, когда я поднимала глаза, переодеваясь после посещения спортзала и стоя в своем отсеке в одних трусах и спортивном лифчике, и ловила на себе взгляд надзирателя. Проблема была даже не в том, что смотрят на мое тело, хотя от этого мне тоже было не по себе. Скорее меня печалило, что все мои личные моменты – когда я переодевалась, лежала в кровати, читала или плакала – на самом деле были достоянием общественности и могли наблюдаться этими странными людьми.

В один из первых дней на службе Мэпл проводил выдачу почты.

– Платт! Платт! Ривьера! Монтгомери! Платт! Эспозито! Пайпер!

Я подошла и забрала письмо, а затем вернулась к остальным заключенным. Послышались шепотки. Остановившись рядом с Аннет, я озадаченно посмотрела на нее.

– Он назвал тебя Пайпер!

Остальные заключенные с любопытством изучали меня. На этом дело не закончилось: смутившись, я сильно покраснела, из-за чего шепотков стало лишь больше.

– Он просто не в курсе. Решил, что это моя фамилия, – попыталась защититься я.

На следующий день при выдаче почты ситуация повторилась.

– Это вообще-то ее имя, – заметила какая-то всезнайка, и я снова вспыхнула.

– Правда? – спросил он. – Необычное.

И все же он продолжил называть меня Пайпер.

Материнство в тюрьме было в почете, но омрачалось разлукой, чувством вины и стыдом.

9
Дочки-матери

День Матери в лагере отмечался с особенным размахом. Стоило нам проснуться, как все принялись поздравлять друг друга… и не по одному разу. Мне быстро надоело объяснять, что детей у меня нет, поэтому я стала отвечать: «И тебя с Днем Матери!» Около восьмидесяти процентов содержащихся в американских тюрьмах женщин действительно имели детей, так что попасть пальцем в небо в этом случае было нетрудно.

Многие заключенные заранее связали красные розы своим «тюремным мамам» и подругам. Некоторые женщины объединялись в своеобразные формальные «семьи» и делились по парам на мам и дочерей. В Данбери было много маленьких кланов. Молодые девушки обращались к своим «мамам», когда им нужен был совет, внимание, еда, одолжение, тепло, руководство и даже дисциплина. Если кто-то из девушек вел себя плохо, оскорбленная заключенная могла ей так и сказать: «Иди-ка поговори со своей мамашей, пусть научит тебя приличиям!» А если «дочка» совсем отбивалась от рук, болтала что попало или утомляла всех своим радио, к ее маме могли обратиться с просьбой: «Поговори-ка со своей дочуркой, научи ее, как себя вести, а то я ей всыплю!»

Меня фактически приняли в тюремную «семью» Поп. На ее примере было отлично видно, насколько раскидистым обычно становилось фамильное древо заключенных – больше всего оно напоминало искусно оформленные живые скульптуры, над которыми годами колдуют садовники. Моей «сестрой» была Тони, которая вместо Нины стала соседкой Поп по койке и теперь работала лагерным шофером. Лучшая подруга Тони Розмари автоматически считалась мне второй сестрой – и я про себя называла их итальянскими близняшками. Но у Поп было и много других «детей», включая Большую Бу Клеммонс, еще более большую Анджелину Льюис и Ивонн, которая работала вместе с Поп на кухне. Ивонн мне особенно нравилась – мы даже называли друг друга «нежеланными сестрами». Все чернокожие «дочери» Поп называли ее мамой. Все белые называли ее Поп. Испанских дочерей у нее не было, хотя испанские приятельницы были.

Дети росли, пока их матери отбывали срок.

Материнство в тюрьме было в почете, но омрачалось разлукой, чувством вины и стыдом. На мой взгляд, за решеткой сидели в основном обычные бедные или среднего достатка мамаши, бабушки и даже прабабушки, но многие из них были осуждены на очень долгие сроки – пять, семь, двенадцать, пятнадцать лет. Их пребывание в лагере с минимальным уровнем безопасности означало, что они вряд ли совершили какое-либо жестокое преступление. Наблюдая за тем, как мои соседки, у которых не было даже среднего образования, общаются в комнате свиданий со своими детьми, я снова и снова задавалась вопросом: что они такого натворили, чтобы заслужить столь продолжительное заключение? Они явно не тянули на криминальных авторитетов.

За три месяца, прошедших с моего прибытия в Данбери, я несколько раз видела, как беременные женщины становились матерями. Первой в феврале родила юная Дорис. Я никогда прежде не видела женщину в родах и пораженно наблюдала, как начался тот этап, когда тело Дорис и ее ребенок начали одерживать верх, невзирая на обстоятельства. Меня удивило, что все обитательницы лагеря окружили Дорис заботой и попытались в меру своих сил помочь ей. Вокруг нее постоянно суетились не менее полудюжины самопровозглашенных акушерок, которые проверяли, не нужно ли ей что-нибудь, подсказывали, как облегчить боль, вспоминали о собственных родах и сообщали обстановку страждущим заключенным. Надзиратели не обращали особенного внимания на происходящее – тюремные роды были для них в порядке вещей.

Это был первый ребенок Дорис, и ей хотелось просто лежать на койке, что, видимо, было не слишком хорошо для ребенка. Старшие подруги по очереди прогуливались вместе с ней по длинному коридору лагеря, тихо говорили с ней, рассказывали истории и травили шутки. За всем этим внимательно наблюдала сокамерница Дорис, которая тоже была беременна первым ребенком и должна была родить со дня на день. Они обе казались испуганными.

На следующее утро, когда схватки стали чаще, Дорис в наручниках отвезли в больницу. Во многих американских тюрьмах женщинам-заключенным приходится рожать в наручниках, это жестокая и варварская практика, но несчастной Дорис все же повезло больше. Роды продолжались много часов, но в конце концов в больнице Данбери появился на свет четырехкилограммовый мальчик, после чего Дорис сразу вернули в тюрьму, бледную, измотанную и печальную. Ее мама забрала внука в родной городок Дорис в восьми часах езды от лагеря. У новорожденного было мало шансов на скорую встречу с отцом – Дорис призналась мне, что папашу ее ребенка недавно задержали, причем было выписано сразу три ордера на арест. К счастью, ей самой сидеть оставалось не больше года.

В Данбери я не увидела ничего, что могло бы унять мой страх перед рождением ребенка, но впервые поняла, какими могут быть отношения матерей с детьми. Легче всего было вызвать улыбку на лице другой заключенной, спросив ее о детях. В комнате свиданий всегда собирались семьи – это казалось мне и лучшим, и худшим в тех часах, что я там проводила. Дети росли, пока их матери отбывали срок и пытались поддерживать отношения с ними посредством пятнадцатиминутных телефонных разговоров и еженедельных свиданий. Я никогда не видела этих женщин счастливее, чем в обществе своих детей, когда те играли со скудным набором пластиковых игрушек, сваленных в углу комнаты свиданий, или ели чипсы и конфетки из торгового автомата. Когда часы посещения заканчивались, смотреть на их прощание было невыносимо. За год ребенок мог превратиться из кричащей крохи в веселого и подвижного малыша, а матерям лишь оставалось издалека наблюдать за футбольными матчами и школьными балами, пропускать выпускные своих детей, их свадьбы и похороны.

Как бы заключенным ни было тяжело лишь изредка встречаться со своими детьми, родителям видеть дочерей за решеткой было еще тяжелее. Среди нас было очень много юных девушек, по восемнадцать-девятнадцать лет. Некоторые из них давно шли в направлении такого места, как Данбери, но другим было достаточно сделать всего один неверный шаг, чтобы вдруг оказаться в тисках безжалостной и непоколебимой системы. Отсутствие приводов и хорошие рекомендации вообще ничего не значили – на федеральном уровне были установлены обязательные минимальные сроки, поэтому, если подсудимый признавал себя виновным (а большинство из нас именно так и поступало), единственным, кто мог повлиять на длительность заключения, становился обвинитель, а не судья. Поэтому в лагере то и дело появлялись печальные родители, навещавшие своих детей, но про мою маму этого было не сказать. В комнате свиданий она была настоящим лучом света.

На наши еженедельные встречи мама всегда выбирала элегантную одежду мягких, пастельных тонов, тщательно укладывала свои светлые волосы, аккуратно наносила макияж и дополняла образ украшениями, которые я когда-то дарила ей на Рождество или день рождения. Мы часами говорили о моем брате, ее учениках, моих дядюшках и тетушках, нашей собаке. Я рассказывала, какие новые навыки электрика получила за прошедшую неделю. Казалось, в комнате свиданий ей всегда было комфортно, и после ее посещений другие заключенные неизменно говорили мне: «У тебя такая милая мама, тебе с ней повезло», или: «Это твоя мама? Иди ты! Я думала, сестра!»

Это я слышала всю свою сознательную жизнь. Маме тоже часто такое говорили, и, хотя она получала подобный комплимент не одну тысячу раз, эти слова всегда заставляли ее просиять. В прошлом такие комментарии меня обижали. «Неужели я выгляжу на сорок или пятьдесят?» – думала я. Но теперь мне нравилось наблюдать за маминой радостью, когда нас с ней сравнивали. Даже несмотря на катастрофу, в которую я нас с ней втянула, она все равно горда была быть моей матерью. Моя мама вообще никогда не сдавалась перед трудностями и разочарованиями. Я надеялась, что наше сходство не ограничивается голубизной глаз.

Мой отец жил более чем в тысяче миль от тюрьмы, поэтому навестить меня смог только по окончании учебного года. Увидев меня, он испытал огромное облегчение. Я всегда была папиной любимицей, а потому понимала, как ему больно видеть свою дочку, пускай ей и было уже за тридцать, в таком месте. И все же мы наслаждались обществом друг друга и ели ореховые «M&M’s», пока я описывала отцу все тюремные тонкости. Разница между нашими еженедельными телефонными разговорами и личной беседой была сродни разнице между текстовым сообщением и поездкой в гости на целые выходные. Если действительно нет худа без добра, то здесь добром явно было напоминание о том, насколько хороша моя семья.

В День Матери мама тоже меня навестила, хотя комната свиданий и была переполнена. Я еще ни разу не видела, чтобы в ней было столько семей. Близкие многих заключенных в Данбери не имели возможности навещать их достаточно часто, хотя и жили в Нью-Йорке. Усталым бабушкам и тетушкам, которые присматривали за детьми своих дочерей и сестер, пока те отбывали срок, было очень непросто ехать вместе с малышами или подростками на автобусах, поездах и такси, чтобы попасть в Данбери: поездка в одну сторону могла занимать до четырех часов и стоить немалых денег. Но День Матери был особым днем, поэтому комната свиданий полнилась детьми всех возрастов и тонула в какофонии разных языков и акцентов. А среди всего этого безумия, радостно улыбаясь мне, стояла моя мама.

Я отказалась от оплаты своих услуг, но Эспозито заплатила иначе – подняв мою репутацию.

Я ужаснулась, когда при выдаче почты мне вручили две копии журнала «Нью-Йоркер». Кто-то оформил для меня вторую подписку. Мисс Эспозито из блока В тоже получала этот журнал и рассердилась, когда в марте мне пришел его первый номер – она сочла это напрасной тратой денег, потому что журналы все равно ходили по всей тюрьме и во вторых копиях просто не было необходимости.

Эспозито была белой вороной. Крупная, солидная женщина за пятьдесят, она носила короткий боб, который на ее темных волосах выглядел обескураживающе девичьим. Будучи американкой итальянского происхождения, она всегда встречала всех новеньких, вне зависимости от расы. Она утверждала, что была главарем банды внутри группировки «Латиноамериканские короли», и я сначала ей не верила – с чего бы латиноамериканским королям сотрудничать с итальянской королевой? – но это оказалось правдой. В 1960-х она вращалась в среде интеллектуалов-радикалов и в конце концов стала одним из лидеров регионального ответвления банды. Эспозито отбывала очень и очень долгий срок.

Я довольно быстро поняла, что Эспозито, хоть и не имела многого, не хотела от меня ничего такого, что я бы не желала ей дать. Она всегда ужасно радовалась моим журналам и книгам. Однажды она пришла ко мне с настольным вентилятором в руке. Вентилятор был среднего размера и изготовлен из пластика – такие можно найти в любом магазине бытовых приборов. У Натали был точь-в-точь такой же. «Знаешь, соседка, летом ты еще обрадуешься, что он у нас есть, – говорила она. – Таких уже не купишь. Их больше не продают в магазине». В магазине теперь продавался дерьмовенький вентилятор гораздо меньшего размера, который стоил $21,90. Старые вентиляторы высоко ценились среди заключенных, особенно среди пожилых дамочек, которые остро реагировали на жару.

Вентилятор Эспозито сломался. В блоках еще даже не стало жарко, но она казалась очень расстроенной.

– Может, ты посмотришь, что с ним? В электромастерской? Я на все готова, лишь бы только его починили.

Обещать я ничего не стала, но посмотреть вентилятор согласилась. На следующее утро я взяла его с собой на работу и разобрала под пристальным взглядом своих коллег. Как оказалось, починить его было несложно, и я обрадовалась, что мой доступ к инструментам сослужил хорошую службу другой заключенной. Когда я вернулась в лагерь, триумфально включила вентилятор и он ожил, Эспозито чуть в обморок не упала от радости. Я отказалась от оплаты своих услуг товарами из магазина, но Эспозито заплатила иначе – подняв мою репутацию.

Вскоре ко мне подошла другая давняя заключенная и попросила раздобыть ей доску, чтобы подложить под матрас и тем самым унять боль в спине. В блоках было несколько пожилых женщин, которые отбывали очень длительные сроки – Поп, Эспозито, миссис Джонс, – и стоило мне оказать услугу одной из них, как об этом узнавала вся тюрьма. Не успела я и глазом моргнуть, как заключенные потянулись ко мне со сломанными приемниками и вентиляторами и стали просить отремонтировать вещи из их отсеков – крючки для одежды, разбитые полки для обуви и все остальное.

Маленькая Джанет решила, что это уж слишком.

– Это не наша работа, Пайпер. Это ведь не электричество, почему мы должны все чинить?

– Милая, больше ведь некому. Федералы не собираются заботиться о нас в этой дыре. Нам нужно помогать друг другу.

Такая логика казалась ей неприемлемой, да и мысли у нее в то время были заняты другим. У Маленькой Джанет появилась обожательница – острая на язычок миниатюрная белая девушка по имени Эми. Эми была новенькой в постоянной подгруппе заключенных, которых я называла «эминемщицами»: эти белые девушки из бедных районов не лезли за словом в карман, были о себе весьма высокого мнения и не терпели ничьих оскорблений (оскорблять их могли только их мужчины). У них были тонко выщипанные брови, заплетенные в косички волосы, они говорили на хип-хоп-сленге, давно разошлись с папашами своих отпрысков и считали Пэрис Хилтон непревзойденной королевой красоты. Эми была самой тощей и противной из новой партии эминемщиц, и она по уши втюрилась в Маленькую Джанет, которая, хоть и провела два года в тюрьме, похоже, понятия не имела, как справиться с этой детской влюбленностью. Маленькая Джанет не интересовалась девушками, так что Эми напрасно надеялась на взаимность. Однако Маленькой Джанет не хватало злобы, чтобы резко отшить Эми, поэтому она послушно терпела ее щенячье обожание.

Эми попеременно называла меня то мамой, то женой, отчего я лишь фыркала, делая вид, что это меня оскорбляет.

Но когда Эми определили в электромастерскую, Маленькой Джанет пришлось предъявить ей ультиматум: либо Эми прекратит писать ей любовные записки и вести себя как одержимая, либо Маленькая Джанет перестанет с ней разговаривать. Эми расстроилась, но согласилась. Насколько я поняла, Эми вообще не была лесбиянкой и просто по-детски увлеклась Джанет. Сочувствуя Джанет, я решила немного помочь ей и стала брать Эми с собой, отправляясь выполнять поступающие мне заказы. Я не отказывала даже тем, кто мне не нравился. Мы повесили, должно быть, не меньше сотни дополнительных крючков, которые с помощью молотка изготавливали из зажимных скоб, и Эми ни на минуту не переставала ругаться.

Несмотря на ее любовь к сквернословию и частые вспышки гнева, я проявляла чудеса терпимости и говорила с ней спокойно, но твердо. Она напоминала мне конфету с пряной начинкой, одновременно сладкую и горькую. Больше никто не относился к ней по-доброму, поэтому Эми была мне бесконечно предана и попеременно называла меня то мамой, то женой, отчего я лишь фыркала, делая вид, что это меня оскорбляет. «Эми, я слишком молода, чтобы быть тебе матерью, а что насчет второго варианта, так ты не в моем вкусе!»

Готовность помочь сделала нас популярными. Другие заключенные гораздо чаще улыбались мне и кивали при встрече, благодаря чему я стала меньше стесняться. Прожив в тюрьме почти четыре месяца, я до сих пор не теряла бдительности и держала на расстоянии почти всех обитательниц лагеря. Мне не раз приходилось отвечать на коварный вопрос: «Что здесь делает эта правильная американская девочка?» Все полагали, что я сижу за финансовые махинации, но на самом деле я ничем не отличалась от подавляющего большинства заключенных и попалась на наркотиках. Я не скрывала этого, понимая, что я такая не одна: только в федеральных тюрьмах (а это лишь часть американской тюремной системы) за преступления, связанные с наркотиками, сидело более 90 000 человек, в то время как за насильственные преступления – только около 40 000. Годовая стоимость содержания федерального заключенного составляет как минимум 30 000 долларов, а женщин содержать еще дороже.

Большинство женщин в лагере были бедными, почти не имели образования и происходили из районов, где едва присутствовала традиционная экономика и, кроме как торговать наркотиками, заняться было нечем. Обычно они попадали в тюрьму за мелкое дилерство, предоставление своей квартиры для проведения сделок, работу курьерами и передачу сообщений – и все это за очень малую плату. Минимальное участие в торговле наркотиками могло привести к длительному тюремному заключению, особенно если тебя защищал паршивенький, назначенный судом адвокат. Даже если тебе удавалось договориться с классным адвокатом из юридической консультации, он либо не справлялся со своей чудовищной нагрузкой, либо не имел ресурсов для подобающей защиты. Мне было сложно поверить, что наши преступления различались столь же сильно, как наши сроки: в сравнении со многими многолетними заключениями мои пятнадцать месяцев выглядели довольно жалко. Просто у меня был фантастический частный адвокат и ретрокостюм, который идеально подходил к моей аккуратной стрижке.

В мире женщин, заточенных в такие крошечные помещения, пикантные истории и тайны просачивались наружу сами собой.

В сравнении с преступницами, сидевшими за наркотики, проштрафившиеся «белые воротнички» часто демонстрировали гораздо большую алчность, хотя их преступления редко бывали эффектными – в основном они сидели за банковские и страховые махинации, подделку кредитных карт и чеков. Одна хрипловатая блондинка за пятьдесят попала в тюрьму за мошенничество на бирже (она любила рассказывать мне о проделках своих детей в частном пансионе); бывшую инвестиционную банкиршу поймали на присвоении денег для подпитки своей игромании, а двинутую на свадьбах Розмари на пятьдесят четыре месяца посадили за жульничество на интернет-аукционе.

Этими сведениями о преступлениях со мной делились либо сами заключенные, либо их приятельницы. Некоторые, включая Розмари и Эспозито, готовы были открыто обсуждать свои проступки, в то время как другие не говорили о них ни слова.

Я до сих пор понятия не имела, почему Натали приговорили к восьми годам в этом змеином гнезде. Мы прекрасно ладили друг с другом и иногда по вечерам вместе сидели в своем отсеке. Я устраивалась на верхней койке, чтобы прочесть письма и написать ответы, а Натали внизу слушала радио. Она заранее объявляла: «Соседка, я собираюсь лечь, послушать музыку и расслабиться!» Каждое воскресенье мы вместе убирали отсек, используя для этого ее незаменимый пластиковый таз, наполненный теплой водой с хозяйственным мылом. Натали мыла пол одной из своих особых тряпок, принесенных с кухни, а я чистила стены и потолок прокладками, которые мы брали из коробки в душевой. Орудуя ими, я стирала всю пыль и грязь с наклонных металлических балок и труб противопожарной системы, которые проходили прямо над моей койкой. Затем мы вместе заправляли мою постель. Мне в первый же день объяснили, что ни одна из бывалых заключенных ни за что не позволит своей неопытной соседке заправлять постель самой.

Я быстро привязалась к Натали – она была ко мне очень добра. Кроме того, я замечала, что благодаря этому соседству завоевала странное расположение других заключенных. Но несмотря на то что мы жили в крошечном отсеке (а может, как раз в результате этого), я ровным счетом ничего о ней не знала – мне было известно только, что она с Ямайки и что у нее двое детей, дочь и маленький сын. Вот и все. Когда я спросила Натали, сидела ли она сначала в соседней тюрьме, она лишь покачала головой.

– Нет, соседка, – сказала она, – тогда все было немного иначе. Я сидела там недолго – там ничего хорошего.

Большего от нее мне ждать не приходилось. Было ясно, что Натали не любила разговоров на личные темы, и мне следовало уважать ее выбор.

Но в мире женщин, заточенных в такие крошечные помещения, пикантные истории и тайны просачивались наружу сами собой, либо потому что обсуждаемая заключенная по ошибке доверила свой секрет болтушке, либо потому что все разболтал персонал. Само собой, надзирателям нельзя обсуждать личную информацию с другими заключенными, но в лагере это происходило постоянно. Некоторые истории особенно котировались. Ехидная, фанатичная христианка Франческа ЛаРю из блока Б была изуродована огромным количеством пластических операций. На нее было жутко смотреть – огромные, шарообразные груди, надутые губы, даже ягодичные импланты. Поговаривали, что она нелегально проводила косметические операции и «вкалывала людям трансмиссионную жидкость», чтобы избавить их от целлюлита. Я подозревала, что на самом деле она сидела за обычное медицинское мошенничество. Об одной умной блондинке среднего возраста ходили слухи, будто она украла десятки миллионов долларов, прибегнув к сложной мошеннической схеме. Одна старушка едва успела протолкнуть в дверь свои ходунки, как по лагерю пролетела весть, что она выкачала огромную сумму из своей синагоги. Большинство заключенных такие вещи осуждало. («Нечего из церкви воровать!»)

Все эти истории нужно было воспринимать с солидной долей скепсиса. Только подумайте: куча женщин в ограниченном пространстве, делать нечего, а времени полно – чего здесь можно ожидать? И все же сплетни – правдивые и не очень – помогали скоротать время. Лучшие истории всегда рассказывала Поп – она помнила много интересного и проливала свет на прошлое остальных заключенных. Именно от нее я узнала, почему Натали много лет назад сослали из лагеря в тюрьму: она плеснула кипятком в свою коллегу по кухне. Услышав это, я не поверила своим ушам.

– Эта стерва ее доставала. Ты, Пайпер, и не догадывалась, что твоей соседке палец в рот не клади!

Мне было очень сложно представить, что моя спокойная и сдержанная соседка, относившаяся ко мне с такой добротой, вообще способна на ярость. Но как говорила Поп: «С Натали шутки плохи!»

Выволочка от какой-то девчонки привела меня в бешенство. «Не указывай мне, что делать – у тебя после имени тоже восемь цифр стоит».

Заметив, насколько я смутилась, узнав о новой грани Натали, Поп постаралась просветить меня насчет некоторых тюремных реалий.

– Слушай, Пайпер, сейчас здесь довольно тихо, но бывают и другие времена. Иногда все дерьмо всплывает наружу. А в тюрьме через дорогу и подавно! Там некоторые вообще звери. Плюс там куча народу на пожизненном. Тебе всего год сидеть. Я понимаю, тебе и это кажется тяжелым, но когда срок большой или вообще пожизненный, все начинаешь воспринимать по-другому. Никакого дерьма терпеть нельзя, потому что это теперь твоя жизнь. Стоит один раз прогнуться – и вечно будут проблемы.

Я знала там, через дорогу, одну женщину – очень маленькая, тихая, никогда не высовывалась, других не доставала. Она была на пожизненном. Работала, нарезала круги на беговой дорожке и рано ложилась спать. Потом там появилась одна девчонка – ходячее недоразумение. И вот она докопалась до этой женщины – все донимала ее, капала ей на мозги, чертова дурочка. Так вот, эта женщина, которая ни разу никому слова плохого не сказала, положила два замка в носок и показала девчонке, где раки зимуют. Я такого в жизни не видела, по девчонке как катком проехались, кровищи было море, ей серьезно досталось. Но знаешь что, Пайпер? В таком уж мы месте. И не все мы в одной лодке. Не забывай.

Когда Поп рассказывала мне подобные истории, я ловила каждое ее слово. Проверить, истинны ли они, я не могла, как и в случае с другими тюремными слухами, но догадывалась, что каждая история таила в себе долю правды. Они без прикрас описывали наш мир таким, каким мы его видели. Заключенные в них уроки всегда оказывались бесценными и непреложными.

К счастью, в самой серьезной моей стычке обошлось без замка в носке – одной лишь грубостью. Когда в салат-баре появлялось что-то кроме цветной капусты и салатных листьев, я не упускала случая разнообразить диету. Однажды к салатным листьям добавили шпинат, и я радостно принялась выбирать темно-зеленые листочки себе на ужин. Тихонько напевая что-то себе под нос, я пыталась не обращать внимания на гул столовой. Но пока я аккуратно выбирала шпинат, откладывая в сторону салатные листья, кто-то начал громко возмущаться прямо возле моего уха:

– Эй! Эй! Эй ты! Хватит копаться! Хватит копаться в салате!

Я обернулась, чтобы посмотреть, кто и на кого кричит. К моему удивлению, прямо на меня смотрела тучная девушка, волосы которой были убраны под сеточку. Я огляделась, а затем показала на себя салатными щипцами:

– Ты со мной разговариваешь?

– Да, черт возьми! Нечего тут копаться. Наполняй тарелку и иди дальше!

Внимательно разглядывая противницу, я гадала, кем она себя возомнила. Кажется, она была новенькой и уже успела заработать в камерах репутацию возмутительницы спокойствия. Всего пару дней назад Аннет, которая до сих пор сидела наверху, жаловалась мне, что эта восемнадцатилетняя девчонка никого не уважает. От Поп я знала, что работа у салат-бара считалась одной из самых нежелательных позиций на кухне – слишком уж много приходилось мыть и резать для его наполнения, – поэтому ее обычно выполняла та женщина, которая стояла в самом низу кулинарной иерархии.

Меня разозлило, что ей хватило наглости одернуть меня. К этому времени я уже довольно прочно закрепилась на социальной лестнице лагеря: я не доставляла никому проблем, проявляла уважение и дружелюбие, и остальные тоже уважали меня. Так что выволочка от какой-то столовской девчонки привела меня в бешенство. Более того, она нарушала главное правило заключенных: «Не указывай мне, что делать – у тебя после имени тоже восемь цифр стоит». Вступать на глазах у всех в перебранку с чернокожей было весьма опасно, но я даже не подумала спустить все на тормозах.

Я открыла рот, готовая плюнуть в лицо этой девчонке, и громко сказала:

– Я не ем салат!

«Да ладно? – тут же подумала я. – И это твой ужасный выпад?»

– Да плевать мне, что ты ешь, нечего тут копаться!

Вдруг я поняла, что в столовой стало тише: все наблюдали за нашим необычным конфликтом. Все стычки между заключенными привлекали огромное внимание, но увидеть в центре конфликта меня было чертовски неожиданно. Я мысленно перенеслась на школьную парковку, где однажды меня вызвала на дуэль Таня Катерис и где я поняла, что выбор невелик – либо я вступаю в драку, либо вся школа сочтет меня трусихой. В тихом Массачусетсе я решила прослыть трусихой, но здесь это был не вариант.

Я обещала считать рассветы, пока не окажусь рядом с Ларри – где бы то ни было.

Однако не успела я глотнуть воздуха, чтобы ответить Нахалке и поднять ставки, как возле меня возникла моя подруга по работе и блоку Б – Джай. Ее лицо было сурово – на нем не осталось и намека на обычную улыбку. Я посмотрела на нее. Она, ни слова не говоря, посмотрела на Нахалку. Та тут же развернулась и ушла.

– Порядок, Пайпер? – спросила Джай.

– Полный порядок, Джай! – запальчиво ответила я, глядя Нахалке вслед.

Остальные заключенные разочарованно занялись трапезой, и шум в столовой снова вернулся на обычный уровень. Я понимала, что Джай только что спасла меня от многих месяцев проблем.

Теперь у меня был радиоприемник, и я все не могла поверить, как просто стало получать удовольствие от тюремной жизни. Купив в магазине пару белых кроссовок, я стала каждый вечер выходить на беговую дорожку. Я могла по собственному желанию выключать какофонию блока Б и гораздо дольше заниматься спортом, ведь у меня в наушниках звучала музыка.

Розмари подсказала мне настроиться на частоту 91,7, на которой вещала радиостанция Университета Западного Коннектикута. Я уже и забыла прелести институтского радио: плей-листы были на редкость беспорядочными, между песнями по двадцать минут болтали девятнадцатилетние диджеи, мне в мозг врезалась музыка, о существовании которой я и не догадывалась. Пребывая на седьмом небе от счастья, я нарезала круги по беговой дорожке, хихикала над комментариями студентов о Дике Чейни и слушала новые группы вроде Kings of Leon, о которых частенько читала в журнале SPIN, но музыку которых никогда не слышала среди бесконечных повторений классики рока, хип-хопа и испанских передач, служивших саундтреком повседневной жизни в тюрьме.

Больше всего мне нравилась еженедельная программа «Кассета 90-х», во время которой ставили лучшие песни каждого года 1990-х – по одному году в неделю. В горячую десятку 1991-го вошли Pavement, N.W.A., Naughty by Nature, Teenage Fanclub, Blur, Metallica, Nirvana и LL Cool J. Все их песни напоминали мне о Ларри и о той бедовой девчонке, которой я была, когда они только появились. Они звучали фоном, пока я беспечно моталась по свету, влезая в такие неприятности, которые спустя одиннадцать лет привели меня в тюремную камеру, и на бегу я заново переживала каждую из них. Каким бы глупым, бессмысленным и печальным ни было мое текущее положение, раз в неделю слушая «Кассету», я не могла отрицать своей любви к той безрассудной и отчаянной дурочке, которой оставалась до сих пор, пускай только в мыслях.

Семнадцатого мая у нас с Ларри была годовщина. Было невозможно отрицать, что нас разделяли километры и вина за это целиком лежала на моих плечах, но когда я нашла среди лежащих в часовне бесплатных открыток верное поздравление, мне стало немного лучше.

Это все ты, мой милый,

Прекрасный черный мужчина,

Который знает себе цену

И знает свои принципы.

Который не тратит время

На дурацкие игры,

Которого я уважаю

И который отвечает мне тем же.

Который себя не щадит,

Чтобы слово держать,

И всем сердцем мечтает

О будущем для нас.

Который меня согреет,

Который меня полюбит,

Который меня обнимет,

И я самой счастливой буду…

И внутри:

Это все ты, мой милый,

Прекрасный черный мужчина.

Все ради тебя, мой милый,

Все ради тебя, любимый.

Форма меня, конечно, позабавила, но все чувства были описаны очень верно.

Я целый вечер лежала на койке и сочиняла, что написать на открытке. Мы встречались уже восемь лет. Я написала, что время пролетело очень быстро, а мы провели друг с другом целую четверть жизни. Что мы не раз рисковали, но всегда делали правильный выбор. Что я не могу дождаться, когда снова вернусь домой, к нему, моему единственному. Я обещала считать рассветы, пока не окажусь рядом с ним – где бы то ни было.

Однажды, когда мы пришли на работу, ДеСаймон вышел из конторы и закрыл дверь.

– Сегодня поработаем с подъемником, – объявил он.

Что он, черт возьми, имел в виду?

Оказалось, что работать нам предстоит с механическим гидравлическим подъемником. Я задумалась, зачем он нужен: все здания были довольно низкими – даже тюрьма возвышалась всего на несколько этажей над землей. ДеСаймон объяснил, что на территории было пару фонарей несколько десятков метров высотой. Подъемник использовался, когда нужно было заменить лампу или починить плафон одного из них.

– Черта с два! – воскликнула Джай, которая как раз добивалась перевода на работу на складе. – Хрен вам я туда полезу!

Остальные были с ней солидарны.

Я отсидела уже половину срока, и месяцы казались мне нескончаемыми.

Но нам все равно пришлось изучить сложный процесс правильной установки подъемника – по сути, он представлял собой небольшую металлическую платформу с ограждением, которая взмывала в небо, стоило только нажать на кнопку. Если напортачить с техникой безопасности, от тебя вполне могло остаться лишь мокрое место.

Когда мы наконец сумели сделать все как надо, ДеСаймон сказал:

– Кто хочет прокатиться?

Несколько смельчаков – Эми, Маленькая Джанет и Леви – по очереди забрались на платформу и нажали на кнопку, но ни одна из них не поднялась до конца.

– Страшно! – сказали они.

– Дайте мне попробовать!

Я залезла на платформу, и ДеСаймон передал мне пульт управления. Выше, выше, выше – сердце чуть не выпрыгивало у меня из груди, пока асфальт, обращенные ко мне лица шести женщин и густая борода становились все дальше. Выше, еще выше. Я видела все на многие мили вперед – о таком обзоре в лагере мечтать не приходилось. Казалось, я могу разглядеть даже свое будущее. Платформа покачивалась на ветру, но я не отпускала кнопку. Мне хотелось подняться до самого конца, хотя я уже изо всех сил цеплялась за поручень и слышала, как в ушах шумит кровь.

В высшей точке подъемник резко остановился, из-за чего я лишь сильнее перепугалась. Мои коллеги, прикрывающие глаза от солнца, с ликованием встретили это достижение. Женщины из других мастерских тоже вышли, чтобы взглянуть на меня.

– Вот сумасшедшая! – восхищенно воскликнул кто-то.

Улыбаясь, я перегнулась через поручень. Мистер ДеСаймон, казалось, тоже прятал улыбку в своей бороде.

– Спускайся, Керман. Никто не хочет соскребать тебя с асфальта.

В тот день он мне почти понравился.

Лагерь постепенно пустел. В начале месяца произошел наплыв новых лиц, включая небольшую банду, которая умудрилась протащить с собой марихуану, запрятав ее между ног (похоже, приседания и кашель не очень-то работали), из-за чего по лагерю пролетел шквал обысков. Но затем заключенные вдруг разом перестали прибывать. Ходили слухи, что Бюро тюрем «закрыло» лагерь и принимало только тех, кто уже отбывал срок в других колониях, не желая, чтобы Марту Стюарт отправили в Данбери. Никто точно не знал причины этого – то ли ее не хотели распределять в эту ужасную дыру, то ли все было и того запутаннее. Однако мораторий не был выдумкой – новые лица появлялись в лагере очень редко. Но освобождения происходили едва ли не каждый день.

Мне очень хотелось и самой скорее отправиться домой. Адреналин начального этапа, когда я все спрашивала себя, смогу ли это вынести, уже прошел, и передо мной маячила оставшаяся часть моего срока. Мы с Ларри много времени и сил потратили на попытки сократить мое заключение до года, считая, что даже это будет огромной удачей. Теперь я отсидела уже половину срока, и месяцы казались мне нескончаемыми.

Но тюремная социализация меня немного отвлекала. Как и многие мои друзья, Джай была Тельцом – я узнала это, когда Большая Бу Клеммонс подошла ко мне в блоке Б и пригласила к Джай на день рождения. Большая Бу была громадной лесбиянкой. Говоря «громадной», я имею в виду, что в ней было не меньше полутора сотен килограммов. Счастливая обладательница белой, как пломбир, кожи, она была самой привлекательной громадной женщиной, которую я когда-либо встречала. Она использовала свое массивное тело для устрашения, но сильнее габаритов пугало ее острословие. Слова она находила мгновенно и считалась нашим штатным стихоплетом. Ее харизма и обаяние мало кого могли оставить равнодушным. Ее девушка Трина, весившая килограммов девяносто, была весьма хорошенькой, но при этом отъявленной стервой. Другие заключенные частенько называли ее Тупицей – но только за спиной. Она любила поспорить и была столь же упрямой, как Бу – мягкой.

Бу сообщила время вечеринки и сказала, что я могу принести чизкейк.

– А где будет праздник? – спросила я.

– Прямо здесь, в блоке Б, – к моему удивлению, ответила Бу.

Тюремные вечеринки обычно организовывались в общих комнатах – иначе надзиратели могли разогнать всех гостей.

Когда наступил день рождения Джай, я задумалась, как она себя чувствует. Это был, должно быть, второй или третий день рождения Джай в тюрьме, и впереди ее ждало еще семь, растянутых, как барьеры на очень длинной дистанции. Я пришла на вечеринку сразу после ужина, прихватив с собой чизкейк (других блюд тюремной кухни я готовить не умела). Гости собрались посреди коридора возле отсека Джай, который она делила с Шиной. Большинство приглашенных составляли обитательницы блока Б, и мы притащили с собой складные стулья и табуреты из своих отсеков.

На празднике была моя соседка, страдающая биполярным расстройством Коллин, приятельница Джай Бобби, крутая байкерша из Бруклинского исправительного центра, Маленькая Джанет, Эми и Лили Кабралес, которую я наблюдала в действии в свое первое утро в блоке Б. Когда я только переехала, Лили чуть не свела меня с ума, постоянно крича через весь блок: «Чем занимаешься, Пупсик? Пупсик, иди сюда! Пупсик, у тебя лапши не осталось? Так есть хочется!» Пупсиком она звала свою ближайшую подругу, очень тихую девушку, которая жила в двух отсеках от меня. Я в такие моменты сидела на своей койке и гадала (а иногда спрашивала Натали), заткнется ли она когда-нибудь. Лили была на редкость крикливой пуэрториканкой из Бронкса, лесбиянкой-срочницей, от которой лучше было держаться подальше. Но вот забавно: когда Пупсик отправилась домой, а Лили немного успокоилась, она постепенно начала проявлять ко мне все больший интерес. Мне она тоже понравилась, и в конце концов мы дошли до точки, когда она прозвала меня «Дельфином» из-за моей татуировки, а я научилась до слез смешить ее разными глупостями.

Веселая любительница поглазеть на мою грудь Делишес тоже была здесь – они с Джай вместе играли в «пики». Делишес вполне могла сойти за двойника моей старой подруги Кэндис. Это может показаться удивительным, ведь белокожая Кэндис родилась в Северной Каролине, окончила Дартмут, работала пиарщицей в одной из высокотехнологичных компаний на Западном берегу, растила ребенка и обожала клоунов, а чернокожая Делишес всю жизнь провела в Вашингтоне, была довольно грубовата, имела кучу татуировок и необычно длинные ногти и работала посудомойкой, одновременно тренируя свой потрясающий певческий голос и отпуская остроты. Но у них были похожие прически, похожие фигуры, одинаковые курносые носы и одинаковое восторженное отношение к жизни. У меня от этого по спине шли мурашки. Делишес постоянно пела. Постоянно. Она больше пела, чем говорила. Как только я переехала в блок Б, она спросила меня: «Крутые книжки у тебя есть?» Когда я рассказала ей о своей подруге Кэндис и объяснила, что они словно близнецы, Делишес посмотрела на меня так, словно ничего более странного в жизни не слышала.

Специально для вечеринки Бу придумала игру: она сочинила стишок-загадку о каждой из приглашенных и предложила нам отгадывать, о ком идет речь. Устоять перед таким необычным развлечением было невозможно, и вскоре мы уже вовсю хохотали друг над другом, хотя в стишках Бу и не было никаких пикантных подробностей.

Живет она здесь,

Прямо рядом со мной.

Как глянешь ей вслед,

Сразу слышишь прибой.

Когда Бу прочитала этот стишок, я прикусила губу, чтобы скрыть улыбку, и быстро окинула всех взглядом. Большая часть гостей была озадачена, но некоторые ухмылялись, радуясь, что угадали с ходу.

– Кто это? – спросила Бу.

Многие пожали плечами, и это ее задело.

– Пайпер! – в унисон вскричали ликующие Шина и Эми.

– Ничего не поняла, – упрекнула свою подругу Трина. – Глупый какой-то стишок.

Бу рассердилась:

– «Живет она здесь, прямо рядом со мной» – это значит, что она живет в блоке Б. «Как глянешь ей вслед, сразу слышишь прибой» – это о ее татуировке. Поняли? Прибой? Море? Рыбка?!

– Точно! – просияла Лили Кабралес. – Это мой Дельфин!

10
Репетитор для ВЗ

Я многому научилась за пять месяцев, проведенных в тюрьме: теперь я умела протирать пыль прокладками, чинить электропроводку, отличать лучших подруг от романтических парочек, к месту ругаться по-испански, понимать разницу между «дела ничего так» (хорошо) и «дела так себе» (плохо), быстрее рассчитывать сроки отсидки, за милю чуять продажных девок и проводить черту между нормальными надзирателями и теми, от кого ничего хорошего ждать не приходилось. Я даже освоила один рецепт из тюремной кухни: чизкейк.

Впервые я попробовала приготовить его для вечеринки по случаю чьего-то освобождения. Моя коллега Иветт терпеливо давала мне инструкции, сочетая испанские слова с отчаянной жестикуляцией. В отличие от большинства тюремных рецептов, этот не требовал почти никаких ингредиентов, которые невозможно было бы купить в магазине.

Тюремный чизкейк

1. Для корочки: измельчите пшеничные крекеры и смешайте их с четырьмя частями маргарина, украденного из столовой. В течение минуты запекайте получившуюся смесь в микроволновке, не вынимая из миски, затем остудите и дайте ей застыть.

2. Возьмите одну упаковку плавленого сыра «Веселая буренка», разомните его вилкой и смешайте с чашкой ванильного пудинга. Когда масса станет однородной, постепенно добавьте в нее целый контейнер сухих сливок, пускай это и кажется вам противным. Взбивайте до получения однородной массы. Добавьте лимонный сок из бутылки, дождитесь, пока масса начнет застывать. Обратите внимание: на это уйдет большая часть пластикового лимона.

3. Вылейте получившуюся массу на корочку и поставьте на лед в соседский таз для уборки. Охладите и подавайте на стол.

В первый раз чизкейк получился чересчур мягким – я пожалела лимонного сока. Но это был успех! Иветт удивленно подняла брови, попробовав кусочек.

– ?Buena! – воскликнула она.

Я почувствовала огромную гордость.

Тюремная кухня и способы выживания были, конечно, хороши, но настало время научиться чему-то более продуктивному. Йогиня Джанет уже давно любезно, но настойчиво звала меня в свой класс, а когда я потянула спину и ничком лежала на койке, она приложила мне лед и мягко упрекнула:

– Тебе правда стоит заниматься с нами йогой. Бег дает слишком большую нагрузку на тело.

Бросать свои пробежки я не собиралась, но несколько раз в неделю стала заглядывать в маленький спортзал на занятия йогой. Когда я рассказала об этом Ларри, он рассмеялся. Он годами пытался заставить меня попробовать йогу в классной городской студии, и теперь ему казалось забавным и в то же время обидным, что в позу собаки мордой вниз меня смогло поставить только тюремное заключение.

Пол в спортзале был покрыт резиной. Сначала мы использовали маленькие голубые подстилки из пеноматериала, но затем усилия йогини Джанет оказались вознаграждены, и нам прислали настоящие оранжевые коврики для йоги, которые пожертвовал лагерю кто-то из внешнего мира. Высокая, спокойная, заземленная Джанет умудрялась создать ощущение, что она обучает нас чему-то важному, при этом не набивая себе слишком большую цену.

Занятия никогда не пропускала Камила из блока Б. Как и многие другие несчастные в Данбери, она обладала запоминающейся внешностью. Заметив Камилу в комнате свиданий, мой друг Эрик тотчас провозгласил ее «самой горячей штучкой американских тюрем – без обид, Пайпс». Она лучилась здоровьем и красотой. Высокая, стройная, с блестящей черной гривой волос, смуглой кожей, острым подбородком и огромными темными глазами, она всегда громко смеялась. Ее готовность смеяться по любому поводу очаровывала меня, но многие белые заключенные глумились над этим ее качеством.

– Такое впечатление, что эти пуэрториканки даже не понимают, что они в тюрьме. Вечно хохочут и танцуют, как идиотки! – ехидничала высокая, унылая Салли, которая хотела, чтобы все были такими же несчастными, как она. И такими же невежественными – Камила была колумбийкой, а не пуэрториканкой.

Камила была словно рождена для йоги – она с легкостью принимала позы воинов и прогибалась назад и вместе со мной хихикала, когда мы пытались устоять на одной ноге, закручивая вокруг нее другую.

Рядом с Камилой всегда занималась Гхада – одна из немногих мусульманок, которых я встретила в тюрьме. Определить ее возраст было непросто: ее лицо покрывали глубокие морщины, но в ней чувствовалось огромное жизнелюбие – должно быть, ей было около шестидесяти. Свои стального цвета волосы она скрывала под самодельными головными платками – в их роли выступали то наволочки, то контрабандные тканевые салфетки. Я точно не знала, что там происходило, но надзиратели, похоже, частенько конфисковывали ее платки. Нам нельзя было носить с униформой «банданы» – только купленные в магазине бейсболки или выданные при поступлении шерстяные шапки тюремного образца, которые были чертовски колючими. Мне казалось, что для мусульманок должно делаться исключение, но я так и не поняла, был ли хиджаб действительно под запретом в тюремной системе или же Гхаде просто не хватало настойчивости, чтобы получить разрешенный для ношения в тюрьме головной платок. С правилами она всегда была на «вы».

Гхада родилась в Ливане, но много лет прожила в Южной Америке. Она бегло говорила по-испански и вполне сносно объяснялась по-английски. Из-за долгой жизни в Латинской Америке в тюрьме Гхада получила статус уважаемой испанской мамаши, и это к лучшему, потому что она категорически отказывалась признавать главенство надзирателей и не обращала внимания на тюремные законы – ей удавалось избегать изолятора, только благодаря титаническим усилиям подруг, которые всячески пытались защитить ее от последствий такого безразличия к власти. Ее поведение одновременно раздражало других заключенных и заставляло ее уважать. Никто, похоже, не знал, за что Гхада попала за решетку, но все считали, что она тоже вор в законе. Гхада обожала йогиню Джанет и в основном поэтому посещала ее класс. Ей не было особенного дела до правильности поз, но к самому ритуалу она относилась с великим энтузиазмом.

В тюрьме за все приходилось платить. Если у заключенной не было ни среднего образования, ни источника денег во внешнем мире, она была обречена.

Последним членом нашей разношерстной команды любителей йоги была сестра Платт, которая как раз старалась повторять все позы как можно точнее. У сестры Платт были зажаты бедра, поэтому всяческие скручивания и поза голубя вызывали у нее затруднения, а если за обедом она позволяла себе съесть порцию жирной картошки фри, с наклонами вперед ей тоже приходилось нелегко. Всякий раз, когда я делала глубокий выпад, она внимательно изучала меня и жалобно спрашивала: «Что же я делаю не так?»

Мы впятером сдружились, и эти несколько часов становились для нас едва ли не самыми приятными за неделю. Каждый раз мы встречались, чтобы прийти к спокойствию, которое здесь, в Данбери, можно было обрести только в собственном теле. В конце занятия Джанет устраивала сеанс релаксации, мягко объясняла нам, чего мы только что достигли, и перечисляла все, за что мы каждый день должны быть благодарны даже в этой тюрьме. И каждую неделю Гхада засыпала во время этой релаксации и громко храпела, пока кто-нибудь наконец ее не будил.

Однажды вечером мисс Махоуни, веселая заведующая образовательным отделом из тюрьмы через дорогу, многих очень обрадовала. Мисс Махоуни была одной из немногих работников тюрьмы, которые как будто стояли на нашей стороне. Насколько я могла судить, ее присутствие в образовательном отделе считалось несомненным плюсом, что перевешивало многие недостатки системы. У нее была дурацкая привычка «насиловать микрофон», когда она делала объявления по громкоговорителю. В тот вечер она сообщила, что в столовой пройдет лекция о гендерных проблемах, но не уточнила, что именно будет обсуждаться.

Затем она перешла к более важному:

– Следующих дам прошу явиться в кабинет надзирателя за результатами экзамена по общеобразовательной подготовке…

По ее голосу сразу было понятно, что новости всех ждали хорошие.

– Малкольм! – выкрикнула Махоуни.

Я спрыгнула с койки. Натали уже с десяток раз сдавала этот экзамен. Она слишком волновалась во время тестирования и никак не могла справиться с математической частью. Куда же она теперь подевалась?

Когда я вышла в главный коридор, многие уже кричали от радости, а из блоков и камер выходили все новые заключенные. Если женщина двадцати пяти, тридцати пяти, сорока пяти лет пытается в тюрьме получить среднее образование, сдает экзамен за экзаменом, усердно учится по плохонькой программе, сидя в классах среди злостных нарушительниц спокойствия, а затем наконец-то ей вручают аттестат, это настоящая победа. Некоторые из заключенных вылетели из школы тридцать лет назад и теперь извлекали из тюремного срока хоть какую-то пользу – достигали едва ли не единственной вершины, которой можно достигнуть в тюрьме. Кроме того, аттестат позволял этим женщинам наконец-то получать за свою тюремную работу больше минимума – не имея среднего образования, рассчитывать можно было лишь на четырнадцать центов в час, а их едва хватало на оплату зубной пасты и мыла. В тюрьме за все приходилось платить – за предметы гигиены, телефонные звонки, нужные вещи. Если у заключенной не было ни среднего образования, ни источника денег во внешнем мире, она была обречена. Натали много лет трудилась на тюремной кухне и была умелым пекарем – то есть весьма ценным сотрудником, – но платили ей не более пяти долларов шестидесяти центов в неделю за сорок часов работы.

Женщинам, отбывающим семи-, двенадцати-, двадцатилетние сроки, не выжить, если они не начнут считать своим миром тюрьму.

Куда же запропастилась мисс Натали? Ее вызвали пять минут назад, но я не видела ее среди ликующих, кричащих и смеющихся заключенных, снующих по коридору. Куда пропала моя загадочная соседка, эта поразительно сдержанная женщина? Я знала, как сильно Натали хотела получить аттестат, и подозревала, что она очень переживала из-за проблем с математикой. И все же она упорно отказывалась от моей помощи в учебе. Теперь настал ее звездный час! Может, она где-то спряталась, стесняясь присоединиться к развеселой оргии поздравлений и незаконных объятий, устроенной прямо посреди коридора?

Нет, погодите-ка, она же была на беговой дорожке! Я видела, как она надевала кроссовки. Я в шлепанцах сбежала по лестнице, пулей вылетела на улицу и поспешила к стадиону. Она еще ничего не знала! На полпути я крикнула другим заключенным на дорожке:

– Моя соседка там?

Я обогнула спортзал и увидела ее в компании безумной подружки Шейлы.

– Соседка! Результаты твоего экзамена пришли! – выпалила я.

Натали взволнованно улыбнулась.

– Пойдем, соседка! Пойдем проверим!

– Ладно, ладно, я уже иду.

Она и в такую минуту не забывала о хороших манерах и не суетилась.

Я пошла обратно наверх, и мне навстречу попалось несколько заключенных.

– Где Натали? Где мисс Малкольм? Вот она! Пойдем, Натали!

Моя соседка казалась удивленной, но все равно не спешила. У нее на лице читался некоторый скепсис – она явно не позволяла себе радоваться, пока своими глазами не увидит результат.

Когда она вошла в здание лагеря, сопровождаемая целой процессией других заключенных, в коридоре стоял оглушительный шум. Со всех сторон доносилось:

– Где мисс Малкольм?

Ее тут же окружили люди и принялись наперебой поздравлять. Медленно продвигаясь по коридору, Натали улыбалась, смеялась и казалась совершенно ошеломленной.

Возле кабинета надзирателя кто-то уже размахивал ее результатами:

– Натали, ты сдала!

Я вдруг поняла, что вот-вот расплачусь, хотя меня не так-то просто растрогать. Мне было не справиться с таким мощным выплеском всеобщего счастья в столь мрачном месте. Такое впечатление, что потоки горячего и холодного воздуха столкнулись, и в коридоре возникло небольшое торнадо. Я глубоко вдохнула, сделала шаг назад и стала наблюдать, как мою соседку обнимают все доброжелатели. Когда я сама поздравила ее в относительно укромной обстановке нашего отсека, она попыталась скрыть свой триумф, но я все равно видела, насколько она довольна.

Мои друзья и близкие не могли поверить, что я действительно освоилась в тюрьме, но на воле никому не понять побуждающую силу всех лагерных ритуалов, будь они официальными или неформальными. Это коварный, жестокий парадокс: женщинам, отбывающим семи-, двенадцати-, двадцатилетние сроки, не выжить, если они не начнут считать своим миром тюрьму. Но как же им выжить на воле после освобождения? Одним из худших оскорблений в среде заключенных считалось слово «институционализированный», но если ты сопротивлялся системам контроля, печальные последствия не заставляли себя долго ждать. Где именно ты найдешь свое место и насколько комфортно сможешь устроиться, зависело от продолжительности твоего срока, количества связей с внешним миром и качества твоей жизни на воле. Отказываясь искать свою нишу в тюремном обществе, ты оставался отчаянно одиноким и несчастным.

Миссис Джонс сидела в лагере дольше любой другой из заключенных, но на следующий год должна была отправиться домой. Ее отсек находился в углу блока А рядом с дверью на улицу, и был таким уютным, что мы все боялись, что ей будет тяжело его покидать. Соседки у нее не было, потому что работниц щенячьей программы селили поодиночке. «Мне нравится этот отсек. В любой момент можно проветрить, да и с щенками гулять удобно!» – приговаривала она. Днем я часто заходила к миссис Джонс поиграть с лабрадором-ретривером Инки, который под ее руководством должен был превратиться в собаку-поводыря. Я садилась на пол и почесывала Инки живот, пока миссис Джонс показывала мне фотографии женщин, с которыми она сидела, и последние вязаные шедевры (особенно ей удавались рождественские носки) и спрашивала, не хочу ли я забрать у нее какие-нибудь из вещей, которые она скопила за пятнадцать лет в тюрьме.

Миссис Джонс часто выгуливала Инки возле беговой дорожки и восхищалась моими упорными тренировками. Она стеснялась своего лишнего веса, а потому тоже решила заняться бегом. «Давай наперегонки! – восклицала она, ударяя меня по плечу. – Посмотрим, на что ты годишься!» Но миссис Джонс была обладательницей выдающейся груди, поэтому после первого же круга она садилась на скамейку, отчаянно пытаясь отдышаться. Я предложила ей вместо бега заняться скоростной ходьбой. Это оказалось ей вполне по силам, и она принялась с маниакальным упорством каждое утро на предельной скорости ходить по стадиону.

Однажды миссис Джонс пришла навестить меня в мой отсек. Я писала письма, лежа на койке. Она, как маленькая девочка, заглянула за перегородку, и я смутилась.

– Что такое, миссис Джонс?

– Ты занята?

– Для вас, ВЗ, у меня всегда найдется время. Проходите.

Она подошла ближе к моей койке и заговорщицки прошептала:

– У меня к тебе просьба.

– Выкладывайте.

– Ты ведь знаешь, я занимаюсь по программе колледжа?

Ларри пришлось работать неполный день каждый четверг или пятницу, чтобы он мог навещать свою девушку в тюрьме.

Это был базовый бизнес-курс, который читала пара преподавателей из находящегося неподалеку аккредитованного колледжа. Диплом колледжа после такого курса было не получить (для этого нужно было оплачивать заочные курсы), но в личном деле заключенной он засчитывался за пройденную «программу». За ведение наших личных дел отвечали специальные координаторы, которые следили за отбыванием наказаний, рассчитывали сокращение срока за хорошее поведение (при хорошем поведении нам нужно было отсидеть только 85 процентов срока), собирали штрафы с наших банковских счетов (если ты не мог оплачивать штрафы, досрочного освобождения тебе было не видать) и распределяли нас по «программам», включая обязательные повторные курсы. Обитательницам лагеря было доступно не так уж много «программ», да и те были слабоваты. Бизнес-курс был одним из немногих вариантов, но, после того как я несколько раз помогла заключенным с проверкой домашнего задания, я начала сомневаться в его полезности. К примеру, составленный Камилой бизнес-план для конкурента магазина Victoria’s Secret был довольно интересен, но очень условен и уж точно никак не перекликался с тем, чем она сможет заняться, когда через пять лет выйдет с этого человеческого склада.

– Как там дела, миссис Джонс?

Она объяснила, что дела у нее идут не очень. Ей поставили плохую оценку за бизнес-план, и ВЗ встревожилась.

– Мне нужен репетитор. Поможешь мне? Мы посмотрели фильм и теперь должны написать эссе. Я тебе заплачу.

– Миссис Джонс, не надо мне платить. Конечно, я вам помогу. Несите работу – давайте посмотрим вместе.

Согласившись помочь ВЗ, я решила, что у нас установятся типичные отношения репетитора и ученика: я буду обсуждать с ней задания, задавать наводящие вопросы, проверять и исправлять ее работы. Она вернулась с тетрадкой, бумагами и книгой, которую положила мне на койку. Это было «Управление в обществе будущего» Питера Друкера.

– Что это?

– Наш учебник. Тебе его придется прочитать.

– Нет, миссис Джонс, это вам придется его прочитать.

Она страдальчески посмотрела на меня:

– У меня от него голова болит.

Я вспомнила, что миссис Джонс была немного не в себе не только из-за более десяти лет, проведенных в тюрьме, но и из-за того, что ее в свое время поколачивал жестокий муж, и нахмурилась.

– Давайте посмотрим ваше эссе о фильме.

Услышав это, миссис Джонс снова жалобно на меня посмотрела.

– Тебе нужно его написать, я просто не могу! Прошлая моя работа им не понравилась, – сказала она, смущенно вытаскивая свой бизнес-план, на котором красной ручкой была выведена плохая оценка.

Я пролистала его. У миссис Джонс был неразборчивый почерк, но я поняла, что даже при идеальном оформлении эта работа оставляла бы желать лучшего. Мне стало не по себе. Пускай я и сидела в тюрьме за совершение преступления, мухлевать с домашними заданиями мне претило – не зря меня воспитывали два преподавателя.

– Миссис Джонс, мне не следует писать работы за вас. К тому же как мне написать эссе о фильме, которого я не видела?

– Я делала заметки! – воскликнула она и торжествующе сунула мне в руки тетрадь.

Прекрасно. В фильме, похоже, рассказывалось о промышленном перевороте.

Что было лучше – позволить миссис Джонс провалиться или помочь ей обмануть систему? Я понимала, что не могу ее подвести.

– Миссис Джонс, может, я задам вам несколько вопросов насчет фильма, потом мы вместе составим план, и вы попробуете написать эссе?

Она упрямо покачала головой:

– Пайпер, взгляни на мой бизнес-план. Я не могу ничего написать. Если ты мне не поможешь, поможет Джоани из блока А, но ты ведь умнее.

Джоан Ломбарди гением было не назвать, к тому же она точно взяла бы с миссис Джонс плату за такое «репетиторство». Да и я уже не могла отступиться от новой задачи.

– Давайте посмотрим заметки, – вздохнув, согласилась я.

Сумев вытащить из нее немного конкретных деталей о фильме, я начала писать невероятно общее трехстраничное эссе о промышленном перевороте. Закончив, я принесла аккуратно написанную от руки работу в отсек ВЗ в блоке А.

Миссис Джонс пришла в восторг.

– Миссис Джонс, вы ведь перепишете эссе своей рукой?

– Не, никто и не заметит.

Я прикинула, что может быть, если ее преподаватели все же обратят на это внимание. Вряд ли меня за такое могли сослать в изолятор.

– Миссис Джонс, хотя бы прочитайте работу, чтобы знать, о чем она. Обещаете?

– Клянусь, Пайпер! Даю честное слово.

Когда работу проверили, миссис Джонс чуть не ополоумела от радости.

– Пятерка! Мы получили пятерку! – Она сияла от гордости.

Мы получили пятерку и за следующее эссе по фильму. Миссис Джонс ликовала. Мне не верилось, что ее преподаватели ничего не сказали по поводу разительного отличия этих работ от ее бизнес-плана – они ведь даже написаны были другим почерком.

Теперь миссис Джонс посерьезнела:

– Осталось последнее эссе. Пайпер, это пятьдесят процентов итоговой оценки!

– Какое задание, ВЗ?

– Нужно написать об инновациях с опорой на сведения из учебника. И работа должна быть длиннее!

Я застонала. Мне ужасно не хотелось читать книгу Питера Друкера. Все годы своей учебы и профессиональной деятельности я сознательно избегала подобных книг о бизнесе, и вот теперь они настигли меня в тюрьме. Но как ВЗ окончить курс, не обращаясь к этой книге, я не знала.

– Тема довольно широкая, миссис Джонс. Может, мы ее сузим?

Она беспомощно посмотрела на меня.

– Ладно, как насчет… экономичных автомобилей? – предложила я.

Миссис Джонс сидела за решеткой с середины 1980-х. Я попыталась объяснить ей, что такое машина-гибрид.

– Звучит неплохо! – кивнула она.

Ларри пришел в замешательство, когда я попросила его найти в Интернете и приложить к очередному письму несколько простых статей о гибридных автомобилях. Я рассказала ему об итоговом эссе ВЗ, но его мысли были заняты другим. Ларри только что устроился редактором в «Мужской журнал», и на собеседовании ему пришлось договариваться о возможности работать неполный день каждый четверг или пятницу, чтобы он мог навещать свою девушку в тюрьме. Я попыталась представить себе, как он заводит такой разговор. Ради меня он шел на огромные жертвы. Вскоре при выдаче почты я получила конверт с необходимой информацией и начала листать «Управление в обществе будущего».

Когда кого-то отправляли в одиночку за какой-нибудь мерзкий поступок, по дороге на казнь со всех сторон слышались одобрительные возгласы.

Среди последних новичков, прибывших в мае, перед тем как лагерь был «закрыт» от Марты Стюарт, оказались трое политзаключенных, борцов за мир, таких же как сестра Платт. Их арестовали и отправили в тюрьму за протест перед Школой Америк – расположенным в Джорджии тренировочным центром армии США для латиноамериканского военного персонала (читай: тайной полиции, мучителей и палачей). Эти новенькие были типичными левыми, глубоко убежденными в своих воззрениях: они были готовы идти на жертвы в стремлении к своим идеалам и до посинения обсуждать эти идеалы с другими людьми. Одна из активисток была похожа на мистера Бернса из «Симпсонов»: водянистые голубые глаза, сутулые плечи, выступающий кадык – она, казалось, была рассержена своим положением. Другая напоминала юную послушницу монастыря – у нее была короткая стрижка, а на лице постоянно читалось удивление. Третья, по имени Элис, была всего метра полтора ростом и носила огромные очки с толстенными линзами. Она была дружелюбной, как пес из щенячьей программы, и столь же разговорчивой, сколь замкнутыми ее коллеги. Иногда она приходила к нам на занятия йогой.

Эти трое прибились к сестре Платт и всюду ходили за ней по пятам. Я радовалась, что сестра наконец встретилась с другими борцами за мир. Да, правительство попусту тратило миллионы долларов налогоплательщиков, осуждая и заключая за решетку сторонников мирного сопротивления, но теперь, в тюрьме, политзаключенные сколотили сообщество единомышленников. Сестре явно нравилось проводить время с этими активистками: сидя в столовой, они часами обсуждали стратегию и тактику низвержения военно-промышленного комплекса. Новенькие сумели получить направление на учительские позиции в образовательной программе – когда-то и мне хотелось туда попасть, но мой интерес к этой работе уже угас.

Мне было стыдно, что я предпочитаю работу в строительной службе, но я наблюдала за печальными изменениями в отделе образования и старалась держаться на расстоянии. После зимнего закрытия программы из-за нашествия плесени все испорченные книги и учебные материалы выбросили, но новыми их так и не заменили. Руководство перевело приятную штатную преподавательницу из лагеря в тюрьму – видимо, она уж слишком сопереживала заключенным. Заведующим лагерным отделом образования стал нахальный мужик с прической из восьмидесятых, который приезжал на работу на «понтиаке» модели «Файрберд Транс-Ам». Я прозвала его Коротышкой. Ходили слухи, что его выгнали с почты, после чего он и попал в Бюро тюрем. На преподавателя он никак не тянул, ограничиваясь (и явно наслаждаясь) угрозами и словесными оскорблениями учеников. Его ненавидели все обитательницы лагеря и почти все заключенные-учителя, работавшие вместе с ним. По их словам, к ученикам он относился просто: «Мне плевать, узнают ли они, что один плюс один равняется двум. Мне платят за восемь часов работы».

Однажды я вернулась из электромастерской и обнаружила, что в лагере царит суматоха. В тот день Коротышку в классе так и несло, он ругался больше, чем обычно, и пацифистка Элис наконец этого не вынесла. Она попросила об освобождении от работы учителем. Коротышка пришел в бешенство, принялся орать и брызгать слюной, грозя ей обвинением в неповиновении, или неподчинении прямому приказу, или еще в чем-то подобном.

Присутствовавшая в классе Пенсатукки (которая, возможно, и была объектом его изначальных нападок) сказала, что его дебильное лицо побагровело. Он выбежал из лагеря и бросился в тюрьму, и теперь повсюду шептались, что он пытается добиться отправки Элис в изолятор. Все негодовали.

И действительно, после ужина и выдачи почты мы услышали топот тяжелых ботинок и звяканье цепей. В здание вошли крупные мужчины, чеканившие шаг, как стереотипные штурмовики. С собой они принесли наручники. Миновав телефоны, они спустились по лестнице и подошли к кабинету лагерного надзирателя. Услышав их поступь, все заключенные, где бы они ни находились, спешили своими глазами увидеть процессию, поэтому коридор быстро заполнялся женщинами. Когда кого-то отправляли в одиночку за какой-нибудь мерзкий поступок или когда нарушительницу порядков многие не любили, по дороге на казнь со всех сторон слышались одобрительные возгласы. Но не в этот раз.

В громкоговорителе раздался треск, затем мистер Скотт выкрикнул фамилию обреченной:

– Джерард!

Маленькая Элис Джерард подошла к кабинету и вошла внутрь. Дверь закрылась, и она осталась одна в обществе трех здоровых мужчин. Надзиратель зачитал жалобу, которую на нее подали.

Среди заключенных поднимался гул. Послышались возгласы:

– Это БРЕД какой-то!

– За что ее в одиночку отправлять?.. Бедняжка правильно поступила.

Кто-то заплакал.

– Поверить не могу, что этим ничтожествам больше заняться нечем, кроме как ссылать Элис в изолятор!

Дверь кабинета распахнулась. Элис вышла в коридор в сопровождении троих тюремщиков. Они возвышались над ней, и на их фоне она казалась совсем крошечной. Оглядев собравшуюся толпу сквозь толстые очки, она четко и ясно сказала:

– Я ухожу!

Один из мужчин не слишком осторожно надел на нее наручники, и шепотки заключенных переросли в низкий рев. Затем Шина принялась скандировать:

– Э-лис, Э-лис, Э-лис, Э-лис, Э-лис!

Под эти крики маленькую пацифистку вывели из лагеря. Никогда прежде я не видела такого испуга на лицах надзирателей.

Одним жарким днем я сидела под деревом, прячась в его тени от солнца. Ко мне подошла миссис Джонс со своим неизменным спутником – лабрадором Инки. Я закончила ее итоговую работу – довольно незамысловатое эссе о роли гибридных автомобилей в экономике будущего. Я постаралась включить в свои рассуждения основные идеи из «Управления в обществе будущего» и упомянула об экономике знаний, глобализации и влиянии демографии на общество. Но думать о том, какую роль в обществе будущего смогут сыграть миллионы американцев, освобожденных из тюрем, было тяжело. Из информационных писем организации «Семьи против обязательных тюремных сроков», которые получали многие заключенные, я знала, что каждый год на свободу выходит более 600 000 человек. Большинство из них до того, как попасть за решетку, участвовало лишь в подпольной экономике, а в тюремной системе не было ничего, что могло бы подсказать им другой путь. Я могла по пальцам пересчитать всех женщин Данбери, которые прошли хоть какую-то профессиональную подготовку. Поп получила диплом повара еще в тюрьме через дорогу, Линда Вега работала в лагере стоматологом-гигиенистом, и еще несколько заключенных трудились в компании UNICOR. Что касается остальных, может, их умение скоблить тюремные полы и прочищать засоры и могло помочь им в поиске настоящей работы, но я в этом сомневалась. Тюремная экономика, включая все рабочие места, не имела никакого отношения к обычной.

– Эй, миссис Джонс! Эссе уже проверили?

– Я как раз собиралась с тобой об этом поговорить. Я вне себя!

Я насторожилась. Неужели она попалась? Может, ее из вредности выдала другая ученица? Это меня бы не удивило.

– Что случилось?

– Мы получили пять с минусом!

Я рассмеялась, и от этого она рассердилась пуще прежнего.

– Но в чем проблема? – воскликнула она. – Эссе ведь прекрасное! Я прочитала его, как и обещала! – Ее негодованию не было предела.

– Миссис Джонс, может, он просто не хотел, чтобы вы зазнавались. По-моему, пять с минусом – отличная оценка.

– Хм… Не знаю, чем они там думают. Ладно, я все равно хотела сказать тебе спасибо. Ты хорошая девочка.

С этими словами она дернула Инки за поводок и пошла прочь.

Через пару месяцев состоялся выпускной. Вручение аттестатов и сертификатов всем заключенным, которые окончили школьную программу или бизнес-курс, было организовано в комнате свиданий. Мисс Натали, Пенсатукки, Камила и, конечно же, миссис Джонс вместе с остальными женщинами надели выпускные шапочки. Каждой выпускнице позволили пригласить на церемонию несколько человек из лагеря или с воли, и я стала гостьей ВЗ.

Право прочесть речь отдали Бобби, которая лучше всех сдала экзамен за среднюю школу. Несколько недель перед церемонией она обдумывала, что скажет, снова и снова переписывая свою речь. В день выпускного было очень жарко. В комнате свиданий друг напротив друга поставили две скамьи: одну для выпускниц, а другую – для гостей. Заключенные прекрасно выглядели в своих мантиях и шапочках – черного цвета для школьниц и насыщенно синего для студенток колледжа. Для Бобби была устроена небольшая сцена, но сначала с нее должна была выступить начальница тюрьмы Дебу. Это была ее лебединая песня – под ее руководство отдавали только что построенную тюрьму в Калифорнии, а нам обещали прислать нового начальника из Флориды.

Было жутковато надрываться на тюремной работе, слушая, как твой надзиратель тренируется в тебя стрелять.

Бобби произнесла прекрасную речь. Она выбрала тему – «Мы с этим справились!» – и принялась поздравлять других выпускниц с достижением этого. Она напомнила собравшимся, что в таких условиях получить диплом весьма непросто, но у них это вышло, и заявила, что теперь, зная, что им это по плечу, они смогут свернуть горы, а диплом поможет им доказать это всему миру. Меня впечатлило, сколько заботы Бобби вложила в эти слова и как хорошо донесла свою мысль, в которой слышался сдержанный вызов. Речь была короткой, жесткой и хлесткой, в ней подчеркивалось, что это праздник выпускниц, а не лагеря. Бобби говорила смело, гордо и страстно.

После церемонии заключенным позволили сфотографироваться. Я стояла в углу комнаты свиданий на фоне задника, на котором были изображены цветущие вишни, и позировала вместе с подругами, гордясь знакомством с каждой из них. В своей особой мантии с золотым шнуром на фоне нашей защитной формы Бобби казалась маленькой и очень серьезной, но ее кудрявые волосы торчали во все стороны. На каком-то из снимков Пенсатукки радостно улыбалась в камеру вместе с еще одной эминемщицей – их было не отличить от любых других выпускниц Америки. Рядом с ними я казалась совсем старой. Но больше всего мне нравится фотография, где я улыбаюсь, стоя рядом с сияющей миссис Джонс, которая сидит на стуле в синей мантии и шапочке и гордо держит перед собой только что полученный диплом. На оборотной стороне ужасным почерком написано:

Спасибо.

Дорогой подруге. У меня получилось. Храни тебя Бог.

Миссис Джонс

11
Ральф Крамден и Ковбой Мальборо

Как только я вписалась в тюремную жизнь, дни как будто пошли быстрее. Я миновала одну веху за другой – четверть срока, треть срока, – и в лагере становилось все терпимее. Гуляя на свежем воздухе, я наблюдала естественную смену времен года, что редко увидишь в городе: сначала я ходила по льду, затем по грязи, затем по траве (которую подстригали заключенные). Деревья зазеленели, распустились полевые цветы и даже пионы. На лужайке возле стадиона появились крохотные кролики, которые прямо у меня на глазах превратились в дерзких кроликов-подростков, пока я тысячами нарезала круги длиной четверть мили. По федеральной резервации, где находилась тюрьма, свободно расхаживали дикие индейки и олени. Я глубоко возненавидела канадских казарок, пачкавших мою дорожку своим темно-зеленым дерьмом.

Одним солнечным днем я нежилась на солнце на скамейке возле электромастерской и без особого интереса читала «Кандида», присланного мне каким-то умником. Мистер ДеСаймон не явился на работу, что было делом обычным. Тем утром читать было затруднительно из-за оглушительной пальбы. Совсем недалеко от мастерских, скрытый в лесу примерно в четверти мили в стороне, находился тюремный полигон. Надзиратели могли использовать его, чтобы практиковаться в стрельбе, и часто рабочие часы мы проводили под грохот выстрелов. Было жутковато надрываться на тюремной работе, слушая, как твой надзиратель тренируется в тебя стрелять.

Когда мы вернулись с обеда, пальба прекратилась. Больше ничего не нарушало безмятежность этого летнего дня. Возле столярной мастерской ко мне подъехал один из белых тюремных пикапов.

– Какого черта ты здесь делаешь, заключенная?

За рулем был мистер Томас, заведующий мастерской. Столярная и строительная мастерские находились в одном здании, слева от электромастерской и по другую сторону от кособокой теплицы. В электромастерской не было туалета, поэтому по нужде приходилось бегать в соседнее здание. В туалете была всего одна кабинка – просторная приватная комната, стены которой кто-то разрисовал красивыми синими узорами. Мне нравился этот туалет. Порой, когда мои коллеги по электромастерской начинали пререкаться или тайком смотрели всякий бред по телевизору, пока ДеСаймона не было рядом, я просто выходила в туалет, чтобы несколько минут побыть в приятном одиночестве и спокойствии. Это была единственная тюремная дверь, которую я могла закрыть на замок.

Строительной мастерской заведовал мистер Кинг, а столярной – мистер Томас. Полный мистер Томас обладал взрывным темпераментом и был склонен пошуметь, пошутить и время от времени поболтать – этакий новый Джеки Глисон^[9]. Долговязый и жилистый мистер Кинг был молчалив и угрюм, а в зубах у него вечно была зажата сигарета. Он напоминал Ковбоя Мальборо. Они давно работали под одной крышей и довольно близко общались друг с другом. Когда я заходила в мастерскую, чтобы воспользоваться туалетом, мистер Томас обычно приветствовал меня восклицанием: «Привет, преступница!»

И вот теперь он хотел знать, какого черта я делаю. На пассажирском кресле пикапа сидела моя соседка по блоку Б Алисия Роббинс. Она родилась на Ямайке и дружила с мисс Натали. Сейчас она хихикала, так что я усомнилась, что попала впросак.

– Э-э… ничего не делаю?

– Ничего?! А поработать хочешь?

– Конечно?

– Тогда залеза-а-а-ай!!!

Алисия подвинулась, и я села рядом с ней, решив, что у меня не будет проблем, пока я с надзирателем. Мистер Томас надавил на газ, и пикап тронулся с места. Мы проехали мимо мастерской водопроводчиков и уборщиков территории, обогнули тюрьму и резко вывернули на круто уходящую вниз проселочную дорогу. Я понятия не имела, куда она ведет. Постройки быстро закончились, вокруг остался лишь лес – деревья, каменные валуны, маленькие ручейки. Мы спускались все ниже.

По радио гремела классика рока. Я взглянула на Алисию, которая все так же хихикала.

– Куда он нас везет? – спросила я ее.

Мистер Томас фыркнул.

– Он чокнутый, – только и смогла выдавить Алисия.

Дорога уходила все ниже, ниже, ниже. Мы ехали уже много минут. Казалось, я вовсе не в тюрьме. Казалось, я была простой девчонкой, которая летит в пикапе навстречу приключениям. Положив руку на дверцу, я стала смотреть в окно. Деревья проносились мимо, и у меня перед глазами мелькали коричневые и зеленые пятна.

Еще через несколько минут пикап выехал на поляну, и я увидела людей. Прямо перед нами была зона для пикника, и женщины, которые работали в столярной и строительной мастерской, красили деревянные столы. Но я не обратила на них никакого внимания, потому что за их спинами было кое-что потрясающее. Площадка для пикника находилась на берегу огромного озера, и вода искрилась в лучах июньского солнца, плескаясь возле лодочной пристани.

Я ахнула. Мои глаза округлились. Я и не подумала скрыть свой восторг.

Мистер Томас припарковался, и я пулей выскочила из пикапа.

– Здесь озеро! Поверить не могу, какое оно красивое!

Посмеявшись надо мной, Алисия взяла из кузова малярные принадлежности и пошла к одному из столов.

Я повернулась к мистеру Томасу, который тоже смотрел на озеро.

– Можно мне подойти поближе? Пожалуйста?

Он рассмеялся:

– Иди, конечно, только в воду не прыгай, а то меня уволят.

Я подбежала к берегу, где возле плавучих доков было привязано несколько принадлежащих тюремному персоналу моторных лодок. У меня разбегались глаза. На противоположном берегу я увидела дома, прекрасные дома с лужайками, которые спускались прямо к воде. Озеро было очень длинным – я не видела его берегов ни слева, ни справа. Присев, я опустила руки в прохладную воду и посмотрела на них. Разглядывая белые ладони сквозь толщу коричневатой озерной воды, я представила, что с раскрытыми глазами, задержав дыхание, плыву в глубине, изо всех сил отталкиваясь ногами. Я едва ли не чувствовала, как вода обтекает мое тело, а волосы светлым ореолом поднимаются у меня над головой.

По тюремным меркам я считалась ценным сотрудником. И я была не из крикливых.

Прогулявшись туда-сюда вдоль кромки воды, я подумала, что впервые в своей жизни летом ни разу не смогу искупаться. Я с детства обожала воду и не боялась волн. Мне до ужаса хотелось сорвать с себя одежду и нырнуть в озеро, но это было бы неблагоразумно и нечестно по отношению к человеку, который оказался достаточно добрым, чтобы привезти меня сюда. Отражавшийся от воды свет слепил меня, но я, прищурившись, долго смотрела на озерную гладь. Никто не сказал мне ни слова. Наконец я повернулась и поднялась обратно на бетонную набережную.

Я подошла к Джизеле, которая водила автобус и работала на мистера Кинга, и спросила ее, есть ли у них лишние кисти.

– Конечно, – улыбнулась она, – я покажу.

Остаток дня я провела, молча крася столы под деревьями и слушая шум лодок на озере и пение водных птиц.

Ярость застилала мне глаза.

Когда пришла пора возвращаться, мистер Томас привез нас обратно к мастерским. Я вышла из пикапа, затем остановилась и заглянула в кабину:

– Спасибо большое, мистер Томас. Так здорово, что вы меня туда отвезли. Это много для меня значит.

Он смущенно отвел глаза:

– Ну я же знаю, что ваш начальник вас туда не отвезет. Так что спасибо за помощь, – ответил он и уехал.

С этого момента я отчаянно хотела еще раз попасть на озеро.

Придя однажды на работу, мы с ужасом увидели, что ДеСаймон сбрил бороду и усы и стал похож на печальный член, бродящий по свету в поисках тела. Мои отношения с ним давно испортились. Мне претило работать под началом самого мерзкого человека из строительной службы, а ему, похоже, доставляло извращенное удовольствие обращаться со мной как можно хуже. Как-то за обедом я принялась жаловаться на него, и тут Джизела меня остановила.

– Почему бы тебе не перейти в строительную мастерскую? Меня освобождают в сентябре. Мистеру Кингу нужен будет толковый работник. Он очень хороший, Пайпер.

Мне даже не приходило в голову, что я могу сменить работу. Через пару дней я подкараулила мистера Кинга возле его мастерской. Не привыкшая обращаться к надзирателям с просьбами, я очень стеснялась, но была настроена решительно.

– Мистер Кинг? Я знаю, что Джизела скоро выходит, и подумала, может, мне найдется место у вас, в строительной мастерской?

Я надеялась на положительный ответ. По тюремным меркам я считалась ценным сотрудником. У меня были тюремные водительские права, я не увиливала от работы, никогда не притворялась больной, была образована, умела читать инструкции, делать расчеты и так далее. И я была не из крикливых.

Мистер Кинг посмотрел на меня, пожевывая сигарету. Его суровые глаза казались непроницаемыми.

– Конечно.

Я обрадовалась и тут же огорчилась, услышав:

– Но ДеСаймон должен одобрить твой перевод.

Я составила прошение – простой одностраничный документ, официально называвшийся BP-S0148.055 ПРОШЕНИЕ ЗАКЛЮЧЕННОГО. На следующее утро я вошла в контору ДеСаймона и протянула ему эту бумагу. Он не стал ее брать. Через некоторое время я устала держать ее на весу и положила на стол.

Он презрительно посмотрел на меня:

– Что это, Кермит?

– Прошение о переводе в строительную мастерскую, мистер ДеСаймон.

Он даже не стал его читать.

– Ответ отрицательный, Кермит.

Взглянув на его блестящую розовую лысину, я мрачно улыбнулась. Другого исхода я и не ожидала. Я вышла из конторы.

– Что он сказал? – спросила Эми.

В полутемной, душной электромастерской к этому времени остались только я, моя приятельница-эминемщица, Иветт и пара других женщин.

– А сама как думаешь? – ответила я.

Не по годам мудрая в таких вопросах Эми лишь рассмеялась:

– Пайпер, он тебя в жизни никуда не отпустит. Придется тебе смириться с этим.

Но я была в бешенстве. Теперь я знала, что в тюрьме можно жить и лучше, не подвергаясь постоянным оскорблениям начальника, и отчаянно хотела добиться перевода. Я думала лишь о том, как выбраться из электромастерской и отделаться от ДеСаймона.

Лето становилось все жарче, и мы уже несколько месяцев трудились над новой проводкой для кондиционеров комнаты свиданий. Кроме этой комнаты, кондиционеры в лагере были установлены только в кабинетах персонала, но мощности не хватало, и они постоянно выключались. Поэтому мы установили новый электрощиток, подключили все провода и врезали розетки. Работа близилась к завершению – оставалось лишь подсоединить щиток к главному генератору, который находился в бойлерной этажом ниже.

Для этого нужно было протянуть новые кабели от генератора в бойлерной к щитку в комнате свиданий – физически протащить их сквозь нутро здания. Когда настал этот знаменательный день, мы собрали инструменты, которые нам велел взять ДеСаймон, и пришли в бойлерную, ожидая дальнейших указаний. В электромастерской не было крепких женщин, поэтому нам на подмогу прислали несколько работниц-сантехников.

ДеСаймон копался в проводах – это были толстые промышленные кабели, с которыми я никогда прежде не работала. Взяв несколько, ДеСаймон принялся обматывать их черной изолентой, пока они не оказались связанными примерно на полметра. Затем он прикрепил к получившемуся пучку веревку, конец которой был пропущен в комнату свиданий. Женщины-сантехники наверху ждали своего выхода.

В бойлерной были я, Эми, Иветт и Васкес. Мы все смотрели на ДеСаймона.

– Они будут тянуть, а вы толкайте. Подавайте кабель наверх. Но нам кое-чего не хватает. Нужен смазчик.

По его тону я поняла, что эта работа не из приятных, и сразу догадалась, кто будет ее выполнять.

– Кермит. Будешь смазчиком. Держи. – Он протянул мне резиновые перчатки по локоть. – Хватай ведро со смазкой. – Он показал на чан с промышленной смазкой, который стоял возле его ног.

Я поняла, к чему все идет, и покраснела.

– Не жалей смазки, Кермит.

Я взяла ведро. ДеСаймон бросил мне пучок кабелей. Они были жесткими и совсем не гнулись, а меня сковало от унижения.

– Без смазки их здесь не протолкнуть, Кермит. Намазывай хорошенько.

Наклонившись, я взяла две пригоршни смазки, похожей на ярко-голубое желе, и шмякнула ее на огромный, до этого вполне безобидный, а теперь омерзительный полуметровый фаллос.

ДеСаймон запрокинул голову и крикнул:

– Тяните!

Веревка дернулась, но протолкнуть кабели с первого раза не получилось.

– Ну же, Кермит, не отлынивай!

Ярость застилала мне глаза. Я попробовала представить, как кровь в моих жилах превращается в лед, а я сама взлетаю под потолок и смотрю на все со стороны, но сцена была настолько отвратительной, что моя обычная техника не сработала. Взяв еще голубого желе, я размазала его по всей длине связанных кабелей.

– Как тебе этот конский хрен? Нравится? А, Кермит?

Конский хрен? Я опустила руки. С перчаток стекала голубая слизь. Эми смотрела себе под ноги, а Иветт делала вид, что не понимает ни слова по-английски.

– Тяните! – снова проорал ДеСаймон.

Тюремные сантехники дернули за веревку. Кабели вошли в отверстие.

– Тяните!

Они продвинулись чуть дальше.

– Толкайте!

Мои коллеги стали толкать кабели вверх. Заметив их затруднения, я принялась им помогать. Кабели поползли по узкой шахте – и вскоре необходимость толкать их отпала. Я вышла из бойлерной, стянула с себя перчатки и бросила их на пол.

Две сотни женщин без телефонов, стиральных машин и фенов – это был какой-то «Повелитель мух» на эстрогене.

Меня захлестнула слепая, взрывоопасная ярость. Мне не оставалось ничего другого, кроме как со всей силы побросать в кузов пикапа стремянки, инструменты и инвентарь. Другим работницам электромастерской явно было не по себе. Остаток дня я ни с кем не разговаривала, а ДеСаймон не разговаривал со мной. В лагере я сразу пошла в душ и попыталась смыть с себя всю слизь и унижение. Затем я написала еще одно прошение, на этот раз на имя начальника ДеСаймона. Оно было примерно таким:

Как я уже упоминала при прошлой встрече, мой начальник мистер ДеСаймон иногда во время работы разговаривает с нами грубо и неуважительно, употребляя чересчур натуралистичные в сексуальном отношении выражения.

23.06.04, во время проводившихся в бойлерной работ по устройству новой электропроводки для комнаты свиданий, нам пришлось иметь дело с крупными электрокабелями, скрепленными изолентой. Мне велели смазывать эти материалы, чтобы протолкнуть их сквозь шахту, и в процессе мистер ДеСаймон назвал их конскими гениталиями, что я нахожу крайне оскорбительным. Вместо слова «гениталии» он использовал вульгарное выражение.

На этом место для описания проблемы в форме прошения закончилось.

Я поклялась себе, что не проведу следующие семь месяцев во власти этой свиньи, и теперь надеялась, что конским хреном он, сам того не желая, дал мне главный козырь для побега из его мастерской.

При следующей возможности я отправилась в кабинет начальника ДеСаймона. Он был совсем другим типом, делал карьеру в Бюро тюрем и переходил из заведения в заведение, поднимаясь по корпоративной лестнице. Он вырос в Техасе, где о тюрьмах явно наслышаны, и вел себя крайне профессионально. Очень высокий, он всегда носил галстук и часто надевал ковбойские сапоги. С заключенными он был предельно вежлив. Кроме того, он славился своей беспристрастностью, что добавляло ему очков в глазах обитательниц лагеря. Поп звала его «мой техасский рейнджер» и радовалась, когда он заглядывал в лагерь, чтобы отведать ее стряпни.

Я постучала в его дверь, вошла в кабинет и протянула прошение.

Он молча прочитал его, затем поднял глаза:

– Мисс Керман, я не уверен, что понял ваш запрос. Может, присядете?

Я села на стул и сняла с головы белую бейсболку. К моим щекам снова прилила краска. Я выбрала у него на столе точку и уставилась на нее, чтобы не встречаться с ним глазами – мне не хотелось показывать ему, насколько мне досадно, и уж точно не хотелось расплакаться перед полицейским. Затем я подробно объяснила ему, в чем суть моего прошения. Закончив, я глубоко вздохнула, подняла глаза и посмотрела на техасца.

Он покраснел не меньше моего.

– Я немедленно вас оттуда переведу, – сказал он.

Июль принес с собой проблемы. Перегруженный лагерь изнывал от жары. Телефоны перестали работать. Стиральные машины сломались – просто ужас. Вдруг исчезли фены. Две сотни женщин без телефонов, стиральных машин и фенов – это был какой-то «Повелитель мух» на эстрогене. И черта с два я хотела быть Хрюшей.

Чтобы сбежать из напряженной атмосферы, я частенько – особенно на закате – сидела среди сосен, возвышающихся над стадионом и долиной. Теперь я знала, как выглядит озеро, и представляла, как ныряю в него, ухожу глубоко под воду и уплываю прочь. Внимательно прислушиваясь, я пыталась разобрать среди летних звуков гул моторных лодок. Там было так красиво – зачем только такое место испортили ужасной тюрьмой? В те вечера я невыносимо скучала по Ларри, мечтая оказаться рядом с ним.

Я каждый день проверяла списки, чтобы узнать, не перевели ли меня на другую работу. Однако через неделю стало ясно, что моя попытка сбежать из электромастерской сорвалась, потому что чертов ДеСаймон внезапно ушел в отпуск, а техасец решил не переводить меня в строительный цех до его возвращения. Понять этого я не могла.

Но когда я попыталась надавить на жалость, техасец поднял обе руки, словно останавливая меня.

– Доверьтесь мне, мисс Керман, и немного потерпите. Я вас переведу.

Мой перевод из электромастерской в строительную чудесным образом произошел в конце июля. Техасец сдержал слово. Я аж подпрыгнула от радости, услышав о новом назначении.

Среди новых коллег оказались моя приятельница Элли Б., веселая и очень высокая чудачка из блока Б, и Пенсатукки, которая явно не переставала бороться за звание белой девчонки с самым острым языком. В столярной мастерской работали в основном испанские цыпочки, включая Марию Карбон – ту самую девушку, которую я встретила в камере номер 6 еще в феврале, когда она пребывала почти в кататоническом состоянии. В последующие месяцы она взяла себя в руки: контраст между той испуганной девчонкой и этой уверенной в себе, немного дерзкой заключенной был поистине разительным. Меня встретили приветливо, и я не почувствовала ни намека на атмосферу отверженности, к которой привыкла в электромастерской. Строительная и столярная мастерские находились под одной крышей. Там пахло деревом, краской и опилками. Теперь я работала под началом мистера Кинга, курящего одну сигарету за другой Ковбоя Мальборо.

В блоке Б у меня появилась новая соседка, которую я прозвала Помпон за ее прическу. Застенчивой Помпон было двадцать два года. Она любила поспать и быстро завоевала репутацию лентяйки. Возможно, она столько спала из-за депрессии, а депрессия – нормальная реакция на заключение. Ее определили на работу в гараж, где она с энтузиазмом заправляла бензином тюремные машины – мне она лентяйкой не казалась. Стоило посмотреть на нее и улыбнуться, как она отводила глаза, но тоже смущенно улыбалась.

Однажды в очереди за ужином Помпон резко повернулась ко мне и начала разговор. Едва ее зная, я решила, что она говорит с кем-то другим, например со своей коллегой Энджел, которая стояла у меня за спиной. Но нет, она обращалась ко мне – и довольно настойчиво.

– Начальник вызвал меня сегодня в кабинет и спросил, не сидел ли здесь кто из моих родственников. – Ее начальником в гараже был мистер Сенекал. – Представляешь, оказалось, что у него работала еще моя мать.

Я посмотрела на Помпон. В тот момент в лагере было три пары сестер, а незадолго до моего появления освободили мать одной из моих соседок. На этом этапе срока меня удивляло не столько то, что она была федеральной заключенной во втором поколении, сколько то, что она не знала о работе матери в гараже.

– Ты не знала, что мать работала в гараже? – спросила я.

– Я знала, что она здесь сидела, мне тетя рассказывала. Но про гараж она не говорила.

У меня закралось подозрение, что мама Помпон, возможно, уже умерла.

Коллега Помпон Энджел, конечно же, тоже слушала наш разговор и теперь осторожно спросила:

– А где твоя мама?

– Понятия не имею, – ответила Помпон.

Мне стало еще печальнее, но любопытство пересилило.

– Откуда Сенекал об этом узнал?

– Просто догадался. Он думал, что она моя сестра, но наверняка не знал.

– Ты похожа на маму? Он догадался, посмотрев на тебя?

– Наверное… Он еще спросил: «Высокая и худая, да?» – Помпон рассмеялась. – Сказал, что ему просто показалось, поэтому он и спросил. А потом поинтересовался, что я здесь делаю.

Интересно, связывали ли работники тюрьмы невзгоды своей профессии с невзгодами детей заключенных? Расстроился ли Майк Сенекал, когда встретил Помпон в Данбери? Ожидал ли он, что здесь появятся и ее дети? Может, если бы ее маму отправили на лечение зависимостей (которые подразумевались), а не в гараж Данбери, Помпон не оказалась бы в его кабинете?

– Что Сенекал сказал о твоей маме?

– Сказал, что она не доставляла ему проблем.

Мне не было особенного дела до начальника Помпон, но бывать в гараже мне нравилось. Каждое утро я заходила туда, чтобы забрать белый пикап строительной мастерской, и перекидывалась парой слов с девчонками, которые заправляли и ремонтировали машины. Однажды у нас возник спор, какую песню назвать песней этого лета.

Элли наклоняла голову и улыбалась.

– Дождаться не могу, когда снова удастся ширнуться. Ну и потрахаться.

Энджел утверждала, что это реггетон-хит Дэдди Янки. Названия – Oye Mi Canto – я не знала, но мы все могли подпевать:

Boricua, Morena, Dominicano, Colombiano,

Boricua, Morena, Cubano, Mexicano

Oye Mi Canto.

– Вы с ума сошли, – фыркнула Бонни. – Это же Fat Joe!

Мы хором ответили:

– Откинемся! – и как по команде отвели назад одно плечо.

Кеньятта сказала:

– Мне вообще-то она не нравится, но эта песня Кристины Милиан – «Давай же двигай попой»? Просто огонь!

Я хихикнула. За пару дней до этого йогиня Джанет пыталась на занятии объяснить нам, как расслабить бедра. «Так, теперь подвигаем бедрами. Встряхните их. Теперь вращайте. Влево… вправо. Так, теперь плавно выдвиньте бедра вперед. Весь таз вперед. Ну, давай же двигай попой!» Сестра Платт не поняла инструкций: «Давай же двигай попой?» Мы с Камилой чуть не умерли от смеха.

В наш разговор вступила Помпон:

– Не знаю, где, по-вашему, вы находитесь, но этим летом песня у нас одна – «Взаперти». Посмотрите вокруг! Тут и спорить нечего.

Нам пришлось признать, что она права. Все лето из всех радиоприемников доносился почти нереальный, печальный голос сенегальского рэпера Эйкона, который пел о тюрьме:

Так хочется мне выйти и продолжить свою жизнь,

Семейство меня любит, говорит: «Крепись».

Но я здесь, взаперти.

Хоть на воле эта песня и не завоевала бешеной популярности, в лагере она считалась едва ли не гимном. Даже не любившие хип-хоп заключенные время от времени напевали ее себе под нос, складывая выстиранное белье: «Я взаперти, меня не выпускают, не-е-ет, меня не выпускают. Я взаперти».

12
Обнаженные

Я обожала свою коллегу Элли Б. Она вечно меня смешила и казалась довольно беззаботной – но только до поры до времени. Элли мгновенно выходила из равновесия, когда что-то было ей не по душе. Тюрьма не оставила на ней своего жуткого клейма, хотя это было не первое ее заключение – Элли нарушила условия досрочного освобождения, что меня не удивляло, ведь она была наркоманкой. Но за решеткой она оказалась не из-за наркотиков, поэтому никакого лечения ее зависимости ей не полагалось.

Порой я спрашивала ее:

– Слушай, ты же сейчас в завязке и в тюрьме вообще не употребляла. Зачем снова начинать?

Элли наклоняла голову и улыбалась.

– Пайпер, ты явно понятия не имеешь, о чем говоришь, – отвечала она. – Дождаться не могу, когда снова удастся ширнуться. Ну и потрахаться.

Это всем было известно: Элли обожала секс не меньше кайфа. Она тихонько отпускала забавные и пошлые шуточки о каждом приглянувшемся ей мужчине, будь то надзиратель, административный работник или случайный курьер, оказавшийся в поле нашего зрения.

Иногда Элли называла меня своей «женой», на что я отвечала: «Держи карман шире!» Время от времени у нее случались всплески (по-моему) поддельной похоти, во время которых она ходила за мной по блоку Б, выкрикивала пошлости и пыталась стянуть с меня серые спортивные шорты, а я визжала. Такое буйство действовало на нервы нашим соседкам.

Судя по ее грамотности и несмотря на страсть к программе «Фактор страха», я понимала, что Элли образована лучше большинства заключенных. Не задавая приятельнице личных вопросов, которые были под запретом даже среди подруг, я догадывалась, что в тюрьму она снова и снова попадает из-за своей зависимости. Я переживала за Элли: мне совсем не хотелось, чтобы она снова загремела за решетку, но еще больше мне не хотелось, чтобы любовь к наркотикам свела ее в могилу.

Те же опасения возникали у меня и по поводу неизменной спутницы Элли Пенсатукки, которая сидела на крэке (ее выдавали почерневшие передние зубы). В отличие от Элли, Пенсатукки не хотела первым делом после освобождения ширнуться. Она хотела вернуть свою дочь. Этот маленький ангелочек жил с отцом. Пенсатукки лишили родительских прав. По словам обитательниц лагеря, она была «не в порядке» – так обычно говорили о людях с поведенческими проблемами или явными расстройствами психики. В тюремных условиях жить с такими отклонениями было не легче.

Теперь, работая с Пенсатукки, я ближе познакомилась с ней и поняла, что она была гораздо более толковой, чем ее считали. Она быстро все схватывала и умела сопереживать, но ей было очень сложно выразить свои чувства, не отталкивая при этом окружающих. Если ей казалось, что ее не уважают (а такое случалось часто), она сердилась и начинала кричать на обидчика. В Пенсатукки не было ничего такого, что могло бы помешать ей прожить счастливую жизнь, но из-за своих проблем она была уязвима перед наркотиками и мужчинами, которые их предлагали.

Ванесса готова была при любой возможности демонстрировать свои наколдованные хирургами прелести. Предметом особой гордости она считала свою грудь четвертого размера.

Если из-за наркозависимости у тебя возникают проблемы с законом, вполне вероятно, что тебе придется мучиться от ломки на полу окружной тюрьмы. Как только ты попадаешь в тюрьму надолго, первым делом местные медики проверяют твое психическое состояние… и прописывают таблетки. Дважды в день в Данбери выстраивалась длинная очередь за лекарствами, которая тянулась из медчасти прямо в коридор. Некоторым заключенным прописанные таблетки очень помогали, но другие из-за них превращались в каких-то обдолбанных зомби. Эти женщины меня пугали: что случится, когда они снова окажутся на улице, где очереди за лекарствами уже не будет?

Семь месяцев назад входя в жуткие ворота тюрьмы, я точно не чувствовала себя гангстером, но мыслила сходным образом. Гангстеры заботятся только о себе и своих близких. Я невероятно сожалела о содеянном из-за боли, которую причинила любимым, и последствий, с которыми мне пришлось столкнуться. Даже когда у меня забрали одежду и выдали вместо нее тюремную форму, я не верила, что «Война с наркотиками» – это не шутка. Я готова была с пеной у рта доказывать, что правительственные законы о наркотиках в лучшем случае каждый день доказывали свою неэффективность, а в худшем – ошибочно фокусировались на предложении, а не на спросе, принимались случайным образом и применялись несправедливо, на основании классовых и расовых предрассудков, то есть были несостоятельны как в интеллектуальном, так и в моральном отношении. И все это было верно.

Но теперь, встревоженно глядя на Элли, которая, сгорая от нетерпения, ждала возможности снова погрузиться в забытье, гадая, сумеет ли Пенсатукки сдержаться и стать хорошей матерью, которой она так хотела быть, переживая за многих своих подруг из Данбери, здоровье которых пошатнулось из-за гепатита или ВИЧ, и замечая в комнате свиданий, как зависимость разрывает связь матерей и детей, я наконец осознала истинные последствия собственных действий. Я помогла свершиться всем этим ужасным вещам.

Окончательно я осознала равнодушную жестокость собственного прошлого не из-за ограничения моей свободы американским правительством, не из-за огромных расходов на адвокатские услуги и не из-за разлуки с любимым. Я сидела, говорила и работала с людьми, которые страдали из-за поступков таких, как я. Никто из этих женщин меня не винил – в большинстве своем они и сами были тесно связаны с наркобизнесом. И все же я впервые поняла, как мой выбор сделал меня ответственной за их неурядицы. Я способствовала их зависимости.

Любая уважающая себя женщина из Нью-Йорка никогда не забывает о педикюре, даже если сидит за решеткой.

Долгосрочная принудительная работа с наркоманами на воле, вероятно, привела бы меня к тому же выводу и стала чертовски более полезной для общества. Однако современная система правосудия не предполагает реституции, при которой правонарушитель лицом к лицу сталкивается с нанесенным им ущербом и пытается загладить свою вину перед людьми, которым он навредил. (Женщины, с которыми я познакомилась, помогли мне самой встать на этот путь.) Наша «исправительная» система предусматривает лишь круглосуточное воздаяние за грехи. А потом ее руководители удивляются, почему люди выходят из тюрьмы надломленными сильнее, чем при поступлении.

Ванесса Робинсон была транссексуалкой, сменившей пол с мужского на женский. Часть срока она отсидела в тюрьме через дорогу. В Данбери мисс Робинсон не могла не привлекать к себе внимание. Надзиратели упорно называли ее «Ричардом», как значилось у нее в свидетельстве о рождении. Однажды в лагере поднялась суматоха.

– К нам едет он-она!!!

Прибытия мисс Робинсон ждали с нетерпением. Одни клялись, что и слова ей не скажут, другие, напротив, были ею очарованы. Многие испанские цыпочки презрительно кривились при упоминании о ней, уверовавшие раздраженно хмыкали, а белые женщины среднего класса явно были озадачены ее статусом. Бывалые оставались к ней равнодушны.

– А, была у нас тут кучка девчонок, которые пытались все сделать наоборот. Их за протесты взяли, – сказала миссис Джонс.

– Наоборот? – переспросила я.

– Ага, из девчонки в парня. Все ныли о своих лекарствах и всякой фигне, – отмахнулась она.

Вскоре я и сама увидела Ванессу: светлые волосы, кофейного цвета кожа, упругие груди и все сто девяносто четыре сантиметра сияющей красоты. Вокруг нее собралась толпа восхищенных девушек. Она упивалась их вниманием. В заточении Ванесса явно не пыталась держаться тише воды, ниже травы – она была настоящей дивой. Казалось, кто-то пропустил Мэрайю Кэри сквозь дезинтегратор материи и поместил в наши ряды.

Несмотря на статус дивы, Ванесса была довольно умна и понимала, что в новой ситуации вести себя надо осторожно. В начале своего лагерного срока она держалась довольно скромно и не устраивала драм. Вместе с ней из тюрьмы перевели еще несколько заключенных, включая поразительно красивую девушку по фамилии Уэйнрайт, которая близко дружила с Ванессой – они обе пели в церковном хоре. Маленькая, с зелеными кошачьими глазами, загадочной улыбкой и высшим образованием, Уэйнрайт сразу стала объектом поклонения других чернокожих заключенных. Вместе Ванесса и Уэйнрайт смотрелись довольно комично: теоретически они были очень похожи друг на друга и в то же время существенно различались.

Первые несколько недель в лагере они почти всегда держались вместе. Ванесса казалась вполне дружелюбной, но гораздо более замкнутой, чем можно было предположить на основании ее внешнего вида или репутации. Ее определили работать на кухню. «Не умеет он готовить», – ворчала Поп, которая принадлежала к категории «возмущенных» и отказывалась проявлять снисходительность, хотя в такой оценке кулинарных способностей Ванессы и была доля правды. Однажды в соусе маринара оказался кетчуп, что возмутило весь лагерь. Поп шепнула мне на ухо, кто был в этом виноват, но я решила больше никому не рассказывать.

Мне нравилась Ванесса – и это хорошо, потому что ее поселили в соседнем отсеке. Им с Уэйнрайт удалось попасть именно туда, куда они хотели. Уэйнрайт стала соседкой работавшей на складе Лионель, которая прекрасно умела утихомиривать непокорных чернокожих. («Девочка, ты лучше научись себя вести, а то я тебе так по башке дам, что мало не покажется!») А Ванесса оказалась за стенкой от меня вместе с Фэйт. Эта седовласая старушка из лесов Нью-Гэмпшира приторговывала оксиконтином и поступила к нам из тюрьмы вместе с Ванессой и Уэйнрайт. Они прекрасно ладили друг с другом. Мисс Натали закатила глаза, когда услышала о переводе Ванессы в блок Б, но отнеслась к новой соседке гораздо толерантнее своей подруги Джинджер Соломон, которая воскликнула: «Мисс Пайпер, неужели ты хочешь видеть такое в своей душевой? А?!» Я робко заметила, что Ванесса уже прошла все операции, но разглядывать ее я все равно не собираюсь.

А посмотреть было на что. Освоившись на новом месте, Ванесса стала раскованнее и готова была при любой возможности демонстрировать свои наколдованные хирургами прелести. Вскоре ее фигуру изучила уже половина лагеря. Предметом особой гордости она считала свою грудь четвертого размера, а учитывая нашу разницу в росте, именно эта грудь частенько и приветствовала меня по утрам. Ванесса определенно выглядела лучше многих заключенных, женщин от рождения, но при ближайшем рассмотрении можно было заметить остаточные признаки ее мужского происхождения. Под мышками у нее кустились волосы, – «Раз нет воска, то и фиг с ними», – заявила она, – и летом в жарком блоке Б от нее воняло точь-в-точь как от потного мужика. В тюрьме Ванессе не давали гормонов, поэтому кое-какие мужские характеристики, которых иначе было бы не видно, стали более заметными. Особенно привлекал внимание ее голос. Хотя большую часть времени она говорила высоким голоском маленькой девочки, она могла специально переключиться на громкий, басовитый голос Ричарда. Она любила подкрадываться к людям и до чертиков пугать их этим голосом, а в шумной столовой весьма эффективно командовала: «Всем заткнуться!» Больше всего присущие Ричарду качества ценились на софтбольном поле, где все желали видеть Ванессу в своей команде. Играть эта стерва умела на славу.

Ванесса была интересной и внимательной соседкой, очень веселой и забавной, как настоящая дрэг-квин, умной, наблюдательной и тонко чувствующей. Она всегда замечала, в каком настроении окружающие, и готова была в любую минуту достать свой альбом и показать фотографии мужчин, которым она разбила сердце, подробно рассказывая о каждом, чтобы убить время. («А вот программка с конкурса «Чернокожая гей-мисс Америка». Я была третьей!») Все рожденные женщинами начинающие дивы (большая часть которых жила в блоке Б) тотчас поняли, что Ванесса настоящий ас и у нее есть чему поучиться. И Ванесса прекрасно влияла на молодых девушек, которые стайкой вились возле нее. Она мягко журила их, когда они плохо себя вели, и подталкивала их учиться, обращаться к Богу и любить себя.

У нее был лишь один ритуал, принять который оказалось сложновато. Каждый вечер, заканчивая работу на кухне, Ванесса возвращалась в свой отсек и вытаскивала контрабандный кассетный плеер, который каким-то образом ей удалось достать через часовню. Из колонок раздавалась ее любимая евангельская песня, где говорилось, что Иисус нас любит, прощает и помогает нам идти по жизни, и Ванесса неизменно подпевала. Здесь и становилась наиболее очевидной ее потребность в гормонах – у нее просто не получалось брать высокие ноты. Первые пару вечеров я лишь улыбалась при ее пении, но дальше уже стала накрывать голову подушкой. Однако в блоке были и другие любительницы пения, которые причиняли гораздо больше неудобств, поэтому я решила, что, стиснув зубы, как-нибудь смогу стерпеть одну песню в день.

Одним из многих предметов контрабанды, находящихся в моем распоряжении, был лак для ногтей. Когда-то его продавали в тюремном магазине, но теперь он был запрещен. Йогиня Джанет дала мне пузырек прекрасного пурпурного лака, который стал предметом откровенной зависти Роуз Сильвы, регулярно делавшей мне педикюр. Я пообещала, что отдам ей лак, когда поеду домой, но пока берегла его для себя и йогини Джанет, тоже любившей красивые ногти. Любая уважающая себя женщина из Нью-Йорка никогда не забывает о педикюре, даже если сидит за решеткой.

«Реальный мир» как будто удалялся от меня.

Я уже довольно давно была клиенткой Роуз. О том, что в тюрьме есть мастера педикюра, я узнала еще до прибытия в Данбери (и это оказалось одной из немногих правдивых вещей, которые я заранее выяснила о тюрьме). Я прочитала, что для пользования их услугами лучше купить в магазине собственные инструменты. Среди заключенных были довольно распространены передающиеся через кровь заболевания вроде гепатита и ВИЧ, поэтому риск заражения был довольно велик.

Только попав в лагерь, я слишком стеснялась, чтобы договориться о педикюре, хотя и замечала, что у Аннет ногти всегда в порядке. «Я хожу только к Роуз», – объяснила она. Кроме Роуз педикюр делала лишь одна заключенная – Карлотта Альварадо, к которой ходила Поп. Рынок делился между ними. Реклама тюремного маникюра передавалась исключительно по сарафанному радио, и заключенные были исключительно преданы своим мастерицам.

В первый раз я сделала педикюр прохладной ранней весной. Это был подарок Аннет. «Я договорилась, чтобы Роуз Сильва сделала тебе педикюр. Видеть больше не могу твои жуткие ногти». Через неделю я послушно пришла на свидание с Роуз в одну из душевых, которая находилась на том же этаже, что и камеры, чуть в стороне от главного коридора. С собой я принесла свои инструменты – кусачки для кутикул, апельсиновые палочки, шлифовальную пилку (все это продавалось в магазине, но лака там не было). Роуз взяла свой инвентарь, включая полотенца, квадратный пластиковый тазик и несколько лаков, в том числе и довольно странных цветов. Мне было очень неловко, но Роуз умела разговорить любого и держалась очень профессионально.

Мы с Роуз быстро выяснили, что обе жили в Нью-Йорке, она в Бруклине, а я на Манхэттене, и что она утвердившаяся в вере наполовину итальянка, наполовину пуэрториканка, которая отбывает тридцать месяцев после попытки провезти два килограмма кокаина через аэропорт Майами. Она была очень живой и любила кривляться. Кроме того, она прекрасно делала педикюр и чертовски хорошо массировала ноги. В тюрьме прикосновения под запретом, поэтому я чуть не разрыдалась от интимности расслабляющего массажа, который должен был доставить мне удовольствие. «Эй, милая! Вдохни-ка поглубже!» – велела мне Роуз. За свои услуги Роуз брала пять долларов товарами из магазина – в торговый день она сообщала мне, что именно ей нужно купить. Она быстро поймала меня на крючок. Я стала ее клиенткой.

В последний мой визит к Роуз она превзошла себя и сделала мне бледно-розовый французский педикюр с полосками пурпурного лака и белыми цветами вишни на больших пальцах. Это был настоящий шедевр, и, надев шлепанцы, я все никак не могла наглядеться на свои ногти.

Хотя я и освоилась в лагере, время от времени заключенные все равно раздражали меня, что не могло не тревожить. Во время одного из занятий в спортзале я чуть не сорвалась на йогиню Джанет, которая настаивала, что да, я смогу засунуть ногу за голову, если только постараюсь чуть больше.

– Нет, не смогу, – огрызнулась я. – Ногу мне за голову не закинуть. И точка.

Пребывать среди множества людей, которые явно не могли или не хотели держать себя в руках, было довольно нелегко, и я уделяла гораздо больше внимания развитию самоконтроля.

Сидя в тюрьме, я слышала множество страшных историй о многодетных матерях, которые любили своих малышей, но при этом не могли потянуть их содержание, и о семьях, где оба родителя отбывали длительные сроки, и думала о миллионах детей, которым приходится очень тяжело из-за поступков родителей. В сочетании с дерьмовым ответом правительства на торговлю наркотиками – почему-то на государственном уровне процветал миф о том, что можно контролировать предложение наркотиков, когда спрос на них так велик, – это рождало громадный объем совершенно непродуктивных страданий, которые впоследствии могли ударить по нам лишь сильнее. Я думала о собственных родителях, о Ларри, о том, через что им пришлось пройти по моей вине. Именно такой всплеск раскаяния порой и случается в тюрьмах. Эмоции переполняли меня, и, наблюдая, как женщины даже в лагере день ото дня совершают неправильный выбор или ведут себя предосудительно, я расстраивалась лишь сильнее.

Я была твердо убеждена, что мы с работниками тюрьмы стоим по разную сторону баррикад. Некоторым из них я как будто нравилась. Казалось, они обращаются со мной лучше, чем с другими заключенными, отчего мне становилось гадко. Но видеть, как другие заключенные, так сказать, нарушают мое чувство общности, ведут себя малодушно, высокомерно или просто антисоциально, было очень нелегко. Это просто сводило меня с ума.

Все это казалось мне признаком слишком глубокого погружения в тюремную жизнь: «реальный мир» как будто удалялся от меня – возможно, мне стоило больше времени уделять чтению газет и написанию писем. Замечать лишь хорошее было трудно, но я знала, что в Данбери есть немало женщин, которые могут мне в этом помочь. Внутренний голос напоминал мне, что я, вполне вероятно, больше никогда ничего подобного не увижу и что погружение в текущую ситуацию и ее доскональное изучение могут представлять собой единственный верный способ жить – сейчас и всегда.

– Ты слишком много думаешь, – говорила мне Поп, которая провела за решеткой более десяти лет и сумела не сойти с ума за это время.

Мне было отрадно видеть столько счастья в таком печальном месте.

Боже, педикюр был чертовски хорош. Плюс всегда находились лампочки, которые нужно было поменять, эссе, которые нужно было написать, пакетики с сахаром и инструменты, которые нужно было украсть, щенки, с которыми можно было играть, и сплетни, которые можно было собирать и передавать дальше. Я чувствовала себя виноватой, когда слишком глубоко погружалась в размышления о своей тюремной жизни, вместо того чтобы думать о Ларри. И все же кое-что напоминало о моем отсутствии во внешнем мире – к примеру, некоторые события, которые уже не могли повториться специально для меня. В июле на чудесном лугу большого поместья нашего старого друга Майка в Монтане должна была состояться его свадьба. Мне хотелось быть там, среди друзей, и пить текилу восхитительным летним вечером, поднимая тосты за Майка и его невесту. Но жизнь не стояла на месте, хотя я и была изолирована в отдельной вселенной. Мне отчаянно хотелось оказаться дома – под словом «дома» я имела в виду «с Ларри», а не на Нижнем Манхэттене, – но передо мной маячили еще целых семь месяцев заключения. Теперь я точно знала, что справлюсь, но считать дни до выхода было еще слишком рано.

Двадцатого июля Марту Стюарт приговорили к пяти месяцам лишения свободы и пяти месяцам домашнего ареста. Это был довольно типичный «разделенный срок» для белых воротничков, но он оказался гораздо меньше максимального срока, предусмотренного за ее преступления. Услышав приговор, многие заключенные недоуменно подняли брови. Около 90 процентов обвиняемых по уголовным делам признают свою вину. Обычно обвиняемый, который заявляет о своей невиновности и проигрывает в федеральном суде, не может рассчитывать на снисходительность судей и получает максимальный срок, а не минимальный. Такое случилось с несколькими обитательницами лагеря, которые отбывали очень длительные сроки. И все же большинство заключенных не сомневалось, что Стюарт станет чьей-нибудь соседкой в Данбери и это внесет некоторое оживление в тюремную жизнь. Я почти не сомневалась, что, если Марту отправят в Данбери, ее определят в блок А – забитые страдающими дамочками «предместья».

С момента появления в Данбери я слышала о Детском дне. Раз в год Бюро тюрем выделяло день, в который дети приходили в тюрьму и проводили время с матерями. Для этого разрабатывали специальную программу, в которую входили эстафеты, аквагрим, забавы с пиньятами и барбекю. Кроме того, дети могли погулять по территории лагеря со своими матерями – это очень отдаленно напоминало прогулки в парках обычных семей. Все остальные заключенные в это время должны были оставаться в своих блоках, поэтому опытные женщины посоветовали мне вызваться волонтером, чтобы помочь с праздником, ведь иначе я рисковала восемь часов провести в своем отсеке в довольно жаркий день.

От помощи никто не отказывается, поэтому в первую неделю августа меня вызвали на встречу волонтеров. Мне выпало обслуживать кабинку аквагрима. Суббота действительно выдалась чертовски жаркой, но лагерь так и бурлил энергией. Поп с командой спешили приготовить хот-доги и гамбургеры. Волонтеры либо бродили из стороны в сторону, либо готовили свои участки. Над столом для аквагрима поставили небольшой раскладной тент, раскрашенный яркими цветами. Я даже не ожидала, что буду так волноваться. Что, если дети будут плохо себя вести и я с ними не справлюсь? Мне совершенно не хотелось делать замечание ребенку другой заключенной – просто представьте, как это могло потом ударить по мне! Я с опаской расспросила обо всем свою напарницу, для которой это было уже не впервой. «Все просто. Показывай им варианты и спрашивай, какой они хотят», – скучающим тоном ответила она. В нашем распоряжении был лист с контурами радуг, бабочек и божьих коровок.

Дети начали прибывать. Их нужно было заранее регистрировать и оставлять в комнате свиданий, откуда их вечером забирал тот же самый взрослый (входить в лагерь взрослым не разрешалось, детей отправляли одних). Многим семьям удалось привезти детей издалека – из Мэна, с запада Пенсильвании, из Балтимора и даже более далеких городов, – и для многих из них это было единственное свидание с мамой за год. Наверное, детям было страшно проходить через комнату свиданий – после всех процедур они бросались прямо к матерям. За этим следовали объятия и поцелуи, а потом матери брали их за руки и вели вниз, в столовую, и на улицу, к стадиону и столам для пикника. В их распоряжении оказывался целый день.

Первая клиентка смущенно подошла к нашей кабинке вместе с мамой, моей коллегой по столярной мастерской.

– Пайпер, она хочет аквагрим.

Девочке было лет пять. У нее были пухлые щечки и два кудрявых золотисто-каштановых хвостика.

– Ну, милая, какой рисунок хочешь? – Я показала на листок с образцами.

Девочка посмотрела на меня. Я посмотрела на нее. Затем я посмотрела на ее маму:

– Что она хочет?

Мама закатила глаза:

– Не знаю. Может, радугу?

Радуга на рисунке поднималась из облака. Нарисовать ее было нелегко.

– А может, сердечко с облаком? Синее, под цвет платья?

– Здорово, сойдет.

Придерживая подбородок девочки, я постаралась унять дрожь в другой руке. В итоге картинка получилась очень большой и очень… синей. Мама изучила мою работу и посмотрела на меня, словно говоря: «Какого черта?» Но затем она наклонилась к дочери, проворковала: «Как мило, доченька, que linda!» – и они ушли. Рисовать было сложнее, чем мне казалось.

Но затем стало проще. Когда дети перестали стесняться незнакомцев, всем захотелось нанести на лица аквагрим. Дети прекрасно себя вели, терпеливо ждали своей очереди и радостно улыбались, когда им наконец-то разрешали выбрать рисунок. Мы работали несколько часов, пока всех не отпустили на обед. Я съела гамбургер в компании Поп, наблюдая, как семьи рассаживаются на траве и занимают столы для пикника. Маленькие дети играли вместе. Дочери-подростки Джизелы флиртовали с сыновьями-подростками Трины Кокс, которые, честно говоря, были весьма ничего. Некоторые матери казались растерянными – они отвыкли каждый день присматривать за своими детьми. Но всем было весело. Меня снова посетило чувство, которое я испытала, когда пришли результаты экзамена Натали. Оно влетело в меня вихрем – мне было отрадно видеть столько счастья в таком печальном месте.

После обеда я вернулась к кабинке аквагрима. Теперь к нам начали подходить ребята постарше.

– А татуировку сделаете? Тигра? Или молнию?

– Только если твоя мама позволит.

Получив разрешение от мам, я принялась «набивать» молнии, якоря и пантер на предплечьях, плечах и лодыжках довольных подростков. Моя собственная татуировка собрала приличную порцию ахов и охов.

Впервые за семь месяцев я рассматривала в зеркале свое обнаженное тело.

Вскоре ко мне подошел младший сын Трины Кокс. На нем были зеленые шорты, белоснежная футболка с надписью «Нью-Йорк Джетс» и новая кепка с логотипом той же команды.

– Я тоже за них болею, – сказала я, когда он занял место в моем тату-салоне.

Он серьезно посмотрел на меня:

– А староанглийский сделаете?

– Староанглийский? Красивые буквы?

– Да, как у рэперов.

Я огляделась в поисках его матери, но нигде ее не нашла.

– Не знаю, могу попробовать. Что ты хочешь написать?

– Э-э… мое прозвище, Джон-Джон.

– Ладно, Джон-Джон.

Мы сели колено к колену, и я взяла его за руку. Ему было, пожалуй, лет четырнадцать.

– Ты хочешь вдоль или поперек?

Он задумался:

– А может, напишете просто «Джон»?

– Можно и так. «Джон». Напишу вдоль, большими буквами.

– Хорошо.

Пока я работала, склонившись над его рукой, никто из нас не говорил. Я рисовала очень аккуратно и старалась, чтобы «татуировка» выглядела как можно круче, как будто действительно набивала ее навсегда. Джон сидел тихо, наблюдал за мной и, возможно, представлял, каково это – сделать настоящую татуировку. Наконец я выпрямилась, довольная результатом. Но понравилось ли ему?

Он улыбнулся во весь рот и радостно посмотрел на руку.

– Спасибо!

Джон-Джон был отличным мальчишкой. Он тотчас побежал показывать рисунок своему старшему брату-футболисту.

Когда день стал клониться к вечеру, настало время для тюремных пиньят, наполненных конфетами и мелкими безделушками. За их разбиванием следил козел из тюремного магазина, который на удивление хорошо вел себя с детьми. Джон-Джон с завязанными глазами лупил по пиньяте с «Покемонами», которую разрисовала я, пока из нее на радость детям не посыпалось угощение. Приближался момент, о котором мы все старались не думать: конец дня и прощание с детьми. Приехавшие издалека дети ни разу за год не находились так близко к своим матерям, поэтому их вряд ли можно было винить за то, что, поедая конфеты, они украдкой всхлипывали, хотя и были «слишком большими, чтобы плакать». За ужином все матери казались подавленными и измотанными, если вообще пришли в столовую. Я радовалась, что весь день была занята, потому что вечером, свернувшись в клубок на койке, тоже не смогла сдержать слезы.

Даже в очень плохих обстоятельствах в жизни все равно можно найти маленькие радости – бег на стадионе, домашнее печенье Натали, истории Поп.

Однажды утром я проверила списки и увидела напротив своего имени пометку «ГИНЕКОЛОГ».

– О, девочка, время ежегодной проверки! Но можешь отказаться от осмотра, – сказала Энджел, которая тоже всегда проверяла списки и никогда не воздерживалась от комментариев.

– Но зачем мне отказываться? – спросила я.

– Гинеколог – мужчина. Из-за этого почти все отказываются, – объяснила Энджел.

Я ужаснулась:

– Это просто смешно! Возможно, для этих женщин это самый важный осмотр за год! Да, конечно, рассчитанная на полторы тысячи обитательниц тюрьма могла бы нанять и женщину-гинеколога, но все же!

– Как скажешь, – пожала плечами Энджел. – Я туда мужика не пущу.

– А мне плевать, мужчина там или женщина, я пойду на осмотр, – объявила я.

В назначенное время я пришла в медчасть, довольная, что извлекаю хоть какой-то толк из этой системы. Когда врач вызвал меня и провел в смотровую, все мое довольство как ветром сдуло. Этому седовласому старичку было, пожалуй, уже за восемьдесят. Дрожащим голосом он раздраженно велел мне:

– Снимайте всю одежду, завернитесь в бумагу и залезайте на кресло. Ставьте ноги на подставки и спускайтесь как можно ниже. Я сейчас вернусь!

Минуту спустя я осталась в спортивном лифчике. Мне было холодно, я негодовала. Прикрываться листом бумаги было неудобно. Мне нужно было остаться в форме или хотя бы в футболке. Врач постучал в дверь и вошел. Я уставилась в потолок, пытаясь представить, что все это происходит не на самом деле.

– Спуститесь ниже, – рявкнул старичок, доставая инструменты. – Расслабьтесь, вы должны расслабиться!

Я просто скажу, что это было ужасно. И больно. Когда осмотр окончился, а старичок ушел, хлопнув дверью, я еще некоторое время стояла в смотровой, прижимая к себе бумагу и чувствуя себя именно так, как и хотела тюремная система: абсолютно бессильной, уязвимой и одинокой.

Что страшнее – героин или сигареты?

Работа в строительной мастерской в физическом отношении была гораздо тяжелее работы электриком. Я становилась все сильнее, таская стремянки, банки с краской и толстые доски, загружая и разгружая пикап. В конце августа мы заканчивали готовить дом начальника тюрьмы к приезду нового жильца, красили в красный цвет гаражную дверь и убирали строительный мусор. Это был старый дом, типичный для Новой Англии, с низкими потолками и крошечными спальнями. Судя по всему, его не раз расширяли, но в целом он был довольно неплох. После нескольких месяцев жизни в бараках провести хотя бы пару часов в таком доме на дальнем конце тюремных владений было очень приятно. Мы с коллегами бродили по пустым комнатам и заканчивали все приготовления.

Однажды я осталась одна в ванной на втором этаже и с удивлением посмотрела на свое отражение в большом зеркале. Казалось, я помолодела лет на десять – они словно слетели с меня, как иссохшая змеиная кожа. Я сняла белую бейсболку, распустила волосы и снова посмотрела в зеркало. Затем закрыла дверь, сняла кофту защитного цвета и белую футболку и стянула штаны. Я осталась в белом спортивном лифчике, бабушкиных трусах и высоких ботинках. Потом сняла и это. Впервые за семь месяцев я рассматривала в зеркале свое обнаженное тело. В блоках не было ни места, ни времени немного постоять перед зеркалом, потянуться и принять свою физическую форму.

Стоя обнаженной в ванной начальника тюрьмы, я заметила, что тюрьма меня изменила. Пропал почти весь налет пяти несчастных лет, которые я провела в ожидании суда. Если не считать скопившихся морщинок в уголках глаз, я давно не была так похожа на ту девчонку, которая однажды спрыгнула с высокого водопада.

13
Тридцать пять – меня не сломать

Красные клены и оксидендрумы уже начали менять цвет, и я обрадовалась этому намеку на ранние холода и быстрый приход зимы. В Данбери я научилась ускорять ход времени, находя что-нибудь приятное в каждом дне, пускай эта радость и была скоротечной. На воле многие пытаются найти недочеты в каждом взаимодействии, в каждых отношениях, в каждом блюде, они вечно хотят улучшить свое бренное существование. Попытка вместо этого заставить время идти быстрее стала для меня настоящим освобождением.

«Время, будь ко мне милостиво», – повторяла я каждый день. Вскоре я выходила на беговую дорожку и весь день наматывала круги. Даже в очень плохих обстоятельствах в жизни все равно можно найти маленькие радости – бег на стадионе, домашнее печенье Натали, истории Поп. Именно эти вещи и делали тяжелую тюремную жизнь выносимой – и все это ты мог сделать сам или принять в качестве небольшого подарка от другой заключенной.

Мне пришлось пробежать немало кругов, после того как я целый день красила приемную тюрьмы через дорогу. Это был первый день работы нового начальника. Я слышала, чтобы отметить эту знаменательную дату, надзиратели перетряхнули всю тюрьму, не обойдя стороной ни одну из тысячи двухсот женщин, распределенных по двенадцати блокам, и ни один из тысячи двухсот шкафчиков. Я не сомневалась, что скоро обыск пройдет и в лагере. Федералы искали сигареты.

Бюро тюрем издало указ, в соответствии с которым к 2008 году во всех исправительных учреждениях запрещалось курение. Для тех тюрем, которые сумеют реализовать этот план раньше, предполагались финансовые льготы. Напоследок начальница Дебу наложила запрет на курение, который вступал в силу с 1 сентября. Этот запрет обсуждался в лагере не один месяц. Сначала в июле тюремный магазин подстегнул спрос на сигареты, пытаясь избавиться от всех запасов. Затем в августе все начали курить до посинения, чтобы успеть до начала действия запрета удовлетворить одну из самых известных человечеству зависимостей.

Честно говоря, запрет на курение меня не сильно волновал. Я бы ни за что не призналась в этом во время свиданий с Ларри или мамой, но время от времени я выкуривала сигаретку за компанию с Элли Б., Маленькой Джанет или Джай. Приятельница из электромастерской научила меня делать зажигалки из кусочка фольги, двух пальчиковых батареек, обрезков медной проволоки и черной изоленты. Но я спокойно могла обходиться без сигарет. Однако «настоящих» курильщиц сигареты убивали, и в длинной очереди за лекарствами, выстраивавшейся дважды в день, томились не только психически нестабильные женщины, но и те, кто отчаянно нуждался в лекарствах от сердечных болезней и диабета. Согласно данным ЦКЗ, сигареты каждый год убивают более 435 000 человек в Соединенных Штатах. Большинство обитательниц Данбери попало за решетку за продажу нелегальных наркотиков. Какова же ежегодная смертность от нелегальных наркотиков, согласно какому-то правительственному исследованию? Семьдесят тысяч человек. Что страшнее – героин или сигареты? Судите сами.

С наступлением сентября многие заключенные погрузились в тоску. Они тайком курили в идиотских местах, едва ли не умоляя, чтобы их поймали. Каждый раз, бегая по стадиону, я замечала в кустах новую группу курильщиц. Затем начались обыски, многих стали отправлять в изолятор. Донельзя осторожная Поп договорилась со своей начальницей, чтобы ей позволяли без опаски выкуривать сигаретку в конце каждой смены в укромном уголке на кухне.

Население лагеря все сокращалось, многие койки стояли пустыми. Было тихо, и я этому радовалась, хоть и скучала по шумным подругам и соседкам, которые уже вышли на волю: среди них были Элли Б., Коллин и Лили Кабралес. Мы понимали, что после снятия «моратория Марты» в лагерь прибудут десятки ненормальных, которые испортят нашу временно безмятежную тюремную жизнь. По совету Ларри я чаще смотрела телевизор, но новости нам не показывали. О президентской кампании в тюрьме почти не знали. Зато в августе я присоединилась к многочисленным зрителям долгожданной церемонии Video Music Awards. «Как дела, Би?» – спросил Jay-Z, и комната свиданий наполнилась визгом. В тюрьме все всегда подпевали.

Шестнадцатого сентября была организована тюремная ярмарка вакансий – ежегодное мероприятие тюрьмы в Данбери, которое должно было показать, что в исправительной системе знают о скором выходе многих заключенных на свободу. Пока что я не видела ни одной адекватной попытки подготовить узниц к успешному возвращению в общество, не считая реабилитационной программы по избавлению от наркотической зависимости, в которой было задействовано всего несколько заключенных. Возможно, ярмарка вакансий могла сообщить обитательницам лагеря хоть какую-то важную информацию.

Мне повезло – по возвращении домой меня ждала работа: мой щедрый друг оставил мне место в своей компании. Приезжая меня навестить, Дэн неизменно говорил: «Может, поторопишься и выйдешь быстрее? В отделе маркетинга тебя не хватает!»

Других таких счастливиц в Данбери я не знала. По выходу из тюрьмы женщин ждали три основные проблемы: воссоединение с детьми (если женщины воспитывали детей в одиночку, они часто оказывались лишены родительских прав), аренда или покупка жилья (огромная проблема для людей с судимостью) и трудоустройство. К этому моменту я написала уже достаточное количество тюремных резюме и знала, что многие женщины работали лишь в (огромной) подпольной экономике. Как попасть в традиционную экономику, они не знали. Пока что ничего в тюрьме им в этом не помогало.

Ярмарку открыл лысый мужчина из центрального офиса Бюро тюрем в Вашингтоне. Нервно переступая с ноги на ногу, он пригласил нас пройти к стендам. Всем раздали программки – сложенные пополам ксерокопии с совой на обложке. Под совой значилось: «Будь мудрой – выбирай трудоустройство». На обороте программки были напечатаны цитаты Энди Руни.

В мероприятии приняли участие различные компании, многие из которых представляли собой некоммерческие организации. В ходе ярмарки было организовано коллективное обсуждение на тему «Новые сферы трудоустройства и как туда попасть» и проводились тренировочные собеседования. С мотивационной речью должна была выступить Мэри Уилсон – легендарная певица мотауна из группы The Supremes. Мне все это хотелось увидеть. Но сначала – профессиональная одежда!

Свою секцию открыла некоммерческая организация «Одежда для успеха», которая помогала малоимущим женщинам получить костюмы, подходящие для работы. Энергичная женщина среднего возраста рассказала нам о том, как следует одеваться на собеседование, а затем попросила нескольких слушательниц вызваться добровольцами. Ванесса так бешено махала рукой, что чуть не сломала нос своей соседке, поэтому женщине пришлось ее выбрать. Не успела я и глазом моргнуть, как уже стояла перед всеми рядом со своей соседкой-амазонкой, Делишес и Помпон.

– Сейчас эти прекрасные дамы помогут мне показать, как лучше всего одеваться на собеседование и чего следует избегать, – радостно объявила ведущая.

В прессе о нас писали много мерзостей. Заключенные расстраивались из-за этой клеветы.

Она завела нас в душевую и вытащила одежду. Делишес достался строгий, чуть ли не в японском стиле черный костюм. Помпон выдали костюм розового цвета, в котором можно было разве что отправиться в церковь в одном из южных штатов, а я получила ужасно старомодный и колючий бордовый. А как же Ванесса? Ей женщина протянула шелковое коктейльное платье цвета фуксии с расшитым бисером лифом.

– Что ж, дамы, поспешите!

Хихикая, как школьницы на костюмированной репетиции спектакля, мы натянули на себя незнакомую одежду.

– Нормально смотрится? – спросила Делишес, когда мы поправили ей длинную асимметричную юбку.

Помпон стала настоящей милашкой в розовом – кто бы знал!

Но Ванесса огорчилась.

– Пайпер, я не могу застегнуть молнию, помоги!

Предметы гордости моей соседки так и выпирали из слишком маленького платья. Но она, казалось, была готова расплакаться, если ей не позволят его надеть.

– О, Ванесса, даже не знаю… Стой смирно. Втяни живот! – Я немного подняла собачку молнии. – Давай, еще немного, подружка, почти застегнулось! – Она прогнула спину и задержала дыхание, и я смогла застегнуть платье на ее широких плечах. – Просто не дыши, и все будет в порядке.

Мы оглядели друг друга.

– Ого, Пайпер, ну-ка подними волосы. Сразу станешь выглядеть более профессионально, – посоветовала мне Делишес.

Я быстро завязала волосы в узел. Пора было выходить к зрителям.

Каждая из нас прошлась по импровизированному подиуму на радость остальным заключенным, которые при этом принялись кричать и свистеть. Заметив Ванессу, поправлявшую свои кудри, они просто сошли с ума. Затем мы все выстроились в линию, и женщина объяснила, кто из нас правильно одет для собеседования, а кто нет. Наряд Делишес назвали слишком «смелым», костюм Помпон – слишком «милым». Ванесса не на шутку расстроилась, услышав, что на ней «последнее, что стоит надевать на встречу с работодателем».

– О какой же работе идет речь? – жалобно спросила она.

Мой уродливый твидовый костюм библиотекарши был признан самым подходящим для собеседования.

После веселого переодевания несколько деловых женщин со всей серьезностью рассказали о новых секторах экономики, где есть позиции для начинающих, например медицинская помощь на дому. Но слушательницы роптали. Когда настало время вопросов, в воздух взлетело сразу несколько рук.

– Где можно пройти обучение для такой работы?

– Как узнавать о вакансиях в этой сфере?

– Как выяснить, кто готов нанимать женщин с судимостью?

Одна из ведущих попробовала ответить на все вопросы разом:

– Рекомендую вам некоторое время посидеть за компьютером, изучить эту сферу и работающие в ней компании, просмотреть публикуемые в Интернете объявления о вакансиях и поискать учебные программы. Надеюсь, у вас есть доступ к Интернету?

Послышались шепотки:

– У нас даже компьютеров нет!

Ведущие переглянулись и нахмурились:

– Это очень неожиданно. У вас здесь нет ни компьютерного класса, ни компьютерного тренинга?

В разговор вступил лысый представитель Бюро тюрем:

– Конечно есть, во всех учреждениях должны…

Услышав это, заключенные негодующе закричали. Рошель из блока Б даже вскочила со стула.

– В этом лагере у нас компьютеров нет! – воскликнула она. – Ни одного!

Чувствуя, что ситуация выходит у него из-под контроля, чиновник попытался успокоить присутствующих:

– Не знаю, как так получилось, мисс, но я обещаю с этим разобраться!

Мэри Уилсон оказалась милой миниатюрной женщиной в безупречном коричневом брючном костюме. Стоило ей начать выступление, как она тут же завладела всеобщим вниманием. О работе она не говорила. Она говорила о жизни и пару раз даже вставляла в свою речь отрывки песен. В основном мисс Уилсон рассказывала истории об испытаниях, страданиях, преодолении препятствий и Дайане Росс. Но поразительно, что она, как и другие волонтеры, пришедшие в тот день из внешнего мира, говорила с заключенными с огромным уважением, словно в будущем наши жизни были полны смысла, надежд и возможностей. После долгих месяцев, проведенных в Данбери, это было для меня в новинку.

Марта Стюарт по-прежнему не выходила у заключенных из головы. На воле и за решеткой вовсю обсуждали, где она будет отбывать свой короткий срок и что с ней случится дальше. Марта Стюарт просила судью о Данбери, где ее без проблем могла навещать девяностолетняя мать, живущая в Коннектикуте. Однако судья здесь ничего не решал. Власть имущие из Данбери (или Вашингтона) не желали ее здесь видеть, возможно, потому что Бюро тюрем не хотело привлекать к нашему лагерю внимание прессы. После вынесения приговора Марте Стюарт лагерь «закрыли» на прием заключенных, сказав, что он «полон», хотя с каждой неделей у нас освобождалось все больше мест.

В прессе о нас писали много мерзостей. Меня это совсем не удивляло, но другие заключенные, особенно представительницы среднего класса, расстраивались из-за этой клеветы. В журнале People вышла статья, в которой нас назвали «отбросами общества» и представили, какие невзгоды и притеснения Марте придется пережить среди нас.

Тюрьма в буквальном смысле представляет собой гетто – место, куда отправляют не только опасных преступников, но и неугодных людей: душевнобольных, наркозависимых, бедных.

Аннет подошла ко мне после выдачи почты, потрясая своим журналом.

– Я двадцать пять лет выписываю People, а теперь они причисляют меня к отбросам общества. Ты тоже из отбросов общества, Пайпер?

Я ответила, что это вряд ли. Но злоба на журнал People и рядом не стояла с тем ураганом, который пронесся по лагерю 20 сентября. Вечером я пришла со стадиона и увидела кучку обитательниц блока А, которые склонились над газетой в руках у Поп.

– Что такое? – спросила я.

– Пайпер, ты не поверишь, – ответила Поп. – Помнишь ту психованную француженку?

Девятнадцатого сентября в воскресном номере газеты Hartford Courant была опубликована большая статья о Данбери – мы всегда получали газеты на день позже, чтобы тюрьма могла «контролировать поток информации». Корреспондент газеты Линн Таохи взяла эксклюзивное интервью у недавно вышедшей на свободу бывшей узницы лагеря, которую в статье назвала Барбарой. Марта связалась с этой бывшей заключенной, чтобы из первых рук узнать о жизни в лагере Данбери, и Барбаре нашлось что рассказать.

«Как только шок от пребывания в тюрьме прошел, я поняла, что это просто праздник, – сказала Барбара в интервью после разговора со Стюарт. – Мне не нужно было готовить. Не нужно убираться. Ходить по магазинам. Водить машину. Покупать бензин. Там был автомат для льда и гладильные доски. Лагерь напоминал большой отель».

Это явно была Леви. Весной ее на некоторое время увезли, чтобы она дала показания против своего бывшего парня, который промышлял кражами. После чего в июне она на неделю появилась в лагере и вышла на свободу по истечении своего шестимесячного срока. Судя по всему, пребывание в тюрьме понравилось ей куда больше, чем она сообщала нам, когда мы имели честь находиться рядом. В газете она пела дифирамбы лагерю, рассказывая об «огромном выборе образовательных программ», а также:

двух библиотеках с большим ассортиментом книг и журналов, включая Town and Country и People. Еда, по словам Барбары, была просто потрясающей.

«Это место просто невероятно», – сказала она.

Многие женщины тревожились перед возвращением на волю – они не знали, какое будущее их там ждет.

Я представила Леви, опухшую, похожую на Человека-слона, рыдающую каждый день своего шестимесячного срока и презрительно фыркающую на каждого, кто, по ее мнению, был недостаточно приличен.

«Мне каждую неделю укладывали волосы, – рассказывала Барбара. – Дома я за собой не слежу – я слежу за детьми. Слежу за домом. В тюрьме у меня появилось время следить за собой. Вернувшись домой, я немного подняла свой уровень жизни».

Она поспешила добавить, что массаж в лагере «вполне на уровне». Когда друзья спрашивают, «атаковали» ли ее в период пребывания в тюрьме – то есть принуждали ли ее к сексу, – она лишь смеется и отвечает: «Вы шутите? Там в основном люди приличные».

Корреспондент переврала множество мелких деталей: в частности, в статье указывалось, что в лагере жили четыре монашки, а в тюремном магазине можно было купить CD-плеер. Женщин возмутило ложное утверждение, что нам доступно мороженое H?agen-Dazs. Лагерь негодовал и на чем свет стоит проклинал уже свободную Леви. Бу Клеммонс была вне себя от злости.

– H?agen, мать их, Dazs! Отель! Лучше пусть эта лживая стерва не нарушает условий своего досрочного, не то я доберусь до нее – и ей покажется, что на этот раз она попала в адов мотель!

«Думаю, Марта получит назначение на кухню. Она будет готовить еду и радоваться жизни», – добавила Барбара.

Я представила, как Марта Стюарт пытается прибрать к рукам кухню Поп. Эта битва была бы интереснее сражения Годзиллы с Мотрой!

Поп очень расстроилась, но не из-за перспективы работать вместе с Мартой.

– Пайпер, я просто не могу понять. Зачем ей лгать? Ей дали возможность рассказать всю правду об этом месте, а она лишь наврала с три короба? У нас здесь ничего нет, а она описывает все так, словно мы тут как на курорте. Черт возьми, она же всего шесть месяцев здесь отсидела. Попробовала бы десять лет прожить!

Мне казалось, я понимаю, почему Леви соврала. Ей не хотелось признавать – не говоря уж о том, чтобы признаться всему миру, – что ее посадили в гетто, в такое же гетто, какое некогда существовало в Польше. Тюрьма в буквальном смысле представляет собой гетто – место, куда американское правительство отправляет не только опасных преступников, но и неугодных людей: душевнобольных, наркозависимых, бедных, необразованных, неквалифицированных. В то же время гетто во внешнем мире, по сути, тоже является тюрьмой, только вырваться из нее гораздо сложнее. На самом деле между городскими гетто и официальным гетто тюремной системы фактически стоит вращающаяся дверь, сквозь которую сплошным потоком идут люди.

Полагаю, Леви и всем остальным (особенно заключенным из среднего класса) было больно признавать, что их сочли неугодными, заключили против их воли и обрекли на нищенское существование, лишенное даже благородства самостоятельно избранной аскезы. Поэтому Леви предпочла сказать, что у нас тут федеральный курорт.

Моя соседка Ванесса в красках рассказала мне, как ей запретили идти на выпускной в ее бытность еще Ричардом, потому что она хотела надеть платье. В результате она отыскала расшитые блестками широкие штаны, нашла в родительском комитете жалостливую мамашу, которая их одобрила, и триумфально явилась на бал. Но я так и не знала, как она оказалась в федеральной тюрьме и почему ее сначала отправили в учреждение с высоким уровнем безопасности. Я почти не сомневалась, что ее посадили за наркотики, и подозревала, что федералам пришлось погоняться за ней, прежде чем ее смогли арестовать, и поэтому в итоге она сперва оказалась в тюрьме через дорогу. Она напоминала мне тех геев и транссексуалов, которых я знала в Сан-Франциско и Нью-Йорке: все они были умными, живыми, веселыми и любопытными по отношению к окружающему миру.

История Ванессы была мне интереснее историй большинства других заключенных, особенно после того как однажды в выходные она неожиданно появилась в комнате свиданий. Идеально накрашенная, с уложенной прической, в отглаженной униформе, она возвышалась над своей посетительницей – миниатюрной, седовласой, стильно одетой белой женщиной. Они вместе стояли возле торговых автоматов спиной ко мне – старушка в сиреневом костюме и Ванесса, широким плечам и узким бедрам которой мог позавидовать любой мужчина.

– Как прошла встреча? – спросила я вечером, не скрывая своего любопытства.

– Очень хорошо! Это была моя бабушка! – просияв, ответила Ванесса.

Мне стало еще любопытнее, но она ничего не прояснила.

Тюремной жизнью правили законы бедности: бери, пока дают, применение своей добыче найдешь позднее.

Через несколько недель она должна была отправиться домой, и я понимала, что мне будет ее не хватать. День ее освобождения приближался, и Ванесса волновалась все сильнее и все чаще обращалась к религии. Многие женщины тревожились перед возвращением на волю – они не знали, какое будущее их там ждет. Думаю, Ванесса чувствовала то же самое. Но ее волнение не помешало нам с энтузиазмом планировать прощальную вечеринку-сюрприз под началом Уэйнрайт и Лионель.

Вечеринка удалась на славу. Многие заключенные приготовили в микроволновках свои фирменные блюда, и гости выбирали, какие из них лучшие, – все это напоминало большой церковный пикник. На столе были чилакилес, жареная лапша и тюремный чизкейк, который приготовила я. Но лучшей единогласно признали тарелку фаршированных яиц – такую контрабанду достать было очень нелегко.

Мы все затаились в одном из пустых классов в ожидании нашей дивы. «Тс-с-с! Она идет!» – сказал кто-то и выключил свет. Когда мы закричали «Сюрприз!», Ванесса прекрасно изобразила удивление, хотя все видели, что косметику она наложила особенно тщательно. Как только она вошла, наш тюремный хор затянул песню Take Me to the Rock – сольную партию отлично исполнила Уэйнрайт. Лучше всех пела Делишес, которая по такому случаю даже побрила ноги. От голоса Делишес по спине у всех шли мурашки. Пока она пела для Ванессы, ей пришлось смотреть в стену, чтобы не расплакаться. Когда все песни были спеты, а угощение съедено, виновница торжества встала и обратилась по имени к каждой из присутствующих, а затем радостно напомнила, что Иисус присматривает за всеми нами, ведь именно он привел ее к нам. Она искренне поблагодарила нас за помощь в Данбери.

– Мне нужно было попасть сюда, – сказала она, – чтобы стать настоящей женщиной.

Субботний вечер – вечер кинопоказа – был особенным. В нем ощущалось что-то от старомодных походов в кинотеатр. Но эта суббота была особеннее других. На этот раз счастливицам из Данбери был уготован роскошный подарок: фильмом недели стал ремейк классической фантазии о мести под названием «Широко шагая» с Дуэйном Джонсоном, или Скалой, в главной роли.

Я не сомневаюсь, что однажды в будущем Скала, который когда-то был профессиональным рестлером, выдвинет свою кандидатуру на пост президента США и победит на выборах. Я своими глазами видела его силу. Скала объединяет, а не разобщает людей. Когда Бюро тюрем показывало «Широко шагая», явка на каждый сеанс выходного дня была поистине беспрецедентной. Скала оказывает такое влияние на женщин, что различия в расе, возрасте, культурном воспитании, даже в социальном происхождении (а это самый неприступный барьер в Америке) отходят на второй план. Черные, белые, латиноамериканки, старые, молодые – все женщины сходят с ума по Скале. В тюрьме даже лесбиянки соглашались, что он услада глаз.

Готовясь к появлению Скалы на экране, мы заканчивали обычные субботние ритуалы. Когда часы посещения подошли к концу и мы поужинали, Поп с командой прибрались в столовой и выдали мне перекус для киносеанса – начос, мои любимые. После этого я должна была тайком от надзирателей вынести еду из кухни. Обычно я проходила через блок В, перекладывала все в миску Поп и свою, а затем заносила обе Тони и Розмари, которые смотрели фильмы вместе с нами.

Розмари расставляла в комнате свиданий стулья для кинопоказа. Это означало, что она контролировала распределение специальных «забронированных» мест для целого ряда людей, включая наши четыре в задней части комнаты. Рядом с нашими стульями находился один из странных предметов тюремной мебели – высокий и узкий стол, служивший нам тумбочкой. Я наполняла еще одну миску льдом для газировки Поп и приносила еду и салфетки, когда наступало время кинопоказа. Поп, которая заступала на смену в пять утра и работала весь день до самого ужина, редко видели без сеточки для волос и поварской униформы. Но по субботам перед самым началом фильма Поп принимала душ и вплывала в комнату свиданий в бледно-голубой мужской пижаме.

«Я и не думала, что встречу здесь такую подругу, как ты».

Пижамы тоже относились к тем вещам, которые когда-то продавались в тюремном магазине, но давно перестали появляться на складе. Они были самыми простыми, мужскими, из полупрозрачной белой ткани, наполовину хлопка, наполовину полиэстера. Пижаму Поп каким-то образом покрасили в голубой. После прибытия в тюрьму я несколько месяцев отчаянно мечтала о такой. И когда Поп подарила мне прибереженную у нее в закромах пижаму, я принялась восторженно плясать возле ее отсека и бешено махать руками, пока не ударилась о железную раму двухэтажной кровати. Теперь Тони и Розмари частенько просили меня: «Пайпер, станцуй-ка пижамный танец!» – и я начинала плясать в своей пижаме, прямо как радостный мультгерой. Пижамы были не для сна. Я надевала свою только на кинопоказы и по другим особым случаям, когда мне хотелось хорошо выглядеть. В этой пижаме мне было чертовски хорошо.

Поп обожала «Широко шагая». Ей нравились простые сюжеты с минимумом романтики. На сопливых фильмах она плакала, и я подшучивала над ней, а она все говорила мне заткнуться. Она всхлипывала на фильме «Радио», а я лишь переглядывалась с итальянскими близняшками.

После «Дома из песка и тумана» она повернулась ко мне:

– Тебе понравилось?

– Вроде бы ничего, – пожала плечами я.

– По-моему, тебе такие фильмы нравятся.

Не забыть, как стыдно мне было, когда я вовсю рекламировала «Трудности перевода», которые показывали в одну из суббот, а после просмотра женщины Данбери провозгласили этот фильм «худшим в мире». Бу Клеммонс рассмеялась и покачала головой: «Все болтают и болтают, а Биллу Мюррею с ней даже не перепало».

Во время кинопоказа все любили поесть. Поп готовила особый субботний ужин, который служил нам отдушиной после нескончаемого потока углеводов в столовой, как того требовало Бюро тюрем. Нам нравилась толкотня возле салат-бара, когда там изредка появлялись шпинат, или брокколи, или – чудо из чудес – нарезанный лук, ведь это давало нам передышку от постоянных огурцов и сырой цветной капусты. Жить на одной картошке и вареном рисе я отказывалась. Я с улыбкой орудовала щипцами, переглядываясь с Карлоттой Альварадо, которая по другую сторону бара тоже пыталась раньше других наполнить свою тарелку хорошими овощами. Я тотчас съедала их, приправив оливковым маслом и уксусом, а она совала себе за пояс, чтобы приготовить позже.

Когда давали курицу, в столовой наступало столпотворение. Всем хотелось получить как можно больше куриного мяса. Именно здесь пригождалась моя дружба с Поп. Тюремной жизнью правили законы бедности: бери, пока дают, применение своей добыче найдешь позднее.

Однако на курицу планы иногда строились заранее. Частенько в куриный день Розмари решала приготовить особое блюдо. Нам с Тони велели не есть курицу в столовой, а вместо этого совать куски за пояс, чтобы вечером их можно было пустить на какое-нибудь сложное, псевдомексиканское кушанье. Для этого нам было не обойтись без пластиковых пакетов или чистой сеточки для волос – все это мы доставали у работниц кухни или уборщиц. Дальше оставалось дело техники: за столом нужно было положить еду в подходящую упаковку, затем сунуть ее себе в штаны и как можно более незаметно выйти из столовой, чувствуя, как о бедро колотится пакет с контрабандным мясом.

Терять заключенному почти нечего: досрочное освобождение, право посещений, доступ к телефону, собственную койку, работу и участие в программах. Вот и все. Если поймают за кражей лука, начальник тюрьмы может лишить тебя одной из этих привилегий или обязать работать больше. Другой вариант – отправка в изолятор. Но будет ли начальник ссылать в одиночку луковых воров и любителей курицы?

Скажем так: мест в изоляторе не так уж много, поэтому начальнику и надзирателям приходится разумно их распределять. Забей весь изолятор куриными преступниками – и что тогда будешь делать с теми, кто действительно натворит дел?

Дни рождения в тюрьме праздновали редко. Многие заключенные отказывались раскрывать, когда они родились, то ли из-за паранойи, то ли потому, что им просто не хотелось оказываться в этот день у всех на виду. Я к таким не относилась и старалась не унывать из-за того, что свой день рождения встречу в тюрьме, то и дело повторяя про себя: «К счастью, он только один», или: «Мне хотя бы не сорок».

По любопытной лагерной традиции приятельницы заключенной всегда под покровом ночи пробирались к ее отсеку, чтобы украсить стены самодельными плакатами «С днем рождения!», вырезками из журналов и шоколадками – все это крепилось на скотч, пока она спала. Надзиратели позволяли на один день оставить эти незаконные украшения, но затем именинница должна была их снять. Я мечтала получить в подарок шоколадку «Дав».

Накануне дня рождения после ужина я вышла побегать, как вдруг у дорожки возникла Эми.

– Пайпер, тебя Поп зовет.

– Срочно? – Такого раньше не случалось.

– Говорит, это важно!

Я взбежала по лестнице и направилась прямиком на кухню.

– Нет, она в комнате свиданий, – сказала Эми и повела меня туда.

– Сюрприз!

Моему изумлению не было предела. Столики сдвинули вместе, и за получившимся большим столом расселись все мои тюремные подруги: Джай, Тони, Розмари, Эми, Пенсатукки, Дорис, Камила, йогиня Джанет, Маленькая Джанет, миссис Джонс, Аннет. Черные, белые, латиноамериканки, старые, молодые…

Конечно же, там была и Поп. Она так и сияла.

– Ты ведь удивилась, да?

– Не то слово, Поп! Я просто в шоке. Спасибо!

– Меня не благодари. Все спланировали Розмари и Тони.

Я поблагодарила итальянских близняшек, похвалила эффективность их тайных приготовлений, а затем сказала спасибо и всем остальным. На столе стояло множество мисок, полных еды. Чтобы организовать этот тюремный банкет, Розмари трудилась «как еврейская рабыня». Чилакилес, куриные энчилады, чизкейк, банановый пудинг – все гости вечеринки ели и болтали друг с другом. Мне вручили огромную самодельную открытку, на которой был нарисован весело подмигивающий Винни Пух. Джай сунула мне еще одну открытку лично от себя – на ней были выпрыгивающие из воды дельфины, точь-в-точь похожие на моего. Ее слова в личной открытке перекликались с посланиями остальных, собранными в общей: «Я и не думала, что встречу здесь такую подругу, как ты».

Я делала успехи в йоге, таскала сорокакилограммовые мешки с цементом на работе и пробегала как минимум тридцать миль в неделю.

По окончании праздника Поп позвала меня в свой отсек.

– У меня для тебя кое-что есть.

Я села на табурет и серьезно взглянула на нее. Что она для меня припасла? Поп не стала бы дарить мне что-то из магазина – она знала, что я могу и сама купить все необходимое. Может, она хотела вручить мне что-нибудь вкусненькое из глубин своего огромного шкафчика? Может, консервированную ветчину?

Поп торжественно преподнесла мне свой подарок – пару красивых тапочек, которые она заказала у одной из мастериц, обожающей вязание испанской цыпочки. Тапочки были сделаны удивительным образом: двойные подошвы резиновых шлепанцев для душа были обвязаны бело-розовой хлопковой пряжей, на которой красовались сложные узоры. Я держала эти тапочки в руках и от чувств не могла выдавить ни слова.

– Нравятся? – спросила Поп. Она улыбалась немного нервно, как будто боялась, что подарок придется мне не по вкусу.

– Боже, Поп, поверить не могу, какие они красивые! Я даже не хочу их здесь носить – мне очень жалко портить эту красоту. Они мне очень нравятся! – Я крепко обняла ее и примерила тапочки.

– Мне хотелось подарить тебе что-то особенное. Ты ведь понимаешь, я не могла их вручить на глазах у всех? О, они прекрасно на тебе смотрятся. И к пижаме подойдут. Только не попадись надзирателю!

Той ночью, когда свет уже погасили, я услышала возле своего отсека какую-то возню. Украшением заведовала Эми, а помогали ей, похоже, Дорис и Пенсатукки.

Я не удивилась, когда вскоре раздались приглушенные проклятия Эми в адрес сообщниц.

– Эту картинку сюда не клей. Тупая, что ли? Давай сюда!

Не открывая глаз, я глубоко дышала, притворяясь спящей. Пусть считают, что улыбалась я во сне.

Мы показали им средний палец. Никому не понравится, когда с тобой обращаются как с животным в зоопарке.

Утром я вышла из отсека, чтобы оценить их работу. На стенах висели блестящие фотографии моделей и бутылок с алкоголем, нарисованные буквы складывались в слова: «С днем рождения, Пайпер!!!» К стене была прилеплена шоколадка «Дав» и куча конфет, которые мне было в жизни не съесть. Мне было очень приятно. Весь день я получала поздравления. «Тридцать пять – тебя не сломать!» – сказал мой начальник в строительной мастерской и рассмеялся, когда я поморщилась.

После обеда я нашла на своем шкафчике маленькую белую коробочку из бумаги, украшенной резными узорами. Рядом с ней лежала открытка от Маленькой Джанет.

Пайпер, в твой день рождения желаю тебе всего самого лучшего – здоровья, силы, уверенности, умиротворения. Ты невероятно красива как внутри, так и снаружи, и в этот день о тебе многие вспоминают. Я никогда не думала, что встречу здесь такую хорошую подругу. Спасибо тебе, сумасшедшая, за то, что ты есть. Будь сильной и не позволяй себе грустить – совсем скоро ты будешь дома, среди тех, кто любит и обожает тебя. Надеюсь, тебе понравится эта маленькая коробочка, я сделала ее специально для тебя.:) Я делала ее, думая о тебе. Конечно, подарок невелик, но хотя бы что-то – надеюсь, ты посмотришь на него и улыбнешься. Ты всегда будешь в моем сердце.

С Днем рождения, Пайпер, живи до ста лет.

С любовью, Джанет

14
Октябрьские сюрпризы

Чем больше у меня появлялось подруг, тем больше людей хотело меня накормить: иногда мне казалось, что обо мне заботилось сразу полдюжины еврейских мамочек. Я никогда не отказывалась от второго ужина, ведь знать наверняка, когда еще раз удастся вкусно поесть, в тюрьме было невозможно. Однако, несмотря на высококалорийную диету, я делала успехи в йоге, таскала сорокакилограммовые мешки с цементом на работе и пробегала как минимум тридцать миль в неделю, поэтому не полнела. Не принимая таблеток и не употребляя алкоголь, я подозревала, что на воле либо сразу сорвусь, либо двинусь на здоровом образе жизни, как йогиня Джанет.

Срок йогини Джанет подходил к концу. Скоро ее должны были освободить, поэтому я не упускала возможности позаниматься с ней йогой, внимательно прислушиваясь к ее советам относительно правильности поз. Прежде я еще ни разу не испытывала противоречивых чувств относительно освобождения какой-либо из заключенных, ведь это всегда было радостно, но отъезд Джанет был для меня серьезной личной потерей. Я бы ни за что в этом не призналась, потому что стыдилась своих чувств, но мне оставалось сидеть еще более четырех месяцев – и я не представляла, как справлюсь, когда ее не будет рядом. Йогиня Джанет всегда находила для меня слова поддержки и утешения и подсказывала, как за решеткой не потерять себя. Глядя на нее, я училась быть столь же деликатной и обаятельной, столь же доброй и терпеливой в таких суровых условиях. Я могла только надеяться однажды стать такой же щедрой, как йогиня Джанет. Но при всем этом она оставалась сильной: Джанет была не промах.

«Десятипроцентный рубеж» (тот этап федерального срока, когда заключенного разрешается перевести на временную квартиру) Джанет уже прошел, и она была вне себя, потому что ей до сих пор не назвали дату освобождения. Перед отправкой домой всем становилось не по себе. Мы цеплялись за эти цифры и даты.

Но в конце концов йогиню Джанет отправили домой, а точнее – на временную квартиру в Бронксе. В утро ее освобождения я во время завтрака пришла в комнату свиданий, откуда на волю выходили все обитательницы лагеря. Почему-то обычай велел тюремному шоферу подгонять белый минивэн именно к этой двери, возле которой собиралась небольшая группа провожающих, после чего Тони отвозила уже почти свободную женщину в тюрьму через дорогу. Большинство уносило с собой лишь небольшую коробку с личными вещами, письмами и фотографиями. Попрощаться с Джанет пришли все ее подруги: сестра Платт, Камила, Мария, Эспозито, Гхада. Гхада то и дело всхлипывала – она совсем не умела держать себя в руках, когда кто-то из симпатичных ей заключенных отправлялся домой. «Нет, цыпочка! Нет!» – сквозь слезы причитала она. Я так и не знала, сколько ей оставалось сидеть, но, видимо, довольно долго.

Ей вкалывали лекарства от психозов – она росла как на дрожжах. Когда ее наконец выпустили, она превратилась в зомби.

Мне обычно нравилось прощаться. Мы все считали победой освобождение очередной заключенной. Частенько по утрам я заглядывала в комнату свиданий, чтобы попрощаться с людьми, которых не особенно знала: от этого мне сразу становилось теплее на душе. Но этим утром я впервые поняла чувства Гхады. Я не собиралась бросаться на шею йогине Джанет и рыдать ей в плечо, но позывы к этому были. Я пыталась сконцентрироваться на том, как счастлива за саму Джанет, за ее прекрасного парня, за любого, кто возвращается на свободу. На йогине Джанет был розовый вязаный жилет, который кто-то подарил ей на прощание (эта традиция тоже плевала в лицо всем тюремным правилам). Она так ужасно хотела наконец оказаться на свободе, что ей пришлось пустить в ход все запасы терпения, чтобы по очереди попрощаться с каждой из нас.

Когда она повернулась ко мне, я крепко обняла ее и прижалась носом к ее щеке.

– Спасибо, Джанет! Спасибо тебе большое! Ты мне очень помогла!

Не в силах больше ничего сказать, я заплакала. И Джанет ушла.

Опустошенная, после обеда я спустилась в спортзал. Там было несколько видеокассет с упражнениями, телевизор и видеомагнитофон. Среди пленок я нашла пару руководств по йоге, включая и то, которое Джанет любила включать сама. «Это только для нас с Родни», – вздыхала она. Автором руководства был известный инструктор по йоге Родни Йи («Объект моих тюремных фантазий!» – шутила Джанет). Я посмотрела на коробку – на ней был изображен длинноволосый мужчина в позе стула. Он показался мне знакомым. Я включила кассету.

Когда Пенсатукки только перевели из окружной, ее передние зубы – гнилые и коричневые – так и кричали о ее зависимости от крэка.

На экране появился прекрасный гавайский пляж. Волны Тихого океана омывали берег, где стоял Родни – красивый китаец в облегающих черных плавках. Я вспомнила, где его видела. Именно на этого инструктора мы смотрели в чикагском отеле, где остановились с Ларри и моими родителями, когда меня приговорили к ссылке на этот человеческий склад! Я решила, что это знак, важный знак… чего-то. Наверное, того, что мне стоит продолжить занятия йогой. Раз уж Родни подходил Джанет, он подходил и мне. Я расстелила коврик и встала в позу собаки мордой вниз.

Восьмого октября Марту Стюарт наконец отправили за решетку. За неделю до этого в прессе появилась информация, что ее определили в Алдерсон, большую федеральную тюрьму в горах Западной Вирджинии. Построенная в 1927 году с подачи Элеоноры Рузвельт, это была первая женская федеральная тюрьма-реформаторий. В Алдерсоне был минимальный уровень безопасности, там содержалось около тысячи заключенных, а сарафанное радио Бюро тюрем называло ее лучшим на данный момент женским исправительным учреждением. Женщин Данбери расстроили эти новости. Все надеялись, что Марту, несмотря ни на что, все же отправят к нам. То ли рассчитывали, что ее присутствие пойдет всем на пользу, то ли просто хотели поразвлечься.

Когда в тот день мы отправились на работу, над территорией тюрьмы уже зависли новостные вертолеты. Мы показали им средний палец. Никому не понравится, когда с тобой обращаются как с животным в зоопарке. Надзиратели тоже были вне себя. Поговаривали, что охранники поймали фотографа, который ползком пытался проникнуть на территорию. Все это было довольно интересно, но в лагере царило печальное настроение – нас оставили на обочине жизни.

Впрочем, вскоре в лагере разразилась настоящая драма, заставившая заключенных забыть о грусти. Финн, которому было наплевать на большинство тюремных правил, вел тайную войну против офицера Скотта и заключенной Корморан.

Только появившись в лагере, я заметила, что в дежурство Скотта всегда происходит нечто странное. У двери в кабинет надзирателя возникала тощая белая цыпочка и оставалась там чуть ли не на весь день, болтая и вовсю хохоча. Она работала уборщицей и в смену Скотта по несколько часов кряду убирала его крошечный кабинет.

– Что там происходит? – спросила я Аннет.

– О, это Корморан, – ответила она. – У нее что-то со Скоттом.

– Что-то? Аннет, о чем именно ты говоришь?

– Точно не знаю. На людях они только разговаривают. Но она всегда пасется у двери в его дежурство.

Другие заключенные жаловались на эту любопытную ситуацию из злобы, ревности или обычной неловкости. Тюремные правила категорически запрещали даже платонические отношения. Но Скотт считался приятелем Буторского, поэтому против странной, возможно даже невзаимной, интрижки, разворачивающейся у всех на виду, не предпринималось никаких мер. Никто ни разу не видел, чтобы они занимались чем-то помимо разговоров, но все не спускали с них глаз. Соседкой Корморан по койке была Эми, которая утверждала, что они передают друг другу любовные записки, но спит Корморан всегда на своем месте.

Какой бы ни была суть этих странных отношений, Финн их не одобрял, поэтому он сделал единственное, что мог сделать в тюремных условиях: стал преследовать Корморан. Ходили слухи, что он пригрозил ей выговором за неповиновение прямому приказу. Все лето они играли в кошки-мышки: когда у Финна был выходной, а Скотт дежурил, Корморан по-прежнему обивала порог кабинета надзирателя. Вероятно, Финн не хотел портить отношения с другим тюремным работником, поэтому в его отсутствие все шло своим чередом. До этого момента. Корморан вдруг отправили в изолятор по приказу Финна.

Это всех поразило. Весной Буторский уволился, и ходили слухи, что Финн и Скотт друг друга терпеть не могут. Корморан теперь казалась всем пешкой в их игре. Как только лагерь узнал о ее ссылке, все начали гадать, каким будет ответный шаг Скотта.

Он уволился. И это поразило всех еще больше. Из Бюро тюрем обычно не увольнялись. Все работники служили по двадцать лет до выхода на пенсию, хотя некоторые из них и позволяли себе помечтать о переходе в другое федеральное агентство, например в Службу леса. Никто не знал, как относиться к неожиданной отставке офицера Скотта, но когда стало ясно, что Корморан не вернется из изолятора, бывалые заключенные этому не удивились. Бюро тюрем изменило уровень безопасности, в котором ее следовало содержать, поэтому остаток срока ей предстояло провести в тюрьме через дорогу.

Поп сказала, что она видала и ситуации похуже.

– Когда я сидела через дорогу, у меня была подруга, очень красивая девушка. Она закрутила роман с надзирателем. И вот, однажды ночью он пришел за ней, забрал ее в душевую для персонала, занялся делом. Но тут что-то случилось, ему пришлось уйти, и он закрыл ее в душевой. Пока она там была, вошел другой надзиратель, и она закричала.

Ее несколько месяцев продержали в изоляторе, пока шло внутреннее расследование. Ей вкалывали лекарства от психозов – она росла как на дрожжах. Когда ее наконец выпустили, она превратилась в зомби.

Она очень долго приходила в себя, – добавила Поп. – Они здесь шутки не шутят.

Права заключенных настолько ограничены и не защищены, что некоторые узники чувствуют потребность бороться за них при каждой возможности. Либо же начинают подрабатывать в качестве тюремных адвокатов. Третьего не дано. В лагере была всего пара самопровозглашенных экспертов по праву. Одна была абсолютно ненормальной и не заслуживала доверия, а другая просто не отличалась особым умом, но обе брали немалую плату за свои услуги. Когда другие заключенные обращались ко мне за помощью в составлении юридических документов, мне становилось не по себе.

Я могла согласиться помочь лишь в составлении писем. Мне не хотелось изучать, как пишутся заявления, ходатайства, приказы о передаче дела в суды высшей инстанции и прочие типичные для тюрьмы документы. И брать плату за свои услуги я тоже отказывалась. Очень часто сокращения сроков требовали заключенные, которые сидели дольше всех, и мне казалось, что без настоящего адвоката рассчитывать им не на что. К тому же за их попытками нередко скрывались душераздирающие истории, полные жестокости, насилия и личных провалов.

Когда Пенсатукки попросила помочь ей написать письмо судье, я вздохнула с облегчением. У нее был относительно короткий срок – около двух лет, – но она пыталась добиться досрочного освобождения на основании содействия следствию. Как и большинство эминемщиц, Пенсатукки словно всегда нарывалась на ссору. Но она была очень несчастна. Она рассказывала об отце своего ребенка и о своем парне, но никогда не упоминала о родственниках. Она показывала мне фотографию сестры, но ни слова не говорила о родителях. Парень Пенсатукки пару раз ее навещал, а отец ее ребенка дважды приводил к ней на свидание маленькую дочку. Интересно, что ожидало ее на воле? Пенсатукки раздражала меня больше Эми, но я сильнее волновалась за нее.

Она была одной из немногих женщин, которые получили в тюрьме хоть что-то хорошее – новые зубы. Когда Пенсатукки только перевели из окружной, ее передние зубы – гнилые и коричневые – так и кричали о ее зависимости от крэка. Она редко улыбалась. Но в последнее время, после нескольких приемов у жизнерадостного тюремного дантиста (единственного тюремного медика, который казался мне вполне компетентным и приличным) и Линды Веги, работавшей его ассистенткой, Пенсатукки преобразилась. Обычно зубы вырывали, но не на этот раз. Белоснежные резцы сделали Пенсатукки очень хорошенькой, а ее пародия на Джессику Симпсон стала еще лучше, когда она наконец смогла притворно улыбаться во весь рот.

Мы с Пенсатукки встретились в маленькой комнатке, которая служила лагерной библиотекой юридической литературы, и склонились над старенькой печатной машинкой.

– Так, Пенсатукки, скажи мне, что должно быть в письме? – спросила я.

Она рассказала о своем сотрудничестве со следствием, а затем добавила:

– И напиши там, что я усвоила урок и все такое. Пайпер, ты ведь знаешь, что сказать!

Я написала о ее содействии следствию, а затем рассказала, что все два года своего заточения она размышляла о последствиях собственных действий и сожалела о них. Я рассказала, как она любит свою дочку и надеется стать хорошей матерью. Я рассказала, как упорно она работает над собой, чтобы стать лучше, и как кокаин забрал у нее все самое важное – здоровье, здравомыслие, друзей и любимых, лучшие годы юности. В конце я написала, что она готова изменить свою жизнь.

Контрабандой передавали сигареты, наркотики, мобильные телефоны и кружевное белье.

Когда я протянула Пенсатукки письмо, она сразу прочитала его и посмотрела на меня полными слез большими карими глазами.

– Как ты все это поняла? – только и спросила она.

Я двадцать пять минут отстояла в очереди, чтобы позвонить Ларри. Мне просто хотелось услышать его голос. Он брал трубку практически всегда.

– Привет, малышка! Я так рад, что ты позвонила. Я скучаю. Слушай, мои родители хотят навестить тебя в эту пятницу.

– Здорово!

Его родители, Кэрол и Лу, однажды уже приезжали ко мне, но на несколько часов застряли в пробке из-за аварии на дороге, а потому появились в лагере только за пятнадцать минут до окончания времени посещений. Ларри тогда был вне себя от злости, а они попросту растерялись.

– Знаешь, у них там еще дела, поэтому я сказал им забронировать номер в отеле. Я не смогу приехать – у меня важная встреча.

Я запаниковала:

– Что? Что это значит? Тебя с ними не будет?

– Я не могу, малышка. Но это ничего – они все равно хотят тебя увидеть.

Совсем скоро раздался мерзкий щелчок, который возвещал, что мои пятнадцать минут уже истекли и тюремная система вот-вот оборвет звонок.

Я пошла к итальянским близняшкам.

– Ко мне приедут мои будущие свекры… Без Ларри!

Они расхохотались.

– Они сделают тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться!

Поп решила, что ничего смешного в этом нет.

– Радуйся, что они хотят с тобой повидаться. Они хорошие люди. Девчонки, что с вами не так?

Мне нравилось, когда ко мне приезжали родные. Встречи с мамой и папой за маленьким столиком напоминали мне о том, что меня любят и что все это в конце концов пройдет и я смогу продолжить свою жизнь. Мой братишка-художник в первый раз приехал ко мне в итальянском костюме, который купил в комиссионке. «Я не знал, что надеть в тюрьму!» – объяснил он. Когда тетя привезла на встречу трех моих двоюродных сестренок, малышка Элизабет обхватила меня руками за шею, а худыми ногами – за талию. У меня в горле встал ком, и я чуть не разрыдалась, обнимая ее в ответ. Но все это были мои кровные родственники. Им по умолчанию полагалось меня любить.

Я всегда прекрасно ладила с родителями Ларри, но все равно боялась их трехчасового визита в тюрьму. Волнение даже привело меня в тюремную парикмахерскую, где я позволила одной из заключенных меня подстричь – и получила слишком короткую, слишком неровную и слишком рваную стрижку. Мне чудом не обрезали челку – в ту неделю они как раз были в тренде.

В пятницу я весь день готовилась к встрече, стараясь привести себя в порядок, – разве что волосы на бигуди накручивать не стала. И вот взволнованные родители Ларри оказались в комнате свиданий. Как только мы уселись за выделенный стол, я поняла, что очень рада их видеть. У Кэрол был миллион вопросов, а Лу с интересом изучал торговые автоматы. Мне показалось, Лу пытается понять, сумел бы он выжить в тюрьме, окажись на моем месте, ведь выживание для него сводилось к наличию пищи. Если я была права, в тюрьме ему рассчитывать было не на что: в стареньких автоматах перед нами лежали лишь тощие куриные крылышки. Время пролетело незаметно – мы даже не скучали по Ларри. Кэрол и Лу весело болтали со мной и казались настолько расслабленными, словно мы сидели у них на кухне в Нью-Джерси. Я была благодарна, что они нашли время со мной повидаться, и по окончании свидания махала им вслед, пока они не скрылись из виду.

Той ночью я задумалась о своей маме. Я переживала за нее. Она поддерживала меня, не теряла оптимизма и самоотверженно приезжала на свидания. Однако мое заключение не могло не сказаться на ней – я не сомневалась, что она постоянно тревожилась за меня. Как ни удивительно, она не стала скрывать, какую катастрофу я устроила, и сообщила о моей ситуации и друзьям, и коллегам. Головой я понимала, что ее все поддерживают на воле, но поддерживать меня в основном приходилось ей, а это было очень нелегко. Как она могла так радоваться нашим еженедельным встречам? При следующем визите я внимательно изучила мамино лицо, но увидела там лишь одно – безусловную материнскую любовь.

После этого Поп поинтересовалась:

– Как прошла встреча с мамой?

Я сказала, что переживаю из-за тяжести, которая по моей вине легла на ее плечи.

Поп выслушала меня и спросила:

– А твоя мама на тебя похожа?

– О чем ты, Поп?

– Она такая же общительная? Такая же веселая? У нее много друзей?

– Да, конечно. Я ведь вся в нее.

– Милая, если она на тебя похожа, то волноваться не о чем: с ней все будет в порядке.

Как только Марту Стюарт отправили в Западную Вирджинию, лагерь Данбери вдруг «открыли», и пустые койки стали заполняться новыми заключенными. Появление новичков всегда приводит к проблемам, ведь новым людям нужно время, чтобы влиться в коллектив, а дефицит требует большего и от заключенных, и от персонала. Очереди за едой и в прачечную становятся длиннее, возникает больше шума, больше интриг и больше хаоса.

Мои услуги Поп нарушали запрет на прикосновения друг к другу.

– Знаешь, соседка, что ни говори о Буторском, но он хотя бы правила соблюдал, – сказала Натали. – А Финн вообще ничего не делает.

Летом дисциплина в лагере серьезно упала, и немногочисленное население стало жить по принципу: «Знай свое место и не лезь к другим». Но теперь, когда лагерь вдруг наполнился новыми «ненормальными», недостаток надзора и давняя драма с контрабандными сигаретами привели к тому, что все как с цепи сорвались.

Ситуация с сигаретами особенно раздражала. Теперь гораздо больше заключенных пыталось получить контрабанду с воли, что порой приводило к комичным ситуациям. Получить что-нибудь из внешнего мира было не так просто. Требуемую вещь мог принести посетитель, или же, как говорили, ее можно было достать через работниц склада. Кроме того, кто-то мог бросить ее к границе тюремных владений, где был выезд на дорогу общего пользования, но тогда получательница должна была либо сама работать на обслуживании территории, либо иметь там сообщницу, которая заберет передачу. Контрабандой передавали сигареты, наркотики, мобильные телефоны и кружевное белье.

Однажды я с удивлением узнала, что Бьянку и Ту-Ту отправили в изолятор. Бьянка была красивой девушкой с иссиня-черными волосами и большими глазами – она напоминала моделей с пинап-картинок времен Второй мировой войны. Она была немного туповата (и из-за этого неизменно становилась объектом лагерных шуток), но в остальном вела себя хорошо. Родители и парень каждую неделю навещали ее, и всем она нравилась. Ее подруге Ту-Ту это прозвище подходило как нельзя лучше: в ее внешности и характере все намекало на то, что она была немного не в себе. Обе они работали в отделе безопасности службы строительства и эксплуатации, то есть били баклуши.

– Девочки, вы не поверите, – сказала Тони нам с Розмари: работая шофером, она всегда первой узнавала все сплетни. – Эти две идиотки договорились, что им подбросят передачу. Во время работы они забрали ее, пронесли с собой в приемную тюрьмы, а потом вспомнили, что в этот день как раз проводится ежемесячная проверка безопасности. Так вот, они зашли в приемную со своей контрабандой – наверное, у этих тупиц все на лице было написано, – и офицер Райли почему-то решил их обыскать. И, конечно же, нашел контрабанду. Вы только послушайте: несколько пачек сигарет и вибраторы! Ну что за идиотки!

Всем это показалось смешным, но больше ни Бьянку, ни Ту-Ту мы не видели. Попытка пронести контрабанду считалась очень серьезным нарушением режима безопасности, поэтому после выхода из изолятора девушек должны были отправить в более охраняемую тюрьму через дорогу.

19 октября 2004 года

Пайпер Керман

Рег. № 11187–424

Федеральный исправительный лагерь

Данбери, Коннектикут, 06811

Дорогая мисс Керман,

благодарю Вас за помощь в приготовлении дома начальника тюрьмы к моему прибытию. Ваша готовность угодить и энтузиазм при выполнении проекта сделали мое прибытие в Данбери приятным. Ваш профессионализм очевиден и заслуживает похвалы.

Спасибо за Ваши труды.

С уважением,

У. С. Уиллингэм

Начальник тюрьмы

– Фух! Может, этот будет получше, – сказала Поп. – Лучше всех те, которые о заключенных думают. Прошлая, Дебу, вела себя как политик. Улыбается в лицо, делает вид, что понимает твою боль, но пальцем о палец не ударит, чтобы хоть как-то помочь. Когда они из мужской тюрьмы приходят, как этот Уиллингэм, они обычно лучше. Без брехни. Поживем – увидим.

Я сидела на табурете у нее в отсеке и держала в руке напечатанное на машинке письмо от начальника, которое только что получила по почте. Поп повидала многих начальников, и я решила, что она подскажет мне, действительно ли это настолько удивительно, насколько мне показалось.

– Пайпер?

Этот тон был мне знаком. Поп никогда не приходила на выдачу почты, потому что в это время еще убиралась на кухне после ужина. Она работала больше любой другой заключенной. Почти каждый день Поп заступала на смену в пять утра, готовила еду и обычно стояла на раздаче во время всех трех приемов пищи. Ей было уже за пятьдесят, и ее часто мучили всяческие боли. Время от времени тюрьма даже отправляла ее в больницу Данбери из-за болей в спине. Я журила Поп, что она никогда не берет выходных: столько работать было не положено.

– Да, Поп? – улыбнулась я, не вставая с табурета. Пусть попросит.

– Может, помассируешь мне ноги?

Не помню точно, как Поп впервые попросила меня сделать ей массаж ног, но с тех пор он стал регулярной процедурой, которую я проводила несколько раз в неделю. Она садилась на койку после душа, а я устраивалась напротив и клала на колени чистое полотенце. Затем я выдавливала на руку немного лосьона из тюремного магазина и крепко хватала ее ногу. Я делала массаж в полную силу – Поп даже порой вскрикивала, когда я продавливала ее ступню костяшками пальцев. Эти сеансы привлекали внимание обитательниц блока А. Заключенные приходили поболтать с Поп, пока я работала над ее ногами, и время от времени спрашивали: «Может, и мне массаж сделаешь?»

Мы испугались – две сотни заключенных остались наедине с надзирателем-психопатом.

Конечно же, я не велась на провокации – мои услуги Поп и так нарушали запрет на прикосновения друг к другу. Но лагерные надзиратели снисходительно относились к Поп. Однажды вечером, когда я массировала ей ноги, у входа в отсек Поп остановился тюремный надзиратель, который замещал одного из наших. Это был вихрастый, грубоватый белый парень с усами.

– Попович? – Это прозвучало как вопрос, а не как предупреждение.

Я наклонила голову, чтобы не встречаться с ним глазами.

– Мистер Райан! Это все моя нога, я ее повредила. Она просто помогает мне снять боль. Ноет постоянно, я ведь целый день на ногах. Офицер Мэпл не возражает. Ничего страшного? – В общении с надзирателями Поп была само очарование.

– Как скажешь. Я пойду дальше, – он отошел от отсека.

Я посмотрела на Поп:

– Может, мне перестать?

– Из-за него? Да я его кучу лет знаю, еще с тюрьмы. Он нормальный. Не останавливайся!

В тот год Чемпионат американской лиги по бейсболу оказался таким напряженным, что я с трудом смотрела игры. Будучи преданной фанаткой «Ред Сокс», я не на шутку волновалась, когда им пришлось отыгрываться со счета 0:3, а мое соседство только подливало масла в огонь. В лагере часто шутили, что в Данбери проживала половина населения Бронкса: конечно же, все эти женщины бешено болели за «Янкис». Но у «Ред Сокс» тоже было достаточно фанатов, ведь существенная доля белых женщин происходила из Массачусетса, Мэна, Нью-Гэмпшира и пограничного Коннектикута. В повседневной жизни расовых предрассудков в лагере почти не было, но явное расовое деление между фанатами «Янкис» и «Сокс» меня немного пугало. Я вспомнила, какой бунт вспыхнул в 1986 году в Университете Массачусетса, после того как «Метс» победили «Сокс» в Мировой серии: тогда чернокожим фанатам «Метс» изрядно досталось в драках.

Не знаю, правда, какая потасовка могла возникнуть у нас. К самым ярым фанатам «Сокс» в лагере относилась группа белых женщин среднего возраста, происходящих из среднего класса. Ими заправляла одна дамочка по прозвищу Банни. Так получилось, что большая часть этих женщин работала в отделе обслуживания территории службы строительства и эксплуатации. Болея за любимую команду, они нередко болтали о своей работе и рассказывали, как подстригают лужайки и подметают опавшие листья, время от времени напевая друг другу серенады:

Джон-ни Деймон, как его люблю я.

Мне перед ним не устоять,

Но ему обо мне никак не узнать.

Джон-ни Деймон, как его хочу я.

Мимо пройдет – и я трепещу.

Скажет: «Привет!» – и я завизжу.

Другие парни приглашают на свидания,

Но я сижу и жду, ведь у меня одно желание…

…о Джон-ни Деймоне.^[10]

Кармен ДеЛеон из Хантс-Пойнта была самой ярой фанаткой «Янкис». Она то и дело окидывала меня презрительным взглядом и ехидно замечала: «И это твои люди».

Спастись от праздника, когда живешь бок о бок с двумястами женщинами, просто невозможно. Заключенные обожали веселье.

Я злилась, но слишком волновалась, чтобы огрызаться: не потому что боялась Кармен, а потому что не хотела сглазить «Ред Сокс». За год до этого мы с Ларри собрали в своей квартире в Ист-Виллидже целую банду заядлых болельщиков «Сокс», чтобы вместе посмотреть седьмую игру. «Сокс» вели после шестого иннинга, поэтому мы решили, что можем отправиться в местный бар и шумно отметить нашу победу прямо под носом у фанатов «Янкис», которые всю жизнь насмехались над нами. Вместо этого нам пришлось печально потягивать дорогущее пиво, смотря дополнительные иннинги, в ходе которых Мартинес необъяснимым образом остался в игре, и все надежды племени «Ред Сокс» разбились на мелкие осколки.

– Я так скажу, – начала Кармен, как павлин выпячивая свою и без того немаленькую грудь, – если «Ред Сокс» пройдут в Мировую серию, я стану за них болеть. Слово даю.

«Ага, когда рак на горе свистнет», – мрачно подумала я.

Когда «Янкис» провалились после семи игр, а «Ред Сокс» вышли на «Сент-Луис Кардиналс» в Мировой серии, зрителей в телевизионной комнате стало значительно меньше. Но Кармен ДеЛеон неизменно появлялась там, всячески поддерживая «Сокс». Серия прошла на удивление легко, все было решено в четырех играх. Я не верила своим глазам – с каждой победой моя тревога становилась все сильнее. В конце четвертой игры, после последнего аута «Кардс», я задрожала всем телом. Розмари, которая тоже всю жизнь болела за «Сокс», положила руку мне на колено.

– Ты в порядке?

Кармен пораженно посмотрела на меня:

– Пайпер плачет!

Я и сама была поражена. Да, я обожаю «Ред Сокс», но такая реакция даже мне самой показалась удивительной.

Более или менее успокоившись, я смогла без слез посмотреть устроенное после игры празднование, но в душевой между блоками Б и В снова разревелась. Я вышла на улицу, подняла голову и не стала сдерживать слез. Смотря на висящий на небе месяц, я вздрагивала от всхлипов. Я плакала не потому, что хотела бы отпраздновать эту победу дома, а потому, что меня удивила глубина моих чувств. Когда-то я шутила, что мне нужно хлебнуть горя, чтобы снять проклятие и обеспечить победу «Ред Сокс», и теперь мне казалось, что в моей шутке действительно была доля правды. Мой мир перевернулся прямо там, в конце девятого иннинга.

15
Так себе

Будние вечера работавшие в гараже девушки частенько проводили в комнате свиданий. Однажды я отдыхала вместе с ними в окружении заключенных, которые увлеченно вязали и, надев наушники, смотрели «Фактор страха» либо разговаривали. Помпон что-то рисовала цветными карандашами, возможно оформляя открытку ко дню рождения. Неожиданно в комнату с дикими глазами влетела женщина.

– Там надзиратель блок А рушит!

Мы вслед за ней вышли в коридор, где уже собиралась толпа. Новый дежурный надзиратель, молодой человек поистине огромных размеров, казался приятным и воспитанным. Как и подавляющее большинство тюремных надзирателей, в прошлом он был военным. Эти ребята заканчивают службу, после чего им остается несколько лет до государственной пенсии, поэтому они идут работать в Бюро тюрем. Иногда они рассказывали нам о своей военной карьере. Так, мистер Мэпл был медиком в Афганистане.

Тюремная система пытается растоптать любые искренние чувства.

Дежурный в тот вечер надзиратель недавно вернулся из Ирака и начал работать в тюрьме. Ходили слухи, что он был в Фаллудже, где всю весну продолжались ожесточенные бои. Тем вечером у него возник конфликт с одной из обитательниц блока А, которая огрызнулась в ответ на его замечание. И что-то случилось. Не успел никто понять, что происходит, как он уже спустился в блок А и принялся громить отсеки, сдирать все со стен, срывать постельное белье и переворачивать матрасы.

Мы испугались – две сотни заключенных остались наедине с надзирателем-психопатом. Кто-то вышел на улицу и махнул патрульному пикапу, из тюрьмы прислали помощь. Молодой солдат покинул здание, и обитательницы блока А стали наводить порядок в своих отсеках. Все были в шоке. На следующий день из тюрьмы к нам пришел один из лейтенантов, который извинился перед блоком А. Это было беспрецедентно. Того молодого надзирателя мы никогда больше не видели.

Йогиня Джанет помогла мне достичь дзена, Поп прекрасно меня кормила, а работа научила меня замешивать цемент и чинить электроприборы – мне казалось, что я живу полной тюремной жизнью. Если федералы не готовили мне ничего похуже, то и ладно. Но когда я позвонила отцу, чтобы обсудить победу «Ред Сокс», он сказал мне: «Пайпер, у бабушки дела не очень».

Похожая на птичку южанка с сильным, независимым характером, бабушка была важным человеком в моей жизни. Она родилась в Западной Вирджинии, вместе с двумя братьями выросла во времена Великой депрессии и впоследствии воспитала четырех сыновей – ей было невдомек, что делать с маленькой девочкой, самой старшей из ее внуков, и я ее побаивалась. В ее присутствии я трепетала, но, когда стала старше, наши отношения наладились. Когда мы оставались наедине, она откровенно говорила со мной о сексе, феминизме и власти. Мое преступное прошлое повергло их с дедом в ужас, и все же они ни на миг не позволили мне усомниться, что они любят меня и беспокоятся обо мне. Сидя в тюрьме, я больше всего боялась, что один из них умрет, пока я буду за решеткой.

Говоря по телефону с отцом, я убеждала его, что все будет хорошо: бабушка поправится и мы увидимся, когда я вернусь. Он не стал спорить и лишь сказал: «Напиши ей». Я регулярно писала бабушке с дедушкой короткие, полные оптимизма письма, уверяя их, что у меня все хорошо и я не могу дождаться, когда мы наконец снова встретимся. Теперь я взялась за другое письмо, в котором решила подробно описать, как много бабушка для меня значит, как мне хочется быть столь же твердой и честной, как сильно я ее люблю и как по ней скучаю. Я поверить не могла, что так подвела ее, оказавшись за решеткой, когда она во мне нуждалась, когда она болела и, возможно, даже умирала.

Отправив письмо, я сразу попросила лагерного секретаря выдать мне заявление о предоставлении отпуска. «Тебя воспитывала бабушка?» – бесцеремонно спросила она. Когда я ответила нет, она сказала, что в заявлении нет никакого смысла – из-за болезни бабушки мне отпуск не дадут. Я резко заметила, что мне позволен отпуск, поэтому я все равно заполню заявление. «Как знаешь», – бросила она.

Поп мягко объяснила, что у меня нет никакой надежды на отпуск даже в случае похорон, если только речь не идет о моих родителях, ребенке или – в редких случаях – брате или сестре. Ей не хотелось давать мне ложную надежду. «Я понимаю, милая, это неправильно. Но так уж здесь все делается».

Я видела страдания многих заключенных, у которых болели близкие, и чувствовала себя беспомощной всякий раз, когда случалось худшее – когда им приходилось справляться не только с горем, но и с чувством вины из-за того, что они в тюрьме, а не рядом с семьями.

В тот Хеллоуин у меня не было настроения. Я чувствовала себя так, словно меня насквозь пронзили ледорубом. Но спастись от праздника, когда живешь бок о бок с двумястами женщинами, просто невозможно. Заключенные обожали веселье.

Мне рассказывали, что Хеллоуин в тюрьме проходит довольно странно. Неужели даже более странно, чем все остальное? Как вообще сделать костюм, имея в своем распоряжении такие скудные и унылые ресурсы? Утром я увидела несколько идиотских кошачьих масок из картонных конвертов. Мне же было ужасно тоскливо и уж точно не хотелось раздавать всем конфеты.

Но истинных любителей праздника было слышно издалека.

– Сладость или гадость!

Я не слезала с койки, стараясь сконцентрироваться на книге. Потом на пороге моего отсека возникла Делишес.

– Эй, Пайпер! Сладость или гадость!

Мне пришлось улыбнуться. Делишес нарядилась сутенером: каким-то образом она соорудила белый костюм из кухонной униформы и вывернутых наизнанку спортивных штанов. К костюму прилагалась «сигара» и кучка шлюх, среди которых было несколько эминемщиц и Фрэн – болтливая итальянская бабуля семидесяти восьми лет от роду, самая старая из обитательниц лагеря. Шлюхи постарались нарядиться как можно сексуальнее: закатали штанины шортов и опустили вороты футболок. Их макияж казался слишком аляповатым даже по тюремным стандартам. У Фрэн был длинный «мундштук» и сделанный из бумаги ободок, ее щеки так и пылали румянами – она походила на древнюю бунтарку.

– Ну же, Пайпер, сладость или гадость? – настаивала Делишес. – Разве в тягость поделиться вкусным нам на радость?

У меня в отсеке никогда не было конфет. Я постаралась улыбнуться, чтобы они поняли, что мне понравилось их творчество.

– Видимо, гадость, Делишес. Сладостей у меня нет.

В ответ на тюремные заявления о вере и религии я лишь закатывала глаза.

Я начала обивать пороги кабинетов тюремных начальников, которые могли повлиять на решение относительно того, увижу ли я снова свою бабушку. Одним из них был почти не появлявшийся на рабочем месте временный управляющий Бубба, который умел на удивление изящно послать любого в задницу. Мой куратор Финн, еще один пожизненный сотрудник Бюро тюрем, был неисправимым шутником. Он так и сыпал оскорблениями и никогда не делал бумажную работу, но ко мне относился с симпатией, потому что у меня были светлые волосы, голубые глаза и «крепкая задница» (как он порой бурчал себе под нос). Он любезно предложил мне позвонить бабушке из его кабинета – телефон хосписа не входил в список одобренных номеров тюремной системы связи, поэтому воспользоваться автоматами я не могла. Она казалась измученной, но была очень рада услышать мой голос. Положив трубку, я зарыдала, выбежала из кабинета Финна и бросилась на стадион.

Справляться с горем я снова решила в одиночку. Закрывшись ото всех, я держалась тише воды ниже травы, имея твердое намерение одна пережить даже худшее. Мне казалось, что вести себя иначе – все равно что признать, что федералы сломали меня, поставили на колени, окунули лицом в грязь, что я не смогу без потерь пережить свое заключение. Разве я могла признать, что силовое поле идеальной девочки не работало? Что стойкость, уверенность в себе и готовность поступать с другими по совести не могли защитить меня от боли, стыда и бессилия?

Преодолевать трудности я научилась еще в детстве – я не показывала своих чувств, скрывала или игнорировала проблемы, считая, что решать их должна одна. Поэтому я прекрасно умела обращаться с начальниками. Хитрости мне было не занимать. Когда тюремная жизнь требовала хитрости, я не стеснялась к ней прибегнуть. Другие заключенные называли это «уличной смекалкой» и говорили: «По Пайпер и не скажешь, но смекалка у нее что надо».

Эту черту уважали не только мои подруги по несчастью. Тюремная система требует стойкости и пытается растоптать любые искренние чувства, и все до единого – что тюремщики, что заключенные – постоянно переходят границы. Я презирала Леви не только потому, что мне не нравилась ее заносчивость, но и потому, что в ней не было ни грамма стойкости. Никто не любит плакс.

Последующие недели я провела в состоянии сдерживаемой ярости и отчаяния. Я замкнулась в себе, выполняя все требования тюремного общества, но не проявляя особого желания шутить или болтать. Обиженные заключенные шептались, что у меня, видимо, «дела так себе», раз уж я вдруг изменила своему оптимизму. Затем кто-то из посвященных сообщил им, что у меня болеет бабушка, и ко мне вдруг стали обращаться со словами поддержки, давать добрые советы и делиться молитвенными карточками. Все это напоминало мне, что я не одна, что все женщины в этом здании сидят в одной пробитой лодке.

Я вспомнила одну женщину, лицо которой стало маской боли, когда ей сообщили о смерти матери. Она молча раскачивалась из стороны в сторону, раскрыв рот в беззвучном стоне, а подруга обнимала ее за плечи и качалась вместе с ней (в нарушение запрета на физические контакты). Я также вспомнила Роланд, стойкую латиноамериканку, выдержанностью которой я восхищалась. Роланд прямо говорила, что тюрьма спасла ей жизнь. «Продолжи я жить, как жила, я бы уже давно валялась мертвой в какой-нибудь канаве», – признавалась она. Она честно отбывала свой срок. Много работала, не вступала в споры, при случае улыбалась и никого ни о чем не просила. Незадолго до ее освобождения у нее умер брат. Стойко восприняв эту новость, она получила разрешение на полдня отлучиться из тюрьмы, чтобы попасть на его похороны.

Но родственники приехали за ней в Данбери не на том автомобиле, номер которого был зарегистрирован в документах. И на этом все – ее вернули обратно в лагерь, а семью отправили домой. Через несколько недель ее освободили. В лагере еще долго обсуждали бессердечие, мелочность и глупость надзирателей, которые допустили эту ситуацию. Некоторые замечали, что от федералов при любой возможности стоит ждать удара под дых, поэтому ошибки можно было бы избежать, но все в тюрьме переживали за Роланд.

Поп усадила меня поговорить.

– Слушай, милая, когда мой папа умирал, я с ума сходила, поэтому прекрасно тебя понимаю. Но тут все решают эти мерзавцы, поэтому надеяться тебе не на что. Думаешь, ты бы еще не знала, если бы тебе дали отпуск? Милая, звони своей бабушке, пиши ей письма, думай о ней. Но на этих гадов не злись. Злоба не в твоем характере, Пайпер. Не позволяй им себя ожесточить. Иди сюда, милая. – Поп крепко обняла меня и прижала к своим огромным, надушенным «прелестям».

Я понимала, что она права. Но все равно немного злилась.

И все же я ходила от одного кабинета к другому, но они почти всегда стояли пустые. (Одному Богу известно, чем занимались все эти люди.) Я писала письма домой и сидела на койке, листая свой фотоальбом и разглядывая бабушкину улыбку и объемную прическу, которой она не изменяла еще с 1950-х. Эминемщицы заглядывали в мой отсек и снова уходили, расстраиваясь, что им не удается меня подбодрить. Стало холоднее, наступил ноябрь, я раз в два дня звонила отцу из автомата (бабушка держится, дадут ли мне отпуск?), боясь, что у меня закончится телефонное время. Я подумывала даже начать молиться, хотя и не очень это умела. К счастью, несколько человек пообещали помолиться за меня, включая и сестру Платт. Она ведь за двоих считалась?

Я могла найти множество плюсов в своих соседках и текущих обстоятельствах. Но ничто в тюрьме не могло заменить мне бабушку, а я ее теряла.

Молиться я не привыкла, но к вере относилась гораздо менее скептично, чем по прибытии в тюрьму. В конце сентября я сидела за столом для пикника позади блока А в компании Джизелы, которая вместе со мной работала в строительной мастерской и водила тюремный автобус. Джизела была одной из самых милых, добрых и кротких женщин, которых я встречала в своей жизни. Нежная, женственная, она в то же время не была недотепой, этакой Полианной. По-моему, я ни разу не слышала, чтобы Джизела повысила голос, а учитывая, что она водила автобус строительной службы, это было довольно впечатляюще. Кроме того, Джизела была очень хорошенькой: смуглое лицо идеальной овальной формы, большие карие глаза, длинные волнистые волосы. Она родилась в Доминиканской Республике, но много лет жила в Массачусетсе. Нельзя сказать, чтобы я хорошо знала ее город, но кое-что общее у нас все же было. На воле ее ждали двое детей, о которых заботилась старушка по имени Нони Дельгадо, – Джизела называла ее своим ангелом.

В тот день мы с Джизелой говорили о ее грядущем освобождении. Конечно же, она волновалась. Она переживала, сумеет ли найти работу. Переживала, как отнесется к ее возвращению муж – он жил в Доминиканской Республике, и у них, похоже, были довольно бурные и сложные отношения. Джизела говорила, что ей не хочется возвращаться к нему, но ему, судя по всему, было не так-то просто отказать, к тому же у них были общие дети. Я знала, что у Джизелы нет денег, а ответственности – пруд пруди. Перед ней маячило множество неизвестных, но серьезных проблем. Признавая, что она ужасно переживает, глубоко внутри Джизела в то же время оставалась спокойной – и это спокойствие и делало ее удивительным человеком, к которому все тянулись. А потом она заговорила о Боге.

Обычно в ответ на тюремные заявления о вере и рассуждения о религии я лишь закатывала глаза и быстро меняла тему. Я считала, что каждому должно быть позволено отправлять культ в соответствии со своими верованиями, однако огромное количество тюремных пилигримов лишь симулировали веру. В один месяц они носили на голове контрабандные салфетки, якобы исповедуя ислам, а в другой – появлялись на буддистской медитации, стоило им только понять, что таким образом можно увильнуть от работы. О других религиях в тюрьме знали очень мало («Ну, евреи убили Иисуса… Это ж всем известно!»), поэтому я не хотела иметь с этим ничего общего.

Но Джизела говорила не о религии, не о церкви и даже не об Иисусе. Она говорила о Боге. И, говоря о нем, казалась абсолютно счастливой. Она легко и свободно рассказывала, как Бог помог ей преодолеть все жизненные невзгоды, особенно в тюрьме, как он всегда любил ее и присматривал за ней, как подарил ей умиротворение и здравомыслие, как дал ей силы быть хорошим человеком даже в плохом месте. Она сказала, что верит в Божью помощь, ведь Бог посылает ей ангелов вроде Нони Дельгадо, чтобы заботиться о детях, и хороших друзей, когда они нужны ей, чтобы пережить заключение в тюрьме. Она так и светилась, тихо рассуждая о Боге и его любви, которая дала ей столь многое.

Как ни удивительно, слова Джизелы тронули меня. Я слушала ее, затаив дыхание. Кое о чем она говорила почти так же, как и многие лагерные святоши, но их заверения в вере основывались на нужде в прощении: «Иисус любит меня, хоть я и плохой человек, даже если меня никто больше не любит». Джизела никогда не сомневалась в его любви. Она говорила о непоколебимой вере, которая давала ей сил и долгое время поддерживала ее. Она не говорила о раскаянии или прощении, только о любви. Джизела описывала исключительно интимную и счастливую любовь. Мне казалось, что более убедительного объяснения веры я в жизни не слышала. Нет, я не вознамерилась тут же схватиться за Библию – наша беседа вообще была не обо мне и не о моем выборе. Я просто получила пищу к размышлению.

Я давно поняла, что вера помогает людям понять их связь с обществом. В лучших случаях она помогала женщинам Данбери думать о том, что они могут дать, а не о том, что хотят получить. И это хорошо. Можно было сколько угодно фыркать на «святош», но разве их вера была беспросветно плохой, раз уж она помогала хоть кому-то понять, в чем нуждаются другие, вместо того чтобы думать исключительно о себе?

В тюрьме я впервые поняла, что вера помогает людям видеть дальше собственного носа. Пусть их взгляд и не устремляется в бездну, но они хотя бы начинают замечать людей вокруг себя и делиться с ними самым хорошим в себе. Я пришла к пониманию этого, узнав таких женщин, как сестра Платт, йогиня Джанет, Джизела и даже моя святоша-педикюрша Роуз.

Однажды за педикюром Роуз призналась мне, чему ее научила вера, и впоследствии я решила, что это самые важные слова, которые может сказать человек: «Мне есть чем делиться».

Забот становилось все больше, и мой способ справляться с ними то и дело натыкался на препятствия. Стадион теперь закрывали после четырехчасовой переклички. После работы я бежала в лагерь, натягивала кроссовки и бегала как угорелая до переклички, возвращаясь все позже и тем самым сводя с ума своих соседок по блоку Б. С дальнего конца дорожки я выглядывала Джай, которая в какой-то момент приходила за мной, а увидев ее, на всех парах неслась по шатким лестницам и через блок В к своему отсеку, пока меня поторапливали другие заключенные.

– Пайпс, не успеешь на перекличку – отправишься в изолятор! – кричала Делишес с другого конца блока Б.

– Ну, соседка, ты сегодня поздно, – качала головой Натали.

В лучшем случае в рабочий день мне удавалось пробежать миль шесть. Я пыталась восполнить пробелы на выходных, пробегая по десять миль в субботу и воскресенье, но это не помогало мне справиться с ежедневными приливами волнения и тревоги о вещах, которые я не могла контролировать.

Несколько надзирателей, похоже, не стеснялись лапать заключенных, где им хочется.

Поэтому я стала больше заниматься йогой. Какое-то время после освобождения Джанет мы пытались продолжать регулярные тренировки, но новички (например, Эми, которая проклинала каждую позу) надолго у нас не задерживались. Гхада по-прежнему время от времени приходила размяться рядом со мной и расслабиться после занятия, но с испанским у меня было неважно, а до уровня Джанет я недотягивала, поэтому при мне она никогда не засыпала. В выходные Камила приходила заниматься по видеокурсу и составляла мне отличную компанию (и умела делать прекрасный мостик), но ее заботил скорый перевод в тюрьму через дорогу на реабилитационную программу. В основном я занималась наедине с Родни Йи.

Я взяла в привычку подниматься в пять и каждое утро проверяла, успели ли нас пересчитать. Если раздавался топот, по стенам скользили лучи фонарей и позвякивали ключи, которые надзирателю было лень придерживать рукой, я тихо вставала в своем отсеке, надеясь напугать кого-нибудь из тюремщиков. Натали к этому времени уже уходила на кухню. Затем я наслаждалась полной темнотой блока Б и слушала глубокое дыхание сорока восьми своих соседок, одновременно смешивая в правильной пропорции быстрорастворимый кофе, сахар и сухие сливки. В блоке Б было тепло и тихо, и я между отсеков шла к титану с горячей водой. Иногда я замечала еще какую-нибудь раннюю пташку – мы кивали друг другу или тихонько здоровались. С горячей кружкой в руке я выходила на бодрящий холод и спускалась в спортзал, чтобы некоторое время провести с кассетой и Родни. В приятном уединении спортзала мое тело медленно просыпалось и разогревалось на холодном, покрытом резиной полу, а голова и сердце дольше оставались спокойными – ценность занятий с йогиней Джанет с каждым днем становилась все очевиднее. Мне ужасно ее не хватало, но она сделала мне подарок, помогающий жить дальше – уже без нее.

В последние десять месяцев я научилась в определенном смысле контролировать свой мир. Но болезнь бабушки лишила меня этого чувства и в очередной раз показала, что из-за совершенного одиннадцатью годами ранее проступка я попала во власть системы, которая не прекращала попыток забрать у меня самое дорогое. Я могла не обращать внимания на потерянный физический комфорт, могла найти множество плюсов в своих соседках и текущих обстоятельствах. Но ничто в тюрьме не могло заменить мне бабушку, а я ее теряла.

Одним серым днем я бегала по стадиону, стараясь отводить по семь минут на каждую милю. Миссис Джонс отдала мне электронные часы, которыми она никогда не пользовалась, и я сверялась с ними, держа высокий темп. Погода была на редкость дерьмовой, накрапывал дождь. Тут на холме возникла Джай, которая принялась размахивать руками. Взглянув на часы, я увидела, что было только 3:25 – до переклички оставалось тридцать пять минут. Чего же она хотела?

Я раздраженно вытащила наушники.

– Что такое? – крикнула я.

– Пайпер! Тебя зовет Маленькая Джанет! – ответила она и снова мне помахала.

Если Маленькой Джанет действительно что-то было от меня нужно, она могла бы и сама притащить свою юную задницу на трек и поговорить со мной… Или что-то случилось?

На меня вдруг нахлынула паника, и я бросилась к Джай.

– Что случилось? Где она?

– В своем отсеке. Пойдем.

Встревожившись, я пошла за ней. Судя по ее лицу, никакой катастрофы не произошло, но Джай настолько привыкла к катастрофам, что по ней было и не сказать. Мы быстро добрались до блока А.

Маленькая Джанет сидела на нижней койке своей соседки и выглядела абсолютно нормально. Я осмотрелась по сторонам. Ее отсек был совсем пуст, а на полу стояла коробка.

– С тобой все в порядке? – Мне хотелось хорошенько отчитать ее за то, что она меня так напугала.

– Пайпер? Я еду домой.

Я недоуменно моргнула. О чем она вообще?

– Милая, о чем ты говоришь? – Отложив в сторону стопку бумаг, я села рядом с подругой на койку, гадая, не сошла ли она с ума.

Маленькая Джанет взяла меня за руку:

– Я добилась немедленного освобождения.

– Что?

Я смотрела на Джанет, боясь поверить ее словам. Немедленного освобождения не давали никому. Заключенные подавали прошения, которые многие месяцы вращались в системе правосудия, но в конце концов всегда проигрывали дела. Немедленное освобождение было сродни пасхальному кролику.

– Ты уверена, милая? – Я схватила ее за обе руки. – Все уже подтвердили? Тебе велели паковать вещи? – Сначала я посмотрела на ее коробку, а затем на Джай, которая улыбалась во весь рот.

У входа в заполнившийся народом отсек появилась одетая в пальто Тони.

– Ты готова, Джанет? – спросила она, поигрывая ключами от тюремного минивэна. – Пайпер, ты можешь в это поверить?! Просто невероятно!

Я вскрикнула – и этот возглас получился похожим на боевой клич. Затем заключила Маленькую Джанет в медвежьи объятия и сжала изо всех сил, хохоча. Она тоже смеялась, не веря своему счастью. Наконец отпустив ее, я обхватила голову руками, пытаясь собраться с мыслями. Я была так взволнована, словно сама выходила на свободу. Я встала, затем снова села.

– Расскажи мне обо всем! Но поторопись, тебе уже пора! Тони, ее уже ждут в отделе приема и освобождения?

– Да, нужно отвезти ее до переклички, иначе она застрянет.

Из типичной тюремной осторожности Маленькая Джанет ни одной душе не сказала, что подала прошение в суд. Но она выиграла, и ее шестьдесят месяцев сократили до уже отбытого срока – двух лет. Родители Джанет уже выехали из Нью-Йорка, чтобы забрать свою девочку и отвезти домой. Мы спешно собрали все вещи и проводили ее до задней двери, где возле столовой уже был припаркован белый минивэн. Близились сумерки. Все случилось так быстро, что никто не успел ни о чем узнать, поэтому нас было немного.

– Джанет, я так за тебя рада!

Она обняла меня с Джай и поцеловала свою соседку мисс Мими, миниатюрную и уже немолодую испанскую цыпочку. Затем села рядом с Тони, и минивэн поехал прочь, к главной дороге, которая огибала тюремную территорию. Мы все махали руками. Маленькая Джанет повернулась к нам и кивала на прощание, пока минивэн не поднялся на холм и не скрылся из виду, повернув направо.

Что со мной не так? Неужели я позволила этому месту ожесточить себя?

Я еще долго смотрела ей вслед. Затем повернулась к Джай – ей оставалось сидеть семь лет из ее десятилетнего срока. Джай положила руку мне на плечо и немного сжала его.

– Ты в порядке? – спросила она.

Я кивнула.

Я была более чем в порядке. Мы вместе развернулись и помогли мисс Мими вернуться в лагерь.

Я поделилась неописуемым чудом освобождения Маленькой Джанет с Ларри, а он попытался подбодрить меня новостями о нашем новом доме в Бруклине. Пока я сидела в тюрьме, Ларри выбирал нам дом. Многим моим знакомым из внешнего мира казалось удивительным, что я не возражаю, чтобы он купил его без моего участия. Но я не только была благодарна ему, но и ничуть не сомневалась, что его выбор мне понравится. В итоге Ларри купил нам квартиру в прекрасном, зеленом районе.

И все же каждому из нас было сложно понять радость другого. Я с трудом могла представить, что живу где-то за пределами блока Б, и с довольно глупым видом смотрела на план квартиры и образцы краски, которые Ларри привез на свидание. Зато я заверила Ларри, что по возвращении из тюрьмы в два счета справлюсь с ремонтом, ведь я многому научилась в местных мастерских.

Перед тем визитом меня вывел из себя дежурный надзиратель – он вел себя по-свински. При входе в комнату свиданий надзиратель обыскивал заключенных, чтобы удостовериться, что они не несут с собой ничего для передачи посетителю. (На самом деле надзиратель мог обыскивать заключенных в любое время, если подозревал, что они несут с собой контрабанду.) Эти обыски проводили как мужчины, так и женщины; иногда они были небрежными, а иногда – совершенно неприемлемыми.

Большинство надзирателей-мужчин всячески старались свести эти обыски к необходимому минимуму – они проводили кончиками пальцев по рукам, ногам и талии заключенной, как бы говоря: «Трогать не буду! Не буду! Никаких прикосновений!» Им не хотелось, чтобы кто-нибудь подал на них жалобу за неподобающее поведение. Но несколько надзирателей, похоже, не стеснялись лапать заключенных, где им хочется. Им позволялось касаться нижней кромки наших бюстгальтеров, чтобы удостовериться, что там ничего не спрятано, но позволялось ли им сжимать наши груди? Порой облапать нас норовили в остальном вполне приличные люди – например, вежливый и справедливый мистер Блэк, который ощупывал все очень деловито. Другие надзиратели проводили обыски беспардонно. Так поступал низенький, краснолицый молодой балабол, который по несколько раз громко спрашивал: «Где оружие массового поражения?» – поглаживая меня по заднице. Я терпела все это, сжав зубы.

Некоторым тюремщикам особенно нравится обладать властью. Их превосходство над заключенными так и сочится из всех пор.

Жаловаться было бесполезно. Заключенную, обвинявшую надзирателя в сексуальных домогательствах, в обязательном порядке отправляли в изолятор «для защиты». Она теряла свою койку, лишалась права на участие в программах (если прежде в них участвовала), снималась с работы и больше не могла рассчитывать ни на какие тюремные привилегии. Кроме того, она могла забыть о комфорте своей тюремной рутины и общении с друзьями.

Надзирателям не позволялось задавать нам личные вопросы, но это правило постоянно нарушалось. Некоторые из них вообще не задумывались о запрете. Однажды, когда я училась паять в теплице, один из веселых работников сантехнической мастерской так и спросил меня: «Какого фига ты здесь забыла?»

Но я видела, что тем надзирателям, которые знали меня лучше, этот вопрос уже давно не давал покоя. Как-то я ехала на пикапе вместе с другим работником строительной службы, как вдруг он повернулся ко мне и серьезно сказал: «Пайпер, я не понимаю. Что здесь делает такая женщина, как ты? Это же безумие». Я уже говорила ему, что отбываю срок за совершенное десять лет назад преступление. Ему ужасно хотелось услышать мою историю, но я прекрасно понимала, что близость с надзирателем погубит меня – как погубит и любую другую заключенную. Не было никакого смысла делиться с ним моими секретами.

В те выходные, когда проходил Нью-Йоркский марафон, я пробежала тринадцать миль по беговой дорожке – и это стало моим тюремным полумарафоном. Следующие выходные выдались на удивление теплыми, даже приятными, и я смогла по полной насладиться двухчасовой радиопрограммой «Подпольный гараж Маленького Стивена», посвященной гаражному року. Она выходила на местной радиостанции в восемь утра по воскресеньям, и вел ее Стивен Ван Зандт из группы E Street Band и сериала «Клан Сопрано».

Интереснее всего было слушать рассуждения Маленького Стивена о нуаре, женщинах, религии, рок-движении и судьбе легендарного нью-йоркского клуба CBGB. Я никогда не пропускала эту передачу. Мне казалось, что она поддерживает жизнь в определенной части моего мозга, которая иначе давно бы атрофировалась, ведь даже в тюрьме не стоит забывать о нонконформизме. В своей среде я была настоящим изгоем, но «Подпольный гараж» давал мне возможность почувствовать себя как дома. Если погода позволяла, я всегда слушала передачу, два часа бегая по стадиону, и часто в голос смеялась. Эта программа была для меня настоящим спасением.

В тот день мой ритуал омрачало лишь одно – присутствие на треке вредной жертвы пластической хирургии ЛаРю, которая жила в блоке Б. ЛаРю была единственной женщиной в лагере, которую я презирала. Я не старалась скрыть своего отвращения к ней, и мои подруги считали это странным. «Пайпер, она, конечно, та еще чудачка, но мало ли здесь ненормальных? Чем она тебя так достала?»

Она доставала меня прямо сейчас. ЛаРю прохаживалась по беговой дорожке. Похоже, она слушала одну из своих фундаменталистских радиопередач, широко раскинув руки на манер Иисуса и фальцетом подпевая какому-то гимну. Каждый раз, когда я пробегала мимо нее, она не двигалась с места, оставаясь ровно на середине дорожки. Я не сомневалась, что она делала это специально, чтобы насолить мне и вытеснить меня со стадиона. Когда я пробежала мимо нее в десятый раз, мои глаза уже налились кровью – во мне так и кипела ярость. Она портила мне свидание с Маленьким Стивеном, она портила мою пробежку. Я негодующе скрежетала зубами.

На одиннадцатом круге я посмотрела на нее с другой стороны трека и представила ее собственное распятие. Я прошла поворот и быстро догнала ее на прямой. Ее странная, толстая от имплантов задница так и маячила в центре, а руки словно были прибиты к воображаемому кресту. Поравнявшись с ней, я подняла руку и ударила по тыльной стороне ее ладони.

ЛаРю удивленно вскрикнула, выронила радиоприемник и свернула на обочину. Мне вслед полетел поток испанских проклятий. На мгновение мне стало хорошо, но это чувство быстро исчезло. Что со мной не так? Неужели я позволила этому месту ожесточить себя? Я поверить не могла, что подняла руку на другую заключенную, особенно на эту жалкую дуру. Мне стало стыдно. Я остановилась, меня замутило.

Когда я сделала еще один круг, ЛаРю стояла возле спортзала с одной из испанских цыпочек, знакомой мне по работе.

– Франческа, прости меня, – неловко извинилась я. – Мне правда очень жаль. Я не хотела тебя пугать. Ты в порядке?

В ответ на это я услышала новый поток испанской брани. Я ухватила суть.

– Франческа, она сказала, что ей жаль. Не держи зла, цыпочка, – посоветовала ей моя коллега и повернулась ко мне: – С ней все в порядке. Беги дальше, Пайпер.

Неужели, чтобы поистине понять мир, нужно найти дьявола в себе?

Если вы относительно небольшая женщина и на вас разгневанно орет мужчина вдвое больше вас, если вы при этом одеты в тюремную униформу, а у него на ремне болтается пара наручников, какой бы крутой вы себя ни считали, вам все равно будет чертовски страшно.

Орал один из надзирателей, зубы которого так и блестели в оскале под топорщащимися усами. Это не было связано с моим ударом по воображаемой стигмате ЛаРю на беговой дорожке. Мистер Финн предательски явился среди ночи в блок А, хотя даже не работал в тот день, поймал меня в компании еще семерых заключенных за пределами своего блока и тут же препроводил всех нас в свой кабинет. Это, в свою очередь, обеспечило каждой из нас свидание со старшим надзирателем, который хотел знать, оспаривала ли я обвинение, а именно нарушение статьи 316 тюремного кодекса. Я спокойно сказала, что не оспариваю обвинение, и не стала оправдываться.

Это ему не понравилось.

– Тебе это смешным кажется, Керман? – проревел он.

Я сидела не шевелясь и даже не улыбалась. Нет, смешным мне это вовсе не казалось, да и тюремная ирония меня больше не интересовала. В глубине души я понимала, что он не будет особо свирепствовать. Не отправит меня в изолятор, не применит ко мне силу, не лишит меня права на досрочное освобождение. Все это не стоило той кучи бумажной работы, которую пришлось бы провести. И он понимал, что я это понимаю. Поэтому он и орал, стараясь меня напугать, хотя мы оба знали, что это бесполезно. Нет, смешным мне это не казалось.

Мой проступок был незначительным, я нарушила лишь одно из трехсотых правил, среди которых были неповиновение прямому приказу, участие в несанкционированном собрании или встрече, отсутствие на перекличке, передача ценностей другой заключенной или получение ценностей от нее, владение неопасной контрабандой и непристойное обнажение. Еще менее серьезными были четырехсотые правила: имитация болезни, нанесение татуировок и членовредительство, занятие бизнесом и неразрешенный физический контакт (например, если заключенная решила обнять плачущую подругу).

Более серьезными были двухсотые правила. Они касались драк, вымогательства, шантажа, крышевания, маскировки; участия в групповой демонстрации или ее поддержки; срыва работы; взяточничества, воровства; демонстрации, отработки или применения боевых искусств, бокса, рестлинга или других форм физического противоборства, армейских упражнений и тренировок; а также участия в сексуальных актах – самое известное из всех правил, статья 205.

В последний месяц я стала настоящей королевой рыданий.

Хуже всего были сотые правила, за них можно было получить дополнительный срок. Убийство, нападение, побег, владение оружием, подстрекательство к бунту, хранение наркотиков и восхитительное по своему охвату «поведение, которое нарушает или подрывает порядок функционирования исправительного учреждения или Бюро тюрем».

В конце концов надзиратель перестал прожигать меня взглядом и посмотрел на лысого мужчину, сидящего в углу.

– Вам есть что добавить, мистер Ричардс?

Некоторым тюремщикам особенно нравится обладать властью над другими людьми. Их превосходство над заключенными так и сочится из всех пор. Они считают своей привилегией, правом и обязанностью сделать тюрьму как можно более мрачным местом, угрожая заключенным, унижая их и при первой же возможности лишая их и без того немногочисленных прав. По собственному опыту я знала, что это не те же самые мерзавцы, которые сексуально домогаются заключенных. Эти гады ни за что не хотели ставить себя на один уровень с низшими формами жизни вроде нас и больше всего на свете презирали своих коллег, которые относились к нам по-человечески.

Не менее здоровый, чем старший надзиратель, Ричардс весь был равномерно розовым. Его бритая голова всегда сияла. Своим видом он походил на злобного мистера Пропера.

– Да, есть, – Ричардс подался вперед. – Не знаю, какого черта там случилось, но всем известно, что в лагере бардак. Иди назад и скажи подругам, что я теперь глаз с вас не спущу. Отныне все будет иначе. Не забудь это всем передать. – Довольный, он снова откинулся на спинку.

Всем восьми нарушительницам зачитали одну и ту же речь – само собой, мы сравнили заметки. Меня наказали десятью часами дополнительных работ.

Чтобы поскорее разобраться с этими часами, я вызвалась отработать их в особой ночной смене на кухне – ее созвали для приготовления ужина на День благодарения. Поп и ее начальник – приятный малый, кабинет которого был полон цветов, – серьезно подошли к планированию праздничного угощения. Особенно большая команда женщин готовила индейку, батат, листовую капусту, картофельное пюре и начинку, а Натали пекла пироги. Я была на подхвате, одетая в резиновый фартук, гигантские резиновые перчатки и сеточку для волос. Мы включили радио, мне несколько раз дали попробовать блюда – и все было готово в срок, несмотря на волнение Поп. (Она ведь готовила такой ужин всего десятый год кряду.)

Мы работали всю ночь до самого рассвета, и утром я чувствовала себя невероятно усталой. Но лучше способа покаяться в своих грехах было не найти – я вложила все силы в общественную трапезу и готовилась разделить еду со всеми остальными заключенными, пускай большинство из нас и предпочло бы в этот день оказаться в другом месте. В День благодарения я поспала, встретилась с Ларри и нашим другом Дэвидом и съела свою порцию вместе с Тони и Розмари – и это оказался, пожалуй, самый вкусный ужин за год. Праздник немного омрачила сидевшая возле меня тихая испанская цыпочка, которая в какой-то момент разразилась слезами и уже не смогла успокоиться.

Я всегда считала себя протестанткой, однако, не понимая этого, была воспитана в идеалах стоицизма – греко-римского ответа дзену. Многие люди на воле (особенно мужчины) восхищались моей стойкостью, когда я собиралась в тюрьму. Согласно Бертрану Расселу, виртуозным стоиком является тот, чья воля находится в гармонии с естественным порядком. Он так описал основную идею:

В жизни отдельного человека добродетель есть единственное благо; здоровье, счастье, богатство и тому подобное не принимаются в расчет. Поскольку добродетель заключается в воле, все истинно хорошее и плохое в жизни человека зависит исключительно от него самого. Он может стать бедным, но что с того? Он по-прежнему может оставаться добродетельным. Тиран может бросить его в темницу, но он все же может продолжать жить в гармонии с Природой. Его могут приговорить к смерти, но он может погибнуть благородно, подобно Сократу. Следовательно, каждый человек обладает безграничной свободой, когда освобождается от мирских желаний.

Да, когда у тебя отбирают даже последние трусы, без стойкости точно не обойтись. Но как сочетать ее с ненасытной жаждой общения с другими людьми? Как быть уверенной, что желание близости, дружбы, человеческой поддержки нельзя назвать «мирским»? За исключением смерти, худшее наказание для человека – это полная изоляция от других людей, одиночка, яма, карцер, дыра.

Правда в том, что у меня не очень получалось быть стоиком. Я не могла противостоять эмоциональному течению жизни и ее пульсации, не могла отказаться от неидеальных людей, которые казались мне важнее всего на свете. Я снова и снова ныряла в поток, но, оказываясь там, обычно могла сохранять спокойствие и держать голову над водой.

И все же я порой гадала, почему моя потребность нарушать границы завела меня так далеко – в тюремный лагерь? Может, мне просто не хватало ума? Может, я не умела учиться на расстоянии и вечно лезла в самое пекло, опаляя ресницы? Неужели, чтобы поистине понять мир, нужно найти дьявола в себе? Самым жутким, что я обнаружила в себе и в системе, которая держала меня в заключении, было безразличие к страданиям других. Но что же мне было делать теперь, когда я поняла, какой была плохой, и признала себя гадкой не только втайне, но и во всеуслышание – в суде?

Если я что-то и узнала в лагере, так это то, что на самом деле я была хорошим человеком. Да, с дурацкими правилами дела у меня обстояли не очень, но я более чем готова была помогать другим. Я стремилась отдавать как можно больше – даже больше, чем сама ожидала. Мне было уже неинтересно судить других, а когда я все же делала это, мне становилось стыдно. Но главное – в тюрьме я смогла познакомиться с женщинами, которые научили меня быть лучше. Казалось, полный провал моих попыток быть хорошей девочкой был сопоставим с моим желанием стать хорошим человеком. И я надеялась, что бабушка одобрит это и, может быть, даже простит меня за то, что я в тяжелый час не могу быть с ней рядом.

Бабушка умерла на следующий день после Дня благодарения. Я тихо оплакивала ее, и друзья скорбели вместе со мной. Я чувствовала себя совершенно истощенной. Часами я смотрела на далекие холмы, вспоминала прошлое и ходила по треку. Ответа на свое прошение об отпуске я так и не получила. Как и сказала Поп, надеяться мне было не на что.

Мне казалось, что в тюрьме нет ничего сложнее материнства, особенно в праздники.

Примерно через год, уже вернувшись домой, я получила письмо из Данбери. Формальное, даже немного высокопарное, оно было написано Розмари. Внутри лежали две фотографии моей бабушки. Двоюродная сестра прислала их мне в тюрьму, и я не одну сотню раз смотрела на них, когда хотела улыбнуться. На первой моя бабушка открывала подарок – огромную черную футболку с логотипом «Харлей Дэвидсон». У нее на лице был написан нескрываемый ужас. На второй смешной подарок уже лежал у нее на коленях, а она смотрела в камеру, и ее глаза блестели от смеха. В письме Розмари выражала надежду, что на воле у меня все хорошо, и объясняла, что нашла эти фотографии в библиотечной книге и узнала, кто на них. Розмари писала, что знает, как сильно я любила свою бабушку, и что порой она вспоминает обо мне.

16
Досрочное освобождение

Свобода становилась все ближе. Несмотря на полученный в ноябре выговор, я должна была отсидеть тринадцать месяцев из своего пятнадцатимесячного заключения и выйти из тюрьмы в марте, получив «досрочное освобождение», которое, как правило, предоставляли за хорошее поведение. В январе меня должны были отправить на временную квартиру на Миртл-авеню в дальней части Бруклина. Ходили слухи, что после пары анализов на наркотики и устройства на работу с временной квартиры заключенных отправляют домой – главное, чтобы у тебя не осталось долгов.

На Миртл-авеню меня уже ждала Натали. Я попрощалась со своей соседкой в первую неделю декабря. Накануне ее освобождения я была сама не своя, засыпала ее вопросами и то и дело свешивалась со своей койки, чтобы в последний раз взглянуть, как она лежит внизу. Натали, похоже, сознательно решила не волноваться. На следующее утро, пока она прощалась с немаленькой группой провожающих, я нервно топталась у двери, прямо как ребенок. Мне хотелось быть последней. Я старалась держать себя в руках, но получалось паршиво – мое волнение было даже сильнее, чем при прощании с йогиней Джанет.

– Натали, не знаю, что бы я без тебя делала. Я тебя люблю.

Пожалуй, я еще ни разу так прямо не говорила с этой гордой женщиной, которая целых девять месяцев была моей соседкой. Я чувствовала, что снова не сдержу слез. В последний месяц я стала настоящей королевой рыданий.

Натали нежно обняла меня:

– Соседка, все хорошо. Мы скоро увидимся. Буду ждать тебя в Бруклине.

– Верно, Натали. Не теряйся, пока я не выйду.

Она улыбнулась и в последний раз вышла за лагерную дверь.

Наша система сажает детей за решетку, а затем возвращает их в районы, которые опаснее тюрем.

В январе на временную квартиру должна была отправиться и Поп. Мы так близко сошлись с ней отчасти потому, что в одно время возвращались на волю. Для Поп, как и для Натали, освобождение означало совсем другое, чем для меня. Поп провела за решеткой более двенадцати лет – ее посадили еще в начале 1990-х. Она помнила мир, в котором не было ни мобильных телефонов, ни Интернета, ни инспекторов, перед которыми нужно отчитываться по условиям досрочного освобождения. Она ужасно волновалась. Мы много говорили о том, что произойдет после ее освобождения: сначала она должна была на шесть месяцев отправиться на временную квартиру, а затем переехать в дом, где жила ее семья. Ее муж сидел в тюрьме на юге страны, до выхода ему оставалось еще три года. Поп собиралась устроиться на работу в ресторан и призналась, что мечтает однажды купить тележку и продавать хот-доги на улице. Она переживала из-за компьютеров, из-за временной квартиры, из-за детей и из-за необходимости покинуть место, которое, каким бы мрачным ни было, более десяти лет служило ей домом.

Я тоже волновалась, но не из-за возвращения домой. На второй неделе декабря я получила письмо от своего адвоката Пата Коттера, который из Чикаго писал мне, что один из моих соответчиков, мужчина по имени Джонатан Бибби, должен был в ближайшее время предстать перед судом, в связи с чем меня могли вызвать в качестве свидетеля. Пат напомнил, что по условиям моей сделки со следствием я обязывалась предоставить полные и правдивые свидетельские показания, если меня вызовут в суд. Он также заметил, что федералы могут перевести меня в Чикаго, чтобы я явилась на суд, и планируют поступить именно так. Он написал:

Не то чтобы я не хотел еще раз с тобой встретиться, но, судя по отзывам бывших клиентов, путешествие с Бюро тюрем может быть весьма неудобным и утомительным для заключенного. При возможности я постараюсь избавить тебя от этой необходимости.

Я испугалась. Никакого Джонатана Бибби я не знала. Мне не хотелось ехать в Чикаго и уж точно не хотелось становиться свидетелем обвинения – то есть крысой. Я хотела остаться здесь, в лагере, заниматься йогой и смотреть кино в компании Поп. Я позвонила адвокату и объяснила, что никогда в жизни не встречала Джонатана Бибби и даже не смогу его опознать. Если меня переведут в Чикаго ради суда, это может сдвинуть дату моего отъезда на временную квартиру в январе. Я попросила Пата сделать несколько звонков от моего имени и сообщить в прокуратуру, что я не знаю ответчика и не могу считаться ценным свидетелем.

– Конечно, – ответил Пат.

Похоже, рассчитывать на то, что я останусь в Данбери, не приходилось.

Не посвящая всех в свои тайны, я сообщила о письме только Поп.

– О, милая, – сказала она, – тебя ждет переброска по воздуху. – Она имела в виду федеральную систему транспортировки заключенных, «воздушную тюрьму». – Приятного в ней мало.

Когда Натали освободили, я несколько дней жила в своем отсеке одна. Голый полосатый матрас на нижней койке заставлял меня чувствовать себя одиноко. Я довольно много времени провела за решеткой, чтобы понимать, что не стоит пассивно уповать на тюремных богов в надежде, что они пришлют тебе чудесную новую соседку. За стенкой от меня жила славная Фэйт, поэтому я договорилась о переезде к ней. Теперь я спала на койке, которую до этого занимала Ванесса, а еще раньше – Коллин. Фэйт сильно отличалась от Натали, но, к счастью, была почти такой же молчаливой. Она очень обрадовалась, когда мы стали соседками по койке, и вечерами за вязанием – у нее было на это особое разрешение – рассказывала мне о своей симпатичной дочери-подростке, которая жила в Нью-Гэмпшире.

Фэйт отбывала долгий срок по делу о наркотиках, и я подозревала, что она взяла на себя чью-то вину. Она постоянно переживала о дочери, которую не видела больше года, и вязала ей на Рождество зеленый свитер. В тюремном магазине всегда продавалось не более трех-четырех цветов акриловой пряжи – серый, белый, бордовый и зеленый, – но бордовый и зеленый постоянно заканчивались, к великому неудовольствию вязальщиц. Джай еще семь месяцев назад начала вязать своим детям рождественские игрушки. Мне казалось, что в тюрьме нет ничего сложнее материнства, особенно в праздники.

Я получила письмо от Помпон, которая раньше работала в гараже и недавно уехала домой, в Трентон.

Дорогая Пайпер,

я подумала о тебе и тут же получила письмо с фотографиями. Я очень рада! Моя сестра сказала, что в тюрьме я была толще. Я ответила, что это все из-за одежды. Поверить не могу, что тебя наказали! Эми написала, что ее соседку отправили в изолятор, но о твоем выговоре не упомянула. В лагере уже совсем с ума сходят.

Помпон, мама которой тоже сидела в Данбери, очень волновалась перед освобождением. У нее были родственники, которые неохотно позволили ей жить с ними, хотя она подумывала о том, чтобы пойти прямо в приют для бездомных.

Когда она вышла на свободу, ее встретили холодно. Квартира, в которой она жила, находилась в районе, где каждый день раздавались выстрелы – и они пугали сильнее, чем пальба на тюремном полигоне. Полки во всех шкафах были пусты, поэтому Помпон пришлось потратить свои скромные деньги на покупку еды, шампуня и туалетной бумаги. Она спала на полу.

Боже, как мне тебя не хватает! Печально признавать, но я скучаю по тюрьме, потому что здесь просто дико… Да, я на свободе, но как будто все равно взаперти. Честно признаюсь, вы были мне семьей. У меня был день рождения – и что я получила? Ничего. А ужин на День благодарения мне пришлось выпрашивать. Теперь ты понимаешь, почему я так боялась возвращаться домой.

В лагере ее день рождения отметили бы на славу. Но Помпон не теряла чувства юмора, без которого ей было бы не выжить. В письме она перечислила всех, кому я должна была передать от нее привет: в список вошли ее соседка по койке, Джай, другие девушки из гаража, – и от всей души пожелала мне скорейшего освобождения. Свое письмо она завершила словами: «С любовью, Помпон».

Это чувство казалось мне очень странным, но я хотела, чтобы Помпон снова оказалась с нами, в тюрьме. Я боялась за нее. В тюремном гетто оружие было только у охранников, а те его без надобности в ход не пускали.

– Пайпер? – На пороге моего отсека появилась Эми.

Я не очень любила, когда кто-то приходил ко мне в гости, предпочитая общаться с другими заключенными в общественных местах.

– Что такое, Изверг?

Я прозвала Эми «маленьким извергом», когда мы еще работали вместе в электромастерской. Она вполне заслуживала этого прозвища: сквернословила направо и налево, часто выходила из себя и почти ни к кому не проявляла ни грамма уважения. Но я, несмотря ни на что, любила Эми, а она веселила меня. Ей очень хотелось быть сильной – она и была сильной, как истинное дитя улиц, – но я видела в ней шипящего котенка, которого можно в любой момент взять за шкирку. И все же котята умели царапаться и кусаться.

Эми подошла к моей койке и залезла на табурет. Я видела, что она расстроена. Эми должна была выйти на свободу раньше меня и отправиться домой, на север штата Нью-Йорк. Дома ее тоже ждала неизвестность, хотя ситуация была не столь печальна, как у Помпон. Эми несколько недель по телефону договаривалась о работе и проживании, и все это порядком измотало ее. Она отчаянно пыталась дозвониться до отца, но у нее возникли какие-то проблемы с телефонной системой. Объясняя мне это, она говорила все быстрее и быстрее, пока не захлебнулась словами и не начала икать.

– Залезай, Эми. – Я подвинулась, и она устроилась рядом со мной на койке. – Мне жаль, что все так ненадежно. Но все будет в порядке, ты скоро окажешься дома. – Я приобняла ее, пока она плакала.

Она зарылась лицом в мои колени.

– Но я хочу к папе!

Успокаивая, я гладила ее по светлым локонам, которыми она так гордилась. Мне было страшно осознавать, что наша система сажает детей за решетку, а затем возвращает их в районы, которые опаснее тюрем.

В очередной раз сверившись со списком, я увидела, что днем должна посетить обязательное перед освобождением занятие, посвященное жилищному вопросу. Сердце у меня забилось чаще. Все заключенные федеральных тюрем обязаны посетить несколько учебных занятий перед возвращением в общество. Это было вполне логично. Многие женщины в Данбери провели в тюрьме не один год, а это не только накладывало на них отпечаток институциональности, но и способствовало их инфантильности. Было глупо полагать, что по возвращении из тюрьмы они сразу смогут перестроиться и спокойно продолжить жизнь на воле.

И опять мое прошлое вставало на пути моей свободы.

Мне было любопытно, что нам сообщат на этих занятиях. Первым в моем списке оказалось занятие о здоровье. В назначенное время я пришла в комнату свиданий, где были расставлены стулья для двадцати женщин. Занятие проводил надзиратель, работающий в тюремном пищеблоке. Я наклонилась к Шине, сидевшей рядом со мной, и спросила, почему ведет именно он.

– Он играл в бейсбол на профессиональном уровне, – ответила она, хотя такое объяснение показалось мне несколько странным.

С минуту я раздумывала над ее словами, пытаясь найти в них хоть какую-то логику.

– Но почему занятие ведет надзиратель из Данбери? И даже не сотрудник медчасти? – Шина закатила глаза. – Неужели все занятия ведет тюремный персонал? Они ведь не работают на воле, с бывшими преступниками. Они всегда здесь. Что они знают о возвращении в общество?

– Пайпс, ты напрасно ищешь здесь логику.

Парень из пищеблока оказался милым и забавным и очень нам понравился. Он рассказал, что важно правильно питаться, заниматься спортом и считать свое тело храмом. Но он не объяснил, как получить медицинскую помощь, которую могут позволить себе бедняки. Он не сказал, как будут оказываться услуги по охране репродуктивного здоровья. Он не порекомендовал никаких вариантов психиатрической помощи, хотя некоторым из присутствующих она явно была необходима. Он не упомянул, куда обращаться людям, которые порой десятилетиями страдали от зависимости, когда на воле их снова начнут преследовать старые демоны.

Темой другого занятия было «позитивное отношение к жизни» – об этом рассказывала бывшая секретарша начальника тюрьмы. Она смотрела на всех свысока и очень нам не понравилась. В своей лекции она подробно описала, как пыталась похудеть, чтобы влезть в красивое платье к празднику. К несчастью, сбросить вес ей не удалось, но на вечеринке она все равно повеселилась, потому что не теряла позитива. Не веря своим ушам, я оглядела собравшихся. Среди них были женщины, лишенные родительских прав, которым предстояло бороться за воссоединение с детьми; женщины, которым некуда было податься, в связи с чем из тюрьмы они отправлялись прямиком в приют для бездомных; женщины, которые никогда не имели дела с традиционной экономикой и должны были найти приличную работу, чтобы не вернуться за решетку. Передо мной не стояла ни одна из этих проблем – мне в жизни повезло гораздо больше, чем большинству моих соседок по Данбери, но банальность этих занятий меня оскорбляла. Следующую встречу вела суровая немецкая монахиня, которая заведовала тюремной часовней. Ее лекция оказалась настолько туманной, что я ничего из нее не запомнила, но речь в ней шла о «личностном росте».

Дальше нам предстояло услышать о жилье. Жилье, трудоустройство, здоровье, семья – все эти факторы определяли, сумеет ли освобожденный арестант стать законопослушным гражданином. Я знала ведущего этого занятия по строительной службе – он был вполне ничего. Он говорил о том, что нам и так было известно: об инсоляции, алюминиевом сайдинге и лучших типах кровли. Он рассказывал и об интерьерах. Мне так надоел этот фарс, который Бюро тюрем называло официальной программой подготовки к возвращению на свободу, что я просто закрыла глаза и стала ждать окончания встречи.

Тут одна из женщин подняла руку:

– Э-э, мистер Грин, все это очень интересно, но мне нужно снять квартиру. Может, вы расскажете, как ее найти? Есть ли какие-нибудь программы, по которым мы можем получить доступное жилье, и все такое? Мне сказали, что придется идти в приют для бездомных…

Вопрос не рассердил надзирателя, но заставил его задуматься.

– Знаете, мне мало что об этом известно. Лучше всего искать квартиру по объявлениям в газетах или на интернет-сайтах.

Мне оставалось лишь гадать, какой бюджет Бюро тюрем выделяет на возвращение заключенных в общество.

Я внимательно смотрела на Ларри, сидевшего напротив меня за столиком в комнате свиданий. Он казался усталым, под его глазами темнели круги. Я вспомнила, как йогиня Джанет однажды сказала о наших любимых: «Они мотают срок вместе с нами».

На каждом свидании теперь все вертелось вокруг одной-единственной темы – моего возвращения домой. Не важно, кто меня навещал – Ларри, мама, брат или один из друзей, – при общении с ними я чувствовала их облегчение, ведь они считали, что худшее уже позади. Мне не хотелось портить им праздник, поэтому я старалась не показывать страха перед возможным присутствием на суде в Чикаго.

Казалось, домой вскоре отправляется добрая половина завсегдатаев комнаты свиданий: Поп, Делишес, Дорис, Шина. Большая Бу Клеммонс вышла на свободу после Дня благодарения, и ее девушка Трина неделю спала у нее на койке.

Камила тоже покидала лагерь, но пока еще не окончательно. Лагерное начальство собиралось отправить новую группу заключенных в тюрьму на программу реабилитации, и Камила была в их числе. В январе, по окончании программы, в лагерь должна была на некоторое время вернуться Нина. Я надеялась увидеть ее перед освобождением.

Я сидела в отсеке Камилы и наблюдала, как она разбирает вещи. Камила только что отдала мне пару черных рабочих ботинок. В реабилитационной программе действовали строгие правила, поэтому она избавлялась от контрабанды, прежде чем отправиться в тюрьму, и раздавала лишнюю одежду. Камила была в отличном настроении. Реабилитационная программа сокращала ее срок на год, с семи лет до шести. Я переживала из-за ее несдержанности – Камила чаще других заключенных огрызалась в ответ на притеснения надзирателей и легко выходила из себя. В программе уделялось большое внимание дисциплине, заключенных то и дело выкидывали из нее.

– Я буду по тебе скучать. С кем мне теперь заниматься йогой?

Камила улыбнулась:

– Ты ведь домой едешь едва ли не завтра!

– Камила, обещай мне прикусить там язычок. Это не шутки.

Она озадаченно посмотрела на меня:

– Прикусить язычок? Но зачем?

– Прикусить язычок – выражение такое. Означает, что с надзирателями там лучше в перебранки не вступать. Даже с такими, как Уэлш или этот козел Ричардс.

Верный своему слову, офицер Ричардс всеми силами старался испортить жизнь каждой обитательнице лагеря. Если ДеСаймон напоминал мне лишенный тела пенис, то Ричардс был здоровым злобным членом. Он был до нелепости сердит: казалось, его блестящая ярко-розовая голова в любой момент может лопнуть. Из мелочности он отказывался отдавать заключенной письма, если она не присутствовала при выдаче почты, и жестко ограничивал время просмотра телевизора, что раздражало страдающих от бессонницы узниц. Его жесткие меры меня не слишком задевали, но Поп страдала, что теперь массаж ног можно было делать только в его выходные.

Мне стало очень тяжело, когда третьего января я услышала: «Керман! Собирайся на выход!»

У Ричардса была одна ужасная привычка, из-за которой я отчаянно желала, чтобы его поразила какая-нибудь страшная болезнь. Он орал в микрофон. Все время. Система громкой связи охватывала все здание, и в блоках было установлено несколько громкоговорителей. Они висели прямо над койками некоторых заключенных. Хватая микрофон, он весь вечер поносил нас на все лады, даже не выбирая выражений. Бедная Джай спала как раз под громкоговорителем. «Пайпс, может, ты прибегнешь здесь к своим электронавыкам?» Но я сомневалась, смогу ли ей помочь, не получив удара током и не оказавшись в итоге в изоляторе, поэтому нам всем приходилось слушать его брань, из-за которой слово «пытка» приобрело новое значение.

Незадолго до Рождества Ларри принес плохие новости от моего адвоката: меня вызывали в качестве свидетеля в Чикаго. Мне стало не по себе. Что, если я пропущу дату своей отправки на временную квартиру? На самом деле сомневаться в этом не приходилось. И опять мое прошлое вставало на пути моей свободы. Что, если я встречусь с Норой? Не может быть, чтобы вызвали меня и не позвали ее.

Я волновалась, но никто этого не замечал: лагерь охватила предпраздничная суета. Она постепенно нарастала после Дня благодарения и теперь достигла пика: команда заключенных готовилась к ежегодному конкурсу рождественских украшений. В нем принимали участие все подразделения исправительного учреждения – двенадцать тюремных блоков и лагерь, который считался одним блоком. Повсюду уже были развешены украшения прошлых лет и громадные плакаты с красными надписями «МИР» и «РОЖДЕСТВО». Но в рукаве у команды 2004 года было припрятано и кое-что еще. Они часами сидели в недоступной другим заключенным телевизионной комнате, которую официально выделили для подготовки. Мы лишь краем глаза видели создаваемые ими странные формы из папье-маше. «Смотри, какого я сделала эльфа-гомика!» – радостно хвасталась одна из волонтеров, показывая мне какого-то маленького гуманоида.

Накануне Рождества работа команды декораторов была выставлена на всеобщее обозрение. Честно говоря, она была просто невероятна: им удалось превратить унылую серую комнату с линолеумом на полу в волшебную рождественскую деревушку, где всегда царила зимняя ночь. Потолок из ДСП стал темно-синим ночным небом, на котором блестели звезды, а сама деревушка стояла как будто в долине меж гор. В мастерских, тавернах и даже на карусели сидели маленькие эльфы сомнительной сексуальной ориентации. Они резвились в искрящемся снегу, лежавшем поверх линолеума. Все сверкало. Пораженные, мы радостно разглядывали этот шедевр. Я до сих пор не понимаю, как у них получилось его создать.

Весь день мы с замиранием сердца ждали прихода судей. Когда вердикт наконец огласили публике, оказалось, что лагерь впервые в истории победил! Надзиратели заверили нас, что конкуренция была очень серьезной. В тюрьме щенячья программа была развернута в девятом блоке, где также находилось психиатрическое отделение, и местные заключенные сделали для каждого из лабрадоров рога и превратили их в стадо оленей. В стадо оленей!

Нашим призом стал праздничный показ фильма «Эльф» с бесплатным попкорном для всех желающих. Моя соседка Фэйт удивила меня вопросом:

– Пайпер, хочешь, вместе посмотрим «Эльфа»?

Она застала меня врасплох. Если бы все было как всегда, я бы смотрела фильм с Поп или с итальянскими близняшками. Но для Фэйт это явно было важно.

– Конечно, соседка. С удовольствием.

Кино показывали не в той комнате, где обычно, и сеансов было несколько. Мы с Фэйт взяли попкорн, заняли хорошие места и устроились поудобнее. В тот год мы не пекли рождественское печенье, не выбирали самую красивую елку и не целовали любимых под омелой. Но Фэйт могла рассчитывать на особое место в моей жизни, как и я – на особое место в ее, тем более в Рождество. И это было здорово.

Двадцать седьмого декабря, в понедельник, при выдаче почты заключенные получили воскресный номер «Нью-Йорк таймс». Я подошла к Ломбарди и попросила:

– Слушай, дай почитать раздел о стиле?

Я залезла с газетой на свою койку. На страницах была публикация Ларри – и не просто какая-то там заметка, а колонка «Любовь в современном мире», еженедельное эссе о любви и отношениях. Он усердно работал над ним, и я знала, что речь пойдет о том, как долго мы откладывали свадьбу. Но я не представляла, что именно стоит ждать от этой статьи читателям газеты.

Ларри с юмором описал наши нетрадиционные отношения и объяснил, почему никто из нас не считал брак важным, хотя мы вместе побывали на двадцати семи свадьбах. Но затем что-то изменилось.

Не было никакого переломного момента, никакого момента истины, когда я вдруг понял, что лучше всего пойти самым традиционным путем. Некоторые утверждают, будто сразу видят, что их девушка – та самая. Но это не мой случай. Мне всегда нужно время, чтобы понять, хочу ли я оставить себе вещь, будь то свитер или новая программа (именно поэтому я никогда не выбрасываю чеки). Я не могу сказать, что однажды взглянул в бледно-голубые глаза девушки, которую встретил за обедом в Сан-Франциско, и подумал: «Вот оно». Я понял это только спустя восемь лет.

Когда именно? Может, когда она помогла мне справиться со смертью дедушки? Или когда я с облегчением вздохнул, после того как она наконец сняла трубку 11 сентября? Или когда мы пошли в поход на мыс Пойнт-Рейес? Или когда она всхлипывала от радости после долгожданной победы «Сокс»? Или когда мои племянники стали встречать ее, как рок-звезду, при каждом появлении в комнате?

Возможно, я понял все с самого начала, тем утром на середине нашего пути через всю страну, когда она потребовала в последний раз заглянуть в ресторанчик «Артур Брайант» в Канзас-Сити, чтобы съесть на завтрак солидную порцию свиных ребрышек (а через 10 минут после начала трапезы сказала мне: «Милый, может, выпьешь пивка?»).

Или же на самом деле я так этого и не знал, пока семь лет спустя нам не пришлось провести больше года друг без друга? Как знать? Да, это все важные вехи, но маленькие детали здесь ничуть не менее – а то и более – важны.

Конечно, я прекрасно помнила все упомянутые им моменты – вплоть до запаха тех ребрышек и божественного вкуса пива.

Медленно как никогда, но все же верно я начал догадываться: она хочет замуж. А если это действительно так, тогда жениться хотел и я. На ней. Возможно, это самая неоригинальная идея, пришедшая мне в голову за долгое время, но я должен был дорасти до нее сам, на собственных условиях. После всех этих лет на моей стороне был разве что элемент неожиданности.

Выбора здесь не было: мне полагались кандалы, будь я хоть покладистой, хоть непокорной.

Сказано – сделано. Я до сих пор считаю, что брак не единственный путь к счастью и личностной полноценности, но для нас это правильный шаг. И я сделал ей предложение. Точнее, сидя рядом с ней на глупом острове, прямо как на какой-нибудь фотографии из журнала «Невеста», я сказал ей что-то о любви, обязательствах и отсутствии вектора, и вот тебе кольца, так что, если хочешь, давай все будет официально, но если нет, тоже хорошо. И если хочешь свадьбу, я за, но если нет – кому она нужна? Она до сих пор до конца не понимает, что именно я ей предложил, но, хорошенько посмеявшись, она сказала да. А потом сорвала с себя одежду и нырнула в воду.

Друзья шутят, что я посетил уже 27 свадеб – настало время и для похорон. Похорон моей холостяцкой жизни. Конечно, это печально, как и любые похороны, но это не гибель в результате несчастного случая. Скорее, это своего рода эвтаназия, убийство из жалости.

Я готов, малышка. Дави на газ.

Даже здесь, вдали от Ларри, я не могла представить более милого рождественского подарка.

Новый год на свободе всегда казался мне скучным. За решеткой он представлял гораздо больший интерес, ведь я ждала смены дат и радовалась, что больше в Данбери встречать Новый год мне уже не придется. Нечего и удивляться, что, отрывая очередной листок календаря, заключенные чувствовали прилив оптимизма. Дни и годы шли, сидеть за решеткой оставалось все меньше.

В тот Новый год я сильнее, чем обычно (и даже чем в Миллениум), ощущала, что кое-что подходит к своему завершению. Когда мы считали секунды до полуночи, Поп не скрывала слез – это был ее тринадцатый и последний Новый год в тюрьме. Глядя на раздираемую противоречивыми чувствами Поп, я пыталась представить, какие мысли проносятся у нее в голове. О выживании, стойкости, потерянном времени?

Когда на летном поле появились суровые маршалы с пистолетами-пулеметами и мощными винтовками, мне показалось, что я попала в банальный боевик.

Казалось, половина лагеря только и думала о том, как вернуть Поп домой в целости и сохранности. Она должна была закончить работу на кухне – как ни странно, заключенные тоже имеют право на отпуск, – но не продержалась без любимого дела и одного дня. Я поймала ее на кухне и пожурила, но она лишь велела мне проваливать к черту. Она просто не знала, что делать без работы. Веселая, ехидная, говорящая с жутким акцентом мать-земля, которая так сильно помогла мне в тюрьме, превратилась в настоящий комок нервов – до отправки на временную квартиру ей оставалось менее двух недель.

Поэтому мне стало очень тяжело, когда третьего января я услышала: «Керман! Собирайся на выход!»

Собираться на выход означало паковать все свои вещи, потому что тебя куда-то переводят. Заключенной выдавали армейские брезентовые мешки, в которые можно было на время сложить свои пожитки. Я решила раздать почти все свои накопленные сокровища: ярко-розовый контрабандный лак для ногтей, обожаемую белую мужскую пижаму, которую мне подарила Поп, защитного цвета куртку и даже любимый радиоприемник. Все мои книги отправились в тюремную библиотеку. Учитывая, что я до последнего момента все держала в тайне, другие заключенные удивились моему внезапному отъезду. Кое-кто даже предположил, что я добилась раннего освобождения, но те, кто слышал, что мне предстоит побывать в «воздушной тюрьме», не скрывали своей тревоги и старались помочь советом.

– Положи в трусы прокладку. В туалет могут не пустить, так что старайся не пить!

– Я знаю, Пайпер, ты в еде довольно разборчива, но сейчас лучше ешь все подряд – как знать, когда снова попадется хоть что-то съедобное.

– Когда будут надевать наручники, постарайся напрячь запястья, чтобы было хоть немного больше места. И попробуй встретиться глазами с маршалом, который будет тебя заковывать: может, тогда он не станет затягивать браслеты так, чтобы перекрыть кровоток. Да, и надень по два носка, чтобы кандалы не повредили лодыжки.

– Молись, чтобы тебя не послали через Джорджию. Там тебя отправят в окружную тюрьму, а хуже места я в жизни не видывала.

– В «воздушных тюрьмах» куча классных парней. Ты им понравишься!

Я решила поговорить с Ковбоем Мальборо:

– Мистер Кинг, меня по повестке отправляют в Чикаго, – мне даже удалось его удивить.

Потом он рассмеялся:

– Дизельная терапия.

– Что?

– Мы тут называем переброску по воздуху «дизельной терапией».

Я понятия не имела, что он имеет в виду.

– Береги себя.

– Мистер Кинг, если меня снова отправят в лагерь, до освобождения, смогу я вернуться к вам на работу?

– Конечно.

В итоге я задержалась в лагере еще на два дня. Я в последний раз позвонила Ларри. Другие заключенные предупредили меня, чтобы я не сообщала никаких подробностей тюремной переброски по телефону: «Разговоры прослушиваются. Если ты скажешь что-то конкретное, они могут решить, что ты планируешь побег». Ларри был на удивление весел – казалось, он вообще не понимает, что происходит, хотя я и сказала ему, что нам, возможно, теперь не скоро удастся поговорить.

Я попрощалась с Поп.

– Пайпер! Моя Пайпер! Не можешь ведь ты выйти раньше меня!

Обняв ее, я сказала, что на временной квартире у нее все будет хорошо и что я ее люблю.

Затем я спустилась с холма и пошла навстречу новым злоключениям.

Маршалы явно понимали, что держать под контролем поведение десятка женщин гораздо проще, чем пытаться утихомирить две сотни мужчин.

17
Дизельная терапия

Как и многие современные авиапутешествия, полет в «воздушной тюрьме» располагал к размышлениям. Прошло ровно одиннадцать месяцев с тех пор, как я впервые оказалась в приемной тюрьмы, и вот я снова стояла на том же месте и ждала. Надзиратели по одной приводили других заключенных, которые вставали рядом. Худенькая, мечтательная белая девушка. Сестры с Ямайки. Неотесанная тетка из лагеря, с которой я вместе работала в строительной службе и которую вызвали на суд в западной Пенсильвании. Крупная, мужеподобная чернокожая женщина с огромным шрамом, который начинался где-то у нее за ухом, огибал шею и скрывался за воротом футболки. Говорили мало.

Наконец появилась надзирательница, которую я знала по лагерю. Мисс Уэлш работала в пищеблоке и была близко знакома с Поп. Я даже обрадовалась, что она оказалась ответственной за наш отъезд – она была гораздо лучше той надзирательницы, которая встретила меня в Данбери. Мисс Уэлш выдала нам новую униформу – такие же костюмы цвета хаки и хлипенькие парусиновые тапки, как и те, что я получила по прибытии. Мне было жаль отдавать свои высокие ботинки, хотя у них и потрескалась подошва. Затем надзирательница принялась нас заковывать: цепь вокруг талии, наручники, прикованные к этой цепи, и ножные кандалы, соединенные тридцатисантиметровой цепочкой. За пределами спальни в кандалах я никогда не оказывалась. Как ни странно, выбора здесь не было: мне полагались кандалы, будь я хоть покладистой, хоть непокорной. Меня заковали бы, даже если бы я лежала ничком, а на груди у меня стоял тяжелый ботинок надзирателя.

Я посмотрела на мисс Уэлш, когда она подошла ближе.

– Как дела, Керман? – спросила она.

В ее голосе слышалась искренняя тревога, и я поняла, что для нее мы были «своими», которых отправляли в неизвестность. Она знала, через что мне предстоит пройти в следующие несколько часов, но остальное, похоже, было для нее такой же загадкой, как и для меня.

– Нормально, – неожиданно тихо ответила я. Я боялась, но боялась не ее.

Она стала сковывать мне руки и ноги, отвлекая меня разговорами, почти как ассистент стоматолога, который понимает, что проводит неприятную процедуру.

– Не слишком туго?

– Да, на запястьях туговато, – мне претило слышать благодарность в собственном голосе, но она была искренней.

Мы все собрались на выход – наши личные вещи прошли через тюремного надзирателя (в моем случае это был тот же ехидный коротышка, с которым я встретилась в первый день) и были упакованы. С собой на борт можно было пронести только лист бумаги с описью твоего имущества. На оборотной стороне я записала всю важную информацию – телефон моего адвоката, адреса семьи и друзей. Рядом с ними разным почерком были нацарапаны адреса моих подруг по лагерю. Если им недолго было до освобождения, они давали свой домашний адрес; если же оставались за решеткой, регистрационный номер заключенной. Мне было больно смотреть на этот список, ведь я не знала, увижу ли снова хоть кого-то из этих женщин. Я положила листок в нагрудный карман вместе с удостоверением личности.

Нас выстроили друг за другом, и мы, позвякивая цепями, вышли из здания и подошли к большому автобусу без опознавательных знаков – его использовали для перевозки заключенных. Когда твои ноги скованны, приходится семенить маленькими шажками. Пока мы ждали в одном из отгороженных панцирной сеткой отсеков между тюрьмой и автобусом, к нам быстро подъехал тюремный минивэн. Из него вылезла Джай с двумя брезентовыми мешками.

– Сестренка? – оживилась крупная чернокожая женщина.

Джай недоуменно моргнула:

– Слайс? Какого черта происходит?

– Хрен его знает.

Нас снова завели в приемную, чтобы там проверить вещи Джай и заковать ее в кандалы – она тоже присоединялась к нашей маленькой разношерстной команде. Я обрадовалась, что еду с подругой.

Наконец нас под дулом пистолета посадили в автобус и повезли на волю. Я удивленно смотрела на пейзажи Коннектикута, пока мы не выехали на шоссе. У меня не было ни малейшего представления, куда мы направляемся, однако, вполне вероятно, нас везли в Оклахома-Сити, где находился крупный узел транспортной системы федеральных тюрем. В автобусе Джай перекинулась парой слов со своей двоюродной сестрой Слайс. Ни одна из них не знала, почему их куда-то переводят, но они, возможно, были соответчиками, поскольку надзиратель считал, что их следует сковать сильнее.

– Нет, нет, мы двоюродные сестры, мы любим друг друга! – запротестовали они.

Надзиратель также сказал, что их везут во Флориду, что было особенно странно.

– Пайпер, я ни черта о Флориде не знаю, я из Бронкса. Один раз в Милуоки была, и только, – заявила Джай. – С хрена ли им меня во Флориду тащить? Разве что в «Дисней Уорлд» на экскурсию.

Нас наконец привезли на какой-то пустырь. Автобус остановился, и мы несколько часов просидели на своих местах. Если вы считаете, что заснуть в кандалах невозможно, говорю вам: это не так. Нам выдали куриные сэндвичи, и мне пришлось помочь пенсильванской тетке поесть – с ней надзирательница обошлась не так любезно, как со мной. Ей затянули наручники гораздо туже и добавили дополнительную «черную коробку», которая ограничивала подвижность больших пальцев (все это нужно было для защиты ее соответчицы, с которой она теперь радостно сплетничала). В конце концов автобус ожил и подъехал к длинной взлетной полосе. Мы были не одни – в холодных зимних сумерках на летном поле тарахтело еще с полдюжины транспортных средств: один автобус, а также несколько фургонов и седанов без номерных знаков. Затем довольно неожиданно на полосу приземлился гигантский «Боинг-747», который быстро подъехал к нам и встал рядом с машинами. Когда на летном поле появились суровые маршалы с пистолетами-пулеметами и мощными винтовками, мне показалось, что я попала в банальный боевик, в котором мне выпало играть роль преступницы.

Внутри у меня все похолодело, я распрямила спину. Неужели здесь была и Нора Йенсен?

Сначала из самолета вывели с десяток заключенных – все они были мужчинами разных габаритов, возрастов и рас. Некоторые из них были одеты в хлопчатобумажные комбинезоны – не самую подходящую одежду для морозного января. Замерзшие, растрепанные, они все равно с огромным интересом смотрели на нашу маленькую группу, толпившуюся возле автобуса Данбери. Затем вооруженные маршалы крикнули нам построиться в колонну на значительном расстоянии друг от друга. Мы поспешили выполнить команду, стараясь как можно быстрее двигаться, несмотря на кандалы. После грубого обыска женщина-маршал проверила мои волосы и рот на предмет скрытого оружия, и нам велели идти к трапу.

На борту нас тоже встретили маршалы – громадный мускулистый мужик и несколько видавших виды женщин в темно-синей униформе. Пока мы, звеня цепями, шли по пассажирскому салону, на нас накатывали волны тестостерона. Самолет был полон заключенных, среди которых не было ни одной женщины. Большинство из них были более чем рады увидеть нас. Кое-кто в красках описывал, что готов с нами сделать, и отпускал критические замечания, но мы лишь шли по проходу, подчиняясь командам маршалов.

– Не смотрите на них! – велели нам.

Маршалы явно понимали, что держать под контролем поведение десятка женщин гораздо проще, чем пытаться утихомирить две сотни мужчин.

– Чего боишься, блондиночка? Ведь они ничего не сделают! – кричали заключенные. – Блондиночка, смотри сюда!

Немного позже их слова не подтвердились: крепкий мужчина поднялся с кресла и громко заявил, что ему нужно в туалет, но маршалы тут же утихомирили его электрошокером. Он упал и задергался, как рыба на берегу.

«Воздушная тюрьма» – это своего рода срез федеральной тюремной системы. На рейсе были представлены все категории заключенных: печальные немолодые белые мужчины из высшего общества в разбитых или криво сидящих очках; покрытые бандитскими татуировками гордые метисы, отдаленно напоминающие индейцев майя; белые женщины с высветленными волосами и очень плохими зубами; скинхеды со свастикой, вытатуированной прямо на лице; молодые чернокожие парни с шапкой кудрявых волос, которые стояли дыбом, потому что их заставили расплести тугие косички; худые белокожие отец и сын, разительное сходство которых так и бросалось в глаза; чернокожий здоровяк в особенно тяжелых кандалах, который был едва ли не самым внушительным человеком из тех, с кем мне доводилось встречаться; ну и, само собой, я. Когда меня повели в туалет (если руки прикованы к талии, сходить по нужде не так-то просто), помимо непристойных предложений и пугающего свиста, я не раз услышала вопрос: «Ты-то что здесь делаешь, блондиночка?»

Мне выпал шанс наконец отомстить той женщине, что привела меня на нары, но меня словно парализовало. Неужели я и правда решила ничего не делать?

Кандалы уже казались мне плюсом. Я была безмерно рада, что рядом со мной сидела Джай, которая тоже с интересом смотрела по сторонам. И все же было довольно тревожно, что они с сестрой даже не знали, куда их везут и зачем. Мы сошлись во мнении, что им бы сказали, если бы, не дай Бог, им «пришили другое дело» (то есть обвинили их в еще одном преступлении). Но, может, и нет. В отличие от меня, хорошего адвоката у них не было.

«Воздушная тюрьма» не делает прямых рейсов. Самолеты перелетают из штата в штат и везде забирают преступников, которых необходимо по какой-то причине – из-за вызова в суд, перевода в другую тюрьму или распределения по окончании срока – перевезти в иное место. Некоторые заключенные попадают на борт едва ли не с улицы и летят в гражданской одежде. При одной из остановок на борт поднялся латинос с длинными черными волосами. Он напоминал бы Иисуса, не будь его лицо таким суровым; его красота сразила меня наповал. Затем зашли женщины. Одна из них остановилась в проходе, ожидая, пока маршал покажет ей, куда сесть. Щуплая, маленькая, беззубая, с облаком высветленных перекисью волос грязно-серого цвета, эта белая женщина напоминала несчастного цыпленка, которого изрядно потрепала жизнь. Пока она стояла в проходе, какой-то умник крикнул: «Крэк убивает!» – и половина самолета, в котором, должно быть, было немало торговцев крэком, разразилась смехом. Невзрачная женщина сразу поникла. Это был удар ниже пояса.

Около восьми часов вечера мы приземлились в Оклахома-Сити. Федеральный центр перевозок находился где-то на краю городского аэропорта, точнее сказать я бы не смогла, поскольку на улицу не выходила. Самолеты подъезжали прямо к тюрьме, чтобы сбросить там свой татуированный груз. В этой тюрьме был установлен максимальный уровень безопасности – в ней содержались многие заключенные, которых перебрасывали по воздуху. Мне предстояло жить там, пока я не доберусь до Чикаго.

Через несколько часов мы, около двадцати измотанных женщин, вошли в свой новый блок. Нам выдали постельное белье, пижамы и маленькие упаковки с предметами гигиены, после чего нас всех загнали в треугольную пещеру, где в два этажа располагались камеры. Было темно и пустынно – уже дали отбой. Надзирательница – грозная высоченная коренная американка – прокричала, кому в какую камеру идти. Я никогда прежде не была в таком месте, не говоря уже о том, чтобы ночевать под замком в компании единственной сокамерницы. Камера оказалась размером где-то два на четыре метра. В ней находилась двухъярусная кровать, унитаз, раковина и привинченный к стене стол. В тусклом флуоресцентном свете я увидела, что на верхней койке кто-то спит. Заключенная повернулась, взглянула на меня, а затем снова отвернулась и продолжила спать. Я легла в постель и задремала, радуясь, что рядом есть вода и я наконец могу свободно двигаться.

Меня разбудили громкие шаги, крики и возня сокамерницы на верхней койке.

– Завтрак! – бросила она через плечо, спрыгнув на пол, и тотчас скрылась в коридоре.

Я встала и с опаской вышла из камеры. На мне была застиранная бледно-зеленая пижама, которую выдали накануне. Женщины выходили из пронумерованных камер и выстраивались в очередь на другом конце блока. В пижаме больше никого не было. Я поспешила переодеться в грязную одежду, в которой приехала накануне, и встала в очередь. Получив пластиковый контейнер с едой, я нашла Джай и Слайс, которые заняли столик неподалеку от моей камеры. В контейнерах были сухие хлопья, пакетик растворимого кофе, пакетик сахара и прозрачный пластиковый пакет молока – более странной вещи я, пожалуй, в жизни не видела. Но когда я смешала молоко с кофе и сахаром в зеленой пластиковой кружке и поставила все это в микроволновку (древний агрегат, словно позаимствованный со съемочной площадки сериала «Затерянные в космосе»), напиток получился вполне вкусным. Я представила, что это капучино.

– Мы здесь с голоду помрем, – сказала Слайс.

Мы с Джай боялись, что она права. Обсудив наше положение, мы отправили Слайс, которая была настоящим человеком дела, на разведку. Мы с Джай тем временем вернулись в свои камеры.

Там я наконец познакомилась с новой соседкой.

– Как тебя зовут? – протянула она.

Я представилась. Ее звали ЛаКиша, она была из Атланты, а направлялась… в Данбери! Стоило ей услышать, что я только приехала из Данбери, у нее сразу появился миллион вопросов. Затем она снова залезла на верхнюю койку и заснула. Вскоре я узнала, что ЛаКиша спала примерно двадцать два часа в сутки и вставала, только чтобы поесть и – слава богу – помыться. Но из камеры она всегда выходила растрепанной, с торчащими во все стороны волосами.

– Пипер, что не так с твоей соседкой? Она прямо как Сели из фильма «Цветы лиловые полей»! – шутила Слайс.

В первый день в Оклахома-Сити я места себе не находила – не так-то просто было привыкнуть к новым ритуалам и распорядку. К несчастью, делать там было абсолютно нечего. В тюрьме было три телевизионные комнаты без стульев и малюсенький книжный шкаф, в котором лежал очень странный набор книг: христианская литература, древние издания Джона Макдональда, «Антоний и Клеопатра» Шекспира, несколько любовных романов и два детектива Дороти Сэйерс. В центре блока располагалось диковинное сооружение, похожее на стойку регистрации отеля: там были лишь тупые карандаши и разнокалиберные листы бумаги. Рядом с телефонами-автоматами находилась уличная курилка, где мерзли курильщики. За невысокой стеной, по которой была пущена колючая проволока, виднелся кусочек неба. Тюремный блок напоминал вокзал или автобусную станцию, но без киоска с периодикой и маленьких кофеен. Я пыталась позвонить Ларри или родителям, чтобы сообщить им, что жива. Однако с местных телефонов можно было совершать только звонки за счет вызываемых абонентов, а такую услугу телефонные компании моих близких не поддерживали. От этого я лишь сильнее ощущала, что меня бросили в пропасть, которой не существовало для остального мира.

В Оклахома-Сити на рынке были лишь секс, чужие психоактивные препараты и главное – никотин.

Женщины приходили и уходили. В тюрьме было тихо и безупречно чисто. Казалось, блок был заполнен максимум наполовину – в очереди за завтраком стояло человек шестьдесят. В одиннадцать утра надзиратель прикатил несколько больших тележек и сказал, что скоро будет обед. Из камеры на втором этаже вышла женщина, а затем спустилась по лестнице в другом конце блока. Кудрявые волосы, крепкое телосложение… очки. Внутри у меня все похолодело, я распрямила спину. Неужели здесь была и Нора Йенсен?

Я была уверена, что нас с соответчиками намеренно разделят, но, очевидно, это было не так. У меня на глазах она встала в очередь за едой.

– Пойдем, Пипер! – поторопила меня Слайс.

Хотя худые белые девушки казались ей довольно подозрительными, она мирилась со мной как с подругой Джай, тем более что я не слишком много ела. Я последовала за своими компаньонками, приглядывая за женщиной, которую считала Норой.

В последние одиннадцать месяцев я время от времени вспоминала о Норе – и все сплошь плохое. Но мне не хотелось подходить к ней, не будучи точно уверенной. Я не раз представляла, как встречусь с женщиной, за которой пошла по неверному пути и которая, скорее всего, сдала меня властям. В моем воображении эта встреча происходила в лесбийском баре в Сан-Франциско, и во время нее бутылки разбивались бильярдными киями, ломались носы и рекой лилась кровь. Теперь этот момент настал наяву. Что мне было делать?

Невысокая, кудрявая и явно уже немолодая заключенная получила свой контейнер с обедом и пошла к столу. Это была она – с этой женщиной я путешествовала по Индонезии, жила в Цюрихе и в отеле «Конгресс». Если бы мы не встретились, я бы не сидела сейчас здесь, в казенной одежде, с пакетом чуть теплого молока в руках. Теперь, спустя десять лет, я смотрела на лицо, похожее на мордочку французского бульдога, и понимала, что эти десять лет дались ей нелегко. Выглядела она ужасно. Проходя мимо, Нора взглянула на меня, и я заметила в ее потухших глазах проблеск узнавания. Я задержала дыхание. Сердце выпрыгивало у меня из груди.

Я научилась спать, повернувшись к стене и рукой прикрывая глаза от флуоресцентного света, который не выключали круглые сутки.

Сев за стол со своими спутницами, я прошептала:

– Джай! По-моему, здесь одна из моих соответчиц!

Джай серьезно посмотрела на меня. Соответчики были почти у всех заключенных, проходивших по делам о наркотиках, и встреча с ними могла означать что угодно, но по моему тону Джай сразу догадалась, что я не вижу в этом ничего хорошего.

– Что случилось? – спросила Слайс, поняв, что возникла проблема.

– Пайпер показалось, что она заметила в очереди одну из своих соответчиц.

– Где?

Я кивнула головой в нужную сторону.

Мои спутницы немного расслабились:

– Эта старушка?

– Черт, Пипер, гангстер из тебя никакой!

Я недоуменно посмотрела на них:

– Джай, по-моему, эта стерва сдала меня властям.

Шутки тут же прекратились. Слайс принялась изучать Нору. Джай немного подумала, а затем медленно произнесла:

– Пайпер, ты, конечно, можешь ей всыпать, но не забывай – в этом случае остаток времени до рейса тебе придется провести в изоляторе. Представь, какой здесь изолятор, если даже в камерах так дерьмово. И хрен его знает, что еще с тобой может случиться. Тебе скоро на волю, к своему парню, который точно тебя любит – не стал бы он иначе каждую неделю просиживать штаны в нашей комнате свиданий. Стоит ли эта сучка того, чтобы получить еще одно обвинение? Я, конечно, тебя прикрою, но в разумных пределах. Хрена с два я пойду в изолятор. Но если решишь действовать, я тебя пойму.

– Я тоже в изолятор не пойду, – добавила Слайс, – точно уж не ради какой-то полузнакомой белой дамочки. Без обид, Пипер. Но делай что нужно.

Я не стала ничего делать. Джай встревоженно смотрела на меня. Слайс взяла у какой-то заключенной колоду карт и принялась ее тасовать. Но терпеть все это было выше моих сил. Я вернулась в камеру, легла на койку и уставилась в бетонную стену. Мне выпал шанс наконец отомстить той женщине, что привела меня на нары, но меня словно парализовало. Неужели я и правда решила ничего не делать?

Покинув камеру, я обошла блок по периметру – на это мне понадобилось от силы минуты три. Норы нигде не было видно.

Джай махнула мне рукой:

– Давай, Пайпер, поиграй с нами.

Джай и Слайс болтали за игрой. Слайс так и сыпала веселыми историями о своей лесбийской жизни в тюрьме Данбери, среди которых был и рассказ о том, как ночью ее поймал с поличным один всем нам знакомый надзиратель.

– Черт, я так и застыла. Он направил на нас свой фонарик – как тут отвертишься? Ну, вы меня понимаете. А он просто сказал: «Дайте мне посмотреть». Ну-у-у-у… – Она жестами показала, что они продолжили свое дело.

Это был тот же надзиратель, который преследовал меня за невинный массаж ног Поп. Грязная свинья.

Когда после четырехчасовой переклички в блок привезли тележку с ужином, мы уже вовсю хохотали. Стоило нам открыть крышки пластиковых контейнеров, как оттуда донеслась такая вонь, что мы сразу же захлопнули их снова. Секунду спустя Джай сказала:

– Придется нам убить кого-нибудь и съесть – иначе подохнем с голоду.

Нора решила подойти ко мне, когда я возвращала поднос. Я напрягла плечи и окинула ее ледяным взглядом. Когда мы поравнялись, она неуверенно взглянула на меня.

– Привет, – едва слышно сказала она.

Я прошла мимо.

– Что случилось? – взволнованно спросила Джай.

– Попыталась со мной поздороваться, – я покачала головой, и мы снова стали играть в карты. – Вот чего я не понимаю, так это почему она здесь, а сестры ее нет.

– Сестры?

– Да, ее сестра тоже среди моих соответчиков. Сидит в Кентукки.

На следующее утро за завтраком я увидела и Эстер. Так уж все происходило в Оклахоме: новые люди появлялись в тюрьме среди ночи, пока все были заперты по своим камерам. Они приходили на завтрак и сразу становились предметом обсуждений. Я издалека наблюдала за встречей сестер – они радостно обнялись и отправились в дальний угол, чтобы поговорить.

Мои подруги тоже их заметили.

– Сестру тоже убить хочешь? – спросила Слайс.

– Не, к Эстер у меня претензий нет – она нормальная.

Эстер время пощадило. Она почти не изменилась – возможно, благодаря своим таинственным амулетам. Все те же длинные рыжеватые кудри, отсутствующее и озадаченное выражение лица и особая манера поведения, которая так и кричала о ее любви к колдовству и магии.

Я сумела продержаться почти год без тюремных клише, но теперь выглядела как типичная арестантка.

Мы провели в Оклахома-Сити несколько недель, и все это время я отказывалась признавать существование сестер. Максимальный уровень безопасности быстро измучил нас своей монотонностью и скукой; часы и дни тянулись чудовищно медленно. Самолеты прилетали и улетали почти каждый день, но заранее узнать, когда тебя поведут на рейс, было невозможно. Это был настоящий лимб – мы покинули одну сферу бытия и ждали, пока окажемся в другой. В Оклахома-Сити я стала скучать по лагерю Данбери, и чувство это показалось мне очень неожиданным. Я привыкла к ежедневной физической нагрузке, ведь в лагере я целыми днями работала в строймастерской, бегала и занималась в спортзале. Здесь можно было разве что отжиматься, практиковать йогу, не выходя из камеры, и ходить кругами по блоку, пока парусиновые тапки не натирали ноги до крови. В Данбери, если погода свирепствовала, сестра Платт использовала в качестве беговой дорожки длинный коридор. Иногда я ходила рядом с ней. Она довольно быстро двигалась для своих шестидесяти девяти и никогда не теряла присутствия духа, что поражало меня до глубины души. «Ну как, дорогая, держишься?» – то и дело спрашивала меня монашка.

Мне повезло, что рядом была Джай. В ее компании тревога отступала, и у меня получалось немного спустить пар. Ее сестра была до чертиков смешной, и рядом с ней я чувствовала себя спокойнее (хотя немного ее побаивалась). Однажды я спросила у Джай, откуда у Слайс этот ужасный шрам.

– Как-то на нее набросился один парень, хотел изнасиловать. Порезал ее канцелярским ножом. Сотню швов наложили, – она сделала паузу. – Он теперь в тюрьме.

– А прозвище откуда?

– Это название ее любимой газировки!

В Оклахоме было легко потерять счет времени: не было ни газет, ни журналов, ни почты, а так как я избегала телевизионных комнат, отличить один день от другого становилось весьма затруднительно. Карты тоже надоедали. Я попыталась высчитать, когда наступит 12 января и Поп освободят из Данбери. Позвонить Ларри не получалось, а окон не было, поэтому я даже не видела смены дня и ночи. Развлекаться с тюремными кисками мне вовсе не хотелось, а других занятий не было. Я научилась играть в домино. И поняла истинное наказание бесконечным повторением. Как вообще можно провести в таких условиях хоть сколько-нибудь долгое время и не сойти при этом с ума?

Ни у кого не было желания общаться с незнакомцами, но сигареты в некотором роде объединяли людей. В Данбери было много предметов торговли, но в Оклахома-Сити на рынке были лишь секс, чужие психоактивные препараты и главное – никотин. Заключенные, которые вызывались быть уборщицами, получали право «ходить в магазин», но купить там можно было лишь сигареты. Они появлялись раз в неделю, и в этот день тюрьма оживала – порядок держался лишь чудом. Уборщицы либо по-дружески делили сигареты на более мелкие «самокрутки» и курили их, передавая по кругу, либо брали плату лекарствами, которые помогали спать днями напролет, как ЛаКиша. Мне все это казалось очень сложным, и я радовалась, что не курю. В отсутствие кондиционера мои волосы напоминали воронье гнездо – нам выдавали только маленькие пакетики с шампунем. В конце концов я стала мазать голову майонезом, который получала за обедом, из-за чего волосы становились жирными, но их хотя бы можно было расчесать маленькой пластиковой расческой тюремного образца.

Джай и Слайс внезапно отправили дальше. В четыре утра мы с Джай попрощались сквозь маленькое, закрытое толстым стеклом окошко на двери моей камеры.

– Держись вместе со Слайс! – сказала я. – Я найду тебя, когда доберусь до дома!

Джай взглянула на меня огромными карими глазами, в которых я увидела и любовь, и горечь, и страх.

– Береги себя, Пайпер! – ответила она. – И не забывай о фокусе с вазелином, о котором я тебе рассказывала!

– Хорошо!

Я помахала рукой сквозь толстое стекло. Когда через два часа нас выпустили на завтрак, я почувствовала себя поистине одинокой и уныло заняла один из столов. Мне не хватало подруг. Я посмотрела в другой конец блока, где сидела Нора, и поняла, что, каким бы ни было мое ближайшее будущее, оно точно включало ее.

Через несколько дней мою соседку ЛаКишу увезли в Данбери. Я завидовала ей. Пока она одевалась, я давала ей последние наставления:

– Когда окажешься в лагере, скажи Тони – она работает шофером, – что в Оклахома-Сити ты видела Пайпер и у нее все в порядке. Передай ей привет.

– Так, так… Погоди, а кто такая Пайпер?

И почему меня это не удивило? Я вздохнула.

– Просто скажи, что ты встретила белую любительницу йоги из Данбери и у нее все в порядке!

– Это я запомню!

Пару дней я жила в камере абсолютно одна. Я снова и снова повторяла позы йоги, выглядывая в мутное окно, сквозь которое внутрь едва проникал солнечный свет – сантиметров пятнадцать шириной, оно шло от пола до потолка. За завтраком я не использовала молоко и клала пакетик к окну, где он долго оставался холодным. Кроме молока, никакой гарантированно съедобной еды можно было не получить. Я научилась спать, повернувшись к стене и рукой прикрывая глаза от флуоресцентного света, который не выключали круглые сутки. Впервые я спала на нижней койке, и это было для меня в новинку.

Затем у меня появилась новая соседка, молодая латиноамериканка. Она была из Техаса и ехала в тюрьму во Флориде. Она попала за решетку впервые, пугалась всего, и у нее было полно вопросов. Я вжилась в роль бывалой заключенной и рассказала, чего ей, по моему мнению, следовало ожидать. Она напоминала мне Марию Карбон из камеры номер 6 и строительной мастерской, и от этого мне было немного грустно.

Неделю спустя в четыре утра в мою дверь наконец постучали.

– Керман, собирайся на выход!

У меня не было никаких вещей, кроме измятого листка бумаги из Данбери, на котором были нацарапаны напоминания о моих тюремных подругах. Переодевшись из пижамы в униформу, я чуть ли не пританцовывая вышла из камеры, уже готовая на все, лишь бы выбраться из этого места. Меня не страшила даже встреча с Норой. По совету Джай, я вынула из тайника в носке ценную заначку контрабандного вазелина и сунула пару комков в ушные раковины. В ходе длительного перелета, почти лишенная воды, я могла мазать им губы, чтобы они не растрескались от сухости.

Когда я вошла в самолет, снова скованная по рукам и ногам, один из федералов, который летел со мной и в прошлый раз, критически взглянул на меня:

– Что не так, блондиночка?

Я не повела и бровью.

– Лицо попроще сделай, – посоветовал он.

Маршалы заставили меня сесть рядом с Норой. В тот момент я даже не удивилась своей невезучести, хотя разозлилась порядком. Закованная в кандалы, с вазелином в ушах, сидя рядом с той гадиной, что втянула меня в это дерьмо, я отказывалась на нее смотреть. Весь полет мы так и не нарушили неловкого молчания, пока самолет приземлялся в Терре-Хоте, Детройте и на других заснеженных пустошах Среднего Запада. Что ж, я хотя бы сидела у окна.

Мне хотелось, чтобы Нора призналась, что сдала меня, и объяснила, почему сделала это.

Несмотря на чрезвычайное волнение и острый физический дискомфорт, при посадке в солнечном зимнем Чикаго я почувствовала легкий трепет. Мне хватило чувства юмора, чтобы оценить иронию этой ситуации. Я снова оказалась в городе, который стал для меня отправной точкой всего этого безумия, и было вполне логично, что я опять здесь, а Нора сидит рядом.

На летном поле в Чикаго было оживленно и ужасно холодно. Я совсем продрогла в тонкой униформе. Заключенные расходились в разные стороны по указанию маршалов. Нора и Эстер обрадовались, увидев лохматого белого парня.

– Это же Джордж! – воскликнули они.

Я присмотрелась к нему, когда он повернулся к нам и радостно кивнул по пути в автобус. Если это действительно был старый друг Эстер Джордж Фрейд, то за десять лет он изрядно похудел. Похоже, в Чикаго по случаю великого суда над Джонатаном Бибби созвали всю нашу банду. Нас посадили в пассажирский фургон вместе с несколькими парнями и по пробкам повезли в центр в составе целой колонны белых бронированных машин без опознавательных знаков.

Сидя рядом со мной, Эстер вдруг заглянула мне в глаза.

– У тебя все в порядке? – искренне спросила она своим бесстрастным тоном.

Ответив, что у меня все нормально, я отвернулась к окну, рассердившись на ее доброту.

Пока мы ехали, я пыталась понять, как лучше всего держаться в Чикагском городском исправительном центре, то есть в федеральной тюрьме, где арестанты обычно находились до вынесения приговора – если, конечно, как Lil’ Kim, не проводили там весь свой срок. Джай сидела в Бруклинском исправительном центре два года, прежде чем ее перевели в Данбери, и говорила, что там было гораздо лучше, чем в Оклахома-Сити. «В Бруклине два блока, около двухсот женщин, можно работать и все такое. Там было чем заняться. В Чикагском центре сможешь немного расслабиться. Найдешь там кого поприличнее, чтобы держаться вместе. Попробуй получить койку подальше от своих соответчиц».

Нас привезли к высокой треугольной крепости, возвышающейся в одном из кварталов оживленного Чикаго-Луп. Нас высадили из фургона, подняли на лифте и вывели в грязную и обшарпанную приемную. Планировка здания сбивала с толку. Этаж казался крошечным, а его загроможденность лишь усиливала дискомфорт. Вдоль стены шли камеры, занятые мужчинами в оранжевых комбинезонах; большинство из них были темнокожими. Нас быстро заперли в пустой камере, тоже очень грязной.

Следующие пять часов я ходила из угла в угол и старалась не обращать внимания на сестер. Они из вежливости почти не говорили, словно уважая мою холодную, слепую ярость. Через несколько часов я легла на твердую и узкую скамью и уставилась в потолок. Нора прочистила горло:

– Пайпер?

– Что?

– Ты хоть знаешь Джонатана Бибби?

– НЕТ.

На несколько минут в камере воцарилось молчание.

– Ну и злишься ты, наверное.

– ДА.

Надзирательница выдала нам оранжевые мужские комбинезоны, которые не подошли ни одной из нас. Мой топорщился спереди, рукава были мне коротки, а штанины криво обрезаны чуть ниже колена. Я сумела продержаться почти год без тюремных клише, но теперь выглядела как типичная арестантка. Когда за нами пришли, я решила, что нас наконец-то отведут спать. Я чертовски устала, и мне казалось, что хуже этой грязной, неудобной камеры уже ничего быть не может. А еще мне хотелось скорее оказаться подальше от Норы.

Мы втроем молча поднялись на лифте на двенадцатый этаж. Там прошли сквозь несколько решетчатых дверей, пока последняя не привела нас в женский отсек.

Психиатрическое отделение. Так мне сначала показалось. В противоположных концах маленькой комнаты стояли перекрикивающие друг друга телевизоры. В тесном, замкнутом пространстве гудели десятки голосов. Растрепанные, сутулые женщины смотрели на нас, подобно слепым кротам, недоуменно моргая глазами. Хотя в этом месте не было ничего веселого, в нем чувствовался какой-то инфантильный, детсадовский дух. Когда мы вошли, все, словно по команде, повернулись. К нам подошел надзиратель в плохо подогнанной униформе, весь вид которого так и кричал о его профессиональной непригодности. Похоже, наше появление его несказанно удивило. Я повернулась к Норе и Эстер и вдруг засмеялась – отчаянно, неудержимо. В это мгновение огромный айсберг между мной и моими соответчицами растаял. «Твою ж мать!» Они тоже с облегчением засмеялись, разделяя мои чувства, и я увидела у них в глазах то же самое неверие, смешанное с отвращением и смертельной усталостью. Мы все были в одной лодке. И тут я поняла, что, кроме них, у меня никого нет.

Обычно наше отношение к чему-либо меняется постепенно: на то, чтобы полюбить или возненавидеть идею, место или человека, нам требуется время. Я годами лелеяла в своем сердце ненависть к Норе Йенсен, во многом виня ее в том, что случилось со мной. Но в этот раз все произошло по-другому. Иногда, пусть и очень редко, наше восприятие ситуации подвергается удивительному алхимическому превращению. Мои чувства изменились так быстро, и я ощутила такое единение с этими сестрами, что даже не смогла сразу понять, что именно происходит. Сложная история наших взаимоотношений мгновенно отошла на второй план – гораздо важнее теперь был новый опыт, который мы вместе получили в ходе изматывающего путешествия в качестве заключенных.

Мы немного постояли среди окружающего нас хаоса, и я вдруг поняла, что сестры Йенсен, вероятно, вообще ничего не знают о последних десяти годах моей жизни. Возможно, до недавнего времени они и не догадывались, что я тоже сижу за решеткой. Они обе отправились в тюрьму раньше меня.

Так мы и растопили лед.

– В Кентукки такая же ситуация? – спросила я Эстер.

– Не-а.

– А в Дублине?

– Еще чего. А ты где сидишь?

– В Данбери. И там вообще нет ничего общего с этим шоу уродов.

Надзиратель вернулся с нашими назначениями. Нас отвели в камеры и посадили под замок. Моя новая соседка Вирджиния весила полторы сотни килограммов и храпела так, что стены тряслись. Такое впечатление, что на койке подо мной спал какой-то дикий бешеный зверь. Ворочаясь с боку на бок на пластиковом матрасе и пытаясь прикрыть голову подушкой, я поняла, что именно об этом Поп и говорила: «Вы, девочки, понятия не имеете, что такое настоящая тюрьма». Я вспомнила, как один из преподавателей в колледже однажды сказал мне, что недостаток сна или сон урывками в конце концов приводят к галлюцинациям.

Вирджиния любила астрологию и редко ходила в душ. Она сообщила мне, что собирается сама представлять свои интересы в суде, и очень оскорбилась, когда я отказалась назвать ей дату своего рождения, чтобы она «составила карту». Я вспомнила мисс Пат и мисс Филли, самых психически нестабильных заключенных Данбери, и решила не пытать счастья во взаимодействии с ненормальными. На следующий день мое первое впечатление об этом блоке подтвердилось: как выяснилось, значительная доля его обитательниц по решению суда пребывала под наблюдением психиатра. Это было довольно забавно, ведь заключенные в Чикаго практически не контактировали с надзирателями и кураторами – они едва ли не сами управляли этим сумасшедшим домом.

Я также узнала, что почти все женщины в Чикаго только ожидали суда: вердикты по их делам еще не были вынесены. Внести залог они не могли или не имели права, поэтому во время следствия их держали здесь. Несколько арестанток провели в местных камерах не один месяц, а им еще даже не предъявили обвинений. Из-за этого они пребывали в подвешенном состоянии и понемногу сходили с ума от неизвестности и злобы, отчего начинали вести себя ненормально, даже если официально не имели никакого диагноза. Я оказалась в змеином гнезде. Вирджиния предупредила меня: «Видишь Конни? Вон там, в углу? – Она указала на пребывающую в кататонии женщину. – Она попросит у тебя бритву. Обещай, что не дашь! Но не бойся, она только себе навредить может». Я дала ей слово.

Здесь, похоже, не работало ни одно из привычных мне правил тюремного поведения. Никто нас не встречал и не делился зубными щетками и шлепанцами для душа. Никто не понимал, какие вопросы лучше не задавать, а какие задавать и вовсе запрещено. Не было ни чувства солидарности, ни понимания, что распорядок дня, режим и самоуважение помогают не лишиться рассудка. Черт, здесь даже племенная система не работала – белых женщин в этой тюрьме в грош не ставили. Большинство из них пускало слюни под действием лекарств, которые им давали, чтобы они не убили себя (или своих соседей).

Моим племенем фактически стали Нора и Эстер (которая теперь откликалась на свое настоящее имя Анна). Они хотя бы понимали писаные и неписаные законы заключения. Я настороженно садилась рядом с ними, и ситуация постепенно начинала проясняться. Мы узнавали, кому и что известно о грядущем суде, и обсуждали, почему здесь так чертовски гадко. Их тоже поразила мерзость Чикагского исправительного центра: было сложно поверить, что это место вообще называется федеральной тюрьмой. Мы многое могли рассказать о времени, проведенном в лагерях, но меня интересовало не это. Мне хотелось, чтобы Нора призналась, что сдала меня, и объяснила, почему сделала это.

В конце концов мы встретили заключенную, решившую оказать нам хоть какое-то гостеприимство. Ее звали Кристал. Эта высокая, стройная чернокожая женщина за пятьдесят фактически возглавляла женский блок. Она казалась абсолютно нормальной и отвечала за выдачу вновь прибывшим униформы и предметов первой необходимости. Кристал подвела нас к битком набитому шкафу и принялась копаться в коробках в поисках дополнительных оранжевых комбинезонов и полотенец. Трусы у них заканчивались – она протянула мне всего двое.

Я взглянула на них:

– Кристал, они же… грязные.

– Прости, милочка, других у нас нет. Отдай их завтра в стирку. Возможно, их вернут.

Для нас не нашлось ни пижам, ни шампуня, ни ложек. Я обрадовалась, услышав, что раз в неделю нам можно совершать покупки в тюремном магазине, но затем вспомнила, что для этого кто-то из работников в этом здании должен сделать свою работу и заполнить все мои бумаги, а это казалось маловероятным.

Я пригрозила утопить Нору в унитазе.

К счастью, я обнаружила в этом блоке два отдельных душа, но при одном взгляде на них мне стало противно. Еще до своей добровольной сдачи я получила наказ никогда ни за что не входить в душ без тапочек. Я почти год не касалась плитки босыми ногами, но теперь шлепок у меня не было. Мне смертельно хотелось помыться. Я включила воду, сняла свои парусиновые тапки и осторожно ступила на грязный пол, сжимая в руке маленький кусок гостиничного мыла. Холодная вода потекла мне на спину, и я покрылась мурашками, но не оставила попыток отмыться.

Нора относилась ко мне с недоверием, но при этом была до нелепости благодарна за то, что я не вступаю с ней в открытую вражду. Я чувствовала себя обязанной быть злобной, и, когда у меня получалось, она ничуть этому не противилась. Эстер-Анна была озадачена этой динамикой, но не вмешивалась в наши отношения. Похоже, она решила, что старшая сестра сумеет за себя постоять или что она сама напросилась. Я узнала, что Нора преподавала в профессиональной программе, организованной в Дублине, а Эстер-Анна работала в щенячьей программе в Лексингтоне. Прежде чем попасть за решетку, Эстер-Анна избавилась от зависимости, вышла замуж и стала считать Иисуса своим личным спасителем. Нора была точь-в-точь такой, какой я ее помнила: веселой, изобретательной, любопытной и порой невыносимо эгоистичной и вредной.

В конце концов я решила задать самый важный вопрос:

– Может, расскажешь, что случилось, после того как мы расстались в 1993-м?

По словам Норы, после моего исчезновения из ее жизни она несколько месяцев искала себя и пыталась завершить все дела с Аладжи, но он прямым текстом сказал ей, что это дохлый номер, и объяснил, какие последствия ее ждут, если она все же выйдет из бизнеса. «Твою сестру я всегда найти сумею», – пригрозил он. Через некоторое время, когда арестовали двух наркокурьеров – по отдельности, одного в Сан-Франциско, а другого в Чикаго, – все стало постепенно разваливаться и в итоге предприятие рухнуло.

На заработанные перевозкой наркотиков деньги Нора построила дом мечты в Вермонте – точнее, это был дом ее мечты, пока туда не ворвался отряд спецназа и вооруженных до зубов федеральных агентов, которые взяли ее под арест. Она утверждала, что, когда федералы схватили ее, у них уже была подробная информация обо всей схеме. Кто-то все им разболтал – Нора подумала, что крысой, возможно, был ее скользкий партнер по бизнесу по имени Джек.

– А обо мне они знали? – спросила я.

– Да, они прекрасно знали, кто ты такая. Но я сначала сказала им, что ты просто была моей девушкой и ни о чем не догадывалась.

В тот момент я не знала, чему и верить. Я много времени и сил потратила на ненависть к Норе и разработку все новых и новых планов мести. Ее история казалась правдоподобной, но на самом деле вполне могла быть и ложной. Я верила, что Нора ужасно сожалеет о своих ошибках, а когда она смотрела на младшую сестру или упоминала в разговоре о престарелых родителях (у которых в тюрьме оказался не один ребенок, а сразу двое), несмотря ни на что, сочувствовала ей. Мои мысли и чувства сплелись в сложный клубок, распутать который я не могла.

Я начинала понимать, что именно Ковбой Мальборо называл «дизельной терапией».

18
Бывает и хуже

Каждый день в Чикагском исправительном центре начинался одинаково: в шесть утра заключенные-мужчины (которым позволялось работать) вкатывали в женский блок тележки с едой, проталкивая их сквозь массивные железные двери. Затем одинокий дежурный надзиратель проходил по коридору и открывал двери в камеры женщин. Когда щелкали засовы, все вставали с коек и спешили в общий зал, где выстраивались в очередь за завтраком. Приятного в этой очереди было мало: никто не разговаривал, а суровые лица не двигались. Давали обычно хлопья и полпинты молока, иногда были еще побитые яблоки, которые распределяла заключенная по прозвищу Принцесса. Время от времени в меню оказывались вареные вкрутую яйца. Было очевидно, почему на завтрак поднимались все: как и в Оклахома-Сити, утром можно было получить единственную гарантированно съедобную пищу за день.

Комната пустела так же быстро, как и заполнялась народом. Почти все отправлялись обратно спать. Иногда заключенные сразу съедали свой завтрак, а иногда сохраняли его на будущее, бросая молоко на лед, лежащий в раздобытой где-то таре. Несколько часов в блоке было тихо, а затем женщины выползали из своих камер, включались телевизоры, и начинался новый жалкий день в жизни этой высоченной крепости.

Все, кто меня любил, хотели, чтобы я была невиновна – чтобы выяснилось, что меня обдурили и обманом завлекли в преступный мир. Но это, конечно же, было не так. Много лет назад я захотела приключений, удивительных переживаний, и то, что эти приключения оказались еще и противозаконными, сделало их в моих глазах лишь более захватывающими. Нора, может, и использовала меня тогда, но я была более чем готова взять то, что она хотела мне предложить.

Женщины, которых я встретила в Данбери, помогли мне разобраться с тем, что я делала неправильно, и осознать свои ошибки. Мне приходилось отвечать не только за свое решение совершить дурной и незаконный поступок, но и за стремление вечно быть этаким волком-одиночкой, из-за чего я совершала лишь больше ошибок, а последствия моих действий часто больнее ударяли по тем, кого я любила. Я больше не примеряла на себя мнение Д. Г. Лоуренса о нашем национальном характере: «Истинно американской душе свойственны суровость, отстраненность, стойкость и стремление убивать. До мягкости ей далеко».

Но женщины вроде Элли, Помпон, Пенсатукки, Джай и Эми смягчили меня. Я поняла, на что способна и как мой выбор влияет на людей, по которым я так скучала теперь – и среди них были не только Ларри и мои близкие, но и другие кающиеся грешницы, встретившиеся мне в этом году, в этот адский сезон. Я давно смирилась с тем, что по счетам всегда приходится платить. Я умела совершать ужасные ошибки и была готова нести ответственность за свои действия.

Суд над Джонатаном Бибби откладывался уже дважды. Я поняла, что это означает: «Здесь без шансов».

И все же очень важно было не верить в то, что тюремная система – персонал, правила, даже некоторые другие заключенные – заставляла тебя думать о себе, ведь хуже этих мыслей не было ничего на свете. Когда ты выбирал иной путь, когда действовал так, словно заслуживаешь уважения, они порой тоже следовали твоему примеру. Когда же в мой разум закрадывались сомнения, стыд или что похуже, важнейшим доказательством, что у меня все в порядке, становились письма и визиты друзей, любимого и близких, ведь их забота эффективнее любых амулетов, талисманов и таблеток прогоняла эти жуткие чувства.

Однако в Чикагском исправительном центре все было по-другому. Меня разлучили с людьми, которые, живи они хоть за решеткой, хоть на воле, весь мой срок помогали мне держаться на плаву, и я потеряла равновесие. Меня окружали жалкие женщины, дни проходили без какой-либо цели, а в отношении ко мне не было ни грамма уважения или сочувствия. Многие работавшие в женском блоке надзиратели были довольно приятными людьми, хоть и не справлялись со своими обязанностями, но никак помочь мне они не могли. Общаться с «начальством» в Чикагском исправительном центре было все равно что биться головой о бетонную стену. Вопросы оставались без ответов. Трусов не выдавали. Под угрозой стояло даже мое самосознание. Еду, порой съедобную, приносили регулярно, и это был единственный постоянный ритуал, на который можно было рассчитывать в этой новой вселенной. С каждым звонком родителям и Ларри в моем голосе звучало все больше отчаяния. Впервые за проведенный в тюрьме год я произнесла фразу: «Ты должен меня отсюда вытащить».

Я пригрозила утопить Нору в унитазе.

Между нами установилась своеобразная товарищеская вражда: я по несколько раз в день грозилась ее убить, пока мы втроем сидели и играли в карты, предавались воспоминаниям, делились впечатлениями о тюрьмах и просто жаловались друг другу на жизнь. Все это было очень и очень странно. Меня все еще время от времени терзали вспышки враждебности по отношению к ней, и я не пыталась их подавить. Я ей не доверяла, но считала, что это не имеет значения. Не важно, сказала ли она правду, мне все равно хотелось ее простить.

От этого мне становилось немного лучше. Я лучше относилась к себе и к той мерзкой дыре, где мы теперь жили, и, если честно, с большей радостью ждала предстоящего освобождения. Норе предстояло провести в тюрьме еще много лет. Мое прощение означало, что я сильный, хороший человек, который умеет отвечать за свой выбор и его последствия. Такое проявление доброты по отношению к врагу давало мне простое, но приятное удовлетворение.

Забыть о гневе и обиде нелегко. Я все еще регулярно предупреждала Нору, что каждый день может оказаться для нее последним, и она нервно смеялась в ответ на мои фальшивые угрозы. Иногда Нора досаждала и сестре, и в такие дни Эстер предлагала мне помощь с ее утоплением. Но мы сумели наладить контакт, как все бывшие любовники, которые вместе наломали дров и в конце концов решили остаться друзьями. Все, что мне нравилось в ней более десяти лет назад: чувство юмора, любопытство, энергичность, интерес ко всяким странным и рискованным вещам, – никуда не исчезло. На самом деле все эти качества лишь обострились за годы, проведенные в калифорнийской тюрьме с высоким уровнем безопасности.

Когда Инес впервые арестовали, одна из заключенных в окружной тюрьме брызнула ей чистящим средством в глаза, из-за чего та лишилась зрения.

Мы стали друг для друга своеобразным барьером от чудиков, которыми полнился этот маленький блок. Помимо несчастной суицидальной Конни, в камерах находились несколько страдающих биполярным расстройством поджигательниц, злобная и взрывная грабительница банков, написавшая письмо с угрозой убийства Джона Эшкрофта психопатка и миниатюрная беременная женщина, которая садилась рядом со мной и принималась гладить меня по голове, что-то бормоча себе под нос. За несколько недель здесь я увидела больше истерик и приступов гнева, чем за многие месяцы в Данбери, но надзиратель даже не обращал на них внимания. Изолятора для женщин в Чикаго не было (мы жили на этаж выше мужского изолятора), так что единственной дисциплинарной мерой в нашем отношении была отправка в рассчитанную на десять тысяч заключенных тюрьму округа Кук, самую большую в стране. «Туда вам точно не захочется!» – предупреждала старшая по блоку Кристал, которая, похоже, знала, о чем говорит.

Прожив в исправительном центре несколько недель, мы с сестрами Йенсен заметили, что некоторые из обитательниц двенадцатого этажа были вполне нормальными. Сначала к нам никто не подходил, и мы не сразу поняли, что другие арестантки побаиваются нас, ведь мы трое, как-никак, были бывалыми заключенными из настоящих тюрем. Но через некоторое время они, похоже, решили, что мы тоже «нормальные», и начали прощупывать почву. С нами познакомилась парочка испанских цыпочек, очень низенькая спортивная фанатка и забавная китаянка-лесбиянка, которая с надеждой завела со мной разговор, с места в карьер заявив: «Мне нравится твое тело!»

Нас с сестрами Йенсен тотчас стали считать экспертами по всему, что касается федеральной тюремной системы. Когда мы объяснили, что на самом деле «настоящая тюрьма» гораздо приятнее этого исправительного центра, наши слушательницы пришли в замешательство. Арестанткам то и дело хотелось получить юридический совет, но я лишь повторяла: «Я не юрист. Вам нужно обратиться к своему адвокату…» Однако местным заключенным приходилось рассчитывать лишь на услуги адвокатов, назначенных судом, у которых вечно не было времени на своих подзащитных. На стене висел жуткий черный телефон, по которому теоретически можно было напрямую связаться с общественным защитником. «Просто охренеть как удобно», – саркастично заметила одна из поджигательниц.

У меня не было таких проблем с представлением моих интересов в суде. Однажды меня вызвали из блока, потом сказали, что я отправляюсь «в суд», и спустили меня в приемную, где я несколько часов просидела в одной из неудобных камер. Наконец за мной пришли двое крепких молодых федералов из таможенной службы. Не знаю, кого они ожидали увидеть, но точно не меня. Когда я повернулась к ним спиной, чтобы на меня надели наручники, державший их парень не на шутку озаботился.

– Она слишком маленькая. Браслеты ей не подойдут! – страдальчески воскликнул он.

Его напарник просунул толстый палец между наручниками и моим запястьем и сказал, что все в порядке.

В представлении этих здоровых, коротко стриженных ребят я, очевидно, никак не могла находиться среди обитателей этой крепости. Наверное, я слишком напоминала им сестру, соседку или жену.

После нескольких недель заточения я наслаждалась поездкой по улицам Чикаго. Мы остановились возле здания суда, и меня сопроводили наверх, где оставили в непримечательной переговорной комнате под присмотром не столь потрясенного полицейского. Пятнадцать минут мы молча сидели за столом друг напротив друга. Я не смотрела на него, но чувствовала на себе его взгляд, хотя такой уж была его работа. Казалось, его что-то беспокоит. Он поерзал на стуле, взглянул на часы, посмотрел на меня, опять поерзал. Я решила, что ему просто скучно. Пребывая в состоянии тюремного дзена, я ждала, что случится дальше. В конце концов его терпение лопнуло.

– Знаете, мы все совершаем ошибки, – сказал он.

Я посмотрела на него и ответила:

– Знаю.

– Вы что, были зависимой?

– Нет, я просто сбилась с пути.

Он немного помолчал.

– Но вы так молоды.

Его слова меня обрадовали. Должно быть, это все йога. Сам он явно был младше меня.

– Я совершила преступление более одиннадцати лет назад. Мне тридцать пять.

Брови полицейского поползли на лоб. Он понятия не имел, что делать с этой информацией.

К счастью, дверь отворилась и наш разговор закончился. Пришел мой адвокат Пат Коттер в компании помощника прокурора. С собой он принес сэндвич с ростбифом.

– Ларри сказал, это твой любимый!

Я набросилась на еду, стараясь при этом не забывать о манерах. К этому моменту я почти забыла о своем оранжевом комбинезоне, но теперь смутилась. Пат принес мне также банку корневого пива. Вот в чем плюс хорошей, привилегированной защиты. Я была очень рада его видеть.

Пат объяснил, что, так как я выступаю в качестве свидетеля обвинения, подготовить меня должна та женщина из Армейской ассоциации США, которая отправила меня за решетку (на самом деле я, конечно, сама себя туда отправила, а она лишь провела следствие). Пат еще раз напомнил, что по условиям моей сделки со следствием я обязана дать показания. Он сказал, что останется с нами, но фактически не сможет предоставить мне никакой юридической защиты. Однако я ничем не рискую, если только не решусь на лжесвидетельство. Я заверила его, что не собираюсь давать ложные показания, и попросила, чтобы он постарался вытащить меня из исправительного центра и отправить обратно в Данбери. Он обещал узнать, что можно сделать. Суд над Джонатаном Бибби откладывался уже дважды. Я поняла, что это означает: «Здесь без шансов».

Усталая, я вернулась в нашу тюремную крепость.

– Скоро настанет и ваш черед, – сказала я Норе и Эстер-Анне.

Мы сумели добиться перевода в шестиместную камеру с тремя другими женщинами, так что теперь были еще и соседками. Я быстро заснула.

Хуже всего в исправительном центре было то, что там абсолютно нечем было заняться. На полке лежала жалкая кучка дерьмовых книг, а на столах – колоды карт. Два адских телевизора работали без остановки и орали на полную громкость. В Оклахома-Сити тоже было нечем заняться, но там хотя бы было чисто и спокойно, а места – в десять раз больше. К счастью, в Чикаго мы получали почту, и мне снова начали приходить письма и книги. Я делилась книгами с новыми сокамерницами.

Оказываясь в беде, ты обращаешься к тем, кто может помочь и понять. Я взяла ручку и написала единственному человеку на воле, который хотя бы примерно представлял мое положение, моему другу по переписке Джо, бывшему грабителю банков. Он тотчас ответил.

Дорогая Пайпер,

я получил твое письмо. Спасибо, что напомнила мне, как сильно я ненавидел Лос-Анджелесский центр исполнения наказаний. Я смеялся как ненормальный, читая, что ты скрываешь дату своего рождения от болтливой соседки с астрологическими наклонностями. Это просто умора. Наверное, она там с ума сходит.

Месяц назад я был в Нью-Йорке и встретился с твоим парнем Ларри. Классный малый. Мы посидели в уютной кофейне недалеко от вашего дома. Здорово, что тебе есть куда пойти, когда тебя окончательно освободят из временной квартиры.

К слову, я сидел в Оклахома-Сити (на пути из Калифорнии в Пенсильванию) целых два месяца. Я был из тюрьмы с высоким уровнем безопасности, так что все это время мне пришлось провести в одиночке. В разгар лета. Я страдал. Черт, я так счастлив, что уже отмотал свой срок. Я неплохо справлялся, но снова пробовать не хочу. Лучше уж закопать этот талант поглубже в землю.

Ты сказала, что встретилась со старыми сообщницами и сначала было тяжеловато. Удивительно, как страдания мгновенно объединяют людей. Когда-то я сидел в калифорнийской тюрьме, но затем попал в окружную, чтобы получить новый срок. Я провел там месяц и не мог дождаться возвращения в федеральную тюрьму. Мне недоставало старого распорядка, друзей, своей одежды, лучшей еды. Так что я понимаю твое желание вернуться в Данбери. Когда-то я и сам чувствовал такое.

В общем, не сдавайся, Пайпер. Еще немного – и все будет позади. Не полностью, но по большей части.

До скорого.

Мира тебе.

Джо Лойя

Мне хотелось лишь вернуться в настоящую тюрьму, то есть в Данбери. А затем отправиться домой.

Исправительный центр явно испытывал мою выдержку и силу воли. Слава богу, у нас были хотя бы предметы женской гигиены, на каждом из которых красовалось имя Боба Баркера^[11]. Мне наконец позволили купить в тюремном магазине шампунь, кондиционер, марки, кое-какую еду и маленький пинцет. Мои брови пребывали в удручающем состоянии, но зеркал в нашем блоке не было, поэтому нам с сестрами Йенсен приходилось выщипывать их друг другу. Я отжималась и делала приседания, но найти укромное место для занятий йогой у меня не получилось – в нашей шестиместной камере за мной все время кто-нибудь наблюдал. Кроме нас троих там жила одна эминемщица, веселая великанша Малышка и новая испанская цыпочка по имени Инес, которую тоже вызвали в Чикаго на суд.

Когда Инес впервые арестовали, одна из заключенных в окружной тюрьме брызнула ей чистящим средством в глаза, из-за чего та лишилась зрения. После девяти операций зрение к ней частично вернулось, но Инес стала ужасно чувствительна к свету, в связи с чем ей разрешалось носить огромные, прилегающие к голове темные очки. Инес только что отметила свой пятидесятый день рождения – мы все постарались, чтобы праздник удался.

Теперь я скучала не только по Данбери, но и по Оклахома-Сити. Сестры Йенсен разделяли мое мнение. Мы мечтали «в кандалах потанцевать» на летном поле и снова и снова повторяли себе: «Бывает и хуже». Мы каждый день произносили эту фразу вслух, магическим образом пытаясь отогнать от себя возможность того, что наша ситуация может стать еще неприятнее.

Раз в неделю женскому блоку предоставляли «привилегии». Нас на некоторое время приводили в спортзал – точь-в-точь как в школе 1970-х годов постройки, – где валялись спущенные баскетбольные мячи и не было никакого спортивного инвентаря (если не считать единственного медбола), или в юридическую библиотеку, где были собраны дешевые книги в бумажных обложках и древние правовые кодексы. По дороге туда и обратно нас сопровождал надзиратель – и мы весьма напоминали одну из групп детского сада. Шагая по коридорам, мы всегда встречали работающих мужчин-заключенных: они обладали гораздо большей свободой движения, и это меня безмерно злило. Чтобы попасть в спортзал, нужно было пройти мимо кухонь, где на нас неизменно глазели полные надежд арестанты.

– Дамочки, чего вам наверху не хватает? – однажды спросил один из них, пока нас вели к лифту.

– Фруктов! – крикнула я.

– Отправлю тебе бананов, блондиночка!

Я едва не завизжала от радости, узнав, что Ларри собирается меня навестить. Мне пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы не забраться на стол и не начать танцевать. Но мне вовсе не хотелось стать объектом худшего из тюремных грехов – зависти других заключенных. Так что я не высовывалась. К тому же я вообще уже сомневалась, что мне когда-то еще повезет в этой жизни.

В ту субботу, когда он должен был приехать из Нью-Йорка, я приняла горячий душ. Одна из арестанток подсказала мне, что утром есть короткое окно, в которое нам почему-то подают горячую воду. Фенов в исправительном центре не было, поэтому я просто заправила мокрые волосы за уши. Затем я зашла в туалет и посмотрелась в металлическую пластину, прикрепленную над раковинами вместо зеркала. Пожалуй, даже к лучшему, что я не видела собственного лица. На стене я заметила карандашные царапины – другие заключенные делали подводку для глаз, смешивая графитную пыль с вазелином. Я таким навыком похвастаться не могла.

Время посещений в Чикаго было очень ограничено. Я нервно смотрела на часы, а сестры Йенсен нервно смотрели на меня.

– Он приедет, – уверяли они.

Их интерес к его визиту казался мне довольно трогательным – они разговаривали о Ларри так, словно сами его знали. Мне было жаль, что муж Эстер-Анны не может навестить ее в Чикаго. Он жил неподалеку от той тюрьмы, где она отбывала свой семилетний срок.

Когда пролетело больше часа отведенного на свидания времени, я уже не помнила себя от волнения. Я понимала, что происходит. Управлявшие исправительным центром болваны не позволили Ларри войти. Я не сомневалась в этом – местные работники были совершенно некомпетентны во всех сферах, с которыми я уже соприкасалась, так с чего бы им быть умнее в отношении визитов? Я была измучена и разгневана – ужасное сочетание.

А затем дверь блока отворилась, и внутрь вошел надзиратель, который перекинулся парой слов с дежурным.

– Керман!

Я тотчас бросилась к ним.

Мне стало спокойнее, когда я наконец оказалась в большой и грязной комнате свиданий. Там было много заключенных в компании близких, и я не сразу заметила Ларри, но стоило мне увидеть его, как у меня подогнулись ноги. Я обняла его, и он тоже обмер.

– Ты не поверишь, через что мне пришлось пройти! Это просто немыслимо! – едва ли не прокричал он, и мы заняли отведенные нам места – стоящие друг напротив друга пластиковые стулья.

Мне начинало казаться, что Бюро тюрем уже никогда не отпустит меня.

Впервые после отъезда из Данбери я почувствовала истинное спокойствие.

Оставшийся час пролетел очень быстро. Мы все гадали, как я вообще попаду домой и что случится дальше.

– Мы справимся, малышка, – заверил меня Ларри и сжал мою руку.

Когда надзиратели возвестили об окончании времени, мне захотелось заплакать. Поцеловав на прощание Ларри, я попятилась к выходу, чтобы как можно дольше не терять его из виду. Затем меня завели в комнату, где уже было несколько женщин-заключенных. Все они светились от счастья и благодаря этому казались гораздо красивее.

– Пайпер, у тебя было свидание? – спросили меня.

– Да, мой жених приезжал меня навестить, – я по-дурацки улыбалась.

– Он приехал из Нью-Йорка, чтобы повидаться? Ого!

Такое впечатление, что он приехал с Луны.

Я просто кивнула. Не хотелось хвастаться, как мне повезло с Ларри.

С первого же дня в исправительном центре я то и дело слышала о крыше. Судя по всему, наверху располагалась зона отдыха, куда нас могли выводить при хорошей погоде. Я уже несколько недель не выходила из здания и каждую ночь видела во сне беговую дорожку и озеро в окрестностях Данбери. Наконец нам объявили, что можно записаться на выход на крышу. Лифт до отказа был забит женщинами. Наверху нам выдали нейлоновые плащи, которые можно было набросить поверх комбинезона. Мы вышли на крышу и увидели небо – пускай и сквозь панцирную сетку и колючую проволоку. К стенам было прикреплено несколько баскетбольных колец. Температура была немного выше нуля. От избытка кислорода я тотчас начала икать, но все равно дышала как можно глубже. Как и все здание, крыша была треугольной. С нее открывался прекрасный вид. С одной стороны от центра проходили железнодорожные пути. Соседнее здание венчала восхитительная статуя в стиль ар-деко. А на юго-востоке блестело озеро.

Я подошла к южной оконечности площадки, огороженной железной решеткой. Расстояния между прутьями хватало, чтобы просунуть лицо. Я посмотрела на озеро и изучила раскинувшийся передо мной город.

– Эй! Нора! Иди сюда.

– Что? – Она подошла.

Я махнула рукой:

– Это не отель «Конгресс»?

Она несколько секунд искала глазами то место, где более десяти лет назад набила мне целый чемодан деньгами.

– Кажется, да. Точно. Боже.

Некоторое время мы обе молчали.

– Ну и дыра.

Каков смысл на долгие годы сажать людей под замок, если это так мало значит даже для тех, кто держит в руках ключи от всех камер?

Суд наконец начался. Джонатан Бибби – тот самый парень, который когда-то научил Нору перевозить наркотики, – утверждал, что он невинный торговец произведениями искусства, который случайно попал в компанию осужденных контрабандистов. Но федералы собрали против него множество улик, включая свидетельства, что он летал в Африку на тех же рейсах, что и Нора, Эстер-Анна и остальные. Эстер-Анну первой забрали для дачи показаний. Она много лет знала ответчика. В тюрьму она вернулась заплаканной – адвокат защиты выжал из нее все соки.

Следующей вызвали Нору. Я вспомнила, что где-то в этом же здании содержится и Джордж Фрейд, и решила, что без участия остальных соответчиков дело точно не обойдется. Четырнадцатого февраля в приемную вызвали меня.

– С Днем святого Валентина, – сострила Нора.

Она и не догадывалась, что ходила по лезвию бритвы.

На этот раз в суд меня сопровождали агенты постарше. Они были крепче и увереннее тех парней. А еще они были на удивление внимательны.

– Пайпер, тебе что-нибудь нужно?

Этот вопрос поставил меня в тупик. Я не курила и подозревала, что стаканчика скотча от них ждать не следует.

– Хорошо бы выпить чашечку кофе.

– Попробуем устроить.

Я ни разу в жизни не видела Джонатана Бибби, пока в своем лучшем оранжевом комбинезоне не вошла в зал суда и не заняла место в свидетельской ложе. И все же мне показалось, что я не один час рассказывала о своих похождениях, пока присяжные меня внимательно слушали. Интересно, какие выводы они сделали на основании моих показаний? Все вопросы адвоката ко мне касались Норы, так что главным свидетелем, очевидно, являлась она. Мне претило свидетельствовать со стороны обвинения, но в то же время я немало злилась на этого гада, которому не хватило совести признать свою вину, как сделали все его соответчики, и тем самым избавить нас от всей этой суеты и дискомфорта.

По дороге обратно в тюрьму мои сопровождающие остановились возле станции метро. Один из них вышел из машины и вернулся с обжигающим стаканом кофе из «Данкин Донатс». Он снял с меня наручники.

– Там сахар и сливки, я точно не знал, какой ты пьешь.

Они сидели на передних сиденьях и курили, пока я наслаждалась каждым глотком этого кофе. Я слушала гул проезжающих над нами поездов и смотрела, как вокруг снуют люди. Интересно, ждало ли меня в жизни еще хоть что-то более странное?

Когда все закончилось и присяжные признали Бибби виновным, никто не почувствовал облегчения. Мне хотелось лишь вернуться в настоящую тюрьму, то есть в Данбери. А затем отправиться домой.

«Заведующая» Кристал пыталась поддерживать в душном женском блоке некоторое подобие тюремного протокола. Само собой, не обходилось и без Бога. Кристал обожала слушать ежедневную утреннюю передачу местного священника и включала телевизор на полную громкость. Она была гораздо более убежденной проповедницей веры, чем любая из обитательниц Данбери. Каждую неделю, когда церковную группу забирали из нашего блока на службу, она подходила к нам с Библией в руке.

– Идете в церковь, дамочки?

Сестры Йенсен лишь фыркали в ответ. Хотя Эстер-Анна и была верующей, ей не меньше моего не нравились тюремные религиозные церемонии.

– Нет, спасибо, Кристал.

Но так просто она не сдавалась. Я поняла, что нужно вышибать клин клином. В следующий раз, когда нас позвали в спортзал, я подошла к Кристал:

– Кристал, в спортзал идешь?

Посмотрев на меня как на умалишенную, она негодующе взвизгнула:

– Что? В спортзал? Пайпер, да ты меня в жизни в спортзале не увидишь! Вот еще, зачем надрываться?

В воскресенье она снова подошла ко мне, исполненная оптимизма.

– Идешь в церковь, Пайпер? Сегодня будет хорошая служба!

– Кристал, давай договоримся. Ты иди в церковь и помолись там за меня. А я на неделе пойду в спортзал и позанимаюсь там за тебя. Идет?

Похоже, ничего смешнее она уже несколько месяцев не слышала. Она хохотала всю дорогу до двери. С тех пор, когда нас вызывали каждую в свое место, мы наказывали друг другу:

– Позанимайся за меня, Пайпер!

– Помолись за меня, Кристал!

Я поймала администратора женского блока в его кабинете, где он появлялся раз в неделю. Пытаясь не волноваться, я объяснила, что приближается четвертое марта – день моего освобождения. Мне хотелось знать, что будет дальше. Меня отправят обратно в Данбери? Или освободят в Чикаго?

Он понятия об этом не имел. И вообще ничего не слышал по этому поводу. Ему было совершенно все равно.

Мне хотелось камня на камне не оставить в его кабинете.

Побежала к нему со всех ног. Никто уже не мог меня остановить.

Когда я вернулась в камеру после этого разговора, Нора и Эстер-Анна встревоженно взглянули на меня. Я никому в Чикаго не рассказывала, что до конца моего срока осталась всего неделя, и уж точно не хотела сообщать об этом им, ведь сестрам оставалось сидеть еще несколько лет. К тому же мне не хотелось, чтобы кто-то из других заключенных взбеленился, узнав, что я скоро вернусь домой. Нора и Эстер-Анна считали, что я переживаю из-за грядущего свидания с «воздушной тюрьмой», хотя такое беспокойство было мне совсем не свойственно.

– Давайте приготовим ужин, – предложила Эстер-Анна.

Я забрала сваренные вкрутую яйца, которые с утра лежали во льду. Анна аккуратно разрезала каждое пополам, а Нора смешала желтки с майонезом и горчицей и приправила все щедрой порцией острого соуса из тюремного магазина.

– Чего-то не хватает, – попробовав, сказала я.

– Ага, – ответила Нора и вытащила упаковку мелко порубленных маринованных овощей.

– Думаешь? – Я изогнула бровь.

– Доверься мне.

Я снова попробовала получившуюся смесь. Было очень вкусно. После этого я осторожно заполнила ею половинки яичных белков.

Нора брызнула сверху еще немного острого соуса.

– Не переборщи! – воскликнула Эстер-Анна.

Фаршированные яйца. Настоящий пир. Остальные заключенные наблюдали за нашей трапезой и жалели, что не сохранили свои яйца. Мы втроем завоевали место среди немногих адекватных узниц Чикаго. Но это, черт возьми, далось нам нелегко.

Я попрощалась с сестрами Йенсен, когда через несколько дней их увезли на следующем рейсе «воздушной тюрьмы». Они удивились, когда меня не вызвали вместе с ними, чтобы снова «танцевать в кандалах» на летном поле. Когда они прощались со мной, их глаза были полны печали и сожаления. Мне было так грустно, что я едва могла вынести их взгляд. Отчасти я грустила потому, что и сама отчаянно мечтала оказаться на борту самолета, улетающего из Чикаго. Отчасти потому, что понимала, что вряд ли встречусь на свободе хоть с одной из них. Казалось, мы еще многое могли друг другу сказать.

Когда они уехали, я залезла под одеяло, свернувшись на своей койке, и рыдала несколько часов. Я сомневалась, что сумею не сломаться. Хотя до освобождения мне оставалось всего несколько дней, я не знала, что случится дальше. Эти страхи были иррациональны, но мне начинало казаться, что Бюро тюрем уже никогда не отпустит меня.

Будучи ребенком, подростком, молодой девушкой, я твердо уверилась в своем одиночестве, приняв старинную идею, что все мы разобщены в этом мире. Это представление, основанное отчасти на уверенности в себе, а отчасти на самозащите, рисует картину контрастов. Ты либо победитель, либо жертва; либо несешь полную ответственность за свои действия, либо открещиваешься от них – и третьего не дано. Доведенная до крайности, эта идея способствует зарождению мысли, что действия конкретного человека не имеют особенного значения, потому что мы движемся по миру в своих коконах, изредка прорываясь друг к другу, но в основном в одиночку.

Тюремная система учит, как выживать за решеткой, а не как жить на свободе.

Казалось бы, имея такой взгляд на мир, я была просто рождена для тюрьмы. Ведь, как говорится, «садишься ты один и выходишь тоже», а за решеткой считается желательным держаться особняком и не совать нос не в свое дело. Но в тюрьме я научилась совсем другому. Я выжила иначе. Я обнаружила, что на самом деле я вовсе не одна, потому что меня окружили вниманием и заботой. Оставшиеся на воле люди, которые писали мне, каждую неделю приезжали ко мне на свидания и преодолевали огромные расстояния, просто чтобы лично сказать мне, что я не одна, что обо мне не забыли, оказали огромное влияние на мою жизнь.

Однако лучше всего я поняла, что не одна в этом мире, благодаря женщинам, с которыми прожила больше года и которые помогли мне осознать, сколько у нас общего. Мы все жили в тюремных блоках и постоянно находились под наблюдением. Мы все пользовались восьмизначными номерами вместо имен, носили тюремную униформу, ели дешевую еду и пользовались дрянными предметами гигиены. Но главное – у всех нас было хорошее чувство юмора, жизненная смекалка и желание не лишиться человечности, несмотря на настойчивое стремление тюремной системы заставить нас отказаться от нее. Вряд ли хоть кто-то из нас смог бы выжить в одиночку – я бы точно не смогла. Мы нуждались друг в друге.

Маленькие проявления доброты и простые радости были невероятно важны. Не важно, откуда они приходили, и не важно, делился ты или получал что-то сам – именно они доказали мне, что я не одна в этом мире и в этой жизни. Мне очень просто жилось в окружении людей, которые на первый взгляд не имели со мной ничего общего. И я могла налаживать связи – практически с кем угодно.

Не проходит ни дня, чтобы я тоже не вспомнила о тюрьме.

Здесь, в своей третьей тюрьме, я осознала странную истину, которая была вполне применима к каждой из них: ими никто не управлял. Само собой, где-то в недрах этих зданий сидели какие-то люди, имена которых были выгравированы на металлических табличках, стоящих на столе или прикрепленных к дверям их кабинетов. Они именовались начальниками тюрем и формально возглавляли эти учреждения, стоя на верхушке «пищевой цепи», состоящей из капитанов и лейтенантов. Но фактически для заключенных, которые день и ночь жили в этих тюрьмах, капитанский мостик был свободен, штурвал вращался из стороны в сторону, а паруса развевались на ветру. В тюрьмах работало минимальное количество персонала, да и тот не демонстрировал никакого интереса к своему делу. Никого невозможно было застать на месте, никто не выстраивал позитивный диалог с обитателями тюрем. О сильном руководстве там и не слышали. Никто из работников «исправительной системы» не задумывался о цели нашего пребывания за решеткой – точно так же, как завсклада не размышляет о смысле банки с помидорами или не пытается помочь этим помидорам понять, зачем они оказались на полке.

Великие организации возглавляют лидеры, которые гордятся своей работой и налаживают контакт с каждым участником, чтобы все понимали свои роли. Но наши тюремщики поддерживали почти полную анонимность, подобно палачу, который надевает капюшон, чтобы скрыть свою личность. Каков смысл, какова цель на долгие годы сажать людей под замок, если это так мало значит даже для тех, кто держит в руках ключи от всех камер? Как заключенному понять ценность своего наказания, если с ним обращаются так небрежно и безразлично?

Я плюхнулась на твердый пластиковый стул. По музыкальному каналу показывали видеоклип на песню Jay-Z «99 Problems». Мрачные, зернистые черно-белые виды Бруклина и портреты его жителей заставили меня заскучать по месту, где я еще никогда не жила.

Последняя неделя в тюрьме стала для меня самой сложной. Если бы меня отправили обратно в Данбери, я бы сначала насладилась приветливой встречей, а затем – слезным прощанием перед возвращением на волю. В Чикаго мне было ужасно одиноко, я скучала по подругам и печалилась, что мне не удастся принять участие в чудесных прощальных ритуалах, которых я немало повидала за год. Мне хотелось в окружении понимающих людей отдать должное своей силе и стойкости, которые помогли мне целый год продержаться в тюрьме. Но вместо этого я ощущала лишь жуткую ярость, которая ослепляет любого, кто никак не может контролировать свою жизнь. Исправительный центр до сих пор не подтвердил, что меня выпустят 4 марта.

И все же даже Бюро тюрем было не властно над временем. Когда долгожданный день настал, я встала, приняла душ и приготовилась к отъезду. Я знала, что Ларри приехал в Чикаго, чтобы забрать меня домой, но ни один из работников тюрьмы не упоминал, что меня выпускают, и не показывал мне никаких документов. Я жила надеждой, но в то же время всерьез сомневалась, что это случится сегодня.

Мои соседки по блоку посмотрели ранние утренние новости, в которых сообщалось об освобождении Марты Стюарт из тюремного лагеря Алдерсон, после чего все пошло своим чередом: телевизоры, перекрикивая друг друга, стали показывать музыкальные клипы и передачи для домохозяек. Я сидела на твердой скамье, не спуская глаз с надзирателя. Наконец в одиннадцать утра зазвонил телефон. Надзиратель ответил на звонок, послушал, повесил трубку и рявкнул:

– Керман! Собирайся на выход!

Я вскочила и подбежала к своему шкафчику, откуда забрала лишь маленький конверт с личными письмами. Предметы гигиены и книги остались лежать внутри. Я прекрасно понимала, что для моих соседок по камере тюремные приключения только начинались, но для меня они уже закончились. У меня не было возможности отдать им все, что теперь было в моей голове и сердце.

– Дамочки, забирайте что угодно из моего шкафчика. Я еду домой.

Надзирательница в приемной объяснила, что женской гражданской одежды у них нет, и дала мне самые маленькие из имеющихся у них мужские джинсы, зеленую футболку-поло, ветровку и дешевую пару ботинок из искусственной замши на подошве из пластика. Мне также выдали «денежное пособие»: $28,30. Я была готова вернуться на волю.

Надзиратель проводил меня и другого заключенного, молодого латиноса, к лифту. По пути вниз мы переглянулись.

Он кивнул мне:

– Сколько отсидела?

– Тринадцать месяцев. А ты?

– Двадцать.

Лифт остановился на первом этаже, и мы оказались у служебного входа. Надзиратель открыл дверь, мы переступили порог и вышли на пустынную улицу, которая, подобно каньону, отделяла крепость от офисных зданий. Над нами виднелся клочок серого неба. Друзья латиноса ждали его в машине на другой стороне улицы. Он пулей подскочил к ним, забрался на заднее сиденье и исчез с моих глаз.

Я осмотрелась.

– За тобой кто-нибудь придет? – спросил надзиратель.

– Да! – с нетерпением ответила я. – Но где мы?

– Давай отведу тебя к главному входу, – неохотно предложил он.

Повернувшись, я быстро пошла вперед него. Через несколько шагов я увидела Ларри, который стоял перед исправительным центром и говорил по телефону, пока не обернулся и не заметил меня. И я побежала к нему со всех ног. Никто уже не мог меня остановить.

Послесловие

Я прилетела домой на самолете – уже без оков. Мы приземлились поздно вечером. Ларри привез меня в незнакомую бруклинскую квартиру, и в час ночи я съела кусок пиццы.

На следующий день мне предстояло встать на учет в комиссии по досрочному освобождению в центре Бруклина – за мной должны были наблюдать еще два года. Испытательный срок предполагал регулярные анализы мочи, огромное количество бумажной волокиты, неожиданные визиты моего куратора ко мне домой и на работу и необходимость получения разрешения на выезд из города. Я вышла на финишную прямую почти девятилетнего периода наблюдения, осуществляемого федеральным правительством.

Через неделю я вышла на работу в отдел маркетинга технологической компании, заняв должность, которую специально для меня создал мой друг. Члены совета директоров, одобрившие мое назначение, смотрели на меня с некоторым любопытством. Коллеги, в основном молодые парни, встретили меня очень хорошо. Для большинства людей упоминание о судимости в резюме ставит крест на карьере. Каждый день, когда я ехала в метро, заходила в закусочную, чтобы взять что-нибудь на обед, или шла по улицам вечернего Нью-Йорка, меня переполняла радость, ведь я чувствовала, что мне очень повезло. Когда я бегала по Проспект-парку в лучах холодного мартовского солнца, у меня по лицу то и дело катились слезы.

Я была лишь одной из более 700 000 человек, которые каждый год возвращаются домой из американских тюрем, но я прекрасно понимала, что мои возможности «на воле» разительно отличаются от возможностей большинства других мужчин и женщин. У меня был безопасный и надежный дом, многочисленные друзья и близкие, которые всячески помогали мне заново освоиться на свободе, и прекрасная работа с соцпакетом. Я часто вспоминала, что входило в планы многих женщин из Данбери: приюты для бездомных, суды по семейным делам, неясные карьерные перспективы. Сотни женщин покидали тюрьму с оптимизмом, настроенные изменить свою жизнь, и я понимала, что большинство из них практически не получат помощи.

Преступления совершаются из-за недостатка чуткости – точно так произошло и в случае со мной, – но именно чуткость является ключом к возвращению бывшего заключенного в общество. Общество может контролировать происходящее в тюрьмах. Люди ожидают, что тюремное заключение станет наказанием для преступников, но в то же время и сможет вернуть их на правильный путь. Однако в итоге тюрьмы способствуют вовсе не этому. Тюремная система учит, как выживать за решеткой, а не как жить на свободе, и эти знания не слишком конструктивны как для нас, так и для общества, в которое мы возвращаемся из тюрьмы.

Находясь на испытательном сроке, нельзя общаться с другими людьми с судимостью. Мой испытательный срок давно закончился, и теперь я часто связываюсь со многими замечательными женщинами, которых встретила в тюрьме. Некоторые из них вышли замуж, воспитывают детей и внуков и ведут спокойную жизнь; другие работают и учатся и с надеждой смотрят в будущее; а третьи мучаются и страдают. Одни активно добиваются изменения системы криминального правосудия, а другие вернулись в эту систему, снова попав за решетку. Порой я слышу у себя в голове их голоса и вижу их лица, и в метро разглядываю пассажиров, надеясь как-нибудь встретить Натали, или йогиню Джанет, или любую из сотен других женщин, чьи пути однажды пересеклись с моим.

Прежде чем я отправилась в Данбери, подруга подруги, год отсидевшая в федеральной тюрьме, поделилась со мной, чего ожидать, и одна ее фраза запала мне в душу: «Не проходит и дня, чтобы я не вспоминала о тюрьме». Теперь я вхожу в совет директоров Женской тюремной ассоциации – некоммерческой организации, которая с 1845 года помогает женщинам с судимостью изменить свою жизнь. И не проходит ни дня, чтобы я тоже не вспомнила о тюрьме. В ходе работы я встречаюсь с заключенными и тюремными работниками, с кураторами испытательных сроков и полицейскими надзирателями, с общественными защитниками, тюремными волонтерами и адвокатами. Кем бы они себя ни считали – хоть реформаторами, хоть сотрудниками правоохранительных органов, – все сходятся в одном: нам стоит прикладывать больше усилий, чтобы изменить жизнь и улучшить систему.

В США в тюрьмах содержится больше заключенных, чем в любой другой стране: 25 процентов всех правонарушителей мира сидит за решеткой именно у нас, хотя мы составляем лишь 5 процентов населения планеты. Тюрьмы разрослись не так давно: в 1980 году за решеткой пребывало около 500 000 американцев, а теперь их уже более 2,3 миллиона. Эта цифра выросла не в последнюю очередь за счет таких женщин, с которыми сидела я, – рядовых правонарушительниц, совершивших большую ошибку, но почти не представляющих угрозы обществу. В жизни большинства женщин, встретившихся мне в тюрьме, не было тех возможностей, которые мы воспринимаем как должное. Порой кажется, что мы специально открыли двери из беднейших слоев общества на тюремные нары и создали извращенные финансовые стимулы для заполняемости тюрем, содержащихся за счет налогоплательщиков. Америка делает огромные вливания в исправительную систему, в то время как организации, которые могут предотвращать преступления и эффективно укреплять общество – школы, больницы, библиотеки, музеи, общественные центры, – не получают никаких дотаций.

За решеткой случается невероятное, ведь люди на удивление выносливы. Мы можем вытерпеть едва ли не что угодно – поэтому одни лишь жестокие наказания не приносят плодов. Чтобы исправительные заведения действительно стояли на службе общества, их руководство должно чаще обращаться к словам легендарного начальника нью-йоркской тюрьмы Синг-Синг Томаса Мотта Осборна, который в начале двадцатого века поклялся: «Мы превратим это заведение из свалки в ремонтную мастерскую».

Благодарности

Больше всего мне хочется поблагодарить своего мужа Ларри Смита, зверски упорная любовь которого всегда поддерживает меня и без которого я бы не написала эту книгу. Я также хочу поблагодарить всех заключенных Федерального исправительного учреждения Данбери и других тюрем, в которых я бывала, поскольку они изменили мою жизнь.

Я глубоко благодарна за любовь и поддержку моей матери, отца и брата и всех моих родственников, а также Кэрол и Лу и всего семейства Смит.

Спасибо моему агенту Стюарту Кричевски за его веру в этот проект, терпение и трудолюбие. Спасибо Шане Коэн, Дженнифер Паглиси, Даниэль Роллинс и Говарду Сандерсу. Спасибо моему невероятному редактору Джули Грау, которая всегда понимала, какую книгу я хочу написать, и бросала мне вызовы, чтобы я сделала ее гораздо лучше. Спасибо Синди Шпигель, Лоре Ван дер Веер, Гане Ландес, Стиву Мессине, Донне Синисгалли, Кристоферу Серхио, Рэйчел Бернштейн, Лондону Кингу, Анне Тейт, Авиде Баширрад и прекрасной команде издательств Spiegel & Grau и Random House.

Отдельное спасибо моей лучшей подруге Кристен Гримм, которой известны все этапы пути, описанного в этой книге, и которая помогала мне на каждом из них. Спасибо моим читателям Триш Бочковски, Дэвиду Бойеру, Робин Кроуфорд и Эллен ДеЛаРоза за уникальную помощь и советы.

Я благодарна каждому, кто писал мне письма, присылал книги и помогал любым другим способом, пока я была в тюрьме. Меня потрясла невероятная доброта друзей и незнакомцев. Особенно я хочу поблагодарить Эрла Адамса, Зои Аллен, Кейт Баррет, Майкла Кэллахана, Джеффа Кранмера, Шерил Делла Пьетра, Габриэллу ДиФилиппо, Дэйва Эггерса, Эрин Фишкин, Виктора Фридмана, Джона Гаррисона, Ноя Хэттона, Лиз Хеклз, Стива Хаггарда, Джо Лойю, Кирка и Сьюзан Майер, Леонида Оликера, Джулию Оппенгеймер, Эда Пауэрса, Бри Ридер, Теда Рейнголда, Криса Роси и всю семью Роси, Джона Шульберга, Шэннон Снид, Тару Стайлз, Тая Венгера, Пенелопу Уитни, Келли Уилли и Сэма Залуцки.

Огромное спасибо моему адвокату Патрику Коттеру и остальной команде юристов – Дэйву Корбетту, Уоллесу Дулитлу и Эрику Хеккеру.

Спасибо отличному другу и гениальному технарю Тиму Баркоу, который создал сайт www.thepipebomb.com, и создательнице сайта www.piperkerman.com Терезе Таучи. Спасибо моему другу, прекрасному фотографу Джону Карнетту. Спасибо Лизе Тимоти за проработку вопросов для обсуждения.

Вернуться к работе после тюремного срока весьма нелегко. Спасибо Дэну Хоффману и всей команде M5 за щедрость и теплый прием. Спасибо моим инициативным и великодушным коллегам из Spitfire Strategies.

Эта книга, пожалуй, не увидела бы свет, если бы не гостеприимство Джин Бреннан и Зака Роджерса, Рола и Эрики Таллис и Лиз Гевиртцман. Спасибо всей команде Above and Beyonc? за неустанную поддержку и своевременные перерывы.

Я очень благодарна каждому из этих людей.

Интервью: Пайпер Керман,
автор мемуаров «Оранжевый – хит сезона»

Журнал «Смит»

6 апреля 2010 года,

беседовала Уитни Джойнер

«В мемуарах часто описываются жизненные трудности. В моем случае история начинается едва ли не с самого глупого и безнравственного поступка, который я когда-либо совершала и который повлек за собой ужасные последствия».

В 1993 году Пайпер Керман, недавняя выпускница колледжа Смит, приняла безрассудное решение, изменившее ее жизнь. Она отправилась путешествовать по миру вместе со своей подругой, «невероятно крутой» женщиной по имени Нора, которая сколотила приличное состояние на контрабанде наркотиков. Пока Нора встречалась со своими «связными» в Европе и Азии, Керман бродила по улицам незнакомых городов и отдыхала на пляжах. Однако после перевозки чемодана с деньгами через Атлантику Керман поняла, что зашла слишком далеко, и сбежала в Сан-Франциско, чтобы взяться за ум.

Через пять лет она уже жила в Нью-Йорке со своим парнем (а теперь мужем, основателем журнала «Смит» Ларри Смитом). Период ее преступной деятельности был кратким и ненасильственным – и давно остался в прошлом. По крайней мере, она так думала. Затем, в мае 1998 года, у нее на пороге оказались два агента таможенной службы. После нескольких лет судебных задержек ее приговорили к пятнадцати месяцам заключения в федеральной тюрьме – или тринадцати месяцам при хорошем поведении. Отсидев свой срок в трех исправительных учреждениях – включая путешествие на «воздушной тюрьме», – она вышла на свободу в марте 2005 года.

Книга «Оранжевый – хит сезона. Мой год в женской тюрьме» представляет собой искренние и яркие воспоминания Керман об этих месяцах. Очень интересно наблюдать, как Керман изучает бесконечные списки тюремных законов, общается с мелочными надзирателями, занимается монотонным трудом за сущие копейки (которые идут на покупку мыла и радиоприемника в тюремном магазине) и каждый день приходит на выдачу почты, исполняя тем самым все ритуалы исправительного учреждения в Данбери (Коннектикут). Но ее описание других заключенных – их вечеринки-сюрпризы ко дню рождения с самодельными открытками и чизкейком из микроволновки, их чувство юмора и неугасающая надежда и создаваемые ими тюремные семьи – позволяет «Оранжевому» выйти за границы тюремного жанра и стать историей об удивительной силе и стойкости как самой Керман, так и женщин, с которыми она встретилась в тюрьме.

Я позвонила Керман домой, в Бруклин, и узнала, что повлияло на ее решение написать о своем заключении. Мы поговорили об эмоциональной пустоте, лежащей в основе почти каждого преступления, и обсудили, почему более 7 миллионов американцев могут найти в этой книге что-то знакомое.

УИТНИ ДЖОЙНЕР: Когда вы начали описывать свое заключение в тюрьме?

ПАЙПЕР КЕРМАН: Я никогда не вела ежедневных дневников, но в тюрьме время от времени делала заметки о своей жизни. И писала сотни писем. Затем, вскоре после возвращения домой, я написала некоторые отдельные рассказы. Я описала первый день и рассказала о своей соседке Ванессе, которая была мужчиной и стала женщиной. Все это в итоге оказалось в книге.

УД: Как вы перешли от написания этих историй к решению создать связный рассказ – целую книгу?

ПК: Когда я вернулась домой и не написала еще ни строчки, многие принялись расспрашивать меня о пережитом и требовали рассказать все в мельчайших подробностях. Людям явно хотелось больше узнать об этом скрытом от глаз мире, и это вдохновляло. По-моему, тюрьма интригует людей. Как и драматический акт преступления и наказания – он интересен и мужчинам, и женщинам.

Мой личный опыт во многом значительно отличался от укоренившегося представления о тюрьме: кто там сидит, почему и какая там жизнь. Когда я вернулась домой, меня спрашивали: «Тебя там били? Каждый день?» В общественном сознании тюрьма связана с насилием. Да, без насилия там не обходится, но по собственному опыту я знаю, что это в тюрьме не главное. Мне казалось, что нужно предоставить людям гораздо более полную и сложную картину тюремной жизни: кто там на самом деле сидит, почему и что там происходит.

УД: Ваш опыт значительно отличался от укоренившихся представлений о тюрьме, потому что вы отбывали срок в учреждении с минимальным уровнем безопасности или потому что вы белая женщина из среднего класса, чьи жизненные обстоятельства сложились гораздо лучше, чем у большинства заключенных?

ПК: Ни то, ни другое. Все это верно, но мне кажется, что в обществе бытует очень узкое представление о тюрьме, составленное на основании кино и сериалов. Оно призвано подчеркнуть сильные стороны тюремной системы и оправдать ее неконтролируемый рост. Если в исправительном заведении содержатся сплошь не поддающиеся контролю и жестокие преступники, то наличие огромной и ужасно затратной тюремной системы вполне логично. Вы же понимаете, общественная безопасность превыше всего.

Но если на самом деле в тюрьме содержатся не только жестокие преступники, если их жизнь тоже имеет смысл и ценность, то сразу возникает вопрос, правильно ли поступает наше правительство. Очень важно, чтобы бывшие заключенные получали возможность высказаться и более правдиво рассказать, как на самом деле живут в тюрьме. Иначе нашу историю расскажет кто-то другой.

УД: Раз вы не вели в Данбери дневник, как вы затем восстанавливали события?

ПК: Я писала и получала очень много писем. Многие мои друзья их сохранили и прислали мне копии. В моем кабинете лежат огромные папки. В одной хранятся основные источники: написанные письма, тюремные документы, полученные от других заключенных записки и поздравительные открытки. В другой собраны все полученные мной письма, помогающие проследить мою связь с внешним миром.

В первом черновике этой книги события излагались помесячно – на каждый месяц отводилась одна глава. Это было очень удобно для каталогизации моего опыта, но читать все это было нелегко. В одном из комментариев к тому черновику мой редактор написала: «По-моему, здесь ты пытаешься описать невероятную монотонность…» Тот абзац был незамедлительно удален.

УД: Вы работали в сфере коммуникаций и медиа, но раньше ничего не писали для публикации. Переживали ли вы из-за этого?

ПК: Закончив работу над первой версией, я подумала: «Ну что, я написала книгу! Не знаю уж, хорошая она или плохая, но это книга!» Затем ее пришлось не раз перерабатывать, чтобы она стала лучше. Бывало, в разгар редактуры я задумывалась: «А смогу ли я?» Но у меня была прекрасная поддержка и чудесный редактор.

Нужно просто засучить рукава и стараться. Нельзя погружаться в пучину сомнений. В моем случае редактор Джули Грау, с которой мне ужасно повезло работать над этой книгой, сразу бросила мне вызов, сказав: «Ты прекрасно ухватываешь детали и рисуешь живую картину, но тебе нужно наладить связь между описываемым и твоей собственной эмоциональной жизнью, стать участницей событий, а не сторонним наблюдателем». Это было очень сложно, мне пришлось немало над этим работать.

УД: Какие были «за» и «против» этого проекта?

ПК: Полагаю, главным «против» для меня была потеря приватности, ведь я довольно замкнутый человек. Я серьезно поговорила с родственниками, чтобы удостовериться, что они дают свое благословение на эту книгу. Это настоящее саморазоблачение. В мемуарах часто описываются жизненные трудности. В моем случае история начинается едва ли не с самого глупого и безнравственного поступка, который я когда-либо совершала и который повлек за собой ужасные последствия. Да, это саморазоблачение, но такова цена решения описать собственный опыт в формате нон-фикшн.

УД: Вы очень кратко описали, что случилось до предъявления обвинений и какие решения привели вас на скамью подсудимых. Как вы работали над этим материалом, чтобы объяснить свою преступную деятельность читателям?

ПК: Все люди совершают ошибки, которыми потом не гордятся. Эти ошибки могут быть как будничными, так и катастрофическими. К несчастью, правда в том, что, будучи людьми, мы все порой остаемся глухи к страданиям окружающих. Мне кажется, что в основе преступлений лежит именно это безразличие к страданиям других людей. Если вы крадете у кого-то, если причиняете кому-то физический вред, если продаете кому-то продукт, зная, что он может навредить, вы поступаете так исключительно из убеждения, что это не имеет к вам никакого отношения. Мы все делаем вещи, которыми не гордимся, даже если они могут привести к ужасным последствиям. Это не все понимают. Поэтому мне кажется очень важным – особенно в первых главах – помочь читателю понять, как человек принимает неверные решения, и взять на себя ответственность за свои действия. Надеюсь, из моей книги понятно, что я эту ответственность на себя взяла.

УД: Совершенно очевидно, что сидеть в федеральной тюрьме ужасно, особенно в контексте описываемых вами властных взаимоотношений между надзирателями и заключенными. Но в вашем изображении тюрьма, как ни удивительно, показалась мне вполне терпимой. Вы пишете о дружбе с другими узницами и ежедневных и еженедельных ритуалах, которые помогали вам выживать.

ПК: В тюрьме ужасно. Прежде всего, хочу еще раз подчеркнуть: у меня был очень короткий срок в сравнении со сроками многих женщин, которые тоже сидели в Данбери. И после почти шести лет ожидания я отправилась за решетку, думая: «Это всего лишь год. Год ты точно продержишься». Я вошла в тюремные двери, повторяя про себя эту мантру.

Но продержаться мне помогла концентрация на том хорошем, что я старалась увидеть в себе и окружающих людях – и это нашло отражение в книге. Я не думала о людях, которые мне не нравились. Я не думала о жалости к себе. Жалеть себя вообще чертовски сложно, когда встречаешь женщин, которые сидят гораздо дольше тебя, и кажется, что единственная причина разницы ваших сроков кроется лишь в цвете их кожи и в бедности их района или семьи.

Мне неприятно, когда говорят: «Похоже, все не так уж плохо». Это ужасно. Тюрьма ужасна. После года, проведенного за решеткой, ты благодаришь судьбу, что наконец-то оказался на свободе. А мне было гораздо легче вернуться в общество, чем большинству людей, которые выходят из тюрьмы. Но эта книга заостряет внимание на позитивных моментах – на том, что можно найти и человечность, и тепло даже там, где их быть, как тебе всю жизнь твердили, просто не может, потому что там содержатся неисправимые, жуткие люди. На самом деле все иначе.

УД: Читатель постоянно приходит к выводу о неэффективности системы – США тратит кучу денег на заключение мелких преступников, многие из которых проходят по незначительным делам о наркотиках. Кажется, что неэффективна и сама тюрьма, где нет реабилитационных услуг. Но вы не выступаете против войны с наркотиками и тюремной системы – это не раз упоминается в повествовании.

ПК: Читатель действительно может сделать на основании этого собственные выводы. Сейчас, когда в экономике и правительстве царит настоящий хаос, мы экономически не можем себе позволить ежегодно тратить по 60 миллиардов долларов налогоплательщиков. Но мы не можем позволить этого и в социальном отношении – это разоряет и без того уязвимое общество. Мы не можем позволить этого и с точки зрения морали – здесь снова пригождается аналогия с человеческим складом. По-моему, многим кажется, что одно лишь лишение свободы дает преступникам стимул и возможность изменить свою жизнь. Но это не так.

УД: Огромное внимание в книге уделяется женщинам, с которыми вы вместе сидели в тюрьме. Связывались ли вы с ними в процессе работы над текстом?

ПК: Я связывалась с некоторыми из моих знакомых, и они восторженно восприняли идею книги. Не знаю, все ли бывшие узницы Данбери, которые прочитают ее, придут в такой же восторг, но точно надеюсь на это.

Заключенным очень редко выпадает шанс рассказать свою историю. Почти все рассказы о тюрьме, и особенно полноценные книги, написаны мужчинами. Есть множество антологий женской тюремной прозы, но в них описывается далеко не все. Я очень надеюсь, что возможность рассказать свою историю появится и у других бывших заключенных, ведь моя история весьма специфична и узка. Тюремная система огромна: в федеральных, окружных и городских тюрьмах и тюрьмах штатов содержится почти 2,5 миллиона американцев. Семь миллионов американцев пребывают либо за решеткой, либо на испытательном сроке или имеют условную судимость. Не стоит забывать и об их семьях.

Это одна из причин, по которой мне захотелось рассказать свою историю. По-моему, она близка миллионам американцев, хотя белые женщины среднего класса, конечно, не составляют большинство в тюремной системе. И все же мне кажется, что нам только на пользу пойдет понимание, что тюрьма представляет собой гигантский государственный институт, который влияет на жизнь миллионов американцев, а если наиболее подверженные его влиянию люди не имеют голоса, его функционирование вызывает немало вопросов.

УД: Книгу много обсуждают – Дэйв Эггерс даже написал аннотацию, в которой упомянул: «Не пугайтесь дерзкого названия – это серьезная и великодушная книга». Почему вы назвали книгу именно так?

ПК: Само собой, в названии содержится отсылка к классическому оранжевому комбинезону, который носят заключенные (и к письму, которое мне прислала подруга, о чем я упоминаю в книге). Но также название намекает на то, что количество женщин в государственных тюрьмах растет особенно быстро. Большинство из них проходит по мелким делам о наркотиках.

УД: В прошлый раз вы так описали свою жизнь в шести словах: «Прыжок в горячую воду и обратно». Как вы опишете ее сейчас?

ПК: По-моему, ничего не изменилось! До всех событий это описание было верным в меньшем масштабе. Такова уж природа жизни: ты прыгаешь в горячую воду, а затем умудряешься выбраться оттуда.

Об авторе

Пайпер Керман – вице-президент вашингтонской коммуникационной компании, работающей с благотворительными фондами и некоммерческими организациями. Выпускница колледжа Смит, она проживает в Бруклине вместе со своим мужем.

Примечания

1

Эрта Мэй Китт (англ. Eartha Mae Kitt) – американская певица и актриса.

(обратно)

2

Ассоциация семи старейших и наиболее престижных женских колледжей на восточном побережье США, созданная по аналогии с мужскими колледжами Лиги плюща. – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

3

Бейсбольная команда из Бостона.

(обратно)

4

«Нью Репаблик», «Уикли Стэндард» – американские политические журналы, первый придерживается либеральных взглядов, а второй консервативных.

(обратно)

5

Популярный в США газированный напиток из коры дерева сассафрас, бывает алкогольным и безалкогольным.

(обратно)

6

Марта Стюарт – предприниматель и телеведущая. В декабре 2001-го Марта Стюарт продала 4 тысячи акций компании ImClone Systems за несколько дней до того, как в прессе появилась официальная информация о том, что Управление по контролю за продуктами и лекарствами США не разрешило фирме производить и продавать лекарство от рака.

(обратно)

7

Островная тюрьма в проливе Ист-Ривер неподалеку от Нью-Йорка.

(обратно)

8

Район на западе Нижнего Манхэттена.

(обратно)

9

Джеки Глисон (1916–1987) – американский комедийный актер и музыкант.

(обратно)

10

Американский бейсболист, в 2004 году выступавший за команду «Бостон Ред Сокс».

(обратно)

11

Ведущий поставщик товаров для тюрем США.

(обратно)

Оглавление

От автора

1 Пойдешь моим путем?

2 Все изменилось мгновенно

3 № 11187–424

4 Оранжевый – хит сезона

5 Вниз по кроличьей норе

6 Высокое напряжение

7 Часы

8 Чтобы эти сучки выкусили

9 Дочки-матери

10 Репетитор для ВЗ

11 Ральф Крамден и Ковбой Мальборо

12 Обнаженные

13 Тридцать пять – меня не сломать

14 Октябрьские сюрпризы

15 Так себе

16 Досрочное освобождение

17 Дизельная терапия

18 Бывает и хуже

Послесловие

Благодарности

Интервью: Пайпер Керман, автор мемуаров «Оранжевый – хит сезона»

Об авторе

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно