Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


Глава первая
Цветение вишневых садов

Им пришлось ждать совсем недолго.

Ровно в восемь часов тридцать минут утра вышел служитель и открыл тяжелые кованые ворота. Вместе с другими посетителями они ступили на Главную аллею. Старинный парк дышал влажной свежестью, приветливо шелестел узорчатыми листьями. Однако Людмила, крепко сжимая ладошку сына, свернула в сторону от ряда могучих столетних дубов. Главная аллея прямая, как стрела, выводила гостей только к разрушенному господскому дворцу, а он был не единственным украшением этого огромного, искусно созданного сада.

По узкой дорожке, петляющей между рощиц и полянок, они двинулись на юг, к берегу реки. Осталось справа причудливое строение под названием «Ротонда». Затем слева появились невысокие молодые деревца здешнего «Новопарка». Наконец впереди, среди густой зелени блеснуло зеркало пруда. Ростислав закричал:

– Мам, мам, вон они! Я их вижу!

– Ладно, беги, – сказала она и разжала пальцы.

Он обернулся к ней:

– Можно я залезу на ту стенку?

– Можно. Но будь осторожен. Камни там качаются…

Ее девятилетний сын, резвый и веселый мальчик, пустился вприпрыжку по аллее, и скоро она увидела его синюю рубашку с короткими рукавами и распахнутым воротом среди белых стен. Он взобрался на балюстраду и оттуда смотрел на водопад. Ему казалось, будто светлые струи вытекают прямо из-под ног. С тихим журчанием они спускались на замшелые ступени, скатывались по ним вниз и так добирались до пруда, где от их движения слегка покачивались желтые кувшинки.

Людмила видела, что сына тоже восхищают «Руины», одно из самых ее любимых мест в водном парке «Александрия». Внешне Ростислав сильно походил на мужа, но ей очень хотелось, чтоб сын унаследовал ее характер, разделял ее пристрастия, одобрял то, что ей нравится, не воспринимал все, ей неприятное.

В конце позапрошлого столетия графиня Александра Васильевна Браницкая, племянница светлейшего князя Потемкина-Таврического, фельдмаршала и тайного супруга императрицы Екатерины Второй, заложила сей парк. Она вознамерилась сделать его равным красивейшим регулярным садам Западной Европы, выписала оттуда архитекторов и садовников, вложила в проект немалые финансовые средства. Парк возник рядом с захолустным украинским городком Белая Церковь как явление далекого, неведомого здешним жителям мира. Честно говоря, если бы не эта выдумка русской аристократки, то в Белой Церкви, ныне расположенной на юге Киевской области, и вовсе нечего было бы показать любознательным туристам…

Семья Беловых переехала в Белую Церковь перед Первой мировой войной. Здесь на деньги, полученные по наследству, они купили небольшой дом с садовым участком. Здесь же в июне 1916 года родилась их младшая дочь Людмила. Своего отца, Михаила Ивановича Белова, она увидела не сразу. Он воевал, на фронте вступил в ряды Коммунистической партии, участвовал в революционных событиях в Петрограде, в годы Гражданской войны стал комиссаром в кавалерийском полку 17-й Самарской дивизии, храбро сражался с белочехами, с отрядами Колчака на реке Урал, с Добровольческой армией Деникина на Юге России…

– Мама, кто разрушил этот красивый дом? – раздался голос Ростислава. Он уже стоял у стены из дикого камня, на валуне возле водопада и сломанной веткой плюща показывал на белые колонны.

– Никто, – ответила Людмила.

– Может быть, белогвардейцы?

– Нет, такое им не под силу, – она улыбнулась.

– Белогвардейцы имели пушки, – серьезно возразил ей сын.

– Все это придумал архитектор Мюффо. Француз из Парижа.

– Зачем?

– Мода восемнадцатого столетия. Руины, и обязательно – в парке. Они считали, что это очень красиво. Напоминает о прошлом человечества…

Будучи студенткой четвертого курса исторического факультета Киевского госуниверситета, недавно сдавшей весеннюю сессию на «отлично», Людмила могла бы прочитать Моржику – так звали сына в семье из-за двух выступающих вперед верхних зубов – настоящую лекцию о преемственности поколений. Но благоразумно воздержалась. Знания следует усваивать постепенно, переходя от простого к сложному. Поспешность опасна для незрелого детского ума. У них же с Моржиком впереди – половина лета. Они успеют поговорить обо всем, что интересует ребенка.

А сегодня, 9 июня 1941 года, в день его рождения, лучше думать о подарках, о праздничном застолье с бутылками сладкой воды «ситро», с мороженым «крем-брюле», с пирожками, начиненными свежей вишней и обильно посыпанными сахаром. Такие пирожки замечательно печет бабушка Ростислава по отцу, Ядвига Томашевна Павличенко. Свекровь и свекор пригласили Людмилу Михайловну Павличенко, урожденную Белову, провести в городе Белая Церковь несколько летних дней, показать им внука, по которому они очень скучали, принять от них подарки, приготовленные по случаю его дня рождения: костюм, две рубашки и хорошие кожаные ботинки.

Поколебавшись, студентка четвертого курса истфака согласилась. Она отправилась из Киева в город своего детства и отрочества. Она думала, что все-таки у ее ребенка есть отец, и пусть хотя бы иногда они видят друг друга. Сама Людмила особых надежд на встречу с Алексеем Богдановичем Павличенко не возлагала. Это была ее первая, школьная, прямо-таки сумасшедшая и безоглядная любовь. Она вспыхнула внезапно, как пожар в степи. К сожалению, иссушенные южным солнцем травы долго не горят и падают на землю черным пеплом.

Однако до сих пор они почему-то не оформили развод официально, не сходили в местный ЗАГС и не подали там заявление о расторжении брака по обоюдному согласию. Пани Ядвига о том знала. Она всячески старалась их помирить, восстановить семью, устроить так, чтобы невестка с внуком после окончания университета вернулась в Белую Церковь.

Добрые старички Павличенко приняли Людмилу и Ростислава сердечно. Алексей же появился в родительском доме только вчера вечером и, как обычно, слегка навеселе. За ужином, однако, они сидели рядом и разговаривали о новой работе Алексея, о студенческой жизни Людмилы, об успешной учебе Моржика. Беседа протекала вполне мирно, даже задушевно. Ядвига Томашевна, чрезвычайно довольная этим, хлопотала у стола и подкладывала им лучшие куски жирного, горячего жаркого.

Людмила изредка поглядывала на бывшего мужа. Алексей почти не изменился. Он был все тот же красавец мужчина, рослый и стройный. Вьющиеся волосы золотистого цвета падали ему на лоб, и он небрежно сдвигал их в сторону ладонью. Улыбка блуждала по его полным мягким губам, на щеках горел румянец. Впрочем, его большие голубые глаза избегали прямого взгляда. Или студентке Киевского университета это только казалось?

Может быть, далекие польские предки, владевшие здесь землями и крепостными крестьянами-украинцами, передали ему эту стать, этот гордый поворот головы, черты лица совершенно правильные и тонкие. Но время высокомерных ляхов, терзавших Украину два с половиной столетия, давно кончилось. Точно так же в игре, затеянной студентом 4-го курса сельскохозяйственного техникума с ученицей восьмого класса «А» средней школы № 3, наступил финал, весьма для него неожиданный.

А жаль. Ведь все хорошо у них начиналось…

Если вспоминать по порядку, то на первое место в истории, приключившейся с Людмилой Беловой примерно десять лет назад в этой местности, надо поставить… отрез крепдешина дивного бежевого цвета с крупными розовыми и лиловыми цветами. Его привез из очередной командировки Михаил Иванович Белов. Теперь он служил в Народном комиссариате внутренних дел и был заведующим транспортным отделом трех районов Киевской области: Васильковского, Белоцерковского и Таращанского. Уезжать из дома ему приходилось часто. Возвращаясь, он всегда старался привозить какие-нибудь подарки жене Елене Трофимовне и двум любимым дочерям – Валентине и Людмиле.

Рассмотрев крепдешин хорошенько, Елена Тимофеевна сразу решила, что сошьет из него платье не старшей, Валентине, а младшей, Людмиле. Через месяц ей исполнялось 15 лет. За прошедший год она сильно выросла и превратилась из угловатого, нескладного подростка в цветущую, весьма и весьма привлекательную девушку.

Платье сделали по последней моде: приталенное, с пояском, с широкой юбкой-четырехклинкой, украшенной на подоле оборками. Людмиле оно шло необычайно. Покрой подчеркивал гибкость и стройность ее фигуры, цвет ткани чудесно оттенял пышные темно-каштановые волосы и карие глаза. В этом платье никто бы не дал Люде пятнадцати лет. Она смотрелась взрослой, уверенной в себе королевой бала.

Никаких балов в Белой Церкви, естественно, не устраивали. Но танцевальные вечера проходили регулярно, раз в две недели, по субботам, с девятнадцати до двадцати двух часов в просторном вестибюле городского Дома культуры и отдыха. Пускали туда по билетам, купленным в кассе за тридцать копеек. Оттого не все старшеклассники средней школы № 3 могли посещать их постоянно.

Однако Михаил Иванович, увидев Людмилу в новом платье, воодушевился и признал, что наряд надо обновить немедленно. Он выдал дочерям пять рублей и поручил Валентине как старшей и более опытной, ранее посещавшей танцевальные вечера в ДК, присматривать за младшей сестрой. Затем глава семейства отбыл в Киев на республиканское совещание руководящих работников НКВД, посвященное проблемам классовой борьбы, которая обострялась при построении социализма в одной, отдельно взятой стране…

Они пришли в Дом культуры и отдыха с опозданием.

Оркестр уже играл вальс «Амурские волны», по паркету скользили пары. Людмила тотчас увидела Алексея Павличенко. Да и трудно было бы его не заметить. Он танцевал прекрасно и уверенно вел по танцполу свою партнершу – рослую девушку в ярко-алом платье с синей отделкой.

Сестры Беловы скромно заняли место у стены, возле большой картины местного художника, называвшейся «Осенний вечер на реке Рось». Это время суток живописец изобразил в стиле позднего импрессионизма, в серосиневатых и пепельных тонах. Людмила, оглянувшись на картину, лишь крепче прижала к себе сумочку из бисера. Она внимательно рассматривала танцующих и вовсе не предполагала, что на фоне иссиня-темного неба, серой воды и черных деревьев, потерявших листья, ее бежевое платье с нежными цветами смотрится празднично и очень эффектно.

Тем временем оркестр исполнил последние такты знаменитой мелодии. Пары, до того вальсировавшие по залу, замерли на месте. По странной случайности Алексей Павличенко очутился как раз напротив сестер Беловых и невольно остановил свой взгляд сначала на платье из крепдешина, затем – на лице его прелестной обладательницы. Несколько секунд они смотрели друг на друга. Людмила, которой он сразу понравился, улыбнулась.

Однако партнерша повела Алексея к оркестру. Уходя, он обернулся. Золотистые вьющиеся волосы упали на высокий лоб, небесно-голубые глаза приветливо сверкнули. Людмила вздохнула. Лучший танцор этого вечера был похож на смелого рыцаря из романа Вальтера Скотта «Айвенго», прочитанного ею на прошлой неделе, но, видимо, он уже дал обет любви другой прекрасной даме.

Она немного удивилась, когда он подошел к ней вновь и вежливо, даже несколько церемонно, пригласил на танец. Музыка заиграла фокстрот. Положив руку на тонкую девичью талию, Павличенко завел светский разговор.

– Вы здесь впервые? – спросил он.

– Впервые, – как эхо, отозвалась она, испытывая незнакомое ей прежде волнение.

– Вы живете в этом городе?

– В этом городе, – подтвердила Людмила.

– Раньше я вас тут не встречал.

– У меня не было подходящего платья.

– Теперь оно появилось, – Алексей бросил быстрый взгляд на плечи и вполне сформировавшуюся грудь юной партнерши. – Ваше платье просто замечательное!

– Спасибо на добром слове. Я тоже так думаю, – ученица восьмого «А» класса средней школы № 3 постепенно приходила в себя.

– Как вас зовут?

– Людмила, – четко представилась она.

– Я – Алексей. Я люблю танцевать и бываю здесь довольно часто.

– О, вы прекрасно танцуете!

– Это комплимент?

– Нет! – горячо заверила его Людмила. – Чистейшая правда. Я так танцевать не умею.

– Научиться нетрудно, – Алексей ласково посмотрел на девушку и слегка сжал ее пальцы. – Я могу дать вам несколько уроков. Хотите?

– Хочу!..

Весна в 1931 году выдалась ранняя, теплая, солнечная. Потому вишневые сады в Белой Церкви начали цвести еще в конце апреля. В мае районный городок, расположенный на равнинных берегах реки Рось и прилегающего к ней ручья Ротка, точно накрыло белым покрывалом. Тысячи маленьких четырехлепестковых цветочков усыпали ветви деревьев и превратили их в подобие белых пирамид. Степной ветер безжалостно сбивал эти цветы. Они летали вдоль городских улиц, собирались комками ослепительно белой невесомой пены у камней, киосков, водоразборных колонок, заборов, на крышах низких украинских хат.

Жители Белой Церкви в те времена культивировали три сорта: вишню степную с невысоким стволом и раскидистой кроной, раз в три-четыре года дающую невероятно обильный урожай; вишню-магалебку, поднимающуюся вверх на десять-двенадцать метров, и так называемую вишню Максимовича с мелкими, почти черными плодами, пригодными для изготовления крепких наливок. Магалебка же им нравилась из-за сильного запаха. Сады, осыпая свои цветки на землю в последние дни мая, благоухали, и этот сладковатотерпкий запах мог пьянить не меньше, чем вино.

Людмила и Алексей обычно встречались раз в неделю во второй половине дня, после занятий. Они отправлялись гулять на окраину, засаженную фруктовыми садами. Чаще всего посещали заброшенные участки с вишней-магалебкой, где никто их не видел. Облако из белых цветов скрывало влюбленных от посторонних глаз, а божественный запах опадающих лепестков волновал молодую кровь.

Для ученицы восьмого «А» класса средней школы № 3 все было впервые, все в новинку. Этот садово-танцевальный роман захватил ее всерьез. Избранник казался ей самым красивым, самым умным, самым сильным человеком на Земле. Действительно, он был гораздо старше нее, отменно танцевал, умело ухаживал и легко вскружил голову пятнадцатилетней девчонке.

Алексей Павличенко обладал большим опытом в любви, причем не только платонической. Первый урок преподала ему соседка, шустрая молодая вдовушка. Ей приглянулся ладный паренек, и как-то она зазвала его к себе в гости на чашку чая. Чаепитие закончилось в постели. Потом это повторилось не раз и не два. Алексей открыл для себя новую сторону жизни. Он понял, что женщины – существа чувственные, податливые и недалекие. Они созданы исключительно для того, чтоб дарить наслаждение мужчине.

Но мужчина должен очаровывать особей противоположного пола с одного взгляда, с одной встречи. Если они заглатывали крючок, то далее следовал период, как он говорил, «близкого подхода»: маленькие подарки, иногда цветы, походы в кино, прогулки под луной, пространные разговоры ни о чем. Постепенно они подпадали под его влияние и в конце концов добровольно соглашались на то, ради чего он знакомился с ними.

Однако очередная его подружка – правда, слишком юная и вместе с тем обворожительно красивая – каким-то непостижимым образом выпадала из этого ряда милых идиоток, без устали болтающих о своей неземной любви. В ней чувствовалась некая внутренняя сила, она была себе на уме. Даже целоваться он научил ее не сразу. Дальше дело пока не двигалось. Алексей медлил, сам не зная, почему. Возможно, восьмиклассница сумела занять в его холодном сердце чуть больше места, чем другие девушки…

Белые цветы в вишневых садах исчезли, и между плотным, блестящими с лицевой стороны, зубчатыми листьями появились зеленые завязи. Они быстро увеличивались в размере. В июне красные плоды-шарики уже мерцали в кронах вишни степной, к началу июля – на вишне-магалебке. Тем временем Елена Трофимовна, обеспокоенная участившимися прогулками младшей дочери неведомо где, решила отправить обеих сестер на летние каникулы к своим родственникам, проживающим под Одессой.

Домой Валентина и Людмила вернулись лишь 30 августа, к началу занятий в школе. Новая встреча с сердечным другом произошла опять-таки на танцах. Алексей Павличенко объявил юной красавице главную новость: после защиты диплома, которая состоялась в середине июля, он получил распределение и уезжает на работу в Херсонскую область, в крупный зерносовхоз «Заря коммунизма». Билет уже куплен и завтра он сядет на поезд. Людмила сильно опечалилась. Раньше Алексей говорил ей, что у него есть шансы остаться в Белой Церкви.

Несмотря на протесты старшей сестры, она вместе с Павличенко покинула вечер танцев в Доме культуры и отдыха. Наступал тот самый осенний вечер на реке Рось. Взявшись за руки, влюбленные пошли к давно изученному ими заброшенному саду. Там три десятка деревьев вишни-магалебки, отдав созревшие плоды людям, теперь шелестели на ветру желтеющими листьями. Лишенные живительной влаги, они тихо падали на землю и устилали ее мягким ломким ковром.

Алексей снял пиджак и постелил его под старым большим деревом, где листьев собралось великое множество. Они сели рядом, обнялись, и Людмила впервые поцеловала его сама. Лучший танцор города Белая Церковь расценил это как сигнал к решительным действиям.

– Если ты любишь меня… – зашептал он и начал расстегивать на ней блузку из легкой шифоновой ткани. – Только если по-настоящему любишь…

– Люблю, – ответила она.

– Тогда ты сможешь… Ты поймешь…

– Что мне надо понять?

– Я же не хочу с тобой расставаться, – горячими губами он касался ее обнаженной шеи, плеч, груди, заставляя соски твердеть.

– Подожди… Ну пожалуйста, подожди… – просила она ошеломленно.

– Единственная моя! Родная! Это – всего лишь миг…

Объятия возлюбленного были крепкими, и Людмила ощущала твердость и силу мужского тела. У нее у самой кровь приливала к щекам. Жар поднимался откуда-то снизу и волной охватывал сердце. Откровенные ласки сводили ее с ума. Она теряла контроль над собой, падала в бездну. Волшебная планета, усыпанная желтыми листьями, плыла в неведомой ей огромной Вселенной, и у Люды Беловой от ее движения кружилась голова.

Только внезапная острая внутренняя боль вернула ученицу восьмого «А» класса на нашу грешную Землю…

Алексей на следующий день и впрямь уехал. Она прогуляла четвертый урок алгебры и пятый урок украинского языка, чтобы проводить его на вокзале. Там она впервые увидела его родителей: Ядвигу Томашевну, статную красивую женщину лет сорока пяти, и Богдана Григорьевича, человека неопределенного возраста, из-за своего роста и телосложения похожего на большой шкаф. Кроме того, на вокзал явилась и та девушка, которая часто танцевала с Павличенко в Доме культуры. Только теперь вместо ярко-алого платья на ней был сиреневый плащ и шляпка из итальянской соломки.

Ничуть не смущаясь, Алексей познакомил ее с Людмилой, весело улыбнулся, поцеловал в щечку обеих своих поклонниц и сел в плацкартный вагон пассажирского поезда «Умань – Киев», следующего через Белую Церковь с получасовой остановкой…

Прошло два месяца.

На задержки Людмила по своей неопытности не обратила внимания. Они ведь случались и раньше. Но по утрам ее стала мучить тошнота. Еще ужасно хотелось соленых огурцов, которые прежде она не любила. Ее самочувствие становилось каким-то странным: то недомогание, то головокружение, то необъяснимая слабость. В конце концов Люда пожаловалась маме. Затем состоялся визит к гинекологу. Его диагноз: беременность со сроком примерно одиннадцать недель – застал семейство Беловых врасплох.

При разговоре с родителями Людмила не проронила ни слезинки и держалась стойко. Она его любит и ни о чем не жалеет. Он ее любит тоже, но уехал работать после окончания сельскохозяйственного техникума в Херсонскую область, в зерносовхоз.

– А что делать с ребенком? – спросил Михаил Иванович, неторопливо разминая пальцами папиросу «Герцеговина-Флор».

– Ребенок – это всегда дар Божий, – сказала Елена Трофимовна.

Она сама была, что называется, «из молодых да ранняя». В шестнадцать лет, едва окончив гимназию, вышла замуж, в семнадцать родила старшую дочь Валентину, в восемнадцать с половиной – младшую, Людмилу. По ее мнению, лишать жизни зародыш на таком большом сроке было бы величайшим грехом, который не искупить, не замолить никогда. Разве они не вырастят внука или внучку сами, если Павличенко откажется от малыша?

– У моего наследника или наследницы должен быть отец! – грозно произнес майор НКВД. – И этот хлыщ теперь не отвертится.

– Папуля, – взмолилась Людмила, – он пока ничего не знает. Он – не классовый враг, не шпион иностранной разведки, не кулак и даже не подкулачник…

– Молчи уж, – строго сдвинул брови отец. – Отныне твое дело – беречь себя, хорошо питаться, больше гулять на свежем воздухе… И вообще, готовься к свадьбе.

– Но Херсонская область очень далеко.

– Ничего. Скоро он сюда вернется…

Молодой агроном действительно прибыл в Белую Церковь в середине декабря 1931 года. Сделал он это не по своей воле. Изрядно напугав администрацию зерносовхоза «Заря коммунизма», Павличенко арестовала милиция. Под конвоем его доставили прямиком в кабинет заведующего транспортным отделом НКВД. Любитель прекрасного пола не догадывался, что сидит перед своим будущим тестем. Он, не чувствуя за собой никакой вины, держался крайне самоуверенно. На щекотливый вопрос об отношениях с Людмилой Беловой Алексей дерзко ответил, что это никого не касается и все произошло по обоюдному желанию.

Майор усмехнулся:

– Ты знаешь, сколько ей лет?

Павличенко пожал плечами:

– Не задумывался. Красивая девушка, и все.

– Так вот, сядешь ты за растление и изнасилование несовершеннолетней.

– Почему это? – Алексей даже вскочил на ноги.

– Потому что Беловой нет еще шестнадцати. Она беременна от тебя. А я – ее отец.

– Вы?! – Алексей в полной растерянности опустился обратно на стул и некоторое время не мог произнести ни слова.

Лицо его покрыла мертвенная бледность, на лбу выступила испарина. Он здорово испугался и лихорадочно соображал, что теперь будет. Пока ясно ему было одно: при таком повороте дела тюремное заключение вполне реально. Женитьба же не входила в его планы на ближайшие десять лет потому, что настоящий мужчина всегда должен быть свободен. Известие о ребенке тут ничего не меняло. Так он по глупости своей полагал, стараясь не встречаться взглядом с грозным майором в отлично сшитом габардиновом френче и с орденом Красного Знамени на груди.

Михаил Иванович тоже молчал и спокойно рассматривал жениха младшей дочери. Он уже собрал все нужные ему сведения о семье Павличенко, их дальних и ближних родственниках как со стороны отца, так и со стороны матери, об их занятиях до Великой Октябрьской социалистической революции и после нее. Ничего криминального или подозрительного там не имелось. Выпускник сельскохозяйственного техникума вполне годился ему в зятья. Увидев Алексея воочию, Белов утвердился в своем предварительном мнении: это – начинающий ходок по женской части, но без преступных наклонностей, слабовольный, эгоистичный и трусливый. Перевоспитать его можно.

– Будем играть в молчанку, Алексей Богданович? – спросил Белов, несколько смягчив тон.

– Что я должен вам сказать? – промямлил Павличенко.

– Разве непонятно? Вы же явились сюда, чтоб сделать предложение руки и сердца моей дочери Людмиле. Правильно?

– Н-ну… В некотором смысле да…

– Вот и ладушки, – Михаил Иванович поднялся, открыл сейф, стоявший у стены, достал оттуда початую бутылку коньяка, наполнил до краев хрустальную рюмку и протянул ее молодому агроному. – Выпей-ка, голубчик. А то бледен ты, как смерть… Тебя вместе с вещами сейчас доставят на Привокзальную улицу, в дом родителей.

А завтра, часика в три, мы с супругой к вам подъедем. Надо обсудить детали бракосочетания…

Влияние компетентных органов на жизнь населения Советской страны было велико, но небезгранично.

Пусть несовершеннолетнюю Людмилу Белову расписали в местном ЗАГСе с Алексеем Павличенко, отступив тем самым от статьи 186 «Б-прим» Гражданского кодекса Украинской ССР. Пусть она получила свой первый паспорт именно на фамилию мужа. Пусть его родители весьма любезно приняли юную невестку, попав тем самым в сваты к сотруднику НКВД. Пусть отец расщедрился, и «медовый месяц» новобрачные провели на снятой им отдельной квартире, в полной мере вкусив прелести уединения.

Трудности ученицу девятого «А» класса ждали прямо за порогом отчего дома. Изменить что-либо в данной ситуации оказалось не под силу даже самому могущественному ведомству. Только узнала об этом Людмила Павличенко не сразу.

Белая Церковь с населением, не превышающим сорока тысяч человек, являлась небольшим городом, где сплетни распространялись с невероятной скоростью. В Белой Церкви обитали провинциальные люди, воспитанные в строгих правилах христианской морали. Канули в Лету безумства первых послереволюционных лет, когда брак объявили вредным буржуазным предрассудком и призвали молодежь к свободным сексуальным отношениям. Ныне семью опять считали ячейкой общества, и добрачные половые связи сурово осуждали. С этой точки зрения, пятнадцатилетняя Людмила Белова, ставшая Павличенко на четвертом месяце беременности, была обыкновенной блудницей, грехопадение которой сумел прикрыть отец. Как ни странно, городское общество сочувствовало не ей, а выпускнику сельскохозяйственного техникума, красавчику и лучшему танцору.

В конце января 1932 года молодой супруг отбыл к месту работы в Херсонскую область. Людмила начала вновь посещать уроки в средней школе № 3, где училась с первого класса и где ее вроде бы все знали. Она была отличницей, хорошей спортсменкой и активисткой пионерского движения. О том свидетельствовал ее портрет на школьной Доске почета, успешно сданные нормативы на значок «Будь готов к труду и обороне», единогласное избрание в совет пионерской дружины. Но… Оказалось, что все это забыто, и отношение к ней у педагогов и учащихся данного образовательного заведения резко изменилось.

Она почувствовала себя изгоем.

Дети, и особенно – подростки – существа довольно-таки жестокие. Они могут травить любого, хоть чем-то непохожего на ту стаю, что доминирует в классе. Буквально полтора года назад Люда отлично уживалась с ними и часто верховодила: в уличных драках «на кулачки» участвовала наравне с мальчишками, метко стреляла из рогатки, быстрее других убегала в случае опасности. Задиристый, боевой характер и острый язык снискали Беловой уважение даже у отпетых хулиганов.

Школьные ее дружки остались теми же вихрастыми подростками, а она вдруг превратилась в женщину и не могла, как раньше, со всего размаха врезать обидчику по скуле. Вторая половина беременности протекала тяжело, с бессонницей, с депрессией, со спонтанными болями в пояснице. Ребенок уже поворачивался, толкал ее ножкой в бок, если ему что-то не нравилось: например, громкие звуки, внезапная перемена положения материнского тела.

Людмила Павличенко совсем перестала посещать занятия в начале апреля, когда сильно округлившийся живот не скрывало и самое широкое платье. Директриса отчислила бы ее гораздо раньше, но Елена Трофимовна Белова, которая преподавала в средней школе № 3 английский и французский, сказала, что уйдет вместе с дочерью. Учителей, особенно – иностранного языка, в этом захолустье катастрофически не хватало, и на педсовете жену майора НКВД уговорили доработать до конца учебного года. По той же причине Люде выдали справку об окончании девяти классов, поставив в ведомости хорошие отметки, хотя пропусков уроков было у нее много.

Так вышло, что Моржик появился на белый свет в июне, на двадцать один день раньше ее собственного, шестнадцатого, дня рождения. Потому Людмила всегда называла его лучшим, драгоценным подарком, который преподнесла ей жизнь. Разрешилась она от беремени на удивление легко, без длительных изнуряющих схваток, без адской боли, как будто рвущей тело пополам. Когда ей принесли уже обмытого и запеленутого ребенка и показали, как приложить его к груди, Люда с улыбкой произнесла:

– Это ж прямо его копия!

– Чья? – спросила акушерка.

– Алексея Павличенко.

– Мужа, что ли?

– Ну да.

– Значит, особо он тебя отблагодарить должен. Знаешь, мужики такое любят. Чтоб первенец – сын, и похож на него.

– Посмотрим, – ответила юная мамаша и вздохнула.

За четыре месяца их разлуки обожаемый супруг прислал ей только два письма. В первом он сообщал, что перебрался с центральной усадьбы совхоза на хутор Вытребеньки, расположенный в четырех километрах от нее, и писать ему надо по новому адресу. Во втором объяснял, почему не приедет в Белую Церковь ко времени родов: идет посевная кампания, и как ведущий специалист он должен наблюдать за ходом сей ответственной работы.

В июле Люда получила от Алексея конверт с поздравительной открыткой, на которой красовался букет белых и красных роз. Он писал, что сердечно поздравляет ее, желает счастья и здоровья любимой жене, а также их новорожденному сыну Ростиславу. Заканчивалась открытка обещанием приехать в Белую Церковь осенью, когда ему предоставят отпуск на работе.

Этот отпуск выпал на ноябрь 1932 года.

Радостный Павличенко заявился в дом Беловых с подарками для жены и сына. Он надеялся, что тесть, как и после свадьбы, снимет для молодых отдельную квартиру. Они с Людмилой вспомнят там свои золотые денечки. Теща же побудет с ребенком три недели, пока он находится в Белой Церкви. Но, к его удивлению, ничего такого не случилось.

Семейство майора НКВД он застал сидящим, как говорится, на чемоданах. Оказывается, Михаила Ивановича перевели в Киев, предоставив ему должность в центральном аппарате республиканского Наркомата внутренних дел. Беловы уже продали дом, только Людмила почему-то не сочла нужным вовремя сообщить супругу эту интересную новость.

Она вообще держалась с ним несколько отстраненно, разговаривала спокойно, даже равнодушно. Алексей не узнавал милую женушку. Разве не она жарко целовала его на перроне вокзала десять месяцев назад, когда он уезжал в зерносовхоз «Заря коммунизма»? В тот январский день трещал мороз под 30 градусов. На холодеющих ее щеках оставались дорожки от слез. Вязаной варежкой она их вытирала, пыталась шутить и улыбаться. Он, как умел, поддерживал бодрое настроение, уверяя, что грустить не стоит. Время летит незаметно, и увидятся они скоро.

Теперь Алексей надеялся побыть наедине с женой хотя бы час. Однако в доме царил страшный беспорядок. Ящики с книгами, сундуки и чемоданы с одеждой, плетеные корзины, набитые кухонной утварью, занимала места в трех комнатах. Четвертая, самая маленькая, отведенная под детскую для Ростислава, тоже не годилась для супружеского свидания, там спал ребенок.

Хозяева, извинившись перед гостем, продолжали сборы в дорогу. Они что-то укладывали и перемещали в ящиках и чемоданах, обсуждали между собой, как лучше расположить тот или иной предмет мебели в контейнере, составляли список вещей первоочередной надобности на новой квартире в Киеве. Лишь в полутемной прихожей Павличенко смог обнять Людмилу за плечи. Он думал, что она ответит на его страстный поцелуй, но Люда вдруг сухо сказала ему:

– Не надо.

– Почему? – он по-прежнему обнимал ее за плечи, заглядывал в карие глаза.

– Это было давно, – ответила она.

– Со свадьбы и года еще не прошло! – возразил он. – А ты говоришь: давно. Просто ты отвыкла от меня.

– Наверное.

– Я приехал напомнить тебе…

– О чем? – резко задав вопрос, Людмила перебила мужа, но дальше продолжать не стала.

Алексей заговорил сам. Это была привычная для него тема: любовь, волнение сердца, образ возлюбленной, запечатленный в душе. Павличенко видел, что она слушает внимательно, словно вспоминая что-то. Но неожиданно за стенкой раздался плач ребенка. Моржик проснулся и звал мать.

– Извини, – быстро сказала она, – мне пора кормить. Приходи завтра. Нет, лучше послезавтра. Вечером мы отправим первый контейнер с вещами и мебелью. В доме станет свободнее…

Шагая к улице Привокзальной, молодой агроном перебирал в уме вероятные причины странного ее поведения. На первое место он выдвигал супружескую измену, на второе – дурное влияние подруг или родителей, на третье – ослабление умственной деятельности, характерное для беременных и кормящих грудью женщин.

Уезжая, он оставлял в Белой Церкви восторженную, охваченную порывом первого сильного чувства девчонку. Вернувшись, обнаружил взрослого человека, умудренного каким-то новым и явно невеселым опытом. Как это могло произойти?

Между тем объясняться с мужем Людмила не намеревалась. В его отсутствие она постепенно осознала, что студент сельскохозяйственного техникума с голубыми, как небо, глазами едва не сломал ей жизнь. Спасла ее только поддержка родной семьи: добрая и отзывчивая Елена Трофимовна, строгий, но справедливый Михаил Иванович, Валентина, старшая сестра, охотно подчинявшаяся младшей ее на полтора года Людмиле. Прочие жители районного города: одноклассники, учителя, соседи, друзья, знакомые – выступили в неприглядной роли. Они всеми силами старались показать ученице девятого «А» класса, какой безнравственный, даже отвратительный поступок она совершила, вступив в добрачные половые отношения с мужчиной, да еще в столь раннем возрасте.

Хорошо, что у отца в Киеве нашлись влиятельные друзья. Те, кто без жалости рубал беляков на полях Гражданской войны, помнили друг о друге и трогательно, со всей теплотой души поддерживали своих. Он попросил их о помощи, и они отозвались немедленно. Теперь затхлому белоцерковскому мещанскому мирку торжествовать недолго. Они уезжают в столицу Украины и больше сюда не вернутся никогда, ни при каких условиях.

А он, внезапный ее избранник? Чем он лучше здешних обывателей? Он много говорил о любви, но не любил. Зато ловко использовал подходящий момент для удовлетворения собственной похоти и обманул свою неопытную юную подругу. Ведь тогда она верила ему беззаветно. Нынче в ее сердце нет ни злобы, ни ненависти к Алексею Павличенко. Только – пустота. И надежда, что в будущем она не повторит нелепой ошибки…

Глава вторая
Социалистическое отечество в опасности

Ближе к вечеру понедельника Людмила вместе с Моржиком вернулась в Киев. Сын ехал в поезде, не выпуская из рук красивую игрушечную пожарную машинку, которую подарил ему отец прямо на вокзале. Впрочем, их прощание прошло коротко и по-деловому. Павличенко-старший убеждал Ростислава хорошо учиться, не шалить, слушаться маму. Павличенко-младший, глядя на то, как пассажиры торопливо загружают в вагон чемоданы, в знак согласия кивал головой и невнятно бормотал: «Ладно!», «Постараюсь!», «Обещаю!».

Белая Церковь не была для Моржика родным городом – он вырос в Киеве. Семью своего отца, несмотря на старания Ядвиги Томашевны, он тоже не воспринимал как родню – слишком редко их видел. Огромную любовь и безграничное уважение он испытывал к Людмиле. Далее, по убывающей шла тетя Валя и бабушка Лена. Михаила Ивановича, обычно одетого в военную униформу со скрипучей кожаной портупеей и кобурой пистолета на боку, он побаивался. Хотя дед никогда его не ругал и не наказывал, наоборот – только баловал. Но стоило майору НКВД нахмурить брови, как в доме Беловых наступала тишина, и любая его просьба, произнесенная тихим, спокойным голосом, моментально исполнялась…

До ужина Ростислав возился с отцовским подарком: «тушил пожары» в коридоре и большой комнате. Потом бросил яркую вещицу в коробку с другими игрушками и пошел на кухню. В его домашние обязанности входила помощь бабушке. Он накрывал стол скатертью, ставил тарелки, раскладывал ложки, вилки, ножи и накрахмаленные салфетки.

Ужин у Беловых походил на некий ритуал. Все члены семьи, одетые парадно, собирались за столом, сервированным по правилам этикета, который строго соблюдала Елена Трофимовна, дочь потомственного дворянина. Вечерний прием пищи проходил в молчании. Но после него появлялся самовар, чайный сервиз из мейсенского фарфора и наступало время задушевных разговоров, оживленного обсуждения новостей, текущих дел и ближайших планов. Так получалось потому, что тесная дружба и полное взаимопонимание тут связывали три поколения: отца и мать, родившихся в конце ХШ столетия, в благополучной еще царской России, двух их дочерей, появившихся на свет в военное и предреволюционное лихолетье, и подростка, их внука, сына, племянника, не ведающего пока ни забот, ни бед, ни огорчений. Взрослые искренне желали, чтоб его жизнь прошло безоблачно и успешно.

Но, кажется, тучи уже сгущались.

Михаил Иванович, по роду службы посвященный в детали, простым смертным неизвестные, все чаще заговаривал об этом за столом.

– Будучи сейчас в Белой Церкви, ты подала заявление на развод? – задал он вопрос Людмиле.

– Увы, не успела.

– Отчего?

– Алексей приехал к родителям только в субботу вечером. ЗАГС уже не работал.

– Надо, надо поторопиться, – Белов задумчиво помешивал ложкой чай в тонкой крутобокой чашке.

– Но, папуля, время-то еще есть, – ответила она.

– Пришли кое-какие инструкции из Москвы. Для внутреннего, так сказать, пользования. Разглашать их я не имею права. Но вывод сделал бы определенный.

– Какой? – Люда посмотрела на отца.

– Война с Германией неизбежна.

– А договор о ненападении, подписанный с немцами?

– Не более чем уловка вероломного фашистского агрессора.

– Да это все равно, папа! – она беспечно махнула рукой. – Воевать мы будем на чужой территории. Так сказал нарком обороны товарищ Ворошилов на торжественном собрании общественности в Москве 23 февраля, в день юбилея нашей непобедимой и легендарной армии.

– Детка, война – вещь совершенно непредсказуемая. Мало ли, какие обстоятельства возникнут. Так что разведись с Павличенко официально, сделай новый паспорт. Зачем нам их дурацкая фамилия теперь, когда прошло столько лет…

Любящий и заботливый отец, Михаил Иванович сделал все возможное, чтобы происшествие в вишневом саду не легло темным пятном на судьбу его младшей дочери. Брак состоялся. Однако дальнейшее поведение Алексея Павличенко разочаровало Белова. Выпускник сельскохозяйственного техникума не захотел стать опорой Людмилы в трудной жизненной ситуации, а предпочел наблюдать со стороны, как молодая супруга из нее выбирается.

В Киеве Люда по совету отца поступила на завод «Арсенал». Взяли ее сначала разнорабочей, потом перевели в ученицы токаря, а через полгода присвоили рабочий разряд токаря-станочника. В анкете у нее появилась соответствующая запись «из рабочих», и это было важно для внучки потомственных дворян, хотя и только по материнской линии. Кроме этого, Людмила начала учиться в десятом классе вечерней школы и закончила ее, получив аттестат о среднем образовании. На 21-м году жизни она стала студенткой: с отличием сдала вступительные экзамены на исторический факультет Киевского университета. Поздновато, конечно. Сокурсницы Людмилы были младше ее. Правда, кое-кто из парней, уже отслуживших срочную в армии, – старше. Но с ними она не сближалась, не дружила…

Да, пожалуй, отец прав.

Столько лет прошло, столько разных событий случилось. Но, бывало, она вспоминала о бурном школьном романе. Любовь была. Но в воспоминаниях жила только горечь. Теперь Люда ощущала его как вериги, не дающие кающемуся грешнику воспарить над прошлым, раз и навсегда признать эту страницу своей жизни перевернутой. Сжав чайную ложку в кулаке, она сидела молча. В комнате, залитой мягким светом лампы под зеленым абажуром, наступила тишина. Моржик, обычно чувствовавший настроение матери, вздохнул и положил ей на тарелку кусочек бисквита:

– Мам, попробуй. Очень вкусно.

– Спасибо, сынок, – она погладила Ростислава по белокурым волосам. – Ты заботишься обо мне.

– Я тебя люблю и всегда буду заботиться…

Елена Трофимовна, следившая за вечерней беседой, решила вмешаться и перевести разговор в более нейтральное русло. Темы для обсуждения у нее имелись. Во-первых, назревал переезд семьи из Киева на дачу под Борисполем. Во-вторых, Валентина получила очередной отпуск – она трудилась на том же «Арсенале» – и пока не решила, как его использовать. В-третьих, Людмила через два дня уезжала в Одессу на практику. Там ей предстояло месяц работать в государственной научной библиотеке, собирая материал для дипломной работы. Тема диплома звучала весьма актуально: «Богдан Хмельницкий и Переяславская Рада в 1654 году. Присоединение Украины к России».

– Мам, возьми меня с собой в Одессу, – начал канючить Моржик.

– Нет, ты поедешь с бабушкой на дачу.

– Но почему, почему?

– В Одессе в общежитии мне дали только одно место.

– Мам, я возьму с собой матрас и буду спать под твоей кроватью.

– Какие глупости, сынок!

– Я буду помогать тебе в библиотеке. Книги перекладывать!

– Слава, я уезжаю совсем ненадолго. Потерпи.

– Раз так, то своди меня в тир. Ты давно обещала…

Тир находился в Снайперской школе ОСОАВИАХИМа, то есть «Общества содействия обороне, авиационному и химическому строительству», массовой добровольной общественной военно-патриотической организации, созданной в СССР в 1927 году. В ней насчитывалось около 14 миллионов человек, в основном – молодежи, которая обучалась в первичных организациях этого общества разным военным специальностям: от летчиков и парашютистов до стрелков и дрессировщиков служебных собак.

Людмила закончила Снайперскую школу, будучи студенткой второго курса истфака. Но связей с этим учебным заведением не порывала и иногда участвовала в районных и городских соревнованиях по пулевой стрельбе, с успехом защищая честь родного университета.

Киевская Снайперская школа ОСОАВИАХИМа тогда была одной из лучших в СССР по материально-техническому обеспечению. Она располагала прекрасно оборудованным, современным тиром, большим количеством ручного огнестрельного оружия разных систем, удобными классами для теоретических занятий. Но истинную ее славу составляли инструкторы – люди, преданные стрелковому делу, имеющие за плечами опыт Первой мировой войны, Гражданской и недавней финской. Именно эта последняя зимняя кампания заставила командование Рабоче-Крестьянской Красной Армии обратить пристальное внимание на развитие снайперского движения…

Людмила вместе с сыном пришла к своему наставнику – Александру Владимировичу Потапову, или «Потапычу», как ласково называли его курсанты. «Потапыч» начинал службу в Лейб-гвардии Егерском полку, где стрелковая подготовка нижних чинов была поставлена образцово. Подвигами на германском фронте в 1915 и 1916 годах он заслужил два солдатских «Георгия» 3-й и 4-й степени, а также чин унтер-офицера. В Гражданскую командовал ротой в пехотном полку у красных, получил тяжелое ранение при форсировании Сиваша. Из РККА ему пришлось уйти. Так Потапов оказался в ОСОАВИАХИМе. Здесь его навыки и знания быстро оценили, назначили старшим инструктором Снайперской школы в Киеве. Настоящую известность среди специалистов принесла ему книжка «Наставление для метких стрелков», издание небольшое по объему, но написанное просто, доходчиво, увлекательно. Восхищение трехлинейной магазинной винтовкой Мосина образца 1891/1930 года, грозным оружием русской пехоты, продиктовало «Потапычу» поистине вдохновенные страницы. Многие из читателей «Наставления для метких стрелков» становились поклонниками «снайпинга» – прицельной стрельбы по вражеским солдатам и офицерам из засады.

– Людмила, здравствуй! Рад, что навестила старика, – приветствовал Александр Владимирович свою бывшую ученицу. – Надеюсь, ты жива-здорова. А это кто с тобой?

– Сын Ростислав, – ответила она. – Мечтает увидеть настоящую снайперскую винтовку.

– Сколько лет-то тебе, Слава?

– Девять. Десятый пошел.

– Увидеть винтовку можно, – улыбнулся старший инструктор. – Но удержишь ли ты ее? В ней весу – четыре килограмма.

– Удержу, Александр Владимирович, – серьезно ответил Моржик. – Я сильный.

– Сильный? Очень сильный? – продолжал балагурить Потапов, ибо был человеком по природе добродушным. – А вот мы сейчас тебе испытание устроим. В тире, естественно. Заодно проверим мою старую гипотезу.

– Какую? – не удержалась от вопроса Людмила.

– Такую, что талант меткого стрелка иногда передается по наследству. Понимаешь, иногда. Как и талант живописца или архитектора…

О том, что она обладает этим талантом, Людмила до 1938 года не догадывалась. В тир она попала случайно, за компанию с однокурсниками. После сдачи трудного зачета по латыни на весенней сессии они, обрадованные, пошли гулять по Владимирской улице, где располагалось красное двухэтажное здание их университета. Но Владимирская – улица длинная, почти три километра – и пересекает она городской парк имени Тараса Шевченко. В тот год в парке устроили передвижной тир – в целях более действенной пропаганды пулевой стрельбы среди киевской общественности.

В тире было всего четыре ружья – малокалиберные винтовки производства Тульского оружейного завода, довольно-таки новые – 1933 года выпуска, с нарезным стволом, продольно-скользящим затвором, неавтоматические, однозарядные, под патрон 5,6x16 мм кольцевого воспламенения. С их освоения обычно и начинали в ОСОАВИАХИМе подготовку спортсменов. Заведовать этим хозяйством дирекция Снайперской школы поручила как раз Потапову. Потому он честно отсиживал в парке по три часа два раза в неделю и рассказывал совершенно незнакомым людям о пулевой стрельбе.

Студенты отдали ему деньги. «Потапыч» привычно зарядил винтовки и провел краткий инструктаж: как держать ружье – левой рукой за цевье, правой – за шейку приклада, сам приклад прижать плотнее к правому плечу; как целиться – совместить прорезь секторного прицела с мушкой на конце ствола; как выстрелить – задержать дыхание и плавно нажать пальцем на спуск. Два парня и две девушки выслушали его со всей внимательностью.

Затем раздались выстрелы. Потапов пошел к мишеням. Студенты, пересмеиваясь, обсуждали новые впечатления. Малокалиберные винтовки, хотя короткие и нетяжелые, все ж таки имели отдачу. Один из студентов потирал рукой плечо. «Мелкашка» не толкнула, а ударила его потому, что он, испытывая страх перед выстрелом, не прижал к плечу приклад.

– Кто целился по четвертой мишени? – крикнул им Потапов, рассматривая дырочки на листах бумаги, исчерченных черными концентрическими кругами.

– Я! – раздался в ответ звонкий девичий голос.

– Стреляйте еще раз. ОСОАВИАХИМ в качестве приза дарит вам патрон к малокалиберной винтовке…

Установив новую мишень, старший инструктор вернулся к стойке, перезарядил ружье и протянул его красивой девушке с карими глазами. Когда она заходила в тир, то отпустила какую-то шутку, ее друзья расхохотались. Он еще подумал, что, наверное, у таких красоток жизнь легка, как облако, и вдумчивое снайперское искусство их заинтересовать не может.

Она взяла из его рук винтовку, медленно навела ствол на цель. Лицо ее на миг стало очень сосредоточенным, как будто отчужденным от мира. Грохнул выстрел. Потапов увидел результат. Она опять послала пулю точно в «десятку».

– Как вас зовут? – спросил он.

– Людмила.

– Вы давно занимаетесь стрельбой?

– Нет. Вообще не занимаюсь.

– Тогда приходите к нам в Снайперскую школу. У вас есть способности. Мы поможем их развить…

Почему-то она сразу поверила этому седому, худощавому человеку со шрамом над левой бровью, суровому на вид и немногословному.

В Снайперской школе все было строго и основательно: заявление о приеме, медицинская комиссия, пространная анкета и обязательно – с фотографией, выдача форменной синей гимнастерки и картонного удостоверения с треугольной фиолетовой печатью, расписание занятий: по средам – с шести до девяти часов вечера, по субботам – с трех до семи часов дня. Изучали они баллистику, чтобы знать, как летит пуля и как рассчитать ее полет до цели. Собирали и разбирали снайперскую винтовку Мосина образца 1891/1930 года с оптическим прицелом ПЕ. Выезжали в лес, где Потапов показывал им приемы маскировки на местности, порой – замысловатые до невероятия. Много времени они также проводили в тире, упражняясь под его руководством в стрельбе стоя, лежа, с колена.

Старший инструктор пристально наблюдал за курсантами. Теоретические знания и стрелковая практика очень нужны. Но они недостаточны для воспитания настоящего профессионала. У него должен быть не только отменный глазомер, что дается человеку от природы индивидуальными особенностями строения его глазного яблока. Ему нужен и характер: спокойный, уравновешенный, даже флегматичный, не склонный к приступам злобы, веселья, бешенства или истерии. Снайпер – терпеливый охотник. Он делает всего один выстрел, однако за промах может заплатить своей жизнью.

Через месяц «Потапыч» почти треть группы отчислил, посоветовав людям искать себе другое занятие. К оставшимся стал строже, придирчивее. Но времени с ними проводил больше, говорил о таких тонкостях ремесла, на которые они бы никогда и внимания не обратили. Например, заставлял вести наблюдение за стройкой – а строили трехэтажное здание средней школы № 25 на той же Владимирской улице – и потом рассказывать ему, что за час-два успели сделать рабочие, как изменилась ситуация на объекте, где появились новые дверные и оконные проемы, марши лестниц, простенки, с какой позиции лучше сделать выстрел, чтобы нейтрализовать, предположим, прораба, бегающего по мосткам с этажа на этаж.

Людмила Павличенко числилась среди лучших. Она увлеклась учебой, а привычка трудиться усердно помогала ей осваивать науку. Она уже могла разобрать и собрать с закрытыми глазами затвор винтовки Мосина. Легко запоминала баллистические таблицы. Стреляла в тире только на «хорошо» и «отлично». Задачки, которые задавал Потапов на теоретических занятиях по определению дальности от стрелка до цели по базе оптического прицела ПЕ и по сетке бинокля, щелкала, как орешки. Правда, старший инструктор иногда ругал ее за торопливость, за неуемное желание поскорее найти выход из любой ситуации. По своей горячности Люда порой обижалась на дорогого Учителя. Он отвечал ей:

– Кому многое дано, с того много и спросится…

Все-таки уроки «Потапыча» мало-помалу изменяли ее характер. Она стала спокойнее, рассудительнее. Бывший унтер-офицер Лейб-гвардии Егерского полка привил курсантам киевской Снайперской школы умение тщательно, словно бы в окуляр оптического прицела, рассматривать детали и подробности быстротекущей жизни. При таком взгляде что-то утрачивало прежнее значение, отступало на второй план и сливалось с фоном. Что-то оказывалось очень важным. Увеличенные линзами черты позволяли правильно определить суть предмета…

Три замка на двери оружейной комнаты Александр Владимирович отпирал не спеша, прислушиваясь к поворотам и щелчкам их механизмов. Ростислав в нетерпении переминался с ноги на ногу. От разговоров ему хотелось перейти к делу: потрогать руками стволы, затворы, приклады, сжать в ладони патрон с латунной гильзой и остроносой, тускло поблескивающей пулей. Наконец дверь открылась. Но и это было еще не все. Винтовки стояли в ряд за дверцами шкафов, которые тоже имели замки. Патроны вообще хранились в сейфе, и там следовало знать код. Администрация ОСОАВИАХИМа боялась свободного доступа народа, особенно – обученного, – к вооружению и боеприпасам.

Потапов открыл створки одного из шкафов, окинул придирчивым взглядом стойку с «огнестрелами». За хранение этого оружия он отвечал лично. Здесь находились три обычные магазинные винтовки Мосина, две – такие же, но со снайперскими прицелами ПЕ и отогнутыми вниз рукоятками затворов, две – самозарядные винтовки Токарева, принятые на вооружение Красной Армии в 1938 году, и один немецкий магазинный карабин марки «Zf.Kar.98k» с прицелом «ZF.39». Он поступил в Снайперскую школу год назад. В придачу к нему имелось только три коробки патронов 7,92 мм. Потому стреляли в Киеве из подарка берлинских «камарадов» крайне редко.

– Вот, Слава, мои любимые железные игрушки, – сказал «Потапыч», положив руку на плечо мальчику. – Скажи, они тебе нравятся?

Вещи, предназначенные для правильного и точного убийства, пребывали в отменном порядке. При открытой дверце на смазанные ружейным маслом стволы легли тонкие блики света, и они, точно ожив, выступили из полутьмы шкафа. Ореховое дерево их прикладов являло собой образец идеальной полировки. В черных трубках прицелов притягательно посверкивали круглые глазки окуляров. Спусковые крючки под металлическими скобами едва просматривались, но выглядели пугающе-загадочно.

– Здорово! – в восхищении воскликнул Моржик. – Какие они все красивые!

– Да, это красиво, – кивнул головой Потапов.

Ответ мальчика пришелся по душе старшему инструктору. Пожалуй, из сына Людмилы Павличенко вырастет такой же, как его родительница, человек, внимательный к окружающему миру, ценитель совершенных по своему устройству изобретений, добросовестный и старательный. Хотя, может быть, и не снайпер вовсе, а, например… художник.

Александр Владимирович достал из шкафа винтовку Мосина с оптическим прицелом, а из сейфа – три патрона с легкой пулей образца 1908 года. Дистанция от огневого рубежа до мишеней в здешнем тире не превышала ста метров, и эта пуля вполне годилась для показательной стрельбы, да и стоила к тому же недорого. Такие боеприпасы школа имела в избытке.

Многое мог бы рассказать Моржику Потапов о позиции стрелка, устройстве винтовки, прицеливании и полете пули. Но решил этого не делать. Пусть подросток воспримет выстрел как некое волшебное и удивительное действо. Старший инструктор, установив ружье на упор и наведя его на мишень, просто поставил Ростислава у винтовки так, как предписывали правила ведения огня «по-пулеметному»: ствол – на подставке, левая рука придерживает приклад у правого плеча, кисть правой руки лежит на шейке приклада, указательный палец – на спусковом крючке. Моржик заглянул в окуляр прицела ПЕ. Там голова черного силуэта находилась точно между тремя прицельными нитями.

– Задержи дыхание. Нажимай на спуск, – тихо сказал Потапов.

От хлесткого звука выстрела подросток вздрогнул, но пуля уже шла к цели и проткнула бумажную мишень именно там, куда направил ее «Потапыч».

Потом Александр Владимирович снял с деревянного манекена и подарил Ростиславу бумажный лист с черной поясной фигурой, пробитой в середине головы, в левом плече и сбоку от него. В третий раз мальчик прицеливался сам и, конечно, промахнулся. Кроме того, Потапов разрешил Моржику взять на память три отстрелянные гильзы, а Людмила показала сыну, как в них свистеть.

Сопровождаемые таким молодецким посвистом, они отправились в кабинет старшего инструктора пить чай с сушками. Павличенко выложила на стол еще и кулек с шоколадными конфетами, и коробку папирос «Герцеговина-Флор», которую позаимствовала из отцовского наркомовского пайка. Потапов не употреблял спиртного, но любил сладкое, это все знали. Постоянно курить будущим снайперам «Потапыч» тоже не советовал, но сам баловался иногда дорогим высококачественным табаком.

С удовольствием вдыхая ароматный дымок, Александр Владимирович слушал рассказ Людмилы, которая разливала по чашкам крепкую заварку из фаянсового чайничка и потом добавляла кипяток. Она говорила, что учеба в университете скоро закончится, ей осталось написать дипломную работу и сдать государственные экзамены по марксизму-ленинизму, истории Украины и России. Затем она получит распределение на работу и скорее всего станет учительницей в школе, будет преподавать историю. Она влюблена в свой предмет и постарается заинтересовать им учащихся.

– А пока мама едет в Одессу, – важно вмешался в разговор взрослых Моржик, играя с гильзами на столе.

– В Одессу? – переспросил Потапов. – На Южный фронт, значит?

– На фронт? – она взглянула на учителя удивленно.

– Есть у меня племянник, – сказал старший инструктор задумчиво. – Он служит в штабе 25-й Чапаевской стрелковой дивизии, который располагается в городе Болград, недалеко от реки Прут… Три дня назад приезжал в Киев в командировку и жаловался, что румыны и немцы совсем обнаглели. Их «мессершмитты» и «юнкерсы» летают прямо над нашей границей. За рекой, бывает, видны большие скопления передвигающихся войск, танки и артиллерийские парки.

– Может быть, они маневры проводят? – поделилась предположением Павличенко.

– Больше похоже на подготовку к наступлению.

– Наступать-то им куда?

– Только в нашу сторону, Людмила, – грустно улыбнулся Потапов.

– Вы говорите о войне?

– Я говорю о том, что наше отечество в большой опасности.

– Что же делать, Александр Владимирович?

– Ну, ты – человек обученный. Место в строю найдешь, коли того захочешь. Я – тоже, если по возрасту подойду. Остальные… Об остальных речь вести не хочу. Вспоминать Первую мировую, где пробыл от звонка до звонка, мне тяжело…

Разговор с Учителем не выходил у нее из головы весь следующий день, хотя забот у Людмилы хватало. В шестом часу вечера ей предстояло сесть на поезд Киев – Одесса, а до того собрать в дальнюю дорогу вещи. Она уложила в свой фибровый чемодан белье, три платья, блузку, юбку, летний халатик, легкие босоножки для пляжа, махровое полотенце, толстый блокнот с набросками для дипломной работы про Богдана Хмельницкого. Нашлось там место и книжке Потапова «Наставление для метких стрелков», аккуратно обернутой в разрезанный газетный лист. В последний момент между страниц «Наставления…» она засунула свое свидетельство об окончании Снайперской школы ОСОАВИХИМа.

Зачем Люда так поступила, она и сама не знала. Просто какие-то неясные предчувствия одолевали ее. Два опытных, старших по возрасту и очень уважаемых ею человека сообщили ей примерно одно и то же в один и тот же краткий период времени. При ее привычке размышлять над всем, заслуживающим внимания, это был серьезный повод. Она не хотела думать о том, что война приближается, но хотела быть готовой ко всему.

Снайперское свидетельство, отпечатанное на плотной мелованной бумаге, с круглой гербовой печатью имело вид внушительный. Черные буквы на нем складывались в недлинные строчки: практическая стрельба – и рядом росчерк чернилами «отл.»; устройство винтовки и оптического прицела – «отл.»; баллистика – «хор.»; правила маскировки – «хор.» Кто бы мог подумать, что все это – достижения очаровательной и веселой девушки двадцати пяти лет от роду…

В Одессу Людмила Павличенко приехала в четверг.

Предсказание «Потапыча» о Южном фронте как-то совершенно не вязалось со здешней обстановкой. Стоял жаркий, погожий июньский день с ярким солнцем, с безоблачным небом, с голубой линией морского горизонта вдали. На перроне гомонила беззаботная толпа отдыхающих. Курортный сезон 1941 года только начинался. Они строили разнообразные планы: то ли жить в Новой Дофиновке у самого моря, то ли ехать на лечебные грязи к Куяльницкому лиману, то ли остаться в городе и смотреть гастрольные спектакли московского Театра оперетты.

С вокзала Люда отправилась прямо в Государственную научную библиотеку, которая располагалась на улице Пастера, дом 13. Это было красивое белое здание с двумя верхними этажами и одним нижним, цокольным. Парадный вход украшали две колонны и портик. Внутри научной библиотеки царили тишина и прохлада. Интерьеры ее отличались некоторой роскошью: натертые до блеска паркетные полы, холлы, украшенные барельефами знаменитых ученых и писателей, массивные шкафы из полированного дерева, уставленные толстыми фолиантами, переплетенными в кожу.

Киевская студентка представилась директору библиотеки, даме лет пятидесяти, неулыбчивой, строгой, одетой в однотонную блузку. Она прочитала практикантке небольшую вводную лекцию. Оказалось, что библиотека основана очень давно, в 1827 году, по распоряжению императора Николая Первого, что ныне в ней хранится около двух миллионов книг, в том числе примерно пятьдесят тысяч древних рукописей, манускриптов и редких изданий на многих языках мира. Это богатство сторожат 53 сотрудника, в основном – женщины. Работает библиотека с 9 часов утра до 19 часов вечера, однако практиканты заняты не полный рабочий день.

Само собой разумеется, библиотека своего общежития не имела. Зато существовала договоренность с дирекцией судоремонтного завода имени А. Марти о предоставлении сотрудникам и практикантам библиотеки в их доме трех комнат с десятью спальными местами. Вручая Людмиле направление в общежитие, директриса выразила уверенность, что студентка Киевского университета будет вести себя там благонравно, скромно и сдержанно, на работу станет являться одетой прилично, то есть в блузке или платье без большого выката на груди и не с голыми руками, а также сосредоточится не на пляжном отдыхе в Одессе, а на сборе материалов для своей дипломной работы о Богдане Хмельницком.

Пожилые дамы всегда относились к Людмиле предвзято. Почему-то они сразу подозревали ее в аморальном поведении. Причина того, вероятно, крылась в ее незаурядной внешности. Иногда Павличенко даже казалось, что красота – это проклятие. Никто не ждет от нее здравых мыслей и суждений, серьезных поступков, обширных познаний. Некоторым людям достаточно взглянуть на нее – и пожалуйста, характеристика готова. Но как же сильно они ошибаются!..

Впрочем, в Государственной научной библиотеке трудились не только старые грымзы, высохшие от чтения ветхих свитков и пожелтевших столетних бумаг. Служили в этом почтенном заведении и вполне нормальные, жизнерадостные советские девушки. С таковой особой Людмила столкнулась в дверях отдела редких книг и рукописей, куда ее определила на работу директриса. Девушку звали Софья Чопак, и она сразу догадалась, что перед ней та самая студентка исторического факультета из столичного города Киева, о приезде которой их известили в начале месяца.

Соня являлась уроженкой Одессы, ни разу из родного города не выезжала и считала его лучшим местом на Земле. Образование по тем временам она имела достаточное – десять классов средней школы. В Государственную научную библиотеку ее устроил дядя по матери, занимавший некий важный пост в горсовете. К Людмиле Павличенко Софья Чопак с первого взгляда прониклась большой симпатией, даром что была моложе ее на три года.

Буквально полчаса потребовалось по-южному быстрой и энергичной одесситке, дабы ввести в курс дела новую практикантку. Она показала хранилище рукописей и старопечатных книг, объяснила правила хранения, учета и выдачи раритетов посетителям.

Они ходили между рядами стеллажей, шкафами и полками, занимающими половину цокольного этажа. Везде висели термометры и датчики влажности воздуха, гудели два вентилятора, вмонтированных в оконные рамы, забранные коваными решетками. Но особый запах бумаги, изготовленной несколько столетий назад, не исчезал, не выветривался. Он составлял основу здешнего воздуха, и Людмила впервые подумала, что выражение «архивная пыль» имеет отнюдь не образное, а конкретное значение.

Вот она, история, сохраненная для потомков!

Павличенко попросила у Чопак разрешения открыть хоть один из шкафов, перелистать какую-нибудь папку с документами. Софья тотчас повернулась и взялась за ручку ближайшего к ним высокого шкафа с надписью на продолговатом листе ватманской бумаги, укрепленном сверху: «Фонд В. П. Скаржинского».

– Скаржинский, – сказала она, отворяя сразу обе дверцы, – богатый херсонский помещик, сын первого атамана Бугского казачьего войска. Он сформировал за свой счет эскадрон из украинских крестьян и участвовал с ним в Отечественной войне 1812 года, побывал в Париже. Он собрал большую коллекцию редких книг, в основном по военной теме, и завещал ее открывшейся в 1827 году одесской библиотеке…

С этими словами Чопак наугад протянула руку, ухватила за кожаный корешок какой-то фолиант с золотым тиснением на обложке, вытащила его и подала новой знакомой. Это был «Уставъ Воiнскiй», написанный царем Петром Великим, изданный в Санкт-Петербурге в 1716 году. Люда открыла обложку и, перевернув страницу, вслух прочитала:

«Надо непрестанно тому обучать, как в бою поступать, то есть справною и неспешною стрельбою, добрым прицеливанием, отступлением и наступлением, захватыванием у неприятеля фланкии, секундированием единым другим и прочие обороты и подвиги воинские; чему всему мать есть безконфузство, ибо сие едино войско возвышает…»

Пожелтевшие листы казались ломкими, буквы старинного шрифта – большими и черными, но читались они отлично.

– Видишь, – сказала Софья, – книга в очень хорошем состоянии, потому что мы следим за температурным режимом. А вообще берут ее редко, хотя тут есть автограф царя. Он подарил Устав полковнику Черниговского драгунского полка Наливайко…

Людмила взглянула на титульный лист. Там темнела немного выцветшая чернильная строчка с лихими завитками в начале и конце: «Прбываю к тбе блгосклонным. Птр.»

Софья забрала у Павличенко раритет, поставила его на полку и закрыла шкаф. Они пошли к выходу из хранилища. Девушка уже говорила не о научной библиотеке, а о своем любимом городе. Люда призналась, что лишь однажды посетила Одессу, да и то в юном возрасте, потому многое не помнит. Тут предложения посыпались как из рога изобилия: можно вместе побывать в Театре оперы и балета, известном своей архитектурой в стиле барокко; можно сходить на лестницу из двухсот ступеней, где снимали знаменитый фильм «Броненосец “Потемкин”»; можно погулять по знаменитой улице Дерибасовской, она – короткая; можно заглянуть в порт, где стоят пароходы из разных стран; можно пойти на Приморский бульвар в летний кинотеатр, где сегодня идет «Музыкальная история» с Сергеем Лемешевым и Зоей Федоровой в главных ролях; можно и даже нужно поехать на трамвае в общежитие судоремонтного завода, поселиться там, оставить вещи и потом пойти на ужин к Соне Чопак, это в центре города на улице Греческой, родители будут только рады.

Темпераментно обсудив все пункты плана, обе девушки пришли к единственно верному решению. Они отпросились у начальства и поехали в общежитие судоремонтного завода. Поселение там заняло более часа, хотя комендант был на месте и кастелянша – тоже. Люда получила ключ от комнаты, подушку, комплект постельного белья с одеялом.

Далее они двинулись обратно в центр города, на улицу Греческую, где жила Софья. Ее семья занимала большую квартиру с балконом в доме старинной постройки. Члены многочисленной семьи Чопак уже сидели за столом и ужинали, когда девушки появились в гостиной. Людмила сразу положила на стол коробку дорогих киевских конфет, что определило ход общей беседы. Она сначала коснулась достижений кондитерской промышленности на Украине, потом – красивейших городов Киева и Одессы, потом – особенностей обучения на историческом факультете, потом – текущей политики.

Возможно, причиной последнего поворота в разговоре стал номер газеты «Правда» от 14 июня 1941 года, лежавший на видном месте. В газете было помещено набранное крупным шрифтом «Заявление ТАСС». Людмила газету не читала. Но отец ее новой знакомой Яков Савельевич Чопак читал и не мог не сказать хотя бы несколько слов на животрепещущую тему. Газета сообщала, что слухи о готовящемся нападении Германии на Советский Союз распространяют провокаторы, коварные поджигатели войны, которые хотят столкнуть обе страны в военном конфликте, и потому правительство СССР опровергает недостоверные сведения официально.

Чопак-старший рассуждал о том, известно ли это важное заявление немецкому народу и говорил, что оно обязательно должно получить положительную оценку у пролетариата дружественной державы. Откуда было русским знать, что газеты Германии ни единым словом не обмолвились о «Заявлении ТАСС», зато открыто вели военную пропаганду и давно публиковали статьи, призывающие солдат к участию в новом восточном походе, чтобы отвоевать у славянских недочеловеков жизненное пространство для великой немецкой нации…

По правде говоря, Люда мало внимания обратила как на рассуждения главы семейства, так и на газету «Правда». Отец учил ее никогда не вступать в разговоры о политике с незнакомыми людьми. Сейчас ей предстояло добираться от улицы Греческой до общежития судоремонтного завода, расположенного почти на окраине Одессы. Путь неблизкий. А старший брат Софьи, студент-дипломник местного мединститута Борис, не спускавший с нее глаз весь вечер, уже дважды предложил очаровательной гостье свои услуги. Он горел желанием проводить Павличенко до места жительства.

Борис, жгучий брюнет невысокого роста и плотного телосложения, был совсем не в ее вкусе. Не нравились Людмиле и манеры лиц противоположного пола вроде настойчивых ухаживаний, многозначительных улыбок, назойливых взглядов. Однако пока она находилась в кругу новых знакомых, гостеприимных одесситов, то дать резкий отпор будущему медику не решалась. Софа, которая знала о влюбчивой, пылкой натуре старшего брата, пришла ей на помощь. Договорились, что Люду они вдвоем проводят до ближайшей остановки трамвая.

Около девяти часов вечера молодые люди вышли на улицу. Стоял чудесный июньский вечер. В высоком южном небе ярко горели звезды. Слабый ветерок, долетающий с моря, покачивал ветви акаций, высаженных вряд. Из открытых окон соседнего дома доносилась звуки быстрой, ритмичной мелодии. Там крутили пластинку очень популярного в Одессе певца Леонида Утесова:

У меня есть тоже патефончик.
Только я его не завожу
Потому, что он меня прикончит,
Я с ума от музыки схожу…

До начала войны оставалось чуть больше недели…

На расстоянии примерно четыреста километров от Одессы, за степями Северного Причерноморья, за долинами и балками вдоль рек Днестр, Сарата, Чага, Кундук и Прут, вдоль советско-румынской границы в полной боевой готовности сосредоточились силы вторжения: группа армий «Генерал Антонеску». В нее входило семь немецких и десять румынских пехотный дивизий, а также и другие румынские воинские части – морская пехота, горные стрелки, кавалерия, моторизованные батальоны. Всего подданных короля Михая Первого, желающих захватить территорию от Прута до Днепра, тут собралось 326 тысяч человек. Они мечтали о «великой Румынии». Но, конечно, без евреев, цыган, украинцев и русских, искони проживающих на этих землях. Всех их Антонеску и Гитлер планировали уничтожить в концлагерях.

Немцы неплохо подготовили своих союзников к летней кампании 1941 года. Они передали им около ста танков, захваченных в Польше и Франции, снабдили отличными истребителями «Хейнкель Не112» и «Мессершмитт Вf109E», обучили румынских офицеров и солдат современному ведению войны и владению новой военной техникой.

Теперь «Armata Romana» ждала сигнала к переправе через Прут…

На воскресенье, 22 июня, у них имелись большие планы. С утра Людмила Павличенко вместе с Соней Чопак и ее братом Борисом отправились на пляж. Но проводить у моря весь день они не намеревались потому, что заранее купили билеты в театр – на оперу Верди «Травиата». К посещению спектакля следовало подготовиться и не являться в оперный зал с растрепанными ветром волосами, обгорелым на солнце носом и морской солью, выступившей на руках. Кроме того, между пляжем и театром они хотели пообедать в «Чебуречной» на Пушкинской улице, где крымские татары превосходно делали эти плоские пирожки с фаршем из молодой баранины и тончайшим тестом.

В двенадцать часов дня сидя на открытой веранде «Чебуречной» в ожидании своего заказа, они услышали из радиорепродуктора на улице сообщение о том, что сейчас будет выступать заместитель председателя Совета народных комиссаров, нарком иностранных дел товарищ Молотов. То, что сказал наркоминдел, сначала показалось им просто невероятным: сегодня, в четвертом часу утра, Германия вероломно напала на Советский Союз…

– Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един, как никогда, – взволнованно, но твердо звучал голос Молотова. – Каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности, достойной настоящего советского патриота, чтобы обеспечить все нужды Красной Армии, флота и авиации, чтобы обеспечить победу над врагом… Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!..

Речь длилась всего несколько минут, и сразу осознать случившееся было трудно. Как заколдованные, они сидели за столом и смотрели друг на друга. Тем временем официант принес заказ: целое блюдо чебуреков и бутылку белого вина.

– Ну не сволочь ли этот Гитлер? – сказал Борис, накладывая себе на тарелку три чебурека один за другим. – Ведь мы его телами задавим, мясом закидаем. Советская страна велика…

– Война… – задумчиво произнесла Людмила.

– И что делать? – Соня тревожно оглянулась.

Пушкинская постепенно наполнялась народом. Люди собирались под репродуктором, оживленно переговаривались. Душевное волнение гнало их из домов на улицу. Они хотели видеть соотечественников, знать, как другие восприняли страшную новость, понять общее настроение, ощутить то единство, к которому призывал их народный комиссар иностранных дел. Паники и растерянности в толпе не чувствовалось. Все уверенно говорили: мы разобьем фашистов!

Никто в Одессе и не подумал отменять сеансы в кинотеатрах, спектакли, концерты, традиционное воскресное гуляние на Приморском бульваре с выступлением духового оркестра. Наоборот, залы были переполнены и в опере, и Русском драматическом театре, и в Театре юного зрителя, расположенных по соседству на улице Греческой, и в городской филармонии, где симфонический оркестр исполнял в тот вечер «Реквием» композитора Вольфганга Амадея Моцарта. Публика также ломилась в цирк, на аттракцион с дрессированными тиграми и львами…

Людмила Павличенко, Борис и Софья Чопак сидели на своих местах в 16-й ложе бельэтажа и слушали прекрасную музыку. Шел первый акт «Травиаты». Одесситам и гостям города предлагали поверить, будто они находятся в доме куртизанки Виолетты Валери. Декорации, костюмы, голоса певцов, игра оркестра, само оформление зала с позолоченной лепниной, огромной хрустальной люстрой и потолком, красиво расписанным французским художником, пребывали в полной гармонии между собой. Однако эта роскошь и сугубо эгоистические переживая продажной женщины, обитавшей в неге и довольстве в городе Париже середины XIX века, почему-то не нравились Людмиле, вступали в необъяснимое противоречие с нынешними ее чувствами и мыслями. Еле дождавшись первого антракта, она поспешно вышла из зала в фойе. Брат и сестра Чопак последовали за ней. Несколько минут они молча наблюдали за безостановочным движением множества зрителей, бродивших по широкому коридору. Гул голосов то затихал, то усиливался, но оставался напряженным. Люди без конца говорили между собой о войне.

– Уходим? – вдруг предложила Павличенко.

– Да, – согласилась с ней Софья.

Они покинули здание оперного театра, блиставшее огнями, и быстро пошли по темной аллее к морю. На летней эстраде Приморского бульвара духовой оркестр наигрывал бодрые военные марши. Звонкое пение труб, громкие удары барабанов разносились над берегом. На глади бухты под синим куполом небес отчетливо виднелись силуэты боевых кораблей Черноморского флота: старинный крейсер «Коминтерн», переоборудованный под минный заградитель, эсминцы «Шаумян», «Бойкий» и «Безупречный», канонерские лодки «Красная Абхазия», «Красная Грузия», «Красная Армения». Их стальные корпуса, мачты, трубы, орудийные башни с длинными стволами лучше всего свидетельствовали о готовности отразить любой вражеский удар.

На эстраду вышел хор ветеранов Гражданской войны. Это были еще совсем не старые люди, одетые в одинаковые пиджаки и белые рубашки. По знаку хормейстера они дружно грянули а капелла первую песню из своего обычного репертуара: «Дан приказ ему на запад, ей – в другую сторону…» В толпе, собравшейся на Приморском бульваре, многие им подпевали. Борис Чопак взял Людмилу за руку и заговорил о том, что через месяц он получит диплом врача-хирурга и сразу поступит во фронтовой госпиталь. Ей он предлагал окончить ускоренные курсы медсестер при их мединституте и пойти на фронт вместе с ним…

У дверей военкомата Водно-транспортного района города Одессы утром собиралась большая очередь мужчин, и молодых, и не очень молодых. Согласно мобилизации, объявленной 23 июня 1941 года, на службу призывали военнообязанных четырнадцати возрастов, от 1905 до 1918 года рождения. Людмила, родившаяся в 1916-м, под призыв попадала. Она пришла в военкомат нарядно одетой: в новом крепдешиновом платье, в туфлях на высоких каблуках, с ярким маникюром. Усталый военком с двумя майорскими «шпалами» на петлицах взглянул на нее немного удивленно:

– Медицинские кадры будем призывать через два дня.

– Я не медик, – ответила она. – Я снайпер.

– Такой военно-учетной специальности в наших списках нет.

– Не может этого быть. На финской войне снайперы отличились.

– Говорю вам, такой специальности нет.

– Специальности нет, а диплом есть!

Она положила на стол перед ним паспорт и свидетельство об окончании Снайперской школы, отпечатанное на плотной мелованной бумаге. Близоруко сощурившись, военком взял его, внимательно прочитал и сказал:

– Приходите завтра. Я выясню.

На следующий день Людмила явилась к военкомату рано утром и все равно увидела перед его дверями человек пятьдесят. Она терпеливо дождалась своей очереди и вошла. Военком ее узнал.

– Значит, вы и есть снайпер? – спросил он как-то недоверчиво.

– Да, – ответила Люда.

– Война – совсем не женское дело, товарищ Павличенко. Вы должны хорошо подумать. Посоветоваться с кем-нибудь. Например, с мужем…

Военком уже листал ее паспорт и внимательно рассматривал штамп о прописке, штамп ЗАГСа, запись о наличии детей.

– Я посоветовалась, – сообщила ему Людмила.

– И что сказал вам муж?

– Он не возражает.

Военком покачал головой, но больше ее не расспрашивал, а придвинул к себе какой-то чистый бланк и стал его заполнять. Если о женщинах-добровольцах в последней директиве ничего не говорилось, то специальность «снайпер» там уже называли в числе требующихся войскам. В соответствии с приказом № 04/401, утвержденным 5 апреля 1941 года, в каждой роте стрелкового полка следовало иметь двух снайперов. Между тем Людмила Михайловна Павличенко была единственной из явившихся в военкомат 23 и 24 июня, кто смог доказать майору таковую свою квалификацию и настаивал на немедленной отправке в действующую армию…

Глава третья
Первая пуля

Под равномерный перестук колес за окном вагона проплывали пейзажи Северного Причерноморья: равнинные пространства почти без взгорий и лесов. Бескрайние поля, засеянные пшеницей, чередовались с плантациями подсолнечника и кукурузы, грядки сахарной свеклы – со шпалерами виноградников.

Поезд с маршевыми ротами новобранцев, ускоренно подготовленных в 136-м запасном стрелковом полку, шел из Одессы через железнодорожные станции Аккерман и Сарата к районному городу Арциз. До войны конечным пунктом этого маршрута являлся Измаил. Однако к середине июля 1941 года 25-я Чапаевская стрелковая дивизия оставила его, как и другие населенные пункты прежней своей дислокации: Кагул, Ренни, Килию, Болград. На территорию Молдавии вторглась румынская Четвертая армия под командованием генерала Чуперкэ. Наши с боями стали отходить к реке Днестр и пока закрепились на рубеже город Арциз – село Татарбунары. Туда и везли сейчас пополнение, оружие, боеприпасы, продовольствие.

Дорога была недлинная: от Одессы на юго-запад к Арцизу всего 160 километров. Но поезд часто останавливался, пропуская встречные составы. Они двигались в глубь страны. За первые две недели июля из Молдавии, теперь захваченной врагом, удалось вывезти около трехсот тысяч жителей и более четырех тысяч вагонов, нагруженных ценным заводским оборудованием и всевозможными стратегическими запасами.

Призывники ехали воевать с некоторым комфортом. Вместо теплушек им предоставили плацкартные вагоны, правда, набитые под завязку. Но солдаты галантно уступили нижнюю полку бойцу-снайперу Павличенко. Положив голову на туго набитый ранец и свернутую шинель, Людмила задремала. В ее отрывочных сновидениях всплывали события последних дней.

Очень нелегко пришлось студентке Киевского университета в 136-м запасном полку. Труды и тяготы армейской жизни мало общего имели с ее мечтами о подвигах во славу Отечества. Но надо было терпеть. Подъем в шесть часов утра, физзарядка, завтрак с перловой кашей, затем – занятия на плацу: то строевая подготовка, то приемы штыкового боя. Имелись еще и спортивные упражнения: бег с препятствиями и без них, прыжки в длину и в высоту, метание гранаты, подтягивания на турнике, отжимания от пола. Кроме того, учили призывников и теории: Боевой устав пехоты 1936 года и политчас с разъяснением решений XVIII съезда ВКП(б), Майского пленума ВКП(б), последних речей товарищей Сталина и Молотова.

Чуть легче стало Людмиле после первых уроков стрелковой подготовки. Магазинную винтовку Мосина и самозарядную винтовку Токарева она знала, как свои пять пальцев, и на глазах у изумленных мужиков за несколько минут разобрала и собрала их затворы, вытащила магазины с патронами, вывинтила и достала шомполы, показала, как чистить ими стволы. А уж стрельба из ружья (каждому призывнику полагалось израсходовать восемь патронов) и вовсе вознесла авторитет Павличенко на небывалую высоту. Те, кто подсмеивался над ней, и те, кто, бывало, приставал с ухаживаниями, сразу успокоились, а может быть, даже испугались: эта милая девушка в случае обиды пристрелит любого и не задумается.

Присягу новобранцы, как правило, принимали через месяц, в конце «Курса молодого бойца». Но обстановка на Южном фронте, как и повсюду у западных границ Советского Союза, складывалась трудная. Рабоче-Крестьянская Красная Армия под ударами численно превосходящего ее противника отступала и несла большие потери. Командующий Одесским военным округом генерал Чибисов приказал собирать и отправлять на передний край резервы. Потому в 136-м запасном полку провели церемонию торжественного принятия присяги на неделю раньше срока.

После присяги красноармейцам вечером того же дня предоставили увольнение в город на четыре часа: попрощаться с родными и близкими. Людмила отправилась на Греческую улицу в гости к семейству Чопак.

Приняли ее, как всегда, радушно и пригласили к ужину. Он состоял из овощного салата, жареной картошки и рыбы кефали. После безвкусной казенной еды это угощение было Людмиле в радость. Будучи одетой в форменную гимнастерку цвета хаки, подпоясанную коричневым ремнем, она оказалась в центре внимания. Однако разговор, который возник за столом, вскоре стал походить на дискуссию. Как ни странно, ей пришлось защищаться.

Яков Савельевич Чопак, профессор Одесского мединститута, выступал за традиционное распределение ролей в обществе: мужчина – добытчик, воин и защитник, женщина – хранительница домашнего очага, жена и мать. Потому, говорил он, в армии прекрасному полу делать абсолютно нечего. Увлекшись спором, Павличенко назвала свою воинскую специальность, и тут в гостиной установилась напряженная тишина.

– Sniper? – по-английски произнес профессор (недаром он в молодости стажировался в медицинском колледже Оксфордского университета). – Кажется, это от «snipe», то есть «бекас», и «sniping» – прицельная стрельба по бекасам из укрытия.

– Правильно, – подтвердила она.

– Стало быть, вы будете охотиться. Но на кого? На людей?

– Они – не люди! – резко ответила Павличенко.

Лучше бы здесь она этого не говорила. Яков Савельевич, гневно сверкнув очами, торжествующе возвысил голос. Поскольку он был опытным лектором, то сейчас остановить его не представлялось никакой возможности.

В семье к такому привыкли и довольно безучастно выслушали высокопарные рассуждения о гуманизме, о правах человека, о непреходящих ценностях европейской цивилизации, носителями которой в равной степени выступают как немцы, так и русские.

Когда профессор перешел к анализу произведений всемирно известных классиков германской литературы Гете и Шиллера, Людмила решительно поднялась с места.

– Не хочу спорить с вами о немецкой поэзии, – отчеканила она. – Только не дай вам Бог увидеть этих носителей европейской цивилизации в вашем родном городе. Тогда тут не поздоровится никому!..

На улице Павличенко догнал Борис Чопак. Он полагал, будто Люда обиделась на его отца и начал разговор с извинений. Она лишь усмехнулась в ответ. Добровольные заблуждения вполне взрослых и хорошо образованных преподавателей высших учебных заведений ее не волновали. Завтра маршевая рота, в которой она числилась единственным снайпером, отправлялась к месту службы – в 25-ю Чапаевскую стрелковую дивизию, точнее говоря, – в 54-й имени Степана Разина стрелковый полк.

– Я подал заявление в военкомат, – сказал ей Борис.

– Тогда просись к нам в дивизионный медсанбат.

– Правда? Ты хочешь этого?

– Может быть, и встретимся. Когда-нибудь… – Людмила ответила ему уклончиво.

– Я постараюсь. Очень постараюсь, – он заглянул ей в глаза. – Я тебя найду, вот увидишь.

– Ну, мечтать не вредно.

– Людмила, ты мне понравилась с первой встречи! – вдохновленный ее словами, молодой хирург решил объясниться.

– Я заметила, – Павличенко смотрела на высокое звездное небо. Но время загадывать желания еще не пришло. Звезды начинали падать в августе, а сейчас стоял июль.

– Просто ты совсем не знаешь меня, – продолжал Чопак. – На самом деле мы будем счастливы вместе.

– Эх, Боря, Боря, – она покачала головой. – Какое уж тут счастье! Война на дворе…

– Она нам не помеха. Главное – знать, что любишь. Я не прощаюсь с тобой, любовь моя. Я только говорю тебе: «До свидания!»

Дальше профессорский сын поступил неожиданно. Он взял ее руку, поднес к своим губам и благоговейно поцеловал. Растерявшись, она не знала, что ему ответить на эти буржуазные замашки. Немая сцена длилась несколько секунд, пока Людмила не отняла руку. Но было в его поступке что-то непривычное для нее и потому – волнующее…

Смеркалось.

Поезд замедлял ход. Пути множились, расходились в стороны. Справа и слева уже громоздились другие составы с теплушками, с товарными вагонами, с открытыми платформами, где под брезентом угадывались какие-то огромные квадратные ящики.

Это и был Арциз, небольшой город у слияния рек Чага и Когильник. В начале ХШ века его основали немецкие переселенцы. Они вполне успешно занимались здесь сельским хозяйством. В 1916 году тихую деревенскую жизнь нарушила прокладка железнодорожной ветки. Почти в центре города появилась станция, паровозное депо, мастерские, водокачка.

– Товарищ снайпер, проснись, приехали… – кто-то тряс Людмилу за плечо, и последнее ее сонное видение – сын Ростислав с красной пожарной машинкой в руке – растворилось в сумраке, сгущавшемся за окном вагона.

Маршевые роты выгружались на перрон, затем выходили на привокзальную площадь и там строились в шеренги по росту. Их ожидали офицеры, откомандированные от разных воинских частей. Был здесь и лейтенант Василий Ковтун из первого батальона 54-го стрелкового полка. Держа в руках список личного состава, он подошел к шеренге бойцов, прибывших из Одессы, и невольно улыбнулся.

Люди из 136-го запасного полка выглядели хорошо. Все – довольно рослые, крепкого телосложения, возраст от 25 до 30 лет. Экипировали их по нормам довоенного времени: новенькие пилотки, гимнастерки, брюки покроя «галифе», на ногах – что особенно отрадно – сапоги, а не ботинки с обмотками. У каждого за спиной – ранец, каска СШ-40, через правое плечо – сумка с противогазом, сзади к поясному ремню пристегнута пехотная лопатка в брезентовом чехле. Новобранцы не имели оружия. Согласно приказу высшего командования винтовки солдатам выдавали по прибытии в часть.

Лейтенант начал перекличку. Отвечали ему бодро, даже весело. При вечернем свете он не очень четко различал лица своих новых подчиненных. Однако это его не тревожило. Сейчас все они погрузятся в автомашины и поедут из Арциза в старинное село Татабунары, на заранее подготовленные позиции: блиндажи, огневые точки, ходы сообщения, прорытые в мягкой степной земле.

– Павлинов?

– Здесь! – прогудел басом детина огромного роста.

– Павлинчук?

– Здэся! – ответил с украинским акцентом черноглазый паренек.

– Павличенко?

– Здесь! – раздался звонкий девичий голос.

Лейтенант Ковтун от неожиданности остановился и на всякий случай сверился со списком. Но там вместо полного имени-отчества стояли только инициалы, а по ним определить, к какому полу принадлежит солдат, невозможно. Офицер окинул взглядом ладную женскую фигурку, одетую по-солдатски, и подумал, что тут произошла ошибка. Вместо санитарной роты девушка попала в стрелковую.

– Ваша военно-учетная специальность? – строго спросил он, готовясь внести исправление в список.

– Снайпер, товарищ лейтенант.

– Снайпер?! – Ковтун безмерно удивился.

– Так точно, товарищ лейтенант.

– Ладно. Позже я разберусь. Пока вы остаетесь в моем подразделении. Но только пока, товарищ Павличенко.

– Слушаюсь, товарищ лейтенант…

На командном пункте первого батальона, в присутствии его командира капитана Сергиенко Людмиле учинили форменный допрос. Тогда она достала из нагрудного кармана гимнастерки свою палочку-выручалочку – свидетельство об окончании Снайперской школы. Кроме того, студентка Киевского университета предъявила недоверчивым фронтовикам книгу А. Потапова «Наставление для метких стрелков» с автографом: «Лучшему курсанту Людмиле Павличенко на добрую память от автора».

Василий Ковтун озадаченно почесал в затылке. Эту книгу он сам читал, попав после зимней кампании в Финляндии на армейские снайперские курсы. «Наставление…», бесспорно, являлось полезным изданием. Однако новая война, теперь – с немцами и румынами, – в которой лейтенант участвовал с первого дня, – вносила свои дополнения в теоретические разработки товарища Потапова. Потому самую точную оценку знаниям и навыкам его ученицы мог дать только реальный бой с противником.

– Конечно, может, вы и снайпер, Людмила Михайловна, – сказал Ковтун почти уважительно. – Но винтовок с оптическим прицелом в данный момент в нашем батальоне нет.

– Как это «нет»? – удивилась она.

– А вот так. В армии под два миллиона пехотинцев. Снайперских же ружей произведено чуть более семидесяти тысяч. Потому хорошую винтовку надо еще заслужить.

Павличенко задумалась на мгновение и предложила:

– Дайте мне обыкновенную «трехлинейку», товарищ лейтенант.

– Правильный ответ, – сухо произнес командир первого батальона капитан Сергиенко. – Оставь свои придирки, Василий, и выдай наконец красноармейцу Павличенко положенное по Уставу оружие.

– Слушаюсь, товарищ капитан! – вяло отрапортовал ему командир второй роты…

Людмила не случайно попросила именно магазинную винтовку Мосина, а не более современную СВТ-40, то есть самозарядную винтовку Токарева, коих в каждом стрелковом полку теперь полагалось иметь около тысячи штук. «Треха», как ласково называли наши солдаты изобретение Мосина, выгодно отличалась от «Светы» точным боем, высокой кучностью стрельбы и тем, что легко поддавалась отладке. Отлаживать оружие придется ей самой, в том Люда не сомневалась. Доблестные «разинцы», или солдаты, сержанты и офицеры 54-го имени Степана Разина стрелкового полка, которые встретили ее неприветливо, будут наблюдать за этим процессом и потом сделают вывод о способности женщин к строевой службе в пехоте.

Служить она хотела и была уверена, что докажет им свое право на необычный выбор.

На следующий день утром Людмила получила винтовку Мосина без штыка, так как снайперу положен не штык, а боевой нож – финка с деревянной рукоятью и в металлических ножнах, снабженных кожаной петлей. В эту петлю Павличенко продернула поясной ремень, туго застегнула его на пряжку, и финка заняла место у нее на левом боку. Люда сразу почувствовала себя увереннее: с таким удобным холодным оружием можно не расставаться ни днем, ни ночью.

«Трехлинейка» явно была не новая, давно пристрелянная. На ее прикладе виднелись сколы, глубокая царапина пролегала по круглой ствольной коробке. Однако затвор работал нормально, повреждений на прицельной планке не имелось, на дульном срезе четко проступали четыре малюсеньких канавки. Раковин в канале ствола Люда не обнаружила, прогара патронника – тоже.

Расстелив полотенце на траве, она принялась разбирать затвор ружья и его магазинную коробку. Ей хотелось собственными руками прикоснуться ко всем деталям механизма, от которого теперь зависел не только ее успех на новом поприще, но и сама жизнь. За круглую «пуговку» она оттянула курок назад, повернула его до упора и отпустила. После этого вынимание затвора из винтовки не представляло трудностей. Следовало лишь открыть его, отведя рукоятку назад, и нажать на спусковой крючок.

Затвор состоял всего из шести деталей: боевая личинка с выбрасывателем гильзы патрона, стебель с короткой рукояткой, снабженной шариком на конце, курок с «пуговкой», длинный ударник с заостренным концом, стальная боевая пружина и соединительная планка, удерживающая их вместе. Это были совсем небольшие по размеру металлические предметы высокой точности обработки. Свойства металла Люда узнала и полюбила давно, с тех пор как три года отработала токарем на заводе «Арсенал».

Ее пальцы с красивыми овальными ногтями скользили по поверхностям винтовочных вещичек, не находя в них ни малейшего изъяна. Конструктор добился совершенства, придумывая их. Станочники воплотили его гениальный замысел в действительность с особым старанием. Оттого, по мнению Павличенко, их формы не уступали в элегантности тонким принадлежностям дамского маникюрного набора, с которым она, кстати говоря, никогда не расставалась.

Людмила смочила кусок ветоши оружейным маслом, начала протирать одну деталь за другой и раскладывать их на полотенце. Как тут не вспомнить дорогого Учителя! Бывало, строгий А. В. Потапов не уставал повторять курсантам: «Винтовка, как женщина, требует ласки, то есть ежедневного ухода и хорошей смазки…»

Павличенко верила, что механизм сработает без отказа. Если она нажмет на спусковой крючок, то ударник под действием боевой пружины резко выдвинется вперед. Его конец, похожий на жало змеи, проткнет капсуль-воспламенитель, расположенный на дне патрона. Пороховой заряд в нем взорвется. Тогда пуля, закрепленная в латунной гильзе круговым обжимом, наконец-то получит свободу!

У нее есть «сердечник». Это может быть свинец, сплавленный с сурьмой, может быть закаленный стальной стержень, может быть зажигательная смесь. Есть у нее и «рубашка» из железной оболочки. Бешено прокрутившись по четырем правосторонним нарезам в стволе, она покинет его со скоростью 865 метров в секунду и полетит к врагу. Траекторию этого полета молодой снайпер Люда сумеет рассчитать и не даст пуле уйти, как говорят солдаты, «за молоком».

Кроме винтовки Мосина и боевого ножа она также получила 60 патронов. Пули в них были разные: с черной «головкой» – бронебойные образца 1930 года; с чернокрасной «головкой» – бронебойно-зажигательные образца 1932 года. Однако примерно две трети боезапаса приходилось на патроны с легкими пулями образца 1908 года, знакомыми ей по Снайперской школе. Вести прицельную стрельбу ими на расстояние более 1100 метров не рекомендовалось из-за сильного их рассеивания. Вообще-то, для снайпинга более всего подходили патроны с тяжелыми пулями, суживающимися в хвостовой части. Их «головка» окрашивалась в желтый цвет. Но, судя по всему, в 54-м стрелковом полку, который неделю отступал с боями от реки Прут, таковые специальные боеприпасы уже израсходовали…

– Материальную часть изучаем, товарищ Павличенко? – раздался над ее головой голос лейтенанта Ковтуна. Люда от неожиданности вздрогнула, уронив собранный уже затвор на полотенце.

– Так точно, товарищ лейтенант! – она вскочила на ноги и вытянулась по стойке «смирно».

– Да ладно вам, Людмила, – Ковтун махнул рукой. – Здесь не запасной полк, где офицеры от нечего делать гоняют солдат повсюду строевым шагом. Здесь – передний край обороны. Стойте вольно…

– Слушаюсь, товарищ лейтенант.

– Разведка доложила о приближении противника. Часа через два здесь начнется заваруха, какой вы в жизни еще не видали.

– Вполне возможно, товарищ лейтенант, – согласилась она.

– Я хочу, чтобы вы вместе с опытным снайпером сержантом Макаровым Игорем Сергеевичем заняли окоп на левом фланге нашей роты, недалеко от пулеметчиков.

– Слушаюсь, товарищ лейтенант.

– Оружие вы проверили?

– Так точно.

– Обоймы у вас готовы?

– Да. Три – с пулями Б-30, три – с пулями Б-32, три – с легкими пулями образца 1908 года.

– На первое время хватит. Надевайте каску, берите сумку с гранатами, противогаз, флягу. Я отведу вас на место.

– Слушаюсь, товарищ лейтенант.

На самом деле во второй роте первого батальона совсем неплохо отнеслись к пополнению из Одессы. На ночь глядя окопы полного профиля рыть не заставили, накормили тушенкой с горячим картофелем и даже выдали по 100 граммов водки как бойцам действующей армии. Лишь бы люди эти оказались стойкими, мужественными, панике не подверженными и не бросились бы в тыл после первого же фашистского артналета.

Сами же чапаевцы воевали с первых дней войны, причем воевали наступательно. Румын, которые 22 июня 1941 года попытались переправиться через Прут, они сбросили в реку. На следующий день вместе с воинскими частями 51-й Перекопской дивизии двинулись вперед и захватили обширный плацдарм на территории королевства Румыния. Но к 31 июня ситуация резко изменилась. Семь немецких и двадцать две румынских пехотных дивизии при поддержке авиации и артиллерии начали переправу через Прут гораздо севернее, у селений Стефанешты, Скуляны, Валя-Мааре. Они прорвали оборону советских войск и стали успешно развивать свое наступление. Возникла опасность окружения 25-й и 51-й дивизий. Требовалось срочно выводить их из возникающего «Бессарабского мешка».

Это отступление не было ни беспорядочным, ни паническим. Отходя, чапаевцы упорно оборонялись. К 12 июля 1941 года дивизия сохранила высокую боеспособность. В ее рядах числилось 15 075 бойцов и командиров, 147 гаубиц и пушек разных систем, 141 миномет и 169 станковых пулеметов из 175 положенных по штату. Плохо дело обстояло только с военной техникой. Из танкового батальона в 60 машин уцелело лишь 15[1]. Остальные пришлось бросить из-за серьезных поломок и нехватки горючего…

По извилистому ходу сообщения, прорытому на глубине чуть более метра, Павличенко и Ковтун шли, согнувшись. Но окоп для снайперов был сделан гораздо лучше: глубина полтора метра, насыпной бруствер, ниша для боеприпасов, дно и стены, укрепленные досками. Здесь их и поджидал сержант Макаров. У него-то как раз имелась «трехлинейка» с оптическим прицелом ПЕ, бинокль, обшитый полотном защитного цвета, каска с пятнистозеленоватым чехлом и укрепленными на нем для маскировки веточками и листьями.

При виде новой напарницы Игорь Сергеевич особого восторга не выказал. Он помнил своего прежнего снайпера-наблюдателя Иванова, неделю назад отправленного в медсанбат со сквозным ранением левого плеча. Иванов дело знал отлично, обладал мягким, уживчивым характером, прошел боевую закалку в приграничных сражениях у реки Прут.

Что за нрав обнаружится у красотки с карими глазами, какая солдатская выучка может быть у изящной девушки из Одессы – это одному Богу известно. Тут Макаров тяжело вздохнул. Но война уже приучила его к тому, что приспосабливаться к ее мгновенно меняющимся обстоятельствам нужно быстро. Иначе ничего хорошего не получается.

– Значит, фрицев бить решила? – миролюбиво спросил Игорь, отодвигаясь и давая ей место, чтобы установить на бруствере винтовку.

– Решила, – коротко ответила Люда и посмотрела ему прямо в глаза. Снайпер-истребитель – главный в паре, и теперь ей придется Макарову во всем подчиняться.

– Грунт для стрельбы с упора здесь подходящий, – начал объяснять сержант. – Небольшие камни, земля, дерн. Вчера я бруствер утрамбовал, а сверху – видишь? – положил в пять слоев плащ-палатку. Смело клади на бруствер винтовку, ровненько между двумя ложевыми кольцами. Вибрации оружия при выстреле не будет. Пуля вверх не уйдет…

– Понятно, – она сама попробовала грунт рукой и затем установила на нем «треху» так, как советовал Макаров.

Глубина окопа способствовала правильному подходу. Согнутым локтем левой руки Павличенко оперлась о землю, кистью обхватив деревянное цевье винтовки снизу. Правая ее рука легла на шейку приклада, указательный палец – на спусковой крючок. Только не дергать его, не тянуть в сторону, но нажимать плавно! «Стреляет ствол, а попадает в цель ружейная ложа» – такова снайперская присказка, и в ней отражен опыт сотен умелых бойцов.

Чуть склонив голову к правому плечу, Люда совместила прорезь на секторном прицеле с мушкой ружья и посмотрела вперед, на поле предстоящей схватки. Оно было широким, неровным, изрезанным впадинами. Грунтовая дорога пересекала его наискось и, повернув, уходила за холмы. По сторонам у нее кое-где вставали буйно разросшиеся кустарники и редкие деревья. Вдали виднелась рощица. Длинной полосой она шла с севера на юго-восток.

Макаров передал Павличенко свой бинокль:

– Осмотрись-ка, подруга. Прикинь расстояние. По моим наметкам от нашего окопа до ближайших кустов – триста пятьдесят метров, до той обломанной березы – четыреста, до поворота дороги – все шестьсот. Как пить дать, попрут они по дороге, очень уж она удобная для ихних танков. Стало быть, мы стреляем им в правый фланг… Ну сама знаешь, прежде всего на мушке – офицеры, унтер-офицеры, автоматчики. В смотровую щель танка попасть – вообще высший класс!

– Ладно, постараюсь, – буркнула она.

От такого немыслимого бахвальства сержант на секунду потерял дар речи и посмотрел на своего снайпера-наблюдателя.

– Постараешься? – насмешливо повторил он за ней. – Да ты хоть раз танки живьем видела?

– Видела!

– Где?

– В прошлом году седьмого ноября на параде в Киеве.

– Так то ж на параде. Они, наверное, ехали медленно и с открытыми люками. Здесь они палить по тебе будут из пушек и пулеметов. За ними пойдут пехотинцы. А еще артиллерия с навесным огнем, минометы…

От армейским страшилок Макаров перешел к конкретным воспоминаниям. Он рассказал Людмиле, как 24 июня 1941 года один батальон из их родной 25-й Чапаевской дивизии вместе с ротой пограничников форсировал реку Прут близь города Кагула и задал жару румынской морской пехоте, выгнав целый отряд из селения и взяв в плен 70 человек.

Они еще успели пообедать. Старшина с двенадцатилитровым термосом за плечами по ходам сообщения добрался до снайперов и выдал им по доброй порции горячего борща с мясом. Жизнь становилась совсем приятной, но вдруг откуда-то с запада в их сторону пошел мощный, слитный гул. В небе появилась эскадрилья двухмоторных бомбардировщиков с черными крестами на крыльях. Держа строй, они неумолимо приближались.

– С первой бомбежкой тебя, Люда! – сказал Макаров и быстро спрятал котелок с недоеденным борщом в нишу в стене окопа. – Бегом в укрытие! Да винтовку не забудь. Она скоро понадобится…

Завывание пикирующих на советские позиции немецких «Юнкерсов-88», свист бомб, взрывы, сотрясающие землю, – все это продолжалось недолго. Сделав по два захода на линию обороны 25-й Чапаевской дивизии, фашисты взяли курс на север, к Арцизу, где на станции скопилось немало товарных вагонов. Под удаляющийся гул моторов Людмила осторожно выглянула из щели. Серый дым стлался над полем, у дороги горели кусты, метрах в пяти от их окопа темнели две свежие воронки.

– Страшно было? – спросил Макаров, стряхивая песок, осыпавшийся ему на плечи в недавно вырытом укрытии.

– Нет, не очень, – спокойно ответила она. – На прицельное бомбометание совсем не похоже.

– Считай, что видела первое действие спектакля. Сейчас начнется второе.

– Какое?

– Артиллерийская подготовка.

Точно в подтверждение его слов, вдали прокатился грохот, напоминающий удары грома. Однако первый залп вражеской артиллерии вышел с большим перелетом. Снаряды, прошуршав над их головой, упали где-то за холмами. Второй залп оказался с недолетом. Он поднял столбы земли на поле перед окопом. Третий, как и положено, ударил более удачно. Во второй роте первого батальона, например, перестала существовать площадка, оборудованная станковым пулеметом «максим», и весь его расчет.

Такая выходка не прошла безнаказанно. В действие вступила артиллерия 25-й стрелковой дивизии: большие 152-мм гаубицы-пушки и меньшие их сестры 122-мм гаубицы, которые состояли на вооружении двух артполков: 69-го и 99-го. Поднятые вверх стволы гаубиц посылали на неприятеля осколочно-фугасные снаряды весом по 43 с половиной и по 22 килограмма. Стреляли русские гораздо лучше румын, и контрбатарейная борьба завершилась в их пользу. Если бы наши имели хотя бы по три комплекта боеприпасов на каждое орудие, то, вероятно, наступление вражеской пехоты при поддержке легких танков чешского производства «LTvz. 35» просто-напросто захлебнулось бы в самом начале. Но снаряды приходилось экономить. Потому настал час для подвигов героических стрелковых рот из полков Чапаевской дивизии: 31-го Пугачевского имени Фурманова, 54-го имени Степана Разина, 225-го Домашкинского имени Михаила Фрунзе…

На поле, тарахтя бензиновыми моторами, ползли танки, раскрашенные желто-зелено-коричневыми разводами. За ними, прижимаясь к боевым машинам сколь можно теснее, нестройно двигалась пехота – до тысячи румынских крестьян, одетых в мундиры песочного цвета и смешные каски, смахивающие на деревенские миски для простокваши. Перед боем офицеры разъяснили рядовым, что земли между реками Прут и Днестр есть древняя Транснистрия, исконно румынская территория, вероломно захваченная северными варварами из России. Ее нужно вернуть королевству Румыния, навсегда покончив с безбожным еврейско-большевистским режимом.

– Люда, в окоп! – крикнул Макаров, хватая свою снайперскую винтовку. – Минут через десять они выйдут на линию огня.

– Слушаюсь, товарищ командир!

Они стояли в окопе, положив «трехлинейки» на бруствер, и ждали. Солнце клонилось к западу. Температура воздуха не сильно отличалась от рекомендованной для идеальной стрельбы – 20 градусов тепла по Цельсию. Слабый ветерок налетал порывами и дул снайперам в затылок. Следовательно, их пулям помех не будет, они полетят дальше и выше. Павличенко рукой еще раз проверила положение хомутика на прицельной планке: он находился на цифре «6». Именно на 600 метров они с Макаровым договорились подпустить врага. Это поворот дороги, и до него наступающим осталось совсем немного.

Только тут не выдержали нервы у наших пулеметчиков.

Во второй роте уцелел лишь один станковый «максим», но в первой и третьей ротах их батальона пулеметы пребывали в исправности. Кроме того, заработали ручные пулеметы Дягтерева, установленные на сошки. Вслед за громким треском пулеметных очередей, напоминающих собачий лай, раздалось басовито-внушительное: «В-вах! В-вах! В-вах!» Так вступила в бой полковая батарея 45-мм противотанковых пушек. Правда, из шести орудий, положенных ей по штату, до Татарбунары добрались пять, однако действовали они отлично и выпускали до десяти снарядов в минуту.

Под огненным дождем вражеская пехота сначала бросилась вперед, потом залегла. Танки начали маневрировать, ведя огонь из пушек и пулеметов. Одно желто-зелено-коричневое чудовище очутилось прямо напротив Людмилы. Расстояние сокращалось крайне медленно. Но вскоре она смогла рассмотреть ряды крупных заклепок на передней части корпуса, прямоугольные ребра башни, также проклепанные с двух сторон, одну фару под башней посредине и антенну сбоку, короткий ствол 37-мм пушки, пулемет в башне, еще один пулемет в шаровой опоре в лобовом листе подбашенного корпуса слева, где сидел стрелок-радист. Справа виднелся прямоугольный броневой щиток размером 390x90 мм со смотровым окном, изрядно помятый. За ним находился механик-водитель.

Была у них в Снайперской школе игра. Она называлась «Донышко». Практиковал ее неугомонный Потапов. Они иногда выезжали в пригород, чтобы устроить занятие по предмету «Приемы маскировки». Курсанты расстилали скатерть на поляне, ставили бутылки с лимонадом и какую-нибудь снедь. Старший инструктор читал им лекцию и демонстрировал на живой природе, как надо прятаться. Когда бутылки пустели, он брал одну, укреплял ее в рогатине боком и горлышком вперед и относил мишень метров на тридцать-сорок. Затем предлагал выбить в ней дно. При удачном выстреле пуля проходила в горловину бутылки, не касаясь ее боков, достигала дна и разбивала его. Стеклянный сосуд при этом оставался невредимым.

Первую бутылку обычно выбивал сам «Потапыч». Затем он передавал винтовку лучшему из учеников, и тогда начиналось соревнование в меткости и сноровке. Павличенко не сразу решилась участвовать в нем. Во-первых, стрелять приходилось с колена, то есть опираясь коленом правой ноги в землю и сидя на каблуке. Во-вторых, удерживать ружье с помощью ремня, который пропускался под согнутый локоть левой руки. Ею стрелок опирался в левое колено и держал цевье винтовки, сдвинув кисть ближе к дульному срезу. Все это требовало силы, устойчивости, хорошего баланса.

Но однажды она выбила три бутылки подряд. Именно после такового деяния старший инструктор подарил ей свою книгу «Наставление для метких стрелков» с собственноручным автографом.

Механик-водитель машины под номером 127, нарисованным сбоку на башне, Ион Думитреску, ефрейтор Первого моторизованного батальона, ни о чем подобном не подозревал. Держа руки на двух рычагах, он вел танк «LTvz. 35» прямо на окоп со снайперами, но русских, зарывшихся в землю, не видел. Он вслушивался в гул мотора за спиной. Четыре цилиндра яростно стучали, вращая коленчатый вал. Зубчатые колеса планетарной коробки передач скрежетали, передавая усилие ходовой части. Бронированный корпус машины, переваливающейся по неровностям поля, мелко подрагивал. Ведь совсем не новым был «127-й». Изготовленный на заводе чешской фирмы «Шкода» в 1936 году, он уже участвовал в сражениях. Чехи воевали с немцами за Судетскую область весной 1938 года, и там танк попал под сильную бомбежку. Германцы победили. Они конфисковали 250 таких чешских машин. Поврежденные отремонтировали, затем несколько штук передали своим союзникам по антисоветскому блоку румынам.

Наступая вместе с пехотными дивизиями Четвертой армии по молдавским дорогам, Первый моторизованный батальон испытал на себе мощь русской артиллерии. Башню «127-го» посекли крупные осколки фугасных снарядов. Подбашенная коробка корпуса спереди получила вмятину, из-за которой броневой щиток, прикрывавший смотровую щель механика-водителя, теперь держался плохо. Смотровые окна со склеенными трехслойными триплексами в чешских танках, к 1941 году технически устаревших, вообще имели ряд существенных недостатков. Но об этом житель Бухареста стал размышлять уже в плену…

Патрон с бронебойной пулей Б-30, имеющей каленый стальной «сердечник», лежал в тесном металлическом канале. Румынский танк, лязгая гусеницами, подползал ближе и ближе. Людмила подумала и передвинула хомутик на прицельной планке с цифры «6» на цифру «3». Триста метров – так вернее, у пули останется больше силы. Чуть склонив голову, она поймала в прорезь прицела прямоугольный бронещиток вражеской боевой машины. В своем воображении она уже видела полет Б-30 к цели и знала, что выстрелов будет два. Иначе чешское изделие ей не взломать.

Так и вышло. Первая пуля сбила поврежденный щиток толщиной в 25 мм. Вторая пуля, прилетевшая сразу вслед за ней, ударила точно в то же самое место. Стекла триплекса не выдержали и треснули. Пуля попала в отсек, уже растеряв свою силу, но угодила механику-водителю в плечо и порвала на нем комбинезон. Тонкие осколки стекла вонзились ему лицо. Вскрикнув от боли, ефрейтор Думитреску бросил оба рычага управления, но нажал на одну педаль тормоза. Десятитонное, дико раскрашенное чудовище, резко повернувшись на месте, подставило снайперам левый бок. Там за башней, ближе к моторному отсеку, стояли в ряд укрепленные специальными планками канистры с бензином. Третья пуля из винтовки Павличенко прошила их. Горючее мгновенно вспыхнуло.

Языки пламени побежали по крыльям танка, перекинулись на обрезиненные катки ходовой части, поднялись к четырехугольной башне. Распахнув обе створки дверцы прямо над своей головой, механик-водитель успел выбраться из пылающей машины и распластаться на земле. Стрелку-радисту не повезло. Его, вылезающего из того же люка, увидел Макаров и сразил наповал пулей в висок. Артиллерист-наводчик, сидевший в башне, тоже пытался спастись, но огонь добрался до него быстрее. Ион Думитреску, благоразумно не поднимаясь на ноги, пополз в сторону. Однако он неправильно выбрал направление, и русские затащили его в свои окопы. Потом, в штабе 54-го стрелкового полка, румына признали ценным «языком»…

Боезапас в танке вскоре взорвался. На несколько минут «LTvz. 35» стал факелом и освещал поле боя, оставленное доблестными воинами короля Михая Первого. Наши отбились…

Прислонившись спинами к стене окопа, Макаров и Павличенко сидели на корточках на его дне. От всего услышанного, увиденного и пережитого сегодня у Людмилы гудело в голове. Она старалась собраться с мыслями, но пока это получалось плохо. Сержант, закурив толстую самокрутку с махоркой, покосился на своего снайпера-наблюдателя. Опытный профессионал, он уже понял, что перед ним – человек, наделенный самим Господом Богом даром меткого стрелка. Потому и танк она с трех выстрелов остановила. А Макаров-то сперва думал, будто ничего у новенькой не получится…

– Ну, как чувствуешь себя, подруга?

– Неважно. Голова кружится.

– Ерунда, пройдет. Попробуй-ка табачку, – он передал ей самокрутку.

Люда покорно взяла у него «козью ножку», неумело вдохнула едкий дым и сразу закашлялась, на глазах у нее выступили слезы. Но в голове действительно прояснилось. Потом курение станет ее фронтовой привычкой, и разные чиновные люди начнут дарить ей портсигары – серебряные, мельхиоровые, кожаные с тиснением…

Глава четвертая
Степная война

Оранжевое солнце медленно клонилось к горизонту. Небо потемнело. Только на востоке неоглядные причерноморские равнины еще казались наполненными ярким светом июльского дня. Степь как будто вздохнула свободнее. В тишине, особенно явственной после четырехчасового боя, в небо поднялся жаворонок и запел свою песню. У земли распрямились тонкие стебли ковыля и тысячелистника. Громче зазвенела вода в обмелевшей за лето речке Когильник. Белая степная пыль, успокоившись, легла на грунтовую дорогу, четко обрисовав неглубокие ее колеи.

Тихо стало и на кривых улочках селения Татарбунары, которое одним боком притулилось к излучине Когильника. Он нес свои бурливые воды к лиману Сасык, соленому озеру по соседству с Черным морем. О древности Татарбунар свидетельствовали руины цитадели, расположенной на холме. Высокими и мощными видел их турецкий путешественник Эвлия Челеби, посетивший эти места в середине XVII столетия. В книге он описал и крепость Татарбунары, что в переводе означало «татарский источник, колодец, фонтан», и реку, и озеро со стоячей пересоленной водой, и даже лечебные грязи, где страдающие от ревматизма люди могли избавиться от болей.

Тогда в Северном Причерноморье хозяйничали турки и их вассалы буджакские татары. Не рокот танковых моторов разносился по округе, но перестук копыт сотен и сотен лошадей мусульманских всадников, вооруженных луками и кривыми булатными саблями. Знамя ислама реяло над бесконечной степью почти полтора столетия. Потом сюда пришли русские батальоны. Круглыми свинцовыми пулями они быстро успокоили буйных воинов пророка Мухаммада. Турки отступили к южным берегам Черного моря. Татары превратились в мирных подданных великой царицы Екатерины Второй.

В декабре 1821 года Татарбунары посетил Александр Пушкин, молодой чиновник канцелярии одесского генерал-губернатора. Османская крепость показалось ему живописной, лечебные грязи – весьма полезными для здоровья. Никаких признаков восточной жизни он здесь не обнаружил. В Татарбунарах обитали русские, украинцы, молдаване, евреи и болгары, имелось 16 каменных лавок, 2 питейных дома, 6 ветряных мельниц и 2 – водяных, а также одна православная церковь…

Людмила в бинокль рассматривала руины цитадели на холме. Артиллерийская перестрелка причинила им урон. От прямых попаданий снарядов образовалось несколько крупных воронок и провал в остатках стены, обращенной на запад. Как человек, пристально изучавший историю России и Украины, студентка Киевского университета сожалела о таком печальном состоянии памятника. Год назад во время практики она работала на археологических раскопках около города Чернигова. Там нашли интересные предметы: железный сфероконический шлем X века, много наконечников стрел и копий, стремена, фрагменты кольчуг.

По расположению фундамента, уцелевшим остаткам стен и четырех башен Павличенко определила цитадель как фортификационное сооружение, характерное для позднего Средневековья. Теперь ей очень хотелось взобраться на холм, побродить среди развалин, заглянуть в подземный ход, куда вели истертые ступени. Земля и обломки камней заполняли его. Но если правильно организовать раскопки, то, может быть, в крепости найдутся вещи из железа, бронзы и даже золота, принадлежавшие древним воинам…

– О чем задумалась, Людмила? – спросил сержант Макаров, сбрасывая с пехотной лопатки очередную порцию рыхлой степной земли.

– О вечности, – она рассмеялась.

– Давай копай дальше. Надо углубить ход сообщения хотя бы до полутора метров. Тебе же будет легче, когда начнется артобстрел.

– А он начнется?

– Непременно. После двенадцатого июля румыны точно осатанели. Лезут вперед, как бешеные. Если они тут прорвутся сегодня-завтра, то вечность для нас с тобой наступит быстро.

– Так ведь патроны пока есть, – Люда поправила кожаный подсумок с обоймами, прикрепленный у нее на ремне справа.

– Вот именно – пока, – проворчал сержант.

– У меня осталось штук сорок, не меньше. Предположим, двадцать из них в цель не попадут по разным причинам. Но половина-то должна сработать.

– Снайпера-новичка на фронте видно сразу, – наставительно заметил Макаров. – Он из идеальных условий учебного отряда исходит. Но здесь их не бывает.

– А какие бывают?

– Боевые. При наступлении противника действует его артиллерия, минометы, танки, штурмовая авиация. Они не дают сосредоточиться, вот в чем беда…

– Уже видела, знаю, – она тоже воткнула лопату в грунт.

– Ты и впрямь ничего не боишься? – Игорь внимательно посмотрел на молодую напарницу.

– Почему? – Людмила пожала плечами. – Боюсь, конечно. Только очень любопытно мне все это…

На рубеже Арциз – Татарбунары 25-я Чапаевская дивизия продержалась до 22 июля. В ночь на 23-е ее воинские части получили приказ отходить на восток, на линию: село Староказачье – городок Каролино-Бугаз. Отступление проводили «ступенями», то есть кто-то прикрывал отход, кто-то уходил, кто-то готовил новые огневые позиции. Расклад получился такой: 31-й Пугачевский и 287-й стрелковые полки оборонялись, 54-й Разинский полк отходил, 225-й Домашкинский полк окапывался. Потом воинские части менялись местами: «домашкинцам» – воевать, «пугачевцам» – отходить, «разинцам» – рыть окопы и траншеи.

Соблюдая правила маскировки, «разинцы» в полночь начали погрузку. Автомобилей в стрелковом полку было мало, по штату – всего 18, причем 9 из них принадлежали санитарной роте. Солдаты называли их «полуторками», и действительно грузоподъемность армейского ГАЗ-АА не превышала 1500 кг. Служивые передвигались, в основном, на повозках, запряженных лошадьми. Конная тяга вывозила полковые 45-мм и 76-мм пушки, тяжелые 120-мм минометы, штабную документацию, радиостанции и даже полевые кухни, коих насчитывалось 21.

Усевшись на скамью за спиной ездового, Людмила положила в ногах ранец и свернутую шинель. Приклад винтовки тоже упирался в деревянное днище повозки, а ствол лежал у Павличенко на плече. Левой рукой она обнимала свою боевую подружку – «трехлинейку», правым плечом касалась высокого борта повозки. Так удобно, в углу, устроил ее сержант Макаров. Сам он сел рядом, слева. Теперь Игорь старался помогать ей во всем, и в данном случае прикрывал студентку Киевского университета от особо общительных бойцов пулеметного взвода, жаждавших завязать знакомство с симпатичным снайпером-наблюдателем.

Впрочем, многие во второй роте уже знали про историю с танком, остановленным в поле недалеко от их огневых позиций. Расспросить Людмилу об этом захотел даже командир батальона капитан Сергиенко. Она сказала ему, что все дело в игре, которая называется «Донышко». Капитан удивился. До сего времени он ничего не слыхал о подобном развлечении. Однако пообещал, что красноармеец Павличенко получит новую снайперскую винтовку с оптическим прицелом ПЕ при первом же удобном случае.

Люда, прислонившись к борту повозки, задумчиво смотрела вдаль. Повозка ехала, изредка подскакивая на ухабах. Степь расстилалась по обеим сторонам дороги, как открытая книга. Этой светлой летней ночью она была таинственно тиха. Но днем громыхала от орудийных залпов, вспыхивала зарницами, дышала пороховой гарью.

Чужаки, вторгшиеся с запада, нарушили ее вековой покой. Они принесли неисчислимые бедствия. Людмила уже видела разбомбленные поселения, разбитые снарядами склады и зернохранилища, взорванные мосты, сгоревшие поля пшеницы, всевозможную технику, брошенную вдоль дорог, сотни погибших и тысячи людей, в страхе покидающих родные места.

Картины разрушений и огромного народного горя непреходящей болью отзывались в ее сердце. Павличенко думала о мести. Те, кто вероломно покусился на мирную жизнь ее родной страны, должны понести суровое наказание, и она их накажет. После первого боя Люда поняла, что сможет это сделать. В уме она прикидывала свой счет: сто, двести, триста вражеских солдат и офицеров. Они останутся лежать здесь, в сухой и рыхлой степной земле, которую мечтали захватить…

Колонна 54-го полка уходила дальше на восток, к реке Днестр. Уже под утро над степью, но далеко от них, где-то на северо-западе занялось широкое зарево. Там, на правом фланге Южного фронта, шли ожесточенные бои. Немцы и румыны рвались к городу Тирасполю.

Однако на левом фланге Южного фронта чапаевцам пока удавалось отрываться от противника. Но каждый раз – все с большим трудом. Враг наращивал усилия, а противопоставить ему русские ничего не могли, поскольку резервов уже не имели. У нашего командования оставалась одна надежда – Тираспольский 82-й укрепленный район. К 25 июля 1941 года там собрали все отступавшие войска.

Построили 82-й укрепрайон задолго до войны и оборудовали неплохо: бетонные, деревянно-земляные, каменные сооружения, блиндажи, траншеи, огневые точки. Здесь расположили в капонирах и полукапонирах около ста орудий разных калибров, 632 станковых и 285 ручных пулеметов, более десяти тысяч человек личного состава. Советские генералы рассчитывали на 82-м укрепрайоне остановить вал вражеского наступления, перемолоть на днестровских берегах немецкие и румынские пехотные дивизии и затем отбросить их к западной границе СССР. К сожалению, этот стратегический замысел осуществить не удалось. На рубеже 82-го УР наши воинские части продержались только 12 суток, с 26 июля по 8 августа…

Сначала 54-й стрелковый полк прикрывал переправу воинских частей 54-й дивизии через реку Каплань по дамбе, стоявшей у села Паланка. Почти весь день 24 июля и в ночь на 25 июля эта дивизия переправлялась, а «разинцы» отошли к деревне Маяки и окапывались, готовя огневые рубежи.

Среди однообразных серовато-желтоватых равнин вдруг блеснуло, как награда за четырехдневный переход, ясное зеркало воды. Днестровский лиман и его ответвление – Карагвольский залив – глубоко врезались в земную твердь своими извилистыми протоками, тихими заводями, глубокими затонами. Кое-где вдоль берегов рос камыш, гнездились утки, играла на небольшой глубине речная рыба. Позиции, отведенные 54-му полку, находились как раз у деревни Маяки, известной на всю Украину богатыми рыбой местами.

Печально взирал сержант Макаров с высокого обрывистого берега на приятную глазу мирную картину. Внизу, на желтом песчаном откосе лежали три больших баркаса, перевернутые килем вверх. Их ребристые мокрые бока темнели на солнце. Дальше сушилась растянутая на шестах мелкоячеистая пеньковая сеть. Стайка босоногих мальчишек с удочками на плечах уверенно двигалась к пристани, где покачивалась на мелкой речной волне лодка-плоскодонка.

Лейтенант Ковтун сегодня не отпустил Макарова в деревню, хотя снайпер обещал снова накормить всю вторую роту свежей ухой из карасей. Игорь, будучи заядлым рыболовом, отлично знал местные промыслы. До войны он приезжал сюда раза два, свел знакомство с деревенскими мужиками, ходил с ними на ночную рыбалку.

– Карась пойдет на опарыша, – рассуждал он, повернувшись к Людмиле. – Но конечно, удилище из бамбука, поплавок – не тяжелый, крючок размера 0,2.

– Естественно, – отозвалась Павличенко.

Она занималась недавно полученной новой снайперской винтовкой. Капитан Сергиенко сдержал свое обещание. По прибытии 54-го полка на позиции в Тираспольском укрепленном районе «разинцам» выдали со складов боеприпасы и вооружение, согласно их заявке.

– Многие мне жалуются, – Макаров развивал прежнюю излюбленную тему. – Мол, не клюет. А ты что сделал, чтоб она клевала?

– Действительно, что? – глаза Людмилы лукаво блеснули.

– Ты подкормку ей давал? Ты свежую наживку заготовил? Ты до восхода солнца встал? – снайпер строго сдвинул брови.

– Нет! – быстро ответила Люда.

– То-то и оно! Значит, и рыба тебе уважения не окажет…

Неизвестно, сколько бы продолжалась беседа в таком духе. Однако Макаров вдруг увидел лейтенанта Ковтуна, шагающего к их блиндажу. На плече командир роты нес ручной пулемет Дегтярева, в руке – металлическую коробку с круглыми плоскими магазинами к нему.

– Ротный чего-то сюда припожаловал. «Дегтяря» несет, – сообщил своему снайперу-наблюдателю сержант. – Может, все-таки отпустит в деревню за рыбой?

– А вы сами его спросите, Игорь Сергеевич.

Но для начала они встали по стойке «смирно» и откозыряли офицеру, приложив ладони к пилоткам.

– Здравия желаю, товарищ лейтенант! – отчеканил Макаров, искательно заглядывая в глаза командиру.

Тот поднес руку к козырьку фуражки, потом опустил на землю ручной пулемет и передал коробку с магазинами Макарову:

– Приказываю вам, сержант, провести инструктаж с красноармейцем Павличенко. Объясните устройство и действие этой машины.

– Слушаюсь, товарищ командир!

– Меня разжаловали из снайперов в пулеметчики? – голос у Людмилы дрогнул. – Но почему, товарищ лейтенант?

– Не почему, а для чего, товарищ Павличенко. Ситуация такая, что надо бы вам освоить еще один вид стрелкового оружия. Или вы в запасном полку пулемет хорошо изучили?

– Никак нет. Времени было мало.

– Не сомневайтесь, товарищ лейтенант. Она освоит… – доложил Макаров и умоляюще добавил: – В деревню можно мне?

– В деревню нельзя по той же самой причине. Ситуация тяжелая. Всем быть на местах в боевой готовности.

– Так тишина вокруг, товарищ лейтенант. Покой, небо голубое, птички поют.

– Скоро петь перестанут! – мрачно произнес Ковтун, резко повернулся на каблуках и зашагал прочь…

Не мог командир второй роты рассказать своим бойцам о том, что слышал сегодня утром на совещании у командира 54-го полка полковника Свидницкого. Оказывается, позавчера, то есть 2 августа 1941 года, противник, до сих пор двигавшийся в юго-восточном направлении от Дубоссар к Вознесенску, круто повернул часть своих сил на юг, затем – на юго-запад. По лощинам и перелескам фашистская пехота незаметно обошла наш стрелковый полк и ударила по трем советским дивизиям, сильно потрепанным в предыдущих боях. Против них выступили две пехотные дивизии немцев и одна румынская, недавно прибывшая на фронт.

Они прорвали боевые порядки русских и вышли в тыл нашей 95-й Молдавской дивизии, едва не захватив ее командный пункт и весь штаб. Угроза окружения нависла над защитниками Тираспольского укрепрайона. Но Ставка Верховного главнокомандования в Москве, похоже, еще не понимала, что Южный фронт трещит по швам, и приказа об отступлении не отдавала.

Кроме того, сегодня, то есть 4 августа, прервалась проводная связь 25-й Чапаевской дивизии со штабом Южного фронта, а работу радиостанции противник забивал помехами. Понятно, что провода могли перерезать диверсанты, которых немцы во множестве забрасывали в советский тыл. Очень страдала проводная связь также от артобстрелов и бомбовых ударов. Ведь превосходство фашистской авиации в воздухе уже проявлялось совершенно отчетливо.

На равнинных пространствах от реки Днестр до реки Южный Буг, от города Тирасполя до города Одессы постепенно возникал настоящий военный хаос, и управлять войсками становилось невозможно. Все перемешалось в неоглядных степях Причерноморья. Целые многотысячные корпуса вместе со своими командующими попадали в окружение и плен. Генералы и полковники гибли в обычных пехотных перестрелках. Полками и батальонами командовали лейтенанты. Некоторые дивизии теперь существовали лишь на бумаге. Разрозненные остатки их бродили по дорогам, пробиваясь к своим. Они шли без артиллерии и обозов, без продовольствия и боеприпасов, сберегая последние патроны и гранаты, но бросив противогазы, шинели, плащ-палатки.

Бывало, их выручали взводы противовоздушной обороны, вооруженные счетверенными пулеметами «максим», установленными на «полуторках». Они носились по степи и легко уничтожали прорвавшиеся группы фрицев и мамалыжников-румын, хотя предназначались для прицельной стрельбы по вражеским самолетам в небе.

Несчастья первых недель войны миновали 25-ю дивизию. Она не находилась на острие главного удара фашистов, а защищала прибрежные районы Черного моря, рек Дунай и Прут, где враг особой активности не проявлял. Чтобы избежать окружения, чапаевцы отступали, удерживая фронт и отбивая наскоки противника. Потери несли, но не значительные. Таким образом, к началу августа 1941 года дивизия сохраняла свое довоенное устройство, штаб, артиллерию, транспортные, санитарные, хозяйственные части.

На совещании полковник Свидницкий отметил этот положительный факт. Далее он объяснил командирам трех своих батальонов, а также командирам стрелковых, пулеметных, минометных рот и артбатарей, что при разгроме наших воинских соединений на северных участках Тираспольского укрепрайона немецко-румынская орда тотчас навалится всей мощью на южный фланг и будет прорываться к Одессе. Генерал Антонеску, как доносила фронтовая разведка, уже опубликовал приказ: Одессу взять штурмом к 15 августа и назвать город по собственному его имени – «Антонеску», дабы навсегда искоренить в этих краях память о проклятых русских.

Офицеры громко заговорили. Среди голосов послышался и смех.

– Не верите, товарищи? – спросил полковник.

– Нет!

– Тогда послушайте еще, – он взял со стола лист бумаги. – Румынский комендант приказывает разрушить все прежние памятники в городе, переименовать его улицы, запретить употребление русского языка, за разговоры на нем – штрафовать. Евреев подвергнуть выселению, затем расстрелять. Их дома безвозмездно передать румынам…

– А не подавятся ли они, мерзавцы, таким куском? – спросил кто-то в наступившей тишине.

– Чтобы подавились, воевать надо очень хорошо, – произнес Свидницкий. – Ни шагу назад, товарищи! Пушки, минометы, пулеметы, винтовки должны работать безотказно. Помните, не мы развязали войну на уничтожение жителей Земли…

Он прочно стоял на раздвинутых металлических сошках и концом массивного приклада упирался в землю. Ствол при этом грозно смотрел вверх. В нем было нечто, напоминающее сказочное существо. Скорее всего Змея Горыныча. Необычно смотрелся довольно большой плоский диск патронного магазина, укрепленный на стволе сверху, и конусообразный пламегаситель, навинченный на дуло.

Людмила попробовала поднять ручной пулемет и сразу почувствовала, как трудно ей будет держать его. Вес – более одиннадцати килограмм, почти в три раза тяжелее винтовки. Впрочем, знакомые, винтовочные детали на нем имелись. Во-первых, прицельная планка с подвижным хомутиком, во-вторых, спусковой крючок и скоба, его прикрывающая, в-третьих, деревянный приклад и брезентовый плечевой ремень. Но самое главное – тот же калибр, что и у винтовки – 7,62 мм.

Замечательный русский инженер Василий Дегтярев, всесторонне изучив иностранные образцы, создал свою, совершенно оригинальную конструкцию, превосходящую их по основным показателям. Ее отличало минимальное количество движущихся деталей, простота сборки, надежность работы, малый вес. Достаточно давно, в 1927 году, этот ручной пулемет (ДП, или «дягтярев пехотный») приняли на вооружение Рабоче-Крестьянской Красной Армии. По штатам 1941 года в каждой стрелковой роте насчитывалось 6 таких пулеметов, то есть больше, чем снайперских винтовок. Потому лейтенанту Ковтуну не составило труда выдать красноармейцу Павличенко один «дегтярь» для обучения часов на пять – семь. Он полагал, что этого сообразительной девушке будет достаточно.

Сержант Макаров отнесся к приказу командира родной роты со всей ответственностью. Он тоже считал ДП весьма удачным изделием советской оборонной промышленности.

– Люда, – сказал он ей, – ты не тушуйся. Пулемет разбирается легко, в четыре приема.

– Зачем разбирать? – возразила она. – Покажите только, как стрелять из него.

– Стрелять просто. Жми на спусковой крючок, и все.

– Неужели?

– В том-то и дело, – он усмехнулся. – В магазине – 47 патронов. Его придется часто менять потому, как спусковой механизм рассчитан лишь на ведение автоматического огня, очередями по три – шесть выстрелов. Да еще последние четыре-пять патронов иногда застревают…

– Странный вы человек, Игорь Сергеевич.

– Почему?

– Сразу главное не рассказываете.

– Это чтоб тебе интереснее было.

– Мне и так интересно, – ответила она с некоторым вызовом. – Я ведь хочу побыстрее здесь всему научиться.

– Думаешь, это спасет? – сержант посмотрел на свою молодую напарницу с грустной улыбкой.

– Спасет? – повторила она за ним в растерянности. – Право, не о спасении нам нужно думать.

Сержант промолчал и стал разбирать пулемет, показывая Людмиле разные его детали, называя их и объясняя, как они взаимодействуют.

У нее из головы не выходила последняя его фраза. Ведь в беседах они старались не вспоминать ни о смерти, ни о жизни. Смерть кралась за ними по пятам. Не стоило лишний раз приманивать ее пустыми словами. А жизнь будет особо прекрасна после войны потому, что человечество, перенеся такие ужасные страдания, очистится от грехов, по-новому оценит сотрудничество, дружбу, любовь и так достигнет всеобщего процветания и покоя…

Может быть, нехорошие предчувствия навели Макарова на грустные мысли? Люда слышала, что на войне это бывает и у самых смелых бойцов.

В сущности, она знала о напарнике очень мало.

По возрасту он ей годился в старшие братья, то есть имел около тридцати лет от роду. Невысокий, полноватый, с виду как будто неуклюжий, но сильный, с характером весьма и весьма флегматичным, устойчивым к разным испытаниям. В армии Макаров служил уже сверхсрочно, то есть более пяти лет. Вначале он успешно окончил снайперские курсы, и оказалось, что эта военная специальность – истинное его призвание.

За три недели, проведенные бок о бок, Людмиле не в чем было упрекнуть сержанта. Игорь оказался отличным фронтовым товарищем. Когда надо помогал, когда надо учил суровой армейской науке. Не приставал, не заигрывал, грязных намеков не делал, даже не ругался при ней нецензурно. Наоборот, понимал, что женщине одной среди мужчин быть совсем не просто и потому постоянно прикрывал, подстраховывал.

Следуя снайперскому обычаю, они больше молчали. На огневой позиции инструкция категорически запрещала разговаривать. Они обменивались жестами, пересвистывались. Когда возвращались в блиндаж и снимали камуфляжные балахоны, то занимали их вполне обыденные вещи. Например, как согреть воду для чая, если костер разводить нельзя.

Находясь в арьергарде отступающей дивизии, Макаров и Павличенко выдающихся результатов в уничтожении живой силы противника не показывали. Лишь один раз на их засаду наткнулась румынская конная разведка. Восемь подданных короля Михая Первого снайперы уложили на месте, двоим удалось ускакать. Обыскав трупы, они нашли у офицера флягу с коньяком и портсигар, наполненный душистыми сигаретами, которые взяли себе. Остальное: документы, письма, фотографии, оружие – принесли в штаб полка. Там каждому из них записали по четыре убитых и объявили благодарность в приказе.

Нет, не был Игорь Сергеевич Макаров слабаком. Все-таки за время финской кампании заслужил орден Красной Звезды за двадцать пять уничтоженных финских стрелков, прозванных «кукушками» и охотившихся за советскими солдатами и офицерами.

Теперь лейтенант Ковтун пообещал им тяжелую ситуацию. О том, что она ухудшается с каждым днем, снайперы догадывались и сами. Участились артобстрелы и бомбежки. С некоторых пор над укрепленными позициями 25-й дивизии кружила «рама» – двухфюзеляжный и двухмоторный самолет «Фокке-Вульф-189». Немцы называли его «Летающий глаз армии». Он действительно вел разведку и корректировку огня. Оттого действие вражеской дальнобойной артиллерии стало причинять чапаевцам гораздо больший урон, чем прежде. Летал «Фокке-Вульф» не быстро, но достаточно высоко. Все нападения на него наших краснозвездных «ястребков» ничем не заканчивались, да и мало их было, этих нападений…

Оповещение о воздушной тревоге на сей раз поступило слишком поздно. «Лаптежники», то есть одномоторные пикирующие бомбардировщики «Юнкерс-87», имевшие неубирающиеся шасси, уже с воем заходили на цель, поливая очередями из крыльевых пулеметов позиции 54-го Разинского и 31-го Пугачевского стрелковых полков. Опустившись на дно глубокой траншеи, Людмила решила стрелять с колена. В окуляр оптического прицела она поймала выкрашенный желтой краской острый нос самолета и повела дуло винтовки перед ним. Это была ее давняя мечта – сбить фашистского стервятника в воздухе. Но раньше фрицы так безбоязненно, на небольшой высоте проходя над позициями, еще не летали.

Киевская Снайперская школа в своей программе не обошла вниманием тему стрельбы по быстродвижущимся мишеням. Потапов говорил курсантам, что, в принципе, сбить самолет из винтовки можно. В годы Первой мировой войны его однополчане лейб-егеря не раз сбивали германские «нью-поры» и «фарманы». Целить лучше в мотор или в крылья, где находятся бензобаки. Только надо знать скорость летящей машины, чтобы правильно рассчитать упреждение.

С расчетом у Павличенко как-то не заладилось. Она попросту не знала, что скорость пикирования у «юнкерса» превышает 400 километров в час. Хищная серая птица с черными крестами на крыльях и литерами «LIKR» на фюзеляже надвинулась стремительно. Люда нажала на спусковой крючок, но промахнулась. Бомба упала у нее за спиной, недалеко от траншеи. Послышался грохот, похожий на удар грома. Земля встала дыбом, затем обрушилась. Наступила полная темнота.

Откопал ее Макаров.

Сержант очень обрадовался, что руки, ноги, голова у напарницы на месте и крови нигде не видно. Правда, говорить она смогла не сразу, еще дольше ничего не слышала. Тем не менее к вечеру слух восстановился. Людмила боялась, что теперь у нее будут дрожать руки и тогда ее выгонят из снайперов. Однако и тут все обошлось. По счастью, контузия оказалось легкой.

За это боевое крещение они выпили румынского коньяка, который по вкусу напоминал деревенскую самогонку. Сержант расчувствовался и стал вспоминать зимнюю войну в Финляндии в 1939–1940 годах, где он был ранен в ногу.

Изобретательно, говорил Игорь, действовали вражеские снайперы. Их коронный номер – стрельба с деревьев. Там они укрывались среди могучих ветвей вековых сосен и, совершенно незаметные, часами ждали появления цели. После удачного выстрела быстро спускались вниз и укрывались в блиндажах, вырытых под деревом. Вместо себя могли поднять на веревках вверх чучело в маскхалате и с винтовкой. Вот и определи, по кому стрелять! Многим и многим русским парням стоила жизни финская игра в «кукушки»…

В заснеженных лесах северной страны Суоми добрый сержант Макаров уцелел. Но в иссушенных солнцем жарких степях Причерноморья его ожидала другая судьба.

Две длинные пули из станкового пулемета «Шварцлозе М.07/12» попали ему в легкие вечером 7 августа 1941 года. Этот день выдался невероятно трудным для «разинцев». На песчаные берега Днестровского лимана румыны лезли отчаянно смело. Атаковала русских элитная Пограничная дивизия, в избытке снабженная пулеметами, минометами, пушками. Они громили наши позиции, и казалось, будто пехотные цепи в касках, смахивающих на сельские миски-макитры, остановить уже невозможно. Но ведь останавливали…

– Люда, брось меня, – говорил ей Макаров. – Все равно мне не жить. Боль адская.

– Потерпите, товарищ сержант, – пригибаясь к земле под свистящими над головой пулями, она упрямо тащила плащ-палатку с перебинтованным снайпером-истребителем к блиндажу санитарного взвода.

Заметив ее, оттуда навстречу поспешили два солдата-санинструктора с носилками. Они бережно переложили на них Макарова, подняли и оглянулись на Людмилу. Прощание в степи вышло коротким.

– Командуй отделением вместо меня, – прошептал он. – Командуй. Ты – сильная, ты сможешь…

– Возвращайтесь, Игорь Сергеевич, – она наклонилась к сержанту и коснулась губами его впалой, заросшей щетиной щеки. – Возвращайтесь обязательно. Мы должны увидеться снова…

Из снайперской винтовки Макарова, оставленной на бруствере окопа, Павличенко очень даже вовремя застрелила молодого румынского офицера, который начальствовал над ротой. Это подразделение изготовилось к нападению на правый фланг первого батальона. Пуля пробила румыну переносицу, и он упал. Гибель капитана, случившаяся на глазах у всех, привела солдат в замешательство. Они остановились метрах в ста пятидесяти от русских траншей.

– Пулемет! – крикнула Люда, обернувшись.

Оба ручных пулемета молчали. У одного заклинило затвор от близкого разрыва мины. Расчет другого почему-то медлил. По извилистому ходу сообщения добравшись до него, Людмила поняла, почему. Первый номер расчета был убит. Второй трясущимися руками менял диск-магазин и никак не мог попасть в нужное углубление на раме пулемета.

– Ну?! – она грозно взглянула на молоденького солдата.

– С-сейчас, т-товарищ с-снайпер! – он резким движением установил диск на место.

«Дегтярев пехотный» заработал. Повернув его короткий ствол направо, Павличенко очередями по шесть-восемь выстрелов расстреливала вражескую роту и сосредоточенно наблюдала, как убийцы сержанта Макарова зарываются носом в зыбучие пески Днестровского лимана.

Само собой разумеется, план господина Антонеску захватать Одессу 15 августа лопнул, как мыльный пузырь. Чапаевцы, занимая рубеж: село Кагарлык – село Беляевка – северное окончание Днестровского лимана, – 10 августа еще обороняли его. Расстояние до Одессы здесь составляло 20–25 километров. Никто не собирался без боя отдавать фашистам пригороды. Однако отступать под непрерывным напором численно превосходящего их противника советским войскам все-таки приходилось. Они отступали медленно, сокращая длину фронта, уплотняя боевые порядки.

Так, по приказу командования 54-й стрелковый полк перешел в сводный отряд комбрига Монахова. Кроме «разинцев», в него зачислили Первый полк морской пехоты, сохранявший в обмундировании традиционные черные бушлаты и бескозырки, а также 26-й полк НКВД, который состоял в основном из пограничников, солдат мужественных и умелых. «Погранцы» тоже не пожелали расставаться со своими особыми головными уборами – фуражками с зелеными тульями. Потому их окопы зеленели среди желто-серой солончаковой степи, как трава весной.

От берегов Днестровского лимана, изученных, освоенных, обжитых, «разинцы» перебрались на северо-восток, к станции Буялык. Здесь наступала Первая бронедивизия румын, поддерживаемая пехотой Третьего и Пятого вражеских корпусов. Поначалу им сопутствовал успех. Но затем движение фашистов к Одессе замедлилось. В ожесточенном бою у деревни Черногорка морские пехотинцы забросали бутылками с зажигательной смесью три румынских танка «LTvz. 35». Остальные повернули назад. Пехоту, следовавшую за ними, выкосили русские станковые и ручные пулеметы.

Между моряками и пограничниками даже возникло соревнование: кто больше спалит этих румынских танков, неуклюжих и медлительных. Вперед вырвался третий батальон 26-го полка. Когда к огневой позиции взвода лейтенанта Вихмянина приблизились пять «LTvz. 35», то храбрые «погранцы» четыре из них уничтожили сразу: подбили гранатами и бутылками с зажигательной смесью.

Однако отряду комбрига Монахова не хватило сил удержаться на позициях у Тилигульского лимана. Румыны, к которым присоединились части 72-й пехотной дивизии немцев, напирали очень сильно. Потому к 11 августа 1941 года наша линия обороны проходила уже у соседнего с ним Аджалыкского лимана. Через два дня бои начались еще ближе к Одессе, на восточном берегу Куяльницкого лимана, где стойко сражались батальоны «разинцев». Им помогали метким огнем бойцы 134-го артиллерийскогаубичного полка. Но с должной силой отвечать противнику они не могли: снаряды приходилось экономить. Зато совсем не думали об экономии боеприпасов вероломные захватчики…

Немецкий фугасный снаряд угодил в бруствер окопа. Не прямо перед Людмилой, но сбоку от нее. Ударная волна разбила в щепы любимую винтовку, саму Павличенко отбросила далеко на дно траншеи и присыпала землей. Однополчане нашли снайпера в бессознательно состоянии, вместе с другими ранеными погрузили в санитарную повозку и отправили в тыл. Очнулась Людмила уже в госпитале, который располагался в Одессе.

Целыми днями она молча смотрела в окно на сад, где под порывами морского ветра качались ветки яблоневых и грушевых деревьев, трепетали желтеющие листья, падали на землю созревшие плоды. Она ничего не слышала, и эта беззвучная картина приближающейся осени почему-то успокаивала, наводила на размышления. Слух возвращался медленно. Боли в суставах и позвоночнике мучили по ночам. В чисто убранной палате, на хрустящих от крахмала простынях, за сладким и крепким утренним чаем, который подавали ровно в восемь часов и непременно – со сдобной булкой, Люда вспоминала и оценивала многое из своих фронтовых будней. Все она сделала правильно. Но было совершенно ясно, что Макарова в этой круговерти ей не найти, судьбы его не узнать и лучше готовиться к возвращению в родной 54-й стрелковый полк.

Павличенко получила несколько писем от родных. Мать, Елена Трофимовна, беспокоилась о ее здоровье и советовала не пить в походе сырую воду из открытых водоемов. Отец, Михаил Иванович, вспоминал Первую мировую и Гражданскую войну, утверждая, будто Беловым в сражениях всегда везло. Старшая сестра Валентина рассказывала, как идет у нее работа на новом месте. Все они находились очень далеко, в Удмуртии, куда из Киева эвакуировали завод «Арсенал». Собравшись с духом, Люда села писать им ответы, старательно выводя буквы правой рукой, к которой постепенно возвращалась прежняя сила и точность:

«Удмуртская республика, г. Воткинск, Главпочтамт, до востребования Беловой Валентине Михайловне.

Здравствуй, дорогая Жучка!

Вчера вырвалась из госпиталя в город. Получила Ленуськину открытку, которая шла с Киева в Одессу всего полтора месяца. Ленуся дала твой адрес. Почему ты не взяла ее с собой?

Я уже месяц и десять дней в армии. Успела насолить румынам и немцам, побывала на передовой. Они, гады, присыпали меня землей два раза. Теперь в госпитале. Через два дня выхожу, иду в свою часть, где моя специальность – боец-снайпер. Думаю, если не убьют, быть в Берлине, отлупить немцев и вернуться в Киев. Расчет у меня простой – 1000 немцев, а тогда я уже дешевле свою голову не ценю. Можно сказать, раз оценила свои способности и больше не отступлю. Словом, не скучаю. Житье-бытье веселое. Если тебе не лень, пиши пока по адресу: Одесса, ул. Пастера, 13, научная библиотека, Чопак, для меня. Мне передадут…

Если Моржик с тобой, пусть пишет. Скажи ему, что я повоюю за себя и за него, только пусть учится хорошо, только на отлично, чтоб мне не стыдно было… Валюнчик, Славку береги… Обо мне не думай. Пуль и Гитлера для меня нет. Целую крепко-крепко. Моржику особый поцелуй прямо в нос. Твоя Люда. 27/VIII-41»[2].

Глава пятая
Винтовка, винтовка…

Пока Людмила добралась до научной библиотеки на улице Пастера, ее дважды останавливал патруль для проверки документов. Она предъявляла справку из госпиталя, в которой говорилось, что красноармеец 54-го имени Степана Разина стрелкового полка тов. Павличенко Л. М. находилась на излечении после тяжелой контузии и теперь направляется в свою воинскую часть. Может быть, подозрение вызывала ее гимнастерка, выстиранная в госпитальной прачечной и отлично выглаженная, с нашитыми на воротник парадными малиновыми петлицами вместо положенных сейчас походно-полевых, то есть цвета хаки. А может быть, сам вид снайпера. Все-таки женщин-военнослужащих было очень мало…

За два месяца, прошедших с начала войны, прежде беззаботная красавица-Одесса и ее жизнерадостные жители сильно изменились.

На некоторых улицах возвели баррикады из мешков с песком и устроили площадки с зенитными орудиями. Многие магазины закрылись, другие заклеили свои стеклянные витрины бумажными полосами крест-накрест. Курортники исчезли. Парки, бульвары, улицы, площади стали пустынными. Только патрули народного ополчения с винтовками за плечами четко вышагивали по брусчатой мостовой.

С 8 августа 1941 года в городе объявили осадное положение. Въезд в него без специальных пропусков был запрещен. Также вводился комендантский час, то есть с восьми часов вечера до шести часов утра выходить из дома могли только те, у кого имелся особый пропуск. Под усиленную охрану взяли промышленные предприятия, морской порт, объекты транспорта и связи, источники водоснабжения.

В городе опасались – и совсем не зря – появления диверсантов. Фашисты начали регулярно бомбить Одессу. Несколько раз бывало, что ночью кто-то подавал им световые сигналы с чердаков многоэтажных домов, наводил бомбардировщики на цель. Особенно пострадал при этом морской порт.

Имел место и другой случай. Неожиданно на гражданский аэродром Одессы приземлился небольшой самолет без опознавательных знаков. Наша противовоздушная оборона его, как говорится, проспала. Но из самолета выскочили 17 немецких автоматчиков и открыли бешеную стрельбу. Они попытались захватить аэродром для приема нового, более многочисленного десанта. Бойцы истребительного батальона Ильичевского района пришли в себя довольно быстро. Противник был окружен и уничтожен, самолет захвачен. Никакого другого десант фрицам высадить не удалось.

Тем не менее, потеснив советские войска у Тилигульского лимана, захватчики 13 августа вышли к морскому побережью. Таким образом, дуга сухопутной вражеской осады вокруг Одессы замкнулась. Теперь связь с Большой землей можно было держать лишь по морю и по воздуху. Но Ставка Верховного главнокомандования в Москве отдала приказ: «Одессу не сдавать!» Этот приказ нашел горячий отклик и поддержку в сердцах одесситов. Тысячи жителей города поступили на службу в воинские части 25-й Чапаевской и 95-й Молдавской стрелковых дивизий, оборонявших Одессу…

Старичок-вахтер, который помнил Людмилу, пропустил ее в здание научной библиотеки, не спросив удостоверения. Софью Чопак она нашла в книгохранилище. Там кипела работа. После объявление в городе осадного положения, многие учреждения культуры стали готовить к эвакуации по морю на Кавказ. Фонд научной библиотеки тоже включили в их число. Десятки деревянных ящиков теперь стояли в проходах между шкафами и полками. Сотрудники библиотеки укладывали в них наиболее ценные раритеты, заново нумеровали их, составляли описи, прилагавшиеся к каждому ящику.

Соня, увидев Павличенко, бросилась ей на шею и воскликнула:

– Люда, ты жива! Как я рада!

– Жива, – Людмила улыбнулась и тоже обняла подругу. – Сегодня утром выписалась из госпиталя.

– А что с тобой было? – Чопак отстранилась и окинула ее пристальным взглядом, видимо, ища следы ранений.

– Пустяки. Контузия от немецкого снаряда.

– Значит, ты воевала?

– Конечно. Я ведь говорила тебе: моя военно-учетная специальность – снайпер.

– Да, помню… Тогда ты еще поспорила с папой. Но я не очень-то верила тебе, – небрежно произнесла Соня.

– Почему?

– Я бы так не смогла. Быть в армии, всегда среди мужчин, которые есть существа весьма грубые. Да еще оружие в руках. Слишком тяжело, слишком страшно, слишком непривычно.

– Положим, привыкнуть можно ко всему, – Людмила пожала плечами. – Но труднее всего – к смерти.

– И ты их убивала? – спросила Соня.

– Кого?

– Ну, немцев.

– Нет, больше румын…

Соне, девушке мечтательной и немного избалованной, самой младшей из детей в многочисленном семействе Чопак, даже их фамильная профессия – врач – оказалась не по плечу. Она чувствовала себя хорошо лишь среди книг. За толстыми стенами научной библиотеки, в тишине ее залов и хранилищ, в вымышленном мире литературных образов и героев давно минувших дней, о коих повествовали столетние манускрипты. Нынче война подобралась совсем близко к сей заповедной территории. Башня из слоновой кости зашаталась. Софью мучил вопрос: что ей делать? То ли отправляться в эвакуацию, сберегая книги. То ли оставаться в Одессе и поступить нянечкой в отцовский госпиталь. То ли записать в народное ополчение и воевать смело, как снайпер Людмила Павличенко.

– Люда, надеюсь, ты проведешь этот вечер у нас, – предложила красноармейцу 54-го полка милая одесская барышня. – Мне бы хотелось еще поговорить с тобой. Боря тоже будет рад.

– Разве он не на фронте? – удивилась Людмила.

– Он хотел, но папа ему не разрешил. Приказал остаться в госпитале при мединституте. Сейчас Борька ассистирует ему на операциях. Молодому хирургу это полезно.

– Но захочет ли видеть меня уважаемый Яков Савельевич?

– Захочет. Недавно он вспоминал про тебя.

– Вот как?

– Да, – Соня улыбнулась. – Отчасти он признал твою правоту.

– Что на него повлияло? – поинтересовалась Люда.

– Огромное количество раненых и последний бомбовый удар по центру города…

Профессор Чопак работал много. По сути дела, он просто переселился в госпиталь, где в его помощи нуждалось множество людей. Он делал операции сам, консультировал коллег. Были у него и свои пациенты – офицеры, доставленные с передовой в тяжелом состоянии. Рано утром за ним приезжала генеральская легковая автомашина «эмка», вечером она же доставляла профессора обратно на Греческую улицу. Иногда он оставался в госпитале на ночь. Там, бывало, сутками дежурили его сын Борис и его старшая дочь Анна, врач-терапевт.

Однако сегодня все они хотели собраться в большой профессорской квартире за ужином. Повод для того имелся замечательный – бабушке Марии Григорьевне, некогда известной всей Одессе акушерке, исполнялось 80 лет.

Коварная Софья Чопак, конечно же, не сообщила подруге об этом, и Люда попала в ситуацию, не совсем для нее приятную. Вроде бы она пришла в гости в день семейного торжества, но подарка не принесла. В солдатском ранце Павличенко помещались лишь вещи, крайне необходимые, вроде белья, двух рубашек, двух полотенец, да в продуктовом мешке – полбуханки ржаного хлеба, выданного ей в госпитале в качестве сухого пайка. Самый ценный предмет – боевая финка в ножнах на поясе. Но никому и никогда Людмила не отдала бы свое холодное оружие.

В ответ на ее сбивчивые поздравления и объяснения Мария Григорьевна, худощавая старушка с копной седых волос и с серыми глазами, что смотрели сквозь пенсне очень внимательно, ласково произнесла:

– Спасибо, деточка! Ваш правдивый рассказ о событиях на фронте и будет для меня подарком. Присаживайтесь…

Но долго беседовать с именинницей Людмиле не довелось. Стали прибывать другие гости, в основном родственники: родные и двоюродные братья и сестры, их жены и мужья, племянники и племянницы. Всего собралось человек пятнадцать. Ждали самого Якова Савельевича, его сына Бориса и дочь Анну, которые пока задерживались на работе. Наконец дверь отворилась, и на пороге гостиной появился хозяин дома с большим букетом цветов и каким-то свертком в руках. Все это он шумно – с шутками-прибаутками, поцелуями и объятиями – вручил Марии Григорьевне. Вслед за отцом бабушку поздравили Борис и Анна.

Гости, громко переговариваясь и двигая стулья, начали рассаживаться за столом. Чтобы им сейчас не мешать, Софья и Людмила вышли на балкон и оттуда через распахнутую дверь смотрели в гостиную. Соня коротко рассказывала о каждом из присутствующих. Павличенко слушала ее рассеянно. Однако картина этой вечеринки с нарядно одетыми людьми, столом, уставленным закусками, фарфоровыми тарелками, стеклянными рюмками и фужерами, пришлась ей по сердцу. Она живо напоминала ту прекрасную довоенную жизнь, о какой в окопах Тираспольского укрепрайона Людмила потихоньку стала забывать.

Места для них приготовили напротив именинницы, но на другом конце стола. Тут все обратили внимание на девушку в гимнастерке защитного цвета. Соня сказала, что ее подруга приехала в Одессу с передовой. Людмиле сходу задали вопрос о положении дел на фронте. Но она отшутилась. Действительно, едва ли гости желали слушать подробный рассказ. Они передавали друг другу то большое блюдо с холодцом, то хрустальную чашу с винегретом. Брат профессора разливал по рюмкам прозрачную, как слеза, водку «Столичная».

Правда, 25 августа Исполком Одесского облсовета установил продажу печеного хлеба, сахара, крупы и жиров по карточкам. Нормы были достаточно высокими. Например, для работников оборонной промышленности – 800 граммов хлеба в день, для других предприятий и учреждений – 500 граммов. Однако продолжал действовать изобильный рынок на Привозе. Там продавалось все, что душе угодно, только цены сильно выросли. Профессор для родной матери не пожалел денег, не без основания полагая, что такая встреча родственников может оказаться последней.

Разговоры за столом отражали разнообразные тревоги жителей. Радиоприемники у них конфисковали еще в первые дни войны. Советские и партийные газеты публиковали одни победные реляции и рассказы о подвигах солдат.

Румынские самолеты тысячами разбрасывали листовки, оповещавшие о скором вступлении победоносных немецких войск в Москву. Одесситы не верили никому. Они передавали друг другу слух о подходе к городу эскадры – то ли английской, то ли итальянской, – которая должна сделать Одессу вольной торговой гаванью – «порто-франко»…

Кто-то смотрел на Павличенко, не спуская глаз, и этот «кто-то» был Борис Чопак. В суете при поздравлениях он заметил ее не сразу. В гостиной находилось слишком много людей, которые вели себя активно. Красноармеец же из первого батальона 54-го стрелкового полка скромно держалась в сторонке. Теперь приблизиться к ней молодой хирург не мог. Ему оставалась только гипнотизировать Людмилу взглядом, вспоминая их разговор перед ее отъездом в полк.

Она чувствовала его взгляд и сердилась.

Между сыном профессора, так и не поступившим на службу в армию, и снайпером, чей счет уничтоженных врагов приближался к пятидесяти, пролегла, как думала Люда, глубокая пропасть. Никакого сравнения не выдерживал пылкий Борис со спокойным Игорем Макаровым, ее боевым товарищем. Слова о любви теряли для нее всякий смысл рядом с ужасами войны.

Вечеринка шла своим чередом. После первого тоста за именинницу, второго – за ее родителей, царство им небесное, пухом земля, третьего – за ее детей и внуков, в четвертый раз дружно выпили за победу. Поскольку среди присутствующих Павличенко одна была в военной форме, то стали спрашивать ее о том, когда победа наступит. Гости, по большей части медики, считали, будто и она служит в медсанбате. Люда отвечала уклончиво, свою специальность не называла.

Профессор Чопак открыл ее инкогнито:

– Почему, Людмила, вы не говорите нам про уничтоженных вами фашистов?

– Особенно похвастаться нечем, – ответила она в наступившей за столом тишине.

– Ну а все-таки? – настаивал Яков Савельевич.

– Сорок восемь.

– Вот оно как, дорогие друзья! – с пафосом тут воскликнул профессор. – Если б все наши дамы поголовно освоили снайпинг, или, проще говоря, меткую стрельбу из винтовки, то армия захватчиков прекратила бы существование!

Похоже, Чопак-старший пошутил. Однако никто над его шуткой не засмеялся. Совсем не до смеха было одесситам в конце августа 1941 года. В городе появились беженцы из Молдавии, Тирасполя, Дубоссар, Котовска. Они рассказывали горожанам о зверствах немцев и румын. Теперь оккупанты рвались к жемчужине Северного Причерноморья, великолепному городу, возведенному русскими на месте татарской деревеньки Хаджи-бей.

– Вы заблуждаетесь, – вежливо сказала Павличенко, – далеко не каждый человек может стать снайпером.

Яков Савельевич, которого молчание гостей заметно отрезвило, снова обратился к ней:

– Однако вы им стали.

– Это – стечение обстоятельств…

Людмиле пришлось заночевать у подруги, поскольку пропуска для «комендантского часа» она не имела. Борис немедленно явился к ним в комнату, и не с пустыми руками. На подносе стояли три стакана в мельхиоровых подстаканниках со свежезаваренным чаем и баночка абрикосового варенья, которую он выпросил у Марии Григорьевны. Молодой хирург сначала развлекал девушек еврейскими анекдотами. Потом, касаясь разных тем, они проболтали около двух часов. О любви Борис даже не заикнулся. Он только с восторгом смотрел на предмет своего обожания, и Люда его простила.

Вечер, как по заказу, выдался тихий.

Артиллеристы лидера эсминцев «Ташкент» 29 августа подавили румынскую батарею, стрелявшую с позиций у Большого Аджалыкского лимана. Она дня три вела огонь по морскому порту и его фарватеру, мешая кораблям Черноморского флота выгружать в порту маршевые батальоны, оружие, боеприпасы, продовольствие и снаряжение для осажденных. Кроме того, очередное румынское наступление войска Приморской армии все-таки отбили, хотя фашисты подошли к Одессе ближе: в Восточном секторе обороны к поселку Фонтанка, в Западном секторе – к поселкам Фрейденталь и Красный Переселенец…

Утром следующего дня Павличенко выехала из города на попутном армейском грузовике, но проехала недалеко – около двенадцати километров. «Разинцы» по-прежнему находились между Куяльницким и Большим Аджалыкским лиманами. Штаб первого батальона 54-го полка располагался возле хутора Шевченко. В штабе она узнала, что о сержанте Макарове до сих пор ничего неизвестно, капитан Сергиенко жив, лейтенант Василий Ковтун погиб, должность командира второй роты занимает молодой лейтенант Андрей Воронин, офицер из недавно прибывшего пополнения.

Людмила четко доложила комбату о прибытии в воинскую часть для дальнейшего прохождения службы после лечения в госпитале. Завершила рапорт словами: «красноармеец Павличенко». Капитан улыбнулся:

– Ошибочку допустили, Людмила Михайловна.

– Какую, товарищ капитан?

– Не красноармеец вы теперь, а ефрейтор.

– Служу Советскому Союзу! – она с трудом сдержалась, чтобы не закричать во весь голос: «Ур-ра!» Об армейской карьере Люда мечтала, однако не думала, что сможет получить звание ефрейтора уже через полтора месяца. Впрочем, большие потери в войсках немало способствовали быстрому продвижению по служебной лестнице.

– Я рад, что вы вернулись в полк, – продолжал Сергиенко. – Очень надеялся на это и приготовил вам подарки. Первый – новая снайперская винтовка системы Мосина вместо той, разбитой.

– Спасибо, товарищ капитан!

– Второй подарок – проще, но полагаю, не менее приятный, – он протянул ей маленькую коробочку.

Удивляясь, Людмила открыла ее. Там лежали два латунных треугольничка, знаки ее нового воинского звания. Их следовало прикрепить на пустые малиновые петлицы в самых верхних углах. На командном пункте батальона ей помогли проделать таковую операцию и даже раздобыли обломок зеркала, дабы ефрейтор Павличенко увидела себя воочию.

Они сияли, как две желтые солнечные капельки, и действительно были для нее краше жемчугов, алмазов и бриллиантов. Люде захотелось побыстрее показать новые регалии всем, особенно – сослуживцам по второй роте. Жаль только, что старых однополчан осталось мало. После кровопролитных боев в Восточном секторе обороны 24 августа при Глубокой балке, 25 и 26 августа около Куяльницкого лимана стрелковый полк имени Степана Разина потерял почти две трети личного состава. Пополнение прибыло недавно – моряки-добровольцы из Севастополя. Они горели желанием сразиться с врагом, но никакого боевого опыта не имели.

На огневых позициях второй роты Людмилу по имени окликнули лишь несколько человек. Остальные наблюдали за ефрейтором с любопытством. В глазах у них читалось недоумение: что будет здесь делать красивая девушка и зачем ей винтовка со странной штуковиной на стволе? Новый командир роты лейтенант Воронин представил Павличенко бойцам, как участницу недавних сражений с фашистами на реках Прут и Днестр, и объяснил, что в роте снайпер пока один и надо его прикрывать в бою.

Упрямые корабельные люди, до сего времени бороздившие моря и океаны, с большим трудом согласились поменять свои черные бескозырки и бушлаты на солдатские каски и гимнастерки цвета хаки. Тем более, они не понимали, кто такой снайпер и зачем его прикрывать. Если атака, то пусть встает из окопа вместе с другими и стреляет, как другие, на бегу, от живота. Посмотрим, в кого он попадет…

Погорячились морячки, конечно.

Лейтенант Андрей Воронин, дав Людмиле один день на то, чтоб осмотреться на позициях второй роты, затем вызвал ее к себе. В разговоре он произвел на нее благоприятное впечатление. Если его предшественник лейтенант Василий Ковтун был по-деревенски прямодушен и грубоват, то Воронин – по-городски обходителен. Разные вежливые фразы вроде «пожалуйста», «как я могу заметить», «не стоит благодарности», «давайте рассмотрим этот вопрос» – легко срывались с его уст.

Но ведь и она уже не являлась новичком в полку. Звание ефрейтора говорило не только о личной смелости, но и о профессиональном умении. Как опытному снайперу, лейтенант поставил Павличенко боевую задачу: ликвидировать вражеский пулемет, который бил с южной окраины селения Гильдендорф при движении румынской пехоты к нашим рубежам. Этот довольно точный огонь не давал «разинцам» и головы поднять.

По вспышкам выстрелов определить местонахождение пулемета было несложно. Он располагался где-то во фруктовом саду за домом с обвалившейся крышей. Но пулеметчики хорошо замаскировались. Их скрывала полуразрушенная стена сада и сломанные снарядами деревья. Кроме того, они, видимо, перемещали свою смертоносную машинку, используя заранее оборудованные площадки.

Людмила попросила у командира два дня для исполнения приказа. В первый день она пристально изучала местность. На север, запад и восток от окопов простиралась все та же ковыльная степь, кое-где слегка всхолмленная. Слева, то есть на западе, виднелось селение Гильдендорф[3], за ним блестела гладь неподвижной воды – соленый Куяльницкий лиман. Получалось, что спрятаться снайперу практически негде. Если не считать… сельского кладбища. Там в углу, ближайшем к русским позициям, росли деревья – пять кленов, довольно высоких, с раскидистыми кронами и толстыми пепельно-серыми стволами. Расстояние от них до окраины Гильдендорфа составляло метров триста, а от наших окопов до кладбища – чуть больше ста метров. Павличенко решила, что будет стрелять оттуда, и захоронения поселян ей не помеха.

Она рассказала о своем замысле Воронину и попросила прикрытие: огонь станкового пулемета «максим» по ее сигналу – поднятой пехотной лопатке. Согласившись, лейтенант отвел ее к расчету пулемета на левом фланге роты. Оттуда деревья просматривались отлично. Еще раз Людмила объяснила все однополчанам, и они заверили ее, что исполнят этот план.

Вечером Павличенко расшивала свою новую камуфляжную куртку с капюшоном зеленоватого цвета и коричневыми разводами. Старшина отдал ей обрывки маскировочных сетей и чью-то старую гимнастерку, которую она раскроила на ленты и кусочки небольшого размера. Разлохмаченная лента сгодилась, чтобы обернуть ствол винтовки. Остальное вместе с веточками, листьями, пучками травы разместилось на куртке, отчего она утратила прежний четкий силуэт и стала походить на одеяние лешего или болотной кикиморы.

До рассвета было часа полтора, когда Людмила отправилась к сельскому кладбищу. Совсем не бедные люди – переселенцы из Германии – жили в деревне Гильдендорф. С немецкой аккуратностью обустроили они не только деревню, но и погост недалеко от нее: прямые дорожки, могилы с каменными надгробиями, решетчатые оградки. Деревья осеняли место вечного упокоения первого бургомистра Гильдендорфа почтенного Вильгельма Шмидта, умершего в 1899 году. Поставив ногу на невысокий мраморный монумент, Людмила начала взбираться наверх по стволу могучего клена, склонившегося над ним. Очень мешала ей винтовка за плечами и груз на поясном ремне из двух подсумков, наполненных патронами, финского боевого ножа, фляги и лопатки в чехле. Каску Люда не надела. После контузии слух у нее стал хуже, и каска мешала воспринимать слабые звуки.

Перед восходом солнца подул ветер. Клен зашелестел листьями, но толстые ветки, расходившиеся в стороны от его могучего ствола, даже не покачнулись. Упираясь в них ногами, Люда поднесла к глазам бинокль. Теперь сад, дом и сама деревня на 150 дворов, с мельницей, кирхой, школой и четырьмя лавками были, как на ладони. В саду она увидела универсальный немецкий пулемет MG-34 на стойке-треноге и коробки с патронными лентами, разложенными возле него. У пулемета имелся оптический прицел.

«Ах вы, сволочи! – подумала она. – То-то никакого спасу нет славным “разинцам”. Ну, ничего, я вас проучу…»

В седьмом часу утра сменилось боевое охранение. Но солдаты с винтовками не интересовали Людмилу. Она ждала пулеметчиков. Они появились позже. Три румына в кителях серовато-песочного цвета и забавных суконных кепи с тульей, вытянутой углом впереди и сзади, сначала занимались своим MG-34, потом расселись под деревьями и стали лакомиться крупными золотисто-желтыми грушами «бере», кои во множестве валялись в саду. Смугловатые, почти восточные их физиономии Люда видела в оптический прицел. Генерал Антонеску в припадке националистической горячки называл свое воинство потомками древнеримских легионеров. Павличенко как историк знала, что это – миф. От римлян в крови румын осталось немного, гораздо больше – от турок, завоевавших княжество Валахия в XV столетии, да еще от цыган, бродивших таборами по дорогам нищей полуфеодальной страны и воровавших лошадей в селах.

Людмила вложила один патрон в канал патронника и закрыла затвор. Отогнутая вниз рукоять затвора снайперской винтовки не позволяла производить заряжание из обоймы. Однако благодаря навыку, доведенному до автоматизма, снайпер перезаряжала «трехлинейку» очень быстро и не сомневалась, что успеет застрелить любителей груш до того, как румыны сообразят, откуда ведется огонь.

Она уже вскинула ружье к плечу, как вдруг увидела в саду какое-то движение. Пулеметчики вскочили, построились и замерли по стойке «смирно». Через минуту к ним подошли офицеры в фуражках. Наиболее интересно смотрелся один из них: козырек фуражки с золотой полоской по краю, с правого плеча свешивается аксельбант, на боку – кожаный коричневый планшет, в руке – длинный хлыст.

Расстояние Люде было известно, ветер утих, температура приближалась к двадцати пяти градусам тепла. Между тремя линиями в окуляре оптического прицела оказалась голова в украшенной золотом фуражке. Задержав дыхание, она про себя сосчитала «двадцать два – двадцать два» и плавно нажала на спусковой крючок.

Выстрел румыны слышали, однако то, что у русских появился снайпер, им, вероятно, в голову не пришло. Личный адъютант генерала Антонеску, прибывший недавно вместе со своим начальником на фронт под Одессой, майор Караджа, даже не вскрикнув, повалился набок. Вскоре пули настигли и двух солдат, которые бросились к пулемету. Бронебойная пуля четвертого выстрела ударила по затвору MG-34, выведя его из строя.

Так начался этот бой.

Увидев среди зеленых ветвей пехотную лопатку, бойцы второй роты открыли пулеметный, автоматный и ружейный огонь, чтобы прикрыть отход ефрейтора Павличенко на свои позиции. Румыны, опомнившись, лупили по кладбищу из минометов, стреляли из винтовок. Но их пулемет молчал. Тогда лейтенант Воронин, попросив поддержки у полковых артиллеристов, поднял солдат в атаку.

Громовое «ура» Людмила услышала, лежа рядом с могилой бургомистра. С дерева ей пришлось прыгать. Когда вокруг засвистели пули и осколки мин, Павличенко прижалась к толстому стволу клена, но скоро поняла, что он – плохая защита. Куски горячего металла летали, подобно смертоносному рою, сбивая листья, разламывая тонкие ветки. Предчувствие страшной опасности кольнуло сердце, будто игла. Своим предчувствиям она доверяла. Одно дело – выдерживать вражеский огонь на земле, которая самой твердью помогает воину. Совсем другое – быть на виду, в воздухе, и представлять собой удобную мишень. Повесив на сучок винтовку, чтоб сохранить линзы оптического прицела, она ринуласьвниз.

Прыжок с почти трехметровой высоты вышел не очень удачным. На ногах она не устояла и, падая, сильно ударилась правым боком об угол мраморной плиты. Жители Гильдендорфа положили камень в основание монумента Вильгельму Шмидту, перечислив на нем благородные его деяния. Разбирая буквы готического шрифта, снайпер улыбалась. Все-таки монумент сослужил добрую службу и ей, сначала – как подставка, потом – как прикрытие. Только отползти от него Люда не могла. Боль сковывала движения.

Вторая рота ворвалась на южную окраину деревни, выбив оттуда противника. Лейтенант Воронин обследовал фруктовый сад с грушевыми деревьями. Картина впечатляла. Три трупа с простреленными головами, из коих один – старший офицер и, судя по документам, личный адъютант генерала Антонеску. При нем нашли дневник, какие-то штабные бумаги, письма, фотографии. Особую ценность представлял дневник майора Георги Караджи. Его передали в штаб Приморской армии, оттуда – в Москву. Записи из дневника офицера о тяжелом моральном состоянии румынской армии, столкнувшейся с яростным сопротивлением русских под Одессой, опубликовала газета «Правда» в октябре 1941 года.

– Где Павличенко? – спросил командир роты.

– Ее никто не видел.

– Немедленно обыщите кладбище! Приказ выполнен, но неужели она погибла? Не хочется в это верить…

Ехать в дивизионный медсанбат Людмила отказалась. «Не уйду из своей роты!» – заявила она, и лейтенант Воронин в глубине души обрадовался такому решению снайпера. Сейчас каждый боец был на счету, особенно – умелый и храбрый. Ефрейтор Павличенко, несомненно, принадлежала к их числу. Пока Люда отлеживалась в блиндаже, командир приставил к ней санинструктора Елену Палий, студентку второго курса Одесского мединститута, которая добровольно вступила в РККА в августе этого года.

Лена диагностировала у ефрейтора тяжелый ушиб печени, но полагала, что молодой организм сам преодолеет последствия удара. Для начала она применила болеутоляющие средства, потом ставила холодные компрессы и кормила пациентку диетической пищей – гречневой кашей, сваренной без жира. Больше, чем каша, помогало Людмиле заботливое отношение девушки. Для Палий ефрейтор являлась образцом героя, и санинструктор с интересом расспрашивала Павличенко о прошлых сражениях.

Также навещали Люду однополчане, причем не только старослужащие, но и те, кто недавно пришел в 54-й стрелковый полк с кораблей Черноморского флота. Они приносили гостинцы: сочные золотисто-желтые груши «бере» из деревенского сада и трофеи из отбитого у румын обоза – туалетное мыло и флакончики с одеколоном. Теперь бывшие моряки знали, кто такой снайпер и почему его надо охранять.

Лейтенант Андрей Воронин тоже посетил ефрейтора.

Выходец из культурной питерской семьи, он пошел против желания родителей и поступил не в Ленинградский университет на факультет филологии, а в военное пехотное училище, которое закончил с отличием. Военная романтика увлекала его больше, чем исследование музейных образцов в Государственном Эрмитаже, где много лет трудился его отец, кандидат исторических наук. Что-то знакомое чудилось ему в облике и поведении Людмилы. Как будто они были одной крови. Но девушка из круга его знакомых никогда не пошла бы служить в армию, никогда бы не взяла в руки снайперскую винтовку, никогда бы так безжалостно не расправилась с врагами.

Он понимал, что ефрейтор Павличенко совершила подвиг.

Воронин смотрел на ее длинные тонкие пальцы, день назад сжимавшие цевье «трехлинейки», на ее карие глаза, вспыхивавшие ярким светом, когда она рассказывала ему о средневековой крепости Татарбунары. Необъяснимое противоречие заключалось в этом. Лейтенант хотел разгадать его. Если бы не война, он, бесспорно, достиг бы успеха. Они бы встречались и говорили о стихах Александра Блока, о русском философе Ильине, о золотых украшениях, найденных в скифских курганах и помещенных в Эрмитаж, о многих других вещах, очень далеких от сегодняшнего дня.

Однако причерноморская степь дышала жаром, осыпающуюся землю в окопах приходилось убирать каждый день, злобные румынские рожи появлялись перед ними регулярно и со страшной неизбежностью, и лишь непрерывный огонь станковых и ручных пулеметов мог остановить наступление вражеской орды. Людмила не делала промахов, и следовало признать, что прелестные женские ручки, которые он мечтал целовать с благоговением, приносят смерть проклятым захватчикам гораздо точнее, чем заскорузлые ладони его солдат.

Ему сказали, будто Павличенко покуривает. Потому командир второй роты решил сделать ей подарок. У него имелся найденный при убитом Людой майоре Карадже серебряный портсигар с искусной чеканкой и гравировкой, изображающей портрет красивой женщины в профиль: правильные черты лица, вьющиеся волосы, изысканная одежда. Передавая ей эту вещь, Андрей смущенно улыбнулся:

– Наверное, вы похожи на нее, Людмила.

– Вы так думаете, товарищ лейтенант? – она взглянула на портсигар с интересом, нажала на кнопку замка, и портсигар открылся. Там лежали необычно тонкие и длинные коричневые папироски. Ничего не скажешь, знают буржуины толк в изящной жизни. Люда предложила командиру роты попробовать их. Воронин покачал головой:

– Нет, спасибо. Я не курю. Да и вам не советую.

– Я обязательно воспользуюсь вашим советом, Андрей Александрович. Но не сегодня и не сейчас…

В землянку вернулась санинструктор Лена Палий. Они принесла три кружки со свежезаваренным горячим чаем. Местные жители передали бойцам второй роты килограммовую бадейку с медом. Чай, сдобренный им, имел приятный, совсем довоенный вкус и запах. О том, что было до войны, они и разговаривали еще часа полтора…

Спокойная жизнь продолжалась ровно три дня.

На четвертый Людмила вышла из блиндажа и двинулась по извилистому ходу сообщения к своей огневой точке. Разведка донесла о концентрации больших сил противника примерно в километре от позиций первого батальона. Назревала новая отчаянная схватка, и Павличенко надеялась увеличить свой счет уничтоженных врагов. Однако о такой превосходной охоте она даже не мечтала.

Румыны устроили «психическую» атаку!

Сперва, как водится, минут двадцать гремел артиллерийский налет. Советские солдаты и офицеры переждали его в хорошо оборудованных, глубоких блиндажах и траншеях. Большого урона «разинцам» он не причинил. Затем наступила тишина. Бойцы вернулись на позиции и стали всматриваться вдаль. Там происходило что-то необычное. Во-первых, донеслись звуки бравурной музыки. Во-вторых, пехотинцы в касках-макитрах не расходились по ровному пространству, образуя прерывистые цепи. Наоборот, они начали собираться в густые, тесные шеренги, становились плечом к плечу и маршировали, как на параде, высоко поднимая ноги в такт ритмичным ударам барабанов. Где-то в третьей или четвертой шеренге над головами марширующих колыхалось знамя. Офицеры шагали в интервалах между шеренгами, взяв обнаженные сабли на плечо.

Людмила в бинокль наблюдала это фантастическое для современной войны зрелище. Спору нет, румыны шли красиво. Русские пока не стреляли, так как вражеские солдаты находились далеко. Но количество их было изрядное: не менее двух тысяч человек. И это – на первый батальон 54-го полка, где едва насчитывалось 500 штыков.

Между тем расстояние сокращалось.

Румыны подошли на 700 метров, и по ним нанесла первый удар наша минометная батарея. Фонтаны разрывов высоко взметнулись среди шеренг. Их строй на некоторое время сломался. Однако, оставив убитых за спиной, живые сомкнули ряды и продолжили наступление под музыку своего оркестра. По команде офицеров они ускорили шаг и взяли ружья «на руку». Лезвия примкнутых штыков устрашающе сверкнули в пыльной степной дали.

Павличенко терпеливо ждала, когда первая шеренга в серовато-песочных мундирах поравняется с забором на краю кукурузного поля. Согласно «Карточке огня», которую она нарисовала для себя загодя, этот забор отстоял от ее окопа на 600 метров, разросшиеся кусты «волчьей ягоды» – на 500 метров, одинокое дерево – на 400 метров. Теперь воины короля Михая Первого, сами того не ведая, выходили на дистанцию прямого выстрела ее снайперской винтовки, то есть на 600 метров.

А прямой выстрел – вещь совершенно замечательная, особенно в обороне. При нем траектория пули не поднимается выше цели на всей дистанции стрельбы. Взяв прицел «6» и точку прицеливания по каблукам солдат противника, можно стрелять без перестановки прицела, что дает выигрыш в скорости ведения огня. Враг сначала получит пулю в ногу, подойдя ближе – в живот, еще ближе – на трехстах метрах – в грудь, затем – в голову. Далее, по мере приближения к снайперу, в обратном порядке – в грудь, живот, ногу.

Излюбленный способ у Людмилы был: выстрел либо в переносицу, либо в висок. Но глядя на марширующую под барабан армаду, она думала, что в данной ситуации выстрел только в голову – непозволительная роскошь. Главное сейчас – просто стрелять, стрелять и стрелять. Лишь бы остановить «психическую» атаку, не дать румынам дойти до наших окопов. Ведь они, имея четырехкратное численное превосходство, сразу уничтожат ее боевых товарищей, весь первый батальон.

Однако они не дошли…

Солнце садилось, освещая слабыми скользящими лучами степные пространства возле деревни Гильдендорф. Отступив, румыны унесли с собой раненых, но убитые остались. Их было много. Перешагивая через тела погибших врагов, Людмила вместе с лейтенантом Андреем Ворониным выискивала «своих» и отмечала их в записной книжке. Командир второй роты помогал снайперу, иногда переворачивая убитых и рассматривая входные пулевые отверстия.

Попутно Люда объясняла молодому офицеру, как сложно теперь в этом деле разобраться. Кроме нее огонь на поражение успешно вели пулеметчики и стрелки. Патроны же у всех одинаковые, винтовочные, калибра 7,62 мм.

Потому не желает она присваивать чужие заслуги, пусть каждый участник жестокой, но победоносной схватки получит свою толику славы.

– Сколько вы лично насчитали, товарищ ефрейтор? – наконец, не выдержал Воронин.

– Девятнадцать человек, убитых попаданием в голову, шею, в левую сторону груди. Из них – семь офицеры и унтер-офицеры, – ответила она, заглянув в записи.

– В командиров целились специально?

– Ну да. Так предписывает инструкция.

– Отличный результат! Я хочу представить вас к награде, – торжественно произнес лейтенант.

Люда в сомнении покачала головой:

– Наверное, в Москве не утвердят. Пока не время раздавать ордена и медали. Еле-еле отбиваемся от врага, отступаем. Одесса – совсем близко.

– Награды бывают разные, – уклончиво ответил командир второй роты. – Например, следующее воинское звание.

– То есть я – младший сержант? – Павличенко весело улыбнулась.

– Да. Разве вы не хотите быть сержантом?

– Очень хочу, товарищ лейтенант!

Таковая оценка ее деяний вдохновила Людмилу необычайно. Через два дня ей приснился сон про «психическую» атаку. Снова расстилалось перед Павличенко ровное поле, размеченное ею на секторы. Снова шеренги вражеских солдат мерно, как заведенные, шагали во весь рост от одного ориентира к другому, при потерях тотчас смыкали ряды и опять превращались в идеальные мишени. С нашей же стороны гудело мощное огневое прикрытие. Разрывы снарядов и мин, треск пулеметных очередей заглушали голос снайперской винтовки. Стоя в окопе полного профиля, Люда стреляла с упора на бруствере. Она чувствовала плечом теплую твердость приклада, левой рукой придерживала деревянное цевье ружья. Правая ее рука действовала легко и свободно, точно сливаясь в одно целое с металлическим механизмом затвора. Двадцать выстрелов за тридцать минут…

Сон младшего сержанта в жизнь не воплотился.

Командование румынской Четвертой армии, сильно потрепанной в сражениях за Одессу, с 24 сентября 1941 года приостановило активные боевые действия. Значительные потери охладили пыл самоуверенных захватчиков. Фашисты начали перегруппировку своих воинских частей. Кроме того, генерал Антонеску запросил помощи у союзников-немцев. Гитлер откликнулся на его просьбу. В конце сентября к городу подошла германская 99-я легкая пехотная дивизия и несколько дивизионов тяжелых минометов, гаубиц и пушек. Бои возобновились с прежней силой.

К тому времени 54-й стрелковый полк сменил дислокацию. Из Восточного сектора обороны «разинцы» перебрались в Южный сектор, к селениям Дальник, Татарка, Болгарские хутора. Здесь сейчас находилась их родная 25-я Чапаевская дивизия. Здесь готовилось контрнаступление на противника. Советские войска уже вышли на позиции, предназначенные для атаки. Ждали только подвоза с «Большой земли» крупной партии боеприпасов.

В предгрозовые дни Людмилу вызвали в штаб дивизии, располагавшийся в деревне Дальник. Поначалу она испугалась встречи со столь высоким начальством. Капитан Сергиенко успокоил младшего сержанта: командование претензий к Павличенко не имеет, наоборот, хочет ее поощрить. К тому же Люда сможет представиться самому командиру дивизии генерал-майору Ивану Ефимовичу Петрову.

Это был человек лет сорока пяти, выше среднего роста, худощавый, рыжеватый, с жесткой щеточкой усов над верхней губой, с лицом властным, умным, решительным. Он носил пенсне, которое в минуты волнения вздрагивало от непроизвольных движений головы, что являлось следствием давней контузии, полученной им еще в годы Гражданской войны.

С первого взгляда Петров показался Людмиле прирожденным военным, офицером из семьи офицеров. На самом деле его отец работал сапожником в городе Трубчевске, но сумел дать сыну образование. Сначала тот окончил гимназию, затем – Карачевскую учительскую семинарию и из нее в январе 1917 года попал в Алексеевское юнкерское училище в Москве.

– Товарищ младший сержант, – сказал Петров низким хрипловатым голосом. – За успехи на фронте командование вручает вам именную снайперскую винтовку. Бейте фашистов без жалости.

Адъютант комдива подал Людмиле новенькую винтовку СВТ-40 с оптическим прицелом ПУ, более коротким и легким, чем хорошо знакомый ей прицел ПЕ. На металлической трубке виднелась красивая гравировка: «100. За первую сотню мл. с-ту Павличенко Л. М. от команд. 25-й див. Ген. м-ра Петрова И. Е.»

– Служу Советскому Союзу! – торжественно произнесла она, наклонилась и коснулась губами вороненого ствола оружия, точно давала клятву на рыцарском мече.

Командиру дивизии это очень понравилось. Он взглянул на младшего сержанта с интересом:

– Вы давно в армии, Людмила Михайловна?

– Никак нет, товарищ генерал-майор. Вступила добровольцем в конце июня.

– А до армии кем были?

– Училась в Киевском университете. Истфак, четвертый курс.

– Превосходно владеете винтовкой, – заметил Петров.

– С отличием закончила там же, в Киеве, Снайперскую школу ОСОАВИАХИМа, – она приставила ружье к ноге.

– Украинка? – генерал-майор покосился на нее.

– Никак нет, – быстро ответила Люда. – Я русская. Моя девичья фамилия – Белова. Павличенко – лишь по мужу.

– Просто удивительно, Людмила, – генерал-майор подошел к ней ближе. – Знавал я одного Белова Михаила Ивановича, но в пору Гражданской войны. Он комиссарил в кавалерийском полку при Чапаеве. Отчаянной храбрости был человек. Вместе получали ордена Красного Знамени. За атаку под Уфой и Белебеем. Разбили тогда беляков вдребезги!

– Это мой отец, товарищ генерал-майор.

– Знаменательная встреча! – сказал Петров и посмотрел на Люду внимательно. – Стало быть, семейные традиции живы. По-моему, вы на своего родителя похожи не только по характеру, но и внешне.

– Все так говорят, товарищ генерал-майор! – улыбнулась она.

Неотложные дела ждали командира 25-й стрелковой дивизии, но дочь старого боевого товарища он угостил чаем и расспросил о семье, о жизни отца в мирное время, о ее службе в 54-м полку. Она коротко и четко отвечала.

– Не обижают они тебя? – задал вопрос Петров.

– Нет, Иван Ефимович, – Людмила покачала головой. – Относятся по-доброму, помогают, если нужно. Тем более что службу я люблю.

– Молодец, дочка! – похвалил комдив.

Как на крыльях, возвращалась Белова-Павличенко в расположение первого батальона. Она сразу доложила капитану Сергиенко о подарке командования, похвасталась своей новой винтовкой с памятной надписью и ничего не сказала комбату о приватном разговоре с генерал-майором. Мало ли что подумают в полку, если узнают про ее знакомство с высоким начальством. Уж лучше оставаться метким снайпером, чем быть знакомой, или даже протеже командира дивизии. Впрочем, высокое начальство само о себе напомнило. Через неделю из штаба дивизии пришел приказ о присвоении Людмиле Михайловне Павличенко очередного воинского звания «сержант».

Глава шестая
Короткое морское путешествие

В первую минуту показалось, будто приближается гроза, хотя небо оставалось чистым, без туч и облаков. Звук, напоминающий отдаленные раскаты грома, быстро перерос в оглушительный рев. Окрестность осветили яркие вспышки, над деревьями поднялись клубы дыма. С шипением и скрежетом одна за другой огненные стрелы понеслись в сторону противника. Бойцы и командиры 25-й Чапаевской дивизии увидели, как огромные желтые всполохи пламени охватили позиции румын западнее деревни Татарка и дальше, на юго-западе у Болгарских хуторов.

Внезапный удар по врагу нанес дивизион гвардейских минометов, на фронте прозванных «катюшами». Им командовал капитан Небоженко. Новое секретное оружие – подвижные, смонтированные на шасси грузовика ЗИС-6 реактивные установки БМ-13 – доставили в Одессу из Новороссийска в конце сентября. БМ-13 могли выпускать по шестнадцать реактивных снарядов весом 42,5 кг каждый за 8–10 секунд. Не порох и не дорогостоящий тротил служили им начинкой, а жидкое взрывчатое вещество – нитробензол с окислами азота. Потому на месте падения такого снаряда образовывалась обширная воронка глубиной до полутора метров, и горело буквально все: и земля, и камни, и металл.

К десяти часам утра пожары унялись. Тогда полки 25-й стрелковой дивизии пошли в атаку. Слева от чапаевцев наступала Вторая кавалерийская дивизия. Поддерживая наступление, непрерывный артиллерийский огонь вели наши береговые батареи, два бронепоезда и один гаубичный полк с орудиями 152-мм калибра. На прорыв также двинулись танки. Не только одесские НИ («На испуг»), переделанные из тракторов, но и настоящие армейские Т-26. Танковым батальоном командовал старший лейтенант Юдин. Гусеничные боевые машины проутюжили окопы двух вражеских пулеметных батальонов, разогнали их солдат и устремились к поселку Ленинталь. Воинские части элитной Пограничной дивизии королевства Румыния, державшие там оборону, дрогнули и покатились назад…

Теперь Людмила командовала во второй роте отделением.

Спотыкаясь, шли они по черной, спекшейся от адского огня земле, некогда представлявшей собой отлично укрепленные позиции румынского пульбата. Вокруг было много обгоревших почти до костей трупов, и странный сладковатый запах уже смешивался с тяжелым духом гари. На разрушенных огневых точках кое-где торчали стволы выведенных из строя пулеметов: немецких MG-34, устарелых австрийских «Шварцлозе» и новых чешских ZD-53.

Людмила оглянулась на своих солдат, которых еще мало знала. В касках, в плащ-палатках, с винтовками за плечами бойцы хмуро шагали за ней. Потери и разрушения у румын почему-то их не радовали. В очевидном торжестве смерти над жизнью нет ничего приятного для глаз, даже если это – смерть заклятого врага.

«Посмотреть и забыть», – приказывала себе сержант Павличенко. Через некоторое время на пространстве, искореженном залпами гвардейских минометов, обязательно начнется новое сражение. Генерал-майор Петров, ныне назначенный командующим Приморской армией, неспроста остановил наступление советских войск именно здесь. Румыны отошли всего на километр-полтора. Их численное превосходство – двадцать дивизий – никуда не делось. Они уже готовили ответную контратаку.

На карте-трехверстке, которую показал Люде капитан Иван Иванович Сергиенко, высота 76,5 метра обозначалась как командный пункт вражеского пулеметного батальона. Он располагался примерно в полукилометре от деревни Татарка. Три закрашенных квадратика указывали на жилье. «Хутор Кабаченко» – так оно называлось. В бинокль просматривалось одноэтажное строение под красной черепичной крышей, забор, большой сад, овраг с покатыми склонами, ручей, протекавший по его дну.

На линии рубежей, сейчас занимаемых 54-м полком, хутор вполне подходил для устройства или наблюдательного пункта, или снайперской позиции. Вести оттуда прицельный фланговый огонь по наступающему противнику было бы удобно. Выслушав комбата, Людмила с ним согласилась. Сергиенко просил ее держаться там до последней возможности.

– Слушаюсь, товарищ капитан! – она приложила руку к каске.

Награждение именной винтовкой имело разнообразные последствия. В частности, дивизионная многотиражная газета «Чапаевец» опубликовала статью в сто строк «Славная дочь Родины» вместе с фотографией. К счастью, узнать на серовато-черноватом маленьком квадрате Людмилу не смог никто даже из ее однополчан, и птица-слава, как говорится, пролетела мимо. Кроме того, ей пришлось выступать на собрании дивизионного комсомольского актива и рассказывать о своих успехах, чего бывшая студентка делать очень не любила, ибо боялась хвастовством спугнуть удачу. Наконец, в 54-м полку решили сформировать особое отделение из метких стрелков и поручили выполнение данного приказа сержанту Павличенко. Мысленно она вернулась в Снайперскую школу ОСОАВИАХИМа и постаралась взглянуть на кандидатов глазами дорогого Учителя. «Снайпер обязан обладать обостренным зрением и слухом, повышенным уровнем наблюдательности и своеобразным “звериным чутьем”, позволяющим ему предугадывать движения противника… – внушал курсантам «Потапыч»[4].

По личному опыту Людмила знала, что для выработки «звериного чутья» при определенных врожденных наклонностях требуется не меньше четырех месяцев упорных занятий. Однако новый командир полка майор Петраш дал ей всего неделю и… пятьсот патронов – для упражнений в стрельбе. Она выбрала десять человек, обладавших более или менее точным глазомером, затем кратко рассказала им об основах ремесла: как правильно держать винтовку, целится, маскироваться – и доложила начальству о готовности своего подразделения к выполнению боевых задач…

На подходе к хутору они увидели почерневший остов грузовика и опрокинутый мотоцикл с коляской. Обгоревшие трупы солдат в касках-макитрах валялись и тут, но – по обочинам узкой грунтовой дороги, разбитой снарядами. Она вела прямо к распахнутым настежь воротам.

У самых ворот стоял небольшой двухтонный бронетранспортер «Малакса» с разорванной левой гусеницей. На прицепе у него находилась гусеничная же повозка с бочками, ящиками, большим брезентовым свертком. Как и хуторские постройки, бронетранспортер почти не пострадал от огня, но его экипаж отсутствовал. Оба полусферических броневых колпака были открыты, бензиновый двигатель еще сохранял тепло.

Солдаты приблизились к дому. Людмила постучала кулаком в запертую деревянную дверь:

– Эй, хозяева!

Никто не отозвался.

– Откройте, это – Красная Армия!

За дверью послышались шаги.

– Откройте, это – Красная Армия! – громче повторила Люда.

С внутренней стороны двери один за другим скрипнули три засова. Она медленно отворилась. На пороге появилась женщина лет пятидесяти, закутанная в серый платок, с лицом печальным и невероятно измученным.

– Мы – из пятьдесят четвертого имени Степана Разина стрелкового полка, – сказала ей Люда. – Здесь будет находиться наблюдательный пункт.

– Женщина?! – безмерно удивилась хозяйка и окинула пристальным взглядом ладную фигуру в каске, плащ-палатке и с винтовкой за плечом.

– Да. Я сержант второй роты Людмила Павличенко. А вас как величают по имени-отчеству?

Поколебавшись минуту, хозяйка ответила:

– Серафима Никаноровна.

Людмила обернулась, показала рукой на брошенный бронетранспортер «Малакса» и задала вопрос:

– Не скажите ли вы нам, уважаемая Серафима Никаноровна, кто здесь был?

– Кто был? – лицо женщины исказила гримаса ненависти. – Румыны!

– Офицеры или солдаты?

– И те, и другие, подлые твари!

– А что случилось?

– Это – долгий разговор! – сказала, как отрезала, хозяйка.

– Мы никуда не торопимся, Серафима Никаноровна, – задумчиво произнесла Люда. – Мы пришли вас защитить. У нас есть приказ. Но мы не будем устраивать огневые точки ни в вашем доме, ни в вашем саду. Красноармейцы займут позиции вон там, у оврага. Противник получит достойный отпор…

Женщина в платке слушала сержанта Павличенко внимательно. Может быть, пока не верила, но хотела верить. За спиной у Люды она видела солдат в касках и с винтовками. Их простые русские лица внушали доверие. Значит, защитники есть. Только почему в начале сентября они ушли отсюда так внезапно? Почему отдали жителей на растерзание злобному врагу?

– Заходите, – Серафима Никаноровна широко открыла дверь дома. – Заходите и посмотрите, что они вытворяли здесь. И при этом называли себя православными, верующими людьми!

Снайпер Людмила до сего времени изучала румын и немцев через оптический прицел своей винтовки. Обычно они находились довольно далеко и иногда казались ей фигурками, вырезанными из бумаги. Пройдя с боями от Татарбунары до Одессы, она наблюдала разрушительное действие «войны моторов»: бомбежки, артобстрелы, танковые атаки. Уже одним вероломным вторжением на территорию мирного государства рабочих и крестьян агрессор взял на себя огромную вину. Равномерно нажимая на спусковой крючок «трехлинейки», она думала о холодной ненависти к захватчикам. Именно холодной, поскольку меткий стрелок не должен поддаваться никаким сильным эмоциям.

Однако рассказ Серафимы Никаноровны было невозможно слушать отстраненно. Те, кто якобы хотел освободить нашу страну от большевизма, вели себя здесь как отпетые разбойники. Конечно, первое, что они сотворили, это расстреляли на окраине деревни Татарка мирных ее жителей – евреев, цыган и коммунистов. Затем отправились бродить по дворам поселян, где старались отобрать все подряд, но в основном – продукты.

Наверное, солдат в армии румынского короля никогда не кормили досыта. На хуторе Кабаченко они моментально переловили всех кур, закололи штыками поросят, увели в неизвестном направлении корову с теленком. По-хозяйски расположившись в доме, они перевернули его вверх дном в поисках золотых украшений и других мало-мальски ценных вещей.

Чумазые рожи дикарей, их лихорадочно горящие глаза, скрюченные пальцы жадно рывшиеся в чужих сундуках и комодах, вонючая, давно не стираная одежда, бесконечное обжорство и пьянство – такой представала картина вражеского нашествия в словах Серафимы Никаноровны. Впрочем, это было еще не все. Отвернувшись, она смахнула слезу со щеки:

– Ладно бы куры. Но моя дочь…

– Она жива? – участливо спросила Люда.

– Пока жива, – ответила хозяйка и зарыдала в голос.

Жестокое надругательство победителей над женами, сестрами, дочерьми побежденных восходило к давней традиции войн на Земле. Особенно лютовали мусульмане. Изощренным издевательствам подвергали турки христианок в болгарских селах и городах. Воюя на Кавказе, в зверствах им не уступали персы. Эти не только насиловали, но потом и вспарывали животы своим жертвам. Короткие, суховатые описания в исторических хрониках, известных Людмиле, претендовали на объективность, но трудно сохранять спокойствие, читая о поступках людоедов.

Не хотелось бы ей знать, что отвратительные обычаи азиатского Средневековья, как ветви дерева ведьм, проросли в век двадцатый и дали здесь, на берегах Черного моря, свои ядовитые плоды. Вероятно, в том поспособствовали им представители высшей арийской расы и их союзники, озабоченные созданием в Европе некоего выдуманного ими «нового порядка». Теперь следовало установить истину, какой бы горькой она ни была, и сержант Павличенко покорно пошла за хозяйкой хутора.

В маленькой комнате с единственным окном, закрытом шторами, на кровати лежала девушка лет двадцати и весьма болезненного вида: искусанные опухшие губы, синие круги под глазами, впалые щеки с нездоровым румянцем, блуждающий, полубезумный взгляд. Увидев человека в военной униформе, она сильно испугалась и попыталась встать, но не смогла. Люда присела на край кровати и ласково заговорила с ней.

Сама не зная почему, снайпер начала рассказывать несчастной о том, как действуют русские гвардейские минометы с реактивными снарядами. Только прах остается от бешеных румынских самцов в касках-макитрах. В адском огне они сгорают, подобно факелам, и падают на землю струйкой пепла. Никто не похоронит их, ибо это не нужно, никто не вспомнит их лиц и имен. Их гнусное семя смешается с пылью и уйдет в земную твердь, не дав потомства.

Взгляд девушки стал вполне осмысленным. Она приподнялась на подушке, посмотрела Людмиле прямо в глаза и сурово спросила:

– Ты видела румынских солдат в бою?

– Да, – ответила Люда.

– Сколько раз увидишь их, столько раз и убей. Убей, не задумываясь! Ведь ты умеешь убивать?

– Умею.

– Тогда с Богом. Господу нашему Иисусу Христу ведомо все, и он тебя простит…

В сумрачном расположении духа сержант Павличенко вышла из дома. Для собственного успокоения она решила сперва проверить, что делают сейчас ее подчиненные. Двое бойцов возились с бронетранспортером «Малакса», первоначально – изящным французским изделием «Renault UE». Они пытались его завести, но мотор молчал. Ефрейтор Седых доложил командиру отделения, что в гусеничном прицепе найдены ценные вещи. Кроме двух бочек бензина и ящика, набитого какими-то запчастями, там обнаружен брезентовый сверток с новеньким, в заводской смазке немецким пулеметом MG-34. К нему прилагались два запасных ствола, асбестовая рукавица, предназначенная для смены их в бою, станок-тренога и десять коробок с патронными лентами. Находка обрадовала Люду, поскольку заметно усиливала огневую мощь вверенного ей подразделения.

От румын достался русским и другой хороший подарок: три мешка с крупой, мукой и сахаром. Людмила приказала отдать их хозяйке хутора. Та, удивленная щедростью внезапных постояльцев, пообещала через час приготовить для солдат горячий обед.

Павличенко не обманывала Серафиму Никаноровну. В доме, стоявшем на пригорке, снайперы обустраивать свои позиции не собирались. Гораздо больше их привлекал покатый склон, заросший мелколесьем. Оттуда отлично просматривалась вся долина с грунтовой дорогой, по левой стороне от нее – роща, справа – невысокие холмы на расстоянии примерно пятисот метров от хутора. За холмами кое-где виднелись крыши домов деревни Татарка. Для наступления противник вполне мог выбрать долину. Танки «LTvz. 35» у румын еще остались. Хотя в августовских и сентябрьских боях под Одессой русские подбили около четырех десятков этих чешских машин.

Осторожно шагая по иссохшей осенней траве, Люда приблизилась к первому окопу. Солдаты выбрали место для него правильно. У них за спиной оказался бугорок с разросшимися кустами шиповника. Солнце освещало его сбоку, отчего на землю ложилась густая тень. Она маскировала и окоп, и солдат, сидящих в нем. Окоп уже достигал метровой глубины. Однако Павличенко приказала рыть дальше, до полутора метров и затем укрепить его бруствер камнями, чтобы стрелять стоя и с упора. Для вдохновения она сообщила бойцам, что горячий обед будет через полчаса и готовит его самолично хозяйка хутора Кабаченко.

В горнице, на длинном тщательно выскобленном деревянном столе Серафима Никаноровна расставила тарелки. Посредине красовалась литровая бутыль с мутной деревенской брагой, по бокам от нее – миски с квашеной капустой и малосольными огурцами, едой небывалой для походной армейской кухни. В качестве основного блюда выступала вареная картошка и сало, нарезанное тонкими ломтиками. Довольно-таки аппетитно выглядели темнокрасные помидоры, аккуратно разделенные на четыре части и присыпанные крупной солью.

Домашний уют согрел сердца бывалых фронтовиков.

Приятно им было сесть за небогатый, но правильно сервированный стол, кушать не из котелков, а из тарелок, выпить по глотку браги из прозрачных граненных стеклянных стаканчиков. Как будто в родной семье очутились они, увидев седовласого с запущенными книзу «запорожскими» усами хозяина хутора. Он, вместе с ними опрокинув чарку, пожелал служивым доброго здоровья. Двое его сыновей – подростки десяти и двенадцати лет – с восхищением смотрели на военную форму с красными звездами. Старшая дочь, девушка симпатичная, но чем-то до крайности напуганная, слушая солдатские шутки-прибаутки, даже начала улыбаться.

Этот день на хуторе Кабаченко прошел мирно, тихо, славно. Зато потом война собрала свою страшную жатву…

Бои в районе деревни Татарка 10, 11 и 12 октября 1941 года были упорными и кровопролитными. Ситуация изо дня в день повторялась: три вражеские дивизии на одну нашу, 25-ю Чапаевскую, трехбатальонный полк румынской пехоты на первый батальон 54-го стрелкового полка. «Разинцев» здорово выручали гвардейские минометы из дивизиона капитана Небоженко и прицельный артиллерийский огонь бронепоезда № 22, которым командовал лейтенант Беликов.

Воины короля Михая Первого шли и шли на позиции советских войск. Они использовали для прикрытия своего наступления то утренний туман, то сумрак осеннего вечера, озаряемого вспышками осветительных ракет. После минометного или артиллерийского обстрела цепи солдат в касках-макитрах поднимались из окопов и обреченно двигались вперед. Они несли тяжелые потери – до трети личного состава – откатывались назад и снова бросались в яростную атаку.

В такой ситуации именная самозарядная винтовка СВТ-40 сержанта Павличенко трудилась с полной отдачей. Особенности ее конструкции: коробчатый отъемный магазин на десять патронов и автоматически действующий затвор – значительно ускоряли стрельбу. Людмила работала на расстояниях от трехсот до пятисот метров. Она вернулась к излюбленному методу: пуля в переносицу противника или в висок.

Но дивное изобретение талантливого русского инженера Федора Васильевича Токарева требовало тщательного ухода и нежного обращения. Недаром старший инструктор Снайперской школы в Киеве Потапов считал самозарядную винтовку Токарева образца 1940 года, принятую к массовому производству на Тульском оружейном заводе, слишком сложной для использования во фронтовых условиях.

Конечно, генерал-майор Петров подарил сержанту Павличенко улучшенный экземпляр СВТ-40. У нее имелся приклад и цевье из орехового дерева, ствол особо точной обработки, выполненной на прецизионном станке. К тому же ружье изготовили до войны, в сентябре 1940 года, что гарантировало применение марок стали весьма высокого качества и как следствие – достаточную надежность всех его деталей.

Их было 143. Небольших, мелких, очень мелких. Автоматика действовала с помощью пороховых газов, которые всегда сопровождают пулю, мчащуюся по стволу. В СВТ-40 они попадали в газовую камеру, расположенную над стволом и давили там на цилиндр с длинным штоком. Шток же соединялся с толкателем, который упирался дальним концом в стебель затвора.

Винтовка начинала «огрызаться» (например, не перезаряжалась или еле-еле выбрасывала гильзы), если давление пороховых газов менялось. Зависело оно, между прочим, от погоды, от температуры воздуха. Тогда стрелку следовало вручную отрегулировать отверстие в газоотводной камере: уменьшить или увеличить его. Кроме того, «Света» – так прозвали изобретение Токарева в войсках – капризничала и при густой смазке, и при попадании пыли в ее механизм. Последнего далеко не всегда удавалось избежать. Ведь место пехотинца при обороне – окоп, вырытый в земле.

Так все и получилось у Люды.

Румыны подошли близко. Подготавливая очередную атаку, они ударили по позициям русских из минометов, причем вели огонь довольно прицельно. Может быть, их корректировщик заметил мощное дульное пламя снайперской СВТ-40. Может быть, обратил внимание на громкий выстрел. И то, и другое, к сожалению, являлось характерным для действия самозарядной винтовки Токарева.

Первые мины упали перед огневым рубежом второй роты. Они накрыли бойцов дождем осколков и комьев мягкой степной земли. Волна пыли покатилась на их пулеметные гнезда, окопы, траншеи. Павличенко поспешила прикрыть «Свету» полой плащ-палатки, однако все равно затвор при нажатии на спусковой крючок не сработал. Помянув черта, сержант склонилась над ружьем в попытке устранить неисправность. Каска стала мешать Люде. Она сняла стальной шлем и положила на дно окопа.

Новый залп румынских минометов донес до снайпера тонкий и острый осколок. Она прорезал кожу на голове у Людмилы с левой стороны, под волосами. Кровь обильно потекла по лбу, залепила левый глаз, попала на губы, и Люда ощутила ее солоноватый привкус. Она поняла, что получила ранение, но скорее всего – легкое.

Индивидуальный санпакет находился в нагрудном кармане гимнастерки. Павличенко наощупь расстегнула пуговицу. Все-таки она сумела кое-как обмотать голову бинтом. Кровь пошла меньше, зато подступила боль: рана жгла, саднила и как будто тянула кожу на всей голове.

Опустившись на дно окопа, Люда прижала неисправную винтовку к груди. Над ней свистели вражеские пули. Сбоку застрочил ротный станковый пулемет, вступила в дело с громким «в-вах!» наша батарея 45-мм пушек. Судя по звукам, противник пошел в атаку. Однако принимать участие в ее отражении Людмила не могла. Какие-то медленные, тяжелые мысли ворочались у нее в мозгу: «Надо ждать… Надо ждать… Надо ждать…»

– Товарищ сержант, вы живы? – раздался звонкий голос санинструктора Елены Палий.

– Жива. Но ранена в голову.

– Ах ты, господи! Сейчас я вам помогу…

Капитан Сергиенко, увидев знаменитого снайпера в залитой кровью гимнастерке и с перебинтованной головой, распорядился, чтобы Палий немедленно сама отвезла Людмилу прямо в дивизионный медсанбат, поскольку там врачи лучше. Кроме того, МСБ № 47, приписанный к 25-й Чапаевской, располагался всего в пяти километрах от позиций 54-го стрелкового полка.

Павличенко ни в какую не захотела расставаться с именной винтовкой. Впрочем, в первом батальоне на том и не настаивали. На сортировочном пункте медсанбата СВТ-40 послужила своеобразным пропуском. «Сержанта знает сам генерал-майор Петров, командующий Приморской армии!» – с напором объяснила военврачу Лена Палий, указывая на гравировку оптического прицела. Согласно инструкции Главного военно-санитарного управления РККА, на экспресс-диагноз раненого, поступившего в МСБ, отводилось ровно 40 секунд. Данный случай представился военврачу абсолютно ясным, и он сразу выдал красный талон, что означало направление на операцию. Людмилу препроводили к операционной, где ее встретил… Борис Чопак.

Только она его не узнала.

Сын профессора был одет в белый халат длиной ниже колен, с завязками на спине и в белую шапочку, надвинутую низко на лоб. Лицо его скрывала белая марлевая маска, руки – белые резиновые перчатки. Он смотрел, как Люду готовят к операции: снимают с нее гимнастерку, срезают потемневшие от пыли бинты на голове, смывают с лица засохшую кровь, выстригают волосы вокруг раны, дезинфицируют поврежденное место настойкой йода.

Медсестра читала ему данные из карточки: «Сержант Павличенко Людмила Михайловна, двадцать пять лет, пятьдесят четвертый стрелковый полк, первый батальон, ранена у деревни Татарка тринадцатого октября сего года около восьми часов утра, доставлена в медсанбат в одиннадцать часов тридцать минут того же дня. Предположительно – проникающее ранение левой волосистой части черепа, болевой шок, обильное кровотечение, пульс учащенный, дыхание в норме…»

В глубине души Борис верил, что именно так это и произойдет.

С тех пор как Людмила побывала в их доме на дне рождения бабушки, Марии Григорьевны, многое изменилось в Одессе к худшему. Бомбежки и артобстрелы продолжались, возникли трудности с обеспечением питьевой водой. Город, имевший до войны население более шестисот тысяч человек, к концу сентября 1941 года потерял примерно половину своих жителей. На фронт добровольно и по мобилизации ушли мужчины призывных возрастов. Женщины, дети и старики отправились в эвакуацию. На судах их вывозили по морю на Кавказ – в города Новороссийск и Поти, в Крым – в города Севастополь и Феодосию. Оттуда уже по железной дороге они двигались на восток страны: в Среднюю Азию, на Урал, в Сибирь.

После некоторых колебаний собралась в дальнюю дорогу и семья профессора Чопака. Продолжая работать в госпитале при мединституте, он и его старшая дочь Анна оказались в Ташкенте. Борис же проявил твердость, отстояв свое решение о переходе на военную службу. Испытания последнего времени как-то смягчили характер Якова Савельевича. Правда, Борису пришлось признаться, что служить он хочет только в медсанбате № 47 при 25-й стрелковой дивизии, и это – из-за снайпера Людмилы. Профессор, вздохнув, проворчал: «Вот уж Бог дал невестку! Предерзкая она девчонка, хотя и чертовски хороша собой!» – но городскому военкому, своему давнему приятелю, все-таки позвонил, попросил за упрямого сына.

Павличенко уже лежала на операционном столе. Ей сделали новокаиновую блокаду, и боль постепенно уходила. Лицо у нее разглаживалось, принимая выражение покоя и печали. Борис склонился над пациенткой, чтобы еще раз проверить ее состояние. Их глаза встретились. Пристальный взгляд врача, таивший улыбку, показался Людмиле знакомым, но сил вспоминать, кто это, у нее не было.

– Начинаем, – сказал лейтенант медицинской службы Чопак старшей медсестре. – Давайте скальпель…

Молодой хирург рассек края раны. Тут осколок стал виден полностью. Маленький тонкий кусочек почерневшего металла. По счастливой случайности кости черепа он не повредил, поскольку пролетел по касательной, глубоко взрезав кожу на голове. В горниле всемирной бойни, где люди исчезают без следа, некие силы небесные хранили его возлюбленную, и Борис тому обрадовался чрезвычайно. С этаким повреждением сержант Павличенко может находиться в медсанбате на излечении десять дней, а то и больше. Прекрасная возможность для него видеться с ней регулярно, несмотря на двенадцатичасовые смены в операционной.

Сон под действием препарата «морфин» оказался наполненным сновидениями. Образы сегодняшнего дня перемежались с воспоминаниями о прошлом. Укрепленные позиции первого батальона с окопами, траншеями, колючей проволокой, растянутой по полю, фонтаны земли, поднявшиеся к небу от разрывов снарядов и мин, лейтенант Воронин, поднимающий солдат в атаку, капитан Сергиенко, сжимающий в руке трубку полевого телефона, сержант Макаров, разбирающий пулемет, вокзал в Киеве и провожающие ее в Одессу мать и старшая сестра, сын Ростислав в синей рубашке среди обломков под названием «Руины» в чудесном парке, устроенном графиней Браницкой.

Люда открыла глаза. Рядом с ней сидел Борис Чопак в белом халате военврача. Белую шапочку он крутил в руках. Белая марлевая маска выглядывала у него из кармана.

– А, ты здесь, – пробормотала она – Ну молодец!

– Да, я – молодец, – ответил молодой хирург и протянул ей кусочек марли с почернелым осколком румынской мины. – Дарю на память.

Она усмехнулась:

– Сей сувенир я передам в музей. Когда-нибудь.

– Кто такой Моржик? – спросил Борис. – Ты называла это имя в бреду.

Павличенко помедлила и ответила:

– Моржик – это мой сын. Но, вообще-то, его зовут Ростислав, ему девять лет.

– Значит, ты замужем?

– Была. Восемь лет назад.

– Ты мне ничего не говорила, – грустно произнес он.

– Ты не спрашивал. Ты сам решил ухаживать за мной. Сам признавался в любви. Я тебе ответила: идет война, нужно думать о другом. Теперь вижу, что ты подумал.

– Одобряешь? – спросил Чопак.

– Очень. Более того, восхищаюсь. Поступок не мальчика, но мужа.

– Отец благословил.

– Он в Одессе? – задала вопрос Людмила.

– Нет. Все мои уехали в Ташкент. Зато я – чапаевец. Смешно, да?

– Ничего смешного. Считай, отныне мы с тобой – однополчане. Вот тебе моя рука, доктор Боря, – она протянула ему исхудавшую ладонь.

Прижимая ее руку к груди, молодой хирург осторожно поцеловал Людмилу в губы. Поцелуй получился долгим. Она не уклонилась от этой ласки. Хотя бы из чувства благодарности. Хотя бы потому, что одессит, пылкий и привязчивый, сделал правильный выбор и многим ее боевым товарищам теперь поможет в трудную минуту своим талантом врачевателя.

Какие радужные, ослепительные надежды зародились в сердце Бориса!

Ведь впереди у него десять дней для разговоров с возлюбленной. Он намеревался постепенно выяснить многие подробности раннего и, судя по ее словам, крайне неудачного брака, расспросить о ребенке, которого она очень любила, о муже, видимо, доставившем ей немало огорчений. Молодой хирург не сомневался, что провел операцию хорошо. Рана, стянутая аккуратным швом, зарастет и пышной прическе Людмилы Михайловны отнюдь не помешает. Студентка Киевского университета станет, как прежде, милой и улыбчивой, признает его своим ангелом-хранителем и после войны он с ней счастливо заживет в супружестве.

Не знал Борис Чопак страшную военную тайну, которую командование Одесского оборонительного района сберегало, как зеницу ока.

Две недели назад, то есть 1 октября 1941 года, вицеадмирал Левченко и начальник оперативного отдела штаба Черноморского флота капитан второго ранга Жуковский доставили в Одессу секретную директиву Ставки, подписанную Сталиным: «Храбро и честно выполнившим свою задачу бойцам и командирам Одесского оборонительного района в кратчайший срок эвакуироваться на Крымский полуостров…»

Советские генералы разработали план, по которому покидать легендарный город воинские соединения Приморской армии должны были все одновременно, совершив скорый марш-бросок от своих позиций в пригородах Одессы прямо на корабли Черноморского флота, стоявшие у причалов морского порта. Час «икс» наступал в ночь с 15 на 16 октября. Подготовка к этой операции велась скрытно. Противника старались дезинформировать, жителям города и воинам, защищавшим его, ничего не сообщали.

Предполагалось короткое морское путешествие на ста двадцати военных и гражданских кораблях и судах с четырьмя сотнями орудий разного калибра, с тридцатью танками и бронемашинами, в придачу к ним – 1158 армейских грузовиков, 163 трактора и 3625 лошадей, сотни тонн боеприпасов. В Крым попала бы 35-тысячная Приморская армия, имеющая отличный опыт столкновений с фашистскими захватчиками. Только следовало предусмотреть множество деталей, разработать способы взаимодействия между военно-морскими, сухопутными и военновоздушными силами, добиться точного исполнения всех пунктов этого непростого, но почти идеального плана всеми его участниками…

Теплая, хрустальная черноморская осень вдруг кончилась.

Еще 14 октября на голубом небе ярко сияло солнце и согревало своими лучами степные пространства вокруг Одессы. Однако с утра 15 октября подул холодный северный ветер. Горизонт заволокли низкие свинцово-серые тучи. В полдень первые капли дождя упали на клумбы и дорожки уютного сквера, окружавшего здание сельской школы. Медсанбат № 47 удобно расположился в ее помещениях, и это было настоящей удачей. Гораздо чаще армейские медицинские учреждения развертывали либо в поле, либо в лесу в больших брезентовых палатках, число которых, как правило, не превышало четырнадцати штук. В них, и сортировали раненых, и оперировали, и – по возможности – долечивали.

Тяжелых больных с ампутациями, ожогами и переломами вчера отправили в морской порт для эвакуации на Большую землю. Людмила никуда уезжать не собиралась. Рана у нее болела, но вообще она чувствовала себя гораздо лучше и потому попросила разрешения погулять в сквере. Ей дали шинель и пилотку. Павличенко водрузила ее на забинтованную голову, надела шинель в рукава и вышла из медсанбата.

Как хорошо, что война сюда еще не добралась!

Конечно, она напоминала о себе, но лишь отдаленной канонадой, гремевшей где-то на западе и юго-западе. Судя по мощному рокоту, огонь вели наши береговые батареи и дальнобойные орудия кораблей Черноморского флота. Иногда в этот хор вступали пушки калибром поменьше – с двух бронепоездов, которые обстреливали позиции румын, подойдя к ним на близкое расстояние.

Под ногами у Люды шуршали опавшие листья. Кусты шиповника и кизила растеряли их совсем недавно, и теперь сиротливо протягивали к небу тонкие черные ветви. Можжевельник стоял зеленой стеной, не страшась ни ветра, ни дождя. На клумбах, где росли гладиолусы, тюльпаны и розы, темнела коричневая земля. Тот, кто ухаживал за этим сквером, вскопал ее день или два назад. Людмила, подобрав скрученный сухой багряно-желтый лист, попыталась расправить его пальцами. Лист не поддавался. Жизнь его кончилась. Тление и распад остались ему в удел.

Через распахнутые ворота в сквер заехала генеральская легковая машина, выкрашенная в защитный цвет, и двинулась к школе. На такой обычно ездил генерал-майор Петров, и сержант Павличенко, бросив лист на землю, встала по стойке «смирно», приложила руку к пилотке. «Эмка» остановилась. Из нее действительно вышел командующий Приморской армией Иван Ефимович Петров и окликнул снайпера:

– Людмила, ты что тут делаешь?

– Нахожусь на излечении, товарищ генерал-майор.

– Ранена в голову? – Петров подошел к ней ближе.

– Так точно, товарищ генерал-майор.

– Давно?

– Никак нет. Тринадцатого октября, на позициях первого батальона у Татарки. Отражали атаку румынской пехоты, и вот осколок мины…

– Почему каску не носишь, дочка? – строго спросил генерал-майор.

– Это случайно вышло, Иван Ефимович.

– Лечат хорошо? – поинтересовался Петров.

– Превосходно! – радостно доложила она.

– А теперь собирайся, Люда. Плывем в Севастополь. На кораблях.

– Но как же любимая, родная нам всем Одесса, Иван Ефимович? – с болью и горечью произнесла она, шагнув к командующему. – Неужели отдадим город фашистам на разграбление и поругание?

– Таков приказ Ставки, Людмила, – утешая снайпера, Петров по-отечески коснулся рукой ее плеча. – Ты же понимаешь, долг солдата – всегда точно исполнять приказы… Мой приказ тебе: не унывать, верить в победу, сражаться храбро. Кстати говоря, сколько врагов на твоем счету?

– Сто восемьдесят семь.

– Да ты просто молодец! – воскликнул генерал-майор с искренним восхищением. – Отлично стреляешь…

– Так ведь густыми цепями в атаку идут, идиоты, – решила объяснить свой успех Люда. – Даже промазать по ним трудно.

Сильно устал за последнее время генерал-майор Петров. Целыми днями, а то и ночами ездил он по городу, по боевым позициям вверенной ему Приморской армии, проверяя готовность воинских частей к скорой и скрытой эвакуации. Однако тут не выдержал и рассмеялся. Весело блеснули его серые глаза за стеклами пенсне, лицо на минуту утратило выражение суровости. Шутка сержанта Павличенко была какой-то очень жизнеутверждающей. С такими подчиненными и через море плыть можно без малейшего страха или сомнения…

После заката солнца 15 октября 1941 года полки и батареи трех стрелковых дивизий: 25-й, 95-й, 421-й – и одной кавалерийской стали покидать свои огневые рубежи, при полной тишине собираться в колонны и уходить через город к морскому порту. Для того чтобы в темноте они не заблудились, не ошиблись на поворотах улиц и на перекрестках, там нанесли разметку толченой известью и мелом. Арьергардные батальоны оставались в окопах еще два часа и вели по врагу отвлекающий огонь из автоматов, пулеметов и минометов, а потом тоже отступили. Их место на передовой заняли команды разведчиков и местные партизаны, которые имитировали жизнь пехоты в поле: жгли костры, изредка стреляли, передвигались по ходам сообщения. Румыны и немцы не предпринимали никаких попыток атаковать и перейти линию фронта.

Медсанбат № 47, погрузившись на автомашины, двигался в колонне своей Чапаевской дивизии сразу за саперным батальоном. Дорога, изрядно разбитая, не позволяла развивать большую скорость. Но все-таки пригороды Одессы они проехали за час. В самом городе движение замедлилось еще больше. Улицы были забиты брошенными армейскими грузовиками, обозными повозками с разным военным имуществом. Особенно большой затор образовался у главных ворот морского порта – Таможенных, выходивших на Таможенную же площадь.

Люда не была в Одессе полтора месяца. Сейчас, сидя в кузове санитарной «полуторки», с малой скоростью едущей по мостовой, она оглядывалась и старалась надолго запомнить город, за который воевала 73 дня. Осенние сумерки окутывали его улицы, площади, парки и бульвары. Но разрушения, причиненные вражеской авиацией и артиллерией, все-таки бросались в глаза, особенно – в центре. Многие здания лишились крыш, вторых и третьих этажей. Черными провалами вместо окон они печально смотрели на своих защитников, ныне уходящих прочь.

Маршрут 25-й дивизии пролегал по главным улицам Водно-транспортного района: от Преображенской – на Греческую и далее с поворотом на Польский спуск – к Таможенной площади. Внезапно на левой стороне улицы Людмила увидела двухэтажный дом райвоенкомата, разрушенный прямым попаданием бомбы. Здесь в конце июня ее приняли на службу в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Здесь в сейфе остался паспорт Людмилы со штампом о заключении брака с Алексеем Павличенко. Никакого сейфа среди закопченных стен она, конечно, не увидела. Только провалившиеся балки, только перекрученные остатки железной лестницы, по которой она когда-то поднималась в кабинет военкома.

«Полуторка» застряла на перекрестке, и Люда, созерцая руины райвоенкомата, размышляла о превратностях судьбы. Она постепенно приходила к выводу, что война оказала какое-то магическое влияние на ее жизнь. Людмила хотела быть преподавателем истории в средней школе, а стала снайпером, охотником на людей, одетых в румынские и немецкие мундиры. Она всем сердцем была привязана к своей семье и единственному сыну, но рассталась с ними, повинуясь долгу гражданина. На этой дороге, ведущей к славе или к… смерти, торчал, точно камень преткновения, незадачливый житель маленького городка Белая Церковь Алексей Павличенко. Фиолетовочернильный штамп в паспорте со всей очевидностью свидетельствовал о глупости, совершенной Людой Беловой в отроческие годы. Теперь штамп вместе с паспортом исчез в огненной топке войны. Она могла считать себя свободной от химер недавнего прошлого…

Одесский морской порт, самый крупный на побережье, с пятью километрами благоустроенных причалов, с прекрасным портовым хозяйством, с грузооборотом, достигавшим более десяти миллионов тонн в год, поздним октябрьским вечером напоминал библейский город Вавилон, переживающий последние часы перед катастрофой. Тысячи и тысячи людей в военной униформе наполняли его территорию. Там же находились армейские грузовики, тягачи с тяжелыми гаубицами, танки, бронемашины, походные кухни и другие обозные части, верховые и упряжные лошади Второй кавалерийской дивизии. Ею в июне командовал генерал-майор Петров, и он твердо пообещал конникам, что без них из Одессы не уйдет.

«В ночь на 16 октября оживление в Одесском порту было необычайное, – спустя десять лет после данного события вспоминал генерал армии и Герой Советского Союза И. Е. Петров. – Со всех прилегающих улиц и переулков потоками стекались войска, направляясь к свои кораблям, стоявшим у пирса. Хотя и требовалось соблюдать полную тишину, однако войск оказалось так много на сравнительно ограниченном пространстве Одесского порта, что уберечься от суеты, шума и гомона массы людей было невозможно. Личный состав Одесской военно-морской базы на погрузке проявил величайшую организованность. Не обошлось, правда, и без курьезов. Был случай, когда два ротозея при погрузке свалились с пирса в воду, но их быстро вытащили моряки. Отдельные отставшие солдаты, нарушая общий порядок, блуждали по пристани, разыскивая свои части, и так далее. Но все это не помешало своевременно и полностью закончить погрузку…»

Протиснувшись через Таможенные ворота, колонна чапаевцев направилась к Платоновскому и Новому молам в Новой гавани. Там у причалов их ждали теплоходы-сухогрузы «Жан Жорес», «Курск» и «Украина». Началась посадка. По трапам, спущенным с судов, на их палубы каждые сорок пять минут поднималась одна тысяча солдат, каждые полтора часа – две тысячи. По трапам же доставляли пулеметы и небольшие полковые минометы калибра 50 мм. Пушки и зенитные орудия, поставленные на деревянные поддоны, ждали своей очереди на пирсе. Их взять на борт могли только грузовые стрелы теплоходов, которые работали без перерыва.

Никогда прежде не совершала Людмила морских путешествий и на кораблях не бывала.

Но трудно было ей рассмотреть в затемненном одесском порту во всех подробностях теплоход «Жан Жорес», на который грузился медсанбат № 47 вместе со штабом 25-й дивизии и некоторыми другими ее подразделениями. Черный борт судна, имевшего длину более ста метров, отвесно поднимался над линией причала. Посредине над ним белела надстройка со шлюпками и толстой черной дымовой трубой, украшенной красной полосой и нарисованными на ней желтыми серпом и молотом.

По узкому трапу, один за другим, спотыкаясь от спешки, чапаевцы всходили на борт «Жана Жореса». Его капитан Лебедев, рослый, плечистый мужчина в морской фуражке с золотым «крабом» над козырьком, пристально наблюдал за погрузкой. Всех раненых он направил в столовую экипажа. Автомашины и гаубицы по его приказу опустили в трюмы № 1 и № 2, расположенные в носовой части теплохода. Четыре зенитные пушки калибра 37 мм капитан распорядился оставить на верхней палубе, справедливо полагая, что они пригодятся при отражении атак немецкой авиации во время перехода от Одессы к Севастополю.

Павличенко успела занять удобное место у большого круглого иллюминатора. Отсюда была видна почти вся Новая гавань. Столпотворение на ее молах мало-помалу прекращалось. Войска переходили с берега на суда. Три теплохода «Жан Жорес», «Курск» и «Украина», каждый грузоподъемностью в пять – шесть тысяч тонн, планомерно размещали людей и технику на своих палубах и в трюмах.

Новый командир 25-й дивизии генерал-майор Коломиец, до того бывший начальником тыла армии, в 21 час 35 минут 15 октября по радиотелефону доложил командованию Одесского оборонительного района, что посадка бойцов и командиров из вверенных ему частей на сухогруз «Жан Жорес» завершена благополучно. Коломиец получил «добро» на выход из порта, и через пятнадцать минут на теплоходе сняли с причала швартовые концы. Буксиры стали выводить судно на рейд. Затем заработал дизельный двигатель «Жана Жореса». Вздрогнув, теплоход сам начал движение. Гребной винт, проворачивая воду под его днищем, толкал судно вперед со скоростью десять морских узлов, то есть более 18 километров в час.

Непроглядная тьма обступила судно, идущее без сигнальных огней. Одесский порт уплывал вдаль желто-алой точкой. Там горели огромные портовые склады. То ли в них попала бомба при очередном налете фашистской авиации, то ли успешную диверсию совершили вражеские агенты. Тушить пожар было некому да и незачем. Он бушевал несколько часов и оставил после себя закопченные руины.

Ранним утром Людмила с разрешения своего лечащего врача Бориса Чопака вышла на верхнюю палубу теплохода. Дул слабый встречный ветер, качка почти не ощущалась. Солнце выглянуло из-за туч. Его лучи заскользили по мелким волнам, вспыхивая белыми, яркими отблесками. Бесконечная морская равнина расстилалась по обе стороны от «Жана Жореса». Одесский берег исчез, как мираж в пустыне.

Прислонившись плечом к металлической стене судовой надстройки, Люда полой шинели закрылась от ветра, вытащила серебряный портсигар с папиросами, щелкнула зажигалкой и вдохнула горьковатый дым. Трофейный портсигар – все, что осталось ей на память от лейтенанта Андрея Александровича Воронина. Ныне он спал вечным сном под фанерной звездой на кладбище у деревни Татарка. Не раз и не два видела Павличенко, как погибают двадцатидвухлетние лейтенанты из предвоенных выпусков пехотных училищ, отменно воспитанные и обученные, смелые ребята, для которых свобода и честь родной страны превыше всего. При команде идти в атаку они первыми поднимаются из окопов навстречу огненному валу: «Рота, за мной! За Родину! За Сталина! Вперед!» – и первыми получают пулю в сердце.

Она видела это, но все равно горевала об утрате.

Пусть фронтовики говорили между собой, что лейтенанту Воронину несказанно повезло, и он командовал их второй ротой полтора месяца. Обычно же на переднем крае молодой необстрелянный офицер может продержаться от силы пять-семь дней. Большего срока ему не отпущено при столь непрерывных и жестоких схватках, какие шли с начала августа под Одессой. А потом – либо с тяжелым ранением в госпиталь, либо – в братскую могилу в чистом поле или в густом лесу…

– Товарищ! – раздался грозный мужской голос откуда-то сверху. – На теплоходе разрешается курить только в строго определенных местах!

– Подскажите, где это место, – попросила она и подняла голову.

Опершись на поручни капитанского мостика, на нее смотрел вахтенный штурман – третий помощник капитана, человек лет тридцати, в морской кожаной куртке и черной фуражке. Он не ожидал, что нарушает правила девушка, причем – весьма миловидная. С мостика он разглядел лишь шинель, перебинтованную голову и пилотку, лихо сдвинутую набекрень.

– Это место – на юте, то есть на корме, – моряк невольно улыбнулся.

– Ну, я туда не пойду, – Людмила оглянулась назад, потом сделала глубокую затяжку и бросила недокуренную папиросу за борт.

– Вы из госпиталя? – штурман продолжал ее рассматривать.

– Да, из медсанбата.

– А ранены где?

– В бою у деревни Татарка.

– Вытаскивали из-под огня пострадавших бойцов? – поинтересовался он, видимо, не допуская мысли о том, что красивые женщины могут участвовать в боевых действиях наравне с мужчинами.

– Вроде того, – Людмила пожала плечами.

– Хотите посмотреть на наш караван в бинокль? – штурман явно желал продолжать знакомство. – Поднимайтесь по трапу…

Для начала моряк любезно объяснил Люде, как пользоваться биноклем. Призматический, с шестикратным увеличением полевой бинокль являлся предметом повседневного снайперского обихода. Но Людмила не стала рассказывать об этом штурману. Она выслушала инструкцию, поблагодарила и поднесла чужой бинокль к глазам.

Двухмачтовая громада крейсера «Червона Украина», выкрашенная шаровой краской, стремительно приблизилась. Носовое орудие, довольно высокая надстройка, три трубы, восемь бортовых пушек большого калибра. «Червона Украина» и крейсер «Красный Кавказ» шли впереди каравана, четко выделяясь на фоне голубого неба. Крейсера могли развивать скорость до 60 километров в час, но утром 16 октября 1941 года двигались в три раза медленнее, точно также, как весь караван.

Эсминцы «Бодрый» и «Смышленый», три тральщика, две канонерские лодки и один сторожевик охраняли крупные транспорты: «Жан Жорес», «Украина», «Курск», «Котовский», «Калинин», «Василий Чапаев», «Восток» и старый пароход «Большевик». Эсминец «Шаумян» тащил на буксире госпитальное судно «Грузия» с двумя тысячами раненых. При последней стоянке в порту в него попала бомба. Однако одесситы сумели быстро отремонтировать «Грузию», и судно осталось на плаву.

Не стоило даже мечтать о том, что караван, растянувшийся по морю на миль пятьдесят-шестьдесят, не заметит немецкая авиационная разведка. Действительно, около одиннадцати часов утра, когда корабли проходили уже мимо Тендровской косы, их атаковала первая группа вражеских бомбардировщиков. Но тут в бой вступили наши истребители, поднявшиеся с аэродромов на полуострове Крым. Они отогнали фашистских стервятников, сбив две их боевые машины.

Во второй половине дня 16 октября немцы повторили нападение уже с большими силами. Примерно сорок двухмоторных пикирующих бомбардировщиков «Юнкерс-88» появились в небе. Заработала зенитная артиллерия на всех военных кораблях, в том числе и четыре пушки калибра 37 мм на «Жане Жоресе». Снова краснозвездные «ястребки», прикрывающие караван, пошли в атаку. Между облаками и морем завертелась карусель воздушного боя. Ей сопутствовал вой моторов, треск пулеметных очередей, глухие разрывы бомб, падающих в воду. Черноморские авиаторы не давали фашистам вести прицельное бомбометание по кораблям и на сей раз сбили шесть «юнкерсов». Еще три вражеских самолета пустили ко дну зенитчики.

Фрицам удалось потопить только один транспорт – пароход «Большевик». Он замыкал колонну и сильно отставал от нее из-за своих изношенных двигателей. В него попала торпеда. Судно накренилось на правый борт и вскоре затонуло. Команду спасли военные моряки.

Караван прибыл в Севастополь в 19 часов вечера 17 октября и пришвартовался в Стрелецкой бухте. Началась разгрузка. Третий помощник капитана на теплоходе «Жан Жорес» и тут не оставил своим вниманием Людмилу. Но с безграничным удивлением наблюдал он, как сержант Павличенко, легко закинув за плечо винтовку СВТ-40 с брезентовым чехлом на оптическом прицеле, спускалась по трапу.

Глава седьмая
На севастопольской земле

Белый город, еще не опаленный жарким дыханием войны, представился Людмиле во всей своей строгой, воинственной красе. Он раскинулся на берегах нескольких бухт, и вход в главную из них охраняли два старинных форта: Константиновский и Михайловский. Их мощные белокаменные стены с бойницами отражались в спокойных водах гавани. На вершине Центрального холма в лучах солнца сиял голубым куполом Владимирский собор, усыпальница четырех адмиралов, героев первой обороны. Посреди кудрявых аллей Исторического бульвара стояли скромные монументы павшим воинам Четвертого бастиона, Язоновского редута, батареи Костомарова, а также многофигурный бронзовый памятник генералу Тотлебену и его храбрым саперам, которые успешно вели подземноминную борьбу с англо-франко-турецко-итальянскими войсками, что в 1854 году осадили Севастополь.

Конечно, Одесса была много больше, ярче, разнообразнее. Темп жизни в ней задавал торговый порт, принимавший десятки судов из разных стран мира. Однако заграничные пассажирские лайнеры, сухогрузы или танкеры не могли даже приближаться к главной базе Черноморского флота. Лишь серые узкие корпуса советских эсминцев, тральщиков, сторожевиков занимали причалы Южной бухты, стояли на ремонте у молов Морского завода имени Серго Орджоникидзе.

Людмила сравнивала Севастополь не с разудалым морячком, сошедшим с палубы заморского «купца» в Одессе, а с суровым солдатом, сжимающим оружие в руках и зорко всматривающимся вдаль. На южных рубежах Отечества он отвечал за его покой и безопасность…

В 1941 году население Севастополя достигло 114 тысяч человек. Кроме исторических памятников, он был известен Институтом физических методов лечения имени Сеченова, принимавших больных со всей страны. Рядом с Институтом на берегу Артиллерийской бухты находилась Биологическая станция Академии наук СССР, знаменитая системой своих аквариумов и уникальной коллекцией живых рыб Средиземного, Черного и Азовского морей, обитающих в них.

Из учреждений культуры город имел драматический театр, три кинотеатра, два музея, картинную галерею и 13 библиотек. В их число входила и Морская библиотека, основанная в 1822 году по инициативе и на средства офицеров Черноморского флота. Она располагалась в центре города в специально построенном для нее здании и хранила более двухсот тысяч книг, из коих 13 тысяч составляли редкие старопечатные издания по военной истории: уставы, описания сражений, вооружения и обмундирования армий разных стран и эпох. Чтобы сберечь этот драгоценный фонд, в годы первой обороны Морскую библиотеку перевезли в город Николаев. Теперь тоже начали готовить к эвакуации, но не в Николаев – он был уже захвачен немцами, – а на Кавказ, в Новороссийск, затем в Туапсе, Сухуми и Поти.

Шел пятый месяц войны.

Вражеские полчища уже вторглись на Крымский полуостров. Но сотрудники Морской библиотеки не отступали от славных традиций своего учреждения: быть рядом с бойцами и командирами, вести военно-патриотическое воспитание. Как и в мирное время, они устраивали передвижные книжные выставки в воинских частях и на кораблях Черноморского флота, читали лекции о героях первой обороны, предлагали воинам ознакомиться с произведениями классиков российской литературы, писавших о прошлых сражениях и героических походах.

Например, к данному моменту очень подходили «Севастопольские рассказы» Льва Толстого. Их издавали неоднократно как до революции, так и в советское время. Экземпляров книги в библиотечных фондах хранилось немало. Не составляло большого труда раздать их раненым в одном госпитале, а через неделю собрать и перенести в другой. Благо, госпиталей в Севастополе в начале октября 1941 года развернули много, около трех тысяч койко-мест. Они предназначались для солдат и офицеров Приморской армии, до последней капли крови защищавших Одессу.

Симпатичная девушка из Морской библиотеки появилась и в медсанбате № 47, расположенном в районе Стрелецкой бухты. Людмила охотно взяла у нее слегка потрепанную брошюру в мягкой обложке с цветным рисунком, изображавшим сценку на Четвертом бастионе: большая пушка на лафете с маленькими колесиками, солдаты и офицер возле орудия. Люда перелистала все страницы в ней и снова вернулась к первым:

«Севастополь в декабре.

Утренняя заря только начинает окрашивать небосклон над Сапун-горой; темно-синяя поверхность моря сбросила с себя уже сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и туманом; снега нет – все черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. На кораблях глухо бьет восьмая склянка.

На Северной денная деятельность понемногу начинает заменять спокойствие ночи: где прошла смена часовых, побрякивая ружьями, где доктор уже спешит к госпиталю, где солдатик вылез из землянки, моет оледенелой водой лицо и, оборотясь на зардевшийся восток, быстро крестясь, молится Богу, где высокая маджара на верблюдах со скрипом протащилась на кладбище хоронить окровавленных покойников, которыми она чуть не доверху наложена…»

Молодой артиллерийский поручик граф Толстой, служивший на Четвертом бастионе, не слишком оптимистично начал свой рассказ обо обороне города. Но слова подчинялись какому-то особому ритму, и притягивали к себе, как магнит. В мельчайших деталях обрисовал писатель жизнь осажденного города и его защитников, их привычки, поведение, сокровенные мысли. Привыкнув жить под огнем, они уже не обращали внимания на смерть, бродившую рядом. Их героизм был неброским, обыденным, повседневным. Несмотря на лишения и трудности, город они не сдавали. Захватчики имели большое численное превосходство, однако топтались перед укреплениями черноморской крепости 349 дней.

Людмила успела позабыть о книгах, верных спутниках студента. Она не держала их в руках с тех пор, как надела военную форму, и порой сильно сожалела об этом. Теперь встреча с художественной литературой высочайшей пробы показалась ей добрым знаком. Жадно глотала она страницу за страницей, потом возвращалась к прочитанному вновь, размышляла, и образы предшественников – отважных русских воинов на обагренной кровью крымской земле – появлялись перед ней, словно живые.

Предки подавали пример блистательного мужества и стойкости. Следовало принять из их рук вековую эстафету, встать в строй предыдущих поколений и доказать «носителям европейской цивилизации», что в России на самом деле ничего не изменилось. Потому нечего им рассчитывать на легкие победы и торжество их ущербной идеологии.

Не расставаясь с книгой, Люда провела в медсанбате еще десять дней, пока ей не сняли швы с раны на голове. Она листала произведение молодого артиллериста и старалась запомнить севастопольскую топонимику: Северная сторона, Корабельная сторона, Сапун-гора, Малахов курган, Мекензиевы горы, Сухарная балка, Мартыновский овраг, речка Черная, Павловский мысок, Куликово поле. Ведь из неоглядных ровных пространств причерноморских степей Павличенко вместе с родной 25-й Чапаевской дивизией вдруг переместилась в совсем иные края. Живописные, но невысокие, густые леса покрывали северные покатые склоны крымских гор. К югу они выходили отвесными каменными уступами, которые кое-где нависали над прибрежными долинами. Глубокие впадины, или поместному – «балки», между горными высотами, лощины и холмы, чередующиеся с оврагами – здешний пейзаж имел довольно сложный рельеф. Он скрадывал, зрительно искажал расстояния, а они были важны для снайперской стрельбы…

Между тем Приморская армия, немного отдохнув от одесской эпопеи, 21 октября 1941 года готовилась отправиться по железной дороге на север Крымского полуострова, чтобы остановить наступление немцев на мало к тому пригодных Ишуньских позициях. Уходила в новый поход и 25-я Чапаевская дивизия. Лейтенанту медицинской службы Борису Чопаку приходилось прощаться с Людмилой, поскольку все ранение бойцы оставались для долечивания в Севастополе.

Однако настроение у молодого хирурга перед отъездом было хорошее. Пребывание в медсанбате № 47 сержанта Павличенко благотворно повлияло на их отношения. По крайней мере, Люда перестала дерзить сыну профессора и довольно зло подшучивать над ним, что часто проделывала раньше.

Врач может быть внимателен к пациенту. Своим искренним вниманием и заботой он смягчит его страдания, словно возьмет часть их на себя, и тогда боль отступит. Раньше Людмила не встречалась ни с чем подобным. Борис доказал ей, что такое лечение возможно. Каждое утро при обходе он участливо склонялся над ней, ласково задавал вопросы о самочувствии, осторожно прикладывал металлическое ухо фонендоскопа к ее обнаженной груди.

Сердце снайпера замирало и давало сбои. Люда, помня про их первый поцелуй, боялась одного: как бы доктор не истолковал тогдашнее ее поведение превратно. Между благодарностью врачу и любовной страстью слишком много различий. Но объяснения казались ей бессмысленными. Она не хотела обижать доброго человека Борю. Павличенко относилась к нему, как к младшему брату. Младшему потому, что четыре огненных месяца на передовой, по ее мнению, равнялись четырем годам спокойной жизни в тылу.

Волею судеб Борис подошел к строгой своей возлюбленной невероятно близко. В день операции по извлечению осколка сотрудницы медико-санитарного батальона, не подозревая ни о чем, раздевали перед ним его невесту, точно готовили к супружескому ложу. Он отогнал грязные мысли, холодным острием скальпеля коснулся ее раны и услышал стон, который до сих пор звучал в его ушах. Ей стало больно, несмотря на действие лекарств.

Зато потом ни одного нескромного взгляда, жеста или слова не позволил себе лейтенант Чопак. Он имел очень серьезные намерения и собирался осуществить их в мирном пока еще Севастополе, то есть сделать избраннице официальное предложение руки и сердца. Сын профессора навел справки. Если оба военнослужащих подавали соответствующий рапорт в штаб дивизии, то по приказу комдива там оформляли заключение брака и выдавали молодоженам свидетельство, скрепленное круглой печатью.

Они гуляли по больничному двору. Борис рассказывал о новом месте базирования медсанбата № 47: в Симферополе, недалеко от старой татарской мечети. Постепенно двор пустел, ибо приближалось время обеда. Они сели на деревянную скамейку под раскидистым вязом. Чопак оглянулся. Вроде бы никого рядом не просматривалось, и он рубанул с плеча:

– Люда, выходи за меня замуж!

– Прямо сейчас? – она рассмеялась.

– Я серьезно говорю.

– Правда?

– Ну, хочешь, произнесу фразу полностью?

– Произнеси… – она пожала плечами.

Он, опустившись на колено, торжественно заговорил:

– Глубокоуважаемая Людмила Михайловна! Будучи знаком с вами с июня месяца сего года, я проверил свои чувства. Без вас мне жить невозможно. Предлагаю вам свою твердую руку фронтового хирурга и свое сердце, полное любви!

– Про руку хорошо сказано, Боря, – она уже поняла, что это – не шутка, и перестала улыбаться.

– Мой отец при помолвке подарил маме кольцо, – сказал лейтенант. – Так принято в нашей семье. Вот твое кольцо, Люда.

Чопак достал из кармана форменных темно-синих брюк-галифе коробочку и, пользуясь полной растерянностью сержанта Павличенко, надел ей на безымянный палец серебряное колечко, совсем недорогое, тонкое, с полудрагоценным камушком александритом. Она схватилась за кольцо:

– Что ты вдруг придумал?

– Не волнуйся, оно – временное. Другого мне купить здесь не удалось. Но настоящие золотые обручальные кольца я обязательно раздобуду, вот увидишь!

– Мне трудно ответить сразу, – Людмила отвела глаза и нахмурилась. – Но пока я согласия не даю. Пожалуйста, возьми кольцо обратно.

– Зачем ты так, Люда? – сын профессора уверенно положил руки ей на плечи. – Через час отходит мой эшелон. Мы едем на фронт. Ты не хуже меня понимаешь, что это значит. Никто не знает, сколько дней, часов или минут нам осталось. Я прошу тебя быть ласковой…

В окно второго этажа сцену прощания наблюдал весь хирургический блок. Разнообразные суждения медперсонала все-таки свелись к общему выводу: лейтенант Чопак и сержант из 54-го стрелкового полка – отличнейшая пара. Он – пылкий и решительный мужчина, она – очень спокойная и сдержанная, но, видимо, за сдержанностью прячется настоящая любовь. В фильме «Если завтра война» все происходило точно так же. Герои и героиня расставались быстро и эффектно. Однако без слез нельзя было смотреть на их красивые и печальные лица…

На Ишуньских позициях советские войска продержались недолго. Уже 26 октября германская Одиннадцатая армия под командованием генерал-полковника Эриха фон Манштейна вырвалась на просторы Крыма. Фашистская механическая нечисть, окрашенная в болотный цвет, имеющая черно-белые кресты на бортах, жужжа моторами и звеня железными гусеницами, покатила по ровным степным дорогам: самоходные штурмовые орудия «StuG III Ausf» с короткими пушками, приземистые и широкие, словно каракатицы, колесно-гусеничные бронетраспортеры «Sd Kfz.250», из-за длинных своих капотов напоминающие огромные ботинки, мотоциклы «Kfz.2», выглядевшие странным техническим симбиозом с одним колесом впереди и двумя гусеницами сзади, обыкновенные мотоциклы «Zundapp KS750», которые при мощности мотора в 28 лошадиных сил могли перетаскивать легкие орудия, знаменитые «BMW R12» с пулеметами, установленными на колясках, и наконец танки, как чешские трофейные «LTvz. 35», так и природные немецкие «PzKpfw III».

Быстро обтекая части Красной армии на западе полуострова, захватчики двигались к Севастополю. Эрих фон Манштейн намеревался сходу, одним мощным коротким ударом захватить Главную базу Черноморского флота и отрапортовать фюреру, что его директива № 34 от 12 августа 1941 года: «Овладеть Крымом, который, будучи авиабазой противника, представляет большую угрозу румынским нефтяным районам…» – с честью выполнена победоносными немецко-румынскими войсками.

Однако с коротким ударом у фрицев дело явно не заладилось…

Первые выстрелы на дальних подступах к Севастополю, у реки Альма, раздались в четверг, 30 октября 1941 года. Во второй половине дня открыла огонь четырехорудийная батарея береговой обороны Черноморского флота № 54 под командованием лейтенанта Заики. По дороге к деревне Николаевка уверенно двигалась колонна немецких бронетранспортеров, самоходных штурмовых орудий, мотоциклов с колясками и автомашин с пехотой. Все это называлось моторизованной бригадой полковника Циглера. От города Саки по западному морскому побережью бригада прорвалась на восток. Оккупанты думали, будто Красная Армия уже уничтожена и в Севастополь они войдут легко.

Батарея № 54 израсходовала 62 снаряда калибра 102 мм. Артиллеристы стреляли метко. На дороге остались разбитые грузовики, сгоревшие мотоциклы, бронетраспортеры «SdKfz.250», лишившиеся хода, много солдат в куртках мышиного цвета. Через два часа противник повторил атаку, но результат ее оказался не менее плачевным. Триумфальное шествие по Крыму гитлеровской армады закончилось. Теперь ее ждали ожесточенные, изнуряющие, кровопролитные бои за каждую пядь земли с доблестными защитниками города-героя.

В воскресенье, 2 ноября, вражеская авиация совершила десять налетов на оборонительные рубежи, корабли в бухтах и городские кварталы. Бомбы разрушили пять жилых домов. Под развалинами погибли 9 мирных жителей, еще 41 человек получил ранения разной степени тяжести. Прикрывая Главную базу ЧФ, летчики-истребители Ципалыгин и Феоктистов сбили два «юнкерса». Еще один «приземлили» зенитчики…[5]

Под темными сводами еле-еле мерцала лампочка аварийного освещения. Люди сидели на скамейках, прислушиваясь к глухим звукам, доносившимся сверху. В основном здесь находились женщины с малолетними детьми и старики. Изредка кто-нибудь из них с любопытством поглядывал на девушку в военной форме, устроившуюся на табуретке у стены.

Людмила попала сюда случайно. С утра бесцельно слоняясь по центральной улице, она при сигнале воздушной тревоги вместе с жителями ближайшего двухэтажного дома спустилась в подвал, на дверях которого белели свежевыведенные буквы: «Бомбоубежище здесь». Севастопольцы довольно спокойно относились к налету и изредка переговаривались между собой, поскольку все они знали друг друга, жили по соседству. Только девушка-сержант, коротко остриженная, в изрядно потертой шинели и пилотке, сдвинутой на левую бровь, удивляла их своим присутствием, ведь военнослужащие по большей части уже покинули город.

В ночь на 1 ноября с рейда ушел линкор «Парижская коммуна» и вместе с ним – крейсер «Молотов», лидер эсминцев «Ташкент», эсминец «Сообразительный», большие подводные лодки Л-4 и Л-23. На сухопутные рубежи обороны, пролегавшие в 15–20 километрах от города, выступили шестнадцать вновь сформированных батальонов морской пехоты, недавно прибывшая из Новороссийска Восьмая бригада морской пехоты численностью около четырех тысяч человек, а также другие воинские части. Звуки канонады доносилась из долины реки Бельбек, деревень Аранчи, Эфендикой, Дуванкой, с горы Азиз-Оба.

Сержант Павличенко была бы рада снова стать в ряды воинов, сражающихся за Отечество. Однако никто в Севастополе не мог сказать, где в данный момент находится ее родной 54-й полк, 25-я Чапаевская дивизия и даже вся Приморская армия. От Ишуньских позиций они отошли на юго-восток полуострова и, вероятно, теперь по каким-нибудь горным тропам, по заброшенным лесным и грунтовым дорогам пробираются в Главную базу ЧФ, чтобы воссоединиться с ее гарнизоном и дальше воевать с немецко-фашистскими захватчиками и их союзниками – румынами.

Со справкой из госпиталя снайпера Люду пока зачислили в батальон выздоравливающих, который располагался в здании Черноморского флотского экипажа. Его командир майор Хубежев обратил внимание на девушку с именной винтовкой, очень редкой наградой в то время. Она представилась офицеру и сразу понравилась ему своей выправкой и скромностью. Хубежев предложил Людмиле перейти на службу в морскую пехоту, обещая звание главстаршины, уверяя, будто черный матросский бушлат пойдет ей гораздо больше, чем гимнастерка цвета «хаки». Он расхваливал своих приятелей-начальников: в 16-м батальоне морпехов – капитана Львовского, в 17-м батальоне – старшего лейтенанта Унчура, в 18-м батальоне – капитана Егорова, в 19-м батальоне – капитана Черноусова.

Никакого желания переходить на флот сержант Павличенко не имела. Она не сомневалась в том, что полк ее уцелел и до Севастополя рано или поздно дойдет. Она дорожила дружбой с чапаевцами, закаленной в осенних боях под Одессой.

Всякий раз, слыша подобный ответ, майор выписывал ей увольнительную в город, где она была предоставлена самой себе. Тут пригодились деньги из солдатского оклада, собранные за четыре месяца. Рядовому первого года службы полагалось 10 рублей 50 копеек, но снайперу-ефрейтору – 30 рублей, снайперу-сержанту и командиру отделения – 35 рублей. Людмила посетила до сих пор открытые учреждения культуры: превосходный музей Черноморского флота в старинном здании с пушками и замечательное по реалистичности творение художника Франца Рубо – панораму на Историческом бульваре «Штурм Севастополя 6 июня 1855 года», которая произвела на нее неизгладимое впечатление. Кроме того, она на трамвае специально съездила в Балаклаву, чтобы осмотреть руины средневековой генуэзской крепости Чембало. Не избежала снайпер и другого искушения. Примерно 20 рублей ушло на шоколадные конфеты «Весна». Они, к ее удивлению, продавались в севастопольском магазине «Военторг» еще по довоенной цене.

Утром во вторник, 4 ноября, майор Хубежев сообщил сержанту Павличенко хорошую новость. Командующий Приморской армией генерал-майор Петров вчера прибыл в Севастополь вместе со своим штабом и разместился на командном пункте береговой обороны. Людмила отправилась туда. Не сразу ей удалось встретиться с генералом. Он объезжал огневые рубежи, знакомился с воинскими частями, занимавшими их, осматривал местность и военноинженерные сооружения на ней.

Лишь под вечер она увидела Ивана Ефимовича. Белая пыль севастопольских дорог осела на его кителе с генеральскими звездами на петлицах. Коричневая кавалерийская портупея с поясом и двумя плечевыми ремнями плотно охватывала худощавую фигуру. Кобура пистолета Коровина, присвоенного высшему командному составу РККА, немного сдвинулась набок. В руке Петров держал стек. Такая у него имелась привычка с тех пор, как он в молодые годы командовал эскадроном и конным полком в Средне-Азиатском военном округе, где успешно воевал с басмачами.

Людмиле не пришлось привлекать к себе его внимание. Выйдя из машины командующий Приморской армией, увидел ее и сразу остановился.

– Здравия желаю, товарищ генерал-майор! – она вытянулась в струнку и откозыряла.

– Здравствуй, Люда, – он улыбнулся ей. – Как здоровье?

– Отлично, товарищ генерал-майор.

– Значит, будем бить фашистов в Севастополе?

– Обязательно, товарищ генерал-майор.

– Твой боевой опыт тут пригодится, – Петров снял пенсне и протер его платком. – Сообщаю тебе, что ты теперь – старший сержант и командуешь снайперским взводом. Когда прибудет маршевое пополнение, отбери способных бойцов и научи их точному глазомеру.

– Слушаюсь! – бодро отрапортовала она и, понизив голос, спросила: – Но где же мой полк, Иван Ефимович?

– Думаю, сейчас «разинцы» находятся на дороге между Ялтой и Гурзуфом. В Севастополь они попадут только дней через пять-шесть. Будешь ждать?

– Так точно, товарищ генерал-майор. С первых дней службы всей душой привязана к батальону капитана Сергиенко и к любимой моей второй роте.

– За привязанность хвалю, – Петров снова улыбнулся. – Есть ли у тебя просьбы и пожелания?

– Никак нет, товарищ генерал-майор.

– Хороший ответ, дочка. Скромность украшает солдата. Но его командиры должны позаботиться о нем, – Иван Ефимович повернулся к адъютанту и негромко отдал ему какие-то распоряжения. Адъютант вынул блокнот и стал записывать…

Конечно, ее порадовали новые вещи, полученные на складе: юфтевые сапоги, суконная гимнастерка вместо хлопчатобумажной, ватник, более подходящий для передвижения в лесу, шапка-ушанка из искусственного меха серого цвета, перчатки с полушерстяной подкладкой, трикотажное белье. Генерал был прав. Следовало думать о зимней кампании. В Крыму зимы бывают разными: и теплыми, с плюсовой температурой, и холодными, с морозами и сильными, пронзительными ветрами, которые дуют в феврале и марте с северо-востока.

Однако больше всего понравился Людмиле пистолет ТТ, или «Тульский, Токарева», личное оружие младшего и среднего командного состава Красной Армии. Ведь три темнорубиновых треугольничка на петлице воротника, указывающие на звание старшего сержанта, издали еще и не разглядишь. А вот надетая на пояс кожаная кобура при шомполе с согнутой в кольцо ручкой бросается в глаза сразу.

Тяжеловатым казался ТТ для женской руки – 825 граммов, и то – без магазина на восемь патронов. Некоторые ставили русскому инженеру Токареву в упрек, что его оружие слишком сильно напоминает изобретение «пистолетного короля» господина Джона Мозеса Браунинга, особенно – модель 1910 года бельгийского производства. Но подобные теоретические споры мало занимали старшего сержанта Павличенко. Ей пришелся по душе, и длинный вороненый ствол «Тотоши», как его ласково называли в армии, и удобная рукоять с рубчатыми накладками, и мощный патрон калибра 7,62 мм, пробивавший кирпичную стену толщиной в 100 мм. Номер выданного ей пистолета состоял из букв «ПА» и цифры «945», его украшала крупная насечка на кожухе-затворе. Они свидетельствовали: данный экземпляр изготовлен именно на Тульском оружейном заводе и в 1940 году[6].

Людмиле немедленно захотелось где-нибудь на свежем воздухе, в сквере или в парке опробовать новую военную игрушку. Но в городе, объявленном на осадном положении, проводить такие ознакомительные стрельбы не стоило. Ей пришлось ждать до 9 ноября, когда прибывший наконец в Севастополь 54-й полк занял отведенные ему позиции в третьем секторе обороны вместе с 287-м стрелковым, 3-м полком морской пехоты, 2-м Перекопским полком и 7-й бригадой морской пехоты. Они расположились на пространстве Мекензиевых гор, между реками Бельбек и Черная, от железнодорожного полустанка, вдоль деревень Камышлы и Биюк-Отаркой до хутора Мекензия, который действительно в конце XVIII века принадлежал контр-адмиралу Российского императорского флота Томасу Мак-Кензи, по своему происхождению шотландскому горцу.

Глава восьмая
Заколдованный лес

Наверное, года два или три назад эта мягкая хвоя была зеленой. Теперь стала коричневато-желтой. Толстым, рыхлым ковром покрывали ее иголки землю под кустами можжевельника, но сразу не истлевали, не разрушались, а медленно отдавали свои соки каменистой горной почве. От такого «сладкого» перегноя, от терпкого хвойного запаха, невыносимого для разных лесных паразитов, тут прекрасно жили и развивались крымские деревья: вяз, или по-местному «карагач», клен, акация, дикая яблоня, бузина-древостой, дуб скальный – могучий исполин, чаще всего растущий одиноко и высоко поднимающий к небу узловатые руки-ветви.

Деревья уже утратили роскошный летний убор. Свирепые ноябрьские ветры сбили и унесли к морю их высохшие листья. Еще больше лес пострадал от бомбежек, артобстрелов, ружейно-пулеметного огня. Немцы яростно штурмовали наши позиции вплоть до 22 ноября 1941 года. Однако взломать севастопольскую оборону им не удалось. Лишь кое-где они незначительно продвинулись вперед. На фронте установилось затишье. Противников разделяла нейтральная полоса, совсем неширокая, от ста до ста пятидесяти метров.

Обозначенная с обеих сторон извилистыми ходами сообщения, траншеями, окопами, долговременными огневыми точками, иногда – минными полями, иногда – рядами колючей проволоки, она тянулась на многие километры. Начало ее на юго-востоке упиралось в улочки приморского рыбачьего поселения Балаклава, конец, пролегая по холмам и долинам, вел на запад, к берегам мелкой, но бурливой речки Бельбек. Впрочем, выходы на нейтральную полосу и даже переходы через нее существовали. Почти незаметно ее можно было пересечь на Мекензиевых горах, то есть по гребню Камышловского оврага и соседней с ним Темной балки, на покрытых трудно проходимыми зарослями высотах 319,6 метра, 278,4 метра и 175, 8 метра, которые лежали к западу от лесного кордона № 2 «Хутор Мекензия».

Для того следовало лишь, как свои пять пальцев, изучить здешний лес, запомнить его наизусть, словно таблицу умножения…

Предрассветный ветер налетел внезапно. Кроны деревьев, покачиваясь от его порывов, застучали голыми ветками. В рассеивающихся сумерках они казались ожившими лесными существами, а короткий перестук – их таинственным разговором. Людмила прислушалась и подняла голову. Над тропинкой склонялся причудливо изогнутый буро-серый ствол клена, называемого в Крыму «ложноплатановым». Несколько оранжевых разлапистых листьев, немного похожих на раскрытую человеческую ладонь, еще держались там вверху на длинных черешках. Вдруг один из них оторвался и, кружась в воздухе, лег на тропинку прямо у ее ног.

– Возьми, – шепотом сказал старый егерь Анастас Вартанов. – Это к большой удаче.

«Странное суеверие», – подумала Павличенко.

Красивый кленовый лист никак не подходил к осенней снайперской одежде – камуфляжной куртке грязножелтого цвета с коричневыми разводами. Огненной расцветкой он бы выдал Людмилу врагу. Потому она положила лист в карман, туда, где лежали две обоймы патронов, индивидуальный санпакет и кусочек рафинада, бережно завернутый в фольгу вместе с щепоткой сухой чайной заварки. Сахар, если его разжевать с заваркой, хорошо подкреплял силы при многочасовой засаде.

Честно говоря, какая засада ждет ее сейчас, старший сержант не знала. Просто шла следом за лесником по еле заметной охотничьей тропе и присматривалась к лесу. Как все неведомое, он ее пугал. Но одновременно притягивал к себе, завораживал. Он представлялся ей идеальным местом для маскировки и вовсе неидеальным – для меткой стрельбы. Куда полетит пуля, ведь она не заяц, чтобы петлять между стволами. Как правильно вычислить расстояние до цели при оврагах, невидимых из-за буйно разросшихся кустарников?

– От кривого клена до колодца – восемьдесят пять метров, – повернувшись к ней, тихо сказал Вартанов. – Запомни, детка…

Старый егерь словно бы прочитал ее мысли. Возможно, на рассвете в лесной чаще они передавались собеседникам, близким друг другу по духу, особенно легко. Хотя неделю назад Людмила и не подозревала о существовании Анастаса, родившегося в Крыму в прошлом веке в семье обрусевших армян, сто лет верой и правдой служивших российским государям, кои имели на полуострове поместья и обширные охотничьи угодья.

Вся жизнь Вартанова и его дружной семьи проходила на лесном кордоне № 2 «Хутор Мекензия». Старинный барский дом после пожара разрушился почти до фундамента, фруктовый сад, окружавший его, одичал. Но егеря-то всегда жили отдельно. На том же плоском взгорье, что имело высоту 310 метров над уровнем моря, для них построили целую усадьбу с небольшой конюшней и скотным двором, с баней, мастерской, дровяными сараями, теплицами, к которым примыкал огород.

Между тем на военной карте-трехверстке хутор Мекензия обозначался как один из важных узлов обороны в третьем ее секторе. Немцам удалось захватить его. Теперь они старались по удобной для их военной техники грунтовой дороге через долину Кара-Коба пробиться дальше к Севастополю. Бойцы и командиры 54-го стрелкового полка, 3-го полка морской пехоты и 7-й бригады морской пехоты получили приказ овладеть хутором и выгнать оттуда фрицев. Поначалу советское наступление развивалось успешно. Потом фашисты подтянули свежие пехотные части и с трудом, но все-таки отбросили русских на их исходные рубежи.

Бой произошел упорный.

Пороховой дым еще стлался над горами, еще по балкам и урочищам перекатывалось эхо последних орудийных залпов, когда у окопов второй роты из леса вышел седой, как лунь, человек в серой цивильной куртке и с котомкой за плечами. Он был похож на лешего небольшой сгорбленной фигурой и кудлатой бородой, почти достигающей глаз. От неожиданности солдаты снайперского взвода чуть не застрелили его. Он вскинул вверх обе руки и дико заорал: «Я – свой!» В руках он держал раскрытый советский паспорт и какое-то удостоверение в коричневых корочках и с фиолетовой печатью.

Командир взвода старший сержант Павличенко, не опуская винтовки, сурово спросила его, что он делает на их боевых позициях и каким образом сумел пройти через вражеские дозоры. Старик ответил, будто это нетрудно, ибо немцы не заходят в лес далеко, боятся, а он – здешний лесник и обошел их по тропкам, ему одному знакомым. Тут он заплакал. Слезы покатились по белой бороде и стали падать на куртку, перетянутую охотничьим патронташем, правда, незаполненным.

Вскоре, за ужином, они уже обсуждали историю егеря Анастаса Вартанова, весьма трагичную, как многие другие события этой ужасной войны. Группа фашистской разведки заскочила на лесной кордон № 2, опередив свои строевые части. Им чем-то не понравился сын Вартанова, его внук, да и вся семья лесника. Недолго думая, гитлеровцы расстреляли их возле дома. Сам Анастас, по счастью или по несчастью, с утра уехал в тот день в городское управление, дабы выписать накладные и получить овес и сено для прокорма лесных обитателей зимой.

Теперь, по словам лесника, на хуторе Мекензия размещался какой-то немецкий штаб. Возле дома, под деревьями стояли колесно-гусеничные бронетранспортеры с антенами и пулеметами на крышах кабин, тягачи с пушками, легковые автомашины, мотоциклы. Туда приезжали люди, одетые не только в серо-зеленые мундиры, но в черные короткие куртки с беретами.

Главным постояльцем являлся рослый человек с голубыми глазами лет сорока от роду. Егерь видел его в парадном кителе с витыми серебряными погонами и при ордене – черно-белом кресте под воротником мундира. Он обитал в комнате расстрелянного Вартанова-младшего и каждое утро обливался водой у колодца, растирался красным махровым полотенце, энергично делал зарядку.

– Живут в свое удовольствие, – говорил Анастас, собирая ложкой остатки гречневой каши на дне котелка. – А ведь должны бояться.

– Кого? – спросила Людмила.

– Русских, – ответил Вартанов. – Мне говорили, у вас есть какие-то ружья с особыми прицелами.

– Есть, – подтвердила она.

– Надо стрелять. Я покажу место. Хутор будет виден очень хорошо. Между прочим, отсюда недалеко. Через лес – километров пять. За ночь дойдем свободно.

– Вы хотите идти с нами?

– Да. Если я не увижу этого, мне незачем жить на белом свете…

Старший сержант не ответила народному мстителю. В подобных случаях она не доверяла никому. Сведения были интересными, но нуждались в уточнении. Павличенко отправилась в штаб полка, чтобы побеседовать с ПНШ-2, или помощником начальника штаба по разведке капитаном Безродным. Как и снайпер Люда, он служил в полку с июля 1941 года и командовал двумя взводами разведки: конным и пешим. От конной разведки теперь ничего не осталось, поскольку лошадей бросили в Одессе. Пешая, сократившись до двадцати пяти человек, существовала. Людмиле раньше доводилось прикрывать снайперским огнем их переходы через линию фронта, за «языком». Капитан ее знал. Он пообещал срочно послать запрос в штаб Севастопольского оборонительного района и в целом одобрил план старшего сержанта насчет нападения на хутор. Осталось ждать ответа от большого начальства. Он пришел через два дня. Все, рассказанное Вартановым, подтвердилось. Тогда Люда решила пойти вместе с ним через лес на Мекензиевых горах…

От клена с изогнутым стволом тропинка расходилась надвое. Если бы не старый егерь, Люда не заметила бы ее поворота направо. Заросли «держи-дерева», кустарника высотой под два метра, широко раскинулись тут и, подобно густой вуали, скрывали подлесок. «Христова колючка» – так иногда называли это растение, обитающее по большей части в Средиземноморье и на севере Африки. Согласно легенде из его веток был сплетен терновый венок для Иисуса Христа. К ноябрю крымское «держи-дерево» лишилось листьев. Но великое множество зигзагообразных побегов, длинных и коротких, расходилось в стороны от ствола сероватого цвета. На них торчали десятки колючек: одни прямые, как игла, другие – вроде рыболовных крючков, острые и кривые.

За плечо камуфляжной куртки снайпера немедленно зацепился такой зловредный отросток. Он никак не отпускал Людмилу. Пришлось ломать целую ветку. Сухой треск в утренней лесной тишине прозвучал, как сигнал тревоги. С ближайшей акации сорвалась стайка синиц. Вартанов укоризненно покачал головой и сказал:

– Осторожнее, товарищ командир!

Вскоре они увидели старинный водовод – ржавую трубу сантиметров двадцати в диаметре. Она вела к заброшенному колодцу. На его присутствие указывал и «журавель», поднявший свой хобот к небу. Роща становилась гуще, деревья теснились вплотную друг к другу у источника животворной влаги. Вдруг оттуда донесся хриплый вздох. Лесник замер на месте, как вкопанный. Людмила, не рассчитав расстояние, наткнулась на него.

В колодец – черную яму в земле, кое-как огороженную камнями и наполовину закрытую досками, угодил дикий кабанчик, молодой, со светло-коричневой шерстью и с неотросшими еще клыками. Он не мог выбраться из западни сам, хотя и старался. Увидев людей, лесной житель сделал отчаянный рывок, но вылезти ему не удалось. Повернув голову, он посмотрел на лесника темно-карим печальным глазом и жалобно хрюкнул.

– Хочешь пристрелить? – спросил Анастас. – Свиные котлеты из свежачка, чем не солдатская радость…

– Нет, – твердо ответила Павличенко, с любопытством разглядывая подсвинка. – Он – забавный и мне нравится. Пусть живет.

Егерь заметно повеселел. Похоже, старший сержант сделала сейчас какой-то важный для него выбор, и он был рад, что душа воинственной девушки не очерствела. В лесу, как в храме, нужно соблюдать свои обычаи, но основной из них – никогда не убивать зря.

Найдя сухую слегу недалеко от колодца, Вартанов просунул ее под брюхо кабанчика, поднял его, перенес на землю и опустил. Спасенное животное очухалось не сразу. Перевернувшись с боку на бок, подсвинок взвизгнул, точно не верил в свое освобождение. Потом он вскочил на ноги, отряхнулся и, ломая сухой валежник, пустился во весь дух прочь от проклятого места. Только лихо закрученный хвостик и замелькал в кустах.

Людмила рассмеялась.

Зверей она любила, охоту на них не одобряла. Лесные жители казались ей беззащитными, несчастными божьими тварями перед людьми, вооруженными скорострельными ружьями. Лишь в стародавние времена, когда князь один выходил с рогатиной против медведя, этот поединок был, по ее мнению, более или менее честным и справедливым…

Судя по карте, за колодцем нейтральная полоса кончалась и начиналась территория, захваченная немцами. Старший сержант и лесник присели отдохнуть. Пить воду из источника, где только что купался подсвинок, Людмиле почему-то не захотелось. У нее имелась своя фляга, наполненная кипяченой водой. Сухой паек, выданный на ротной кухне, состоял из краюхи ржаного хлеба и двух полосок розоватого сала, обсыпанных крупной солью и размолотым черным перцем. Тем и удовольствовались. Вартанов увлеченно продолжал рассказывать снайперу про крымский лес, который он обожал и знал лучше всего на свете.

Она спросила, как Анастас различает деревья: по породе, по возрасту, по времени цветения и плодоношения, или другим способом. Он ответил с улыбкой, что деревья, подобно людям, растут, живут и отличаются собственным характером. Он видит их фигуры и лица, которые спутать между собой невозможно. Но, бывает, грозовой ночью они молчат, в страхе склоняясь под ураганным ветром, и тогда в лесу может заблудиться даже он, лесник, умеющий слышать их голоса. Тяжело приходится, если на хутор с неба опустится облако, цветом похожее на молоко, что часто происходит весной или осенью. В сумрачном мареве деревья меняют свой облик. Они не любят туман, и он тоже не любит его.

– Целое лето мы воевали в степях под Одессой, – сказала Людмила. – Мне было трудно маскироваться, но легко попадать в цель.

– И сколько раз ты попала?

– Сто восемьдесят семь.

– Хорошо стреляешь! – похвалил он.

– Да, так многие говорят, – она равнодушно пожала плечами. – Но что делать в лесу?

– То же самое. Заколдованный лес поможет тебе.

– Заколдованный? – она усмехнулась. – В сказки я не верю.

– Конечно, в лесу надо родиться и прожить жизнь, – ответил старый егерь, не обратив внимания на ее усмешку. – Однако кое-что ты сможешь усвоить. Ходи осторожно, но при этом не бойся. Смотри, слушай, запоминай, мысленно разговаривай с ним. Он отзовется, коли… коли ты понравишься ему.

– Ничего себе! – удивилась Люда.

– Не сомневайся, детка, – Вартанов посмотрел на нее загадочно. – Шанс у тебя все-таки есть…

К хутору Мекензия лесник ее вывел с северо-западной стороны, когда солнце поднималось. Взобравшись на дерево, Павличенко в бинокль наблюдала картины мирной жизни тыла германской Одиннадцатой армии. По дороге между хутором и деревней Залинкой размеренно туда-сюда двигался немецкий автотранспорт и люди в шинелях и куртках мышиного цвета. Судя по всему, как рыба в воде, здесь чувствовали себя крымские татары, коварные предатели Советской власти. Они пошли в полицаи и охраняли шлагбаум возле лесного кордона № 2.

Около двенадцати часов дня появилась полевая кухня, и соблазнительный запах мясного картофельного супа донесся до разведчиков. К кухне с котелками собралось человек пятьдесят солдат. Получив свои порции, они разошлись далеко не сразу, переговаривались между собой, курили, ждали раздачи кофе. Нижним чинам немецкой армии полагался не настоящий кофе, а суррогатный, и запах у него был совсем не такой приятный.

После обеда из дома вышел тот самый голубоглазый офицер в витых серебряных погонах. Людмила уже немного разбиралась во вражеской униформе и определила, что это – майор артиллерии, награжденный орденом «Рыцарский крест», а также посеребренным «Штурмовым знаком». Дверь дома, из которой он появился, отстояла от дерева, где расположилась Павличенко, примерно на 150 метров и точно напротив него, то есть со стороны немецкого тыла. Она отметила это в своих записях. Жить майору оставалось недолго.

Не подозревая об опасности, фашист закурил сигару и вместе с ординарцем, который держал в руках какую-то папку с бумагами, сел в легковую автомашину «Опель-капитан». Подпрыгивая на ухабах, машина поехала по дороге, но не в деревню Залинкой, а к селению Черкез-Кермен. Там, согласно донесениям нашей разведки, была штаб-квартира Одиннадцатой армии и жил ее командующий генерал-полковник Эрих фон Манштейн. Наверное, майор торопился на совещание к генералу…

Прямоугольный лист бумаги, прикрепленный к плоской полевой сумке, постепенно заполнялся разными знаками. Людмила привычно рисовала для себя «Карточку огня». В виде квадрата она изобразила дом лесника, в виде треугольников – скотный двор и сараи, извилистой толстой линией – проселочную дорогу, двумя черточками – шлагбаум на ней. Расстояния она тоже указывала, хотя и условно, на глаз. В центре композиции очутился весьма заметный ориентир – беловатая, испещренная впадинами и трещинами, слоистая глыба. Так выходят на поверхность породы известняка, что нередко бывает на западных крымских возвышенностях, относящихся к геологическому типу «куэста». Кроме этой особенности, Людмила обратила внимание на ветер. Кроны деревьев сильно качались, над дорогой крутилась белая пыль.

Спустившись вниз, Павличенко показала свое произведение Вартанову. Он удивился дотошности старшего сержанта и сообщил ей истинное расстояние от ворот своей усадьбы до известкового камня – 43 метра. Люда искренне поблагодарила егеря. Таковая деталь помогала указать на «Карточке огня» дистанции между объектами более точно, что обеспечивало лучшее прицеливание. Она также спросила лесника про ветер и услышала в ответ рассказ о том, что в ноябре здесь часто властвуют штормовые холодные ветры с севера и северо-востока, которые приносят дожди.

– Поправку на ветер я сделаю. А ваш фриц в серебряных погонах – на месте, и он попался! – весело сказала Людмила леснику.

– Эх, молодо-зелено! – покачал головой Вартанов. – Сначала выберись отсюда, детка.

– Дойдем! – она беспечно махнула рукой. – Уж до заброшенного-то колодца я вас доведу.

– Попробуй, – пряча улыбку в седые усы, сказал Анастас.

К операции за линией фронта готовились серьезно, но недолго, так как сведения могли устареть.

Снова перелистала Люда книжку своего дорогого Учителя. По его рассказам, он воевал в 1915 году в Карпатах против австрийцев и там заметил: «Перепады высот и, следовательно, перепады атмосферного давления дают себя знать при стрельбе в горах. Поправки здесь обязательны. При значительном повышении местности над уровнем моря атмосферное давление (и плотность воздуха) значительно понижается, дальность траектории и полета пули увеличивается…»

Однако хутор Мекензия находился на высоте 310 метров. Потапов же советовал начинать отсчет поправок с высоты в 500 метров. Далее он писал о температуре воздуха и силе ветра, который почти всегда дует в горах, и завершал свои рассуждения: «До дистанции 500 метров температурой и продольным ветром можно пренебречь…» Однако боковой ветер, напоминал старший инструктор в своем «Наставлении метким стрелкам», необходимо учитывать обязательно, ибо он вызывает значительные отклонения пули от плоскости стрельбы. Недаром снайперская пословица говорит: «Ружье стреляет, ветер пули носит».

Все дистанции на хуторе, с какой стороны леса к нему ни подойди, укладывались в 150–180 метров, это Люда выяснила лично. Зато ветер мог приготовить неприятный сюрприз. Конечно, в книжке Потапова имелись различные баллистические таблицы, помогающие быстро рассчитать поправки. Дело осложнялось одним обстоятельством: значительная часть бойцов во взводе старшего сержанта Павличенко до сей высшей математики не доходила. Из-за больших потерь во время последнего немецкого наступления в первой половине ноября солдаты часто выбывали из строя. Их заменяли новые, прибывшие из Новороссийска с маршевыми ротами. Людмила успевала объяснять подчиненным только самые простые приемы.

Между тем во время вылазки будет дорога каждая пуля. Она должна поразить цель, и получалось, что ответственность за ее правильную траекторию ложится на командира. Помощник начальника штаба по разведке спрашивал, понимает ли это товарищ Павличенко, сумеет ли управлять огнем всей группы при возникновении сложной ситуации.

– Сумею, – ответила она капитану Безродному. – И какой ветер будет там, определю…

Капитан испытующе посмотрел на бывшую студентку Киевского университета. Он помнил, что в полк Людмила Михайловна пришла обыкновенной советской девушкой, веселой, задорной, беззаботной. Но у них на глазах с ней произошла разительная перемена. Она легко усвоила суровые военные уроки и по счастью своему уцелела в жестоких боях. Теперь Павличенко – настоящий фронтовик, может отвечать за других людей, и, пожалуй, эта задача ей по плечу.

Из своего взвода Людмила прежде всего взяла в группу Федора Седых, жителя Сибири, человека богатырского телосложения, неспешного, обстоятельного. Под Татаркой он был ефрейтором. За храбрость и отличную стрельбу она представила его к званию «младший сержант». Под Севастополем он уже командовал у нее отделением. Седых был подготовлен лучше остальных, и даже в баллистических таблицах кое-как разбирался. По его выбору она назначила еще двух снайперов. Боевое товарищество – хорошее подспорье в рейде через нейтральную полосу, от него никогда не надо отказываться.

Капитан Безродный дал ей двух опытных солдат из взвода пешей разведки. Эти крепкие ребята знали правила рукопашного боя, стреляли из всех видов ручного оружия, не раз ходили в тыл к фашистам за «языками». Легкая усмешка появились у них в глазах, когда Безродный объявил, что они поступают в подчинение к старшему сержанту Людмиле Павличенко. Капитан добавил: она – снайпер, уничтожила около двухсот солдат и офицеров противника, – и пошутил: «Честно предупреждаю вас, парни. Близко к ней не подходите, шуток эта девушка не любит».

Вместе с ними просился в ночной поход и Вартанов. Но он умел хорошо стрелять только из ружья системы «Бердана-2» со скользящим затвором. Некоторое сходство с винтовкой Мосина оно имело. Потому они решили дать ему простую, не снайперскую «трехлинейку» и взять с собой, ибо ценность его лесных познаний была неоспорима.

Получилось всего семь человек – максимум для мобильной группы пешком переходящей нейтральную полосу ночью. Вооружение они имели стандартное: каждый – винтовку СВТ-40 с прицелом ПУ, двести патронов к ней и пять гранат. У двух солдат из разведки – новенькие автоматы ППШ-41 и ручной пулемет Дегтярева с запасными дисками. Кроме того, на себе несли боевые ножи, саперные лопатки, фляги с водой, сухой паек, каски. Людмила – еще и пистолет ТТ с двумя магазинами – шестнадцать выстрелов. Впрочем, если в подобном рейде придется воспользоваться пистолетом – значит, дело приобрело плохой оборот…

Но пистолет не понадобился.

На рассвете они пришли к хутору Мекензия и заняли позиции, согласно разработанному плану, в тылу гитлеровцев: Людмила со старым егерем – напротив дома, вход в него держа на мушке; три снайпера – в пятнадцати шагах слева от нее, два разведчика – в пятнадцати шагах справа, их цель – середина поляны и камень-известняк, где останавливается полевая кухня. Боковой ветер силою примерно 4–6 метров в секунду дул порывами, то утихая, то возникая вновь. Ближе к полудню его направление определилось точнее – под углом до 90 градусов. Людмила сосчитала поправку для шкалы бокового маховичка на металлической трубке оптического прицела – 1/2 при дистанции 150–180 метров – и показала подчиненным знак пальцами, чтобы они тоже так отрегулировали прицелы на своих винтовках.

Немцы – солдаты очень дисциплинированные – собрались в нужном месте, в нужное время и в нужном количестве. Кухня подъехала в 11.37, приступила к раздаче еды в 11.50. Людмила ждала, когда фашисты обступят кухню потеснее. На прицеле она держала долговязого унтер-офицера с двумя поперечными полосками на погонах, то есть кандидата на офицерское звание. Он выделялся среди других, что-то громко говорил, рядовые его слушались. Наконец унтер подошел к повару, разливавшему черпаком суп. Павличенко, еще раньше положив указательный палец на спусковой крючок своей именной СВТ-40, теперь мягко нажала на него, и выстрел прозвучал. Группа обрадовалась этому сигналу командира. Русские открыли ураганный огонь с трех точек, который стал быстро кромсать серо-зеленую толпу на части, валить врагов на землю.

Майор артиллерии выскочил из дома, услышав крики и выстрелы. Пуля пробила ему переносицу – это был привет от снайпера Люды. Старый егерь тоже стрелял, и довольно метко. Он убил ординарца. Через поляну, покрытую трупами фашистов, нападающие бросились к дому. Павличенко вытащила документы майора из кармана его кителя, срезала финкой один погон и металлический орден «Железный крест», достала из черной кобуры офицерский пистолет «вальтер». Разведчики тем временем ворвались в здание, стреляя из ППШ-41. Они хотели забрать штабные бумаги.

– Партизанен! – раздался крик оттуда.

Связист-ефрейтор, прижимавший к уху трубку полевого телефона, больше доложить начальству ничего не успел, поскольку получил пулю в грудь. Все, что лежало перед ним на столе: карты, донесения, приказы, книга кодов, – досталось отважным бойцам 54-го имени Степана Разина стрелкового полка. Также они прихватили с собой висевший на стене туго набитый солдатский ранец и немецкий пистолет-пулемет, у нас в народе почему-то называемый «шмайссер», хотя германский конструктор оружия Гуго Шмайссер к нему никакого отношения не имел, а производила это интересное во всех смыслах изделие фирма «ERMA» с маркировкой МР-38 и МР-40.

Группа покинула место боя столь же стремительно, как и атаковала. Бежали через лес почти полкилометра. Уходили на юго-восток по охотничьей тропе, которую знал Вартанов. Он вел их к нейтральной полосе, но днем переходить ее не следовало. У лесника имелась на примете дальняя заимка: деревянная хибарка, наполовину вросшая в землю недалеко от родника, среди высоких деревьев бузины и акации, с густым подлеском из держи-дерева, грабинника, можжевельника колючего. Там бойцы, повалившись на землю от усталости, стали ждать наступления темноты.

На рыжей мягкой хвое под можжевельником они лежали вповалку и спали непробудным солдатским сном. Первым нести караул вызвался Анастас Вартанов, хотя из-за преклонного возраста устал больше других. Не спалось егерю после сегодняшних приключений. Он снова побывал в родном доме, снова ушел из него и, как того хотел раньше, вполне насладился местью. Но покоя не было. Воспоминания о тех, кого он недавно похоронил на хуторе, терзали его сердце. Закинув «трехлинейку» за плечо, он шагал по делянке, чутко прислушивался к лесным звукам, вздыхал, вытирал слезы, вскипавшие на глазах, и думал, куда ему теперь податься, чтоб быть рядом с погибшими сыном, внуком, дочерью, женой, невесткой. Выход один – проситься в снайперский взвод, к симпатичной девушке Людмиле. Она полюбила крымский лес, и будет здесь охотиться на фрицев.

Павличенко проснулась часа через три, точно услышав звонок будильника. В лесу что-то изменилось. Ветер утих, сильно похолодало. Температура воздуха не превышала плюс шести градусов, и плотное облако, цветом сходное с молоком, медленно опускалось на склон горы. Деревья, ожидая погружения в него, словно оцепенели, вытянулись вверх. Правду говорил ей старый егерь: они боятся осеннего тумана.

Вартанов вместе с Федором Седых хозяйничали у родника. Они вырыли углубление в земле и развели там небольшой костер. Его дым смешивался с туманом и потому опасным для группы не был. Над огнем висел котелок. Вода уже закипала. На плоском камне солдаты расставили кружки, фляги, хлеб, нарезанный толстыми ломтями, брикеты пищевого концентрата горохового супа-пюре, которые собирались растворить в кипятке.

Имелось и существенное дополнение. Немецкий ранец, в суматохе ловко унесенный разведчиками из дома, хранил недельный сухой паек господина майора. На походном столе заняла свое место пол-литровая фляга с коньяком и продукты, для рядовых защитников Севастополя абсолютно недоступные: консервные банки с сардинами в масле, изрядного веса кусок сыра, упакованный в целлофан, палка сырокопченой колбасы, плитка шоколада в фольге, пачки с галетами. Поглядывая на это гастрономическое великолепие, разведчики радостно улыбались в предвкушении пира. Нынче набег на вражеский штаб представлялся им невероятно удачным.

Самое непосредственное отношение к фронтовой удаче имела старший сержант Павличенко, и это они отлично понимали. Знаменитый снайпер привела их к месту засады, командовала в ходе атаки, благополучно вывела отряд из немецкого тыла. Однако Людмила Михайловна держалась скромно. Присев на трухлявый пенек в сторонке, она внимательно рассматривала собственные трофеи. Довольно долго ее занимала конструкция пистолета «вальтер», доселе Люде незнакомая, потом – фашистский орден, но более всего – документы убитого ею офицера.

Зная латынь, владея в пределах университетского курса английским языком и по домашним урокам с матерью – французским, Людмила кое-что разобрала. Например, имя, фамилию, дату рождения, места сражений, где майор участвовал. Боевой путь, увенчанный лаврами, пролегал по территории Чехословакии, Франции, Польши. Красивая белокурая женщина, обняв двух мальчиков-подростков, смотрела прямо в объектив фотоаппарата и улыбалась. На обороте карточки чернели четкие буквы: «Mein Herz! Mit Liebe, Anna…» Ее письмо, достаточно длинное, лежало здесь же. Люда, естественно, прочитать его не смогла. Она увидела только, что майор написал жене ответ, но отправить его не успел.

«Не надо было вам сюда приходить, дорогой мой барон Клемент-Карл-Людвиг фон Штейнгель!» – с усмешкой подумала она и спрятала все бумаги в свою полевую сумку.

Дальше с ними будет разбираться капитан Безродный. Пистолет «вальтер» тоже придется ему отдать, равно, как и орден, забавляющий ее своей конфигурацией. Однако главное сделано. Теперь впереди у группы – три с половиной километра по лесу, окутанному туманом. В наступающих сумерках они их преодолеют легко, не торопясь, отдыхая на полянах, прислушиваясь к редкому, беспокоящему ружейно-пулеметному огню, который обычно ведут ночью оба противника.

Глава девятая
По прозвищу «Рысь»

На самом деле они ее боялись.

Вроде бы жили бок о бок в землянках, вроде бы воевали вместе, ходили, как она, и даже в паре с ней, в снайперские засады. Однако существовало нечто, их пониманию недоступное, сверхъестественное, вызывающее зависть, недоумение, порой – изумление, замешанное на страхе. Они погибали, получали тяжелые ранения, иногда – по глупости, по неосторожности, неумению быть на войне, иногда – по нелепой случайности, но больше всего – из-за непреодолимых обстоятельств этой кровавой тотальной бойни. В отличие от других бойцов и командиров 54-го стрелкового полка, старший сержант Павличенко ВСЕГДА возвращалась из рейда на позиции второй роты живой и невредимой. От убитых врагов она приносила добычу и сдавала ее капитану Безродному. То карабин «Zf Kar98k» с оптическим прицелом, но это редко, поскольку немцы под Севастополем в ноябре – декабре 1941 года снайперов еще имели мало. То стандартную винтовку вермахта, изготовленную фирмой «Маузер-Верке», который был вооружен связист, тянувший провод от одного командного пункта к другому. То пистолет-пулемет МР-40 мотоциклиста-ординарца, легкомысленно остановившегося возле кустов, чтобы полакомиться спелыми плодами шиповника.

Между собой солдаты снайперского взвода обсуждали ее боевые удачи и делали самые неожиданные выводы. Болтали, будто Людмила Михайловна – заговоренная, и заговорила ее от смерти бабка-знахарка в селе под Одессой, спасенная снайпером от румын. Болтали, будто в лесу Люда осторожна и тиха, как рысь, и потому за ней ходит, ничуть ее не боясь, леший и своими руками-корягами притягивает к себе пули, летящие в ее сторону. Болтали, будто она может слышать через грунт все, что происходит вокруг на расстоянии полукилометра, и потому вовремя меняет огневые рубежи, всякий раз находя новый и наиболее безопасный.

Кое-что из этих и других, им подобных, выдумок являлось правдой. Например, в киевской Снайперской школе ОСОАВИАХИМа курсантов обучали разным приемам наблюдения за противником. Ведь известно, что через землю хорошо передаются звуки шагов, движения техники, сбрасывания грузов, шанцевых работ. Стоит только воткнуть в грунт малую пехотную лопатку и прижать ухо к ее черенку. Еще лучше закопать в землю флягу, до половины наполненную водой. Если в ее горловину вставить резиновую трубку одним концом, то через другой, приближенный к уху, можно будет услышать многое из того, что делается вокруг вашего местоположения.

Однако чтобы распознать такие звуки, точнее – тени звуков, снайперу следует, образно говоря, «обратиться в слух», то есть забыть про все окружающее и сконцентрировать свое внимание до высочайшей степени. Не меньшей отреченности от собственного бытия требует и заколдованный лес. Он поможет, он спрячет, он выдаст тебе врага. Но ты сумей раствориться в его причудливом, заповедном пространстве, стань безмолвным и неподвижным, словно бы древовидным существом. Вартанову, которого по ходатайству старшего сержанта все-таки приняли в полк, это было проще простого: он родился и вырос в лесу. Людмила же, коренная горожанка, достигала подобного превращения бешеным усилием воли.

Никто, кроме караульных, не видел, как снайпер уходит на охоту. Действительно, шагая мягко, размеренно, неслышно, подобно дикой лесной кошке, Люда после полуночи подбиралась к нейтральной полосе и скрывалась среди деревьев. Были у нее там разведанные тропы, по коим она без помех перемещалась в темноте. Были и заранее подготовленные огневые позиции. Иногда они представляли собой неглубокие окопчики, приспособленные для стрельбы лежа и обязательно – с упора, поскольку многочасовое ожидание с тяжелой винтовкой выдержать невозможно. Иногда это были настоящие норы, прикрытые сверху сломанными ветками, опавшими прошлогодними листьями, обрывками ткани.

Людмила укрывалась в лесу по-разному.

Ей нравились вечнозеленые заросли можжевельника и земля под ними, густо усыпанная хвоей. Лежать на ней удобно, и терпкий запах бодрит, не дает расслабиться. Постепенно она полюбила и уродливое «держи-дерево», или «христову колючку», которая весьма неприхотлива и растет на каменистых склонах, упорно цепляясь за почву черными узловатыми корнями. Среди них, выступающих наружу, под вуалью из сероватых веток и веточек, под искривленными стволами устроить секретное лежбище несложно. Поваленный ветром, сгнивший от старости дуб скальный, – тоже подходит для засады. Плющ диковинно оплетает его мощные ветви, и уже не поймешь, что ты видишь перед собой: то ли морды зверей, то ли камни, то ли обломки высохших деревьев. Сучком покажется неопытному наблюдателю и вороненый ствол ружья, просунутый между бугристых побегов.

Для ювелирной работы в крымском лесу совершенно не подходила СВТ-40. Главное ее преимущество – автоматика и магазин с десятью патронами – здесь оставалось без применения. Бывало, за весь день Люда делала два-три выстрела, и патроны с тяжелой пулей для них сберегала в кармане гимнастерки, под ватником, чтоб порох сохранял нужную температуру. Громкий же звук самозарядной винтовки Токарева и яркая дульная вспышка сильно демаскировали, и за это Павличенко однажды чуть не заплатила жизнью, еле-еле успев откатиться к запасному окопу. С тех пор подарок генерал-майора Петрова, бережно завернутый в холстину, хранился в блиндаже, а старушка-«трехлинейка» с длинным прицелом ПЕ заработала снова и била в цель нисколько не хуже, чем раньше.

Немцы стали вести тщательное и постоянное наблюдение за нейтральной полосой. От их внимания ничто не ускользало, а уж одиночный выстрел из винтовки, раздавшийся в утренней тишине, – тем более. Они сразу открывали огонь из пулеметов и минометов, причем часто лупили наугад и, как говорится, по площадям, не жалея ни патронов, ни мин. Таковое их действие Людмила иронически именовала «концертом». В нем солировали – конечно, в силу громкости звука и значительного количества – минометы «5cm leGrWr.36», имевшиеся в каждом взводе германской пехоты. Они выбрасывали из коротких стволов, установленных на металлических поддонах, небольшие, весом в 910 граммов мины, начиненные тротилом. Обычно, отлеживаясь в укрытии, старший сержант наблюдала, как оранжевым шаром вспыхивает эта мина при разрыве и как потом во все стороны летят ее мельчайшие осколки, громко щелкая по ветвям скованного холодом леса.

Если немецкое «музыкальное сопровождение» затягивалось, и Люда находилась уже недалеко от советских позиций, то она просила помощи у наших пулеметчиков, привлекая их внимание свистом, криком: «Ребята, выручайте!» – или по традиции поднимая над головой малую пехотную лопатку. Пулеметчики начинали перестрелку с фашистами, и те забывали о снайпере, который ушел на свою сторону буквально у них из-под носа.

Сержант Седых и рядовой Вартанов старались встречать своего командира. Они-то знали, чего стоят Людмиле такие вахты. Торопились снять с ее плеча винтовку, отвести в ближайший блиндаж и уложить на нары, дать кружку чая, быстро согретую на горящем бездымном порохе. С каждым глотком теплой сладкой воды лесное наваждение отступало. Девушка по прозвищу «Рысь» облегченно вздыхала, лицо ее снова становилось безмятежноспокойным. Она засыпала, но ненадолго – на час-два. После этого у них начинались разговоры о том, что удалось и что не удалось при вылазке, сколько фрицев расстались сегодня со своими грошовыми жизнями, каковы последние изменения на вражеской передовой линии и куда им предстоит отправиться завтра.

Ради особой службы снайперов под Севастополем никто не собирался изменять распорядок армейской жизни, и потому Павличенко обычно не доставалось завтрака. Также она часто опаздывала на обед. Лишь Анастас Вартанов, ожидая возвращения старшего сержанта, выпрашивал у старшины лишнюю порцию каши или картофеля с тушенкой. Они с Седых ставили котелок с едой на печку-буржуйку в своей землянке и гадали, когда Людмила Михайловна снова появится во второй роте. Сердечная забота тех, кто был с ней дружен, помогала снайперу восстанавливать силы, отданные заколдованному лесу.

Успокоению нервной системы также способствовала фронтовая привычка к курению. Правду, совершеннейшую правду говорил курсантам дорогой Учитель: снайперу курить нельзя постоянно, регулярно, по десять-двадцать папирос в день. А вот одну папиросу в три дня – можно. Даже не папиросу, их теперь почти не выдавали, но – крепкую махорку из кисета, заправленную в старинную турецкую трубку, сделанную из корня груши и украшенную янтарным мундштуком. Ее подарил снайперу после успешного набега на хутор Мекензия старый егерь. Это была единственная ценная вещь, оставшаяся у него после разорения дома немцами[7].

Трубка понравилась Людмиле. Она легко научилась пользоваться ею: правильно набивать, не спеша раскуривать и поддерживать медленное тление сухих крошек табака в деревянной, до блеска отполированной чашке из темно-коричневого дерева. Чашка приятно согревала руку. Мундштук как будто смягчал крепость дыма и продлевал удовольствие для курильщика, что невольно располагало к спокойным размышлениям.

В редкие часы досуга мысли старшего сержанта Павличенко все равно касались предмета службы. Воспоминания уносили ее в жаркое степное лето 1941 года, сначала на вокзал города Арциза, потом – в Татарбунары, потом к реке Днестр и Тираспольскому укрепленному району, потом – к немецкому селению Гильдендорф, потом – на хутор Кабаченко, потом – к Одесскому морскому порту. Вроде бы путь недлинный, и прошла она его, присоединившись к великому армейскому братству. Стрелковый полк имени Степана Разина сделался для нее родным, однако теперь его… не стало.

Нет, конечно, номер, название, принадлежность к дивизии – все это сохранялось, но самих «разинцев», тех красноармейцев и командиров, с которыми Людмила начинала службу, – их практически в строю уже не было.

Дивизия-то – замечательная, со славными боевыми традициями. В ее рядах действительно в 1919 году служил Василий Иванович Чапаев, герой Гражданской войны. Командуя ею, он и погиб в результате вероломного ночного нападения белых. Три ее пехотных полка считались элитными и потому, кроме номеров, имели особые названия: имени Емельяна Пугачева, имени Степана Разина, Домашкинский имени Михаила Фрунзе.

Предположим, неласково встретил Людмилу лейтенант Василий Ковтун, командир второй роты. Так ведь потом он изменил мнение, признал Люду хорошо подготовленным бойцом, придирками не изводил и вообще относился по-товарищески. Ковтун погиб во время артналета.

Многим военным приемам научил студентку Киевского университета сержант Игорь Сергеевич Макаров. Поначалу Людмила его побаивалась. Все-таки ближайший начальник. Кто знает, что ему в голову придет… Но деликатным, порядочным, скромным человеком оказался сержант. Своего снайпера-наблюдателя жалел, берег и как мог защищал. Две пули из австрийского пулемета в легких… Жив ли он теперь, Людмила не знала, но думала о нем часто.

К сожалению, недолго служил в их полку лейтенант Андрей Воронин, двадцати трех лет от роду, выпускник пехотного училища имени Ленинского комсомола. Люда догадывалась, что нравится ему именно как женщина. Но лейтенант вел себя сдержанно, никогда не переступая некой незримой черты. Под Татаркой в переломную минуту боя он поднял бойцов в атаку. Румын они прогнали. Однако Воронин, раненый в грудь, не прожил тогда и двух часов. Трофейный серебряный портсигар – это все, что осталось ей на память о храбром командире второй роты.

Комбат капитан Иван Иванович Сергиенко занимал особое место в ее воспоминаниях. Пока он начальствовал первым батальоном 54-го полка, им всем жилось неплохо. Почему, они даже не задумывались. Опытный, умелый офицер, внимательный к подчиненным, он знал их, понимал, верил в них. Командир полка Свидницкий неизменно прислушивался к его мнению.

Бои в Крыму, на Ишуньских позициях, в двадцатых числах октября дорого достались «разинцам». Численное превосходство противника было налицо, а еще – танки, артиллерия, минометы. У русских не хватало снарядов и патронов, про танки вообще пришлось забыть. Сергиенко находился на переднем крае обороны, и тут его пребывание в полку завершилось: от разрыва мины он получил жестокое увечье, лишился ноги.

Когда Павличенко вернулась в свою часть, то первым батальоном уже командовал лейтенант Григорий Дромин, прибывший вместе с маршевым пополнением. Может, он и был человеком смелым, только по внешнему виду – очень угрюмым, малоразговорчивым, необщительным. Женщины в армии на строевых должностях представлялись ему совершенно ненормальным явлением. Но лейтенанту доходчиво объяснили, что Людмилу Михайловну на этот пост назначил сам генерал-майор Петров, командующий Приморской армией, и Дромин тотчас оставил ее в покое, не собираясь ни хвалить, ни ругать, и уж тем более – защищать…

Тонкая струйка дыма поднялась вверх и растаяла в вечернем воздухе. Табак в трубке сгорел, но она еще сохраняла тепло, и Людмила, задумавшись, держала ее в руке. Павличенко сидела на поваленном дереве возле своего блиндажа и смотрела на звездное небо. Тишина, изредка нарушаемая далекими и редкими пулеметными очередями, царила вокруг и располагала к размышлениям.

Между тем мысли у снайпера были грустные.

Ах, если б капитан Сергиенко по-прежнему командовал первым батальоном! Иван Иванович, как добрый ангел-хранитель, простирал над ней невидимые крылья. Всякий, кто хотел завладеть вниманием бывшей студентки Киевского университета, неизбежно сталкивался с ним и слышал прямо заданный вопрос: «Что тебе от нее нужно?» Мало кто из них, даже с командирскими «кубарями» и «шпалами» на петлицах, имел наглость отвечать суровому комбату честно, хотя, конечно, желали они все одного и того же. Капитан решительно отваживал незваных ухажеров, не прибегая ни к матерной ругани, ни к рукоприкладству. Такой непререкаемый авторитет был у Сергиенко в 54-м стрелковом полку, и многие думали, будто Иван Иванович, получив звание майора, вскоре станет его командиром.

Надеялась на то и Людмила. Надежды однополчан не сбылись. Вместо погибшего при бомбежке полковника Свидницкого «разинцам» из штаба Одесского оборонительного района прислали майора Петраша, призванного из запаса партийно-хозяйственного работника. Петраш не очень-то любил поездки на передний край, и до поры до времени сержант Павличенко на глаза ему не попадалась. Но однажды это все-таки произошло…

Дерзко пошутила Людмила в ответ на предложение майора из окопов второй роты перебраться в место, куда более безопасное, – к нему поближе, в штаб полка. Пошутила при свидетелях, да еще добавила, что сомнительная должность «ППЖ», то есть походно-полевой жены, никак не может украсить ни ее, снайпера, вступившего в РККА добровольно, ни его, старшего офицера, солидного человека, оставившего в тылу супругу с тремя детьми, а также имеющего партбилет.

Как будто пятнистая рысь, защищаясь, мягкой своей лапой ударила по уху неповоротливого хозяина леса бурого медведя. Не больно, но обидно. Поймать дикую красавицу ему и вовсе невозможно. Бегает она стремительно, отлично плавает, ловко лазает по деревьям. Вероятно, такой представлялась майору его подчиненная: никогда не расстается с пистолетом и боевым ножом, воюет хорошо, тут к ней не придерешься, кроме того, лично известна самому командующему Приморской армией.

Месть за этакое злостное непокорство товарищ Петраш, за отсутствием других подходящих способов, избрал весьма банальную. Он не представил старшего сержанта к правительственной награде, когда подобное распоряжение поступило из Ставки Главного командования. На счету у Люды числилось уже более двухсот уничтоженных фашистов. По словам ее прежнего напарника Игоря Макарова, в Финскую войну первую медаль или орден снайперам давали за 25–30 убитых солдат противника. Потому она ждала награды. Однако орден Красного Знамени утром во вторник 16 декабря 1941 года на торжественном построении вручили не снайперу Павличенко, а пулеметчице первой роты Ониловой, которая вместе с ней служила в первом батальоне 54-го полка.

Нина Онилова, бесспорно, была девушкой храброй. Она подпускала цепи атакующих врагов на близкое расстояние и потом расстреливала их из станкового пулемета «максим». Также ей однажды удалось остановить танк, бросив в него бутылку с горючей смесью. Как и Людмила, в боях под Одессой она получила ранение и вернулась в свою часть лишь в Севастополе. Теперь о подвигах сержанта Ониловой трубила вся армейская печать. По шести тысячам радиоточек, работающих в осажденном городе, звучал ее детский, запинающийся голосок с призывом бить захватчиков безо всякой жалости. О ней рассказывали бойцам в беседах штатные агитаторы-пропагандисты, упирая на то, что если хрупкая девушка девятнадцати лет способна так смело сражаться с фрицами, то им, здоровенным мужикам, отставать от нее никоим образом нельзя.

Разумеется, они знали друг друга.

Доблестная Нина, воспитанница Одесского детского дома, с трудом окончившая семь классов и до войны трудившаяся на трикотажной фабрике разнорабочей, в глазах полкового сообщества выступала кем-то вроде антипода слишком умной и слишком гордой студентки Людмилы. Недаром майор Петраш, не обремененный ни воспитанием, ни должным образованием, ехидно называл снайпера «антиллихенцией». К этому надо прибавить почти не поддающуюся описанию, мягко говоря, своеобразную внешность пулеметчицы и ее рост в 150 см. Тогда различие между двумя отважными сержантами-героинями сделается просто вопиющим. Но соревнование пока выиграла Нина Онилова. Пулеметчики первой роты сейчас обмывали ее награду, выпивая законные фронтовые сто грамм. Снайперу Павличенко, которая испортила отношения с начальством, оставалось размышлять о превратностях судьбы, в одиночестве сидя на опушке леса.

– Впервые вижу девушку с трубкой, – раздался бодрый мужской баритон у нее за спиной.

Люда обернулась. К ней подходил младший лейтенант, один из недавно прибывших в их полк офицеров, кажется, по фамилии Киценко. Это был рослый, стройный, широкоплечий блондин с голубыми глазами, лет тридцати пяти, с лицом приятным и добродушным. Людмиле почему-то всегда нравились мужчины этого типа. Про себя она именовала их благородными викингами, покорителями северных морей.

Киценко сел рядом, достал из кармана шинели портсигар и открыл его. Внутри лежали папиросы «Казбек», входившие в офицерский паек. Он предложил их Людмиле. Поколебавшись, она взяла одну. Младший лейтенант щелкнул зажигалкой. Мгновенно вспыхнувший огонек осветил ее чуть полноватые губы, округлый подбородок, прямой, с легкой горбинкой нос.

– Чем заправляете трубку? – спросил он.

– Махоркой, – ответила она.

– А не крепко?

– Крепко. Но я привыкла.

– Забавно. Красивые девушки обыкновенно не курят трубки.

– Значит, я – не красивая и не обыкновенная, – Люда, сделав глубокую затяжку, усмехнулась. Существуют разные способы знакомства, и младший лейтенант, похоже, выбрал не самый лучший из них.

– Про то, что вы – необыкновенная, знает весь пятьдесят четвертый полк, Людмила Михайловна, – уважительно произнес Киценко, поглядывая на нее. – Но вопрос о женской красоте достаточно сложен. Каким быть нашему идеалу, диктует время, мода, обстоятельства. Например, я считаю, что вы – очень красивая.

«Выкрутился! – подумала она. – И что дальше скажет?»

Алексей Аркадьевич Киценко, видя невеселое настроение старшего сержанта, решил не вовлекать ее в светский разговор. Коротко и по-деловому он представился ей: родом из города Донецка, окончил электромеханический техникум, до войны работал начальником участка электросетей на угольной шахте, призывался в армию тоже из Донецка, офицером стал недавно, когда 30 ноября сего года Школа строевого командного состава, организованная Военным советом Приморской армии, сделала первый выпуск и 28 ее курсантов получили звание «младший лейтенант».

Павличенко слушала его внимательно. Говорил Алексей складно, грамматически правильно и даже остроумно. Свое повествование он закончил рассказом о выпускных экзаменах в Школе. Его приятель при сборке пистолета ТТ так разволновался, что потерял какую-то деталь. Пистолет он собрал, но тот более не разбирался и не стрелял. После длительных консультаций комиссия вынесла вердикт, что экзамен сдан: знание личного оружия налицо, а дальнейшее – не в ее компетенции.

Людмила улыбнулась. Холодный декабрьский вечер и нахмурившийся в предчувствии снегопада лес показались ей не такими уж мрачными. Далее они немного поговорили о второй роте. В середине дня Киценко получил приказ Петраша принять командование ею, и теперь обходил боевые рубежи вверенного ему подразделения. Настолько сложная ситуация со средним комсоставом сложилась в Севастополе, что лейтенанты стали командовать батальонами, младшие лейтенанты – ротами, старшие сержанты – взводами. Павличенко, предприняв небольшой экскурс в историю 54-го полка, с большой похвалой упомянула прежних своих начальников лейтенанта Василия Ковтуна и лейтенанта Андрея Воронина. Ничего не ответил ей Киценко. Не хотелось ему говорить о войне и смерти, беседуя с симпатичной девушкой.

Откуда было им знать, что этой декабрьской ночью немцы завершают подготовку ко второму штурму Севастополя, подвозя последние из 645 орудий полевой и 252 орудий противотанковой артиллерии. Кроме того, они уже расставили за нейтральной полосой 378 минометов разных калибров, и теперь на один километр фронта у них приходится 27 боевых стволов, а у русских – только 9. На штурмовку советских позиций собираются более двухсот бомбардировщиков и истребителей из их 4-го воздушного корпуса, а у наших есть всего девяносто самолетов.

За гребнями Мекензиевых гор, поросших кудрявыми лесами, строились в боевые порядки три германские пехотные дивизии: 22-я, 24-я и 132-я. Они должны ударить в стык между третьим и четвертым секторами севастопольской обороны, то есть на узком участке «хутор Мекензия – гора Азиз-Оба», чтобы прорваться через долину реки Бельбек, глубокий овраг у деревни Камышлы и железнодорожную станцию Мекензиевы горы к Северной стороне самой большой бухты Главной базы Черноморского флота. Если фашисты выйдут на ее берега, то городу, полностью окруженному с суши, не устоять. Подвоз подкреплений, оружия, боеприпасов, продовольствия тогда прекратится.

Генерал-полковник Эрих фон Манштейн уже доложил фюреру, что 21 декабря Севастополь будет взят и победоносные германские войска начнут наступление на Кавказ, к нефтяным промыслам. На идеально вычерченных немецких картах стрелы, обозначающие направление ударов, взрезали русскую оборону красиво и просто. Раскрашенные голубой краской воды Черного моря и извилистая линия южного побережья казались вполне доступными. Один решительный шаг – и Крым навсегда станет территорией Тысячелетнего рейха. Его переименуют в Готланд, а Севастополь сотрут с лица земли…

Ураганный орудийный и минометный огонь по позициям защитников города фашисты открыли в 6 часов утра 10 минут 17 декабря 1941 года. Длилась артподготовка недолго. После нее противник перешел в наступление по всему фронту, а его авиация начала бомбить, и наши боевые рубежи, и городские кварталы. Поначалу командование Севастопольского оборонительного района не могло понять, где будет нанесен главный удар. Но вскоре это выяснилось: в четвертом и третьем секторах, с севера и юга горы Яйла-Баш в направлении на южную оконечность Камышловского оврага.

Весь день на этом участке отбивались от наседавшего врага воинские части 25-й Чапаевской дивизии. Один раз немцы дошли до траншей второго батальона 287-го стрелкового полка. Завязалась ожесточенная рукопашная схватка. В ней отличился комсорг полка младший политрук Голубничий. Он заколол винтовкой со штыком шестерых гитлеровцев. Их атака захлебнулась, фашисты отступили, но вскоре получили подкрепление и опять полезли вперед. К полудню 17 декабря противник оттеснил наших солдат с северных склонов оврага к деревне Камышлы, расположенной на его дне. Вечером бойцы и командиры 287-го полка и соседнего с ними 2-го Перекопского полка морской пехоты отступили еще дальше, на южные склоны Камышловского оврага и там закрепились на позициях. Оторваться от фрицев им помогли артиллеристы 69-го артполка. Они стреляли из 76-мм орудий прямой наводкой, уничтожив 10 танков и много живой силы противника.

Эти яростные бои происходили примерно на километр левее от расположения 54-го полка. «Разинцы» тоже вели перестрелку, но такого отчаянного вражеского напора не испытывали. Правда, несколько раз пехотные цепи немцев выходили на нейтральную полосу, расчищенную здесь от кустарников и деревьев. Однако встреченные плотным пулеметным, автоматным и ружейным огнем, поддержанным минометами, залегали и затем откатывались назад.

Два дня гремела канонада на Мекензиевых горах. Опрокинуть фронт, добиться определяющего перевеса над защитниками Севастополя захватчикам не удавалось. Русские бросались в контратаки и отбивали обратно занятые германцами свои огневые рубежи.

На участке первого батальона 54-го полка утром 19 декабря было относительно тихо. Но вдруг фашисты начали интенсивный обстрел из пушек и минометов. Его пехотинцы переждали, забившись в «лисьи норы» – углубленные блиндажи с тремя накатами бревен наверху. Затем боевое охранение сообщило о появлении вражеской техники. На поляну, лязгая гусеницами, выползли самоходка «StuG III» с короткой, точно обрубленной пушкой, и бронетранспортер «Sd.Kfz.250/1», который непрерывно вел огонь из пулемета, установленного за броневым щитком на крыше кабины. Сразу за боевыми машинами двигалось около двух батальонов стрелков и автоматчиков. Самоходку взяла на прицел наша противотанковая батарея. Разделаться же с колесно-гусеничным бронетранспортером предстояло пехоте.

По плану комбата Дромина при общем наступлении немцев на позиции первого батальона бойцам снайперского взвода следовало находиться рядом с пулеметчиками и вместе с ними отбивать атаки противника. Старшему сержанту Павличенко, опять-таки по согласованию с лейтенантом, разрешалось уходить на скрытые, заранее подготовленные позиции на нейтральной полосе, чтобы из засады вести огонь по офицерам, унтер-офицерам, пулеметным гнездам и расчетам минометов.

В данный момент пулеметное гнездо само приближалось к Людмиле со скоростью примерно 25 км в час. Приземистая и не очень большая по размеру, весом почти в шесть тонн броневая машина «Sd.Kfz.250/1» бежевого цвета, раскрашенная коричневыми и зелеными пятнами, поворачивалась левым боком, непрерывно осыпая пулями пространство перед окопами первого батальона. На боку у нее отчетливо виднелся черно-белый крест и бортовой номер «323», что означало: 3-й бронетранспортер 2-го взвода 3-й роты. Расстояние сокращалось. Автомобиль подъезжал к давно пристрелянному ориентиру – низко обломанному стволу молодого вяза, и Людмила, прищурив левый глаз, заглянула в круглый окуляр оптического прицела ПЕ.

Ей предстояло в течение минуты решить задачку по баллистике.

Во-первых, бронетранспортер имел довольно высокие борта, и следовательно, головы пулеметчиков так бесстрашно работавших у MG-34, находились над землей на расстоянии более двух метров. Она же лежала в своем убежище прямо на земле, держа винтовку на небольшом бруствере. Между линией прицеливания и горизонтом оружия образовался угол в тридцать пять градусов, называемый «углом места цели», и сейчас он был положительным. Стало быть, прицел надо устанавливать с понижением.

Во-вторых, бронетранспортер передвигался. Это означало, что необходимо «упреждение». Снайперу нужно перемещать винтовку по направлению движения цели и впереди нее, соответственно ее скорости. Сосчитать «упреждение» на дистанции в 200 метров легко. Пуля из «трехлинейки» долетит до нее за 0,25 секунды. За это время немецкий броневик пройдет четыре метра. Применив в расчетах понятие «одной тысячной», Люда повернула боковой маховик на металлической трубке прицела на несколько делений и затем мягко нажала указательным пальцем на спусковой крючок.

На том стрельба из пулемета на «Sd.Kfz.250/1» закончилась.

Солдаты повалились на дно бронетранспортера. Каски их не спасли. Русские пули прилетели снизу и поразили их в глазницы. Очень глупо поступил унтер-офицер – командир экипажа броневика. Удивленный, он поднялся из кабины в кузов, чтобы посмотреть, отчего замолчал пулемет. Ведь стрельбу противник вел только с фронта, а спереди машину защищали броневые листы толщиной около полутора сантиметров. Подумать о снайпере он не успел: пуля пробила ему висок. Но те, кто внимательно наблюдал за этой атакой с командного пункта разведывательного батальона, догадались.

Буквально через минуту на рощицу, где находилась Людмила, обрушились залпы немецких минометов «Gr.W» калибра 81 мм. Запасное, более глубокое и хорошо оборудованное укрытие у нее тут было. Трижды перекатившись через левый бок, она почти добралась до него. Однако не мина, а тяжелый снаряд вдруг разорвал воздух, поднял вверх комья земли, ветки, обломки деревьев, опавшую листву. Словно горячая лапа огромного зверя толкнула ее в плечо, а острая боль лишила сознания.

Очнулась Людмила от холода.

Шинель и маскхалат на правом плече и спине превратились в лохмотья. Каска с разорванным ремешком валялась рядом. Деревянное ложе винтовки сломалось, ствол ее изогнулся, оптический прицел вообще отсутствовал. Самое плохое заключалось в том, что крона акации, расщепленной снарядом, упала и прижала старшего сержанта к земле, не давая возможности подняться. Боль сконцентрировалась под правой лопаткой. Но достать до раны, перевязать ее Люда самостоятельно не могла. Только чувствовала, что кровь уходит. От нее мокли на спине нательная рубаха и гимнастерка.

Приближались сумерки. В лесу было очень тихо. Где-то перекатывалось эхо далекой канонады. Но здесь бой, видимо, закончился. Чем он закончился? Где теперь находятся ее однополчане? Куда удалось дойти фрицам? Будут ли ее искать?..

В мозгу, отуманенном болью, большой потерей крови и все усиливающимся холодом, слова распадались на слоги, утрачивали смысл, исчезали. На смену им приходили видения. Сначала неясные и смутные. Потом – другие, имевшие очертания, фигуры, лица. Она готовилась к смерти и думала, что сейчас должна увидеть тех, кого потеряла за несколько месяцев войны. Однако к ней обращалась ее мать Елена Трофимовна, ласково называемая в семье Ленусей, добрый друг и советчик Людмилы, ныне обитающая в далекой Удмуртии. Появилось и суровое лицо отца. «Беловы так просто не уходят!» – его фраза не прозвучала, а как будто отпечатывалась в сознании Людмилы. Сын Ростислав, обожаемый ею Моржик, очень вырос за те полгода, что они не виделись, не ребенком он стал, но угловатым подростком. Он протянул ей руку: «Мамуля!» Рука была теплой. Она ощутила ее прикосновение и с трудом открыла глаза.

Голые ветви деревьев, искалеченных артиллерийским обстрелом, чернели на фоне серого зимнего неба. Последний луч заходящего солнца все-таки пробился через их печальную путаницу и упал на сияющие доспехи викинга. Яркие блики вспыхнули на его шлеме с поднятым забралом.

Видя, что старший сержант Павличенко сейчас потеряет сознание, командир второй роты склонился над ней.

– Люся, не умирай! – в отчаянии воскликнул Алексей Киценко. – Люся, я тебя прошу! Люся, ну пожалуйста!..

На исходе 19 декабря 1941 года в медсанбате № 47, вместе с походно-полевыми госпиталями №№ 316, 76, 356, расположенными в инкерманских штольнях, работа не прекращалась. За три дня немецкого наступления туда доставили около трех тысяч раненых бойцов и командиров. Все они требовали немедленного осмотра, лечения, ухода. После срочных операций и перевязок многих отправляли в эвакуацию. Поздним вечером 19-го от Каменной пристани в Южной бухте отошел транспорт «Чехов», имея 473 человека тяжелораненых на борту. Темнота зимней ночи скрыла его от фашистской воздушной разведки. Сопровождаемый тральщиком «Мина», пароход взял курс на город Туапсе, расположенный на кавказском побережье Черного моря.

Смена Бориса Чопака уже закончилась. Сняв резиновые перчатки, марлевую повязку и шапочку, он собирался выпить чаю в ординаторской комнате и затем лечь спать. Не менее десяти операций за двенадцать часов, то есть примерно час на каждую, – такой была норма установленная для фронтовых хирургов Главным санитарным управлением РККА. Сын профессора с ней справлялся, и мастерство его росло. За талант, вероятно, полученный по наследству, молодого врача ценило начальство: Борису присвоили звание старшего лейтенанта медицинской службы и назначили заведовать хирургическим отделением медсанбата Чапаевской дивизии.

Чайник на электроплитке закипал. Осталось залить кипяток в кружку с заваркой и сахаром. Кроме того, хирург мог рассчитывать на бутерброды с маслом, разложенные санитаркой Варварой на тарелке. Они выглядели весьма аппетитно. Полог, отделяющий ординаторскую от коридора, вдруг качнулся. Вошла старшая операционная медсестра.

– Борис Яковлевич, сейчас привезли вашу невесту, – сказала она.

– Людмилу Павличенко? – он торопливо поставил чашку с чаем на стол, накрытый клеенкой.

– Да. Ту девушку-снайпера из пятьдесят четвертого полка.

– Что с ней?

– Осколочное ранение спины, между правой лопаткой и позвоночником. Кость не задета, однако большая кровопотеря. Санинструктор говорит, будто она четыре часа лежала в лесу, пока ее нашли.

– Я буду оперировать, – твердо произнес Чопак. – Готовьте также переливание крови.

– Но, товарищ старший лейтенант, – медсестра помедлила. – Суточный лимит крови израсходован. Остался только «НЗ». Вы же знаете, он – для старшего комсостава.

– Под мою ответственность! – распорядился Чопак. – Я здесь заведую хирургическим отделением, а Павличенко – член моей семьи. Мы имеем право…

Восковая бледность покрывала ее лицо. Оттого оно показалось сыну профессора невероятно красивым и выразительным. Людмилу готовили к операции, и он снова увидел ее божественное тело: высокую шею, покатые плечи, груди небольшие, но полные и округлые, точно вырезанные из одного куска белого мрамора. Еще он увидел серебряное кольцо с александритом, подаренное им в день их помолвки. Тогда он надел его на безымянный палец своей возлюбленной. Там оно и находилось. Правда, камушек немного потемнел. То ли от пыли крымских дорог, то ли от пороховой гари, то ли от крови, пролитой за Родину.

Молодой врач, стоя возле операционного стола, тыльной стороной ладони коснулся ее щеки, желая, чтобы Людмила открыла глаза. Она слабо ему улыбнулась:

– Я рада тебя видеть.

– Теперь потерпи. Будет больно.

– Боря, очень и очень больно мне было там.

– Где это «там»?

– В лесу…

Никакой сложности для Бориса Чопака эта операция не представляла. Он аккуратно удалил довольно крупный осколок немецкого снаряда, очистил рану, быстро наложил на нее три шва и отправил пациентку в отделение хирургии. В нем работали хорошо обученные профессионалы. Все, что требуется для лечения подобных ранений, в медсанбате Чапаевской дивизии имелось. Однако ему показалось странным, что возле операционного блока внезапно очутился человек в гимнастерке с малиновыми петлицами младшего лейтенанта и бесцеремонно схватил его за рукав:

– Доктор, ради бога, скажите, она будет жить?

– Старший сержант Павличенко?

– Ну да.

– Конечно, будет. А вы ей кто?

– Я командир второй роты пятьдесят четвертого стрелкового полка Алексей Киценко. Люся у меня командует взводом. Просто чудом удалось найти ее на нейтральной полосе в лесу и вынести оттуда.

– Наверное, вы и вынесли.

– Да. Но поймите, служебные отношения здесь ни при чем. Просто я люблю Людмилу…

– Неужели? – удивился Борис.

– Не могу вам даже описать, какой она превосходный снайпер, какой командир, – волнуясь, продолжал Киценко. – Огромным уважением пользуется у всего рядового и сержантского состава. Ее смелость и сноровка в уничтожении противника…

– Послушайте, Алексей, – перебил его Чопак, стараясь освободиться из цепких рук командира второй роты. – Жизни товарища Павличенко сейчас ничего не угрожает. Может быть, вам лучше уехать в расположение вверенной вам воинской части? Ведь ночь на дворе.

– Вы правы, – младший лейтенант вздохнул. – Но я не могу уехать, пока не увижу ее снова. Я должен твердо знать, что с ней все в порядке. Не найдется ли у вас в медсанбате какого-нибудь местечка? Только переночевать, и все…

Смуглый крепыш Боря взглянул на рослого, белоголового викинга с чувством некоторого превосходства. В качестве соперника он его пока не воспринимал, ибо досконально изучил характер девушки по прозвищу «Рысь» и восхищался присущей ей решительностью. Ясное дело, человеку, спасшему ее от смерти, Людмила будет благодарна. Но вот полюбит ли она его – это большой вопрос. Дикие лесные кошки слишком хитры, осторожны, своенравны. Их не так-то просто заманить в ловушку.

Для Киценко молодой хирург нашел хорошее место – одну из подсобок, находящихся в распоряжении медсестры-хозяйки дивизионного медсанбата. Там хранились матрасы, подушки, одеяла. Кроме того, добрейшая Зинаида Кузьминична снабдила симпатичного пехотного офицера кружкой горячего чая и вполне заинтересованного выслушала его рассказ о том, как вторая рота сегодня отбивала третью атаку фрицев.

Глава десятая
Поединок

Над серыми бетонными опорами в беспорядке громоздились перекрученные, изломанные, разбитые металлические конструкции. Ветер раскачивал несколько балок, свисавших вниз, и они, цепляясь одна за другую, издавали противный скрежет. Все это до середины ноября прошлого, 1941 года, было ажурным, но крепко построенным железнодорожным мостом. Его перебросили над Камышловским оврагом, соединив два крутых склона, северный и южный, в далекое царское время, когда от Москвы до Севастополя начали ходить товарные и пассажирские поезда. При обороне города мост оказался не нужен ни русским, ни немцам. Его взорвали. Великолепное инженерное сооружение превратилось в руины, свидетельствующие о беспощадной и бессмысленной силе войны.

Однако обер-фельдфебель 121-го полка 50-й пехотной Брандербургской дивизии вермахта Гельмут Боммель уже полчаса рассматривал их в бинокль и размышлял. Центральная часть длинного моста обрушилась вниз, но три пролета в самом его начале уцелели. Мост господствовал над местностью. Следовательно, с этих пролетов открывался вид на советские оборонительные позиции, сейчас пролегавшие по гребню южного склона Камышловского оврага и по южному берегу реки Бельбек. Обер-фельдфебель прикидывал, каким может быть тут расстояние до цели. Получалось, что метров 600–800, а это – действенный снайперский выстрел.

В 121-й пехотный полк уроженец города Бремена прибыл совсем недавно, в конце января 1942 года. Второй штурм Севастополя для немцев закончился неудачей, город они не взяли. Командование Одиннадцатой армии принялось анализировать собственные ошибки. Из Берлина торопили эту работу и присылали всевозможные подкрепления. Так и Гельмут Боммель, инструктор стрелковых курсов, получил командировку в Крым, дабы ускорить подготовку армейских снайперов, способных вести борьбу со снайперами противника. Те совершенно обнаглели и не давали покоя героическим частям вермахта, осаждавшим русскую крепость, ни днем, ни ночью.

Выбор начальства был вполне оправдан. Обер-фельдфебель получил две награды: ордена «Железный крест» 1-й и 2-й степени, – метко стреляя в Польше, Бельгии и Франции. Счет уничтоженных вражеских солдат и офицеров превышал у него цифру двести. Командир 121-го полка полковник Рудольф Шмидт, принимая известного в армии снайпера, выразил надежду, что Боммель отличится и здесь, загонит в землю не менее сотни «иванов» еще до тех пор, когда Севастополь будет взят доблестными войсками фюрера.

В январе 1942 года Бранденбургская пехотная дивизия занимала довольно обширный участок фронта: от деревни Камышлы по северному склону оврага до обрушившегося Камышловского железнодорожного моста и дальше за ним – по Бельбекской долине до высоты 133,3 метра. Потому Гельмута поселили в деревеньке под названием «Бельбек», в доме, расположенном на окраине. Глава семьи Ахмет Керимов, бесспорно, являлся человеком проверенным. Он служил в карательном татарском батальоне, гонялся по лесам за русскими партизанами, часто расстреливал непокорных крымчан в городах и селах полуострова.

Здешние леса и горы интересовали обер-фельдфебеля, поскольку главенствовали на том пространстве, где нынче предстояло ему действовать во славу германского оружия. Будучи опытным стрелком, Боммель желал изучить местность досконально прежде, чем выбрать огневую позицию на ней и заглянуть в прицел снайперской винтовки.

Крымские татары подобострастно относились к оккупантам. Ахмет Керимов тоже всячески старался услужить господину обер-фельдфебелю, сопровождая его в прогулках по лесным тропинкам. Он без конца что-то объяснял на своем тарабарском наречии. Однако проблема в общении существовала. Боммель, естественно, не владел ни татарским, ни русским. Садовод из деревни Бельбек говорил по-русски плохо, путая слова, неправильно расставляя ударения, а также – падежные окончания прилагательных и существительных. Переводчик, которого однажды прислали Боммелю из штаба, жаловался, что не понимает многих фраз татарина, не знает, как их перевести.

Между тем леса, скованные холодом и чуть заснеженные, были очень красивы. Боммель и без подсказок Ахмета узнал вяз, священное дерево древних римлян, дуб скальный, вечнозеленый можжевельник и клен-явор, чьи ветви расходились в разные стороны, как лучи солнца. Одно оставалось для него непонятным: как прятаться, как маскироваться среди этих нагих стволов, лишившихся листвы, как продираться сквозь колючие кусты «держи-дерева» и «собачьей розы», то есть крымского шиповника.

Ведь ему лучше всего удавалась стрельба в правильно застроенных европейских городах с узкими улочками и двух-трехэтажными домами. Участвуя в польской кампании вермахта осенью 1939 года, он воевал под Вестерпла-те. Там поляки семь дней защищались в здании городской почты. Обер-фельдфебель засел в доме, разрушенном бомбой, на втором этаже и, переходя из комнаты в комнату, через разбитые окна вел огонь. Постепенно он застрелил 30 человек, в том числе – седоусого полковника, который командовал этим отрядом. Тот имел обыкновение, вдохновляя подчиненных, выскакивать вперед с револьвером в руке. При третьем выходе его и сразила снайперская пуля.

Весной 1940 года Боммель побывал в Бельгии и Франции. Особенно запомнилась боевая операция под городом Дюнкерком. Там в окружение попали 18 французских, 10 английских и 12 бельгийских дивизий. На равнинной заболоченной местности у берегов Северного моря вражеским пехотинцам просто негде было спрятаться. Германская авиация и танковые части под командованием генералов Клейста и Гота лишили союзников воли к сопротивлению. Как говорится, стреляй – не хочу…

После очередной прогулки в лесу обер-фельдфебель заглянул в солдатскую кофейню, что располагалась недалеко от штаба 50-й Бранденбургской дивизии. Там Боммель случайно встретился с прежним своим сослуживцем Эрихом Гофманом. Ветераны обнялись и сели за один столик выпить кофе. Эрих ничуть не изменился. Он все так же носил погоны унтер-офицера с поперечными нашивками, положенными кандидату на офицерское звание. Почему он до сих пор не лейтенант, Гельмут решил не спрашивать, а сам Гофман о том не заговорил. Зато он с удовольствием поведал обер-фельдфебелю о здешних делах, выложив целый ворох побасенок и слухов, распространенных среди нижних чинов Одиннадцатой армии. Среди них был и такой: в Севастополе есть красивая русская женщина-снайпер, у ее на счету – двести убитых немцев.

– Ерунда, – небрежно ответил Боммель. – Типичная большевистская пропаганда, лживая и нелепая.

– Разведка подтверждает, – возразил Эрих.

– Пойми, женщины из-за своей физиологии и по складу характера не могут быть снайперами. Эта работа – не для них.

– А ты бы, Гельмут, поборолся с ней?

– Запросто! – рассмеялся обер-фельдфебель. – Как только увижу, застрелю, но не сразу. Очень хочется насладиться ее красотой…

Испытывая необъяснимую неприязнь к крымскому лесу, Боммель избрал для первой своей боевой позиции разрушенный железнодорожный мост над Камышловским оврагом. Не раз и не два обходил он его руины пешком. Бетонные опоры моста действительно не пострадали. Три пролета с рельсами, балками, ограждениями стояли прочно. Дальше путь обрывался. Искореженные металлические конструкции висели над землей на высоте пяти метров. Здесь уже начиналась нейтральная полоса, не принадлежавшая ни русским, ни немцам.

В предрассветном сумраке обер-фельдфебель забрался туда и обустроил снайперское гнездо. Опорой для ружья послужил причудливо изогнутый стальной прут. Однако вести стрельбу Боммель мог только с колена. Лечь, сесть, вытянув ноги, встать во весь рост не позволяло узкое пространство между балками. Зато с одной стороны они надежно прикрывали тело стрелка. Открытыми оставались голова, шея, плечи и правый бок.

Перед восходом солнца порыв ветра промчался над оврагом. Точно ожив, взорванное железо закачалось, заскрипело. Боммель в тревоге оглянулся. Но его положение не изменилось, он рассчитал его правильно. Успокоившись, он поднял бинокль к глазам и посмотрел на позиции противника. Вскоре там на проселочной дороге показалась пароконная повозка. Кроме кучера в ней сидели два человека в ушанках и длинных серых шинелях, перетянутых офицерскими портупеями…

Старшего сержанта Павличенко вызвали в штаб полка внезапно. Пришлось прервать занятие по изучению материальной части СВТ-40, которое она проводила для новичков, на прошлой неделе прибывших во вторую роту. Оставив вместо себя Федора Седых, Люда отправилась к начальству.

Встречи с ним уже не заставляли Людмилу нервничать так сильно. Вместо любвеобильного майора Петраша командиром 54-го стрелкового полка в конце декабря 1941 года стал майор Николай Михайлович Матусевич. Участник Гражданской войны, кадровый офицер РККА, бывалый и мудрый человек, он ценил в подчиненных боевые качества, а не готовность угождать людям вышестоящим. Павличенко представилась ему, выйдя из госпиталя после второго ранения. Она сразу поняла, что Матусевич знает о ее несостоявшемся награждении и намерен как-то загладить эту несправедливость.

Много чего наговорили майору про лучшего снайпера Чапаевской дивизии. Но при встрече Николай Михайлович увидел перед собой лишь ершистую по характеру девчонку, на самом деле очень искреннюю. За порученное ей дело она болела всей душой, стремилась исполнить его наилучшим образом, а тех, кто мешал ей в этом, не щадила. «Сработаемся!» – подумал тогда новый командир 54-го полка.

– Товарищ майор, старший сержант Павличенко по вашему приказанию прибыла! – Люда, вытянувшись по стойке «смирно», приложила руку к пилотке.

– Вольно, товарищ старший сержант, – улыбнулся ей Матусевич. – С вами желает поговорить полковник Потапов, командир семьдесят девятой особой морской бригады.

Людмила взглянула на строгого офицера, сидевшего за столом. Потапову не исполнилось и сорока лета. На Черноморском флоте он служил с 1933 года, потом работал преподавателем в военно-морском училище береговой обороны, но на войне проявил себя способным и решительным командиром, пользующимся уважением у подчиненных. Теперь он испытующе посмотрел на девушку, чью фотографию видел на Доске Почета Приморской армии, установленную около командного пункта. На фотографии Павличенко получилась явно старше своих лет и гораздо солиднее. Потапов, взяв карандаш, показал какую-то точку на карте:

– Мы думаем, что на участке фронта, занимаемом нашей бригадой, появился опытный немецкий снайпер. Вчера прямым попаданием в голову был убит мой начальник штаба подполковник Морозов. Позавчера – командир одного из батальонов. Три дня назад – два офицера-связиста. Сегодня выстрел засекли. Вроде бы он сделан с разрушенного железнодорожного моста над Камышловским оврагом.

– С моста? – Люда тоже посмотрела на карту.

– Снайпер очень мешает нам, Людмила Михайловна.

– Не сомневаюсь в этом, товарищ полковник.

– Сможете помочь?

– Если идти в засаду, то только в паре, – подумав, сказала она.

– Кто вам нужен? – Потапов приготовил блокнот и карандаш, чтобы записывать.

– С собой взяла бы сержанта Федора Седых. Если, конечно, товарищ майор не возражает.

– Нет вопросов! – Матусевич пожал плечами. – Для морской пехоты – все, что угодно! Собирайся, Люда. Товарищ полковник будет ждать тебя и Седых в своей машине…

Солдатские сборы недолги. Но Люда невольно тянула время, складывая нехитрый скарб в вещмешок в блиндаже командира второй роты. Она ждала появления Алексея Киценко. Ведь после того, как он привез ее из медсанбата обратно на позиции 54-го стрелкового полка, они стали… мужем и женой.

Тысячу раз она говорила себе, что так нельзя, что все происходит слишком быстро, что мама не одобрила бы ее поступок, что младший лейтенант пока еще мало знаком с ней. Однако викинг решительно завладел ее сердцем. Вероятно, все случилось еще 19 декабря, в лесу, при лучах солнца, пробивающихся сквозь черные переломанные ветви. Блеск его доспехов ослепил израненного старшего сержанта. Это был свет жизни, с которой она прощалась в ту минуту.

Конечно, блиндаж командира роты обустроен лучше, чем у рядовых. Он гораздо просторнее, потолки в нем выше, имеется какая-никакая мебель из ошкуренных досок. Однако он не представляет собой удобного места для первой брачной ночи, и викинг постарался его украсить. Когда Киценко впервые привел Людмилу сюда, она увидела на столе, накрытом холстяной скатертью, «вазу» – латунную гильзу от 45-мм снаряда, в ней зимний «букет»: зеленые побеги можжевельника и ветка клена с чудом сохранившимися на ней желто-красными листьями. В подвальном помещении, освещенном тусклым светом аккумуляторной лампочки, они пылали, как два фонаря.

– Сегодня – особенный день, Люся, – сказал он, целуя ее. Затем наклонился к вазе, сорвал кленовый лист, похожий на человеческую ладонь с расставленными пальцами и вручил ей. – Маленький сувенир для тебя, любовь моя!

Противиться его ласкам она не могла, да и не желала. Своими сильными руками викинг обнимал ее, затем расстегнул ворот гимнастерки, стал целовать ей шею и плечи. Горячими губами он коснулся ее груди, и это оказалось нестерпимо. Вздрогнув, Людмила отстранилась и попросила:

– Подожди.

– Что случилось, Люся? Ты боишься?

– Да.

– Почему? Ты… Ты девственица?

– Нет. Я была замужем, у меня есть ребенок. Но десять лет прошло с тех пор, и я отвыкла от этого, потому что ни с кем… и никогда больше… Тогда я получила очень жестокий урок… не только для меня, но и для моей семьи… Они боялись и не хотели…

– Не хотели, чтобы ты снова выходила замуж? – удивился он.

– Можно сказать и так, – Людмила тяжело вздохнула. – Сначала маленький сын, потом переезд в Киев, работа на заводе «Арсенал» и одновременно учеба в вечерней школе, поступление в университет и Снайперская школа. Отец считал, что нет достойных претендентов. Честно говоря, мы все боялись снова ошибиться.

– Как звали этого мерзавца? – спросил младший лейтенант, разглядывая именную винтовку Люды, которую недавно принесли к командиру второй роты из снайперского взвода и повесили на колышек в стене.

– Алексей Богданович Павличенко.

– У тебя осталась его фамилия?

– Ну да. Брак оформили, хотя мне не исполнилось и шестнадцати лет… Потому есть небольшая просьба, важная для нашего будущего.

– Говори.

– Алексей – плохое, не подходящее имя для моего возлюбленного. В моей памяти оно связано с той печальной историей. Поверь, мне слишком больно возвращаться в прошлое. Ты – другой, и я буду звать тебя по-другому. Например, Леня. Согласен?

– Согласен, любовь моя.

– Помоги мне снять гимнастерку…

Она знала, чего он хочет, и в первые минуты с трудом смиряла страх перед будущей близостью. Какое-то необъяснимое чувство тревоги охватило Людмилу. Однако викинг, чувствуя дрожь ее тела, медлил. Его прикосновения сначала были осторожными, потом настойчивыми, потом грубоватыми. Лаская ее божественную грудь, он тихо спрашивал: «Так хорошо, любовь моя?» Ступенька за ступенькой они вдвоем поднимались на крутую гору, и вскоре вместо ответа он услышал стон.

Раньше Алексей только предполагал, что суровый снайпер Павличенко может быть пылкой любовницей.

Теперь она отдалась ему со всей страстью своего одинокого сердца. В тесном блиндаже, освещаемом лишь скудным огнем из загнетка печки-буржуйки, стало жарко и светло, как днем, потому что они, обнаженные, видели друг друга, стремились к безумным ласкам и хотели думать, будто война осталась где-то далеко, за рубежами их любви. Но под утро опомнились. Следовало затушить печку, потому что дым от нее демаскировал позиции второй роты. Немцы на рассвете могли нанести по ней артиллерийский или минометный удар.

В блиндаже становилось все холоднее и холоднее. Они прижимались друг к другу, укрывались одеялами и шинелями. Их тела, переплетаясь, еще сохраняли тепло. Между тем волшебная ночь уходила, и мыши, бесстрашные обитатели военных подземелий, начали с писком шнырять по утрамбованному, обшитому досками полу. Старший сержант мышей боялась, точнее говоря, маленькие грызуны с их длинными хвостами и черными глазками-бусинками казались ей не очень-то неприятными. Однако наступало утро, прекрасное, как никакое другое в ее жизни.

Викинг был старше Павличенко на одиннадцать лет. Он имел за плечами один брак и крайне неприятный развод с женщиной, на которой женился в ранней молодости и по настоянию своей властной матери. Характер его, от природы довольно мягкий, к тридцати шести годам устоялся, и уже ничто не могло сбить Алексея Аркадьевича с избранного им пути. Будучи офицером и командиром роты, он и впрямь располагал некоторыми возможностями для того, чтобы окружить Людмилу заботой и немного смягчить для нее тяготы фронтовой жизни.

Больше не приходилось старшему сержанту думать о том, что поесть и где отдохнуть после очередного рейда в лес. В блиндаже у Киценко ее всегда ждал чайник с горячим сладким чаем, смотря по времени суток – обед или ужин, – нары, застеленные байковым одеялом, и свежая нательная рубаха. Их дневные разговоры, естественно, в первую очередь касались надобностей службы. Ночи, отданные любовной страсти, согревали Людмилу каким-то необычным огнем, разгоравшимся глубоко в сердце. При этом она знала, что он будет ее беречь и внезапная беременность ей не грозит.

Счастливый медовый месяц самым положительным образом отразился на стрельбе из снайперской винтовки. Пули летали очень хорошо, только по заданной им траектории и как будто сами находили цель. Похоже, заколдованный лес одобрил решение влюбленного снайпера и по-прежнему прикрывал его своими длинными ветвями и узловатыми корнями.

При тесной окопной жизни скрыть такие отношения между командиром взвода и командиром роты представлялось совершенно невозможным. Значит, их и не следовало скрывать. Младший лейтенант понимал, что думают другие подчиненные, видя, как снайпер Люда, улыбаясь, выходит из его блиндажа ранним утром. Он решил заботиться не только о быте своей возлюбленной, но, как истинный рыцарь и защитник, – о ее репутации.

На ближайшем совещании младшего командного состава первого батальона Киценко во всеуслышание объявил, что старший сержант Павличенко дала согласие стать его женой и теперь они подают рапорт о заключении брака между ними в штаб Приморской армии. Этот рапорт подписали комбат Дромин и комполка Матусевич…

– Люся, куда это ты собралась? – Киценко столкнулся с ней, одетой в шинель, с вещмешком и снайперской «трехлинейкой» за плечами, на пороге блиндажа. Все-таки она его дождалась.

– Командировка у меня, Леня, – Людмила остановилась буквально на минуту. – Еду в семьдесят девятую морскую бригаду. Некий фриц, мастер меткой стрельбы, у них объявился.

– Снайпер, что ли?

– Надо думать. Перебил уже уйму народа.

– С кем пойдешь? – спросил он.

– Матусевич разрешил взять Седых.

– Одобряю. Федор не подведет.

– Извини, мне надо спешить. Машина ждет.

– Будь осторожна, любовь моя. – Алексей наклонился и нежно ее поцеловал. – Ни пуха тебе, ни пера.

– К черту, милый!..

Гельмут Боммель, довольный результатами первых трех дней, решил устроить себе небольшой отдых. Он не пошел на железнодорожный мост ни в среду, ни в четверг. Его пригласили на позиции 122-го пехотного полка, что располагались на лесистом северном склоне Камышловского оврага. Для обер-фельдфебеля там даже оборудовали удобный окоп. Но охота не задалась, хотя в лесной чаще было гораздо теплее, чем среди изломанных железок, висящих над землей. Крымский лес не признавал немца. Начальство же, как обычно, требовало отчета об успехах. Боммель, смиряя непривычное для него чувство тревоги, после полуночи покинул татарский дом на окраине деревни Бельбек с тем, чтобы к четырем часам утра очутиться возле руин Камышловского моста…

Это время они провели с пользой.

На нейтральной полосе, метрах в двадцати перед огневыми рубежами 79-й бригады, с помощью ее бойцов, они за две ночи вырыли окоп полного профиля и траншею полуметровой глубины, ведущую к нему от переднего края. Здесь повсюду торчали невысокие кусты можжевельника с красно-коричневой корой, чуть присыпанные давно выпавшим снегом. Потому и окоп они накрыли металлическим каркасом с ветвями этого растения и сверху тоже присыпали их сухой, слежавшейся снежной крупой. Кроме того, они заготовили «куклу», то есть манекен на палке, одетый в советскую шинель, с каской на голове и винтовкой, для пущей убедительности, привязанной к его спине слева.

Два дня Павличенко рассматривала мост в бинокль, прикидывая, где бы она сама устроилась со снайперской «трехлинейкой». Мест, по ее мнению, удобных для стрельбы, среди стальных конструкций имелось всего два. Они с Федором решили вести за ними наблюдение по очереди и особенно внимательно – в предрассветные часы. Зловредный фриц должен был появиться обязательно, ибо сохранившиеся пролеты моста, бесспорно, представляли почти идеальную позицию для ведения прицельного огня по тылам 79-й особой морской бригады.

Она дремала, сидя на корточках и привалившись плечом к стенке окопа. Форменная зимняя одежда: теплое белье, гимнастерка, стеганые ватные безрукавка и штаны, шинель, белый маскхалат – не позволяла замерзнуть, но и согревала не слишком хорошо. Вдруг сержант Седых коснулся пальцем ее плеча и потом показал на мост. Людмила быстро достала бинокль из футляра, висевшего на груди, и приложила к глазам. Январская ночь понемногу отступала. Мост вырисовывался в предрассветной дымке. Темная фигура человека, перебирающегося через искореженные балки, возникла на фоне медленно светлеющего неба и тотчас пропала.

Федор посмотрел на Люду и опустил большой палец вниз. Она кивнула головой, соглашаясь со своим снайпером-наблюдателем: объект прибыл на место боя. Теперь надо дать ему возможность осмотреться, установить ружье, зарядить его, найти знакомые ориентиры на пространстве, где ранее так удачно протекала его деятельность. Но едва ли вражеский снайпер обнаружит их засаду. Они потрудились на славу, выполнили все по правилам, преподаваемым в киевской школе ОСОАВИАХИМа.

Дальнейший план согласовывался еще до выхода в окоп. Сержант, выбравшись из него через траншею, окажется около переднего края, возьмет «куклу» и будет ждать сигнала, когда Павличенко приготовится к выстрелу. Подготовка эта несложная, ей давно знакомая: стрелять надо снизу вверх, сделав поправку на «угол места цели».

Прошло полчаса.

Пятница 23 января 1942 года начиналась как день абсолютно тихий. На сухопутных рубежах возле Севастополя ни одна из сторон боевых действий не вела. Молчали пушки, минометы, пулеметы. Не поднялись в небо бомбардировщики, истребители, штурмовики. Война как будто затаилась. Но она не закончилась, не остановила своей противоестественной жизни.

Прислушиваясь к необычной тишине, Людмила приложила пальцы ко рту и тихо свистнула. Сержант Седых отозвался таким же коротким свистом. Она не спускала глаз с моста и знала, что Федор, прячась в траншее, уже потащил «куклу» на нейтральную полосу. Клюнет ли фриц на приманку?

Выстрел с моста прозвучал глухо, точно кто-то ударил железным прутом по деревянной доске. Люда увидела вспышку и весело улыбнулась: ага, наконец ты, сволочь фашистская, мне попался, а то очень зябко тут сидеть! В окуляр оптического прицела, между трех линий она увидела его голову. Ничего особенного: рыжий, голубоглазый, веснушчатый, черты лица правильные и даже приятные. Может быть, он тоже видел ее в тот кратчайший миг…

Небывало яркий, почти белый огонь плеснул в глаза Гельмуту Боммелю. Он и не догадывался, что огонь такой силы существует на Земле, а если бы догадался, то поостерегся б возвращаться на старое место охоты. Всегда надо новые места искать, надо… надо…надо…

С высоты пяти метров обер-фельдебель упал на чуть подтопленное водой из реки, густо заросшее здесь камышом дно Камышловского оврага. Следом за ним свалилась и его винтовка. К удивлению Людмилы, работал немец не с германским снайперским карабином «Zf.Kar.98k», а с ружьем системы Мосина, имевшим прицел ПЕ, конечно же, трофейным. Много отличного, совершенно исправного нашего оружия досталось захватчикам в первые месяцы войны.

Теперь для старшего сержанта счет шел на минуты. Людмила быстро обыскала труп, одетый в маскхалат поверх утепленного кителя. Вот его солдатская книжка, вот погоны, обшитые серебряным галуном, вот красная с черно-белой окантовкой орденская ленточка из второй петли на кителе, вот и знак ордена Железный крест. Их она срезала своей острой, как бритва, финкой, зная, что капитан Безродный, помощник начальника штаба – два, ценит подобные сувениры. Они прекрасно дополняют его отчеты о службе разведки.

Кроме того, женщине никогда не помешает запас из бинта и ваты. Они у фрица есть. Большой пакет – во внутреннем кармане правой полы, пакет поменьше, на пять метров бинта – в правом нагрудном кармане кителя. Есть и подарок для ее возлюбленного – плоская фляга с коньяком, портсигар с сигаретами. В металлическом цилиндре, предназначенном для ношения противогаза, на самом деле никакого противогаза нет. Там – снайперский сухой паек: четыре пачки галет, две плитки шоколада в фольге, банка сардин в масле с ключом для открывания, припаянным к крышке.

Закинув за плечо «трехлинейку» с оптическим прицелом, нынче Гельмуту Боммелю совсем не нужную, Павличенко поползла обратно к своему окопу. Федор Седых, на всякий случай держа наготове автомат если вдруг, понадобится прикрытие, поджидал ее там.

– Ну что, товарищ старший сержант – спросил он ее, помогая перевалиться с бруствера окопа вниз. – Кого на сей раз пристукнули?

– Важная птица. Смотри, какие у него регалии, – Людмила достала из кармана чужой орден. – Но самое главное – морячкам нашим будет жить спокойнее…

Полковник Алексей Степанович Потапов пользовался большим авторитетом у командования Приморской армии. Бойцы его 79-й особой морской стрелковой бригады воевали храбро и умело. Бригада прибыла в Севастополь из Новороссийска 21 декабря 1941 года в составе четырех тысяч человек. Ее сразу отправили на боевые позиции в третьем секторе обороны. В тот же день морские пехотинцы геройской атакой выбили немцев с высоты 192,0 метра на южном склоне Камышловского оврага. В ходе второго вражеского штурма бригада покрыла себя неувядаемой славой. Ее солдаты и офицеры погибали, но не сдавали фрицам своих огневых рубежей. К началу января в строю этого воинского соединения осталось всего 1200 человек.

Потапов, сидя за столом, рассматривал солдатскую книжку Гельмута Боммеля, приложенный к ней русский перевод и орден Железный крест. Перед ним, вытянувшись по стойке «смирно», стояли старший сержант Павличенко и сержант Седых. Они просидели в мерзлой крымской земле больше двух суток, толком не спали и не ели. Но сейчас по приказу полковника их накормили горячим обедом в офицерской столовой, дали возможность помыться и переодеться.

– Кто из вас снял снайпера? – спросил Потапов, почему-то глядя на Федора Седых, рослого здоровяка с круглой добродушной физиономией.

– Я, товарищ полковник, – сказала Людмила.

– Как это удалось?

– Привычное дело, товарищ полковник, – коротко и четко ответила она, ибо полугодовое пребывание в армии привело бывшую студентку к тому выводу, что долгие разговоры с высоким начальством вести опасно.

– Я тут прочитал, – неспешно продолжал беседу командир 79-й бригады. – У этого Боммеля на счету двести пятнадцать уничтоженных солдат и офицеров. А у вас сколько, товарищ Павличенко?

– Двести двадцать семь.

– Стало быть, поединок был на равных?

– Так точно, товарищ полковник.

– У него – два ордена. А у вас, Людмила Михайловна, есть правительственные награды?

– Никак нет, товарищ полковник.

Потапов бросил пристальный взгляд на старшего сержанта, однако поистине каменное выражение ее лица нисколько не изменилось. Она смотрела куда-то поверх его головы, на стену дома, где висел цветной бумажный плакат «Т-с! Враг подслушивает!». Сам Алексей Степанович, будучи человеком строгим, но справедливым, своих бойцов представлял к награждению регулярно. Все те, кто под Севастополем отбивался от германской Одиннадцатой армии, имевшей двукратное численное превосходство над защитниками города, вполне заслуживали и медалей, и орденов, и внеочередного присвоения воинских званий.

– Собирайтесь, – сказал полковник сержантам. – Сейчас поедем в штаб Приморской армии. С докладом о вашем подвиге…

Весьма энергичный обмен мнениями, который произошел между полковником Потаповым и генерал-майором Петровым, Людмила и Федор не слышали, поскольку стояли в коридоре перед кабинетом командующего Приморской армией. Вскоре адъютант Петрова пригласил их войти. Командующий Приморской армией улыбнулся Павличенко, как старой знакомой, спросил про отца и, пожимая руку, сказал негромко, с улыбкой:

– Обманула фрица, дочка?

– Так точно, товарищ генерал-майор!

– То есть все их приемы уже знаешь?

– Ничего в них сложного нет, Иван Ефимович.

– Молодец! Горжусь твоим подвигом и поздравляю. Сдается мне, я виноват перед тобой, Людмила. Но скоро исправлюсь…

Седых он тоже пожал руку и похвалил его за отвагу, проявленную в схватке с известным фашистским снайпером. Командующий также выразил надежду, что бойцы 54-го стрелкового полка на этом не остановятся, будут и дальше уничтожать врагов социалистического Отечества. А пока политотдел армии издаст специальный «Боевой листок» с их фотографиями и описанием этого замечательного подвига.

Через неделю Людмилу на позициях второй роты нашел корреспондент городской газеты «Маяк Коммуны» Иосиф Гуревич. Затем к ней явился, чтобы взять интервью, сотрудник редакции флотской газеты «Красный черноморец», известный в Севастополе журналист Владимир Апошанский. Старший сержант излагала всем одно и то же: что в политотделе армии, что представителям местной прессы. Результат, однако, ее удивил.

Корреспонденты не пожалели красок для Гельмута Боммеля: толстый, как жаба, водянистые глаза, желтые волосы, тяжелая челюсть. Цифры в его солдатской книжке они прочитали по-разному: «Боевой листок» – 500 уничтоженных солдат и офицеров, включая Дюнкерк; Гуревич – 400; «Красный черноморец» – 300. Воинское звание немца тоже вызвало затруднения: он у них и обер-ефрейтор, и унтер-офицер, и фельдфебель.

Совершенно не устроила журналистов слишком простая на их взгляд история с Камышловским мостом. Они представляли себе снайперскую дуэль по-другому. Например, так: «Медленно, нехотя туман рассеялся, просветлело, и Павличенко увидела, как прячась за манекен коряги, снайпер передвигался едва заметными толчками. Все ближе и ближе к ней. Она двинулась навстречу. Одеревеневшее тело стало тяжелым и неповоротливым. Сантиметр за сантиметром преодолевая холодную каменистую подстилку, держа винтовку перед собой, Люда не отрывала глаз от оптического прицела…»

Читая эту ахинею, старший сержант думала, что сама виновата. Она не пожелала рассказать (и не будет рассказывать никогда) никаких подробностей о работе меткого стрелка на огневой позиции, о тайне крымского леса, о законах баллистики, о полете пули к назначенной цели. Иосифу Гуревичу она в шутку посоветовала сначала записаться на курсы снайперов, получить свидетельство об их окончании и только тогда расспрашивать ее про это запретное для обычных людей военное знание…

Зато фотографии получились хорошо.

Фронтовой фотограф снимал Люду с разных ракурсов, при дневном освещении. О макияже или о новой прическе не могло быть и речи. Но ее природная красота в подобных ухищрениях не нуждалась. После слов генерал-майора Петрова Людмила испытала настоящий прилив бодрости и вдохновения. Глаза у нее на всех фотографиях искрились радостью, были веселыми и задорными. Штабные пропагандисты признали, что Павличенко – чрезвычайно фотогенична и обаятельна. Потому листовки с ее портретом наверняка понравятся солдатам на передовой. Привлекательная девушка с оружием в руках – это военная пропаганда по-русски, и она, возможно, куда действеннее, чем цветные открытки с полуголыми американскими красотками в купальниках, рассылаемые солдатам в США на Рождество. «БЕЙ ВРАГА БЕЗ ПРОМАХА!» – такой призыв помещался в центре листовки. Дополняло его обращение: «Воины Красной Армии! Истребляйте врагов так же беспощадно, как истребляет их Людмила Павличенко!»

Впоследствии таких листовок было выпущено пять видов и многотысячным тиражом, причем одна – на грузинском языке. Доблестного снайпера изображали с двумя винтовками: то с «трехлинейкой» и прицелом ПЕ, которую Люда называла рабочей, то с СВТ-40 и прицелом ПУ, той самой именной, или по ее словам, парадной. Одежда была разная, но по-армейски простая: маскировочный балахон, ватник, гимнастерка, пилотка.

Совсем не заботясь о славе, связанных с ней приятных и неприятных моментах, Людмила продолжала свою охоту на оккупантов. Между тем трудности возрастали. Немцы, страдая от снайперского террора, глубже зарывались в землю, практически перестали передвигаться по переднему краю в светлое время суток, жестко контролировали нейтральную полосу и засыпали ее минами при малейшем подозрительном звуке. Но девушке по прозвищу «Рысь» удавалось обманывать их и возвращаться с добычей на позиции своей второй роты, где всегда ждал ее преданный Леня.

Впрочем, приключение все-таки настигло влюбленных в то время, когда они меньше всего этого ожидали…

В канун 23 февраля 1942 года в Чапаевской дивизии намечались всякие торжественные мероприятия, в том числе – собрание партийного актива с последующим угощением всех участников. Банкетом скромное застолье назвать было бы трудно, но бутылки водки на столах имелись. Присутствовали офицеры и коммунисты из воинских частей, входивших в 25-ю дивизию: из 54-го, 31-го, 287-го стрелковых полков, 2-го Перекопского полка морской пехоты, 7-й бригады морской пехоты, 69-го артполка, 80-го разведбатальона.

По какой-то случайности офицеров 54-го полка усадили за один стол с людьми из 7-й бригады морпехов. Их возглавлял старший батальонный комиссар Евдоким Николаевич Маклаков, человек заслуженный, с орденом Красного Знамени на груди, член партии с 1932 года, не раз в боях замещавший командира бригады полковника Жидилова.

После традиционных тостов за товарища Сталина, за Рабоче-Крестьянскую Красную Армию, за грядущую победу над немецко-фашистскими захватчиками разговор за столом принял сугубо неофициальный характер. Выпили за тех, кто в море, то есть сейчас несет боевое охранение. Помянули павших в сражениях за Родину. Маклаков с присущей ему самоуверенностью болтал громче всех. Он начал хвастаться своими боевыми и не только боевыми подвигами. Младший лейтенант Киценко даже не сразу понял, что речь идет о женщинах-военнослужащих 25-й дивизии, пока не прозвучало имя Людмилы Павличенко.

– Красотка еще та, – спьяну откровенничал комиссар. – Знаменитый снайпер, понимаешь. На самом-то деле она слаба на передок. Дает всем. Они ей победы пишут, считай, липовые…

– Хотите сказать, товарищ старший батальонный комиссар, что переспали с ней? – спросил Алексей Аркадьевич, поднимаясь с места.

– Х-ха! Пока не переспал, но собираюсь. Поверь, лейтенант, это нетрудно. Я как старший по званию тебе горячо реком…

Фразу Маклаков закончить не успел. Викинг левой рукой схватил его за грудки, приподнял тщедушное тело комиссара над полом и правой рукой нанес ему мощный удар в челюсть. Евдоким Николаевич отлетел к стене, упали стулья, зазвенела посуда, из опрокинутой бутылки на белую скатерть пролилась водка.

– Ты что себе позволяешь?! – подскочил к нему капитан Харитонов из 7-й бригады. – Ты ответишь за это!

– Конечно, отвечу, – Алексей потер кулак. – Но перед моей женой Людмилой Михайловной Павличенко товарищ старший батальонный комиссар должен извиниться.

– Какой женой?! – завопил Маклаков, которого поднимали на ноги сослуживцы. – Перед походно-полевой? Так эти ваши блядки по закону браком не считаются!

– Не усугубляйте своей вины, товарищ старший батальонный комиссар, – Киценко шагнул к Маклакову, и тот поспешно спрятался за спины морских пехотинцев. – Мы три недели назад подали рапорт об оформлении брака в штаб Приморской армии. Извиниться вам придется.

– В политотделе дивизии поговорим! – пригрозил комиссар обидчику, но близко к нему подойти боялся. – Партбилет на стол положишь!

– Посмотрим, кто и что положит на стол, товарищ Маклаков, – спокойно ответил викинг. – Только советую вам больше не распространять здесь ваших идиотских сплетен про какие-то передки…

Посмеиваясь, Людмила выслушала рассказ Алексея о происшествии. Маклакова она знала. Точнее говоря, столкнулась с ним недавно. Из-за минного обстрела Павличенко пришлось уйти на полтора километра восточнее по нейтральной полосе, и она очутилась перед позициями 7-й бригады морской пехоты. Пулеметчики-морпехи прикрыли ее переход, и она поблагодарила их за помощь и выручку.

Однако старший батальонный комиссар повел себя совсем не по-армейски. Он попытался задержать снайпера, настойчиво приглашая в свой блиндаж, якобы на чашку чая. Похотливый его взгляд не понравился Люде. Перед этим она провела в лесной засаде почти десять часов, застрелила двух фашистов и с трофейным пистолетом-пулеметом МР-40 на плече возвращалась домой. Сил для перебранки с назойливо-нахальным комиссаром у старшего сержанта не осталось. Потому она просто дала короткую очередь из этого самого МР-40 ему под ноги. Грязно выругавшись, Маклаков отскочил в сторону и злобно пообещал:

– Ну, сучка, ты меня еще вспомнишь!..

В политотделе 25-й дивизии конфликт признали чисто бытовым, политической подоплеки не имеющим. Коммунисту Киценко объявили устный, без занесения в учетную карточку, выговор. Слишком много свидетелей выступили на стороне младшего лейтенанта. Безудержный нрав старшего батальонного комиссара, особенно – при употреблении спиртных напитков, тут все знали. Никто не спорил, Маклаков – герой Севастопольской обороны. Тогда зачем понадобилось ему про других героев гадости рассказывать?..

Как ждали они эту весну, как много говорили о ней!

Зима прошла в боях и тревогах, но укрепила защитников города в мысли о том, что бешеный натиск фашистов выдержать они способны. Весна, грезилось им, принесет облегчение. Зазеленеют леса на Мекензиевых горах, и листва скроет от противника блиндажи, ходы сообщения, огневые точки. С моря подует теплый южный ветер, и не так холодно будет нести боевое охранение по ночам. Упадут дожди, правда, не очень обильные, и воды в горных родниках станет больше. Сквозь тучи пробьется солнце, и они улыбнуться ему, веря, что это – солнце их Победы.

Утро 3 марта 1942 года выдалось таким погожим, что усидеть в блиндаже было положительно невозможно. Алексей и Люда собрались позавтракать на свежем воздухе, под чириканье неистребимых севастопольских воробьев. Обнимая жену за плечи, Киценко сидел рядом с ней на поваленном дереве и рассказывал какую-то смешную историю из своего детства. Вражеский артналет на позиции 54-го полка начался внезапно. Огонь вели дальнобойные орудия. Первые снаряды прошелестели высоко над их головой. Второй залп вышел с недолетом. Но третий…

– Ты не устала? – только и успел спросить викинг, как тяжелый снаряд разорвался у них за спиной. Десятки осколков засвистели в воздухе. Получилось, что Киценко прикрыл от них возлюбленную, но сам избежать ранений не смог.

– Больно здесь, – простонал он, схватившись за правое плечо. Кровь выступила на изорванном рукаве его гимнастерки, рука повисла плетью, и бледность начала покрывать лицо младшего лейтенанта.

– Леня, держись! Леня, сейчас я тебя перевяжу! – крикнула она, разрывая санпакет и торопливо обматывая ему плечи и спину бинтом. Белая марля ложилась первым, вторым, третьим слоем, но кровь проступала через них потому, что раны оказались глубокими.

Уложив командира второй роты на одеяло, Павличенко и Седых бегом понесли его к медпункту. По счастью, Лена Палий была на месте, повозка, запряженная парой лошадей, – тоже.

– Куда везти, товарищ старший сержант? – спросил ездовой.

– В дивизионный медсанбат, – отрывисто приказала она.

Борис Чопак знал о ее романе. Павличенко сочла необходимым объясниться с ним. Говорила, что младший лейтенант спас ее от смерти, что не в силах она противиться этому чувству, что он – тот, кого так долго ждала ее душа. Она хотела вернуть молодому хирургу кольцо с александритом, однако он не взял обратно свой подарок.

События Севастопольской обороны, которые сын профессора наблюдал, будучи заведующим хирургическим отделением медико-санитарного батальона № 47, расположенного довольно далеко от передовой, не ожесточили его, а умудрили. Он привык бороться за каждую человеческую жизнь до конца. Однако видел, что война наносит людям слишком жестокие удары и выдержать их может далеко не каждый. Свою отважную возлюбленную, выбравшую не самый легкий путь на этой войне, он жалел. Кто знает, что было бы с ним, окажись он один в темнеющем лесу, под упавшим деревом, с осколком снаряда в спине…

Появлению Людмилы старший лейтенант медицинской службы не удивился. Он сразу понял, что случилось нечто страшное для нее. Лицо снайпера Люды оставалось неподвижно-спокойным. Только слезы безостановочно катились у нее из глаз и падали на светло-оливковую ткань гимнастерки.

– Он тяжело ранен, – сказала старший сержант каким-то глухим, незнакомым Борису голосом. – Если можешь, спаси его…

Алексея Киценко подготовили к операции очень быстро. Борис, одетый в халат и шапочку, с марлевой повязкой на лице и руками, затянутыми в белые резиновые перчатки, заглянул в лицо своего особого пациента. Как опытный хирург он уже умел определять по глазам и мимике больного его состояние и самое главное – остались ли в израненном теле силы для борьбы за жизнь, без которых ему, врачевателю, с задачей не справиться.

«Плохо дело!» – печально подумал Чопак, поймав отстраненный, затуманенный взгляд командира второй роты.

Правую руку пришлось отнять сразу, она держалась на одном сухожилии, плечевой сустав представлял собой кровавое месиво из костей и мышц. Кроме того, семь осколков разной величины попали в спину младшему лейтенанту. Три Борис извлек. Но остальные, пробив межреберное пространство, очутились в легких. Это были травмы, несовместимые с жизнью.

Викинг умер в середине дня 4 марта, на руках у Людмилы. Видя, в каком она состоянии, Борис хотел забрать у Павличенко ее любимый ТТ. Он опасался, что Люда предпримет попытку самоубийства. Пистолет она ему не отдала. Но оцепенение, в котором пребывала сейчас его возлюбленная, внушало молодому хирургу большое беспокойство. Ни плакать, ни говорить она не могла. Отводила глаза и смотрела куда-то вдаль. Сильнейший психологический шок требовалось снять немедленно. Чопак отвел ее в ординаторскую, дал ватку, пропитанную нашатырем, налил полстакана разведенного спирта и заставил выпить.

Алкогольные пары подействовали, она покорно пошла за ним. Борис поместил Людмилу в своей комнате, уложил на постель, накрыл одеялом. Его смена продолжалась, врача ждали другие раненые. Он погладил ее по руке, коснулся губами лба. Павличенко словно очнулась, посмотрела на него с надеждой, как на единственного здесь близкого ей человека, и задала вопрос, который будет мучить ее много дней и ночей:

– Боря, скажи мне, почему это произошло именно с НИМ?..

Похороны состоялись на следующий день на Братском кладбище. Присутствовали все офицеры 54-го полка, свободные от дежурств, его командир майор Матусевич, военный комиссар старший политрук Ефим Мальцев, многие солдаты из второй роты. Комполка сказал короткую, но прочувственную речь. Потом с младшим лейтенантом попрощались его подчиненные. Когда гроб опускали в могилу, прозвучали залпы военного салюта. Мальцев спросил Люду, отчего она не салютует умершему супругу из пистолета.

– Не артистка я, чтоб в воздух стрелять! – услышал он резкий ответ. – Мой салют будет по фрицам. Обещаю уложить еще сотню, не меньше…

Однако исполнение этого обещания пришлось отложить на некоторое время. После гибели Алексея Киценко Люда долго не находила себе места, чувствовала, что нет у нее прежнего душевного равновесия, а с такой ярой ненавистью к врагу выходить на огневую позицию нельзя, не получится точного попадания. Ненависть снайпера должна быть совсем другой: медленной, расчетливой, холодной.

Отчасти ее успокоили письма от родных. Сын Ростислав сообщал новости своей школьной жизни. За диктант по русскому языку у него «отлично», за устный ответ по арифметике – «хорошо». Но больше всего ему нравится учебник «Родная речь» и в нем – рассказ про полководца Александра Васильевича Суворова. Русские всегда побеждают врагов Отечества, иначе и быть не может.

Несколько раз перечитав короткие предложения на разлинованном листе бумаги, заполненном каллиграфическим почерком Моржика, Людимила задумалась. Надо что-то рассказать десятилетнему ребенку о той войне, которая идет сейчас на территории их родной страны. Это небывалая, невиданная прежде война, развязанная гитлеровцами на уничтожение не армии противника, но целого народа. Не напугать бы маленького человечка, не внушить бы ему страх, неподобающий будущему солдату…

«Удмуртская АСС

Вавожский район, село Вавож, лесхоз

Беловой Елене Трофимовне.

15/Ш-1942.

Дорогая, любимая Ленуся!

За 9 месяцев впервые я получила от вас письма (2 – Валюшкиных, твои, Моржиньки и папы). Сегодня пишу каждому из вас. Ленуся, разве можно передать всю мою радость! Тебе трудно, но, роднуся, ты у нас в тылу, это самое главное. Ленуся, ты не можешь себе представить, что такое война современная. Как, моя роднуся, я переживала из-за тебя! На днях вышлю тебе справку, что я в армии, это улучшит немного материально. Теперь разреши о себе. Я – старший сержант, снайпер, мой счет 257.

На днях получила грамоту от военсовета армии и Диплом. Представлена к боевому ордену Ленина. Вот и все. Правда, на армейской Доске почета была первой. Вот, Ленуся, все, ну а эпизоды потом, после войны. Сейчас не время заниматься мемуарами. За это время, т. е. с 6/VIII и до сих пор все время на передовой огневой. Сейчас я инструктор снайперского дела. Посылаю тебе вырезку из газеты и свою карточку. По-моему, больше не надо. Твоя дура-Люда становится еще дурней от радости, что ты, моя роднуся, у нас в глубоком тылу. Ленуся, мне ничего не надо, у нас все есть. Ведь нас кормит народ. У меня, роднусь, большое несчастье, 5/III похоронила Леню. Его уже со мной нет. Ничего, Ленусь, буду воевать сама. Трудно смириться, но им горжусь. Это был прекрасный человек, каких мало. Три раза он спас, мамуля, меня, спасти на войне – это спасти по-настоящему. Ну, Ленусь, об этом пока что говорить, вернее, писать не будем. Сия вещь еще больная… Ленуся, пока никуда не двигайся. Я должна ехать на лечение, не думай, что это серьезно, это так себе, от скуки. Если смогу, прикачу к вам. Но учти, что дело военное, а потому не очень рассчитывай. Жди скорее, если останусь, то после войны, ну а если… Так тебе не стыдно иметь такую дочку. Но я тебя люблю и останусь для тебя. Кроме этого адреса, даю еще полковой: действующая Красная Армия, Крымский фронт, ППС № 80, 54 СП, стар. сержанту МНЕ. Сохрани, роднуся, себя. Ты – моя любимая и единственная. Целую тебя крепко-крепко. Твоя Люда.

P.S. Пиши по любому из этих адресов»[8].

Глава одиннадцатая
Последний штурм

Красный кумачовый транспарант висел над сценой, белые аккуратные буквы на нем гласили: «Привет снайперам – стахановцам фронта!»

Под транспарантом на сцене за столом сидели важные персоны: командующий Черноморским флотом вицеадмирал Ф. С. Октябрьский, командующий Приморской армией генерал-майор И. Е. Петров, член Военного совета флота дивизионный комиссар И. И. Азаров, член Военного совета армии бригадный комиссар М. Г. Кузнецов. Они слушали доклад о развитии снайперского движения в Севастопольском оборонительном районе, который делал исполняющий обязанности начальника штаба Приморской армии генерал-майор В. Ф. Воробьев.

Доклад был честный, правильно рисующий ситуацию. Начал его Воробьев несколько поэтически. Генерал сказал, что пришла весна и ночи, увы, сделались короткими. Это плохо для защитников города, так как его снабжение осуществлялось, в основном, по морю, на судах Черноморского пароходства и кораблях Черноморского флота. Они приходили в Севастополь ночью, разгружались у пристаней Южной бухты, незамеченные вражеской воздушной разведкой. Теперь таких возможностей будет меньше, и при господстве фашистской авиации в воздухе следует ожидать новых трудностей с подвозом боеприпасов, вооружения, продовольствия, людского пополнения.

Противник же готовит третий штурм Главной базы Черноморского флота. По данным разведки, численность германской Одиннадцатой армии возросла и достигает примерно двухсот тысяч человек, то есть в два раза больше, чем советских бойцов и командиров на позициях у города.

К своим огневым рубежам фрицы постоянно транспортируют новые орудия и минометы. Количество их может приблизиться к внушительной цифре в две тысячи стволов. А у нас – всего 600 исправных единиц артиллерии. В Крым перебазируется Восьмой воздушный корпус под командованием известного аса – генерала фон Рихтгофена, и у немцев в распоряжении будет около семисот самолетов против наших девяноста боевых машин.

Обращаясь к аудитории, которую составляли человек сто пятьдесят, то есть элита севастопольской пехоты, снайперы, имевшие на боевом счету не менее сорока уничтоженных вражеских солдат и офицеров, генерал-майор Воробьев говорил совершенно открыто:

– Фрицев стало больше. Значит, их надо убивать в большем количестве, чтобы хоть как-то уравнять шансы атакующих и отбивающих атаки. По нашей статистике, обычному солдату требуется 8–10 патронов для нейтрализации одного противника, а снайперу – только 1–2 патрона… Дорогие товарищи, имейте в виду, что боеприпасов теперь будет поступать меньше и потому их надо экономить, тратить с большей результативностью. Командование Севастопольского оборонительного района призывает вас не только по-стахановски, ударно самим работать на огневых позициях, но и учить меткой стрельбе других бойцов. Пусть каждый подберет себе группу из десяти-пятнадцати подопечных и за короткий срок обучит их. Мы со своей стороны обещаем снабдить их снайперскими винтовками…

Список выступающих на слете составили заранее и утвердили в политотделе. Его по праву возглавляла старший сержант 54-го стрелкового полка Людмила Павличенко с личным боевым счетом в 257 уничтоженных вражеских солдат и офицеров. Вторым шел старшина 7-й бригады морской пехоты Ной Адамия со счетом в 165 человек, третьим – ефрейтор 456-го полка НКВД, ныне входящего в состав 109-й стрелковой дивизии, бывший пограничник Иван Левкин со счетом в 88 человек, четвертым – его однополчанин и тоже ефрейтор Иван Богатырь со счетом в 73 человека.

Снайперы не были хорошими ораторами. Они говорили медленно, с трудом и старались не распространяться об особенностях своей профессии. Служба требовала от них постоянного молчания. Привыкнув скрываться в засадах и действовать в одиночку, они неловко чувствовали себя на сцене, в центре внимания, при блеске фотовспышек корреспондентов трех изданий: областной газеты «Красный Крым», городской «Маяк Коммуны», флотской «Красный черноморец».

– Нам дали высокое звание – стахановцы фронта, – так начала выступление Людмила, – Не уроним этой чести. Сейчас мой счет остановился на цифре 257. На самом деле это совсем немного. Обязуюсь перед вами, товарищи, что в ближайшие дни на прикладе моей винтовки, где я ставлю отметки об истребленных врагах, будет красоваться цифра триста…

Заданного ею стандарта, придерживались и другие. Коротко сообщали о своих достижениях, брали на себя повышенные обязательства, кое-что рассказывали о собственных методах маскировки на местности, борьбы с фашистскими меткими стрелками, ухода за оружием в условиях крымской зимы и весны.

Выступления становились все однообразнее и скучнее. Снайперы словно боялись переступить через некий порог в обращениях к начальству. Генерал-майор Петров, гораздо лучше вице-адмирала Октябрьского знающий положение на сухопутных рубежах обороны, решил перевести разговор на другие рельсы. Он поднялся с места и громко произнес:

– Товарищи снайперы! Как истинные советские патриоты вы готовы бить оккупантов всегда, везде, повсюду. Но какие просьбы и пожелания вы имеете? Чем командование Севастопольского оборонительного района может вам помочь в вашей нужной для фронта работе?..

С этим вопросом, вызвавшим оживление в зале, участники слета ушли на обед. Интендантская служба не ударила в грязь лицом и угостила их овощным салатом, ухой из свежевыловленной кефали, гуляшом и компотом. Естественно, сто грамм водки к этому меню прилагались. Может быть, потому дальнейший разговор получился более откровенным. Снайперы начали рассказывать о своей окопной жизни.

Например, огорчало их, что не ко времени выдают им маскировочные средства: в октябре – зеленый халат, когда уже нужен коричневый, а бронированные щитки, способствующие их защите на позициях, зачастую валяются без употребления на армейских складах… Хорошо бы снабдить стрелков простейшими баллистическими таблицами, которые не пугали бы начинающих своим научным видом, и при выходе в рейд – сухим пайком с какими-нибудь кислыми соками, утоляющими жажду… Так же есть у снайпера мечта – единоначалие, поскольку в некоторых военных частях им распоряжаются все, кому не лень. Выходит, что люди, обученные сложному делу, роют блиндажи и траншеи, стоят в боевом охранении, работают ездовыми и даже поварами, поскольку это – их первая военно-учетная специальность… При наступлении не надо отправлять снайпера в атаку вместе со всем строевым составом роты, ведь у него на винтовке даже нет штыка. Лучше быть ему на заранее выбранном, скрытом рубеже и оттуда вести огонь по пулеметным гнездам противника… Неужели непонятно, что снайпер нуждается в отдыхе больше, чем обычный пехотинец? Раз в неделю дайте ему увольнение на сутки, пусть хотя бы отоспится где-нибудь в тылу, сердешный…[9]

Генерал-майор Петров, не торопясь, заносил в блокнот все пожелания. Для их претворения в жизнь требовалась работа разного рода. Выдать сухой паек, отпустить в увольнение – очень просто. Но отредактировать баллистические таблицы, заново отпечатать их – задача, для решения которой потребуется не одна неделя. Заставить отдельных командиров рот и батальонов понять, что снайпер – специалист особого рода, – тоже сразу не удастся. Однако попробовать можно.

Большую часть предложений ясно, четко и даже образно сформулировала старший сержант Павличенко. Надо отдать ей должное – говорить она умела. Командующий Приморской армией поощрительно улыбался своей крестнице. Скоро Людмила Михайловна вместе с другими защитниками города получит первую награду – медаль «За боевые заслуги». Представление, сделанное командиром ее полка майором Матусевичем, он уже подписал.

На фронте царило затишье. Работы у Бориса Чопака стало гораздо меньше. Людмила же получила отпуск для поправки здоровья и нанесла визит в медсанбат. Они встретились снова, и оба тому обрадовались. Исполнялось девять дней со смерти Алексея Киценко. Люда хотела поехать к его могиле на Братское кладбище и сказала об этом Боре. Молодой хирург вызвался ее сопровождать. Павличенко, подумав немного, согласилась.

Старший лейтенант медицинской службы никаких попыток объясниться с ней не делал. Свою любовь он доказал Людмиле в тот день, когда удержал ее от самоубийства. Бездна, на краю которой тогда пребывала снайпер Люда, ошеломила его. Железный характер надо иметь, чтобы быть в шаге перед пропастью и остановиться там! Но сила ее привязанности к погибшему герою восхищала Чопака. Он думал: настоящее счастье – жить рядом с такой женщиной. Она никогда не обманет…

Братское кладбище располагалось в четвертом секторе Севастопольской обороны. Из третьего сектора, где стоял 54-й полк, туда вели три дороги, одна из них – асфальтированная. Немцы не раз бомбили ее, но наши саперы снова и снова приводили в порядок эту важную транспортную магистраль, поскольку на кладбище находился штаб коменданта четвертого сектора и одновременно – командира 95-й стрелковой дивизии полковника Александра Григорьевича Капитохина. Автомашины туда ходили часто, найти попутку не составляло труда.

Кладбище, обнесенное довольно высокой стеной из крымбальского камня с чугунными воротами и привратными пирамидальными башнями издали походило на крепость. Здесь обрели вечный покой тысячи участников первой обороны города, среди них – 30 генералов и адмиралов. Защитников Севастополя хоронили на нем не только во время боевых действий, но – согласно указу государя императора и по их завещанию – много лет после, до 1912 года. Великолепный воинский мемориал украшал храм во имя Святого Николая-чудотворца, построенный по особому проекту, тоже пирамидальный, с дивными мозаиками внутри. Нынче храм стоял без креста, с проломленной крышей. Раньше русские держали на нем пост корректировки артиллерийского огня. Гитлеровцы, узнав об этом, прямым попаданием снаряда разрушили старинную церковь.

Захоронения советских солдат и офицеров находились у северо-восточной стены кладбища, за холмом. Павличенко и Чопак вошли в некрополь через южные ворота и начали медленно подниматься по центральной его аллее к пирамидальному храму, что стоял на холме. Восемь дней назад у Людмилы не нашлось ни сил, ни времени, чтобы рассмотреть роскошные памятники из белого и черного мрамора, гранита и диорита, расположенные по обеим сторонам аллеи. Однако теперь она остановилась в самом ее начале, у красивой беломраморной колонны с каннелюрами, увенчанной бюстом человека в шинели, надетой поверх мундира. Ниже бюста двуглавый орел, высеченный из мрамора, держал круглый щит с надписью: «Хрулеву – Россия». Имелись и боковые камни со стихотворными строками:

К бессмертной славе за собой Он благодетелей водил И с громкой славой боевой Средь благодетелей почил…

Генерал Хрулев, герой первой обороны, действительно лично водил пехотинцев Забалканского, Севского и Суздальского полков в атаки на Малаховом кургане. Он называл их «благодетели мои», потому что солдаты отважно бросались в наступление следом за ним, любимым военачальником, и часто яростным штыковым ударом обращали англо-французов в паническое бегство.

Погожим мартовским днем 1942 года мраморный Хрулев с вершины колонны грустно смотрел на посетителей кладбища. А тысячи «благодетелей», безымянные и никому неизвестные, лежали в братских могилах, простиравшихся за его спиной. В том заключалась какая-то большая несправедливость, и создатели памятника это отлично понимали. В стихах, вырезанных на мраморной доске сбоку на колонне, они обращались к павшим. Глубоко верующие люди, они думали не о телах, давно истлевших, но о душах воинов, попавших в рай: «Сомкните теснее ряды свои, храбрецы беспримерные, и героя Севастопольской битвы окружите дружески в вашей семейной могиле!»

В существование рая Людмила, будучи по воспитанию атеистом, не верила абсолютно.

Ад она уже видела, причем – неоднократно. Его на Земле устраивали люди. Торжественная тишина Братского кладбища убеждала в другом: умирать за Родину в бою очень почетно. Лучшие скульпторы, архитекторы, художники вложат свой талант в создание мемориалов, и государство щедро заплатит им за труды. Мрамор и гранит под резцом мастера примут вид величественный, расплавленная бронза отольется в буквы, строчки, причудливые орнаменты. Металл сохранит имена вопреки разрушительному времени, и потомки придут сюда, чтобы воздать почести героям.

Ничего подобного пока не существовало на площадке за церковью Святого Николая, отведенной под захоронения второй обороны. Аккуратно насыпанные холмики земли с фанерными звездами тянулись вдоль серой стены. На простых надгробиях краской были написаны воинские звания, имена и фамилии погибших, но по большей части – без дат рождения и смерти.

Могила младшего лейтенанта 54-го стрелкового полка Алексея Аркадьевича Киценко все-таки от них отличалась. Звезду и столбик под ней густо покрасили красной краской, надпись сделали более пространной: «Родился 08.10.1905 года, умер от ран 04.03.1942 года». Рядом лежал обрубок дерева, и Людмила с Борисом сели на него, рассматривая весь печальный ряд. Кое-где земля высохла и осыпалась, отчего холмики утратили прежние очертания, но кое-где она еще траурно чернела.

Павличенко положила на могилу зеленые ветки можжевельника, потом достала из брезентовой противогазовой сумы краюху хлеба и раскрошила ее у столбика со звездой, чтобы птицы прилетали к ее супругу. Борис открутил крышку на фляге с разведенным спиртом, налил его в металлический стаканчик и тоже поставил к звезде. После этого они сами выпили по глотку этого обычного фронтового напитка и надолго задумались.

«Покойся с миром!» – могла бы повторить слова, часто встречавшиеся на старинных памятниках Братского кладбища, Людмила. Ей предстояло вернуться на войну, и она скрепя сердце прощалась со своим возлюбленным. Надо набраться сил для мести, надо вновь обрести хладнокровие, столь необходимое для борьбы с врагом. Она должна выполнить свое обещание, данное над гробом «Лени»: еще сто оккупантов, пришедших к Севастополю, навсегда останутся лежать под его стенами с простреленными головами…

«Удмуртская АССР

Вавожский район, село Вавож, лесхоз

Белову М. И.

Здравствуйте, мои дорогие… лодыри!

В чем я, конечно, уже убедилась. Неужели у вас нет времени писать? Слава черту (моему помощнику), что время у вас должно быть. Если вы так будете дальше помогать мне, то лучше и не надо. Посылайте хотя бы через день открытку.

Как у вас дела?

Сегодня переведу 200 рублей на мелкие расходы. Посылаю каждому из вас по карточке, Моржику – настоящую Люду. Я лечусь, ехать на курорт не захотела, лежу тут в госпитале. Ничего мне не надо, все у меня есть, так что, мама, о посылках не думай.

Домой приеду после войны, раньше не ждите. Дела мои идут, вернее, едут неплохо. Получила медаль “За боевые заслуги” и к маю, наверное, орден. Так что, Ленусь, разрешаю это дело на Первое Мая спрыснуть…

Ленусь, передо мной лежит стих. Как хорошо в нем сказано:

Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди…
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой,
Просто ты умела ждать
Как никто другой…

Видно, он прочувствовал на себе. Вот так, Ленусь.

Трудно тебе понять, как жаль, что нет Лени. Когда вырвешься, посмотришь: одинокая могилка. Вот Леня часто спасал меня своей любовью, а какая забота! Меня в одном из наступлений ранило, идти я не могла, как бережно он меня нес. А кругом военный концерт. С какой любовью и каким диссонансом звучали его слова: “Люся, потерпи. Люся, ты должна быть живой”. Ну а вот я его не уберегла. На войне беречь трудно. Ну об этом хватит.

После тебя, Ленусь, это самое светлое и дорогое. Война – это пробный камень для каждого человека.

Пишите, что каждый из вас, моих комнатных орлов, делает…

Целую крепко, крепко.

28/IV-42 г.» [10]

К майским праздникам севастопольцы навели порядок в своем разоренном полугодовой осадой городе. По призыву Городского комитета обороны они провели несколько субботников: расчистили дворы, сожгли мусор, собравшийся на улицах за зиму, засыпали землей и камнями воронки от снарядов и бомб, разобрали завалы, закрыли досками и фанерой выбитые окна на первых этажах домов, покрасили заборы и скамейки, в скверах и парках побелили стволы деревьев и даже высадили кое-где на клумбах цветы.

Чистотой и опрятностью Севастополь стал походить на тот довоенный прекрасный южный город, отличавшийся от прочих какой-то особой, военно-морской щеголеватостью. По главным его улицам снова начал ходить трамвай, открылись магазины, столовые, бани, парикмахерские, фотоателье. Работники дорожного управления взяли на себя повышенные обязательства и заасфальтировали дороги и тротуары в центре, а «Зелентрест» подготовил к продаже на Первое Мая гиацинты в вазонах и выращенные в теплицах 50 тысяч летних цветов.

Кроме того, с конца февраля 1942 года в помещении картинной галереи, на улице Фрунзе, начала действовать музейная выставка «Героическая оборона Севастополя».

Туда собрали обломки вражеских самолетов, сбитых над городом, трофейное оружие и знамена, письма немецких солдат и офицеров, документы о зверствах оккупантов. Выставили здесь и стенды, посвященные разным воинским частям, защищающим город, портреты наиболее отличившихся участников обороны. Например, Героя Советского Союза, летчика Якова Иванова, дважды осуществившего таран в небе и ныне, к сожалению, погибшего.

Выставка пользовалась огромной популярностью.

Ее посещали не только жители Севастополя, но и фронтовики, приехавшие с боевых позиций, раненые из госпиталей. Людмила, еженедельно пользуясь суточным отпуском, тоже приходила сюда, и часто – с молодым хирургом. Здесь она имела удовольствие видеть собственную фотографию, снабженную весьма лестной для нее подписью.

Но не одна снайпер Павличенко представляла доблестный первый батальон 54-го стрелкового полка. Эта честь также выпала и пулеметчице Нине Ониловой. Только Нины в живых уже не было. В бою, случившемся 1 марта, она огнем своего «максима» прикрывала отступление первой роты и получила серьезное ранение. Осколок мины попал ей в грудь. Санитары нашли ее не сразу, а лишь на второй день. Это промедление, по словам Бориса, и стоило жизни отважной девушке. Она потеряла слишком много крови. Если бы Онилову привезли в дивизионный медсанбат № 47 сразу после боя, как это сделал Алексей Киценко с Людмилой, то шансы спасти пулеметчицу были высоки. Чопак взялся бы за эту операцию и потом наверняка выходил героиню, ведь осколок не повредил у нее жизненно важных органов…

Первомай севастопольцы встретили в лучших советских традициях.

На предприятиях города, в воинских частях и на кораблях прошли короткие торжественные собрания. На них побывали представители командования Черноморского флота и штаба Приморской армии, которые сердечно поздравили солдат и офицеров. По предложению Ивана Ефимовича Петрова была подготовлена специальная почетная грамота для тех, кто участвовал в отражении двух немецких наступлений на город. Такую грамоту, с собственноручной подписью командующего Приморской армией, в канун праздника получили примерно десять тысяч человек. На кораблях в Севастополь доставили с Большой земли большое количество подарков от тружеников тыла. Как правило, в один подарок входил кисет с табаком, носовой платок, перчатки или варежки, вязаные носки и короткое письмо с добрыми пожеланиями бойцу, сражающемуся на фронте.

В четверг, 30 апреля, в зеленой Инкерманской долине прошла церемония вручения нового знамени 265-му армейскому артиллерийскому полку, преобразованному в 18-й гвардейский. При этом командир полка полковник Богданов и некоторые офицеры были удостоены правительственных наград. Там же ордена получили и другие защитники города. В их числе – генерал-майор Петров и начальник штаба Приморской армии генерал-майор Крылов. А Людмила Михайловна Павличенко в тот день стала кавалером высшей награды Союза Советских Социалистических Республик, учрежденной в 1930 году – ордена Ленина. Согласно статуту им отмечались особо выдающиеся заслуги в революционном движении, трудовой деятельности, защите социалистического Отечества, развитии дружбы и сотрудничества между народами, укреплении мира.

После официальной церемонии новых орденоносцев пригласили на банкет, организованный под палатками-шатрами. Там их угощали уже не водкой, а шампанским из погребов Инкерманского винного завода. Обстановка была дружеской, непринужденной. С бокалом, наполненным шипучим напитком, к снайперу подошел генерал-майор Петров.

– Ну, старший сержант, ты довольна? – спросил командующий.

– Так точно, товарищ генерал-майор! – по армейской привычке Людмила вытянулась по стойке «смирно» перед военачальником.

– И я доволен, дочка, – Иван Ефимович пригубил вино. – Твои ученики делают успехи. На фонте затишье, но каждый день – по тридцать-пятьдесят убитых снайперами фашистов. Всего за апрель – до полутора тысяч.

– Надо еще больше, Иван Ефимович, – сказала Павличенко.

– Согласен.

– Дали бы нам патронов штук по сто на каждого, дали бы новых снайперских винтовок с улучшенным прицелом ПУ, дали бы месяца два, а не две недели на подготовку… – начала перечислять Людмила.

– Рад, что много думаешь о службе, дочка, – Петров доверительно склонился к ней. – Но как дела личные? Сильно переживаешь смерть супруга Алексея?

– Переживаю, Иван Ефимович, – она потупилась.

– Если продлится этот спокойный период, если окончательно застрянут немцы под Керчью, а мы отсюда нанесем по ним удар и снимем осаду с Севастополя, то обещаю тебе: на Братском кладбище устроим мемориал не хуже тамошнего, царского. Всем красным командирам-героям – мраморные памятники, и младшему лейтенанту Киценко в первую очередь.

– Очень признательна буду, товарищ генерал-майор…

Не только командующий Приморской армией, но и все защитники Севастопольского оборонительного района рассчитывали на успешные действия крупной войсковой группировки Крымского фронта, сосредоточенной на Керченском полуострове. Ею командовал генерал-лейтенант Д. Т. Козлов и представитель Ставки армейский комиссар 1-го ранга Л. З. Мехлис. Однако товарищ Мехлис чрезмерно увлекался проведением разных партийных собраний и заседаний, где либо произносил длинные патриотические речи, либо устраивал разносы армейским начальникам разного уровня. Генерал-лейтенант Козлов самостоятельно ничего не предпринимал, поскольку боялся Мехлиса, так как у того был канал прямой связи со Сталиным.

Немцы легко обхитрили двух этих специалистов. Фашисты не имели численного преимущества, но хорошо подготовили наступление и внезапно нанесли мощный удар 8 мая 1942 года. Советские дивизии от Керчи покатились на восток, к проливу между крымским и кавказским берегом. Гитлеровцы 15 мая заняли Керчь. Им достались большие трофеи, в частности, более трех тысяч орудий и минометов, четыреста самолетов, триста пятьдесят танков.

Все это означало, что теперь третий штурм Севастополя неизбежен…

Командующий Севастопольским оборонительным районом вице-адмирал Октябрьский пригласил всех руководителей на секретное совещание и сообщил им об эвакуации войск Крымского фронта. Это произвело на присутствующих самое удручающее впечатление. Вместо победного наступления на захватчиков, которое они с нетерпением ждали, – очередное поражение. Вместо помощи осажденным – резкое увеличение количества вражеских сил вокруг города.

Но жители Севастополя и рядовые бойцы, приезжавшие сюда с боевых позиций, пока ни о чем не подозревали.

По вечерам они гуляли по дорожкам Приморского бульвара, посыпанных свежим желтым песком, и любовались пышными гроздьями цветов акации, цепкой и колючей королевы юга. Днем могли посещать фотоателье и сниматься на фоне большого холста с нарисованным городом, покупать билеты на сеансы в кинотеатре «Ударник», работавшем в бомбоубежище, стричься в парикмахерских, где их освежали одеколоном, чистить до блеска сапоги у уличных чистильщиков с написанными от руки объявлениями: «Фронтовикам – бесплатно».

Вчера Людмила забрала свои снимки из фотоателье на улице Фрунзе, купила конверты и писчую бумагу на Главпочтамте. Фотографии получились неплохо. Во всяком случае, орден Ленина и медаль «За боевые заслуги» на левой стороне гимнастерки различались четко. Вернувшись в медсанбат, расположенный по-прежнему в инкерманских штольнях, она села писать письма родным, к которым хотела приложить фотокарточки:

«Удмуртская АССР

г. Воткинск, Главпочтамт, до востребования

Беловой В. М.

Здравствуй, Валюнчик!

Не сердись на меня за мою лень, твой курилка жив и здоров “уполне”. В отношении табачка – он-то у меня есть, а вот тебе прислать трудновато. Давай договоримся, я за тебя курить буду, а ты этим пока довольствуйся. Сегодня написала письмо маме, в твою (бывшую и мою) комсомольскую организацию… Ты просишь сообщения о моих “боевых делах”. У меня их сейчас нет – лечусь. Могу вспомнить старое. Представь себе декабрь месяц; снег, небольшой мороз, на мне – поверх всяких фуфаек, шинели – белый маскировочный халат под цвет снега, и вот лежу 3 часа, наверное. Фрицев нет. Холод загнал их глубже в землю. Вернулась на свою передовую, взяла 10 гранат плюс пистолет и пошла прямо на фрицев с одним старшим сержантом, забросали фрицев гранатами и спокойно вернулись к себе, а фрицы открыли такую стрельбу, что идти во весь рост нельзя было. На обратном пути встретили фрицевскую разведку, принять бой нельзя было, но дали им на закуску. Одного убили, 2 ранили, остальные разбежались… Ну бывали дела и похлеще, но о них – потом.

Как твое житье-бытье, как дома, почему не пишете?.. Пиши чаще. Получила письмо от Маруси, ответила. С нервами дело паршивое, восстанавливать трудно. Дрожит рука. Ничего, пройдет…

Дорогая Валюшка, будь хорошей моей девочкой, пиши. Посылаю новую фотокарточку. Целую тебя крепко-крепко. Твоя Люда.

18/V-42 г.» [11]

Павличенко решила не сообщать родственникам диагноз, с которым ее отправили в медучреждение, дабы не пугать их незнакомыми терминами. Реактивный невроз – совсем нередкая болезнь у снайперов-фронтовиков. Однако, это – не те осколочные ранения, которые бывали у нее раньше. Операция не нужна, нужен покой, отдых, перемена обстановки. Самое главное лекарственное средство – настойка из корня валерианы, а если мучает бессонница, то и легкое снотворное.

Подземный лечебный центр в штольнях вполне обеспечивал раненым и больным защиту и покой. Из преисподней, в которую при атаках немцев превращались передовые позиции, они попадали под своды гигантского зала, куда не доносились звуки боя. Здесь был чисто вымытый цементный пол, две отлично оборудованные операционные, одна – для раненых в живот и грудь, другая – для раненых в голову и конечности. В них могли проходить операции одновременно на четырнадцати столах, где хирурги сменялись каждые четыре часа. Имелись физиотерапевтический и зубоврачебный кабинеты, перевязочные, палаты многоместные и одно-двухместные, изоляторы, душевые, камера для дезинфекции. Электричеством все расположенные здесь госпитали обеспечивала собственная электростанция. Кроме того, действовали водопровод, канализация, вентиляционная система. Рядом находилась большая кухня с тремя огромными котлами, и пациенты каждый день получали горячее питание.

Врачи, военфельдшеры, медсестры тоже были устроены с некоторым комфортом. Борис Чопак, недавно получивший звание капитана медицинской службы, жил в отдельной комнате в часы, свободные от дежурств часто приглашал к себе в гости на чашку чая Людмилу. Она принимала его приглашения. Однажды молодой хирург спросил ее, где то кольцо, что он подарил ей в октябре прошлого года. Люда достала из нагрудного кармана гимнастерки серебряное колечко с александритом. Пребывание в сухом, теплом и укромном месте пошло ему на пользу. Металл посветлел, камушек заиграл всеми гранями.

– Люда, надень его, – предложил Чопак.

– Хорошо, надену, – ответила она после некоторого размышления и тотчас исполнила обещание.

Пылкий одессит, искренне радуясь, не удержался от бурного проявления чувств. Сначала схватил ее руку и прижал к губам, потом, обняв за плечи, стал целовать. Людмила остановила его ласки, когда он захотел расстегнуть на ней гимнастерку. Но сделала это мягко, с улыбкой.

– Боря, – сказала она, – ты один остался у меня. Других забрала проклятая война… Ты – верный, ты – добрый. Но давай подождем с этим…

– Почему?

– Потому, что викинг еще со мной.

Борис пристально наблюдал за течением ее болезни, понимал, как она протекает, и ни на чем не настаивал. Он думал, что больше они никогда не расстанутся. Его любимая женщина поверила в силу его любви. Он наконец-то завоевал ее по-настоящему. Они будут счастливы вдвоем, наперекор судьбе, войне, быстротекущему времени. Их дети тоже будут счастливы, потому что после таких ужасных потрясений на Земле обязательно восторжествует мир, покой, всеобщее благоденствие.

Чем больше времени Людмила проводила в одиночестве и молчании, тем спокойнее становилась. Тяжелые воспоминания, как тени, уходили в прошлое. Заколдованный лес медленно прощался с девушкой по прозвищу «Рысь». По ночам она видела места своих прежних засад: бурые стволы кленов и вязов с растрескавшейся корой, изогнутые ветви дуба, похожие на вытянутые вверх руки, острые шипы «держи-дерева», невысокие кроны дикой яблони, вечнозеленые заросли можжевельника. Отполированный приклад винтовки Мосина крепко упирался в ее плечо, и пуля, чей полет снайпер Люда вычислила с математической точностью, уходила к врагу, чтобы сразить его насмерть.

Северный ветер кружил над аллеями Братского кладбища. На могиле младшего лейтенанта Алексея Киценко холмик коричневатой крымской земли высох и осыпался. Но фанерная звезда на фоне серой стены по-прежнему краснела очень ярко. Викинг, чье незримое присутствие она продолжала ощущать, являлся к ней, однако раз от раза эти видения становились короче, бессвязнее, непонятнее…

В конце мая 1942 года Павличенко вернулась в родной 54-й стрелковый полк. Там произошли изменения. Комполка Николай Михайлович Матусевич получил звание подполковника, командир первого батальона Григорий Дромин стал капитаном, верный ее снайпер-наблюдатель Федор Седых – старшим сержантом. Во вторую роту прибыл новый командир – двадцатилетний выпускник ускоренного курса пехотного училища Валерий Волобуев. Она представилась ему, и юный офицер почтительно расспросил ветерана севастопольской обороны и кавалера ордена Ленина о здоровье, о тех пожеланиях, каковые, может быть, у старшего сержанта имеются. Люда в ответ пожала плечами: пожелание одно – стать в строй доблестных «разинцев» и снова отправлять на тот свет ненавистных фашистов.

Ее оружие – винтовка Мосина с прицелом ПЕ и СВТ-40 с прицелом ПУ – пребывали в отменном порядке. О них позаботился Федор Седых. В отсутствие Людмилы он командовал снайперским взводом, учил новых бойцов тонкой науке прицеливания, стрельбы и маскировки. Из медсанбата № 47 Люда вышла с подарком Бори – флягой разведенного спирта. Этот спирт очень пригодился. Когда все меткие стрелки второй роты собрались в блиндаже, чтобы отметить возвращение командира, она разлила его по кружкам, и каждому досталось примерно по пятьдесят грамм. Совсем малочисленным стал ее взвод, а пополнения пока не предвиделось…

Третий и последний штурм города-крепости начался рано утром 7 июня 1942 года.

Гитлеровцы обрушили тысячи снарядов, мин и бомб на защитников города в четыре часа утра. Ураганный огонь артиллерии и массированный налет авиации длился около шестидесяти минут. Тем, кто прятался в глубоких, хорошо оборудованных блиндажах, окопах и щелях, показалось, что возле Севастополя произошло извержение вулкана. Столбы дыма, гарь от пожаров, поднятая взрывами вверх земля – все это образовало над боевыми позициями советских войск огромное черное облако. Яркое летнее солнце едва виднелось сквозь него. Рев авиационных моторов, свист бомб, грохот разрывов сопровождали вражескую огневую подготовку и звучали какой-то неимоверной какофонией.

По признанию генерал-полковника Эриха фон Манштейна, никогда прежде командованию германской армии не удавалось собирать столь большого количества орудий разных калибров на ограниченном участке фронта. В штабе Одиннадцатой армии полагали, будто после таковой замечательной акции на советских позициях в живых мало кто останется. Даже если это случится, то уцелевшие бойцы будут деморализованы и никакого сопротивления победоносным немецким дивизиям не окажут.

Около пяти часов утра вражеская пехота при поддержке боевой техники пошла в наступление.

Давно не видела Людмила подобной картины.

Жаркий июньский день только занимался. Легкий ветерок уносил клочья черного дыма, земля и пыль понемногу оседали. В тишине, наступившей после адского грохота, в долине реки Бельбек двигались вперед, урча моторами, танки. За ними густыми цепями, выпрямившись во весь рост, шагали солдаты, раздетые до пояса. Там были, и группы стрелков с винтовками системы Маузера, и группы автоматчиков, вооруженные известными всем пистолетами-пулеметами МР-40. Между ними и «разинцами», занявшими огневые рубежи, расстояние сокращалось, но пока превышало 600 метров.

– Психическая атака? – пробормотал Федор Седых, стоявший рядом с Павличенко в снайперском окопе полного профиля, замаскированным разбитым на несколько обломков мощным стволом дуба.

– Осмелели, сволочи, – Людмила в бинокль рассматривала шеренги.

Оптика показывала ей серые, искаженные гримасами лица, крепко сбитые, еще не загорелые тела. Хорошо кормленные, отлично обученные, неистощенные тяготами длительной осады, настоящие «имперские немцы», были недавно переведены под Севастополь из Донбасса, из состава германский 17-й армии. Они шагали, спотыкаясь о камни, задевая друг друга плечами, пересмеиваясь, переговариваясь, иногда перебрасывая с руки на руку винтовки. Старший сержант наблюдала за ними и вскоре поняла, что солдаты – нетрезвы.

– Готовь к бою «Свету», – она положила на бруствер окопа свою именную винтовку СВТ-40, проверила, крепко ли присоединен к ней магазин на десять патронов, сняла кожаные колпачки с окуляров оптического прицела и заглянула в него, чтобы приблизительно узнать дистанцию до первой шеренги.

Прежде всего, Павличенко всегда объясняла своим ученикам четыре простейшие снайперские правила и требовала их запомнить, как «дважды два»: если выравнивающая, или горизонтальная, нить прицела закрывает фигуру двигающегося пехотинца до колен, это – 250 метров; если до пояса, это – 400 метров, если до плеч, это – 600 метров, если полностью, это – 750 метров. Существовали и другие, более точные способы определения расстояния до цели по базе оптических прицелов ПЕ и ПУ, но тогда следовало составлять уравнение, а многим новичкам сложные математические действия были просто не по плечу. Она же производила в уме все расчеты быстро.

Сейчас в окуляр ее прицела попал человек, шагающий на левом фланге шеренги с пистолетом в руке. Она предположила, что он – офицер, то есть первая из рекомендуемых снайперу мишеней. Расстояние уже изменилось, и достигало 560 метров. Людмила прицелилась, задержала дыхание и нажала на спусковой крючок. «Света» стреляла громко и дульную вспышку давала сильную. Однако в большом полевом сражении это роли не играло.

Как будто услышав сигнал, открыла огонь наша артиллерия: 69-й и 99-й гаубичные артполки, два дивизиона 18-го гвардейского артполка, дивизионы 905-го, 52-го и 134-го гаубичного артполков. Артиллеристы подбили несколько танков, затем нанесли удар по пехотным шеренгам. Вместе с ними громили врага и тяжелые орудия батарей береговой обороны. Снова черный дым поднялся к небу, но на сей раз артналет устроили русские, и от атакующей колонны ничего не осталось.

– Отбой! – сказала Людмила напарнику.

Только к часу дня гитлеровцы восстановили порядок в своих воинских частях, подкрепили их свежими резервами и возобновили наступление. Предварял его налет авиации. «Юнкерсы» и «мессершмитты» пикировали на позиции 54-го стрелкового полка, сбрасывали бомбы, поливали окопы очередями из крыльевых пулеметов. «Разинцы» попрятались, однако когда пехотные цепи 50-й и 132-й немецких дивизий снова появилась на пологих северных склонах Камышловского оврага, они взялись за станковые и ручные пулеметы, за самозарядные винтовки и автоматы.

Громким голосом заговорили СВТ-40 у снайперов Павличенко и Седых. Федор хорошо считать не умел, и старший сержант жестами показывала ему, на какое расстояние надо целиться. Люда предложила своеобразный ход боя: стрелять не по первой шеренге, а по второй, причем метить врагам в живот. Корчась от боли, с криками и громкими стонами, фашисты один за другим падали на землю и просили о помощи. Их товарищи из первой шеренги оборачивались, сбивались с ноги, останавливались. Это вызывало замешательство также и у третьей шеренги. Атака, начавшаяся бодро и энергично на участке перед окопами первого батальона, в конце концов захлебнулась. Конечно, тому в немалой степени поспособствовали наши пулеметчики и автоматчики.

Ранение в живот тоже, как правило, смертельное. Только смерть наступает не сразу. Поздним вечером, когда начало темнеть и сражение прекратилось, трупы гитлеровцев пересчитали. Всех тех, кто имел пулевые отверстия на животе, записали на счет старших сержантов Павличенко и Седых. Пожалуй, викинг мог быть доволен…

Защитники Севастополя проявляли чудеса храбрости и героизма.

Однако им катастрофически не хватало боеприпасов, вооружения, продовольствия. Подвоз необходимого войскам имущества с Кавказа затрудняли весьма успешные действия фашистской авиации. Она безраздельно господствовала в воздухе, потопив немало гражданских судов и кораблей Черноморского флота. В июне 1942 года немецкие летчики настолько обнаглели, что стали гоняться за отдельными автомашинами, конными повозками и даже пешеходами, передвигавшимися по территории Севастопольского оборонительного района, расстреливая их с воздуха.

Фрицы, точно крысы, медленно, но неотвратимо вгрызались в советскую оборону, и нашим бойцам приходилось отступать под их бешеным напором.

Комсомольское собрание первого батальона 54-го полка устроили 16 июня, под скалой в Мартыновском овраге, чтобы защититься от внезапного налета. На нем присутствовало 24 человека, причем некоторые имели легкие ранения. Комсорг полка Яков Васьковский произнес короткую печь. Он сказал, что за девять суток, прошедших с начала третьего штурма, в батальоне погибло больше половины членов ВЛКСМ, состоявших здесь на учете. Пополнения нет, снабжение боеприпасами, пищей и водой все хуже. Скрывать нечего: судьба Севастополя предрешена. Но это не значит, будто захватчики будут весело маршировать по его улицам под музыку. «Разинцы» пойдут на самопожертвование и до конца исполнят свой воинский долг.

Его слушали молча. Смертельная усталость читалась на лицах рядовых и сержантов. Их изъеденные потом гимнастерки выгорели от нестерпимо жаркого солнца, бинты на ранах потемнели от пороховой гари. Они пришли сюда с оружием, прямо с огневых позиций. Людмила тоже держала у ноги приклад своей боевой подружки «Светы». Васьковский обернулся к снайперу, ожидая поддержки от орденоносца и комсомолки-активистки. Подумав, она сказала только одно слово:

– Клянемся!

– Клянемся! – как эхо, повторили за ней однополчане.

Всю жизнь Павличенко потом испытывала угрызения совести от того, что не довелось ей исполнить эту святую клятву до конца и быть с боевыми товарищами в их последней битве с ненавистным врагом. Зачем она тогда отправилась в штаб полка, уже неважно. Важно другое. Немцы в тот час нанесли по нему точный удар из тяжелых орудий. Явно сработал корректировщик огня, располагавшийся где-то неподалеку. За семь месяцев Севастопольской обороны она уничтожила их, наверное, не меньше дюжины. А тут вовремя не выследила, не приняла меры, опоздала…

Пронзительный свист, грохот разрыва, обрушение крыши блиндажа, голубое небо, вдруг открывшееся между обломков бревен, осколок, который оторвал ей мочку правого уха и сделал глубокий разрез возле него на щеке. Он вызвал острую боль и сильное кровотечение. Дальнейшее старший сержант помнила смутно.

– Тебя, – сказал Борис Чопак, наклоняясь к снайперу Люде с хирургической иглой, заправленной шелковой нитью, – нельзя оставить без присмотра ни на минуту.

– Корректировщик, – пробормотала она.

– Кто-кто?

– Нужно снять корректировщика. Отпусти, я пойду.

– Прямо так, без гимнастерки?

– Моя винтовка в окопе, – она сделала попытку подняться с операционного стола, но обе медсестры, схватив Павличенко за руки, уложили ее обратно.

Из-за нехватки медикаментов в медсанбате № 47 уже два дня проводили операции без новокаина и морфина. В сложных случаях для обезболивания применяли водку или разведенный спирт. Кроме ранения лица, у старшего сержанта была еще и контузия, четвертая по счету. Водка на нее подействовала странным образом. Боли она не чувствовала, но и не осознавала, где теперь находится.

Молодой хирург обработал рану и стал накладывать ровный, как линейка, аккуратный шов. Шрам на лице у красивой женщины не должен быть виден. Для нее он – не достоинство, а досадная, абсолютно ненужная деталь. Он не допустит, чтобы в будущем дражайшая супруга упрекала его за небрежную работу…

В пятницу, 19 июня, в Севастополь из Новороссийска пришли сразу пять подводных лодок. Они доставили в осажденный город 165 тонн боеприпасов, 10 тонн авиабензина, 10 тонн продовольствия. Обратно в Новороссийск подлодки тоже не уходили пустыми. На них в тыловые госпитали отправляли раненых. По крайней мере, одна из самых больших – Л-4 («Ленинец-4») могла, по расчетам специальной комиссии ВМФ, взять на борт до ста человек. Построенная в 1933 году как подводный минный заградитель, она достигала в длину почти восьмидесяти метров, в ширину – семи метров.

Именно Л-4 этой ночью разгружалась в Камышевой бухте, и раненым из медсанбата № 47 предоставили на ней места. Заведующий хирургическим отделением капитан Чопак немедленно включил в список свою невесту. Он понимал, что со снайпером Людой иначе ему не сладить, из медсанбата на передовую она уйдет при первой же возможности, поскольку дала клятву вместе с однополчанами стоять насмерть. Теперь, когда их отношения окончательно определились, сын профессора страстно желал сохранить жизнь и здоровье возлюбленной.

О себе он не беспокоился. У всех чапаевцев на памяти была блистательная десантная операция в октябре прошлого года, когда вся Приморская армия на судах и военных кораблях благополучно перебралась из Одессы в Крым. Сейчас тоже говорили об эвакуации, о том, что за отважными защитниками Севастополя командование непременно пришлет эскадру. Нужно лишь дождаться приказа…

На берег Камышовой бухты, пологий, степной, открытый всем ветрам, они вышли поздним вечером. Подводная лодка, спасаясь от вездесущей германской авиации, днем лежала на дне. Она еще не всплыла, но раненых уже собралось много. Появление из морских глубин этого корабля сопровождалось радостными криками. Сначала в легких июньских сумерках все увидели довольно высокую рубку Л-4, потом орудие калибра 100 мм, расположенное перед ней, потом весь корпус, узкий и длинный, напоминающий гигантскую сигару. Вода с плеском скатывалась с ее округлых бортов. Наконец открылись крышки обоих люков, и моряки-подводники вышли на металлическую палубу. Подлодка находилась посредине бухты. Подвозить раненых к ней собирались на моторном баркасе, причаленном к деревянной пристани. Грозный главстаршина достал из кармана список и, посвечивая себе фонариком, прочитал его, затем занял место у входа.

– Давай прощаться, – сказал Борис и обнял ее.

– Боря, ты, пожалуйста, под пули тут не лезь.

– Какие пули? Мы – люди сугубо тыловые, – молодой хирург улыбнулся потому, что настроение у него было хорошее. Он не сомневался: их новая встреча не за горами. Раненых отправляют в Новороссийск. В этот город в скором времени должны переехать и лечебные заведения Приморской армии. Там Людмилу он найдет легко.

– Из госпиталя я тебе напишу, – пообещала Люда.

– Пиши обязательно. И самое главное – выздоравливай!

Последний поцелуй, обжигающий губы, последний взгляд, ласковый и долгий, последнее объятие, когда тела так близки, что чувствуется биение сердца. Капитан медицинской службы разжал руки. Женщина, которую он безумно любил, уходила. Под ее ногами скрипели утлые доски старой пристани. Ее фигура с забинтованной головой, с вещмешком за плечами, в выцветшей гимнастерке, перетянутой портупеей с кобурой пистолета, и синей юбке смешалась с толпой других раненых и медсестер, помогающих им. Моряки бережно размещали всех в баркасе. Она обернулась и подняла руку вверх, чтобы он заметил ее в сгущающихся сумерках. Борис тоже помахал рукой в ответ. Горькое, почти необъяснимое предчувствие вдруг могильным холодом обожгло душу, но молодой хирург не придал ему значения.

Глава двенадцатая
«Товарищ Сталин нам отдал приказ…»

Л-4 провела в походе трое суток.

Раненые лежали на пробковых матрасах, постеленных прямо на палубу в шестом, кормовом отсеке, и прислушивались к разным звукам, доносившимся к ним. Внизу негромко гудели дизельные моторы подлодки. По бокам вначале скрежетали минкрепы: Л-4 ночью в надводном положении шла через минные поля, установленные вокруг Севастополя еще в первые дни войны по приказу командования Черноморского флота. Днем она погрузилась на максимальную глубину, но фашисты все равно ее заметили. Итальянские катера сбрасывали глубинные, а самолеты – обыкновенные бомбы. Под водой их разрывы слышались хорошо и воспринимались как резкие удары по боевому кораблю сверху. Корпус подлодки вздрагивал, свет в отсеке мигал, то затухая, то загораясь вновь. Температура поднималась до 45 градусов тепла, дышать было нечем. Когда несколько раненых потеряли сознание, то всем раздали какие-то кислородные патроны. Они помогли людям хоть как-то продержаться до следующего вечера.

Всплывать, проветривать внутренние помещения, подзаряжать аккумуляторные батареи и двигаться на полной скорости подлодка могла только ночью, но ночи летом – короткие.

На закате 22 июня 1942 года Л-4, будучи в надводном положении, вошла в Цемесскую бухту. Город Новороссийск, раскинувшийся по ее берегам на 25 километров, принял отважных севастопольцев радушно. Раненых разместили в трех санитарных «полуторках» и повезли в госпиталь. Люда, всматриваясь в линию морского горизонта, залитую розовым светом уходящего солнца, и подумать не могла, что этот теплый, ясный, тихий день – ее последний день на войне.

Ведь разрушенный гитлеровцами почти до основания, горящий Севастополь вел боевые действия против оккупантов. Оттуда в Новороссийск доставляли сотни раненых. Рейсы совершали лидер эсминцев «Ташкент», эсминцы «Безупречный» и «Бдительный», сторожевой корабль «Шквал», базовые тральщики «Взрыв» и «Защитник», двадцать четыре подводные лодки. Но рассказы вывезенных на Кавказ не оставляли сомнений: Севастопольский оборонительный район может быть захвачен. Людмила спрашивала у всех, кто попадал в ее походно-полевой госпиталь, про 25-ю дивизию, про 54-й полк, про медсанбат № 47.Однажды какой-то лейтенант с перевязанной головой и правой рукой, замотанной бинтами до плеча, сказал ей, что замечал командира дивизии генерал-майора Коломийца с солдатами в Инкермане, у левого берега реки Черной, где они готовились отбивать вражескую атаку. Павличенко поверила в это с трудом. При ней устье реки Черной, впадающей в залив, находилась далеко от их боевых позиций, можно сказать, в тылу оборонительного района.

В субботу в палаты, как всегда, принесли свежие центральные газеты, и старший сержант на первой полосе в «Правде» прочитала сообщение Совинформбюро: «По приказу Верховного командования Красной Армии 3 июля советские войска оставили город Севастополь. В течение 250 дней героический советский народ с беспримерным мужеством и стойкостью отбивал бесчисленные атаки немецких войск. Последние 25 дней противник ожесточенно и беспрерывно штурмовал город с суши и с воздуха…»

Для тех, кто получил ранения в ходе третьего штурма и сейчас долечивался в Новороссийске, слова «войска оставили» звучали загадочно. Кроме трех бригад и двух полков морской пехоты, в обороне участвовали семь стрелковых дивизий. Если тысячи и тысячи бойцов, а также их командиры ушли из Севастополя, то куда они делись? Где штабы дивизий, тыловые части, медсанбаты, автотранспорт, артиллерия? Где строевые полки и батальоны? Северное Причерноморье, полуостров Крым – все захвачено немцами. Значит, они должны быть только здесь, в Новороссийске, Туапсе, Поти. Но их пока никто не видел…

Новая встреча с командующим ныне не существующей Приморской армии генерал-майором Петровым у Людмилы произошла случайно. В комендатуре собирали всех излечившихся от ран младших командиров для того, чтобы откомандировать их в разные действующие воинские части. Иван Ефимович зашел туда вместе с военным комендантом Новороссийска ранним утром всего на несколько минут. У дверей в кабинет первой стояла снайпер Люда, и генерал обрадовался, увидев ее. Обрадовался потому, что не так уж и много бывших его сослуживцев: солдат, сержантов и офицеров – смогли перебраться на Кавказ. Сотни и сотни из них нашли успокоение в севастопольской земле. Другие, оставшиеся в живых, теперь понуро шагали в семидесятитысячной колонне пленных, которых фашисты гнали по пыльной дороге от Херсонесского маяка в Бахчисарай и дальше – в Симферополь для отправки в концлагеря.

– Товарищ генерал-майор, разрешите доложить… – она, вытянувшись по стойке «смирно», вскинула правую руку к пилотке.

– Следуйте за мной, товарищ старший сержант! – приказал ей Петров, улыбнувшись.

Они очутились в одной из комнат комендатуры. Комендант был так любезен, что предложил им чаю и оставил разговаривать с глазу на глаз. Разговор вышел печальным. Генерал-майор коротко рассказал Павличенко о том, каким образом советские войска «оставляли» Севастополь. В сущности, эвакуацию подготовили из рук вон плохо, вернее, в дни третьего штурма не готовили совсем, и люди поплатились за чужое головотяпство жизнью и свободой. Кто виноват больше: командование Приморской армии или командование Черноморского флота – решать высшему начальству.

– Где моя двадцать пятая дивизия, мой полк? – спросила она.

– Людмила, их больше не существует. Дивизия погибла под Севастополем. Все штабные бумаги уничтожены, знамена утоплены в море, печати закопаны где-то на берегу Камышовой бухты.

– А медсанбат номер сорок семь?

– Вероятно, остался там же, на поле у Херсонесского маяка.

– Значит, он – в руках у немцев?

– Выходит так, – Иван Ефимович вздохнул.

– Конечно, они его расстреляли! – в отчаянии воскликнула Люда, и слезы показались у нее на глазах.

– Кого?

– Капитана медицинской службы Бориса Чопака.

– Твой знакомый? – Петров внимательно посмотрел на нее.

– Да. Еще с Одессы. В научной библиотеке я работала вместе с его сестрой Софьей, бывала в их семье. Прекрасные, гостеприимные, добрые люди. Отец его – профессор медицинского института Яков Савельевич… – она достала платок из нагрудного кармана гимнастерки и вытерла слезы на щеках. – Как сообщить им о таком несчастье?

– Но вдруг Борис Чопак жив и попал в плен?

– Еще неизвестно, что хуже, Иван Ефимович, – грустно произнесла Людмила. – Фрицы отвратительно обращаются с пленными…

В комнате воцарилась тишина. Петров молча рассматривал свою собеседницу. От недавнего ранения у нее остался заметный, чуть красневший на щеке возле уха черточка-шрам. Пышные темно-каштановые волосы почти закрывали его. Но когда она откидывала их в сторону привычным движением руки, он все-таки был виден. Знаменитый снайпер сильно похудела, выглядела безмерно уставшей, измученной.

– Дочка, – сказал генерал-майор, – проси чего хочешь.

– Чего? – она надолго задумалась. – Хотя мечта у меня есть.

– Говори, не стесняйся.

Петров полагал, будто сейчас услышит просьбу о длительном отпуске, о поездке к родным, или может быть, что-нибудь сугубо женское. Например, ткань на платье, белье, духи, косметика. Да мало ли вещей, необходимых в дамском обиходе, теперь не сыщешь ни в каких магазинах.

– Я мечтаю стать офицером.

– То есть получить звание младшего лейтенанта? – уточнил он.

– Именно так. Я хочу продолжать службу в армии. Я люблю военное дело и хорошо стреляю. Я с фашистами еще не рассчиталась за гибель моих друзей и однополчан. Гитлеровцев надо наказать за все, что они сотворили на нашей земле. Наказать жестоко, чтобы они и их потомки запомнили поход в Россию навсегда. Можно исполнить эту просьбу?

– Можно, – ответил ей Петров торжественно и четко. – Твоя просьба – простая, и она мне нравится. Через три дня я уезжаю из Новороссийска в Краснодар, в штаб Северо-Кавказского фронта. Главнокомандующий, маршал Буденный, просил меня представить ему комсомольцев – героев Севастопольской обороны. Ты поедешь со мной. Думаю, маршал охотно подпишет приказ о присвоении звания «младший лейтенант» старшему сержанту Павличенко, кавалеру ордена Ленина…

Волшебной музыкой небесных сфер прозвучали для нее слова Ивана Ефимовича. Если б не армейская субординация, то Людмила наверняка бы бросилась ему на шею и расцеловала. Ибо по-другому выразить чувство благодарности и восторга, охватившее ее, было невозможно. Однако не пристало командирам Красной Армии вести себя с детской непосредственностью. Люда вытянулась по стойке «смирно» и ответила строго по Уставу:

– Служу Советскому Союзу!

Зато совсем неформальным и даже сердечным получился прием в штабе Северо-Кавказского фронта у маршала Буденного. Семен Михайлович, легендарный герой Гражданской войны, оказался человеком добродушным и приветливым. Петров по очереди представлял ему молодых севастопольцев: двух пулеметчиков, трех артиллеристов, минометчика и четырех пехотинцев, в том числе – снайпера Павличенко. Буденный каждого коротко расспрашивал, потом пожимал руку и говорил какие-нибудь хорошие слова, в основном – благодарил за стойкость и мужество, проявленные в боях.

Людмила тоже ощутила крепкое рукопожатие старого кавалериста. С улыбкой глядя на миловидную девушку-солдата, он спросил:

– Каков боевой итог на сегодня, старший сержант?

– Триста девять уничтоженных фрицев, товарищ маршал.

– Молодец! – похвалил командующий фронтом и, склонившись к ней, тихо добавил, – Честное слово, такой красавице лейтенантские «кубари» будут к лицу. Не хуже, чем бриллианты.

– Спасибо, товарищ маршал!..

Превращение в офицера, как водится, случилось на вещевом армейском складе. Гимнастерка – не солдатская хлопчатобумажная, а из габардина полушерстяного, с малиновыми петлицами, тонко окантованными золотым шитьем, с кубиком из красной эмали в центре и пехотной эмблемой в углу. Не пилотка, выгоревшая под крымским солнцем, а фуражка с малиновым околышем и черным лакированным козырьком. Шинель не из толстого невальцованного сукна, а из драпа. И сапоги, конечно, не кирзовые, а хромовые. Ремень с плечевой портупеей и кобурой для пистолета она тоже получила новый – с латунной командирской пряжкой в виде звезды.

Теперь вставал вопрос о месте дальнейшего прохождения службы. Людмила придерживалась старинной армейской привычки: «На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся». Право, было ей все равно, кем назначат, куда откомандируют. Опять же, армейская присказка: «Меньше взвода не дадут, дальше фронта не пошлют». Но, похоже, в кадровом управлении Северо-Кавказского фронта на карьеру младшего лейтенанта Павличенко взглянули по-другому. Они определили ее не на фронт. Получив новенький «Военный билет», Людмила там прочитала: «Командир снайперского взвода. 32-я гвардейская воздушно-десантная дивизия».

Испугавшись не шутку, снайпер Люда стала объяснять, что высоты боится с детства, прыгать с парашютом не умеет и не хочет и лучше бы ей – под Сталинград, где немцы прут вперед, как бешеные.

– Да вы так не волнуйтесь, Людмила Михайловна, – вежливо ответил ей лощеный молодой капитан, сидевший за столом, заваленном бумагами. – Приказ о формировании 32-й гвардейской дивизии ВДВ получен буквально на днях. Летать вам никуда не придется. Потому что транспортных самолетов у нас не хватает… При нынешней ситуации воздушно-десантные соединения – просто наша отборная, самая лучшая пехота.

– Стало быть, без парашютов? – на всякий случай спросила она.

– Абсолютно.

– И где эта дивизия?

– Поедете в Московский военный округ. Там в августе начнут формировать восемь новых воздушнодесантных корпусов, используя для сохранения секретности те же организационные обозначения, что и раньше. Вам понятно?

– Да, вполне.

– Теперь следующее. Поскольку отныне вы – в штате гвардейской воинской части, то вам положен знак «Гвардия». Вам выдадут его в соседнем кабинете. Прикрепите на гимнастерку справа.

– Слушаюсь, товарищ капитан.

Интересное получалось совпадение. В Москву на доклад к Сталину собирался лететь генерал-майор Петров. Об этом он сказал ей во время того самого приема в штабе Северо-Кавказского фронта, который завершился вручением наград и небольшим угощением для присутствующих. Зачем-то Иван Ефимович спросил Люду, как она относится к перелетам по воздуху, не укачивает ли ее при взлете и посадке. Павличенко ответила, что не знает этого, так как никогда не летала. «Все в жизни надо попробовать, дочка», – хитро улыбнулся ей Петров…

Прожив в Киеве, столице Украины, без малого десять лет, Людмила думала, будто и Москва, столица СССР, на него похожа. Однако Москва была совершенно иной: большой, величественной, строгой. Сила и мощь огромной страны словно бы нашли в ней точное воплощение. Не без волнения Люда впервые взглянула на краснокирпичные стены Кремля и на его башни, увенчанные рубиновыми звездами. Улицы и площади в центре города удивляли ее своими изрядными размерами, здания – своей высотой и особой, по-имперски внушительной архитектурой.

Впрочем, оказалось, что в неприступных с виду строениях работают очень общительные, энергичные, веселые люди. Таковое впечатление произвел на молодых севастопольцев, вместе с Павличенко направленных на службу в ту же мифическую пока 32-ю гвардейскую дивизию ВДВ, первый секретарь Центрального Комитета Всесоюзного Ленинского Коммунистического союза молодежи Николай Михайлов и его сотрудники, располагавшиеся в сером пятиэтажном здании на Старой площади. Михайлов, поздравив гостей с благополучным прибытием в столицу, сел вместе с ними за длинный стол в собственном большом кабинете и начал разговор.

Беседу он вел умело. Скоро участники второй обороны Севастополя совсем освоились и сами начали говорить о недавних событиях на Крымском полуострове. Михайлов, опытный партийный работник, обратил внимание на единственную среди них девушку – младшего лейтенанта Павличенко. Она не только была хороша собой, но и явно обладала задатками оратора, способного увлечь повествованием аудиторию.

Между тем рассказывала Людмила не о себе.

В ее речи, литературно правильной, легкой и свободной, блиставшей остроумными замечаниями, оживали бойцы и командиры родного ей 54-го имени Степана Разина стрелкового полка. Сержант Игорь Макаров, награжденный за финскую кампанию орденом Красной Звезды; доблестный командир второй роты Андрей Воронин, поднявший «разинцев» в атаку под Татаркой; командир первого батальона Иван Иванович Сергиенко, похожий на полковника из стихотворения Лермонтова «Бородино»: «слуга – царю, отец солдатам»; младший лейтенант Алексей Киценко, которого она теперь называла снайпером; смелая девушка из первой роты Нина Онилова, любившая станковый пулемет «максим» больше всего на свете.

Когда встреча подошла к концу, комсомольцам вручили подарки: каждому – четыре книги классической русской и советской литературы: Пушкин «Стихотворения», Лев Толстой «Севастопольские рассказы», Фурманов «Чапаев», Серафимович «Железный поток». Задержав Люду у дверей кабинета, Михайлов предложил ей выступить с рассказом о героях второй обороны еще раз, теперь уже на большом митинге на заводе «Компрессор».

– Я не умею выступать с речами на митингах, – сказала она.

– Люда, не скромничайте. Я слушал вас с большим интересом.

– Ну так это здесь, в кабинете…

– Ничего, привыкните. Людям надо рассказывать об этой ужасной войне. Только рассказ обязательно должен быть оптимистичным…

Нельзя сказать, чтобы предложение Михайлова ей понравилось. Но, как многие уцелевшие фронтовики, Люда испытывала чувство вины перед теми своими однополчанами, кто сгинул в адском огне. Называя их имена снова и снова, она словно возвращала героев из небытия. Ведь те, о ком помнит народ, на самом деле живы…

Ее деятельность на новом поприще складывалась успешно и доставила снайперу Люде много знакомств в Москве. Главное место, естественно, принадлежало Николаю Михайлову. Первый секретарь ЦК ВЛКСМ не скрывал симпатии к Павличенко. К тому же им часто приходилось вместе, на его машине и с его шофером, выезжать на разные общественные мероприятия. Людмила не откликалась на ухаживания главного комсомольца, держалась скромно, замкнуто, ни с кем никогда не кокетничала и старалась поскорее вернуться в комнату, которую ей дали в семейном общежитии Народного комиссариата обороны на улице Стромынке. Там она предавалась своим печальным размышлениям, перечитывала любимый роман «Война и мир», писала письма в Удмуртию. Матери жаловалась на страшную тоску и просила ее приехать в Москву хотя бы на месяц. Старшую сестру Валентину спрашивала о здоровье драгоценного Моржика.

Кроме Михайлова еще один известный деятель вдруг стал претендовать на ее внимание. Главное управление политической пропаганды РККА, точнее, его отдел информации и печати, направил к снайперу талантливого писателя, драматурга и журналиста Лавренева с поручением быстро создать о Павличенко небольшую брошюру для популярной серии «Фронтовая библиотека краснофлотца», которую выпускал «Военмориздат».

Конечно, имя Бориса Андреевича Лавренева Людмила знала. Она читала его знаменитую повесть «Сорок первый» и даже видела кинофильм по ней, снятый в 1927 году. Оба персонажа этого произведения: диковатая фабричная девчонка Марютка, боец красногвардейского отряда, и утонченный интеллигент поручик Говоруха-Отрок, а также конфликт между ними – отчасти показались ей надуманными. Особенно сейчас, когда у нее в руках целый год была хорошая снайперская винтовка. Вопрос о том, как поступить с врагом, пытающимся бежать, мог занимать младшего лейтенанта не более полминуты. Он решался просто, плавным нажатием указательного пальца на спусковой крючок «трехлинейки».

Какую-такую новую Марютку ожидал встретить в кабинете первого секретаря ЦК ВЛКСМ литератор, избалованный успехом у публики, – неизвестно. Навстречу ему шагнула красивая молодая женщина, довольно рослая, стройная, спортивного телосложения, с отменной армейской выправкой, в новенькой офицерской гимнастерке, с правительственными наградами на груди. Борис Андреевич растерялся. Все-таки хладнокровных фронтовых убийц – именно так называли снайперов некоторые его коллеги по перу – он представлял себе несколько иначе. Возможно, обветшалые образы Гражданской войны, которую Лавренев провел в закаспийских степях в схватках с басмачами, еще довлели над ним и мешали быть объективным. Писатель никак не мог найти верного тона в разговоре, и Людмила Михайловна подсмеивалась над ним, но не дерзко, как она умела, а вполне интеллигентно.

Она не ответила прямо и точно ни на один его вопрос.

С пустым блокнотом Борис Андреевич отправился восвояси.

Между тем договор с издательством был заключен, аванс выплачен, время сдачи рукописи неумолимо приближалось. Не зная, что делать дальше, Лавренев пожаловался на снайпера Люду в Главное управление политической пропаганды РККА. Там пообещали разобраться и вскоре действительно дали ему телефон общежития Наркомата обороны, где Павличенко обитала. Писатель позвонил, она согласилась на вторую встречу.

«…Ветер шевелил пушистые, видимо, мягкие, как у ребенка, коротко стриженые волосы. Дымная прядка их колыхалась над чистым, выпуклым девичьим лбом. Лицо тонкое, нервное дышало выражением порывистой неутоленности, глубокой страстности характера. Его лучше всего могли определить лермонтовские строки: “Он знал одной лишь думы власть, Одну, но пламенную страсть”.

Лицо это говорило о хорошей цельности человека, о характере, способном только на прямое действие, не признающем никаких компромиссов, никаких сделок с собой. Темные карие глаза с золотой искоркой сидели под узкими бровями. Они казались даже хмурыми…»[12]

Вероятно, это – самая правдивая часть очерка.

В остальном писателю пришлось переплетать отдельные факты биографии героини со своими выдумками, отчего произведение приобрело черты фантасмагорические. Например, Людмила не сказала ему о том, что была замужем за Алексеем Павличенко, что она – русская, что ее девичья фамилия Белова, что она имеет сына одиннадцати лет. Также она не объяснила, когда и откуда ушла добровольцем в армию, и в брошюре появилось красочное описание бомбежки Киева, которую она видеть не могла, ибо уже находилась в Одессе, и трогательный разговор с матерью, в то время отправившейся на поезде в эвакуацию в Удмуртию.

Нечто нервное прозвучало в ее рассказе об уходе из школы № 3 в городе Белая Церковь, и писатель почувствовал скрытую боль. Отчего она возникла и почему до сих пор живет в душе смелой воительницы, осталось для него загадкой. Говорить об этом собеседница отказалась наотрез. Потому у него появились рассуждения о неуправляемом, хулиганском характере подростка Люды и острой нелюбви к ней всего педагогического коллектива.

Кроме того, Лавренев перепутал даты с поступлением ее на завод, в университет и в Снайперскую школу. Но от себя прибавил: милая девушка никогда не любила военное дело, но зачем-то научилась стрелять из винтовки, а потом диплом Снайперской школы спрятала и забыла о нем, так как всегда мечтала изучать историю родной Украины и особенно – биографию Богдана Хмельницкого.

Само собой разумеется, информацией о правилах стрельбы, работе снайпера на огневой позиции, об оптических прицелах, о винтовках Мосина и СВТ-40, о приемах маскировки Людмила с автором повести «Сорок первый» не поделилась. Столь же скупо она обрисовала свои фронтовые будни и не ответила на его вопрос про первый выстрел по врагу.

– Придумайте что-нибудь сами, Борис Андреевич, – сказала она, легко поднимаясь со скамейки на бульваре на площади Коммуны, где они, разговаривая, провели примерно час.

– Вам неинтересно, что я о вас напишу? – спросил уязвленный ее советом литератор.

– Ну, вы же – классик советской литературы, и плохо не напишите. Вам не позволят, не так ли? – по ее губам скользнула усмешка. – А подробности, о которых вы спрашивали, не нужны. Моя служба не кончена. Кто знает, где и с кем в будущем придется иметь дело…

Ошеломленный концом необычного интервью, Лавренев шагал от площади Коммуны по Селезневской улице к станции метро «Новослободская». По дороге находилась «Рюмочная», заведение неброское, но с хорошей репутацией. Там буфетчица Матильда Ивановна по старому знакомству налила посетителю сто граммов настоящего, не разбавленного чаем армянского коньяка. Писатель выпил его залпом и немного успокоился.

Борис Андреевич был в два раза старше Людмилы, окончил Московский университет, поручиком артиллерии воевал на фронтах Первой мировой войны, из белой Добровольческой армии вовремя перешел в Красную Рабоче-Крестьянскую. В тридцатые годы написанные им пьесы «Дым», «Разлом», «Враги» с успехом шли во многих театрах Советского Союза. Обмануть бывалого «инженера человеческих душ» непросто, и Лавренев понимал, что Павличенко ему лжет, однако терялся в догадках: зачем?

Разве не ясно снайперу Люде, что из трех миллионов бойцов ее одну выбрали для почетной роли. После выхода брошюры в серии «Фронтовая библиотека краснофлотца» ее имя и биографию узнают тысячи и тысячи людей, она попадет в официальный пантеон героев Великой Отечественной войны. Это очень здорово и очень приятно. Но получается, младший лейтенант пехоты не ведает простой истины: слава приносит неплохие дивиденды. И девчонка упорно сопротивляется ему, создателю известных всему населению СССР произведений!

Но может быть, потому и лжет, что хочет раз и навсегда отделить выдуманную биографию от настоящей, сохранить инкогнито, избежать бесцеремонного вторжения чужих людей в собственную жизнь и жизнь своей семьи? Но что есть в ней тайного, в этой жизни? Впрочем, скорее всего ее даже не спросили, желает ли она стать фигурой этого пантеона. Идеальный солдат Люда лишь получила приказ, а приказы надо выполнять…

Придя к такому, на первый взгляд, парадоксальному выводу, Лавренев отправился в библиотеку, чтобы выписать из энциклопедии статьи про Богдана Хмельницкого, про город Белая Церковь, про историю украинского казачества. Дома он перелистал блокнот. Материала для заказанной ему брошюры в 38 страниц все равно не хватало. Зато Борис Андреевич придумал вопрос, на который Людмила обязательно ответит, и вновь набрал номер телефона в общежитии Наркомата обороны.

Сначала она говорила с ним неохотно, но, услышав вопрос, смягчилась и согласилась на третью встречу. Писатель расспрашивал об однополчанах, воевавших под Севастополем. Довольно много она рассказала о командире 54-го полка майоре, а затем подполковнике Матусевиче, с благодарностью упомянула командующего Приморской армией генерал-майора Петрова и произнесла несколько слов о снайпере Киценко, которого назвала «Леня». Лавренев внимательно наблюдал за ней и видел, как лицо Людмилы вдруг неуловимо изменилось. Но Павличенко, быстро взяв себя в руки, закончила фразу стандартно: «Отличный фронтовой товарищ, давний друг, в бою вместе мы, наверное, стоили целой роты…»

Если бы хоть кого-то интересовала правда, то Лавренев взялся бы писать новую повесть о великой любви, прошедшей испытание огнем. Его прежние персонажи: девушка Марютка и поручик Говоруха-Отрок – просто младенцы рядом с теми, кто сегодня противостоит немецкофашистским захватчикам. Это новое поколение, взращенное в новой, преобразованной стране, воспитанное в духе новой идеологии. Конечно, они победят, но не так скоро, как хотелось бы…

Член Союза писателей СССР Борис Лавренев наконец-то оставил в покое командира снайперского взвода 32-й гвардейской дивизии ВДВ и удалился дописывать заказанную ему агитационную брошюру про храбрую девушку Люду, верную дочь Родины, убивающую врагов без жалости. Работа спорилась. Потому он, еще до выхода брошюры, предложил этот очерк газете «Известия». Там согласились, и статья «Людмила Павличенко» увидела свет в № 209 (7895) за 5 сентября 1942 года. Как от камня, брошенного в тихий пруд, круги, то есть публикации, пошли по всем советским периодическим изданиям. Благоглупости, сочиненные Лавреневым, невероятно размножились и постепенно приобрели вид фактов.

А бывшая студентка Киевского университета, не подозревая об этом, вернулась к своим обязанностям. Она много времени проводила в учебном военном центре в Хамовнических казармах. Там соорудили стрелковый тир, подобрали помещение для хранения ручного огнестрельного оружия. Людмила занималась подготовкой новых заводских винтовок к прицельной стрельбе, читала лекции по баллистике будущим метким стрелкам, вела практические занятия. Поскольку столица являлась закрытым городом, то она подала рапорт командованию с просьбой о пропуске для ее матери Беловой Елены Трофимовны, ныне находящейся в эвакуации в Вавожском районе Удмуртской АССР. Таковое разрешение младший лейтенант получила, и 3 августа 1942 года Людмила, встретив свою дорогую Ленусю на Казанском вокзале, отвезла ее в общежитие на Стромынке. Комната была небольшой, всего 16 квадратных метров, но Елене Трофимовне она понравилась. В селе Вавож они вообще жили в холодной хате-развалюхе.

По удивительному совпадению в тот же день посол США в нашей стране господин Аверелл Гарриман передал товарищу Сталину телеграмму от президента Франклина Делано Рузвельта, в которой сообщалось, что со 2 по 5 сентября в Вашингтоне пройдет Всемирная студенческая ассамблея, где ведущее место должны занять делегации четырех союзных держав: Соединенных Штатов Америки, Советского Союза, Великобритании и Китая. Президент США выражал пожелание увидеть на ассамблее советскую студенческую делегацию в составе двухтрех человек, лучше всего – участников боев с немецкими фашистами.

На столе в кабинете Председателя Государственного Комитета обороны, которому ныне подчинялись все учреждения в стране, Главнокомандующего Вооруженными Силами СССР и Народного комиссара обороны бывало много разных бумаг, требующих незамедлительного его решения. Телеграмма Рузвельта с приложенным к ней русским переводом ждала своего часа. Только вечером Сталин перечитал ее снова и задумался над тем, что предлагает американец. Посланиями они обменивались довольно часто. Например, две недели назад в Кремле получили письмо союзников с отказом открыть в этом году второй фронт против Германии в Западной Европе.

Это было крайне неприятное известие.

Летом 1942 года обстановка на фронтах для Красной Армии складывалась тяжело. В первых числах июля пал Севастополь, и Крым оказался полностью захвачен немцами. Ясно, что освободившиеся силы они используют для броска на Кавказ, к той самой бакинской нефти, о которой Гитлер мечтал еще в начале восточной кампании. Кроме того, они хотят захватить плодородные районы Дона, Кубани, Нижней Волги. На Сталинград наступает Шестая германская армия под командованием генерал-полковника Паулюса. В ее составе – 13 дивизий, 500 танков, больше тысячи самолетов.

А союзники вознамерились собрать в Северной Америке какую-то непонятную для него Всемирную ассамблею студентов. Видимо, других, более важных забот у них нет.

О чем может говорить молодежь, тем более – советская, в такие суровые дни? Только о борьбе с фашизмом, об объединении усилий всего прогрессивного человечества против агрессора, развязавшего кровавую бойню на полях Европы. Естественно, можно и нужно задавать вопрос о втором фронте. Если эта тема будет главной на ассамблее, то тогда – пожалуйста…

Сталин потребовал уточнить повестку дня данного мероприятия. Американцы ответили: да, будет принята декларация, призывающая студентов, как самую передовую часть молодежи, выступить против нацизма. Далее последовало согласование условий пребывания в США советской делегации, обсуждение маршрута ее поездки, ведь добраться до Северной Америки можно было только на самолете и окружным путем, через Иран, Египет и Атлантический океан. Тут усиленно работали сотрудники Народного комиссариата иностранных дел.

В Главном политическом управлении РККА тем временем торопливо пересматривали сотни анкет студентов, призванных на службу. Представлялось совершенно невозможным в течение одной недели найти и вызвать кого-либо из дальних фронтовых частей. Решили ограничиться Московским военным округом. Свое веское слово сказал и первый секретарь ЦК ВЛКСМ Николай Михайлов. У него кандидатуры имелись. Он настаивал на том, что в США могут поехать не только военнослужащие, но и комсомольские работники, поскольку на ассамблее придется четко проводить линию Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков).

В конечном счете состав делегации определился:

Николай Красавченко, ее руководитель, секретарь по пропаганде Московского городского комитета комсомола, член ВКП(б), двадцать шесть лет, участник партизанского движения (чуть не попал в плен к немцам под Смоленском, но сумел перейти линию фронта).

Владимир Пчелинцев, старший лейтенант, снайпер, (личный счет – 102 уничтоженных противника), с февраля 1942 года – Герой Советского Союза, член ВЛКСМ, двадцать три года, бывший студент 3-го курса Горного института в Ленинграде, ныне – преподаватель Центральной школы инструкторов снайперского дела (ЦШИСД) в городе Вишняки под Москвой.

Людмила Павличенко, младший лейтенант, командир снайперского взвода в 32-й гвардейской дивизии ВДВ, (личный счет – 309 уничтоженных противников), с апреля 1942 года – кавалер ордена Ленина, член ВЛКСМ, двадцать шесть лет, бывшая студентка 4-го курса Киевского университета.

Предложение о включении в делегацию женщины обсуждалось дольше всего. На заседании секретариата ЦК ВЛКСМ выступали как противники этой идеи (женщинами управлять трудно), так и сторонники ее (если красивая, то представит СССР наилучшим образом). Михайлов, который и внес Люду в список, твердо стоял на своем. Но последнее слово, конечно, оставалось за Иосифом Виссарионовичем Сталиным.

Николай Михайлов поехал в Кремль, на доклад к Председателю Государственного Комитета обороны. У него в портфеле лежали подробные, многостраничные анкеты с фотографиями членов делегации, их служебные характеристики, протокол заседания секретариата, одобрившего список. Сталин не спеша перелистал все три папки и остановился на документах Павличенко. Первый секретарь ЦК ВЛКСМ даже дыхание затаил. Но вождь мирового пролетариата, усмехнувшись, спросил:

– Ты ее хорошо знаешь, Николай?

– Да, товарищ Сталин.

– Симпатичная девушка. Сюрпризов не будет?

– Поведение безукоризненное, характер – железный.

– Если так, то не выдержат американцы. Поддадутся…

Люда, утром сменившись с суточного дежурства в штабе, спала у себя в комнате. Почти всю ночь она не смыкала глаз. Вчера около одиннадцати вечера в Хамовники прибыли четыре грузовые машины с боеприпасами и относительно новым вооружением – пулеметами ДШК (Дегтярев – Шпагин – крупнокалиберный). Надо было организовать разгрузку, оформить документы, разместить команду сопровождающих в казармах. Вернувшись домой усталой, она даже отказалась от завтрака. Теперь Елена Трофимовна возилась на коммунальной кухне с приготовлением немудреного обеда. В дверь сначала постучали тихо, потом громче и настойчивее.

– Товарищ младший лейтенант, вас к телефону!

– Одну минутку.

Очень не хотелось ей вставать, надевать гимнастерку, идти на пост, расположенный в конце коридора, разговаривать с кем-то спросонья. Но служба есть служба, и в Московском гарнизоне она особенная: высокое начальство находится слишком близко.

– Людмила, ты как там поживаешь? – рокотал в телефонной трубке уверенный бас Николая Михайлова. – Давай, ноги в руки и быстро ко мне, на Старую площадь, в Центральный комитет.

– Зачем, Николай Александрович?

– Дело есть.

– А можно перенести его на завтра?

– Ты что городишь, младший лейтенант? Это приказ товарища Сталина! Тебе ясно?..

Когда она вошла в кабинет первого секретаря ЦК ВЛКСМ, то увидела там двух молодых мужчин. Одного – рослого, кареглазого брюнета, одетого в серый цивильный костюм, – Павличенко не знала. «Николай Красавченко» – тотчас представил его Михайлов. Другой – Владимир Пчелинцев, худой, как жердь, заносчивый малый с тремя кубиками старшего лейтенанта на малиновых петлицах, был ей знаком. Они дважды встречались в Вишняках, в снайперской школе, куда Люда приезжала по делам.

Владимира она запомнила отлично.

Он получил «Золотую Звезду» Героя Советского Союза и орден Ленина за сто фрицев, убитых на Ленинградском фронте. Она за сто румын, уничтоженных осенью 1941 года под Одессой, получила только именную СВТ-40, уже за 257 врагов в Севастополе – невзрачного вида медаль «За боевые заслуги», которую служивые иронически именовали: «За армейские потуги». Пчелинцев кичился своей военной карьерой: всего год службы, а он – старший лейтенант. Начальникам Людмилы и в голову не пришло таким образом поощрять героиню. Первое офицерское звание она сама выпросила у добрейшего Ивана Ефимовича Петрова.

Но теперь о подобных сравнениях придется забыть.

Михайлов торжественно объявил, что все они трое – члены одной комсомольско-молодежной делегации, которую направляет наше правительство в США для участия во Всемирной студенческой ассамблее. Она пройдет 2–5 сентября в Вашингтоне, и потому рано утром 14 августа сего года они должны вылететь с аэродрома Внуково на транспортном самолете Ли-2 в Соединенные штаты через Иран и Египет. В первую минуту Людмила не поверила собственным ушам и решила, будто это – неуместная шутка. Кругом – война, разруха, смерть и кровь ни в чем неповинных людей, а британцы с американцами, вместо того, чтобы по-настоящему помогать государству рабочих и крестьян, придумывают всевозможные развлечения.

Однако дальнейшие события убедили младшего лейтенанта в том, что делегация действительно сформирована и действительно полетит за океан. Из кабинета Михайлова они довольно быстро переместились в кабинет заведующего отделом агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) Александрова. Он устроил им маленький экзамен по истории партии и комсомола, интересовался деталями их биографии и службой в РККА. Судя по всему, партийный чиновник высокого ранга остался доволен ответами.

Затем членов делегации повезли в Наркомат иностранных дел, и они очутились в его подвальном помещении, похожем на огромный универмаг, только совершенно безлюдный. В витринах и на застекленных прилавках там лежали предметы мужского и женского туалета, в свободной продаже в Москве давно не встречающиеся.

Людмилу сопровождал молодой сотрудник, и ей было неудобно при нем отбирать нужные вещи. Он же, ничуть не стесняясь, давал весьма разумные советы, и скоро оба больших чемодана, выданные ей тут же, наполнились доверху. Платья, блузки, юбки, английские жакеты, нижнее белье, чулки, носки, носовые платки, шляпки, перчатки и шарфики разных цветов и фасонов – все это дали бесплатно, аккуратно упаковали и попросили расписаться в длинной ведомости.

Но этим дело не ограничилось.

Пчелинцев и Павличенко являлись военнослужащими, их следовало экипировать соответствующим образом. Так они попали в экспериментальную пошивочную мастерскую Наркомата обороны на Фрунзенской набережной, в народе называемую «генеральское ателье». Если для Пчелинцева парадный мундир подобрали в течение часа, то с Людмилой ничего не получалось. Женских парадных кителей в ателье не было, сшить такую одежду за сутки не смог бы никто. Приняли решение переделать для нее одну из генеральских гимнастерок из тонкого чистошерстяного габардина, сняли мерки и обещали доставить заказ к вечеру прямо в ЦК ВЛКС.

Затем настало время особых консультаций и инструкций. Проводили их сотрудники компетентных органов. Красавченко, Пчелинцев и Павличенко узнали много нового для себя о нынешней политике союзных держав, о международном молодежном и студенческом движении, о государственном устройстве Соединенных Штатов Америки и биографиях их лидеров. Им советовали, как вести себя в тех или иных случаях, диктовали тезисы выступлений, предупреждали о возможных провокациях. Кое-что разрешали записать, кое-что советовали запомнить.

Довольно сложным был вопрос о знании языка. Переводчиков им дадут, в этом в Москве никто не сомневался. Но лучше иметь хоть какие-то собственные познания, потому что возможны контакты – и они очень важны – с простыми людьми на митингах. Николай Красавченко честно признался, что никакими языками не владеет. Владимир Пчелинцев изучал в институте только немецкий. Но Людмила имела фору: дома вместе с мамой в детстве, а потом в школе и университете она учила английский.

В Наркомате иностранных дел им оформили заграничные паспорта. Они выглядели красиво и солидно: продолговатой формы, в твердой обложке, оклеенной красным шелком с вытесненным гербом страны, внутри текст на русском и французском языках и маленькая фотография внизу. Семейное положение Люды сотрудники Наркомата определили без ее участия: «не замужем». Прилагалось и описание примет. Павличенко узнала, что рост у нее – средний, глаза – карие, нос – прямой, по цвету волос она – шатенка.

Кроме того, комсомольско-молодежную делегацию снабдили валютой: по две тысячи долларов на каждого. Вполне приличная сумма, как им сказали в Наркоминделе. Однако выдали ее мелкими купюрами, и толстая пачка зеленоватых американских денег с портретами президентов заняла много места в чемодане.

Несколько растерявшись от калейдоскопа внезапных событий, от всего увиденного и услышанного за последние часы, они поздним вечером опять попали в здание ЦК ВЛКСМ на Старой площади, в кабинет к Николаю Михайлову. Он шутил, смеялся и чувствовал себя именинником. Люди, подобранные им, все проверки прошли успешно, высокому начальству понравились и готовы отправиться в дальнее путешествие. По такому случаю здесь состоится прощальный ужин. Машины за женой Пчелинцева Ритой, живущей в Вишняках, и за матерью Павличенко, Еленой Трофимовной Беловой, живущей на Стромынке, уже посланы.

Вдруг у него на столе зазвонил особенный, белый, телефон с гербом СССР, напечатанным в центре диска. Первый секретарь мгновенно схватил трубку и голосом, исполненным глубокого почтения, если не сказать, страха доложил:

– Михайлов – у аппарата… да, слушаю… Сейчас приедем…

Москва в два часа ночи была пустынна и темна. Однако Боровицкие ворота, через которые машина Михайлова въехала на территорию Кремля, освещались с двух сторон. Там стояла охрана: автоматчики в форме внутренних войск НКВД, солдаты с самозарядными винтовками Токарева. Документы проверяли тщательно. Но список полуночных посетителей у них был, и вскоре лейтенант, командующий караулом, козырнув Михайлову, отдал приказ пропустить автомобиль.

Шаги в длинном коридоре отдавались гулко. Один поворот, другой, подъем по лестнице, и вот они – в приемной, у дверей кабинета. Секретарь Сталина открывает ее, и Людмила видит этого великого человека. Он одет в простой китель с отложным воротником, но без знаков различия, ростом не так высок, как ей раньше казалось, худощав, смугловат, на лице – легкие оспины, в согнутой левой руке держит трубку. Загипнотизированная взглядом его темных тигриных глаз, она делает шаг вперед и слышит глуховатый голос Главнокомандующего, который говорит с легким грузинским акцентом.

Первый секретарь ЦК ВЛКСМ представляет их по очереди, и Павличенко – самая последняя. Иосиф Виссарионович произносит всего несколько фраз про ответственное задание партии и правительства, про союзников, не желающих открывать второй фронт, про американский народ, кому обязательно надо знать правду о борьбе советского народа с фашизмом. Комсомольско-молодежная делегация ловит его слова в состоянии некоего оцепенения. Товарищ Сталин к этому уже привык. На прощание он пристально вглядывается в лица своих молодых посланцев, и только карие глаза снайпера Люды кажутся ему умными и живыми, в них горят золотистые искорки.

– Есть ли просьбы, товарищи? – спрашивает он.

– Да, товарищ Сталин, – негромко отвечает она. – Очень нужен англо-русский и русско-английский словарь с учебником грамматики. Потому что таких союзников надо знать в лицо!

Превосходная фраза сказана младшим лейтенантом, она – из знаменитой повести про подвиги чекистов. В ней заменено лишь одно слово: «враг» на «союзник», – что свидетельствует о правильной подготовке всей делегации к поездке в США.

– Хорошо, товарищ Павличенко, – отвечает вождь мирового пролетариата, обращаясь именно к ней. – Книги вы получите. Лично от меня.

Глава тринадцатая
Миссия в Вашингтоне

Густой предутренний туман клубился в долине реки Потомак. Пологие холмы, зеленые луга, рощи, сады и селения тонули в зыбкой его пелене. Железнодорожный экспресс «Майами – Вашингтон», приближаясь к пункту своего назначения, развил скорость до шестидесяти километров в час. Он прорезал белое облако, опустившееся на землю, легко, как раскаленный меч.

От ритмичного покачивания и быстрого перестука колес Людмила то просыпалась, то засыпала вновь. Она ехала в двухместном купе одна и потому могла снять верхнюю одежду и белье, укрыться накрахмаленной льняной простыней и спокойно отдыхать. Рядом с ее головой на вагонном столике подрагивала толстенькая, в три пальца, небольшая книжица словаря, которую удобно носить с собой. Главнокомандующий Вооруженными Силами СССР сдержал слово. Павличенко, перелистывая ее каждый день для проверки собственных знаний, видела его четкую роспись на титульном листе сбоку: «И. Сталин».

В соседнем купе расположились Николай Красавченко и Владимиир Пчелинцев, ее спутники в двухнедельном путешествии через горы, пустыни и воды Атлантического океана. Честно говоря, она немного устала от их почти постоянного присутствия. Хорошие они ребята, но снайпер – это боец-одиночка. Ему нужна тишина, покой, время на размышление. Он должен сам наблюдать за изменением окружающей его обстановки.

Отношения в студенческой делегации уже сложились: вежливые, товарищеские, с четко обозначенными границами возможного и невозможного. Отправляя разнополую компанию в дальнюю дорогу, в Москве провели с ними должный инструктаж. Каждому с глазу на глаз сделали строгое внушение. Пожалуй, больше любителю танцев Пчелинцеву и молчаливому комсомольскому вождю Красавченко, чем Людмиле, чью семейную историю первый секретарь ЦК ВЛКСМ в общих чертах знал.

За плотно закрытой дверью купе раздались шаги стюарда. Он обходил пассажиров и предупреждал их за тридцать минут до окончания поездки. Легкий стук в дверь, негромкий голос:

– Washington, mam!

– Yes, thanks, – ответила она и стала одеваться.

Экспресс прибыл в Вашингтон точно по расписанию:

27 августа 1942 года в 5 часов 45 минут. Их вагон остановился под сводами столичного вокзала. Однако рассмотреть его здание было затруднительно из-за сумрака, царившего там. Между тем на перроне собралась изрядная толпа. Путешественники не догадывались, что это – из-за них, и готовились сами тащить увесистые чемоданы сначала по коридору в вагоне, потом – по перрону. Они не знали, что сообщение о прибытии нашей делегации в США 25 августа распространило Телеграфное агентство Советского Союза, а некоторые американские газеты его перепечатали.

Таким образом, никаких сложностей с доставкой багажа они не испытали. Сперва их окружили радостные сотрудники советского посольства и торгового представительства, затем – настырные американские журналисты. В шумной толпе они прошагали от перрона до привокзальной площади, где в суете и гаме погрузились в большой лимузин и поехали – подумать только! – прямо к Белому дому, резиденции американских президентов.

Несмотря на столь ранний час у подъезда их встретила сама Элеонора Рузвельт, супруга президента. Она поздравила русских гостей с благополучным прибытием и сообщила, что первые сутки на земле Соединенных Штатов Америки они проведут под крышей Белого дома. Так решил ее муж, Франклин Делано Рузвельт, 32-й президент, любимый народом и пока единственный в истории США, кто избран на третий срок.

Первая леди лично сопроводила русских на второй этаж, показала им их апартаменты, предложила немного отдохнуть с дороги и сообщила, что завтрак подадут в 8 часов 30 минут в малой столовой на первом этаже.

Людмила подошла к окну в своей небольшой, просто, но уютно меблированной комнате. Солнце вставало, и первые его лучи освещали пространство перед Белым домом. Его окружал отлично ухоженный французский парк с аллеями, посыпанными желтоватым речным песком, с подстриженными газонами, яркими цветочными клумбами, небольшими группами деревьев, разбросанными то тут, то там. Шумели падающие струи фонтана в бассейне перед главным входом. Обитель президентов смахивала на сельскую усадьбу какого-нибудь джентльмена, имеющего постоянный, но далеко не чрезмерный доход.

Спустившись в столовую, студенческая делегация обнаружила там кроме супруги президента Рузвельта и других людей. Прежде всего, им была представлена Гертруда Пратт, генеральный секретарь американского комитета международной студенческой организации «International Student Service», которая, как выяснилось, и выступала организатором Всемирной ассамблеи. Госпожа Пратт, эффектная, стройная блондинка лет двадцати пяти, энергично пожала всем руки, сказала, что бесконечно рада видеть русских гостей и познакомила их с Генри Лашем, вице-президентом этой самой «Интернешенел стьюдент сервис». Разговор помогали вести три молодых человека в форме офицеров американской армии, которые неплохо изъяснялись по-русски.

Госпожа Рузвельт пригласила всех за стол.

Улыбнувшись, она сказала, что знакомство с образом жизни американцев можно начать прямо сейчас, с традиционного американского завтрака. Кое-что он унаследовал от не менее традиционного английского, но все же имеет свои отличия. На столе представлены не только яичница-глазунья, поджаренные тонкие ломтики бекона, сосиски «бэнгерс», маринованные грибы, но и маленькие пухлые блинчики (русские, переговариваясь между собой, назвали их «оладьи») с кленовым сиропом. Запивать еду лучше апельсиновым соком, кофе или холодным чаем.

Гастрономия – прекрасная тема для начала разговора малознакомых людей. Но завтрак продолжался, и Николай Красавченко на правах руководителя делегации затеял скучную беседу о повестке дня первого заседания Всемирной студенческой ассамблеи. Американцев больше интересовали рассказы о боевых действиях, которые сейчас идут на территории Советского Союза. Владимир Пчелинцев с удовольствием поведал об особенностях снайперского дела: винтовка с оптическим прицелом, маскировка, наблюдение за противником. Людмила внимательно слушала, но не его, а переводчиков. Они переводили слишком поспешно и неточно.

Элеонора Рузвельт захотела вовлечь в разговор и молчаливую русскую девушку. Она обратилась к ней с таким вопросом:

– Если вы хорошо видели лица ваших противников в оптический прицел и тем не менее делали свой убийственный выстрел, то американским женщинам будет трудно вас понять, дорогая Людмила…

Переводчик пытался как-то смягчить эту фразу, но Павличенко остановила его, заговорив по-английски, чем привела в изумление всех присутствующих. Снайпер Люда взглянула первой леди прямо в глаза. В этом взгляде была не только бешеная внутренняя сила, но и затаенная боль.

– Госпожа Рузвельт, – она говорила медленно и с небольшими ошибками, – мы приехали в вашу прекрасную, процветающую страну и восхищаемся трудолюбием американцев. Целый век вы не знаете войн. Захватчики не топчут вашу землю, не разрушают ваших городов и деревень, не убивают ваших братьев, сестер, детей. Вам некого оплакивать. Это замечательно… Однако моя родная страна переживает тяжелые испытания… Меткая пуля – всего лишь ответ злобному врагу. Мой муж погиб в Севастополе, у меня на глазах, и человек, которого я вижу в окуляре прицела, – это тот, кто его убил…

Как ни странно, Элеонора смутилась.

Она поспешно отвела взгляд и сказала, что не хотела обидеть гостью, однако разговор кажется ей весьма актуальным, и они продолжат его, хотя и не сейчас поскольку, к сожалению, ей пора уходить. Первая леди поднялась из-за стола и торопливо попрощалась.

– Ты чего наговорила ей? – Николай Красавченко на правах начальника сурово воззрился на снайпера Люду.

– Ничего особенного, – отмахнулась она. – Пусть не лезут напролом, наглые америкосы…

После завтрака Гертруда Пратт устроила для русских короткую экскурсию по Белому дому. Они побывали в зале заседаний кабинета министров, в кабинете первой леди, в Овальном кабинете президента. Там их внимание привлекала фотография улыбающихся парней в военной форме. Это были сыновья Рузвельта: Элиот, капитан авиации, Франклин, младший лейтенант флота, Джеймс, состоящий в резерве корпуса морской пехоты. А вообще Элеонора родила мужу шестерых детей, лишь один из которых умер во младенчестве.

Теперь времяпрепровождение студенческой делегации подчинялось строгому графику. Лейтенанты Пчелинцев и Павличенко поспешили вернуться в свои комнаты. Там их ждала выглаженная военная форма с начищенными латунными пуговицами. Впервые после вылета из Москвы им предстояло ее надеть. Этот приказ отдал посол Советского Союза в США Максим Максимович Литвинов. В десять часов утра у нашего посольства собирались фотожурналисты и кинорепортеры. Они хотели запечатлеть героев антифашистской борьбы во всей их воинственной красе для публикации снимков в завтрашних газетах.

Снайперы и их комсомольский начальник приехали на автомобиле.

Правда, они не ожидали, что соберется такая огромная толпа и будет вести себя столь буйно. Журналисты просили русских принимать разные позы, перекрикивая друг друга, задавали им вопросы, толкаясь, пытались прорваться к крыльцу, на котором те стояли, и протягивали микрофоны. Переводчики работали с небывалой нагрузкой. Постепенно выяснилось, что пишущая братия в полном восторге только от одного члена студенческой делегации – Людмилы Михайловны Павличенко. Красивая девушка в необычной военной одежде – это, конечно, экзотика, и они прилагали все силы, чтоб найти интересный ракурс, сделать хороший портрет. Людмила злилась, но исполняла их просьбы. Может быть, для этого ее сюда и послали…

Через тридцать минут свистопляска закончилась, им разрешили войти в здание посольства. Пожилой, полноватый, круглолицый человек в пенсне – посол Литвинов – шагнул навстречу, поздравил с благополучным прибытием. Пришлось появиться на крыльце еще раз: теперь уже с ним, дружески пожимая ему руку. Пиар-акция продолжалась, и должна была принести максимум пользы советской стране.

Торжественный обед в посольстве прошел чинно и тихо. На нем присутствовали сотрудники Наркомата иностранных дел с женами. На русском языке звучали тосты и велись приличествующие случаю разговоры. Николай Красавченко изредка поглядывал на Людмилу: как бы она и здесь чего-нибудь эдакого не сказала. Однако бывшая студентка Киевского университета сидела молча и на окружающее не реагировала.

В шестом часу вечера состоялась еще одна, двухчасовая пресс-коференция, которая транслировалась по радио. На ней присутствовали представители 52 газет и 12 радиокомпаний. Теперь все было организовано иначе. Сначала слово предоставили членам делегации. Красавченко в коротком докладе, тезисы которого он получил в Москве от заведующего отделом пропаганды ЦК ВКП(б) Александрова, обрисовал ситуацию в стране в целом: тыл помогает фронту. Пчелинцев поведал о состоянии Красной Армии: она готова нанести фашистам новые удары. У Павличенко в руках тоже находился текст, согласованный с партийным функционером:

«Дорогие друзья! Я рада передать вам привет от советских женщин и от советской молодежи, борющихся в первых рядах с кровавым фашизмом. Советский Союз борется не только за свою свободу, но и за свободу всех наций на Земле. Советский народ с первых дней борьбы переключил все свои возможности, всю свою энергию на оборону страны. Советские женщины заменили своих мужей, отцов и братьев на производстве. Они сделали все, чтобы мужчины могли воевать. Советский народ благодарит вас за помощь, но борьба, которую ведет Россия, требует все больших и больших средств. Мы ждем активной помощи, открытия второго фронта. Хочу заявить вам, что мы победим, что нет такой силы, которая могла бы помешать победоносному маршу свободных народов мира. Мы должны объединиться. Как русский солдат я протягиваю вам свою руку. Мы вместе должны уничтожить фашистское чудовище!..»[13]

Дальше она добавила от себя, по-английски:

«Fellow soldiers, forward to victory!»[14]

Журналисты вяло поаплодировали, но затем оживились. Ведущий пресс-конференцию посол Литвинов предложил им задавать вопросы. Каждый должен был встать с места, назвать свою фамилию, орган печати, который он представляет, и указать, кому адресует свой вопрос.

Любопытство журналистов поначалу привело русских в растерянность. Американцы как будто нарочно игнорировали их предыдущие сообщения и не заботились о том, будет ли это приятно студенческой делегации. Наоборот, они старались выудить у них нечто такое, сенсационное, чего в официальных докладах не прозвучало. К Людмиле обращались чаще всего, и она расценила это как своеобразную психическую атаку.

На ее взгляд, вопросы были довольно-таки глупые. Тут она дала волю своему острому языку и потешала аудиторию, открыто издеваясь над теми, кто хотел смутить доблестного снайпера.

Вопрос: Принимаете ли вы горячую ванну на фронте?

Павличенко: Обязательно, и по несколько раз в день. Если ты сидишь в окопе и начинается артиллерийский обстрел, то делается жарко. Очень жарко. Это и есть самая настоящая ванна, только с землей.

Вопрос: У вас была охрана?

Павличенко: Только моя винтовка.

Вопрос: Могут ли женщины на войне красить губы?

Павличенко: Могут. Но иногда не успевают. Приходится хвататься то за пулемет, то за винтовку, то за пистолет или гранаты.

Вопрос: Какого цвета белье вы предпочитаете?

Павличенко: За подобный вопрос у нас в стране можно и по физиономии получить. Ведь его обычно задают жене или любовнице. Мы с вами в таковых отношениях не состоим. Потому с удовольствием дам вам пощечину. Подходите ближе…

Вопрос (задает его женщина-журналист): Это ваша парадная или повседневная форма одежды?

Павличенко: Нам пока не до парадов.

Вопрос (та же дама): Но форма вас полнит. Или вам все равно?

Павличенко: Я горжусь униформой легендарной Красной Армии. На ней – орден Ленина. Она освящена кровью моих товарищей, погибших в бою с фашистами. А вам желаю хоть раз побывать под бомбежкой. Честное слово, вы сразу забудете о покрое вашего наряда…

Вопрос: Табачная кампания «Филипп Морис» предлагает вам контракт: за ваш портрет, размещенный на пачках сигарет, они готовы заплатить полмиллиона долларов. Вы согласитесь?

Павличенко: Нет. Пошлю их к черту…

После пресс-конференции, которую Люда мысленно сравнила с коротким словесным боем, они вернулись в Белый дом. Там их ожидал ближайший советник президента и давний его друг Гарри-Ллойд Гопкинс. По поручению Рузвельта он посетил СССР летом 1941 года, когда гитлеровская Германия вторглась в пределы нашей страны, встречался со Сталиным, которому очень понравился. Эта симпатия оказалась взаимной. Вернувшись в США, Гопкинс выступил за сближение с Советским Союзом. Он уверил президента, что русские смогут выдержать удар небывалой силы, что им надо помогать. Теперь Гарри-Ллойд, худой, болезненного вида человек досконально расспрашивал фронтовиков Пчелинцева и Павличенко о боях под Ленинградом и Севастополем.

В разгар беседы в комнату вошла госпожа Рузвельт и объявила комсомольско-молодежной делегации, что на ужин они приглашены к Вергинии Хаабе, дочери Джозефа Дэвиса, который прежде был послом США в СССР. Гопкинс тоже пожелал поехать с ними. С автомобилем вышла неувязка. В «кадиллак» поместились только Красавченко, Пчелинцев, Гопкинс и два переводчика из советского посольства. Тогда первая леди предложила снайперу Люде ехать с ней в двухместном кабриолете, который сама водила.

Павличенко удивилась. Она не ожидала, что знатная дама так быстро забудет ее дерзкий ответ в сегодняшнем разговоре за завтраком. Однако жена президента с высоты своего роста (более 180 см) посмотрела на русскую девушку с добродушной улыбкой и снова повторила приглашение.

Небольшая машина темно-синего цвета выглядела элегантно. Скорость она развивала приличную. Элеонора, будучи в возрасте 58 лет, управляла автомобилем, как заправский гонщик. Они мгновенно оторвались от охраны, сопровождавшей «кадиллак», и вихрем понеслись по улицам Вашингтона. На поворотах госпожа Рузвельт резко сбрасывала обороты двигателя, и он завывал, перед регулируемыми перекрестками сильно нажимала на тормоза, и они скрежетали. Скоро они очутились в пригороде, застроенном богатыми особняками, утопавшими в зелени садов. Когда кабриолет остановился, Людмила, непривычная к таким отчаянным поездкам, перевела дух с облегчением. Первая леди лукаво на нее посмотрела.

Виргиния Хаабе несколько лет прожила со своим отцом-дипломатом в Москве и русский язык знала неплохо. Она заговорила с Людмилой, расспрашивая о первых впечатлениях от Соединенных Штатов Америки. Беседуя, они подошли к столу с аперитивами. Вазочки, наполненные разными сортами соленых орешков и маленькими сухими печеньицами-крекерами, располагались рядом со стаканами и бутылками с какими-то напитками. Официант в белой рубашке, черном жилете и галстуке-бабочке с готовностью наполнил для Люды треть стакана. Она, полагая, будто это – сок, выпила его одним глотком, сильно закашлялась и схватилась за горло. В стакане был крепчайший шотландский самогон, то есть виски.

– Be careful, – сочувственно сказала ей госпожа Рузвельт, взяла за руку и повела в столовую.

Судя по всему, на ужин собрались люди, давно знакомые друг с другом, придерживающиеся одинаковых взглядов на жизнь. Для них приезд советской молодежной делегации стал важным событием, которое могло оказать влияние на текущую политику Соединенных Штатов Америки. Разговор шел легко и в равной степени интересовал, и гостей, и хозяев. Но Элеонора, посадив рядом с собой Людмилу, отвлекала ее от общей беседы разными вопросами.

– Вы неплохо говорите по-английски, – шептала она ей.

– Спасибо за комплимент.

– Где вы учили язык?

– Первые уроки в детстве мне дала мама.

– Она – учительница?

– Да, – коротко отвечала Павличенко, так как хотела послушать, что в данный момент говорит господин Дэвис, бывший посол США в Москве, описывая дипломатию гитлеровской Германии в 30-е годы.

– А ваш отец?

– После революции он долго служил в Красной Армии.

– Эта ваша любовь к оружию – от него?

– Может быть…

На инструктаже перед поездкой их предупредили: Элеонора не просто супруга президента США, она – очень известный общественный деятель, журналист, «министр без портфеля» в правительстве Франклина Делано Рузвельта. С тех пор как в 1921 году ее муж переболел полиомиелитом и частично лишился подвижности, она вела все его выборные кампании, разъезжая по стране, выступая на митингах, встречаясь с избирателями. Ее называли «глазами, ушами и ногами президента», поскольку она бывала там, куда он не мог добраться, и влияла на его решения.

По рождению она принадлежала к богатой и аристократической семье, получила прекрасное домашнее образование, три года провела в Лондоне в высшей женской школе «Элленсвуд», потом совершила поездку по странам Западной Европы. В марте 1905 года Элеонора вышла замуж за своего дальнего родственника Франклина, студента юридического факультета Колумбийского университета. К алтарю вместо умершего отца ее повел дядя, тогдашний президент США Теодор Рузвельт.

Курируя различные молодежные и женские общественные организации, постоянно занимаясь благотворительностью, Элеонора снискала любовь и уважение народа. Неслучайно еще в 1939 году по социологическим опросам первая леди обогнала в популярности супруга. Ее деятельность на «хорошо» оценили 67 процентов американцев, Франклина Делано – 58…

Внешней красотой госпожа Рузвельт не отличалась. Черты лица у нее были грубоватые, не совсем правильные. Но огромное обаяние, ум и доброта делали ее совершенно неотразимой, притягивали к ней, как магнит, многих и многих людей. Пожалуй, и Людмила, ведя с ней светский разговор, попала под эти волшебные чары. Кроме того, она понимала, что чем-то приглянулась Элеоноре. Но чем, хотелось бы ей знать…

Утренние выпуски газет, которые доставили в Белый дом 28 августа к завтраку, неопровержимо свидетельствовали о том, что младший лейтенант Павличенко приглянулась не только жене президента, но и всей американской прессе. Ее фотографии находились на первых полосах изданий, ее интервью по-разному комментировали публицисты. Кто-то писал о смелой девушке-офицере, умеющей дать ответ на любой вопрос. Кто-то – о хладнокровной женщине-убийце, не знающей жалости к бедным немецким солдатам, исполняющим приказы своего командования.

Элеонора, отодвинув чашку с горячим кофе, подала гостье свежий номер газеты «The New-York Post» и указала на колонку на второй ее странице, подписанную именем «Эльза Мак-Суэли».

– Это – моя старая знакомая, – сказала первая леди. – Она была на вашей пресс-конференции, ей все понравилось. Вы хорошо держались… Эльза опытна, наблюдательна и превосходно владеет пером. По-моему, она правильно вас описала. Вернее, впечатление, которое вы производите…

«…то, чем обладает лейтенант Павличенко – нечто большее, чем красота. Ее невозмутимое спокойствие и уверенность порождены тем, что ей довелось пережить и испытать. У нее лицо Мадонны с картины Корреджо и руки ребенка, а ее гимнастерка оливкового цвета с красными нашивками опалена огнем жестоких сражений. Одна из участниц пресс-конференции, журналистка, сидевшая рядом со мной в модном, изящно сшитом платье, спросила Людмилу с некоторой долей сарказма: “Интересно, это ваша повседневная или парадная форма?” Людмила как-то безразлично взглянула на мою нарядную соседку: “Да будет вам известно, что в России сейчас нет парадов. Наши мысли заняты другим…”»

Отзвуки женских споров об одежде, оказывается, заинтересовали и мужчин. Они попали на страницы деловой, сугубо информационной газеты «The Daily News». Издание поместило большую фотографию Павличенко во весь рост с пространной подписью: «Я ношу свою военную форму с гордостью! На ней – орден Ленина. Она освящена кровью моих товарищей, павших на поле боя. Потому я дорожу ею больше, чем самым красивым платьем от лучшего портного!»

На том завтрак и чтение злободневных публикаций завершились.

Элеонора сердечно попрощалась с русскими гостями. Их пребывание в Белом доме подошло к концу. Они отправлялись в советское посольство. Там их ждала новая пресс-конференция, теперь – для сотрудников местных американских изданий и международного телеграфного агентства «Рейтер».

Запихивая в чемодан многостраничные газеты со своим изображением, нужные для отчета в Москве, снайпер Люда думала о том, что один участок ее нового фронта приобретает ясные очертания. Это битва с журналистами. Не то чтобы они такие уж вредные и противные люди. Просто у них есть собственные представления о том, что хорошо, а что плохо, что интересно, а что скучно. Но они стоят между ней и теми миллионами читателей, радиослушателей и телезрителей в Америке, до которых товарищ Сталин поручил ей донести правду о войне. Значит, надо суметь убедить их в своей правоте. Надо быть искренней, честной, уверенной в себе, предельно собранной, веселой. Тогда они ей поверят…

Вечером того же дня Красавченко, Пчелинцев и Павличенко отправились на спектакль в Национальный театр, самый старый в США, расположенный на Пенсильвания-авеню, недалеко от Белого дома. Там давали оперу итальянского композитора Дж. Пуччини «Мадам Баттерфляй». Зал наполняла нарядная, богатая публика. Поначалу на русских внимания никто не обратил потому, как они оделись в цивильные костюмы. Но в антракте между вторым и третьим актом, когда в зале вспыхнул свет, на сцену поднялся распорядитель и объявил, что среди зрителей находится советская студенческая делегация. Раздались бурные аплодисменты. Путешественникам пришлось подняться на сцену. Выступил от их имени Пчелинцев, и его выступление длилось не более пяти минут. После этого в зале появились ярко одетые девушки с цветными ящичками-копилками и стали собирать средства в фонд помощи Красной Армии. Сбор шел очень успешно. Многие, отдав деньги, вставали и подходили к сцене, старались пожать делегатам руки, что-то горячо им говорили.

Потом в поездке по Америке данное действо происходило неоднократно.

Всего делегация собрала и передала в советское посольство примерно восемьсот тысяч долларов, сумму немаленькую. Однако между собой они часто спорили, как относиться к таковой процедуре. Пчелинцев говорил, будто в ней есть нечто унизительное. Словно бы наша великая страна и ее непобедимая армия просит богатеньких америкосов подать им «Христа ради» на бедность. Красавченко как руководитель делегации не уставал объяснять пылкому Володе суть явления: на эти деньги приобретут продукты и вещи первой необходимости для советских людей, лишившихся крова и имущества из-за эвакуации. Все правильно, но… как-то неприятно…

Между тем Телеграфное агентство Советского Союза (ТАСС) 30 августа 1942 года распространило следующее сообщение:

«ПРЕБЫВАНИЕ В ВАШИНГТОНЕ СОВЕТСКИХ ДЕЛЕГАТОВ НА МЕЖДУНАРОДНОМ СЪЕЗДЕ СТУДЕНТОВ

Прибывшие в Вашингтон советские делегаты на международный съезд студентов тт. Красавченко, Пчелинцев и Людмила Павличенко были в день прибытия приглашены в Белый дом, где в качестве гостей президента переночевали…

Третьего дня советские делегаты выступили по радио. Их речи передавались крупной вашингтонской радиостанцией. Советские делегаты рассказали о своем опыте борьбы с гитлеровцами.

В специальной радиопередаче, транслировавшейся 28 августа по США, подробно описывалось прибытие Павличенко, Красавченко и Пчелинцева. Утренние газеты поместили фотографии советских студентов, беседу с ними и подробное описание их прибытия в Вашингтон.

В беседе с журналистами Красавченко просил их передать американской молодежи и всему американскому народу привет от советского народа, сражающегося на фронте против гитлеровских орд. Красавченко вкратце описал разностороннее участие советской молодежи в борьбе против агрессора. Он выразил надежду на то, что пребывание в США советской делегации укрепит дружбу американской и советской молодежью и что активное участие в войне молодежи всех объединенных стран ускорит окончательную победу над гитлеризмом.

Людмила Павличенко передала американским женщинам боевой привет от советских женщин и рассказала о самоотверженном труде советских женщин, воодушевленных ненавистью к врагу.

Пчелинцев рассказал об искусстве снайпера и в заключение заявил: “Мы можем победить и победим. Так сказал Сталин, так и будет”.

Советские студенты выразили господину Рузвельту свою признательность за гостеприимство, оказанное им в Белом доме…»

Американцы – большие любители пускать пыль в глаза.

В этом Людмила убедилась, когда 2 сентября 1942 года вместе с Пчелинцевым и Красавченко оказалась перед зданием Американского университета. Всемирная студенческая ассамблея собрала… 365 участников, правда, из пятидесяти трех стран. Николай Красавченко, опытный аппаратчик, ознакомившись со списком, сказал, что ему замысел организаторов ясен: консолидированное большинство составляют представители Соединенных Штатов, Великобритании и Канады, следовательно, они и будут влиять на голосование. Чего захотят, то и навяжут всем остальным, используя это большинство при голосовании.

Люда и Владимир прибыли на ассамблею в военной форме, и тем сразу обратили на себя внимание. Корреспонденты опять атаковали их у входа. Засверкали блицвспышки фотоаппаратов, посыпались вопросы. С трудом протиснувшись сквозь толпу в вестибюль, они обнаружили там госпожу Рузвельт. Она встречала делегатов. Журналисты не оставили их в покое и здесь. Они попросили наших студентов сфотографироваться вместе с первой леди. Элеонора не возражала. Слева от нее встал старший лейтенант Пчелинцев, справа – младший лейтенант Павличенко. Она взяла их под руки. Таким образом, русскоамериканский союз получил конкретное воплощение. На следующий день снимок появился в газетах, и комментаторы изощрялись в предположениях, толкуя его так и этак.

В первый день работы ассамблеи кроме представления делегатов и голосования по повестке дня состоялось пленарное заседание и дискуссия по теме «Университеты в войне». Один из докладов сделал Николай Красавченко, обстоятельно и подробно рассказав об участии советского студенчества в борьбе с фашизмом. Вечером прошло торжественное открытие мероприятия, на котором присутствовали многочисленные почетные гости: представители общественных организаций США, официальные лица из администрации президента, его супруга госпожа Рузвельт.

Прием еще не закончился, как Элеонора подошла к русским и пригласила их на ужин в Белый дом, причем выехать следовало немедленно.

Вскоре они поняли причину такой спешки. В Белом доме как бы случайно произошла их встреча с президентом США Франклином Делано Рузвельтом. Он находился в одной из комнат, где сидел в деревянном кресле с высокой спинкой и широкими подлокотниками, опираясь на них руками. Его ноги закрывал клетчатый шотландский плед.

– Фрэнк, – сказала первая леди, – я хочу представить тебе наших новых советских друзей…

Безусловно, это был весьма незаурядный человек, обладающий сильной волей. Пожимая его худощавую, жесткую руку, Людмила почувствовала это. О том говорил и его проницательный взгляд, внимание, с которым он слушал переводчика, представлявшего их, и повторял за ним названия городов, откуда они приехали: «Москва… Ленинград… Одесса и Севастополь… О, прекрасно! Настоящая краткая история нынешней войны немцев в России…» Как истый джентльмен он первым заговорил со снайпером Людой и расспрашивал ее о том, где она воевала, за что получила боевые награды. В целом ход операций он знал, но его интересовали детали, наблюдения непосредственного их участника.

За четыре года Второй мировой войны англо-американцы ни разу так долго не сопротивлялись своим противникам, как то сделали русские под Москвой, Ленинградом, Одессой и Севастополем. Президент хотел понять, как это удалось. Помогает ли традиционный для России высокий боевой дух, военная подготовка солдат, мастерство офицеров, стратегические таланты генералов, отличное вооружение или же главное здесь – единение армии и народа, ополчившегося на захватчиков?

После того как 7 декабря 1941 года союзники Германии, японцы, разгромили военно-морской флот США в Перл-Харборе, а затем быстро вытеснили американцев из Юго-Восточной Азии, Рузвельт думал о том, кто поможет Америке туда вернуться. Государства Антигитлеровской коалиции не внушали ему больших надежд. Мощь Британской империи ослабла в ходе боевых действий. Францию фашисты наполовину оккупировали, вторая половина страны находилась под властью правительства Виши, сотрудничавшего с Гитлером. В Китае шла гражданская война. Оставалась Россия. Если она, конечно, вскоре разобьет немцев под Сталинградом, если изгонит их войска со своей территории, если полностью восстановит промышленный потенциал…

Заканчивая беседу с Людмилой, Рузвельт спросил:

– Как вы чувствуете себя в нашей стране?

– Превосходно, господин президент.

– Американцы относятся к вам сердечно?

– Везде нашу делегацию встречают как желанных гостей. Правда, иногда мы подвергаемся внезапным атакам.

– Неужели? – удивился Рузвельт.

– Я имею в виду атаки ваших репортеров и фотокорреспондентов, – сохраняя серьезность, пояснила Людмила. – Очень настойчивые люди. Устоять под их напором просто невозможно…

Президент улыбнулся. Ему понравилось это замечание.

Павличенко по своему обыкновению шутила, но ей хотелось задать Рузвельту тот, самый главный вопрос о более действенной помощи Советскому Союзу, об открытии второго фронта в Западной Европе, который мог бы оттянуть на себя часть немецких дивизий, воюющих сейчас на берегах Волги. Франклин Делано как будто угадал ее мысли.

– Передайте советскому правительству и лично господину Сталину, – задумчиво произнес он, – что мне пока трудно оказывать более реальную помощь вашей стране. Мы, американцы, еще не готовы к решительным действиям. Нас задерживают наши британские партнеры. Но сердцем и душой американский народ вместе с вами, нашими русскими союзниками…

Между тем работа Всемирной студенческой ассамблеи шла своим чередом. Заседания продолжались и далеко не всегда сохраняли спокойную академическую атмосферу. Случались и дискуссии, грозившие перейти в драку, поскольку их участники были молоды и весьма темпераментны.

Большие разногласия вызвал так называемый «индийский вопрос». Смуглый студент из Бомбейского университета с чалмой, накрученной на голове, кричал бледнолицему британцу из Оксфорда: «Колониальный пес! Мы всех вас рано или поздно перебьем и завоюем независимость!» Его с трудом успокоили, и он прибежал жаловаться русским, которые с первых дней пользовались на ассамблее непререкаемым авторитетом. «Где справедливость?!» – возбужденно спрашивал их индус. Они считали, что он совершенно прав, но, увы, международное собрание не уполномочено рассматривать острые взаимоотношения колоний и метрополий.

В другой раз возник диспут «Молодежь и религия». Представитель американского «Союза христианской молодежи» сделал пространный доклад на эту тему. В нем не содержалось ничего предосудительного. Однако в прениях милая девушка из Канады вдруг заявила, что в Советском Союзе отсутствует свобода вероисповедания, а священнослужители и прихожане православных церквей подвергаются преследованиям.

Отвечать вызвалась Людмила.

Прежде всего, она сослалась на советскую конституцию и сообщила, что церковь в нашей стране действительно отделена от государства, но никому из граждан не запрещено придерживаться разных религиозных культов. В СССР действуют православные храмы, мечети, синагоги, кирхи, костелы. Да, молодежь, как правило, туда не ходит потому, что она занята строительством новой жизни, ей некогда думать о Боге. Много о Боге думают фашисты. У них даже на пряжках солдатских ремней вытеснены слова: «Gott mit uns!», то есть «С нами Бог!», – но разве они удерживают гитлеровских палачей от убийства ни в чем не повинных людей?

Перевести религиозный диспут на разговор о пряжках – это надо уметь. Тем более, никто из присутствующих ни немецких солдат, ни их пряжек никогда не видел. Зато младший лейтенант Павличенко детально изучила таковые алюминиевые изделия, часто держала их в руках, а бывало, и умышленно целилась в них, дабы нанести врагу тяжелое ранение. Ее пылкую речь выслушали внимательно и спорить с ней не осмелились.

Приближался последний день работы Всемирной студенческой ассамблеи, а вместе с ним – и голосование по декларации, с каковой ее участники должны были публично обратиться к молодежи разных стран. Николай Красавченко, озабоченный численным превосходством англосаксов, предложил следующее: голосовать не лично каждому, а по делегациям, то есть «одна делегация – один голос». Организаторы такого не ожидали и воспротивились. Однако предложение русских поддержали представители не только славянских государств, но и азиаты, и латиноамериканцы.

Впрочем, параграф о скорейшем открытии второго фронта в декларацию Всемирной студенческой ассамблеи все равно включить не удалось. Вместо него делегаты единогласно приняли так называемый «Славянский меморандум», который в жесткой форме осуждал германский фашизм и призывал к объединению всех народов в борьбе с ним. О принятии этого меморандума сообщили многие газеты и радиостанции, а наиболее развернутую его публикацию дало Телеграфное агентство Советского Союза.

Теплый, солнечный вечер 5 сентября 1942 года участники Всемирной студенческой ассамблеи провели на лужайках возле Белого дома. Правительство США устроило там прием в честь окончания данного мероприятия. Вела его Элеонора Рузвельт. Десятки молодых людей с бумажными тарелочками, сэндвичами и бутылочками с прохладительными напитками прогуливались в одиночку и группами по аллеям дивного французского парка и рассуждали о целях и задачах демократического студенчества.

Первая леди больше всего внимания уделяла советской делегации.

По ее замыслу ассамблея должна была носить сугубо культурно-просветительный характер и способствовать распространению влияния США в молодежной среде. Но появление русских многое изменило. Боль и страсть, с которыми они рассказывали о той войне, что сейчас ведет их народ, не могли не увлечь других делегатов. Эта война, прежде далекая и довольно абстрактная, приобрела для них зримые черты: страдания простых людей, кровь, пролитая в бою, смерть, настигающая мгновенно.

Она сама поддалась первобытной силе, исходящей от суровых, малоразговорчивых гостей. Их северная лесная страна, огромная и загадочная, как чужая планета, грозно вставала за ними. Их неистовая вера в собственную победу завораживала. Одни против целого континента, легко покоренного немцами. Одни против нашествия миллионов разноязыких захватчиков. Так они сражаются второй год и не испытывают никакого уныния. Но существует ли ключ к великой русской тайне?..

Глава четырнадцатая
«My Darling»[15]

Посол СССР в США Максим Максимович Литвинов, а по-настоящему: Меер-Генох Моисеевич Валлах, или Баллах, – верный соратник Ленина и народный комиссар иностранных дел с 1930 по 1939-й год, закончил составление еженедельного отчета для отсылки в Москву. Нынешний нарком иностранных дел Вячеслав Михайлович Молотов относился к нему неприязненно, и потому следовало проверить в отчете каждую запятую, каждое предложение. Но в целом отчет получился оптимистичным. Он свидетельствовал об успешном развитии сотрудничества между Соединенными Штатами и Советским Союзом.

Литвинов целый абзац посвятил Всемирной студенческой ассамблее. «Славянский меморандум» он оценивал как серьезное достижение. Затем он дал объективную оценку действиям всей молодежной делегации. Ее руководитель – член ВКП(б) Красавченко Н. П., рядовые участники снайперы члены ВЛКСМ Пчелинцев В. Н. и Павличенко Л. М. проявили высокую идейно-политическую подготовку, способность к публичным выступлениям, умение отстаивать коммунистические идеалы в спорах с буржуазными оппонентами.

На том основании посол полагал, что нужно принять предложение американских партнеров, продлить пребывание делегации и отправить ее в поездку по городам США для встреч с жителями и лучшей пропаганды Антигитлеровской коалиции, состоявшей из четырех государств: США, Великобритании, СССР, Китая.

Первое выступление было запланировано в Нью-Йорке на воскресенье, 6 сентября, в национальный праздник – День труда. Русские приехали туда утром на железнодорожном экспрессе «Вашингтон – Нью-Йорк». Затем в сопровождении полицейского эскорта, под вой сирен и треск мотоциклетных моторов их доставили к парадному входу в Центральный парк. Там собралась громадная толпа. Путешественников подняли на плечи крепкие ребята в пиджаках и кепках и понесли к сцене. Мэр города Ла Гардиа, стоявший у микрофона, объявил, что на митинг прибыли представители героической Красной Армии и выразил восхищение титанической борьбой русского народа с фашистскими захватчиками. Толпа ответила мэру восторженным ревом.

Потом выступал негритянский певец Поль Робсон. Он спел на русском языке песню композитора Дунаевского «Широка страна моя родная…»

Митинг закончился вручением гостям символического подарка – искусно сделанного в виде сердца медальона из мореного дуба с серебряной пластиной посредине с надписью: «За активное участие в борьбе с фашизмом». Подарок принимала Людмила. Она же должна была произнести ответную речь, короткую, но вразумительную.

– Догадываясь о неминуемой гибели, – начала Люда, – фашистский зверь делает отчаянные попытки нанести сокрушающий удар по объединенным народам прежде, чем это сделаем мы, союзники, по отношению к нему. Дело жизни и смерти свободолюбивых народов любой страны – напрячь все силы для оказания помощи фронту. Больше танков, больше самолетов, больше оружия, славные американцы!..

Голос Павличенко, сперва тихий, затем торжествующезвенящий, летел над притихшей многотысячной толпой. Микрофоны усиливали его, и эхо отдавалось в самых дальних аллеях. Конечно, жители США до выступления переводчика не понимали слов, но улавливали интонацию. В чеканных фразах присутствовало неподдельное чувство, и на него откликались их сердца. Это оказалось ей под силу – передать людям эмоции, подчинить их хотя бы на несколько минут своей власти. Она никогда не думала, что прекрасная, но разбомбленная румынами и немцами Одесса, горящий, но непобедимый Севастополь дадут ей толику той своей невероятной мощи. Теперь она ощущала это и гордилась доверием Родины.

В Нью-Йорке комсомольско-молодежная делегация провела два дня.

Был официальный обед у генерального консула СССР Виктора Алексеевича Федюшина. Был вечерний прием в Союзе меховщиков США, где младшему лейтенанту вручили подарок – шубу из шкур енота длиной в пол, а Красавченко и Пчелинцеву – роскошные куртки из бобра. Меховщики устроили знатное застолье, на нем присутствовали многие представители деловых кругов, чиновники из городской администрации, деятели культуры и искусства.

Именно тогда Людмиле представили этого человека – Уильяма Патрика Джонсона, владельца металлургической кампании, миллионера. Ничего необычного в нем она не нашла. Довольно высокого роста, среднего телосложения, приятной наружности джентльмен лет тридцати пяти, как все на том приеме, слегка коснулся губами ее руки и сказал несколько слов, достаточно банальных, про ее внешность и яркое выступление на митинге в Центральном парке, где он, оказывается, присутствовал. Необычно прозвучало лишь его настойчивое приглашение посетить принадлежавшую ему усадьбу в пригороде Нью-Йорка, где находится коллекция живописи русских художников-авангардистов начала ХХ столетия. Об авангардистах Людмила имела смутное представление. Она хорошо знала только художников-передвижников и очень любила произведения баталиста Василия Васильевича Верещагина.

К сожалению, поездка в какую-либо усадьбу при их напряженном графике выступлений – совершенно невозможная вещь. Так она по-английски с милой улыбкой и ответила господину Джонсону, подумав, что никогда больше не увидит его. Но не тут-то было.

Окрыленные оглушительным успехом митинга в Нью-Йорке, организаторы из «International Student service», посольство Советского Союза и администрация президента США запланировали еще одну агитационную поездку – 10 сентября 1942 года в крупный приморский город Балтимору, на побережье Атлантического океана. Из Вашингтона туда вело превосходное шоссе с многорядным движением. На посольской машине путешественники отправились утром и прибыли в середине дня. Их встретили в пригороде и с полицейским эскортом, то есть под завывание сирен, с рядами мотоциклистов, одетых в белые шлемы и черные куртки, повезли в мэрию. Люди стояли вдоль дороги, приветливо махали руками и что-то кричали вдогонку.

Снова митинг на городской площади, снова выступление Людмилы, снова рев толпы, транспаранты на русском и английском: «Да здравствует Красная Армия!», «Привет борцам с фашизмом!», «Мы – за открытие второго фронта!» – затем торжественный прием в мэрии с участием именитых граждан Балтиморы. И вот Уильям Патрик Джонсон, правда, в другом костюме, сером в полоску, подходит к младшему лейтенанту и говорит, что очень рад ее видеть снова, что в Балтиморе живет его двоюродная сестра, которая владеет здесь крупнейшим универмагом, что в универмаге есть замечательный отдел готового платья и не хочет ли госпожа Павличенко посетить его, ибо туда недавно доставили новинки моды из Лондона. В конце его речи к ним приближается дама, увешанная бриллиантами, и это, естественно, – кузина Джонсона. Она улыбается русскому снайперу, сообщает, что наряды для ее фигуры – самые интересные и красивые – и предлагает поехать на примерку немедленно.

То, что американцы – люди непосредственные, мало стесняющие себя условностями этикета – русские уже поняли. В этом даже было нечто привлекательное, располагающее к общению. Теперь же требовалось дать отпор, однако – мягкий. Людмила в задумчивости посмотрела на обоих родственников, владеющих немалой недвижимостью.

– Я люблю хорошую одежду, – сказала она.

– Вот и отлично! – воскликнул Джонсон с надеждой.

– Но я офицер, и у меня есть приказ.

– Приказ? Чей приказ? – изумилась владелица универмага.

– Товарища Сталина. Если бы у вас был приказ президента Рузвельта, то что бы вы делали? Выполняли его или нет?

Вопрос поставил в тупик двух свободных предпринимателей. Вероятно, американское правительство им никогда не отдавало приказов, а действовало методами сугубо экономического принуждения. Пока они собирались с мыслями, Людмила, подхватив под руку Николая Красавченко, который почему-то очутился возле нее – такая уж у него имелась особенность: в нужный момент быть рядом, – ушла в другой конец зала…

На следующий день наша делегация из Балтиморы вернулась в Вашингтон, где в советском посольстве их ждала новость: получено приглашение от президента и его супруги провести неделю в родовом поместье Рузвельтов «Гайд-парк», находящемся в 80 километрах от Нью-Йорка на реке Гудзон. Кроме русских, приглашение получили и другие участники Всемирной студенческой ассамблеи: англичане Ричард Майлс и Дэйв Скотт, голландец Иоганн Вальтер, китаянка Юн Ванг. Ехать следовало поездом, первая леди собиралась встречать гостей на вокзале.

За день обойти все поместье Рузвельтов не представлялось возможным. Парк с прямыми аллеями, клумбами, газонами, беседками незаметно переходил в густой лес, занимавший не менее трех квадратных километров. Недалеко от центральной усадьбы с каменным двухэтажным домом лежало большое озеро. Один его берег зарос камышом и имел вид дикий, другой – вполне ухоженный. Там высилась купальня. В чистую прозрачную воду уходили деревянные некрашеные мостки. Возле них покачивались на легкой волне привязанные к балкам лодки.

Людмилу, вышедшую на прогулку после завтрака, заинтересовала странная узкая посудина, точно обшитая кожей, с маленьким сиденьем в центре и короткими веслами в уключинах. Когда-то на родине, в Белой Церкви, они с сестрой любили кататься по реке Рось на плоскодонке, называемой «казачий дубок». Недолго думая, Люда прыгнула в американскую лодку-«индианку», оттолкнулась от мостков и налегла на весла. Лодка, как птица, полетала вперед, но сидела при этом совсем неглубоко. Резкий поворот корпуса – и Павличенко очутилась в холодной воде потому, что «индианка» перевернулась.

Попытка выловить фетровую шляпку успехом не увенчалась. Она довольно быстро утонула. Вернуть лодку в прежнее положение снайпер Люда тоже не смогла. Руки скользили по ее влажным крутым бортам. Оставалось плыть к берегу, таща ее за собой. А там находились свидетели этого происшествия: Ричард Майлс и Дэйв Скотт.

Благородные английские джентльмены топтались на месте, не зная что предпринять. То ли спасать девушку и лодку, но для этого надо раздеться и войти в озеро. То ли звать на помощь прислугу, но для того надо бежать к центральной усадьбе, хотя и недалеко. Взволнованные, они продолжали стоять у кромки воды и громко обсуждать ситуацию. Вскоре им представилось необычное зрелище: офицер Красной Армии, выходящая из воды в мокрой одежде, эффектно облегающей ее спортивное, тренированное тело.

Увидев их вытянувшиеся физиономии, Людмила начала смеяться.

Действительно, смешно совершать такие глупости в чужой стране. Отправиться на другой берег озера на незнакомом плавсредстве. Барахтаться в воде, ныряя за шляпкой. Выйти на берег на глазах у двух молодых идиотов, которые таращатся на тебя, будто внезапно узрели пришествие марсиан.

Продолжая смеяться, Павличенко двинулась к своему гостевому домику, расположенному достаточно далеко от озера, за двухэтажным зданием. Мокрый воротник вязаной кофты прилипал к шее. Подол полушерстяного платья стал тяжелым и мешал шагать. В туфлях противно хлюпала вода. Но не раздеваться же прямо здесь! Да и холодно без одежды. Сентябрьский ветер – резкий и вовсе не теплый, температура воздуха не превышает плюс 16 градусов.

– Льюдмила! – вдруг услышала она встревоженный голос первой леди, открывающей окно на первом этаже хозяйского дома. – Что случилось?

– Плавание в озере без купальника.

– Но погода сейчас не для купаний. Вам нужно срочно переодеться. Идите сюда…

Госпожа Рузвельт встретила гостью в вестибюле и проводила к своему кабинету и спальне, соединяющейся с ванной комнатой и туалетом. По дороге младший лейтенант, все еще улыбаясь, шутливо рассказывала ей о коварном поведении лодки, о фетровых шляпках, тонущих, словно свинец, о сынах Альбиона, что боятся воды и, наверное, никогда не видели женщин, как говорится, «неглиже».

Элеонора принесла большое махровое полотенце и протянула Людмиле, которая в мокрых своих туфлях боялась встать на роскошный персидский ковер, расстеленный здесь.

– Раздевайтесь в ванной – произнесла она. – Я сейчас приду.

Минут через пятнадцать первая леди вернулась. У нее в руках была собственная пижама, ножницы, шкатулка с нитками и иголками. Людмила ждала ее, завернувшись в полотенце. Мокрую одежду, белье, чулки и туфли она оставила в ванной комнате и босиком стояла на ковре, испытывая сильнейшее смущение от всего случившегося. В большом зеркале на туалетном столике Люда наблюдала свое отражение: влажные спутанные волосы, обнаженные плечи, руки и ноги, потому что полотенце, хотя и имело ширину около полутора метров, полностью ее фигуру не закрывало.

Элеонора бросила на младшего лейтенанта мимолетный взгляд, улыбнулась и вызвала горничную. Ей она объяснила, что делать с вещами в ванной: если испачкались, то постирать, затем высушить, погладить, принести обратно. Полноватая негритянка средних лет в белой наколке на черных вьющихся волосах и белом фартучке с кружевной отделкой согласно кивала головой, изредка поглядывая на русскую девушку. Гости президента никогда раньше не представали перед ее госпожой в столь пикантном виде.

Горничная ушла, и Элеонора сказала Людмиле:

– Вам нужно переодеться в мою пижаму.

– Но мы с вами разного роста…

– Пустяки. Я укорочу рукава на куртке и штанины.

– Вы сами? – безмерно удивилась Павличенко.

– Да, мой друг. Или вы считаете женщин из рода Рузвельтов белоручками? Уверяю вас, все американки умеют работать…

Для начала они разложили пижаму на широкой постели. Совершенно новая, сделанная из плотного розового атласа с вышитыми на воротнике, обшлагах и карманах лиловыми цветами, она явно была недешевой. Но Элеонора задорно пощелкала над ней ножницами, потом достала из шкатулки длинную ленту-«сантиметр». Все-таки перед раскроем требовалось точнее узнать размеры, а не действовать «на глазок».

Умело пользуясь этой портновской принадлежностью, супруга президента быстро определила длину рук снайпера. После чего подошла к ней со спины, чтобы измерить ширину плеч. Полотенце доставало Людмиле только до подмышек, и госпожа Рузвельт увидела длинную красноватую, с двумя разветвлениями линию шрама, пролегающую наискосок от правой лопатки к позвоночнику. Это поразило ее, и она, отступив на шаг, воскликнула:

– Боже праведный! Что это у вас, Льюдмила?

– След от кусочка металла, – ответила Павличенко. Она не знала английских слов: «scar» – шрам, «splinter» – осколок, «shell» – артиллерийский снаряд, – и потому прибегла к замене.

– Но как сюда попал металл? – Элеонора осторожно провела пальцем по красноватой линии.

– В декабре прошлого года, под Севастополем.

– В бою с немцами?

– Да.

– Бедная моя девочка! – госпожа Рузвельт порывисто обняла свою гостью и коснулась губами ее лба. – Какие страшные испытания вам пришлось пережить…

С тех пор как Франклин Делано по наущению Элеоноры отправил телеграмму Иосифу Сталину с приглашением советской делегации на Всемирную студенческую ассамблею в Вашингтоне, прошло всего полтора месяца. Американцы даже беспокоились, откликнется ли на их приглашение суровый «дядюшка Джо» (так они между собой именовали Генерального секретаря ЦК ВКП(б). Однако он согласился, русские приехали, и вот для супруги президента красивая девушка-офицер с уродливым шрамом на спине вдруг превратилась в близкого человека.

Но первая встреча за завтраком в Белом доме ничего подобного не обещала. Младший лейтенант не привлекала к себе внимания. Она держалась слишком скромно, скорее – отчужденно. Взгляд ее, скользивший по лицам людей, сидящих за столом, казался хмурым. Она не участвовала в общем разговоре. Тогда Элеонора ради изучения нового для себя объекта решила нанести легкий удар по доспехам севастопольской «амазонки». Ответ был резким и очень точным. Госпожа Рузвельт, имевшая немалый опыт публичных дискуссий, тотчас это признала. Следующий шаг к русской тайне она сделала сама…

Когда президент Соединенных Штатов, удивленный отсутствием за обедом обеих дам, приехал на своем кресле-каталке на половину дома, занимаемой его супругой, то он застал Элеонору и Людмилу в спальне. Они сидели на кровати, занятые шитьем, и оживленно разговаривали. Работа над переделкой пижамы приближалась к концу. Куртку Люда уже надела на себя. Увидев Рузвельта, она покраснела, вскочила на ноги и, придерживая на бедрах полотенце, выпалила:

– Прошу прощения, господин президент!

Франклин Делано расхохотался.

Какая милая, домашняя картина! Женщины с ножницами и иголками в руках – среди ярких обрезков ткани. Они забыли обо всем на свете и рассуждают о цвете одежды, ее покрое и отделке, болтают о том, как будут выглядеть в новом платье, кому оно может понравиться, а кому – нет. Им не мешает большая разница в возрасте, в происхождении, в социальном положении, и так называемый «языковый барьер», поскольку госпожа Павличенко хотя и знает английский, но далеко не в совершенстве. Внезапно обнаружив полное сходство взглядов на разные явления жизни, они с восторгом смотрят друг на друга и наслаждаются этой, на его взгляд, совершенно бессодержательной беседой.

Впрочем, такое у Элеоноры уже было.

В 1932 году, во время президентской выборной кампании мужа первая леди познакомилась с молодой талантливой журналисткой Лореной Гикок, много и хорошо писавшей о политике Демократической партии, в которой состояли Рузвельт и его жена. Эти статьи понравились первой леди. Вскоре она подружилась с Лорен ой. Они часто вместе путешествовали, посещали театры, художественные выставки, общественные мероприятия. Гикок стала получать подарки от госпожи Рузвельт, однажды, например – автомобиль. Кроме того, ей выделили комнату в Белом доме. Прислуга болтала, будто иногда она ночует в спальне Элеоноры. Тогда Франклин Делано потребовал от жены, чтобы она удалила молодую женщину из его резиденции.

Однако сам он в этой спальне не появлялся.

Причиной тому послужила супружеская измена. Еще в начале 1920-х годов в руки к Элеоноре случайно попало письмо секретарши президента, Люси Пейдж Мэсер, очень привлекательной и энергичной особы. Из него явствовало, что интимные отношения с ней Рузвельт поддерживает довольно давно. Это открытие едва не разрушило их брак. Элеонора тяжело переживала случившееся и сразу предложила мужу подать на развод. Но потом, спокойно обсудив ситуацию, они оба пришли к выводу, что надо учитывать интересы детей – их у супружеской четы было пять, – а также подумать о политической карьере Франклина. Развод мог нанести ей непоправимый вред. Между тем его карьера шла в гору: сначала он стал сенатором, потом – губернатором штата Нью-Йорк.

Так плотская любовь навсегда покинула семейство Рузвельтов, но остались дружба, глубокое взаимопонимание, деловое сотрудничество…

Вечером на Гудзоне поднялся сильный ветер, небо заволокло тучами, пошел дождь, который скоро превратился в ливень. В гостиной разожгли камин. Это произошло весьма кстати потому, что в просторной комнате, где подавали ужин, стекла в окнах дрожали от порывов шторма. Осенняя непогода, казалось, через стены проникала в старый каменный дом и наполняла его сыростью, поднимавшейся от большой реки.

К ужину в «Гайд-парк» приехал давно знакомый русским советник президента, Гарри-Ллойд Гопкинс. Он привез какие-то бумаги из Вашингтона и, будучи по натуре человеком общительным, составил приятную компанию гостям за столом. Правда, Гопкинс не употреблял спиртного, соленой, острой и жареной пищи из-за прошлогодней операции на желудке по поводу раковой опухоли. Но это обстоятельство нисколько не влияло на его нрав, и он веселил собеседников остроумными комментариями к последним событиям. Особенно его приезду была рада Элеонора. Она предупредила советника, что хочет обсудить с ним одну проблему.

Через два дня, вернувшись в Вашингтон, Гарри-Ллойд Гопкинс позвонил послу Советского Союза Литвинову и предложил провести их обычную неофициальную встречу в итальянском ресторане, расположенном на Пенсильвания-авеню. С тех пор как в июле 1941 года советник президента в Кремле познакомился с Литвиновым (тот выступал переводчиком при его встрече со Сталиным), оба политика прониклись друг к другу симпатией. Затем Литвинов приехал в США уже как официальный руководитель посольства. Он разделял взгляд Гопкинса на важность так называемой личной дипломатии. Неофициальные встречи между представителями двух союзных держав стали возможны и приносили пользу, ускоряя решение многих сложных вопросов.

То, о чем заговорил Гопкинс, Литвинова немного удивило. С большой похвалой отозвавшись о работе советской студенческой делегации, советник Рузвельта предложил ее… разделить. Пусть двое молодых людей, Красавченко и Пчелинцев, теперь поедут по городам Восточного побережья, а младший лейтенант Павличенко – на запад Соединенных Штатов.

– В предварительном договоре об их пребывании в США такого пункта не было, – возразил Максим Максимович.

– Давайте подходить к делу неформально, дорогой друг. Оно от этого только выиграет, – заметил Гарри-Ллойд.

– А кто высказал подобное пожелание?

В ответ Гопкинс поднял глаза вверх и тонко улыбнулся. Посол СССР догадался, что он имеет ввиду, но ответил строго:

– Я должен все согласовать с Москвой.

– Конечно, согласуйте. Добавьте также, что госпожа Рузвельт именно сейчас собирается посетить несколько крупных городов на Западе. Она могла бы присутствовать вместе с младшим лейтенантом на пресс-конференциях, городских митингах, приемах в мэриях, ужинах для деловых кругов, бизнес-ланчах и так далее… Вы меня понимаете?

– Понимаю, – кивнул головой Литвинов. – Думаю, разрешение будет получено в ближайшее время…

Президентский лимузин с бронированными стеклами, набирая скорость, мчался по пустынному шоссе. Впереди него двигалась первая машина с охраной, сразу за ним – вторая. Дома и улицы Дирборна, небольшого пригорода Детройта, старейшего города на Среднем Западе Америки, убегали вдаль. Только что закончился визит госпожи Рузвельт и ее спутницы – младшего лейтенанта Павличенко – в штаб-квартиру «Ford Motor Company».

Начался он с посещения авиационного завода, где делали двухмоторные бомбардировщики, прозванные в армии США «Tin Goos» – «Жестяной Гусь». Им показали весь процесс создания самолета, от сварки каркаса из металлических трубок и штамповки крыльев из дюраля на огромном механическом прессе до главного конвейера, где боевая машина обретала свой грозный вид. Пояснения давал господин Лоуренс, директор предприятия.

В здании заводоуправления их ждал сам «автомобильный король», члены его семьи и люди из высшего менеджмента компании. Генри Форд, бодрый, худощавый старичок, поспешил навстречу Людмиле, вручил ей золотой значок «Ford Motor Company» и попросил разрешения сфотографироваться рядом с ней и первой леди. Репортеры тотчас бросились вперед, защелкали фотокамерами с яркими вспышками, стали задавать вопросы про завод, бомбардировщики, американскую военную мощь.

Однако на ланч представителей прессы не пригласили. Скромное угощение с бутербродами, пирожными «донатс» и кока-колой предназначалось для узкого круга. Основатель и владелец знаменитой автомобилестроительной фирмы сказал короткую патриотическую речь, затем выступил мэр Дирборна, затем Людмила. Прием занял ровно тридцать минут. Ничего не поделаешь, в империи Генри Форда, как нигде в другом месте, «время – деньги».

Очень удивили снайпера рабочие.

В каком-то складским помещении их собрали, наверное, человек триста, не больше. Это были мрачные, неулыбчивые, чем-то озабоченные мужчины в фирменных светлосиних комбинезонах. Они попросили Люду говорить кратко и обойтись без коммунистических лозунгов и призывов.

Она и обошлась: передала пролетариям Америки привет от трудящихся Советского Союза, которые ждут помощи в своей борьбе с германским фашизмом. В ответ не раздалось ни привычных для Павличенко аплодисментов, ни вопросов, ни добрых пожеланий. Провожая ее, они молча поднялись со своих мест…

– Враг трудового народа! – с сарказмом произнесла Люда, глядя в боковое стекло автомобиля на деревья вдоль обочины, тронутые осенним увяданием и теряющие листву.

– Вы не правы, моя дорогая, – ответила Элеонора, усмехнувшись.

– А как он поступает с рабочими? Они у него – хуже бессловесного скота, затравленного сторожевыми псами.

– Нет. Это рабочая аристократия. Форд хорошо платит. Потому им есть что терять. Да, он следит за ними: ходите в церковь, не пейте виски, не играйте в азартные игры, обеспечивайте семью, не вступайте в профсоюзы, не участвуйте в забастовках… Они побоялись разговаривать с вами.

– Ладно! – Павличенко стукнула кулаком по колену. – В следующий раз я придумаю, что сказать американцам!..

Водитель и охранник, сидевший рядом с ним, отделенные от пассажиров стеклянной перегородкой, не могли слышать их беседу. Почти не мешало им и ровное гудение двигателя. Машина шла с постоянной скоростью, определенной для президентских кортежей на междугородних трассах. Из Детройта они ехали в Чикаго, расстояние до которого составляло чуть более 450 километров, и преодолеть его требовалось за пять с половиной часов.

Равнинные пространства штата Мичиган расстилались по обеим сторонам дороги. Элеонора специально выбрала этот маршрут, чтобы показать Людмиле Средний Запад Америки с его небольшими и уютными городами Анн-Харбор, Албион, Каламазу, Бентон-Харбор. Затем шоссе поворачивало ближе к берегу огромного, похожего на море, озера Мичиган. Здесь пейзаж менялся. Холмы и небольшие перелески иногда закрывали зеркало воды. Множество маленьких островков виднелось у побережья. Чем дальше на юг, тем чаще появлялись красивые песчаные дюны высотой до десяти-двадцати метров.

Первая леди давала пояснения, подробные, остроумные, увлекательные. Она любила и прекрасно знала свою страну, изъездила ее вдоль и поперек, помогая мужу в его выборных кампаниях, выполняя отдельные поручения президента. Она хотела, чтобы ее русская подруга лучше узнала Америку. Сердце отважной Людмилы, конечно, принадлежит России. Но увидеть иные края, понять менталитет иных народов – полезно для любого человека.

Элеонора старалась говорить по-английски медленно и просто, используя только грамматические времена «Indefinite». Однако речь, состоящая из коротких предложений, при отсутствии у снайпера опыта общения на чужом языке все же требовала от нее напряженного внимания и за пять часов поездки порядком утомила. Павличенко, в отличие от госпожи Рузвельт, не привыкла к столь длительным путешествиям в автомобиле, пусть и весьма комфортабельном. Прелестные пригороды Чикаго Сисеро и Ок-Парк она не увидела, поскольку заснула, положив голову на плечо первой леди. Машина мягко затормозила и остановилась у парадного входа в роскошный двенадцатиэтажный отель «JW Marriott Chicago» на Адамс-стрит.

– Please, wake up, my darling[16], – сказала Элеонора, слегка коснувшись рукой ее пышных темно-каштановых волос…

«Город ветров», «город туманов» – так называли Чикаго его жители, и это из-за неустойчивой погоды, на которую влияло близкое соседство с таким огромным водоемом, как озеро Мичиган. Кроме того, здесь жили замечательные музыканты, и Чикаго заслужил имя «город джаза». В 1920-е годы он прославился разгулом преступности, когда на улицах хозяйничали этнические, в основном итальянские банды, и стал «городом гангстеров».

Людмила после экскурсии по центру Чикаго для себя определила его как «город небоскребов» и не находила в нем ничего привлекательного. Дома поднимались к небу, превращая улицы в узкие щели, куда не добирались солнечные лучи. Страшно ходить под такими громадными зданиями, трудно дышать влажным, насыщенным пылью воздухом.

Для проведения митинга городские власти выбрали старинный, оформленный во французском стиле «Grant-Park», расположенный на берегу озера. Он имел обширную благоустроенную территорию с газонами, клумбами, велосипедными дорожками, фонтаном, именуемым «Букингемский», памятником Аврааму Линкольну, а также – с концертной эстрадой.

В Чикаго, третьем по величине городе после Нью-Йорка и Лос-Анджелеса, к организации мероприятия подошли серьезно и основательно. Эстраду украсили государственными флагами стран – участниц антигитлеровской коалиции: США, Великобритании, СССР и Китая, – а также портретами их лидеров: Рузвельта, Черчилля, Сталина и Чан Кай Ши. Сообщение о митинге и призыв придти на него поместила городская газета «Chicago Tribune». Среди почетных гостей митинга, кроме младшего лейтенанта Красной Армии Людмилы Павличенко, числились Элеонора Рузвельт, Фред Майерс, директор благотворительной общественной организации «Russian War Relief» («Комитет помощи воюющей России»), созданной в июле 1941 года коммунистами и сочувствующими им либералами, в основном, из творческой интеллигенции (например, актер Чарльз Спенсер Чаплин, кинорежиссер Джордж Орсон Уэллс, художник Рокуэлл Кент, дирижер и художественный руководитель Бостонского симфонического оркестра Сергей Кусевицкий, скульптор Сергей Коненков). Должен был присутствовать на митинге и представитель армии США, полковник Стивен Дуглас, приехавший с военной базы «Форт Нокс», расположенной в соседнем с Иллинойсом штате Кентукки.

Как обычно, митинг открыл мэр города. Сказав об Антигитлеровской коалиции и участии в ней США, он представил Людмилу присутствующим. Подойдя к микрофону, Павличенко отчетливо увидела два или три первых ряда. Их занимали мужчины. Довольно приветливо они взирали на красивую девушку в военной форме, приехавшую из далекой Росси. Она начала спокойно, с нескольких коротких фраз о той войне, что бушует сейчас на ее родной земле, потом сделала паузу и резко возвысила голос:

– Джентльмены! Мне двадцать пять лет. На фронте я уже успела уничтожить триста девять фашистских солдат и офицеров. Не кажется ли вам, джентльмены, что вы слишком долго прячетесь за моей спиной?..

Оглянувшись на снайпера с изумлением, переводчик перевел эти слова, повторив ее интонацию. Толпа молчала несколько секунд. Потом на старинный парк обрушилась настоящая буря. Люди вопили, что-то дружно скандировали, свистели, топали ногами, аплодировали. К эстраде бросились журналисты. Расталкивая репортеров, туда же устремились те, кто хотел сделать взнос в фонд помощи СССР, о чем и просил мэр Чикаго, открывая митинг, и для чего перед эстрадой установили специальные ящики от «Russian War Relief». Но находились энтузиасты, желающие вручить свой дар непременно младшему лейтенанту Павличенко. Рослые охранники быстро выстроились в ряд и не давали им нарушать порядок.

Снайпер Люда стояла у микрофона неподвижно, переплетя пальцы опущенных вниз рук. Без улыбки, даже хмуро, она взирала на беснующуюся толпу. Потом Элеонора, поздравляя ее с небывалым успехом этого выступления, сказала, что в тот момент ей почему-то вспомнились рассказы Людмилы о крымском лесе и ежедневной охоте на немцев. Глядя на ее лицо, госпожа Рузвельт раз и навсегда поверила в жестокую реальность и необходимость таких действий.

Слова, сказанные младшим лейтенантом на антифашистском митинге в Чикаго, на следующий день появились на первых полосах многих американских газет. По всему миру их разнесло телеграфное агентство «Рейтер», снабдив восторженными комментариями. Пожалуй, еще никто так точно и образно не выражал суть позиции, занятой англо-американцами при кровавой борьбе России с германскими захватчикам.

На вечернем приеме, устроенном мэром, Павличенко торжественно вручили красиво отпечатанный диплом и золотой знак «Особо заслуженный человек США», учрежденный в Чикаго[17]. В зале находилась избранная публика: дамы в открытых вечерних платьях и господа в смокингах. Темно-оливковая гимнастерка Людмилы, украшенная лишь орденом Ленина, медалью «За боевые заслуги», значками «Гвардия» и «Снайпер», которые блистали белой и красной эмалью, смотрелась как-то вызывающе скромно. Однако именно Люда была главной персоной на этом празднике, к ней обращались с речами о советско-американском сотрудничестве в войне, необходимости открытия второго фронта, подходили с бокалами шампанского, чтобы сказать очередной комплимент. Она знала, как нужно отвечать на все на это: спокойно, с улыбкой, без заносчивости, но с достоинством.

Однако невозмутимость все-таки ей изменила.

Уильям Патрик Джонсон приблизился к младшему лейтенанту на исходе пафосного мероприятия. Она не сразу его отличила среди прочих: одет в тот же черный смокинг и белую рубашку с галстуком-«бабочкой», темные волосы на косой пробор, стандартное американское выражение лица: «я очень счастлив» – и светская улыбка.

– Как вы сюда попали?! – только и смогла она ошеломленно сказать в ответ на его витиеватую приветственную фразу.

– О, совсем просто, госпожа Павличенко, – ответил он. – Я ехал за вами на автомобиле.

– От Детройта? – удивилась снайпер.

– Да. К сожалению, в штаб-квартиру Генри Форда меня не пропустили. Очень строгая у него служба безопасности.

– А здесь не строгая?

– Здесь – другое дело. В пригороде Ист-Чикаго расположен металлургический завод. Примерно тридцать процентов его акций принадлежит мне. Было нетрудно поговорить с управляющим, и вот…

– Послушайте, Уильям, – Павличенко перебила этого странного человека, судя по всему, преследующего ее совершенно сознательно. – У вас так много свободного времени?

– Времени у меня нет, – Джонсон вздохнул. – Понимаете, я – вдовец. Моя жена, молодая и красивая женщина, умерла от опухоли головного мозга полтора года назад. Я прочитал в газете, что ваш муж тоже погиб в бою под Севастополем.

– Да, он погиб.

– Потому я хочу сделать вам предложение руки и сердца.

– Вы сошли с ума! – резко ответила Людмила, стараясь сохранять на лице прежнее приветливое выражение.

– Госпожа Павличенко, я полюбил вас сразу, как только увидел на митинге в Центральном парке Нью-Йорка. Вы – необычная женщина, и устоять перед вами невозможно. Сердце подсказывает мне, что вы – моя единственная избранница…

– Здесь не место для подобных разговоров.

– Конечно, не место, – обрадовался владелец металлургической компании. – Скажите, где мы теперь можем встретиться?

Прием подходил к концу, и гости начали покидать зал. Они раскланивались, говорили друг другу какие-то вежливые слова, и мало кто обращал внимание на младшего лейтенанта и ее собеседника. Лишь Элеонора Рузвельт не спускала глаз со снайпера. Она сразу догадалась, что Людмиле нужна помощь. Первая леди, возвышаясь над толпой на целую голову, решительно зашагала к ней. Появлению супруги президента США Уильям Патрик Джонсон не обрадовался. Он тотчас отступил на шаг, поклонился обеим дамам и ушел, не оглядываясь.

– В чем дело, моя дорогая? – спросила Элеонора.

– Какой-то сумасшедший… – ответила Павличенко.

– Ну, вы еще увидите их немало.

– Не первый раз он подходит ко мне.

– Представился?

– Да. Уильям Патрик Джонсон, владелец металлургической компании, которая на паях владеет заводом здесь, в Ист-Чикаго. Предлагает выйти за него замуж.

– Хорошо. Мы наведем справки. Но полковник Стивен Дуглас с военной базы «Форт-Нокс» хочет поговорить с вами…

За время пребывания нашей комсомольско-молодежной делегации в Соединенных Штатах некоторые местные журналисты неоднократно пытались проверить свою гипотезу о том, будто бы коварные большевики прислали сюда не снайперов, а специально подготовленных пропагандистов-агитаторов, на фронте не бывавших. С этой целью они навязывали делегатам посещение воинских частей и офицерских клубов, где имелось ручное огнестрельное оружие, с последующим выходом в тир и стрельбой по мишеням. Приглашение полковника Дугласа было из того же разряда. Вместе с председателем Чикагской ассоциации метких стрелков господином МакКормиком он попросил Людмилу встретиться с активистами стрелкового клуба, расположенного на северной окраине города. Павличенко дала согласие. Приехав, она обнаружила там еще и трех фоторепортеров, чему нисколько не удивилась.

Впрочем, ей самой было интересно посмотреть на американское снайперское оружие. Члены клуба предоставили ей такую возможность. Сначала она взяла в руки самозарядную винтовку «Гаранд М1», потом – магазинную «Спрингфилд М1903». Обе имели оптический прицел «Вивер».

Как пианист, пробующий новый инструмент, Людмила своими тонкими длинными пальцами с красным маникюром быстро ощупала затвор, ствол с мушкой, спусковое устройство, крепление патронного магазина. «Гаранд» напомнила ей родную СВТ-40, где автоматика тоже работала за счет отвода возникающих при выстреле пороховых газов, от ствола в специальную камеру. «Спрингфилд» поворотным продольно-скользящим затвором походила на «трехлинейку» Мосина. Кроме того, неавтоматический предохранитель придавал ей сходство с немецким армейским карабином «Маузер Zf.Kar.98k», который она также хорошо знала.

Американцы внимательно наблюдали за ее действиями.

Версия о красотке, впервые увидевшей винтовку, отпала сразу, и они заулыбались. С помощью переводчика снайпер объяснила союзникам, чем их оружие отличается от советских образцов, а в чем совпадает с ними. В сущности, она прочитала им короткую лекцию так, будто они являлись новыми солдатами ее взвода, прибывшими для пополнения с Большой земли под Севастополь.

Затем был столь ожидаемый репортерами выход в тир и стрельба по мишеням. Людмила немного волновалась. Она не держала снайперскую винтовку в руках уже полтора месяца, а настоящий профессионал должен упражняться хотя бы два раза в неделю. Поначалу не очень Люда верила и в качество американских изделий. Но они оказались вполне добротными.

Из тира меткие стрелки дружной и веселой гурьбой перешли в зал, где для них сервировали небольшое угощение. На столах присутствовали крепкие спиртные напитки в виде виски, джина и бренди. Все-таки ассоциация объединяла бывших солдат и офицеров армии США, многие из которых участвовали в боях Первой мировой войны. Но пили они немного. Одна порция равнялась сорока граммам. Младший лейтенант согласилась выпить с ними дважды: за боевое сотрудничество и за открытие второго фронта.

Завершение визита стало для Павличенко приятной неожиданностью. Председатель Чикагской ассоциации господин Мак-Кормик под громкие аплодисменты вручил ей пистолет «Кольт М1911» в подарочном исполнении, то есть никелированный. На крышке плоской коробки из красного дерева, где вместе с пистолетом лежали разные принадлежности и два магазина с патронами к нему, имелась серебряная пластина с памятной надписью о нынешней встрече. Не удержавшись, Людмила сразу взяла оружие в руки. Тяжеловат для женской руки был «кольт», мощный пистолет калибра 11,43 мм, однако он ей понравился…

В гостинице Люда умело разобрала подарок на составные части.

Изобретателем изделия выступал все тот же господин Джон Мозес Браунинг. Фирма «Кольт», рассчитывая на крупный военный заказ, просто заключила с ним соглашение. Она подала соответствующие заявки и получила американские патенты на основные узлы: затвор-кожух, автоматический предохранитель, размещение возвратной пружины и другие. Но пистолет несколько лет дорабатывался, пока в 1912 году не поступил на вооружение армии США. Как и некоторые европейские страны, Россия закупала это оружие. Однако Павличенко никогда его не видела, хотя слышала о нем много положительных отзывов.

Элеонора Рузвельт, вернувшись из похода по магазинам, отвлекла снайпера от изучения деталей интересующего ее предмета. Пистолет пришлось снова собрать и уложить в коробку. Первая леди тем временем заказала обед в номер потому, как посещение ресторанов после выступления снайпера Люды в здешнем «Grant-Park» обычно превращалось в марафон по раздаче автографов, что младшего лейтенанта сильно раздражало.

– У меня есть новости для вас, моя дорогая, – с улыбкой сказала первая леди, придвигая к себе тарелку с салатом.

– Хорошие или плохие? – спросила Людмила.

– На мой взгляд, хорошие.

– Я слушаю.

– Уильям Патрик Джонсон действительно владеет металлургической компанией. Он действительно овдовел полтора года назад. Его покойная супруга, очаровательная Элизатбет Нортон, принадлежала к известной на Среднем Западе семье Нортонов, владельцев сети ресторанов и кафе быстрого питания. Ужасная болезнь свела ее в могилу так рано…

– Что тут хорошего для меня? – спросила Люда.

– Предложение Джонсона можно рассмотреть.

– Вы серьезно об этом говорите, Элеонора?

– Почему «нет», моя дорогая? Вы выйдете замуж за очень состоятельного человека, который безумно в вас влюблен и обеспечит вам благополучную жизнь до конца дней. Вы останетесь в нашей стране, мы будем встречаться… Я ценю такой невероятный шанс, предоставленный нам переменчивой судьбой.

– Господин Уильям Патрик Джонсон мне не понравился.

– Боже праведный! – воскликнула супруга президента. – Вы видели его только три раза! Вы могли ошибиться.

– Я не ошибаюсь! – Людмила встала из-за стола, взяла в руки свежий номер газеты «Chicago Tribune» и отдала его Элеоноре. – Вот, пожалуйста! «Госпожа Павличенко в восторге от американской кухни! Сегодня за завтраком она съела пять блюд…» Наглая ложь! Откуда они это взяли?.. Опрашивали официантов? Изучили чек в ресторане?.. Почему их занимают такие глупости?.. В вашей стране я чувствую себя героем анекдотов, предметом досужего любопытства, кем-то вроде циркового персонажа. Например, женщиной с бородой… Но я – офицер Красной Армии. Я сражалась и буду сражаться за свободу и независимость моей Родины…

Элеонора впервые увидела свою подругу в гневе. Она любовалась ее прекрасным лицом, пылающим от сильного чувства. Ее выразительные карие глаза блистали, щеки раскраснелись, и шрам на щеке возле уха проступал все четче. Забывшись, снайпер переходила с английского на русский, останавливалась, вспоминала нужные слова и снова говорила первой леди о войне. Ее боевые товарищи на фронте. Она должна быть с ними. Лишь приказ товарища Сталина привел ее сюда.

Вот она, великая русская тайна, о которой в последнее время много размышляла госпожа Рузвельт. Они совсем не эгоисты, эти русские. Они чисты сердцем. Они искренни. Они забывают о себе. Они идут на любые жертвы. Они настойчивы и храбры до отчаянности потому, что беззаветная, горячая любовь к Отчизне диктует им только один выбор.

– Everything is OK, my darling, – мудрая Элеонора наконец-то сумела вставить фразу в пылкий монолог Людмилы. – Please, in the meanwhile forget about Mister Jonson. Tomorrow we will fly to Los Angeles[18].

Лос-Анджелес, или «Город Ангелов» в штате Калифорния, как все южные города, был многонаселенным, шумным, разноликим. Он лежал на побережье Тихого океана, в долине, с одной стороны прикрытой горами. Осень, уже вступившая в свои права на Среднем Западе страны, здесь почти не чувствовалась. С утра солнце заливало ярким светом его улицы, в полдень на них становилось нестерпимо жарко. Но вечером прохлада спускалась на кварталы из небоскребов в центре и маленьких домиков на окраине, и все обитатели «Города Ангелов» одинаково наслаждались дивным видом заходящего солнца над бескрайними водными просторами.

Среди множества обязательных встреч и выступлений Людмила не выделила бы ни одной, ей интересной, если б не поездка в Беверли-Хиллз, пригород Лос-Анджелеса. Там находились особняки успешных голливудских деятелей: актеров, режиссеров, операторов, продюсеров. Сотрудники советского консульства сперва не объяснили ей, куда везут. Оказывается, они хотели сделать сюрприз.

Автомашина остановилась у большого дома. Встречать гостей почему-то никто не вышел. Младший лейтенант, досадуя на это, сама приблизилась к двери и несколько раз ударила по ней кулаком. Через минуту дверь отворилась. На пороге стоял невысокий седовласый человек лет пятидесяти и улыбался. Не узнать его было невозможно: Чарльз Спенсер Чаплин, всемирно известный актер и кинорежиссер!

Павличенко в испуге отшатнулась. Она подумала, что ошиблась адресом. Но Чаплин, подхватив ее, закружил в вальсе, и так, вальсируя, они вместе влетели в гостиную его дома, заполненную друзьями и коллегами великого артиста. Людмила сразу узнала актера Дугласа Фербенкса, главного героя ее любимого фильма «Знак Зорро», и немного постаревшую, но все еще привлекательную актрису Мэри Пикфорд, игравшую в кинокартинах «Моя любимая девушка» и «Розита». Остальные гости, видимо, не менее знаменитые, тоже рассматривали снайпера с бесцеремонным любопытством, больше свойственным простым смертным.

Чаплин усадил Людмилу на диван. Далее он проделал цирковой трюк: встал на руки и на руках прошелся к корзине с бутылками вина и также вернулся, держа бутылку шампанского в… зубах. Бутылку откупорили, наполнили бокалы, и великий артист, опустившись на пол у ног Павличенко, произнес тост за скорейшее открытие второго фронта в Европе.

Здесь, у Чарльза Спенсера Чаплина, ей не пришлось никого ни в чем убеждать. Наоборот, это Чаплин подробно рассказал ей о своем участии в деятельности благотворительного общества «Russian War Relief», о зверской сущности германского фашизма, о небывалой по своей жестокости войне, развязанной гитлеровцами, об уничтожении целых народов, которое они задумали и начали осуществлять. «Кто сможет их остановить?» – спрашивал он и отвечал: «Только русские…»

Силу божественного дара знаменитого кинематографиста Людмила вскоре почувствовала сама. Ей стало так легко говорить с ним, что она забыла о привычной осторожности. Младший лейтенант довольно внятно объяснила собеседнику, который ее слушал с неослабным вниманием, как работает на огневой позиции меткий стрелок, как он заряжает винтовку, как целится, как производит выстрел по противнику. Она просила его представить, будто сейчас держит в руках «трехлинейку» Мосина, открывает затвор, вкладывает в канал ствола патрон с лучшей для снайперской стрельбы тяжелой пулей с наконечником, окрашенным в желтый цвет.

Такой наглядный рассказ привел Чаплина в восхищение.

Он поднес ее руку к губам и сказал, что готов поцеловать каждый пальчик на ней потому, как триста девять фашистов уже заплатили жизнью за умелые действия очаровательной Людмилы с винтовкой, за пристальный ее взгляд, усиленный оптическим прицелом. К немалому смущению Павличенко, свое обещание артист немедленно исполнил.

В особняке Чарльза Спенсера имелся небольшой кинозал. Общество кинематографистов в полном составе переместилось туда. Хозяин решил показать снайперу свой новый фильм «Диктатор», где он забавно пародировал Адольфа Гитлера. За просмотром последовал ужин. Сидя рядом с Павличенко, Чаплин расспрашивал ее о впечатлениях от фильма. Она его произведение хвалила, но отмечала, что фашизм все-таки пока скорее страшен, чем смешон…

Наступило 19 октября 1942 года.

Члены комсомольско-молодежной делегации наконец-то встретились снова в стенах посольства СССР в Вашингтоне. Николай Красавченко и Владимир Пчелинцев за это время объездили все мало-мальски крупные университеты и колледжи на Восточном побережье США. Людмила Павличенко побывала в Чикаго, Миннеаполисе, Денвере, Сиэтле, Лос-Анджелесе, Сан-Франциско. Она встречалась с губернаторами штатов Миннесота, Колорадо, Вашингтон, Калифорния, с мэрами городов, сенаторами, представителями деловых кругов. Само собой разумеется, это произошло благодаря усилиям Элеоноры Рузвельт. Кроме того, фотографии, на которых Чарльз Спенсер Чаплин, преклонив колено перед младшим лейтенантом, целует ей руку, опубликовали все американские газеты и международные телеграфные агентства. Ясно, что при начале их поездки в Соединенные Штаты о подобном повороте событий никто и мечтать не смел.

Потому настроение у Максима Максимовича Литвинова было отличным. Он шутил, улыбался, говорил комсомольцам разные комплименты. По его словам, им удалось почти невозможное. Общественное мнение в США постепенно склонилось на сторону Советского Союза. Дикие выдумки «свободной прессы» о советских людях и жизни в СССР разрушились под воздействием реальных встреч с бравыми ребятами, и особенно – с симпатичной девушкой, одетой в простую гимнастерку.

Студенческая делегация, сидя перед послом, в молчании слушала его речь. Они ждали главного сообщения: когда и каким способом их отправят обратно в Москву. Но Литвинов пока обходил эту тему. Он понимал, что жизнь напоказ надоела делегатам. Сыты они по горло американским гостеприимством, которое можно назвать навязчивым, американской кухней, абсолютно не совпадающей с традиционным питанием в России, бесконечными американскими расспросами о вещах, понятных любому подростку в нашей стране.

На самом деле посол имел директиву из Кремля: теперь перевезти комсомольцев в Великобританию. Именно с такой просьбой обратился к Иосифу Сталину премьер-министр Соединенного Королевства Уинстон Леонард Спенсер-Черчилль. Миссия в Вашингтоне плавно переходила в миссию в Лондоне. Максим Максимович пытался сказать об этом делегатам как-то помягче, но Красавченко на правах руководителя делегации задал ему прямой вопрос, и Литвинов ответил:

– Должен вас огорчить, ребята. В Москву вы сейчас не поедете…

После дальнейших его объяснений, троица с решением ЦК ВКП(б) покорно согласилась, поднялась со своих мест и зашагала к двери. Однако был у посла еще один вопрос к младшему лейтенанту Павличенко, и она задержалась в его кабинете. Литвинов внимательно посмотрел на снайпера Люду:

– Путешествие с госпожой Рузвельт прошло благополучно?

– Да.

– Никто не пытался там привлечь к себе ваше внимание?

– Один человек пытался, но я привыкла давать отпор.

– Его зовут Уильям Патрик Джонсон?

– Откуда вы знаете? – удивилась Люда.

– Прочитайте эту бумагу.

Бесспорно, заявление выглядело солидно. Написанное на гербовой бумаге, заверенное нотариусом, зарегистрированное в его конторе под трехзначным номером. В нем владелец металлургической компании «Джонсон и сыновья», пятимиллионного счета в «Bank of America» и других активов, заключающихся в движимом и недвижимом имуществе в штатах Нью-Йорк и Иллинойс, вдовец Уильям Патрик Джонсон-четвертый просил посольство Советского Союза в США дать разрешение на его брак с гражданкой СССР младшим лейтенантом Красной Армии Людмилой Михайловной Павличенко и оформить этот брак согласно всем законоположениям, действующим в СССР в настоящее время.

Она положила заявление на стол в кабинете и спокойно сказала:

– Ну, он же сумасшедший.

– Вы уверены? – строго спросил Литвинов.

– Конечно.

– Он делал вам предложение в устной форме?

– Делал. Я ответила, что это невозможно.

– Вы оставались с ним наедине? – продолжал допрос посол.

– Максим Максимович, за кого вы меня принимаете? – Людмила усмехнулась. – Я знаю правила. Нам их рассказали перед поездкой. Никаких встреч с глазу на глаз. Никаких доверительных разговоров. Никаких личных подарков… Я очень хочу вернуться домой. Причем именно в Москву, а не в какой-нибудь Усть-Каменогорсклаг.

– Садитесь и пишите ответ.

– Какой ответ? Кому?

– Письмо господина Джонсона пришло по почте и зарегистрировано канцелярией посольства. Мы должны дать ему официальный ответ, опять-таки на бланке посольства, и отправить по указанному на пакете адресу. Составьте письмо на русском, наш переводчик переведет.

– Так сразу и не придумаешь… – она взялась за авторучку.

– Самое простое, – Литвинов посмотрел на младшего лейтенанта ласково, – сказать о женихе. Мол, в России вас ждет любимый человек…

Между тем отъезд советской делегации все откладывался. Англичане, большие любители казуистики, то определяли ее статус: дипломатическая? военная? общественная? – то договаривались о самолете: пассажирский лайнер или бомбардировщик? – то ждали подходящей погоды, которая к концу октября становилась переменчивой.

Госпожа Рузвельт была в курсе этих приготовлений.

Когда дату согласовали: 1 ноября 1942 года, – она пригласила своих молодых советских друзей на прощальный ужин в Белый дом. Там первая леди каждому вручила подарки. Прежде всего, свою большую фотографию в черном вечернем платье на фоне портрета президента и с дарственной надписью в верхнем правом углу. Кроме фотографии, они получили красочные альбомы с видами Вашингтона и Нью-Йорка, книги, разного вида и размера коробки с сувенирами. Людмиле досталось на одну плоскую, оклеенную тканью коробку больше. Элеонора, улыбнувшись, сказала, что это американские мужчины, очарованные красотой русской девушки, преподносят ей в подарок кое-какую бижутерию. Открывать коробки прямо за столом, сервированным к ужину, никому и в голову не пришло. Прислуга сложила их в бумажные пакеты и отнесла в машину.

Лишь очутившись в своей комнате, Павличенко взялась рассматривать подарки и первой раскрыла коробку, оклеенную тканью. Там лежали бриллиантовые, оправленные в золото, совершенно роскошные вещи: колье, два браслета, брошь и перстень. К ним прилагался чек из ювелирного магазина на восемь тысяч долларов, ибо при таможенном досмотре возможны всякие вопросы. Под колье она нашла небольшую фотокарточку Уильяма Патрика Джонсона. На ее обороте он написал:

«My darling,we will see!

To Luidmila with great love from W.P. Jonson»[19].

Глава пятнадцатая
Под кремлевскими звездами

В вечернем сумраке четырехмоторный бомбардировщик «Liberater B-24» походил на огромную рыбину, вытащенную на берег. Толстым своим брюхом он как будто лежал на земле. Такое впечатление возникало из-за трех его шасси со слишком короткими стойками. Одно располагалось под фюзеляжем спереди, два других – под крыльями, достигавшими более тридцати метров в длину. Правда, застекленный нос со стволами пулеметов придавал самолету грозный вид. Пулеметы находились и наверху, сразу за кабиной летчика и штурмана.

Однако «Liberator», или «Освободитель», сейчас готовили не к боевому вылету. На тележке, подвезенной авиамеханиками к многотонной крылатой громадине, лежали не бомбы, а чемоданы, ящики, корзины. Солдаты ловко забросили их в открытый бомбовой люк, и затем створки его закрылись. Три владельца части этого имущества, одетые в меховые комбинезоны, перчатки, унты и летные шлемофоны, поднялись в самолет по алюминиевой лесенке вместе с экипажем, но устроились отдельно от него, в грузовом отсеке, соединенном с боевым.

Никакого комфорта для пассажиров там не существовало. Вместо кресел вдоль алюминиевых бортов стояли довольно узкие жесткие лавки. Сидеть на них было неудобно, лежать – трудно. Иллюминаторы отсутствовали. Лишь несколько электрических лампочек под потолком рассеивали слабый свет.

В таком мрачном, неотапливаемом помещении Красавченко, Пчелинцеву и Павличенко предстояло провести ближайшие 12 часов ночью с 4 по 5 января 1943 года. Столько времени обычно длился перелет бомбардировщика от авиабазы британских ВВС у города Глазго в аэропорт Внуково под Москвой. Но они были далеко не первыми путешественниками, совершавшими его. В сентябре прошлого года подобным же образом прибыли в СССР на Московское совещание союзников представитель президента США Аверелл Гарриман и министр британского правительства лорд Бивербрук. Затем на «Освободителе», специально переоборудованном под полеты первых лиц государства, в Россию прилетел премьер-министр Черчилль.

С октября 1942 года «Либерейторы» начали регулярно совершать рейсы между Великобританией и Советским Союзом, открыв авиалинию, на которую даже продавали билеты (3500 рублей в один конец). Маршрут пролегал от севера Шотландии, над Северным морем, проливом Скагеррак, западной частью Швеции и Балтийским морем без посадки. Некоторую опасность представлял отрезок пути от Ленинграда до Москвы над прифронтовой полосой. Однако бомбардировщик проходил его ночью, на высоте более девяти тысяч метров и со скоростью, близкой к 500 км/час. Немецкие истребители не могли подняться так высоко. Тяжелая машина, созданная конструкторами американской фирмы «Консолитейтид» перед Второй мировой войной и имевшая дальность полета 4560 км, оказалась весьма удачным и полезным изделием…

Экипаж заводил двигатели один за другим.

Наконец, взревели все четыре. Самолет вздрогнул и, покачиваясь, покатился вперед. Ход его убыстрялся, моторы ревели все громче. Довольно длинный разбег по взлетной полосе закончился мощным рывком вверх. «Либерейтор» поднялся над аэродромом, набирая высоту, сделал круг и лег на избранный штурмом курс. Теперь пассажиры слышали только ровный сильный гул. Но разговаривать при нем было невозможно. Кое-как улегшись на лавках: Красавченко и Пчелинцев – у правого борта, Людмила – у левого, они пытались заснуть, но это удалось не сразу. Англичане их периодически навещали, спускались из своей кабины вниз по трапу и спрашивали о самочувствии. Их вопросы русские скорее угадывали, чем слышали, и в ответ только улыбались: «АП right!»

За четыре месяца, проведенных в США, Канаде и Великобритании, Николай Кравсавченко и Владимир Пчелинцев усвоили около двух-трех сотен обиходных слов и как-то объяснялись в магазинах, ресторанах, на улицах. Людмила, имея словарь и учебник, сделала куда более значительные успехи. Она говорила свободно, хотя и с заметным акцентом. При последних поездках в британские воинские части, где они осматривали то артиллерийские орудия, то танки, то самолеты, то корабли, младший лейтенант даже решалась на короткие публичные выступления на чужом языке. Слушатели неизменно воспринимали это как знак уважения к ним и бурно проявляли свое одобрение.

Теперь комсомольско-молодежная делегация возвращается домой. Кому там понадобятся ее познания в английском?..

Задумавшись, Людмила смотрела на высокий потолок пассажирского отсека. Причудливые тени лежали на плотно сдвинутых створках бомболюка. На всех металлических частях бортовой обшивки появились кристаллы инея. Они нарастали с каждым часом, превращая помещение в какое-то подобие спальни Снежной королевы. Холод сковывал дыхание. Но в меховых летных комбинезонах, при надетом под них прямо на тело особом белье с электрическим подогревом тепло сохранялось. Только от слабого тока, проходившего по медной сетке, вшитой в нательную рубаху и кальсоны, покалывало кожу.

Раньше она полагала, что успеет принять участие в битве за Сталинград.

Ведь в городе долго шли позиционные бои, а это – раздолье для метких стрелков. Даже в американских и английских газетах писали о подвигах снайпера Василия Зайцева, ее сверстника, который за три месяца уничтожил 225 фашистов. Однако к концу декабря 1942 года советские войска окружили Шестую армию вермахта под командованием генерал-полковника Паулюса, разгромили итальянские и румынские дивизии, вместе с гитлеровцами осаждавшие крепость на Волге. Немцы пытались пробиться к окруженным, устроили воздушный мост, сбрасывая с самолетов на парашютах контейнеры с продовольствием, боезапасом, вооружением, снаряжением. Только эти припасы чаще попадали в руки к русским, готовившим решительный удар по противнику. Под Сталинградом дело явно близилось к завершению, то есть к полной победе Красной Армии над захватчиками.

Однако пока еще продолжалась оборона Ленинграда.

Про Ленинградский фронт ей много рассказывал Владимир Пчелинцев, который там воевал. Наступление фрицев на город остановили в ноябре 1941 года, но сил, достаточных для того, чтобы сразу отогнать от колыбели пролетарской революции вражескую группу армий «Север» у наших не было. Началась позиционная война, и следовало малыми средствами наносить врагу больший урон. Старший лейтенант утверждал, будто массовое снайперское движение зародилось именно на болотистых равнинах возле рек Нева, Свирь и Волхов, он – один из его основателей и потому получил звание Героя Советского Союза раньше других – в феврале 1942 года.

Никакого желания продолжать службу вместе с Пчелинцевым Людмила не испытывала. Она надеялась вернуться в тот же учебный центр 32-й гвардейской дивизии ВДВ в Московском военном округе и спокойно ожидать передислокации этого воинского соединения на фронт. Когда-то в письме, отправленном сестре Валентине из Одессы, красноармеец Павличенко сгоряча обещала довести свой счет до тысячи убитых немецко-фашистских оккупантов. Провоевав год, поняла, что вряд ли это у нее получится. Каждый меткий выстрел имел свою цену, и она ее платила, безоглядно тратя собственные силы.

Такие мысли медленно кружились у младшего лейтенанта в голове. Под ровный гул моторов она дремала, просыпалась, погружалась в сонное состояние снова, и во сне видела тех, кто с каждым новым поворотом самолетных винтов приближался к ней: добрую свою матушку Елену Трофимовну, любимого сына Ростислава, которого теперь намеревалась перевезти из Удмуртии в Москву, определить в хорошую школу и больше никуда от себя не отпускать.

– Льюдмила, проснись. Вот твой горячий завтрак, – раздался рядом с ней голос Роберта Брауна, механика «Либерейтора». С ним делегаты познакомилась еще до вылета, во время веселой новогодней вечеринки в офицерском клубе авиабазы.

– Спасибо, Боб, – Павличенко улыбнулась и взяла чашку с горячим кофе, которую он протягивал.

Браун минуту назад спустился сюда из кабины пилотов с термосом в руках, чашками и большой тарелкой, наполненной бутербродами с сыром и ветчиной. Он раздал еду, сказал, что до Москвы осталось лететь часа полтора, что радиограмму во Внуково они уже отправили, и там самолет будут встречать их родственники…

Наконец-то она увидела русское поле!

Занесенное снегом и абсолютно ровное, оно простиралось до зубчатой полоски леса, синеющей вдали. С левой его стороны находились какие-то строения, и оттуда к бомбардировщику, остановившемуся на самом краю взлетной полосы, бежали люди. Среди них была и Елена Трофимовна. Мать и дочь крепко обнялись, троекратно поцеловались и долго стояли, прижавшись друг к другу. Слезы радости катились по щекам пожилой женщины.

– Слава Богу, слава Богу, роднуся моя, – бормотала она. – Уезжала на месяц, вернулась через четыре…

В комнате семейного общежития Наркомата обороны сразу стало тесно. Чемоданы пришлось придвинуть к единственной свободной стене и постепенно вынимать из них вещи. Енотовую шубу, большую и громоздкую, все-таки удалось разместить в шкафу. Гладкоствольный армейский дробовик «Winchester M1897 Trench Gun», подаренный снайперу рабочими канадского оружейного завода в городе Торонто, они повесили на гвоздь, вбитый в стенку шкафа. Зато на столе, на фарфоровых тарелках, тоже подаренных, отлично смотрелась еда из походного пайка английского офицера, которым снабдили русских на военной авиабазе под Глазго: сыр, ветчина, рыбные консервы, шоколад, печенье. К этому натюрморту Люда прибавила бутылку шотландского виски «Белая лошадь». Она уже забыла, кто и когда вручил ей стеклянную емкость с желтой этикеткой.

Разговор затянулся до глубокой ночи.

Елена Трофимовна слушала рассказы дочери и многому удивлялась. Людмила старалась говорить о самом главном: американцы и англичане встречали их сердечно, на митингах всегда аплодировали и охотно сдавали деньги в фонд помощи Красной Армии, Всемирная студенческая ассамблея прошла организованно и приняла антифашистский «Славянский меморандум», семья президента США Франклина Делано Рузвельта очень богатая и владеет имением в три квадратных километра, а знаменитый артист Чарли Чаплин похож на своего киногероя. Он – простой и добрый человек.

Впрочем, иногда они переходили на английский. Людмила объясняла разницу между британским и американским английским. Преподавательнице иностранных языков, никогда не бывавшей ни в Англии, ни в Соединенных Штатах, это было полезно. Елена Трофимовна не спеша перелистывала тамошние газеты с фотографиями дочери и статьями о ней, отмечала в них какие-то слова и фразы, уточняла перевод.

Все это пригодилось для пространного отчета, который начала составлять Павличенко сразу после поездки. Его требовалось подготовить за неделю. Чтобы не отвлекаться и ничего не забыть, Людмила даже не выходила из дома на улицу. Десятка три листов бумаги покрыла она своим крупным, размашистым почерком, перечеркивая, исправляя, заменяя одно описание другим, казавшимся ей более политически выдержанным.

Николай Красавченко и Владимир Пчелинцев тоже написали отчеты. С ними студенческая делегация сначала выступила на заседании секретариата ЦК ВЛКСМ, затем – в Главном политическом управлении РККА, потом, 20 января 1943 года, – на совещании молодежного комитета Совинформбюро. Стенограмма этого совещания послужила основой для большой радиопередачи, и миллионы жителей СССР узнали много интересного о путешествии по капиталистическим городам и весям трех комсомольцев, агитировавших в США, Великобритании и Канаде за скорейшее открытие второго фронта в Западной Европе. Как отнеслись к этому волнующему рассказу радиослушатели, осталось неизвестным. Зато начальство оценку делегации заграницей выставило. Красавченко и Пчелинцев удостоились простой похвалы: «хорошо», Павличенко – особой: «отлично».

Вслед за этим им объявили, что делегация расформирована. Николай Красавченко вернулся на работу в Московский городской комитет ВЛКСМ. Владимир Пчелинцев вскоре отправился на фронт, где продолжал храбро уничтожать вражеских солдат и офицеров из снайперской винтовки и к концу войны довел свой счет до 450 человек. Людмила тоже собралась в дальнюю дорогу, поскольку переформированная 32-я гвардейская дивизия ВДВ влилась в воздушно-десантный корпус и его направляли куда-то на юг, вроде бы в Краснодарский край.

Но все оказалось гораздо сложнее…

В один прекрасный день Павличенко вызвали в оперативный отдел дивизии. Там с ней долго беседовал очень вежливый человек в гимнастерке с капитанскими петлицами светло-синего цвета. Его вопросы сначала касались познаний младшего лейтенанта в иностранном языке: где она его усовершенствовала, ведь ни в советской школе, ни в вузе разговорному английскому не учат, максимум – чтению со словарем. Затем они беседовали о боевой биографии младшего лейтенанта: от боя у крепости Татарбунары до севастопольской обороны, причем капитан знал, кем был на самом деле Алексей Аркадьевич Киценко. Завершилось все ее рассказом о выступлениях на митингах, поездках с Элеонорой Рузвельт по Среднему Западу и восточному побережью США. Людмила отвечала коротко, четко, взвешенно, нисколько не волнуясь. Потом незнакомец предложил ей заполнить пятистраничную анкету. Таких бумаг она еще не видала. Сообщить разные подробности требовалось не только о себе, но и о родителях, близких родственниках, бабушках и дедушках: как жили, чем занимались, где похоронены.

– Едва ли вы поедете на фронт, – наконец сказал чекист, быстро перелистав анкету.

– Это почему, товарищ капитан?

– Стрелять в цель из винтовки – дело, в общем-то, нехитрое, Людмила Михайловна. Мы найдем для вас другое занятие. Оно будет больше соответствовать вашим неординарным способностям.

– Я снайпер! – возразила Людмила.

– Прежде всего, вы офицер и давали присягу…

Как-то поздним вечером они с матушкой коротали время под музыку из радиоприемника. Павличенко привезла его из Соединенных Штатов, и качество звучания он имел отличное. Передавали концерт по заявкам победителей, солдат и офицеров Сталинградского фронта, в феврале завершивших разгром немецкой армии генерал-полковника Паулюса: немного классики, немного народных песен, немного советской эстрады. Стук в дверь раздался неожиданно. Вошли два молодых офицера НКВД, поздоровались и предложили Людмиле собираться потому, что она сейчас поедет с ними.

Бедная Елена Трофимовна, вытиравшая чашки, вымытые после вечернего чаепития, уронила одну на пол. От страха у нее задрожали руки. Ни для кого не было секретом то, каким образом проходят сейчас аресты. Сотрудники компетентных органов появляются в домах подозреваемых внезапно, разговаривают вежливо, увозят свои жертвы быстро. Люда надела гимнастерку, перекинула через плечо портупею, стала стягивать на талии командирский ремень. С правой стороны на нем держалась кобура пистолета ТТ. Если они прикажут ее снять, отберут пистолет, – значит это арест. Если оружие останется, это может быть вызовом к высокому начальству.

Лейтенанты НКВД про пистолет ей ничего не сказали. Их внимание привлек канадский винчестер, который висел на стенке шкафа. Они попросили разрешения взять его в руки, осмотрели затвор, ствол, цевье, приклад, сделанный из светлого орехового дерева, поинтересовались калибром ружья, поговорили о небольшом его весе: всего 3,4 кг – и длине: всего 100 см. Павличенко уже надевала шинель (пистолет оставался при ней). Чекисты вернули ружье на место, удивленно оглянулись на Елену Трофимовну. Она подошла к дочери и молча протянула ей узелок с необходимыми для пребывания в тюрьме вещами.

– Людмила Михайловна едет в Кремль, – сказал один из них.

– В Кремль?! – Людмила метнулась к книжной полке, схватила англо-русский словарь, сунула его в карман, а учебник английской грамматики – за борт шинели, ведь это были ЕГО книги.

– Люся! – всхлипнула Елена Трофимовна, без сил опустившись на табуретку. – Когда ты вернешься?

– Не беспокойся, мамуся, – младший лейтенант обняла родительницу и шепнула ей на ухо: – Все будет хорошо…

Расстояние от улицы Стромынка до центра Москвы составляло примерно десять километров. Осталась за спиной набережная реки Яузы, старинные кирпичные дома и уродливые постройки советского времени вроде клуба имени Русакова, второй этаж которого напоминал часть огромной шестеренки. Лучи от двух фар автомобиля выхватывали из темноты то деревья на бульваре, то рельсы трамвайных путей, то стены многоэтажных зданий. По широкой Русаковской улице они добрались до Каланчевки, миновали Садовое и Бульварное кольцо и попали на проспект Маркса. Отсюда до Кремля было рукой подать. Уже просматривались рубиновые звезды на башнях, волшебно сияющие в вышине.

В приемной лейтенанты галантно помогли Людмиле снять шинель. Расстегнув кобуру пистолета, она отдала оружие секретарю Сталина, лысому, полноватому, невысокому человеку – Поскребышеву Александру Николаевичу. Он положил ТТ в выдвижной ящик стола, сказал, что забрать его можно после визита, и любезно предложил ей, указывая на дверь: «Проходите. Товарищ Сталин вас ждет».

Темно-коричневые дубовые панели в кабинете, два стола составленные в виде буквы «Т», очень большая карта, закрытая шторками, – все это находилось здесь и в августе 1942 года, когда комсомольско-молодежная делегация отправлялась в США. Только теперь снайпер Люда стояла перед Генеральным секретарем ВКП(б) одна. Он, одетый во френч и брюки, заправленные в высокие сапоги, шагнул ей навстречу и приветливо улыбнулся:

– Здравствуйте, Людмила Михайловна!

– Здравия желаю, товарищ Главнокомандующий! Вот ваши книги: словарь и учебник, – она положила их на край длинного стола.

– Пригодились?

– Очень. Все-таки смогла говорить.

– Я слышал об успехе вашей поездки.

– Мы старались выполнить ваш приказ, – Павличенко вытянулась по стойке «смирно» и, как предписывает Устав, смотрела прямо в глаза высокому начальству.

– Да вы садитесь, – Иосиф Виссарионович указал на стул возле стола и сам сел напротив младшего лейтенанта. – Говорят, по приглашению президента Рузвельта и его супруги Элеоноры вы неделю провели в их поместье «Гайд-парк»?

– Так точно, товарищ Сталин!

– Возможно, осенью мне тоже придется встретиться с этим американцем, – Главнокомандующий поднес ко рту свою знаменитую трубку и сделал глубокую затяжку. – Расскажите, что они за люди…

Сначала она волновалась и потому говорила торопливо, даже немного бессвязно. Но Генеральный секретарь ВКП(б) слушал снайпера так внимательно, так сосредоточенно, не перебивая и не задавая вопросов, что постепенно Люда увлеклась собственными воспоминаниями. Все-таки она была прекрасным рассказчиком. Характеры американских знакомых, обрисованные в речи Павличенко, получались яркими и достоверными. Ее повествование, совершенно искреннее, блиставшее меткими шутками, с каждой минутой нравилось вождю мирового пролетариата больше и больше.

Его лицо, смугловатое, с легкими оспинами, всегда очень серьезное, приобрело более спокойное, безмятежное выражение. Иосиф Виссарионович улыбался ее остротам и, поддерживая разговор, стал делать замечания, задавать вопросы. Она поддалась его обаянию и отвечала легко, весело, с удовольствием припоминая разные детали своего путешествия по Соединенным Штатам, Канаде и Великобритании. Никакого восхищения или пиетета перед англосаксами Людмила не испытывала. В нынешнем устном ее отчете чувствовался трезвый взгляд на них истинно русского человека и патриота.

Для Сталина она была достойным представителем того, малознакомого ему молодого поколения, которое сейчас приняло на свои плечи основную тяжесть беспощадной, суровой войны и исполняло долг перед Отечеством честно, непреклонно, беззаветно. Он посматривал на снайпера Люду с интересом: девушка-солдат прошла армейскую школу, отличилась на фронте, метко стреляя во врагов, и наилучшим образом проявила себя на дипломатическом поприще. Настоящий самородок!

– Людмила Михайловна, а мечта у вас есть? – вдруг спросил ее Главнокомандующий Вооруженными Силами СССР.

– Есть, товарищ Сталин. Хочу продолжать службу в рядах Красной Армии, снова воевать с фашистами.

– Продолжать службу будете. Только для повышения квалификации мы отправим вас на офицерские курсы «Выстрел» здесь, под Москвой. Окончите их, тогда и «кубарей» на петлицах прибавится. Или вы против такого подхода?

– Никак нет! – Людмила смутилась. Генеральный секретарь ВКП(б) угадал самое сокровенное ее желание. Не век же оставаться ей в младших лейтенантах и командирах взвода. Имеются в РККА и другие звания, другие должности.

– Хочу дать вам полезный совет, – Иосиф Виссарионович взял в руки словарь, лежавший на столе, и снова вручил его Павличенко. – Английский язык не забывайте. Уверен, он вам еще пригодится…

Вместе со снайпером Людой Главнокомандующий вышел в приемную, что являлось знаком особого его расположения. Лейтенанты тотчас вскочили со своих мест. Поскребышев тоже встал по стойке «смирно». Сталин пожелал своей собеседнице крепкого здоровья и новых успехов, затем вернулся в кабинет. Что-то вежливо объясняя, его секретарь с приятной улыбкой вытащил из ящика пистолет ТТ и отдал Людмиле. Она аккуратно вложила оружие в кобуру. Разные чувства обуревали ее, но главным было ощущение новой победы…

Москва.
Август 2013 года

В книге использованы документы из фондов: Центрального музея Вооруженных Сил Российской Федерации (г. Москва); Национального музея героической обороны и освобождения Севастополя (г. Севастополь); Архива семьи Л. М. Павличенко (г. Москва).

Сноски

1

Центральный архив Министерства обороны РФ. Фонд 229, оп. 4063сс, дело 31, лист 64.

(обратно)

2

Письмо Л. М. Павличенко старшей сестре, Беловой В. М. // Центральный музей Вооруженных Сил Российской Федерации, фонд № 4/18680. Публикуется впервые.

(обратно)

3

Совр. Красноселка Коминтерновского района Одесской области.

(обратно)

4

Здесь и далее цит. по: Потапов А. Искусство снайпера. М.: ФАИР, 2009.

(обратно)

5

Здесь и далее все данные по: Ванеев Г. И. Севастополь 1941–1942. Хроника героической обороны. Т. 1, 2. Киев, 1995.

(обратно)

6

Этот пистолет Л. М. Павличенко сейчас находится в Центральном музее Вооруженных сил Российской Федерации, фонд № 1/2056.

(обратно)

7

Трубка, кисет, два портсигара, принадлежавшие Л. М. Павличенко, хранятся в Центральном музее Вооруженных сил РФ, фонд № 2/3776.

(обратно)

8

Письмо Л. М. Павличенко к матери Беловой Е. Т. // Центральный музей Вооруженных сил Российской Федерации, фонд № 4/18681. Публикуется впервые.

(обратно)

9

См.: Из докладной записки Л. М. Павличенко о развитии снайперского движения в Красной Армии, направленной в Центральный Комитет ВЛКСМ 7 августа 1942 года // Центральный музей Вооруженных сил Российской Федерации, фонд № 4/18671. Публикуется впервые.

(обратно)

10

Из письма Л. М. Павличенко родителям – Белову М. И. и Беловой Е. Т. // Центральный музей Вооруженных сил Российской Федерации, фонд № 4/18679. Публикуется впервые.

(обратно)

11

Письмо Л. М. Павличенко старшей сестре – Беловой В. М. // Центральный музей Вооруженных сил Российской Федерации, фонд № 4/18682. Публикуется впервые.

(обратно)

12

Борис Лавренев. Людмила Павличенко. М.: Военноморское изд. НКВМФ Союза ССР, 1942. С. 3.

(обратно)

13

Текст выступления находится в архиве семьи Л. М. Павличенко в Москве.

(обратно)

14

Солдаты, вперёд к победе!

(обратно)

15

My darling – моя дорогая, любимая, голубчик, прелесть, баловень (англ.).

(обратно)

16

Пожалуйста, проснитесь, моя дорогая…(англ.)

(обратно)

17

В настоящее время эта награда находится в Центральном музее Вооруженных сил Российской Федерации, фонд № 2/3776.

(обратно)

18

Все хорошо, моя дорогая. Пожалуйста, пока что забудьте про господина Джонсона. Завтра мы уезжаем в Лос-Анджелес (англ.).

(обратно)

19

Моя дорогая, мы увидимся! Людмиле с великой любовью от У. П. Джонсона (англ.).

(обратно)

Оглавление

  • Глава первая Цветение вишневых садов
  • Глава вторая Социалистическое отечество в опасности
  • Глава третья Первая пуля
  • Глава четвертая Степная война
  • Глава пятая Винтовка, винтовка…
  • Глава шестая Короткое морское путешествие
  • Глава седьмая На севастопольской земле
  • Глава восьмая Заколдованный лес
  • Глава девятая По прозвищу «Рысь»
  • Глава десятая Поединок
  • Глава одиннадцатая Последний штурм
  • Глава двенадцатая «Товарищ Сталин нам отдал приказ…»
  • Глава тринадцатая Миссия в Вашингтоне
  • Глава четырнадцатая «My Darling»[15]
  • Глава пятнадцатая Под кремлевскими звездами

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно