Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

I

Ты оставила твоего отца, и твою мать, и твою Родину, и пришла к народу, которого ты не знала вчера и третьего дня.

Руфь.

Семь лет прошло с тех пор, как Лиза получила письмо Александра Блока со стихами, в которых он уговаривал ее в ее молодости и женственности. Он никак не хотел верить, что в 17 лет ей надо уже знать ответ на вопрос «зачем она?» и «каков путь?». С ним разговаривала, вернее, отчаянно требовала открытия смысла, не 17-летняя барышня, а 17-летняя душа, муки которой не снимались ни молодостью (не было легкомыслия), ни красотой (зачем она? нет ее, не я это).

И никакого «розового детства» у этой души не было. Ах, как просто хотелось Блоку спасти ее, не допустить к ужасу жизни, дать даром человечность, которой он достиг ценой крови. Хотелось придумать смысл – влюбить

«в простого человека,

который любит землю и небо».

Но душа одного спасается не через душу и умение жить другого. Надо свою жизнь осмыслить и самой из-за чего-то полюбить эту землю и это небо. Ведь совершается все-таки переворот, возрождение от нелюбви к любви, когда душа проделывает большую самостоятельную работу, очарование от красоты и смысла любви перерастает в деятельное следование, а не любование.

То, что пережил Блок в тот год, можно понять, читая его записные книжки.

1 октября 1908 года, через восемь месяцев после прихода Лизы Пиленко:

«…Я захотел вступить в Религиозно-философское общество с надеждой, что оно изменится в корне. Я знаю, что здесь соберется цвет русской интеллигенции и цвет церкви, но и я интеллигент. У церкви спрашивать мне решительно нечего. Я чувствую кругом такую духоту, такой ужас во всем происходящем и такую невозможность узнать что-нибудь от интеллигенции, что мне необходимо иметь дело с новой аудиторией, вопрошать ее какими-либо путями.

…Нужно понять, что все обстоит необыкновенно, страшно неблагополучно».

Но не поверилось ему, что к этому же рубежу подошла и юная Лиза.

Позднее Елизавета Юрьевна напишет в своих воспоминаниях: «За плечами было только 14 лет, но жизнь того времени быстро взрослила нас. Мы пережили японскую войну и революцию, были мы поставлены перед необходимостью спешно разобраться в наших детских представлениях о мире и дать себе отчет, где мы и с кем мы. Впервые в сознание входило понятие о новом герое, имя которому «народ». Единственно, что смущало и мучило, – это необходимость дать ответ на самый важный вопрос: ^ссВерю ли я в Бога? Есть ли Бог?”».

1915 год… Итак, семь лет – эпоха для души, мучительное изживание жизни в рождение.

Вышла замуж за человека, который, казалось, должен повести, но он медлил – осматривался, улыбался, каламбурил. А ей, с ее горячностью, нужна была ясная мужественность, нужен был путь.

Вот показалось, что земля – выращивание ее плодов, срастание с циклом ее жизни – даст это направление-смысл.

Зима – подспудное, подснежное томление жизни;

весна – посев саженцев, семян – прорастание зародышей жизни;

лето – рост, вызревание плодов, ох, как много работы в том, чтобы направить этот рост на плодоношение;

и, наконец, осень – собирание плодов.

И еще раз, и еще раз. Круги, круги. Нет здесь воли. А нужен путь.

Родила дочь. Что может еще больше сделать человек, женщина? Выносить и родить живую жизнь! Вот и дело в жизни, вот и путь: кормить, одевать, заботиться. А как ответить на ее будущий вопрос: «Зачем все?»

Опять нет воли, гриб на чужой жизни.

Все было испробовано, ко всему пригляделась: и к теософии, и к простоте труда, и к новоязычеству символизма. Ничто не подошло само по себе.

Вот я просил Бога:

– Что ты хочешь знать?

– То самое, о чем просил.

– Выскажи это кратко.

– Бога и душу.

(Бл. Августин, «Исповедь».)

В страшные годы Мировой войны Елизавета Кузьмина-Караваева пишет стихи-исповедь, которые складываются в книгу. Называет она ее «Руфь». Книга о выборе пути, даже не о выборе, а потом и кровью его добывании…

Но обратимся сначала к библейской «Руфи».

Моавитянка Руфь, вдова сына иудейки Ноэмии, следует за свекровью, возвращающейся на Родину. Идет в землю, бывшую чужой, но тайной брака ставшей ей Родиной.

И «пришли в Вифлеем в начале жатвы». А потом – послушание и труд на жатве. Завершением этого становится брак Руфи и Вооза, родственника Ноэмии, брак, который принесет иудеям отца царя Давида.

А теперь «Руфь» Е. Кузьминой-Караваевой^[1].

Первое стихотворение – мучение от непривязанности к миру:

И этот мир еще ни разу

Мне Родиной второй не стал

(реминисценция ко второй Родине Руфи – Израилю); ужас перед личной и мировой греховностью:

И дух лишь тления заразу

С горячим воздухом вдыхал.

Но необходимо найти образ своего проживания времени этой жизни.

Как? Принять или отвергнуть этот смрадный мир? А может быть, и не принять, и не отвергнуть, но преобразить? По слову Божьему. Тогда видимой станет и дорога:

Но память сберегла обеты

И слово тихое: «Смирись».

И на пути земном приметы

Дороги, что уводит ввысь.

Только на пути к Богу (народу Божьему у Руфи) становится осмысленно-ответственной жизнь здесь. Тема пути и зрелости его избирания продолжается в следующем стихотворении.

Ощупью, сбивая в кровь руки и ноги, царапая тело, человек «звериной тропой» пробивается к «седой воде залива» полноты соединения с Богом. Позади – нива пережитого, на которой созрели колосья жатвы – жатвы духа.

(Моавитянка Руфь также соединяется с народом иудейским после жатвы.)

Полнота соединения дается через принятие креста. Путь Руфи– путь перекрещение ее воли и воли Господа: упорство в следовании за свекровью, а потом, в земле обетованной смиренное следование советам старшей. Принятие креста разрешает и роковой вопрос о сочетании небесного и земного времен. Крест приносит полноту времени – каждый миг сей жизни включая в безвременное:

Тружусь, как велено, как надо.

Рощу зерно, сбираю плод.

Не средь равнин земного сада

Мне обетованный оплот.

И в час, когда темнеют зори,

Окончен путь мой трудовой.

Земной покой, земное горе

Не властны больше надо мной.

Я вспоминаю час закатный,

Когда мой дух был наг и сир,

И нить дороги безвозвратной,

Которой я вступила в мир.

Теперь свершилось: сочетаю

В один и тот же Божий час

Дорогу, что приводит к раю,

И жизнь, что длится только раз.

Вот так пережила религиозный кризис будущая мать Мария. Труд ради Бога. Единому на потребу ращение зерна и сбирание плодов. Тогда все обретает смысл и жизнь осознается как крестоношение:

Мечтать не мне о мудром муже

И о пути земных невест:

Вот с каждым шагом путь мой уже.

И давит плечи черный крест…

…

Час настал; дороги завершились

И с душой моею только Бог.

II

«Нежданно осветил слепящий яркий свет

Мой путь земной и одинокий:

Я так ждала, что прозвучит ответ,

Теперь же ясно мне – ответа нет.

Но близятся и пламенеют сроки»

«Руфь»

Шла война. На заседаниях религиозно-философского общества самым острым из обсуждаемых вопросов стал вопрос об отношении интеллигенции к войне и национализму.

Давняя традиция русской интеллигенции состояла в защите – защите угнетаемого народа от абсолютизма монархии, от безбожности западной культуры, от узости духовенства и т. д. Она считала себя нравственно ответственной за духовное развитие своего народа. Считала себя его воспитателем. Ей хотелось вести народ к Правде и Истине.

И сейчас надо было ему объявить о том, каково должно быть отношение к войне. Имеет ли право православный человек участвовать в этой войне, как русский? В чем состоит миссия России? Что она может противопоставить германскому высокомерному нашествию? Какие ценности предложит вместо идолов культуры и научно-технического прогресса? Каковы роль и место Церкви?

Вот некоторые выдержки из докладов и прений:

– Нет сомнений, что самоутверждение нации с точки зрения христианской религиозности является грехом… Христианская религиозность не может отрицать нации, но она подчиняет национальное начало – началу вселенскому.

А. А. Мейер

– Борьба с национализмом – главная задача русской интеллигенции.

Д. С. Мережковский

– Война не наказание нам, а указание. Должно желать, чтобы ее огонь был и огнем очищающим.

3. Н. Гиппиус

– Победив Германию, мы сокрушаем самый корень милитаризма, который угрожает современной Европе. Значит, это действительно война войне.

Н. И. Туган-Барановский

– Тот социальный строй, в котором мы благополучно проживали, по существу своему, по качеству, не лучше войны.

Д. В. Философов

– …История показывает нам, что иногда подлинный дух борьбы витает в национализме, что в войне может быть тоже дух освобождения.

Кровавый национализм, бескровный универсализм – это Сцилла и Харибда наши.

Д. С. Мережковский

– Разве вы не видите, какою плотною стеною встал народ? Он не думает – он делает. Он точно выкован – так целен. В народе нет еще нашей закваски разбавлять правду вымыслом. У народа война – подвиги, народ верит, что, идя с Крестом и с благословением, он превращается в «Христолюбивое воинство» и что Русская земля самая дорогая ему земля и самая праведная.

Павел Вольнин

– Наши дни показали, что культура, искусство не убивают в человеке зверя, что на высоте культуры человек может в нравственном отношении оказаться хуже австралийца, что культура – благо условное, что идол культуры и науки давно смердит, что пора заменить этого идола истинным Богом любви. Как, прогресс, культура – это мнимые блага? Чем же заменить эти понятия, уж не понятием ли религии?

Да, именно религии.

С. М. Соловьев

– Мне кажется, что потому нельзя звать в Церковь без всякой оговорки, что Церковь, учащая духовенство, не выражает того, чем живет народ.

В. В. Успенский

– Всякая культура есть тело какой-нибудь религии, и, таким образом, в своем целом она является носительницей идеального содержания…

Германская культура в связи с ее религиозным источником должна быть определена как протестантская.

…Германская культура внутренно оказалась несостоятельной. Ее претензии насильно стать во главе истории обнаружили безумие эгоистического самоутверждения.

Г. А. Василевский

– Вся эта разноплеменная русская армия не знает, что воюет с протестантизмом.

Д. В. Кузьмин-Караваев

– Если народ имеет какой-нибудь определенный идеал, или, иначе, историческую задачу, которую он должен выполнить, то и без помощи интеллигенции он в конце концов ее выполнит и спасать себя никого просить не будет.

В. И. Тестин

Вряд ли в те годы у Лизы сформировалось уже четкое отношение к симфонии вопросов, оглушительно зазвучавшей с началом войны. Одно она, кажется, понимала: расстояние между словом и делом, во всяком случае для нее, должно быть сокращено. Философов, Мережковский, Гиппиус обдумывали, что делать народам, странам. Лиза решала, что должна делать она. Определенно, внутренне, звучала только тема готовности, тема скорого призыва. Поэтому Лиза надевает вериги:

«Покупаю толстую, свинцовую трубку, довольно тяжелую. Расплющиваю ее молотком. Ношу под платьем, как пояс. Все это, чтобы стяжать Христа, вынудить его открыться, помочь, нет, просто дать знать, что Он есть. И в Четьи-Минеях, в свинцовой трубке, в упорных, жарких и бесплодных молитвах на холодном полу – мое военное дело. Это для чего-то нужно, для войны, для России, для народа моего любимого… Для народа нужен только Христос – я это знаю».

Когда 14 марта 1916 г. А. Блок возвратился домой с прогулки, он застал на ступеньках лестницы ожидающую его Кузьмину-Караваеву. До пяти часов утра продолжался их «разговор все о том же»: о пути, о власти (и об «очереди» и «сроке»).

«Душа приняла войну. Это был не вопрос о победе над немцами, немцы были почти ни при чем. Речь шла о народе, который вдруг стал единой живой личностью, с этой войны, в каком-то смысле, начиная свою историю. Мы слишком долго готовились к отплытию, слишком истомились ожиданием, чтобы не радоваться наступившим срокам», – вспоминала в 1936 г. мать Мария в очерке «Мои встречи с Блоком».

Ill

Звезды, вихри, ветер впереди…

Цикл «Вестники»

Пламя росло. Пламя войны. Пламя революции. И вот тогда в стихах Елизаветы Юрьевны наряду с темой пути, исхода настойчиво зазвучала тема огненности, тема сгорания ее души в Вечность.

В Библии всякая весть Бога людям сопровождается вихрем, сокрушением устойчивости, пламенем.

Художественная образность стихов цикла «Вестники» совершенно ветхозаветная. Это «пламя», «вихрь», «крылатость», «огонь», «костер».

Софья Борисовна Пиленко, мать Елизаветы Юрьевны, вспоминала впоследствии о природе, которая окружала ее дочь в Анапе, где Лиза жила в детстве и в долгие месяцы войны:

«Когда на горизонте, особенно в августе, в море заходило солнце, а над ним были облака с огненными или как уголь черными краями, это было не только прекрасно, но и величественно. Лиза, когда подросла, говорила, что эти облака ее вестники. Для нее шум моря, буря, зимние туманы, при ярком солнце и синем небе, низко плывущие разорванными фантастическими фигурами над морем, все это были вестники, и она их любила».

Цикл «Вестники» начинается с называния знака, символизирующего главную мысль автора. Это стрела… Стрела, дающая направление исхода. Путь идет через терния «человеческого рода» для того, чтобы открылось душе «Божье око». Чуткость же этой души к голосу Бога, к тому невидимому, что скрыто за видимым порядком вещей, поразительна:

Близорукие мои глаза

На одно лишь как-то четко зрячи:

Будто бы не может быть иначе,

И за тишиной растет гроза.

Будто бы домов людской уют

Только призрак, только сон средь яви.

Ветер вдруг свое крыло расправит,

В бездне звонко вихри запоют.

И людские слабые тела,

Жаждавшие пития и пищи,

Рухнут, как убогое жилище,

Обнаживши мысли и дела.

Звезды, вихри, ветер впереди…

Сердце не сжимается, не трусит…

Господи Иисусе,

Ей, гряди…

Это жажда Бога, призыв Его в учителя и руководители, призыв крылатых вестников-воинов к борьбе на «пылающем рубеже» человечества – брани Революции.

Да,

… их путь не тих,

Небесный друг – огонь и воин.

Призывен он и неспокоен,

Как в небо вознесенный вихрь.

Народ, ее «любимый» народ восстал. В стихах рождается образ «крылатого странника», который «протягивает» для битвы «меч и латы», «велит опять начать мятеж».

Призывно трубит меченосец.

Сам Михаил Архистратиг.

Но, Боже, какие силы нужны, чтобы вынести этот Крест мятежа, чтобы преобразить хаос и заслужить «милость».

Чутко понимает Елизавета Юрьевна, что эти, казалось бы столь «земные дела», как война, революция – борьба за право, являются вехами влечения человечества к «нездешнему свету». И сейчас, когда так перемешались грех и святость, милость и право, народы должны принести покаяние:

«Покайтесь» – гремит средь пустыни безводной

И взор не спускает Предтеча с Востока.

«Покайтесь». Мы грешны душою голодной

И с трепетом ждем предрешенного срока.

И стонет земля в покаянии, стонет.

И сохнет от стона и стебель и камень.

И все, что перстами взывающий тронет,

То – пламень.

Без покаяния нет Креста, преображающего все. Грех, покаяние, крест – таков путь человеческий.

Через 20 лет, когда в мае 1940 г. немцы вторгнутся в Бельгию и Голландию, мать Мария в кружке Фундаминского будет говорить о проклятии времени, о безумии истории. «Но время и историю можно победить прорывом в вечность, религиозным подвигом. Время – линия горизонтальная, религиозный взлет – вертикальная. Их пересечение образует крест. Крест – освобождение, «легкое бремя»» (Из дневника К. Мочульского).

Одним из достовернейших художественных свидетельств этой огненной поры является поэма А. Блока «Двенадцать». Позволим себе сделать несколько сопоставлений со стихами Кузьминой-Караваевой из цикла «Вестники».

У Блока – «Ветер, ветер на всем Божьем свете».

У Кузьминой-Караваевой – «Душу вихрями уносит…»

У Блока – конкретная гримаса революции – убийство Катьки-проститутки одним из Двенадцати.

У Кузьминой-Караваевой – сконцентрированная символика «лат и кольчуг» народа, поднимающегося на «мятеж».

У Блока – народное паясничанье: «Эх, эх, без креста!».

У Кузьминой-Караваевой – «Ты в небе снова Крест воздвиг».

Два переживания и оправдания революции:

Кузьмина-Караваева:

…нездешнею песней

Возвещает нам милость

Друг небесный и вестник.

Отчего же пронзенный

Дух не знает покою?

– Он пронзен оперенной

Огневою стрелою…»

А. Блок:

Впереди – с кровавым флагом,

И за вьюгой невидим,

И от пули невредим,

Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной

В Белом венчике из роз —

Впереди – Иисус Христос.

Два наичувствительнейших человека свидетельствуют об эпохе. Но он приближается к концу земной жизни, и поэтому сил хватает только зафиксировать видение «В белом венчике из роз»:

«Кружила метель. Фонарь тускло поблескивал сквозь столбы снега. Не было ни души. Только ветер, снег, фонарь… Вдруг Блок сказал:

“Так было, когда я писал "Двенадцать". Смотрю! Христос! Я не поверил – не может быть Христос! Косой снег такой же, как сейчас.”

Он показал на вздрагивающий от ветра фонарь, на полосы снега, света и тени.

“Он идет. Я всматриваюсь – нет. Христос! К сожалению, это был Христос – и я должен был написать”»

(Из воспоминаний Н. А. Павлович).

В Дневнике Блока за 1918 г. есть авторский комментарий в ответ на услышанное мнение, что он «восхвалил» Христа:

«Разве я “восхвалил”? Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь Иисуса Христа. Но я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный образ…» И дальше: «Религия, грязь (попы и пр.) странная мысль этих дней: не в этом дело, что красногвардейцы “недостойны” Иисуса, который идет с ними сейчас, а в том, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой».

Немужественный образ Христа… Трудно, очень трудно видеть в нем путеводителя «Двенадцати». Скорее это они Его влекут к Распятию. Или сами влекутся ко Кресту. И тогда Крест – доля, расплата, прощение. Свершение судьбы народа. Может быть, такова правда этого, казалось бы, слишком художественного образа. И Блок не мог противиться так Пероводящему.

У будущей матери Марии же звучит точное видение, знание души, сила веры, дающая мужественность в переживании роковых минут истории: «Передо мной проходят все мысли последнего времени, проверяю решения. Россия, ее Блок, последние сроки – и над всем Христос, единый, искупляющий все» («Мои встречи с Блоком»).

IV

В любви и творчестве наш христианский Бог.

Цикл «Покаяние»

В это рубежное для человечества время Елизавета Юрьевна старается понять, какой труд должна совершить ее душа, чтобы победить хаос:

Гул вечности доходит глухо.

Твой вихрь, о, суета сует…

И круг: рассвет, закат, рассвет. —

Опять, опять томленье духа.

Круженье ветра, вихри пыли…

И вот, как некий властелин,

Мой дух средь вечности один

Свершает круг своих усилий.

Объединяет воедино

Растерзанного мира прах

И явлен в творческих руках

Единый образ в комьях глины.

В руках – преграда и оправа,

Всех вихрей, всех крушений твердь.

В руках – вложенье смысла в смерть

И укрощенный смыслом хаос.

Какие же жизненные реалии стояли за вылепливанием собственными руками образа Божия из комьев глины душевного хаоса? Елизавета Юрьевна начала как поэт Кузьмина-Караваева. Закончила как матушка, мать Мария, в печах Равенсбрюка. Поэзия не стала единственной формой реализации ее души. Нет, она не могла жить как поэт только: между двумя безднами – творчеством и нетворчеством, не участвуя в жизни прямо, деятельно. Не могла довольствоваться секундами уподобления себя Творцу – тем путем обретения бессмертия, который утверждался всеми романтиками всех времен. Секунды, часы, дни творчества не снимали смертельной тоски вне их. Ей надо было (вся плоть ее существа, до крови требовала этого) всю земную жизнь сделать нетленной, найти тайну вечной жизни. Поэтому Елизавета Юрьевна так хочет обнажить свой дух, чтобы не осталось никаких иллюзий и внешних причин для его бессмертия.

И до конца надо мне обнищать,

Земные надежды, порывы, восторги, —

Все, чем питаюсь и чем я сыта,

Из утомленного сердца исторгни,

Чтобы осталась одна маета.

Тогда же она сказала:

Мне надоела я. К чему забота

О собственном глухонемом уме?

И это означало, что Елизавета Юрьевна переросла заботу о реализации собственной души и теперешней ее заботой становится выход из себя и забота о реализации душ ближних.

Она почуяла, что способом вылепливания «единого образа» своей жизни должно стать разрушение всякого своего образа.

Стяжание бессмертия идет через нестяжание для себя, но положение себя за других, подобно Христу, который сделал это своей кровью за всех людей.

«Великим и единственным подвигоположником мирского делания был Христос, сын Божий, сошедший в мир, воплотившийся в мире весь, целиком, без всякого как бы резерва для своего Божества. Он истощил себя, и Его истощение есть единственный пример для нашего пути. Всем своим Богочеловечеством был Он в мире, а не какими-то вторичными своими свойствами. "Сие есть Кровь Моя, за вы изливаемая", – вся, до капли изливаемая. В таинстве Евхаристии Христос отдал Себя, Свое Богочеловеческое тело миру, или иначе – Он сочетал мир в приобщении этому Богочеловеческому Телу, сделал его Богочеловечеством. Христова любовь не умеет себя мерить и не умеет беречь себя. Христос и апостолов не учил такой бережливой оглядке в любви, и не мог учить, потому что они были приобщены Им Евхаристической жертве, стали Телом Христовым и тем самым были отданы на заклание миру» («Мистика человекообщения»).

Эту статью она напишет позднее, когда станет носить монашеский клобук, но слова вызревали уже сейчас. Время написания цикла «Покаяние» – середина 20-х годов. Елизавета Юрьевна уже в эмиграции, во Франции с тремя детьми и мужем Д. Е. Скобцовым.

Позади хаос анапского 1918 г., ужас Батумского порта, стонущего под толпой беженцев. Впереди – жизнь на чужбине. Своя семья, свои дети, свой муж. Забота о них кажется ей слишком малым участием в доле обездоленных сотен. Ей надо помогать жить всему страждущему человечеству. Избавиться от двусмысленности спасения себя.

Нет меня. Нет. Есть алчущие друзья и братья. К ним и для них.

Поэтому так сильна тема покаяния. Как перед причастием, когда в знак готовности к испытаниям, в знак приобщения к жертве Христа просят прощения, оборачиваясь к стоящим в храме.

Так и Елизавета Юрьевна кается и растерзывает себя прошлую, чтобы ринуться в служение настоящему.

Смерть младшей дочери стала рубежом. Рубежом, за которым печение только о своих родных станет невозможным. А чтобы обрести возможность заботиться о сотнях голодных, сумасшедших, больных, надо было изменить реальные условия своей жизни. Стать свободной от своего очага. Самой стать очагом.

Еще до пострига она писала: «Мне стало ведомо новое, особое, широкое и всеобъемлющее материнство. Я вернулась с того кладбища, похорон дочери, другим человеком, с новой дорогой впереди, с новым смыслом жизни. И теперь нужно было это чувство воплотить в жизнь».

Вслушаемся в эти слова. Они поучительны. И спросим себя, так ли внимательно и ответственно мы относимся к тем переживаниям и новым чувствам, что приносит нам жизнь? Не изживаем ли мы их подчас без воплощения? Может быть, поэтому так непутевы наши жизни?

В 1926 г. умерла Настя. Вскоре Елизавета Юрьевна перестала быть женой Д. Е. Скобцова. В 1932 г. приняла постриг.

Шесть лет. Все было: и сомнения, и отчаяние, и чувство беспомощности. А может быть, не по силам ноша? Может быть, и не надо так истончать собственное реальное существование. Установиться бы на чем-нибудь маленьком, жизненном, сберечь незримую, «бывания нить»… Но реальность твоей жизни – что это? Ты ведь чуешь, что живешь, не когда усугубленно одна, безответно, а когда в тебе живет воля Бога, Его Свобода. Без Неба нет Земли.

А в ушах – «конский торжественный топот» приближения срока. Не отмахнуться. Не смеешь затыкать уши:

Имеющий ухо слышал, —

Жнец в поле за жатвою вышел.

Когда же чувствуешь, что поступаешь по Его воле, то и тяжести креста нет, «и путь земной тогда не труден», и «бремени времени» уже нет:

Тогда сжимается в комок Палач и страх – слепое время.

Вот слова, которые определяют два состояния жизни – до и после принятия креста:

1) Суровые будни

Грех, горечь, тяжесть, смерти бремя.

Мера, число.

2) Отблеск Духова огня

Сияющий поток.

Господня радость.

Еще один последний взгляд в прошлое, подведение итогов 43-летней жизни.

Все пересмотрено. Готов мой инвентарь.

О, колокол, в последний раз ударь.

Последний раз звучи последнему уходу.

Все пересмотрено, ничто не держит тут.

А из туманов голоса зовут.

О, голоса зовут в надежду и свободу.

Все пересмотрено, Былому мой поклон…

О, колокол, какой тревожный звон,

Какой крылатый звон ты шлешь неутомимо…

Вот скоро будет горький перевал,

Которого мой дух с таким восторгом ждал,

А настоящее идет угрюмо мимо.

Я оставляю плату, труд и торг.

Я принимаю крылья и восторг.

Я говорю торжественно: «Во имя,

Во имя крестное, во имя крестных уз,

Во имя крестной муки, Иисус,

Я делаю все дни мои Твоими».

V

Шлем воина, – меня венчал клобук.

Поэма «Духов день». 1942 г.

Елизавета Юрьевна пророчествовала о себе с ранней юности. Она была уверена, что ее ожидают «мучения, мытарства, мучительная смерть и сожжение»^[2]. Поэтому с молодости считала, что должна быть готова к испытаниям. Как необыкновенно чуткий человек, она до времени чувствовала приближение роковых времен и всегда на себя брала ответственность за их преодоление.

Как в 14-м году она надела вериги, так и в 1931 г. она знала, что «монашество – ее «военное дело», ее брань за любимых братьев против бесчеловечности, жестокости и страха. Ей нужны были силы, чтобы выстоять в дни грядущих печалей. Силы же дает Отец. Надо быть к Нему ближе.

Отменили мое отчество

И другое имя дали.

Так я стала Божьей дочерью

И в спокойном одиночестве

Тихо слушаю пророчество. —

Близки, близки дни печали.

Нарекли ее Марией «в честь Марии Египетской. Митр. Евлогий сказал на ее постриге слово: называя ее Марией, он думал о том, что, как Мария Египетская ушла в пустыню к зверям, так она идет в своем монашестве в мир, к людям, и к злым людям тоже, с которыми еще труднее, чем со зверьми»^[3].

«После пострига «полагается» (что бы сказала м. Мария на это слово! Она его не выносила) 3 дня уединения. Ей его создали, поместили в комнату, которая тогда пустовала в Богословском институте… Она сидела очень счастливая, читала, вышивала…»^[4].

Митр. Евлогий сказал К. Мочульскому в то время: «Вот мать Мария постриглась и с тех пор вся сияет».

Итак, она звалась теперь матерью Марией, матушкой, перед этим миром и всему миру была матерью. Путь материнства – ответственности, заботы и смирения – отныне стал ее названным путем.

Еще в 1927 году ею была опубликована статья «Святая земля», в которой говорилось о путях преображения земного бытия, о материнстве и сыновстве.

Будущая м. Мария утверждает:

«Предопределенность человеческой жизни заключается в ее причастности к одному из многих путей. Человек как бы «талантлив» к данному пути и бездарен к другому.

Первый шаг – это органическое угадывание предопределенного пути. В выборе его нет свободы, как нет свободы и в выборе своей талантливости.

Зато полная свобода в достижении степеней преображения своего пути.

Человек волен оставить его в первоначальной тьме. И человек может усилиями свободной воли, свободного подвига преобразить его до предела святости».

«Все истинно сущие пути ведут к Богу». Символически существуют два основных пути: путь материнства и путь сыновства.

«В материнстве есть воплощенное существование в себе и в другом – в другом, отдельном от себя. Мать, оставаясь в сыне, отдает его всем дорогам земным, всем полям земным, всем страданиям и соблазнам.

В материнстве предельное ощущение гибели, потому что нет никаких сил вмешаться в сыновний путь.

В материнстве самая великая любовь, потому что она издали и без возможности что-либо изменить влечется за сыновним путем и как бы соживет в своей раздельности с этим сыновним путем».

Путь материнства – путь земли. Понимание святости земли и святости материнского пути осуществляется через открытие миру Богоматери, олицетворяющей собой преображение и обожение земли, плоти, матери.

«Все люди сыновья». Однако есть причастные сыновству и не причастные сыновству. «Дорога последних иначе намечена», они «имеют крылья иных путей».

«Причастны сыновству те, кто, даже будучи вождями, всегда остаются ведомыми, те, кто идет не в одиночку, а всегда чувствует за собой идущих и ведомых им… Главное – причастные сыновству идут не к победе в легкой борьбе, а могут побеждать только принесением себя в жертву. Плоды же победы – не для них.

И вот тут ясно, что самый высокий подъем их в степенях преображенности не исключает, а, наоборот, предрешает минуты бессилия, минуты звериного воя, минуты такие, когда они падают на землю и ничего не могут, и хотят только, чтобы чья-то, тоже ничего не могущая изменить, рука прикоснулась к ним, чтобы путем прикосновения к матери они осознали, что они не до конца одиноки, что ничего не меняющая связь их с недрами дает передышку, наполняет новыми силами.

Путь сыновства неизменим – это путь вольно выбранной жертвы. Но он осуществим только при наличии матери, в бессилии своем покрывающей силу сына.»

«Сыновство Христа одновременно сыновство не только Богу, но и Богоматери. Сыновство, преображенное до последней полноты. И в этом сыновстве. в этом подвиге жертвы не было возможности щадить мать, оберечь ее от обоюдоострого меча в сердце.

Богоматерь – Преображенная плоть, Святая Земля. И защищена она, и обожена она, и искуплена она страданиями Сына. Для искупления ее – а в ней всех – он пришел в мир. Путь сыновства – путь жертвы за мать. И путь этот вместе с тем есть путь, пронзающий сердце матери обоюдоострым мечом.

Земля свята своим стоянием у креста. Земля искуплена мечом, ее пронзившим. Но земля не на кресте. Земля не волею своей избирает путь свой, а волею сына, жертвы влекома и идет по пути своему. Но это все в последних вершинах преображения».

Итак, мать Мария угадывает свой путь материнства и волею становится на него.

VI

Где была, там худо, худо

и слез людских не счесть.

Цикл «Странствия»

Начиная с 1923 г. будущая мать Мария работала в обществе русской христианской молодежи как секретарь общества во Франции. Занималась помощью эмиграции. Совершала поездки по разным городам и местам страны. Эти странствия продолжались и после пострига, и в то время, когда она уже устроила дома-общежития на Билль-де-Сакс и на Лурмель, 77.

Стихи, объединенные в цикл «Странствия», она написала большей частью под стук колес, глядя в окно вагона.

Странничество рождало остроту зрения, обоняния, всех чувств, сознающих мир. Оно еще более расширяло сферу ответственности. Материнство уже становилось чувством, обнимающим всю землю, всю планету людей.

О, земля, я слышу, – ты устала.

Скоро час последней судной жатвы.

Вот на небе яростно и ало

Вестника пылают латы.

Мать Мария поняла, что Господь сопряг ее с этими «нищими, бродягами, буйными, упившимися, сирыми, унылыми, непотребными, заблудшимися, бездомными, голодающими, бесхлебными». Сопряг в «неразрубаемый единый узел». И этот узкий, очень узкий путь она приняла.

Отправимся по следам мучительных странствий матери Марии. Но перед этим посидим в тишине, прислушаемся к Божьему напутствию. Благослови, Господи!

У матери Марии была ночь тишины, ночь напряженного слушания:

5. (Цикл «Ожидание»)

Господи, не говорить, не петь

И не каяться и не хотеть.

Ни о чем не плакать, не просить.

Господи, ты входишь в сердца клеть.

Буду эту ночь, как дар, носить.

Путь ее – крестный путь разрушения своего образа жизни – требовал много мужества и уверенности. И только Он один помог ей выдержать такую брань и с самой собой, и с людьми, не понимавшими ее дела. «Около нее было много людей, которые ее очень любили, но было и очень много врагов, которые возмущались всем, что она делает» (Ю. Н. Рейтлингер, письмо от 04.12.1976).

«Когда мать Мария открыла свое первое общежитие, кажется, без копейки в кармане – потом какими-то чудесами у нее все пошло, – то первая, кого она в нем приняла, была беременная девушка; враги возмущались, друзья рукоплескали» (Ю. Н. Рейтлингер, письмо от 20.12.1976).

«Конфликт с двумя монахинями, которые поначалу ей помогали, вышел на почве того, что те искали какой-то, что ли, эстетики в монашестве, с его службами и т. д. – и стиль м. Марии им не подходил, и им не нравилась, как они говорили, “шумиха” ее добрых дел – они отделились и устроили за городом свой монастырь» (Ю. Н. Рейтлингер, письмо от 04.12.1976).

Есть в цикле «Странствия» стихи о трудности одинокого делания, когда душа стынет от отсутствия поддержки и понимания, когда стучишь, а дверь не распахивается с готовностью, но с «шумом отпирается замок», когда каждый раз сталкиваешься с «образом жизни», который всячески сопротивляется его хотя бы временному нарушению. И странной, юродивой кажется женщина, разрушившая свою семью, свой уют, живущая в предчувствии «последних сроков».

Да и сама себе она порой кажется достойной жалости.

Но мать Мария борется с немотой души, которая рождается от людского непонимания. А что есть немота души у м. Марии? Это не черствость и охлаждение к людям. Это только утешение ее до нетребовательности к ним, граничащей с разочарованностью в людях. Вот с этим она и борется в себе. Только не дать охладеть сердцу, остыть крови, только не замкнуться в трех измерениях этого мира, не потерять того невидимого измерения, которое рождается «ветром крыльев» и горением душ. Только не отчаиваться, что все напрасно и всех не спасешь. А такое будет:

«Одну девушку, опустившуюся в пьянстве – вытащила, и она при ней была, очень ее (м. Марию) любила, но потом опять сорвалась» (Ю. Н. Рейтлингер, письмо от 04.12.76).

Бывали случаи, когда люди, которым помогала м. Мария, начинали ее ненавидеть. Матушка прощала им это, так как с тонкостью душевной понимала, как оскорбительно для человека бывает принимать помощь. Усилием своего призыва она возвращала к жизни людей, уже пустивших все под откос, уже не желавших жить. Однако, вытащенные к солнцу, они не могли и не хотели радоваться его свету. Мгла бессмысленности и пустоты страдания сжирала их волю к жизни. А м. Марии, победившей эту бессмысленность и пустоту, они завидовали, преклонялись перед ее силой и ненавидели.

Понимая все это и прощая, м. Мария старалась всякое христианское дело очистить от лицемерия и двусмысленности. Она требовала от помогающих чистоты помыслов, совершенного отказа от внутренней индульгентности деяния (я помогу – буду спасена):

«Нельзя жертвенно любить во имя свое – можно жертвенно любить только во имя Христово, во имя образа Божия, открывающегося нам в человеке.

Христианство – неудобная религия: оно выдвигает новое осознание мира, его недостатков и осознание каждым своих собственных недостатков».

М. Мария считает, что надо еще приобрести право помогать людям: «…для того, чтобы давать, мы должны иметь сострадание достаточно глубокое, чтобы нам прощали наше подаяние. Потому что если мы даем по долгу, если милосердны только наши действия, то принимающий принимает вместе с нашим даянием унижение, печаль и боль».

Чем больше она видела несчастья, обездоленности, страдания у других, тем меньше и меньше становилось ее. Она сострадала, сорыдала, сотрудничала. Каждый раз ее сердце отзывалось сочувствием – будь то спившийся матрос, или затасканная девушка, или голодный вор. Ее сердце отзывалось на трагедию человеческой жизни. Слабые просили помощи. Она чувствовала себя сильнее многих.

9. (Цикл «Ожидание»)

Пусть отдам мою душу я каждому.

Тот, кто голоден, пусть будет есть.

Наг – одет, и напьется пусть страждущий.

Пусть услышит неслышащий весть.

От небесного грома до шепота

Учит все – до копейки отдай,

Грузом тяжким священного опыта

Переполнен мой дух через край.

И забыла я, – есть ли средь множества

То, что всем именуется – я.

Только крылья, любовь и убожество.

И биение всебытия.

«В ней была какая-то жалость и материнский инстинкт. Уже будучи монахиней, она один раз ездила к каким-то „забытым“ в провинцию и там наблюдала, как у них была очередь к проститутке, и ей было так их жаль, она рассказывала это отцу Сергию, что готова была бы сама их „принимать“»

(Ю. Н. Рейтлингер, письмо от 04.12.1976).

Из воспоминаний К. Мочульского:

«М. Мария была в кантине, видела трех „пропащих“ – окончательно спившихся. “Люблю я этих несчастных зверюг, ревела вместе с ними. Они меня спрашивают хриплым голосом: „Мать, а когда мы пить перестанем?“ Потом была в больнице, туберкулезные, конченные люди. У меня отношение ко всем им такое: спеленать и убаюкать, – материнское. То, что я даю им, так ничтожно. Поговорила, уехала и забыла. Но я поняла, почему не получается полных результатов. Каждый из них требует всей вашей жизни, ни больше, ни меньше. Отдать всю свою жизнь какому-нибудь пьянице или калеке, как это трудно. А вот я знаю, что это значит: в какую-то минуту воспылать любовью и внутренне как-то всю себя бросить под ноги другому человеку, и этой минуты достаточно. И тут же, немедленно, получится, что вы свою жизнь не потеряли, а получили вдвойне”» (декабрь 1933 г.).

«Когда я постриглась, я думала, конечно, о своей «духовной жизни», но вот с тех пор, как я стала монахиней, я поняла: Бог сделал меня орудием, чтобы с моей помощью расцветали другие души» (1934).

«К матери пришла вдова внезапно скончавшегося шофера. Ей негде жить. На Лурмеле свободной кровати не оказалось. Мать положила ее с собой. Ночи напролет с ней говорила, успокаивала. “Мне сейчас удивительно хорошо – не чувствую себя – большая легкость. Хорошо бы отдать себя совсем, чтобы не осталось ничего. Счастливых людей нет – все несчастные и всех жалко. О, как жалко!”» (1936).

В № 59 журнала «Путь» за 1932 г. появляется статья матери Марии под названием «О подражании Богоматери». Вот выдержки из нее:

«…Конечно, у Богоматери была своя собственная судьба, свой крест. Но можно ли называть Ее судьбу крестом, вольно выбираемым и подымаемым на плечи? Мне кажется, что Ее судьбой был крест Сына, становящийся мечом, пронзающим душу.

Если человек есть не только образ Божий, но и образ Богоматери, то и в каждом другом человеке он должен видеть также образ Божий и образ Богоматери. В человеческой Богоматеринской душе не только благовествуется рождение сына Божия и не только рождается Христос, но и появляется зоркость к видению Христова образа в других душах. И в этом смысле Богоматеринская часть человеческой души начинает воспринимать других людей как своих детей, усыновляет их себе. Предел Богоматеринского отношения – это узренье в другом Бога и Сына – предел, который мог быть, конечно, достигнут только Девой Марией. Но поскольку мы должны стремиться идти по Ее пути и Ее образ есть образ нашей человеческой души, постольку и мы должны в каждом человеке прозревать Бога и Сына. Бога – по его Богообразности и Богоподобию; Сына – по тому, что, рождая Христа в себе, человеческая душа этим самым усыновляет себе все Тело Христово, все Богочеловечество и каждого человека в отдельности.

Крест ближнего должен быть для души мечом, должен пронзать ее.

Только когда душа воспринимает крест другого человека, его сомнения, его горе, его искушения, падения, грехи – как орудие, проходящее ее и рассекающее, – только тогда можно говорить о должном отношении к другому.

Само собой разумеется, что каждому человеку кажется, что от его сердца ничего бы и не осталось, оно бы все истекло кровью, если бы он открыл его не только для бесчисленных мечей всего Богочеловечества, но даже для единого меча самого близкого, самого любимого из своих братьев. Трудно на это возражать. Трудно отрицать законность и естественность некоей внутренней самозащиты человеческой души от каких-то, со всех сторон наплывающих на нее и ей ненужных, тяжестей. Трудно в порядке естественного закона. И естественный закон, каким-то ложным путем проникший в сверхъестественную область духовной жизни, определенно скажет: неси ответственно, свободно и честно свой крест, изредка открывай свое сердце для крестов – мечей своих братьев, – и это все.

Но если для законов естественных крест Христов есть соблазн или безумие, то для них и обоюдоострое оружие, пронзающее души, должно быть таким же безумием и таким же соблазном. Для христиан же не только крест, но и крест, становящийся мечом, без всяких ограничений, без всяких попыток к разумному учету своих сил, должен быть Божией силой и Божией Премудростью. Более того, все, что не есть полнота крестоношения и все, что не есть полнота мечей, принимаемых в сердце, есть грех.

И если мы с такой мерой греха будем проверять наши отношения к людям, то увидим, что каждое из них греховно.

Что делает все наше человекообщение внутренне греховным и порочным? То, что мы в духовных наших путях руководствуемся мерою естественных законов и исчисляем свои естественные силы, забывая, что на христианском пути наши силы сверхъестественны, – а потому и неисчерпаемы. Можно точно сказать, что мешает нам скудость веры».

Потом, уже в годы войны, м. Мария напишет работы «Мистика человекообщения» и «Вторая евангельская заповедь», в которых передаст опыт своей души сострадать людям.

В воспоминаниях К. Мочульского мы находим такие слова матери Мария о статье «Мистика человекообщения»:

«Это тема моей жизни. Почему так подробно и тонко описаны лестницы восхождения к Богу? Существуют бесчисленные путеводители и руководства к Богообщению, а о мистике человекообщения ничего не написано? Но ведь путь к Богу лежит через любовь к человеку, и другого пути нет. Человек есть образ и подобие Божие, Храм Духа Святого, нетленная икона Божества. И человекообщение есть величайшая тайна и таинство. На Страшном Суде меня не спросят, усиленно ли я занималась аскетическими упражнениями и сколько положила поясных и земных поклонов, а спросят: «накормила ли я голодного, одела ли голого, посетила ли больного и заключенного в тюрьме. И только это спросят. В каждом нашем голодном, нищем, заключенном Спаситель говорит: «Я, Я алкал и жаждал. Я был болен и в темнице». Подумайте только: между каждым несчастным и собой Он ставит знак равенства. Я всегда это знала, но вот теперь это как-то меня поразило. Это страшно» (1936).

«Теперь мне ясно: или христианство – огонь, или его нет» (1937).

VII

Лучше кликушествовать и юродствовать, чем попивать чаек с просфоркой.

М. Мария. 1937 г.

В 1932 г К. Мочульский записывает такие слова матери Марии:

«А я хочу создать новую форму монашества – в миру, новый тип общежития – полумонастырь, полубратство. Мы, выброшенные в эмиграцию, висим в пустоте. Но зато наша Церковь никогда так не была свободна. Такая свобода, что голова кружится. Наша миссия показать, что свободная Церковь может творить чудеса. И, если мы принесем в Россию наш новый дух – свободный, творческий, дерзновенный, – наша задача будет выполнена. Иначе мы погибнем бесславно».

М. Мария открывает общежития для эмигрантов и обездоленных со столовыми по очень низким ценам^[5] Матушка часто сама ходила на центральный парижский рынок и в большие мешки собирала остатки овощей – капустные листья, зелень и т. д. Ее там знали, и когда рынок закрывался, позволяли собирать такие остатки.

«Мать все умеет делать – столярничать, плотничать, малярничать, шить, вышивать, вязать, рисовать, писать иконы, мыть полы, стучать на машинке, стряпать обед, набивать тюфяки, доить коров, полоть огород. Она любит физический труд и презирает белоручек. Еще одна черта: она не признает законов природы, не понимает, что такое холод, по суткам может не есть, не спать, отрицает болезнь и усталость, любит опасность, не знает страха и ненавидит всяческий комфорт – материальный и духовный. “Особенно духовный, – говорит она, – всякие эти духовные пути в кавычках. Почти всегда эго просто ханжество”» (Воспоминания К. Мочульского, 1933).

«Да, она восставала против уюта созерцательного монашества. Считала, что сейчас оно уже невозможно» (свидетельство В. А. Резниковой).

В статье «Вторая евангельская заповедь», написанной в 1942 г., мать Мария старается как бы догматически оправдать тот образ монашества, который она считает необходимым развивать. Она опирается на святоотеческую традицию, приводя тексты из Добротолюбия. Вот Ефрем Сирин: «Признак смиренномудрия – обеими руками удовлетворять потребности брата, так как бы и сам ты принимал пособие». Св. Исаак Сирианин: «Ни один человек не смеет сказать относительно любви к ближнему, что преуспевает в ней душой своею, если оставлена им та часть, которая по мере сил, сообразно со временем и местом, исполняется телесно. Ибо при сем только исполнении делается достоверным, что есть в человеке совершенная любовь. И когда бываем в этом по возможности верны и истинны, тогда дается в душе сила в простых и ни с чем не сравнимых понятиях простираться до великой области высокого и Божественного созерцания». Эти строки мать Мария комментирует следующим образом: «В этих словах оправдано до конца не только деятельное христианство, но и возможность достичь «высоких и Божественных созерцаний» путем любви к ближнему, не только отвлеченно, но непременно и самой конкретной практикой. Тут весь ключ к тайне человекообщения как религиозного пути».

Далее мать Мария разрабатывает практические правила («хотя бы первоначально в виде некоторой схемы») христианского человекообщения, опираясь в своей схеме на триединый состав человеческого существа – тело, душу, дух.

1. «К плоти брата своего у человека должно быть более внимательное отношение, чем к своей плоти. Христианская любовь учит нас давать брату не только дары духовные, но и дары материальные. Мы должны дать ему и нашу последнюю рубашку, и наш последний кусок хлеба. Тут одинаково оправданы и нужны как личное милосердие, так и самая широкая социальная работа. В этом смысле нет сомнения в призвании христианина к социальной работе. Он призван организовать лучшую жизнь трудящихся, обеспечить старых, строить больницы, заботиться о детях, бороться с эксплуатацией, несправедливостью, нуждой, беззаконием. Принципиально совершенно равноценно, как он это делает, – в индивидуальном или общественном порядке, важно лишь, чтобы и его общественная работа строилась на любви к ближнему, не имела бы подспудных личных, карьерных или материальных целей. В остальном она всегда оправдана, – от личной помощи до работы в государственном масштабе, от конкретного внимания к отдельному человеку до создания отвлеченных схем правильной организации социальной жизни… В скучных, трудовых, подчас будничных аскетических правилах, касающихся нашего отношения к материальным нуждам ближнего, уже лежит залог возможного Богообщения, внутренней их духоносности».

2. Каково должно быть отношение к душевному миру другого человека?

«Отсутствие корыстного интереса, некоторого любопытства и смакования чужих переживаний должно сочетаться в первую очередь с напряженной доброжелательностью, с какой-то постоянной неутомимостью в отношении другой души. Надо уметь в буквальном смысле «ставить себя на место» другого человека, пытаться из него оценивать и переживать то, что он чувствует, быть для каждого каждым.

…Тут две противоположных опасности. С одной стороны, можно подойти к человеку с меркой все нивелирующей доктрины и начать рассекать его живую и болящую душу, с другой – не менее опасно некое сентиментальное принятие во что бы то ни стало всего человека, его души вместе со всеми ее болезнями и наростами. Мера дается вниманием, трезвостью и любовью.»

3. «Область духа требует самого большого напряжения в отношении к человеку и самому себе… Духовная эстетика тут заключается в самом открытом, недвусмысленном и сознательном отказе от самого себя, в готовности быть всегда в воле Божией, в надежде стать исполнителем Божьего замысла в мире, орудием в его руках, средством, а не целью.

…Обращаясь к другому, к тому, служить которому он призван, человек не может в области духовной подменять все лишь отбором высших духовных свойств… Обращаясь своим духовным миром к духовному миру другого, он встречается со страшной, вдохновляющей тайной подлинного боговедения. потому что он встречается не с плотью и кровью, не с чувствами и настроениями, а с подлинным образом Божиим в человеке, самой воплощенной иконой Бога в мире, с отблеском тайны боговоплощения и Богочеловечества. И человек должен безусловно и безоговорочно принять это страшное Богооткровение, преклониться перед образом Божиим в своем брате. И только когда он это почувствует, увидит и поймет, ему откроется и еще другая тайна, которая требует его самой напряженной борьбы, самого большого его аскетического восхождения. Он увидит, как этот образ Божий затуманен, искажен, исковеркан злой силой. Он увидит сердце человеческое, где диавол ведет непрерывную борьбу с Богом, и он захочет во имя образа Божьего, затемненного диаволом, во имя пронзившей его сердце любви к этому образу Божьему, начать борьбу с диаволом. стать оружием Божиим в этом страшном деле. Он это сможет, если все его упование будет на Бога, а не на себя, он это сможет, если у него не будет ни одного самого утонченного, самого корыстного желания, если он, подобно Давиду, сложит с себя доспехи и только с именем Божиим кинется в бой с Голиафом.»

27 сентября 1935 г. в церкви Покрова Божьей Матери, что существовала при общежитии на улице Лурмель, было освящено литургией создание общества «Православное дело». Название общества, которое преследовало создание нового типа религиозной жизни, требующей такого же самоотвержения, как монашество, но совершенно отличного от него по своей форме, предложил Николай Бердяев.

В его состав вошли: философ Н.Бердяев, богослов С. Булгаков, историк Г. Федотов, ученый литературовед К. Мочульский, поэт мать Мария.

На торжественном заседании 27 сентября Владыка Евлогий сказал: «Помогайте меньшей братии. Храни вас Господь. Над вами Покров Пресвятой Богородицы».

VIII

Ни формулы, ни меры вещества,

И ни механика небесной сферы

Навек не уничтожат торжества

Без чисел, без механики, без меры…

Цикл «Покров».

Есть нечто, задающее темп жизни (темперамент – степень горения сердца). Как будто жизнь движется из конца к началу (конец задает темп). Есть люди с поразительным чувством личного апокалипсиса и тяготения к нему, так как за этим концом для них начало.

В предвоенные годы темп внутренней жизни матери Марии становится все горячее, подвижность души все сильнее: она все более тяготеет к самоуничтожению вплоть до чувственного моделирования своей смерти: уничтожения плоти, сгорания крови. Но это уже не только:

«Я хочу, чтоб просияла плоть» – хотение.

«Жду преображения крови» – ожидание.

Это ежечасный труд самоотвержения, самовыгорания, испепеления себя ради братьев вплоть до огнеупорной горстки праха. Более того, даже это последнее хорошо бы пригодилось в доме Отца:

12. (Цикл «Ожидание»)

Трехсолнечный свет и нет страха.

Восстану в час судный из гроба.

Извергнет земная утроба

Останки сожженного праха.

Ты, триединое пламя,

Взметешь огневидные струи.

Крещеньем огонь испытует

Извергнутых к жизни гробами.

И вспыхнет сухая солома…

Как мало от жизни осталось…

Огнеупорная малость

Нужна ли для Отчего дома?

27 апреля 1933 г.

14. (Цикл «Ожидание»)

От хвороста тянет дымок.

Огонь показался у ног,

И громче напев погребальный.

И мгла не мертва, не пуста.

И в ней начертанье креста —

Конец мой, конец огнепальный.

17 июля 1938 г.

Да, это жажда смерти, но не смерти-конца, а смерти-начала. И в этом вырывание жала смерти. Для матери Марии муки жизни и ее страдания – это муки рождения. И нет тогда ужаса жизни, ее бессмысленности, порочного предела трех измерений. Того, о чем с такой ужасной искренностью написал Л. Толстой в своей «Исповеди».

Все, даже стадиальные ответы на вопрос о смысле жизни, – все ведут из замкнутого круга личности, из «я» вовне, в «Мы». Как обычно отвечает человек на вопрос о смысле? – «Есть для кого жить, вот и хорошо». Подчас эти кто замыкаются в круг родственников. Но родственники умирают, их может и не быть. Дети вырастают и начинают отрицать вас. И сколько бы человек ни цеплялся за такие временные смыслы, он каждый раз бухается в «но все равно – смерть». И пока человек не начнет верить, что жизнь – это дорога к Богу, дорога к началу, до тех пор его добрые и самоотверженные дела, дающие единичные смыслы, не гарантированы от тупиков разочарованности и тоски. Отсюда наркомания, спивание, разврат. Человек хочет забыть о смерти.

Мать Мария в страшные годы войны и оккупации, когда смерть была повсюду, напишет статью «Рождение в смерти». В ней она разбирает два оправдания Бога, оправдания страданий, которые представляет современная философия.

«Первый ответ: все покрывает вера, что любую несправедливость, любое зло, любое отчаяние – все может сделать не бывшим сверхразумная, всемогущая воля Божия. Объявляется страдание и зло чем-то, что по этой Божественной воле, вопреки нашему ограниченному разуму, вопреки нашей слепой человеческой очевидности, может стать призраком и как призрак развеяться, исчезнуть. Здесь чувствуется, может быть, как мало где, такое острое ощущение тупика в человеческой судьбе, такое отчаяние, а вместе с тем такое напряжение веры – вопреки всему, несмотря на все, во что бы то ни стало. Но, несмотря на какую-то огромную доброкачественность и честность этих слов, чувствуешь, что за ними идти нельзя, потому что в них есть прославление слепоты, которая отсутствием возможности видеть как бы уничтожает и сами предметы, которые подлежат виденью.»

«Другой ответ выводит человеческую свободу из пределов Богом сотворенного мира, он ей дает иное, не тварное, а предвечное родословие – этим путем освобождает все созданное Богом от зла, освобождает себя от необходимости Теодицеи, потому что Бог не отвечает за человеческую свободу и за зло и страдание, из нее проистекающее. Сам в себе Бог ничего не может против вне его лежащего зла – и только человек, являющийся и образом Божиим, и порождением этой мэонической свободы, может ее одолеть и подчинить Богу, дав торжествовать в себе свободно выбранному Божественному добру, а не злу. Этим определяется, с одной стороны, трагическая беспомощность, покинутость человека, и этим же определяется его огромная мистико-космическая судьба в Божием Творении. В этой последней системе, в первую очередь, поражает ее стройность, но, может быть, эта самая стройность и смущает. Кажется, что как-то все заново наименовано и перемещено, но по существу от этого нового наименования и перемещения ничего не меняется.»

Здесь с мыслями матери Марии приходит на память конец блоковского «Возмездия»:

Когда ты загнан и забит

Людьми, заботой иль тоскою;

Когда под гробовой доскою

Все, что тебя пленяло, спит;

Когда по городской пустыне,

Отчаявшийся и больной,

Ты возвращаешься домой

И тяжелит ресницы иней,

Тогда остановись на миг

Послушать тишину ночную:

Постигнешь слухом жизнь иную,

Которой днем ты не постиг;

По-новому окинешь взглядом

Даль снежных улиц, дым костра.

Ночь, тихо ждущую утра

Над белым запушенным садом,

И небо – книгу между книг;

Найдешь в душе опустошенной

Вновь образ матери склоненный,

И в этот несравненный миг —

Узоры на стекле фонарном,

Мороз, оледенивший кровь,

Твоя холодная любовь—

Все вспыхнет в сердце благодарном.

Ты все благословишь, тогда

Поняв, что жизнь – безмерно боле,

Чем quantum satis Бранда воли,

А мир – прекрасен, как всегда.

Прекрасные слова! Но это слишком поэтический выход из тупика. Романтика души дает такие освобождения и переименования. Но это под силу лишь немногим.

У монахини же Марии задача – материнская, а дитя – все человечество. Она сердцем участвовала в десятках человеческих трагедий, несовершенных судеб и поэтому знала, как нужно живое кровяное оправдание Бога. Отсюда эти пронзительные по теплоте и искренности строки:

«И как-то не в порядке философии и не в порядке теоретических выкладок, а очень интимно, лично, непосредственно из опыта наших маленьких жизней хочется для самих себя дать ответ, найти что-то, уловить, оправдать. Должна сказать, что такая внутренняя работа всегда приводит только к одному выводу: ответа нет.»

И дальше, после тщательного разбора усугубляющейся трагедии человеческой жизни, она пишет:

«Тут эвклидов ум ничего разрешить не может, только вера способна дать нам ответ, но не вера в то, что Бог может бывшее сделать небывшим, не вера, которая в отчаянии толкается о гробовую крышку нашего земного неба, а только вера, упразднившая смерть…И мы верим. И вот по силе этой нашей веры мы чувствуем, как смерть перестает быть смертью, как она становится рождением в вечность, как муки земные становятся муками нашего рождения. Иногда мы так чувствуем приближение к нам часа этого благодатного рождения, что и мукам готовы сказать: “Усильтесь, испепелите меня, будьте невыносимыми, скорыми, беспощадными, потому что духовное тело может восстать, потому что я хочу родиться в вечность, потому что мне в этой поднебесной утробе уже тесно, потому что я хочу исполнить назначенное и любыми муками заплатить за этот Отчий дом моей вечности”»

«<…> В этом смысле Теодицея веры проста. Она исчерпывается словами Символа: “Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Чаю воскресения уже родившихся для вечности любимых, чаю собственного рождения в вечность, чаю рождения в вечность всего человечества, всех умерших и еще несуществующих людей, – и готов любой ценой земных мук моего земного тела и на земле пребывающей моей души заплатить за эту вечную жизнь, принимаю все муки рождения и ликую, что предо мной эта неизбежность: в муках, в страдании, в скорби – как угодно – родиться для вечности, войти в Отчий дом и пребывать в нем вместе со всеми, кто уже пришел или еще пройдет через эти муки рождения”»

IX

Двадцатый век… еще бездонней,

Еще страшнее жизни мгла

(Еще чернее и огромней

Тень Люциферова крыла).

Пожары дымные заката

(Пророчество о нашем дне),

Кометы грозной и хвостатой

Ужасный призрак в вышине.

Безжалостный конец Мессины

(Стихийных сил не превозмочь)

И неустанный рев машины,

Кующей гибель день и ночь…

Блок. «Возмездие», 1910-21 гг.

Был этот тварный мир добро зело

Стал тварный мир границей преисподней

Но чую я – вот шелестит крыло

Всю тварь пронзающей любви Господней.

Мать Мария. Лион, 1937 г.

В матери Марии вера рождала бесконечное доверие к Богу, его любви, его отцовству. Поэтому даже поразительная апокалиптичность ее сознания, ощущенье последних сроков до срока не уничтожали ее оптимизма в отношении человеческой истории, не умаляли надежду на непокинутость мира Богом, в каком бы зле он ни находился в данный момент. Напротив, в такие времена она, препоясав чресла, делала все, чтобы вытребовать присутствие Бога.

Она была наделена даром материнской любви к человеку, огнем любви – знала, что его зажег в ней Господь. И трудилась, чтобы пламень не потух.

13. («Странствия»)

Каждая царапинка и ранка

В мире говорит мне, что я мать.

15. («Странствия»)

Я знаю только радости отдачи,

Чтобы собой тушить мирскую скорбь,

Чтобы огонь и вопль кровавых зорь

Потоплен в сострадательном был плаче.

До самого своего «огнепального» конца мать Мария сохранила ярчайший общественный темперамент. В молодости – эсерка, во Франции она узнала многие социально-политические союзы русской эмиграции, общественную жизнь Запада, стала устроительницей трех общежитий для обездоленных, а в лагере Равенсбрюк читала лекции для товарок по бараку. То есть была человеком, которому необходимо было ориентироваться в общественной жизни и, в частности, определить себе отношение к пути, который избрала Россия. Яростные споры о последнем не ослабевали с годами и в среде русской эмиграции, и в среде граждан тех стран, которые дали ей убежище.

Франция географически была полем странствий матери Марии. Но как, наверное, часто на вокзале ей хотелось сесть в поезд, идущий на Восток. Как это просто – сесть в другой поезд!

А там Россия, Родина – милая, любимая. Там уже ее дочь Гаяна, уехавшая из Франции. Не пожелавшая пути вне Родины и благословленная матерью на возвращение. Как она там? Как живется там людям? Меньше ли они страдают, чем здесь? Ведь она не выбирала тот путь из 20-го года. Подхватило и унесло. Обстоятельств жизни не выбирала. И потом, слушая только Божий призыв, трудилась, трудилась, обстоятельства стараясь превратить в путь.

Россия. 1936 г. От брюшного тифа умирает Гаяна.

После панихиды по дочери: «Есть люди с трагическим мировоззрением, но не с трагической судьбой. У меня нет никакого мировоззрения, но я знаю, что судьба моя трагическая».

Женщина эта, пережившая смерть двух дочерей, напишет о многострадальном Иове, имея в виду последнюю главу книги: «Никаких новых сыновей и детей не было у него, и ничего не было восстановлено у него здесь на земле. Тут повествуется о том, как после великих мук неуничтожимой диаволом его души, мук смерти-рождения, он, наконец, родился в вечность и в Отчем доме встретил своих, прежде него в вечность родившихся детей, и обрадовался, что смерть их оказалась не смертью, а рождением, и обрадовался, что и сам он, наконец, родился для вечности» («Рождение в смерти»).

Помните: «и ликую, что предо мной эта неизбежность: в муках, в страдании, в скорби – как угодно – родиться для вечности, войти в Отчий дом и пребывать в нем вместе со всеми, кто уже прошел или еще пройдет через эти муки рождения».

Россия. 1937 г. Сейчас это звучит для всех однозначным ужасом!

Вот поэтические свидетельства очевидцев:

А. Ахматова

Это было, когда улыбался

Только мертвый, спокойствию рад,

И ненужным привеском качался

Возле тюрем своих Ленинград.

И когда, обезумев от муки,

Шли уже осужденных полки,

И короткую песню разлуки

Паровозные пели гудки.

Звезды смерти стояли над нами,

И безвинная корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами черных марусь.

Осип Мандельштам

Стеклянный звонок

Бежит со всех ног.

Неужто сегодня срок?

Постой у порога,

Подожди немного.

Меня не трогай,

Ради Бога!

Петербург, декабрь 1930 г.

…Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

Помоги, Господь, эту ночь прожить:

Я за жизнь боюсь – за твою рабу —

В Петербурге жить – словно спать в гробу.

Январь 1931 г.

Мы живем, под собою не чуя страны.

Наши речи за десять шагов не слышны.

А где хватит на полразговорца.

Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы как черви жирны,

А слова, как пудовые гири верны.

Тараканьи сверкают усища,

И сияют его голенища…

А вокруг него сброд толстошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто пищит, а кто плачет и хнычет.

Он один лишь бабачет и тычет.

Как подкову кует за указом указ,

Кому в пах, кому в лоб, кому в грудь, кому в глаз,

У него что ни казнь, то малина

И могучая грудь осетина…

Во Франции мать Мария знает о сталинских Соловках. Можно сказать, что жить во Франции и знать это – одно, а шкурой своей испытывать ад ожидания ареста, холод и вонь кагэбэшных казематов, пытки – это другое. Да, так. Но все же не надо сравнивать судьбы, трагедию судеб. У каждого свои Соловки. И сердце матери Марии откликается, как сердце мудреца и христианина:

13. (Цикл «Ожидание»)

И в этот вольный, безразличный город

Сошла пристрастья и неволи тень.

И северных сияний пышный ворох,

И Соловецкий безрассветный день.

При всякой власти, при любых законах,

Палач ли в куртке кожаной придет

Или ревнитель колокольных звонов

Создаст такой же Соловецкий гнет.

Один тюрьму на острове поставил

Во имя равенства, придет другой,

Во имя мертвых, отвлеченных правил

На грудь наступит тяжкою стопой.

Нет, ничего я здесь не выбирала,

Меня позвал Ты, как же мне молчать?

Любви Твоей вонзилось в сердце жало

И на челе избрания печать.

22 июня 1937 г.

15. (Цикл «Ожидание»)

Парижские приму я Соловки,

Прообраз будущей полярной ночи.

Подменных укорителей кивки,

Гнушенье, сухость, мертвость и плевки —

Здесь, на свободе, о тюрьме пророчат.

При всякой власти отошлет канон

(Какой ни будь!) на этот мертвый остров,

Где в северном сиянье небосклон,

Где в кельях-тюрьмах хлеб дается черствый,

Повелевающий мне крест поднять.

Сама, в борьбу свободу претворяя,

О, взявши плуг, не поверну я вспять,

В любой стране, в любой тюрьме опять

На дар Твой кинусь, плача и взывая.

В любые кандалы пусть закуют,

Лишь был бы лик Твой ясен и раскован.

И Соловки приму я, как приют,

В котором Ангелы всегда поют, —

Мне каждый край Тобою обетован.

Чтоб только в человеческих руках

Твоя любовь живая не черствела,

Чтоб Твой огонь не вызвал рабий страх.

Чтоб в наших нищих и слепых сердцах

Всегда пылающая кровь горела.

22 июня 1937 г.

X

Неужели вы не чувствуете, что конец близко, «при дверях»?

Мать Мария

Всю жизнь она просила незатухающего огня сердца и трудилась, не давая прекратиться горению. Она знала, что только этот огонь может дать силы перенести все.

Сроки совсем приблизились. Казалось, настали последние времена. Коричневая чума поползла по испуганному телу Европы, планеты.

Между двумя войнами складывался путь матери Марии – дорога в 25 лет. Тогда, давно все было – хаос и неясность ответа. Тогда ни у одной из воюющих сторон правды не было. Сейчас же ситуация кристальная: есть нападающий и черный, есть обороняющийся и праведный. И надо потрудиться, препоясав чресла, чтобы в это посещение мира Богом победил дух праведный и преобразил человечество:

«Вот сейчас, в данную минуту, я знаю, что сотни людей встретились с самым серьезным, с самой Серьезностью – со смертью, я знаю, что тысячи и тысячи людей стоят на очереди…

И, наконец, я знаю, всем своим существом знаю, всей своей верой, всей силою духа, данной человеческой душе, что в эту минуту Бог посещает свой мир. И мир может принять это посещение, открыть свое сердце – «готово сердце мое, готово», – и тогда мгновенно соединится наша временная и падшая жизнь с глубиною вечности, тогда наш человеческий крест станет подобием креста Богочеловеческого, тогда в самой нашей смертельной скорби увидим мы белые одежды ангела, который нам возвестит: Его, умершего, нет во гробе. Тогда человечество войдет в Пасхальную радость воскресения.»

Эти пламенные слова – из статьи матери Марии «Прозрение в войне».

Из воспоминаний К. Мочульского:

«28 апреля 1940 г.

Пасхальная заутреня в церкви на Лурмель. Мать сшила для отца Дмитрия пасхальное облачение из тонкого белого шелка – никаких украшений, только на фелони красным шелком вышита монограмма: “Иисус Христос, Альфа и Омега”. Город был погружен во мрак, по ночам завывала сирена. Крестный ход с хоругвями и иконами пересек темный двор и остановился у дверей дома. Отец Дмитрий трижды громко постучал. Двери распахнулись. После темноты ослепительный свет. Море горящих свечей. Между окнами на возвышении – престол. Вокруг него – бело-розовые ветви цветущей яблони, белая сирень, лилии, нарциссы.

Отец Дмитрий не ходит, а летает по зале. Его белое легкое облачение взвивается крыльями. Он “веселится о Господе”. Звонким ликующим победным голосом восклицает: “Христос Воскресе!” По пути его расступается толпа, волнуются огоньки свеч, переливается радостный гул: “Воистину воскресе!”

Мать Мария стоит у престола, горящая свеча снизу освещает ее лицо. Глаза у нее заплаканные и счастливые…

За тонкими стенами убогой церкви-гаража – тьма войны, тьма страшной весны 1940 г. А в церкви, в белом райском свете звучат непреложные слова: “И свет во тьме светит, и тьма его не объят”»

С полной ответственностью и серьезностью, заключив, как она сама скажет, «договор» с Пречистой Матерью, монахиня Мария «правит» свою «материнскую тревогу» о людях. И прежде всего о самых гонимых и страдающих – евреях.

Теперь обратимся к свидетельствам очевидца оккупации Франции фашистами (а это произошло 14 июня 1940 г.) – журналиста В. В. Сухомлина:

«После дела Дрейфуса (1894–1906) антисемитизм почти совершенно исчез на добрых тридцать лет с поверхности французской политической жизни и ютился где-то в ее закоулках. Гиммлеровская пропаганда оживила антисемитские настроения в наиболее реакционных кругах французской буржуазии, а в годы, когда Гитлер приступил к осуществлению своих планов (1936–1939), юдофобские нотки стали проскальзывать и в высказываниях некоторых политических деятелей, которых до тех пор считались «левыми», вроде Марселя Деа.

Однако расизм во всех его видах оставался глубоко чуждым основной демократической массе населения Франции.

Весной 1941 года мне приходилось, правда, слышать в неоккупированной зоне от обывателей, отнюдь не кровожадных, что война “имеет по крайней мере ту хорошую сторону, что избавила нас от евреев” При этом, однако, почти каждый раз выяснялось, что эти люди не знали, почему, собственно, нужно было избавлять от них Францию. Они повторяли то, что им твердили газеты.

Французские и иностранные евреи, жившие до оккупации в Париже, постепенно вернулись со всеми другими беженцами. Никто не подозревал, что их ожидало…

Второго октября парижские газеты опубликовали указ, предписывавший всем евреям, проживающим в оккупированной зоне, явиться для регистрации во французские комиссариаты полиции. Всем предприятиям, принадлежащим евреям, было приказано вывесить к 1 ноября 1940 года желтые афиши на немецком и французском языках: «Юдишес гешефт» (Еврейское предприятие). Это было явным нарушением как Гаагской конвенции, запрещающей оккупанту издавать законы на оккупированной территории, так и договора о перемирии, по которому оккупированная часть Франции в административном отношении оставалась подчиненной французскому правительству.

По французским законам акты гражданского состояния не могут содержать никаких указаний на религию или расу. Во Франции нет национальных меньшинств, все граждане считаются принадлежащими к французской национальности. Поэтому не было никакой возможности установить официальным путем, кто из французов является евреем.

Немцы могли, правда, получить кое-какие справки по книгам еврейских религиозных обществ – там, где они имелись. Но это не касалось как всей массы неверующих, так и тех, кто принял христианство.

Таким образом, организации Гиммлера и Эйхмана могли получить нужные им списки только в том случае, если евреи сами придут заявить о себе.

И евреи – французы и иностранцы – шли, невзирая на уговоры и несмотря на возможность скрыть свою принадлежность к “низшей расе”, подчиняясь явно незаконному распоряжению. Одни шли, потому что боялись наказания за неявку (по всей вероятности, таких было большинство), другие – потому, что считали ниже своего достоинства скрывать свое происхождение и не верили в возможность массового истребления беззащитных людей…

Когда кончилась регистрация и все еврейские магазины получили желтые афиши, наступил перерыв в шесть месяцев, во время которого происходила постепенная “организация” предприятий. Затем, в мае 1941 года, начались аресты евреев, сначала только иностранцев, которые заполнили временные лагеря вблизи Парижа. Годом позже, в июне 1941 года, французским евреям было предписано носить на груди желтую шестиконечную звезду. Им было запрещено посещать рестораны, кафе, театры, кино, рынки, пользоваться телефоном и т. д. Наконец, в июле 1942 г. начались массовые аресты, и поезда, переполненные евреями, потянулись в Германию и Польшу, где уже были построены газовые камеры и крематории.

За четыре года оккупации 150 тыс. евреев были отправлены из Франции в лагеря смерти, в том числе 20 тыс. детей. Из этого числа остались в живых три тысячи взрослых и шестеро детей».

XI

Избрание, а не обида,

Великий дар, а не беда.

Матъ Мария

Когда евреям было приказано надеть желтые звезды, мать Мария скажет своему другу и единомышленнику К. Мочульскому: «Нет еврейского вопроса, есть христианский вопрос. Неужели вам не понятно, что борьба идет против христианства? Если бы мы были настоящими христианами, мы бы все надели звезды^[6]. Теперь наступило время исповедничества. Большинство соблазнится, но Спаситель сказал: «Не бойся, малое стадо»». И прочтет свое новое стихотворение о звезде Давида:

Два треугольника, звезда,

Щит праотца, отца Давида —

Избрание, а не обида,

Великий дар, а не беда.

Израиль, ты опять гоним —

Но что людская воля злая,

Когда тебе в грозе Синая

Вновь отвечает Элогим!

Пускай же те, на ком печать,

Печать звезды шестиугольной,

Научатся душою вольной

На знак неволи отвечать.

Итак, призыв к горнему, призыв видеть в ужасах страдания Божье избрание, а не унижение. В этом суть христианского преображения мира: через Любовь, Терпение и Стяжание к постижению живого Бога в любой жизненной ситуации. А иначе «все мерзость и бремя».

Таков пафос интермедий, имеющих общее название «Семь чаш», написанных матерью Марией за год до ареста, в 1942 г.

«Семь чаш» – это поэтическое осмысление и переживание ужасов современного мира как апокалипсиса. И через это рождение нового человечества.

Юноша Прохор и мудрый Тайнозритель Иоанн на Патмосе. Прохор просит дать ключ к постижению тайны совершающегося. Иоанн «о разумении тайн» молится Богу:

Открой глаза нам. Изощри наш слух.

Куда упала ярости стрела?

Кого ты покарал своей десницей?

Обнажены какие корни жизни?

«В небе солнце лишь начинало к западу склоняться».

Первая чаша излила ярость на землю:

«И влага гнева отравила труд».

Иоанн говорит о том, что труд имел всегда две стороны, был проклятьем, наказанием грешного Адама, но мог превратиться в благословение, если становился творческим:

И не был труженик рабом наемным.

Сотрудником он делался Господним.

Наше же время породило новый вид проклятья – ненужность рабочих рук:

Да, мышц рабочих перепроизводство,

Вот время наше чем известно будет.

Но раз лишними делаются мышцы, рассуждает безработный, то «душа подавно»:

Она всегда не дорого ценилась.

При хорошо трудящейся машине

Ее терпели.

Остается только запить, залить боль души, которая не может жить, чувствуя себя изгоем. И безработные пьют и поют:

Бутылочка, бутылочка без дна.

Деньги мои, деньги мои без смысла.

Дорога под ногами не видна,

Со всех сторон густая мгла нависла.

Налево – яма, напрямик – ухаб.

Направо – невылазная грязища.

А все же, как бы ни был пьян и слаб,

А доползу, наверно, до кладбища.

Там складывают весь ненужный лом

Средь скользкой и промозглой глины.

Бутылочка, с тобою напролом,

С тобой ничто не страшно, друг единый.

Прохор, которому этот ужас был видением сна, говорит, проснувшись: «жизнь без надежды, без просвета снилась».

Непосредственным свидетелем такой жизни была монахиня Мария. Вот что вспоминает Георгий Раевский, который был дружен с м. Марией в последние годы ее жизни:

«Перед войной мать Мария посещала один бедный отель в Париже, населенный русскими безработными. Эти люди устраивали складчину из получаемых пособий и пропивали все. Часто и подолгу мать Мария проводила с ними время, терпеливо выслушивая их горькие жалобы на судьбу. Возвращаясь домой, мать Мария приходила в отчаяние от сознания своего бессилия помочь этим несчастным».

Солнце приблизилось к пучине,

И золото сменяется багрянцем.

Еще одна чаша гнева. Она проклинает порождение нашего века – «предательство божественной свободы». Личность исчезает, а на пустом месте образуется толпа. Вот ее поступь:

Шагаем в ногу – левой, левой, правой,

Ведет дорога только смелых к славе.

Мы все, как каждый – муравейник дружный.

Не скажут дважды – что нам делать нужно.

Приказ нам отдан – мышцы, мысли – к делу.

За нашим взводным мы шагаем смело.

За взводным старший, – а над старшим главный.

Победным маршем в ногу, к цели славной.

Это ведь Германия 30-40-х гг. с ее погромами, парадами, митингами. Образ диктатуры «главного» маньяка, вора, укравшего «нехранимое добро» – человеческую свободу.

«Круг пламеносный солнца закатился.

Ночи черный ангел <…> льет на землю медленный напиток густой

смолистой темноты ночной.

Следующие три чаши изливают свой дымный гнев, казня мир Войной, Голодом и Рабством. Перед взором Прохора толпа пленных: женщины, дети, старики. Толпа оскорбленных и попираемых в преддверии еще большего поругания:

Мы более не люди – скот рабочий.

Куда ему укажет бич – иди.

И где ярмо к труду нас приневолит,

Там будем мы послушно выполнять

Задание любое.

Женщин отделяют, чтобы и они «сослужили службу» солдатам Сатаны. И вот среди этого ужаса – рыданий, стонов, проклятий – раздаются два голоса – старика и старухи. Они призывают обратиться к Единственному помощнику, молиться и претворить свое поругание в венец мученичества:

Старик: Давайте плакать и молиться вместе.

Старуха: Молитесь, девушки. Не грех, а подвиг.

Не наказание, а венец нетленный

На страшном ожидает вас пути.

Святые мученицы, сохраните

Лишь душу чистую. Пусть тело будет

Лишь оболочкой недостойной вашей.

До сих пор шло сгущение тьмы, но Иоанн чутко предвещает наступление света:

Заря, заря, предшественница солнца,

Все наполняет отблеском прозрачным.

Розовоперстный ангел, тих и ясен,

В ее лучах свою подъемлет чашу.

Начало дня, начало жизни новой.

Из чаши расплескался мед тягучий.

Прохор думает, что «казни миновали», но Иоанн выражает сомнение:

…быть может, в смертной муке

Должны искать земные обновленья.

И самые страшные муки рождения должны выпасть на долю народа, который не принял Христа – «тяжеловыйный, избранный – Израиль».

В страшном 1942 году отец Сергий Булгаков напишет догматический очерк «Гонения на Израиль».

«Снова и снова исполняются слова Христовы: “плачьте о себе и детях ваших”, ибо, “если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет” (Лк. 23, 28. 31). А под всем этим снова и снова звучит страшный самоприговор Христовых распинателей: “кровь Его на нас и на детях наших”.

Что же после этого – навсегда отвержение этого народа от лица Господня?! Нет.

Еврейский народ является живой родословной Христа Спасителя (Мф… Лк). Израиль в отпадении своем не перестает быть народом избранным, сродником Христа и Пречистой Матери Его.

Участие Израиля в искуплении еще ранее страсти Христовой свидетельствуется избиением первенцев иудейских Иродом: “сверстницы дети страдальцы Христова воплощения” – мученики Христовы.

Израиль, от которого воспринял человечество свое Богочеловек, есть единство и органическая связь – телесная, душевная и духовная – всего еврейского народа. В этом избранность избранного народа не отменяется всеми его падениями, единоличными и народными. Об этом свидетельствуют непререкаемо книги пророческие, с их беспощадными обличениями еврейскому народу, которые соединяются, однако, и с неотменно данными ему обетованиями, «Заветом» Бога с Израилем во всей его непреложности.

Израиль как ветхозаветная церковь принадлежит Христу, есть Его тело, Его человеческое ветхозаветное, которое становится и новозаветным, заключается в Церковь Христову силою самого Боговоплощения.

…Возникает общий вопрос о дальнейшем соотношении, существующем между Христом и Израилем, в его избранничестве уже после пришествия Христа в мир… после свершившегося искупления… Ответ имеем у ап. Павла: “Итак, спрашиваю: неужели Бог отверг народ Свой? Никак. Не отверг Бог народа Своего, который Он наперед знал” (Р. II, 1–2). “Так и в нынешнее время, по избранию благодати, сохранился остаток” (Р XII. 5), чрез которого “весь Израиль спасется” (Р. II, 26). “Распни, распни Его!” – было голосом не всего израильского народа, а части его. Другая плачет и рыдает о Нем.

Итак…происходит в народе разделение… Это же разделение простирается и на грядущую судьбу Израиля, которая для одних является неизбежным последствием принятой ими вины как “строгости к отпадшим” (Р. II, 22), а для других же судьбой печальной и страшной, хотя и спасительной. Эти единые судьбы единого в избранности народа Божьего…

Такова трагическая антиномия судеб избранного народа в истории. В ней соединяются последствия вины, вольно принятой в ожесточении, но ставшей судьбою и роком (“на нас и на детях наших”). При этом по слову Господа эта судьба ложится на плечи как принявших вину, так и не принявших ее и ей даже чуждых.

Итак, “вина одной лишь части” народа является судьбой и для всего народа, и эта часть говорит от лица своего народа, призывая на себя проклятие христоубийства и христоборчества. Но это же единство имеет для себя и другую, положительную сторону: весь Израиль спасется силой спасения его святого остатка, хотя и до времени этот остаток сокрыт в Израиле отпадшем.

Таким он и ныне предстоит перед лицом мира. В теперешнем его состоянии его самосознание вырождается в еврейский расизм, национальное идолопоклонство, завистливую пародию на которое представляет собою расизм германский. Израиль сейчас осуществляет Ветхий Завет, продолжающийся при Новом, хотя и вопреки ему. Христос не придет в мир, доколе не будет призван всем миром, “ей гряди, Господи Иисусе”, но в этот вопль ранее должно включиться и Израилево: “Осанна в вышних, благословен Грядый во имя Господне!” Но это не может явиться как бы внезапным и неожиданным событием… напротив, оно будет зрелым плодом, который таинственно созревает на корне маслины природной. Это-то сокровенное созревание вносит непрерывность в историю Израиля, которая ведет к тому, что “весь Израиль спасется” но, следовательно, уже и спасается ныне.

Слава же воплощения Христа из лона Авраамова не есть даровое преимущество, данное народу израильскому, но это есть его избранничество и человеческое участие в деле искупления человечества…И, конечно, с этой избранной частью Господь нарочито состраждет, делит судьбы его, доколе не совершится его спасение.

Ясны те выводы, которые могут быть отсюда сделаны относительно гонителей Израиля: они гонят самого Христа в нем…»

Современным же иудеохристианам, «нарочитым избранникам Христовым, дано понести двойной крест: своего иудейства в отношении к своим гонителям, как и своего христианства по отношению к своим же единокровным, но не единоверным братьям. Удел их есть поистине пророчественный, но вместе и мученический».

В образном строе интермедий матери Марии шестая чаша – чаша искупления, которую должен испить израильский народ.

Толпу евреев гонят к неведомому рубежу. И в гаданиях о реалиях Будущего:

«детей от матерей отнимут…»

«матерей угонят на работы…»

«всех в солеварки будут отсылать…»

«И газами травить, коль неспособны

К тяжелому труду…»

«Всех уничтожат…» —

вызревает Вопрос и Воспоминание.

Иль жертвы мы случайные безумцев,

Иль книги древние не обманули

Отцов…

Перед нами проходят и те евреи, которые «не очень точно» знают, что в этих книгах написано, и те, которые знают хорошо, и почитатели Божественной Торы, ожидавшие награды за благочестие, но изгнанием сравненные с нечестивцами. Одни веруют в Мессию-Царя, другие же знают, что Он – «слуга слуги последней», который на их плечи «креста священный груз возложил». Эти последние – в меньшинстве, и речи их вызывают изумление. Но только они – «из святого остатка», над ужасом истребления их народа, народа Божьего, видят ангельские крылья – знак принятия искупительной жертвы.

И тогда появляется седьмой ангел, крещающий всех огнем Святого Духа.

Из дневника К. Мочульского:

1942 год. «Июль. Массовые аресты евреев. На Лурмель переполнение. Живут люди во флигеле, в сарае, спят на полу. В комнате отца Дмитрия ютится целое семейство, в комнате Юры – другое».

Боже! Почему нельзя приютить всех евреев в своем доме. Скрыть, защитить. Как помочь тысячам, согнанным немцами на зимний велодром?! Мать Мария устремляется туда, преодолевает солдатские кордоны. Ей помогает черный апостольник. И вот она в аду: один водопроводный кран, десять уборных и два врача на семь тысяч человек. Она пребывает здесь четверо суток, договаривается с шоферами-французами, которые вывозят мусор, передает им записку с адресом ее дома на Лурмель. В узкие высокие урны для мусора она спускает детей, и мусорщики грузят их в машины…

В эти дни мать Мария напишет мистерию «Солдаты».

Ветхий Израиль – «измученный Агасфер» и современный иудео-христианин – олицетворение Нового Израиля предстают в образах Старика и Юноши, попавших в немецкую комендатуру. Здесь, в страшном логове зверя, откуда «всяк, как чиж из клетки, рвется», юноша молится:

Благослови, Владыко, подвиг наш, —

Пусть Твой народ, пусть первенец

Твой милый Поймет, что крест ему – и друг, и страж,

Источник вод живых, источник силы.

Благослови, распятый Иисус,

Вот у креста Твои по плоти братья,

Вот мор и глад, и серный дождь и трус —

Голгофу осеняет вновь Распятье.

Благослови, Мессия, свой народ

В лице измученного Агасфера,

Последний час, последний их Исход,

И очевидностью смени их веру.

Старик взывает вместе с юношей:

Слушай, Израиль – склоняются главы,

Царь приближается в облике Славы.

Ненависть фашистов к евреям, народу Божьему, выносившему во своем чреве Христа, была плотяной, звериной, кровяной:

«Тут против крови ополчилась кровь».

К героям же французского Сопротивления, которые были причастны к делу спасения евреев, они обращались с тупой антисемитской пропагандой. Ответ был таков:

«Я – верующая христианка и потому не могу быть антисемиткой» (Вики Оболенская).

Православные священники давали евреям справки о крещении, устраивали фальшивые паспорта (отец Дмитрий Клепинин, отец Андрей Сергенко).

Отец Дмитрий Клепинин, священник церкви общежития на Лурмель, не отказался от своей помощи евреям, когда его вызвали в гестапо:

– Да, крестил и прятал.

Гестаповец предложил ему выкуп:

– Если я вас отпущу, вы откажетесь от помощи евреям?

– Нет!

– Как же вы, православный священник, смеете считать своим христианским делом помощь неверным?

Отец Дмитрий вместо ответа протянул ему крест:

– Вы знали этого еврея? – спросил он.

Удар в лицо повалил его на пол.

XII

«И страж мне рек: душа, восстань, —

Вот час, вот срок, вот суд, вот плата».

Цикл «Смерть»

21 мая 1940 г. Поль Рено объявил по радио о разгроме армии Кораба и о взятии немцами Арраса и Амьена. Мать спокойна: «Я не боюсь страданий и люблю смерть». – А как будет после смерти? – «Не знаю… просторно. И там мы узнаем маленькую тайну, что ад уже был».

«Если немцы возьмут Париж, я останусь со своими старухами… А зачем я уеду? Что мне здесь угрожает? Ну, в крайнем случае, немцы посадят меня в концентрационный лагерь. Так ведь и в лагере люди живут».

Из дневника К. Мочульского.

Мать Мария была арестована 9 февраля 1943 г. Улик достаточно: фальшивые справки о крещении евреев, укрывательство подлежащих аресту, распространение журнала «Резистанс», нескрываемая поддержка борьбы России.

Франция, лагерь у форта Роменвиль (до Пасхи 21 апреля 1943 г.)

Франция, лагерь в Компьене (с конца апреля до первых чисел мая 1943 г.)

Германия, лагерь Равенсбрюк (до 30 марта 1945 г.)

Лагерь… Читатель! У вас не может быть воспоминаний. Но все же… Вы, наверное, хоть раз отдыхали на советской турбазе? Отвратительный общий туалет, плохая еда остатками от наворованного, громкоговоритель весь день. Вспомните, как при раздаче порций вы украдкой сравнивали количество кусочков мяса на вашей тарелке и тарелке вашего соседа.

Ах, как легко уязвим человек! Как просто сделать его мучение! Кажется, самое страшное – насильственное общежитие. Но что может быть страшнее пленного общежития! Это знали и Сталин, и Гитлер.

Самые низменные инстинкты вырываются из глубин. И врагами становятся не посадившие тебя за колючую проволоку, но соседи по бараку. Они, как и ты, все хотят есть, спать, умываться, и потому ты их ненавидишь.

Лагерь – это действительно испытание на подлинное человеколюбие. Когда стынешь на аппеле под холодным дождем, как страшно отдать свои вторые сухие носки соседке, не имеющей их вовсе. Надо научиться посылки, получаемые из дома, делить между голодными товарками. Надо не дать тоске заслонить высокое.

Мать Мария к лагерю пришла подготовленной годами самоотвержения. Трудом самоотдачи, который вошел в привычку. И она отдавала, раздавала, делилась и, самое главное, старалась пробиться к сердцам отгородившихся друг от друга женщин, тоскующих и отчаявшихся. Мать Мария разговаривала с ними, организовывала лекции, убеждала: «Старайтесь думать о чем-то большом и добром… Главное, не снижайте мысль». Она знала – нужно сохранить дух. В этом была ее брань с бездуховностью фашизма. Вот что вспоминала С. Носович, бывшая с матерью Марией в Равенсбрюке:

«Матушка, в легком летнем пальто, вся сжималась от холода и физически, как и все, была измучена ужасными условиями жизни в Равенсбрюке. На это она, впрочем, мало жаловалась, а больше ее угнетала тяжелая моральная атмосфера, царившая в лагере, исполненная ненависти и звериной злобы. У матушки самой злобы не было – был гнев души: она пошла на борьбу против немцев как христианка и за самую сущность Христианского учения, и не раз говорила: “Вот это у них (фашистов) и есть тот грех, который, по словам Христа, никогда не простится, – отрицание Духа Святого”».

XIII

Одна из версий смерти матери Марии в лагере Равенсбрюк такова: мать Мария заменила собой еврейку, подлежавшую кремации.

Многие говорят: “Легенда”. Возможно. Но всякая легенда дает художественный образ реальных фактов. В данном случае факта жизненного пути русской христианки.

А теперь легенды. Легенды о смерти матери Марии.

Отец Илья Поляк, который с 1 июля 1948 года служил в церкви Покрова Богородицы, что в Медоне. был однажды у отца Георгия Шумкина дома в Париже. Там какой-то человек свидетельствовал, что он муж той еврейки, вместо которой мать Мария пошла в газовую камеру: «Мы с женой и детьми молимся за нее».

А вот выдержка из заметки в журнале «Календарь филателиста на 1977 год», посвященная выходу в Париже марки, на которой изображена мать Мария, а написано «Mere Elisabeth».

«Приговор прозвучал неотвратимо, и молодую француженку, разлучив с грудным ребенком, поместили в камеру смертников. Гестаповцы свирепствовали в Париже. Близко к полуночи в камеру пришла монахиня дать напутствие приговоренной и подготовить ее к прощанию с жизнью.

“Где он, ваш Бог? – в отчаянии отстранилась от нее смертница. – На рассвете меня убьют, и вместе со мной погибнет ни в чем неповинный младенец…” Она внезапно умолкла, встретив сочувственный и спокойный взгляд пожилой монахини. “Раздевайтесь”, – тихо, но властно приказала та. Монахиня умело и быстро облачила смертницу в свое просторное и длинное одеяние, низко надвинула ей на голову капюшон, передала свой большой крест и вытолкнула из камеры.

На рассвете обман раскрылся. Взбешенные гестаповцы подвергли зверским пыткам монахиню. Ничего не добившись, они отправили ее в концлагерь Равенсбрюк. Там она и скончалась в апреле 1945 года».

Легенда, зафиксированная Евгением Богатом в его статье о матери Марии в одном из номеров «Литературной газеты» за 1977 год:

«Мать Мария, в женском лагере Равенсбрюк, пошла, как утверждают, в газовую камеру вместо отобранной фашистами советской девушки, обменявшись с ней курткой и номером».

А вот свидетельство И. Н. Вебстер, которая была дружна с матерью Марией в Равенсбрюке:

«Изнуренная дизентерией Мать уже не ходила, а ползала. <…> Проверку там делал С. С., и все знали, что если он заметит кого сидящей, то тотчас же забраковывал… Мать сидела и с усилием вставала, только когда С. С. проходил. 30 марта, в Страстную пятницу^[7], она больше не могла встать. Он взял ее номер… После проверки всем было приказано выйти наружу и не брать вещей. Матери было приказано оставить свои очки. Когда она запротестовала, что без очков ничего не видит, их с нее сорвали. Пришел камион, и их увезли.

В середине апреля блоковая нашего транспорта и Кристина позвали меня и сказали^[8], что видели лист газированных 31 марта и там было имя Матери Марии».

И сны бегут, и правда обнажилась

Простая. Перекладина креста.

Последний знак последнего листа. —

И книга жизни в вечности закрылась.

Примечания

1

В сборнике «Мать Мария. Стихи» – Париж, 1949 г. «Руфь» была представлена всего шестью стихотворениями. По ним и делался анализ.

(обратно)

2

Софья Пыленко. «Детство и юность матери Марии». Предисловие к сборнику: Мать Мария. Стихи. Париж, 1949.

(обратно)

3

Воспоминания Ю. Н. Рейтлингер из письма от 24.10.1976 г.

(обратно)

4

Там же. Письмо от 04.12.1976 г.

(обратно)

5

«Я там ела несколько раз. Это была сытая еда» (свидетельство Е. Я. Ведерниковой).

(обратно)

6

Кстати, так и поступили датчане по призыву своего короля Христиана.

(обратно)

7

Имеется в виду отсчет от Пасхи по западному календарю.

(обратно)

8

Мать Мария. Стихотворения, поэмы, мистерии. Воспоминания об аресте и лагере в Равенсбрюк. Париж, 1947, стр. 164–165.

(обратно)

Оглавление

I

II

Ill

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно