Пушкин – Тайная любовь

Введение

Перед вами – история единственной многолетней, непреходящей, настоящей любви поэта Александра Сергеевича Пушкина. К кому? А, как это ни парадоксально, к одной из его самых первых, лицейских еще пассий – сестре его одноклассника и тезки Екатерине Павловне Бакуниной (9 февраля 1795 – 7 декабря 1869). Не ожидали такого от известного своей ветреностью гения? Я бы тоже не поверила в его сколь-нибудь длительную преданность своей первой любви, если бы не убедилась воочию, что именно о ней во множестве своих рукописных листов он старается рассказать нам, своим умным и догадливым потомкам.

Наверное, в награду за то, что уже без малого два столетия бережно сохраняем его черновики. Порой даже с ревностью не по разуму: стремясь утаить не только от общественного любопытства, но и от науки его автобиографику – дневники с записями интимного характера, «напечатанные» карандашом в междустрочье стихов и вписанные пером в линии графических сюит. Да-да, я – о том самом «пропавшем» дневнике, который российские пушкинисты уже столько десятилетий упорно и, естественно, безрезультатно ищут по всему миру.

Тщета этих поисков сделалась особенно убедительной после выхода в свет в 1995–1997 годах усилиями коллектива ученых Пушкинского Дома восьмитомника «Рабочих тетрадей А.С. Пушкина», в 1999 году – «Альбома Елизаветы Николаевны Ушаковой» и в 2013-м – трехтомника пушкинских «Болдинских рукописей 1830 года». Для тех, кто ко времени раскрытия этих первоисточников успел прикоснуться к пушкинским тайнам чисто интуитивно, стало очевидным, что почти все творчество великого поэта обусловлено по сути лишь двумя-тремя его замалчиваемыми по этическим, вероятно, соображениям трагическими любовными историями. А наука в целом все еще продолжает объяснять его себе отношениями Александра Сергеевича с десятистепенной важности для него женщинами, которые в свое время догадались оставить о себе любимых потомкам в связи с ним строчку в дневнике, письмо подруге или светский альбом с его дежурным мадригалом.

Отношения Пушкина с Екатериной Павловной Бакуниной не являются одной из вышеупомянутых трагических историй. Но их нельзя назвать и случайным эпизодом. Для этой девушки в сердце поэта во всю его жизнь сохранялся отдельный, только ей предназначавшийся уголок. Мысли о ней присутствуют во многих его произведениях, образ ее возникает в его графических сюитах самых разных лет. Дело за «малым» – разглядеть, прочесть его тайну.

Даже сличение нарисованных Пушкиным профилей с написанными профессиональными художниками портретами их предполагаемых прототипов – занятие непростое, связанное с обладанием достаточными знаниями о самом поэте и людях из его круга общения, о его творчестве и исторической эпохе. Еще сложнее разгадывать пушкинские графические сюиты с «пейзажами», «натюрмортами», «маринами», «иллюстрациями»… Потому что на самом деле в его графике …никаких художественных жанров нет. А все, что иные ученые пытаются систематизировать, – лишь метафоры, символы того, что он интегрирует, трансформируя порой почти до неузнаваемости, в свое творчество из событий своей реальной жизни, из интимных переживаний собственной души.

Другую немаловажную для нас трудность отметил еще на юбилейной парижской выставке графики поэта 1937 года художник Мстислав Добужинский: «Рисунки Пушкина тесно связаны не только с его биографией, но и со множеством явлений в пушкинской современности: одной из самых интересных задач будет выяснение художественных влияний – непосредственных, косвенных и «подпочвенных», которые в той или иной мере могли действовать на Пушкина-художника»^[1]. А в речи при закрытии этой выставки Мстислав Валерьянович еще и многозначительно присовокупил, что в графике Пушкине видит товарища того же братства, в котором состоит сам.

Наивно, конечно, полагать, что имел он в виду содружество профессиональных художников. Братство это – масонское иллюминатское общество, в котором занимались особого рода рисованием – изобретали и широко использовали различного рода шифровки. Кодирование информации в словах и рисунках в пушкинское время, когда светские люди обожали игры, шарады и ребусы, маскарады и живые картины, эпиграммы и карикатуры, вообще было в большой моде. В разной мере владели искусством шифрования, даже не будучи масонами, многие современники поэта. В том числе – близкие его друзья Жуковский, Батюшков, Кюхельбекер, Дельвиг… Хотя в мастерстве рисования им, конечно, за Пушкиным не угнаться. Тот совершенствовался в этом искусстве – тренировал глаз и руку – так же упорно, как и в стрельбе из пистолета.

По графике Пушкина хорошо видно, что не только для своих поэм с политической подоплекой усвоил он с юности известное правило: надежнее всего информацию спрятать – это ее «выпятить», как говорится, положить на самом видном месте. И образы своих сюит он прямо РИСУЕТ БУКВАМИ! Печатными и скорописными. Крупными и мелкими. Ясными и затененными. Четкими и едва выглядывающими бочком из черноты. Но в совокупности своей непременно образующими какую-то линию – НЕПРЕРЫВНУЮ ЦЕПОЧКУ слова или фразы.

Поэтому пушкинскую графику надо читать. Тем более что в манере графического шифрования записей своего интимного дневника поэт не оригинален. Он строго, принципиально придерживается общепринятых символики и правил, потому что рассчитывает в конечном итоге быть понятым. Вначале – знающими многие подробности его личной жизни друзьями, которые, как он, вероятно, полагал, будут призваны изучать его архив после его смерти. А через них – и прочими современниками.

Для нас, сегодняшних, конечно, непривычен, сложноват сам по себе символический язык графики Пушкина, понуждающий обращаться ко многим источникам, развивать догадливость, порой даже проявлять смекалку. Однако ключ практически от всех его кодов – его творчество, в котором нет ни единого лишнего, не вписывающегося в общую литературную концепцию его жизни образа, ни единого праздного слова. В графике в этот круг приходится включать и пресловутую ненормативную лексику поэта.

Остающаяся в конечном итоге в его черновиках, она и там просто информативна – суха, эмоционально бесцветна. К примеру, рядом с именем любимой женщины и датой Пушкин лаконичным глаголом в три или четыре буквы – «е…ъ» или «у…ъ» – всего лишь констатирует факт интимных отношений с ней. Или отсутствие таковых: «не е…ъ ея». И, добросовестно занимаясь изучением его жизни и творчества, эту ненормативность не обойти стороной. Потому что лишь к ней легко и, главное, оправданно, расставляясь по своим законным местам, «прилаживается» все то, чем давно уже интуитивно оперирует пушкинистика – мемуары, письма, дневники, разговоры людей из окружения поэта…

Глава 1. Вместо Екатерины – «северинъ»?

Из собранного многими поколениями пушкинистов разнообразного биографического материала явствует, что недолюбленный в семье ребенок Пушкин рано созрел для взрослых отношений – словно стремился компенсировать ими ущербность своего детства. Ответного глубокого чувства к родителям у него не было, хотя потребность в любви к ним в нем была достаточно велика. Как отмечает более или менее наблюдательная женщина Анна Керн, до вступления в Лицей у него были только две пронесенные потом через всю жизнь привязанности. К суррогату своей биологической матери – престарелой «мамушке» Арине Родионовне и к сестре Ольге^[2]. Он был оторван от них в 11-летнем возрасте, и как только получил возможность выходить из стен своего сугубо мужского учебного заведения, стал бессознательно стараться найти им замену.

Свою идеальную мать он увидел и полюбил в этом качестве в образе Екатерины Андреевны, супруги проводившего лето за работой в Царском Селе писателя и историка Николая Михайловича Карамзина. Возможно, с нарочитой дезинформации самого Пушкина ничего не знающая об его отношениях с царскосельскими девушками Анна Керн даже утверждала, что Екатерина Андреевна и была его самой первой любовью. Чем писатель Юрий Николаевич Тынянов и поспешил воспользоваться для раздутия целой нереальной истории о возрастной «утаенной» пассии юного поэта.

Свидетельство тому, что Пушкин просто «уматерил» себе Екатерину Андреевну, оставила внимательная и прозорливая фрейлина императрицы Елизаветы Алексеевны графиня Роксандра Скарлатовна Эдлинг. Тронутая тем, что именно супругу Карамзина Пушкин спросил первой после своего смертельного ранения на дуэли, она 17 марта 1837 года писала их с поэтом общему приятелю В.Г. Теплякову: «Екатерина Андреевна (жена историка) – предмет первой и благородной привязанности Пушкина»^[3].

Примерно то же самое о нем утверждала и другая умная женщина, Александра Осиповна Смирнова-Россет: «Я наблюдала за его обращением с г-жой Карамзиной: это не только простая почтительность по отношению к женщине уже старой, это нечто более ласковое. Он чрезвычайно дружески почтителен с княгиней Вяземской, m-me Хитрово, но его обращение с Карамзиной совсем не то»^[4]. Значит, это почти родственное, сыновнее. По возрасту Екатерина Андреевна Пушкину в матери подходила вполне – была старше него на 19 лет. Очевидно, что таким его, лишенного любви собственной биологической матери, отношение к Карамзиной и было всегда. И сама она воспринимала юношу Пушкина наподобие своего приемного сына. Благо, ей было не привыкать воспитывать чужих детей – при ней достаточно благополучно росла падчерица Соня, дочь Н.М. Карамзина от его первого брака.

Вероятно, по образцу Екатерины Андреевны Карамзиной Пушкин в пору, когда у него «любовь младую взволновала кровь», представлял себе и собственную будущую идеальную супругу – не только любовницу, но и сестру, подругу, в определенном смысле соратницу. Красавицу, но не кокетку. Общительную, но не с распахнутой настежь душой. Заботливую, но не назойливую. Хозяйку дома и мать его детей, но с творческими задатками и пониманием особенностей его труда. Ему нужна была женщина, способная обеспечить ему душевный покой, надежный тыл, условия для работы. И он уже в самом раннем своем юношестве приметил соответствующую его жизненным интересам девушку – красивую, умную и талантливую старшую сестру своего одноклассника Александра Бакунина. Дух захватывало уже одно то, что у барышни, которую он на исходе детства намеревался «усестрить», а в юношестве – «уневестить», даже имя было такое же, как у его идеальной матери Карамзиной: Екатерина…

Эти мои записки – своеобразное дополнение к работе о Екатерине Бакуниной известного тверского краеведа Владимира Сысоева «Поэта первая любовь. Екатерина Павловна Бакунина»^[5]. Не припомню иного более полного свода сведений об этой во многих отношениях интересной женщине. Не расстраивайтесь, впрочем, если вам не удалось подержать в руках эту книгу, изданную в Твери в 2006 году Бакунинским фондом тиражом всего в тысячу экземпляров. «Отталкиваясь» от нее, мне с неизбежностью придется цитировать для вас самое важное из ее основных разделов.

В целом не повторяя известное, я расскажу вам много нового, неожиданного. Потому что Екатерина Бакунина в жизни Пушкина значила гораздо больше и в творчестве его отразилась гораздо ярче, чем, к моему великому сожалению, покойный ныне Владимир Иванович Сысоев успел это в своей книге показать. По прошествии времени ряд моментов его труда требует более детального объяснения, дополнения, уточнения, а иногда – исправления. Словом, и читателям книги В.И. Сысоева, и поклонникам творчества Пушкина, и всем интересующимся русской литературой предлагаю попробовать вместе со мной взглянуть на Екатерину Бакунину глазами не только отстраненного исследователя, а и самого влюбленного в нее человека и поэта Александра Пушкина. А попутно – научиться читать и глубже понимать не только литературные, но и графические шедевры поэта по его непреложным правилам рисования, которые стану для вас выносить на поля своей книги. Договорились? Тогда начнем.

С чего? А прямо с портрета нашей героини. Могло ли статься, чтобы талантливый график Пушкин не запечатлел в своих рукописях облика той, в которую был влюблен на протяжении не одного даже года? Владимир Сысоев тоже считал, что не могло. Искал и, как ему показалось, нашел профиль пушкинской юношеской любви, который и приводит в своей книге без ссылки на иного «первооткрывателя»^[6].

Признаться, в этом выборе трудно не только усмотреть сходство с прижизненными портретами Екатерины, но даже понять логику исследовательского поиска Владимира Ивановича. Профилем Бакуниной он считает крайний левый во втором ряду сюиты чернового наброска статьи «Причинами, замедлившими ход нашей словесности…», найденного в бумагах поэта за 1824 год. Почему – не объясняет. Женских профилей в этой сюите вообще только три. И показавшийся знакомым Владимиру Сысоеву вовсе ведь не один из них.

ПД 834, л.3^[7]

«Кошачья» ласковость, льстивость, игривость улыбки при достаточно жестком, оценивающем взгляде глаз под сросшимися на переносице бровями и тяжеловатом «немецком» подбородке этого профиля – вовсе не открытость и милость, доброжелательность ко всем окружающим людям, которыми светится лицо молодой смотрящей на мир глазами художницы девушки Екатерины Бакуниной.

Пушкин начинает свой набросок о ходе российского литературного процесса в 1824 году – во время пребывания если не в Одессе, то в Михайловском. Но пририсовывает к наброску графическую сюиту, судя по разному цвету чернил, этапами и гораздо позднее, уже после восстания декабристов. Ибо в ней крупно присутствует граф Мирабо, обличитель абсолютизма в период Великой французской революции. Под ним подразумевается трусливо бежавший за границу к изображенному с ним теперь плечом к плечу родному старшему брату-дипломату Сергею «декабристский» приятель автора рисунка Николай Иванович Тургенев. Лацкан дипломатического фрака Сергея Ивановича и вырезан в форме буквы «С». Стоит, кстати, запомнить этот один из главнейших принципов пушкинской методики графического шифрования.

ПРАВИЛО № 1: Пушкин «маскирует» буквы по одной и слитно в утолщениях линий профилей и «вырезает» их в деталях одежд своих персонажей. Так, инициалы персонажей-мужчин он всегда «вырезает» в лацканах их фраков, воротниках сюртуков и кружевах сорочек

Идет следствие по делу декабристов, и Пушкин прямым изображением опасается выдать Николая Ивановича, доказывающего властям свою непричастность к заговору. Из соображений секретности Александр Сергеевич изображает Тургенева к тому же одним Мирабо, тогда как по данному им самим Николаю прозвищу – Два Мирабо – требовалось бы рисовать сразу обоих, графа Оноре и его отца – экономиста-меркантилиста маркиза Виктора Мирабо. Одинарные, просто двойные и даже двойные «валетные» обозначения Тургенева в виде Мирабо в рисунках Пушкина встречаются много раз.

Изображенный в шляпе-треуголке с поникшим пером плюмажа персонаж с наполеоновским профилем – стратег и тактик восстания декабристов на Украине Сергей Иванович Муравьев-Апостол. Да, он – далекая родня нашей Екатерине Бакуниной через жену ее двоюродного дяди, но присутствует здесь вовсе не по этой причине. С Тургеневым и Муравьевым-Апостолом Пушкин водил дружбу в свои доссылочные петербургские годы. На шеях у обоих опознанных нами персонажей есть наведенная пушкинским пером чернота: автор рисунков, лично оценивающий готовность своих знакомцев к революционным «подвигам», уже как будто метит места для будущей палаческой веревки.

ПРАВИЛО № 2: как отмечает Л.А. Краваль, в пушкинских рисунках всегда более крупны по отношению к родителям – их родные и приемные дети, воспитанники, а по отношению к своим старшим братьям и сестрам – младшие дети (к старшим по статусу в ложе братьям-масонам – младшие братья). По разнице в размерах профилей старших и младших можно достаточно точно определить возраст каждой из категорий.¹

Если бы он рисовал эту сюиту после казни декабристов, то должен был бы оставить намек на такую же петлю и у шеи верного соратника Муравьева-Апостола – Михаила Павловича Бестужева-Рюмина. Последний – гораздо младше своего шефа возрастом, поэтому его горбоносый профиль заметно крупнее муравьевского.^[8]

Бестужев-Рюмин связан с Муравьевым-Апостолом, что называется, «одной веревочкой», которая с первого взгляда на этом рисунке и обнаруживается. Это – дружба, преданность, даже почитание младшим по возрасту Бестужевым своего высокообразованного и высоконравственного старшего товарища. При более внимательном рассмотрении рисунка эта веревочка оказывается частью контура напяленного на голову Бестужева масонского революционного красного колпака с кисточкой, свидетельствующего о по-юношески максималистских, прямо экстремистских устремлениях его обладателя.

Чернит Пушкин на профиле Бестужева только нос. Значит, порицает пагубное любопытство юноши, который искренне, от всей своей неопытной души «повелся» на декабристскую пропаганду по принципу русской пословицы о любопытной Варваре: за то же самое ей, как известно, на базаре нос оторвали.

ПРАВИЛО № 3: рисунки Пушкина зачастую метафоричны: их персонажи действуют или находятся в состоянии, положении персонажей соответствующих пословиц или поговорок, известных литературных героев, исторических или политических деятелей.

Профиль реально замаранного участием в восстании 14 декабря 1825 года «сумасшедшего» Вильгельма Кюхельбекера («Кюхли», как записано в линиях его прически) Пушкин вообще не просто приштриховывает инициалом имени этого персонажа – огромной буквой «В», а как бы зачеркивает: не считает этого своего друга реально способным на что-либо серьезное. Он хорошо знает, что тот мог отправиться на Сенатскую площадь и просто, что называется, из тщеславия или за компанию – из одних благородства своей натуры, верности дружбе и товариществу.

ПРАВИЛО № 4: Пушкин всегда примарывает штриховкой или просто размазанными чернилами профили персонажей, запятнавших себя участием в антигосударственных выступлениях, а также отметившихся неприличными, непорядочными поступками по отношению к нему самому. Подставивших. Обманувших. То есть замаравших в его глазах собственную репутацию. Если он приштриховывает изображение собственное, то понимает, что выглядит замаранным (к примеру, связью с декабристами) в глазах кого-то из важных для него людей.

Несмотря на наличие в сюите трех женских профилей, в ней нет мысли о любви в первом приходящем в голову смысле этого слова. «Заплаканный» возрастной женский профиль в верхнем левом углу сюиты – поистине левая, либеральная по взглядам Екатерина Федоровна Муравьева, мать и тетка многочисленных братьев Муравьевых и Муравьевых-Апостолов, а также Михаила Лунина. Ее дом в Петербурге многие годы был штабом занимающихся пропагандистской деятельностью продекабристских организаций.

ПРАВИЛО № 5: полные имена-фамилии персонажей-мужчин Пушкин обычно записывает печатными буквами или скорописью в линиях волос на их головах, а также в бородах и бакенбардах.

Два профиля вверху справа – в своем положении совершенно правые в стремлении если не спасти, то хоть как-то облегчить участь своих вскоре угодящих под царские репрессии родных и близких. Это – родная сестра Муравьева-Апостола Екатерина Ивановна Бибикова с таким же, как у ее брата, наполеоновским профилем. А также вскоре последующая за мужем на каторгу жена Никиты Михайловича Муравьева Александра Григорьевна, кстати, четвероюродная сестра самого Пушкина, с которой он перешлет всем сибирским сидельцам и своему лицейскому товарищу Пущину в частности послания «Во глубине сибирских руд…» и «Мой первый друг, мой друг бесценный…»

ПРАВИЛО № 6: персонажи, располагающиеся в пушкинских сюитах слева – неправые по жизни, а в общественном смысле – либерально настроенные люди (чем радикальнее их либеральность – тем выше их изображение в сюите или на листе). Изображаемые на листе справа – по пушкинскому ощущению правые, поступающие правильно, справедливо по отношению к нему, самим себе и окружающим.

Эта сюита – личная оценка поэтом задумываемого его былыми приятелями. Как бы его впечатление, воспоминание о виденных им людях и событиях и слышанных в продекабристских бессарабских и одесских кругах разговорах, приведших к последствиям 1825 года. То есть, по сути, лишь указание на их время – до 1825 года. А точнее – в 1823 году, на что в сюите указывает собственно пушкинская деталь – факт его крупной одесской сентябрьской ссоры с еще одним его давним приятелем, начальником 1-го стола 4-го отделения воронцовского ведомства титулярным советником Дмитрием Петровичем Севериным (1792–1865). Отдаленным следствием ее стало то, что поэт в конечном итоге из Одессы попал в Михайловское, а не на революционную Сенатскую площадь.

ПРАВИЛО № 7: пушкинские сюиты всегда долговременны, как бы сериально сюжетны; время в них идет по часовой стрелке – слева направо. Если это воспоминания, то время в них, естественно, «пятится», движется в обратную сторону.

Сюиту и открывает изображенный под всевидящим оком начальника Пушкина с Севериным, российского министра иностранных дел Карла Васильевича Нессельроде, профиль императорского доносчика Северина. Его «бледное», узкобровое, как-то по-девичьи, слишком уж миловидное лицо Владимир Сысоев и принимает за чистые и благородные черты Екатерины Бакуниной.

ПРАВИЛО № 8: профили подчиненных Пушкин всегда изображает под профилями их начальников.

Большим лицом-маской, личиной Северина прикрывается конкретный собиратель информации о пребывающем в Одессе Пушкине для царя – французский эмигрант на русской службе, управляющий 3-й экспедицией Коллегии иностранных дел граф Иван Степанович Лаваль, в подчинении которого находится изображенный именно поэтому непосредственно под ним Сергей Иванович Тургенев. На Лаваля конкретно указывает буква «Л», в форме которой вырезан лацкан его дипломатического фрака.

В целом же более подробно разбирать эту сюиту – читать в линиях рисунков фамилии персонажей, сопоставлять профили с прижизненными портретами их прототипов и так далее – в данной работе не имеет смысла. Осталось разве что удивиться тому, что Владимир Иванович Сысоев полностью игнорирует пушкинскую подсказку у интересующего нас сейчас профиля Северина. Совершенно незамеченной им осталась достаточно типичная пушкинская шифровка – вписанное печатными буквами в утолщения линий ото лба до уголка губ профиля имя его владельца: «Дмитрiй». И, конечно же, скорописно начатая линией волос и продолженная печатными буквами в утолщениях линий глаза фамилия: «Северинъ».

ПРАВИЛО № 9: текст в пушкинских рисунках приводится, понятно, в орфографии его времени – с непривычными нашему взгляду славянскими буквами «?», «i», а также «ъ» в конце твердо заканчивающегося слова. Правописание слов с этими буквами с неизбежностью придется изучить и усвоить.

Частичные имя и фамилия как бы заочно присутствующего здесь высокого начальника Дмитрия Северина читаются так же просто в его расположенном над северинским частичном же, естественно, профиле: от вертикально (над бровью) стоящей буквы «К» – по линиям глаза «арлъ». Сама бровь – часть фамилии «Несс[ельроде]».

Фрагмент ПД 834, л.3

Присутствует в этой сюите, кстати, и сам тайный заказчик информации о Пушкине. Всю когорту изображенных на этом листе персонажей предваряет находящийся в крайней левой позиции из-за лысины кажущийся особенно высоким заканчивающийся у переносицы буквой «А» и в целом очертаниями напоминающий римскую единицу лоб императора Александра I. Если и это не убеждает, прочтите под лупу имя «Александръ I» в утолщениях самой линии лба.

ПРАВИЛО № 10: «разнокалиберные» буквы в линиях профилей пушкинских знакомцев фиксируются в самых разных положениях – нередко они не только перпендикулярны, но даже «стоят вверх ногами» друг относительно друга.

Профиль Северина в пушкинских сюитах встречается не однажды. Для примера привожу два достаточно показательных. Если при его профиле нет инициалов и букв фамилии, то обязательно есть пиктограмма – иронический родовой «герб» для этой личности. Ведь Северин – человек невысокого происхождения, сумевший выбиться в дипломаты благодаря семейным связям с сильными мира сего по поводу оказания услуг, так сказать, бытового характера.

ПРАВИЛО № 11: при многих пушкинских профилях встречаются нарисованные пером или волосяными карандашными линиями пиктограммы – более мелкие изображения-подсказки, намеки на особенности личности портретируемого (его происхождение, профессию, увлечения, таланты, жизненные интересы…)

Пушкинский «герб» для дипломата Дмитрия Северина представляет собой изображение ножниц с половником и чиновничьим гусиным пером. Сумейте разглядеть этот «герб» в прическе Северина на листе ПД 831, л. 63, а также под нарочно размазанными «фамильными» ножницам, слегка заслонившими поварешку с пером, – в верхней части сюиты на листе 12 в ПД 834 (фамилия этого же прототипа нижнего профиля просто «запуталась» в его челке).

ПД 831, л. 63

Фрагмент ПД 831, л. 63

Фрагмент ПД 834, л. 12

Почему именно такой «герб»? А вспомните известную пушкинскую одесскую 1823 года уничижительную эпиграмму на этого персонажа – «отлуп» за укоры во вмешательство в жизнь женщин «благородного семейства» баронессы Вельо, которых Дмитрий Северин считал своими близкими родственницами:

Ваш дед портной, ваш дядя повар,

А вы, вы модный господин —

Таков об вас народный говор,

И дива нет – не вы один.

Потомку предков благородных —

Увы, никто в моей родне

Не шьет мне даром фраков модных

И не варит обеда мне.

(«Жалоба») (II, 287)^[9]

Пушкинские друзья знали, что вместо строк «И дива нет – не вы один» на самом деле следует читать «высокородный Северин». Точнее – «Северинъ», то есть без традиционного для тогдашнего написания в слове «с?веръ» «ятя». Ибо арзамасский Резвый Кот Дмитрий Северин, как это точно знает Пушкин, – этнический полунемец. А потому, несмотря на полное созвучие, русская фамилия его образована не от славянского корня «с?веръ», а от имени деда Дмитрия Петровича по отцу – гамбургского гражданина, коммерсанта Иоганна Арнольда Северина (ударение в последней трети имени, естественно, – на «и»).

Надеюсь, убедила, что к героине этого исследования Екатерине Бакуниной приведенный в книге Владимира Ивановича Сысоева профиль ровно никакого отношения не имеет? Ну, просто нечего нашей девушке в подобной «компании» пушкинских персонажей делать!

Но, спросите вы меня тогда, в каких иных рукописях Пушкина гораздо логичнее было бы искать портрет Екатерины? Разумеется, в относящихся к периоду начала самой его влюбленности в нее. То есть практически в ПД 829 – начатой им в 1817 году Лицейской тетради, в значительной мере заполненной черновиками песней поэмы «Руслан и Людмила».

И есть ведь в этой Тетради лист 50, на котором в поэтажном, по мнению ученых, «сердечке» располагаются портреты, как это трактуется во множестве повторяющих «догадку» Абрама Марковича Эфроса вполне признанных источников, знаменитых актрис пушкинского времени: Семеновой, Вальберховой, Истоминой, Колосовой с ее матушкой-танцовщицей Евгенией Ивановной…

ПД 829, л. 50

Вот ведь как настоящая в этой галерее актриса, Екатерина Семеновна Семенова (1786–1849), пушкинистов в заблуждение вводит! Увидят открывающий «сердечную» сюиту ее профиль в сценической короне Клитемнестры – и сразу начинают смотреть сквозь «звездную» тему на весь этот рукописный лист. И прежде всего «бросаются» к самому яркому портрету этой сюиты, предполагая его прототипом соперницу Екатерины Семеновой по трагической сцене Марию Ивановну Вальберхову (1789–1867).

М.И. Вальберхова, художник В. Баранов^[10]

Конечно, если задаться целью найти женщину похожего типа среди тогдашних актрис, то и портрет Вальберховой вроде бы к месту, несмотря на полное отсутствие сведений о каких-либо отношениях с нею у Пушкина. Однако рисовать актрис, даже и лично знакомых, просто так поэт не стал бы: как нет в его творчестве лишних слов, так не найти в его графике и бессмысленных рисунков. Более того, в разделении труппы и публики на сторонников Семеновой и Вальберховой Пушкин был явным представителем «партии Семеновой», хотя и одобрительно отзывался о комических ролях Вальберховой.

Но в принципе молодого поэта совсем не увлекала чисто театральная суета. Не могли его долго удерживать возле себя и возрастные пусть даже и талантливые женщины: во время доссылочного петербургского шастания Пушкина с его приятелем Севериным по-за сценическими кулисами Семенова старше него на 13, Вальберхова – на 10 лет. А изображенная на самом ярком рисунке сюиты на листе 50 женщина между тем – явно молода.

Да и уже нетеатральная соседка Семеновой по «сердечку» – вполне узнаваемая рядом ученых княгиня Авдотья Ивановна Голицына – должна бы, кажется, подсказывать, что собраны на этом листе царицы вовсе не тогдашней сцены, а молодой пушкинской души. И потому для нас гораздо логичнее было бы не вдаваться в театральные склоки пушкинского времени, а сопоставить портреты из этого «сердечка» с начальными именами женщин из полушутейного, но хронологически выверенного донжуанского списка, составленного самим поэтом на московской Пресне по просьбе сестер Ушаковых в 1829 году^[11].

Глава 2. «Черты живые прелестной девы»

Открывается донжуанский список поэта двумя его первыми любовями – Натальей и Катериной Первыми. В том, что под «Катериной I» списка подразумевается именно Бакунина, среди пушкинистов спора, кажется, нет. Хотя само их «сердечко» на 50-м листе Лицейской тетради мне представляется больше похожим на петлю – «веревочный галстук» нашего начинающего Дон Жуана.

Короткий, неподвижный конец этой веревки – по сути, узел, начало собственно «петли» – Пушкин пометил буквой «К» под левым профилем девушки в черном платье (той, которую пушкинисты считают актрисой Вальберховой). Легко заметить, что эта буква совпала с начальной буквой имени его «списочной» пассии – Катерины I.

ПРАВИЛО № 12: цвета, фасоны и прочие особенности одежды персонажей сюит интересуют их автора только в исключительных случаях. Как особые приметы, которые должны помочь нам опознать человека, или указания на повод, особые обстоятельства его жизни, каким-то образом касающиеся жизни самого поэта.

Кажется, единственная в графике Пушкина девушка в черном платье встречается в его параллельных Лицейской тетради царскосельских дневниковых записях. Это – сестра его лицейского товарища Александра Бакунина Екатерина Павловна. «Как она была мила! – записал еще даже не 16-летний Пушкин 29 января 1815 года. – Как черное платье пристало к милой Бакуниной»^[12].

Спустя много лет Александр Пушкин этим платьем фактически фиксирует время пробуждения своих чувств к его владелице. В лицейских стихах «К живописцу» он вроде как сожалеет о том, что подвластными ему средствами графики не отобразить всей прелести облика любимой, и обращается за помощью к более искусному в рисовании своему сопернику в борьбе за сердце Катерины Бакуниной – однокласснику Алексею Илличевскому:

Дитя Харит и вображенья,

В порыве пламенной души,

Небрежной кистью наслажденья

Мне друга сердца напиши;

Красу невинности небесной,

Надежды робкия черты,

Улыбку Душеньки прелестной

И взоры самой красоты.

Вкруг тонкого Гебеи стана

Венерин пояс повяжи,

Сокрытой прелестью Альбана

Мою царицу окружи.

Прозрачны волны покрывала

Накинь на трепетную грудь,

Чтоб и под ним она дышала,

Хотела тайно воздохнуть.

Представь мечту любви стыдливой,

И той, которою дышу,

Рукой любовника счастливой

Внизу я имя подпишу. (I, 174)

Однако признанный лицейский художник Илличевский не хочет уступать Пушкину первенства и на поэтическом поле – отвечает ему также стихотворением «От живописца» о тщете и собственных попыток запечатлеть на бумаге живое, летучее очарование их общей первой любви:

Всечасно мысль тобой питая,

Хотелось мне в мечте

Тебя пастушкой, дорогая,

Представить на холсте.

С простым убором Галатеи

Тебе я прелесть дал:

Но что ж? напрасные затеи —

Я сходства не поймал.

Все стер и начинаю снова.

Я выбрал образцом

Елену, в пышности покрова,

В алмазах и с венцом.

То ж выраженье благородства

Как и в чертах твоих;

Но погляжу – нет сходства —

Не стало сил моих.

Так! видно мысль одна дерзает

Постичь красу твою:

Пред совершенством повергает

Искусство кисть свою.

Амур всего удачней пишет

В сердцах твой милый вид,

А страсть, которой сердце дышит,

Навек его хранит^[13].

Поэтическое соревнование рисовальщиков завершилось в пользу Пушкина: лицеисты положили на музыку именно его стихи и певали их даже и по выходе из своего учебного заведения. Живописный портрет Бакуниной работы Илличевского не известен. Да и был ли он вообще? Но почему бы не сопоставить рисунок Пушкина на листе 50 Лицейской тетради с работой его с Илличевским современника и настоящего художника – карандашным портретом 16-летней Екатерины Бакуниной, выполненным Орестом Кипренским?

К 1811 году Орест Адамович был уже известным живописцем. Одно время он работал в Тверском Императорском Путевом дворце по приглашению его хозяйки, великой княгини Екатерины Павловны – родной сестры императора Александра I. Между прочим, полной тезки нашей девушки, проживавшей в то время с матерью и младшим братом в Твери рядом со вхожим во Дворец тогдашним губернским предводителем дворянства, двоюродным братом отца Екатерины Александром Михайловичем Бакуниным.

Фрагмент ПД 829, л. 50

Е.П. Бакунина, художник О.А. Кипренский, 1811^[14]

Именно такой, как на карандашном портрете работы Кипренского, сестру своего одноклассника Александра Бакунина Пушкин и должен был увидеть впервые. Комментарии к пушкинскому изображению Екатерины в том же возрасте, по-моему, даже излишни, но все-таки. Серьезный взгляд почти черных глаз удлиненного разреза. Брови вразлет. Высокий лоб. Правильный нос с чуть вздернутым кончиком, на рисунке Кипренского комплиментарно сглаженным. Мягкий, как бы чуть припухлый, женственный подбородочек. Ухо со сложным внутренним вырезом раковины – на пушкинском рисунке как будто чем-то заткнутым, залепленным: девушка его не слышит, не хочет услышать? Манера подбирать волосы. Какое-то общее ощущение особенной чистоты и свежести…

Если и это до конца не убеждает в том, что на листе 50 Пушкин изобразил именно Екатерину Бакунину, придется прибегнуть к «нанотехнологиям» – изучению на рисунке мелких, неявных деталей. То, что штриховки у Пушкина «говорящие», первым заметил академик Валерий Чудинов^[15]. Забудем, что этот ученый муж насмешил пушкинистов своими попытками читать слегка пришифрованную поэтом информацию какой-то тайной руницей, тогда как на самом деле там – сплошь родная наша печатная кириллица, часто переходящая в более сложную для чтения скоропись.

ПРАВИЛО № 13: персонажи, изображенные без глаз и ушей, в черных очках и с заткнутыми ушами, – чего-то не видят или не слышат, не понимают или не хотят видеть, слышать и понимать.

Изначально же чудиновская мысль была совершенно верной: рисунки поэта и многих других людей пушкинской эпохи, включая некоторых профессиональных художников, надо не только разглядывать, но и читать. Причем не только профили и складки одежд персонажей, но и фон, штриховки. В этом занятии, конечно, «взять быка за рога», как это попытался сделать наш уважаемый в других отраслях науки ученый, удастся лишь тому, кто, как уже отмечалось, обладает достаточными знаниями о самом поэте и его творчестве, его окружении, исторических и бытовых реалиях его эпохи.

ПРАВИЛО № 14: линии профилей, складок одежд персонажей, а также штриховки на рисунках Пушкина – «говорящие»: их необходимо читать.

Особенности письма художника Кипренского – отнюдь не тема нашего исследования, а потому не стану и пытаться разбирать штриховки на карандашном портрете юной Бакуниной его работы. Рискну лишь предположить, что в годы его создания этому живописцу, как и всем родным, близким и знакомым Екатерины, актуально было разве что сожалеть о судьбе этой девушки благородного происхождения, оставленной ее беспечным покойным родителем практически бесприданницей.

В книге Владимира Сысоева рассказывается о том, что с 1797 года действительный статский советник (по-военному – генерал), а с 1800 – и камергер Высочайшего двора Павел Бакунин (1766–1805) управлял собственными 22 деревнями с 984 крепостными душами весьма нераспорядительно. Доходов с них не хватало даже на содержание его семьи с всего тремя маленькими детьми. Похоже, что еще менее распорядительно справлялся он со своими личными расходами. Словом, был Павел Петрович редкий мот и транжира.

Отставка Бакунина с поста директора Академии наук, на который его пристроила было на период своего двухлетнего отпуска по нездоровью его знаменитая родная тетка Екатерина Романовна Дашкова, вследствие не сложившихся отношений с академиками оставила его без приличного казенного жалованья. Какого, впрочем, проку от такого «хозяйственника» академикам и стоило ждать?

Последующее бесполезное лечение до кратковременной службы якобы вполне здорового Павла Петровича в течение шести лет за границей «целительными водами» лишило его семью еще и доставшегося ему от родителей дома в Петербурге на Миллионной улице. И какая-такая подлая хворь свела в могилу начавшего лечиться уже в 33-летнем возрасте вполне благополучного мужчину? Но, так или иначе, а после смерти Бакунина его семья осталась должна банкирам и «партикулярным лицам» более 40 тысяч рублей. Имения покойного главы семьи, естественно, были взяты под опеку.

Катя Бакунина осиротела в девять лет. Безоблачного, счастливого будущего для нее, вырастающей в красивую и талантливую девушку, не предвиделось^[16]. Вот, пожалуй, и все важное и интересное, что в 1811 году Орест Кипренский в ее портрете мог нам о ней рассказать.

Пушкин начал рисовать Бакунину гораздо позднее, когда у нее накопилась уже представляющая интерес для окружающих биография. Поэтому в профиле Екатерины на листе 50 Лицейской тетради стоит попытаться прочесть штриховки ее платья и «шапочки» волос, даже несмотря на далеко не идеальное качество воспроизведения «сердечной» сюиты в лучшем в своем роде издании графики поэта – вышеупомянутых «Рабочих тетрадях А.С. Пушкина».

Если бы мы могли пользоваться копиями рисунков Пушкина в их, так сказать, первозданном, «неотфильтрованном» состоянии, то заметили бы на них множество интересных, весьма существенных для серьезного изучения его жизни подробностей в виде карандашных в основном штриховок и пиктограмм. Поскольку волей случая в одном из лучших пушкинских музеев страны мне повезло на ретушированных копиях некоторых пушкинских листов увидеть такие пиктограммы, я попытаюсь помочь разглядеть сквозь сеточку фильтра некоторые из них и вам. Начиная с профиля Екатерины Бакуниной из «сердечка», стану приводить для вас всю замеченную мною в пушкинских сюитах «мелочь» сразу, хотя объяснение каждому моменту мне придется давать порой даже в последующих главах. Сам Пушкин, увы, нисколько не заботился о том, чтобы посвящать нас в свои тайны постепенно, последовательно.

Фрагмент ПД 829, л. 50

Как видим на грубо, условно, по памяти ретушированном мною пушкинском рисунке, три первые буквы фамилии девушки – «Б», «а» и «к» вписаны в линии ее прически. Остальные достаточно просто читаются по линиям штриховки ее волос: «…унину Катерину». Три следующие ряда букв составляют слова «фрейлину двора и фаворитку императрицы Елисаветы». Ибо Екатерина Бакунина и осталась в памяти современников любимой фрейлиной супруги императора Александра I Елизаветы Алексеевны.

Кстати, имя-фамилия Екатерины Бакуниной и большая часть важной для Пушкина информации о ней в этом рисунке (как, впрочем, и во всех других рисунках его сюит) записаны в нескольких вариантах. Я выделила для вас самый, на мой взгляд, явный, легче всего прочитываемый.

ПРАВИЛО № 15: словесная информация в пушкинских рисунках для подстраховки кодируется не по разу и располагается в самых разных местах, записывается самыми разными способами.

То, что Пушкин считает нужным зафиксировать на бумаге в связи с Екатериной Бакуниной, имело место «25 Мая» — так значится в буквах и цифрах в нарочитых размазках у завитков на виске ее профиля (как и на затылке, у носика, в линиях узла волос, в черноте платья…)

Эту же информацию в открытом, незамазанном виде можно прочесть в изгибах линии выразительной детали платья девушки – не имеющего функциональности, кажущегося на нем совершенно лишним шнурка.

ПРАВИЛО № 16: под «размазками» в рисунках Пушкина всегда прячется важная для него информация, которой он считает нужным делиться только с близкими людьми, осведомленными о подробностях его личной жизни.

Нужные нам сведения на нем начинаются с цифры «25» в коротком обрывке шнурка на шее профиля девушки у самого ее подбородка. Продолжается в слове «Мая» в раздвоенном, оборванном длинном его конце. Затем – в более крупными буквами выписанном ненормативном глаголе «у…ъ», местоимении «я» в узелке шнурка и в идущих уже по нижней части штриховки платья словах «въ дом? ея матери въ Царскамъ».

Крупно начертанная поперек плеча девушки та же самая дата – «25 Мая», выхватываемые взглядом из «черноты» платья слово «нахально», словосочетания «вл?зъ по ст?намъ», «ея окошко»… выдают смысл записанного здесь текста. Однако в подробностях мы прочтем его позже – в других рисунках, где он подан в той же лексике, но в менее завуалированном виде.

ПРАВИЛО № 17: особенности кроя, детали и разного рода украшения одежды персонажей пушкинских сюит всегда являются пиктограммами – очень важными подсказками, разгадками. Они рисуются в случаях, когда Пушкин считает, что вписанных в профили букв имен-фамилий недостаточно. Ему нужно, чтобы мы не просто опознали персонажа, но и поняли, в связи с чем он для него, автора рисунка, важен или интересен.

Бросается в глаза: Пушкина забавляет то, что в ненормативном глаголе «у…ъ» буквы «Е» и «Б» — инициалы Екатерины Бакуниной. Пушкин любил, как подтверждают многие его дневниковые рисунки, такие «игры слов». «Острое красное словцо – вот что несказанно тешило его», – подмечает, к примеру, в своих воспоминаниях о Пушкине Анна Керн^[17].

В целом же штриховка перед профилем со странным, без надобности болтающимся у выреза платья шнурком к нашей героине отношения не имеет. Краем глаза выхватываемые из нее слова «…в Ниццу и Парижъ» подсказывают, что этот текст как бы связывает профиль девушки из верхнего ряда по имени Жозефина Вельо (Пушкин ее имя всегда пишет с одной буквой «н») с затянувшим пушкинскую сюитную «петлю» узлом ее же изображением-призраком.

Мы сейчас не будем читать этот текст. Обратим внимание лишь на слегка протертый в передней штриховке у профиля Бакуниной второй «призрак» – находящийся как бы с его обратной стороны. Похоже, что это – неявное присутствие самого автора в том самом положении, в каком он изобразил себя на одном из соседних с «петлей-сердечком» листов Лицейской тетради, помеченном 1818 годом. То есть не относящимся к Екатерине Бакуниной? Во всяком случае, Пушкин, наверное, хочет, чтобы мы думали именно так. А поверить ему в этом или нет – решим для себя чуть позже.

ПД 829, л. 45

Штриховка за бакунинским профилем даже при беглом – частичном – прочтении выдает явно «наши» реалии: уже запомнившиеся нам дата «25 Мая» и топоним «въ Царска?». Фамилия «Уманскаму» и фраза «я буду просить руку ея у матери ея» подсказывают, что сюиту на листе 50 Лицейской тетради можно смело относить к 1827 году, когда вырвавшийся, наконец, из ссылки Пушкин собирается ехать из Москвы в Петербург к матери-Бакуниной свататься к ее дочери Екатерине.

Эту штриховку можно было бы уже теперь прочитать и всю, если бы она хотя бы не была двухслойной. Хорошо видно, к примеру, что относящийся к Бакуниной текст частично перекрывают огромные буквы фразы «Я не у…ъ ея въ бес?дк?», относящейся снова к Жозефине Вельо. В принципе, в бакунинском тексте при этом рисунке нет ничего из того, что не встретилось бы нам позже в других связанных с нею сюитах. Так что, пожалуй, этим пока и удовлетворимся.

Подумаем лучше над тем, чем именно знаменательна для поэта записанная им в бакунинском профиле дата 25 мая? Конечно, это – канун его собственного дня рождения. Но не любого из семнадцати уже прошедших, а того, на который он, судя по всему, задумал себе преподнести бесценный подарок – решительно приблизиться к любимой девушке, во что бы то ни стало выказать ей свою любовь и серьезные матримониальные намерения. Но которого же все-таки года этот его день рождения? Если 1817-го, то ему, действительно, откладывать со своей задумкой больше некуда – близится выпускной акт и строгое, обязательное 11 июня, когда все выпускники должны покинуть стены Лицея.

Известно, что мать и дочь Бакунины присутствовали в Лицее на выпуске сына и брата. Оставались в Царском и после отъезда Александра в Петербург вместе со всеми отправившимися представляться в своих ведомствах назначенными на службу выпускниками. Поскольку просто, как свидетельствует одноклассник Пушкина Модест Корф^[18], имея собственный дом, в последние годы проживали там постоянно. Определив сына, Екатерина Александровна Бакунина (1777–1846) в очередной сезон присутствия на здешних дачах царского двора задумала решить судьбу и своей становящейся все более взрослой, самостоятельной, но не защищенной от жизненных невзгод дочери.

Екатерине исполнился 21год, по тогдашним понятиям она уже чуть ли не старая дева. Из знатной, но недостаточно для великосветской жизни обеспеченной семьи. Стало быть, и при всех прочих личных достоинствах – без близкой перспективы составить богатую партию.

Что в таких случаях в кругу бакунинской ровни принято было делать? Конечно же, пристраивать дочерей в царскую свиту – представлять их во всей красе на этой элитной ярмарке невест для самых завидных женихов империи. В молодости и сама мать-Бакунина, несмотря на свое более выгодное материальное положение, несколько лет, вплоть до своей свадьбы, служила фрейлиной у великой княгини Марии Федоровны. Ну, не на московскую же ярмарку невест ей, представительнице знатного рода Саблуковых, было для удачного выхода замуж податься? Ее отец Александр Александрович Саблуков при Павле I был сначала сенатором, затем – президентом Мануфактур-коллегии. При Александре I назначался членом Государственного совета и председателем Санкт-Петербургского опекунского совета, имел чин действительного тайного советника.

При нынешней императрице Елизавете Алексеевне с прошлого, 1816 года по, возможно, протекции теперь уже самой Екатерины Александровны Бакуниной, служит штатной фрейлиной ее родная младшая сестра – при таких же, как у Бакуниных, затруднительных материальных семейных обстоятельствах уже почти 30-летняя Софья Александровна Саблукова (1787–1875). Забегая вперед, замечу, что именно благодаря придворной службе она довольно скоро благополучно выскочит замуж – сделается княгиней Мадатовой.

Хотя бы из чувства благодарности к старшей сестре за такое почетное трудоустройство Софья Саблукова, скорее всего, будет стремиться рекомендовать в фрейлины и любимую племянницу Екатерину. Заодно угодив этим и царскому двору – украсив свиту императрицы молодой, внешне очень приятной да к тому же умной, образованной, хорошо воспитанной и подготовленной многоопытной матерью к придворной службе девушкой. В возрастной, в основном, свите самой по себе меланхоличной характером императрицы, на взгляд ее царственного супруга, так ведь не хватает живых, свежих, лучащихся оптимизмом, смотрящих на мир с интересом и любовью лиц. Рассудительная, здравая умом Екатерина и сама, вероятно, понимала, что в ее недостаточно уверенном материальном положении свита императрицы – самое подходящее поприще.

Владимир Сысоев в своей вышеупомянутой книге вполне справедливо отмечает, что причисление ко двору требовало в те времена долгих и упорных хлопот. Даже самых родовитых, богатых и талантливых девушек в услужение к царицам, великим княжнам и княгиням брали из семей с большим разбором. Как и при пострижении в монахини, от кандидатки требовалось серьезное обоснование своей решимости поступить на эту службу в своем цветущем, располагающем для брака и рождения детей возрасте. Такими причинами могли быть полное сиротство или бедность, невозможность от природы иметь детей или что-либо подобное. Претендентке на придворную должность необходимы были и такие личные качества, как музыкальность и владение иностранными языками, находчивость, предприимчивость, изобретательность, хороший вкус, артистизм, а также крепкое здоровье, неболтливость и неспесивость – то есть покладистый, нескандальный характер.

Вручение Бакуниной фрейлинского шифра, последовавшее 24 октября 1817 года, оказалось неожиданностью для многих. Даже Никита Михайлович Муравьев, родственник Бакуниных через жену двоюродного дяди Екатерины Александра Михайловича, был в недоумении. Пишет матери через неделю после назначения Екатерины: «Меня весьма удивило то, что вы пишете о Бакуниной. С какой стати произвели ее и каким образом – это весьма странно»^[19].

Быть может, новая фрейлина Саблукова через год придворной службы была у императрицы уже на хорошем счету – оправдала ручательство за нее старшей сестры? Да и саму Екатерину, прибегавшую во дворец в гости к своей тетушке-фрейлине, государыня имела возможность видеть не однажды. «Стать» же у племянницы Софьи Александровны была такая, что о ней молодой барышне своей будущей августейшей работодательнице и рассказывать-то неловко. Здорова. Не полная сирота. Не богата, но и не нищенка. А что в отсутствие для нее, бесприданницы, принца на белом коне мечтает не о семье, а о занятиях живописью, – это в те правильные времена способно было оставить в недоумении и заподозрить в неискренности любого. Не случайно ведь Елизавета Алексеевна при официальном представлении пожелала давно, видимо, нравившейся ей смущенной ее расспросами Бакуниной: «Прошу вас об одном, будьте чистосердечны»^[20]. Вскоре, впрочем, женщины подружились. И толковая, ко всем доброжелательная, умеющая найти подход к каждой из разных девушек маленького фрейлинского коллектива Екатерина стала любимицей, правой рукой императрицы.

Словом «фрейлина», которое Пушкин маскирует в штриховке профиля Бакуниной, он как бы констатирует факт уже состоявшегося определения Екатерины в свиту. Но значит ли это, что во время его близкого с этой девушкой общения идет май, по крайней мере, уже следующего – 1818 года? Вряд ли. Он называет Катерину фрейлиной, потому что рисует ее профиль еще позднее – когда осмысливает всю сюитную «петлю» событий своей молодости, череда которых закончилась его высылкой на юг и связью с будущими революционерами.

Так, кстати, делают, вспоминая Екатерину, и его одноклассники. «Первую платоническую, истинно пиитическую любовь возбудила в Пушкине сестра одного из лицейских товарищей его (фрейлина К.П. Бакунина). Она часто навещала брата своего и всегда приезжала на лицейские балы. Прелестное лицо ее, дивный стан и очаровательное обращение производили всеобщий восторг во всей лицейской молодежи», – пишет Сергей Комовский, хоть и прекрасно знает, что в их с Пушкиным лицейские годы Екатерина фрейлиной еще не была^[21].

Если в своей «сердечной» сюите поэт осознает, что попался в «петлю», то это лишний раз подтверждает, что во время ее рисования идет примерно 1827 год. Вернувшись из ссылки, он готовит свою поэму «Руслан и Людмила» ко второму изданию. Попутно вспоминает – вновь переживает свою юность, во многих важных для него моментах зафиксированную в отступлениях поэмы. И старается посредством графики и карандашных записей в междустрочье и на свободном пространстве у рисунков в черновиках вкратце воссоздать, пока не забыл, в важнейших деталях свой личный дневник, который сжег в Михайловском в 1826 году из опасений навредить друзьям-декабристам.

Если заняться подробным изучением пушкинского пенькового донжуанского «галстука», то непременно обнаружится, что со всеми изображенными в нем женщинами поэт имел-таки самые близкие отношения. Да иные он просто не считал достойными быть зафиксированными в анналах своей памяти! В его сюиты ни одна женщина не попала просто так – как теперь говорят, за красивые глазки. А потому при знакомстве с листом 50 Лицейской тетради приходится верить фактографическому признанию Пушкина в том, что не без взаимности он был интимно близок и с княгиней Авдотьей Голицыной, и с графиней Натальей Кочубей (вероятно, уже в бытность ее Строгановой). Ведь лица этих своих пассий он подчеркнуто развернул к нам на три четверти – до почти полных анфасов.

ПРАВИЛО № 18: развернутость женских лиц от профиля до анфаса у Пушкина всегда означает степень удовлетворенности его и его пассии сложившимися у них интимными отношениями.

А вот бакунинский полный, ни на градус не развернутый профиль призван свидетельствовать о том, что 18-летний выпускник Лицея Пушкин в своих притязаниях по отношению к Екатерине явно поторопился. Если чего и добился, то более чем двухлетней настырностью да «гипнозом» своего блестящего ума. Это, как, впрочем, и грубая сила, понуждение – причина быстро проходящей очарованности. То есть того, что неиспорченную нравом и неразбуженную, пока еще «спящую» чувствами девушку Бакунину от него, ее слишком настойчивого ухажера, после случившегося-таки у них интима напрочь оттолкнуло.

Он осмысливает это с горьким сожалением в течение ряда лет. Сразу – в поэме «Руслан и Людмила», над которой работает с лицейских времен. Вместе со своим Русланом, везущим домой спящую волшебным, неестественным сном Людмилу, ввиду собственного неудачного любовного опыта с Екатериной вздыхает:

…без разделенья

Унылы, грубы наслажденья:

Мы прямо счастливы вдвоем. (IV, 66)

А саму Бакунину с тех самых пор рисует только со спины – отвернувшейся и удаляющейся от него. Как, впрочем, и от остальных своих лицейских воздыхателей.

Глава 3. «Эти уездные барышни!»

Сколько наиболее упорных поклонников было у Екатерины Бакуниной в Лицее, науке вроде бы хорошо известно: ТРОЕ – Пушкин, Илличевский и Пущин. Ее условное имя Елена зафиксировано впервые, похоже, пером Алексея Илличевского. Помните в его ответе «живописца»: «Я выбрал образцом // Елену…»? Кроме идентичной начальной буквы «Е» в именах эллинской красавицы и реальной девушки Бакуниной, для начитанных в античной литературе лицеистов важно также то, что Елена – красавица ТРОЯнская: в каком-то смысле отражающая собственную достаточно сложную жизненную коллизию троих одноклассников.

ПД 841, л. 81 об.

Ее Пушкин и отобразит на обороте чернового листа 81 в ПД 841 осенью 1829 года, когда вместе со своим приятелем Алексеем Николаевичем Вульфом будет гостить в имении его дяди Павла Ивановича Вульфа – селе Павловском Берновской волости Старицкого уезда Тверской губернии. На этом листе с единственной впоследствии зачеркнутой фразой «В одной из наших южных губерний…» он начинает обдумывать свою «Барышню-крестьянку» из будущих «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина», которую закончит через год – в сентябре 1830 года. Это будет уже в селе Болдине Нижегородской губернии во время пребывания поэта в холерном карантине, на несколько месяцев оттянувшем его свадьбу с Натальей Гончаровой.

В науке об этом пушкинском листе укоренилось, правда, другое представление. Но одно лишь присутствие рисующего Пушкина в Павловском вместе с Вульфом – вовсе ведь не достаточный аргумент считать профиль, изображенный на листе 81 об. справа от центрального, принадлежащим Алексею Вульфу, как некогда трактовал этот рисунок тверской пушкинист-художник Юрий Леонидович Керцелли^[22]. А в повернутой к нам спиной девушке, уже в связи с якобы присутствием в сюите Алексея Вульфа, – еще меньше резона опознавать его пассию-кузину Анну Петровну Керн.

Хотя именно такая атрибуция обнаруживается и в вышедшей в авторитетной серии «ЖЗЛ» более поздней по времени книге все того же тверского краеведа Владимира Ивановича Сысоева «Анна Керн. Жизнь во имя любви». Причем, опираясь на мнение супруги художника Ларисы Филипповны Керцелли, автор книги предлагает нам согласиться с отнесением к Анне Керн не только изображения уходящей девушки, но и парных профилей в нижней части рассматриваемого нами «деревенско-павловского» листа^[23].

А между тем, в соответствии с пушкинскими правилами рисования, два разнонаправленных профиля на единой шее могут означать только одно: что изображенные – родные брат и сестра. Сопоставив с этими профилями портреты примерных сверстников из пушкинского окружения, легко отыскать прототипы – брата с сестрой Бакуниных. Классический носик правого, девичьего профиля с индивидуализирующей облик особенностью – чуть вздернутым кончиком – в аккурат как на автопортрете Екатерины Бакуниной и в ее профиле на уже рассмотренном нами пушкинском листе 50 в ПД 829.

Фрагмент ПД 841, л. 81 об.

Можно, впрочем, и не проводить широких портретных разысканий. Вполне достаточно вглядеться в буквы в линиях волос надо лбами изображенных на пушкинском «деревенском» листе и прочесть имена брата с сестрой Бакуниных: «Александръ» и «Екатерина», а в «перечеркивающей» двойной профиль строке – их фамилию: «Бакунины». На степень родства этих молодых людей указывают первые буквы их фамилии – «Б» и «А»: они целиком выписаны ювелирной мелкости буковками, подсказывающими, что изображенные – «братъ и сестра».

А.П. Бакунин, художник П.Ф. Соколов^[24]

Е.П. Бакунина, автопортрет, 1816^[25]

Нельзя не заметить также, что левый профиль крупнее правого. Это означает, что брат Александр младше своей сестры Екатерины. В.И. Сысоев в своей книге приводит, пожалуй, ошибочную дату рождения Александра – 1797 год. У Лазаря Абрамовича Черейского^[26] стоит 1 августа 1799-го, что, кажется, более соответствует действительности. В 1811 году, когда Пушкин Екатерину впервые увидел, ей было уже 16, а им с ее братом Александром, тоже, в отличие от их более старших одноклассников – выпускников Московского университетского пансиона, «домашним» мальчиком, соответственно, – по 12 лет.

ПРАВИЛО № 19: два разнонаправленных профиля на единой шее однозначно указывают на то, что изображенные – родные брат и сестра.

Профиль Екатерины на листе 50 в ПД 829 и «деревенский» рисунок поэта на листе 81 об. в ПД 841 – явные свидетельства того, что в лицейские годы он хотя бы однажды побывал в доме Бакуниных в Царском Селе и видел там как карандашный портрет Екатерины работы Ореста Кипренского, так и миниатюрные, размером всего 4,5 на 3,5 сантиметра, профильные портреты на кости старших детей Бакуниных. Эту дорогую вещицу, констатирует Владимир Сысоев, родители-Бакунины заказали миниатюристу Клоду-Луи Везю во время своего пребывания за границей, вероятно, еще до рождения в 1802 году их третьего ребенка – сына Семена^[27].

Дети-Бакунины, Миниатюра К-Л. Везю^[28]

О том, что уходящая девушка в центральном фрагменте сюиты ПД 841, л. 81 об. – взрослая Екатерина Бакунина, можно прочитать по сильно засекреченным – большей частью лишь краешками выступающим из черноты – буквам ее имени и фамилии. Они «стекают» каждое в свою сторону по контурам прически и высокой шеи девушки. В принципе, то же самое, но гораздо труднее прочитываемое, записано и в пышных оплечьях ее платья.

ПРАВИЛО № 20: анфасы и профили своих знакомых Пушкин чаще всего воспроизводит (копирует, карикатурит) по их широко известным живописным или графическим портретам.

Почему в 1829 году в вульфовском селе Павловском в мыслях поэта присутствует Екатерина Бакунина, объяснить довольно просто. Ведь всего в 27 верстах от этого селения и в 25-ти верстах от Бернова, где Пушкин со своим приятелем Вульфом у другого его дяди, И.И. Вульфа, тоже бывает, – собственно бакунинское родовое имение Прямухино, и в 35-ти верстах от Прямухина – Торжок. В двух последних Екатерина пусть нечасто, но достаточно регулярно гостит у своего дяди, двоюродного брата ее отца Александра Михайловича Бакунина. В Торжке, как правило, – в фрейлинские рождественские каникулы: балует столичными подарками своих многочисленных племянников и племянниц.

Фрагмент ПД 841, л. 81 об.

Но тогда отчего образ сестры лицейского товарища не выходит из ума поэта и в нижегородском Болдине осенью 1830 года? Если в нашем рассказе допустимо пошутить, то оттого, что он, занимающийся в своей вотчине в этот приезд решением хозяйственных вопросов, не может не видеть правоустанавливающих документов на свою родовую деревню, которая по-правильному называется ЕБолдино. Первые буквы этого названия, совпадающие с инициалами Екатерины Бакуниной, тут же воскрешают в его памяти «игру слов», которую сам он и затеял пару-тройку лет назад, когда рисовал профиль Екатерины в своей любовной «петле» на листе 50 старой Лицейской тетради.

ПРАВИЛО № 21: имя и фамилия персонажа, особенно женщины, могут быть записаны в линиях прически и одежды.

А если серьезно, то в обеих ситуациях – и в Павловском, и в Болдине – оттого, конечно, что забыть не может, как два года назад ровно об эту пору – 5 сентября 1828 года – впервые, как считает наука, после одиннадцатилетней разлуки встретился со своей давней любовью Екатериной. Произошло это на мызе Приютино под Петербургом на праздновании шестидесятых именин Елизаветы Марковны Олениной, урожденной Полторацкой (1768–1838) – родни Бакуниных.

О том, как выглядела Екатерина на этом празднестве, можно получить представление из портрета работы известного художника Петра Федоровича Соколова 1828 года и рисунка самого Пушкина в черновиках его повести, именуемой по ее первой строчке «На углу маленькой площади…», которую он начинал писать в 1830–1831 годах. В соответствующем месте нашего рассказа мы уделим внимание и чтению записанного в этом рисунке пушкинского текста.

ПД 841, л. 24 об.

Е.П. Бакунина, художник П.Ф. Соколов, 1828^[29]

А пока вместе с профессиональным портретистом Соколовым отметим на фоне излишне яркого румянца грустный взгляд запавших и со времен юности как бы даже выцветших, вылинялых темно-карих глаз 32-летней Бакуниной. Насильно, кажется, выдавливаемую ее губами улыбку. Да еще странную пусть и деликатно выписанную художником темную полоску на шее у подбородка, которую не менее корректный по отношению к своей любимой девушке Пушкин на своем рисунке прикрывает волнами стоячего прозрачного воротника ее платья, памятного ему еще по лицейской юности. В нем Екатерина, как мы должны были уже заметить, изображена и на ее автопортрете.

В этот раз Александр Сергеевич, конечно же, видел не соколовский портрет, а саму Екатерину и руководствуется живыми впечатлениями. Знаменитый уже поэт, в Приютине он снова смотрел на Бакунину снизу вверх – как влюбленный в богиню мальчишка. Похоже, и сейчас она, даже искусственно нарумяненная и облепленная довольно громоздкими ювелирными украшениями, нравится ему ничуть не меньше, чем в ангельской простоте его лицейских лет.

Пообщаться в тот вечер с нею близко ему, похоже, не удалось. Неприступная свитская фрейлина уже второй в ее придворной карьере императрицы, Александры Федоровны, она на публике не выказала к нему, прощенному Николаем I всеобщему кумиру, нисколечко интереса. Да к тому же и присутствовала у Олениных в сопровождении собственной 51-летней матери. Не в угоду ли ей сюда и приехала? Может быть, родня устала наблюдать неопределенность, неприкаянность личной жизни Екатерины и решила, наконец, сама заняться устройством ее судьбы – поближе свести ее с будущим мужем, уже лет пять вдовствующим родным племянником хозяйки Приютина Александром Александровичем Полторацким? И для внимательно изучающего на этом вечере «расстановку сил» Пушкина это матримониальное обстоятельство, видимо, не осталось тайной.

К моменту встречи с Бакуниной он уже знает, что и после кончины императрицы Елизаветы Алексеевны та не оставила службы при дворе. То, что эта служба для нее продолжалась вплоть до ее свадьбы в 1834 году, косвенно подтверждает и, в частности, бывший лицеист Модест Корф, который пишет об уже замужней Екатерине: «Она похоронила себя где-то в деревне. Этот брак лишил ее фрейлинского жалованья 3900 рублей ассигнациями. Но, по отзывам близких, они счастливы»^[30].

Жалованье бакунинское, как попутно выясняется, было далеко не скудное. Обычно фрейлине, отмечает в своем исследовании быта монархов профессор Игорь Викторович Зимин, платили в год всего тысячу, а здесь деньги, по крайней мере, обер-гофмейстринские или даже статс-дамские^[31]. Но для Пушкина придворная служба Екатерины интересна лишь как подтверждение того, что его любимая девушка до сих пор не замужем!

Ничто, кажется, не мешает ему мечтать о ней осенью 1830 года в Болдине при дописывании повести «Барышня-крестьянка». После разбередившей душу приютинской встречи с Бакуниной ему живо припоминается лицейская юность и взволнованность первого чувства к своей «уездной» пассии. Ведь после смерти отца стесненная в средствах семья его девушки подолгу живала в более дешевых для нее в сравнении со столицей Твери с ее уездным Торжком и в совсем, как теперь говорят, бюджетном новоторжском Прямухине. И, создавая образ героини своей «барышни-крестьянки» Елизаветы Муромской, взрослый, тридцатиоднолетний поэт светло вздыхает: «…Те из моих читателей, которые не живали в деревнях, не могут себе вообразить, что за прелесть эти уездные барышни! Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь, они знание света и жизни почерпают из книжек. Уединение, свобода и чтение рано в них развивают чувства и страсти, неизвестные рассеянным нашим красавицам. Для барышни звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближайший город полагается эпохою в жизни, и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспоминание. Конечно, всякому вольно смеяться над некоторыми их странностями; но шутки поверхностного наблюдателя не могут уничтожить их существенных достоинств, из коих главное: особенность характера, самобытность (individualite), без чего, по мнению Жан-Поля, не существует и человеческого величия. В столицах женщины получают, может быть, лучшее образование; но навык света скоро сглаживает характер и делает души столь же однообразными, как и головные уборы». (VIII, 110)

В «Романе в письмах», который Пушкин начинает также осенью – зимой 1829 года, после пребывания в вульфовском селе Павловском, мысль о прелести уездных барышень связана с Лизой – перебравшейся из столицы к бабушке в деревню сиротой благородного происхождения, воспитанницей богатой княгини. Не случайно он и называет эту свою героиню точно так же, как барышню Муромскую, – Елизаветой.

Прибывший ради Лизы в провинцию ее поклонник, гвардейский офицер Владимир, делится с другом в письме: «С Лизою вижусь каждый день – и час от часу более в нее влюбляюсь. В ней много увлекательного. Эта тихая благородная стройность в обращении, прелесть высш.<его>петербургского общества, а между тем – что-то живое, снисходительное, доброродное (как говорит ее бабушка), ничего резкого, жесткого в ее суждениях, она не морщится перед впечатлениями, как ребенок перед ревен<ем>. Она слушает и понимает – редкое достоинство в наших женщинах… Кроме Лизы есть у меня для развлечения <Машинька ***>. Она мила. Эти девушки, выросшие под яблонями и между скирдами, воспитанные нянюшками и природою, гораздо милее наших однообразных красавиц, которые до свадьбы придерживаются мнения своих матерей, а там – мнения своих мужьев». (VIII, 55–56)

Как вам, между прочим, – пушкинский «камешек в огород» присутствовавшей на оленинском празднестве с царскосельских лет неблагосклонной к поэту матери-Бакуниной? А также, конечно, и ее до сих пор в ущерб себе послушной дочери – самой Екатерины?

Стоит также иметь в виду, что праздник в Приютине проходит в памятный Пушкину еще по лицейским временам табельный день, когда занятия в классах официально отменялись в честь именин императрицы Елизаветы Алексеевны. Кстати, наверное, будет вспомнить биографический эпизод 1814 года, когда 15-летний Пушкин со своими друзьями Пущиным и Малиновским отмечали это царицыно 5 сентября собственноручно изготовленным «гогелем-могелем» с ромом. За что вместе с их «пособником» дядькой Фомой по-серьезному попали «под раздачу». Дядьку, понятно, с должности при детях уволили, а фамилии провинившихся лицеистов вместе со строгим порицанием в их адрес записали в призванный оказывать влияние на их дальнейшую судьбу «кондуит». В придачу к этому наша веселая троица еще и две недели во время вечерней молитвы в назидание остальным простаивала на коленях…

Но только ли этими собственными отроческими проказами мило Пушкину «царственное» имя «Елизавета»? Символом императрицы Елизаветы, как отмечает Леонид Матвеевич Аринштейн, считалась роза^[32]. Ассоциируя императрицу с этим «царственным цветком», свиту ее фрейлин, стало быть, следует ассоциировать с букетом из более мелких роз. В своем «деревенском» рисунке ПД 841, л. 81 об. Пушкин не случайно ведь изображает розу стелющейся стеблем по затылку Екатерины Бакуниной – девушки из свиты царицы.

И если в своих адресованных фрейлине Н.Я. Плюсковой стихах 1818 года он «Елисавету втайне пел», то в придачу к политическим смыслам, которые видит здесь Нина Забабурова^[33], явно имел и намерение личного порядка, обращенное вовсе не к императрице:

На лире скромной, благородной

Земных богов я не хвалил

И силе в гордости свободной

Кадилом лести не кадил.

Свободу лишь учася славить,

Стихами жертвуя лишь ей,

Я не рожден царей забавить

Стыдливой Музою моей.

Но, признаюсь, под Геликоном,

Где Касталийский ток шумел,

Я, вдохновенный Аполлоном,

Елисавету втайне пел.

Небесного земной свидетель,

Воспламененною душой

Я пел на троне добродетель

С ее приветною красой.

Любовь и тайная Свобода

Внушали сердцу гимн простой,

И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа. (II, 65)

Если без предубеждения вдуматься в текст этого стихотворения, становится понятно, что автор его стремился выразить прежде всего неизменность, непреходящесть своего чувства к собственной девушке – обожающей свою царственную работодательницу ее фрейлине и фаворитке Екатерине Бакуниной, с которой его связывает свободная любовь (по крайней мере, с его стороны). В этом и состоит вся его «тайна», ибо воспевание поэтами царственных особ в те времена не только разрешалось, но и всячески приветствовалось. «Неподкупный голос» Пушкина в хоре воспевателей, как сам он подчеркивает в стихотворении, – лишь «эхо русского народа», которое, как известно, не способно отразить звук в его первозданной точности.

Давно замечено, что Пушкин не пишет подробных портретов своих героев. Облик явно милой ему Лизы Муромской – героини его повести «Барышня-крестьянка» – дает нам тоже всего несколькими штрихами. Но разве их с той же уверенностью нельзя отнести и к Кате Бакуниной пушкинского раннего лицейского периода? «Ей было 17 лет. Черные глаза оживляли ее смуглое и очень приятное лицо…Ее резвость и поминутные проказы восхищали отца и приводили в отчаянье ее мадам мисс Жаксон». (VII, 111)

Если кажется, что индивидуализирующих облик Екатерины черт в пушкинской повестушке маловато, можно полюбоваться графическим портретом этой его девушки в черновиках первой главы «Евгения Онегина» в Первой Масонской тетради (ПД 834). Здесь поэт нарисовал Бакунину, очевидно, году в 1830-м или даже позже, когда поставил в романе последнюю точку и стал готовить его полную версию к печати.

Почему – именно здесь? Скорее всего, чтобы синхронизировать время написания этой главы романа о современной жизни с возникновением замысла повести «Барышня-крестьянка» по прочтении изданного в Англии в 1824 году единственного также построенного на современном материале романа Вальтера Скотта «Сент-Ронанские воды». А также подчеркнуть, что на написание обоих произведений о современной жизни его вдохновила одна и та же его любовь – Екатерина Бакунина.

Но, резонно возразите вы, этот роман Вальтера Скотта на русском языке вышел в свет только в 1828 году. Верно. Однако похоже, что Пушкин читал эту модную взятую в Тригорском книжку еще на английском зимой 1824–1825 года. А завез ее туда прибывший на летние каникулы к своей книгочейке-матери из Дерпта студент Алексей Вульф. В написанной явно уже в 1825 году XLIII строфе четвертой главы «Евгения Онегина» об этом говорится следующее:

В глуши что делать в эту пору?

Гулять? Деревня той порой

Невольно докучает взору

Однообразной наготой.

Скакать верхом в степи суровой?

Но конь, притупленной подковой

Неверный зацепляя лед,

Того и жди, что упадет.

Сиди под кровлею пустынной,

Читай: вот Прадт, вот W. SCOTT… (VI, 91)

Если фамилия придворного священника Наполеона Доминика Прадта в стихе написана по-русски, то это значит, что и читал его мемуары владеющий французским языком в совершенстве Пушкин в переводе. Написание же фамилии Вальтера Скотта по-английски – явное свидетельство того, что новый роман этого автора читан Пушкиным на языке оригинала.

Свою вечную «принцессу» Екатерину наш принц страны российской поэзии разместил на листе 20 – у строфы LIV на, так сказать, деревенскую тему:

Два дня ему казались новы

Уединенные поля,

Прохлада сумрачной дубровы,

Журчанье тихого ручья;

На третий роща, холм и поле

Его не занимали боле;

Потом уж наводили сон;

Потом увидел ясно он,

Что и в деревне скука та же,

Хоть нет ни улиц, ни дворцов,

Ни карт, ни балов, ни стихов.

Хандра ждала его на страже,

И бегала за ним она,

Как тень иль верная жена. (VI, 27)

От узелка у лба по контуру головного платка и шее девушки бегут буквы, называющие ее имя: «Екатерина». По груди и рукавчику платья вроде как средневековой принцессы – фамилию: «Бакунина». Девушка сидит, сложив руки на коленях. То есть, во время южной ссылки автора романа, когда писалась его первая глава, все еще бездействует, сидит в девках – не выходит замуж. Платок (или чепец?) «верной жены» на ее голове запечатлел пушкинскую иронию насчет того, что Бакунина дожидается возвращения к ней именно ЕГО, своего первого мужа, кем он себя по отношению к ней явно считает.

ПД 834, л. 20

Буквы, бегущие от все того же узелка по головному платку к плечу, подсказывают второе – литературное – имя этого персонажа: «Елизавета». А бегущие по линии спины – ее фамилию: «Муромская». Линии подола платья девушки указывают на ее литературный статус: «барышня-кр?стьянка», а теснящиеся между узелком и волосами у лба – выдают крестьянское имя, которое Лиза Муромская себе придумала: «Акулина». И рядом – очень мелко и тайно – важная для Пушкина, фиксируемая им практически на всех связанных с Бакуниной рисунках событийность: «Я у…ъ ея 25 Мая». Ее можно даже не «выпутывать» из линий волос, а просто угадать, заметив в последней строчке кудрей местоимение «ея» и цифру «25».

Что же до мисс Жаксон, то Пушкин вряд ли знает такую подробность из жизни своей любимой девушки, как фамилия ее настоящей эдинбургской гувернантки. Несмотря на то, что Екатерина Бакунина вполне могла упоминать ее в их разговорах. Ведь под руководством именно этой своей воспитательницы она 10-летней девочкой во время своего двухлетнего вынужденного пребывания в Англии с семьей, пытающейся поднять на ноги парализованного отца, не только в совершенстве овладела английским языком, но и научилась рисовать, как свидетельствует ее детский альбом, карандашом и акварелью, сепией и сангиной. И явно в честь Екатерины мадам Лизы Муромской в повести – англичанка, а не, как водилось тогда в большинстве дворянских семей, француженка. И с добродушной иронией обрисован отец Лизы – англоман.

Определенный интерес представляет и то, что галлизированная шотландская фамилия Жаксон под пером Пушкина в творческий сезон 1830 года возникнет вскоре и вторично. «Весельчаком Джаксоном» в своей законченной в ноябре маленькой трагедии «Пир во время чумы» Пушкин назовет персонажа, поминальную речь по которому будет держать Молодой Человек без имени – явно «авторское» действующее лицо:

…я напомню

О человеке, очень нам знакомом,

О том, чьи шутки, повести смешные,

Ответы острые и замечанья,

Столь едкие в их важности забавной,

Застольную беседу оживляли

И разгоняли мрак, который ныне

Зараза, гостья наша, насылает

На самые блестящие умы.

Тому два дня, наш общий хохот славил

Его рассказы; невозможно быть,

Чтоб мы в своем веселом пированьи

Забыли Джаксона! Его здесь кресла

Стоят пустые, будто ожидая

Весельчака – но он ушел уже

В холодные, подземные жилища… (VII, 175)

Этой речью поэт поминает собственного дядюшку-галломана Василия Львовича, которого похоронил в Москве два месяца назад. Несмотря на то, что по жизни Пушкин любил прикалываться над по-своему чудаковатым стариком, он все равно признавал его для себя если не учителем, то в некотором роде идеей, примером, способом существования в иной – поэтической – реальности. Маленькая Катя Бакунина училась у своей английской гувернантки рисовать и далеко ее в этом превзошла; Пушкин, пародируя творения своего дядюшки Василья Львовича, научился слагать несравненно более совершенные стихи. И когда широко известный в светских кругах стихоплет Василий Пушкин вслух признал талант подрастающего родственника и назвал его «братом» по Парнасу, юный поэт ответил ему уважительными стихотворными строчками:

Я не совсем еще рассудок потерял

От рифм бахических – шатаясь на Пегасе —

Я не забыл себя, хоть рад, хотя не рад.

Нет, нет – вы мне совсем не брат:

Вы дядя мне и на Парнасе.

(«Дяде, назвавшему сочинителя братом») (I, 204)

Но о ком или о чем говорит, кого или что напоминает Пушкину фамилия Жаксон или Джаксон в связи с Екатериной Бакуниной? О не таком уж примечательном, на посторонний взгляд, событии, имевшем место в жизни поэта более чем за два года до его первой болдинской осени. Как рассказывает Леонид Матвеевич Аринштейн, 25 мая 1828 года, накануне 29-го дня собственного рождения, Пушкин вместе с Вяземским, Грибоедовым, Николаем Киселевым и братом с сестрой Олениными принимает участие в увеселительной прогулке на пироскафе в Кронштадт^[34].

На следующий день после этой поездки князь Петр Андреевич Вяземский отписывает жене: «Наконец, вчера совершил я свое путешествие в Кронштадт с Олениными, Пушкиным и прочими… Туда поехали мы при благоприятной погоде, но на возвратном пути, при самых сборах к отплытию, разразилась такая гроза, поднялся такой ветер, полился такой дождь, что любо. Надобно было видеть, как весь народ засуетился, кинулся в каюты, шум, крики, давка…

Пушкин дуется, хмурится, как погода, как любовь. У меня в глазах только одна картина: англичанка молодая, бледная, новобрачная, прибывшая накануне с мужем из Лондона, прострадавшая во все плавание, страдает и на пароходе. Удивительно милое лицо, выразительное. Пушкин нашел, что она похожа на сестру игрока des eaux Ronan.

Они едут в Персию, он советник посольства, недавно проезжал через Москву из Персии… поехал жениться в Англию вследствие любви нескольколетней и теперь опять возвращается. И он красивый мужчина и, по словам Киселева и Грибоедова, знавших его в Персии, очень милый и образованный человек, а жена – живописная мечта».

Представившаяся Пушкину романтической героиней «Сент-Ронанских вод» Вальтера Скотта Кларой Моубрей молодая англичанка в глазах пушкинского «остряка замысловатого» князя Вяземского – «живописная мечта», скорее всего, просто оттого, что она – художница с модельной, как теперь говорят, внешностью. В ее творческих способностях Пушкин мог убедиться в ходе своего дальнейшего знакомства с супругами Кемпбеллами во время их полуторамесячного пребывания в Петербурге.

Но чем англичанка напомнила Пушкину Клару Моубрей еще там, на пироскафе? И чем запала в душу поэта сама эта вальтер-скоттовская героиня? Да тем именно, что многими своими чертами она и чисто внешне, и по своему дедовско-«сенаторскому» родству, и по душевному устройству так напоминает его первую любовь Екатерину Бакунину!

Внешность у романной дочери покойного лорда, художницы и вышивальщицы, для Пушкина примечательная. Как утверждает формировательница мнений сент-ронанского водяного общества леди Пенелопа Пенфезер, у нее лицо совершенно в сентиментальном духе – античное лицо и «глубоко запавшие глаза. Кто знает, быть может, горести тому виною. Но из какого дивного мрамора изваяны ее черты! Над глазами – дуги черного агата, нос прямой, а рот и подбородок совершенно греческие. Роскошные длинные гладкие черные волосы, и ни следа краски в лице, ни следа… Если бы она решилась прибавить самую капельку румянца, она, пожалуй, могла бы сойти за красавицу»^[35].

Характер у героини «Сент-Ронанских вод» тоже для Пушкина примечательный. «Вынужденная водиться с теми, с кем водится ее брат», она, по словам ворчливой хозяйки местной гостиницы, «носится взад и вперед с разодетыми в пух и прах болтунами, …здоровается с ними за руку и не отстает от них в танцах и потехах». Воспитание Клара получила «из собственных рук». Книги читала те, что «находила в библиотеке, набитойстарыми рыцарскими романами, общество у нее было случайное, друзья – кто попало». Неустойчивость ее настроения романный местный доктор объясняет нервами, ипохондрией: случайные порывы легкомыслия сменялись у нее долгими промежутками печали. Хотя тому же водяному обществу, по словам доктора, «ее легкомыслие казалось гораздо большим, чем было на самом деле. Потому что ей никогда не приходилось испытывать сдерживающего влияния подлинно хорошего общества, и она несправедливо презирала то, с которым ей по временам приходилось сталкиваться. Поэтому она одевалась, вела себя и судила по-своему, и хотя ее наряды, манеры и мнения удивительно шли ей, они, как венок Офелии и обрывки ее странных песен, должны были по сути дела вызывать сострадание и грустные чувства, а не только забавлять окружающих».

Вся странность поведения этой девушки объяснялась мучительными для нее воспоминаниями о двух случаях из ее жизни, на основе которых Пушкин в Болдине построит свои повести «Метель» и «Барышня-крестьянка». Своими «растоптанными и схороненными в самую пору цветения» надеждами сама Клара в разговоре с молодым человеком, с которым в молодости решалась было сочетаться тайным браком, называет то, что они оба тогда «захотели стать мужчиной и женщиной на пороге детства».

Англия, дочь покойного лорда, живопись и вышивание, сестра игрока, милое лицо, нескольколетняя любовь… Роскошные черные волосы, бледность, грустные запавшие черные глаза, веселье с товарищами брата, редкие порывы легкомыслия и долгая печаль… О ком еще, кроме Екатерины, сестры своего товарища по лицейским играм Александра Бакунина, Пушкин, «дуясь» и «хмурясь», мог думать на палубе 25 мая – в одиннадцатилетнюю годовщину своей единственной близости в царскосельском 1817 году с этой давно и по-настоящему любимой им девушкой? Тем более что здесь, на пироскафе, ему приходится играть роль ухажера Анны Олениной – девушки, которую он не любит, но считает для себя подходящей партией ввиду того, что Бакунина с тех самых царскосельских времен не хочет его знать, а надо же и ему когда-то жениться. Ну, хотя бы назло своей гордячке Екатерине!

Он начал встречаться с Анной Алексеевной только в апреле 1828 года. Пытался ее полюбить, но не получалось. Как отмечал 7 мая ежедневно общавшийся с ним в то время Вяземский, «Пушкин думает и хочет дать думать ей и другим, что он в нее влюблен». Со времени этой морской прогулки каждая новая встреча с Анной Олениной неизбежно напоминает ему о молодой миловидной художнице-англичанке Грейс Элизабет Кемпбелл, которая сразу сассоциировалась у него с его собственной черноглазой художницей, фрейлиной императрицы ЕлизаветыЕкатериной Бакуниной. Напряженность в отношениях Пушкина с Олениной все возрастает и к осени, вскоре после юбилея матери Анны, на котором поэт встретился с Бакуниной вживую, приводит формировавшуюся в глазах окружающих пару к полной отчужденности.

Через год по заимствованному в «Сент-Ронанских водах» Вальтера Скотта сюжету Пушкин начинает с собственной леди Екатерины Бакуниной лицейского периода живописать 17-летнюю барышню-крестьянку Акулину. Героиню своей повестушки он называет Елизаветой – Лизой, которую отец ее на английский манер зовет «Бетси» – уменьшительное от «Элизабет». А гувернантке Лизы, соответственно, достается имя «мисс Жаксон» – по имени Люси Джаксон, реальной камеристки все той же незабвенной для поэта молодой леди Кемпбелл. Реальное имя служанки он вычитал в каком-то из июньских номеров «Санкт-Петербургских ведомостей». В них трижды сообщалось об отъезде капитана Кемпбелла, секретаря Великобританской миссии при Персидском Дворе, с супругой и двумя служанками, Елизаветой Плант и Люси Джаксон, за границу.

Глава 4. …А бакунина «к нам без интересов»

Однако вернемся все же к нашей троице лицейских воздыхателей Екатерины Бакуниной – прототипа героини «Барышни-крестьянки». Непосредственность, остроумие, живость характера, даже некоторая, с позволения сказать, стервозность в придачу к внешней привлекательности Лизы Муромской – это обязательные черты девушки, способной понравиться Пушкину. Как считала опытная в амурных делах Анна Керн, в женщинах его очаровывали «остроумие, блеск и внешняя красота. Кокетливое желание ему понравиться не раз привлекало внимание поэта гораздо более чем истинное и глубокое чувство, им внушенное»^[36].

Екатерину Бакунину просто кокеткой, пожалуй, не назовешь. Отмечаемая лицеистами ее «очаровательность обращения» – это, вероятно, особая коммуникабельность нашей девушки, умение расположить несоциализированную, выросшую в закрытом учебном заведении молодежь к общению. Ее «сестринская» заботливость, понятливость, способность найти к каждому из пареньков свой подход, всем показаться внимательной, легкой и приятной.

стр 56

Е.П. Бакунина, художник П.Ф. Соколов, 1816^[37]

Эту особенность характера Екатерины удачно отразил в ее портрете пушкинско-лицейского периода все тот же художник Петр Федорович Соколов. На нем милая лучеглазая целомудренно одетая и причесанная девушка поддерживает за крылышко скульптурную фигурку целящегося как бы в нее амурчика, восседающего на собаке. Животное явно припадает на передние лапы, прижав уши и задрав хвост. Эта статуэтка – не «символ верности в любви», как полагает Владимир Сысоев^[38]. Она иронично, но вполне адекватно отражает ситуацию заигрывания, влюбленности в Екатерину Бакунину едва ли не всего Лицея. То есть мальчишек-студентов – «щенят», «кобелят» своей альма-матер – большой охраняющей их юность ученой (дрессированной) «собаки».

ПРАВИЛО № 22: в графике Пушкина нет собственно пейзажей. Любые холмы, деревья, кусты и трава, ветки и листья его сюит – записанная небрежной скорописью важная информация о его чувствах по отношению к тому или иному человеку, особенно часто – женщине, иногда – себе самому.

На затронутом в предыдущей главе листе 81 об. в ПД 841 обратите внимание хотя бы на не сводящие глаз с «дивного стана» удаляющейся девушки три юношеских профиля. Справа налево это известный нам триумвират тайных воздыхателей Бакуниной. «Иванъ Пущинъ, Алекс?й Iлличевскiй и я, Александръ Пушкинъ, влюбились въ нея», – зафиксировано автором рисунка скорописью в линиях волос на головах юношей, ветвей деревьев над ними и утолщениях линии собственного профиля. Местоимение «нея» в этом фрагменте по профилю Пушкина выписано очень крупными пунктирными намеками на соответствующие буквы – так сказать, полубуквами: по общему смыслу фразы приходится догадываться о смысле слова и по имеющимся фрагментам букв «реставрировать» его.

ПРАВИЛО № 23: самую секретную информацию Пушкин в своих рисунках записывает полубуквами – намеками на буквы, состоящими из петелек и кружочков, хвостиков и крючочков, которые, впрочем, при достаточном навыке чтения его графики и понимании того, о чем в ней может или должна идти речь, легко «достраиваются» и прочитываются.

Рядок молодых пышных кустов в средней части этого пушкинского чернового листа повторяет то же самое, конкретизируя предмет общих воздыханий друзей: «Я, Iлличевскiй, а такъже Пущинъ влюбились въ Катерину Бакунину».

Фрагмент ПД 841, л. 81 об.

С чем сопоставить профили на пушкинском рисунке? На парадном портрете Ф. Верне недавнему лицейскому выпускнику Ивану Ивановичу Пущину (1798–1859) уже почти 19. Закадычный друг поэта еще в последние годы их совместной учебы заметно повзрослел и посерьезнел. Ради художника наряжен, припомажен и приглажен. Пущин вообще человек телом довольно крупный – не зря однокурсники звали его Иоанн Великий или Большой Жанно. Поэтому в троице парней пушкинской «деревенской» сюиты он справа – самый рослый.

Фрагмент ПД 841, л. 81 об.

Вопреки своему обычаю, собственного лучшего друга Пушкин рисует не с его удачного портрета, а по чувству и памяти. В выпускной год уже вступивший в члены тайного общества Пущин у него выглядит парнем волевым и сосредоточенным: непослушные волосы, высокий лоб, твердый взгляд, упрямый подбородок с ямочкой в центре. «Благородство, воспитанность, добродушие, скромность, чувствительность, с мужеством и тонким честолюбием, особенно же рассудительность суть отличные его свойства», – отмечал в Пущине нелюбимый лицеистами воспитатель М.С. Пилецкий^[39].

Интересный своей оригинальностью профиль с левого края триумвирата в пушкинской сюите принадлежит почти одинаковому с Пушкиным росточком сыну томского губернатора Алексею Демьяновичу Илличевскому (1798–1837), одному из самых блестящих учеников Царскосельского лицея. Олосенька, как звали Илличевского товарищи, – «остряк любезный», веселый, талантливый рисовальщик-карикатурист и поэт-эпиграмматист «на недруга и друга». В табели за 1812 год, подписанной директором Лицея В.Ф. Малиновским, говорится: «По нравственной части довольно благонравен, остроумен, пылкого воображения, смел, решителен, с чувством к добродетели; но властолюбив и с трудом подчиняется». Во время детских игр, преимущественно военных, Илличевский всегда первенствовал, командовал, считался «генералом от инфантерии»^[40].

Иван Пущин. Ф. Верне, 1817^[41]

А.С. Пушкин. Ф. Ж. Вивьен, 1826^[42]

Алексей Илличевский. Неизвестный художник^[43]

Выразительны художественный беспорядок шевелюры, в удивлении приподнятые брови, в скептическом вопросе приоткрытые губы Илличевского, его некоторая гордая отстраненность от тянущихся взглядом к общей пассии своих друзей. Особенно – от восторженного, откровенно любующегося Екатериной среднего, самого крупного члена этой приятельской троицы – Александра Пушкина. Отчего профиль его крупнее других? Нет, не от силы его чувства к общему предмету восхищения, а от собственного принципа изображения: поэт возрастом на год младше обоих своих соперников.

Интригует уникальная для пушкинских автопортретов тайная улыбка в уголках губ его профиля – себе в усы. Чему в свой последний лицейский год тихо радуется, чем особенно доволен? Барышня Бакунина, конечно же, простирала свой шарм на всех юношей-лицеистов одинаково, без разбору, но неизбалованный любовью Пушкин, похоже, воспринимал его так, будто он был адресован исключительно ему одному.

А что – может, действительно добился уже у своего кумира на то особого права? И по нему свою фамилию в рисунке «выпечатывает» по прямой линии, устремленной от собственного лба к затылку Екатерины. К месту, где по высокой шее нашей девушки стелется длинный стебель розы, пышный цветок которой «примаскирован» в затылочной части ее прически. Не та ли это самая роза, которую держал в зубах лицеист Пушкин, карабкаясь ночью 25 мая 1817 года по выступам стен бакунинского царскосельского дома к приоткрытому окошку комнаты Екатерины во втором этаже?

Фрагмент ПД 841, л. 81 об.

Замечательные, как видим, личности наряду с Пушкиным засматривались в Лицее на нашу Екатерину Бакунину. Но ни тонкость и благородство Пущина, ни талантливость и решительность Илличевского не помогли этим парням приблизиться к своему кумиру – Екатерине, воспринимавшей их только как друзей-приятелей своего младшего брата Александра.

Но как развивается дальше интрига «прельщенного» Екатериной Бакуниной лицейского «народа» в пушкинском «деревенском» рисунке? Хватающий девушку за «дивный стан» двурукий куст против пушкинского профиля в центре чернового листа 81 об. в ПД 841 буквами своей листвы сообщает: «Мы любили ея вс? трое». Буквы гирлянды внизу подола платья девушки, однако, коллективный энтузиазм однокашников тут же «опускают»: [Екатерина Бакунина] «…къ намъ б?зъ интересовъ». Это, впрочем, внятно выражено уже в позе девушки. Ото всех троих своих воздыхателей отвернулась. Кисти рук прижимает к груди – чтобы, значит, никому своей руки не отдавать. Уходит…

Почему? На этот счет в сюите имеется специальная пиктограмма – большущий карман в левом (напомню: с точки зрения рисовальщика, «неправильном») шве подола платья нашей героини. Кстати, Пушкин после повторит его и во многих других относящихся к Бакуниной сюитах. Этим карманом он явно намекает на то, что мать планировала составить для Екатерины партию, прежде всего выгодную с материальной стороны.

Фрагмент ПД 841, л. 81 об.

Юношам, выросшим в демократичной обстановке своей лицейской «республики», где превыше всего ценились трудолюбие и талант, брачно-меркантильная тема как-то еще не близка. Линии кустарника в верхней части листа передают их общую озадаченность: «Вс? мы влюбились въ нея. Писали ей стихи, письма. Мы не знали, кто ей милъ». Не ощущая от своей симпатии к себе интереса, претенденты на ее сердце и руку теряются в догадках: раз не обращает внимания на них, значит, есть у нее кто-то другой? Ну, должна же, по их представлениям, красавица в таком цветущем возрасте быть хоть в кого-нибудь влюблена!

Последний, еще не прочитанный нами куст в нижней левой части рассматриваемой сюиты рисунков – одинокий и очень секретный! – выписан, конечно же, полубуквами. Содержит он в принципе то же самое, что и шнурок на листе 50 Лицейской тетради: «Я у…ъ ея 25 Мая. Я ея мужъ».

Фрагмент ПД 841, л. 81 об.

Вроде как победил Пушкин своих соперников, сломил девичью гордость Екатерины. Но рад ли? Взаимности он этим, конечно, не добился. Однако тайну своей девушки, как ему кажется, все же выведал. Об этом свидетельствуют его карандашные пиктограммы при ее профиле на все том же листе 50 ПД 829, которые очень сложно разглядеть в сильно «замыленном» пространстве сюиты. В штриховке за спиной девушки ее тенью прячется очерченный тонкими, волосяными карандашными линиями древнеегипетский сфинкс. Не пытаясь копировать руку Пушкина, я на его рисунке просто мечу приблизительные контуры этого чудовища. Им поэту представляется сама Екатерина, загадывающая своим поклонникам не поддающиеся, кажется, здравому смыслу загадки. Действительно, в нее влюблены лучшие парни Лицея – что еще ей для счастья надо?

Если хорошо приглядеться, над бровью и у виска профиля Екатерины можно прочитать комическую, на взгляд нашего рисовальщика, «коронную» фразу его неординарно для своего времени мыслящей девушки: «Я буду художникомъ». У темени Екатерины столь же тонкими карандашными линиями Пушкиным обрисован с ее слов ее душевный мир, тогдашние интересы. Это – палитра с красками и художественными кистями, а также правый мужской полупрофиль. На пушкинском рисунке я также практически лишь мечу их местонахождение.

ПРАВИЛО № 24: пушкинские пиктограммы, как средства индивидуализации его достаточно стандартных профилей, весьма разнообразны – книги, инструменты и орудия труда, люди, животные, чудовища… Если они изображены у темени профиля – это мысли, интересы и увлечения, если «прячутся» за спиной – загадки и тайны.

Мужское лицо при намекающей на интимные отношения с героиней нашего исследования голой шее изображено у макушки бакунинского профиля в особенном ракурсе, в котором запечатлел своего старшего брата Александра во время совместной с ним стажировки от Академии художеств в 1823–1829 годах в Италии великий живописец Карл Павлович Брюллов. Будущего придворного архитектора и замечательного мастера камерного акварельного портрета Александра Павловича Брюллова (1798–1877) достаточно просто узнать и по его обычной прическе – характерным зачесанным на лоб прядкам волос у виска.

Художник К. П. Брюллов, портрет брата Александра, 1823–1827^[44]

ПРАВИЛО № 25: как отмечает Л.А. Краваль, голая шея при мужском лице – догадка, намек поэта на интимность отношений с этим мужчиной у изображаемой им женщины.

Вероятно, Пушкин видел написанный Карлом Брюлловым портрет брата в мастерской последнего по возвращении того в Санкт-Петербург в 1829 году. Но тогда выходит, что и саму сюиту на 50-м листе Лицейской тетради Пушкин рисует не ранее 1829 года? Нет, скорее всего, просто карандашом уточняет, актуализирует – подрисовывает, совершенствует – ее сюиты всякий раз, когда эта старая и такая дорогая для него тетрадь попадается ему на глаза. На это, в частности, указывает возраст полупрофиля А.П. Брюллова при бакунинской макушке: Александр Павлович изображен здесь в ракурсе своего молодого портрета, но в примерно 35-летнем возрасте – весьма похожим на его портрет сороковых годов работы художника П.Ф. Соколова.

Почему Брюллов оказался в пиктограмме при профиле Бакуниной? Может, она, действительно, с молодости была в него влюблена? Нет, у него, одного из лучших студентов Академии художеств, в пушкинский лицейский период она просто берет уроки рисования. Сама по себе Екатерина – очень одаренный человек, тоже настоящая художница, мечтающая совершенствоваться в своем творчестве. Но Пушкин, похоже, не предполагает в женщинах, как людях, ни больших творческих задатков, ни подобных устремлений. «Живо воспринимая добро, Пушкин, однако, не увлекался им в женщинах…Причина того, – замечает Анна Керн, – заключалась, конечно, в его невысоком о них мнении, бывшем совершенно в духе того времени»^[45].

А.П. Брюллов. А.И. Клюндер (по оригиналу П.Ф. Соколова), 1840^[46]

Как подтверждение того же – в его «Отрывках из писем, мыслях и замечаниях» уже 1830-х годов уничижительное «славное решение, приписываемое Петру I: женщина не человек, курица не птица, прапорщик не офицер. Даже люди, выдающие себя за усерднейших почитателей прекрасного пола, не предполагают в женщинах ума, равного нашему, и, приноравливаясь к слабости их понятия, издают ученые книжки для дам, как будто для детей…» (XI, 53)

В этой почерпнутой еще в юности убежденности недавнего лицейского выпускника, видимо, – и вся атипичность, странность, загадка для него Бакуниной, как молодой и красивой девушки. А, казалось бы, она – художница, он – поэт. Они должны были бы интересовать друг друга хотя бы как личности. Тем более что он, по нашим представлениям, так старается щедрой россыпью своих элегий не только донести до нее свои чувства, но и произвести на нее, в контраст своей некрасивой, как сам он считает, внешности, благоприятное эстетическое впечатление. Вспоминая Екатерину Бакунину и связанное с нею свое юное стихотворчество, он 28 апреля 1830 года в письме к супруге своего приятеля Вяземского Вере Александровне по поводу своей предполагающейся женитьбы на «113-й любви» Наталье Гончаровой добродушно иронизирует: «Первая любовь всегда дело чувствительности; чем она была глупее, тем больше остается сладостных воспоминаний. Вторая, видите ли, – дело чувственности…» (XIV, 81)

И с прежней озадаченностью смотрит вслед удаляющейся от него Екатерине на своем «деревенском» рукописном листе 81 об. в ПД 841. Впрочем, так, спиной и в полный рост, он изобразил ее в первый раз еще в беловике начатой в Одессе в 1821-м, а законченной уже в Михайловском в октябре 1824 года поэмы «Цыганы» (ПД 836, л.7) – на широком поле у текста песни Земфиры:

Старый муж, грозный муж,

Режь меня, жги меня:

Я тверда, не боюсь

Ни ножа, ни огня.

Ненавижу тебя,

Презираю тебя;

Я другого люблю,

Умираю любя…

Режь меня, жги меня;

Не скажу ничего;

Старый муж, грозный муж,

Не узнаешь его.

Он свежее весны,

Жарче летнего дня;

Как он молод и смел!

Как он любит меня!

Как ласкала его

Я в ночной тишине!

Как смеялись тогда

Мы твоей седине! (IV, 189)

На замечание Алеко прекратить «дикое» на его цивилизованное ухо пение Земфира дерзко возражает: «Ты сердиться волен // Я песню про тебя пою». Дикость песенной ситуации для Алеко-Пушкина состоит в том, что его самого, «старого» (то есть прежнего и настоящего, поскольку – первого) мужа, все еще отвергает, не хочет знать его любимая гражданская, как теперь это называют, жена Бакунина.

В своей сюите он, кстати, не забывает и о двух других своих первых любовях времен его отношений с Екатериной Бакуниной. Он не успел и попытаться сделаться мужем улетевшей от него на помеле сначала в фрейлины, а потом замуж «ведьмочке» Наташе Кочубей и ставшей для него после своей гибели ангелом мести Жозефине Вельо, фамилию которой он на португальский лад пишет Вельхо (Welho). Имена этих девушек записаны буквами в линиях их фигурки и крылатого профиля, а их роли в жизни Пушкина – «в?дьма» и «ангелъ» – в помеле первой и чертах лица второй. Подробнее же о самих этих пушкинских пассиях – чуть ниже.

ПД 836, л.7

Роль третьей, самой крупной фигурки на этом листе записана тайными буквами в правом контуре ее юбки – под большим выпуклым животом: «любовь». Прототип этой фигурки – пушкинская теперь вечно от него «уходящая девушка» Екатерина Бакунина. Смотрит он ей вслед и пожимает плечами: и чего она той царскосельской майской ночью так расстраивалась? Отчего так безутешно рыдала? Если досадовала на себя за то, что в состоянии смятения не сумела оказать ему должного сопротивления, то ведь он рад был тут же бежать к ее маменьке просить ее руки. А она – нет. Не хочет, мол, она замуж. Ни за него, ни за кого-либо другого. Чего хочет? Рисовать! Просто обиделась на него, как маленькая девочка, надулась и отвернулась.

Личико этой обиженной девочки вырисовано линиями правого рукава платья Екатерины. Из глаз девочки текут, сливаясь в лужицу за подолом (в прошлом) нашей взрослой уже девушки, потоки слез. Причина их – тайное, прописанное полуцифрами и сильно запутанными буквами «25 Мая», мокнущее в слезной лужице и трепещущее под левым предплечьем – у сердца девушки.

Поскольку «красноречивый» рукав – правый, то, значит, Пушкин уже в этой сюите признает, что обижается Екатерина на него по большому счету правильно, справедливо. Как взрослый порядочный мужчина, кем он себя уже в лицейские годы считал, он не должен был пользоваться ее жизненной неопытностью, душевной романтической настроенностью и стремлением той ночью не наделать в своем доме шума – самой избежать и его уберечь от гнева своей семьи и осуждения общества.

ПРАВИЛО № 26: складки одежд пушкинских персонажей часто отображают их душевное состояние, настроение.

Но понял он это слишком поздно. В предвыпускные лицейские годы у него были уже связи с женщинами, которые его молодую страсть вовсе не считали посягательством на их честь и достоинство. Скучающие молодые жены царскосельских престарелых мужей, актриса местного театра и любовница его хозяина, графа Варфоломея Толстого, Наталья, дамы полусвета, бордельные обитательницы…

Екатерина Бакунина в жизни Пушкина была первой барышней из хорошей семьи. Да к тому же еще оказалась девственницей, хотя при наличии немалого числа лицейских поклонников бойко разыгрывала перед рано повзрослевшим Александром роль искушенной в любви женщины. Наверное, на своем 22-м году, когда ее замужние сверстницы успели уже родить не по одному ребенку, ей было неловко признаваться в том, что она до сих пор с мужчиной не спала. А если по правде сказать, то даже и не целовалась.

Заигравшись во взрослую жизнь, она подпустила своего пламенного ухажера Пушкина слишком близко. Да он ведь и долго, для его реактивной натуры даже очень долго (чуть ли не два года!) приручал ее – обаял речами, поражал блеском своего ума, восторгал ее сердце благородными порывами. Явно обращаясь к опыту собственной молодости, описывает он поведение своего героя в «Евгении Онегине»:

Как рано мог он лицемерить,

Таить надежду, ревновать,

Разуверять, заставить верить,

Казаться мрачным, изнывать,

Являться гордым и послушным,

Внимательным, иль равнодушным!

Как томно был он молчалив,

Как пламенно красноречив,

В сердечных письмах как небрежен!

Одним дыша, одно любя,

Как он умел забыть себя!

Как взор его был быстр и нежен,

Стыдлив и дерзок, а порой

Блистал послушною слезой!.. (VI, 10)

Быть может, к роковому моменту Екатерина уже доверяла ему так, что, распахивая в темноте окошко своей комнаты, даже ничего не опасалась. Не допускала и мысли о том, что этот не по возрасту умный мальчишка стремительно, тут же, пока она не опомнилась, не набралась решительности преодолеть собственное смущение и позвать кого-то из родных на помощь, дерзнет сделать ее своей женщиной. Скорее всего, в силу собственного привычного старшинства была уверена, что в любом случае сможет проконтролировать ситуацию.

Похоже, в ту злополучную ночь она чувствовала себя одновременно и обманутой, и обманщицей. Сексуальная непросвещенность девушек того целомудренного времени заставляла их думать, что дети рождаются даже от поцелуев. Одна из них, к примеру, как я прочитала в интересной книге по этикету пушкинской поры, на полном серьезе переживала в своем дневнике: «Когда мне было уже 15 лет, мама сказала, что иногда, когда мужчина с девушкой или женщиной живут в одном доме, то у них могут родиться дети. И я помню, как я мучилась и сколько ночей не спала, боясь, что вдруг у меня будет ребенок, потому что у нас в доме жил учитель»^[47].

Нашей Екатерине, конечно, уже за 20, хотя это и не сильно меняет дело. Но после по-настоящему близкого общения с мужчиной она не могла не догадываться о возможности серьезных последствий. Как она теперь будет смотреть в глаза маменьке, по семейному безденежью хлопочущей об устройстве ее ко двору? Ведь в фрейлины принимают, как известно, только незамужних, бездетных и с безупречной репутацией.

Обращает на себя внимание на пушкинском рисунке в «Цыганах» округлившийся, сильно выпяченный вперед, но отделенный от подола платьяживот «уходящей девушки». Это значит, что Пушкин никак не может понять, отчего Екатерина так уж сильно на него обижается и плачет? Ведь он постарался сделать все от него зависевшее, чтобы, как он сам выражался на эту тему, не «обрюхатить» ее с первого раза. Он на самом деле тогда хотел только одного – пусть и таким дерзким, неблагородным способом «приручить», «присвоить», «привязать» Бакунину к себе. Потому что очень ее любит – не может без нее жить. И его логику даже можно если не разделить, то хотя бы понять: разве по-другому, по-правильному он смог бы убедить мать Екатерины, мечтающую для дочери о выгодном браке, отдать ее за него замуж?

Скрещенные – закрытые для реализации мужской «горячности» – ножки девушки на листе 8 в ПД 835, в рукописи «Цыган», принадлежат также, как записано здесь автором рисунка, Екатерине Бакуниной. Появился он в правом («правильном») поле рукописи рядом с отражающими истинные чувства поэта к Екатерине стихами о любви Алеко к Земфире. Старик-отец «переводит» на понятный Земфире «язык» отношение к ней полюбившего ее человека иной культуры: «…Тебя он ищет и во сне: // Ты для него дороже мира». (IV, 191)

ПД 835, л. 8

Но Земфиру в это время уже тяготят отношения с Алеко, по правилам своей цивилизации считающим себя ее мужем. Она признается отцу: «Его любовь постыла мне. // Мне скучно; сердце воли просит…» На рисунке за ножками Бакуниной – неизгладимое в ее восприятии черное пятно ее кратковременных нежеланных близких отношений с Пушкиным. Записанный в этом рисунке текст – комментарий к ситуации: в юбке и ножках – «Катерина Бакунина и я», в контурах «негритянски» черного чернильного пятна – «Александръ Пушкинъ, мужъ ея».

Глава 5. «Лилу, темиру, всех обожал»

Кажется, информацию о воздыхателях Бакуниной приятели поэта в воспоминаниях и сам Пушкин в своих рисунках оставили нам исчерпывающую. Однако и этот «железобетонный» факт из его биографии все же нуждается в подкреплении еще и доказательствами из его честного и объективного литературного творчества. Ибо и до сих пор в нашей науке бытует разномыслие по поводу того, кого из влюбленных в Бакунину лицеистов в их группе считать третьим – Алексея Илличевского или все же Ивана Малиновского? Некоторые исследователи^[48] полагают, что в рукописи стихотворения «19 октября 1825 года» («Роняет лес багряный свой убор…») после посвященной Пущину 10-й строфы Пушкин восклицает, обращаясь к Алексею Илличевскому:

Что ж я тебя не встретил тут же с ним,

Ты, наш казак и пылкий и незлобный,

Зачем и ты моей сени надгробной

Не озарил присутствием своим?

Мы вспомнили б, как Вакху приносили

Безмолвную мы жертву в первый раз,

Как мы впервой все трое полюбили,

Наперсники, товарищи проказ… (II, 972)

А ведь точно известно, что Казак – Иван, сын первого директора Лицея Василия Федоровича Малиновского. Впоследствии Иван Малиновский женился на сестре своего тезки Пущина Марии. Но кого любил он в свои лицейские годы? Если в триумвирате с Пушкиным и Пущиным, то вовсе ведь не обязательно Екатерину Бакунину. Потому что у этой страстной парочки была в те годы еще одна общая любовь. Их желчный, но много знающий однокашник барон Модест Корф даже не сомневался в том, что именно графиня Наталья Кочубей, а вовсе не Екатерина Бакунина, была «первым предметом любви Пушкина»^[49]. Другие лицеисты иже с поэтом в этом увлечении непременно упоминают и его верного друга Ивана Пущина.

Фрагмент ПД 829, л. 50

Наталья Кочубей, художник О.А. Кипренский, 1813^[50]

Изящная, грациозная и характером, как ни странно, скромная до робости дочь одного из первых лиц государства, министра внутренних дел графа Виктора Павловича Кочубея, Наталья (1800–1854) младше первых лицеистов на год-другой. Для них это уже не воспринимающая их по-прежнему детьми старшая сестра их товарища, а возможность явить собственную взрослость, чистая любовь, настоящая да еще такая завидная невеста.

Кочубеи, как и прочие высокопоставленные придворные, проводили на царскосельских дачах рядом с императором теплые сезоны. Во всяком случае, жили они здесь на собственной даче не одно только лето 1812 года, о котором кто-то оставил случайное воспоминание. Парни-лицеисты в соответствии со своим возрастом повлюблялись в юную прелестную графиню Наталью, вероятно, году в 1815—1816-м, когда она с родителями, старающимися избавить ее от стеснительности – приучить к обществу сверстников, стала появляться на лицейских балах и праздниках. Скорее всего, тогда же заметил ее и Пушкин. Хотя, возможно, начал поэтически думать о ней даже раньше, чем о Екатерине Бакуниной, перед которой тогда робел в силу своего существенно младшего в сравнении с нею возраста.

В более чем двух десятках собранных разными авторитетами для Екатерины Бакуниной пушкинских «унылых» элегий есть явно «сезонные», адресованные, возможно, вовсе не ей, а Наталье Кочубей. Пример такой элегии – «Осеннее утро» 1816 года:

…Взошла заря, блистает бледный день —

А вкруг меня глухое запустенье…

Уж нет ее… я был у берегов,

Где милая ходила в вечер ясный;

На берегу, на зелени лугов

Я не нашел чуть видимых следов,

Оставленных ногой ее прекрасной.

К ручью пришел, мечтами привлеченный;

Его струи медлительно текли,

Но трепетал в них образ незабвенный. —

Уж нет ее!.. До сладостной весны

Простился я с блаженством и с душою… (I, 198)

Ибо Екатерина Бакунина появлялась в Лицее, навещая брата, вне зависимости от времен года. Судя по «Ведомостям Лицея», за годы обучения Александра она побывала здесь вместе с матерью более 60 раз. В 1811 – 4 раза, в 1814 – 31, в 1815 – 17, в 1816 – 6, в 1817 – 8^[51]. По динамике визитов легко прослеживается, что уже в 1811 году они для родных мальчика Александра Бакунина были хотя и желательны, но весьма затруднительны. В 1812–1813 годах визитов не было вовсе: очевидно, что его мать с сестрой и младшим братом жили далеко – в Твери, Торжке и в родовом имении Бакуниных Прямухине Тверской губернии.

А вот в 1814-м Бакунины, по всей видимости, поселились в Царском Селе, потому что 15-летнего уже Александра на радостях за год навестили аж 31 раз! С 1815 года посещения идут на спад. Что ж, юноша повзрослел, давно привык к своему учебному заведению и уже не так, как в первые годы своего здесь нахождения, скучает по семье.

Но даже и в последние годы пребывания Александра в Лицее визиты к нему его матери и сестры достаточно регулярны. Заодно его родные навещают на царских дачах сестру Екатерины Александровны Софью Саблукову, новую фрейлину императрицы. Как-то она привыкает к своей непростой службе, многие нюансы которой передаются поколениями придворных, что называется, из рук в руки? Для впервые оторванной от привычного образа жизни девушки сейчас очень важна поддержка семьи. Да и Екатерине вовсе не помешает пройти возле тети своеобразную стажировку – исподволь присмотреться к своему возможному поприщу. Тем более что нет у нее не только вышколенности институтки, но и достаточного опыта общения с людьми высшего общества.

Студенты-лицеисты все последние годы имеют счастье встречать симпатичную им девушку Бакунину в стенах своего учебного заведения, скорее всего, гораздо чаще других сестер своих однокашников и юных дачниц. Вот и начали в нее едва ли не поголовно влюбляться – писать ей любовные записки, посвящать ей стихи и песни. Ведь подходящих для этого кандидатур в Царском Селе явно недостаточно. Той же посезонной влюбленности троих закадычных друзей – Пушкина, Пущина и Малиновского – в юную графиню Наталью Кочубей не суждено было ни проявиться вполне, ни продлиться долго. Оканчивая Лицей, поэт с грустью пишет «В альбом Пущину»:

Вспомни быстрые минуты первых дней,

Неволю мирную, шесть лет соединенья,

Печали, радости, мечты души твоей,

Размолвки дружества и сладость примиренья, —

Что было и не будет вновь…

И с тихими тоски слезами

Ты вспомни первую любовь.

Мой друг, она прошла… (I, 262)

А как ей было не пройти, когда в 1816 году родители увезли суперскромницу Наташу «на перевоспитание» за границу? Возвратились Кочубеи вместе со своей уверовавшей, наконец, в собственную неотразимость красавицей-дочерью аж через два года, когда подавляющего большинства первых лицеистов в Царском Селе уже, как говорится, и след простыл.

Однако, судя по ревнивой карикатуре Вильгельма Кюхельбекера на своего соперника не только в поэзии Алексея Дамиановича Илличевского (Олосеньки), существовал в Лицее еще один влюбленный триумвират – сам Кюхля, Илличевский и Семен Есаков. Или даже квадрант, если рассматривать эту ситуацию с участием еще и Пушкина. Как здесь без него? Если его сдержанно-правильные приятели Иван Пущин с Алексеем Илличевским могли быть влюблены одновременно в двух царскосельских девушек, то почему от природы темпераментному Пушкину не быть влюбленным сразу в трех?

Эта четверка парней с явным интересом поглядывает на сравнительно недавно попавшую в Россию этническую португалку Жозефину – красавицу-падчерицу постоянно проживающей в Царском Селе вдовы-банкирши баронессы Софьи Ивановны де Вельо (Велио). Интересно было бы увидеть и эту девушку, не правда ли? В ученых кругах считается, что ее портрета в России нет. Но это – заблуждение. В таких горячих, тлеющих веками историях, как связанная с нею, ничто не исчезает прежде, чем отыграет свою роль – поможет хотя бы потомкам установить истину.

В. Кюхельбекер. Портрет юноши. Из лицейской тетради 1816–1817 годов^[52]

Репродукция портрета Жозефины отыскалась среди неопознанных женских лиц, написанных знаменитым мастером парадного портрета Николаем Гау. Правда, художник написал этот красивый, нарядный портрет во время своей работы в Царском Селе в 1835 году. Стало быть, по чьему-то заказу с другого – более раннего портрета. И такой портрет ведь есть… Впрочем, история его – вовсе не тема нашего теперешнего исследования. Нам интересен сейчас лишь сам облик третьей пушкинской первой любви.

Н. Гау. Женский портрет^[53]

Как можем убедиться, на этом портрете – практически тот же самый тип женщины, к которому относятся и Екатерина Бакунина с Наталей Кочубей. Все три пушкинские первые любови – достаточно высокие и стройные темноглазые брюнетки с великолепными волосами и кожей. Очень «чистые», как-то особенно, по-европейски «отмытые».

Темноглазость и сходство причесок часто заставляют путать Екатерину Бакунину с Жозефиной Вельо, изображенных в пушкинской галстучной «петле» на листе 50 в ПД 829. Помогают их различить ровненький, без вздернутости на кончике носик да грустный, меланхоличный взгляд Жозефины, в портрете кисти лично, вживую не видевшего ее Николая Гау, кстати, выраженный в явно недостаточной мере. Но самое верное различие в пушкинском изображении довольно стандартных, классических профилей этих его девушек – пиктограммы: при профиле Екатерины – вечная шнурочная петля у шеи, Жозефины – ножницы в волосах, на листе 50 – совсем крохотные, в пятнышке справа от узла волос на макушке.

Жозефина живет в Царском Селе на правах воспитанницы в посещаемом лицеистами доме бездетных лицейского учителя пения барона Теппера де Фергюсона и его жены Жанеты (Пушкин ее имя всегда пишет с одной буквой «т») Ивановны, родной сестры баронессы Вельо. Баронесса Жанета ТЕппер, кстати, – и есть ТЕмира пушкинских стихов. Условные имена для героинь своих стихов Пушкин с некоторых пор системно производит от слога реальных имен-фамилий имеющихся им в виду девушек и женщин. Так, Анна ОЛЕнина у него – ЛЕля, Авдотья ИСтомина – ЛаИСа, Елизавета Шот-ШеДЕль – ДЕлия, Софья Потоцкая-КисЕЛева – ЭЛЬвина и так далее.

Кто у него в этом плане Екатерина БакуНИНА? А наверняка – НИНА. Вспомним хоть его тоскливые михайловско-ссылочные размышления о собственной затерянной в псковской глуши молодой жизни под названием «Зимняя дорога»:

Сквозь волнистые туманы

Пробирается луна,

На печальные поляны

Льет печально свет она.

По дороге зимней, скучной

Тройка борзая бежит,

Колокольчик однозвучный

Утомительно гремит.

Что-то слышится родное

В долгих песнях ямщика:

То разгулье удалое,

То сердечная тоска……

Ни огня, ни черной хаты,

Глушь и снег…. На встречу мне

Только версты полосаты

Попадаются одне…

Скучно, грустно….. завтра, Нина,

Завтра к милой возвратясь,

Я забудусь у камина,

Загляжусь не наглядясь.

Звучно стрелка часовая

Мерный круг свой совершит,

И, докучных удаляя,

Полночь нас не разлучит.

Грустно, Нина: путь мой скучен,

Дремля смолкнул мой ямщик,

Колокольчик однозвучен,

Отуманен лунный лик.

(1826) (III, 42–43)

Вроде бы и есть у лирического героя этого стихотворения ненаглядная «милая», с которой он может не разлучаться и за полночь, а все равно, по его ощущению, «скучен» и «грустен» его жизненный путь. И обращается он с этой своей грустью отнюдь не к собственной «милой», а к Нине – давней близкой подруге или, может быть, способной его понять сестре по несчастью. Словом, от имени Пушкина явно – к нашей Екатерине Бакуниной.

Курсируя со своими матримониальными в отношении Бакуниной планами между Москвой и Петербургом с непременным заездом в Торжок, поэт и осенью 1829 года безымянно вспомнит свою Нину поблизости – в гостях у павловских Вульфов. Вздумает начинать свою «Барышню-крестьянку», но на листе с ее первой фразой лишь нарисует свою «уходящую девушку» Бакунину вместе со своими лицейскими соперниками в борьбе за ее внимание. А размышления о собственной неприкаянности, подобные изложенным в «Зимней дороге», выльет в очередные «Дорожные жалобы»:

Долго ль мне гулять на свете

То в коляске, то верхом,

То в кибитке, то в карете,

То в телеге, то пешком?

Не в наследственной берлоге,

Не средь отческих могил,

На большой мне, знать, дороге

Умереть господь судил,

На каменьях под копытом,

На горе под колесом,

Иль во рву, водой размытом,

Под разобранным мостом.

Иль чума меня подцепит,

Иль мороз окостенит,

Иль мне в лоб шлагбаум влепит

Непроворный инвалид.

Иль в лесу под нож злодею

Попадуся в стороне,

Иль со скуки околею

Где-нибудь в карантине.

Долго ль мне в тоске голодной

Пост невольный соблюдать

И телятиной холодной

Трюфли Яра поминать?

То ли дело быть на месте,

По Мясницкой разъезжать,

О деревне, о невесте

На досуге помышлять!

То ли дело рюмка рома,

Ночью сон, поутру чай;

То ли дело, братцы, дома!…

Ну, пошел же, погоняй!…

(1829) (III, 177–178)

«Помышлял» и в этот раз Пушкин, понятно, о своей «невесте» Бакуниной. Это можно верно угадать уже по одному тому, что крестьянское имя АКУлина для героини своей повести «Барышня-крестьянка» Елизаветы Муромской он произвел, как имя Нина для предыдущих своих «дорожных» стихов, в соответствии со своим принципом: от все той же фамилии своей любимой девушки БАКУниной.

Но это так, между прочим. Жозефина же, до сих пор в недостаточной для свободного общения мере владеющая русским языком, для Пушкина – девушка-мечта, неблизкое будущее, романтическая поэзия. Напомню в связи с нею его известный подаренный однокласснику Семену Есакову экспромт вроде как 1813 года:

И останешься с вопросом

На брегу замерзлых вод:

«Мамзель Шредер с красным носом

Милых Вельо не ведет?» (I, 282)

Очевидно ведь, что «на брегу замерзлых вод» в ожидании этой своей пассий среди ее более старших, не подходящих для «влюбления» лицеистов сестер наши юноши простаивали оба. Условное имя для Жозефины, традиционно для Пушкина произведенное от слога ее фамилии ВеЛИо, – ЛИла. И многие его «унылые» элегии, обычно адресуемые литературоведами Екатерине Бакуниной, на самом деле написаны о перипетиях его отношений с Жозефиной и ее старшими сводными сестрами по отцу: ГЛИцерой – считающейся фавориткой царя Александра Павловича Софьей Велио (в замужестве Ребиндер) и ЛИдой – ее родной младшей сестрой Целестиной Велио (в замужестве Каульбарт).

К сверхобширному «бакунинскому» циклу «унылых» элегий за вычетом адресованных Наталье Кочубей однозначно не относятся также и те, в которых поэт подразумевает девушку и молодых женщин дома Вельо. Это обращенные к Софье «Слово милой» и «Элегия» («Счастлив, кто в страсти сам себе…»), «К ней» («В печальной праздности я лиру забывал…»), «Любовь одна – веселье жизни хладной», «Мое завещание друзьям», а также строфы из ранней редакции восьмой главы «Евгения Онегина» «Душа лишь только разгоралась…». Касающиеся Жозефины «Надпись на беседке», «Дубравы, где в тиши свободы…», «Разлука» («Когда пробил последний счастью час…»), «Месяц», «Мне страшен дневный свет…», «Опять я ваш, о юные друзья». А также относящееся к Целестине, а вовсе не дальней родственнице директора Лицея Е.А. Энгельгардта Марии Смит, стихотворение «К молодой вдове». Почему – отдельный большой разговор за рамками данного исследования.

А вот «Измены», которые пушкинисты, случается, относят к Наталье Кочубей^[54], адресованы трудно поддающейся любовным чарам поэта давней его пассии Екатерине Бакуниной – Елене:

«Всё миновалось!

Мимо промчалось

Время любви.

Страсти мученья!

В мраке забвенья

Скрылися вы.

Так я премены

Сладость вкусил;

Гордой Елены

Цепи забыл.

Сердце, ты в воле!

Всё позабудь;

В новой сей доле

Счастливо будь.

Только весною

Зефир младою

Розой пленен;

В юности страстной

Был я прекрасной

В сеть увлечен.

Нет, я не буду

Впредь воздыхать,

Страсть позабуду;

Полно страдать!

Скоро печали

Встречу конец.

Ах! для тебя ли,

Юный певец,

Прелесть Елены

Розой цветет?..

Пусть весь народ,

Ею прельщенный,

Вслед за мечтой

Мчится толпой;

В мирном жилище,

На пепелище,

В чаше простой

Стану в смиреньи

Черпать забвенье

И – для друзей

Резвой рукою

Двигать струною

Арфы моей“.

В скучной разлуке

Так я мечтал,

В горести, в муке

Себя услаждал;

В сердце возженный

Образ Елены

Мнил истребить.

Прошлой весною

Юную Хлою

Вздумал любить.

Как ветерочек

Ранней порой

Гонит листочек

С резвой волной,

Так непрестанно

Непостоянный

Страстью играл,

Лилу, Темиру,

Всех обожал,

Сердце и лиру

Всем посвящал. —

Что же? – напрасно

С груди прекрасной

Шаль я срывал.

Тщетны измены!

Образ Елены

В сердце пылал!

Ах! возвратися,

Радость очей,

Хладна, тронися

Грустью моей. —

Тщетно взывает

Бедный певец!

Нет! не встречает

Мукам конец….

Так! до могилы

Грустен, унылый,

Крова ищи!

Всеми забытый,

Терном увитый

Цепи влачи……..

(I, 108–109)

Явно неточна определенная учеными дата написания этих стихов – 1815 год. По ней выходит, что уже с весны 1814-го у еще даже не 15-летнего юноши Пушкина давно существуют, а то и даже и завершились, дойдя до своего логического конца, взрослые отношения со многими вышеназванными девушками и женщинами с условными именами. А между тем лишь на последних курсах Лицея, то есть никак не ранее осени 1816 года, уже при Е.А. Энгельгардте, студенты получили возможность выходить из своего учебного заведения в «свет» для общения с посторонними людьми.

С позволения нового директора стали бывать в его собственном доме, а также в заранее оговоренных им царскосельских семьях. Ребята стали навещать дома матери своего товарища Александра Бакунина и лицейского учителя пения барона Вильгельма Петровича Теппера де Фергюсона. Посещали также семью сестры жены Теппера, вдовы-баронессы Софьи Ивановны Вельо, и дом матери обеих сестер-баронесс, Софьи с Жанетой, – вдовы придворного банкира Иогана Северина, имя которой пока не установлено^[55]. Не «скучали» в отсутствие лицеистов, конечно же, местный театр с кондитерской, исторические и природные достопримечательности Царского Села.

Но все визиты и увеселения юношей были вполне легальны и проходили организованно – под неусыпным надзором воспитателей. Не случайно же, заглянув однажды в одесский Ришельевский лицей, взрослый Пушкин удивился тамошней свободе выхода и входа. Ему, правда, тут же пояснили, что некоторые послабления сделаны для учащихся лишь по причине начавшихся каникул.

Издавая первый пушкинский сборник, доверенное лицо Пушкина Петр Александрович Плетнев с его «консультантом» младшим братом поэта Львом Сергеевичем, по собственному их признанию, много дат под стихами поставили наобум. Однако есть ведь и в самих отсутствующих, между прочим, в Лицейской тетради «Изменах» строчки, свидетельствующие о гораздо более поздней дате написания этих стихов: «В юности страстной // Был я Прекрасной // В сеть увлечен». Ни в какую сеть ни в прямом, ни в романтическом смысле серьезная, ответственная Екатерина Бакунина ровесника своего младшего брата Пушкина, понятно, не увлекала.

Эти строчки лишь подсказывают, что ко времени написания «Измен» уже случилось большое несчастье – гибель Жозефины Вельо. Виновницей ее гибели была ее старшая сестра Софья, для которой, многоликой по отношению к Пушкину, у него было даже три условных имени. В иронических стихах он зовет ее Глицерой. В восторженных величает Прекрасной (без имени) или пишет о ней с заглавной буквы – Она. Действительно, мыслимо ли хотя бы и в мадригалах упоминать настоящее имя особы, столь исключительно приближенной к императору? Его коварная 24-летняя Прекрасная явно перестраховалась: для предотвращения появления в отношениях между ней с императором Александром Павловичем соперницы – красавицы-сестры Жозефины – воспользовалась «юмористической» идиллией, по ее же «заказу» неосторожно написанной неопытным в женских интригах очень еще молодым Пушкиным.

Несчастье с Жозефиной произошло в самом конце сентября 1819 года. Узнав о нем в начале ноября, поэт и понял, что попался в «сеть», умышленно расставленную его Прекрасной на него и на ни в чем не повинную симпатичную ему девушку. Так что, несмотря на легенды о ранней влюбчивости Пушкина, «Измены» логичнее было бы отнести к этому или даже к началу следующего, 1820-го года. Как пушкинскую стилизацию, пародию на себя самого 16-летнего. Каковой собственно были и те самые погубившие Жозефину его также, кстати, отсутствующие в Лицейской тетради стихи начала сентября 1819 года, которым, безусловно, требуется неуместный здесь отдельный большой разговор.

Фрагмент ПД 830, л.2 об.

Очень похоже на то, что в закончившуюся скандалом историю с сестрами Вельо Пушкин в 1817 году ввязался как бы назло, в отместку своей неподатливой возлюбленной Екатерине Бакуниной. Хотел, видимо, продемонстрировать ей, что его недооцененной ею персоной вполне могут интересоваться и «птицы» такого «полета», как фаворитка самого императора Александра Павловича Софья Вельо. Иначе зачем на листе его черновика в сюите у присланного им издателю уже с юга Эпилога к его поэме «Руслан и Людмила» над персонажами разразившейся в семействе Вельо драмы возле фигурки Пушкина в образе библейского пророка Даниила наряду с огромным лицом-маской погибшей Жозефины Вельо изображено личико его кудрявой черноглазой «плачущей девочки» Екатерины Бакуниной?

Личико этой девочки находится как бы в голове маски Жозефины на уровне ее глаз. Значит, Пушкин понимает, что постоянно проживающая в Царском Селе в доме Теппера, поблизости от Лицея, Жозефина не могла не видеть его ухаживаний за сестрой его одноклассника Бакунина: они происходили у нее на глазах. И это в конечном счете, наряду с более вескими факторами, сыграло в ее гибели свою пагубную роль.

Карандашное изображение детского плачущего личика вместе с другими многочисленными здесь персонажами развернувшейся в семействе Вельо драмы, конечно же, как обычно на опубликованных листах рукописей поэта, тщательно «замылено». И мне приходится для вас его «прояснять», по сути – восстанавливать, реконструировать. В условиях почти нулевой видимости не взыщите, как говорится, за качество. Важен сам факт того, что, уезжая в ссылку на юг, Пушкин увозит с собой тревогу о своей любимой девушке Екатерине Бакуниной, не перестает беспокоиться о ее будущем, которое, несмотря ни на что, по-прежнему связывает с собственным.

ПД 835, л. 8

Причинно-следственная связь поведения Екатерины Бакуниной со всеми последующими злоключениями Пушкина прослеживается во многих его рисунках. Пример – две пары скрещенных девичьих ножек во Второй Масонской тетради, ПД 835, л. 8, при записи в 1824 году по памяти стихотворения В.А. Жуковского 1816 года «Стихи, петые на празднестве посла лорда Коткарта, в присутствии е.и. величества». Пушкин припоминает эти стихи, посвященные второй годовщине первого отречения Наполеона от французского престола, в связи со своими мыслями о поверженном французском императоре: двумя страницами ранее в этой же тетради у него – черновик собственного стихотворения на эту тему «Зачем ты послан был…»

При чем здесь женские ножки? А при пушкинской ассоциации с другим собственным стихотворением – на смерть Наполеона 5 мая 1821 года («Чудесный жребий совершился…») на л. 63 в ПД 831. Графическая сюита на обороте этого листа – пушкинское осмысление ситуации после гибели Жозефины.

В ПД 835, л. 8, как видим, огромная волнистая стрелка ведет по мемориальной «дорожке» справа налево – от скрещенных ножек Бакуниной к демонстрирующим точно такую же позу ножкам Вельо. В линиях правых ножек с юбкой записано: «Моя жена Екатерина Бакунина. Я у…ъ ея 25 Мая». В линиях левых – просто «Жозефина Вельо».

Глава 6. Тайна дворцового коридора

Поэту просто необходимо всегда быть влюбленным – у него есть счастливая способность «перекачивать» эту «атомную» природную энергию в красивые рифмованные строчки. Но что делать с любовью непоэтическому сопернику Пушкина? Вот однокашники навещают в лазарете прихворнувшего в последний год учебы, почти перед самыми выпускными экзаменами, Ивана Пущина. Сокурсникам рад, но глаза грустные – не имеет возможности даже издалека видеть предмет своей первой любви Екатерину Бакунину (Наталья Кочубей в это время уже отбыла с родителями в Париж).

Пушкину понятны сердечные страдания друга. Впрочем, они понятны не только ему. В аттестации директора Лицея Е. А. Энгельгардта психологический портрет студента Ивана Пущина еще с 1816 года выглядит следующим образом: «Несчастные обстоятельства произвели на Пущина вредное влияние. Он с некоторого времени старается заинтересовать собою особ другого пола, пишет отчаянные письма и, жалуясь на судьбу, представляет себя лицом трагическим. Одно из таких писем попалось в мои руки, и я по обязанности должен был внушить молодому человеку неуместность такого поступка в его положении. Дружеский совет, казалось, произвел желанное действие, но повторение подобного же случая доказало противное»^[56].

Не случайно, как видим на пушкинском рисунке в ПД 841, л. 81 об. у профиля Пущина чуть приоткрыт рот: жалуется. Во время визита к другу-сопернику Ивану в лазарет Пушкин оставляет на деревянной табличке у его кровати свой – конечно же, ироническо-поэтический – «диагноз»:

Вот здесь лежит больной студент;

Его судьба неумолима.

Несите прочь медикамент:

Болезнь любви неизлечима!

(«Надпись на стене больницы») (I, 261)

Иван Иванович Пущин в своих «Воспоминаниях о Пушкине» об этом рассказывает так: «Когда я перед самым выпуском лежал в больнице, он как-то успел написать мелом на дощечке у моей кровати: «Вот здесь лежит больной студент…» и т. д. Я нечаянно увидел эти стихи над моим изголовьем и узнал исковерканный его почерк. Пушкин не сознавался в этом экспромте»^[57]. Соперничество друзей за внимание Бакуниной в ту пору было, похоже, в самом разгаре.

Считается, что у Пущина с Пушкиным в лицейские годы не было друг от друга тайн. Это уже в продекабристских кружках Иван Иванович научился конспирироваться так, что и в своих мемуарных записках, составленных после Сибири, в 1857 году, на отношения поэта не только с будущими революционерами, но даже и с женщинами навел туману явно сверх меры. Впрочем, сам он это считал, вероятно, простым джентльменством. Мол, та же их с Пушкиным пассия Екатерина Бакунина еще жива, и эти его мемуары вполне могут попасться на ее прекрасные глаза. Так у них, лицейских друзей, было принято: была, мол, в те годы у друга моего любовь, но на подробности ее – «завеса!»

Иногда с целью утаить имя их общей первой любви, по понятиям Пущина, даже и приврать – не такой уж большой грех. Как у него в воспоминаниях получилось, к примеру, с эпизодом поцелуя, которым Пушкин по ошибке одарил в полутемном дворцовом переходе фрейлину двора Волконскую. Было это, по словам Пущина, в их предпоследний учебный год. Иван Иванович рассказывает: «…У дворцовой гауптвахты, перед вечерней зарей, обыкновенно играла полковая музыка. Это привлекало гуляющих в саду, разумеется, и нас, l’in?vitable Lyc?e (вездесущий Лицей), как называли иные нашу шумную, движущуюся толпу. Иногда мы проходили к музыке дворцовым коридором, в который между другими помещениями был выход и из комнат, занимаемых фрейлинами императрицы Елизаветы Алексеевны. Этих фрейлин было тогда три: Плюскова, Валуева и княжна Волконская. У Волконской была премиленькая горничная Наташа. Случалось, встретясь с нею в темных переходах коридора, и полюбезничать; она многих из нас знала, да и кто не знал Лицея, который мозолил глаза всем в саду?

Однажды идем мы, растянувшись по этому коридору маленькими группами. Пушкин, на беду, был один, слышит в темноте шорох платья, воображает, что непременно Наташа, бросается поцеловать ее самым невинным образом. Как нарочно, в эту минуту отворяется дверь из комнаты и освещает сцену: перед ним сама княжна Волконская. Что делать ему? Бежать без оглядки; но этого мало, надобно поправить дело, а дело неладно! Он тотчас рассказал мне про это, присоединясь к нам, стоявшим у оркестра. Я ему посоветовал открыться Энгельгардту и просить его защиты. Пушкин никак не соглашался довериться директору и хотел написать княжне извинительное письмо. Между тем она успела пожаловаться брату своему П. М. Волконскому, а Волконский – государю.

Государь на другой день приходит к Энгельгардту. «Что ж это будет? – говорит царь. – Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, бьют сторожей садовника Лямина…, но теперь уже не дают проходу фрейлинам жены моей». Энгельгардт, своим путем, знал о неловкой выходке Пушкина, может быть, и от самого Петра Михайловича, который мог сообщить ему это в тот же вечер. Он нашелся и отвечал императору Александру: «Вы меня предупредили, государь, я искал случая принести вашему величеству повинную за Пушкина; он, бедный, в отчаянии: приходил за моим позволением письменно просить княжну, чтоб она великодушно простила ему это неумышленное оскорбление». Тут Энгельгардт рассказал подробности дела, стараясь всячески смягчить кару Пушкина, и присовокупил, что сделал уже ему строгий выговор и просит разрешения насчет письма. На это ходатайство Энгельгардта государь сказал: «Пусть пишет, уж так и быть, я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб это было в последний раз. La vieille est peut-?tre enchant?e de la m?prise du jeune homme, entre nous soit dit» («Между нами: старая дева, небось, про себя в восторге от ошибки молодого человека»), – шепнул император, улыбаясь, Энгельгардту. Пожал ему руку и пошел догонять императрицу, которую из окна увидел в саду»^[58].

В чем здесь «первый» и «бесценный» друг поэта привирает? К примеру, в том, что фрейлина императрицы княжна Варвара Михайловна Волконская (1781–1865), родная сестра генерал-адъютанта, начальника Главного штаба светлейшего князя П.М. Волконского, могла быть в те годы даже на взгляд юного лицеиста такой уж дряхлой и страшной. Как «с легкой руки» все того же Пущина интерпретируется у проживавшего во Франции русско-эмигрантского биографа Пушкина Анри Труайя, – «старый, сморщенный, напудренный и принаряженный манекен»^[59]. А между тем достаточно легко ведь высчитать, что Варваре Волконской на момент этого коридорного происшествия было всего-то 35–36 лет.

Уродство ее тоже весьма сомнительно. Во все века и во всех странах монархи предпочитали окружать себя, по крайней мере, симпатичными, приятными лицами. И российские в этом, естественно, не могли быть исключением. Чтобы не вводить во искушение подрастающих великих князей, идеальной красоты у принимаемых в фрейлины дочерей знатнейших российских семей, конечно же, не взыскивали. Но и состарившихся, потерявших после многолетнего служения вид не вышедших в свое время замуж девушек на люди не выставляли. Они доживали свой век при дворе в комнатах так называемого фрейлинского коридора, но уже не участвовали в прежде обязательных для них свитских мероприятиях.

Камер-фрейлиной княжну Варвару Волконскую Пущин называет как бы с высоты прожитых после Лицея лет. На самом же деле во время учебы первых лицеистов Волконская была простой фрейлиной. В камер-фрейлины она была пожалована лишь в 60-летнем возрасте, когда давно уже служила супруге Николая I императрице Александре Федоровне, которой вместе со своей сослуживицей Екатериной Бакуниной досталась от ее предшественницы Елизаветы Алексеевны, как водилось тогда, «по наследству».

Принимали в такое наследство, понятно, не всех, а лишь тех, к кому привыкли, с кем жалко было расставаться. Варвара Волконская, по всей видимости, оказалась человеком, наделенным редким качеством быть царственной особе и слугой, и другом. Вряд ли она при этом была такой уж чванной и сварливой. Вероятнее всего, княжна, в отличие от каких-то других своих товарок, просто была девушкой строгих нравственных правил, что при дворе, кстати, очень даже приветствовалось.

То, как оконфузившийся Пушкин перед высоконравственной фрейлиной Волконской хотел за свою промашку извиниться, хорошо видно из обращенного к ней его предерзкого французского четверостишья. В своем двухтомнике о Пушкине Анри Труайя цитирует его в переводе советского поэта Валерия Брюсова:

Сударыня, могу сказать,

За сводню можно вас принять,

И на мартышку вы похожи.

На Грацию ж… помилуй, Боже!^[60]

Перевел-то Брюсов складно, но не совсем точно из-за типографской ошибки в тексте, которым пользовался. Там вместо garce (потаскушка) было напечатано gra?e (грация), что позволило поэту очень смелую, в пушкинское время невообразимую ассоциацию с самой Грацией, как за глаза называли хрупкую, изящную красавицу-императрицу Елизавету Алексеевну. Как женщина, супруга императора Александра I молодому Пушкину очень даже нравилась. Хотя, разумеется, он не претендовал ни на какие с нею отношения, на что без должных оснований пытаются намекать некоторые наши пушкинистки^[61]. От услуг же легкодоступных женщин никогда не отказывался. Но более точный перевод его французских строк выглядит все же так:

Сударыня, вас очень легко

Принять за сводню,

Но за потаскушку —

О Боже, никак.

Хотя, может быть, поэтическая интуиция вовсе и не обманывала Брюсова, а Пушкин специально сложил свой текст так, чтобы ассоциация с Грацией подсознательно напрашивалась любому его читателю сама, помимо его воли. В принципе, с кем, кроме самой императрицы, могла «свести» поэта в темном дворцовом коридоре ее фрейлина? Совершенно, кажется, кощунственное даже для пушкинской дерзости предположение! А как насчет того, чтобы «свести» его со своей подругой-фрейлиной или с ее гостьей-племянницей?..

ПД 841, л. 33 об.

Нельзя не заметить, что в своих воспоминаниях Пущин усерднее всего, даже отодвигая дату описываемого им коридорного происшествия на год, привирает о том, что фрейлин у императрицы Елизаветы Алексеевны в то время было только три. Ведь точно известно, что в 1816 году поступила к царице Елизавете в услужение еще и родная тетя Екатерины Бакуниной Софья Саблукова. И скорее всего именно не обязанную все время быть при государыне гостью своей тети Екатерину, готовящуюся присоединиться к свите по ходу движения к кордегардии, где играл оркестр, Пушкин и надеялся в том коридоре подстеречь.

Он точно знал, что Екатерина в это время находилась в Царском Селе и была в гостях во дворце. Именно поэтому приотстал от одноклассников и задержался у комнат, занимаемых, скорее всего, дежурившей в тот день при императрице ее теткой фрейлиной Саблуковой. Но на его беду первой из дверей вышла призванная присмотреть за плохо знакомой с планом огромного дворца гостьей-племянницей Софьи Александровны ее приятельница, свободная в тот день от дежурства фрейлина Варвара Волконская. Екатерина Бакунина явно сделалась невольной свидетельницей пушкинского коридорного конфуза.

Самому Пушкину не требуется публиковать мемуаров, и он честно рассказывает об этом эпизоде своей лицейской юности в сюите на листе 33 об. в ПД 841 – Первой Арзрумской тетради, в черновиках восьмой главы «Евгения Онегина», которую пишет в Болдине осенью 1830 года.

В верхней правой части этого листа мы видим приштрихованный от глаз до подбородка (зардевшийся, покрасневший?) профиль самого отворачивающегося и от нас лицеиста-Пушкина. Почему отворачивается? Смущен. Стесняется перед товарищами, начальством и особенно – перед Екатериной Бакуниной случившегося с ним курьеза. Линии штриховки на лице, начиная с бледных и полуспрятанных в черноте вроде как бакенбард четырех первых букв, выписывают слово «нахальный».

Почему себя Пушкин изобразил вроде как в очках? Потому что обознался сослепу – из-за собственной близорукости, усугубленной недостаточным коридорным освещением. Что у его профиля возле рта? Конечно же, слюна: демонстрирует отвращение к объекту своего курьеза – плюется, словно чмокнул ненароком лягушку.

В линиях собственных профиля и одежды честно излагает суть пережитого. В огромных перетекающих одна в другую цифрах и буквах у плеча своего форменного лицейского сюртука констатирует: «25 Мая». В линии букв от уха по передней части волос до лба профиля – «оскорбилъ». Буквой на макушке – «я». От затылка и по задней части воротника – «княжну». И, наконец, четырьмя крупными и остальными мелкими буквами по плечу, рукаву, передней части мундирного сюртука и краю его воротника – «Варвару ВОЛКонскую».

Верхний фрагмент ПД 841, л. 33 об.

И в центральной части этого же листа скорописью линий куполов и облачка над царскосельской дворцовой церковью признается: «Я ожидалъ Елисавету и ея фрейлину Екатерину Бакунину 25 Мая 1817».

Нижний фрагмент ПД 841, л. 33 об.

В свою очередь, штриховки на двух соседних с дворцовой церковью зданиях рассказывают об особенностях отношений Пушкина с двумя остальными его первыми любовями. Не стану, пожалуй, здесь утомлять вас подробностями расшифровки. Примите как данность то, что штриховкой на здании с арками записана кульминация отношений поэта с графиней Натальей Кочубей в, вероятнее всего, 1818 году: «Наталья вторая Кагульская устояла. Я ждалъ ея возл? памятника героямъ Кагула 29 Марта».

ПРАВИЛО № 27: важная информация в сюитах Пушкина зачастую содержится в линиях зданий, строений, оград, облаков

Однокашник пушкинского брата Левика Николай Маркевич описывает встречу Пушкина в тот самый день со скромницей Наташей в аллее парка близ Кагульского памятника. По его словам, Пушкин «бросился перед нею на колени и начал ее целовать, она кричала, кричала, наконец, вырвалась и побежала к фрейлинским квартирам; на беду встретилась с царем, который, увидя ее расстроенную и туалет в беспорядке, спросил о причине. Она рассказала все. Государь решил Пушкина отправить солдатом в Финляндию. Дело дошло до обеих императриц. Они призвали графиню Наталью Викторовну и приказали ей во что бы то ни стало выпросить Пушкину у Государя помилование. Долго мучилась графиня с царем. Слезы ее наконец победили…»^[62]

Но что в это время делает сам опять попавший в конфузную ситуацию Пушкин? А на листе 91 своей Лицейской тетради принимается писать элегию «К Кагульскому памятнику» («Воспоминаньем упоенный…»), над которой ставит французскую дату ее написания – 30 марта 1818 года:

Победы памятник надменный,

С благоговеньем и тоской

Объемлю грозный мрамор твой,

Воспоминаньем оживленный, —

Не стыд турецкого Султана,

Не задунайский Великан

Тревожит… (II, 76)

Фраза осталась недописанной. Так и не признался нам поэт, что на самом деле его в тот момент тревожило. Но, зная кое-какие подробности его тогдашнего поведения, допустимо и догадаться: не дает ему покоя то, что он вчера невдалеке от памятника Наташу поджидал и нахально целовал, а теперь опасается за это неминуемой кары. И поскольку благодаря слезным просьбам к царю самой Наташи серьезной расправы за эту дерзость так и не последовало, то не состоялось у провинившегося Пушкина и начатое им стихотворение – на него ему как бы не хватило энергии переживаний.

Хотя воспоминание об этих тогда не вымещенных в стихи переживаниях и осталось в памяти на долгие годы. О нем пытается говорить нам, к примеру, одна из его не вошедших в печатный вариант строф восьмой главы «Евгения Онегина»:

Когда французом называли

Меня задорные друзья,

Когда педанты предрекали,

Что ввек повесой буду я,

Когда по розовому полю

Резвились и бесились вволю,

Когда в тени густых аллей

Я слушал клики лебедей,

На воды светлые взирая,

Или когда среди равнин

Кагульский мрамор навещая (VI, 508)

Ситуация для Пушкина тогда как бы «зависла». Родители же Кочубеи тем временем определили свою Наташу комплектной фрейлиной к великой княгине Александре Федоровне и срочно стали приискивать для дочери подходящего жениха. Предполагаемая партия с будущим генерал-губернатором Новороссии М.С. Воронцовым почему-то не срослась, и Кочубеи остановили свой выбор на графе А.Г. Строганове, свадьбу Натальи с которым сыграли в сентябре 1820 года.

Потеряв после кагульского эпизода доступ к своей пассии Кочубей, Пушкин продолжает, однако, стихотворно думать о ней. В поэме «Руслан и Людмила», над которой он и в послелицейские годы работает, есть вставная, как бы слабовато «привязанная» к основной линии сюжета новеллка – об отношениях двух ведьмаков, Финна и Наины. Новеллка непростая – с двойным дном. На «дне» у нее – отношения Пушкина с никак не решающейся принять его в свои члены масонской ложей, а на поверхности – с никак не дающейся ему в руки «чертовкой», «ведьмочкой» – волшебно преобразившейся Наташей Кочубей.

Необычное имя «НАинА» Пушкин производит, как он всегда это делает, от имени своей любимой девушки – «НАташА», вставным слогом «ИН» придавая ему дополнительный смысл: «Наташа-иная», а то даже и – «наивная». Ведь его реальная Наташа Кочубей по юности, недальновидности своей никак не может, не способна еще понять, что в лице «пасущего», преследующего ее своим вниманием недавнего царскосельского студента перед нею – могучий, лучший российский поэт. Даже, быть может, наслышанная от тех же его «адвокатш» умниц-императриц о его зарождающейся поэтической славе, она к нему равнодушна. Его поэмный Финн сокрушается:

«Я с трепетом открылся ей,

Сказал: люблю тебя, Наина.

Но робкой горести моей

Наина с гордостью внимала,

Лишь прелести свои любя,

И равнодушно отвечала:

«Пастух, я не люблю тебя!» (IV, 15)

Не впечатлила графиню Наталью и человеческая смелость, даже дерзость Пушкина. Весной 1820 года у него что ни день – самые настоящие боевые дуэли. В поэмной новелле он намекает:

Задумал я …

Бранной славой заслужить

Вниманье гордое Наины… (IV, 16)

Однако и это капризную Наину не убеждает. Неужели Наташа по наивности своей думает, что он так и будет добиваться ее всю жизнь? Что ее красоте и юности суждено продлиться вечно? Финн жалуется Руслану:

«К ногам красавицы надменной

Принес я меч окровавленный…

Но дева скрылась от меня,

Промолвя с видом равнодушным:

«Герой, я не люблю тебя!»

К чему рассказывать, мой сын,

Чего пересказать нет силы?

Ах, и теперь один, один…» (IV, 16)

На самом деле Пушкин, конечно же, и без Наташи Кочубей в 1818–1819 годах был далеко не один. У него катастрофически развивался странный и короткий, но доставивший ему переживаний на добрую половину его творчества роман с Жозефиной Вельо. Из-за этого романа в 1820 году на него свалилось столько неприятностей и забот, что ему было уже не до завоевывания руки и сердца своей второй первой любви. После 1820 года, когда 19-летняя Наташа, с его точки зрения, скоропостижно выскочила замуж, он досадливо рисует ее непременно Наиной – ведьмочкой, летящей на метле…

Соседнее полукруглое здание на пушкинском рисунке с Царскосельским лицеем штриховками крыши и стен, линиями окон и дверей рассказывает, конечно же, о кульминации отношений поэта с третьей его первой любовью – Лилой: «Жозефину Велио я не е…ъ въ бес?дк? парка изъ-за ея роста». Это для нас – отдельная история, касаться которой мы сейчас тоже не будем.

В самом конце 1819 года Пушкин дорисовывает карандашом и частично прорабатывает пером некоторые карандашные профили в «петле» на листе 50 в ПД 829 и на обороте этого листа набрасывает стихи о состоянии собственной души:

И я слыхал, что божий свет

Единой дружбою прекрасен,

Что без нее отрады нет,

Что жизни б путь нам был ужасен,

Когда б не тихой дружбы свет.

Но слушай – чувство есть другое:

Оно и нежит и томит,

В трудах, заботах и в покое

Всегда не дремлет и горит;

Оно мучительно, жестоко,

Оно всю душу в нас мертвит,

Коль язвы тяжкой <и> глубокой

Елей надежды не живит….

Вот страсть, которой я сгораю!..

Я вяну, гибну в цвете лет,

Но исцелиться не желаю… (II, 67)

В пропечатавшейся на обратную сторону листа 50 об. графической сюите он подрисовывает карандашом только четыре профиля. В месте пропечатки профиля Софьи Вельо изображает ее покровителя «Императора Александра Павловича», и в местах пропечаток лиц трех своих юношеских влюбленностей – профили и почти полный анфас Екатерины Бакуниной, Жозефины Вельо и Натальи Кочубей.

Две изображенные рядом последние девушки у него объединены словесным комментарием: «Мои любови», но при каждой из них есть еще и собственные «приложения». Жозефина у Пушкина, понятно, «Лила» и «Ангелъ». Наташа – не только «графиня Кагульская» (второе слово из-за чрезвычайной мелкости начертания очень трудно прочитывается в одной из линий узла волос на макушке), а и «Ведьма Наина». Отдельно нарисованная Екатерина Бакунина для него, понятное дело, – «Моя жена». Хоть и, судя по двоящемуся подбородку ее профиля, пока еще сомнительная – не считающая себя таковой. Обегая изображения Жозефины с Натальей, текст стихотворения «И я слыхал…» ложится прямо на профиль Екатерины Бакуниной – стало быть, касается именно ее, относится к ней, как сама не потухшая и к 1827 году направленная на нее пушкинская страсть.

Но при чем здесь, спросите, царь? Еще как при чем! На расцветающую Жозефину, быть может, и взглянул разок-другой с мужским интересом. Растрепанной и «зацелованной» Пушкиным Наташе Кочубей слезы утирал. Виновную в гибели сестры Жозефины собственную фаворитку Софью Вельо-Ребиндер оградил, заслонил от осуждения общества своим авторитетом. А для фрейлины двора Екатерины Бакуниной Александр Павлович – опора и защита прямо по своей высокой должности. Потому и возвышается на рисунке его безглазый (не видящий событий в их истинном свете) профиль за спиной этой пушкинской девушки…

Но какого все-таки года эпизод отношений с Екатериной Бакуниной Пушкин запечатлел в своем «конфузном» признании на «лицейском» онегинском листе? Ведь словом «фрейлина» он как бы констатирует факт уже состоявшегося назначения Екатерины Павловны, тогда как точно известно, что она поступила на придворную службу лишь осенью 1817 года. Конечно, Иван Пущин весной своего последнего лицейского года долго болел и даже лежал в лазарете. Но ведь к началу экзаменов все же выздоровел и, стало быть, свидетелем дворцово-коридорного инцидента со своим другом Пушкиным быть вполне мог. Случись этот коридорный конфуз в 1816 году, на который Иван Иванович намеренно указывает, императору Александру как минимум не пришла бы в голову идея назначать лицеистов в дворцовые караулы. Ведь для отказа царя от ее реализации хорошо знающему своих «скотобратцев», как лицеисты сами себя называли в своих «домашних» периодических изданиях, директору этого учебного заведения Е.А. Энгельгардту пришлось потратить немало аргументов.

ПД 829, л. 50 об.

Чувствуется: что-то очень важное на пушкинском листе 33 об. в ПД 841 записано в черноте почти по-летнему пышных крон высоких окололицейских деревьев. Важное, тайное и для рисовальщика очень приятное. Может быть, после того дворцового оркестрового концерта Екатерина Бакунина зашла в Лицей пообщаться с братом и заодно утешить, приободрить попавшего впросак его одноклассника и тезку Александра Пушкина? А тот, пользуясь ее сочувственным вниманием, надолго задержал ее здесь своими увлекательными разговорами. Вышел с нею на темную улицу. Пошел провожать ее до дому. В аллее парка осторожно приобнял…

Эти догадки вполне оправдываются графически в нижнем фрагменте сюиты. По контуру сильно запутанных линий крон деревьев, растущих невдалеке от Лицея, начиная от нарочитой чернильной размазки с левой стороны, довольно хорошо прочитывается строка-признание «Бакунину Екатерину 25 Мая поцаловалъ я…» А по правой вертикали сверху вниз дочитывается и место приятного для нашего рисовальщика происшествия – «…у забора сада».

Какого сада? Конечно же, Екатерининского парка, который тогдашние жители Царского Села издавна называли садом. Потому что засаженную березами часть ограды соседствующей с Лицеем Знаменской церкви этому учебному заведению под разведение собственного сада отдали только в конце 1818 года.

Нижний фрагмент ПД 841, л. 33 об.

Дата 25 мая – совсем не случайная: как уже отмечалось, – канун дня рождения поэта. К нему он первоначально задумал было, по всей видимости, непременно получить достаточно скромный, но бесценный подарок – поцелуй любимой девушки. Вознамерился поцеловать ее, недотрогу, сам и неожиданно – в темноте дворцового перехода. Но даже и в самых роскошных мечтах вряд ли допускал то, на что отважится к исходу этого дня вслед за добытым через такой курьез поцелуем…

Этот майский вечер молодых людей, похоже, сильно сблизил. Как Екатерине было сразу, резко оттолкнуть от себя вроде как из-за нее «пострадавшего» такого интересно взрослого, приятного в общении парня, остроумного собеседника? Александра Смирнова-Россет свидетельствует, что хорошо знавший Пушкина Василий Андреевич Жуковский, говоря о нем, отмечал: «Когда ему было 18 лет, он думал как тридцатилетний человек; ум его созрел гораздо раньше, чем его характер. Это поражало нас с Вяземским, когда он был еще в Лицее»^[63].

ПД 829, л. 45

Завтра Пушкину исполняется 18. А сколько он уже к этому времени написал стихов для Екатерины и о ней, в свой 22 год не такой уж юной и с ее собственной точки зрения барышни! И не заметишь ведь, как уподобишься сверхстрогой старой деве княжне Варваре Волконской… Впоследствии под грузом не очень удачного жизненного опыта Екатерина сделается, конечно, рассудительной до прагматизма. Но в своем юном естественном для любого человека стремлении к самоутверждению она еще вполне способна была, по всему видать, и на внушенные сердцем, властью текущей минуты поступки.

Ах да, чуть не забыла про обещанный пушкинский «Поцелуй» с 45-го листа его Лицейской тетради. Самое время прочесть то, что в нем с большой отрадой для себя нашим «хитрым» рисовальщиком записано.

Как бы ни мистифицировал нас Пушкин выставленной на рисунке карандашной датой, в его воспоминании идет все то же знаменательное для него 25 мая 1817 года, в которое, пишет он прямо на лицах своих персонажей, «25 Мая вечеромъ посл? уроковъ у забора сада Екатерина Бакунина поцаловала меня въ щеку, а я ея въ губы. Вчера она подарила мн? книгу».

Понятно, что и вчерашняя книга, и сегодняшний поцелуй – подарки Екатерины однокласснику ее брата по случаю его завтрашнего дня рождения. Ей приятно восхищенное внимание этого умного, прежде своих сверстников повзрослевшего парнишки. И она относится к нему с такой же, как ей кажется, дружбой и симпатией.

Глава 7. Первый «кнут» – за «карамзину»

Из линий крон деревьев окололицейского сада «выпутывается», впрочем, не одна только записанная в контуре рисунка история с первым поцелуем Пушкина его любимой девушки Бакуниной. Окантованное этой историей пространство содержит рассказ об известном инциденте в отношениях Пушкина с его старшими царскосельскими друзьями – супругами Карамзиными. Уже по трем кнутам, валяющимся у ног персонажей на рисунке при Эпилоге к поэме «Руслан и Людмила» ПД 830, л.2 об., можно было догадаться, что до отбытия Пушкина в южную ссылку Николаю Михайловичу Карамзину пришлось «выстегать» нашего молодого повесу за разные этические провинности резким, болючим словесным кнутом трижды.

Бакунинский кнут – первый, с маленькой буквой «б» на конце кнутовища. Он и лежит ближе других к ногам персонажей, «свернувшись» в крупную букву «Б». То есть и всем своим видом демонстрирует, что Пушкин был «бит» им за Екатерину Бакунину. Что, впрочем, над изображением этого кнута записано и в хаотически, на первый взгляд, разбросанных буквах: «За Бакунину».

Но в качестве кого Пушкин позволяет Николаю Михайловичу такое с собой проделывать? А – старшего товарища, наставника, наконец, суррогата собственного биологического отца. Юноша-Пушкин перед писателем и историком Карамзиным благоговел – испытывал к нему безграничное уважение. Может, и всеми своими эпатажными выходками подсознательно старался обратить на себя внимание этого серьезного, правильного и очень занятого человека. Карамзин был старше Пушкина на целых 33 года – чуть ли не дед тому по летам. Учениками мэтра в творчестве были такие взрослые в сравнении с Пушкиным люди, как В.А. Жуковский, А.И. Тургенев…

Николай Михайлович стал перебираться на лето на дачу в так называемую Китайскую деревню в Царском Селе по приглашению императора Александра с 24 мая 1816 года. В двух домиках по улице Садовая, 12 – напротив будущего лицейского сада – его семейство с прислугой провело шесть сезонов подряд, пока глава его работал над окончательной отделкой и подготовкой к печати первых восьми томов своей «Истории Государства Российского».

Пушкин начал появляться в доме историографа по вечерам сразу же, как только лицеистам было позволено ходить по гостям. Направляя племянника к Карамзиным 17 апреля 1816 года, дядя Василий Львович снабдил его как бы от имени всех арзамасцев таким письменным наставлением: «Николай Михайлович в начале мая отправляется в Сарское Село. Люби его, слушайся и почитай. Советы такого человека послужат к твоему добру и, может быть, к пользе нашей словесности. Мы от тебя многого ожидаем» (XIII, 4)

Весна-лето 1817 года – второй для Пушкина «карамзинский сезон». В мае, который нас сейчас особенно интересует, историограф присутствует в Лицее на выпускном экзамене по всеобщей истории. В ведомости о состоянии Лицея зафиксировано также, что 26 мая, в день рождения Пушкина, его посещают примечательные гости: Карамзин, Вяземский, Чаадаев, Сабуров. Через четыре дня, 30 мая, Карамзин со сводным братом своей жены Петром Андреевичем Вяземским к юному поэту приходит снова…

Е.А. Карамзина, художникЖ-А. Беннер, 1817^[64]

Со стороны все вроде как благостно. Пушкина по-дружески навещают. Поздравляют. Подбадривают в написании его первой поэмы. После прошедшего 15 мая предварительного распределения лицеистов на службу по ведомствам дают стоящему на пороге жизни молодому человеку советы в трудоустройстве. И вдруг, как бы ни с того ни с сего между Пушкиным и Карамзиным пробегает «черная кошка»: разыгрывается широко расписанный в литературе конфликт по поводу якобы любовного письма 18-летнего наглеца-лицеиста к добропорядочной даме, супруге историографа. Кому и чему в этой истории стоит верить?

Надежнее всего, конечно, самому Пушкину. Словно предвидя, что эта история по слухам и домыслам дойдет и до нас, он оставил нам свое алиби – целый ряд графических признаний и оправданий. Вместе с ними из собранного биографами на эту тему мемуарного достояния складывается достаточно подробная, цельная картина. Из нее следует, что лицеист Пушкин увидел супругу историка 36-летней – как на портрете 1817 года, заказанном художнику Ж-А. Беннеру великой княгиней Екатериной Павловной. В это время ее тезка Карамзина, мать пятерых детей – четверых собственных и одного приемного, все еще была необыкновенно хороша собой. Даже приятель Пушкина Филипп Вигель (по сексуальной ориентации – гей) в своих «Записках» восторгается Карамзиной: «Она была бела, холодна, прекрасна, как статуя древности… Если бы в голове язычника Фидиаса могла блеснуть христианская мысль и он захотел бы изваять Мадонну, то, конечно, дал бы ей черты Карамзиной в молодости…»^[65] Далее Филипп Филиппович для характеристики Карамзиной приводит близкие его душе слова пажа Керубино о графине Альмавива из комедии Бомарше «Женитьба Фигаро»: «Ах, как она благородна и прекрасна. Но и как она величественна!»^[66]

Впрочем, величественную осанку и манеру держаться с большим достоинством в Карамзиной отмечали все, кто ее знал. Как, кстати, и ее ум, твердость и всегда ровность характера, доброе сердце. Несмотря даже на некоторую холодность, остававшуюся впечатлением о Карамзиной у многих после первой с нею встречи. Тот же Вигель к вышесказанному добавляет: «Душевный жар, скрытый под этой мраморной оболочкой, мог узнать я только позже»^[67].

Екатерина Андреевна прожила с мужем 22 года. Она была ему едва ли не идеальной супругой. Во всяком случае, со стороны она видится лучшей из тех, что были у всех других известных русских писателей. Поскольку сумела обеспечить мужу покой и условия для его титанического труда. Была ему другом и помощником: правила корректуры «Истории…», считывала прибывающие из типографии экземпляры… А в незанятое этой нужной работой, домашним хозяйством и детьми время старалась быть еще и душой всего круга их общих с мужем друзей и знакомых.

Любила ли благородно прохладноватая в отношениях со всеми Екатерина Андреевна своего мужа? Сам Карамзин отвечает на этот вопрос довольно расплывчато: «Я смею еще надеяться на счастье… Моя первая жена меня обожала, вторая же выказывает мне более дружбы. Для меня этого достаточно…»^[68]. В принципе, некоторая холодность Карамзиной и к собственному почти 50-летнему мужу могла, конечно, на посторонний взгляд, ввести нашего обладающего кипучим темпераментом поэта в некоторое заблуждение. Показаться достаточным основанием попытаться переключить внимание такой еще яркой красавицы, скучающей, как ему могло представляться, в отсутствие должного мужского поклонения, на себя самого – молодого и полного физических сил. Однако, как свидетельствует графика позднелицейского периода на листах 47 и 48 ПД 829, черновиков поэмы, в реальной жизни ничего аномального в отношениях юноши Пушкина с супругой историка Карамзина не было.

Вот на листе 47 он разрабатывает эпизод стычки Рогдая с Фарлафом для второй главы своей поэмы, а в нижней части левого поля по вздорной, конечно, ассоциации со своим крикливым хвастуном Фарлафом вырисовывает левый профиль своего недавнего «обидчика» Карамзина.

Как видим, лацкан сюртука персонажа наш рисовальщик «вырезает» в виде букв «НК» – намека на имя и фамилию Николая Карамзина. Рядом с лацканом вырисовывает вторую верную особую примету историографа – полученную им за создание «Истории Государства Российского» знаменитую звезду, орден Святой Анны первой степени. Инициалы, полные имя-отчество и фамилию Карамзина в этой сюите отдельными буквами и штриховкой в линиях его профиля, волос, одежды, птиц-росчерков Пушкин по своему обычаю прописывает несколько раз.

ПД 829, л. 47

Всегда одна и та же птица-росчерк – явная примета в глазах Пушкина «птицы высокого полета» Николая Карамзина. Впервые в пушкинских рукописях она появилась в той же Лицейской тетради при элегии 1816 года «Уныние» («Медлительно влекутся дни мои…»), видимо, после разговора с Николаем Михайловичем на тему идентичности автора и его лирического героя. Как где-то зафиксировано, Карамзин замечал, что личность творца неизбежно отражается в его произведении даже помимо его желания. Может, в настроении лирического героя пушкинских стихов мэтр уже читал будущие «проказы» их автора и как-то пытался их предотвратить?

По теме инцидента Карамзина с Пушкиным в сюите ПД 829, л. 47 для нас интересен разве что нарисованный надо лбом персонажа – значит, в уме его прототипа – его двойник-пастух. То есть Карамзин осознает, что он уполномочен единомышленниками-арзамасцами и прочими окружающими опекать, «выпасать» юное дарование Пушкина. В левой (по мнению поэта, «неправой», по отношению к нему необъективной) руке мэтра на его рисунке – вовсе не игрушка «кубарь» (по сути, юла, волчок), как видится некоторым пушкинистам. Это – тот самый «прелестный» кнут, которым Карамзин задолго до рождения известной пушкинской эпиграммы вынужден будет стегать поэта за его царскосельские любовные проказы.

Н.М. Карамзин, художник А.Г. Венецианов, 1828^[69]

Н.М. Карамзин, художник А.Г. Венецианов, 1828

Показателен повторяющий линию лацкана карамзинского сюртука ворот блузы пастуха. Узнаваемо частично спрятанное в нем характерное карамзинское удлиненное, «вытянутое» лицо. Эту «маску» Пушкин, кстати, умел мастерски «натягивать на себя», пародируя перед своими товарищами-лицеистами и приятелями-гусарами особое выражение лица историка за его огромной и сложной работой. Ведь он имел редкую возможность наблюдать ее ход, будучи допускаем в карамзинском доме даже в его святая святых – спальню-кабинет Николая Михайловича, заваленный в одном ему ведомом порядке материалами: книгами, картами, выписками из древних свитков…

ПРАВИЛО № 28: изображения поверх голов профилей – мысли, представления персонажей о чем-то или о ком-то, нередко – о себе самих и собственных проблемах.

Легко представить, что, по-свойски бывая в спальне главы семейства, юноша Пушкин мог вообразить себе, что вполне достоин быть допущенным также и в …спальню его жены. Во всяком случае, в этом до сих пор убеждено наше пушкиноведение. А что? Не опровергнешь ведь свидетельств современников. Биограф Пушкина П.И. Бартенев, к примеру, приводит такое «показание»: «Ек. Аф. Протасова (мать Воейковой) рассказывала, как говорил мне Н.А. Елагин, что Пушкину вдруг вздумалось приволокнуться за женой Карамзина. Он даже написал ей любовную записку. Екатерина Андреевна, разумеется, показала ее мужу. Оба расхохотались и, призвавши Пушкина, стали делать ему серьезные наставления. Все это было так смешно и дало Пушкину такой удобный случай узнать Карамзиных, что с тех пор он их полюбил, и они сблизились»^[70].

По фамилиям из этой мемории хорошо видно, во-первых, как далеко от дома Карамзиных расплескались слухи об этой, казалось бы, малозначительной истории. Не иначе как ее специально расплескивали, и даже само якобы адресованное Екатерине Андреевне пушкинское письмо с этой же целью широко пускали по рукам. И многие даже из близких знакомых участников этого инцидента нарочито громко распространяемую Карамзиными его версию не подвергали сомнению. Тот же лицейский товарищ поэта Иван Малиновский вспоминает: «Пушкин влюбился в жену Карамзина так, что написал ей письмо прозой о том. – Отец его был с детства знаком с моим дядей П.Ф. Малиновским, прислал это письмо, переданное от Карамзина, моему дяде с тем, чтобы ему дать. – Я помню это перед выпуском этот день»^[71]. Выпуск приходился, кстати, на 9 июня 1817 – во всяком случае, именно эта дата стоит в пушкинском свидетельстве об окончании Лицея.

Рассказ Е.А. Протасовой нереален еще и потому, что Пушкин «узнал Карамзиных», полюбил их и сблизился с ними уже давно – по крайней мере, не менее чем за год до истории с этой запиской. Стоило также задуматься над мотивом пушкинского «преступления». Зачем ему было письменно назначать свидание Екатерине Андреевне, которую он видит практически каждый день и с которой имеет возможность откровенно говорить почти в любой удобный для него момент? Иное дело – Екатерина Бакунина, на днях в гневных слезах изгнавшая его из своего дома: «достать» ее теперь можно разве что нарочным или почтой.

Фрагмент ПД 829, л. 47

Но как быть, спросите вы, с вышеприведенным рисунком? По нему ведь очень даже похоже, что юноша Пушкин стремился-таки не только в материнское сердце, но и в спальню Екатерины Андреевны. В подробностях выписанный им отягощенный «гирькой» в форме пухлой буквы «И», символизирующей многотомную карамзинскую «Историю Государства Российского», половой орган пастуха – в полной непригодности для исполнения супружеских обязанностей. Мол, должен же кто-то заменить в постели заработавшегося за письменным столом мужа красавицы, пожилого историографа Николая Михайловича!

Близкий Карамзину человек, арзамасец граф Дмитрий Николаевич Блудов знает историю с пресловутой пушкинской любовной запиской с иной стороны. И, в свою очередь, рассказывает все тому же П.И. Бартеневу: «…Предание уверяет, что, по ошибке разносчика, любовная записка Пушкина к одной даме с назначением свидания попала к Е.А. Карамзиной (тогда еще красавице)»^[72]. Разве этот отголосок майской царскосельской пушкинской истории – не повод догадаться, что и «одной дамой», и «разносчиком» была сама получившая это послание молодая соседка Карамзиных Екатерина Бакунина?

Пушкинское ироническое «human» «в ужасе» отскакивает в сторону от левого – неправого! – виска взявшего в свои руки кнут на словах только, выходит, гуманиста-Карамзина. Многое, впрочем, объясняет внушительных размеров палец, изображенный поэтом за спиной его шефа:

Фрагмент ПД 829, л. 47

Подписан этот указующий перст, естественно, именем царя Александра I, при дворе которого Николай Михайлович и служит историографом. Карамзинский двойник-пастушок своей правой рукой демонстративно дублирует жест царского перста. От рукоятки до кончика кнутовища бегут буквы имени-фамилии той, из-за кого Карамзину приходится подчиняться диктату придворной морали – то есть нарушать собственные либеральные принципы. Николай Михайлович намеревается выпороть проказника-Пушкина, как записано в, по крайней мере, линиях его кнута и рукава его блузы, «За Екатерину Бакунину».

Когда Александр Пушкин отправил Бакуниной свою записку? Скорее всего, 7 июня – сразу после того, как по Лицею было объявлено, что еще до открытия служебных вакансий выпускникам назначается жалованье. Пушкин проходил по десятому классу гражданской службы – коллежским секретарем коллегии иностранных дел – и мог рассчитывать на 700 рублей жалованья в год^[73]. Видимо, никогда не имевший личных денег юноша решил, что на эти огромные по его тогдашним представлениям средства сможет прожить даже не один, а и вместе с любимой супругой. И решил об этом серьезно поговорить с уверенной в его неспособности содержать семью Екатериной. Для чего и попытался добиться с нею свидания посредством письма, предварительно вздохнув над ним поэтически:

В нем радости мои; когда померкну я,

Пускай оно груди бесчувственной коснется:

Быть может, милые друзья,

Быть может сердце вновь забьется.

(«К письму», 1817) (I, 265)

Прочтем, впрочем, хронологию тех майских событий в графическом изложении самого мятущегося в стремлении как-то подкорректировать в нужном ему направлении отношения с Екатериной Бакуниной Пушкина. Читать его текст в окантованных «поцелуем» линиях крон деревьев сада на листе 33 об. ПД 841, на который мы в предыдущей главе уже обратили внимание, следует, естественно, справа налево – в обратном ходу, как и полагается времени идти в воспоминаниях.

Нижний фрагмент ПД 841, л. 33 об.

Правое дерево на рисунке буквами листвы констатирует: «Въ ту же самую ночь (напомню: 25 мая 1817, после поцелуя Екатерины Бакуниной у забора сада) я нахально вл?зъ съ розай въ зубахъ по ст?намъ въ окошко ея во второмъ этаж? въ дом? ея матери въ Царскамъ».

Как видим, прямо вслед за первым поцелуем любимой девушки лопнуло терпение лицеиста Пушкина, еще с прошлого года с завистью представляющего себе чужие интимные радости за ночными окнами дачных домиков Царского Села:

Недавно темною порою,

Когда пустынная луна

Текла туманною стезею,

Я видел – дева у окна

Одна задумчиво сидела,

Дышала в тайном страхе грудь,

Она с волнением глядела

На темный под холмами путь.

Я здесь! – шепнули торопливо.

И дева трепетной рукой

Окно открыла боязливо…..

Луна покрылась темнотой. —

«Счастливец! – молвил я с тоскою:

Тебя веселье ждет одно.

Когда ж вечернею порою

И мне откроется окно?»

(«Окно», 1816) (I, 193)

Окрыленный поцелуем у садовой ограды, Александр не стал дожидаться от своей давней пассии несбыточного приглашения на подобный черезоконный визит. Глядя на ее приоткрытое ввиду наступивших уже почти по-летнему теплых ночей окошко во втором этаже, решился нанести ей такой визит по собственной инициативе.

Второе «жидковатое» по количеству информации дерево на пушкинском рисунке почти свободно от чернильных пятен: «Катерина (в размазке) вынуждена была впустить меня въ ея комнату. Тамъ я у…ъ ея на кровати ея» (название и место этого секретного действия также частично прикрыты нарочитой чернильной размазкой – восстанавливаю их по догадке).

На третьем дереве: «Я думалъ, Екатерина утромъ пойдетъ къ матери ея жаловаться на то, что я ея изнасиловалъ…»

Окончание фразы переходит на четвертое, открывающееся большой чернильной размазкой дерево: «…а она (в размазке почти непрочитываемое что-то вроде «едва дождавшись утра») поб?жала рыдать къ сос?дямъ ихъ Карамзинымъ. Добрая Екатерина Андр?евна выслушала ея стенанiя, и вм?ст? съ матерью ея он? пошли къ ея мужу и сказали ему, что я (в большом пятне что-то вроде «веду себя какъ маньякъ») пресл?дую Екатерину Павловну». Во всяком случае, слово «маньяк» выписано здесь разными способами хоть и очень мелко, но даже три раза.

Скромная и гордая Екатерина и в «рыданиях» перед своей старшей тезкой Карамзиной, вероятно, откровенна до конца не была. Она горько сетовала лишь на то, что ей проходу не дает ее слишком молодой поклонник Пушкин, который как мужчина ей нисколечко не нравится и как жених в глазах ее семьи не котируется. Если бы она могла рассказать, как далеко на самом деле зашли их с Пушкиным отношения, разговор с ним у Карамзина имел бы совсем иные тон и последствия.

В кроне пятого, крайнего левого дерева Пушкин вздыхает совсем как перед самим его давним теперь визитом к своему мэтру: «Къ Н.М. Карамзину на расправу кнутомъ за Бакунину иду я наканун? выпуска». Очевидно, что именно в такой форме отзывался Пушкин о своем резком разговоре с Карамзиными в дружеских кругах, из которых эта выдаваемая им для хорошо понимающих его людей в переносном смысле информация разнеслась по более дальним сферам. Переведенная там в область прямых смыслов, она превратилась в обидную светскую сплетню о том, что поэта за дурное поведение высекли в тайной канцелярии. Ну, где же еще, по мнению обывателя, его тогда полагалось высечь? Долетела до Пушкина эта сплетня, когда он был уже в Бессарабии. Эхом, через его приятеля офицера-поэта П.А. Катенина со слов завсегдатая «чердака» князя Шаховского другого его былого товарища, графа Федора Толстого-Американца.

Без пяти минут выпускник Лицея Александр Пушкин еще не знает степени информированности Николая Михайловича Карамзина в инциденте с его юной соседкой Бакуниной и готовится к своему полному разоблачению. В почти сплошных размазках с левой стороны сада – его осознание собственной вины по отношению к своей любимой девушке: «Я 25 Мая у…ъ ея», «25 Мая у…ъ я Катерину Бакунину».

Известный скандал по поводу записки Пушкина к Бакуниной разгорелся между ним и четой Карамзиных в их доме, как точно помнит Иван Малиновский, накануне выпуска – 8 июня 1817 года. Старшие друзья наперебой и явно на повышенных тонах старались объяснить Пушкину всю пагубность его поведения – «стегали» его разными обидными для него аргументами. Отголосок этой «порки» – женская ножка в балетной туфельке с инициалами и фамилией Екатерины Андреевны Карамзиной в ленточках-завязках, появившаяся в рукописи «Руслана и Людмилы» в тексте на правом – «правильном» – поле листа 48. Рисована она чернилами и прямо в тексте – значит, по тогда еще свежим следам.

Фрагмент ПД 829, л. 48

Ножка, как видим, – правая: по ощущению самого Пушкина, Карамзины «топтали» его тогда по поводу его отношений с Екатериной Бакуниной справедливо, правильно. Ругали, вразумляли они его, конечно, оба. Но, вероятно, лично общавшаяся с принесшей в дом пушкинскую записку и безутешно рыдавшей на ее плече Бакуниной мягкосердечная Екатерина Андреевна – даже больше. Возможно, как переживающая за Пушкина как за собственного ребенка женщина, – эмоциональнее.

Суть тогдашних карамзинских аргументов в связи с этой запиской изложена Пушкиным на этом же листе в написанной его левой рукой (то есть так думает о себе вроде как не он сам!) французской фразе: «Я не очень красив и не очень умен». И сегодняшние мы с вами в подобной ситуации на месте супругов Карамзиных вряд ли нашли бы аргументы более простые и убедительные. Таков ли, мол, на самом деле неотразимый красавец Пушкин, чтобы воображать, что в него должны быть влюблены все барышни поголовно? Да и есть ли у него к тому же ум, если он не понимает, что компрометирует в глазах окружающих (в основном проводящих лето в Царском Селе придворных) девушку, приготовляющуюся к службе у самой императрицы? Если он по-настоящему любит Екатерину, то зачем наносит вред ей и ее нуждающейся в материальной поддержке двора семье? И нисколько не заботится о собственной репутации, хотя намеревается вступить в царскую службу не где-нибудь, а в коллегии иностранных дел?..

Правоту взрослых аргументов «усыновившемуся» супругам Карамзиным юноше вслух приходится признать. Но остатки обиды, нанесенной его молодому самолюбию, как бы помимо его воли осаждаются на листах его рукописи. На листе 47 у 53-летнего пастуха Карамзина, как уже было отмечено, уныло повис детородный орган: мол, сам историограф уже не в силах «бегать» за молодыми красавицами, так и злобствует – забыл самого себя в теперешнем пушкинском возрасте, а то и просто завидует могучему в половом отношении молодому человеку.

Супруга Карамзина Екатерина Андреевна на соседнем листе 48 пушкинской рукописи – Катерина-балерина. Балансирует на цирковом канате: смущает бывающих в ее доме мужчин тем, что обращается с ними как и с собственным мужем – одинаково ровно, прохладновато. Обманчивая поза ее «юбки» с ножками в балетных тапочках все продолжает «путать» пушкинистов, которым в этом рисунке чудится присутствие то профессиональной танцовщицы Авдотьи Истоминой, а то почему-то даже драматической актрисы Екатерины Семеновой…

На самом же деле в штриховке юбки Катерины-балерины запечатлены три или даже четыре уже известные нам тайны. Читать их неудобно, поскольку они записаны в два слоя. Первый из них – «мужской», посвященный тайнам Карамзина и самого Пушкина. По вертикали юбки у левой ноги фигурки Екатерины Андреевны наш иронический график зафиксировал «Самую страшную тайну Карамзина»: я битъ его кнутомъ не за его жену, а за Катерину Бакунину».

По юбке у правой ноги танцовщицы и самому низу ее подола Пушкин расписывает собственную тайну: «Мн? не въ ч?мъ каяться. Я не писалъ ей записки». Да, он виноват, но вовсе не в том, что приставал с любовными признаниями к добропорядочной женщине, матери многодетного семейства. Хотя по условиям игры, затеянной Карамзиным по поводу пресловутой записки, он не имеет права говорить в обществе о своей невиновности. Более того – он просто обязан признаваться в том, что эту записку Екатерине Андреевне посылал. И виниться в своей глупости и самонадеянности перед нею и ее мужем на глазах у всех по поводу этой истории любопытствующих.

Фрагмент ПД 829, л. 48

Второй слой юбки – тайны женские. У пояса танцующей фигурки записана обозначенная по подолу и левому колену «Тайна Екатерины Бакунинай: 25 Мая». По самому низу подола Пушкин досказывает собственную тайну, связанную и с Бакуниной, и с этой датой: «Ту записку я писалъ Бакунинай, а не Карамзиной».

Бегущая вверх от туфельки по правой ножке танцовщицы «Самая страшная тайна Карамзиной» выражена не в словах, а в рисунке в центральной части ее юбки в виде устремленных остриями к самому интимному месту ее тела кольев. Мол, с помощью этих «инструментов» старый немощный муж молодой еще красавицы Екатерины Карамзиной исполняет свои супружеские обязанности? Ничего подобного. Смысл у тайны супруги историографа – чисто филологический: буквальное переложение на бумагу ее девичьей фамилии. Друживший со сводным братом Карамзиной князем Петром Андреевичем Вяземским Пушкин хорошо знал, что Екатерина Андреевна была внебрачной дочерью его отца, князя Андрея Ивановича Вяземского, с Елизаветой Карловной Сиверс. Брак с ней князь не мог оформить из-за того, что ей не давал тогда развода ее первый муж. Поэтому родители дали своей дочери Екатерине фамилию КОЛЫВАНОВА по КОЛЫВАНИ – старому названию Ревеля (нынешнего Таллина), где она родилась в 1780 году, когда ее отец командовал стоявшим там полком^[74].

На попечении отца, кстати, Екатерина в дальнейшем и осталась, поскольку ее мать вскоре добилась-таки развода и вышла замуж за …другого. Девочка воспитывалась в семье тетки, сестры своего отца княгини Е.А. Оболенской. Когда Екатерине исполнилось 22 года, она без памяти влюбилась в бедного армейского поручика Струкова, и родные не нашли иного средства избавить ее от этого наваждения как в возрасте 24 лет выдать замуж за друга ее отца, 37-летнего вдовца Карамзина…

В фамилии «КОЛ-ЫВ-анова» Пушкин и видит сексуальное приспособление «КОЛ», и слышит звук «ЫВ», характеризующий интимное действие, которое в его воображении этим «колом» с его «обидчицей» Карамзиной ее законный муж производит. И саму одинаково добрую и внимательную ко всем посетителям ее дома Карамзину-Колыванову иронически изображает балансирующей – КОЛ-ЕБ-лющейСЯ – на цирковом канате. В силу возвратности глагола «колебаться» выходит, что Екатерина Андреевна еще и манипулирует нарисованными Пушкиным на ее юбке кольями сама?..

В тоне этих текстов и рисунков не чувствуется, впрочем, по отношению к Карамзиным очень большой пушкинской обиды или озлобленности. Сохраняющаяся у юноши способность шутить свидетельствует о том, что он прекрасно понимает, что в данном случае ему каким-то чудом удалось, что называется, легко отделаться. Хотя, может быть, он и боялся, но одновременно и мечтал о том, чтобы его дрянной поступок по отношению к Бакуниной раскрылся полностью, и посвященные в него серьезные взрослые люди заставили бы его, «преступника», нести соответствующее их пониманию жизни наказание – жениться на Екатерине.

Но раз не сказала им о его полной вине сама Екатерина, он не может компрометировать ее в глазах окружающих собственным признанием! И не понимает, зачем она тогда и затеивала всю эту суету с его запиской? В пушкинских рисунках – лишь легкая досада по поводу неадекватно, по его мнению, отреагировавшей на его письмецо Бакуниной. Да еще ирония по адресу заботящихся о его нравственности и безопасности его пожилых благодетелей.

Трудно сказать, смогли бы Карамзины по достоинству оценить пушкинское черновиковое остроумие? Но они, по счастью, его бумаг не видят и по-своему продолжают спасать репутацию зареванной Бакуниной в глазах двора и света. Старательно разыгрывают ими же придуманную комедию о том, что пресловутая записка на самом деле была адресована не Бакуниной, а …самой жене историографа. Имя-то в записке – как раз подходящее: Екатерина!

Сомневаетесь, что подобное и в те «легковерные» времена могло выглядеть убедительным? Согласна. Идея влюбленности Пушкина в Екатерину Андреевну и могла прийти в голову разве что ее возрастному мужу, в глазах которого его жена и теперь еще столь же молода и прекрасна, как в первые годы их совместной жизни. Но разве были, по правде сказать, у супругов Карамзиных на тот момент иные варианты переигрывания этой истории? Кого иного с нужным именем было им искать, чтобы иметь возможность столь же доверительно эту компрометирующую записку переадресовать?

И Пушкин, по юности своей не осознававший всей опрометчивости своего дерзкого поступка по отношению к Екатерине Бакуниной, во всю свою жизнь оставался благодарен супруге историографа Екатерине Андреевне Карамзиной за принесенную ею тогда в хотя бы частичное искупление его греха собственную ее безупречную репутацию. Это была настоящая материнская жертва.

Светское общество, впрочем, от этого «семейного» скандала тоже оказалось не в проигрыше. Ему в этой «мыльной опере» открыто демонстрировалась целая гамма чувств – и христианская верность жены, и мудрость и великодушие мужа, и слезы раскаяния дерзкого юнца и, наконец, – «хеппи энд», то есть всеобщее примирение.

Изобразив в рукописях «брань» по поводу себя с Бакуниной в доме Карамзиных, Пушкин тоже успокаивается – продолжает писать свою поэму. Под рисунком с юбкой Екатерины Андреевны у него побежали строки будущего вступления ко второй главе:

Соперники в искусствебрани,

Не знайте мира меж собой;

Несите мрачной славе дани,

И упивайтеся враждой!

Пусть мир пред вами цепенеет,

Дивяся грозным торжествам:

Никто о вас не пожалеет,

Никто не помешает вам.

Соперники другого рода,

Вы, рыцари парнасских гор,

Старайтесь не смешить народа

Нескромным шумом ваших ссор;

Бранитесь – только осторожно.

Но вы, соперники в любви,

Живите дружно, если можно!

Поверьте мне, друзья мои:

Кому судьбою непременной

Девичье сердце суждено,

Тот будет мил на зло вселенной;

Сердиться глупо и грешно. (IV, 22)

В «соперниках в искусстве брани» вполне можно разглядеть наперебой старавшихся образумить Пушкина супругов Карамзиных. В бранящихся «рыцарях парнасских гор» опознать арзамасцев Пушкина с Карамзиным. В «соперниках в любви» почувствовать опять же Пушкина с его личным возрастным «пастухом»-Карамзиным, при помощи «кнута» старающимся хоть в какой-то мере в благородстве поведения уподобить молодого человека себе – отбить у него охоту «преследовать» без пяти минут фрейлину двора Бакунину.

И Пушкин, как ему это ни досадно, пытается соблюдать строгие рекомендации своего мэтра. На следующем после изображения словесной «баталии» по поводу него самого с Бакуниной в доме Карамзиных листе 49 Лицейской тетради начинает писать новые относящиеся к все той же запретной, неприкосновенной для него теперь его пассии стихи:

Как сладостно!… но, боги, как опасно

Тебе внимать, твой видеть милый взор!…

Забуду ли улыбку, взор прекрасный

И огненный, [волшебный] разговор!

Волшебница, зачем тебя я видел —

[Узнав тебя], блаженство я познал —

И счастие мое возненавидел. (II, 68)

Мэтром Карамзиным Пушкину отныне предписывается сочинять, как прежде, – искренне и ярко, но на основе не собственных, а вымышленных любовных восторгов и страданий. Мол, основоположник русской легкой поэзии Михаил Муравьев (1757–1807), учитель в сентиментализме самого Карамзина с авторитетным для Пушкина Константином Батюшковым, тоже ведь был поэтом-лириком. Но по жизни вел себя не в пример Пушкину чинно и благородно – хоть в попечители университета его производи, хоть в педагоги отечественной словесности к великим князьям приглашай…

ПД 829, л. 49

Похоже, именно с «рекомендации» Николая Михайловича Карамзина «примерный» поэт Михаил Никитич Муравьев и попал на лист пушкинской Лицейской тетради. Судя по месту расположения в ней и цвету чернил, Пушкин нарисовал его портрет под своими незаконченными стихами «Как сладостно…» уже в следующий присест – взявшись за так и не вошедшие в поэму строки, начинающиеся со стиха «Ужели нежная Венера…»

Как и прочие образованные современники, Пушкин хорошо знал поэзию Муравьева. Как и все арзамасцы, любил цитировать ее по разным поводам, в том числе явно и скрытно – в собственном творчестве. Правда, в отличие от своих приятелей-литераторов – с неизменно ироническим подтекстом. Нарядный, улыбчивый, приторно-сладостный профиль «образцового» писателя и человека Муравьева в пушкинских черновиках ироничен своей диспропорциональностью. Узел пышного галстуха этого изображенного Пушкиным «пиита» явно превышает высоту его лба, что, кстати, не подтверждается художественными портретами его прототипа.

М.Н. Муравьев, художник Ж-Л. Монье^[75]

Это – явная карикатура на Муравьева и его творчество. Несмотря на карамзинские «репрессии», Пушкин с мэтром не согласен. По его мнению, творить – значит жить. То есть любить и страдать по-настоящему, собственным сердцем.

Глава 8. «Рукой пристрастной»

Раз уж обратились к «Евгению Онегину», то займемся заодно и другой связанной с ним пушкинской тайной. По словам самого поэта в письме к Петру Вяземскому, произведение это – нечто «в роде «Дон Жуана». (XIII, 63) Личных, что ли, амурных похождений его автора – «знаменитого любовника» Пушкина? Тогда в романе не может не встретиться и наша героиня Екатерина Бакунина.

Известно, что первая глава «Онегина» вышла из печати 16 февраля 1825 года с авторским посвящением брату Льву, предисловием и большим стихотворением «Разговор книгопродавца с поэтом». С ПОСВЯЩЕНИЕМ Льву Сергеевичу, кажется, все понятно: это благодарность пребывающего в ссылке автора своему родственнику за хлопоты, связанные с изданием книги. Но не перед собственным же младшим братом, человеком в общем-то самым обыкновенным – в меру образованным, безалаберным и ленивым, исповедуется Пушкин в своем романе в росте, возмужании собственной души!

Не мной замечено, что вдохновляла Пушкина на его поэтические шедевры не столько даже любовь, сколько вина перед конкретными женщинами. На начало «Евгения Онегина» у него уже есть огромная вина – перед Жозефиной Вельо, поэтически отрабатывать которую он будет всю жизнь. Но была ведь и как бы предтеча этой вины – незадавшиеся отношения с его самой первой настоящей любовью Екатериной Бакуниной. Переживается такая неудача долго – до прихода следующего большого разделенного чувства. А у Пушкина на момент начала написания романа нового счастливо разделенного с ним чувства нет.

Как впоследствии покажет система эпиграфов к уже завершенному произведению^[76], его автор с самой первой главы живет прошлым – осмысливает годы собственной бурной молодости. И хочет делиться пониманием себя – прежнего и нового – с той, которая будет перелистывать страницы его романа с глубоким пониманием того, о чем именно там говорится. Именно для нее – человека почти что объективного, стремящегося не столько к личному счастью, сколько к воплощению своей «святой», как ее понимает и сам Пушкин, мечты о творчестве. Его самый желанный читатель – конечно же, редкая по своим душевным качествам девушка, серьезно увлеченная живописью и до сих пор незамужняя Екатерина Бакунина, перед которой он так виноват.

Эпиграфом ко всему законченному роману окажется тот, которым поэт предварил выходившие в свет в 1828 году чисто «татьянинские» IV и V главы, в свое время посвященные другому его помощнику в издательских хлопотах – профессиональному преподавателю русской словесности Петру Александровичу Плетневу:

Не мысля гордый свет забавить,

Вниманье дружбы возлюбя,

Хотел бы я тебе представить

Залог достойнее тебя,

Достойнее души прекрасной,

Святой исполненной мечты,

Поэзии живой и ясной,

Высоких дум и простоты;

Но так и быть – рукой пристрастной

Прими собранье пестрых глав,

Полусмешных, полупечальных,

Простонародных, идеальных,

Небрежный плод моих забав,

Бессониц, легких вдохновений,

Незрелых и увядших лет,

Ума холодных наблюдений

И сердца горестных замет. (VI, 3)

Не оспоришь, конечно, того, что Плетнев был человек, как говорил о нем сам Пушкин, «услужливый», деловитый и исполнительный – для поэта в одном лице друг, издатель, «кормилец»… Вполне можно согласиться в восприятии Пушкина с благоволением, незлобивостью души, уравновешенностью характера Плетнева. Однако достаточно ли этого для того, чтобы от имени Пушкина счесть его душу «прекрасной»? Понять, что она – «святой исполнена мечты»? А тем более – «поэзии живой и ясной»?..

Да, Петр Александрович имел слабость к стихам, благодаря чему на субботнике у Жуковского году в 1817-м и познакомился с Пушкиным. Однако стоит помнить и то, что поводу какого-то типичного плетневского стихотворения Пушкин 4 сентября 1822 года писал из кишиневской ссылки общающемуся с Плетневым брату Льву: «Мнение мое, что Плетневу приличнее проза, нежели стихи; он не имеет никакого чувства, никакой живости, слог его бледен, как мертвец. Кланяйся ему от меня [т. е. Плетневу, а не его слогу] и уверь его, что он наш Гете». (XIII, 44) Бесцеремонный Левушка тогда же показал письмо Плетневу, и тот ответил Пушкину:

Я не сержусь за едкий твой упрек:

На нем печать твоей открытой силы;

И может быть, взыскательный урок

Ослабшие мои возбудит крылы.

Твой гордый гнев, скажу без лишних слов,

Утешнее хвалы простонародной:

Я узнаю судью моих стихов,

А не льстеца с улыбкою холодной…

В октябре попеняв Левику за его беспардонность, Пушкин радовался: «Послание Плетнева, может быть, первая его пьеса, которая вырвалась от полноты чувства. Она блещет красотами истинными. Он умел воспользоваться своим выгодным против меня положением; тон его смел и благороден». (XIII, 51) А самому Плетневу ответил дружеским письмом, положившим начало их многолетним деловым и личным отношениям. Со временем Петр Александрович стихи писать перестал – обратился к критическим статьям, читая которые темпераментный Пушкин опять хватался за голову: «Брат Плетнев! не пиши добрых критик! будь зубаст и бойся приторности!»… (XIII, 153)

Так что «пристрастности» у Плетнева не приходится искать даже редакторской. А уж личная, человеческая «пристрастность» – возможность сопоставить прошлое и нынешнее в отношениях с автором романа – удел исключительно его пассии Бакуниной. Пушкин передарил адресованные явно ей «татьянинские» главы своему другу и почитателю Плетневу лишь после того, как окончательно убедился, что самой Бакуниной подарить их и при всем своем желании не сможет. Просто та по своей неизбывной гордынюшке лично от него никогда ничего не примет.

Второй пушкинский эпиграф ко всему роману – вроде как отрывок из частной переписки на французском языке: «Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того еще особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием в своих как добрых, так и дурных поступках, – следствие чувства превосходства, быть может мнимого». (VI, 3) Выходит, усомнился-таки поэт в своем мужском превосходстве над Екатериной. Осознал, что по молодости лет не удосужился понять душу любимой. Не хотел допустить, что и женщина может быть по-настоящему талантливой, творческой личностью. Осмыслил, наконец, то, что весной 1817 года его буквально поразило: даже допустив по тем временам безрассудный поступок – сделавшись до брака его женщиной, Бакунина отдала предпочтение своему увлечению живописью. Тогда как любая другая девушка на ее месте ухватилась бы за предлагаемые ей ее первым любовником руку и сердце хотя бы только для того, чтобы избежать осуждения родных и окружающих.

Представления о роли женщины в семье и обществе у Пушкина в течение и всей его жизни были, надо признать, типично для мужской половины его современников прямо «домостроевские». Как на полном серьезе замечает он о женщинах в оставшихся в черновиках строфах своего романа,

Умна восточная система,

И прав обычай стариков:

Они родились для гарема

Иль для неволи теремов. (VI, 437)

С некоторым насилием над собой исключение он сделал только для одной женщины – Екатерины Бакуниной (которая, впрочем, и не заметила этой его «жертвы»). Если, конечно, не воспринимать серьезно его заметки из «Застольных разговоров» (Table-talk), опубликованных в его же «Современнике» в 1836 году: «Одна дама сказывала мне, что если мужчина начинает с нею говорить о предметах ничтожных, как бы приноравливаясь к слабости женского понятия, то в ее глазах он тотчас обличает свое незнание женщин. В самом деле: не смешно ли почитать женщин, которые так часто поражают нас быстротою понятия и тонкостию чувства и разума, существами низшими в сравнении с нами? Это особенно странно в России, где царствовала Екатерина II и где женщины вообще более просвещены, более читают, более следуют за европейским ходом вещей, нежели мы, гордые бог ведает почему». (ХII, 163) Ведь и специалисты эту пушкинскую сентенцию считают пиаром – средством вызвать интерес к «Современнику» читательниц с целью расширения числа подписчиков. Но почему бы этой нестандартно для своего времени образованной «одной дамой» не быть нашей Екатерине Бакуниной? Намеком на ее имя хочется воспринимать и приводящееся здесь имя ее царственной тезки…

Судя по черновикам, еще в ноябре 1823 года, задолго до начала работы над «Евгением Онегиным», Пушкин замыслил стихотворение «Желание славы», хотя доработать его нашел время и настроение лишь в михайловской тиши – в январе – мае 1825-го. Оно – о молодости, когда он писал не для печати, а для себя самого и узкого круга своих друзей и возлюбленных:

Когда, любовию и негой упоенный,

Безмолвно пред тобой коленопреклоненный,

Я на тебя глядел и думал: ты моя;

Ты знаешь, милая, желал ли славы я;

Ты знаешь: удален от ветреного света,

Скучая суетным прозванием поэта,

Устав от долгих бурь, я вовсе не внимал

Жужжанью дальнему упреков и похвал.

Могли ль меня молвы тревожить приговоры,

Когда, склонив ко мне томительные взоры

И руку на главу мне тихо наложив,

Шептала ты: скажи, ты любишь, ты счастлив?

Другую, как меня, скажи, любить не будешь?

Ты никогда, мой друг, меня не позабудешь?

А я стесненное молчание хранил.

Я наслаждением весь полон был, я мнил,

Что нет грядущего, что грозный день разлуки

Не придет никогда… И что же? Слезы, муки,

Измены, клевета, всё на главу мою

Обрушилося вдруг… Что я, где я? Стою,

Как путник, молнией постигнутый в пустыне,

И всё передо мной затмилося! И ныне

Я новым для меня желанием томим:

Желаю славы я, чтоб именем моим

Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною

Окружена была, чтоб громкою молвою

Всё, всё вокруг тебя звучало обо мне,

Чтоб, гласу верному внимая в тишине,

Ты помнила мои последние моленья

В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья. (II, 392)

Собственно к стихотворению относятся лишь два женских профиля в правой стороне этого листа – чуть ниже его центральной части. Более крупный классических линий профиль с наколкой царской служанки в волосах принадлежит возлюбленной поэта Екатерине Бакуниной. Более мелкий и примазанный чернилами, как и предписывается пушкинскими правилами рисования, – ее матери Екатерине Александровне, которая, в понимании нашего графика, в силу своих недостаточно доверительных отношений с собственной дочерью «не знаетъ» о том, что «25 Мая» 1817 года он, Пушкин, сделал с ее Екатериной. В сюите на это однозначно указывают разбросанные в усталой истоме обнаженные мужские ноги в нижней части листа.

ПД 834, л. 39 об.

Фрагмент ПД 834, л. 39 об.

Отложив дописывание этого стихотворения на потом, Пушкин вскоре приступил к выполнению плана окружения Екатерины своей славой: начал «большое стихотворение» о своей душевной жизни – стихотворный роман. И по отправке первой главы его в печать поставил-таки в известность недогадливую Екатерину о своем на нее «славном» наступлении – напечатал доработанное «Желание славы» в «Соревнователе Просвещения и Благотворения на 1825 год».

Только, похоже, его любимая все равно так ничего и не поняла. Или не захотела понимать – решила для себя, что все это относится вовсе не к ней, а к совсем другой девушке… И ведь, по сути, верно почувствовала, что в этот раз Пушкин давал ей лишь намек на их ночное «разлученье» после часа любви в Царском Селе в далеком 1817 году: соединил, «срифмовал» ее с другой своей, более горячей, южной любовью. Может, пытался спровоцировать Екатерину на ревность?..

В первой главе полностью изданного в 1833 году «Евгения Онегина» обращает на себя внимание и эпиграф, позаимствованный Пушкиным в стихотворении «Первый снег» 1819 года его московского приятеля князя Петра Вяземского: «И жить торопится и чувствовать спешит». (VI, 5) С этой по тону объяснительно-оправдательной авторской «настройкой» читателя на волну произведения еще лучше чувствуется пушкинское раскаяние в собственном давнем эгоистичном по отношению к своей любимой девушке поведении. Ему очень важно, чтобы в числе читателей его романа его правильно, однозначно поняла именно она, Екатерина Бакунина.

По всей главе разбросаны сближающие поэта с его читателем-другом (почему бы и не в облике его любимой женщины?) намеки. Онегин, сообщает нам автор романа,

Родился на брегах Невы,

Где, может быть, родились вы,

Или блистали, мой читатель. (VI, 6)

Бакунина, как известно, родилась в Петербурге. Не она одна, не так ли? Но глагол «блистать» гораздо ведь более приличен в употреблении по отношению к молодой светской красавице, нежели к даже самому распрекрасному герою-мужчине. К примеру, о себе самом в петербургский период Пушкин в этой же строфе говорит: «Там некогда гулял и я». Хотя мог бы и «блистать», поскольку уже засверкал гранями его чудесный поэтический талант, и это было замечено в обществе.

По прикидкам Юрия Михайловича Лотмана, романный Евгений Онегин родился в 1795 году – тоже совсем как наша Екатерина Бакунина^[77]. Однозначно призван поэтом в чем-то напоминать Екатерине ее не особенно успешно управлявшего Академией наук покойного отца и тщеславный, живущий не по средствам с долей авторской иронии обрисованный также служивый родитель Онегина:

III

Служив отлично-благородно,

Долгами жил его отец,

Давал три бала ежегодно

И промотался наконец. (VI, 6)

Да что – отец! Уже одно давшее пушкинскому роману название имя его главного героя должно было наводить Екатерину на воспоминания о местах ее собственного отрочества – тверских краях. Местная легенда гласит, что имя-фамилию для своего Евгения Онегина автор романа нашел еще …в собственном детстве. Прочел его на глазастой, видимо, вывеске «Евгений Онегин – булочных и портновских дел мастер» на каком-то из придорожных домов тверского уездного городка Торжка. В 1811 году через него мальчик Пушкин в сопровождении своего дядюшки Василия Львовича следовал в Петербург для поступления в Царскосельский лицей. Причем, больше в свой доссылочный период ему в Торжке бывать не приходилось.

Несмотря на иронию скептиков над пока еще не совсем переведенной в область фактов легендой, она имеет на существование свой резон. Интуиция творческого человека, безусловно, не могла не навести на нее рассказавшего о ней в своей книге тверского тогда писателя Алексея Степановича Пьянова^[78]. Потому что при своем с детства развитом чувстве юмора во время скучной, однообразно долгой дороги Саша Пушкин просто не мог не обратить внимания на эту парадоксальную рекламу. Ведь она называла имя удивительного человека, одновременно мастерски занимающегося двумя совершенно не имеющими ничего общего ремеслами. Находясь в Одессе, поэт наверняка не смог припомнить ничего более торжокского, чем эта комичная вывеска, за которую просто обязан был зацепиться глаз и другого творчески мыслящего человека – его девушки Екатерины Бакуниной, интеллект и характер которой он за годы общения с нею достаточно хорошо изучил. Быть может, в своих разговорах молодые люди и посмеялись когда-то вместе в своем роде уникальному провинциальному пиару.

Цепкая писательская память Пушкина хранила массу подобных парадоксов. Этот всплыл в его памяти в момент, когда он придумывал имя Онегину, главному действующему лицу своего романа, – продолжению, развитию его же «сына неги», безымянного героя написанной им в 1821 году поэмы «Кавказский пленник». У того, если помните, с самой его «пламенной младости» на далекой родине «Лежала в сердце, как свинец, // Тоска любви без упованья». Самоотверженно полюбившей его Черкешенке он горестно признавался:

Когда так медленно, так нежно

Ты пьешь лобзания мои,

И для тебя часы любви

Проходят быстро, безмятежно;

Снедая слезы в тишине,

Тогда рассеянный, унылый

Перед собою, как во сне,

Я вижу образ вечно милый;

Его зову, к нему стремлюсь,

Молчу, не вижу, не внимаю;

Тебе в забвенье предаюсь

И тайный призрак обнимаю.

Об нем в пустыне слезы лью;

Повсюду он со мною бродит

И мрачную тоску наводит

На душу сирую мою. (IV, 106)

На полях этой поэмы есть рожденные, судя по авторской помете, 22 февраля 1821 года стихи, предназначавшиеся вроде как для самой поэмы, но не вошедшие в нее и печатающиеся отдельно:

Я пережил свои желанья,

Я разлюбил свои мечты;

Остались мне одни страданья,

Плоды сердечной пустоты.

Под бурями судьбы жестокой

Увял цветущий мой венец —

Живу печальный, одинокой,

И жду: придет ли мой конец?

Так, поздним хладом пораженный,

Как бури слышен зимний свист,

Один – на ветке обнаженной

Трепещет запоздалый лист!… (II, 165)

Настроение и в этих стихах, и у Пленника – прямо как у лирического героя царскосельских пушкинских «унылых» элегий. Чувствовала ли Екатерина Бакунина, читая поэму «Кавказский пленник», по ком на юге тосковало сердце ее автора? Он сам о ней этого так и не понял. И создавая «Онегина», перестраховывается: отказываясь от мрачной байронической романтики, персонально для Екатерины вносит в свой роман вполне «прозрачные», легко узнаваемые жизненные реалии. Так, в писавшейся в Одессе же второй главе романа в образ своего главного героя Онегина искусно вставляет черты самого интересного родственника Екатерины – ее прямухинского двоюродного дяди Александра Михайловича Бакунина (1768–1854). А в описание мест действия – приметы «прелестного уголка», тверского бакунинского родового имения Прямухина.

А.М. Бакунин. Неизвестный художник^[79]

Впрочем, где еще поэту самому было в невеликие его послелицейские лета получить достаточный опыт наблюдений за помещичьей жизнью? В его детстве было, конечно, летнее бабушкино Захарово. По окончании учебы провел какое-то время с родительской семьей в Михайловском. Бывал в соседнем Тригорском. Обошел сельские дома собственных дядей Ганнибалов – для прототипов персонажей второго плана его романа бар по натуре слишком оригинальных. Почему бы ему не воспользоваться впечатлениями во вполне сознательном возрасте подолгу живавшей в Прямухине и смотревшей на эту усадьбу и ее обитателей внимательными глазами творческого человека Екатерины Бакуниной?

Возникнуть в разговорах с Пушкиным ее любимый дядюшка со всем его «антуражем» мог очень даже запросто. На взгляд все же не профессионально разбирающейся в литературе Бакуниной, Александр Михайлович – поэт даже «покруче» превозносимого ныне всеми окружающими лицеиста Александра Пушкина. Когда тот после заграниц непродолжительное время проживал в Петербурге, считался одним из виднейших членов литературного кружка своего давнего приятеля, соседа по имению, а потом еще и родственника Николая Львова. Екатерина хорошо знала, что ее дядюшка очень гордится тем, что лишь несколько лет назад ушедший из жизни великий русский поэт Гаврила Романович Державин его стихотворение «Жатва» даже считал образцом идиллии^[80].

В свои 17 лет Бакунин в 1781 году очутился по протекции своего дяди в Италии – был направлен служить актуариусом при канцелярии русского посланника в Турине. Окончил факультет натуральной истории Туринского университета, там же защитил диссертацию по гельминтологии и получил ученую степень доктора философии. В 1789 году за научные заслуги был избран членом-корреспондентом Туринской королевской академии наук.

Так бы, наверное, и продолжал заниматься своим естествознанием, если б ни настойчивые призывы родителей срочно взвалить на свои плечи домашние дела. Отец хворал, а мать вести всему учет и управляться с крестьянами не умела – хозяйство было запущено, обросло долгами. В 1790-м Александр Бакунин вернулся в Россию, но лично поднимать экономику родительского имения смог начать только после 1797 года, когда по просьбе своего друга, стихотворца и архитектора Николая Львова, закончил строительство каскада царских прудов в гатчинском парке «Сильвия», который тот спроектировал. То есть когда при посредстве друга заработал на свои планирующиеся домашние реформы хоть какие-то существенные финансовые средства.

«Календарь осьмого года» во второй главе романа и указывает на 1798 год, когда Александр Бакунин, скорее всего, незадолго до кончины своего батюшки Михаила Васильевича поселился в своем наследственном Прямухине навсегда. Отец Александра много лет уже слабел зрением и задолго до смерти почти ослеп. На это в романе указывает помощница онегинского дяди по хозяйству, с которой тот, «надев очки», на светлом месте – у окна – поигрывал «в дурачки». А также то, что этот барин, «имея много дел», за исключением календаря да журнала расхода, «в иные книги не глядел».

Старый помещик Бакунин при своей подслеповатости еще и пал на ноги. Вследствие этого и его романный двойник почти не выходил из покоя, где «лет сорок с ключницей бранился, в окно смотрел и мух давил». Бранился, наверное, по поводу того, что от скуки частенько заглядывал в шкаф, где хранился заготовленный его ключницей на всю зиму «наливок целый строй».

Современное состояние каменного флигиля прямухинского господского дома^[81]

Современное состояние приусадебной Троицкой церкви^[82]

Пушкинское описание усадьбы «дяди честных правил» Евгения Онегина во многих чертах совпадает с описанием Бакуниным собственных пенатов в его поэме «Осуга», названной так по имени в то время глубокой обрамленной пышной зеленью речки, на высоком берегу которой стоял прямухинский барский дом. Пушкин представляет его себе так:

Господский дом уединенный,

Горой от ветров огражденный,

Стоял над речкою. Вдали

Пред ним пестрели и цвели

Луга и нивы золотые,

Мелькали сёлы; здесь и там

Стада бродили по лугам,

И сени расширял густые

Огромный, запущённый сад,

Приют задумчивых дриад. (VI, 31)

Владелец прямухинской усадьбы рисует свой «замок» на берегу речки с любовью и хозяйским знанием рельефа местности и особенностей каждого уголка старинного деревянного господского дома – будто слышишь усталый скрип его половиц и дверей:

А на Осугу взглянешь – чудный

Обворожает взоры вид!

Реки в оправе изумрудной

Живое зеркало лежит.

В саду на скатистой вершине

Ее холмистых берегов

Господские палаты ныне

Кряхтят под тяжестью веков.

Интерьер домов у обоих поэтов строг и утилитарен. Никогда не бывавший в Прямухине Пушкин обобщает:

Почтенный замок был построен,

Как замки строиться должны:

Отменно прочен и спокоен

Во вкусе умной старины.

Везде высокие покои,

В гостиной штофные обои,

Царей портреты на стенах,

И печи в пестрых изразцах. (VI, 31)

У постоянно живущего в этом интерьере Бакунина все еще скромнее, даже аскетичнее, но – индивидуальнее, роднее:

…дом большой, но беспаркетный.

Нет дорогих у нас ковров.

Ни прочей рухляди заветной.

Ни даже карточных столов.

В углу столовой боевые

Мои ровесники – часы,

В другом – заветный плющ большие

И длинные пустил усы.

По-европейски цивилизованный, энциклопедически образованный человек Бакунин не стал портить дедовский стиль «умной старины», а лишь дополнил скромное убранство родительского дома собственной библиотекой, состоявшей из 40 тысяч томов книг разнообразной тематики. Эти книги впоследствии и служили, по всей вероятности, учебными пособиями как детям хозяина усадьбы, так и обучающейся вместе с ними под его руководством на дому разным предметам племяннице Екатерине. Оттого, видимо, Пушкина и удивляла ее осведомленность в таких областях, о которых он сам имел довольно смутное представление, – в естествознании, истории и философии, иностранных языках и культурах, менее распространенных в России, чем французские.

Ему с этой довольно странно для их времени начитанной девушкой было просто интересно. В отличие от большинства своих сверстниц, она умела не только наряжаться, танцевать да щебетать по-французски. Для нее не составляло труда думать, поддерживать разговор на любые темы, понимать ссылки на современных и античных авторов. Кстати, когда Пушкин называет головку своей Катерины античной, то, скорее всего, имеет в виду не безупречную правильность черт ее лица, а широкую образованность своей девушки в области античной истории и культуры.

Музейный макет дома Бакуниных, перестроенного по проекту Н. Львова

Имение же свое Бакунин со временем перестроил-таки по проекту, естественно, Львова. По бокам старого деревянного дома поставил два каменных флигеля и развел по обоим берегам Осуги громадный парк – по сути, лес, уникальный по разнообразию растений, масштабам и красоте рукотворных ландшафтов с каскадами прудов, оранжереями и беседками, купальнями и турецкой баней. В гости к Бакуниным, в доме которого стало теперь 24 комнаты, соседи ездили зачастую единственно для того, чтобы отдохнуть душой – вдоволь побродить по тропинкам его восхитительного парка.

Для обеспечения жизнедеятельности населения своего обширного дома его хозяин Александр Бакунин вынужден был запускать все новые производства – сыроваренное, винное, ткацкую мануфактуру… Впрочем, «заводчиком» невзначай для себя стал ведь, как мы помним, и пушкинский Евгений Онегин:

Вот наш Онегин – сельский житель,

Заводов, вод, лесов, земель

Хозяин полный… (VI, 27)

Быть может, от Екатеринина дядюшки-Бакунина в романе – также и начатки онегинского либерализма. Как мы помним, пушкинский герой

Один среди своих владений,

Чтоб только время проводить,

Сперва задумал наш Евгений

Порядок новый учредить.

В своей глуши мудрец пустынный,

Ярем бы барщины старинной

Оброком легким заменил;

И раб судьбу благословил… (VI, 32)

Реальный Бакунин, переживший в Париже еще в юности, во время своей дипломатической службы, Великую французскую революцию 1789 года, собственными глазами видел и взятие Бастилии, и якобинский террор. Возвратился в Россию он глубоким консерватором и противником любых социальных потрясений, при которых, как писал, всегда бывают «кровавые неудобства перехода верховной власти в руки людей, не обладающих другими качествами, кроме свободомыслия». По словам хорошо его знавших друзей, Александр Михайлович считал, что «посильное поддержание власти и существующих законов есть путь всякого честного и просвещенного человека, а всенародное участие в управлении страной есть мечта, навеянная нам микроскопическими республиками Древней Греции».

Интересно, однако, что в то же время на досуге после своих хозяйственных забот все тот же Бакунин написал и философский трактат, в предисловии к которому на основании анализа отечественной истории доказывал, что времена славы и могущества России всегда были связаны с вольным положением ее народа. А «рабство» ее крестьян, которое многим его современникам казалось естественным и традиционным, является следствием не обузданного законом корыстолюбия вельмож.

Пытаясь воплотить свои писания в жизнь, прямухинский барин Бакунин в ходе реформирования своего хозяйства намеревался если не облегчить, то хотя бы упорядочить крестьянский труд, для чего работы по своей усадьбе даже начал переводить на договорную основу. Однако вскоре эти попытки ввиду их неэффективности им были заброшены, да и вообще большинство задуманных им реформ ввиду финансовых проблем осталось на бумаге. И все же соседи-помещики считали Александра Михайловича бесспорно умной головой. Они ряд лет «противу воли» избирали его своим новоторжским уездным, а с 1806 года вместе с помещиками соседних уездов – и тверским губернским предводителем дворянства.

Глава 9. «Я долго был пленен одною»

Намекая на саму Екатерину Бакунину и наделяя чертами родного ей человека главного героя своего романа, Пушкин вводит ее и нас в понимание того, что пишет в первую очередь для нее. Но «склеивать», как он всегда это делает, образ своей главной героини из черт разных нравящихся ему женщин начинает все же не с Екатерины – это было бы уж слишком явно. Вы не согласны? Подсказываете мне, что в Эпилоге романа вполне определенно говорится только об одной женщине:

…А ТА, с КОТОРОЙ образован

Татьяны милый идеал…. (VI, 190)

Ну, нельзя же так буквально, так безотчетно доверяться «сатирически веселящемуся» в этом своем произведении поэту! «…Не надобно все высказывать – это есть тайна занимательности», – поучал тот Петра Вяземского в письме от 6 февраля 1823 года, незадолго до начала своей работы над «Евгением Онегиным». (XIII, 58) А если по нашему теперешнему конкретному поводу заглянуть в онегинские черновики, то обнаружится, что спервоначалу там стояло «незанимательное» и честное: «А ТЕ, с КОТОРЫХ…» (VI, 636)

И кто же они, эти пушкинские ТЕ? Будем разбираться. Тем более что их не много – по сути, три.

Первая, как явная привязка для Екатерины Бакуниной, – родная младшая на десять лет сестра ее любимого двоюродного дяди Александра Михайловича, носящая достаточно редкое для дворянки имя Татьяна Михайловна Полторацкая, в девичестве, естественно, Бакунина. Замужем любимая тетя Екатерины Бакуниной за родным братом уже упомянутой Елизаветы Марковны Олениной Александром Марковичем. В клане Бакуниных-Полторацких Татьяна Михайловна – личность видная и, как покажет наш дальнейший рассказ, весьма авторитетная и благодетельная.

Второй «слой» имени Татьяна – тайный, намекающий на суть личной вины автора романа перед двумя его девушками-жертвами – Екатериной Бакуниной и Жозефиной Вельо. У одной невзначай похитил девичью честь, у другой – самое жизнь. В чем и обличает себя в выборе имени для своей героини фонетически: ТАТЬ-Я-[на]. По В.И.Далю, старинное русское слово «ТАТЬ» обобщает понятия очень конкретные: «вор», «похититель», «плут», «мошенник». А что? По сути, своими не до конца обдуманными действиями и стихами, пусть и не по злому умыслу, но все же, как ни крути, а попытался в отношениях с двумя своими первыми любовями сплутовать, «прогнуть» под себя упрямую, активно сопротивляющуюся его усилиям материю жизни.

Во второй главе романа, законченной в Одессе 8 декабря 1823 года, хотя сам Пушкин и датирует ее 1824 годом, на роль его сложной по структуре героини «пробуется» ОЛЬГА. Имя вроде бы и подходящее для обозначения ее половинки-Жозефины: обОЛГАнная в недальновидных «юмористических» пушкинских стихах и трагически погибшая во цвете лет. Но бойкий, веселый, деятельный характер, не испорченный модным женским светским образованием («ни дурой англинской породы, // Ни своенравною мамзель»), у нее – все же от Екатерины Бакуниной. Подобно тому, как Екатерина – лицейскому Пушкину, Ольга – своему воздыхателю поэту-романтику Владимиру Ленскому

…подарила

Младых восторгов первый сон,

И мысль об ней одушевила

Его цевницы первый стон. (VI, 41)

Однако мы не забыли ведь, что цевница это свирель, пастушеская дудочка – символ идиллической поэзии. А сами эти строки – всего лишь автоцитата из адресовавшегося его «пастушке» – покойной Жозефине Вельо – наброска примерно 1820 года «Дубравы, где в тиши свободы…». На листе 42 в ПД 829 при сюите рисунков, очерчивающих разные периоды коротенькой жизни этой девушки, читаем:

Zauberei der ersten Liebe!.. (О волшебство первой любви!)

Wieland.

Дубравы, где в тиши свободы

Встречал я счастьем каждый день,

Ступаю вновь под ваши своды,

Под вашу дружескую тень. —

И для [меня] воскресла радость,

И душу взволновали вновь

Моя потерянная младость,

Тоски мучительная сладость

[И сердца первая] любовь.

Любовник муз уединенный,

В с<ени пленительных> дубрав,

Я был свидетель умиленный

Ее [младенческих] забав.

Она цвела передо мною,

И <я> чудесной красоты

Уже отгадывал мечтою

Еще неясные черты,

И мысль об ней одушевила

[Моей] цевницы первый звук

[И тайне сердце научила] (II, 63)

В беловых листах рукописи романа все это изложено очень близко к тексту наброска. Автор его рассказывает о своем персонаже Владимире Ленском:

Чуть отрок, Ольгою плененный

Сердечных мук еще не знав,

Он был – свидетель умиленный

Ее младенческих забав.

В тени отеческой дубравы

Он разделял ее забавы

С веселой <?> мыслью их отцы

Уже сулили им венцы

Так в Ольге милую подругу

Владимир видеть привыкал

Он рано без нее скучал —

И рано по густому лугу

Бродя без Ольги – меж цветов

Любил искать ее следов. (VI, 286)

На первый взгляд кажется: одновременно с сюитой рисунков эти стихи быть написанными не могли по той уже причине, что испытать счастье от встречи с местами своих детства и юности можно только через годы – по их утрате и обретении вновь. Но «торопящегося жить» Пушкина это чувство могло посетить после Лицея и через год-другой: за это короткое для других людей время у него уже успели произойти многие предопределившие развитие его жизни события.

Строки наброска «Дубрав…» можно с одинаковой уверенностью относить и к Екатерине, и к Жозефине – обеим пушкинским первым любовям. Одна в его «цевнице» вызвала «первый звук», другая – «тайне сердце научила»: своей гибелью преподала ему жесткий урок осторожности, осмотрительности в обращении с таким опасным оружием, как поэтическое слово. Однако в написанной по мотивам наброска романной строфе проглядываются «следы» еще и третьей пушкинской, простите за тавтологию, первой любви – Натальи Кочубей. Эта строфа как бы отсылает к тоже давно знакомой нам «унылой» элегии 1816 года «Осеннее утро», в которой пушкинский лирический герой в аллеях парка тоскует о своей любимой – ищет «чуть видимых следов, // Оставленных ногой ее прекрасной».

Скорее всего, поэт в этом месте романа просто хочет намекнуть нам на время своей юности, когда он писал обо всех своих трех любовях бакунинские в основном «унылые элегии», но спохватывается, что невольно наводит нас также на имя конкретной девушки Кочубей. А нужен ли ему здесь такой акцент, если черты Наташи он вписывать в образ своей главной героини не собирается? Наташа тоже появится в романе, но лишь мимоходом и в последней его главе – в великосветском обществе где-то с главной героиней рядом.

Поэтому Наташины «следы» Пушкин здесь отсекает и «перебрасывает» аж в лицейские воспоминания заключительной, восьмой главы с обобщенными «чертами живыми прелестной девы», на принадлежность которых намекает разве что его, авторское, ежедневное ожидание «минутных встреч» со своей пассией. Впрочем, наверное, именно из-за них, как тоже очень уж явной «личности» в памяти его лицейских одноклассников, он впоследствии и эти строфы не пустит дальше черновиков.

Цитируя себя в романе, Пушкин, конечно же, убирает из текста гибельный вариант судьбы Ольги:

…Меньшая дочь соседей бедных.

Вдали забав столицы вредных,

Невинной прелести полна,

В глазах родителей она

Цвела, как ландыш потаенный,

Не знаемый в траве глухой

Ни мотыльками, ни пчелой,

Цветок, быть может обреченный,

Не осушив еще росы,

Размаху гибельной косы. (VI, 287)

Потому что понимает, что не «срифмовать» ему в цельный образ такие разные характеры и юности, как у его девушек Екатерины и Жозефины. И, как бы назло своей пассии Бакуниной придав внешнему облику Ольги внешнюю непохожесть с нею, от этого своего персонажа окончательно «отворачивается»:

XXIII

Всегда скромна, всегда послушна,

Всегда как утро весела,

Как жизнь поэта простодушна,

Как поцелуй любви мила,

Глаза как небо голубые,

Улыбка, локоны льняные,

Движенья, голос, легкий стан,

Всё в Ольге… но любой роман

Возьмите и найдете верно

Ее портрет: он очень мил,

Я прежде сам его любил,

Но надоел он мне безмерно… (VI, 41)

Предоставив Онегину возможность увидеть эту Филлиду Ленского вживую, его устами еще и безжалостно констатирует:

«…В чертах у Ольги жизни нет.

Точь в точь в Вандиковой Мадонне:

Кругла, красна лицом она,

Как эта глупая луна

На этом глупом небосклоне». (VI, 53)

В беловой рукописи Ольга у него была еще, кстати, «как Рафаэлева Мадона» (VI, 575). Сравнивая ее с экспонирующейся в Эрмитаже «Мадонной с куропатками» («Отдых на пути в Египет») Ван Дейка, Пушкин обращает внимание своей особой читательницы – живущей в царском дворце при этом музее фрейлины двора Екатерины Бакуниной – на облик изображенной на упомянутом полотне женщины. Возрастом – далеко не юной. Фигурой – отнюдь не изящной. Одеждой – вовсе не нарядной. Прической – вообще простоволосой. С расплывшимся контуром лица, двойным подбородком и «провалившимися» от дорожной усталости глазами.

«Красна лицом» героиня полотна Ван Дейка от своей «круглости»: Мадонна как бы устала, запыхалась от «бегства» – темпа, в котором приходится с ребенком на руках двигаться в направлении спасительного Египта ее погрузневшему в силу возраста телу. То есть, наводя читателя на эту картину, Пушкин забрасывает еще один «камешек в огород» все еще гордящейся и важничающей перед ним его 29-летней уже одинокой и бездетной возлюбленной Екатерины Бакуниной, которая в плане устройства личной жизни все еще надеется на какое-то чудо.

Несколько позже автор романа также заставляет Ольгу «отрабатывать» свое имя действиями обманного характера: подыгрывая Онегину, пытаться самой ЛГАТЬ – предавать свою сестру и изменять своему жениху Владимиру Ленскому. Сестру же Ольги – ее полную противоположность – принимается создавать по образцу другой своей пассии, Жозефины Вельо.

Об этом предупреждают эпиграфы многих романных глав, начиная со второй: «О rus! Hor.». Что переводится не горацианским «О Русь!», как пытается мистифицировать нас Пушкин, а «О деревня!». Для него, понятно, – элитная деревня Царское Село. И звучит этот восторженный отзыв о незабвенной «деревенской» юности в ушах поэта непременно в исполнении разновозрастного «хора» его одноклассников – воспитанников Царскосельского лицея. Создал же этот хор и руководил им, как известно, лицейский учитель пения – проживавший в Царском Селе замечательный композитор Теппер де Фергюсон, названный отец пушкинской пассии Жозефины Вельо.

На нее же «кивает» и французский эпиграф к третьей главе: «Она была девушка, она была влюблена» (Мальфилатр). Конечно же, в Пушкина. В отличие от нашей Бакуниной, которая в то время в отношениях с ним была ни то, ни другое. Ну, и так далее…

С самой второй главы главная героиня пушкинского романа уже ничем не напоминает нашу Екатерину:

XXV

Итак, она звалась Татьяной.

Ни красотой сестры своей,

Ни свежестью ее румяной

Не привлекла б она очей.

Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная боязлива,

Она в семье своей родной

Казалась девочкой чужой.

Она ласкаться не умела

К отцу, ни к матери своей;

Дитя сама, в толпе детей

Играть и прыгать не хотела,

И часто целый день одна

Сидела молча у окна… (VI, 42)

И дальше, вплоть до, как вслед за П.А. Катениным отмечают все исследователи, неоправданного, резковатого перевоплощения в генеральшу и княгиню, Татьяна у Пушкина – сплошь Жозефина, трудно приживающаяся в чужой семье и на русской почве девочка-иностранка. Словно свалившаяся откуда-нибудь с Луны – чужая в своей «семье родной». Почти без языка. Вся с головой – в западных сентиментальных романах. Со странными для русской православной девушки замашками типа первой отправить плохо знакомому мужчине письмо да еще при этом впрямую признаться ему в любви…

«Освященное» авторитетом Пушкина письмо-признание Татьяны Онегину два века уже вводит нас в соблазн считать, что дворянские девушки, выросшие среди русскоязычной дворни, под присмотром своих деревенских мамок и нянек, поголовно «выражалися с трудом // На языке своем родном». Хотя не случилось ведь этого даже и с самим Пушкиным, в доме родителей которого по-французски говорили и читали явно больше, чем по-русски! Откуда ж у него, владеющего французским в совершенстве, симпатия к корявым девичьим «галлицизмам»?

XXIX

Неправильный, небрежный лепет,

Неточный выговор речей

По-прежнему сердечный трепет

Произведут в груди моей;

Раскаяться во мне нет силы,

Мне галлицизмы будут милы,

Как прошлой юности грехи,

Как Богдановича стихи. (VI, 64)

Скорее всего, дело даже не в самих девичьих «галлицизмах», а в незримом присутствии в этом лирическом отступлении Екатерины Бакуниной. Ведь кто такой упомянутый здесь знаменитый в свое время Ипполит Богданович? Автор стихотворной поэмы «Душенька». А что такое эта Душенька? Психея. Грация. Значит, в уме любого образованного русского человека – российская императрица Елизавета Алексеевна. А рядом с нею всегда – кто? Пушкинская пассия Екатерина Бакунина, с которой связан, как поэт давно уже осознает, один из самых значительных «грехов» его юности. То есть времен, когда Душенькой для него была еще сама Екатерина: помните «улыбку Душеньки прелестной» в его знаменитых обращенных к Бакуниной лицейских стихах «К живописцу»?

Но автор романа и в первых его главах – не только Ленский, но и Онегин. А потому есть в образе Евгения, конечно же, и хорошо знакомая девушке поэта Екатерине Бакуниной его ироническая «отсебятина» доссылочного, петербургского периода:

VIII

Но в чём он истинный был гений,

Что знал он твёрже всех наук,

Что было для него измлада

И труд, и мука, и отрада,

Что занимало целый день

Его тоскующую лень, —

Была наука страсти нежной… (VI, 8)

А раз есть в герое романа явная авторская «личность», то есть там и реальное пушкинское осмысление собственных промахов по судьбе. Особенно – в оставшихся в черновиках лирических отступлениях. Взять хоть строки, перекликающиеся с эпиграфом для первой главы из «Первого снега» Вяземского «По жизни так скользит горячность молодая // И жить торопится и чувствовать спешит»:

Природы глас предупреждая,

Мы только счастию вредим,

И поздно, поздно вслед за ним

Летит горячность молодая. (VI, 546)

Разве это – не пушкинский перепев на «мотив» его собственной бакунинской «унылой» элегии 1816 года «Наслаждение» («В неволе скучной увядает…»)?

С порога жизни в отдаленье

Нетерпеливо я смотрел:

«Там, там, – мечтал я, – наслажденье!»

Но я за призраком летел.

Златые крылья развивая,

Волшебной нежной красотой

Любовь явилась молодая

И полетела предо мной.

Я вслед… но цели отдаленной,

Но цели милой не достиг!..

Когда ж весельем окриленный

Настанет счастья быстрый миг? (I, 222)

Не забудем также, что первая глава «Евгения Онегина» была опубликована еще и с ПРЕДИСЛОВИЕМ, в котором в числе прочего упоминалось о «некоторых строфах, писанных в утомительном роде новейших элегий, в коих чувство уныния поглотило все прочие». (VI, 527) Это – уже прямое пушкинское указание на цикл собственных юношеских «унылых» элегий, подавляющее большинство которых, как не без оснований принято считать, было обращено к Екатерине Бакуниной.

Их автор, кстати, продолжает пополнять этот свой цикл и в южной ссылке. Пример тому – элегия «Умолкну скоро я…». Она вытекла из-под его пера в первый же день очередного творческого сезона – 23 августа 1821 года:

Умолкну скоро я!… Но если в день печали

Задумчивой игрой мне струны отвечали;

Но если юноши, внимая молча мне,

Дивились долгомулюбви моей мученью;

Но если ты сама, предавшись умиленью,

Печальные стихи твердила в тишине

И сердца моего язык любила страстный…

Но если я любим… позволь, о милый друг,

Позволь одушевить прощальный лиры звук

Заветным именем любовницы прекрасной!…

Когда меня навек обымет смертный сон,

Над урною моей промолви с умиленьем:

Он мною был любим, он мне был одолжен

И песен и любви последним вдохновеньем. (II, 208)

Стихотворение это публиковалось в сборниках 1826 и 1829 годов. При нем отсутствовала, естественно, прямая «личность» – имя пушкинской «любовницы прекрасной». О нем поэт оставил нам возможность судить лишь по собственному вылившемуся в рифмы и размер настроению. Своим «днем печали» он считает, по всей видимости, не само 23 августа, в которое начинаются его осенние творческие сезоны, а 25 мая, связанное с двумя значительными для него потерями. В 1819 году в этот день Жанета Теппер, обманув сватавшегося к Жозефине Пушкина, увезла свою названую дочь в закончившееся для нее трагедией европейское путешествие.

Творчески одаренный человек, певица, Жозефина живо интересовалась поэзией. Любила слушать пушкинские стихи и сама охотно читала ему по памяти своего любимого печального писавшего на ее родном португальском языке Гонзагу. Однако и при всей ее симпатии к Пушкину любовницей в полном смысле слова она ему все-таки не была, как сам он подчеркивает это в черновиках своих рукописей едва ли не на каждой странице – по любому поводу (авось где-то сохранится, чтобы попасться на глаза хотя бы потомкам!). Да Жозефины на этом свете уже и нет: не суждено ей «с умиленьем» вздохнуть над погребальной урной своего поэта.

Значит, на подступах к «двойному» образу романной Татьяны появилась у лирической героини уже этой элегии вторая половинка. Ведь своим «днем печали» автор вполне может считать и 25 мая 1817 года – момент и первого свидания и одновременно прощания, как получилось, навсегда с давно и по-настоящему любимой им девушкой Екатериной Бакуниной. Ее хоть и с натяжкой, но все же имел он право назвать своей «любовницей прекрасной». К тому же эта элегия естественным образом вписывается в цикл более ранних «бакунинских». Восходящие к певцу платонических отношений Петрарке дорогие Пушкину его собственные «мучения любви» на фоне близкой смерти присутствовали, к примеру, уже в его элегии 1816 года «Желание»:

Медлительно влекутся дни мои,

И каждый миг в унылом сердце множит

Все горести несчастливой любви

И все мечты безумия тревожит.

Но я молчу; не слышен ропот мой;

Я слезы лью; мне слезы утешенье;

Моя душа, плененная тоской,

В них горькое находит наслажденье.

О жизни час! лети, не жаль тебя,

Исчезни в тьме, пустое привиденье;

Мне дороголюбви моей мученье —

Пускай умру, но пусть умру любя! (I, 218)

«Призрак», «привиденье» в 1816 году для Пушкина еще – просто слова, обычный антураж лирической поэзии, не связанный с гибелью Жозефины. Практически те же самые состояние души и лексика содержатся в другой его «бакунинской» элегии того же периода, «Я видел смерть: она в молчаньи села…»:

Прости! минуло все… Уж гаснет пламень мой,

Схожу я в хладную могилу,

И смерти сумрак роковой

С мученьями любви покроет жизнь унылу. (I, 216)

«Бакунинские» элегии посещают поэта практически каждую его творческую осень. Между 22 октября и 3 ноября 1823 года, как считает наука, родились у него строки о непреходящести чувств к двум его любимым девушкам – погибшей Жозефине и недоступной в силу своей практичности, излишней рассудочности Екатерине:

Надеждой сладостной младенчески дыша,

Когда бы верил я, что некогда душа,

От тленья убежав, уносит мысли вечны,

И память, и любовь в пучины бесконечны, —

Клянусь! давно бы я оставил этот мир:

Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир,

И улетел в страну свободы, наслаждений,

В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений,

Где мысль одна плывет в небесной чистоте…

Но тщетно предаюсь обманчивой мечте;

Мой ум упорствует, надежду презирает…

Ничтожество меня за гробом ожидает…

Как, ничего! Ни мысль, ни первая любовь!

Мне страшно!… И на жизнь гляжу печален вновь,

И долго жить хочу, чтоб долго образ милый

Таился и пылал в душе моей унылой. (II, 295)

^{Хорошо просматривается и конкретная связь первой главы романа «Евгений Онегин» с печатавшимся в одной книжке с ним «РАЗГОВОРОМ КНИГОПРОДАВЦА С ПОЭТОМ», датирующимся, согласно помете на перебеленном автографе, 26 сентября 1824 года. В литературоведении принято обращать внимание только на первую тему этого стихотворения: «Не продается вдохновенье, // Но можно рукопись продать». Однако для автора еще более важна подробно выписанная вторая часть импровизированного диалога – тема женщин: «идолов», которых он по прошествии времени стыдится, и единственной – по-прежнему любимой, но так и не полюбившей его самого:}

Книгопродавец.

Люблю ваш гнев. Таков поэт!

Причины ваших огорчений

Мне знать нельзя; но исключений

Для милых дам ужели нет?

Ужели ни одна не стоит

Ни вдохновенья, ни страстей,

И ваших песен не присвоит

Всесильной красоте своей?

Молчите вы?

Поэт.

Зачем поэту

Тревожить сердца тяжкой сон?

Бесплодно память мучит он.

И что ж? какое дело свету?

Я всем чужой!….. душа моя

Хранит ли образ незабвенный?

Любви блаженство знал ли я?

Тоскою ль долгой изнуренный,

Таил я слезы в тишине?

Где та была, которой очи,

Как небо, улыбались мне?

Вся жизнь, одна ли, две ли ночи?…

И что ж? Докучный стон любви,

Слова покажутся мои

Безумца диким лепетаньем.

Там сердце их поймет одно,

И то с печальным содроганьем:

Судьбою так уж решено.

Ах, мысль о той души завялой

Могла бы юность оживить

И сны поэзии бывалой

Толпою снова возмутить!...

Она одна бы разумела

Стихи неясные мои;

Одна бы в сердце пламенела

Лампадой чистою любви!

Увы, напрасные желанья!

Она отвергла заклинанья,

Мольбы, тоску души моей:

Земных восторгов излиянья,

Как божеству, не нужно ей!… (II, 328)

Опасаясь скомпрометировать прототип этого своего стихотворения, Пушкин, по его словам, перед печатью собирался выкинуть из текста стих «Вся жизнь, одна ли, две ли ночи», но потом все же его оставил («Надо выкинуть, да жаль, хорош…»). (XIII, 126–127) А чем именно хорош? Разве что его собственным ярким воспоминанием. И, конечно же, возможностью напомнить о единственной их общей царскосельской ночи своей девушке Екатерине Бакуниной.

В том же самом письме к брату из Михайловского от 4 декабря 1824 года поэт высказывает странную на первый взгляд просьбу: «…Нельзя ли еще под «Разговором» поставить число 1823 год?» Это – его попытка исключить из ряда пассий, вокруг которых, как он понимает, будут роиться читательские догадки, на тот момент хотя бы последнюю – Елизавету Ксаверьевну Воронцову. К чему компрометировать супругу своего недавнего начальника перед мужем и светом? Стихи ведь – не о ней.

Познакомился Пушкин со своей Элизой только в Одессе, и, стало быть, она ни в коей мере не способна в его творчестве «юность оживить» – это исключительный удел Екатерины. «Тоску души» поэта Воронцова также не отвергала. Напротив, на пару с женой его давнего друга Вяземского Верой Александровной поддерживала Пушкина морально в начавшихся на него гонениях как только могла. Так что на роль неумолимого божества тоже не годится.

Эта «божественность» – явная привязка все к той же бакунинской «унылой» элегии 1816 года «Я видел смерть…»:

А ты, которая была мне в мире богом,

Предметом тайных слез и горестей залогом,

Прости!.. минуло все… Уж гаснет пламень мой… (I, 217)

Но зачем, для чего Пушкину надо было связывать первую главу романа с «Разговором…»? Да затем, что тема женщин строится в его романе по одному ему, автору, ведомому плану лирических отступлений. В первой главе только начинается его предназначенная аж для четвертой «сатирическая веселость». Здесь – самый легкий, едва заметный, но самый важный для него самого ее аспект: не чувствуя взаимности, поэт вроде как уже забывает не оценившую его чистой и преданной любви женщину, в которой должна была узнать себя наша Екатерина Бакунина. Мол, ей надо понять, наконец, что при его неподдельной любви к ней и «африканском» темпераменте, которым одарила его природа, он – не Петрарка: в отношениях с обожаемой женщиной не может довольствоваться одними только поэтическими воздыханиями:

Теперь от вас, мои друзья,

Вопрос нередко слышу я:

O ком твоя вздыхает лира?

Кому, в толпе ревнивых дев,

Ты посвятил ее напев?

LVIII

Чей взор, волнуя вдохновенье,

Умильной лаской наградил

Твое задумчивое пенье?

Кого твой стих боготворил?

И, други, никого, ей-богу!

Любви безумную тревогу

Я безотрадно испытал.

Блажен, кто с нею сочетал

Горячку рифм: он тем удвоил

Поэзии священный бред,

Петрарке шествуя вослед,

А муки сердца успокоил,

Поймал и славу между тем:

Но я, любя, был глуп и нем.

LIX

Прошла любовь, явилась Муза,

И прояснился темный ум.

Свободен, вновь ищу союза

Волшебных звуков, чувств и дум;

Пишу, и сердце не тоскует,

Перо, забывшись, не рисует,

Близ неоконченных стихов,

Ни женских ножек, ни голов;

Погасший пепел уж не вспыхнет,

Я всё грущу: но слез уж нет,

И скоро, скоро бури след

В душе моей совсем утихнет:

Тогда-то я начну писать

Поэму песен в двадцать пять. (VI, 256–257)

Однако черновик выдает пушкинское лукавство изображением рядом с этими стихами печально-строгого профиля девушки в наколке в волосах – царицыной служанки и наперсницы Екатерины Бакуниной. Имя и фамилия ее начинают формироваться крупными буквами в линиях брови и глаза, продолжаются височным локоном, волосами за ухом и переходят на угол наколки. В контурах наколки и линиях волос на затылке девушки-служанки записан ее придворный статус: «фаворитка царицы Елисаветы».

Пространство слева от бакунинского профиля заполнено в условиях плохой видимости совершенно нечитаемым текстом (бесконечным повторением важной для Пушкина даты – 25 мая?), который, кажется, сливается в изображение большого букета мелких роз при крупной главной розе – «цветник» из девушек – свитских фрейлин – при розе-императрице Елизавете Алексеевне.

Дата «25 Мая», запечатленная на лбу Екатерины, указывает на то, что она забыть не может злополучный поздний царскосельский майский вечер, когда в окошко ее комнаты «вломился» ее страстный воздыхатель, выпускник Лицея Александр Пушкин. Ее мелкие знаки внимания к нему по случаю его совершеннолетия он воспринял как прелюдию к чему-то неизмеримо большему – обоюдной любви и даже браку.

Вышеприведенные стихи – намек пушкинским женщинам-«идолам» на то, что в какой-то из следующих глав романа «расправа» ожидает и их. Мол, трепещите до времени, несчастные!.. «Сатирический» кусок романа Пушкин и действительно заготовил загодя. Княгиня Вера Александровна Вяземская застала его в Одессе на третьей главе, но он ей читал уже и из четвертой. В письме мужу от 27 июня 1823 года она сообщала: «…Он мне сказал несколько отрывков, так как целиком нельзя этого слушать, говорят, поэма слишком соблазнительная. Она полна эпиграмм против женщин, но в некоторых описаниях есть грация его первых стихотворений…»^[83] Мы хорошо знаем эту его Грацию, не так ли? Имя ее догадывается через намек на императрицу Елизавету Алексеевну, из тени которой проступает образ ее фаворитки, такой же легкой и изящной женщины – пушкинской Душеньки Екатерины Бакуниной.

ПД 834, л. 21 об.

После того как в октябре 1827 года предназначенные для четвертой главы четыре первые «сатирические» строфы о женщинах выйдут в журнале «Московский вестник» в виде отрывка под названием «Женщины», продолжение романа станет печататься и без Предисловия, и без «Разговора…». В русле нашей темы интересна, впрочем, только третья строфа «сатирического» отрывка о женщинах – почти впрямую напоминающая читателю суть соответствующих строк «Разговора Книгопродавца с Поэтом»:

Словами вещего поэта

Сказать и мне позволено:

Темира, Дафна и Лилета —

Как сон забыты мной давно.

Но есть одна меж их толпою…

Я долго был пленен одною —

Но был ли я любим, и кем,

И где, и долго ли?.. зачем

Вам это знать? не в этом дело!

Что было, то прошло, то вздор;

А дело в том, что с этих пор

Во мне уж сердце охладело,

Закрылось для любви оно,

И всё в нем пусто и темно. (VI, 592)

Чисто литературные, условные «Темира, Дафна и Лилета» – героини дельвиговского стихотворения «Фани», попавшего в печать в 1822 году, но известного Пушкину с лицейских времен, когда у него начинались отношения с Екатериной Бакуниной, Натальей Кочубей и Жозефиной Вельо. По иронии судьбы со временем эти дружеские строки для Пушкина сделались как бы провидческими, пророческими. Его цитата из старого стихотворения Антона Дельвига – попытка, намекнув именами Темиры и Лилеты на двух собственных реальных пассий, уверить свою любимую девушку Бакунину в как бы незначительности, мимолетности для него самого скандально-громкого эпизода его доссылочных отношений с женщинами семейного клана Севериных-Вельо – Софьи с Жозефиной и их тетки мадам Теппер. Мол, пусть Екатерина точно знает, что эти женщины, двух из которых уже нет на свете, в его душе для нее – точно не конкурентки.

Чего поэт добивается высказыванием на публику своих старых личных обид? Раз до сих пор помнит о них, значит, по-прежнему неравнодушен к своей обидчице Бакуниной и своими стихами хочет спровоцировать ее хоть на какую-то реакцию. Годы идут… Он – далеко от нее, в ссылке. Ничего не знает о ней. Пусть ей станет хотя бы просто жалко терять такого давнего верного поклонника. Чем черт не шутит, а вдруг и она на фоне своих любовных неудач вспоминает о нем, но по женской своей скромности (или гордынюшке?) не решается подать ему об этом какой-либо знак?..

Глава 10. О роли перехваченной бандероли

В первой главе романа «Евгений Онегин» всего так много, что «бакунинские» места легко теряются, не привлекают к себе досужего интереса. Но привлекут ли они к себе интерес самой Бакуниной? Вернее всего для автора было бы, конечно, преподнести ей свое творение в дар. И Пушкин даже, представляется мне, пытается выйти на контакт со своей пассией по этому поводу. Конкретный шаг в этом направлении предпринимает 18 июля 1825 года, во время своей михайловской ссылки. Чем именно запомнился ему этот день? Да тем, что тогда у него случился очередной конфуз – совершенно дурацкая, впоследствии растиражированная Анной Керн (1800–1879) история с назначением ею самой себя в его музы.

Ее тригорское кокетничанье с поэтом (а еще более усердное – с младшим ее на пять лет симпатичным парнем, ее собственным кузеном Алексеем Вульфом) с его точки зрения вовсе ведь не было достаточным поводом для преподнесения ей написанной не о ней книги, а тем более – посвящения ей стихов. Если повспоминать, Пушкин терпеть не мог писания дежурных мадригалов и всячески уклонялся от «чести» заполнения дамских светских альбомов. В четвертой главе «Евгения Онегина», над которой работает до конца того самого 1825 года, он по свежим следам конфуза с Анной Петровной, что называется, от души возмущается:

XXX

Но вы, разрозненные томы

Из библиотеки чертей,

Великолепные альбомы,

Мученье модных рифмачей,

Вы, украшенные проворно

Толстого кистью чудотворной

Иль Баратынского пером,

Пускай сожжет вас божий гром!

Когда блистательная дама

Мне свой in-quarto подает,

И дрожь и злость меня берет,

И шевелится эпиграмма

Во глубине моей души,

А мадригалы им пиши! (VI, 86)

По собственной инициативе посвящения Пушкин пишет лишь в исключительных случаях. Из женщин – разве что фрейлине Александре Смирновой-Россет, которой даже подарил специальный альбом, чтобы она, обладающая зорким творческим глазом, писала в нем свои интересные заметки и воспоминания. Для заставшей его врасплох своим пением романсов на его стихи Марии Голицыной с явной неохотой «оторвал» начальные восемь строк от стихов «Давно об ней воспоминанье…», написанных в память Жозефины Вельо, – мол, она, покойная, на него за это обидеться уже не сможет. Имениннице Елизавете Ушаковой запросто передарил стихотворение «Вы избалованы природой…», которое писал для Анны Олениной – обе эти девушки одинаково не играли решающей роли в его личной судьбе…

Екатерина Бакунина – женщина для Пушкина особенная, давно уже им «расписанная». Хотя, возможно, она даже толком и не представляла, сколько он для нее и о ней в свой доссылочный период написал стихов! Известно, что до самой своей смерти она хранила в тайной шкатулке раритеты своей молодости – пожелтевшие листки с пушкинской рукой переписанным фрагментом стихотворения П.А. Вяземского «Прощание с халатом» и собственный его именинный экспромт-безделку о ней:

Напрасно воспевать мне ваши именины

При всем усердии послушности моей;

Вы не милее в день святой Екатерины

Затем, что никогда нельзя быть вас милей. (II, 125)

Такое впечатление, что наша девушка даже и не знала о целом цикле обращенных к ней замечательных, ценных для литературы пушкинских «унылых» элегий. А через кого, по справедливости сказать, ей было о них узнавать? Брат Александр в лицейские годы передавать ей их не мог. Во-первых, не был замечен ни в особом интересе к поэзии, ни в близкой дружбе с автором элегий – общались два Александра только как одноклассники. Во-вторых, не известно еще, как готовящий себя к военной карьере Бакунин, преодолевающий подмеченные педагогами в его характере «пылкость и живость, как живое серебро, оттого и неосмотрительность, нетерпеливость, переменчивость, чувствительность с гневом и упрямством»^[84], отнесся бы к пушкинским «унылым» стихам, узнай, что они адресованы его собственной старшей сестре.

Ведь это были уже не просто именинные мадригалы, а подлинные свидетельства любви и страсти к ней намного младшего ее юноши со сложным, неуравновешенным характером, далеко не красавца и не выходца из богатой и знатной семьи. В общем, на очевидный взгляд Бакунина, такому кавалеру негоже и мечтать о взаимности с его сестрой. Скорее всего, юный Александр Павлович вполне мог счесть притязания возомнившего себя Дон Жуаном одноклассника предосудительными и даже решиться всерьез вступаться за «поруганную» в пушкинских стихах честь Екатерины.

«Бакунинские» элегии сами по себе были, понятно, безымянны и безадресны. Имена вдохновивших на их написание «муз» были известны только строго хранившим тайны поэта его ближайшим друзьям – Пущину, Дельвигу да Кюхельбекеру. Сам Пушкин, судя по его характеру, читать Бакуниной свои стихи тоже не мог – не было у него привычки говорить о собственной поэзии с девушками и женщинами. Зачастую они даже и не знали, что он писатель. В строфах четвертой главы «Евгения Онегина», относящихся к 1825 году, он сам констатирует, что не имеет привычки читать свои стихи или говорить о них с посторонними людьми. Особенно – с дамами. Даже если это – дамы его сердца наподобие Екатерины Бакуниной:

XXXIV

Случалось ли поэтам слезным

Читать в глаза своим любезным

Свои творенья? Говорят,

Что в мире выше нет наград.

И впрям, блажен любовник скромный,

Читающий мечты свои

Предмету песен и любви,

Красавице приятно-томной!

Блажен… хоть, может быть, она

Совсем иным развлечена.

XXXV

Но я плоды моих мечтаний

И гармонических затей

Читаю только старой няне,

Подруге юности моей,

Да после скучного обеда

Ко мне забредшего соседа,

Поймав нежданно за полу,

Душу трагедией в углу,

Или (но это кроме шуток),

Тоской и рифмами томим,

Бродя над озером моим,

Пугаю стадо диких уток:

Вняв пенью сладкозвучных строф,

Они слетают с берегов. (VI, 88)

Душимый в углу пушкинской трагедией сосед – конечно же, единственный достаточно образованный мужчина в михайловско-тригорском окружении Пушкина дерптский студент Алексей Вульф. Очевидно ведь, что точно так же, с учетом особенностей городской среды и общества, Пушкин вел себя и в Петербурге с Царским Селом. Читал написанное он разве что на субботниках у Жуковского да, может быть, перед старшими друзьями-литераторами в гостях у Карамзина.

Исключение среди дам сердца поэта, пожалуй – только Жозефина. Для нее он специально «мастерил» простенькие, понятные ей при ее ограниченных навыках владения русским языком стишки. Как эти, которые ученые датируют периодом с 1817 по апрель 1820 года – слишком уж широко, гораздо позже даты гибели Жозефины осенью 1819 года:

Лила, Лила! я страдаю

Безотрадною тоской,

Я томлюсь, я умираю,

Гасну пламенной душой;

Но любовь моя напрасна:

Ты смеешься надо мной.

Смейся, Лила: ты прекрасна

И бесчувственной красой. (II, 119)

Завоевывать интерес женщин Пушкин с молодости привык одними лишь собственными мужскими достоинствами, особенно – изяществом речи, блеском своего гениального ума. В 1825 году, когда его поэтическая слава окрепла и его творения даже начали приносить кое-какие материальные «дивиденды», ему явно хотелось достойным образом, в своей поэтической манере, напомнить не поверившей в него в 1817 году Бакуниной о себе, взрослом и новом. Став в ее жизни первым мужчиной, он по возможности следил за ее судьбой, чувствовал за нее особую ответственность. И стремился хотя бы по-взрослому повиниться перед ней, получить ее прощение, а с ним, может быть, – и какую-то надежду на будущее.

По воспоминаниям Анны Петровны Керн, во время ее пребывания у тетушки Прасковьи Александровны Осиповой-Вульф летом 1825 года в Тригорском Пушкин читал его обитателям поэму «Цыганы» по своей большой «черной» Масонской тетради с изображениями на полях «ножек и головок». Причем сказал, что принес эту тетрадь специально для Анны^[85]. Быть может, надеялся, что она проявит женское любопытство – возьмется ее листать и попытается выспросить, кого он в своих рисунках имеет в виду. А то даже и «случайно» узнает «уходящую девушку», с которой должна была встречаться в своем кругу. Ведь обе они относятся к одному семейному клану: мачеха двоюродного брата Анны Керн Александра Александровича Полторацкого уже упомянутая Татьяна Михайловна Полторацкая (урожденная Бакунина) приходится двоюродной теткой «уходящей девушке» пушкинских рукописей Екатерине Павловне Бакуниной. И это узнавание, планировал Пушкин, послужит началом его разговора с Анной о важной для него услуге.

Однако сосредоточенная на себе и собственных чувствах Анна Петровна так и не удосужилась спросить Пушкина о прототипе его «цыганских» рисунков. Ей важен был лишь сам выраженный в рисунках его интерес к теме любви и секса. Но он, вероятно, все равно не отступился от намерения использовать ее стремление после переговоров с мужем в Риге ехать жить в Петербург как верную оказию для посылки Екатерине первой главы своего романа. Анна – свободная, не боящаяся скандалов дама полусвета – как нельзя лучше годилась на роль его ненарочной сводницы. Да и выбора курьера у него, по правде сказать, не было – иной оказии в столицу в обозримом будущем не предвиделось. Письменное же поручение питерским друзьям было чревато неизбежными догадками и ненужными разговорами. Его же собственное почтовое отправление Екатерине вполне могли вскрыть: он знал, что находится не только под церковным, но и под полицейским надзором…

Анна Керн в своих воспоминаниях рассказывает об эпизоде, имевшем место сразу после ее поездки с тетушкой Прасковьей, кузеном Алексеем и кузиной Анной к Пушкину в Михайловское, так: «На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою Анной Николаевной Вульф. Он пришел утром и на прощанье принес мне экземпляр 2-й главы Онегина, в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами:

Я помню чудное мгновенье

и проч. и проч.

Когда я сбиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю»^[86].

Самовлюбленная Анна Петровна даже представить себе не могла, что книгу с почтовым, а не подарочным альбомным (чтобы автограф можно было просто вклеить в альбом), как это делалось тогда обычно, листом со своими стихами Пушкин принес тогда вовсе не для нее. Не сбило с ее уверенности в собственной исключительности и то, что пришел Пушкин со своей книгой в самый последний перед ее отъездом момент – чтобы избежать подробных связанных с его поручением расспросов ее самой и всех с нею отъезжающих, а также пристальных разглядываний самой его посылки. Однако и при всех этих ухищрениях все равно не успел присовокупить к ней и единого сопроводительного слова…

Анна повела себя так, что имевшему на нее некоторые виды мужчине и достаточно деликатному человеку Пушкину не хватило решимости признаться, что подарок предназначался им совсем другой женщине. Попытался «спасти» хотя бы стихи, но польщенная его вниманием наша молодая генеральша вцепилась в листок с ними так, что пришлось и на них махнуть рукой: не судьба.

Хотя для стихов, надо сказать, это была именно счастливая судьба. Вместо того чтобы истлевать в тайной шкатулке у гордячки и скрытницы Екатерины Бакуниной, они сделались известными всей российской читающей публике. Анна Керн напечатала их, с вынужденного последующего согласия на то их автора, в дельвиговских «Северных цветах» и тем самым как бы приделала им крылья.

Вы хорошо помните этот крылатый наспех написанный – почти сплошь составленный, как отмечают многие исследователи, из приличествующих случаю литературных штампов – текст?

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

В томленьях грусти безнадежной,

В тревогах шумной суеты

Звучал мне долго голос нежный

И снились милые черты.

Шли годы. Бурь порыв мятежный

Рассеял прежние мечты,

И я забыл твой голос нежный,

Твои небесные черты.

В глуши, во мраке заточенья

Тянулись тихо дни мои

Без божества, без вдохновенья,

Без слез, без жизни, без любви.

Душе настало пробужденье:

И вот опять явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

И сердце бьется в упоенье,

И для него воскресли вновь

И божество, и вдохновенье,

И жизнь, и слезы, и любовь. (II, 406)

Листок с этими стихами был, конечно же, безадресным и безымянным. Но что в них позволяло, давало повод Анне Керн его присвоить? Раздутое ею впоследствии до «чудного мгновенья» личное знакомство с их автором, которое произошло при посредстве ее кузена Александра Полторацкого на вечере в петербургском доме ее родной тетки Елизаветы Марковны Олениной в 1819 году. Когда, как излагается в воспоминаниях Анны, она «не заметила» невзрачного паренька Пушкина. Хоть тот якобы и пытался обратить на себя ее внимание «льстивыми возгласами» – комплиментами ее красоте^[87]. И второе такое же «мгновенье», когда этот псевдогений чистой красоты самолично заявилась к своей тетушке в Тригорское уже не без явного интереса к ставшему знаменитым поэту. По пути с Украины, от замучившего ее упреками в беспутности отца, в Ригу – к служащему там комендантом ее пожилому нелюбимому мужу.

Странность того, что пробуждение души автора в этих его стихах предшествует второму явлению «мимолетного виденья», а не наоборот, смущает пушкинистов уже давно. Как, конечно, и «божественная» сущность жаждущей простых телесных утех Анны Керн. Иное дело – Екатерина Бакунина. «Чудное мгновенье» встречи с нею зафиксировано на листке от 29 ноября 1815 года еще самого первого пушкинского дневника: «…Нет, я вчера не был счастлив, поутру я мучился ожиданием, с неописанным волнением стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу – ее не видно было! – наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, сладкая минута!..»^[88]

Пушкин любил эту девушку давно. И когда писал о ней «в томленьях грусти безнадежной» свои бесконечные «унылые» элегии, и когда не находил себе места «в тревогах шумной суеты» – в особенно тяжелые для него морально предссылочные месяцы. Годы изгнания отдалили его от Екатерины. Безнадега начала стирать в памяти ее черты. Душа его «в глуши, во мраке заточенья» пробудилась лишь в момент, когда он вдруг понял, что приезд в деревню Анны Петровны Керн для него – божественный промысел, уникальный шанс изящно напомнить Екатерине о себе. Образ хоть таким способом достижимой любимой девушки воскрес в его мыслях «мимолетным виденьем», вдохновил его на мечты и стихи.

Только к Екатерине и применим образ «гения чистой красоты», впервые возникший в творчестве поэтически влюбленного в великую княгиню Александру Федоровну, супругу будущего императора Николая I, ее учителя русского языка и поэта Василия Андреевича Жуковского. Как известно, стихи с этим образом – «Ах! Не с нами обитает // Гений чистой красоты…» – родились у старшего друга Пушкина во время его поездки в Германию в свите русской принцессы в 1821 году. Екатерина Бакунина, кстати, была дружна и с Жуковским, и с великой княгиней Александрой, старше которой была всего на три года. И с поднесенными ее царственной приятельнице стихами мэтра должна бы, кажется, быть хорошо знакома.

А вроде как цитирующий их Пушкин? Ведь опубликованы адресованные великой княгине Александре стихи Жуковского были только в 1828 году. Сам автор их Пушкину не присылал, и тот в своем изгнании, соответственно, знать их не мог. Но зато с полной уверенностью можно утверждать, что читал статью Жуковского «Рафаэлева Мадонна (из письма о Дрезденской галерее)» в принципе о том же, поскольку точно известно, что «Полярную звезду на 1824 год» с этой статьей ему в деревню в апреле 1825-го завез его лицейский друг Антон Антонович Дельвиг.^[89]

К тому же в стихах Пушкина Бакунина – не «гений чистой красоты», а только «КАК гений…». Лишь в некотором роде – подобие принцессы Александры: живет во дворце, разделяет какие-то заботы царственных особ… Словом – фрейлина двора. Кстати, некоторое уподобление царственным особам с подразумеваемым «как» в относящихся к Екатерине Бакуниной пушкинских стихах уже, если помните, подобным образом «срабатывало». В «Изменах»:

Ах! для тебя ли,

Юный певец,

Прелесть Елены

Розой цветет?..

Розы, как уже упоминалось, «эмблематические» цветы императрицы Елизаветы Алексеевны. Потому Екатерина в этих стихах у Пушкина – не роза, а всего лишь КАК роза: «розой цветет» там, где ей и полагается «цвести» – в розарии. Иными словами, при дворе, в свите главной розы – императрицы.

А.А. Дельвиг, художник В. Лангер, 1830^[90]

Кстати сказать, приходилось Екатерине Павловне какой-то период официально исполнять и должность фрейлины великой княгини Александры. Возможно, Бакунина ездила с нею в Германию. Эта временная перемена в ее службе отразилась в пушкинском рисунке при наброске шутливых, скорее всего, стихов о его мэтре Василии Андреевиче Жуковском с рифмами «чудотворец – царедворец» и «святой —?» на листе 40 об. в ПД 834 в Первой Масонской тетради. Здесь Пушкин начал было писать стихи, датируемые 1823 годом:

Бывало в сладком ослепленье

Я верил избранным душам,

Я мнил – их тайное рожденье

Угодно властным небесам,

На них указывало мненье —

Едва приближился я к ним… (II, 294)

Почему остановился перед описанием, вероятно, своего разочарования? Потому что подумал о том, что и на его веку встретился ведь уже человек – исключение из общего правила – его старший друг и наставник, замечательный поэт Василий Жуковский (1783–1852). И по уже написанным строчкам у Пушкина побежал рисунок – изображение мэтра.

ПД 834, л. 40 об.

Позы обеих фигурок, женской и мужской, на этом рисунке идентичны – значит, оба его персонажа занимаются одним делом: служат при дворе. Женский подписан по контуру и краю подола юбки: «Екатерина Бакунина, фрейлина жены Николая». Мужской почтительно, с отчеством, – по всей фигурке, кроме ножек: «Василiй Андр?евичъ Жуковскiй». Потому что эти ножки у него – «чужие», женские ввиду его не свойственного, по мнению Пушкина, мужчине поведения. Живет, мол, учитель и воспитатель наследника престола Василий Андреевич в царском дворце при таких красавицах-фрейлинах, как Екатерина Бакунина, и ведет себя как их подружка, красна девица. Даже не распускает своих именно поэтому на рисунке крест-накрест сложенных на груди рук. И тем более не дает воли своим настоящим, мужским «ногам», которые, судя по рисунку, у него также имеются. И как только достает у него на это терпения и силы воли? Истинно Жуковский, в представлении страстного мужчины Александра Пушкина, – человек особенный: «святой»…

Кстати, явно ведь не из-за одной «Полярной звезды» со статьей Жуковского заглянул к опальному поэту в Михайловское постоянный петербургский житель Дельвиг. Причем на обратном достаточно утомительном пути из белорусского Витебска. И по весенней непролазной псковской грязи. Кроме вышеозначенного столичного журнала, в его дорожном саквояже лежали экземпляр-другой только 15 февраля вышедшей в свет первой главы пушкинского «Евгения Онегина». А в голове Дельвига, кроме идеи начать издавать собственный альманах «Северные цветы», ведущим сотрудником которого он собирался сделать Пушкина, вертелись еще и кое-какие любопытные для поэта сведения о той, для кого, как Дельвиг, скорее всего, догадался, его старый лицейский друг и пишет свой стихотворный роман.

Почему Пушкину ничего не рассказал о перипетиях жизни их общей первой любви Екатерины Бакуниной побывавший в Михайловском раньше Дельвига – еще в январе этого же 1825 года – Иван Пущин? Судя по воспоминаниям этого увлеченного подготовкой революции верного пушкинского друга, он посещал ссыльного поэта скорее по общественной надобности. По поручению руководителя продекабристского Северного общества Кондратия Рылеева должен был оговорить непременное участие Пушкина в Петербурге в близящихся, как тогда по всему чувствовалось, великих событиях. Спартанец-Пущин и собственной-то личной жизнью в тот период не занимался, да к тому же последние годы еще и работал в Москве… Словом, интересной для поэта информацией о жизни их общих петербургских знакомых просто не располагал.

Когда в середине апреля 1825 года Дельвиг нагрянул к Пушкину в Михайловское, тот занимался написанием «Андрея Шенье». На листе 64 в ПД 835 с его строками и разместится впоследствии профиль по-настоящему обрадовавшего ссыльного поэта своим приездом гостя. И пусть не путает вас в датировке рядом с профилем Дельвига случайная для этого места тетради тем же карандашом написанная XXI строфа «Евгения Онегина», предназначенная для пятой его главы, работу над которой Пушкин продолжит уже после отъезда друга:

XXI

Спор громче, громче; вдруг Евгений

Хватает длинный нож, и вмиг

Повержен Ленский; страшно тени

Сгустились; нестерпимый крик

Раздался… хижина шатнулась…

И Таня в ужасе проснулась… (VI, 106–107)

Дата приезда Дельвига в Михайловское – «17 Апр?ля» – на пушкинском рисунке «затерялась» среди огромных букв фамилии барона, записанной в линиях волос на его голове. Хотя и без этой подсказки Антон Антонович хорошо узнается по всегдашним его кругленьким очочкам на коротком вздернутом носу. Кто-то из товарищей оставил такое описание внешности Дельвига: «Это был молодой человек, довольно полный, в коричневом сюртуке. Большие осененные густыми, темными бровями глаза блестели сквозь очки в черной оправе; довольно полное, но бледное лицо его было задумчиво, и вообще вся наружность выражала несвойственное летам равнодушие»^[91].

ПД 835, л. 64

На рисунке поэта мы видим достаточно добродушное, даже веселое лицо Дельвига. Вероятно, таким оно становилось только при общении с однокашником Александром Пушкиным: с лицейских лет друзья-поэты по-человечески понимали, очень любили и неизменно поддерживали друг друга. Да к тому же не было грустным и то, чем Дельвиг намеревался поделиться с псковским изгнанником. Он знал, что Александру отрадно будет услышать о том, что его лицейская пассия Екатерина Бакунина, вопреки недавним ожиданиям столичного света, так и не вышла замуж – дала решительную отставку своему неверному жениху гвардейскому офицеру Владимиру Волкову и все еще продолжает нести свою фрейлинскую службу при дворе.

Нелюбопытный к общественной суете, не терпящий обязательств и перемен личных обстоятельств, Антон Дельвиг, конечно же, не искал этих сведений для друга специально. По всей видимости, они – отголоски каких-то разговоров его более близких к свету столичных приятелей и подруг. Конечно, первой в этом плане приходит в голову «специалистка» по сбору такой информации – супруга Дельвига, недавняя выпускница петербургского частного женского пансиона Софья Салтыкова. Однако познакомит Антона с барышней Софьей Михайловной высоко ценивший интерес этой своей ученицы к отечественной литературе ее преподаватель русской словесности П.А. Плетнев только в мае 1825 года. То есть по возвращении Дельвига от Пушкина^[92]. И вместе с этой женщиной в дельвиговский дом, действительно, войдет петербургская «богема»…

Мы не знаем, конечно, что и как именно рассказал Дельвиг в свой приезд в Михайловское Пушкину. Но тот же Владимир Сысоев в своей книге о Екатерине Бакуниной приводит отрывок из письма от 26 декабря 1821 года родственника Бакуниных Никиты Муравьева, сообщающего своей матери о, скорее всего, первом ставшем известным свету любовном похождении Екатерины: «Авантюра Бакуниной чрезвычайно романтична! Остается надеяться, что роман будет продолжаться Бакуниной, которая очаровательна и достойна сделать хорошую партию». Весьма уместно здесь примечание Владимира Ивановича о том, что слово «авантюра» в ту пору, в соответствии со Словарем Владимира Ивановича Даля, переводилось в первую очередь как «поиск счастья»^[93].

Конечно, вне реальных обстоятельств сложно понять связь предполагающей абсолютное бескорыстие «чрезвычайной романтичности» с материальным комфортом «хорошей партии». Но логично допустить, что избранник 26-летней все еще «очаровательной» Бакуниной просто молод, хорош собой, но, как это Никите Михайловичу доподлинно известно, или не очень богат, или, быть может, не слишком благородного происхождения (поведения?). И ему самому, романтически настроенному молодому человеку, хочется верить в сказку – надеяться на то, что Екатерина продолжит отношения с героем своего романа и после того, как тоже узнает о последнем обстоятельстве.

Однако, выходит, у самой гордой Бакуниной или, может быть, у еще более амбициозной и достаточно приземленной интересами ее матери Екатерины Александровны это сомнительное обстоятельство жениха ее дочери все-таки «не прокатило». Рассказанная Дельвигом петербургская новость последних лет, безусловно, обрадовала оторванного от светской жизни поэта, свидетельством чему является его карандашная же подпись под профилем Дельвига, свидетельствующая о теперешней его осведомленности в перипетиях личной жизни любимой девушки: «Дверь прiоткрылась».

Над сном Татьяны, строфа из которого «прилепилась» к профилю Дельвига в ПД 835, л. 64, Пушкин плотно работает в той же второй Масонской тетради листов через десять. И здесь, на листе 84 со строфами XIX и XX для пятой главы, у него вдруг …поплыл белый лебедь по имени Екатерина Бакунина.

В контурах лебедя от лица Пушкина можно прочесть уже давно нам известное: «Екатерину Бакунину у…ъ я 25 Мая въ ея дом? въ Царскамъ». В чернильных пятнах и размазках: «Я мужъ ея», снова – «Я у…ъ ея 25 Мая», «Я буду просить руку ея 25 Мая»… В линиях обтекающих лебедя волн частично прочитываются дополнения к вышесказанному о Бакуниной: «…такая злюка…», «…она и мать ея не считаютъ меня ея мужемъ…»

ПД 835, л. 84

Волны чуть ниже, поодаль от лебедя – воспоминания о событиях, предшествовавших высылке Пушкина на юг, а затем – в Михайловское. По частичном прочтении они выглядят так: «…Я думаю, что наказан я за Лилу… кляуза… ея руку 23 Мая. Ея мать Жанета меня обманула: 25 Мая она увезла ея отъ меня… въ 24 я оказался въ Михайловскамъ…»

На оборотной стороне листа с лебедем – практически чистовик написанного явно не в конце декабря 1824, как считают ученые, а под впечатлением от дельвиговских петербургских новостей стихотворения 1825 года. Этого как бы заочного разговора поэта со своей возлюбленной Бакуниной, переживающей измену своего избранника-конногвардейца Волкова:

Ты вянешь и молчишь; печаль тебя снедает;

На девственных устах улыбка замирает.

Давно твоей иглой узоры и цветы

Не оживлялися. Безмолвно любишь ты

Грустить. О, я знаток в девической печали;

Давно глаза мои в душе твоей читали.

Любви не утаишь: мы любим, и как нас,

Девицы нежные, любовь волнует вас.

Счастливы юноши! Но кто, скажи, меж ими

Красавец молодой с очами голубыми,

С кудрями черными?… Краснеешь? Я молчу,

Но знаю, знаю всё; и если захочу,

То назову его. Не он ли вечно бродит

Вкруг дома твоего и взор к окну возводит?

Ты втайне ждешь его. Идет, и ты бежишь,

И долго вслед за ним незримая глядишь.

Никто на празднике блистательного мая,

Меж колесницами роскошными летая,

Никто из юношей свободней и смелей

Не властвует конем по прихоти своей. (II, 363)

Пушкину явно хотелось, чтобы Екатерине стало известно об его, ее «мужа», осведомленности о неурядицах в ее личной жизни. Именно для этого он напечатал это стихотворение в собственном Сборнике 1826 года. В связи с еще большими неприятностями в жизни Бакуниной конца 1825 года пушкинский стихотворный укор по поводу гвардейца Волкова получился для нее даже более болезненным, чем спервоначалу задумывалось…

Пребывающего в вынужденном бездействии Пушкина явно терзает ревность, которую он вытесняет из своего сердца в тревожный сон своей романной Татьяны:

XIX

И страшно ей; и торопливо

Татьяна силится бежать:

Нельзя никак; нетерпеливо

Метаясь, хочет закричать:

Не может; дверь толкнул Евгений:

И взорам адских привидений

Явилась дева; ярый смех

Раздался дико; очи всех,

Копыты, хоботы кривые,

Хвосты хохлатые, клыки,

Усы, кровавы языки,

Рога и пальцы костяные,

Всё указует на нее,

И все кричат: мое! мое!

Мое! сказал Евгений грозно,

И шайка вся сокрылась вдруг;

Осталася во тьме морозной

Младая дева с ним сам-друг;

Онегин тихо увлекает

Татьяну в угол и слагает

Ее на шаткую скамью

И клонит голову свою

К ней на плечо; вдруг Ольга входит,

За нею Ленской; свет блеснул;

Онегин руку замахнул

И дико он очами бродит,

И незваных гостей бранит;

Татьяна чуть жива лежит. (VI, 105–106)

Почему именно – лебедь? Может, потому что у его Екатерины – высокая, красивая, прямо лебединая шея? А может, потому, что сам пребывает теперь в раздражении ее, на его взгляд, легкомысленным, даже вероломным по отношению к нему, как он себя считает, ее мужу, поведением – романом с несерьезным человеком, лейб-гвардейцем Волковым. Не на это ли намекает несколько созвучный с обсценным русским словом «б…ъ», которым обзывают слишком любвеобильную женщину, корень «бедь» в названии его рисованного персонажа? Или он просто горестно иронизирует над легендарной «лебединой» верностью своей девушки по отношению к нему самому?

Светлая душа Василия Жуковского, изучавшего пушкинский архив после гибели его хозяина, не приемлет, конечно, подобных ассоциаций. Но явно «с подачи» Пушкина он в конце жизни, в 1851 году, написал своего «Царскосельского лебедя» – почувствовал себя умирающей белокрылой птицей любимых мест его с его великим учеником молодости, где

…На водах широких

На виду царевых теремов высоких,

Пред Чесменской гордо блещущей колонной,

Лебеди младые голубое лоно

Озера тревожат плаваньем, плесканьем,

Боем крыл могучих, белых шей купаньем…^[94]

В отсутствие большого количества впечатлений Пушкин в своей деревне на все лады осмысливает рассказанное Дельвигом. Во Второй Кишиневской тетради ПД 832 рисует не дающую ему покоя ситуацию в черновиках «Тавриды»: когда развивалась бакунинская «авантюра» с Волковым, сам он как раз путешествовал по Крыму. Крымские горы и набрасывает на листе буквами фамилии «Волковъ» так, что буква «о» становится как бы нимбом над головой его самого, сидящего под этими «горами» с книгой или тетрадью в руках.

Почему – нимб? Так от «святой», «монашеской» жизни в «пустыни» под названием Михайловское. Почему сидит? Потому что он в деревне и в самом деле СИДИТ – отбывает ссылку и перебирает ногами в нетерпеливом стремлении поскорее выбраться из нее в столицу к друзьям и любимой. А заодно, как это свойственно поэтам, мечтает в связи со своей девушкой о несбыточном: «Въ Михайловскамъ я жду ея при?зда ко мн?».

Какие у него для таких надежд основания? А нарисованные прямо под его сидящей фигуркой ножки его предполагаемой тещи Екатерины Александровны Бакуниной. Вернее – «заградительная» поза этих ножек, в линиях которых записано: «Ея мать отказала Владимiру Волкову въ рук? Екатерины».

ПД 832, л 13

Особенно «любит», кстати, в пушкинских черновиках становиться в позы сама, по пушкинскому мнению, своенравная его любимая девушка Екатерина. Как, к примеру, в сюите в ПД 836, л. 11 – при сцене измены Земфиры ее мужу Алеко с молодым цыганом у могилы на краю дороги. На полях листа с описанием момента, когда Алеко с ножом нависает над любовниками, Пушкин дважды рисует юбки с ножками собственной возлюбленной.

ПД 836, л. 11

На верхнем рисунке, по юбке спереди переплетенными буквами подписанном именем-фамилией Екатерины, его девушка стоит перед ним в позе типа «Кто ты такой, чтобы мне указывать?» Поза ее ножек выражает обескураживающее Пушкина непризнание Екатериной его на нее супружеских прав. В ее «возмутительных» ножках им записано: «Она не считаетъ меня ея мужемъ». По подолу сзади (в прошлом Екатерины) и по низу юбки (в настоящее время) он напоминает, прежде всего, себе самому: «Я у…ъ ея. Я ея мужъ».

Ставящая ногу в стремя амазонка на нижнем рисунке – также не признающая Пушкина своим мужем его своевольница Бакунина. На юбке у ее колена – прореха, символизирующая потерю ею стараниями самого Пушкина девственности. Юбочную дыру окружает его констатация этого факта: «Я у…ъ Екатерину Бакунину». И очень крупными буквами по всей юбке – не подлежащий, в его понимании, сомнению вывод: «Я ея мужъ». В линиях ноги Бакуниной от бедра до пятки Пушкин записывает свои планы в отношении своей фактически жены: «Я буду просить руку ея. Я ?ду къ ней въ Царска? къ 25 Мая». В линиях стремени уточняет: «Въ Царска? къ ней и матери ея».

ПРАВИЛО № 29: суть ситуации зачастую раскрывает поза, жест персонажа: сложенные особым образом руки, позиции ног и туловищ, повороты голов и так далее. Осмысливать их следует, понятно, в переносном смысле: сидит – возможно, пребывает в неволе; сложил руки крест-накрест на груди – ведет себя скромно и благородно; скрестила ножки – блюдет целомудрие…

Тещины ножки нарисованы Пушкиным с правой – правильной! – стороны листа 13 в ПД 832: отказавшая Волкову мать его Екатерины сейчас действует как его собственная сообщница. И это придает смелости ему, упустившему свой шанс признаться во всем и тем кардинально поправить ситуацию при «разборке» его «полетов» у Карамзиных, попытаться официально просить у Екатерины Александровны руки ее дочери.

И он решает для себя: «Я ?ду къ Бакунинымъ въ Петербургъ». Дорисованный в другой раз – иными, гораздо более светлыми чернилами – мужской профиль в центре сюиты говорит о том, что задумал он в столице и еще одно важное дело, которое становится понятным даже при частичном прочтении его сентенции о нем: «…вь Петербургъ на дуэль къ ея жениху». Похоже, ему пока доподлинно не известны причины расстроившейся свадьбы Бакуниной, но винить во всем он склонен Волкова, который уже одним своим возникновением рядом с его женой Екатериной нанес якобы ему обиду. Да еще ухитрился при этом обидеть Бакунину и саму по себе.

Волковскую обиду Екатерина под деревом и оплакивает. «Я бы самъ могъ е…ь Екатерину Бакунину, – вздыхает по этому случаю буквами кроны этого дерева Пушкин, – если бъ былъ рядомъ. А я въ ссылк?, и мн? никуда не вы?хать».

Однако похоже на то, что, дельвиговская «горячая» информация о Бакуниной одновременно обнадежила, приободрила поэта. Подала ему идею, придала смелости напомнить о себе все еще остающейся свободной да еще и обиженной его соперником Волковым Екатерине. Почему бы ему, действительно, не попытаться передать ей о многом могущую за него самого рассказать первую главу своего романа «Евгений Онегин»? И – в качестве сопроводительного письма к своей книге – специально написанные свежие стихи с одной его девушке понятными намеками?

Почему Пушкин не поручил эту свою бандероль уже 26 апреля отбывающему из Михайловского в Петербург Дельвигу? Скорее всего – не сразу нашелся, придумал, решился на это отправление. Возможно, не хотел обременять деликатным поручением не очень общительного в чисто светской среде своего друга. Во всяком случае, он точно знал, что в бакунинский дом Дельвиг не вхож. Появившейся летом 1825 года в Тригорском Анне Керн, как имеющей светские связи женщине, выполнить пушкинское поручение было значительно проще…

Вскоре, впрочем, сама Судьба заставит Дельвига действовать по плану Пушкина с Анной Керн на пару. Анна Петровна легко войдет в дом Антона Антоновича в самом конце 1825 года, когда окончательно порвет с мужем и переселится в Петербург, возможно, уже потому, что постарается в первую очередь перезнакомиться со всей петербургской родней его любимого друга Пушкина. Впрочем, Владимир Сысоев допускает, что сам Дельвиг с Анной успел познакомиться еще в 1817 году. Как он пишет, в 1816-м отец Дельвига, тоже Антон Антонович, был произведен в генерал-майоры и назначен на службу в город Хорол Полтавской губернии. Здесь он общался с генералом Ермолаем Федоровичем Керном, который командовал стоявшей по соседству, в Лубнах – в нескольких верстах от Хорола, 15-й пехотной дивизией и ходил в женихах Анны Полторацкой. Антон Дельвиг-младший сразу после выпуска из Лицея ездил на Украину к своему отцу в гости^[95].

«Внедрению» Анны Керн в дельвиговский дом также здорово поспособствовала женитьба пушкинского друга осенью того же 1825 года на вышеупомянутой Софье Салтыковой, девице 1806 года рождения, которая в почти сверстнице своего мужа и Пушкина Анне Петровне сразу же обрела родственную душу на почве искусств, светских развлечений и душевных пороков. Попавший в Петербург после ссылки лишь летом 1827 года Пушкин нашел в доме Дельвига всю свою «компашку» – литературно-музыкальный салон Софьи Михайловны с Анной Петровной – в полном сборе. И, в свою очередь, сделался его частью, поскольку истинной душой этого заправляемого женщинами салона был сам его друг Антон Антонович.

Однако, скрепя сердце подарив Анне Керн в 1825 году выклянченные ею стихи, «злопамятный» Пушкин так и не забыл о своей тригорской неприятности с ними – как бы записал нашу самоуверенную генеральшу в число должников в своей состоящей из клочков бумаги с фамилиями его обидчиков легендарной «бухгалтерской книге». Во всяком случае, летом 1828 года, когда приставучая, ненасытная любовью Анна, как женщина, ему уже поднадоела, как бы в отместку за тот ее «отъем» его книги со стихами, адресованными им на самом деле недотроге и гордячке Екатерине Бакуниной, он достаточно жестоко над своей «мадам Керн» прикололся. Повод для этого и организовал сам. Опять вознамерился через Анну передать свои стихи другому лицу – Антону Дельвигу.

В воспоминаниях о Пушкине Анна Петровна со своим обычным, местами граничащим с тупостью прямодушием констатирует: «Когда Дельвиг с женою уехали в Харьков, я с отцом и сестрою перешла на их квартиру. Пушкин заходил к нам узнавать о них и раз поручил мне переслать стихи Дельвигу, говоря: «Да смотрите, сами не читайте и не заглядывайте». Я свято это исполнила и после уже узнала, что они состояли в следующем:

Как в ненастные дни собирались они.

Часто.

Гнули, бог их прости, от пятидесяти

На сто.

И отписывали, и приписывали

Мелом.

Так в ненастные дни занимались они

Делом»^[96].

Судя по искренности этого рассказа, Анна Петровна так и не поняла, что Пушкин прежде всего хотел напомнить ей аналогичный по смыслу эпизод их тригорского общения. Когда она фактически выхватила у него из рук предназначавшуюся совсем не ей книгу с вложенными в нее стихами, не дав возможности ему, автору и владельцу этих сокровищ, пояснить связанные с ними собственные намерения. Он знал, что в тайном ожидании от него «очередного» мадригала жаждущая поэтических восхвалений собственной телесной и, как она думает о себе, душевной красоте безотказная в любви Анна не удержится и заглянет-таки в его листок. Вот и пусть хоть на этот раз почувствует себя, как сам он тогда, горько разочарованной, прочитав о любви вовсе не к ней, а к …игре в карты. Это, пожалуй, самое жестокое унижение, которое по отношению к женщине Пушкин сознательно мог себе позволить.

После тригорского конфуза с Анной Керн Пушкин даже и осенью 1830 года все еще полон сарказма, прямо исходит желчью. В отрывке «Несмотря на великие преимущества…» к тяготам своей поэтической доли в числе прочего относит: «Зло самое горькое, самое нестерпимое для стихотв.<орца> – есть его звание, прозвище, коим он заклеймен и которое никогда его не покидает. – Публика смотрит на него как на свою собственность, считает себя вправе требовать от него отчета в малейшем шаге. По ее мнению, он рожден для ее удовольствия, и дышит для того только, чтоб подбирать рифмы… Задумается ли он о расстроенных своих делах, о предположении семейственном, о болезни милого ему человека, тотчас уже пошлая улыбка сопровождает пошлое восклицание: верно изволите сочинять? Влюбится ли он? – красавица его нарочно покупает себе альбом и ждет уже элегии…» (VIII, 409)

Остается добавить, что, несмотря на нескольколетние достаточно близкие отношения, больше ничего любовного от Пушкина Анна Керн так и не дождалась. И это только подтверждает мою версию о том, что и нахально захваченное «Я помню чудное мгновенье…» предназначалось тоже отнюдь не ей.

Глава 11. «Простим горячке юных лет…»

Но почему Анна Керн в своих воспоминаниях говорит о подаренной ей Пушкиным в Тригорском второй главе «Евгения Онегина»? Ведь известно, что вторая вышла в свет только в октябре 1826 года. Путает. Потому что во второй ей запомнилось хоть что-то «о ней самой» – здесь начинается история Татьяны, с которой тщеславная Анна Петровна ассоциирует себя на основании строк из, очевидно, лучше других помнившейся ей заключительной, восьмой главы:

XIV

Но вот толпа заколебалась,

По зале шепот пробежал…

К хозяйке дама приближалась,

За нею важный генерал… (VI, 171)

Несмотря даже на то, что сама она не вхожа в приличные дома наподобие салона Карамзиных. И финальные романные слова Татьяны Лариной о ее вечной верности своему мужу – вовсе не жизненное кредо нашей молодой любвеобильной генеральши.

Ничего от Анны Керн и во второй главе «Евгения Онегина» на самом деле нет. И быть не могло, потому что писалась она еще в 1823 году в Одессе. Зато для Екатерины Бакуниной там подробно – в образах – излагается рост души, взросление, формирование мировоззрения самого Пушкина.

Он осознает, что в годы своей лицейской влюбленности в Екатерину с морально-нравственной точки зрения выглядел как Ленский, пусть даже в этом романном образе намешано немало черт разных его с иронией обрисованных либеральных знакомцев (Николая Тургенева, Василия Туманского, Владимира Лаваля…).

VII

От хладного разврата света

Еще увянуть не успев,

Его душа была согрета

Приветом друга, лаской дев.

Он сердцем милый был невежда,

Его лелеяла надежда,

И мира новый блеск и шум

Еще пленяли юный ум.

Он забавлял мечтою сладкой

Сомненья сердца своего;

Цель жизни нашей для него

Была заманчивой загадкой,

Над ней он голову ломал

И чудеса подозревал. (VI, 34)

За годы разлуки с Екатериной Пушкин уже давно из романтика Ленского душевно перерос в реалиста и скептика Евгения Онегина (Петра Чаадаева, в какой-то мере Филиппа Вигеля и даже своего бесконечно уважаемого патрона Николая Михайловича Карамзина…). А значит, и строго переоценил многие свои ветреные поступки:

XLVI

Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей;

Кто чувствовал, того тревожит

Призрак невозвратимых дней:

Тому уж нет очарований,

Того змия воспоминаний,

Того раскаянье грызет… (VI, 24)

На Ленского его Онегин смотрит снисходительно – как повзрослевший Пушкин на себя самого в своей первой молодости:

Он слушал Ленского с улыбкой.

Поэта пылкий разговор,

И ум, еще в сужденьях зыбкой,

И вечно вдохновенный взор, —

Онегину всё было ново;

Он охладительное слово

В устах старался удержать

И думал: глупо мне мешать

Его минутному блаженству;

И без меня пора придет;

Пускай покамест он живет

Да верит мира совершенству;

Простим горячке юных лет

И юный жар и юный бред. (VI, 37)

Уже в самом имени Онегина, замечает Юрий Михайлович Лотман, как бы заложен сатирический смысл. Оно предполагает изображение молодого дворянина, пользующегося привилегиями предков, но не имеющего их заслуг. По ощущению исследователя, есть в этом имени и явный «духовный» оттенок: в пушкинские времена оно давалось не только мирянам, а и церковнослужителям, монахам^[97]. Кто в этом смысле Пушкин перед своей Бакуниной? Просто обедневший потомок знатного рода? Живущий в своей михайловской пустыни по обету безбрачия «монах»? Оплакивающий безответственные поступки своей молодости грешник?..

«Простим горячке юных лет…» – это по сути и есть исповедь Пушкина, его мольба к Екатерине Бакуниной о прощении, подкрепленная сожалением и раскаянием в своем неблагородном поведении, изложенными в одной из следующих за просьбой строф:

XVII

Но чаще занимали страсти

Умы пустынников моих.

Ушед от их мятежной власти,

Онегин говорил об них

С невольным вздохом сожаленья.

Блажен, кто ведал их волненья

И наконец от них отстал;

Блаженней тот, кто их не знал. (VI, 38)

Поэт не вводит нас в курс онегинских давних страстей. В романной отчаянной ситуации его герой с Татьяной поступил правильно, по-рыцарски – как, в понимании Екатерины, должен был действовать по отношению к ней тогда, в ночном Царском Селе, и сам пусть очень еще молодой, но ответственный человек и мужчина Александр Пушкин. Несмотря даже на то, что в тот щепетильный момент в силу своего пола и более старшего возраста хладнокровнее, рассудительнее должна была быть, кажется, она сама. В восьмой главе Татьяна высказывается, словно примеривая на себя образ мыслей Екатерины:

ХLIII

«Онегин, я тогда моложе,

Я лучше, кажется, была,

И я любила вас; и что же?

Что в сердце вашем я нашла?

Какой ответ? одну суровость,

Не правда ль? Вам была не новость

Смиренной девочки любовь?

И нынче – боже! – стынет кровь,

Как только вспомню взгляд холодный

И эту проповедь… Но вас

Я не виню: в тот страшный час

Вы поступили благородно,

Вы были правы предо мной:

Я благодарна всей душой…» (VI, 186)

Эпиграф к четвертой главе «Евгения Онегина» из умозаключений французского министра финансов и просветителя, друга Вольтера и отца писательницы мадам де Сталь Жака Неккера – «La morale est dans la nature des choses» – гласит: «Нравственность в природе вещей». Какой смысл находил для себя в этой фразе Пушкин? Соглашаться ли с умозаключением Валентина Семеновича Непомнящего о нелепости «галльского смысла» этого изречения на русский, пушкинский слух в иронической связи со следующей за эпиграфом строфой о разврате – забаве «старых обезьян // Хваленых дедовских времян»?^[98]

Глава должна была открываться четырьмя строфами о женщинах, которые после публикации в «Московском вестнике» Пушкин исключил: то ли они уже отыграли свою роль, то ли дали неожиданный «побочный» эффект. Но и продолжение этих строф своим парадоксом не уводит далеко от женской темы:

VII

Чем меньше женщину мы любим,

Тем легче нравимся мы ей,

И тем ее вернее губим

Средь обольстительных сетей… (VI, 75)

Разве это не апелляция к все той же Екатерине Бакуниной, которую наш поэт по-настоящему любит и никогда не стремился заняться с ней тем самым старообезьяньим развратом? Для нее он в своем романе и пишет историю взросления собственной души. В данной главе, в частности, признает, что Евгений Онегин, подобно ему самому,

… в первой юности своей

Был жертвой бурных заблуждений

И необузданных страстей.

Привычкой жизни избалован,

Одним на время очарован,

Разочарованный другим,

Желаньем медленно томим,

Томим и ветреным успехом,

Внимая в шуме и в тиши

Роптанье вечное души,

Зевоту подавляя смехом:

Вот как убил он восемь лет,

Утратя жизни лучший цвет. (VI, 76)

Все эти послелицейские (вернее даже – послебакунинские) годы Александр Пушкин пытается разобраться в собственном «роптанье вечном души». Понять, как иначе в 1817 году он должен был поступить, что сделать, чтобы Бакунина полюбила его так, как до сих пор любит ее он сам? Объяснить хотя бы себе, почему Екатерина считает тогдашнее искреннее по отношению к ней его поведение неблагородным, безнравственным? И что его вовсе не глупой женщине до сих пор мешает понять, что в силу природы своей не может быть безнравственной страсть, рожденная искренней, самой же Екатериной внушенной ему большой любовью?

В отличие от автора романа, Онегин в подобной нашей царскосельской пикантной ситуации поступил с Татьяной так, как, по мнению Екатерины Бакуниной, с ней самой должен был поступить майской ночью 1817 года Пушкин:

Но, получив посланье Тани,

Онегин живо тронут был:

Язык девических мечтаний

В нем думы роем возмутил;

И вспомнил он Татьяны милой

И бледный цвет, и вид унылый;

И в сладостный, безгрешный сон

Душою погрузился он.

Быть может, чувствий пыл старинный

Им на минуту овладел;

Но обмануть он не хотел

Доверчивость души невинной. (VI, 77)

И посему …ограничился нравоучением: «Учитесь властвовать собою… К беде неопытность ведет».

Однако кто при этом «благородном» варианте развития событий в романе в конце концов счастлив? Разве вышедшая замуж не столько даже по расчету, сколько по равнодушию Татьяна? Или все еще одинокий Онегин, чувствующий себя «жалким» человеком, который

… всё предвидит,

Чья не кружится голова,

Кто все движенья, все слова

В их переводе ненавидит,

Чье сердце опыт остудил

И забываться запретил! (VI, 95)

На листе 34 об. ПД 834, Первой Масонской тетради с черновиками 1822–1824 годов, где Пушкин дорабатывает строфу ХХII второй главы со стихами об Ольге «Она поэту подарила…» по ассоциации с мыслями поэта о самом себе в образе юного Ленского просто, кажется, не мог не появиться рисунок его «уходящей девушки». И такой рисунок здесь действительно есть. Но – в самом деле ассоциативный, при обширных лакунах в биографии поэта в не очень простой для понимания сюите, в которой совмещены, наложены друг на друга мысли о доссылочном петербургском и южном периодах его жизни.

Судя по бусам на шее и обширным карманам по бокам подола платья традиционно для пушкинских «бакунинских» рисунков «уходящей девушки» – это, как ныне принято говорить, две его женщины в одной. Бусы у нее – от южной любви поэта, о которой мы сейчас говорить не должны, а карманы – явно от нашей Екатерины Бакуниной. «Рифмует» обеих этих разборчивых в женихах девушек их контрастное по смыслу действий отношение к браку. Одна в конце концов уступила-таки экономическим соображениям родственников, обычаям своего клана и крутости нрава его главы – своего дяди, и пошла замуж за человека, которого не любила. Это она полуоборачивается к Пушкину издалека – изредка поддерживает с ним отношения.

ПРАВИЛО № 30: в пушкинских сюитах встречаются «наложения» в каком-то смысле аналогичных образов – как теперь говорится, два в одном.

Обе женские фигурки пушкинской рукой подписаны. Нас сейчас интересует ближняя к нам, правая, на затылке которой по распяленной для вышивания канве наштриховано: «Бакунина», а по левым контуру пялец, плечу и предплечью дополнено: «Екатерина». Эта девушка – невеста даже слишком самостоятельная и независимая. Если присмотреться, в правой стороне ее прически можно заметить распахнутый бархатный футлярчик с ожидаемым ею уже многие годы обручальным кольцом. Его несколько заслоняет лорнет (или очки?) с черными стеклами, какими в пушкинские времена пользовались только слепые. Значит, Екатерина Бакунина, что называется, в упор не видит того, кто с радостью поднес бы ей это желанное украшение для ее руки, – не числит в своих женихах самого Пушкина.

На затылок нашей девушки сместились свидетельствующие о ее былых увлечениях живописью и вышиванием палитра с кистями и пяльцы с канвой. А на макушке (на данный момент – в центре внимания нашей героини) громоздится показательно внушительных размеров двойной лорнет. Как бы точки на его стеклах – настороженные зрачки нашей придирчиво выбирающей себе пару невесты. В этот лорнет, надо полагать, Екатерина, по мнению Пушкина, слишком уж критично разглядывает своих потенциальных женихов. И не только его самого, поскольку по правому («правильному») контуру ее фигурки от макушки «стекает» фраза «…ей изм?нилъ ея женихъ», повествующая о неудаче Екатерины на любовном фронте, о которой Пушкину в его Михайловском рассказал Дельвиг.

Фрагмент ПД 834, л. 34 об.

А что до возрастного мужского профиля на бакунинской юбке, то есть ведь не только у южной пушкинской девушки, но и у Екатерины влиятельный дядя – в какой-то мере заменяющий ей отца Александр Михайлович Бакунин, к мнению которого она, безусловно, должна бы прислушиваться. Рисуя свою сюиту, Пушкин размышляет, по всей видимости, о том, почему дядя-Бакунин не принимает действенного участия в решении женской судьбы своей очень уже взрослой двоюродной племянницы?

Разница действий дядей двух его девушек, по мнению Пушкина, в том, что первый, изображенный в нижней части сюиты без глаз и ушей, принимая решение о выдаче своей племянницы замуж, по выказываемой халатом восточной своей привычке не поинтересовался не только ее желанием, но и ее добрачными связями. Что довольно скоро возымело просто ужасные последствия. Это указывает, кстати, на то, что Пушкин рисует сюиту не раньше самого конца ноября 1827 года, когда роковые для его южной девушки последствия наступили. А значит, вспоминает о собственных несбывшихся надеждах конца 1826 года вместе с Алексеем Вульфом съездить в имение его дальнего родственника Александра Михайловича Бакунина Прямухино, где тогда длительное время пребывала Екатерина, чтобы вместо несговорчивой матери-Бакуниной попросить руки ее дочери у ее более здравомыслящего двоюродного деверя.

Наивно было бы думать, что у Екатерины Бакуниной от своего дяди не было тайн, и именно потому он не пытается вмешиваться в ее жизнь, еще круче запутывать ее судьбу. Екатерина по характеру своему была девушкой гордой и скрытной. Даже собственной матери не доверила того, что произошло между нею и Пушкиным в мае 1817 года. По-видимому, считала, что только сама может быть хозяйкой своей судьбы. Беда в том только, что Судьба ее так не считала.

Вспомним ассоциативно связанную мыслями с Екатериной Бакуниной пушкинскую повестушку-перевертыш, по-правильному называвшуюся «Мятель», с позаимствованным у Вальтера Скотта сюжетцем. В начале болдинской осени 1830 года наш поэт словно сам для себя проводит сеансы психотерапии: на бумаге переигрывает к лучшему собственные проблемы. Дает счастливо проснуться от кошмара Гробовщику. Женит барского сына Алексея Берестова на «крестьянке» Акулине. Делает барыней бежавшую из дому с любимым дочку станционного смотрителя Дуню Вырину. Позволяет офицеру Сильвио убить своего противника лишь морально…

ПРАВИЛО № 31: халат на пушкинских рисунках – особенная одежда. Она может указывать на: интимность, домашность отношений; восточное происхождение; революционное свободомыслие изображаемых лиц.

Разыгравшаяся в день побега Марьи Гавриловны Р. из родительского дома метель – отражение внутреннего состояния неопытной влюбленной девушки: душевное смятение, временное ослепление и припорошение «снежной» пеленой ее обычно здравого, практичного ума. Не обращая внимания на дурную примету в виде плотной метели, которой героине повести заграждает путь Судьба, она все же отправляется в темное время суток в церковь, чтобы тайно обвенчаться со своим возлюбленным – бедным офицером. И Судьбе в ответ на такое странное для нее упрямство ничего не остается, как только подтолкнуть к странному, неадекватному поступку Бурмина – другого офицера, которого Она изначально Маше в мужья предназначила. Словом, от Судьбы не уйдешь…

Ту их единственную с Пушкиным майскую ночь застигнутая врасплох Екатерина объясняла себе, вероятно, шоком – временным затмением, помрачением собственного ума, потерей дара благоразумия, парализовавшими ее волю. Для Пушкина же та ночь была равносильна официальному браку. Он тогда был серьезен как никогда. Долго и тщательно разрабатывал стратегию и тактику завоевания сердца и тела любимой девушки. Вложил в свои действия максимум находчивости, даже дерзости. И до сих пор искренне недоумевает, отчего Екатерина так долго не может понять ни сама по себе, ни через его обращенное к ней творчество, что это он, Пушкин, – ее Судьба?

Однако вернемся к нашему «Евгению Онегину». После авторской «звездочки», отчерчивающей юность Ольги, на черновом листе с сюитой вышеприведенных рисунков ПД 834, л. 34 об. начинает разворачиваться история вынужденного замужества матери Татьяны – Прасковьи Лариной:

ХХХ

Она любила Ричардсона

Не потому, чтобы прочла,

Не потому, чтоб Грандисона

Она Ловласу предпочла;

Но в старину княжна Алина,

Ее московская кузина,

Твердила часто ей об них.

В то время был еще жених

Ее супруг, но по неволе;

Она вздыхала по другом,

Который сердцем и умом

Ей нравился гораздо боле:

Сей Грандисон был славный франт,

Игрок и гвардии сержант.

ХХХI

Как он, она была одета

Всегда по моде и к лицу;

Но, не спросясь ее совета,

Девицу повезли к венцу.

И, чтоб ее рассеять горе,

Разумный муж уехал вскоре

В свою деревню, где она,

Бог знает кем окружена,

Рвалась и плакала сначала,

С супругом чуть не развелась;

Потом хозяйством занялась,

Привыкла и довольна стала.

Привычка свыше нам дана:

Замена счастию она. (VI, 44–45)

Как видим, никакого авторского сочувствия – насильно выдаваемой замуж девушке. Напротив, Пушкин, похоже, даже сожалеет о том, что в свое время, когда ему удалось-таки парализовать, сломить сопротивление Екатерины, он сочувственно прислушался к ее свидетельствующим о глубокой разочарованности близостью с ним рыданиям и мольбам поскорее уходить. Надо было тут же, задним числом сокрушается он, идти к матери Екатерины – сознаваться в содеянном и просить руки ее дочери. Уж мать-то, думается ему теперь, наверняка постаралась бы поскорее выдать Екатерину за него! В его понимании сейчас, в 1823 году, в свои уже 28 лет, фрейлина императрицы Бакунина одинока и по-женски несчастлива – нелюбима и бездетна.

Он думает так потому, наверное, что есть в его памяти положительный, счастливый, как ему представляется, пример вынужденного брака – на царскосельских дачах его юности. Бесконечно любимая и уважаемая им Екатерина Андреевна Карамзина в молодости вопреки собственному желанию вышла ведь замуж за почти сорокалетнего состоятельного и степенного вдовца Николая Михайловича и обрела с ним, вопреки ожиданиям, свое счастье. Не случайно поблизости, у ХХХIV строфы второй главы («Но муж любил ее сердечно, // В ее затеи не входил…»), перо поэта вырисовывает профиль Екатерины Андреевны. Фамилия ее – «Карамзина» – начинается на спинке ее платья и поднимается по высокому прозрачному воротнику, а также дублируется по нисходящей в линиях шеи и спины. У подбородка начинается и далее по силуэту продолжается имя: «Екатерина».

Склоненная шея, скорбное выражение лица возрастной женщины указывают на то, что в момент рисования здесь Пушкиным ее профиля она уже – вдова (Н.М. Карамзин, напомню, умер 22 мая 1826 года). Совсем как романная Прасковья Ларина. В черновиках этой главы строфа о смерти «смиренного грешника Дмитрия Ларина, // Господнего раба и бригадира» написана даже раньше, чем продолжение рассказа о том, как его жена приловчилась было «супругом // Самодержавно управлять», чтобы «покойно жизнь его катилась».

Однако даже не собиралась учиться хитрому семейному менеджменту изображенная Пушкиным при этих строках соломенная вдовушка – молоденькая генеральша Анна Петровна Керн, чей профиль и открывает рассматриваемый нами сейчас «вдовий» лист 38 об. У нее с ее мужем Ермолаем Федоровичем (1765–1841) просто вопиющая разница в возрасте – 35 лет!

Это – своего рода феномен, и Пушкин даже не знает, как его комментировать – профиль Анны он на рисунке просто подписывает. Хотя в положении высоко поднятой головы на гордой шее этого персонажа и так хорошо чувствуется смелость, даже дерзость, вызов общественной морали. Пушкину такое женское поведение не представляется правильным, «красивым». И он сильно утолщает на профиле линию лба и носа: порицает безрассудность, неразборчивость Анны Петровны в связях, отсутствие у нее «нюха» на дурной душок собственных любовных похождений.

Нижний фрагмент ПД 834, л. 38 об.

Верхний фрагмент ПД 834, л. 38 об.

Имя для матери Татьяны Пушкин позаимствовал, похоже, у третьей знакомой ему вдовы – своей соседки по михайловскому имению Прасковьи Александровны Осиповой-Вульф. Почему и написанную в основном в Одессе в 1823 году вторую главу сам датирует 1824 годом, когда прибыл в ссылку в Михайловское и подружился с обитателями Тригорского. Благодаря помещице Осиповой-Вульф романная Прасковья Ларина «мужа не спросясь» стала так не похоже на Карамзину «езжать по работам», «вести расходы», «брить лбы» отдаваемым в солдаты гонористым крепостным парням и «бить осердясь» своих провинившихся дворовых девушек…

Крупный женский профиль на все том же листе 38 об. в ПД 834 принадлежит еще одной хорошо знакомой Пушкину царскосельской замужней даме – Жанете Ивановне Теппер. В возрасте 23 лет ее выдали замуж за старшего ее на 12 лет композитора и будущего преподавателя пения Царскосельского лицея Вильгельма Петровича Теппера де Фергюсона. Дети в этой семье так и не появились. Увлеченный музыкой Теппер уделяет своей жене мало внимания, и та напропалую гуляет с молодыми людьми даже возраста Пушкина.

Два царскосельских и один полтавский случаи насильственных браков, на взгляд Пушкина – счастливого и несчастных, – это, видимо, его размышления на тему гипотетической собственной женитьбы. Он словно понимает, что и самому ему, если когда-то и придется жениться, то – именно таким образом. В варианте с Екатериной Бакуниной его должно было утешать разве что то, что не он, а она старше него на четыре года. Хотя что и в этом проку, если его любимая девушка по своей оскорбленной гордыне не хочет и смотреть в его сторону?

В своей книге «На фоне Пушкина» Валентин Семенович Непомнящий рассуждает, в частности, о чисто христианском отношении поэта к институту брака. Причем, отслеживает этот мотив даже в написанной Пушкиным в бессарабской ссылке в 1821 году кощунственной по отношению к религии поэме «Гавриилиада»^[99].

В рамках бакунинской темы самой мне почему-то не приходило в голову заглянуть в это «несерьезное» пушкинское творение. Ан, в завершающих поэму стихах, и действительно, даже упоминается «пушкинское» элегическое имя нашей Екатерины Бакуниной – Елена:

Аминь, аминь! Чем кончу я рассказы?

Навек забыв старинные проказы,

Я пел тебя, крылатый Гавриил,

Смиренных струн тебе я посвятил

Усердное, спасительное пенье:

Храни меня, внемли мое моленье!

Досель я был еретиком в любви,

Младых богинь безумный обожатель,

Друг демона, повеса и предатель…

Раскаянье мое благослови!

Приемлю я намеренья благие,

Переменюсь: Елену видел я;

Она мила как нежная Мария!

Подвластна ей навек душа моя.

Моим речам придай очарованье,

Понравиться поведай тайну мне,

В ее душе зажги любви желанье,

Не то пойду молиться сатане!

Но дни бегут, и время сединою

Мою главу тишком посеребрит,

И важный брак с любезною женою

Пред алтарем меня соединит.

Иосифа прекрасный утешитель!

Молю тебя, колена преклоня,

О рогачей заступник и хранитель,

Молю – тогда благослови меня,

Даруй ты мне беспечность и смиренье,

Даруй ты мне терпенье вновь и вновь

Спокойный сон, в супруге уверенье,

В семействе мир и к ближнему любовь! (IV, 136)

Во время написания этой поэмы Пушкину только 22 года. Под «воспитательным» влиянием будущих декабристов он горит желанием участвовать в великих делах по преобразованию Отечества. Как сам отметил на сохраненном в числе немногих листке своего сожженного дневника, 4 мая 1821 года вступил в специально для него сформированную кишиневскими друзьями-офицерами масонскую ложу «Овидий». Однако вскоре обнаружил, что он в ней среди разного рода графоманов – купцов, аптекарей, чиновников… – единственный талант и умник. И понял, что занимающиеся его «уловлением» в масонство старшие товарищи его таки провели, «надули»: от участия в серьезных делах фактически изолировали. И начал дерзить.

То сделает в новом обществе в корне противоречащий иллюминатским воззрениям ученый доклад об исключительно прогрессивном влиянии на развитие России ее правительства. То приколется над самим гроссмейстером «Овидия» генералом Павлом Пущиным густо сдобренными масонской риторикой издевательскими стихами о якобы бурной революционной деятельности того в городке Кишиневе. То ужаснет братьев, людей как-никак верующих, что в ложах низшего уровня, кстати, вполне допускается, атеистическим нахальством своей «Гавриилиады»…

В русле нашей темы в этой поэме интересен лично-пушкинский мотив – то, о чем ее автор сожалеет и о чем молится наперед. Как выясняется в заключительных ее строфах, раскаивается он отнюдь еще не в богохульстве, а только в том, что до тесного общения с Еленой, под власть которой навеки отдал собственную душу, «был еретиком в любви». И мечтает лишь о «важном браке с любезною женою» – понятно, что со все той же Еленой – своей Екатериной Бакуниной.

Причем чувствуется, что говорит Пушкин это от себя всерьез, без ерничанья, которое пронизывает весь предыдущий текст. Контрастный конец поэмы должен был, наверное, подчеркнуть, что все наговоренное автором выше – просто вызов масонскому обществу, доводящая до абсурда его атеистическую в высших степенях посвящения идеологию эпатажная шутка.

Впоследствии поэт бесконечно сожалеет о том, что эта его талантливая пакость быстро разошлась по рукам. Выпрашивает, чтобы сжечь, рукописные экземпляры, о которых ему становится известно. Одергивает почитателей его таланта, которые пытаются напоминать ему об этом его несчастном произведении в его восприятии совершенно глупыми комплиментами…

А если вернуться к «Евгению Онегину», то убедиться в том, что, дописывая его вторую главу, автор думал о Екатерине Бакуниной, заставляет ее профиль, дорисованный им в самом конце черновика, уже после диагонально втиснувшихся в него строф стихотворения «Недвижный страж дремал на царственном пороге…». Портрет его девушки должен был возникнуть здесь по ассоциации с находящимися на этом листе выше заключительными строфами главы:

XXXIX

Покаместь упивайтесь ею,

Сей легкой жизнию, друзья!

Ее ничтожность разумею,

И мало к ней привязан я;

Для призраков закрыл я вежды;

Но отдаленные надежды

Тревожат сердце иногда:

Без неприметного следа

Мне было б грустно мир оставить.

Живу, пишу не для похвал;

Но я бы кажется желал

Печальный жребий свой прославить,

Чтоб обо мне, как верный друг,

Напомнил хоть единый звук.

И чье-нибудь он сердце тронет;

И сохраненная судьбой,

Быть может в Лете не потонет

Строфа слагаемая мной;

Быть может (лестная надежда!)

Укажет будущий невежда

На мой прославленный портрет,

И молвит: то-то был Поэт!

Прими ж мои благодаренья,

Поклонник мирных Аонид,

О ты, чья память сохранит

Мои летучие творенья;

Чья благосклонная рука

Потреплет лавры старика! (VI, 50)

То, что профиль «плачущей» размазанными чернилами Екатерины, чье сердце надеется тронуть своим стихотворным романом поэт, нарисован здесь гораздо позднее заключительных строф второй главы, подсказывает традиционный для изображений его любимой шнурок на ее шее. По спине, шее и волосам до макушки профиля девушки поднимаются буквы, формирующие ее фамилию: «Бакунина». А в локонах у виска дважды «запуталась» важная для нашего рисовальщика связанная с этой его девушкой дата: «25 Мая» – ночь единственного их интимного свидания в 1817 году в безмятежно спящем Царском Селе.

ПД 834, л.41 об.

Глава 12. «Волчий» капкан

Еще в рукописи «Цыган» Пушкин «застолбил» свое право на Екатерину Бакунину – в подробностях запечатлел факт своего с нею интима. Особенно очевидно, впрямую – в рисунке на полях листа 14 в ПД 835, при ответе на вопрос «черноокой Земфиры» к ее любовнику Алеко: «…ты не жалеешь // О том, что бросил навсегда?» У того сомнений нет:

А я… одно мое желанье

С тобой делить любовь, досуг

И добровольное изгнанье. (IV, 186)

Обращают на себя внимание под «волной» постельного белья обувь и брюки мужчины, а также туфельки на ногах его партнерши: очевиден эффект неожиданности, случайности для обоих этого интимного контакта. В небрежных крупных буквах штриховки на брюках прочитывается «Бакунина Екатерина и я», а в сборках левой брючины с продолжением в «волне» взбитой над постелью простыни – «Сексъ въ Царскамь».

ПД 835, л. 14

Рисует Пушкин в этот раз на полях явно по прочтении беловика своей поэмы – от ее конца к началу. Потому безголовый ангел, обутый во все те же бакунинские туфельки с перекрещенными ремешками, выпархивает из-под его иронично-грустного пера еще ближе к началу поэмы – на поля листа 9:

ПД 835, л. 9

Здесь герой поэмы Алеко в разговоре с отцом Земфиры печалится об измене своей жены:

Старик.

О чем, безумец молодой,

О чем вздыхаешь ты всечасно?

Здесь люди вольны, небо ясно,

И жены славятся красой.

Не плачь: тоска тебя погубит.

Алеко.

Отец, она меня не любит. (IV, 193)

В линиях крыла и правой ступни безголового ангела Пушкин записывает имя своей любимой: «Бакунина Катерина». А в левом крыле и, соответственно, левой ступне – причину собственного «сплина»: «Я узналъ о ея роман?». Констатирует он это здесь, конечно, по ассоциации со смыслом соответствующего фрагмента поэмы, но явно постфактум – не раньше 1825 года. И оценивает поведение своей потерявшей, по его мнению, голову от любви пассии словом «распутница», выписанным по краю правой полы одеяния ангела.

ПРАВИЛО № 32: краткие записи о важных для поэта людях и событиях и относящиеся к ним рисунки карандашом и пером в его старых рукописях «привязаны», насколько это возможно при отсутствии части черновых листов, к этапам создания его произведений. Пушкин как бы восстанавливает свой сожженный в Михайловском в 1826 году личный дневник, дополняя его сведениями, полученными уже явно после освобождения из ссылки.

Другой пример пушкинской хандры по этому поводу во все той же Второй Масонской тетради ПД 835 – начатая еще в Одессе и оконченная в октябре 1824 года в Михайловском третья глава «Евгения Онегина». Здесь на листе 12 мы опять видим сюиту с «уходящей девушкой» Екатериной Бакуниной, рассказывающую о событиях, свидетелем которых поэт не мог быть из-за своего заточения в деревне.

По какой ассоциации Екатерина «объявилась» на этом листе? Здесь в несколько приемов разрабатывается сцена посылки Татьяной няни с письмом к Онегину, но перед этим Пушкин едва закончил важную лично для него мысль, изложенную в лирических отступлениях:

ХХII

Я знал красавиц недоступных,

Холодных, чистых, как зима,

Неумолимых, неподкупных,

Непостижимых для ума;

Дивился я их спеси модной,

Их добродетели природной,

И, признаюсь, от них бежал,

И, мнится, с ужасом читал

Над их бровями надпись ада:

Оставь надежду навсегда.

Внушать любовь для них беда,

Пугать людей для них отрада.

Быть может, на брегах Невы

Подобных дам видали вы.

ХХIII

Среди поклонников послушных

Других причудниц я видал,

Самолюбиво равнодушных

Для вздохов страстных и похвал.

И что ж нашел я с изумленьем?

Они, суровым поведеньем

Пугая робкую любовь,

Ее привлечь умели вновь,

По крайней мере, сожаленьем,

По крайней мере, звук речей

Казался иногда нежней,

И с легковерным ослепленьем

Опять любовник молодой

Бежал за милой суетой. (VI, 61–62)

Разве это был не «толстый» намек Екатерине на то, что он, автор романа, по-прежнему ее любит и готов бежать к ней по первому же сколь-нибудь нежному обращенному к нему звуку ее «речей»?

«Уходящая девушка» в левой («неправильной») части листа 12 с этими стихами – бесспорно, Екатерина. Произведенный вблизи ее фигурки несложный подсчет – сумма из [18]15 года, когда Пушкин познакомился с ней и влюбился в нее, и 7 лет, в продолжение которых он не прекращает думать о ней, выводит [18]22-й год, в котором случилась первая «авантюра» его девушки. В тот момент ей самой идет уже 27-й год. В глазах окружающих, вздыхает над этой неутешительной цифрой всего лишь 23-летний Пушкин, его любимая – почти что безнадежная старая дева. Объясняющая поспешность действий Бакуниной на амурном фронте цифра зачеркнута, досадливо затушевана им внизу, невдалеке от его подсчета, штрихованным текстом: «Катерина Бакунина не д?ва, а моя женщина».

ПД 835, л.12

Стоит очень внимательно осмотреть изображенную здесь фигурку Екатерины. Палитра с пуком художественных кистей на ее голове, то есть в ее мыслях, похоже, утратила для нее прежнюю значимость. В сравнении с рисунком на листе 50 Лицейской тетради, где художественные принадлежности изображены у темени ее профиля, они теперь смещены далеко на затылок. В соседство к палитре сдвинулось и другое увлечение нашей девушки, обозначенное круглыми пяльцами с натянутой на них канвой, – вышивание.

Центральный фрагмент сюиты ПД 835, л. 12

Место инструментов творчества на голове нашей героини заняла приоткрытая и для нашего обозрения содержимого сумочка-косметичка с флакончиками духов, румян и прочих женских средств обольщения. Видимо, никогда раньше не увлекавшаяся макияжем сильно повзрослевшая Екатерина теперь приводит в действие весь арсенал доступных ей средств, чтобы обратить на себя внимание присматриваемых ею себе в супруги мужчин.

Верхняя часть левого фрагмента сюиты ПД 835, л. 12

У правого височного локона нашей героини Пушкин изображает пару связанных друг с другом мужских лиц. Напоминаю, что эти и другие лица многих пушкинских сюит я не просто даже ретуширую – в условиях очень плохой видимости восстанавливаю, догадываю: стараюсь уловить не столько похожесть персонажей на их прототипов, сколько смысл каждого из рисунков. Анфас принадлежит молодому человеку в явно расстроенных чувствах – хватающемуся обеими руками за собственную голову (или «горящие» от стыда уши?). Профиль мужчины пожилого и, судя по характерным глубоким морщинам на щеках, беззубого – лыбится с явной лукавиной.

Это – герои двух бакунинских «авантюр». Связаны они на рисунке так, что верхний, молодой анфас оказывается в голове у нижнего, пожилого профиля. По пушкинским правилам рисования это означает, что молодой персонаж присутствует в мыслях пожилого. В нашем контексте это должно обозначать следующее: коварно лыбящийся старик получил от огорченного или, по крайней мере, раздосадованного молодого человека какую-то важную информацию, которая раскрыла ему глаза, помогла избежать опрометчивого поступка.

ПРАВИЛО № 33: предметы и персонажи, изображенные Пушкиным в головах других его персонажей, – мысли, догадки, причины переживаний.

Возле пары мужских лиц в правом локоне нашей девушки – пара женских. У правого виска Екатерины Пушкин рисует правильное, закономерное, на его взгляд, следствие ее «авантюр» – ее маленькую «античную» головку анфас в …веревочной петле! Накинувшая себе на шею эту петлю девушка только что прочла какое-то письмо – зажмурив от ужаса глаза, все еще держит его у лица!

Чей профиль изображает Пушкин здесь перпендикулярно бакунинскому анфасу? Похоже, что отбившей у его пассии жениха более молодой, удачливой или просто расчетливой приятельницы. Может, сослуживицы? Пожалуй, нет: поскольку профиль соперницы Екатерины здесь изображен в капоре, то это скорее должно означать, что она все же – не из фрейлин двора, а из посторонних – с «улицы». И еще этот головной убор призван подсказывать, что во время разворачивающихся драматических событий с Екатериной идет зима 1825–1826 года.

Нельзя не заметить также, что чужой женский профиль расположен в одном уровне, практически рядом с лицом молодого мужчины и обращен явно к нему. Имя его – «Владимiръ Волковъ» – достаточно просто прочитывается – «высвечивается» – в линиях левого рукавчика-«фонарика» платья рассматриваемой нами сейчас фигурки девушки-Бакуниной в левом фрагменте сюиты ПД 835, л. 12. Профиль Волкова крупнее профиля его смотрящего в ту же сторону пожилого соперника настолько, насколько волчья морда крупнее лисьей в нарисованной над этой парой профилей метафорой – волком с лисой. Оба «зверя» сейчас объединились в травле молодой лани Бакуниной: схематичная рогатая головка этого грациозного безобидного животного выглядывает из-под правого «фонарика» бакунинского платья.

ПРАВИЛО № 34: в одну сторону в сюитах Пушкина «смотрят» нарисованные профильно рядом друзья и единомышленники, находящиеся в хороших отношениях между собой братья, сестры либо супруги. В разные стороны или друг на друга, соответственно, – оппоненты, недоброжелатели, враги. Если профиль «смотрит» на анфас, то разнополые персонажи, скорее всего, – любовники.

По-правильному сюиту ПД 835, л. 12, как всякое воспоминание, надо было бы, конечно, читать с начала – с нижнего ее фрагмента. Потому что на верхнем левом наша девушка уже избавилась от хвори – бодро перешагивает линию бинтов, строй бутылочек с лекарствами и ряд медицинских шприцев. И все облепившие низ и правый (правильный, поскольку закономерный) бок ее юбки пиктограммы – уже просто анамнез, история перенесенной ею опасной «болезни».

Надорванный низ подола с левой (неправильной) стороны бакунинской юбки – «работа» ее жениха Волкова. Точно так же, как в других рисунках надорванность с правой стороны – давняя «заслуга» самого выпускника Лицея Пушкина. Конечно, Екатерина не смогла и после допущенного ею первого интима не только полюбить своего тогдашнего партнера Пушкина, а даже и простить его за «горячность». Но должна же была она когда-то влюбиться и сама! Это с нею произошло, как констатирует Пушкин пиктограммой в виде раскрытой на голове Екатерины книги и собственного профиля на фоне медвежьей морды, в то время, когда он начал писать для нее свой роман «Евгений Онегин».

Левый фрагмент ПД 835, л. 12

А приступил к написанию романа он, напомню, – в мае 1823 года, как бы отмечая этим произведением 5-летний юбилей известного нам важного для него по личным соображениям царскосельского события. Медведь символизирует его излишнюю по отношению к Екатерине «горячность» – басенную услугу, которая наложила негативный отпечаток на всю последующую личную жизнь этой девушки. Медведь в форме пиктограммы и словесного образа в творчестве Пушкина – устойчивый символ самого поэта по отношению не только к Екатерине Бакуниной, но прежде других его пассий – все же к ней.

Вспомним хотя бы «чудный сон» Татьяны в пятой главе «Евгения Онегина». В момент, когда героиня остановилась перед «гибельным мостком» над «шумящею пучиной» зимой бурлящего ручья, рядом с нею, совсем как перед изумленной Екатериной Бакуниной майской ночью 1817 года в ночном окне ее комнаты во втором этаже материнского царскосельского дома,

XII

…вдруг сугроб зашевелился,

И кто ж из-под него явился?

Большой, взъерошенный медведь;

Татьяна ах! а он реветь,

И лапу с острыми когтями

Ей протянул; она скрепясь

Дрожащей ручкой оперлась

И боязливыми шагами

Перебралась через ручей;

Пошла – и что ж? медведь за ней!

XIII

Она, взглянуть назад не смея,

Поспешный ускоряет шаг;

Но от косматого лакея

Не может убежать никак…

XIV

Татьяна в лес; медведь за нею…

Она бежит, он всё вослед:

И сил уже бежать ей нет.

Упала в снег; медведь проворно

Ее хватает и несет;

Она бесчувственно-покорна,

Не шевельнется, не дохнет;

Он мчит ее лесной дорогой;

Вдруг меж дерев шалаш убогой…

Медведь промолвил: здесь мой кум:

Погрейся у него немножко!

И в сени прямо он идет,

И на порог ее кладет. (VI, 102–104)

Как открывается во сне Татьяне дальше, кум ее «косматого лакея» зверя медведя – ее любимый мужчина Евгений Онегин. Даже во сне этот человек, главарь шайки чудовищ, вовсе не отличается благородством поведения. Саму Татьяну он без особых церемоний «слагает на скамью», затем на ее глазах убивает Ленского… Медведь-то был, как оказывается, по отношению к Татьяне гораздо доброжелательнее и даже галантнее. Лапу для опоры при переходе через мосток подавал, в беге через лес сопровождал – страховал от неожиданных опасностей, к онегинскому шалашу мчал на себе, торопясь отогреть…

Если медведя с Онегиным объединяет кумовство, значит, они родственники по вере, релИГИи. А общее их «иго», зависимость, – любовь к Татьяне, половинка которой – наша Екатерина Бакунина. Оказавший ей по жизни свою неуклюжую услугу медведь-Пушкин за неимением возможности согреть ее в собственном «сугробе» просто вынужден передавать ее в распоряжение своему виртуальному герою – романному Евгению Онегину.

Штриховка «Я влюбилась» по профилю Екатерины в нижней части подола ее платья параллельна изображению на почтовом листе красивого молодого человека в сопровождении морды волка. И это понятно: фамилия-то у бакунинского возлюбленного – Волков. Худо другое: характер и повадки у него, как Екатерине довелось вскоре испытать на себе, неблагородные – «звериные». Не случайно она сама у Пушкина здесь – лань: ее жених Волков еще до свадьбы изменил ей – в переносном смысле этого глагола наставил ей рожки.

На правом «фонарике» платья Екатерины ее кандидата в мужья Владимира Волкова символизирует крупная рыболовная блесна в форме составленных «спинками» его инициалов – двух букв «В», оснащенная внушительных размеров двойным крючком. Такой крючок – намек на то, что этот «рыболов» пытается поймать сразу две «рыбки», то есть, изменяет своей официальной невесте Бакуниной. Блесна же указывает на то, что Екатерина и сама явно обманывается светским лоском, показным блеском этого своего отнюдь не отличающегося порядочностью поведения жениха.

Но вот из уха ее профиля в нижней части подола ее платья выпала, наконец, затычка, которая мешала ей в свое время слышать объективные суждения о Волкове доброжелательно относящихся к ней людей. И Екатерина поняла, наконец, что от ее надежд на счастливый брак с Владимиром осталось только пятно на ее щеке – женской репутации, которой она в ослеплении любовью для Волкова пожертвовала.

О том, что суть первого подлого поступка Волкова – измена Бакуниной, достаточно просто узнать из другой пушкинской сюиты. Она располагается на обороте листа 50 той же тетради ПД 835, в черновиках четвертой главы «Евгения Онегина», которая была дописана в Михайловском к 3 января 1826 года, то есть еще до получения Пушкиным известия о случившейся с Екатериной еще более серьезной беде. Но произошла она приблизительно в это время, почему Пушкин и размещает впоследствии графическую информацию о ней именно здесь.

В левом верхнем углу листа, открывающегося строками из середины XV строфы «…И того ль искали // Вы чистой, пламенной душой…» (VI, 79), Пушкин изображает не кота, как полагают в комментариях к этому листу сотрудники Пушкинского Дома^[100], а коварного человека-волка.

У повернутого к нам спиной персонажа поджаты хвост и лапы. И всем телом он скрючился как бы в ожидании удара. Что ж, сконфужен. Осознает, что виноват. В скорописи линий настороженно торчащих ушей, полуотвернутой морды и сжатых правых лап этого «зверя» можно прочесть: «Екатерин? Бакунинай Владимiръ Волковъ изм?нилъ». Предпоследняя из пяти отсчитываемых справа налево скорописных строк «шерсти» на спине «волка» уточняет: «Волковъ изм?нилъ ей съ ея кузинай».

Левый фрагмент ПД 835, л. 50 об.

Вслед за «сконфуженным» волком прямо по тексту в правой стороне того же самого листа Пушкин изображает еще и повернутую профилем к своему возлюбленному «волку» молодую «волчицу» – метафору реальной бакунинской соперницы.

Правый фрагмент ПД 835, л. 50 об.

Если «разобрать» ее профиль по буквам, то в линии нос – макушка головы прочитывается: «Волковъ». По локону у виска: «изм?нилъ ей». По носу, губам и подбородку: «съ ея сестрой». По добавочной линии подбородка, указывающей на двуличность, подлость по отношению к Екатерине Бакуниной этого персонажа: «Волковай Анетай».

ПРАВИЛО № 35: двойные подбородки выдают двуличность, ненадежность, подлость, коварство изображаемых Пушкиным персонажей.

И были ведь, действительно, у Екатерины Бакуниной многие родственники (скорее всего, родом с Украины) разной степени близости с фамилией Волковы, поскольку именно такую фамилию в девичестве носила родная бабушка нашей девушки по матери Екатерина Андреевна, в замужестве Саблукова^[101].

Понятно, что молодой красавец Владимир Волков не планировал жениться на своей тоже, видимо, незнатной родне Анне Волковой и пришел в отчаянье, когда почетная для него невеста Екатерина Бакунина, узнав об его измене, объявила ему о прекращении отношений. Непросто дался гордой Екатерине этот разрыв. Впоследствии ей придется очень дорого заплатить за свою душевную близорукость, не позволившую ей сразу распознать подлую «волчью» сущность в «блестящем» герое ее первой закончившейся крахом надежд «авантюры».

Зато переживающему за Бакунину Пушкину эта ее «авантюра» подарила, между прочим, идею «срифмовать» в благополучной по исходу повестушке «Барышня-крестьянка» свою невезучую в любви пассию с другим «волком» – собственным добрым тригорским приятелем Алексеем Николаевичем Вульфом (1805–1881), с которым он познакомился вскоре по приезде в Михайловское. Суеверного и падкого на приметы, его, наверное, тогда поразила эта «рифма». К не выходящему в 1825 году, после визита Дельвига, из его ревнивого ума бакунинскому несостоявшемуся жениху Волкову как бы «притянулся» другой «Волк» – Вульф. Тоже молодой, красивый, умный и тогда чистый еще душой парень из небедной семьи. Кого лучше придумаешь в пару его такой же прекрасной юной барышне, какой он с лицейских лет помнит свою Екатерину Бакунину?

Изображает он ее на листе 11 об. ПД 835, на полях черновиков двух строф третьей главы своего романа, которую пишет в сентябре 1824 года:

XXXII

Татьяна то вздохнет, то охнет;

Письмо дрожит в ее руке;

Облатка розовая сохнет

На воспаленном языке.

К плечу головушкой склонилась.

Сорочка легкая спустилась

С ее прелестного плеча…

Но вот уж лунного луча

Сиянье гаснет. Там долина

Сквозь пар яснеет. Там поток

Засеребрился; там рожок

Пастуший будит селянина.

Вот утро: встали все давно,

Моей Татьяне всё равно.

XXXIII

Она зари не замечает,

Сидит с поникшею главой

И на письмо не напирает

Своей печати вырезной.

Но, дверь тихонько отпирая,

Уж ей Филипьевна седая

Приносит на подносе чай.

„Пора, дитя мое, вставай:

Да ты, красавица, готова!

О пташка ранняя моя!

Вечор уж как боялась я!

Да, слава богу, ты здорова!

Тоски ночной и следу нет,

Лицо твое как маков цвет“.

Почему здесь? Потому что к этому году своей работы над романом, как уже упоминалось, относит замысел «Барышни-крестьянки», возникший у него по прочтении романа Вальтера Скотта «Сент-Ронанские воды». В вензелях, которые выводит пером прямо в тексте, записывает имена-фамилии прототипов своей будущей повести: «Бакунина Екатерина и Алекс?й Вульфъ».

ПД 835, л. 11об.

Карандашное изображение Екатерины в почти полный рост возникло на этом листе, похоже, значительно позже, когда повесть уже существовала или, по крайней мере, вот-вот была готова появиться на свет. Потому что автор ее уже придумал не только роли, но и имена для своих героев. Помеченная инициалами штриховки «ЕБ» на лице девушка Екатерина Бакунина у него теперь – одновременно расписанная в волнах высокого ворота и по плечу «Елизавета Муромская, барышня» и значащаяся в линиях груди и предплечья «Акулина, кр?стьянка, дочка кузнеца». В вертикальных линиях, перечеркивающих нижний по отношению к Муромской-Бакуниной мужской профиль, теперь значится «Ея женихъ Берестов? – Алекс?й Вульфъ».

Густая косая штриховка на лице Екатерины содержит название места действия этого произведения: «Въ Прямухин?».

В рукописи самой «Барышни-крестьянки» также сохранилась рисованная пушкинская ремарка о его «режиссерском» распределении ролей в комедии положений этой повестушки.

ПД 999, л. 14

В, как его именуют ученые, кусте у строки «Алекс?й былъ истинно в изумлении…» пушкинской скорописью зафиксировано: «Акулина-кр?стьянка – барышня Екатерина Бакунина. Алекс?й Вульфъ».

Глава 13. Горе от Уманского

Предпринятая Екатериной Бакуниной вслед за волковской любовная «авантюра» имела еще горшие последствия. В 1825 году она уже, по всей видимости, стремительно приближалась к своему просто удручающему финалу. Пушкин изображает его в той же сюите на листе 12 в ПД 835 – своей Второй Масонской тетради, содержащей черновики третьей главы «Евгения Онегина». Вернемся к ее левому рисунку, на который мы уже обратили внимание, и присмотримся прежде всего к изображенной у макушки нашей девушки рядом с лицами троих ее обожателей-мужчин, первым среди которых Пушкин нарисовал самого себя, маленькой дамской сумочке-косметичке. На ней достаточно внятно выписаны инициалы героя третьего после Пушкина (во всяком случае, третьего из на тот момент ставших ему известными) любовного похождения Екатерины: «НКУ». Или, что вернее, – «кНУ», в последнюю букву которых врисован портрет анфас хозяина этих инициалов – князя Николая Уманского.

Подписаны здесь, конечно, профили и обоих предыдущих обожателей Екатерины – Александра Пушкина и Владимира Волкова. А по затылку нашей девушки расписана суть ее беды. Начало этому тексту – в левом височном локоне героини, который «вьется» буквами ее фамилии: «Екатерину Бакунину…». «Обтекая» пяльцы с вышивкой, по затылку изображения «разливается» фраза: «…чуть не до в?рной смерти довелъ ея женихъ князь Уманскiй».

При всей «замыленности» изображений на этом листе особо пристального рассмотрения заслуживает ювелирной мелкости рисунок на пяльцах. И что же вышивает (по сути, о чем мечтает) наша девушка? По мнению рисующего Пушкина, ее жизненные устремления, обозначенные обручальным кольцом, сводятся к поиску богатого и знатного мужа, символы которого на ее «вышивке» – горка пухлых пачек денег и большой нарядный ключ с гербом на головке. Нет, не от сердца и даже не от жилища ее избранника, а от …государственной казны.

Золотой этот ключ – символ придворного звания камергера. Какое было, к примеру, у пушкинского друга князя Петра Вяземского. Получил его Петр Андреевич, как известно, 5 августа 1831 года, в период службы чиновником по особым поручениям при министре финансов Канкрине. В те времена камергерский ключ, сообщает Энциклопедия Брокгауза и Ефрона^[102], носился с бантом из голубой ленты на пуговице при заднем кармане мундира. На что и намекают шуточные пушкинские стихи в письме Петру Вяземскому от 14 августа 1831 года:

Любезный Вяземский, поэт и камергер…

(Василья Львовича узнал ли ты манер?

Так некогда письмо он начал к камергеру,

Украшенну ключом за Верность и за Веру)

Так солнце и на нас взглянуло из-за туч!

На заднице твоей сияет тот же ключ.

Ура! хвала и честь поэту-камергеру.

Пожалуй, от меня поздравь княгиню Веру. (III, 271)

Быть может, бакунинский воздыхатель князь Уманский подобно князю Вяземскому также подвизался в северной столице по части финансов? Тогда его фамилию несложно будет отыскать и в документах этого ведомства, и в списках камергеров императорского двора, и, может быть, в переписке его таких же высокопоставленных друзей-приятелей.

В линиях шеи изображения нашей девушки запечатлена дата и место печального для нее события: «25 Декабря въ Торжк?…». Похоже, что это день, когда проводящая рождественские праздники в Торжке Екатерина получила от своего подававшего большие надежды на брак поклонника князя Уманского прощальное письмо. «Онъ отказался от руки ея, – пересказывает на затылке Екатерины суть его письма Пушкин, – и у?халъ за границу».

В средней части левого фрагмента сюиты на листе 12 в ПД 835 на правом рукавчике-«фонарике» платья нашей девушки можно рассмотреть лыбящийся крупный профиль пожилого мужчины. Скорее всего, после измены своего молодого поклонника Волкова Екатерина сама или по совету своей маменьки решила «забрасывать удочку» на кандидатов постарше. Ее голый двойной крючок на рисунке зацеплен за висок (это – ум, сознание, а также пушкинская ассоциация с фамилией его соперника) высокопоставленного чиновника, богатого украинского помещика и, вероятно, вдовца возрастного князя Уманского. Его имя и фамилия вписаны на этом рисунке в оборку выреза платья (будущую шнурочную петлю?) Бакуниной: «Уманскiй Николай».

Правый локоть Бакуниной, рукав на котором на рисунке в рукописи поэмы «Цыганы» линиями своих складок изображал личико плачущей девочки, теперь имеет иную, но тоже «говорящую» конфигурацию. Он двойной. Это значит, что мужчины, не считая самого Пушкина, Екатерину серьезно обидели дважды. Причем первая обида хоть и достаточно «кислая», но более мелкая, всего лишь изогнула линию локтя нашей девушки в ее недовольный, карикатурно вытянутый профиль. Вторая «обтекает» этот профиль, расширяясь в соответствии с объемом негативных последствий, наподобие почти затянутой петли-удавки. И получается, что профиль Екатерины с явной досадой поглядывает на собственный голый – без улова! – двойной крючок в форме буквы «У» на недотянутом конце петли.

Судя по левому фрагменту рассматриваемой сюиты, на почтовый лист под правым локтем Екатерины уже «упал» свидетельствующий о свершившемся прозрении нашей невесты в отношении своих избранников лорнет. Рисующий Пушкин явно знает не только об «авантюрах» своей пассии, их героях, но и о причинах ее неудач. Потому что с правой стороны подола платья Бакуниной, начиная от места, где он обычно помещает большущий карман, «спускает» вниз длинный, оседающий аж на плече изображения его девушки в нижней части подола ее платья пустой мешок. На нем он выписывает инициал князя Уманского – крупную букву «У, а дно этого мешка ощетинивает рядом игл медицинских шприцов и приваливает к ним рядок пузырьков с лекарствами. Значит, Екатерине в то время было так плохо, что ее родным и близким для исцеления ее тела и души пришлось прибегать к помощи медицины.

Профиль Екатерины в нижней части подола ее платья рисующий Пушкин резко перечерчивает поперек шеи жирной короткой кривой разорванной линией. Этот выразительный фрагмент линии символизирует затянутую на перебинтованной шее нашей девушки тонкую веревку (скорее всего, шнурок от корсета), с помощью которой та в Рождество 1825 года в торжокском доме своего дяди после получения прощального письма от князя Уманского попыталась кардинально решить свои проблемы. Пунктир на шее профиля несколько выше линии шнурка, практически у подбородка, как бы отмечает место, где в случае приведения петли в действие тонкая веревка-удавка должна была оставить отметину.

Так вот что, оказывается, за графическую «рифму» с обрывками петли из шнурка мы отмечали уже на многих бакунинских профилях, начиная еще с листа 50 Лицейской тетради! Вот на что уже там намекал нам Пушкин нелепым, не находящим себе применения на черном платье Екатерины 1815 года шнурком! И вот по какому случаю он изобразил свою любимую девушку именно в траурном платье! Скорбит она у него не по обязанностям своей придворной должности или даже не по кому-то из собственных родных и близких, а явно по самой себе…

Уже на листе 50 в ПД 829 бакунинское подручное орудие смерти – шнурочная петля – было изображено раздвоенным, развитым на конце. Значит, шнурок не выдержал-таки веса тела Екатерины – вследствие чрезмерного натяжения лопнул, оборвался. И наша счастливая суицидница просто с рухнула с высоты на пол. Больно разбилась, но осталась жить.

ПРАВИЛО № 36: очень важная, особо секретная информация «ювелиром»-Пушкиным зачастую мельчайшими буквами вписывается в линии волос, контуры и складки одежд его персонажей.

На нижнем рисунке на листе 12 в ПД 835 Пушкин запечатлел Бакунину на краюпропасти – в момент крайней опасности для ее жизни. По этой причине она у него сидит на самом краешке имеющей в переносном смысле отношение к ее беде постели. Причем – без головы. Вероятно, по мысли нашего графика, потеряла голову от свалившейся на нее беды. Или просто приходит в себя, возвращается в сознание после частичной асфиксии и падения с высоты.

В левой руке Екатерины, которой она опирается о постель, зажат скомканный бумажный листок. Похоже, это – то самое оскорбительное, унизительное для нее послание ее несостоявшегося жениха Уманского. На голову несчастной Екатерины вслед за оборвавшейся люстрой падают куски вывалившейся потолочной штукатурки. Как бы траекториями их падения с потолка беспорядочно «свисают» карандашные линии, в которые нашим близоруким графиком очень мелко, прямо ювелирно вписан текст.

Нижний фрагмент сюиты ПД 835, л.12

Из-за недостаточно высокого качества воспроизведения рисунка трудно разглядеть его во всех подробностях, но и прочитанные фрагменты дают достаточно полное представление о целом. Буквы в валящихся на голову нашей сидящей девушки фрагментах потолка называют ее имя: «Бакунина Катерина». Почти горизонтальная линия у шеи сообщает: «… 25 Декабря узнала, что князь Уманскiй…». В контуры груди вписано: «…къ абажуру отъ люстры шнурокъ отъ корсета». Уже из одного этого вполне можно понять, что из какого-то письма Екатерина узнала что-то такое, что заставило ее приладить к люстре свитую из корсетного шнурка петлю и накинуть ее на собственную шею. В левой части рисунка рядом с фигуркой Бакуниной валяются и все три свалившиеся вместе с нею и оборванным шнурком плафоны-абажуры от люстры. Еще левее и выше «болтаются» вывалившееся из потолка крепление и каркас самого осветительного прибора, на котором эти абажуры держались.

Несложно узнать имя того, кто заставил Екатерину на этот отчаянный поступок решиться. По сидящей женской карандашной фигурке пером нашего графика наведены огромные буквы: «ЕЯ УБIЙЦА князь Уманскiй». Эта информация в контурах фигурки по обычаю нашего рисовальщика не раз повторяется. Легче всего прочесть ее по подолу платья спереди – снизу вверх до талии Екатерины: «Я ея мужъ, а князь Уманскiй ея убiйца».

Из контекста рисунка понятно также, что три огромные жирные буквы «ПОУ» в обычной пушкинской шифровке такой информации означают «ПИСЬМО», адресованное изображенной здесь Бакуниной «ОТ» того самого князя «У» [манского], на выгодный брак с которым она рассчитывала.

В лирических отступлениях третьей главы романа Пушкин не только ревнует свою Екатерину к ее недостойным женихам, но одновременно и сочувствует ей в том, что не получается у нее, по большому счету нехитрой, не умеющей целенаправленно кокетничать, устроить свою судьбу. В близлежащей к последнему рисунку строфе ХХIV этой главы по поводу влюбленности Татьяны в Онегина Пушкин, как автор романа, думающий о своей несчастной девушке Бакуниной, вполне искренне сокрушается:

За что ж виновнее Татьяна?

За то ль, что в милой простоте

Она не ведает обмана

И верит избранной мечте?

За то ль, что любит без искусства,

Послушная влеченью чувства,

Что так доверчива она,

Что от небес одарена

Воображением мятежным,

Умом и волею живой,

И своенравной головой,

И сердцем пламенным и нежным?

Ужели не простите ей

Вы легкомыслия страстей? (VI, 62)

На опыте уловления Екатерины на собственную «удочку» он хорошо знает, как у нее это бывает. В ходе любовной «игры» она быстро увлекается и ослепляется – начинает, как маленькая девочка, безоглядно верить речам симпатичного ей человека, трактовать только в хорошую сторону все его поступки. И прямо по карандашной ХХХIV строфе бежит у него на листе 12 с рассматриваемой нами сейчас сюитой строфа ХХV – как бы продолжение мысли с предыдущего листа со строфой ХХIV:

Кокетка судит хладнокровно,

Татьяна любит не шутя

И предается безусловно

Любви, как милое дитя.

Не говорит она: отложим —

Любви мы цену тем умножим,

Вернее в сети заведем;

Сперва тщеславие кольнем

Надеждой, там недоуменьем

Измучим сердце, а потом

Ревнивым оживим огнем;

А то, скучая наслажденьем,

Невольник хитрый из оков

Всечасно вырваться готов. (VI, 62)

Похоже, что ХХV строфу Александр Сергеевич дописывает позднее – году в 1827-м, когда заново просматривает черновики при подготовке главы к печати. В раздумьях о том, почему Екатеринин богатый «улов» князь Уманский тогда так резко «сорвался» с ее «крючка». А действительно, почему? И что именно в его поведении по отношению к ней заставило ее лезть в петлю? Ведь не полезла же после первого «облома», когда получила информацию об измене своего жениха Владимира Волкова…

Но та информация компрометировала в ее глазах именно Волкова, а теперь все наоборот – сомнению подвергается ее собственное честное имя. На левом рисунке листа 12 ПД 835 замаранный несчастный по виду профиль Бакуниной крупным рыболовным крючком «прицеплен» к подолу ее же платья за пятно на ее собственной щеке. Значит это, что причина несчастья с Бакуниной – запятнанность ее «подола», то есть ее женской чести, репутации. И коварно пятнает ее в глазах окружающих, судя по пушкинскому рисунку, разобиженный ее укорами в измене предыдущий жених ее Волков. На его обманную блесну с парой крючков попалась ведь не одна Екатерина, а и ее следующий жених «хитрый лис» князь Уманский, поверивший во все, о чем Волков ему колокольчиком на своей удочке с блесной о Бакуниной «назвонил».

Когда Пушкин рисовал свою Екатерину в пятой и шестой главах, его явно беспокоил ревнивый вопрос о том, были ль вообще у его девушки близкие отношения с ее «убийцей» князем Уманским? В организованном им в пятой главе для его романной Татьяны кошмарном сне он демонстрирует нам целую «шайку» чудовищ – вроде как женихов своей героини Татьяны. И первыми среди них упоминает пару очень даже приметных для нас персонажей. Один – «в рогах с собачьей мордой» – очень похож на намек на измену и волчью морду первого кандидата в мужья Бакуниной, Волкова. Другое чудовище – «с петушьей головой» — заставляет вспомнить по-стариковски зачесанную в «гребешок» спереди, полулысую на темени и петушьей «гривкой» спадающую на ворот фрака прическу второго бакунинского кандидата в мужья, возрастного князя Уманского.

Прочитав скорописные строки стоящей дыбом «шерсти» на спине «сконфуженного волка» в сюите на выше рассмотренном нами листе 50 об. ПД 835, в этой же самой рабочей тетради, мы уже имели возможность удостовериться в том, что Пушкин впоследствии дознался-таки, что никакого интима между Уманским и Бакуниной случиться не успело. Три первые строчки «шерсти», начиная от «лапы» «зверя», заключали в себе отрадную для Пушкина, а потому в достаточно компактном рисунке даже расширенную формулировку этого обстоятельства: «…а князь Николай Уманскiй не поддался изкушенiю, не попался на ея приманки». Самый край спины «зверя» сообщает, как вы сами попутно прочитали, наверное, на пушкинском рисунке еще в предыдущей главе, о том же самом после фразы об измене Волкова Бакуниной, но более кратко: «Князь Уманскiй ея еще не е…ъ».

В заключение этой печальной главки из жизни пушкинской любимой Екатерины Бакуниной стоит упомнить разве что о том, что обширный деревянный торжокский дом ее дядюшки Александра Михайловича, где наша девушка пыталась решить свои проблемы разом путем ухода из этого «подлого» для нее мира, цел до сих пор. Он стоит на центральной улице Дзержинского (до революции – Ямской) этого старинного городка на высоком берегу неширокой плавной речки Тверцы. Во время своих многочисленных проездов через Торжок Пушкин останавливался всегда, как известно, неподалеку – в находящейся на соседней улице ныне отреставрированной гостинице Пожарских.

Столько раз рвался Александр Сергеевич мыслями в этот бакунинский дом, а сумел войти в него только в …наше время. Хотя и «хозяином»: в 1972 году здесь открылся музей дорожного быта его эпохи. В этом оригинальном музейчике достойно представлены конская упряжь и дорожные экипажи с верстовыми столбами, воспроизведен быт почтовых станций на тракте Москва – Петербург… И совсем чуть-чуть – практически лишь в нескольких портретах – раскрывается жизнь не первых и не последних, но, безусловно, заслуживающих нашего особого интереса владельцев этого дома Бакуниных пушкинского периода. Хоть местные музейщики и уверены в том, что знаменитая фрейлина двора Екатерина Павловна Бакунина в этом доме никогда не бывала.

Музей А.С. Пушкина в Торжке. Фото автора

Не предскажу успеха усилиям, но стоит, наверное, попытаться найти следы несчастья с Екатериной в этом доме в уголовной хронике Торжка. Ведь если родные Бакуниной вынуждены были обращаться за помощью к медицине, то врач просто обязан был информировать о ставшем ему известным происшествии уголовного порядка правоохранительные органы. Тем более что для этого городка Екатерина Павловна – персона весьма заметная. Из ряда вон выходящий случай с нею не мог не найти места также в пылящихся ныне по архивам по-французски написанных дневниках столичных подруг-фрейлин фаворитки обеих императриц, а также в «темной» и по этой причине не заслужившей пока интереса исследователей переписке бакунинских соседей и родственников.

А что до пушкинского музейчика на центральной улице Торжка, то по-настоящему историчен он именно тем, зачем наш поэт во время своих многочисленных проездов через этот город днем и вечерами нарочито прохаживался под его окошками. Во всяком случае, по его нижнему рисунку в сюите на листе 12 в ПД 835 можно судить о том, что он хорошо запомнил и в точности воспроизвел форму нарядных – с рюшками и бантиками – плафонов на люстре в комнате, которую во времена своих приездов занимала его пассия Екатерина Бакунина.

Как уже упоминалось, подобные бытовые подробности вовсе не характерны для его графики. Если они есть, то это, конечно же, пиктограммы. В доме Бакуниных поэта интересовала, безусловно, именно эта комната. И он вечерами заглядывался на ее светящиеся окошки, несмотря на то, что для этого ему надо было подходить к бакунинскому дому не со смотрящего на Ямскую улицу фасада, а со стороны речки.

Располагающиеся в этой части дома антресоли, где обитала прислуга, делают выходящие окнами во двор хозяйские комнаты потолками гораздо ниже тех, что смотрят окнами на Ямскую. В этих «низких» покоях во время наездов в Торжок из родового имения Прямухина до 1834 года, с которого Бакунины начали проводить зимние светские сезоны в Твери, жили хозяйские дети и гости. Эти комнаты натопить было легче, чем весь остальной довольно холодный, как говорят, с самого своего нову дом. И только в одной из этих комнат могла каким-то образом дотянуться шнурком от собственного корсета с петлей на конце до люстры кажущаяся довольно высокой ростом только рядом с Пушкиным хрупкая, изящная женщина – столичная гостья Бакуниных Екатерина Павловна…

Музей А.С. Пушкина в Торжке. Вид с реки. Фото автора

Наверное, со временем торжокский бакунинский дом, этот центр здешнего пушкинского пространства, обратится к нам своим истинным лицом. В придачу к своим дугам с колокольчиками, седлам и дорожным баулам пополнится экспонатами, отражающими историю любви поэта к Екатерине Бакуниной. Ведь эта его любовь, как никакая иная, широко и многообразно отразилась в его литературном и художественном творчестве с конкретными графическими привязками: в прекрасном старинном тверском городке Торжке Пушкин явно оставил частицу своего сердца.

Глава 14. «Ленивый» Дельвиг

Не может, конечно же, не интересовать Пушкина и вопрос о том, что заставило князя Уманского отказаться от притязаний на руку Екатерины? Чтобы разгадать это, хорошо бы прежде узнать, кто из знакомых сообщил находящемуся в ссылке в Михайловском поэту крайне неприятное для него известие о суицидальной попытке его любимой девушки и о человеке, который довел ее до такого отчаянного состояния. Личность пушкинского информатора способна навести нас хотя бы на приблизительные объем и качество ставших доступными поэту сведений.

Рассуждая логически, вполне можно догадаться, что Пушкину в деревню мог сообщить о несчастье с Бакуниной разве что тот, кто точно знал, что судьба этой женщины ему далеко не безразлична. Таковых, в принципе, не много, а именно – трое. И все они – пушкинские лицейские друзья: Пущин, Кюхля и Дельвиг. Поскольку двоим первым, пребывающим после участия в восстании декабристов на Сенатской площади в царских застенках – не до Пушкина, а тем более – не до Бакуниной, остается третий, в начале прошлого года ради своего друга уже как бы прикоснувшийся к судьбе Бакуниной Антон Антонович Дельвиг.

Информация о несчастной Екатерине теперь сама идет ему в руки через живущую с конца декабря 1825 года в Петербурге Анну Керн. Та постоянно мозолит глаза Дельвигу в его собственном доме – дружит с его женой Софьей Михайловной, а вернее – сбивает и последнюю на собственную «кривую дорожку». Иногда ездит в гости к своей хохлацкой полторацкой родне в Тверскую и Псковскую губернии. И постоянно ведет переписку со своими многочисленными сестрами и тетушками. В общем, всегда в курсе новостей своей родни на любовном фронте. Случай с ее родственницей Екатериной Бакуниной был настолько из ряда вон выходящим, что не разузнать о нем во всех подробностях по своим женским каналам любопытная Анна Петровна просто не могла. И честный Дельвиг, соответственно, счел своим долгом довести неприятное известие до интересующегося судьбой Бакуниной Пушкина.

Достигло оно Михайловского весной – примерно в середине апреля 1826 года. По крайне мере, так можно понять из переписки наших лицейских друзей. На несведущий взгляд, она в этом году кажется очень неровной. Пушкин с Дельвигом, прежде всего, как теперешние сотрудники одного издания, регулярно обмениваются письмами делового и личного порядка лишь с января по начало апреля. Дальше их переписка практически замирает аж до 15 сентября, когда Дельвиг и все его окружение (как пишет он, «и даже люди») «прыгают от радости» по случаю того, что новый царь выпустил поэта Пушкина на волю.

Конечно же, и в «мертвый сезон», с апреля по середину сентября 1826 года, друзья-поэты и журналисты продолжали активно переписываться. Только характер их переписки стал таков, что из опасения скомпрометировать, прежде всего, саму жестоко пострадавшую Екатерину Бакунину они послания друг к другу по взаимной, видимо, договоренности уничтожают. Но чувства Пушкина того лета понять и без этих писем все же можно. Он поражен новостью о безумном поступке своей любимой так, что ему, похоже, и пересказанного Дельвигом в письме недостаточно.

Вскипев душой, он, конечно же, хочет завладеть еще хотя бы копией письма, в котором князь Уманский ставит Бакунину в известность о том, что он передумал на ней жениться. При левом изображении Бакуниной в ПД 835, л. 12 Пушкин рисует двоих пересмеивающихся мужчин, Волкова с Уманским в сопровождении их «фамильных» волка с лисом, на фоне открытой книги. Значит, догадывается, что в каком-то смысле может быть упомянут в переписке этих персонажей о Бакуниной, героине своего романа «Евгений Онегин», и он сам, его автор. Ему важно знать, так ли это, а также насколько на самом деле оскорбительны для Бакуниной аргументы отказа князя от ее руки. Уж Пушкин-то знает наверняка, что Екатерина ни перед кем и ни в чем не виновата. Во многих ее бедах он в душе винит себя. И, стало быть, обвинения и упреки в ее адрес относит тоже лично к себе. А потому готов за ее, что для него значит и свою собственную честь с любым обвинителем по-серьезному драться.

Просить во что бы то ни стало добыть для него письмо князя Уманского к Бакуниной ему некого, кроме все того же своего верного друга Антона. В карандашном профиле Дельвига в рукописи пятой главы «Евгения Онегина» обращают на себя внимание двойные нос, рот и подбородок этого персонажа. Двоящиеся подбородки у пушкинских профилей, как уже отмечалось, всегда свидетельствуют о «двойственности» натуры изображенных. В случае с Дельвигом очевидно имеется в виду предстоящая ему роль тайного агента по добыванию необходимых Пушкину эпистолярных материалов. Тогда двойной нос профиля должен свидетельствовать о стремлении Дельвига для своего друга что-то разузнать, выведать – словом, разнюхать. Двойные губы – дополнить сказанное им ранее подробностями, новой информацией.

ПРАВИЛО № 37: двойные носы пушкинских профилей свидетельствуют о возможности или желании персонажей что-то разузнать – «вынюхать»; губы – дополнить сказанное новыми сведениями.

И обычно безучастный к призывам о какой-либо нелитературной деятельности Дельвиг, похоже, выполнил-таки конфиденциальное поручение друга. Свидетельство тому – число «2 Iюня», вписанное Пушкиным в линии не только волос, но и переносицы с оправой очочков Антона Антоновича при его профиле в ПД 835, л. 64. Эта выписанная огромными буквами (жизненно важная для поэта информация!) авторская пометка на рисунке вполне может означать календарную дату, в которую Пушкин получил от Дельвига его первую бандероль или объемное письмо с вложением требующихся ему письменных улик против подлых бакунинских женихов.

Что прилагалось к собственно дельвиговскому отчету о выполнении поручения михайловского отшельника? Вероятно, «заказанная» ему Пушкиным злополучная чуть не погубившая Бакунину записка (ее копия?) к ней князя Уманского, информирующая ее о том, что планы у него в отношении нее переменились и он уезжает за границу. А также, конечно, особенно интересующее Пушкина письмо Волкова к Уманскому (скорее всего, тоже копия), которым отвергнутый Екатериной ее поклонник подло отомстил ей, сообщив какие-то негативные сведения о ней своему более удачливому сопернику.

О том, что именно Волков сообщал Уманскому в том письме, его адресат, впрочем, мог догадываться и сам. Пушкин подчеркивает это во многих своих рисунках то объемными карманами на платье Бакуниной, то большим пустым мешком у ее подола. В свои далеко не юные годы князь должен был понимать, что Бакунина выбрала его в мужья в большей мере не по любви, а по трезвому расчету. И, похоже, он был готов с этим мириться в обмен на присутствие рядом милой и приятной в общении спутницы жизни, если бы не информация Волкова об «истинном» моральном облике его потенциальной невесты.

Трудно даже представить себе, что именно насочинял в этом плане о Бакуниной Волков! И чем только Екатерине было от его обвинений открещиваться! Ведь на момент начала отношений с Волковым она, и действительно, не была уже девственницей. А после этого «железного» аргумента в те аскетичные времена, как говорится, – уже и всякое лыко в строку. Одного только упоминания в письме Уманского о его переписке по поводу нее с Волковым было достаточно, чтобы повергнуть Екатерину в шок, заставить ее почувствовать себя опозоренной…

Судя по обманке-блесне на волковской удочке, Уманскому вряд ли известны истинные причины расставания Бакуниной с его «доброжелателем»-Волковым. Если бы у Екатерины была возможность с князем Уманским объясниться, он почти наверняка бы ее понял. Но Судьба учит людей всегда на их собственных ошибках и промахах: не в меру гордой Екатерине Она послала для научения другого такого же гордеца – князя Уманского. В свое время наша девушка не захотела выслушать и понять любившего ее и поэтому стремившегося любыми путями стать ее мужем Пушкина. Поэтому теперь ее саму не хочет слушать и понимать выбранный ею себе в мужья возрастной, а потому и без волковского доносительства осторожничающий, во многом сомневающийся богатый украинский помещик князь Уманский. Чтобы она и не предпринимала попыток с ним объясниться, он сообщил ей запиской, что уже отбыл за границу.

Ознакомившись с письмами-вложениями в дельвиговскую бандероль, Пушкин подобно Екатерине …оторопел, замер от ужаса. И мечется, не зная, что предпринять, чтобы выбраться, наконец, из псковской глуши. Ему надо срочно получить возможность бросить это письмо в лицо подлому ухажеру его Екатерины князю Уманскому – потребовать от него сатисфакции. Волкова он, кажется, просто игнорирует, не считает достойным соперником. В конце концов, Екатерина его прогнала сама. А вот князь, который, как взрослый, умный и серьезный человек, не должен был принимать во внимание злонамеренное мнение отставленного самой его невестой кандидата на ее руку…

Что Пушкину теперь делать? Как спасать Екатерину? И где, наконец, достать самого князя Уманского? Отправив Дельвигу второе секретное поручение – узнать местонахождение князя, Пушкин мучительно раздумывает и строит планы в отношении Екатерины. Они записаны во многих местах рисунка с профилем Дельвига. Довольно четкий пример – на брови: «Къ 25 Мая ?ду я къ матери ея просить руки ея».

В процессе многомесячного ожидания информации от друга Пушкин заполняет линии его профиля да и все свободное «замыленное» издателями рисунка пространство вокруг него собственными карандашными размышлениями на тему Бакуниной: что он непременно станет ее мужем после того, как официально попросит у ее матери ее руки. Ему кажется, что после такого несчастья с дочерью Екатерина Александровна должна стать мягче и прозорливее. Ну, просто обязана она оценить, наконец, его стольколетнюю бескорыстную любовь к ее дочери. Не сможет не поддержать его благородное стремление прийти к Екатерине на помощь в такой трудный для нее момент…

Похоже, что получив к осени от Дельвига второе письмо с очередным вложением, Пушкин узнал, что его соперник Уманский на самом деле уехал не за границу, а в свою вотчину Умань. Или, по крайней мере, уже возвратился из-за границы, минуя столицу, на свою родину. Это обстоятельство вполне можно было установить по «показаниям» кого-то из друзей и знакомых князя или из его собственного прошлогоднего письма кому-то из них с изложением его истинных намерений по поводу отъезда с глаз долой отвергнутой им невесты Екатерины Бакуниной.

ПД 841, л. 114

Осмелюсь даже предположить, через кого Антон Антонович Дельвиг добывал важные для его друга эпистолярные документы. В таком щепетильном деле на роль дельвиговского «агента» лучше всего годилась, конечно, все та же наша коммуникабельная Анна Петровна Керн. Вдохновить ее на «подвиг разведчика» в принципе было не сложно. Достаточно, к примеру, легенды о том, что, прослышав о бакунинском деле, Пушкин хочет писать по его мотивам роман. Для пущей достоверности ему, дескать, недостает лишь реальной переписки участников драмы. Ну, разве отказалась бы тщеславная Анна Петровна стать «соавтором» знаменитого поэта, соратницей любимого мужчины в главном деле его жизни?

И она, конечно же, не отказалась, заслужив тем самым от Пушкина в его черновиках единственный собственный профиль, выполненный с восхищением. Он возник на листе при черновике письма «О публикации Бестужева-Рюмина в «Северной звезде» – возмущения Пушкина по поводу наглого нарушения тайными недругами-издателями его авторских прав.

Анна Петровна здесь у Пушкина впервые – красавица и умница! Сумела-таки нужное ему разнюхать, на что указывает ее теперь двоящийся, как у Дельвига, нос. Хитростью, о чем говорит ее двоящийся подбородок, сумела достать, чтобы переслать ему письма Уманского и Волкова. Есть у него теперь оружие и против этих его, как он их числит в своей «бухгалтерской книге», подлых врагов.

После отправки в Михайловское своей второй конфиденциальной бандероли хорошо знающий Пушкина Дельвиг обеспокоен. Чувствует, что с его другом в связи с полученными им от него доказательствами обвинения в адрес князя Уманского происходит что-то неладное. Потому что Пушкин теперь действительно в течение нескольких месяцев ему не пишет. И в первой половине января 1827 года Дельвиг из своего Петербурга начинает уже прямо кричать – возмущаться молчанием все еще пребывающего в старой столице друга: «…Пиши, ради Бога, ко мне, ты ни на одно письмо мое не отвечаешь. Странно для меня, как ты не отвечал на последнее. Оно заключало другое письмо, которое если не тронуло тебя, то ты не поэт, а камень». (XIV, 317) Поговорить по душам о накопившемся друзья смогли, похоже, лишь осенью 1827 года, когда Пушкин вернулся в Петербург из своего «успокоительного» Михайловского.

Он и в начале лета, сразу после майской попытки сватовства к Бакуниной, готов был, наверное, поделиться подробностями этого своего провального предприятия с посвященным в его драматическую любовь ближайшим другом Антоном. Но того в столице об эту пору не было. Пушкин тогда очень нуждался в Дельвиге, который один только и мог, как замечает его младший двоюродный брат Андрей Иванович Дельвиг, удерживать этого своего лицейского товарища от опрометчивых поступков – по крайней мере, «от излишней картежной игры и от слишком частого посещения знати, к чему Пушкин был очень склонен».^[103]

Картежная игра, конечно, – особая история в жизни поэта. Но к чему, для чего у него – достаточно нелепый при его характере и материальном положении интерес к жизни великосветского общества? Да к тому, пожалуй, что только в высших сферах он и может хотя бы издалека видеть свою пассию Бакунину. Только от тамошних ее подруг и знакомых может получать свежую информацию о ее здоровье, карьере и личных связях. А заодно – держать под наблюдением поведение в поместье близ украинской Умани «обидчика» Екатерины князя Николая Уманского: женился ли? Ощущает ли, по сведениям от своих столичных приятелей, угрожающий жизни интерес к своей особе поэта Александра Пушкина?..

А что делает и о чем думает Пушкин в ожидании известий от Дельвига летом прошлого, «горячего» для него 1826 года? Оцепенел под впечатлением от казней пятерых участников прошлогоднего дворянского бунта. Отправил новому царю прошение о снятии опалы и застыл на «старте» в ожидании возможности бежать, куда велит сердце. Отметил в календаре дату смерти императрицы Елизаветы Алексеевны и отмерил для Екатерины Бакуниной примерный срок ее траура по этой утрате, после чего запланировал для себя со своей любимой девушкой решительный разговор. В ее правом локоне на листе 12 ПД 835 зафиксировал это свое решение: «Я жду ея трауръ и буду мужемъ ея».

Но от себя, понятно, никуда не убежишь. Срок царской опалы сам себе тоже не сократишь. А глубокие, искренние переживания – как известно, мощнейшая энергетика для творчества. Пушкин наверняка думает о том, что он всегда знал, чувствовал, что в его отсутствие рядом с Екатериной рано или поздно случится что-либо ужасное. Он и сам, конечно, далеко не святой, чтобы ее в чем-то упрекать. И он даже, по сути, – пока официально никто для самой Екатерины, чтобы выказывать свой гнев ее обидчикам. Но, может быть, вместе с пророческими способностями Бог все-таки наделяет избранных им людей и правами обличать в жестокости палачей даже вне зависимости от мнения их жертв? А также взывать к разуму и совести окружающих, равнодушно смотрящих на творящиеся вокруг них безобразия?

ПРАВИЛО № 38: в линиях причесок пушкинских женщин в виде мужских профилей записаны главные любовные истории их жизней.

Опрокинутое, мертвое лицо поэта, обрамленное откинутыми кудрями и отрощенными в Михайловском пышными бакенбардами, застыло в локоне у левого – «неправильного» – виска его «уходящей девушки» на листе 12 сюиты в ПД 835. Глаза у мертвого для Бакуниной Пушкина закрыты, что естественно: ввиду михайловской ссылки не только лишен возможности влиять на то, что происходит с его девушкой, но даже ничего не видит – не знает о ее судьбе.

Фрагмент ПД 835, л. 12

Перпендикулярно пушкинскому почти полному анфасу в левом же бакунинском височном локоне «торчит» другой разворотом тоже почти полный патетически запрокинутый забеленный под хитрого злоязычного интригана комедии дель арте Арлекина мужской анфас в традиционном шутовском кружевном жабо вокруг шеи. Круги на его глазах – следы от сорванной арлекинской черной маски. На голове – хорошо узнаваемая по многим пушкинским рисункам огромная лысина с зачесанными на нее с боков головы жалкими прядками волос (или символический украинский «оселедец»?). Усы с бакенбардами – дополнительное указание на то, что это и есть главный соперник поэта в борьбе за руку Екатерины возрастной князь Уманский, ведущий себя, по мнению Пушкина, по-шутовски – вздумавший жениться на слишком юной для него женщине Бакуниной.

ПРАВИЛО № 39: перпендикулярно развернутые друг к другу профили – соперники и соперницы. «Лежащие» профили принадлежат персонажам не только реально умершим, но и находящимся в неведеньи или вынужденном бездействии.

Впечатление такое, что на рисунке у пушкинского хохлатого Арлекина открытрот – значит, его прототип Уманский пафосно высказывает кому-то свое разочарование, возмущение, недовольство или, может быть, презрение.

ПРАВИЛО № 40: если у персонажа открыт рот – он что-то объясняет, в чем-то оправдывается или высказывает то, чего, по мысли автора рисунка, не должен был говорить.

Рисунок этот – словно иллюстрация к слагающемуся у Пушкина летом 1826 года «Пророку», герой которого констатирует о себе подобно самому рисующему собственный мертвый профиль автору стихов: «Как труп в пустыне я лежал…». Быть может, и все это великолепное произведение соткано именно из пушкинских раздумий в его «мрачной пустыне»^[104] – опальном Михайловском – на скорбную для него тогда бакунинскую тему. Ведь первые варианты этого стихотворения и начинались строкой «Великой скорбию томим», а вовсе не так, как мы привыкли его помнить^[105]:

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился, —

И шестикрылый серафим

На перепутье мне явился.

Перстами легкими как сон

Моих зениц коснулся он.

Отверзлись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он, —

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный и лукавый,

И жало мудрыя змеи

В уста замершие мои

Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

Как труп в пустыне я лежал,

И бога глас ко мне воззвал:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей». (III, 30–31)

Ведь не менее чем «неба содроганьем» и должна была восприняться Пушкиным весть о суицидальной попытке его любимой девушки Бакуниной; и не менее чем Божьей милостью в виде ниспослания Им к ней «ангелов»-спасителей – почти чудесное избавление Екатерины от неминуемой гибели.

Оценивая в михайловском заточении разгром декабрьского восстания своих «лукоМОРСКИХ» приятелей, Пушкин осознавал, что царю Николаю удалось собрать лишь часть революционной пены – крупные «гады МОРСКИЕ» ушли в пучину и залегли на дно.

Но в обеих этих чудовищных новостях поэт «внял» для себя признаки своего близящегося освобождения. Жизнь сама по себе, без его собственных усилий избавляла его одновременно и от бакунинских брачных иллюзий, и от навязчивого курирования его музы братьями по разгромленной ложе. Поэт как бы проснулся, получил от Жизни сигнал к действию.

«Под пушкинским «Пророком» стоит дата: «8 сентября 1826» – день встречи поэта с императором Николаем Павловичем в Москве. Раньше об этом мало кто ведал. Теперь ведают все, но мало кто рад обретенному знанию и оперирует им», – сокрушается Михаил Дмитриевич Филин^[106].

Ну, почему бы этими сведениями, и действительно, не пооперировать? Явно ведь, что эта дата – память не окончания поэтом стихотворения. В день своего спешного прибытия в старую столицу в сопровождении фельдъегеря, волнительной встречи с царем, а потом – с дядюшкой и его домочадцами и набежавшими в дом на Басманной улице друзьями Пушкину было не до написания стихов.

Да ему и не требовалось этого – «Пророка» он привез с собой из Михайловского, поскольку очередной его творческий сезон начался, как обычно, еще 23 августа. И уже в Москве он пометил эти стихи датой вышеозначенной важной встречи: не каждый же день приходится ему ездить к императору по его приглашению для того, чтобы из первых уст услышать давно ожидаемую новость о прощении грехов его юности – окончании ссылки.

То есть 8 сентября – это день, когда сбылось напророченное поэтом самому себе еще в псковской деревне освобождение. В докатывавшихся до нее глухих отголосках драмы 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в Петербурге он сумел «услышать», распознать для себя срок, конец своей «дольней лозы прозябанья». Ведь что такое эта «дольняя лоза»? Лозина вообще – чубук. В более широком смысле – прут, розга. А стало быть – и плеть, кнут. То есть намек поэта на его предссылочную «порку», когда за все царскосельские проказы его строго отчитал эффективно заступившийся за него перед царем Николай Михайлович Карамзин.

«Лоза» в стихотворении Пушкина – «дольная», что значит «подпольная»: тайная, секретная. Потому что «порка» эта происходила в «секретной канцелярии» – строго конфиденциально, мэтр с поэтом глаз на глаз, в кабинете царскосельского дачного дома Карамзина. Вспомним подобное пушкинское словопользование хотя бы в Прологе к его поэме «Руслан и Людмила», где «лес и дол видений полны». Там вовсю планируют (видят наперед) свои действия иллюминатское войско и тайно формирующее органы управления страной после готовящегося переворота подполье (дол – пол).

Закопанная весной 1820 года в землю (после «порки» брошенная за ненадобностью долу – на пол) вобравшая в себя пушкинскую вину «лоза» более чем через шесть лет «прозябла». То есть сгнила, истлела, напитав собой свежий росток – новую жизнь для теперь уже «своего», «собственного» для царя Николая поэта Александра Пушкина.

Еще в молодом своем 1820 году при Эпилоге к «Руслану и Людмиле» (ПД 830, л. 2 об.) Пушкин рисовал себя пророком – ассоциировал с библейским Даниилом в несколько похожей по смыслу на ситуацию с Сусанной беду своей погубленной злыми и завистливыми родственницами девушки Жозефины Вельо. Его девушку Екатерину Бакунину едва не погубил мужчина. По злому умыслу он это делал или нет – для Пушкина даже и не важно. По его мнению, этот человек все равно должен быть наказан. Если не собственной его рукой, то хотя бы общественным осуждением. Понимая, что никто, кроме него самого, не возьмет на себя в этой ситуации функцию общественного обвинителя, Пушкин начинает готовиться к непростой миссии – входить в роль карающего глаголом пророка.

Которого из библейских пророков он на сей раз имеет в виду? Публично апеллирует то к Исайе, то к Иезекиилю…. На вопросы любопытствующих по поводу создания этих стихов впоследствии отвечает, что в псковской ссылке зашел будто бы в церковь в Святогорском монастыре, заглянул в лежащую на аналое раскрытую Библию, прочел страничку, впечатлился… На самом же деле он вовсе ведь не перелагает в стихи библейские тексты. Ему просто в очередной раз требуется благовидная ширма: как-то по минимуму нескромно выставляться на люди в пророческом обличье. Прямо называть себя пророком он может разве что в письмах к друзьям, как было по поводу написания им задолго до декабрьского дворянского бунта стихотворения «Андре Шенье» – провидческого по отношению к собственной жизни и судьбам готовящих восстание его приятелей-масонов.

Провидческие истории всегда чреваты большими моральными издержками. «Прикинувшись» хотя бы и в графике пророком Даниилом, Пушкин до сих пор сидит в опале в деревне. И по поводу «Андре Шенье» ему еще предстоит пооправдываться: словно разобидевшийся на нашего поэта за измену декабристским идеалам бес подтолкнет кто-то из злонамеренных или просто недалеких людей представить в правительство эти стихи с собственноручной совершенно безосновательной надписью: «На 14 декабря».

Так что в комплект к пророческим способностям Пушкину сейчас отнюдь не помешало бы обзавестись и «жалом мудрыя змеи», которая вовремя включала бы его инстинкт самосохранения – оберегала бы его от пагубных последствий отдельных особенно острых моментов его творчества. А также, конечно, после всех связанных с его стихами неприятностей молодости ему теперь требуются особенные смелость, уверенность, защита – в общем, санкция на горячий «глагол» бога его поэзии, который отнюдь не есть проповедующий тотальные любовь и смирение Бог Русской Православной Церкви. Жестокими манипуляциями своего серафима поэт не спасает, а казнит себя – формирует из своей, кажется, умершей от горя души зомби, «заточенного» исключительно на функцию мести за свою любимую девушку.

Мы, конечно, со школьных лет привыкли воспринимать пушкинский «Пророк» в чисто политическом ключе, распространять его смысл не менее чем на иллюминатскую революцию 1825 года, развязка которой последовала летом года 1826-го. Что ж тут с Пушкина возьмешь: замах гения! Думает о своем, личном, а гремит рифмами о глобальном. Однако очень даже вероятно, что вовсе не царь Николай, только накануне возложивший на свою голову императорский венец и милостиво обошедшийся с поэтом на аудиенции в Москве 8 сентября 1826 года, – персонаж пушкинского (или, как достаточно обоснованно считают некоторые исследователи, приписываемого поэту) дополнительного четверостишья, как бы «хвостика» к его «Пророку»:

Восстань, восстань, пророк России,

В позорны ризы облекись,

Иди, и с вервием на выи

К У… г… явись.

Гораздо больше на роль этого персонажа, с точки зрения Пушкина, годится лишь по особому стечению обстоятельств не состоявшийся убийца Екатерины Бакуниной князь «У», с которым поэт просто горит желанием серьезно «разобраться», поскольку пусть и бездумное, непреднамеренное провоцирование его девушки на неадекватный поступок с его стороны, как ни крути, а было. Сомнительными строками этого «хвостика» наше либерально-демократическое литературоведение до сих пор норовит «припрячь» Пушкина к неистовым стенаниям по несколько ранее казненным по решению суда пятерым декабристам, с троими из которых он в свое время был знаком. Имея в виду царя Николая, под буквы «у» и «г» либеральная интеллигенция пушкинского да и нашего теперешнего времени подставляет чаще всего слова «убийце» и «гнусному»^[107].

И как-то сам этот факт даже с разных сторон кажется вполне резонным! Однако не стоит все-таки пренебрегать тем, что начинать «глаголом жечь сердца людей» Пушкин вряд ли планировал с нового царя. Ведь ему лично с надеждой отправлял прошение об освобождении. И от него после суда над декабристами и поставившей в революционном деле точку казни пятерых самых завзятых активистов ожидал только добра – отмены своего изгнания. Шесть лет ссылки для прошлых его сомнительных вин – и так слишком затянувшийся срок. А вин новых, связанных с участием в восстании, он за собой не знал, несмотря даже на то что его стихи во множестве копий обнаруживались в бумагах арестованных по делу декабристов.

Как следует из воспоминаний А.В. Веневитинова, брата известного поэта, собираясь в Михайловском в дорогу в старую столицу в сопровождении фельдъегеря, Пушкин, как ему казалось, листок с последним четверостишьем сунул себе в карман^[108]. То есть вроде как намеревался пустить его в действие сразу по приезде. И, не обнаружив этого листка на месте после аудиенции у царя, очень беспокоился о том, не обронил ли его где-нибудь во дворце? Ведь нашедший мог вообразить, что его поэтическая угроза относится к только что повесившему декабристов царю, тогда как ничего подобного у Пушкина и в мыслях не было. Отыскав «грозный» листок в своих бумагах, поэт якобы успокоился. И для начала ограничился поручением прибежавшему к нему на радостях в дом его дядюшки Василья Львовича на Басманной улице прямо в бальных башмаках Сергею Соболевскому хлопотать об еще в бессарабской ссылке запланированной дуэли с графом Федором Толстым-Американцем, которого в Москве о ту пору, по счастью, не оказалось.

Впрочем, вам ничего эта рассказанная Веневитиновым пушкинская «отважная» история с запечатленными на листке стихотворными угрозами царю по своей сути не напоминает? А мне – еще одну такую же придуманную им для своих петербургских братьев по ложе легенду о «досадных» двух зайцах и деревенском священнике, которые помешали нашему поэту, несчастной жертве суеверий, сделаться героем революции – одним из вождей декабрьского восстания на Сенатской площади.

Но почему Пушкин ни назавтра, ни к 25 декабря и ни к 25 мая следующего года с демонстративным бакунинским «вервием» на собственной «вые» – полученным через Дельвига волковским письмом о Бакуниной – к князю «У» в его украинскую Умань все же не поехал? Скорее всего, ознакомившись с обстановкой в свете, просто понял, что, во-первых, ворошить эту деликатную тему – вовсе не в интересах самой Екатерины Бакуниной. А во-вторых, действительно, в качестве кого он сейчас на Украину поедет? И утвердился в другом – по его представлениям, гораздо лучшем и для Екатерины, и для него самого решении: попытаться со своей девушкой объясниться снова.

Однако от намерения встретиться один на один с князем Уманским все же не отказался. Быть может, из-за неопределенности отношений с Екатериной Бакуниной в очень к тому же загруженных личными делами и разборками с правительством 1827 и 1828 годах поездку в Умань конкретно не планировал. Но тот же его экспромт-приписка к посланию Анны Керн к ее младшей родной сестре Елизавете Полторацкой на Украину во второй половине января – начале февраля 1829 года только на первый взгляд кажется шуточной данью этикету. На самом деле она вполне может иметь под собой скрываемое ото всех твердое намерение поездки по собственной надобности в полтавские Лубны, от которых по российским меркам рукой подать до черкасской Умани:

Когда помилует нас Бог,

Когда не буду я повешен,

То буду я у ваших ног,

В тени украинских черешен…^[109]

Не выходит из ума поэта князь Уманский и осенью этого же 1829 года, когда, после пребывания в вульфовском селе Павловском, он начинает писать свой «Роман в письмах».

«Петербург прихожая, Москва девичья, деревня же наш кабинет. Порядочный человек по необходимости проходит через переднюю и редко заглядывает в девичью, а сидит у себя в своем кабинете», – выразил словами Владимира, героя своего романа, одну из самых, кажется, задушевных своих мыслей. (VIII, 52) Затем от имени же этого своего героя поумничал еще несколько страниц да и …забросил рукопись.

Понял, видимо, что не туда повело. Эпистолярная форма романа подсказывает, что затевал его едва ли не ради того лишь, чтобы в соответствующем месте дословно привести то злополучное «разоблачительное» письмо Волкова к Уманскому: по-своему, по-писательски отомстить сразу обоим этим «злодеям» за Екатерину Бакунину. Для чего уже в самом начале романа сделал свою героиню сироту Лизу наподобие Екатерины «несносной причудницей». То есть девушкой, которой, по ее собственному признанию подруге по жизни и переписке Саше, одинаково оскорбительны по отношению к ней и внимание и пренебрежение близких, и холодность и приветливость мужчин. Словом, личностью, одержимой гордынюшкой. Или, по-современному говоря, страдающей от комплекса неполноценности.

Именно этим комплексом Лиза и притягивает к себе людей, которых сама же провоцирует поступить с нею подло. Причем, сама же и знает о том, что будет, наперед, ведь пишет из бабушкиной деревни в Петербург о прибывшем вслед за нею туда своем поклоннике Владимире: «Он добьется моей любви, моего признания, – потом размыслит о невыгодах женитьбы, уедет под каким-нибудь предлогом, оставит меня, – а я… Какая ужасная будущность!» (VIII, 51) Это – пружина, нерв романа.

При рукописи все того же письма шестого, в котором Лиза описывает неожиданную для нее встречу со своим поклонником Владимиром уже в деревне, у Пушкина возникает графический образ той, которую он представляет, сочиняя свой роман. Как бы механически, в унисон своим мыслям он прямо по тексту письма рисует ножки своей любимой Екатерины Бакуниной, наглухо скрестившиеся для него после хорошо памятного им обоим ночного события 25 мая 1817 года.

ПД 841, л. III в. об. (ПД 252, л. 14–16)

Текст на этом листе – воспоминание нашего романиста о том, как он сам в молодости добивался расположения своей возлюбленной Екатерины: «Ты заметила прошедшею зимою, что он от меня не отходил. Он к нам не ездил, но мы виделись везде. Напрасно вооружалась я холодностию, даже видом пренебрежения, – ничем не могла я от его избавиться. На балах он вечно умел найти место возле меня, на гуляньи он вечно с нами встречался, в театре лорнет его был устремлен на нашу ложу.

С начала это льстило моему самолюбию. Я, может быть, слишком это ему дала заметить. По крайней мере он, каждый час присвоивая себе новые права, всякой <?> раз <?> говорил мне о своих чувствах и то ревновал, то жаловался… С ужасом думала <я>: к чему всё это ведет! и с отчаянием признавала власть его над моей душою». (VIII, 50–51)

Как далеко простиралась пусть и кратковременная власть Пушкина над Бакуниной записано в линиях ее ножек: «25 Мая … Екатерину Бакунину». Ну, сами прекрасно помните, что поздним вечером этого дня между ними произошло – оно в размазках рисунка записано несколько раз. К примеру – между носочками туфелек нашей девушки.

Специально для функционирования в как бы естественном режиме уже в первых главах своего романа автор демонстрирует весь комплект действующих лиц, вполне соответствующий реальному бакунинскому. Проживающая в деревне своей бабушки Лиза у него уже успела «короче познакомиться с Машинькой», которая, на ее взгляд, притягательно для мужчин «стройна и странна». А еще Лизина новая приятельница Машинька влюблена в ее поклонника Владимира, своего близкого родственника. Вот вам и кандидатура для измены Владимира Лизе типа родственницы Владимира Волкова и самой Екатерины Бакуниной «волчицы» Анеты Волковой.

Слабо, но уже забрезжила на горизонте начатого романа и фигура возрастного жениха Бакуниной князя Уманского. Рассуждая о том, что ее столичный «рыцарь» Владимир для нее «не пожертвует богатой невестою и выгодным родством», Лиза, принадлежащая, по ее словам, «к самому старинному русскому дворянству», вроде бы и не связывает в мечтах свою жизнь с этим своим воздыхателем. Со своей питерской подругой Сашей она в пятом письме делится представлениями о собственном положительном будущем так: «Если когда-нибудь и выйду замуж, то выберу здесь какого-нибудь сорокалетнего помещика. Он станет заниматься своим сахарным заводом, я хозяйством – и буду счастлива…» (VIII, 49)

ПД 841, л. 106

Графический образ этого сорокалетнего сахарозаводчика мелькнет вскоре еще раз – в письме десятом, в котором Владимир делится с другом своими деревенскими новостями. Возникнет он под пером Пушкина при строках от имени его героя: «Что касается до меня, я совершенно предался патриаршеской жизни: ложусь спать в 10 часов вечера, езжу на порошу с здешними помещиками, играю с старухами в бостон по копейке и сержусь, когда проигрываюсь». (VIII, 55) Вероятно, таким представляется тридцатилетнему Пушкину образ жизни весьма возрастного, на его взгляд, сорокалетнего жениха его Екатерины Бакуниной князя Уманского. Чем, мол, она, светская львица, сможет при таком муже заняться, в чем – найти себя? Особенно после стольких лет жизни на виду: в гуще событий, среди виднейших и интереснейших людей своего времени.

Похоже, что Пушкин если и не был знаком с князем Николаем Уманским лично, то, по крайней мере, видел его в разные годы вживую, и профильный портрет его при выше процитированных строках из «Романа в письмах» рисует по памяти. В линиях пышной на лице и чахлой на почти лысой голове «растительности» записывает его «выходные данные»: в брови – «князь», в бакенбардах – «Николай», в усах и жалких прядках волос у лба – «Уманскiй». А в утолщениях профиля – «бакунинский статус» князя: «убiйца Екатерины Бакунинай».

В рассуждениях подчеркнуто, на взгляд Лизы, ведущего себя аристократом ее поклонника Владимира – по ее же презрительному отзыву «внука бородатого мильонщика» – об уничижении российских исторических родов между прочим проскальзывает и чисто пушкинская оценка поведения его известного старого приятеля: «Говоря в пользу аристокрации, я не корчу английского лорда». (VIII, 53) В рукописи романа у этой фразы был «хвостик»: «какъ дипломатъ Северинъ, внукъ портнова и повара…» Но не ассоциирует же Пушкин с разочаровавшим Екатерину своим безответственным поведением Владимиром Волковым самого себя? Хотя, с точки зрения Бакуниной, он ведь тоже в свое время ее как бы обманул – беззастенчиво воспользовался ее дружеским расположением, девичьей неопытностью и растерянностью…

Как-то даже странно, что Владимиру, а не другому воздыхателю Лизы, «говоруну» Алексею Р., принадлежит в романе и поэтическое сравнение отсутствия Лизы на петербургских балах со звучанием «порванной струны в фортепьяно». Может, на взгляд Пушкина, для писателя его уровня это – излишне выспренное или совсем уже «затертое» сравнение? По началу произведения трудно представить, какую именно роль в нем Пушкин уготовил себе – в гораздо большей мере Алексею Р., который в отсутствие в столице Лизы «привязался к леди Пелам, приезжей англичанке». Фамилия этой леди не случайно ведь созвучна с Кемпбелл – фамилией уже знакомой нам по рассказу о плавании Пушкина в Кронштадт на пироскафе реальной очень понравившейся ему молодой иностранки, которая своим внешним видом, характером и увлечениями живо напомнила ему его пассию Бакунину. Знаменательно и то, что в рукописи первая буква фамилии пушкинского персонажа Алексея Р. передается то в русском («П»), то в латинском написании («Р») – с какой стороны ни посмотри, а, как справедливо замечает Леонид Аринштейн, «Александр Пушкин»^[110].

Почему он так и не закончил свой «деревенский» эпистолярный роман? Бросается в глаза, что бакунинский злодей Владимир Волков в своем романном тезке – поклоннике Лизы Владимире – получался у него каким-то слишком умным и недостаточно «злым». Вина Волкова перед Екатериной в глазах Пушкина, по его здравом размышлении над ее чудовищным поступком – покушением на собственную жизнь, ничтожна. Всего лишь измена! Тем более что Бакунина с Волковым в то время еще и не были женаты.

Второй кандидат в супруги Екатерины, князь Уманский, по рассуждению «остывшего» от первой реакции на попытку бакунинского суицида Пушкина, тоже перед его пассией не очень-то и виноват. Получив как бы взгляд на свои намерения со стороны, удостоверился в своей догадке о в большей мере корыстном интересе к нему своей молодой невесты – и, не вступая с нею в более близкие отношения, честно отказался от ее руки. А главное – оба эти поклонника Екатерины действовали тогда, получается, в пользу самого Пушкина. Хоть это ему и не помогло добиться любви его просто болезненно гордой, не дающей воли своему сердцу девушки…

И в 1830 году Пушкина все еще не оставляет желание съездить со своими тайными намерениями на Украину: пишет своему «шефу» А.Х. Бенкендорфу так и не удовлетворенное прошение отпустить его в гости к Николаю Раевскому-младшему – в Полтаву. И в рукописи только что законченной им связанной с чувствами к Екатерине Бакуниной «Барышни-крестьянки» остались его, как считают ученые Пушкинского Дома, «пробы пера», а на самом деле – пометки, связанные с размышлениями на все ту же бакунинско-уманскую тему:

ПД 999, л. 9

В широком пробеле между строк, как видим, есть надписанные уже другими чернилами первые буквы и фамилии Бакуниной, и названия Царского (Села), где императрицына часть двора обычно проводит по полгода и где Пушкин несколько последних лет подряд планирует 25 мая «невзначай» встретиться с Екатериной. И чуть поодаль – как бы несколько позже, уже по итогам встречи со своей девушкой и непременно в официальном статусе ее жениха – из года в год перекладывающийся им визит к князю Уманскому в его украинскую Умань…

Глава 15. Исцеление от иллюзий

Пушкин за Екатерину переживает прямо как за себя самого. Представляя свою черноглазую Бакунину цыганкой Земфирой в поэме «Цыганы», написанной после первой еще «авантюры» своей пассии, ярко иллюстрирует дикость, губительность неограниченной свободы как для самой женщины, так и для окружающих ее людей. Цивилизованный человек, он жестоко ревнует, и, подобно своему Алеко, в душе, кажется, готов едва ли не убить за эту «авантюру» не только своего соперника, но и саму Екатерину.

От злых чувств пытается избавляться через сцены, которые разворачивает в шестой главе «Евгения Онегина». Пишет ее летом 1826 года в Михайловском параллельно с пятой – с Татьяной и Ленским «квалифицированно» делится собственным опытом ревности. В науке считается, правда, что такой опыт у него накопился в особенно большом количестве в 1823 году в бурных отношениях с супругой одесского негоцианта Амалией Ризнич. Известие о смерти ее в Италии к нему пришло, как явствует из его шифрованной записи в рукописи пятой главы, 25 июля – через день после известия о казни декабристов.

Он оценивает свое оставленное впоследствии в черновиках 1823 года душевное состояние нынешнего лета так:

Да, да, ведь ревности припадка —

Болезнь, так точно как чума,

Как черный сплин, как лихорадка,

Как повреждение ума.

Она горячкой пламенеет,

Она свой жар, свой бред имеет,

Сны злые, призраки свои.

Помилуй бог, друзья мои!

Мучительней нет в мире казни

Ее терзаний роковых.

Поверьте мне: кто вынес их,

Тот уж конечно без боязни

Взойдет на пламенный костер

Иль шею склонит под топор. (VI, 611)

На то, что нынешний приступ ревности адресован все же не Ризнич, а Бакуниной, косвенно указывает следующая строфа, словом «миг» дешифрующая вторую половинку образа Татьяны – погибшую отчасти по пушкинской вине Жозефину Вельо:

XVI

Я не хочу пустой укорой

Могилы возмущать покой;

Тебя уж нет, о ты, которой

Я в бурях жизни молодой

Обязан опытом ужасным

И рая мигом сладострастным.

Как учат слабое дитя,

Ты душу нежную, мутя,

Учила горести глубокой.

Ты негой волновала кровь,

Ты воспаляла в ней любовь

И пламя ревности жестокой;

Но он прошел, сей тяжкий день:

Почий, мучительная тень! (VI, 611)

Однако эти черновые строфы – едва ли не все, что от рукописей шестой главы уцелело. Особо секретные 34 листа Пушкин после перебеливания материала уничтожил сам. А потому ему теперь не остается ничего иного, как свои мысли о злоключениях Екатерины от Рождества 1825 года графически фиксировать в главе третьей, которая «рифмуется» с шестой хотя бы мыслями о ревности – когда та писалась, «авантюры» его девушки были еще в полном разгаре. Графическая пометка о бакунинской беде впоследствии появилась и в черновиках главы пятой, которая разрабатывалась в 1825–1826 годах во Второй Масонской тетради. В ней после строфы XXIV

Увы, Татьяна увядает;

Бледнеет, гаснет и молчит!

Ничто ее не занимает,

Ее души не шевелит.

Качая важно головою,

Соседи шепчут меж собою:

Пора, пора бы замуж ей!.. (VI,83)

Пушкин нарисовал профиль Екатерины с намеком на страшную петлю на ее шее. И зафиксировал в этом профиле в линиях: спина – затылок: «Екатерина»; грудь – лоб: «Бакунина»; «шапочка» прически – ободок: «въ Прямухин?…»; височный локон – шея (чуть ли не в размазке – очень крупными буквами): «…и Торжк?».

ПД 835, л. 57 об.

Кстати, не понятое учеными слово чуть ниже профиля Бакуниной на этом листе, которое они читают как «Буршанг», скорее всего – фамилия «Бурминъ»^[111]. Значит, уже во время создания этого рисунка поэт явно нашел, подобрал имеющую подходящее значение фамилию для героя своей давно задуманной «Метели». Тем более что рядом, в размазке, записано название и второй его построенной на вальтер-скоттовском сюжете будущей повести: «Барышня-кр?стьянка Акулина – Бакунина».

Фамилию Бурмин вполне логично трактовать как сочетание двух простых корней – немецкого местоимения «мой» и существительного бур[ан] или бур[я] – синонима «метели». Ибо прототип Бурмина – сам вроде как волею Судьбы тайно сочетавшийся браком с Бакуниной Пушкин, который для своей Екатерины – немец, иностранец: она не слышит, не понимает – не хочет понимать его обращенных к ней поэтических и прозаических раскаяний в грехах собственной юности и признаний в верной, настоящей любви!

ПД 835, л. 57 об.

Он давно мечтает о том, чтобы каким-то чудом – усилиями Судьбы – его начавшиеся в юности уже нескольколетние, как он сам их исчисляет, отношения с Екатериной наподобие тайного брака героини его повести «Метель» Марьи Гавриловны Р. с офицером Бурминым как-то легализовались и продолжились. Обращает на себя внимание единственная начальная буква фамилии героини. Зачем Пушкин лишь намекает нам на нее? Кажется, или б совсем не называл, или писал бы полностью, как фамилию героя – Бурмина. В принципе же, и одной этой буквы достаточно, если смотреть на нее глазами автора – как на латинскую «Р», начинающую его собственную фамилию, которую должна будет носить и его жена.

Нельзя не заметить на рисунке на листе 57 об. в ПД 235 двойного – свидетельствующего о приземленности, меркантильности характера – подбородка нашей несчастной девушки в петле. Душу героини «Метели» тоже явно терзают страсти-антиподы – молодая способность к безусловной любви, благородному порыву, безрассудному поступку и привычная привязанность к комфорту, материальному благополучию. Накануне дня тайного венчания со своим возлюбленным барышня Марья Гавриловна не спит всю ночь. Переживает? Нет, укладывается и увязывает белье и платье. Когда пришла пора бежать, «Маша окуталась шалью, надела теплый капот, взяла в руки шкатулку свою и вышла на заднее крыльцо. Служанка несла за нею два узла». (VIII, 79)

Повестушку эту Пушкин положит на бумагу в Болдине в 1830 году, когда в долгие месяцы пребывания в холерном карантине будет обдумывать материальные же в основном препятствия к собственной свадьбе с Натальей Гончаровой. С великими трудами ему удается справляться с претензиями его будущей тещи Натальи Ивановны. А хватило б его сил и возможностей, согласись вдруг отдать ему руку своей дочери мать его любимой девушки Екатерина Александровна Бакунина?

Что, собственно, он может предложить фрейлине двора Екатерине Бакуниной, кроме своих любви и страсти, прошедших через испытания долговременными разлуками? «Бесстыдными приапами» и сейчас, судя по рисунку в сюите на листе 12 ПД 835, полна его курчавая голова. Но что – к ним в придачу? А потому и сам он, с юности стоящий перед этой своей пассией в просительной, виноватой позе, на рисунке собственной рукой зачеркнут, затушеван ироничной скорописью слова «женихъ» на лице и груди персонажа. В крае широкого отворота халата, в который его персонаж облачен, для верности он еще и «вырезал» собственный инициал – прописную букву «П».

Центральный фрагмент ПД 835, л. 12

То есть он четко осознает собственные «минусы» в сравнении с мужчинами, которых его любимая девушка для своих «авантюр» выбирает. Изображает себя рядом с нею маленьким, мелким: как ни крути, а не только ростом непоправимо ниже на голову, но и возрастом на четыре года младше нее. В «демократическом» халате: в глазах авторитетного для его девушки и ее матери царского двора по убеждениям – безнадежный либералист. В широких брюках и обуви, но в представлении Екатерины и ее окружения все равно – голый и босой. То есть не обладает сколь-нибудь значительным состоянием, рассчитывает только на свои нерегулярно пополняющие кошелек гонорары. Что ж, таким способом до него, действительно, не жил семьей еще ни один русский писатель…

У дублированной в правой части этого же листа 12 ПД 835 фигурки телесно и душевно страдающей в Прямухине Бакуниной – масса мелких особенностей. На первый взгляд, наша «уходящая девушка» явно опустила руки. Если судить по складкам пышнейших белоснежных рукавов ее платья, то даже не руки, а лебединые или ангельские крылья. По цепляющейся за пол, волочащейся правой ножке, должно полагать, в нынешнем состоянии хандры и апатии плетется по жизни кое-как – нога за ногу. То есть потеряла к происходящему вокруг нее всякий интерес. Что ж, по пусть и жесткому пушкинскому определению, финал для затеянной ею самой нереальной для воплощения амурной истории с князем Уманским вполне закономерный – правильный.

Правый фрагмент ПД 835, л.12

О том, что Екатерина осмыслила свои ошибки, свидетельствуют нарисованные Пушкиным три разной величины навесные замка на ее голове. На самый крупный заперта в ней теперь навязчивая идея самоубийства. На другой, помельче – идея выйти замуж непременно за вельможу. Мысли о множестве пухлых пачекденег на голове Екатерины сместились уже далеко на затылок. И огромный карман с левой – «неправильной» – стороны ее платья теперь полностью зашит через верх грубыми стежками крест-накрест: на бесплодных мечтах о браке по расчету поставлен жирный крест.

Третий замок в голове Бакуниной запирает ее обиды на не достойных ее страданий людей – бывших ее подлых женихов Волкова и Уманского. У макушки нашей героини – то есть по-прежнему в центре ее внимания – остается только символизирующий мужчину-Пушкина чайник: в душе Екатерины все еще «кипит» на него, как он объяснил это в рисунке прямо словами, «гн?въ за 25 Мая» [1817 года]. Он успел лично убедиться в этом во время конфиденциального разговора с Екатериной в конце мая 1828 года: видел, как этот давний «гн?въ», записывает он теперь на ее затылке, «…вогналъ ея въ краску».

О том, что Екатерина потихоньку начинает все же выздоравливать, выходить из своей «онегинской» хандры, свидетельствуют спадающие бинты, во время болезни перематывавшие ее поврежденную тонким корсетным шнурком шею. На них Пушкин фиксирует собственное алиби: «Я не виновенъ въ ея попытк? самоубiйства въ Торжк? 25 Декабря». С левого – «неправильного» – плеча Бакуниной валятся нарядные коробочки, баночки и флакончики – средства макияжа, которым Екатерина, на взгляд Пушкина, в последние годы в целях привлечения богатых женихов явно злоупотребляла.

Подол юбки нашей девушки, конечно, остается надорванным, но – на правой стороне юбки: для Пушкина это, как уже отмечалось, – вовсе не дефект, а результат его собственных стараний. Талия же его пассии теперь показательно, прямо поверх платья, затянута корсетом. Едва не лишивший Екатерину жизни шнурок от него, демонстративно завязанный на бантик с правой же – «правильной» – стороны ее талии, обрел, наконец, свое первоначальное «мирное» предназначение. Пушкин, кажется, даже восхищается, гордится жизнестойкостью, способностью своей пассии к восстановлению после такой серьезной встряски. В строчке букв на ее спине он, в молодости сделавший ей свою болезненную и очень эффективную для него самого «прививку» от любых подобного рода неприятностей с Екатериной, крупно заявляет о своих правах: «Я мужъ ея».

Нельзя не заметить также, что правая Бакунина внимательно читает письмо, а на правом ее плече удобно «пристроились» две новомодные тогда ручки с железными перьями. Пара ручек предполагает, понятно, письменный диалог. Пухленький кошелек, на котором покоится перо одной из ручек, а также изображенные рядом с ручками кофемолка с туркой подсказывают, что тема этого диалога – деловая, рабочая. А трудится – «варит кофе» – наша девушка, как известно, по обязанностям фрейлины у императрицы Елизаветы Алексеевны, которую она, как подчиненная, просто обязана была информировать о своей беде. И попросить в связи со своей затянувшейся болезнью отпуск. Кстати, фрейлины имели тогда оплачиваемые казной больничные и отпуска с проездом.

Впрочем, срочно возвращаться в столицу к своим обязанностям Екатерине зимой 1825–1826 года и не требовалось: ее благодетельнице Елизавете Алексеевне в то время было не до прогулок и интересных бесед с самой интеллектуально развитой из своих фрейлин Бакуниной. Императрица была уже очень больна и в гораздо большей мере нуждалась в медицинском уходе и теплом климате, для чего супруг-император еще в сентябре вывез ее к морю – на юг страны, в Таганрог.

Перед отъездом Елизавета отправила в бессрочные отпуска почти всех своих девушек. Поскольку Бакуниной при ней в тот момент не было, ей пришлось заменить ее всю свою сознательную жизнь проведшей при дворе фрейлиной Екатериной Валуевой – истеричной, хоть и беззаветно преданной ей толстухой возрастом на пять лет старше нее самой. В период собственной беспомощности и нешуточных опасений за здоровье и саму жизнь любимой старшей подруги-императрицы злосчастный отказ Уманского от своих брачных намерений оказался для Бакуниной той самой последней, переполнившей чашу ее терпения каплей…

Растущая, кажется, от кончика пера одной из ручек роза – символ императрицы Елизаветы – говорит о том, что добрая сердцем работодательница Екатерины от всей души жалеет ее, соболезнует ей, желает ей благополучия и счастья. Однако на этом рисунке Пушкин изображает еще и легкую обутую в изящную туфельку женскую ножку – символ красавицы. Эта ножка направлена от вместительного правого («правильного») кармана платья Екатерины, застегнутого на пряжку в форме инициала императрицы Елизаветы Алексеевны – большой буквы «Е», к «мягкому месту» пониже спины нашей девушки. Ножка свидетельствует о том, что были в ответном письме все еще красавицы-императрицы Елизаветы Алексеевны и не очень приятные для Бакуниной известия.

ПРАВИЛО № 41: женская ножка в пушкинских сюитах – всегда метонимия красавицы.

Очевидно, по кончине 19 ноября 1825 в Таганроге императора Александра Павловича в связи с изменением собственного статуса вдовствующая императрица была уже не в состоянии содержать прежний штат фрейлин, и почти со всеми своими девушками, отправленными ею в бессрочные отпуска на период своей болезни, расставалась окончательно. Длительно болеющая Екатерина Бакунина тоже подлежала увольнению. Единственное, что Елизавета Алексеевна могла сделать для своей любимицы, это походатайствовать об ее устройстве в свиту своей сменщицы, новой императрицы Александры Федоровны.

Почему Пушкин графически как бы иронизирует над бакунинской отставкой? А потому что думает, что это ему сейчас как никогда на руку. Полагает, что, оставшись без дающего ей известную независимость заработка, Екатерина с гораздо большей охотой примет его предложение руки и сердца, которое он вскоре намерен ей повторить. Письмо от императрицы Елизаветы только подтверждает мою версию о том, что болеет и переживает свое горе Екатерина не рядом с нею в Петербурге или Таганроге, а в Тверских краях – в Торжке и Прямухине.

Здесь, кстати, ее в беде есть кому адекватно понять и поддержать. А нам в связи с этим – осмыслить истоки поведенческого экстремизма нашей девушки, который на поверку оказывается прямо наследственным, фамильным. К моменту несчастья с Екатериной 1825 года в семье Бакуниных еще, конечно же, не забылась драматическая история любви ее дяди Александра Михайловича. В 1810 году вернувшийся из Европы 42-летний высокообразованный хозяин усадьбы Прямухино влюбился в 18-летнюю падчерицу своего соседа и старинного приятеля Павла Марковича Полторацкого Варвару Александровну Муравьеву (1792–1864) и начал мечтать о собственной семье. Стихи Бакунина этих лет – прямо мольбы о любви:

Приди, любовь, приди, рассмейся,

Воспламени холодну грудь,

В крови моей, в душе разлейся,

Дай мне от радости вздохнуть…

В связи с любовной тоской ему часто приходят на ум мотивы смерти, добровольного ухода из своей омраченной одиночеством жизни:

Распростясь с людьми, с заботой,

В дальний я пустился путь.

Жизнь казалася работой,

И хотелось отдохнуть.

Шёл я скорыми шагами,

И близка была ко мне

Под высокими соснами

Там часовня на холме,

Где конец мечтам тревожным

В недрах хладныя земли

И тем слаще сон дорожный,

Чем томительнее шли.

Обозрев спокойным оком

Неизбежный всех предел,

Ношу жизни одинокой

Сбросить я с себя хотел…^[112]

Ведь мало того, что сама юная Варенька не обращает на такого взрослого кавалера никакого внимания, девушка она еще и не без роду-племени. Мать ее, Варвара Михайловна – урожденная Мордвинова. Отец – бригадир артиллерии Александр Федорович Муравьев. Двоюродными братьями Варвары по отцу были будущие декабристы Александр, Михаил и Николай Николаевичи Муравьевы, а троюродными – Никита Михайлович и Артамон Захарович Муравьевы да Сергей и Матвей Ивановичи Муравьевы-Апостолы.

После смерти отца мать Вари вышла замуж за соседа Полторацкого, чье имение Баховкино находилось в 30 километрах от Прямухина. Были у потенциальной невесты Бакунина Варвары Александровны также и родные братья по матери: Александр Павлович Полторацкий, впоследствии ставший членом декабристских обществ «Союз спасения» и «Союз благоденствия», и Алексей Павлович Полторацкий, в 1820–1823 годах – кишиневский приятель Пушкина, а также сестра Елизавета Павловна, бывшая замужем за П.Н. Безобразовым – у нее, кстати, Бакунины обычно и останавливались во время своих приездов в столицу.

Достоин ли Бакунин руки такой родовитой особы? Отдадут ли эти достаточно богатые и серьезные люди свою столь юную родственницу ему, человеку не очень обеспеченному и с не очень эффектной внешностью? По описанию знакомого, встречавшегося с Александром Михайловичем в Торжке, Бакунин был «близорук, неловок, не слишком опрятен, имел черные волосы и сросшиеся брови, был добр, знающ, умен и… писал стихи».^[113]

В общем, не рассчитывая ни на взаимность, ни на вполне достаточную для светского брака обеспеченность, ни на собственную подзабытую ввиду материальных трудностей очень даже весомую родословную, собрался было Александр Михайлович от неразделенного своего чувства застрелиться. Однако упомянутая выше его младшая сестра Татьяна Михайловна оказалась хорошим посредником между поколениями. Будучи замужем за братом отчима предполагаемой невесты, Александром Марковичем Полторацким, не дала произойти беде: сумела как-то вразумить юную Варвару выйти замуж за столь необычного для тверской глубинки человека, как ее ученый брат Александр Михайлович. Помолвка состоялась 3 июня 1810 года, а венчание молодых в прямухинской домовой церкви – 16 октября, накануне дня рождения Александра Михайловича.

И начала-таки разрастаться в этом селении большая и, несмотря на разницу супругов в возрасте аж в 24 года, счастливая семья. Теперь в стихах его хозяина появляются совсем другие мотивы:

И хранитель мне явился,

Ангел жизни и любви.

Лель в очах светился ясных,

Чистым пламенем горя,

Как возвестница дней красных —

Утра тихая заря.

Я стоял в недоуменье,

Но к ногам его упал,

Когда в ангельском явленьи,

Милый друг, – тебя узнал.

Грудь моя затрепетала.

Закипела хладна кровь,

Нову жизнь мне даровала

Всемогущая любовь^[114].

Счастливо закончившаяся прямухинская любовная история, доставившая столько треволнений родственникам и близким Александра Михайловича, разворачивалась прямо на глазах 15-летней Екатерины Бакуниной. В отличие от своего еще только готовящегося к поступлению в Лицей десятилетнего брата Александра, она уже все прекрасно понимала и участвовала в общесемейных переживаниях. Со старшей ее всего на три года невесткой она, вероятно, вскоре подружилась на всю жизнь. Во всяком случае, особенно сближать их должны были их таланты и интересы к музыке и живописи.

В 1811 году, который молодожены Бакунины проводили в Твери, Александр Михайлович знакомствовал с трудившимся здесь художником Орестом Кипренским. И тот нарисовал карандашом портреты его умненькой и симпатичненькой 16-летней способной к живописи племянницы Екатерины Бакуниной и жены – тоже художницы и молодой прелестной женщины, которой позировать для портрета пришлось прямо на девятый день после родов.

В.А. Бакунина, художник О.А. Кипренский, 1811^[115]

Владимир Сысоев в своей статье о прямухинских Бакуниных приводит воспоминание А.П. Керн о первых днях их супружеской жизни: «Я его (Александра Михайловича) помню, когда он после свадьбы приезжал в Берново, и мы любовались детьми умению его жить и любить свою жену. Она была молодая, веселая, резвая девушка: он – серьезный, степенный человек, и, однако, на них было приятно смотреть. Я помню их сидящими дружно рядом, когда он ее кругом обнимет своими длинными руками, и в выражении ее лица видно было, как она довольна этой любовью и покровительством. Иногда она его положит на полу и прыгает через него, как резвый котенок. Его положение тогда не было ни странно, ни смешно. И тут являлись с любовью покоряющая сила и доброта – идеал доброты! Помню еще раз бальный вечер; они сошлись в нашей общей комнате с маминькой; он лежал на ее кровати, она, в белом воздушном платье, прилегла подле него, и как он, шутя, уверял ее, что кольцо, надетое на его палец, не скинется, врастет в него; она беспокоилась, снимала его, велела подать воды, мыла, а он улыбался и, наконец, успокоил ее, что это была шутка»…^[116]

Присутствием в 1826 году в родовом имении Бакуниных Прямухине племянницы хозяина Екатерины вернее всего объясняется то, что поздней осенью, после московского разговора с отменившим Пушкину александровскую опалу новым царем Николаем I, поэт… вновь рвется в свое постылое ссылочное Михайловское! Есть достаточно достоверные сведения о том, что здесь он через своего тригорского приятеля, родственника Бакуниных Алексея Вульфа, предпринимает усилия к тому, чтобы попасть в гости в Прямухино. По его просьбе Алексей Николаевич выражает вроде как обоюдное с поэтом желание поближе познакомиться с известным в ученых и творческих кругах помещиком Александром Михайловичем Бакуниным и его семейством.

Каким маневром подвигнул Вульфа напрашиваться в гости в Прямухино Пушкин? Скорее всего, не открывая ему тайны своей любви к Бакуниной, выдвинул предлогом необходимость для него, как писателя, ознакомиться с реальным бытом прототипов героев давно задуманной им повести из богатого помещичьего быта, которая потом получит название «Барышня-крестьянка». Кто годился ему в герои? Конечно же, владелец имения Берново Старицкого уезда Тверской волости 50-летний дядя самого Алексея Вульфа Иван Иванович Вульф. Хитрящий Пушкин знает, что в его старшую дочь Екатерину Гладкову, сверстницу самого Алексея Николаевича, тот едва ли не с детства влюблен. Почему бы ему не организовать себе случай поволочиться за своей пассией в очередной раз? Может быть, теперь, в своем недавнем замужестве, она взглянет на своего тригорского кузена более благосклонно?

Второй присмотренный нашим прозаиком кандидат в герои его будущей повести – конечно же, самый необычный барин тех мест, владелец имения Прямухино Александр Михайлович Бакунин. Он представляет для Пушкина интерес по рассказам его племянницы Екатерины, которая в этом году гостит у него уже продолжительное время. На что Александр Сергеевич надеялся в действительности? Из души его тогда еще не выветрилась, видимо, эйфория от милостивого царского приема. Прощенного и приободренного императором, его теперь в свете все наперебой принимают и, кажется, даже любят. Может быть, полюбит его, взрослого и нового, и Екатерина? Или на фоне своих личных любовных неудач хотя бы просто сочтет брак с ним, своим первым мужчиной, за достойный способ спасения собственной репутации?

По фразеологии бакунинского ответа похоже на то, что о своем с Пушкиным желании побывать в Прямухине в гостях Вульф писал хозяину этого имения лично. Потому что, поразмыслив над неожиданной просьбой молодых людей, дядя Екатерины Павловны Бакунин «домогательства» именно поэта решительно отклонил. И мотивировал это тем, что знакомство с, по его, вероятно, из поколения в поколение дословно переданному выражению, неотразимым повесой Пушкиным может оказаться опасным для его четырех дочерей. Кстати, именно «неотразимым повесой» Вульф именует Пушкина и в письмах к своим сестрам. Хотел, видимо, как ныне говорится, поэффектнее пропиарить своего приятеля-Пушкина в глазах родственника-Бакунина, но у его «непродвинутого», то есть просто здравомыслящего адресата такая реклама вызвала, выходит, чисто обратную реакцию?^[117] Хотя, что еще скорее, это просто такая тактичная бакунинская отговорка.

В семействе с одиннадцатью детьми у Александра Михайловича еще недавно было аж пятеро девочек. Злая дифтерия только-только унесла младшенькую, Софью, которой не исполнилось еще и двух лет. А средненьким, Александре с Татьяной, на тот момент – по 10–11; старшеньким, Варваре с Любовью, – тоже всего-то по 14–15 лет. Опасаться отцу их пока вроде бы и нечего. Весьма сомнительно, чтобы даже в такой глухой тверской провинции девочки-подростки в короткий срок смогли плениться 27-летним мужчиной далеко не самой прекрасной наружности. Даже если отец к этому времени и успел познакомить их с какими-то образцами его гениального поэтического творчества. Уж если и могли в ту пору в кого влюбиться бакунинские дочери, то, пожалуй, в самого ходатайствующего за Пушкина их родственника Алексея Вульфа. Впрочем, что за дело и самому Пушкину до сопливых еще прямухинских девчонок?

Не похоже, чтобы у начитанного и по его поэзии судя не занудного Александра Михайловича Бакунина не было чувства юмора. К тому же в отмеченное многими касавшимися Пушкина ссорами и сплетнями его доссылочное время Бакунин в Петербурге не жил. Откуда тогда у него в дополнение к вульфовской приятельской иронии подтверждающие ее обоснованность сведения о реальной скандальной «донжуанской» славе поэта? Понятно, что от петербурженки любимой племянницы. Ну не хотела гордая Екатерина, чтобы Пушкин увидел ее, в свое время, по сути, отказавшую ему в руке, в жалком поставантюрном состоянии!

Отрешенно-печальное лицо Екатерины с горькими складками у рта и устремленными к небу безучастными, погасшими, выплаканными глазами запечатлел на ее портрете 1826 года ее «штатный» художник Петр Федорович Соколов. Вероятно, Екатерине Павловне пришлось-таки в теплый сезон этого года по своим надобностям побывать в Петербурге – навестить мать, похлопотать перед великой княгиней Александрой и ее готовящимся венчаться на царство супругом Николаем о назначении на придворную должность для продолжения службы.

На честном соколовском портрете исхудавшие, как бы вытянувшиеся от переживаний лицо и шея Екатерины, болезненная краснота вокруг ее глаз и все еще багрововатый от прилива крови оттенок кожи резко контрастируют с пышностью модного берета, украшенного «мишурой» – наивно-розовыми с позолотой по краям лентами и белоснежными кружевами.

На шее нашей девушки – широкий розовый палантин, предназначенный для отвлечения взгляда от тонкой корявой полоски травмированной кожи у подбородка. Наряд не траурный. Платье – зеленое. Значит, идет весна 1826 года. Благодетельница Екатерины императрица Елизавета Алексеевна, ушедшая в мир иной 4 мая, еще жива и находится в Таганроге, куда заехала с императором Александром перед его кончиной, а недавно пережитое горе у позирующей художнику отставной ее фрейлины Бакуниной – глубоко личное, не касающееся ни страны ни двора.

В общем видок у нашей девушки в несчастном для нее 1826 году не ахти. Может, именно от этого не хотела показываться Пушкину? Или все же опасалась, что, как тогда, в мае 1817-го, он если не «уболтает» ее, то совершит еще что-нибудь шокирующее, вследствие чего ей придется сожалеть о своей еще одной минутной слабости, печалиться еще об одном моменте своей оскорбленной гордости? А у нее сейчас и без того бед – полный комплект, с которым финансово несостоятельному Пушкину при всем его желании не справиться.

П.Ф. Соколов, Портрет Е.П. Бакуниной 1826^[118]

Екатерина по-прежнему не хочет за Пушкина замуж. Она ждет гарантированного ей императрицей Елизаветой Алексеевной приглашения в свиту ее преемницы. После сентябрьской коронации царя Николая грядет пересмотр дворцового штатного расписания, вследствие чего супруга царя будет иметь возможность получить в наследство от своей предшественницы ценную и для нее фрейлину Екатерину Бакунину. И позовет ее к себе на высокую должность и хороший оклад. Что, надо заметить, к началу 1827 года и последовало.

Отказом Александра Михайловича Бакунина от дома Пушкин очень расстроен. Все старые и новые его знакомые отмечают, что к концу 1826 года его эйфории уже как не бывало. Ее сменили меланхолия и тоска. К нему вернулось ссылочное ощущение безысходности и одиночества – только теперь не в михайловской «пустыне», а в толпе. Мчался в Михайловское, как отписывает князю Вяземскому 9 ноября, со светлыми мыслями: «Деревня мне пришла как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни, хамов и моей няни, – ей-богу, приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеянности и пр…» (XIII, 304) А уже в начале декабря досадливо констатирует московскому приятелю Василию Зубкову: «…выехал из моей проклятой деревушки». (XIII, 311)

«Злой рок преследует меня во всем том, чего мне хочется», – жалуется в ноябре ему же из Пскова. (XIII, 289) «Я устал и болен», – констатирует в декабре из Москвы Н.М. Языкову (XIII, 314) И в Петербурге в 1827 году, как вспоминает Анна Керн, «чего-то ему недоставало. Он как будто не был так доволен собою и другими, как в Тригорском и Михайловском»^[119].

Глава 16. «Как обольщу ее надменный ум»

Если заглядывать в пушкинскую душу очень глубоко, то разве что ему одному и по силам было мириться с непомерной гордынюшкой своей второй половинки в образе реальной женщины Екатерины Бакуниной. Поэт – человек особенный. Он просто нуждается в отрицательных эмоциях – раздумьях, переживаниях, даже страданиях. Когда же разнообразные жизненные трагедии не возникают перед его глазами, так сказать, естественным образом, он бывает вынужден устраивать их сам. А это выводит из равновесия, нарушает творческий процесс. Гениальный поэт Пушкин интуитивно понимает, что умеющая интеллектуально, грамотно разыгрывать «трагедии» в жизни буквально из ничего – типа как, на его взгляд, из его молодой наглости или своей собственной девичьей чести – Екатерина была бы для него самой лучшею половинкой.

Ему кажется, что об этом не может не догадываться и все его с нею окружение. И, рассказывая около 7 ноября 1825 года в письме тому же князю Петру Вяземскому о своем только что написанном «Борисе Годунове», Пушкин мысль своего служащего в Варшаве и потому особенно неравнодушного к полькам приятеля заранее пускает в ложном направлении. В отношении прообраза своей героини Марины Мнишек отсылает князя к тезке своей любимой девушки Бакуниной – их общей знакомой «бой-бабе» Екатерине Раевской: «…на Марину у тебя… – ибо она полька, и собою преизрядна – (в роде К. Орловой, сказывал это я тебе?). (XIII, 239)

Пусть, мол, Петр Андреевич распространяет в свете это его «признание». А на самом деле в ночной сцене у фонтана в своей стихотворной исторической драме «Борис Годунов» на месте надменной панны Марины Мнишек рядом со своим Самозванцем Пушкин видел, конечно же, собственную гордячку-возлюбленную Екатерину. Трагический, огорченный, надо полагать, не только былым пушкинским нахальством, но и теперешним вероломством своего несостоявшегося жениха Волкова простоволосый профиль Бакуниной он нарисовал в рукописи еще самой первой сцены своей исторической драмы.

ПД 835, л. 45 об.

Где всем народом уговаривают Годунова сесть на российский трон, а он от этой чести, в соответствии с принятым тогда ритуалом, отказывается. Образ Екатерины мелькнул в уме поэта тогда, возможно, по ассоциации с создаваемым им образом сестры будущего царя. Текст на предыдущем, 45-м листе рукописи заканчивался как раз на упоминающих о ней строках:

…Его сестру напрасно умоляли

Благословить Бориса на державу;

Печальная монахиня-царица

Как он тверда, как он неумолима. (VII, 6)

Печалящаяся о своей участи все еще незамужняя (монахиня!) царица пушкинской души Бакунина по-прежнему «тверда» и «неумолима» по отношению к самому поэту. Через несколько страниц его уже давно венчанный на царство Борис Годунов, в свою очередь, будет печалиться о себе по поводу молвы (читай: мнения о самом Пушкине – Бакуниной), приписывающей одному ему множество творившихся в его царствование злодейств:

…Кто ни умрет, я всех убийца тайный:

Я ускорил Феодора кончину,

Я отравил свою сестру царицу,

Монахиню смиренную… все я! (VIII, 26)

На листе с профилем Бакуниной, где Пушкин разрабатывает все ту же первую сцену, его бояре в ожидании согласия Бориса стать царем рассуждают на темы генеалогии:

Воротынский.

Ужасное злодейство! Слушай, верно

Губителя раскаянье тревожит:

Конечно кровь невинного младенца

Ему ступить мешает на престол.

Шуйский.

Перешагнет; Борис не так-то робок!

Какая честь для нас, для всей Руси!

Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,

Зять палача и сам в душе палач,

Возьмет венец и бармы Мономаха…

Воротынский.

Так, родом он незнатен; мы знатнее… (VII, 7)

Неравнодушный к вопросам науки о происхождении родов, Пушкин хорошо знает, что его любимая девушка Екатерина – представительница знатной семьи: Бакунины, прибывшие в Россию из Венгрии еще в 1492 году, при великом князе Василии Ивановиче, принадлежали к древнему трансильванскому дому Баттора.

Не столь родовит герой пушкинской поэмы Самозванец. Его прошлое в общих чертах отнюдь не случайно напоминает собственное пушкинское. После серии своих петербургских дуэлей 1820 года тоже вполне имел право говорить о себе: «рожден не боязливым; // Перед собой вблизи видал я смерть». После недавно «светивших» ему за его тогдашнее поведение и оду «Вольность» Соловков или Сибири – «Мне вечная неволя угрожала, // За мной гнались – я духом не смутился // И дерзостью неволи избежал». Полон страха и сомнений Пушкин лишь перед своей девушкой Екатериной, как Самозванец – перед дочерью польского воеводы Мнишка:

День целый ожидал

Я тайного свидания с Мариной,

Обдумывал все то, что ей скажу,

Как обольщу ее надменный ум,

Как назову московскою царицей, —

Но час настал – и ничего не помню.

Не нахожу затверженных речей;

Любовь мутит мое воображенье… (VII, 58)

Самозванец хочет, чтобы Марина полюбила его как человека и мужчину, а не просто использовала в качестве ступеньки для восхождения на российский трон. Умоляет ее:

О, дай забыть хоть на единый час

Моей судьбы заботы и тревоги!

Забудь сама, что видишь пред собой

Царевича. Марина! зри во мне

Любовника, избранного тобою,

Счастливого твоим единым взором.

О, выслушай моления любви,

Дай высказать все то, чем сердце полно. (VII, 59)

Но убеждается, что Марина «стыдится» его «не княжеской любви» и приветствует даже грандиозную аферу, если та сулит ей возможность сделаться российской царицей. Екатерина Бакунина майской ночью 1817 года в Царском Селе из-за того же самого своего нездравого перфекционизма в упор не видела кандидата в свои мужья в лицеисте-Пушкине. Для чего ей, практичной земной женщине, его пусть и недалекая уже по времени корона виртуального царства российской поэзии? Даже после случившихся-таки тогда между ними интимных отношений ее официально не титулованный и отнюдь не богатый первый мужчина Пушкин для нее остается не мужем, а самозванцем. Хоть сам он практически всю жизнь считает Екатерину своей невенчанной женой – старается не выпускать ее из виду, переживает за нее, вставляет признания в любви к ней в самые разные свои произведения.

Профили его возлюбленной Бакуниной в его рукописях множатся беспрестанно – перемещаются вслед за его мыслью из одной его черновой тетради в другую, возникают по самым разным ассоциациям. К примеру, во Второй Арзрумской тетради, заполнявшейся вроде как в 1829–1836 годах, находим историческую выписку «Москва была освобождена Пожарским…». При ее строках о том, как царь Василий Иванович в 1600 году постриг свою сестру в пустынный монастырь под именем инокини Марфы, на листе 19 ПД 842 Пушкин в очередной раз изображает все еще «монашествующую» – то есть незамужнюю – фрейлину двора Екатерину Бакунину уже прямо в облике исторической гордячки Марины Мнишек.

ПД 842, л.19

Поза у его персонажа – давно нам привычная: отвернутая, со сжатыми у груди или пояса руками. Пышный кружевной ворот платья – как раз в теперешнем стиле всегда прикрывающей шею эффектными аксессуарами Екатерины. В линиях прически и лба изображения записано имя: «Екатерина Бакунина», а в линиях воланов ворота – имя ее исторического прототипа: «Марина Мнишекъ».

В жирно затушеванных буквах на кокетке платья – «традиционный» для пушкинских записей о Бакуниной явный намек на признание: «25 Мая…». В штриховке на спинке платья тоже есть такая цифра, но с предлогом «къ»: к очередной дате по-разному памятного для него и Екатерины царскосельского события Пушкин планирует ехать к ней попытать счастья снова. Почему не едет тотчас же? По лифу платья спереди и юбке-роброну сзади фигурки своей девушки сам себе и отвечает: «Я жду ея трауръ по Елисавет?». Стало быть, этот рисунок следует датировать не позже чем маем 1827 года.

Ревнивые размышления на тему Бакуниной и ее недостойных избранников преследуют Пушкина очень долго. В 1830–1831 годах он, к примеру, пытается начать уже упомянутую повесть, именуемую по ее первой строчке «На углу маленькой площади». В ней должно было рассказываться о любви Зинеиды, «уж не молодой, но еще прекрасной», изысканно одетой бледной дамы с черными впалыми глазами, окруженными болезненной синевою, к 26-летнему светскому повесе. Начальные буквы имени-фамилии его отнюдь не случайно совпадают с инициалами первого неудачного жениха Бакуниной Владимира Волкова: Валериан Володский. Да и сама фамилия героя повести, как видим, произведена от имени все того же Волкова.

На листе 24 об. этой рукописи (ПД 841) автор изображает ту, о которой думал, создавая образ своей возрастной красавицы Зинеиды. Судя по разбросанным по прическе и одежде сидящей дамы буквам – о нашей Екатерине Бакуниной после ее пребывания в 1825–1826 годах, до полного выздоровления, в Торжке и Прямухине. Причину ее «заболевания» выдает формирующая начальную букву ее фамилии – прописную «Б» – крохотная веревочная петля на ее груди (в ее сердце).

Шаль на плечах Бакуниной – указание на то, что идет осень или даже зима. Край пышного стоячего ворота платья наподобие распущенной тонко-шнурочной петли охватывает шею Екатерины в месте реальной подзажившей уже странгуляционной борозды. «Античных» профилей Екатерины на этом листе, впрочем, даже два. Изображенный слева – мелкий, с притушеванным лицом и крупными буквами имени-фамилии в линиях исхудавших плечиков и у как бы вытянувшейся от переживаний шеи – намек на недавнее экстремальное поведение нашей героини.

Судя по пушкинскому рисунку в целом, теперь Бакунина выглядит гораздо лучше: поправилась в полном смысле этого слова – и набрала свои прежние физический вес и нравственное самоуважение, и обрела в жизни уверенность, устойчивость, о которых свидетельствует ее гордая, прямая осанка. Ухо Екатерины без внутреннего выреза говорит о том, что мужчин она больше не слушает – им не доверяет. Излом линии полуоткрытых губ выражает готовность дать своим коварным воздыхателям соответствующий обстановке словесный отпор.

ПД 841, л. 24 об.

Почему наша девушка на рисунке сидит, да еще с закутанными в шаль руками? Да потому что, по общему приговору окружения, засиделась в девках: чересчур уж разборчива в женихах – после болезни еще старательнее ото всех «прячет» свою руку. Буквы, бегущие по стоячему вороту, вырезу платья и спинке дивана или кресла, на котором наша героиня сидит, сообщают: «Екатерина Бакунина заслужила…». Прячущиеся в складках шали на ее предплечье: «…лучшаго жениха». Выписанная на бедре девушки буква начинает вторую фразу, выражающую пушкинскую многолетнюю убежденность в закономерности исхода его отношений с Бакуниной: «Я ея женихъ». И примерное, по его прикидкам, время наступления этого исхода: «Я жду ея трауръ».

Не только черные глаза, но и порывистый, «детский» характер Зинеиды в незаконченной повести напоминает реальную Бакунину: «Полюбив Володского, она почувствовала отвращение от своего мужа, сродное одним женщинам и понятное только им. Однажды вошла она к нему в кабинет, заперла за собою дверь и объявила, что она любит Володского, что не хочет обманывать мужа и втайне его бесчестить и что она решилась развестись». (VIII, 143) Не дав мужу опомниться, она в тот же день переехала с Английской набережной в Коломну и в короткой записочке уведомила обо всем Володского, «не ожидавшего ничего тому подобного…»

Кем представлял себя в этой ситуации Пушкин? Наверное, «встревоженным таким чистосердечием и стремительностью» мужем своей Зинеиды, к которому, как говорится в этом отрывке, она почувствовала не понятное ему отвращение. По молодости он, до Бакуниной имевший интимные отношения только с женщинами полусвета, действительно, долгие годы не понимал, почему Екатерину тогда оттолкнула от него его подлинная страсть? Бывал он, впрочем, впоследствии с иными своими женщинами и в ситуации ее придуманного им любовника Володского, который от решительного поступка Зинеиды «был в отчаянии. Никогда не думал он связать себя такими узами. Он не любил скуки, боялся всякой обязанности и выше всего ценил свою себялюбивую независимость».(VIII, 144)

Может, именно поэтому и не двинулось у него дальше повествование об обманутых женских надеждах. Ведь причина страданий его героини была, по сути, в ней самой. Зинеида-Екатерина в своих поисках нереального для нее по материальной обеспеченности брака обязательно должна была напороться на человека, у которого, как говорится в эпиграфе к первой главке этой незавершенной повести, «сердце – губка, напитанная желчью и уксусом». Да и, с другой стороны, Пушкин мог представить себе Екатерину жительницей бедной питерской Коломны, где некогда обитал сам со своими безалаберными родителями, разве только на один эпизод. А что ему с ней после интерьеров привычных ей царских резиденций делать дальше?..

Реальной Бакуниной на ее траур по императрице Елизавете Алексеевне Пушкин «отпустил» срок даже чуть больше года – до 10-летнего юбилея их интимных отношений, 25 мая 1827 года, в который запланировал и свидеться с самой Екатериной, и нанести визит ее матери с целью просить руки ее дочери. Его нетерпеливое ожидание этой даты отразилось в седьмой главе «Евгения Онегина», начатой, по всей видимости, еще 18 мая в Москве – до поездки в Петербург и Михайловское:

Как грустно мне твое явленье,

Весна, весна! пора любви!

Какое томное волненье

В моей душе, в моей крови!

С каким тяжелым умиленьем

Я наслаждаюсь дуновеньем

В лицо мне веющей весны,

На лоне сельской тишины!

Или мне чуждо наслажденье,

И все, что радует, живит,

Все, что ликует и блестит,

Наводит скуку и томленье

На душу мертвую давно,

И все ей кажется темно?

III

Или, не радуясь возврату

Погибших осенью листов,

Мы помним горькую утрату,

Внимая новый шум лесов;

Или с природой оживленной

Сближаем думою смущенной

Мы увяданье наших лет,

Которым возрожденья нет?

Быть может, в мысли к нам приходит

Средь поэтического сна

Иная, старая весна

И в трепет сердце нам приводит

Мечтой о дальной стороне,

О чудной ночи, о луне…

Вот время: добрые ленивцы,

Эпикурейцы-мудрецы,

Вы, равнодушные счастливцы,

Вы, школы Левшина птенцы,

Вы, деревенские Приамы,

И вы, чувствительные дамы,

Весна в деревню вас зовет.

Пора тепла, цветов, работ,

Пора гуляний вдохновенных

И соблазнительных ночей.

В поля, друзья! скорей, скорей,

В каретах тяжко нагруженных,

На долгих иль на почтовых

Тянитесь из застав градских. (VI, 140–141)

Он рассчитывает, что его Екатерина вместе с другими «чувствительными» – уставшими от тяжелой в климатическом отношении петербургской зимы – дамами царского двора во главе с самой не блещущей здоровьем императрицей Александрой Федоровной с первыми же теплыми днями «потянется» из столицы на дачу, в Царское Село. Туда, где он наметил со своей любимой девушкой встретиться для решительного разговора.

ПД 838, л. 3 об.

О его матримониальных намерениях свидетельствует изображение полного желания вступить в спаривание коня, нарисованного карандашом прямо по строчкам черновиков вышеприведенных «весенних» онегинских строф. Достаточно прочесть в самом центре этого изображения, в линии седло – низ живота коня, фамилию пушкинской пассии – «Екатерина Бакунина», чтобы догадаться, какая обычная для Пушкина информация может быть размещена в карандашных линиях этого рисунка.

Князь Вяземский сохранил собственноручно подписанную им карандашом часть чернового листа 19 об. с этими же весенними «онегинскими» стихами из пушкинской третьей Масонской тетради ПД 836, заполнявшейся весной-осенью 1827 года. Этот лист интересен изображенными на нем профилями участников предыстории и самого с таким нетерпением ожидаемого Пушкиным его майского сватовства к Екатерине Бакуниной.

ПД 836, л. 19 об.

На левом (напомню: по минимуму – «сомнительном») поле этого листа мы видим возрастной портрет высокомерной потенциальной пушкинской тещи, Екатерины Александровны Бакуниной, – с подозрительно сощуренным глазом и сурово сведенными бровями. В линиях профиля и в размазке на этом рисунке записано: «Екатерина Бакунина, мать ея».

В нарочитой размазке при этом профиле – по лучше других прочитываемым слову «руку» и цифре «25» практически догадывается намерение Пушкина просить у с давних пор предвзято относящейся к нему Екатерины Александровны руки ее дочери.

Е.А. Бакунина, Неизвестный художник^[120]

Под портретом матери – изображение самой ее послушной дочки, Екатерины Павловны Бакуниной. Пушкин «зашторивает» профиль своей любимой женщины густой штриховкой фаты, в линиях которой тем не менее неплохо прочитывается: «Моя нев?ста Катерина Бакунина. Я очень сильно люблю ея».

Фрагмент ПД 836, л. 19 об.

Чернильное пятно за фатой невесты – не просто помарка. А, как уже встречалось при изображении Бакуниной в рукописи поэмы «Цыганы», – констатация поэтом факта своих добрачных отношений с Екатериной. Темный, как сама она считает, факт ее биографии. Такое же пятнышко есть, к примеру, и в Первой Кишиневской тетради – в рукописи стихотворения «К Овидию» конца 1821 года, при стихах:

…Ни дочерь, ни жена, ни верный сонм друзей,

Ни музы, легкие подруги прежних дней,

Изгнанного певца не усладят печали.

Напрасно грации стихи твои венчали,

Напрасно юноши их помнят наизусть:

Ни слава, ни лета, ни жалобы, ни грусть,

Ни песни робкие Октавия не тронут;

Дни старости твоей в забвении потонут.

Златой Италии роскошный гражданин,

В отчизне варваров безвестен и один… (II, 218–219)

На этом листе Пушкин изобразил вечно для него скрещенные ножки своей «жены» Екатерины Бакуниной. С пятном, конечно же, справа от них – в прошлом своей пассии.

Фрагмент ПД 836, л. 19 об.

Во всяком случае, и на рисунке в ПД 836, л. 19 об. хочется если не точно рассмотреть, то хоть предположить, что начинающие и заканчивающие имя и фамилию поэта буквы «А», «П» и «ъ» краешками высовываются из левой верхней и правой нижней сторонок имеющегося там пятна. Трудночитаемая штриховка фаты тоже содержит немало очень мелко записанной информации. По словам «зятемъ» и «убью» можно догадаться о намерении поэта в случае удачного сватовства к Екатерине ехать на Украину к ее обидчику князю Уманскому, чтобы уже в роли мужа или хотя бы официально признанного жениха своей давней пассии отомстить тому за его по отношению к ней безответственный поступок.

ПД 831, л. 55 об.

Фрагмент ПД 836, л. 19 об.

Центр сюиты – галерея профилей соперников Пушкина в борьбе за руку и сердце Бакуниной. Ее открывает состоящий пока лишь под ревнивым подозрением поэта, а потому нарисованный им отдельно от других и приштрихованный фамилией «Брюлло»[въ] профиль учителя живописи Бакуниной Александра Павловича Брюллова. Кстати, именно так по-правильному и пишется фамилия этого обрусевшего представителя итальянской художественной династии.

Намерения открыто претендовавших на руку Бакуниной Владимира Волкова и князя Николая Уманского, как поименовано в линиях волос этих персонажей, наш график обобщает штриховкой в виде слов «ея женихи» на их головах. Одинаково опущенные уголки губ бакунинских женихов подчеркивают разлитое по их лицам разочарование в своих намерениях.

Быть может, Вяземский и выпросил у Пушкина этот лист именно потому, что узнал на нем своего коллегу князя Уманского? Петр Андреевич вряд ли посвящен в подробности истории любви Пушкина к Бакуниной. Обратил ли он внимание на лягающую его приятеля князя Уманского в грудь мужскую ногу в домашней тапочке? Нога эта принадлежит, конечно же, Пушкину. Считая себя мужем Екатерины, он в этом качестве намерен защищать ее честь и достоинство. Полуцифра «25» в узле галстука князя – затянутый им «25 Декабря 1825» года кармический узел: спровоцированная им попытка бакунинского суицида, за которую князь, по мнению Пушкина, обязан понести строгое наказание.

Поэт очень торопится поспеть в Петербург и Царское Село из Москвы к 25 мая. Выехал в ночь с 19 на 20-е после дружеских проводов на подмосковной даче у С.А. Соболевского, рассчитывая прибыть на место суток через трое. Официальная биография умалчивает, удалось ли ему в канун собственного 28-летия сделать себе очередной подарок – результативно пообщаться с Бакуниной и ее матерью. Зато об этом подробно рассказывают его дневниковые рисованные сюиты. К примеру, рисунок у строфы XXII («Хотя мы знаем, что Евгений // Издавна чтенье разлюбил…») в черновиках седьмой главы «Евгения Онегина», которую Пушкин начал писать в августе-сентябре 1827 года, свидетельствует о том, что весной, как и намечал себе, он ездил-таки к матери и дочери Бакуниным свататься – «на поклон».

Причем, в Царском Селе увиделся – на что вовсе не рассчитывал – с обеими женщинами сразу. Именно это, как он, по всей видимости, и счел для себя впоследствии, обусловило неуспех задуманного им предприятия, которое он изобразил в онегинской рукописи кланяющимся в пояс стволом дерева. По «отброшенной» от него вправо крупной лапе похоже, что – молодой, достаточно гибкой ели.

В толстой части ствола этой елки записано: «Ей [Екатерине Бакуниной. – Л.С.] изм?нилъ Волковъ». В ее верхушке: «…князь Уманскiй ея бросилъ». В толстой правой ветке: «…а я у…ъ ея 25 Мая въ Царскамъ».

ПД 838, л. 70

По краю правой стороны толстой части ствола дерева с переносом на ту самую отброшенную хвойную лапу Пушкин начинает делиться подробностями своего визита к Бакуниным весной 1827 года: «Я ?здилъ къ Бакунинымъ въ Царска? и говорилъ ея матери, что я очень люблю ея дочь». Это, очевидно, – единственный аргумент, который он смог тогда привести своей потенциальной теще ввиду присутствия при их разговоре самой Екатерины. По ее поведению было понятно, что о подробностях этого обстоятельства речи идти не может – мать о них не догадывается, а ставить в неловкое положение, компрометировать любимую перед ее матерью ему не позволяют его природные благородство и деликатность.

ПД 838, л. 70

Мать-Бакунина явно должна была счесть одно это приведенное гостем пусть и многолетне выстраданное им обстоятельство для благополучного брака с ее дочерью недостаточным. В ее понимании будущему зятю требовались прежде всего богатство и знатность происхождения, что она не решилась, видимо, сказать Пушкину напрямик. Кивнула на дочь. Та просто промолчала или гордо передернула плечиками: не желает, мол, она с этим просителем ее руки даже разговаривать. Почему? А потому!..

И он в рисунке трактует ее фактический отказ по-своему: «У нея капризъ упрямства». В общем, мать и дочь Бакунины, по всей видимости, сделали вид, что не восприняли пушкинское сватовство всерьез. Не вдаваясь в подробности своего отказа, они поэта из своего дома просто решительно выпроводили. Как сам он в верхнем правом углу рисунка констатирует: «Мн? указали на дверь».

Дальше в раздражении крупными, размашистыми буквами скорописи по всему правому пространству рисунка излагаются планы горько разобиженного отказом нашего жениха. Залечивать свои сердечные раны из чванной столицы он отправится в «правильную», уже продемонстрировавшую ему свои душецелительные свойства провинцию: «Имъ назло я у?ду въ мое Михайловска?, въ мою «обитель музъ». Последние два слова этой фразы на рисунке уже просто ювелирно мелки, поскольку грустно-ироничны: в быту поэт терпеть не мог фальши и высокопарности.

В левой части рисунка от «посвященной» Уманскому склоненной верхушки ели «спадает» к ее корням отмена былого связанного с благородным риском намерения поэта: «Къ князю Николаю Уманскаму въ его Умань я не по?ду, разъ она и мать ея мн? не рады и я не женихъ ея».

Штриховка в изгибе дерева таит в себе пушкинскую надежду свидеться-таки с самой Екатериной где-нибудь подальше от еще более, как ему кажется, высокомерной ее матери. Он уже и придумал, где именно свою девушку Бакунину «подкараулит» в ее зимние фрейлинские каникулы: «Къ Бакунинай снова просить ея руки я по?ду въ Торжокъ».

Глава 17. Звать в сваты разве что… царя?

Как решил поэт в своем рисунке – так и сделал: уже 27 июля 1827 года отправился из столицы в Михайловское. И под горьким впечатлением от неудачи в сватовстве к Екатерине Бакуниной практически сразу по приезде, 31 июля, приступил к написанию первого из давно задуманных им крупных прозаических произведений – «Арапа Петра Великого», исторического романа в стиле Вальтера Скотта.

Возникла эта задумка у него, похоже, здесь же, в Михайловском, еще года три тому. В последний день октября, уже практически на излете очередного своего творческого сезона он начал было писать стихотворение на вроде как «больную» для него тему собственного почти уникального для жителя России негритянского происхождения:

Как жениться задумал царский арап,

Меж боярынь арап похаживает,

На боярышен арап поглядывает.

Что выбрал арап себе сударушку,

Черный ворон белую лебедушку.

А как он арап чернешенек,

А она-то душа белешенька. (II, 338)

Почему тогда же охладел к этому замыслу? Наверное, потому что, как умный человек, не мог не усомниться в том, что и, не будь он потомком царского арапа, выбранная им самим для себя «белая лебедушка» Екатерина Бакунина непременно бы его полюбила. Опыт отношений с самыми разными женщинами подсказывал ему, что дело вовсе не в его непривлекательной, как он считал, внешности. Но тогда в чем? На этой загадке, одинаково трудноразрешимой для черных и белых, красивых и страшных, умных и глупых… он и захлопнул свою рабочую «масонскую» тетрадь в черном переплете. И отправился в соседнее Тригорское, где его всегда рад принимать у себя целый выводок «лебедушек». И любая из этих барышень пошла бы за него замуж, лишь намекни. К примеру, сестра его тригорского приятеля Вульфа Анна Николаевна, изображенная неподалеку – в ПД 836, л. 17.

ПД 836, л. 17

Но в том-то и дело, что нужна ему не любая, а лишь та, которую он давно любит и перед которой, как сам считает, имеет моральные обязательства. Пусть даже она не разделяет с ним его чувства. «Жениться!» – думал его романный африканец Ибрагим, – «зачем же нет? ужели суждено мне провести жизнь в одиночестве и не знать лучших наслаждений и священнейших обязанностей человека, потому только, что я родился под <**> градусом? Мне не льзя надеиться быть любимым: детское возражение! разве можно верить любви? разве существует она в женском, легкомысленном сердце?.. От жены я не стану требовать любви, буду довольствоваться ее верностию, а дружбу приобрету постоянной нежностию, доверенностию и снисхождением». (VIII, 27)

Кого потерпевший фиаско с Бакуниной Пушкин выводит героем своего романа в 1827 году? Понятное дело, идеального себя – 27-летнего высокого и статного негра-«француза»: проживающего в Париже крестника царя Петра, отправленного в числе других молодых людей «в чужие края для приобретения сведений, необходимых государству преобразованному». Но все же вовсе не приобретение профессиональных «сведений» – тема этого так и не оконченного романа. И даже сам царь Петр со всей его преобразовательной деятельностью в нем – лишь фон для изображения личных человеческих чувств и переживаний. В центре внимания автора – любовный роман потомка абиссинского князя Ибрагима с замужней парижанкой графиней Д., а в Петербурге – попытка этого непростого арапа при посредстве самого царя жениться на 16-летней боярышне Ржевской…

Черты реальной девушки Екатерины Бакуниной Пушкин разделил сразу между несколькими женщинами. О Леоноре он рассказывает: «Графиня Д., уже не в первом цвете лет, славилась еще своею красотою… Молва приписывала ей любовников, но по снисходительному уложению света она пользовалась добрым именем, ибо нельзя было упрекнуть ее в каком-нибудь смешном или соблазнительном приключеньи». (VIII, 4) Когда «взоры» предубежденного в собственной арапской некрасивости его Ибрагима «встречались со взорами графини, недоверчивость его исчезала». Совершенно по-бакунински периода пушкинской царскосельской юности глаза графини Д. «выражали такое милое добродушие, ее обхождение с ним было так просто, так непринужденно, что невозможно было в ней подозревать и тени кокетства или насмешливости». (VIII, 5)

Совсем как когда-то юному лицеисту Александру Пушкину, «любовь не приходила» еще Ибрагиму на ум, – «а уже видеть графиню каждый день было для него необходимо. Он повсюду искал ее встречи, и встреча с нею казалась ему каждый раз неожиданной милостию неба. Графиня, прежде чем он сам, угадала его чувства. Что ни говори, а любовь без надежд и требований трогает сердце женское вернее всех расчетов обольщения». (VIII, 5)

В парижское подобие молодой Бакуниной пушкинский арап «влюбился без памяти. Напрасно графиня, испуганная исступлению его страсти, хотела противуставить ей увещания дружбы и советы благоразумия, она сама ослабевала. Неосторожные вознаграждения быстро следовали одно за другим. И наконец, увлеченная силою страсти, ею же внушенной, изнемогая под ее влиянием, она отдалась восхищенному Ибрагиму…» (VIII, 6)

У Пушкина с Бакуниной тоже все готовилось очень долго – чуть ли не два года, а произошло в один миг поздним майским царскосельским вечером. Между первым поцелуем у парковой ограды и визитом через окно в девичью спальню Бакуниной в доме ее матери прошло от силы несколько часов. Возлюбленная Ибрагима повела себя очень похоже на Екатерину и после их интима: «Графиня, привыкшая к уважению света, не могла хладнокровно видеть себя предметом сплетней и насмешек. Она то со слезами жаловалась Ибрагиму, то горько упрекала его, то умоляла за нее не вступаться, чтоб напрасным шумом не погубить ее совершенно». (VIII, 6)

Бакунинские «черные, проницательные глаза» в романе достались «женщине лет 35, прекрасной собою, одетой по последней парижской моде» – супруге царя Петра царице Екатерине. А бакунинские юность, умение одеваться «богато, но со вкусом» и тайное до поры до времени для Пушкина ее чувство к лейб-гвардейскому офицеру Владимиру Волкову – боярышне Наталье Ржевской. Намек на реальный прообраз выросшего в доме Ржевских «сироты, стрелецкого сына» Валериана – жениха Бакуниной Владимира Волкова – звание «проклятого волчонка», которым наделяет своего былого воспитанника отец Натальи, Гаврила Афанасьевич, ввиду неожиданно открывшейся ему любви к этому молодому военному его засватанной теперь самим царем для своего арапа Ибрагима дочери.

О том, что во время написания романа у Пушкина на уме был герой первой бакунинской любовной «авантюры» Владимир Волков, свидетельствует его рисунок у начала третьей главы, в которой царь Петр отправляется к Ржевским сватать Наталью. Как уже приходилось нам видеть, изображенные один над другим профили всегда указывают на то, что верхний – просто мысль, переживание, воспоминание нижнего. А нижний здесь в своей явно преувеличенной негритянской безобразности, как записано в спрятанных в его линиях буквах, – «чортъ арабскiй». То есть сам Пушкин, прозванный острословом князем Петром Вяземским во времена пребывания Александра Сергеевича в бессарабской ссылке наподобие – бесом арабским. Бессарабская ссылка Пушкина – это 1821–1822 годы, когда роман Екатерины Бакуниной с Владимиром Волковым был еще на подъеме.

Хозяин красивого молодого профиля в голове черта-Пушкина, как записано на рисунке в линиях верхнего изображения, – «Владимiръ Волковъ». Мысль об этом своем благообразного вида сопернике приводит Пушкина, имеющего большое «предубеждение» на счет собственной внешности, в полное уныние. Он разделяет мироощущение своего героя Ибрагима: «Обыкновенно смотрели на молодого негра как на чудо, окружали его, осыпали приветствиями и вопросами, и это любопытство, хотя и прикрытое видом благосклонности, оскорбляло его самолюбие…. Он чувствовал, что он для них род какого-то редкого зверя, творенья особенного, чужого, случайно перенесенного в мир, не имеющий с ним ничего общего. Он даже завидовал людям, никем не замеченным, и почитал их ничтожество благополучием». (VIII, 4–5)

ПД 836, л. 22

Возможно, еще в деревенской ссылке посещали Пушкина горькие догадки на счет оставленной им в столице возлюбленной Бакуниной. И он страдал наподобие своего романного арапа: «…иногда мысль ужасная стесняла его грудь: рассеяние большого света, новая связь, другой счастливец – он содрогался; ревность начинала бурлить в африканской его крови, и горячие слезы готовы были течь по его черному лицу». (VIII, 13–14)

Во время размышлений о судьбе арапа Ибрагима Пушкин уже знает, что бакунинская «авантюра» с Волковым давно закончилась. Что он и фиксирует в рисунке на одной из последних страниц своего романа, заброшенного им на моменте появления в доме Ржевских высокого красивого офицера – того самого «проклятого волчонка» по имени Валериан.

В левой – «неправильной» – части листа 28 об. ПД 836 у него появляется странного вида профиль: лицом – мужской, даже явно волковский, но прической – явно женский. Этот конгломерат, и действительно, – два персонажа в одном: бакунинский жених Волков, соединившийся в измене своей невесте Екатерине с ее двоюродной сестрой Анной Волковой. В линиях этого конгломерата и записано: «Владимiръ Волковъ изм?нилъ Бакунинай съ ея сестрой Анетай Волковай».

ПД 836, л. 28 об.

Но была ли на самом деле эта измена? По левому, так сказать, трансгендерному профилю похоже, что бакунинского изменника вовсе не мучает совесть – взгляд у мужской его половины прямой и открытый, лицо – улыбчиво, губы – «разговорчивы». Иное дело – профиль все того же Волкова, но уже отделившегося от своей партнерши по измене в правой – «правильной» – части листа. Как и подобает человеку совестливому, Волков здесь хмур сдвинутыми к переносице бровями, молчалив сжатыми губами, озлоблен до затаенного желания мстить Бакуниной за ее обидные подозрения коварным двойным подбородком. Возможно, отчасти из-за этого немужского, по мнению Пушкина, желания отомстить унизившей его женщине он изображает Волкова в полуженском профиле: повел, мол, себя по отношению к Бакуниной неблагородно – как злопамятная истеричная баба.

Левый фрагмент ПД 836, л. 28 об.

Правый фрагмент ПД 836, л. 28 об.

Однако вполне может быть, что в случае с Волковым была не права и сама разбрасывающаяся гневными упреками Бакунина, профиль которой с круто сведенными у переносицы бровями и жесткой складкой возле рта изображен Пушкиным в нижней части этого же листа. Ведь, как Пушкин испытал на себе, она совсем не умеет выслушивать своих партнеров. А тем более – не готова прощать. Ни Пушкину, ни Волкову, ни …самой себе.

Нижний фрагмент ПД 836, л. 28 об.

Разве при таком подходе к жизни у этой женщины есть шанс хотя бы когда-нибудь стать счастливой? Такое впечатление, что кто-то иной должен взять в свои надежные руки судьбу не очень молодой уже Екатерины, чтобы принять, наконец, за нее – прямо насильно! – единственно правильное решение. Пушкин точно знает, каким это решение должно быть: его девушку следует убедить, заставить признать, наконец, его, своего первого любовника, своим законным мужем. Но кому по силам заставить неумолимую Бакунину и ее высокомерную мать сделать это? Разве только …царю! Вон как идеальный царь Петр, радеющей за счастье всей своей державы, в пушкинском романе и о каждом из своих подданных хлопочет – по собственной инициативе нисходит до устройства личной жизни даже своего только что вернувшегося из Европы арапа.

Но то – в романе. Нынешнему императору Николаю, конечно, льстит, когда его по решениям и даже характеру, внешнему виду уподобляют его великому предку, а также восхищаются его образцовой семейной попечительностью. Самому Пушкину тоже, конечно, лестно внимание к нему царя – вызволение из ссылки, представление двору как «нового» и «своего», инициатива лично цензурировать его произведения… Да, он и сам себя считает в какой-то мере крестником и воспитанником царя Николая. Но устраивать личное счастье даже и «своего» Пушкина его высокому патрону, конечно же, в голову не придет. Сколько ни намекай ему поэт стихами и романами на желаемость, ожидаемость от него его несчастливыми подданными Пушкиным и Бакуниной широкого жеста – личного вмешательства в их «арапскую» и фрейлинскую судьбы…

«Великий Пушкин, маленькое дитя», – вздохнет когда-то над участью поэта с юных лет лучше всех понимающий друга Антон Дельвиг. Гении, ворочающие в своих произведениях едва ли не стихиями, по жизни порой просты и наивны, как дети – верят в чудеса и сочиняют сказки. Хоть упрямая действительность постоянно ставит их перед фактом того, что собственные проблемы с неизбежностью каждому приходится решать самостоятельно. Читая две первые главы своего начатого романа тригорскому приятелю Алексею Вульфу 25 сентября 1827 года, Пушкин сам, видимо, не очень еще представлял, как пойдет жизнь его арапа дальше. Вульф помнит его слова о том, что «главной завязкой романа» тот планировал сделать вроде как «неверность жены сего арапа, которая родила ему белого ребенка и за что была посажена в монастырь»^[121].

Так литератор Пушкин «наказывает» свою не желающую его знать возлюбленную Бакунину! А она, естественно, все продолжает жить и надеяться на счастье, даже не подозревая об его «арапских» репрессиях. Впрочем, самому автору в отсутствие определенности, личного стимула его прозаический роман вскоре наскучил. Он отложил его пока вроде как на время и обратился к давно ведущемуся им роману стихотворному – приступил к разработке седьмой главы «Евгения Онегина».

На одном из ее черновых листов, описывающих пребывание Татьяны в зимней Москве, на этой светской ярмарке невест, он в тексте дважды легко наштриховывает в отношении Бакуниной свое новое, принятое вопреки обиде на свою возлюбленную решение: «Я ?ду къ нимъ въ Царска? къ 25 Мая».

ПД 836, л. 29

Решение для него трудное, непредсказуемое, даже явно сомнительное по ожидаемым результатам, а потому и записанное на листе слева. Ну, не хочется Александру Сергеевичу снова видеться и разговаривать с надменной своей «тещей». Она, по его мнению, его не понимает во многом потому, что просто не догадывается о его давних супружеских, как он сам их считает, отношениях с Екатериной. И нельзя ведь ее в этом плане «просветить» без признания этих отношений вслух самой ее дочерью. А она, как видится ему, явно капризничает.

Нет, в этот раз он постарается улучить для разговора со своей любимой момент, когда между ними не будет стоять «теща». Гораздо правильнее будет поговорить с самой Екатериной – окончательно решает он, и свое «Я ?ду къ ней» – наштриховывает на том же листе, соответственно, справа.

И, даже не доработав в деревне свою золотую творческую осень, уже 12 октября отправляется обратно в северную столицу. Однако зимой 1827–1828 года повода хотя бы просто проехать через Торжок, как сам планировал, у него как-то не нашлось. Попытаться повторно объясниться с Екатериной удалось лишь спустя год после его визита в дом ее матери – следующей весной. Опять – в Царском Селе, куда он устремился, по своему обыкновению, в двадцатых числах мая.

Ненадолго прибывший в Петербург Вяземский 21 мая 1828 года ему и А.А. Оленину пишет: «Да будет известно честным господам, что я завтра еду в Царское Село и предлагаю в четверг вечером, или в пятницу в обеденное время, или в ужинное, составить прощальный пикник, где, как и у кого угодно. Вот предлагаемые или лучше сказать предполагаемые собеседники: Алексей Оленин junior (то есть младший. – Л.С.), Грибоедов, Киселев, Пушкин, К.<нязь> Сергей Голицын, Шиллинг, Мицкевич. Если проект мой будет одобрен честными господами, то приглашаю их приступить к принятию потребных мер в отношениях личных, местных и съестных, а тем паче питейных. Я за ранее даю на все свое согласие. В четверг явлюсь за ответом». (XIV, 19)

Остались на этом письме отметки некоторых адресатов: «Читал junior: <А. А. Оленин>. Читал Пушкин и лапку приложил: <Пушкин>. Скорее всего, именно от этого визита в места лицейской юности остались и пушкинские стихи «Воспоминания в Царском Селе», окончательный текст которых был практически готов тем же летом, но полностью закончен лишь 14 декабря следующего, 1829 года:

Воспоминаньями смущенный,

Исполнен сладкою тоской,

Сады прекрасные, под сумрак ваш священный

Вхожу с поникшею главой.

Так отрок библии, [безумный] расточитель,

До капли истощив раскаянья фиал,

Увидев наконец родимую обитель,

Главой поник и зарыдал.

В пылу восторгов скоротечных,

В бесплодном вихре суеты,

О, много расточил сокровищ я сердечных

За недоступные мечты,

И долго я блуждал, и часто, утомленный,

Раскаяньем горя, предчувствуя беды,

Я думал о тебе, предел благословенный,

Воображал сии сады… (III, 189)

В подтверждение факта личной встречи в мае 1828 года с Екатериной Бакуниной Пушкин запечатлел ее профиль в самом низукрайней левой части листа 56 ПД 841, черновиков «Воспоминаний…». Там он изобразил свою девушку в белом берете и буквами в линиях лица подписал ее портрет.

ПД 841, л. 56

Как и большинство мужчин вообще, Пушкин плохо разбирается в деталях кроя женской одежды. В тогдашнем наряде Бакуниной он совершенно не различает границ между свешивающимися на ее плечо складками изысканного шелкового или атласного белого берета и волнами шейного украшения из той же ткани. Для него, в придачу еще и достаточно близорукого, все это сливается во что-то белое – целое, с тянущимся по шее «хвостом».

Е.П. Бакунина, художник П.Ф. Соколов, 1834^[122]

Зато живописец Петр Соколов воспроизводит эти модные детали на портрете Екатерины Бакуниной со всевозможной точностью. Потому что художница-Бакунина, по необходимости приучившаяся декорировать свою травмированную шею всевозможными палантинами, пышными оборками и кружевами воротников, делает это так живописно, что давно превратила свою вынужденную маскировку в собственный «фирменный» стиль.

Смущает датировка этого портрета. Может быть, в 1834 году художник по просьбе владелицы выполнил копию с ее удачного портрета, написанного им ранее? Во всяком случае, точно известно, что в 1828 году Екатерина Павловна и Петр Федорович общались – он писал ее очередной портрет. Скорее всего, он тогда написал даже два ее портрета. Похоже, что копия одного из них – в том самом белом берете – чем-то отличалась от оригинала, и потому художник поставил на ней новую дату. Ни за что не поверю, что даже при гораздо более медлительной, в сравнении с нынешними временами, тогдашней моде Екатерина Павловна носила один и тот же белый берет, в котором Пушкин видел ее в 1828 году, аж до 1834 года, в который якобы художником Соколовым писался ее белоберетный портрет! С годами менялись и мода, и мироощущение, и настроение самой Бакуниной…

На интересующем нас сейчас «старом» портрете Екатерины талантливым живописцем удачно уловлен и отражен внутренний мир Бакуниной после 1827 года. Справившись со своими душевными и телесными ранами, она окружает себя стерильной белизной – словно хочет отделиться, отмежеваться ото всей жизненной грязи. Стать Екатерины несуетна, полна достоинства. Лицо – серьезно, неулыбчиво. Взгляд – проницателен и строг. Именно такой Бакунина в то время понимает себя и сама.

На пушкинском рисунке бакунинский профиль в том же самом белом берете вообще грозно свел брови у переносицы и даже открыл рот. Это значит, что Екатерина во время встречи один на один выплеснула, наконец, Пушкину в лицо бурливший в ее душе многие годы праведный гнев. По его впечатлению, подтверждаемому расположением бакунинского профиля в самом низукрайней левой части листа с черновиком «Воспоминания…», у его любимой девушки сложилось о нем низкое, несправедливое, неправильное представление. И, ошарашенный такой бурно-гневной реакцией на свою многолетнюю искреннюю к ней любовь, он сразу не нашелся, как этот чудовищный негатив в ее душе нивелировать, рассеять. Поник, растерялся… Точно так же, как в ту самую знаменательную для них обоих майскую ночь 1817 года здесь же, в Царском Селе. Скорее всего, высокомерная и категоричная Екатерина опять сама не дала ему высказаться: после своих язвительных упреков наотрез отказалась выслушивать его объяснения и признания, оправдания и уверения.

А он хочет, по-прежнему очень хочет перед Екатериной также излить душу. Но это ему не удается и в сентябре того же 1828 года в именинной толпе веселых гостей оленинского Приютина. И он все ждет, подстерегает следующий момент возможной неформальной встречи – вне чопорного Петербурга с его суетой и светскими условностями. В глубокой тверской провинции, исцеляющей, как испытал он на собственном опыте, душевные раны своей намоленной тишиной и по-житейски мудрой простотой человеческих отношений.

В ожидании решительного часа Пушкин не сидит без дела. Приютинская встреча с Бакуниной вдохновила его на «Полтаву», которую он, по его словам, написал «в несколько дней», на самом деле – в течение октября все того же 1828 года. В черновиках этой поэмы в так называемом Втором Альбоме, ПД 838, мы неожиданно натыкаемся на рисунок второго …лебедя. На листе 54 с этим рисунком идет поэмная «ночь мучений» не только для ожидающего своей казни Кочубея, но и гетмана Мазепы, предавшего вместе с Россией и ее царем Петром также и дочь Кочубея Марию. В образе возрастного Мазепы Пушкин мстительно выводит злого обидчика своей Бакуниной князя Уманского.

Он с отвращением по многу раз выписывает «кудрявые седины», «глубокие морщины», «блестящий, впалый взор», «лукавый разговор», «свирепую и развратную» душу прототипа своего персонажа – вздумавшего стать супругом слишком молодой для него Бакуниной «бесстыдного старца».

И с явным сожалением констатирует подсмотренный в реальной жизни парадокс, случившийся с его слишком разборчивой в женихах девушкой:

Не только первый пух ланит

Да русы кудри молодые,

Порой и старца строгой вид,

Рубцы чела, власы седые

В воображенье красоты

Влагают страстные мечты. (V, 21–22)

Эти «первый пух» на щеках и «русые кудри» – конечно же, намек Пушкина на самого себя лицейского периода, когда его и сразила на всю жизнь любовь к Екатерине Бакуниной. Сам он в поэме – его не случайно единственный здесь безымянный герой Казак, продолжающий любить Марию подобно тому, как он любит свою девушку Бакунину даже после всех ее неудачных «авантюр»:

Между полтавских казаков,

Презренных девою несчастной,

Один с младенческих годов

Ее любил любовью страстной.

Вечерней, утренней порой,

На берегу реки родной,

В тени украинских черешен,

Бывало, он Марию ждал,

И ожиданием страдал,

И краткой встречей был утешен.

Он без надежд ее любил,

Не докучал он ей мольбою:

Отказа б он не пережил.

Когда наехали толпою

К ней женихи, из их рядов

Уныл и сир он удалился.

Когда же вдруг меж казаков

Позор Мариин огласился,

И беспощадная молва

Ее со смехом поразила,

И тут Мария сохранила

Над ним привычные права.

Но если кто хотя случайно

Пред ним Мазепу называл,

То он бледнел, терзаясь тайно,

И взоры в землю опускал.

(V, 28)

На листе с текстом «ночи мучений» для многих героев «Полтавы» в нелепо растопыренных крыльях и опущенной шее лебедя с утолщением (припухлости в месте травмы от удушения) читаются имя и фамилия пушкинской девушки, а по брюшку птицы – название места, где Екатерина Бакунина после своего безумного поступка лечится: «Въ Прямухин?». В линиях лапок лебедя и мелких волн вокруг них записано пушкинское напоминание: «Я у…ъ ея 25 Мая. Я ея мужъ». На выписанную крупными буквами последнюю сентенцию и смотрит, кажется, с недоверием нагнувший к волнам голову лебедь.

ПД 838, л. 54

Фрагмент ПД 838, л. 54

Все это «происходит» в левой – неправильной! – стороне листа. А в правой – правильной! – Пушкин уже заготовил пистолет: собирается отомстить обидчику Уманскому за свою девушку. В линиях рукоятки этого оружия записано: «За Бакунину». Пистолет на рисунке дулом направлен в сторону лебедя. Пушкин подчеркивает, что его выстрел будет дуэльным – вторым после подлого, предательского «выстрела» князя «в спину» его несостоявшейся невесте Бакуниной (его Казак в пылу сражения кинется на своего соперника в любви к Марии гетмана Мазепу «с саблею в руках»).

ПД 838, л. 12

Фрагменты ПД 838, с. 12

Фрагмент ПД 838, с. 12

Текст у рисунка с лебедем – размышления Мазепы на тему его предательства по отношению к Марии:

Ах, вижу я: кому судьбою

Волненья жизни суждены,

Тот стой один перед грозою,

Не призывай к себе жены.

В одну телегу впрячь неможно

Коня и трепетную лань.

Забылся я неосторожно:

Теперь плачу безумства дань…

Все, что цены себе не знает,

Все, все, чем жизнь мила бывает,

Бедняжка принесла мне в дар,

Мне, старцу мрачному, – и что же?

Какой готовлю ей удар!.. (V, 42–43)

На листе 12 во все том же Втором Альбоме ПД 838 в черновиках «Полтавы» при стихах, начинающихся строкой «Была та смутная пора…» есть и рисованный остроносый полулысый (не потому ли в пиктограммах – лисий?) профиль коварного князя Уманского с маленьким страдающим профилем преданной им Бакуниной за его спиной (в его прошлом).

В мелких штриховках на лице князя пришифрован рассказ о том, как он бросил Екатерину, которая после свой попытки суицида выздоравливает теперь «…въ Прямухин? у ея дяди». Присутствует на этом листе еще один актуальный профиль – упоминаемая Марией-Бакуниной в поэмном ее безумии «волчья голова», которую она сама еще ранее сорвала с плеч другого своего негодного жениха – изгнанного ею из своего сердца изменника Владимира Волкова.

Профили эти возникли здесь по привязке ко времени – «смутной поре», 1825–1826 годам, когда «Россия молодая» после дворянского восстания 14 декабря 1825 года начинала «мужать с гением Петра» – восстанавливаться под властью нового царя Николая I, которого ему в угоду приближенные любили, как уже отмечалось, сравнивать с его предком-реформатором.

Третьего своего связанного с Бакуниной лебедя Пушкин описывает восторженными словами в своей «Сказке о царе Салтане». Облик Царевны Лебеди наш столь блестяще начинающий сказочник не мудрствуя лукаво списал прямо с героини своей недавней поэмы «Полтава» Марии Кочубей. Вспомним:

И то сказать: в Полтаве нет

Красавицы, Марии равной.

Она свежа, как вешний цвет,

Взлелеянный в тени дубравной.

Как тополь киевских высот,

Она стройна. Ее движенья

То лебедя пустынных вод

Напоминают плавный ход,

То лани быстрые стремленья.

Как пена, грудь ее бела.

Вокруг высокого чела,

Как тучи, локоны чернеют.

Звездой блестят ее глаза;

Ее уста, как роза, рдеют.

Но не единая краса

(Мгновенный цвет!) молвою шумной

В младой Марии почтена:

Везде прославилась она

Девицей скромной и разумной. (V, 19–20)

О героине сказки Лебеди говорится практически то же самое, хоть и в присущем этому эпическому жанру более обобщенном виде:

За морем царевна есть,

Что не можно глаз отвесть;

Днем свет божий затмевает,

Ночью землю освещает,

Месяц под косой блестит,

А во лбу звезда горит.

А сама-то величава,

Выплывает, будто пава;

А как речь-то говорит,

Словно реченька журчит. (III, 525)

Премудрость величавой, по-бакунински гордой осанкой и душой сказочной героини проявляется в чудесах, которые она «организует» для царевича Гвидона за то, что он спас ее от чародея-коршуна, чего автор поэмы «Полтава» не смог сделать руками отца Марии Кочубея, проклинающего «заклевателя» своей дочери – «старого коршуна» гетмана Мазепу. Пушкинскому Гвидону в этом просто по-сказочному повезло:

К морю лишь подходит он,

Вот и слышит будто стон…

Видно на?море не тихо;

Смотрит – видит дело лихо:

Бьется лебедь средь зыбей,

Коршун носится над ней;

Та бедняжка так и плещет,

Воду вкруг мутит и хлещет…

Тот уж когти распустил,

Клев кровавый навострил…

Но как раз стрела запела,

В шею коршуна задела —

Коршун в море кровь пролил,

Лук царевич опустил;

Смотрит: коршун в море тонет

И не птичьим криком стонет,

Лебедь около плывет,

Злого коршуна клюет,

Гибель близкую торопит,

Бьет крылом и в море топит – (III, 510–511)

В благодарность за избавление от гибели Царевна Лебедь подарила Гвидону, как известно, город для княжения, белку с золотыми орехами и войско из тридцати трех богатырей во главе с их дядькой Черномором. Как самому Пушкину посвященная Бакуниной его поэзия принесла и всероссийскую славу, и возможность жить собственным творческим трудом. Как, впрочем, и обусловленное силою обстоятельств близкое знакомство с «витязями младыми, великанами удалыми» – будущими декабристами. От общего дела с ними поэта спасло лишь то, что в страну своего отца, царя Салтана, путь его сказочного князя Гвидона пролегал «мимо острова Буяна» – революционной «отчизны» воинского масонского братства этих «равных как на подбор» русских рыцарей.

Глава 18. Не пейзаж, но тоже – «Наш»

Мы привыкли уже к бакунинским профилям в рукописях поэта – узнаем их с первого взгляда, не так ли? Но вот в предыдущих главах появились и страсть-конь, и выгнутая жизненными нестроениями судьба-ель… Перипетии отношений Пушкина с его любимой девушкой Бакуниной отражены также в нескольких его сюитах, числящихся в науке пейзажами. На первый взгляд, несколько отвлеченный от нашей темы, но зато яркий пример такого «пейзажа» – не привязанная ни к какому тексту так называемая ЛЕСНАЯ ОПУШКА на листе 100 в ПД 838.

Сюита эта очень сложная: многоперсонажная и многомысленная. Она сама по себе – текст: целиком выписана словами. Кто-то, конечно, видит в ней просто деревья, но мы с вами сначала по их особенностям-«характерам» догадаемся, кто здесь изображен, а потом и просто прочтем в рисунках имена-фамилии прототипов. Как давно уже заметили пушкинисты, вид, состояние деревьев и кустов, травы и коряг на рисунках Пушкина отражают состояние его чувств, восприятие окружающих его по жизни людей. Местонахождение деревьев – лес! – и витающая над сюитой какая-то светлая, добродушная ирония подсказывают, что рисует Пушкин симпатичных ему провинциальных обитателей – своих деревенских друзей.

После Петербурга и Одессы Александр Сергеевич ехал в свое опальное Михайловское с изрядной долей скепсиса и предубеждений в отношении провинциалов, в особенности – женщин. Свои мысли на эту тему он даже вставил было XVII строфой в четвертую главу «Евгения Онегина» – романа, пространство которого в его понимании непременно, как замечает он в письме А.А. Бестужеву тогда же, в конце мая – начале июня 1826 года, от автора «требует болтовни» (XIII, с. 180):

Но ты – губерния Псковская,

Теплица юных дней моих,

Что может быть, страна глухая,

Несносней барышень твоих?

Меж ими нет – замечу кстати —

Ни тонкой вежливости знати,

Ни ветрености милых шлюх.

Я, уважая русский дух,

Простил бы им их сплетни, чванство,

Фамильных шуток остроту,

Пороки зуб, нечистоту,

И непристойность, и жеманство,

Но как простить им модный бред

И неуклюжий этикет? (VI, 469)

Вылил в строчки свою ссылочную досаду – то есть вволю «поболтал». И в конечном итоге все же вымарал эту несправедливость и пуще того – неблагодарность из белового текста. Ведь в псковской, а потом и тверской деревнях практически все окружение поэта отнеслось к нему с искренними интересом и сочувствием. Те же знакомые дамы и девушки старались как-то скрасить одиночество псковского отшельника – развеять его грусть, разделить его опасения и тревоги.

ПД 838, л. 100

Клан Осиповых-Вульфов вообще сделал для опального поэта все, что только было в его силах и возможностях. И в серьезных, уже «неболтливых» стихах и письмах он с вечной благодарностью вспоминает свои поездки к этим своим друзьям в Тригорское и Малинники, Павловское, Берново, Голубово:

О где б Судьба не назначала

Мне безымянный уголок,

Где б ни был я, куда б ни мчала

Она смиренный мой челнок,

Где поздний мир мне б ни сулила,

Где б ни ждала меня могила,

Везде, везде в душе моей

Благословлю моих друзей.

Нет, нет! нигде не позабуду

Их милых, ласковых речей —

Вдали, один, среди людей

Воображать я вечно буду

Вас, тени прибережных ив,

Вас, мир и сон Тригорских нив. (VI, 506)

В «Лесной опушке» отображено общение поэта с его друзьями в селениях Псковской и Тверской губерний. Невысокая крайняя справа колючая ель, как записано в ее лапах, – сам малодоступный для любви своих деревенских барышень Александр Пушкин. Высокая, из-за своего роста вынужденная сутулиться при общении с поэтом вторая такая же елка – его друг Алексей Вульф.

Фрагмент ПД 838, л. 100

Пожилое сердитое «лицом» дерево лиственной породы на стройных маленьких ножках – деспотически-строгая по отношению к своим дочерям мать Алексея «Прасковья Осипова-Вульфъ». Своими ветвями-руками она отворачивает голову стоящего подле нее коренастого, «склонного к полноте» лиственного же деревца – «ея дочки Анны Вульфъ»– от ели-Пушкина. И сразу понимаешь: дело идет о находящихся в Тверской губернии осиповских Малинниках 1826 года, куда Прасковья Александровна подальше от Пушкина надолго «сослала» было свою неравнодушную к нему дочь. Анна Николаевна из этих самых Малинников писала тогда поэту о своей матери: «Я в самом деле думаю, как и Анета Керн, что она хочет одна завладеть вами и оставляет меня здесь из ревности». (XIII, 553)

Фрагмент ПД 838, л. 100

Послессылочный Пушкин осенью 1826 года, по правде сказать, и не стремится вслед за Аннушкой в Малинники. Он честно отмечает в кроне посвященного ей деревца состояние их отношений того времени: «Я съ ней не былъ». Вместе с Алексеем Вульфом он занят разработкой плана посещения тверских краев по другому поводу. В хвойных лапах между нашими друзьями-елями, как и в левой стороне кроны дерева по имени Алексей Вульф, записана одна и та же важная для Пушкина информация: «Я съ Вульфамъ ?ду въ Прямухино». Это «Въ Прямухино», как лейтмотив пушкинской жизни с 1826 по 1831 годы, зафиксировано и в как бы «отпечатке пальца» поэта над всей «лесной опушкой».

Парочка деревьев в центре сюиты – чета Гладковых. Пышную крону хорошо просматривающегося «женского» дерева Пушкин подписывает: «Екатерина Гладкова. Моя Минерва. В нея влюбленъ Алекс?й Вульфъ. Я съ ней еще не былъ. Я люблю Екатерину Бакунину». Фигуристая, пригожая лицом, вечно разряженная в пух и прах Екатерина Ивановна замужем не по своей воле за спрятанным в ее тени неприметным человеком Яковом Гладковым, ротмистром расквартированного в Старице Оренбургского уланского полка.

Фрагмент ПД 838, л. 100

И для кого, возбуждая ревность мужа, она трясет своими высоко открывающими красивые стройные ноги пышными юбками? Ведь не реагирует даже на весьма энергичные ухаживания за ней своего двоюродного брата Алексея Вульфа. Хоть тот и пишет о ней в своем дневнике: «…эта женщина подходит ближе всех мною встреченных в жизни той, которую бы я желал иметь женою». Л.А. Черейский, впрочем, рассеивает эту иллюзию – приводит другую фразу о Гладковой все того же Вульфа: «Недостает ей только несколько ума»^[123]. По этому поводу все тот же автор справочника примечает: «С древнеримской богиней мужества и мудрости Екатерина Ивановна сопоставлена, конечно, иронически».^[124] Ловелас-Пушкин тоже был не прочь приволокнуться за Гладковой в 1829 году, да не выгорело. «В Бернове не застал я уже толстож…ю Минерву, – отписывает он Вульфу. – Она со своим ревнивцем отправилась в Саратов». (XIV, 49)

Фрагмент ПД 838, л. 100

Аккуратно округлое в своей пышности невысокое деревце в левой части сюиты носит имя Евпраксия Вревская, в девичестве Вульф. И сразу становится понятным, что прилепился к ней сзади ее муж-очкарик барон Борис Вревский – внебрачный сын князя А.Б. Куракина, человек образованный и деловой. Окончил полный курс в Благородном пансионе при Санкт-Петербургском университете. В лейб-гвардейском Измайловском полку дослужился до звания поручика. Получив от отца в наследство имение Голубово Островского уезда Псковской губернии, лично занялся его обустройством. В 1831 году женился. Супруга его, на рисунке облепленная молодой порослью, как пишет Пушкин в последние годы своей жизни жене Наталье Николаевне, «толстая как Мефодий, наш псковский архиерей» – брюхата уже далеко не пятым даже ребенком. Пушкин бывал в гостях у Вревских. По преданию, помогал благоустраивать усадьбу – сажал деревья и цветы, копал грядки, нечаянно обронил в приусадебный пруд свою трость…^[125]

Фрагмент ПД 838, л. 99 об.

С Евпраксией у Пушкина – особые отношения. «Я у…ъ ея в Малинникахъ» – честно отмечает он в кроне ее дерева интимное событие предзимья 1828 года. И не чувствует, похоже, за него перед своей юной партнершей особой вины, потому что, как он тогда же выяснил, с этой девушкой уже случалось и худшее: «Братъ Алекс?й первымъ ея им?лъ». Очевидно, что такой штрих дворянского усадебного любовно-семейного быта «развращенный» Пушкин не воспринимает как норму жизни. Поразившее его открытие он фиксирует еще и в сложной, многоярусной сюите, именуемой в науке «ПЕЙЗАЖЕМ С ВЕРСТОВЫМ СТОЛБОМ», на листе 99 об. в ПД 838 – в черновиках имеющей, как мы заметили в предыдущей главе, отношение к Екатерине Бакуниной неоконченной повести «На углу маленькой площади».

Приведенный трехуровневый фрагмент этой сюиты рассказывает о трех годах жизни поэта. «Растущее» сразу в двух уровнях мощное дерево с искривленным стволом своей нижней частью находится практически на одной линии с изображенными слева от него сидящими людьми. Не вдаваясь в не имеющие отношения к нашей теме объяснения, скажу, что по-пушкински это означает отнесенность к событиям его жизни после ноября 1827 года. С этого времени и почти до конца следующего, 1828 года у него были, как свидетельствует он своим кривым деревом, неправильные, искривленные интимные отношения с четырьмя девушками осиповско-вульфовского дома, как прежде с их матерью Прасковьей Александровной, которая старше него на 18 лет (1781–1859) – то есть и ему самому в принципе годится в матери.

Правая часть фрагмента ПД 838, л. 99 об.

Имена тригорских девушек записаны в четырех пышных ветвях на стволе дерева по имени Прасковья Осипова-Вульф с приметным «дуплом» на его «самом сексуальном месте»: Анетка В. (Анна Николаевна Вульф), Александра (Ивановна Осипова), Евпраксия (Николаевна Вульф), Нетти (Анна Ивановна Вульф)^[126]. На стволе-теле у органа любви материнского дерева записано имя сына Прасковьи Александровны: «Алекс?й». Похоже, мать действительно его любит гораздо больше, чем своих девчонок.

Широко-пышное невысокое деревце на стройном стволике-«ножке» во втором уровне сюиты очертаниями своих ветвей выписывает неприятную, судя по выражению «лица» и особенно – криво оттопыренной «губы» пушкинского материнского дерева, информацию: «…А Евпраксiю Алекс?й Вульфъ им?лъ». Евпраксия Алексею, напомню, – родная младшая сестра. Дерево лицом как бы односторонне щурится, отворачивается от связанной с любимым сыном Прасковьи Александровны напасти инцеста в ее семействе, предпочитает ее не замечать. Что, кстати, по отзывам взрослых детей помещицы Осиповой-Вульф, было для нее, натуры эгоистической, думавшей только о собственных удобствах, весьма характерно.

Эта кривая губа – верная примета облика тригорской барыни. Анна Керн в письме к автору первой научной биографии Пушкина П.В. Анненкову в 1859 году описывает вдову своего двоюродного дяди так: «…это была далеко не пошлая личность – будьте уверены, и я очень понимаю снисходительность и нежность к ней Пушкина… И так мне рисуется Прасковья Александровна в те времена. Не хорошенькою, – она, кажется, никогда не была хороша, – рост ниже среднего, впрочем, в размерах, и стан выточенный; лицо продолговатое, довольно умное (Алексей на нее похож); нос прекрасной формы; волосы каштановые, мягкие, тонкие, шелковые; глаза добрые, карие, но не блестящие; рот ее только не нравился никому: он был не очень велик и не опрятен особенно, но нижняя губа так выдавалась, что это ее портило. Я полагаю, что она была бы просто маленькая красавица, если бы не этот рот. Отсюда раздражительность характера»^[127].

ПД 835, л. 19

Карикатурный профиль престарелой в восприятии Пушкина Осиповой возникает в затерявшейся в онегинских строфах рукописи стихотворения «Мне жаль великия жены…» (ПД 235, л. 19), в котором в «рифму» с некоторыми чертами поведения Прасковьи Александровны с иронией рассказывается о российской императрице Екатерине Великой:

…Старушка милая жила

Приятно и немного блудно,

Вольтеру первый друг была,

Наказ писала, флоты жгла,

И умерла, садясь на судно. (II, 341)

Профиль на рисунке поэта, пожалуй, не очень-то соответствует описанию Анной Керн облика тетушки. Нос сильно уже возрастной Прасковье Александровне Пушкин рисует карикатурно-курносым, лицо – сильно округлившимся, тело – расплывшимся… В отсутствие явного сходства со «словесным портретом» тетушки от ее племянницы приходится довольствоваться пушкинскими буквальными подсказками. Имя Прасковьи Александровны в его рисунке проще всего прочитать по ее профилю вкруговую – ото лба до уха; фамилию «Осипова-Вульфъ» – в линиях прически у лица.

В сюите «ПЕЙЗАЖ СО СРУБЛЕННЫМ ДЕРЕВОМ» ПД 838, л. 98 об. в черновиках восьмой главы «Евгения Онегина» «царит» даже дважды изображенная здесь в виде корявого безголового усыхающего дерева (скорее всего – «приЛИПчивой» липы, обрызгивающей все вокруг себя сладким соком своей листвы) сама двоюродная племянница Осиповой-Вульф Анна Петровна Керн.

ПД 838, л. 98 об.

Фрагмент ПД 838, л. 98 об.

Ввиду нагромождения очень мелкого – секретного! – текста на узком пространстве ствола читать это дерево очень трудно, так что начнем, пожалуй, это делать по фрагментам. Линии травы у корней дерева сплетаются в текст: «Въ Тригорскамъ у Прасковьи Осиповай-Вульфъ я у…ъ Анну Кернъ».

Это происшествие имело место в октябре 1825 года, когда после серии неискренне, делано-бурных писем (по сути, тонких издевок над адресаткой) скучающего в своей псковской деревне поэта Анна Петровна ненадолго вернулась в Тригорское из Риги, где семейство Осиповой-Вульф пыталось примирить ее с мужем. Поскольку получаемые Анной во время совместных с Вульфами рижских купаний пушкинские письма рассорили ее с Прасковьей Александровной, приехала наша генеральша в Тригорское во второй при Пушкине раз не одна, а в сопровождении своего постылого мужа, вызвавшегося, в свою очередь, помирить надувшихся друг на друга родственниц.

Образ мужа нашей красавицы в сознании Пушкина возник практически вместе с ее собственным. Ко времени их первой встречи еще даже не 20-летняя Анна была уже пару лет замужем за 54-летним генералом Ермолаем Керном. Он присутствует в шутливой переписке Пушкина лета 1825 года с его полтавско-лубенским приятелем Аркадием Гавриловичем Родзянко, соседом по имению родителей Анны Керн. Поэт с обоими этими тогда любовниками стихотворно балагурит:

…Но не согласен я с тобой,

Не одобряю я развода,

Во-первых, веры долг святой,

Закон и самая природа…

А, во-вторых, замечу я,

Благопристойные мужья

Для умных жен необходимы.

При них домашние друзья

Иль чуть заметны, иль незримы.

Поверьте, милые мои,

Одно другому помогает

И солнце брака затмевает

Звезду стыдливую любви^[128].

В письмах Анне в Ригу он то передает ее мужу «тысячу нежностей», то предлагает ей бросить своего старого генерала и мчаться прямо к нему в Михайловское. В общем, изображает бурную страсть. И у них обоих она в то время действительно была, хоть Анна и всячески обходит в своих воспоминаниях этот момент. Лишь в письме к первому биографу поэта П.В. Анненкову признается, что в свой повторный приезд в Тригорское Пушкина «несколько раз видела»: «Он очень не поладил с мужем, а со мною опять был по-прежнему и даже больше нежен, хотя урывками, боясь всех глаз, на него и меня обращенных»^[129].

Фрагмент ПД 838, л. 98 об.

Сам же Пушкин пишет Алексею Вульфу в Дерпт 10 октября 1825 года: «Что скажу вам нового? Вы, конечно, уже знаете все, что касается до приезда А.П. Муж ее очень милый человек, мы познакомились и подружились». (XIII, 237) Думаете, по своей привычке и в этот раз иронизирует? Нет, просто 10 октября они с Ермолаем Федоровичем еще могли быть вполне довольны друг другом. Потому что связанный с его женой Анной скандал только назревал.

Ивану Алексеевичу Новикову в его книге о пушкинском пребывании в Михайловском вольно, конечно, сочинять интимное свидание поэта с Анной в роще на берегу озера, на фоне «доживающего свои северные дни» поджавшего под крыло ногу аиста^[130]. В реальности все было гораздо прозаичнее… Как именно – расписано по левой и центральной частям ствола керновского дерева. Карабкающиеся по нему вверх буквы продолжают вышеприведенный начавшийся у корней текст: «Мужъ не е…ъ ея, и я за него у…ъ ея на имянинахъ ея тетушки. Мужъ ея узналъ это, и я вынужденъ былъ 14 у?зжать къ себ?».

Вот вам и дата тригорского инцидента: 14 октября, хотя ее несложно было, конечно, вычислить и без пушкинского свидетельства. Ведь хозяйка Тригорского Прасковья Осипова-Вульф родилась 23 сентября, а крещена была в честь преподобной Параскевы Петки Сербской и Болгарской 14 октября. И осмелилась после ссоры с тетушкой показаться в Тригорском Анна Керн, конечно, ввиду собственных интересов – любовного свидания с Пушкиным, но лишь дождавшись этого дня как благовидного предлога, вроде как возможности поздравить Прасковью Александровну с ее 44-ми именинами.

Праздновалась очередная годовщина этого семейного события по осенней поре, конечно же, не на стылой и грязной улице, а в усадебном доме. Видимо, после приличествующего случаю разморившего, усыпившего бдительность возрастного Ермолая Федоровича застолья наша сладкая парочка нашла-таки, как ей показалось, для удовлетворения своей страсти в обширном хозяйском доме подходящий уголок. Но была выслежена многочисленными заинтересованными наблюдателями их отношений и «застукана», что называется, с поличным на месте «преступления».

Взбешенный генерал Керн поспешил увезти свою непутевую женушку от греха подальше. В нижней части ствола дерева записано: «15 онъ увезъ ея», а в левой сухой ветке – «Наутро мужъ увезъ Анну в Ригу». Вскоре в знак памяти тригорского романтического свидания Анна прислала Пушкину из Риги сочинения романтика Байрона, о которых тот мечтал. А он ответил ей благодарным письмом и отправкой денег за эту дорогостоящую покупку. На этом их даже и эпистолярное общение обрывается. Лишь в письме к обучающемуся в Дерпте и переписывающемуся с Анной ее брату Алексею Вульфу от 7 мая 1826 года Пушкин по ходу жизни интересуется: «Что делает вавилонская блудница Анна Петровна?» (XIII, 275) Похоже, что об Анне так выражается он как бы не от себя лично. Просто повторяет вошедшие, видимо, в семье Вульфов в поговорку красноречивые «тропы» Прасковьи Александровны в адрес кузины Алексея Анны Керн с той самой прошлогодней октябрьской именинной «разборки» в Тригорском.

Стоит обратить внимание на то, что правая ветка керновского дерева Пушкиным «посвящена» самой Прасковье Александровне Осиповой-Вульф. Линии этой ветки и листвы на ней обычным стилем нашего, по дневниковому выражению Алексея Вульфа, «цинического волокиты» от его имени констатируют: «Я у…ъ Прасковью Осипову-Вульфъ въ ея дом?». Так что в скандале на собственных именинах хозяйкой Тригорского руководило не только благородное возмущение компрометирующим семью с девушками на выданье поведением распутной племянницы и нахального соседа, но и простая женская ревность к молодой и красивой сопернице.

Впрочем, после отъезда супругов Керн Осипова с Пушкиным быстро помирились. Без него в Тригорском сразу стало пусто и скучно. Загрустили девушки-дочери Прасковьи Александровны. Гуляя в одиночестве по осеннему саду, та досадовала на саму себя: зачем не сдержалась – обратила внимание зятя на поведение с Пушкиным его жены вместо того, чтобы отвлечь его, а заодно и своих девчонок от этой молодой и ветреной «сладкой парочки»? Ну, погостила б Анна и уехала бы вместе с довольным своей миротворческой миссией мужем. А она – давай возмущаться: так вот, мол, для чего на самом деле разлюбезная родственница в Тригорском снова объявилась! И какой бардак в ее благородном доме устроила!.. На ее собственных именинах!.. На глазах у ее собственных дочерей!..

А что в результате? Все равно все разъехались. Не с кем теперь и словом перемолвиться. Постоянно живя в деревне, рассуждала про себя Прасковья Александровна, соседи вынуждены бывать друг к другу особенно снисходительными. Во всяком случае, для них гораздо благоразумнее игнорировать такие мелочи, как любовные интрижки близких. Выкажешь характер – потеряешь гораздо больше: дружбу, душевный комфорт, роскошь интеллектуального общения с людьми своего уровня. А что до Пушкина, то его вообще не заменишь никем.

Что теперь делать? Вздохнула хозяйка Тригорского и сделала то, что этим летом делала часто – собрала букет доцветающих хризантем и распорядилась доставить его по хорошо знакомому ее прислуге адресу: михайловскому барину. Сама по себе его соседка по имению Осипова-Вульф не славилась в округе особенной деликатностью или щедростью. Молодому Пушкину она посылала букеты не столько даже из благоговения перед его поэтическим гением, сколько из простой благодарности за проведенные с ним вместе приятные минуты. Может быть, самые яркие на ее достаточно долгом женском веку.

После вчерашнего скандала Пушкин воспринял осиповский осенний букет как знак прощения, стремления его тригорской подруги к примирению. На следующий день, 16 октября, он появился в ее доме как ни в чем не бывало и записал в ее альбом свои «Стихи на случай в позднюю осень присланных цветов к П. от П.О.»:

Цветы последние милей

Роскошных первенцев полей.

Они унылые мечтанья

Живее пробуждают в нас.

Так иногда разлуки час

Живее сладкого свиданья. (II, 423)

В черновиках самого поэта, по которым, начиная с посмертного издания его «Современника», публикуются эти стихи, не зафиксированы ни название, ни дата их написания. Но, как важные для них с Прасковьей Александровной обоих, они, вероятно, были все же записаны в ее альбоме, откуда вместе со стихами и пошли кочевать по альбомам друзей и знакомых.

Следует, впрочем, не выпускать из виду и тот факт, что альбомный вариант этих стихов отличался от опубликованного в «Современнике» с пушкинского автографа. Да, всего на одно слово. Но зато какое: «сладкого свиданья» в оригинале, то есть первоначально, было – «самого свиданья». А это, согласитесь, кардинально меняет смысл всего стихотворения. Получив в дар вариант со «сладким свиданием», хозяйка альбома рассудила, что автор стихов по достоинству оценил ее житейскую мудрость и не сердится на нее за то, что позавчера она своей категоричностью разлучила его с предметом его мужского вожделения – своей непутевой замужней племянницей. Она поняла, что чувство автора стихов к ней самой гораздо глубже, чем полудетское стремление подержать в руках заманчиво яркую игрушку. В наказание за «измену» Прасковья Александровна лишь «отлучила» Пушкина от своего тела. На чем он, похоже, и не настаивал. Может, был тому еще и рад.

Он и хотел, чтобы его адресатке через эти его стихи показалось, что он сожалеет о своем «сладком свиданьи» с Анной Керн, хотя их журнальный вариант явно намекает на его сожаление об отношениях с самой их адресаткой. В общем, в том октябре Пушкин с Осиповой мудро выкрутились из неловкого положения. После осенних букета и стихов у них начали устанавливаться правильные – ровные дружеские отношения, продолжавшиеся до самой смерти поэта.

Все вышеописанные «деревянные» любовные шашни Пушкина изображены, конечно же, в левой – «неправильной» – стороне сюиты на листе 98 об. в ПД 838. А по другую – «правильную» – сторону от пня сбились в группку четыре юные деревца на трех стволиках-ножках, обозначающие девушек, с которыми у Пушкина на момент его романа с Анной Керн отношения еще не сложились, хоть дальние виды и наметились еще в ранние тригорские времена. Имена-фамилии этих девушек записаны в линиях крон молодых деревьев.

Самое близкое к пню деревце – падчерица Прасковьи Александровны по второму мужу Алина – Александра Ивановна Осипова (в замужестве Беклешова) 1808 года рождения. То есть на момент приезда Пушкина в Михайловское ей исполнилось только 16 лет. Считается, что не без оснований ей адресовано стихотворение 1826 года «Признание» («Я вас люблю, – хоть я бешусь…).

Среднее деревце – племянница Прасковьи Александровны Екатерина Васильевна Вельяшева (в замужестве Жандр), которой в 1824 году только 11 лет – отношения с ней Пушкин попытается завязать году в 1829-м.

Самое дальнее деревце рассматриваемого нами сейчас рисунка – также интересующая Пушкина воспитанница Павла и Федора Ивановичей Вульфов в селе Павловском Старицкого уезда Тверской губернии, а после их частая гостья – «поповна» Екатерина Евграфовна Синицына 1810 года рождения, дочь козьмодемьянского священника Евграфа Андреевича Смирнова. Вероятно, именно у ее деревца на рисунке отсутствуют «ножки» – эта девушка по рождению не принадлежит к «питомнику» Осиповых-Вульф. Пушкин и с нее будет пытаться взыскать свои «недоимки» году в 1829-м, когда она уже будет замужем.

Фрагмент ПД 838, л. 98 об.

В центре же перепутавшихся между собой веток – крона третьего деревца родового корня Осиповых-Вульф – старшей дочери Прасковьи Александровны Анны Николаевны Вульф, с которой у ее ровесника Пушкина долго и мучительно будут-таки складываться отношения, не принесшие им обоим ни счастья, ни радости.

Глава 19. «Что делать нам в деревне?»

Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю

Слугу, несущего мне утром чашку чаю,

Вопросами: тепло ль? утихла ли метель?

Пороша есть иль нет? и можно ли постель

Покинуть для седла, иль лучше до обеда

Возиться с старыми журналами соседа?.. (III, 181)

Так начинается одно из лучших пушкинских стихотворений, написанных им в Малинниках Берновской волости Старицкого уезда Тверской губернии, где он бывал в холодные сезоны 1828 и 1829 годов. Идея провести в этих краях Рождество в 1828-м возникла у него, скорее всего, еще в начале лета – после майской встречи в Царском Селе с Екатериной Бакуниной. Когда ему так и не удалось толком поговорить с нею, давшей, наконец, волю многие годы клокотавшему в ее сердце гневу.

Поскольку Пушкин мечтал пусть и в ходе словесной перепалки выйти со своей любимой на какой-то компромисс, он запланировал повидаться с нею один на один, когда та «остынет». Во время ее фрейлинских рождественских каникул, которые она по своей многолетней привычке проводит в кругу обширного семейства своего дядюшки Александра Михайловича Бакунина в Торжке. Впрочем, еще год назад, после визита к матери своей девушки в Петербург, он записал свое намерение ехать в Торжок об эту пору в штриховке в ПД 838, л. 70 – у «кланяющейся» неумолимым Бакуниным ели, которую мы во всех подробностях рассматривали в 16-й главе.

«Оказию» для поездки в Тверские края поздней осенью 1828 года Пушкин себе и организовал сам. Намекнул тригорской приятельнице Прасковье Александровне Осиповой-Вульф, что не прочь побывать и в ее тверской вотчине, и приглашение от нее отправляться туда не заставило себя ждать. Мол, для хозяйки там всегда найдутся дела, да она сама и просто так всегда рада с Александром Сергеевичем, важным для нее человеком, увидеться. Прекрасно осознавая, что его близкие отношения с нею закончились, она «по-хозяйски» начала переводить их в более практическую плоскость – стала рассматривать своего молодого соседа по псковскому имению как подходящего жениха для одной из своих дочерей: и ему, мол, давно пора остепениться, и девчонок пора сбывать с рук. Евпраксии уже 19 – девушка на выданье. Про 29-летнюю Анну и вообще думать горько – совсем перезрелая невеста.

В последний раз Пушкин, еще не подозревающий Прасковью Александровну в решимости сделаться его тещей, посетил Тригорское летом 1827 года – устыдившись ее упреков в достаточно долгом молчании. А в январе нынешнего, 1828 года, в его письме с извинениями уже за следующий период долгого молчания она прочла странную, на взгляд иных исследователей пушкинской биографии, фразу: «Не знаю, приеду ли я еще в Михайловское». (XIV, 384)

У поэта явно пропал к тригорским обитателям интерес – мысли его теперь витают в Тверских краях. Но Прасковья Александровна, вероятно, предпочла истолковать для себя эту его сентенцию нежеланием встречаться в Михайловском с опять начавшими ездить туда его родителями. Тем более что те уже завели разговоры о необходимости в их деревенском доме ремонта. Затевали они его на следующий сезон и заранее просились временно пожить у самой Прасковьи Александровны. В общем, ни в Тригорском, ни в Михайловском нуждающемуся для творчества в тишине и покое Пушкину и в самом деле как бы не находилось места.

Алексей Вульф, который в курсе тонкостей отношений с Пушкиным всех членов своей семьи, над листком своего дневника за 11–12 сентября вздыхает: «Я видел Пушкина, который хочет ехать с матерью в Малинники, что мне весьма неприятно, ибо оттого пострадает доброе имя и сестры и матери, а сестре и других ради причин, это вредно»^[131].

Однако отправился Пушкин в Малинники по приглашению Осиповой не сразу, а лишь 20 октября. Может быть, подгадывал, чтобы сама Прасковья Александровна к этому времени успела отбыть обратно, в Тригорское, которое тоже требовало ее хозяйского глаза? Ведь и действительно, 23 октября застал он в Малинниках уже одних дочерей хозяйки, Анну и Евпраксию Николаевн Вульф. О чем отписывает их брату Алексею в Петербург 27-го: «Тверской Ловелас С. Петербургскому Вальмону здравия и успехов желает. Честь имею донести, что в здешней губернии, наполненной вашим воспоминанием, все обстоит благополучно. Меня приняли с достодолжным почитанием и благосклонностию». (XIV, 33)

Как, казалось бы, Прасковья Александровна, прекрасно знающая характер и темперамент Пушкина, а также давние симпатии к нему своих девчонок, смогла, решилась оставить их в Малинниках одних – без своего материнского присмотра? И не захочешь, а в этой ситуации заподозришь ее в коварной интриге, собственном далеко идущем интересе!..

Пробыл Пушкин в Малинниках, на счастье, кажется, давно стремившейся к уединению с ним вдали от собственной матери искренне любящей его старшей сестры Алексея Анны Николаевны, аж полтора месяца – с 23 октября по 4–5 декабря. Заезжал к ней сюда на три недели и после – осенью следующего, 1829 года^[132].

Но на самом деле Анне от этих визитов Пушкина проку было, похоже, не много. «Вечером принесли мне письма от матери и сестры, – фиксирует 2 ноября 1828 года перипетии жизни своих родственниц в дневнике Вульф, – а в последнем милую приписку от Пушкина, которая начинается желанием здравия Тверского Ловеласа С. Петербургскому Вальмону. – Верно, он был в весьма хорошем расположении духа и, любезничая с тамошними красавицами, чтобы пошутить над ними, писал ко мне, – но и это очень меня порадовало. – Мать посылает мне благословение на войну, а сестра грустит, бедная, кажется, ее дела идут к худому концу: это грустно и не знаю чем помочь; ежели мне вмешаться в них, то во всяком случае будет только хуже. – Странное дело: людям даже и собственный опыт не помогает, когда страсти их вмешиваются!»^[133]

Пометки о малинниковском вроде как «погорячевшем» общении с Анной после стольких лет, как констатируют биографы поэта, этого самого холодного, самого вялого и прозаического его любовного романа, он сделал в своей рабочей тетради ПД 838. То есть в черновиках последней главы «Евгения Онегина», прямо на рассмотренном нами в предыдущей главе «ПЕЙЗАЖЕ СО СРУБЛЕННЫМ ДЕРЕВОМ» на листе 98 об.

Верхняя часть ветки, «посвященной» Прасковье Осиповой-Вульф, сообщает там от имени Пушкина о развитии его отношений с ее старшей дочерью: «Ея дочку Анетку Вульфъ у…ъ я въ Малинникахъ». Отдельная верхняя ветвь эту сентенцию продолжает: «Тамъ я у…ъ Анетку Вульфъ два раза». По правой стороне ствола дерева сползает пушкинский комментарий к этим его поступкам: «Я у…ъ ея вм?сто ея кузины Анны Кернъ».

Упомянутая нами ранее, в разговоре о втором ярусе сюиты с верстовым столбом, пушкинская рисованная ремарка о том, что Евпраксию «имел» Вульф, подсказывает, что Пушкин узнал об этом в Малинниках из уст самой этой сестры Алексея. Остается только догадываться, при каких обстоятельствах произошел у почти 30-летнего поэта с 19-летней девушкой разговор на крайне деликатную тему. А они были таковы, что впоследствии всякий раз, когда заходила речь об этой области человеческих отношений, в тоне Евпраксии неизменно звучали по отношению к вообще очень симпатичному ей Пушкину затаенная насмешка и враждебность. В письме к брату Алексею 1836 года она, к примеру, радуется тому, что их юная сестренка Маша предпочла пытавшемуся приволокнуться и за нею Пушкину некоего молодого человека по фамилии Шениг, который никогда не «воспользуется» ее благорасположением, «что об Пушкине никак нельзя сказать»^[134].

Впечатлениями о ходе любовных дел в семье Вульфов зимой 1828–1829 года поделилась гостившая вместе с Пушкиным и Евпраксией с ее матерью в имении Павловском молодая поповна Екатерина Евграфовна Смирнова, в замужестве Синицына. Она рассказывает: «Когда мы пошли к обеду, Александр Сергеевич предложил одну руку мне, а другую Евпраксии Николаевне, бывшей в одних летах со мною. За столом он сел между нами и угощал с одинаковою ласковостью как меня, так и ее. Когда вечером начались танцы, то он стал танцевать с нами по очереди – протанцует с ней, потом со мной, и т. д. Осипова рассердилась и уехала. Евпраксия Николаевна почему-то ходила с заплаканными глазами. Может быть, и потому, что Пушкин после обеда вынес портрет какой-то женщины и восхвалял ее за красоту; все рассматривали его и хвалили. Может быть, и это тронуло ее, – она на него все глаза проглядела»^[135].

Причина слез Евпраксии, конечно, не в этом портрете. Но все-таки интересно ведь, что за женщина на нем была изображена? Наталья Гончарова? Нет, портрету этой юной первостатейной московской красавицы у Пушкина тогда еще взяться неоткуда. «Ни женщина ни мальчик» Екатерина Ушакова, которой он морочит голову второй год? При всей неопределенности, дружеской полушутейности их с Пушкиным отношений она ему подарить свое изображение, пожалуй, и могла. Но еще скорее он постоянно возит с собой портрет Екатерины Бакуниной, которая, конечно же, из принципа Пушкину никогда своих портретов не дарила, но за многие годы мечтаний о ней он вполне мог и заказать для себя копию какого-то из ее изображений у часто писавших ее известных художников. У того же Петра Федоровича Соколова, например.

В тайном архиве Пушкина за два десятка лет его взрослой жизни могло скопиться немалое количество женских живописных портретов. Если он сам не уничтожил их перед своей женитьбой, то раздали их, вероятно, после его смерти изображенным на них лицам по распоряжению царя, как и частные письма к поэту. И даже описи этому розданному мемориальному добру, увы, не составили…

Еще год после визитов Пушкина в Малинники мать Анны с Евпраксией Вульф ждала от него какой-то определенности, решительного поступка. А он …совсем перестал ей писать. О многомесячном карантине поэта в Болдине, как, впрочем, и о его сватовстве к Наталье Гончаровой, Прасковья Александровна узнала, конечно же, от его родителей. Зря, что ли, в последние годы изо всех сил старалась разводить с ними «родственные» отношения? Точно известно, что 4 ноября 1830 года Александра Сергеевича в Болдине настигли сразу два осиповских письма. Которые, как замечает Нина Забабурова, «вызвали в нем какое-то раздражение (к сожалению, они не сохранились)». И на которые он «ответил ей немного холодно и желчно» по-французски – по-светски расплывчато и чопорно – уже на следующий день^[136].

«Вы спрашиваете меня, сударыня, что значит слово «всегда», употребленное в одной из фраз моего письма, – пишет он Прасковье Осиповой-Вульф. – Я не припомню этой фразы, сударыня. Во всяком случае это слово может быть лишь выражением и девизом моих чувств к вам и ко всему вашему семейству. Меня огорчает, если фраза эта может быть истолкована в каком-нибудь недружелюбном смысле – и я умоляю вас исправить ее. Сказанное вами о симпатии совершенно справедливо и очень тонко. Мы сочувствуем несчастным из своеобразного эгоизма: мы видим, что, в сущности, не мы одни несчастны. Сочувствовать счастью может только весьма благородная и бескорыстная душа. Но счастье… это великое «быть может», как говорил Рабле о рае или о вечности. В вопросе счастья я атеист; я не верю в него, и лишь в обществе старых друзей становлюсь немного скептиком». (XIV, 418–419)

Мол, если «перевести» его слова на современный язык, его уверения во «всегдашней» любви ко всему семейству Осиповой-Вульф, включая безоглядно якобы предавшихся ему Анну с Евпраксией, и сейчас не потеряли своего значения обычной светской учтивости, любезности по отношению к приятным ему людям. Если речь идет о чем-то большем, то это – то самое «великое «быть может»: делалось по доброй воле и без каких бы то ни было обязательств. В принципе ему вовсе не требовались от девиц Вульф и их матери такие жертвы. Упреки Осиповой в соблазнении и оставлении им ее дочерей-девушек он ловко парирует вежливым вскрытием корыстных мотивов ее собственного поведения – стремления нахальным образом «охомутать» выгодного жениха. Он даже тонко издевается над своей давней подругой: мол, сочувствует она своим подложенным ею под него «дурочкам»-дочерям лишь потому, что и сама в свое время была им же соблазнена и оставлена…

Планировал ли сам Пушкин в конце 1828 года то, что у него на самом деле в Малинниках получилось? Надеялся ли, что вместе с матерью в Малинники приедут и останутся здесь и после ее отъезда ее дочери? Или просто задумывал поработать в тишине, дожидаясь рождественских праздников поблизости от Торжка? Отдохнуть от столичной суеты? Наконец, подлечиться от очередной хвори, которые то и дело цеплялись к нему от «овечек» известной в столице держательницы борделя Софьи Астафьевны? Не беспочвенны ведь подробности на этот счет в его приписке к стихам, в конце ноября отосланным им из Малинников в журнал «Северные цветы» его друга Дельвига: «Вот тебе в цветы ответ Катенину вместо ответа Готовцевой, который не готов. Я совершенно разучился любезничать: мне так же трудно проломать мадригал, как и …. А все Софья Остафьевна виновата. Не знаю, долго ли останусь в здешнем краю…» (XIV, 33)

Начал лечиться он, видимо, еще в столице. Потому и далеко не сразу по получении приглашения от Прасковьи Александровны в Малинники отправился. Но та и не собиралась стеснять его свободу – уехала, оставив ему в деревне «сюрприз» в виде обеих своих дочерей. И, разгадав ее нехитрую предприимчивость, он не замедлил им без зазрения совести – как бы с ее разрешения! – воспользоваться. Несмотря даже на то, что прекрасно знал неписаные законы усадебной этики. Ухаживание за барышнями и пуще того – совместное с ними проживание в доме означало тогда только одно: обязательство жениться.

Не иначе как по подсказке своей «мудрой» матери малинниковские девчонки о пребывании в их доме Пушкина еще и растрезвонили по всей округе. Узнав, что у них гостит знаменитый сочинитель, в усадьбу понаехали соседи – лишние «свидетели» близости отношений какой-то из дочерей помещицы Осиповой с Пушкиным. Юная тверитянка Варвара Черкашенинова сделала в своем дневнике такую запись: «День назад я с Катей была в Малинниках… Собралось много барышень из соседних деревень… В центре этого общества находился Александр Сергеевич. Я не сводила с него глаз, пока сестра Катя толкнула меня локтем…»^[137]

«Здесь мне очень весело, – иронизирует Пушкин по поводу своей раздуваемой вульфовской родней деревенской популярности в том же вышеупомянутом ноябрьском письме к Дельвигу. – Соседи ездят смотреть на меня, как на собаку Мунито… На днях было сборище у одного соседа; я должен был туда приехать. Дети его родственницы, балованные ребятишки, хотели непременно туда же ехать. Мать принесла им изюму и черносливу, и думала тихонько от них убраться. Но Петр Марк.<ович> их взбуторажил, он к ним прибежал: дети! дети! мать Вас обманывает – не ешьте черносливу; поезжайте с нею. Там будет Пушкин – он весь сахарный, а зад его яблочный; его разрежут и всем вам будет по кусочку – дети разревелись: Не хотим черносливу, хотим Пушкина. Нечего делать – их повезли, и они сбежались ко мне облизываясь – но увидев, что я не сахарный, а кожаный, совсем опешили. Здесь очень много хорошеньких девчонок (или девиц, как приказывает звать Борис Михайлович), я с ними вожусь платонически, и от того толстею и поправляюсь в моем здоровьи…» (XIV, 33)

В письме к Дельвигу от 26 ноября 1828 года разгадавший осиповскую уловку Пушкин продолжает собственную иронически описываемую понимающему его с полуслова другу игру: «Здесь мне очень весело, ибо я деревенскую жизнь очень люблю. Здесь думают, что я приехал набирать строфы в Онегина и стращают мною ребят как букою. А я езжу по пороше, играю в вист по 8 гривн роберт – [сентиментальничаю] и таким образом прилепляюсь к прелестям добродетели и гнушаюсь сетей порока – скажи это нашим дамам…» (XIV, 35)

Но до запланированного Пушкиным торжокского Рождества оставалось еще больше месяца. Деревенская публика ему надоела. Девчонки – тоже. Особенно – изводящая его своей сентиментальностью и ревнивыми упреками Аннушка, в жизни которой нет ничего более интересного, чем ее к нему неразделенное чувство. Как старшая и более умная, она прекрасно понимает, что если б Пушкин хотел связать свою жизнь с нею или хотя бы с ее младшей сестрой, то сделал бы это давно и без матушкиных расставленных на него ныне «силков»…

В общем, намеченных им себе сроков в Малинниках Пушкин не выдержал. Уже в начале декабря заскучал и, даже не дождавшись 10-го – дня рождения Анны Николаевны, заторопился по разным своим надобностям в Москву. Сказал, что уезжает не насовсем. Обещал вернуться к концу месяца. Прибыв в старую столицу, однако, замотался: журналы, издатели, сестры Ушаковы, первая встреча на балу с Натальей Гончаровой…

Хотел под Рождество «случайно» для Бакуниной, вроде как по дороге во все те же Малинники, оказаться в Торжке, но не успел. А потому откликнулся на любезное приглашение все той же Прасковьи Осиповой-Вульф уже без заезда в ее берновскую деревушку следовать в красивый старинный городок Старицу. Там специально для проведения рождественского бала и прочих увеселений своей многочисленной родни на время святок она сняла обширный дом. Планировала, наверное, что здесь, на виду у всех наблюдающих за поведением Пушкина заинтересованных лиц, и произойдет у него с одной из ее дочерей решительное объяснение.

Пушкин, конечно же, больше радовался бы, если б эти вульфовские празднования проходили в Торжке, где, как он думал, в это время гостила Бакунина. Но, поскольку и в Старице ему был обещан именно семейный праздник, где-то в глубине души он, может быть, надеялся на личное рождественское чудо. Представлял себе, что среди ближних и дальних съезжающихся сюда родственников Прасковьи Александровны увидит и почетную гостью – также принадлежащую к клану Вульфов фрейлину императрицы Бакунину…

Направлялось ли ей приглашение на вульфовский старицкий бал? Старающаяся во всем угодить своему близкому приятелю Пушкину Прасковья Александровна, конечно, вполне способна была поддержать и такой его намек. Мол, раз он так долго «бегает» за Бакуниной, это значит, что та столь же старательно «удирает» от него. Вот и пусть он лишний раз убедится в том, что, в отличие от ее собственных дочерей, он Бакуниной вовсе не нужен. Впрочем, и сама теперь очень осторожная Екатерина тоже вполне могла проигнорировать это родственное мероприятие уже только потому, что на него должен был быть приглашен «друг семьи» Вульфов – столько лет продолжающий «преследовать» ее своей любовью Пушкин.

Рисунки верхнего яруса сложной сюиты ПД 838, л.99 об. «ПЕЙЗАЖ С ВЕРСТОВЫМ СТОЛБОМ» – и есть рассказ о проведенных поэтом в Тверском краю святках 1828–1829 года. Рассмотрим и его пофрагментно.

Накренившийся верстовой столб – знак того, что личные пушкинские дорожные планы в этот раз «подкосились» и были «вручную» скорректированы. Судя по первоначальной цифре «230» на столбе, ехать Пушкин собирался из Москвы только до Торжка. На это намекает крупно, хоть и бледно выписанный предлог «Къ» в верхнем левом углу рисунка и зачеркнутая, как бы «несостоявшаяся» буква «Б» перед верстовым столбом, выдающие тайну того, к кому именно наш поэт из старой столицы стремился. Если внимательно приглядеться к самому дорожному столбу, то по его левому ребру можно прочитать тоже бледновато, но зато полно прописанное вожделенное для души поэта направление езды в Тверскую губернию – «Къ Бакунинай Екатерин?».

Собственноручное пушкинское исправление цифры «230» на «250» корректировало направление от Москвы к тверскому уездному городку Старице. К 6 января, когда Пушкин в Старицу прибыл, там уже несколько недель в кругу перебравшихся сюда из Малинников своих родных сестер Анны с Евпраксией изрядно скучал его тригорский приятель Алексей Вульф. В его дневнике находим: «В Крещение приехал к нам в Старицу Пушкин… Он принес в наше общество немного разнообразия. Его светский блестящий ум очень приятен в обществе, особенно женском. С ним заключил я оборонительный и наступательный союз против местных красавиц, отчего его прозвали сестры Мефистофелем, а меня Фаустом. Но Гретхен (Катенька Вельяшева), несмотря ни на советы Мефистофеля, ни на волокиту Фауста, осталась холодною: все старания были напрасны»^[138].

Левая часть верхнего фрагмента ПД 838, л. 99 об.

Кажется, что прибывшая в Тверские края об эту пору собственная двоюродная сестра Анна Петровна Керн Алексея Вульфа в данный момент совсем не интересует. Похоже, после тригорского скандала осени 1824 года появляться в доме тетушки она не решается, хоть и гостит неподалеку – в Бернове. Анна – вовсе не равноценный Бакуниной сюрприз и для вместе с Алексеем принимающегося увиваться за более молоденькими и свеженькими старицкими барышнями Пушкина. На его рисунке ПД 838, л. 99 об. Анна и есть – по-зимнему обнаженное (нагое – наглое?) дерево с дуплом на «самом интересном месте» по-женски изящно изогнутого тела-ствола, «танцующее» у деревянной стены строения с дорожной табличкой «250» [верст].

ПРАВИЛО № 42: в сюитах Пушкина большую роль играют полисемия, переносные значения русской лексики.

Подспудно присутствовала в этой сюите мысль Пушкина о другой женщине – Екатерине Бакуниной. По стволу этого же керновского танцующего дерева рядками спускаются буквы, слагающиеся в намерение поэта: «Я ?ду къ 25 Мая къ ея матери просить руки ея дочери». На бревенчатой стене почтовой станции записано намерение, с которым Пушкин в этот раз и ехал в Тверские края: «Къ Бакунинай Екатерин? къ 25 Декабря ?халъ я въ Торжокъ».

Правая часть верхнего фрагмента ПД 838, л. 99 об.

Но об этом Пушкин никому не рассказывает. В арендованном Прасковьей Александровной старицком доме живет скромно. Ухаживать старается за всеми девушками одинаково, без особого усердия. После скандала по поводу Анны Керн в Тригорском, а пуще того – своего малинниковского общения с осиповскими дочерьми старается не гневить хозяйку: посторонними дамами даже не интересуется. Интимное свидание с Анной Керн у него, как явствует из рисунка, состоялось на «нейтральной» территории.

На это указывает третье исправление цифр на все том же придорожном столбе сюиты ПД 838, л. 99 об. Поверх цифр «230» и «250» Пушкин более бледными чернилами и более крупными цифрами начертал: «до почты 15 в?рстъ», имея в виду ям, к которому относит свою будничную, грубую, даже циничную ремарку: «Я у…ъ Анну Кернъ въ Кувшиних? на станцiи». В этом рисунке сюиты в нескольких вариантах написания увековечены и сам факт этого дорожного «развлечения», и его место и дата: «16 Генваря».

Запись об этом интимном свидании, которое для себя с Пушкиным организовала в несколько экзотическом по тем строгим временам месте неистощимая на выдумку касательно всего относящегося к амурным делам Анна Керн, имеется и в сюите «ЛЕСНАЯ ОПУШКА» (ПД 838, л. 100) – мы сразу просто не стали ее читать. В траве близ корней расположенного в крайней левой – «неправильной» – позиции и как бы противопоставляющего себя всем остальным своим изображенным здесь сородичам голого дерева со сломанной верхушкой Пушкин примечает: «Я у…ъ Анну Кернъ ВЪ КУВШИНИХ? на почтовай станцiи».

Его «ловеласовскую» натуру интригует не только эксцентричность любовного поведения его давней подруги в тверской глубинке. У почти усохшего дерева по имени Анна Керн на его рисунке нет «головы»: несмотря на собственные мимолетные, хоть и многолетние интимные отношения с этой женщиной, Пушкин не одобряет ее стремления к официальному разводу с мужем, порицает ее легкомысленное поведение.

У «ножек» дерева «Евпраксия Вревская» начинается расположенная в сюите перпендикулярно предыдущей фраза-продолжение мысли поэта об Анне Керн: «Она ?хала къ ея мужу…». По кроне дерева Евпраксии с переходом на крону дерева ее мужа, Бориса Вревского, расписано направление, по которому Анна следовала: «…въ Смоленскъ…». В штриховке правее названия ее пункта назначения записана и надобность, по которой она в этот город торопилась: «…разводиться съ мужемъ, чтобы жить въ Петербург?».

Пушкин прекрасно знал, что Анна уже лет пять не живет вместе со своим законным мужем Ермолаем Федоровичем, к тому времени уже генерал-лейтенантом и комендантом Смоленска, но не одобрял ее «безголовых» намерений: подумала ли она о том, на какие средства будет существовать одна, после официального развода?

Пока не отошли далеко от «Лесной опушки», заметим также явное сходство линий текста травы у корней нарисованного в этой сюите керновского дерева с травой возле него же в сюите «Пейзаж со срубленным деревом». Разница – в том, что в «Опушке» сообщение о первом сексуальном опыте автора рисунков с Анной Керн в 1825 году в Тригорском сдвинулось в прошлое – записано в отдалении штриховкой, привязанной к современности комментарием: «Я не люблю ея». Да уже и по толщине ствола безголового керновского дерева можно судить о том, что события в «Опушке» происходят на целых пять лет (огромный для быстро стареющей женщины срок!) позже тригорских.

Пушкин не только не признает за собой обязательств по отношению к этой своей давней подруге, а и явно порицает ее распутный да еще и безмужний образ жизни. Он уже не рад даже просто встречаться с этой своей «надоедливой мухой» в петербургском салоне жены его друга Дельвига, где Анна – нечто вроде непременной детали интерьера. Кажется, в своих мемуарах Анна Петровна больше всего внимания уделяет своему общению с Пушкиным в 1828 году, но в плане описания общепризнанной в нашем литературоведении любви к ней поэта и здесь «ухватиться» буквально не за что. Все связанное с Анной Пушкиным иронизируется или не очень даже добродушно обшучивается. Услыхал, к примеру, в дельвиговской гостиной посвященные Анне стихи А.И. Подолинского

Когда стройна и светлоока

Передо мной стоит она,

Я мыслю: Гурия Пророка

С небес на землю сведена…

и тут же пародирует их последние строки:

Я мыслю: в день Ильи Пророка

Она была разведена…^[139]

Сама Анна Керн сетует: «Пушкин в эту зиму бывал часто мрачным, рассеянным и апатичным. В минуты рассеянности он напевал какой-нибудь стих и раз был очень забавен, когда повторял беспрестанно стих барона Розена:

Неумолимая, ты не хотела жить, —

передразнивая его голос и выговор…»^[140] И, заметьте, – полное отсутствие стремления понять, почему именно эта строка запала в душу поэта, в унисон с какими его мыслями она в ней вибрирует… О том, что такое «цитирование» у Пушкина не было предназначено «забавлять» окружающих, говорит ремарка князя Вяземского: «Пушкин всегда имел на очереди какой-нибудь стих, который любил он твердить. В года молодости его и сердечных припадков, было время, когда он часто повторял стих из гнедичева перевода вольтеровской трагедии «Танкред»: «Быть может, некогда восплачешь обо мне!»^[141]

Конечно, в каждой повторяемой творчески чутким на ухо Пушкиным чужой строчке было что-то для него самого забавное (несуразное, высокопарное…), но из ряда подобных он почему-то ведь выбирал именно эти. Даже из одной заметки Анны Керн об этой пушкинской привычке вполне резонно сделать вывод о том, что не было в отношениях поэта с нею ни интеллектуальности общения, ни теплоты любви, ни прозрачности понимания чувств. По сути, каждый из них понимал и любил только себя.

Кстати, если сексуальный опыт с Анной Керн в восприятии Пушкина, «пробежав» по стволу дерева, опять опустился на уровень травы (низменный, материальный интерес, потребность тела), то такого же рода отношения с ее двоюродной сестрой Анной Вульф зимой 1828 года он фиксирует непременно в верхних ветках деревьев. Как на потолстевшем керновском дереве в «Опушке». Там на самой высокой тонкой веточке сохранилось хоть сколько-то зелени: для Пушкина – новизны, свежести, разнообразия в скучных многолетних неполноценных сексуальных контактах с возрастной уже девушкой Анной Николаевной. В голых ветках кроны и единственной зеленой веточке записано: «Я у…ъ Анету Вульфъ въ Малинникахъ».

«Высота» на дереве этой любовной связи – конечно, не от возвышенности пушкинских чувств к Анне Вульф. Скорее – от, так сказать, головной, умственной, а вовсе не сердечной, как полагалось бы, природы этих отношений. Разобидевшись осенью и на Бакунину, и на Оленину, Александр Сергеевич как бы снисходительно принимает «утешения» еще, кажется, недавно столь же гордой по отношению к нему старшей из двух сестер его приятеля Алексея Вульфа, которой адресованы его иронические стихи 1825 года – начала ее в него влюбленности:

Увы! напрасно деве гордой

Я предлагал свою любовь!

Ни наша жизнь, ни наша кровь

Ее души не тронет твердой.

Слезами только буду сыт,

Хоть сердце мне печаль расколет.

Она на щепочку на…ыт,

Но и понюхать не позволит. (II, 452)

Он теперь словно «отыгрывается» на несчастной Аннушке, по его мнению, слишком много воображающей о себе – по использованной в стихотворении пословице, «с…ей» духами. Как бы «мстит» в ее лице всему «несогласительному», «несочувственному» по отношению к его матримониальным планам женскому роду…

То, вследствие чего кувшинихинское дорожное приключение Пушкина с Анной Керн в январе 1829 года имело место, в той же сюите с дорожным столбом достаточно подробно описывает пышный куст невдалеке от него. Читается записанный в нем текст справа налево по чуть клонящимся для этого влево вертикальным веткам-строчкам.

Они сообщают: «Мать Алекс?я Вульфа устроила балъ въ городк? Стариц?. Я верстъ 250 мчался изъ Москвы изъ-за Екатерины Бакунинай, чтобы встр?титъ въ гостяхъ у Вульфавъ сестру его, надо?дливаю муху Анну Кернъ. Братъ ея устроилъ мн? как бы случайную встр?чу съ ней въ Бернов?. Наутро я отправился къ Анн? на свиданiе въ Кувшиниху на почту. Она ?хала къ мужу въ Смоленскъ».

Происходило это свидание на кувшинихинской почтовой станции по всей вероятности 15 января. Наутро 16 января любовников нагнал в Кувшинихе их «сводник» Алексей Вульф.

По верстовому столбу в этой сюите прописано направление движения обоих друзей из Павловского и Бернова: в нижней части столба предлог «на» и вокруг его «головки» – названия «Кувшиниху и Петербургъ».

Центральная часть верхнего фрагмента ПД 838, л. 99 об.

Глава 20. Царица Клеопатра и ее поклонники

Однако и «ПЕЙЗАЖ СО СРУБЛЕННЫМ ДЕРЕВОМ» на листе 98 об. в ПД 838 имеет отношение не только к Анне Керн, а даже в еще большей мере – к Екатерине Бакуниной. На листе с ним поэт болдинской осенью 1830 года разрабатывает VIII главу «Евгения Онегина». Создавая строфу XXVIа ([Смотрите] в залу Нина входит…), представляет себе, видимо, одну из своих юношеских пассий – держащую в Петербурге собственный великосветский салон важную даму Наталью Кочубей-Строганову. Она в его романе как бы олицетворяет блестящий высший свет столицы – окружение его главного персонажа, ставшей княгиней и генеральшей Татьяны. К этой главе несчастная элитно-деревенская царскосельская девочка Жозефина Вельо уже окончательно переросла, перевоплотилась в полную достоинства, неприступную столичную светскую даму Екатерину Бакунину.

Центр этой сюиты – заросший травою пень, «рассказывающий» историю любви Александра Пушкина к Екатерине Бакуниной. Но начинается эта история даже не с самого окруженного травой и деревьями пня от срубленной близ корня молодой здоровой и могучей в своем потенциале ели, на породу которой указывают пробившиеся из-под земли от ее корня пушистые хвойные росточки. А с похожего на убегающего ежика (тоже ведь – колючка!) облачка-воспоминания поэта о его теперь уже достаточно давней лицейской молодости.

Штриховка внутри «убегающего ежика» – «упрямый» – говорит о тогдашней настойчивости Пушкина в налаживании интимных отношений со своей возлюбленной Бакуниной. Фраза в контуре фигурки «зверька» напоминает о том, что наш график своей цели в отношениях с любимой девушкой все-таки достиг: «Я у…ъ ея 25 Мая». Начатая в контуре фигурки «зверушки» фраза продолжается в линии «дорожки», по которой «ежик» «убегает». Она в очередной раз напоминает, каким образом Пушкину удалось добиться своего: «Я лазилъ въ окошко ея дома по ст?намъ».

Фрагмент ПД 838, л. 98 об.

Понятно, что не допускающая и мысли о замужестве с Пушкиным Екатерина не назначала ему ночного свидания в доме матери ее в так называемом Китайском «квартале» Царского Села. Александр по собственному почину с наступлением темноты ловко вскарабкался на высоту ее окошка по выступам стен, и девушка была просто вынуждена распахнуть раму и дать ему забраться в свою комнату, чтобы он ненароком не свалился. Не разбился и не переполошил ее семью и соседей-Карамзиных, одновременно навлекая на нее саму безосновательные подозрения в том, что своим кокетством она дала ему повод к такому дерзкому поведению.

Иголки трех пушистых веточек, пробившихся от корней срубленной ели – вечнозеленого дерева-чувства Пушкина к его девушке – и мелкие буквы перед пнем от имени поэта сообщают: «Я люблю Екатерину Бакунину». Высокие листья травы по обеим сторонам пня продолжают: «Она прогнала меня прочь». Штриховка на пне конкретизирует: «Прогнала спустя часъ любви ея».

Фрагмент ПД 838, л. 98 об.

В самой нижней «строке» травяного сообщения обращает на себя внимание дублирующаяся пара рядом стоящих еловых кустиков из предыдущего рисунка – едва поднявшегося над землей ответного чувства Бакуниной к Пушкину, несопоставимого с его к ней мощной, как ствол срубленной ели, любовью. Линии веточек юных пушистых растений выписывают имя и фамилию пушкинской пассии: «Екатерину Бакунину».

Запись в нижнем уровне сюиты сделана в частично наложенных друг на друга «травяных» строчках. Штриховка слева от них называет имя любимой девушки нашего графика: «Екатерина Бакунина». Нечто вроде цветочка рядом со штриховкой содержит сообщение: «Одна ночь съ ней».

Фрагмент ПД 838, л. 98 об.

В листьях травы верхней строчки записано сожаление: «Я любилъ ея одну ночь. И нын? я люблю ея». В кустиках уточняется, кого именно поэт любит: «Екатерину Бакунину». За кустиками – продолжение этой мысли: «…а не назойливаю муху Анну Кернъ».

Нижняя двойная «травяная» строка «выращена» по тому же принципу – начинается вздохом поэта: «Анна Кернъ хочетъ, чтобы я любилъ ея», строчка под ней – констатация отсутствия у него к Анне ответного чувства: «…а я ея не люблю».

В нижней строке за юными хвойными кустиками Пушкин формулирует свое признание коротко и определенно: «Я люблю Екатерину Бакунину».

Изображения Пушкиным его отношений с Анной Керн в виде усыхающих деревьев свидетельствуют о том, что к 1829 году они уже почти изжили себя. Эволюционировали от записанного в свежих высоких листьях травы зарождения страсти до голого, бесчувственного, рутинного интимного общения по привычке или обязанности, постепенно – ветка за веткой – отмирающего интереса. В конце нижней строки «Пейзажа со срубленным деревом» свое чувство к Анне Пушкин изображает уже в виде совсем корявого обрубка, похожего на сидящую на коленях безголовую женскую фигурку, пытающуюся то ли поймать, то ли удержать кого-то при себе своей последней растопыренной сухой рукой-веткой.

«Одна ли, две ли ночи», «одна ночь», «час любви» – явные словесные приметы присутствия в стихах Пушкина его «несносной причудницы» Екатерины Бакуниной. Одну из причин несчастливой судьбы ее он назвал нам во французском эпиграфе ко второй главке своего неоконченного романа «На углу маленькой площади», рассказывающего о влюбленной в молодого светского хлыща Валериана Володского возрастной красавице Зинеиде, – вроде как отрывке из частной переписки: «Вы пишете письма в четыре страницы быстрее, чем я успеваю их прочитать». (VIII, 145)

Так ведь было и с самим Пушкиным той царскосельской майской ночью, когда застигнутая врасплох, пребывающая в шоке от его мальчишеской наглости Екатерина вдруг, для него неожиданно легко сдалась – не стала ни кричать, ни сопротивляться. Вынуждена была уступить ему, забравшемуся в ее девичью спальню через распахнутое ею самой в том, как тогда ей казалось, для нее отчаянном, безвыходном положении окошко. Когда произошло то, к чему Пушкин страстно стремился, не разделившая его восторга Екатерина в гневных слезах так же резко, сразу прогнала его.

Пережив чудовищные боль, оскорбление, унижение, она наотрез отказалась слушать его признания, оправдания и намерения идти к ее матери с желанием узаконить их отношения. Она не хотела никаких с ним отношений. Наотрез отказалась от него. По сути, убила его к ней любовь – под самый корень обрубила его серьезное, годами выношенное чувство. После единственной краткой ночи любви Екатерина навсегда лишила своего искреннего, преданного обожателя полноты жизни. Словно самой жизни своего «одноразового» любовника – жестокая древнеегипетская царица Клеопатра.

К литературному переосмыслению единственного интимного контакта со своей любимой девушкой Пушкин подступается не однажды. В 1824 году написал, а в 1828-м и даже еще в 1835-м все еще подправляет стихи об эксцентричной египетской царице, с которой ассоциирует для себя безжалостную к его сердечным страданиям Екатерину:

Чертог сиял. Гремели хором

Певцы при звуке флейт и лир.

Царица голосом и взором

Свой пышный оживляла пир;

Сердца неслись к ее престолу,

Но вдруг над чашей золотой

Она задумалась и долу

Поникла дивною главой…

И пышный пир как будто дремлет,

Безмолвны гости. Хор молчит.

Но вновь она чело подъемлет

И с видом ясным говорит:

В моей любви для вас блаженство?

Блаженство можно вам купить…

Внемлите ж мне: могу равенство

Меж нами я восстановить.

Кто к торгу страстному приступит?

Свою любовь я продаю;

Скажите: кто меж вами купит

Ценою жизни ночь мою?.. (III, 130)

Не дарит Клеопатра, заметьте, свою любовь, а «продает». Так Пушкин намекает на уже давно известный нам брачный меркантилизм своей возлюбленной Екатерины Бакуниной. «Хищница» пушкинская Клеопатра, как считает Валентин Непомнящий^[142], или сама себя до такой степени не уважает, что сдает, как не очень нужную ей самой вещь, в краткосрочную аренду? Причем кому попало, лишь бы оказался в состоянии заплатить выставленную ею самой цену…

Вполне возможно, впрочем, что начинавшиеся в 1824 году стихи вовсе не предполагали финала их конечного варианта. В то время Пушкин из своего Михайловского разыгрывал страстный эпистолярный роман с уехавшей к мужу в Ригу Анной Керн. Стихи эти вполне могли быть просто навеянными воспоминанием их первой встречи в 1819 году на светском вечере в петербургском доме ее тетки Елизаветы Марковны Олениной, куда привел его приятель, племянник хозяйки дома Александр Полторацкий.

В шарадах Анне тогда выпала роль Клеопатры. Заглянув в ее корзинку с цветами, из которой должна была, в соответствии с легендой, выползти ужалившая Клеопатру змея, Пушкин ревниво осведомился, не является ли этой змеей (змеем-искусителем?) его приятель Александр Полторацкий – как он уже успел заметить, в то время счастливый поклонник-кузен Анны.

В 1824 году Пушкин, по сути, только знакомится с Анной. Эпистолярно. Через своего полтавского приятеля Аркадия Гавриловича Родзянко, у которого явно для глаз и самой молодой кокетки 8 декабря спрашивает: «Объясни мне, милый, что такое Анна Петровна Керн, которая написала много нежностей обо мне своей кузине?» (XIII, 128) Напрочь лишенная гордости, не в меру покладистая, живущая вечным поиском удовольствий любви и организацией условий для их осуществления Анна откликнулась сразу же, не обращая внимания на довольно непристойные шуточки самих своих приятелей, что называется, вслух насчет ее двусмысленного семейного положения.

ПД 846, л. 56 об.

Переформатироваться тема единственной ночи с Клеопатрой могла у Пушкина еще осенью 1828 года – после разговора с Бакуниной в белых берете и волане на шее один на один и встречи с нею в приютинском доме у все тех же Олениных. В черновиках стихотворной части к своему незавершенному прозаическому произведению 1835 года «Египетские ночи» – о Клеопатре – Пушкин изобразил свою страсть к Екатерине в виде сильной и красивой белой лошади. В линиях тела животного благородных кровей пером проработал только самое главное – голову, штриховками называющую имя любимой и дату его единственного с нею интимного контакта, имевшего место, как мы помним, 25 мая 1817 года в Царском Селе.

Настороженные уши лошади скручены в «бантик», напоминающий запечатленную на соколовском портрете 1828 года бакунинскую прическу. От резкого, гневного рывка головой гривка из-за ушей лошади в форме наштрихованного слова «гн?въ» выбилась на лоб – место нахождения крупного ювелирного украшения, которое тогда, судя по упомянутому соколовскому портрету, носила Екатерина. Рот у лошади открыт, а в нем …застряло то самое «25 Мая», за которое Бакунина до сих пор не может Пушкина простить. Тот же самый текст более крупными буквами выписан по холке и крупу животного.

Как видим, рисунок этот – явное следствие уже состоявшегося нелицеприятного разговора Пушкина с Бакуниной. На именинном вечере у Олениных в Приютине к этой его многолетней пассии на его, скорее всего, глазах (или хотя бы в разговорах знакомых) начал «подбираться» все тот же его приятель – «змий-искуситель» и его первой Клеопатры, Анны Керн, Александр Александрович Полторацкий. И Пушкин понял, что той его царскосельской майской ночи с Екатериной суждено так и остаться в его жизни единственной.

Осознав, что ничего больше в реальности ему с этой «темой» не поделать, он переадресует ее, как задание для вдохновения, итальянскому (косвенный намек на знакомую от своего жившего в Италии дядюшки Александра Михайловича с этим языком Екатерину?) артисту-импровизатору своих «Египетских ночей».

Предложенных публикой концертанту для импровизации тем всего пять. И четыре из них, как справедливо отмечает Валентин Непомнящий, «итальянские»^[143]. Причем три из этой четверки – еще и с «модным» в тогдашнем читающем обществе английским, байроническим оттенком^[144]. Все это, конечно, так. Но явственно прослеживается и еще один, причем гораздо более мощный – объединяющий все пять тем – пушкинско-бакунинский мотив: буквально в каждом предложенном артисту сюжете присутствует «толстый» намек на обстоятельства жизни Екатерины Бакуниной и самого ее обожателя Пушкина. Рассмотрим в этом ракурсе весь список тем в их регламентированном самим поэтом порядке.

В «Семействе Ченчи» в нашем ракурсе более всего интересен жестокий римский вельможа, обесчещивающий и доводящий до попытки самоубийства собственную гордячку-дочь – явный намек на поведение по отношению к Екатерине по возрасту годящегося ей в отцы ее несостоявшегося жениха князя Уманского.

В «Последнем дне Помпеи» важна фамилия автора недавно представленной петербургской публике на эту тему картины Карла Брюллова. Петербургский высший свет знает, что родной брат этого живописца Александр Брюллов – последний, действительный на тот момент любовник более чем тридцатилетней уже незамужней (стареющей, «разрушающейся» под воздействием времени и «вулкана» чужих страстей) Екатерины Бакуниной.

Героиней третьей темы заявлена древнеегипетская Клеопатра, о которой мы подробно поговорим чуть ниже. Четвертая – «Весна из окна темницы» – способна напомнить Екатерине окошко царскосельского дома ее матери ночью 25 мая 1817 года – даты, напрямую связанной с началом мая 1820 года, когда Пушкина из северной столицы за ряд его последовавших за знаменательной для него с Бакуниной ночью «проказ» царь выпроводил в ссылку, в «темницу».

В «Триумфе Тассо» нашего внимания заслуживает линия любви поэта, возомнившего себя сыном богов и ровней принцу, к дочери последнего Леоноре, кстати, тезке парижской графини Леоноры – возлюбленной негра Ибрагима, героя пушкинской повести «Арап Петра Великого». Не только складом души высокообразованная, сдержанная в чувствах, приемлющая лишь наслаждения духа итальянка Леонора напоминает Екатерину Бакунину, но и тем, что уверена, что все посвященное ей творчество любящего ее поэта адресовано на самом деле другой девушке с таким же, как у нее, именем. По всей видимости, Бакунину вводит в заблуждение (или она сама хочет в этом отношении ввести в заблуждение окружающих?) «двойственная» онегинская Татьяна…

«Клеопатра и ее любовники» – это первое, что пришло в голову (то есть по-настоящему и было на уме!) героя пушкинских «Египетских ночей» Чарского, профессионального поэта, организовавшего чужеземному артисту выступление перед публикой.

Когда импровизатору выпало раскрывать эту тему по жребию и он попросил уточнить, «на какую историческую черту намекала особа, избравшая эту тему», Чарский, наводя «незадачливую» читательницу-Бакунину на догадку по поводу самого создателя ее образа – нынешнего царского историографа Пушкина, ссылается на историческую литературу: «Я имел в виду показание Аврелия Виктора, который пишет, будто бы Клеопатра назначила смерть ценою своей любви и что нашлись обожатели, которых таковое условие не испугало и не отвратило…».

Заказывая эту тему, Чарский, кажется, на самом деле вовсе не готов слушать импровизацию на нее, почему сразу же, как она выпала, пошел было на попятную. «Мне кажется, однако, – обратился он к артисту, – что предмет немного затруднителен… не выберете ли вы другого?..» Но останавливать выступающего было поздно – неотвратимая, как жизнь, она уже начиналась: «… импровизатор чувствовал приближение бога…» (VII, 273–274)

Описания самой импровизации на тему Клеопатры и ее любовников в пушкинских черновиках нет. Его артист-итальянец успевает высказаться лишь перед самим Чарским на тему «Поэт сам избирает предметы для своих песен»:

<[Поэт идет]: открыты вежды,

Но он не видит никого;

А между тем за край одежды

Прохожий дергает его…

“Скажи: зачем без цели бродишь?

Едва достиг ты высоты,

И вот уж долу взор низводишь

И низойти стремишься ты.

На стройный мир ты смотришь смутно;

Бесплодный жар тебя томит;

Предмет ничтожный поминутно

Тебя тревожит и манит.

Стремиться к небу должен гений,

Обязан истинный поэт

Для вдохновенных песнопений

Избрать возвышенный предмет“.

– Зачем крутится ветр в овраге,

Подъемлет лист и пыль несет,

Когда корабль в недвижной влаге

Его дыханья жадно ждет?

Зачем от гор и мимо башен

Летит орел, тяжел и страшен,

На чахлый пень? Спроси его.

Зачем арапа своего

Младая любит Дездемона,

Как месяц любит ночи мглу?

Затем, что ветру и орлу

И сердцу девы нет закона.

Таков поэт: как Аквилон

Что хочет, то и носит он —

Орлу подобно, он летает

И, не спросясь ни у кого,

Как Дездемона избирает

Кумир для сердца своего.> (VIII, 269)

Как видим, здесь – только тонкий намек на отношения с Екатериной. И то – в «перевернутом» виде: в жизни именно «арап»-Пушкин любит свою пытавшуюся самостоятельно удавиться лишь косвенно по его вине Дездемону-Бакунину. По-настоящему же финал у его «незавершенки» остается многозначительно открытым. Как, впрочем, и в стихах о Клеопатре, которые в качестве импровизации героя повестушки публикаторы пушкинских произведений, начиная с посмертного собрания сочинений поэта, помещают в ее тексте уже по традиции.

В чем пагуба импровизации о Клеопатре для поэта Чарского – по сути, самого Пушкина? В том, что ему страшно из чужих уст – как бы от имени Бога – услышать собственный еще в молодости едва не лишивший его жизни жребий. Как бы перечувствовать шаг за шагом свою тогдашнюю реакцию на слезы возмущения и категорический отказ от его руки и сердца его возлюбленной Бакуниной. Ведь за этим ее отказом начиналась череда его дерзких, влекущих пагубные для него самого последствия поступков.

Не будь того бакунинского отказа, он не пошел бы на поводу у Софьи Вельо и не сделался бы даже косвенно причастным к смерти ее сестры Жозефины. Не старался бы клин светских сплетен о его вине в гибели Жозефины вышибать клином участия в революционной деятельности – дразнить царя распространением своей оды «Вольность». Не был бы сослан на юг и не оказался бы в скопище будущих декабристов. Не вступил бы в масонскую ложу «Овидий». Не просидел бы безвылазно свыше двух лет в опале в глухой псковской деревушке…

Кто знает, какие еще неприятности сулит ему так неудачно начавшаяся его сознательная личная жизнь? Если верить предсказанию приезжавшей в годы его молодости в Петербург гадалки Анны Кирхгоф, то конец цепочки его жизненных нестроений – гибель в 37-летнем возрасте через жену. А ведь уже столько лет он считает и даже именует себя в своей дневниковой графике настоящим мужем Екатерины Бакуниной и самыми разными доступными ему средствами стремится легализовать, воплотить в жизнь свой виртуальный с нею брак.

Его стихи о продающей свою любовь ценою жизни царице Клеопатре на самом деле – о точке отсчета всех его несчастий – звучат так:

…Рекла – и ужас всех объемлет,

И страстью дрогнули сердца…

Она смущенный ропот внемлет

С холодной дерзостью лица,

И взор презрительный обводит

Кругом поклонников своих…

Вдруг из толпы один выходит,

Вослед за ним и два других.

Смела их поступь; ясны очи;

Навстречу им она встает;

Свершилось: куплены три ночи,

И ложе смерти их зовет. (III, 130)

К 1828 году прототипы обеих пушкинских Клеопатр по жизни поднакопили уже «авантюр». Не смея осуждать за всего пару-тройку неудачных любовных историй Екатерину («сердцу девы нет закона»), судьбу которой в самом ее начале подпортил сам, Пушкин в стихах как бы «совмещает» ее с ее антиподом – «вавилонской блудницей» Анной Керн. К тому времени Анна уже успела перегулять со своим кузеном Алексеем Вульфом, братом Пушкина Левушкой, братом будущего мужа Евпраксии Вульф бароном Полем Вревским, одноклассником Льва и приятелем самого Пушкина Сергеем Соболевским, одноклассником самого Пушкина Алексеем Илличевским…

Образ последнего как бы и задает стихотворению тему одноклассников первого выпуска Царскосельского лицея – тоже ведь явный экивок Пушкина в сторону Бакуниной, намек на самые тесные с нею отношения в его последний лицейский год. Троица лицейских «покупателей» любви Клеопатры-Бакуниной нам хорошо знакома. Кто – тот, кому достался жребий первой ночи?

…Флавий, воин смелый,

В дружинах римских поседелый;

Снести не мог он от жены

Высокомерного презренья;

Он принял вызов наслажденья,

Как принимал во дни войны

Он вызов ярого сраженья. (III, 130)

Конечно же, это старший из лицейской троицы поклонников Екатерины Иван ПУЩИН. Еще во время учебы он вступил в тайное общество будущих декабристов и впоследствии участвовал в восстании на Сенатской площади. Своеобразное дореволюционное поведение его товарищей по обществу даже в быту во многих случаях, отмечает Юрий Михайлович Лотман, диктовалось романтизмом – подражанием древнеримским идеалам^[145].

Второй претендент на ночь любви с царицей Клеопатрой —

… Критон, младой мудрец,

Рожденный в рощах Эпикура,

Критон, поклонник и певец

Харит, Киприды и Амура… (III, 130)

Прототип его, понятно, – лицейский поэт, художник и остроумец Алексей ИЛЛИЧЕВСКИЙ. В связи с двумя первыми поклонниками Клеопатры-Бакуниной не составляет, естественно, загадки имя и третьего. Условного имени у него нет, потому что персонажей, под которыми Пушкин выводит самого себя, он и почти всегда, как уже замечалось, оставляет безымянными:

Любезный сердцу и очам,

Как вешний цвет едва развитый,

Последний имени векам

Не передал. Его ланиты

Пух первый нежно отенял;

Восторг в очах его сиял;

Страстей неопытная сила

Кипела в сердце молодом…

И грустный взор остановила

Царица гордая на нем. (III, 130)

О чем грустила гордая Клеопатра-Бакунина, глядя на юношу-Пушкина? О том, наверное, что при всем его «восторге» по отношению к ней уж он-то – явно не герой ее романа. Ни в чем не пара он гордой до презрения ко всем вплоть до себя самой царице: юн возрастом, неопытен ни в любви, ни в жизни… Равен с нею он разве что в амбициях. Быть может, и пожалела на миг Клеопатра о том, что уже поставила всем жаждущим ее любви соперникам равное условие, пред ликами богов пообещала:

– Клянусь… – о матерь наслаждений,

Тебе неслыханно служу,

На ложе страстных искушений

Простой наемницей всхожу.

Внемли же, мощная Киприда,

И вы, подземные цари,

О боги грозного Аида,

Клянусь – до утренней зари

Моих властителей желанья

Я сладострастно утомлю

И всеми тайнами лобзанья

И дивной негой утолю.

Но только утренней порфирой

Аврора вечная блеснет,

Клянусь – под смертною секирой

Глава счастливцев отпадет. (III, 130)

Пушкин не уведомляет нас о том, сдержала ли его героиня Клеопатра свое опрометчиво брошенное слово. Но по жизни по отношению к юному Пушкину Клеопатра-Бакунина свое условие недособлюла – качественных любовных услуг «простой наемницы» ему не оказала. А раз так, то очевидно, что и лишить его самой жизни не посмела. Только для чего ему жизнь без любви Клеопатры?

«Древний анекдот» о царице Клеопатре не дает покоя Алексею Ивановичу, герою начатой Пушкиным в том же 1835 году повестушки «Мы проводили вечер на даче…». Очевидно, имея в некотором роде подобный пушкинскому любовный опыт, который он, по его словам, даже пытался предложить как тему для стихотворения знакомому поэту, этот герой в светском разговоре об условии Клеопатры искренне восклицает: «…Разве жизнь уж такое сокровище, что ее ценою жаль и счастия купить?.. И стану я трусить, когда дело идет о моем блаженстве? что жизнь, если она отравлена унынием, пустыми желаниями! И что в ней, когда наслаждения ее истощены?»

«Как! Даже для такой женщины, которая бы вас не любила? (А та, которая согласилась бы на ваше предложение, уж верно б вас не любила). Одна мысль о таком зверстве должна уничтожить самую безумную страсть…» – поражается собеседница Алексея Ивановича вдова по разводу огнеглазая Вольская, уверенная (уж не на собственном ли подобном Клеопатрину опыте?), что и в их время, здесь, в Петербурге, найдется женщина, которая будет иметь довольно гордости, довольно душевной силы, чтобы испытать на самом деле справедливость того, что твердят ей поклонники поминутно: что любовь ее для них дороже жизни.

«Нет, я в ее согласии видел бы одну только пылкость воображения, – отвечает ей Алексей Иванович. – А что касается до взаимной любви… то я ее не требую: если я люблю, какое тебе дело?..» (VIII, 424–425) Наверняка и здесь Пушкин продолжает «выяснять отношения» с огнеглазой своевольницей, собственной «вдовой по разводу» – своей гордыней едва не убившей его Екатериной Бакуниной. Или хотя бы по поводу нее – с самим собой.

Знаменательно и то, что в рабочей тетради ПД 846 буквально через лист после изображения вышеприведенной гневной белой лошади под пером поэта вырисовывается голова этой же лошади, но успокоившейся, вполне умиротворенной, «благоразумной».

ПД 846, л. 57 об.

На этом листе поэт обращается к идее продолжить свой стихотворный роман «Евгений Онегин»:

Вы за „Онегина“ советуете, други,

Опять приняться мне в осенние досуги.

Вы говорите мне: он жив и не женат.

Итак, еще роман не кончен – это клад:

Вставляй в просторную<?>, вместительную раму

Картины новые – открой нам диораму:

Привалит публика, платя тебе за вход —

(Что даст еще тебе и славу и доход).

[Пожалуй – я бы рад – ]

[Так некогда поэт] (III, 396)

Значит ли это, что Пушкин все еще не считает свои отношения Екатериной Бакуниной законченными? Не хочет отказываться от старой привычки виртуального общения с нею не только после собственной свадьбы, но даже и после ее теперешнего замужества?

Глава 21. «Кто там в малиновом берете»

Однако не только так называемый пейзаж со срубленным деревом, но и два остальные «пейзажа» – «Опушка» с «Верстовым столбом» – имеют прямое отношение прежде всего к теме Екатерины Бакуниной. Если в «Опушке» повнимательнее приглядеться к кроне голого дерева, верхние ветки которого посвящены общению автора рисунка с Анной Вульф в Малинниках, а трава у его корней – с Анной Керн в Кувшинихе, то можно заметить, что все остальные линии этого дерева – пушкинские размышления о его любви к Бакуниной. В толстых частях ветвей он дважды производит подсчеты: «Чер?зъ 124 дня». Что имеется в виду, поясняет сначала в правой нижней ветке – «Я ?ду къ ней», а потом – на стволе дерева: «25 Мая я ?ду въ Царска? къ матери ея просить руки Екатерины».

Если считать от 25 мая, то 124 дня назад, когда Пушкин рисовал «Опушку», шло примерно 20 декабря 1829 года: 24 дня мая + 30 дней апреля + 31 день марта + 29 дней февраля (високосный год) и 10 дней декабря. Значит, его матримониальные планы в отношении Бакуниной простирались даже и на 1830 год, в котором он в очередной раз сватался и к Гончаровой! Причем делал это оба последние года в строго определенном порядке – сначала ему отказывала Бакунина…

Расстроившись по поводу отказа матери и Натальи в 1829 году, он тут же уезжает на Кавказ. Но и по возвращении поздней осенью этого же года полон своих привычных, допоездочных дум. Кануном очередной годовщины безрассудного, с его точки зрения, поступка 1825 года Екатерины Бакуниной – 23 декабря – метит стихи о своей к ней неразделенной любви, не дающей ему покоя, понуждающей его к «охоте к перемене мест»:

Поедем, я готов; куда бы вы, друзья,

Куда б ни вздумали, готов за вами я

Повсюду следовать, надменной убегая:

К подножию ль стены далекого Китая,

В кипящий ли Париж, туда ли наконец,

Где Тасса не поет уже ночной гребец,

Где древних городов под пеплом дремлют мощи,

Где кипарисные благоухают рощи,

Повсюду я готов. Поедем… но, друзья,

Скажите: в странствиях умрет ли страсть моя?

Забуду ль гордую, мучительную деву,

Или к ее ногам, ее младому гневу,

Как дань привычную, любовь я принесу?

(III, 191)

Несовершеннолетняя тогда невеста поэта Наталья Гончарова, к которой пушкинисты порой относят эти строки, сама по себе не только не была надменной, но и вообще не страдала избытком гордости. Рада была, кажется, любому случаю избавиться от деспотизма своей матери – выпорхнуть из несчастливого дома своих родителей вон. И за Пушкина пошла если и без любви, то все же по согласию.

Трава под «ногами» деревьев в «Опушке» рассказывает о подробностях планов поэта на май 1830 года. Начиная от корней керновского дерева можно прочитать: «Если мать ея признаетъ…» Продолжение фразы – в перпендикулярно и в обратном порядке букв выполненном разбросанном по всей «полянке» тексте: «…меня зятемъ ея, то я по?ду къ князю Уманскаму въ его им?нiе въ Умани. Тамъ я его вызову на дуэль и убью».

В нарочито очень запутанной штриховке между кронами деревьев Бориса Вревского и Екатерины Гладковой с продолжением в среднем ярусе кроны последней вполне прочитываются чувства Пушкина в отношении неудачного жениха его девушки князя Уманского: «Я ненавижу его за доведенiе до смерти Екатерины Бакунинай. На х… ему было посылать ей письмо отъ Волкова?».

У стволиков-ножек гладковского дерева начинается и между ними, а также под пышными «юбками» этого персонажа продолжается фраза, касающаяся Бакуниной: «Я ?ду въ Прямухино къ ея дяд? просить руки ея вм?сто матери ея». Он забыть не может осень того 1826 года, в который, как ему кажется, он имел редчайший шанс в отсутствие матери Екатерины в Прямухине по-мужски договориться на предмет судьбы своей любимой девушки с благоразумным и степенным человеком – ее дядей. По крайней мере, обаять, «завербовать» того в свои сторонники.

В штриховке у ног-стволиков деревьев Осиповой-Вульф с ее дочерью Анной Николаевной записана также касающаяся Бакуниной пушкинская сентенция: «Въ Умани я убью убiйцу ея», и у ног Вульфа с самим Пушкиным – практически то же самое, но обусловленное: «Я, как мужъ ея, убью его».

К счастью или нет, но кровожадным планам поэта не суждено было воплотиться. Не пройдет и двух лет, как он со своей законной женой Натальей Николаевной, урожденной Гончаровой, с которой обвенчается 18 февраля 1831 года, к своему традиционному 25 мая даже и поселится в Царском Селе в арендованном для него П.А. Плетневым доме Китаева на Колпинской улице. Словно для того только, чтобы в здешнем об эту пору сравнительном со столицей малолюдье со всем возможным шиком продемонстрировать некогда отвергнувшей его 35-летней (!) уже гордячке-фрейлине императрицы Екатерине Бакуниной, на какую юную и блестящую красавицу он ее, наконец, променял!..

В навечно освященном для него присутствием Бакуниной Царском Селе в начале лета 1831 года Александр Сергеевич живет как в сказке – с молодой женой, собственным домом, вдали от надоевшей своими поучениями дочери тещи. И пишет свою «Сказку о царе Салтане», соревнуясь в этом занятии с придворным другом Бакуниной Василием Андреевичем Жуковским, который тогда работает над своими «Спящей царевной» и «Царем Берендеем». Сказка слагалась легко, как бы шутя. Может быть, потому что и все первые месяцы после женитьбы на Наталье Гончаровой Пушкин постоянно пребывал в приподнятом настроении. А в Царском к его ощущениям новизны положения семейного человека и счастью влюбленности в юную прекрасную девушку прибавлялось предвкушение победы, своеобразного реванша.

Уже при первых строках своей сказки – от строки «Три девицы под окном…» до «…родила богатыря» – на листе 16 об. в ПД 838 он нарисовал то, за чем стремился в Царское в свое традиционное время – в самом начале теплого сезона: белую лошадь благородных кровей – с течением временем не угасающую в его сердце любовь, страсть к давней своей пассии Екатерине Бакуниной.

В нижней части сюиты – задумчивый профиль Екатерины Бакуниной и ее ножка, знаменующая памятное для них с Пушкиным обоих событие 25 мая 1817 года. Как бы ветви деревьев царскосельских дубрав над лошадью и линии второго профиля Екатерины – с застилающими ей глаза кудрями – содержат следующий текст: «Къ 25 Мая въ Царска? С?ло ?халъ я изъ-за Бакуниныхъ. Я хочу, чтобы Екатерина увид?ла мою женку Наталью». Начинаясь в ветвях, тема продолжается в контурах тела и разорванной уздечки лошади: «Хочу, чтобы къ 25 Мая она и ея мать увид?ли мою жену и узнали, что я женатъ на такой красавиц?. Я хочу, чтобы 25 Мая Катерина испытала досаду, а ея мать пожал?ла, что не отдала дочку за меня».

Из-под задранного хвоста лошади навозом падает наземь знаменательная дата «25 Мая» и рассыпается под ногами лошади непрочитываемым текстом. Но и так понятно: потеряла Екатерина в лице Пушкина свое счастье…

Есть у Пушкина еще один относящийся к нашей теме ДОРОЖНЫЙ ПЕЙЗАЖ. Он его нарисовал осенью 1829 года на московской Пресне в Альбоме Елизаветы Ушаковой – ПД 1723, л. 73. Этот его рисунок сам по себе – как бы одна из пиктограмм, расшифровок к его составленному здесь же по просьбе любезных ему сестриц Екатерины с Елизаветой полушутейному донжуанскому списку.

Разгадывающие его список как ребус девчонки Ушаковы по чьей-то подсказке или по собственной догадке пометили этот пушкинский рисунок № 4–5. Значит, думали, что это или таинственная NN или, как им известно, уже на момент связи с нею Пушкина возрастная петербургская княгиня Авдотья Голицына, которую они тоже никогда не видели. Ничем не помогла девушкам и выспрошенная ими, очевидно, у самого Пушкина подсказка о том, где этот его персонаж обитает.

Пометка на верстовом столбе рукой одной из сестер гласит: «отъ М[о]ск[вы] 235 [верстъ]». Зачеркнутая пушкинской рукой его же французская фраза «je vous attends a M [?]» переводится как «я жду вас в М [?]». Последняя заглавная буква написана так небрежно, что почти не прочитывается. Кажется, что «М». Но почему – не письменный вариант «Т»? Не Малинники, на которые «наводит» классическое определение Абрама Эфроса на основании того, что именно туда собирался наш график ехать зимой 1829–1830 года, потому что там, мол, в это время находилась Анна Николаевна Вульф, «все еще безответно любившая Пушкина»^[146]. А уездный городок Торжок Тверской губернии невдалеке от известного нам бакунинского имения Прямухина. В зависимости от состояния тракта, от Москвы до Торжка добираться примерно 230–235 верст. До Малинников же по самой короткой дороге – от Торжка – еще верст 60. И от находящейся в 250 верстах от Москвы Старицы – примерно столько же…

ПД 838, л. 16 об.

ПД 1723, л. 73

Если бы сестры Ушаковы догадались прочесть то, что Пушкин для них записал в этом рисунке, они бы узнали в изображенной спиной к верстовому столбу девушке списочную «Катерину I» – первую любовь поэта Екатерину Бакунину. Имя и фамилия ее в нескольких вариантах выписаны длинным височным локоном ее волос и складками платья и шали. Ими же воспроизводится и обычная для пушкинских рисунков сентенция о главном для него с Екатериной событии 25 мая 1817 года в уснувшем Царском Селе.

Почему представляющаяся сестрицам Ушаковым зрелой дамой Голицыной 30-летняя к тому времени девушка Бакунина на пушкинском рисунке укутана в большую теплую шаль? Потому что на нем идет зима несчастного для Екатерины по болезни и переживаниям невыездного 1825–1826 года. Почему ее фигурка и отвернута от дорожного столба с тайным – выполненным полубуквами – ее тогдашним местонахождением: «Въ Торжк?». Эта же «топонимика» записана и в бакунинской прическе. Линии спины дополняют ее: «…и въ Прямухин?».

Руки у Бакуниной сжаты спереди – точно так же, как и на всех других пушкинских изображениях его «уходящей девушки». Почему сейчас развернул ее к нам лицом-профилем? Потому что в предыдущем году раз, а в текущем даже дважды виделся и говорил с нею. Хотя правильнее было бы сказать, что просто ее выслушал, и зимой 1829–1830 года уже почти не видит перспектив дальнейших попыток донести до нее то, что уже столько лет носит в своем сердце. Тем более что теперь надеется, что в лице юной Натальи Гончаровой нашел, наконец, ту, которая поможет ему забыть его прежние любовные мученья, связанные с Екатериной. Кажется, это самое последнее изображение Пушкиным Бакуниной. Просто воспоминание о ней: холодное, отчужденное, безнадежное…

В альбоме сестриц Ушаковых, впрочем, особенно много карикатурных изображений другой тогдашней кандидатки в официальные супруги поэта – Анны Алексеевны Олениной, с которой Пушкин в 1828 году, до встречи на пироскафе с молодой англичанкой Элизабет Кемпбелл и на юбилее матери Анны – с Екатериной Бакуниной, явно играет в любовь. Тогда же, в сентябре, его общение со всеми Олениными вдруг, резко прекратилось. Видимо, после прояснения отношений с Бакуниной он с досады решил форсировать события с Анной, но натолкнулся на стену непонимания своей потенциальной невесты и более того – неодобрения его намерений ее матерью.

Похоже, что Елизавета Марковна на собственных именинах опытным глазом приметила, что ухаживает Пушкин за ее дочерью как бы назло Бакуниной. Уличить его в этом прямо как-то неучтиво, и для того, чтобы он не питал несбыточных надежд на безлюбовный брак с ее дочерью, она намекнула ему на якобы их с Анной неравенство в происхождении. Умный Пушкин понимает, что что-то здесь не так. Нервничает, пытается растворить свои обиду и злость в творчестве. Вот его Валериан Володский в незаконченной повести «На углу маленькой площади…» негодует на князя Григория Горецкого за то, что тот не пригласил его на бал, на котором «пляшет весь город». Любовница Валериана Зинеида просит напомнить ей, на ком князь Григорий женат. «На дочери того певчего…как бишь его?» – с явным пренебрежением к предмету разговора отвечает ей раздраженный Володский. (VIII, 143)

Фамилия князя – Горецкий, добытые певческим искусством знатность и богатство его тестя – явные намеки на оскорбившее самолюбие поэта семейство Олениных-Полторацких. Ведь, как известно, Елизавета Марковна Оленина, в девичестве Полторацкая, – дочь основателя и директора императорской Придворной Певческой капеллы, этнического украинца Марка Федоровича Полторацкого. Пожалован в дворянство он был именным Указом царицы от 22 декабря 1763 года. Так что новоиспеченным ли российским «аристократам» Олениным соперничать в древности родословной с «мещанами» Пушкиными?

Поскольку Зинеида в раздражении своего возлюбленного Володского усматривает не одно только его презрение к происхождению и моральному облику Горецких, а тот, в свою очередь, упрекает ее в очередных подозрениях и попытке ревности, то понятно, что «за кадром» здесь – еще и дочь Оленина и урожденной Полторацкой Анна. К ней поэт неудачно сватался, несмотря на отсутствие и у него самого, и у этой девушки к нему необходимых для брака чувств. В общем, расстроенный очередным крушением своих матримониальных планов Пушкин просто перестает в оленинском доме бывать.

Что вряд ли, конечно, может считаться достаточным основанием для написания им, по его собственным пометкам, не позднее ноября 1829 года, во время метаний между Петербургом, Тверским краем, Москвой и Закавказьем, прекрасного стихотворения «Я вас любил». Молодая и самонадеянная Анна Алексеевна Оленина тут же его и присвоила, внеся собственной рукой в свой бережно сохраненный для потомков альбом:

Я вас любил: любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам Бог любимой быть другим. (III, 188)

И многие поколения ее потомков, а с ними – и пушкинистов даже считали эту запись автографом самого Пушкина, коим он являться никак не мог по причине отношения самого поэта к этой своей пассии. Его зафиксировала для нас в своих воспоминаниях ревнивая к такого рода «знакам отличия» поэтом своих женщин «награжденная» его ставшим классикой стихотворением «Я помню чудное мгновенье…» кузина Анны Олениной Анна Керн.

Она пишет: «В это время он очень усердно ухаживал за одной особой, к которой были написаны стихи: «Город пышный, город бедный…» и «Пред ней, задумавшись, стою…» Несмотря, однако ж, на чувство, которое проглядывает в этих прелестных стихах, он никогда не говорил об ней с нежностью и однажды, рассуждая о маленьких ножках, сказал: «Вот, например, у ней вот какие маленькие ножки, да черт ли в них?» В другой раз, разговаривая со мною, он сказал: «Сегодня Крылов просил, чтобы я написал что-нибудь в ее альбом. – «А вы что сказали?» – спросила я. «А я сказал: Ого!» В таком роде он часто выражался о предмете своих воздыханий»^[147].

Да и, судя по самому тексту стихотворения, вряд ли у Пушкина с Анной Олениной было что-то, что могло тревожить их души и после расставания. Иное дело – Екатерина Бакунина, которой Пушкин в своем творчестве много раз пытался напомнить их общую старую печаль. В его долгой любви к ней было все – молодые искренность и нежность, ссылочные безмолвность и безнадежность, доныне сосуществующие в его душе по отношению к ней робость и ревность… Но теперь, после пары личных с нею встреч, он точно знает, что мечты и надежды его несбыточны. И он впервые сам отстраняется от нее – с огромным сожалением обращается к своей Екатерине на «вы».

В Приютине, на юбилейных именинах у матери-Олениной (она родилась 2 мая 1768 года) ранней осенью 1828 года он особенно активно ухаживал за 20-летней Анной просто затем, чтобы раззадорить Екатерину, напомнить ей ее молодость, в которую она сознательно отказывала себе в сердечных увлечениях. Пытался всколыхнуть в своей давней пассии хоть какие-то чувства к себе самому. Однако его маневры успеха не возымели. Как замечает он во все той же восьмой главе:

ХХI

Любви все возрасты покорны;

Но юным, девственным сердцам

Ее порывы благотворны,

Как бури вешние полям:

В дожде страстей они свежеют,

И обновляются, и зреют —

И жизнь могущая дает

И пышный цвет и сладкий плод.

Но в возраст поздний и бесплодный,

На повороте наших лет,

Печален страсти мертвый след:

Так бури осени холодной

В болото обращают луг

И обнажают лес вокруг. (VI, 178)

Облик же своей по-прежнему желанной и неприступной взрослой Татьяны для восьмой главы романа он с Бакуниной в тот приютинский вечер, похоже, все же «списал». Хоть впоследствии и «прикрыл» свои наблюдения «малиновым беретом» с известного портрета, похоже, более благосклонно отнесшейся к нему, послессылочному, его второй первой любови – графини Натальи Строгановой, урожденной Кочубей. Он вполне мог видеть этот портрет в заполненном знаменитостями салоне светской львицы Строгановой, потому что и сам теперь был для нее такой же знаменитостью.

ХVII

«Ужели, – думает Евгений, —

Ужель она? Но точно… Нет…

Как! из глуши степных селений…»

И неотвязчивый лорнет

Он обращает поминутно

На ту, чей вид напомнил смутно

Ему забытые черты.

«Скажи мне, князь, не знаешь ты,

Кто там в малиновом берете

С послом испанским говорит?»

Князь на Онегина глядит.

– Ага! давно ж ты не был в свете,

Постой, тебя представлю я. —

«Да кто ж она?» – Жена моя… (VI, 172)

Глядя на приведенный в одной из предыдущех глав портрет Екатерины Бакуниной работы Петра Соколова, естественно предположить, что за достаточно длинный промежуток тогдашней моды на эти береты она успела поносить их разных цветов и фактур: и белый шелковый, и малиновый бархатный… Как свидетельствуют специалисты, у тогдашних дам для разных сезонов и под разные туалеты имелись береты из разных тканей, потому что эти головные уборы не снимались ни в театре, ни на балах, ни на званых обедах^[148].

Н.В. Строганова, художник П.Ф. Соколов, 1824^[149]

Ведь какой в принципе может быть государственный интерес у названного здесь Пушкиным именно по его статусу испанского посла — к той же графине Наталье Строгановой? Юрий Лотман в своих комментариях к роману отмечает, что первый посол Испании Хуан Мигуэль Паэс де ла Кадена появился в Петербурге только в 1825 году, после долгого связанного с испанской революцией периода отсутствия дипломатических отношений у России с этой страной^[150].

В то время Наталья Викторовна была супругой еще только будущего товарища министра польских и российских внутренних дел. А вот многоопытная, авторитетная и в среде своих подруг, и у высшего начальства, по характеру коммуникабельная фрейлина царицы Екатерина Павловна Бакунина для осваивающегося при русском дворе дипломата – совсем иное дело. Дополнительный канал связи, неформальный выход на все еще с недоверием относящегося к испанской политике императора Александра. Монархи – тоже люди, и личное благоприятное впечатление от представителей иных государств иногда может оказаться результативнее их доводов на официальных переговорах.

Не случаен в пушкинской ремарке и родной язык испанского посла. Ведь, кроме тогдашнего всеобщего дворянского французского, Екатерина Бакунина явно владела и другими иностранными языками. Начатки знаний по ним пришли к ней в детстве, в годы проживания с родителями в Европе. После совершенствоваться в языках нашей девушке тоже было с кем. Как известно, с юности вынужденный европеец дядюшка ее Александр Михайлович Бакунин за многие годы пребывания в Италии с Францией овладел пятью иностранными языками. Какими? Пятым после французского с немецким и английского с итальянским в мысль естественно напрашивается испанский. Чтобы не утратить навыков общения на этих языках в тверской деревне, Бакунин своими знаниями просто обязан был делиться с собственными детьми и своей легко обучаемой языкам племянницей: и ему приятно, и им полезно. Между прочим, не от Екатерины ли Бакуниной у Пушкина – интерес к итальянскому языку?

В общем, Екатеринин тот малиновый берет или Натальин – теперь, конечно, не докажешь, но уж точно пушкинская Татьяна – не кокетка, самозванка и «вавилонская блудница» Анна Керн:

ХIV

Она была нетороплива,

Не холодна, не говорлива,

Без взора наглого для всех,

Без притязаний на успех,

Без этих маленьких ужимок,

Без подражательных затей…

Все тихо, просто было в ней,

Она казалась верный снимок

Du comme il faut… (Шишков, прости:

Не знаю, как перевести.)

ХV

К ней дамы подвигались ближе;

Старушки улыбались ей;

Мужчины кланялися ниже,

Ловили взор ее очей;

Девицы проходили тише

Пред ней по зале: и всех выше

И нос и плечи подымал

Вошедший с нею генерал.

Никто б не мог ее прекрасной

Назвать; но с головы до ног

Никто бы в ней найти не мог

Того, что модой самовластной

В высоком лондонском кругу

Зовется vulgar. (Не могу…

ХVI

Люблю я очень это слово,

Но не могу перевести;

Оно у нас покамест ново,

И вряд ли быть ему в чести.

Оно б годилось в эпиграмме…)

Но обращаюсь к нашей даме.

Беспечной прелестью мила,

Она сидела у стола

С блестящей Ниной Воронскою,

Сей Клеопатрою Невы;

И верно б согласились вы,

Что Нина мраморной красою

Затмить соседку не могла,

Хоть ослепительна была. (VI, 171–172)

Многие ли из читателей помнят, кстати, что Татьяна у Пушкина в романе поначалу и звалась-то вроде как Натальей? Илья Самойлович Зильберштейн напоминает: о том, что замужняя Татьяна – Наталья Строганова, Пушкин сам говорил своему другу Петру Плетневу, со слов которого об этом рассказал в печати в 1863 году, еще при жизни Плетнева, один из первых биографов Пушкина В.П. Гаевский. Независимо от Плетнева и еще двенадцатью годами раньше, 7 октября 1851 года, говорил о том же другому пушкинскому биографу, П.И. Бартеневу, лицеист позднейшего выпуска А.А. Мей: «Татьяна в высшем обществе срисована с графини Строгановой, урожденной Кочубей». То же П.В. Анненкову подтвердил и пушкинский лицейский однокашник Константин Данзас: «Татьяна Городская – со Строгановой, урожденной Кочубей»^[151].

Но так много современников поэта были уверены в том, что о прототипе пушкинской героини они знали наверняка, что …поневоле закрадывается сомнение! Уж не сам ли Пушкин специально распускал эту информацию, чтобы прикрыть ею свои истинные мысли и чувства, не навлечь излишнего внимания на свою реально любимую женщину Бакунину?

Что ж, его дезинформация выглядела вполне достоверно. Те, кто знакомствовали с Пушкиным с юности, должны были счесть вполне логичным, что на благородные внешность и поведение дамы «в малиновом берете» падает свет его послелицейского восхищения вернувшейся из Европы красавицей Наташей Кочубей. Ведь даже будущей тогда императрице Александре Федоровне, судя по ее записи в дневнике, дочь Кочубеев, которая вскоре станет ее собственной фрейлиной, показалась красивой. А уж впечатление 19-летнего Пушкина от расцветшей внешности и уверенных светских манер прежде скромной и робкой Натали было явно сродни оторопению его вернувшегося из путешествия Онегина от «неприступной богини // Роскошной царственной Невы», в которую в романе совсем нелогично успела превратиться еще недавно простая деревенская девушка Татьяна Ларина.

А внешность реальной Натальи Кочубей-Строгановой, блистающей мраморной красой романной «Клеопатры Невы» Нины Воронской, красноречиво обрисовывает в письмах родным не поддающийся ее чарам ее очередной избранник Александр Карамзин. Он с иронией перечисляет разные ее «блестюшки»: «…она входит блестящая, красивая, в каком-то дьявольском платье, с дьявольским шарфом и множеством других штук, также дьявольски сверкающих»^[152].

Наталья Строганова, художник А.П. Брюллов, 1832^[153]

Нечто похожее о Нине Воронской осталось у Пушкина в строфе ХХVI черновика восьмой главы:^[154]

Смотрите: в залу Нина входит,

Остановилась у дверей

И взгляд рассеянный обводит

Кругом внимательных гостей;

В волненье перси, плечи блещут,

Горит в алмазах голова,

Вкруг стана вьются и трепещут

Прозрачной сетью кружева,

И шелк узорной паутиной

Сквозит на розовых ногах;

И все в восторге, в небесах

Пред сей волшебною картиной… (VI, 515)

Почему у этой пушкинской героини фамилия Воронская? А всем ведь известно пристрастие птицы вороны к бесполезным для нее блестящим предметам, которые она тем не менее ворует у человека и тащит в свое гнездо. Перенесение Пушкиным с Екатерины Бакуниной на Наталью Строганову прозвища «Клеопатры Невы» и условного имени «Нина» призвано демонстрировать Екатерине то, что в отношении нее Пушкин якобы больше не питает иллюзий.

Теперь он, мол, гораздо больше симпатизирует своей второй первой любви. Той, которая после очевидного одноразового близкого контакта с ним пусть и чисто ради пополнения собственной интимной «коллекции знаменитостей» (в которую входили, кстати, и император Николай, и будущий пушкинский убийца Дантес…) понимает поэта и старается активно поддерживать его репутацию благородного человека в великосветском обществе.

Похоже, послессылочный Пушкин в Натальиных «дьяволинках» умел находить свою прелесть. И потому в конце концов отказался от намерения вставить свое пристально-осуждающее разглядывание ее «блистательного» облика в свой роман – не стал иронизировать над с симпатией относящемуся к нему человечку. Не зря же Софья Карамзина в письмах намекает на то, что он и до конца жизни испытывал к «графине Наталье» особое чувство, связанное с былым поклонением. В общем, и до самого финала во многих онегинских строфах действуют только «наши», пушкинские. Похоже на то, что «чужие» в его произведениях просто вообще «не ходят».

Как ни путает нас Пушкин с дамскими беретами и уподоблениями своих пассий разным историческим гордячкам и строптивицам, сущностного узнавания главной героини его романа близкими ему людьми все равно было не избежать. Тот же сидящий в крепости Вильгельм Кюхельбекер, дочитывая последнюю онегинскую главу, делает в своем дневнике довольно странную, на первый взгляд, пометку: «Поэт в своей 8 главе похож сам на Татьяну: для лицейского его товарища, для человека, который с ним вырос и знает наизусть, как я, везде заметно чувство, коим Пушкин переполнен, хотя он, подобно своей Татьяне, и не хочет, чтоб об этом чувстве знал свет»^[155].

Что ж, Кюхля доподлинно знал о чувствах своего друга и к Бакуниной, и к Жозефине Вельо, в которую и сам был влюблен и за которой помчался даже было с оказией в Европу. Но Жозефины на свете давно нет. Значит, должен был догадаться он, в пушкинском «Онегине» подразумевается единственный живой прототип Татьяны – Екатерина Бакунина.

Небезынтересны в этом плане редко цитируемые по причине якобы «малодостоверности подробностей» воспоминания современницы поэта Надежды Михайловны Еропкиной (1808–1897), которая встречалась с Пушкиным в Москве весной 1830 года, когда тот ходил женихом Натальи Гончаровой. Общеизвестно нежелание Пушкина толковать о своем творчестве в обществе, особенно – с дамами. Его биографы не без оснований сомневаются: стал бы он раскрывать душу перед 22-летней барышней в перерывах между танцами на балах? Но дело в том, что барышня эта в придачу к своей достаточно основательной для ее возраста начитанности – дочь знаменитого человека, спасавшего столицу от пожара при наполеоновском нашествии ее градоначальника, соседка по имению Гончаровых. А также – что для Пушкина еще более интересно – двоюродная сестра его любимого друга Павла Воиновича Нащокина, в доме которого он любил бывать и с обитателями которого общался по-семейному – тепло и нецеремонно.

«Литературный» разговор, о котором Еропкина вспоминает, у нее с поэтом случился не на балу, а на «небольшом» и «скучноватом» (стало быть, без обожаемых девушками ее возраста танцев) вечере. В 1883 году внук 75-летней уже Надежды Михайловны А.С. Сомов под ее диктовку записывает: «…Я пожаловалась Александру Сергеевичу, как трудно читать «Евгения Онегина», который выходит кусочками. Появится продолжение, а начало уже частью забыто. Хочешь перечитать первую часть, а ее не достанешь.

– Увидит Онегин еще раз Таню и какой будет конец? – полюбопытствовала я.

– Я понимаю, что читать «Онегина» отрывками неприятно, и, конечно, здесь моя вина. Но пишу я «Онегина» для себя. Это моя прихоть, мое развлечение. Не следовало печатать до окончания, но такие были обстоятельства… Почему художник может написать картину не для продажи, а для себя и может любоваться ею, когда хочет, а писатель менее свободен в этом отношении? Конечно, Онегин увидится с Таней, но конец, конец…

…Пушкин долго молчал. Неожиданно поднял он голову и, взглянув мне прямо в глаза, быстро и решительно произнес:

– Как бы не хотелось мне этого конца!.. Развязка произойдет или очень скоро, или долго придется ее ждать. Таня и Евгений будут стареть со мною, и я долго не расстанусь с ними. Все зависит от того, женюсь я или нет. Если да, то какая жизнь будет Тане? Молодая жена, сцены ревности. Мало времени бедной Тане придется уделить… А Евгений, наверно, обидится и, пожалуй, назло рассыплется на кусочки… Лучше покончить. Не женюсь я, другое дело…

…Вскоре он женился, уехал в Петербург, и больше я его не видела»^[156].

Неправдоподобную аргументацию и сентиментальность в передаче прямой речи поэта следует, конечно, относить к манере, способу выражения мыслей самой престарелой рассказчицы. Для нас важен смысл того, что ей запомнилось в молодости: неразрывная связь судеб самого поэта и героини его романа Татьяны.

Порадовавшее Валентина Семеновича Непомнящего подтверждение собственным его мыслям о том, что «Онегин» есть часть жизни автора – в буквальном смысле» он нашел в переданных через Л. Толстого адресованных кому-то словах поэта: «Знаешь ли, какую штуку удрала моя Татьяна? Она – замуж вышла!» Об этом же свидетельствует для исследователя и признание поэта дочери историографа Екатерине Николаевне Карамзиной-Мещерской в том, что отказ Татьяны Онегину в последней главе романа был и для него самого «неожиданным»^[157].

Завершение романа, прощание со своей героиней автор переживает прямо как вынужденное расставание с реальной женщиной – своей любимой, суженой, супругой. Не случайно ведь и эпиграф к вышедшей в свет в январе 1832 года восьмой главе «Евгения Онегина» – строчку «Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай» – он позаимствовал в одном из стихотворений байроновского цикла 1816 года, который так и назывался: «Стихи о разводе».

Глава 22. «Верный идеал» и ее «генерал»

Осенью 1830 года уже помолвленный с Натальей Гончаровой Пушкин засел в Болдине. Добивался руки этой девушки долго и упорно, а теперь, будто чувствуя неладное, начал сомневаться: а надо ли?.. Раздумывать над этим он стал практически сразу после помолвки в так и не законченном отрывке – якобы переводе с французского: «Участь моя решена. Я женюсь, т. е. жертвую независимостию, моей беспечной, прихотливой независимостию, моими роскошными привычками, странствиями без цели, уединением, непостоянством… Утром встаю когда хочу, принимаю кого хочу, вздумаю гулять – мне седлают мою умную, смирную Женни, еду переулками, смотрю в окны низеньких домиков… Обедаю в ресторации, где читаю или новый роман или журналы – если же Вальтер Скотт и Купер ничего не написали, а в газетах нет какого-нибудь уголовного процесса, – то требую бутылку шампанского во льду – смотрю, как рюмка стынет от холода… Еду в театр – отыскиваю в какой-нибудь ложе замечательный убор, черные глаза… Вот моя холостая жизнь». (VIII, 406)

Эти явно бакунинские «черные глаза» и художественное умение как-то по-особому, в собственной манере одеваться – едва ли не единственный признак женщины во всей его апологии холостячества. Да еще – Вальтер Скотт, тоже «апеллирующий» к Бакуниной через молодую англичанку из памятной поэту морской прогулки 1828 года. «Если мне откажут, думал я, поеду в чужие краи, – продолжает он описывать свою холостяцкую благодать, – и уже воображал себя на пироскафе. Около меня суетятся, прощаются, носят чемоданы, смотрят на часы. Пироскаф тронулся – морской, свежий воздух веет мне в лицо; я долго смотрю на убегающий берег – My native land, adieu. Подле меня молодую женщину начинает тошнить – это придает ее бледному лицу выражение томной нежности. Она просит у меня воды – слава Богу, до Кронштата есть для меня занятие…» (VIII, 407)

Как слишком прозрачные «личности», остались в осенних черновиках поэта замечательные строчки о его первой молодости и первой любви, предназначавшиеся для восьмой главы «Евгения Онегина».

В те дни – во мгле дубравных сводов

Близ вод, текущих в тишине,

В углах лицейских переходов

Являться муза стала мне.

Моя студенческая келья,

Доселе чуждая веселья,

Вдруг озарилась! Муза в ней

Открыла пир своих затей;

Простите, хладные науки!

Простите, игры первых лет!

Я изменился, я поэт,

В душе моей едины звуки

Переливаются, живут,

В размеры сладкие бегут.

В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал,

Читал украдкой Апулея,

А над Вергилием зевал,

Когда ленился и проказил,

По кровле ив окошко лазил,

И забывал латинский класс

Для алых уст и черных глаз;

Когда тревожить начинала

Мне сердце смутная печаль,

Когда таинственная даль

Мои мечтанья увлекала,

И летом ……. для дня

Будили радостно меня,

Когда в забвенье перед классом

Порой терял я взор и слух,

И говорить старался басом,

И стриг над губой первый пух,

В те дни… в те дни, когда впервые

Заметил я черты живые

Прелестной девы и любовь

Младую взволновала кровь

И я, тоскуя безнадежно,

Томясь обманом пылких снов,

Везде искал ее следов,

Об ней задумывался нежно,

Весь день минутной встречи ждал

И счастье тайных мук узнал… (VI, 620)

Как видим, и в 1830 году перед его внутренним взором стояла черноглазая муза его «унылых» элегий Екатерина Бакунина, которую он поджидал «в углах лицейских переходов» и к которой «в окошко лазил». В печатной версии восьмой главы также сохранились, хоть и еще более скупые, сведения об истоках романа – моменте жизни, когда скитающаяся с поэтом муза обрела облик героини его будущего произведения:

Вдруг изменилось все кругом:

И вот она в саду моем

Явилась барышней уездной,

С печальной думою в очах,

С французской книжкою в руках. (VI, 167)

И в самом конце романа, носящего имя героя, поэт вновь напомнил нам, что идея этого произведения рождена именно образом юной провинциалки Татьяны, а Онегин появился уже благодаря ей:

Промчалось много, много дней

С тех пор, как юная Татьяна

И с ней Онегин в смутном сне

Явилися впервые мне… (VI, 190)

Трудно не заметить, что способ подачи этой информации у Пушкина – как автоцитата из присвоенного Анной Керн знаменитого стихотворения: «Я помню чудное мгновенье: // Передо мной явилась ты…»

Взрослую Екатерину поэт в восьмой главе «поместил» в великосветскую гостиную наподобие литературного салона Екатерины Андреевны Карамзиной его юности. После смерти историографа, а особенно когда подросли дети, Екатерине Андреевне пришлось, конечно, расширить кружок своих обычных гостей – друзей мужа. Но традиции этого просуществовавшего в общей сложности более двадцати лет знаменитого питерского салона оставались прежними. Он был как бы островком литературных и умственных интересов среди чисто внешне блестящего и пышного, а внутри душевно пустого и холодного света.

Судя по пушкинскому черновику восьмой главы, старалась сохранять традиции салона своей мачехи и его новая хозяйка – падчерица Екатерины Андреевны княгиня Софья Николаевна Мещерская, урожденная Карамзина (1806–1867):

В гостиной истинно дворянской

Чуждались щегольства речей

И щекотливости мещанской

Журнальных чопорных судей.

Хозяйкой светской и свободной

Был принят слог простонародный

И не пугал ее ушей

Живою странностью своей… (VI, 626–627)

Когда Пушкин впервые попал в дом Карамзиных, Соне было только одиннадцать, и она не могла ничем его заинтересовать. Теперь это была после своей придворной карьеры уже два года как замужняя образованная, живо интересующаяся литературой и искусством молодая и красивая дама, к которой Пушкина будет ревновать его жена Наталья Николаевна. Очевидно, в годы своей фрейлинской службы Софья Карамзина познакомилась и подружилась с Екатериной Бакуниной, которая была старше нее на 11 лет.

Не известно, встречал ли Пушкин в обновленном составом карамзинском салоне, каким описывает его Нонна Марченко^[158], все с той же обитой сильно выцветшим от времени красным шерстяным штофом мебелью свою с юности любимую женщину Екатерину. Но, как свидетельствуют строфы восьмой главы «Евгения Онегина», явно знал, что она, все еще дожидающаяся своего счастливого часа, как и нейтрально выписанная «представительница света» Наталья Строганова-Кочубей со страстной носительницей «ревности с боязнью» (не Идалией ли Полетика?) в этом доме бывает:

И та, которой улыбалась

Расцветшей жизни благодать,

И та, которая сбиралась

Уж общим мненьем управлять,

И представительница света,

И та, чья скромная планета

Должна была когда-нибудь

Смиренным счастием блеснуть,

И та, которой сердце, тайно

Нося безумной страсти казнь,

Питало ревность и боязнь, —

Соединенные случайно,

Друг дружке чуждые душой,

Сидели тут одна с другой. (VI, 628)

Почему Пушкин свою Татьяну выдал замуж именно за «в сраженьях изувеченного» генерала? Ну, не знал же он, кажется, наперед, за кого в конце концов выйдет его давняя пассия Бакунина! В принципе, раз не взять ее за себя, то можно «выдавать» за кого угодно, лишь бы морально был ей под стать – соответствовал ожиданиям полюбившей его героиню и испереживавшейся за ее судьбу с упоением читающей его роман публики. Князь Петр Вяземский вспоминает: «Пушкин писал «Онегина» под вдохновениями минуты и под наитием впечатлений, следовавших одно за другим. Одна умная женщина, княгиня Голицына, урожденная графиня Шувалова, известная в конце минувшего столетия своею любознательностью и французскими стихотворениями, царствовавшая в петербургских и заграничных салонах, сердечно привязалась к Татьяне. Однажды спросила она Пушкина: «Что думаете вы сделать с Татьяною? Умоляю вас, устройте хорошенько участь ее». «Будьте покойны, княгиня, – отвечал он, смеясь, – выдам ее замуж за генерал-адъютанта». «Вот и прекрасно, – сказала княгиня, – благодарю». Вяземский завершает эту запись словами: «Легко может быть, что эта шутка порешила судьбу Татьяны и поэмы»^[159].

Эта княгиня, Прасковья Андреевна Голицына (1767–1828), кстати, была довольно известной писательницей. В частности, она перевела на французский несколько глав «Евгения Онегина», и сам Пушкин одобрил этот ее труд. В свете княгиню считали несколько чудаковатой. В письме жене 12 мая 1828 года Вяземский сообщал: «Вечером мы с Пушкиным у Голицыной Michel. Она, право, очень мила, и я подобной ей здесь не знаю, хотя и слывет она princesse de Charanton (фр.: княгиней Шарантон, то есть сумасшедшей: в Шарантоне близ Парижа находилась больница для душевнобольных). Но в таком случае предпочту общество Шарантонское всем нашим обществам. Она очень забавно говорила Пушкину о его Онегине и заклинала его не выдавать замуж Татьяны за другого, а разве за Евгения, входила в эти семейные дела со всем жаром и нежною заботливостью родственницы»^[160].

Если бы княгиня Голицына дожила до выхода в свет в январе 1832 года восьмой главы пушкинского романа, то удостоверилась бы, что автор прислушался к ее пожеланию – выдал Татьяну замуж за генерала. Что вроде как должно было еще больше уверить современников Пушкина в том, что под Татьяной он подразумевал Наталью Кочубей, которую выдали замуж по расчету за графа Александра Григорьевича Строганова (1795–1891), в будущем товарища министра внутренних дел, новороссийского генерал-губернатора, управляющего министерством иностранных дел и так далее.

При всей своей умственной ограниченности и менеджерской бесталанности Строганов по протекции своих родственников всю жизнь занимал крупные государственные посты. К тому моменту, когда восьмая глава романа вышла в свет, он был уже свитским генерал-майором, с 1834-го – генерал-адъютантом… Однако Александра Строганова нет резона считать пушкинским «генералом» хотя бы уже потому, что он, пусть и участник Отечественной войны, в действительности вовсе не был, на его счастье, даже легко ранен, а не то чтобы, как муж Татьяны, «в сраженьях изувечен».

Нет, «князь» и «генерал» для Татьяны – это просто пушкинская грустная ирония в адрес всю свою молодость ищущей не столько любви, сколько выгодной и престижной партии Екатерины Бакуниной. На нее так похожа героиня его уже упоминавшейся «Метели» Марья Гавриловна Р., которую терзают страсти-антиподы – безусловная любовь и меркантильность, привязанность к материальному благополучию. Кто вселил подобное противоречие в душу Екатерины? Скорее всего, мать, которой после смерти мужа пришлось растить детей во многих лишениях. Из-за стесненности в средствах она не смогла дать дочери ценившегося в ее среде женского образования, какого эта девушка по своим природным данным была достойна.

Вместо общения с педагогами по музыке, танцам, языкам, легких и увлекательных культурно-ознакомительных поездок за границу и веселого времяпровождения среди людей своего круга Екатерина вынуждена была довольствоваться сельскими уроками по различным серьезным, «мужским» университетским наукам своего, к счастью, много знающего дяди Александра Михайловича. И не смогла с юности обзавестись престижными светскими знакомствами, а также сонмом знатных и богатых поклонников.

Кругом чтения Екатерины была огромная дядюшкина европейская «правильная», научная библиотека по его интересам, в которой к жизни сердца можно было отнести разве что средневековые романы о благородных рыцарях и их прекрасных недоступных дамах.

На примере своего замечательного дядюшки Екатерина могла видеть, что бедность, нехватка средств делает невыполнимыми даже самые распрекрасные намерения по обустройству жизни. Как Александр Михайлович ни бился над экономикой своего имения, долги ему удалось сократить всего на 20 тысяч. А когда женился и стали появляться дети, пришлось ему залезать в новые долги…

Пушкину не удалось «усестрить» Екатерину себе в лицейские годы потому, что у нее, как и у него самого, был свой вполне достаточный повод для компенсации. Младшие братья у Екатерины и без Пушкина уже имелись – родные: Александр и Семен. А вот отца ей с ними явно недоставало. Им с матерью было трудно прежде всего материально. Пушкин этого не понимает, потому что для его стихов не нужно, кажется, ничего, кроме пера, чернил да тетрадного листка. А те же особая бумага с красками, которые требуются для творчества художнику, стоят немалых денег. Да сколько вообще всего женщине для жизни в свете надо!..

Екатерине нужен был муж-отец, муж-покровитель. Рядом с собой она явно хотела видеть мужчину, во-первых, возрастом старше себя; во-вторых, человека серьезных занятий; в-третьих, материально обеспеченного. Она как будто инстинктивно чувствовала, что семья «не вынесет» двоих творцов, каковыми они с Пушкиным по натуре были оба.

Подходящей для нее партией в конце концов оказался ее дальний родственник и пушкинский старший его на семь лет приятель Александр Александрович Полторацкий (1792–1855). Сын обер-берггауптмана Александра Марковича Полторацкого и дочери директора Олонецких и Кронштадтских пушечных заводов шотландца по национальности Чарльза Гаскойна Марии, детство свое провел он в Петрозаводске. В 1810 году стал юнкером Института корпуса инженеров путей сообщения, в 1812-м произведен в прапорщики и определен в батальон ее императорского высочества великой княгини Екатерины Павловны.

Участвовал в сражениях против армии Наполеона в России и за границей. В апреле 1813 года во время генерального сражения под саксонским городом Люценом был ранен «пулею в грудь через лопатку» и «за оказанное при этом отличие» награжден орденом Святой Анны IV степени. После излечения и кратковременного отпуска в 1814 году был отправлен курьером в Польскую армию к генералу Л.Л. Беннигсену, при вступлении российских войск в Гамбург находился при генерале от инфантерии Д.С. Дохтурове.

С мая 1814 года Полторацкий вынужден был снова просить отпуск на поездку «к минеральным водам для излечения от раны». В мае 1815-го переведен в лейб-гвардии Семеновский полк прапорщиком. В 1817 году из-за плохо заживающей раны ездил к минеральным водам еще раз. В 1819-м произведен в подпоручики, в 1820-м – в поручики, а также назначен батальонным адъютантом.

Несмотря на то, что с 13 сентября 1820 года был отпущен на три месяца «для излечения ран» и не мог принимать участия в возмущении Семеновского полка 16–18 октября, его постигла участь остальных офицеров. После раскассирования семеновцев он переводился в Бутырский и Ахтырский пехотные полки, а потом – в Арзамасский конно-егерский. Капитаном, без права отпуска и отставки.

А.А. Полторацкий, художник П.Ф. Соколов, 1814^[161]

Однако незаживающая рана не давала ему возможности продолжать службу. «Состоя в комплекте» он вынужден был практически постоянно проживать в родительском имении в Тамбовской губернии. В 1822 году, наконец, был уволен от службы «за совершенной неспособностью к оной по болезни», причем с тем же чином всего лишь капитана – то есть без обычного в таких случаях производства в следующий чин.

С 1822 года Полторацкий в отставке жил то в Тамбовской губернии, то в Петербурге. Лишь в 1828 году выхлопотал себе денежное содержание по инвалидности. Еще в начале своей отставной жизни женился на дочери тамбовского дворянина Андрея Васильевича Тулинова Елизавете. В 1824 году его 21-летняя супруга умерла в родах, и он целых десять лет жил вдовцом^[162]. Наверняка разборчиво присматривал себе в свете невесту.

Скорее всего, Полторацкий вместе с Пушкиным участвовал в праздновании юбилея его тетки Елизаветы Марковны Олениной-Полторацкой в Приютине в сентябре 1828 года. И Пушкин собственными глазами мог видеть зарождение интереса Александра Александровича к Екатерине Павловне Бакуниной. И благосклонность самой Бакуниной к этому его интересу. А потому и похоронная процессия в черновиках пушкинского «Гробовщика» своей композицией так напоминает альбомную зарисовку А.Н. Оленина в честь его супруги. Этот его «Въезд Флориной колесницы с подарками, преподнесенными имениннице» в Приютине в 1806 году, Пушкин мог видеть на праздновании очередных именин Елизаветы Марковны. В оленинском Приютине всегда собиралась компания, любившая и умевшая пошутить, разнообразно друг над другом поприкалываться. Муж над женой и ее гостями явно и прикалывается в своей давней, по сути, карикатуре.

Колесницу Флоры принято изображать утопающей в цветах. А на рисунке Оленина – простая телега, убранная чахлой горшечной зеленью: идет не очень богатый уже на пышную природную растительность российский северный сентябрь. На телеге громоздится ящик с подарками – постамент для огромного вензеля с монограммой именинницы, также убранный растениями в цветочных горшках. Тащат телегу две тощие клячи. Спутниками античной Флоры полагается быть розовощеким амурам с гирляндами роз в руках. У Оленина же впереди процессии вышагивают четверо худеньких мальчиков в кургузых костюмчиках. Они несут в руках цветочные горшочки с комнатной зеленью. А вереница поздравителей именинницы вслед за телегой торжественно несет смахивающие на кладбищенские принадлежности тряпки и мухобойки для достающих всех в Приютине своей назойливостью несметных полчищ злющих комаров…

В начале сентября, когда пишется «Гробовщик», замечает Любовь Алексеевна Краваль, кроме дня небесной покровительницы Олениной святой праведной Елисаветы, отмечается еще и день памяти святого преподобного Иосифа Волоцкого, в который Пушкин ежегодно поминает и погибшую, кстати, в этом же месяце свою третью первую любовь Жозефину (Иосефину) Вельо. Похоронная процессия в его рукописи – по сути, два события в одном: похороны двух его собственных чувств к двум пытавшимся каждая в свое время покончить с собой женщинам. И к реально погибшей Жозефине Вельо, и к окончательно «предавшей» его на оленинском семейном празднике и тем самым как бы морально погибшей для него самого выжившей в ситуации суицида Екатерине Бакуниной. И в обеих этих грустных историях сам Пушкин стоит на обочине дороги, по которой следует катафалк. В одежде библейского пророка и с заложенными назад руками, демонстрирующими непричастность к печальным происшествиям с обеими его первыми любовями, проигнорировавшими его к ним настоящее, серьезное чувство.

Въезд Флориной колесницы с подарками, преподнесенными имениннице^[163]

ПД 997, л.33 об.

Как сам поэт убедился в Приютине, на роль потенциального супруга ни самой Екатериной ни окружающими их людьми его персона не рассматривается. Иное дело – окрепший материально после своей отставки с военной службы его нынешний явный соперник Александр Полторацкий… Говорить в обществе о Бакуниной и Полторацком как о паре станут, впрочем, только года через два. Для себя же Пушкин «женил» Полторацкого на Бакуниной еще тогда, в 1828-м, на оленинских именинах. И в последней главе своего романа, которую пишет в Болдине в 1830 году, только делает вид, что свадьба «родни и друга» для его героя – неожиданность:

ХVIII

«Так ты женат! не знал я ране!

Давно ли?» – Около двух лет. —

«На ком?» – На Лариной. – «Татьяне!»

– Ты ей знаком? – «Я им сосед».

– О, так пойдем же. – Князь подходит

К своей жене и ей подводит

Родню и друга своего. (VI, 173)

Почему, спрашиваете вы меня, романный князь и генерал N называет Онегина своей «родней»? Да потому что Пушкин с Полторацким даже не просто друзья-приятели, а …братья. Да, братья по одной из Санкт-Петербургских масонских лож, в которую Александра Пушкина привел много лет состоящий и даже занимающий довольно высокие должности в ней его дядюшка Василий Львович. Александр Полторацкий в этой ложе был посвящен в 1815-м и произведен в подмастерья в 1817-м, а Пушкин успел лишь баллотироваться в 1818-м году – незадолго до ее закрытия.

Вероятно, именно с кажущейся теперь несерьезной до комичности деятельностью в ложе связаны «проказы, шутки прежних лет», которые вспоминают и над которыми смеются в своей беседе муж Татьяны и Онегин, как вполне могли смеяться над тем же на оленинских именинах сами Пушкин с Полторацким. Если бы пушкинские романные персонажи были родней по крови, то вопрос о соседском знакомстве Онегина с Татьяной и не поднимался бы: ее муж-князь должен был начетно знать, где находится имение его родственника – такая информация в семейных кланах тогда отслеживалась очень внимательно.

Как замечала Анна Ахматова, роман «Евгений Онегин» закончился тем, что женился …сам его автор. Романное же счастливое «когда-нибудь» для Екатерины Павловны Бакуниной наступило аж через три года после свадьбы Пушкина с Натальей Гончаровой. В 1834 году Надежда Осиповна Пушкина, мать поэта, сообщала дочери: «…как новость скажу тебе, что Бакунина выходит за господина Полторацкого, двоюродного брата госпожи Керн. Свадьба будет после Пасхи. Ей сорок лет, и он не молод. Вдов, без детей и с состоянием. Говорят, он два года, как влюблен»^[164].

То есть два года, как окружающие замечают, что Полторацкий ухаживает за Екатериной. Но почему он не начал делать этого четыре года назад – сразу же после именин своей тетки Олениной, к которым, казалось бы, их общей родней уже все в его отношениях с Екатериной было в принципе слажено? Сюита Пушкина ПД 835, л. 11 с росписью ролей «Барышни-крестьянки» 1830 года подсказывает: пока осторожный Полторацкий раздумывал да приглядывался, у Екатерины Павловны успел начаться новый роман. Или продолжиться – старый? С ее давним другом и наставником в акварельном портрете – осенью 1829 году вернувшимся из Парижа и произведенным в придворные архитекторы и профессора архитектуры Академии художеств Александром Павловичем Брюлловым.

Ревнивый Пушкин знает об этом ее романе. В 1833 году он готовит к печати полную версию своего «Евгения Онегина» – собирает его строфы по разным своим рабочим тетрадям. Долистав во Второй Масонской (ПД 835) до листа 11 с карандашным изображением девушки – как записано в вертикальной штриховке на ее лице, «фрейлины и фаворитки императрицы Елисаветы Екатерины Бакуниной», с которой некогда только планировал писать свою барышню-крестьянку Елизавету Муромскую, пририсовывает к ней соответствующие новому времени пиктограммы.

В линиях волос у самого лба Екатерины прорисовывает актуальные для нее на нынешнем этапе ее жизни интересы. Уже появлявшаяся на ее изображениях кофеварка символизирует все ту же придворную службу при императрице, теперь уже Александре Федоровне. Палитра свидетельствует о продолжении занятий живописью. Пяльцы с вышивкой рассказывают о том, чем ныне заполнен досуг фрейлины Бакуниной, и приоткрывают то, о чем переживает ее душа.

А.П. Брюллов. К.П. Брюллов, 1840-е^[165]

Ювелирной мелкости рисунок на пяльцах – целая жизненная сюита, состоящая из четырех мужских портретов с пиктограммами. При открывающем сюиту расположенном в ней, естественно, справа анфасе самого Пушкина им нарисована морда медведя. Значит это, что наш график осознает, что в своих самых распрекрасных намерениях собственной «неуклюжей» страстью оказал любимой девушке поистине медвежью услугу, вследствие которой она до сих пор не может достойно устроить свою женскую судьбу.

По направлению против часовой стрелки (прошлое же!) дальше – анфас художника Александра Брюллова в сопровождении миниатюрной собачонки. С одной стороны, Пушкин теперь «догадывается», что у выставившей его обратно в ночное окошко своего дачного дома 25 мая 1817 года Екатерины роман с ее учителем Брюлловым начался еще до отъезда художника в 1822 году на многолетнюю стажировку за границу. С другой, Пушкин все же до конца не уверен в своей «догадке». Если юная Екатерина не посчитала возможным иметь отношения с ним самим из-за того только, что он младше нее на четыре года, то вряд ли у нее тогда же мог возникнуть интерес к также младшему ее на три года Александру Брюллову. Мелкая собачка скорее подсказывает, что Брюллов теперь изо всех сил догоняет, наверстывает то, чего не имел возможности добиться с Екатериной в свои доитальянские годы.

Фрагмент ПД 835, л. 11

При волчьей морде на вышивке изображен, понятно, второй (или все же третий?) после Пушкина кавалер Екатерины – лейб-гвардеец Владимир Волков. Возле морды лиса – четвертый кандидат в бакунинские мужья, возрастной хитрый хохол-помещик Николай Уманский. Но чье лицо в крайней правой позиции на пяльцах почти прикрывает кольцами огромный змей?

В такой мелкости круга нет места для подписей, и для полного прояснения расклада Пушкин карандашом «надстраивает» на рисунке на бакунинскую прическу еще один «этаж». На нем и вырисовывает профили все тех же героев романов Екатерины с относящимися к ним пиктограммами более крупным планом. Сам он со своим огромным медведем здесь сопровожден его вечной в отношении Бакуниной сентенцией: «Я ея мужъ». Лыбящиеся «разоблачители» Екатерины Волков с князем Уманским – при их волке и лисе. В стороночке от всех претендентов на руку Бакуниной – «Александръ Брюлловь, ея учитель рисованiя и любовникъ», который смотрит в противоположную сторону: вовсе не имеет намерения на Екатерине жениться.

Опутавший своими мощными петлями всю макушку нашей девушки змей кончиком своего хвоста подцепил обручальное кольцо: «увел» его из-под носа сглупивших, по мнению Пушкина, в отношении Бакуниной Волкова с Уманским. Довольная, если так можно увидеть, морда этого змея дотягивается до лица его прототипа – нарисованного рядом с пушкинским профилем, но перпендикулярно ему профиля его давнего приятеля, а теперь соперника Александра Полторацкого. Его имя и статус в отношении Бакуниной – «женихъ ея» — окольцовывают теперь голову Екатерины, то есть занимают ее мысли.

Почему Пушкин пиктограммой для Полторацкого выбирает змея? Наверное, потому что тот был таковым в его сознании со времен юности, когда «искушал» еще первую пушкинскую Клеопатру – Анну Керн. Имел право Полторацкий у Пушкина ассоциироваться со змеем и по его законной принадлежности к разряду «гадов морских» – к после революции 1825 года ушедшему в глубокое подполье масонству. Огромность змея и перпендикулярность расположения профиля Полторацкого по отношению к профилю Пушкина указывают на то, что рисующий поэт трезво оценивает шансы на успех у Екатерины и ее матери этого своего соперника. Уже три года как Пушкин сам женат и тем не менее ревниво вздыхает: у Бакуниной с Полторацким дело, по всей видимости, идет-таки к свадьбе…

Пушкин вздыхал по Екатерине почти всю жизнь. Наверное, она, серьезная и ответственная, была бы ему лучшей женой, чем его юная беспечная красавица Натали. Но у Полторацкого, в сравнении с Пушкиным, были для Бакуниной весьма существенные «плюсы». Во-первых, он на три года старше Екатерины. Во-вторых, его хорошо знала не только ее дальняя родня, но и ее родной младший брат Александр, начинавший служить со своим тезкой Полторацким после выпуска из Лицея в 1817 году в лейб-гвардии Семеновском полку. В-третьих, жених Екатерины был не поэтом со скандальной славой, а серьезным человеком – вышедшим в отставку по ранению в сражениях с французами офицером. В-четвертых, он жил помещиком – просто был для этого достаточно богат.

А.А. Полторацкий. С оригинала К.П. Брюллова, 1835^[166]

И все эти свои преимущества Полторацкий смог реализовать лишь после того, как Александр Павлович Брюллов в 1831 году женился на младшей дочери придворного банкира баронессе Александре Александровне фон Ралль. В стремлении к аналогичной с Екатериной цели достичь более высокого материального положения он оказался удачливее. Его же давней подруге и младшей коллеге по творческому цеху Бакуниной пришлось умерить свои претензии к жизни и обратить более пристальное внимание на «простого смертного» помещика средней руки Александра Полторацкого.

Почему брак Бакуниной с Полторацким удивлял многих их знакомых? Дело, конечно, не в возрасте так поздно брачующихся. А в том, что Полторацкие, как уже было замечено, вышли из певчих, над чем оскорбленный по поводу собственного происхождения Елизаветой Марковной Олениной Пушкин ревниво по отношению к Екатерине Бакуниной иронизирует и в 1830 году в стихотворении «Моя родословная»:

Не торговал мой дед блинами,

Не ваксил царских сапогов,

Не пел с придворными дьячками… (III, 261)

Он как будто не понимает, почему для Бакуниной лучше быть женой ничем, в сущности, не выдающегося человека Александра Полторацкого, чем его самого – гениально умного, талантливого и родовитого? Не перестает затрагивать его сословная тема и в 1836 году, когда он публикует в «Современнике» свои «Table-talk». Среди застольных разговоров о Потемкине есть такой: «NN, вышедший из певчих в действительные статские советники, был недоволен обхождением князя Потемкина. «Хиба вин не тямит того, – говорил он на своем наречии, – що я такий енорал, як вин сам». Это пересказали Потемкину, который сказал ему при встрече: «Что ты врешь? какой ты генерал? ты генерал-бас». (ХII, 173)

Этот NN – дед Александра Александровича, уже упоминавшийся в рассказе о его тетке Елизавете Марковне Олениной ее отец, при Екатерине II – руководитель императорской Придворной капеллы Марк Федорович Полторацкий, который удостоился чина действительного статского советника, уравнивающего его с генералами, в 1791 году. Превратности судеб Бакуниной с внуком Павла Марковича, как видим, сгладили, упростили этот сословный мезальянс.

В день венчания Екатерины с Александром Полторацким, 30 апреля 1834 года, Пушкин писал из Петербурга уехавшей гостить к своей родне в Ярополец супруге Наталье Николаевне: «…подружился опять с Sophie Karamsine. Она сегодня на свадьбе у Бакуниной». (XIV, 137) Если бы и сам он в этот день гулял там, как совершенно безаргументно предполагают довольно многие пушкинисты, дата на письме была бы, ясное дело, другая. И последовало бы хоть какое-то впечатление об этом виденном им собственными глазами событии, поскольку оно, похоже, небезынтересно и для пушкинской супруги. Раз Пушкин упоминает в письме к ней о Бакуниной, значит, его Наталья, по крайней мере, знает Екатерину.

Портрет Е.П. Бакуниной, художник А.П. Брюллов, 1834^[167]

Пушкин на эту свадьбу ни хорошо знакомым ему по довольно пикантным обстоятельствам женихом, ни, пожалуй, слишком близко знакомой ему невестой быть приглашенным не мог. К чему обоим, начинающим новую жизнь, – давние неприятные воспоминания? Одному – о своей по молодости неосмотрительной связи с масонским орденом, которую до конца жизни теперь прервать и при всем желании невозможно. Другой – об искривившем ее женскую судьбу неудачном первом интимном опыте.

Не бывая в доме молодоженов Полторацких и после, Пушкин не видел, понятно, Екатерину в свадебном платье и на портрете, который написал все тот же давний ее наставник в рисовании акварелью Александр Павлович Брюллов.

Сильно нарумяненная и закутанная в белоснежные атлас и кружева, она здесь выглядит вполне защищенной, умиротворенной и довольной жизнью. Несмотря даже на то, что знает, что проходить она будет до конца ее дней в принадлежащей мужу глухой деревне Рассказово Тамбовской губернии. Кажется, ей ли, 17 лет проведшей в высшем свете, при царском дворе, радоваться такой перемене образа существования? Но она в реальности – как будто признающаяся в своих истинных чувствах и желаниях пушкинская Татьяна восьмой главы:

ХLVI

«А мне, Онегин, пышность эта,

Постылой жизни мишура,

Мои успехи в вихре света,

Мой модный дом и вечера,

Что в них? Сейчас отдать я рада

Всю эту ветошь маскарада,

Весь этот блеск, и шум, и чад

За полку книг, за дикий сад,

За наше бедное жилище,

За те места, где в первый раз,

Онегин, видела я вас… (VI, 188)

Напомню, кстати, что место, где Бакунина впервые увиделась с Пушкиным, великосветская деревня Царское Село. Время действия – невозвратная для них обоих первая молодость с его тогдашним идеалом безмерно уважающей своего мужа жены Екатериной Андреевной Карамзиной, в точном соответствии с характером которой сейчас поступает его Татьяна с влюбленным в нее Онегиным:

«Я вас люблю (к чему лукавить?),

Но я другому отдана;

Я буду век ему верна». (VI, 188)

Выходя замуж, Екатерина как будто свободно вздохнула после многих лет тяжелого труда. Фрейлина Александры Федоровны Анна Шереметева, благословлявшая по поручению императрицы Екатерину на брак с Полторацким по обычаю иконой, после выхода Бакуниной замуж писала: «Она так счастлива, что плачет от радости»^[168]. Хорошо видно, что нервишки у нашей героини давненько уже серьезно пошаливают…

Какой-то нереально жизнерадостной, болезненно восторженной выглядела Екатерина и на предыдущем портрете кисти все того же Александра Брюллова в период их примерно двухлетнего романа. Александр Павлович за долгие годы близкого знакомства со своей ученицей хорошо знал ее жизнь, понимал ее душу. Свободно растянутый рукой узел зацепленного за шею шелкового кроваво-красного шнурка на его портрете Екатерины – корректный намек на пережитую ею ужасную шнурочную петлю. Поддерживаемый этим шнурком белоснежный, как стерильная медицинская вата, меховой воротник такой же кроваво-красной «дедморозовской» шубейки – уточнение того, что несчастье с Екатериной, оставившее теперь уже подзажившую, побледневшую тонкую странгуляционную бороздку на шее под ее подбородком, имело место несколько лет назад зимой, в рождественские фрейлинские каникулы.

Белизна и пышность наряда Екатерины призваны убеждать в том, что наша девушка уже вполне оправилась от своей беды. Перенесенные страдания в ее облике на фоне густо нарумяненного лица выдают одни кажущиеся просто огромными «выцветшие» впалые глаза. Взгляд их грустен, холодноват и недоверчив, губы растягиваются в едва намечающуюся улыбку с заметным усилием. Лихо торчащий в прическе безоблачно-голубой бант и весь преувеличенно бодрый облик Екатерины призваны свидетельствовать о том, что она вполне научена собственным горьким опытом – уважает себя за то, что смогла выжить в экстремальной ситуации и впредь ни на какие мужские «удочки» ни за что не попадется. Это своеобразная ирония по отношению к Екатерине самого такого же, как все прочие мужчины, «рыболова» – имевшего с нею близкие отношения художника Александра Брюллова.

Е.П. Бакунина, художник А.П. Брюллов, 1830—18321

Это были последние столичные выполненные рукой мастера и симпатизирующего своей натуре человека портреты красавицы и светской щеголихи Екатерины Павловны Бакуниной. Словно ее прощание со своей амбициозной молодостью на грани перехода к новому – тихому, провинциальному – этапу ее жизни.^[169]

Современники вспоминают, что супруг Екатерины, «маленький, худенький, очень живой человечек, с умным лицом и насмешливой улыбкой», любил и ревновал свою вторую жену. И, вероятно, не в последнюю очередь – к ее прошлому, из которого ему явно было кое-что известно.^[170] Не мог он, конечно же, не знать о проходившем едва ли не на его глазах романе Екатерины с художником Брюлловым. Наверное, в большей мере именно по этой причине свой портрет 1835 года заказал не старому приятелю своей жены Александру, а его родному брату Карлу Павловичу Брюллову.

Не могла остаться необъясненной мужу самой Екатериной и причина появления травматической полоски у нее на видном месте – у подбородка. И лишь то, что было с нашей девушкой в ее далекой молодости, имело шанс остаться только их с Пушкиным тайной:

ХХХIII

Вперил Онегин зоркий взгляд:

Где, где смятенье, состраданье?

Где пятна слез?.. Их нет, их нет!

На сем лице лишь гнева след…

ХХХIV

Да, может быть, боязни тайной,

Чтоб муж иль свет не угадал

Проказы, слабости случайной…

Всего, что мой Онегин знал… (У1, 182)

Хранить свои тайны Екатерина, похоже, умела. К Пушкину же у Полторацкого не должно было быть претензий хотя бы потому что, еще не предвидя его появления в личной жизни Екатерины, тот создал для нее и себя как бы алиби. В ситуации Татьяны и Онегина, когда его герой своей «привычке милой не дал ходу», а вместо нее весьма благородно сделал молодой неопытной девушке строгое наставление. Полторацкому ведь явно невдомек, что эпизод этот имел отношение в большей мере к первой половинке образа Татьяны – Жозефине Вельо. Ну да, как говорится, и слава Богу…

Наталья Гончарова не сумела, как все знают, заменить Пушкину его первую «правильную» любовь Екатерину Бакунину. И будучи уже семейным, он продолжает следить за судьбой Екатерины, потому что, как показывают его стихи, и осенью 1835 года не теряет надежды продолжить своего «Евгения Онегина»:

В мои осенние досуги,

В те дни, как любо мне писать,

Вы мне советуете, други,

Рассказ забытый продолжать.

Вы говорите справедливо,

Что странно, даже неучтиво

Роман не конча перервать,

Отдав уже его в печать,

Что должно своего героя

Как бы то ни было женить,

По крайней мере уморить,

И лица прочие пристроя,

Отдав им дружеский поклон,

Из лабиринта вывесть вон.

Вы говорите: «Слава богу,

Покамест твой Онегин жив,

Роман не кончен – понемногу

Иди вперед; не будь ленив.

Со славы, вняв ее призванью,

Сбирай оброк хвалой и бранью —

Рисуй и франтов городских

И милых барышень своих,

Войну и бал, дворец и хату,

И келью. . и харем

И с нашей публики меж тем

Бери умеренную плату,

За книжку по пяти рублей —

Налог не тягостный, ей-ей». (III, 397)

Однако ничего из этого намерения у него не выходит. В отсутствие сверхидеи – личного стимула – не способны придать сюжету динамики ни путешествие Онегина, ни «декабристская» десятая глава. И поэт убеждается в правильности своего прежнего решения поставить, наконец, жирную точку как в романе, так и в отношениях с Бакуниной. Что он и сделал было в восьмой главе:

XLIX

Кто б ни был ты, о мой читатель,

Друг, недруг, я хочу с тобой

Расстаться нынче как приятель.

Прости. Чего бы ты за мной

Здесь ни искал в строфах небрежных,

Воспоминаний ли мятежных,

Отдохновенья от трудов,

Живых картин, иль острых слов,

Иль грамматических ошибок,

Дай бог, чтоб в этой книжке ты

Для развлеченья, для мечты,

Для сердца, для журнальных сшибок

Хотя крупицу смог найти.

За сим расстанемся, прости!

Прости ж и ты, мой спутник странный,

И ты, мой верный Идеал,

И ты, живой и постоянный,

Хоть малый труд. Я с вами знал

Все, что завидно для поэта:

Забвенье жизни в бурях света,

Беседу сладкую друзей… (VI, 189)

Точку-то поставил, а сердце – не на месте. Только с освященным собственными мечтами о Бакуниной «Евгением Онегиным» мог Пушкин так трудно, с глубокими психологическими «раскопками» в собственной душе расставаться:

Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний.

Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?

Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный,

Плату приявший свою, чуждый работе другой?

Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи,

Друга Авроры златой, друга пенатов святых? (III, 230)

В своем выбранном еще в первой юности «верном Идеале» Пушкин по жизни не обманулся. Екатерина оказалась своему «генералу» Александру Полторацкому хорошей женой. После опасных для такого дела своих сорока лет рискнула родить троих и вырастила ему двоих детей. И, по ее собственным отзывам о своей брачной жизни, вообще была с мужем очень счастлива.

Вне сомнения, Бакунина, как и все интересующиеся литературой современники ее круга, читала произведения Пушкина. Только вряд ли находила в них себя. Вряд ли могла (или хотела) в них видеть настоящие чувства к себе их автора. Он не вернул себе ее внимания, даже сделавшись национальной гордостью и европейской знаменитостью. Хотя Екатерина, может быть, по-своему и была права в том, что не видела себя, ищущую прежде всего простого материального благополучия женщину, рядом с беспокойным, не привязанным ни к чему земному гением. Если посмотреть на пушкинских избранниц вообще, то и все они были ведь женщинами душевно заурядными. Главным их достоинством для современников и потомков являлось, по сути, лишь то, что на них обратил внимание, что их выделил из толпы подобных великий поэт.

Екатерина Бакунина казалась Пушкину непохожей на большинство знакомых ему женщин. Наверное, в большей мере он сам себе ее такой придумал. Так, как Бакунину, он не любил больше никого. Но эта далеко не идеальная женщина, о которой он тем не менее мечтал около 20 лет – от старших курсов Лицея до самой ее свадьбы, вела себя так, словно никогда у нее с поэтом ничего не было. Словно никогда не отвергала она его сердца. Словно никогда не думала о том, что как никто другой имела возможность иначе, по более благополучному руслу направить течение его оказавшейся такой трагичной судьбы. И, что самое печальное, она наверняка, в самом деле, просто НИКОГДА ОБ ЭТОМ НЕ ДУМАЛА.

И одним уже этим вдохновила Пушкина на многие его поэтические и графические шедевры. «Жизнь моя сбивалась иногда на эпиграмму, но вообще она была элегией», – шутя на предмет эпигонских элегий своего приятеля тверитянина Н.М. Коншина, которому, между прочим, оказал протекцию в получении в его родной губернии должности директора училищ, замечал о себе самом Пушкин еще в августе 1825 года. Таким был ответ его на призыв к нему его наставника в литературном труде Василия Андреевича Жуковского «строить свою жизнь наподобие возвышенной поэмы». (XIII, 211)

Редкий исследователь не задумывался над тем, по какому признаку наш «элегический» поэт Пушкин делит своих женщин по двум своим донжуанским спискам – увлечений вроде как серьезных и не очень. Первая приходящая на ум догадка – по степени материализации его с ними отношений – не верна. Как уже отмечалось, он вообще не признает отношений нематериальных. Однако и полностью материализованные отношения с женщинами для него далеко не равнозначны: одни – чем-то значительны, другие – достаточно рутинны. И зависит это ни от телесной красоты, знатности и богатства его избранниц. Ни от их умственных и душевных качеств. Ни от их талантов. И даже не от длительности отношений с ними или искренности чувств женщин к нему самому.

Все решало КАЧЕСТВО ЕГО СОБСТВЕННОГО ЧУВСТВА к своим пассиям: насколько та или другая из них оказалась способной вдохновить его на поэтический труд. Выражаясь более пафосными словами, что именно те или иные его интимные отношения оставляли в наследство русской литературе.

Как ни цинично это выглядит на посторонний взгляд, ничего личного – одна святая ПОЭЗИЯ. И в этом смысле сама жизнь Пушкина становится в наших глазах примером самоотверженности, полной высокого драматизма поэмой. И ее, как смею надеяться, убедила вас, бесконечно интересно постигать через его литературное творчество и оригинальную высокоинформативную, бесценную для науки графику, значительная часть которой связана с образом по-настоящему любимой девушки поэта Екатерины Павловны Бакуниной.

Послесловие

Кстати, помогли ль вам научиться читать рисованные сюиты А.С. Пушкина вынесенные мною на поля 42 его правила? Это, конечно, не все секреты приоткрывающей душу поэта графики, но весьма значительная их часть. Понятно, конечно, что, как и всякие инструменты, сами по себе пушкинские правила не работают. Им необходима постоянная подпитка энергией знаний. Как можно более обширных и глубоких знаний о жизни и творчестве поэта, его окружении, особенностях его эпохи.

Желающий проникнуть в тайны Пушкина, должен буквально сродниться с ним и его временем. Помнить каждую пушкинскую строку и характер, особенности каждого его литературного героя. Представлять в лицах, словно собственных друзей или соседей, многих его современников. Четко знать, кто из них кому какая родня. Кто кого любит или ненавидит, кто кому завидует или благоволит. У кого какие увлечения и таланты (привычки, прозвища, особые приметы…). Кто плохо слышит или видит (хромает, картавит, щурится…). Кто – красавица, герой или большой оригинал. У кого на совести какой проступок или в душе – повод для особой гордости в семье и обществе…

И вот когда вследствие применения этих специальных знаний пушкинская сюита начнет раскрываться – самое время становиться усерднейшим посетителем библиотек, музеев и архивов, в которых смиренно лежат до поры до времени подтверждения нашим догадкам. Трудность докопаться до них состоит в том, что многое из материалов хранится до сих пор неразобранной кучей, ворохом. К примеру, из книги в книгу переписываются банальности – затертые, выверенные, вроде как раз и навсегда истолкованные цитаты из воспоминаний, переписки, разговоров окружения Пушкина. А «темные» – так и не понятые учеными сентенции просто скопом отнесены к разряду малодостоверных и, в силу их неукладываемости в ту или иную официальную концепцию жизни и творчества Пушкина, просто не публикуются. В еще меньшей мере изучены и даже просто опубликованы пушкинские рисунки…

Так что исследовательской работы в пушкинском поле и через более чем полтора века его изучения – непочатый край. Автор и этой книги не считает ее тему для себя исчерпанной. Напротив, прекрасно осознает, что в ходе размышлений над вновь открывшимся материалом лишь «нащупала» направления, в которых следует продвигаться дальше. Если у вас еще не пропало желание по-настоящему понять нашего великого поэта через его графику, дерзайте поймать свою творческую удачу: у вас тоже обязательно получится.

Может, конечно, не сразу. Не расстраивайтесь, если даже получится не все. Ввиду сильной «замыленности» опубликованных рукописей поэта и необходимости работать порой едва не на одной лишь интуиции, за точность и своего собственного-то прочтения могу ручаться только процентов на 90. То есть уверена лишь в точности передаваемого мною смысла фраз пушкинского графического дневника. И то, понятно, не всех, а лишь тех, которые мне сквозь «мыло» удалось разглядеть и прочитать. А вот мелкие, но такие важные нюансы, детали и подробности – чувства и качества, поступки, даты, фамилии…

Остается только мечтать, что когда-нибудь рабочие материалы поэта выйдут в свет в их первозданных формате и состоянии и даже в один прекрасный день обнаружатся в широком доступе на сайте Пушкинского Дома в Интернете. Этого момента ждут, в первую очередь, специалисты-пушкинисты, в отсутствие доступа к оригиналам материалов вынужденные порой писать о нашей национальной гордости благоглупости и небылицы. И конечно же – любознательные специалисты в других самых разных областях науки и жизни, незашоренный глаз которых видит гораздо шире, а потому порой распознает и подмечает порой больше, чем скользящий по давно знакомой поверхности рукописного листа поэта взгляд профессионала. К тому же дилетанты от пушкинистики просто не знают доподлинно, чего в этой строгой науке «нельзя», и потому смело делают свои большие и маленькие открытия.

Автору этой книги хотелось бы надеяться, что и ее скромные соображения покажутся интересными ученому сообществу, продвинут отечественную науку хоть на шажок вперед, к объемному пониманию огромного, глобально важного явления – человека и поэта Александра Пушкина.

Примечания

1

Даманская А. Вырезка из парижской газеты от апреля 1937 года. // Материалы художника Добужинского в Бахметьевском архиве. Цитирую эту вырезку по главе «История изучения пушкинских рисунков» книги С.В. Денисенко и С.А. Фомичева «Пушкин рисует. Графика Пушкина» – «Нотабене», СПб, 2001, с. 239.

(обратно)

2

Сысоев Владимир. Анна Керн. Жизнь во имя любви. – М., «Молодая гвардия», 2010, с. 23.

(обратно)

3

Вересаев В.В. Пушкин в жизни. Систематический свод подлинных свидетельств современников // Сочинения в 4 томах. – М., «Правда», 1990, т. 2, с. 83.

(обратно)

4

Смирнова-Россет А.О. Записки с 1825 по 1845 год. – М., «Захаров», 2003, с. 331.

(обратно)

5

Сысоев Владимир. Поэта первая любовь. Екатерина Павловна Бакунина. – Тверь, ЗАО СДЦ «Престо», 2006.

(обратно)

6

Сысоев Владимир. Там же, с. 23.

(обратно)

7

Здесь и далее рисунки А.С. Пушкина и их фрагменты приводятся по вышеупомянутым факсимильным изданиям: «Рабочие тетради А.С. Пушкина». Т. I–VIII. – СПб – Лондон, 1995; «Альбом Елизаветы Николаевны Ушаковой». – СПб, «Logos», 1999; «А.С. Пушкин. Болдинские рукописи 1830 года». Т. I–III. – СПб, «Альфарет», 2013.

(обратно)

8

Не умаляя заслуг в изучении пушкинской графики «первопроходцев» Т.Г. Цявловской, А.М. Эфроса, И.С. Зильберштейна и других, замечу, что принципы рисования поэта в систему начала выводить в своей книге «Рисунки Пушкина как графический дневник» (М, «Наследие», 1997) саратовская пушкинистка Любовь Алексеевна Краваль. Некоторые правила заимствованы мною в этом ее исследовании. Оно оказалось весьма полезным дополнением к книге Г.А. Невелева «Истина сильнее царя…» (М., 1985), каталогу атрибуций Р.Г. Жуйковой «Портретные рисунки Пушкина» (СПб., 1996), работам по графике Пушкина С.В. Денисенко и С.А. Фомичева…

(обратно)

9

Цитаты из произведений А.С. Пушкина приводятся по его Полному собранию сочинений в 16 томах – М., Л., АН СССР, 1937–1959. В скобках римской цифрой обозначается том, арабской – страница.

(обратно)

10

Баранов Василий. Портрет М.И. Вальберховой – http://dic.academic.ru/pictures/wiki/files/86/Valberhova_Maria.jpg

(обратно)

11

Губер П. Донжуанский список Пушкина. – М., «Алгоритм», 2000, с. 43–44.

(обратно)

12

Вересаев В.В. Пушкин в жизни, т. I, с. 127.

(обратно)

13

Сысоев Владимир. Поэта первая любовь, с. 15.

(обратно)

14

Кипренский О.А. Портрет Е.П. Бакуниной 1811 года – http://kartin.net/index.php?q=painters/kiprenskii-orest-adamovich/portret-e-p-bakuninoi-1811.

(обратно)

15

Чудинов Валерий. Тайнопись в рисунках А.С. Пушкина. – М., «Поколение», 2007.

(обратно)

16

Сысоев Владимир. Там же, с. 8—11.

(обратно)

17

Керн Анна. Воспоминания. Дневники. Переписка. – М., «Правда», 1989, с. 53.

(обратно)

18

Грот Я.К, Пушкин. Его лицейские товарищи и наставники. – М., Книжный Клуб Книговек, 2015, с. 245–246.

(обратно)

19

Сысоев Владимир. Там же, с. 49.

(обратно)

20

Там же, с. 48.

(обратно)

21

А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. В 2 томах. – М., «Художественная литература», 1974, т. I, с. 6.

(обратно)

22

Керцелли Лариса. Тверской край в рисунках Пушкина. – М., «Московский рабочий», 1976, с. 82.

(обратно)

23

Там же, с. 168.

(обратно)

24

Соколов П.Ф. Портрет А.П. Бакунина – http://babanata.ru/wpcontent/uploads/2013/12/sokolov9.jpg

(обратно)

25

Бакунина Е.П. Автопортрет. – http://upyourpic.org/images/ 201405/5aeuhf9ibf.jpg

(обратно)

26

Черейский Л.А. Пушкин и его окружение. – Л., «Наука», 1989, с. 22.

(обратно)

27

Сысоев Владимир. Поэта первая любовь, с. 10.

(обратно)

28

Везю К-Л. Дети-Бакунины. Там же, цветная вкладка.

(обратно)

29

Соколов П.Ф. Портрет Е.П. Бакуниной 1828 года – http://www.gogmsite.net/empire-napoleonic-and-roman/1828.

(обратно)

30

Сысоев Владимир. Там же, с. 68.

(обратно)

31

Зимин Игорь. Детский мир императорских резиденций. Быт монархов и их окружение. – http://statehistory.ru/books/Detskiy-mir-imperatorskikh-rezidentsiy-Byt-monarkhov-i-ikh-okruzhenie/39.

(обратно)

32

Аринштейн Леонид. Пушкин. «И про царей и про цариц». – М., «Игра слов», 2012, с. 14–18.

(обратно)

33

Забабурова Нина. «Елисавету втайне пел» // «Я вас любил…» Музы великого поэта и их судьбы. – М., «АСТ-ПРЕСС», 2011, с 53–65.

(обратно)

34

Аринштейн Леонид. Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…» – М., «Грифон», 2012, с. 33–36.

(обратно)

35

Здесь и далее цитаты приводятся по книге: Скотт Вальтер. Сент-Ронанские воды. – http://webreading.ru/adv_/adv_history/valter-skott-sent-ronanskie-vodi.html

(обратно)

36

Керн Анна. Воспоминания, с. 53.

(обратно)

37

Соколов П.Ф. Портрет Е.П. Бакуниной 1816 года – http://f-picture.net/lfp/s007.radikal.ru/i302/1011/e2/352c6277d07a.jpg/htm.

(обратно)

38

Сысоев Владимир. Поэта первая любовь, с. 15–16.

(обратно)

39

Лицеисты. Алексей Илличевский. Иван Пущин. – http://www.newacropol.ru/study/child/licey/litzeist/.

(обратно)

40

Лицеисты… Там же.

(обратно)

41

Верне Ф. Портрет И.И. Пущина 1817 года – http://www.slib.ee/gallery2/main.php?g2_view=core.DownloadItem&g2_itemId=29298&g2_serialNumber=6

(обратно)

42

Вивьен де Шатобрен Ж. Портрет А.С. Пушкина осени 1826 года – http://avsecosu.science/pic-www.booksite.ru/fulltext/suda/kov/4_04_7.jpg

(обратно)

43

Портрет А.Д. Илличевского – http://litcult.ru/u/dd/love_lyrics/ 1644/foto.jpg.

(обратно)

44

Брюллов К.П. Портрет А.П. Брюллова – http://parnasse.ru/images/photos/medium/2ac11253d3cad7a010de009bfc241bd7.jpg

(обратно)

45

Керн Анна. Там же, с. 53.

(обратно)

46

Клюндер А.И. Портрет А.П. Брюллова. – http://www.pushkinmuseum.ru/sites/default/files/pictures/collections/kollekciya-zhivopisi-grafiki-i-miniatyury-gmp/6.klyundera.i.bryullova.p.1840.jpg

(обратно)

47

Лаврентьева Елена. Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. – http://russify.ru/text/etiket/index.htm

(обратно)

48

Смотри, к примеру, Руденская М., Руденская С. «Наставникам… за благо воздадим». – Лениздат, 1986, с. 126; Эйдельман Натан. «Прекрасен наш союз…». – М., «Вагриус», 2006, с. 123 и др.

(обратно)

49

Труайя Анри. Пушкин. Биография. В 2 томах. – СПб, «Вита нова», 2005, т. I, с. 126.

(обратно)

50

Кипренский О.А. Портрет Н.В. Кочубей 1813 года – http://www.liveinternet.ru/users/4112074/post346727218.

(обратно)

51

Сысоев Владимир. Поэта первая любовь, с. 11–12.

(обратно)

52

Кюхельбекер В.К. Портрет юноши – http://nasledie-rus.ru/podshivka/pics/6619-pictures.php?picture=661903

(обратно)

53

Гау Н. Женский портрет (Жозефина Вельо) – http://vsdn.ru/images/data/mus/70337_big_1359710758.jpg

(обратно)

54

«Младая роза…» // Забабурова Нина. «Я вас любил…», с. 24–27.

(обратно)

55

Имени вдовы банкира Иогана Северина нет даже в воспоминаниях ее зятя, Людвига-Вильгельма Теппера де Фергюсона. В своей книге «Моя история» (ООО «Дмитрий Буланин» и Московский гуманитарный институт им. Е.Р. Дашковой, Л – М., 2013) он с неприязнью называет ее только «мадам Северина» и «урожденная Тиринг».

(обратно)

56

Сысоев Владимир. Поэта первая любовь, с. 42–43.

(обратно)

57

Пущин Иван. Записки о Пушкине. Письма. – М., «Художественная литература», 1988, с. 52–53.

(обратно)

58

Пущин Иван. Записки о Пушкине. Письма. – М., «Художественная литература», 1988, с. 50–51.

(обратно)

59

Труайя Анри. Пушкин. Биография. В 2 томах. – СПБ, «Вита нова», 2005, т. I, с. 130.

(обратно)

60

Труайя Анри. Пушкин. Биография. В 2 томах. – СПБ, «Вита нова», 2005, т. I, с. 130–131.

(обратно)

61

Смотри, к примеру, «Елисавету тайно пел» // Забабурова Нина. «Я вас любил…», с. 53–65.

(обратно)

62

Вересаев В.В. Пушкин в жизни, т. I, с. 121–122.

(обратно)

63

Смирнова-Россет А.О. Записки с 1825 по 1845 год. – М., «Московский рабочий», НПК «Интелвек», 1999, с. 173–174.

(обратно)

64

Беннер Ж-А. Портрет Е.А. Карамзиной 1817 года – http://4.bp.blogspot.com/-bxiqby_6KVc/TjLwImWeblI/AAAAAAAAFMk/B5-4t7OMRlw/s1600/9.jpg

(обратно)

65

Вигель Ф.Ф. Записки. – М., «Захаров», 2000, с.317.

(обратно)

66

Там же.

(обратно)

67

Вигель Ф.Ф. Записки, с. 317.

(обратно)

68

Чижова И.Б. «Души волшебное светило…», СПб., «Logos», 1993, с. 246–247.

(обратно)

69

Венецианов А.Г. Портрет Н.М. Карамзина 1828 года – http://pochit.ru/pars_docs/refs/66/65683/65683_html_m1353e9e.jpg

(обратно)

70

Вересаев В.В. Пушкин в жизни, т. II, с. 83.

(обратно)

71

Вересаев В.В. Пушкин в жизни, т. II, с. 83.

(обратно)

72

Тыркова-Вильямс Ариадна. Жизнь Пушкина. – М., «Молодая гвардия», 2007, т. I, с. 185.

(обратно)

73

Руденская М., Руденская С. «Наставникам… за благо воздадим», с. 136.

(обратно)

74

Друзья Пушкина. В 2 томах. – М, «Правда», 1986, т. I, с. 524–525.

(обратно)

75

Ж-Л. Монье. Портрет М.Н. Муравьева – http://az.lib.ru/m/murawxew_m_n/about.shtml.

(обратно)

76

См. по главам в издании: Бродский Н.Л. «Евгений Онегин». Роман А.С. Пушкина». – М., «Мультиратура», 2005.

(обратно)

77

Лотман Юрий. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. – СПб, «Азбука», 2014, с. 20.

(обратно)

78

Пьянов Алексей. «Мои осенние досуги»: Пушкин в тверском крае. – М., 1979, с. 296.

(обратно)

79

Неизвестный художник. Портрет А.М. Бакунина. – http://2ch.pm/ussr/src/8601/14124237559290.jpg

(обратно)

80

Бакунин Александр Михайлович. – https://ru.wikipedia.org/wiki.

(обратно)

81

http://vedtver.ru/news/43149

(обратно)

82

http://www. votpusk.ru/country/dostoprim_info.asp?ID=15290

(обратно)

83

Тыркова-Вильямс Ариадна. Жизнь Пушкина, т. I, с. 456.

(обратно)

84

Грот К.Я. Пушкинский Лицей. – СПб., 1998, с. 407.

(обратно)

85

Керн Анна. Воспоминания, с. 33.

(обратно)

86

Керн Анна. Воспоминания, с. 33.

(обратно)

87

Сысоев Владимир. Анна Керн, с. 43.

(обратно)

88

Вересаев В.В. Пушкин в жизни, т. I, с. 127.

(обратно)

89

Сысоев Владимир. Анна Керн, с. 78–79.

(обратно)

90

Лангер Валериан. Портрет А.А. Дельвига 1830 года. – https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/4/47/Anton_Delvig_2.jpg?uselang=.

(обратно)

91

Сысоев Владимир. Там же, с. 115.

(обратно)

92

Вересаев В.В. Спутницы Пушкина. – М., Профиздат, 2007, с. 177–178.

(обратно)

93

Сысоев Владимир. Поэта первая любовь, с. 51.

(обратно)

94

Жуковский В.А. Избранные сочинения. – М., Художественная литература, 1982, с. 141–143.

(обратно)

95

Сысоев Владимир. Анна Керн…, с. 114.

(обратно)

96

Керн Анна, там же, с. 44.

(обратно)

97

Лотман Юрий. Роман «Евгений Онегин». Комментарий, с. 134.

(обратно)

98

Непомнящий Валентин. «На фоне Пушкина». Том I. – М., «Эгмонт Россия Лтд», 2014, с. 301–302.

(обратно)

99

Непомнящий Валентин. «На фоне Пушкина», с. 208.

(обратно)

100

Рабочие тетради А.С. Пушкина, т. I, с. 121.

(обратно)

101

Сысоев Владимир. Поэта первая любовь, с. 9.

(обратно)

102

Увидеть, как во времена Пушкина выглядел камергерский ключ, можно по адресу: http://libanomaly.ru/bek2/210.htm.

(обратно)

103

А.С. Пушкин в воспоминаниях современников, т. II, с. 117.

(обратно)

104

«Пустыня, пустынь – уединенная обитель, одинокое жилье, келья, лачуга отшельника, одинокаго богомольца, уклонившагося от суетъ» – Толковый словарь живаго великорускаго языка Владимiра Даля, СПб., М., изданиiе книгопродавца-типографа М.О. Вольфа, 1882, с. 542.

(обратно)

105

Аринштейн Леонид. «Когда Потемкину в потемках…», с. 189.

(обратно)

106

Этюды о Пушкине. – М., «Минувшее», 2015, с. 165.

(обратно)

107

Аринштейн Леонид. «Когда Потемкину в потемках…», с. 194. Автор приводит здесь «малопонятные сокращения» в якобы заключительной строфе «Пророка» из записок Веневитинова и Бартенева: «К Ц. (или У.) Г. (или П.) явись». Читать это компромиссным «К убийце гнусному» предложил, как известно, М.А. Цявловский. Впрочем, малоубедительны и варианты, предложенные другими исследователями. Мой – читать эти буквы инициалами князя Уманского Николая – пожалуй, тоже. Если и годится по логике вещей, то «не лезет» в размер стиха. «К Уманскому-го. у», «к Уманскому – грозой», «к убийце – палачом»?..

Да, Пушкин собирался ехать к Уманскому в Умань вызывать того на дуэль, но на момент приезда в Москву в сентябре 1826 года это его решение было все-таки гипотетическим – зависящим от многих факторов. Вероятнее всего, загадочный, не расшифрованный им самим никому «хвостик» к своему «Пророку» он придумал для своих старых приятелей на ходу, уже в Москве. Пусть, мол, забавляются вариантами расшифровок – никакой заведомо не способен оказаться стопроцентно верным. Но, глядишь, каким-то образом через общих знакомых дойдут скрытые в этих буквах пушкинские презрение с угрозой и до самого князя Уманского в его Умань. Как-то он на них отреагирует?..

(обратно)

108

Вересаев В.В. Пушкин в жизни, т. II, с. 292.

(обратно)

109

Сысоев Владимир. Анна Керн, с. 161.

(обратно)

110

Аринштейн Леонид. Там же, с. 37.

(обратно)

111

Рабочие тетради А.С. Пушкина. Т. I, с. 123.

(обратно)

112

Сысоев Владимир. История усадьбы Прямухино и повествование о жизни главного создателя усадебного комплекса А.М. Бакунина. – http://bakunina-fond.ru/?p=1239.

(обратно)

113

(обратно)

114

(обратно)

115

Кипренский О.А. Портрет В.А. Бакуниной 1811 года – http://bakunina-fond.ru/?p=1239.

(обратно)

116

(обратно)

117

Строганов М.В. «…Вампиром именован…» // Легенды и мифы о Пушкине. Сборник статей. Изд. 2-е, испр. – СПб., Гуманитарное агентство «Академический проект», 1995, с. 168–173.

(обратно)

118

Соколов П.Ф. Портрет Е.П. Бакуниной 1826 года – http://upyourpic.org/images/201405/mibet4ecgk.jpg.

(обратно)

119

Сысоев Владимир. Анна Керн, с 125.

(обратно)

120

Портрет Е.А. Бакуниной. Неизвестный художник. – http://holstshop.ru/catalog/categories/muzei/gosudarstvennyij-ermitazh-sankt-peterburg/?page=88&

(обратно)

121

Вульф А.Н. Дневники (1827–1842). / Пушкин и 113 женщин поэта. Все любовные связи великого повесы. – АСТ, Астрель, Полиграфиздат. М., 2010, с. 253

(обратно)

122

Соколов П.Ф. Портрет Е.П. Бакуниной 1834 года – http://www.liveinternet.ru/users/5219213/post335125882.

(обратно)

123

Вульф Алексей. Дневники, с. 325.

(обратно)

124

Черейский Л. Пушкин и Тверской край. – М., «Московский рабочий», 1985, с. 45..

(обратно)

125

Черейский Л. Пушкин и Тверской край. – М., «Московский рабочий», 1985, с. 46

(обратно)

126

Анна Николаевна Вульф (1799–1857) и Евпраксия Николаевна Вревская, урожденная Вульф (1809–1883) – дочери П.А. Осиповой-Вульф от первого брака. Анна Ивановна Трувеллер (Нетти), урожденная Вульф (1799–1835) – дочь И.И. и Н.Г. Вульфов, племянница П.А. Осиповой-Вульф. Александра (Алина) Ивановна Беклешова, урожденная Осипова (1808–1864) – падчерица П.А. Осиповой-Вульф.

(обратно)

127

Сысоев Владимир. Анна Керн, с. 99.

(обратно)

128

Тыркова-Вильямс Ариадна. Жизнь Пушкина, т. I, с.58.

(обратно)

129

Сысоев Владимир. Там же, с. 99.

(обратно)

130

Новиков И.А. Пушкин в Михайловском. – М., «Советская Россия», 1986, с. 293.

(обратно)

131

Вульф Алексей. Дневники, с. 261.

(обратно)

132

А.С. Пушкин в Тверском крае: Тверь – Торжок – Старицкий уезд. – М., «Гелиос АРВ», 2003, с. 160–165.

(обратно)

133

Вульф Алексей. Там же, с. 274.

(обратно)

134

Вересаев В.В. Спутницы Пушкина, с. 85.

(обратно)

135

Там же.

(обратно)

136

Забабурова Нина. «Цветы последние…» // «Я вас любил…», с.167.

(обратно)

137

А.С. Пушкин в Тверском крае, с. 166.

(обратно)

138

Вульф Алексей. Там же, с. 296.

(обратно)

139

Сысоев Владимир. Анна Керн, с. 160–161.

(обратно)

140

Керн Анна. Воспоминания, с. 46.

(обратно)

141

Вересаев В.В. Пушкин в жизни, т. II, с. 101.

(обратно)

142

Непомнящий Валентин. На фоне Пушкина, с. 110.

(обратно)

143

Непомнящий Валентин. На фоне Пушкина, с. 85.

(обратно)

144

Непомнящий Валентин. Условие Клеопатры. (К творческой истории повести «Египетские ночи: Пушкин и Мицкевич). – В кн. «Пушкин в XXI веке», М., «Русскiй мiръ», 2006, с. 652.

(обратно)

145

Лотман Ю.М. Декабрист в повседневной жизни. // В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. – М., «Просвещение», 1988, с. 158–205.

(обратно)

146

Эфрос А.М. Рисунки поэта. – М. —Л., «Academia», 1933, с. 414–418.

(обратно)

147

Керн Анна. Воспоминания, с. 43.

(обратно)

148

Кирсанова Раиса. Розовая ксандрейка и драдедамовый платок. Костюм – вещь и образ в русской литературе XIX века. – М., «Книга», 1989, с. 44–46.

(обратно)

149

Соколов П.Ф. Портрет Н.В. Строгановой 1824 года – http://www.liveinternet.ru/users/4112074/post346727218/.

(обратно)

150

Лотман Ю. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий, с. 432.

(обратно)

151

Зильберштейн И.С. Муж пушкинской Татьяны // Парижские находки. Эпоха Пушкина. – М, «Изобразительное искусство», 1993, с. 88.

(обратно)

152

А.С. Пушкин в письмах Карамзиных 1836–1837 гг. – М – Л., 1960, с. 109.

(обратно)

153

Брюллов А.П. Портрет Н.В. Строгановой 1832 года – http://www.liveinternet.ru/users/4112074/post346727218/.

(обратно)

154

(обратно)

155

Кюхельбекер В.К. Путешествие. Дневник. Статьи. – Л., 1979, с. 99—100.

(обратно)

156

Эйдельман Н. Вьевариум. Гл. 2. – http://vivovoco.ibmh.msk.su/VV/PAPERS/NYE/V/V_CH_02.HTM.

(обратно)

157

Непомнящий Валентин. «На фоне Пушкина», с. 330.

(обратно)

158

Марченко Нонна. Приметы милой старины. Нравы и быт пушкинской эпохи. – «Изографус» – «Эксмо», М., 2002, с. 123–124.

(обратно)

159

А.С. Пушкин в воспоминаниях современников, с. 145–146.

(обратно)

160

Зильберштейн И.С. Муж пушкинской Татьяны, с. 88.

(обратно)

161

Соколов П.Ф. Портрет А.А. Полторацкого – http://cp12.nevsepic.com.ua/771/1355583302-1218444-www.nevsepic.com.ua.

(обратно)

162

Сысоев Владимир. Поэта первая любовь, с. 58–59.

(обратно)

163

http://www.nlr.ru/nlrhistory/liter/Olenin.pdf.

(обратно)

164

Сысоев Владимир. Поэта первая любовь, с. 59.

(обратно)

165

Брюллов К.П. Портрет брата А.П. Брюллова. http://www.photogallerys.ru/art/02/artonline1211.jpg.

(обратно)

166

Брюллов К.П. Портрет А.А. Полторацкого. http://www.tverlib.ru/projects/1812/poltotacky_a_a/index.html.

(обратно)

167

Брюллов А.П. Портрет Е.П. Бакуниной 1834 года – http://fpicture.net/lfp/i065.radikal.ru/1408/35/48a15fbd7740.jpg/.

(обратно)

168

Сысоев Владимир. Поэта первая любовь, с. 59.

(обратно)

169

Брюллов А.П. Портрет Е.П. Бакуниной 1830–1832 годов – Дамы и Кавалеры «высшего света» в галерее мастеров акварельного портрета… – http://www.liveinternet.ru/users/elena_sa__marina/post337…

(обратно)

170

Сысоев Владимир. Поэта первая любовь, с. 78.

(обратно)