Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Введение

Автор этой книги – зоолог. Меня и подобных мне персон принято называть «людьми редких профессий». В представлении окружающих зоолог – это тот, кто большую часть своей жизни проводит в скитаниях по безлюдным местам, выискивая нечто, не представляющее ни малейшего интереса для нормального, уравновешенного члена общества.

Разумеется, уединение – это важнейшее условие деятельности зоолога, поскольку присутствие посторонних неизбежно нарушит тот естественный ход событий, которые я и мне подобные вознамерились изучить. Поэтому с нетерпением ожидаешь отъезда даже милейших людей, которые затратили немало усилий для того, чтобы доставить тебя на вездеходе или на других средствах передвижения (вертолет, судно, моторная лодка и т. д.) к месту, где тобой спланировано проведение того или другого исследования.

К сожалению, желанного одиночества не всегда удается достигнуть. Не говоря уже о том, что люди ныне вездесущи^[1] и попадаются на глаза даже там, где их совершенно не ожидаешь увидеть, подчас приходится вести наблюдения просто в густонаселенной местности. Последние годы я занимаюсь изучением образа жизни стрекоз, так называемых красоток, обитающих по берегам небольших рек, часто в непосредственной близости от населенных пунктов. И вот сидишь с биноклем или видеокамерой где-нибудь неподалеку от пляжа и мечтаешь о том, чтобы проходящий мимо человек не засыпал тебя вопросами.

Чаще всего тебя принимают за рыболова, и тогда спрашивают, хорош ли здесь улов. Но когда прохожий обнаруживает, что удочки-то нет, а вместо нее у тебя в руках камера с телеобъективом, вопросы приобретают иной характер. После твоих разъяснений, которые стараешься сделать как можно лаконичней, собеседник кивает головой и говорит: «А, понятно, ботаника!». И он удаляется, думая про себя, скорее всего, что у этого парня с головой не все в порядке. Чтобы не оставить о себе столь неблагоприятное впечатление, я придумал такую формулу: «Снимаем фильм». Тут, вроде бы, все становится на свои места. Например, в ответ могут спросить: «А когда его покажут по телевидению?».

Такое, сугубо утилитарное оправдание «бесполезной», казалось бы, траты времени на изучение жизни братьев наших меньших, вполне объяснимо со стороны непосвященного. В наши дни многие, если не основные сведения о животных поступают с экранов телевидения, из фильмов BBC «Живая природа» и им подобных.

Многие из них не могут не вызывать восхищения филигранной работой операторов, которым, подчас каким-то чудом, удается запечатлеть редкие моменты из жизни животных и одновременно показать поразительную эстетику нерукотворных творений природы. К сожалению, текст, сопровождающий столь впечатляющий видеоряд, далеко не всегда заслуживает достаточно высоких оценок. Понятно, что ограниченность времени, отведенного на просмотр фильма, сама по себе делает невозможным достаточно глубокий и серьезный комментарий к происходящему на экране. Поэтому зрителю зачастую подается сильно упрощенная схема, либо совершенно тривиальная с точки зрения зоолога-профессионала, либо лежащая в русле модных ныне воззрений на суть происходящего в мире животных, нередко с привкусом сенсационности. Я имею в виду более или менее явные аналогии с теми принципами, которые, по мнению авторов текста, действуют в человеческом обществе. Можно полагать, что именно эти объяснения антропоцентрического толка делают фильмы, о которых идет речь, столь привлекательными для рядового зрителя.

Никакого иного чувства, кроме негодования, у профессионала-зоолога не могут вызвать фильмы, которые фабрикуются следующим образом. Сначала какой-нибудь дилетант-недоучка пишет сценарий, в котором рассказывается, якобы, о судьбе конкретной особи, семьи или группы животных определенного вида. Затем, другой подобный же несостоявшийся зоолог кромсает километры документальных фильмов, снятых годами, и выбирает из них эпизоды, подходящие к канве сценария. Во всех них нам показывают, как будто, одних и тех же животных, терпящих постоянные опасности и чудом избегающих их. Все это сдобрено домыслами о том, что эти персонажи «думают» в тот или иной момент. Текст насыщен такими пустыми фразами как, например, «Хищнику нужно подобраться как можно ближе к добыче». И, наконец, подобного рода стряпня попадает в руки переводчика, который зачастую не вполне знаком не только с научной терминологией, но часто – и с родным языком. Ясно, что во всем этом нет ни капли научной правды.

Вся эта колоссальная по объему телепродукция оказывается важной составляющей индустрии потребления. В создание этих программ вкладываются немыслимые деньги. Поэтому нетрудно понять, почему ничего подобного так и не удалось создать в России. Совершенно очевидно, что не раз возобновлявшиеся попытки удержать интерес аудитории к передачам типа «В мире животных» потерпели полный провал. В нашей стране, где власть предержащие не слишком интересуются состоянием и благополучием отечественной природы, приоритеты в расходовании средств отданы таким проектам как олимпиады или мировой чемпионат по футболу, а «экологическое просвещение» занимает здесь одно из последних мест.

Любопытно, что такого же рода контраст мы наблюдаем и в сфере книгопечатания. В то время как у нас существует множество популярных книг о животных, переведенных с европейских языков, отечественная продукция по этой тематике невероятна скудна. Мне не приходит на память ни одной книги, которая по яркости содержания и мастерству литературного исполнения могла бы быть поставлена в один ряд с произведениями, столь востребованными нашим читателем, как, скажем, те, которые принадлежат перу Джеральда Даррелла.

Должен признаться, что я сам не являюсь поклонником этого автора, во многом по тем же причинам, по которым не испытываю острого интереса к телефильмам о животных. В развлекательности ни Дарреллу, ни «Живой природе» отказать, разумеется, невозможно. Но мне как человеку, посвятившему свою жизнь зоологии, хочется узнать из книг названного автора не только о том, как поймать то или другое животное, и о его поведении при содержании в клетке, но также – о своеобразии и уникальности образа жизни данного вида в естественных условиях. Что же касается телепередач, о которых идет речь, то большинство из них идут в клиповом режиме. Видеоэпизоды обычно столь коротки, что у диктора попросту нет времени вдаваться в подробности в комментариях к происходящему на экране. А логика объяснений в такой ситуации может быть только предельно упрощенной. Текстовое сопровождение к фильмам, транслируемым по каналу «The Animal Planet», подчас настолько убого и насыщено, к тому же, фактическими ошибками^[2], что возникает острое желание отключить звук.

Понятно, что формат книги дает несравненно больший простор для детализации того, о чем автор собирается нам рассказать. Если говорить о литературе, обращенной к широкой аудитории, где речь идет о животных, то ее можно, довольно условно, подразделить на два жанра. Один из них – это жанр приключений, куда, как мне кажется, относятся работы Даррелла и близкая к ним по духу замечательная книга Дэвида Аттенборо «В поисках дракона. За животными в Гайану. В Парагвай за броненосцами»^[3]. Из отечественных публикаций такого рода на меня в свое время очень хорошее впечатление произвела книга Ю. С. Аракчеева «В поисках аполлона».

Здесь перед нами, как мне кажется, особый жанр художественной литературы. Как писал по этому поводу Питер Кроукрофт, «Наиболее популярные книги о животных написаны вовсе не о животных. Это книги о людях – о тех, кто ловит животных, о тех, кто живет бок о бок с животными, или еще о каких-нибудь людях. Научное содержание таких книг нередко приближается к нулю. Но если произведение о подобных животных-оборотнях хорошо расходится, его автор становится авторитетом в вопросах, касающихся животных как таковых. Сами авторы в этом не виноваты, и в итоге часто оказываются в неловком положении. Но, как бы то ни было, в результате они подкладывают зоологии порядочную свинью… К несчастью, писать научно-популярные книги по зоологии куда труднее, чем научные труды, и мало кому из нас хочется за это браться».

Это выдержка из книги «Артур, Билл и другие. Все о мышах», которая, с моей точки зрения, может служить идеальным образцом НАУЧНО-популярной литературы. В аннотации к этой книге сказано: «Работа Питера Кроукрофта, посвященна исследованию поведения мышей, является одновременно и остроумным, и глубоко научным трудом, который может быть полезен как рядовым читателям, так и акaдемическим ученым».

Непревзойденным образцом научно-популярной литературы я считаю книги Ж. А. Фабра о поведении насекомых. Сам их автор является, по моему твердому убеждению, истинным основоположником этологии, который задолго до К. Лоренца и Н. Тинбергена высказал, в блестящей общедоступной форме, главную суть отличий инстинктивного поведения животных от рационального образа действий людей.

К этому же жанру следует отнести такие превосходные книги, как «Старина четвероног. Как был открыт целакант» Дж. Смита, «Один в Антарктике» Грехема Биллинга^[4], «Ворон зимой» Бернда Хейнриха.

Богатым научным содержанием отличаются также книги первопроходцев в изучении образа жизни человекообразных обезьян в природе: «В тени человека» Джейн Гудолл, «Гориллы в тумане» Дайан Фосси, «Год под знаком Гориллы» Дж. Шаллера, «По следам рыжей обезьяны» Дж. МакКиннона.

К разряду классики научно-популярной литературы о животных принято относить книгу основателя науки о поведении животных (этологии) Конрада Лоренца «Кольцо царя Соломона», которую я перевел на русский язык 43 года тому назад. Во введении к ней автор противопоставляет жанр рассказа зоолога о своей работе таким книгам, «которые не могут быть названы правдивыми даже в самом вольном смысле слова». В качестве одного из примеров такого рода произведений он приводит «Книгу джунглей» Рэдьярда Киплинга. Лоренц пишет, что это «волшебная сказка», не содержащая в себе ничего похожего на научную правду о животных. Но, продолжает он, «…поэты, подобные Киплингу, могут позволить себе подать читателю животных совсем не так, как того требует научная истина». По словам автора, именно «Книга джунглей» оказала наиболее плодотворное влияние на развитие его сознания в раннем детстве. Так Лоренц приходит к заключению, что хорошая книга развлекательного характера не должна быть безусловно правдивой.

Иное дело – жанр научно-популярной литературы. «Я ученый, а не поэт, – пишет Лоренц, – поэтому не стану пытаться… подправить природу с помощью художественных вольностей. Каждая подобная попытка, несомненно, дала бы противоположный эффект, и мой единственный шанс написать что-либо, не лишенное поэтичности, – это строго следовать научным фактам».

Должен сказать, что лично мне все же более импонирует работа другого классика этологии, Нико Тинбергена, под названием «Наблюдательный натуралист»^[5]. Дело в том, что этот автор много реже, чем Лоренц, прибегает к вольным интерпретациям сомнительного характера, в духе «ползучего антропоморфизма», по выражению упомянутого выше Питера Кроукрофтa^[6]. Кроме того, если Лоренц в большинстве случаев преподносит трактовки поведения животных как истину в последней инстанции, в книге Тинбергена прекрасно показан именно процесс научного поиска. Это и остроумная постановка экспериментов непосредственно в среде обитания того или иного вида, и все те трудности в выборе наиболее правдоподобной гипотезы из нескольких, кажущихся, в первом приближении, более или менее равноценными и приемлемыми. Автор стремится не быть голословным, он постоянно приводит количественные обоснования в пользу предлагаемой аргументации. Эти цифровые выкладки преподнесены таким образом, что органически вплетены в гармонию литературного мастерства и делают изложение еще более динамичным и увлекательным.

В этой книге речь идет о существах, которые можно назвать «рядовыми» представителями мира животных. Таковы полярная птичка пуночка, земляная оса аммофила, другая хищная оса – пчелиный волк и несколько прочих видов насекомых и птиц. Позже Кроукрофт писал, что книга о такого рода скромных созданиях не может быть столь же увлекательной, как те многие, в которых рассказано о крупных млекопитающих, вроде львов, леопардов, человекообразных обезьян или выдр.

С этим можно было бы согласиться, если бы повествования о животных ограничивались только описанием внешнего вида этих существ и немногими краткими заметками об их биологии, как это сделано, в частности, в книгах Даррелла. Между тем, такого рода сведения, хотя и представляют определенный интерес для любознательного читателя, есть не более чем сырой материал, с которым работает зоология как наука, призванная объяснить все эти особенности видов и причины отличий каждого из них от всех прочих. Именно такие объяснения возможных эволюционных причин различий в поведении, скажем, серебристой и трехпалой чаек образуют логическую канву книги Тинбергена. Это и делает ее увлекательной для всех тех, кто не лишен любопытства к жизни природы, вопреки тому обстоятельству, что чайки – далеко не столь эффектные существа, как, например, тигр или леопард.

О чем же говорит первое слово в формуле «научно-популярная литература»? Суть его в том, что задача такого рода текстов состоит в информировании читателя о происходящем в той сфере науки, в данном случае зоологии, предметом изучения которой оказываются персонажи повествования – осы, мыши, чайки и прочие. Вот что писал по этому поводу Лоренц: «Разве не должен этолог, поставивший своей целью узнать о животных больше, чем известно кому-либо другому, передать людям свои знания об их интимной жизни. В конце концов, каждый ученый должен считать своим долгом рассказать широкой публике в общедоступной форме о том, чем он занимается» (курсив мой).

Разумеется, в мою задачу не входит дать сколько-нибудь исчерпывающий обзор научно-популярных книг по зоологии. Но для полноты картины следует упомянуть серию книг о социальных насекомых И. А. Халифмана и о множестве самых разных представителей животного мира И. И. Акимушкина.

Научное познание существенно отличается от других форм восприятия людьми происходящего в окружающем нас мире и от прочих всевозможных способов описания увиденного. Принципы здесь во многом иные, по сравнению с познанием обыденным, художественным или религиозно-мифологическим. Научное познание далеко не ограничивается фиксацией совокупности фактов, поверхностным их описанием и систематизацией посредством классификаций. В науке, естественно, без всего этого обойтись невозможно, но такого рода конгломерат знаний составляет то, что в методологии именуется преднаукой. Наука в собственном смысле этого слова занимается поисками причинности мироустройства во всех его аспектах. В основе этой деятельности лежит стремление увидеть за внешней видимостью (кажимостью) того, что нас окружает, сущностные характеристики явлений и внутреннюю их связь друг с другом.

Наука – деятельность коллективная, в которую вовлечено несметное число исследователей с разным складом интеллекта и неодинаковыми потенциями к анализу явлений одного и того же порядка. Накопленный столетиями научный опыт оказался бы хаотичным, если бы в процессе развития науки не складывались научные школы, объединяющие ученых с близкими взглядами на интересующий их предмет. Каждая такая школа выдвигает собственные гипотезы относительно исследуемых ими явлений. Гипотезы рождаются, живут и вступают в конкуренцию друг с другом. Некоторые становятся на какое-то время догмами и определяют собой в этот период моду в данной области науки. Со временем большинство гипотез не выдерживает конкуренции с выдвигаемыми вновь и уходят в область истории науки. Из сказанного следует, что наука – это динамический процесс познания окружающего, в котором догматизм и следование научной моде оказываются факторами, тормозящими наши попытки приблизиться к истине.

Моя деятельность в качестве профессионального зоолога охватывает более полувека, 53 года, если быть точным. Первым моим серьезным исследованиям в заповеднике «Кедровая падь» предшествовали детские увлечения коллекционированием насекомых, позже – ловлей и содержанием птиц, а затем пять лет обучения в высшей школе.

За все эти годы в зоологии произошло множество кардинальных изменений, так что эта наука, какой она была в период моей юности, в 50-х и 60-х годах прошлого века, к началу нынешнего стала во многих отношениях почти неузнаваемой. В этой книге я хочу рассказать о том, как этот процесс изменений отражался на эволюции моих научных интересов, как они преобразовывались и расширялись. Вера в весомость тех или иных воззрений и гипотез, которые господствовали в зоологии в определенные периоды, сменялась разочарованием в их правдоподобности, что заставляло меня обращаться к иным объяснением увиденного мной в реальности.

В период с 1970 по 2014 г. я написал 13 книг^[7] и несколько брошюр. В восьми из этих публикаций (годы 1970, 1975, 1980, 1983, 1989, 2012, 2013 и 2014) обсуждаются вопросы, актуальные для теории зоологии на соответствующих этапах ее развития. Взгляды, которых я придерживался в те или иные годы, обосновывались данными моих исследований по тем отдельным группам животных, которые находились в центре моего внимания в это время (книги, опубликованные в 1973, 1999, 2003 и 2008 гг.).

В книге, которую читатель держит в руках, я рассказываю в хронологическом порядке о том, как и под влиянием каких обстоятельств (например, общения с коллегами) рождался замысел той или другой из упомянутых публикаций и как проходила моя работа над ней.

Иллюстрируя книгу, я вынужден был ограничиться довольно жесткими рамками и отбирал лишь те фотографии, без которых мои воспоминания были бы явно неполными. Хотелось запечатлеть образ себя самого в разные годы жизни и лица всех тех моих коллег и спутников по экспедициям, без которых я не смог бы выполнить все то, о чем рассказано далее. Что же касается облика тех мест, где мне пришлось побывать, животных, о которых идет речь на ее страницах, а также разных эпизодов экспедиционной жизни в полевых условиях, то все эти изображения читатель сможет найти на моем сайте www.panov-ethology.ru в разделе «Зоология и моя жизнь в ней», где иллюстрации даны по главам книги.

Глава 1. «Птицы Южного Приморья»

В этой книге, увидевшей свет ровно 50 лет назад, обобщены результаты моих изысканий в заповеднике «Кедровая падь», где я жил и работал в годы с 1960 по 1963.

Прелюдия

Все началось за несколько лет до этого, еще во время моего обучения на кафедре зоологии позвоночных Биологического факультета МГУ. За два года до окончания студенческой жизни настало время выбрать то направление исследований, в сфере которого предстояло работать в дальнейшем. Как это заведено повсюду, такой выбор осуществляется, когда преподаватели предлагают студенту одну или несколько тем по специальности для выполнения сначала курсовой, а затем дипломной работы.

И вот, поздней весной 1957 г. группа из нескольких студентов выезжает на летнюю практику в Окский заповедник. Руководитель группы, доцент Николай Николаевич Карташёв^[8] предложил мне изучать образ жизни двух видов куликов, обитающих по берегам небольшой речки под названием Пра, левого притока Оки, делящего почти ровно надвое сильно заболоченную Мещерскую низменность. Это о ней К. Паустовский писал: «Я много видел живописных и глухих мест в России, но вряд ли когда-нибудь увижу реку более девственную и таинственную, чем Пра».

Н. Н. Карташёв был фигурой достаточно колоритной. Ему было в то время 38 лет, но мне он казался много старше. Коренастый и широкоплечий, с пышными усами, он обычно был немногословен и казался суровым, чтобы не сказать – мрачным. Во всяком случае, так он вел себя при общении со студентами. Вот, например, я предлагаю ему помочь перенести с берега лодочный мотор к лодке и слышу в ответ: «А что я, слабосильный, что ли?».

Карташёв держал меня чуть ли не в «черном теле». В один из первых дней для всей нашей группы была устроена экскурсия с базы на кордон заповедника, расположенный километров за 15 от нее. Вечером, когда все мои сокурсники расположились ночевать на кордоне, сказал, что мы с ним сейчас пойдем обратно домой. Я пытался протестовать, предлагая отложить прогулку до утра. Но шеф был непреклонен. Мы шли в полной темноте, и меня удивило, что он снял очки, которые носил постоянно. В ответ на мое недоумение он объяснил, что стекла очков отражают тот немногий свет, который еще дает о себе знать по ночам, так что зрению сподручнее работать в отсутствие очков. Маршрут оказался нелегким – ведь шли мы не по дороге, а по «целине». Тем не менее, на следующее утро Карташёв разбудил меня чуть свет, дав тем самым понять, что летняя практика – это не курорт для студента-орнитолога.

Итак, в мое распоряжение выделили вёсельную лодку и два десятка автоматических ловушек-лучков. С их помощью я должен был ловить куликов, кольцевать их и в дальнейшем вести наблюдения за птицами, помеченными таким образом. Местом работы были речные песчаные отмели. Я должен был сплавляться по реке и на каждой расставлять по несколько лучков у самого уреза воды, где кулики кормились насекомыми на мокром песке. Позже ко мне присоединился мой сокурсник и друг Юрий Романов, которому Карташёв предложил изучать биологию зимородков. Эти тропически окрашенные птицы, питающиеся рыбой, гнездятся в норах на обрывистых участках берегов Пры. Так что протяженные маршруты на веслах удовлетворяли задачам обоих исследований.

Вскоре мне стало ясно, что по-настоящему интересный материал можно получить из наблюдений лишь за одним из двух видов – именно, малым зуйком. Парочки этих птиц пребывали на отмелях постоянно, они гнездились здесь и выращивали потомство. Что же касается перевозчиков, то они устраивали гнезда в лесных зарослях по берегам реки, и найти такое гнездо было практически нереально. На отмелях же эти кулики появлялись лишь эпизодически, во время кормежки. Поэтому я вскоре сказал Карташёву, что сравнивать эти два вида в деталях – это все равно, что сравнивать круглое с красным.

Малые зуйки моментально пленили мое сердце орнитолога. Во время столкновений соседних пар на границах их территорий и во взаимодействиях между самцом и самкой при постройке гнезда, и в момент брачных церемоний они меняли свой облик наподобие игрушек-трансформеров. Будучи настроен агрессивно, зуек становился совершено плоским, а его черный «ошейник» то и дело изменялся – от еле видной полоски до широкого «галстука».

Особенно удивительным оказалось брачное поведение зуйков^[9]. Место для гнезда подготавливает самец. Он, лежа, роет лапками несколько ямок в песке, постепенно все чаще посещая и углубляя одну из них. Выстилку гнезда самец делает из мелких предметов, разбросанных неподалеку от ямки, будь то обломки веточек, раковины моллюсков либо миниатюрные камешки. Делая несколько шагов от ямки, самец берет такой предмет клювом и резким движением бросает его назад «через плечо». Спустя несколько дней ямка оказывается заполненной, и гнездо готово для откладки яиц. Теперь настает время привлечь сюда самку. Самец поджидает ее, лежа в гнезде. Когда же самка, готовая к спариванию, подходит к партнеру вплотную, он встает, разворачивает веером угольно-черный хвост, украшенный изящно вырезанной белой окантовкой, и остается в неподвижности, держа этот роскошный флаг над гнездом. Самка ложится под него в гнездо, а когда, полежав так минуту-другую, встает, наконец, следует спаривание. Прежде чем встать самке на спину, самец расширяет до отказа черный ошейник и некоторое время топчется, будто «марширует» на песке, быстро переступая лапками.

Малый зуёк Charadrius dubius

Увидеть все это и сделать с помощью телеобъектива снимки, подтверждающие увиденное, можно было, лишь часами сидя неподвижно где-нибудь под укрытием куста. Это следовало повторять изо дня в день, чтобы птицы привыкли к присутствию наблюдателя и перестали его опасаться. Карташёву такое мое поведение определенно не нравилось. Ему казалось, что я просто отлыниваю от того способа орнитологических исследований, который он считал чуть ли единственно правильным. Суть его в том, чтобы покрывать за день как можно большее расстояние и фиксировать в блокноте все, что так или иначе отвечает задаче исследования – в данном случае, сколько особей каждого вида обитает в пределах маршрута, сколько времени они отдают кормежке, сколько съедает каждая и так далее.

Малый зуёк. Charadrius dubius

Все дело в том, что тогда отечественным зоологам было просто неизвестно о существовании целого направления исследований, которое уже почти три десятилетия активно практиковали ученые Западной Европы. Ничего не знал о нем тогда и я сам. Я имею в виду этологию, основной метод которой состоит как раз в длительных наблюдениях за поведением особей, желательно – индивидуально опознаваемых. Таким образом, малые зуйки стали моими первыми учителями в области этологии, подсказав мне тот метод, при помощи которого я смогу узнать как можно больше об интимных сторонах их жизни.

По сути дела, именно знакомство с этими птицами определило мою дальнейшую научную судьбу в качестве этолога. Малым зуйкам я полностью обязан тому, что через три года оказался в регионе, одном из наиболее интересных для биолога любого профиля, – в заповеднике «Кедровая падь», в самом сердце Уссурийской тайги. А сегодня изображение малых зуйков служит эмблемой моего сайта www.panov-ethology.ru.

Дипломная работа и проблемы с распределением

Каким же образом, спросит читатель, изучение малых зуйков на берегах реки Пры породило мечту о работе в Уссурийском крае? Чтобы ответить на этот вопрос, мне придется начать издалека.

В следующий полевой сезон я полностью отдался изучению поведения малых зуйков, обозначив это темой моей дипломной работы. На этот раз моей спутницей и помощницей в странствиях по Пре стала Наталья Андреевна Подугольникова, которая годом раньше вышла за меня замуж.

При работе над дипломом я, начав знакомиться с литературой, обнаружил к своему удивлению, что малый зуек уже давно служит излюбленным объектом изучения у немецких и британских орнитологов. У меня в руках оказалась даже целая небольшая книжка, целиком посвященная этому виду, в которой ее автор, немецкий орнитолог Датэ (H. Dathe) подробно описал многое из того, что пришлось увидеть мне самому. Выяснилось также, что к роду зуйков (Charadrius) принадлежит еще 31 вид мировой орнитофауны. Один из них – галстучник, обитающий в тундрах Евразии, был по описаниям настолько близок к малому зуйку, что даже отличить одного от другого в природе выглядело задачей совсем непростой. У меня появилось желание узнать о том, насколько сходны и в чем различны особенности сигнального поведения этих двух видов. Но информация о поведении галстучника оказалась настолько скудной, что провести детальное сравнение не удалось бы, да и тема эта не вполне вписывалась в содержание работы, которую я должен был предоставить при защите диплома.

В то время как о поведении галстучника все же было хоть кое-что известно, еще один вид, о существовании которого я узнал из книг, был не изучен полностью. Название птицы – уссурийский зуек. Так вот, подумал я, окончу университет, поеду на Дальний Восток и исследую этот вид в малейших деталях. А заодно увижу своими глазами всех этих экзотических птиц со столь звучными и волнующими воображения именами (голубая сорока, синяя и желтоспинная мухоловки, древесная трясогузка и многие другие), которые ассоциировались в сознании с экзотикой природы далекого Уссурийского края.

Это спонтанно возникшее во мне желание сравнить поведение изученного мною малого зуйка с повадками других, близких ему видов, как выяснилось впоследствии, совпало с главным принципом науки, именуемой сравнительной этологией. Но в то время я ничего об этом не знал. Подобно персонажу из пьесы Мольера, который был сильно удивлен, когда ему сказали, что он говорит прозой, я бы не поверил, узнав, что оказался в роли этолога. Во время моего обучения в университете если нам и говорили о поведении, то лишь о таком, которое связано с поисками и поглощением корма или с изготовлением животными убежищ, например, нор млекопитающих. Что же касается той сферы поведения, которая обслуживает общение животных (сигнальные позы и звуки), то ей в курсе зоологии места отведено не было. Лишь много позже, в начале 1970-х гг., профессором Николаем Павловичем Наумовым, заведующим нашей кафедрой^[10], была предложена идея так называемого биологического сигнального поля. Но и здесь речь шла в основном о сигнализации запахами, и только у млекопитающих. Вспомним собаку, поднимающую лапу у основания фонарного столба.

В лекциях и на практикумах по морфологии преподаватели основывались целиком на сравнительном подходе – этом чуть ли не главном принципе биологии, на котором зиждятся все реконструкции эволюционных преобразований органического мира. Но, насколько я помню, никогда не говорили о том, каким увлекательным и перспективным может быть применение сравнительного метода в изучении поведения.

Моя жена Наташа, которая одновременно со мной оканчивала другую кафедру биофака МГУ и готовилась работать в области геоботаники, с восторгом восприняла мой план уехать в какой-либо из заповедников Дальнего Востока. Мы навели справки и очень быстро остановились в своем выборе на самом южном из них, территория которого разместилась в Хасанском районе Приморья, близ границ России с Китаем и Кореей. Адрес заповедника я узнал от Сергея Константиновича Клумова^[11], который в это время предпринял большие усилия в попытках помочь мне в моей дальнейшей судьбе. Он же порекомендовал нам отправить письмо директору заповедника Александру Георгиевичу Панкратьеву. В ответ тот написал, что сможет взять нас на работу только год спустя.

А между тем близилось время так называемого «распределения». Каждый студент должен был к моменту получения диплома иметь на руках справку, говорящую о том, что такая-то организация готова взять его на работу. Если такой справки не было, университет имел право выбрать будущее место рабо ты выпускника по своему усмотрению. Это как раз был мой случай. С. К. Клумов сказал, что готов зачислить меня в длительную экспедицию по изучению китообразных в морях Дальнего Востока. Но экспедиция еще только планировалась и не существовала как реальная организация. В день распределения я приехал рано утром в Институт океанологии, где работал Сергей Константинович, и он написал мне на бланке нечто вроде требуемой заявки. В это время раздался звонок. Взяв трубку и выслушав первые слова звонившего, он подмигнул мне и продолжал слушать дальше. Оказалось, что звонил Карташёв и настаивал на том, чтобы на работу меня не брали.

Дело в том, что на кафедре мои отношения с преподавательским составом складывались не лучшим образом. Я был стилягой и антисоветчиком и, к тому же, чересчур активным с точки зрения начальства. В частности, перед каждой летней практикой я организовывал делегацию к заведующему кафедрой Н. П. Наумову с предложением перенести зачеты на осень, а весну, когда в природе кипит жизнь, использовать для работы в поле. Разумеется, нам в этом неизменно отказывали, так что время, самое благоприятное для полевых исследований, пропадало зря. Когда с готовым текстом дипломной работы я пришел к Карташёву, он отказался быть моим руководителем. Во-первых, потому, что я не последовал его совету сравнивать биологию зуйка и перевозчика, А во-вторых, как им было сказано, «Потому, что я принадлежу к числу людей, которых Вы предлагаете отстреливать». Он имел в виду свою принадлежность к коммунистической партии и одно из моих замечаний в адрес ее членов^[12]. В результате я попросил представить мой диплом на защиту профессора Георгия Петровича Дементьева^[13], на что тот охотно согласился. Он ознакомился с работой на протяжении двух дней и дал положительный отзыв.

Такова была общая обстановка к тому моменту когда я явился в комиссию по распределению, да еще с сильным опозданием: она уже заканчивала свою работу, и я оказался последним из всей нашей группы. Я протянул председательствовавшему Н. П. Наумову бумагу от С. К. Клумова. Наумов пробежал ее глазами, сложил вчетверо и сунул в ящик стола. «Это не заявка, – сказал он, – а личное письмо. Мы распределяем Вас на Астраханскую противочумную станцию». «Я туда не поеду», – ответил я. «Тогда мы исключим Вас из университета», последовал ответ. Под аккомпанемент этой угрозы я бодро, с независимым видом покинул высокое собрание.

Я поехал в Министерство здравоохранения, в систему которого входили противочумные станции. Там я объяснил чиновнику, что у меня совершенно иные научные интересы. «Хорошо, – сказал тот, – нам не нужны люди, которым эта работа не по душе». Он выдал мне соответствующую справку, и я помчался к Наташе рассказать о своей победе.

Впереди, до отъезда в заповедник оставался целый год. Надо было чем-то себя занять. Случилось так, что мой отец, писатель Николай Николаевич Панов^[14] побывал в Англии и привез мне оттуда одно из первых изданий книги Конрада Лоренца «Кольцо царя Соломона». Из нее-то я узнал впервые о том, что такое этология и чем она занимается. Я решил перевести книгу на русский язык и занимался этим на протяжении оставшихся месяцев 1959 г. В послесловии, которое я написал к русскому изданию, вышедшему в свет лишь 10 лет спустя, в 1970 г., процитированы следующие слова академика В. Н. Черниговского об этологии: «Не считаться с ней невозможно. Не знать о ней просто неприлично. Не разбирать ее – очень серьезное упущение…». Важно подчеркнуть, что это было написано в 1963 г., когда этология была уже зрелой наукой, развивавшейся в Европе на протяжении как минимум трех десятилетий.

В чем же причина столь запоздалого «открытия» этологии биологами в СССР? В период железного занавеса в стране поддерживалась строгая идеологическая изоляция «передовой отечественной науки» от «тлетворных влияний буржуазной западной лженауки». Все, кто интересовался поведением животных в «совдепии», находились под жесточайшим давлением павловской рефлексологии. Суть этологических воззрений либо замалчивалась, либо подавалась в искаженном виде^[15]. Единственным счастливым исключением в этом отношении оказалась книга Л. В. Крушинского «Биологические основы рассудочной деятельности», впервые опубликованная только в 1977 г.^[16]

Мы в заповеднике!

Детали самого переезда из Москвы на место работы полностью стерлись из моей памяти. Помню лишь, как мы с Наташей оказались в совершенно пустом доме, выделенном нам для жилья: сени, кухня с печкой о двух конфорках и большая комната без какого-либо места для сна. Дело было к вечеру, так что мы вывалили на пол все мягкие вещи из двух наших рюкзаков и легли спать.

Утром следующего дня, как только настало время, приличное для ранних визитов, познакомиться с нами пришел Александр Александрович Назаренко, работавший тогда орнитологом в заповеднике. Он появился со свойственной ему насмешливой полуулыбкой человека, знающего нечто, недоступное другим, и, поздоровавшись, сразу же протянул мне отпрепарированную тушку птицы величиной с воробья. Мы быстро перешли на «ты», и он спросил: «Ну, что, Женя, можешь сказать, кто это?». Это была проверка моей компетенции как орнитолога из столицы. Глядя на птицу, я понял, что не вижу в ней ровно ничего, за что можно было бы зацепиться для определения ее видовой принадлежности. Все оперение было тускло серым с налетом теплых тонов. Так что экзамена я не выдержал, чем, как мне показалось, Саша остался доволен. Птица же оказалась самкой обыкновенной чечевицы.

Очень скоро выяснилось, что оба мы увлечены идеями, высказанными в книге Эрнста Майра «Систематика и происхождение видов с точки зрения зоолога», переведенной на русский язык в 1947 г. По сути дела, это была концепция так называемого географического видообразования. Суть ее в том, что вид А и вид Б становятся самостоятельными биологическими сущностями после того, как их популяции, составлявшие до этого предковый вид С, оказываются разделенными некой физической преградой: горными хребтами, системой крупных рек или местообитаниями, непригодными для их жизни. За время раздельного существования эти популяции постепенно накапливают генетические различия, как спонтанно, за счет мутационных процессов, так и в силу адаптаций к различным местным условиям. Но когда такие зарождающиеся виды начинают расширять свои ареалы и встречаются друг с другом, их независимость друг от друга может сохраниться лишь в том случае, если в дело вступает система так называемых изолирующих механизмов.

Они делятся на экологические, этологические и физиологические. Первые работают тогда, когда эти общности привержены к разным местообитаниям и/ или начинают размножаться в разные сроки, что препятствует встрече самцов одной популяции и самок другой, устраняя тем самым саму возможность гибридизации между видами на стадии их становления. Суть этологических изолирующих барьеров состоит в том, что особи каждой такой общности адекватно опознают, по характеру сигнального поведения, «своих» и избегают половых контактов с «чужими». Если же «ошибки в опознавании» все же происходят, в дело вступают физиологические механизмы: генетическая несовместимость половых продуктов представителей разных общностей приводит к нежизнеспособности либо к неплодовитости гибридного потомства. Когда ни один из названных механизмов не работает, обе группы популяций не переходят к состоянию самостоятельных видов и остаются в статусе «подвидов» предкового вида С.

Эта система взглядов, зародившись в зоологии на рубеже 1940-х и 1950-х гг., вскоре оформилась в концепцию под названием «синтетическая теория эволюции» (сокращенно СТЭ). Она оставалась господствующей парадигмой теоретической зоологии на протяжении последующих нескольких десятилетий – до тех пор, пока не рухнуло под напором новых знаний центральное ядро воззрений Майра – именно, так называемая биологическая концепция вида. Она сводилось к тому, что вид, фигурально выражаясь, «стремится» к сохранению своей целостности, вырабатывая, тем или иным способом, барьеры, защищающие его от гибридизации с другими видами.

Здесь я вынужден сделать небольшое отступление. Ни о чем из этого не было сказано в программе моего обучения в МГУ. О теории Майра я узнал совершенно случайно, увидев, незадолго до окончания университета, книгу этого великого ученого в руках своего сокурсника, Виктора Николаевича Орлова. Любопытно следующее обстоятельство. Сдавая после этого зачет по курсу дарвинизма (как называли тогда теорию эволюции), я рассказал о прочитанном в книге преподавателю. Он был повергнут в удивление и спросил меня, откуда я всё это знаю.

Мы оба, Назаренко и я, в момент нашей встречи были полностью уверены в справедливости взглядов Майра и намеревались подтвердить их, проиллюстрировав на примере взаимоотношений видов птиц богатейшей орнитофауны южного Приморья, которая оставалась еще недостаточно изученной. По крайней мере, мне в то время не было известно, что верная стратегия научного исследования состоит не в попытках подтвердить ту или иную теорию (что называется ее верификацией), но предпринять все усилия для ее опровержения (фальсификация). Поскольку любую теорию легко подтвердить, если изначально веришь в нее. Об этом нам в университете тоже не рассказывали и, похоже, на кафедре зоологии позвоночных не рассказывают студентам и по сию пору.

Начало работы

Время нашего приезда оказалось не самым благоприятным для тех исследований, которые я изначально планировал. Уссурийские зуйки уже давно вывели птенцов, так что искать их на отмелях не имело никакого смысла. Поэтому я присоединился к работе, для выполнения которой меня, собственно говоря, и зачислили в штат заповедника.

Орнитологи, эпизодически посещавшие этот район прежде, занимались в основном составлением каталога местных видов птиц и их коллектированием для музейных коллекций. Это направление исследований называется фаунистикой и в зоологии относится, на мой взгляд, к стадии преднауки. Оно подготавливает почву для дальнейшего, более углубленного изучения разных сторон биологии отдельных видов и, разумеется, всего того, что делает местную фауну не просто механической суммой видов, но экологически организованной системой. Именно этими вопросами Назаренко был занят до моего приезда, пополняя попутно список видов, не замеченных предыдущими исследователями.

Нам вместе предстояло выяснить, в частности, сроки гнездования всех видов птиц заповедника, время их весеннего прилета и начала осенних миграций в южном направлении, на зимовки. В этом смысле осень оказывается временем, важным и перспективным в ряде отношений. Идут миграции видов из более северных регионов. Следует зафиксировать даты их появления в заповеднике и проследить, какие из них и когда отлетают далее к югу, а какие остаются зимовать в наших местах. Первоначально эта деятельность казалась мне довольно рутинной. Пришлось вспомнить наставления Карташёва – вроде того, что «орнитолога ноги кормят».

База заповедника располагалась на границе тайги, в полосе низкоствольного леса, обедненного постоянными низовыми пожарами^[17], и узкой полосы травянистой приморской равнины. Чтобы быть в курсе происходящего в этих трех разных местообитаниях, а также в прибрежной полосе Амурского залива, следовало совершать ежедневные пешие экскурсии по нескольким стандартным маршрутам.

Я неплохо знал птиц Московской области, но в заповеднике почти все виды были для меня новыми и незнакомыми. Поэтому первое время мы с Назаренко экскурсировали вместе, и он помогал мне научиться определять их с первого взгляда. Особенно трудновыполнимо было это в отношении самок и молодых особей. Одних только овсянок в заповеднике было 9 видов. Самцы хорошо различались всевозможными контрастными отметинами, но самки и птицы данного года рождения казались мне все на одно лицо. Я спрашивал Сашу, как же ему удается распознавать их, коротко взглянув в бинокль, на что он лаконично отвечал: «По внешнему виду».

Я задумал сделать полевой определитель здешних птиц. В детстве я много рисовал, но потом образовался длительный перерыв, так что для выполнения этой задачи следовало возобновить навыки и «набить руку». Поэтому в свободное время начал делать в поселке наброски домашних животных. Назаренко в это время занимался созданием коллекции птиц заповедника, и его трофеи стали для меня хорошим подспорьем в освоении анималистического мастерства.

Восстановив утраченные было навыки, я поставил задачей зарисовывать в полевом дневнике всех тех птиц, которых удавалось хорошо разглядеть. Особенно важно было зафиксировать в рисунках характерные позы тех из них, поведение которых оставалось совершенно не изученным. По вечерам я переводил эти наброски в чистовые графические изображения, сделанные уже тушью.

Особенно полюбился мне маршрут на берег моря, где в это время стали останавливаться на отдых и кормежку кулики, мигрирующие к югу из тундр Восточной Сибири и побережий Берингии. Среди примерно полутора десятков видов песочников, улитов и ржанок здесь можно было увидеть в значительном числе и отдаленных родичей моего любимого малого зуйка. Например, очень мало похожего на него, гораздо более крупного, монгольского зуйка.

Домашние задания по рисованию птиц

Когда я вышел к берегу моря в первый раз, то пытался раз за разом подкрадываться к той или иной стайке куликов, чтобы рассмотреть их и определить, к какому именно виду они принадлежат. Птицы не подпускали меня даже на ружейный выстрел, и вскоре стало ясно, насколько неэффективна эта моя тактика. Так что, волей неволей, пришлось вернуться к приемам, отработанным мною еще в Окском заповеднике. Я приходил на пляж, усеянный водорослями, а после сильных приливов – еще и медузами, садился на песок без всякого укрытия и старался как можно меньше двигаться. Уже примерно через полчаса вокруг меня сновали кулики большие и маленькие, с клювами короткими и длинными, изогнутыми к концу кверху (мородунки) и книзу (кроншнепы). Птицы меня совершенно не боялись, и я за несколько дней получил обширную серию фотокадров, снимая представителей самых что ни на есть малоизученных видов (например, грязовиков, лопатней и больших песочников) с расстояния не более пятнадцати метров, а то и ближе.

Амурский волчок (Ixobrychus eurythmus)

Трехпалый дятел (Picoides tridactylus)

Кулики

По материалам сделанных здесь наблюдений над поведением птиц я затем написал две статьи: «О территориальных отношениях куликов на пролете» и «О способах питания некоторых видов куликов», опубликованные, соответственно, в 1963 и 1964 гг. Еще год спустя в журнале «Охота и охотничье хозяйство» была напечатана статья «Пролет куликов в южном Приморье» с моими рисунками – своего рода полевой определитель упомянутых там видов в помощь орнитологам-любителям.

Когда я зимой следующего года посетил для консультаций Зоологический институт АН СССР, полученные мной материалы по поведению куликов вызвали живейший интерес со стороны таких светил отечественной орнитологии, как Елизавета Владимировна Козлова и Константин Алексеевич Юдин. Для них именно эти птицы послужили одним из главных модельных объектов в исследованиях по закономерностям эволюции птиц^[18]. С благодарностью вспоминаю также помощь, оказанную мне тогда в ЗИНе выдающимся орнитологом Борисом Карловичем Штегманом. Этот ученый с мировым именем несколько часов переводил с листа с немецкого сидевшему рядом с ним юнцу (в должности старшего лаборанта) большую статью с данными о поведении зуйка галстучника. Позже я использовал эти сведения в своей статье о поведении и систематическом положении уссурийского зуйка.

Я обогащаю список видов птиц заповедника

Наступило время временного отъезда Наташи в Москву. Она ждала ребенка и, несмотря на мои уговоры, решила во что бы то ни стало рожать в столице, рассчитывая на поддержку со стороны родителей и двух сестер. Я оставался в одиночестве. Как поется в той ковбойской песне в стиле кантри, которую в свое время исполняли многие рок-певцы:

“By, by, by, love,

Good by, happiness

Hello, loneliness,

I think I am gonna cry”^[19]

Осенний пролет шел к концу, и птиц становилось все меньше. Последние стайки мигрирующих белых трясогузок концентрировались на мелководных перекатах реки Кедровки, протекавшей метрах в ста от моего дома. Как-то раз я сидел здесь на берегу, фотографируя этих птиц, более чем обычных в заповеднике. Вдруг я заметил среди них одну, резко отличную от всех прочих. Она вела себя осторожнее других, и мне пришлось предпринять несколько попыток приблизиться, чтобы сделать пару другую снимков. После этого она исчезла.

Придя домой, я почувствовал, что эту странную трясогузку необходимо добыть для коллекции. Едва дождавшись утра, я взял ружье и направился к месту вчерашних наблюдений. Птицы, как и следовало ожидать, здесь не было. Шансы увидеть ее вновь были минимальны. Тем не менее, я решил попробовать.

Моя ошибка состояла в неверном выборе обуви для экскурсии. Накануне было довольно тепло, и я по привычке надел кеды. Но за ночь ситуация существенно изменилась. Наступивший день был, пожалуй, первым, предвещавшим приближение зимы – ведь был уже конец октября. В поисках трясогузки я около двух часов бродил вверх и вниз по галечному руслу реки, едва прикрытому слоем воды, которая была мне по щиколотку. Птицу я в конце концов все же нашел и застрелил, но в результате заработал страшный радикулит, который отравлял мне существование многие последующие годы.

Однако, как выяснилось, игра стоила свеч. Птица оказалась японской трясогузкой – новым видом для фауны не только заповедника, но и тогдашнего Советского Союза в целом. Сейчас я думаю, что экземпляр, добытый мной, мог быть и не той же самой птицей, которую я видел накануне. Об этом говорит тот факт, что японских трясогузок орнитологи видели потом в Южном Приморье еще несколько раз. Такие виды называют «регулярно залетными».

В этот же день я получил телеграмму из Москвы: «Родилась кудрявая девочка». В ответной телеграмме я предложил назвать ее Наташей. Так совпали два ярких события в моей жизни.

Первая зима. Синицы гаички

Наступило время вплотную заняться изучением образа жизни тех немногих видов птиц, которые остаются в холодное время года в заповеднике или прилетают сюда зимовать с севера. В окрестностях нашего поселка наиболее многочисленными оказались синицы – черноголовые, или болотные гаички. Этот вид очень близок к другому – буроголовой гаичке, именуемой также пухляком, с которым я был хорошо знаком еще в годы детства и юности. Сначала я, в роли юного натуралиста, принимал участие в прослеживании маршрутов стаек этих птиц во время выездов на природу по выходным дням – под руководством Петра Петровича Смолина, а позже – Евгения Владимировича Флинта. Потом мы с моим однокурсником Мишей Шемякиным уезжали по воскресеньям за город на ловлю птиц, среди которых были и гаички, и их я не раз содержал дома в клетке.

Малый острокрылый дятел Dendrocopos kizuki

Я говорю обо всем этом потому, что черноголовая гаичка и пухляк относятся к категории так называемых видов-двойников, и в этом смысле представляют особый интерес для орнитолога. Поэтому я решил сосредоточить внимание именно на этих синицах и описать в деталях их социальное и сигнальное поведение. Для начала следовало поймать как можно больше особей, обитающих в окрестностях поселка и пометить их индивидуально.

Понятно, что методика отлова синиц была мне хорошо знакома. Чтобы поставить работу на поток, следовало первым делом обзавестись так называемой «манной птицей» («заманком») – гаичкой, которая, будучи приручена, играет роль «обманщика-предателя», издалека привлекает издаваемыми ею звуками особей того же вида к ловушке. Для отлова я использовал устройство, издавна изобретенное русскими птицеловами. Западня, как ее называют, состоит обычно из трех отделений. В самое просторное, находящееся посредине, сажают заманка, а в два другие, находящиеся по обе стороны этой центральной клетки, кладут приманку. Например, мучных червей (личинок жука мучного хруща, легко разводимого в домашних условиях) а при их отсутствии – зерна конопли. Внешние стенки боковых отделений – это дверцы, которые опускаются на пружинах до горизонтального положения. Они захлопываются, когда птица в попытке взять корм сдвигает сторожок.

Успех ловли зависит от вокальной активности заманка. Живя, вроде бы, в довольстве в теплом человеческом доме, такая птица оказывается в состоянии дефицита общения (так называемая социальная депривация). Поэтому, когда ее выносят в лес, она, едва заслышав издали голоса своих сородичей, приходит в возбуждение и кричит («манит», как говорят птицеловы), почти не умолкая. Иметь такого крикливого заманка – это большая удача. Что касается ответных действий птиц, с которыми она перекликается, то их мотивы могут быть неодинаковыми. Самцы, например, стараются проведать, что это за чужак оказался в его владениях. В таких случаях говорят о «ловле на драку». В других случаях птицы, видя заманка в клетке, проявляют повышенное любопытство к самой западне – предмету, который они видят впервые. Сев на ловушку, птица замечает приманку и, если голодна, ей уже не уйти.

Пойманных гаичек я кольцевал, помечал разные участки их оперения желтым либо малиновым красителем и заносил в реестр под порядковыми номерами. Трудность состояла в том, что у гаичек самцы и самки совершенно не различаются внешне, так что половую принадлежность помеченных птиц я определял потом, по их поведению.

Хочется рассказать об одном забавном эпизоде. Как-то раз я разглядываю в бинокль помеченную гаичку и отмечаю в дневнике, что это птица № 28. Когда она начинает издавать звуки, я понимаю, что это в действительности не болотная гаичка, а пухляк. Вот почему эти два вида относят к категории «двойников». Я держал птицу в руках, кольцевал и наносил краску на ее оперение, не заметив при этом, что она принадлежит не к тому виду, который я изучаю. А все дело в том, что основные различия между болотной гаичкой и пухляком касаются не их внешнего облика, а лишь систем вокального поведения. Голоса тех и других хорошо различаются на слух.

В мое оправдание следует сказать, что до этого случая пухляк не значился в списке обитателей заповедника. Поэтому мне и в голову не приходило, что такая птица может оказаться в ловушке. В результате же перечень местной орнитофауны обогатился еще очередным новым видом.

В другой раз я впервые познакомился воочию с одним из тех видов пернатых, которые полтора года спустя стали излюбленным объектов моих исследований и оставались ими на протяжении сорока девяти лет, вплоть до 2009 г. (см. об этом в главе 11). Я имею в виду сорокопутов. Вот я сижу на полянке, в центре которой западня с перепархивающей в ней гаичкой. Внезапно та начинает отчаянно метаться, а в следующее мгновение на ловушку садится птица вдвое крупнее моего заманка. Она ломится сквозь прутья клетки, облетая ее справа и слева и пытаясь схватить гаичку. Все происходит настолько стремительно, что я не сразу понимаю, что настойчивый хищник – серый сорокопут. Эти птицы – сравнительно немногочисленные зимние гости заповедника, прилетающие сюда с севера. В итоге – еще один новый для меня вид в фауне этого региона.

К началу весны я уже довольно много узнал о том, как организованы взаимоотношения в популяции гаичек в зимний период. Удалось установить, что молодые этого года рождения, став самостоятельными в первые два-три месяца жизни, покидают затем участок родителей. Обосновавшись в новом месте, такая особь проводит здесь всю зиму, кочуя в обществе других двух-четырех гаичек в пределах участка леса радиусом порядка 400 м. Такая группа состоит из семейной пары взрослых птиц, которые уже гнездились здесь в этот год и в предыдущие, и одной или двух особей-первогодков, переместившихся сюда осенью. В марте следующего года молодая гаичка находит полового партнера. Сформировавшаяся пара занимает собственную гнездовую территорию близ места зимовки обоих молодоженов или кого-нибудь одного из них. Иногда им удается оставить за собой часть участка той пары взрослых, в пределах которого они держались зимой. Интересно, что такой раздел происходит вполне мирно, что говорит об отсутствии у этого вида того, что именуется строгой территориальностью. Насколько можно было судить по результатам двухлетних наблюдений, пары у гаичек сохраняются в первоначальном составе до гибели кого-либо из партнеров^[20].

Я собрал также множество сведений о кормовом поведении этих птиц, убедившись в поразительном разнообразии способов добывания пищи – в соответствии с постоянно меняющимися внешними условиями. Они прекрасно осведомлены о степени обилия и доступности семян и плодов разных растений (травянистых и древесных пород) в разных точках своего участка обитания. Соответствующим образом организованы маршруты кочевок осеннее-зимних стай. Когда запасы растительных кормов оскудевают с наступлением заморозков, эти синицы прилетают кормиться водными насекомыми. Они лазают под кромку наледей у берега реки, вытаскивают из воды личинок ручейников и поедают их, предварительно раздолбив клювом домик, сделанный из крупных песчинок.

В деталях было описано также все разнообразие поз и звуков, которые наблюдаются при взаимодействиях этих птиц друг с другом. Уже тогда мне показалось, что нет какой-либо однозначной связи между характером телодвижений, которые особь проделывает при сближении с другой, и самим контекстом социального контакта. Например, в период формирования пар самцы принимают одну и ту же характерную позу перед любой встреченной им гаичкой – будь то самец-соперник или потенциальный половой партнер. Как уже было сказано, у этих птиц самцы и самки не различаются по внешнему виду, так что можно было предположить, что такого рода демонстрации служат частью механизма опознавания пола. Если ответная реакция та же, что и транслируемый сигнал, то особь, выполняющая ее, скорее всего, – самец. Если же ответ иной, то этот второй участник взаимодействия может быть самкой, хотя и не обязательно.

Во всяком случае, напрашивалась мысль, что внутри всего разнообразия акций и поз, которые выглядели в качестве «сигнальных», очень трудно выделить некие однозначно выраженные их конфигурации и, соответственно, провести четкие границы между ними. Создавалось впечатление, что все они плавно переходят одна в другую. Или, иными словами, речь может идти о континууме, в основе которого лежат постепенные (подчас кратковременные) изменения физиологического состояния особи, например, уровня ее готовности вступить в прямой конфликт с другой. В поведении, которое я называл тогда «агрессивным», были условно выделены шесть таких уровней. Первому, низшему из них, соответствует следующее поведение: птица начинает ударять клювом о ветку, на которой сидит. На втором уровне она делает то же самое, но перевернувшись и повиснув спиной к земле. Третьему уровню соответствуют распушение оперения и короткие прыжки вдоль ветки, переходящие в полет в сторону оппонента, и т. д.

Все это важно в том отношении, что уже тогда у меня зародилось сомнение в справедливости господствовавших взглядов, согласно которым коммуникация у птиц осуществляется посредством неких высоко стереотипных (ритуализованных) демонстраций, обладающих определенным сигнальном «значением». Альтернативная схема описания и структурно-функционального анализа этой категории поведения птиц была разработана мною много позже, на примере других видов, именно, каменок. Об этом я расскажу подробно в главе 2. Схема, о которой идет речь, послужила основой моей концепции коммуникации у животных, изложенной в книге «Парадокс непрерывности: языковый рубикон. О непроходимой пропасти между сигнальными системами животных и языком человека» (глава 13).

Что касается звуков, то в начале 1960-х гг. я различал на слух шесть разных акустических конструкций, лишь половина из которых казались действительно приуроченными к более или менее определенным ситуациям. Первый магнитофон отечественного производства «Романтик», работающий на батарейках, поступил в продажу лишь почти десять лет спустя. Он был довольно громоздким, но все же позволял каждому желающему успешно записывать голоса птиц. Позже я стал пользоваться гораздо более удобными в обращении иностранными миниатюрными диктофонами с встроенным либо выносным микрофоном, которые изредка попадались тогда в комиссионных магазинах.

Наконец-то уссурийские зуйки!

Приближалась весна, и я с нетерпением ждал того времени, когда смогу, наконец, приступить к изучению вида, интерес к которому привел меня в заповедник. Из старой орнитологической литературы я узнал, что уссурийские зуйки прилетают с зимовок в последних числах марта – начале апреля. Стало также ясно, что птиц этих найти будет не так просто. Вид считали редким. Правда, выдающийся русский орнитолог С. А. Бутурлин писал в 1910 г. следующее: «Видимо, уссурийский зуек относится к числу тех редких видов, которые редки только потому, что обитают в пределах Российской империи, где людям некогда заниматься такими пустяками, как изучение родной природы».

Черноголовая гаичка Poecile palustris

Оказалось, все же, что ученый был в данном случае не вполне прав. Найти гнездящуюся пару зуйков, что дало бы возможность описать брачное поведение этих птиц, оказалось делом нелегким. Искать их следовало по берегам средней величины рек, текущих на восток с хребта Черные горы на границе СССР и Китая и впадающих в Амурский залив. Река Кедровка, где я ежедневно брал воду, для этой цели явно не подходила – она была слишком маленькой и лишенной обширных отмелей, пригодных для жизни уссурийских зуйков. Поэтому я решил начать поиски, обследовав берега реки Сидими, протекающей южнее заповедника.

К вечеру 8 апреля я, проехав пару часов на поезде, оказался на кордоне заповедника в поселке Верхний Сидими и переночевал здесь. С утра я прошел несколько километров вдоль реки Сидими^[21] и понял, насколько трудная задача меня ожидает. Отмели здесь казались огромными, несопоставимыми по площади с теми, на которых я изучал малых зуйков на реке Пра. Они были шириной метров по 100, и каждая простиралась в длину на 300–400 м. Отмели были совершенно голыми, лишенными какой-либо кустарниковой растительности, так что приблизиться незаметно к птицам, за которыми предстояло наблюдать, можно было только ползком, замирая в неподвижности время от времени.

Именно так мне пришлось вести себя, когда я, к своему восторгу, обнаружил пару зуйков. Записывать увиденное в полевом блокноте при таком положении дел было нереально. Поэтому я напряженно пытался сохранить в памяти как можно больше деталей тех уникальных событий, которые проходили у меня перед глазами. Лишь бы ничего не забыть, твердил я себе. К счастью, брачные игры повторялись с определенным постоянством с промежутками около полутора часов. Так я провел, лежа на влажном песке и глядя в бинокль, не менее шести часов.

Погода в этот день была пасмурная, а температура воздуха – где-то около 5 °С. К тому времени, когда я почувствовал, наконец, что надо заставить себя прервать наблюдения и передохнуть, меня била крупная дрожь. Я встал и пошел и к полосе кустарника, окаймлявшего отмель с внешней стороны. Надо было наломать сухих веток и развести костер. Но руки тряслись так сильно, что даже эти простейшие действия давались мне с огромным трудом. Согревшись у костра и выпив кружку чая, я записал в дневнике все, что удалось увидеть, и сделал наброски поз самца и самки при их взаимодействиях около гнездовой ямки. «Дело сделано», – без конца твердил я себе торжествующе.

Оказалось, что брачное поведение уссурийского зуйка в общей схеме во многом сходно с тем, что мне было известно о зуйке малом. Впрочем, обна ружились и некоторые существенные различия. Например, и самец и самка перед брачными играми не бегут к гнездовой ямке, как это происходит у малых зуйков, а преодолевают расстояние до нее в полете. Самец, лежа в ямке, непрерывно издает особый звуковой сигнал, тогда как самец малого зуйка остается в это время молчаливым. Подробное описание различий в поведении этих видов содержится в статье, опубликованной двумя годами позже^[22]. Она обратила на себя внимание одного из классиков отечественной зоологии, Владимира Георгиевича Гептнера^[23], который, как я узнал позже от Н. Н. Воронцова, сказал, что «у нас появился, наконец, первый этолог». Несколько лет спустя совсем в другом месте (озеро Тенгиз в Казахстане) я наблюдал процесс спаривания у третьего вида, зуйка морского и добавил эти сведения к добытым в заповеднике.

Всего за эту весну я прошел в поисках зуйков по берегам Сидими и двух других рек того же характера около 35 км. За все эти экскурсии я встретил всего лишь 11 особей этого вида. В большинстве случаев это были одиночные птицы, преимущественно холостые самцы. Наблюдения за их поведением позволили мне близко познакомиться с явлением так называемой межвидовой территориальности.

Дело в том, что на тех же отмелях гнездились в значительном количестве и мои любимые малые зуйки. Там, где особи обоих видов оказывались вместе, они конфликтовали друг с другом таким образом, словно принадлежали к одному и тому же виду. Я подробно описал две такие ситуации. В одном случае холостой самец уссурийского зуйка, удерживавший за собой большую отмель, не позволял обосноваться на ней парочке малых зуйков, которые намеревались устроиться здесь же. Хозяин территории третировал претендентов на нее в течение целого дня, изгонял их прочь каждый раз, когда пришельцы вновь и вновь прилетали на приглянувшуюся им отмель. Малые зуйки в конце концов оставили эти попытки и загнездились на соседней отмели.

В другом случае пара малых зуйков, в гнезде которых яйца были уже насижены, всячески препятствовала попыткам холостого самца уссурийского зуйка посещать небольшой островок – их гнездовую территорию. Особи этих двух видов существенно различаются по размерам (уссурийский зуек примерно в полтора раза крупнее). Однако по окраске оперения эти виды весьма сходны, и именно это обстоятельство ведет к явлению, которое я называю «ошибками» в опознавании видовой принадлежности оппонента. Этот же фактор служит причиной гибридизации между близкими видами птиц и других животных, о чем будет подробно сказано в главах 2, 6, 8 и 11).

Различия в брачных ритуалах трех видов зуйков.

Наблюдения за ходом конфликтных взаимодействий между малыми и уссурийскими зуйками позволили мне выявить сходство и различия в агрессивном поведении обоих видов. Интересно, что различия эти оказались достаточно значительными, что не мешало представителям каждого вида устойчиво расценивать противника в роли конспецифика^[24]. Это в очередной раз наталкивало на мысль, что при взаимодействиях между особями детали демонстрационного поведения не несут информации решающего значения, а ход происходящего определяется скорее общим контекстом. Об этом же было сказано выше в разделе о синицах гаичках.

Полученные материалы легли в основу моей первой работы в русле так называемой сравнительной этологии. Это направление исследований дает фактический материал для суждений о том, какими могут быть преобразования поведения в ходе эволюции конкретной группы видов, родственных друг другу в силу их происхождения от некоего гипотетического общего предка. Кроме того, основываясь на степени различий в поведенческих особенностях сравниваемых видов, можно ориентировочно судить о самой степени их родства. А это момент, важный для систематики, занятой реконструкцией так называемых филогенетических деревьев, которые отображают ход процессов видообразования.

Конфликт самцов зуйка малого и уссурийского (помечен крестиком).

До того, как в моих руках оказались данные по сигнальному поведению уссурийского зуйка, некоторые орнитологи предполагали, что этот вид находится в очень близком родстве с галстучником, о котором я упоминал в начале этой главы, будучи чуть ли не его подвидом. Сравнение увиденного мной с описанием поведения галстучника, предложенным немецкими орнитологами, заставило меня отказаться от этой гипотезы. Много позже мне удалось описать в деталях брачное поведение еще одного вида зуйков – морского. Оказалось, что здесь отсутствует такой компонент, как разворачивание самцом хвоста над гнездовой ямкой. Когда самка, готовая к спариванию, приходит сюда, самец отходит на пару шагов вправо или влево и остается здесь, развернув хвост веером, пока самка лежит в гнезде сбоку от него. Всё это говорит о том, что морской зуек в составе рода Charadrius относится к группе видов, лишь отдаленно родственной той, куда относятся зуйки малый и уссурийский.

Уссурийский зуек Charadrius placidus

Гнездо уссурийского зуйка мне удалось найти лишь на следующий год на большой отмели реки Адими^[25]. До этого были известны гнезда этого вида только из Японии, но не существовало описания облика пуховых птенцов. [за те же два летних сезона я нашел на отмелях трех рек 50(!) гнезд малого зуйка]. Найденное мной гнездо содержало четыре яйца, из-под скорлупы которых доносился громкий писк птенцов. Они должны были вот-вот вылупиться. Я просидел несколько часов поодаль от гнезда. Три птенца вылупились в половине шестого вечера. До кордона, где я жил в это время, идти было довольно далеко, и чтобы добраться туда до темноты, надо было уходить. Я взял последнее оставшееся яйцо, зажал его в кулаке и пошел домой. Птенец продолжал отчаянно пищать.

Придя на кордон, я положил яйцо на лежанку русской печки, стараясь не привлекать к своей находке внимание хозяев. К счастью, уже подходило время ложиться спать. За ужином хозяйка один раз встрепенулась, заслышав писк. «Да это мыши», – сказал хозяин. Я не стал возражать, побыстрее снова спрятал яйцо в кулак и лег спать, мысленно приказав себе не сжимать кисть руки слишком сильно. Так я оказался в роли зуйка, насиживающего кладку. Птенец вылупился около часа ночи. На следующее утро я увез его с собой на базу заповедника.

Он прожил у меня несколько дней, питаясь мучными червями, и погиб в результате несчастного случая. За это время я успел пронаблюдать за поведением пуховичка, измерить его, сфотографировать многократно и сделать с него рисунок акварелью (цветная вкладка 1). Фотографию можно найти сегодня на моем сайте. Отпрепарированную тушку я позже передал в Зоологический музей МГУ.

Сорокопуты – подарок судьбы

Теплым солнечным утром 12 апреля следующего, 1962 года я вышел из дому, намереваясь пройти привычным, стандартным маршрутом по приморской равнине и посмотреть, как идет весенний пролет на берегу моря. Прямо от моего жилища в эту сторону шла просека, пробитая через заросли кустарника. Ее недавно расчистили, и большие кучи срезанных ветвей лежали сбоку от освободившегося прохода на равных расстояниях друг от друга.

Не доходя до одной из куч хвороста, я увидел на ее верхушке незнакомую мне птицу величиной поменьше скворца, которая вела себя необычным образом. Она держала хвост поднятым под углом к туловищу, задирала клюв кверху, странным образом вращала головой и при этом негромко пела. Тут я заметил, что в гуще срезанных веток снует вторая птица, более скромно окрашенная, которая, как мне показалось, что-то там разыскивает. События развивались стремительно. Первая из увиденных мной птиц тоже нырнула в гущу ветвей и, не переставая проделывать описанные телодвижения, стала по пятам следовать за второй.

Это были японские сорокопуты, которые, как вскоре выяснилось, избрали кучу хвороста в качестве места для будущего гнезда. Уже три дня спустя самка приступила к его постройке. Но ей пришлось бросить почти готовое гнездо, поскольку 17 апреля прошел сильный снегопад, и оно оказалось засыпанным снегом. Пара переместилась в соседнюю кучу хвороста и здесь довела дело до конца. По прошествии пятидесяти двух дней, 9 июня, шесть молодых сорокопутов оставили свою колыбель. Но взрослые птицы после этого не покинули свой участок. Уже 27 июня я нашел их новое гнездо с семью яйцами, которое было на этот раз свито в нижней части кроны дикой яблони.

Еще одна пара загнездилась в начале апреля на той же просеке, тоже в одной из куч хвороста. Поскольку никаких сведений по биологии и поведению японских сорокопутов из пределов Приморья к тому времени собрано не было, я полностью сосредоточился на изучении образа жизни этого вида. Этим летом я нашел 19 гнезд японских сорокопутов.

Надо сказать, что мне в этом отношении неслыханно повезло. Позже я узнал, что в период длительностью шесть лет, с 1958 по 1963 г., японские сорокопуты гнездились в заповеднике только в этом, 1962 г., и, как следует из сказанного, были в это лето весьма многочисленными. Уже в следующие два года их можно было встретить здесь лишь изредка, а после короткого подъема численности в 1965 г., они почти полностью исчезли из этого региона.

Японский сорокопут Lanius bucephalus

Сибирский жулан Lanius cristatus

В то время как мои изыскания относительно повадок японских сорокопутов находились в самом разгаре, в начале мая в заповеднике и его окрестностях появились в изобилии представители другого вида сорокопутов – сибирского жулана. Представилась блестящая возможность детального сопоставления всех особенностей этих, сравнительно близких видов – способов расположения и структуры гнезд, особенностей питания и, разумеется, деталей сигнального поведения, как характера демонстрационных поз, так и видоспецифической вокализации.

Оказалось, что в заповеднике гнездится еще и третий вид – тигровый сорокопут, прилетающий сюда с зимовок только на месяц позже японского и на два – сибирского жулана. В противоположность двум названным видам он мог быть отнесен к видам сравнительно редким, так что мне пришлось затратить немало усилий, чтобы получить достаточно сведений о его образе жизни.

Помимо всего прочего, на примере этих трех видов сорокопутов мне представлялась возможность проверить справедливость системы взглядов, выдвинутых крупным британским орнитологом Дэвидом Лэком. Они изложены, в частности, в его замечательной книге «Дарвиновы вьюрки», которой мы с Назаренко были увлечены в то время.

Суть этих воззрений состояла в следующем. Близкие виды птиц должны занимать разные местообитания, поскольку в противном случае между ними возникла бы острая конкуренция из-за пространства и кормовых ресурсов. И, во-вторых, совместное их обитание в одном и том же ландшафте грозит опасностью тесных контактов между самцами одного вида и самками другого, что открывает возможность межвидовой гибридизации. Вспомним сказанное выше (в разделе «Мы в заповеднике!») относительно представлений Э. Майра о «стремлении» вида к сохранению своей целостности и генетической чистоты, осуществляемого посредством экологических изолирующих механизмов.

Тигровый сорокопут Lanius tigrinus

Когда зимой 1961–1962 гг. мы с Назаренко ездили в Иркутск, куда нас пригласили для участия в орнитологической конференции, организованной местным университетом, мы встретились там с Сергеем Павловичем Наумовым^[26], братом неоднократно упоминавшегося Николая Павловича, человеком весьма независимых взглядов. Он отнесся к нам по-отечески и предложил посидеть в ресторане, где он хотел угостить нас шампанским. Разговор за столом зашел о том, чем именно мы занимаемся в заповеднике. Мы изложили ему систему взглядов Майра и Лэка, которые мы принимали безоговорочно, на что он сказал: «Неужели вы верите во всё это?».

Увы, тогда мы свято верили в эти построения, позже оказавшиеся, с моей точки зрения, чисто умозрительными, и именно на них построена последняя, теоретическая глава книги, об истории написания которой рассказывается в этой главе. Позже много усилий было затрачено мной, чтобы показать несостоятельность концепции, о которой идет речь. Впрочем, уже тогда у меня стали появляться сомнения в ее справедливости, и почва для них была заложена, в частности, при сравнительном изучении сорокопутов, которых я тогда ошибочно относил к категории «близких» видов.

Здесь, на первый взгляд, всё во многом укладывалось в предсказания гипотезы о важности экологических изолирующих механизмов. В самом деле, сроки весеннего прилета трех видов и начала их гнездования были разделены отрезками времени в месяц и более. В целом различными казались и типичные местообитания каждого вида. Сибирский жулан явно предпочитает гнездиться в кустарниках открытых пространств приморской долины и широких долин нижнего и среднего течения рек. Два другие вида тяготеют к более облесенным участкам местности в узких долинах верхнего течения рек и их небольших притоков, причем эта тенденция более выражена у тигрового сорокопута. Однако в тех местах, где эти типичные для видов местообитания граничат друг с другом, все три вида формируют смешанные популяции. Например, в долине одного из притоков реки Монгугай на площади 150 га гнездились вперемешку 12 пар сибирского жулана, шесть – сорокопута японского и три – тигрового. Каждая пара охраняла свою территорию от посягательств на нее особей как своего, так и двух других видов, то есть по принципу межвидовой территориальности, подобно тому, как это происходило во взаимоотношениях двух видов зуйков.

Таким образом, автоматически устранялась или, по крайней мере, существенно снижалась гипотетическая конкуренция за кормовые ресурсы. Вопрос, однако, состоит в том, являются ли различия между интересующими нас видами в сроках начала гнездования и в приверженности к тем или иным местообитанием неким приспособлением, выработанным в эволюции ради устранения межвидовой конкуренции и предпосылок к гибридизации, или же причины становления различий, о которых идет речь, совершенно иные. Не таится ли здесь весьма распространенная ошибка, суть которой в том, что объяснение факторов, движущих некий эволюционный процесс, дают по наблюдаемому результату. В таких случаях глубинную сущность происходящего легко подменить его внешней видимостью^[27].

Д. Лэк исходил из предположения, что такого рода различия выработались в качестве адаптаций в ходе сопряженной эволюции близких видов, которые ныне обитают совместно в одном и том же регионе. Однако он и его последователи не принимали во внимание совершенно иной сценарий. Почему бы не предположить, что каждый из них зародился и эволюционировал в другом месте, в существенно иных условиях, к которым и шло его приспособление (например, оптимизация сроков начала размножения при существовавших тогда особенностях местного климата). И лишь затем, расширив свои ареалы, несколько таких видов оказались членами ныне существующего сообщества.

Как мне удалось установить позже, эволюционная история трех видов сорокопутов может служить примером именно такого хода событий. В другой моей книге, опубликованной 49 лет спустя, сказано следующее. «Пути миграций и зимовок сибирского жулана и тигрового сорокопута очевидным образом свидетельствуют о том, что местом их зарождения были крайние пределы юго-восточной Азии (древний субконтинент Сунда). Расселяясь затем к северу, они освоили территорию современного Китая и южную часть российского Дальнего Востока в тот период, когда лесные массивы уступили здесь место саваннам. Как полагает А. А. Назаренко, это могло иметь место между 18 000 и 11 000 лет назад. Последующее расширение ареала сибирского жулана к северу и северо-западу, в регионы Сибири, происходило по мере того, как площади лесов сокращались здесь под воздействием хозяйственной деятельности человека, замещаясь открытыми пространствами. В результате этот вид расселился даже в высокие широты – вплоть до Полярного Круга.

Что касается японского сорокопута, то он, в отличие от сибирского жулана и тигрового сорокопута, совершает лишь короткие миграции. Существование локальной изолированной популяции этого вида в провинции Ганьсу (центральный Китай) позволяет предположить, что место возникновения этого вида было локализовано в Центральной Азии»^[28]. Выясняется, таким образом, что эти три вида не столь уж близки в своем происхождении, как мне казалось вначале.

Поездка на озеро Ханка

Выехать хоть раз за пределы заповедника и посмотреть места с изобилием водоплавающих птиц предложил мне сотрудник владивостокского Биолого-почвенного Института Владимир Абрамов. На станции Приморская я сел на поезд и, проехав на север около двухсот километров, встретился с ним в поселке Черниговка. Дальнейший путь был заранее оговорен им с местными жителями, хорошо знакомыми ему по предыдущим его экспедициям на озеро. Нас доставили в село Сиваковка, разместившееся на правом берегу реки Лефу^[29], впадающей в Ханку с юга.

Пока шли на моторной лодке по реке, наш проводник все время сокрушался, что птиц ныне на озере стало мало по сравнению с прошлыми временами. Мне трудно было с ним согласиться: всюду до горизонта воздух был буквально наполнен стаями уток, летящими к северу. Был конец мая, а значит, весенняя миграция водоплавающих с зимовок еще не закончилась.

Мы въехали в озеро, и я недоумевал, где же удастся устроиться лагерем посреди водной глади, заросшей там и тут обширными куртинами осоки и прочей болотной растительности. Между тем лодка все больше удалялась от берега, и мои сомнения только усиливались. Володя же, видя это, вероятно, потешался в глубине души, ожидая, как я прореагирую на сюрприз, который он мне готовил.

Как оказалось, удивиться мне предстояло основательно. Прошло минут сорок, и мы причалили к островку площадью метров 50 на 20, над которым был выстроен деревянный помост значительно меньшего размера. На грунте, буквально пропитанном водой, жить нам едва ли было бы комфортно. Но помост предоставлял все условия для безбедного существования, благо на нем был выстроен еще и скромный домишко на одну комнату. Более того, несколько поодаль от него стояла дощатая кабинка, в которой я обнаружил настоящий фаянсовый унитаз. Эта деталь дизайна выглядела на окружающем фоне особенно фантастической.

Теперь Володе представилась, наконец, возможность посвятить меня в абсурдность всего увиденного. Пару лет назад, сказал он, СССР собирался посетить президент США. Шел слух, что прилетит он сначала на Дальний Восток, где ему собирались показать, в качестве одной из достопримечательностей, озеро Ханка, в момент его приезда как раз должны были цвести лотосы. С этой целью и была выстроена вертолетная площадка с минимальными необходимыми удобствами.

Здесь мы прожили несколько дней. Готовили еду на примусе, а я старался с помощью телеобъектива получить как можно больше снимков разных видов уток и цапель. К моему огорчению, лотосов увидеть не пришлось – цвести они начинают здесь только в конце июля. Но я был вознагражден за эту потерю обнаружением камышницы – птицы, которую на Ханке никто из орнитологов прежде не видел. Произошло это забавным образом. Мы с Володей ужинали, сидя за маленьким столиком, поставленном на краю помоста. Допили остатки спирта, и я бросил бутылку в заросли водяного ореха, покрывавшие всю поверхность воды на десятки метров вокруг. Тут-то из них, спугнутая внезапным всплеском, и вылетела в панике камышница. Так порой делаются «открытия» в области фаунистики.

К сожалению, примерно через неделю Володя вынужден был, по намеченному заранее плану, вернуться во Владивосток. Он предлагал мне ехать с ним, но я решил остаться еще дня на три, заручившись обещанием, что за мной тогда пришлют моторку. Позже мне несколько раз пришлось пожалеть об этом своем решении.

На третий день у меня кончились продукты. А что, думал я, если организаторы экспедиции просто забыли о данном мне обещании? Пару дней я только и мог, днем и по ночам, прислушиваться, не раздастся ли вдали стук лодочного мотора. Это начало превращаться в какой-то кошмар – вплоть до появления звуковых галлюцинаций.

Но нет худа без добра! В результате мне удалось получить совершенно уникальные данные, которые было бы немыслимо собрать в любых иных условиях. Одна сторона помоста далеко уходила от края острова и нависала над водой. Противоположный обрез настила не доходил до воды, и здесь полоска суши оставалась свободной. Вдоль нее тянулась жидкая поросль кустиков ивняка. Листва еще не развилась полностью, так что их кроны просматривались насквозь. Это предопределило успех последующих наблюдений. А их объект привлек мое внимание во многом из-за того, что иначе мне нечем было бы скрасить мое одиночество.

С момента моего приезда сюда на островке слышалось пение дроздовидной камышевки^[30], но я поначалу просто отметил сам этот факт в дневнике. Основное внимание было сосредоточено на фотографировании и зарисовках шилохвостей, чирков-свистунков и уток еще нескольких видов – всего того, чего я не мог видеть у себя в заповеднике. Но когда я стал внимательнее присматриваться к происходящему, то вскоре выяснил, что заросли ивняка занимает не один, а целых шесть самцов. Они поделили между собой полосу кустарника, но преуспели в выборе территорий неодинаково. Наиболее плотные заросли располагались на участках трех самцов, а территория одного выглядела самой большой по площади, но ивняк на ней рос отдельными жидкими кустиками. Границы участков я установил, фиксируя места столкновений между самцами, живущими по соседству. Эти конфликты отнюдь не были ожесточенными, они носили довольно мирный характер. Противники лазали по ветвям, иногда совсем близко друг от друга, распушив оперение, слегка развернув хвост и издавая негромкое «крак, крак», иногда – фрагменты песни. Движения птиц замедлены, каждый как будто бы вглядывается в соперника. Вскоре они разлетаются, и начинают петь на своих участках. Подчас один из самцов преследовал нарушителя границы в воздухе, но полет при этом не стремительный, а скорее замедленный. После того птица сразу же возвращалась в пределы своей территории.

Восточная дроздовидная камышевка Acrocephalus orientalis

К тому времени, как я начал присматриваться к камышевкам (27 мая), только один из самцов успел обзавестись подругой. Ему же принадлежала наилучшая территория с наиболее пышными кустами. На следующий день около восьми часов вечера с участка другого самца (№ 3) раздавались гнусавый крик и трещание. Очевидно, как раз в это время здесь впервые появилась самка, которую я действительно увидел на этой территории утром следующего дня. Новобрачные еще двух самцов появились 30 мая и 1 июня. А те два самца, участки которых казались мне наихудшими, так и не смогли обзавестись партнершами до 4 июня, когда меня забрали, наконец, с острова. Очевидно, в это время здесь впервые появилась самка, которую я хорошо разглядел на следующий день.

30 мая довелось увидеть взаимодействие, которое я посчитал началом формирования брачной пары. Самец и самка замедленными движениями лазали по ветвям неподалеку друг от друга. То одна, то другая птица еще более сближалась с партнером, словно бы разглядывая его. Когда самка подлезала к самцу сверху почти вплотную, тот слегка раскрывал клюв в ее сторону. Оперение самца сильно распушено, его поза практически не отличается от той, которую он принимает при пограничных взаимодействиях с соседом. У самки же, напротив, оперение плотно прижато.

В первые дни после формирования пары самец и самка часто вступают во взаимодействия не вполне мирного характера. Начинается все с того, что самка начинает издавать особые гнусавые звуки, нечто вроде «кукаррр», «чичикаррр» или «чаррчарр», иногда также негромкое карканье, напоминающее фрагмент песни самца и треск «киррр». При этом она лихорадочно перелетает с места на место или лазает в кустах. В ответ самец подлетает ближе, лазает неподалеку, сильно распушив оперение, и произносит короткие куски песни. Когда же он пытается сблизиться с самкой, та поворачивается к нему, плотно прижав оперение, и пытается ударить его клювом. Так повторяется несколько раз. Затем самец приходит в сильное возбуждение, пытается приблизиться к ней то с одной, то с другой стороны. Сначала он проделывает это, перелезая по ветвям, затем начинает быстро трепетать крыльями, приподняв их над туловищем, и, наконец, взлетает и вьется в воздухе над самкой, трепеща согнутыми крыльями, слегка развернув хвост и раскрыв клюв. Он издает сиплое «си-си-си-си…» и подлетает к самке с разных сторон, а она поворачивается и пытается ударить его раскрытым клювом. Она приходит все в большее возбуждение и сама начинает бросаться на самца. Птицы кидаются друг на друга по очереди – создается полное впечатление, что они вот-вот начнут драться. Часто самка при этом сидит в гущине ветвей у основания куста и оттуда отражает наскоки самца.

Через пару минут самец оставляет самку, взлетает на куст и начинает возбужденно петь, при этом иногда трепещет крыльями. Самка же начинает перебирать клювом оперение, иногда окунает грудь в воду и встряхивается. Подчас в ответ на вокализацию партнеров появляется самец с соседнего участка, при этом хозяин территории оставляет самку и изгоняет пришельца на лету, после чего сразу же возвращается, но в момент возвращения самка его уже не интересует.

Пока самцы остаются холостыми, они поют активно весь день, кончают петь около 22 ч, затем лишь время от времени издают короткие выкрики и снова начинают петь с часу ночи. Самец, образовавший пару, в последние дни поет меньше, не сплошь, а отдельными выкриками по два-три колена, вечером кончает петь ранее других. Особенно мало такие самцы поют в первые два дня после образования пары. Когда четыре самца образовали пары и стали петь меньше, ослабилась активность пения и двух самцов, оставшихся холостыми. Однако они пели заметно интенсивнее самцов, состоявших в парах, хотя вечерний промежуток в пении стал короче (с 21 ч 40 мин до 23 ч 40 мин). 2 и 3 июня тот из двух холостых самцов, который обладал наихудшим участком, почти не пел ночами.

К постройке гнезда птицы приступают в течение первых двух дней после формирования пары. У той, что образовалась 1 июня, на следующий день самка, после нескольких сексуально-агрессивных взаимодействий с самцом, описанных выше, подобрала с земли короткую соломинку и лазала с ней по кустам, пытаясь засунуть между стеблем и черенком листа. Вскоре она бросила соломинку, но спустя некоторое время взяла сухую травинку длиной 30 см, и некоторое время носила ее с собой. Однако 3 июня сооружение гнезда еще не началось. Самка из другой пары приступила к постройке гнезда через день после своего появления на участке около 17 ч. Она скрепила три параллельные ветви ивняка около их вершины, на высоте примерно в 2 м, кое-как переплетя листья соседних стеблей. Потом стала носить сухие травинки, которые закрепляла на каждом стебле, зацепляя за черешки листьев. В это время самец лазал рядом, держа в клюве пучок ивового пуха и пытался укрепить его между стеблями и черешком листа, явно мешая самке. Пух падал, самец поднимал его и снова пытался зафиксировать в разных местах. Ночью дул сильный ветер, и все, что было сделано накануне, оказалось разрушенным.

На следующий день (31 мая) эта самка еще полдня пыталась строить гнездо в том же самом месте, но потом бросила начатую постройку и приступила к работе в другом месте. А 1 июня основание гнезда было практически уже готово. Самец сел на гнездо, переложил с места на место пушинку. Самка трудилась все время, чем дальше, тем больше уделяя времени работе. Основание гнезда было свито из сухой травы, потом на него был уложен слой ивового пуха, затем – снова трава. Принеся новую порцию строительного материала и уложив его, самка всегда на несколько секунд ложится в гнездо. В конце работы она загибает травинки внутрь гнезда. Птица достраивает гнездо еще в течение двух дней после того, как оно выглядит совершенно законченным, и даже после откладки первого яйца. В целом на всю работу уходит не менее недели. Пока самка собирает строительный материал, самец иногда летает вслед за ней. К гнезду они обычно возвращаются вместе, и пока самка работает, самец тихо сидит рядом. Таким образом, участие самца в постройке гнезда носит чисто ритуальный характер.

Все эти интимные детали поведения трудно было бы проследить в обычных условиях, особенно у тех пар дроздовидной камышевки, которые гнездятся не в ивняке, а в тростниковых зарослях, что для этого вида наиболее характерно. Описать в деталях весь процесс самых первых этапов гнездования мне помогло еще и то, что я был на острове совершенно один и не отвлекался ни на какие другие дела.

Мы вынуждены уехать из заповедника

На третий год нашего с Наташей пребывания в заповеднике обстановка в нем начала осложняться. Назревал конфликт между нашим коллективом из трех человек и директором А. Г. Панкратьевым. Он был хорошим натуралистом^[31], но не нашел себя в науке, и потому, видимо, ревновал к нашей увлеченности полевыми исследованиями. Не преуспел он и в качестве администратора – егеря относились к нему скептически.

Вспоминается такая сценка. Я сижу в конторе перед А. Г. Он, готовясь сделать мне очередной выговор, достает папиросу из пачки «Беломора» и, прежде чем закурить, отрывает с края на ее переднем конце кусочек папиросной бумаги вместе с крошечной щепоткой табака. Так он делал всегда, оттягивая начало серьезного разговора. Входит егерь Н. Н. Щербаков. Он слегка «под мухой» и начинает что-то возбужденно бормотать. Панкратьев говорит в ответ: «Николай Николаевич, уходите отсюда. Я мне надоело слушать ваш пьяный бред!». На что тот отвечает: «Я ухожу, потому что не хочу слышать ваш трезвый бред…».

Основная претензия Панкратьева к нам, «научникам», состояла в том, что мы «все делаем для себя, а не для заповедника». Как-то в начале года он сказал: «Я долго был хорошим, а теперь решил стать плохим. Будете по утрам приходить в контору и заниматься повседневными делами» – вместо того, чтобы шастать целыми днями по тайге. А что касается полевой работы, то я, например, по его словам, должен оставить эту никчемную возню с сорокопутами и заняться изучением рябчика – вида, важного для народного хозяйства, поскольку он служит объектом спортивной охоты. Мы, разумеется, не подчинялись и продолжали гнуть свою линию.

Со стороны Панкратьева посыпались жалобы начальству Биолого-почвенного института во Владивостоке, в подчинении которого находился заповедник. Там наш директор нашел полную поддержку не только со стороны руководства Института, но и, что было главным, в лице высшего начальства – А. С. Хоментовского, члена-корреспондента АН СССР и председателя Президиума Дальневосточного филиала СО АН СССР. Тот был постоянным гостем Панкратьева и пользовался из его рук «дарами природы», в частности, красной икрой нерки, браконьерски добывавшейся в заповеднике.

Особенно конфликт обострился после следующего эпизода. Проходя как-то вдоль Кедровки, я заметил странное бурление воды в метре-двух от берега. Это билась выдра, попавшая в капкан. Я был в высоких резиновых сапогах и опрометью бросился на помощь животному. Но это оказалось не в моих силах. Свирепый зверь размером с собаку средней величины мгновенно прокусил мне сапог. Я понял, что в одиночку не смогу освободить выдру. Вылив воду из сапога, я прямиком направился к Панкратьеву.

«Александр Георгиевич, – спросил я, – а кто это ловит капканами выдр всего лишь в километре от базы заповедника?». «Понимаете, Евгений Николаевич, – последовал ответ, – ведь я тоже зоолог и должен собирать материал по биологии млекопитающих». «Но не в заповеднике же отлавливать животных, находящихся под охраной закона!» – говорю я. И мы пошли освобождать выдру. Операция прошла успешно. Покалеченный зверь заковылял в сторону от реки, полежал неподвижно минут двадцать и ушел в сопки.

На следующий день я, выбрасывая мусор на помойку, увидел среди прочего хлама стопку музейных этикеток. Не помню точно, сколько их было, но кажется, что-то около десяти. На каждой было написано: «Выдра речная Lutra lutra» и место добычи: заповедник «Кедровая падь». Тут я вспомнил, что чуть ли не в первый день нашего пребывания в заповеднике Панкратьев намекнул мне, что мы смогли бы зарабатывать, поставляя материал для изготовления шапок из пушнины. Я тогда лишь удивленно посмотрел на него, и разговор не возобновлялся.

Поскольку мы вынуждены были отстаивать свои позиции в заповеднике любым доступным способом, я ухитрился передать этикетки в дирекцию Института (из заповедника во Владивосток Панкратьев нас не отпускал). Но эффект оказался обратным. Панкратьева не наказали, а давление на нас усилилось. Дошло до того, что вызвали комиссию для проверки нашей работы аж из Москвы. Приехавшие полностью одобрили наши результаты и даже удивлялись тому, как много нам удалось сделать за два года. Но наше положение от этого не улучшилось. На нас ополчилось все руководство Института. Единственным человеком, который оказывал нам посильную моральную поддержку, был ботаник В. А. Розенберг, автор книги «Леса СССР. Том 2»^[32]. Я с благодарностью вспоминаю его участие в нашей судьбе.

Особенно раздражало власть предержащих наше «умствование» и «теоретизирование», как выглядели в их глазах попытки осмысливать накапливающиеся фактические данные в свете эволюционной теории. Упрекали нас и в том, что мы все время ссылались на авторитеты западных ученых. К их числу ими был причислен, по недоразумению, и наш крупный отечественный ученый Георгий Францевич Гаузе, выдвинувший и подтвердивший экспериментально так называемый принцип конкурентного исключения (именуемый иногда законом Гаузе), согласно которому два близких вида не могут устойчиво существо вать в ограниченном пространстве^[33]. На одном из заседаний ученого совета Института, куда нас вызвали «на ковер», заведующий лабораторией паразитологии, доктор биологических наук, профессор П. Г. Ошмарин высказался примерно так: «Ссылаются все время на иностранцев, на какого-то Гаузе…». Назаренко, состоявший, как и я, в должности старшего лаборанта, в ответ сказал: «Петр Григорьевич, я бы не стал на Вашем месте столь публично демонстрировать свое невежество. Гаузе – выдающийся советский ученый».

Вскоре после этого Назаренко перевели из заповедника на Горно-таежную станцию, что близ города Уссурийска, а мы с Наташей собрали вещи и уехали в Москву. Таков был мой первый опыт ознакомления с порядками в нашей прославленной Академии наук (тогда с приставкой СССР, много позже – Российской Федерации).

Жаль было оставлять эти замечательные места. Перед отъездом я в последний раз вышел на берег Кедровки. На мелководье в этот момент держались несколько голубых сорок. Они перепрыгивали с камешка на камешек, держа вертикально, чтобы не замочить, свои длинные, ступенчатые бирюзовые хвосты. Эта безмятежная картина еще долго оставалась в моей памяти, ассоциируясь с ностальгией по заповеднику.

Второй приезд в заповедник

Это случилось три года спустя, когда я жил и работал уже в совсем другом месте – в новосибирском Академгородке, в Лаборатории эволюционной генетики Института цитологии и генетики Сибирского отделения Академии наук СССР. Заведующий лабораторией Николай Николаевич Воронцов^[34] настаивал на том, чтобы я по материалам, собранным в заповеднике, написал кандидатскую диссертацию и как можно скорее защитил ее. Во время работы над диссертацией мне впервые пришла в голову идея оформить ее в виде книги.

Я сказал об этом Воронцову и добавил, что хорошо было бы дополнить материал, собрав данные о птицах необследованных территорий крайнего юга Приморья. Шеф дал добро и предложил мне в спутники Владимира Михайловича Смирнова, опытного таежника, состоявшего в коллективе нашей лабора тории. Обдумав план поездки, мы с ним решили сначала побывать в самом заповеднике, а затем проделать пеший маршрут в горную часть Хасанского района, никем никогда не исследованную. Это хребет Чанбайшань, по которому и ныне проходит государственная граница между Россией и Китаем.

В заповеднике мы остановились в том самом доме, где я жил в прежние годы и который теперь пустовал. Никого из старых моих сослуживцев здесь уже не осталось, сменился и директор. Им был теперь орнитолог Владимир Михайлович Поливанов. Уже на следующий день была запланирована поездка в поселок Посьет, где базировалось начальство Хасанского пограничного отряда. Там нам следовало получить пропуска в зону, непосредственно прилегающую к государственной границе, включая участки, лежащие за контрольно-следовой полосой.

По железной дороге Владивосток-Хасан нам нужно было проехать 110 км прямо на юг, до станции Махалино. В те годы поезда на Посьет еще не ходили, и нам пришлось добираться туда на автобусе. К счастью, этот отрезок пути занял у нас не более получаса. Посьет – это поселок городского типа, расположенный на Новгородском полуострове, вдающимся в залив одноименного названия. Местный морской порт лежит примерно на широте Сочи. До южной границы СССР в Приморском крае, где начинается территория Северной Кореи, отсюда всего лишь 53 км^[35].

Мы переночевали на базе владивостокского института ТИНРО^[36], где нас приютил экспедиционный отряд ленинградских гидробиологов, основательно выспались, а к началу рабочего дня отправились на прием к пограничникам. Когда мы получали пропуска, офицер, выдававший их, сказал: «Если вы встретите там китайских пограничников, и они будут предъявлять вам претензии, говорите, что это территория наша согласно договорам 1858 и 1960 годов». Как мы увидим позже, Смирнов крепко запомнил это наставление и держал в памяти до тех пор, пока три недели спустя мы случайно не забрели в Китай.

Ландшафт крайнего юга Хасанского района между поселками Посьет и Хасан резко отличается от того, который характерен для заповедника «Кедровая падь» и окружающих его территорий. Это открытая всхолмленная равнина с разбросанными там и тут небольшими рощицами монгольского дуба. Ландшафт, довольно однообразный, оживляется присутствием множества мелководных озер, самые обширные из которых – Тальми и Хасан. Смирнов оказался в Южном Приморье впервые и не хотел возвращаться в заповедник сразу, не ознакомившись с здешней природой. Я охотно пошел ему навстречу, поскольку и сам ранее не бывал в этих местах. Было очевидно к тому же, что новые сведения о птицах, которые я смогу получить здесь, будут совсем не лишними в моей будущей кандидатской диссертации.

Хорошо, что мы догадались захватить с собой одноместную палатку. Доехав на попутной машине до поселка Лебединое, расположенного ближе всего к озеру Тальми, переночевали здесь на железнодорожной станции, а утром отправились к нему пешком. Мы провели в этих местах пять дней и не пожалели об этом.

Для Смирнова новым было все увиденное. А мне постоянно не давал покоя какой-то странный звук – негромкое глухое гудение, источник которого я никак не мог определить. Подходишь тихо-тихо к месту в траве, откуда он слышится – ничего, а звук идет уже не оттуда, хотя, кажется, тот, кто его издает, очень близко. Смирнов ухитрился все-таки застрелить этого «кого-то». Им оказалась птица трёхперстка, обитающая в России только на крайнем юге Приморья. Наш выдающийся орнитолог Леонид Александрович Портенко (1896–1972) неизменно называл ее «триперсткой», утверждая, что именно так «правильно по-русски»^[37]. Замечательна она и тем, что токуют неподалеку друг от друга не самцы, а самки. Они крупнее особей сильного пола и окрашены гораздо ярче их. Именно самка и оказалась в нашей коллекции. Трехперсткам свойственна также так называемая реверсия половых ролей: яйца насиживают только самцы.

Во время экскурсий по берегам озера и в его окрестностях я нашел гнезда тигрового сорокопута и овсянки Янковского – вида, который в пределах России встречается только здесь. Позже, когда мой первый учитель-орнитолог Владимир Евгеньевич Флинт, страстный коллекционер птичьих яиц, узнал, что у меня есть гнездо и кладка этой овсянки, он сказал, что отдаст за него все, чего я только захочу. Так я приобрел толстый том рисунков классика анимализма Джона Одюбона «Птицы Америки».

Поход на хребет Черные горы

24 июня мы вернулись в заповедник, откуда собирались приступить ко второму этапу нашей экспедиции, гораздо более сложному. Собравшись основательно, доехали на поезде до поселка Нижний Адими, и по долине реки Адими двинулись верх по ее течению на запад, в сторону границы с Китаем. Уже начало смеркаться, но мы решили заночевать позже, преодолев хоть часть пути к пограничному хребту. Ночь оказалась безлунной, а темнота такая, что «хоть глаз выколи». Разумеется, никакой дороги здесь быть не могло, так что шли мы по «целине», чертыхаясь, когда попадали в густые заросли. Хорошего места для ночевки все не попадалось, и мы упрямо шли до рассвета. Первоначально такое не планировалось и отчасти поэтому мы не запаслись хорошими фонарями. Правда, более важной причиной было желание сократить до минимума вес наших рюкзаков – ведь всю провизию на недельный переход нам пришлось нести с собой. В итоге мы пытались противостоять полной темноте с помощью маленького фонаря-«жужжалки», который работал только при непрерывном нажатии рукой на рычаг и давал очень мало света.

Внезапно преграды в виде кустарниковых зарослей почему-то исчезли, и мы пошли по ровному месту. Это казалось чудом в столь глухой местности, но мы в тот момент не придали этому особого значения. Позже выяснилось, что мы прошли с десяток километров по хорошо расчищенной контрольно-следовой полосе, наступать на которую не имеют права даже сами пограничники. А я проделал этот путь в новеньких китайских кедах.

Ранним утром мы вышли прямо к избушке, принадлежащей системе пограничного надзора. Войдя в нее, мы увидели человеческое существо небольших габаритов, лежащее на нарах под чем-то, отдаленно напоминавшим одеяло. Смирнов, крупный мужчина с хорошо поставленным голосом, желая быть услышанным сразу, гаркнул: «Здравия желаем!». Паренька словно ветром сдуло с нар, и он тупо уставился на нас. Мы показали ему наши пропуска и сели завтракать, чем Бог послал. Не исключаю, что мы выпили и по несколько глотков спирта из фляжки, извлеченной из рюкзака Смирнова. Разумеется, этот момент нашей трапезы мы постарались не афишировать перед Лёней (так, кажется, звали солдата).

Покончив с завтраком, мы завалились спать на нарах. Разбудил нас какой-то беспорядочный шум в помещении. Спустив ноги с нар, мы увидели, что прямо перед нами стоит Леня, взяв на изготовку автомат Калашникова. До противоположной стены было менее трех метров, так что дуло автомата почти касалось наших колен. «П-п-предъявите ваши документы», – бормотал Леня. Он был совершенно пьян: пока мы спали, он обследовал содержимое рюкзаков, нашел фляжку и отпил из нее хорошую порцию.

Мы попытались напомнить солдатику, что он уже проверил наши документы. Но тот был непреклонен и продолжал настаивать на своем. А мы опасались двигаться, полагая, что он может нажать на спуск случайно. Долго все это продолжаться не могло. «Давай отнимем у него ружье», – тихо сказал я Смирнову. «Да неудобно разоружать пограничника при исполнении служебных обязанностей», – ответил он. Нам оставалось только пассивно ожидать дальнейшего развития событий, полагаясь на счастливый случай. К счастью, порция спирта, «принятого на грудь» Лёней, была достаточно велика. Он начал пошатываться и, наконец, свалился на пол, выпустив автомат из рук.

В середине дня к избушке подошли еще двое пограничников. Они рассказали нам, что Леня утром, пока мы спали, звонил на заставу и почем зря материл начальство. Когда тот проснулся, они стали говорить ему, что его ожидают большие неприятности, и что для оправдания ему надо говорить: «Я упал с дерева». Ничего умнее им в голову не приходило.

Мы со Смирновым поняли, что эта компания не слишком нам подходит и, несмотря на то, что шел сильный дождь, решили двигаться дальше. Обширная вырубка, посреди которой стояла избушка, заросла травой нам по грудь. Эта буйная травянистая растительность была буквально пропитана водой, так что, когда мы дошли до леса, одежду можно было выжимать. Пройдя несколько километров по тайге, мы увидели толстый поваленный кедр. Кое-как нам удалось поджечь его снизу, где еще оставались участки коры, не пропитанные насквозь водой. Огонь был настолько хорош, что наши вещи быстро высохли даже на дожде. Мы поставили двухместную палатку и легли спать.

Утро наступило чудесное, вовсю светило солнце. Нам предстояло для начала подняться на гребень хребта. В седловинах его высота не превышала 300 м над уровнем моря, так что подъем оказался несложным. Спустя пару часов мы увидели «забор» из колючей проволоки. За ней простирались владения Китая.

Дальше нам следовало двигаться по гребню хребта на север, оставляя колючую проволоку слева. Трудно было признать, что ограда, разделяющая территории двух великих держав, пребывает в идеальном состоянии. Проволока была насквозь ржавой, столбы, которые должны поддерживать ее на весу, во многих местах сгнили и упали, так что она лежала на земле, кое-где свитая в безобразно запутанные кольца. В таких местах «забор» скрывался в высокой траве.

Неудивительно поэтому, что спустя какое-то время мы обнаружили, что колючая проволока идет уже не слева, а справа от нас. Стало ясно, что мы уже в Китае. «Это территория наша, согласно договору 1860 года!» – дико заорал Смирнов. В этот момент я увидел нечто, что в тот момент интересовало меня больше, чем территориальные отношения двух государств. На верхушке высокого полусгнившего пня покоилось массивное гнездо довольно редкой птицы – золотистого дрозда. В нем были уже сильно подросшие птенцы. Я осмотрел гнездо, занес данные в полевой дневник, и мы отправились назад, на родину. С тех пор мне в Китае не пришлось побывать ни разу.

Погода была крайне неустойчивой, что вообще характерно для летних месяцев в Приморье. В один из дней дождь и туман были настолько сильны, что нам пришлось целые сутки пролежать в палатке. Мне приходилось вылезать из нее по малой нужде, а Смирнов издавна выработал методику, которая избавляла его от этого. Он возил с собой грелку, трубка от которой выводилась наружу под боковой стенкой палатки, так что у него проблем с этим не было. Гораздо труднее оказалось в темноте пропитанной водой палатки, при слабом свете фонаря-«жужжалки», извлечь клеща, присосавшегося в самой глубине его пупка. Не помню точно, но, кажется, голова клеща там и осталось, что сильно обеспокоило нас обоих, поскольку в этих местах совсем нетрудно было заработать клещевой энцефалит.

Дней через пять-шесть мы вышли к верховьям реки Сидими, так что настало время спускаться вниз по ее долине. Вскоре перед нами показалась избушка пограничников, вроде той, с посещения которой начались наши приключения. На этот раз, к счастью, она была пуста, и мы решили заночевать в ней. Беда была в том, что Смирнов все-таки заболел. У него поднялась температура, и он сразу повалился на нары. Провизия у нас кончилась полностью, а больного спутника следовало хоть чем-то покормить. Я приготовился сварить бульон из ошейниковой совки, которую мы подстрелили для коллекции по дороге.

Но птичка была уж слишком мала, и я решил попробовать хоть как-то увеличить порцию мяса для вечерней трапезы. Около избушки держалась парочка седоголовых дятлов. Я зашел в избушку, зарядил ружье и приоткрыл дверь настолько, чтобы видеть происходящее вокруг, оставаясь невидимым для этих птиц. Но их следовало как-то заинтересовать, чтобы они приблизились на расстояния выстрела. Поэтому я начал подражать, как мог, их голосу. Держа ружье наизготовку высунутым в дверную щель, я раз за разом повторял тонким голосом нечто вроде «кю-кю-кю-кю…». Как ни странно, прием сработал, и мне удалось застрелить одного из дятлов. Бульон из него и совки, сваренный в солдатском котелке, оказался достаточно наваристым, хотя и совершенно пресным: соли у нас уже не было.

Увы, на этом наши неприятности не закончились. На следующий день, когда мы шли вниз вдоль пологого склона долины, Смирнов вдруг сказал: «Жень, смотри, вокруг воронки дымятся». Я насторожился, но мог лишь ответить что-то вроде того, что дымятся они не слишком сильно и что процесс уже закончился. «Но никто не сказал, что не могут появиться новые», – заметил он. Так или иначе, мы стали подозревать, что попали под обстрел, куда более серьезный, нежели ружейный.

Спрятаться было негде – кругом рос лишь жидкий кустарник. Это-то нас и спасло. Мы увидели, что в нашу сторону мчится на полной скорости военный джип. Из него выскочил разгневанный майор в сопровождении двух солдат. «Хорошо, что мы увидели вас и прекратили учения», – закричал офицер. «Мы стреляем минами такого-то калибра, и осколки, как пчелки разлетаются и поражают все живое вокруг». Это была шутка, но следующий вопрос был задан уже вполне серьезно, если не угрожающе. «А что вы, вообще, здесь делаете?».

Мы шли от китайской границы в таком месте, где пребывание каких-либо людей казалось военным совершенно необъяснимым. Они были уверены, что поймали шпионов. Представьте себе, как могли выглядеть двое, проведшие более недели в глухой тайге. Помню лишь, как сквозь дыры в тренировочных брюках Смирнова просвечивало его малинового цвета нижнее белье. К тому же мы оба были вооружены, а на груди у каждого висел полевой бинокль. Смирнов вытащил откуда-то из-за пазухи полиэтиленовый пакет с нашими пропусками, долго возился, извлекая их из пачки других бумаг, и инцидент был, таким образом, исчерпан. Мы пошли дальше, а солдаты, стоящие вокруг гаубиц, провожали нас недоуменными взглядами. Через три-четыре километра, когда мы вышли уже на дорогу, то увидели шлагбаум с надписью: «Стрельбище. Проход и проезд запрещен».

Снова в заповеднике. Когда мы вернулись на базу, лето было в разгаре: заканчивалась первая декада июля. Я решил поработать здесь хотя бы пару недель, чтобы уточнить некоторые детали, важные для моей будущей диссертации.

Незадолго до этого сюда на летнюю практику приехал студент МГУ, имени которого я, к сожалению, не запомнил. Он уговорил нас включить его в нашу бригаду на время работы в заповеднике. С ним связана пара забавных эпизодов, так что я буду далее называть его N. Он до приезда в заповедник читал мой очерк о заповеднике в альманахе «На суше и на море»^[38], где я упомянул, что в этих местах обитают дальневосточные леопарды. Чуть ли не при первой встрече N усомнился в справедливости этого утверждения. И вот, на следующий день мы с ним вдвоем решили отправиться в тайгу, где в восьми километрах от базы располагалась избушка, в которой в разные годы хотя бы по разу переночевали все зоологи, посещавшие заповедник^[39].

До избушки оставалось идти совсем немного, когда я боковым зрением уловил какое-то движение за разреженным кустарником, окаймлявшим лесной ручей. Первая мысль, мелькнувшая в мозгу, была совершенно нелепой. Передо мной стал образ женщины в цветастом платье, стирающей белье. Взглянув в бинокль, я понял, что это леопард, который переворачивал лапой камни в русле ручья. Я прошептал в сторону моего спутника: «Вон, смотри, леопард…».

Незадолго перед этим начало смеркаться, и я решил, что при таком освещении пополнить мой фотоархив интересным трофеем уже вряд ли удастся. Идти с тяжелым, «дальнобойным» телеобъективом «Таир» наперевес было не слишком удобно, и я буквально за несколько минут до этого заменил на его моем фотоаппарате на маломощный, с фокусным расстоянием всего лишь 130 мм. Теперь я сильно пожалел об этом. Но можно было попробовать подойти ближе и хотя бы взглянуть на зверя. Я обошел по большой дуге русло ручья до того места, где можно было выйти прямо к воде так, чтобы видеть весь этот отрезок течения. Леопард все еще продолжал искать что-то под камнями. До него было всего лишь метров 25. В этот момент у меня под ногой хрустнула ветка. Зверь поднял голову, повел хвостом и не спеша скрылся в кустарнике.

На этом этапе экспедиции нам с Володей Смирновым предстояло ознакомиться с видовым составом птиц по долине какой-либо реки, типичной для этих мест, в ее среднем течении. Для этого следовало подняться по сопкам на несколько километров к западу от нижней границы леса, а затем спускаться вниз вдоль русла, обследуя оба склона по бортам долины. Дело в том, что характер растительности различен на склонах разной экспозиции: южный, обращенный к северу, покрыт хвойно-широколиственной^[40] лиановой тайгой, а северный – лесами из монгольского дуба. Неодинаковы и сообщества птиц, населяющих эти местообитания.

Склоны в этих участках долин местных рек довольно крутые. В принципе, мы с Володей могли разделиться и двигаться независимо друг от друга по разным склонам. Но поскольку он был в Приморье впервые, ему было интересно осмотреть оба. В результате нам пришлось перемещаться челноком: мы шли несколько сот метров по средней части склона, отмечая видовую принадлежность поющих здесь птиц, затем спускались вниз, поднимались на противоположный склон и повторяли все сначала, раз за разом. Думаю, что Н. Н. Карташёв, если бы мог видеть меня сейчас, остался бы доволен таким стилем моей работы.

Студент N, который отправился на экскурсию вместе с нами, какое-то время пытался не отставать, но вскоре проявил характер, сказав, что такое абсурдное (как ему казалось) поведение не для него. Мы согласились с тем, что ему не никакой необходимости карабкаться по склонам вместе с нами, так что он вполне может идти вниз по течению вдоль русла. Впрочем, передвижение по кромке крупнокаменистого днища реки, заросшей густым кустарником и перегороженной тут и там мощными валунами и стволами упавших деревьев, едва ли можно было назвать приятной прогулкой.

Надо сказать, что вся эта экспедиция мало что прибавила к той общей картине распространения птиц по разным местообитаниям, которая сложилась у меня ранее в годы постоянной работы в заповеднике. Но такова и была задача поездки – уточнить правильность этой схемы путем рекогносцировочных маршрутов еще в одной точке Приморья. Новым оказался лишь факт присутствия в равнинной местности одного вида (толстоклювой пеночки), пребывание которого в этом регионе ранее было известно только в высокогорьях. Но в фаунистике, которую я считаю преднаукой, «курочка, – как говорится, – по зернышку клюет». Она поставляет сырой первичный материал для последующих теоретических построений. На основе такого рода данных А. А. Назаренко в последующие годы реконструировал исторические процессы становления фаун юго-восточной Азии вообще, и Приморья в частности. Я же пошел по другому пути – в попытках понять сущностные характеристики того, что именуется сигнальным поведением птиц, а позже – и других животных. О том, как развивались мои интересы в этом направлении, я расскажу в следующей главе.

Глава 2. «Механизмы коммуникации у птиц»^[41]

В 1966 году, на второй год моего пребывания в Новосибирском Академгородке началась, наконец, давно планируемая череда ежегодных экспедиций нашей лаборатории в южные районы тогдашнего Советского Союза. Задача, которую поставил перед собой руководитель этого проекта, Н. Н. Воронцов, была, в основе своей, близка целям моих фаунистических исследований в Южном Приморье. Иными словами, предстояло уточнить видовой состав, на этот раз млекопитающих, этих обширных регионов, недостаточно изученных к тому времени тамошними зоологами. Неясным оставался, в частности, вопрос о том, какое количество видов грызунов (полевок, песчанок, сусликов, тушканчиков) реально населяет обширнейшие пространства пустынь, полупустынь и низкогорий Средней Азии, Казахстана и Закавказья.

Дело в том, что как раз в эти годы особое внимание зоологов привлекли к себе так называемые «виды-двойники». Суть явления в том, что животные, относящиеся к двум разным видам, неразличимы по внешнему облику, но обладают существенно разной генетической конституцией^[42]. На рубеже 1950-х и 1960-х гг. были разработаны методы распознавания таких видов по количеству, величине и форме хромосом. Сумму этих признаков в то время считали чуть ли не главным показателем генетической уникальности видов. Их выявление требует специальных тонких методов, так что наша экспедиция должна была быть оснащена полевой генетической лабораторией.

Ее комплектация и подготовка к отъезду начались с первыми проблесками весны. Участниками экспедиции были Н. Н. Воронцов, его жена Елена Алексеевна Ляпунова, Севиль Ибрагимовна Раджабли, Ксения Ляпунова, Александр Дмитриевич Базыкин^[43] и Олег Юрьевич Орлов, который присоединился к отряду позже, приехав на место его работы из Москвы. Среди них я был единственным орнитологом, достаточно далеким, к тому же, от вопросов генетики млекопитающих. Поэтому я решил, не тратя попусту весеннего времени, наиболее драгоценного для исследователей поведения птиц, отправиться в путешествие первым и поджидать машины с оборудованием и коллег уже на стартовой точке последующего маршрута.

Этим пунктом было решено считать Ашхабад – столицу тогдашней Туркменской Советской Социалистической Республики, или попросту Туркмении, как все называли эту страну тогда. Чтобы не отпускать меня одного, Н. Н. Воронцов дал мне в спутники сотрудника нашей лаборатории Петра Иосифовича Гуральника, который входил в состав участников экспедиции.

Прилетев на самолете в Ашхабад, мы с Петей направились прямиком в Институт зоологии, где с тех пор меня и моих коллег много лет принимали «на постой» самым радушным образом. И речи не было о том, чтобы отправить нас в гостиницу. В распоряжение гостей отдавали какой-нибудь кабинет, где те спали прямо на полу в спальных мешках.

Так было и на этот раз. Ашхабад произвел на нас впечатление типичного колониального города. Большие каменные дома были выстроены только на центральной улице. На других – низкие одноэтажные, в стандартной побелке, среди высоких деревьев с тенистыми кронами. На лужайках между такими строениями там и тут видишь одногорбых верблюдов. Женщины в национальной одежде, преимущественно разных оттенков красного. И настоящий восточный базар.

В фойе Института нас встретил вахтер – туркмен в полосатом халате, с выбритой головой в тюбетейке. На одном из двух стульев сидел он сам, а на другом лежал его головной убор из бараньего меха. Он полностью занимал сидение, а вьющиеся пряди черной шерсти свешивались по краям.

Я открываю для себя новый объект исследований

Ранним утром следующего дня мы с Петей сели в пригородный автобус в предвкушении новых впечатлений от встречи с природой, совершенно нам прежде незнакомой. По совету того же вахтера мы направились в Фирюзу^[44] – традиционное место загородного отдыха жителей Ашхабада. Примерно через полчаса пути мы оказались в неширокой долине речки Фирюзинка, пробившей узкое русло в днище Арчабильского ущелья. Оно прорезает северные отроги горного хребта Копетдаг, который тянется в широтном направлении, с запада на восток, разделяя территории Туркмении и Ирана.

Узкое русло горной речки с бурлящей кристально чистой водой окаймляли густые заросли ежевики и прочих колючих кустарников, над сплетением которых там и тут возвышались купы высоких деревьев с зеленовато-серой слоистой корой и широкими густыми кронами. По характеру листвы они напоминали наши клены, но как называлась эта порода деревьев, нам было неизвестно. Лишь позже мы выяснили, что это платан восточный, по местному – чинар. Крупные деревья явно иного облика, еще более экзотического с точки зрения жителей Западной Сибири, откуда мы прибыли, оказались впоследствии грецким орехом. Справа и слева от этой полосы долинной растительности круто поднимались вверх голые серые скалы, у верхнего уреза которых их гладкая поверхность пересекалась параллельно идущими горизонтальными террасами выветривания. А там, где стены ущелья были ниже, кое-где просматривались далекие заснеженные гребни хребтов Копетдага. Вся эта картина, в лучах утреннего солнца субтропиков, выглядела для нас, тогдашних сибиряков, поистине потрясающей воображение.

Но меня, разумеется, в первую очередь интересовали местные птицы. Я предложил Пете разойтись и пойти разными маршрутами. Так можно было более рационально использовать время экскурсии: каждый увидит что-то новое, а затем поделится с другим своими наблюдениями. Встретиться мы договорились на автобусной остановке часа через два.

Я прошел вдоль реки до устья горного ручья, впадавшего в нее, и направился вверх по его течению. Всюду, где кустарник уступал место участкам с травянистой растительностью, буйно цвели крупные маки с карминно-красными чашечками и черными основаниями лепестков. В эту экскурсию я насчитал 19 видов птиц. Среди них были хорошо известные мне из прошлого орнитологического опыта. Это виды с широкими ареалами, охватывающими обширные территории Евразии, а то и нескольких материков. К их числу относятся, скажем, ворон и сокол-пустельга. Других я узнавал как близких родичей знакомых мне видов, которым, казалось бы, не место в этом гористом ландшафте. Вот я вижу поползня, но лазает он не по стволам сосен и берез, как в Подмосковье, а по крутой, почти отвесной скальной стенке. Летает с песней крупный жаворонок, у которого, в отличие от европейских полевого и лесного, горлышко украшено двумя крупными черными пятнами. Неизвестных мне птиц я зарисовывал в блокноте, чтобы затем установить их видовую принадлежность по определителю.

Внезапно мое внимание привлекли весьма странные звуки. Я попытался зафиксировать их в буквенной форме. Читаю свой дневник: «твиритри…плюю (с ударением) ририри (падение тона)… рьрьрьрь… твиритвири… псиу… жау… пийу… жиучжиучжиу чип чип…», и т. д. И примечание: «крики надрывные, писклявые, несколько напоминающие конец песни лесного конька».

Пела на лету небольшая птичка с угольно черными головой и спиной и белым брюхом. Она каждый раз присаживалась на большом валуне, выпиравшем из скальной стенки, и почти сразу же срывалась с места, чтобы перелететь поперек долины на противоположный каменистый склон. Такие маршруты туда и обратно повторялись многократно. В полете птица размеренно, неторопливо взмахивала крыльями и разворачивала веером хвост – снежно белый с черными концами перьев. Белые опахала рулевых, как орнитологи называют перья хвоста птиц, просвечивали в солнечных лучах и контрастно выделялись на фоне синего южного неба. Это зрелище под аккомпанемент громких, надрывно эмоциональных звуков попросту завораживало. Острый интерес к этому пернатому созданию, способному на столь эффектные дивертисменты, родился в сердце сразу, вытеснив все остальные впечатления от чудесной прогулки. Это очевидным образом стало «любовью с первого взгляда», как прежде уже бывало – по отношению к малому зуйку и сорокопутам.

Я еще не знал точного названия этой птицы. Но по аналогии с широко распространенной в более северных широтах обыкновенной каменкой, обладающей хвостом такой же окраски, предположил, что полюбившаяся мне птица относится к тому же роду Oenanthe. Передо мной несомненно, был холостой самец, пытающийся своими прекрасно озвученными воздушными маневрами привлечь внимание какой-нибудь самочки, еще не нашедшей супруга.

На этой экскурсии я видел еще одну каменку, которая отличалась от полюбившейся мне снежно белой «шапочкой». «Это, должны быть близкие виды, – подумал я. – То есть, как раз то, что мне нужно для дальнейших исследований по сравнительной этологии». Вернувшись после поездки в Фирюзу в Институт зоологии, я нашел в его библиотеке определитель птиц и установил, что моя новая любимица – это черная каменка, а похожая на нее, но с белой шапочкой – каменка плешанка.

Первые шаги

Именно материалы, полученные за последующие 10 лет интенсивного изучения образа жизни и поведения каменок, легли в основу книги, истории создания которой посвящена эта глава.

Понятно, что приступая к новому проекту такого рода, обычно приходится идти как бы «на ощупь». Но на этот раз все складывалось на редкость удачно. Я сразу же оказался в нужное время в нужном месте.

Первый полевой лагерь нашей экспедиции, который мы разбили несколько дней спустя, располагался в ландшафте, идеальном для обитания сразу нескольких видов каменок. Палатки были поставлены близ отлогого берега небольшой речушки Сикизяб, из которой мы брали воду для питья и готовки. Когда не было дождей (а их в этой местности в конце апреля практически не бывает), ее без труда можно было перейти вброд. Если идти от лагеря в сторону от реки, вы попадали в лабиринт коридоров, проделанных потоками воды, идущими с гор в период весеннего таяния снегов в альпийской зоне. Стенки этих «микроущелий», глубина которых обычно около 2–3 м, состояли из смеси сухой глины и камней всевозможных размеров. Здесь чуть ли не на каждом шагу попадались всевозможные пустоты, в которых каменки прячут свои гнезда. Кормятся они на выровненных, почти лишенных растительности склонах, прорезанных описанными каменистыми оврагами и постоянно прогреваемых солнцем. И хотя беспозвоночных, которые пригодны каменкам в пищу, здесь сравнительно немного, некоторые их виды (например, разнообразные муравьи и жуки чернотелки) достаточно многочисленны, чтобы прокормить популяции не только каменок, но и многих других местных насекомоядных птиц^[45].

Во время первых же моих экскурсий в окрестностях лагеря выяснилось, что каменок здесь не два вида, которые встретились мне во время поездки в Фирюзу, а целых четыре. Причем распознать всех их с первого взгляда неопытному наблюдателю оказалось не столь уж просто. Трудности не возникали лишь в отношении одного вида – каменки плясуньи, которая по внешнему виду не имеет ничего общего с тремя другими. Ее оперение, как у самцов, так и у самок окрашено в теплые палевые тона, и лишь у самцов имеется тонкая черная полоска («уздечка»), идущая от угла клюва к глазу. У трех других видов окраска самцов представляет собой разные сочетания черного и белого.

О том, как выглядят самцы черной каменки и плешанки, я уже упоминал. Когда мне впервые удалось рассмотреть с близкого расстояния самца черношейной каменки, оказалось, что у него, в отличие от плешанки, не только шапочка, но и вся спина белая. Что касается самок, то у черной каменки они очень изменчивы по окраске, так что некоторые особи почти неотличимы от самцов. У двух других «черно-белых» каменок самки окрашены в тусклые серовато-бурые тона. Но вскоре оказалось, что различать самок плешанки и черношейной каменки гораздо проще не по окраске, а по голосу и по манере поведения.

На этот раз мне не удалось начать систематические наблюдения за поведением каменок, поскольку экспедиции предстояло двигаться дальше на восток и срок ее пребывания в долине реки Сикизяб оказался довольно коротким. На двух машинах ГАЗ-24 мы пересекли юг Туркмении и Узбекистана, остановились на некоторое время в столице Таджикистана, носившей тогда название Сталинабад (ныне Душанбе), и через перевал Анзоб (на высоте 3 372 м) продолжили путь на «крышу мира» – Памирское плато.

Во время остановок в той или иной точке, занимавших по несколько дней, я собирал данные по обитавшим здесь близким видам птиц и тем, которые мне были интересны в продолжение моих дальневосточных исследований. Так, на одной из стоянок в Туркмении я познакомился с местным видом сорокопутов – туркестанским жуланом и нашел с десяток гнезд этого вида. В старом парке на территории Зоологического института в Душанбе я вел систематические наблюдения за двумя видами воробьев, индийского и черногрудого, которые гнездились здесь на пирамидальных тополях огромной смешанной колонией. Пока экспедиция работала на Памире, мне удалось кое-что узнать еще об одном виде каменок – пустынной.

Все это время я не переставал размышлять о том, как увиденное мной на нашей первой стоянке в долине реки Сикизяб соотносится с бытовавшими теориями по поводу отношений между близкими видами в местах их совместного обитания. Об этом уже много было сказано в предыдущей главе, где речь шла о дальневосточных сорокопутах. Там я говорил о том, что моя первоначальная вера в важность неких механизмов, якобы выработанных в ходе сопряженной эволюции видов «для» устранения конкуренции и возможности гибридизации между видами уже тогда стала ослабевать.

Еще большие сомнения относительно справедливости этих взглядов возникли у меня при знакомстве с четырьмя совместно обитающими видами каменок. Дело в том, что полупустынный ландшафт, в котором они гнездятся, по запасам ресурсов питания близок к экстремальному. Я убедился в этом, когда пытался найти хоть какое-то существо, пригодное в качестве приманки при ловле каменок западней. Членистоногие (насекомые, пауки и скорпионы) значительную часть времени проводят здесь, прячась под камнями от палящих лучей солнца и во время ночных похолоданий. Можно было потратить целый час, бродя взад и вперед в местах, где каменки обычно кормятся, переворачивая камни и не встретив при этом ни одного живого существа.

Такое положение вещей заставляет каменок быть крайне неразборчивыми при поисках корма. В пищу идут и самые мелкие муравьи длиной в несколько миллиметров, и столь крупные создания, как, например, сольпуга, или фаланга. Однажды я видел, как черной каменке удалось справиться с крупной и, судя по происходившему, очень сильной ночной бабочкой бражником. Та несколько раз вырывалась из клюва каменки, но не могла улететь, поскольку крылья ее были повреждены уже при первом нападении пернатого хищника. Нападавший после четырех-шести попыток все же добил свою жертву и долго поедал ее, отклевывая по кусочку. Ловят каменки и мелких юных особей таких видов ящериц, как круглоголовки и агамы, с трудом заглатывая их целиком. Ближе к осени они кормятся также ягодами, вызревающими на кустарниках.

Те четыре вида каменок, о которых идет речь, даже если бы и «хотели», не могли бы разойтись по разным местообитаниям, как того требует гипотеза Д. Лэка, поскольку полупустыни предгорий Копетдага есть, по сути дела, пространство, существенно единообразное по своим экологическим характеристикам. Нельзя отрицать того, что у разных видов существуют некоторые предпочтения к тем или иным фрагментам ландшафта. Например, плясуньи держатся в участках более плоских, где они гнездятся в норах грызунов, вырытых в относительно мягком грунте. Черные каменки относятся к числу наиболее рьяных петрофилов^[46], то есть выбирают для гнездования места с максимально расчлененным скальным рельефом. Предпочтения черношейной каменки можно расценить как нечто среднее между теми, которые свойственны двум названным видам. Что касается плешанки, то эти каменки являют собой типичных оппортунистов, которым все равно, где гнездиться, лишь бы там были пустоты, пригодные для укрытия гнезд.

Наверное, думал я, смягчению конкуренции из-за ресурсов может способствовать межвидовая территориальность, о чем я рассказывал в первой главе, когда речь шла о зуйках и сорокопутах. Но, как мне уже удалось увидеть на первых порах, кормовые участки пар разных видов каменок зачастую широко перекрываются. Но насколько этот механизм эффективен, предстояло выяснить в дальнейшем, когда появится возможность заняться этим вопросом вплотную.

Выбор модельного вида

На следующий год мне не удалось продолжить изучение каменок, поскольку я должен был в качестве орнитолога принять участие во второй длительной экспедиции нашей лаборатории. На этот раз главным районом ее работы были полупустыни Казахстана, то есть места, мало пригодные для гнездования уже знакомых мне видов каменок, за исключением плясуньи, которая в то время меня не слишком интересовала^[47]. Предгорий Копетдага наши три машины достигли лишь в середине лета, когда гнездовой сезон трех других видов уже подходил к концу, так что серьезную работу по изучению социального и сигнального поведения черной, черношейной каменок и плешанки начинать не имело смысла. За время этой экспедиции, пока мои коллеги изучали тушканчиков в Зайсанской котловине (восточный Казахстан), я продолжил накапливать материал по сорокопутам и собрал очень интересные сведения по взаимоотношениям и гибридизации двух местных видов – жуланов европейского и туркестанского (глава 6). Эти данные впоследствии составили важную часть тех нескольких моих книг, где я обобщил все, что известно о гибридизации у птиц и о видах семейства Сорокопутовых^[48].

Снова в Копетдаге

Вплотную заняться каменками мне удалось весной следующего, 1968 года. Нетрудно догадаться, что местом работы я избрал место, уже известное мне по первой поездке в Туркмению, именно, долину реки Сикизяб. Со мной поехали сотрудник нашей лаборатории А. Д. Базыкин и А. П. Крюков, бывший в то время студентом Новосибирского университета.

В Ашхабад мы прилетели уже в первых числах марта. Дальше нам следовало доехать на автобусе до поселка Геок-Тепе, а оттуда двигаться пешком по маршруту длиной немногим более десяти километров. Зная об этом, мы решили не увеличивать без надобности вес и без того нелегких рюкзаков, под клапанами которых были закреплены тяжеленные ватные спальные мешки (других тогда не было и в помине). Решено было покупать продукты прямо на месте. Об этом пришлось вскоре сильно пожалеть. Подходя к кишлаку, который располагался у нас на пути, в двух-трех километрах от цели маршрута, мы прочли на поржавевшей жестяной табличке, прибитой к столбику: «Колхоз Путленизм» (путь ленинизма). Стоило лишь зайти в магазин кишлака и окинуть взглядом его продуктовую полку, чтобы понять, к каким результатам привело движения по этому пути за 50 лет советской власти. Нам сразу же пришлось с горечью убедится в том, насколько легкомысленным шагом был отказ от закупки продуктов в Ашхабаде.

На этот раз мы не стали ставить палатки в том привычном для нас месте, где лагерь экспедиции был разбит два года назад. Здесь, на голом берегу речки, открытом для палящего туркменского солнца, даже ранней весной в дневные часы может быть чересчур жарко. Поэтому было решено обосноваться на противоположном берегу, в обширной плантации персиковых деревьев, подходившей вплотную к руслу. Итак, тень и вода были в избытке, чего, к сожалению, нельзя было сказать о продуктах. Несколько дней нам пришлось питаться почти исключительно манной кашей с луком и подсолнечным маслом. Не выдер жав такой диеты, мы отправились в поселок и купили у хозяина одной из хижин ногу верблюда. Но нас вновь ожидало разочарование: мясо оказалось на редкость жестким и почти несъедобным. Базыкин несколько раз ходил в горы на охоту, но каждый раз возвращался с пустыми руками.

Однажды нам неслыханно повезло. Это было 21 марта, когда, возвращаясь с экскурсии, мы проходили через кишлак. Из одной хижины, завидев нас, вышли ее хозяева и стали настойчиво уговаривать зайти к ним. Оказалось, что эта дата – день весеннего равноденствия, который в Туркмении знаменует начало древнего праздника Новруз байрам. Нас троих усадили на ковер и поставили на расстеленную посреди него скатерть огромный казан с пловом. Мы настолько соскучились по полноценной пище, что, казалось, быстро уничтожим все его содержимое. Впрочем, не тут-то было. Когда спустя полчаса появились еще двое гостей, удовлетворение от еды было почти полное. Хозяйка унесла казан, чтобы в честь прихода новых посетителей заменить его новым, столь же внушительных размеров. В момент исчезновения первого я успел заметить, насколько ничтожной была съеденная нами троими порция по сравнению с первоначальным количеством блюда. Оставалось только пожалеть, что хоть немного этой необыкновенно вкусной еды нельзя было забрать с собой в лагерь.

В нескольких точках вокруг лагеря я провел глазомерную съемку местности и во время вылазок туда наносил на план размещение гнездовых территорий пар разных видов друг относительно друга. Как я и предполагал изначально, участки, принадлежавшие черным каменкам, черношейным и плешанкам, чередовались, в общем, случайным образом. Правда, кое-где по две-три территории пар одного и того же вида примыкали друг к другу. Но никаких очевидных различий в предпочтениях разных видов к каким-то особым, специфическим фрагментам ландшафта выявить не удавалось. Только пары плясуний придерживались наиболее плоских понижений рельефа, где в основном собирали корм и особи всех трех прочих видов.

Такие экскурсии я чередовал с длительными, по несколько часов, наблюдениями за поведением членов брачных пар. Первая половина марта – период массовой постройки гнезд у всех видов местных каменок. Для этих пернатых вообще характерно то, что устройством гнезда заняты одни только самки. Самцы не принимают ни малейшего участия в сооружении колыбели для будущего потомства. Они следят за порядком на своих участках и экстренно реагируют на появление здесь незваных гостей – будь то особи своего или прочих видов птиц, и не только каменок. Такие визиты со стороны неизменно заканчиваются изгнанием пришельцев. Самцы активно поют с рассвета до заката и регулярно проделывают демонстрационные полеты над принадлежащими им угодьями.

Я тщательно фиксировал в дневнике мельчайшие особенности этих эффектных воздушных эволюций, постепенно отмечая все новые и новые детали различий в их исполнении самцами разных видов. Пытался снимать происходящее кинокамерой «Красногорск», но она была столь тяжелой, неповоротливой в работе и склонной к постоянным отказам, что в конечном итоге из сделанных съемок практически ничего извлечь не удалось. Не было у меня и магнитофона, так что особенности вокализации разных видов приходилось фиксировать звукоподражательно.

Между тем, различия в акустических сигналах подчас позволяли распознать самцов разных видов более надежно, чем особенности их окраски. Среди примерно десятка самцов плешанок, чьи участки были закартированы, один отличался от всех прочих белой спиной и в этом отношении был чрезвычайно сходен с самцом черношейной каменки. То, что это все-таки плешанка, подсказали мне звуки песни этой особи, идентичной песням всех прочих типичных плешанок. Она включает в себя, помимо мелодичных нот, стаккато, удивительно напоминающее стук пишущей машинки. Ничего подобного не бывает в вокализации черношейных каменок. Только спустя шесть лет мне удалось выяснить причину необычной окраски этого самца. Работая в 1974 г. в совсем другом месте, на полуострове Мангышлак в восточном Прикаспии, я смог установить, что такие «белоспинные плешанки» – это один из наиболее часто встречающихся вариантов гибридов между плешанкой и испанской каменкой, у самцов которой оперение спины белое.

Мне посчастливилось присутствовать при нескольких эпизодах стычек между самцами каждого данного вида на границах их территорий и пронаблюдать отдельные кратковременные контакты между членами брачных пар. К концу второй недели, когда настало время возвращаться домой, я, оценивая сделанное, полагал, что уже знаю почти все, что мне нужно, об этих четырех видах каменок. Насколько далек я был тогда от реальности, мне стало понятно только через три года, после очередной экспедиции на юг Узбекистана в 1971 г. Но об этом речь пойдет ниже.

Я совершенно не отдавал себе отчета в том, насколько опрометчива моя уверенность, что полученного материала вполне достаточно для полноценного сравнительного анализа поведения изученных видов. Но все же, решил еще кое-что уточнить и с этой целью вновь посетил долину реки Сикизяб в марте следующего, 1969 года. Весна на этот раз выдалась на редкость неблагоприятной для полевых исследований. Утром в день приезда стоял густой туман и моросил дождь. Ставить палатки при такой погоде очень не хотелось, так что все трое участников экспедиции сошлись на том, что имеет смысл подыскать более надежное убежище.

И правильно сделали, поскольку и в следующие 17 дней солнце появлялось нечасто, только после полудня, и к тому же светило неуверенно сквозь тонкий слой облаков. Мы нашли брошеный коровник – саманную постройку длиной около 20 метров с зияющими оконными проемами. Внутри были перегородки между стойлами, оставлявшие свободным продольный проход посредине. Мы устроились в среднем «отделении», кое-как закрыв окна кусками фанеры и картона, а одно затянув полиэтиленом. Не слишком комфортно, но лучше, чем под дождем. Готовили на костре прямо в помещении, используя в качестве топлива доски, которые отрывали от перегородок в дальних отделениях коровника. Как-то раз около нашего жилища появился пожилой туркмен. Он долго печально ососматривал коровник, а потом сказал: «Сначала петух был, потом свинья, потом совсем бросили». Еще одна черточка из жизни колхоза «Путленизм».

Каменка плясунья. Oenanthe isabellina

Каменка плясунья. Oenanthe isabellina

Неоценимым достоинством этого нашего убежища оказалось то, что прямо метрах в пятнадцати от его входа пара плясуний облюбовала нору для устройства гнезда. Так что в плохую погоду, когда не имело смысла совершать экскурсии в окрестностях, мы с Алексеем Крюковым могли, оставаясь в укрытии, наблюдать по несколько часов за поведением самца и самки при их взаимодействиях друг с другом.

Наша спутница, Нина Шамильевна Булатова, сделала препараты хромосом всех четырех местных видов каменок и, вдобавок, целого ряда других видов птиц для пополнения сведений по цитогенетике пернатых, весьма скудных в то время в мировой литературе^[49].

После этого, укрепившись в мысли, что туркменским каменкам уделено достаточно времени, я решил расширить спектр объектов исследования и познакомиться с поведением прочих видов этого рода, обитающими в других регионах территории бывшего Советского Союза. Поездка в Копетдаг закончилась 18 марта, так что оставалось время обследовать какой-либо район обитания каменок, куда весна приходит позже, чем в Туркмению. Выбор пал на южный Алтай, который, как я выяснил из литературы, входит в весьма обширную область распространения пустынной каменки. Я уже упоминал, что видел этих птиц на Памирском плато, откуда ареал вида тянется на запад до северной Африки. Чуйская степь, куда мне следовало попасть на этот раз, находится между этими двумя регионами.

Чуйская степь

Наш отряд, состоявший из трех человек (Елена Юрьевна Иваницкая, Ефим Михайлович Анбиндер и я) 1 мая погрузился в Новосибирске в поезд, конечным пунктом следования которого был город Бийск. Эта часть пути на юг заняла у нас немногим более десяти часов. Отсюда до места назначения оставалось свыше 500 км (530, если быть точным). Нам предстояло ехать на юг по знаменитому Чуйскому тракту (помните, «Есть по Чуйскому тракту дорога…»), который тянется до границы с Монголией и уходит дальше в эту страну.

Бийск стоит на реке Бия, по имени которой город и получил свое название. Здесь 2 мая погода стояла еще зимняя, и только спаривание парочки воробьев, замеченной мной по пути к автовокзалу, знаменовало собой намек на скорый приход весны. Доехать до поселка Кош-Агач, куда лежал наш путь, можно было только на автобусе. Когда мы грузились в сильно потрепанный ПАЗик, нам было сказано, что сегодня мы до места не доберемся. Дорога дальняя, и придется переночевать примерно на полпути. Это был неприятный сюрприз. К тому же настроение не улучшалось от того, что шел снег и было очень холодно.

Чуйский тракт проложен между горными хребтами, идущими в основном в меридиональном направлении, по долине реки Катунь, а на последнем отрезке длиной около 240 км – вдоль ее притока Чуи. Катунь – многоводная горная река, которая питается от таяния 800 ледников общей площадью более 600 тыс. км². При слиянии с Бией немногим западнее Бийска, Катунь дает начало могучей сибирской реке Обь.

Первые 90 км, до Горно-Алтайска, дорога идет чуть ли не вплотную к берегу Катуни, так что мы могли почти все время видеть реку справа от себя^[50]. А слева в окна автобуса был виден вдали заснеженный гребень гигантского хребта Иолго, позже – Куминского хребта, возвышающегося уже гораздо ближе к трассе. Склоны гор у подножий покрыты лесом из лиственницы. Вскоре автобус миновал мост через Катунь, и она осталась далеко слева.

Мы проехали еще 130 км, и начался медленный подъем на Семинский перевал, пересекающий одноименный хребет в его наиболее низкой части, на высоте 1 717 м. Здесь характер растительности изменился: лиственница сменилась кедром. Прекрасные могучие деревья с густыми округлыми кронами стояли иногда поодиночке, но чаще образовывали плотные рощи разной величины. Сначала автобус с натугой полз вверх на протяжении почти 10 км, а затем более бодро двинулся на спуск по серпантину почти такой же длины.

Примерно через 70 км тряской дороги, которой, казалось, не будет конца, автобус остановился около гостиницы в поселке Онгудай, мы проехали 288 км, оставалось еще 242. Выехали рано утром, когда, как и накануне, шел густой снег, и, миновав около 70 км, остановились на смотровой площадке, откуда открывался вид на место впадения в Катунь ее притока Чуи. Зрелище и в самом деле было впечатляющим. После слияния двух рек они, как будто бы, пытались еще некоторое время сохранить свою самостоятельность. По левую сторону русла текла желтая вода Чуи, а по правую – зеленовато-голубая Катуни.

После этой короткой остановки дорога, которая ранее шла в южном направлении, отклонилась к юго-юго-востоку. Теперь мы ехали по днищу долины Чуи, то и дело оказываясь очень близко к ее руслу. Проехали поселок Акташ, после чего начался спуск в Курайскую котловину, лежащую на высоте около 1 700 м над уровнем моря. Окрестности вокруг постепенно приобретали облик предгорной полупустыни, чем-то похожей на хорошо уже знакомые мне ландшафты подножий Копетдага. Слева были видны заснеженные цепи Курайского хребта, далее впереди справа – Северо-Чуйского.

Миновав западные отроги этой горной цепи, мы оказались, наконец, совсем близко к цели, в Чуйской котловине, еще более пустынного облика, чем Курайская. Часам к пяти вечера увидели перед собой мост через Чую, за которым начинался поселок Кош-Агач. Но там нам делать было нечего, так что мы со своими туго набитыми рюкзаками высадились, не доезжая до моста метров 50, поскольку прямо около дороги увидели метеостанцию и быстро сообразили, что именно здесь сможем найти себе пристанище.

На следующий день я отправился на осмотр окрестностей ранним утром. Немного потеплело. Передо мной расстилалась равнина с каменистым грунтом, лишенным какой-либо растительности. Лишь вдали виднелась роща голых еще деревьев – тополей, как я выяснил позже. Там и тут возвышались конусовидные каменные останцы высотой примерно до 3 м, с одной или с несколькими вершинками. Они выглядели желтыми, бледно-оранжевыми или красноватыми. Взглянув под ноги, я понял, в чем дело. Плоская галька была покрыта местами корочкой лишайников именно этих цветов. Камни выглядели очень живописно, и я взял одну каменную пластинку с собой на память об этих местах.

Пройдя всего лишь несколько десятков метров, я увидел самца пустынной каменки. Он пел, сидя на макушке одного из останцов. Вскоре тут же появилась и самка. Я порадовался тому, что прекрасный объект для наблюдений оказался буквально «в шаговой доступности». Пошел назад к метеостанции и дальше, в сторону реки. До нее было примерно 15 минут ходу.

Река была покрыта льдом, который, судя по всему, не собирался таять. Я спустился по склону до обрыва первой террасы и пошел вдоль него. Пройдя всего несколько шагов, увидел пустынных каменок. Здесь тоже была парочка, явно занявшая гнездовую территорию. А чуть ниже – две плясуньи крутились возле отверстия норы, которую, как позже выяснилось, они выбрали в качестве убежища для гнезда. Когда я вернулся на базу, на крыше дома пел самец обыкновенной каменки. Не оставалось сомнений в том, что место для работы выбрано оптимальным образом.

В последующие несколько дней все больше становилось и пустынных и обыкновенных каменок. Но я сосредоточился на наблюдениях за поведением двух пар первого вида, которые обосновались наиболее близко к метеостанции. Все было бы хорошо, если бы не ледяной ветер, внезапно начинавший дуть даже в солнечные дни и пронизывающий насквозь ватную телогрейку и шерстяной свитер. Лишь такая экипировка вкупе с зимней шапкой ушанкой позволяла высидеть на одном месте, напряженно глядя в бинокль, по два-три часа. Чтобы сделать зарисовку в дневнике, приходилось снимать перчатки, и сразу же быстро натягивать их снова

Сильные похолодания случались примерно раз в три дня. Дальние цепи гор из голубых становились белыми от выпавшего снега, а лужи по утрам покрывались тонким слоем льда. В такие дни маскированные трясогузки^[51], державшиеся в русле реки пролетными стаями, выглядели подавленными. Но того же нельзя было сказать о каменках, более привычных, по-видимому, к подобным капризам местной погоды.

Так, 10 мая мне посчастливилось пронаблюдать весь процесс формирования брачной пары обыкновенных каменок, а спустя неделю самка уже приступила к постройке гнезда. На следующий день тем же была занята самка пустынной каменки. Кстати сказать, на первых порах у меня возникли проблемы с распознаванием самок этих двух видов. Они практически неразличимы по окраске. Но я очень быстро понял, что птиц можно легко распознавать по мелким деталям поведения. Самка обыкновенной каменки, сидит ли она или перемещается в поисках пропитания, все время мерно покачивает хвостом. У самок второго вида движения хвоста гораздо более лихорадочные, как у трясогузок, и при каждом его опускании рулевые перья слегка разворачиваются, так что хвост в этот момент становится чуть более широким.

Первичный материал. Пустынная каменка.

Пустынная каменка Oenanthe deserti

Обыкновенная каменка Oenanthe oenanthe

К моменту завершения работы я нанес на план гнездовые участки нескольких известных мне пар трех видов каменок, облюбовавших первую террасу реки и участок пологого склона ниже ее. Картина оказалась такой же, как та, что удалось выявить в Копетдаге. То есть, в совершенно однотипном местообитании территории, принадлежащие парам разных видов, чередовались более или менее случайным образом. Вот как это выглядело на этот раз: гнездо плясуньи; через 20 шагов – центр активности самца обыкновенной каменки; плюс 125 шагов – его гнездо; плюс 135 шагов – гнездо пустынной каменки; плюс 56 шагов – гнездо другой пары обыкновенных каменок; плюс 125 шагов – участок плясуньи.

Полученные в этой поездке сведения о поведении еще двух новых для меня видов наводили на тревожную мысль о том, насколько непростую задачу предстоит мне решать в дальнейшем, в попытках строгого аналитического сравнения сигнального поведения разных видов каменок. С одной стороны, в их повадках было, несомненно, немало общих черт. В полевом дневнике, наряду с бесстрастным описанием увиденного, то и дело появлялись заметки следующего характера: «звук напоминает фрагмент песни плешанки» (о пустынной каменке); «эти акции сходны с отмеченными у пустынной каменки» (о каменке обыкновенной), и т. д. В то же время, многие особенности поведения видов при сопоставлении их друг с другом выглядели кардинально различными.

В качестве примера приведу описания рекламных полетов самцов плясуньи и пустынной каменки. У первого вида он выглядит так. Развернув веером роскошный черно-белый хвост и торопливо работая приспущенными крыльями, которые совершают взмахи очень малой амплитуды, самец медленно, словно с натугой, поднимается под углом кверху, на высоту не более двух-трех метров над землей. Затем он на несколько секунд повисает в одной точке, удерживаясь на месте столь же быстрым биением крыльев, после чего устремляется к земле, планируя, либо в крутом пике. Именно за этот полет плясунья и получила свое народное название.

А вот как выглядит рекламный полет самца пустынной каменки. Мерно взмахивая крыльями, птица быстро набирает высоту. Достигнув верхней точки (метров 15–20 над землей), она поворачивается в горизонтальной плоскости то в одну, то в другую сторону, внезапно резко взмывает вверх, на мгновение повисает на одном месте и сразу же, слегка развернув рулевые, пикирует вниз. Вся эта последовательность действий (повороты, подъем, пике) тут же повторяется вновь, и так раз за разом – до момента посадки самца на его постоянный песенный пост. Эти дивертисменты, выполняемые самцами плясуньи и пустынной каменки, имеют очень мало общего как между собой, так и с рекламным полетом черных каменок, о котором было сказано в начале главы.

Каменка плясунья Oenanthe isabellina

Совершенно различно у этих трех видов каменок и звуковое сопровождение таких воздушных демонстраций. У плясуньи это громкая продолжительная песня, в которой без перерыва следуют друг за другом самые разнообразные звуки. Среди них нетрудно узнать имитации голосов самых разных видов птиц и даже млекопитающих (в частности, сурков), а также такие, которые самец издает в иных ситуациях, например, когда окрикивает хищника, посягающего на принадлежащее ему гнездо. Заканчивается песня серией лихих звонких посвистов. Самец пустынной каменки, летая высоко над своим участком, непрерывно повторяет однообразные мелодичные ноты своей коротенькой песни, а когда устремляется в пике, слышна глухая трескучая трелька совершенно иного звучания. Песня самца черной каменки, уже описанная мной на предыдущих страницах, по степени разнообразия звуков отчасти сходна с песней плясуньи, но различия в частных деталях этих вокальных конструкций казались мне, на первый взгляд, весьма существенными.

Конечная задача любых сравнительных исследований в биологии состоит в том, чтобы выяснить генеалогические отношения между видами, послужившими объектом изучения. Или, другими словами, установить степень родства каждого с каждым. На этой основе строится так называемое филогенетическое древо. Делаются предположения о том, какой из видов может быть более древним, «пра-пра-дедушкой» всех прочих, а какие в ходе эволюции произошли от него и его «сыновей» и «внуков» в том или ином порядке. Они размещаются на схеме филогенетического древа на его ветвях, ближе к основанию ветви или на ее конце (наиболее молодые виды).

При этом считается, что мерой родства между видами служит степень их сходства по сумме признаков. Таким образом, в начале исследования необходимо составить каталог таких признаков для каждого вида, а затем сопоставлять эти каталоги друг с другом, помечая признаки, общие для видов, скажем, значком «+», а отсутствие того или иного признака у данного вида – прочерком.

Наиболее трудный вопрос состоит в том, что именно считать «признаком», несущим информацию о родстве. Например, рекламные полеты свойственны всем видам каменок, в отличие, скажем, от воробьев, у которых они отсутствуют у всех видов. Но эти полеты характерны не только для каменок (род ?enanthe), но и для родственных им каменных дроздов (род Monticola). Это значит, что рекламный полет стал компонентом сигнального поведения еще у общего предка представителей этих двух родов. Стало быть, присутствие или отсутствие такого полета – это «признаки», не информативные в плане выяснения родства разных видов каменок друг с другом.

Теперь представьте себе мою растерянность в попытках мысленно восстановить степень сходства между уже известными мне шестью видами каменок. Чем больше я узнавал о них, тем многочисленнее становились наборы «признаков» для каждого. Между тем, как выяснилось в дальнейшем, сумма моих знаний даже об этих видах была весьма далекой от желаемого. А ведь мне предстояло еще познакомиться с несколькими видами, о которых пока что не было известно ровным счетом ничего. Поэтому я решил первым делом узнать хоть немного и об этих видах.

По вечерам, намерзшись на ветру, хотелось согреться и расслабиться. У нас с собой был спирт, но в какой-то момент захотелось чего-то более непривычного. Тогда я придумал рецепт смеси, получивший у нас название «коктейль по-чуйски». Наливаете в чашку сгущенное молоко, высыпаете туда порошок какао и добавляете спирт. В зависимости от соотношения в количествах сгущенки и спирта консистенция может быть разной. Смесь вы или пьете, как густой йогурт, или едите чайной ложкой.

Е. М. Анбиндеру срочно понадобилось по делам в Академгородок, и мы с Леной Иваницкой остались вдвоем. Когда пришла пора возвращаться, мы решили не трястись два дня на автобусе, а остановить машину и ехать в Бийск на ней. По Чуйскому тракту регулярно ходили мощные фуры, с надписью большими белыми буквами «ТрансАвто» на темно-серых тентах. Они осуществляли постоянный товарообмен с Монголией. Водитель такой машины охотно согласился взять нас. Напомню, что проехать предстояло 530 километров за один раз. Примерно на полпути мужчина вдруг решил остаться ночевать у своих знакомых. Мы отдали ему деньги, оставив себе как раз такую сумму, которую следовало заплатить за билет до Новосибирска.

Уже наступил вечер, а до пункта назначения было еще очень далеко. Мы поймали еще один грузовик, предложив водителю в качестве оплаты остававшуюся у нас бутылку спирта. В Бийск приехали за полночь. Я завалился на лавку в вокзальном помещении и заснул так крепко, что Лена не могла меня разбудить, когда к платформе подали поезд. Ей в этом помогал кто-то из незнакомых нам пассажиров мужского пола. Он долго тряс меня изо всех сил, пока я не проснулся.

Но на этом злоключения не кончились. Где-то на полпути выяснилось, что мы ошиблись и чего-то не доплатили. Снова оказались с вещами на платформе.

А платить-то было уже нечем. Я сказал Лене: «Сейчас я достану деньги. Видишь, там ходит влюбленная парочка. Я попрошу у парня, и он не сможет мне отказать в присутствии своей возлюбленной». Так оно и вышло, и следующим поездом мы прибыли утром в Новосибирск.

Нахичевань

Как-то к нам в Академгородок приехала на несколько дней группа орнитологов из Казахстана. Во время беседы «за чашкой чая» речь зашла о каменках. Оказалось, что один из гостей, Олег Вильевич Митропольский, столь же увлечен этими птицами, как и я. Правда, его интересы лежали в сфере их систематики, а не поведения, чем занимался я. Впрочем, из предыдущих абзацев нетрудно видеть, что эти две темы связаны между собой теснейшим образом, и я в дальнейшем не избежал соблазна заняться вплотную некоторыми нерешенными тогда вопросами систематики каменок (об этом будет подробно рассказано в главе 5).

Олег спросил меня, знаком ли я с птицей под названием златогузая каменка. Ответ, разумеется, мог быть только отрицательным. «Тебе обязательно надо, – воскликнул Олег, – посетить окрестности поселка Джульфа, в Нахичеванской АССР». Он продолжал: «В Союзе они обитают еще и в высокогорьях Памира, но туда добраться гораздо труднее. А в Нахичевани ты найдешь, кроме того, еще испанскую каменку и черношейную». Итак, появилась перспектива узнать кое-что еще о двух видах, совершенно новых для меня, а заодно – пополнить сведения о черношейной каменке.

Сказано – сделано. В последних числах марта 1970 года самолет доставил наш полевой отряд из Новосибирска в Баку. Отсюда предстояло проехать на запад по железной дороге, идущей вдоль юго-западной границы тогдашнего СССР до станции Джульфа в Нахичеванской автономной республике. Это был в те годы анклав Азербайджанской ССР внутри территории Армянской ССР с населением смешанного состава. Последнее обстоятельство казалось странным – взаимная неприязнь, чтобы не сказать больше, между азербайджанцами и армянами всегда была притчей во языцех.

В состав отряда входили четыре человека: Нина Булатова, моя вторая жена Людмила Сергеевна Шилова, с которой мы только недавно поженились, сотрудник нашей лаборатории ихтиолог Юрий Иванов и я. Оказавшись в Джульфе, мы, не мешкая, направились к местной противочумной станции. В те годы такие организации неизменно давали приют зоологическим экспедициям. Начальник станции встретил нас более чем радушно. Было ясно, что неизгладимое впечатление на этого нестарого восточного мужчину произвело появление во дворе станции, иссушенном палящим солнцем, а потому голом и неприглядном, двух молодых шатенок. Нам тут же было предложено ближе к вечеру осмотреть окрестности, объехав их на ГАЗике, стоявшем тут же во дворе.

Эта поездка закончилась не столь благополучно, как хотелось. Нас привезли на берег ручья, который по первому взгляду говорил о том, что это «традиционное место отдыха трудящихся». Водитель машины быстро расстелил ковер, и все мы, за исключением него, расселись вокруг. На ковре появились две бутылки с прозрачной жидкостью. Оказалось, что содержимым одной была водка, а другой – слабо разведенный спирт. Насколько помню, серьезной закуски не было. Поскольку водителя к столу не звали, я сразу понял, насколько трудную задачу мне предстоит выполнить. Я прикинул, что если женщины откажутся пить (как оно и случилось), то литр крепких напитков придется распределить между тремя лицами мужского пола. Но я не учел потенциальных возможностей Иванова, теоретически посчитав его равным себе и начальнику заставы, в чьей готовности опустошить сосуды, судя по всему его поведению, сомневаться не приходилось.

Несмотря на то, что было уже около семи часов вечера, уровень температуры воздуха я прикидочно оценил примерно в 30° по Цельсию. Соответственно, и напитки трудно было назвать охлажденными. К моему негодованию, Юрий очень быстро вышел из игры – после трех-четырех рюмок у него началась истерика. Но я сдаваться не мог – это значило бы потерять достоинство в глазах хозяина мероприятия. Мы с ним допили все до конца. На этом «осмотр окрестностей» завершился, и все мы вернулись на стацию.

Но этим дело не кончилось. Хозяин пригласил нас троих (Юрий давно уже «выпал в осадок») осмотреть станцию изнутри. Он привел нас в плохо освещенную комнату, в которой стояли длинный голый стол и несколько стульев по обе его стороны. Когда мы сели, вновь появился водитель ГАЗика, которому было сказано: «Ахмед, смотайся в магазин и привези две бутылки нашего азербайджанского коньяка, чтобы угостить дорогих гостей». Я ужаснулся, но понял, что придется стоять до конца.

Вопреки тому обстоятельству, что закуской служили только конфеты карамель, первая бутылка была выпита без особого напряжения. Можно сказать, что этот этап испытания я преодолел даже как-то незаметно для себя. Наверное, коньяк действительно был неплох, да и менее теплым, чем предыдущее спиртное. Пили мы вдвоем, оставалась еще одна бутылка, так что приходилось как-то поддерживать разговор. Единственная тема, которая показалась мне интересной для хозяина – это отношения между двумя народами, населяющими его страну. Не помню точно, в каком русле шла беседа, но я был уверен, что все делаю правильно.

В общем, уже за полночь мы с начальником станции разошлись, вполне довольные друг другом. Что же касается моих спутниц, которые высидели почти до конца, то они наутро почему-то были не в духе, и в ответ на мои попытки заговорить с ними упорно молчали.

Позже мы попросили отвезти нас в такое место, где мы могли бы разбить полевой лагерь. Машина шла по шоссе, пролегающему в долине реки Аракс, по которой проходил тогда западный сектор границы СССР с Ираном и Турцией. Река оставалась далеко слева, а по правому борту долины стеной громоздились крутые каменистые обрывы из горной породы красноватого цвета. Изредка можно было видеть, что в этой сплошной, в общем, стене появляется узкая брешь. Я решил, что эти разрывы должны быть входами в узкие ущелья, идущими вглубь подгорной гряды, и что именно в таком месте следует устраивать лагерь. Мы миновали небольшую деревню под названием Аза, а километра через три от нее я заметил более широкий проход между чинками^[52], где, как казалось, и следовало искать то, что нам нужно. К тому же от шоссе до входа в этот проем было совсем недалеко, каких-нибудь метров сто. Замечу, что именно эта особенность расположения выбранного мной места, показавшаяся его достоинством, в дальнейшем сыграла с нами злую шутку.

Когда мы перетащили рюкзаки и палатки поближе, выяснилось, что путь к цели нам преграждает арык. Это порадовало нас – значит, водой мы обеспечены. Миновав эту искусственную протоку вброд, мы оказались в действительно шикарном месте. Это была ровная площадка как раз такой ширины, которая требовалась, чтобы свободно разместить на ней четыре одноместные палатки. Справа стояла высокая скальная стенка, дававшая тень значительную часть дня, а слева склон холма был пониже и достаточно пологим для того, чтобы подниматься по нему на высокое плато, уходящее в сторону от долины Аракса. По просторам этого нагорья нам предстояло экскурсировать в дальнейшем.

Но самым замечательным было то, что наше ущельице, как вскоре выяснилось, выбрали для житья не только мы, но и парочка златогузых каменок. Они появились уже тогда, когда мы трудились над установкой палаток, и вели себя так, что стала очевидной их приверженность этому участку местности. Уже утром следующего дня я обнаружил, что самка занята постройкой гнезда в расщелине скалы, нависающей над нашими палатками.

По внешнему облику златогузые каменки оказались более всего похожими на плясуний. Самец и самка выглядели практически неразличимыми, окрашенными целиком в серовато-палевые тона. Основания рулевых перьев, белые у всех каменок, о которых ранее шла речь, у этих птиц рыжеватые, а по заднему краю хвоста, как и у тех, идет широкая черная полоса. Я сразу же начал искать отличия в манере их полета и передвижения по субстрату от того, что мне было уже известно о прочих каменках-петрофилах.

Благодаря нашему тесному сожительству с парочкой нового для меня вида мне посчастливилось проследить все начальные этапы гнездования у этих пернатых. Весьма необычным мне показалось их поведение при постройке гнезда. Местом для него самка выбрала в данном случае вертикальную щель между двумя каменными глыбами в самом узком ее месте. Как позже выяснилось, выбор был сделан неудачно, хотя птичка приложила все усилия, чтобы его оправдать.

На протяжении целых четырех дней она пыталась завалить узкий проем щели плоским каменными пластинками (максимально до пяти сантиметров в поперечнике), которыми был усеян грунт у подножия скалы. Здесь самка подбирала камень и летела с ним к месту своей работы. Ей удалось создать истинное инженерное сооружение – многослойный горизонтальный настил, перекрывший щель полностью. Но тут начались неприятности: в какой-то момент камешки, приносимые самкой, стали вываливаться наружу. За каждой упавшей каменной пластинкой весом в 3-4 грамма птица сразу же спускалась по два или по три раза, пытаясь снова водворить ее на место, и почти всегда безуспешно.

Златогузая каменка Oenanthe chysopygia

Тогда она оставила эту щель и стала носить камни в нору в глинистой стенке обрыва, метрах в 150 в стороне.

Дно этой норы было сплошным и достаточно ровным. Поэтому, казалось бы, в выравнивании его камнями никакой необходимости не было. Тем не менее, тяжелая работа была начата снова. И лишь спустя два-три дня самка начала носить в нору сухие соломинки и травинки.

Тогда мне не было еще известно, что такое поведение свойственно всем видам каменок-петрофилов, в том числе черной и черношейной^[53]. Но у них этим делом заняты только самки. А у моей пары златогузых каменок также и самец не гнушался принять в нем посильное участие. Но он не помогал в нем своей супруге, а носил камешки (не столь усердно, как она) в выбранное им самим другое отверстие в скале, располагавшееся даже не рядом с местом работы самки.

Как первое, неудачное место для гнезда, так и второе располагались высоко, что не позволило мне осмотреть их вплотную. Но позже я нашел еще несколько гнезд других пар, и в одном случае сосчитал количество камней, натасканных самкой в убежище. Их оказалось 453, общим весом немногим менее полутора килограмм.

Самец время от времени посещает самку возле строящегося ею гнезда. Иногда при этом он по несколько раз залезает в гнездовую нишу и выскакивает оттуда, что заставляет самку последовать, наконец, за ним в убежище. Часто такие взаимодействия приурочены к глубоким вечерним сумеркам. Но лишь однажды за все время наблюдений самец прилетел с длинной травинкой в клюве и передал ее самке.

Самка затратила на сооружение колыбели для яиц не менее пяти дней, а вместе с возведением каменного настила – не меньше девяти. К концу этого периода поведение самца резко изменилось: он все чаще стал петь во весь голос на одном, вполне определенном карнизе скалы, над которым нависала широкая каменная «крыша». И если в обычное время птичка перемещается по субстрату короткими прыжками, то теперь пение звучало «на бегу». Изменился и характер песни: она стала более разнообразной, включающей в себя звуки разной высоты – от предельно высоких до очень глухих и низких, среди которых выделялось периодически повторяемое весьма своеобразное «храпение».

Время от времени самец принимает весьма экстравагантную позу: он поднимает расправленные крылья, плавно взмахивает ими вверх и вперед и медленно покачивает хвостом, рыжеватые перья которого развернуты широким веером. Когда самка готова к спариванию, она прилетает к самцу, ведущему себя таким образом, под каменный карниз. Вокруг оказавшейся около него самки самец проделывает неистовый полет петлями. Приземлившись, он мелко трепещет расправленными крыльями и словно бы «заползает» на самку.

Когда та приступила к насиживанию кладки, самец в первые дни вынужденного одиночества продолжал эпизодически посещать свою нишу под карнизом, выполняя здесь подчас полную церемонию приглашения самки к спариванию. Все эти действия адресовались теперь какому-либо камешку или кусочку глины, и с таким неодушевленным предметом самец в конце концов и «спаривался». Я трижды наблюдал подобное поведение самца, объектами притязаний которого служили два комка сухой глины, возвышавшиеся над полом его излюбленного карниза. Подобное поведение этологи называют «реакцией вхолостую».

Златогузая каменка. Oenanthe chysopygia

Обо всех этих тонких деталях поведения мне удалось узнать только потому, что наш лагерь располагался прямо на гнездовом участке каменок, так что они ежедневно были на виду буквально с рассвета до заката. Не будь этого, многие стороны их жизни, приуроченные как раз к времени предрассветных и вечерних сумерек, так и оставались бы для меня тайной за семью печатями. Именно с тех пор я взял за правило ставить палатку прямо на месте наблюдений и в дальнейшем следовал ему непреклонно, как бы сложно ни было эту задачу осуществить.

На этот раз мне сильно повезло в том отношении, что каменки второго вида, наблюдения за которыми входило в задачу экспедиции, появились спустя несколько дней после начала работы. Мы поселились в ущелье 26 марта, а первый самец испанской каменки был замечен здесь только через три дня, которые я смог, таким образом, посвятить, не отвлекаясь, наблюдениям за каменками златогузыми.

У самцов испанской каменки существуют два разных варианта окраски (так называемые «морфы»). У одних (морфа aurita) оперение головы в основном белое, и только от клюва через глаз идет назад черная полоска, постепенно расширяющаяся. У самцов морфы stapazina, кроме того, черные подбородок и горло. Самец, который обосновался в нашем ущелье, принадлежал к первой морфе (назовем его «белоголовым»). На протяжении трех дней он постепенно осваивался на выбранном им участке и пел все более и более активно. Но утром четвертого дня (31 марта) здесь же появился другой самец, с черным горлом, который с самого начала показал всем своим поведением, что место ему нравится и что он намерен остаться здесь, чего бы ему это ни стоило.

Конфликт между хозяином территории и новым претендентом на нее продолжался почти 6 часов. Большую часть этого времени оба самца почти непрерывно совершали над нашим лагерем и вокруг него длительные совместные рекламные полеты, сопровождая их интенсивным пением. Когда один из соперников пытался приземлиться, второй устремлялся прямо на него, не давая ему сесть, и синхронные полеты возобновлялись. Но ни один из самцов не переходил к явно враждебным действиям. Одно время мне показалось, что претендент выглядит сильно утомленным. Но вскоре он воспрянул духом и возобновил свои попытки отвоевать участок у законного его владельца. Все же, в конце концов, противники сцепились когтями и упали на землю, нанося друг другу удары клювами. После этого первый хозяин территории уступил поле боя пришельцу. В дальнейшем он освоил участок прямо у входа в наше ущелье, по соседству с новым хозяином своей предыдущей территории, привлек сюда самку и в паре с ней успешно вырастил птенцов.

Испанская каменка Oenanthe hispanica

По мере того, как количество самцов, возвращающихся с зимовок в Африке, быстро нарастало, конфликты между ними из-за жизненного пространства становились делом вполне обычным. Но, в отличие от того, что мне пришлось наблюдать в нашем ущелье, новым пришельцам ни разу не удалось вытеснить прежнего хозяина с занятого им участка. В этих ситуациях самцы, занявшие территории первыми, вынуждены были уступать вновь прибывшим лишь краевые зоны своих первоначальных владений. Дело в том, что новые поселенцы, как правило, «втискиваются» между территориями пионеров и постепенно расширяют свое жизненное пространство в обе стороны, как бы «расталкивая соседей локтями».

В дальнейшем, изучая каменок, я смог установить вероятную причину победы черногорлого самца-пришельца над «белоголовым». Оказалось, что как самцы, так и самки у всех видов каменок ведут себя непреклонно по отношению к себе подобным, когда весной возвращаются на тот участок, где гнездились в предыдущий год. В данном случае выявить победителя в лице пришельца мне посчастливилось только потому, что конфликтующие самцы были окрашены по-разному. Описание взаимодействий между ними и карандашные наброски, фиксирующие их позы и телодвижения во время этого враждебного взаимодействия, заняли в моем дневнике семь с половиной страниц. Все это оказалось неоценимым материалом для начального этапа ознакомления с поведением испанской каменки.

Новые сведения накапливались лавинообразно. И в те минуты, когда удовлетворение, близкое к чувствам охотника, получившего, наконец, желанный трофей, сменялось попытками осмыслить уже известное, в душу закрадывалась неясная тревога. Как, – думал я, – удастся мне привести к общему знаменателю все то обилие характеристик поведения разных видов, когда настанет время перейти к их аналитическому сопоставлению? Ведь уже стало ясно, что златогузая и испанская каменки имеют между собой очень мало общего как в манере устройства гнезда (вторые не работают в роли каменщиков), так и в особенностях поведения, которое мы привыкли называть «сигнальным» (песни, рекламные полеты и прочее). А эти два вида, как выяснилось, резко отличаются по всем этим «признакам» от каменок пустынной, черной и черношейной, не говоря уже о плясунье.

Задача казалась отчасти сродни той, которая стоит перед человеком, собирающимся купить автомобиль. Он может собрать полную информацию о технических характеристиках множества моделей, доступных ему по цене, но при этом ему придется удерживать в уме целый ряд комбинаций из большого числа параметров. Таких, в частности, как мощность мотора, степень проходимости, мера потребления горючего, дизайн, удобство салона и многое-многое другое. Иными словами, покупатель будет вынужден проделать исчерпывающее сравнение между несколькими сложными системными образованиями и выстроить для всех них единую оценочную шкалу – от наименее привлекательных до кажущихся оптимальными в большей или меньшей степени. В моем случае такое сравнение, согласно изначально поставленной задаче, должно было послужить оценке степени этологического сходства между видами и, на этой основе – меры их филогенетического родства, как об этом уже было сказано ранее.

Место для работы было поистине идеальным. В тени под скалой стояли клетки с пойманными птицами, к которым время от времени прилетали их сородичи, так что можно было с близкого расстояния наблюдать их повадки и записывать голоса. Среди пленников были испанская каменка и особи двух видов так называемых пустынных снегирей, толстоклювого и монгольского. Какой только чепухи не было написано про них в орнитологических справочниках! И что это виды-двойники, и что они представляют собой разновидности (подвиды) одного вида. Позже я развеял все эти нелепости, показав путем сравнительного анализа их поведения, что это далеко разошедшиеся виды, которые оказались в одном регионе, расселяясь навстречу друг другу из Европы и Центральной Азии^[54].

Увы, наше пребывание в чудесном ущелье сильно омрачалось нескончаемым потоком непрошеных гостей. О нас каким-то образом стало известно в деревне Аза, и местная молодежь мужского пола шла ежедневно, как на экскурсию, посмотреть на русских шатенок. По двое, по трое приходили парни в белых рубашках и лаковых штиблетах, усаживались под скалой на корточках и подолгу наблюдали за тем, что мы делаем. Постепенно мы научились минимизировать время словесного общения с ними, особенно я, который старался сесть где-нибудь подальше, держа бинокль около глаз. Но нас все время пытались втянуть в разговор. Со стороны посетителей тематика была на редкость единообразной. Если пришли азербайджанцы, они говорили: «Мы знаем, к вам сюда ходят армяне, так что вы будьте осторожны с этими людьми». Совершенно то же самое мы слышали от армян, которые предостерегали нас от излишнего доверия к азербайджанцам.

Впрочем, эти посещения имели одно позитивное следствие. Нередко гости приносили с собой бутылки с местным самогоном, вроде грузинской чачи. Особенно в этом усердствовал один пожилой азербайджанец, которому приглянулась Нина Булатова. Он приносил не только самогон, но и самодельное вино в немалых количествах. В намерение этого человека, которыми он делился со мной в отсутствие наших девушек, входило выкупить у нас Нину, сделав ее своей женой.

Пить с гостями мы отказывались, мотивируя это тем, что «слишком жарко», как оно, впрочем, и было на самом деле. Все принесенное я аккуратно расставлял в ряд под скалой, где в неглубокой нише у самой земли всегда была тень. Так у меня образовался вполне приличный бар. Не было двух напитков, принесенных разными людьми, которые не различались бы на вкус. Поэтому перед ужином я дегустировал несколько и выбирал тот, который в этот вечер наиболее соответствовал моему настроению.

Во время экскурсий в ближних и дальних окрестностях лагеря я обнаружил место, где среди прочих птиц численно преобладали черношейные каменки. Этому виду я уделил в эту поездку меньше внимания, чем двум другим видам, о которых речь шла ранее. Тогда мне казалось, совершенно ошибочно, что уж о черношейных-то каменках я знаю достаточно по наблюдениям, сделанным в Копетдаге. Но всё же я посетил это место несколько раз. Здесь, как и в других точках, куда я ходил на экскурсии, у меня под камнями была спрятана большая жестяная банка от болгарского лечо, в которой я кипятил воду для чая, и жестянка поменьше, используемая в качестве чашки. Воду я приносил с собой. В лагере мы готовили на паяльной лампе. А чтобы развести костер там, куда я уходил на целый день, мне приходилось по пути подбирать каждую сухую веточку, каждый кусочек древесины, которые попадались мне на глаза в этой суровой местности, выжженной солнцем и практически лишенной растительности. Горючего всегда оказывалось так мало, что мне ни разу не удалось довести воду до кипения, но лишь до такого состояния, чтобы чай все же заварился.

Тогда я не знал, что судьба приведет меня сюда еще дважды, в 1975 и 1977 гг. При этих повторных посещениях региона я останавливался лагерем именно здесь, по соседству с черношейными каменками. Место было уединенным, удаленным от шоссейной дороги, и здесь я был надежно застрахован от визитов назойливых посетителей. Как раз здесь я получил в эти годы множество совершенно новых, интереснейших сведений о поведении черношейной каменки, которую к тому времени уже выбрал в качестве одного из двух модельных видов.

Напомню читателю, что «модельным» принято называть такой объект исследования, на основе глубокого знакомства с которым удается раскрыть некие общие закономерности весьма широкого круга явлений, глубинная суть которых представляется ученому еще недостаточно понятой его предшественниками. В моем случае каменки стали модельной группой, на основе детального изучения которой в полном объеме (то есть всех доступных мне видов^[55]) я надеялся уяснить для себя сущность явления коммуникации у птиц вообще. А черношейная каменка в итоге была использована мной для построения некоего мысленного каркаса, на котором, в моем понимании, держатся принципы организации коммуникативного процесса у птиц семейства дроздовых^[56]. Эта аналитическая часть работы заставляет оставить на заднем плане все множество частных черт поведения, уникальных для каждого данного вида. Такие характеристики извлекаются из памяти лишь в тот момент, когда следует проверить, служат ли они подтверждением конструируемой схемы или же входят в противоречие с ней.

Вторым модельным видом стала для меня черная каменка, поистине удивительные черты образа жизни которой раскрылись в следующей экспедиции.

Ширабад

В первых числах марта 1971 года из Новосибирского Академгородка выехал экспедиционный отряд в направлении одной из самых южных точек тогдашне го Советского Союза – города Термез, стоящего на границе с Афганистаном. На этот раз в моем распоряжении была высокопроходимая машина – ГАЗ-66. Вел ее некто Михаил, фамилию и отчество которого я ни разу не удосужился узнать, и потому, к величайшему сожалению, не смогу привести их здесь. Для меня он тогда и на протяжении последующих нескольких лет был просто Мишей, на которого в наших поездках я мог положиться как на самого себя. Это был водитель-виртуоз, и не существовало такого места, угрожающего на вид качеством дороги, куда бы он отказался ехать и которое затем не смог бы преодолеть на своем железном коне. Я столь многим обязан этому человеку, неизменно способствовавшему успеху моих полевых исследований, что считаю должным отклониться от канвы предыдущего изложения и привести лишь два примера того, как Мише удавалось выручить своих пассажиров в весьма рискованных дорожных ситуациях.

Один такой эпизод имел место в той самой поездке, о которой я только что начал рассказывать. Мы возвращались на трассу из высокогорий Гиссарского хребта, и местные жители попросили нас взять в кузов несколько овец, предназначавшихся на продажу на базаре в Душанбе. Животных везли два немолодых таджика в халатах и тюбетейках. Я сидел рядом Мишей в кабине. Узкая дорога шла под уклон по уступу довольно крутого склона. Накануне прошел сильный дождь, грунт был глинистый, и машина вдруг стала идти юзом, всё более приближаясь к внешнему контуру дороги. Тогда Миша, улучив удобный момент, мягко повернул руль влево и съехал наискосок вниз до ближайшего ровного места, лавируя по склону крутизной не менее 40°. Таджики, насмерть перепуганные этим маневром, выскочили из кузова и наперебой восклицали: «Рахмат (спасибо), большой рахмат!».

В другой раз экспедиция возвращалась из Забайкалья, где я собрал материалы по местному виду сорокопутов. Маршрут проходил по южному берегу Байкала. Здесь в озеро впадает множество небольших рек, текущих с гор, которые окаймляют его с юга. Из-за сильных дождей все они вышли из берегов и смыли проложенные над ними мосты. Деваться было некуда, и вот что придумал Миша. Он съезжал с дороги в направлении к берегу устья реки, и, подъехав туда вплотную, спускался в озеро и ехал прочь от берега по конусу выноса^[57]. Сделав полукруг, машина выезжала по другую сторону устья и продолжала путь до следующего такого же препятствия. Один раз, когда до выезда на сушу оставалось метров десять, мотор заглох, и нас начало потихоньку сносить течением реки назад в озеро. Эти последние метры мы ехали короткими рывками, за счет многократных включений стартера, числу которых я быстро потерял счет. Когда вечером мы въехали в Слюдянку, что у западной оконечности Байкала, местные жители были в полном недоумении, как же нам удалось преодолеть эту трассу: машины с востока не приходили в населенный пункт уже два-три дня.

В поездке, о которой речь пойдет дальше, отряд состоял из трех человека. Ко мне присоединились сотрудница нашей лаборатории Наталья Александровна Ма лыгина и студент-биолог Иосиф Черничко^[58] из Мелитополя. Я был знаком с его курсовой работой по поведению куликов и рассчитывал на его квалифицированную помощь в наблюдениях за каменками. До места работы предстояло проехать больше трех тысяч километров. Маршрут пролегал через города Алма-Ата и Ташкент, где экспедиция останавливалась на ночевки.

Когда на пятый день доехали до реки Ширабад (правый приток Амударьи), стало ясно, что именно здесь следует расположиться лагерем. Один берег был пологим, и мы без труда нашли на нем ровную площадку, где и поставили палатки. Сама река имела ширину около 15 м, и по ее каменистому дну можно было перейти на другой берег, не замочив шорты. Здесь вплотную к воде вдоль русла возвышалась вертикальная лессовая стена высотой не менее 4–5 м. Ее поверхность изобиловала пустотами самой разной величины и формы – от небольших пещер до узких отверстий, идеальных в качестве укрытий для гнезд каменок. В общем, место казалось истинным раем для этих пернатых.

Так оно и было. Наиболее массовым их видом была черная каменка, немногим менее обычным – черношейная. По выровненным участкам долины гнездились плясуньи. В общем, состав видов выглядел почти таким же, как в предгорьях Копетдага, но полностью отсутствовали плешанки. Наиболее интересным и новым для меня оказалось то, что черные каменки здесь выглядели совершенно иначе, чем те, с которыми я познакомился в долине реки Сикизяб шесть лет тому назад. Только один самец из примерно сорока, которые жили в окрестностях нашего лагеря, был окрашен так же, как черные каменки из тех мест.

Как и у испанских каменок в Закавказье, все прочие самцы обладали двумя резко различными типами окраски. У одних бросались в глаза белые «шапочки», и в этом отношении они были в высшей степени похожими на плешанок. Оперение других было угольно черным, а белыми оставались лишь небольшие участки в нижнем основании хвоста и, разумеется, внутренние две трети самих рулевых перьев. Отличие от того, что мы видели, когда речь шла об испанских каменках, состояло в следующем. Помимо названных двух вариантов окраски, довольно обычными оказались и промежуточные между ними. Это были птицы, которые издалека выглядели черными. Но рассматривая их в бинокль, вы бы заметили, что верх головы у них светлее, образует шапочку разных оттенков серого, а на черных груди и брюхе окончания перьев беловатые.

Было ясно, что это птицы со смешанной наследственностью – нечто вроде гибридного потомства носителей двух принципиально разных типов окраски. Но загадкой тогда казалось то обстоятельство, что при этом все без исключения самки были совершенно одинаковыми с виду – единообразно песочно-серыми. Как такое могло быть, мне предстояло выяснять в дальнейшем, на протяжении последующих нескольких лет. О том, что было сделано в этом плане, и к каким выводам я пришел, будет рассказано в главе 6. Теперь же мое внимание было сосредоточено на том, чтобы узнать по возможности больше о поведении этих птиц.

Я начал с того, что обозначил для себя основные точки постоянных наблюдений, где мне следовало находиться на протяжении всего дня, от восхода до заката. Это должны были быть территории пар, в которых самцы обладали бы контрастными типами окраски. В то время среди орнитологов господствовало мнение^[59], что речь здесь идет о разных морфах, как в случае с испанскими каменками. Белоголовой «морфе» присвоили имя capistrata, черной – opistholeuca. Далее я буду называть самцов попросту «белоголовыми», «черными» и «гибридами». При выборе мест наблюдений следовало учитывать несколько обстоятельств, помимо определяющего (облик самца-хозяина участка). Я бы не выдержал, если бы пришлось часами сидеть на совершенно открытом месте под палящим солнцем субтропиков. Значит, необходимо было какое-то укрытие, хотя бы временами дающее тень. Важное место в программе наблюдений занимала звукозапись. К тому времени я располагал уже портативным магнитофоном Sony с выносным микрофоном, который крепился на конце провода длиной около 20 м, намотанным на алюминиевую катушку. Значит, расстояние от укрытия до того места, где птицы присутствовали наиболее часто, не должно было сильно превышать два десятка метров. И, наконец, места наблюдений следовало выбирать так, чтобы я мог оказаться там ранним утром, потратив минимум времени на переход сюда от лагеря.

Итак, я обозначил два пункта наблюдений. К счастью, мне быстро удалось установить, что у черных каменок подготовка членов пары к спариванию происходит примерно так же, как это было описано выше, когда речь шла о каменках златогузых. А именно, самец приглашает самку к месту свиданий, избранному им заранее в какой-нибудь достаточно обширной пещерке с ровным полом. Я нашел несколько таких ниш, среди которых одна, удачно расположенная в соответствии с моими требованиями, принадлежала белоголовому самцу, другая – гибридному. Наверное, более правильным было бы обосноваться на территории «чистокровного» черного самца, но такие, как вскоре выяснилось, в этой популяции составляли абсолютное меньшинство, а характер их территорий не удовлетворял продуманному мной плану наблюдений.

Один из вопросов, казавшихся мне наиболее важным, состоял в следующем. Есть ли какие-либо различия в брачном поведении самцов с разными типами окраски, на основании чего самки могли бы делать выбор между ними? Я тщательнейшим образом зафиксировал происходящее в местах свиданий у белоголового и гибридного самцов. При записи звуков, которые они воспроизводят в этих ситуациях, я мог одновременно комментировать голосом ход событий в мельчайших деталях. Оказалось, что такое взаимодействие между самцом и самкой четко распадается на два этапа.

В течение первых трех-четырех дней после завершения постройки гнезда члены пары обычно держатся порознь и встречаются лицом к лицу только в этих местах свиданий. Инициатива в подготовке свидания чаще исходит от самца, много реже – от самки.

Как правило, на протяжении дня имеет место только одна копуляция. На первом этапе подготовки к спариванию самец держится у подножия той скальной стенки, один из карнизов которой служит паре местом свиданий. Все оперение самца сильно распушено, так что выглядит он, как игрушечный черно-белый шарик. Пребывая в этом состоянии, самец то и дело отводит в сторону крылья, чистит клюв о ветку или коротко перебирает им оперение. Некоторые эти его действия порой сходны с теми, что можно видеть после купания, когда птичка сушит крылья, удерживая их отставленными от туловища. Время от времени самец перелетает замедленным трепещущим полетом на другой кустик. Но изредка он взлетает высоко, проделывая типичный рекламный полет. Все это сопровождается бесконечными монотонными повторами коротенькой песни, которая произносится вполголоса и своим однообразием резко контрастирует с богатством звучного пения самца, когда тот пребывает на своем постоянном песенном посту на одной из самых высоких точек его территории.

Всё поведение самца выглядит так, словно он находится в состоянии острой психической нестабильности. Монотонная хаотичность его действий вызывает в памяти поведение человека, который не знает, что ему делать и опасается предпринять какой-нибудь решительный шаг. Всё это может продолжаться и 10 минут и более часа.

Внезапно поведение самца меняется самым коренным образом. Он устремляется на карниз свиданий и начинает выкрикивать там фразы песни, ничем не напоминающей те напевы, которые можно было слышать до этого. Это какофония странных звуков, таких как своеобразное шипение, завывания, бульканье, лай и нечто вроде скуления щенка. Звуки совершенно не вяжутся с обликом этой маленькой птички. Но особенно интересным для меня обстоятельством оказалось следующее: песня самца, как и позы, которые он принимает в эти минуты, ровным счетом ничем не отличались от того, что приходится видеть во время наиболее острых конфликтов между самцами в тот период, когда они делят местность, устанавливая в ходе таких противостояниях границы своих индивидуальных территорий.

Во время пения самец бегает в нише, быстро перебирая лапками, словно бы скользя по субстрату. Он то скрывается в одном из темных углов ниши, то выскакивает на ее край. Бело-черные перья хвоста развернуты веером, клюв то и дело резко поднимается кончиком вверх, а временами тело выпрямляется столбиком, так что клюв на мгновение оказывается в строго вертикальном положении. Один из компонентов песни звучит как пронзительное «цик-цик-цик…». При этих звуках становится виден ярко желтый зев, резко контрастирующий с угольно черным цветом самого клюва. Впечатление такое, словно в затемненной нише ритмично вспыхивает крошечный фонарик.

Черная каменка Oenanthe picata capistrata

В те немногие дни, когда готовность самки к спариванию максимальна, она прилетает к месту демонстраций самца в считанные минуты и садится неподалеку от карниза, оказываясь в поле зрения супруга. В этот момент он приходит в полный экстаз, ускоряя темп бега, и начинает бегать по дну ниши. Когда же самка садится в пещерку, он, не переставая петь, вылетает из нее и проделывает перед ее входом неистовый полет петлями. Хвост самца широко развернут, амплитуда взмахов крыльев очень мала. Плоскость скольжения в воздухе то и дело резко меняется, и после каждой петли самец мягко ударяется грудью то о нависающий над нишей карниз, то о стенку ниже ее. Затем он усаживается на край карниза, а самка бежит, пригнувшись грудью к земле и вибрируя слегка приподнятыми крыльями, в дальний темный угол ниши. Самец отводит крылья в стороны, очень мелко трепещет ими и, издавая свое «цик-цик-цик…», плавно взлетает-всползает на спину самки. Зачастую все это происходит в густых вечерних сумерках.

Взаимодействия на втором этапе, непосредственно предшествующем спариванию, не всегда протекают точно в соответствии с тем, как я это описал. Иногда самец по несколько раз кряду наведывается на свой карниз, прежде чем здесь появится его супруга. Или же самка прилетает к месту свиданий в тот момент, когда самец пребывает в настроении, не соответствующем ситуации. Порой брачные игры почему-либо прерываются, когда они в самом разгаре, и спаривания не происходит. Согласованность поведения партнеров нередко нарушается вмешательством в процесс посторонних особей. Все это служит причиной безуспешности многих попыток копуляции у данного вида. У одной пары, находившейся под самым пристальным наблюдением, мне так и не удалось увидеть ни одного спаривания. Первую попытку копуляции я наблюдал 17 марта. Вторая, на следующий день, была нарушена вмешательством постороннего самца. 19 марта самец активно посещал место свиданий, пытаясь привлечь сюда самку. В 11.00 она прилетела к нему, но попытка завершить взаимодействие была пресечена вмешательством какой-то пришлой самки.

У другой пары, за которой я вел почти непрерывные наблюдения, за четыре дня, в течение которых самка проявляла готовность принять самца, четыре свидания привели к успеху, но шесть других окончились ничем. Наиболее гладко проходят первые копуляции, а к концу периода спариваний самка становится агрессивной и в самый последний момент не подпускает самца к себе.

В общем, я не нашел никаких очевидных различий в характере такого рода взаимодействий в парах с самцами разных типов окраски. Как я узнал позже, во время экспедиций на полуостров Мангышлак (восточный берег Каспийского моря) в 1974 г. и в Нахичеванскую АССР годом позже, все сказанное здесь, с некоторыми отклонениями в деталях, действительно и в отношении черношейной каменки. Только брачная песня самца, приглашающего самку к спариванию, у этого вида совершенно иная.

Черная каменка Oenanthe picata capistrata

В те редкие дни, когда я устраивал себе выходной, чтобы не вставать чуть свет и выспаться, сквозь утренний сон, часов в семь-восемь, слышал первые звуки просыпающегося лагеря. Самым характерным из них был звонкий удар крышки молочной фляги, которая перед выездом в экспедицию была доверху наполнена спиртом. Это Миша берет себе оттуда порцию «на маленький синий глоточек», заменяющий ему завтрак. Потом он продолжает усовершенствовать спуск к реке по ступенькам вырубленным, чтобы удобнее было брать воду. Иосиф уже где-то на экскурсии – придет, расскажет, что нового видел. Когда встает Наташа, Миша раскочегаривает паяльную лампу так, чтобы она, рыча, горела синим пламенем, и ставит чайник на сложенный из камней очаг.

Миша не был любителем природы, но он быстро схватывал увиденное и не оставался в стороне от всего того, что было целью наших поездок. Вот мчится ГАЗ-66 со скоростью 85 км в час (в те годы это казалось очень большой скоростью), Миша лениво следит за дорогой и вдруг говорит мне: «Вон твой сидит». «Кто?» – спрашиваю я. «Сорокопут». «А откуда ты знаешь?». «А что, я в них не волоку?!».

К тому же в нем глубоко сидел скрытый азарт охотника. Как-то мы наметили отказаться на день от наблюдений за каменками и съездить в Кушку закупить продукты. Долго приводили себя в приличный вид, брились и одевались по-городскому. До трассы путь пролегал по целине. И не успели проехать два-три километра, как вдруг Миша, едва заглушив мотор, выскакивает из кабины и со всех ног бежит впереди машины. Это он увидел большого варана. Мы с Иосифом присоединяемся к погоне, и вот все трое, покрытые толстым слоем пыли, вытаскиваем ящерицу из узкой промоины в лессе, куда она успела забиться. Позже, когда варана выпустили около лагеря, мне удалось сделать несколько снимков этой эффектной рептилии в угрожающих позах.

Но вернемся к каменкам. До сих пор речь шла в основном о поведении самцов. Между тем, и наблюдения за самками давали много новых и довольно неожиданных сведений. Оказалось, что и самки ревностно защищают участок пары от посягательств на него своих соперниц. Во время таких конфликтов они поют и принимают точно такие же позы, какие свойственны самцам в аналогичных ситуациях, а временами вступают в жестокие драки друг с другом. Самец же, хозяин территории, как правило, остается совершенно безучастным к происходящему, предоставляя своей супруге самой решать возникшие у нее проблемы.

Но в одном случае события развивались совершенно иначе. Когда на участке уже сложившейся пары появилась еще одна самка, а первая хозяйка попыталась изгнать ее, самец-хозяин территории неожиданно принял сторону пришелицы. Он раз за разом загонял свою супругу в норку, вырытую каким-то грызуном, откуда она подолгу боялась высунуться, и тем самым полностью сломил ее сопротивление. В дальнейшем эта самка все же отложила яйца в гнездо, которое было почти готовым к моменту появления соперницы и находилось, по счастливой случайности для нее, в самом периферийном фрагменте территории, на который новая самка не претендовала. Она стала хозяйкой всей остальной площади участка.

Интересные результаты я получил, наблюдая за процессом постройки гнезда самками. Как и у златогузых каменок, все начинается с доставки камней в выбранное самкой убежище. Птица отдается этому делу периодически, делая перерывы в работе разной длительности. Так, одна из самок утром 31 марта за 13 минут, с 7.50 до 8.03, доставила на место 17 камней, после чего улетела и отсутствовала до 8.40. Снова взявшись за дело, она в последующие 20 минут подняла наверх 29 камней. Пожалуй, в данном случае наиболее интересен для этолога вопрос о том, как происходит переключение с одной врожденной программы поведения (доставка камней) на другую – изготовление самого гнезда из сухой травы. Здесь существует короткий переходный период, когда птица носит в убежище и камни и травинки. Забавно бывает наблюдать явную растерянность птицы, словно она не уверена в том, что ей следует делать в данный момент. Вот и в том эпизоде, о котором только что шла речь, возобновив работу в 8.40 и доставив в нишу первые 12 камней, самка попыталась было вырвать из земли прошлогодний сухой стебель, но не довела дело до конца и снова принялась носить камни. А перед тем, как закончить этот сеанс строительства, она набрала в клюв пучок травы, но не понесла его в гнездо, а бросила на месте и улетела на отдых.

То, что самка слепо следует врожденной программе (ведет себя чисто инстинктивно), не контролируя свои действия сознанием, подтверждает следующее мое наблюдение. Одно готовое гнездо я нашел выстроенным в заброшенной глинобитной кошаре, на деревянной балке, округлой в сечении. Я начал осматривать содержимое гнезда и вдруг подумал, «А где же камни?». Взглянув под ноги, увидел аккуратную кучку их, лежащую точно под гнездом. Итак, птица раз за разом притаскивала камешки на покатую поверхность балки, и все они без исключения падали вниз, на пол сарая. Закончив свою «работу», самка свила гнездо, совершенно проигнорировав полное отсутствие каменного настила.

Везем домой воронов

Как-то незадолго до отъезда домой Миша нашел недалеко от лагеря гнездо воронов. До этого я однажды рассказал ему, ссылаясь на книгу Конрада Лоренца «Кольцо царя Соломона», какие это замечательные птицы, и что ручного ворона можно сравнить с преданной хозяину собакой. Он настоял, чтобы мы сходили к гнезду и взяли птенцов. Оно располагалось метрах в четырех от земли на уступе скальной стенки. Лезть туда пришлось мне, поскольку, как поведал Миша, он страшно боится высоты. Я взял наверх моток веревки и его шапку-ушанку. В гнезде сидели четыре птенца. Я собрался взять себе одного, и когда сажал его в шапку, чтобы на веревке спустить вниз, услышал оттуда: «Мне двух!».

Птицы оказались чрезвычайно прожорливыми. Но пока они не выросли почти до размеров взрослых, четверо участников экспедиции кое-как справлялись с задачей держать их в сытости. Ехать обратно я решил через Душанбе, чтобы оттуда завернуть в высокогорья Гиссарского хребта, где, как я знал, обитают плешанки и обыкновенные каменки. По дороге к этому городу со снабжением воронов кормом с особыми проблемами мы не сталкивались. Шоссе было усеяно трупами воробьев, сбитых проезжающим транспортом. Мы останавливались, подбирали трех воробьев, и вопрос оказывался решенным на ближайшие два-три часа. Ворон широко открывал клюв, ему в зев запихивали воробья целиком, и все оставались довольны.

Из аэропорта в Душанбе двое наших спутников отправились по домам, а нам предстояло ехать на север еще 2 920 километров, не считая крюка до села Такоб, где я собирался провести три-четыре дня. Недалеко от въезда в этот кишлак горную речку пересекал мост, который выглядел не слишком надежным. Мы остановились в нерешительности, и в это время к машине подбежал мальчишка лет семи. Он попросился проехаться с нами до деревни. Когда я дал согласие, Миша проворчал: «Зачем разрешил, сейчас сами угробимся и пацана угробим».

Выше кишлака в горах, на высоте свыше трех тысяч метров над уровнем моря лежал снег, и погода была хуже некуда. Вечером я застрелил сурка, мясо которого прекрасно пошло под спирт. Плотно накормлены были и наши вороны. Но Миша опасался, что птицы могут простудиться студеной ночью. Поэтому он взялся соорудить для каждой гнездо, приподнятое на полметра над землей на трех вбитых в грунт колышках. Как это выглядело, читатель может узнать из прилагаемой фотографии.

Далее на пути домой вороны все чаще заставляли нас нервничать. Они ехали в кузове под тентом и непрерывно кричали. Когда машина оказывалась в очереди на заправку, шоферы из автомобилей, стоявших дальше нашей, подходили к окну водителя и спрашивали: «Кто это у вас в кузове?». Миша, которого смутить было трудно, лаконично отвечал: «Петухи». Накормить воронов досыта казалось невозможным. Мертвые воробьи отчасти скрашивали нам существование, но беда была в том, что наши питомцы становились все более и более привередливыми. Если воробей, сбитый машиной, пролежал на асфальте более часа или полутора, ворон отказывался заглатывать его и сразу же выплевывал. Поэтому стало ясно, что, продолжая полагаться на этот источник корма, мы доедем до Новосибирска где-то ближе к осени.

Остановились мы на том, что ничего с воронами не случится, если они поголодают пару дней. Мы знали, что они находятся пока что в очень хорошем физическом состоянии. Просто надо ехать как можно быстрее. Подъехав, наконец, к Алма-Ате, откуда до дома оставалось 1 680 километров, мы решили, что с утра следующего дня ускорим передвижение. До следующего большого города, Семипалатинска, было ровно тысяча километров. Миша предложил мне поспорить с ним на бутылку коньяка, что он проедет это расстояние за световой день. Я сильно сомневался в сказанном и охотно принял пари. Все равно, коньяк-то мы в любом случае будем пить вместе.

«Световой день» начался в густых сумерках, не было еще и четырех часов. Мы ни разу не останавливались и успели в Семипалатинск даже до закрытия магазинов. Вылезая из кабины и направляясь к ближайшему из них, я почувствовал, что нахожусь во власти галлюцинаций. Уже наступили сумерки, и мне казалось, что надо мной висит какой-то твердый купол правильной овальной формы. Такое патологическое состояние легко объяснить, если вспомнить, что тяжелый, ревущий на ходу ГАЗ-66 – это не то же самое, что легковой автомобиль с комфортным салоном. А путешествие наше проходило при дневной температуре воздуха не менее 30°.

На следующий день наше внимание привлекли суслики, которые то и дело перебегали дорогу. У нас обоих одновременно возникла мысль, что суслик может оказаться весьма полезным в качестве обеда для воронов. Оставалось только ждать удобного момента, когда план сможет быть осуществлен. Пару раз мы, выскакивая из машины, оставались в итоге ни с чем. Но наконец, пришла удача: суслик как-то замешкался и мы просто затоптали его. Цель оправдывала средства.

Дело происходило как раз у въезда на деревянный мост. Его перила оказались удобным местом для разделывания тушки с помощью топора. Миша открыл задний тент кузова, и три ворона, крича и размахивая крыльями, уселись на борт. В тот момент, когда мы окровавленными руками совали куски мяса в их раскрытые клювы, мимо нашего ГАЗа, двигаясь навстречу ему, проехал мужчина на мотоцикле и остановился в метре-полутора позади машины. Мотоциклист явно намеревался о чем-то спросить нас, но бросив мельком взгляд на происходящее, мгновенно нажал газ и исчез в клубах пыли.

Под конец дорога стала поистине ужасной из-за глубоких колдобин, между которыми приходилось постоянно лавировать. Видимо, те, кто должен был обслуживать трассу, соединяющую крупнейший город РСФСР – Новосибирск со столицей союзной республики Казахстан, изредка бывая здесь, отдавали себе отчет в негодном ее состоянии. Мы долго ругались и смеялись одновременно, увидев на обочине дороги плакат такого содержания: «ОСТАЛОСЬ 30 км». Миша пробормотал: «Большевики погубили Россию».

К моему дому в Академгородке мы подъехали в ночь с 9 на 10 мая. Миша говорит мне: «Жень, ты моих пока возьми к себе». Тут и я забеспокоился: каково это будет явиться ночью к спящей молодой жене Люде с тремя воронами! Я подумал, что лучше будет пока что поместить их на чердаке, прямо над моей квартирой, находившейся на предпоследнем, девятом этаже. Мы подставили воронам запястья рук, куда они привычно уселись, как это делают ловчие сокола, и понесли их наверх. Лифта не было, и все время пока мы поднимались по ступенькам, птицы довольно громко бормотали почти человеческими голосами. Путь наверх лежал точно мимо моей квартиры.

Оказалось, что помещение чердака не герметично. На стыках стен и крыши оставались довольно широкие щели, и я побоялся, как бы поутру вороны не улетели. Миша с сознанием выполненного долга отправился домой, а я тихо постучался в дверь. Люда выглядела испуганной: оказывается, она слышала наши шаги и странные звуки «разговора» воронов. Я сделал вид, что все в порядке, и минут через двадцать сказал: «Людушка, я тут привез трех птичек, сейчас они на чердаке, и я боюсь, как бы они утром не улетели». «Ну, что же, неси их сюда», – ответила она, не подозревая, какое потрясение ее ожидает. Я сходил на чердак сначала за двумя воронами, потом принес третьего. В однокомнатной квартире они выглядели совсем не так невинно, как в полевом лагере. Оказавшись на крохотной кухоньке, они, немного оправившись от дороги, начали неуклюже взлетать, и со стола и полок стала падать посуда. Я понял, что дело так не пойдет, и, видя ужас супруги, сказал: «Завтра утром вызову Мишу, и мы их кому-нибудь отдадим». «Но кто же в здравом уме их возьмет?!» – воскликнула она плача.

Оставив воронов на кухне, мы легли спать. Дверь в комнату закрывалась, но место, где полагалось быть матовому стеклу, пустовало. На рассвете мы проснулись от страшного шума, Три ворона сидели на одеяле и наперебой кричали, размахивая крыльями. Дело шло к катастрофе. Я позвонил Мише и попросил, чтобы он немедленно приезжал.

Вылезая из кабины, он сказал: «Хорошо, что ты вчера взял их к себе, а то бы сейчас уже тесал мне гроб…» Люда оказалось права: брать воронов никто из знакомых мне зоологов не хотел. Потеряв всякую надежду пристроить их, мы подъехали к коттеджу, где жил Алексей Крюков, и здесь один из воронов обрел себе убежище на несколько лет. Он облюбовал для житья подвал и стал хорошо известным жителям Академгородка, поскольку свободно летал повсюду. Однажды кто-то попытался присвоить птицу, но ее на этот раз нашли, и она оставалась жить у любящих хозяев до следующего такого же похищения. Двух других воронов мы отдали в кружок юннатов. Так окончилась вся эта эпопея.

Глава 3. «Механизмы коммуникации у птиц». Каменки: и вширь, и вглубь

В 1972 году, после семи лет пребывания в Академгородке, я вернулся в Москву. До этого, в продолжение исследований по поведению каменок, я успел посетить в третий раз предгорья Копетдага, это полюбившееся мне место, откуда все началось (март 1971 г.), и второй раз – Чуйскую степь (конец июня 1971 г.). Становилось все более очевидным, что каменки – это золотая жила для изысканий в области сравнительной этологии, и что теперь следует сосредоточиться на более углубленном изучении двух видов, избранных в качестве модельных, не упуская, однако, из внимания все прочие, по крайней мере те, что обитают в пределах бывшего Советского Союза^[60]. Уже из Москвы я предпринял экспедицию в Горный Бадахшан (западный Памир), в окрестности поселка Хорог (1972), куда меня привлекли тамошние черные каменки. От каждой поездки остались незабываемые воспоминания о тех или иных событиях, казавшихся незаурядными. Хочется упомянуть о них хотя бы в двух словах.

Копетдаг

В долину Сикизяб мне на этот раз пришлось ехать одному. Здесь я добирал материал по территориальному поведению черных каменок. В кишлаке я купил керосиновую лампу и длинными ночами, оставив надежду заснуть, читал в одноместной палатке при ее свете книгу Айзека Азимова «История химии». Этот способ действий явно противоречил правилам пожарной безопасности. В одну из ночей во время сна внутренний голос прокричал мне: «Палатка объята пламенем!». Разумеется, ничего такого не было, и я с облегчением уснул снова.

В день отъезда забрать меня с вещами заехал на машине местный житель, с которым я заранее договорился, что он отвезет меня к автобусу в поселок Геок-Тепе^[61]. Было совершенно темно, когда в свете фар мы увидели переходящего дорогу дикобраза. Водитель мгновенно выхватил из-под сидения дробовик и уложил животное. Мясо дикобразов в Туркмении традиционно используется в пищу. Пришлось заночевать у этого человека. Подвесив дикобраза на толстую ветку дерева в его саду, мы вдвоем всю ночь снимали с него шкуру. Непростое это было дело снять чулком кожу, усеянную сотнями игл, которые в задней части туловища достигали длины более полуметра. Но я знал, как обрадуется такому трофею для нашей лабораторной коллекции Николай Николаевич Воронцов. Я увез с собой также заднюю ногу дикобраза, необычный вкус мяса которого мы с друзьями продегустировали в Академгородке.

Чуйская степь

Поездка в южный Алтай во второй раз проходила в более комфортных условиях, чем годом ранее, поскольку в моем распоряжении был на этот раз автомобиль ГАЗ-51. Местность здесь скорее равнинная, так что в более проходимой машине необходимости не было. Правда, водитель впервые вынужден был ехать так далеко по трассе, и сильно пугался, увидев впереди знак «крутой поворот». «Очень опасно!» – каждый раз приговаривал он.

Ехать мы собирались вдвоем с Ниной Булатовой. Ей предстояло заняться вплотную кариологией алтайских птиц, а я рассчитывал основательно пополнить свои знания по поведению каменки пустынной. В последний момент в наш отряд попросился журналист из Академгородка Карем Раш. «Побуду с вами недельку, – говорил он, – хочу посмотреть места, где никогда раньше не был». Для него и в самом деле все было в новинку. Как-то раз я даже провел для него мастер-класс по этологии.

Дело было так. Я нашел гнездо земляного воробья. Оно помещалось в норке какого-то грызуна, которую мне пришлось раскопать, чтобы посмотреть на само гнездо и на его содержимое. Ход норы шел почти горизонтально прямо под верхним слоем почвы, а шаровидное гнездо, свитое из сухой травы, располагалось примерно в метре от входа в убежище. У этой парочки воробьев уже были птенцы.

Осмотрев гнездо, я вернулся к машине и решил посмотреть оттуда, как будут реагировать хозяева гнезда на мое вмешательство в их жизнь. Вскоре прилетела самка с кормом в клюве, но вместо того, чтобы сразу отдать его птенцам, долго крутилась около бывшего отверстия норы. Вскоре она улетела, так и не приблизившись к самому гнезду. Все это повторялось вновь и вновь. Происходящее заинтересовало меня, и я решил показать своим спутникам, сколь нерациональным может быть инстинктивное поведение птиц. Мне стало ясно, что птица «не знает», как выглядит гнездо, и не в состоянии найти вход его, не преодолев предварительно путь к нему по темному туннелю. Карем с интересом наблюдал в бинокль за происходящим.

«Смотри, – сказал я ему, – что будет дальше!». Пошел к гнезду, снял штормовку и накрыл ей раскопанную нору так, что край ткани оказался как раз там, где раньше был вход в нее. Не успел я вернуться к машине, как услышал возглас Карема: «Она уже нырнула под штормовку!». Самка отдала, наконец, корм птенцам, вылезла наружу и полетела за новой порцией пропитания для них. Это значит, объяснил я, что именно темное отверстие играет роль главного стимула в последовательности действий, завершающим моментом которых оказывается передача корма птенцам. Если такого отверстия нет, птица не знает, что делать дальше – она не понимает, что прямо перед ней гнездо, в котором птенцы с нетерпением ждут ее прилета. Когда я отправился за штормовкой, пришлось перед уходом положить кусок дерна так, чтобы он закрывал сверху канавку вскрытого ранее туннеля.

Карем не уехал от нас через неделю. У них с Ниной завязался роман, и вскоре после возвращения из экспедиции они поженились.

Как-то на проселочной дороге нам пришлось разъехаться со встречной машиной, в которой ехали работники противочумной станции. Мы остановились перекинуться парой слов о том, о сем. Начальник отряда Анатолий Георгиевич Деревщиков, узнав в нас орнитологов, сказал мне, что видел там-то и там-то незнакомую ему птицу, похожую на черноголового чекана, которого он хорошо знал. Он объяснил, как можно проехать к этому месту по целине. Чеканы – это род дроздовых птиц, близкородственных каменкам, так что я не мог пропустить возможность увидеть странное пернатое. В указанном месте я обнаружил три пары и нашел два гнезда пернатых, оказавшихся большими чеканами – новым видом для фауны СССР^[62].

Я взял с собой трех птенцов этого редкого вида. Когда в Москве они сменили птенцовый наряд на первый зимний, оказалось что один из новых питомцев – самец. Вскоре он начал петь, так что я смог проследить весь процесс преобразований ювенильных звуков в вокализацию взрослой птицы. Позже я подарил этого самца Рюрику Львовичу Беме, профессору МГУ и большому любителю певчих птиц. Мой чекан прожил у него несколько лет и стал одним из украшений его коллекции, включавшей в себя несколько десятков разных видов пернатых, которых он держал у себя дома в клетках.

Из этого путешествия я привез также птенцов плешанки и пустынной каменки. Позже у меня в клетках побывали птенцы всех видов каменок, что позволило пронаблюдать процесс изменений в их поведении до того момента, когда они становились взрослыми и начинали петь. Некоторые питомцы прожили у меня по три года, и я все это время регулярно записывал на магнитофон издаваемые ими звуки. Эта часть работы сыграла неоценимую роль в моих сравнительных исследованиях этологии каменок.

Особенно я дорожил двумя юными пустынными каменками, поскольку этот вид казался мне резко отличным по поведению от всех прочих. И вот одна из них ухитрилась выбраться из клетки и вылетела в окно. Я стремглав помчался вниз по лестнице с девятого этажа, обежал нашу башню и увидел каменку, которая как ни в чем ни бывало скакала на стройных ножках у подножия каменной стены, словно это была скала в излюбленном местообитании пустынных каменок. Птица была ручной и, к моему восторгу, поймать ее удалось довольно быстро.

Горный Бадахшан

Очень много нового удалось узнать о каменках во время экспедиции в эти труднодоступные места, где получить богатый материал мне помог Борис Гуров, в то время студент Биофака МГУ. Мы вылетели из Москвы 11 мая, из Душанбе

добрались автостопом до кишлака Кала-Хусейн за два дня, с одной ночевкой в палатке, проехав около 200 километров. Но тут счастье нам изменило. Пошел сильный снег, и движение транспорта через перевал Сагирдашт прекратилось. Мы просидели в кишлаке, томясь от безделья, конец дня 14 мая и весь следующий день, а наутро решили идти через перевал своим ходом.

Пошли, минуя серпантин, который оставался слева, напрямик к гребню хребта. Расстояние на взгляд казалось вполне преодолимым: мы полагали, что оно составляло около трех километров или немногим больше. Но идти надо было вверх под моросящей смесью снега и дождя, по раскисшему снежному покрову. К тому же у каждого было по два рюкзака, общим весом не менее 40 кг на человека.

Сначала мы надели их так, чтобы один был сзади, а другой спереди. Подъем не был слишком крутым, и если бы он оказался равномерным, то да, тяжело, но терпимо. Однако вскоре выяснилось, что склон пересекают невысокие гряды, идущие поперек него примерно через каждые 50 метров. Так что каждый раз приходилось сначала подниматься на гряду, а затем спускаться в ложбину и снова карабкаться вверх. Тогда было решено идти каждому несколько десятков метров с одним рюкзаком, оставлять его на месте и возвращаться за вторым. Примерно на полпути мы решили вообще оставить по одному рюкзаку и идти к цели с весом, вдвое меньшим.

Когда, наконец, ближе к вечеру, мы все же достигли трассы, пересекающей перевал на высоте 2 000 м над уровнем моря, усталость была такая, что мне казалось непонятным, как удастся перелезть на дорогу через сугроб, оставленный грейдером по ее обочине. Как раз в тот момент, когда мы оказались на трассе, к нам подошли два молодых солдатика, служивших, как сразу выяснилось, на какой-то высокогорной станции некоего специального назначения. Они пригласили нас идти с ними в казарму, но мы объяснили, что нам нужно еще спуститься и поднять наверх два оставленных там рюкзака. Один из солдат взялся за лямки моего рюкзака, чтобы отнести его в казарму, и покачнулся. Борис сказал: «Что, берешь в руки – имеешь вещь!».

Прежде чем ребята унесли оба рюкзака, показав рукой направление к станции, я вынул из карманов моего рюкзака солдатский котелок и кружку. Дальше произошло удивительное. Мы чуть ли не бегом спустились по своим следам вниз. Вскипятив чай на костерке из сырых стеблей ферулы^[63], издававших при горении весьма неприятный запах, мы подхватили рюкзаки и, как казалось, без всякого труда снова поднялись к трассе.

Ночью шел сильный снег, так что утром ландшафт вокруг выглядел, как в середине зимы. Только на следующий день ярко засияло солнце, снег начал быстро таять, и мы на попутной машине спустились по серпантину крутого южного склона Дарвазского хребта в поселок Калаи-Хумб. За предыдущие пять дней мы, таким образом, преодолели 368 километров Памирского тракта. До намеченного пункта работы в районе Хорога оставалось еще около 240 километров.

В Калаи-Хумбе, разместившимся в долине, на высоте всего лишь 1 200 м над уровнем моря, стояло лето. Мы быстро нашли приют на территории машинно-тракторной станции при въезде в поселок, где нас за символическую плату поместили в пустующем вагончике. Не успели мы устроиться, как я заметил сидящего на ограде самца черной каменки. Спустя пару часов я нашел его гнездо в куче камней. Самым замечательным было то, что самец ничем не отличался от виденных мной в предгорьях Копетатдага («морфа» picata), а самка выглядела совершенно непривычно. Все ее оперение было черноватым, что говорило о ее принадлежности к «морфе» opistholeuca. Речь идет о тех самых «черных» самцах, которые были сравнительно немногочисленными в долине реки Ширабад. Именно изучение этих птиц и было целью всей нашей поездки. Сделанная мной находка заставила нас задержаться в Калаи-Хумбе, благо уютный вагончик на отшибе нас вполне устраивал.

Мы пробыли здесь три дня, совершая экскурсии по берегам реки Хумбоб, правого притока многоводного Вахша, по которому проходила граница Таджикской ССР с Афганистаном. Помимо того, что был проведен учет местных каменок, принадлежащих к «черной расе» и найдено два их гнезда, нам удалось познакомиться с несколькими совершенно новыми для нас видами птиц. В одну из экскурсий мы нашли гнездо белоножки – маленькой черно-белой птички, живущей у горных потоков и питающейся водными беспозвоночными. Гнездо, содержавшее трех птенцов, было выстроено под небольшим водопадом, так что родители, кормившие птенцов, пролетали к ним прямо через низвергающийся сверху поток воды^[64].

Далее путь лежал в высокогорья западного Памира, где интересовавшая меня разновидность черных каменок должна была, судя по известным мне литературным источникам, быть наиболее многочисленной. О том, почему в то время все это настолько меня интересовало, я расскажу ниже, в главе 6.

Промежуточным пунктом следования был город Хорог, где нам, естественно, делать было нечего. Оттуда мы, опять же на попутных машинах, направились на восток, по долине реки Гунт, в поисках места для полевого лагеря. Задача оказалась непростой, поскольку река протекает между хребтами Рушанским и Шугнанским, по тесному ущелью с крутыми склонами, где даже самые узкие террасы на склонах были заняты посевами зерновых культур. Земли, пригодные для сельского хозяйства, здесь явно находились в дефиците.

Мы все же нашли небольшую площадку почти что у самой воды и поставили там палатку. Но уже на следующий день поняли, что не продержимся здесь, поскольку нас начали одолевать дети в возрасте от 6–7 до 15 лет. Они осаждали лагерь на протяжении всего дня, и мы, естественно, не решались отойти от палатки и оставить ее без присмотра. Пришлось сниматься с места и снова ловить попутную машину

В итоге мы вынуждены были остановиться в кишлаке под названием Барсем, где хозяин частного дома Мурад Мамат Давлатмамадов предоставил нам отдельную комнату. Наше пристанище располагалось вплотную к подножию крутого каменистого склона, расселины которого и нагромождения валунов под ним облюбовали для проживания несколько пар черных каменок, причем одна из них занимала участок прямо над домом.

Многочисленными были они и сразу на выходе из поселка, где я вскоре облюбовал место для записи песен самцов. Петь они начинают по утрам еще в полной темноте, что вообще свойственно всем видам каменок, и резко снижают активность вокализации сразу после восхода солнца. Именно это время длительностью меньше часа мне следовало захватить, чтобы успеть записать не одного самца, а как минимум двух. Поэтому мне приходилось идти туда по поселку, погруженному во мрак, вызывая острую ненависть со стороны многочисленных сторожевых собак, которых никто не держал здесь на привязи. Это обстоятельство не добавляло радужного настроения в холодные утренние часы.

Помимо черных каменок местность населяли каменки златогузые (вот уж не думал, что выпадет удача снова встретиться с ними после поездки в Нахичевань два года тому назад) и плешанки. Все они гнездились бок о бок друг с другом, занимая соседние территории, которые, как правило, частично перекрывались. Так что работы было хоть отбавляй, и мы счастливо прожили здесь 19 дней, с 22 мая по 10 июня.

Добираться обратно домой я решил не через Душанбе, а из города Ош. Правда, до него было почти на 200 км дальше (целых 730 км), но на пути отсутствовали высокие перевалы, где можно было застрять из-за погоды. Борис решил остаться, чтобы собрать еще материал для своей дипломной работы. Я же договорился ехать с водителем видавшего виды грузовика, который из-за отсутствия кузова чем-то напоминал лесовоз. В кабине было настолько тесно, что пришлось привязать рюкзак с бесценным для меня магнитофоном Sony за задней ее стенкой.

Дорога была на редкость монотонной. Памирский тракт идет здесь по плоскогорью на высоте около 3 600 м над уровнем моря, которое представляет собой каменистую пустыню, полностью лишенную древесной и кустарниковой растительности. Там и тут над плато громоздятся каменистые гряды, превышающие его уровень метров на 100 или более. Так что их гребни достигают 4 000 и более метров, из-за чего их трудно назвать «невысокими», как это просится на язык, когда видишь эти возвышенности на горизонте. Местность выглядит совершенно безжизненной. В тех чрезвычайно редких случаях, когда перед машиной взлетала какая-нибудь птичка, это неизменно был рогатый жаворонок или пустынная каменка. Два эти вида относятся к числу самых нетребовательных, способных мириться с экстремальными условиями безводных и бескормных каменистых пустынь. Из-за отсутствия растительности, и, соответственно, крайней малочисленности беспозвоночных, гнездовые участки пар пустынных каменок могут здесь на порядок превышать по площади те, которые эти каменки занимают в Чуйской степи.

Мы ехали два дня, с одной ночевкой в маленьком кишлаке. Водитель, как я понял, узбек, большую часть времени пел что-то однообразное, вроде бы почти без слов, как это делает кочевник, проводящий день за днем на лошади в седле. Когда же он переставал петь, то жаловался мне, что исконно узбекский город Ош, куда мы едем, почему-то оказался на территории Киргизии, чего узбеки киргизам никогда не простят^[65]. Таковы были настроения на окраинах «союза нерушимого республик свободных» (слова из гимна бывшего СССР).

В Ош приехали поздним вечером. Я довольно долго искал гостиницу. Мое появление за полночь у стойки администратора произвело сильное впечатление. Русская пожилая женщина-дежурный забегала вокруг меня, причитая: «Откуда же ты, родимый мой? Сейчас, сейчас все сделаем!». Видно, выглядел я не лучшим образом. Грязный, небритый и еле держащийся на ногах от усталости. Кроме того, большой палец левой руки одевала толстая повязка. Я сильно повредил его, открывая консервную банку незадолго перед отъездом из Барсема. Потом не менял бинты, чтобы не тревожить глубокий порез, а каждый раз, когда он начинал кровоточить, наматывал очередной слой бинтов. Когда же они кончились, завязал все сверху носовым платком. За время пути все это покрылось слоем пыли и, видно, со стороны выглядело не слишком гигиенично. Переночевав в гостинице на простынях, которые в те годы не раз поражали меня своей стерильной чистотой в непрезентабельных на вид гостиницах Средней Азии, утром я улетел в Москву.

Снова Ширабад

Собирая материал по черным каменкам в Бадахшане, я обратил внимание на почти полное отсутствие в этой их популяции белоголовых самцов. Таким был только один из шестнадцати тех, что обитали на окраине Барсема и в его ближайших окрестностях. Тринадцать имели чисто черное оперение, то есть среди них не было черных «гибридов», а два обладали точно такой же окраской, как гнездящиеся в Копетдаге. Что касается самок, то в подавляющем большинстве они выглядели черноватыми, под стать численно преобладающим самцам. Они резко отличались в этом отношении от серовато-палевых самок, типичных для популяции долины реки Ширабад, где я побывал в 1971 г., о чем было сказано в главе 2.

То, что мне удалось узнать о поведении самцов памирской разновидности черных каменок, давало некоторые основания заключить, что здесь есть определенные отличия от того, что я наблюдал у белоголовых самцов в южном Узбекистане. В частности, явно неодинаковыми были песни тех и других. В Бадахшане все без исключения самцы вставляли в песню ноту, практически нео тличимую от позывки синей птицы, чего я ни разу не отмечал в Ширабаде. При обработке магнитофонных записей на анализаторе звуков я обнаружил и целый ряд других различий. Неодинаковыми казались и некоторые частные детали поведения самцов в момент спаривания.

Но если различия между тремя типами самцов (копетдагские белобрюхие picata; белобрюхие и белоголовые capistrata, черные opistholeuca) затрагивают не только их окраску, но и разные стороны поведения, их трудно объяснить так, как это сделали два великих орнитолога, Эрнст Майр и Эрвин Штреземанн, еще в то время, когда я учился в шестом классе школы. В статье под названием «Полиморфизм у каменок рода Oenanthe», опубликованной в международном журнале «Evolution», они писали, что различия в окраске у птиц, о которых идет речь, есть результат мутаций одного-двух генов.

Находясь в некоем определенном состоянии в хромосомах одной особи, такой ген обуславливает черную окраску того или иного участка ее оперения (например, шапочки); оказываясь у другой особи в ином состоянии, ген делает тот же участок оперения белым. При этом подобные гены альтернативного действия не затрагивают других свойств двух данных организмов, так что те могут быть, в принципе, почти одинаковыми генетически, резко различаясь при этом лишь деталями окраски. Кроме того, в этом случае не должно быть особей с промежуточной окраской, такой, например, как у черных «гибридов» в Ширабаде. Этому объяснению противоречил и факт разной окраски самок в изученных мной трех популяциях. Забегая вперед, скажу, что поставить точку в этом вопросе, установив, что суть дела совершенно иная, чем предполагали Майр и Штреземанн, мне удалось с помощью коллег В. И. Грабовского и С. Ю. Любущенко только 19 лет спустя, в 1992 г. Об этом будет рассказано в главе 6.

В данный момент было лишь ясно, что задача лежит не только в сфере сравнительной этологии, но имеет также прямое отношение к теории эволюции. В любом случае, все сделанное ранее следовало тщательно проверить. Поэтому на следующую весну я запланировал еще одну поездку в долину реки Ширабад. Поехать со мной я предложил моему другу, биофизику Михаилу Корзухину. «А что, Миша, – сказал я, – смотаемся на пару недель в Узбекистан погреться на южном солнышке?». В февральские короткие дни в Москве предложение не могло не выглядеть заманчиво, и Михаил охотно согласился.

Летели через Ташкент, и 4 марта были уже на месте. Некоторые самцы черных каменок успели к этому времени занять индивидуальные участки, другие, возвращаясь с зимовок на родину, оседали в незанятых еще местах, и почти все, за редкими исключениями, были еще холостыми. Все это сулило прекрасную возможность пронаблюдать в деталях процесс формирования пар и попытаться понять, чем руководствуются самки, останавливаясь на весеннем пролете на территории того или иного самца.

Итак, перспективы для работы казались идеальными. Вот только желанного солнца не было и не было. Это казалось совершенно неожиданным, поскольку в те же дни двумя годами раньше здесь стояла испепеляющая жара. Первые несколько дней погода была пасмурная, но сравнительно теплая. А 8 марта в горах, голубеющих на горизонте, выпал снег. Сильно похолодало. Через день снег пошел и у нас и падал всю ночь. А 11 марта с утра вода в чайнике оказалась основательно замерзшей.

Самка останавливается на территории самца, он приветствует новобрачную.

Заморозки сковали почву и следующей ночью. Утром ярко засветило солнце, снег на земле быстро растаял, но им оставались покрытыми все многочисленные кустики молодой травы. Они усеивали, словно пышными белыми цветами, каменистый грунт красноватого цвета. Много кадров цветной пленки было истрачено обоими в лихорадочных попытках запечатлеть эту красоту. Впрочем, ликование было недолгим, поскольку вскоре пошел низкий туман, и небо затянули густые темно-серые облака.

Неприятно было то, что в соответствии с планом исследований, нам каждое утро приходилось чуть свет переходить вброд на противоположный берег реки, разувшись и бредя по колено в холодной воде. Палатку здесь поставить было нельзя, поскольку из-за отсутствия высоких кустов ее верхние растяжки не на чем было закрепить. По той же причине мы были лишены возможности вырубить внутренние колья для нее. Поэтому палатку пришлось установить не там, где шла основная работа, а на другом берегу реки, в узком овраге, отходящем от ее долины, прямо под отвесным лессовым обрывом. Растяжку, идущую от заднего угла кромки крыши, мы привязали к толстому колу, глубоко вбитому в эту глинистую стену, а та, что удерживала передний верхний угол, была закреплена в камнях по другую сторону оврага.

За неделю до окончания работы, запланированного на конец марта, пошли дожди. Вода размывала верхнюю кромку лессового обрыва, от него отваливались куски глины разной величины. Они с неприятным стуком падали вниз, причем некоторые были внушительных размеров. Пребывание здесь становилось опасным. Надо было выбирать другое место в качестве пристанища.

Мы присмотрели глинобитную постройку, ранее служившую загоном для содержания овец в ночное время. Миша окрестил ее «свинарником» и проявлял явное нежелание спасаться здесь от непогоды. Я сказал ему: «Вот вернешься в человечник (имея в виду Москву), тогда посмотришь, где лучше…». Но деваться все равно было некуда. Мы очистили пол от толстого слоя овечьего помета, постелили палатку и разложили на ней спальные мешки. В общем, жить было можно.

Шел весенний прилет самок, и с каждым днем их становилось все больше. Вскоре стало ясно, что они прибывают сюда по ночам, а в начале следующего дня выбирают себе постоянное место жительства. По утрам мы обходили территории самцов, ранее нанесенные на план, и смотрели, кому из них посчастливилось приобрести супругу.

В один из дней мне удалось пронаблюдать поведение самки, решающей, где именно ей стоит остановиться. Сначала она довольно долго осматривала одну территорию, последовательно залезая в многочисленные пустоты лессового обрыва, затем неожиданно перелетела на вторую. Ее хозяин, черный самец opistholeuca № 33, который, видимо, был не в настроении, довольно пассивно наблюдал за самкой обследующей стенки многочисленных здесь оврагов. Обладатель же первой территории, белоголовый самец capistrata № 31, не желавший уступить самку соседу, семь раз вторгался на его территорию, пытаясь вернуть самку обратно на свой участок. Самец № 33 каждый раз изгонял пришельца, но на седьмой раз самцу № 31 все-таки удалось перегнать самку к себе, где она и осталась. Последующие несколько рейдов самца № 33 на территорию № 31 не увенчались успехом. Важным казалось то, что, на наш взгляд, территория самца № 31 явно уступала другой по количеству убежищ, пригодных для постройки гнезда. Передо мной встал интересный вопрос: чем руководствовалась самка, делая свой выбор. Решающим фактором могла быть окраска самцов, интенсивность их брачного поведения или же различия в качестве двух территорий. В данном случае казалось, что неудачу самца № 33 определила его пассивность в отношении потенциальной супруги.

Но в пользу другой трактовки свидетельствовали наблюдения за самцом capistrata № 38. Он появился на экспериментальном участке поздно (16 марта), когда все пригодные территории были уже заняты, и вынужден был довольствоваться узкой полоской земли между территориями пар capistrata № 12 и 13 и холостого еще белобрюхого самцаpicata № 15. Яркостью оперения самец № 38 ничуть не уступал прочим самцам того же типа окраски. На протяжении всего последующего периода наблюдений он выделялся среди прочих тем, что пел почти непрерывно и с большой настойчивостью демонстрировал рекламные полеты. В ближайших окрестностях его территории 17 марта приобрели самок не только самец capistrata № 18, но также самец opistholeuca № 16 и упомянутый picata № 15. Самец же № 38 оставался холостым до самого конца наблюдений – даже в тот период, когда вновь прилетающие самки претендовали на уже занятые территории, вступая в продолжительные конфликты с самками-обладательницами этих участков (19, 21 и 25 марта). В данном случае напрашивалось предположение, что именно качество территории, а не окраска ее хозяина, определяет выбор самок.

Чтобы разобраться в этом вопросе основательно, мы с Мишей задались целью оценить количественно два параметра территорий, именно, их протяженность по горизонтали и площадь всех вертикальных стенок, находящихся в пределах участков. Мы намеревались в дальнейшем выяснить, существует ли корреляция между этими показателями, с одной стороны, и сроками формирования пар – с другой. На экспериментальной площадке примерно 2x2 км мы провели соответствующие глазомерные измерения показателей 34 территорий и, за ее пределами, еще четырех территорий черных самцов типа opistholeuca, из которых трое имели явные признаки гибридного происхождения. Статистическая обработка этих данных заставила нас придти к выводу, что самцам удавалось приобрести половых партнеров тем раньше, чем больше была общая площадь вертикальных поверхностей на их участках^[66]. Понятно, что осматривая территорию, самка не ведет счет числу удобных убежищ, но может «прикинуть», много их или мало, полагаясь, например, на длину пути, пройденного ею при первом, ориентировочном осмотре места.

Плохая погода доставляла не только бытовые неудобства, такие, как невозможность основательно высушить одежду и обувь. Накапливалась также психологическая усталость. Много раз к вечеру небо очищалось от туч, и мы надеялись, что следующий день будет, наконец, солнечным. Но наутро нас ждала обычная картина – серое небо и моросящий дождь.

Таким был и день отъезда. Складывая вещи, мы пытались избавиться от всего лишнего. В бутылке с «огненной водой» оставалось всего грамм 150 и мы, скрепя сердце, вылили эти остатки во фляжку с чаем. Решили, что нет сил добираться до большого города, чтобы сесть в самолет. Уж лучше плюхнемся в поезд в Термезе и будем трястись до Москвы трое суток.

Ночью в нашем купе поселился пожилой человек, который утром принял нас за уголовников и держался сначала крайне настороженно. Но, услышав наши разговоры о размерах территорий у каменок, расслабился и пригласил позавтракать с ним бутербродами с колбасой, пахнувшей весьма соблазнительно. «Вот только выпить нечего!», сокрушенно проговорил он. Когда же в ответ услышал наши оправдания о спирте, испорченном большой дозой чая, сильно оживился и воскликнул: «А что же вы раньше молчали!».

Осеняя поездка в южный Узбекистан

Этот год оказался насыщенным событиями личного характера. Пока я изучал поведение каменок в Ширабаде, у меня родилась дочь Таня. В мае умерла мама. Потом серьезно заболел отец. Все эти перемены сделали обстановку в доме неспокойной и тревожной. К осени у меня возникло острое желание хоть ненадолго уйти от повседневных забот. Проверенным рецептом была поездка в поле. Но близился конец сентября, так что оставалось неясным, куда с пользой для дела можно поехать осенью, когда активный период в социальных взаимоотношениях у птиц окончился, и большинство видов уже отлетели к югу либо готовятся сделать это.

Приходилось настраиваться на такое времяпрепровождение, которое принято называть попросту «сменой обстановки». Ну что же, путь будет так. Я вспомнил, что Иосиф Черничко рассказывал мне о каком-то пресном озере неподалеку от Бухары. Поскольку шло время осеннего пролета птиц, я подумал, что там можно было бы понаблюдать за мигрирующими с севера куликами и водоплавающими.

Сказано – сделано. 19 сентября я прилетел в Бухару, а через день УАЗик, предоставленный местной противочумной станцией, доставил меня, вместе со всем необходимым для проживания в поле, к пресловутому озеру. Честно сказать, место разочаровало меня сразу же. Водоем располагался посреди плоской выровненной пустыни, именуемой в ландшафтоведении закрепленными песками^[67]. Однообразие местности нарушали лишь жидкие кустики тамариска, жавшиеся в основном ближе к воде. Озеро оказалось весьма скромных размеров, так что большого наплыва перелетных птиц ожидать здесь не приходилось. Тем не менее, палатка была поставлена, спальный мешок и посуда для готовки выгружены, и машина уехала.

«Смена обстановки» оказалась кардинальной и, как вскоре выяснилось, далеко не в лучшую сторону. Стояла иссушающая жара, вода в озере была чуть солоноватой, а птиц было мало, причем таких, которые казались ничем не замечательными. Так, вдоль берега держались стайки белых трясогузок, которые к вечеру объединились и около 19 часов одновременно взмыли в воздух и умчались в южном направлении. Примерно так же вели себя деревенские ласточки. У берега по мелководью бродили два куличка, в которых я опознал чернозобиков, сменивших уже летний брачный наряд на скромное осеннее оперение. Они были весьма доверчивы и позволили мне фотографировать их до тех пор, пока я не начал жалеть потраченную на них пленку.

На следующий день с утра я примерно за полтора часа обошел все озеро по периметру. Единственно интересные для меня пернатые, которых удалось увидеть, были зеленые щурки. Если бы удалось сделать хороший снимок этой эффектной птицы, всю поездку можно было бы считать оправданной. Но щурки садились на коряги, торчащие из воды довольно далеко от берега, так что с моим телеобъективом «Таир» (с фокусным расстоянием всего лишь 300 мм) рассчитывать на полноценный снимок не приходилось. В общем, стало ясно, что занять себя чем-то интересным мне не удастся, и к вечеру я решил возвращаться в Бухару.

Поднялся чуть свет, погрузил все свои пожитки в два рюкзака и, прикинув наскоро, в каком направлении двигаться, отправился в путь. В верхнем расщепе кола для палатки я на всякий случай оставил записку, что решил вернуться в Бухару. Следы покрышек УАЗика, доставившего меня сюда, вокруг моего лагеря я не обнаружил – видно, сам и затоптал их. Поэтому я выбрал некое подобие протоптанной дорожки, то есть шел очевидным образом не по целине. По правую руку от меня тянулся высокий земляной вал явно рукотворного происхождения. Я ни минуты не сомневался в том, что это грунт, выброшенный экскаваторами при рытье Амударьинско-Каракульского канала, который машина пересекала на пути к озеру. В кармане одного из двух моих рюкзаков покоился котелок, что позволяло бы устроить по дороге короткий привал с чаепитием.

Пройдя километра два, я начал сомневаться, что иду в правильном направлении. Хотя еще не было и девяти часов утра, жара становилась весьма ощутимой. Я оставил рюкзаки на дороге, дошел до земляного вала, поднялся на него и увидел перед собой пустыню, простирающуюся до горизонта, с колеблющимся маревом над ней. Никакого канала, никакой воды, никакого чая!

Я вернулся на дорогу и прошел налегке еще километра три. Вдалеке виднелся какой-то поселок. Стало ясно, что добраться до него с двумя тяжелыми рюкзаками совершенно нереально. Ситуация выглядела удручающе. Температура воздуха повысилась уже настолько, что мозги буквально закипали. Нигде ни клочка тени! Я оттащил рюкзаки с дороги за кустик тамариска, вытащил из кармана одного из них заветный котелок и чуть ли не бегом кинулся назад к озеру. Каким же блаженством было кинуться в прохладную воду, заварить чай и, закурив, спокойно обдумать дальнейшие действия.

Но как обидно было, вернувшись на место лагеря, увидеть, что оставленной мной записки на месте нет. Как выяснилось позже, коллеги из Бухары приезжали сюда и были поражены, не найдя ни меня, ни каких-либо следов лагеря, если не считать кольев от палатки.

Опомнившись от теплового шока, я решил дойти до поселка, найти там какое-нибудь транспортное средство и вернуться на нем за своими вещами. Там мне удалось договориться с обладателем мотоцикла о помощи, а затем меня отвезли на попутной машине-хлопковозе к ближайшей автобусной станции. Только к вечеру я оказался на автовокзале в Бухаре, где меня ждал Иосиф Черничко в состоянии, близком к панике.

Я не стал предаваться отчаянию по поводу постигших меня неудач, а решил воспользоваться случаем и побывать в тех местах, где проводил свои наблюдения этой весной. Благо, до долины реки Ширабад от Бухары было всего каких-то 400 километров. В мое распоряжение предоставили машину, и 29 сентября я был уже на месте. В результате, пребывание здесь на протяжении шести дней дало мне весьма ценные сведения относительно поведения моего модельного вида, черношейной каменки, во внегнездовой период. Вот тут-то и осуществилось желание, заставившее меня бежать из Москвы: пожить одному в палатке, имея при этом перед собой интересную орнитологическую задачу. За все эти дни единственный человек, которого мне пришлось видеть три-четыре раза, был старик-пастух, опекавший небольшое стадо овец. При виде меня он неизменно говорил: «Кибитка идешь, да?», на что я с таким же постоянством отвечал утвердительно.

Первое, что сильно удивило меня, было кардинальное изменение в составе местного населения птиц. Несмотря на то, что ничто не указывало явным образом на наступление осени (дневные температуры приближались к 40 °С), черных каменок, столь обильных здесь весной, не было и в помине. Значит, они уже давно пребывают на своих зимних квартирах, на юге Ирана, Афганистана и на полуострове Индостан. В то же время многие черношейные каменки все еще держались в тех самых местах, где располагались их весенне-летние территории. Они охраняли свои участки, хотя и не так активно, как весной, третируя в основном пролетных плешанок, которых я здесь ни разу не видел в марте.

Вот такими неожиданными и труднообъяснимыми могут быть различия в образе жизни столь близких видов, как каменки черная и черношейная, экологические потребности которых практически идентичны в период гнездования. И тем и другим свойственно приносить приплод дважды за гнездовой сезон. Когда самка приступает к постройке второго гнезда, она еще продолжает кормить отпрысков первого выводка, но вскоре они остаются исключительно на попечении самца. Обычно в это время они хорошо летают, а иногда уже приобретают размеры и пропорции взрослой птицы. Они способны самостоятельно кормиться уже в возрасте около 20 дней, но, несмотря на это, эпизодически продолжают выпрашивать корм у самца. В первые дни после того, как самка приступает к насиживанию, самец еще кормит выводок, но позже перестает реагировать на попытки молодых выпрашивать у него корм.

По крайней мере, на протяжении всей второй десятидневки после вылета птенцов из гнезда выводок продолжает еще существовать как целостная ячейка особей, которые ведут себя более или менее согласовано. Они остаются в это время в пределах территории своих родителей.

Но уже в возрасте около 2–2.5 месяцев после вылета молодые птицы становятся нетерпимыми по отношению к себе подобным. Я выяснил это, наблюдая за черношейными каменками, взятыми из гнезд и выращенными в неволе. Такое развитие антагонизма свойственно не только самцам, но и самкам. Когда я ставил рядом клетки, в которых содержались птицы этого возраста, они первым делом начинали издавать те самые звуки, которые воспроизводят взрослые каменки при защите территории от пришельцев своего вида. Затем птицы переходят к попыткам напасть друг на друга через прутья клетки. В этот период совместное содержание каменок в одной вольере, даже достаточно обширной, уже невозможно, ибо одна из особей постоянно притесняет другую, не дает ей кормиться и занимать жердочки в центре вольеры. Та плотно прижимает оперение, забивается в угол и может оставаться там в полной неподвижности до часа и более. Если продолжить этот жесткий эксперимент, то он, вероятно, может быстро привести к гибели третируемой особи.

Заключительную стадию всех этих процессов, приводящих к рассредоточению особей в пространстве, я мог теперь воочию наблюдать в природе. В окрестностях палатки, в радиусе около километра, я насчитал 16 черношейных каменок. При этом 13 из них постоянно пребывали в пределах ограниченных участков местности, а некоторые держались здесь совместно с особями противоположного пола. Таких тандемов было четыре, и напрашивалось предположение, что передо мной пары, размножавшиеся этим летом и оставшиеся зимовать в пределах своих гнездовых территорий. В пользу допущения говорило то обстоятельство, что эти осенние участки обитания точно совпадали по конфигурации с территориями, которые весной принадлежали размножающимся парам каменок. Три самца, самка и одна особь, которая не прошла еще линьку (и чью половую принадлежность поэтому установить было невозможно), занимали и охраняли индивидуальные участки. В отличие от них одна самка и особь в юношеском наряде не придерживались постоянных участков. При посещении этой самкой места пребывания одного из оседлых самцов я наблюдал взаимодействие, очень похожее на попытку формирования пары.

Все эти результаты могли быть получены лишь с помощью индивидуального мечения птиц. Разумеется, за неделю я, при всем желании, не мог поймать и пометить все 16 каменок, живших в радиусе доступности для меня. Но это следовало сделать в тех местах, где бок о бок обитали несколько особей, в опознавании которых нельзя было допустить путаницы. Когда вы хотите за ограниченное время отловить как можно больше птиц, на успех приходится рассчитывать лишь в том случае, если в вашем распоряжении есть «заманок», принадлежащий данному виду. Поэтому критический момент состоит в том, чтобы поймать такую первую птицу.

Самцов черношейной каменки нетрудно ловить «на драку», как говорят профессиональные птицеловы. Самец пытается изгнать «соперника» – заманка, клетку с которым помещают в центре собственника территории. Методику поимки первого самца я отработал задолго до этой поездки. Делается грубое «чучело» – комок ваты размером с каменку с двумя полосками черной бумаги по бокам его и с белым треугольником с черной полосой по узкой его стороне, имитирующим развернутый хвост. Такой манекен подвешивается на нитке к прутику, воткнутому под углом к земле. Чучело движется при легком ветерке и в открытой местности хорошо видно издали. Рядом с ним устанавливаете западню с крупным живым насекомым, наколотым на тонкую проволочку в одном из ее ловчих отделений. Птица прилетает полюбопытствовать, что это за штука, похожая на каменку, оказалась на его участке. Она видит приманку и попадается.

Мне удалось получить хорошую серию звукозаписей, что позволило в дальнейшем сравнить особенности вокализации модельного вида в гнездовой сезон и вне его. Оказалось, в частности, что некоторые самцы (реже самки) продолжают петь и осенью. Иные поют на протяжении дня почти непрерывно. Правда, громкую рекламную песню можно услышать лишь изредка. Звуки, издаваемые в это время, относятся к категории так называемой «подпесни». Она поется вполголоса и, что особенно интересно, включает в себя особое звонкое «цик…цик…цик…», которое весной неизменно сопровождает острые конфликты между самцами и акты спаривания. В данном же случае совершенно очевидно, что акустическая активность не имела какого-либо адресата. Это лишь одно из того множества наблюдений, которые позже позволили сформулировать свое собственное видение явлений, именуемых «сигнальным поведением животных». О сути этих представлений, изложенных в книге «Механизмы коммуникации у птиц», я расскажу в конце главы.

Таким образом, мое осеннее посещение долины реки Ширабад оказалось на редкость плодотворным. А случилось все в полном согласии с пословицей: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Мангышлак

Прошло восемь лет с тех пор, как я приступил к изучению поведения каменок. В первые два года я вел эти исследования, следуя традиционным представлениям, сформулированным классиками этологии К. Лоренцом и Н. Тинбергеном. Внимание здесь концентрировалось на составлении перечней так называемых демонстраций, которые, как полагали, образуют вкупе некий сигнальный код данного вида, а также на попытках выяснить, что для особей-приемников «обозначает» каждый «сигнал», когда транслируется вовне.

За прошедшие годы у меня накопилось немало сведений о тех акциях, которые можно наблюдать во время социальных взаимодействий у нескольких видов каменок, и у модельного (черношейной каменки) в том числе. Я имею в виду особенности как телодвижений и поз, сопровождающих такие взаимодействия, так и разнообразие звуков в этих ситуациях. Но все чаще меня посещала мысль, что путь, по которому я иду, если не неверен полностью, то, по крайней мере, не достаточно продуман для того, чтобы ответить на главный вопрос: действительно ли все эти акции могут быть дешифрованы наблюдателем по аналогии с языковыми сообщениями людей, которые несут социальным партнерам полноценную содержательную информацию о намерениях отправителя сообщения. Именно так мы склонны трактовать понятие «коммуникация» в человеческом обществе.

Пытаясь на досуге более четко сформулировать суть нарастающих сомнений в правильности выбранного пути, я пришел к следующему выводу. До сих пор я занимался тем, что описывал на качественном уровне кусочки мозаики, плохо понимая, каким образом они складываются в некую функциональную систему, которая обеспечивает адекватный ход процесса социальных взаимодействий между особями. Когда три года назад я рассказывал о результатах своих наблюдений ихтиологу Иванову, он качал головой и, наконец, заявил: «Это не наука, а знахарство». Тогда я не хотел соглашаться с ним, хотя и начал уже подозревать, что в практикуемом мной подходе слишком многое основано на предвзятых идеях, слепой вере в них и интуиции. Теперь же я приходил к заключению, что эта фраза может служить предельно кратким и емким определением традиционного этологического подхода, господствовавшего в 50-х – 60-х годах прошлого века^[68].

К началу очередной экспедиции, запланированной в 1974 г. на полуостров Мангышлак (восточное побережье Каспийского моря), я окончательно осознал главные дефекты этого подхода. Это, прежде всего, отсутствие необходимой строгости в классификациях того, что принято именовать «коммуникативными сигналами». Продуманная классификация, которая позволила бы рассматривать их не в качестве самодовлеющих сущностей, а как организованные звенья всей этой категории поведения (которой мы априорно придаем сигнальные функции), невозможна в отсутствие количественного описания самого хода длительных процессов взаимоотношений между особями. Именно такого рода наблюдения в гнездящейся популяции черношейных каменок я и вознамерился провести в планируемой поездке.

Ехать со мной согласился Владимир Викторович Иваницкий, в то время студент пятого курса биофака МГУ. В первых числах марта мы прилетели в город Шевченко (северо-западный Казахстан) и сразу же нашли приют на местной противочумной станции. Как раз в это время здесь шел набор желающих заработать, приняв участие в систематически проводящихся мероприятиях по истреблению песчанок. Это грызуны, на которых живут несколько видов блох, переносящих чумные бациллы. Работа это тяжелая и вредная для здоровья. Суть ее в том, что толстый шланг, идущий от компрессора, установленного на авто мобиле, направляется раз за разом в сотни нор колонии песчанок, так что в эти подземные ходы под напором воздуха закачивается порошковый ДДТ.

Трихлорметилдиметан (ДДТ, или, просторечии, дуст) – вещество чрезвычайно вредное не только для песчанок, но и для всего живого, включая и нас с вами. Его использование в тех или иных целях (например, для уничтожения насекомых) было запрещено почти во всем мире несколькими годами позже. Так или иначе, благополучный гражданин, дорожащий своим здоровьем, едва ли согласился бы день за днем, с марлевой маской на лице, при испепеляющем зное и за символическую плату закачивать ДДТ в норы грызунов в пустыне. Поэтому на эту работу нанимался определенный контингент лиц, которых в те дни называли «бичами». В нашем случае это были люди без определенных занятий, нуждающиеся в минимальном заработке, который позволил бы им попросту выжить месяц-другой. Типичными представителями этой категории населения были мужчины, недавно вышедшие из заключения.

Среди них попадались весьма колоритные типажи. Помню огромного грузина по имени Гарик, неизменно с соответствующих размеров кепкой-«аэродромом» на голове. Вот один из его рассказов. Узнав, что мы изучаем птиц, он воскликнул: «И чем только люди ни занимаются! Вот я тоже одно время ловил бабочек для профессора. Стоял с сачком и ждал, когда он крикнет: “Гарик, ату!”. Бежал и накрывал бабочку. Но вынимать ее из сачка мне запрещалось. Профессор был хороший. Ругал он меня только так: “Гарик, Вы очень нехороший человек!”».

Всем нанятым на работу следовало сделать прививки против чумы. Процедуре, к которой бичи относились с большой опаской, пришлось подвергнуться и нам с Володей. Возможно, именно из-за этого обстоятельства бичи сначала приняли нас за своих. К тому же, экипировка полевого зоолога в те годы ничем не отличалась от принятой в среде самого простого люда: ватник-телогрейка, кирзовые сапоги и кепка на голове. Единственным, что удивляло собратию, было то, что мы приехали «бичевать» столь издалека, «из самой Москвы».

К месту работы выехали ранним утром: путь предстоял длинный. Большая часть команды погрузилась в кузов ГАЗ-51. Нас же с Володей, как гостей из столицы, посадили в ГАЗик вместе с начальником партии и еще четырьмя-пятью наемными рабочими. В момент отъезда происходящее выглядело, как начало большого пикника. На аванс, полученный накануне, наши попутчики закупили спиртное. Здесь была и водка, и бутылки-«огнетушители» по 0.75 литра с содержимым, которое тогда официально называлось «портвейном», а в просторечии – «бормотухой». Все это с возгласами «Смотрите, не расколите!» погрузили прямо на пол машины.

Пить начали сразу же, как только отъехали от базы. Предлагали присоединиться и нам, но мы, естественно, отказались. Тут была сделана первая попытка улучшить настроение водителя Коли. На этот раз он также ответил отказом. Но примерно через час предложение в его адрес было повторено, на что он, видно терзаемый жаждой, прореагировал более положительно: «Красного я не буду», – заявил он.

Вскоре после того, как Коля освежился «белым», машина заметно ускорила ход. Ехали мы не по хайвею, а по сильно разбитой проселочной дороге. Поэтому резкие толчки стали ощущаться все сильнее, а бутылки на полу машины катались и звенели, ударяясь друг о друга. Тогда один из бичей – молодой парень, явно склонный, как выяснилось позже, к употреблению наркотиков, проговорил: «Проскакал на розовом коне…» (цитата из стихотворения Есенина, если кто не знает).

К месту назначения прибыли уже в вечерних сумерках. Рабочим предстояло жить в брошенном коровнике вроде того, в котором наш полевой отряд однажды ютился в Копетаге, о чем упоминалось в одной из предыдущих глав. Правда, этот был не настолько разрушен и вполне подходил в качестве жилья в теплую погоду. Но о ней не могло быть и речи в ту первую ночь, которую пришлось коротать здесь. У нас с Володей были ватные спальные мешки, а всем остальным пришлось несладко с их жалкой экипировкой, непригодной для полевой жизни. Ранним холодным утром вокруг коровника тут и там люди сидели по двое или по трое вокруг маленьких костерков, на которых они варили чифир. Я увидел парня, цитировавшего накануне Есенина, и понял, что ему совсем плохо. Его била мелкая дрожь, и я решил позвать несчастного в наш с Володей закуток и полечить небольшой дозой спирта.

Я объяснил начальнику партии, какого характера местность требуется нам для наблюдений за птицами. «Мы отвезем вас в ущелье Таучик», – резюмировал он. Спустя пару часов на машину была погружена 50-литровая бочка с водой, и мы отправились в путь. Проехав километров пять по равнине, въехали в ущелье. Им оказалась неширокая долина, проделанная некогда полноводной рекой, впадавшей на западе в Каспйское море, но со временем превратившейся в ручеек шириной не более двух метров. Вода в нем соленая и непригодная для питья.

Ущелье производило неизгладимое впечатление. Горный массив, через который оно пролегало, сложен из чистого известняка, так что и ложе русла пересыхающей реки, и склоны по обе его стороны выглядели под лучами южного солнца ослепительно белыми. Сами склоны (по местному – чинки), почти везде довольно крутые, имели необычную ступенчатую структуру. Казалось, они сложены из лежащих друг на друге плоских известковых пластин разной толщины: от плит мощностью в нескольких метров – в тех местах, где выветривание лишь начало свою разрушительную работу, до совсем тонких листов, не более одного-полутора сантиметров в сечении.

Для лагеря мы выбрали место недалеко от входа в ущелье, где оно расширялось, образуя округлый цирк с более пологими склонами, по которым было бы проще подниматься на равнину в верхней части горного массива. Первый день ушел на благоустройство лагеря. Около палатки установили «стол», поставив на четыре больших камня тяжеленную известняковую плиту почти правильной квадратной формы размером примерно 1.5 ? 1.5 метра, которую с трудом приволокли с ближайшего склона. «Стульями» нам в дальнейшем служили правильной формы куски известняка с плоскими верхними поверхностями, на которые, прежде чем сесть, мы укладывали аккуратно сложенные телогрейки.

Замечу мимоходом, что этот наш стол имел дальнейшую забавную историю. Когда почти десять лет спустя я вновь оказался в ущелье Таучик в составе совсем другого полевого отряда, мне захотелось показать своим попутчикам место нашего первого лагеря. Массивный стол, как и следовало ожидать, стоял на свое месте, а точно посредине него лежал расколовшийся пополам металлический метеорит диаметром не менее 15 см. Я привез оба осколка в Москву и один из них преподнес в подарок Иваницкому – в память о нашей весьма продуктивной экспедиции на Мангышлак.

Утром следующего дня, 15 марта, мы с Володей предприняли первую рекогносцировочную экскурсию. Пошли по направлению к входу в ущелье, откуда приехали. Меня в первую очередь интересовали черношейные каменки, так что мы отмечали в дневниках каждую встреченную на пути. Вскоре стало ясно, что мы успели как раз вовремя к началу весеннего прилета этих птиц. Если в долине реки Ширабад около 70 % особей местной популяции остаются зимовать, то на полуострове Мангышлак, расположенном в 1 100 км к северо-северо-западу, все без исключения улетают на зимовки на юг Ирана и в прилежащие регионы.

На отрезке пути длиной около 2.5 км мы насчитали девять самцов, но только один из них успел обзавестись партнершей. Значит, прилет самок еще только начался, и перед нами открывалась возможность проследить во всех деталях процесс формирования брачных пар. Когда же мы вышли на равнину и сделали привал на казахском кладбище, стало ясно, что и самцы все еще прибывают с юга. Мы удобно устроились у подножия надгробий и напряженно наблюдали за происходящим вокруг, едва успевая делать заметки в полевых дневниках. В своем я записал, в частности: «Группы самцов (скопления) по 6–7 особей. Погони и неразбериха. Разбивка на пары (?) или занятие мест для гнезд». Разумеется, ни о какой «разбивке на пары» не могло быть и речи, что стало очевидным чуть позже. Здесь были одни лишь самцы, большинство которых прибыло к месту гнездования лишь недавно, возможно, предшествующей ночью. Все они претендовали на обладание гнездовыми участками в островке каменистых структур посреди ровной пустынной местности, так птицы, вероятно, воспринимали кладбище с его рукотворными строениями.

Самцы были чрезвычайно возбуждены. Конфликтующие птицы, держась парами, пробегали по земле параллельно друг другу особым скользящим шагом, подчас почти у самых наших ног. Сразу вслед за этим такие временные оппоненты устремлялись в погоню друг за другом, натыкались в полете на новых соперников, и все начиналось сначала. Иногда совместные пробежки и погони заканчивались подобием драки с участием двух-трех птиц. Каждый из участников этих хаотических взаимодействий, словно трансформер, то и дело менял очертания тела (то прижимая, то распушая оперение), а также положение головы и широко развернутого бело-черного хвоста. Все самцы пели одновременно и непрерывно, причем это были те самые звуки подпесни и звонкое «цик…цик…цик», которые я постоянно слышал от одиночных самцов осенью в долине реки Ширабад.

В общем, получилось так, что Володя в первый же день работы оказался свидетелем настоящего мастер-класса по этологии в ее нетрадиционном воплощении. Ожидал увидеть подтверждение устоявшихся схем, а столкнулся с апофеозом хаоса. «Придется забыть все, чему меня учили», – сокрушенно промолвил он.

Позже оказалось, что увиденное нами полностью соответствует типичному поведению самцов в тот момент, когда они делят между собой участки местности, где затем будут жить и размножаться. Спустя несколько дней во время экскурсии я стал свидетелем конфликта двух самцов, который в час дня был уже в полном разгаре. Один из самцов, который казался более активным (в общем списке местных особей он шел под номером 7) систематически пытался сблизиться с оппонентом. Тот обычно подпускал его примерно на полметра или чуть менее. В этот момент оба самца двигались параллельно особым скользящим бегом, задрав головы и широко развернув перья хвоста. На бегу каждый не упускал возможности коротко заскочить в какое-нибудь углубление в субстрате (нора в почве или щель в камнях), а затем двигался дальше. Иногда, при более тесном сближении тот или другой из соперников пытался напасть на второго, но это ни разу не привело к настоящей драке. Все это время самцы негромко пели почти не переставая и часто вставляли в песню звонкое «цик…цик…цик».

Каждый раз после такого сближения второй самец (№ 8) улетал и садился поодаль, а другой спустя несколько секунд летел следом. При его приближении первый улетал или оставался на месте, и в последнем случае все описанное выше повторялось сначала. Иногда самец № 7 преследовал соперника в полете, либо оба летали по параллельным траекториям.

Спустя 4 часа и 15 минут после начала этих наблюдений самец № 8 выглядел крайне ослабленным. Он покинул зону конфликта, вылетев на территорию соседнего самца № 9, который до этого просто сидел на границе своих владений, не принимая участия во взаимодействии. Но тут он бросился на пришельца, и они вступили в короткую драку. После того самец № 8 усиленно кормился на этой чужой территории, полностью игнорируя попытки ее хозяина третировать его. Это продолжалось 35 минут, после чего он вернулся на место конфликта с самцом № 7. Конфликт возобновился, стал более интенсивным и продолжался еще целый час. К моему величайшему удивлению дело закончилось тем, что более активный и менее ослабленный самец № 7 неожиданно отошел и уступил основной район конфликта своему оппоненту. Еще через 10 минут оба самца встретились уже на новой линии раздела своих территорий, патрулируя ее каждый со своей стороны.

По окончании наблюдений я измерил расстояние между крайними точками посадки самцов, перелетающих с места на место, и умножил полученную цифру на количество самих полетов за более чем шесть часов. Я фиксировал происходящее, наговаривая увиденное на диктофон. Выяснилось, что в полете птицы провели около 70 % всего времени конфликта, то есть около четырех часов в данном случае. Мои расчеты показали, что при скорости 35 км/ч (явно заниженной) каждый должен покрыть за это время расстояние порядка 130–140 км. Неудивительно поэтому, что в конце конфликта один из них почти не мог уже летать, так что ему пришлось покинуть на время зону взаимодействия.

Поведение самца в момент появления самки на его участке. В рамках – звуки, сопровождающие акции самца.

В данном случае можно было предположить, что исход взаимодействия предопределила разница в возрасте самцов-оппонентов и в их предшествующих биографиях. Тот, что числился под номером 7, по характеру окраски показался мне первогодком, пытавшимся занять территорию впервые в жизни. Другой же, возможно, гнездился на этом участке в прошлом году и отстаивал право на него как на свою неотъемлемую собственность.

Но этот эпизод оказался гораздо важнее для меня в другом отношении. Как раз утром того же дня мне посчастливилось проследить с начала и до конца весь процесс формирования брачной пары у другого самца № 12. Так что, наблюдая позже за поведением птиц во время острого конфликта, я получил возможность сравнивать характер акций во взаимодействиях самца с противником, с одной стороны, и с желанной самкой, с другой. Первое, что бросалось в глаза, – это удивительное сходство в действиях самцов в столь разных, казалось бы, ситуациях.

Акциями, общими для той и другой, были скользящий бег в идентичных позах, залезание в пустоты и, по крайней мере, еще одна, о которой нечто особенно важное будет сказано позже. Я назвал эту форму поведения «полетом прыжками», или «полетом петлями». Птица взлетает и несколько раз описывает в воздухе короткие дуги вверх-вниз, каждый раз почти касаясь лапками земли. Все это сопровождается неистовым пением. В главе 2, уже было сказано, что подобное поведение непосредственно предшествует акту спаривания у черных и златогузых каменок и, как я узнал позже в этой поездке, – также и у черношейных^[69]. В общем, получалось, что практически одинаковые действия самцов входят в репертуары и агрессивного, и полового поведения. То же самое можно было сказать в отношение нескольких характерных звуков, таких, в частности, как звонкое «цик…цик…цик» и особое «дребезжание», весьма сходное с голосом птенца, выпрашивающего корм у родителей.

Увиденное подтолкнуло меня к решению взглянуть по-новому на явления, которые этологи, изучавших в те годы способы общения у птиц, рассматривали в качестве важнейшего инструмента передачи информации у пернатых. Своего рода аксиомой считалось, что эту роль (наравне со звуками) играют изменения конфигурации тела особью-отправителем «коммуникативного сигнала». Полагали, что намереваясь послать «сообщение», птица принимает определенную «позу». При этом она изменяет соответствующим образом положения головы, крыльев или хвоста, либо все такие изменения наступают одновременно. Конфигурация тела может меняться синхронно с ними также за счет преобразований состояния мелкого оперения – оно становится либо прижатым к телу, и тогда птица выглядит стройной, либо распушенным, что придает ее телу более или менее шарообразную форму.

Но главная идея этих воззрений состояла в том, что та или иная поза воспринимается социальным партнером в качестве «угрожающей», «агрессивной», «брачной» и т. д. Именно в том, что это действительно так, меня заставили серьезно усомниться те наблюдения, о которых я только что рассказал. Одновременно пришлось поставить перед собой несколько новых принципиальных вопросов. Действительно ли все те преобразования в облике птицы, о которых только что шла речь, представляют собой «коммуникативный сигнал», значимый в качестве источника информации для социальных партнеров? Можно ли судить об этом, наблюдая их ответное поведение на данную акцию? Является ли отсутствие такого ответа свидетельством того, что поза не есть значимый сигнал, или же это просто результат нежелания другого реагировать на «сообщение» в данный момент? И так далее, все в том же духе.

Чтобы ответить на все эти вопросы, следовало для начала составить перечень поз, наблюдаемых в социальных взаимодействиях у черношейных каменок. При этом позы надо было описать настолько четко, чтобы во время наблюдений их можно было легко отличать друг от друга. Иными словами, я решил отказаться на этом этапе от того, чтобы заведомо придавать им ту или иную функцию, например, угрозы или умиротворения, а вместо этого сконцентрироваться на анализе их конфигураций, то есть топологических^[70] характеристик.

Как мы видели выше, поза есть не что иное, как комбинация нескольких переменных. Поэтому я решил начать с того, чтобы сконструировать в абстрактной схеме весь спектр мыслимых их сочетаний друг с другом. Исходные кирпичики-переменные, из которых складываются позы, я назвал «элементарными двигательными актами», сокращенно – ЭДА. Каждый ЭДА приводит к однократному изменению положения той или иной части тела, того или иного органа (поворот или наклон головы, взмах крыла, приподнимание хвоста над уровнем туловища). Это, по моей терминологии, «ЭДА позы». Их частным случаем являются «вегетативные ЭДА», меняющие контуры тела за счет приподнимания мелкого оперения головы, спины и брюшка или, напротив, опускания его, так что очертания контура сглаживаются. Наконец, «локомоторные ЭДА» складываются в серию тех или иных способов перемещения особи в пространстве, по твердому субстрату или в воздухе. К этим ЭДА относятся, например, однотипные движение ноги во время бега или прыжков. Я выделил 11 ЭДА позы и два локомоторных ЭДА, ответственных за два способа перемещений по субстрату, и четыре типа полета при разной амплитуде взмахов крыльев.

Принцип описания континуума моторных реакций II уровня интеграции («поз») у самцов черношейной каменки Oenanthe finschii в рамках комбинаторной модели (Панов 1978). Континуум упрощенно отображен в двумерном пространстве. Прерывистые стрелки – движение вперед бросками, тонкие стрелки – шагом, толстые стрелки – скользящим бегом. Вверху: каждая поза оценена как сумма состояний 13 признаков, характеризующих топологию данной конфигурации. Чем выше сумма, тем выше общий уровень неспецифической активации особи (arousal). Из: Панов, 2012: 203.

В сконструированной абстрактной схеме описания возможных конфигураций тела птицы ЭДА выступают в качестве признаков, каждому из которых можно придать несколько состояний, легко распознаваемых наблюдателем. Их число различно для разных ЭДА – от двух до шести, как это показано на рисунке. Предполагается, что все ЭДА могут свободно комбинироваться друг с другом, например ЭДА позы – с локомоторными ЭДА, а также с всевозможными акустическими сигналами, среди которых я выделил семь основных типов.

Если принять для простоты, что все ЭДА варьируют в среднем в пределах четырехбалльной шкалы (4 состояния), то общее число возможных комбинаций составит 4¹³, то есть около 68 000 000. Каждую такую комбинацию мы вправе рассматривать как «позу». Разумеется, некоторые комбинации «запрещены» (те, которые не наблюдаются никогда). Но даже если мы сознательно занизим число реальных комбинаций до 1 % от общего числа теоретически возможных, то и в этом случае нам придется иметь дело примерно с 700 000 разных поз, которые могли бы служить, в принципе, некими оптическими «сигналами».

Полезность проведенных расчетов в том, что при строгой формальной процедуре описания происходящего подтверждаются подозрения, которые напрашивались на протяжении всех предшествующих семи лет наблюдений за каменками и рядом других видов птиц. Суть их в том, что конфигурации поз меняются не скачкообразно, как того требовали аксиомы этологии, но плавно и постепенно. Придерживаясь научной терминологии, можно сказать, что здесь перед нами идеальный континуум. Но, как и во множестве подобных случаев, позволительно разбить его, совершенно условно, на отдельные звенья^[71]. Я и поступил таким образом, обозначив для себя 30 комбинаций, которые, как следовало из предыдущих наблюдений, приходится наблюдать наиболее часто. Теперь, имея перед собой каталог акций, подлежащих регистрации во время наблюдений, я мог попытаться проверить, как и в какой степени та или иная из них выполняет некие сигнальные функции в ходе реальных взаимодействий между особями^[72].

По другую сторону сухого русла, напротив нашей палатки, к 18 марта уже заняли участки три самца. Их территории распространялись от каменистого склона на ровное травянистое ложе долины. Сидя под навесом известкового обрыва, я мог постоянно видеть перед собой все происходящее на двух противоположных границах участка одного из них (№ 12) с обоими его соседями справа и слева (№№ 11 и 13). На примере взаимодействий, происходящих на границах, я решил проверить, какие именно компоненты сигнального репертуара сопровождают «враждебные» взаимодействия между самцами, и насколько регулярно птицы прибегают к тем или иным средствам коммуникации в этих ситуациях. В этом отношении очень важным было то обстоятельство, что социальный контекст таких противостояний оказался весьма стандартным, и что на этой почве можно было получить достаточно обширный массив данных. Каждое утро я устраивался поудобнее на своем наблюдательном посту и на протяжении трех часов, подобно комментатору спортивного соревнования, описывал вслух каждую деталь увиденного и фиксировал все на диктофон.

Самец № 13 к 18 марта успел привлечь на свой участок самку, которая уже через день приступила к постройке платформы для гнезда из плоских камешков. Самец № 11 приобрел партнершу, вероятно, 19 марта^[73]. Что же касается самца № 12, то он оставался холостым вплоть до окончания моих наблюдений в этом месте, до 28 марта. Он делал все, чтобы найти себе пару, то и дело взмывая в воздух и оглашая при этом окрестности громкими песнями, которые могли бы привлечь внимание холостых еще самок. На четвертый день, 21 марта, мне посчастливилось увидеть, как он, в промежутках между систематическими рекламными полетами, «спаривался» с камешком размером с воробья.

За первые три дня я описал в деталях ход пятидесяти контактов этого самца с его соседями. Я назвал этот тип взаимодействий «патрулированием границ». Все они происходили по единой схеме. Один из соседей внезапно устремляется из центра своей территории к ее границе и усаживается там, распушив оперение и подергивая слегка отставленными крыльями. В ответ на эту провокацию хозяин соседнего участка, если готов к взаимодействию, также летит на границу. Затем оба движутся вдоль нее, обычно молча, параллельно друг другу – короткими прыжками (а не скользящим бегом, как при оспаривании права на обладание участком) или же перелетами низко над землей, мелко трепеща крыльями, наподобие летящей ночной бабочки. Изредка один из самцов делает попытку напасть на другого, но в драку такой агрессивный выпад выливается крайне редко. Совместное пребывание соседей на границе можно наблюдать один-два раза в час, и длится противостояние, как правило, не более одной-двух минут, после чего самцы разлетаются по своим участкам и возобновляют пение.

Среди прочего, довольно неожиданным оказался неодинаковый характер отношений на почве таких контактов между самцом № 12 и двумя его соседями. За 9.5 ч в первые три дня наблюдений этот самец конфликтовал с соседом слева 33 раза и 17 раз не отвечал на провокации с его стороны. Сосед справа (№ 13) за то же время приглашал самца № 12 к конфронтации 26 раз, но все эти попытки были оставлены без ответа. И только лишь пять раз хозяин срединной территории посещал границу с правым соседом, успешно вызывая его на дуэль. Иными словами, на границе самцов №№ 12 и 11 66 % противостояний были спровоцированы первым или же стали его ответом на приглашение к контакту со стороны соседа. На границе с правым соседом самец № 12 успешно инициировал взаимодействия лишь в 16.1 % случаев и проигнорировал 83.9 % провокаций со стороны самца № 13.

Для взаимоотношений, подобных тем, что сложились между самцами №№ 12 и 11, больше всего подходит выражение «милый враг». Приходилось задать себе вопрос, каков биологический смысл этих коротких их встреч? Казалось, что они едва ли способствуют укреплению неприкосновенности границ. Ведь несмотря на то, что такого рода контакты происходили много реже на рубеже территорий самцов №№ 12 и 13, ни один из них ни разу не нарушил однажды установившуюся границу между их владениями. Оставалось допустить, что речь здесь может идти не об обмене какой-то содержательной информацией, но о чем-то совершенно ином. Я предположил, что все дело в психологической потребности птиц сбрасывать время от времени накапливающееся возбуждение, причем эта потребность подчиняется некому внутреннему (эндогенному) ритму.

Справедливость этой идеи я проверил в дальнейшем, проанализировав количественно распределения этих событий во времени на примере 157 таких кратковременных взаимодействий на границах с участием примерно двух десятков самцов. Подсчеты, которые я провел, никак не противоречили выдвинутому предположению. Кроме того, детальный анализ магнитофонных записей в очередной раз показал, что ЭДА и позы, наблюдаемые в этих ситуациях, не позволяют отнести их к категории какого-то особого «агрессивного» поведения, поскольку все то же самое зачастую приходится видеть во время взаимодействий между половыми партнерами на разных этапах их знакомства друг с другом и последующей совместной жизни.

Пока я был поглощен изучением поведения моего модельного вида, Володя серьезно заинтересовался теми же вопросами, но сконцентрировал внимание на плясуньях, пары которых обитали в основном на равнине, за пределами нашего ущелья^[74]. По утрам я шел на свой наблюдательный пост, а он направлялся к своим подопечным пернатым. По вечерам, за ужином, мы делились своими дневными впечатлениями и поражались тому, сколь много общего в поведении хотя и родственных, но столь разных видов, как черношейная каменка и плясунья.

Большую часть времени стояла сильная жара. Погода благоприятствовала работе, но создавала определенные трудности в быту. За продуктами приходилось ходить в поселок Таучик за 7 километров, так что мы не могли позволить себе делать это чаще, чем раз в неделю. А буханки хлеба, принесенные нами, дня за два высыхали настолько, что их приходилось пилить ножовкой, выданной нам противочумниками. Кроме того, мы с тревогой следили за уровнем содержимого нашей бочки с водой, который на жаре убывал с пугающей скоростью. Спасали только редкие, но, к счастью, сильные дожди, когда запас питьевой воды возвращался к почти первоначальному состоянию.

В нашей видавшей виды маленькой палатке места было достаточно лишь для того, чтобы уложить на пол два толстых ватных матраца, опять же предоставленных нам на время начальником противочумного отряда. Поношенный брезент не всегда выдерживал напор сильного ливня. На следующий день приходилось выносить все из палатки для просушки на солнце. Но здесь нас подстерегали очередные неприятности. Дело в том, что ущелье Таучик – это настоящая аэродинамическая труба: перепад давления между раскаленной почвой равнины, с одной стороны, и гораздо боле прохладной поверхностью вод Каспия, с другой, таков, что в ущелье господствуют сильнейшие ветра. Не говорю уже о том, что они то и дело уносили с места мелкие предметы, например, кастрюлю, стоящую на очаге. Но было удивительно видеть, как поток воздуха поднимал с земли выставленный для просушки толстый ватный матрас и даже относил его в сторону метра на полтора-два.

В конце марта возникла необходимость съездить на несколько дней в Москву. Володя должен был обязательно присутствовать на мероприятии, где решался вопрос о месте его работы по окончании МГУ. Но его паспорт был оставлен в столице на прописку, а без него существовала опасность не получить билет на самолет. Поэтому я решил ехать с ним, чтобы в Шевченко заручиться помощью в этом деле от руководства противочумной станции. Местность вокруг нашего лагеря была настолько безлюдной, что мы рискнули не брать ничего с собой. Просто свернули лагерь и все вещи, вплоть до биноклей и фотоаппаратов, спрятали их на склоне чинка под плитами известняка.

Единственным следом присутствия людей в округе были два имени – Сисенбай и Кожай, выведенные большими буквами на плоских поверхностях там и тут в разных местах ущелья. Для нас эти двое стали своего рода мифическими персонажами: «Сисенбай и Кожай – близнецы-братья, кто больше матери-истории ценен?..», – говорили мы. Об их жизни и значении для человечества мы на досуге сочиняли всевозможные сценарии. И вот, когда мы, спрятав наши пожитки, шли по ущелью в сторону стоянки противочумного отряда, откуда должны были направиться в Москву, навстречу нам проехал на лошади мужчина мрачного вида в шляпе и больших темных очках. «Вот, – сказал кто-то из нас, – Сисенбай (или Кожай) сейчас займется нашими вещами». Но все обошлось и, вернувшись после поездки в Москву на место работы, мы нашли наш тайник в полном порядке, никем не тронутым.

После этого короткого перерыва в работе нам обоим пришлось сконцентрироваться на новой и очень интересной теме. В начале главы 2 я уже задавался вопросом о том, действительно ли совместно обитающие близкие виды непременно вступают в конкуренцию из-за пространства и кормовых ресурсов, и если да, то каковы могут быть механизмы смягчения такой конкуренции. Теперь у нас появилась возможность получить хороший материал, который позволил бы судить об этой проблеме не отвлеченно, а располагая достоверными количественными данными.

Дело в том, что в первых числах апреля начался прилет другого вида каменок, плешанок, которым предстояло заселять местность, полностью освоенную черношейными каменками. Особи этого вида слегка превосходят плешанок по размерам и, как мы могли убедиться выше, строго придерживаются принципа территориальности. Забегая вперед, скажу, что в конечном итоге на участок, охваченный нашими наблюдениями, где к этому моменту гнездились 38 пар черношейной каменки, на протяжении апреля вселились 77 самцов плешанки, большинство которых позже приобрели половых партнеров и приступили к гнездованию.

Мы проследили с самого начала весь процесс экспансии плешанок в популяцию черношейных каменок и выяснили, каким образом пришельцам удается преодолеть более чем очевидное сопротивление старожилов и даже существенно превзойти их по численности. Вот как это выглядело.

Первоначально самцы плешанок концентрировались вдоль верхнего края чинков, где границы территорий черношейных каменок охраняются ими в наименьшей степени. Затем плешанки начали постепенно, изо дня в день, спускаться по склонам все ниже в долину, в основные кормовые угодья вида-первопроходца. Здесь плацдармом для закрепления наиболее активных самцов плешанки оказались слабо охраняемые краевые участки наиболее крупных территорий черношейной каменки, а также ничейные зоны между такими территориями.

Впрочем, плешанки и здесь подвергаются нападениям со стороны тех самцов черношейной каменки, близ границ которых они пытаются обосноваться. Всего мы зарегистрировали 142 случая агрессии черношейных каменок в отношении плешанок, причем в 94 % всех эпизодов нападавшими были самцы. Их самкам было не до того – они сейчас отдавали все время и силы насиживанию кладок. Интересно поведение самцов плешанок при нападении на них первоначального хозяина местности. Третируемая птица не отвечает агрессору тем же, а попросту отлетает на 3–10 метров и сидит здесь в ожидании следующего нападения, поскольку атаки обычно следуют друг за другом сериями. Для плешанок в этих ситуациях характерно поведение беспокойства, напоминающее реакцию на приближение человека к гнезду с кладкой или с птенцами.

Столь индифферентная реакция вселенцев на нападения и их способность широко перемещаться в поисках пищи – все это позволяет первым самцам плешанки закрепиться в однажды избранном месте. После многократных попыток самца черношейной каменки изгнать пришельца он все реже реагирует на его присутствие – так же, как ранее переставал конфликтовать с самцами своего вида, отторгнувшими у него часть периферийной зоны его участка. На этой стадий возможно вселение самца плешанки уже ближе к центру территории самца черношейной каменки. Вот таким образом идет процесс инвазии плешанок с периферийной зоны территории черношейной каменки до самого центра ее владений. Здесь перед нами очевидный эффект привыкания самцов черношейной каменки к присутствию непрошеных гостей непосредственно на их участках.

В предыдущих главах, когда речь шла о сосуществовании в одной местности близких видов со сходными экологическими потребностями, будь то зуйки, сорокопуты или каменки, я говорил о предположении, согласно которому конкуренция между ними из-за ресурсов (например, кормовых) может смягчаться главным образом механизмами межвидовой территориальности. Теперь выяснилось, что это не обязательно так. Ведь взаимоотношения между черношейной каменкой и плешанкой трудно было отнести к этой категории событий: плешанки селились и оставались жить прямо на территориях черношейных каменок. Из этого следовало, что жизненные ресурсы для существования популяций обоих видов находятся в избытке. А это обозначало, что в действительности сама почва для конкуренция из-за ресурсов (именуемая «эксплуатационной») в реальности отсутствует. Противостояние осуществляется в данном случае лишь на уровне поведения (конкуренция «интерференционная») и не приводит, в итоге, к пространственной сегрегации видов в их общем местообитании.

По ходу этой части наших исследований выяснилось нечто совершенно неожиданное. О том, что новых поселенцев можно с полным правом называть «плешанками», я знал из обширной научной литературы о каменках. Из этих источников следовало лишь то, что полуостров Мангышлак входит в ареал этого вида. Но до нас никто не анализировал вплотную, что именно представляет собой данная местная популяция. Мы же обнаружили, что, помимо птиц с типичной окраской плешанки, здесь присутствуют отдельные особи, очень похожие по внешнему виду на испанских каменок и, кроме того, весьма многочисленные индивиды, промежуточные по окраске между этими двумя видами (такие, например, как «белоспинная плешанка», о которой я упоминал в главе 2). Вскоре стало ясно, что мы имеем дело с популяцией гибридного происхождения.

Это, однако, не помешало мне попытаться узнать как можно больше о поведении плешанок, коль скоро типичные представители этого вида численно преобладали в нашей популяции. В частности, предстояло выяснить, как у них организован процесс спаривания и насколько он сходен или отличен от того, что уже было известно в отношении черношейной каменки.

Я знал к тому времени, что самцы черношейной каменки склонны приглашать самок к месту свиданий, таких же, как у черных каменок ближе концу дня, подчас в сгущающихся вечерних сумерках. Вскоре выяснилось, что такая склонность присуща и самцам плешанки, но даже в еще большей степени. Своеобразные брачные игры, как стало ясно, начинались у них не ранее 19 ч, и становились особенно интенсивными вплоть до глубоких сумерек. Понятно, что это порождало определенные трудности для наблюдений. Они усугублялись тем обстоятельством, что эти игры происходили не в долине, а на плоскогорье за верхним урезом чинка.

Итак, каждый вечер я карабкался по склону, изрезанному самым причудливым образом выступами известняка и входами в пещерки разной глубины, чтобы оказаться к нужному времени на месте наблюдений. Здесь я выбирал такую точку, с которой было наиболее удобно следить за той или иной парой птиц. Как только они подавали мне знак, что готовы к взаимодействию, я включал диктофон, висевший у меня на груди, и более не отрывал глаз от бинокля. Достаточно было сделать это хоть на мгновение, найти снова объект слежки почти что в темноте не представлялось возможным. Далее мне предстояло проделать обратный путь вниз по склону, движение по которому в ночное время было не только затруднительным, но даже довольно опасным.

Увиденное мной вовремя этих экскурсий выглядело достаточно любопытным. Взаимодействие между самцом и самкой начинается с того, что он, находясь в метре-другом от партнерши, вытягивается всем телом, почти прижимается к земле, и начинает очень быстро трепетать слегка разведенными крыльями. Временами он слегка пригибается грудью к субстрату, а затем взлетает, все так же часто вибрируя крыльями. В этом полете, напоминающем полет ночной бабочки, самец многократно пытается сблизиться с самкой, которая не подпускает его, но и не улетает далеко, удерживая первоначальную короткую дистанцию. После нескольких таких эпизодов она, взлетев, уже не садится, а движется низко над землей в замедленном темпе, а самец пристраивается у нее в хвосте, держась молча на расстоянии не более метра. Такой согласованный полет тандемом продолжается иногда до трех минут. Постепенно движение птиц становится все более быстрым и переходит, наконец, в стремительную погоню самца за самкой. В конце концов она садится, а он проделывает вокруг нее неистовый полет петлями, сопровождая его песней, отдельные ноты которой звучат наподобие стука пишущей машинки.

Более всего меня удивило то, что все это ни разу не закончилось спариванием, которое я ожидал увидеть, планируя свои вылазки на верхний край чинка. Здесь опять же, как и при патрулировании границ черношейными каменками, довольно изощренные действия птиц не приводят ни к какому конкретному результату. Так что вновь приходилось предположить, что в их основе лежит нечто вроде стремления птиц сбросить накопившееся за день эмоциональное напряжение.

Мы с Володей ежедневно пополняли список различных вариантов окраски самцов, промежуточной между теми, что свойственны плешанке и испанской каменке, В итоге мы пришли к выводу, что перед нами почти полный спектр мыслимых комбинаций такого рода. Не хватало только одного варианта, но мы не переставали надеяться, что рано или поздно увидим самца с черной спиной, как у плешанки, и с двухцветной бело-черной головой, как у самцов морфы aurita второго вида.

Каменка плешанка Oenanthe pleschanka

С началом мая жара стала испепеляющей, дожди прекратились полностью и наш запас воды стал убывать с угрожающей быстротой. К 8 мая на дне бочки оставалось несколько сантиметров жидкости, еще напоминавшей питьевую воду, но почти непригодной для использования. Мы свернули лагерь, спрятали все тяжелые вещи под плитами известняка (зная, что принимающая нас сторона обеспечит вывоз всего оставленного позже), и направились налегке в сторону поселка Куйбышев, где располагалась основная, стационарная база противочумной станции города Шевченко.

Помню, что настроение было не из лучших. Окончились два месяца счастливой жизни, насыщенной новыми впечатлениями и интересными волнующими научными находками. Да и солнце палило так, что дальний путь представлялся весьма утомительным. Все внезапно изменилось в тот момент, когда мы проходили мимо казахского поселка из примерно десятка почти вросших в землю саманных построек. Я увидел сидящего на проводах самца той самой окраски, которой нам так недоставало, чтобы полностью убедиться в справедливости гипотезы о гибридном происхождении местной популяции «плешанок». Мы оба словно ожили под воздействием мощного выброса адреналина.

Следующей нашей мыслью было, что птицу необходимо добыть и внести в реестр коллекционных экземпляров. Здесь мне приходится коснуться темы, которая для непосвященных может выглядеть своего рода теневой стороной зоологических исследований. Посетители зоологических музеев, вероятно, не подозревают, что помимо тех сравнительно немногочисленных чучел, которые выставлены в экспозиции, в запасниках, скрытых от посторонних, хранятся многие тысячи экземпляров, предназначенных для камеральных научных исследований. Это трофеи десятилетиями систематически доставляются сюда из экспедиций в качестве вещественных доказательств всего того нового (например, находок ранее неизвестных видов), что полевым зоологам удалось увидеть во время их нелегких странствий. Как без гербариев немыслимо существование ботаники, так и без этих коллекций не было бы научной зоологии. Вся она построена на фундаменте, именуемом систематикой, для которой музейные коллекции оказываются главным и незаменимым материалом аналитических исследований. Более подробно я коснусь этой темы в главе 6, которая будет целиком посвящена изучению явления межвидовой гибридизации.

В данный момент одна из проблем, возникших перед нами, состояла в том, что за птицей придется охотиться если не в самом населенном пункте, то в опасной близости от него. Хотя мы имели при себе разрешение на научный отстрел, оно не предусматривало подобной критической ситуации. Но делать было нечего – мы не могли упустить возможности добыть столь редкий экземпляр.

Дальше – больше. Птица оказалась на редкость осторожной. Она все время садилась на виду, на провода линии электропередач, идущей вдоль дороги метрах в 50 от домов поселка. Я понял, что подойти на выстрел удастся, если двигаться очень медленно, оставаясь все время за столбами, поддерживающими провода и отстоящими друг от друга на несколько десятков метров. Но как только я высовывался из-за столба с поднятым уже ружьем, птица срывалась с места и перелетала туда, откуда я только что пришел. Радоваться можно было лишь тому, что она не покидала границ своей территории, перемещаясь между крайними точками, разделенными дистанцией не менее 150 м. Это расстояние я прошел туда и обратно не менее шести раз, и неизменно без всякого результата.

В какой-то момент стало казаться, что вся затея неосуществима. Жара, которой мы на время пренебрегли, заставила почувствовать себя с новой силой. Я остановился в нерешительности и вдруг увидел объект своего вожделения метрах в двадцати от себя, совсем с другой стороны. Птица опустилась на остатки саманной стены приземистого строения, почти сравнявшегося с землей. Сюда же прилетела и самка. Самец взлетел на нее, и в этот момент я выстрелил. «Хорошо, посмотрим и на его подругу!» – мелькнула в голове мысль. Но дробь каким-то чудом облетела ее, и у подножия стенки я нашел только останки самца.

Нашему ликованию не было предела. Жизнь снова показалась чудесной. Позже выяснилось, что это действительно очень редкий вариант гибридов между плешанкой и испанской каменкой, фигурирующий в музейных коллекциях под названием «libyca». Даже среди специалистов по систематике каменок мало кто видел таких птиц. Сейчас этот экземпляр хранится в орнитологической коллекции Зоологического музея Московского университета.

База противочумной станции в поселке Куйбышево выгодно отличалась от прибежища истребителей песчанок, с пребывания в котором начинались наши приключения. Это был хороший деревянный дом, в котором нам предоставили отдельную светлую комнату. В ней было чуть прохладнее, чем на открытом воздухе. Там же пекло было столь невыносимым, что нас все время преследовала мечта о холодном пиве. Иногда даже мелькала шальная мысль, не съездить ли, чтобы насладиться им, в Шевченко. В одну из ночей мне приснился сон: иду по пустыне и вижу перед собой пивной ларек. Захожу и спрашиваю: «Пива, конечно, у вас нет?». «Почему нет, есть.» – слышу ответ.

В окрестностях базы мы поработали около недели. Занимались в основном подсчетом птиц, промежуточных по окраске между плешанкой и испанской каменкой. Их концентрация неожиданно оказалась в этом месте намного более высокой, чем в нашем ущелье. При этом мы встретили здесь самцов с такими комбинациями окрасочных признаков, каких я не видел ни до, ни после этого, хотя несколько моих экспедиций предпринимались в последующие годы как раз для изучения гибридизации между назваными видами. Об этом речь пойдет в главе 6.

Во время пребывания этих местах я оказался свидетелем еще одного, поистине удивительного, примера межвидовой гибридизации. В казахском поселке недалеко от базы противочумной станции у каждой семьи было по несколько верблюдов. В светлое время суток они паслись там и тут, постоянно попадаясь мне на глаза, когда я экскурсировал по окрестностям. Некоторые выглядели как типичные бактрианы (двугорбые), другие – как дромадеры, а многих трудно было отнести к одному или другому из этих двух видов. Я составил своего рода фотокаталог всех индивидов, которых удалось увидеть.

Этот случай гибридизации оказался результатом контакта двух разных традиций одомашнивания млекопитающих. Дромадера одомашнили в Северной Африке, бактриана – в Центральной Азии. Оттуда первый распространился на север до Туркменистана, где до сих пор служит незаменимым подспорьем существования местного сельского населения. Второй пришел с востока с монголоидными племенами. Два вида встретились на полуострове Мангышлак, вблизи границы, разделяющей Туркмению и Казахстан.

Верблюды обеспечивают своих хозяев пропитанием (мясо, молоко), а их шерсть идет на производство всевозможных текстильных изделий, в частности, войлока для изготовления юрт. Понятна, поэтому, детализация лексики в языке местных казахов, касающаяся верблюдов. По-разному именуются самцы и самки обоих видов («лек», «мал», соответственно, для одногорбого, «бура», «энге» – для двугорбого), а также кастрированные самцы («атан»). Кроме того, специальные названия существуют для особей разного возраста – одного, двух и трех лет («бута», «тайляк», «кунанша»). Увиденное здесь я позже описал в статье «Полуторагорбый верблюд», вошедшей в Детскую энциклопедию.

Вернувшись в Москву, мы с Володей изложили результаты той части наших исследований, которая касалась окраски самцов плешанки, в статье, опубликованной в Зоологическом журнале двумя годами позже. Вскоре после ее выхода в свет один из немецких коллег-орнитологов, Готфрид Маурсбергер, прислал мне оттиск большой статьи Юргена Хаффера, крупного специалиста по проблеме гибридизации у птиц. В ней было написано: «Перед тем, как отправить эту работу в печать, я ознакомился с результатами исследований двух русских орнитологов на полуострове Мангышлак в северо-восточном Прикаспии. Их выводы хорошо совпадают с теми, что были получены мной при изучении взаимоотношений плешанки и испанской каменки близ южного побережья Каспийского моря, в северном Иране».

Еще раз в Закавказье

Планируя работу на следующий год, я решил продолжить изучение моего модельного вида в каком-нибудь другом регионе, о котором было доподлинно известно, что черношейную каменку там можно найти в достаточном количестве. Мой выбор пал на Нахичеванскую АССР, где я уже побывал несколько лет назад, в 1970 г. (глава 2). На этот раз я собирался убить сразу трех зайцев. Во-первых, пополнить массив данных по черношейной каменке в такой степени, чтобы материал стал достаточным для статистической обработки. Во-вторых, использовать только что отработанную методику фиксации наблюдений на диктофон при изучении местной златогузой каменки, что позволило бы получить количественные данные, сопоставимые с уже имеющимися по модельному виду. И, в-третьих, сосредоточится на детальном описании поведения испанской каменки, дабы сравнить его на количественной основе с тем, что удалось узнать в предыдущей экспедиции о плешанке.

Как и в позапрошлом году, ехать со мной согласился Михаил Корзухин. Маршрут был надежно отработан: самолетом до Баку, поездом до поселка Аза, затем на попутной машине к месту старта пешего перехода длиной в пару километров туда, где я еще пять лет назад присмотрел удобную площадку для лагеря. Теперь он должен был располагаться так, чтобы гарантировать нас от утомительного потока гостей – местной молодежи, докучавшей членам экспедиции при первом посещении этих мест.

Во время перехода к месту работы произошел забавный эпизод. На полпути я решил уточнить правильность этого давнего выбора и еще раз осмотреть окрестности, обойдя их налегке. Мы сняли рюкзаки, достали из них бинокли и, не опасаясь, что кто-нибудь позарится на нашу поклажу в этой явно безлюдной местности, отправились в путь. В спешке рюкзаки оставили не завязанными. Вернувшись минут через сорок, увидели, что кто-то, всё же, поинтересовался их содержимым. Из моего был вытащен полиэтиленовый пакет с яркими картонными упаковками цветной фотопленки Orvocolor. Более того, одна из них оказалась вытащенной из пакета и продырявлена чем-то острым. Я сразу догадался, что это работа ворона. Что же, подумали мы, с такими соседями жить все же проще и безопаснее, чем с представителями нашего собственного вида Homo sapiens.

Шел последний день февраля. Сразу же выяснилось, что наша палатка поставлена очень удачно – в самом центре территории самца черношейной каменки. Он, вероятно, лишь совсем недавно занял этот участок и был пока еще холостым. Таким образом, я мог быть свидетелем всего распорядка его жизни – от рассвета, когда мы просто вынуждены были прерывать времяпрепровождение, условно именуемое «сном», и до заката – в момент приготовления ужина.

Я недаром употребляю слово «вынуждены». Дело в том, что близился день весеннего равноденствия, который на этих широтах приходиться на начало второй декады марта. Только тогда длительность светового дня становится равной времени полной темноты. Но до этого было еще далеко, так что ночь длилась более 12 часов. Как правило, к утру наступали заморозки, и, выбравшись из палатки, мы находили воду в кастрюле промерзшей до дна.

Ночь мы проводили в ватных спальных мешках, тяжеленных, когда их тащишь на себе закрепленными под клапаном рюкзака. Казалось бы, они такие толстые, что должны гарантировать защиту от холода в ночное время. Но эти надежды оказались тщетными. Возможно, из-за того, что под спальные мешки мы могли подложить только несколько слоев сухих стеблей чия – злака, отдаленно напоминающего тростник. Туристических ковриков из пенополиуретана тогда еще не было. К утру эта подстилка принимала температуру грунта, на котором стояла палатка. Поскольку по ночам регулярно случались ночные заморозки, ночной отдых в этих условиях никак нельзя было назвать комфортным.

Я придумал способ, позволявший хотя бы частично преодолеть возникшую проблему. Еду мы готовили на паяльной лампе, поскольку топлива для костра в нашей пустынной местности практически не было. После ужина я разогревал с помощью этого универсального устройства булыжник диаметром сантиметров двадцать. Когда он остывал настолько, что до него можно было дотронуться, заворачивал его в портянку и клал в ноги в спальный мешок. Уловка спасала от холода на несколько часов, но тепла такой грелки явно не хватало до утра. Так что последние час или два до рассвета приходилось поминутно ерзать, мечтая о наступлении утра.

Во всем этом был и еще один минус, мешавший успеху утренних наблюдений. Я привез с собой миниатюрную импортную кинокамеру, с трудом найденную в Москве в одном из комиссионных магазинов. Колоссальным ее достоинством было то, что источником питания в ней были обычные пальчиковые батарейки. Но те не выдерживали ночного холода и к утру, когда вокруг происходило самое интересное, попросту отказывались работать. Пришлось ночью держать камеру в спальном мешке, а под утро прятать ее на груди под одеждой и согревать своим дыханием. Увы, даже это помогало не всегда.

Что касается самих исследований, то здесь все складывалось на редкость удачно. Первые десять дней я смог целиком посвятить наблюдениям за черношейными каменками, самцы которых в это время возвращались с юга к месту гнездования и оспаривали друг у друга пока еще вакантные угодья. Только 9 марта появились первые златогузые каменки. Один самец занял территорию прямо у нашего лагеря, так что можно было проследить в деталях самые первые стадии освоения им своего участка, а позже, с появлением самок – поведение в момент формирования пары и начала постройки гнезда. Все это было для меня совершенно новым, поскольку в 1970 г. я оказался в этом месте слишком поздно. Ближе к отъезду очередь дошла и до испанских каменок, которые появились здесь только в первых числах апреля.

Мой спутник, научные интересы которого были весьма далеки от этологии птиц, а в данное время ограничивались в основном фотографированием экзотической природы Закавказья, вскоре решил, несмотря на все мои уговоры, покинуть меня, В одиночестве я продержался еще около месяца, до 16 апреля. Бытовую сторону моего существования осложняла необходимость раз в два-три дня пополнять горючее в паяльной лампе. Я проходил два километра до шоссе и голосовал, стоя на обочине, в попытках остановить какую-либо из проходящих машин. Как ни удивительно, сделать это часто удавалось чуть ли не с первого раза. Пока бензин поступал в баллон лампы через шланг, который я всегда в этих ситуациях имел при себе, водитель автомобиля расспрашивал меня, как же дошел я до жизни такой. Эти краткие моменты общения с людьми отчасти скрашивали мое полное одиночество.

Но ситуация не могла не сказаться на общем состоянии моей психики. О том, что оно несколько отклонялось от нормы, свидетельствует, в какой-то степени, приснившейся мне сон, который я, проснувшись, решил записать в своем полевом дневнике. Вот эта выдержка из него.

Когда я начал засыпать, пришли дикие козы. Во всяком случае, я услышал, или мне показалось, что услышал, нерешительный топот, а потом шелест коробки из-под сахара, в которой лежало сливочное масло. Неожиданно проснулось чувство собственничества: я представил себе, как масло, купленное с таким трудом в Джульфе, вываливается каким-то бесцеремонным животным в песке. Я крикнул «хоп», так что эхо прокатилось по всему ущелью, и все замолкло. Было, вероятно, около 10 вечера.

Утром я обнаружил козий помет около палатки: едва ли ночью прошли домашние козы. Я проснулся еще раз позже и подумал, что ночь только начинается. На часах было десять минут первого. Мне приснился неприятный сон. Я давно хотел купить машину, но только в этом году встал на очередь. Все отговаривали меня: не было гаража, а нервная система оставляла желать лучшего.

Мне снилось, что я уже купил машину, и ищу ключ зажигания. Я помнил, что этот ключ подходил также к буфету: был он привязан на проводе в синей изоляции. Очень хотелось прокатиться на машине. Я нашел один ключ на синем проводе в большой общей связке, но это был явно не тот ключ.

Я пошел искать маму. Она была в доме напротив, где жила мать ее первого мужа. Там я встретил свою первую жену. Она сказала, что здесь все ищут утешения. Действительно, здесь была моя тетка и несколько наших знакомых женщин.

Меня поразил вид моего лица. Нижняя его часть была красно-бурой – и это не удивительно, так как я только что вернулся из экспедиции. Но под большими очками в пестрой роговой оправе неестественно выделялся совершенно белый лоб.

Видимо, мне было не по себе, потому что когда Наташа (моя первая жена) попросила у меня сигарету, я вытащил из кармана рубашки пакетик с какими-то лекарствами. Думаю, что это был белый стрептоцид.

Ключа найти не удалось: его забрала девушка – наша хорошая знакомая, уехавшая гостить домой, в Ростов. У меня зародилось подозрение, что мне просто не хотят дать этот ключ, опасаясь за последствия моего увлечения автомобилизмом.

Я, все-таки, решил сходить во двор и посмотреть на машину. По дороге я встретил Сашу Богословского, и он был поражен, узнав, что я купил машину. «Что, такая серенькая?» – спросил он. «Сейчас увидишь», – ответил я.

Во дворе вокруг моей машины было много народу. Здесь были и Пес, и Барбос, и Мишка, и Кукуруза, и другие старшие ребята. Между ними сновала малолетняя шпана. Вся машина сверху донизу была обложена обрезками ажурного цинка, которые обычно вываливали на улицу из находившейся во дворе мастерской. Машина походила на броневик или нечто подобное. У меня зачесались руки. Я шагнул к одному из действующих лиц и увидел на его кисти между большим и указательным пальцем синюю татуировку с изображением якоря и какую-то короткую надпись.

«Составим список присутствующих из взрослых», – решительно сказал я. Несколько фамилий я знал, остальные довольно легко удалось узнать. Я записал фамилии на клочке бумаги. К тому времени толпа сильно поредела. К машине спешила девушка с ведром горячей воды: видимо, предполагалось разогреть мотор и покататься на броневике. «Пошла прочь, сука», – крикнул я, и девушка покорно повернулась и исчезла за ближайшей дверью.

Я начал разбрасывать цинковые обрезки, и взгляду представилось страшное зрелище. Вся краска облупилась или пошла пузырями разной величины.

Из под нее, на покореженных дверцах машины выступал красно-рыжий гнутый металл.

Сдерживая рыдания, я быстро вышел со двора и пошел к дому маминой свекрови. «Что, украли?» – спросила у меня тетка, красивая, веселая и завитая. «Мама, – закричал я, – зачем же… вместо того, чтобы дать мне учиться ездить, зачем загубили машину!».^[75]

О сути выводов, предлагаемых в книге

Оглядываясь сегодня в прошлое, я прихожу к выводу, что именно в эту поездку наступил переломный момент в моих исследованиях поведения каменок, начатых 11 лет тому назад. Все, что мне удалось узнать за эти годы, позволило сформулировать собственную точку зрения на то, как именно функционирует система, традиционно именуемая «сигнальным поведением» не только у каменок, но и у птиц вообще. Должен здесь заметить, что во время экспедиций, о которых речь шла в этой и предыдущей главах, я не упускал из виду ничего, что хоть как-то касалось этой темы в поведении немалого числа других видов пернатых, помимо каменок.

В книге «Механизмы коммуникации у птиц», которая вышла в свет через три года после событий, о которых шла речь в предыдущем разделе этой главы, читатель найдет описание и сравнительный анализ территориального и брачного поведения не только семи видов каменок, но и сорокопутов (стольких же видов), а также хищных птиц – соколов-пустельг.

В чем же состояла новизна предложенного мной подхода. Во-первых, я разработал алгоритм строгого, формального описания. Видный отечественный философ Евгений Петрович Никитин писал в своей книге «Объяснение – функция науки», что адекватное описание объекта исследования – это уже половина объяснения того, как он, в принципе, может функционировать. «Описание, – утверждает он, – есть переходный этап между опытом и теоретическими процедурами, в частности, объяснением». Свой способ описания поведения птиц, наблюдаемого при их взаимодействиях друг с другом, я назвал комбинаторно-иерархическим. О сути его уже было сказано выше. Наиболее важное состоит в том, что поведенческие конструкции более высоких уровней интеграции можно представить в качестве формирующихся из единиц более низких уровней. Так, «позы» – это комбинации элементарных двигательных актов (ЭДА), из «поз» (плюс локомоции) складываются такие последовательности действий, как например, сумеречные брачные игры плешанок, о которых я рассказывал выше.

Сопоставление подобных «многоуровневых» описаний поведения нескольких родственных видов оказалось намного более продуктивным для выявле ния сходств и различий, нежели сравнение отдельных, вырванных из контекста «сигнальных поз», с чего я безуспешно пытался начать в работе по каменкам.

Другая сторона вопроса касается коммуникативных функций изученного мной поведения. Я смог уйти от априорных, чисто интуитивных суждений о неком «смысловом значении» тех или иных акций, заменив их результатами количественного анализа частоты их встречаемости во взаимодействиях той или иной эмоциональной окраски – якобы позитивной для коммуникантов («брачные позы») или негативной («угрожающие», «агрессивные»). Выяснилось, что эта альтернатива не работает, поскольку одни и те же акции (разного уровня интеграции) свойственны обоим типам взаимодействий.

Сказанное заставило меня подойти по-новому и к вопросу о целенаправленности (по другому – «намеренности») трансляции особями тех или иных «сигналов». Наиболее рациональное зерно в суждениях по этому вопросу я нашел в представлениях основателя этологии Конрада Лоренца. Я не имею возможности вдаваться здесь в детали этих воззрений^[76], хочу лишь подчеркнуть, что суть их – в спонтанности актов поведения, именуемого «коммуникативным», и в их слепом автоматизме, лишенном рациональной целенаправленности. Именно об ее отсутствии в «сигнальном поведении» птиц говорили все те данные, которые легли в основу моей книги.

Младший коллега Лоренца, Нико Тинберген, позже предложил видеть процесс коммуникации у животных более похожим на языковое общение у людей. Он считал, что в процессе эволюции происходит так называемая «ритуализация» такого рода спонтанных акций, благодаря чему они, как он полагал, приобретают некое конкретное «значение». Например, угрозы, умиротворения и так далее^[77]. Это весьма популярная в те годы идея «языка животных» полностью опровергалась моими многолетними наблюдениями.

Что касается сравнительного анализа поведения разных видов, которому в книге уделено значительное место, то он ни в какой мере не должен быть самоцелью. Степень сходства между видами может быть мерой их эволюционного родства. Признаки поведения много более консервативны, чем, скажем, морфология видов (например, окраска и размеры особей). Поэтому сравнительный анализ структуры поведения может служить важным ключом для реконструкции генеалогической преемственности в группах близкородственных видов в процессах видообразования и дивергенции. Этот ключ, подчас дает даже более надежные результаты, чем попытки прямого сопоставления структуры их геномов методами молекулярного сравнительного анализа^[78].

Межвидовые различия в интересующих нас формах поведения невозможно, как правило, объяснить с рациональных позиций, например, как результат приспособления к внешним условиям. Причиной их своеобразия можно считать спонтанные перестройки в структуре нервной системы (в чем-то подобным мутациям генома). Это «законсервированные» свидетельства прошлых этапов эволюционной истории видов, в какой-то степени способные заменить нам не сохранившиеся, по понятным причинам, палеоэтологические данные.

Здесь мы на время распрощаемся с каменками, чтобы вновь вернуться к ним в главе 6, где речь пойдет о так называемой «проблеме вида» в мире животных и о явлениях межвидовой гибридизации у птиц.

Глава 4. «Поведение животных и этологическая структура популяций»^[79]

Монография «Механизмы коммуникации у птиц», истории создания которой были посвящены две предыдущие главы, целиком основана на материалах, полученных мной самим в процессе длительных полевых исследований. Совершенно по-иному складывалась судьба книги, о которой я собираюсь рассказать сейчас. В ее основу был положен обширнейший массив литературных источников. Их содержание я анализировал, опираясь на те собственные представления, к которым пришел ранее, и которые все более укреплялись результатами более поздних моих изысканий, осуществленных преимущественно в 1980-х гг.

О чем эта книга

Вторая половина 1960-х и первые десятилетия 1970-х гг. ознаменовались кардинальными сдвигами в интересах зоологического научного сообщества. В центре внимания обширной армии исследователей оказалась беспредельная, по сути дела, сфера явлений, которых до этого мимоходом касались лишь отдельные энтузиасты. Именно в этот период начало набирать силу новое, мощное направление исследований. Для простоты назову его пока что «зоосоциологией».

В предшествующие десятилетия этологи были заняты преимущественно изучением мотивов, движущих поведением отдельной особи. Если же речь шла о взаимоотношениях индивида с себе подобными, то рассматривали в основном ситуации так называемых «парных контактов» между самцом и самкой в брачных парах, между родителями и их отпрысками или же с участием особей, занимающих соседствующие территории. Если говорить о птицах, то все это можно было делать, не выходя далеко за пределы, скажем, собственного садового участка или университетского городка, населенных видами, которые придерживаются моногамных половых отношений, причем каждая пара занимает собственную территорию – как мы видели это при описании поведения зуйков, сорокопутов и каменок. Именно такой характер взаимоотношений свойственен подавляющему большинству видов умеренных зон Европы и Северной Америки, где такие исследования в основном и проводились.

Как правило, территории гнездящихся пар достаточно обширны, занимая площадь, измеряемую в гектарах. У так называемых колониальных видов, которых сравнительно немного, территории сильно уменьшены в размерах, до диаметра в несколько метров или еще менее, и к тому же словно сплюснуты друг с другом на ограниченном участке местности. Пары обосновываются в тесном соседстве, оставляя незанятыми обширные участки точно такого же характера. Такие группировки-колонии стали одним из первых объектов пристального многолетнего изучения теми из орнитологов, которые сразу поверили в перспективность молодой зоосоциологии.

Еще один способ существования, принципиально отличный от двух названных, свойственен в умеренных широтах северного полушария очень немногим видам из числа курообразных (таких, как тетерева и глухари) и куликов (например, дупелю). У них самцы собираются в сезон размножения группами разной величины на так называемых «токах», где конкурируют между собой за право спариваться с самками, посещающими периодически эти сборища. На изучение процессов, происходящих в такого рода коллективах, в начальный период становления зоосоциологии сосредоточили внимание, одновременно и независимо друг от друга, некоторые европейские и североамериканские зоологи.

Понятно, что здесь совершенно недостаточным и непригодным оказался традиционный этологический подход, основанный на анализе парных контактов. По словам одного из основателей нового направления, английского зоолога Джона Крука, он стал столь же неприемлемым, как попытки прокомментировать футбольный матч, рассматривая его как ряд последовательных контактов между разными парами игроков. Сама суть игры состоит в неповторимом разнообразии позиций каждого из членов обеих команд, причем каждую позицию следует рассматривать по отношению к позициям всех прочих участников матча.

Происходившее в дальнейшем во многом напоминало события средневекового периода великих географических открытий. Тогда каждая экспедиция привозила в Европу сведения о новых, ранее неизвестных видах животных и растений. Теперь же зоологи потянулись из хорошо обжитых мест умеренного пояса в тропики – в поисках неких экзотических способов организации взаимоотношений у великого разнообразия тамошних видов животных.

Вскоре выяснилось, помимо прочего, что казавшиеся поначалу столь необычными отношения между особями, как, например, острая конкуренция за возможность спаривания на токах, весьма широко распространены среди тропических видов птиц – причем таких, которые совсем не родственны не только тетеревам и куликам, но и друг другу. Более того, оказалось, что тот же характер отношений присущ и некоторым видам млекопитающих – например, антилопам и летучим мышам.

Последнее обстоятельство послужило важным фактором сближения интересов исследователей из станов орнитологии и териологии^[80]. Прежде эти две ветви зоологии развивались во многом изолировано друг от друга. Теперь же, когда выявилось совершенно неожиданное сходство в общих принципах организации образа жизни птиц и млекопитающих, появилась реальная возможность кооперации на почве изучения явлений одного и того же порядка. Эти поистине революционные события в зоологии того периода заложили основу формирования нового, подлинно научного направления. Изоляция, в основе которой лежали «местнические» представления о якобы принципиальных, неповторимых различиях в объектах исследования каждой из дисциплин, уступила место синтетическому подходу, который сосредоточился на интересе к общим закономерностям, действующим в обоих подразделениях царства животных.

Уже самые первые попытки разобраться в том, как в действительности обустроена приватная жизнь братьев наших меньших у них дома, показали, что происходящее имеет очень мало общего с тем, как это виделось ранее из тиши научных кабинетов. Долгое время казалось, что по всей области распространения данного вида, в местах, пригодных для его существования, сравнительно однотипные особи распределены в пространстве равномерно. Их перемещения представлялись сходными в какой-то степени с движением броуновских частиц, которые сталкиваются друг с другом совершенно случайным образом. Так же виделись контакты между самцами и самками в тот период, когда формируются брачные альянсы^[81].

Независимо от того, какой вид был взят изначально в качестве объекта исследований, будь то африканские человекообразные обезьяны или плотоядные обитатели этого материка (гиеновая собака, лев и другие), сразу же выяснялось, что местные их популяции поделены на более или менее автономные ячейки, именуемые демами. Внутри же дема его члены неизменно оказывались далеко не однородными по своим физически и психическим качествам. Здесь каждый индивид стремится реализовать присущие ему поведенческие программы: врожденные или приобретенные на опыте, жестко консервативные или лабильные, рассчитанные на решение сиюминутных задач или на длительное время. Эта индивидуалистическая линия поведения неизбежно приводит к столкновению интересов особи с устремлениями прочих членов социума. Все это выливается в компромиссы разного рода, так что процесс существования подобной ячейки есть не что иное, как непрерывная цепь компромиссов. При этом ячейка достаточно длительное время сохраняет свою целостность – вопреки изначально конфликтной природе царящей в межиндивидуальных взаимоотношениях^[82]. Отсюда сам собой напрашивался вывод о существовании неких организационных механизмов, обеспечивающих соблюдение определенного порядка.

Попросту поразительным сразу же оказалось разнообразие форм коллективизма в мире животных. Так, результаты двух пионерских проектов, которые были инициированы в конце 1960-х гг. в разных регионах Африки двумя выдающими исследовательницами, Джейн Гудолл и Дайан Фосси, показали, что даже у столь близких видов человекообразных обезьян, как шимпанзе и горилла, способы организации демов принципиально различны. По-иному они выглядели и в группировках африканских гиеновых собак, образ жизни которых в те же годы изучали в природе Джейн Гудолл и ее первый супруг Гуго ван Лавик^[83]. К трем хорошо известным ранее типам реализации взаимоотношений между особями (территориальная моногамия, колонии и тока) сразу же добавились еще три: гаремы у горилл; группы, периодически расщепляющиеся и вновь объединяющиеся в прежнем составе у шимпанзе; и «коммуны» у гиеновых собак. Но составление полного списка возможных вариантов находилось пока что чуть ли не на зародышевой стадии.

Завершить, по возможности, составление этого перечня, а затем описать сущностные характеристики каждого типа и объяснить принципы, в соответствии с которым он функционирует, и предстояло новой нарождающейся научной дисциплине. Она была названа социоэтологией. Объект ее – все те формы поведения, которые обеспечивают, тем или иным способом, взаимосвязи между членами данной группировки, а также между разными группировками внутри местной популяции вида. Одновременно эта категория поведения, именуемого социальным, служит регулятором взаимоотношений между особями, вовлеченными во взаимодействия того или иного характера^[84].

Перед социоэтологией были поставлены три главные задачи. Во-первых, оценить степень влияния на видоспецифическое социальное поведение особенностей той среды, к жизни в которой приспособлен данный вид – характер ландшафта, состав кормов, способы их добывания и т. д. Все эти показатели определяют вкупе экологические потребности вида. Поэтому поиски взаимосвязей между экологией и социальным поведением и их возможного взаимовлияния стали предметом так называемой соцоэкологии. Второй раздел социоэтологии – социодемография. В ее компетенцию входит изучение роли социального поведения в регуляции возрастного состава группировок, соотношения в числе самцов и самок, участвующих в размножении, а также общей численности местных особей и ее динамики во времени. Наконец, синтез всего того, что становится достоянием двух названных линий исследования, должен послужить пониманию глубинной сущности долговременного социального процесса в данной локальной популяции вида.

Хотя многие авторы склонны муссировать эффекты взаимопомощи в коллективах животных, более правдоподобной мне представляется следующая точка зрения. “Всесторонние исследования поведения индивидов в популяциях животных свидетельствуют о преобладании здесь конфликта интересов, – писал в 1990 г. английский орнитолог Н. Б. Девис. – В самом деле, подчас приходится удивляться, каким образом особям вообще удается вступить в отношения успешной кооперации ради того, чтобы принести потомство и вырастить его!”.

Принципиальная новизна задач, поставленных перед социоэтологией, ознаменовала собой революционный переход этого раздела зоологии от своего рода «кинетического атомизма», при котором поведение особей позволительно приравнивать к случайному блужданию броуновских частиц, к тому, что принято называть системным стилем мышления. В первом случае, как писал в свое время выдающийся методолог науки Юлий Анатольевич Шрейдер, можно говорить о «многом, мыслимом как целое», во втором – «о целом, мыслимом как многое». В этом противопоставлении лежит принципиальное различие между понятиями «множество» («совокупность») и «система».

Здесь уместно будет напомнить определение второго понятия. Говоря о системе, имеют ввиду некое сложное целое, которое заключено в определенные границы и слагается из относительно независимых компонент, связанных между собой таким образом, что изменение положения или состояния какой-либо одной из них с неизбежностью приводит к изменению состояния других частей. Нетрудно видеть, что локальный фрагмент популяции в понимании социоэтологов очевидным образом соответствует всем характеристикам объекта системной природы. Поэтому тот фрагмент реальности, который предстояло изучать в соответствии с принципами социоэтологии, был обозначен в качестве социальной, по другому – социодемографической системы.

В таком понимании локальная популяция выступает в качестве достаточно упорядоченной, определенным образом организованной системы. Внимание исследователей отныне концентрируется на ее свойствах как единого целого, не сводимого к свойствам отдельных слагающих ее элементов. Организация осуществляется средствами социального поведения, лежащего в основе процессов саморегуляции (по принципу гомеостаза^[85]), которые обеспечивают преемственность в структуре коллектива и, таким образом, его тождественность самому себе на длительных отрезках времени^[86].

Каким должно было быть правильное название книги

Из всего сказанного следует, что центральным понятием в моей книге было социальное поведение животных. Казалось бы, так и следовало бы ее назвать. Но вместо этого ясного и лаконичного заголовка мне пришлось придумать длинное словосочетание, звучащее не слишком вразумительно. Очевидный дефект этой словесной конструкции состоял в том, что, в отличие от первых двух слов, понятных каждому («поведение животных»), все прочие («этологическая – структура – популяций») звучали полнейшей загадкой для непосвященного. Каждый из этих трех терминов требовал предварительного разъяснения.

Но если бы книга была названа так, как того требовал здравый смысл, ее бы не одобрили на ученом совете института, в котором я в то время работал, и не рекомендовали бы для печати в издательстве «Наука». Дело в том, что в те годы слишком сильны были идеологические стереотипы. В соответствии с одним из них принято было считать, что у животных, в отличие от людей, никак не может быть социального поведения.

В качестве иллюстрации приведу два любопытных эпизода. Вскоре после возвращения в Москву из Новосибирского Академгородка я послал в редакцию журнала «Природа» статью под названием «Популяция и индивидуум: эволюция взаимоотношений». Вскоре пришел ответ, в котором было сказано, что статья напечатана быть не может. Забраковал ее доктор биологических наук Н. И. Калабухов, специалист в области физиологической экологии и медицинской зоологии, тематик, не имеющих ничего общего с вопросами, затронутыми в моей статье. Ему она просто не понравилась тем, что могла навести читателя на мысль о существовании у животных того, что я неосторожно назвал «социальным поведением». Мне, тогда всего лишь кандидату наук, не оставалось ничего, кроме как покорно склонить голову перед мнением маститого ученого^[87].

Другой эпизод произошел в те же годы, когда на семинаре в Институте морфологии и экологии животных АН СССР я прочел доклад, посвященный социальному поведению животных. Тогда другой доктор биологических наук, Д. В. Радаков, задал мне следующий вопрос: «А почему Вы называете их (животных) социальными: у них же нет денег!». Когда я позже рассказал эту историю Борису Григорьевичу Юдину, философу и социологу, члену-корреспонденту Российской Академии наук, он расхохотался и долго не мог успокоиться.

В Институте меня пытались направить на верный путь, настаивая, что правильно говорить не о «социальном», а о «групповом» поведении животных. Я возражал на это, пытаясь доказать, что понятие «групповое поведение» гораздо уже, чем категория социального поведения, поскольку непосредственные и функционально важные поведенческие контакты могут иметь место между животными, не объединенными в группы, а живущими большую часть времени в одиночку или в составе замкнутых моногамных семей. Но убедить своих идеологически подкованных коллег мне так и не удалось. В 1976 г. когда была организована II Всесоюзная конференция по поведению животных, один из сборников тезисов докладов, зачитанных там, его редактор, профессор Б. П. Мантейфель, озаглавил все-таки по привычному: «Групповое поведение животных».

Тогда в ситуациях, подобных той, с какой я столкнулся при выборе названия книги, нетрудно было избежать нападок со стороны сильных мира сего, сославшись на какую-нибудь цитату из классиков марксизма-ленинизма, где бы было сказано нужное вам слово. Наиболее надежно действовала ссылка на ра боты В. И. Ленина, причем в списке литературы цитированный источник шел самым первым, вне алфавита. Но я не мог прибегнуть к этому приему, поскольку Ильич, к несчастью для меня, никогда ничего не писал о поведении животных. Я все же нашел выход, который вполне мог удовлетворить придирчивого редактора. Вот та сноска, которую я сделал на странице 6, где впервые вынужден был использовать словосочетание «социальное поведение животных»: «Термины “социальное поведение” и “общественное поведение”, бесспорно, являются синонимами. Ф. Энгельс пользовался последним из них в применении к животным, когда писал, что “…общественный инстинкт был одним из важнейших рычагов развития человека из обезьяны” (К. Маркс, Ф. Энгельс. Соч. 2-е изд., т. 34, с. 138). О “социальном инстинкте” у животных говорит и И. П. Павлов (Соч. М., 1952, т. 4, с. 26)».

Потребовались годы, чтобы эти нелепые запреты на научную терминологию ушли в прошлое. Сегодня, набирая в поисковой системе Интернета словосочетание «социальное поведение животных», вы найдете соответствующие ссылки в названиях кандидатских и докторских диссертаций и даже в заголовке реферата девятиклассника: «Особенности социального поведения и взаимоотношений у копытных».

Первые шаги

Идея, пока еще не оформленная в решимость, написать обзор по вопросам зоосоциологии, впервые посетила меня в бытность мою в Академгородке. Первым толчком к этому послужило случайное, в общем, обстоятельство. В библиотеке нашей лаборатории я обнаружил кипы реферативных журналов «Биология» за многие годы и стал в свободное время листать разделы, где речь шла о поведении животных. Вскоре я наткнулся на рефераты статей, сильно меня заинтересовавших. В них речь шла о характере взаимоотношений у самых разных существ, – от насекомых до млекопитающих, причем о многих видах я знал лишь понаслышке или вообще сталкивался с их названиями впервые. Как это обычно бывает, «аппетит приходил во время еды», и, чтобы не потеряться в столь разнородном материал, я стал вырезать заинтересовавшие меня рефераты и наклеивать их на перфокарты, которыми в то время пользовались для систематизации обширных массивов данных.

Количество вырезок увеличивалось не по дням, а по часам. Систематизируя их в первом приближении, прежде чем наклеивать на перфокарты, я раскладывал эти клочки бумаги кучками на своем рабочем столе. Как-то во время этих занятий ко мне заглянул Саша Базыкин в сопровождении своего знакомого. Тот удивленно воззрился на стол и спросил: «А это зачем?». В ответ Базыкин сказал: «А он из них клеит свои книги». Как выяснилось в дальнейшем, это вскользь брошенное замечание оказалось пророческим.

Позже я сам начал сотрудничать с Реферативным журналом. От этого была двойная польза. Во-первых, мне присылали полные тексты статей, именно по той тематике, которая меня больше всего занимала. Естественно, результат был много продуктивнее, чем при беглом ознакомлении с короткими выжимками, сделанными кем-то, чьи интересы не совпадали с моими. Во-вторых, эта работа оплачивалась. Правда, деньги были смешными, максимально рублей десять-пятнадцать за реферат, если память мне не изменяет. Но при интенсивном реферировании за несколько месяцев могла накопиться достаточно приличная сумма. Я настолько втянулся в эту работу, что даже принимал участие в планировании рубрикации разделов по этологии. Впрочем, мои рекомендации принимали далеко не всегда. Например, социальное поведение здесь так и оставалось «групповым».

Еще одним важным источником ценной информации стало мое сотрудничество с Издательством «Новые книги за рубежом». Это была поистине блестящая находка. После того, как я сдавал в редакцию рецензию на присланное мне издание, книга поступала в мою полную собственность. Так мне удалось приобрести несколько солидных сборников статей, которыми я пользуюсь до сих пор, когда приходится возвращаться к анализу истории этологии.

В итоге, за несколько лет мне удалось накопить достаточно обширный материал по строению и многообразию социальных систем в мире животных. Сам собой напрашивался вопрос, что со всем эти следует делать дальше.

К тому времени я начал осознавать, что для начала следует разграничить, насколько это возможно, две стороны заинтересовавших меня явлений. Это категории структуры и организации. Когда речь идет о структуре социальной системы, имеется в виду способ членения ее на элементы более низких уровней (группировки, демы и прочее). Они определенным образом размещены в пространстве и обладают свойственными данному виду демографическими параметрами, такими, например, как соотношение численности размножающихся самцов и самок. Простейшим примером может служить все то, что мы наблюдали в сезон размножения у каменок: моногамные семьи (самец, самка и их отпрыски) относительно равномерно распределены в пригодных для их существования участках местности. Фигурально выражаясь, структура – это одномоментный срез через систему, отражающий ее статику. Множество последовательных временных срезов дают динамическую картину, позволяющую перейти к описанию организации. Организация – это все способы взаимодействия структурных единиц разного уровня друг с другом: их взаимное притяжение, отталкивание, вытеснение одних другими и т. д. Эти взаимодействия могут быть как непосредственными (собственно коммуникация), так и опосредованными. В последнем случае наблюдаемый исследователем результат (например, вытеснение одной группировки другой) может быть следствием событий, существенно удаленных в пространстве и во времени от непосредственно исследуемой ситуации.

Важно заметить, что сам факт существования конкретных устойчивых связей между элементами системы указывает на ограничения, которые налагаются ими на все мыслимое пространство возможностей. Если возможны все без исключения варианты связей, то организация, в строгом смысле слова, отсутствует. С этой точки зрения организация есть не что иное, как спектр ограничений или запретов, налагаемых на отношения между структурными элементами системы.

Весь литературный материал, который уже был накоплен мной, рисовал картину поистине необозримого разнообразия социальных структур. Взять хотя бы описанные к тому времени у птиц. Здесь можно было видеть полный спектр от воплощения стремления семейных пар к полной пространственной изоляции от других таких же ячеек до поистине удивительных форм «коллективизма», которые очевидным образом вредят жизненному успеху по крайней мере некоторых членов подобного социального организма. Например, в колониях южноамериканских кассиков висящие плетеные гнезда почти вплотную примыкают одно к другому. Их может быть выстроено так много в ряд, что ветвь удерживающая фрагмент колонии, обламывается под тяжестью, и все гнезда с яйцами либо с птенцами содержимым оказываются на земле и обречены здесь на гибель.

У кукушек-личинкоедов, обитающих в субтропиках и тропиках Нового Света от Техаса до Аргентины, две или три, редко четыре супружеские пары объединяются на более или менее длительный срок в своеобразное содружество индивидов, не состоящих в кровном родстве. Птицы строят общее гнездо, в которое откладывают яйца все самки группы. Чем раньше та или иная самка оказывается готовой к откладке яиц, тем меньше потомков она рискует оставить. Дело в том, что следующая по очереди, прежде чем начать нестись в гнездо, выбрасывает из него все отложенные ранее яйца. Так, в группах с тремя самками та из них, которая приступает к откладке яиц второй, лишается в среднем двух из 5 своих яиц. Самки, начинающие нестись последними – после того, как они свели на нет все предыдущие усилия своих товарок, вышвырнув их яйца на землю – сохраняют в неприкосновенности все отложенные ими яйца, которых обычно бывает 4 или 5. Таким образом, в гнезде, опекаемом тремя самками, к моменту завершения кладки сохраняется, как правило, не более 12 яиц из снесенных 16–18. Гнездо оказывается переполненным, яйца лежат в два слоя друг на друге. Нижние из них никогда не получают достаточного тепла, сколько бы наседок ни принимало попеременно участия в их обогреве. Такие «сверхнормативные» яйца со временем все глубже уходят в мягкую подстилку гнезда, так что птенцы из них либо не вылупляются вовсе, либо бывают затоптаны своими собратьями при попытке выбраться из скорлупы яйца.

Уже эти немногие примеры могут дать отдаленное представление о том, насколько социальные системы многообразны в структурном плане. Они могут быть принципиально разными даже у родственных видов, обитающих в сходных экологических условиях. Например, гепардам присущ «одиночный» образ жизни, а львы существуют в составе довольно устойчивых группировок, именуемых «прайдами». А что уж говорить о столь далеких друг от друга миров, как, скажем, позвоночные и членистоногие. У последних также существуют все варианты социальных структур – от склонности индивидов к полному отшельничеству до гигантских коллективов, включающих в себя миллионы особей, как мы видим это у термитов.

Социоэтология, социология и системный подход

Возникал вопрос, каким образом следует действовать, чтобы удалось окинуть все это многообразие единым взглядом, если это вообще возможно.

Подсказка пришла с неожиданной стороны. Моя вторая жена Людмила Шилова училась в то время на историческом отделении Новосибирского университета. Через нее я познакомился с учеными-гуманитариями, которые были увлечены общими проблемами теоретического познания. Новосибирский Академгородок был тогда островком научного свободомыслия в СССР. Здесь можно было заниматься поисками истины, не оглядываясь на идеологические запреты. К нам с Запада, из-за железного занавеса просачивались новые веяния науки. На слуху были такие понятия, как общая теория систем и системный подход^[88]. В городок приезжал из Москвы энтузиаст этого направления Георгий Петрович Щедровицкий, философ и идейный вдохновитель «методологического движения», как его называли в те дни. Он проводил семинары, на которые собирались ученые разных специальностей, близкие по общенаучным интересам, вне зависимости от того, каковы были объекты их конкретных сиюминутных исследований.

Из общения с коллегами-гуманитариями я понял, что, сам того не ведая, оказался у опасной черты. Я замахнулся на анализ проблем зоосоциологии, тогда как социология человеческого общества уже многие десятилетия была в СССР под запретом. Мне рассказывали, что еще в начале 1920-х гг. из страны был выслан Питирим Сорокин – признанный во всем мире классик в этой области знаний. Тогда же курсы социологии были изъяты из преподавания в школах и высших учебных заведениях. В сталинские времена, начиная с конца 1930-х гг., социология попала в категорию «лженаук», наравне с генетикой, а позже – и кибернетикой. Сам термин «социология» разрешалось употреблять лишь с эпитетом «буржуазная» и упоминать о ней только в тех публикациях, где их авторы критиковали зарубежные социологические теории.

Теперь мне стал понятен один эпизод из нашего общения с иностранцами, которые изредка посещали Академгородок. Дело происходило в 1963 г., то есть еще до того, как я заинтересовался социальным поведением животных. Канадский зоолог Паул Андерсон, приезжавший тогда на консультации с Н. Н. Воронцовым, как-то раз вернулся совершенно обескураженным после посещения книжного магазина. «Почему – вопрошал он, – у вас совершенно нет литературы по социологии?» И что же мы могли сказать ему в ответ, пользуясь нашим «basic English»… Могли ли мы растолковать пришельцу из другого, свободного мира, что любое движение мысли оказывается у нас под контролем догматов так называемой марксистско-ленинской философии, куда ее идеологи втиснули социологию в качестве составной части. Советские философы не осмеливались оспаривать догмат, согласно которому доктрина «исторического материализма» и есть то самое, что идеологи именовали тогда «социологией марксизма». Могли ли мы объяснить Андерсону, что социология опасна для тотали тарного режима: ведь научные исследования в этой области, которые опирались бы на точные факты, неизбежно могли привести к обобщениям, противоречащим пропаганде так называемых «социалистических завоеваний».

На Западе лидером теоретической социологии был американский социолог Толкот Парсонс, автор фундаментального труда «Социальная система», опубликованного еще в 1951 г. В этой книге и в нескольких других, изданных в последующее десятилетие, им была создана всеохватывающая теория социальных систем. Только теперь мне стало понятно, почему П. Андерсон искал книги по социологии. Он занимался структурой популяций мышевидных грызунов и рассчитывал применить к анализу этих явлений теоретические наработки, основанные на многолетнем изучении принципов организации коллективной жизни у человека^[89].

Что касается системного подхода, о котором я упомянул выше, то эта концепция, по замыслу ее создателей, должна была иметь дело с гораздо более широким кругом явлений. Впервые основную идею высказал наш соотечественник Александр Александрович Богданов еще в самом начале прошлого века. Его книгу «Тектология» впервые опубликовали в 1913 г. в Берлине, и переиздали в России в 1920-х гг. Однако в последующее десятилетие ее изъяли из читательского оборота, поскольку Ленин в своей работе «Материализм и эмпириокритицизм» заклеймил Богданова как отступника от марксистских основ теории познания.

В книге речь шла о так называемой «всеобщей организационной науке», объединяющей принципы естественнонаучного и гуманитарного знания, что в понимании автора могло послужить методологической основой познания реальности как единого целого. Тектология, таким образом, была ориентирована на поиски самых общих закономерностей структурирования мира, в котором мы живем, и самого человеческого общества, как его неотъемлемой части.

А. А. Богданов очевидным образом опередил свое время, и значение его труда научное сообщество не смогло тогда оценить адекватно. Но его главная идея возродилась позже в трудах австрийского биолога Карла Людвига фон Берталанфи. По его собственным словам, первая попытка донести задуманное им до научного сообщества, предпринятая на семинаре в Чикагском университете в 1937 г., не вызвала оптимистического отклика, так что автор концепции был вынужден «спрятать свои наброски в ящик стола». В печати первый проект «Общей теории систем» появился лишь в 1950 г. в виде статьи в журнале Science под названием «Теория открытых систем в физике и биологии».

Сильно упрощая картину, можно обозначить главную суть этой концепции следующим образом. В ее основе лежит принцип «изоморфизма», согласно которому все системы – технические, биологические, социальные, информационные и прочие – обладают общими чертами, которые обозначаются как «системные».

Это была та самая «волшебная палочка», в которой я так нуждался, намереваясь предпринять обзор многообразия социальных систем в мире животных. Системный подход позволял, как мне сразу стало ясно, сравнивать между собой явления столь разные, что их сопоставление казалось на первый взгляд невозможным. А что есть процедура сравнения? Это не что иное, как поиски сходства и различий в объектах соответствующего сравнительного исследования. Принципиальная возможность рассматривать, на неких общих основаниях вещи, кажущиеся полностью несопоставимыми, выражена в образной форме в следующих словах нашего отечественного философа Юнира Абдулловича Урманцева^[90]: «…пределов для сходства любых произвольно взятых систем, как бы далеко они ни отстояли друг от друга, откуда бы они ни были взяты, не существует… нет такого места, времени, границы, после которых начиналось бы уже полное несходство…».

Классификация социальных систем

Мой следующий шаг состоял в том, чтобы каким-то образом систематизировать всю ту массу громоздкой информации, которая оказалась в моем распоряжении при чтении первоисточников. Их оказалось около 1 200, и охватывали они данные по более чем 400 видам, от членистоногих (ракообразные, насекомые, пауки и другие) до человекообразных обезьян. Я должен был выбрать удобный способ классификации столь многочисленных, а главное – весьма разнородных объектов.

Остановился я на методе так называемой дедуктивной классификации, суть которой в том, чтобы очерчивать границы классов, группируя сходные между собой явления вокруг нескольких эталонных типов. Последние служили как бы центрами множеств того или иного типа. Я хорошо понимал, что при таком подходе едва ли удастся избежать определенного субъективизма, поскольку полагаться придется во многом на интуицию. Но другого пути на этом самом первом этапе работы я в то время не видел.

Объекты, группируемые в классы, должны были обладать сходством по ряду таких структурных особенностей, которые присутствуют практически в каждой социальной системе, различаясь лишь в частных деталях. Именно в этом находит воплощение принцип структурного подобия, или изоморфизма. Я составил список из примерно двух десятков таких параметров и, оперируя ими, сгруппировал все разнообразие социальных систем в пять основных типов с девятнадцатью подтипами. Для каждого я выбрал в качестве иллюстрации и подробно описал такую социо-демографическую систему, которая казалось изученной наиболее полно.

Когда более двадцати лет спустя я, во время работы над этой книгой, заглянул в Интернет, то нашел в нем развернутое учебное пособие по социальному поведению животных, в котором его анонимный автор целиком опирается на основы моей классификации. При этом он не удосужился упомянуть, из какого именно источника материал им заимствован. «Что же, – подумал я, – мой труд не пропал зря и несет полезное знание новым поколениям».

На пути к пониманию принципов социальной организации. Плоды общения с гуманитариями оказались неоценимыми для меня в том отношении, что заставили понять всю важность строгого методологического подхода к оценке собственной научной деятельности и выводов, из нее вытекающих. Это те качества, которые принято называть «здоровой рефлексией ученого». Среди моих тогдашних коллег-биологов они, к сожалению, встречались не столь уж часто.

Теперь, когда я разобрался, в первом приближении, со структурным разнообразием социо-демографических систем, следовало перейти к объяснению принципов их функционирования и преобразований в процессе эволюции. Но что значит дать некоему объекту подлинно научное объяснение? Сразу же выяснилось, что ответ далеко не столь прост, как это может показаться. Осознать все те подводные камни, которые стоят на пути попыток всестороннего объяснения сущности сложных систем, мне помогла замечательная книга отечественного философа и методолога Евгения Петровича Никитина «Объяснение – функция науки», которую, как я полагаю, обязан прочесть каждый, кто намеревается с юных лет посвятить себя исследовательской деятельности.

В этой книге ее автор акцентирует критическую необходимость продуманного разграничения как минимум трех разных категорий объяснений. Одна из них имеет дело с тем, как именно построен объект, какова его анатомия, то есть задача состоит в том, чтобы раскрыть характер связей между его компонентами и отношений между ними. Это структурные объяснения. Другой тип объяснений касается анализа последствий, к которым приводит деятельность объекта. Таковы следственные объяснения, позволяющие понять функции объекта и потому чаще всего именуемые функциональными. Наконец, немалую роль, особенно в биологических исследованиях, играют генетические объяснения, обращенные к выяснению генезиса объекта, то есть истоков и причин его возникновения, а также процессов последующего развития.

При продуманной стратегии анализа эти три типа объяснений на заключительной стадии исследования неизбежно бывают объединены в составе сложного (комбинированного, смешанного) объяснения, которое и дает интегральную картину сущности интересующего нас явления. Но это ни в какой мере не отрицает необходимости четкого разграничения структурного, функционального и генетического подходов в тот момент, когда исследование только начинается. Более того, отсутствие ясности в их разграничении приводит к нарушению основных законов логики – например к смешению категорий причины и следствия.

К сожалению, мое знакомство с обширной литературой по вопросам социоэкологии явно свидетельствовало о том, что именно с этим дефектом трактовок приходится сталкиваться чаще всего. Размышляя над тем, почему это так, я пришел к выводу, что причину следует искать в приверженности биологов понятию «адаптация», которую каждый еще со студенческой скамьи приучен считать альфой и омегой любого исследования. Адаптацию понимают и как процесс (исторический) выработки структуры, предназначенной для выполнения некой конкретной функции, и как конечный результат этого процесса. Понятно, что при этом разделить три типа объяснений, о которых только что шла речь, не представляется возможным.

Впрочем, в таком аморфном конгломерате суждений о природе социо-демографических систем неявным образом доминировала идея эволюционного становления целесообразной функции, «полезной» для исследуемых объектов. Таковыми до появления на научной сцене социоэкологии были клетка, орган либо система органов, и, разумеется, организм в целом. Когда же в сферу интересов биологов попали социальные системы, объединяющие множество индивидов, то этот подход был, как бы по привычке, распространен и на их изучение. Но здесь, как мне стало казаться, его применение не сулило большого успеха.

Причину заблуждений, порождающих широко бытующее стремление показать во что бы то ни стало «полезность» того или иного типа социо-демографических систем остроумно обрисовал Уильям Росс Эшби, один из пионеров в исследовании сложных систем и вопросов кибернетики. Он писал: «Биолог… изучает главным образом животных, выживших в результате длительного процесса естественного отбора. Поэтому почти все организации, которые он наблюдает, были в его глазах уже отобраны как “хорошие”, и он склонен думать, что организация по необходимости должна быть “хорошей организацией”».

Я задался целью разработать принципиально иной подход, в котором была бы всячески акцентирована компромиссная сущность любого коллектива, где непременно имеет место конфликт интересов составляющих его особей, подчас весьма жесткий. Кроме того, я намеревался уделить максимум внимания явлениям, которым склонны приписывать роль механизмов, выработанных в ходе эволюции «для» выполнения тех или иных социальных функций, но которые в реальности есть проявление «социальной патологии» в условиях чрезмерного переуплотнения: своего рода «психология толпы» в мире животных.

Здесь я опирался на следующую, принципиально важную точку зрения видного американского социолога Роберта Кинга Мертона: «Функции – это такие наблюдаемые следствия, которые способствуют приспособлению данной системы; дисфункции – такие, также наблюдаемые, которые уменьшают приспособленность или регулирование системы. Существует также эмпирическая возможность нефункциональных следствий, которые попросту безразличны для рассматриваемой системы».

В этой связи стоит напомнить парадокс колониального гнездования у упомянутых выше южноамериканских кассиков. Самки этих птиц селятся столь тесно, что целые гроздья гнезд падают на землю под собственной тяжестью, что приводит к одновременной гибели десятков насиженных яиц, а то и почти выросших птенцов. Едва ли кто-нибудь возьмет на себя смелость назвать эту систему «хорошей».

Такого рода размышления и плоды последующего общения с московскими коллегами-орнитологами привели к тому, что я посвятил несколько полевых сезонов изучению социального поведения совершенно новых для меня видов птиц.

Что и как было сделано самим автором для подтверждения идей, высказанных в книге

К середине 1970-х гг. тема колониального гнездования у птиц, которая интенсивно разрабатывалась в Европе и США уже около двух десятилетий, заинтересовала и некоторых отечественных орнитологов. Наиболее активно этим вопросом занимался сотрудник нашего института Виктор Анатольевич Зубакин. В 1976 г. он защитил кандидатскую диссертацию по теме «Сравнительная экология колониального гнездования чайковых птиц». Само ее название говорит о том, что в центре внимания автора была экологическая сторона вопроса. А именно, роль тех условий среды, в которых обитают колониальные птицы, как определяющего фактора формирования и существования этих своеобразных гнездовых агрегаций. Особенно заинтересовали Зубакина те из них, где размножающиеся пары чаек и родственных им крачек селятся с очень высокой плотностью, так что расстояния между гнездами измеряются сантиметрами. Он назвал сравнительно немногие виды, которым свойственно такое поведение, облигатно колониальными, то есть вынужденными гнездиться именно таким образом. И в самом деле, у этих видов, подобно тому, что мы видели у кассиков, гнездование отдельной пары вне тесного коллектива если и возможно, то представляет собой явление исключительно редкое.

Идея диссертации, о которой идет речь, сформировалась под влиянием концепции, принадлежавшей влиятельному английскому орнитологу Дэвиду Лэку, и пользовавшейся широкой популярностью на протяжении полутора десятилетий после выхода в свет (в 1954 г.) его классического труда «Численность животных и ее регуляция в природе». Суть концепции в том, что пространственная и демографическая структура популяции есть прямая адаптация к конкретным предписывающим условиям среды. Или, другими словами, в силу такого приспособления каждой «средней» по своим качествам особи гарантируется доступ к достаточным для выживания кормовым ресурсам и максимальная безопасность хищников. В такой трактовке оптимум достигается в ходе эволюции как сумма приспособлений индивидов к характерным для данного вида условиям существования. Это происходит за счет так называемого индивидуального отбора – согласно дарвиновскому принципу: «выживают наиболее приспособленные». В этой системе взглядов организующая роль социального поведения остается за скобками. Группировки особей (локальные популяции и демы) выступают как простые множества, а не в качестве системных образований, находящихся под воздействием самых разнообразных внутренних регуляторных механизмов.

Хочу подчеркнуть, что этот подход как раз хорошо иллюстрирует методологическую слабость адаптационизма: монополию функциональных объяснений и их смешение с генетическими при тенденции к игнорированию структурных. Ведь совершенно ясно, что если два близких вида обитают бок о бок друг с другом, то влияние на них доступности кормовых ресурсов и хищников должно быть примерно одинаковым. Значит, и структура их локальных популяций не должна различаться сколько-нибудь существенно. Но зоологи буквально на каждом шагу видят нечто совершенно иное, о чем я расскажу далее.

Из всего сказанного ранее вполне очевидно, что я в то время стоял на принципиально иных позициях. Я был уверен в том, что социальное поведение – это самостоятельное активное начало, которое невозможно игнорировать, идет ли речь о социо-демографических системах в их нынешнем виде, или же строя гипотезы об эволюционной истории их становления и перспектив дальнейшего существования. Там, где дело касалось темы эволюции этих систем, я опирался на идеи выдающегося отечественного эволюциониста Ивана Ивановича Шмальгаузена. Он полагал, что биологические системы, по мере приобретения ими собственных внутренних регуляторных механизмов и их дальнейшего развития, все более уходят из-под непосредственного контроля среды и ее случайных влияний. А это, естественно, может приводить к развитию в сходных условиях (и даже на сходной структурной основе) систем, достаточно различных по своему строению.

Уже в те годы некоторые сравнительные социоэтологические исследования по родственным видам в самых разных группах животных уже убедительно показали, что многие черты различий в их социальной структуре и организации не дают оснований видеть в них прямые адаптации к экологическим условиям существования. В результате появилось понятие «социальный отбор» как причина становления такого рода различий – своего рода альтернатива отбору индивидуальному.

Наши споры с Виктором Зубакиным приобретали порой весьма острый характер. Иногда в них участвовали и другие заинтересованные лица, в частности, Екатерина Стоцкая. Она была скорее на моей стороне, отдавая себе отчет в том, что облигатная колониальность, как и жизнь в советской коммунальной квартире, не несет птицам ничего хорошего^[91]. Но особенно непримиримыми противниками моей позиции были младший коллега моего главного оппонента С. П. Харитонов и его супруга. Они имели передо мной то преимущество, что изучали сами колонии ряда видов птиц, и чайковых в их числе, тогда как я в то время был знаком с происходящим в таких коллективах только по литературным источникам. Поэтому я решил, что должен сам вплотную заняться этими вопросами, чтобы убедиться в своей правоте или же изменить высказываемые взгляды. Так был задуман долговременный проект по изучению систем колониальности у чаек и крачек.

Подготовка к первой экспедиции: автомобиль и водительские права

Местом начала работы я выбрал озеро Тенгиз в Казахстане, где, судя по литературным источникам, обычной была чайка черноголовый хохотун, типич ный представитель облигатно-колониальных видов. Озеро расположено в малодоступной, ненаселенной местности, поэтому решено было, что без собственного транспорта там не обойтись. Но, в отличие от ситуации в Академгородке, где экспедиционные машины можно было арендовать без проблем, в Москве конкуренция за доступ к ним между полевыми отрядами была слишком велика, так что существовала опасность даром потратить время и ничего не добиться.

Поэтому я решил приобрести собственный автомобиль, да не простой, а достаточно проходимый в условиях отсутствия дорог. Как раз в это время Луцкий автомобильный завод на Украине начал выпускать миниатюрные вездеходы под маркой ЛУАЗ. Машина предназначалась для использования воздушно-десантными войсками, была пригодна для спуска на парашютах, эвакуации раненых с поля боя, подвоза боеприпасов и военно-технического имущества.

О том, что машину действительно можно купить, мне сообщил мой друг Даниил Иосифович Берман, работавший тогда в Институте биологических проблем Севера в Магадане. Когда я спросил его, каково перемещаться в купленном им ЛУАЗе, он ответил: «Как в танке». «Что, так надежно?» – спросил я. «Нет, так ничего не видно», – последовал ответ. И в самом деле, первая модель выпускалась с брезентовом тентом, в который были вмонтированы три маленьких окошечка – один сзади и два по бокам. Так что хороший обзор был только спереди – через лобовое стекло и два окошка на дверях. Этот странный на вид вездеход на небольших колесах и с кузовом оранжевого цвета в народе окрестили «еврейским танком».

Удивительным казалось то, что стоил автомобиль недорого, а главное, приобрести его можно было без очереди. Не как при покупке, скажем, «Москвича» или «Волги» («Жигулей» тогда еще не существовало), когда ожидание вакансии растягивалось на годы. Видимо, на заводе предполагали, что немного найдется нормальных людей, которые захотят приобрести такую машину. Впрочем, сразу же выяснилось, что и при этих условиях купить ее может все же не каждый желающий. Пришлось заручиться множеством разных справок от Академии наук СССР, заверяющих, что ЛУАЗ совершенно необходим мне для работы, без которой сама деятельность всего нашего Института окажется чуть ли не под угрозой. Обычная полуправда, не прибегая к которой при советской власти практически ничего невозможно было сделать.

Итак, оранжевый ЛУАЗ стоит во дворе моего дома, а мужики ходят вокруг, приговаривая: «Вот это аппарат!» Но теперь встает вопрос, не менее трудно разрешимый, как добыть водительские права? Именно, «добыть», поскольку получить их законным путем в Москве было практически невозможно. Количество автошкол исчислялось единицами, и чтобы записаться в какую-нибудь из них, пришлось бы опять же стоять в очереди не меньше года. А у меня такого времени в запасе не было.

Поэтому пришлось, как это было привычно в «совке», искать обходные пути. Лаборант нашей лаборатории, Михаил Владимирович Галиченко, который принимал самое деятельное участие в подготовке экспедиции, разузнал через знакомых, что есть шанс быстро получить права в городе Венев, в Тульской области. Большое неудобство состояло, однако, в том, что добираться туда было совсем не просто. Из Москвы поезд уходил в начале ночи, затем надо было пересесть на другой, шедший по узкоколейке. В результате в Венев мы могли попасть только после полудня, когда прием экзаменов бывал уже закончен. Весь этот день приходилось провести в захолустном городишке, не находя себе места от безделья, а затем, в ожидании следующего утра, ночевать на столах в автошколе.

Когда мы оказались в Веневе в первый раз, нам было сказано, что расплачиваться за услугу придется не деньгами, а твердой колбасой. Раз уж мы залетные пташки из столицы, то должны потрудиться и достать несколько килограмм этого дефицитного продукта. Игра стоила свеч, поскольку принимавшие нас брали на себя самое сложное – подготовку двух липовых медицинских справок и такого же характера разрешений на получение прав за пределами постоянного места жительства и прописки, что в то время было запрещено.

В Москве мы выяснили, что в центре, кажется, на Трубной, есть магазин, в который к началу его работы по утрам завозят копченую колбасу. Но очередь надо занимать загодя, часа за два до открытия. Не помню, уж как это получилось, но мероприятие пришлось осуществлять мне в одиночку. Запасшись деньгами и книжкой для чтения, я был у входа в магазин уже около шести часов утра. Когда двери открылись, и толпа из двух-трех десятков человек ринулась в помещение, мгновенно образовались несколько очередей к разным прилавкам. Мне, как новичку, разъяснили, что в одни руки дают не больше килограмма одного сорта.

Колбасу пока что еще не «выбросили», как тогда принято было говорить. Когда же, уже во второй половине дня люди беспокойно зашевелились, стало ясно, что оно вот-вот начнется. Тогда я быстро присмотрел в двух очередях кроме той, в которой стоял сам, мужчин, с виду вызывавших доверие. Выяснив, что сами они берут по килограмму лишь одного сорта (продукт был не дешевым), я уговорил их взять деньги и купить для меня еще по килограмму другого. Все это происходило в безумной спешке – помимо всего прочего следовало следить в людском круговороте за тем, чтобы не потерять из виду этих людей, а с ними – и значительную сумму денег. Но все обошлось благополучно, хотя и не без психологических потерь. Из магазина, где пришлось провести в общей сложности не меньше семи часов, я вышел полностью опустошенным. Но осознание того, что дело сделано, о чем свидетельствовала увесистая сумка с четырьмя килограммами твердой колбасы двух разных сортов, вскоре подействовало на нервы успокаивающе.

В следующий приезд в Венев мы успешно сдали экзамен по теории вождения. Я получил справку с моей фотографией, которую оставил начальнику автошколы еще в прошлый раз. В документе было сказано: Панов Евгений Николаевич, тракторист деревни Марфино Веневского района Тульской области. То же следовало и из готовой уже медицинской справки.

Не так просто шли дела со сдачей экзамена по вождению. Для этого пришлось посетить Венев еще дважды. В первый заход инструктор высадил меня из машины сразу. Не помню точно причину: то ли я обошел автомобиль, прежде чем сесть в него, спереди (по правилам полагается – сзади). То ли пытался повернуть ключ зажигания, когда мотор уже был заведен заранее. Сделано это было явно для того, чтобы столичному гостю жизнь медом не показалась.

Большого нервного напряжения потребовал следующий приезд, когда все было поставлено на карту – уж очень много энергии затрачивалось на такой вояж, растянутый на двое суток. Сейчас я боялся того, что после движения по городу не смогу найти обратную дорогу к автошколе. Поэтому накануне раз за разом обходил ее окрестности, пытаясь составить в голове четкий план местности. Еще сильнее я опасался того, что инструктор, не дай Бог, скажет мне: «Давай-ка съездим в твое Марфино. Ведь это недалеко отсюда?» А я, разумеется, ни малейшего понятия не имел даже о том, в какую примерно сторону следовало бы ехать. Все эти страхи попросту парализовали сознание, да еще предстояла ночевка на твердом столе в неуютном казенном помещении. Впрочем, все обошлось сравнительно благополучно, хотя я, двигаясь на разбитом, видавшим виды «Москвиче» (с затрудненным переключением передач), застрял при подъеме на крутом, неасфальтированном склоне оврага, пересекавшем городок. Так или иначе, на обратном пути в Москву мы с Мишей торжествовали: права, наконец, были у нас в кармане.

Переезд до Кургальджино

По Москве с тульскими правами ездить было небезопасно. Слишком много нелицеприятных вопросов могло быть задано водителю, если бы его остановила ГАИ. Поэтому мы с Мишей решили отложить совершенствование в управлении автомобилем на то время, когда уже будем в пути. Руководить нами при этом согласился мой хороший знакомый, Михаил Анатольевич Рыбаков, кинорежиссер студии «Экран». Когда я познакомил его с идеей поездки, он решил снимать на озере научно-популярный фильм о фламинго. В этом мы как зоологи могли бы основательно помочь ему. Так что заинтересованность в совместной поездке была обоюдной.

Мы втроем выехали из Москвы в середине апреля. Путь был не ближним: 2755 км до Целинограда (бывший Акмолинск, ныне – Астана, столица Казахстана) и еще 130 км к юго-западу от этого города – в поселок Кургальджино. Там располагалось управление Кургальджинского заповедника, откуда нам предстояло двигаться дальше, к месту работы. Другие члены нашего полевого отряда (Лариса Юрьевна Зыкова и Галина Николаевна Костина, а также студент-практикант Николай Богатырев) должны были одновременно с нами добираться до пункта назначения самолетом и, далее, поездом. Прибытие же киногруппы в заповедник планировали на более поздний период.

Машину вел в основном Рыбаков, а на свободных участках дороги давал по очереди порулить примерно по полчаса мне и Галиченко, комментируя наши ошибки, много реже – высказывая скупые слова одобрения. За день удавалось проехать не более 500 км. На приборном щитке шкала скорости заканчивалась на цифре 90. Легко удавалось выжать 95 км, но машина при этом так жестоко сотрясалась и вибрировала, что казалось – она вот-вот развалится на части.

В тот день, когда мы проехали Казань, в лобовое стекло попал камень из-под колес обгонявшей нас машины, и оно рассыпалось на мелкие кусочки. Погода стояла прохладная, и при такой температуре ехать без лобового стекла оказалось гораздо неприятнее, чем можно было предположить. Пришлось сильно сбавить скорость и двигаться черепашьим шагом до ближайшего города. Это оказался Чистополь, где я ребенком во время войны, боле 30 лет назад, был в эвакуации и жил в интернате.

Когда мы подъехали к авторемонтной станции, нас окружили работяги. Они цокали языками и, узнав, что мы едем из Москвы в Казахстан, повторяли в один голос: «Ну, мужики! Как же вы на этой штуковине решились ехать в такую даль?». Разумеется, о том, чтобы найти здесь фирменное лобовое стекло для ЛУАЗа, не могло быть и речи. Но, как говорили тогда, «совка в ступке пестиком не ударишь!». Так что местные умельцы к следующему дню вырезали нам плоское витринное стекло нужного формата, а Галиченко своими золотыми руками поставил его на автомобиль.

Поехали дальше, и все было хорошо до того, как пришлось преодолевать перевалы южного Урала. Наверху температура была минусовой и стекло сильно охлаждалось. А снизу его вовсю грел жар от мотора, свободно распространявшийся в железную коробку салона. И стекло начало идти трещинами снизу. С каждым часом они все удлинялись. Опасаясь, что трещины пойдут далеко вверх, мы время от времени заклеивали их толстым скотчем. Когда же на пятый или шестой день после выезда из Москвы подъезжали к Кургальджино, стекло просто парусило под давлением встречного воздуха, вдавливаясь внутрь машины и явно угрожая рассыпаться. Но, к счастью, мы уже были на месте и располагали теперь запасом времени, чтобы к моменту отъезда в поле привести ЛУАЗ в рабочее состояние.

Пробиваемся к Тенгизу

Оказалось, что ходатайства от московского академического института, которое я предъявил директору заповедника, недостаточно, чтобы разрешить нам работать на его территории. Пришлось посылать запрос в Алма-Ату (тогдашняя столица Казахской Советской Социалистической Республики), положительный ответ на которой пришел только дней через пять. Терять драгоценное время дальше было недопустимо, и мы решили ехать своим ходом, не дожидаясь приезда киногруппы.

Отправились в путь впятером – в тесноте, да не в обиде. Рыбаков за рулем, Лариса Зыкова, Галя, я и, в качестве проводника, работник заповедника, орнитолог Николай Николаевич Андрусенко. На Тенгизе был поставлен вагончик, в котором он с женой Натальей ежегодно проводил весь полевой сезон, с весны до осени. Настроение при выезде у всех было радужное: «Наконец-то!». Но нам, москвичам, невдомек было, что же такое настоящий солончак. Впрочем, печальный опыт пришел довольно скоро. Километров через десять, при попытке форсировать небольшой ручеек, вполне невинный на вид, машина села по самые ступицы.

Вот здесь-то и выяснилось, насколько коварна мокрая соленая глина. Копать ее лопатой невозможно. Когда вы погружаете в такой грунт полотно инструмента всего лишь два-три раза, оно превращается в шар, на который продолжают налипать новые слои тяжелой глины. Лопата мигом становится неподъемной и настолько бесполезной, что единственный верный шаг – отбросить ее в сторону и забыть о ней. Но здесь есть риск распрощаться с инструментом навсегда. Когда пять человек беспорядочно топчутся вокруг машины, увязшей в солончаке, кто-то может ненароком наступить на лопату, и не один раз. Тогда уже придется затратить дополнительные усилия на то, что бы просто распознать искомое в бесформенном длинном куске глины с шарообразным расширением на конце, а затем – вызволить его из сплошной клейкой массы. Этот клей агрессивно протискивается в любую самую узкую щель, быстро расширяя ее. И если долго топтаться по такому субстрату в кирзовых сапогах, от них постепенно начинают отрываться подошвы.

Итак, ЛУАЗ пришлось откапывать руками. Когда, наконец, спустя часа полтора или два, над поверхностью солончака стали видны колеса, они, как и полотно лопаты, имели идеальную шарообразную форму. В итоге стало ясно, что сами мы отсюда не выедем. Как говорил про ЛУАЗ Галиченко: «Это вездеход, но хорошо, если бы он был и всегдаход…» Каким-то чудом в окрестностях удалось найти трактор, который уже ближе к закату вытащил нас на асфальтированную дорогу. Было решено дальше не испытывать судьбу, возвращаться в Кургальджино и там дожидаться того момента, когда киношники смогут арендовать более проходимое транспортное средство. Решение было единственно верным, поскольку, как мы увидим дальше, вознамерившись двигаться в сторону Тенгиза самостоятельно, мы столкнулись бы с абсолютно непреодолимыми преградами. Даже те, которые нам не удалось преодолеть, выглядели, по сравнению с ними попросту пустяковыми.

Через день после нашего бесславного возращения, 2 мая, экспедиция располагала уже весьма солидным средством передвижения. Это был Урал 375Д, военная трехосная машина, рядом с которой наш ЛУАЗ выглядел сущим карликом. Сравните габариты: 7.4 и 3.4 м в длину, соответственно. Примерно километров за десять до места назначения нашим взглядам предстал разлив, противоположного берега которого не было видно. Урал взял ЛУАЗ на буксир, и мы поехали, точнее было бы сказать – поплыли. Ширина колеи машины, идущей впереди, составляла 2 м, а той, которую вел Рыбаков – на 70 см уже. Поэтому колеса одной стороны ЛУАЗа шли точно по одной из колей Урала, а два других – по возвышению между его колеями. В результате наш автомобиль двигался, наклонившись на бок под таким углом, что положение временами становилось угрожающим. Я в такие моменты советовал Ларисе быть готовой к эвакуации. Благо, глубина воды не превышала сантиметров семидесяти. А это значит, что вода едва не достигала нижней кромки лобового стекла, а в салоне машины доходила почти до колен. «Ну, вот, – думал я, – и конец моему новому вездеходу!».

Впрочем, пессимизм оказался напрасным. Мы выехали на сушу, развели костер, попили чайку и высушились. Когда примерно через час настало время ехать дальше, фары были еще наполовину заполнены водой, мотор, к всеобщему удивлению и моему ликованию, завелся как ни в чем не бывало. Вскоре машина вообще взяла реванш. Один из мокрых солончаков на конечном отрезке пути легкий ЛУАЗ успешно миновал, а Урал, весом немногим менее тонны, сел и оставался здесь еще около суток, пока его не вытащил трактор. Рыбаков поехал дальше, а мы с Ларисой, чтобы предельно облегчить машину, последние два километра прошли пешком.

Хохотуны и хохотуньи на острове Смеха

На берегу Тенгиза мы разбили лагерь в том месте, откуда примерно в полутора километрах был виден небольшой островок площадью около гектара. Оттуда доносились странные звуки – нечто вроде глухого рева, не прекращавшегося ни на минуту – даже ночью. Это была хоровая вокализация черноголовых хохотунов. Вода в этом году стояла низко, и мы понадеялись, что до их колонии можно будет дойти пешком по мелководью.

Коля Андрусенко подсказал нам, что для начала следует разыскать под слоем воды, доходившей до колен, полосу уплотненной глины, нащупывая ее ступнями. Таковы тропы, утоптанные сайгаками, когда их стадо переходит (неизвестно зачем) с берега на остров. Им такое не всегда удавалось, и мы как-то раз наблюдали из лагеря, как небольшая группа этих своеобразных антилоп пошла неверным путем – животные один за другим увязали в солончаке и в конце концов все погибли. Одна из нескольких неудачных попыток закончилась тем, что Лариса, увязнув, лишилась носка. Сев в воду, она все же смогла вытянуть ноги из сапог, стиснутых соленой глиной, а затем, с большим трудом, и сами сапоги.

Помимо огромных хохотунов с размахом крыльев в метр восемьдесят сантиметров на острове гнездились еще и чайки хохотуньи, меньшие по размерам примерно в полтора раза. В отличие от голоса хохотунов, напоминающего, как я уже сказал, глухой рев, их крики и в самом деле очень похожи на истерический смех. Отсюда, вероятно и название места их прибежища – остров Смеха. Хохотуны оккупировали середину острова, полностью лишенную какой-либо растительности. Их гнезда, располагаются почти вплотную одно к другому. Птицы, сидящие на соседствующих гнездах, то и дело угрожают друг другу широко раскрытыми клювами, острия которых при этом почти соприкасаются. Хохотуньи занимают всю остальную поверхность острова, поросшую скудной травой и, кое-где, низкорослым кустарником. Они разделены дистанциями от двух до четырех метров.

Черноголовый хохотун. Larus ichthyaetus

Итак, перед нами идеальный пример того, как в одном и том же месте два вида со сходными, в общем, экологическими потребностями ведут принципиально разный образ жизни. Теперь нам предстояло разобраться, в чем же тут дело. Этим мы и занимались вплотную на протяжении всего последующего месяца.

Немного о бытовой стороне нашей жизни

Полевой лагерь выглядел так: посредине – большая желто-зеленая «польская»^[92] палатка, выполняющая функции кают-компании. Там складной стол для совместных трапез и кухня. Вокруг разбросаны одноместные палатки членов комплексной экспедиции, «научников» и киношников. Число этих индивидуальных убежищ время от времени менялось, поскольку состав наших коллег из студии «Экран» (операторы, звукооператоры и их помощники) не был сколько-нибудь постоянным.

Погода выдалась крайне неблагоприятная. Сильные холодные ветра и почти постоянно – дождь. Привычные телогрейки уже не спасали, и мы сменили их на тулупы, не помню уже, откуда взявшиеся. Побыть немного в тепле удавалось только в большой палатке, где еду готовили на незаменимой паяльной лампе, гудение которой придавало месту отдыха особый уют. Ее же использовали для обогрева помещения. Нашли большой лист железа и разогревали его лампой докрасна – явно пренебрегая правилами противопожарной безопасности. Впрочем, блаженство длилось недолго: как только лампу выключали, непрекращающейся ветер быстро уменьшал разницу в температуре внутри палатки и снаружи.

Иногда, чтобы высушить постоянно влажную одежду, разводили костер. Но за дровами надо было ездить километров за десять. В солончаковой степи деревья не растут, поэтому на топливо приходилось разбирать старые брошенные постройки. Хотя лагерь стоял прямо у воды, для питья и готовки она была непригодна. Тенгиз – озеро горько-соленое. Так что воду также приходилось возить издалека, с осторожностью минуя участки мокрого солончака. Кроме того, машина служила для связи с четой Андрусенко, чей вагончик отстоял от лагеря на 4 километра. Короче говоря, ЛУАЗ полностью оправдывал себя: без собственного транспорта наше существование в этих условиях было бы немыслимым.

Обычно после ужина мужчины подолгу засиживались в палатке, попивая казенный спирт и беседуя на всевозможные отвлеченные темы. По сути дела, здесь столкнулись два мировоззрения, основанных, с одной стороны, на трезвом научном подходе к происходящему вокруг и, с другой, на восприятии действительности с точки зрения служителей искусства. Дискуссии между «физиками и лириками» – дежурная формула из лексикона интеллигенции 1960-х гг. По одну сторону были я и Галиченко, по другую – Рыбаков и подъехавший позже оператор Валерий Ахнин (который, кстати, внес разнообразие в наш стол, привезя с собой большую бутыль первоклассного грузинского самогона). Иногда эти диспуты становились весьма горячими и затягивались далеко за полночь. Как-то утром после такого собеседования мы обнаружили, что Ахнин исчез – его палатка была пуста. Только позже случайно обнаружили его спящим в салоне ЛУАЗа.

В тот день, когда, наконец, казалось, что погода установилась, Рыбаков и Ахнин, погрузив аппаратуру в моторную лодку, управляемую Андрусенко, отплыли на удаленный остров снимать колонию фламинго. Утро было теплое, и киношники, вопреки моим рекомендациям, оделись по-летнему. В середине дня поднялся ветер и стал постепенно крепчать. Начало смеркаться, а лодка все не появлялась, и даже шума мотора не было слышно. Мы в лагере надеялись, что, может быть, они уже пристали у вагончика. Помчались на машине туда – их нет и здесь. А солнце уже вот-вот коснется горизонта. Едем назад в панике. Вот тут-то и понадобился наш запас топлива – несколько нагромождений бревен от разобранных ранее построек. Мы с Галиченко быстро сложили их в одну огромную кучу, облили бензином и подожгли как раз в тот момент, когда наступила темнота.

Минут через двадцать послышалось урчание мотора. Вот уже слышен плеск воды – они бредут к берегу по мелководью. По дороге к палатке сбивчиво рассказывают нам, как все было. Пошла сильная волна, и как раз в это время мотор заглох. Чтобы хоть временно удержать лодку поперек волны, пришлось вместо якоря бросить за борт единственный тяжелый предмет – дорогущую импортную головку от штатива. Но в полной темноте потеряно направление к берегу, и как раз тут вспыхивает наш костер, а мотор неожиданно заводится.

Контрастные социальные системы хохотунов и хохотуний

За несколько лет до нашего приезда в заповедник Николай Андрусенко начал ежегодно вести полный учет птенцов в этой колонии черноголовых хохотунов. Он кольцевал их поголовно, а в конце сезона размножения подсчитывал количество выживших. Погибшие от разных причин также заносились в общий реестр. И тут вдруг выяснилось, что число вылупившихся из яиц пуховичков намного превосходило окончательные суммарные цифры. Так, в прошлом году он не досчитался около полутора сотен птенцов. Они исчезли напрочь. Это казалось совершенно необъяснимым.

Но Андрусенко посещал колонию только на короткое время проведения учетов. А мы проводили здесь часы, сидя в палатке-укрытии и наговаривая всё увиденное на диктофон. И разгадка вскоре была найдена. Мы были поражены, увидев в первый раз как хохотун методически избивает птенца из соседнего гнезда, который неосторожно отошел от опекающего его родителя. Агрессор раз за разом наносит сокрушительные удары своим мощным крючковатым клювом в голову птенца, пока тот не перестанет подавать признаки жизни. В этот момент убийца либо оставляет свою жертву, перестав обращать на нее внимание, либо, что случается реже, заглатывает ее целиком.

В последнем случае проглоченный птенец служит в дальнейшем кормом для собственных птенцов хищника. Как и стандартная добыча хохотунов – крупная рыба, проглоченный птенец частично переваривается в зобу убийцы, который в момент кормления отпрысков отрыгивает тушку и держит ее в клюве на весу. А птенцы отклевывают кусочки плоти, после чего полупереваренный труп возвращается в зоб родителя до следующего сеанса кормления.

Мы объяснили для себя этот случай каннибализма тем, что местные хохотуны живут в условиях дефицита корма. В горько-соленой воде Тенгиза способен существовать только один вид живых организмов – крошечный жаброногий рачок артемия, но уж никак не рыбы. Поэтому хохотуны вынуждены летать на охоту за 70 километров от колонии – на пресноводное озеро Кургальджино.

Спрашивается, что же заставляет этих птиц гнездиться в месте, столь неблагоприятном, казалось бы, для их выживания. Оказывается, в данном случае все дело в давних традициях. Обосновавшись однажды в такой местности, где отсутствуют явные внешние отрицательные воздействия, взрослые особи и их потомки стремятся сюда с началом сезона гнездования и в последующие годы. В дальнейшем оказывается, однако, что реально гарантий полной безопасности нет и здесь. Вполне вероятно, что первый выбор места, где птицы будут затем гнездиться из года в год, обусловлен отсутствием там наземных хищников. Этому условию удовлетворяют острова, куда лисицам, например, добраться с берега затруднительно. Но эти изолированные участки суши вполне доступны для таких пернатых, от которых может исходить угроза ничуть не меньшая.

Во время работы на острове Смеха мы еще не подозревали, насколько опасно для хохотунов соседство с безобидными, как тогда казалось, хохотуньями.

Мы изменили свою точку зрения в последующие несколько лет, отданных изучению образа жизни хохотунов на островах Каспийского моря. И вот что тогда нам удалось выяснить.

Одна из колоний хохотунов, за которой мы вели наблюдения на острове Огурчинский, сильно пострадала от хищничества хохотуний. Только за 21 час нашего присутствия здесь мы зафиксировали 83 попытки этих чаек поживиться содержимым гнезд хохотунов. Удалось увидеть похищение шести яиц, поедание других шести, украденных ранее, а также успешное нападение на птенца, которое привело к его гибели. Наиболее активно в роли мародера выступала одна хохотунья, которую мы легко опознавали по легкому прихрамыванию. Во всех прочих отношениях эта птица была вполне нормальной. Она несколько раз участвовала в брачных играх с другими особями своего вида, и частенько изгоняла прочих хохотуний из поселения хохотунов, служившего для нее своего рода охраняемой кормовой территорией. Эта птица присутствовала в поселении не всегда, посещая его, по всей видимости, в основном ради охоты.

В арсенале хищнического поведения этой особи было три способа мародерства. Она или нападала на насиживающего хохотуна спереди с целью согнать его с гнезда или выхватывала яйцо из-под наседки сбоку. Но наиболее оригинальным и самым эффективным оказывался третий способ. Хохотунья подходила к насиживающей птице сзади, хватала ее за конец крыла и стаскивала с гнезда. Не более 18 секунд требовалось на то, чтобы протащить хохотуна, оказавшегося в такой ситуации абсолютно беспомощным, на расстояние немногим более метра. Тогда мародер отпускал свою жертву, перелетал через нее к гнезду и, если успевал к нему первым, хватал яйцо и улетал на край поселения, где и расклевывал добычу. Именно этим способом были осуществлены все успешные нападения на гнезда со стороны этой хохотуньи.

Второй из трех перечисленных способов оказывается, по всей видимости, наиболее эффективным при похищении из гнезд хохотунов недавно вылупившихся птенцов, которые, в отличие от яиц, зачастую хорошо видны под сидящей на них взрослой птицей. Еще более уязвимыми для такого рода нападений становятся птенцы в тот момент, когда они только начинают выходить из-под наседки. Прежде чем похитить птенца из выводка, наиболее настойчивая хохотунья подолгу ходит вокруг хохотуна, опекающего маленьких птенцов, а затем внезапно бросается вперед и выхватывает пуховика из-под родителя, не успевшего «сориентироваться». Маленьких птенцов хохотуньи могут заглатывать целиком, о чем свидетельствует характер выброшенных ими погадок. В одном случае погадка представляла собой целый скелет птенца с кольцом на ноге, что объясняет многочисленные случаи исчезновения помеченных нами птенцов хохотуна в возрасте двух-трех дней. Более крупных птенцов, убитых самими хохотунами или же хохотуньями, эти чайки расклевывают.

В тщетных попытках объяснить целесообразность всего, что мы видим в природе, «полезностью» для тех или иных участников событий, горе-теоретики придумали следующее объяснение того, почему животные собираются в плотные группы. Это так называемый «эффект смущения». Суть идеи в том, что когда хищник видит перед собой множество потенциальных жертв, он не в состоянии сосредоточить свое внимание на какой-то одной. В том же духе предполагается, что плотное скопление особей может само по себе служить их пассивной защитой от хищника, который, якобы, не решается предпринять даже попытку нападения на группу (так называемый «эффект массы»). В этом сторонники такого рода упрощенческих воззрений видят одно из «преимуществ» колониального гнездования.

Согласившись со всем этим, логично было бы ожидать, что хохотуньи-мародеры будут разорять гнезда хохотунов, размещенные более разрежено по периферии их колонии, а не плотно сконцентрированные в ее центре. Но, как оказалось, наиболее успешно мародерствовавшую хохотунью совершенно явно привлекали именно эти компактные кластеры гнезд в гуще поселения. Разоряя их одно за другим, эта чайка прогрессивно разрежала центральную часть колонии, создавая тем самым удобный плацдарм для хищничества менее искусных мародеров.

Подключению к питанию яйцами все новых и новых хохотуний (а возможно, и самих хохотунов) могло способствовать еще одно обстоятельство. Добычливый хищник поедает лишь часть украденного им, оставляя все прочее прямо в колонии или непосредственно на ее периферии. Так, прихрамывавшая хохотунья, наиболее преуспевшая в похищении яиц, уносила свою добычу метров за пять-десять от ограбленного гнезда, тут же пробивала скорлупу и съедала эмбрион. Остатки содержимого яйца вскоре подъедали другие хохотуньи, а скорлупу иногда проглатывал целиком какой-либо из проходивших мимо черноголовых хохотунов. Иными словами, перед нами типичный случай того, что в науках о поведении именуется «пищевым подкреплением». Получается, что успешное хищничество всего лишь одной или немногих особей способствует быстрому увеличению контингента птиц, которые справедливо рассматривают поселение черноголовых хохотунов в качестве кладовой высококалорийного и относительно легко доступного корма.

Не срабатывал эффект массы и в качестве средства защиты гнезд от четвероногих хищников небольших размеров. Одна из колоний на острове Огурчинский подверглась ночному нападению одичавшей домашней кошки. Здесь мы на следующий день не досчитались двенадцати меченых птенцов и, кроме того, собрали 29 трупов пуховиков. Их мы отнесли в лагерь для измерений, которые отложили до завтра. Трупы были аккуратно разложены на скамейке. Когда утром собрались мерить их, оказалось, что часть материала исчезла. Кошка была неуловимой и лишь однажды кому-то из нас удалось засечь боковым зрением ее промелькнувшую тень. Так мы убедились в том, что этот хищник уносит трупы с собой. Так что можно было отнести 12 птенцов, пропавших из колонии, к числу унесенных и съеденных им. Что же касается остальных птенцов, погибших в ночь нападения кошки на колонию, то их гибель мы приписали перемешиванию выводков в момент паники и последующей неспровоцированной агрессии к собственным птенцам со стороны взрослых хохотунов.

Так что же мы видим в итоге. Во-первых, каждый хохотун, вопреки своему угрожающему облику, оказывается совершенно беззащитными даже в отношении мародеров, значительно уступающих ему по размерам – таким, как хохотунья или сопоставимой величины (домашняя кошка). Хохотуны позволяют хохотуньям беспрепятственно находиться в самом центре поселения. Насиживающие хохотуны не реагируют на похищение мародерами яиц из гнезд, расположенных вплотную к их собственным. Они не преследуют чаек, похитивших их яйцо или птенца. Открытой агрессивности с их стороны не вызывает даже физическое насилие – в том случае, когда хохотунья стаскивает насиживающую птицу с гнезда, подолгу удерживая ее за крыло. В те моменты, когда хохотунья отпускала свою жертву, та ни в одном случае не делала даже попытки предпринять какие-либо ответные наказующие действия.

Во-вторых, у этих птиц отсутствует какая-либо коллективная защита от хищников. При посещении колонии человеком (а также при виде пролетающего вертолета) все взрослые хохотуны поднимаются в воздух и отлетают в сторону, оставляя гнезда без всякой защиты. Они даже не пытаются пикировать на врага, что свойственно многим другим видам чаек, и хохотуньям в том числе. Ясно, что именно так эти птицы ведут себя при появлении в колонии кошки или лисицы, позволяя им хозяйничать в гуще гнезд и лишь терпеливо ожидая ее ухода. Таким образом, привычные представления о том, что система облигатной колониальности есть эффективная стратегия защиты от хищников, оказались совершенно ложными.

К сказанному важно добавить, что хохотуны полностью лишены некоторых особенностей, которые не без оснований принято считать важными приспособлениями к защите от хищников. В этом отношении эти птицы резко отличаются от хохотуний. Те прячут свои гнезда в траве или под кустами, а птенцы у них окрашены покровительственно. Они серые, испещренные буроватыми пятнами разной величины и формы. Такая окраска называется «расчленяющей»: контуры птенца, когда он неподвижен, «разбиваются» этими пятнами, и тот оказывается почти незаметным на фоне пестрого субстрата. Именно по этому принципу маскируется военная техника и окрашивается камуфляжная одежда.

Кластеры гнезд хохотунов видны издалека. Их присутствие выдает не только само скопление насиживающих птиц и их хоровая вокализация, но и то, что гнезда хорошо выделяются на желто-серой поверхности солончака контрастными светлыми пятнами. Дело в том, что насиживающие птицы испражняются на край гнезда, так что его края оказываются зацементированными их зеленовато-белым пометом. Птенцы хохотуна одноцветные – чисто белые или светло-палевые, то есть не располагают маскирующей окраской. В ответ на появление опасности они затаиваются, прижимаясь к земле и оставаясь в полной неподвижности весьма длительное время. Но такой птенец хорошо виден издалека каждому, кто вознамерится поживиться мясом чайки. Здесь перед нами показательный пример того, как у каждого из двух видов все без исключения их характеристики сочетаются между собой по системному принципу. Каждый такой комплекс тесно взаимосвязанных свойств может быть назван уникальным синдромом, специфичным для каждого вида.

Помимо всего прочего, создается впечатление, что все особенности гнездовой биологии хохотунов формировались в эволюции таким образом, что возможность воздействия хищников не играла при этом ни малейшей роли. Пойдя однажды по пути формирования плотных колоний, вид, фигурально выражаясь, как бы «махнул рукой» на эти опасности. И в самом деле, зачем естественному отбору заботиться о покровительственной окраске птенцов, когда само присутствие колонии станет очевидно каждому потенциальному хищнику, находящемуся за километр от нее – уже, хотя бы, по непрерывному реву ее обитателей?

Вообще говоря, для оценки эффективности любой системы репродукции биологи вынуждены полагаться на единственный параметр. Это так называемый «успех размножения» – доля потомков, выживших до момента приобретения ими самостоятельности. Существенный отход молодняка в период от рождения до этого времени неизбежен всегда. Однако, у черноголовых хохотунов, как выяснилось, он приурочен к первым трем дням жизни потомства, когда до 20 % птенцов уничтожаются взрослыми членами колонии. Смертность птенцов хохотуньи, как нам удалось выяснить, оценивается примерно теми же цифрами, но пик их смертности приходится здесь на более поздние сроки, когда уже подросшие птенцы теряют родителей и гибнут от голода или переохлаждения.

Казалось бы, «баш на баш». Но черноголовый хохотун в ходе эволюции пошел явно по тупиковому пути. Возможность дальнейшего существования этих чаек, как кажется, сохранится лишь до тех пор, пока будут существовать острова, полностью свободные от наземных хищников. Что касается хохотуний, то им в будущем ничего такого не угрожает: в условиях изолированного существования гнездящихся пар существенная их доля всегда сможет успешно вырастить свое потомство. Как удачно выразился один зоолог, неуспех отдельных гнезд этого вида можно сравнить с потерей нескольких спичек из коробка, а крах большой колонии хохотунов из нескольких сотен пар равноценен потере зажигалки.

Контрастные социальные системы у двух видов ящериц

Предистория

В 1978 г. ко мне в Москву на консультации приехала из Туркмении Мирра Евгеньевна Гаузер. Она работала в Красноводском заповеднике, на островах южного Каспия, где собирала материал для диссертации по биологии колониальных чайковых птиц. В то время главным объектом ее исследований были пестроносые крачки. Они, как и черноголовые хохотуны, гнездятся в составе очень плотных колоний. Разница состоит в том, что эти поселения объединяют не десятки и сотни, а тысячи пар, до 20 000 на острове Большой Осушной в Красноводском заливе. Здесь же, кстати сказать, бок о бок с ними обитают и три другие вида крачек, гнездящихся, подобно хохотуньям, изолированными парами.

Ира Гаузер, как ее называли в кругу близких и знакомых, убедила меня в том, что изучение черноголовых хохотунов могло бы быть продолжено нами в заповеднике. Так я решился попытать счастья там весной следующего года. Казалось, и, как позже выяснилось, совершенно справедливо, что путь к этому месту попроще, чем на Тенгиз, а дружественный заповедник может сильно способствовать выполнению задуманного.

Но куда же теперь без ЛУАЗа! Ехать со мной решил Владимир Потапов, который ранее снимал фильмы о животных в Туркмении за собственный счет. У него была точно такая же машина, но он настоял, чтобы путешествовали на моей. Выехали 17 марта. Гололед был такой, что выйдя из автомобиля, с трудом удерживались на ногах. Путь до Баку составлял около 2 200 км, а оттуда до Красноводска предстояло плыть на пароме через Каспийское море. В России еще стояла зима. В одном месте, где шел ремонт шоссе, правая полоса бетонной дороги отсутствовала, а провал был почти полностью скрыт снегом. Наш ЛУАЗ провалился туда и пострадал настолько, что пришлось срочно самим, коченеющими от холода руками, менять заднюю полуось.

Машину вели по очереди. Ехать надо было быстро. Я-то уже знал, что скорость в 95 километров в час машина выдерживает. Потапов же, который на своем ЛУАЗе ездил до этого только по Москве и ее ближайшим окрестностям, когда не было нужды особенно торопиться, буквально цепенел от страха, когда я развивал полную скорость. «Будь что будет!» – думал, вероятно, он, оставив попытки убедить меня ехать медленнее, и предпочитал заснуть, чтобы не участвовать в происходящем.

Но при всем этом только на седьмой день после выезда из Москвы мы въехали в Азербайджан. Здесь погода стояла уже летняя, но неприятности продолжали преследовать нас. В пригороде Сумгаита, который несколько лет спустя прославился на весь мир жестокими армянскими погромами, попали в ДТП. У нас отобрали документы, и пришлось дожидаться диагноза врачей относительно состояния женщины, которую считали пострадавшей при этом происшествии. Нас держали около суток, и все это время говорили: «Вам еще повезло, что это случилось в Азербайджане. Вот если бы попали в руки армян, тогда бы так просто не отделались!». На следующее утро стало ясно, что с пострадавшей ничего страшного не произошло, и нас отпустили. Пришлось все же отдать милиционерам почти все деньги, которыми мы располагали. В тот же день мы прибыли в Баку и, простояв в длиннющей очереди автомобилей, въехали к вечеру на паром и ночевали здесь. Пока ждали своей очереди, я купил с рук треугольный флажок из тех, что вешают в автомобиле за ветровым стеклом. На одной его стороне была фотография Сталина, а на другой – Бриджит Бардо. Когда флажок крутился под ветерком из открытого окна машины, изображения этих двух персон сливались в нечто не поддающееся описанию.

В Красноводске мы оказались утром 25 марта, на девятый день автопробега. Лариса и Галя прилетели сюда накануне, а Миша Галиченко должен был приехать позже. На следующий день по инициативе директора Красноводского заповедника Владислава Ивановича Васильева мы вместе с ним и Ирой отправились на экскурсию в хребет Большой Балхан. За это время поездом из Москвы пришел багаж экспедиции – палатки, тенты, раскладушки, вьючные ящики с оборудованием и инструментами и все прочее, необходимое для автономного существования в пустыне на протяжении двух месяцев.

Выезжаем 2 апреля в сторону залива Кара-Богаз-Гол, где, по словам Владислава и Иры, из года в год гнездились в большом количестве черноголовые хохотуны. Ехать придется по бездорожью западной окраины пустыни Каракум без малого 200 км. Помимо нашего громоздкого имущества везем с собой лодку с мотором и 20 молочных фляг с водой – на острове, где нам предстоит работать, источников пресной воды нет. Все это помещается в два ГАЗ-66, а для обеспечения большей мобильности их сопровождает микроавтобус УАЗ. И, разумеется, моя машина, которую водители-туркмены окрестили странным именем «Опель-олюм».

Остров, где гнездились хохотуны, располагался посреди пролива, соединяющего огромный по площади залив Кара-Богаз-Гол с Каспийским морем. Уровень горько-соленой воды в заливе ниже поверхности моря на 4.5 м. Слабо соленая, сильно опресненная впадающими в море реками, вода Каспия стремительно несется в Кара-Богаз, образуя в проливе мощный водопад. Местные называли пролив шириной от 200 м до 1 км в разных местах «морской рекой». Это было идеальное место для жизни чаек. Пресноводная рыба, увлекаемая током воды в рассол залива, тут же засыпает. Поэтому, пройдя всего лишь сотню метров вдоль берега, мы могли собрать свежей скумбрии на хорошую уху. Я не буду здесь далее останавливаться на подробностях нашего житья-бытья и всяческих приключений во время этой экспедиции. Все это красочно и в подробностях описано в книге Ларисы Зыковой «Люди и животные в экстремальных ситуациях: записки натуралиста». (М.: Наука и жизнь, 2010. 270 с.).

За полтора месяца наблюдений в этом поселении хохотунов нам удалось узнать о них многое из того, о чем я рассказал в предыдущем разделе. Особенно мы были довольны еще и тем, что удалось отработать методику работы в колонии, которая позволяло во многом избежать нашего отрицательного влияния на судьбы птенцов. После того, как мы опубликовали ранее материалы исследований на Тенгизе, наши оппоненты в лице В. А. Зубакина и С. П. Харитонова пытались доказать, что высокая смертность пуховиков на почве их уничтожения взрослыми – это результат беспокойства, которое вносит наше присутствие во время осмотра гнезд: птенцы разбегаются, попадают в чужие гнезда и уничтожаются их хозяевами.

Чтобы опровергнуть эти утверждения, мы придумали следующее. Идя вдвоем в колонию, брали с собой столько кусков материи (полотенца, портянки, наволочки и пр.), сколько гнезд собирались осмотреть. Птенцы хохотуна, как я уже упоминал выше, при опасности затаиваются и остаются в этом состоянии полной прострации очень подолгу, пока угроза не минует и еще некоторое время. Это гарантировало нам, что они не побегут врассыпную, пока мы медленно движемся от гнезда к гнезду, кольцуя их и нанося каждому цветные индивидуальные метки. После осмотра гнезда покрывали его материей и продолжали работу. Когда же все было сделано, Лариса уходила из колонии и наблюдала с расстояния в бинокль, что будет дальше. Я же пробегал по колонии, хватая тряпку за тряпкой и, держа их в охапке, быстро ретировался. Тут Лариса радостно сообщала мне, что ни один птенец не изменил места своего пребывания^[93].

На обратном пути в Москву мне впервые в жизни пришлось вести машину без сменщика. Ехали мы с Ларисой вдвоем. Сначала переправились на пароме из Красноводска в Баку, а затем лежал путь длиной около 2 300 километров до места назначения. При максимальной скорости машины не более 90 км в час дорога заняла около недели. Ехать быстрее не было возможности еще и из-за того, что при такой скорости редко удавалось обогнать длинную фуру с прицепом на участках трассы, где она была однополосной и двухсторонней, а это была почти стандартная ситуация на всем протяжении пробега. Так что приходилось подолгу тащиться за грузовым тихоходом, проклиная все на свете.

Между тем мой ЛУАЗ начал подавать признаки предсмертной усталости. Сначала все чаще стал отказывать бензонасос, но я быстро научился приводить его в чувство всего за десять-пятнадцать минут вынужденной остановки. Потом забарахлили тормоза.

В один из дней пришлось еще поутру съехать с трассы и снять одно колесо. Опыта у меня не было, и я целый день провозился с тормозной колодкой, так и не закончив работу к вечеру. Лариса то и дело подходила ко мне, предлагая прерваться и выпить кружку чая. Уже наступили сумерки, а работа не продвинулась ни на шаг. Я оставил детали машины и инструменты разбросанными на траве, сел к костру, разведенному Ларисой, и перед ужином принял хорошую порцию спирта. Потом лег на голую раскладушку, благо было тепло, и стал размышлять, как же удастся проехать еще около тысячи километров. А тут заморосил дождь. «Ну, все один к одному!» – подумал я. Достал из машины спальник, постелил на землю, лег на него, а раскладушкой накрылся как зонтиком. К счастью, дождь так и не начался, так что остаток ночи удалось провести более комфортно.

Поразительно, но во время сна меня осенило. Встав рано утром, я снял пружину с раскладушки и заменил ей одну из тех, что удерживают тормозную колодку. Не прошло и часа, как мы уже выезжали на трассу. А мое устройство так и оставалось жить на ЛУАЗе до тех пор, пока я не отдал его сыну Ларисы Дмитрию.

Начинаем изучать социальное поведение ящериц

План на следующий полевой сезон казался самоочевидным. Едем на тот же самый чудесный остров! Но в «совке» было так: человек предполагает, а ЦК КПСС^[94] располагает. Ранней весной следующего 1980 года из Красноводска пришло письмо. В нем нам сообщали, что едва ли стоит ехать на прежнее место работы, поскольку пролива уже не существует, и хохотуны вряд ли будут гнездиться на «острове» посреди суши.

На этой истории я хочу остановиться более подробно, чтобы показать, как кучка недоумков способна за пару месяцев уничтожить истинное чудо природы. Я приведу несколько выдержек из публикаций тех лет на эту тему, которые сегодня каждый сможет найти в Интернете.

Вот с чего все началось. «Еще в начале ХХ века, – писали В. Кузнечевский и А. Чичкин^[95], – местные жители стали замечать, что кромка берега этого уникального не соединенного с океаном моря-озера отступает, и прибрежные населенные пункты все дальше “уходят” от воды. А начиная с 30-х годов феноменом заинтересовались ученые, как местные (азербайджанские, казахстанские, туркменские, российские), так и Академия наук СССР. Очень быстро “высоколобые” пришли к выводу: все дело в том, что Каспий расположен в жарком климате, водная акватория очень большая, открытая, лесов вокруг практически нет, поэтому идет очень интенсивное испарение. В особенности ученых обеспокоила прорва воды, которая круглые сутки с ревом через узкую горловину (всего в 200 метров) уходила в залив Кара-Богаз-Гол у побережья Туркменской ССР. Там она испарялась катастрофически интенсивными темпами, оставляя после себя соль. К 70-м годам ученые пришли к выводу, что уровень Каспия понижается необратимо. Активизировавшиеся к этому времени экологи забили тревогу в средствах массовой информации: Каспий погибает! По уровню испаряемости этот водоем занимает одно из первых мест в мире! Экологи даже запустили в оборот термин: “Новое Мертвое море”. И выбросили лозунг: “Спасем и море, и людей”».

И вот, «В различных высоких инстанциях решили перекрыть узкий (до 200 метров) пролив Кара-Богаз-Гол, соединяющий Каспийское море с заливом Кара-Богаз-Гол, который испарял со своей поверхности около шести кубических километров каспийской воды в год. Таким образом, по замыслу Министерства мелиорации и водного хозяйства СССР, перекрытие дамбой пролива позволяло компенсировать забор воды на орошение из Волги. В 1980 г. дамбу между Каспием и заливом соорудили в рекордно короткие сроки, без проведения экспертизы и взвешивания последствий^[96]. Неминуемое изменение экологической обстановки, ухудшение условий существования тысяч людей, живущих в районе залива, вообще не принималось во внимание».^[97]

Комментарий академика Г. Голицына: «В 1980 году совсем уж втайне от научной и вообще широкой общественности за несколько месяцев реализовали одно вполне конкретное и недорогое мероприятие по “спасению” Каспия – был засыпан пролив из моря в Кара-Богаз. В то время залив потреблял из Каспия всего лишь около шести кубокилометров воды в год, то есть засыпка “спасала” около полутора сантиметров уровня моря. Тогдашний президент Академии наук Туркмении, член-корреспондент АН СССР А. Г. Бабаев рассказывал мне в 1984 году, что когда он узнал о решении отсечь залив, то пробовал в своем правительстве выразить сомнение в разумности такой меры. Его направили в спецотдел, где показали решение Политбюро ЦК КПСС о начале работ. В то время после этого оставалось только молчать».^[98]

И далее, там же: «По проекту плотина в проливе должна была быть с воротами, во всяком случае, способной пропускать воду, если уровень моря начнет подниматься (в 1980 году Каспий уже поднялся примерно на полметра по сравнению с 1977 годом). Однако… быстро построили глухую плотину, без возможности пропуска воды. Для укрепления земляной дамбы было уложено (не по проекту!) много железных опор высоковольтной линии электропередачи, поэтому, когда лет через пять спохватились, создать в ней пропускные системы оказалось невозможно. К осени 1984 года Кара-Богаз-Гол высох и стал источником пыли и соли, развеваемых с его дна ветрами на сотни километров вокруг. Перестал работать химический комбинат на берегу залива, сырьем для которого служили рассолы Кара-Богаза».

А вот лишь некоторые последствия: «Через два года активисты перекрытия залива начали чесать в затылках: береговая кромка Каспия продолжала отступать, а сам залив резко обмелел, превратился в зловонное болото с запахами йода, хлора, сероводорода. Соленость залива выросла более чем втрое! Практически погибла уникальная флора и фауна юго-восточной акватории Каспия».^[99]

«Когда залив пересох, перестали подпитываться промышленные скважины, обеднели химическими элементами подземные рассолы, резко возросли затраты добывающих предприятий на производство продукции. Еще суровее стали условия жизни населения. Мелкая соль со дна бывшего водоема, поднимаемая ветрами, окутывает белой дымкой населенные пункты. Соль проникает в дома, садится на посевы и небогатые пастбища животноводческих ферм, приводя к падежу скота. Появились слухи о закрытии добывающих предприятий»^[100].

Между тем, до этого «Залив Кара-Богаз-Гол являлся (теперь уже в прошедшем времени. – Е.П.) уникальным природным объектом, стабильной экологической системой, которая формировалась тысячелетиями, и богатейшей сырьевой базой для многих отраслей промышленности. Из подземных рассолов добывали ценное сырье – бор, бром, редкоземельные элементы. Из рассолов бишофит, сульфат натрия, эпсомит, медицинскую глауберову соль и другие химические продукты. Здесь находится величайшее в мире месторождение мирбилита»^[101].

А «Тем временем стали поступать тревожные сигналы о наступлении моря, что для специалистов не явилось такой уж неожиданностью. Все гидрометобсерватории по побережью уже с 1978 года фиксировали резкое повышение уровня Каспия. Создалась нелепая ситуация, когда в тиши кабинетов разрабатывались меры по спасению моря от обмеления, а на местах принимались героические усилия по защите от морских волн, заливавших сенокосные луга, стога сена, технику, животноводческие стоянки, поисковые площадки нефтедобытчиков и освоенные месторождения. Море, увеличившись почти на два годовых волжских стока, поднялось более, чем на метр. Поднятие уровня моря создало серьезную угрозу многим прибрежным сооружениям, а в Дагестане, к примеру, был затоплен целый совхоз – 40 тысяч гектаров земли.

Специалисты вдруг прозрели и сделали заключение, что уровень моря пульсирует в пределах до 4 метров с исторически выверенной периодичностью в зависимости от тектонических процессов в недрах земной коры, и пришли к выводу, что Каспий не нуждается в дополнительных источниках воды, которой вскоре и так будет в избытке»^[102].

Это было написано спустя восемь лет после преступной акции. Автор продолжает: «Академики и член-корреспонденты Академии наук СССР^[103], по сути заварившие всю эту кашу с нашумевшим “проектом века”, затеяли между собой научный спор о правильности прогнозов по угасанию Каспийского моря или же полной непригодности этой методики прогнозирования. Проблему в силах разрешить специальное водорегулирующее сооружение на входе протоки в залив. Однако, как только стало ясно, что Кара-Богаз-Гол не мешает забору воды из Волги на орошение, Министерство мелиорации и водного хозяйства СССР утратило к нему всякий интерес, а Минхимпром СССР не считает спасение залива своей обязанностью».

В 1984 г. в дамбе пробили отверстия, через которые пропустили 11 труб. Но это не дало желаемого эффекта: Кара-Богаз-Гол продолжал оставаться соляной пустыней. В 1992 г., уже после выхода Туркменистана из состава СССР, дамбу взорвали.

Не было бы счастья, да несчастье помогло

Несмотря на предупреждение, полученное от Владислава и Иры, я все же решил попытать счастья на старом месте. В Красноводске мы были уже 20 марта, а через день к вечеру прибыли на место экологической катастрофы. Хохотуны таки прилетели и группа из 30 птиц даже садилась на короткое время там, где в прошлом году располагалась большая колония. Другая стая примерно из 40 птиц держалась на море, на косе у входа в бывший пролив. Так что какая-то надежда оставалась.

Осмотрев место колонии, мы обнаружили, во-первых, что вокруг нее все заросло высокой полынью и, во вторых, что ее кустики растут как раз по центрам бывших гнезд, где почва годами удобрялась пометом, но не сцементирована им по краям. Ясно, что хохотунам, привыкшим к широкому обзору пространства, не нравится разросшаяся растительность по периферии колонии и там, где им следовало бы откладывать яйца. Поэтому я решаю, к плохо скрываемому неудовольствию трех моих коллег, устроить прополку территории. Несколько часов в ночь с 1 по 2 апреля проводим за этим занятием. Идем вчетвером фронтом и выдергиваем с корнем кусты полыни. Оголили в результате довольно значительную площадь и с нетерпением стали ждать утра. Но, увы, весь труд пошел прахом. По-видимому, этот фрагмент голого пространства слишком мал по сравнению с остальной поверхностью острова, чтобы заставить птиц обосноваться здесь для гнездования. Ведь в предыдущие годы здесь был обширнейший голый солончак.

Оставалось только ждать приезда машин из заповедника. Связи с ним у нас, разумеется, не было. Мы хорошо понимали, что торопиться они не будут. Им было известно, что пресной воды во флягах должно хватить нам на месяц. С пополнением ее запаса два ГАЗ-66 прибыли чуть раньше – 24 апреля. К этому времени мы нашли примерно в десяти километрах от лагеря маленький каменистый островок, над которым видели летающих хохотунов и хохотуний. Полевой лагерь перевезли ближе к этому месту и поставили на высоком песчаном месте посреди невысоких барханов. Ближе к островку удобного места не было, так что до него приходилось идти от лагеря примерно три километра по обнажившемуся дну Кара-Богаза. До самого горизонта, насколько хватало глаз, перед нами лежала поверхность, которая издали выглядела ровной как стол. На самом же деле это была сплошная мозаика тесно примыкающих друг к другу выпуклых темно-серых соляных конкреций слоистого строения, которые мы называли «пузырями». Их диаметр составлял примерно от 20 до 40 см при немного меньшей высоте. Местами все это покрывал тонкий слой рассола, и пузырь прогибался, когда на него наступали. Там, где воды не было совсем, они трескались под сапогом, а при дуновении ветра с их поверхности летели струйки глауберовой соли, от которой слезились глаза. В общем, прогулка по такому неровному и непредсказуемому субстрату не доставляла особого удовольствия.

Далее путь к островку преграждала узкая протока, через которую можно было перейти по камням, когда сильный ветер сгонял воду. Но мы предпочитали вести наблюдения с этого ее берега. На островке были две маленькие колонии хохотунов – из 32 и 24 гнезд. Но как-то раз Лариса и я не уследили за двумя нашими лаборантами. Они по собственной инициативе переправились на остров и слишком долго осматривали гнезда. В результате, почти все хохотуны бросили свои кладки. Осталось только 14 гнезд и около 30, принадлежавших хохотуньям. Все же нам удалось собрать кое-какой новый материал по каждому из этих видов.

В частности, вскрытие яиц в брошенных гнездах хохотунов четко показало, что колония формируется центробежно. Кладки в центральной части поселения были полными (по три яйца) и наиболее сильно насиженными, а в периферийных гнездах они еще не были закончены и состояли всего лишь из одного или двух яиц^[104]. Когда эта работа была окончена, до приезда машин оставалось еще две недели.

Степные агамы

Вот тут-то мы вынуждены были изменить орнитологии и переключиться на изучение совсем других созданий, именно, ящериц. Позже мы с Ларисой не раз благодарили судьбу за то, что она одарила нас столь интересными объектами, о поведении которых, как вскоре выяснилось, было известно прискорбно мало. Об этих наших изысканиях, которым мы в дальнейшем посвятили больше десяти лет, я подробно расскажу в главе 10.

А это был наш первый опыт на ниве герпетологии^[105]. Прямо на территории лагеря жили степные агамы. Весь участок, на котором стояли палатки, входил во владения одного самца. Интересно, что пока мы были заняты чайками, агам видели изредка и только мельком: «Глаза есть, а посмотри – нету», – повторял я, цитируя любимую поговорку Дерсу Узала. Первым делом мы переловили всех агам в лагере и в его ближайших окрестностях и пометили каждую индивидуальной цветной меткой. Сам процесс ловли этих довольно крупных ящериц^[106] – занятие увлекательное и даже азартное. Вы как можно медленнее подходите к замеченному животному, держа перед собой наготове в вытянутой руке гибкий прутик длиной метра полтора с петлей из лески на его конце. Осторожно надеваете петлю на голову ящерицы и делаете резкое движение вверх, как рыболов, подсекающий клюнувшую рыбу. Вынимаете свою добычу из удавки, следя за тем, чтобы ее челюсти не сомкнулись мертвой хваткой на вашем пальце, засовываете ящерицу в матерчатый мешочек с завязками и идете дальше в поисках очередного экземпляра.

После того как ящерица помечена, и ее можно без труда отличить от всех прочих в этой местности, начинаются ежедневные многочасовые наблюдения, когда на диктофон фиксируются все действия животного. Для начала я сосредоточился на выяснении маршрутов самца, которые наносил на план местности. Так удалось оценить размеры его территории и установить границы ее с участками других самцов-соседей. Лариса же вела не менее тщательные наблюдения за одной из двух самок, живших на участке этого самца.

Самцы степной агамы чрезвычайно воинственны и абсолютно нетерпимы к присутствию других взрослых самцов на своей территории. Будучи существами безгласными, они не в состоянии, подобно птицам, уведомлять соседей-конкурентов о занятости земельного участка при помощи красивой песни, как это делают, например, соловьи. Единственный способ удержать территорию в неприкосновенности состоит здесь в том, чтобы постоянно быть начеку, не упуская из виду ни одного клочка своей земли.

По утрам, когда солнце еще не набрало силы, но уже нагрело землю настолько, что самец решается покинуть место своего ночлега, он выглядит весьма невзрачным. На серо-буром фоне спины виден неясный светлый орнамент, коричневатый хвост опоясан более темными кольцами, горло и брюшко окрашены в блеклые песчаные тона. В таком виде самец может целый час совершенно неподвижно пролежать неподалеку от норки, в которой провел ночь, но лишь до тех пор, пока температура не поднялась до 27–28 °С. Теперь это уже совсем другое животное. Верхняя часть головы и спины приобретают чистую желтовато-серую окраску, красиво контрастирующую со светло-оранжевым хвостом. Горло становится темно-синим, внешние поверхности передних лапок – голубоватыми, бока брюшка – иссиня-черными с фиолетовым отливом. Самец привстает на передних ногах, раздувает горловой мешок, несколько раз кланяется.

Он сразу же приступает к методичному патрулированию границ своего надела. Чтобы лучше видеть всю территорию самому и в то же время быть на виду у хозяев соседних участков, самец взбирается на куст или корягу на самом краю своих владений. Побыв здесь минут 10–20, он спускается на песок, пробегает несколько десятков метров, залезает на другой такой же куст и некоторое время остается здесь. И так весь день самец раз за разом обходит границы своих владений, пока наступление предвечерней прохлады не подскажет ему, что пора устраиваться на ночлег и что сегодня уже нечего опасаться вторжения непрошеных гостей.

При виде пришлой агамы самец опускает широкую складку кожи в области подбородка. При этом под его нижней челюстью появляется своеобразный треугольный мешок ярко-синего цвета. Свидетельством возбуждения, вызванного появлением чужака, служат также лихорадочные поклоны передней частью тела. Если пришелец сидит не на земле, а на кустике, хозяину участка «становится ясно», что перед ним отнюдь не желанная самка, а зарвавшийся в своих притязаниях чужой самец. В этот момент владелец территории внезапно белеет: за какие-нибудь 1–2 секунды все его тело приобретает цвет грязной штукатурки. Разумеется, чужак не в состоянии заметить этих изменений. Хотя агамы отличаются прекрасным, зрением, сходным с птичьим, разглядеть с расстояния в несколько десятков метров окраску существа в пядь длиной, выделяющегося темным силуэтом на фоне неба – задача непосильная для самого зоркого глаза.

Разгневанный хозяин отнюдь не довольствуется подачей «цветового сигнала». С необычайным проворством он соскакивает с ветки куста на песок и пулей несется к нарушителю границы, перепрыгивая через препятствия и буквально стелясь над землей в своем неистовом беге. Здесь уже непрошеному гостю есть над чем задуматься, и, как правило, он не дожидается дальнейшего развития событий.

Но если пришелец не склонен спасаться бегством, мимолетный эпизод может перерасти в продолжительную драку. Зрелище это поистине захватывающее. Оказавшись рядом и сохраняя между собой дистанцию около полуметра, противники занимают боевые позиции. Высоко приподняв над землей поджарые тела и слегка наклонив головы, они медленно, очень медленно бродят по песку; каждый старается обойти другого сзади. Приспущенные горловые мешки с едва намечающимися светло-серыми продольными полосками придают мордам самцов угрюмый и зловещий вид. Белесая однотонная окраска делает ящериц почти плоскими, словно вырезанными из куска светлого картона. Они настолько сливаются со светло-серой пустынной почвой, что иногда начинают казаться какими-то нереальными призраками, и в эти минуты лишь их медленно движущиеся темные тени помогают наблюдателю не упустить их из виду среди палевой травы выжженной солнцем пустыни.

И внезапно – молниеносный прыжок вперед, глухой удар от столкновения пружинящих тел. На мгновение ящерицы расходятся в стороны и снова сшибаются в свирепом бою. Щелканье челюстей, мелькание хвостов и лап, и вот уже один самец лежит на спине, а другой не дает ему подняться, удерживая поверженного врага бульдожьей хваткой своих челюстей. Горе тому из соперников, который, зазевавшись, позволил другому применить этот опасный прием. Теперь побежденный абсолютно беспомощен, и пройдет много времени, прежде чем его враг, успокоившись, ослабит тиски своей мертвой хватки и даст проигравшему возможность спастись бегством.

Самки степной агамы, в отличие от самцов, не закрепляют за собой единоличных земельных участков. Живущие неподалеку друг от друга, время от времени наведываются по соседству. Если самкам при этом случится столкнуться лицом к лицу, они проявляют взаимную враждебность, но сразу же разбегаются в разные стороны, не придавая серьезного значения инциденту. Поскольку самка рано или поздно должна будет отложить в вырытую ею норку 5–10 белых, одетых в кожистую скорлупу яиц, она большую часть времени отдает добыванию корма: обильное и полноценное питание в этот период – необходимый залог счастливого материнства.

Неторопливо передвигаясь среди скудной пустынной растительности, самка нет-нет да поймает жука-чернотелку или проглотит яркий цветок, а другой раз в высоком изящном прыжке настигнет пролетающую мимо бабочку. Понятно, что часами просиживать на вершине куста, как это свойственно самцам, значило бы лишить себя возможности добыть лишний лакомый кусочек, что для самки в этих условиях совершенно непозволительно.

Степная агама. Trapelus sanguinolentus

Едва только самец заметил самку на своей территории, он ведет себя точно так же, как и при появлении пришлого самца. Прежде чем пуститься в погоню, он ритмично приподнимается на передних ногах, каждый раз сильно сгибая их и почти ложась грудью на ветку. Совершив две-три серии таких поклонов, он с огромной скоростью преодолевает расстояние, отделяющее его от самки, и здесь вновь и вновь кланяется, почти касаясь синим горловым мешком поверхности песка. Затем самец обходит самку сзади и крепко зажимает складку кожи на ее загривке своими роговыми челюстями. Так партнеры лежат бок о бок почти целый час, после чего происходит спаривание. После его окончания любая попытка самца сблизиться с самкой встречает с ее стороны резкий отпор.

Степная агама. Trapelus sanguinolentus

С каждым днем хотелось узнать об образе жизни этих ящериц как можно больше – по принципу «аппетит приходит во время еды». Теперь нам уже трудно было относиться к агамам, как к представителям «низших» позвоночных (традиционное наименование рептилий). Слишком много общего с поведением птиц мы обнаружили у них. Помимо непосредственных наблюдений, которые позволили узнать столь много из того, о чем не прочтешь в работах профессиональных герпетологов, мы провели небольшой эксперимент по изучению их кормовых потребностей. Сделали из сетки маленькую вольеру, посадили в нее самца и поместили туда же заранее подсчитанное количество число цветков астрагала. Затем подсчитывали, сколько их было съедено за определенный промежуток времени.

Кавказская агама. Во многих предгорных районах Предкавказья и Средней Азии степные агамы обитают бок о бок с другим обычным в этих местах видом ящериц – агамой кавказской. Первые занимают участки в днищах сухих долин, а вторые привязаны к подножиям горных склонов.

Обитая в столь тесном соседстве друг с другом, эти ящерицы, тем не менее, придерживаются существенно разных способов социальной организации. Правда, и там и тут самцы охраняют свои территориальные наделы, хотя и разной величины: у кавказских агам эти участки, как правило, значительно меньше по площади. Но при этом принципиально различен характер взаимоотношений между самцами и самками. Если у степных агам, как мы видели, они контактируют только в момент спаривания, то у кавказских особи разного пола объединены в устойчивые ячейки – «семейные группы», нередко существующие в одном и том же составе по многу лет.

Семейная группа состоит из одного взрослого территориального самца и одной или нескольких самок разного возраста (максимально – до четырех). В период размножения, в апреле-мае, самец постоянно ночует в общем убежище со своей единственной самкой (если семейная группа моногамна) или с одной из них – «фавориткой», если самок несколько^[107]. Это, как правило, самая крупная самка в группе, с которой самец сосуществует на своем участке более одного года, (максимально до 5 лет).

По утрам самец и самка выходят из облюбованной ими расщелины каменистого или глинистого обрыва одновременно и до часа и более остаются у его входа, принимая солнечные ванны. При этом партнеры зачастую лежат, соприкасаясь друг с другом. После этого они направляются на кормежку по собственным маршрутам. Но перед этим нередко приходится видеть особую церемонию ухаживания самки за самцом. Эти же удивительные, по сути дела, взаимодействия случаются время от времени и далее на протяжении дня, при случайной встрече самца с какой-либо из самок семейной группы, или же в постоянных «местах свиданий». Выглядят они так: самка сближается с самцом, ползет по нему, пытается подлезть под него спереди и сзади и трется боком головы об его морду и область клоаки. Для нас стало неожиданностью, что эти контакты никогда не заканчивались спариванием^[108]. Они служат, вероятно, механизмом консолидации членов семейной группы.

Но я забегаю здесь вперед. К моменту завершения книги мы с Ларисой успели собрать лишь первые крохи знаний о жизни и поведении этих ящериц. О том, что нам удалось cделать в этом направлении за последующие 12 лет их изучения, я расскажу более подробно далее, в главе 10.

Социоэтология и социобиология

В середине 1960-х гг. зародилось еще одно направление в исследовании социального поведения животных, принципиально отличное от социоэтологии. Датой оформления этого направления в самостоятельную дисциплину считают 1975 год, когда был опубликован массивный том под названием «Социобиология. Новый синтез», за авторством видного американского зоолога Эдварда Уилсона. Именно его обычно называют отцом этого направления, в задачи которого входило изучение эволюции социальности не только у животных, но также и у человека.

В действительности, основные идеи книги Уилсона были заимствованы им у английского математика Уильяма Гамильтона. С его основополагающим трудом я подробно ознакомился в тот момент, когда работа над моей книгой близилась к концу. В это время из научной командировки в Англию вернулся Саша Базыкин. Он сам работал в области математического моделирования биологических процессов и на этой почве познакомился там с Гамильтоном. Тот преподнес Базыкину оттиск своей статьи под названием «Альтруизм и близкие ему явления, главным образом, у социальных насекомых», вышедшую в свет в 1974 г.

По словам самого Уилсона, предложенная Гамильтоном так называемая генетическая теория социальной эволюции, поставила его в ряд основоположников социобиологии. Эти идеи были развиты Р. Докинзом в его многочисленных «научно» – популярных книгах, из которых наибольшую известность получила первая («Эгоистический ген»). Докинз называет У. Гамильтона «одним из величайших теоретиков эволюции в ХХ веке», а сам он в 2013 г. был назван британским журналом Prospect «главным интеллектуалом мирового значения»^[109].

Читая объемистую статью Гамильтона, я был просто поражен тому, насколько механистически упрощенным может выглядеть для ученого процесс эволюции столь сложных структурно-организационных образований, каковыми являются социо-демографические системы. Генетическая теория социальной эволюции Гамильтона может служить ярчайшим образцом редукционизма в биологии. Суть его в попытках объяснить происходящее на высоких уровнях организации живого (популяция, социум) через события более низких уровней (в данном случае, генетики индивидов), которые подчиняются принципиально иным закономерностям. Это все равно, как если бы мы попытались объяснить работу автомобиля через поведение атомов металла, из которого сделаны детали машины. А в нашем случае подход Гамильтона можно было бы образно назвать «генетическим атомизмом». Это прямая противоположность системному подходу, о котором речь шла выше.

Гамильтон пообещал противопоставить «беглым и праздным замечаниям» о полезности того или иного типа поведения для популяции и вида «точный анализ путей распространения гена» в популяции. Тем самым он уповал на всесилие математического аппарата в деле решения вековых загадок биологии. Однако здесь легко забыть о том, что лишь глубокое понимание сущности анализируемого объекта (его структурных объяснений) способно удержать математику в рамках биологической реальности.

Гамильтону показалось, что он нашел ответ на вопрос, который ставил перед собой еще Ч. Дарвин. А именно, почему в общине медоносных пчел все самки, кроме матки, не размножаются, но становятся членами касты рабочих. В основе идеи У. Гамильтона лежит то реальное обстоятельство, что у пчел среднее родство самки к собственным детям равно 1/2, а к родным сестрам 3/4. Но вывод, сделанный исследователем из этого, сводился к следующему: естественный отбор среди самок был направлен против их естественного стремления приносить потомство. Вместо этого, эволюционное развитие пошло по пути выработки у них стратегии заботы о своих сестрах. Этот феномен У. Гамильтон называл «альтруистическим поведением».

В другой своей работе он так объясняет суть своих построений: «Представим себе, – пишет он, – что ген стоит перед проблемой увеличения числа своих копий и отдает себе отчет в том, что есть возможность следующих выборов: 1) вызвать у своего носителя А. поведение, полезное только для него самого и ведущее к увеличению его репродукции, или же 2) “бескорыстное” поведение, некоторым образом приносящее выгоду родичу Б». Если рассматривать данную альтернативу в рамках представлений об индивидуальном отборе, на первый взгляд более выгодной представляется первая тактика.

«Жертвуя собственными интересами» сегодня (то есть, не размножаясь), индивид может таким образом получить “выигрыш в будущем”, в форме итоговой (результирующей, совокупной) приспособленности». Таким образом, распространение «копий своих генов», которое есть, по Гамильтону, главная задача особи в соревновании с себе подобными, осуществится не обычным, «эгоистическим», а обходным – «альтруистическим» путем.

Получается, что эффект итоговой приспособленности данной особи сказывается спустя долгое время после того, как сама она уже перестала существовать. Эта странная особенность всей концепции, именно, возможность оценивать настоящее через будущие события, как это ни удивительно, была замечена в то время лишь немногими. Один из исследователей писал в 1976 г., что преимущества и недостатки того или иного способа поведения особи определяются здесь в терминах будущего репродуктивного успеха данной особи и, таким образом, оказываются практически не измеряемыми в настоящем. А каков ход и результат тех событий, которые последуют в будущем, возможно, по мнению, автора концепции, предсказывать математически.

Нетрудно видеть, что один из главных пороков построений Гамильтона – это биологическая неадекватность, нереальность главных исходных допущений, таких например, как метафора: «ген, способный к выбору линии своего поведения». Вот как оценивал первые результаты исследований социобиологов один из видных американских орнитологов, Дж. Браун, в 1978 г. По его мнению, для них характерны «…отсутствие точности в проведении полевых исследований, нехватка ясных и широких подходов, путаница в терминах и понятиях и засилье антропоморфизма – этого камня преткновения современной социобиологии».

Вот что писал о такого рода «теориях», которые быстро завоевывают всеобщее внимание и доверие, выдающийся философ науки П. Фейерабенд. Факт подобного успеха «…ни в какой мере нельзя рассматривать как знак ее истинности или соответствия происходящему в природе… Возникает подозрение, что подобный, не внушающий доверия, успех превратит теорию в жесткую идеологию вскоре после того, как эти идеи распространятся за пределы их начальных положений» (курсив мой. – Е.П.)^[110].

Именно активная деятельность Гамильтона и, особенно, популяризация его взглядов Докинзом, привели в конечном итоге к широко распространенному сегодня, но абсолютно ложному представлению. Суть его коротко изложена в книге, написанной журналистом М. Ридли и состоит в том, что «начиная с 1970-х годов, эволюционная биология стала наукой не о животных, а о генах»^[111]. Или, как писал наш отечественный генетик Б. М. Медников в восторженном предисловии к книге Докинза «Эгоистический ген»: «Наши тела – это временные, преходящие структуры, создаваемые бессмертными генами-репликаторами себе на потребу.» (курсив мой. – Е.П.).

Понятно, что в своей книге о социальном поведении животных я не мог обойти все эти проблемы. Им целиком посвящена последняя глава 8, где я на 49 страницах подробно разбираю суть построений социобиологии, а также степень соответствия предсказаний ее теории тем результатам, которые были получены зоологами при полевых исследованиях множества видов животных. В работе над этим трудным разделом неоценимую помощь оказала мне моя третья жена Елена Георгиевна Потапова. Ее жесткая критика каждой очередной написанной страницы заставила меня многократно переделывать текст и придать ему, в конце концов, необходимую прозрачность и доступность даже для неподготовленного читателя. Каждому, кто захочет ознакомиться с обсуждением вопросов, которые я, за недостатком места, затронул здесь в беглой и компактной форме, я предлагаю обратиться к оригиналу книги.

Как книгу издавали

В 1982 г., когда книга была рекомендована к печати ученым советом Института эволюционной морфологии и экологии животных, существовало правило, согласно которому объем текста не должен был превышать 20 печатных листов. Одним печатным листом в то время считали 24 страницы текста, отпечатанного на пишущей машинке. Таким образом, текст, больший чем 480 страниц, издательство «Наука» попросту отвергала уже на стадии подачи рукописи. «Забирайте и сокращайте!», говорили авторам. Неизвестно, кто и когда придумал это правило, и входило ли оно в число «указов», которыми регулировалась вся жизнь общества. Объясняли это непререкаемое требование тем, что в стране существует дефицит бумаги, так что на всех ее не хватит. «Ишь, чего захотели!»

Понятно, что мой обзор мировой литературы по вопросам социального поведения никак не мог уложиться в эти рамки. Один только перечень цитированных мной источников, напечатанный в книге шрифтом более мелким, чем основной текст, занимал 45 страниц. К счастью, директор нашего института, Владимир Евгеньевич Соколов, пользовался заметным влиянием в высших академических кругах^[112]. Он пообещал мне, что поможет «пробить» книгу, не прибегая к сокращению ее объема.

Тут началась длительная бюрократическая волокита. Соколов не мог просто взять и приказать руководству издательства принять мою книгу в печать. Оттуда должен был быть послан запрос на его имя, на который следовало ответить подробным объяснением того, почему для меня нужно сделать исключение из общего правила. Все это следовало выполнить как всегда срочно, поскольку иначе существовал риск, что я могу пропустить свою очередь.

Как раз в тот день, когда мне на руки выдали запрос из издательства, который я планировал сразу же передать Соколову, началось заседание Президиума Академии наук СССР. К счастью, контора, где я получил документ, находилась на той же улице имени Первого Великого Вождя^[113] (Ленинский проспект), где располагалось и величественное здание Президиума АН. В заседании принимал участие и Владимир Евгеньевич. И вот я, взмыленный, прибегаю туда, но у входа путь мне решительно перегораживает вахтер: «Куда! Вам сюда нельзя!» Я с трудом начинаю осознавать, что я, простой кандидат биологических наук, кощунствую, пытаясь проникнуть на Олимп, где сильные мира сего обсуждают судьбы передовой советской науки. А точнее, делят деньги, выделенные правительством Академии наук: какому институту и/или лаборатории дать, а какие и так перебьются.

Из-за турникета вглядываюсь в толпу снующих по вестибюлю академиков и членов-корреспондентов в надежде заметить среди них Соколова. И тут вижу директора Института цитологии и генетики, в котором я работал в Новосибирском Академгородке, Д. К. Беляева. «Дмитрий Константинович, – кричу я, – подойдите, пожалуйста!». Он подходит, а я говорю: «Мне срочно надо передать документ Владимиру Евгеньевичу Соколову, а меня не пускают…». «И не пустят, голубчик, и не пустят…», – отвечает он, берет из моих рук бумагу и уходит.

В итоге рукопись взяли с превышением объема в два печатных листа. С моим редактором, Галиной Михайловной Орловой, отношения сложились ровные и даже дружественные. Она вносила в текст минимальное количество правки, наиболее часто меняя словосочетание «друг с другом» на казавшееся ей более правильным «между собой». И вдруг меня срочно вызывают в издательство. Оказалось, что дело вот в чем. В книге я цитировал книгу польского социолога Яна Щепаньского «Элементарные понятия социологии». Но в это время руководству Советского Союза чем-то не угодила Польша. Поэтому мне было сказано изъять из моего текста две с половиной строки этого цитирования и заменить удаленное точно таким же количеством знаков. Иначе, предупредили меня, книга не может быть издана. Пришлось согласиться на это абсурдное требование.

И вот, казалось бы, все улажено и верстка готова к печати. Но тут я объяснил Галине Михайловне, что публикация такого характера не сможет быть использована в работе специалистами, если не будет снабжена указателями – предметным, названий животных и именным (с фамилиями цитированных авторов). Услышав это, она пришла в отчаяние: «Ведь это еще, как минимум, два печатных листа! Снова идти к руководству и молите их об увеличении объема! Я этого не выдержу». Но к этому времени бороться с моими «причудами» устали, по-видимому, уже все. Случилось даже чудо – мне заплатили какую-то небольшую сумму за составление указателей. Правда, это было единственное денежное вознаграждение за три мои объемистые книги, вышедшие в Издательстве «Наука».

Глава 5. «Знаки, символы, языки»^[114]

В 1972 г. я переехал из Новосибирского Академгородка на работу в московский Институт эволюционной морфологии и экологии животных (ныне – Институт проблем экологии и эволюции). Здесь мне была предоставлена возможность выбрать лабораторию, чья тематика соответствовала бы моим научным интересам. К этому времени у меня накопилось огромное количество магнитофонных записей голосов множества видов птиц, в том числе сорокопутов и каменок. Этот материал требовал обработки, осуществить которую можно было лишь с помощью специальной, самой современной лабораторной техники. В Институте ею располагала только Лаборатория биоакустики. Это обстоятельство и определило мой выбор.

В действительности, главным направлением исследований Лаборатории была не биоакустика, а гидродинамика водных животных, в то время – в основном дельфинов. Этим занималось большинство сотрудников под руководством заведующего лабораторией, физика по образованию, Евгения Васильевича Романенко^[115]. Тема относится к области биофизики и требует весьма серьезного технического оснащения для проведения опытов с животными. Объектом их служили дельфины афалины, которых содержали на биостанции Малый Утриш, принадлежавшей Институту. Каждое лето к дверям лаборатории, ютившейся тогда в подвале жилого дома, подгоняли два огромных трайлера. Туда грузили тяжеленные ящики с оборудованием (стационарные магнитофоны; кинокамеры, сконструированные самими инженерами нашего коллектива; вольтметры; амперметры; осциллографы; генераторы; запасные части к приборам; и уйма вещей, назначение которых мне было совершенно неизвестно). Погрузка занимала обычно целый рабочий день. Трайлеры направлялись на юг, в Краснодарский край, где на берегу Черного моря, между городами Новороссийск и Анапа, располагалась научно-исследовательская база. Туда на два-три месяца уезжали на все лето почти все сотрудники лаборатории, так что ее помещение в это время фактически пустовало.

Что касается биоакустики, то здесь темой исследования была вокализация все тех же дельфинов. Этими вопросами занимались Владимир Ильич Марков («Ильич», как его шутливо называли в кругу знакомых, по аналогии с другим персонажем с идентичным прозвищем) и две его сотрудницы Влада Тарчевская и Вера Островская. Материалом для их исследований служили записи голосов этих животных, полученные ими самими на Малом Утрише, обработка этих фонограмм на приборах для получения «видимого звука», классификация этих акустических сигналов и попытки установить их коммуникативные функции.

Именно на почве двух последних из этих задач я пытался найти общий язык с группой Маркова. В остальном же, в помещении, сплошь заставленном приборами непонятного назначения, я чувствовал себя «белой вороной». Очевидно, именно так воспринимали меня первоначально и инженеры, занятые серьезным мужским делом: вольтметры, паяльники, переплетения разноцветных проводов, разъемы «мама» и «папа» и все такое прочее. А тут голоса каких-то птиц!

Впрочем, в лаборатории меня приняли, в общем, доброжелательно, несмотря на казавшуюся коллегам экзотичность моих интересов. Виталий Янов, готовивший кандидатскую диссертацию по гидродинамике дельфинов, охотно советовался со мной по общим вопросам биологии. Владимир Чикалкин, наш инженер, мог, как все мы были уверены, подковать блоху своими золотыми руками. Он вытачивал для меня на токарном станке детали, с помощью которых я пытался модернизировать допотопную фотоаппаратуру, выпускавшуюся тогда в Стране Советов. В общем, жить было можно.

Страсти вокруг сонографа

Единственным прибором, на который я смотрел с вожделением, был сонограф американской фирмы Kay Electric. Фактически именно из-за него я оказался в этом чуждом мне мире технических устройств. Машина позволяла получать изображения звуков при самых разных режимах и измерять с высокой точностью такие их параметры, как длительность сигнала, его частотные характеристики, амплитуда и многое другое. Обработав на сонографе километры магнитофонной пленки с моими записями голосов каменок, я получил бы еще один ключ к выяснению степени сходства и различий в вокализации разных видов и, соответственно, меры их эволюционного родства.

Но не тут-то было! Прибор находился в полном распоряжении Маркова, и он сразу же дал мне понять, что сама возможность использования сонографа мною лично абсолютно исключена. Взамен мне обещали помочь в обработке небольших объемов материала, если в этом появится срочная необходимость. Это было тем более обидно, что сам Марков и его сотрудники включали сонограф сравнительно редко, и большую часть времени он оставался свободным, символизируя всем своим видом благополучие в техническом оснащении лаборатории. Такая же машина существовала в Москве лишь в еще одном экземпляре – в неком лингвистическом институте, где занимались изучением акустики речи.

Разумеется, сам вид прибора говорил о том, что обращению с ним следует какое-то время серьезно учиться. На его корпусе через несколько окошечек виднелись изящные стрелки, которые во время работы сонографа двигались, мягко дрожа, вдоль шкал. А над всем этим возвышался цилиндр, сверкающий идеально гладкой никелированной поверхностью.

Принцип работы прибора был следующим. Сначала с магнитофона в него подавали фрагмент звука, изображение которого предстояло получить. Этот сигнал записывался в память прибора. На цилиндр накладывали полосу бумаги стандартного формата и закрепляли ее двумя пружинными кольцами – сверху и снизу. Включали двигатель, и как только цилиндр набирал нужную скорость вращения, к его бумажной обертке подносили рычаг с короткой тонкой проволочке на конце. Рычаг двигался вверх, проволочка плавно скользила по бумаге, искрила и прожигала на ней изображение.

Фирма Kay Electric выпускала для прибора специальную бумагу, снежно белую с готовой разметкой шкал – частот звука по вертикали и его длительности – вдоль листа. Эта бумага была буквально на вес золота, а достать ее удавалось лишь по счастливой случайности. Поэтому использовали эти бланки только для изготовления окончательной версии картинки, которая должна была идти в печать как иллюстрация к статье. Настраивали качество изображения, пользуясь серой отечественной бумагой, поступавшей в институт огромными рулонами. Из этих полотен приходилось предварительно вырезать полоски нужной длины и ширины, и это был отдельный, весьма трудоемкий этап работы.

Со всем этим я мог знакомиться только пассивно, наблюдая со стороны за действиями тех, кто был допущен к святыне. Одним из них был инженер Анатолий Кузнецов. И вот мне понадобились картинки для статьи, где я сравнивал поведение, в том числе и акустическое, двух видов пустынных снегирей. Дождавшись момента, когда Толя смог, наконец, уделить мне время, я стал объяснять ему, что именно мне нужно и зачем. Он некоторое время слушал меня с нетерпением. Вероятно, я и в самом деле наговорил много лишнего. Наконец, он прервал меня, сказав: «А, визуализация для сличения!»

Сонограммы, сделанные им, оказались, как я понял много позже, худшими из всех, какие я когда-либо видел. Он выбрал режим обработки, при котором изобилие ненужных деталей сделало почти невозможным уловить на картинке наиболее существенные параметры сравниваемых звуков. Выполнены изображения были, естественно, на серой бумаге. Подразумевалось: «И так сойдет, скажи спасибо за потраченное время!». Статью у меня Зоологический журнал принял и тусклые сонограммы напечатал. Но вся эта история показала мне, что так дальше продолжаться не может. Однако на тяжелую борьбу с Марковым за право работать на сонографе самостоятельно и систематически у меня ушло, насколько помнится, никак не менее года.

«Язык» дельфинов. Ровно за 10 лет до того, как я начал работать в Институте, американский врач-психоаналитик Дж. Лилли, известный также своими работами в области нейрофизиологии, поразил мир, выдвинув идею о возможности существования на нашей планете подлинно интеллектуального «гомоноида», сопоставимого с человеком по уровню своего умственного развития. «Возможно, – писал он в своей первой книге о дельфине афалине, изданной в 1962 г. – что весь накопленный опыт передается у дельфинов примерно так же, как передавались знания у примитивных человеческих племен, – через длинные народные сказания и легенды, передаваемые изустно от одного поколения к другому, которое в свою очередь запоминало их и передавало дальше». У человека, продолжает автор, для этой цели созданы письменность и книгопечатание. «Дельфинам же приходится все хранить в памяти, поскольку у них нет ни библиотек, ни картотек, ни языка (в частности, языка символов), кроме, возможно, звукового».

Поразительно то, что эта «гипотеза», которую иначе, чем бредовой не назовешь, не только не была отвергнута с порога, но повлекла за собой в последующие 10–15 лет немало исследований, направленных на поиски так называемого «языка» дельфинов. Начали это американцы, поставившие целью расшифровывать «словесное значение» звуков, производимых дельфинами. Несколько позже по их стопам попытался идти, с одобрения руководства нашего института, и В. И. Марков, которому в помощь выделили двух сотрудников, упомянутых мной выше.

К счастью, в те годы не все специалисты поддались желанию участвовать в этой весьма сомнительной деятельности, Так, известный французский физиолог, этолог и лингвист Р. Бюснель писал: «В строгом научном смысле мы должны согласиться с тем, что нам по сей день неизвестно, как интерпретировать единичные акустические сигналы, издаваемые дельфинами. Совершенно неоправданно приписывать этим животным обладание языком – в свете того факта, что у нас нет ясного представления о величине их словаря (если таковой имеется), так же как и о сущности сигналов, которыми они пользуются». В итоге затея окончилась полным провалом, о чем я подробно рассказываю в главе 8 моей книги, о которой здесь идет речь.

Теперь объясню причины, подтолкнувшие руководство Института одобрить прожекты Маркова. Дело в том, что использование дельфинов в качестве объекта исследований имело еще и иные, гораздо более серьезные цели. Первыми их увидели прагматичные американцы, решившие, еще до начала бума вокруг «языка» дельфинов, использовать этих животных в военных целях. Издавна ученым были известны замечательные способности дельфинов ориентироваться в толще воды с помощью эхолокации^[116]. Особи, дрессированные специальным образом, уже во время войны во Вьетнаме (1965–1973) патрулировали военно-морскую базу США в Камрани. Они помогли поймать несколько десятков пловцов-диверсантов, когда те пытались прикреплять магнитные мины к бортам американских кораблей. В 1960-х гг. в Сан-Диего (Калифорния) по специальной программе военно-морских сил США проводили интенсивную дрессировку дельфинов, а также морских львов. Таких «военных» дельфинов американцы использовали и много позже – во время двух войн в Персидском заливе.

Но могли ли мы отстать от американцев? Конечно же, нет. Уже в 1965 г. на побережье Черного моря был создан научно-исследовательский центр для изучения использования морских млекопитающих в военных целях. Годом позже в Казачьей бухте Севастополя основали первый советский военный океанариум. В нем содержали и тренировали 50 дельфинов афалин. Их готовили для патрулирования и охраны акваторий, уничтожения диверсантов и поиска самых разных объектов, включая мины и подводные лодки.

Военное ведомство СССР ассигновало на эти цели огромные деньги, так что академическим институтам просто грех было не принять участия в их «распиле». Так программы по разным аспектам биологии и поведения дельфинов появились сразу в нескольких этих учреждениях. В том числе – и в Лаборатории биоакустики Института эволюционной морфологии и экологии животных АН СССР. Самой бесперспективной из этих программ оказалась, как и следовало ожидать с самого начала, та, которую возглавил Марков.

Мои дебаты с Марковым

Коллеги из группы Маркова занимались примерно тем же, чем и я, когда пытался описать полный акустический репертуар того или иного вида каменок. Суть работы в том, чтобы выявить регулярно повторяющиеся элементы и составить их каталог. Впрочем, они обладали существенным преимуществом, имея возможность распознавать и сравнивать звуки по их графическим изображением, а мне до сей поры приходилось делать это на слух, что требовало большого напряжения памяти. Типологизация элементов репертуара с помощью сонограмм в чем-то похожа на изыскания дешифровщика мертвых языков, письмо которых осуществлялось на камне посредством картинок-пиктограмм или значков типа иероглифов.

Но лингвист, пытающийся разгадать смысл текста, написанного тысячелетия тому назад, твердо убежден в том, что он несет некое конкретное языковое содержание. Марков же и его сотрудники решили изначально, что сигналы, которые они изучают, также должны обладать неким значением, которое, как они полагали, им удастся выяснить. Разумеется, это было фатальной ошибкой, основанной на слепой вере в справедливость фантазий Лилли и его последователей.

Да и трудно было проявить здоровый скептицизм, отказавшись, к тому же, от дополнительного финансирования увлекательных поисков Министерством обороны. Укреплению веры в существование языка у дельфинов способствовал и общий информационный фон тех лет, Вот как его описывает биолог У. Фитч в книге «Эволюция языка». «В пору моей юности средства массовой информации были переполнены вымыслами о “языке дельфинов” и о том, что у обезьян, выращенных людьми, нет предела в способности развивать навыки в обучении языку… Казалось, что вот-вот появится новый доктор Айболит, который научится расшифровывать языки разных животных, и я волей-неволей верил в это. То, что мы видим сегодня, рисует довольно-таки любопытную картину. Вопреки интенсивным поискам в пользу такого рода предсказаний, выясняется нечто совсем иное. В частности, шимпанзе способны в естественных условиях транслировать богатую информацию об эмоциональном состоянии особей, что, разумеется, обеспечивает адекватность социальных взаимоотношений внутри их сообщества. Однако референтность^[117] в этой коммуникативной системе весьма ограничена, не говоря уже о возможностях создавать новые по содержанию сообщения, что в неограниченной мере свойственно языку человека».

Мои споры с Марковым разгорались почти каждый раз, когда мы оба одновременно оказывались в лаборатории. Я пытался предостеречь его от того, чтобы ставить телегу впереди лошади (искать смысл того, что может оказаться совершенно бессмысленным), его главным аргументом было следующее. «Но ведь вокализация дельфинов, – говорил он, – система очень сложная, и не может быть, чтобы такая сложность не воплощалась бы в определенной коммуникативной функции».

В чем же Марков с коллегами видели столь впечатлявшую их «сложность»? Они выявили в репертуаре дельфина афалины семь исходных звуковых элементов (щелчок, удары звонкий и длительный, треск, рык, вой и свисты), из которых теоретически могла быть сформирована 31 «составная» конструкция. Они, комбинируясь в свою очередь друг с другом, образуют огромное количество различных звуковых цепочек.

На это я возражал, что в «лексиконе» моего модельного вида – черношейной каменки базовых типов звуков даже больше – восемь, и возможности комбинаторики на этой основе также не менее велики. И добавлял, что у одного из самцов черной каменки я насчитал 251 вариант песен. Когда на лабораторных семинарах я рассказывал о разнообразии средств коммуникации у птиц, Марков, обращаясь к Романенко, говорил: «Евгений Васильевич! Ведь это не коммуникация. Это интеракция!»^[118]. Среди всех животных, по его мнению, истинная содержательная коммуникация могла существовать лишь у «гоминоидов» – дельфинов.

Посмотрим теперь, чего стоит аргумент, согласно которому сложной структуре должна непременно соответствовать и сложная функция. В теории информации существует понятие описательная (колмогоровская^[119]) сложность объекта. Она определяется как мера вычислительных ресурсов, необходимых для точного определения (описания) этого объекта. Опираясь на изощренный математический аппарат, эту теорему доказали в отношении последовательностей, состоящих из символов разной степени разнообразия (например, abababa… – «простая» и 4c1j5b2p0… – «сложная»). Мне кажется, что в нестрогой форме она применима и для понимания того, что есть сложность объекта вообще. По-видимому, наибольших затрат требует описание хаоса. Возьмем, к примеру, многоэтажный дом, разрушенный землетрясением или снарядом. Что может быть сложнее для исчерпывающего описания, чем такая физическая структура. Но, разумеется, никаких функций от этого беспорядочного нагромождения камня, стекла и металла ожидать не приходится.

В защиту своей позиции Марков постоянно ссылался на так называемый закон Ципфа^[120]. Суть его состоит в следующем: если все слова естественного языка ранжировать по частоте их использования, то эти частоты окажутся обратно пропорциональны порядковым номерам соответствующих слов. Например, слово, второе по частоте используемости встречается примерно в два раза реже, чем первое, третье – в три раза реже, чем первое, и т. д. Эта закономерность выражается на графике кривой, именуемой гиперболой. На графике, где по горизонтальной шкале (ордината) отложены ранги слов, а по вертикальной (абсцисса) – частоты их встречаемости в тексте, кривая ведет себя следующим образом. Она идет вниз почти вертикально, очень медленно отклоняясь от оси абсцисс, делает крутой поворот выше уровня схождения обеих осей, а затем очень медленно приближается к оси ординат.

Важно подчеркнуть, что закономерность эта присуща только естественным языкам, она не работает в случае, например, языков программирования. И, кроме того, проявляется она лишь применительно к достаточно длинным осмысленным текстам. На небольшом отрывке из романа или повести ее обнаружить не удастся. Следуя этому указанию, Марков брал протяженные во времени записи голоса какого-то одного определенного дельфина и подсчитывал на сонограммах частоты встречаемости тех или иных типов звуков. Затем он торжествующе показывал в своих докладах, что полученные им результаты можно представить как соответствующие закону Ципфа.

Загвоздка, однако, состоит в том, что распределение частот тех или иных событий по принципу гиперболы, как в законе Ципфа, далеко не ограничивается сферой языковых текстов. Сам Ципф в своих исследованиях воскресил более раннее открытие, показавшее, что такой же характер имеет распределение численности населения по городам (закон Ауэрбаха, 1913 г.). Та же закономерность была обнаружена при анализе продуктивности разных ученых-химиков, написавших одну, две статьи и большее их число – по данным реферативного журнала за десять лет (закон Лотки, 1926). Как пишет И. В. Данилевский, эти результаты «…получили большой резонанс, вдохновив на подобные исследования других, и очень скоро дело дошло до того, что справедливость закона Лотки стало можно проверять на числе публикаций, посвященных самому закону Лотки. И, более того, стала вырисовываться почти анекдотичная ситуация, поскольку выяснилось, что распределения такого же характера, т. е. резко асимметричные, описывают, например, умение играть в гольф, результаты сдачи экзаменов по математике и число владельцев имений (по их годовому доходу), принявших участие в восстании якобитов в 1717 году»^[121].

Из всего этого с очевидностью следует, что закон Ципфа ни в коей мере не является специфичным для языка. Так что, соответствие ему звуковых последовательностей у дельфинов не может служить сколько-нибудь весомым аргументом в пользу единой природы языка и вокальной продукции этих животных.

Споры с Марковым становились раз от разу все более жаркими. После очередного диспута относительно значимости закона Ципфа для темы коммуникации у животных, я решил, что мои позиции усилятся, если я сам заставлю себя углубиться в проблемы такого рода. Например, попытаюсь узнать о языке людей что-нибудь помимо того, что к нему применим закон Ципфа.

Оказывается, я уже давно занимаюсь семиотикой

Итак, я обложился книгами по языкознанию и с первых же шагов понял, насколько сам я невежественен в понимании всего того, что до сих пор казалось абсолютно самоочевидным и не требующим ни малейших раздумий. Об этом своем состоянии я отчетливо вспомнил недавно, когда переводил книгу У. Фитча «Эволюция языка». Ее автор пишет: «Любопытно, однако, следующее. Большинство людей прекрасно отдают себе отчет в том, что они несведущи в высшей математике, но мало найдется таких, кто не уверен в своем хорошем знании проблем языка. Здесь в своей осведомленности уверены почти что все, что повергает в отчаяние лингвистов, вовлеченных в обмен мнениями с учеными других профессий. В действительности, язык устроен несравненно сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Фонемы – это не просто звуки речи, синтаксис не ограничивается порядком слов, а семантику не следует рассматривать только как последовательность слов с определенными значениями. Каждый из основных разделов лингвистики имеет дело с материями гораздо более богатыми внутренне и не столь простыми для понимания».

А вот короткий отрывок из статьи известного лингвиста М. Таллерман: «Грамматические системы языка есть НЕ просто более сложные версии коммуникативных систем животных. Те полностью аморфны и лишены двойного членения …» (выделение заглавными буквами автора цитаты)^[122].

Первым важным литературным источником, который попал мне в руки, была книжка выдающегося отечественного лингвиста Юрия Сергеевича Степанова «Семиотика». Из нее я узнал, что лингвистику можно рассматривать в качестве раздела науки о знаках, фигурирующей под этим названием. Внутри семиотики автор выделял несколько направлений исследований, имеющих дело со знаками разной природы. Он именует эти разделы «биосемиоткой», «зоосемиотикой», «этносемиотикой» и «лингвосемиотикой». Первые два изучают явления «низшей степени знаковости», по выражению Степанова. Это так называемые знаки-признаки, например, лай, по которому окружающие могут судить о том, что где-то тут есть собака. Этносемиотка занята анализом экстралингвистических^[123] средств коммуникации у людей, того, что иногда называют «языком тела». Здесь большое, хотя и не единственное место занимают так называемые иконические знаки, имитирующие реальные объекты и действия. Хороший пример – пантомима. Наконец, лингвосемиотика анализирует категорию знаков-символов, которые в своем выражении не имеют ничего общего с объектами, которые они обозначают. Таковыми оказываются все слова естественных языков. Их форму называют «немотивированной» или «произвольной», поскольку слова одинакового звучания в разных языках могут обозначать совершенно разные вещи. Например, слово «яма» в русском языке соотносится с углублением в грунте, а в японском значит «гора».

Из книги я уяснил, что как этолог я все предыдущие годы работал в области зоосемиотики. Здесь я оказался в положении Журдена, персонажа пьесы Мольера «Мещанин во дворянстве», который был несказанно удивлен, когда ему сказали, что он говорит прозой. Из сказанного выше было ясно, что с точки зрения специалиста по теории знаков, все те явления, которые служат предметом моих исследований, относятся к категории «низкого уровня знаковости», и не сопоставимы с языком как системой произвольных знаков-символов.

Впрочем, я и сам уже давно пришел к этому выводу при многолетнем изучении того, что называют «сигнальным поведением животных». Все сделанное мной за эти годы свидетельствовало о том, что акустические сигналы птиц относятся в своей массе к категории знаков-признаков. Как писал один из пионеров этологии, крупный орнитолог Оскар Хайнрот, крик петуха обозначает только одно: «Здесь есть петух», к чему можно было бы добавить: «Понимайте, как хотите!».

Сигнальное поведение птиц есть не что иное, как внешнее отображение внутренних физиологических процессов, идущих в организме и изменяющих его «эмоциональное» состояние. Или, иначе говоря, видимые наблюдателем «сигналы» – это лишь «половинка» единого процесса жизнедеятельности организма, неотделимая от всего того, что происходит одновременно «внутри него». Язык же есть отчужденная система знаков-символов, живущая собственной автономной жизнью, по своим особым законам функционирования и эволюции. Поэтому сходство между вокализацией птиц и речью человека ограничивается только тем, что там и тут физические сигналы транслируются по акустическому каналу связи. То же самое, как я полагал, справедливо в отношении всех прочих животных, не исключая дельфинов. Что же общего может здесь быть с процессом намеренной трансляции осмысленных сообщений, которые строятся людьми по правилам грамматики и синтаксиса, «придуманных» ими самими, из придуманных же произвольных знаков-символов? Именно резкий контраст между этими двумя способами коммуникации я и решил показать в тексте задуманной мной книги.

План книги

Было решено в ее первой части познакомить читателя с элементарными представлениями о самой сути языкового поведения людей, как оно видится специалистам в области дисциплин (гуманитарных и естественнонаучных), занятых его всесторонним изучением. И только затем рассказать о том, что мне, как профессиональному этологу, известно из первых рук о способах общения животных.

Я решил пойти по этому пути, полагая, что так мне удастся наиболее выпукло показать наиболее принципиальные различия между этими двумя системами коммуникации. Я писал в предисловии: «Неожиданно оказалось: не обладая достаточно полными и детализированными познаниями о способах общения наших соседей по планете, лингвисты не в состоянии четко объяснить, что же такое человеческий язык». И далее, цитируя американского языковеда Чарльза Хоккета: «…минутного размышления достаточно, чтобы понять: мы не можем узнать, что представляет собой данный предмет, если мы не знаем, чем он не является. Кто бы мог подумать 15 лет тому назад, что нечто существенное для лингвистики мы сможем узнать, наблюдая пчел».

В первом издании книга состояла из десяти глав. В главе 1 речь идет о том, каким образом в эволюции нашего вида Homo sapiens могла возникнуть впервые и развиваться далее уникальная способность мыслить (без чего невозможно существование языка) и обмениваться мыслями с помощью речи. При работе над этой главой мне пришлось углубиться область палеоантропологии и археологии, чтобы уяснить себе этапы эволюции людей на протяжении последних нескольких миллионов лет.

Во второй главе обсуждаются различия между инстинктивным поведением и таким, которое основано на долговременном планировании индивидом своих будущих действий, что возможно лишь при существовании этих планов в мозгу, записанных «внутренней речью». Третья глава посвящена целиком попыткам ученых реконструировать голосовой аппарат неандертальцев и, манипулируя полученной моделью с помощью компьютерной техники, установить, обладали ли эти гоминиды речью и какого характера она могла быть. В главе 3 обсуждаются различные способы коммуникации у человека посредством всяческих «заменителей» речи – жестов (в частности, в языках глухих), барабанов и гонгов, свистов, дорожных знаков, морского флажного кода и так далее. И, наконец, что представляет совершенно особый интерес – такого суррогата речи, как письменность. Вдаваться здесь в детали сказанного в этих главах было бы равноценно переписыванию книги. А это совершенно излишне, поскольку ее полный текст легко найти в Интернете.

Но я все же остановлюсь немного подробнее на содержании других глав, имеющих непосредственное отношение к зоологии – этой главной героине книги, которую вы держите в руках. К одной из них я не стану возвращаться – это глава о дельфинах, о которых многое было уже сказано здесь ранее. Три другие касались разных аспектов сигнального поведения следующих видов: медоносной пчелы, соловья и нашего ближайшего родича из царства животных – обыкновенного шимпанзе.

О чем поет соловей

Я начинаю с главы под этим названием, поскольку она не претерпела никаких изменений в нескольких последующих изданиях книги, в отличие от глав, посвященных пчеле и шимпанзе, о чем будет сказано ниже.

У соловья, как у многих других пернатых, особям свойственна врожденная тенденция к развитию у них, по мере взросления, песни, характерной для данного вида. Это приводит к тому, что в нормальных условиях птица всегда обучается «правильной» песне. Такое генетически обусловленное предпочтение получило название «песенной матрицы». У южного соловья некоторые самцы могут обладать репертуаром, включающим в себя до 200 вариантов короткой песни. Время звучания каждого такого варианта составляет от 2.5 до 4.5 секунд, затем следует пауза примерно такой же длительностью, и самец поет следующий, какой либо иной вариант песни. Каждый вариант заучивается молодой птицей как более или менее устойчивый стереотип и в таком виде сохраняется в репертуаре взрослой особи.

Эти короткие песни складываются из множества исходных дискретных кирпичиков-«нот». К примеру, в моей записи пения одного самца южного соловья, которое длилось без перерыва 40 минут, он использовал 256 разных нот, из которых построил 74 варианта коротких песен. Несколько (до десятка) нот, идентичных по длительности, высоте и амплитуде, объединяются в короткие кластеры, именуемые «коленами» (или «фразами»). Внутри такой акустической конструкции они разделены четкими паузами. Во время пения фразы комбинируются, давая огромное разнообразие песенных вариантов.

Важно то, что эта комбинаторика не вполне свободна, она подчиняется у каждой особи правилам, стихийно возникшим в период обучения песне. Песенные варианты хранятся в памяти соловья в форме иерархически организованных структур. От трех до пяти разных вариантов запоминаются юным самцом в качестве элементов компактных сочетаний, так называемых «контекстных групп». Предполагается, что при пении соловей принимает ряд последовательных «решений», как бы идя от общего к частному. Не вдаваясь в более сложные детали, можно сказать, что сначала он извлекает из памяти определенную контекстную группу, а уже затем – некую конкретную песню.

Таким образом, песенная вокализация соловья представляет собой организованную систему, которую позволительно назвать «сложной». Мы видим, что на первый взгляд организация песни соловья во многом напоминает структуру человеческой речи. И там и тут существуют исходные звуковые «кирпичики» (фонемы – в речи, ноты – в песне), из которых путем их комбинирования создаются достаточно длинные и сложные конструкции. Можно было бы пойти дальше и уподобить песенный вариант слову, а повторяемую группировку из нескольких вариантов – предложению. Поскольку число исходных нот в песне соловья весьма велико, а возможности их комбинирования ограничены лишь в небольшой степени, птица может создавать огромное количество дискретных «слов» и «предложений», запоминать их с абсолютной точностью и использовать в дальнейшем.

В этом смысле здесь есть внешняя аналогия с тем свойством нашего языка, которое называется открытостью, или продуктивностью. Благодаря этому качеству мы можем строить сколь угодно большое число разных высказываний из небольшого запаса элементарных звуковых единиц – фонем^[124].

Но когда мы говорим о продуктивности человеческого языка, то имеем в виду возможность создавать новые осмысленные высказывания. Они служат в нашем языке знаками каких-то реальных событий, ситуаций или явлений, а нередко и воображаемых мысленных конструкций (например, мифических представлений человека или новых, еще непроверенных научных гипотез). У соловья же, несмотря на всю структурную изощренность песенного поведения, транслируемые им звуки значат не более, чем «Здесь есть соловей» (перефразируя замечание О. Хайнрота о брачном крике петуха).

Поразительно, что информативность этих песен как сигнала, служащего ранней весной указанием прочим самцам соловья на то, что этот участок местности уже занят и охраняется, а несколько позже – приглашением прилетающим с зимовок самкам, ничем не выше, чем хриплый двойной крик коростеля или кукование кукушки. Этот парадокс был замечен еще А. С. Пушкиным, который писал:

В лесах, во мраке ночи праздной,

Весны певец разнообразный

Урчит, и свищет, и гремит;

Но бестолковая кукушка,

Самолюбивая болтушка

Одно куку свое твердит…

О причинах этого парадокса, как она видится этологу и эволюционисту, я рассказываю в главе 7, в подразделе под названием «Природа часто бывает расточительной».

Шимпанзе

На рубеже 1960-х и 1970-х гг. в СМИ поднялась волна сенсационных сообщений о том, что психологам удалось обучить языку человекообразных обезьян. Журналисты и «популяризаторы» науки восприняли как истину в последней инстанции ряд публикаций в научной прессе и поспешили донести эти сведения до широкой аудитории. Совершенно в том же духе, как несколько ранее в случае с «языком» дельфинов. Первая статья на эту тему, помещенная в 1969 г. в престижнейшем журнале «Science» под заголовком «Обучение шимпанзе языку знаков», принадлежала психологам, супругам Беатрис и Аллену Гарднерам. В своей статье они утверждали, что шимпанзе по имени Уошо оказалась способной тем или иным образом использовать жестовые знаки-символы в качестве средства общения с экспериментатором.

Тремя годами позже были опубликованы результаты исследования другой супружеской пары, Энн и Дэвид Примак. Оно осуществлялось по другой методике. В статье «Обучение человекообразной обезьяны языку» описаны эксперименты, в которых шимпанзе Сару обучали составлять «фразы» (порой достаточно длинные), выкладывая в ряд пластмассовые фигурки разной формы. Каждая из них отвечала одному единственному слову.

На протяжении 1970-х и 1980-х гг. метод, предложенный Гарднерами (с теми или иными модификациями), они сами и ряд других исследователей из разных приматологических центров многократно применяли в отношении отдельных особей шимпанзе, а также целых их групп. Испытуемыми стали также другие виды крупных человекообразных обезьян – горилла и орангутан.

Следует, однако, сказать, что экспериментаторам не удалось придти к единству мнений как относительно адекватности применяемых методов, так и в вопросе о «языковых способностях» шимпанзе. Этот вопрос в то время состоял в том, понимают ли «говорящие» шимпанзе, что именно они делают, и не являются ли их лингвистические упражнения простым подражанием поведению их воспитателей, усвоенному обезьянами наподобие так называемых инструментальных условных рефлексов. Как писал профессор Колумбийского университета Герберт Террейс, работавший с шимпанзе, которого он в шутку назвал Ним Чимпский^[125], «беда в том, что смысл увиденного понят человеком, а он приписывает эту способность обезьяне».

Все эти события, первоначально ограниченные сравнительно узким кругом приматологов^[126] и психологов, смогли привлечь к себе, наконец, внимание профессиональных лингвистов. Они задались вопросом, а чему же, собственно говоря, пытаются научить обезьян? Какова структура того «языка», которому обучали шимпанзе, и вообще, язык ли это в строгом смысле слова?

Этих обезьян учили так называемому американскому языку жестов (АЯЖ), который имеет весьма специфическую грамматику, совсем не похожую на грамматику английского языка. Исследователи, тем не менее, анализировали полученные результаты, обращаясь к английской грамматике. В этом смысле язык, преподаваемый обезьянам, не был ни языком глухих, ни тем более английским языком. К числу скептиков принадлежал, в частности, выдающийся знаток жестового языка глухих Уильям Стоуки.

Обо всем этом я и рассказывал в главе 6 своей книги. Но, помимо желания донести до читателя эти сведения непредвзято, я преследовал и другую задачу. Вот как она была позже сформулирована во Введении к одному из последующих, расширенных изданий книги. Задача состояла в том, чтобы противостоять потоку дезинформации, идущей со страниц популярных изданий и с экрана телевизора. Там результаты этих исследований преподносились публике в су щественно искаженных интерпретациях. Вспоминаю одну телепередачу из серии «Диалоги» (ведущий Александр Гордон), которую в 2001–2003 гг. транслировали в ночное время на канале НТВ. Две женщины, принадлежащие к научному сообществу биологов и психологов, одна из которых занималась изучением поведения ворон, а другая – людей, захлебываясь от восторга и перебивая друг друга, пытались убедить нас в том, что шимпанзе способны пользоваться метафорами^[127]. Якобы, упомянутая уже Уошо, желая обидеть одного из дрессировщиков, говорила ему: «Ты грязный, плохой туалет!» Впрочем, как оказалось недавно, к моему величайшему изумлению, в это верит и профессиональный лингвист М. А. Кронгауз^[128], о чем он заявил во всеуслышание в телевизионной передаче «Правила жизни».

А вот что писали в № 11 журнала «Знание-Сила» за 2003 г. журналисты К. Ефремов и Н. Ефремова в статье под звучным названием «Эти бонобо^[129] знают английский получше нас!». «Никто не вздрагивает от того, что миллиарды болтунов грозят друг другу и договариваются об опаснейших вещах. Но стоило нескольким обезьянкам, почти истребленным в дикой природе, научиться общаться, выйдя на уровень малых детей, – и холодок заструился по спине… Вообще, в аудитории перед антропологом всегда находятся желающие продемонстрировать оскорбленную духовность. Обычно они ищут не истину, а повод для самоутверждения». Перед нами хороший пример того, как популяризаторы, несущие «свет науки» в массы, отзываются о тех, кто не привык принимать на веру информацию, приходящую к ним не от автора исследования, а из вторых или третьих рук.

А как же дело обстояло в действительности? Выдающийся лингвист Стивен Пинкер в своей книге «Язык как инстинкт», изданной в 1994 г. (задолго до телепередачи «Диалоги» и цитированной публикации в «Знание-Сила») приводит слова глухого человека, который был в команде, работавшей с Уошо и для которого американский язык жестов является родным. «Каждый раз, – говорил он, – когда шимпанзе делал знак, мы должны были заносить его в журнал… Меня всегда укоряли за то, что в моем журнале было слишком мало знаков. У всех слышащих людей были журналы с длинными списками жестов. Они все время видели больше жестов, чем я… Но я действительно смотрел внимательно. Руки шимпанзе все время двигались. Может быть, я что-то пропустил, но я так не думаю. Я просто не видел никаких жестов. Слышащие люди записывали каждое движение, которое делал шимпанзе, как жест. Каждый раз, когда шимпанзе клал себе палец в рот, они говорили: “Ага, он делает жест “пить”, и давали ему молока… Когда шимпанзе почесывался, они записывали это как жест “чесаться”… Когда обезьяны чего-то хотели, они протягивали руку. Иногда наблюдатели говорили: “Потрясающе, посмотрите, это в точности знак АЯЖ, означающий “дай”. Но это было не так».

Пинкер высказал точку зрения профессиональных лингвистов. По его мнению, «обезьяны не выучили АЯЖ». На самом деле обезьяны вообще не выучили никаких знаков в строгом смысле этого слова. Он продолжает: «Чтобы насчитать сотни слов обезьяньего словаря, исследователи также “переводили” указующее движение шимпанзе как жест ты, объятия как знак обнимать; подбирание чего-либо с пола, щекотание и поцелуи как знаки подбирать, щекотать и целоваться. Зачастую одно и то же движение шимпанзе истолковывали как разные “слова”, в зависимости от того, каким, по мнению наблюдателей, могло быть соответствующее слово в данном контексте. В том эксперименте, где шимпанзе общались с компьютером, клавиша, которую шимпанзе должен был нажать, чтобы включить компьютер, была переведена как слово пожалуйста. По некоторым оценкам при более строгих критериях истинное количество слов в лексиконе шимпанзе будет ближе к 25, чем к 125»^[130].

В издании моей книги 2005 года, третьем на русском языке^[131], я существенно расширил эту тему. Здесь я обратился к исследованиям американского приматолога Сью Севидж-Рамбо, которая еще в середине 1980-х гг. избрала принципиально новый путь в попытках научить шимпанзе пользоваться символами. Она поставила первой своей задачей избежать самообмана, возможности выдавать желаемое за действительное. Ведь именно субъективность в оценках того, что «думают» подопытные шимпанзе, во многом скомпрометировала отчеты о результатах, полученных в других исследованиях подобного рода. Она хорошо понимала, что надо быть очень доверчивым человеком, чтобы поверить в то, что Уошо использовала знак «грязный», который ее научили применять к запачканным объектам, в качестве ругательства.

Как раз такие вольные интерпретации происходящего Севидж-Рамбо имела в виду, когда в 1990 г. писала следующее: «Ни Паттерсон и Линден, обучавшие гориллу, ни Майлс, занимавшийся с орангутаном, не предоставили достаточных доказательств того, что их подопечные отдавали себе отчет в своих действиях. Таким образом, несмотря на интригующие заявления этих исследователей, трудно решить, действительно ли их обезьяны понимали значение символов и пользовались ими соответствующим образом».

Столь же скептически исследовательница относилась к работам супругов Гарднеров и Примаков. По ее мнению, способность обезьян к коммуникации не определяется, как считали названные ученые, тем, могут ли эти существа отвечать на вопросы, либо связывать те или иные действия с некими внешними стимулами. «Сущность языка людей – писала она, – это способность сообщить другому, пользуясь символами, нечто неизвестное тому до акта комму никации». Поэтому исследователь должен создать такие условия, при которых шимпанзе смогут обмениваться значимой информацией, практически полезной для них. Тем более, что в таком случае происходящее гораздо лучше поддается непредвзятому описанию и объективному анализу.

Эту программу Севидж-Рамбо решила осуществить, приступив к воспитанию двух юных самцов шимпанзе, Остина и Шермана. Опыты, проведенные с ними в пять этапов, показали, что шимпанзе, содержащимся в неволе, и в самом деле можно искусственно навязать такой способ действий, который, по признанию самой Севидж-Рамбо, во многом напоминает «примитивную коммуникацию» умственно отсталых детей. Одна из важных особенностей этого типа коммуникации состоит в том, что в высказываниях здесь преобладает императив (то есть обращенные к другим требования «говорящего» дать что-то, либо сделать для него нечто, в чем он нуждается). При развитых формах коммуникации, осуществляемых психически здоровыми детьми и взрослыми людьми, главное место занимают высказывания декларативного типа, цель которых – привлечь внимание собеседника к тому, что делает сам отправитель сообщения, либо к событиям, происходящим вокруг.

В том же третьем издании книги я коснулся более поздних опытов Севидж-Рамбо с индивидами другого вида человекообразных обезьян – карликового шимпанзе, или бонобо. Первым таким подопечным Севидж-Рамбо стал самец по имени Канзи, родившийся в исследовательском центре имени Иеркса осенью 1980 г. Именно он и его родичи стали источником новых сенсационных сообщений в прессе, вроде упомянутой выше статьи супругов Ефремовых. Если Остина и Шермана не удалось, вопреки всем усилиям, обучить пониманию разговорного языка, то Канзи и его сестра Мулика неожиданно оказались способными к этому. Они уловили связь между словами и элементами реального мира (предметами, действиями, индивидами), которые эти слова обозначают. Но узнать обо всем этом в подробностях читатель сможет из текста самой книги.

Медоносные пчелы

Миф о «языке дельфинов» и попытки доказать, что человекообразных обезьян можно научить полноценно оперировать знаками-символами, долгое время оставались оплотом представлений об отсутствии качественной уникальности человека как единственного носителя языка в строгом смысле этого слова. Третьим опорным пунктом этих заблуждении можно считать идею немецкого физиолога Карла фон Фриша о существовании у медоносной пчелы так называемого «языка танцев».

Суть ее в следующем. Движения пчелы, возвратившейся в улей с взятком, рассматриваются как символическое средство оповещения других особей о расстоянии до места, откуда прибыла эта танцовщица и о направлении к этому месту. Сигналами направления, согласно этим взглядам, служат характер траектории танцующей пчелы и темп танца. При близком расположении источника нектара по отношению к улью пчела движется по кругу с периодическими изменениями направления, при большей удаленности источника корма (для медоносной пчелы порядка 50–100 м от улья) – по вытянутой восьмерке. При этом часть траектории пробега прямолинейна, и на этом участке пчела виляет брюшком и издает механические звуки с частотой около 15 Гц. Чем ближе источник корма, тем больше прямолинейных пробегов в единицу времени и тем короче длительность этой виляющей фазы танца. Согласно гипотезе Фриша, направление прямолинейного пробега указывает непосредственное направление к источнику корма при танце на горизонтальной поверхности на свету или же угол между направлением на солнце и направлением на источник корма при танце на вертикальной поверхности сот, в полной темноте, царящей в улье. В последнем случае этот угол соответствует углу между вертикалью (или направлением силы тяжести) и направлением на точку горизонта, над которой находится солнце.

Работы, в которых Фриш доказывал справедливость этих представлений, были удостоены в 1973 г. Нобелевской премии. Эта его «гипотеза», которая, как оказалось позже, совершенно не подкреплена строгими фактами, была принята на веру тогдашним сообществом этологов и сразу же превратилась в неопровержимую догму. Этому во многом способствовали ярые приверженцы редукционистской теории Гамильтона, о которых я упоминал выше. Я имею в виду Е. О. Уилсона и вездесущего Р. Докинза.

Незадолго до того, как я приступил к написанию своей книги, мне в руки попалась статья американского ученого Адриана Веннера, опубликованная в 1974 г. В ней он описывал многочисленные эксперименты, поставленные им и несколькими его единомышленниками, и, опираясь на полученные результаты, доказывал, что «теория» Фриша не имеет ничего общего с действительным положением вещей.

Веннер пришел к выводу, что все существующие сведения о поведении пчел при поисках ими корма наилучшим образом увязываются в гипотезе, согласно которой оно осуществляется за счет таких факторов, как концентрация запаха нектара вне улья, число пчел, занятых в данный момент поисками пропитания, и скорость ветра. Роль танца, по мнению Веннера, состоит лишь в мобилизации на поиски взятка тех членов общины, которые вылетают за взятком впервые. Что же касается информативной роли танца как символического языка, дающего указания о направлении и дальности полета, то она, с точки зрения Веннера, по меньшей мере, сомнительна. Во всяком случае, все наблюдаемые явления хорошо объясняются и без привлечения идеи «символического языка танцев». Это было показано путем прослеживания перемещений тысяч индивидуально помеченных пчел и подсчетом времени, которое они затрачивают на полет от улья за взятком и до возвращения к своему жилищу.

Наиболее важная особенность обстановки вокруг улья состоит в неравномерности концентрации запахов, которые исходят не только от источников корма, но и от самих пчел-фуражиров^[132] и их воздушных трасс. Опытные фуражиры, уже знакомые с расположением мест взятка, летают к ним по прямой. Запа ховые следы, оставляемые ими, смещаются по направлению ветра. Фуражиры-новички, вылетающие из улья впервые, ловят эти запахи по способу проб и ошибок, перемещаясь «челноком» – сначала в подветренную сторону от трассы, а затем возвращаясь ближе к ней против ветра^[133]. Именно этим, вероятно, объясняются большие потери времени новичками, которые достигают источника корма много позже, чем опытные фуражиры, летающие на то же, но уже хорошо известное им место взятка. Чем больше опытных фуражиров на трассе, тем выше здесь концентрация запаха пищи, и тем скорее пчела может найти еще не известный ей источник корма. Иными словами, успех фуражира-новичка зависит прежде всего от плотности популяции пчел-фуражиров.

Именно в таком ключе я изложил все, что было известное мне в то время о пресловутых танцах пчел. Эту главу я завершил в первом издании книги следующими словами: «Прямолинейный пробег пчелы по горизонтальной крышке улья нетрудно уподобить своеобразному знаку-индексу – вроде тех стрелок, которые указывают направление на наших дорожных знаках. Можно пойти еще дальше, сказав, что виляющие движения брюшка и звуковой аккомпанемент танца выступают в качестве знаков-символов, извещающих о расстоянии до места взятка. Однако, как мы уже могли видеть, в этом пункте до сих пор остается слишком много неясного. Очевидно лишь одно – иконические и символические элементы танца пчел оказываются непригодными для передачи информации, если из общего комплекса сигналов изъяты запаховые знаки-признаки. В этом смысле танец пчел имеет много общего с сигнальными кодами всех прочих видов животных, но коренным образом отличается от чисто символического языка, составляющего главный стержень общения в человеческом обществе».

Позже, сталкиваясь время от времени с тем, что говорилось в книгах и в Интернете о «языке танцев», я понял, что отрицание Веннером построений Фриша никак не сказались на состоянии взглядов о поисковом поведении пчел. Будучи в свое время одобренной классиками (такими, в частности, как Е. О. Уилсон, Д. Гриффин, Н. Тинберген, В. Торп), «гипотеза» Фриша превратилась в парадигму. По словам методологов, парадигма, в отличие от гипотезы, «определенно включает в себя, в качестве ключевого момента, процесс усвоения соответствующих идей на веру, вне зависимости от того, что имеет место в действительности»^[134]. (Bohm, Peat, 1987: 52; курсив мой. – Е.П.). О дальнейшей судьбе таких взглядов, господствующих в умах научного сообщества, сказано в приведенной выше цитате за авторством видного философа науки П. Фейерабенда. По его словам, подобная теория быстро превращается в жесткую идеологию.

В своей статье 1974 г. Веннер писал, что противники идей Фриша привели все аргументы против нее и думают, что нет смысла доказывать свою правоту дальше. Видя повсюду засилье мифа о «языке танцев», я решил, что на указанной статье все и закончилось. Но полное замалчивание результатов критиков этого мифа в новейших публикациях на русском языке и превознесение в них выдумки Фриша^[135] натолкнуло меня на мысль связаться с самим Веннером. В 2009 г. мы начали обмениваться письмами. Оказалось, что он и его коллега Патрик Уэллс еще в 1991 г. опубликовали толстую книгу под названием «Анатомия научного противостояния. Есть ли “язык” у пчел?»^[136]. Я попросил прислать мне книгу и, с согласия авторов и издательства Columbia, начал переводить ее на русский язык.

Из нее я узнал всю истинную историю замалчивания в научной литературе результатов исследований Веннера, Уэллса и их коллег. Одновременно ложные взгляды К. Фриша, сенсационные с точки зрения обывателя, валом распространялись в научно-популярных изданиях.

Вот лишь один показательный эпизод. Первую статью с полным опровержением взглядов Фриша группа исследователей, возглавляемая Веннером, опубликовала в журнале Science в 1969 г. После этого ученые стали объектами настоящей обструкции. Например, уже небезызвестный нам Р. Докинз в письме в тот же журнал заявил, что они «…позволили себе подвергнуть сомнению изыскания великого биолога». Все попытки возразить Докинзу и выступить в защиту своих доводов упорно отвергались редакцией журнала Science. Как мне сообщил П. Уэллс, отказы исходили персонально от некоего Джона Е. Рингла (John Ringle). Я упоминаю здесь имя этого человека, который должен войти в историю биологии как ее антигерой, который способствовал сокрытию от научной общественности истинного лица гипотезы Фриша.

Авторы книги прислали мне 33 отзыва на нее. Они поступили от исследователей из 14 американских университетов, трех европейских, двух австралийских и Университета наук и технологий в Гонконге. Среди авторов отзывов, помимо этологов, экологов и энтомологов, также психологи, историки, лингвисты и ученые других специальностей.

Вот выдержки из некоторых отзывов. Психолог Валтер Бок из Колумбийского университета пишет: «Поздравляю доктора Уэллса и Вас с превосходной, захватывающей книгой… Вообще говоря, я давно пришел к выводу, что большая часть работ, связанных с танцами пчел, а также сама концепция языка пчел представляют собой очень плохую науку с точки зрения экспериментальной техники, логических построений в отношении проблемы, предсказаний гипотезы и ее тестирования эмпирическими данными».

Известный приматолог Стюарт Альтман из Чикагского университета так отзывается об исследованиях главного защитника взглядов К. Фриша, Дж. Гулда: «В моем курсе, читаемом для студентов, я делаю упор на критический разбор литературных источников. Одним из заданий был разбор статьи Гулда с соавторами. Студенты с легкостью обнаружили там множество несоответствий. Я был немало удивлен, читая отзыв на эту статью Торпа^[137]. Как мог он думать, что эти эксперименты служат окончательным доказательством гипотезы языка танцев?»

Энтомолог Альфред Бойс из Калифорнийского университета пишет: «Я рассматриваю эту книгу как в высшей степени содержательный труд и думаю, что она должна войти в разряд обязательного чтения для выпускников университетов, особенно по биологическим специальностям». Профессор Яков Ленский из Лаборатории изучения пчел (Еврейский университет в Иерусалиме) так отреагировал на одну из последних статей авторов книги, опубликованную в 2010 г.: «Я только что получил номер журнала с Вашей статьей о фуражировании у пчел и роли в нем запаха нектара. Мои поздравления! Вы действительно реальные победители в этом долгом противостоянии» (курсив мой. – Е.П.).

Как раз в то время, когда я переводил книгу Веннера и Уэллса, мне предложили еще раз переиздать «Знаки, символы, языки». В этом ее издании я полностью переписал главу о пчелах. Поэтому тем, кто заинтересовался темой «языка танцев», я рекомендую искать именно это издание. К сожалению, в Интернете наиболее многочисленны ссылки на другие, в основном на второе (1983), реже на третье (2005), а упоминание о последнем, вышедшем в 2010 г., встретилось мне только один раз (http://www.mdk-arbat.ru/bookcard?book_id=686990).

«Они и мы». Это заголовок последней главы книги. Здесь подводится итог всему сказанному в ней ранее. Для начала я провожу параллель между подходами в научной работе этолога и этнографа. «И в самом деле, – сказано там, – не обязан ли ученый, задавшийся целью исследовать быт и нравы другого народа с его веками складывавшейся самобытной культурой, сознательно перестроить многое в своем привычном видении мира? Вероятно, лишь в этом случае нашему путешественнику посчастливится проникнуть в мотивы поведения жителей принявшей его страны и научиться общаться с ними «на равных» – в соответствии с их национальными особенностями и с господствующими здесь нормами жизни. Но разве достаточно для такого плодотворного общения и обоюдного понимания одного лишь знания местного языка? Конечно, нет, ибо сама языковая символика – вся система понятий, стоящих за словесными знаками, представляет собой продукт многовекового приспособления этноса к специфическим, в известном смысле уникальным условиям своего существования и культурного развития».

Подобного же рода усилие должен сделать этолог, чтобы с самого начала отказаться от уподобления наблюдаемых им событий тому, что происходит в мире людей. Он все время обязан напоминать себе, что поступки животных импульсивны и не подчиняются правилам, в соответствии с которыми ведет себя человек, следуя логике причинно-следственных отношений. Только так удастся избежать очеловечивания животных, того, что именуется антропоморфизмом – этого самого разрушительного самообмана в интерпретациях мотивов поведения братьев наших меньших. К сожалению, эта позиция не только не преодолена в этологии, но с каждым годом набирает все большую силу. Именно в этом источник заблуждений, состоящий в желании людей уподобить звуковые сигналы животных, например, дельфинов, человеческой речи.

В качестве примера того, насколько сигнализация животных далека по самой своей сути от коммуникации у человека, я привожу описание системы взаимоотношений у ящериц степных агам, о которых речь шла ранее в книге, которую вы держите в руках. Этот раздел последней главы «Знаков, символов, языков» я озаглавил так: «Сигналы, адресованные всем сразу и никому в частности». В этом суть всего такого, что на первый взгляд может выглядеть в качестве сложно выстроенного сообщения, например, изощренной песни соловья.

Остается задать вопрос, ограничиваются ли сказанным здесь различия между человеческим общением и коммуникацией у насекомых, рептилий, птиц и млекопитающих, которая с легкой руки зоологов получила столь дезориентирующее название «язык животных»? Конечно же, нет. В отличие от наших устных или письменных текстов, которые всегда предназначаются индивидуальному или коллективному адресату и, таким образом, неизменно рассчитаны на передачу содержательной информации, звуковые, оптические и химические сигналы животных зачастую выплескиваются «в пустоту». Причина этого в том, что подавляющая часть таких «сигналов» представляет собой вынужденные следствия чисто физиологических сдвигов в работе организма. Подобно тому, как работающий мотор неизбежно будет производить шум и распространять вокруг себя запах бензина, функционирующий организм животного становится источником всевозможных внешних проявлений. Все их непосвященный склонен трактовать в качестве сообщений, транслируемых кому-то извне^[138]. Между тем, когда в крови соловья или дрозда увеличивается содержание половых гормонов, птицы начинают петь – независимо от того, есть ли поблизости другие особи, которым могло бы быть адресовано это пение. Немецкий орнитолог О. Хейнрот описывает перепела, выращенного среди людей. Как только эта птица, находясь в пустой комнате, начинала выкрикивать свое «подь-полоть, подь-полоть», она страшно пугалась звука собственного голоса и в панике забивалась в угол.

Ушастая круглоголовка Phrynocephalus mystaceus. Цифры – номера видеокадров.

Главное же различие между «языком» животных и нашим собственным состоит в следующем. Первый – это только средство коммуникации, пусть даже весьма эффективное. Тогда как язык, в строгом смысле этого понятия, служит в первую очередь инструментом описания и познания внешней реальности и лишь вторично – механизмом общения между людьми. Уникальное свойство нашего языка в том, что он позволяет извлекать новую информацию из уже существующей в языковом тексте.

Поэтому глубоким заблуждением следует считать попытки некоторых теоретиков доказать, что различия между этими двумя сущностями носят лишь количественный, а не сугубо качественный характер. Строгое осмысление результатов, полученных этологами при изучении поведения и коммуникации животных, еще раз показывают, у нас нет никаких оснований отказываться от веками складывавшихся представлений об уникальности человека как биологического вида, впервые создавшего материальную и духовную культуру на Земле и ставшего их единственным носителем. И эта уникальность, как постоянно подчеркивали великие мыслители всех времен и народов, связана в огромной степени именно с уникальностью нашего языка, с возникновением в эволюции второй сигнальной системы^[139].

Глава 6. «Гибридизация и этологическая изоляция у птиц»^[140]

Еще в конце XVIII века великий французский натуралист Жорж-Луи де Бюффон обратил внимание на важность явления межвидовой гибридизации в мире животных. В своей книге «Естественная история птиц» (1770) он писал: «Все, чего мы достигаем искусством^[141], может осуществляться тысячи и тысячи раз природой, и таким образом часто получаются случайные и добровольные смешения между животными, и особенно – между птицами… Кто может сосчитать незаконные утехи между особями разных видов! Кто сумеет когда-нибудь отделить бастардные ответвления от законных стволов, определить время их первого возникновения, установить, одним словом, все следствия могущества Природы ‹…›, которое она знает, как применить для увеличения числа видов и заполнения перерывов, их разделяющих».

Слова Бюффона можно считать одной из первых формулировок тех положений, которые лишь совсем недавно, во второй половине ХХ века, оформились в так называемую концепцию ретикулярной, или сетчатой, эволюции. Эта концепция противоречит традиционной теории дарвиновской дивергентной эволюции. С точки зрения Дарвина, ветви эволюционного древа с течением времени все более удаляются друг от друга, что означает необратимость расхождения (дивергенции) видов, произошедших некогда от общего предка. Сторонники принципа ретикулярной теории, напротив, допускают вторичное «срастание молодых, концевых побегов» древа эволюции в результате гибридизации и формирование, таким образом, гибридогенных общностей (популяций, видов) с новыми свойствами и неожиданными вариациями их дальнейшего существования.

В те годы, когда я задумал написать книгу, о которой речь пойдет в этой главе, многие специалисты относились к идее сетчатой эволюции по меньшей мере скептически. Большинство зоологов считало тогда, что естественная межвидовая гибридизация – явление крайне редкое, скорее некий каприз природы, нежели общая закономерность. Происходит она, якобы, лишь при определенных обстоятельствах, например при установлении контакта между близкородственными видами, жизненное пространство которых было до этого четко разграничено теми или иными естественными преградами. Причины такого рода событий видели исключительно в изменении природной среды под воздействием деятельности человека.

Я же придерживался иного мнения, поскольку уже к середине 1980-х гг. располагал многочисленными собственными свидетельствами того, что межвидо вая гибридизация у птиц – явление не столь уж редкое. Представление о том, что это всего лишь некая аномалия, проистекает из того, что исследователи не предпринимают активных поисков подобных ситуаций в природе. Для меня же, как следует из предыдущих глав этой книги, тема взаимоотношений между близкими видами стала стержнем моих научных интересов еще со студенческих лет, когда была задумана поездка на Дальний Восток для изучения образа жизни малого и уссурийского зуйков в местах их совместного обитания. А межвидовую гибридизацию следует ожидать с наибольшей вероятностью, если внимание полевого зоолога сконцентрировано именно на такого рода ситуациях.

При их изучении интересы орнитолога могут быть сосредоточены на двух вопросах, важных с теоретической точки зрения. Один из них – это выяснение того, существует ли реально некая конкуренция за жизненные ресурсы там, где близкие виды делят между собой общие местообитания. Об этом много было сказано в главах 1 и 2 этой книги, где речь шла о взаимоотношениях в местах совместного обитания трех видов дальневосточных сорокопутов, а также в смешанных популяциях среднеазиатских каменок. Второй вопрос состоит в том, как в условиях такого тесного соседства особи контактирующих видов распознают «своих», отличают их от «чужих» и тем самым избегают возможности формировать гибридные пары.

Согласно общепринятому мнению, в период размножения самки птиц выбирают половых партнеров, руководствуясь так называемыми видовыми опознавательными признаками самцов, а именно их окраской и манерой поведения, в частности особенностями звучания присущей данному виду рекламной песни. Все эти опознавательные признаки создают основу системы запретов на скрещивание между особями разных видов, которая получила название этологической (поведенческой) изоляции. Такую трактовку происходящего трудно оспаривать, поскольку она, несомненно, верна в принципе. Однако не менее интересно узнать, почему и как такие психологические барьеры перестают работать в ситуациях массовой межвидовой гибридизации. Именно анализу такого рода явлений я решил посвятить книгу под названием «Гибридизация и этологическая изоляция у птиц»

К моменту ее написания, за 30 лет, прошедших с начала моих полевых исследований, я сталкивался с явлением интенсивной гибридизации между близкими видами в пяти их парах и каждый раз пытался по возможности изучить ход и результаты этого процесса в мельчайших деталях. О том, как это происходило и к каким результатам привело, я и собираюсь рассказать.

Овсянки обыкновенная и белошапочная

В первую большую экспедицию из трех, организованных Н. Н. Воронцовым в 1965, 1967 и 1968 гг., наша лаборатория отправилась ранней весной, что вполне устраивало меня как орнитолога. В 1966 г. я ездил на Дальний Восток добирать материал для книги «Птицы Южного Приморья», о чем рассказано в главе 1. На следующий год отъезд в поле был запланирован только на середину мая, так что весну мне предстояло провести в Академгородке. Потеря для работы этого времени года, когда происходят самые интересные события в жизни птиц, меня совершенно не устраивала. Поэтому я решил поискать какой-нибудь перспективный объект для исследований в окрестностях самого научного центра.

В первую же экскурсию выяснилось, что всего лишь в каких-то двух километрах от моего дома вполне обычны два вида овсянок – обыкновенная и белошапочная, причем мозаика территорий пар того и другого вида такова, что они зачастую имеют общие границы. Иногда можно было видеть, как два самца разных видов распевают, сидя в кроне одного и того же дерева. Лучшего полигона для всестороннего изучения взаимоотношений двух близких видов трудно было пожелать.

Я присмотрел экспериментальный участок площадью около 2.5 км², который охватывал несколько островков березового леса. В лесостепной зоне Западной Сибири их называют колками. Овсянки гнездились по опушкам таких рощ, не заходя вглубь леса. Это создавало существенные удобства для поиска гнезд, которые эти птицы устраивают на земле, под куртинами прошлогодней сухой травы. Во второй половине апреля, когда самки строили гнезда и откладывали яйца, я насчитал на этом участке 22 поющих самца белошапочной овсянки и восемь – овсянки обыкновенной. В первый же год мне удалось полностью проследить ход событий в жизни одиннадцати пар: семи белошапочных овсянок, двух обыкновенных и двух смешанных, каждая из которых состояла из самца одного вида и самки другого. Кроме того, здесь же обосновался самец необычной окраски. Сначала я посчитал, что это какой-то отклоняющийся от нормы самец овсянки белошапочной, но много позже, по ходу исследований, выяснилось, что птица была одним из вариантов гибридных особей. Этот самец так и остался холостяком.

На следующий год я встретил на той же площадке выводок, отцом которого был типичный самец обыкновенной овсянки, а самка, хотя и была похожа на белошапочную, при внимательном осмотре оказалась гибридом. Эта парочка воспитала трех крепких отпрысков. Из всех пяти яиц другой смешанной пары, в которой самец был белошапочной овсянкой, а самка – обыкновенной, вылупились также вполне жизнеспособные птенцы. Так стало очевидным, что гибридизация у овсянок, хотя и носит в этой местности ограниченный характер, не является, тем не менее, событием исключительно редким, поскольку процессы размножения в смешанных парах протекали без каких-либо очевидных нарушений.

Увиденное было совершенно неожиданным и заставило меня усомниться в непременной справедливости бытующих представлений о том, как работают видовые опознавательные признаки. Дело в том, что самцы видов, о которых идет речь, резко различаются по внешнему виду. Общими их признаками можно считать только размеры и пропорции тела, тогда как характер окраски у тех и других принципиально различен. В оперении самцов обыкновенной овсянки преобладает желтый цвет, а у белошапочной они окрашены в сочетания белого и каштанового. Самки более похожи, поскольку цвета, характерные для самцов, у них много тусклее.

В то же время песни самцов обоих видов казались на слух очень похожими. Впрочем, и у обыкновенной, и у белошапочной овсянок они существенно варьировали, различаясь в деталях у разных самцов и даже в индивидуальных репертуарах многих из них. Поэтому для дальнейшего анализа следовало записывать как можно больше таких сигналов, но здесь я столкнулся с проблемами почти неразрешимыми. С трудом удалось достать видавший виды портативный магнитофон «Репортер», но работа с ним приносила одни разочарования. Записываешь голос поющего самца, а при прослушивании записи выясняется, что на пленке идет едва слышная местная радиопередача. Все же кое-что удавалось зафиксировать, но анализировать полученный материал можно было лишь на осциллографе, который дает картинку, лишенную многих важных деталей. Так что обработать эти записи качественно я смог лишь шесть лет спустя, когда, уже в Москве, получил доступ к американскому сонографу.

Забегая вперед, скажу, что изучение этих двух видов овсянок по принципам сравнительной этологии продолжалось с перерывами еще почти сорок лет. Последняя статья на эту тему была опубликована мной в 2007 г., а годом раньше вышла другая, где проведен детальный анализ песенного поведения обыкновенной овсянки. За эти годы пришлось убедиться в том, что сами овсянки не отличают песен своего вида от песен другого. Когда я с коллегами ловил этих птиц, подманивая их на магнитофонные записи, самцы и обыкновенной и белошапочной овсянок с одинаковой готовностью прилетали на звуки песни как своего вида, так и другого.

Не нашел я существенных различий и в поведении самцов двух видов в тех ситуациях, когда они ухаживают за самками. Кавалер подбирает клювом с земли короткий обломок тонкой веточки, поднимает хохолок, сильно распушает оперение нижней части тела, отводит крылья в стороны и в этой позе, вращая головой, сближается с самкой. Я всячески старался найти различия в этих акциях у самцов разных видов, но удалось лишь заметить, что обыкновенные поднимают отставленные крылья, а белошапочные держат их скорее горизонтально. Однако наблюдений, при которых мне удавалось зафиксировать эти, достаточно редкие события, было слишком мало, чтобы убедиться, что такое несходство действительно является устойчивым видовым признаком.

Но даже если это так, дальнейшие наблюдения наводили на мысль, что самки едва ли могли принимать во внимание эти детали позы. В последующие годы выяснилось, что мои овсянки склонны игнорировать много более существенные различия в конфигурации объектов внешнего окружения. Так, самец, охраняющий свою территорию, с одинаковым рвением нападает как на живого самца своего вида в клетке, так и на достаточно небрежно сделанное чучело такого самца.

Чтобы получить полное представление об акустических репертуарах обоих видов и установить степень различий в наборах их звуковых сигналов, я поймал несколько самцов и начал записывать их голоса дома на громоздкий стационарный катушечный магнитофон «Астра-4». Записывал я и голоса птенцов, которые мужали на моих глазах в условиях неволи, надеясь получить данные о развитии их вокализации с возрастом и о том, как формируется песня самцов. На всех подоконниках в моей однокомнатной квартире громоздились клетки самых разных габаритов с овсянками. Благо, кормление их не составляло большого труда – только подсыпай во время в кормушки очередные порции овса.

В результате я выяснил, что вокализация видов различается не столько по характеру песен, сколько по акустической структуре прочих, достаточно разнообразных звуков. В репертуаре белошапочной овсянки, в частности, присутствовал сигнал, которого не было у обыкновенной. Особи первого вида издают его весьма часто, в самых разных ситуациях (например, во время осенних миграций), так что позже, во время многочисленных экспедиций в новые места именно этот звук служил для меня наиболее надежным указанием на присутствие здесь белошапочных овсянок.

В последующие несколько лет овсянки, по стечению обстоятельств, отошли для меня на второй план, но интерес к ним таился в глубине моего сознания. Поэтому во время других экспедиций всюду, где эти птицы попадались мне на глаза, я неизменно обращал на них самое пристальное внимание. Например, в 1971 г., когда была предпринята поездка в северо-западные предгорья Алтая для изучения гибридизации в другой паре видов, сорокопутов, на одной из стоянок овсянки оказались многочисленными. Сначала я определил их в качестве белошапочных, но затем стал сомневаться, так ли это, поскольку многие особи выглядели не вполне типичными для этого вида. Поэтому я взял ружье и отстрелял наугад четырех самцов. Три из них оказались явными гибридами^[142].

К изучению гибридизации этих видов я возвращался еще дважды. В 1996 г. я получил грант по теме «Зоны вторичного контакта и гибридизация у птиц», от Российского фонда фундаментальных исследований, а в 2004 г. – от Американского фонда поддержки гражданских исследований. На эти средства были осуществлены четыре экспедиции в Западную и в Восточную Сибирь (в окрестности озера Байкал) и две – на Алтай.

Вот что я написал в отчете по первому из этих грантов. «В Западной Сибири, где виды сосуществуют издавна, в некоторых местах уже произошло их локальное полное слияние. Процесс этот прогрессирует сегодня очень быстро, на временах, исчисляемых десятилетиями. Здесь гибридизация идет интенсивно, несмотря на резкие различия в окраске родительских видов. Напротив, в Восточной Сибири, в зоне недавнего контакта^[143], этот процесс находится в начальной стадии. Здесь механизмы этологической изоляции работают пока что настолько надежно, что противодействуют гибридизации между вселяющейся с запада гибридогенной популяцией и одним из родительских видов, автохтонной белошапочной овсянкой. Эта ситуация сама по себе оказалась уникальной, ранее не описанной в литературе по естественной гибридизации птиц».

Всего этого я еще не знал, когда писал для книги «Гибридизация и этологическая изоляция у птиц» главу об овсянках. Но в то время материал, которым я располагал, был вполне достаточным, чтобы проанализировать характер их взаимоотношений достаточно детально, хотя и в первом приближении.

Серьезное подтверждение справедливости выводов, сделанных в отчете по гранту РФФИ, я получил ровно через 30 лет после моих первых вылазок в окрестности Академгородка, когда посетил эти места в 1997 г. Поначалу я был несколько обескуражен, когда попытался получить какие-либо сведения об этих птицах у местных орнитологов. Они убеждали меня, что в окрестностях Академгородка обитает лишь обыкновенная овсянка, а белошапочной уже много лет никто не видел. Как выяснилось позже, в чем-то они были правы, но, в то же время, и весьма далеки от истины.

Зная, насколько многочисленной была здесь белошапочная овсянка в конце 1960-х гг., я с удивлением обнаружил подтверждение слов новосибирских коллег. Однако не менее поразительными оказались изменения, произошедшие за минувшие годы с популяцией овсянки обыкновенной. Собственно говоря, теперь относить этих птиц к данному виду приходилось лишь с большими оговорками. Дело в том, что из 22 самцов, отловленных в эту поездку мной и моим коллегой Дмитрием Монзиковым в паутинные сети, только две трети особей (66.6 %) попадали в категорию более или менее типичных обыкновенных овсянок. Среди прочих экземпляров некоторые выглядели как обыкновенные овсянки, но со значительной примесью окрасочных признаков другого вида (5.6 %), другие имели бесспорно промежуточную окраску (11.2 %), а третьи вообще резко отличались от типичных самцов обоих видов (16.6 %). При взгляде на этих последних невольно приходили на память слова известного немецкого натуралиста Оскара Хейнрота, который в шутку говорил, что гибриды у птиц нередко демонстрируют не сумму признаков родительских видов, а их разность.

Исчезновение белошапочной овсянки в окрестностях Новосибирска можно было бы объяснить тем, что за прошедшие годы здесь имела место так называемая поглотительная гибридизация. За счет прогрессирующего увеличения в популяции доли гибридов разных поколений происходит как бы растворение большей части признаков одного родительского вида в признаках другого. Но некоторые сохраняются, и разнообразие облика гибридов приводит к картине гибридогенного полиморфизма. О том, что удалось сделать по этой теме в дальнейшем, я более подробно расскажу в главе 8.

Сорокопуты

Зайсанская котловина

Весной 1968 г. шесть сотрудников нашей лаборатории отправились из Академгородка в очередную экспедицию. Маршрут предусматривал выполнение дерзкого замысла – пересечь с востока на запад полупустыни на юге Казахстана, пески Кызылкум и Каракум, переправиться затем на пароме через Каспийское море и закончить путешествие на юге Закавказья, в Армении. До Еревана предстояло покрыть расстояние около 2 200 км. Ехали на двух автомобилях – мощном армейском Урале-375Д грузоподъемностью около 12 тонн и микроавтобусе УАЗ.

Сначала путь лежал прямо на юг. На четвертый день, миновав расстояние примерно в 1 100 километров, разбили первый полевой лагерь в районе поселка Буран. В этом месте река Черный Иртыш пересекает тогдашнюю советско-китайскую границу. Так что в последующие дни, во время экскурсий для отлова тушканчиков и прочих грызунов, машинам приходилось то и дело проезжать по несколько километров вплотную к контрольно-следовой полосе и к уходившему за горизонт ограждению, обтянутому колючей проволокой. С противоположной стороны от этого сооружения доносились обрывки китайской речи, транслируемой через громкоговорители. Как нам объясняли пограничники, звучали оскорбления и угрозы в адрес их самих и всех тех, кому они подчинялись, вплоть до самих обитателей Кремля.

Дело в том, что мы оказались здесь в самый пик так называемого «советско-китайского раскола» – дипломатического конфликта между руководствами этих стран, длившегося уже с конца 1950-х гг. Тогда Мао Цзэдун был взбешен докладом Хрущева на XX съезде КПСС с разоблачением культа личности Сталина. Не понравился китайскому лидеру и предложенный Хрущевым курс на экономическое развитие страны в условиях мирного сосуществования с капиталистическими странами. Все это Мао Цзэдун расценил как отход от идей коммунизма, ведущий, естественным образом, к разрыву с Китаем в сфере идеологии. Кроме того, китайцы уже давно нацеливались на территориальную экспансию в южные районы Казахстана и советского Дальнего Востока, а в условиях политического конфликта эти претензии существенно возросли.

Таким образом, нетрудно себе представить, насколько напряженной была обстановка на соседней с нами заставе в поселке Буран. Пограничники все время настойчиво рекомендовали нам строго следовать всем правилам пребывания в приграничной зоне и пытались держать нас в страхе от предчувствия некой грозящей всем нам опасности. Мы про себя посмеивались над этим, не принимая нервозность офицеров всерьез. Однако были правы они, а не мы. Уже на следующий, 1969 год отряды китайской армии предприняли две попытки вторжения на территорию СССР. Одна из них имела место 15 марта на острове Даманский (река Уссури) южнее Хабаровска, а вторая – 13 августа, как раз недалеко к юго-западу от места нашей тогдашней стоянки^[144].

Мы разбили лагерь у самой воды на низком левом берегу Черного Иртыша. В середине установили огромную армейскую палатку из толстого брезента. В сложенном состоянии ее с большим трудом могли поднять четверо далеко не слабых мужчин. В ней разместили походную электростанцию, холодильник, столы для камеральной обработки материала и все прочее, необходимое для лабораторных исследований. В плохую погоду эта палатка выступала также в роли кают-компании. Вокруг, на разном расстоянии от нее поставили свои одноместные палатки те, кто предпочитал сон в гордом одиночестве. Но в помещении лаборатории свободного места оставалось вполне достаточно для того, чтобы можно было разместить вдоль стен несколько раскладушек и коротать здесь ночь при внезапной вспышке непогоды.

Отправляясь в эту поездку, я не ставил перед собой никакой специальной задачи. Просто рассчитывал ознакомиться с новыми для меня ландшафтами и с дотоле неизвестной мне фауной обитающих там пернатых. Все прочие участники экспедиции работали в поте лица. Мужская половина коллектива занималась отловом животных, а женщины – изготовлением цитогенетических препаратов. Я же, совершив поутру экскурсию в ближайшие окрестности лагеря, вооруженный биноклем и фотоаппаратом с телеобъективом, затем оставался свободным и брал на себя обязанности шеф-повара.

Как я уже упоминал в начале главы 2, цель, которую поставил перед собой Н. Н. Воронцов, инициируя серию таких экспедиций, состояла в следующем. Предстояло выяснить, сколько же видов грызунов (полевок, песчанок, сусликов, тушканчиков) в населяют, на самом деле, обширнейшие пространства пустынь, полупустынь и низкогорий Средней Азии, Казахстана и Закавказья. Актуальность задачи была продиктована тем, что видовой состав млекопитающих в регионах юга тогдашнего СССР, оставался в те годы недостаточно изученным местными зоологами. К тому времени выяснилось, что близкие виды далеко не всегда можно распознать на глаз, без применения специальных, методов лабораторного анализа тонких особенностей клеток, слагающих ткани организма. Оказалось, что возможны ситуации, когда животные, относящиеся к двум разным видам, неразличимы по внешнему облику^[145], но обладают существенно разной генетической конституцией. Поиски этих различий в те годы были направлены на выявление количества, величины и формы хромосом у сравниваемых видов. Сумму этих признаков считали тогда, к сожалению, ошибочно, как это выяснилось в дальнейшем, чуть ли не главным показателем генетической уникальности видов.

Таким образом, коллективу экспедиции следовало поймать как можно больше особей всех видов грызунов, живущих в данной местности, и от каждой получить препараты, которые позволили бы провести впоследствии сравнительный хромосомный анализ. Животными, которые особенно интересовали Ворон цова ранее, еще с конца 1950-х гг., и, разумеется, в эту поездку, были тушканчики. Всего в южных районах бывшего Советского Союза тогда насчитывалось 14 их видов^[146]. Первым делом предстояло выяснить, сколько из них и какие именно обитают в районе первой нашей стоянки. Дело это непростое, поскольку все тушканчики ведут строго ночной образ жизни, а большинство из них – прекрасные бегуны. Отнести же увиденную особь к тому или другому виду невозможно, просто увидев в свете фар стремительно убегающего от вас тушканчика.

Каждый раз с наступлением вечерних сумерек начинались приготовления к ночному отлову тушканчиков. На переднее сидение в кузове Урала один человек усаживался с мощной фарой в руках, а другой – с сачком. Кроме того, второй ловец садился в кабину рядом с водителем, и машина выезжала в степь. Роль ловцов поочередно выполняли Саша Базыкин, Володя Смирнов и Олег Орлов. Охота была чрезвычайно азартной. Эмоции ловцов особенно подогревались одним важным обстоятельством. Среди тушканчиков были виды, которых Воронцов считал «банальными», поскольку за одну ночь нетрудно было поймать не одну особь. Другие же слыли в качестве редкости, так что поимка такого животного вызывала в лагере ликование, и отличившийся ловец ходил весь следующий день героем.

К категории «редкостей» с самого начала был отнесен так называемый гребнепалый тушканчик, поскольку раньше никому не было известно, обитает ли он на крайнем юго-западе Казахстана, где экспедиция работала в то время. Среди тушканчиков есть животные величиной с крысу и весьма миниатюрные. Гребнепалый же характеризуется средними размерами, как и большинство видов из этой группы млекопитающих. Поэтому легко себе представить, что в момент, когда в свете фары материализуется такое существо, и машина резко тормозит, ловец, выскакивающий из нее в азарте, мечтает о том, что сейчас в сачке окажется именно это желанное животное. А всеобщий ажиотаж был таков, что даже водитель Урала Юра несколько раз на моих глазах выскакивал из кабины (без сачка!), когда автомобиль еще не успевал остановиться.

Но особенно ценной добычей был крошечный толстохвостый тушканчик с длиной тела 12.5 см и с хвостом немногим большей длины. Пойманных здесь зверьков Воронцов описал позже как вид, новый для мировой фауны – Pygerethmus vinogradovi. То-то было ликование, когда эту идею мы обсуждали в часы досуга!

Район, где работала экспедиция, на картах обозначен как Зайсанская котловина. На севере ее располагается большое озеро Зайсан, через которое текут в Иртыш воды Черного Иртыша. Ландшафт здесь – один из самых унылых по сравнению со всем тем, что мне когда-либо приходилось видеть. Это плоские закрепленные пески, поросшие ковылем, с отдельными пятнами редкостойных жидких кустарников – шиповника, жимолости и караганы. Такой ландшафт предоставлял большие удобства для ночных поездок на машине за тушканчиками. Водитель мог не думать о возможности наткнуться в темноте на какое-нибудь препятствие. Но фауна птиц здесь оказалась столь же бедной, как и растительность котловины.

Время от времени Воронцов выезжал на дневные рекогносцировки на УАЗике. Как-то я решил поехать с ним и посмотреть, не найдется ли что-нибудь интересное подальше от лагеря. Мое внимание привлекла птица, сидевшая на вершине куста. Я сразу понял, что это сорокопут. Но когда начал рассматривать его в бинокль, то осознал, что ничего подобного никогда не видел. «Это не туркестанский жулан, – бормотал я про себя, – их я хорошо знаю по предыдущей экспедиции в Туркмению. Хотя в чем-то и похож на этих сорокопутов».

Воронцов, видя, что я в замешательстве, сказал: «Если это что-то необычное, надо добыть птицу для нашей лабораторной коллекции!» Ружье у меня было всегда с собой. Я вылез из машины и стал подходить поближе к сорокопуту. Но тут я увидел, что несколько поодаль на кустах сидят еще две птицы, силуэтом похожие на первую. Я выбрал такое место, с которого все три были видны на одной линии в пределах дальности полета дроби. Выстрелил и убил всех трех.

Мы стали рассматривать мою добычу. Птицы оказались самцами, и все они были окрашены явно по-разному. Оперение головы и туловища походило в той или иной степени на характерное для туркестанского жулана, а вот окраска хвостов у каждого была более или менее сходна с той, что свойственна другому виду – жулану европейскому, присутствия которого я здесь никак не ожидал. Опыт предыдущей работы в зоне гибридизации овсянок обыкновенной и белошапочной подсказывал, что и тут перед нами примерно такая же ситуация. Но чтобы убедиться в этом окончательно, следовало собрать побольше материала.

Здесь придется сделать отступление, рассказав о разных методах исследования того, что происходит в так называемых гибридных зонах. Если вы намереваетесь изучать конкретную локальную популяцию, оставаясь в месте работы достаточно длительное время, то оптимальный метод – это отлов и индивидуальное мечение животных, в нашем случае – птиц. О том, насколько интересные сведения удается получить при таком подходе, я расскажу в следующей главе, где речь пойдет о гибридизации каменок плешанки и испанской.

Когда же материал собираешь в ходе экспедиции, цель которой обследовать как можно более обширную территорию, волей неволей приходится прибегать к коллектированию экземпляров. Впрочем, в данном случае необходимость применять массовый научный отстрел имеет и важное преимущество перед первым, щадящим методом. При использовании того каждую пойманную птицу измеряют по стандартной схеме и фотографируют в руках. Это позволяет накапливать важную информацию, но значительная ее доля все же утрачивается. Измерения, зафиксированные в полевом дневнике и фотографии, даже самого лучшего качества, не в состоянии заменить тушку отстрелянной птицы^[147], попадающую в конечном итоге в музейную коллекцию, которая формируется десятилетиями усилиями целых поколений зоологов. Ценность этих материалов состоит в следующем. Исследование той или иной природной ситуации всегда можно начать с чистого листа, посещая музей и осваивая шаг за шагом весь массив данных, полученных целой армией ваших предшественников, а уже затем ехать в поле и самому браться за дело основательно.

Мы пребывали на этой стоянке уже довольно долго, и до того дня, когда планировалось двигаться дальше на запад, оставалось меньше недели. Я понял, что следует приняться вплотную за охоту на сорокопутов. Так была собрана серия экземпляров (примерно два десятка, в основном самцов), которая ныне хранится в Зоологическом институте РАН в Санкт-Петербурге. За все это время я только один раз видел птицу, которая выглядел похожей на жулана европейского, но добыть ее не смог. Все прочие, оказавшиеся в моих руках, легко выстраивались в постепенный ряд от типичного туркестанского жулана к таким, которые по сумме признаков были явно промежуточными между двумя видами.

Когда мы с Володей Иваницким изучали каменок в ущелье Таучик пять лет спустя, я усмотрел полную параллель между этой ситуацией и тем, что мы увидели там. Напомню сказанное на этот счет в главе 4. В местной популяции «плешанок» преобладали птицы, типичные по окраске именно для этого вида, но немало особей выглядели промежуточными в той или иной степени между ними и каменкой испанской. В своей книге, увидевшей свет через 21 год после экспедиции, о которой рассказываю здесь, я присвоил явлениям такого рода термин «гибридогенный полиморфизм».

В последующие два года после этой экспедиции я был настолько увлечен изучением поведения каменок (главы 2 и 3), что тема гибридизации сорокопутов отошла далеко на задний план. За это время к моей работе проявил интерес студент Новосибирского университета Алексей Крюков. В 1969 г. он уже принимал участие в поездке в Копетдаг, где помогал мне в наблюдениях за каменками (глава 2) Теперь у него близилась пора выбирать тему курсовой работы, и тут я вспомнил о своей находке в Зайсанской котловине. Этот регион в основном руководстве по орнитологии СССР^[148] значился как находящийся в ареале туркестанского жулана. А европейский жулан был одним из самых обычных видов в окрестностях Академгородка. Из этого следовало, что процесс гибридизации должен был некогда зародиться на территориях, лежащих как раз между этими двумя точками.

Юго-западные предгорья Алтая

Мы с Алексеем спланировали автомобильный маршрут длиной около 1000 км между Новосибирском и озером Маркаколь, лежащим немного севернее Зайсанской котловины. На этом трансекте предполагалось сделать несколько остановок, примерно на равных расстояниях одна от другой, и в каждой собрать серию экземпляров. Так мы намеревались оценить ширину гибридной зоны и проследить изменения в концентрации гибридов в разных ее секторах.

Мы выехали в поле 25 мая 1971 г. на автомобиле ГАЗ-66. Вел машину Миша с академической автобазы, с которым мы уже сроднились ранней весной этого года во время длительной нелегкой поездки на крайний юг Узбекистана (глава 2). На протяжении 10 дней, петляя по проселочным дорогам и выбирая направление словно бы наугад, мы останавливались на день-два в шести разных точках, удаленных друг от друга обычно на несколько десятков километров. Привал устраивали там, где при движении машины удавалось заметить хотя бы одного сорокопута. Эти птицы охотятся, подолгу сидя в верхней части кро ны кустов и высматривая отсюда своих жертв (крупных насекомых, ящериц и прочую живность), когда те перемещаются по земле. Поэтому кто-нибудь из нас, будучи все время начеку, без труда замечал то, что мы искали.

По опыту изучения сорокопутов на Дальнем Востоке и в Зайсанской котловине я уже хорошо знал, что пары этих птиц склонны в период гнездования селиться неподалеку друг от друга, формируя своего рода разреженные группировки. Иными словами, если есть один сорокопут, то здесь же следует ожидать найти еще нескольких.

В итоге мы получили сведения о характере изменчивости в шести таких локальных поселениях сорокопутов на территории площадью около 150 км по долготе и примерно 60–70 км – по широте. Даже на глаз, не прибегая к тщательной камеральной обработке материала, была ясна общая тенденция. В направлении с юга на север, от западного побережья озера Маркаколь (примерно в 150 км севернее Зайсанской котловины) самцы сорокопутов становятся все менее похожими на туркестанских жуланов и приближаются по сумме признаков к жулану европейскому.

Но вполне очевидным стало и другое. Даже те поселения, которые располагались друг относительно друга наиболее близко, могли резко различаться по среднему гибридному индексу^[149], и наоборот, значительно разнесенные в пространстве подчас обнаруживали существенное сходство по этому показателю. Из этого следовал весьма важный вывод. В каждой такой локальной микропопуляции степень перемешивания генов родительских видов происходит совершенно случайным образом, со скоростью и интенсивностью, характерными именно для данной общности птиц численностью не более, чем первые несколько десятков пар.

Почему же такое возможно? Дело в том, что сорокопуты, как и абсолютное большинство прочих перелетных пернатых, склонны из года в год, с началом очередного сезона размножения возвращаться с мест зимовок на свои прошлогодние территории. Если самец имеет гибридное происхождение и находит в качестве полового партнера молодую (впервые гнездящуюся) генетически «чистую» самку, в данном случае жулана туркестанского либо европейского, их потомство, естественно, станет гибридным. Ясно, что такого рода события абсолютно случайны, а их комбинации в разных поселениях полностью неповторимы. Да и сами результаты такой демографической разнородности поселений (демов) должны претерпевать существенные, опять же, высоко непредсказуемые изменения во времени. Однако в целом, на больших временах гибридизация, даже начавшись всего лишь с одного-двух эпизодов формирования смешанных пар, будет постепенно углубляться по принципу цепной реакции.

Эти идеи, родившиеся после описанной здесь поездки с Крюковым в юго-западные предгорья Алтая, стали одной из стержневых концепций книги, задуманной мной в те далекие годы. Они же легли в основу принципов и методов дальнейшего изучения гибридизации у сорокопутов, которое на этом не только не закончилось, но продолжалось еще около 35 лет, до последней моей экспедиции в западный Тянь-Шань в 2006 г.

Чуйская степь. Мы вернулись в Академгородок в первой декаде июня. Половина лета была еще впереди, и я решил съездить в Чуйскую степь, чтобы пополнить материалы по поведению пустынной каменки. На этот раз пришлось, по настоянию Воронцова уступить ему моего водителя Мишу, о чем мы с Мишей сильно жалели. Поехали с Крюковым на ГАЗ-51 с шофером, который прежде никогда не ездил в экспедиции. Об этой поезде я коротко упоминаю в начале главы 3.

Алексей Крюков, основательно увлекшийся сорокопутами во время нашей предыдущей поездки, сосредоточил на них свое внимание и на новом месте. Благо, наш лагерь располагался здесь на окраине обширных зарослей кустарника карагана, о котором стоит сказать особо. Это колючее растение высотой обычно не более метра, особенность которого в том, что его зрелые ветви окрашены в чудесный золотой цвет и блестят металлом на ярком солнце. Каждый, кто оказывался в Чуйской степи, не избегал соблазна увезти домой несколько таких веточек. Они входили в комплект сувениров отсюда, второй составляющей которых были плоские камешки с пятнами ярко красного лишайника.

Оказалось, что заросли караганы, вплотную подходившие к нашим палаткам, служили местом поселения сорокопутов, именуемых даурскими жуланами. Об этих птицах в двух основных сводках по орнитофауне Советского Союза было сказано прискорбно мало. Так что мы оказались теперь в роли первопроходцев. Пока я наблюдал за пустынными каменками и записывал их голоса, Алексей вел тщательные наблюдения за сорокопутами. Мы никуда не спешили, и на этом этапе работы не было необходимости сразу же браться за ружье. Самым интересным для нас стало присутствие в этом поселении немногих европейских жуланов, которых мы никак не ожидали увидеть здесь. Более того, у одной из самок, которая выглядела как жулан даурский и насиживала кладку из пяти яиц, по какой-то неизвестной причине неожиданно исчез супруг. Не прошло и двух дней, как на его месте появился самец, который внешне ничем не отличался от жулана европейского. Забавно выглядела эта парочка: крупная самка, одетая целиком в желтовато-палевый наряд, и ярко раскрашенный самец с роскошным белым хвостом, украшенным угольно черной оторочкой. Когда птицы сидели рядом, казалось, что кавалер несколько уступает в размерах своей супруге.

Как говорится, «на ловца и зверь бежит». Итак, снова гибридизация, опять же с участием все того же европейского жулана, но в данном случае – на другом краю его ареала, на расстоянии примерно в 200 км по прямой к востоку от места наших предыдущих исследований. Когда птенцы вылетели из всех гнезд и возмужали настолько, что могли уже существовать самостоятельно, мы отстреляли 16 взрослых самцов. Из них семь выглядели как типичные даурские жуланы, только один, о котором я упомянул выше, был жуланом европейским, а всех прочих (50 %) мы определили в качестве гибридов разных поколений.

Изучение того, что и как происходит в этом поселении сорокопутов, мы продолжили на следующий год, приехав сюда пораньше, в конце мая, чтобы застать развитие событий с момента прилета птиц с их африканских зимовок. На этот раз все наше время было посвящено наблюдениям и сбору данных по особенностям поведения, включая запись их голосов. Удалось проследить полностью ход процесса гнездования у десяти пар, из которых две состояла из самца и самки европейских жуланов, а в остальных партнеры выглядели внешне более или менее сходными с даурскими.

Европейский и даурский жуланы столь несходны друг с другом по сумме морфологических и поведенческих признаков, что их вполне можно было считать разными видами^[150]. Наш вывод о том, что в Чуйской степи идет масштабная гибридизация между ними, был несколькими годами позже подтвержден орнитологами из Зоологического института Академии наук СССР в тогдашнем Ленинграде. Под руководством крупного знатока птиц Ирены Анатольевны Нейфельдт они предприняли экспедицию в горы, окружающие плато, занятое Курайской и Чуйской степями. Там, на высоте около 2 300 м над уровнем моря, по долинам небольших горных рек они обнаружили гибридную популяцию, в которой преобладали птицы типа европейского жулана и другие, обладавшие в большей или меньшей степени признаками жулана даурского. Но в отличие от того, что мы видели в Чуйской степи, там не было найдено ни одной особи, которая выглядела бы как даурский жулан в абсолютно чистом виде. Так вот откуда европейский жулан оказался случайным гостем на нашей высокогорной равнине.

Ленинградские орнитологи собирали материал для Зоологического музея, где хранится одна из самых богатых коллекций тушек птиц в мире. Отстреливая сорокопутов, они фиксировали, из каких именно особей состояли гнездящиеся пары. Коль скоро для них изначально стало очевидным, что почти все особи имеют гибридное происхождение, названия таких птиц они брали в кавычки. Например, гибрид, внешне очень похожий на европейского жулана обозначался на этикетке как «европейский», а существенно сходный с даурским – как «даурский». Вот как выглядел состав нескольких пар: самец «европейский» x самка даурский (две пары); самец «европейский» x самка «даурский»; самец скорее европейский x самка скорее даурский; самец скорее европейский x самка скорее европейский; самец скорее даурский x самка под вопросом (две пары). Данных не так уж много, но легко предположить, что выбор полового партнера в этой смешанной популяции зачастую есть не более чем дело случая.

Возникает вопрос, почему же птицы склонны игнорировать столь существенные различия в окраске «своих» и «чужих» и предаваться «незаконным утехам», как писал Бюффон, вступая в брачный союз с особями иной генетической конституции? Очень многие исследователи (которых, возможно, абсолютное большинство) полагают, что в природе все без исключения подчиняется абсолютной целесообразности. С их точки зрения, животные при гибридизации «наносят ущерб самим себе и своему виду», рискуя принести потомство «бастардов», якобы неполноценное в генетическом плане.

Но ответ на вопрос может состоять попросту в том, что ошибочна первоначальная установка, предполагающая, что восприятие птицами объектов внешнего окружения ничем не отличается от того, как видим это мы сами. Я предположил, что окраска оперения, различия в которой между близкими видами буквально бросается в глаза наблюдателю, может быть далеко не самым главным при распознавании овсянками и сорокопутами «подходящих» и «неподходящих» потенциальных половых партнеров. Такому предположению нетрудно возразить, поскольку хорошо известно, что цветовое зрение у птиц развито не хуже нашего. Но оно ли непременно должно служить ведущим инструментом в процессах дискриминации себе подобных?

Ведь живая птица – это не макет, раскрашенный определенным образом. Она все время находится в движении и почти непрерывно генерирует звуковые сигналы. Все эти проявления становятся особенно интенсивными как раз в тот момент, когда происходит встреча самца и самки, готовых в равной степени вступить в брачный союз. Например, у сорокопутов, о которых идет речь, самец, заметив в такой момент самку, стремительно летит к ней и садится рядом, вплотную. Если та не улетает сразу – это сигнал ее готовности продолжить контакт. Тогда самец начинает токовать перед ней. Он теснит ее, стараясь сесть все ближе и ближе к ней. При этом кавалер непрерывно кланяется передней частью туловища и вращает головой во все стороны, не переставая при этом петь вполголоса.

Я провел тщательное сравнение этих телодвижений у жуланов европейского, туркестанского и даурского, а также характера их пения в момент формирования пар и звуков, издаваемых самцами в других ситуациях. При детальном сравнительно анализе удалось обнаружить целый ряд второстепенных, частных различий в репертуарах этих сорокопутов, что интересно само по себе^[151]. Но основной вывод состоял в том, что в целом эти системы сигнализации можно, по большому счету, признать почти одинаковыми. Во всяком случае, мелкие различия не сопоставимы здесь с полным несходством в окраске этих трех разновидностей пернатых.

Все это значит, что опознавание птицами потенциального полового партнера не имеет ничего общего с тем, как это может казаться наблюдателю. Птица не перебирает в уме, устраивает ли ее окраска хвоста незнакомца и оттенок окраски его головы, спины, брюшка, не говоря уже о величине и форме тех или иных цветовых отметин на оперении. Реакция носит комплексный характер, причем главными стимулами служат, очевидно, размеры увиденной особи и общий характер ее двигательной активности, на фоне которой детали окраски должны уходить на второй план. То есть, оценка идет не путем отбора и суммирования отдельных признаков, а через восприятие некой целостной структуры, не выводимой в принципе, из слагающих ее компонентов. Такие структуры получили название гештальтов^[152], и анализом их восприятия занимается целый раздел психологии человека – гештальтпсихология.

Европейский жулан Lanius collurio

Даурский жулан. Lanius isabellinus speculigerus

Забайкалье

Для тех, кто хоть немного знаком с разделом генетики, который называется генетикой популяционной^[153], совершенно очевидно, что влияние скрещивания на популяции видов, однажды вступивших в гибридизацию, не ограничивается тем местом, где она началась. Особи гибридного происхождения могут селиться на значительном расстоянии от территорий своих родителей и, вступая в размножение там, привносят гены другого вида в генный пул местной популяции. Процесс углубляется из поколения в поколение.

Ареал даурского жулана простирается на сотни километров на восток от Чуйской степи. Я спланировал в качестве следующего шага наших исследований посещение нескольких мест гнездования этих птиц, достаточно удаленных от того, где мы с Крюковым обнаружили факт их гибридизации с европейским жуланом. Хотелось узнать, насколько далеко к востоку от южного Алтая можно уловить отголоски гибридизации, происходящей здесь. Не откладывая задуманное в долгий ящик, я наметили выезд в поле уже на конец того лета (1972 года) в район, где мы с Крюковым уже собирали материал по этой теме ранее.

Конечной точкой маршрута было избрано Гусиное озеро, второй по площади водоем после Байкала, расположенный на юго-западе Бурятии, имевшей тогда в СССР статус автономной республики. Из литературных источников мы узнали, что берега озера служат местообитанием процветающей популяции даурских жуланов. Нам следовало проехать почти 2 300 км до столицы республики, города Улан-Удэ, а от него еще 170 км до места назначения. На наше счастье водитель Миша в это время оказался свободным и охотно согласился везти нас на своем ГАЗ-66.

Не помню уже, по какой причине Алексей Крюков не смог участвовать в этой экспедиции. Но со мной вызвались ехать Саша Базыкин и Валерий Пальчиков, работавший тогда в Академгородке в Институте ядерной физики^[154]. Его технические познания были очень ценными, принимая во внимание мою непрекращающуюся, зачастую тщетную, борьбу с тогдашней несовершенной звукозаписывающей аппаратурой. К нам захотели присоединиться моя жена Люда Шилова, сама уроженка Прибайкалья, и ее подруга, лингвист Наталья Черемных, мечтавшая побывать на Байкале и увидеть забайкальские степи.

Дальний переезд не обошелся без непредвиденных печальных эпизодов. Миша уже ездил по этому маршруту, хорошо знал его и в одном знакомом ему месте решил подготовить нам сюрприз. Там был резкий перегиб проселочной дороги, и спуск можно было миновать, притормаживая движение машины. Но он, предупредив нас примерно за километр о том, что вот-вот сильно удивит нас, вместо этого разогнался и буквально пролетел несколько метров дорожного перегиба по воздуху. Не было бы ничего страшного, но Люда, подпрыгнув на сидении при этом маневре, довольно сильно ударилась головой о железную раму, поддерживающую тент автомобиля.

В другой раз, на временной стоянке, от которой до Гусиного озера оставалось уже совсем немного, произошел конфликт между мной и Мишей. Во вре мя предыдущих наших экспедиций стало нормой использовать паяльную лампу не только по прямому назначению – для приготовления пищи, но и для разных других целей. Например, ей было удобно сушить портянки, предварительно разложив их на какой-либо плоской поверхности. Для Миши паяльная лампа была абсолютно универсальным инструментом. На этот раз мы обедали в палатке, поскольку шел сильный дождь. В нашем укрытии попыталась переждать непогоду целая туча мух, и все они сконцентрировались на окошке из синтетической сетки. Я ненавижу мух, и мне был понятен охотничий азарт Миши, увидевшего столь обильное скопление назойливых насекомых, легко доступное для быстрой и капитальной расправы. Он схватил натужно гудящую паяльную лампу, разогревавшую чайник, и направил пламя чудесного светло-голубого цвета прямо на матерчатое окошко. Идея была мне понятна и близка, но результат – испорченная палатка – совершенно меня не устраивал. Да и Миша, привыкший к филигранным операциям с паяльной лампой, вроде бы и сам не ожидал столь очевидно никудышного финала.

В ответ на мое замечание Миша сказал, что если он мне не нравится, то поедет обратно в Академгородок, а мы пусть сами решаем, как нам быть дальше. Слово за слово, и коса нашла на камень. Я начал грозить ему неприятностями на автобазе, а он «закусил удила» и стал готовиться к отъезду в Улан-Удэ, чтобы там поставить машину на платформу. Я должен был ехать с ним как начальник экспедиции для оформления необходимых документов. Ехали молча не менее ста километров. Я ни разу не предпринял попыток уговорить его остаться – все было сказано в первые часы после ссоры. И вот я сижу на вокзале в Улан-Удэ и жду, пока он выполнит все формальности. Настроение, как легко догадаться, не самое лучшее. Вижу, он идет ко мне своей развалистой походкой. Подходит и говорит: «Женя, а может, поедем вместе назад?» Так окончилось это досадное недоразумение, и мы снова стали коллегами и друзьями.

Миша очень гордился тем, что много лет возил по Сибири самые разные экспедиции, в основном геологические. Его девизом было: «Главное опыт! Без опыта – конец…» На одной из стоянок, когда весь день хлестал дождь, и все мы сильно вымокли за день, он перед ужином, приговаривая это заклинание, не выключил мотор машины и нацепил свой кирзовый сапог на глушитель. Потом стемнело и все завалились спать. А утром выяснилось, что сапог скукожился настолько, что даже не стоило пытаться натянуть его на ногу. Миша выглядел сконфуженным, что вообще ему было совершенно не свойственно. А сапог все-таки пришлось выбросить.

Но вернемся к сорокопутам. Я коллектировал их и собрал приличную, уникальную по тем временам серию тушек, поскольку хорошего материала по этой разновидности в то время не было ни в Московском зоологическом музее МГУ, ни в Зоологическом институте в Ленинграде. Как я предполагал, еще на расстоянии около 450 км к востоку от Чуйской степи встречались особи с признаками гибридного происхождения. В окрестностях города Кызыл (столицы Тувинской АССР) таких было две из шести отстрелянных самцов. А на берегу Гусиного озера, еще примерно в 2 тыс. км к востоку, где мы пробыли больше недели, я не видел ни одной – все сорокопуты здесь были совершенно однотипными.

Обратный путь домой неожиданно оказался много более утомительным, чем тот, что мы проделали к месту основных исследований. Когда мы, проехав 350 км, достигли берега Байкала, погода основательно испортилась. На горных речках, текущих в озеро с юга, с хребта Хамар-Дабан, наводнением снесло мосты. Немногим меньше ста километров нам пришлось ехать, спускаясь около устья очередной речушки в озеро и объезжать преграду по воде, держась конуса выноса. Высокопрофессиональную работу Миши, придумавшего столь необычный способ преодоления водных препятствий, я подробно описал в главе 2.

Но когда мы, весьма довольные собой, подъехали к реке Снежной, самого крупного и многоводного притока Байкала, стало ясно, что больше наш хитроумный номер не пройдет. И здесь от моста, по которому до этого шло автомобильное сообщение, также не осталось и следа. Но объезжать широкое устье стремительно несущейся Снежной, как мы не раз делали это в других местах, было бы равносильно самоубийству.

Нетронутым оставался железнодорожный мост. Мы сутки простояли на берегу, поддаваясь время от времени соблазну переехать на другой берег реки по рельсам, что, разумеется, категорически запрещено. Пытались установить типичный интервал в движении поездов, то и дело проносившихся по мосту, чтобы надежно попасть в свободный промежуток времени.

Но здравый смысл все-таки взял, наконец, верх. Мы поехали назад до ближайшей железнодорожной станции. Кажется, она называлась Голоазиха. Тут я, салютуя бумагами с грифом Академии наук, насел на начальника станции. Мы все были поражены тогда тем, насколько быстро нам выделили отдельную платформу. Миша быстро водрузил на нее ГАЗ-66, нас прицепили к очередному проходившему составу, и мы с полным комфортом отправились в дальнейший путь. Благо, погода к этому времени заметно улучшилась. Достали из машины походные стулья и раскладушки, так что обширная площадка платформы вскоре стала напоминать хороший полевой лагерь. Я про себя размышлял о том, что подумал бы и сказал начальник станции, узнав, что результатом работы нашей экспедиции были примерно три десятка тушек сорокопутов, заботливо упакованных в одном из многочисленных вьючных ящиков.

Так мы миновали оставшиеся 80 км до поселка Слюдянка, откуда можно было отправляться в Академгородок, не заботясь больше об изобретении новых способов форсирования горных рек. Выезжая в дальний путь (предстояло проехать еще около 1 900 км), мы были немало удивлены, увидев, что дороги второстепенного значения вымощены здесь дробленым белоснежным мрамором. Таковы были контрасты великой страны под названием Советский Союз.

Черные каменки

В главе 2 я писал о том, что после нескольких экспедиций, организованных для изучения поведения этих пернатых, у меня зародилось сомнение в справедливости тех объяснений изменчивости в их окраске, которая господствовала в то время в орнитологических кругах. Трактовка, о которой идет речь, основывалась на статье двух классиков орнитологии, Эрнста Майра и Эрвина Штреземанна. Изучая музейные коллекции этих птиц, исследователи предположили, что три варианта окраски самцов обусловлены мутациями одного-двух генов. Это явление они подводили под рубрику «генетический полиморфизм». У нас в стране той же позиции, опять же опираясь на анализ коллекций в зоологических музеях МГУ и Института зоологии в Ленинграде, придерживались, соответственно, Лео Суренович Степанян^[155] и Владимир Михайлович Лоскот.

Если бы эта интерпретация была верна, то белобрюхие черные каменки, которых я наблюдал в Копетдаге, белоголовые из долины реки Ширабад и целиком черные в Бадахшане не должны были бы различаться ничем, кроме как деталями окраски самцов – за счет действия немногих предполагаемых генов. Кроме того, понятие «генетический полиморфизм» предполагает отсутствие промежуточных вариантов окраски между морфами. А это было не так – с каждой новой поездкой я убеждался в том, что возможны почти все мыслимые варианты особей с окраской, промежуточной, в той или иной степени, между белобрюхими, белоголовыми и черными самцами. Особенно много таких птиц я видел в долине реки Ширабад (глава 2).

Одно только это служило указанием на ошибочность отнесения всей ситуации к категории «генетический полиморфизм». Различаясь ничтожным числом генов, отвечающих лишь за детали внешнего облика особей, разные морфы должны быть практически одинаковыми генетически. Но в этом случае не следовало ожидать никаких явных различий в их образе жизни и в поведении. Однако даже самые первые результаты сравнения того, что мне довелось увидеть при посещении разных точек в ареале черных каменок, очевидным образом свидетельствовали о том, что это не так.

Основательно углубившись в литературу, я выяснил, что первоначально, в период между 1847 и 1865 г. три формы черных каменок были описаны разными исследователями как самостоятельные виды. Они хорошо дифференцированы не только по окраске самцов, (различия в которой послужили основой для гипотезы внутривидового полиморфизма), но также самок и, как указывали некоторые исследователи, молодых птиц в первом гнездовом наряде. Разными видами считал их и наш выдающийся зоолог Николаевич Алексеевич Зарудный, который уделял этим птицам особое внимание в своих основательных полевых исследованиях.

Надо сказать, что сама категория «вид» оказывается, как это ни покажется странным непосвященному, одной из самых дискуссионных в биологии. Я коснусь этой материи более подробно далее. А сейчас сошлюсь на размышления более общего характера – из области методологии науки. Выдающийся философ и логик Джон Стюарт Милль писал в начале ХХ века, что виды – как универсальная категория в любой классификации – это классы объектов, «…отделенные друг от друга неизмеримой бездной, а не простым рвом, у которого видно дно». Или, другими словами, они различаются не по нескольким признакам, а по «неперечисляемому» множеству взаимообусловленных свойств. То есть два вида есть не что иное, как принципиально разные системные образования.

О том, что понятие «вид» в такой предельно обобщенной (условной) форме изначально показалось мне применимым при разграничении трех вариантов черных каменок, говорили некоторые факты, лежавшие буквально на поверхности. Например, у белоголовой разновидности самцы и самки резко различаются по окраске, тогда как у двух других взрослые самки выглядят попросту более тусклыми, чем самцы.

Уже в самые первые годы моего знакомства с черными каменками выяснились очевидные различия в сроках начала гнездования всех трех их разновидностей. В Бадхызском заповеднике (Туркменистан) начало постройки гнезд самками белобрюхих каменок отставало на целый месяц от того, что я наблюдал у белоголовых птиц в долине р. Ширабад. Эти различия, наблюдаемые в регионах с одинаковым климатом (между 35° и 38° с.ш.), могли, как я полагал, быть обусловлены неодинаковой генетической конституцией тех и других. Более рискованно было бы трактовать таким же образом еще большее запаздывание гнездования в популяциях целиком черных каменок Бадахшана, поскольку весна приходит в их высокогорные местообитания существенно позже, чем в предгорные равнины. Но явное пристрастие этих птиц к жизни в таких экстремальных условиях само по себе указывало на своеобразие их экологических связей со средой.

В конце 1970-х гг. я решил, как можно более убедительно, обосновать свою точку зрения. Суть ее состояла в том, что три «разновидности» черных каменок первоначально представляли собой самостоятельные генетические общности («виды» как уникальные системные образования), обитавшие в то время в пределах собственных ареалов. В дальнейшем, расселяясь навстречу друг другу, они вступали в гибридизацию, и на этой почве возникли популяции с пестрым составом особей, лишь внешне похожие на те, которым приписывают явление мутационного генетического полиморфизма.

С этой целью мне предстояло посетить как можно больше мест в ареале черных каменок, детально описать особенности поведения каждой разновидности и, сравнивая полученные данные, попытаться показать, что и здесь таятся те или иные различия, которые могут быть, в принципе, следствием генетической уникальности каждой из этих трех общностей.

Основа этой программы была заложена еще во время нескольких поездок в Копетдаг (1: между 1965 и 1970 г.), в долину реки Ширабад (2: 1971 и 1973) и в горный Бадахшан (3: 1972). Расстояние между пунктами 1 и 2, 2 и 3 по прямой составляет, соответственно, около 830 и 440 километров. От этого трансекта, проложенного мной вдоль самой южной границы тогдашнего Советского Союза, ареал черных каменок простирался в пределах его территории, доступной мне для выполнения плана^[156], еще примерно на 400 километров к северу. Он охватывал здесь площадь около 350 000 км². Получить необходимый мне материал из этих мест я мог, посетив некоторые точки самостоятельно. Если же место окажется недоступным в данный момент, оставалось воспользоваться материалами других орнитологов и проанализировать музейные коллекции.

Бадхыз

Осуществлять этот замысел я начал в 1976 г., оказавшись в Бадхызском заповеднике, на крайнем юго-востоке Туркмении. Нельзя сказать, что я приехал сюда исключительно с целью изучать черных каменок. Меня интересовали и многие другие виды птиц, обитавшие в этом поистине уникальном месте, и характерные именно для ландшафта так называемой фисташковой саванны – реликта субтропической растительности Центральной Азии^[157]. Достаточно сказать, что этот ландшафт служит местообитанием четырех (!) видов сорокопутов, в том числе и бывшего тогда столь интересным для меня туркестанского жулана.

Добраться туда было совсем не просто. Сначала мы вдвоем с Мишей Галиченко долетели на самолете до Ашхабада, а оттуда трое суток ехали поездом сначала на восток – до станции Мары, где после остановки (длительностью целые сутки) вагон прицепляют к другому составу, идущему точно на юг – до города Кушка. Тогда это была крайняя южная точка Советского Союза – прямо на границе с Афганистаном. Мы высадились, не доезжая до нее, на станции Тахтабазар. Поезд стоит здесь две минуты. Когда в спешке выкидывали на землю (платформы не было) свой багаж, услышали, как офицер, ехавший с нами в одном купе из отпуска, сказал: «Ну, вот вам и Тахта-Париж». На Париж, впрочем, поселок, который выделялся на фоне пустыни купами пирамидальных тополей поодаль, походил очень мало. Он носил название Моргуновка. Хотя именно здесь находилось управление Бадхызского заповедника, до его восточной границы оставалось еще 87 км. Мы же планировали работать в фисташковой саванне на склонах невысокого хребта Гезь-Гедык, то есть еще примерно еще в 30 километрах западнее.

Не помню уже в деталях, как долго мы, при содействии здешних зоологов (Юрия Константиновича Горелова, Владимира Яковлевича Фета и Алика Атамурадова^[158]), преодолевали на разных машинах, с многочисленными остановками и пересадками эти 120 километров. Наконец, 26 марта достигли цели столь утомительного путешествия – кордона Акар-Чешме. Внутри ограды, сложенной из небольших камней, располагались три строения. В двух домах жили лесники с большими семьями, множеством скота и несколькими огромными туркменскими овчарками алабаями. Нас с Мишей посели в третий, сильно запущенный, без всякой мебели и, на первый взгляд, никак не приспособленный для жилья. Разыскали на участке попорченный лист ДСП (целого не нашлось), положили его на выброшенный кем-то большой таз – вот и готов обеденный стол. Разложили вдоль стен спальные мешки и устроились надолго жить с комфортом.

А что же каменки? Из литературы мне было известно, что Бадхыз лежит в ареале белобрюхой разновидности черной каменки – той самой, с которой я был хорошо знаком еще по самой первой поезде в Копетдаг. Теперь я планировал взяться вплотную за изучение поведения этих птиц, используя ту же методику, которую отработал на своем модельном виде – каменке черношейной (глава 3) и которая позволяла применять к увиденному количественный подход. Каждый самец, учтенный во время экскурсий, получал собственный индивидуальный номер, и все происходившее на территориях двух из них, живших наиболее близко к нашей базе, я тщательно фиксировал, изо дня в день наговаривая наблюдения на диктофон.

В один из первых дней неподалеку от кордона я обнаружил черного самца, которому, казалось бы, здесь не место. Правда, на пятый день его на участке не оказалось, а еще через четыре дня место было занято типичным для здешних мест белобрюхим самцом. Этот эпизод не сильно удивил меня, поскольку до Ширабада, где самцы черной разновидности были вполне обычны, отсюда было всего лишь около 150 км. А спустя 19 дней после приезда я нашел в одном из ущелий самца, явно промежуточного по окраске между местными белобрюхими черными каменками и белоголовыми, обитающими в изобилии к востоку, в тех же окрестностях Термеза. Эти два наблюдения лишь подтвердили мои предположения о том, что особи из разных частей ареала, занятых каждой из разновидностей, могут во время весенних миграций оказываться «не на своем месте» и скрещиваться здесь с аборигенами, производя гибридное потомство.

На следующий год, почти за 40 дней изысканий в окрестностях того же кордона Акар-Чешме я наблюдал уже четырех самцов с белыми отметинами разной величины и формы на угольно черном оперении головы. У некоторых из них эти отметины были выражены очень отчетливо, у других – едва заметны при наблюдении в 12-кратный бинокль. Тогда я заподозрил, что подобные следы гибридного происхождения особей могут быть, в принципе, столь незначительными по площади, что их можно обнаружить лишь держа птицу в руках. Стрелять каменок очень не хотелось, и выход был один – ловить всех подряд, тщательно рассматривать и фотографировать.

Но осуществить этот замысел, проводя наблюдения в Бадхызе и в других точках ареала черных каменок, пришлось позже. И длилась эта работа еще на протяжении нескольких десятков лет, о чем речь пойдет ниже. А во время первого моего посещения Бадхызского заповедника обнаружилось так много интересного для зоолога, что то и дело приходилось отвлекаться от наблюдений за каменками. Прежде всего, в долинке пересохшей речушки, буквально в полукилометре от нашего жилища, готовилась к выведению потомства пара пустынных сорокопутов, которых я увидел впервые. Ими уже серьезно заинтересовался Володя Иваницкий, приехавший в заповедник еще до нашего появления здесь. Так что мы взялись за изучение этих птиц на пару. Дальше – больше. Начали систематические наблюдения за размещением в окрестностях кордона гнездовых участков этих сорокопутов и трех других их видов – чернолобого, а также жуланов туркестанского и индийского. Последний был доступен для изучения в пределах тогдашнего СССР как раз исключительно в фисташковых саваннах хребта Гезь-Гедык, куда он заходил краем его ареал, локализованный большей своей частью в Афганистане, Пакистане и северо-западной Индии.

В середине апреля из своих зимних убежищ вышли степные черепахи. Они попадались нам буквально на каждом шагу. Обычное зрелище – вереница из нескольких этих созданий. Впереди движется крупная самка, сопровождаемая двумя, а то и тремя-четырьмя самцами в полтора раза меньшими по размерам, чем она. То из одного, то из другого места слышны серии звонких ударов – это дерутся самцы, с силой сталкиваясь панцирями. Черепахами основательно увлекся Миша. Да и грех было оставить без внимания такой зоологический материал, который буквально сам шел в руки. Так что мы стали метить животных, нанося на карапакс^[159] красной масляной краской цифры такой величины, чтобы их можно было прочесть издалека в бинокль. О том, что нам удалось узнать в результате о тайнах жизни этих странных существ, я расскажу в следующей главе.

Немного о других поездках в Бадхыз

Здесь я отвлекусь ненадолго от темы гибридизации черных каменок, чтобы вспомнить несколько забавных эпизодов, сопровождавших наши научные изыскания. Как уже было сказано, изучение этих пернатых, а также сорокопутов и черепах мы продолжили и на следующий год. На этот раз компанию нам составили Миша Рыбаков и Валерий Ахнин из киностудии «Экран». Это было наше первое знакомство с ними^[160]. Миша Галиченко, принципом которого было работать с хорошо знакомыми людьми, со «своими», как он выражался, принял соседство пришельцев из чуждого нам мира кино и телевидения очень настороженно. Вечер знакомства прошел на кордоне, спартанскую обстановку которого я описал выше. А наутро решили, что наш отряд из четырех человек (Лариса и Галя Костина помимо нас с Галиченко) будет переселяться на природу, освободив помещение для гостей.

Перед этой поездкой удалось прибрести большую импортную палатку, которая устанавливалась на каркасе из металлических трубок. Их было великое множество – каждую секцию каркаса следовало собрать из нескольких, вставляя их концами одну в другую. Всё это было для нас в новинку, поскольку до этого жили в поле неизменно в простых брезентовых палатках, натягиваемых с помощью палок и веревок.

Для лагеря мы выбрали живописную долинку, которая хорошо просматривалась с гребней ограничивающих ее цепочек холмов. И вот мы вдвоем с Галиченко приволокли туда тяжеленный футляр с палаткой, высыпали на траву все его разнообразное содержимое и начали прикидывать, как же со всем этим справиться. Сначала не всё шло гладко, и Миша непрерывно тревожно поглядывал вверх, опасаясь, что наши несуразные действия могут с гребня холма увидеть городские фраера (как он первоначально воспринял киношников). При этом он то и дело повторял с разными вариациями: «И вот они увидят, как два опытных полевика не в состоянии поставить палатку, в которой можно было бы открыть публичный дом!»

В следующий раз мы оказались в этом заповеднике ранней весной 1982 года. Отправились туда из Москвы на поезде вдвоем с Ларисой Зыковой. Поездка была короткой, но насыщенной событиями. Моя задача состояла в том, чтобы получить хорошие фотографии двух видов сорокопутов для книги об этих пернатых, которая готовилась к печати в ГДР. По опыту двух предыдущих посещений Бадхыза я знал, что объекты съемки можно будет без труда найти в Акар-Чешме. Но как раз туда добраться из Моргуновки оказалось делом весьма хлопотным. Весна была снежной, а машины в заповеднике – на грани издыхания. Так что достичь даже промежуточного пункта (кордон Кызылджар), не говоря уже о том, чтобы проехать все 120 км сразу, не могло быть и речи.

По тем же причинам мы не смогли сразу выехать к месту назначения из Кызылджара. Чтобы не терять времени даром, решили предпринять пеший маршрут по одноименному ущелью до впадины Ер-Ойлан-Дуз – одной из достопримечательностей Бадхызского заповедника. Путь в одну сторону был не столь уж протяженным, всего 18 км. Но помимо всего необходимого, включая фото– и звукозаписывающую аппаратуру, нам с Ларисой пришлось нести с собой две десятилитровые канистры с водой. Эта экскурсия подробно описана в главе 1 ее книги «Люди и животные в экстремальных ситуациях».

Я бы не стал упоминать обо всем этом, если бы не одно забавное событие, произошедшее там, где его менее всего следовало ожидать. Когда перед нами оставалось примерно полпути назад к кордону, мы решили заночевать и готовились к вечерней трапезе. Место, как нетрудно догадаться, было полностью безлюдным, чему мы были несказанно рады, удрав на природу от московской суеты. И тут я заметил, к своему величайшему неудовольствию, человека с рюкзаком, идущего прямо к нам. Каково же было наше удивление, когда перед нами предстал Андрей Дмитриевич Поярков, сотрудник нашего института. Оказалось, что он ищет в ущелье логовище полосатой гиены. Эта встреча неожиданно привела к чрезвычайно важным последствиям. За ужином был выработана программа организации курса лекций для повышения квалификации молодых ученых страны, интересующихся вопросами этологии и методологии науки вообще^[161].

Нелегким в организационном плане оказался и путь назад в цивилизацию. Чтобы выехать из Акар-Чешме, пришлось просить помощи у пограничников. Отправились на заставу, находившуюся в шести километрах от кордона. Лейтенант не только пообещал, что машина, которую он собирается завтра отправить по делам в поселок Серахс (на трассе, ведущей в Ашхабад), заедет за нами, но и выдал мне со склада пять пачек «Примы» ереванской фабрики. Это было очень кстати, поскольку мой запас сигарет иссяк еще накануне.

В Серахс мы попали только к вечеру. Солдат-водитель высадил нас на автобусной остановке, где сразу же выяснилось, что последний автобус на Ашхабад уже ушел. Я решил для разнообразия заночевать здесь же. Позади будки на остановке расстелили палатку и уложили спальные мешки. Побродив вокруг, я с трудом собрал среди городского мусора ровно столько сухой растительной ветоши, сколько требовалось для приготовления чая. Хотелось вписать в перечень ночевок вне дома еще одну, на этот раз совершенно абсурдную. Но номер, к сожалению, не прошел. Когда чай уже был готов и закуска разложена на газете, появился молодой туркмен. Он так долго уговаривал нас переночевать в гостях у него, что, скрепя сердце, пришлось согласиться.

Прошло пять лет. Шел год 1987, восьмой за период нашего сотрудничества с орнитологами Красноводского заповедника. Все это время мы занимались в основном изучением образа жизни чаек и крачек на островах юго-восточного Каспия (глава 7). Оставаясь под впечатлением необыкновенной природы Бадхыза, Лариса и я не раз уговаривали директора заповедника Владислава Ивановича Васильева предпринять поездку вглубь материка, чтобы он и Ира Гаузер смогли собственными глазами увидеть эти полюбившиеся нам места.

Но при этом мы преследовали и собственные научные интересы, которые к тому времени сместились во многом в сторону изучения поведения ящериц, о чем я подробно расскажу в главе 10. В конце марта 1987 г. мы провели около недели на кордоне заповедника в урочище Уфра, в 11 километрах от Красноводска^[162]. Забегая вперед, скажу, что двумя годами раньше мы выпустили здесь 50 индивидуально помеченных кавказских агам и изучали эту искусственно сформированную популяцию на протяжении 12 лет. А в Бадхызе обитает близкий вид – агама хорасанская, поведение которой мы намеревались сравнить с тем, что нам уже было известно в отношении кавказских агам.

На очереди в этом году была поездка на остров Огурчинский, целью которой были поиски очередной колонии черноголовых хохотунов. Там мы провели около двух недель и 14 апреля вернулись в Красноводск. Вот теперь-то и настало, наконец, долгожданное время посетить Бадхыз еще раз, обследовав попутно несколько интересовавших меня мест на маршруте протяженностью около 750 километров от крайней западной точки Туркмении до ее юго-восточных рубежей.

В состав экспедиционного отряда, который 15 апреля отправился в путь на двух автомобилях (ГАЗ-66 и микроавтобус УАЗ) входили семь человек: два водителя, Таган и Гумы, Васильев, Ира, Лариса, я и Василий Грабовский, ставший тремя годами раньше сотрудником нашей лаборатории. По дороге я снова оказался в долине реки Сикизяб, откуда 22 года тому назад началось изучение орнитофауны Средней Азии (глава 2). Двое суток провели в окрестностях города Теджен, где мы с Васей сосредоточились на записи голосов местной бухарской синицы. Эти пернатые представляют особый интерес для орнитологов, поскольку на границе их ареала с областью распространения обычнейшей нашей большой синицы наблюдается регулярная гибридизация между этими двумя видами.

В Бадхызе мы провели несколько дней в урочище Керлек, куда из-за отсутствия транспорта мне ни разу не удавалось попасть в три предыдущие поездки в этот заповедник. Сейчас это место особенно интересовало нас, поскольку именно здесь, как нам сообщили туркменские герпетологи, было царство хорасанских агам. Но об этом речь пойдет далее, в главе 10.

Все те трудности, которые до этого преследовали нас при переездах из Москвы в Бадхыз, совершенно неожиданным и, буквально, сказочным образом оказались преодоленными при моем пятом и последнем посещении юго-восточной Туркмении, в 1990 г. Палочка-выручалочка появилась, когда мы узнали, что в заповеднике развернута обширная работа по изучению его ландшафтов и составлению спутниковых карт. Ей руководил Андрей Евгеньевич Субботин, сотрудник нашего института (и мой хороший сосед по дому на улице Академика Анохина, 38). Его полевой отряд прекрасно финансировался Академией наук – до такой степени, что они могли позволить себе аренду маленького самолета. Андрей пообещал встретить нас с Ларисой на аэродроме в Ашхабаде. Утром в 10 часов мы погрузились в самолет в Домодедово, через три с половиной часа прилетели в Ашхабад, оттуда в Мары, и, не выходя с летного поля, пересели в самолетик, который приземлился в Бадхызе, прямо в лагере Андрея на кордоне Кызылджар. Выходя из самолета, мы с удивлением увидели стоявшую около дома легендарную машину марки «лендровер». Неужели, мелькнула мысль, наша АН СССР раскошелилась на приобретение этой мечты каждого полевого зоолога? Объяснение оказалось гораздо более прозаичным. На автомобиле буквально только что прибыла в заповедник киноэкспедиция BBC. Представляясь англичанам, Андрей объяснял, что его фамилия происходит от русского слова суббота – saturday, если так будет понятнее.

Удача не оставляла нас: англичане направлялись в Акар-Чешме, мы сели в машину и оказались на кордоне примерно через 8 часов после вылета из Москвы. Приезжим предоставили комнату, которая в наши предыдущие посещения Бадхыза оставалась постоянно запертой. Мы же, как и прежде, обосновались на террасе. На этот раз обеденным столом служил большой фанерный ящик. Субботин добыл для нас плиту с газовым баллоном, и наша половина дома превратилась в кухню. Так что по утрам заспанные операторы BBC, пробормотав «morning», появлялись у нас и завтракали стоя. При этом они не отказывались от наших продуктов, но своими никогда не угощали. Насыпали себе в кружки наш растворимый кофе, но только в них добавляли сгущенные сливки из своих запасов.

В общем, соседство оказалось несколько утомительным, и мы через пару дней переселились в палатки в нашей зеленой долинке. Я занялся наблюдениями за сорокопутами и ловлей черных каменок, а Лариса искала хорасанских агам, но, увы, тщетно. Неудобство состояло лишь в том, что за водой приходилось регулярно ходить на кордон.

В одно из таких посещений мы узнали, что англичане ухитрились перевернуться на своем лендровере. Для нас это не стало полной неожиданностью, поскольку еще при переезде из Кызылджара в Акар-Чешме манера езды водителя этого автомобиля несколько настораживала. На относительно ровных отрезках дороги он мчался с большой скоростью и не успевал сбросить ее там, где начинались участки с более капризным рельефом. Так что местами, по крутому изгибу холма, машина шла юзом.

Операторы после этого инцидента вели себя, как дети. Один из них вырядился в майку, разрисованную неровными красными полосами, изображающими, якобы, засохшие потоки крови. Что же касается руководителя экспедиции, то ему было не до шуток. Он был уверен, что покалеченную машину придется отправить на починку в Ашхабад, а запчасти выписывать из Англии. Но англичане недооценили технических способностей наших соотечественников, которые в те времена были вынуждены буквально на каждом шагу собственными силами преодолевать дефицит нормальных условий существования. Коллеги из отряда Субботина за пару дней отремонтировали лендровер прямо в его лагере. Правда, теперь на двух окнах была натянута полиэтиленовая пленка, так что машина утратила свою пыленепроницаемость, эффективность которой поражала при первой нашей поездке на этом автомобиле.

Как-то раз, находясь возле своих палаток, мы увидели женщину, бегущую по направлению к нам. Это оказалась сотрудница нашего института Катя Елькина. По всему ее поведению с самого начала легко было предположить, что случилось нечто неординарное. «Есть у вас спирт?» – проговорила она, борясь с одышкой. Оказалось, что в соседнем ущелье, примерно в 200 метрах по прямой от нашего лагеря ашхабадского кинооператора слегка поранил леопард. Спирт требовался, чтобы продезинфицировать рану! Как Катя рассказала нам, оператор увидел свежие следы леопарда, прошел по ним всего несколько метров. Неожиданно из-за крутого поворота ущелья выскочила огромная кошка и наотмашь ударила его лапой, после чего скрылась. Так что человек отделался сильным испугом и несерьезной, в общем, травмой.

Неудачи Ларисы в поисках хорасанских агам заставили нас серьезно задуматься о необходимости переезда в Керлек, где эти ящерицы были вполне обычными при посещении нами этого места три года назад. Так и сделали. Палатку поставили у входа в небольшое каменистое ущелье Туранга, и агамы были найдены уже на следующий день.

Еще во время последнего нашего пребывания в Акар-Чешме я познакомился с сотрудником заповедника, орнитологом Леонидом Симакиным. Его страстью были сорокопуты, и мы быстро нашли на этой почве общий язык. В те дни ему было поручено быть гидом англичан в их ознакомлении с природой заповедника. Ему всё же удавалось соединить эту обязанность со своими научными интересами. Однажды я стал свидетелем эпизода съемки молодым оператором Стивом гнезда индийского жулана, найденного до этого Леонидом. Оператор хотел запечатлеть на пленке не только само гнездо, но родителей находившихся там птенцов. А те сниматься не очень хотели и лишь в редкие минуты появлялись у нас на виду. Для Стива ситуация осложнялась еще и тем, что нас окружали тучи мелкой мошкары. Они садились на линзу телеобъектива, что грозило появлением дефектов на очередных кадрах. Оператор был вынужден непрерывно отмахиваться от назойливых насекомых и все время повторял про себя: «Too many flies!».

Мы с Леонидом затеяли совместную работу по изучению индивидуальной изменчивости окраски чернолобых сорокопутов. Ловили их паутинной сетью, тщательно измеряли, описывали детали оперения, кольцевали и метили индивидуально специальными красителями для последующего опознавания. Ту же работу проделали в Керлеке, где Леонид собирался и в дальнейшем, после отъезда англичан, изучать образ жизни этих птиц.

На мое везение прямо рядом с нашей палаткой обосновались на своих индивидуальных участках два самца индийского жулана. Однажды поутру здесь появилась самка, которая никак не могла решить, с кем из них останется и будет в дальнейшем выводить птенцов. Наблюдая на протяжении нескольких часов за этой коллизией, мне посчастливилось сделать несколько редчайших снимков поведения столь мало изученных птиц во время формирования брачной пары.

Стояла страшная жара. О том, чтобы спать в палатке, не могло быть и речи. Промучившись несколько ночей на раскладушке, поставленной между кустиками фисташки рядом с палаткой, я решил подыскать более комфортное место. Остановил свой выбор на ровной площадке у комля толстого тенистого дерева, стоявшего метрах в 50 от лагеря. В сумерках расстелил здесь спальный мешок, покурил перед сном, радуясь своей сообразительности, и вскоре задремал. Но не прошло и получаса, как почувствовал, что кто-то ползает по мне. Засветил фонарик и увидел множество снующих вокруг черных муравьев величиной с ноготь указательного пальца. Днем я их никогда не видел. Итак, я устроился около выхода из нор черных муравьев-древоточцев Camponotus, ведущих сугубо ночной образ жизни. Пришлось быстро собрать свои пожитки и позорно бежать в полной темноте на прежнее место «отдыха».

Чернолобый сорокопут Lanius minor

Примерно через неделю за нами приехал лендровер, и мы переместились на кордон под названием Кепеля, откуда предполагали через неделю-другую возвращаться в Москву. Здесь судьба снова свела нас с оператором Стивом. Его оставили на этом кордоне в одиночестве снимать окрестную природу. Он чувствовал себя явно не в своей тарелке, и мы с Ларисой пытались, как могли, хоть немного поднять ему настроение. Питаться он был вынужден вместе с нами, в основном гречневой кашей, которая, видно, вскоре осточертела ему. Стив всё время повторял: «Я вынужден быть оптимистом. Если отснятый мной материал понравится начальству, я попрошусь работать в Египте. Там существовать гораздо более комфортно». И он был как нельзя прав – вспомните, чего стоил один только «дом для приезжих» в Акар-Чешме. А здесь, на кордоне, было ненамного уютнее.

И снова черные каменки

В начале этой главы я говорил о том, сколь важная роль принадлежит в зоологических исследованиях анализу музейных коллекций. Однако они могут ввести в заблуждение, если не принимать во внимание множество других источников информации, доступных лишь при работе в поле. Именно подобный односторонний подход стал источником идеи, согласно которой черные каменки изначально представляли собой единую генетическую общность, внутри которой одномоментные эпизоды мутаций нескольких генов привели к появлению трех вариантов окраски самцов. Подобная трактовка могла естественным образом родиться, когда где-нибудь в Британском музее орнитологи заглянули в коробку с этикеткой «Передняя Азия» и обнаружили там лежащие вместе тушки белобрюхих, белоголовых и черных самцов.

Эти представления рассыпались в прах, как только вы узнавали, что три разновидности, о которых идет речь, занимают разные участки ареала черных каменок. В западной его части, от Копетдага до Бадхыза распространена первая из трех названных. На крайнем востоке в горах Бадахшана подавляющее большинство самцов имеют сплошную черную окраску. Между этими двумя регионами с севера вклинивается ареал популяций, в которых наиболее обычны белоголовые самцы и сравнительно немногочисленны черные. Такую картину мы видим, например, в долине реки Ширабад, о чем речь шла в главах 2 и 3.

Из этого можно было сделать вывод, что эволюция черных каменок шла в три этапа. На первом сформировались три независимые друг от друга группы популяций, каждая – в своей собственной области распространения. На втором они начали расселяться и вступать в контакт в местах вторичного совместного обитания. Тогда-то, на третьем этапе, и начался процесс гибридизации между ними, результаты которого у нас перед глазами сегодня.

Такова была моя гипотеза, но ее следовало подтвердить надежным фактическим материалом. Наиболее очевидное подтверждение справедливости высказанной точки зрения я получил при работе в долине реки Ширабад. Было ясно, что сюда, в места, первоначально занятые белоголовой разновидностью, долгое время вселялась черная разновидность из Бадахшана. Здесь, как было сказано в главе 3, довольно обычны черно-пестрые самцы – птицы бесспорно гибридного происхождения. Их я ни разу не видел в Бадахшане, что совершенно естественно, поскольку там полностью отсутствуют и белоголовые самцы.

Множество фактов свидетельствовало о том, что в долине реки Ширабад в итоге сформировалась единая гибридогенная популяция, так что белоголовые черные каменки перестали существовать как независимая генетическая система. Замечательным, в частности, оказалось то, что все самки здесь окрашены единообразно и по-иному, чем самки в популяциях как белобрюхой, так и черной разновидностей. Позже выяснилось, что такие же популяции населяют обширные пространства полупустынь Узбекистана, о чем будет еще сказано далее.

Оставался вопрос, пожалуй, еще более интересный. Именно, насколько далеко влияние отдельных эпизодов гибридизации, которые имеют место в зонах контакта этой популяции и белобрюхой разновидности^[163], распространяется в пределах ареала последней? Вопрос встал особенно остро в тот момент, когда в 1984 г. я всерьез заинтересовался популяцией белобрюхой разновидности, населявшей упомянутое выше урочище Уфра.

Место это находилось на побережье Красноводского залива – там, где к морю уступами спускается северный склон небольшого горного массива Карадаг (с юга он примыкает к Красноводскому плато). Здесь располагался один из кордонов заповедника. Добраться сюда из Красноводска было очень просто – всего лишь 11 километров ровной дороги от города. В Уфре гнездились три вида каменок и некоторые экзотические виды птиц (такие, например, как толстоклювый пустынный снегирь), а с берега вы могли наблюдать всевозможных водных пернатых, в частности, стаи фламинго. Поэтому при каждом приезде в Красноводск мы не упускали возможности провести в Уфре (или, попросту, на «11-м километре», как урочище называли сотрудники заповедника) хотя бы несколько дней. На выходе неглубокого ущелья к побережью была выбрана удобная ровная площадка, которая оставалась постоянным местом нашего лагеря на протяжении более чем десяти лет, до 1995 г.

Весной 1988 года мы с Василием Грабовским взялись за изучение местных черных каменок вплотную. Задача состояла в том, чтобы дополнить данные по музейным коллекциям анализом индивидуальной изменчивости живых птиц. Мы ловили их, измеряли, взвешивали и, окольцевав, выпускали. Отлов производили сконструированной Васей ловушкой, названной им «тетраэдром». Она представляла собой модифицированный вариант традиционной западни. Через редкую сетку, обтягивающую каркас из толстой проволоки, птицу-заманка было видно снаружи издалека гораздо лучше, чем если бы он находился в стандартной клетке со стенками из проволочных прутьев. Кроме того, тетраэдр позволял, в принципе, поймать одновременно трех птиц. Вася смастерил и другую ловушку из проволочного каркаса, обтянутого сеткой. Ее форму можно было произвольно менять таким образом, чтобы она входила в отверстия скальных обрывов, где каменки устраивали свои гнезда. Теперь мы могли ловить птиц не только «на драку», но и в момент их прилета к гнезду с кормом для птенцов.

В этот год за 21 день мы поймали 39 самцов и 28 самок. Среди самцов только 12 (менее трети от числа пойманных) могли быть диагностированы как «чистокровные» белобрюхие. Оперение головы у них было сплошь глянцево-черным. У всех прочих здесь присутствовали белые перышки, которые образовывали пятнышки разной величины. Как правило, эти отметины измерялись мил лиметрами и, таким образом не были бы замечены, если бы мы не рассматривали птиц, держа их в руках. Но у одного самца практически все темя выглядело грязно-белым, испещренным тонкими черноватыми штрихами.

Эти изыскания были продолжены в последующие два года, примерно с такими же результатами. Удалось поймать и рассмотреть 57 самцов, среди которых особи со стандартной окраской белобрюхой формы оказались в очевидном меньшинстве. Отклонение всех прочих от «нормы» трудно было истолковать иначе, чем присутствием в популяции притока генов из ареала белоголовой разновидности. Это казалось тем более неожиданным, что ближайшие к Красноводску места обитания этой последней составляли немногим менее 1000 км.

В период между 1985 и 1989 г. на УАЗике, который нам охотно предоставлял Васильев, наша группа посетила несколько мест в ареале белобрюхих черных каменок к востоку от Красноводска. Мы ловили этих птиц в низкогорном хребте Кюрендаг, в моей любимой долине реки Сикизяб и далее к юго-востоку – в окрестностях Сюнт-Хасардагского заповедника. В 1990 г. я продолжил эту работу во время моей последней поездки в Бадхыз. Всюду результат был одним и тем же – многие самцы белобрюхой разновидности несли в своей окраске следы примеси генов белоголовых черных каменок.

Механизм этого явления, именуемого миграцией генов, достаточно очевиден. Весной, возвращаясь на родину с зимовок, некоторые особи завершают путешествие, не долетев до места своего рождения, в ареале другой разновидности. Я уже упоминал, что при первой моей поездке в Бадхыз видел черного самца – пришельца, возможно, из Бадахшана. Правда, он пробыл тут недолго и, вероятно, продолжил свой путь на родину. Такого же самца я видел здесь через шесть лет, в 1982 г. Эта птица закрепилась на новом месте гораздо более прочно, она была в паре с типичной самкой белобрюхой разновидности. Первая семейная пара черных каменок, которую я увидел, добравшись в 1972 г. до области гнездования черной разновидности в Памиро-Алае, состояла из белобрюхого самца и самки явно местного происхождения. В их гнезде я нашел тогда вполне жизнеспособных птенцов.

Такие единичные случаи успешного гнездования пришельца издалека в ареале другой разновидности играют роль своего рода «затравки». Далее процесс распространения чуждых генов в данной популяции уже неостановим. Гибридные потомки смешанной пары передают их по эстафете своим отпрыскам, так что концентрация чуждых генов должна возрастать в ходе смены поколений. В отдельных случаях этот процесс может стать со временем лавинообразным.

Вероятно, именно это и случилось в той части ареала черных каменок, где некогда началась экспансия черной разновидности на север, в область распространения разновидности белоголовой. Сформировавшаяся в результате полиморфная популяция сегодня процветает, занимает весьма обширный ареал. В 1984 г. мы с Ларисой посетили одно из мест ее обитания в Нуратинском заповеднике, расположенном в 220 километрах от Ташкента. Соотношение в числе белоголовых, черных и черно-пестрых самцов здесь оказалось примерно таким же, как в долине реки Ширабад, отстоящей к югу почти на 500 километров.

В 1985 г. на помощь мне в изучении этих гибридогенных популяций пришли два молодых орнитолога, позже ставшие моими аспирантами – Александр Матюхин и Сергей Любущенко. Они выбрали местом постоянного исследования окрестности аула Дарбаза, в 40 километрах к северу от Ташкента. За четыре полевых сезона (1985–1988) они поймали и окольцевали 235 взрослых особей (192 самца и 43 самки). Из них 127 были пойманы повторно и оставались под наблюдением в последующие годы. Кроме того, окольцевали 233 птенца (48 позже гнездились здесь же). 28 птенцов Любущенко вырастил в неволе.

Птиц метили индивидуально стандартными аллюминиевыми и цветными кольцами. Многие из них после отлета на зимовку возвращались на свои территории в следующем году, что дало возможность проследить судьбы конкретных особей. Так, из 31 самки, которые, согласно обширнейшей базе данных, гнездились в Дарбазе дважды, только 9 (29 %) на второй год выводили потомство со своими прошлогодними партнерами, а 18 изменили предыдущим супругам. Из пяти самок, гнездившихся три года подряд, две оставались с одними и теми же партнерами по два года, и меняли их на третий, одна же выбирала нового каждый год. Две самки выводили птенцов 5 лет подряд. Одна из них в первый сезон пребывала в союзе с одним самцом, три сезона – с другим, а пятый год провела с третьим; вторая два года гнездилась с одним самцом, следующий год – с другим, а четвертый и, возможно, пятый год – с третьим.

При живом прошлогоднем партнере самка может приобрести на следующий год нового, сменив территорию. И что особенно интересно в контексте нашей темы, она при этом полностью меняет свои пристрастия, выбирая очередного супруга с совершенно иной окраской, чем предыдущий. Например, самка, гнездившаяся один год с черным самцом, в следующий сезон размножения выбирает в качестве супруга белоголового. Выяснилось, что окраска отца самки не влияет на ее выбор полового партнера. Статистический анализ данных показал, что в изученной популяции самки, в общем, не избирательны в отношении внешнего облика партнера, так что вероятность того или иного альянса определяется частотой присутствия в данном месте самцов с разными вариантами окраской оперения.

Что касается особей, гнездящихся впервые в своей жизни, то они, чаще, чем можно было бы ожидать, формируют пары со своими сверстниками. Из 15 самок, окольцованных птенцами, 13 в свой первый сезон гнездования объединились в пары с самцами-первогодками, причем пять таких пар состояли из птиц, родившихся в данном поселении.

Сергей Любущенко брал птенцов из гнезд и выращивал их у себя дома в Виннице. Особенно интересно было узнать, повторяет ли окраска самцов ту, которая была свойственна их отцам. Это можно было выяснить лишь спустя три месяца после вылупления птенца, когда тот сменял свое ювенильное оперение, одинаковое у самцов и самок, на наряд взрослой птицы. Так удалось достоверно установить, что в потомстве черных самцов могут быть белоголовые сыновья, и наоборот. В итоге, мы подтвердили гипотезу, согласно которой белоголовая разновидность в результате длительной гибридизации с черными пришельцами перестала существовать в качестве независимой генетической системы.

Для полного подтверждения моих предположений о ходе эволюции черных каменок недоставало лишь одного маленького штриха. А именно, хотелось найти в их ареале такое место, где полиморфная популяция того же характера, как населяющие долину реки Ширабад и окрестности Дарбазы, вступала бы в контакт с «чистой» популяцией черной разновидности. Я предполагал, что такую точку следует искать на крайнем юге равнинного Таджикистана, немного западнее предгорий Бадахшана. С этой целью весной 1988 г. мы начали свой маршрут, прилетев на самолете в Душанбе. Здесь нас уже ждал Сергей Любущенко, который ранее пообещал присоединиться к нашему отряду из трех человек: Ларисы, Васи и меня.

Задача была равноценна поискам иголки в стоге сена. Нам нужен был автомобиль, на котором мы могли бы совершить несколько дальних экскурсий в разных направлениях, в надежде обнаружить поселения каменок. Остановились на базе нашего института, где нам обещали на следующий день предоставить ГАЗик для первой такой поездки. Я предполагал, что искомый участок может находиться где-то в окрестностях города Куляб, к юго-востоку от Душанбе. Туда-то мы и отправились, но этот первый опыт окончился полным провалом. Никаких каменок мы там не увидели. А машина не отвечала даже самым скромным требованиям протяженных поездок по горной местности. Не найдя ничего нужного за целый день, решили возвращаться в Душанбе. В полной темноте автомобиль вдруг отказался ехать, и при свете ручного фонарика нам пришлось толкать его вниз по крутому серпантину. К счастью, встречных машин в этот поздний час на дороге не было.

Четко уяснив себе, что так дело не пойдет, мы на следующий день обратились к заведующему орнитологическим отделом Института зоологии Таджикской академии наук Ислому Абдурахмановичу Абдусалямову, автору нескольких фундаментальных трудов по птицам Таджикистана. Он принял нас очень радушно, посоветовал ехать в предгорья хребта Бабатаг, указал конкретное место, где есть вода, и приказал предоставить нам грузовую машину и молочную флягу для воды. Она отвезла нас туда, и водитель пообещал забрать нас оттуда через 10 дней.

К сожалению, порекомендованное нам место располагалась не к юго-востоку от Душанбе, куда я стремился вначале, а примерно в 100 километрах к юго-западу, на границе с Узбекистаном, то есть сравнительно неподалеку от хорошо изученных мной мест в долине реки Ширабад. Поэтому неудивительно, что вокруг разбитого нами лагеря мы обнаружили ту же смесь особей, относящихся к белоголовой и черной разновидностям. Пришлось собирать материал здесь – не возвращаться же в Москву с пустыми руками.

В последующие дни я с восхищением наблюдал, как работает Сергей Любущенко. В отличие от нас, он не пользовался биноклем, а ходил с сильной подзорной трубой на треноге. Только так он мог точно установить код мечения той или другой ранее пойманной птицы. Дело в том, что правильный способ индивидуального кольцевания таков: птицу снабжают четырьмя кольцами, по две на каждую лапку. Одно металлическое несет на себе ее порядковый номер, а три остальные – цветные из тонкой пластмассы. Они используются таким образом, чтобы комбинаций оказалось как можно больше. Поэтому такая, например М(металлическое)Ж(желтое) на левой лапке и К(красное)З(зеленое) на правой – это не то же самое как МЖ слева и ЗК справа. Первый символ обозначает верхнее кольцо, второй – нижнее на той же конечности. Понятно, что опознать метку птицы, которая почти все время находится в движении – задача даже более сложная, чем поймать ее, и осуществима она оптимальным образом именно с использованием мощной подзорной трубы на устойчивом штативе.

Неудачи, с которых началась эта поездка, продолжали преследовать нас и здесь. Воду мы нашли не ближе, чем метрах в двухстах от лагеря. Это был ключ, едва сочившийся из расщелины в каменистой стенке ущелья, у входа в который мы разбили лагерь. Когда вода, привезенная с собой, закончилась, пришлось разместить выданную нам в Душанбе молочную флягу так, чтобы вода капала в нее. За несколько часов ее набиралось как раз столько, чтобы хватило на приготовление обеда или ужина.

Этот дефицит воды с избытком компенсировался в одну из ночей, когда мы проснулись оттого, что наши надувные матрасы плавали вместе с нами в палатках. Наше счастье, что, руководствуясь прежним опытом и правилами размещения временного жилья в предгорьях, мы установили лагерь не в сухом ровном днище ущелья, а на невысокой первой террасе. Здесь теперь шла неглубокими струями сравнительно чистая вода, а по руслу стремительно несся селевой поток – жидкая грязь с камнями разной величины. Наутро выяснилось, что эта стихия, ставшая следствием небольшого короткого дождя, лишила нас столь необходимой нам фляги. Все поиски ее ниже по долине окончились ничем.

Вернувшись в Москву, я занялся детальным изучением маршрутов Н. А. Зарудного, пытаясь установить, где именно его коллекции пополнились наибольшим количеством черно-пестрых гибридных самцов. Эти поиски позволили предположить, что зона контакта полиморфных популяций (типа обитающих в хребтах Нуратау, Бабатаг и в долине реки Ширабад) с теми, в которых численно доминирует черная разновидность, находится где-то на самой границе СССР и Афганистана, примерно там, где река Пяндж, по которой проходит пограничный рубеж, сливается с менее полноводной рекой Кызылсу.

В 1990 г. Василий Грабовский и Сергей Любущенко посетили это место, преодолев множество трудностей доступа в приграничную зону, в которой уже намечались признаки будущей гражданской войны. Вася позже рассказал мне, что каменок они ловили, находясь под охраной двух автоматчиков с погранзаставы. Поймали здесь 62 самца. Как я и предполагал, наиболее многочисленными после чисто черных самцов, которые составляли почти 50 % от числа пойманных, оказались гибридные черно-пестрые особи.

При статистической обработке данных, полученных за все эти годы, выяснилось, что разновидности черных каменок различаются не только окраской самцов, самок и неполовозрелых птиц, но также размерами особей и некоторыми тонкостями сигнального поведения. Все это в очередной раз подтверждало мою гипотезу о первоначальном независимом существованием белобрюхих, белоголовых и черных разновидностей.

Статья с изложением всех этих результатов была опубликована в 1992 г. в юбилейном выпуске Бюллетеня Британского орнитологического общества, посвященном столетию его существования. А Сергей Любущенко, к несчастью рано ушедший из жизни, по материалам описанных исследований успел защитить в нашем институте кандидатскую диссертацию, признанную лучшей из тех, что были поданы в ученый совет в те годы.

Испанская каменка и плешанка

Во второй половине 1980-х гг., когда пришла мысль написать книгу «Гибридизация и этологическая изоляция у птиц», я располагал, как читатель мог видеть, достаточно обширными сведениями о неэффективности так называемых «этологических барьеров изоляции» у овсянок, сорокопутов и черных каменок. Хотелось, впрочем, дать в книге как можно больше примеров явлений того же порядка. Тут настало время вернуться к результатам тех наблюдений, которые были проведены мной и Владимиром Иваницким во время нашей экспедиции на полуостров Мангышлак более десяти лет назад, в 1974 г. (глава 3).

Напомню, что там мы обнаружили полиморфную популяцию, в которой в окраске оперения самцов бросалось в глаза смешение признаков двух видов – испанской каменки и плешанки – наподобие того, о чем только что шла речь применительно к популяциям черных каменок на юге Узбекистана.

Тогда меня заинтересовал следующий вопрос. Каковы могут быть различия в тех фрагментах сигнального поведения, которые у этих видов функционируют в момент формирования брачных пар. Или, другими словами, каким может быть уровень несходства в системах таких сигналов, чтобы различия в поведении самца, готового привлечь самку на свою территорию, могли быть проигнорированы ею. Такую реакцию самки можно было бы условно назвать «неадекватной», приводящей, в конечном итоге, к «ошибочному» выбору полового партнера, относящегося не к ее, а к другому виду.

Сигнальное поведение испанской каменки было описано мной в деталях много ранее, при первом посещении ареала этого вида в Нахичевани, еще в 1970 г. (глава 2). Что касается плешанки, то о ней в этом плане я узнал достаточно много во время поездки с Иваницким на полуостров Мангышлак. Но коль скоро было очевидно, что местная популяция не чиста генетически, возникали сомнения в том, не влияет ли присутствие в ней генов испанской каменки на поведение местных «плешанок». Поэтому встала задача повторить изучение сигнализации плешанок в генетически чистой их популяции – так же, как это я сделал это при первом знакомстве с каменкой испанской.

Дагестан

Прикидывая в уме, где именно было бы удобнее всего осуществить этот план, я остановился на наиболее легко доступной из Москвы точке в ареале плешанки. Такой мне казалась территория Дагестана. Готовясь к этой поездке, запланированной на весну 1985 г., я заручился помощью Расула Магомедова^[164], аспиранта моего сокурсника Бориса Даниловича Абатурова.

При его содействии наш отряд из трех человек (Лариса, Грабовский и я) радушнейшим образом встретили в Махачкале и на следующий день повезли в предгорья на белой Волге, автомобиле, дизайн которого считался тогда на Кавказе высшим шиком. Нас намеревались высадить около придорожного кафе, в котором мы могли бы запасаться водой и продуктами после того, как выберем где-то в его окрестностях место для лагеря. Ехать туда было совсем недалеко, примерно километров 15. Но наш транспорт, весьма крутой с виду, в работе оказался немногим лучше, чем тот ГАЗик в Таджикистане, с которым мы имели немало хлопот. Машина неожиданно заглохла, после чего Вася, я и молодой орнитолог Насрулла, которого дали нам в помощь, толкали ее, на этот раз под небольшим углом вверх, около километра до желанного кафе.

Оставили вещи у администратора кафе и пошли на рекогносцировку. Весна в горах только начиналась, хотя шла уже последняя декада апреля. День был пасмурный, и каменистые склоны холмов не радовали глаз. Мы продвигались цепью от распадка к распадку, напряженно вслушиваясь в тишину окружающей неприглядной местности в надежде услышать песню плешанки или хриплое «тщек-тщек», столь характерное для этих каменок. Ландшафт казался вполне подходящим для их обитания, но ни одной не было и в помине. Я начал приходить в отчаяние, ругая себя за то, что при планировании работы опрометчиво положился на интуицию, которая до этого меня никогда не подводила.

Вернулись к кафе, забрали свои пожитки и, найдя удобную площадку, занялись устройством лагеря и подготовкой к вечерей трапезе. Рано утром я отправился на экскурсию. Вскоре увидел плешанку, потом еще одну. А у третьей, в отличие от них, спина была уже не черной, а белой – как у испанской каменки^[165]. Еще два самца, встретившиеся мне в это утро, выглядели как бесспорные гибриды между этими двумя видами.

На обратном пути в лагерь я размышлял о том неожиданном сюрпризе, который преподнесли мне дагестанские каменки. Место, где мы находились, отстояло примерно на 500 километров к северу от хребта Эльбурс в Иране. Там немецкий орнитолог Юргенс Хаффер с десяток лет назад обнаружил западный край гибридной зоны между испанской каменкой и плешанкой, кото рая узкой полосой тянется на восток вдоль всего южного берега Каспийского моря. Теперь оказалось, что влияние этой гибридизации простирается через популяции его западного побережья вплоть до Дагестана, а возможно, и далее к северу. Повторялось все то, что ранее удалось узнать при изучении черных каменок.

Мы пробыли здесь этот день и следующий, убеждаясь раз за разом в том, насколько неоднородна окраска самцов в этой популяции. Удалось увидеть даже двух птиц, черногорлую и белогорлую, которые выглядели почти как типичные испанские каменки (см. главу 3, раздел Нахичевань). Но утомительная необходимость ходить то и дело за водой в кафе заставила нас подумать о том, как организовать дальнейшую работу более рационально. Мы решили, что, принимая во внимание близость ее плацдарма к Махачкале, удобнее будет каждый день ездить сюда на автобусе из города.

В Махачкале нас поселили в шикарном особняке известной дагестанской поэтессы Фазу Алиевой, дальней родственницы Расула Магомедова. Хозяева в это время отсутствовали, и дом предоставили в полное наше распоряжение. Он был двухэтажный, наверх вела лестница с перилами из белоснежной древесины, и на обоих этажах имелись ванные комнаты. Все это парадоксальным образом контрастировало с нашей поношенной и пропитанной пылью экипировкой, когда мы каждый вечер вваливались сюда усталые и голодные, и, как по мановению волшебной палочки, оказывались в столь изысканном интерьере.

За несколько дней наблюдений у подножий Атлыбуюнского горного гребня мы хорошо рассмотрели 21 самца, некоторых сфотографировали, а также записали голоса местных птиц. Из числа увиденных нами только десять, то есть немногим меньше половины, выглядели типичными плешанками, все прочие несли явные следы примеси генов испанской каменки. Некоторые самки также выглядели подозрительно, заметно отличаясь по окраске от типичных плешанок. Оставалось лишь удивляться тому, что ни один из орнитологов, работавших до нас на Кавказе, не обратил внимания на эти бросающиеся в глаза особенности местной популяции каменок, гнездящихся чуть ли не вплотную к столичному городу, где издавна находился центр биологических исследований территории Дагестана.

Гобустан

Из Махачкалы мы в любом случае собирались добираться поездом до Баку, а оттуда на пароме – в Красноводск и на нашу любимую площадку на одиннадцатом километре. До Баку по прямой 350 километров. Но теперь захотелось посмотреть, как обстоят дела с каменками немного южнее Махачкалы. Поэтому мы решили сделать короткую остановку в Дербенте, находящимся между этими городами, в 120 километрах от первого.

Раз уж мы оказались в Дербенте, грех было не осмотреть удивительное дагестанское кладбище и главную достопримечательность города – мощную крепостную стену вокруг него, построенную, как предполагается, в V веке нашей эры, при иранской династии Сасанидов, для защиты от нашествий кочевников с севера. Позже, в середине VII века, город захватили арабы, продолжившие строительство этого поистине грандиозного сооружения. Посещение этой цитадели неожиданно принесло важную орнитологическую информацию. Когда мы с Ларисой облюбовали место на стене, с которого открывалась вся панорама города, я успел рассмотреть в бинокль трех самцов испанских каменок, занявших территории внутри рукотворного подобия скальных обнажений. Стало ясно, что мы на пути к области массовой гибридизации этого вида с плешанкой.

Поэтому нам следовало, прежде чем переправляться через Каспий в Красноводск, провести рекогносцировочные исследования на предмет гибридизации каменок в окрестностях Баку. В этот раз, как и неоднократно в дальнейшем, мы остановились на квартире брата Иры Гаузер – Генриха и его супруги Ингрид. Здесь мы познакомились с Александром Чегодаевым, местным натуралистом, работавшим тогда в Бакинском зоопарке. Он посоветовал нам съездить в заповедник Гобустан. Там, говорил он, мы непременно найдем не только каменок, но и агам, наш интерес к которым в то время становился все более и более острым. В Баку мы получили бумагу от Азербайджанской Академии наук с разрешением работать на территории Гобустанского историко-художественного заповедника.

От столицы Азербайджана до заповедника идет автобус, который преодолевает расстояние около 70 километров к югу примерно за полтора часа. Среди плоской приморской равнины возвышается одиночно стоящая столовая гора Беюкдаш. Мы поселились в старом кирпичном доме у ее подножия, прямо на границе заповедника, где на обширной площадке паркуются автобусы, привозящие сюда туристические экскурсии. Место славится на весь мир наскальными изображениями периода верхнего палеолита^[166].

Уже на подходе к дому мы увидели самца испанской каменки черногорлой морфы. Склоны горы Беюкдаш местами представляют собой отвесные скальные стены, но истинное царство каменок – это беспорядочные нагромождения огромных глыб коренной породы, окаймляющие подножье возвышенности. На ее вершине прежде добывали строительный камень, и здесь образовалось нечто вроде арены римского Колизея с концентрическими кольцами ступенек, напоминавшими ряды мест для зрителей.

Мы пробыли здесь всего лишь около недели, чего было достаточно, чтобы убедиться в том, что найдено идеальное место для изучения процесса гибридизации между двумя видами каменок, а также поведения кавказских агам. За это время удалось поймать семь самцов, которые выглядели как испанские каменки, девять очень похожих на плешанок и 17 с явно промежуточной окраской оперения. Почему я употребляю здесь слова «выглядели как» и «похожие», станет ясно из сказанного далее.

Старик азербайджанец, который был хранителем нашего пристанища, не знал ни слова по-русски. Но он быстро догадался, что мы заняты отловом каких-то животных (обычно нас принимали за ловцов змей – специальность широко распространенная и считавшаяся почетной в южных регионах бывшего Советского Союза). Поэтому каждый раз, когда мы возвращались ближе к вечеру с экскурсий в поле, он неизменно встречал нас единственным словом: «Баймал?». Этим и ограничивалось наше общение с хозяином дома.

В самом начале мая, примерно через 20 дней после выезда из Москвы, мы были уже в Туркмении, на «одиннадцатом километре», и продолжили здесь работу по черным каменкам. Но четыре следующих полевых сезона мы посвятили полностью исследованиям того же характера в Гобустане.

И вот что удалось выяснить здесь. Все разнообразие окраски самцов в этой популяции первоначально можно было представить себе как результат комбинирования четырех «признаков» (окраска горла, зоба, шеи, спины), каждый из которых может принимать два альтернативных состояния (черная либо белая окраска). Теоретически возможны 16 комбинаций, из которых в Гобустане мы наблюдали восемь. При таком подходе изменчивость выглядит дискретной, а соотношение в числе плешанок, самцов с промежуточной окраски и испанских каменок можно было оценить как 31: 55: 14. Уже эти цифры показывают, что процесс гибридизации идет с большой интенсивностью. Однако в действительности, те или иные участки оперения зачастую трудно назвать черными или белыми, поскольку большее или меньшее число перьев здесь «пестрые», двуцветные черно-белые.

Самок плешанки и испанской каменки гораздо труднее распознавать по окрасочным признакам, чем самцов. В данном случае задача осложнялась тем, что и среди них многие особи выглядели как гибриды. И все же мы попытались узнать, действительно ли самки типа плешанок, например, чаще предпочитают гнездиться в парах с самцами, которые выглядят как плешанки.

За 5 лет наблюдений были получены данные по гнездованию 18 самок в два последовательных сезона. Из них шесть в следующем году размножались в парах со своими прежними самцами. Остальные 12 сменили партнеров, причем в большинстве случаев новый партнер имел окраску, совершенно иную, чем была свойственна предыдущему самцу. Статистический анализ показал, что в случаях смены партнеров самкой не прослеживается очевидной тенденции к активному ее выбору полового партнера с каким-либо определенным внешним обликом. Иными словами, все определяется случайным, по сути дела, стечением обстоятельств, зависящим, например, от численности самцов того или иного облика в данном месте в момент прилета самок с зимовок.

Все это заставляло предположить, что истинная степень интеграции двух генетических систем гораздо выше той, что отражена в пропорции 31: 55: 14, и что по крайней мере часть самцов, которых можно было бы отнести к родительским видам, в действительности имеют гибридное происхождение. Одним из свидетельств справедливости такого допущения было то, что самцы, которые выглядели как «чистые» плешанки либо испанские каменки, зачастую пели песню, свойственную другому виду или же что-то среднее между напевами этих двух каменок.

Для проверки справедливости этих наших догадок мы попытались оценить сходство самцов-«плешанок» и самцов-«испанских каменок» из популяции Гобустана с выборками музейных коллекций, собранных далеко за пределами областей совместного обитания двух видов, где влияние гибридизации на их характеристики было исключено. На этот раз анализировали не окрасочные, а метрические признаки. Как и предполагалось, по одному из них «плешанки» и «испанские каменки» из популяции Гобустана не отличались друг от друга и занимали промежуточное положение между выборками из чистых популяций этих видов. По второму же признаку местные самцы «испанской каменки» не отличались статистически достоверно от плешанок из генетически чистых их популяций.

В итоге, можно было констатировать, что в Гобустане имеет место та же картина, которая ранее была выявлена в полиморфной популяции черных каменок Узбекистана. Эту конечную, заключительную стадию процесса гибридизации можно обозначить как локальное «слияние» двух ранее независимых видов.

Каждый год мы ставили палатки в одном и том же месте, на ровной площадке, с которой по нагромождению каменных глыб можно было, двигаясь с величайшей осторожностью, спуститься вниз – сначала на более пологий склон, а затем – и к самому подножию горы. Наиболее подходящая обувь для такого спуска – баскетбольные кеды. Помню наше изумление, когда мы увидели, что студент биофака МГУ Александр Рубцов, присоединившийся к нашей группе на второй или на третий год, явился в Гобустан в сандалиях. Вася не мог забыть об этом и простить Саше эту оплошность еще многие годы.

Рубцов принял самое активное участие в этих исследованиях и спустя несколько лет решил взять материалы по гибридизации между испанской каменкой и плешанкой темой своей кандидатской диссертации. И вот, буквально за два дня до защиты он звонит мне в отчаянии. Оказалось, что один из его оппонентов, доктор биологических наук Лео Суренович Степанян, прочтя Сашину работу, категорически отказался участвовать в этом мероприятии. «В чем же дело?» – спрашиваю я. «Он говорит, – отвечает Саша, – что не может обсуждать выводы, полностью противоречащие его воззрениям».

А воззрения эти состояли в том, что никакой гибридизации между разными видами быть не может и что различия в окраске между самцами каменок есть проявление генетического «морфизма» – в соответствии с точкой зрения классиков, Э. Майра и Э. Штреземанна (см. выше, начало раздела о черных каменках). Делать нечего – я звоню своему сокурснику Валерию Дмитриевичу Ильичеву^[167] и прошу его заменить Степаняна в роли оппонента, на что он вполне охотно соглашается. В результате Рубцов с успехом защитил диссертацию, а в 1994 г. был соавтором нашего доклада на XXI Всемирном Орнитологическом конгрессе в Вене.

Как-то во время нашего пребывания в Гобустане наш лагерь посетил крупный чиновник из Азербайджанской академии наук, молодой парень, ровесник и, кажется, бывший сокурсник Васи Грабовского. Хотя палатки располагались не более, чем в полукилометре от того дома, где мы останавливались в первый приезд сюда, наш гость все время поражался, как нам удается выжить «в таком диком месте». Вася повел его на экскурсию. Когда они проходили по одному из ущелий вплотную к его скальной стенке, из расщелины в ней вылетела самка каменки, спугнутая их приближающимися шагами. Вася взмахнул рукой и каким-то чудом поймал ее. «Вот так мы их и ловим…», – сказал он, умело воспользовавшись изумлением своего спутника.

Глава 7. Ненаписанные главы: еще о разнообразии социальных систем в мире животных

В тех двух книгах, о которых речь шла в главах 4 и 6, я опирался на обширные литературные источники. Их достоинства и недостатки я мог, отделяя зерна от плевел, уверенно оценить постольку, поскольку располагал к тому времени достаточно большим массивом собственных, хорошо продуманных данных по затронутым там вопросам. Другое дело, что эти сведения были получены мной при изучении ограниченного числа природных объектов и ситуаций – только тех, с которыми судьба зоолога свела меня во время работы в заповеднике и в тех экспедициях, которые были описаны в предыдущих главах.

Другое дело, что завершив работу над этими книгами и получив удовлетворение от созерцания этой готовой продукции, я, естественно, не утратил интереса ко всему тому, что обсуждалось там. Скорее, этот интерес стал еще более острым, и мне предстояло в очередной раз проверить справедливость высказанных положений, как только на горизонте появится возможность применить полученные ранее знания к анализу нового материала.

Следует сказать также, что не все, с чем я столкнулся в моей профессиональной деятельности примерно за 20 лет^[168], могло уместиться в полностью в эти две книги, учитывая, в частности, ограничения на объем публикаций, существовавшие в те годы (см. заключительный раздел главы 4: «Как книгу издавали»). Некоторые важные сведения приходилось упоминать одной-двумя фразами. Позже я восполнил этот ущерб, опубликовав их в отдельных статьях. Но здесь мне хотелось бы остановиться на них подробнее, ибо в противном случае история моих зоологических изысканий была бы существенно неполной. Поэтому то, о чем речь пойдет в этой главе и в следующей, должно было войти в книги, если бы я писал их сегодня.

Я вижу и еще одно оправдание моему вынужденному отступлению от первоначального плана, согласно которому я собирался посвятить каждую главу истории создания той или иной из опубликованных мной книг. Надеюсь, что рассказанное далее в этой главе, может показаться небезынтересным читателю, желающему побольше узнать о том, как именно устроена жизнь тех братьев наших меньших, о которых не так уж много написано другими авторами.

В монографию «Поведение животных и этологическая структура популяций» лишь кратким упоминанием вошли результаты наблюдений, которые Михаил Галиченко и я провели в Бадхызе над образом жизни степных черепах и целого ряда видов птиц, социальное поведение и коммуникацию которых я изучал на островах Каспийского залива позже, в 1980-х гг. И ровным счетом ниче го я не знал, кроме как из литературы, о том, как организованы взаимоотношения в популяциях копытных млекопитающих, таких, в частности, как скромный помощник человека – осел, одомашненный еще на заре становления цивилизации, около 4 тыс. лет до новой эры.

Степная черепаха

В предыдущей главе я упоминал о том, как в первый год пребывания в Бадхызе появление черепах, вышедших после зимовки, едва не отвлекло меня от орнитологических наблюдений – настолько интересно было узнать побольше об этих рептилиях. Тогда мы с Мишей Галиченко практически ничего не знали о них и решили первым делом пометить всех черепах, которые попадались нам в окрестностях лагеря, нанося масляной краской порядковые номера на их панцири.

Неожиданным для нас оказалось, что взрослых особей легко различать по полу. Причем вопреки бытующему мнению, согласно которому у животных самцы должны быть непременно крупнее самок, сразу стало ясно, что здесь картина обратная. Если длина панциря самок составляет в среднем около 20 см, а у некоторых наиболее крупных достигает 25 см, то самцы почти в полтора раза мельче.

Вскоре выяснилось, что эти тихоходы совсем не склонны к протяженным перемещениям, так что помеченных особей мы могли видеть изо дня в день. Как самки, так и самцы придерживались постоянных участков обитания площадью около четверти гектара. Ночь животные проводят, частично закапываясь головой и передней частью туловища в почву, так что задняя поверхность карапакса остается открытой и хорошо видной снаружи. Днем, если нет дождя и не слишком жарко, черепаха отдает большую часть времени кормежке. Она может часами поедать травянистые растения там, где они в изобилии, а покончив с этими запасами, неторопливо переползает на новое подходящее место.

Вот, для примера, маршрут перемещений одного самца на протяжении трех с половиной часов, с 10.30 до 14.00. Сначала он прошел 12 м по прямой, всё время поедая траву. Затем немного изменил направление движения, сместился еще на 6 метров и наткнулся на самку, неподвижно лежавшую в неглубокой яме. Сделал несколько попыток спариться с ней, но та не ответила взаимностью. Он, сохраняя первоначально избранное направление, прополз еще 13 метров, круто развернулся на 180° и, миновав десять метров, спрятался в нору. Всего черепаха прошла 41 м со средней скоростью менее 20 см в минуту.

Никто не препятствует посещению своего участка обитания прочим особям – как того же пола, так и противоположного. Самки при встречах друг с другом остаются полностью индифферентными и не вступают в какие-либо взаимодействия. То же самое можно сказать о самцах, если только в момент их встречи поблизости нет самки.

В Бадхызе черепахи выходят из зимних нор в апреле. В 1976 г. мы впервые увидели их на поверхности 14 апреля, а на следующий год первую самку пометили третьего числа этого месяца. Она только что покинула свое временное убежище глубиной примерно в 10 см и, как казалось, не собиралась отправляться на поиски пропитания. День был облачный, и солнце с утра едва набирало силу. Интересно, однако, что температура тела черепахи была выше той, до которой успела прогреться поверхность почвы, не говоря уже о полости самой норы. Термометр, помещенный в анус животного, показывал немногим больше 21°С, в то время как температура почвы составляла 14°, а самого верхнего ее слоя 19.3°. После измерения и мечения самка снова забилась наполовину в свое убежище.

Понятно поэтому, что сезон спаривания начинается у местных черепах не сразу же после выхода с зимовки, а спустя несколько дней, после того, как установится жаркая погода. Только тогда эти холоднокровные животные набирают тепло и становятся достаточно активными. Впрочем, самцы с самого начала физиологически готовы к осеменению самок. У одного из них во время осмотра и мечения 4 апреля из клоаки выделилась порция спермы. А уже через день, 6 апреля, мы наблюдали две попытки самцов копулировать с самками.

Как же этим животным, перемещения которых в пространстве отнюдь не отличаются высокой скоростью, удается найти полового партнера и внести свой вклад в последующие поколения? Ведь они не располагают никакими специальными средствами оповещения себе подобных о месте своего пребывания. Помочь делу могли бы, вероятно, химические сигналы. В самом деле, когда вы берете черепаху в руки, то чувствуете неприятный запах, очень похожий на тот, который выделяет в таких же ситуациях обыкновенный уж. Но наши наблюдения с очевидностью показали, что самцы, которым только и принадлежит у черепах инициатива в поисках половых партнеров, едва ли пользуются обонянием. Нет у этих рептилий и звуковых сигналов дальнего действия. Только будучи сильно напуганы, они издают глухое шипение, а другой звук (нечто вроде тихого чихания), слышимый лишь с очень небольшого расстояния, издают самцы исключительно во время копуляции.

О том, насколько непростой задачей для самца оказываются поиски самки, можно судить по следующей выдержке из моего полевого дневника. «19 апреля 1977. Взаимодействия между самцом и самкой на покатом склоне. Самка не дается, а он то и дело пристраивается сбоку ее панциря. Всякий раз, когда самец начинает проделывать толчки тазом, он издает по 3–6 выкриков кряду, даже если не касается ее панциря пенисом. Пытаясь в очередной раз покрыть самку, самец упал и откатился примерно на полтора метра вниз. Теперь он уже не мог найти самку, пока она не начала двигаться, быстро ретируясь вниз по склону. Самец услышал шорох ее шагов, но направился не вдогонку за ней, а туда, откуда она начала спасаться бегством после его падения». В другой похожей ситуации самец покатился вниз к подножию склона, оказался у моих ног и попытался «спариваться» с носком моего сапога.

Мы пришли к выводу, что самцы разыскивают самок наугад, раз за разом прочесывая местность в пределах своего участка и в его ближайших окрестностях. Если при этом он натыкается на крупного самца, то пытается вести себя так, словно перед ним самка. В ритуал ухаживания у степных черепах входит покусывание самцом передних лап самки. Понятно, что такие акции не могут не вызвать возмущения у другой особи того же пола. Начинается драка. Стоя напротив друг друга лоб в лоб, каждый из соперников раз за разом с размаху таранит другого. Если более крупному и тяжелому удается перевернуть соперника на спину, он начинает кусать его за лапы, которыми поверженный беспомощно размахивает в воздухе, пытаясь вернуться в исходное положение. Удары от столкновений панцирей слышны с довольно большого расстояния, и я не исключаю, что эти звуки могут привлекать на место схватки других самцов.

Если так, то это дает самцам дополнительный шанс разыскать самку, поскольку драки с участием двух или даже трех самцов часто происходят в ее присутствии. Самка движется впереди, а самцы следуют за ней, не переставая конфликтовать. Черепахи растут всю жизнь, поэтому понятно, что сражение выигрывают самцы старшего возраста – наиболее крупные и тяжелые^[169].

Нам важно было узнать, спаривается ли самка один или несколько раз за сезон, и если более одного, то с каким-то определенным самцом или с разными. Как мы уже видели из предыдущего, попытки самца осеменить самку далеко не всегда оказываются успешными. Поэтому по окончании каждого взаимодействия такого типа мы неизменно осматривали обоих партнеров в руках, проверяя, выделялась ли сперма и попала ли она в клоаку самки. По окончании неудачной попытки копуляции это отверстие оставалось сухим.

В итоге мы пришли к выводу, что, будучи оплодотворена, самка активно препятствует посягательствам со стороны страждущих. Сначала она втягивает голову и ноги под карапакс и оказывается неприступной и неподвижной, ожидая, по-видимому, добровольного ухода самца. Если же этого не происходит, она ищет случая улизнуть от него, и если тот зазевается, убегает прочь довольно резво. Претендентов на внимание со стороны самки может быть несколько за сезон спаривания. Обычно самец тратит на попытки соблазнить ее не более 10–15 минут. Но в одном случае кавалер безуспешно пытался сломить сопротивление приглянувшейся ему самки на протяжении целого дня. В конце концов, примерно в 18.30 самка ушла в нору, а он и теперь постарался увязаться за ней, но и тут потерпел неудачу.

Самка позволяет самцу заигрывать с ней, только если находится в хорошем расположении духа. Не готовая же к спариванию отвергает уже первые попытки ухаживания. Оно, как уже было упомянуто, состоит в том, что партнер заходит спереди самки и покусывает ее передние лапы. Забавно было, читая четверть века спустя статью о степных черепахах в журнале «Наука и жизнь», узнать, как такое стандартное брачное поведение самца трактует кандидат биологических наук В. Гарбузов. Он пишет: «Обнаружив ее (самку – ?.?.), он тут же начинает ухаживания: кружится вокруг нее с вытянутой шеей, стараясь привлечь к себе внимание, а если она движется, то забегает вперед, вынуждая ее остановиться. Если это не удается, “ухажер” приходит в ярость и набрасывается на самку, пытаясь ее укусить, что ей не так-то и страшно». Вот вам типичное понимание действий животного по принципу, а как бы в такой ситуации повел себя неистовый любовник? Это и есть антропоморфизм в своем наиболее неприкрытом виде.

Будучи защищена твердым панцирем, взрослая степная черепаха почти всегда может чувствовать себя в безопасности. Правда, Лариса однажды видела крупного варана, несущего в зубах черепаху средней величины. Трудно сказать, в состоянии ли эта ящерица разгрызть панцирь такой своей жертвы. Гораздо доступнее для хищников мелкие юные черепашки.

Как-то раз я заметил ворона, который с усилием клевал что-то на обочине проселочной дороги. Когда он улетел, я подошел посмотреть, чем он здесь занимался, и нашел черепашку чуть больше пяти сантиметров в длину, у которой были съедена только голова и передняя часть тела. Здесь же лежали останки еще четырех таких же жертв длиной от 4.9 до 7.3 см. Через день я наблюдал подобную же сцену на другом участке этой дороги. Ворон прилетел сюда с добычей и, покончив с ней, напился из лужи. Длина этой черепашки составляла 5.6 см. а еще двух, найденных здесь же – 5.6 и 5.7 см. Мягкие части только одной из них были съедены целиком, у других, соответственно, лишь передняя и задняя части тела. Все эти жертвы были убиты недавно, а рядом с лужей лежали два уже основательно высохших панциря длиной 5.3 и 5.8 см. Из всего этого можно было сделать вывод, что для ворона черепашки крупнее 7 см оказываются добычей не слишком привлекательной. Видимо, их панцири уже слишком тверды, чтобы с животным можно было расправиться без серьезных усилий.

Забота о потомстве у черепах сводится к тому, что самка откладывает яйца под землей, предоставляя далее их на волю случая. Молодые особи, вылупившиеся из яиц одной кладки, возможно, поддерживают пассивный контакт в первые месяцы пребывания в этом убежище, но при выходе на поверхность сразу же рассеиваются.

В том обзоре разнообразия социальных систем, который я представил в книге «Поведение животных и этологическая структура популяций», характер взаимоотношений у степных черепах мог бы проиллюстрировать тот случай, когда организация, в строгом смысле этого слова, по сути дела, отсутствует. Не существует никаких запретов и ограничений ни на перемещения особей в пространстве, ни на ход процесса поисков половых партнеров со стороны самцов. Что касается роли самок на этом празднике жизни, то она, как легко было видеть, абсолютно пассивна. Неразвитость дистантной сигнализации приводит к тому, что самец осуществляет поиски самок наугад и в результате затрачивает много энергии на безуспешные попытки копуляции с теми из них, которые не готовы ответить им взаимностью, или даже с другими самцами. Таким образом, степная черепаха дает нам типичный пример тех животных, которых в этологической литературе принято условно называть «одиночными», или даже «несоциальными» видами.

Речные крачки

Это один из самых обычных видов нашей фауны, которых можно увидеть всюду в умеренной зоне и в субтропиках, где есть достаточно обширные водоемы. Как и чайки, с которыми крачки связаны довольно близким эволюционным родством, крачки гнездятся по берегам рек и озер, охотятся в окрестностях своих поселений и добывают рыбу с поверхности воды либо ныряя с воздуха на небольшую глубину.

В отличие от чаек, у крачек более длинные и узкие крылья, а также и непропорционально короткие ноги. Крачек отличает стремительный полет, в воздухе они передвигаются бросками, постоянно меняя траекторию. Обычно они избегают садиться на воду, но прекрасно ныряют. По земле, из-за своей «коротконогости», крачки передвигаются довольно неуклюже. Речная крачка – птица немного меньше галки, но более изящного сложения. Особи обоего пола голубовато-серые сверху, белые cнизу, с черной «шапочкой», идущей от клюва, захватывающей глаза своими нижними краями и сужающейся на зашейке. Клюв длинный, ярко красный, иногда с оранжевым оттенком, и с черным кончиком. Ноги карминно-красные.

Ранней весной 1979 г. наш экспедиционный отряд надолго обосновался на одном из островов в заливе Кара-Богаз-Гол, где мы намеревались изучать образ жизни черноголовых хохотунов (глава 4). Наш лагерь располагался на возвышенном берегу пролива, откуда открывался вид на песчаную отмель шириной в несколько десятков метров. В первые дни она пустовала, но после 5 апреля на ее дальнем краю все чаще стали появляться компании речных крачек.

Речная крачка. Sterna hirundo

Сначала эти группы состояли из немногих птиц, максимально до десятка или дюжины, но со временем их становилось все больше, так что в некоторые дни вся поверхность отмели оказывалась усеянной крачками. Это был так называемый «клуб», в составе которого могло присутствовать до 80 особей и даже больше. Такие коллективы формируются у крачек и чаек примерно недели за две до того, как птицы разобьются на пары и приступят к сооружению гнезд.

В клубе кипела бурная социальная активность. То и дело можно было видеть, как какая-либо из крачек старается сблизиться с другой, а если встречает равнодушный прием или, реже, активное противодействие, сразу же переключает внимание на нового потенциального партнера, и так – по много раз подряд. Эти попытки вступить в контакт хоть с кем бы то ни было происходили одновременно у многих птиц повсюду в разных фрагментах скопления.

Сама собой напрашивалась мысль, что крачки заняты поисками партнера по гнездованию. Но как же самец, например, мог знать, находится ли перед ним самка или потенциальный соперник, если особи разного пола ничем не отличались друг от друга? И те и другие были не только окрашены совершенно одинаково, но и вели себя сходным образом при попытках контактировать с временным избранником. В момент сближения двух птиц они обе устремляли клювы под углом кверху, опускали сложенные крылья так, что их кончики касались песка, и поднимали белые вильчатые хвосты почти вертикально. В этих позах они начинали медленно ходить вокруг друг друга. Этот плавный танец продолжался минуту-другую, после чего одна из птиц вскакивала на спину второй, как это происходит в момент спаривания. При этом та крачка которая занимала верхнее положение, нередко хватала кончиком клюва перья на затылке нижней и теребила ее черную шапочку подчас довольно свирепо. Но копуляции как таковой, как правило, не происходило. После такого контакта та крачка, которая играла роль самца, могла спустя некоторое время проделать всё то же самое в компании с каким либо другим членом клуба.

Вскоре мое предположение, что выбор потенциального полового партнера происходит в данном случае по методу проб и ошибок, начало перерастать в уверенность. Я много раз пытался проследить в бинокль, что делают крачки, оказавшиеся партнерами по этакой «пробной» копуляции. Ни разу не удалось удостовериться в том, что они оставались вместе достаточно долгое время после подобного контакта. Чаще всего вскоре улетала с отмели одна из них, а несколько раз мне удалось проследить, как обе ретировались в разные стороны.

Позже, когда я писал статью на эту тему и знакомился с соответствующей литературой, то узнал, что у крачек довольно часто семейные пары состоят из особей одного пола – обычно из самок. Одна из них откладывает неоплодотворенные яйца, а вторая вместе с ней охраняет от других крачек гнездовую территорию.

Изредка можно было наблюдать в клубе и такую сцену. Одна из крачек сближается с другой, ковыляя по песку и держа в клюве серебристую рыбку. Вторая пытается дотянуться до этого угощения, но хозяин добычи не спешит поделиться ею. Иногда это заканчивается тем, что претенденту удается ухватить желанное, и тогда обе тянут рыбку в разные стороны. Еще реже подношение бывало отдано добровольно, после чего та крачка, которая принесла его, вспрыгивала на спину другой, имитируя акт спаривания. Как выяснилось позже, активная роль добытчика в таких взаимодействиях принадлежала самцам, и только это поведение отличало их от самок.

Теперь часто можно было видеть, как две или три крачки, одна из которых держит в клюве рыбку, стремительно проносятся в воздухе, меняя траекторию совершенно синхронно, как в показательном совместном полете самолетов-истребителей. При этом слышны звонкие хрипловатые крики «криа-криа-криа…». Мне стало ясно, что наступило время формирование истинных семейных пар.

Я решил, что в перерывах в работе по изучению черноголовых хохотунов было бы неплохо собрать материал по социальному и коммуникативному поведению крачек. То, что мне удалось увидеть, наблюдая за ими в клубе, казалось совершенно недостаточным для серьезных суждений на эту тему. Птиц перед глазами слишком много, и без индивидуального мечения^[170] почти ничего нельзя было узнать о том, как реально формируются брачные пары и по какой схеме развиваются дальнейшие взаимоотношения супругов.

Я подыскал подальше от нашего основного лагеря такое место на берегу, где уже соорудила гнездо одна из самых ранних пар крачек, и поставил здесь одноместную палатку. Выждал два-три дня, чтобы птицы могли привыкнуть к этому сооружению и перестали бояться его. После этого я приходил сюда в вечерних сумерках со спальным мешком и устраивался в палатке на ночлег. Здесь я ужинал, приняв в качестве снотворного небольшую дозу разбавленного спирта, закуривал и, предвкушая захватывающие впечатления от предстоящих утренних наблюдений, думал о том, что вот во всем этом и состоит истинное счастье зоолога.

Расстегнув частично вход в палатку, я мог через это окошко видеть, оставаясь незаметным для крачек, все, что происходило на участке берега метров на 20 вперед и немногим меньше в поперечнике. Сначала здесь обосновались две пары. У одной из них самка уже отложила яйцо в ямку в песке без какой-либо подстилки, другая еще не выбрала окончательное места для гнезда. В последующие дни появлялись новые поселенцы, так что, наблюдая за пятью разными парами, мне удалось проследить все стадии процесса установления тесных отношений между самцом и самкой, сооружения гнезда и начала насиживания яиц. Некоторых крачек я узнавал в лицо, ориентируясь на различия в деталях окраски их клювов. Здесь я вполне бы мог поймать всех или некоторых и пометить их индивидуально, но решил не делать этого, чтобы не нарушать естественный ход событий.

Одним утром мне особенно повезло. Около 11 часов прямо перед палаткой появились две новые крачки. Самец около 40 минут не выпускал из клюва рыбку. Он то летал с ней над отмелью, непрерывно издавая свое «криа-криа-криа…», то садился в приглянувшийся ему сектор берега и подолгу оставался здесь. К нему сюда несколько раз прилетала вторая птица. Она старалась дотянуться до рыбки, но это удалось ей лишь после нескольких неудачных попыток. Последовал длительный сеанс «перетягивания» добычи самца. На моих глазах это ничем не закончилось, и птицы, оказавшись связанными в такой тандем, перемещались все дальше и скрылись за палаткой. Так подтвердилось предположение, что первый шаг в формировании пары есть «угощение» самки рыбкой, добытой самцом. Но чтобы получить угощение, самке приходится потрудиться, оставаясь все это время в пределах участка, облюбованного самцом.

Позже, когда связь между партнерами установилась окончательно, самец не перестает, время от времени, приносить свою добычу партнерше. А ближе к моменту откладки яиц самка вообще перестает охотиться сама и может часами не покидать пределов гнездового участка, оставаясь в позе птенца, выпрашивающего корм у родителей, и непрестанно издает далеко разносящийся крик требования подачки. Он становится особенно истошным, когда самка видит любую пролетающую мимо нее крачку. В общем, на этой стадии существования пары самец полностью берет на себя обеспечение супруги пропитанием. К этому же периоду приурочены регулярные акты спаривания. Интересно, однако, что в момент подготовки к такому взаимодействию самец почти никогда не пытается соблазнить самку порцией корма. Я наблюдал акты спаривания 54 раза, но только дважды самец начинал ухаживание за подругой, держа в клюве рыбку.

В промежутках между спариваниями оба члена пары занимаются подготовкой колыбели для будущих яиц, которых в полной кладке обычно три, гораздо реже – два. Ковыляя по участку, то одна, то другая крачка припадает на грудь и начинает лапками отбрасывать песок из под себя назад. Так в грунте там и тут появляются неглубокие ямки. Создается впечатление, что ни один из партнеров еще не знает, какая из них позже станет основой гнезда.

В выкапывании ямок принимают участие оба члена пары, причем эти их действия зачастую выглядят более или менее синхронными. Движения копания одного из них стимулируют аналогичные акции у другого, так что одновременно появляются две ямки, находящиеся одна от другой на расстоянии, сопоставимом с размерами самих птиц. Позже, когда место для гнезда выбрано окончательно, крачки временами углубляют ямки, поочередно сменяя друг друга.

Речная крачка. Sterna hirundo

На следующей стадии предстоит выстлать ямки подстилкой. Это поведение у крачек неожиданно оказывается таким же, как у некоторых куликов (например, у малого зуйка) и совсем не похожим на то, что мы видим у чаек. Те также начинают устройство гнезда с выкапывания ямок. Но выстилку колыбели и самец, и самка приносят издалека в клюве. Они могут собирать водоросли у кромки воды, а затем в полете доставляют их к гнезду. Крачки же ведут себя следующим образом. Двигаясь в сторону от ямки, птица подбирает мелкие предметы, лежащие неподалеку от нее, и бросает их «через плечо» назад в углубление боковыми движениями клюва. Поведение это зачастую носит чисто ритуальный характер. Так, пестроносые крачки в этой ситуации иногда берут клювом и бросают назад мелкие песчинки. В результате гнезда оказываются выстланными тем, чего больше всего валяется вокруг: некоторые – короткими сухими палочками, другие – раковинами моллюсков. Подобное поведение куликов-ржанок в орнитологической литературе называют «бросанием камешков». Его можно наблюдать и тогда, когда в гнездо отложены яйца, при смене одной птицы насиживающей кладку, вторым партнером. Эти движения «гнездостроения» птица, уходящая от гнезда, нередко проделывает на расстоянии в несколько метров от него.

Речная крачка. Sterna hirundo

Когда я только начал эти наблюдения, расстояние между гнездами двух первых пар, поселившихся здесь, составляло чуть больше 10 м. По мере того, как к этим пионерам присоединялись новые пары, средняя дистанция между гнездами постепенно сокращалась, но ни разу не упала ниже 5.5 м. Наши изыскания в последующие годы показали, что в местах, излюбленных речными крачками, это гарантирует стандартную плотность размещения пар – около трех-четырех на 100 м². Поселения этого вида обычно именуют «колониями», но для них, в отличие от того, что мы видим у облигатно колониальных пернатых (глава 4), каждая пара располагает собственной небольшой территорией. Ее границы оформлены далеко не столь строго, как у истинно территориальных видов (таких, например, как черношейная каменка), но значительное пространство вокруг гнезда пара крачек все же охраняет весьма ревниво от посягательств со стороны соседей.

Для речных крачек характерна совместная защита территории обоими членами пары. Поведение владельцев участка при появлении конкурентов выглядит следующим образом: самец и самка начинают издавать ритмичный хриплый крик, широко раскрывая клювы. Они сразу же устремляются плечом к плечу в сторону нарушителя границы – сначала медленным шагом, который быстро перерастает в стремительный бег. Сближаясь с противником, обе птицы принимают позы, очень похожие на ту, в которой проделываются описанные ранее совместные брачные танцы. До драки в таких ситуациях дело доходит редко, чаще угроза действует вполне эффективно, и пришелец улетает.

Четыре года спустя, изучая социальное поведение речных крачек на островах Осушных и Шинкаренко, мы с Ларисой убедились в том, насколько важна система территориальности как механизма рассредоточения пар в колонии, для судеб их потомства. Мы жили тогда на маленьком острове Шинкаренко, где размещался кордон Красноводского заповедника. Отсюда регулярно ходили на моторной лодке на остров Большой Осушной. Маршрут в одну сторону занимал не более 20 минут. Таким образом, популяции крачек на этих двух островах можно было считать тесно связанными.

В 1983 г. на Большом Осушном площадь местообитаний, пригодных для гнездования речной крачки, значительно сократилась по сравнению с предыдущим годом. Это было время резкого подъема уровня Каспийского моря, остров существенно уменьшился в размерах, а песчаные отмели по его окраинам сильно заросли тростником. На острове Шинкаренко, также наполовину затопленном в этот сезон, на той самой экспериментальной площадке, где мы работали в прошлом году, число гнездящихся пар увеличилось с примерно со 150 до 700, а среднее расстояние между гнездами соответственно уменьшилась – до 4.5 м. Мы предположили, что причиной этих изменений стало перемещение сюда части популяции острова Большой Осушной.

Пестроносая крачка. Talasseus sandvicensis

Пестроносая крачка. Talasseus sandvicensis

Этот год оказался неблагоприятным для крачек и в том отношении, что им пришлось коренным образом изменить свой рацион. Обычная добыча этих птиц – рыбка атерина, килька и мальки прочих многочисленных в Каспии более крупных видов рыб. Наблюдая за кормлением крачками птенцов, мы сравнительно редко видели, чтобы родители доставляли им этот стандартный корм. По неизвестным причинам, в этом сезоне основной добычей взрослых крачек оказалась каспийская рыба игла. Эластичное тело атерины, средней длиной 8.5 см, сложено мягкими питательными тканями массой немногим менее 10 г. В отличие от атерины, морская игла – рыба длинная (до 20 см) и жесткая, с низкой пищевой калорийностью, которую маленькому птенцу к тому же трудно проглотить: после того, как ее голова оказалась у него в клюве, длинный упругий хвост еще долго торчит снаружи.

В общем, в колонии сложилась весьма напряженная обстановка. Из-за того, что плотность размещения гнезд оказалась сильно превышенной, и на фоне нехватки калорийного корма многие особи вместо того, чтобы охотиться самостоятельно, перешли к откровенному нахлебничеству. Каждый раз, когда с моря по направлению к колонии приближалась крачка с рыбой в клюве, вслед за ней устремлялись две-три другие, пытаясь завладеть ее жертвой. Чаще всего это удавалось преследователю как раз тогда, когда охотник передавал корм птенцу. Каким-то образом осознав, что снижение скорости полета в этот момент чревато потерей добычи, многие родители начали остерегаться мародеров, Порой они тщетно пытались подлететь с кормом к гнезду по три-четыре раза в течение часа. Но почти каждая их попытка доставить порцию корма птенцам заканчивалась неудачей. Нередко бывало и так, что, потеряв надежду осуществить желаемое, крачка сама заглатывала рыбку.

Интересно, что наиболее привлекательными для особей-мародеров оказывались как раз рыбки с серебристой чешуей – атерина и килька, редкие в окружающей акватории. Желто-зеленые морские иглы явно интересовали воришек в меньшей степени. Но птенцы тех пар, члены которых чаще доставляли птенцам именно таких рыб, вскоре начинали терять в весе.

Если птенец все же успевал схватить морскую иглу, то мародер, ухитрившийся ухватить хвост рыбы, торчащий из клюва детеныша, поднимал его в воздух и уносил на несколько метров от гнезда. Такие птенцы становились жертвами агрессивности тех взрослых птиц, возле гнезда которых они оказались по воле несчастного случая.

Из-за того, что система территориальных запретов перестала работать, в колонии началось массовое голодание птенцов. Это явление приобретало на наших глазах такие масштабы, что мы решили точнее оценить его последствия. Ходили по колонии и подбирали трупы невинно погибших созданий. А их было так много, что вскоре понадобилась достаточно вместительная тара. С кордона мы с Ларисой уходили на экскурсии с ведрами и приносили их назад наполовину заполненными мертвыми птенцами. Представьте себе изумление технического персонала заповедника – лесников и механиков, которых в те дни, как назло, оказалось на кордоне больше обычного. Хотя они давно уже привыкли к фантазиям «научников», но происходящее теперь, как им казалось, выходило уже за всякие пределы разумного.

Мы собрали на острове Шинкаренко около 550 трупов. Но собрать удалось не все, поскольку часть погибших птенцов была унесена водой во время приливов, а останки некоторых съедали у нас на глазах крачки другого вида – чайконосые. Подсчеты показали, что гибель птенцов составила в этот год от 75 до 85 %.

Свежие трупы мы взвешивали, а всех погибших скальпировали в поисках травм, наносимых взрослыми крачками чужим птенцам, оказавшимся возле их гнезд. Травмированными, с гематомами на голове, оказались 13 % от числа погибших. Чтобы удостовериться в том, что основной причиной смертности птенцов действительно стало их голодание, мы сравнили средний вес одновозрастных особей на Шинкаренко и Большом Осушном, где плотность размещения гнезд была существенно ниже. Как и предполагалось, птенцы на втором острове были примерно на 20 % более упитанными.

В заключение этого рассказа о речных крачках хочется подчеркнуть резкий контраст между организацией взаимоотношений в их колониях и в гнездовых поселениях облигатно колониальных видов. Гарантией успеха гнездования речных крачек служит рассредоточение гнезд за счет системы территориальности. А черноголовым хохотунам, наоборот, наиболее комфортным оказывается размещение гнезд столь тесное, что птицы, насиживающие соседние кладки, будучи раздражены, могут почти касаться друг друга угрожающе раскрытыми клювами. В разреженных группировках этого вида успех гнездования достоверно ниже, чем в наиболее плотных, а попыток устроить гнездо вдали от соплеменников эти птицы категорически избегают. За все годы изучения образа жизни хохотунов такое одиночное гнездо мне пришлось видеть только один раз, и располагалось оно в тесной группе гнезд чаек другого вида – хохотуний. Все то же самое можно определенно утверждать в отношении целого ряда видов так называемых хохлатых крачек, к числу которых относится упоминавшаяся выше крачка пестроносая.

Чайки хохотуньи

Озеро Тенгиз

Этих птиц я впервые увидел во время экспедиции в Казахстан в 1979 г. (глава 4). Тогда они не особенно заинтересовали меня, поскольку все внимание было сконцентрировано на эффектных черноголовых хохотунах и на их поразительных повадках. Впрочем, следуя своему принципу никогда не упускать из виду зоологический материал, который сам просится в руки, я решил, что полезно будет описать, насколько возможно полно, структуру колонии этих чаек.

Забавно, что в то время мне даже не было известно правильное зоологическое название этих чаек. Вслед за авторами справочников по птицам Советского Союза я ошибочно называл их «серебристыми чайками». Разреженная колония из более чем 400 пар разместилась по периферии плотной гнездовой группировки хохотунов. Мы наносили на план расположение гнезд хохотуний и подсчитывали количество яиц в каждом. И, как это бывало раньше и много раз потом, результаты такой рутинной работы, которая, как всем казалось сначала, не сулила ничего нового и интересного, неожиданно оказались весьма полезными, когда настала пора проанализировать наблюдения за тем, как ведут себя взрослые чайки по отношению к подрастающим птенцам.

Спустя 34 года в одной из своих книг^[171] я привел результаты этих наблюдений в качестве примера поразительной иррациональности той категории поведения птиц, которое назвал «псевдородительским». У хохотуний острова Смеха оно вступило в силу после того, как пуховички подросли и в сопровождении родителей покинули колонию, оказавшись на ровном и гладком солончаке на самом краю острова. Здесь юнцы из соседних выводков находились в сфере взаимной видимости. В случае временного отсутствия обоих родителей^[172] они начинали перемещаться, двигаясь в сторону ближайших к ним чужих птенцов. Так формировались временные группы молодняка численностью до 10 и даже до 17 особей, так называемые ясли.

Из-за стремления взрослых чаек монополизировать доступ к таким группам, между ними возникает острая конкуренция, которая подчас выливается в свирепые драки. Чаек принимающих участие в этих конфликтах, мы подразделили на две категории. В каждый данный момент те из них, которых мы назвали «опекунами», остаются вплотную к той или иной группе птенцов и не подпускают к ним других, стремящихся занять их место. Это так называемые претенденты. За 20 часов наблюдений мы наблюдали свыше 140 нападений взрослых птиц друг на друга, в том числе 18 драк. Не менее чем в половине случаев опекуны, отстаивая свое право пребывать рядом с птенцами, нападали на претендентов, стараясь всеми силами отогнать их подальше.

Мы предположили, что основная причина повышенной конкуренции за опеку птенцов состоит в том, что среди взрослых преобладают птицы, утратившие собственные кладки и выводки. Из 1 190 яиц, отложенных в 424 гнезда, должны были вылупиться столько же пуховичков. Но по разным причинам чайки теряли кладки, гибли и птенцы. 14 мая в колонии их было всего лишь 235, а к моменту их выхода на солончак (2 июня) осталось только 99.

У тех птиц, которые лишились собственных выводков, естественное развитие родительского поведения было прервано на полпути. Стремление опекать чужих птенцов есть, таким образом, как бы продолжение заботы о собственных. Но истинное родительское поведение проявляется у этих чаек лишь периодически или же сменяется «псевдородительским». Последнее характеризуется стремлением захватить как можно больше чужих отпрысков и гипертрофированной агрессивностью, возникающей на этой почве. Опекуны только «охраняют» присвоенные ими группы птенцов, отгоняя от них других чаек, но не заботятся о своих подопечных в истинном смысле слова.

Ни один опекун, разумеется, не в состоянии прокормить даже часть птенцов в крупных яслях. За 20 ч наблюдений за одной из таких групп мы отметили 14 случаев, когда юнцы выпрашивали корм у взрослых чаек, но лишь дважды за этим последовало кормление пуховика. Получается, что опекуны не только не склонны кормить молодняк сами, но и не подпускают к ним других потенциальных поставщиков корма. Не получая пищи, птенцы покидают ясли и пытаются присоединиться к одиночным взрослым птицам или к другим птенцовым группам.

Понятно поэтому, почему нам часто приходилось видеть бродячих птенцов-одиночек. Когда они перемещаются по голому солончаку, возможны следующие ситуации. Птенец сам сближается с взрослой чайкой (одиночной или опекающей группу малышей) и подвергается нападению с ее стороны, после чего следует далее. Или же пуховичок привлекает внимание взрослых чаек, которые нападают на него поодиночке или в паре. Убегая от агрессора, он может спастись, присоединившись к ближайшим яслям, если не встречает здесь отпора со стороны опекуна. Возможен и третий вариант: взрослая чайка (потенциальный опекун) принимает, иногда даже кормит такого приемыша, но затем оставляет его на произвол судьбы.

Любопытно было наблюдать, как именно ведут себя взрослые птицы, склонные, казалось бы, взять на себя ответственность за дальнейшую судьбу одиночного беспомощного бродяги. Нам удалось описать два варианта действий такого «потенциального спасителя», которые отвечают, вероятно, разнице в силе и устойчивости его родительских мотиваций. В одних случаях птица подсаживается к одиночному пуховичку, но почти сразу же улетает. В других – садится к птенцу, ведет его некоторое время, но вскоре покидает приемыша. И в первом и во втором случаях возможна короткая вспышка агрессивности по отношению к малышу, а если последний начинает убегать, взрослая птица может перейти к его преследованию и избиению. Эти агрессивные действия привлекают внимание других чаек, которые или присоединяются к побоищу (обычно в этих случаях жертву бьют две птицы), или же, напротив, отгоняют агрессора, отвлекая его внимание на себя.

При более стойком уровне родительской мотивации у чайки, которая вроде бы приняла бродячего птенца, этот мимолетный контакт может перерасти в более или менее постоянную связь. Так формируется основа новой птенцовой группы, которая, в случае достаточной активности опекуна, может перерасти в крупные ясли. Когда же родительская мотивация опекуна со временем угасает, он оставляет их, уступая свое место одному из претендентов.

Как мы могли видеть, одиночному птенцу удается спастись от избиений взрослыми, если он присоединится к яслям. Возникает вопрос, действительно ли их дальнейшее пребывание в таких группах гарантирует им выживание? Ответ не выглядит сколько-нибудь очевидным. Достаточно сказать, что за 20 часов наблюдений наряду с 13 нападениями взрослых чаек на одиночных птенцов, мы наблюдали 15 актов агрессии в отношении тех, что пребывали в составе яслей (девять – со стороны опекунов, семь – инициированных претендентами). При этих нападениях жестоким избиениям подверглись три одиночки и три птенца из состава яслей. В одном из трех последних случаев птенец был унесен за пределы яслей, убит и вскоре съеден хохотуньей.

Остров Огурчинский

Погрузившись однажды в исследования социального поведения черноголовых хохотунов, получив неплохой материал на озере Тенгиз и в проливе Кара-Богаз-Гол и испытав неудачу в дальнейшем (глава 4), мы с Ларисой были не в силах забыть об этих необыкновенных птицах и тешили себя надеждой когда-нибудь вернуться к более детальному изучению их образа жизни. И вот в 1982 г. Владислав Иванович Васильев сообщил нам, что во время своих ежегодных учетов морских птиц в юго-восточном Каспии он заметил с вертолета колонию хохотунов на острове Огурчинский.

Экспедиция на этот остров выглядела мероприятием непростым – не то, что поездка на моторной лодке на кордон Шинкаренко, где было жилье и постоянная связь с конторой заповедника в Красноводске. На Огурчинский следовало брать всё необходимое для полного жизнеобеспечения на месяц или более.

На наше счастье, в распоряжении заповедника были два судна, на которых можно было выходить в море, хотя и не далее чем на 10 миль от порта-убежища. Огурчинский находился как раз в таких пределах. Чтобы попасть туда, судно должно было пересечь Красноводский залив, обогнуть с запада Челекенский полуостров, выйти в открытое море и следовать далее прямо на юг. Общая длина маршрута составляла около 120 км, и при средней скорости 7 узлов (примерно 14 км в час) время в пути занимало никак не менее восьми часов.

В марте 1983 г. мы отправили из Москвы контейнер с экспедиционным оборудованием общим весом с полтонны: складной стол и стулья, раскладушки, вьючные ящики с одеждой, звукозаписывающей аппаратурой, фото– и кинотехникой, с инструментами и посудой. В Москве следовало запастись также консервами, крупами, чаем, сахаром, маслом, вареньем и всеми прочими продуктами. В багаже, погруженном в поезд, находилась также сконструированная Ларисой просторная палатка для наблюдений – из мешковины, с окошками на всех четырех стенках и с карманами для дневников, карандашей и бинокля. Легкий каркас из дюралевых трубок следовало собирать уже на месте. Палатка была рассчитана на то, чтобы в ней свободно могли поместиться два человека, вдвоем, при необходимости, можно было бы и вздремнуть.

С нами решили ехать два сотрудника журнала «Знание-сила» – фотограф Виктор Брель, ведавший его оформлением, и журналист Юрий Лексин. Мы прилетели в Красноводск в середине апреля. Несколько дней пришлось дожидаться прибытия контейнера. Жили мы в отдельном домике на огороженной территории причала заповедника («слип», как его, следуя кальке с английского, именовали здесь), где швартовались моторные лодки и стояли два судна – «Профессор Дементьев» и «Профессор Гладков»^[173], на одном из которых нам предстояло отправиться в путь.

Владислав Васильев был в это время увлечен созданием музея заповедника, и мы много времени проводили в его помещении, давая советы, как наилучшим образом разместить экспонаты. Журналисты собирались написать в «Знание-сила» статью о заповеднике и о новом его музее, так что Виктор вплотную занялся подготовкой фотоматериала для нее. А контейнера не было и не было, и я с грустью думал о потерянных днях наблюдений за хохотунами.

Но вот, наконец, начинается погрузка нашего багажа на «Профессора Гладкова», плюс еще 20 молочных фляг с пресной водой – ее на Огурчинском нет. Отчаливаем, и капитан начинает объяснять нам, что избежать морской болезни можно, если плотно поесть в начале плавания. А на столе в кубрике самые разнообразные рыбные яства – лососина во всех видах, вареная, копченая, жареная, изумительная по вкусу каспийская селедка «залом» и пр. и пр. «Под такую закусь, да бутылку, – как пел Высоцкий, – но с другой концовкой. У него: «…но во время матча пить нельзя!». Мы же не на шахматном турнире, и нашим хозяевам не то, что нельзя, а просто необходимо.

Команда из четырех человек с замиранием сердца ждет, когда в кубрике появится 10-литровая канистра со спиртом высшего качества, благодаря постоянному присутствию которой в нашем хозяйстве молва об «экспедиции москвичей» идет по всей западной Туркмении. В предыдущие годы, во время наших странствий на автомобилях заповедника, на привале по окончании днев ного маршрута никто не отказывался пропустить «маленький синий глоточек». Водитель Таган, наполнив свою тарелку тем, что Бог послал на ужин, неизменно произносил: «Канистру подай, да?». И вот теперь очередь дошла, наконец, до работников водного транспорта. Да и мы не прочь хорошо посидеть за столом вместе с ними, тем более, что путь дальний, и надо как-то убить время.

Расспрашиваем ребят, почему у острова, к которому мы направляемся, такое странное название. Один вариант ответа – потому, что он своими очертаниями похож на огурец: 42 километра в длину и только около полутора – в ширину. Владислав Васильев, который едет вместе с нами, чтобы указать место, где он видел хохотунов, объясняет: в XV–XVII веках на острове укрывались морские пираты, грабившие караваны персидских купцов и торговавшие солью и крадеными товарами. Эти люди происходили из тюркского племени огурджале (буквально, «лихие люди», «морские разбойники»), которое с конца XIV населяло урочище Огурча на Челекенском полуострове. Отсюда, скорее всего, и название острова.

Каспийское море из-за своей относительной мелководности редко бывает спокойным. В Красноводске и на Осушных мотористы то и дело говорили: «Вот, опять норд-ост засопел!». На этот раз мы, к счастью, обошлись без штормового предупреждения, однако накат при подходе был довольно сильным, так что доставка нашего багажа на лодках с судна на сушу оказалась мероприятием не простым. Но вот, наконец, мы на берегу вместе со всем нашим скарбом.

Владислав ведет нас вглубь острова, где, по его предположению, должна находиться колония хохотунов. Мы пересекаем невысокие барханы и понижения между ними, поросшие кустиками тамариска – перед нами типичный ландшафт пустыни, ничем, фактически, не отличающийся от материковых Кызылкумов. К нашему восторгу, птицы на месте. Прощаемся с Васильевым, и «Профессор Гладков», дав протяжный гудок, отправляется в обратный путь.

Остров можно считать необитаемым. Только на южной его оконечности возвышается маяк и располагается военная часть. Вся прочая территория теперь в нашем распоряжении, остается лишь выбрать место для лагеря. Впрочем, с нашим грузом далеко не уйдешь, так что приходится ставить палатки в месте высадки, на возвышенном восточном берегу. До колонии хохотунов в глубине острова отсюда не более километра.

Все бы хорошо, но вскоре выясняется, что именно здесь концентрируется гнус, которого гораздо меньше на западном берегу, открытом господствующим ветрам с моря. Эти крошечные насекомые размером в миллиметр или даже меньше, серьезно отравляли нам существование в этом году и в последующие четыре полевых сезона, проведенные на Огурчинском. При отсутствии ветра они буквально облепляют лицо и руки, вызывая острый зуд в тех местах, где кожа наиболее чувствительна к укусам: около глаз, в ушах, между пальцами. Стандартные репелленты на них не действуют, запах керосина – тоже. Не помогали и сшитые Ларисой капюшоны, закрывающие шею и лицо, с разрезами для глаз, наподобие ку-клус-клановских. Только на второй год я придумал действенный способ защиты – густо смазывать открытые части тела приятно пахнущим косметическим кремом! Мошка тонет в слое этой жирной смазки, не успев добраться до кожи. Мы привозили из Москвы пол-литровые банки, заполненные душистым кремом, и тем самым обеспечивали себе минимальный комфорт во время трапез и наблюдений за птицами из палатки. Счастье еще, что мелкие двукрылые местного вида, в отличие от некоторых дальневосточных^[174], прекращают свою активность с наступлением сумерек, так что ночью о них можно забыть и спать без полога.

Но в этот первый год в дневные часы от мошки не было спасения. Я подумал, что этих насекомых может быть меньше подальше от поверхности земли, где даже чуть заметный бриз должен сдувать хотя бы часть их. Так оно и оказалось. Поэтому, когда приходилось долго оставаться в лагере на одном месте, я залезал на большой и прочный стол, сколоченный за пару дней Лексиным из плавника (доски и бревна, выброшенные на берег штормами) и выполнял здесь необходимую работу. Например, нанесение краской номеров на десятки колышков, которые мы втыкали в песок около гнезд хохотунов, чтобы каждое было отмечено индивидуальной меткой.

Колония этих птиц, ради которых мы оказались на острове^[175], занимала крошечный его участок, который располагался, по сути дела, внутри сплошного поселения хохотуний. Оно растянулось примерно на 20 км вдоль всего западного, морского побережья, где на площади порядка 150 км² ежегодно гнездились около 20 тысяч пар этих чаек. В первый наш приезд на Огурчинский они интересовали нас в основном в плане систематики: следовало получить как можно больше записей их голосов, чтобы показать резкие различия в вокализации хохотуньи и серебристой чайки. Тем самым мы рассчитывали подтвердить идею, согласно которой та и другая представляют собой два разных вида.

В последующие годы, когда мы, наученные горьким опытом сосуществования с кусачими насекомыми, стали останавливаться лагерем на западном берегу острова, хохотуньи оказались нашими ближайшими соседями. Некоторые гнезда располагались совсем рядом с палатками, их хозяева привыкали к нашему присутствию и продолжали заниматься своими делами, не обращая внимания на непрошеных гостей.

Разумеется, мы не могли оставить без внимания вопрос об их социальной организации, намереваясь сравнить полученные сведения с тем, что нам было уже известно в этом плане о речных крачках. С этой целью мы наносили на план расположение гнезд в колонии и наблюдали взаимоотношения между их хозяевами. Когда же на следующий год к отряду присоединился Вася Грабовский, он решил вплотную изучить пространственную структуру колонии хохотуний, поставив эту тему частью своей кандидатской диссертации.

Сопоставления с речными крачками напрашивалось само собой. Дело в том, что такой показатель, как средние минимальные расстояния между гнездами, выглядел очень похожим у обоих видов. Общим для них было и то, что этот параметр и там и тут варьировал в очень широких пределах, в зависимости от множества факторов. Он зачастую меняется по ходу формирования колонии в течение одного гнездового сезона, а также от сезона к сезону. Гнезда располагаются ближе одно к другому там, где на поверхности песка больше фрагментов плавника (доски, палки, куски дерева) или каких-либо других предметов, которые резко выделяют на фоне субстрата, однотипного во всех прочих отношениях. Там же, где есть кусты, чайки предпочитают вить гнезда вплотную к ним, а расстояния между ними здесь, как правило, меньше. Например, на голой песчаной отмели среднее минимальное расстояние между гнездами составляло в первый год около четырех метров, причем почти каждое располагалось либо около клочка черных сухих водорослей, либо вплотную к доске или палке. На соседнем же участке, заросшем кустарником, эта дистанция была на целый метр короче.

Дело в том, что кусты создают визуальные преграды между хозяевами соседних гнезд, уменьшая тем самым вероятность их конфликтов друг с другом. В тех участках поселения, где чайки гнездятся из года в год, формируется весьма своеобразный ландшафт. Здесь отсутствует травянистая растительность, поскольку ее вытаптывают птицы, так что на голом песке в шахматном порядке располагаются кусты тамариска необычного облика. Сначала такой куст растет интенсивно на «удобрениях» птичьего помета. Ствол его утолщается у основания, но крона не разрастается кверху. Через несколько лет куст засыхает. Между его нижних ветвей остаются своеобразные ниши, в которых чайки охотно устраивают свои гнезда. Птенцы, на третий четвертый день после вылупления из яиц уходят в гущу нижних ветвей, где чувствуют себя много более комфортно, чем находясь на ничем не защищенной открытой отмели.

При отсутствии кустов гнезда хорошо видны издалека. Интересно, что они еще и демаскируются самими же чайками, которые помещают в подстилку снежно-белые перья, сверкающие в безоблачные дни под лучами южного солнца. Нико Тинберген в своей знаменитой книге «Жизнь серебристой чайки» подробно описывает, как родители сразу после вылупления птенца уносят от гнезда скорлупу яйца, белую изнутри. По мнению великого этолога, смысл такого поведения в том, чтобы уменьшить заметность гнезда для потенциального хищника. Хохотуньи же, которые тоже уносят скорлупу, делают эту акцию совершенно бессмысленной, когда подбирают в колонии белые перья прочих ее обитателей и втаптывают их в край гнезда.

Выяснилось, таким образом, что пространственную структуру колоний у речных крачек и у хохотуний можно считать чуть ли не одинаковой. Различия же заключаются в другом. Крачки не склонны гнездиться в кустарниковом ландшафте, и пара ни под каким видом не устроит гнездо под кустом. Еще важнее то, что у хохотуний территория как таковая отсутствует вообще, так что члены пары никогда не защищают участок вокруг гнезда совместными усилиями. При вторжении сюда кого-нибудь из соседей отпор ему дает та чайка, которая в это время опекает гнездо.

Интересно было узнать, есть ли отличия в судьбе птенцов хохотуний в первые дни их жизни от того, что мы видели у черноголовых хохотунов. У вторых основная смертность пуховиков приходится именно на это время, что легко объясняется очень тесным расположением гнезд в колонии (глава 4). Мы предполагали, что этого не должно быть у хохотуний, особенно в тех участках поселения, где гнезда имеют укрытия в виде кустов, под которыми птенцы прячутся, пока не способны еще перемещаться на значительные расстояния. В таком месте мы огородили несколько соседних гнезд укрепленными вертикально полосами полиэтилена, всех птенцов пометили индивидуально сразу после их вылупления и наблюдали за ними из палатки до того момента, когда выводки были готовы уже двигаться в сторону пляжа. Как мы и думали, почти все птенцы благополучно дожили до этого времени.

Как стало ясно позже, при анализе всех наших данных, смертность молодых у обоих видов в конечном итоге примерно одинакова, но пик ее приходится на разное время. У хохотунов она максимальна еще до того, как выводки начинают покидать колонию, то есть когда возраст птенцов не превышает четыре дня. У хохотуний же они гибнут в основном после ухода из колонии, когда высока вероятность потерять родителей, как мы видели это на солончаке по периферии острова Смеха на озере Тенгиз.

В первый год нашего пребывания на острове мы считали себя единственными его обитателями, помимо морских птиц и военных с базы, которых мы ни разу не видели. Но в один прекрасный день произошло нечто сопоставимое с встречей Робинзона с Пятницей. Наши коллеги журналисты отправились в дальнюю экскурсию к большим барханам, где Виктор Брель рассчитывал сделать ряд сюрреалистических фотографий. Он привез из Москвы рюкзак с сапожными колодками, собираясь расставить их на склоне бархана так, чтобы они выглядели как следы человека, прошедшего вверх по белоснежному песку. Кроме того, он замышлял поснимать «растущие» из него остро отточенные карандаши разных цветов.

Когда коллеги расставили колодки на песке, неожиданно, как из-под земли, появились двое мужиков. Они буквально остолбенели при виде двух взрослых персон в шортах, смысл действий которых не мог не выглядеть для них абсолютно загадочным. Когда первый обоюдный шок прошел, и двум партиям следовало, по правилам вежливости, установить контакт друг с другом, один из незнакомцев пробормотал: «А у моего шурина в Челекене тоже есть колодки…».

Выяснилось, что Брель и Лексин оказались неподалеку от землянки, периодически служившей местом остановки браконьеров, которые промышляли ловлей осетров. Как мы узнали позже, в этих местах их называли «любителями», хотя в действительности это были высокие профессионалы. Их моторные лодки развивали такие скорости, что катера рыбоохраны оказывались бессильны в попытках бороться с нарушителями закона. На этот раз хозяева землянки радушно пригласили журналистов в свое благоустроенное жилище и на прощание преподнесли им в подарок огромного осетра.

Позже у нас с «любителями» установились более прочные связи. Они привозили нам из Челекена кефир и прочие деликатесы, а при необходимости предоставляли транспорт нашим гостям из Москвы и членам отряда, если возникала необходимость срочного их приезда или отъезда. Этот путь на остров через Челекен, отстоявший всего лишь в 20 километрах от нашей базы, был гораздо проще, чем на корабле из Красноводска.

Малый Огурчинский. Так называется южная оконечность Огурчинского, отделенная от основной части острова проливом узким, но непреодолимым вплавь. Здесь мы оказались в первых числах апреля 1987 г. Надо было поставить последний штрих в работе по хохотунам, точнее – выяснить, как именно проходят первые этапы формирования их переуплотненных колоний.

Иными словами, следовало найти клуб этих птиц, готовых вот-вот приступить к постройке гнезд. «Профессор Гладков» медленно шел вдоль морского берега Огурчинского, а мы обозревали в бинокль водную поверхность лагун в надежде увидеть шумное скопление чаек. Судно миновало уже 40 километров западного побережья и готовилось обогнуть остров с юга, когда наши быстро тающие надежды наконец оправдались.

Мы решили высаживаться на берег примерно в полукилометре от клуба, надеясь не спугнуть птиц. Но перевозка груза с судна сильно затянулась, поскольку лодка не могла подойти вплотную к берегу, так что вещи приходилось перетаскивая на руках через полосу сильного прибоя. Видимо, вся эта суета совсем не понравилась хохотунам, и на следующее утро большая их часть оставила колонию, которая, как выяснилось позже, находилась на самой первой стадии формирования.

Черноголовый хохотун. Laris ichthyaetus

Всю ночь сильно штормило, и первое, что мы увидели, когда вылезли из палаток, было столь же неожиданным и удручающим, как зрелище клуба хохотунов, явно сократившегося количественно. Из десяти 40-литровых фляг с водой, которые накануне мы с Васей поленились перетащить с края отмели ближе к лагерю, там осталось только четыре. Почти весь этот день ушел на поиски фляг. Мы находили их, замытыми в песок в большей или меньшей степени, на разных расстояниях от места высадки. Одну штормовым накатом унесло более чем на километр, и нашли мы ее на лежбище каспийских тюленей, куда, возможно, иначе и не попали бы.

При осмотре обширной отмели, где хохотуны лишь недавно обосновались, мы обнаружили, что 25 гнездовых ямок содержали по одному яйцу, семь – по два и только в одной была полная кладка из трех яиц. Когда мы нанесли эти цифры на план, стало совершенно ясно, что колония формируется центробежно. В грубой схеме дело выглядело так: единственное гнездо с тремя яйцами располагалось в ее сердцевинной части, его окружали ямки с двумя яйцами, а по периферии находились гнезда, куда самки только начали нестись.

Приходилось смириться с тем, что таким результатом придется на этот раз и ограничиться. Но, к счастью, в небольшом количестве хохотуны еще держались в окрестностях колонии. Так что мне удалось получить некоторые важные сведения о тех чертах их поведения, с которыми я не мог ознакомиться прежде, когда проводил наблюдения в «зрелых» колониях, на более поздних стадиях – насиживания кладок и вылупления птенцов. В моем дневнике появились зарисовки поз этих чаек в ситуациях, которые я расценивал как формирование пар и первоначальный выбор ими места для гнезда.

Высадились мы на Малый Огурчинский 5 апреля, а наблюдения, о которых идет речь, были сделаны на протяжении двух следующих дней, после чего в окрестностях лагеря можно было видеть лишь одиночных хохотунов. До прихода судна, которое должно было забрать нас с острова, оставалось еще чуть меньше недели. И тут в очередной раз сработал принцип: «Не было бы счастья, да несчастье помогло!» Лишившись возможности довести до желаемого конца работу по хохотунам, я вынужден был переключиться на многочисленных здесь хохотуний. В результате именно на этом островке я получил возможность проследить в мельчайших деталях весь процесс перерастания клуба в гнездовую колонию у этих чаек.

Островок, приютивший нас, оказался местом не слишком уютным. По сути дела, это была плоская песчаная коса длиной километра в полтора и шириной не более двухсот метров, поросшая кое-где хилым кустарником. От ветра, дующего постоянно то с одной, то с другой стороны, спрятаться негде. А погода совсем не радовала. Небо затянуто сплошными серыми облаками. В первые сутки нашего пребывания здесь столбик термометра ни разу не поднялся выше 10°, та же температура держалась весь следующий день, когда к тому же моросил дождь. К вечеру стало еще холоднее (7.5°), а наутро градусник показывал всего лишь 5°.

У нас были ватные спальные мешки, приличный вес которых вроде бы должен был гарантировать ночные тепло и уют. Но не тут-то было! На третий день поутру я понял, что необходимо срочно что-то предпринять, чтобы не замерзнуть окончательно. Ясно было лишь одно – костер, даже поддерживаемый систематически, нас не спасет. Одежда, пропитанная соленой влагой, приносимой непрекращающимся бризом, уже не грела.

Мы с Васей пошли на разведку, и решение проблемы явилось само собой, как только взгляд упал на валявшуюся на берегу 200-литровую бочку из-под солярки. Перетащили ее поближе к входу в две наши палатки. Пришлось приложить немало усилий, прежде чем удалось пробить топором толстую металлическую стенку у основания бочки. На отверстие в крыше поставили найденный неподалеку чайник без дна – вот вам и труба. Загрузили новоиспеченную печку плавником, в котором на острове не было недостатка. И, о блаженство, жар пошел такой, что стали опасаться, как бы не загорелся брезент палаток. Теперь по вечерам, кода заканчивались наблюдения, можно было не залезать в сырой негреющий спальник, а сидеть перед печкой с книжкой или с вязанием, так Лариса отныне и приспособилась проводить свободное время на острове.

Полностью отдавшись наблюдениям за хохотуньями, я всё время мысленно сравнивал увиденное с тем, что мне было известно о процессе преобразования клуба в колонию у речных крачек. Здесь в поведении обоих видов было очень много общего. Но я все время смутно ощущал, что в основе всех частных различий в образе действий чаек и крачек лежит некий фундаментальный фактор, суть которого мне тогда оставалась неясной. Осознал я, в чем дело, лишь много лет спустя, когда начал писать статью, посвященную сравнительному анализу поведения этих двух видов на стадии перехода от клуба к колонии.

У чаек, как и у крачек, первоначальное согласие между членами будущей семейной пары гарантировано тем, что самец начинает подкармливать самку. В дальнейшем, когда птицы поочередно насиживают кладку, это поведение преобразуется в снабжение партнера кормом всякий раз, когда один регулярно сменяет другого на гнезде. Но способы транспортировки корма у крачек и чаек принципиально различны. Первые приносят корм в клюве – так называемое прямое кормление. Чайки, жертвы которых значительно крупнее, носят добычу в желудке и отрыгивают ее при кормлении полового партнера, а позже – и птенцов. Таким образом, у крачек добыча, которую самец демонстрирует самке, сама по себе оказывается важным зрительным стимулом, что и определяет наиболее существенные особенности организации коммуникативного процесса у крачек.

Одно из следствий такого положения вещей состоит в том, что у них первый контакт между самцом и самкой нередко происходит в воздухе. Самец, летящий с добычей в клюве и издающий при этом особый звуковой сигнал, как бы приглашает самок, готовых вступить в контакт, присоединиться и получить в награду заслуженное угощение. Это может стать первым шагом к формированию семейной ячейки, если сольный полет самца уступит место синхронным ритуальным воздушным эволюциям с участием двух птиц. При этом самец, несущий в клюве рыбу, играет роль лидера, а самка – преследователя. Все действия партнеров высоко согласованы. Они синхронно изменяют характер полета (частоту и амплитуду взмахов крыльями, скорость и плоскость периодического планирования) и время от времени могут меняться ролями: преследователь периодически опережает лидера, затем снова пропуская его вперед. Особый «рыбный крик» издает только лидер или обе птицы. Ритмические посылки этого сигнала строго синхронизированы с взмахами крыльев. Преследователь пытается время от времени выхватить рыбку из клюва лидера либо тот добровольно передает ее партнеру. Все это при благоприятном исходе может закончиться посадкой самца и самки на их будущую гнездовую территорию.

Здесь важно то, что акт передачи корма партнерше не требует от самца какой-либо специальной подготовки. У чаек же самец оказывается готовым отрыгнуть подачку лишь после того, как самка раз за разом обходит его по кругу, вскидывая клюв кверху и издавая одновременно особый звуковой сигнал выпрашивания корма. Поэтому кормление самцом самки на лету у хохотуний исключено, так что все предбрачные взаимодействия, и «помолвка» в том числе, происходят у них на земле.

Не исключено, что резкое несходство в акустике сигналов выпрашивания корма у хохотуньи и у речной крачки определяет, по крайней мере, в какой-то степени, многие другие различия в их социальном поведении. У первого вида этот сигнал таков, что его можно слышать лишь на очень небольшой дистанции, у второго он представляет собой нескончаемые серии однотипных хриплых звуков, разносящихся на большие расстояния. Иными словами, члены пары речных крачек поддерживают постоянную звуковую связь друг с другом. Возможно, именно поэтому они в состоянии вместе охранять территорию и принимать посильное участие в постройке гнезда. У хохотуний же, как уже было упомянуто, обе эти функции каждый партнер выполняет в индивидуальном порядке.

В главе 4, говоря о том, насколько различным может быть социальное поведение у видов, обитающих бок о бок, в одних и тех экологических условиях, я сравнивал некоторые черты образа жизни хохотуний с тем, что мы видим у черноголовых хохотунов. В этом случае различия настолько велики, что бросаются в глаза даже непосвященному. Если же сравнивать таким образом хохотуний и речных крачек, то, на первый взгляд, все выглядит почти что одинаковым – например, пространственная структура их колоний. Но, как я попытался показать, такое впечатление иначе, чем совершенно поверхностным, назвать нельзя. Перед нами парадокс, суть которого в следующем. То, что экологи привыкли называть «одинаковыми условиями существования» видов, в реальности таковыми не являются. Иначе говоря, даже те виды, которых мы называем «близкородственными» в эволюционном отношении, сосуществуя в данной местности, осваивают как бы разные миры.

Чаек и крачек считают близкими друг другу, поскольку в них воплощены два варианта единой «жизненной формы» прибрежных колониальных птиц, которые охотятся за пределами гнездовых биотопов и добывают корм главным образом с поверхности воды либо на небольших глубинах. Но если для речной крачки, например, переуплотнение колонии катастрофично и ведет к высокой смертности птенцов, то для хохотунов комфортна как раз ситуация перенаселения, а снижение успеха размножения влечет за собой как раз разреженное гнездование. В колониях черноголового хохотуна и хохотуний невозможна массовая гибель птенцов из-за воровства корма, приносимого им родителями, другими взрослыми членами поселения. Чайки держат добычу «при себе», в желудке, и отнять ее постороннему не представляется возможным. У крачек же перенос ее в клюве служит важнейшим средством привлечения полового партнера, а в период выкармливания птенцов тот же самый способ транспортировки корма оказывается для них проигрышным сразу же, как только колония уплотняется.

Чайка-хохотунья. Larus cachinnans

Речная крачка. Sterna hirundo

Перед нами очередной пример того, что я называю видоспецифическим поведенческим синдромом, уникальным для каждого вида. Его можно представить себе в качестве комплекса тесно взаимосвязанных свойств некой структуры, внутри которого все без исключения характеристики поведения сочетаются между собой по системному принципу.

Одичавшие домашние ослы

Как-то раз во время нашего первого пребывания на Огурчинском в лагерь экспедиции пожаловал странный гость. Это был белый ишак весьма необычной наружности. Шерсть его выглядела клочковатой, половина одного уха свисала вниз, а шея и бедра задних ног пестрели многочисленными кровоточащими ранами. До этого во время экскурсий на колонию хохотунов нам на глаза попадались ослы, но мы не обращали на них особого внимания. Теперь же, увидев Старика, как мы сразу же окрестили незнакомца, я подумал, что его внешний вид может указывать на бурную социальную жизнь у этих наших соседей по острову. И я понял, что отныне им следует уделять больше внимания.

От браконьеров мы узнали, что ослы были оставлены на острове жителями рыбацкого поселка, выселенными в конце 1950-х гг. на материк по каким-то высоким соображениям начальства. Овец хозяева увезли, а верблюдов и ослов оставили. Верблюды, как животные весьма дорогостоящие, еще числятся чьей-то собственностью, ишаки же полностью одичали и продолжали увеличиваться в числе. В год нашего знакомства со Стариком зоологи из Сюнт-Хасардагского заповедника при осмотре острова с вертолета насчитали здесь 62 особи^[176].

Таким образом, нам представилась редкая возможность исследовать социальную организацию в популяции диких, по сути дела, копытных, – прямых потомков вида, находящегося на грани исчезновения и включенного потому в Международную Красную книгу – африканского осла Equus africanus.

Разнообразию социальных систем у копытных я уделил довольно много места в моей книге «Поведение животных и этологическая структура популяций», работа над которой была к тому моменту практически завершена. Этот раздел основывался главным образом на результатах исследований целого ряда авторов, выполненных в 1970-х гг. на многих видах парнокопытных, в основном африканских антилоп. Гораздо скуднее были материалы по непарнокопытным, к которым относятся ослы, вместе с лошадьми и зебрами. И вот теперь я мог своим глазами увидеть, как именно строятся взаимоотношения этих животных в естественных условиях обитания. Мою идею заняться ими вплотную с энтузиазмом поддержала Лариса, и мы сразу же взялись за дело, сожалея лишь о том, что не сделали этого раньше.

Как только мы начали присматриваться к ослам, выяснилось интересное обстоятельство. Большая часть животных, которые попадались нам на глаза, имели чисто белую или светло-желтую окраску. Ишаки в материковой Туркмении и в других районах Средней Азии обычно окрашены в серый цвет – как и их дикий предок, нубийский осел. Позже, обрабатывая наши данные, мы установили, что светлоокрашенных особей было 52 и 57 %, соответственно, среди взрослых самцов и самок, тогда как на юге материковой Туркмении их, по нашим подсчетам, было чуть более 26 %. Казалось очевидным, что здесь перед нами пример так называемого эффекта основателя. Суть явления в том, что в небольшой замкнутой популяции, где преобладают близкородственные скрещивания, со временем закрепляются генетические признаки, свойственные тем немногим особям, которые положили начало данной общности индивидов. Этот вывод хорошо соответствовал тому, что мы узнали от браконьеров об истории наших ослов.

Как всегда, первый вопрос, который возникает, когда мы планируем изучить в деталях характер взаимоотношений в конкретном коллективе животных, состоит в том, выполнима ли задача их индивидуального опознавания. Если такое возможно в принципе, то следующим шагом должен быть выбор так называемой фокальной особи или компактной их группы. Это та «печка», от которой придется «танцевать» дальше, описывая отношения между фокальными особями и теми, кто вступает с ними в контакты постоянно либо эпизодически.

Одиночные самцы и их взаимоотношения с самками

Вскоре стало понятно, что значительную часть ослов мы сможем узнавать в лицо не только по деталям окраски, но также по родимым пятнам и шрамам, полученным в ходе социальных взаимодействий.

Что же касается фокальных индивидов, то первым из них стал для нас самец № 1, который чаще всех прочих попадался нам на глаза в окрестностях лагеря. Он надежно отличался от других самцов коричневым окрасом своего чепрака.

В отличие от многих прочих самцов, он большую часть времени держался в одиночестве на участке площадью около 1 км?. Такой же склонностью к изоляции от прочих особей своего пола отличался самец № 3, живший на периферии местности, находившейся под нашим наблюдением, и еще два, которые заходили сюда эпизодически. Этих самцов мы условно назвали «одиночными». Они лишь изредка могут на короткое время присоединиться к группировкам других самцов, именуемым «холостяцкими стадами».

В поведении самцов №№ 1 и 3 было много общего. Во-первых, оба охотно опекали тех взрослых самок, при которых держались их юные дочери. Характерно, что эти самцы, в отличие от холостяков, практически никогда не пытались овладеть насильно какой-либо из самок, находящихся в данный момент в сфере доступности для них. Более того, одиночные самцы предпринимают подчас попытки защитить самку от сексуальных посягательств группы холостяков. Нам казалось удивительным поистине рыцарское поведение наших самцов-одиночек. По одному разу удалось увидеть, как самцы №№ 1 и 3, отогнав насильников от такой сексуально привлекательной самки, не пытались спариваться с ней. Защитник лишь уводил ее на несколько десятков метров от группы холостяков и вскоре оставлял, уходя прочь в гордом одиночестве.

Первичный материал. Осел домашний. Equus asinus

На участке обитания самца № 1 в разное время пребывали 10 самок с детенышами (в половине случаев – женского пола) и три годовалые самки, потерявшие контакт с матерями. Из них только четыре взрослые ослицы (обе с дочерьми) находились под опекой этого самца (одновременно либо попеременно), причем основной интерес он проявлял к самкам-дочерям. Другие девять самок, которые в разное время вызывали сексуальный интерес холостяков и годовалых самцов или же были опекаемы одиночным самцом № 3, практически не привлекали внимания самца № 1.

Те две самки, мать и дочь, которых регулярно опекал самец № 3, никогда не вызывали никакого интереса со стороны самца № 1. Напрашивался вывод, что связи одиночных самцов с семейными группами самок могут иметь персональную основу, то есть не зависят от одних лишь сексуальных устремлений самца.

Поведение самца, которое я называю опекой самок, наблюдается в тех случаях, когда самки, перемещающиеся автономно по собственным маршрутам, оказываются неподалеку от места, где в данное время пасется самец. Животные какое-то время остаются в сфере взаимной видимости. Самец время от времени совершенно непредсказуемо начинает реветь, вытянув вперед шею и прижав уши к голове, и одновременно бежит в сторону пасущихся самок. Те в ответ сбиваются в тесную группу и пробегают до десяти метров или более, как бы пытаясь убежать от него. У самца в этот момент иногда наблюдается неполная эрекция, и в большинстве случаев его пробежка заканчивается попыткой положить голову на круп той или иной из опекаемых им самок^[177]. Таким образом, реакция «голова на круп» выглядит в этих ситуациях как средство поддержания долговременных персональных связей между самцом и периодически опекаемыми им самками^[178].

В тех крайне редких случаях, когда одиночные самцы №№ 1 и 3 оказывались в сфере взаимной видимости, они обычно не проявляли каких-либо признаков взаимного интереса или агрессивности. Эти самцы склонны изгонять холостяцкое стадо, если оно объединяет не слишком много особей, даже из той части участка их обитания, где самки, регулярно опекаемые ими или какие-либо другие, в данный момент отсутствуют. Холостяки в ответ на угрожающее приближение к ним самца-одиночки просто убегают. Но ни разу мы не видели, чтобы серьезная стычка произошла между самцами №№ 1 и 3. Каждый из них придерживался своего участка и не заходил во владения соседа. Впрочем, возможность острых конфликтов между самцами исключить нельзя. В один из дней у самца № 1 сильно кровоточил лоб, a другой раз у него на боку были видны следы крови.

Осел домашний. Equus asinus

Поведения Старика заметно отличалось от всего того, что было сказано в отношении одиночных самцов №№ 1 и 3. Он не имел постоянного контингента опекаемых самок, но контактировал в разное время с восемью тандемами самка – отпрыск, из которых лишь в четырех присутствовали годовалые самки-дочери. Впрочем, несколько раз Старик пытался оспаривать право опеки над самками у других самцов. Однажды он пробовал раз за разом сблизиться с двумя самками, находившимся под опекой самца № 3, но каждый раз убегал под угрозой нападения на него с его стороны. В другой раз Старик, игнорируя присутствие холостяка № 7, временно опекавшего самку с ее двумя сыновьями, сделал насильственную садку на нее, после чего последовала его длительная драка с этим самцом События развивались следующим образом. Недавно родившую самку № 4 с ее двумя сыновьями (годовалым и примерно недельного возраста) долго преследовал холостяк № 5. Во время одной из его насильственных садок подбежавший сзади самец № 7 сильно укусил его в бедро. Последовала стычка между самцами, в которой победа осталась за вторым претендентом. После этого он около часа гонял самку с ее сыновьями, и стал в конце концов временным опекуном матери.

Когда он в очередной раз с ревом побежал к ней, издали, тоже ревя на ходу, примчался Старик. Не обращая ни малейшего внимания на самца-опекуна группы, он сделал насильственную садку на самку. В этот момент самец № 7 нанес ему весьма чувствительный укус в бедро. Старик погнался за соперником и, догнав его, вступил в драку. Самцы в плотном клубке бегали по кругу малого диаметра, стремясь укусить друг друга за бедра. После того как Старик вынужден был в ходе силовой борьбы припасть на сгибы передних ног, он обратился в бегство. Противник преследовал его на дистанции порядка 100 метров, пытаясь схватить зубами за заднюю ногу. Когда он был совсем близок к цели, погоня внезапно прекратилась. Оба самца, как бы не видя друг друга, в особых «горделивых» позах устремились назад к оставленной ими семейной группе. Старик достиг ее первым. В последующие полчаса он не подпускал сюда своего соперника, регулярно делая угрожающие выпады в его сторону. В конце концов самец № 7 был вынужден покинуть место действия.

Тремя днями позже Старик конфликтовал с тем же холостяком из-за доступа к другой взрослой самке и ее дочери. В этом противостоянии он в конце концов тоже одержал верх.

Мы неоднократно наблюдали, как Старик провоцировал конфликты с четырьмя другими самцами, не только холостяками, но и с одиночным № 1. И, кроме того, он сам охотно поддавался на такого рода провокации. При этом всплески агрессивной и сексуальной мотивации непредсказуемо перемежались у него с более или менее длительными периодами полной социальной апатии.

В целом, отсутствие постоянного участка обитания, эмоциональная нестабильность и обилие травм – всё это, вероятно, может служить показателем определенного этапа в жизни одиночного самца, утрачивающего в преклонном возрасте устойчивый статус полноценного производителя.

Самцы-холостяки

В отличие от самцов-«одиночек», эти особи ведут преимущественно бродячий образ жизни. Скитаются они обычно в компании, объединяющей несколько таких бродяг. Те группировки, которые мы встречали в окрестностях лагеря, насчитывали подчас до 17–19 самцов. Но, как правило, такое стадо рано или поздно расщепляется на мелкие группы. Иногда холостяки какое-то время держатся попарно и даже не разлучаются после присоединения к более многочисленной группировке. Но по-настоящему долговременных персональных связей между холостяками нам выявить не удалось.

Нет в стаде, по-видимому, и устойчивой системы иерархии, ибо какая-либо почва для конкуренции обычно отсутствует. Дистанции между особями, как правило, незначительны, животные постоянно вступают в телесные контакты во время взаимного обнюхивания, взаимного вылизывания (аллогруминга) и гомосексуальных садок. В последнем случае роли активного и пассивного партнера быстро меняются, и садка как таковая едва ли служит механизмом доминирования, как это имеет место, например, у приматов. Проявления открытой агрессивности чрезвычайно редки – за исключением тех моментов, когда возникает конкуренция из-за доступа к сексуально привлекательной самке, оказавшейся в сфере досягаемости холостяков.

Немногие холостяки часть времени держатся поодиночке. Большинство их обычно сексуально инактивны, тогда как другие постоянно пытаются контактировать с самками. Некоторые из этих самцов, склонные более других действовать в таких ситуациях по собственному усмотрению, проявляют и больше признаков агрессивности. Они в состоянии привести соседа в замешательство или даже запугать его.

Подчас такой самец пытался угрожать и нам, если мы подходили слишком близко. Эти особи оказываются, возможно, первыми претендентами на статус «одиночки», но явно уступают таким самцам в способности к самоутверждению. Так, например, холостяк № 5 из числа наиболее уверенных в себе, долгое время не подпускал других бродяг к группе самок, временно опекаемых им, но покорно ретировался сразу же, как только сюда явился одиночный самец № 4.

Этот случай может служить иллюстрацией одного из двух вариантов взаимоотношений между холостяками и самками. Именно, самку настойчиво преследует один самец, который в случае присутствия соперников не подпускает их близко. Такое взаимодействие слагается из двух фаз: погони и временной опеки. Всё начинается с того, что самец издает рев и несется к самке, а та старается спастись бегством. Во время преследования взрослой самки ее дочь или сын (начиная уже с возраста около недели) упорно держатся вместе с ней. Иногда преследуемая самцом группа состоит из трех самок (мать, дочь и приблудная годовалая самка). Преследователя лягают все члены группы, убегающей от него, но чаще всех – та из самок, на которую самец пытается на бегу делать раз за разом насильственные садки. Жертвой такого насилия может оказаться как мать, так и ее дочь.

Осел домашний. Equus asinus

Погоня продолжается иногда целый час или даже более. Пытаясь уйти от самца, самка или группа их стремятся забежать с суши в лагуну, где скорость преследования уменьшается, что позволяет им экономить силы. Преследователь же в такой ситуации заметно устает. Но если ему всё же удается настигнуть беглянку, он затем упорно держится около нее. Та не подпускает его вплотную, всё время угрожая ему ударами копыт. Позже такие контакты повторяются реже и реже, а интервалы между ними становятся всё более длительными. Теперь самец лишь время от времени издает рев, а дистанции, на которые в ответ отбегает самка, постепенно укорачиваются. На этом этапе насильственные садки уже не наблюдаются, так что поведение холостяка почти неотличимо от того, что мы видим, когда одиночный самец опекает постоянный контингент своих самок.

На этой стадии холостяку гораздо проще изолировать самку или группу самок от прочих самцов, чем во время первоначального стремительного преследования. Самцов-претендентов он обычно держит на почтительном расстоянии, проделывая угрожающие выпады и короткие пробежки, сопровождаемые ревом, в их сторону. Но вытеснить такого временного опекуна, обычно удается одиночному самцу, вступившему с ним в стычку, или же без малейшего кровопролития. В последнем случае одиночный самец издает рев, приближается к холостяку и кладет голову ему на круп, после чего уводит опекаемых им самок прочь.

Второй вариант сексуальных домогательств холостяков по отношению к самкам выглядит гораздо более жестким. В таких случаях самка подвергается коллективному насилию со стороны целой группы самцов. Погони и попытки насильственных садок инициирует кто-то один из членов холостяцкого стада, возбуждение которого быстро, по типу цепной реакции, передается другим самцам. Самку, пытающуюся спастись бегством, часто преследуют одновременно два самца, на бегу теснящие ее справа и слева. Когда им удается остановить ее, оба делают насильственные садки – один из нормальной позиции сзади, а другой сбоку. Среди преследователей часто оказываются наиболее активные и агрессивные из холостяков (например, упоминавшийся уже самец № 5), но прямых столкновений между ними во время подобных садок обычно не бывает, хотя самцы пассивно мешают друг другу. Вероятно, именно из-за отсутствия в этих ситуациях открытой агрессивности и возможны подобные коллективные насилия.

Особенно страдают от таких насильственных действий годовалые самки, а среди них те, которые, по каким-то причинам утратили связь с матерью^[179]. Они присоединяются к тандему мать-дочь или мать-сын, и потому названы нами «приблудными». Именно их чаще всего холостякам удается изолировать от группы, с которой она держалась до начала преследования. Точно так же самцы могут отбить молодую самку от матери, вопреки всем ее попыткам воспрепятствовать этому.

Меньшая, по сравнению с взрослыми самками, способность годовалых противостоять насилию объясняется, вероятно, не только отсутствием у них достаточной физической силы и опыта. Дело в том, что группе преследователей обычно удается полностью изолировать такую самку от матери или дружественных ей социальных партнеров.

Чтобы читатель мог лучше представить себе, как всё это происходит, опишу лишь случай, свидетелем которого мне пришлось оказаться в одну из моих экскурсий по острову. Я присел отдохнуть на склоне невысокой песчаной гряды, спускавшейся к обширной лагуне. Внезапно издали появилась стремительно несущаяся группа холостяков, настигающая годовалую самку. Она попыталась спастись от преследователей, забежав на мелководье, но просчиталась. По черному чепраку, контрастирующему с белой мордочкой, я сразу признал в ней приблудную самку № 15. Ее постоянных партнеров нигде поблизости видно не было.

Положение ее выглядело поистине отчаянным. Она оказалась наедине с семью холостяками, наседавшими на нее со всех сторон. Вскоре они повалили свою жертву, и, лишившись после этого возможности делать садки на нее, принялись кусать поверженную самку за гриву, за уши и за ноги. Возбужде ние насильников достигло максимума. Самцы ревели и делали угрожающие выпады в сторону соседей. Временами рев некоторых переходил в сплошной низкий вой. Короче говоря, перед моими глазами разворачивалась картина полнейшего хаоса.

Я оказался в затруднительном положении. Смотреть на происходящее беспристрастно казалось недостойным, хотя бы уже потому, что за несколько недель моего знакомства с этой самочкой я уже не мог не воспринимать ее как существо в чем-то персонально близкое и очень мне симпатичное. Другой внутренний голос призывал к трезвости: «Фиксируй наблюдения и не вмешивайся в дела природы!»^[180].

В тот год я поехал в экспедицию против воли врачей. Зимой у меня была серьезная травма левой лодыжки с разрывом связок. Когда меня после нескольких операций выписывали из ЦИТО^[181], лечащий врач пытался не смотреть мне в глаза, из чего я понял, что хирургам не все удалось сделать в лучшем виде. Но как только я заикнулся, что весной собираюсь в поле, они замахали руками и в один голос закричали: «Какая еще экспедиция! Скажите спасибо, если сможете нормально ходить по асфальту».

Я говорю об этом к тому, что сидя тогда на берегу лагуны, лихорадочно прикидывал в уме, удастся ли мне помочь черной самочке. Ходил я всё то время в особых коротких сапогах, туго застегивающихся на молнию вокруг лодыжек. На левой ноге под сапогом был намотан тугой бинт. Обувь, ясное дело, совсем не подходила для кросса по илистому дну лагуны. Да и быстрый бег не мог не причинить мне в то время весьма ощутимой боли.

И всё же я сорвался с места и кинулся по воде спасать малышку, а холостяки бросились в рассыпную. В этот момент на сцене нежданно-негаданно появился одиночный самец № 1 и увел молодую самку подальше от места драмы. Позже, когда она попадалась нам на глаза, хорошо были видны многочисленные следы укусов на ее передних ногах.

Резюме: о пользе сравнительного подхода

В этой главе я рассказал о том, как выстроены взаимоотношения между особями в локальных популяциях четырех разных видов животных. Всё выглядит очень похожим, различаясь лишь в частных деталях, у эволюционно родственных друг другу речной крачки и чайки хохотуньи. Мало что общего с ними в этом плане мы видим у степных черепах, с одной стороны, и при сравнении этих рептилий и одичавшими ослами, с другой. Последнее вполне ожидаемо, принимая во внимание огромные филогенетические дистанции, разделяющие черепах, птиц и копытных млекопитающих.

Резонно задать вопрос, имеет ли смысл сравнивать друг с другом то, что уже с первого взгляда выглядит совершенно несопоставимым. Между тем, это позволяет применить системный подход в той или иной его форме, о чем речь шла в начале главы 5. Такие сопоставления бесспорно полезны, поскольку позволяют более глубоко уяснить самые общие принципы функционирования социального поведения. Основные различия в социальных системах у чайковых птиц, с одной стороны, и у двух других видов обусловлены следующим обстоятельством. Колонии первых, где мы находим устойчивые социальные структуры, существуют лишь короткое время в году, приуроченное к сезону размножения. По его окончании птицы держатся поодиночке или стаями непостоянного состава, где какие-либо организационные механизмы отсутствуют. Поэтому колонии у чайковых птиц, и у колониальных пернатых вообще, я называю группировками прерывисто-преемственными^[182].

Что касается черепах и ослов, то их локальные популяции можно назвать абсолютно-преемственными, поскольку отношения между особями не прерываются с окончанием сезона размножения. В структурно-организационном плане между локальной популяцией у черепах и у ослов можно увидеть гораздо больше общего, чем кажется на первый взгляд. В обоих случаях это аморфные объединения особей, отношения между которыми подвержены минимальному количеству социальных запретов. У черепах их практически нет, и потому здесь можно смело говорить об отсутствии социальной организации как таковой. Контакты между особями подобны столкновению частиц при броуновском их движении. Единственное ограничение обусловлено привязанностью каждой особи к своему небольшому постоянному участку обитания.

Что касается ослов, то аморфность их социальной структуры выражается в следующих ее особенностях. Это, во-первых, нестабильность состава групп: устойчивые (хотя и временные) связи существуют только между матерью и ее отпрысками. Во-вторых, отсутствие в холостяцком стаде какой-либо иерархии и лидерства в тех или иных его проявлениях. В-третьих, широкое перекрывание участков обитания половозрелых самцов. То есть самец, которого можно условно назвать «территориальным», терпит присутствие на своем участке других половозрелых потенциальных производителей. Здесь можно говорить лишь о тенденции некоторых матерых самцов к эпизодической самоизоляции от прочих себе подобных, что не мешает им, однако, проводить часть времени в холостяцком стаде.

Все эти черты социальной структуры у ослов острова Огурчинский оказались примерно теми же, что ранее обнаружил Юрген Клингель у дикого африканского осла ?quus africanus. Когда мы приступали к изучению одичавших ослов, то видели одной из своих главных задач выяснить, насколько тысячелетия одомашнивания могли повлиять на социальное поведение этого предкового вида. Было интересно узнать, может ли локальная популяция домашнего осла, предоставленная самой себе, возвратиться к состоянию, характерному для диких популяций исходной формы.

Но когда выяснилось, насколько аморфна изученная нами социальная система и сколь велики степени свободы внутри нее, стало совершенно ясно, что такой «возврат» – явление абсолютно тривиальное, не потребовавшее включения в процесс сколько-нибудь специфических эволюционных механизмов. В самом деле, при первоначальном отсутствии строгой организации трудно было ожидать, что на этом месте с течением времени может возникнуть что-либо иное.

Глава 8. Ненаписанные главы: понятие «вид» в биологии и «близкие виды»

В предыдущей главе я рассказал о тех результатах, которые мне следовало бы рассмотреть в книге «Поведение животных и этологическая структура популяций», если бы я писал ее сегодня, и о некоторых забавных приключениях во время этих изысканий. Здесь я хочу таким же образом дополнить содержание другой моей монографии, «Гибридизация и этологическая изоляция у птиц», о создании которой речь шла в главе 6.

Вид и подвид – условность разграничения

Если вы хорошо знакомы с жизнью природы, для вас не составит труда отличить клен от ясеня или домового воробья от полевого. Дело в том, что разные виды растений и животных обычно настолько резко отличаются друг от друга, что принадлежность виденного вами цветка, дерева или птицы к тому или иному виду не должна вызывать каких-либо сомнений.

Но дело не всегда обстоит так просто. Представители тех видов, которые в процессе эволюции разошлись сравнительно недавно (скажем, несколько тысяч, а не многие миллионы лет тому назад), оказываются внешне очень похожими друг на друга. Ученые их так и называют – «близкие виды».

Между тем, понятие это в высшей степени растяжимое – к близким видам одни исследователи могут относить все виды одного рода, как, например, когда речь идет о каменках. Так, к этому роду певчих птиц относятся и плешанка, и плясунья, разошедшиеся как раз миллионы, а не тысячи лет назад. С другой стороны, в ту же категорию попадают так называемые «проблемные» виды. В отношении них возникает вопрос, действительно ли мы имеем дело с двумя (или большим числом) близких видов, или же это всего лишь разновидности одного, особенности которого лишь в деталях отличаются в разных участках области его распространения. Такие формы называют также «полувидами» или, по-другому, «видами на стадии становления».

Всё это заставляет некоторых ученых усомниться в самой реальности категории «вид». Сам Чарльз Дарвин, понимая, что процесс видообразования постепенен, пришел к выводу об условности границы между понятиями «подвид» (разновидность, в терминологии того времени) и «вид», в строгом смысле этого слова. Выдающийся теоретик биологии Эрнст Майр попытался в 1950-х гг. разрубить этот терминологический гордиев узел. Он утверждал, что подвиды отличаются от настоящих («хороших») видов тем, что между первыми возможна гибридизация, а между вторыми – нет.

Но как быть в том случае, если в одном регионе помеси между животными, которых мы склонны отнести к разным видам, не встречаются никогда, а в другом районе совместного обитания эти разные по облику создания более или менее свободно скрещиваются друг с другом? Когда дело обстоит так, ученые мужи могут десятилетиями спорить друг с другом, имеем ли мы дело с одним видом, с двумя или с несколькими. Разумеется, когда мы со временем узнаем больше об интересующих нас животных, вопрос постепенно проясняется и та или иная точка зрения становится несколько более весомой.

Немного о «видах-двойниках»

Особый случай, которого мне придется коснуться далее, связан с вопросом о применимости понятия «виды-двойники» и надежности разных способов их распознавания в природе. Суть явления в том, что животные, относящиеся к двум разным видам, неразличимы по внешнему облику, но обладают существенно разной генетической конституцией. Так, например, только в середине 1960-х гг. отечественные зоологи неожиданно выяснили, что обыкновенная полевка, которая десятилетиями служила модельным видом в исследованиях по динамике численности грызунов, на самом деле представлена в фауне Европы двумя разными видами. Это собственно обыкновенная полевка (Microtus arvalis) с числом хромосом 46 и восточноевропейская полевка (Microtus levis), кариотип которой состоит из 54 хромосом. При совместном содержании этих полевок в неволе они категорически отказываются скрещиваться.

Но даже зная обо всем этом, выяснить, держите ли вы в руках особь того или другого из этих двух видов, можно лишь с применением специальных методов анализа крови или состава белков. Гораздо чаще трудности в распознавании видов, которые имеют между собой много общего во внешнем облике, объясняются попросту недостаточным знанием о тех или иных их важных качествах. В таких случаях термин «виды-двойники» неуместен, он служит лишь прикрытием поверхностного подхода в попытках сравнения одного с другим^[183]. В таких ситуациях не следует полагаться только на чисто внешние признаки, такие, например, как детали окраски и размерные характеристики. Необходимо пытаться как можно больше узнать об образе жизни сравниваемых животных. Особенно много могут дать сведения о поведении тех и других. Например, два вида самых обычных наших птиц – пеночек – весничку и теньковку, различить в природе гораздо проще по их пению, чем по внешнему виду. Их удивительным сходством в окраске пользовались недобросовестные птицеловы, торговавшие своей добычей на московском птичьем рынке. Песня веснички приятная и мелодичная, а самец теньковки непрерывно издает свое монотонное «тень-тинь-тинь-тень…», что может быстро привести любителя птиц, приобретшего такого певца, в состояние неистовства или даже нервного шока. Продавцы пользовались именно незнанием, свойственным таким неудачникам. Ведь истинному специалисту различить самцов веснички и теньковки ничего не стоит по цвету их ног, светло желтых у первого вида и черных – у второго.

Пустельги – обыкновенная и степная

На протяжении более чем десяти лет моих полевых исследований в Средней Азии вопрос о том, как различать эти два вида мелких соколов, постоянно заставлял меня погружаться в отчаяние. Позже выяснилось, что видел я все эти годы только обыкновенных пустельг, но подозревал, что попросту не отличаю их от степных и тем самым допускаю непростительные ошибки в своих дневниковых записях.

Причина такой неуверенности коренилась, во-первых, в том, что ни в одном из литературных источников, доступных мне в то время, не было ясных и точных описаний тех признаков, по которым этих птиц можно различать в природе. В первом томе сводки «Птицы Советского Союза» про степную пустельгу было сказано так: «Очень похожа на обыкновенную, только тоньше и стройнее». Во-вторых, я не мог проигнорировать точку зрения крупного орнитолога Л. С. Степаняна, который в своей книге «Надвиды и виды-двойники в авифауне СССР» безапелляционно отнес эту пару видов к категории двойников. Видимо, думал я, распознавание их и в самом деле представляет собой непростую задачу, и мне не решить ее без серьезных усилий.

Эти опасения рассеялись сразу же, как только мне посчастливилось стать свидетелем совместного обитания обыкновенной и степной пустельг. Это произошло при первом же моем посещении Бадхызского заповедника, в 1976 г. В том самом распадке, где мы с Мишей Галиченко метили черепах, на обширной скальной стенке выбрали места для гнезд пять пар обыкновенных пустельг и одна пара степных. Каждая пара держалась около щели или ниши в каменистом обрыве, на некотором удалении от убежищ, облюбованных другими парами. Самки приносили сюда строительный материал для гнезд, а самцы – пойманных ими полевок, в качестве угощений для своих партнерш.

Уже при первом посещении этой своеобразной колонии я убедился в том, насколько существенны различия в вокализации этих пернатых хищников. В акустическом репертуаре обоих видов я насчитал по четыре типа сигналов. Один из них, своеобразное скрежетание, издавали только степные пустельги, как самцы, так и самки. Сигналы другого типа, особое «цик… цик… цик…», были свойственны обоим видам, но хорошо различались на слух.

Самки обоих видов внешне выглядели довольно похожими, но их легко было распознать по голосам. Что же касается самцов, то даже сама окраска их оперения разнилась настолько, что ошибку в их идентификации мог бы допустить только совершенно неопытный наблюдатель. В итоге выяснилось, что все те тревоги, которые мучили меня в предыдущие годы, были абсолютно беспочвенными. Стало очевидным, что назвать обыкновенную и степную пустельг видами-двойниками мог только человек, который лишь мельком наблюдал их в природе, не присматриваясь к очевидным различиям между ними во внешнем облике и поведении.

На следующий год на той же скальной стенке число гнездящихся соколков существенно увеличилось. Теперь здесь в компании с одиннадцатью парами обыкновенных обосновались две пары степных пустельг. Мы с Галей Костиной на протяжении двух недель вели тщательные наблюдения в этой колонии над тем, как ведут себя особи обоих видов в ситуациях спаривания. В результате нам удалось выявить некоторые межвидовые различия в тактических аспектах поведения до, во время и после копуляции.

Члены пары степных пустельг примерно в половине случаев подолгу (до часа и более) сидят перед началом спаривания на расстоянии около полуметра друг от друга, обмениваясь время от времени акустическими сигналами. Зачастую такие совместные посиделки приурочены к ветвям сухих деревьев, значительно удаленных от гнездовой ниши данной пары. Всё это не характерно для обыкновенных пустельг, у которых самец нередко, возвратившись в колонию после временного отсутствия, кроет свою самку прямо слету, недалеко от убежища для гнезда, где она проводит большую часть времени, когда находится в колонии. Самцы степных пустельг отдают пойманных ими полевок партнершам в основном в тот момент, когда те сидят прямо в нише, в которой идет постройка гнезда. У обыкновенных пустельг, напротив, кормление самцом самки может происходить достаточно далеко за пределами колонии.

Пустельга обыкновенная. Falco tinnunculus

Когда наши наблюдения были обработаны статистически, оказалось, во-первых, что акт спаривания имеет в среднем немного большую длительность у обыкновенных пустельг и, во-вторых, что у этого вида последовательные копуляции гораздо чаще, чем у другого, объединены во времени в компактные серии.

«Новая систематика»

Начало моей работы в области зоологии совпало со временем разработки в ней новых подходов к решению векового вопроса, что же такое биологический вид и возможно ли узнать что либо достоверное о том, как реально движется в природе процесс возникновения и становления видов. Эта задача была поставлена ранее в коллективной монографии под редакцией выдающегося английского биолога Джулиана Хаксли «Новая систематика»^[184]. Главная идея редактора этой книги состояла в том, что систематик, основная работа которого протекает в стенах музея, должен обогатиться навыками полевого натуралиста и ознакомиться с фундаментальными принципами генетики популяций. Только так, полагал Хаксли, новая систематика сможет подойти к продуктивному анализу процессов видообразования в действии.

Двумя годами позже вышла в свет книга Эрнста Майра «Систематика и происхождение видов с точки зрения зоолога»^[185], переведенная на русский язык и изданная в СССР в 1947 г. В первой главе я писал о том, какое сильное влияние она оказала на развитие моих зоологических интересов. Майр конкретизировал идеи Дж. Хаксли применительно, главным образом, к орнитологии. Он одним из первых понял, сколь многое может дать новой систематике использование этологических подходов, разработка которых находилась в то время на пике развития.

Как раз в те годы стал набирать силы пересмотр привычных представлений, которые еще со времен К. Линнея фиксировали в каталогах видового разнообразия, основанных на анализе музейных коллекций тушек птиц. Мало что можно было сделать в этой новой перспективе, если речь шла о фаунах Европы и Северной Америки, которые десятилетиями детально исследовались поколениями местных орнитологов. По иному обстояло дело с птицами тех регионов, где орнитология отставала в развитии, и куда доступ опытных исследователей из этих стран был затруднен по тем или иным причинам^[186].

Когда же у европейских и американских орнитологов начал усиливаться интерес к этим «экзотическим» фаунам, как из рога изобилия посыпались заметки в научных журналах такого примерно содержания: «Африканская птица Х – это не подвид вида У, а самостоятельный вид Z. Или, «Южноазиатские формы P и Q – это не самостоятельные виды, а всего лишь подвиды вида R».

Коль скоро ареной моих первых исследований оказались, по воле случая, как раз такие, сравнительно мало исследованные регионы Дальнего Востока, Центральной Азии и Закавказья, я волей-неволей был вынужден включиться в этот процесс уточнения таксономического статуса не только тех птиц, которые стали для меня модельными объектами, но и других, попадавшихся на глаза во время моих экспедиций.

Если говорить в этом контексте о моих модельных видах, то более углубленное ознакомление с литературными источниками сразу же преподнесло несколько терминологических сюрпризов. Например, уссурийского зуйка в шеститомнике «Птицы Советского Союза» ошибочно называли подвидом зуйка галстучника, а не самостоятельным видом. Черношейная каменка, которая в первых моих дневниках поименована латинским названием Oenanthe lugens barnesi, в той же сводке преподносилась в качестве географической расы вида, широко распространенного в Северной Африке и Передней Азии. В действительности же она оказалась подвидом другого вида – Oe. finschii. Здесь я просто повторял ошибку, которая содержалась в двух основополагающих сводках по орнитофауне нашей страны: «Птицы Советского Союза» и четырехтомник «Птицы СССР». Плешанку и испанскую каменку в обеих этих книгах уверенно считали подвидами единого вида: чернопегая каменка Oe. hispanica. О других подобного рода заблуждениях немало было сказано мной в предыдущих главах.

Пустынные снегири

В главе 2 я рассказывал о своем первом посещении Закавказья в 1970 г., куда я отправился по совету О. В. Митропольского. Прекрасный знаток орнитофауны южных пределов тогдашнего Советского Союза, он порекомендовал мне, в частности, обратить внимание на птиц с этим довольно неожиданным названием. По его словам, там, в Нахичеванской АССР, он встречал в одних и тех же местах, две их разновидности – толстоклювого и монгольского пустынных снегирей.

Мне это показалось странным, поскольку в руководстве «Птицы Советского Союза» их называли подвидами одного вида. А между тем, каждому, кто хоть немного знаком с основополагающими принципами систематики, хорошо известно, что подвиды данного вида – это его географические расы и потому едва ли могут быть встречены вместе иначе, чем на общей границе их ареалов. Но карты их распространения показывали, что Нахичеванская АССР лежит никак не на рубеже зон обитания толстоклювого и монгольского пустынных снегирей, но внутри весьма обширной области перекрывания их ареалов.

В один из первых же дней пребывания в горной полупустыне Нахичевани мое внимание привлек совершенно необычный звук. Он поразительно напоминал протяжный дребезжащий сигнал клаксонов, которые в самом начале ХХ века устанавливали на первые автомобили. Вскоре удалось выяснить, что этот звук – не что иное, как песня самца толстоклювого пустынного снегиря. Сам певец выглядел весьма необычно и эффектно, под стать этому совершенно не птичьему своему напеву. Все оперение нежно серовато-розовое, на крыле розовый цвет гораздо более интенсивный, и, в добавление ко всему, – ярко оранжевый клюв, толстый и конический, по форме примерно такой же, как у нашего северного снегиря.

Птица поразила мое воображение, и я почувствовал, что мне необходимо поймать ее, хотя я тогда еще не осознавал окончательно, зачем мне это. Я решил ловить самца на чучело самки. Изготовлять его специально для этой цели мне не хотелось, и я решил прибегнуть к более простому способу. Застрелил самку, гораздо более скромно окрашенную, шприцем накачал трупик формалином и, когда он начал твердеть, придал ему позу спокойно сидящей птицы. Затем, отойдя на сотню метров от лагеря, поставил на открытом месте ловушку-лучок, насыпал в нее семена, собранные с местного травянистого растения, укрепил рядом с лучком самку, присел неподалеку и стал ждать.

Время тянулось медленно. Я уже начал сомневаться в успехе всего мероприятия и отвлекся от лучка, прикуривая сигарету. Взглянул в сторону ловушки и увидел, что на самке сидит роскошный самец, пытающийся спариваться с ней. Только успел подумать, что сдуру не взял с собой фотоаппарат, как на спину этого самца приземлился второй. Делать было нечего – я встал, спугнул самцов и, не особенно рассчитывая на удачу, переставил труп самки прямо в центр лучка. Не прошло и нескольких минут, как под сеткой бился желанный самец пустынного снегиря.

Я посадил его в большую клетку и поставил ее прямо в нашем полевом лагере, чуть поодаль от палаток. Уже на следующий день самец начал петь, и мне удалось получить с близкого расстояния прекрасные магнитофонные записи всех вариантов его вокализации. С этого времени толстоклювые снегири то и дело прилетали в наш лагерь, на голос нашего пленника, и я смог без особого труда получить множество ценных сведений о поведении этих птиц.

А что же монгольский пустынный снегирь? Эта птица, оказавшаяся здесь вполне обычной, обладала некоторыми чертами сходства со снегирем толстоклювым: таких же размеров, с клювом толстым, но темно-желтым, а не ярко оранжевым. В окраске тоже присутствовали розовые тона, хотя гораздо более тусклые. Но ничего не стоило отличить монгольского снегиря от толстоклювого даже на большом расстоянии. У первого во время полета бросались в глаза два чисто белых поля на крыле, которых не было у второго. Поэтому для меня до сих пор остается загадкой, почему Л. С. Степанян называл этих двух столь разных птиц видами-двойниками.

Тем более, что буквально ничего общего не было в песнях самцов этих двух пернатых. У монгольского снегиря звуки песни более всего походили на мелодичный напев нашей европейской чечевицы, хорошо знакомой любому любителю природы. Он передается звукоподражательно фразой: «Витю видел?». Существенное отличие состояло в том, что песня монгольского снегиря много длиннее и обогащена сложными руладами. Но в ней не было и намека на звуки клаксона, столь характерные для снегиря толстоклювого.

Короче говоря, стало ясно, что этих двух обитателей предгорной полупустыни ни под каким видом нельзя считать подвидами одного вида. То, что они в таком качестве фигурировали не только в сводке «Птицы Советского Союза», но и в исчерпывающем руководстве по пернатым Китая, можно было объяснить только неосведомленностью или невниманием орнитологов, высказывавших такую точку зрения. Еще забавнее выглядело следующее обстоятельство. В полевом определителе птиц СССР, изданном в 1968 г., рубрику «Пустынный снегирь» иллюстрировало изображение птицы, которая по фантазии художника выглядела как нечто среднее между толстоклювым и монгольским снегирями.

По материалам наблюдений, полученным мной с помощью Нины Булатовой, мы позже написали статью, где утверждали, что эти птицы представляют собой два разных вида, лишь очень отдаленно родственных друг другу. В местах нынешнего их совместного обитания они оказались следующим образом. Монгольский пустынный снегирь расселился туда с востока, из Центральной Азии, а толстоклювый – с противоположной стороны, из Средиземноморья.

Много позже, более четверти века спустя, я получил письмо от британского орнитолога Гая Кирвана, который в соавторстве со Стивеном Грегори вплотную взялся за анализ эволюционных взаимоотношений между этими двумя видами. В письме содержались несколько вопросов по поводу моего мнения относительно сходства между песнями монгольского пустынного снегиря и чечевицы. Когда статья этих авторов была затем, в 2005 г., опубликована в Бюллетене британского орнитологического клуба, они прислали мне ее оттиск. Результат исследования состоял в том, что птицы, о которых идет речь, представляют собой настолько далеко разошедшиеся виды, что их следует относить даже к разным родам^[187].

«Кольцевой ареал» больших белоголовых чаек

Я работал в Институте эволюционной морфологии и экологии животных^[188] уже 17 лет, когда в 1990 г. его директор В. Е. Соколов вызвал меня к себе и в конфиденциальной обстановке предложил подумать о создании новой лаборатории под моим руководством. Сначала я сказал, что едва ли пойду на это. Мне комфортнее, объяснил я, не быть зависимым от необходимости нести ответственность за работу целого коллектива и отвечать исключительно за результаты своей собственной научной деятельности.

Но когда я рассказал о предложении Соколова Ларисе, она загорелась возможностями автономного существования. Оно позволит нам, утверждала она, приобретать по заявкам в отделе снабжения института именно то научное оборудование, которое соответствует специфическим для нас потребностям работы в полевых условиях. Кроме того, можно будет набирать в аспирантуру студентов, способных в дальнейшем обеспечить расширение фронта наших исследований.

В общем, я решил согласиться на руководство новым коллективом, поставив своим условием назвать его по собственному усмотрению. Так возникла Лаборатория сравнительной этологии и биокоммуникации, существующая и по сей день. Для начала я оформил переход в ее состав Васи Грабовского, который до этого числился сотрудником Костромской таежной научно-опытной станции под началом Л. М. Баскина. Вслед за ним из той же лаборатории к нам перешли Катя Елькина (Куприкова) и Ирина Жесткова. Несколько позже в лабораторию были зачислены Андрей Фильчагов и Дмитрий Монзиков, только что окончивший Ярославский университет.

Я пригласил к сотрудничеству Андрея Фильчагова, зная со слов Васи, что тот серьезно заинтересован вопросами эволюционных взаимоотношений и систематики в том подразделений семейства Чайковых, один из видов которого, чайка хохотунья, давно уже стал нашим излюбленным модельным объектом. Что касается Дмитрия Монзикова, то я планировал командировать его в помощь Андрею для работы по этой тематике. Конечную цель я видел в том, чтобы основательно разобраться в крайне запутанной проблеме так называемого «кольцевого ареала» у больших белоголовых чаек.

Много ранее, в книге «Гибридизация и этологическая изоляция у птиц» я обобщил, на основе литературных источников, накопленные к тому времени сведения по этому вопросу. Мнения, касающиеся систематики чаек, были крайне противоречивы. Разные авторы насчитывали от девяти до 17 их форм, причем одни исследователи считали, что все они, или по крайней мере некоторые, представляют собой самостоятельные виды, тогда как другие называли большинство форм подвидами некоего единого вида. Причина разногласий таилась в том, что местах, где ареалы тех или иных двух форм граничат друг с другом, часто удавалось обнаружить гибридизацию между ними, которая могла быть в одних случаях сугубо эпизодической, в других – достаточно массовой.

Эта ситуация послужила в период становления новой систематики моделью для формулирования гипотезы видообразования по принципу «кольцевых ареалов». Суть ее в следующем. Формы, произошедшие от общего предка, расселяются в противоположных направлениях от центра своего возникновения и дают начало новым популяциям, которые с каждым разом накапливают все больше и больше генетических отличий от популяций-основателей. Общая область распространения таких популяций разрастается в длину. Ее на этом этапе можно уподобить четкам чередующихся ареалов, каждый из которых занят подвидом, свободно гибридизирующим с обоими своими соседями справа и слева. Но если, в конце концов, эти линейные четки замкнутся в кольцо, его конечные звенья будут, по мнению авторов гипотезы, различаться генетически столь сильно, что гибридизация между ними станет уже невозможной, и такие популяции можно будет считать самостоятельными («хорошими») видами.

Большие белоголовые чайки были взяты примером такого гипотетического развития событий постольку, поскольку многие их формы распространены вдоль побережий Ледовитого океана в обоих полушариях, по всему северу Евразии, США и Канады. Таким образом, их ареал в первом приближении действительно выглядит как некое замкнутое кольцо сменяющих друг друга форм. Но в это кольцо невозможно вписать, например, хохотуний, обитающих далеко к югу, по берегам Черного и Каспийского морей. На мой взгляд, не вписывались в предлагаемую схему без сильных натяжек и некоторые другие чайки, гнездящиеся, скажем, на озерах Казахстана, на Байкале, в Монголии и на островах тихоокеанского побережья Северной Америки.

Короче говоря, к тому времени, когда мы решили приступить к реализации проекта по изучению эволюционных взаимоотношений у больших белоголовых чаек, было совершенно очевидно, что гипотеза «кольцевых ареалов» страдает рядом серьезных дефектов и потому – определенно уязвима для критики. Но помимо того, что в нее не укладывалась фактическая картина географического распространения чаек, неадекватной казалась мне общая постановка задачи: выяснить, какие формы следует трактовать как «виды», а какие – как «подвиды». Мне казалось, что имеет смысл оставить на заднем плане такого рода терминологические споры («вид» или «подвид»)^[189] и сосредоточить внимание на ана лизе тех факторов, которые способствуют гибридизации или, напротив, препятствуют ей в тех местах, где разные формы чаек так или иначе контактируют друг с другом. Мой предыдущий опыт работы с каменками и сорокопутами подсказывал, что такой подход будет наиболее содержательным и принесет результаты, по настоящему интересные для теоретической зоологии.

Нам предстояло первым делом детально описать характерные особенности как можно большего числа форм, научившись при этом надежно различать их в природе и в музейных коллекциях. Задача это непростая, поскольку подвиды и виды чаек зачастую похожи друг на друга как раз в такой степени, в какой это присуще истинным видам-двойникам. Следовало описать в деталях внешнее строение каждой формы, ее пропорции и окраску, характер сигнального поведения, включая особенности вокализации и, наконец, провести генетический анализ проб крови. Понятно, что измерить птицу и взять у нее кровь можно было, лишь держа ее в руках. Поэтому мы должны были научиться ловить чаек в таких количествах, которые удовлетворяли бы требованиям статистической обработки данных. Предстояло также проанализировать обширнейшие коллекции чаек в Зоологическом музее Московского университета, где мы с Димой в конечном итоге измерили и описали в мельчайших деталях 276 экземпляров разных их форм.

Эти исследования продолжались на протяжении восьми лет, в годы с 1991 по 1998. За это время сотрудники лаборатории провели с десяток экспедиций в разные регионы бывшего СССР. Я принимал участие в четырех дальних и трудоемких поездках совместно с Димой Монзиковым, а самую первую мне пришлось предпринять без содействия кого-либо из моих коллег по лаборатории. Я постараюсь по возможности лаконично описать некоторые забавные ситуации, сопровождавшие эти путешествия, отдавая себе отчет в том, что насыщенность каждого событиями, требующими упоминания, была такова, что подробный отчет мог бы составить тему еще одной книги.

Через Магадан на Аляску и в Берингов пролив

Весной 1991 г. мне предложили присоединиться к группе орнитологов из нашего института, которой предстояло принять участие в советско-американской экспедиции в Берингов пролив. Ее задача заключалась в том, чтобы оценить численность морских птиц и состояние их популяций в прибрежных районах Чукотки и Аляски – по обе стороны морской границы между СССР и США.

Сначала я сильно сомневался в том, следует ли ехать, поскольку сам принцип такого рода исследований («узнать всё обо всем сразу») мне совершенно не импонировал. Но коль скоро все мысли тогда были заняты чайками, я подумал, что стоит воспользоваться случаем в надежде познакомиться с тремя их формами, обитающими в этом регионе. Особенно интересовала меня так называемая тихоокеанская чайка, сведения о которой в сводках по птицам Советского Союза были предельно скудными. Из-за этого неясно было и ее систематическое положение. Одни исследователи считали этих птиц самостоятельным видом, другие же предполагали, что это всего лишь подвид большой морской чайки, обитающей совсем в других местах – в северной Атлантике. Я же понадеялся, что узнав побольше о поведении тихоокеанской чайки, смогу хотя бы отчасти прояснить истинную суть дела.

Проблема состояла в том, что этих чаек я не увижу там, где будет работать экспедиция, в состав которой я направлялся. Они обитают много южнее, по берегам и на островах Охотского моря. Поэтому я решил спланировать поездку так, чтобы заняться ими по пути к месту встречи с американцами на чукотском берегу Берингова пролива.

Я выяснил, что оптимальное место для изучения тихоокеанской чайки – это крошечный островок Шеликан в Охотском море, куда можно, в принципе, добраться из Магадана. В этом городе работал тогда и продолжает работать по сей день мой друг Даниил Иосифович Берман, который, узнав о моих планах, пообещал в письме организовать для меня посещение этого острова. В результате я решил лететь не прямо в Бухту Провидения на Чукотке, как сделали все участники экспедиции с нашей стороны, а отправиться сначала в Магадан, зарезервировав время, достаточное для поездки на Шеликан.

Подготовка к поездке началась с того, что я дня два или три простоял в гигантской очереди перед Внешторгбанком, где только что, с началом Перестройки, появилась возможность обменять так называемые «чеки» на доллары. Чеками называлась своеобразная «параллельная валюта», существовавшая в СССР в 1964–1988 гг. Ими мне выдали гонорары за две моих книги, вышедшие ранее в ГДР. Казалось бы, я мог получить это вознаграждение немецкими марками, но хождение даже такой «деревянной» валюты было запрещено в Стране Советов^[190]. За чеки можно было, заняв очередь с рассвета, приобрести импортный дефицит (например, джинсы) в особых привилегированных магазинах «Березка», но в США с этими бумажками, очевидным образом, делать было нечего. Теперь люди, почувствовав вкус к твердой валюте, валом повалили к банку и выстаивали день за днем, записывая чернильными карандашами номер своей очереди на руке. Каким-то чудом мне все же удалось пробиться в банк, и я получил на руки что-то около 200 долларов.

Остров Шеликан и тихоокеанские чайки. В Магадане меня встретил Берман, приехавший в аэропорт на таком же оранжевом ЛУАЗе, какой позже приобрел я сам. Пришлось остановиться у него на пару дней, которые потребовались, чтобы найти мне проводника и попутчика для поездки в поле. По вечерам здесь можно было смотреть американское телевидение. Показывали фильмы ужасов, но с непривычки трудно было понять, когда прерывается фильм и начинается реклама, которой на советском телевидении тогда не было. Нет конкуренции, не нужна и реклама… Они как-то плавно, без четкого перерыва сменяли друг друга, и всё это, действительно, выглядело каким-то бредом. Но смотреть было интересно.

Ехать со мной согласился студент Иркутского университета Алексей Ильичев. Утром 20 июня я приехал на автовокзал не менее чем за полчаса до отхода автобуса, а моего спутника всё нет и нет. Хоть я и знал, куда предстоит ехать, казалось весьма сомнительным, что мне удастся попасть на остров собственными силами. Надежда на появление Алексея и на осуществление задуманного таяла на глазах. Появился он буквально за минуту до отхода автобуса, и мы поехали.

Как обычно бывает в подобных случаях, дорога оказалась на деле гораздо более протяженной и утомительной, чем я мог предполагать. Нам предстояло проехать 120 километров прямо на запад, вдоль берега залива Тауйская губа, до поселка Балаганное. Видавший виды автобус и так двигался не слишком быстро, – и вдруг остановка и довольно длительная. Что такое? Ждем парома, который должен переправить нас на другой берег реки Армань. Пока ехали на пароме, я обратил внимание на белую трясогузку, которая то и дело прилетала с кормом в клюве и снова улетала на берег реки. Оказалось, что у нее гнездо с птенцами, свитое под настилом парома.

Проходят еще часа три-четыре неспешной езды, и перед нами снова паромная переправа – теперь через еще более широкую реку Яна. В общем, в Балаганное прибыли уже на склоне дня. Алексей отправился на поиски человека, который должен показать ему место, где стоит лодка и предоставить мотор для нее. Отчалили около семи часов вечера, благо, что в этих высоких широтах длительность светового дня в середине лета – почти 20 часов. Торопиться всё же следовало, но не успели мы отплыть от причала метров на 50, как мотор заглох. Пока мой спутник пытался его реанимировать, я смог хорошо разглядеть тихоокеанскую чайку, спокойно сидевшую на мелководье всего лишь метрах в пятнадцати от лодки и не проявлявшую никаких признаков беспокойства из-за нашего присутствия.

Отсюда хорошо был виден и Шеликан, до него было не более пяти-шести километров. Островок есть не что иное как скалистая вершина подводного хребта, которая возвышается над водой на 70 метров. Крутые скалистые склоны поросли разреженным лесом из кедрового стланика, лиственницы и каменной березы. Еще в Магадане нам было сказано, что на самой вершине острова есть маленький дощатый домик, опущенный сюда вертолетом несколько лет назад. Здесь временами находят приют зоологи из магаданского Института биологических проблем Севера, а также рыбаки, посещающие остров в сезон ловли корюшки.

Часть вещей мы решили оставить прямо на берегу, взяв с собой самое необходимое на первый случай. Алексей нашел начало тропы, которая вела к домику. Она шла влево, а там огибала остров, ведя вверх выше и выше, метр за метром. Я же поленился идти этим длинным путем и решил подниматься напрямик по крутому склону. Выложив из рюкзака часть продуктов, надел его и полез вверх. Преодолев метров тридцать, почувствовал, что совершил ошибку. Остановился на узком уступе и только-только успел снять рюкзак, как площадка подо мной обвалилась. Я попытался ухватиться за ветку березы, нависавшую над головой, но не успел, а рывком кверху лишь увеличил скорость своего падения.

Лежу на крутом склоне и пытаюсь мысленно оценить размер ущерба. К счастью, очки целы – вот они, рядом со мной, да и травм серьезных, кажется, нет. Смотрю вниз и вижу, что рюкзак лежит наполовину в воде. Когда я спустился к нему, оказалось, что летел он с такой скоростью, что литровая пластиковая бутылка с лимонадом (которой заботливо снабдила меня жена Бермана Зоя Жигульская), выскочила из узкого бокового кармана и исчезла в волнах Охотского моря. Так я ее и не нашел.

Домик, где нам предстояло жить, встретил нас неприветливо. Окна выбиты какими-то вандалами, и пол сплошь усеян осколками стекла. Начали наводить порядок, и минут через двадцать я почувствовал, что падение со склона не прошло даром. Появилась острая боль внизу живота. «Видно, что-то там оторвалось», – подумал я. Пришлось лечь на расстеленный спальник. «Вам, Евгений Николаевич, – говорит Алексей, – надо что-то выпить!», имея в виду некое болеутоляющее. Но у нас с собой единственное лекарство от всех болезней – чистейший медицинский спирт.

Его-то я и принял за ужином. Результат, как всегда в подобных случаях, оказался весьма действенным: на следующий день лишь один раз в животе слабо кольнуло, а потом такие симптомы больше меня не тревожили.

Тихоокеанская чайка. Larus schistisagus

Серебристая чайка. Larus argentatus

Тихоокеанская чайка. Larus schistisagus

Серебристая чайка. Larus argentatus

В этом домике мы с Алексеем провели четыре счастливых дня наедине с чайками и величественной природой дальневосточного Севера. В конце июня, как я уже говорил, ночь в этих местах предельно коротка. В три часа уже совершенно светло. Борясь с желанием хоть еще немного понежиться в тепле спального мешка, я вылезал из него, усаживался на пороге нашей избушки и часами наблюдал за происходящим в колонии тихоокеанских чаек. Ближайшие гнезда находились всего в каких-нибудь десяти метрах от меня, но птицы совершенно спокойно относились к присутствию двуногих пришельцев из иного мира и как ни в чем не бывало занимались своими собственными делами.

Жалеть приходилось лишь о том, что нельзя воспользоваться кинокамерой (о возможностях портативной техники в то время никто из зоологов даже не подозревал). Наблюдения я наговаривал на диктофон и щелкал затвором фотоаппарата с такой скоростью, что последовательности кадров позволили мне в дальнейшем сделать серии рисунков, достаточно полно отражающие специфику сигнального поведения этих чаек. Десятки фонограмм дополняли доскональные сведения об организации у них всех типов социальных взаимодействий.

Мне сразу же стало ясно, что поведение этих птиц существенно отличается от того, что в предыдущем году описал Вася при изучении повадок серебристой чайки на Балтийском море. Поэтому можно было без колебаний отбросить гипотезу, согласно которой тихоокеанская чайка представляет собой подвид серебристой. Ничего общего я не нашел в поведении моих охотских чаек и большой морской. В итоге напрашивался вывод, что тихоокеанская чайка есть, вне всяких сомнений, самостоятельный, «хороший» вид.

Загвоздка состояла лишь в том что, по мнению одного из моих коллег-орнитологов, посвятившего годы изучению птиц северо-востока СССР^[191], эти чайки регулярно скрещиваются с другими, относящимися к форме vegae. Было сказано, что гибридизация имеет место в узкой зоне совместного обитания тех и других далее к северу, в приморских районах Корякского нагорья на Чукотском полуострове.

Из этого следовало, что мне непременно надо будет получить данные по поведению vegae во время этой моей экспедиции. Задача казалась осуществимой, поскольку после возвращения в Магадан путь лежал как раз на Чукотку, где эти чайки должны были быть вполне обычными.

Остановка в поселке Провидения. Сегодня я читаю в Интернете, что время полета между Магаданом и этим населенным пунктом составляет всего лишь 2 часа 36 мин. Но в те годы прямого рейса не было. Через два часа после взлета самолет садился в городе Анадырь^[192], где приходилось провести ночь. Наутро еще за два часа вы покрывали тогда 430 километров над Анадырским заливом Берингова моря и приземлялись в аэропорту Бухта Провидения.

В наши дни из Википедии можно узнать, что аэропорт и поселок Провидения, куда я должен был двигаться дальше, расположены на противоположных берегах залива, вдающегося в сушу на 34 километра и шириной 8 километров. Разумеется, спустя 23 года после тех событий я не помню, как оказался в Провидения^[193], которое с самого начала произвело на меня впечатление Богом забытого места.

В гостинице мне дали ключ от двухместного номера. Войдя в него, я первым делом почувствовал сильный запах дешевого одеколона. Он исходил из койки, на которой мертвецким сном спал чукча. Я позвал дежурную. Она привычным движением извлекла из тумбочки у его кровати около полудюжины пустых флаконов. Я потребовал, чтобы мне предоставили другой номер, но оказалось, что в этой гостинице, единственной в поселке, вакантных мест нет.

По совету ее служащих я обратился в «Дом моряка», где меня поместили в комнату на втором этаже. В ней по обе стены стояли две кровати с панцирными сетками, расстояние между ними составляло не более метра. К счастью, мне предстояло жить одному в ожидании «американского десанта». Три дня, проведенные здесь, вспоминаются как одни из самых отвратительных во всей моей жизни.

Хуже всего было то, что я не мог купить сигареты. Они в 1991 г. выдавались только по талонам^[194], но если бы я и привез их из Москвы, отоварить талоны в Провидения, разумеется, не удалось бы ни под каким видом. В результате я примерно раз в три часа делал вылазки из своей берлоги и пытался стрельнуть сигарету у прохожих.

Во время этих экскурсий я постоянно видел чаек, пролетающих над поселком и кормящихся вместе с голубями в местах скопления мусора. Я понимал, что это и есть желанные птицы формы vegae. Следовало воспользоваться случаем и хотя бы записать их голоса. Но, как мне удалось установить, кричали они, почему-то, в основном по ночам. А короткие ночи на Чукотке в начале июля «белые». В общем, я задумал попытаться осуществить сеанс звукозаписи в это время.

Итак, часа в два ночи я крадучись спускаюсь по лестнице с диктофоном и выносным микрофоном в руке, прошмыгиваю мимо спящего вахтера, и, стараясь по возможности без шума открыть дверь, выскальзываю на улицу. Чайки кричат, но где-то очень далеко. Побродив по улицам с полчаса, убеждаюсь в том, что дело не выгорит, и возвращаюсь ни с чем в Дом моряка.

Но вот, наконец, коллеги, жившие все это время в гостинице, извещают меня, что утром следующего дня за нами прилетает американский самолет. Слава Богу, конец ужасному прозябанию в Провидения!

Ном и острова Диомида. Небольшой двухмоторный самолет типа L-410 преодолел 380 километров до Нома, ближайшего города на Аляске примерно за полчаса. От суточного пребывания в этом городе, показавшимся мне довольно провинциальным, в памяти осталось только посещение большого универмага. Здесь я с заметным трудом нашел тот отдел, который был мне нужен. Искал я подарки для двух моих тогда еще маленьких детей. Старшей Соне я купил куклу «Барби» в платье из американского флага, а Коле – ковбойский пояс с двумя кобурами, украшенными чем-то вроде кожаной бахромы. К пистолетам прилагались пачки с пистонами, имитирующими при их использовании громкий звук выстрела.

На следующий день экспедиция погрузилась на научно-исследовательское судно. Всюду внутри него царила стерильная чистота, и если бы тогда нам было известно понятие «евроремонт», то оно как нельзя лучше подходило бы к интерьерам кают и помещений общего пользования.

В тот же день мы подошли к одному из двух островов архипелага Диомида, лежащего посредине Берингова пролива. От места, где судно бросило якорь, до острова было рукой подать, но перед посадкой на моторную лодку всех желающих ехать заставили влезть в не очень удобные ярко-красные комбинезоны. Лодка причалила к эскимосскому поселку, все население которого составляло едва ли свыше пятидесяти человек. Не помню почему, но планировалось провести здесь не менее двух суток.

Этот меньший из двух островов Диомида так и называется – Малый Диомид, а на наших картах значится как остров Крузенштерна. Между ним и Большим Диомидом (остров Ратманова), лежащим менее чем в четырех километрах к западу, проходят границы России и США, часовых поясов, а также международная линия перемены дат.

Поселили нас в школе, контингент учащихся в которой, судя по величине поселка, едва ли мог превосходить два-три десятка детей. При этом все здесь выглядело так, словно учреждение находится в богатом столичном городе. Пол покрыт ковролином светло-бежевых тонов, работает система контроля и автоматического регулирования температуры. Характер писчебумажных принадлежностей, в изобилии разбросанных по столам, и разнообразие учебных пособий высочайшего полиграфического качества, с прекрасными цветными иллюстрациями, сделали бы честь любой московской школе.

Я расстелил спальный мешок на теплом полу у одной из стен и мог теперь, наконец, предаться безмятежному ничегонеделанию после почти трехнедельных переездов по маршруту Москва-Магадан-Анадырь-Провидения-Анкоридж. Короткий отдых в этих идеально комфортных условиях был, бесспорно, более чем заслуженным.

Большой Диомид. Американские участники экспедиции предложили мне выбор: я мог либо остаться в числе тех, кому предстояло жить на судне и участвовать в учетах птиц во время плавания, либо высадиться на острове Большой Диомид и вести орнитологические наблюдения там. Как и трое моих соотечественников (В. А. Зубакин, Н. Б. Конюхов из Москвы и А. Я. Кондратьев из Магадана) я выбрал второй вариант.

Судно, подошедшее к острову, более двух часов продержали на расстоянии с километр от него, не давая разрешения подойти ближе. Офицер, командовавший местной погранзаставой, никак не мог решиться дать добро на высадку на берег непонятно откуда взявшимся пассажирам корабля под американским флагом. Очевидно, шли бесконечные переговоры по рации с более высоким начальством. После радушного приема, оказанного нам на Малом Диомиде, мы сгорали от стыда и старались не смотреть в глаза нашим зарубежным коллегам.

С моря остров выглядел неприступной крепостью. Сразу за узкой полосой прибрежного пляжа круто поднимались голые скалы, поверх которых тут и там виднелась натянутая колючая проволока. Когда нам, наконец, разрешили высадиться, началась мучительная работа по перетаскиванию вверх нашего багажа, достигавшего довольно внушительных размеров. Основную часть груза пограничники доставили к заставе с помощью своеобразного подъемника на стреле – устройства, которое они постоянно использовали для собственных целей. Но часть оборудования, требующего осторожности при транспортировке, мы вынуждены были нести вверх на руках. Идти вверх пришлось по скользкому каменистому подобию тропы, которая на протяжении многих десятилетий выглаживалась подошвами кирзовых сапог. Она причудливо извивалась между валунами разной высоты, то и дело отклоняясь от глубоких провалов, их разделявших. Тропа вела к домику барачного типа, стоявшего на ровной площадке за верхним урезом каменистых обрывов. Немного в стороне от него торчала дощатая будка туалета.

Обосновавшись в предоставленной нам половине дома, приступили к приготовлению ужина. Американцы дали нам бензиновую плиту с двумя конфорками, предоставили запас горючего и несметное количество провизии. Преобладали снабженные яркими этикетками консервные банки, узнать о содержимом которых зачастую удавалось только после их вскрытия.

Когда в первый вечер мы устраивались за столом, кто-то достал из рюкзака бутылку водки, купленную, вероятно, еще в Провидения. Мы, помнится, собирались распить ее сразу по прибытии на Малый Диомид. Но еще до высадки на остров американцы жестко предупредили нас, что на нем соблюдается строжайший сухой закон. Так что в тот раз пришлось, скрепя сердце, отказаться от давней традиции – отметить рюмкой «огненной воды»^[195] долгожданный выезд в поле.

За ужином мы сравнивали судьбы коренного населения на Малом и Большом Диомиде, разделенных расстоянием менее пяти километров. Они оказались, по капризу истории, принадлежащими двум мирам с разным политическим устройством. О жизни эскимосов на том из островов, который принадлежит США, я уже кое-что рассказал выше. А что же происходило на другом, в условиях «коммунистического процветания» всех и каждого? Прежде он был населен эскимосами и носил название Имаклъик (по чукотски – Имэлин, что значит «окруженный морем»). До 1905 г. здесь в двух поселках жили примерно 400 человек. В последующий период, до 1933 г. и позже, происходила постепенная добровольная миграция местного населения к востоку, на Малый Диомид. А вскоре после Второй мировой войны все оставшиеся жители были принудительно переселены властями СССР в материковую часть Чукотки. Теперь вид Homo sapiens оказался представленным на Большом Диомиде исключительно «зелеными человечками», занятыми «охраной мира во всем мире».

Я очень рассчитывал, что здесь-то удастся получить хороший материал по чайкам vegae – ведь остров отстоит всего на 36 километров от побережья Чукотки, где эти птицы более чем обычны. Но мои ожидания не оправдались – за восемь дней пребывания на острове я только один раз видел чайку, которая, предположительно, могла принадлежать этой форме. Зато я смог познакомиться с другим видом, важным для выполнения проекта, именно, с большой полярной чайкой, именуемой по-другому «бургомистром». Правда, наблюдать этих пернатых я мог только издалека, поскольку гнездились они и взаимодействовали друг с другом на вершинах неприступных утесов. К счастью, это не помешало получить хорошую коллекцию записей голосов этих чаек.

В начале июля в этих высоких широтах стоит полярный день. Солнце, клонящееся к горизонту, лишь касается его и снова движется кверху. Соблюдать какой-либо общий режим в условиях такой постоянной освещенности практически невозможно. Поэтому когда кто-то из членов нашей группы устраивался в спальном мешке, чтобы выспаться после проведенных наблюдений, другие, перехватив по бутерброду и глотнув чая, отправлялись на экскурсию.

Если меня в первую очередь интересовали чайки, то все прочие участники экспедиции накапливали материал по другим видам птиц, господствовавшим на острове, именно, по так называемым чистиковым – кайрам, топоркам и другим. Среди них меня особенно заинтересовали те, которые обитают в Евразии исключительно по побережьям и островам Берингова моря. Это конюга-крошка, большая конюга и белобрюшка. Все они устраивают гнезда в пустотах между камнями на скалистых берегах, где формируют более или менее плотные колонии. Птицы эти довольно необычны с виду, особенно большая конюга. У нее все оперение окрашено в темно-серый цвет с голубоватым отливом, а голова украшена, не только у самцов, но и у самок, хохлом, изгибающимся вперед и почти касающимся ярко оранжевого клюва. Всем 22 видам чистиков и трем названным, в частности, свойственно своеобразное поведение – так называемый «биллинг» (от английского bill – клюв). Суть его в том, что члены брачной пары соприкасаются клювами и подолгу трутся ими. Я проводил часы в колониях этих птиц, наблюдая этот необычный для птиц способ тактильной коммуникации.

В определенное время суток («ночью» в период полярного дня) все особи каждого из этих видов почти одновременно снимаются с места и огромной стаей проделывают два-три круга над местом гнездования (так называемая «карусель), после чего улетают на несколько часов в море на кормежку. В этот момент можно приблизительно, на глаз, оценить численность местных птиц. Я помогал коллегам при проведении ими таких учетов. В итоге мы пришли к выводу, что в районе нашей стоянки гнездились примерно два миллиона конюг-крошек, миллион больших конюг и 45–60 тысяч белобрюшек. Удалось ориентировочно оценить численность еще семи видов морских птиц, в том числе бургомистра.

Близился момент окончания экспедиции. Судно должно было забрать нас с острова и доставить назад в Провидения. Но накануне отъезда начался шторм, и по рации на погранзаставу пришло сообщение, что капитан при такой погоде не сможет подойти к месту нашего пребывания, где скалы круто обрывались в море. Между тем присутствовать судну в водах СССР было дозволено еще всего лишь около суток. А на борту остались наши паспорта и те вещи, которые не были нужны нам в поле, например, подарки для моих детей, купленные в Анкоридже.

Выход из положения виделся единственный. Нам следовало пересечь остров с южной его стороны на северную, где берег относительно пологий. Длина маршрута составляла немногим менее девяти километров. Но идти надо было со всеми вещами, значительную часть которых американцы выдали нам взаймы. Поход этот я вспоминаю с ужасом. Большую часть пути шли по сырой тундре. Мало того, что ноги увязали в мягком грунте чуть ли не по щиколотку, но из земли торчали в беспорядке мокрые валуны самых разных размеров и формы. Местами они располагались так густо, что приходилось то и дело огибать самые высокие по касательной, а по менее крупным – перешагивать с одного на другой, балансируя и поминутно рискуя оступиться. В общем, передвижение чем-то напоминало бег с препятствиями.

К счастью, нам в помощь предоставили несколько солдат, которые несли самую тяжелую поклажу, так что на нашу долю оставались только рюкзаки с личными вещами. С благодарностью вспоминаю одного солдатика, который, заметив, что я много старше прочих участников экспедиции^[196], почти все время шел рядом со мной. Когда до места назначения оставалось километра три, поверхность тундры стала более сухой и лишенной торчащих валунов, а впереди уже виднелась избушка для пограничных нарядов, дежурящих на этом берегу острова. Тут у меня появилось второе дыхание, и я пришел к строению первым.

Вдали в море вырисовывался силуэт желанного судна. Нас решили напоить чаем, но молодому солдатику никак не удавалось разжечь паяльную лампу. Мне, хорошо знакомому с этим устройством на многолетнем опыте, пришлось провести мастер-класс, показав ему, как это делается на сильном ветру. Вскоре, однако, настало время двигаться к берегу. Спуск показался мне ненамного более пологим, чем крутизна кошмарного подъема во время высадки на остров. Мой солдатик снова держался неподалеку от меня. Когда до воды оставалось рукой подать, перед нами открылся пологий склон шириной метров тридцать, покрытый, как мне показалось, гладким подтаявшим снегом. Я предложил моему спутнику не обходить его, двигаясь поверху в направлении судна, а просто съехать вниз на пятой точке. Я сел и поехал, неожиданно для себя сразу же набрав непредвиден ную бешеную скорость. Покрытие, как выяснилось, было скорее льдом, чем плотно слежавшимся снегом. Прилетел вниз и резко остановился, упершись с размаху подошвами сапог в валун, лежащий у самой воды. Солдат приземлился рядом и, с тревогой взглянув на меня, спросил, все ли в порядке.

Мы пошли по твердому и ровному, наконец, каменистому пляжу, и минут через тридцать я, сердечно распрощавшись с моим опекуном, был уже на борту судна. В Провидения мы первым делом направились в столовую и, уплетая гречневую кашу с мясом, дивились, насколько эта простая еда ближе нам, чем консервированные американские разносолы.

Остановка в Анадыре. На обратном пути нас снова ожидала пересадка с одного самолета на другой в аэропорту этого города. Мы прибыли туда днем, а вылетать должны были только следующим утром. В зале ожидания я, к своему удивлению, увидел Д. И. Бермана, у которого останавливался с месяц назад в Магадане. Я возвращался домой, а он направлялся на полевые работы на Чукотку. Поговорить было о чем, и мы решили прогуляться в окрестностях аэропорта.

Тут меня ожидал приятный сюрприз. Вокруг строений на свалках мусора в изобилии держались чайки vegae, которых мне так и не удалось толком увидеть ни в Провидения, ни на Большом Диомиде. Птицы прилетали и улетали небольшими группами и то и дело конфликтовали друг с другом. При этом они принимали характерные позы, сопровождаемые интенсивной вокализацией.

Орнитологи, которые занимаются сравнительным анализом сигнального поведения и систематикой чаек, особо важное значение придают акции, именуемой «демонстрация долгий крик»^[197]. Считается, что это своего рода этологическая визитная карточка данного вида, четко отличающая его от прочих родственных ему форм. Птица проделывает вполне определенную последовательность телодвижений, и каждое из них сопровождается тем или иным звуком. Все они складываются в сложную, стереотипную каденцию, по характеру которой специалист по чайкам определяет видовую принадлежность исполнителя такого сигнала.

В этом отношении показателен следующий эпизод. Изучая хохотуний, я заметил, что им свойственно во время этой акции поднимать крылья вертикально вверх. Европейские коллеги постоянно спрашивали меня, почему никто из них не видел этого, наблюдая за чайками на Средиземном море. Долгое время считали, что их тоже следует считать хохотуньями, так почему же они лишены этих телодвижений? Ответ пришел позже, когда гентическими методами было установлено, что средиземноморские чайки (michahelis и atlantis) не только не принадлежат форме cachinnans (хохотунья), но даже не состоят с ней в близком эволюционном родстве.

«Долгий крик» входит в репертуар поз и звуков, воспроизводимых, в частности, во время конфликтов с участием двух или нескольких птиц. Теперь я оказался свидетелем таких угрожающих демонстраций у чаек формы vegae, то есть поведения, никем ранее не описанного. Как только мне предоставили номер в гостинице, где предстояло провести ночь, я тотчас же достал полевой блокнот и зарисовал по памяти позы чаек, увиденные во время прогулки в окрестностях аэропорта.

Серебристая чайка. Larus argentatus

Клуша. Larus fuscus

Хохотунья. Larus cachinnans

Но эти рисунки значили бы не столь уж много, если бы в моем распоряжении не было записей звуков, входящих в комплекс целостной демонстрации «долгий крик». Время клонилось к вечеру, и чайки начинали кричать все чаще, как это было и во время моего пребывания в Провидения. На мое счастье, некоторые из них садились на асфальт прямо перед окном моего номера. Я швырнул им кусок хлеба. Несколько птиц бросились к угощению, стали оспаривать его друг у друга и кричать в полный голос. Я включил диктофон и сразу же получил несколько желанных записей.

Но тут дело повернулось к худшему. Во-первых, у меня вскоре кончилась приманка. Во-вторых, начал барахлить диктофон. Видно, все шло к тому, что вот-вот сядут батарейки. Я вынул их, покатал по полу, надавливая что есть силы подошвой сапога, и они на время были реанимированы. Увлеченный представившейся мне редкой возможностью, я не заметил, как время подошло к полуночи. Надо было сделать еще хотя бы несколько записей, и я отправился бродить по спящей гостинице в надежде найти что-нибудь съестное, чтобы вызвать очередной всплеск активности у птиц, теперь уже дежуривших под моим окном в ожидании подачки.

И вот, о счастье, на ступеньке лестницы вижу кусок жареной курицы. Хватаю его, бегу в номер, включаю диктофон и бросаю свою находку в окно. И что же? К ней кидается одна из чаек, молча хватает подачку и, не дожидаясь реакции остальных, улетает прочь. А диктофон так и не включился. Уговариваю себя – ведь несколько записей все же удалось сделать – и с сознанием выполненного долга заваливаюсь спать.

Серебристая чайка и хохотунья: «виды или подвиды?»

В 1994 г. наша лаборатория подала заявку в американский Фонд Сороса на грант, темой которого был назван проект по всестороннему изучению чаек СССР для проверки весомости гипотезы кольцевых ареалов. Сведения, которыми мы уже располагали к тому времени, позволили нам подчеркнуть в заявке спорность этих теоретических построений и несоответствие их ряду выявленных нами фактов. Одним из экспертов, оценивавших перспективность нашего проекта, оказался сам Эрнст Майр, один из авторов гипотезы. И хотя наши идеи входили в явное противоречие с его собственными, он дал положительное заключение. В итоге мы выиграли конкурс^[198] и могли в течение двух лет располагать суммой в 25 тысяч американских долларов.

Теперь стало возможным оснастить лабораторию современным оборудованием. Вместо доморощенного компьютера, изготовленного в СССР, который

Васе удавалось заставить работать, лишь вызывая мастера трижды в неделю, мы приобрели машину, произведенную корпорацией Microsoft. В лаборатории появились сканер и принтер, и теперь можно было изготовлять иллюстрации к статьям, пользуясь не только умением сотрудников рисовать на бумаге. Наш коллектив был далеко не единственным в этом отношении. Именно усилиями Фонда Джорджа Сороса в Академии наук РФ был сделан тогда первый шаг в направлении реальной технической революции. Все это стало возможным только благодаря недавно произошедшей Перестройке.

Начать работу мы решили с того, чтобы детально разобраться с теми формами чаек, которые обитают в Европейской части России. Исходили мы из чисто практических соображений: их изучение не требовало проведения столь дальних экспедиций, какой оказалась моя поездка на острова Берингова моря. Такие поездки мы отложили пока на более дальние сроки.

Как следует из предыдущих глав, мы располагали весьма существенным запасом сведений об одной из этих чаек, именно, о хохотунье. Ее, как и большинство прочих белоголовых чаек, населявших огромные пространства бывшего СССР (от Карелии на западе до Чукотки на востоке и от побережий Северного Ледовитого океана до южных морей – Черного и Каспийского и озера Байкал), было принято тогда считать подвидами одного вида – так называемой «чайки серебристой».

Ареал той формы, по имени которой был назван весь этот комплекс «подвидов», занимает северо-восток Европы (в частности, Скандинавию) и, соответственно, примыкающий к этому региону участок северо-запада России. Здесь, на острове Ремиссар в Финском заливе Балтийского моря Вася Грабовский и Андрей Фильчагов еще до всех описываемых событий собрали хороший материал по поведению и вокализации тамошней серебристой чайки. Я сравнил полученные ими сведения с известными мне в этом плане о хохотунье. Вывод, который напрашивался и ранее, был ясен: эти две формы различаются не только тонкими деталями окраски оперения и цветом ног и клюва, но также характером телодвижений и голосом во время демонстрации «долгий крик».

Рассматривая карты с изображением ареалов серебристой чайки и хохотуньи, можно было видеть, что в Европейской России первая занимает узкую полосу тундр и побережья Баренцова моря, распространяясь на юг не далее берегов и островов моря Балтийского. А область распространения хохотуньи ограничивалась тогда ближайшими окрестностями наших южных морей – Черного и Каспийского. Таким образом, ареалы этих двух форм выглядели разделенными обширными пространствами шириной по меридиану не менее 2500 километров.

На этих обширных территориях большие белоголовые чайки также гнездятся местами – на болотах и озерах, хотя и не в таких количествах как, скажем, на острове Огурчинский в Каспийском море. Там, как я упоминал ранее, на площади порядка 150 км² ежегодно гнездились около 20 тысяч пар хохотуний. Возникал вопрос, к какой именно форме относятся все те чайки, которые формируют сравнительно небольшие колонии на пространствах, разделяющих ареалы серебристой чайки и хохотуньи.

Если немногие орнитологи и задавались этим вопросом до нас, то при попытках получить ответ на него были ограничены возможностью использовать в своих исследованиях только размерные характеристики птиц и особенности их окраски. Наше преимущество перед ними состояло в том, что мы, приступая к работе, располагали уже сведениями, позволявшими различать серебристую чайку и хохотунью по голосу и по манере поведения. Кроме того, мы решили прибегнуть и к сравнительному генетическому анализу.

Эта последняя задача могла быть выполнена при условии, что в каждой колонии, где нам предстояло работать, будет необходимо поймать как можно больше чаек для взятия у них проб крови. Число отловленных птиц должно было быть таким, чтобы удовлетворять минимальным требованиям, которые предъявляют к материалу методы статистической обработки.

Помню одну из первых наших неудач на этом поприще. Лариса, Дима Монзиков и я провели несколько дней, ютясь в крошечной комнатушке проходной будки одного из рыбзаводов Вологодской области. На его территории кормились остатками производства какие-то крупные чайки, интересовавшие нас, и другие, более мелкие, относящиеся к виду сизая чайка. Все наши попытки поймать нужных нам птиц не привели к успеху, хотя несколько сизых чаек, менее острожных, угодили-таки в расставленные нами сети.

Стало очевидным, что успешно ловить чаек мы сможем только в гнездовых колониях, где каждая птица привязана к определенному, постоянному месту пребывания, именно, к своему гнезду. Методика отлова в таких условиях состоит в следующем. На край гнезда, в отсутствие его хозяев, кладется приманка снабженная определенной дозой снотворного. В кусочек рыбы помещается вещество под названием б-хлоралоза. Количество его должно быть достаточно строго выверено: примерно 30 мг на птицу массой от 800 до 1500 г. Если чайка, проглотившая приманку, окажется слишком увесистой, снотворное может не подействовать. А недостаточно упитанной грозит опасность не проснуться после осмотра, измерения, взятия крови и фотографирования на цветную пленку.

Для самой чайки оптимальной оказывается ситуация, при которой она, съев приманку, отдает еще себе смутный отчет в происходящем: видит подходящего к ней человека и опасается его приближения, но не имеет сил улететь. Такие птицы довольно быстро возвращаются к состоянию активности и к нормальной жизнедеятельности. Но для ловца это далеко не лучший вариант: приходится очень медленно, крадучись, подходить к чайке, сидящей на краю гнезда, и в последний момент падать на добычу, вытянув вперед руки, удерживающие что-нибудь, чем удобно накрыть птицу (например, телогрейку). Поведение орнитолога при этом выглядит со стороны в высшей степени забавным. В моем архиве есть несколько видеозаписей этого финального момента отлова чаек Димой Монзиковым.

Он отрабатывал всю эту непростую методику на протяжении двух полевых сезонов в колонии чаек, добраться до которой из Москвы можно было без особых затруднений. О ее существовании мы узнали из литературы. Располагалась она в Нижегородской области, неподалеку от деревни Ситники, в которой Дима мог коротать ночи после дневных наблюдений. Чайки гнездились там на месте оставленных торфоразработок, которые позже превратились в водоем площадью около 15 га с разбросанными по нему сплавинами. Первые три пары чаек загнездились здесь за десять лет до начала нашего исследования, а теперь колония состояла уже из двух сотен особей.

Судя по расположению колонии относительно основных ареалов серебристой чайки и хохотуньи, примерно на 250–300 километров ближе к первому, мы первоначально рассчитывали увидеть здесь в основном чаек первой из этих форм. Однако картина неожиданно оказалась совершенно иной. Анализ окраски 27 отловленных чаек и результаты наблюдений за 130 парами показали, что большинство птиц выглядят промежуточными между обеими формами, да еще и с преобладанием признаков хохотуньи. Что касается акустических характеристик криков, издаваемых местными чайками во время демонстрации «долгий крик», то здесь можно было слышать как размеренные мелодичные пассажи серебристой чайки, так и своеобразный истерический «хохот» южной формы.

Не менее неожиданным оказалось то, что помимо птиц со светло-серой окраской спины, разные оттенки которой характерны для серебристой чайки и хохотуньи, в колонии присутствовали в небольших количествах особи с темно-серой и даже с почти черной мантией. Первые были похожи на западносибирских чаек формы heuglini, чей ареал локализован много севернее Нижегородской области, в Большеземельской тундре (в частности, в окрестностях Архангельска, более 900 км к северу). Вторые выглядели как представители отдельного вида под названием клуша (Larus fuscus), распространенного в Прибалтике и далее к западу, на севере Европы.

Все это заставляло прийти к выводу, что перед нами локальная гибридная популяция, возникшая на пространстве, где навстречу друг другу расселялись серебристые чайки с севера и хохотуньи – с юга. К тому же здесь очевидным образом должна была иметь место примесь генов еще двух северных форм. Последнее предположение подтверждалось тем обстоятельством, что в 18 из 130 пар присутствовали в качестве половых партнеров чайки как серые, так и в той или иной степени черноватые. Более того, среднее число яиц в кладках таких пар оказалось достоверно большим, чем у тех, в которых оба партнера выглядели «серыми».

Теперь, чтобы проверить, насколько справедливо наше предположение о реальности гибридизации, идущей на всем протяжении разрыва между ареалами серебристой чайки и хохотуньи, нам следовало изучить еще несколько колоний на этом пространстве. Среди них обязательно должна была быть хотя бы одна, находящаяся в ареале генетически чистой серебристой чайки, Это позволило бы выявить отличия ее генотипа от уже имевшихся у нас его оценок у хохотуньи, а затем оценить генетическими методами уровень смешанной наследственности в колониях, локализованных между основными ареалами этих двух форм.

Мы запланировали изучить еще одну колонию в этих регионах, но далее к северу, ближе к ареалу серебристой чайки, а затем еще две, уже внутри него самого. То есть, решено было использовать метод пошаговых исследований на трансекте, описанный выше в главе 6, где речь шла об изучении гибридных зон у черных каменок и сорокопутов. В качестве первой из этих трех колоний мы наметили располагавшуюся на Рыбинском водохранилище, в 450 километрах к северо-западу от той, которую мы уже исследовали в Нижегородской области. Что касается самой северной, то здесь наш выбор пал на популяцию серебристых чаек на Айновых островах в Баренцовом море, примерно в двух тысячах километрах к северо-северо-западу от деревни Ситники.

В такого рода исследованиях самое, пожалуй, трудное – это добраться до места, намеченного для проведения самих полевых работ. Обычно приходится ехать «на перекладных», пересаживаясь с поезда на поезд, затем на автобус, и т. д. А оказавшись уже совсем близко к цели, попадаешь в полную зависимость от кого-нибудь, кто соглашается отвезти тебя в нужное место на моторной лодке, но лишь если у него появится свободное время.

Бывает, что его-то не оказывается вообще, или же в последний момент мотор выходит из строя. Именно так и произошло, когда мы с Димой, приехав на базу Кандалакшского заповедника на побережье Белого моря, пытались попасть на остров, лежащий всего лишь в двух-трех километрах от берега. Мой низкий поклон Александру Сергеевичу Корякину, в то время заместителю директора заповедника по научной работе, который согласился доставить нас туда на весельной лодке, выполняя роль гребца на пару с Димой.

С благодарностью вспоминаю также Андрея Вячеславовича Кузнецова, ныне директора Дарвиновского заповедника. Он без малейших проволочек помог нам с Димой добраться на остров в центре Рыбинского водохранилища. Чтобы мы смогли выполнить задуманное, он оставался с нами на протяжении нескольких дней, повторяя все время, что нет никакой спешки с возвращением на базу.

Рыбинское водохранилище

Эта поездка запомнилась тем, что, вопреки обыкновению, основные трудности ожидали нас не в пути, а как раз там, где надо было ловить чаек. Именно на том большом плавучем острове, куда после примерно за два часа хода на моторке доставил нас А. В. Кузнецов.

В период создания водохранилища (годы с 1935 до 1947) из хозяйственного оборота была изъята восьмая часть ярославской земли, в том числе 80 тысяч га лучших в Поволжье пойменных заливных лугов, более 70 тыс. га пашни, возделываемой до того веками, свыше 30 тыс. га высокопродуктивных пастбищ и 3645 км² грибных и ягодных лесов. Жителей 663 затопленных селений и города Мологи (всего 130 000 человек) насильственно переселили на новые места^[199]. Такой ценой России обошлась идея руководства СССР иметь на его территории «самое большое в мире» искусственное озеро.

При наполнении водохранилища были затоплены обширные площади болот. Торф, оказавшись под водой, разлагается без доступа воздуха, выделяя метан. Скапливаясь под торфяной залежью, этот чрезвычайно легкий газ увеличивает плавучесть торфяного слоя и, оторвав его от материнской породы, поднимает на поверхность воды. Со временем на эту безжизненную поверхность ветер заносит семена разнотравья. Корневая система растений скрепляет поверхность торфа. С годами на торфяных сплавинах появляются кустарники, а позже начинают расти и хилые березовые рощи.

Вот на таком острове нам и предстояло работать. Он весь был изрезан протоками, хаотически пересекавшимися друг с другом. Хождение пешком по заросшим травой сплавинам между участками открытой воды представляло реальную опасность: каждый момент вы рисковали провалиться в трясину. Идти по такому «сухому» месту можно было, лишь постоянно ощупывая надежность грунта длинной палкой. По протокам мы перемещались на резиновой лодке, которую в те годы всегда возили с собой. При этом следовало все время следить за тем, чтобы она не напоролась днищем на обломки плавника, острые концы которого обычно были скрыты под водой. При поисках гнезд чаек, которые они устраивали по берегам проток, то и дело приходилось перетаскивать тяжелую лодку с одной сплавины на другую через очередную преграду в виде узкой полоски коварной суши.

Основные невзгоды выпали на долю Димы, в задачу которого входили поиск гнезд, раскладывание около них приманки со снотворным и периодические возвращения на прежние места для отлова птиц. Попутно он измерял яйца в тех гнездах, где еще не успели вылупиться птенцы. Неудивительно, что при той затрате физических сил, которую требовали описанные экскурсии, ему за четыре дня удалось поймать всего лишь семь птиц, среди которых, к нашему огорчению, не было ни одного самца.

Я же находился в гораздо более выгодном положении: мог выбрать сухое безопасное место и часами сидеть там с диктофоном, наблюдая за поведением чаек и записывая на пленку их голоса.

В итоге оказалось, что местные чайки имеют гораздо больше общего с хохотуньей, чем с серебристой чайкой. Этот результат опять же не укладывался в привычные схемы. Ведь Рыбинское водохранилище существенно удалено от основного ареала первой из этих форм и располагается много ближе к области распространения второй.

Через Кандалакшу и Мурманск на Айновы острова

Эта экспедиция стала наиболее затратной по сумме времени, ушедшего у нас на то, чтобы добраться до места работы. Ехали мы втроем – к нам с Димой присоединился ленинградский орнитолог Валерий Анатольевич Бузун, до того много лет изучавший систематику чаек. Первым делом нам следовало согласовать возможность посещения Айновых островов с руководством Кандалакшского заповедника, в чьем ведении находилась эта территория. Затем ехать в Мурманск и получить там разрешение работать на островах от местных пограничников. Только после этого мы могли купить билеты до поселка Лиинахамари, откуда до цели оставалось всего лишь 25 километров морем.

Если бы не было необходимости останавливаться в Кандалакше, то мы смогли бы доехать до Мурманска поездом за 38 часов, а оттуда до Лиинахамари, с пересадкой в Печенге, еще часов за пять. Но в каждом из этих перевалочных пунктов приходилось тратить немало времени на высадку с нашим нелегким грузом, на покупку билетов до следующего места назначения, и так далее. Быстрее всего мы выполнили необходимые формальности в Кандалакше. Правда, там, в управлении заповедником, нас огорошили предположением, что орнитологи, проводящие полевой сезон на островах, едва ли будут рады нашему появлению, поскольку увидят в нас своих конкурентов. Эта весть, разумеется, отчасти подпортила нам настроение, но мы решили, что не стоит особенно огорчаться заранее. Мол, деваться нам все равно некуда.

Но самое худшее началось в Мурманске. Первоначально нам категорически отказали в возможности попасть на Айновы острова, располагающиеся почти на линии морской границы с Норвегией. Каждый из трех дней пребывания в этом городе мы часами оббивали пороги множества служебных кабинетов, оказываясь каждый раз просителями на ковре у все более высокого начальства. К каким только доводам мы не прибегали в попытках убедить офицеров и генералов в том, что мы, посетив на неделю два крошечных острова в Баренцовом море, не удерем за границу и уж, конечно, не нанесем ущерба обороноспособности нашей великой родины. Я говорил им даже о том, что мой отец, писатель Н. Н. Панов во время Великой Отечественной войны работал военным журналистом как раз в этих местах, на Северном флоте, и написал несколько книг о происходившем здесь в то время. Когда мы, истратив уйму денег на проживание втроем в гостинице, почти потеряли надежду получить эти злосчастные пропуска, начальство погрануправления неожиданно сменило гнев на милость, и бумажки с гербовыми печатями оказались у нас в руках.

Позже стало ясно, что причина такого стойкого нежелания пограничников дать нам зеленую улицу таилась не в значимости островов как таковых, а в совершенно особом статусе поселка Лиинахамари, через который должен был пройти наш маршрут. Как можно прочесть в Интернете, «В послевоенные годы в Лиинахамари были размещены база 42-й бригады подводных лодок, дивизион малых ракетных кораблей, 15-я бригада охраны водного района, состоящая из сторожевых кораблей (СКР 50-го проекта), кораблей воздушного наблюдения и тральщиков Северного флота. Также располагалась одна из крупнейших торпедно-технических баз Северного флота».

Правда, когда мы, наконец, все же оказались в Лиинахамари и увидели стоящие вдоль причала многочисленные подводные лодки, по их состоянию трудно было предположить, что порт действительно имеет важное стратегическое значение. Это были насквозь проржавевшие посудины, обилие которых наводило на мысль, что единственная насущная проблема состоит в том, где взять достаточно денег, чтобы разрезать их на металлолом.

Поселок представлял собой единственную улицу километра в полтора длиной, идущую у подножия сопок почти вплотную к береговой линии. На воде, помимо подводных лодок, выстроились суда самых разных конструкций, начиная с моторных лодок и кончая всевозможными катерами. «Гостиница», на которую нам указали прохожие, состояла из одной комнаты, за совместное проживание в которой с каждого из нас запросили по 5000 рублей в сутки. На следующий день стало ясно, что выбраться отсюда на острова будет совсем не просто.

Никто не хотел везти нас на катере или моторке. Их владельцы объясняли это свое нежелание в основном коварной штормовой погодой. Перебились в гостинице еще сутки и выложили приветливой ее хозяйке очередные 15 тысяч рублей. Наутро я решил идти на поклон к военным морякам. Офицер из числа высшего начальства, к которому я попал на прием, выслушав мой отчет обо всех наших невзгодах на пути сюда и о том, что проживание в гостинице слишком дорого для простых советских ученых, предложил, после длительного раздумья, поселить нас временно на корабле.

Отвести нас туда было поручено матросу. И вот перед нами внушительное военное судно, видимо, один из тех «СКР 50-го проекта», о которых я упомянул выше. Капитан, вникнув в наше положение, предоставил нам свою каюту. Он сказал, что когда кончится шторм, корабль (не «судно!», как настойчиво подчеркивал наш гостеприимный хозяин), пойдет в нужном нам направлении и подбросит нас на острова.

На этом корабле длиной около 100 метров при ширине около десяти, водоизмещением около 1200 тонн, мы прожили, как помнится, еще двое суток. Днем ходили в сопки по грибы и прямо в каюте варили из них суп в походном котелке с помощью кипятильника. Я и Дима спали на койках, а Валерий мог расстелить свой спальный мешок на полу лишь после того, как двое других занимали свои спальные места: «В тесноте, да не в обиде».

Корабль был пришвартован у причала, который представлял собой дощатый помост длиной метров в 70 и шириной не менее десяти. На него то и дело садились чайки, ради которых мы претерпевали все эти трудности. Валерий предложил попробовать ловить их петлями. И вот мы втроем, возимся на причале, прибивая молотком к доскам петли из лески маленькими гвоздиками. Почти весь рядовой состав экипажа корабля, не менее полутора десятков молоденьких матросов, с изумлением наблюдают за этой нашей деятельностью.

Нельзя сказать, что мы чувствовали себя уютно под этими взглядами, ибо прекрасно осознавали всю нелепость ситуации с точки зрения стороннего наблюдателя. Но мы были полностью реабилитированы, когда на второй день одна чайка все же попалась в петлю. Когда кто-то из нас выскочил, ликуя, на причал и нес добычу на палубу, те же самые матросики окружили его толпой и норовили увидеть чайку вблизи. Так мы подтвердили в их глазах профессионализм знатоков мира пернатых.

Утром третьего дня пребывания на корабле нас ожидало весьма неприятное известие. Капитан сказал, что предстоящий маршрут изменен свыше, так что нам следует собирать свои пожитки и как можно скорее покинуть наше прибежище. Единственной перспективой было высаживаться на причал и здесь, под открытым небом, при температуре не выше 10 °С, ожидать более благоприятного стечения обстоятельств. Я в панике снова бросился к высшему начальству и стал умолять их придумать какой-нибудь более благоприятный для нас выход из положения. Начались бесконечные переговоры по рации. В итоге было решено, что мы идем на нашем корабле по новому маршруту, а где-то на середине пути к нему подойдет другой такой же и отвезет нас на острова.

Часа через полтора хода наш корабль бросил якорь в открытом море, и мы еще около двух часов, сидя в кубрике, напряженно ждали, когда же подойдет второй. И вот он пришвартовывается, корма к корме. На фоне мрачного темно-серого неба над обоими капитанскими мостиками медленно вращаются решетчатые антенны радиолокаторов, внизу – свинцового цвета волны с белыми гребешками. Наконец перебрасывают трап. И три зоолога в выцветших штормовках, с рюкзаками, которые в этой обстановке выглядят уже далеко не столь внушительными по объему, как казалось прежде, перебираются, балансируя на этом раскачивающемся мостике, с одного плавучего железного монстра на другой.

Вскоре показались Айновы острова. В этот момент впервые за все эти дни проглянуло солнце. Когда нас на катере подбросили к берегу, его гладкие, обкатанные водой пологие гранитные уступы заиграли разными оттенками розового и зеленоватого цветов. При нашем появлении несколько больших морских чаек взлетели с прибрежных валунов и тут же уселись неподалеку у лужиц морской воды, сверкающих бликами в углублениях каменистой породы. Мне оставалось лишь пожалеть, что вся фотоаппаратура плотно упакована глубоко в недрах рюкзака.

Вообще говоря, сейчас было не до фотографирования местных красот. Мы помнили предупреждение работников заповедника в Кандалакше, что встретить нас могут совсем не радостно. Я достал свою визитную карточку, где было указано, что я состою заведующим Лабораторией сравнительной этологии такого-то академического института, положил ее в нагрудный карман, и мы направились к бревенчатому домику, стоявшему метрах в ста от берега.

Все наши опасения оказались напрасными. Прием, оказанный нам, был не просто радушным. Застигнутые врасплох обитатели «Кордона Айнов» (как гласила табличка на стене домика) – Иветта Павловна Татаринкова и Рюрик Григорьевич Чемякин приветствовали нас не просто радушно, но как самых дорогих гостей и коллег. Они были приятно удивлены тем, что нам удалось добраться до острова в сезон, когда сообщение его с материком обычно прерывается практически полностью.

Перед тем, как сесть за стол и отпраздновать наше прибытие, мы посетовали, что в предотъездной суматохе не успели купить в Лиинахамари свежего хлеба, чтобы порадовать им островных отшельников. Но они успокоили нас, сказав, что, ежегодно отбывая на острова на несколько летних месяцев, научились сохранять хлеб надолго в идеальном состоянии. Просто обтирают поверхность буханок чистым спиртом.

Я намеревался выставить на стол литровую бутылку хорошей водки, купленную заранее специально для этого случая. Но в рюкзаке ее не оказалось, так же как и непочатой пачки сахара. Их утащили у нас матросы, вероятно, еще на первом корабле, когда правильно рассчитали, что там мы этих продуктов уже не хватимся. Впрочем, я подумал, что и осуждать-то особенно этих пацанов за кражу не приходится. Кормили их отвратительно. Как-то раз мы приняли приглашение отобедать в корабельной столовой вместе с командой корабля. Подали ячневую кашу, сдобренную чем-то, напоминающим по запаху машинное масло. После этого столовую мы больше не посещали. А морячки хорошо помогли мне снизить количество выкуренных сигарет – они ловили меня при каждом моем выходе на палубу, подходя с просьбой дать закурить.

С нашими гостеприимными хозяевами мы засиделись далеко за полночь, живо обсуждая всевозможные орнитологические проблемы. Множество полезных сведений мы получили от Иветты Павловны, которая много лет занималась изучением местных серебристых чаек. Под конец ужина она преподнесла мне оттиск своей статьи «Морфология чаек Айновых островов (вес и экстерьерная характеристика гнездящейся части популяции Larus marinus L. и L. argentatus Pontopp.)», опубликованную в сборнике трудов Кандалакшского заповедника.

На следующий день я встал поздно. Хотелось выспаться после всех этих дорожных передряг. Я не мог тогда и предположить, что пробыть на островах, до которых мы добирались почти две недели, нам суждено всего лишь полтора дня. Дело в том, что в Лиинахамари я договорился с владельцем рыболовецкого бота о том, что он заберет нас с островов примерно через неделю. Но он объявился через день после нашего прибытия сюда в основном в своих собственных интересах – ловить обильную здесь треску. Этот человек поставил вопрос ребром. Или мы уезжаем с ним сейчас, или остаемся на островах на неопределенное время, учитывая то обстоятельство, что синоптики предвещают длительную штормовую погоду. Скрепя сердце, пришлось согласиться на срочный отъезд.

Благо, Дима, как всегда, оказался на высоте, обеспечив плацдарм для неожиданного отступления. Пока я бродил по острову, фотографируя куликов, которые были представлены здесь множеством видов, он успел поймать-таки девять чаек и взять у них пробы крови. Так что основная задача этой поездки, проходившей в столь чудовищно неблагоприятных условиях, оказалась все же выполненной.

До чего же жаль было уезжать столь внезапно из этого «полярного оазиса», как часто называют Айновы острова! Тот из двух, Большой Айнов, на котором пришлось побывать, поражал обилием пышной травянистой растительности, что выглядело странно и неожиданно в Заполярье, на клочке суши, окруженном холодными свинцовыми водами Баренцова моря. Само название этих мест, в переводе с финно-угорского обозначает, как полагают, «Сенные острова». Считают, что здесь располагались сенокосные угодья саамов, которые они сдавали в аренду русским новопоселенцам, а затем – Печенгскому монастырю. Причина такого богатства растительности в том, что эти острова, в отличие от многих других в Баренцевом море, находятся в зоне влияния Нордкапской ветви теплого течения Гольфстрим. Те полтора дня, что мы пробыли здесь, оставили столь сильное впечатление своеобразным великолепием местной дикой природы и птичьего населения, в частности, что я на протяжении нескольких последующих лет мечтал провести на этом острове хотя бы одно лето целиком.

Но пока что мы с неохотой грузимся на рыбацкий бот и, при волнении моря явно уже усиливающимся, под накрапывающим дождем идем около двух часов назад в Лиинахамари. Там, пока добрались от причала до гостиницы, вымокли до нитки. Не помню уж, откуда исходило в этом нашем прежнем пристанище живительное тепло – то ли от печки, то ли от электрообогревателя, но ощущение домашнего уюта гармонировало с сознанием выполненного долга и с облегчением, что все тяготы дальней дороги в неизвестное уже позади. На следующий день мы сели в автобус и отправились в Мурманск, теперь уже в направлении к дому.

Итогом всех описанных поездок стала бесспорная наша уверенность в том, что в Европейской России северные популяции чаек в ареале серебристой и южные, относимые к форме хохотунья, связаны друг с другом потоком генетической информации. Поток генов идет в обе стороны через мелкие локальные поселения птиц со смешанной (гибридной) наследственностью. Эти результаты уже сами по себе наносили серьезный удар по гипотезе кольцевых ареалов, ради проверки справедливости которой были предприняты эти несколько экспедиций. Теперь нам предстояло выяснить, как обстоит дело далее к востоку, где ареалы северных и южных форм чаек также разделены многими сотнями километров.

Озеро Чаны

Нам было хорошо известно, что на юге Западной Сибири обитает так называемая барабинская чайка^[200], которая отличается от хохотуньи более темным цве том оперения мантии. Орнитологи высказывали разные мнения о причине этих различий, но никто из них не дал себе труда предпринять специальные исследования для прояснения этого вопроса. Стало ясно, именно на него нам следует ответить, изучив этих птиц не по музейным коллекциям, как кое-кто пытался сделать ранее, но увидев их воочию.

В этой экспедиции, предпринятой мной и Димой поздним летом того же 1997 года, я намеревался убить сразу двух зайцев. Раз уж предстояло посещение Западной Сибири, имело смысл вернуться заодно и к вопросу о взаимоотношениях обыкновенных и белошапочных овсянок. Интересно было узнать, произошли ли какие-то изменения в состоянии их популяций в окрестностях Новосибирского Академгородка за 34 года, которые миновали с тех пор, когда я только приступил к изучению гибридизации между названными двумя видами как раз в этом самом месте.

Из новосибирского аэропорта Толмачево мы ранним утром приехали в Академгородок к Валерию Пальчикову. О встрече было договорено заранее, и на столе в уютной кухне его квартиры нас ожидали скромный завтрак и неизменная в таких обстоятельствах запотевшая поллитровка. В тот же день нас отвезли в загородный домик, где жена Валерия, Люся Досаева возделывала довольно большой, любовно ухоженный ею огород. Здесь мы провели несколько дней, отлавливая овсянок в чудесных березовых лесах, окружающих дачный поселок. Но об этом речь пойдет далее.

Вернувшись в Академгородок, я попросил моего давнего приятеля, сотрудника Института систематики и экологии животных Юрия Соломоновича Равкина, узнать, можем ли мы рассчитывать на помощь со стороны местных зоологов в наших планах попасть на озеро Чаны – место гнездования барабинских чаек. Уже на следующий день директор Института Вадим Иванович Евсиков^[201] дал распоряжение предоставить нам машину для этой поездки.

Выехали рано утром и, преодолев за день на ГАЗике расстояние чуть больше 400 километров, оказались к вечеру на стационаре института, стоящем и поныне вплотную к северо-восточному берегу озера Малые Чаны. Нам объяснили, что стационар, выстроенный ровно 30 лет назад, первоначально служил базой для летней практики студентов-биологов Новосибирского университета, а теперь, из-за отсутствия необходимого финансирования науки и образования, несколько летних домиков и лабораторий постепенно приходят в запустение^[202].

Само озеро сравнительно невелико, его площадь около 200 км². Располагается оно в плоской котловине безлесной, в общем, Барабинской степи, а глуби на его не превышает полутора метров. Низкие берега, плесы и возвышения дна, которые можно было бы с натяжкой назвать «островками», заняты на десятки метров непроходимыми зарослями тростника и других околоводных трав, так называемыми тростниковыми займищами. В общем, ландшафт выглядел однообразным и довольно унылым. На стационаре нам предстояло прожить неопределенное время, пока кто-либо из егерей соберется отвести нас на моторке в более глухое место, где мы сможем найти гнезда чаек. В поселок они залетали лишь эпизодически, так что я смог записать их голоса, тем самым утешая себя, что мы сидим здесь не совсем уж понапрасну.

К счастью, в самом поселке и в его ближайших окрестностях, в порослях кустарника и нестаром березовом лесу обитали птицы нескольких видов, повадки которых были мне дотоле не слишком известны. Прямо напротив входной двери нашего домика я обнаружил в пышном кусте гнездо варакушки. Оба родителя то и дело прилетали с кормом для птенцов, и мне удалось сделать несколько снимков этих птиц с близкого расстояния. В щели стены соседнего дома выкармливанием потомства была занята парочка белых лазоревок, а в лесу неподалеку от базы я снял на видео процесс постройки гнезда самцом ремеза.

Столь долго ожидаемая поездка подальше от надоевшего поселка заняла сутки, проведенные нами на плоском как стол болотистом берегу, с видом на озеро на редкость унылым. Правда, увенчалась она поимкой трех или четырех чаек. Разумеется, это не могло удовлетворить наши надежды, и стало казаться, что экспедиция окончится полным провалом.

Но, на наше счастье, на стационар неожиданно приехал сотрудник института Александр Константинович Юрлов, в те годы кандидат биологических наук, который занимался как раз изучением околоводных птиц этого региона. На следующий день мы загрузились в моторную лодку и по протоке, соединяющей опостылевшее нам озеро с другим, много более крупным, направились на новое место. Там, по словам Юрлова, интересующие нас чайки должны быть в изобилии, а возможность добраться до их гнезд потребует несравненно меньших физических и эмоциональных затрат.

На выезде из протоки на простор, откуда водная гладь простиралась до самого горизонта, Андрей сказал, что надо сделать остановку, чтобы перекусить и отдать дань давней традиции. Достав из рюкзака бутылку со спиртом, он плеснул несколько капель в воду. «Чтобы умилостивить, – объяснил он, – Водяного, хозяина подводного царства Чанов»^[203]. Ближе к вечеру, проехав около восмидесяти километров, мы оказались на острове под названием Узкоредкий, в северо-западной части озера Чаны.

Навстречу нам из палаток, стоявших неподалеку от берега, вышли двое орнитологов. Их работа состояла в сборе данных по численности пернатых обитателей острова. Такие учеты проводятся здесь из года в год, но никакого постоянного жилья на случаи непогоды на острове выстроено не было. Мы поставили свою двухместную палатку так, чтобы она была защищена от господствующих юго-западных ветров толстым стволом ими же и поваленной березы.

Остров Узкоредкий – одна из примерно семидесяти полосок суши, выступающих над поверхностью озера площадью в полторы-две тысячи квадратных километров. Все эти острова вытянуты параллельно друг другу в направлении с юго-запада на северо-восток и представляют собой не что иное, как полузатопленные гривы. Явным преимуществом нового для нас места работы было то, что здесь, в отличие от островов Рыбинского водохранилища и Малых Чанов, можно было спокойно передвигаться по сухому песчано-глинистому грунту, не рискуя ненароком провалиться в трясину. Средняя часть острова покрыта прекрасным березовым лесом. На одном его безлесном конце располагались колонии черноголового хохотуна и крачки чегравы, в полтора раза более крупной по сравнению с крачкой речной. Оба эти обитателя Узкоредкого внесены в Красную книгу Новосибирской области. Гнездились на острове и барабинские чайки, но гораздо больше их было на другом, лишенном леса конце острова.

К моей радости, в березняке неожиданно весьма многочисленными оказались белошапочные овсянки. И пока Дима ловил чаек, в гнездах которых в то время находились недавно вылупившиеся птенцы, я вплотную занялся наблюдениями за поведением этих любимых мной птиц и записью их голосов. Среди примерно полутора десятков овсянок, которые выглядели генетически чистыми, удалось обнаружить всего лишь одного явного гибрида. Вот таким образом единственный самец со смешанной наследственностью, случайно остановившийся во время весенних миграций в популяции одного из родительских видов, может оказаться своего рода «затравкой» процесса внедрения в нее чуждых генов и, соответственно, дальнейшего расширения ареала гибридных популяций^[204].

Примерно за неделю пребывания на острове мы полностью выполнили намеченную программу. К нашему удивлению, некоторые особи барабинской чайки выглядели практически неотличимыми от чайки западносибирской, южный край ареала которой лежит не менее чем в четырех тысячах километров к северу. Но большинство пойманных нами птиц выглядели промежуточными по ряду признаков между западносибирской чайкой и хохотуньей, обитающей к юго-западу от Чановской котловины. Иными словами, здесь, в Западной Сибири картина перемешивания генов выглядела примерно так же, как и в Европейской России. Эти результаты мы опубликовали позже в журнале «British Birds», а достоверность наших выводов была затем подтверждена генетическими исследованиями немецких орнитологов.

В день отъезда коллеги отвезли нас на моторной лодке за девять километров от лагеря, в поселок Таган. Здесь мы должны были сесть на автобус до города

Чаны, откуда на поезде до Москвы предстояло ехать примерно двое суток. Но не все получилось так складно, как предполагалось.

Лодка врезалась носом в густые заросли тростника. Дима был в высоких резиновых сапогах, а мне пришлось переобуваться, чтобы по мелководью выйти на берег. Поэтому было решено, что он быстро пойдет вперед и купит билеты, а я подоспею к моменту отхода автобуса. По рассказам наших соседей по лагерю у нас создалось впечатление, что от берега до автобусной станции рукой подать. С места, куда мы причалили, за стеной тростника не было ни малейшего обзора окрестностей. Когда же я вышел на дорогу, то сразу понял, что дело швах. До поселка, видневшегося вдали, было не меньше полутора километров. Стало ясно, что мы неправильно рассчитали время.

Когда я подошел к первому дому на околице поселка, две женщины, сидевшие на завалинке, сообщили мне, что видели автобус, уходивший в сторону железнодорожной станции. Часы показывали около двух дня, и мне совсем не понравилось, что до утра, когда пойдет очередной автобус, придется коротать время неизвестно где и как. Разумеется, гораздо комфортнее было бы переждать задержку в привычном, насиженном месте на острове. Я спросил женщин, смогу ли оставить мою поклажу у них и, получив согласие, ринулся назад, в надежде, что смогу еще захватить лодку.

Понятно, что рассчитывать на это было трудно, но заставить себя бежать бегом я все же не мог. И вот, навстречу мне едет человек на телеге, массивной как грузовик. Я стал умолять его повернуть лошадь, пообещав хорошо заплатить. Уже в этот момент нетрудно было заметить, что возница основательно пьян. Результат не заставил себя ждать. Мы подъехали к тростникам, и я указал ему место, где надеялся найти лодку. Тут он устремился напролом и остановился лишь тогда, когда колеса оказались по ступицы в воде. Лодки, разумеется, и след простыл.

«Ладно, – сказал я, – теперь едем на автовокзал!». На въезде в поселок я забрал свои вещи, и лошадь довольно бодрым аллюром устремилась по ухабам кривых улиц. Я сижу на ровном дощатом помосте, держась одной рукой за его край, а другой прижимая к себе кофр с фотоаппаратурой, опасаясь его падения. Вдруг слышу крик Димы: «Евгений Николаевич, куда это Вы направились?».

Мы принялись обсуждать, что делать дальше. Мой возница, немного к тому времени протрезвевший, сначала вел себя безучастно, а потом сказал: «Можно переночевать у моего зятя…». И вот нас подвозят на телеге к деревянным воротам, сработанным весьма основательно, под стать нашему транспортному средству. Они торжественно раскрываются, и кучер собственноручно переносит наши вещи в сени явно зажиточного дома, настойчиво отстраняя нас от малейших попыток помочь ему в этом.

Эту ночь я спал на белоснежных простынях, а Дима решил не отказываться от полевого режима и устроился на полу, устланном ковром, в спальном мешке. На завтрак были яичница и парное молоко, а потом хозяин помог отнести наши вещи на автовокзал.

За прошедшие три года нашей лаборатории удалось собрать достоверный материал по всем сторонам биологии большей части форм больших белоголовых чаек России. То, что не успели сделать мы с Димой, наверстали Вася Грабовский и Андрей Фильчагов, изучавшие чаек, соответственно, в тундрах полуострова Таймыр и на Армянском нагорье. В результате, в отчете по гранту Фонда Сороса мы привели развернутую, обоснованную критику гипотезы кольцевых ареалов, показав полное ее несоответствие реально происходящему в природе. Много позже та же мысль прозвучала в работах большого коллектива западноевропейских орнитологов, которые основывались на сравнительно генетическом анализе всех форм чаек Старого и Нового Света^[205].

К моменту окончания этого этапа работы нам оставалось познакомиться с еще одной формой, обитающей на озере Байкал и лежащих неподалеку от него внутренних водоемах Монголии. Но при планировании экспедиции на юг Восточной Сибири я не мог обойти вниманием тот факт, что почти ничего не было известно о взаимоотношениях в этом регионе между обыкновенными и белошапочными овсянками, давний мой интерес к которым возобновился после посещения Академгородка, во время поездки на озеро Чаны. В итоге получилось так, что теперь чайки остались в основном в ведении Димы, который собирался защищать по этой теме кандидатскую диссертацию. Для меня же эта экспедиция стала отправной точкой в дальнейшей разработке темы по гибридизации овсянок, начатой еще 35 лет назад, во время семилетнего моего пребывания в Академгородке. Ей я посвятил еще ряд поездок в поле, последняя из которых осуществилась в 2006 году. О них речь и пойдет в следующем разделе.

Овсянки обыкновенная и белошапочная

Прибайкалье

Ранней весной 1998 года я написал в Иркутск Юрию Анатольевичу Дурневу, в то время заведующему кафедрой зоологии в университете этого города, с просьбой принять группу из двух человек и посодействовать им в проведении исследований в Байкальском регионе. Получив согласие, выехали из Москвы на поезде 9 мая. Возможность лететь самолетом отпадала автоматически, поскольку мы везли с собой 10-литровую канистру со спиртом, провезти которую воздухом нечего было и мечтать. Провоз горючих жидкостей авиатранспортом уже давно категорически запретили. А в поле без этого продукта универсального назначения (в том числе и в качестве твердой валюты) никак не обойдешься.

Култук

Прибыли в Иркутск только на пятый лень, и Ю.А. сразу же отвез нас в поселок Култук, где у него было нечто вроде дачи. По пути на придорожном базарчике купили хорошую порцию омуля, в пару к которому у нашего хозяина была заранее припасена литровая бутылка какой-то особенной сибирской водки. Засиделись далеко за полночь, а перед тем, как уйти на покой, Ю.А. сказал, что ему надо быть в Иркутске рано утром.

Это известие нас несколько обеспокоило, поскольку в доме мы оставались не одни, а с собакой породы колли, чрезвычайно нервной и раздражительной. Ни я, ни Дима не имели каких-либо навыков в области кинологии, а собака едва ли могла успеть посчитать нас за своих за те несколько часов, что мы провели на даче.

Утром, однако, все обошлось без происшествий. Мы позавтракали и отправились на экскурсию. Шли километр за километром по заброшенному полотну того участка знаменитой Кругобайкальской железной дороги, которая огибает южную оконечность Байкала. Это сооружение, выстроенное в начале ХХ века, считают уникальным памятником инженерного искусства. Дело в том, что здесь берег Байкала представляет собой каменистую гряду, которая возвышается над урезом озера на высоту до 400 метров. Из-за того, что этот склон по большей части сложен скальными породами, строителям пришлось основную часть маршрута прокладывать в тоннелях либо на искусственных полках, вырубленных в скале, Откосы дороги приходилось укреплять подпорными стенками. Чтобы избежать воздействия штормовых волн, дорогу прокладывали высоко, более чем в пяти метрах от уровня воды. Проходит она на этом участке длиной в 260 километров через 33 тоннеля и по множеству виадуков^[206].

Мы с Димой шли километр за километром, любопытствуя увидеть, а что же таится за следующем тоннелем, маячащим впереди. Погода стояла сумрачная, и ничего особенно замечательного в орнитологическом плане на глаза нам не попадалось. Самыми многочисленными птицами были здесь черные вороны. Они интересны тем, что представляют собой так называемый «проблемный вид», поскольку, занимая собственный обширный ареал в Сибири, свободно гибридизируют на его границах с нашей обычной серой вороной, обитающей далее к западу. Поэтому в оправдание этой экскурсии я все время пытался записывать голоса черных ворон, намереваясь в дальнейшем сравнить их с звуковыми сигналами серых.

Ушли мы километров за восемь от поселка, а когда решили, наконец, возвращаться, пошел дождь. Он все усиливался, и когда мы подошли, наконец, к дому Ю.А., то оказались вымокшими до нитки. А что будет, думали мы, беспокойно топчась у порога, когда загремит ключ, вставленный в замочную скважину? Какова будет реакция колли на наше появление в этот довольно поздний вечерний час? Несколько вариантов действий для каждого из нас были проду маны, прежде чем мы решились войти. К нашему удивлению и облегчению, ничего из ряда вон выходящего не произошло. Собака немного поворчала, но позволила нам, одному за другим, пройти очень медленно, не делая резких движений, через комнату на кухню. А здесь уже можно было предложить ей угощение и закрепить тем самым более терпимое ее отношение к нам.

Сарма и Малое море

Еще в Иркутске было решено, что доступ к чайкам мы сможем получить, живя на стационаре Сергея Владимировича Пыжьянова, главного специалиста по этим птицам в Иркутском университете. Но это требовало согласования с его собственными планами, что в момент нашего приезда почему-то не удалось сделать сразу. Так что в Култук нас отправили просто для того, чтобы мы не томились попусту в городе. Но уже на второй день пребывания в этом поселке, после еще одной экскурсии по окрестностям, нам стало ясно, что ничего интересного нас здесь не ждет. Вернулись в Иркутск и пробыли в ожидании еще два дня, потратив первый из них на закупку продуктов в дорогу.

Основное затруднение состояло, как неожиданно выяснилось, в том, чтобы доставить нас на стационар, за 250 километров от города. То ли машин не было, то ли никто не хотел ехать в такую даль. В результате Ю.А. договорился с кем-то из своих знакомых, что нас отвезет их сын. Он оказался довольно развязным молодым парнем, который явно чувствовал себя на высоте положения, управляя дорогим японским легковым автомобилем своего отца. Ю.А. дал нам «в нагрузку» двух студенток, и наш водитель всю дорогу слегка флиртовал с одной из них. Перед отъездом меня заверили в том, что с неуловимым Пыжьяновым мы встретимся где-то по пути, и до стационара доедем вместе. Дело происходило 18 мая. Забегая вперед, скажу, что увидел его я только на четвертый день после этого, к концу дня 21 мая.

Дорога шла по слегка всхолмленной степи, низкорослая травянистая растительность которой только начинала оживать – в мае в этих местах стоит еще ранняя весна. Кое-где по сторонам дороги виднелись небольшие голубые озера, а когда машина пересекала невысокие перевалы, впереди открывалась панорама Байкала. Мы въехали в поселок весьма непрезентабельного вида из нескольких домишек, часть которых выглядели полуразрушенными. А вот и стационар – три или четыре вагончика и ни одного человека!

Сначала мы думали, что вот-вот подъедет Пыжьянов, и нас пустят в теплое помещение. В это время года средняя дневная температура на Байкале составляет 9.9 °С, а по ночам опускается до 2.5°С. В такой обстановке пришлось сварганить ужин на костре, а затем устраиваться на ночь в палатки, не держащие тепла.

Утром возникла мысль вскрыть какой-нибудь из вагончиков. Оказалось, однако, что двери и окна каждого не просто забиты досками, но перекрыты также металлическими балками, прикрученными наглухо толстенными болтами. Идею хозяев стационара понять было нетрудно – население поселка, на окраине которого располагалась база, составляли буряты маргинального свойства. Они направляли всю свою энергию на поиски спиртного или чего-то такого, на что его можно выменять. А стационар месяцами оставался без присмотра.

Но нам-то от этих трезвых размышлений было не легче. Мы отчетливо понимали лишь одно: в нашем жалком лагере все время кто-то должен оставаться сторожем, то есть на экскурсии нельзя было уходить всем вместе. Тут-то кстати пришлись две студентки, которые и не очень-то стремились познакомиться с местной природой.

Сказать по правде, им в этом отношении не слишком повезло. Местность отнюдь не отличалась ни красотой ландшафта, ни обилием живности. Мы находились в дельте реки Сармы, в поселке того же названия^[207]. Это плоская безлесная низина, хаотически пересеченная там и тут протоками разной ширины, которые очень затрудняли передвижение по местности. Среди птиц, как и в Култуке, самыми многочисленными и заметными были опять же черные вороны. Чайки лишь изредка пролетали над нами – гнездились они на острове, видневшимся вдали через пролив под названием Малое море. Я попытался сосредоточиться на овсянках – здесь, к счастью, обитали и белошапочные, и такие, которые на первый взгляд выглядели наподобие обыкновенных. Первым делом следовало поймать заманка, и там, где овсянок было больше, на одной из полян с редкостойными лиственницами, я развесил две паутинные сети. Но дело не ладилось, во многом из-за подавленного настроения, в котором мы все находились.

Погода стояла мрачная, время от времени моросил дождь, а главное – удручало то, что невозможно было выспаться. К рассвету все начинали замерзать в своих спальниках, и приходилось вставать чуть свет и быстро-быстро разводить костер. К тому же запасы продовольствия грозили вскоре подойти к концу, а у меня заканчивались сигареты. Магазина же в бурятском поселке, как и следовало ожидать, не было и в помине.

В преддверии третьей ночи я попытался, как принято сейчас говорить, «переломить ситуацию». Метрах в ста от нашего лагеря стоял дом без окон. Не знаю, каково было его первоначальное назначение, но вдоль длинных его стен тянулись в два этажа дощатые нары. Большую часть этого дня наша команда разгребала битое стекло и мусор на полу, чтобы здесь можно было без опаски ходить в темноте. После ужина сгребли угли из костра в металлическое ведро, найденное у лагеря и взяв его с собой, гуськом в темноте отправились справлять новоселье. Нельзя сказать, что в помещении без окон спать было намного комфортнее, но все же под крышей было на 3–4 °С теплее.

Но вот, на четвертый день появились хозяева стационара, которые даже не дали себе труда извиниться за свое безответственное поведение. А чего извиняться-то. Ну, прожили четверо суток на поляне перед заколоченными жилыми помещения ми. Но не на морозе же в 30 °С! Пускай привыкают неженки-москвичи к суровой жизни бородатых сибиряков-таежников! Ни до, ни после мне не приходилось сталкиваться с подобным нарушением этики полевого гостеприимства.

В составе десанта неожиданно оказался мой коллега по прошлым экспедициям Александр Рубцов. Его вместе с нами поселили в вагончике, где можно было, наконец, основательно отогреться. Он собирался изучать биологию черных ворон, но быстро понял, что дело это, во-первых, весьма трудоемкое (ему пришлось бы все время лазать по деревьям), а во-вторых, не сулящее каких-либо принципиально новых результатов^[208]. Я предложил ему заняться овсянками, и эта наша совместная работа растянулась затем на многие годы.

На следующий день нас с Димой доставили на ближайший остров, занятый огромной колонией чаек – не менее нескольких тысяч пар. Мы пробыли здесь до самого вечера, стараясь получить как можно больше материала, поскольку по настроению наших любезных хозяев сразу поняли, что второй раз нам здесь побывать уже не придется. Пока мой напарник ловил чаек на гнездах, я пристроился на краю обрывистого утеса, и, не сходя с места, потратил несколько часов на съемку видеофильма. Удалось запечатлеть на пленку практически все характерные особенности поведения этих птиц, в том числе и манеру воспроизведения долгого крика. Сразу стало ясно, что ни по характеру телодвижений, ни по вокальному аккомпанементу таких акций эти чайки не имеют ничего общего с хохотуньей. А ведь чаек Байкала, так же как и средиземноморских, было принято считать подвидами так называемой «южной серебристой чайки». Просто на том основании, что ареалы всех четырех форм тянутся непрерывной полосой от побережий Пирененейского полуострова на западе (форма atlantis) вдоль всего Средиземного моря (michahelis), через Причерноморье, Прикаспий и озера западного Казахстана (хохотунья cahinnans) до Монголии и Байкала (mongolicus).

Позже, при обработке данных, полученных на этом острове, с учетом анализа музейных коллекций, мы с Димой пришли к выводу, что байкальские чайки наиболее близки к чукотским, формы vegae. Обе эти формы улетают на зимовку в юго-восточную Азию, где вероятно находился центр их возникновения и откуда они позже расселились к северо-западу и к северу. Хохотуньи же мигрируют осенью в противоположном направлении, на юго-запад, на берега Аравийского полуострова и Красного моря, то есть связаны в своем происхождении с водоемами ближнего Востока. К сходным выводам много позже пришли европейские орнитологи (сноска 23), показавшие при этом, что байкальские чайки по своей генетической конституции имеют очень мало общего с северной серебристой чайкой формы argentatus. Поэтому совершенно неверно называть байкальских чаек «серебристыми», как до сих пор продолжают делать все те, кто пишут о природе Байкала в научных статьях и научно-популярных очерках.

Дима выяснил, что неподалеку от нашей базы есть маленький островок, где гнездятся чайки и куда можно доплыть на веслах на резиновой лодке. Пока он занимался там отловом птиц, мы с Сашей Рубцовым вплотную взялись за овсянок. Интрига состояла в следующем. В отличие от Западной Сибири, где оба вида обитают совместно многие столетия, в окрестности Байкала желтые овсянки проникли совсем недавно, в середине 1920-х гг., а вполне обычными стали тридцать лет спустя, за полвека до этой нашей экспедиции. Они расселялись сюда с запада по трассе БАМа, по вырубкам вдоль строящейся железной дороги.

Я называю этих овсянок «желтыми», а не «обыкновенными», поскольку значительная доля этих пришельцев с запада, где идет достаточно интенсивная гибридизация, должны были, теоретически, нести в себе гены белошапочной овсянки. И в самом деле, большинство местных «обыкновенных» овсянок выглядели наподобие тех птиц, которых мы, работая в Академгородке, без колебания относили к категории гибридов разных поколений. Вопрос состоял в том, будут ли такие птицы достаточно охотно вступать в гибридизацию с местными генетически чистыми белошапочными овсянками.

В окрестностях Сармы эти птицы держались преимущественно по зарослям ивняка вдоль всевозможных водотоков. Что касается белошапочных овсянок, то они предпочитали здесь селиться в сохранившихся кое-где, пока что не вырубленных окончательно фрагментах своих исходных местообитаний – в хвойных лесах из сосны и лиственницы. Но там, где такие участки леса подступали к долинам водотоков, территории желтых и белошапочных овсянок располагались мозаично, вплотную друг к другу.

Батхай и еще раз Култук

В Сарме мы ловили овсянок последующие 10 дней, затем вернулись в Иркутск, и, пробыв в городе два дня, на третий переехали в другое место. Дима, завершив свою часть работы, улетел в Москву, а мы с Сашей обосновались на животноводческой ферме в поселке Батхай, до которого от Иркутска около 120 километров в направлении на юго-запад-запад, и примерно 370 до Сармы.

Здесь мы пробыли большую часть июня, немногим меньше трех недель. Новое место выгодно отличалось от предыдущего в том отношении, что леса были менее нарушены хозяйственной деятельностью человека. Сохранились обширные их массивы, в дебрях которых можно было увидеть таких малоизученных птиц, как, например, рыжая овсянка и синий соловей.

Наши овсянки гнездились по опушкам березовых и лиственничных лесов. На участке примерно в два квадратных километра мы закартировали территории двадцати желтых самцов и семнадцати белошапочных. Песни тех и других очень похожи на слух. Когда наш желтый самец-заманок пел в клетке, выставленной на участке белошапочного, хозяин территории прилетал, собираясь изгнать напрошенного гостя, но, увидев, что тот выглядит непривычным образом, сразу терял к нему интерес и быстро ретировался.

Напоследок, перед отъездом в Москву, мы задержались на несколько дней на даче Ю.А. в Култуке. За время нашего отсутствия местность полностью преобразилась. Холмы на склонах над поселком, серые и мрачные в начале мая, выглядели теперь темно-розовыми от буйного цветения рододендрона. Впрочем, сам Култук не стал от этого выглядеть более приветливым. Деревянные дома были беспорядочно разбросаны по склонам сопок, и куда бы вы ни пошли в надежде полюбоваться цветущими растениями, были вынуждены все время лавировать между заборами из всевозможной рухляди, скрепленной гладкой либо колючей проволокой. Такие же преграды приходилось преодолевать, если возникало желание подойти поближе к берегу озера.

Можно было лишь позавидовать натуралистам прошлого, бродившим по этим местам в те времена, когда они не были еще столь густо населены людьми^[209]. В конце 60-х годов XIX века поселок служил основной базой польских политических ссыльных Бенедикта Дыбовского и Виктора Годлевского, которые провели первые исследования гидрологии южного Байкала, а также животного и растительного мира озера и прибрежной тайги. Заметный вклад они внесли, в частности, в составление каталога видов местных птиц^[210].

Сравнительно немногочисленных здесь овсянок мы ловили, экскурсируя по трассе Кругобайкальской железной дороги, где еще сохранились клочки не тронутой природы. Но самое важное, что нам удалось сделать в Култуке – это изучить в деталях большую коллекцию тушек этих птиц, которую нам Ю.А. любезно доставил из Иркутского университета. Она содержала 132 экземпляра взрослых белошапочных овсянок (преимущественно самцов), чья окраска в данный момент интересовала нас в первую очередь.

Дело в том, что среди десяти самцов этого вида, которых нам удалось поймать за все время экспедиции, и еще у тридцати, хорошо рассмотренных с близкого расстояния в 12x бинокли, ни у одного не было ни малейших признаков желтизны в оперении, столь характерной для особей гибридного происхождения. Такое отклонение от окраски типичных белошапочных овсянок мы обнаружили только у одного самца из 91, присутствовавших в коллекции. Что касается желтых овсянок, то почти все 16, пойманные нами, и абсолютное большинство коллекционных мало чем отличались от экземпляров из Академгородка, где обыкновенная и белошапочная овсянки свободно скрещиваются друг с другом.

Все это полностью противоречило ожиданиям, с которыми мы приступали к исследованию взаимоотношений этих двух видов в данном регионе. Нам казалось самоочевидным, что мы застанем здесь интенсивную гибридизацию между пришлыми желтыми овсянками со смешанной наследственностью и местными белошапочными. Оказалось, однако, что самки ни тех, ни других не признают в самцах иной окраски адекватных половых партнеров.

Этот вывод явно противоречил тому, что предсказывает общепринятая теория. Согласно ей, при первой встрече двух близких видов они сначала начинают скрещиваться в меньшей или большей степени, а затем, за счет повышенной смертности гибридов вырабатываются так называемые механизмы этологической изоляции. То есть, на основе естественного отбора, идущего по методу проб и ошибок, в смешанной популяции возрастает доля особей каждого вида, которые способны делать «верный» выбор полового партнера и избегать «ошибок в опознавании своих и чужих».

То, что нам пришлось увидеть на Байкале, гораздо лучше укладывалось в концепцию, выдвинутую мной в книге «Гибридизация и этологическая изоляция у птиц». Идея состоит в том, что процесс идет в обратном направлении. Именно, чем длительнее сроки совместного обитания близких видов, тем выше вероятность отдельных эпизодов скрещивания, сначала единичных, которые, постепенно увеличиваясь в числе, ведут к насыщению смешанной популяции гибридными особями Этот процесс, идущий по принципу цепной реакции, выливается на больших временах в поступательное расширения межвидовой гибридизации. Или, другими словами, разрушение барьеров репродуктивной изоляции в зонах вторичного контакта близких видов есть попросту функция времени.

Если следовать этой схеме, на Байкале, где белошапочные и желтые овсянки вошли в контакт всего лишь меньше века назад, перед нами пример самой начальной стадии этого процесса. Здесь механизмы этологической изоляции работают пока что настолько надежно, что противодействуют скрещиванию между популяцией гибридного происхождения и одним из родительских видов^[211]. В Западной Сибири, где эти виды сосуществуют тысячелетиями, гибридизация идет интенсивно, несмотря на резкие различия в окраске родительских видов. На данном этапе процесс этот прогрессирует очень быстро, на временах, исчисляемых десятилетиями. Как читатель увидит позже, в дальнейшем нам удалось обнаружить на Алтае такую территорию, где фактически произошло уже полное локальное слияние интересующих нас видов.

Алтай 2005

В эту поездку на Байкал Саша Рубцов основательно увлекся овсянками и решил сосредоточиться на их изучении, взяв это темой своей докторской диссертации. По его инициативе мы получили в 2004 г. грант на ее разработку от Американского фонда поддержки гражданских исследований (CRDF, № RUB1-2630-MO-04).

Надо было срочно приступать к работе, но сам Рубцов, по ряду причин, не смог этой весной принять участие в запланированной экспедиции на восток. Сначала я предполагал ограничиться исследованиями преимущественно в окрестностях Академгородка, где обстановка и условия работы были мне хорошо знакомы и где я, к тому же, мог рассчитывать на всестороннюю помощь моих давних друзей. Но, по благоприятному стечению обстоятельств, поездка приобрела в конце концов гораздо много более обширные масштабы.

Основная трудность при подготовке к ней состояла в том, что я к этому времени лишился своего главного многолетнего помощника – Димы Монзикова. Он женился и вынужден был покинуть Институт, не имея возможности про жить с семьей на нищенскую зарплату младшего научного сотрудника. Встал вопрос о том, с кем же мне ехать.

Перебирая в памяти потенциальных попутчиков, я вспомнил, что несколько лет назад руководил дипломной работой студента биофака МГУ Михаила Мордковича. Его исследование по биологии чернолобого сорокопута произвело на меня тогда благоприятное впечатление. Из него следовало, в частности, что автор хорошо разбирается в методиках отлова птиц. Я позвонил Михаилу, и мы договорились встретиться, чтобы обсудить план поездки в деталях.

К концу разговора он, как бы вскользь, сказал: «А, может быть, поедем на машине?». «Да, это решило бы множество проблем, – ответил я, – да где ж ее взять?» «У меня есть машина на ходу», – ответил он. Сначала на его сером «Москвиче 2141» мы объехали несколько московских магазинов, торгующих оборудованием для туристов. На деньги, уже полученные от американцев, приобрели все необходимое для качественного выполнения работы. Купили хорошие импортные бинокли, два прибора GPS, только недавно появившиеся в продаже, и множество других полезных вещей.

Я решил, что, раз уж мы едем на машине, следует взять с собой из Москвы птицу-заманка. Тогда мы сможем, не теряя времени, начать отлов овсянок сразу же, как только окажемся на месте. Поехали на Птичий рынок и после довольно длительных поисков купили там обыкновенную овсянку и просторную клетку для нее, прекрасно сработанную и чрезвычайно дорогую. Высокая ее стоимость объяснялась тем, что прутья стенок были не проволочными, а выточенными из мягкого дерева. В такой клетке вероятность ее узника получить травму много ниже, чем в клетке с прутьями из жесткой проволоки.

Принять участие в экспедиции с радостью согласилась и моя жена, Катя Павлова. Но она решила ехать не с нами, а поездом до Новосибирска, поскольку в машине, доверху забитой вещами, места для третьего седока не оставалось. Время прибытия мы рассчитали так, чтобы ей не пришлось слишком долго ждать там нашего приезда. Мы тогда не подозревали, сколь высокой квалификацией водителя обладает Михаил. В результате же мы оказались на месте первыми, а она приехала лишь на следующий день.

Но давайте все по порядку! Рано утром 5 июня Миша подъехал моему дому на Красноармейской улице, мы загрузили машину и тронулись в путь. Маршрут пролегал по трассе М7 через Владимир, Нижний Новгород и Казань. К концу дня доехали до Елабуги, покрыв немногим более тысячи километров. Пока что все шло гладко, если не считать того, что нас дважды оштрафовали за превышение скорости.

В Елабуге начались неприятности. Нам следовало переехать через Нижнекамское водохранилище. Из расспросов прохожих оказалось, что моста через него то ли не существует, то ли он закрыт на ремонт. Нам объяснили, что можно воспользоваться паромом, но по другим сведениям таких переправ существовало две. Долго ездили по восточным пригородам Елабуги, сохранившей еще облик провинциального города XIX века, когда после сильного пожара богатые купцы развернули здесь массовое строительство каменных домов. Кое-как попали все же в одно из указанных нам мест, однако выяснилось, что приехали не туда, куда следовало. Нашли, наконец, то, что искали. По бокам узкой проселочной дороги, спускавшейся с зеленого пригорка к воде, стояли три или четыре легковые машины. Паром давно ушел, и никто не знал, как скоро он вернется и вернется ли сегодня вообще. Не укладывалось в голове, что на другом берегу водохранилища нас ждет ультрасовременный город Набережные Челны, сердце автомобильной промышленности страны, где изготовляют знаменитые КАМАЗы.

Но деваться было некуда. А количество автомобилей, намеревающихся попасть на паром, стало постепенно увеличиваться. Я посоветовал Мише поставить машину вплотную к воде – как раз там, где должен был быть въезд на паром. В глубоких сумерках поставили рядом палатку и вытащили из багажника вьючный ящик, на котором разложили скромную снедь для ужина. Потом легли спать – было около 11 часов вечера.

Примерно часа через два все вокруг пришло в движение. Паром, с которого доносились голоса, был уже совсем близко. Машину пришлось сдать назад и вбок на несколько метров, чтобы освободить проезд для транспорта, прибывшего с той стороны. Пока они выезжали гуськом с парома, мы быстро свернули палатку и, как я и рассчитывал, оказались на нем первыми. От места посадки на паром до выезда на причал в Набережных Челнах судно проходит по водохранилищу на север около 10 км. Миша все это время дремал на водительском месте, а я, глядя в окно машины на водную гладь, с наслаждением выкуривал одну сигарету за другой. Было облегчением осознавать, что неожиданное препятствие уже, по сути дела, позади.

Беспокоило лишь одно: как чувствует себя еще один наш пассажир – овсянка, клетка с которой, прикрытая легкой светлой тканью, стояла на заднем сидении. Я время от времени поворачивался назад, приоткрывал край этого покрывала и с радостью убеждался, что птица выглядит наилучшим образом. Была середина ночи, в машине царил полумрак, и она должна была, по идее, крепко спать в такой обстановке. Но овсянка не только не была напугана всей предшествовавшей суетой, она стоически перенесла все передряги этого длинного дня и теперь спокойно сидела на жердочке, поблескивая открытыми глазами. Мне оставалось лишь радоваться тому, какую удачную покупку мы сделали на Птичьем рынке. Эта птица принимала участие и в следующей нашей экспедиции на будущий год, а потом прожила много лет у Саши Рубцова.

На следующий день к вечеру проехали 720 км и миновали Челябинск. Там нас застал страшный ливень. О ночевке в палатке не могло быть и речи. Остановились в мотеле, к моей радости, несмотря на поздний час, буфет в нем был еще открыт, и для меня нашлись даже 150 грамм водки.

На этом отрезке пути, в отличие от предстоящего нам на завтра, траффик был еще довольно интенсивным. Мише то и дело приходилось обгонять фуры по встречной полосе, что он делал подчас довольно рискованно. Я сказал ему: «Миша, когда приедет Катя, Вы уж делайте так пореже, а то у нее нервы могут не выдержать…». На свободных участках дороги он развивал скорость до 140 км в час, и я опасался, как бы машина не развалилась.

Интересна была реакция водителей шикарных иномарок, когда, обогнав их, мы быстро оказывались далеко впереди. Они не могли взять в толк, как это доморощенный «советский» автомобиль показывает такое преимущество в скорости перед их машинами, купленными на доллары и евро. Один такой почитатель иностранной техники, трижды оставаясь в хвосте, каждый раз догонял нас и на несколько минут оказывался в выигрыше. Но Миша прибавлял газ и снова обгонял его. На четвертый раз тот остановился у обочины, словно ему самому это очень понадобилось в данный момент, и больше мы его не видели.

Ситуация коренным образом изменилась на третий день, когда мы проехали Омск. Далее из семи отрезков между населенными пунктами три превышали 100 километров (105, 136 и даже 294). Напряженной стала ситуация с заправками. Один раз мы едва дотянули до нее, толкая машину руками, когда она категорически отказалась ехать примерно за 30 метров от колонок. 560 километров до въезда в Новосибирскую область выглядели совершенно ненаселенными, и оставалась лишь удивляться тому, что китайцы до сих пор не оприходовали эту богатейшую территорию.

В Академгородок мы приехали в первой половине этого, третьего дня пути, покрыв за сравнительно короткое время 3365 километров. Я не сразу сумел показать Мише, как въехать на Морской проспект, настолько здесь все изменилось за те 40 лет, которые прошли после моего отъезда отсюда. Остановились, как и в предыдущий приезд с Димой, у Валерия Пальчикова и стали ожидать приезда Кати. Как и тогда, первым пунктом полевой работы стала его дача. Здесь мы за два дня (11 и 12 июня) видели семь овсянок и одну из них поймали. Все они были желтыми, а та, которую удалось поймать и рассмотреть в деталях, выглядела бесспорным гибридом.

Наши беглые наблюдения подтвердили справедливость интересного и неожиданного вывода, сделанного в этом самом месте восемь лет назад, когда мы с Димой ловили здесь овсянок. Тогда оказалось, что белошапочные овсянки, вполне обычные в окрестностях Новосибирска в 1960-е гг., практически полностью исчезли. В тот год мы с Димой не видели здесь ни одной.

Она из гипотез объясняла это тем, что за прошедшие 30 лет, произошла так называемая поглотительная гибридизация, и этот вид был вытеснен потомками смешанных пар. Но нельзя было исключить другой ход событий. Могло быть и так, что в силу каких-то изменений в местной экологической обстановке северная граница ареала белошапочной овсянки сдвинулась к югу, в то время как обыкновенные овсянки оказались более терпимыми к этому гипотетическому фактору и продолжали существовать здесь как ни в чем не бывало.

Мы решили проехать дальше на юг и посмотреть, каково соотношение численности двух видов там. В Академгородке мы выяснили, что сможем базироваться сколь угодно долго на стационаре Института биологии и систематики Сибирского отделения РАН, расположенного в поселке Черга на Чуйском тракте. До него было немногим больше 500 километров, и мы решили не ломиться напролом, а сделать передышку примерно на полпути, в окрестностях Барнула. Остановится можно было в деревне Рассказиха у старого приятеля Кати зоолога Евгения Петровича Кашкарова^[212], с которым она раньше контактировала по делам охраны природы. Там мы переночевали, огляделись и пришли к выводу, что овсянок здесь много и место вполне подходит для наших исследований. Но решили все-таки сначала посетить Чергу и попытать счастья там.

В Черге погода нам не благоприятствовала. В первый день дождь шел с утра до вечера, так что об экскурсиях не могло быть речи, и Миша занялся ремонтом машины (отвалился глушитель). Все же за последующие пять дней удалось поймать одиннадцать птиц, среди которых оказалась и типичная белошапочная овсянка. Интересно, что этот самец бурно реагировал на нашего заманка – обыкновенную овсянку, привезенную из Москвы. Хозяин участка явно принимал «пришельца» «за своего» и нападал на него до тех пор, пока не угодил в сеть. Этот эпизод очевидным образом контрастировал с тем, что мы наблюдали в подобных случаях на Байкале, где самцы белошапочных овсянок не тратили сил на изгнание обыкновенных со своих участков. В Черге мы видели еще одну типичную белошапочную овсянку, но преобладали здесь желтые с явными признаками гибридного происхождения.

Надо было возвращаться в Барнаул. Катя должна была по срочным делам вернуться в Москву, и мы решили отправить ее самолетом из этого города. На обратном пути из Черги мы заехали к орнитологам, работавшим в университете Горноалтайска, административного центра Республики Алтай. Там мы попросили показать нам музейные коллекции. Увиденное убедило нас в том, что, как мы и предполагали, численность белошапочной овсянки должна увеличиваться в южном направлении, ибо большая часть экземпляров этой коллекции была добыта на самом юге Алтайского края, ближе к границе с Монголией.

Прежде чем отправить Катю в Москву, мы втроем пробыли четыре полных дня в Рассказихе и поймали здесь семь особей, из которых одна выглядела как генетически чистая белошапочная. Потом поехали с Мишей на юг и провели исследования еще в трех точках по Чуйскому тракту, на расстояниях 195, 243 и 260 километров от этой нашей базы. Когда характер местности соответствовал излюбленным местообитаниям овсянок, мы останавливали машину примерно через каждые 100 м и включали через динамик запись песни. Если в ответ на эти звуки в поле зрения появлялась овсянка-самец, на открытое место выставляли клетку с птицей-заманком. В большинстве случаев хозяин территории подлетал к клетке, так что мы могли рассмотреть его в бинокли с близкого расстояния. Если пришелец вел себя достаточно агрессивно по отношению к заманку, мы пробовали поймать его лучком, выставленным рядом с клеткой, либо паутинной сетью. Перед отловом при удачном стечении обстоятельств песню каждого данного самца записывали на портативный магнитофон, а ко ординаты каждой остановки фиксировали с помощью прибора GPS. Каждую пойманную птицу кольцевали и брали у нее пробу крови.

Эта методика позволяла получить сведения не только о тех особях, которых удавалось поймать, но и о тех, которых мы могли хорошо рассмотреть и зарисовать характерные черты их облика. В результате мы имели теперь достаточно полное представление о состоянии смешанной популяции овсянок на трансекте длиной свыше 500 километров между Новосибирском и Чергой.

Конец экспедиции мы провели в Рассказихе. Наш хозяин Евгений вставал чуть свет и садился писать свою докторскую диссертацию, а мы, позавтракав, усаживались в машину и раз за разом объезжали окрестности поселка. Можно было рассказывать о каждой удачной поездке, когда отлов шел успешно и наш охотничий азарт бывал удовлетворен. Но особенно запомнился один эпизод. Уже начинало смеркаться, когда мы руками поймали юную овсянку, не умевшую еще летать. В этом возрасте обыкновенные овсянки отличаются от белошапочных легким налетом желтизны на оперении. По этому признаку пойманного слетка можно было считать овсянкой желтой. Но поймали мы ее на территории самца, который выглядел как овсянка белошапочная. Очень важно было поймать его и рассмотреть в руках. Если бы он, действительно оказался чистокровным, желтизна в оперении его детеныша указывала бы недвусмысленно, что его супруга была овсянкой желтой. Такими явными свидетельствами успешности размножения смешанных пар мы тогда еще не располагали.

Так что поймать самца было необходимо. Но он явно не был согласен с нами. Мы растянули паутинную сеть и положили диктофон, проигрывающий песню этого вида, прямо у ее нижней кромки. Солнце уже село, и даже в бинокль было плохо видно, где именно самец находится в данный момент. Вот он приближается, прыгая по земле, к диктофону, но снова улетает подальше. Затея начала казаться невыполнимой, и мы уже раза три или четыре собирались сесть в машину и уехать. Но вот Мише показалось, что неподвижная до этого сеть пришла в движение. Почти уже в полной темноте бежим туда – и птица у нас в руках! Опасаясь упустить пленника в том состоянии ажиотажа, которое охватило нас, оставили осмотр столь желанного трофея до приезда домой. И, о радость, у этого самца не обнаружилось ни малейших признаков смешанной наследственности.

Алтай 2006

К концу экспедиции, о которой сейчас шла речь, стало ясно, что сделанное нами останется незаконченным, если оставить без внимания территории вдоль того отрезка Чуйского тракта, который продолжается южнее Черги. До его окончания на границе с Монголией оставалось еще около 450 километров. Чтобы обследовать эти места, необходимо было располагать собственным надежным транспортом. Но снова гнать машину из Москвы и ехать своим ходом в столь дальний маршрут казалось нерациональным.

Еще во время последнего нашего пребывания в Рассказихе Евгений Кашкаров посоветовал нам обратиться к зоологу из Барнаула Алексею Грибкову. У него наверняка есть автомобиль и, кроме того, будучи местным жителем, он прекрасно знает эти места и мог бы стать нашим проводником. Зимой мы списались с Грибковым, и он согласился за умеренную плату принять участие в новой запланированной экспедиции.

На этот раз в дороге нас было трое, не считая овсянки. К нам с Михаилом присоединился Саша Рубцов. Ехать до Барнаула решили поездом, поскольку канистра со спиртом и птица в клетке едва ли были уместны на борту авиалайнера. Впрочем, и в поезде присутствие овсянки в нашем купе, которое было выкуплено целиком на троих, вызвало резкое недовольство проводницы, несмотря на то, что клетка была все время обернута тканью, а птичка лишь изредка напевала вполголоса.

Алексей встретил нас на вокзале. До этого я не спрашивал у него, на какой машине мы поедем и побаивался, как бы это не оказались «Жигули». К нашей радости он провел нас к «Ниве», которая, впрочем, не выглядела новой. Ее вид ясно свидетельствовал о том, что она хорошо послужила прежнему владельцу, у которого Алексей купил ее только за несколько дней до нашего приезда.

По его словам, машину следовало проверить и довести до кондиции перед столь дальней поездкой. От Барнаула до границы с Монголией нам предстояло проехать по трассе 700 километров, не считая разъездов в поисках овсянок в тех точках, где придется останавливаться на время для ловли птиц. На этот косметический ремонт требовалось не меньше недели, и мы трое решили провести это время в Рассказихе, где можно было пополнить материал, собранный в прошлом году Хозяин дома в это время был в США, в городе Сиэтл, у своей жены Кэтлин, биолога, как и он сам^[213]. Милые старички-соседи выдали нам ключ, и мы снова оказались в привычной обстановке, с которой было связано так много приятных прошлогодних впечатлений. Интерьер дома выглядел весьма необычно: нечто вроде лабиринта из концентрических эллипсов, так что, попадая сюда впервые, вы не сразу могли понять, куда двигаться, чтобы оказаться на кухне или в гостиной. Внутри строения не было ни одного прямого угла, а стены прежние хозяева выкрасили на высоту человеческого роста темно-синей масляной краской. В наш первый приезд сюда Евгений объяснил, что дом он купил у баптистов, так что его странное устройство было связано, вероятно, с какими-то их верованиями.

Высокие стеллажи в центральной комнате ломились от книг, они же громоздились на полу всюду, где скромная мебель оставляла свободными подступы к стенам. Эта богатейшая библиотека сильно скрасила наше пребывание здесь. Время было ранневесеннее (конец апреля), и погода далеко не всегда благоприятствовала работе в поле. В дождливые дни мы погружались в чтение. Меня особенно заинтересовали несколько книг на английском языке, изданные совсем недавно в США, где речь шла о ранней истории человечества. В них, частности, обсуждался вопрос о времени первого проникновения людей в Новый Свет, об эволюции каменных орудий первых поселенцев и о загадках освоения человеком Южной Америки. Эти темы не переставали интересовать меня с тех пор, как я работал над книгой «Знаки, символы, языки», и я конспектировал эти новейшие материалы, допуская, что, возможно, когда-нибудь дополню ими очередную ее, расширенную версию.

Во время этой вынужденной паузы в ожидания готовности машины Алексея к дальнейшему маршруту удалось узнать кое-что новое и об овсянках. Дом Евгения стоял вторым с краю, в дальнем конце от въезда в деревню, и надо было пройти всего лишь пару сотен метров, чтобы оказаться в центре мозаики их территорий. Уже на второй день я заметил, что один желтый самец постоянно попадается на глаза в паре с самкой белошапочной овсянки. Ее в конце концов удалось поймать, но самец оказался гораздо более осмотрительным. Многие часы, затраченные мной на попытки заполучить его в руки, прошли впустую. Птица решительно отказывалась идти в лучок и благополучно избегала сетей, развешенных в местах ее постоянной кормежки.

Нет смысла описывать в деталях все перипетии дальнейшего путешествия по Алтаю, занявшего более месяца. За это время мы делали остановки на три-четыре дня в семи точках по южному отрезку Чуйского тракта длиной 370 километров. Не раз мы отклонялись на несколько десятков километров от основной трассы, и пользовались гостеприимством многочисленных знакомых Алексея, постоянно живших в этих глухих местах. Всюду во время этих остановок мы вели учеты и отловы овсянок по той же методике, что и в предыдущей экспедиции. За недостатком места мне придется далее ограничиться лишь теми немногими результатами, которые за время этой поездки оказались принципиально новыми, существенно пополнившими все, что нам было известно ранее о взаимоотношениях двух видов овсянок.

Самое интересное, пожалуй, ожидало нас в конце намеченного маршрута. Чуть больше недели мы базировались в поселке Кош-Агач. В его окрестностях я заранее запланировал получить хорошие цифровые фотографии местных сорокопутов (даурского жулана и его гибридов с жуланом европейским), а заодно пополнить свою коллекцию фотографий животных изображениями местных видов птиц^[214]. Из Кош-Агача мы совершили две поездки в районы, значительно удаленные от Чуйского тракта. Но прежде чем описывать увиденное там, хочется сказать несколько слов о самом поселке. В нем я побывал впервые в 1968 г.^[215], еще в годы Советской власти. За эти 38 лет он разительно изменился. Тогда для меня Кош-Агач выглядел забытым Богом местом, чем-то вроде запущенной резервации из нескольких десятков почерневших деревянных домишек с населением около полутора тысяч человек. Местные жители-алтайцы, обреченные на праздность, казалось, еле-еле сводили концы с концами. Теперь же, несмотря на десятилетия бездарного управления страной, всюду чувствовалась медленная поступь прогресса. Уже можно было выбирать, в каком именно из нескольких магазинов стоит покупать продукты. Ясно было, что лишь после Перестройки люди получили возможность действовать в своих интересах и по собственному почину развивать мелкий бизнес.

Примером тех результатов, к которым привели эти социальные преобразования, стала для меня маленькая чистая одноэтажная гостиница, где нам выделили комнату, которых всего было в ней, как помнится, лишь три или четыре. Здесь мы только ночевали, а по утрам завтракали, взяв у администратора электрический чайник, после чего выезжали на экскурсии. Я с благодарностью вспоминаю то ощущение домашнего уюта, которое все время сопутствовало нам во время пребывания в Кош-Агаче.

Одна из двух дальних поездок, предпринятых нами из этого поселка, никак не была связана с основной задачей экспедиции. Алексею Грибкову было необходимо воспользоваться нашим пребыванием близ границы с Монголией и посетить высокогорья хребта Сайлюгем – одну из тех трех территорий Южного Алтая, где обитают алтайские горные бараны (аргали)^[216]. Нам предстояло проехать 65 километров прямо на юг, вверх по долине реки Чаган-Бургазы. Там, у впадения в нее реки Саржематы, мы остановились в деревушке того же названия, состоявшей из трех-четырех домов. Это место жительства семейно-родовой общины скотоводов из алтайского этноса теленгиты^[217]. Как обычно бывало и ранее во время экспедиции, обитатели этого медвежьего угла также оказались давними друзьями Алексея и встретили наше появление радостными приветствиями. Они поселили нас в доме, стоявшем на отшибе от прочих и состоящем из одной большой комнаты с внушительного вида печью посредине нее.

Мы находились на высоте свыше 2000 метров над уровнем моря, и хотя стоял май, царил адский холод, особенно по ночам. Печь приходилось топить непрерывно, но даже при этом условии укладывались, одев на себя все теплые вещи. Особенно мучительно было вылезать по утрам из спальных мешков, сразу же кидаться растапливать печь, одновременно лихорадочно разжигая походный примус, чтобы поскорее согреться изнутри чаем.

Прямо в поселке можно было увидеть несколько видов птиц, ранее мне незнакомых. Так что я вплотную занялся фотоохотой и получил снимки бледной завирушки и горной чечетки. Но особенно интересовал меня монгольский земляной воробей, обитающий в России только в хребте Сайлюгем. Я обошел окрестности поселка в поисках этих птиц, но безуспешно. И вдруг выяснилось, что один самец постоянно держится примерно в 50 метрах напротив нашей входной двери. Ранними утрами он подолгу сидел на одном и том же камешке высотой сантиметров в пять, время от время взлетая с него и проделывая характерный рекламный полет в сопровождении простенькой песни. Я пристроился на земле метрах в 20 от него и, дождавшись момента, когда он перестанет обращать на меня внимание, сделал большую серию фотоснимков экзотического пернатого.

На крышу нашего дома по утрам прилетала пара клушиц. Эти птицы из семейства врановых, с иссиня черным оперением и длинными карминно-красными клювами были мне хорошо знакомы. В одну из экспедиций в Закавказье я дней десять жил в большой пещере, где пара клушиц гнездилась в щели ее потолка. Но здесь мне удалось снять на видео их брачные игры, особенно интересные своим весьма своеобразным дуэтным вокальным аккомпанементом.

На третий день мы отправились на машине выше в горы, где Алексей рассчитывал проверить, какова численность обитающей здесь группировки аргали. Планировалось доехать до верховий реки Саржематы. Там можно было остановиться в охотничьем домике у самой границы с Монголией. Почти все 20 километров до этого места машина шла по руслу, перегороженному там и тут грядами валунов самых разных размеров. Поистине кошмарную «дорогу» я снимал на видео через ветровое стекло «Нивы», поражаясь, каким образом наш видавший виды автомобиль ухитряется преодолевать все эти бесконечные препятствия. Страшно было подумать, что будет, если с машиной случится что-то серьезное. До места нашей стоянки было уже очень далеко, а чтобы искать помощь у пограничников, пришлось бы кому-нибудь идти пешком ничуть не меньшее расстояние.

Позавтракав в домике, трое из нас занялись орнитологическими наблюдениями за местными высокогорными видами птиц. На озерца, синевшие там и тут в углублениях желто-оранжевого каменистого ложа, то и дело со звонким курлыканьем прилетали с гор оранжевые же «утки» – огари, а на травянистых участках держались рогатые жаворонки. Алексей тем временем ушел в горы искать аргали. Максимальные высоты достигают здесь более трех тысяч метров над уровнем моря. Его не было часа четыре. Насколько мне помнится, ему все же удалось увидеть одно небольшое стадо.

Во время другой поездки из Кош-Агача, цель которой отвечала основным задачам всей экспедиции, мы получили сведения, полностью подтвердившие нашу первоначальную рабочую гипотезу. Местом работы было выбрано урочище Талдуаир^[218] – горный массив на стыке южных отрогов восточной части Курайского хребта и западного склона хребта Чихачева^[219]. Около 45 километров мы ехали от Кош-Агача точно на восток по местности, типичной для выровненной горной полупустыни, именуемой Чуйской степью. Единственными препятствиями оказывались неглубокие русла речушек, которые наша «Нива» преодолевала без особого труда. Стояли последние дни мая, и повсюду виднелись чудесные куртины пышно цветущей сон-травы.

Машина въехала в редкий лиственничный лес, покрывавший подножие пологого склона в основании западных отрогов Талдуаира и мы решили остановиться здесь лагерем. Предстояло в течение двух дней провести учеты местных овсянок. В первые же часы, не отходя далее чем на несколько сот метров от стоянки, мы поймали трех чистокровных самцов белошапочной овсянки, а на второй день – еще одного. Экскурсии, предпринимавшиеся в разных направлениях всеми четырьмя членами отряда однозначно показали, что желтых овсянок здесь нет и в помине!

Вывод напрашивался сам собой. Мы достигли северной границы основного, исконного ареала белошапочной овсянки, откуда отдельные особи расселяются далее к северу^[220] и скрещиваются там с обыкновенными, после чего начинается процесс массовой гибридизации по схеме цепной реакции. Понятно, что белошапочных овсянок должно быть тем больше, чем южнее находится данная местность на проложенном нами трансекте, что я и предполагал доказать, планируя эту экспедицию. Именно это подтвердили подсчеты особей двух видов в нескольких пунктах остановок на обратном пути к дому.

Белошапочные овсянки оказались вполне обычными в окрестностях поселка Чибит, что в 108 километрах к северу от Кош-Агача. Их доля в местной смешанной популяции составляла немногим более 39 %, как и далее к северу, через 131 километр по Чуйскому тракту, близ поселка Хабаровка^[221].

Въехав в Хабаровку, мы, как всегда в таких случаях, решили в поисках жилья подъехать к магазину и расспросить местных жителей о возможности найти пристанище на два-три дня. Нам посоветовали ехать в сельсовет, где нас любезно принял его председатель – миниатюрная женщина восточной внешности, элегантно одетая совершенно по-европейски. Проверив наши документы, она сказала, что сейчас свяжется по телефону с одним из местных фермеров. «Сейчас он приедет за вами», – сообщила она. Пришлось ждать, сидя в машине довольно долго, так, что кое-кто из самых нетерпеливых предлагал оставить это дело и ехать дальше.

К счастью, терпение возобладало. Появился крепкий молодой человек на мотоцикле и предложил следовать за ним. Мы въехали в обширную усадьбу, основательно защищенную от проникновения посторонних оградой из толстых слег. «Живите сколько хотите!», – сказал хозяин, объяснив нам, что собирается открыть здесь стоянку для туристов. Так что мы стали для него первыми желанными ласточками.

Место оказалось истинным золотым дном. Прямо вокруг дома пели овсянки обоих видов, а на следующий день мы обнаружили среди них немало гибридов. Ситуация выглядела так, словно мы наткнулись на то самое место, где на наших глазах идет процесс локального слияния видов. Прошло уже восемь лет, а Саша Рубцов ездит сюда каждую весну, продолжая свои исследования по гибридизации овсянок.

Покинув гостеприимную Хабаровку, мы двинулись дальше на север. Примерно через 60 километров начинался затяжной Семинский перевал.^[222] Между подъемом на него и началом спуска, на расстоянии около десяти километров пролегало нечто вроде плато, поросшего кедровым лесом. Мы сделали несколько коротких остановок, включая каждый раз записи голосов овсянок и обходя ближайшие окрестности. Никаких признаков присутствия овсянок обнаружить не удалось. Видно, местность их не устраивала по тем или иным причинам.

Но как только спуск по серпантину закончился, овсянки тут же стали заметными, и все они были желтыми! Казалось очевидным, что на исследованном нами отрезке трансекта Семинский перевал с его своеобразной лесной растительностью служит своего рода преградой к свободному расселению белошапочных овсянок к северу. Основательно проверить это принципиальное заключение мы вознамерились в последующие дни. Было решено остановиться в Черге (в 70 километрах южнее перевала) и уже оттуда съездить назад в ранние утренние часы, когда птицы максимально активны, а учеты их потому наиболее продуктивны.

В Черге мы задержались на несколько дней. Надо было выяснить, будет ли отличаться соотношение в числе белошапочных и желтых овсянок от того, что мы видели здесь в прошлом году. Оказалось, как и следовало ожидать, что никаких значимых изменений не произошло. Осуществили мы и наш план поездки на юг к Семинскому перевалу. У его северного спуска мы разделились на две группы. Саша и Миша пошли пешком, а Алексей и я медленно ехали на машине. Когда мы с ним вернулись к намеченному месту встречи и объединили результаты обоих учетов, оказалось, что среди 23 увиденных нами самцов только один (4.3 %) выглядел как типичная белошапочная овсянка. Напомню, что к северу от перевала, в Хабаровке таких птиц было значительно больше трети от числа учтенных (39.3 %).

Эволюция в действии. За время шести экспедиций, описанных в этой главе, полностью подтвердились основные идеи, высказанные мной ранее в книге «Гибридизация и этологическая изоляция у птиц» (глава 6). Правда, о гибридизации овсянок в ней было сказано немало, но чайки в эти более поздние годы оказались для меня в данном контексте объектом совершенно новым.

В упомянутой книге я настаивал на важности явления, именуемого ретикулярной (или сетчатой) эволюцией. Суть его в том, что расхождение веточек эволюционного древа не обязательно является процессом финальным и необратимым. Представим себе две формы, которые произошли от общего предка и в ходе своего последующего независимого развития накопили множество различий самого разного свойства (в основе своей генетических) и тем самым оказались в данном фрагменте кроны эволюционного древа как бы его концевыми побегами. Долгое время считали, что с течением времени ход событий может быть единственно возможным. А именно, что они будут все дальше уходить друг от друга по пути усиления разделяющих их различий^[223].

Концепция ретикулярной эволюции рисует и еще одну возможность. Она состоит в том, что такие формы могут со временем войти во вторичный контакт и путем гибридизации сформируют некую синтетическую общность, в которой свойства обеих окажутся гармонически интегрированы настолько, что ее можно будет назвать некой эволюционной инновацией.

Важно заметить, что такой процесс вторичного слияния форм, во-первых, может происходить в пространстве локально, не охватывая их целиком. И, во-вторых, он тем более вероятен, чем протяженнее промежуток времени с того момента, когда такие формы впервые получили возможность контактировать друг с другом.

Результаты экспедиций, о которых речь шла в этой главе, показали, что сходные процессы такого рода обнаруживаются в столь разных группах птиц, как чайки и овсянки. Уже одно это можно считать важным свидетельством того, что мы имеем здесь дело с закономерностью общего характера. Или, иными словами, отдаленная («межвидовая») гибридизация не есть некий каприз природы, случайное отклонение от кардинальной линии эволюции, но представляет собой вполне закономерное явление. И что особенно существенно для поступательного прогресса зоологических исследований, анализ такого рода ситуаций дает нам в руки возможность изучать современными количественными методами процессы эволюции в действии.

Глава 9. «Бегство от одиночества»^[224]

Эта глава отличается от всех предыдущих в том отношении, что читатель не найдет в ней описания трудностей полевой жизни и забавных эпизодов, неизменно ее сопровождающих. Вся работа над книгой, о которой пойдет речь, проходила за письменным столом. Материалом для нее послужил поистине гигантский массив информации, накопленной поколениями множества исследователей – теоретиков биологии, экспериментаторов и полевых зоологов. Моя задача состояла в том, чтобы переосмыслить весь этот материал и выработать свой собственный взгляд на наиболее принципиальные, сущностные аспекты того научного направления, которое именуется биосоциологией или, более узко, социологией животных. Для меня самого это путешествие в мир идей и фактов, аккумулированных на страницах книг и в подборках научных журналов, оказалось не менее увлекательным, чем проверка в природе справедливости гипотез, касающихся поведения того или иного конкретного вида животных.

Как родился замысел книги. В главе 4 я писал о том, что в середине 1970-х гг. одной из наиболее популярных тем среди отечественных орнитологов стали поиски так называемой «биологической целесообразности» колониального гнездования у птиц. В то время благодаря активности некоторых моих коллег, главным образом В. А. Зубакина, регулярно проводились семинары, где присутствовавшие обсуждали некие гипотетические «преимущества», которые колониальные виды получают, образуя в период гнездования более или менее плотные агрегации размножающихся особей.

Принимая участие в этих дискуссиях, я пытался настаивать на том, что при колониальном способе гнездования преимуществ у птиц ничуть не больше, чем при всех прочих, известных зоологам. Я призывал к тому, чтобы не упускать из виду негативные следствия жизни в «коммунальной квартире», которые, возможно, существенно перевешивают предполагаемые достоинства такого способа существования. Основная моя идея состояла в том, что колониальность у птиц трудно считать результатом некоего прогресса в эволюции их социальности. Во всяком случае, утверждал я, стоило бы, прежде чем становиться на эту точку зрения, ознакомиться, хотя бы в общих чертах, с тем, какие аналоги колоний у птиц, в форме плотных агрегаций особей, существуют в прочих подразделениях животного мира и какова роль их структурных особенностей в обеспечении жизнеспособности и биологического успеха такого рода коллективов.

На одном из семинаров я сопроводил свой доклад большим плакатом, на котором были приведены графические схемы тесных агрегаций особей у ряда видов беспозвоночных и в некоторых классах позвоночных, например, рыб и амфибий. При этом я подчеркивал, что сам термин «колония» таит под собой не больше смысла, чем простое указание на многочисленность особей внутри ограниченного фрагмента пространства. И в самом деле, колониями называют столь различные по самой своей сути образования, как культуры бактерий в чашке Петри, «заросли» коралловых полипов и даже сложно устроенные сообщества социальных насекомых, например, пчел и термитов. То же наименование используют и применительно к поселениям сурков и луговых собачек, живущих в данной местности постоянно, а отнюдь не только в сезон размножения.

Как говорится, «Коготок увяз – всей птичке пропасть». Так, в общем довольно неожиданно, во мне проснулся острый интерес к структурному разнообразию всех тех образований, которые, казалось мне, можно было рассматривать, под тем или иным углом зрения, в качестве проявлений «коллективного образа жизни». В данном случае мне пришлось последовать совету, не помню у кого прочитанного: «Если вы хотите основательно ознакомиться с новым для вас предметом, напишите о нем книгу».

Часть 1. «Коллективный индивид» у микроорганизмов и обитателей морских глубин

Для начала мне предстояло узнать о том, что думают о биосоциальности специалисты по организмам, стоящим у истоков органического мира. К ним относятся, среди прочих, простейшие – существа, среди которых не всегда легко провести границу между принадлежностью их к царствам животных либо растений. Это, в частности, так называемые «одноклеточные водоросли», например, эвглена зеленая, хорошо известная из школьного курса биологии.

Колония одноклеточных: суверенный индивид или сборище многих особей?

Как только я лишь коснулся написанного по этой теме до меня, стало ясно, что здесь понятие «колония» относится к числу наиболее основополагающих. Говоря о колониях, ученые неизменно имели в виду все те конструкции, которые представлены клетками, физически связанными друг с другом тем или иным способом.

Вот цитата из главы 2, посвященной в моей книге этому вопросу: «Разнообразие форм и конструкций, открывающееся взору натуралиста уже при первой экскурсии в микромир колониальных одноклеточных, поистине поразительно. И в самом деле, чего здесь только нет! Соединенные в цепочки звездообразные амебы; амебы иной формы, сидящие в округлых домиках и связанные в ажурную сеть тончайшими нитями протоплазмы; слизистые пластины правильных геометрических очертаний: квадратные с изящно закругленными углами, эллипсовидные, с идеально округлыми обводами, в центре которых в строгом порядке покоятся изумрудные клетки; стекловидные бокалы, громоздящиеся друг на друга вместе с погруженными в них крошечными живыми тельцами; ажурные шары, медленно движущиеся в толще воды; прозрачные кубики, словно отштампованные искусным мастером, с просвечивающими сквозь их стенки многочисленными клетками, уложенными с математической точностью в строго параллельные ряды. Этот перечень можно было бы продолжать страницу за страницей, так и не исчерпав всего богатства фантазии природы».

Способы образования всех этих, столь непохожих друг на друга объединений клеток во многом сходны, ибо основаны на бесполом размножении. К такому вегетативному размножению способны все микроорганизмы – от амебы, которая выглядит как лишенный сколько-нибудь устойчивой формы комок протоплазмы с просвечивающим сквозь нее ядром, до простейших фораменифер, или корненожек, у которых каждая клетка заключена в твердую известковую раковину, радиально симметричную и причудливо украшенную у многих видов прямыми либо ветвящимися игольчатыми выростами.

Особо стоит упомянуть о колониях, в которых с десяток или более дочерних клеток остаются в тесной связи друг с другом лишь до поры до времени, после чего расходятся и становятся вполне самостоятельными. Такие временные колонии, построенные, как правило, в форме цепочек, известны не только в мире предельно просто организованных клеток-монад. Непостоянные агрегаты такого же типа существуют также у некоторых инфузорий, которых лишь с известной мерой условности можно считать истинно «одноклеточными» животными. У большинства инфузорий бесполое размножение сводится к поперечному делению материнской особи, причем дочерние «клетки» сразу же теряют связь друг с другом. Однако так называемые безротые инфузории, живущие на положении паразитов в кишечнике кольчатых червей, размножаются иным способом, именуемым почкованием. В данном случае в задней части материнской особи развивается несколько более мелких дочерних особей, соединенных с породившим их индивидом и друг с другом, так сказать «головой к хвосту». Такой тандем некоторое время существует как единое целое, но рано или поздно потомки покидают своего родителя.

Коль скоро все те образования, о которых шла речь, слагаются из потенциально самодостаточных клеток, мало кто усомнится в том, что речь здесь идет о своеобразных коллективах взаимно зависимых индивидов, а не о целостных «много-клеточных» организмах. Отсюда и название «колония», без колебаний присваиваемое такого рода агрегациям.

Между тем, что особенно важно, во всех этих случаях перед нами довольно зыбкая граница между категориями «индивид» и «коллектив». Работая над первыми главами книги, я убедился в том, что дилемма «индивидуальное – коллективное» не раз ставила в тупик крупнейших мыслителей и натуралистов прошлого. Например, уже Дарвин испытывал недоумение, задаваясь вопросом, что же такое «особь» в мире низших организмов. Несколько позже Энгельс говорил о том, что новые открытия в биологии сделали понятие «индивид» совершенно неопределенным. Этот парадокс попытался разрешить наш выдающийся теоретик биологии Владимир Николаевич Беклемишев^[225]. В своей книге «Методология систематики» он писал: «Организм всегда в большей части своей построен из других, подчиненных организмов. Всякое живое существо состоит из других живых существ, все живое – всегда коллективно».

Как только я достаточно глубоко осознал всю важность этого подхода, родился подзаголовок моей книги: «Индивидуальное и коллективное в природе и в человеческом обществе».

Организмы унитарные и модулярные

Справедливость процитированного утверждения Беклемишева станет особенно убедительной, если обратиться к так называемым модулярным организмам, которым я посвятил главы с 3 по 5 своей книги. По словам английского биолога М. Бигона и его соавторов^[226], бытующее представление, будто весь мир живых существ олицетворяется унитарными организмами, наподобие людей или комаров, оказывается совершенно ошибочным. В действительности, продолжают ученые, «На обширных пространствах воды и суши преобладают организмы модулярные, такие, например, как морские водоросли, кораллы, лесные деревья и травы».

Эти организмы названы «модулярными» по той причине, что каждый из них состоит как бы из нескольких или из многих однотипных частей, из повторяющихся «модулей». Наиболее наглядный пример – столь любимая всеми нами клубника. Простой вопрос: «Сколько экземпляров клубники растет вон на той грядке?» без сомнения поставит в тупик опытного садовода. Для последнего не секрет, что почти каждый куст соединен побегами («усами») с несколькими другими, из которых один является как бы «материнским» по отношению к данному, а все прочие – дочерними, производными от него. Так что для ответа на поставленный вопрос недостаточно просто сосчитать количество кустиков. Следует, по меньшей мере, знать число преемственных «групп», каждая из которых объединена в одно целое стелющимися по земле побегами и, таким образом, вопреки кажущейся очевидности, представляет собой вовсе не группу, а некий единый организм.

Колониальная теория происхождения многоклеточности

Я уже говорил о том, что в скрытом от наших глаз микромире первичных форм жизни даже кажущееся самоочевидным противопоставление между растениями и животными оказывается зыбким и сомнительным. Точно так же далеко не всегда легко провести строгое разграничение между одноклеточными организмами, относимыми к «простейшим», «водорослям» и «грибам». Некоторые микроорганизмы можно с равными основаниями рассматривать и в качестве простейших животных – амеб, и в качестве примитивных грибов.

Обычно само слово «микроорганизм» вызывает в нашем сознании представление о некоем примитивнейшем создании, которое и организмом то назвать как-то неловко^[227]. Отсюда и привычное противопоставление «одноклеточных», как чего-то в высшей степени несовершенного, «многоклеточным», олицетворяющим собой высшие, прогрессивные формы жизни. Хотя суждение это во многом справедливо, но, позже, когда я писал первые главы книги, выяснилось, что далеко не все здесь столь просто.

Если понимать слово «многоклеточный» буквально – нечто, составленное из многих, пусть даже совершенно однотипных клеток, то «многоклеточные организмы» более чем обычны в мире «одноклеточных». Это не игра слов, а нечто вполне реальное, хотя и нарушающее своей кажущейся алогичностью наши устоявшиеся представления о картине органического мира. Неопровержимые факты заставляют согласиться с парадоксальным, на первый взгляд, утверждением известной американской исследовательницы Линн Маргулис^[228], утверждающей, что «колониальная и многоклеточная организация возникла во многих группах организмов, включая бактерий». Обсуждая строение некоторых таких микроорганизмов, она пишет далее, что «…ни при каком усилии воображения невозможно счесть все эти организмы одноклеточными».

Один из наиболее поразительных примеров таких полуколоний-полуорганизмов – это хищные нитчатые бактерии. Представьте себе микроскопических размеров мешочек, стенки которого состоят из одного слоя палочковидных клеток, соединенных тончайшими плазмодесмами. Все клетки погружены в прозрачную слизь, так что при увеличении расстояний между ними слизистые «оконца» также увеличиваются в размерах, но остаются непроницаемыми. В результате стенки мешочка могут очень сильно растягиваться, все время удерживая в замкнутой полости свое жидкое содержимое. Это странное создание, медленно движущееся в толще прудового ила, было открыто в 1947 г. русским микробиологом Б. В. Перфильевым, который назвал невиданного ранее монстра «хищной бактериальной сеткой».

Встретив на своем пути какую-либо живность из числа микроорганизмов, одноклеточных либо колониальных, диктиобактер (таково научное название нашего «много-клеточного» мешочка) начинает наползать на жертву таким образом, что ее тело попадает в полость зловещего мешочка через одно из слизистых окошечек, которое замыкается слизью сразу же, как только добыча целиком окажется внутри. При успешной охоте бактериальная сетка «заглатывает» жертвы, вдвое и более превосходящие размеры самого хищника, сетчатая стенка «тела» которого растягивается настолько, насколько это необходимо в данном случае, обволакивая пойманную добычу сплошным эластичным покрывалом.

У другого вида хищных нитчатых бактерий, названного циклобактером, колония представляет собой подвижную цепочку палочковидных клеток, способную образовывать в своих концевых участках замкнутые петли. Эта ловчая петля словно бы «наползает» на микроорганизм-жертву и тут же закручивается восьмеркой, надежно удерживающей добычу. Затем живая нить циклобактера опутывает свою жертву, формируя так называемый «пищеварительный кокон». Еще у одного представителя хищных бактерий, именуемого тригонобактером, колония представляет собой нечто вроде липкой паутины, ячейки которой зачастую имеют характерную форму треугольников.

Колонии циклобактера и тригонобактера обычно включает в себя не более трех десятков клеток, а у поистине фантастического тератобактера (буквально, бактерия-монстр) такого рода агрегаты включают в себя до нескольких тысяч клеток. Это уже не цепочка, а многорядная лента, улавливающая своих жертв особыми петлеобразными лопастями.

Получается, что «многоклеточность», как таковая, не служит еще сама по себе свидетельством высокой и совершенной организации. На самом деле, основной конструктивный принцип строения высших многоклеточных (в строгом смысле этого слова) – это объединение однокачественных клеток в функциональные ансамбли, именуемые тканями (мышечной, соединительной, нервной и т. д.). А уже эти разнокачественные ткани делят между собой обязанности по обеспечению жизнедеятельности организма. То есть они, а не клетки как таковые, оказываются взаимодополнительными и лишь в содружестве друг с другом способны обеспечить существование организма как целого. Поэтому тот тип организации, который мы можем назвать «истинной многоклеточностью», было бы точнее обозначить как «разнотканевость».

Наблюдательным натуралистам издавна бросалось в глаза очевидное сходство между процессом увеличения числа равноценных клеток на первых стадиях развития зародыша у многоклеточных, с одной стороны, и формированием колонии одноклеточных при делении клетки-основательницы, с другой. Вероятно, это был первый намек, позволивший в дальнейшем сформулировать так называемую «колониальную теорию происхождения многоклеточных». Эта теория стала казаться еще более правдоподобной после того, как были обнаружены и основательно изучены такие «колонии одноклеточных», в которых уже не все слагающие их элементарные тельца полностью однотипны и равноценны. Подобные образования, благополучие которых зиждется на сотрудничестве клеточных ансамблей, выполняющих неодинаковые функции, соблазнительно уподобить той стадии в развитии зародыша многоклеточного, когда слагающие его клетки уже неравноценны и по своему строению и назначению.

Вот лишь один пример. Характернейший обитатель влажных прибрежных почв и мелководий – микроорганизм, именуемый стигонемой, выглядит как прикрепленная к грунту, ветвящаяся наподобие кустика цепочка клеток, которые заключены в сплошной слизистый футляр. Это существо замечательно тем, что принадлежит к числу организмов, первыми, по сути дела, освоившими планету Земля более чем 3.5 миллиарда лет назад. Из-за чисто внешнего сходства с миниатюрными водорослями этих прокариот до недавнего времени относили к их числу и называли «сине-зелеными водорослями». Позже стало ясно, что они гораздо ближе к бактериям, откуда их нынешнее правильное название – цианобактерии.

Соседние клетки стигонемы связаны друг с другом тончайшими нитями цитоплазмы (плазмодесмами), как и у бактерий, относимых к группе нитчатых. А существенное различие между объединениями клеток у нитчатых бактерий и у стигонемы состоит вот в чем: у первых все клетки цепочки совершенно однотипны с точки зрения их формы и функций, тогда как у стигонемы среди зеленых клеток, содержащих хлорофилл, тут и там попадаются бесцветные клетки иной формы, так называемые гетероцисты. Здесь-то мы и встречаемся впервые с истинным разделением функций между разными категориями клеток. Дело в том, что зеленые клетки осуществляют фотосинтез, вырабатывая углеводы для себя и для клеток-соседок. Что же касается гетероцист, то каждая такая клетка усваивает азот атмосферы, необходимый для синтеза белков и молекул ДНК, и через мельчайшие поры в своей оболочке передает его другим членам содружества. Эта взаимная зависимость клеток друг от друга и делает тело (трихом) стигонемы единым и неделимым целым.

Согласно колониальной теории происхождения многоклеточности эволюционные преобразования «много-клеточных» агрегатов того типа, к которому относятся «колонии» стигонемы и одноклеточных водорослей, заключались в постепенном переходе от состояния равноклеточности к состоянию разноклеточности. Или, по словам основателя биосоциологии Адольф Эспинаса, – «…от бессвязной однородности к определенной и сплоченной разнородности». Суть этих преобразований – в прогрессирующей дифференциации индивидов-клеток, которая закладывает основы разделения обязанностей между отдельными их группами. Беря на себя выполнение той или иной специальной функции, клетка освобождается от необходимости быть тружеником-универсалом и превращается в специалиста с сильно ограниченным кругозором. Это, естественным образом, все более усиливает зависимость клеток друг от друга. Они утрачивают свою первоначальную самостоятельность, превращаясь из суверенных индивидов в тесно взаимосвязанные компоненты единой целостной конструкции.

Мысленное странствие в фантастический мир зоофитов

Я начал писать книгу в 1983 г. и работал над ней примерно 10 лет. Понятно, что мысли о том, как выстроить материал, чтобы получилась интрига, способная увлечь темой даже неспециалистов, не оставляли меня, где бы я ни находился в тот или иной момент – не только за письменным столом в московской квартире, но и во время поездок, описанных в предыдущих главах (3–6) книги, которую читатель держит в руках.

Но особенно яркие впечатления оставил в памяти год 1984, когда мне пришлось погрузиться в разделы зоологии, неожиданно оказавшиеся для меня совершенно новыми. Летний отпуск с женой Леной Потаповой и двумя маленькими детьми, Соней и Колей, я проводил тогда в деревне Дмитрово Костромской области. Мы задумали купить деревенский дом неподалеку отсюда. Но пока шли поиски подходящего варианта и переговоры с потенциальными продавцами, нас пригласила к себе пожить Катя Елькина (Куприкова), ставшая в этот год сотрудником нашей лаборатории.

В принадлежавшей ей большой избе, сработанной на славу из толстых бревен диаметром сантиметров в 30, стоял большой обеденный стол – своего рода шедевр столярного искусства. В промежутках между трапезами хозяйка предоставляла его в полное мое распоряжение, так что я мог разложить на его обширной столешнице сразу несколько книг, тексты которых я конспектировал, сопоставляя друг с другом. Если что-то было не вполне ясно в одной, приходилось искать уточнений и дополнений в другой или в третьей. А по утрам я спускался с высокого берега реки Унжи, на котором стоит деревня, к ее руслу, любовался на редкость красивыми видами ее долины и записывал на диктофон песни многочисленных здесь обыкновенных овсянок и прочих местных видов птиц.

В то лето я пытался разобраться с вопросами, которые, казалось бы, должны были хоть в небольшой степени быть мне известны со времен студенческой жизни, когда я слушал курс биологии беспозвоночных и даже сдавал на отлично экзамены по этой дисциплине. Но тут я понял, что не помню из всего этого ровным счетом ничего, и почувствовал себя полным профаном.

Неожиданно оказалось, что многие вопросы общего порядка, возникшие передо мной во время работы над первыми главами (об «одноклеточных» и об эволюции многоклеточности), стоят перед биологами не менее, а, возможно, даже более остро, когда речь заходит о мириадах существ из разряда модулярных многоклеточных. Тех самых, которые характеризуют собой те или иные ранние этапы эволюции животного мира. В книге об этом открытии, сделанном мной для себя (в силу тогдашнего моего недостатка знаний), сказано так: «Знакомство человека со “сборными” созданиями вроде нитчатых бактерий, состоялось лишь после того, как с помощью совершенных микроскопов удалось проникнуть в тайны микромира. О существовании империи так называемых “зоофитов” люди узнали, проникнув в совершенно чуждую для них среду, в глубины морей и океанов. Многие обитатели этих двух столь далеких от нас миров – царства одноклеточных и вотчины Нептуна – оказались совсем непохожими на те организмы животных, с которыми человек постоянно имел дело прежде».

Неудивительно поэтому, что в нашем обыденном языке не нашлось подходящих слов для обозначения самой сущности этих поистине поразительных созданий, как бы балансирующих на грани между индивидуальным и коллективным способами существования. Биологам поневоле пришлось вводить новые термины, которые позволили бы хоть как-то упорядочить неслыханное разнообразие в строении всевозможных «коллективных индивидов», чтобы совместить новые знания о них с нашими привычными, устоявшимися представлениями.

Так что пришлось открыть соответствующие учебники для вузов и начинать знакомство с предметом чуть ли не с чистого листа. А все то, о чем я читал теперь, было настолько увлекательным, что мне пришла в голову крамольная мысль. Возможно, будь я прилежным студентом и вникай бы внимательно в то, с чем знакомился сейчас, наверняка не стал бы орнитологом, а посвятил бы жизнь изучению поистине удивительных обитателей морских глубин.

Большая часть контингента видов царства Нептуна представлена организмами модулярными, причем особенности их строения весьма широко варьируют даже в пределах каждого конкретного подразделения (например, среди мшанок или, скажем, мадрепоровых кораллов). Этих поразительных во всех отношениях существ натуралисты XVIII–XIX веков называли «зоофитами» – что буквально означает «животные-растения». К ним относили губок, мшанок, коралловых полипов и прочих кишечнополостных. В 1723 г. французский судовой врач Пейсоннель установил что коралловые рифы, считавшиеся до того времени каменистой горной породой, в действительности есть продукт коллективной деятельности своеобразных миниатюрных животных, объединенных воедино наподобие цветков, осыпающих яблоневое дерево. Это открытие настолько не вязалось с привычными взглядами «человека сухопутного», что даже наиболее прогрессивные и проницательные мыслители того времени были обескуражены и отказались верить утверждению путешественника. В частности, в трактате Вольтера «О феноменах природы», опубликованном 45 лет спустя, находим такие рассуждения: «Весьма опытные натуралисты считают коралл жилищем, построенным для себя насекомыми. Другие придерживаются древнего мнения, гласящего, что коралл – растение, и глаза наши подтверждают их правоту».

А вот к какому заключению пришел Чарлз Дарвин после того, как во время своего кругосветного путешествия воочию познакомился с подобными существами: «Как ни кажется изумительным это соединение самостоятельных особей на одном общем стволе, но то же самое представляет нам каждое дерево, ибо почки следует рассматривать как самостоятельные растения. Вполне естественно, однако, что полипа, снабженного ртом, внутренностями и другими органами, следует считать самостоятельной особью, между тем как индивидуальность листовой почки проявляется значительно слабее. Поэтому соединение раздельных особей в одно общее тело поражает нас сильнее у кораллины, чем у дерева»^[229].

И в самом деле, удивительные во всех отношениях строение и жизнь деревьев, окружающих нас повсюду, оставляют обывателя равнодушным. Однажды я особенно остро почувствовал вину за такое небрежение в отношении од ного из величайших чудес природы. Мы с Ларисой возвращались на моем ЛУАЗе из экспедиции в Туркмению. Однообразие пустынного ландшафта внезапно было нарушено одиноким высоким деревом, появившимся на горизонте. Я остановил машину под высоченной стройной березой возрастом никак не менее 100 лет^[230]. Улегся у ее мощного ствола на толстый слой сухих листьев, и, вглядываясь через переплетения сотен ее плакучих ветвей в клочки голубого небо, впервые осознал, насколько величественен этот бессмертный, по сути дела, гигантский составной организм, мало чем уступающий по жизнеспособности небольшому коралловому рифу. Даже когда ее срубит под корень какой-нибудь Homo sapiens, ставший на нашей обреченной планете хозяином всего и вся, от пня пойдет прикорневая поросль и хотя бы один из побегов превратится со временем в новое чудесное дерево.

На память пришли строки из стихотворения «Деревья», принадлежащего невинно убиенному большевиками Н. С. Гумилеву:

Я знаю, что деревьям, а не нам,

Дано величье совершенной жизни.

На ласковой земле, сестре звездам,

Мы – на чужбине, а они – в отчизне.

О, если бы и мне найти страну,

В которой мог не плакать и не петь я,

Безмолвно поднимаясь в вышину

Неисчислимые тысячелетья!

Что касается «кораллины», о которой говорил Дарвин, то, как выяснилось много позже, принадлежит она не к коралловым полипам, а к совершенно неродственной им группе мшанок. Тогда еще не было известно, что сидящие рядом друг с другом «особи» к тому же тесно взаимосвязаны в своей повседневной деятельности, и в силу этого взаимно дополняют друг друга – как, скажем, ключ и замок, молот и наковальня. Одна «особь» производит яйцо, передавая его другой, выполняющей роль своего рода «выводковой камеры», а их обеих охраняет третья, снабженная своеобразным оружием – маленькой пикой в виде птичьего клюва.

«Составные» персонажи из третьего мира царства животных

За прошедшие с тех пор полтора столетия был накоплен колоссальный объем сведений относительно строения и образа жизни такого рода существ. Органическое многообразие, представшее перед моими глазами, оказалось поистине ошеломляющим. Одних только мадрепоровых кораллов ученым известно сегодня около 2.5 тысяч видов. В огромном своем большинстве это существа, именуемые по традиции «колониальными». Таковы и многие другие группы кораллов – солнечные кораллы, горгонарии, морские перья и прочие, в общей слож ности примерно 3 тысячи видов. Все кораллы (или, точнее, коралловые полипы) принадлежат к группе наиболее древних и просто организованных «истинных многоклеточных», объединяемых зоологами в тип кишечнополостных. К нему же принадлежат гидроидные полипы, ведущие сидячий (прикрепленный) образ жизни, и странствующие в океанских волнах фантастически устроенные сифонофоры, отдаленно напоминающие медуз. Мшанки, названные так из-за некоторого сходства их колоний с зарослями мха, отличаются от кишечнополостных значительно более сложным строением и, следовательно, стоят намного выше кишечнополостных на эволюционной лестнице. Насчитывается около 4 тысяч видов ныне живущих мшанок и почти втрое больше ископаемых.

Третья обширная группа прикрепленных морских животных, которых в свое время также относили к зоофитам – это асцидии. Учеными описано около тысячи видов асцидий, многие из которых существуют в виде колоний. «Заросли» асцидий намного уступают по своей мощности коралловым кущам. И тем не менее, в тропических морях на 1 квадратный метр дна подчас приходится до 8–10 тыс. «особей» разнообразных асцидий, общая масса которых может достигать полутора сотен килограмм. По своему положению на эволюционной лестнице асцидии стоят много выше мшанок, не говоря уже о кишечнополостных. Они относятся к типу оболочников, от которых уже недалеко и до позвоночных, к которым принадлежим и мы с вами. Личинка асцидии очень сходна с так называемым ланцетником, внешне отдаленно напоминающим маленькую рыбку. Что же касается «зоофитного» облика взрослой асцидии, то он проистекает из ее прикрепленного, пассивного, «растительного» образа жизни.

Этот беглый перечень главных персонажей из числа загадочных обитателей морских глубин, завершу упоминанием об еще трех замечательных группах «колониальных» организмов, строение которых столь парадоксально, что по степени оригинальности они способны выдержать соперничество с существами, рожденными самыми смелыми фантазиями писателя-сказочника. Это пиросомы (их русское название – огнетелки), сальпы и боченочники. Все они, как и асцидии, относятся к оболочникам, хотя по первому впечатлению имеют с асцидиями очень мало общего. Живут эти существа в толще воды, передвигаясь в ней по принципу реактивного снаряда.

Замешательство перед стартом

Я чувствовал, что потребовалось бы несколько увесистых томов, чтобы охватить поистине неисчерпаемое разнообразие конструктивных решений, в соответствии с которыми организованы тела многих тысяч видов «модулярных» существ – обитателей подводного царства. Для начала мне было необходимо освоить этот новый для меня предмет настолько, чтобы свободно ориентироваться, во-первых, в систематике и названиях всех этих существ и, во-вторых, в сложной терминологии, выработанной для описания особенностей их строения в разных подразделениях «колониальных» многоклеточных. Без этого нельзя было двигаться дальше, не освободив творческое сознание для непринужденных размышлений в поисках неких общих закономерностей. По сути дела, я оказался в положении человека, задумавшего срочно продвинуться в освоении иностранного языка. Мне предстояло, воспользовавшись кратким периодом обстановки безмятежности на лоне природы, с головой окунуться в это, пугающее своей необъятностью, море информации о целом органическом космосе, который я назвал для себя «третьим миром» животного царства. Только так можно было попытаться понять, как именно кажущееся фундаментальным противоречие между «индивидуальным» и «коллективным» разрешается там, где эволюция органического мира удерживает эти категории балансирующими в неком устойчивом равновесии. Разобраться следовало настолько, чтобы затем обо всех этих далеко не простых вещах, поистине поразительных с точки зрения натуралиста, можно было бы рассказать в книге в предельно ясной и доходчивой форме.

Я знакомлюсь с основами терминологии

Роясь в литературе, я обнаружил, что биологи уже давно поняли: не суждено избежать путаницы и разнобоя мнений, если не отказаться от понятий «индивид» (или «особь») и «колония» в применении к интересующим нас обитателям царства Нептуна.

На первых порах весьма полезным оказался нейтральный термин «бионт», которым для краткости можно обозначить любое существо – «простое» или «составное», которое интуитивно воспринимается как обладающее телесной автономностью и в этом смысле – собственной индивидуальностью. Особь в нашем привычном понимании (например, одиночная бактерия или унитарный индивид у высших животных), «колония» цианобактерии спирогиры, «многоглавый» коралловый полип – все они попадают, таким образом, в категорию бионтов.

Еще при жизни Дарвина, в 1866 г. выдающийся немецкий исследователь Эрнст Геккель посчитал полезным заменить слова «индивид» и «колония» другими, очищенными от груза наших повседневных, обыденных представлений. Ученый предложил именовать собрание многоклеточных животных, возникающее путем вегетативного размножения, кормусом (что по-гречески обозначает попросту «тело»), а те компоненты объединения, которые интуитивно воспринимаются нами в качестве «отдельных особей» – зооидами. Кроме того, удобно называть группу зооидов, обладающую известной независимостью внутри колонии-кормуса, кормидием («тельцем»). К примеру, кормус у многих асцидий можно рассматривать как объединение нескольких кормидиев, каждый из которых включает в себя примерно с десяток зооидов.

С самого начала мне стало ясно, что степень взаимосвязи между зооидами и характер их взаимоотношений внутри кормуса могут быть совершенно различными в разных подразделениях «зоофитов» и даже при сравнении близкородственных их видов. Зачастую можно найти такие, для которых характерны колонии, состоящие из почти независимых «особей», и другие, где «особи» настолько утратили свою анатомическую индивидуальность, что превратились, по сути дела, в органы единого «организма высшего порядка». Если зооиды столь же мало влияют друг на друга, как кустики клубники, соединенные общим стелющимся стеблем, или как семена, лежащие в мякоти арбуза, говорят о низкой степени интеграции кормуса. Здесь, перед нами, по сути дела, собрание равноценных, во многом автономных индивидов, которое позволительно по старинке именовать «колонией». Если же зооиды связаны отношениями взаимопомощи и/или конкуренции, если они постоянно воздействуют друг на друга в совместных физиологических процессах и, помимо всего прочего, подчинены в своей деятельности интересам целого, то перед нами кормус высокой степени интеграции. Подчас настолько высокой, что уже никак не назовешь такое образование «колонией», ибо перед нами целостное единство, своеобразный бионт, обслуживаемый множеством индивидов-органов. Именно в таких случаях говорят о «коллективной индивидуальности», или, по другому, об «организме высшего порядка».

Понятно, что самому мне было бы не под силу экстренно разобраться в принципиальных особенностях такого рода различий между крупными категориями «кормусов» (например, у кораллов и мшанок) и между видами внутри того или иного их подразделения. Еще сложнее было бы «открывать велосипед», пытаясь реконструировать трансформации, которые в процессе эволюции ведут к смене одних типовых вариантов организации другими. Поэтому следовало рассчитывать лишь на то, чтобы опереться на мнения таких исследователей, строй мыслей которых был бы созвучен моей интуиции и в авторитетность которых я мог бы поверить без колебаний. На помощь мне пришли две книги, идеи которых стали логических стержнем трех глав, посвященных в книге «третьему миру» царства животных.

Адольф Эспинас «Социальная жизнь животных. Опыт сравнительной психологии с прибавлением краткой истории социологии»

Эта работа впервые вышла в свет в 1878 году, то есть, по тем временам немногим более, чем 100 лет назад.

Эспинас первым поставил перед собой грандиозную задачу – объединить в русле единых представлений и с привлечением единых принципов накопленные к его времени данные исторической социологии и сравнительной биологии. Будучи автором ряда историко-философских трудов таких, например, как «История экономических доктрин», Эспинас в то же время глубоко интересовался проблемой, которая в наше время формулируется так: «соотношение биологического и социального».

Эспинас совершенно справедливо отмечает, что на протяжении всей истории развития человеческих знаний, начиная с античных времен, по крайней мере с IV века до новой эры, величайшие умы человечества искали аналогии между человеческим обществом и сообществами животных. «В то время как натуралисты, – пишет Эспинас, – подчиняясь безотчетной необходимости обобщений, сравнивали животные общества с человеческими, политики, движимые теми же побуждениями, уподобляли человеческие общества общинам животных». К сожалению, продолжает автор, ни те, ни другие не стремились выработать общие принципы такого рода сопоставлений, и тем самым все более увеличивали путаницу.

Но значит ли это, что сама попытка сопоставлений бесплодна? Отнюдь нет. «Не существует науки частного!», – восклицает Эспинас. «Две указанные группы фактов, обладающие несомненной аналогией и обозначаемые одним и тем же словом, могут уясниться для нас лишь тогда, когда они будут сведены к одному закону, вытекающему из их общих свойств».

Этот закон Эспинас предлагает искать, выражаясь современным языком, в основных структурных принципах организации надиндивидуальных образований, каковым и является каждый социум. Зоосоциология, по мнению Эспинаса, должна представлять собой не введение в общую социологию, но первую ее главу. Но не будет ли при этом зоосоциология дублировать то, чем надлежит заниматься биологии? На этот вопрос Эспинас отвечает так: «Между многими особенностями, характеризующими организованные тела, наиболее важны питание и воспроизведение. Социология не изучает ни того, ни другого из них; она занимается только самым общим свойством организованных тел – свойством группировки для содействия той или другой из этих функций, что придает ей специфическую роль даже в исследовании тех явлений, где она встречается с наукой о жизни – биологией». Итак, предмет зоосоциологии – это специфика связей между элементами внутри некоего организованного целого. Связей, которые складываются в момент образования тех или иных группировок животных и способствуют их дальнейшему существованию и биологическому функционированию.

Следующий вопрос, стоящий перед Эспинасом, связан с тем, что же представляют собой те элементарные «кирпичики», при выделении которых из целого мы не теряем сущности самого целого. В социологии человека издавна бытовала точка зрения, что таким кирпичиком является индивид. Однако эта позиция принималась далеко не единогласно. Например, по мнению Аристотеля, элементарной единицей в человеческом обществе является не индивид, а супружеская пара, ибо индивид сам по себе неполон и необъясним из самого себя. Гегель также считал, что род реальнее индивида. Эта позиция близка и самому Эспинасу, и он последовательно отстаивает ее в своей книге.

Эспинас всячески подчеркивает, что когда мы обращаемся к растительному и животному миру, проблема расчленения сообщества на элементарные составляющие усугубляется тем, что далеко не всегда ясно, что такое «индивид». Здесь пищу для размышления дает богатейший опыт биологии, накопленный в период ее бурного развития во второй половине XIX столетия.

После того, как на рубеже 1840-х и 1850-х гг. ботаники М. Шлейден и Т. Шванн обнаружили, что все живые организмы состоят из клеток, ими была высказана мысль, что вся жизнь растения – в жизни составляющих его клеток. Уже тогда стало возможным считать саму клетку элементарным организмом. Вскоре выдающийся немецкий ученый Р. Вирхов создал на этой основе так называемую «теорию клеточного государства». «Всякое животное, – писал он, – есть сумма живых единиц, каждая из которых несет в себе все необходимое для жизни». Эта, по существу, атомистическая концепция оказала сильное влияние на развитие взглядов Эспинаса.

В его время зоологам уже были хорошо известны те самые удивительные существа, о которых нельзя было с какой-либо определенностью сказать, являются ли они индивидами в строгом смысле слова, или же своеобразными колониями органически связанных друг с другом особей. В качестве примера Эспинас рассматривает так называемую сифонофору из числа морских кишечнополостных. Подобно дереву с его корнями, ветвями и листьями, в ее едином теле объединяются «индивиды-органы», одни из которых только захватывают пищу, другие выполняют функцию размножения, третьи защищают сифонофору от хищников, четвертые обеспечивают ее перемещения в толще воды. Именно такие образования Э. Геккель назвал кормусами.

В конце XIX века Ф. Энгельс писал в своей «Диалектике природы»: «Понятие индивид превратилось в совершенно относительное. Кормус, колония, ленточный глист, а с другой стороны – клетка и метамера^[231] как индивиды в известном смысле». В книге Эспинаса, которая была почти что ровесницей этого труда, автор так разъясняет читателю эту мысль: «Мы принимаем за тип индивидуальности самих себя и отказываем в ней всякому существу, слишком удаленному от этого типа. Как только то или другое существо перестает иметь определенные очертания и обладать независимыми движениями, мы уже не представляем его себе «индивидом».

Между тем, пишет Эспинас, индивидуальность имеет разные степени. Следуя взглядам Вирхова, он считает, что в качестве элементарного индивида следует рассматривать клетку, которая и есть далее неделимый биологический атом. Отсюда индивидуальность многоклеточного животного – это уже своего рода коллективная индивидуальность. В пользу этого говорит и то обстоятельство, что в организме многоклеточного животного всегда существуют клетки, сохраняющие относительную автономию и способность к активному передвижению внутри тканей. Таковы, например, амебообразные блуждающие клетки у губок, спермии и т. д.

Особое внимание Эспинаса привлекают такие кормусы, в которых наряду с индивидами-зооидами можно выделить некие образования, обслуживающие кормус в целом. Эти структуры могут выполнять, например, экскреторную функцию (такова общая клоака в колонии асцидий) или служат целям локомоции – как в случае так называемой ползательной подошвы в подвижных колониях некоторых мшанок.

Обсуждая такого рода явления на примере колонии восьмилучевых кораллов, Эспинас пишет: «Рядом с собственной индивидуальной жизнью полипов совершается другая, независимая от индивидуальности каждого обитателя колонии и принадлежащая всему полипнику, который может рассматриваться в этом случае как одно существо. Нельзя не видеть, что уединенный индивид теряет свои права перед правами общины, когда он отдал ей свою долю деятельности» (курсив мой – Е.П.).

Функционально гетерогенные колонии кишечнополостных, мшанок, оболочников и т. д. – это блестящая иллюстрация подчиненности части целому, индивида – сообществу. Тот же принцип Эспинас находит в семьях термитов, пчел и муравьев, которые состоят уже из морфологически автономных, но социально и функционально неотделимых друг от друга индивидов. Автор пытается идти дальше и включить в тот же ряд группировки высших позвоночных, но здесь, в связи с почти полным отсутствием достоверных данных, его рассуждения приобретают налет натурфилософской схоластики. И все же основная мысль абсолютно ясна, и Эспинас иллюстрирует ее по аналогии с человеческим обществом: «Не индивиды создают общество, а общество создает индивидов, потому что они существуют только в обществе и для общества».

Здесь следует упомянуть, что незадолго до появления книги Эспинаса, Э. Геккель в своем труде «Общая морфология организмов», опубликованном в 1866 г., выделял шесть классов органической индивидуальности. Индивидами низшего класса являются клетки, второго, более высокого – органы, и т. д. Особь в нашем обычном понимании – это индивид пятого класса, а индивид шестого порядка – тот самый, уже известный нам кормус.

В. Н. Беклемишев «Основы сравнительной анатомии беспозвоночных»

В начале этой главы я писал, что в странствиях по страницам книг и научных журналов меня поджидали открытия не менее увлекательные для биолога, чем те, которыми время от времени судьба дарила во время наблюдений в природе над реальными живыми существами.

Важнейшим из таких открытий стали для меня идеи автора этого фундаментального труда о путях эволюции модулярных организмов в необозримом по разнообразию царстве «зоофитов». Двухтомник Беклемишева, на который меня вывели длительные поиски продуманной современной теории, объясняющей причины этого немыслимого разнообразия, содержит чуть менее 900 страниц. Легко было потеряться в скрупулезнейших описаниях строения сотен разнообразных существ, подкрепленных иллюстрациями, в подписях под которыми многие термины представали поначалу чем-то вроде китайской грамоты. Временами я был близок к отчаянию.

Но вот я заставил себя уйти на время от частностей и сосредоточиться на последней главе 11 первого тома. Это было как раз то, что я так долго тщетно искал до этого: «Колонии Bilateria^[232] и общие принципы развития колониальности у многоклеточных животных». Текст ее был изложен примерно на 40 страницах.

В отличие от книги Эспинаса, которая ставила общие проблемы, но при их обсуждении, на уровне знаний конца XIX века, носила скорее натурфилософский характер, здесь предлагаемые гипотезы основывались на колоссальном фактическом материале и на широком, глубоко продуманном сравнительном подходе.

Беклемишев показывает, что такие образования, как колония в строгом смысле слова, кормус-колония и кормус в форме организма высшего порядка не удается отделить друг от друга непроходимой пропастью хотя бы уже потому, что в процессе эволюции каждый последующий из этих трех типов объединений возникал, как принято думать, из предыдущего. Времени для этого было вполне достаточно: и в самом деле, «составные» существа наподобие, скажем, Крыложаберных впервые появляются в палеонтологической летописи около 540 миллионов лет тому назад, эволюционный возраст мшанок и кораллов составляет примерно 500 миллионов лет. На протяжении этих гигантских отрезков времени, трудно поддающихся осмыслению, в каждой группе интересующих нас организмов было испытано немало разнообразных принципов структурной организации, и очень многие из них не выдержали проверки временем. Из семи крупных подразделений коралловых полипов, сформировавшихся около полумиллиарда лет тому назад, четыре полностью вымерли на протяжении последующих 250 миллионов лет. Сегодня ученым известно 4 тысячи ныне живущих видов мшанок и почти в четыре раза больше (15 тысяч) вымерших.

И, тем не менее, изучая и сопоставляя строение тех организмов, которые вышли победителями в этой бескомпромиссной борьбе за выживание и дожили до наших дней, мы можем восстановить все или почти все последовательные этапы столь длительного процесса эволюционных преобразований. Беклемишев предложил весьма правдоподобный сценарий хода этих событий, охватывающих сотни миллионов лет истории Земли. Суть предложенной гипотезы вкратце сводится к следующему.

Первоначально все те животные, которые сегодня существуют в форме кормусов того или иного типа, были одиночными, обладая при этом, наподобие растений, способностью к вегетативному размножению. Этот процесс по-другому обозначается как «рост за пределы особи». Когда на теле животного появлялась вегетативная «почка», она, достигнув минимально упорядоченного уровня организации, отрывалась от материнской особи и переходила к самостоятельному существованию. Если почка не торопилась стать самостоятельной, на ней могли возникать почки второго поколения. Так возникали временные колонии, в пределах которых характер связей между материнской и дочерними особями по большому счету мало чем отличался от связей между матерью и ребенком у живородящих животных (ведь никто не станет отрицать, что ребенок в утробе матери – это потенциально самодостаточный индивид).

Отделение дочерних особей от материнской задерживалось на более и более длительные сроки. Так возникли постоянные колонии, в которых и материнская особь, и дочерние разных поколений оказались на положении совершенно однотипных и равноценных зооидов. Временная колония превратилась в слабо интегрированный кормус, нечто вроде простой суммы слабо зависимых друг от друга, равноправных зооидов. Отсюда развитие пошло в нескольких направлениях, среди которых можно, по-видимому, наметить три главные линии.

В одной их этих линий развития все зооиды, оставаясь достаточно однотипными, стали все более утрачивать свою индивидуальность – в силу постепенного объединения воедино важнейших систем их жизнеобеспечения, таких, например, как пищеварительная система. Сформировавшиеся таким образом кормусы можно уподобить дереву, ствол которого, пронизанный единой проводящей системой сосудов, доставляет воду и растворенные в ней минеральные вещества к ветвям и к мириадам одинаковых безликих листьев. Разумеется, как раз листья-то и создают ствол-постамент, синтезируя в лучах солнца органическую массу средствами фотосинтеза. И все же ствол доминирует, как основа и стержень всей системы, а эфемерные труженики-листья вянут и опадают, уступая свое место следующим их поколениям.

Две другие линии эволюции кормусов В. Н. Беклемишев связывает с резкой дифференциацией зооидов, с усилением разделения функций между ними. Это тот самый путь, о котором я упомянул, говоря о разнокачественности клеток у цианобактерии спирогиры. У многоклеточных «третьего мира» за счет прогрессирующей дифференциации зооидов сформировались кормусы двух существенно разных типов.

В одном случае перед нами образования, которые по принципам организации во многом сходны с коллективными бионтами простейших – такими, скажем, как та самая ветвящаяся «колония» спирогиры. Отношения между зооидами, слагающими кормусы этого типа, выглядят как вполне гармоничное сотрудничество. Оно основано на разделении обязанностей между отдельными группами зооидов, каждый из которых, впрочем, утратил свою самостоятельность отчасти либо полностью. В итоге, интересы всех и каждого гармонично сочетаются, подчиняясь одновременно потребностям целого, так что и ответственность, и результаты совместной деятельности равномерно распределены между всеми членами объединения.

Совершенно иначе складываются отношения между зооидами в кормусах иного, «монархического типа». Здесь абсолютное большинство членов коллектива уже низведены до положения органов. Более того, роль этих индивидов-органов даже не в том, чтобы обслуживать кормус как некое коллективное целое. По существу, они становятся придатками единственного «главного» зооида, поработившего всех своих собратьев и заставившего их работать на себя. Среди обитателей царства Нептуна удачным примером монархической организации может служить боченочник, относящийся к типу оболочников: большая часть зооидов, сидящих на хвосте главного материнского зооида-движителя, заняты тем, что снабжают его питательными веществами. Эти питающие зооиды (гастрозоиды) переваривают в своих «желудках» добытые ими крошечные планктонные создания и переправляют добытое таким образом пропитание в организм крупной материнской особи через ткани ее «хвоста».

Такова, в самых общих чертах, предполагаемая история возникновения и поступательного развития одной из самых поразительных форм коллективной жизни животных. В морях, океанах и даже в некоторых пресноводных водоемах любопытный натуралист при желании сможет и сегодня наблюдать сонмы почти неправдоподобных созданий, иллюстрирующих самим фактом своего существования все без исключения стадии этого многоэтапного процесса. Считают, что начало его уходит в Палеозойскую эру, то есть во времена, отделенные от нас периодом длительностью никак не менее 600 млн. лет.

Сожительство по необходимости

Сколь бы разнообразными по строению и образу жизни ни были уже известные нам колонии-бионты бактерий, водорослей, простейших и многоклеточных «зоофитов», все они оказываются как бы вынужденными объединениями, поскольку возникают, в конечном счете, за счет многократного деления единственной в каждом случае родительской клетки либо особи. «Свободная воля» как дочерних клеток, так и почек, возникающих в результате вегетативного размножения, проявляется лишь в том, что они не покидают друг друга и, тем самым, как бы отдаются во власть коллективного целого. В книге на этот счет сказано вот что: «А если так, то вполне уместен вопрос, не заблуждается ли автор, обсуждая явления такого плана в книге под названием “Бегство от одиночества”. Может быть бегство от одиночества – это нечто совсем иное? Например, неодолимое стремление доселе самостоятельных индивидов найти себе подобных и уже не расставаться впредь?».

На первый взгляд, такой способ формирования коллективов наиболее соответствует формуле, взятой в качестве названия книги, над которой я работал. Но, повторяю – только на первый взгляд. Дело в том, что самые впечатляющие формы коллективизма в животном мире обязаны своим возникновением именно «нерасхождению» порождаемых в единой колыбели индивидов, а вовсе не вторичному объединению первоначально чуждых друг другу особей. Я имею в виду гигантские общины социальных насекомых – таких, как термиты, муравьи и пчелы. Эти общины, которым я уделил в своей книге отдельную большую главу (см. ниже), поражают наше воображение великолепно отработанным разделением обязанностей между сотнями тысяч (а порой – миллионами) особей, равно как и их на редкость скоординированной совместной деятельностью. Между тем, на поверку они оказываются не чем иным, как гигантскими семьями, объединяющими в своем составе многочисленных потомков одной самки-основательницы либо сравнительно небольшого их числа^[233].

Сотрудничество и конфликт. На примере того типа кормусов, где абсолютное большинство членов коллектива уже низведены до положения органов, нетрудно видеть, насколько тесно переплетены отношения сотрудничества и конкуренции между слагающими их зооидами. В таких коллективах индивидуальность всего содружества очевидным образом превалирует над индивидуальностью особи. Более того, здесь роль отдельных индивидов-органов состоит даже не в том, чтобы обслуживать кормус как некое коллективное целое. По существу, они становятся придатками единственного «главного» зооида, поработившего, по словам Беклемишева, всех своих собратьев и заставившего их работать на себя.

Нечто подобное мы находим и в коллективах совершенно иного рода. В общине медоносных пчел, например, каждый ее член – это, в соответствии с нашими обыденными представлениями, вполне автономный индивид. Однако в действительности суверенитет особи сильно ограничен не только в силу подчинения ее индивидуальных интересов потребностям социума, но и чисто физиологически: в сущности, ни одна из пчел не в состоянии существовать автономно от всех прочих. И хотя здесь нет прямого физического ограничения на свободу передвижения каждого, пчела, искусственно изолированная от своего социума, обречена на скорую и неминуемую гибель.

Возьмем с десяток пчел из улья с населением в 25 тысяч особей и покормим их сахарным сиропом, «меченым» радиоактивными веществами. Уже через сутки примерно половина всех пчел получит радиоактивную метку. Это значит, что практически все члены семьи, на первый взгляд полностью независимые физиологически, в действительности связаны друг с другом единым и непрерывным потоком пищи. Постоянно взаимодействуя между собой, пчелы обмениваются также веществами гормональной природы, регулирующими развитие и поведение каждого члена семьи. Без такого обмена жизненно важными продуктами семья общественных насекомых не смогла бы существовать, так что значение круговорота пищи в общине без колебаний можно уподобить роли кровеносной системы в едином и неделимом организме высших животных. Неудивительно поэтому, что семью пчел или муравьев нередко называют «сверхорганизмом», о чем речь пойдет ниже.

Это сопоставление явлений из двух миров – организмов модулярных, с одной стороны, и унитарных, с другой, имеющих между собой, казалось бы, очень мало общего, позволяет понять, что в любом сообществе, в любом коллективе взаимоотношения его членов неизбежно основаны на компромиссе. Приобретая нечто на почве сотрудничества со своими ближними, индивид так или иначе теряет в чем-то другом. Начать с того, что уже сам факт формирования союза между несколькими особями чреват потерей свободы для каждой из них.

Хорошо сознавая все плюсы сотрудничества и взаимопомощи и акцентируя их, мы часто не склонны замечать, что за этими положительными следствиями коллективизма скрываются конкуренция и конфликт. У многоклеточных животных, обладающих нервной системой, развитой психикой и свободой передвижения, конкуренция между членами социальной группы зачастую выливается в агрессию. Например, у тех же медоносных пчел рабочие особи в определенные моменты жизни семьи становятся агрессивными по отношению к собственной матке, что подчас приводит даже к ее гибели.

Проводя такие параллели между коллективными образованиями в микромире, в царстве «зоофитов» и у организмов унитарных, я всячески стремился подчеркнуть на протяжении всей книги, что диалектическое единство противоположностей «сотрудничество – конфликт» присуще уже самым ранним формам коллективной жизни – как их непременное и неизбежное качество. Вот что писал в свое время известный английский генетик К. Мазер, «…конкуренция на любом уровне организации живого, происходит ли она между клетками или между частями клетки, всегда – хотя бы в потенции, сопровождается сотрудничеством, а сотрудничество таит в себе, хотя бы в потенции, конкуренцию. Взаимосвязь сотрудничества и конкуренции пронизывает все уровни организации живого, усложняясь в процессе эволюции».

Концепция сверхорганизма

Идея, согласно которой коралл или мшанку можно рассматривать в качестве «организма высшего порядка», оформилась при изучении модулярных организмов в начале второй половины XIX века. Менее чем 50 лет спустя примерно то же самое было высказано в отношении общины медоносных пчел. В книге под названием «Жизнь пчелы», увидевшей свет в 1901 г., ее автор, бельгийский писатель Морис Метерлинк^[234] писал: «Отовсюду, откуда только возможно, пчела добывает материал, столь необходимый ей для изготовления меда. Именно стремление к этому помогает объяснить саму душу законов улья. Ибо здесь индивид – ничто, его существование условно, это всего лишь крылатый орган общины. Вся жизнь пчелы пожертвована общему делу, сообществу, которое существует как нечто единое из поколения в поколение». В этой работе, по словам ее автора, он «… за неимением лучшего объяснения, назвал способ управления пчелиной общины с его сокровенным смыслом и удивительным предвидением будущего, “душой улья”». (курсив мой. – Е.П.). А вот другая цитата из работ Метерлинка: «… улей, муравейник и термитник можно рассматривать как единое существо, части которого не связаны физически друг с другом; единый организм, который не стал еще скомбинированным и консолидированным полностью».

Анализируя историю становления концепции сверхорганизма в науке о поведении унитарных организмов (этологии в общепринятом понимании) один из ее лидеров Эдвард Уилсон много позже трактовал ход событий так. Приоритет он отдает Плинию Старшему (первый век нашей эры), ссылаясь на следующие его слова: «Я протестую против того, чтобы сравнивать людей с пчелами, которые бесспорно превосходят людей в том отношении, что преданы одним только общим интересам». Метерлинк же, как полагает Уилсон, первым заговорил о коллективной индивидуальности общин социальных насекомых, популяризируя словосочетанием «душа улья» представления о сверхорганизме. Уилсон продолжает: «Позже, в книгах “Жизнь белого муравья” (о сообществах термитов) и “Жизнь муравья” Метерлинк неоднократно использует эту милую метафору, перекликающуюся с концепцией Уилера, представленной, несомненно, в гораздо более научной форме».

По убеждению Уилсона, истинным пионером научной концепции стал именно Уильям Мортон Уилер, который первым «формализовал идею» в 1910 г. Вот что писал в те первые годы XX века этот классик в изучении социального поведения муравьев: «Существует поразительная аналогия, которую уже успели заметить биологи философского склада, между колонией муравьев и объединением клеток, составляющих тела многоклеточных животных. Многие законы, контролирующие появление клеточных структур, их развитие, рост, размножение и умирание у Metazoa^[235], остаются в силе при рассмотрении общины муравьев, которую можно, таким образом, считать организмом высшего порядка» (курсив мой. – Е.П.). Резюмируя все сказанное им по этому поводу, Уилсон пишет, что статус коллективного научного знания концепция сверхорганизма приобрела в биологии во втором десятилетии XX века.

Аналогии между обществом и организмом в социологии

Идея сверхорганизма, оформившаяся в зоологии, неожиданным образом нашла одно из своих воплощений в обществоведении. На рубеже XIX и XX веков многие мыслители осознали фундаментальную общность в структурном устройстве общин социальных насекомых и человеческого общества. Так, выдающийся французский философ Анри Бергсон писал в 1932 г.: «Индивид находит себя в социуме, как клетка в организме или муравей в муравейнике». Но стройную систему понятий в обоснование этих идей выдвинул много раньше английский социолог и эволюционист Герберт Спенсер. В своей книге «Социология как предмет изучения» (1903) он писал: «…невозможно рациональное понимание истин социологии без рационального понимания истин биологии». Одна из глав книги Спенсера «Основания социологии» (1874–1996) так и называется: «Общество есть организм».

Кстати сказать, сам термин «эволюция» был придуман как раз Г. Спенсером. Его идеи в области эволюционного прогресса оформились под влиянием Дарвина. Впрочем, основная работа Спенсера «Прогресс: его закон и причина» (1857) была опубликована на три года раньше выхода в свет основополагающего труда Дарвина «Происхождение видов».

С точки зрения Спенсера, эволюция – универсальный процесс, одинаково объясняющий все изменения как в природе, так и обществе. Эволюция – это процесс интеграции материи. Он переводит ее из неопределенной бессвязной однородности в определенную связную однородность, т. е. некое в социальное целое. Опираясь на эти идеи, Г. Спенсер развивает два важнейших методологических принципа – эволюционизм и организмизм.

Организмизм начал набирать силу с конца XIX века, когда накопленный в биологии и психологии материал пришел в противоречие с постулатами механицизма, который пытался свести организм к простой совокупности составляющих его клеток, молекул и атомов. Конкретным выражением идей организмизма явились концепции гештальтпсихологии, холизма и эмерджентной эволюции^[236]. В методологическом плане идеи организмизма составили один из компонентов системного подхода. О том, как эти системы взглядов помогают понять происходящее в разнообразных обществах людей, я попытался показать в третьем разделе своей книги, о чем будет сказано ниже.

Часть 2. Социальные отношения в мире унитарных организмов

Этой теме я посвятил семь глав, из которых в одной, самой объемистой, разбираются отношения в общинах социальных насекомых – термитов, муравьев и пчел. По сути дела, в этом разделе книги были использованы материалы, изложенные мной ранее в другой («Поведение животных и этологическая структура популяций»), но адаптированные в популярной форме для самого широкого читателя.

Здесь я видел свою задачу не только и не столько в том, чтобы познакомить непосвященного читателя с множеством фактов, интересных уже самой своей неожиданностью. Всюду, где это было возможно, я старался акцентировать те общие закономерности, о которых шла речь на предыдущих страницах этой главы и которые работают не только в мирах «одноклеточных», но с таким же постоянством в общине пчел и, скажем, в сплоченных группировках высших позвоночных – птиц и млекопитающих.

Я стремился показать, насколько истинный характер взаимоотношений между особями в группировках животных отличается от идиллических картинок, которые рисовали в своих трудах натуралисты и философы прошлого. Вот что писал, к примеру, Адольф Эспинас во введении к своему труду «Социальная жизнь животных»: «Мы могли бы только восторгаться, если бы кто-нибудь, после прочтения этой книги, сказал нечто вроде следующего: “Как! В обществах животных помогают слабым, старательно воспитывают детенышей, и даже иногда заботятся о престарелых; члены одной и той же общины или семьи готовы жертвовать собой друг за друга без малейшей надежды на какое-либо вознаграждение. Не мешало бы некоторым людям относительно нравственности иногда оглядываться в эту сторону”». Хотелось развеять веру читателя и в новомодные теории, появляющиеся сегодня из-под пера кабинетных теоретиков и говорящие о высокой целесообразности в организации социальных отношений у братьев наших меньших.

Такого рода построения основываются на совершенно нереалистичных, замысловатых гипотезах об «эгоистических» или «альтруистических» мотивах поведения, на его «экономических» моделях, внушающих нам небылицы о способности животных оценивать свой будущий родительский вклад, «риски» от тех или иных своих действий в отношении сородичей и т. д. Всему этому я противопоставил принципиально иной взгляд, созвучный со следующим заключением английского орнитолога Н. Б. Девиса, высказанным в 1990 г.: «Всесторонние исследования поведения индивидов в популяциях животных свидетельствуют о преобладании здесь конфликта интересов. В самом деле, подчас приходится удивляться, каким образом особям вообще удается вступить в отношения успешной кооперации ради того, чтобы принести потомство и вырастить его!»

Врожденные программы социального поведения

В начале ХХ столетия, когда еще ничего не было известно о генетической предопределенности форм активности организмов, ее именовали попросту инстинктом. В то время великий французский натуралист Жан Анри Фабр^[237] писал: «Странное противоречие, характерное для инстинкта: с мудростью совмещается не менее глубокое невежество. Для инстинкта нет ничего трудного, пока действие не выходит из круга шаблонных поступков животного, но для него же нет также и ничего легкого, как только действие должно отклониться от обычного пути. Инстинкт непогрешим в той неизменной области действий, которая ему отведена. Вне этой области он бессилен. Его участь – быть одновременно и высочайшим знанием, и изумительной глупостью, в зависимости от того, в каких условиях действует насекомое: в нормальных или в случайных».

Можно согласиться с Фабром, но лишь с одним «но». «Изумительную глупость», или, по-другому, иррациональность поведения, как она видится с точки зрения человеческой логики, зачастую приходится наблюдать не только в случайных, но и в нормальных обстоятельствах. В качестве яркого примера я описываю в книге систему размножения у императорских пингвинов. Вот что по этому поводу сказано в главе 9 моей книги. Приведу этот отрывок с небольшими сокращениями.

«Не будет преувеличением сказать, что этим не способным к полету птицам, расхаживающим в вертикальном положении и не уступающим размерами и ростом хорошо упитанному пятилетнему ребенку, принадлежит пальма первенства в почти необъяснимой приверженности производить потомство в ус ловиях, казалось бы полностью исключающих такую возможность. Хотя многие из существующих ныне 16 видов пингвинов гнездятся в Антарктиде и на островах в районе южного полярного круга, ни один из них, кроме императорского пингвина, не выбирает для размножения антарктическую зиму, когда отметка термометра может неделями держаться ниже –35 °С при скорости ветра до 50 м в секунду.

Гнездовые колонии этих мощных птиц, словно бы одетых в голубовато-серый атласный кафтан с белой манишкой и в черную маску, оставляющую открытыми ярко-желтые щеки, располагаются на ровных ледяных полях, которые сковывают прибрежные участки моря вскоре после наступления осеннего похолодания. В Антарктиде осень начинается в марте, и именно в это время императорские пингвины начинают собираться в местах своих традиционных гнездовий.

Колонию, состоящую из нескольких тысяч птиц весом до 30–40 кг каждая, выдержит не всякий лед, так что пингвины стараются уйти как можно дальше от незамерзших еще участков воды – поближе к материку, где мощная толща ледового поля надежно гарантирует пернатых от неприятных неожиданностей. Удаляясь от открытых водных пространств, пингвины тем самым, вольно или невольно, обрекают себя на многомесячное голодание, ибо никакой пищи во льдах им не суждено найти ни при каких условиях. Вот так и движутся через негостеприимные торосистые льды, под косыми негреющими лучами осеннего солнца, вереницы странных двуногих существ, оставляя за собой десятки километров пройденного пути и столь привычную морскую стихию, где при желании всегда можно полакомиться рыбой, рачками или вкусными головоногими моллюсками.

После того, как пингвины обосновались в выбранном ими месте, около двух месяцев уходит на поиски подходящего партнера, установление брачных связей, и на подготовку самок к яйцекладке. В мае, когда страшная полярная зима уже на пороге, каждая самка откладывает единственное яйцо белого цвета весом около полукилограмма. Разумеется, гладкий лед не самое подходящее место для высиживания яиц, поэтому супруг разрешившейся от бремени мамаши сразу же принимает сокровенный дар самки на свои лапы и прикрывает его сверху особой оперенной складкой-фартуком, выступающей внизу брюшка и обладающей подвижностью благодаря действию специальных мышц.

Отныне яйцо будет оставаться в этой «сумке» на лапах самца на протяжении 64 дней. Пристроив свои яйца столь оригинальным образом, все самки колонии, не видевшие ничего съестного уже около двух месяцев, дружно покидают своих супругов и отправляются к морю за пропитанием. Возвратятся они назад только в самый разгар зимы, не ранее чем через 2–2.5 месяца, в самые жестокие июльские морозы. К этому времени период поста у самцов тянется уже более четырех месяцев.

Самки возвращаются в колонию отнюдь не налегке. Каждая несет в своем желудке не менее килограмма частично переваренной рыбы, а у некоторых наиболее предусмотрительных мамаш вес этой ноши достигает 4 килограмм. Все это очень кстати, поскольку у тех самцов, которые выдержали испытание стужей и голодом и ухитрились не потерять яйцо в склоках со своими соседями, птенцы уже вылупились или должны появиться в самое ближайшее время. Возвратившиеся самки принимают яйца либо птенцов от своих супругов, помещая оберегаемое сокровище в «выводковую сумку», и приступают к кормлению птенцов отрыгиваемой из желудка пищей.

Что касается самцов, то теперь уже они отправляются к морю – с тем, чтобы вернуться в колонию с новым запасом корма эдак месяца через два. Это произойдет уже весной, когда льды начнут таять, море приблизится к колонии, и родители смогут кормить своих птенцов поочередно, отлучаясь для ловли рыбы и кальмаров на сравнительно короткие экскурсии продолжительностью в несколько дней. Те птенцы, которым удастся выжить, станут самостоятельными и покинут колонию в начале лета, в декабре – спустя 10 месяцев после того, как их родители прибыли в гнездовую колонию.

Выдержать столь суровый режим смены караула императорским пингвинам удается лишь в силу того, что они способны запасать жир в количестве, равном почти половине максимального веса тела, чтобы в пору голодания постепенно расходовать этот резерв. В момент первого появления на местах гнездовий матерый самец весит до 40–43 кг. Когда же он покидает колонию спустя 4 месяца, оставляя яйцо или птенца на временное попечение самки, его масса едва ли превышает 25 кг.

Без угрозы своему дальнейшему существованию птица может израсходовать еще не более 3 кг. Этого как раз хватит, чтобы на голодный желудок преодолеть мучительный путь к морю. Исхудавшая птица движется посуху со скоростью 4–5 км в час, но расстояние до открытой воды сильно увеличилось с началом зимних холодов и составляет теперь никак не менее 60 км. Счастье, если самец набредет на лунку, проделанную во льду тюленем – морским леопардом и сможет нырнуть в воду, чтобы хоть немного подкормиться по дороге к морю.

Во время многодневного мучительного дежурства в колонии императорские пингвины, чтобы лучше экономить драгоценные запасы тепла, вынуждены образовывать тесные скопления, внутри которых сотни птиц стоят неподвижно, вплотную прижавшись друг к другу. К таким скопищам далеко не всегда применима поговорка «В тесноте, да не в обиде». Впервые гнездящиеся молодые пингвины, утратившие по неопытности собственное потомство, зачастую умудряются в сутолоке отнять яйцо либо птенца у законных отца или матери^[238]. Вскоре, однако, безответственный воришка теряет интерес к своему приобретению и покидает приемыша, обрекая его на верную гибель. За счет воровства детей в колонии гибнут десятки и сотни пингвинят, причем происходит это тем чаще, чем многочисленнее толпа обогревающих друг друга птиц.

Но, с другой стороны, пингвины могут успешно противостоять голоданию под пронизывающим ледяным ветром лишь в том случае, если образуемые ими скопления достаточно велики. Сборище, состоящее менее чем из 300 птиц, не устоит в борьбе со стихией. Французский орнитолог П. Жувентин описывает гибель колонии, насчитывавшей около 200 обремененных потомством пингвинов. «Не выдерживая ужасного холода, они один за другим отказывались от своей ноши и дезертировали из колонии, направляясь в сторону спасительного моря. Вскоре на месте действия осталось около 30 наиболее стойких самцов, которые, плотно прижавшись друг к другу, пытались скоротать время до возвращения самок. Но схватка с полярной зимой была слишком неравной, и в конце концов все пингвины были вынуждены бросить птенцов и навсегда покинуть место неудачного гнездования».

Такими могут быть издержки генетически предопределенной приверженности вида к уникальному, тысячелетиями выработанному им «синдрому» социального поведения.

Еще о неоправданных потерях популяцией значительной доли очередного поколения

О такой излишней затратности усилий при выращивании молодняка много было сказано ранее, когда я рассказывал в главе 4 о гибели потомства в чрезмерно переуплотненных колониях черноголового хохотуна и пестроносой крачки. Там я упоминал, что, к примеру, у второго из этих видов на островах Каспийского моря от агрессивности взрослых гибнет 8–14 % птенцов.

Такого рода социально обусловленная смертность потомства удивительным образом запрограммирована в размножающихся группировках южноамериканских кукушек-ани^[239]. В период гнездования около трети размножающихся групп в популяции этих кукушек представлены моногамными парами, из которых немногие имеют при себе юного помощника (обычно это самец, произведенный на свет в прошлом году и оставшийся жить на территории своих родителей). Гораздо чаще две или три, редко четыре супружеские пары объединяются на более или менее длительный срок в своеобразное содружество индивидов, не состоящих в кровном родстве. Такая компания строит единственное вместительное гнездо, в котором всем членам объединения предстоит в дальнейшем опекать свое обобществленное потомство.

Судя по тому, что в «коммуне» кукушек-ани каждый самец-производитель ревниво оберегает свою избранницу от посягательств других самцов-соратников, эти птицы не чужды супружеской верности. Однако это обстоятельство не сказывается благотворно на повадках самок во время яйцекладки. Далее в их взаимоотношениях полностью господствует слепой и равнодушный случай. Чем раньше та или иная самка в группе оказывается готовой к откладке яиц, тем меньше потомков она рискует оставить. Более того, ее энергетические потери будут тем значительнее, чем больше самок-производительниц объединено в состав коммуны. Дело в том, что каждая самка, приступая к откладке яиц в общее гнездо, первым делом выбрасывает из него вся яйца, отложенные сюда ранее другими самками.

Как удалось установить американской исследовательнице С. Веренкамп, которая многие годы изучала жизнь этих птиц в Коста-Рике, в группах с двумя самками та, что начинает нестись первой, теряет в среднем два из шести отложенных ею яиц, а в группах с тремя самками – три из шести. В группах с тремя самками мамаша, приступающая к откладке яиц второй, лишается в среднем двух из пяти своих яиц. Самки, начинающие нестись последними – после того, как они свели на нет все предыдущие усилия своих товарок, вышвырнув их яйца на землю, – сохраняют неприкосновенными все отложенные ими яйца, которых обычно бывает 4 или 5. Таким образом, в гнезде, опекаемом двумя самками, к моменту завершения кладки сохраняется обычно лишь 6–7 яиц из 11–12 отложенных, а в совместной кладке трех самок остается, как правило, не более 12 яиц из снесенных 16–18.

Но что же ожидает в дальнейшем такие увеличенные кладки, принадлежащие нескольким самкам? Чтобы все яйца развивались успешно, каждое из них должно хотя бы время от времени находиться в непосредственном контакте с лишенным перьев наседным пятном на брюшке обогревающей кладку птицы. Именно поэтому при смене наседок на гнезде очередной дежурный тщательно переворачивает клювом яйца, так что те из них, которые до этого лежали ближе к периферии колыбели, на этот раз оказываются в ее центральной зоне. С этой задачей легко справляются те из кукушек-ани, которые гнездятся уединенными парами и опекают нормальной величины кладку из четырех-пяти яиц.

Но когда гнездо переполнено и яйца лежат в два слоя друг на друге, нижние из них никогда не получают достаточного тепла – сколько бы наседок не принимало попеременно участия в их обогреве. Такие «сверхнормативные» яйца со временем все глубже уходят в мягкую подстилку гнезда, так что птенцы из них либо не вылупляются вовсе, либо бывают затоптаны своими собратьями при попытке вылупления, не обладая достаточной энергией чтобы сбросить с себя оковы своей тесной темницы. Из некоторых яиц, не получивших в период насиживания необходимого обогрева, птенцы вылупляются с большим опозданием. Они с самого начала сильно отстают в развитии от своих братьев и сестер, и постепенно угасают, не имея возможности конкурировать со старшими членами выводка из-за корма, который доставляется в гнездо родителями и их помощниками.

Поэтому не приходится удивляться тому, что число жизнеспособных кукушат, покидающих коммунальное гнездо, в лучшем случае лишь ненамного превосходит количество молодых, выращенных независимой моногамной парой. Если же оценивать величину приплода из расчета на одну самку, то здесь совершенно очевидна неэффективность коллективного гнездования. В самом деле, если из выводков уединенно гнездящихся парочек до осени доживает в среднем по одному юнцу, то на каждую самку в группах, состоящих из трех либо четырех скооперировавшихся пар, приходится чуть более «половины кукушонка» (именно, 0.6 выжившего птенца).

Как шла работа над главами части 2

Четыре главы (с 8 по 11) этого раздела книги построены из 42 небольших очерков. Часть из них посвящена вопросам общего характера. Например, экономике семейной жизни у птиц, роли самцов в воспитании потомства (в частности, у рыб), устойчивости у животных моногамных отношений, сравнению их с единобрачием у людей, и т. д.

В других 22 очерках плюсы и минусы того или иного варианта коллективного образа жизни я рассматривал на примере какого-либо одного вида, как это сделано в приведенных выше выдержках об императорских пингвинах и кукушках-ани. Персонажами таких рассказов стали самые разные существа – от стрекоз и жуков-могильщиков до человекообразных обезьян – самых близких наших родичей из царства животных, таких, в частности, как гиббоны и шимпанзе. Каждый раз я пытался собрать воедино все, что можно было найти в литературных источниках, заслуживающих доверия, об образе жизни того вида, о котором шла речь. Мне хотелось представить читателю не только полные сведения о данном конкретном «синдроме» социального поведения^[240] во всех его аспектах, но дать также живой образ существ, о которых шло повествование. С этой целью я старался найти хорошее изображение, чтобы дополнить им краткое описание того, как выглядят эти животные.

Работа над такими иллюстрациями потребовала немало усилий. Дело в том, что было решено выдержать все их в неком едином стиле. В оформлении книги мне помогала художница Татьяна Макеева, которая сделала замечательные по графическому мастерству фронтиспис, рисунки на форзаце и заставки к десяти из 13 глав^[241]. В той же самой графической манере следовало дать и все рисунки в тексте. Поэтому, найдя хорошую фотографию того или иного животного, я перерисовывал ее тушью. Особенно напряженной такая работа оказалась, когда я писал главу о социальных насекомых. Здесь пришлось перерисовывать множество фотографий из зарубежных изданий, иначе существовала опасность, что меня обвинят в нарушении авторских прав. В качестве примеров привожу выполненную мной заставку к книге и два рисунка, скопированные из книг, изданных за рубежом.

Община социальных насекомых как сверхорганизм

В одной из самых больших глав книги мне пришлось вновь обратиться к тем существам, особая форма коллективизма которых послужила в свое время основанием для рождения представлений о «сверхоорганизме». Эта глава под названием ((Единение в созидании» целиком посвящена общественным видам пчел, муравьям и термитам. В качестве эпиграфа я предпослал ей слова известного энтомолога Реми Шовена: «Ну чего, в самом деле, стоят эти приматы, которые ни домов не строят, ни скота не разводят, ни грибов не выращивают, даже не собирают и не запасают меда? Между тем, пчелы и муравьи умеют все это делать уже в течение миллионов лет».

Перепончатокрылые насекомые, к которым относятся осы, пчелы и муравьи, перешли от одиночного образа жизни к социальному в незапамятные времена. Вероятно, муравьи с развитой социальной организацией существовали уже свыше 70 миллионов лет тому назад, пчелы – примерно за 50 миллионов лет до наших дней. Сегодня ученым известно около тысячи видов общественных ос, свыше 500 видов социальных пчел и почти 15 тысяч видов муравьев, живущих сплоченными сообществами. Термиты – одни из древнейших насекомых, родственные тараканам. Они населяли нашу планету уже около 300 миллионов лет тому назад, задолго до того, как на Земле появились перепончатокрылые. В отличие от них термиты, по-видимому, никогда не были одиночными насекомыми, и уже в момент своего возникновения вели общественный образ жизни. Ученые предполагают, что, по крайней мере, за 120 миллионов лет до наших дней существовали виды термитов с такой же социальной организацией, какую мы находим у этих насекомых сегодня. В настоящее время термиты насчитывают около 2.5 тысяч видов, разнообразие образа жизни, повадок и способов социального устройства общин у которых необычайно велико.

Каждый вид социальных насекомых за миллионы лет своей эволюции по-своему решил проблему наиболее целесообразной организации жизни в общине на основе разделения обязанностей между ее членами. По мере знакомства с трудовыми буднями в общинах разных видов становится очевидным, какое обилие разнообразных задач приходится решать каждому такому коллективу. Возведение и благоустройство жилища, добывание и доставка в гнездо пропитания, обработка кормов-полуфабрикатов для их дальнейшего хранения на складах провианта – все это весьма трудоемкие процессы, складывающиеся из множества последовательных операций. Ничуть не меньше усилий требуют и заботы о новом поколении, на благо которого, по существу, и направлена вся сложнейшая созидательная деятельность взрослых насекомых. Задачи, которые ставит перед ними действительность, столь многочисленны и разнообразны, что успешное их выполнение немыслимо без четкого разделения обязанностей между членами общины.

То, что в человеческом обществе дает профессиональное обучение, в мире социальных насекомых решили миллионы лет приспособительной эволюции. Не вдаваясь в подробности, можно сказать, что уже в тот момент, когда из оболочки личиночного кокона появляется на свет взрослое насекомое, оно прекрасно «осведомлено» о предназначении, которая судьба отвела ему в жизни коллектива. Более того, новый член общины от рождения оснащен всеми необходимыми «инструментами», соответствующими его специальности. Подобное взаимосоответствие особенностей строения индивида и его инстинктивной готовности выполнять важнейшую и неоценимую роль в жизни общины позволяет говорить о принадлежности данной особи к той или иной касте.

Ранее я упоминал, что в семье-общине медоносных пчел они связаны друг с другом единым и непрерывным потоком пищи, и что значение такого круговорота питательных веществ можно без колебаний уподобить роли кровеносной системы в едином и неделимом организме высших животных. Но в плане разделения обязанностей между разными членами общины ничуть не менее важна постоянная передача от особи к особи особых веществ гормональной природы, так называемых феромонов. Именно за счет их действия количественное соотношение исполнителей разных ролей, выполняемых членами той или иной касты, неизменно остается в согласии с актуальными потребностями общины и, более того, с тем, что ожидает ее в будущем.

Если, к примеру, община термитов не подвергается постоянной опасности нападения со стороны, ей нет необходимости содержать большую армию, так что количество особей, относящихся к касте солдат, в коллективе будет всегда оставаться достаточно скромным. Разумеется, численность войск не нормирована с точностью до одного-единственного солдата, да это и не нужно. Иное дело, когда речь идет об индивидах, вклад которых в общее дело настолько значителен, что от них зависит, по существу, вся дальнейшая судьба общины в близком и отдаленном будущем. Это матка в общине пчел, плодущие самки у муравьев и так называемая «царская пара» у термитов.

Конкуренция и конфликт как механизм увеличения числа общин

Здесь я хочу на одном примере показать, как именно многогранный конфликт интересов между членами общины ведет, в конечном итоге к расселению данной популяции вида и, соответственно, к более полному использованию им наличных ресурсов на благо последующих поколений. В семье медоносных пчел, в рутине повседневного существования, в такой конфликт неявным образом вовлечены две стороны: контингент бесплодных рабочих особей, с одной стороны и их мать – плодущая самка-матка, с другой. Большую часть года это противостояние скрыто, до поры до времени, под внешним флером тотальной целесообразности. Но оно резко обостряется на определенном этапе жизни общины, когда она чрезмерно разрастается, матка утрачивает феромонный контроль над рабочими, и на повестке дня маячит дворцовый переворот. Теперь в острую конкуренцию друг с другом вступают уже юные претендентки на роль безраздельной хранительницы очага. Наступает пора роения, число общин увеличивается, что очевидным образом повышает шансы вида на дальнейшее его процветание.

Но давайте все по порядку. У многих видов социальных насекомых плодовитость продолжательниц рода так велика, что одна единственная плодущая самка способна на протяжении многих лет воспроизводить столько потомков, сколько необходимо для регулярного и своевременного пополнения контингента тружеников всех специальностей, так что семья никогда не испытывает недостатка в рабочей силе. При этих условиях царица становится монополистом-производителем и в союзе со своими чадами и домочадцами препятствует появлению в семье других плодущих самок-конкуренток.

Пчелиная матка относится к числу долгожителей среди насекомых. При благоприятных условиях она может прожить до шести лет. И все же матка смертна, так что рано или поздно приходит время, когда она вынуждена уступить место кому-либо из своих дочерей. С возрастом плодовитость царицы уменьшается, что не проходит незамеченным для ее вассалов – рабочих пчел. Недовольные подданные, не мешкая, принимаются выращивать наследницу-инфанту, а затем совершают дворцовый переворот, убивая утратившую влияние царицу. Впрочем, чаще события идут по-другому, не столь драматическому сценарию. Старая матка сама покидает свою резиденцию вместе с множеством рабочих, препровождающих ее в новое жилище. Такой исход семьи называется роением, а эмигрирующая группировка пчел – роем.

К моменту вылета роя в покинутом им гнезде уже готовы к выходу из коконов с полдюжины юных принцесс, которых рабочие выращивали на случай гибели либо эмиграции прежней матки. Всем им, разумеется, нет места в поредевшей общине, и лишь одной уготована роль продолжательницы рода. Что касается прочих претенденток, то они будут уничтожены захватившей власть юной маткой и ее приближенными, если не смогут во время покинуть место рождения, каждая с собственным роем – как это сделала их мать.

Такова, вкратце, грубая схема событий, которая едва ли сможет полностью удовлетворить любопытство вдумчивого читателя. И в самом деле, сразу же возникает множество вопросов. Каким образом рабочим пчелам удается оценить степень плодовитости матки и ее дальнейшие перспективы в качестве производителя потомства? Что заставляет старую матку покинуть насиженное место и мыкаться по свету в поисках нового жилища? Чего ради рабочие пчелы выращивают потенциальных маток в присутствии одной, здравствующей, и почему она сама допускает это? К чему кровопролитные схватки между новорожденными претендентками на роль царицы при опустевшем престоле, и какова роль рабочих в этих междоусобицах? Многое здесь относится пока еще к области предположений и гипотез. И все же на некоторые из поставленных вопросов можно дать удовлетворительные ответы, если шаг за шагом проследить жизнь нашей пчелиной общины с момента окончания зимней праздности и до периода роения, приуроченного, как правило, к благодатным дням первой половины лета.

В благополучной пчелиной семье, не испытывающей пока недостатка в запасах меда, царица приступает к откладке яиц уже на исходе зимы. В это время ячейки для расплода пока что пусты, так что перед маткой открывается широкий простор разнообразной деятельности. Она методически «засевает» оплодотворенными яйцами колыбельки будущих рабочих пчел, откладывая ежедневно с наступлением весны до двух тысяч яиц, а то и более.

Если учесть, что от момента откладки яйца до выхода юной пчелы-труженицы из кокона проходит всего лишь 21 день, становится понятным, насколько быстро увеличивается в течение весны армия рабочих. К началу лета расплодные ячейки сота ежедневно покидают более тысячи новорожденных рабочих. И хотя ненамного меньше пчел гибнет во время полетов за взятком – просто «от старости», численность семьи с каждым днем заметно возрастает. Матка вновь и вновь пополняет яйцами те освободившиеся ячейки для выращивания рабочих, которые занимают обширную зону близ центральной части сота. Со временем поиски свободных ячеек превращаются для царицы в серьезную проблему, и она волей-неволей перемещается к периферии сота, где сосредоточены сравнительно немногочисленные колыбельки, предназначенные будущим самцам-трутням. Появление неоплодотворенных яиц в трутневых ячейках знаменует собой первый шаг к приближающемуся времени роения.

С наступлением теплых дней мая за этим первым шагом следует и второй: на нижнем, краю сот рабочие лепят новые ячейки, среди которых теперь появляются и так называемые «мисочки». Это основания будущих маточников, предназначенных для выращивания претенденток на роль матки. Повинуясь слепому инстинкту, мать семейства откладывает яйца и в эти необычно вместительные округлые ячейки, явно не ведая, что тем самым она закладывает мину замедленного действия под свое собственное благополучие, кажущееся до поры до времени столь прочным и нерушимым.

Появление в гнезде маточников издавна служило не только головной болью у пчеловодов, опасающихся распада семей в результате роения, но и своего рода загадкой для ученых. С одной стороны, разумеется, необходимо выращивать новых плодущих самок, гарантируя тем самым резерв особей-производителей в общине и жизнеспособность вида в целом. Но почему маточники появляются в гнезде только в строго определенное время, на рубеже весны и лета, словно рабочие пчелы способны предвидеть надвигающиеся катаклизмы?

Дело в том, что именно матка, в отличие от самок-рабочих, продуцирует одну из разновидностей тех самых феромонов, о которых я упомянул выше. Этот «феромон матки», вырабатываемый ее верхнечелюстными железами, обладает рядом мощных воздействий на поведение рабочих пчел. В частности, он стимулирует пчел-тружениц к строительству сот, но в то же время препятствует их деятельности по возведению маточников. Кроме того, этот «маточный феромон» тормозит развитие яичников у самок-рабочих, которые, таким образом, полностью лишаются возможности производить и откладывать яйца в присутствии матки.

Впрочем, все эти эффекты возможны лишь в том случае, если концентрация феромона, циркулирующего среди членов общины, достаточно высока. Феромон поступает к рабочим пчелам в несколько этапов. Основными его переносчиками оказываются пчелы из свиты матки, которые кормят ее и периодически ощупывают своими усиками-антеннами. Состав свиты то и дело меняется: одни кормилицы покидают матку, другие занимают в кругу фрейлин место ушедших. Бывшие члены свиты обмениваются кормом с рабочими в других секторах гнезда, перенося на себе ничтожные дозы магического маточного вещества. Так химические сигналы о присутствии и о состоянии царицы распространяются по эстафете среди всех членов коллектива, не оставляя никого в неведении о сиюминутном положении дел.

Понятно, что чем многочисленнее община, тем меньше доза феромона, поступающая к каждому из ее членов. С ростом семьи «разбавление» маточного вещества усиливается, концентрация его падает. Именно это происходит на рубеже весны и лета, когда все ячейки заняты расплодом, ежедневно дающим сотни юных пчел-рекрутов.

В этой ситуации царице уже с трудом удается разыскивать пустующие ячейки, так что ей приходится, просто под давлением обстоятельств, резко снизить темп откладки яиц. Вынужденное бездействие матки влечет за собой уменьшение размеров ее яичников, что сразу же сказывается на общем физиологическом состоянии насекомого. В частности, как полагают некоторые ученые, замедляется выработка маточного феромона в челюстных железах царицы, и это магическое вещество почти полностью утрачивает свое волшебное воздействие на все увеличивающийся в числе контингент рабочих особей.

Результаты всех этих изменений начинают проявляться незамедлительно. Первым делом рабочие пчелы приступают к постройке маточников. Вскоре у части рабочих начинают увеличиваться яичники, и число таких пчел-«трутовок» в гнезде быстро нарастает. По наблюдениям украинского энтомолога П. Г. Москаленко, трутовки часто ведут себя крайне агрессивно по отношению к матке и даже к пчелам из ее свиты, несущим на себе значительные дозы маточного феромона. Нередко целая группа раздраженных трутовок собирается в тесный клубок вокруг царицы, и подчас такое коллективное нападение заканчивается гибелью матки. Не исключено, что именно враждебное отношение пчел-трутовок к царице, утрачивающей свое влияние, лишает ее спокойствия и комфорта и тем самым подготовливает почву для последующего ее исхода из родного гнезда.

На приближающиеся катаклизмы в жизни семьи указывают и другие изменения в поведении рабочих пчел. Не испытывая на себе влияния маточного феромона, они прекращают работы по строительству сот и большую часть времени проводят в полном бездействии. Сцепившись друг с другом и образовав плотные гроздья, сотни пчел повисают в состоянии праздности на нижнем краю сота. Появление в гнезде подобных гроздей – это явный предвестник скорого роения. Не пройдет и нескольких дней, как десятки тысяч рабочих сплошной массой покинут перенаселенное гнездо, увлекая за собой матку – свою прародительницу. Такой процесс деления социума надвое получил название социотомии, или десмозиса.

С выходом роя семья делится примерно пополам, и пчелам той части общины, что остается верной родному дому, не остается ничего другого, как ожидать скорого выхода из маточников юных претенденток на роль царицы. Та, что покинет свою колыбель первой, имеет прекрасные шансы на занятие престола. Ей попросту следует не пропустить момента вылупления других претенденток и поразить каждую насмерть своим жалом-яйцекладом. Затем новая матка, игнорируя многочисленных в гнезде братьев-трутней, ненадолго покинет свою вотчину в поисках кавалеров, не состоящих с ней в близком родстве. Спарившись во время такого свадебного вылета с несколькими трутнями, происходящими из других общин, молодая матка возвратится в свое гнездо уже в качестве полноправной хозяйки положения.

Бывает и так, что царица, отложившая под давлением обстоятельств яички в колыбели-маточники, в дальнейшем противится уходу из семьи формирующегося роя. В подобных обстоятельствах она сможет удержать свои позиции, если ей удастся проделать отверстие в стенке запечатанного маточника, где покоится куколка будущей соперницы. Вслед за этим к царице присоединяются и рабочие пчелы, довершающие уничтожение поврежденного маточника. Однако рабочие могут воспротивиться агрессии матки по отношению к ее потенциальным конкуренткам. Это случается в гнездах, где перенаселение достигло к началу лета своего апогея. При таком положении вещей выход роя представляет собой насущную необходимость для общины. И если матка-хозяйка не склонна к эмиграции, рой все же отделится, увлекая с собой юную матку из числа новобранцев.

Рабочие пчелы способны вырастить инфанту даже при отсутствии маточников. Для этого они попросту наращивают стенки одной из обычных ячеек сота настолько, чтобы дать достаточно места для роста личинки будущей принцессы. И хотя первоначально обитательнице этой колыбельки была предназначена судьба рабочей лошадки, обильное и калорийное питание способно полностью перевернуть ее судьбу, превратив Золушку в могущественную царицу.

Правда, возможно это лишь в том случае, если возраст личинки, занимающей реконструированную ячейку, не превышает трех дней. В противном случае рабочие получат уродца, соединяющего в своем строении признаки рабочей особи и матки, так называемого интеркаста. Обычно подобные надстроенные ячейки, именуемые «свищевыми маточниками», появляются в пчелиной общине, почему-либо утратившей матку. Без нее у семьи нет перспектив, но вакансия на место царицы неизменно остается одной-единственной.

Итак, мы видим, что в общине медоносных пчел матка способна большую часть времени препятствовать выращиванию других плодущих самок, переводя усилия рабочих в русло воспитания множества подобных им, фактически бесплодных рабочих. Именно огромной армии этих существ и принадлежит заслуга создания микрокосма пчелиного жилища, в недрах которого им время от времени удается, наперекор феромонному контролю матки, вырастить некоторое количество будущих продолжательниц рода.

Такого рода конфликты в той или иной форме присутствует в любой общине социальных насекомых, какими бы идиллическими не казались приковывающие наше внимание отношения кооперации и сотрудничества в коллективе. Здесь, как и всюду в мире живого, под внешним флером тотальной целесообразности таится взаимный антагонизм, поминутно уносящий в небытие мириады несостоявшихся жизней. Принцип борьбы за выживание ценой гибели собрата остается неизменным, варьируют лишь способы реализации конфликта между особями и между интересами индивида и коллектива как целого.

Немало параллелей тем удивительным катаклизмам, которые сопровождают жизнь медоносных пчел, натуралисты обнаружили при изучении прочих видов социальных насекомых, общины которых, как я попытался показать здесь, в полной мере отвечают представлениям о сверхорганизме. Обо всех таких вещах, подчас еще более поразительных, способных смело конкурировать с выдумками писателей-фантастов, читатель сможет узнать, если не поленится открыть главу 12 книги «Бегство от одиночества».

Часть 3. «На острие социальной эволюции: “Я” – “Мы” – “Они”»

Так называется последняя глава книги. Одним из эпиграфов к ней я взял следующие слова философа и социолога Эриха Фромма: «Человек отделился от природы; став “индивидом”, он сделал первый шаг к тому, чтобы стать человеком». Это оказалось возможным лишь с появлением у людей такого качества субъекта, как самосознание. Или, иными словами, – с формированием в сознании понятий «эго» (я) и «альтер» (другой). Речь идет о том, чтобы мыслить себя не только как телесную отдельность от других, но и как психологическую. Это значит, что субъект способен думать о себе как о других, и о других как о себе. Социологи и этнографы считают, что осознание себя в качестве уникального субъекта появилось на сравнительно поздних стадиях становления человечества. Явление отсутствует во многих традиционных («примитивных») культурах, где индивид как бы растворен в своем коллективе, преимущественно – в родовой его ячейке, примерно таким же образом, как первобытный человек не отделял себя четко от природы.

Категории «Я» и «Другой» стали важнейшими элементами представлений человека о себе и об окружающем мире. По словам классика социологии Питирима Сорокина^[242], «…человеческое общество, вся культура и вся цивилизация есть в конечном счете не что иное, как мир понятий, застывших в определенной форме и определенных видах…». Или, говоря иначе, «…социальный мир есть мир идей, а человек есть животное, созидающее царство логического бытия – новую и высшую форму мировой энергии».

Историк и философ Р. Дж. Коллингвуд, который, естественно, никогда не занимался изучением поведения животных, писал: «Убеждение, что человек – единственное мыслящее животное, несомненно, ошибочно; но убеждение, что человек мыслит больше, более постоянно и эффективно, чем любое животное, и что человек является единственным животным, поведение которого в значительной мере определяется мыслью, а не простыми импульсами и влечениями, по-видимому, достаточно хорошо обосновано» (курсив мой. – Е.П.).

Совсем не значит, однако, что эти слова следует рассматривать как некий гимн разуму. То, что люди живут в мире понятий, не равнозначно идее, согласно которой их поведение по необходимости рационально и неизменно направлено на благо их самих, их близких и общества в целом. Прошлое человечества знало немало идеологических схем, выстроенных в полном согласии с формальной логикой, но очевидным образом преступных в своей основе. Как пишет тот же Фромм, «История цивилизации от разрушений Карфагена и Иерусалима до разрушения Дрездена, Хиросимы и уничтожения людей, земли и деревьев Вьетнама – это трагический документ садизма и жажды разрушения». Разница в причинах иррационального поведения животных (какое мы видели, к примеру, у императорских пингвинов) и человека в том, что у первых оно диктуется врожденными генетическими программами, которые безраздельно и непреодолимо довлеют над всеми особями данного вида, а у людей зиждется на созданных ими самими ложных убеждениях, которым приходится слепо следовать в силу самых разных причин.

Так, напоминая нам о длительном господстве тоталитарных деспотических режимов в «странах народной демократии» во главе с бывшим СССР, в нацистской Германии и в других государствах, Питирим Сорокин замечает: «Народы, познавшие и чтившие свободу, отрекались от нее, не сожалея, и напрочь забывали о ней…»

Впрочем, справедливо и то, что в сознании людей не умирает надежда на появление сильного и мудрого правителя, который установит, наконец, «разумный» порядок, ликвидирует преступность, сделает всех богатыми и счастливыми. Неискоренимая вера в возможность такого прихода мессии только на протяжении ХХ века ввергала многие народы в бесконечные беды и страдания. Эпопея «построения коммунизма» в России дает внушительный пример подобного хода событий. «Буквально на наших глазах, – продолжает Питирим Сорокин, – группа “искателей приключений” поработила и лишила собственности миллионы населения России в период с 1918 по 1920 год. Они уничтожили сотни тысяч людей, замучили других и навязали миллионам обязательный тяжелый труд, который не легче труда рабов в Египте во время возведения пирамид. Короче говоря, они лишили жителей России всех прав и свобод и создали в течение четырех лет настоящее государственное рабство в его наихудшей форме». Пообещав людям всеобщее равенство, большевики на деле создали поистине колоссальную бюрократическую пирамиду, не имевшую, возможно, аналогов за всю историю человечества.

В приведенных цитатах отражены в концентрированной форме те взгляды на природу социального поведения человека, на которые я опирался, приступая к работе над этой главой. Я намеревался показать в ней всю глубину принципиальных различий между социальностью у животных и в человеческом обществе.

Суть замысла. Чтобы выполнить эту задачу, я должен был досконально ознакомиться со всем тем, к чему при изучении человеческих обществ пришли многочисленные исследователи, работавшие в традициях науки, именуемой социальной антропологией. Это междисциплинарная область знаний, предмет которой – культурное многообразие способов социального устройства у людей и закономерности их исторического развития.

Углубившись в соответствующую литературу, я был поражен поистине необозримым спектром культур – от самых архаических до сугубо технократических, где уже немыслимо существование без телевизора и компьютера. Беглый обзор этого многообразия я привожу в первом разделе главы под заголовком «Галактика этносов, галактика культур». Здесь я попытался показать, сколь бесконечны варианты сочетаний между неограниченностью полета человеческой мысли, с одной стороны, и ее способностью застывать на века в форме самых причудливых верований и заблуждений, с другой.

К счастью, в 1990-х годах, когда я приступал к работе над этой главой, запрет на социальные науки о человеке^[243] был снят полностью благодаря Перестройке, так что появилась возможность читать работы классиков социологии и со циальной антропологии в переводах на русский язык^[244]. Оказавшись лицом к лицу с этим морем новой для меня информации, я осознал, насколько непростая работа ожидает меня впереди. Если я намерен основательно разобраться в том, как устроено общество людей и затем донести полученные знания до читателя в доходчивой и увлекательной форме, то нельзя будет при подготовке рукописи скользить по поверхности явлений, но придется вникать в достаточно тонкие детали. Далее я старался особенно тщательно анализировать литературные источники, которые соответствовали главному принципу, сформулированному нашим выдающимся соотечественником Н. Н. Миклухо-Маклаем: «Единственный путь – видеть все собственными глазами, а затем, отдавая себе отчет (при записывании) виденного, надо быть настороже, чтобы не воображение, а действительное наблюдение дало бы полную картину обычая или церемонии» (курсив автора цитаты).

О ложной трактовке социального поведения людей с позиций инстинктивизма. Помимо всего прочего, очень важным для меня было категорически противопоставить этот подход иному, весьма популярному среди читающей публики, далекой от науки. Я имею в виду направление, именуемое инстинктивизмом. Суть его в том, что поведение людей позволительно объяснять, вопреки сказанному в приведенной выше цитате из Коллингвуда, как раз преобладанием в мотивациях субъекта «простых импульсов и влечений», таких как агрессия и секс. Упоминавшийся уже Э. Фромм считает основателями направления З. Фрейда и К. Лоренца. По мнению Фромма, «то, как нормальное человеческое поведение описывает Лоренц, совершенно обескураживает».

В качестве примера воистину абсурдных аналогий между происходящим в мире людей и поведением животных автор приводит следующую выдержку из книги Лоренца «Так называемое зло»: «Дискриминационная агрессивность по отношению к чужим и союз с членами своей группы возрастают параллельно. Противопоставление «мы» и «они» выливается в резко отличающиеся друг от друга, разнополярные общности. Перед лицом современного Китая даже США и СССР временно объединяются в одну категорию «мы»^[245]. Аналогичный феномен (впрочем, с некоторыми элементами борьбы) можно наблюдать у серых гусей во время церемонии победного гоготания» (курсив мой. – Е.П.).

Фромм объясняет, почему сразу же после публикации этой книги она стала одним из бестселлеров, как доступный пониманию всех и каждого суррогат социальной психологии. Он пишет, что идеи Лоренца «… привлекают многих людей, которые предпочитают верить, что наша страсть к насилию обусловле на биологическими факторами, не подлежащими нашему контролю, и отказываются открыть глаза и осознать, что виною всему мы сами, вернее, созданные нами социальные, политические и экономические обстоятельства».

«Лоренц изучал животных…, – продолжает Фромм, – и в этой области был, без сомнения, в высшей степени компетентен. Однако его понимание человека не выходит за рамки знаний среднего буржуа. Он не расширял свой кругозор в этой области ни систематическими наблюдениями, ни изучением серьезной литературы. Он наивно полагал, что наблюдения за самим собой или за своими близкими и знакомыми можно перенести на всех остальных людей. Но самый главный его метод – это отнюдь не самонаблюдение, а метод заключения по аналогии на материале сравнения поведения тех или иных животных и человека. С научной точки зрения подобные аналогии вообще не являются доказательством; они впечатляют и нравятся людям, которые любят животных. Многоплановый антропоморфизм Лоренца идет рука об руку с этими аналогиями. Однако они создают приятную иллюзию, будто человек понимает то, что чувствует животное, – и в этой иллюзии состоит главный секрет их популярности» (курсив мой – Е.П.).

Наивность построений того типа, к которым принадлежит книга «Так называемое зло» в те годы, о которых идет речь, приводила меня в состояние, близкое к негодованию. В 1989 г. я написал большую статью с критикой еще более яркого образчика инстинктивизма – книги Д. Морриса «Голая обезьяна». Ее автор считал, что науки, намеревающиеся раскрыть пути эволюционного становления и сущность человека, шли по ложному пути, когда пытались решить эти проблемы путем досконального изучения современных этносов, находящихся на ранней стадии охотников-собирателей. Это боковые, тупиковые тропинки человеческого бытия, не отражающие истинного существа «голой обезьяны». Не так много для понимания исконно человеческого могли дать, с точки зрения Морриса и работы психиатров, исследующих психику и поведение тех индивидов, которые принадлежат цивилизованному обществу, но резко уклоняются от принятых социальных и культурных норм. В действительности, как утверждает Моррис, истинное ядро человеческого существа может быть выявлено лишь путем простых этологических наблюдений за средним, типичным, преуспевающим представителем ведущих культурных общностей (major cultures), круг которых автор, судя по многим его рассуждениям, ограничивает странами с европейским типом цивилизации, основанной на христианской морали. «Как мало, как ничтожно мало, – пишет Морррис, – голая обезьяна^[246] изменилась со своих ранних дней примитивного состояния». Комментируя эти пассажи, я констатировал, что их автор «с самого начала надел на себя шоры европоцентристски ориентированного обывателя».

По пути, намеченому Лоренцем и Моррисом, пошел и наш соотечественник В. Р. Дольник. В Википедии его опус «Непослушное дитя биосферы» охарактеризован так: «Научно-популярная книга по этологии человека. Она в популярной форме раскрывает биологические основы поведения человека – инстинк ты». В период с 1994 по 2007 г. ее переиздавали 5 раз». В отзыве на другую публикацию того же автора я писал: «Это попытка популяризации науки, попытка доходчивого объяснения сути этологического подхода к поведению человека на примере сравнения его образа действий с тем, что мы видим у обезьян, и не только человекообразных. Однако такого рода тексты своим появлением формируют даже не околонаучный, а лженаучный миф, который уже успешно прижился, ибо обладает всеми необходимыми для этого свойствами: ясностью и простотой схемы, а также и возможностью найти ей подтверждения на бытовом уровне и в рамках бытового мышления. Это яркий пример успешной популяризации ложных представлений».

Инстинктивизм – не единственная разновидность позиции, отрицающей реальность принципиальной грани между психикой и поведением, в том числе и социальным, у людей и животных, даже тех, что стоят наиболее близко к нам на эволюционной лестнице. Вот, например, что пишет по этому поводу доктор биологических наук А. В. Марков в своей книге «Эволюция человека». По его мнению, интерес людей к самим себе имеет «…досадные побочные следствия, такие как склонность к завышенной самооценке и чрезмерной серьезности. А еще – к проведению четкой разграничительной линии между «людьми» (нашими, своими, такими как я) и «животными» (неразумными, примитивными и волосатыми)». И далее: «Я должен честно предупредить тех читателей, которые еще не избавились от подобных предрассудков: эта книга не собирается щадить ваши чувства».

«У человека, конечно, – продолжает автор, – есть кое-что особенное, чего нет у других животных. Например, у нас самый умный (в некоторых отношениях) мозг и самая сложная система общения (речь). Правда, у любого другого вида живых существ тоже есть хотя бы одно уникальное свойство или сочетание свойств (иначе его просто не считали бы особым видом). Например, гепард бегает быстрее всех зверей и гораздо быстрее нас. Докажите ему, что думать и говорить важнее, чем быстро бегать. Он так не считает» (курсив всюду мой – Е.П.).

Можно видеть, что А. В. Марков присоединяется к убогой обывательской идейке, согласно которой представления об уникальности человека основываются на нашем «высокомерии» в отношении других видов животных^[247]. Серьезные исследователи проблемы места человека в мироздании (в первую очередь философы, а также представители множества самых разных гуманитарных дисциплин) давно перестали думать о «примитивных и волосатых», когда пытаются получить объективное представление о сущности поистине поразительного «феномена человека». На этом фоне упражнения А. В. Маркова, основанные на желании затушевать грань между животными и человеком, выглядят просто напросто как рецидив наивного, плоского эволюционизма.

Что самое поразительное – так это отсутствие у названных авторов малейшего интереса к огромной, серьезной научной литературе по социологии, этнологии и социальной антропологии и, соответственно, полнейшее их невежество в этих сферах^[248]. Позиция состоит в следующем: «Ведь я сам – человек, следовательно, и сам знаю все про людей и человечество». Приходится еще раз повторить сказанное по этому поводу Фроммом в отношении Лоренца: «..его понимание человека не выходит за рамки знаний среднего буржуа».

«Инстинкт, – пишет Фром, – это чисто биологическая категория, в то время как страсти и влечения, коренящиеся в характере людей, – это биосоциальные, исторические категории. И хотя они не служат физическому выживанию, они обладают такой же (а иногда и большей властью), как и инстинкты. Они составляют основу человеческой заинтересованности жизнью (способности к радости и восхищению); они являются в то же время материалом, из которого возникают не только мечты и сновидения, но и искусство и религия, мифы и сказания, литература и театр – короче, все, ради чего стоит жить…» (курсив мой – Е.П.).

Классификация способов общественного устройства у людей

Все то, что было сказано выше в главах 4 и 7, ясно свидетельствует о стерильности и бесперспективности подхода, при котором мы попытались бы обсуждать сущность социальных систем у «животных вообще». Столь же бессмысленны попытки противников идеи об уникальности человека рассуждать о социальном поведении людей, рассматривая человека просто как еще один вид животных, обладающий «кое-чем особенным». При таком подходе исчезает необходимость копаться в деталях и изучать неоднородность социального поведения разных этносов и искать ее причины. Но давайте зададимся вопросом, стоит ли ставить знак равенства между стратегиями существования номадных групп охотников-собирателей у бушменов пустыни Калахари или у индейцев намбиквара в Амазонии, с одной стороны, и, с другой, в обществах, подразделенных на касты, что характерно для многих народов Южной Азии, исповедующих индуизм?

В науках о человеке понятием «общество» обозначают некий тип социальной организации, который сложился на почве определенной культуры и, однажды сформировавшись, сам поддерживает существование последней и ее развитие.

Бесспорно, что способ социальной организации, практикуемый в том или ином человеческом обществе, в огромной степени определен экологическими условиями конкретной природной среды, которую людям приходится осваивать в своих жизненных интересах. Однако в одних и тех же природных условиях могут существовать общества с принципиально разным социальным устройством, как, например, такие, которые живут за счет скотоводства либо земледелия в Африке. Это обстоятельство указывает на громадную роль традиций, т. е. духовного начала, в качестве причин своеобразия данной системы социальных отношений. Поскольку мир традиций каждого этноса неповторим, ибо формирование его в истории народа в принципе неподвластно закономерностям логики, было бы по меньшей мере наивным само предположение о возможности существования некоего универсального типа человеческого общества. Все, что известно сейчас об истории человеческих взаимоотношений на нашей планете, свидетельствует о поразительной неравномерности эволюции человеческих обществ – происходило ли дело в Евразии, в Новом Свете или на Африканском континенте.

При всем колоссальном разнообразии этнических культур и соответствующих им способов социальной организации многие варианты общественного устройства различаются лишь в частных деталях, что позволяет объединять принципиально сходные варианты социальных структур в некие сборные группы (или классы) и уже эти последние сравнивать между собой. Подобная процедура классификации обществ – дело далеко не простое, так что неудивительно, что разные исследователи зачастую руководствуются в этой работе разными принципами и подходами.

Наиболее распространен принцип классификации, в основу которого кладут такое свойство общества, как степень развития власти одних его членов над другими. При таком подходе на одном полюсе сосредоточиваются общества, в которых властные структуры и функции сведены до минимума или вообще отсутствуют. Это так называемые анархические, или эгалитарные общества (от французского слова egalite – «равенство»). На другом полюсе мы обнаруживаем всевозможные варианты тоталитарных обществ с деспотической системой управления авторитарной личности (диктатора) и бюрократического меньшинства над основной массой населения. В последнем случае перед нами доведенный до логического конца принцип государственного устройства как аппарата насилия правящей верхушки над ущемленным в своих правах большинством. Между этими двумя полюсами располагаются всевозможные варианты обществ догосударственного типа – с незрелыми механизмами централизованной власти и с умеренно выраженным социальным неравенством, а также государства, основанные на принципах демократии и парламентаризма.

Другой способ классификации обществ подчеркивает различия в их основных структурных особенностях. При таком подходе можно выделить три типа обществ: сегментарные, стратификационные и синтетические.

Калейдоскоп способов коллективного существования

Сегментарное общество по своему строению может быть уподоблено модулярным организмам, построенным как бы на многократном «повторении» подобных друг другу частей (модулей), выполняющих аналогичные жизненные функции. Так, у индейцев яноама, населяющих дождевые тропические леса Венесуэлы и северной Бразилии, таким автономным сегментом общества оказывается благоустроенная деревня (шапуно), состоящая из нескольких основательно выстроенных «домов» с висящими в них гамаками. Деревня от деревни отстоит на 20–30 км, а то и больше. Основу хозяйства яноама составляет подсечно-огневое земледелие. И хотя они значительную часть пропитания добывают средствами охоты и собирательства, основной способ их производства диктует необходимость в оседлом образе жизни. Относительная стабильность ресурсов питания в тропическом лесу позволяет увеличить численность социальной ячейки по сравнению с максимально допустимой для охотников и собирателей. Население отдельных деревень у яноама достигает иногда 250 человек, хотя в большинстве случаев оно приближается к 80–100 душам, считая взрослых и детей.

Совершенно аналогичную картину мы обнаруживаем в тысячах километров от бразильской сельвы – например, у лесных земледельцев кисси в джунглях экваториальной Африки или у папуасов Берега Маклая в Новой Гвинее. Таким образом, этот тип социальной организации сохранился до наших дней у множества этносов с самыми различными формами примитивной экономики – охоты и собирательства, подсечно-огневого земледелия и отгонного скотоводства. В некоторых случаях люди полностью полагаются на какую-либо одну из этих трех стратегий жизнеобеспечения, тогда как другие практикуют разные их сочетания. Именно эти различия между этносами в сфере их экономики определяют характерные особенности социальной организации каждого из них, при том, что все наблюдаемые нами вариации так или иначе укладываются в рамки единого типа сегментарного анархического общества. Общий принцип организации этих сегментарных обществ состоит в том, что здесь полностью отсутствуют какие-либо институты централизованной власти и управления.

При этом некоторые этносы полностью полагаются на какую-либо одну из этих трех стратегий жизнеобеспечения, тогда как другие практикуют разные их сочетания – как, к примеру, амазонские индейцы намбиквара, переходящие со сменой сухого сезона на дождливый от охоты и собирательства к возделыванию сельскохозяйственных культур. Такого рода различия между этносами в сфере их экономики определяют характерные особенности социальной организации каждого из них, при том, что все наблюдаемые нами вариации так или иначе укладываются в рамки единого типа сегментарного анархического общества.

Стратификационные общества получили свое название от латинского stratum (буквально – «слой»). Общество этого типа проще всего представить себе в виде слоеного пирога, а всевозможные взаимодействия между слоями (стратами) организованы скорее по горизонтали, чем по вертикали. Пожалуй, самыми своеобразными из них, где принцип «слоеного пирога» выражен наиболее ярко, оказываются общества, подразделенные на касты. Браки между мужчиной и женщиной из разных каст запрещены как традициями, так и законом, если, разумеется, в стране существует юридическое право. Они возможны только внутри данной касты, поэтому потомок той или иной супружеской пары неизбежно появится на свет, уже будучи членом касты, к которой принадлежат его родители. Один из вариантов кастовой системы породил индуизм. В верованиях индуистов до логического конца доведено противопоставление понятий «чистота» – «нечистота», которые испокон веков были основополагающими практически во всех архаических культурах. Мощным источником нечистоты индуисты считают всякое насилие – и не только над людьми, но также над животными, растениями и над матерью-землей. Именно поэтому люди духовного звания ни под каким видом не должны заниматься землепашеством (при котором наносятся раны земле), а профессии мясника, забивающего скот, и маслобоя, отнимающего жизнь у семян растений, относятся к числу «нечистых». Все это создает в среде народов, исповедующих индуизм, совершенно особую психологическую обстановку страха перед неверным шагом, грозящим соприкосновением со скверной.

Синтетическим я назвал нынешнее индустриальное общество, в котором все функциональные подсистемы, выполняющие его нужды (политика, хозяйство, наука, религия, воспитание и т. д.), сливаются в единый сложнейший механизм, порабощающий по существу своей неумолимой мощью обслуживающие его человеческие массы. На наших глазах происходит и следующий шаг – слияние подобных индустриальных обществ в единое, глобальное, мировое общество, которое при соприкосновении с обществами сегментарного и стратификационного типов быстро разрушает их, походя вовлекая все новые и новые этносы в безумный бег «современного массового общества».

Два варианта классификации обществ, о которых речь шла выше, хотя и ставят во главу угла разные критерии, отнюдь не исключают друг друга. Можно, таким образом, комбинировать предлагаемые ими категории. Так, общества сегментарного типа чаще всего оказываются одновременно и анархическими, а государственное устройство в его наиболее развитых формах свойственно синтетическим индустриальным обществам.

Впрочем, комбинации признаков, которые ставятся во главу угла в каждой из двух схем классификации, могут быть самыми различными и подчас весьма причудливыми. Так, в королевстве Непал с централизованной государственной властью господствует кастовая система (типичный вариант стратификационного общества), но в нее вовлечены в качестве краевых элементов этносы охотников-собирателей, чья социальная организация сохраняет все черты анархического сегментарного общества.

Согласие и конфликт

На многочисленных примерах того, как организовано социальное поведение людей при самых разных условиях их существования, я старался показать, что социальная гармония – состояние весьма трудно достижимое и крайне неустойчивое. В этом прекрасно отдавали себе отчет многие великие мыслители прошлого. Английский философ Томас Гоббс еще в XVII веке писал, что естественное состояние общества – это «война всех против всех». Ибо равенство людей от природы порождает у них и равные надежды на жизненный успех. «Вот почему, если два человека желают одной и той же вещи, которой, однако, они не могут обладать вдвоем, они становятся врагами».

Ту же идею великий немецкий мыслитель Иммануил Кант сформулировал в конце XVIII века несколько по-иному. По его мнению, человек «…обязательно злоупотребляет своей свободой в отношении своих ближних; и хотя он, как разумное существо, желает иметь закон, который определил бы границы свободы для всех, но его корыстолюбивая животная склонность побуждает его, где ему нужно, делать для самого себя исключение». Поэтому, считает Кант, «средство, которым природа пользуется для того, чтобы осуществить развитие всех задатков людей, – это антагонизм их в обществе, поскольку он в конце концов становится причиной законосообразного порядка».

Эти идеи в дальнейшем были развиты целым рядом социологов и политологов и послужили основой новой ветви обществоведения – конфликтологии. Обобщая все сделанное учеными в этой области, А. Г. Здравомыслов резюмирует: «Не надо вводить людей в заблуждение с помощью мифа о всеобщей гармонии интересов… Конфликт – неизбежный результат всякой системы управления, любой иерархически организованной системы. Идеал полного социального равенства – несомненная утопия, вредное заблуждение, которое приводит лишь к разрушению эффективности всякой совместной деятельности…» Более того, по мнению автора, «суть любого политического режима заключается именно в том, что он определяет формы политического конфликта в борьбе за властные полномочия».

Завершая эту главу, я адресовал читателей к главному тезису, высказанному в ее начале. «Суть его в том, – писал я, – что в основе каждого из многочисленных вариантов социальности человека лежит, в конечном итоге, сплав бытующих в том или ином обществе представлений о мире, трудового опыта народа и традиций, передаваемых от поколения к поколению. Все это вместе взятое создает культуру – то есть нечто, отсутствующее в сколько-нибудь развитой и законченной форме даже у наших ближайших родичей в животном мире, у человекообразных обезьян».

Как книгу удалось издать

Работа была окончена к середине 1990-х гг. Было совершенно очевидно, что нести рукопись объемом 650 страниц в Издательство «Наука», где на счету каждый печатный лист^[249] – шаг, заведомо обреченный на провал. К счастью, эта организация в сложившихся к тому времени рыночных отношениях утратила свою монополию на выпуск научных книг. Теперь можно было, в принципе, искать другие издательства, которые оказались бы заинтересованными в опубликовании продукта, если бы он пришелся бы им по вкусу. Я обошел несколько издательств, где, как полагал, могут заинтересоваться моей рукописью (среди них, насколько помню, был, в частности, «Географгиз»). Но всюду мне говорили: «Да, это интересно. Доставайте деньги на издание, и мы сделаем книгу».

Обманутые надежды

Наконец, я наткнулся на организацию, где, как показалось сначала, можно было, напротив, даже немного заработать. Частное издательство, основанное в 1997 г., называлось «Прогресс-Традиция». Я созвонился с главным редактором Б. В. Орешиным, и мы договорились о встрече. Я сел напротив него, положив перед собой толстую папку с рукописью. Он взял оглавление, пробежал его глазами, потянул папку к себе и накрыл ее рукой. «Нам это подходит, – сказал он, – но каковы ваши условия?» Я собрался с духом и ответил, что хотел бы получить за рукопись тысячу долларов. Стал объяснять ему, что книга богато иллюстрирована, что художник надеется получить достойный гонорар за свою работу. Что я вижу будущую книгу как красивое издание, привлекательное для читателя не только оригинальным текстом, но и ярким, нестандартным дизайном. В целом, ощущение от разговора было таково, что дело может выгореть.

Но чем дальше шли мои переговоры с издательством, тем менее оптимистичным выглядело развитие событий. Сначала казалось очевидным, что издатель хотел бы заполучить рукопись и держит меня на крючке. Но, в конце концов стало ясно, что ресурсы его недостаточны, чтобы сделать книгу такой, какой она виделась мне в воображении – напечатанной на хорошей бумаге и в броской твердой обложке. При посещениях издательства каждый раз приходилось карабкаться на третий этаж по скрипучей деревянной лестнице на задах старого дома. Уже одно это расположение организации могло бы подсказать, что дела ее идут не слишком успешно. И вот в мой очередной приход туда мне показали образец книги, как ее могут выполнить здесь. Углы картонной обложки выворачивались наружу, и все в целом выглядело совершенно убого. Я сказал, что мне это совершенно не подходит, посетовал на то, что меня так долго водили за нос и ушел, лелея в душе жажду мести.

Никаких обнадеживающих вариантов не предвиделось, и оставалось только забыть о том, чтобы пристроить рукопись сразу. Следовало, наоборот, запастись терпением и ждать другого благоприятного случая. Между тем, общая ситуация была такова, что приходилось постоянно думать о том, как заработать на жизнь семьи с двумя быстро растущими маленькими детьми на два оклада (мой и жены Лены Потаповой) в Институте морфологии животных. Инфляция росла галопирующими темпами. В период с января 1992 г. до конца 1995 г. средний уровень реальной заработной платы упал примерно до 34 % от первоначального уровня, то есть снизилась она ровно в три раза.

«Зеленая серия»

Я решил попробовать пополнить наш бюджет, взявшись за переводы с английского. В издательстве «Армада», начиная с 1994 г., развернулся прибыльный бизнес, состоявший в издании «Зеленой серии» – переводных книг о животных и путешествиях. Переводами, выпускаемыми там, занимался некто С. С. Лосев, работавший буквально в режиме конвейера. Но поскольку руководство организации остро нуждалось в росте прибыли, меня охотно приняли в компанию и дали для перевода сразу две книги. Там меня уже знали как переводчика, поскольку мой перевод книги К. Лоренца. «Кольцо царя Соломона» оказался одним из первых среди изданных ими книг^[250].

За девять лет Лосев перевел десять книг, но пик его активности пришелся как раз на то время, когда появился я. На 1996–1997 гг. приходится издание половины этих его поделок. Понятно, что в период затягивания всеми поясов конкурент был ему совсем не нужен. А в издательстве работала еще и его дочь, которая в такой ситуации не могла не играть важной роли его преданной союзницы. Ведь те две книги, которые предложили мне, могли бы пойти в навар семье Лосевых.

Работу по переводу мне следовало сделать быстро. При этом оказалось, что книги о львах за авторством некоего Гаррета Паттерсона отнюдь не блещут литературными достоинствами и к тому же не слишком интересны по содержанию. Написанная первой могла еще быть оценена по ее новизне на четыре с минусом, а вторая представляла унылое пережевывание всего того, что можно было извлечь уже из первой.

Тем не менее, я примерно за месяц перевел обе. Работа была мучительной – бесило интеллектуальное убожество автора. О каком-то бесстрастном переводе типа косметически обработанного подстрочника не могло быть и речи. Приходилось пересказывать корявый английский этого уроженца Южной Африки своими словами, параллельно устраняя многочисленные фактические несоответствия между разными фрагментами авторского текста. Когда я принес обе готовые рукописи в издательство, то сказал, что вторую книгу им печатать не стоит – это форменная бадяга. Я шел против своих интересов, рискуя лишиться гонорара за эту часть работы, но был настолько взбешен низким качеством оригинала, что ничего с собой поделать не мог.

Что же касается первой их этих двух книг, то мне удалось сделать ее читабельной для не слишком привередливой аудитории. Однако дочь Лосева взялась за меня вплотную. Когда я увидел ее правку моего перевода, истинные мотивы ее поведения, изложенные выше, высветились передо мной, как на ладони. Даже главный редактор согласился с тем, что большая часть замечаний – это не более, чем «вкусовщина». Я же сказал, что больше работать с этим текстом не буду ни минуты. Заявил, чтобы они не рассчитывали, что я доведу перевод до кондиции, руководствуясь замечаниями дочери Лосева. Потребовал немедленно выплатить мне гонорар. «Тогда, – было сказано мне, – мы сокращаем сумму гонорара, указанного в договоре!» «Давайте, сколько считаете нужным – ответил я, – и расстанемся поскорее». К чести тогдашнего руководителя этой организации, мне выплатили оба гонорара, хотя вторую книгу позже, как будто, решили, по моему совету, не издавать.

Эта история имеет забавное продолжение. Когда я подошел сегодня к описанию этой коллизии и обратился к Интернету, чтобы уточнить название книги, переведенной мною 20 лет назад, то увидел там следующее. На странице http://www.litmir.me/bd/?b=21503 читаю: «Там, где бродили львы». Автор Паттерсон Гаррет. Переводчик(и): Панова? Е.Н., Лосев Сергей Сергеевич. А на другом сайте Сергей Сергеевич идет уже первым автором. Сайт http://maxima-library.org/knigi/genre/bl/author/69210: «Там, где бродили львы». Автор Паттерсон Гаррет. Переводчик(и): Лосев Сергей Сергеевич, Панова? Е.Н.^[251] При таком положении вещей я бы не слишком удивился, если бы вторая переведенная мной книга была издана позже, после прекращения моих контактов с «Армадой» под каким-либо иным названием и с указанием другого переводчика. А зачем добру пропадать?^[252]

Журнал «Свирель»

Как-то я случайно услышал по радио «Эхо Москвы» передачу, в которой журналист Максим Скороходов рассказывал об иллюстрированном детском экологическом журнале для чтения в кругу семьи и в школе. Передача меня заинтересовала, и я решил, не медля, навестить издательство, выпускавшее этот журнал, в надежде хоть немного улучшить материальное состояние своей семьи в столь трудное для выживания время.

Пришлось ехать в другой конец Москвы, где я не сразу нашел Издательство «Лазурь», занимавшее помещение стандартной двухкомнатной квартиры. Меня любезно встретил главный редактор Галина Петровна Турчина и направила к Марии Скороходовой, ведавшей журналом «Свирель». Я рассказал ей о себе, в частности о том, что за годы своих экспедиций собрал приличный массив фотографий о природе разных регионов тогдашнего Советского Союза – от Дальнего Востока до республик Средней Азии.

Для начала у меня взяли фотоочерк о биологии и поведении речной крачки, но обкорнали его так, что я решил не продолжать контакты с этим журналом. Но некоторое время спустя Мария позвонила мне с вопросом: «Куда же Вы исчезли?» Я высказал ей свои претензии, и мне поообещали обращаться с моими материалами более бережно. В номере 12 за 1999-й год «Свирель» опубликовала мой первый большой очерк о Бадхызском заповеднике – на два разворота с десятью фотографиями.

Так отношения наладились, и на протяжении последующих четырех лет я предоставлял в каждый номер, выходивший ежемесячно, по одному иллюстрированному очерку^[253]. Кроме того, Г. П. Турчина предложила мне стать научным редактором журнала. Я согласился, и теперь в мои обязанности входил критический анализ всего, что поступало от авторов в очередной номер, его компановка и правка текстов. В этом статусе я оставался до 2004 г., когда Галина Петровна решила передать руководство издательством «Лазурь» своему сыну Григорию и его супруге Валентине. Тогда Маша Скороходова, с которой мы так хорошо сработались за последние годы, покинула организацию.

Но еще задолго до этого наступил тот самый «момент истины», которого мне пришлось ждать немногим менее десяти лет, с того времени, как я первые начал пытаться издать книгу «Бегство от одиночества» в издательстве «Прогресс-Традиция». Во время рутинной работы над подготовкой к печати очередного номера «Свирели» я услышал разговор из соседней комнаты. Галина Петровна говорила кому-то, что денег, которые издательству выделили на выпуск нескольких книг, оказалось больше, чем можно было потратить на те, которые уже полностью подготовленные к печати. Тут я присоединился к разговору и сказал, что готовая книга есть у меня.

Оказалось, впрочем, что этих излишних денег определенно не хватит на издание моей толстой книги. Издательство могло лишь предоставить типографическую базу, а Маша охотно согласилась сделать макет. Мне пришлось подать заявку на финансирование книги в недавно организованный Российский фонд фундаментальных исследований (РФФИ). Там книгу одобрили, во многом благодаря активной поддержке со стороны профессора Алексея Меркурьевича Гилярова^[254], недавно ушедшего из жизни. Деньги перевели в «Лазурь», и в 2001 году книга вышла в свет.

Как книгу восприняли коллеги

Среди нескольких отзывов на эту публикацию хотелось бы остановиться на двух наиболее содержательных. Один из них принадлежит генетику М. Д. Голубовскому, работающему последние годы в Университете Беркли в Калифорнии. Он был опубликован в № 5 «Журнала общей биологии» за 2005 г.

В ней автор дает высокую оценку книги и всего того, что мне удалось сделать ранее в области популяризации зоологических знаний. Коротко характеризуя содержание этого моего труда, Голубовский пишет: «Задачу новой большой и хорошо иллюстрированной книги “Бегство от одиночества” можно назвать поистине дерзкой. Автор задумал проследить и рассказать широкой аудитории, как происходит и в каких формах воплощается в животном мире нашей планеты стремление индивидов одного вида к себе подобным – от ассоциаций бактерий до многоклеточных организмов, сообществ пчел, муравьев и термитов, колоний пингвинов и прайдов львов и, наконец, множества этносов у человека. Иными словами, все то, что объемлет термин “биосоциальность”».

А в заключении отзыва сказано: «Замечательная книга зоолога-эволюциониста Панова – для тех людей, кто не боится неожиданных и непривычных биологических идей об окружающем нас мире живой природы и кто не собирается спасаться бегством от той интеллектуальной свободы и того бремени, которое приносит это знание. Плюсы и минусы давно сформулированы народной мудростью: “вместе тесно, а врозь скучно”».

Пожалуй, еще важнее для меня было мнение о книге, высказанное с позиции представителя гуманитарных дисциплин И. А. Шмерлиной, в то время кандидата философских наук и докторанта Института социологии. Эта большая рецензия опубликована в № 1 «Социологического журнала» за 2003-й год под заголовком «Научно-популярная биосоциология, или о пользе дилетантского прочтения».

В отзыве дан подробнейший разбор моей концепции, высказанной в книге, который свидетельствует о том, что «дилетантское прочтение» ее Ириной Анатольевной выполнено, в действительности, на высочайшем профессиональном уровне. Я был бы рад, если бы мои коллеги зоологи читали книгу с таким же вниманием к деталям изложения достаточно сложных материй.

В целом рецензент дает книге высокую оценку. Хотя, как он полагает, она «не претендует на формирование междисциплинарной программы»^[255], но «являет собой великолепный образчик научно-популярной литературы и посвящена не столько обоснованию, сколько иллюстрации исходной социальной доминанты, присущей жизни на Земле».

«Сверхзадача книги, – продолжает автор рецензии, – не только показать глубокие биологические корни социальности, но и проследить их развитие и воплощение в высших формах жизни, выявить механизм действия единого принципа социальности на разных уровнях органического мира. Трудно сказать, можно ли вообще реализовать подобную задачу. Во всяком случае, в данном сочинении это сделать не удалось, и великолепный замысел остался, по сути, красивой метафорой».

Не во всем я готов согласиться с И. А. Шмерлиной. Во-первых, я не уверен, что умело выполненная «иллюстрация» чего бы то ни было не может служить обоснованием явления или, по крайней мере, первым и необходимым шагом к такому обоснованию. Чего, по мнению рецензента, не хватает развернутой «иллюстрации», чтобы она стала «обоснованием»? Не на основе ли веры в чисто иллюстративный материал построены многие теории, к примеру, дарвиновская теория естественного отбора или полностью умозрительная – «полового отбора»?

Во-вторых, я полагаю, что, вопреки сомнениям рецензента, мне все же удалось «не только показать глубокие биологические корни социальности, но и проследить их развитие и воплощение в высших формах жизни, выявив тем самым механизм действия единого принципа социальности на разных уровнях органического мира. Поэтому никак не могу согласиться с тем, что «великолепный замысел остался, по сути, красивой метафорой».

Далее, рецензент, судя по интонации в тех фрагментах ее текста, где речь идет о социальности человека, полагает, что моя позиция, касающаяся ее коренных отличий от того, что мы видим у высших животных, продиктована опасениями быть обвиненным в «биологизаторстве». В рецензии сказано: «Чтобы избежать этого, Е. Н. Панов в последних разделах книги убеждает читателя в уникальности человека и его общественной жизни и недопустимости культурно-биологических параллелей, что, с точки зрения заявленной задачи, выглядит несколько странно». (курсив мой – Е.П.). Противопоставление соци альности человека, целиком основанной на обладании им культурой, всему тому, что базируется на «инстинктах» – это один из важнейших посылов книги (если не самый главный), и ничего натужно додуманного здесь нет и в помине. Эта часть книги – протест против разгула идей инстинктивизма и им подобных, а также ответ на полнейшее невежество биологов в научных представлениях касательно “феномена человека”».

Как полагает рецензент, «…выявление единой эволюционной линии социальности вряд ли вообще возможно средствами научно-популярного жанра. Неудивительно поэтому, что богатейший фактический материал мало способствует тому, чтобы показать, как из коалиции клеток рождается человеческое общество».

На это можно возразить, во-первых, исходя из того, о какой разновидности научно-популярного жанра идет речь. Если это научно-ПОПУЛЯРНЫЕ выдумки, наподобие тех, о которых мы читаем в книгах вроде «Эгоистического гена», то здесь вообще не следует ожидать чего-либо похожего на истину. С другой стороны, представим себе, что я имел бы возможность опубликовать книгу объемом в несколько тысяч страниц, в который вошли бы все мои конспекты, выполненные на стадии осмысления исходного материала (с графическими схемами и цифровыми данными)^[256]. В таком случае кардинальная идея работы могла бы быть осуществлена ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО средствами такого НАУЧНО-популярного жанра, и никак иначе.

Во-вторых, рецензент, к сожалению, изменяет своей строго продуманной стилистической манере, когда пишет: «…богатейший фактический материал мало способствует тому, чтобы показать, как из коалиции клеток рождается человеческое общество». Этот пассаж, который можно воспринимать только как неудачную шутку, по сути дела перечеркивает все, сказанное в рецензии.

К тому же, сказанное никак не гармонирует с предложением рецензента дать в качестве эпиграфа к моей книге следующие слова Тейяра де Шардена: «Если бы в крайне рудиментарном, но безусловно возникающем состоянии у молекулы не существовало внутреннего влечения к единению, то физически любовь не могла бы обнаружиться выше, у нас, в гоминизированном состоянии».

Глава 10. «Горные агамы Евразии»^[257]

В главе 4 я рассказывал о том, как в силу неудачного стечения обстоятельств весной 1980 г. я поневоле вынужден был заняться изучением поведения рептилий, именно, ящериц степных агам. Тогда в пустыне на побережье залива Кара-Богаз-Гол мы с Ларисой собрали интересный материал по этим пресмыкающимся и вскоре опубликовали две статьи об их образе жизни.

Снова агамы, но явно иные

На этом, казалось, наши исследования по герпетологии должны были бы и закончиться. Но здесь, как и тогда, вмешался непредвиденный случай. Годом позже, когда у нас не заладилась работа с массовым отловом и мечением речных крачек на острове Шинкаренко (о чем говорилось в главе 7), мы решили предоставить себе нечто вроде отпуска. Отлучиться с острова на недельку и посетить Сюнт-Хасардагский заповедник на юго-западе Туркмении, о необычайных красотах природы которого нам неоднократно рассказывали побывавшие там московские зоологи.

Мы втроем (с нами на острове был Саша Базыкин) вернулись в Красноводск, где Владислав Иванович Васильев предоставил нам Газ-66 с водителем-туркменом по имени Таган, о котором я уже упоминал ранее. Управление Сюнт-Хасардагского заповедника располагалось в нескольких километрах от города Кара-Кала (ныне Махтумкули), до которого от Красноводска немногим более 400 км.

Выехали 8 апреля. Первые 360 км, до города Кизыл-Арват^[258], шоссе идет по южной кромке пустыни Каракум, оставляя далеко справа горные хребты Копетдага. Местность кругом на редкость унылая – плоские закрепленные пески, поросшие полынью и верблюжьей колючкой. Лишь местами вдоль шоссе – участки солончака, где влажный грунт позволяет произрастать редким кустикам тамариска.

После Кизыл-Арвата дорога поворачивает на юг и по серпантину поднимается в предгорья. Впереди три горные хребта, идущие параллельно в широтном направлении и разделенные сравнительно узкими речными долинами. Это горные хребты Сюнт-Хасардагский, Монжуклы и Чендирский, по которым проходила граница тогдашней Туркменской ССР с Ираном. Заповедник, куда мы направляемся, получил свое название по именам двух вершин первого, самого обширного и высокого из них. Это горы Хасардаг и Сюнт, с высотами 1637 и 1567 м, соответственно^[259]. Мы еще не знали, что на протяжении нескольких последующих лет нам предстояло изъездить эти места вдоль и поперек, собирая материал по географической изменчивости разных локальных популяций кавказской агамы, оказавшейся здесь самым многочисленным видом рептилий.

В те годы Сюнт-Хасардагский заповедник служил излюбленным местом работы нескольких московских зоологов. Владимир Иваницкий занимался здесь изучением двух видов местных воробьев, Николай Формозов и Дмитрий Дервиз исследовали биологию рыжеватой пищухи – мелкого млекопитающего из семейства зайцеобразных. Приезжие в шутку называли заповедник Сахра-Чеменским, по названиям двух сортов дешевого туркменского портвейна («Сахра» и «Чемен), потребляемого приезжими любителями выпить по вечерам, в свободное от работы время, в невообразимых количествах.

В Кара-Калу приехали поздно вечером. Отсюда нужно было добраться до «поселка» Пархай, где располагалась база заповедника. В полной темноте с трудом, чуть ли не на ощупь, нашли это место и оказались около трех вагончиков, стоящих прямо в степи, в стороне от проселочной дороге. Нам навстречу выбежали их обитатели, два молодых зоолога – Сергей Букреев и Виктор Лукаревский^[260] и, несмотря на очень поздний час, пригласили поужинать. Сразу же нашлось множество тем для обсуждения, как это обычно бывает при встречах зоологов, и мы просидели за столом далеко за полночь, неторопливо потягивая «Сахру» и «Чемен» и закусывая их мясом ондатры, которую Виктор разводил в качестве домашнего животного для поддержания существования своей семьи.

Этот наш первый приезд в заповедник не преследовал какую-либо определенную научную цель – просто нечто вроде туристической экскурсии. Поэтому через день пребывания на Пархае мы отправились в горы, на кордон в местечке Айдере. До него отсюда около 50 километров. Дорога идет сначала по долине реки Сумбар, разделяющей хребты Сюнт-Хасардагский на севере и Монжуклы на юге. Кордон стоит на речке Айдеринка, недалеко от впадения ее в Сумбар.

Все биологи, приезжающие в Айдере, неизменно останавливались в те годы у Виктора Фета^[261]. Большой деревянный дом с просторной остекленной террасой стоит метрах в двадцати от крутого спуска к руслу Айдеринки, в некотором отдалении от трех-четырех туркменских саманных построек. Виктор и его жена Галина, ботаник, были в отъезде, и в качестве хозяина нас принимал Ростислав Данов.

Само воплощение питерской интеллигентности, он зарабатывал здесь на жизнь отловом ядовитых змей, оставаясь, таким образом, полностью независимым от государственной службы. Раннее детство Данов провел в Туркмении, куда его родители были высланы из Ленинграда в 1930-х гг. Сюда, где он родился и где впитал с малых лет очарование природы Копетдага, Ростислав, начиная с 1977 г., приезжал каждую весну. За весенне-летний сезон он отлавливал в Айдере несколько десятков этих опасных рептилий. Так, за три месяца 1980 года Ростислав поймал 37 гюрз и 25 кобр. Свои трофеи он сдавал в серпентарий в Кара-Кале, где другой знаменитый змеелов, Владимир Бабаш получал от них яд для медицинских целей. Поздней осенью змей отпускали обратно в природу^[262].

С погодой нам на этот раз не повезло: было пасмурно, холодно и дождливо. За два дня я прошел несколько раз по долине Айдеринки, записывая на портативный магнитофон голоса местных птиц. Понятно, что в такую погоду я не мог встретить ни одной ящерицы, да и мыслей тогда о них у меня и быть не могло. Поэтому, когда я сейчас пишу эти строки, не могу объяснить себе, что заставило меня снова оказаться в Айдере примерно через три недели после столь скорого отъезда отсюда и сразу же взяться вплотную за изучение местных кавказских агам. Думаю, важную роль сыграла именно вся обстановка дома Виктора и Галины Фетов – прибежища двух искренних служителей науки и, разумеется, притягательность необыкновенной личности Ростислава Данова. И все это – на фоне необыкновенной, неповторимой живописности окрестностей Айдере.

Мы снова направляемся на острова к нашим крачкам. А дней через 20 вдвоем с Ларисой грузим уйму вещей на поезд, идущий из Красноводска в Кизыл-Арват, куда прибываем в середине ночи. Дождавшись рассвета, кое-как перетаскиваем нашу необъятную поклажу к шоссе, и, сменив две попутные машины, уже в 10 утра (через 15 часов после выезда из Красноводска) подкатываем на машине, груженой мешками с мукой, прямо к дому Фета. Володя Иваницкий, Коля Формозов и Митя Дервиз, уже приехавшие из Москвы на полевые работы, помогают перенести наш багаж на террасу, и мы усаживаемся пить утренний кофе за стол, во главе которого торжественно восседает Данов.

Мы вышли на крыльцо. Отсюда был хорошо виден крутой каменистый склон на противоположном берегу реки. «Посмотрите, сколько там агам!», – вос кликнул Иваницкий. Я поднял бинокль и увидел, что поверхность скальной стенки буквально усеяна ящерицами. Лишь через несколько лет станет ясно, что мы видели тогда выход агам с их коллективных зимовок, когда они еще не разошлись по своим участкам. Так произошло фактически первое знакомство мое и Ларисы с кавказскими агамами.

Да это совсем другие ящерицы!

Первоначально у нас не было большого желания приступать к изучению этих агам. Дело в том, что мы самонадеянно считали, будто зная довольно много об агамах степных, мы едва ли сможем получить какие-то принципиально новые сведения касательно кавказских агам.

Но уже во время первой экскурсии в окрестности мы убедились, насколько недальновидными были. Первое отличие кавказских агам от степных бросалось в глаза сразу же: их поселения были гораздо более плотными. С одной точки можно было одновременно видеть по несколько самцов, самок и мелких особей, явно годовалых. Каждая устойчиво придерживалась более или менее ограниченного участка. В распоряжении самки чаще всего был один-единственный валун, от которого она старалась не уходить далее чем на метр-другой. Самцы вели себя более вольно: в пределах индивидуального участка площадью в пять-десять квадратных метров, охраняемого от других самцов, могли пребывать две и даже три самки.

Столь плотное распределение ящериц давало нам то преимущество, что даже за короткое время наблюдений удавалось увидеть довольно много взаимодействий между животными, тогда как социальные контакты у степных агам приходится наблюдать крайне редко. У них территории самцов весьма обширны, а самки бродят в их пределах как им заблагорассудится.

В то же время, многочисленность ящериц на ограниченной площади создавала определенные трудности для понимания происходящего. Из-за обилия животных не всегда легко было уследить, та ли это ящерица, за которой следил какое-то время, появилась в поле зрения примерно там же после того, как потерял ее из виду в нагромождении камней (см. дневниковую зарисовку распределения особей на участке площадью около 300 м?). Сразу стало ясно, что без индивидуального мечения здесь не обойтись. Степных агам мы без особого труда ловили петлей из лески, закрепленной на конце «удилища». Местные же кавказские агамы оказались намного осторожнее и не подпускали на такое расстояние, с которого можно надеть петлю на шею животного. Поэтому во время этих самых первых наших наблюдений за ними в Айдере следовало очень внимательно фиксировать особенности внешнего облика конкретных ящериц, чтобы затем узнавать их «в лицо». У самцов, например, довольно часто бывают отломаны кончики хвостов. На этом месте образуется особая темная «шишечка», длина которой неодинакова у разных индивидов.

Первичный материал. Поселение кавказких агам. Paralaudakia caucasia

Ищем степную агаму

В главе 4 я говорил о том, что в 1950-1960-х гг. широким признанием пользовалась концепция, согласно которой пространственная и демографическая структура популяции есть прямая адаптация к конкретным предписывающим условиям среды. В этой системе взглядов организующая роль социального поведения остается за скобками. Группировки особей (локальные популяции и демы) выступают как простые множества, а не в качестве системных образований, находящихся под воздействием неких внутренних регуляторных механизмов.

Позже вопрос о том, действительно ли степень соответствия структурно-организационных характеристик популяционных систем определяется теми специфическими чертами внешней обстановки, в которой эти системы существуют, встал перед этологами более остро. Проблема состояла в том, можно ли внешнюю среду рассматривать как некую матрицу, особенности которой сами по себе предопределяют тип строения популяционной системы, или же ее основные черты в значительной мере автономны от сиюминутных внешних влияний?

В поисках ответа на этот вопрос можно идти двумя путями. Первый состоит в том, чтобы сравнивать популяционные структуры одного и того же вида в разных условиях их обитания. Суть другого – в сопоставлении устройства социальных организаций у близких видов, живущих совместно в сходных условиях внешней среды. Во втором случае особенно интересно изучить популяции двух видов, которые на данном месте приурочены к одним и тем же местообитаниям, а в других районах занимают принципиально различные их типы и при этом резко различаются по характеру социальной организации. Мы с Ларисой поставили себе такую задачу, когда узнали от местных зоологов, что в Западном Копетдаге, помимо типичного «горного» вида – кавказской агамы, встречается также сугубо «равнинная» степная.

Выяснилось также, что в Айдере, в царстве кавказских агам, степные определенно отсутствуют. Этот кордон расположен на высоте около 800 м над уровнем моря. А искать наших давних знакомых следовало гораздо ниже, в долине реки Сумбар, где располагается база заповедника, уже известный нам поселок Пархай. Здесь, на высотах около 300 м над уровнем моря, ландшафт совершенно иной, нежели в ущельях верхнего течения реки Айдеринка. По первому впечатлению, он таков, что может вполне подходить для существования степных агам.

Поэтому весной следующего, 1982 года, мы решаем обосноваться на пару недель именно на Пархае. Приехали сюда из Красноводска своим ходом – на поезде и попутных машинах. Поставили четырехместную палатку метрах в десяти от вагончиков, и протянули от ближайшего из них удлинитель, обеспечив себя освещением на темное время суток. Нашли две бесхозные железные кровати с панцирной сеткой и приволокли их в свое жилище, после чего обстановка в нем стала вполне комфортной. Неудобство состояло лишь в том, что зажигать лампочку по вечерам следовало лишь при крайней необходимости, иначе на свет налетали комары. Защититься от них было невозможно, поскольку полы палатки приходилось постоянно держать поднятыми. Дело в том, что стояла она на открытом месте, брезент нагревался днем не меньше чем до 40 °C, поэтому без такого рода вентиляции мы бы жили в ней как в печке. От жары страдали все наши соседи, и в день нашего приезда у одного из них случился тепловой удар.

Помимо вагончиков, поодаль от них, стоял в тот год один благоустроенный деревянный дом, принадлежавший Валерию Кузнецову, заместителю директора заповедника по научной части. Местом для базы была выбрана ровная «поляна» площадью в несколько гектаров. Северным краем она выходила на дорогу, ведущую сюда из Кара-Калы, а с юга была окружена грядами невысоких холмов, сложенных из красно-коричневого мергеля. С первого же взгляда было видно, что кавказских агам здесь едва ли стоит искать. Склоны выглядели монолитными, почти лишенными разломов и трещин, которые могли бы обеспечить достаточное количество убежищ для этих ящериц.

Чтобы найти кавказских агам, нам посоветовали пройти километр-полтора дальше по дороге, свернуть направо в распадок и двигаться вверх по сухому руслу. Там в эту неширокую долину временного водотока открываются устья небольших узких ущелий, каменистые борта которых изобилуют убежищами для агам. Но прежде чем отправиться туда, мы решили посвятить пару дней поискам степных агам в ближайших окрестностях базы.

Сама ее территория была покрыта травянистой степной растительностью, так что эти ящерицы, как казалось, могли бы обитать прямо здесь. И действительно, позже выяснилось, что один самец жил в норке не более чем в десяти метрах от нашей палатки. Но начали мы свои поиски, перейдя дорогу и сразу же оказавшись в совершенно необычном ландшафте, именуемом здесь «лунными горами».

По сути дела, урочище, которое считают чуть ли не главной достопримечательностью этих мест, есть не что иное, как одна из разновидностей так называемых бедлендов^[263]. Перед нами открылась панорама невысоких холмов. Некоторые, одиночно стоящие, имели форму почти идеального конуса с округленной вершиной. Другие шли грядами из трех-четырех возвышений разной высоты, максимально – до восьми метров. Склоны холмов выглядели как бы морщинистыми: тонкие бороздки, более или менее параллельные друг другу, сбегали вниз от вершин к основаниям. Но наиболее впечатляющим был цвет этих образований. Доминировали разные градации белого – от нежно сливочного до чуть желтоватого, нередко с оттенком оранжевого. Некоторые вершины были окрашены в светло-красный либо в зеленоватый цвет. И все это – на фоне ярко синего субтропического неба.

Белым был и грунт, по которому мы брели между этими холмами, все более углубляясь в лабиринт узких проходов, их разделяющих. При ярком полуденном солнце интенсивность отражения его лучей столь велика, что приходится идти, едва ли не зажмурив глаза. И почти никакой растительности! Лишь изредка в узкой долинке высится ажурный экземпляр держи-дерева высотой в человеческий рост, а вершины некоторых холмов украшены растущими поодиночке кустиками прутьевидного миндаля.

При такой скудости растительного покрова не удивляло полное отсутствие птиц. Местность выглядит абсолютно безжизненной. Единственным живым существом, встреченным нами за трехчасовую экскурсию, был крупный, длиной около 5 см, нелетающий кузнечик саксетания (Saxetania cultricollis) – насекомое, ареал которого ограничен несколькими пустынными районами горных систем Ирана и республик Средней Азии. Я кинулся фотографировать странное создание, испытав при этом дополнительный прилив адреналина. Стало очевидным, что таких негостеприимных мест избегают даже степные агамы – существа весьма устойчивые к экстремальным условиям пустыни. Но одну такую ящерицу все же удалось увидеть при выходе из лунных гор на участок со степной растительностью, ближе к дому.

Кавказские агамы Пархая

В поисках места для наблюдений за этими ящерицами нам несказанно повезло. В первую же экскурсию мы нашли узенькое скалистое ущелье, не более 100 м в длину, в конце которого под кустами ежевики обнаружили крохотный родник чистейшей воды. Если принять во внимание, что уже в 10 часов утра, когда мы ежедневно приходили сюда на работу, температура воздуха близилась к 35 °C, то значение этого обстоятельства трудно было переоценить. Вода из родника вытекала в небольшое углубление в днище ущелья, и здесь образовалась мелкая лужа, в которую можно было лечь и хоть немного охладится.

Такие ванны мы принимали во время перерыва в наблюдениях за ящерицами, примерно с часа дня до трех-четырех. В это время температура поднималась до 36–38 °C, и агамы прятались от жары в тень под камнями или уходили поглубже в свои убежища. Мы же приступали к чаепитию и лакомились кислым молоком – никакой другой еды организм категорически не принимал. Домой шли уже по вечерней «прохладе», когда столбик термометра опускался до 30°.

Но такое благоденствие не могло длиться долго. Воды с каждым днем становилось все меньше, и примерно через неделю котелок удавалось наполнить, лишь черпая воду из лужи кружкой, а затем и ложкой. Поскольку наше ущелье обладало тем недостатком, что борта его были слишком крутыми, чтобы лазить по ним с ловчей удочкой, мы решили поискать другое место, более удобное для отлова агам. Что же, придется приносить воду с собой, а о дневном купании забыть как о чрезмерной роскоши.

Неподалеку от нашего ущелья мы быстро разыскали новую площадку для наблюдений. В окружение кустов граната, усыпанных в эти майские дни шелковистыми алыми цветами, располагался ровный, не слишком крутой каменистый уклон, названный нами «шахматной доской». Плиты двух каменистых пород, окрашенных в светло-серые и красно-коричневые тона, чередуются в регулярном порядке, словно выложенные бригадой каких-то каменотесов-гигантов. Вокруг – нагромождения огромных глыб, между которыми узкие и глубокие щели. Агам довольно много, причем убежища многих из них выглядят вполне доступными. Эта площадка служила нам местом работы многие последующие годы. Мы приезжали сюда в сентябре и октябре 1986–1989 гг. и в апреле первого и последнего из этих лет.

В этот период изучения кавказских агам в урочище Пархай я продолжал уделять часть времени нашим прежним знакомцам из мира рептилий – агамам степным. Оказалось, что они обитают по более выровненным «степным» участкам, которые примыкали к обоим местам наших наблюдений за кавказскими агамами. Численность степной агамы была здесь очень низкой. За всю эту майскую поездку я видел всего лишь семь самцов и шесть самок. Неудивительно поэтому, что участки почти всех встреченных мной особей не соприкасались друг с другом – в отличие от того, что мы видим у агам кавказских.

Даже в тех случаях, когда особи этого второго вида занимают местообитания, весьма сходные с характерными для степной агамы, они образуют группировки, в которых самцы и самки постоянно контактируют друг с другом. Условного говоря, кавказскую агаму можно назвать видом «социальным», в отличие от «одиночных» степных агам. Стало очевидным, что эти различия диктуются не характером мест обитания двух видов в данных конкретных условиях, а их генетической конституцией^[264].

Я только что упоминал о том, что кавказские агамы склонны избегать перегрева и в середине дня прячутся в тень. Что же касается степных агам, то они становятся активными лишь при температуре почвы около 25 °C. В один из дней (13 мая), когда термометр показывал 36 °C, и все кавказские агамы попрятались в убежища, самцы степной оставались вполне активными. В других случаях при температуре воздуха 33 ° и 42 °C на почве самец и самка оставались на открытых освещенных солнцем участках, хотя неподалеку были кусты ежевики, дающие густую тень. Есть сведения, что активность степной агамы не снижается даже при нагревании почвы до 54 °C.

Беремся за дело всерьез

Как следует из предыдущих глав, в 1980-х гг. основными объектами наших исследований были чайки на островах и каменки на материке. На третий год после наших поездок в Айдере и на Пархай, весной 1985 г., Лариса, Вася и я попросили Владислава Васильева свозить нас на несколько дней в хребет Большой Балхан, что примерно в 140 километрах от Красноводска. Целью поездки были черные каменки. Но там, где мы разбили лагерь, оказалось несметное количество кавказских агам.

Мне пришла в голову мысль наловить их как можно больше и выпустить на кордоне Красноводского заповедника в урочище Уфра, в 11 километрах от города. Мы поймали руками и удочками 13 взрослых самцов, 19 взрослых самок, 13 ящериц в возрасте 2 лет и 25 особей прошлого года рождения (всего 70 животных). Каждую помещали в отдельный матерчатый мешочек, Все их на обратном пути регулярно обрызгивали водой, поскольку жара была чуть ли не тропической. Дорога должна была занять не менее двух часов, а еще следовало заехать в город и взять там масляную краску: в точке выпуска каждого животного следовало нанести на камень видный издали номер.

Кордон Уфра располагался у склона весьма скромного по размерам горного массива Карадаг, который уступами спускается к Красноводскому заливу. Мы заезжаем в широкий распадок, выходящий устьем к морскому берегу. Здесь располагается заброшенный карьер, разработки камня в котором прекратились около десяти лет назад по настоянию Васильева. Еще сохранились глубокие прямоугольные ямы-шурфы, в которые тогда предполагалось закладывать взрывчатку. По склонам разбросаны валуны разной величины, черные от пустынного загара каменистой породы. Травянистая растительность скудная, но ничуть не беднее той, что на наших площадках на Пархае.

Важно то, что место, выбранное нами для выпуска ящериц, отстоит всего лишь на километр-полтора от Красноводского плато, которое входит в ареал кавказской агамы. То есть, по ландшафтно-климатическим условиям район сходен с типичными местообитаниями этого вида, так что мы рассчитываем на то, что животные успешно приживутся здесь.

Днем 17 мая мы даем свободу всем нашим временным пленникам. Каждого взрослого самца и одну-двух самок выпускаем вместе с ним в пустоты под валуном, помеченным крупной красной цифрой. В качестве жилища для другой такой «семейной группы» выбираем убежище на таком расстоянии от первого, которое соответствует нашим оценкам плотности размещения взрослых самцов Пархае и в Айдере. Перед выпуском всех ящериц пометили способом, принятым в зоологии: у ящерицы отрезают определенное количество пальцев, так чтобы комбинация была уникальной. Например, третий палец на правой передней лапе и пятый на правой задней. Такая комбинаторика обеспечивает легко читаемый код. Все это тщательно фиксируем в больший бухгалтерской книге. Мы и предположить не могли тогда, что она будет служить нам последующие 10 лет. Но успех превзошел все наши ожидания: в течение трех лет здесь сформировалась процветающая популяция кавказских агам с высокой численностью и плотностью.

Кавказские агамы, изменившие горным ландшафтам

В этот же год произошло другое важное событие. Не будь его, книга, о которой идет речь, либо вообще не была бы написана, либо имела бы существенно иное содержание.

После того, как мы основали искусственную экспериментальную популяцию близ кордона «11 километр», наш интерес к кавказским агамам, отошедший на второй план за предшествующие два года, вспыхнул с новой силой. Вернувшись в Москву, я стал уделять больше внимания поискам литературных материалов о кавказской агаме. Особенно заинтересовала меня статья двух авторов: Натальи Борисовны Ананьевой из Зоологического института в Ленинграде и туркменского герпетолога Чары Атаева. Они описали изолированное поселение кавказских агам, обитающих не в каменистых горных местностях, а в песчаной пустыне. По их словам, ящерицы живут здесь в оврагах закрепленных грядовых песков, окруженных глинистой равниной. Одной (но не единственной) особенностью их морфологии было то, что чешуи, покрывающие хвост образуют не двойные замкнутые кольца, как во всех прочих популяциях этого вида, а тройные. Авторы статьи посчитали этих ящериц новым подвидом и назвали его мадоусской агамой, а по-латыни – трехкольчатой (triannulata). Почему агама «мадаусская»? – спросите вы. Назвали ее так, поскольку ее местообитание, как говорится в статье, находится неподалеку от поселка Мадау, в так называемых Мешедских песках.

Осенью этого года мы собирались поехать на Пархай, поскольку в этом, тогда единственном сравнительно легкодоступном месте, в нашем распоряжении уже имелась освоенная площадка для работы с кавказскими агамами. Прилетев в конце сентября в Красноводск, мы стали уговаривать Владислава поехать туда по новому маршруту, идущему мимо Мешедских песков, и заодно посмотреть на тамошних «трехкольчатых» ящериц. С нами для такого случая поехать решили сам Васильев, его жена Ира Гаузер и ее брат Генрих, прилетевший накануне из Баку.

Сначала проехали примерно 170 км старой дорогой, по шоссе, ведущему в Кизыл-Арват. Оставив слева хребты Большой и Малый Балхан, свернули на юг. Дальше путь лежал через Мисрианскую равнину, которая представляет собой совершенно безводную глинистую пустыню. До Мадау предстояло ехать около 100 километров.

Не доехав до этого поселка километров 25, мы остановились на ночлег у руин средневекового города Мешед-и-Мисриан (другое его название – Дахистан). Внутри двойного ряда городских стен с башнями, сложенными из оплывшего сырцового кирпича, стоят два минарета, выстроенные из кирпича обожженого. На одном, высотой метров в 20, видны еще пояса голубой керамики с текстами на арабском языке. Остатки цветной мозаики и резного орнамента сохранились к тому времени и на портале мечети между минаретами^[265].

Картина выглядела весьма впечатляюще, особенно на закате и при восходе солнца. И все было бы хорошо, если бы не одно неприятное обстоятельство. Примерно на половине высоты одного из минаретов по всему его периметру тянулась широкая выбоина. Она не выглядела как результат разрушения от естественных причин. Скорее, было похоже на то, что памятник сознательно стремились разрушить, например, стрельбой в него из тяжелых орудий. Напрашивалась мысль, что таким образом развлекались наши доблестные зеленые человечки. Несколько выбоин такого же характера зияли в стене второго минарета^[266]. Тут я вспомнил разговор двух офицеров, который мне пришлось слышать в поезде Кушка-Москва. Веселясь, они вспоминали, как угробили танк, гоняясь на нем за антилопами джейранами в заповеднике Бадхыз.

В Мадау, куда мы приехали следующим утром, местные жители наперебой указывали нам направление к Мешедским пескам. Но, потеряв часа два с половиной на поиски, мы так и не нашли ничего похожего на описанное в статье Ананьевой и Атаева.

Проехав еще около 70 километров, оказались в месте впадения реки Сумбар в Атрек, по которому проходила граница между тогдашним СССР и Ираном.

Отсюда дорога в Кара-Калу шла на северо-восток по террасе правого берега Сумбара. Дорога идет по ровной глинистой пустыне с редкими кустиками полыни, а в стороне от нее виднеются гряды безжизненных холмов, напоминающих своим видом лунные горы Пархая.

Внезапно слышим крик Иры, сидящей впереди рядом с Таганом. Она требует немедленно остановить машину. Выскакиваем и кидаемся скопом ловить крупную ящерицу, которая, спасаясь от преследования, забилась в неглубокую трещину в засохшей глине. Извлекаем ее оттуда и разглядываем. Это кавказская агама, но сильно отличающаяся от всех тех, которых до этого ловили в Айдере, на Пархае и в Большом Балхане. А главное, чешуи на ее хвосте собраны в тройные кольца!

Через несколько километров оказываемся в удивительном ландшафте. Высокий берег реки изборожден обильными воронками, которые глубже соединяются друг с другом в сплошную сеть пустот. Это так называемый псевдокарст. Основная порода – лессовые суглинки – вымывается потоками воды во время ливней и образует промоины в виде сети подземных коридоров. Эти структуры создают прекрасные убежища для кавказских агам, которые, как мы сразу убедились, здесь весьма многочисленны. Нескольких удалось поймать, и у большинства из них хвосты были трехкольчатыми.

Почему эта находка стала столь важной для наших дальнейших исследований, я объясню далее, когда речь пойдет о систематике кавказской агамы и других видов ящериц рода Laudakia.

Учимся ловить ящериц

До Кара-Калы оставалось еще около 100 километров. Когда приехали на Пархай, обратились за советом к Валерию Кузнецову. Нет ли какого-нибудь кордона, где жилье располагалось бы в местообитании кавказских агам? Тогда нам не пришлось бы каждый день тратить время на переходы от базы к участку наблюдений и обратно.

Валерий посоветовал нам попытать счастья на кордоне Калалигез, в 20 километрах к западу от Пархая. Там мы нашли дом, где смогли удобно разместиться все шесть членов отряда. Кордон охранял туркмен-егерь, живший в отдельной небольшой хижине. Он запомнился мне тем, что днем спал, включив портативный радиоприемник на полную мощность. Тогда я удивлялся, как ему удается заснуть под звуки с такой силой децибел. Но несколько лет спустя сам убедился в том, что скорее засыпаю при включенном радио.

Пребывание здесь сулило нам несомненный успех. Агамы жили не только по каменистым склонам вокруг кордона, но и прямо около дома. Днем они сидели на каменой ограде бывшего скотного двора, выходя сюда на охоту из заброшенного коровника. Там были убежища нескольких взрослых особей, деливших между собой территорию этого строения.

Перед нами со всей серьезностью встала проблема массового отлова ящериц. Без его решения вся наша затея с выпуском их в Уфре утратила бы всякий смысл. Изучать эту популяцию продуктивно можно было лишь при условии, что отработана методика мечения всех без исключения членов такого поселения или, по крайней мере, подавляющего их большинства.

Только в таком случае мы смогли бы узнать, как формируются семейные группы, насколько длительны персональные связи между половыми партнерами, как меняется социальное поведение особей с возрастом, и так далее. А последнюю задачу можно было решить, лишь располагая сведениями о реальном возрасте той или иной агамы. Для этого следовало снабжать индивидуальными метками всех новорожденных ящериц и отслеживать изменения их размеров и окраски из года в год, при последующих поимках.

У нас не было трудностей с ловлей юных ящериц – данного года рождения и годовалых. Мы уже хорошо умели ловить их удочкой. В эту поездку я предоставил возможность отдаться этой азартной охоте Ире и Генриху. Он добился здесь большого успеха, хотя подчас даже столь искусный ловец иногда тратил почти целый час, чтобы завладеть какой-либо особенно шустрой ящерицей.

Что же касается взрослых агам, то поймать этим способом удавалось только самых доверчивых, а такие были в явном меньшинстве. С особыми трудностями и даже с опасностью для здоровья я столкнулся, когда решил переловить и пометить ящериц, живших в коровнике. Моя идея состояла в том, чтобы воспользоваться паутинной сетью для отлова птиц. Агамы бегали по столбам и балкам коровника, как по скалам. Проследив постоянные маршруты той или иной ящерицы, я старался повесить сеть так, чтобы в следующий раз она оказалась на пути животного. Для этого порой приходилось залезать довольно высоко, а деревянный каркас, на котором держался потолок, оказался довольно ветхим. Поэтому, развешивая сеть между балками на высоте около трех метров, мне приходилось каждый раз очень тщательно контролировать все свои движения, чтобы не оказаться на полу.

Пробовали ловить агам большой паутинной сетью и в других местах вокруг дома. Покрывали ей груды досок и шифера во дворе, где жили некоторые полувзрослые ящерицы. Этот способ требовал больших затрат времени и нервов. Сеть цеплялась за каждый выступ, собирала на себя куски мусора и обломки сухих растений, которые затем приходилось подолгу выбирать из нее. Пока возились, расправляя сеть с одной стороны, агама зачастую ускользала с другой. Не заметив этого, дежурили затем подолгу у сети в надежде на успех, а в результате оставались ни с чем.

Требовалось придумать какой-то другой, менее трудоемкий и более эффективный метод отлова. Я пробовал натягивать узкую полоску сети в виде вертикального заборчика там, где часто видел перебегающих ящериц. Только в одном случае ящерица попалась, но когда я пошел проверять ловушку, она была уже мертва – погибла от перегрева под палящими лучами солнца. В общем, эта идея не сработала.

Я мучительно размышлял над решением проблемы днем и ночью, и даже во сне, подсознательно чувствуя, что бесспорно существует некий предельно простой выход из положения. Но решение пришло много позже, уже после возвращения в Москву. Придуманная мной стратегия, возможно, и не сработала бы в Калалигезе, где характер убежищ ящериц определялся обилием сложных артефактов в антропогенном ландшафте (например, присутствием коровника). Но там, где агамы живут в естественных условиях, то, к чему я пришел, должно было, как мне казалось, привести к успеху. Правда, проверить, так ли это, можно было лишь следующей весной – уже на месте.

А выход из положения выглядел проще простого. Нарезаете сеть кусками в полметра в поперечнике и во время наблюдений за данной ящерицей определяете место входа в ее постоянное убежище. Тогда просто кладете сеть на отверстие и далее не тратите ни минуты на ожидание результата. Ящерица непременно запутается в сети либо выходя из норы, либо возвращаясь в нее после временного отсутствия.

Вторая экспериментальная площадка

Проверить эффективность этого метода мы смогли уже весной следующего, 1986 года. Нам предстояло продолжить работу по гибридизации каменок плешанки и испанской по другую сторону Каспия, в природном заповеднике Гобустан (Азербайджан). Здесь мы уже побывали в прошлом году, о чем рассказано в главе 6. Тогда мы убедились, что и здесь кавказская агама – вид весьма многочисленный. Но в тот год я был целиком поглощен орнитологическими исследованиями, а наблюдения за ящерицами оказались почти целиком в ведении Ларисы.

Теперь, после наших приключений в Западном Копетдаге, я решил спланировать их изучение в Гобустане по тому же принципу, что и в поселении, искусственно созданном нами в Уфре. Здесь как нельзя кстати пришелся придуманный мной способ абсолютного учета ящериц на новой экспериментальной площадке, которую было решено держать под наблюдениями несколько лет подряд.

Лариса привезла с собой сумку с несколькими десятками фрагментов сети из белой нити с ячеей в один сантиметр. Она быстро поймала и пометила всех ящериц, живших в ближайших окрестностях нашего полевого лагеря. Настала очередь прочих, обитавших на площади немногим менее гектара вокруг. Их ловили во время экскурсий. Идете не торопясь и видите агаму, которая при вашем приближении прячется в щель среди камней. Кладете сеть на отверстие, проверив предварительно, нет ли рядом другого выхода из убежища. Если находите, и его тоже покрываете сеткой. Тут же оставляете на земле матерчатый мешочек из ярко окрашенной ткани, видный издалека и позволяющий не потерять место засады. Идете дальше, повторяя те же операции раз за разом. На обратном пути вынимаете ящериц из тенет^[267]. Раскладываете их по мешочкам и несете в лагерь, где животных измеряют, фотографируют и присваивают им индивидуальные метки. Помимо мечения отрезанием пальцев, на кожу животного наносили пятно кисточкой, смоченной ярко-красным раствором родамина.

Забавно то, что герпетологи, занимающиеся горными агамами, так и не научились их ловить в достаточных количествах до сих пор. Недавно я решил перевести книгу, которой посвящена эта глава, на английский и стал просматривать литературу. Необходимо было выяснить, что нового удалось узнать об этих ящерицах за 10 лет, прошедшие с момента выхода книги в свет. И вот читаю статью за авторством четырех иранских герпетологов и одного пакистанского. Они изучали изменчивость морфологических признаков кавказской агамы, отлавливая ящериц в тринадцати точках в Иране и в шести – в Пакистане. За четыре полевых сезона поймать им удалось всего-навсего 49 животных, и лишь по одному в семи точках из девятнадцати!

Они не пишут, как делали это. Но в другой статье, один из трех авторов которой принимал участие и в только что описанной работе, рассказывается следующее. «Ящериц ловили главным образом руками, гоняясь за ними и вытаскивая спрятавшихся от преследования в расселинах скал. А также с помощью духового ружья, отстреливая крупных и наиболее быстроногих особей». Занимались они этим по два часа утром, в середине дня и ближе к вечеру. Легко видеть насколько низка эффективность такой деятельности, которую авторы этой статьи высокопарно именуют «СТРАТЕГИЕЙ случайного коллектирования».

Агамы агамам рознь

Еще при первых отловах кавказских агам на Пархае мы заметили, что они значительно меньше по размерам, чем те, которых мы видели до того в Айдере. Как выяснилось позже, от тех и от других отличались по окраске ящерицы Большого Балхана. По-особому выглядели и агамы, живущие в Гобустане. До нас никто из герпетологов не обратил внимания на этот факт географической изменчивости в размерах и окраске разных популяций кавказской агамы, так что мы решили восполнить этот пробел и основательно разобраться в вопросе.

На протяжении нескольких последующих лет мы посетили с этой целью четыре новых для нас урочища в Западном Копетдаге, три – в Центральном и дважды подолгу работали в Восточном. В одной из поездок добрались даже до верхнего пояса горы Душак, второй по высоте вершины Центрального Копетдага. Всюду в этих местах старались поймать как можно больше ящериц и тщательнейшим образом описывали особенности окраски особей всех возрастов и характер фолидоза^[268]. Оказалось, в частности, что устойчивая географическая изменчивость наблюдается не только в окраске взрослых агам, но и особей-первогодков. Все это заставило нас прийти к заключению, что кавказскую агаму можно рассматривать, вопреки взглядам, господствующим и поныне^[269], в качестве вида политипического, то есть такого, который распадается на несколько хорошо различающихся географических рас.

Но наибольшими отличиями от всех прочих обладали агамы нижнего течения реки Сумбар. Они были самыми крупными, светлоокрашенными и, кроме того, характеризовались рядом особенностей чешуйчатых покровов тела. Об одной из них, именно о тройных кольцах чешуй на хвосте, я уже упоминал ранее. Эта популяция, как показали наши дальнейшие исследования, почти не отличалась по сумме таких признаков от мадаусской агамы, как ее описали Ананьева и Атаев.

Когда их статья появилась в печати, пакистанский герпетолог Халид Бейг, ознакомившись с ней, усомнился в том, что речь там идет действительно о кавказских агамах. Он решил, что эту популяцию следует считать подвидом другого вида – агамы мелкочешуйчатой, распространенной в Иране, в частности, к югу от долины реки Сумбар, а также на западе Пакистана и в Афганистане^[270].

Мы же, посвятив много времени изучению сумбарских агам в природе и проанализировав всю прочую доступную нам информацию (музейные коллекции и литературные источники), высказали предположение, что этих ящериц следует рассматривать как продукт гибридизации между агамами кавказской и мелкочешуйчатой.

Мы заинтересовались вопросом, существует ли обмен генами между двумя группами популяций: «трехкольчатых» агам нижнего течения Сумбара и тех, которые живут выше по долине этой реки – в Пархае и Калалигезе. Чтобы узнать, так ли это, необходимо было выяснить, как выглядят ящерицы, населяющие местности в промежутке между ареалами этих двух групп популяций.

Наш выбор пал на долину реки Терсакан, небольшого правого притока Сумбара. Из литературных источников мы узнали, что там кавказских агам видел в 1950-х гг. Н. Н. Карташёв. Но попасть в это место нам никак не удавалось. Дважды мы пытались осуществить свой замысел, но каждый раз что-нибудь складывалось не так. Наконец, на третий раз Таган все же привез нас туда. Мы въехали в узкую долину (шириной около 50 метров) типа каньона, порезанного рекой на глубине примерно 3–5 метров. Именно такой высоты были крутые береговые обрывы, в нишах которых могли жить ящерицы.

Мало того, что казалось совершенно непонятным, как их можно ловить в таких условиях. Но еще и погода, как назло, начала портиться. Солнце скрылось за набегающими облаками, и сразу стало прохладно. Дело происходило утром, и мне стало ясно, что при такой температуре едва ли стоит ожидать выхода ящериц из их ночевочных убежищ. Итак, снова неудача.

Лариса пошла вверх по ущелью в надежде увидеть хотя бы одну агаму, а я стоял у машины, проклиная все на свете. И вдруг увидел крупную ящерицу, сидящую на верхнем обрезе обрыва и, следовательно, совершенно недоступную. Времени на раздумья не было. Я был почти уверен в том, что агаме вотвот станет неуютно при надвигающемся похолодании. Деваться было некуда, но я вдруг сообразил, что в машине у меня есть ружье. А экземпляр из этой точки был нам совершенно необходим.

Стреляю, агама падает вниз и повисает на ветвях кустика на высоте метра три от земли. Я говорю Тагану: «Становись мне на плечи и достань ящерицу!» Но он – ни в какую, протестующе машет руками – поскольку панически боится всяких ползучих гадов. «Давай, – говорит, – ты сам встанешь мне на плечи…» Таган ниже меня на 10 сантиметров и весит на 20 килограмм меньше. Впрочем, никакого другого выхода нет. Я осторожно, с опаской влезаю на него и, ликуя, достаю столь ценный для нас трофей.

Как я и предполагал, агама выглядела на первый взгляд промежуточной по облику между «трехкольчатыми» ящерицами и теми, которых мы ловили на Пархае. Эта находка и ряд других фактов, полученных позже, убедили нас в том, что две группы популяций действительно связаны между собой генетически. Иными словами, ящерицы, обитающие на стыке ареалов этих двух групп популяций (например, в долине реки Терсакан), представляют собой продукт двух этапов гибридизации. В первый были вовлечены кавказская и мелкочешуйчатая агама, а популяции, возникшие таким путем, стали позже обмениваться генами с чистокровными кавказскими агамами, живущими далее к востоку.

Агамы кавказская и хорасанская

Как следует из всего, сказанного ранее в этой главе, первоначально наши интересы в сфере герпетологии были целиком сосредоточены на одном представителе рода горных, или кольцехвостых агам – кавказском стеллионе, как эта ящерица именуется согласно одному из ее латинских названий (Stellio caucasia). Но после того, как мы в процессе исследований, описанных выше, узнали о существовании агамы мелкочешуйчатой, появилось желание выяснить побольше и о других видах, близких нашему модельному и сравнить их биологические особенности и поведение с тем, что нам уже было известно об агаме кавказской.

Поэтому во всех наших последующих экспедициях, если их главной целью было изучение птиц (в те годы в основном каменок), мы не упускали случая собрать сведения о ящерицах, живущих бок о бок с этими пернатыми. Так, например, во время поездки в хребет Бабатаг (год 1988), описанной в главе 6, Лариса сосредоточилась на отлове туркестанских агам, обитавших рядом с черными каменками, из-за которых мы туда приехали, и на наблюдениях за поведением этого нового для нас вида ящериц.

Но особенно заинтересовала нас тогда хорасанская агама, и вот почему. Эта ящерица очень близка кавказской агаме, их считают видами сестринскими. Особи того и другого примерно одинаковы, если они одного возраста. Хорасанская агама выглядит более «коренастой», у нее чешуи на кожных складках вокруг шеи несут на себе более длинные шипики, а хвост заметно короче. Важное различие в фолидозе состоит в том, что продольные ряды чешуй посередине спины у кавказской агамы выглядят в виде ленты с параллельными друг другу краями, а у хорасанской эти края выступают направо и налево в форме неровных фестонов.

Когда мы рассматривали в коллекциях Зоологического института в Ленинграде и Зоологического музея в Москве заспиртованные экземпляры ящериц, определенных их ловцами в качестве хорасанских агам, то нашли среди многих четыре, у которых спинная полоса чешуй выглядела скорее, как у агамы кавказской. Это обстоятельство навело нас на мысль, что обнаруженные экземпляры могут быть гибридами двух видов.

Возможность такой межвидовой гибридизации следовало проверить в природе. Первоначально мы предполагали сделать это в Бадхызе, хотя с самого начала было ясно, что место это не слишком годится для задуманного. Дело в том, что, при обилии там хорасанских агам, кавказская, если и есть, то чрезвычайно редка. В 1940-х гг. экспедиция Зоологического музея МГУ под руководством профессора В. Г. Гептнера как будто бы нашла там кавказских агам. Но в дальнейшем, при более тщательном анализе добытых экземпляров был сделан вывод, что это все-таки агамы хорасанские. Впрочем, Леонид Симакин сообщил нам перед очередной нашей поездкой в Бадхызский заповедник, что он нашел мертвую кавказскую агаму в гнезде орла-курганника. Случилось это недалеко от урочища Керлек, куда мы и собирались направиться. Это известие сильно нас обнадежило.

Об этой поездке, предпринятой нами в 1987 г., речь шла в главе 6. Мы провели тогда в Керлеке несколько дней. Среди примерно полутора десятка пойманных агам один самец выглядел по-иному, чем все прочие. Его спинная полоса была совершенно такой, как у типичной кавказской агамы, тогда как все прочие признаки говорили о том, что это скорее агама хорасанская. Кавказских агам мы там не нашли. Поэтому, полагая, что перед нами гибридная особь, объяснить ее присутствие здесь можно было лишь следующим образом. Оба вида, как нам было известно, обитают совместно на севере Ирана. И если они скрещиваются там, то гены кавказской агамы могут, в принципе, мигрировать по череде поколений в популяцию хорасанских агам в Бадхызе^[271].

Установить достоверно, действительно ли возможна ограниченная гибридизация между этими двумя видами, удалось бы, изучив ситуацию там, где они живут друг подле друга обитают совместно и оба достаточно многочисленны. О том, что такое место существует и доступно нам в принципе, мы впервые узнали из короткой заметки, опубликованной в 1990 г. в журнале «Известия Академии наук Туркменской ССР». Ее авторами были Юрий Горелов из Бадхызского заповедника и Виктор Лукаревский из Сюнт-Хасардагского.

Такие же сведения поступили к нам позже от туркменских герпетологов, докторов наук Чары Атаева и Сахата Шаммакова, сотрудников Института зоо логии в Ашхабаде. Туда-то мы с Ларисой и направились из Красноводска весной 1993 г., по окончании работы на островах. Задача состояла в том, чтобы выяснить у них досконально, где находится эта территория, а при возможности посетить ее и оценить обстановку на месте. Выяснилось, однако, что не все так просто, как мы могли предполагать. Дело в том, что участок, где совместно обитают кавказская и хорасанская агамы, находится в Восточном Копетдаге в пограничной зоне, на самой границе с Ираном, то есть за контрольно-следовой полосой. Иными словами, туда нельзя было просто приехать, например, на машине из Красноводска, а действовать можно было лишь с разрешения пограничников и в тесном контакте с ними.

Первая поездка в Дарохбейт

В Ашхабаде мы остановились, как и несколько раз прежде, у зоолога Овеза Сопыевича Сопыева и стали упрашивать его помочь нам с транспортом, чтобы добраться до погранзаставы Махмал, от которой следовало «танцевать» дальше. Он пообещал отправить нас туда на своей машине. Вести должен был его сын Шамурад.

В Институте мы случайно встретились с Виктором Лукаревским. Узнав, что мы собираемся попасть в район совместного обитания двух видов агам (о чем он сам писал три года назад), он изъявил желание ехать с нами. Выехали на «Ниве» в середине следующего дня. Наш водитель оказался отъявленным лихачом, и пока мы ехали по Ашхабаду, я несколько раз усомнился в том, удастся ли нам добраться до места живыми. Полегче стало, когда выехали на трассу, ведущую в поселок Душак. Но и тут скорость нашей машины при обгонах других была такова, что временами приходилось невольно вздрагивать. Те 175 километров, которые отделяют Душак от Ашхабада, проехали довольно быстро. Но в поселке нам объяснили, как добираться до заставы, настолько путано, что нашли мы ее далеко не сразу. Петляли туда и сюда по проселочным дорогам, напрочь разбитым тракторами и приехали на место только поздно вечером.

Туркменистан уже третий год, после распада СССР в 1991 году, был независимым государством. Но пограничные войска пока еще оставались здесь укомплектованными российским контингентом. Начальник заставы капитан Станислав Сверток встретил нас очень радушно и, узнав, чего мы хотим, показал на карте участок, о котором нам рассказывали ашхабадские герпетологи. В это урочище под названием Дарохбейт он обещал отвезти нас на следующий день. Утром шел дождь, но мы решили ехать, поскольку времени у нас было мало: уже были обратные билеты на самолет в Красноводске, откуда мы должны вылетать в Москву через пять дней.

Там, куда нас привезли, место оказалось совершенно непригодным для агам. Склоны гор были сложены монолитной породой, так что подходящие для ящериц убежища – каменистые осыпи, разломы и щели – практически отсутствовали. Весь день был дождливым, и все мы, пока помогали солдатам ставить палатки на ночь, основательно вымокли. Развели большой костер и стали сушить одежду под моросящим дождем. На следующее утро светило солнце, так что можно было осмотреть окрестности более пристально. Первое наше впечатление от местности, увы, оказалось правильным: никаких ящериц мы не нашли. Тогда капитан Сверток сказал, что сейчас мы поедем в другое место, где он сам не раз видел каких-то ящериц. По его описанию мы поняли, что это должны быть агамы.

Поехали выше в горы. Машина остановилась у входа в узкую щель между скалами. Туда вела тропинка, по которой пограничники ходят на патрулирование границы с Ираном, проходящей по хребту Коюндаг, а рядом с ней тянулся толстый провод для поддержания связи с заставой. Здесь, на зеленой поляне мы остановились лагерем до следующего дня, когда нужно было возвращаться назад. Пока вся компания – мы с Ларисой, капитан Сверток и несколько солдат расположились на траве, готовясь к чаепитию, Виктор залез на вершину холма и закричал оттуда, что видит какую-то ящерицу, кажется, хорасанскую агаму. Я сорвался с места и помчался бегом вверх по склону под одобрительные возгласы пограничников: что-то вроде «Ну и шустрый старикан!» (мне тогда было 57 лет, но я давно не брился и потому, наверное, выглядел старше).

За остаток дня поймали с десяток агам обоих видов. На ночь оставили сетки около нескольких пустот между камнями, которые казались подходящими для ящериц убежищами. С утра, встав пораньше, сложив свои вещи и забросив их в машину, наскоро вернулись к этому месту засады и в одной из сеток обнаружили двух взрослых агам – кавказскую и хорасанскую!

Всех пойманных животных мы привезли в Москву. Только здесь можно было не торопясь осмотреть их во всех деталях. Я очень надеялся увидеть среди них хоть одну особь с признаками гибридного происхождения. Но, увы, все они оказались либо чистокровными кавказскими, либо типичными хорасанскими. Ясно было, что улов слишком мал, и что работу в Дарохбейте необходимо будет продолжить на следующий год.

Я тщетно пытался устроить своих агам в герпетологический отдел московского зоопарка, руководитель которого С. В. Кудрявцев наотрез отказался взять их. «У нас нет места и для своих экспонатов!» – пояснил он. Пришлось отдать ящериц в частные руки, не помню уж какому любителю содержания рептилий в неволе.

Вторая поездка в Дарохбейт

На следующий год в начале апреля мы прилетаем в Красноводск и на поезде едем в Ашхабад. Раньше мы без всяких хлопот получали пропуска в погранзону уже в Москве, в своих отделениях милиции. Поскольку Туркменистан теперь – независимое государство, нам следует идти на поклон в Управление погранвойск. Главными начальниками здесь стали туркменские генералы, и около здания на месте прежних «волг» и «москвичей» стоят их импортные роскошные джипы. К счастью для нас, все среднее звено составляют пока еще российские офицеры. Они приняли нас так же радушно, как и в прошлый год, но оформление бумаг заняло больше времени, поскольку все пришлось согласовывать с новым начальством. На этот раз мы должны были заехать к начальнику комендатуры в Душаке, и уже он должен был сам договариваться с начальником заставы Махмал.

В нашем багаже четырехместная палатка, ватные спальные мешки весом не менее трех килограмм каждый, фотоаппаратура, два вьючных ящика с продуктами, посудой, одеждой, различными приспособлениями для отлова и обработки ящериц и необходимыми мелочами на всякий пожарный случай. От остановки иду пешком, блуждая по поселку в поисках комендатуры. Необходимо получить машину для транспортировки всего этого неподъемного груза. Единственная машина неисправна, ее чинят и обещают прислать за нами, как только она окажется на ходу.

Сидим у обочины, купаясь в лучах субтропического солнца. Я удобно устроился на вьючнике, предполагая, что ожидание может затянуться надолго. Впрочем, дело движется, и особенно спешить сейчас некуда. Вспоминаю стандартную формулу из переводных детективов: «“Самое время выпить”, – подумал Джим». Благо, в канистре есть спирт, и вода у нас всегда с собой. Лариса достает из загашника что-то для закуски. Вот оно, состояние, близкое к счастью.

Машина подъезжает часа через два, и мы едем в погранотряд. Там нас радушно встречает майор Анатолий Леонидович Абашин, последующую роль которого в осуществлении наших планов невозможно переоценить. Ясно, что сегодня ехать на заставу уже поздно, и мы ночуем в его кабинете под кондиционером. Наутро грузим вещи и едем к месту назначения.

Знакомый уже нам капитан Сверток обещает отправить нас в Дарохбейт на следующий день. Все хорошо, но кое-что настораживает. Нам говорят, что за системой пограничных сооружений и контрольно-следовой полосой находиться без сопровождения пограничников нельзя. «Иранцы, – говорит Станислав, – время от времени переходят границу и угоняют скот, а иногда захватывают в заложники и людей». Поэтому нам дадут в качестве охраны от непредвиденных случайностей двух русских солдат. Мне это совсем не нравится – двое чужих бездельников в лагере! Но, увы, деваться некуда.

Нас привезли туда, где мы ловили ящериц прошлом году. Удобное место для лагеря мы присмотрели еще в тот приезд. Идти надо было вверх по ущелью настолько узкому, что кое-где даже без поклажи протиснуться удавалось с трудом. Раньше здесь по долине ручья, который берет начало от родника Дарохбейт, проходила дорога, и по ней тогда ездили на машинах. Но после сильного землетрясения скалы обрушились, и осталась только эта узкая щель. Ее ложе, по которому местами струилась вода, поднималось круто вверх. Приходилось карабкаться между массивными каменными глыбами, то и дело перелезая через их завалы – тогда уже нельзя было обойтись без помощи рук.

Мы благодарили Бога, что не пришлось самим тащить наш экспедиционный груз по столь тяжелому отрезку пути, длина которого составляла никак не менее ста метров. Это взяли на себя водитель машины, доставившей нас на место и двое или трое солдат. Лариса шла вообще налегке.

На выходе из ущелья глазам открылась неширокая долина, усеянная там и тут каменистыми осыпями. Пологие зеленые склоны пестрели весенним разноцветьем. И вдруг я слышу возбужденный крик Ларисы, зовущей меня к себе. Первое, что она увидела, выйдя на открытое место, были две агамы, которые на верхушке отдельно лежащего валуна проделывали нечто вроде совместного брачного танца. Такое поведение было нам хорошо знакомо по наблюдениям за кавказскими агамами в Айдере и на Пархае. Но в данном случае партнеры явным образом принадлежали к разным видам. В бинокль было хорошо видно, что самка – это типичная кавказская агама, а самец определенно выглядел как агама хорасанская.

На такую удачу, да еще в первый момент выбора места для дальнейшей работы, трудно было рассчитывать. Так или иначе, палатку мы поставили прямо на участке этой смешанной пары. Позже выяснилось, что на территории самца, помимо его подруги-фаворитки, увиденной нами в этом эпизоде, жили еще три самки кавказской агамы, с которыми он общался много реже. Самку мы поймали и пометили в первый же день, а самца ловить не стали, рассчитывая на то, что он привыкнет к нашему постоянному присутствию на своей территории и перестанет опасаться нас. Это сильно облегчило бы, решили мы, наши дальнейшие наблюдения за его поведением.

Кавказская агама. Paralaudakia caucasia

Так оно и случилось. Но когда спустя три недели настал и его черед быть пойманным, чтобы мы смогли снять с него измерения, он стал настолько ручным, что я чувствовал себя предателем, когда набрасывал петлю удочки на его шею. В итоге, в нашем списке пойманных ящериц он получил номер 70.

Валун, на котором мы увидели этого самца впервые, оказался пунктом регулярных его свиданий с той же самой «кавказской» самкой. Камень возвышался над травой метрах в двадцати от того места, где мы проводили обеденный перерыв в экскурсиях и наблюдениях в те часы в середине дня, когда зной становился наиболее чувствительным. Здесь мы вдвоем кипятили чай и варили бульон из кубиков в тени развесистого инжира. Как-то раз парочка появилась на заветном камне как раз во время нашего обеда. Камера с телеобъективом всегда была со мной, и мне посчастливилось отснять по кадрам всю последовательность настойчивого ухаживания самки за самцом.

Именно так выглядело происходящее – сцена, описания которой мы при всем старании ни до, ни после не нашли в герпетологической литературе. Событие это сравнительно редкое и увидеть его многократно здесь и в других местах наших исследований удалось лишь потому, что мы неделями жили рядом с ящерицами, как бы «у них дома».

А происходило все так. Первым в месте свиданий обычно появляется самец, если привычный камень оказывается у него на пути во время его охотничьих экскурсий. Если в этот момент самка кормится где-то поблизости, она тут же присоединяется к нему и начинает ползать взад и вперед по его спине, пытаясь время от времени коснуться щекой его головы. Она также протискивается под партнером, пролезая с усилием под его головой, передними лапами и под хвостом. Затем она усаживается у самца на спине, обняв его за шею одной из передних лап. Все это часто, хотя и не всегда, заканчивается серией согласованных круговых проходов самца и самки, при которых партнеры многократно проползают друг по другу.

Такое поведение, хорошо известное нам по предыдущим наблюдениям над кавказскими агамами, оказалось, как мы выяснили в эту поездку, свойственно и парам агам хорасанских. Но в данном случае изюминка была в том, что во взаимодействии участвовали особи двух разных видов^[272]. Именно возможность такой ситуации мы и надеялись подтвердить, когда планировали работу в Дарохбейте.

Пограничники, назначаемые нам в охрану, сменяли друг друга каждые три дня. Делать им здесь было совершенно нечего. С начальством мы оговорили для себя право оставаться без контроля во время экскурсий, так что солдат вынужден был все время оставаться в лагере в полном одиночестве. Кто-то из наших охранников решил проблему так. Он нашел метрах в 50 от палатки неглубокую пещерку в каменистом склоне, обращенном в сторону лагеря. По размерам она была как раз такой, что позволяла взрослому мужчине лежа вытянуться во весь рост, и в ней всегда была тень. Отныне каждый дежурный проводил здесь почти целые сутки во сне, «в обнимку с автоматом Калашникова», как позже написала Лариса в книге о наших путешествиях.

Днем наш охранник жил на сухом пайке: хлеб, регулярно доставляемый нам пограничниками во время их маршрутов к границе, и рыбные консервы, большой запас которых прислал в лагерь капитан Сверток. К нам дежурный присоединялся только вечером, когда мы готовили кашу с тушенкой к общему ужину. Стоило ли удивляться после всего сказанного тому, что все солдаты с заставы мечтали о наступлении их очереди «нести службу по охране научников».

Третья поездка в Дарохбейт

В итоге, за полтора месяца работы мы нашли еще одну смешанную пару. На этот раз самец был кавказской агамой, а самка – хорасанской. Как и члены первого описанного выше тандема, они изо дня в день приходили перед заходом солнца к своему общему убежищу и ночь проводили вместе. Но нам хотелось доказать, что ящерицы не только могут вступать в длительные тесные отношения с особя ми другого вида, но и способны приносить жизнеспособное потомство. К сожалению, однако, среди нескольких десятков пойманных нами агам ни одна не выглядела промежуточной между кавказской и хорасанской по общей сумме признаков. То есть, очевидных гибридов нам в ту поездку найти не удалось.

Поэтому весной следующего, 1995 года мы снова приземляемся в Ашхабадском аэропорту. А добраться до места работы становится все сложнее. Начну с того, что теперь нам следует заполнить таможенные декларации. В Туркмении наступает лето, температура днем выше 30 °С. А это значит, что жизнь в поселении агам бьет ключом, и надо спешить туда. Но в Управлении погранвойск нас принимают только на следующее утро. Теперь уже последнее слово за местными начальниками, поскольку срок службы российских пограничников подходит к концу. Пришлось долго доказывать, что мы не шпионы, а законопослушные граждане. Пропуск нам в конце концов выдали, но предупредили, что окончательное решение пустить нас к границе остается за майором Абашиным, который, в принципе, может нам и отказать.

Срочно забираем из Института зоологии экспедиционный багаж, оставленный там в прошлом году, с помощью местного орнитолога Эльдара Рустамова грузимся в автобус и едем в Душак. Там, как бы уже по привычке, иду в комендатуру просить машину. И только к вечеру мы снова в распоряжении Анатолия Леонидовича. А он разводит руками – при новых порядках разрешить нам работать за пограничной системой уже не в его власти.

Оказывается, завизировать выданный нам пропуск придется у вышестоящего районного начальника. Для этого утром мы едем на попутной машине обратно в сторону Ашхабада, в город Каакха, за 45 километров от Душака. Там русский полковник понимает нас с полуслова и без всяких проволочек ставит на наш пропуск еще одну желанную круглую печать. Но в результате мы потеряли несколько драгоценных часов. Обратно пришлось ехать на поезде, потом снова на попутке, и дальше пешком до комендатуры, и все это под палящим туркменским солнцем. Вернулись туда только к концу дня.

Абашин, понимая, сколь дорого для нас время, сразу же сам везет нас на заставу на ГАЗике. Здесь уже новый начальник, капитан Атахаджаев. Службу несут туркменские пограничники, но, в отличие от того, что было раньше, в наряды на границу они не ходят. Нам объясняют, что и охрану дать нам в этом году начальство не сможет: достаточного контингента солдат-туркменов пока еще нет. Нет на заставе и транспорта на ходу. Анатолий Леонидович решает сам доставить нас на место. Но мы дороги не знаем и, разумеется, не можем сколько-нибудь связно объяснить, где именно были в прошлом году. Вскоре у меня возникает ощущение, что Абашин заблудился. Он в абсолютной темноте высаживает нас на целине среди зарослей полыни и уезжает, сказав на прощание, что объяснит Атахаджаеву, где нас оставил. Не будучи от природы оптимистом, я почти уверен, что приехали мы совсем не туда, куда стремились.

Но, проснувшись утром и не успев даже вылезти из спального мешка, я увидел метрах в пятидесяти вход в заветную щель. Впрочем, здесь нас ожидала неприятная неожиданность. Воды не было ни в ложе ущельица, ни около нашего прошлогоднего лагеря. Весна стояла сухая и жаркая, и ручей в нижнем течении пересох полностью. Это значило, что нам со всем нашим грузом придется устраиваться значительно выше, где холодная, кристально чистая вода родника Дарохбейт сохраняет силу течения даже в середине лета.

По прошлому году мы знали, что найдем там не только воду в избытке, но и надежное убежище на случай непогоды – в домике, принадлежащем пограничной заставе. Он был выстроен под скудной тенью рощицы из нескольких невысоких вязов. У этого места был единственный недостаток – добраться до него из долины можно было лишь преодолев хотя и относительно пологий, но затяжной подъем длиной около километра. Для начала следовало из груды наших вещей выбрать и перетащить туда хотя бы самое необходимое на первых порах для жизни и работы. На этот раз помочь в этом нам было некому, но зато радовало ощущение полной независимости и абсолютной свободы действовать по собственному усмотрению.

Необходимость каждый вечер подниматься к домику из долины, где шла основная работа, сильно портила нам настроение. Намаявшись целый день на иссушающей жаре, приходилось буквально из последних сил тащиться вверх, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть минуту-другую.

Чтобы стало ясно, чем была вызвана столь сильная дневная усталость, расскажу в некоторых подробностях, что нам приходилось делать в долине. Задача состояла в том, чтобы поймать каждую увиденную ящерицу. Но среди них были такие, которые предпочитали большую часть времени оставаться на вертикальной поверхности каменистого обрыва, причем в самой верхней его части, куда человек добраться никак не мог.

И вот что приходилось делать в таких случаях. Я обходил обрыв сзади и поднимался к его верхней кромке по более или менее пологому склону. Оказавшись наверху, я закреплял на краю обрыва край большой паутинной сети и спускал ее вниз. Потом, проделав тот же путь обратно, и, вернувшись к подножию обрыва, старался закрепить нижний край сети так, чтобы она висела как можно ближе к вертикальной поверхности, по возможности касаясь камней хотя бы местами.

Ни в одном случае успех не был гарантирован, но всегда приходилось сидеть на солнцепеке в ожидании результата, по крайней мере настолько долго, чтобы понять, что дело определенно не выгорит. Если же ящерица попадалась, то, чтобы достать ее из сети, я вынужден был повторить все сделанное ранее, но в обратном порядке: забираться наверх, освобождать там сеть и аккуратно спускать ее к Ларисе. Ей же оставалась неблагодарная задача выпутать колючее, больно кусающееся животное из сплошного мотка тонких ниток.

Иногда приходила в голову мысль, что мог бы подумать посторонний свидетель, случись ему наблюдать все это со стороны. На память приходила цитата из О’Генри: «Они засуетились, как два одноруких человека в крапивной лихорадке, когда они клеят обои».

В этом году мы существенно расширили район поисков. В результате, километрах в полутора от нашей базы удалось найти еще одну интересную пару. В бинокль было хорошо видно, что самец – это матерый экземпляр хорасанской агамы, но самка выглядела подозрительно. Голова ее казалась не такой массивной, как у типичных представительниц этого вида, и колючих чешуй по бокам затылка было немного, скорее, как у самок кавказской агамы. Оставалось только поймать ее и хорошо рассмотреть в руках.

Эти ящерицы всегда ночевали вместе, в трещине огромного валуна. Несколько дней по утрам я приходил сюда к тому моменту, когда солнце поднималось настолько, чтобы осветить вход в их убежище. Ящерицы появлялись из отверстия почти одновременно. Минут двадцать они лежали у выхода, набирая тепло, в нескольких сантиметрах друг от друга, а то и вплотную, а затем расходились на весь день по своим делам. Спустившись к травянистому подножию скалы, они сразу же начинали кормиться. Вот самец оказался около цветка мака, грациозно подпрыгнул, оторвал челюстями алый лепесток и со вкусом проглотил его. А самка шуршит в траве уже довольно далеко от места ночевки.

Самца я поймал и пометил в первый же день, а с самкой, как назло, дело никак не ладилось. Я оставлял сеть на ночь, а утром спешил туда в надежде, что ящерица уже запуталась в ней. В первый раз, подходя к заветному месту, я спугнул крупную гюрзу, которая с громким шуршанием скрылась в каменистой осыпи. На следующий день – то же самое. Тогда я решил, что в очередной раз подойду сюда крадучись и сфотографирую змею, греющуюся на камне в лучах утреннего солнца. Я приметил тот камень, на котором рассчитывал увидеть ее на следующее утро.

Итак, тихо-тихо подхожу к этому месту, держа наготове камеру с телеобъективом. Нацеливаюсь туда, где, по моим расчетам, должна быть змея. И вдруг, оглушительное шуршание – гюрза с бешеной скоростью несется прямо мне под ноги. А я увешан аппаратурой – на груди полевой бинокль, на боку тяжелый кофр с диктофоном и сменными объективами. Но деваться некуда. Гремя своей поклажей, проделываю высокий прыжок, и змея длиной метра в полтора пролетает точно у меня под ногами. Ясно, что она не собиралась кусать меня, а просто была напугана моим вторжением и в панике помчалась опрометью, чтобы спастись, не успев выбрать верное направление. Так оба мы отделались испугом, не очень-то и легким.

Когда самка была, наконец, поймана, оказалось, что она действительно заметно отличается от типичной хорасанской агамы. Позже, при статистической обработке наших материалов она попала на графике как раз в промежуток между показателями для стандартных хорасанских и кавказских агам. Так что, мы, предположительно, посчитали ее гибридом. Такой же вывод был сделан и в отношении самца № 70.

Эти два вида ящериц, согласно генетическим исследованиям, проведенным позже австралийскими герпетологами, наиболее близки друг другу среди всех 20 видов горных агам. Был сделан вывод, что они разошлись немногим более трех миллионов лет назад, что, по эволюционным масштабам времени можно считать событием сравнительно недавним. Неудивительно поэтому, что поведение особей во время социальных контактов выглядит практически одинаковым у обоих видов.

Наши наблюдения показали, что очень много общего и в требованиях хорасанских и кавказских агам к условиям среды, в которой они обитают. Об этом говорит уже хотя бы сам факт их успешного совместного обитания в Дарохбейте. Здесь, как и у птиц в подобных ситуациях, самцы разных видов делят между собой местность по принципу межвидовой территориальности^[273]. Это значит, что они используют одинаковые убежища и одни и те же кормовые ресурсы. Но при этом, истинная конкуренция между двумя видами, которая могла бы привести к вытеснению одного другим, определенно отсутствует. Всего того, что предоставляет им небогатая, в общем, природа предгорий Восточного Копетдага, с лихвой хватает и ящерицам обоих видов.

Система межвидовой территориальности предполагает, что отношения между самцами двух видов должны быть, как правило, антагонистичными. Поэтому полной неожиданностью для нас оказались наблюдения за одной из семейных групп кавказской агамы, вместе с которой несколько дней держался хорасанский самец.

Вот как Лариса позже описала это в своей книге. «Наблюдая за второй смешаной парой, я случайно перевела бинокль на противоположный берег ручья и уже не могла оторваться от представившейся мне картины. После ночевки, не торопясь, из небольшой щели в скале вышла самка кавказской агамы. Через несколько минут из этой щели показались две головы, принадлежащие самцам кавказской и хорасанской агам, и спустя несколько минут оба вышли наружу. Хорасанский самец подошел к самке и остановился на расстоянии, соизмеримом с длиной его тела, а кавказский лежал и грелся на солнце всего в метре от них. Минут через пять хорасанский самец отошел в сторону, а к самке подошел кавказский. Самка начала обычный ритуал ухаживания, принятый в семейных группах: приблизилась к нему вплотную, залезала на спину, обходила его по кругу, и, наконец, положила голову на его крестец. У меня создалось впечатление, что хорасанский самец с интересом наблюдал эту картину, а пара совершенно не реагировала на его присутствие. В момент ухаживания самки за кавказским самцом хорасанский самец подходил к ним на расстояние около метра, но никогда не пытался проявлять какой-либо активности и не вызывал антагонизма со стороны пары. Подобную ситуацию мы наблюдали не один день.

Эта территория принадлежала самцу кавказской агамы, а небольшой участок обширного земельного надела хорасанского располагался на склоне холма и примыкал к владениям кавказского. Когда хорасанского самца поймали и осмотрели, выяснилось, что у него шел активный сперматогенез. Однако его интерес к самкам кавказской агамы ограничивался тем, что он подходил к ним, иногда довольно близко, на расстояние до двадцати сантиметров».

В общем, задача, которую мы поставили перед собой семь лет назад, была выполнена. Удалось получить вполне убедительные свидетельства в пользу обмена генами между двумя видами агам, что объясняло присутствие в коллекциях экземпляров с промежуточными признаками. Мы познакомились с еще одной популяцией кавказских агам, которая оказалась существенно отличной от тех, с которыми приходилось работать ранее. Так думали не только мы. Как-то к нам в гости заехали Сергей Букреев и Виктор Лукаревский, а с ними студент из Ашхабадского университета, который занимался изучением кавказских агам. Мы попросили его оценить свежим взглядом, насколько здешние ящерицы отличаются от живущих в центральном Копетдаге, и он сказал, что, с его точки зрения это просто разные виды.

Мы узнали немало интимных подробностей, касающихся биологических особенностей хорасанских агам^[274]. Новая обильная информация в очередной раз разожгла наш интерес к горным агамам, заставила мечтать о возможности детального изучения других их видов. Эта задумка вскоре осуществилась самым неожиданным образом.

Горные агамы Израиля

В том же 1994 году меня пригласили принять участие в очередном Международном орнитологическом конгрессе, который должен был проходить в августе в Вене. Вместе с американским орнитологом Френком Джиллом мне предстояло руководить симпозиумом по гибридизации птиц в природе. Там я познакомился с учеными из Израиля, которые, узнав из моего доклада о моем интересе к каменкам, спрашивали меня, почему бы мне не побывать у них в стране. Ведь там обитают как минимум семь видов этих пернатых, из которых четыре не встречаются севернее, в пределах СССР. Как раз в это время я работал над книгой «Каменки Палеарктики»^[275] и решил, что неплохо было бы дополнить ее сведениями об этих видах.

Лариса загорелась идеей съездить в Израиль и заняться там вплотную местным видом горных агам под названием хардун. Она развернула бешеную активность по подготовке этой поездки. Связалась по почте с израильским герпетологом Амосом Бускиллой и добилась от него приглашения из Университета Бен-Гуриона в Беер Шеве на полевые исследования в пустыне Негев.

Но осуществить задуманное удалось только весной следующего, 1996 года. Согласно приглашению, нам можно было пробыть в Израиле два месяца. Чтобы сэкономить деньги, пришлось лететь дешевым рейсом с остановкой в Софии. Столица Болгарии произвела впечатление бедного провинциального города. Здесь мы вынуждены были провести остаток дня 21 марта. Было холодно и шел снег. Тем приятнее было оказаться поутру в привычной для нас атмосфере субтропиков, в современном аэропорту Бен-Гурион в Тель-Авиве.

Здесь нас встретил Амос. Мы погрузились в его шикарный джип, и примерно через два часа были в Беер Шеве. В университете Амос показал нам свою лабораторию, после чего мы закупили продукты и поехали дальше. Местом назначения оказалась полевая база университета. Маленький белый домик стоит в зеленом оазисе среди безжизненных холмов центральной пустыни Негев. На господствующей над местностью вершине одного из них снизу видны развалины древней крепости Авдат, столицы Набатейского царства, возведенной в III в. до нашей эры.

Вокруг дома финиковые пальмы, агавы, опунции и огромные кактусы эхинопсисы диаметром примерно с полметра. Для жилья нам отвели студенческое общежитие. В нем три пары двухэтажных нар, высоко под потолком окно, туалетное отделение с душем. Стола и стульев нет. Жить долго вдвоем в таком закутке, разумеется, невозможно. Но пока что впечатлений от окружающей природы столько, что думать об этом не хочется. В плакучих ветвях акации, плотно усыпанных желтыми цветами, порхают экзотические птицы – бюль-бюли, синие нектарницы и арабские дроздовые тимелии. Нам повезло в том отношении, что в это ранневесеннее время дом еще пустовал, так что мы оказались полностью предоставлены самим себе.

Я сразу же нашел, буквально в пяти метрах от дома, гнездо пустынного сорокопута с птенцами. Рано утром устроился с видеокамерой неподалеку от него и снял несколько сцен кормления родителями своих уже сильно подросших отпрысков. Оставил штатив с камерой на месте съемки и пошел в дом заварить чаю. Вдруг, как из под земли, в дверях появляется бородатый человек с винтовкой за плечами. Явно не еврей, внешность бесспорно арабская. «Ну вот, – подумал я, – не успели приехать, как сразу же станем заложниками!» Мне, разумеется, не было тогда известно, что бедуины, живущие на территории Израиля, – это в массе своей добропорядочные граждане государства, служащие в ее армии наравне с представителями титульной нации. Этот бедуин оказался сторожем, в обязанность которого входило посещать время от времени базу университета и следить здесь за порядком. Зашел он в дом выяснить, кто в нем живет сейчас и заодно предупредить приезжих, чтобы они не оставляли ценные вещи на улице без присмотра. Он имел в виду мою видеокамеру.

В день приезда Амос, прежде чем оставить нас, показал место, где нам предстояло изучать ящериц. Надо было пройти километра два вверх вдоль сухого русла, пока не начинался более крутой подъем. Там перед нами открылась ровная площадка размерами примерно с гектар, окруженная со всех сторон обрывистыми подножиями холмов. Три-четыре невысокие жидкие деревца, казавшиеся угнетенными, не слишком оживляли ландшафт. В общем, все выглядело примерно так же, как и на плацдарме наших постоянных исследований близ Красноводска, в Уфре.

Ящериц мы во время этой рекогносцировочной экскурсии не видели, поскольку рептилиям в тот день погода не благоприятствовала. Было довольно прохладно, так что не стоило и ожидать, что они выйдут кормиться из своих убежищ. Но, к моей радости, оказалось, что как раз тут располагается территория самца траурной каменки. Это обещало хороший материал по совершенно новому для меня виду. Птица казалась почти что копией белоголовой черной каменки, но песня ее звучала совершенно иначе – гораздо более звучно и мелодично. Позже выяснилось, что этот вид отличается от черных каменок еще и тем, что самки у него выглядят почти так же, как самцы.

Итак, все складывалось наилучшим образом. Множество разнообразных птиц прямо около дома и хорошие перспективы наблюдения за агамами почти что в шаговой доступности. Но, никогда не следует терять бдительность и забывать о фундаментальном принципе: «Если у вас все идет хорошо, значит, вы чего-то не заметили». Это вскоре и подтвердили последующие события.

Первые три дня мы жили на базе одни и решили, что так оно и будет в дальнейшем. Проход в отведенную нам комнатушку шел через большую гостиную, где располагалась также библиотека. Я решил, что спать буду здесь, а не в темном и душном закутке, обстановка которого меня совершенно не устраивала. Один из диванчиков я перетащил к стене, так, чтобы он не мешал проходу в дом, и прекрасно провел здесь следующую ночь.

Но когда утром четвертого дня впервые появилась женщина, оказавшаяся хозяйкой базы, произошел грандиозный скандал. Сначала она буквально остолбенела от негодования, увидев произведенную мной перестановку, а потом начала дико орать на иврите. Очень хотелось пустить в ход магические слова нашего великого и могучего русского языка, но она все равно бы их не поняла. Я лениво отбрехивался на ломаном английском, поскольку ясно было, что победа в любом случае останется за ней. Тогда-то впервые зародилась мысль, что долго мы тут не продержимся.

Дальше – больше. Еще дня через два наше пристанище превратилось в настоящий проходной двор. То и дело, в любое время с утра до ночи подкатывали машины, привозившие каких-то людей по одному или компаниями. По вечерам приезжие засиживались в столовой допоздна и своими оживленными разговорами не давали нам спать. Сейчас, листая свой дневник, я поразился тому, как мы выдержали все это, оставаясь здесь целых семь дней.

Нужно было срочно что-то предпринимать. Как известно по русской пословице, «На ловца и зверь бежит». Как-то вечером к нам в гости заехали Юрий Шенброт и Борис Краснов, жившие в 15 километрах отсюда, в городке Мицпе-Рамон. Эти московские зоологи эмигрировали в Израиль пять лет назад. Теперь они работали в местном отделении Университета имени Бен Гуриона, занятого изучением пустынь. Мы взмолились, чтобы они помогли нам найти жилье где-нибудь по соседству с ними. Через два дня переговоры увенчались успехом, и Борис перевез нас в дом, стоявший бок о бок с его собственным. Комнату нам согласился сдать его хороший знакомый, бывший московский геолог Иосиф Плахт. Оба эти дома принадлежали Университету Бен Гурион.

Центральный Негев

Мицпе-Рамон – городок, основанный в середине 1950-х гг., когда в страну хлынул мощный поток эмигрантов, в том числе – из России. На трех параллельных улицах одинаковые дома двух типов, одно– и двухэтажные. На каждой крыше солнечные батареи, единственный источник тепла в помещении. К домам примыкают огороженные палисадники площадью не более пятидесяти квадратных метров, засаженные кактусами, агавами и цветами. По обочине улицы живой изгородью высажены деревца каллистемона^[276], плакучие ветви которых, усыпанные пушистыми алыми соцветиями, свисают из-за оград. Нектаром этих цветов то и дело прилетали кормиться бюльбюли, пролетные в эти дни в Израиле славки черноголовки, а иногда и домовые воробьи.

Одна из границ города проходит по краю четырехсотметрового обрыва в гигантский кратер Махтеш Рамон. На его крутых склонах есть агамы, но попробовав один день работать там, мы от этой затеи вынуждены были отказаться – даже просто передвигаться там оказалось попросту опасным.

На противоположной окраине, ближайшей к нашему жилью, тропинка вела из города в бедленд. Она заканчивалась в небольшом ущелье с сухим руслом в его ложе. Кругом довольно пологие склоны с овечьими тропами. Размеры потенциальной рабочей площадки – около 7 гектаров. С нескольких точек, где удобно пристроиться для наблюдений, значительная поверхность рельефа хорошо просматривается в бинокль, и это большое достоинство. Правда, даже клочка тени, куда можно было бы спрятаться от испепеляющей жары хотя бы в обеденный перерыв, нет и следа. Зато опять же, как в Авдате, место облюбовано парочкой траурных каменок. Птицы охотились здесь и, поймав насекомое, не проглатывали его, а улетали прочь, держа добычу в клюве. Значит, у них птенцы в гнезде, которое мне еще предстояло найти.

Здесь мы работали 20 дней с перерывами в прохладные и ветреные дни, что случалось, к нашему разочарованию, довольно часто. При такой погоде агамы не выходили из убежищ. Когда же им было комфортно, нам приходилось не слишком сладко. Выдержать пребывание на солнцепеке с 9.30 до 17 часов помогал длительный опыт, приобретенный в Туркмении. Здесь, ближе к Африке, солнце палило днем еще более свирепо. Мы приносили с собой бутылки, в которых вода в морозилке за ночь превращалась в лед, и до середины дня потягивали ее ледяными порциями, успевавшими оттаять. Но к концу дня вода была уже теплой и не спасала от жажды.

Ящериц оказалось гораздо меньше, чем мы ожидали. Этому не приходилось удивляться, поскольку условия обитания живности в каменистой пустыне Негев крайне экстремальны. Любой участок пустынь Средней Азии мог бы показаться оазисом по сравнению с той местностью, где мы вели наблюдения. Дефицит кормов, как из-за скудости растительности, так и в силу малочисленности беспозвоночных приводит к тому, что агама вынуждена осваивать территорию, гораздо более обширную, чем там, где условия жизни гораздо более благоприятны. Поэтому материал удавалось собирать буквально крохами.

Наблюдения осложнялись тем обстоятельством, что местные ящерицы, в отличие от кавказских и хорасанских агам в Туркмении, не придерживались постоянных убежищ. Если принимать во внимание обширность индивидуальных участков израильских агам, становится понятным, почему им удобнее проводить ночь там, где их застает наступление вечера.

Каждый раз, когда мы возвращались домой и жаловались Иосифу, что дело идет плохо, он утешал нас так. Широко разводил руки и говорил при этом: «Уедете отсюда вот с таким материалом!»

Все же нам удалось поймать, измерить, сфотографировать и пометить 11 самцов и 5 самок. Кроме того, я получил уникальные видеокадры того, что принято считать сигнальным поведением у агам и игуан. Это нечто вроде поклонов, всем туловищем или только головой, когда ящерица раз за разом сгибает передние ноги и снова распрямляет их. У разных видов эти акции различаются по числу поклонов, их амплитуде и длительности. Поклоны наших агам, как выяснилось позже, при обработке видеозаписей на компьютере, резко отличались от зарегистрированных нами ранее у тех видов, которых мы изучали в Средней Азии.

Всю ценность этой информации, добытой нами с таким трудом, мы смогли оценить позже, когда, опять же по капризу судьбы, оказались в другом районе Израиля, на крайнем его севере. А до этого нам посчастливилось впервые посетить самый южный город этой страны – Эйлат, куда мы отправились из Мицпе-Рамона в последних числах апреля. Там я рассчитывал увидеть каменок других видов, поскольку в центральном Негеве вполне обычной была только траурная.

Перед отъездом произошла забавная история. Мы решили устроить прощальный вечер для наших друзей, гостеприимством которых мы так долго злоупотребляли. Вопрос встал следующий: какое спиртное лучше подать на стол. Наверное, не водку – слишком уж будничный напиток. Я мысленно остановился на роме. Пошли с Ларисой за покупками, и по дороге я решил, что заодно нужно запастись «огненной водой» на дорогу. Мицпе-Рамон хорош тем, что здесь в магазине продается чистый спирт, и совсем недорого. А кто знает, что будет в Эйлате? Поэтому было решено застраховаться и купить на всякий случай две бутылки.

Когда подошли к магазину, я увидел, что рядом с ним зацвело дерево, название которого я узнал позже: эритрина, или коралловое дерево^[277]. На голых еще ветвях, лишенных листьев, распустились крупные алые цветы. С дерева при нашем приближении слетел бюльбюль. «Вот, – подумал я, – будет кадр, если птица вернется и сядет около цветка!» Камера с телеобъективом, как всегда, была со мной. Я сказал Ларисе, что подожду ее здесь и попробую осуществить задуманное. Присел на лавочку и стал ждать. Когда Лариса появилась в дверях с большим пакетом в руках, вид у нее был несколько растерянный. «Что могли подумать люди, – сказала она, – об интеллигентной на вид женщине, которая в одиннадцать часов утра покупает бутылку рома и две – спирта?» А бюльбюля я так и не дождался, зато снял цветы дерева крупным планом.

Ловим ящериц на границе с Ливаном

В Эйлате мы пробыли неделю. Жили у Давида Бланка, который незадолго до этого эмигрировал в Израиль из Казахстана. Отсюда предприняли четыре экскурсии в пустыню. Возил нас на своем старом Форде Беньямин Элигулашвили, эмигрант из Грузии, прекрасный натуралист и знаток природы своей новой родины. Помощь, оказанная мне в дальнейшем Давидом и Беней, которые стали с тех пор и надолго моими близкими друзьями, переоценить невозможно. Но об этом я подробно расскажу в другом месте.

На этот раз мне лишь мельком удалось увидеть каменок двух местных видов – белохвостую и монашку. Но сразу стало понятно, что походя о них многого не узнаешь. Как и у ящериц, у этих птиц индивидуальные участки в суровой пустыне Негев оказались гораздо более обширными, чем те, которые удерживают за собой каменки в более северных регионах. Поэтому, ознакомившись с ситуацией в самом первом приближении, я отложил задачу изучения биологии этих пернатых на будущее.

К тому же, время нашего пребывания в Израиле шло к концу, а нам еще надо было поработать с агамами на севере страны. Мы по телефону согласовали дальнейшие планы с Борисом Виленкиным, московским зоологом, эмигрировавшим в Израиль и жившим тогда в Тель-Авиве. Он сообщил нам, что договорился со своим другом Давидом Кушнаревым, о том, что тот поселит нас у себя в городишке Кирьят Шмона в Галилее, прямо на границе с Ливаном.

В Кирьят Шмоне нас встретил Давид. Вечером он устроил для нас праздничный ужин. Хозяин дома был одним из первых эмигрантов и за время пребывания в Израиле истосковался по русским застольям на кухне до середины ночи. Тут-то как нельзя кстати оказалась вторая бутылка спирта из тех, что мы купили еще в Мицпе-Рамоне. Ему было о чем порассказать. В «совке» он был диссидентом, и им же стал после нескольких лет эмиграции. Он с такой же ненавистью говорил об израильских бюрократах, как прежде – о советских. В общем, я понял так, что он мало что выиграл. Видно, упустил из поля зрения важную истину: «мир божий в нас самих».

К тому же, в Кирьят Шмоне жить было неспокойно. Город обстреливали из Ливана, где обосновалась военизированная организация Хизбалла («партия Аллаха»), враждебно настроенная в отношении Израиля. «Но, ничего, – говорил Давид, – мой дом стоит слишом близко к границе, так что при выстреле оттуда скорее всего будет перелет…». Рассказывал он мне и о том, что спасается от тоски конструированием самоподдерживающейся экологической системы. У окна стоял большой аквариум, соединявшийся множеством каких-то трубок с зарослями цветущих растений на подоконнике. Но из объяснений Давида я уловил только общую идею, а не то, как у него все это устроено. В общем, посидели на славу и спать легли только ближе к утру.

Наше жилье располагалось на самой северной окраине города. Отсюда были видны Галанские высоты, в районе которых еще этой зимой шли военные действия. Утром Давид повел нас туда, где он заранее наметил место предстоящей работы. Забор из колючей проволоки, насколько видно направо и налево. В нем проход в сторону Ливана. Дальше наезженная дорога, проходящая через кладбище с невысокими каменными надгробьями. А по ее обочинам крупные валуны высотой и диаметром до двух метров, утопающие в густой траве посреди разреженного, саженого соснового леса. На надгробьях вмонтированы памятные доски с указанием, кто и когда посадил здесь дерево. К счастью, день был жаркий, и мы сразу же заметили агам, сидящих на вершинах валунов и даже на стволах, и в кронах сосен в нескольких метрах от земли. А вся обстановка – принципиально иная, нежели в бедленде на окраине Мицпе-Рамона.

Присмотревшись к местным агамам, мы с изумлением обнаружили, что в их окраске нет почти что ничего общего с тем, как выглядят живущие на юге страны, в пустыне Негев. Это было для нас полным сюрпризом, поскольку Амос ничего не рассказывал об этом, а непременно рассказал бы, если бы знал. Итак, мы открываем животных, о существовании которых не известно даже израильским герпетологам!

Условия для работы оказались идеальными, но мы старались не забывать о том, что находимся буквально на границе двух недружественных друг другу государств. Как-то раз сижу на обочине дороги, обросший щетиной, в зеленой рубашке из военторга, распахнутой на груди, и обложенный аппаратурой – бинокль, телелеобъектив, диктофон, видеокамера. Вижу приближающийся по дороге военный лендровер с тентом, поднятым так, чтобы брезент защищал от солнца только сверху. «Ну, – думаю, – сейчас начнут выяснять личность, а то и увезут куда-нибудь для проверки, как это многократно происходило на Дальнем Востоке». А у меня с собой даже нет паспорта. Мысленно заготавливаю объяснение на английском языке: «Я орнитолог из Россиии, изучаю здесь птиц…» Но машина проезжает мимо, а офицер, сидящий рядом с водителем, лишь с любопытством покосился на меня.

В другой раз началась какая-то суета. Поодаль от нас среди деревьев забегали солдаты. С криками «Хизбалла, Хизбалла» таскают с места на место деревянные ящики. Это они дрессировали собаку на поиски взрывчатки. К нам с Ларисой подошел офицер и вежливо объяснил, что нам следует минут на двадцать уйти за колючую проволоку, а потом мы сможем возвратиться назад.

Мы собрали свои манатки, вышли в проход, ведущий из города на кладбище. Здесь стоял выброшенный кем-то диван с торчащими из-под обшивки пружинами. Мы уселись на него и терпеливо ожидали окончания учений. Это оказалось не обременительно, поскольку можно было рассматривать в бинокль разнообразных птиц, обосновавшихся в сосновом лесу – ярко синих нектарниц, пестрых длиннохвостых приний и бюльбюлей, столь же многочисленных, как воробьи в Москве.

Здешние ящерицы оказались гораздо более доверчивыми, чем те, которых мы изучали на юге, и я без особого труда собрал довольно богатую коллекцию видеозаписей. Особенно ценными стали кадры лихорадочных поклонов, которые самцы регулярно проделывали по утрам, когда выходили из убежищ, где проводили ночь. При обработке записей на компьютере выяснилось, что эти поклоны достоверно отличаются от соответствующих акций у агам из Негева.

Все, что нам удалось узнать, ясно свидетельствовало о том, что две изученные нами популяции принадлежат если не к разным видам, как легко было подумать, то уж точно – к разным подвидам. Возникла мысль попытаться найти место, где ареалы этих двух общностей граничат друг с другом. Оно могло располагаеться, в принципе, примерно на равном расстоянии от обеих точек, в которых мы работали. Как раз там, где находится Иерусалим. Давид принял живое участие в обсуждении этой темы. Он прекрасно знал город и утверждал, что агам мы сможем найти на территории Иерусалимского еврейского университета и в университетском ботаническом саду. Он созвонился со своей давнишней приятельницей, грузинкой Микки, жившей в Иерусалиме, и она охотно согласилась принять нас.

Охота на ящериц в «святом городе»

От того места, где нас приютила эта прелестная молодая женщина с двумя маленькими детьми, к месту поисков агам нужно было ездить на автобусе в другой район города.

На следующее утро едем в кампус Университета. Это, по сути дела, целый город с многочисленными корпусами среди роскошной растительности. На каждом здании мемориальная доска, где сказано, кто именно вложил средства в его постройку. Видим знакомые имена – Фрэнк Синатра, Нэнси Рейган. Все было настолько грандиозным и эстетически совершенным, что мы на время даже забыли, зачем, собственно говоря, сюда приехали. Я увлекся съемкой этого великолепия на видеокамеру и никак не мог заставить себя остановиться.

Впрочем, вскоре показались и ящерицы. Они перебегали по газонам, а в качестве наблюдательных постов использовали крупные камни, из которых были выложены бордюры асфальтированных дорожек. Надо было поскорее приступать к отлову. Мы понимали, что дело это весьма рискованное. К охране природы в Израиле относятся крайне щепетильно. Например, путешествуя на автомобиле, вы не имеете права поставить палатку для ночлега даже там, где населенных пунктов нет и поблизости. Результатом такого трепетного отношения оказываются сцены, поразительные для приезжих. Например, в Мицпе-Рамоне постоянно можно было видеть стадо самок нубийских козлов с детенышами в самом центре города, около какого-нибудь административного здания, украшенного бело-голубым государственным флагом. А на ближайшей к Эйлату военной базе специально для этих животных устанавливали большие чаны с водой. Помню, как я был поражен в первые дни пребывания здесь, увидев трех самцов с огромными рогами, закрученными в спираль, выходящими из ворот военного городка.

Поэтому было ясно, что если нас застанут за ловлей агам, последствия могут быть весьма серьезными – вплоть до выдворения из страны как персон нон грата. Но я имел достаточно большой опыт избегания такого рода неприятностей. Вспомнил, как отстреливал сорокопутов в жилом районе на окраине Алма-Аты. Ружье в сложенном виде было у меня в рюкзаке. Увидев птицу, которую следовало добыть, я быстро собирал ружье, стрелял и, заметив, куда упал мой трофей, тут же разбирал его и прятал в рюкзак. И лишь после этого шел поднимать добычу.

Примерно так же приходилось действовать и теперь. На наше счастье, в эти утренние часы буднего дня гуляющих были единицы. Опасность состояла лишь в том, что человек мог неожиданно появиться из-за поворота дорожки. Поставив сетку в том месте бордюра, где до этого подолгу сидела агама, мы несколько поодаль прогуливались туда и назад с отсутствующим видом, не выпуская из виду цель своих ожиданий. Больше всего мы боялись того, что ящерица запутается именно в тот момент, когда кто-нибудь будет проходить мимо, или за минуту-другую до этого. Поэтому, когда агама попадалась в сеть, я со всех ног мчался туда, буквально на бегу хватал орудие ловли с бьющимся в нем животным и сразу же медленно брел к Ларисе со скучающим видом туриста. Затем мы садились на скамейку, выпутывали агаму из сети и помещали в матерчатый мешочек. Осматривали и фотографировали ящериц уже вернувшись домой, под изумленными взглядами детей Микки.

В один из дней, поймав несколько агам в ботаническом саду университета, мы с наступлением жары перебрались в центр города. Здесь царило необычное возбуждение. Шли группы молодежи с государственными флагами Израиля. Людей с минуты на минуту становилось все больше, это были уже не компании из десятка-другого демонстрантов. Большие толпы запрудили тротуары центральных улиц и двигались теперь по их проезжей части. Среди коренных израильтян выделялись группы выходцев из Эфиопии, чернокожих иудеев. Эффектно выглядел такой африканец с иссиня-черной кожей, накинувший на плечи белоснежный флаг с темно-голубой звездой Давида. Появились отряды конной полиции. Изумительной красоты лошади и уверенные в себе всадники в парадном обмундировании.

Оказалось, что в этот день (14 мая) Израиль празднует 3000-летие Иерусалима как столицы независимо государства, основанного 48 лет назад. У меня с собой видекамера, и я лихорадочно снимаю сцену за сценой. Демонстрация перемещается в старый город, и зрелище становится поистине грандиозным. Море флагов, под их колышащимися полотнами тут и там можно видеть идущих вместе с толпой служителей культа самых разных конфессий.

Но, увы, время упорно движется к вечеру, и следует подумать о том, как мы сможем добраться из центра «домой», в микрорайон на окраине. Дело происходит вечером в пятницу, а это значит, что скоро начнется шабат, когда в городе полностью прекратится движение транспорта. Я же настолько поглощен съемкой, что только и успеваю вымолвить в ответ на увещевания Ларисы: «Сейчас, сейчас…» Пришлось-таки наступить на горло собственной песне и вернуться в будни обезлюдевших переулков в поисках автобуса. Вот и закончился этот насыщенный событиями день, в который нам столь несказанно повезло: оказаться по чистой случайности в нужное время в нужном месте и обогатиться обилием столь ярких и неожиданных впечатлений.

Как мы и предполагали, местные ящерицы оказались промежуточными по окраске между теми, которых мы ловили на границе с Ливаном и в пустыне.

Они больше походили на первых, но у некоторых особей отдельные признаки указывали на влияние наследственности агам из Негева. Мы успели поймать и описать более десятка экземпляров, но в такого рода исследованиях лишних трофеев не бывает. Поскольку в последний день перед отъездом в Тель-Авив, откуда мы собирались вылететь в Москву, уже не было времени на посещение университетского городка или ботанического сада, я решил попытать счастья на месте.

Квартал, где мы жили, еще только строился, и прямо около дома оставался пустырь, который по первому впечатлению практически ничем не отличался от места нашей работы у окраины Мицпе-Рамона. Место представляло собой довольно обширный котлован с камнями по склонам, торчащими среди уже выгоревшей травы. Была суббота, Микки могла не идти на работу, и мы отправились туда всей компанией, взяв с собой и детей. Лариса, силы которой, по ее словам, окончательно иссякли, устроилась в тени единственного дерева, а я расставил сети и поймал еще трех или четырех агам.

В общем, Иосиф, у которого мы жили в Мицпе-Рамоне, оказался прав в том отношении, что в конце концов материал, собранный нами, оказался вполне приличным. К концу года мы обработали его, а на следующий год в Русском герпетологическом журнале вышла наша статья на английском языке, где были изложены результаты проделанной работы.

Журнал издавался в Ленинграде, а его главным редактором был Илья Сергеевич Даревский, выдающийся отечественный герпетолог. И вот мы получаем от него письмо. В нем говорится, что лидер израильской герпетологии Иегуда Вернер негодует по поводу нашего поведения. «Они просились в Израиль, – писал тот Даревскому, – чтобы изучать поведение ящериц, а кончилось дело тем, что написали статью по их систематике. Я восемь лет собирался сделать это, а они приехали на два месяца и отняли у меня материал».

С тех пор прошло уже 19 лет. Одновременно я готовлю переиздание нашей книги об агамах на английском языке и потому вынужден углубиться в литературу, чтобы дополнить ее новыми материалами, полученными герпетологами за последние 10 лет. И что же я вижу? За это время ни Вернером, ни другими исследователями не сделано ровным счетом ничего по тем вопросам, которые были подняты в нашей статье. Даже собственного научного названия не было присвоено агамам северного Израиля, и они так и остаются безымянным подвидом.

Правда, следует отдать должное И. Вернеру. Он, видимо, почувствовал, что был неправ в своей первой гневной реакции на нашу работу, и теперь цитирует ее в каждой своей статье, где речь идет о фауне ящериц Израиля. В этом отношении его позиция выгодно отличается от той, которую заняла Н. Б. Ананьева, которая после смерти И. С. Даревского заняла его место заведующего Отделением герпетологии в Зоологическом институте в Санкт-Петербурге и главного редактора Русского герпетологического журнала.

Недавно она выступила соавтором большой статьи о горных агамах, написанной интернациональным коллективом герпетологов. Работа претендовала на то, чтобы обобщить материалы по этим ящерицам, собранным общими усилиями ученых к 2012 г. Мы с Ларисой обнаружили, что та наша публикация, о которой идет речь, в этой сводке не процитирована.

Я послал ее текст с иллюстрациями соавтору Ананьевой, немецкому герпетологу Филиппу Вагнеру с вопросом, как такое могло получиться. И вот что он мне ответил: «Привет, Евгений. Я просмотрел Вашу статью о горных агамах в Израиле. Очень интересно, и я, в самом деле, упустил ее из виду. Я рассержен, имея в виду, что она была опубликована в Русском герпетологическом журнале, а его редактор – Наташа (Ананьева). Так что она должна была знать о ее существовании. Сожалею, что я пропустил эту публикацию».

Гималайская агама

Весной 1995 г. мы в очередной раз посетили нашу экспериментальную площадку в Уфре под Красноводском. Мы убедились в том, насколько удачным оказался наш эксперимент по интродукции кавказской агамы в заброшенный каменный карьер. За десять лет ящерицы размножились настолько, что их можно было видеть буквально на каждом шагу. Как сказано в одном австралийском рассказе, «Кроликов здесь было столько, что приходилось распихивать их ногами, чтобы поставить капкан». Из ущелья, где ящерицы были выпущены впервые, они расселились на берег Красноводского залива, и в хорошие дни каждый самец грелся с утра на солнце, сидя на облюбованном им валуне посреди своей территории.

Мы еще не знали, что в Уфре мы в последний раз, и работали с той же интенсивностью, как и все предыдущие годы. Удалось, помимо прочего, сделать замечательную находку. Метка одной из пойманных агам бесспорно свидетельствовала, что ее возраст составляет ровно 10 лет. Но что было самым замечательным: поймали мы ее на том самом камне, что и в самый первый раз. Тогда это был детеныш с длиной тела без хвоста 5.5 см. Он запутался в сети неудачно и в попытках освободиться повредил заднюю ногу. Мы прооперировали его, как могли, зафиксировав конечность в правильном положении с помощью клея БФ. И вот теперь перед нами крупная взрослая ящерица в прекрасном состоянии.

За эти 12 лет изучения кавказских агам 150 особей были пойманы повторно в разные годы 281 раз. Понятно, насколько важную, интересную и принципиально новую информацию удалось собрать. Она включала в себя данные о скорости роста животных, характера освоения ими пространства и взаимоотношений особей в локальных группировках. Но уже на следующий год Туркменистан превратился в страну, полностью закрытую для иностранцев, так что нам категорически отказали в визе. Волей-неволей на продолжении этого уникального исследования пришлось поставить крест.

В главе 8 речь шла о нескольких экспедициях, предпринятых для изучения смешанных популяций овсянок обыкновенной и белошапочной. В результате мы располагали множеством сведений из тех мест, где два эти вида живут совместно и скрещиваются. Но важно было узнать, что происходит там, где испокон веков обитает какой-нибудь один из них. Из литературы следовало, что в Центральной Азии существуют популяции белошапочных овсянок, ареал которых значительно удален от области распространения овсянки обыкновенной. Хотелось выяснить, в частности, как звучит песня этих птиц, генетическая конституция которых определенно свободна от влияния генов второго вида.

Обсуждая эти вопросы с Александром Рубцовым, мы подумали, что стоит попытаться съездить в такое место. Им был избран Кыргызстан, где, судя по литературным источникам, белошапочная овсянка должна гнездиться.

Но тут мне в голову пришла мысль, что одновременно я смогу пополнить материал для книги об агамах, поскольку в Кыргызстане обитают два вида этих ящериц. Особенно для меня был интересен один – гималайская агама, о которой мне не было известно ровным счетом ничего.

Бишкек и трудности с получением пропуска на границу с Китаем

Шел 2002 год. Как раз в это время в Кыргызстане начали развивать программу приглашения иностранцев, желающих за большие деньги принять участие в сафари. Главным объектом этой, так называемой «трофейной охоты», были все те же горные бараны аргали, о которых речь шла в главе 8. Их местные популяции, населяющие высокогорья Тянь-Шаня и северной окраины Памира (Алайский хребет), находились в гораздо более благополучном состоянии, по сравнению с алтайскими. Поэтому было решено позволить приезжим получать лицензии на отстрел старых самцов, рога которых ценятся в коллекциях охотников необычайно высоко. За одну лицензию местные органы власти получали 5110 долларов (250 000 кыргызстанских сомов), так что, сделав мероприятие массовым, «Республиканский фонд охраны природы и развития лесной отрасли» мог получить неплохой навар.

Для разработки этой программы были приглашены специалисты из России, среди которых на наше счастье оказался Андрей Евгеньевич Субботин, с которым меня давно связывали хорошие добрые приятельские отношения. Он дал мне телефоны нескольких своих сотрудников в Бишкеке, которые работали там в его отсутствие по программе организаций сафари. Я связался с ними по телефону, сообщив дату нашего прилета – 30 мая.

В аэропорту нас Сашей встретили два молодых преуспевающих бизнесмена на новенькой шикарной иномарке. Один из них, Евгений, в дальнейшем стал нашим гидом, и без его постоянной готовности помочь нам при малейших затруднениях мы едва ли бы обошлись.

Едем по ночному Бишкеку, и я говорю невзначай: «В самолете было так жарко, что горло совсем пересохло». Женя отвечает: «Что лучше, лимонад или пиво?» «Пиво», – хором отвечаем мы с Сашей. Машина останавливается у темного фасада дома без малейших признаков жизни внутри, и через пять минут ребята выходят оттуда с шестью бутылками холодного пива. Поместили они нас в лучшую гостиницу города, где мы, насладившись шипучим напитком, завалились спать.

С утра пораньше отправились в Институт биологии Кыргызской Академии наук отметить командировки и выяснить, куда следует двигаться дальше для осуществления наших планов. Здесь нас сразу взяла под свое крыло Валентина Исмаиловна Торопова, заведующая лабораторией позвоночных животных Института. Но ее ответы на заданные нами вопросы энтузиазма не добавляли. О том, где искать белошапочных овсянок, она не имела ни малейшего представления. Ничего не знал об этом и призванный на совет молодой местный орнитолог. А что касается агам, то об этом нам мог рассказать только Валерий Константинович Еременко, директор Зоомузея, находившегося совсем в другом месте, в центре города.

Поехали к нему. Разговор получился очень интересный, поскольку Валерий Константинович оказался высокопрофессиональным герпетологом, досконально осведомленным обо всем, что касается рептилий Кыргызстана. «Здесь поблизости вы гималайских агам не найдете, – сказал он. – Вам надо ехать на юг. Да и там их придется поискать. Я знаю одно место, где вы увидите их наверняка. Это в Алайской долине, по дороге от перевала Сыры-таш до Тулейкена. Там около указателя «Пионерлагерь» они многочисленны прямо у обочины дороги».

Чтобы попасть туда, нам следовало сначала добраться самолетом в город Ош, оттуда проехать 185 километров до перевала, а затем по Алайской долине на запад, еще около ста – до места, указанного Еременко. Расстояния не столь уж большие, но беда в том, что это приграничный район, так что надо срочно бежать в Управление погранвойск. Вспоминая наши с Ларисой похождения на этой почве в независимом Туркменистане, я подумал, что морока будет, но не оценил масштаба предстоявших нам трудностей.

А здесь перед нами возникла глухая бюрократическая стена. Встретили нас если не враждебно, то с недоверием и без малейшего желания войти в наши обстоятельства, а именно, дефицит времени и ограниченность материальных ресурсов. Категорически высказанное решение звучало так: пропуск мы сможем получить через две недели во второй половине дня (время приема посетителей) и не часом раньше.

Вынужденное безделье

Деваться было некуда. Оставалось только продумать, как наиболее рационально использовать это время. Торопова засыпала нас адресами людей, которые могли бы помочь нам в этом. Для начала она посоветовала нам посетить природный Национальный парк Алам-Арчам, всего в 41 километре от Бишкека. В тот же день Женя отвез нас туда. Место и в самом деле живописное, у подножия северного склона Киргизского хребта. Нам предоставили место в кемпинге, до предела населенного туристами в эти дни начала весны.

Я прошел километра два вниз вдоль порожистой горной реки, на берегу которой стоял кемпинг, и нашел участок, где держалась и пела синяя птица. Утром чуть свет пошел туда, рассчитывая поснимать ее на видеокамеру. Но утро оказалось пасмурным и, к тому же, ни с того ни с сего, отказала видеокамера.

Так начался этот полевой сезон. В общем, стало ясно, что без машины нам здесь делать нечего, и к вечеру следующего дня мы, на удачно подвернувшемся автобусе с уезжающими туристами, вернулись в Бишкек.

На следующий день мы поехали в хранилище коллекций Зоомузея, чтобы посмотреть там экземпляры белошапочных овсянок. Рассчитывали по этикеткам установить места, где их добывали в Кыргызстане на местах гнездования. Но выяснилось, что вид этот здесь крайне редок и встречается, фактически, только ранней весной и поздней осенью на пролете^[278]. Иными словами, надежду получить какие-либо сведения об интересующих нас пернатых приходилось оставить. В дальнейших планах оставались только ящерицы, но добраться до них мы сможем, в лучшем случае, не раньше, чем дней через десять.

Женя предложил отвезти нас на озеро Иссык-Куль. В его окрестностях мы могли бы найти несколько натуралистов-любителей, адресами которых нас снабдила Валентина Исмаиловна. Один из них, Виктор Михайлович Кулагин жил в поселке Ананьево и, со слов Тороповой, располагал транспортом и мог бы повозить нас по интересным местам. До этого места немногим более 300 километров, причем большая часть пути лежит вдоль северного берега Иссык-Куля, так что и по дороге можно увидеть много интересного.

Нас встретили очень радушно. Первое что мы увидели, войдя во двор, была большая вольера с певчими птицами, среди которых значительную часть составляли овсянки – обыкновенные и белошапочные, а среди них – два типичных гибрида, которых я тут же зарисовал в свой дневник. Но все они были пойманы хозяином осенью.

На следующий день Виктор Михайлович повез нас в горы. Поднялись примерно на две тысячи метров по южному склону хребта Кунгей Алатау. Места очень красивые, на обширных полянах по опушкам девственного леса из тесно стоящих изящных высоченных конусов тяньшанской ели буйное цветение разнотравья. Саша, который впервые оказался в среднеазиатских горах, занялся записью голосов птиц, а я устроился поудобнее на сухой плешине и стал высматривать среди пернатых что-нибудь новое для себя. Наиболее многочисленным видом были хорошо мне знакомые красношапочные вьюрки – миниатюрные птички величиной с чижа, целиком черные с желтоватыми подпалинами и карминно-красным теменем. Их стайки сновали туда и сюда, присаживаясь в траву, где поедали прошлогодние семена и лепестки цветов.

Мое внимание привлек самец седоголовой горихвостки. В отличие от других видов горихвосток, в оперении этой полностью отсутствуют оранжевые тона, так что своим черно-белым нарядом она удивительным образом напоминает каменку. Птица была осторожной и не позволила сфотографировать себя. Здесь же мелькнула и исчезла самка, державшая в клюве какое-то насекомое. Я побродил вокруг в поисках гнезда этой парочки, но безуспешно. Зато снял, хотя и не лучшим образом, другую новую для себя птицу, характерную для высокогорий – арчевого дубоноса. В общем, мы вели себя, как экологические туристы, именуемые на Западе «наблюдателями птиц» (birdwatchers). Неплохой способ убить время и расстаться с немалыми деньгами, которыми эти люди расплачиваются с экскурсоводами. Но меня такое времяпрепровождение совершенно не устраивало. Ночевать пришлось в хижине-времянке чабанов, а в середине следующего дня, к счастью, подвернулась попутная машина и ближе к вечеру мы вернулись в Ананьево.

Надо было искать такое место, где можно было бы оказаться не в центре густо населенного поселка, а поближе к природе, чтобы потратить несколько дней подряд на какую-нибудь осмысленную деятельность. Мы стали умолять нашего гостеприимного хозяина подыскать нам такое место, и он пообещал подумать, что здесь можно будет сделать.

В результате 7 июня, через неделю после прилета в Бишкек, мы оказались на кордоне заказника, где нас приютил егерь Николай Иванович (к сожалению, фамилия его осталась нам неизвестной). Домик стоял неподалеку от грунтовой дороги, шедшей вдоль берега горной речки. А прямо за задней его оградой открывался вход в ущелье, сначала с пологими склонами, а дальше кверху постепенно сужавшимся. Это был участок девственной природы простиравшийся на километры вправо и влево. Идя по склону левее днища ущелья, вы попадали в колонию желтых сусликов, а в самой долине, вдоль сухого водотока через каждые метров пятьдесят держалась парочка каменок плясуний.

Понятно, что именно эти птицы стали главным объектом моих наблюдений. Как-то раз я сидел на склоне, пытаясь, глядя с высоты, набросать план размещения отдельных пар и подсчитать их общее число. Внезапно сзади меня раздался отчаянный писк, какого мне никогда не приходилось слышать ранее. Я встал, обернулся и увидел, что молодую плясунью, не способную еще летать, методически заглатывает некрупная змея – узорчатый полоз.

Здесь я возблагодарил судьбу, что не взял с собой видеокамеру и располагал, таким образом, единственной возможностью снимать происходящее на фотопленку. С видеозаписи можно, конечно, сделать изображения для печати, но по качеству оно никогда не сравнится с кадрами, снятыми с близкого расстояния профессиональной фотокамерой. А событие было совершенно уникальным, и я минут за десять сделал прекрасную серию снимков, которые позже вошли в мою книгу «Каменки Палеарктики», опубликованную на английском языке. Кончилось дело тем, что полоз утащил свою жертву в глубокую расселину между камнями и я потерял их из виду.

Во время экскурсий вверх по ущелью, где его склоны утопали в зарослях цветущего шиповника и жимолостей, я нашел-таки участок, занятый самцом седоголовой горихвостки, заинтересовавшей меня еще в первую поездку в горы. Здесь я провел несколько часов, пытаясь понять, чем этот вид отличается по своему поведению от каменок, с которыми, несомненно, имеет довольно много общего. Удалось сделать несколько хороших фотографий птицы и получить качественные записи ее голоса.

В общем, период вынужденного безделья принес кое-какие полезные плоды. Между тем, подошло время возращения в Бишкек, где, как мы надеялись, нас должен был поджидать пропуск в погранзону. Вернулись мы туда 16 июня, потеряв, таким образом, чуть более двух недель.

Как попасть в Ош?

Но тут выяснилось, что на юге, куда нам следовало двигаться дальше, ситуация неспокойная. Это место уже многие годы было ареной межэтнических конфликтов между кыргызами и узбеками. Последние утверждали, что регион изначально представляет собой узбекскую территорию, и лишь по капризу Сталина был передан Кыргызстану в 1936 г. Теперь же сепаратистские силы из числа узбекского населения настаивали на отделении Ошской области от Кыргызстана и присоединении ее к Узбекистану^[279].

Но как все это могло коснуться нас? А очень просто – выяснилось, что билетов на самолет до Оша нет и не будет в ближайшее время, пока напряженность там не прекратится. Но тут на помощь нам снова пришли коллеги Андрея Субботина. Когда Женя узнал из наших объяснений о трагизме сложившейся ситуации, он, не говоря ни слова, уехал куда-то, и часа через полтора мы уже были счастливыми обладателями двух билетов на АН-24.

Перед отлетом нам дали адрес человека, который, если ему хорошо заплатить, отвезет нас туда, где живут гималайские агамы.

Туркестанские агамы в Оше

Перелет от Бишкека до Оша занимает всего лишь один час. Устраиваемся на ночлег в гостинице. Под карнизом балкона нашего номера гнездо городской ласточки с птенцами, почти готовыми к вылету, Так что остаток дня мне есть чем заняться, наблюдая за тем, как родители кормят своих отпрысков.

Сергей Михайлович Архипов, которому мы позвонили поутру, оказался мужиком «своим в доску» – было тогда такое выражение в Совке. Первым делом он предложил нам переехать из гостиницы к нему домой. Его жена была в отъезде, и нам предоставили большую комнату в квартире, где мы могли свободно пользоваться кухней и всеми прочими благами цивилизации.

У нашего хозяина неподалеку от дома, на окраине города был огороженный участок с гаражем. Там на следующий день он и его друзья устроили для нас праздничный обед с настоящим азиатским пловом. Сергей мимоходом сказал, что здесь живет какая-то крупная ящерица. Я догадался, что это должна быть туркестанская агама и загорелся надеждой без труда поймать ее. Те несколько дней, на протяжении которых Сергей готовил машину к дальней дороге, я ставил сети в тех местах, где, по его словам, он постоянно видел эту агаму. Но ничего не вышло: стало ясно что ящерица уже ушла в летнюю спячку. Стояла середина июня, и субтропическое лето было в полном разгаре.

Сергей, видя мое разочарование, отправился в ближайшие холмы и, вернувшись, сказал, что он нашел не только место, где живет крупная ящерица, но еще и гнездо козодоя. Следующим утром я, вооружившись камерой с телеобъективом, пошел с восходом солнца на указанное место, рассчитывая сфотографировать туркестанскую агаму. Но уже в начале девятого температура поднялась до 37 °С, и я, просидев на солнцепеке три часа, вернулся домой ни с чем. Ящерица не выходила из своего убежища – было слишком жарко. На следующий день повторилось в точности то же самое.

Сергей сказал, что завтра сам пойдет со мной – может быть, дежуря на участке животного, я смотрю не туда, куда следует. А пока что он предложил показать нам гнездо козодоя. Прогулку под палящим солнцем вверх по каменистым холмам, практически лишенным растительности, трудно было назвать приятной. Когда же мы оказались на месте, выяснилось, что Сергей не может найти гнездо. В этом не было ничего удивительного, поскольку местность выглядела на редкость однообразной. Мы с Сашей приуныли. Сидели в мрачном молчании, глядя, как Сергей медленно бродит взад и вперед по безжизненному склону холма. Гнездо он все таки нашел, и мы приступили к фотосъемке. Надеялись, что птица окажется буланым козодоем, который встречается в пустынных районах нечасто, но сразу поняли, что гнездо принадлежит, к сожалению, ничем не замечательному обыкновенному козодою. Так или иначе, экскурсия не прошла зря.

Наутро мы с Сергеем отправились на участок туркестанской агамы. Расположились среди крупных валунов и стали ждать. Минут через сорок он говорит: «Вон она! Видишь?» А я смотрю туда, куда он указывает пальцем, не вижу ничего. Направил туда телеобъектив, и лишь глядя через окуляр камеры и медленно поворачивая ее на штативе, поймал агаму в кадр. Пока я проделывал все эти операции, Сергей не переставал шутливо насмехаться надо мной. «Ну, что, профессор, видно стар стал для полевой работы…» (мне тогда было 66 лет). Но я выжидал момента, когда ракурс окажется наиболее удачным и надо будет нажать спусковую кнопку. Успел снять два кадра, и ящерица ушла в убежище. Дело было сделано, я вздохнул с облегчением и в ответ на реплики Сергея припомнил ему историю с гнездом козодоя. «А ты что за следопыт – не в состоянии отметить место находки гнезда так, чтобы в следующий раз не искать его часами!» Такие шутливые пикировки стали с тех пор обычными при наших разговорах и только укрепляли дружеские отношения, которые прочно сложились между нами.

Едем в Алайскую долину

Выехали на поиски гималайских агам 18 июня. Машина Сергея изнутри напоминала комнату, в которой собираются делать капитальный ремонт и, прежде чем начать, полностью обдирают старые обои. Но, несмотря на непрезентабельный вид этой старушки, явно видавшей виды, шла она вполне хорошо.

Первые километров 150 дорога шла между пологих холмов, местами полностью лишенных растительности. Это были следы обширных оползней, где сплошной зеленый покров травы уступал место живописным тускло красным пятнам материнской породы. Там, где склоны холмов ярко зеленели под июньским солнцем, можно было время от времени видеть летние временные поселения киргизов, состоящие из нескольких юрт, около которых паслись небольшие табуны лошадей.

В какой-то момент я почувствовал, что местность мне знакома. Вспомнил, что по этому отрезку Памирского тракта я проезжал по меньшей мере дважды, каждый раз в направлении, обратном тому, в котором мы ехали теперь. Один раз это было во время одной из экспедиций Воронцова. Я даже узнал одну конкретную красно-оранжевую гряду скал, слайд с изображением которой хранился с тех пор в моем архиве фотографий. В другой раз я ехал по этой дороге ровно 40 лет назад, в 1972 г., когда возвращался в Москву через Ош из экспедиции в Горный Бадахшан (глава 3).

Ближе к вечеру начался весьма затяжной подъем на Алайский хребет по чрезвычайно длинному и весьма эффектному серпантину. От его подножия до перевала Талдык на высоте 3615 м предстояло подняться примерно на 1300 м.

До перевала мы доехали уже в глубоких сумерках. Короткий спуск в неглубокую поперечную долину и снова подъем, на перевал 40-лет Киргизии (3541 м). Отсюда уже хорошо были видны огни поселка Сары-Таш, расположившегося на одном из гребней Алайском хребте всего лишь на четыреста метров ниже. Здесь нам предстояло заночевать.

Остановились у друзей Сергея, каких у него, видимо, немало было по всему южному Кыргызстану. Здесь он не бывал давно, так что последовали сбивчивые вопросы: «Какими судьбами?..» и все в том же духе, а затем – обмен с хозяином последними новостями. Нас пригласили в дом, где на ковре посреди просторной комнаты хозяйка успела уже расстелить дастархан (дасторкон по-киргизски), и все было приготовлено для вечерней трапезы. По периферии комнаты разместились на лежанках дети – мал-мала меньше. Пока шел обмен приветствиями на улице, где температура была скорее зимней, чем июньской, все немного подмерзли. Поэтому хозяин с явным удовольствием принял мое предложение выпить по стопке спирта – живительного напитка, который в экспедициях всегда был у меня под рукой, и неизменно – кстати.

Находим гималайских агам

С утра решили выехать пораньше. Отказались от любезного предложения хозяев дождаться завтрака, решив, что дело наверняка затянется. Лучше, подумал я, проедем несколько километров и устроим привал с чаепитием уже там, где есть надежда увидеть, наконец, желанных ящериц.

В поселке, несмотря на то, что утро было солнечным, все выглядело по-зимнему. Кругом, насколько хватает глаз, сверкающие ослепительно белым гребни гор. На выезде из поселка всего несколько минут ушло на проверку наших документов пограничниками. Впереди прямо перед нами заснеженная стена Заалайского хребта с возвышающимся над ней по правую руку Пиком Ленина высотой 7134 м. Оставив за собой около 1300 м высотного перепада при неторопливом спуске по серпантину, оказываемся на развилке дорог. Главная трасса идет прямо на юг, через перевалы Заалайского хребта в Таджикистан, пересекает всю эту страну с востока на запад и далее через Термез (в Узбекистане) уходит в Афганистан. Мы же поворачиваем резко направо по дороге, идущей вплотную к левому берегу реки Кызылсу. Она стремительно несет свои глинисто-желтые воды на восток, где, соединяясь с другой, под названием Муксу образует могучую водную артерию Вахш^[280].

Здесь, внизу, уже полноправно царит лето. Хотя вода в реке выглядит не слишком чистой (Кызылсу по-тюркски – «красная вода»), чай из нее все же можно приготовить. Здесь же и устраиваемся на привал, наслаждаясь сознанием того, что самые длинные и трудные участки пути уже позади.

Едем дальше на запад, и я напряженно всматриваюсь в любую неровность на обочине дороги. Когда едешь по Туркменистану, на камнях по сторонам трассы и даже на парапетах, местами окаймляющих ее, то и дело видишь греющуюся на солнце кавказскую агаму. Если гималайские и в самом деле есть в Алайской долине, то должен же я увидеть хотя бы одну!

Видя мои тающие надежды на успех и явное разочарование от происходящего, забеспокоился уже и Сергей: «Что, похоже, зря приехали?..». Миновали еще километров 50 и видим указатель: «Пионерлагерь». Останавливаемся, я достаю бинокль и вижу агаму, сидящую на верхушке валуна метрах в пятнадцати от дороги. «А вон еще одна», – кричит Саша. «А вон слева две на соседних камнях», – вторит ему Сергей.

Испытывая неподдельный восторг от столь трудно давшейся нам находки, я тут же с благодарностью вспомнил Валерия Константиновича Еременко, который в первый же день нашего приезда в Бишкек дал нам самый главный совет – ехать именно в эту, строго определенную точку. Вот истинный профессионал своего дела, зоолог, знающий до мельчайших тонкостей природу своего края!

Эпилог

После возвращения в Ош Сергей предложил нам с Сашей устроить нечто вроде пикника на берегу озера Сары-Челек – одной из достопримечательностей Ошской области. Я не буду останавливаться на подробностях этой короткой поездки, и вообще не стал бы упоминать о ней, если бы не увидел во время нее нечто, совершенно для меня новое.

Лагерь разбили на берегу озера, и в самом деле весьма величественного в глазах любого, кто попал сюда впервые. Но меня больше интересовала природа вокруг него, и на следующее утро я пошел бродить с фотоаппаратом по окрестностям. Я поднимался все выше и выше по склону озерной котловины, пересекая раз за разом невысокие каменистые гряды, идущие параллельно береговой линии и друг другу. Спускаясь с гребня одной из них, я увидел перед собой плоскую каменистую осыпь, сложенную крупными обломками коренной породы. Оттуда то и дело взлетали небольшими группами сравнительно крупные птицы и стремительно улетали прочь, а другие стайки прилетали и рассаживались по верхушкам валунов.

Я понял, что нашел гнездовую колонию розовых скворцов. Птицы эти относятся к числу самых обычных видов Средней Азии, и в моем архиве хранилось немало их фотографий. Это были снимки летящих плотные стай, состоящих обычно из многих десятков особей, либо кроны дерева, сплошь усыпанные скворцами. Обычно в таких случаях их было столько, что напрашивалось сравнение с яблоней, ветви которой при хорошем урожае ломятся от обилия плодов.

Но теперь я мог сесть в укрытии из редких кустиков прямо на краю колонии, наблюдать с близкого расстояния, пока не надоест, все, что происходило в ней, и получить вдобавок серию совершенно уникальных кадров. Группы из полудюжины скворцов, улетавшие из гнездового поселения, направлялись на охоту в травянистые участки местности. Те, что возвращались оттуда, держали в клювах грозди из двух-трех кузнечиков, каждый из которых был сопоставим по размерам с длиной головы самого охотника. Птенцы, укрытые в расселинах между каменными глыбами, явно не испытывали недостатка в корме. А некоторые родители еще и разнообразили их рацион, принося отпрыскам ярко-красные ягоды какого-то местного кустарника.

Вечером того дня, когда мы улетали в Москву, у нас гостиничном номере собрались наши бишкекские друзья, столь много сделавшие для нас. Пришел и Андрей Субботин, оказавшийся в это время в Бишкеке. Отходная, понятно, не обошлась без обильных возлияний. Самолет улетал уже после полуночи. В силу всех этих причин в аэропорту, куда нас привезли ребята, оберегавшие здесь каждый наш следующий шаг, я был в состоянии сумеречного сознания.

И вот прохожу через рамку металлоискателя – звенит. Иду назад, снимаю часы – никакого эффекта. Снова выхожу, снимаю ремень с металлической пряжкой, но и это не меняет дела. Все кругом, включая охрану, в полном замешательстве. И тут мне в голову приходит странная мысль. Я ни на минуту не забываю о том, что у меня под легкой рубашкой два полотняных мешочка с гималайскими агамами. «Неужели это ящерицы звенят?» – думаю я. Но даже дежурным у рамки уже надоела вся эта канитель, и они, махнув рукой, пропускают нас на посадку.

Глава 11. Каменки и сорокопуты. Финал

Подводя итог своим многолетним исследованиям этих двух групп пернатых, я опубликовал книги «Каменки Палеарктики. Экология, поведение, эволюция» (1999) и «Сорокопуты (семейство Laniidae) мировой фауны: экология, поведение, эволюция» (2008)^[281]. Позже представилась возможность издать их на английском языке. Я воспользовался этим, чтобы пополнить книги некоторыми сведениями, полученными уже после выхода в свет русских изданий. Здесь я расскажу о том, как и при каких обстоятельствах удалось получить эти новые материалы.

Каменки Израиля

В предыдущей главе я уже упоминал о том, как при первом посещении этой страны в 1996 г. познакомился с новым для меня видом – каменкой траурной (Oenanthe lugens). Тогда же я смог впервые увидеть еще два вида каменок – белогузую (Oe. leucopyga)^[282] и монашку (Oe. monacha). Но поскольку основной задачей той экспедиции было изучение ящериц, достаточно полные сведения удалось тогда собрать только по поведению траурных каменок, отдельные пары которых гнездились в тех же местах, где мы наблюдали за агамами.

Я говорю «отдельные пары», поскольку использование пространства каменками в пустыне Негев резко отличается от того, что мы видели у тех их видов, которые обитают в умеренных зонах России и в Средней Азии. Там они обычно формируют более или менее плотные поселения из довольно значительного числа гнездящихся пар. Совершенно иная ситуация в Израиле. Экстремальные условия каменистой пустыни, в частности – скудость кормовых ресурсов, заставляют птиц вообще и каменок в частности, гнездиться на значительных расстояниях от себе подобных. Во время первых экскурсий в Негеве меня, как орнитолога, поразило отсутствие весной хорового пения птиц. В ранние утренние часы идешь подчас километр за километром в полнейшей гнетущей тишине. Поэтому здесь основная проблема для этолога не в том, как именно проводить наблюдения за животными, а в трудности найти тех существ, за которыми он собирается наблюдать.

В этот первый приезд в Израиль то немногое, что мне удалось узнать, касалось в основном своеобразия охотничьего поведения местных каменок. Безрадостный характер их местообитаний в каменистой пустыне Негев делает для них поиски пропитания непростой задачей. Птицы из пары, жившей на нашей экспериментальной площадке у окраины Мицпе-Рамона, неизменно летали за кормом для птенцов за 300 м – из совершенно бесплодного бедленда в долину, где по сухому руслу прежних дождевых потоков тянулась полоска низкорослых полукустарничков. Они цвели в это время и тем привлекали немногочисленных летающих насекомых – мух, пчел и бражников.

Траурная каменка. Oenanthe lugens

Здесь траурные каменки использовали способ охоты, который я ранее не наблюдал ни у одного другого вида этих пернатых. Каменка дежурит на верхушке валуна, держа в поле зрения несколько кустиков. Заметив жертву, она стремительно, низко над землей проносится по прямой в избранном направлении и схватывает муху или пчелу с периферической части кроны. На ровных площадках с разбросанными там и тут небольшими камнями эти каменки охотятся несколько иначе. Каменка стремительно летит по прямой на высоте около 20 сантиметров от земли, каждый раз на расстояние порядка 5–10 м, и резко падает вниз, увидев на траектории своего перемещения или несколько в стороне от нее желанную добычу. Иногда птицы добывали насекомых из почвы, раскапывая ее резкими боковыми движениями клюва. Естественные источники воды практически невозможно найти в Негеве, так что траурные каменки обходятся без питья. Но они охотно пьют из искусственных «поилок» там, где те поставлены в оазисах для туристов.

Белохвостых каменок в этот год мне довелось увидеть всего лишь два или три раза. Судя по литературным источникам, жаркие дневные часы они предпочитают проводить в тени. Но скудость кормов иногда заставляет их охотиться, невзирая на буквально зашкаливающую температуру воздуха. Я наблюдал такую картину в знойный майский день сразу после полудня. Обе птицы из пары выглядели так, словно всеми силами пытались избежать перегрева. Мелкое их оперение было плотно прижато к телу, а сгибы крыльев отставлены от туловища, чтобы по бокам его возможна была циркуляция воздуха. И в самом деле, каково на таком пекле птице, окрашенной почти целиком в черный цвет (снежно белым остается лишь темя)^[283].

На этот раз мне удалось отснять на видеопленку охоту каменки на жуков-чернотелок. Я читал до этого, что каменки не жалуют этих насекомых из-за их неприятного запаха. Я же зафиксировал весь процесс поимки крупного жука и длительной «обработки» добычи, снабженной весьма прочным хитиновым панцирем. Птица долго колотила жука клювом, несколько раз роняла его со скалы, летела вниз и подбирала вновь. Затем, прежде чем проглотить жертву, усиленно деформировала ее челюстями.

Каменка белохвостая. Oenanthe leucura

При охоте на насекомых белохвостая каменка дежурит, сидя на земле у основания куста, а завидев добычу, влетает в редкую его крону и неуклюже лазает по тонким веточкам, схватывая зазевавшихся мух или ос. Но чуть ли не основу пропитания этих птиц составляют, по моим наблюдениям, мелкие белые ягоды кустарника Ochmdenus bacccitus из семейства Resedaceae, которыми густо покрыты побеги этого растения. Сочные плоды охраденуса восполняют каменкам дефицит влаги в условиях, когда вода становится доступной только во время дождя. Но, как это ни странно, при первых его каплях птицы прячутся в ближайшее укрытие.

Только в одну из экскурсий удалось увидеть самца каменки монашки. Птица три или четыре раза попадалась мне на глаза в том месте, где мы с Ларисой провели целый день и остались ночевать. Каждый раз каменка внезапно появлялась в поле зрения и улетала спустя несколько минут, скрываясь за грядами холмов. Повторные ее поиски в ближайших окрестностях не дали никаких результатов. Стало ясно, что ее участок покрывает как минимум квадратный километр. Пару раз, пока птица оставалась в сфере видимости, она взлетала очень высоко и проделывала в небе замысловатые виражи. Это не было похоже на рекламный полет, хотя я не мог быть уверенным в таком заключении. Лишь в следующий приезд в Израиль я установил, что для вида характерна охота за летающими насекомыми, в особенности за стрекозами. Так эти птицы компенсируют чрезвычайную скудость наземных беспозвоночных.

Задачи на будущее. Разумеется, меня не могли устроить результаты только что описанных отрывочных наблюдений. Основной моей целью было установить, какова степень эволюционного родства трех видов израильских каменок с теми, на изучение которых я потратил ранее не меньше четверти века. Для этого следовало установить меру сходства тех и других по особенностям их поведения. Однако для такого сравнительного анализа совершенно недостаточно сведений о способах добывания корма тем или иным видом. Эта сфера активности чрезвычайно изменчива, ибо именно такой ее оппортунизм позволяет животному экстренно реагировать на любые, пусть даже кратковременные изменения в кормовой базе: нет насекомых, можно ловить мелких ящериц или питаться ягодами, коль скоро они легкодоступны в данный момент.

Поэтому наиболее значимым материалом для сравнительной этологии и новой систематики оказываются формы поведения, жестко запрограммированные генетически. Это особенности так называемого сигнального поведения (позы и звуки), а также способы постройки гнезда.

В первый год пребывания в Израиле я собрал ряд сведений такого характера по траурной каменке. При обработке записей, полученных с помощью видеокамеры и диктофона, я пришел к выводу, что траурная каменка бесспорно относится к той же эволюционной ветви, которой принадлежат мои модельные виды – каменки черная и черношейная. Внешне первая по окраске самцов удивительно похожа на белоголовую форму черной каменки. До того, как мне пришлось вплотную познакомиться с траурной каменкой, я предполагал даже, что она может быть чем-то вроде прямого предка белоголовой черной. Но различия в поведении обеих (в частности, в их вокализации) оказались столь существенными, что от этой идеи пришлось отказаться.

Что касается каменки белохвостой, то, на мое счастье, ее сигнальное поведение оказалось описанным во многих деталях в превосходной статье Джона Палфери, изучавшего этих птиц на востоке Аравийского полуострова. Сказанное там убеждало в эволюционной близости данного вида, как и траурной каменки, к двум моим модельным. Позже исследования по генетике каменок дали такую ориентировочную картину генеалогии тех четырех видов, о которых идет речь.

Обратите внимание, что в этой компании отсутствует каменка монашка. Самцы этого вида по окраске мало чем отличаются от особей того же пола у белоголовой черной и траурной каменок. Но некоторые особенности пропорций тела монашки и ее манеры вести себя в обыденных ситуациях, которые я успел отметить для себя, когда эти птицы попадались мне на глаза, уже тогда навели на мысль о возможном отсутствии близкого их родства с видами, обозначенными на этом рисунке.

Каменка-монашка выглядит сравнительно крупной птицей, но такое впечатление складывается скорее из-за ее длинного хвоста и непропорционально удлиненного клюва. Это дало некоторым орнитологом основание сравнивать силуэт сидящей монашки с очертаниями птиц, принадлежащих к совершенно иному семейству щурок. Можно признать правомерность такого сравнения, если добавить к сказанному, что сидит монашка обычно почти горизонтально. Среди прочих каменок такая посадка наиболее характерна только для двух видов – плешанки и каменки испанской. С этими видами монашку роднит также ее легкое телосложение: хотя птица выглядит крупной, весит она всего лишь около 20 г.

Причина такого несоответствия между кажущейся массивностью монашки и ее истинным небольшим весом складывается за счет «удлиненности» силуэта этих каменок, о чем речь шла выше. Еще одна особенность монашки – это ее укороченные и слабые лапки, которые кажутся еще короче по контрасту с удлиненным, вытянутым силуэтом. Все эти черты, вкупе с длинным клювом, выдают в нашей каменке воздушного охотника. Иными словами, как мне удалось удостовериться позже, среди пустынных певчих птиц монашка занимает ту же экологическую нишу, что и щурки, которые добывают основу своего пропитания при охоте на летающих насекомых. Но, в отличие от них, монашка с равным успехом может охотиться не только в воздухе, но и на земле. Важно то, что укороченные ноги этих пернатых – это еще одна черта, сближающая их с парой близких видов – плешанкой и испанской каменкой.

Каменка монашка. Oenanthe monacha

Но как я мог доказать, что монашка родственна именно этим видам, а отнюдь не группе типичных черно-белых каменок петрофилов? Выхода было два. Надо было застать этих птиц в момент формирования пары или столкновения двух агрессивно настроенных самцов. Тогда бы я мог сравнить поведение монашки и, скажем, испанской каменки и показать, как я рассчитывал, что там и тут есть определенное сходство в позах и звуках, сопровождающих такие взаимодействия. Но при неуловимости этих птиц, в которой я убедился уже при первом знакомстве с ними, вероятность добиться успеха этим путем была близка к нулю.

Второй путь казался много проще. Надо было найти хотя бы одно гнездо монашки. Объясню, почему такая находка могла бы стать решающей для моей гипотезы. Дело в том, что самки всех каменок петрофилов (черной, черношейной, траурной и белохвостой, а также родственной им златогузой) прежде чем вить гнездо сооружают в выбранном для него убежище фундамент из плоских камешков (о чем подробно рассказано в главах 2 и 3). Этого никогда не делают самки плешанки и испанской каменки, которые выкладывают фундамент гнезда из коротких толстых и тонких палочек.

В принципе, проблема могла бы быть решенной, если бы удалось найти в литературе подробное, грамотное описание гнезда монашки. Но вид этот можно считать наименее изученным среди всех каменок. Орнитологам тогда были известны всего лишь семь гнезд, описанных поспешно, без необходимой детализации, так что характер помоста под ними не удостоился упоминания. Поэтому мне приходилось заняться поисками гнезда самому, положившись на удачу. Итак, необходимо снова ехать в Израиль!

Тщетные поиски монашки в Хайбаре

В середине дня 2 апреля 2003 г. я и моя супруга Екатерина Павлова приземлились в аэропорту Бен Гурион в Тель-Авиве. Из Москвы мы договорились по телефону с Давидом Бланком, о котором я упоминал в предыдущей главе, что будем жить у него. Давид, защитивший кандидатскую диссертацию у себя на родине, в Казахстане, после эмиграции в Израиль не смог найти лучшей работы по специальности зоолога, чем уход за животными в заповеднике Хайбар Йотвата.

От Тель-Авива до заповедника около 300 километров к югу, и туда из аэропорта можно было, в принципе, доехать на автобусе. Но, безуспешно потратив не меньше часа на поиски этого общественного транспорта, мы решили махнуть рукой на финансовые затраты и взяли такси. Это обошлось нам в 200 долларов. Впрочем, работа шофера, как позже выяснилось, и в самом деле стоила того: переезд оказался много более продолжительным, чем мы рассчитывали. Уже в сумерках наш водитель несколько раз связывался по телефону с Давидом. Они договорились, что тот подъедет на своей машине к кибуцу Йотвата, километров на десять ближе Хайбара, и там заберет нас с собой. На месте мы оказались только в начале ночи.

Проснувшись рано утром, я вышел на открытую террасу и, оглядевшись, понял, что лучшей базы для предстоящих исследований и быть бы не могло. Домик Давида во многом напоминал тот, в котором мы с Ларисой жили несколько дней в Авдате восемь лет назад. В живой изгороди, окаймлявшей небольшой палисадник с кактусами и агавами, сновали принии и бюльбюли, а ландшафт вокруг был таков, что, как мне показалось, монаху, возможно, удастся найти где-нибудь неподалеку от дома. Как же сильно я тогда заблуждался!

Заповедник Хайбар^[284] Йотвата был создан в 1968 г. по инициативе израильского генерала Авраама Йоффе. Как нам объяснил Давид, его идея состояла в том, чтобы завезти и разводить сначала на огороженной территории площадью в 6 км?, а затем выпустить в природу тех животных, которые, якобы, некогда населяли эти места (поскольку они упоминаются в Библии). В действительности же, в заповеднике, устроенном по тому же принципу, что наша знаменитая Аскания Нова^[285], живут на вольном выпасе в основном африканские виды: из копытных – нубийский осел, антилопы аддакс и сахарский орикс, из птиц – африканский страус. Из азиатских видов – кулан и аравийский орикс.

Каждая популяция состоит из нескольких десятков особей, и в задачу Давида входило ежедневное обеспечение их кормом, а самок страусов, когда те насиживали яйца, также и водой. Он должен был по утрам грузить в прицеп джипа увесистые упаковки сена, привозимые откуда-то издалека на склад у границы заповедника, и развозить их по всей его территории, разбрасывая в местах кормления животных.

Заповедник Хайбар Йотвата лежит в долине Вади-Эль-Араба (по другому Арава, или Аравийская пустыня), идущей сравнительно узкой равнинной полосой на 166 километров с севера на юг от Мертвого моря до Эйлатского залива. По ней проходит государственная граница между Израилем и Иорданией. По левую руку от заповедника, на востоке, тянутся на горизонте безжизненные склоны Эдомских гор Иордании, а с запада долину ограничивают нагорья Негева. На их окраине, в узких неглубоких ущельях (по местному – «вади»), пролегающих межу невысокими грядами холмов, нам и предстояло работать в последующие три недели.

Если идти туда от нашего жилища, следовало пересечь шоссе, ведущее в Эйлат, после чего мы оказывались в ландшафте, очень напоминающем афри канскую саванну. Такой облик месту придавали разбросанные там и тут зонтичные акации двух видов. Ширина этой полосы долины с хорошо развитой древесно-кустарниковой растительностью составляла не более километра, после чего начинались подножия безжизненного каменистого низкогорья (так называемой «гаммады»), прорезанного сухими водотоками, тянущимися по днищам вади. В этих низинах ютились одиночные деревья акации, зачастую явно угнетенные отсутствием влаги, а местами полностью высохшие. Дело в том, что Арава лежит в зоне экстрааридных пустынь, климат здесь жаркий и даже весьма засушливый. Пешие экскурсии без ущерба для общего самочувствия можно было предпринимать только в ранние утренние часы и ближе к заходу солнца.

Эти ограничения и определили наш повседневный режим. Давиду следовало быть на работе в семь часов утра. Мы ежедневно поднимались от сна ровно в шесть часов утра и наскоро завтракали, после чего он отвозил нас на своей машине к устью того или иного из ближайших ущелий. Сюда же он приезжал за нами в начале своего обеденного перерыва, около полудня. За эти четыре с половиной часа нам следовало пройти как можно дальше вверх по вади и тем же путем вернуться в условленное место.

В моей книге о каменках, изданной на английском языке два года спустя, сказано: «В период между 4 и 29 апреля я обследовал в пеших экскурсиях девять вади между кибуцем Лотан и Эйлатом. На протяжении более чем 50 часов было пройдено около 50 километров. Лишь однажды, 6 апреля, удалось увидеть самку каменки монашки, но птица не была найдена в этом же месте на следующий день, несмотря на тщательные поиски».

Чего только мы ни предпринимали, чтобы сломать эту затянувшуюся полосу невезения. Разыскивали местных краеведов в надежде получить от них какую-нибудь полезную информацию. Почти наизусть выучили все, сказанное о каменках в путеводителе по южному Израилю для приезжих орнитологов-любителей. Когда у Давида были выходные, уезжали с ним подальше, в те места, где по материалам этого руководства ранее видели каменку монашку.

Не только Давид искренне переживал наши неудачи. О тщете нашей миссии знали уже все сотрудники заповедника, они всей душой сочувствовали нам. Одна молодая девушка нарисовала масляными красками огромного самца монашки на листе фанеры размером в 60 см по диагонали и передала нам этот «талисман» через Давида.

Неожиданная удача. Когда время нашего пребывания в Израиле близилось к концу, Давид, приехавший забрать нас из очередного маршрута по ущелью, сказал, что один из сотрудников видел монашку во время объезда территории Хайбара. Нам это показалось странным, поскольку места в центре заповедника выглядели совершенно неподходящими для обитания этих птиц. Так или иначе, по окончании рабочего дня Давид повез нас туда на своей машине.

Дорога петляет по пустыне, поросшей там и тут редким кустарником. «Какая тут может быть монашка…», – думал я. «Наверняка этот человек, искренне желавший нам добра, ошибся, приняв за искомое какую-нибудь другую птицу. Впрочем, а кто бы это мог быть кроме монашки, может быть, траурная каменка?»

И вдруг прямо около дороги мы увидели нашу каменку. Яркая черно-белая птица сидела на вершине куста и улетать не собиралась. Это было невероятно, ведь каменка монашка обитает в горах, гнездится в тех самых каменистых ущельях, которые мы прочесывали почти что целый месяц! Что ей делать на равнине, абсолютно непригодной для ее существования?» Тем не менее, это была она.

Мы судорожно приводим в «боевую готовность» фотоаппараты, налаживали диктофон (вдруг запоет?!)… И тут около машины появился самец африканского страуса. Приблизившись к нам вплотную, он заглянул в кабину своим огромным глазом и несколько раз ударил клювом по капоту. «Выходить нельзя, он начнет лягаться», – сказал Давид и медленно отъехал на несколько метров от куста, оберегая свою новенькую иномарку от возможных повреждений. Страус последовал за нами. Шея его стремительно краснела, выдавая нарастающее возбуждение. Не доходя до машины, он упал на полусогнутые ноги, распластал крылья, и, мотая головой из стороны в сторону, начал похлопывать себя по бокам раздувшимся горловым мешком. Завершив эти устрашающие действия, птица встала и, обнаружив, что мы все еще здесь, снова приблизился вплотную.

Каменка по-прежнему сидела на кусте, а я не мог даже сфотографировать ее. Для этого Давиду надо было развернуть машину так, чтобы птицу стало видно через открывающееся переднее окно с моей стороны. Но съезжать с дороги на охраняемой территории строго запрещено. Представьте себе те слова, которыми я беззвучно выражал свои чувства. Наконец, птица улетела, а мы, проследив направление ее полета, стали думать, как же в оставшиеся дни решить задачку, неожиданно подкинутую нам природой.

В том, что каменка вернется, мы почти не сомневались: сотрудники питомника видели ее в этом месте уже три дня подряд. Значит, вопреки представлениям орнитологов, птицу чем-то привлекает участок ровной пустыни вдали от гор. Основное препятствие для работы состояло в том, что события разворачивались на индивидуальном участке самца африканского страуса, который был совершенно не намерен терпеть наше присутствие. Понимая, что выступаем в роли нарушителей границ, мы, тем не менее, сдаваться не собирались.

В тот же вечер на место событий привезли прицеп к трактору с высокими деревянными бортами, которые должны были уберечь нас от ударов страусиных ног. На следующий день еще до рассвета Давид доставил нас со всем набором необходимой аппаратуры к прицепу. Я установил в нем штатив с видеокамерой, и мы стали ждать каменку. Но вместо нее вдали очень скоро показался знакомый силуэт Хозяина.

На протяжении всего дня он не оставлял нас в покое. Причинить нам серьезного вреда он, разумеется, не мог, пока мы оставались в своей крепости. Но присутствие злобной птицы сильно нервировало, тем более, что отведенного нам места было определенно недостаточно для двоих и громоздкого штатива с широко расставленными «ногами». А мы провели здесь в такой тесноте, да еще на солнцепеке, в отсутствие даже клочка тени, ровно 13 часов, до самого заката.

Катя тщетно пыталась бороться с назойливостью страуса. Для этого она использовала швабру на длинной ручке. Давид посоветовал нам взять ее с собой, объяснив дело так. «Вы должны поднимать швабру как можно выше над головой, демонстрируя тем самым, что принадлежите к тому же племени, но только куда выше ростом». Страус в ответ на эти демонстрации отходил примерно на метр, некоторое время смотрел на странный предмет, как бы оценивая его истинные возможности, но затем снова подходил к прицепу вплотную и начинал громко хлопать широким клювом, наклоняя его прямо к лицу Кати. Она не выдерживала и отпихивала его шваброй, стараясь ударить посильнее, но он еще больше раззадоривался и начинал бегать кругами вокруг тележки, распуская крылья и поддавая ее плечом. Ничего не оставалось делать, как смириться с присутствием страуса и ждать, пока другие заботы не отвлекут его внимание.

Это случалось лишь тогда, когда неподалеку появлялся какой-нибудь другой самец. Завидев незваного визитера, наш страус устремлялся к нему, постепенно переходя с шага на бег, и вскоре, подымая пыль, обе птицы на хорошей скорости исчезали из виду.

Примерно так же хозяин территории реагировал и на самок, проявлявших здоровое любопытство ко всему новому. Подойдя к тележке, они оглядывали нас, дергали за штормовку, пытались клевать штатив, но отогнать их не составляло большого труда. В итоге, только в те короткие минуты, когда Хозяин гонялся за пришлыми особями, мы имели возможность вылезти из тележки и хотя бы размять ноги.

В этот первый день нашего дежурства каменка появилась только в четыре часа дня, после десяти часов тщетных ожиданий. Оказавшись на участке, она долго сидела на вершине куста, затем слетела на землю и стала кормиться, перелетая в радиусе 200–300 метров. Временами она снова усаживалась на макушку самого высокого куста. В короткие моменты отсутствия страуса, я совершал быстрые радиальные вылазки, проводя блиц-обследование тех точек, где монашка задерживалась особенно долго в поисках добычи. Хотел узнать, какие именно насекомые привлекают ее именно в этом месте, но времени всегда было слишком мало. Катя, заметив приближающегося издали страуса, кричала мне с «наблюдательного поста»: «Идет!», и я опрометью бросался в надежное укрытие.

В том же прицепе мы провели еще два полных дня. Каменка, как по часам, появлялась ровно в четыре, а улетала в семь, когда садилось солнце. Судя по направлению полета, это была гостья из Иордании, из тех высоких скалистых холмов, которые ограничивают долину Аравы с востока.

За все те девять часов, пока я имел возможность видеть каменку, она не издала ни единого звука. Вечерами перед отъездом с места наблюдений я ставил здесь грубо сделанную модель монашки и большое зеркало, с трудом выпрошенное у Давида. Надеялся, что смогу таким образом как-то расшевелить птицу-меланхолика и увижу хоть какие-то проявления ее агрессии к «пришельцу». Хотелось, кроме того, поместить в книгу собственные фотографии этой сравнительно редкой каменки. Несколько не слишком хороших кадров я все же успел сделать в один из дней, когда наш страус отлучился ненадолго по каким-то своим делам. И это единственно полезное, что я извлек из этой весьма нелегкой поездки.

Орнитологи в Эйлате

В общем, поставленную задачу – найти гнездящуюся пару этих каменок – выполнить не удалось. До выхода английского издания книги оставалось еще более года, и мы решили снова попытать счастья следующей весной. На этот раз отправились в дорогу как можно раньше, и уже 17 февраля были у Давида. Сразу поразились тем, насколько сильная жара стояла здесь в зимний еще, по сути дела, месяц. Впрочем, в этих местах, на широте всего лишь на 29° севернее экватора, сезонность климата выражена очень слабо.

После пары экскурсий по уже знакомым местам, столь же безуспешных, как и в прошлом году, решили перенести поиски далее к югу. Планируя переезд в Эйлат, мы рассчитывали на помощь Беньямина Элигулашвили, прекрасного натуралиста и знатока природы Израиля. Остановились мы в общежитии для приезжих орнитологов, принадлежавшем общественной организации «Международный центр наблюдения и изучения птиц», которую возглавлял профессор Рувен Иозеф. На радость нам оказалось, что в соседней комнате остановился наш давний хороший приятель Михаил Марковец из Зоологического института в Санкт-Петербурге. Мы посвятили его в нашу проблему, и он с готовностью пообещал сделать для нас все, что в его силах.

О Рувене Иозефе и его деятельности стоит рассказать особо. Я познакомился с ним еще в 1993 г., когда он пригласил меня на Международный симпозиум по сорокопутам, проходивший во Флориде. Там, изучая на протяжении нескольких лет биологию местного большеголового сорокопута, Рувен защитил по этой теме кандидатскую диссертацию и вернулся на родину, в Израиль.

Здесь, в Эйлате, он занялся тем, чтобы обеспечить приемлемые условия для временного отыха птиц-мигрантов на их пути к зимовкам в Африке осенью и на обратном пути оттуда на север – весной. Дело в том, что Синайский полуостров, на крайнем северо-востоке которого расположен Эйлат, – это единственный сухопутный мост, соединяющий Евразию с африканскими районами зимовок птиц. Как полагают орнитологи, до миллиарда пернатых пересекает этот регион дважды в год, во время весенних и осенних миграций. Причем около 5 миллионов из них летит через Эйлат. Более 230 видов перелетных птиц останавливаются на отдых в окрестностях этого курортного города.

Значение для птиц этого «перевалочного пункта» трудно переоценить. Он располагается на северо-восточном краю сахаро-аравийского пустынного пояса. Во время весеннего пролета птицы, прежде чем оказаться в южном Израиле, вынуждены затратить 30–40 часов на стремительный беспосадочный перелет через Сахару и пустыни Синая. Они совершают марш-бросок длиной почти 2 тысячи километров, после чего им совершенно необходимо остановиться на отдых и кормежку. В результате на ограниченной территории на короткое время скапливается огромное количество всевозможных птиц.

Успешность миграции птиц, летящих через Израиль, во многом зависит от состояния эйлатских сухих глинистых солончаков, которые играют роль своеобразных «дозаправочных станций» на долгом маршруте. Сухие солончаки располагаются по окраинам долин, затопляемых зимними дождями. В таких местах сформировалось уникальное растительное сообщество, в котором доминирует сведа (Suaeda monoica). Это растение цветет и плодоносит весной и осенью, избегая экстремальных температур и солнечной радиации летом и сильных ветров при пониженной температуре зимой. Семена сведы и насекомые, привлекаемые цветущими растениями, создают кормовую базу для мигрантов, которые останавливаются на сухих солончаках на отдых и кормежку.

Иными словами, этот биотоп играет поистине незаменимую роль в миграционном марафоне. От того, сумеют ли птицы восстановить силы после изнурительного перелета через пустыни, зависит не только выживание отдельных особей, но и количество яиц в будущих кладках, а зачастую – и сама возможность принять участие в размножении. Особенно важны эти так называемые остановочные местообитания для арктических видов, у которых период гнездования очень короток, ибо ограничен жесткими климатическими рамками. Рувен, один из немногих в то время, ясно осознал необходимость охранять не только места зимовок и гнездования птиц, но и ключевые места отдыха их в пути.

Площадь сухих глинистых солончаков в окрестностях Эйлата составляет всего лишь 12 квадратных километров. Кругом же простирается почти безжизненная каменистая пустыня. Освоенные под сельское хозяйство земли долины Аравы к северу от Эйлата могли бы, на первый взгляд, сыграть роль альтернативных остановочных местообитаний. Однако тамошние оазисы, пригодные, казалось бы, для отдыха пролетных птиц, интенсивно обрабатывают различными биоцидами.

Вокруг Эйлата большая часть лагун отрезана от сухих солончаков, значительные территории заняты под плантации, а все прочие превращены в резервуары для производства соли либо для выращивания водорослей в коммерческих целях.

К началу 1990-х гг. экологическая ситуация в этих местах пролета птиц грозила уже стать тупиковой. Но вскоре, благодаря неуемной энергии и энтузиазму Рувена, на бывших «бэдлендах», буквально в черте города, появился орнитологический заказник: прекрасный парк, примыкающий к системе искусственных прудов, один из которых – пресный, а другой – солоноватый.

Неправительственная общественная организация «Международный центр наблюдения и изучения птиц» (существующая на частные пожертвования) сумела выкупить небольшой участок бросовых земель. Первые годы ушли на очистку пространства от мусора и на рекультивацию почвы (поначалу все средства приходилось тратить на аренду экскаваторной техники, убиравшей отходы и насыпавшей слой чистого грунта). Затем сотрудники центра засадили эту территорию местными видами растений. Ирригация была осуществлена за счет частично очищенных городских сточных вод, а поскольку они насыщены органикой, растения стали очень быстро расти, интенсивно цвести и плодоносить. Это позволило обеспечить кормом большое количество птиц на площади, составляющей менее 5 % от истинных размеров эйлатского сухого солончака.

Такое разнообразие условий удалось создать благодаря разумным договоренностям с администрацией завода по производству соли, находящегося неподалеку от заказника. Воду, используемую в производственном цикле завода, сбрасывают в пруды, которые привлекают как местных, так и пролетных околоводных и водоплавающих птиц. Обилие растительности и пресной воды посреди пустыни работают как мощный магнит и для других видов пернатых. Поставленная цель достигнута: именно здесь с комфортом останавливаются дальние мигранты, чтобы восстановить силы и подкормиться.

Но, помимо привлечения и охраны пролетных птиц, в заказнике осуществляется важная научная программа. Парк разделен на две зоны: туристическую и научную. Вход в научную зону преграждает тоненькая цепочка, запертая на замок. Ее нетрудно просто перешагнуть, но почему-то этого никто не делает. Посетители читают предупреждающую надпись и спокойно поворачивают обратно.

Перегороженная тропа ведет в совершенно особый мир. В этой части парка размещены огромные ловушки из тонкой сети, натянутой на многометровые каркасы. Они выстроены по той же схеме, что и те, которые используются на хорошо известной орнитологической станции Рыбачий на Куршской косе в России. Воздвигли и отладили эти грандиозные конструкции наши орнитологи из этого центра кольцевания птиц. Именно так оказался здесь впервые и Михаил Марковец, которого Рувен пригласил вместе с Леонидом Соколовым для обустройства станции и помощи в организации массового кольцевания.

Здесь отнюдь не безлюдно. Туда-сюда снуют молодые люди – студенты из многих стран мира, приезжающие к Рувену в качестве волонтеров. Утром и вечером они проверяют ловушки, а пойманных птиц помещают в полотняные мешочки и несут в «кольцевалку». В этой маленькой будочке у входа в парк их встречает опытный орнитолог – либо сам Рувен, либо кто-то из коллег, приглашаемых им для сотрудничества, в том числе и из России.

Перед кольцеванием птиц определяют до вида, измеряют, взвешивают, оценивают количество жира, состояние оперения и т. д., а затем через широкое окно выпускают на волю. Этот процесс настолько интересен широкой публике, что ко времени проверки ловушек здесь почти ежедневно собираются группы школьников, семьи с детьми, туристы из эйлатских отелей. Ученые объясняют посетителям, для чего нужны их исследования, а особо заинтересованным даже разрешают выпустить из рук окольцованную птицу.

С 1984 г., когда в Эйлате начали кольцевать птиц впервые, до 2003 г. здесь окольцевали 170 тысяч особей 278 видов, не только мелких певчих птиц, но также дневных хищников, куликов и прочих пернатых. На подобных стационарах ученым удается узнать много нового о сроках и динамике миграций, об изменении физиологического состояния птиц на пролете, об их энергетических возможностях. Не так давно в этой важной области зоологических исследований появился новый бурно развивающийся раздел: изучение мигрирующих птиц в местах их остановок («stopover biology»).

Рувен говорил нам, что намерен получить участок земли на границе с Иорданией и организовать там трансграничный международный орнитологический парк. «Наша цель – продолжать рекультивацию жестоко эксплуатируемых земель и возвращать им их изначальное предназначение – помощь мигрирующим птицам в завершении перелета». Так определил он миссию Международного центра наблюдения и изучения птиц, который стал к тому времени лауреатом престижной премии фонда Рокфеллера.

Снова в поисках монашки. На этот раз я решил, что если все-таки удастся найти постоянное место пребывания этих птиц, не церемонится с ними, а поймать самца и попытаться пронаблюдать за его поведением в неволе. Еще во время пребывания в Хайбаре у Давида я соорудил простенькую легкую клетку, которую привез с собой в Эйлат.

Миша Марковец сразу предупредил меня, что мой план следует держать в полнейшей тайне от местных, поскольку в Израиле самовольный отлов птиц строго запрещен. Но без его помощи я обойтись не мог. Он сам уже несколько лет занимался здесь изучением зимующей популяции варакушек и ловил их для индивидуального мечения. Так ему удалось установить, в частности, что она из этих птиц прилетала в Эйлат на зимовку 6 лет подряд.

Михаил снабдил меня ловушками-лучками и приманкой – необычно крупными личинками неизвестного мне вида жуков мучных хрущей. Кроме того, оказалось, что на диске с записями голосов птиц, с которым он никогда не расставался, есть фонограмма песни самца монашки. Правда, качество этой записи оставляло желать много лучшего, но все же обладание ей повышало шансы войти в контакт с каменкой. Я переписал фонограмму на свой диктофон, намереваясь проигрывать ее там, где будут поставлены ловушки и самодельное «чучело» каменки.

Миша договорился с одним своим знакомым, что тот отвезет нас за умеренную плату в вади Родет, километров за двадцать от Эйлата. Там, по словам Бени, можно было рассчитывать на встречу с неуловимой каменкой. И мы таки нашли ее, точнее, один раз видели пролетающего мимо самца. Решили остаться здесь на ночевку и попытаться наутро наладить ловлю. С вечера я настроил ловушки, а, поднявшись чуть свет, начал раз за разом крутить пленку с записью. Читатель, наверное, уже догадывается, чем дело кончилось, и поражается моему ни на чем не основанному оптимизму. Ясное дело, никто не отозвался на искаженные хриплые звуки, исходящие из моего диктофона. Хозяин участка наверняка охотился в это время где-то на другом его краю, в сотнях метров от моих ловушек. Пришлось провести еще несколько часов на жаре, дожидаясь приезда зафрахтованной машины.

Эта очередная неудача заставила нас отказаться от дальнейшего пребывания в Эйлате. Выезд на экскурсии оказался здесь чрезвычайно хлопотным и грозил, к тому же, истощением наших скромных денежных ресурсов. Поэтому решено было ехать назад в Хайбар и вернуться к прошлогоднему режиму работы. Михаил разрешил нам взять лучки с собой с условием, что, уезжая в Москву, мы оставим их у Давида.

Знакомство с шипохвостом

Перед отъездом мы решили провести целый день в заказнике. Здесь все прекрасно оборудовано для туристов и приезжих орнитологов-любителей. По берегам прудов поставлены удобные деревянные беседки-укрытия. Из них можно наблюдать за птицами, которые держатся на водоеме, оставаясь невидимым для них. Устроившись с утра в тени на широкой скамье, я получил серию фотографий, запечатлев на пленке с десяток видов пернатых: серую цаплю, лысух, малых поганок, крачку чеграву и ряд других.

Миша рассказал нам, что в парке можно понаблюдать с близкого расстояния за рептилией, которую нелегко увидеть в дикой природе, хотя в пустыни Негев это один из самых характерных ее обитателей. Он имел в виду крупную ящерицу шипохвоста. Эти пресмыкающиеся на редкость осторожны и в естественных условиях практически недоступны для фотосъемки с подхода.

В парке одна особь дабба^[286] жила уже несколько лет в глубокой норе, выкопанной ею на ровной площадке, где были высажены с полтора десятка разных видов кактусов. Хотя он постоянно видел людей вокруг себя, своей природной дикости он не утратил ни в малейшей степени. Шипохвосты становятся активными лишь после того, как почва прогреется на солнцепеке до 38 °С. Около полудня мы с Катей устроились метрах в пятнадцати от норы, приготовившись к длительному ожиданию. Я держал наготове фотоаппарат, а она установила перед собой штатив с видеокамерой.

Минут через сорок из отверстия норы показалась голова шипохвоста. Из-за тупой, укороченной морды она была похожа скорее на черепашью. Стало ясно, что животное очень крупное. Размеры его туловища с хвостом, как казалось, должны были быть не менее 75 см. Это сопоставимо с полной длиной руки (от плеча до кончиков пальцев) взрослого мужчины среднего роста.

По мере того, как ящерица впитывала в себя солнечное тепло, она очень медленно, буквально по сантиметру, продвигалась вперед. Только часа через полтора стали видны ее морщинистая шея и основания передних лап. Честно говоря, мы перестали надеяться, что вообще увидим животное целиком. Но наше долготерпение было, в конце концов, вознаграждено. Часов около пяти вечера шипохвост медленно покинул свое убежище и приступил к трапезе. Он медленно брел по каменистой площадке, переходя от одного полукустарничка к другому. От каждого он отрывал нижние побеги и подолгу жевал листья, прежде чем отправить их в желудок. Эту редчайшую сцену нам удалось запечатлеть на видеопленке от начала о конца.

Снова в Хайбаре

Здесь все пошло, как и в прошлом году. На девятый день после приезда в Израиль, как только Давид оставил нас ранним утром у входа в вади Йотвата, мы, пройдя всего метров двести, увидели самца монашки. Птица спокойно сидела на верхушке низкого кустика и позволила мне снимать ее на видеокамеру около пяти минут. Потом улетела, не издав за это время ни единого звука.

Вечером Давид привез нас на это место и оставил на ночь. Я решил прибегнуть к одному из способов ловли птиц из арсенала субкультуры русских птицеловов. Привезли с собой таз и ведро воды. Прикопали таз так, чтобы его края были на уровне грунта, а сверху было видно лишь зеркало живительной влаги. Получился водоем, который, казалось, выглядел как естественная лужица. Метрах в тридцати от него, поужинав, мы улеглись спать прямо на земле в спальных мешках. Утром каменки не было и в помине. А в один из лучков, поставленных с вечера около таза с водой, попалась чернохвостка. До приезда Давида поймали еще двух.

Тут я решил, что раз уж мы ничего не можем поделать с монашкой, можно, чтобы не тратить времени зря, заняться вплотную этими птицами. Чернохвостка обыкновенная из рода Cercomela, близкородственного каменкам, – это единственный вид пернатых, чувствующий себя комфортно в пустыне Негев. Встречаются они здесь чуть ли не на каждом шагу. Это само по себе удивительно, поскольку их потребность в корме, казалось бы, должна быть примерно такой же, как и у прочих певчих птиц тех же размеров, например, у траурной каменки. Но каменки всюду в долине Аравы определенно редки, а чернохвостки более чем обычны. Но, несмотря на это, биология и поведение этого вида оставались практически не изученными.

Итак, я ошарашил приехавшего за нами Давида сообщением, что везу домой чернохвостку. Он был совсем не рад этому известию, поскольку опасался, что весть о незаконном отлове птиц дойдет до руководства Хайбаром. А это могло грозить ему крупными неприятностями. Но ему пришлось, из уважения ко мне, смириться с этой очередной моей затеей. Договорились, что держа птицу дома, будем соблюдать все предосторожности, чтобы кто-нибудь, не дай бог, не узнал об этом. Впрочем, Давид жил весьма замкнуто, и я не помню случая, чтобы кому-нибудь случилось заглянуть к нему на огонек.

Вот и понадобилась моя клетка, рассчитанная первоначально на содержание монашки. Чернохвостка вскоре начала петь, причем, к моим удивлению и радости, звуки, которые она издавала, я никогда не слышал в природе. Разумеется, они были записаны на диктофон. В общем, сразу пошел весьма ценный орнитологический материал.

Теперь можно было смоделировать ситуацию вторжения пришельца на территорию, принадлежащую семейной паре чернохвосток. Мы проделали несколько таких опытов. Выбрав место, удобное для наблюдений, ставили на землю клетку с нашим питомцем, а сами усаживались метрах в пятнадцати с видеокамерой на штативе. Спустя некоторое время появлялись хозяева участка. Сначала к клетке подлетал один из них – самец, как мы решили, поскольку только эта птица издавала простенькие мелодичные звуки, которые считают песней этого вида. Вторая чернохвостка, внешне ничем не отличавшаяся от инициатора защиты территории, первое время держалась несколько поодаль. Но затем она становилась все смелее и смелее. Теперь оба члена пары одновременно садились за землю около клетки или прямо на нее, и пытались прорваться внутрь, свирепо третируя чужака.

Так мы получили сведения, пригодные для анализа и описания территориального поведения чернохвосток во всех его мельчайших деталях. К моему удивлению, репертуар агрессивных поз у этих птиц имел очень мало общего с тем, что я видел у каменок. Ведь эти два рода – Oenanthe и Cercomela – считаются весьма близкородственными. До такой степени, что некоторые африканские виды одни орнитологи относят к первому из них, а другие ученые – ко второму.

В общем, мы настолько увлеклись чернохвостками, что наш интерес к монашке слегка угас. Собственно говоря, мы просто потеряли надежду добиться здесь какого-нибудь успеха. И вот, закончив очередной эксперимент по вмешательству в жизнь чернохвосток, складываем фото и видеокамеры в кофр и с сознанием выполненного долга идем туда, где нас должен забрать Давид. И вдруг откуда-то сверху раздается птичья песня, какую я никогда до этого не слышал. Смотрю вверх и вижу самца монашки, сидящего на пике довольно высокой скалы. Начинаем лихорадочно доставать из кофра все необходимое в страхе, что птица сейчас улетит, как это всегда бывало до этого.

В этой суматохе я допустил одну грубую ошибку. Включил одновременно диктофон и видеокамеру. В результате, записи песни зафиксировались и на магнитофонной и на видеопленке. Первая оказалась зашумленной шипением видеокамеры, а вторая – слишком тихой, поскольку птица сидела очень далеко в вышине. Потом самец взлетел и проделал несколько пируэтов в воздухе, явно преследуя летающих высоко стрекоз. Потом монашка, как обычно, ринулась через гряду холмов и исчезла из виду.

Сколь бы посредственными ни были мои фонограммы, они оказались материалом, вполне доступным для акустического анализа и, по сути дела, почти уникальным. С тех пор прошло 11 лет. Заглянув в коллекцию голосов птиц на сайте Xeno Canto, я нашел там всего две записи песен монашки, одну из которых можно с полным основанием считать никуда не годной. Поиски в Интернете заставили также придти к заключению, что никто с тех пор так и не смог дать исчерпывающего научного описания гнезда монашки.

В этот приезд в Израиль мы с Катей обследовали десять вади, затратив на это 86 часов. О причинах того, что наши наблюдения над монашкой и на этот раз оказались столь немногочисленными и отрывочными, я стал догадываться еще в первое посещение пустыни Негев. Уже тогда напрашивалась мысль, что для особей этого вида характерно то, что можно назвать стратегией «экстенсивного землепользования». Пять лет спустя двое орнитологов, Ф. Кхоури и М. Форшлер специально занялись этим вопросом. Они проводили свои наблюдения в Иордании, в пределах трех территорий монашки, площадь каждой из которых, как им удалось выяснить, превышала 2 км?. Они регистрировали хозяев этих участков только тогда, когда те были заняты кормлением, оставаясь в поле зрения наблюдателей от 10 мин. и максимально до одного часа, после чего скрывались из глаз^[287].

Таким образом, в своих попытках подтвердить мою гипотезу об эволюционной близости монашки к испанской каменке и плешанке мне оставалось сосредоточиться на сравнительном анализе вокализации этих видов. Результаты этих изысканий не противоречили моему предположению, а совсем недавно оно было подтверждено данными сравнительной генетики. В этой работе ее авторы пришли к заключению, что монашкуу следует считать видом предковым по отношению к плешанке и испанской каменке^[288]. Кстати, в этой же статье сказано о том, что чернохвостка и все те виды каменок-петрофилов, о которых речь шла выше (в том числе и два моих модельных вида), произошли от общего предка.

Сорокопуты

В книге об этих пернатых, увидевшей свет в 2008 г., я обобщил все наиболее существенные сведения, собранные за предыдущие годы мной самим и подчерпнутые из литературы. Меня огорчало то, что некоторые детали, казавшиеся важными, в этой работе отсутствовали. При подготовке текста книги я, вопреки всем усилиям, не смог найти, например, сколько-нибудь полную информацию об одном виде, обитающем в Юго-восточной Азии, именно, о бирманском сорокопуте Lanius collurioides. Но особенно обидным казалась невозможность получить сведения о вокализации клинохвостого сорокопута, который был мне хорошо знаком еще со времен моей работы в заповеднике Кедровая падь, когда я еще не располагал звукозаписывающей аппаратурой. Кое-что оставалось неясным в вопросе о гибридизации жуланов, а чтобы ликвидировать эту лакуну, следовало побывать на крайнем юге Казахстана. Я твердо решил проявить активность и устранить эти белые пятна при переиздании книги на английском языке.

Клинохвостый сорокопут

Проще всего было начать с самого доступного, то есть с того вида, который принадлежит фауне России. Здесь я мог свободно перемещаться, не думая о получении визы и о прочих сложностях такого характера.

Ближайшим местом, где я мог бы записать песню клинохвостого сорокопута и прочие его звуковые сигналы, была Амурская область. Я обратился за советом к моему давнему хорошему приятелю Сергею Смиренскому. Он в свое время сам интересовался этим видом и даже написал о нем статью. Теперь он руководил организацией под названием «Негосударственный журавлиный парк», созданной им в начале 1980-х гг. близ поселка Муравьевка, неподалеку от реки Амур в ее среднем течении.

Сергей пообещал принять нас с Катей на своей базе, но предупредил, что задача мне предстоит не из легких. Птицы, которые меня интересуют, не относятся к числу хоть сколько-нибудь обычных в окрестностях журавлиного парка, так что вся затея легко может окончиться провалом.

Муравьевский журавлиный парк

Но деваться было некуда, и мы решили рискнуть. В крайнем случае, думали мы, не найдем сорокопута, так узнаем кое-что новое для себя о журавлях, целых четыре вида которых мы могли бы там увидеть. Итак, в середине апреля садимся в самолет и летим в Благовещенск. Туда Сергей пообещал прислать за нами машину. На пути из аэропорта через город закупаем продукты и, миновав около 60 километров голой степи, оказываемся в Муравьевском парке.

На «парк», честно говоря, увиденное нами было мало похоже. Вокруг базы, сколько хватает глаз – ровное заболоченное пространство, поросшее сухим прошлогодним вейником. По берегам широкой протоки, извивы которой пересекают эту травянистую низину, кое-где – пятна жидких низкорослых кустарников. При погоде пасмурной и не по-весеннему холодной окружающий ландшафт выглядел довольно безрадостно.

Пешая экскурсия, которую мы с Катей предприняли следующим утром, показала, что искать сорокопута в окрестностях базы попросту бессмысленно. Места оказались совершенно не теми, какие эти птицы выбирают в период гнездования. Они придерживаются в это время сухой степи, где устраивают гнезда на старых ивах, возвышающихся над небольшими островками древесно-кустарниковой растительности. Но прочесывать пешком пространства лесостепи, где такие рощицы отстоят примерно в километре одна от другой – это все равно, что искать иголку в стоге сена. Ситуация очень напоминала пережитое нами в Израиле при поисках каменки монашки.

По сравнению с теми приключениями здесь было лишь одно преимущество. По гарриге Негева можно было передвигаться, за редкими исключениями, только на своих двоих, а здесь ровный рельеф позволил бы обследовать местность с помощью автотранспорта. Но с ним-то в Муравьевке дело обстояло до крайности проблематично. Машина была только у Сергея, но он в как раз это время был поглощен срочными делами и не имел возможности возить нас по округе. Со дня на день в Муравьевку должны были съехаться на экологический симпозиум иностранцы из сообщества «Друзья Муравьевского Парка». На высоких шестах уже развивались флаги США, Японии и Южной Кореи.

Сергей лишь однажды выделил пару часов и отвез нас за несколько километров туда, где, по его предположению, существовала вероятность увидеть сорокопутов. Там несколько лет назад пара этих птиц гнездилась на одном и том же дереве два или три сезона подряд. Но удача на этот раз нам изменила, и мы вернулись на базу ни с чем.

На помощь нам пришел редактор благовещенского телевидения Николай Михайович Землянский – постоянный посетитель и волонтер Муравьевского парка. На его машине мы пару раз объехали окрестности. Я надеялся, что в наших поисках сможет сработать тот способ, которым ранее с успехом пользовались при отловах овсянок на Алтае (глава 8). Машину останавливали через каждые два-три километра, я клал на капот диктофон и проигрывал через динамик магнитофонные записи, а Николай и Катя настороженно оглядывались вокруг, в надежде, что желанная птица прилетит в ответ на эти звуки.

Загвоздка состояла лишь в том, что это не были записи голоса клинохвостого сорокопута. Имей я их, не понадобилась бы и вся эта поездка! То, что я озвучивал, представляло собой смесь голосов трех других видов сорокопутов (пустынного, серого и большеголового), родственных в той или иной степени клинохвостому. Я точно знал, что в вокализации всех этих четырех видов очень много общего и надеялся, что смогу привлечь внимание хоть какой-нибудь особи, например, не нашедшей пока еще полового партнера и потому страдающей от одиночества.

Наше разочарование отсутствием каких-либо реальных результатов было отчасти вознаграждено в одну из этих экскурсий. Однажды удалось подъехать на довольно близкое расстояние к стае черных журавлей, остановившейся в степи на кормежку. Я высунул в окно машины телеобъектив и щелкал затвором почти не переставая, пока в камере не закончилась пленка.

Готовясь к этой экспедиции, я предполагал, что журавли так и кишат вокруг базы заказника и что представится масса возможностей понаблюдать за их поведением с близкого расстояния. Но не тут-то было! Небольшие группы журавлей держались днем не ближе, чем в километре от человеческого жилья, так что не приходилось рассчитывать даже на один-другой хороший фотокадр. В Муравьевке в это время гостил фотограф-американец по имени Джон. Несмотря на холодную погоду, стоявшую все эти дни, он постоянно ходил в шортах. По утрам, хлебнув наскоро кофе, он уходил на болота, держа в руке штатив и водрузив на плечо огромный, невиданный мной ранее телеобъектив длиной не менее метра. Зрелище было забавное, поскольку рост миниатюрного Джона лишь ненамного превосходил габариты этого телеобъектива.

Я же пошел другим путем. Уже на третий или четвертый день нашего пребывания в Муравьевке стало ясно, что хороший снимок можно сделать, заранее подготовившись к вечернему перелету черных журавлей с мест их дневной кормежки на ночевку. Точно в одно и то же время, около семи часов, когда освещение было еще вполне приличным, небольшие группы этих величественных птиц (максимально с десяток особей) проносились одна за другой с небольшими перерывами прямо над строениями, на высоте в 15–20 метров. Следовало лишь не мешкать, и я оказался обладателем прекрасной серии фотографий этого по-настоящему редкого вида пернатых.

Но приехали-то мы за сорокопутами. А вероятность найти их здесь оказалась близкой к нулю. Все реальнее становилась перспектива возвращения в Москву с пустыми руками. Из-за наших неудач и невозможности чем-либо помочь нам нервничал и Сергей. Не говоря нам ни слова, он решил взять дело в свои руки. На пятое или шестое утро пребывания в заказнике мы спустились к завтраку со второго этажа неотапливаемого бетонного дома. Там, в ночной прохладе, с которой с натугой пытался бороться электрический обогреватель, мы с Катей с тоской обдумывали с вечера план отъезда.

Но тут нас ожидал приятный сюрприз. Сергей говорит нам: «Я связался с директором Хинганского заповедника^[289], и они готовы принять вас. Там места более подходящие для клинохвостого сорокопута, и сотрудники должны хорошо знать, где именно стоит его искать». Сергей напомнил мне, что этих пернатых наш общий друг Сергей Винтер настойчиво изучал на протяжении нескольких лет именно там. Наверняка, поэтому, пройденные им маршруты известны орнитологам заповедника, и это сулит нам непременную удачу.

Хинганский заповедник

На наше счастье, накануне в парк приехал Николай Михайлович. Он охотно согласился отвезти нас в Благовещенск, откуда нам следовало проехать на автобусе около 270 километров до поселка Архара. Там располагалось управление заповедника.

Приехали мы туда уже в темноте. На остановке нас встретили два молодых орнитолога – Алексей Антонов и Михаил Парилов. Они взгромоздили на плечи наш багаж и повели нас по поселку городского типа к стандартному блочному дому, где в гостях у Михаила нам предстояло ночевать. Окружающая обстановка немного встревожила меня. Совсем не было похоже, что где-то неподалеку могут гнездиться клинохвостые сорокопуты. Но ребята, заметив мое замешательство, успокоили нас. Уже на завтра, сообщили они, запланирован выезд на кордон Клешинский, где нам, вне всякого сомнения, должно понравиться. Там-то мы и будем жить до конца экспедиции.

Утром нас представили директору – Виктору Викторовичу Копылову и его заместителю по научной части Вячеславу Александровичу Кастрикину. Они встретили нас на редкость радушно. Быстро были оформлены все необходимые документы, а на складе нам выдали все необходимое для проживания на кордоне – раскладушки, ватные матрацы и резиновые сапоги. Не было никакой суеты, все шло так быстро и четко, что уже немногим после полудня весь отряд (Алексей, Михаил, Вячеслав и мы двое) погрузились в автомобиль, кузов которого был до бортов заполнен вещами, и выехали в направлении кордона.

Проехав около 40 километров, машина остановилась в редком лесочке. Дорогу преграждала ровная, сверкающая на солнце поверхность льда, который, очевидно, еще и не собирался таять. Метрах в ста впереди был виден противоположный высокий берег озера с двумя домиками на нем, к которым снизу вела деревянная лестница с перилами. Сотрудники заповедника начали перетаскивать вещи к кордону, а я пошел по льду налегке, со своим рюкзаком и кофром с фото– и видеоаппаратурой.

В том домике, что побольше, нам выделили прекрасную светлую комнату. Сам дом был сработан на славу. Особенно сильное впечатление произвело на нас центральное обширное помещение с большим камином, отведенное под кухню и столовую. По его периферии располагались несколько комнат для сотрудников. Ничего лучшего не приходилось и желать.

А когда я вышел на крыльцо, то с изумлением увидел двух даурских журавлей, пасшихся на обширной лужайке, которая отделяла наше жилье от другого домика поменьше. Я понял, что нельзя терять ни минуты и сразу же начал приводить в готовность две наши видеокамеры.

Несколько слов о кордоне. В 1988 г. здесь, на озере Клешенское, была основана летняя база «Станции реинтродукции редких видов птиц». Прирученные пары журавлей, выращенных в неволе, привозят сюда с наступлением весны из вольер зимнего питомника в Архаре. Птицы гнездятся в окрестностях кордона в условиях, близких к естественным, а птенцов выращивают люди для пополнения контингента журавлей, которые позже получают возможность перейти к жизни в природе. Я мог с крыльца наблюдать за тем, как пара даурских журавлей готовится строить гнездо на лужайке, всего лишь метрах в 15 от человеческого жилья. Это зрелище в глазах каждого стороннего посетителя кордона могло служить неоспоримым свидетельством эффективности той программы, которую наметили для себя орнитологи заповедника. Позже они смогли торжествовать, когда в конце апреля 2015 г. на кордоне появился даурский журавль, выращенный на Станции, выпущенный на свободу год назад и скитавшийся где-то на протяжении всех зимних месяцев.

О благополучии журавлей заботился в основном Сергей Николаевич Басос, заместитель директора по общим вопросам, а наши молодые коллеги работали здесь по темам, связанным с изучением всех аспектов биологии прочих местных пернатых. Алексей исследовал состав фауны, миграции и особенности гнездования разных видов, в частности, куликов, а Михаил был особенно увлечен в то время изучением образа жизни дальневосточного аиста, чему позже была посвящена его кандидатская диссертация.

На мои расспросы о сорокопуте ребята отвечали, что никогда не встречали этих птиц в ближайших окрестностях кордона. Они пообещали мне организовать в ближайшие дни поездку на машине в те более отдаленные места, где на рубеже 1980-х и 1990-х гг. сорокопутами вплотную занимался Сергей Винтер. А мы пока что, не теряя времени, сосредоточились на наблюдениях за даурскими журавлями.

Надо сказать, что интерес к сигнальному поведению журавлей впервые возник у меня еще пять лет назад, в 2002 г., после посещения питомника Московского зоопарка близ поселка Сычево^[290]. Я попал туда, в общем, случайно, когда приехавший на несколько дней в Москву Вячеслав Васильев попросил меня показать ему питомник. Там в больших вольерах содержали четыре вида этих птиц, в том числе журавлей даурских и японских. Я накопил там неплохой видеоматериал, но одно дело снимать взаимоотношения пернатых в вольере, а совсем другое – наблюдать и фиксировать поведение птиц, живущих свободно в естественной обстановке.

Даурский журавль. Grus vipio

Здесь, помимо резидентной пары даурских журавлей, вокруг кордона постоянно можно было видеть диких представителей этого вида и другого – журавлей японских. Иногда и те и другие прилетали на базу и вступали во взаимодействия с хозяевами территории. Особенно интересно было наблюдать их реакцию на появление одной крупной особи японского журавля, который как бы игнорировал права «даурцев» на этот участок. Два или три раза нам с Катей посчастливилось отснять длинные эпизоды враждебных стычек между хозяевами и пришельцем, переходившие в итоге в жестокие драки.

Таким съемкам мы отдавали по несколько часов в день, а поскольку на кордоне не было электричества, возникла проблема регулярной зарядки аккумуляторов. Поначалу она казалась неразрешимой, но тут нам на помощь пришел Николай Балан. Раз в два-три дня он включал, по нашей просьбе, автономную электростанцию, и она работала столько времени, сколько требовалось для подзарядки питания двух наших видеокамер.

Однажды Алексей, вернувшись из дальней пешей экскурсии, порадовал меня сообщением, что видел клинохвостого сорокопута и даже сфотографировал его. На следующий день он отправился туда же, но на этот раз птицы там не оказалось. История с каменкой монашкой повторялась в точности. Ничего удивительного в этом не было, поскольку еще Сергей Винтер установил, что гнездовой участок пары этих пернатых составляет никак не менее квадратного километра. Поэтому получить детальные сведения об их поведении можно лишь в том случае, если знать местоположение гнезда, где птицы пребывают достаточно регулярно.

Апрель подходил к концу. Алексей договорился по телефону с одним из егерей, что тот приедет на выходные из Архары на кордон и повозит нас по его окрестностям на своей «Ниве». Ее владелец пообещал пожертвовать своим свободным днем, чтобы ублажить гостей из Москвы. Поехали первого мая вчетвером: сам водитель, Алексей и мы с Катей. Поначалу все шло точно так же, как и во время экскурсий из Муравьевки: так же холодно, неуютно и те же тщетные попытки подманить кого-нибудь на магнитофонные записи. Начинало казаться, что и здесь дело кончится ничем.

И вот очередная остановка. Все мы, стоя на холодном ветру вокруг машины, напряженно осматриваем окрестности, теперь уже без всякой надежды на успех. И тут Катя опускает бинокль и говорит: «Посмотрите туда, не сорокопут ли это?» На расстоянии не менее километра от нас какая-то птица то зависает в воздухе невысоко над землей, трепеща крыльями, то усаживается ненадолго на верхушки невысоких деревьев. Похоже, что мы нашли то, что искали.

Напрямик туда проехать невозможно. Машина петляет по степи, объезжая по целине островки леса, и вот перед нами одно из тех деревьев, конфигурацию голой кроны которого мы запомнили, глядя одновременно в три бинокля. А вот и сам сорокопут! Я включаю диктофон – никакой реакции. Достаю из машины шест с закрепленным на нем чучелом самки этого вида, привезенной мной из Москвы (с трудом выпросил ее в Зоомузее с обещанием вернуть назад). Ставим эту приманку на открытом месте, что бы ее было хорошо видно со всех сторон и ждем с полчаса, что будет дальше. Ничего! Да и самой птицы уже не видно.

Алексей уходит, сказав, что обойдет пешком все ближайшие ивовые рощи и попытается понять, что можно делать дальше. Снова поиски иголки в стоге сена?.. Он отсутствует около часа и возвращается победителем. Обшаривая островки леса, он просто самим своим приближением спугнул самку, сидевшую на гнезде. Там – неполная еще кладка из четырех яиц.

Становится теплее, и на обратном пути на кордон я решаю, что на днях попрошу привести нас сюда и остаться ночевать неподалеку от гнезда, чтобы рано утром попытаться записать голоса его хозяев. Кажется, уж тут-то мы не промахнемся!

Два дня спустя ближе к вечеру нас сажают в лодку, чтобы перевезти на другой берег озера, где уже ждет машина. На воде, лишь частично освободившейся от зимних оков, еще плавают большие льдины. Лодка с размаху наезжает на одну из них, и я падаю назад, сильно ударяясь серединой спины о металлическую скамейку. Болевой шок – задет какой-то важный двигательный нерв. Пытаясь принять прежнее положение, я начинаю сомневаться, что вообще смогу свободно двигаться в ближайшее время. Кое-как залезаю в машину и всю дорогу ерзаю, пытаясь сесть так, чтобы хоть как-то утихомирить не проходящую ни на минуту острую боль в спине.

Видя мое состояние, ребята начали сами ставить палатку метрах в ста пятидесяти от гнезда. Неподалеку от него они перед отъездом водрузили также шест с чучелом самки. А я в это время сидел, скрючившись, на складном стуле. Жить можно было, лишь сохраняя полную неподвижность. Но худшее наступило, когда пришлось, согнувшись в три погибели, залезать в палатку, а затем – в спальный мешок, разложенный прямо на земле. Ночь стала одной из худших во всей моей жизни.

Катя положила около меня диктофон, который я собирался включить с наступлением рассвета. Я так и сделал, но вокруг царила мертвая тишина. Слышно было лишь шуршание голых ветвей, качавшихся под холодным утреннем бризом. Короче говоря, дело кончилось ничем. Не сработало ни чучело, ни мои магнитофонные записи, которые я тщетно проигрывал на протяжении еще нескольких часов, до того момента, когда за нами приехала машина. С тем мы и уехали из заповедника пару дней спустя. А моя травма перестала мучить меня только через несколько дней после возвращения в Москву.

Но записи голосов клинохвостого сорокопута для книги мне все же удалось получить. Следующей весной мой аспирант Алексей Опаев съездил по моей просьбе на кордон Клешинский и с успехом выполнил все то, чего не удалось сделать нам самим.

Что касается результатов нашей поездки в Приамурье, то они сильно подстегнули мой интерес к поведению журавлей. Помимо тех материалов, которые я получил ранее в питомнике зоопарка, удалось собрать новые, совершенно уникальные, весной 2009 года. Тогда мы с Катей посетили Окский заповедник, хорошо известный тем, что в нем проводится долговременная программа содержания многих видов журавлей для последующего выпуска их в природу. Именно там зародилась бредовая идея полета президента Путина во главе группы стерхов.

Стерх. Sarcogeranus leucogeranus

Поведение этих самых стерхов (вида вымирающего) мы с Катей наблюдали, просиживая часами около их вольер. Тогда, во второй половине апреля, еще лежал снег и мы возвращались в гостиницу для приезжих продрогшими до костей. В итоге, на основе увиденного здесь и тех видеозаписей, которые были сделаны на кордоне Клешинский, мне удалось впервые описать на профессиональном уровне, то есть в мельчайших деталях, способы коммуникации стерха, даурского и японского журавлей. И, что много важнее, эти описания были преподнесены в сравнительном плане, что позволяло судить о самих принципах эволюции этой категории поведения. Проведенное исследование позволило развить и укрепить мои представления о сущности так называемого «сигнального поведения» птиц и животных вообще. О том, насколько эти взгляды расходятся с общепринятыми, я расскажу в последней главе этой книги.

Жуланы туркестанский и кашгарский

В главе 8 я говорил об условности разграничения категорий «вид» и «подвид». Напомню, что так считал сам Чарльз Дарвин, который прекрасно отдавал себе отчет в постепенности процесса видообразования. В 1950-х гг. выдающийся теоретик биологии Эрнст Майр попытался все же провести между этими категориями четкую границу. По его мнению, «виды определяются не различиями, а обособленностью». Имеется в виду обособленность генетическая, то есть отсутствие потока генов между общностями ранга видов, что и выражается в их неспособности давать гибридов.

Эта точка зрения имеет одну слабость. В ней не учитывается разница между различиями частными и существенными. На вопрос, какие же различия следует считать существенными, люди пытались ответить еще на заре развития философии и науки. Так, по мнению античных философов-схоластов, существенные различия между двумя классами объектов – это различия по неопределенно большому, не перечисляемому количеству свойств и признаков. Именно в этом контексте возникло понятие «вид», первоначально, как чисто логическая категория. Комментируя взгляды схоластов, крупнейший философ Джон Стюарт Милль писал в начале ХХ века, что виды – как универсальная категория в любой классификации – это классы объектов, «…отделенные друг от друга неизмеримой бездной, а не простым рвом, у которого видно дно».

Зоолог-практик, следуя подобной логике скорее интуитивно, чем осознанно, склонен воспринимать в качестве «видов» такие таксоны, которые различаются не только по внешним признакам окраски и размеров, но также по экологическим предпочтениям, поведенческим характеристикам и множеству прочих особенностей (структура белков, морфология кариотипов и т. д.).

Именно с таким противоречием между постулатами так называемой «биологической концепции вида» (взгляды Э. Майра и его последователей) и интуицией зоолога я столкнулся в конце 1960-х гг., когда обнаружил бесспорный факт интенсивной гибридизации между сорокопутами-жуланами – европейским и туркестанским (глава 6). Позже мне удалось установить, что с европейским жуланом свободно скрещивается и так называемый даурский, о чем подробно рассказано в в той же главе.

Отдав несколько лет сравнительному изучению этих сорокопутов, я пришел к следующему заключению. Принимая во внимание высокую степень различий этих сорокопутов по сумме признаков, правильно будет присвоить им статус самостоятельных видов, несмотря на то, что их популяции связаны друг с другом интенсивными потоками генов. Но уже на первых порах я понял, что главное состоит вовсе не в том, чтобы формально перенести такие гибридизирующие формы из категории подвидов в число самостоятельных видов. Для биолога-эволюциониста гораздо интереснее детально разобраться в ходе тех процессов, которые происходят в зонах их гибридизации.

Надо сказать, что даурский жулан – это лишь одна из форм внутри вида, именуемого жуланом буланым. Вторая, очень ему близкая, была мне недоступна для изучения, поскольку обитает за пределами нашей страны – в Китае. Это так называемый кашгарский жулан. Даурский и кашгарский жуланы по сумме признаков близки настолько, что их-то вполне можно считать подвидами одного вида. В музейных коллекциях мне попадались экземпляры промежуточного облика, так что гибридизация между ними несомненно имела место. Но ничего не было известно о характере взаимоотношении между кашгарским и туркестанским жуланами там, где возможен пространственный контакт между их популяциями. В моей сводке о сорокопутах, изданной на русском языке в 2008 г., сказано так: «Буланый жулан у западных пределов своего ареала, вероятно, гибридизирует с туркестанским».

Подготавливая к печати перевод этой книги на английский язык, я решил попытаться выяснить, действительно ли это так. Мне благоприятствовало то обстоятельство, что к этому времени кашгарским жуланом всерьез заинтересовались казахстанские орнитологи. Двое из них, Николай Николаевич Березовиков и Олег Вячеславович Белялов даже опубликовали четыре года назад заметку, в которой было сказано, что эти птицы гнездятся на крайнем юго-востоке Казахстана. Как говорится, «На ловца и зверь бежит». Раз так, мне наверняка удастся ответить на вопрос, занимавший меня много лет.

Я написал Николаю Николаевичу (далее НН), попросив его рассказать подробно, где именно следует искать этих сорокопутов. Он ответил, что если я окажусь в Казахстане, он сам с удовольствием примет участие в экспедиции. Тогда я заручился помощью Алексея Грибкова. Мы договорились с ним, что я и мой молодой коллега Алексей Опаев приедем в Барнаул, а оттуда он отправится с нами на своей Ниве на поиски кашгарского жулана.

Примерно неделя ушла на переписку с дирекцией Института зоологии республики Казахстан, откуда мы должны были получить приглашение на совместные полевые работы с участием НН, сотрудника этой организации. И вот мы в Барнауле. Приехали туда на поезде рано утром 24 апреля. Заскочили на полчаса в гости к Алексею, выпили по чашке чая, и, не теряя времени, выехали в южном направлении. Путь лежал в Алматы, «южную столицу Казахстана». По трассе это примерно 1530 км.

Из Барнаула в Алматы

На юге западной Сибири весна еще едва теплилась, но с каждым десятком километров пути ее дыхание становилось все более ощутимым. Вскоре деревья по обочине дороги стали радовать глаз зеленью быстро зарождающейся листвы. Не доезжая пары десятков километров до границы с Казахстаном, остановились перекусить в чистеньком кафе, где меню уже чем-то напомнило мне издавна привычные блюда, подаваемые в чайханах среднеазиатских республик.

Оставив за собой первые 290 километров, часа за два прошли все формальности на нашей и казахской таможнях. До Алматы еще более тысячи километров. Вскоре после пересечения границы нас, нежданно-негаданно, настиг снежный буран. Один раз переночевали на полпути в гостинице. Подъезжая к месту назначения в середине дня 26 апреля, многократно связывались по телефону с НН, но его инструкции нам мало чем помогли. По городу мы плутали ничуть не менее двух часов. Он неимоверно вырос с тех давних пор, когда я неоднократно бывал здесь около 30 лет назад, но улицы в центре остались такими же узкими, какими были тогда. По ним шел густой поток транспорта – в основном иномарок, поражавших разнообразием и роскошью дизайна, невиданным тогда даже в Москве. И вот, на одном из перекрестков, где мимо нас стремительно неслись потоки таких автомобилей, наша потрепанная, видавшая виды синяя Нива основательно заглохла.

Короче говоря, до Института добрались только к вечеру. НН отвел нас в ближайшую гостиницу, назначив на следующий день торжественную встречу с местными зоологами. В одной из лабораторий на втором этаже старого, давно не ремонтированного здания в окружении своих молодых коллег нас принимал мой ровесник Анатолий Федорович Ковшарь – последний представитель старой гвардии орнитологов Казахстана, один бесспорных лидеров зоологии в этой стране^[291].

Вечер прошел в воспоминаниях о наших встречах с Ковшарем, первая из которых произошла еще 46 лет назад, в далеком 1962 году, на орнитологической конференции во Львове, куда я приезжал из заповедника Кедровая падь. Не будь этой встречи, еще неизвестно как повернулась бы судьба этой экспедиции в Казахстан. Он напомнил нам, что близятся майские праздники, и если мы не начнем основательно шевелиться, то можем застрять в Алматы до 10 мая, а то и на более долгий срок. Нам следует срочно переезжать в другую, вполне определенную гостиницу в центре города, где хорошо налажена процедура получения пропусков в пограничные зоны. Там вы просто выкладываете администраторам некую, достаточно значительную сумму в долларах, и они за сутки оформляют все документы в отделении полиции.

Едем к месту работы

Так мы и сделали, и в результате смогли выехать в поле почти на грани допустимого – во вторую половину дня 28 апреля. Но тут нас ожидали непредвиденные неприятности, которые только благодаря счастливой случайности не сорвали поездку полностью. Мы отъехали от столицы всего лишь 39 километров и здесь в районном центре Талгар нас угораздило остановиться на базаре, оказавшемся на пути, для закупки продуктов. Мы с Алексеем пошли по рядам, выбирая необходимое, а Грибков и НН остались около машины.

Уходя, я взял все деньги из сумки, лежавшей на переднем сидении, а когда мы вернулись с покупками, обнаружил, что она исчезла. Не оказалось в машине и кофра НН со всем тем, что необходимо зоологу для работы в поле: бинокля, фотокамеры, да к тому же паспорта, командировки и лекарств от сердечных приступов. Я начал вспоминать, а что было в моей пропавшей сумке. Там также находился паспорт, блок цветной фотопленки высшего качества и еще многого другого полезного, о существовании чего я в те минуты не вспомнил. Но главное, что мне вовремя посчастливилось вынуть оттуда все деньги, без которых продолжение пути было бы немыслимо.

Обескураженные Алексей и НН стали объяснять мне, как такое могло случиться. Оказывается, какой-то жулик долго предлагал им купить что-то по дешевке, кажется трехлитровую банку с маринованными овощами. А тем временем его подельник спокойно вынул наши вещи через открытое переднее окно автомобиля.

Мы кинулись в полицейский участок, оказавшийся совсем рядом с местом нашей остановки. Ясно было всем, что это нам не сулит ровным счетом ничего. Единственно, чего мы добились – это получили бумажку с печатью, где было сказано, что двое из нас утратили паспорта при неизвестных обстоятельствах. Написать, что их у нас попросту украли, полицейские отказались, посчитав, что это может бросить тень на всю их организацию. Но мы были рады и этому – ведь нам предстояло провести около месяца на территориях, вплотную примыкающих к границе с Китаем.

До того места, куда нас вез НН, оставалось еще около 760 км. Было ясно, что в остаток этого дня мы туда не попадем. Поэтому, проехав в темноте еще километров 150, мы заночевали в гостинице. Лишь утром следующего дня появилась возможность любоваться ландшафтами северо-западных подступов к Тянь-Шаню. Сначала миновали перевал Кок-Пек, затем оставили позади удивительной красоты Чарынский каньон. Миновав затяжной перевал Кегень, а затем еще один, невысокий, пересекающий северные отроги хребта Сарыжас, начинаем спускаться в широкую долину верхнего течения реки Текес. Она берет начало в мощных хребтах Терскей Алатау, заснеженные гребни которых высятся по правую руку от трассы. А далеко влево и впереди вырисовывается голубой силуэта хребта Кетмень, ограничивающего долину с севера.

НН планировал проводить исследования в долине реки Малый Кокпак, одного из притоков Текеса. Он показал нам то место, где он и Олег Белялов несколько раз видели кашгарских жуланов. Вокруг было несколько казахских поселков, и мы начали прикидывать, от какого из них быстрее и проще будет добираться сюда в дальнейшем.

В тщетных поисках жуланов

Выбор пал на село под названием Какпак, куда мы и направились в надежде арендовать помещение под базу экспедиции. Нас пустили на ночлег в дом, принадлежащий семье с множество детей – «в тесноте, да не в обиде». На следующее утро хозяин, узнав, что мы здесь надолго, сказал, что в поселке у него есть еще один дом, правда, «нежилой», как он выразился. Оказалось, однако, что там, в двух комнатах, есть три спальных места (панцирная кровать и два диванчика). Плохо было лишь то, что отсутствовало электричество, необходимое нам главным образом для подзарядки аккумуляторов для фото– и видеокамер. Но хозяин сказал, что мы в любое время можем зарядить их у него дома. Первое время, пока было очень холодно, нам серьезно недоставало печки, но вскоре наступила такая жара, что мы и забыли думать об этом. Нам предоставили в распоряжение газовый баллон и плиту на две конфорки. Так что, проблему с жильем удалось решить на удивление быстро.

В проломе фундамента нашего жилища устроила гнездо парочка удодов. На высоком дереве у ограды по утрам во всю распевал черный дрозд. Вокруг по кустарниковым зарослям в изобилии держались белошапочные овсянки, и я записывал их голоса. Но шел день за днем, и во время многочасовых автомобильных маршрутов мы не видели ни одного сорокопута – ни кашгарского, ни даже туркестанского.

Мы обследовали протяженные участки долин Малого Кокпака и другого притока Текеса – Большого Кокпака, уезжали на десятки километров к югу и к западу – в долины рек Баянкол и Сарыжас. Местность всюду казалась вполне подходящей для гнездования сорокопутов, но они, очевидным образом, отсутствовали. Поиски были организованы столь скрупулезно, что пропустить их мы никак не могли. Положение казалось отчаянным. Мы стали размышлять о том, не вернуться ли нам назад, примерно на 100 километров – в Чарынский каньон, где, по впечатлениям от увиденного по дороге сюда, сорокопутов просто не могло не быть.

Но изменить полностью первоначальный план мы никак не решались и постановили пробыть в Какпаке еще несколько дней. Пока что занялись тем, что местная природа могла подарить нам в компенсацию за главную неудачу. В пойме Текеса в это время шел весенний пролет околоводных птиц. По лугам здесь держались журавли красавки, которые подпускали нашу Ниву на такое расстояние, с которого можно было без труда сделать хорошие их фотоснимки. Мы нашли удобное место, где регулярно останавливались на кормежку стаи бакланов, цапель и разнообразных куликов. Здесь каждый из нас стремился заполучить как можно больше трофеев фотоохоты, и все это сильно скрашивало наше существование.

Удалось сделать и некоторые наблюдения, которые представляли немалый орнитологический интерес. Так, мы застали первые моменты формирования колонии бледной береговой ласточки. Зрелище было удивительным. С промежутками длительностью около получаса плотная стая из нескольких десятков особей стремительно налетала на глинистый обрыв, усеянный множеством отверстий, пригодных для устройства гнезд. Птицы лихорадочно осматривали их, теснясь у отверстий и явно мешая друг другу. Такие свалки продолжались не более пяти минут, после чего вся стая, как по команде, стремительно уносилась прочь. Через 20–30 минут все это повторялось снова. Удалось запечатлеть этот процесс на видеопленку и получить, к тому же, большую серию редкостных фотокадров. Бледная береговушка относится к категории так называемых «проблемных» видов. Долгое время ее считали просто подвидом обыкновенной береговой ласточки. Мы поймали паутинной сетью с полтора десятка птиц и взяли у них кровь для последующего генетического анализа. Кроме того, записали голоса ласточек, которые намеревались сравнить в Москве с вокализацией обыкновенной береговушки. Полученные материалы могли бы помочь в дальнейшем прояснить истинную меру родства этих двух форм пернатых.

Сорокопуты вернулись, наконец, с мест зимовки

За покупками для благоустройства лагеря мы ездили километров за тридцать в районный центр Нарынкол. Там купили, в частности, большой бак для воды, за которой приходилось регулярно ездить на речку. Поселок привлекал нас и тем, что только оттуда можно было звонить домой по мобильным телефонам. В одну из таких поездок мы, направляясь ранним утром в Нарынкол, решили сперва съехать с трассы, чтобы осмотреть участок степи с мощными островами низкорослого колючего кустарника караганы. По прошлому многолетнему опыту изучения сорокопутов в Средней Азии я хорошо знал, что это идеальные места для гнездования жуланов. Как только Алексей остановил машину на полянке между непроходимыми низкорослыми зарослями кустарника, я уловил звуки, которые страстно желал услышал все предыдущие девять дней нашего пребывания в Какпаке – гнусавое «чев-чев». А вот и сами туркестанские жуланы: самец преследует самку и, настигнув ее, лазает вокруг по веточкам караганы, кланяясь всем телом и в экстазе вращая головой.

Дела пошли на лад. По счастливой случайности, мы оказались в этом месте как раз в тот самый момент, когда тут шел процесс формирования семейной пары. Издалека доносились голоса еще как минимум двух самцов, которые в ожидании самок совершали свои рекламные полеты. Было ясно, что именно здесь должен быть плацдарм наших дальнейших исследований.

Когда задача состоит в том, что необходимо выяснить, гибридизирует ли местный, наиболее многочисленный вид с каким-либо другим близким ему, необходимо каждую увиденную птицу поймать и рассмотреть в руках – нет ли у нее каких-либо внешних признаков, характерных для второго. Тех, кого поймать не удается, следует сфотографировать с максимально близкого расстояния. Как уже не раз было сказано, залог успешного массового отлова – это обладание птицей-заманком.

Так что первым делом надо было вырубить в лесу неподалеку от дома четыре длинных шеста, и подобрать наиболее перспективные места для размещения двух больших паутинных сетей. Их мы устанавливали каждое утро, как только приезжали на место работы. Нашу машину, которую мы изо дня в день ставили в одном и том же месте, было хорошо видно с небольшой животноводческой фермы, располагавшейся километрах в трех по пути сюда. Понятно, что наша возня с шестами и сетями могла показаться издалека постороннему совершенно непонятной и даже подозрительной. Здесь был выгон, где ежедневно проходило большое стадо овец. А мы проводили в этом месте не менее шести часов каждый день. Наверное, хозяин фермы заподозрил, что мы – бандиты, намеревающиеся в конце концов завладеть каким-нибудь ягненком.

На третий день он стал регулярно приезжать в наш лагерь на лошади и требовал, чтобы мы убирались из его владений подобру-поздорову. Эти дискуссии каждый раз выливались в ожесточенную перепалку, что сильно действовало нам на нервы. К счастью, на пятый день нам все же удалось поймать сразу двух самцов, которые в погоне друг за другом потеряли бдительность и одновременно угодили в одну из сетей. Одного мы отпустили, а второго взяли в заложники на роль манной птицы.

По пути домой я напряженно обдумывал вопрос, а чем мы будем кормить нашего сорокопута? И тут вижу на обочине шоссе труп собаки средней величины, сбитой автомобилем. Меня осенила идея: вот хороший запас мяса, до которого, как известно, сорокопуты – эти маленькие хищники – большие охотники. Мои коллеги не были в восторге от такой задумки, но все же, недовольно ворча, погрузили труп в багажник.

Ближе к дому выбираем место подальше от проселочной дороги, чтобы нас, не дай Бог, не увидел кто-нибудь во время предстоящей неприятной процедуры. Но тут выясняется, что осуществить ее не так-то просто. Чтобы отрезать кусок мяса с ляжки, надо сначала снять с задней ноги шкуру. Мы с Опаевым не охотники, так что единственный в нашей компании, умеющий свежевать крупных млекопитающих, – это Алексей Грибков. Но ему вся затея определенно не нравится. Так что он отказывается принимать участие в разделке туши и готов лишь руководить процессом. К счастью, собаку задавили совсем недавно, так что хоть мясо-то было свежим. В общем, мы вдвоем со вторым Алексеем с задачей все-таки справились.

Дни стояли очень жаркие, и я стал перед проблемой сохранения мяса в съедобном виде при отсутствии холодильника. Впрочем, все решилось очень просто – сорокопут категорически отказался от предложенного нами деликатеса. А мясо стало быстро портиться, и я закопал его на задворках нашего дома. Приходилось срочно искать другое решение относительно того, как же создать нашему пленнику устойчивую кормовую базу. Мой запас мучных червей, привезенных еще из Москвы, был весьма ограничен и грозил быстро иссякнуть.

Пока сорокопут жил пару дней на этом дефицитном корме, я выяснил, что есть такие места, где в изобилии держатся жуки чернотелки. Это были пустоши вполне определенного облика – с галькой, полупогруженной в сухую глину, и с куртинами низкорослой травы. Каждый раз, как удавалось увидеть из окна машины такой участок, мы останавливались, и я с пол-литровой банкой в руках обшаривал его метр за метром. Спустя примерно полчаса банка оказывалась заполненной до половины, и этого сорокопуту хватало почти на целый день.

В клетке, которую мы в день поимки наскоро соорудили из подручных средств, на одном из концов жердочки был оставлен заостренный сучок. Им наш жулан регулярно пользовался для запасания корма впрок. Если я не кормил его перед сном, наутро он съедал обычно четырех жуков подряд. Каждый имел в длину почти 2 см и весил в среднем 360 мг. Так, проглотив корма массой около полутора граммов (вместе с хитиновым панцирем), птица «замаривала червячка» и пятого жука накалывала на сучок, оставив про запас. Чтобы сделать это, птице требовалось одно-единственное точное движение головой. Труднее ей приходилось, когда надо было наколоть большого мучного червя Zoophobus morio, одетого эластичной хитиновой «шкуркой». В таких случаях сорокопуту удавалось прижать жертву клювом точно к острию лишь со второй или третьей попытки, после чего он проделывал головой очень быстрые ритмичные движения наподобие тех, что мы видим при работе отбойного молотка.

Одни только туркестанские жуланы!

Здесь, в предгорьях хребта Терскей Алатау, мы пробыли с 1 по 20 мая. Когда мы ехали сюда, я ожидал найти пеструю компанию с разнообразными причудливыми комбинациями признаков этих двух форм, вроде того, с чем я столкнулся много лет назад в равнинном Казахстане, где туркестанский жулан свободно скрещивается с европейским (глава 6). Но здесь все шесть пойманных нами самцов, и еще несколько, которых мы хорошо рассмотрели с близкого расстояния и сфотографировали, оказались типичными туркестанскими жуланами. Более того, они были совершенно однотипными, словно отштампованными по единому образцу. Ни одной особи, самца или самки, хоть сколько-нибудь напоминающей кашгарского жулана, нам увидеть не пришлось.

На обратном пути мы провели несколько часов в долине реки Сарыжас, где первая терраса была покрыта сплошными зарослями караганы – точно как там, где нам впервые улыбнулось счастье. Сорокопутов здесь было множество, и мы двигались на машине по мозаике территорий самцов, останавливаясь тут и там на короткое время, чтобы я мог сфотографировать хозяина очередного участка. И здесь все птицы были как на подбор стопроцентными туркестанскими жуланами.

Затем остановились на три дня в Чарынском каньоне. Свернули с трассы налево в узкое ущелье. Река Чарын на этом участке ее течения почти полностью пересохла к началу лета, так что можно было ехать прямо по каменистому ее руслу. Вода оставалась только в самых глубоких бочагах, которые нетрудно было объехать стороной. Место, выбранное нами для лагеря, казалось идеальным для обитания кашгарских жуланов. Настоящая предгорная пустыня, как раз такая, как в ареале этого вида в северо-западном Китае, в аридной котловине Такла-Макан. Чтобы избежать неприятностей, нашли хутор хозяина этой местности и заручились разрешением разбить здесь лагерь.

В нас еще теплилась надежда найти хотя бы одну парочку кашгарских жуланов или хотя бы особь явно гибридного происхождения. Но, как и ранее, все встреченные здесь сорокопуты были столь же однотипными туркестанскими жуланами. Та их пара, на участке которой мы обосновались, уже выстроила гнездо, в которое самка успела отложить первое яйцо. На второй день пребывания здесь наш жулан-заманок, оставленный на короткое время без внимания, порвал сетку, которой была обтянута клетка, и улетел. Тем самым он словно бы поставил точку, означавшую окончание этого этапа экспедиции.

Возвращаемся в Алматы

Когда мы ранним утром снимали палатки и грузились на машину, казалось, что все трудности уже позади. Отсюда до Алматы примерно 200 километров, и если бы все шло хорошо, мы бы могли оказаться в городе уже в середине дня, благо нам было известно, что трасса в хорошем состоянии.

Но все пошло наперекосяк. Мы помнили об обещании полицейских в Талгаре выдать нам справку об утерянном мной паспорте, без которой пересечение границы могло быть затруднено. Когда мы приехали в Талгар, дежурный офицер сказал нам, что справку можно получить в комендатуре, для чего нам следует вернуться примерно на 15 километров назад. Время близилось к полудню, солнце палило нещадно, и лишние тридцать километров по жаре казались совсем некстати. Но деваться было некуда. В комендатуре был обеденный перерыв. А когда все приступили к работе, выяснилось, что начальник уехал в Алматы, а без него никакого разговора и быть не может. Поехали опять в Талгар. Там офицер, который проникся нашей проблемой, стал раз за разом звонить по телефону, пытаясь разыскать главного. «Сейчас он приедет сюда, – сообщил он нам примерно через полчаса. – Ждите!»

Тут Грибков предложил плюнуть на справку и ехать дальше. Но я полагал, что дело все же надо довести до конца и, как выяснилось в дальнейшем, оказался совершенно прав. Как мы увидим позже, без нее наш переезд через границу был бы критически осложнен или вообще сорвался бы.

Когда еще минут через сорок подъехала машина начальника, стало ясно, что он абсолютно не склонен выдать нам справку. Но после долгих уговоров офицера, ставшего на нашу сторону, нехотя согласился. «Поезжайте за моей машиной, – сказал он. – Печать в комендатуре». И вот мы снова едем все той же раскаленной пыльной дорогой длиной около 15 километров. Справку нам, наконец, выдали. Как и в той бумажке, которую мы держали при себе в Какпаке и которая нам, на удивление, ни разу не понадобилась за 20 дней^[292], здесь было сказано, что паспорт утрачен при неизвестных обстоятельствах. «Только не говорите на таможне, что его у вас украли», – напутствовал нас начальник. Итак, 60 лишних километров пути и не менее четырех-пяти часов, потраченных впустую.

Остановка в Алматы

После всех этих передряг в город мы приехали ближе вечеру. Денег у нас оставалось в обрез – хозяин дома в Какпаке взял у нас приличную сумму взаймы и не отдал. Так что в гостинице мы остановиться не могли. Мне казалось естественным попросить о возможности переночевать один раз в институте.

Но, увы, те времена, когда в республиканских институтах зоологии нам охотно позволяли оставаться на ночь в кабинетах сотрудников, миновали безвозвратно. Здесь нам в этом было отказано категорически. Березовиков долго звонил по разным телефонам и, наконец, нашел выход из положения. Нас согласились принять в Питомнике хищных птиц «Сункар». Он разместился примерно в десяти километрах от Алматы, в Большом Алматинском ущелье. Организованный в 1989 г. для охраны и восстановление популяции редких и исчезающих хищных птиц Центральной Азии, питомник превратился со временем в преуспевающую организацию. Многочисленных туристов из числа местных жителей и приезжих иностранцев привлекала сюда не только уникальная коллекция крупных пернатых – разных видов орлов, соколов, грифов – но также своеобразные шоу с участием хищных птиц и филинов, которые проводил для посетителей один из основателей питомника – Павел Владимирович Пфандер.

О том, насколько успешно шли дела организации, нам сразу стало ясно, как только мы вошли в номер гостиницы для приезжих. Белоснежные простыни на удобных кроватях, а главное – душ с горячей водой, что после наших злоключений по пути сюда сразу создало ощущение полного счастья. Потом – ужин в ресторане с изысканным интерьером и с прекрасно приготовленными блюдами. Истинная сказка!

В ресторане кроме нас посетителей не было, но за нашим столом собрались несколько орнитологов, работавших на станции и, конечно, среди них был и сам Павел Пфандер, который оказался инициатором нашего приезда сюда. Нас попросили рассказать о результатах проведенной экспедиции и, естественно, дальше разговор пошел о гибридизации у птиц. Тема была очень близка хозяину мероприятия, который сам много лет занимался вопросами скрещивания в природе разных видов орлов и соколов. В общем, по контрасту с предыдущими событиями этого дня, финал был попросту замечательным.

На следующий день мной было запланировано посещение Зоологического института, где надо было посмотреть музейные коллекции сорокопутов. Павел, заинтересовавшийся накануне этими новыми для него пернатыми, попросил меня показать ему там типичных представителей разных видов жуланов и их гибридов. Так мы и сделали. Надо сказать, что состояние коллекций трудно было назвать соответствующим их реальной научной ценности. Мне стало ясно, что на содержание их у Института нет ни денег, ни персонала необходимой численности, и это сильно огорчало. Среди примерно полусотни тушек мне все же удалось найти парочку экземпляров, которые можно было считать предположительно гибридами между жуланами туркестанским и кашгарским. Их фотографии я позже поместил во второе издание моей книги о сорокопутах. В результате, для меня в очередной раз стало совершенно очевидно, что такие особи представляют собой очень большую редкость.

Этот эпизод с участием Павла Пфандера имел забавное продолжение. Прекрасный знаток хищных птиц, он решил, что сможет одним махом разобраться также и с очень непростым вопросом об эволюционных взаимоотношениях между разными видами жуланов, а заодно – и с систематикой сорокопутов вообще. Когда спустя пару лет он прислал мне свою статью на эту тему, я понял, что работа эта ниже всякой критики. Пришлось ответить так: «Это все равно, что представить эпопею “Война и мир” в форме коротенького комикса». Павел ответил мне в том смысле, что ему лучше знать, а моя оценка его труда ошибочна. На этом наступил конец нашей с ним переписки.

Едем назад в Барнаул

После осмотра коллекций никаких дел в Алматы у нас не оставалось, и ближе к вечеру мы отправились в обратный путь. Проехав километров сто, свернули с трассы к опушке ближайшего островка леса. Поднялись поутру очень рано, отдавая себе отчет в том, что до границы предстоит проехать в этот день примерно тысячу километров. Заминка произошла в тот момент, когда при погрузке машины встал вопрос, что делать с остатками вчерашнего ужина. Предлагалось очистить и вымыть кастрюлю, но я настоял на том, что еду необходимо взять с собой – путь не близкий, и неизвестно еще, что нас ждет впереди.

А ждала нас дорога по раскаленной солнцем сухой степи, о конце движения по которой можно было только мечтать. Местность эта очень малонаселенная. Между городами Алматы и Семей на трассе длиной 1150 километров разместились только десять более или менее крупных населенных пунктов, при среднем расстоянии между ними по 100 километров или более. А в этих промежутках какая-либо инфраструктура почти полностью отсутствует. Можно ехать десятки километров, не увидев на обочине дороги даже самого захудалого кафе. А как мы мечтали после шести или семи часов, проведенных на колесах после утреннего старта, оказаться в прохладе такой забегаловки и выпить по пиале чая!

И вот, казавшееся уже несбыточным, кажется, свершилось! Перед нами, за невысокой живой изгородью скромного вида строение с вывеской «Чайхана» на казахском. В помещении кроме нас никого нет, что и понятно: странствовать по пустыне в самый разгар субтропического лета, да еще в полуденные часы, любителей мало. На порцию зеленого чая для каждого из нас денег еще хватит, а на хороший завтрак – едва ли, да и есть в такую жару не слишком хочется. Но впереди еще как минимум 600 километров, так что перекусить следует. Тут-то как нельзя кстати оказалась гречневая каша со вчерашнего ужина. Я попросил девушку официантку принести нам чайник с кипятком, мы вылили воду в кастрюлю, и ленч оказался хоть куда.

Но пока что все это были еще цветочки. Мы и не подозревали, какие испытания нас ждут впереди. Примерно на полпути к цели дорога начала портиться, и чем далее, тем сильнее. Вот как сказано о ней два года спустя, в 2010 г., кем-то, побывавшим тут до нас. Этот человек спрашивает совета через Интернет: «Пожалуйста, подскажите, как там дорога? Мы как-то были в тех местах в 2005 г. Дорога от Семипалатинска до Аягоза и на Урджар была полностью убитая. Мы на автобусе ехали более 12 часов. Теперь жена настаивает, чтобы ехали до самого Урджара на машине, а я считаю, что нужно оставить машину в Семипалатинске и лететь до Урджара на самолете. Если трассу не сделали, то мне машину просто жалко».

Наиболее мучительным оказались последние 350 километров до Семипалатинска (переименованного казахами в Семей). Рытвины и ямы различных размеров и форм занимали на трассе большую площадь, чем жалкие остатки некогда ровного асфальта. Ехать можно было не быстрее, чем около тридцати километров в час. Я невольно вспоминал, как мы с водителем Мишей «с ветерком» проскочили эту трассу на ГАЗ-66 в 1971 г. (глава 2). Теперь же, стартовав на легковой машине в 6 часов утра, добрались до Семея только с наступлением сумерек.

Въехав в город, первым делом купили двухлитровую бутыль холодного лимонада. Опорожнив ее, сходили за второй. Немного полегчало. Подъехали к ближайшей столовой. Там отдали официантке все оставшиеся деньги, и, объяснив ей, что больше мы заплатить не сможем, попросили обслужить нас на эту сумму. За ужином стали думать, что делать дальше. Казалось наиболее разумным выехать из города и устроится лагерем на ночь. Но никому не хотелось ставить палатки, возиться с костром, а утром снова загружать машину.

Грибков сказал, что он предпочитает ехать дальше. «А Вы в состоянии, – спросил я, – после тысячи километров езды по такой дороге?». «А почему нет?», – ответил он. До таможни оставалось еще 125 км. Я сказал, что умываю руки. Примостился кое-как, скрючившись на горе вещей на заднем сидении, и проснулся только ночью, когда меня разбудили уже на границе.

На таможне отсутствие у меня паспорта заставило пограничников проявить максимальную бдительность. Пришлось все вещи вынуть из машины, и каждая была осмотрена с такой же тщательностью, как это делается в аэропорту Бен-Гурион в Израиле, где защита от террористов поставлена наиболее эффективно. Потом начались расспросы, куда же делся мой паспорт. Справку, выданную мне в Талгаре, переносили из кабинета в кабинет, пока она не попала в руки самого высокого начальства. В конце концов нам сказали: «Сейчас спросим ваших пограничников, готовы ли они принять вас. Если нет, поедете назад в Алматы в российское консульство». Еще минут двадцать тревожного ожидания, и мы, наконец, покидаем гостеприимный Казахстан.

Теперь у нас уже не было выбора: останавливаться лагерем не имело никакого смысла. Грибков решил, что поедет потихонечку в Барнаул, до которого оставалось еще около 330 километров. Примерно в 4 часа утра я сменил Опаева, ехавшего от Семея на переднем сидении, рядом с водителем. Часа через два, через сутки после вчерашнего старта, Грибков сказал, что подремлет, не сходя с места, минут сорок. Приехав в Барнаул, сразу отправились на вокзал и взяли два билета на вечерний поезд до Москвы. Так завершилась эта экспедиция, столь богатая событиями и ставшая для меня последней поездкой на дальние расстояния.

Что нового удалось узнать

Результаты проведенных изысканий меня вполне устраивали. Было достоверно установлено, во-первых, что кашгарского жулана нельзя считать гнездящейся птицей Казахстана, вопреки предположениям, которые высказывали ранее. Во-вторых, выяснилось, что в тех местах, где ареалы этой формы и туркестанского жулана почти примыкают друг к другу, гибридизация между ними носит сугубо эпизодический характер. Она не исключена полностью, но явление это чрезвычайно редкое. Олег Белялов осенью того же года прислал мне фотографии смешанной пары, в которой самец был типичным туркестанским жуланом, а самка – кашгарским. Дело происходило ранней весной, когда эта пара только что образовалась, но ее дальнейшую судьбу проследить не удалось.

Так я внес важные коррективы в текст книги на русском языке, отвергнув свое первоначальное предположение о возможности свободного скрещивания между этими двумя формами сорокопутов. Теперь их можно было на полных основаниях считать самостоятельными видами, даже если придерживаться концепции Э. Майра. В пользу такого решения говорило и все то, что было известно о них ранее другим орнитологам. Например, совершенно разные режимы периодических явлений в жизни популяций этих сорокопутов. Так, в первой декаде мая, когда в районе наших исследований туркестанские жуланы еще не прилетели с зимовок, всего лишь в 150 километрах к югу, в пустыне Такла-Макан, лежащей за хребтами Тянь-Шаня, во многих гнездах тамошнего кашгарского жулана должны были быть уже оперившееся птенцы. Особи «туркестанцев» осенью улетают зимовать далеко к югу, а одиночных кашгарских жуланов я сам неоднократно видел в разных районах Средней Азии в начале марта и даже в последних числах февраля. Иными словами, они проводят зимние месяцы поблизости от мест гнездования.

Все эти различия вкупе с множеством других, например, в окраске, размерах и в особенностях устройства гнезд явно свидетельствуют о том, что здесь перед нами, в самом деле, две системы, не сходные по неперечисляемому числу свойств. Или, еще раз ссылаясь на слова Джона Стюарта Милля, это хороший пример двух природных объектов, которые «…отделены друг от друга неизмеримой бездной, а не простым рвом, у которого видно дно». С этой точки зрения туркестанского и кашгарского жуланов следует с полным основанием рассматривать в качестве самостоятельных видов, а не подвидов, как долгое время считали ранее.

Бирманский сорокопут

Теперь для полноценного обзора по сорокопутам мировой фауны мне не хватало только данных по этому виду: в литературе я смог найти лишь крайне немногочисленные беглые, фрагментарные заметки по его биологии. Поэтому я решил, что следует посетить места, где эта птица гнездится, и попробовать увидеть ее собственными глазами. План казался вполне осуществимым, поскольку я знал, что она обитает во Вьетнаме, а там наши зоологи постоянно работали под эгидой так называемого Тропцентра, руководимого с российской стороны московскими научными организациями.

В декабре 2008 г. я написал туда письмо с вопросом, где именно смогу найти сорокопутов и понаблюдать за ними весной следующего года. В ответ получил любезное письмо от сотрудника Тропцентра А. Н. Кузнецова следующего содержания. «Глубокоуважаемый Евгений Николаевич, спасибо за письмо и желание у нас поработать. По Вашим вопросам: возможность имеется, Вам необходимо подготовить техническое задание (по форме, которая имеется в Тропическом отделении ИПЭЭ РАН), подписать его у Рожнова В. В. и Корзуна Л. П., утвердить у академика Павлова Дмитрия Сергеевича; отдать документы на визу (через Михаила Васильевича Кучерова в Тропотделении). Мой встречный вопрос: март – это жесткий срок или возможно варьирование по времени? Для планирования экспедиционных работ нам важно также знать продолжительность полевой работы, необходимое оборудование, потребность в помощниках. Примите наши поздравления с Новым годом, Рождеством, и наилучшие пожелания. Всего доброго, Андрей».

Первым делом я связался с Л. П. Корзуном, по просьбе которого незадолго до этого проводил мастер-класс по зоологии со студентами руководимой им кафедры зоологии позвоночных биофака МГУ. Но он, не сказав ни «да», ни «нет», отправил меня к В. В. Рожнову, в то время заместителю директора нашего Института. А тот категорически заявил, что весенняя поездка исключена. «Нужен как минимум год, чтобы уладить вопрос с нашими вьетнамскими коллегами», – заявил он.

Сразу стало ясно, что нависает угроза попасть в жернова бюрократической волокиты, и что надо срочно искать какой-то другой выход. Случилось так, что как раз в это время пришло новогоднее поздравление от Михаила Марковца. Отвечая ему, я написал вскользь об этой своей проблеме. Он, как это бывало и ранее, сразу же пришел мне на помощь, предложив следующий план. Работая прежде во Вьетнаме, он познакомился там с опытным орнитологом Нгуэном Хоаи Бао, который, по его мнению, мог бы собрать для меня необходимый материал.

Я написал по адресу, присланному Михаилом, и получил согласие. Бао предоставил смету расходов, согласно которой две недели сбора им данных стоили бы мне 2000 долларов США. Я ответил, что смогу заплатить не более 1500. На том мы и сошлись. За десять дней весны 2009 года он собрал уникальный материал: прекрасные фотографии птиц, видеоклипы и фонограммы голосов бирманского сорокопута. Были проведены наблюдения за двумя гнездами, сами постройки взяты в коллекцию вместе с заспиртованным только что вылупившийся птенцом^[293].

Теперь мне оставалось получить все эти поистине бесценные материалы из Вьетнама. Дело затянулось почти на целый год, и я потратил немало нервной энергии, беспокоясь об их судьбе. Проблема благополучно разрешилась, во многом благодаря любезному содействию директора Южного отделения Тропического центра Виталия Леонидовича Трунова, который смог переправить посылку в Москву только в декабре 2009 г. Это стало для меня радостным новогодним подарком.

Глава 12. «Лебеди мира. Структура и эволюция сигнального поведения»^[294]

Лебеди, описанию и анализу поведения которых посвящена эта книга, относятся к отряду Гусеобразных, или Пластинчатоклювых, насчитывающему около 150 видов. Подавляющая часть из них представлена утками – птицами сравнительно небольших размеров и весьма разнообразного внешнего облика. На долю гусей приходится 29 видов. Особняком от тех и других стоят лебеди – самые крупные из гусеобразных. В эту группу орнитологи включают всего лишь 6 или 7 видов.

Поскольку случилось так, что вся моя работа орнитолога проходила в ландшафтах лесных и горно-пустынных, то есть далеко от крупных водоемов, видеть те или иные виды гусеобразных мне случалось лишь совершенно эпизодически, так что интерес мой к ним всегда был минимален. Да если бы и возникло желание познакомиться с кем-либо из них поближе, сделать это было бы совсем нелегко. Дело в том, что в естественных условиях гусеобразные ведут себя в период гнездования чрезвычайно скрытно. Лучшее, на что можно рассчитывать в большинстве случаев, – это найти несколько гнезд, прочесывая заросли водных растений на обширных пространствах мелководий и болот. Иное дело, колониальные поселения нескольких видов гусей, обитающих в тундрах, где мне побывать не приходилось.

Насколько образ жизни этих птиц делает большинство из них объектом крайне мало пригодным для этологических исследований в поле, настолько же большие возможности они предоставляют наблюдателю, когда оказываются в неволе. В зоопарке почти ничего не стоит создать им условия, в которых они чувствовали бы себя почти что в родной среде и, соответственно, вели бы себя совершенно естественным образом. Этим обстоятельством в полной мере воспользовался основатель этологии Конрад Лоренц. Именно уток он выбрал в качестве той группы птиц, на примере которых обосновал свою концепцию сравнительной этологии как инструмента реконструкции процессов дивергентной эволюции сигнального поведения птиц. Степень сходства-различий в тех телодвижениях и позах, которые самцы принимают при ухаживании за самками, Лоренц рассматривал как меру родства между видами, и на этой основе построил филогенетическое древо, отражавшее, как он полагал, генеалогические отношения между теми несколькими десятками видов, которые были в его распоряжении. В последующие годы было выполнено множество исследований того же плана.

Я вспомнил обо всем этом во время одного из посещений Московского зоопарка. Бывал я здесь регулярно, особенно часто в дни ранней весны, когда уже томило страстное желание поскорее оказаться на природе, а время отъезда в очередную экспедицию еще откладывалось по той или иной причине. Как раз так обстояли дела в 2002 г., когда отъезд в Кыргызстан на поиски гималайских агам был запланирован на самый конец мая.

Моим любимым местом в зоопарке был большой пруд на старой территории. Он привлекал меня тем, что только здесь можно было наблюдать естественное поведение птиц, которые жили почти что на свободе. Многие особи из числа тех, у которых не были подрезаны крылья, могли свободно летать и даже перемещались по воздуху между этим прудом и тем, что поменьше – на новой территории зоопарка.

В тот год и в два последующих зоопарк располагал богатейшей коллекцией разнообразных видов гусеобразных – как представителей фауны России, так и экзотических. Здесь содержались все шесть видов лебедей мировой фауны и еще один – коскороба, которую многие орнитологи также включали предположительно в состав этого таксона. Это последнее обстоятельство само по себе настойчиво подталкивало к возможности провести исчерпывающее сравнительное изучение этой компактной группы видов, стоящей, как полагали многие орнитологи, несколько особняком от всех остальных пластинчатоклювых – и уток, и гусей. В то же время можно было проверить, так ли это в действительности, поскольку предоставлялась возможность, не сходя с места, сравнивать поведение лебедей, с одной стороны, и большого числа самых разных видов прочих гусеобразных, с другой.

Как шла работа в зоопарке

Я пригласил в качестве партнера по запланированному исследованию Екатерину Павлову, которая в то время работала руководителем кружка юных биологов зоопарка (сокращенно КЮБЗ). Его помещение располагалось у служебного входа в зоопарк, куда вела проходная с улицы Красная Пресня. Катя договорилась с руководством о том, что я смогу в любое удобное для меня время проходить через этот служебный вход, наравне с постоянными сотрудниками зоопарка.

От проходной было всего лишь десять минут хода до той точки на берегу большого пруда, который у служащих организации именовался «Мысом». Сюда дважды в сутки орнитологи и их помощники доставляли на корм птицам мешки с комбикормом и высыпали его на кромке берега. Поэтому здесь неизменно концентрировались в больших количествах утки, гуси, лебеди и, кроме того, нахлебники зоопарка – воробьи, вороны и голуби. В общем, на мысу всегда кипела жизнь, и можно было, между делом, узнать кое-что новое о поведении, например, ворон, которые утрачивали в этой пестрой компании свою обычную осторожность.

Поскольку я рассчитывал собрать материал по как можно большему числу видов пластинчатоклювых, а не только лебедей, сразу же возникла задача научиться распознавать все десятка два видов, которые оказывались в сфере видимости. Мне были знакомы лишь те из них, которых приходилось видеть прежде, во время наблюдений за весенним и осеннем пролетом водоплавающих в заповеднике Кедровая падь и на островах Каспийского моря. Но поскольку многие виды, особенно экзотические, были мне совершенно неизвестны, я раздобыл брошюрку, выпущенную зоопарком, с цветными изображениями всех без исключения гусеобразных, содержавшихся здесь, и во время наблюдений всегда держал ее при себе, заглядывая в нее при необходимости.

Нам с Катей было разрешено устраиваться за оградой пруда, почти что у самой воды, так что посетители зоопарка не могли тревожить нас расспросами о том, что мы здесь делаем, неподвижно сидя часами изо дня в день. Каждое утро, если погода благоприятствовала, мы приходили сюда, устанавливали на штативах видеокамеры и фиксировали все, что казалось нам важным и интересным.

В чем состояла задача задуманного исследования. Узнав о начале этой работы, наши знакомые орнитологи говорили: «Не понимаем, что вы собираетесь сделать. Ведь о поведении лебедей давно все прекрасно известно!» Они исходили из того, что водоплавающие птицы, и лебеди в их числе, были излюбленным объектом изучения основателей этологии, и не только К. Лоренца, о чем я уже говорил, но и таких крупных орнитологов, как Оскар Хайнрот, одного из пионеров этой науки. Их исследования определили устойчивый интерес этологов к гусеобразным и, что особенно важно, задали на многие годы вперед методы описания их поведения и характер его интерпретаций.

Когда мы планировали нашу работу и знакомились с тем, что было сделано в этом плане до нас, наиболее полные описания сигнального поведения разных видов лебедей нам удалось найти только в книге П. Джонсгарда «Руководство по поведению водоплавающих». Тогда сразу стало ясно, что материалы, содержащиеся в ней, должны быть существенно дополнены. Дело в том, что автор книги, написанной полвека назад, когда видеосъемка еще не стала постоянным инструментом исследований в этологии, попросту не располагал той технической базой, которая требуется для адекватной фиксации наблюдений. Он мог пользоваться киносъемкой, весьма трудоемкой из-за необходимости проявлять километры пленки, что чрезвычайно ограничивало возможности ее использования в тех масштабах, которые необходимы для получения качественного первичного материала. Хорошо известно, что у родственных видов характер сигнального поведения подчиняется некой единой схеме, так что межвидовые различия, на поиски которых и направлены исследования по сравнительной этологии, основываются как раз на частных деталях.

Для того, чтобы выявить их, обычно требуется столь значительные массивы повторных наблюдений, накопить которые в ограниченное время под силу лишь видеосъемке. Не менее важно то, что она фиксирует не только телодвижения птиц, но и сопровождающие их звуки. А в большинстве сигнальных реакций лебедей (как и практически, всех прочих видов птиц) информация передается одновременно по оптическому и акустическому каналам связи. Поэтому отсутствие в описаниях поведения разных видов информации об особенностях их вокализации, как мы видим это в книге Джонсгарда, не позволяет считать такие этологические диагнозы достаточно полноценными.

Все эти недостатки технического оснащения сказались на выводах, сделанных Джонсгардом. Например, сравнивая поведение лебедей кликуна и трубача во время спаривания, он пришел к заключению, что действия тех и других в этих взаимодействиях «практически идентичны». На этом основании автор рекомендовал считать, что мы имеем здесь дело с подвидами одного и того же вида. В действительности же, даже в моторных компонентах поведения при этих взаимодействиях у кликуна и трубача существуют тонкие различия, не говоря уже о сопровождающих звуках, которые различны принципиально.

В отношении черношейного лебедя Джонсгард пишет: «Я не наблюдал спаривания у этого вида, но Терри Джонс сообщил мне, что поведение сходно с тем, что мы видим у других видов лебедей». Между тем, наши последующие наблюдения показали, что поведение при копуляции у этого вида резко отличается от того, что свойственно всем прочим лебедям. Именно это обстоятельство заставило нас усомниться в том, что черношейный лебедь – это «лебедь» в строгом смысле слова, то есть вид, находящийся в тесном генеалогическом родстве с другими пятью видами «настоящих» лебедей.

Проанализировав единственный эпизод спаривания у коскоробы, отнятый на кинопленку видным орнитологом Д. МакКинни, Джонсгард констатирует: «Погружение головы в воду выглядело как единственная демонстрация самца перед спариванием. После этого он сразу же взлетел на спину самки. После коитуса самец отпускает затылок самки и обе птицы привстают, вертикально вытянув шеи, устремив клювы кверху, и крича одновременно. При этом крылья самца приподняты». Краткость этого описания, лишенного необходимой детализации, позволило бы с успехом применить его почти к каждому из шести видов лебедей. Автор использует словосочетание «погружение головы» в отношении всех видов, поведение которых он описывает, не делая разницы между простым опусканием в воду головы и шеи, и интенсивными нырками, при которых под воду уходит весь грудной отдел птицы. Но, при том пренебрежении тонкими деталями, какое мы видим в описании поведения Джонсгардом, трудно было быть уверенным и в том, что самец удерживает самку именно за затылок. А это важно, поскольку такое поведение свойственно лишь некоторым видам лебедей, тогда как у других самцы при коитусе держат самок клювом за оперение шеи. Иными словами, приведенное описание невозможно использовать для продуктивного сопоставления этой формы поведения коскоробы с тем, что мы видим у настоящих лебедей.

Здесь читатель может подумать про себя: «Эка важность, затылок или шея! Ведь это просто чистейшее занудство обращать внимание на такие мелочи!» Возразить на это можно так. Детальное описание тонкостей поведения в исследованиях по сравнительной этологии ни в какой мере не является самоцелью. Это лишь первый необходимый шаг в попытках понять, какими крохотными шажками шел процесс дифференциации видов, произошедших некогда от их предполагаемого общего предка. При таком подходе есть надежда не только выяснить, как именно признаки этого предкового вида трансформировались у тех или иных его потомков, но и восстановить, идя от настоящего к прошлому, облик и прочие особенности вида, стоявшего у истоков процесса постепенного увеличения разнообразия в пределах данной таксономической группы.

Еще на заре становления этологии был сделан вывод, что поведенческие признаки подчас оказываются более устойчивыми (консервативными) на больших временах, по сравнению с морфологическими. Вот лишь один пример. Отряд голубей Columbiformes включает в себя около 295 видов, объединяемых в 41 род. Особенности строения и внешнего облика разных видов необычайно разнообразны. Например, длина тела варьирует у ныне живущих видов от 20 до 70 см. Оперение головы у большинства из них гладкое, у других преобразовано в хохлы самой причудливой формы. При этом, однако, всех голубей объединяет признак поведения, не свойственный ни одной другой группе птиц. Голуби пьют, не поднимая голову вверх после каждого «глотка». Они засасывают воду, все время держа клюв в ее источнике.

Такого рода особенности поведения обусловлены уникальностью конституции нервной системы. Они представляют собой как бы законсервированные свидетельства предковых черт вида-основателя данной эволюционной ветви, своего рода «палеонтологические» признаки, сохранявшиеся на протяжении миллионов лет в структуре и организации нервной системы.

Немного ниже я постараюсь объяснить, насколько важной оказалась столь незначительная, казалось бы, деталь, как способ удержания самки самцом во время коитуса. Она позволила нам сделать важнейшее открытие, меняющее устоявшиеся представления о месте черношейного лебедя среди прочих видов гусеобразных.

Черный лебедь – «каприз природы»

За несколько лет до начала этих исследований я, во время посещения зоопарка, стал свидетелем зрелища, которое надолго осталось в моей памяти. Посреди пруда два черных лебедя проделывали нечто вроде сеанса синхронного плавания. То один, то другой перекидывал шею через шею партнера и сразу же опускал голову в воду, делая при этом движение грудью вниз, словно пытался нырнуть поглубже. Роли партнеров («верхний» – «нижний») менялись каждые несколько секунд. Во многих случаях нырки обеих птиц совершались строго одновременно. Это выглядело так, словно «верхний» партнер тяжестью своего тела подавал сигнал «нижнему», заставляя и его в очередной раз погружать в воду голову и шею.

Я быстро включил видеокамеру в уверенности, что сейчас это удивительное взаимодействие закончится спариванием. Удивительным оно мне показалось потому, что птицы проделывали согласованный танец молча, так что единственным каналом связи между ними был непрекращающийся тактильный контакт, что можно считать редкостью в мире пернатых. Съемка длилась уже не менее пяти минут, но кульминация так и не наступала. Кончилось дело тем, что лебеди поплыли в разные стороны и, оставаясь на дистанции в несколько метров, начали интенсивно купаться.

В тот раз я задался вопросом: «А что, неужели и у других видов лебедей приготовление к спариванию происходит подобным же образом? Если да, то странно, что я никогда об этом не читал и не слышал». Теперь, ретроспективно, мне становится понятно, что именно это случайное наблюдение стало много позже важным толчком к тому, чтобы заняться поведением лебедей вплотную.

Предстояло, таким образом, пронаблюдать и отснять на видеопленку как можно больше эпизодов спаривания у черного лебедя и у всех прочих видов гусеобразных, доступных для наблюдений в Московском зоопарке. За три весенних сезона нам с Катей удалось собрать материал, позволивший проанализировать в деталях степень сходства и различий в этой категории поведения у всех шести видов лебедей.

Читатель может подумать, что решить такую задачу можно было сравнительно просто – ведь мы вели наблюдения не в дикой природе, а в огороженном пространстве, и за птицами, которые не испытывали ни малейшего страха перед людьми. Действительно, в случае удачи удавалось снять от начала и до конца все взаимодействие, происходившее буквально в нескольких метрах от нас. Но бывало и так, что приходилось действовать примерно так же, как если бы дело происходило в гораздо менее благоприятных обстоятельствах. Вот, например, становится ясно, что подготовка к спариванию у данной пары вот-вот начнется. Но внезапно птицы перемещаются на такой участок пруда, где видеть их можно только сквозь кусты, густо высаженные по периферии водоема. Приходится чуть ли не бегом перемещаться туда, стараясь поймать парочку в окуляр камеры всякий раз, когда она показывается в проеме между ветвями. Бывало и так, что взаимодействие начинается внезапно, столь неожиданно для наблюдателя, что не успеваешь включить видеокамеру. В результате, спариваний, отснятых полностью, от начала до конца, оказывается меньше, чем хотелось бы.

Черный лебедь. Cygnus atratus

Нередко мы проводили у пруда целый день, так и не получив ни одной требуемой видеозаписи. Чтобы накопить необходимый массив данных по длительности процесса копуляции у того или иного вида, нам приходилось день за днем приезжать в зоопарк в одни и те же утренние часы. Только так удавалось не пропустить акт спаривания у вполне определенной пары птиц, которая почему-то выбрала для брачных взаимодействий именно этот краткий временной интервал.

В итоге оказалось, что поведение при спаривании у черных лебедей резко отличается от всего того, что свойственно в таких ситуациях не только всем прочим видам лебедей, но даже и гусей, видеозаписи по которым нам удалось получить как бы между делом.

Выяснилось, что брачное поведение черных лебедей столь необычно, что находится в соответствии с уникальностью их окраски среди всех прочих видов, родственных им в той или иной степени. Интересно, что само словосочетание «черный лебедь» веками выглядело для жителей Старого Света как оксюморон^[295], наподобие выражений вроде: «сухая вода» или «холодный огонь». Например, римский поэт-сатирик Децим Юний Ювенал, живший в первом веке нашей эры, говорил о таком воображаемом пернатом как о чем-то почти несбыточном. В своей сатире, осуждающей женщин, он писал, что среди них полностью благонравные жены столь же редки, как черный лебедь в животном царстве. Отсюда происходит известная латинская идиома rara avis (редкая птица). Понятно поэтому изумление, испытанное европейцами, которые впервые оказались в Австралии и увидели, что там все лебеди черные^[296].

Во внешнем облике черного лебедя очень много общего с тем, что мы видим у лебедя шипуна, оперение которого снежно белое. Недавно генетики выяснили, что угольно черная окраска первого из этих видов обусловлена мутацией гена MC1R, которому принадлежит главная роль в синтезе черных пигментов (меланинов) у видов из самых разных филогенетических ветвей гусеобразных. Что же касается резких различий в брачном поведении этих двух видов лебедей, то это результат множества случайных изменений в структуре их нервной системы, происходивших за те миллионы лет, на протяжении кото рых австралийский предковый вид – черный лебедь дал начало шипуну, расселившемуся позже по просторам Евразии.

Южноамериканец черношейный лебедь

По внешнему облику этот вид столь же явно выделяется среди всех гусеобразных, как и черный лебедь. Черная окраска головы и шеи характерна для некоторых видов гусей казарок, но у них нет ничего подобного резкому контрасту между цветом этих участков и снежно белым оперением всего тела и крыльев, свойственного черношейному лебедю. Дополнительное своеобразие внешности этого вида придает розовый «нарост» в основании верхней створки клюва, одинаково развитый и у самцов и у самок. Много позже, когда мы брали кровь у этих птиц для генетического анализа, оказалось, что эта структура мягка и эластична, в отличие от такого же рода твердой ороговевшей шишки на клюве лебедя шипуна.

В литературе мы не нашли описания брачного поведения этого вида, поскольку сказанное в книге Джонсгарта нельзя было считать сколько-нибудь удовлетворительным (см. выше). В тот год на старой территории зоопарка содержалась только одна пара черношейных лебедей. К ней, вероятно, относились здесь особенно трепетно, до такой степени, что посетители просто не могли видеть этих птиц. Они жили в отдельном небольшом загоне, не просматриваемом с аллеи, идущей по периферии пруда. Огорожен был этот выгон и со стороны пруда, так что его обитателям была оставлена лишь узкая полоска воды по краю водоема.

Боковая стенка этой вольеры, затянутая густой металлической сеткой, находилась как раз около того места, которое мы выбрали для регулярных наблюдений. Мы часто могли видеть одну из этих птиц или обеих, когда они во время отдыха лежали на солнышке около загородки. Оттуда временами доносились странные звуки, которые мы назвали «сопением» и «кудахтаньем». Они ничем не напоминали голоса прочих лебедей и были настолько тихими, что записать их на магнитофонную пленку удавалось лишь с большим трудом.

Понятно, что такая ситуация нас совершенно не устраивала. Надо было что-то предпринять, чтобы познакомиться с поведением этих птиц поближе. В один из дней я поставил складной стул прямо напротив ограды и решил просидеть так целый день в надежде увидеть, как эти лебеди ведут себя в то время, когда они активны. Не помню, в этот раз или днем позже я почувствовал, что сейчас должно произойти нечто важное. Ячея сетки была настолько мелкой, что пришлось приблизить объектив видеокамеры вплотную к одному из отверстий.

Так мне удалось в первый раз снять спаривание у этой парочки. Как некогда показалось Джонсгарду, все происходило вроде бы так же, как и у прочих видов лебедей, не считая черных. И лишь позже, просматривая эту видеозапись и несколько полученных позже, стало ясно, что наше первое впечатление было абсолютно ошибочным.

У всех видов белых лебедей начало взаимодействия, ведущего к спариванию выглядит примерно одинаково. Самец и самка, находясь на дистанции около полуметра друг от друга, начинают более или менее синхронно делать неглубокие нырки грудью, одновременно погружая в воду голову и шею. Движения эти выглядят достаточно резкими, поскольку каждое начинается с того, что птица словно «подпрыгивает» в воде. Постепенно партнеры сближаются и оказываются в положении параллельно друг другу. Тогда самец взбирается на спину самки и хватает ее клювом за загривок или за шею, после чего происходит коитус.

Анализ видеозаписей отчетливо показал существенные отличия от этой схемы у черношейных лебедей. Прежде всего, те действия, которые я называю «нырками», в данном случае, по сути дела, таковыми не являются. Здесь все ограничивается резкими опусканиями головы в воду, так что в нее погружается только вся шея, которая перед этим не выпрямлена, а согнута дугой. Во время всех этих акций расположение партнеров друг относительно друга может меняться от встречного (голова к голове) до такого, при котором их головы находятся рядом, и оси туловища – под углом 90°. Это легко объяснить следующим образом: задача самца, как выяснилось, состоит в том, чтобы под водой, вслепую, схватить самку за затылок еще до садки. В этом смысле самец черношейного лебедя находится в гораздо менее выгодном положении по сравнению с самцами всех прочих видов. У тех самец может ухватить клювом любой участок оперения шеи самки уже после того, как занял положение на ее спине, то есть, контролируя свои действия визуально.

Захват клювом круглого жесткого затылка под водой нелегко осуществить, особенно с первого раза, что хорошо видно из наших видеозаписей. Обычно самцу удается это сделать только с третьей или четвертой попытки. Поэтому он должен «рассчитать» движение клюва в направлении головы самки, пока головы обоих партнеров находятся еще на поверхности. Создается впечатление, что оба они в это время как бы оценивают возможность контакта «клюв самца – затылок самки».

Из видеозаписей хорошо видно, что и самец и самка наблюдают друг за другом перед очередным совместным опусканием головы в воду. В результате, такое действие одного из партнеров заметно запаздывает по отношению к действию другого. Вместе с тем, к тому моменту, когда захват головы самки клювом самца должен состояться, темп следования акций заметно убыстряется, то есть идет процесс взаимной стимуляции по принципу положительной обратной связи. На протяжении всей копуляции самец удерживает самку таким образом, что головы обоих остаются под водой, чего мы не наблюдаем у всех прочих лебедей.

Мы обнаружили и другие, более частные отличия в брачном поведении черношейного лебедя от того, что свойственно остальным видам лебедей, о чем можно прочесть в книге, созданию которой посвящена эта глава.

Но, пожалуй, один из самых интересных выводов – это наша гипотеза о том, какую роль в описанных взаимодействиях у черношейных лебедей может играть упомянутое выше эластичное тканевое образование в основаниях клювов особей обоих полов. Мы предположили, что оно выступает в качестве органа, воспринимающего тактильные раздражения. Пока головы партнеров находятся под водой, прежде чем самец взгромоздится на спину самки, он, возможно, руководствуется в своих действиях не только (или не столько) зрением, сколько тактильными сигналами – явление, не описанное ни для каких-либо других видов гусеобразных. Эффективному контакту может способствовать предполагаемое присутствие механорецепторов в интересующих нас розовых шишках на головах обоих партнеров. Именно так можно объяснить, почему эта структура не претерпевает ороговевания, как это происходит у шипуна и прочих гусеобразных, имеющих «наросты» в основании надклювья (утки пеганки и гага-гребенушка, китайский гусь и др.).

Орнитологи долгое время считали, что лебеди черный и черношейный – виды близкородственные. Впрочем, в этом можно было усомниться с самого начала: слишком удалены друг от друга их ареалы: Австралия и крайний юг Южной Америки. К тому же и в морфологии этих видов различий предостаточно – в общих размерах, пропорциях и окраске. То, что мы, вдобавок, узнали о поистине фундаментальных различиях в их поведении, заставило нас предположить, что черношейный лебедь, скорее всего, вовсе и не «лебедь» в строгом смысле слова. Через несколько лет после окончания нашей работы мы случайно наткнулись на статью, в которой содержалось подтверждение этой мысли. На основе сравнительного генетического анализа ее авторы пришли к выводу, что черношейный лебедь может быть эволюционно ближе к гусям, чем ко всем прочим видам лебедей^[297].

Зоопитомник Московского зоопарка

В первые два года работы мы собрали хороший материал по всем тем видам, которые были представлены в зоопарке достаточно большим количеством особей, участвующих в размножении. Это лебеди шипуны, черные и трубачи (родом из Северной Америки). Черношейных было тогда всего лишь две пары, но им, как следует из сказанного выше, мы уделяли особенно пристальное внимание.

Для полноты картины нам недоставало сведений по двум видам. На большом пруду присутствовала только одна самка лебедя кликуна, которая постоянно держалась в паре с гибридом от скрещивания этого вида с шипуном. Отношения между этими двумя птицами были скорее дружественные, поскольку ни в какие половые контакты они не вступали. Мы просматривали списки видов, содержавшихся в других зоопарках, в надежде найти место, где можно было пронаблюдать процесс спаривания у кликунов. Остановились на заповеднике Аскания-Нова. Но поездку туда отложили до поры до времени, поскольку не менее важные для нас сведения пока что можно было получить, не уезжая далеко от Москвы.

Всего в полутора-двух часах езды от столицы, в Волоколамском районе Московской области, располагается созданное в 1994 г. отделение зоопарка, предназначенное для содержания и разведения редких видов животных. Выяснилось, что там, на небольшом искусственном озере живут в условиях, близких к естественным, тундровые, или малые лебеди. В самом зоопарке мы могли иметь дело лишь с двумя индивидами этого вида. Один из них принадлежал к евразийскому подвиду, другой – к североамериканскому. По этой ли причине или в силу других обстоятельств эти две особи не испытывали никакого интереса друг к другу. К тому же оба они, скорее всего, были либо самцами, либо самками, так что никаких взаимодействий между ними нам увидеть не удавалось. Нас не устраивало и то, что у одной из них психика казалась явно нарушенной. Птица была выращена людьми и потому особенно остро реагировала не на других лебедей, а на служителей зоопарка. Завидев неподалеку кого-нибудь из них, лебедь приходил в страшное возбуждение, начинал лихорадочно махать крыльями и громко голосить, чуть ли не в истерике.

Доступ на базу, неподалеку от поселка Сычево, о которой идет речь, для посторонних был закрыт, но Катя, как сотрудник зоопарка, получила разрешение приезжать туда в любое удобное для нас время. Мы останавливались в достаточно комфортабельном домике, где, помимо комнаты, предназначенной директору зоопарка В. В. Спицыну, имелись и комнаты для приезжих, и могли часами сидеть на берегу озера, наблюдая за поведением тундровых лебедей, с полдюжины которых определенно чувствовали себя здесь как дома.

По утрам мы обычно отправлялись на озеро, а потом шли к вольерам журавлей в центральной части питомника, где я получил, в результате, уникальные видеозаписи по поведению стерха.

«Немой» лебедь

Так на английском языке звучит название лебедя шипуна. На самом деле, птицы эти отнюдь не лишены голоса, просто намного более молчаливы чем, например, крикливые кликуны и тундровые лебеди. Поскольку в нашу задачу входило составление каталогов акустических сигналов всех видов лебедей, необходимо было записать на диктофон и голос шипуна. Во время наблюдений в зоопарке можно было время от времени слышать один из таких звуков – нечто вроде глухого хрюканья. Но записать его никак не удавалось – птицы, обычно самцы, произносили его одиночными выкриками и столь нерегулярно и непредсказуемо, что поймать этот момент никак не удавалось.

На озере в питомнике вместе с тундровыми лебедями жили несколько шипунов, причем самцы делили между собой довольно обширные территории. На границе двух таких участков нам удалось пронаблюдать и записать на видео эпизоды охраны ими границ своих участков. Птицы никак не угрожают друг другу – каждый попросту подолгу плавает кругами, молча, но в особой горделивой позе, по ту сторону незримой линии на глади воды, где, как ему кажется, заканчиваются его владения и начинается вотчина соседа.

Лебедь шипун. Cygnus olor

Но в отношении тундровых лебедей, которые сильно уступают шипунам в размерах, те ведут себя много более бесцеремонно. Обычно тундровые лебеди стараются держаться подальше от шипуна, на территории которого они пребывают в данный момент. Но зачастую тот внезапно, по каким-то неясным причинам, начинает упорно сближаться с кем-либо из тундровых лебедей, словно намереваясь выместить на нем свои агрессивные эмоции. Он может преследовать такого «мальчика для битья» до тех пор, пока тот не будет вынужден спасаться от агрессора на суше. А шипун иногда бывает настолько раздражен, что даже вскарабкивается, хотя и с видимым трудом, вслед за ним на берег.

Когда мы ездили в питомник, Катя брала с собой свою собачку – длинношерстую кроличью таксу по имени Дональд. Миниатюрных размеров кобель каштанового цвета выглядел очень мило и забавно. Некоторые наши коллеги, увидев его впервые, спрашивали шутливо: «А это что за гусеница?». Доник, как мы звали его, обычно сопровождал нас в экскурсиях на озеро. Однажды мы шли вдоль берега, а он трусцой бежал впереди нас. Тут его увидел шипун-самец, который, видимо, поразился зрелищем этого странного, никогда прежде не виданного им создания. Он подплыл вплотную к урезу воды и начал хрюкать раз за разом, приоткрывая створки своего карминно-красного клюва. Я включил видеокамеру и получил запись целой серии этих столь желанных для нас звуков.

В питомнике, помимо большого озера, в стороне от него, был еще маленький пруд, куда местные орнитологи отсаживали молодняк шипунов, выращенных родителями на главном водоеме. Как-то мы пришли сюда и, устроившись поудобнее на мостках, собирались посмотреть, что делают эти молодые лебеди. Я включил запись, которую нам помог получить Доник, и вдруг все обитатели пруда, которых было здесь около двадцати, дружно заголосили в ответ, повторяя те же звуки на разные лады. Теперь мы получили возможность проанализировать в деталях этот сигнал шипуна и меру его изменчивости в исполнении разных особей. Оказалось, в итоге, что в определенных ситуациях эти лебеди утрачивают свою обычную молчаливость и явно перестают быть «немыми».

За кликунами в заповедник Аскания-Нова. Я уже упоминал, что мы давно наметили Асканию-Нова в качестве места для наблюдений за этим видом лебедей. В Московском зоопарке в то время, когда началось наше исследование, жила одна самка кликуна, постоянным партнером которой был гибрид между кликуном и шипуном. Эта очень крупная особь, которая по общему облику напоминала кликуна, отличалась повышенной агрессивностью. Она то и дело третировала прочих лебедей, вступая в длительные конфликты с мощными самцами шипуна и трубача. В эти скандалы волей-неволей втягивались, так или иначе, прочие обитатели большого пруда, что, понятно, нарушало мирный ход жизни всех тех, кто в это время был занят насиживанием яиц в гнездах. Поэтому заведующий отделом орнитологии зоопарка Николай Скуратов буквально мечтал избавиться от этого возмутителя спокойствия. Наконец его удалось сплавить в зоопарк города Тула.

Самка, оставшись в одиночестве, пыталась флиртовать с самцами лебедя трубача, так что Скуратову стало ясно, что следует как можно скорее предоставить ей нормального полового партнера. Ее перевели на новую территорию, куда в компанию к ней был высажен срочно привезенный откуда-то молодой самец кликуна. На эту пару мы возлагали большие надежды. И в самом деле, птицы быстро нашли общий язык. Вскоре мы сняли на видеокамеру одно спаривание, а в последующие дни вынуждены были быть на месте в полной готовности ровно в половине одиннадцатого утра – время, которое эти птицы выбрали для своих брачных игр. В результате, удалось заснять еще два спаривания, но материал казался нам сомнительного качества, поскольку юный самец не обладал достаточным опытом в качестве ухажера и зачастую вел себя не вполне адекватно.

В общем, чтобы получить больший объем сведений, достаточный для строгого статистического их анализа, следовало, наконец, осуществить давний план поездки в Аскания-Нова. Туда мы отправились в начале апреля 2005 г. Дорога на поезде из Москвы через Одессу на Херсон, где мы пересели на другой, идущий в заповедник поезд, заняла в общей сложности около суток.

Управление заповедника Аскания-Нова находится в поселке городского типа под тем же названием. Там нас радушно встретила Валентина Николаевна Зубко – старейший работник заповедника и поручила нас заботам Александра Сергеевича Мезинова – тогда еще молодого сотрудника, который предложил нам называть его попросту Сашей^[298]. Остаток этого дня ушел у нас на то, чтобы устроиться на жилье. Мы сняли однокомнатную квартиру у одной из сотрудниц заповедника – очень удачно, всего минутах в двадцати хода от места работы.

Заповедником жесткой рукой правил Виктор Семенович Гавриленко, который и внешне, и по манере поведения показался нам очень похожим на президента Белоруссии А. Г. Лукашенко. Нам сразу же намекнули, что мы, как командированные в заповедник, должны быть на работе точно в восемь часов утра, как и все прочие сотрудники. В первый день в конторе нас встретил Саша и повел на территорию показать, где именно нам предстоит наблюдать за кликунами. Мы шли мимо вольер с фазанами и разными экзотическими породами кур, а кругом токовали во всю самцы индийского павлина, которых мы насчитали по пути не менее двух десятков. Я сразу понял, что как бы ни сложились наши планы по изучению полового поведения кликунов, здесь меня ожидает редкая возможность познакомиться в деталях с поведением этих замечательных птиц, живущих, фактически, на полной свободе.

Мы вышли к водоему площадью немногим менее той, что отведена под большой пруд в Московском зоопарке. Потом Саша провел нас по берегу протоки длиной примерно с километр. Она соединяла первый водоем с гораздо более обширным. У берега здесь стояли кормушки, а вся поверхность воды была усеяна множеством птиц – гусей (серые, индийские, канадские казарки), уток, огарей и лебедей, среди которых, помимо кликунов, присутствовали также шипуны и черные.

Катя решила устроиться здесь, а я вернулся к первому водоему и поставил себе задачу вести наблюдения здесь. И правильно сделал. Вскоре выяснилось, что все водное пространство находится во владении пары кликунов, которая уже выстроила гнездо на противоположном берегу. Тот край водоема, который был ближе ко мне слева, занимал одиночный кликун, которого пара постоянно третировала, если он пытался отплыть от берега на расстояние более чем несколько десятков метров. Счастливые супруги периодически уплывали по протоке туда, где располагались кормушки, а одиночка даже и не пытался рискнуть сделать это, поскольку не решался пересечь территорию своих соседей. Этот лебедь постоянно оставался в сфере моей видимости и жил целиком на «подножном корме».

За пять дней мне удалось собрать очень интересный материал по поведению этих трех птиц, в частности, по их вокализации. Пара время от времени выплывала на середину водоема и проделывала здесь так называемую «церемонию триумфа». Птицы становились в воде «лицом к лицу» и начинали усиленно размахивать крыльями, одновременно издавая громкие крики дуэтом в такт этим движениям, тем самым наилучшим образом оправдывая свое название: «кликуны». Третий же лебедь за неимением партнера зачастую проделывал все то же самое в одиночестве. Мне было ясно, что таким образом он вся чески старается привлечь на свой ограниченный по размерам участок какого-нибудь другого лебедя, который скрасил бы его одиночество.

Крики этого лебедя, которых я записал на диктофон не менее сотни, оказались на удивление разнообразными. Позже при их обработке на сонографе неожиданно оказалось, что вариации в их структуре вполне сопоставимы с тем, что мы видим у таких певчих воробьинообразных птиц, которые в состоянии свободно комбинировать разные ноты, имеющиеся в их репертуаре. Такой вывод был совершенно новым с точки зрения суммы представлений, существовавших в то время относительно закономерностей биоакустики птиц.

Тем временем Катя смогла на большом пруду снять на видео шесть спариваний одной и той же пары кликунов. Пять из них происходили в одном и том же секторе водной поверхности – в радиусе не более пятидесяти метров от кормушек. Спариванию неизменно предшествовало кормление партнеров подводной растительностью, для чего они опрокидывались головой вниз, так что на поверхности оставались видными только хвосты и лапы обеих птиц. Таким образом, кормежка и спаривание оказались объединенными в единый поведенческий блок, без всякого явного перехода от первой активности ко второй. Это, разумеется, сильно затрудняло уловить тот момент, который можно было считать «началом» полового взаимодействия.

Я иногда покидал свой наблюдательный пост и присоединялся к Кате в надежде узнать что-нибудь новое о поведении шипунов и черных лебедей, которые обитали как раз на втором, большом водоеме. В один из дней здесь нам пришлось стать свидетелем весьма эффектной сцены.

Пара черных лебедей еще до нашего приезда соорудила гнездо не более чем метрах в тридцати от гнезда шипуна. Долгое время соседи держали нейтралитет. Но однажды, по непонятной причине, шипун-самец пришел в негодование и неожиданно набросился на черного лебедя, насиживавшего яйца. Агрессор стащил его с гнезда и принялся избивать в воде. Шипун крепко ухватил свою жертву за шею, а тот истошно кричал все время, пока пытался вырваться, двигаясь к противоположному берегу, где сидели мы, напряженно глядя в окуляры видео– и фотокамеры. Когда тандем выбрался на наш берег, на шипуна набросился другой. Черный лебедь столь неожиданным образом получил свободу, а два отчаянно дерущихся шипуна поплыли в ту сторону, где весь этот эпизод начался. Мы же были несказанно рады тому, что успели зафиксировать все происходящее на фото– и видеопленку.

Павлины

Много лет назад, гуляя по Московскому зоопарку, я оказался около вольеры с фазанами. Среди них были два самца и несколько самок индийского павлина. Я был тогда поражен, увидев, что в момент ухаживания за самкой самец, поднимая свой роскошный шлейф^[299], усеянный множеством ярких глазчатых пятен, повора чивается к ней спиной и выставляет напоказ отнюдь не свой шикарный орнамент, а его испод. В этот момент самка может видеть лишь длинные темные стержни перьев, лучами расходящиеся на светло сером фоне нижней поверхности шлейфа вверх от короткого черноватого клиновидного хвоста.

Это наблюдение поразительным образом расходилось со всем тем, что постоянно приходится читать в популярной литературе и даже в учебниках этологии о том, как самцы павлинов обольщают самок роскошным зрелищем своих глазчатых украшений. Теперь, в Аскании-Нова мне представилась возможность увидеть своими глазами, как это происходит в действительности. Десятка полтора самцов бродили по дорожкам, сидели на невысоких заборах или стояли там и тут, подняв и развернув роскошные шлейфы. Тут же кормились группы невзрачных самок, а также молодых птиц, только начавших одеваться в оперение взрослых. Местность оглашалась пронзительным «мяуканьем» этих пернатых.

И вот как выглядело происходящее, запечатленное во множестве сделанных мной видеозаписей. На первый взгляд, на этом карнавале явно отсутствовал какой-либо регулярный сценарий – то здесь, то там неожиданно вздымались раскрытые роскошные веера «хвостов», раздавались протяжные оглушительные крики и странные звуки, напоминающие шелест листвы при порыве ветра. Лишь небольшая часть этих эффектных демонстраций была адресована конкретным самкам, то есть тем, которые находились в непосредственной близости от самца или, по крайней мере, в его поле зрения. В таких случаях, постояв короткое время перед самкой в положении, при котором она могла видеть все замечательные глазки на его шлейфе, самец внезапно резко поворачивался на 180° и выставлял на обозрение ей свой серый клиновидный хвост и концы ярко-оранжевых приспущенных крыльев, которыми он начинал энергично трясти вверх-вниз. Одновременно самец короткими шажками пятился в сторону самки. Казалось, что именно эта часть церемонии могла свидетельствовать об ее адресном характере. Все выглядело так, что если уж самец начал трясти крыльями или вдруг резко складывал их под хвостом изящной бабочкой, то именно эти телодвижения служили на первых порах средством заинтересовать самку.

Лишь в том случае, если самка не игнорирует выступление самца явным образом и не ретируется сразу, самец снова проделывает маневр «полный поворот кругом». Сразу вслед за этим он наклоняет корпус вперед и короткими резкими шажками движется в сторону самки, остающейся пассивной все это время. В ее сторону наклоняется и широко развернутый шлейф, перьями которого самец словно бы старается охватить самку. При этом широкие серые перья хвоста время от времени трутся друг о друга, треща и вибрируя, а по надхвостью одновременно пробегает дрожь. Как раз в этот момент и раздается громкое шуршание, о котором я упомянул выше.

Что касается самок, то они в большинстве случаев относятся к таким демонстрациям довольно безразлично. Даже оказавшись внутри склоненного к ней веера из перьев, принявшего форму полусферы, самка продолжала невозмутимо склевывать что-то с земли либо не торопясь уходила прочь. На особей слабого пола не производили особого впечатления и повторные трюки самца с поворотом на 180° с последующим показом самке трясущихся оранжевых крыльев. Более того, как раз в этот момент самец перестает видеть объект своих притязаний и тем самым предоставляет самке возможность удалиться восвояси. Только один раз удалось увидеть, как самец стремительно ринулся в сторону самки и покрыл ее.

Но частенько бывало и так, что самец очень долго стоял с поднятым и развернутым шлейфом в полном одиночестве. Иногда при этом он издавал крик, буквально режущий ухо, который подхватывали и другие самцы. Но наибольшее впечатление на меня производили молодые самцы, еще лишенные, до поры до времени, роскошных шлейфов. Эти юнцы подолгу стояли, подняв вертикально свои невзрачные, куцые серые хвосты клинышком. Все это явно свидетельствовало о том, что у них инстинктивное стремление красоваться возникает задолго до того, как появляется возможность предстать перед самками во всем павлиньем великолепии.

У павлинов нет места какой-либо супружеской привязанности, самец и самка не образуют сколько-нибудь постоянной семейной пары. Родители будущих птенцов весь год живут независимо друг от друга, а их встреча для спаривания мимолетна. В природе взрослые самцы живут на протяжении всего года на своих индивидуальных участках, куда ни под каким видом не допускают других самцов. Там, где лес более сомкнут, площадь такого участка составляет около одного гектара, так что самцы-соседи редко встречаются лицом к лицу и могут судить о присутствии и месте пребывания положении соперников по их громким пронзительным крикам «мии-о… мии-о». В более разреженном лесу участки самцов значительно меньше по площади, здесь 5–6 самцов могут держаться неподалеку друг от друга, формируя нечто вроде глухариного тока. В пределах каждой территории есть особое место, предназначенное хозяином для спектакля, адресованного представительницам слабого пола. Обычно это пространство между двумя-тремя кустами, достаточное лишь для того, чтобы самец мог поворачиваться там с поднятым и полностью развернутым шлейфом. Трава в таком «алькове» вытоптана, а почва утрамбована движениями лап актера во время эффектного шоу, воспроизводимого хозяином надела.

Что касается самок, то они в начале сезона размножения объединяются в группы по 3–5 особей и в таком составе бродят по лесу, посещая по очереди индивидуальные участки разных самцов и выбирая кавалеров по вкусу во время исполнения ими сложного брачного танца. При виде самок, оказавшихся на его территории, самец устремляется в свой «альков» и начинает выступление перед аудиторией. И если производимое им впечатление окажется достаточным, чтобы склонить самку к спариванию, свидание заканчивается успехом для него.

Зная о таком вольном характере взаимоотношений между самцами и самками, я был очень удивлен, став свидетелем сцен невинного флирта павлинов в часы дневной сиесты. Дважды пришлось видеть, как самец и самка, сидя друг подле друга, нежно прикасались клювами к голым участкам кожи вокруг глаза партнера. В научной литературе о павлинах мне не удалось, несмотря на тщательные поиски, найти даже упоминания об этом странном явлении, последовательные фазы которого удалось запечатлеть на фотопленку.

В день отъезда из Аскании-Нова мы пришли в зоопарк на рассвете. Сильный туман окутал все вокруг, в его белесой дымке вырисовывались силуэты деревьев, и на одном из них высоко на ветвях сидели павлины. Очертания птиц выглядели тонкими и изящными, они еще не проснулись, были неподвижны и молчаливы. Туман был настолько густой, что сфотографировать это зрелище оказалось невозможно. Ждать, пока туман рассеется, времени не оставалось: пора было собирать вещи в обратную дорогу в Москву.

Коскороба

Перед нами стояла еще одна задача. Дело в том, что существует такой вид пернатых, принадлежность которого к группе лебедей и по сию пору остается для орнитологов спорным. Область его распространения – самый юг Южной Америки. Считают, что название «коскороба» родилось у местных индейцев, как подражание характерному, хриплому и мало приятному крику этих птиц. В англоязычной литературе за ними прочно утвердилось название «лебедь коскороба».

Коскороба действительно напоминает лебедей общей белой окраской оперения и сравнительно крупными размерами (вес около 3.5–4 кг). Но этим, пожалуй, и ограничивается внешнее сходство этого вида с лебедями. Маховые перья крыла у коскоробы не белые, как у тех, а черные. Шейный скелет образован всего лишь двадцатью одним позвонком, тогда как у лебедей их минимум 23 (у черношейного лебедя) – до двадцати шести. Форма карминно-красного клюва и ног того же цвета типично утиные, что особенно ярко проявляется в строении пальцев.

Поэтому один из классиков орнитологии, Сергей Александрович Бутурлин утверждал, что коскороба – это, по сути дела, утка, и вовсе даже не родственна лебедям. Другой крупнейший знаток пластинчатоклювых, Жан Делакур, американский орнитолог французского происхождения, пришел к выводу, что для коскоробы характерно смешение самых разных признаков настоящих уток (таких, например, как кряква или свиязь), свистящих уток и пеганок. В частности, пуховые птенцы коскоробы пестрые, как у всех этих птиц, а не одноцветные светло-серые, как у лебедей.

Мы рассчитывали внести ясность в эти противоречивые суждения, описав особенности поведения коскоробы во время конфликтов их друг с другом и при спаривании и сравнив полученные данные с тем, что удалось узнать про лебедей. Идея состояла в том, что телодвижения и звуки, наблюдаемые в таких ситуациях, остаются в процессе эволюции более устойчивыми, нежели строение и внешний облик видов, как об этом было сказано выше на примере голубей.

Задача поначалу казалась вполне выполнимой. В первый год наших исследований в зоопарке жила пара коскороб. У них даже было гнездо, и яйца в нем поочередно насиживали оба партнера. Впрочем, как выяснилось впоследствии, яйца оказались неоплодотворенными. В этот год мы были поглощены наблюдениями за черношейным лебедем и, к несчастью, пропустили самый важный момент, когда можно было увидеть воочию брачные игры этих птиц. Но мы не особенно огорчались, будучи уверенными в том, что наверстаем упущенное в последующие годы.

Дальнейшее показало, насколько эти наши ожидания были ошибочны. Коскоробы больше не гнездились ни разу. Откуда-то в зоопарк привезли еще одну особь, и это трио каждой весной переводили из зимнего закрытого помещения на пруды – сначала на большой, а в тот год, когда наша работа близилась к концу – на малый, на новой территории. С наступлением теплых дней мы с нетерпением ждали этого момента в надежде хоть раз стать свидетелями какого-либо эмоционального взаимодействия между членами этой компании. Но тщетно: птицы были неизменно на редкость инертны. Они или спали тесной группой, или, проснувшись, недолго плавали, обычно поодиночке, около самого берега. Ни одна из них ни разу не издала ни звука. Представьте себе, каково было, установив камеру на штативе, час за часом тщетно ожидать, что вдруг, на наше счастье, произойдет нечто интересное.

Потеряв терпение мы решили, наконец, попробовать расшевелить их, проиграв им на магнитофоне запись голосов, найденных в Интернете на сайте Xeno Canto. Здесь содержится богатейшая коллекция фонограмм голосов птиц, годами собиравшихся натуралистами по всему свету^[300]. Снова, как обычно, привели в готовность видео– и фотокамеры и включили звук – никакого эффекта! Коскоробы, как будто бы насторожившись, вначале, вытянули шеи, но быстро поняв, что ничего интересного их не ожидает, приняли, не медля, свое привычное положение: положили головы на спины и уткнулись клювы в ее расслабленно распушившееся оперение.

Итак, нам ничего не оставалось, как более тщательно поискать какие-либо сведения о поведении этих птиц в Интернете. То немногое, что нам удалось найти в Youtube, отчетливо указывало на сходство движений головы коскороб при плавании с тем, что свойственно в соответствующих ситуациях черношейному «лебедю». Более интересной и важной оказалась серия прекрасных фотографий, запечатлевших острый конфликт между двумя особями, который окончился дракой. Позы, сопровождавшие это взаимодействие выглядели как нечто среднее между характерными для некоторых лебедей, в особенности шипуна, и гусей (например, сухоноса).

Но наиболее ценной информацией оказались довольно многочисленные фонограммы на сайте Xeno Canto. Мы отобрали 14 записей наилучшего качества и детально проанализировали их с использованием соответствующих компьютерных программ. Две особенности вокализации коскоробы попросту бросались в глаза. Во-первых, поразительно высокая стереотипность временной организации акустических сигналов. И, во-вторых, резкие различия в акусти ческих характеристиках вокальных сигналов самцов и самок. Наибольшее сходство в звуках, которые мы проанализировали, удалось обнаружить с вокализацией древесных уток, древней группы гусеобразных, стоящей где-то у истоков их эволюции. Этот наш вывод оказался хорошо совместимым с суждениями Делакура, который еще в прошлом веке обсуждал загадку систематического положения коскоробы среди прочих пластинчатоклювых.

Уже по окончании нашей работы нам в руки попалась статья, где были приведены более определенные суждения по этому вопросу. На основе сравнительно генетических исследований была предложена гипотеза, согласно которой коскороба стоит в системе гусеобразных ближе всего к куриному гусю Cereopsis novaehollandiae. А его рассматривают в качестве вида, который имеет общего предка со всеми ныне живущими видами гусей и лебедей. О древности этой птицы свидетельствует ее чрезвычайное сходство и, следовательно, близкое родство с гигантским гусем Cnemiornis calcitrans, вымершим несколько сот лет назад. Он обитал на островах Новая Зеландия, весил до 18 кг и был не способен к полету. Если гипотеза, о которой идет речь, верна, то коскоробу приходится отнести к древней, эволюционно угасающей ветви гусеобразных, связанной с лебедями лишь достаточно отдаленным родством.

Глава 13. Этология сегодня: взгляд «с высоты птичьего полета»

В своих рассуждениях о том, каков должен быть плодотворный научный метод, великий английский философ Фрэнсис Бэкон прибег к такой метафоре. Говоря о возможных способах деятельности ученых, он делил их на три категории. Одни «ткут паутину мыслей из своего ума» и в этом отношении подобны пауку (рационалисты). Другие сосредоточены на коллектировании случайных, разрозненных сведений, не затрудняя себя тем, чтобы приводить их в систему и делать какие-либо общие выводы, Этих исследователей Бэкон называл эмпириками и уподоблял муравьям. И наконец, к третьей категории он относил тех, кто собирает лишь достоверные факты, классифицирует их, обобщает и на их основе приходит к открытию законов природы. Здесь он видел аналогию с пчелой, собирающей нектар с цветов, доставляющей его в улей и распределяющей по сотам.

Когда я много лет назад услышал мимоходом от кого-то из коллег об этой триаде, у меня возник образ, отличный от того, как его трактовал Бэкон. Он считал, что менее всего науке дают ученые-пауки, которые выстраивают умозрительные, схоластические рассуждения в отрыве от реальности. Мне же тогда показалось, что приоритеты должны выстраиваться в следующем порядке: муравей, пчела, паук. То есть, истинный прогресс науки обязан как раз рождению в уме ученого некой новой системы представлений, возникшей на основе знаний, которые были получены им на тех этапах, когда он вел себя сначала наподобие муравья, а затем – пчелы. Хорошим примером из истории науки может служить периодическая система Менделеева.

Скептическое отношение Бэкона к рационалистам-«паукам» было, как я полагаю, обусловлено общей ситуацией в сфере накопления знаний в начале XVII века, когда был написан его труд «Новый органон» (1620 г.). Тогда требовался уход от вольных построений натурфилософии к накоплению достоверных знаний о природе и их анализу путем эксперимента. Верный путь к становлению новой науки философ видел в методах индукции. Это способ познания, который можно коротко обозначить как вывод от частного к общему. Его принято противопоставлять дедукции, при которой ход рассуждении идет путем раскрытия сущности частных деталей на основе некого первоначального сформулированного общего положения. Сегодня принято думать, что в плане достоверности полученных знаний дедукция, в общем случае, имеет определенные преимущества перед индукцией, хотя прогресс науки путем движении от общего к частному видится со стороны не столь стремительным, как бы того хотелось.

В действительности же истинный процесс познания осуществляется за счет многоступенчатой регулярной смены этих двух методов. Идя путем индукции, ученый строит гипотезу (общее положение), проверяет ее правдоподобие методом дедукции и приходит в этот момент к необходимости сбора новых фактов, чтобы через их анализ и обобщение укрепить первоначальную гипотезу или же отвергнуть ее, заменив новой.

Именно так, оборачиваясь назад, я вижу свое движение вперед в попытках создать на основе увиденного ту систему представлений о сущности коммуникации у животных, которая сегодня видится мне достаточно истинной. Процесс начался еще в студенческие годы (глава 1) и подошел к завершению в тот период, о котором речь пойдет ниже. В эти годы (с 2012 по 2014 гг.) вышли три книги, в которых подведен итог всему сделанному за прошедшие пять с лишним десятилетий.

Но прежде чем подойти к рассказу о том, как они были задуманы, хочется бросить беглый взгляд в прошлое, чтобы восстановить ход событий, которые в итоге, позволили мне выстроить свою собственную, вполне оригинальную систему взглядов. Она настолько аргументирована фактическим материалом, что может, как мне кажется, надежно противостоять общепринятым ныне концепциям «мейнстрима». Это результат всей моей научной биографии, которую я схематично вижу для себя в качестве последовательности трех этапов: применение стратегий «муравья», «пчелы» и «паука».

На первой из этих стадий, я еще не отдавал себе отчета в том, что именно сейчас нахожусь в критической точке. Не обладая тем багажом знаний, который необходим для осознанного выбора той или иной научной платформы, которой придется придерживаться и далее, я в такой ситуации полной неопределенности (начиная с «чистого листа») интуитивно отдал предпочтение малоизвестной тогда в СССР этологии, а не всецело господствовавшему павловскому учению о рефлексах. К этому подтолкнула меня, поистине случайным образом, студенческая работа с малыми зуйками. О существовании этологических подходов к описанию и анализу поведения я узнал, сравнивая свои наблюдения за этими птицами на отмелях реки Пра с результатами исследований по тому же виду английских и немецких орнитологов.

Стадия «пчелы» пришлась на время моего пребывания в Новосибирском Академгородке. Здесь на рубеже 1960-х и 1970-х гг. ученые были увлечены общими проблемами методологии науки. Благодаря общению с гуманитариями я осознал тогда, в частности, важность системного подхода и его потенциальных возможностей в применении к анализу структуры индивидуального поведения животных и разнообразия их социальных систем (глава 4). Как раз эти идеи оказались тем самым «медом», обладание которым позволило мне отойти от узкопрофессионального взгляда этолога-натуралиста. Я стал думать, как можно было бы приложить к сфере сигнального и социального поведения животных общие принципы описания и анализа массивов данных, разработанные в развитых науках, например, в социологии.

Все это проложило дорогу к той «стратегии паука», как она мыслится мне. Я исходил из банальной истины: «все познается в сравнении». Стало быть, не исключением должна быть и категория явлений, традиционно именуемая «сигнальным поведением животных». Суть его, как мне стало понятно, можно уяснить себе, сопоставляя известное о нем с какой-либо другой системой обмена информацией в живых системах. А в этом плане наиболее полно изучены механизмы коммуникации у людей. Основой ее служат речь и язык, всесторонним анализом которых заняты всевозможные разделы лингвистики. Поэтому мне пришлось познакомится в первом приближении с основами этой науки (глава 5).

В последней декаде прошлого века в центре внимания целого содружества представителей гуманитарных и естественных дисциплин (лингвистов и психологов) внезапно оказалась тема происхождения языка. Здесь сразу же образовались два лагеря, противостоящих друг другу. Одни исходили из веры в то, что язык возник на почве коммуникации у животных, в процессе ее «совершенствования». Чтобы аргументировать эту позицию, ее сторонники заняты поисками таких явлений, которые выглядят, с их точки зрения, отдаленными предпосылками языковой способности людей. Основная идея состоит в том, что «новая система» (язык) была собрана, подобно игрушке лего, из такого рода «старых» компонентов. Их американский биолог Уильям Т. Фитч называет «скрытыми возможностями животных к использованию коммуникативных систем, подобных языку». В недавней книге этого автора «Эволюция языка»^[301] эта идея постепенности эволюции от сигнальных систем животных к языку отражена в наиболее полной и безапелляционной трактовке.

Признанным лидером второго лагеря единодушно признан английский лингвист Дерек Бикертон. Идея его книги «Язык и виды», опубликованной в 1990 г., состоит в следующем. Эволюционная преемственность, наблюдаемая в трансформациях морфологических структур и неврологии при переходе от млекопитающих (и приматов, в частности) к человеку, более чем очевидна. Но она резко прерывается в сфере коммуникативных возможностей тех и других. Именно это автор называет «парадоксом непрерывности». Тем самым Бикертон отвергает предположение, согласно которому язык развился в эволюции из сигнальных систем животных. Кардинальный разрыв между коммуникацией у животных и системой языковых связей среди людей может оставаться не очевидным лишь для тех, кто не отдает себе отчета во всей необычайной сложности языка, подчеркивает Бикертон. Его гипотеза состоит в том, что язык сформировался преимущественно как способ описания в сознании людей окружающего их мира и лишь вторично приобрел коммуникативную функцию. «До тех пор, – пишет он, – пока мы будем рассматривать язык в качестве системы, возникшей ради нужд коммуникации, нам не удастся уйти от парадокса непрерывности» (Bickerton, 1990: 16).

Содержание моей книги, о которой речь пойдет далее, направлена на опровержение концепции Фитча и в поддержку противостоящих ей взглядов. Поэтому в ее названии я использовал словосочетание «парадокс непрерывности», как квинтэссенцию идей Бикертона.

«Парадокс непрерывности. Языковой рубикон: о непроходимой пропасти между сигнальными системами животных и языком человека»^[302]

Выдающийся немецкий биолог Иоганн Мюллер^[303] более ста лет назад писал: «Единственный значительный барьер между животным и человеком – это Язык. Человек говорит, но ни одно животное никогда не вымолвило ни слова. Язык – это Рубикон, и ни одно животное не осмелится его перейти» (курсив автора цитаты). Эти слова я взял эпиграфом к своей книге. Она была опубликована в 2012 г. издательством «Языки славянской культуры» благодаря всесторонней помощи (в том числе и материальной) со стороны его главного редактора Алексея Дмитриевича Кошелева. Дальше я расскажу о том, как завязалось длительное плодотворное сотрудничество с ним и как по ходу его родилась мысль написать эту книгу.

Кошелев, математик по образованию^[304], еще ранее серьезно заинтересовался проблемой происхождения языка и, соответственно, тем, как развивается дискуссия между сторонниками и противниками идеи о его возникновении на базе так называемого «языка животных». В сентябре 2007 г. он организовал круглый стол по теме «Коммуникация человека и животных: Взгляд лингвиста и биолога», к участию в котором был приглашен и я.

Сама идея семинара родилась как реакция на выход в свет книги З. А. Зориной и А. А. Смирновой «О чем рассказали “говорящие” обезьяны: Способны ли высшие животные оперировать символами?». В ней ее авторы обсуждали результаты так называемых «обезьяньих проектов» и их место в междисциплинарных исследованиях по теме происхождение языка^[305]. Однако в дальнейшем задача оказалась существенно расширенной. В предисловии к сборнику материалов семинара, опубликованном на следующий год, было сказано: «Главной целью Круглого стола было соединить в живом диалоге специалистов разных наук: лингвистов, биологов, психологов, генетиков – для обсуждения наиболее перспективных подходов к изучению механизмов коммуникации у животных и человека».

Мой доклад назывался так: «Орудийная деятельность и коммуникация шимпанзе в природе». Я говорил о целесообразности использования этими наиболее близкими родичами человека всевозможных предметов при добывании ими корма и в других сферах поведения. Главная идея сообщения состояла в том, что все это указывает на способность шимпанзе рационально планировать протяженные во времени последовательности действий. А это как раз одно из тех свойств психики, которые служат важнейшей предпосылкой к становлению языкового поведения. Меньше внимания я уделил средствам коммуникации у шимпанзе, как в природе, так и в условиях, максимально приближенных к естественным. Здесь я сконцентрировался в основном на ее роли в поддержании социальной организации в группировках этих приматов в природе.

Со стороны биологов, помимо меня, в семинаре участвовали еще двое: В. С. Фридман и Ж. И. Резникова. Первый пишет о себе так: «Орнитолог, этология интересует меня давно и глубоко, поскольку занимаюсь социальным поведением и коммуникацией пестрых дятлов. Кроме того, совместно с лингвистами (С. А. Бурлак, А. Н. Барулин) стараюсь участвовать в решении проблемы глоттогенеза^[306], консультируя их и высказывая собственные идеи. Работаю на биологическом факультете МГУ, старший научный сотрудник лаборатории экологии и охраны природы кафедры высших растений». Вторая – специалист по биологии муравьев^[307]. Оба они принадлежат к ярым сторонникам идеи о преемственности между сигнализацией животных и языком человека.

В статье, написанной мной по материалам круглого стола^[308], я дал развернутый критический обзор выступлений В. С. Фридмана и Ж. И. Резниковой. Здесь я приведу лишь выдержку из заключения к этой публикации, в которой обобщил свои впечатления о прошедшей дискуссии. «Посмотрим теперь, насколько удалось осуществить задачу Круглого стола (“договориться о терминах”, по словам его организаторов) и какие выводы следует сделать на будущее. Мне, как исследователю коммуникации животных, более всего обидно то, что со стороны биологов на обозрение коллег поступило два блока некачественной информации (статьи Ж. И. Резниковой и В. С. Фридмана). Эти авторы едва ли в состоянии на равных обмениваться идеями с гуманитариями, поскольку очень слабо ориентируются в понятиях общей семиотики, которая в подобной смешанной аудитории и должна играть роль метатеории и метаязыка. Чтобы сравнивать между собой две сложные системы (в данном случае язык человека и коммуникацию животных) необходимо иметь достаточно ясное представление об устройстве каждой из них. Между тем биологи, приступая к такому сравнению, зачастую полагаются на чисто обывательские представления о языке, не утруждая себя тем, чтобы познакомиться со специальной литературой на эту тему. Ход мыслей здесь примерно таков: “Ведь мы сами люди и пользуемся языком, как же нам не знать, как он устроен”.

Нечетко сформулированные, путаные интерпретации явления коммуникации у животных особенно опасны тем, что они дезинформируют и дезориентируют коллег из лагеря гуманитариев. Если, как сказано выше, биолог полагает, что он “и так” все знает про язык, то и лингвисты зачастую не утруждают себя попытками ознакомиться со специальной (не популярной) литературой по поведению животных.

Если смотреть в будущее, хочется дать два совета организаторам подобных круглых столов. Во-первых, приглашать на них побольше этологов, серьезно и вдумчиво занимающихся изучением коммуникации животных. Во-вторых, при подготовке сборника к печати организовать рецензирование статей компетентными специалистами, чтобы не тиражировать в научной литературе очевидных нелепостей».

Центральная идея книги

Именно после всех этих событий я четко осознал, что должен противопоставить дилетантским суждениям о мифическом «языке животных» собственную стройную концепцию фундаментальных его отличий от «языка» в строгом смысле этого слова. Соображения на эту тему родились у меня в период пристального изучения коммуникации у каменок. О том, как специфика обмена информацией у птиц виделась мне в то время, сказано в разделе «О сути выводов…» главы 3. Теперь я вернулся к этой теме и понял, что полученные тогда наметки следует привести в более продуманную и стройную систему, с учетом всего того, что мне удалось узнать позже при наблюдениях за рептилиями, млекопитающими (одичавшие ослы) и насекомыми (стрекозы красотки).

Возможность предложить ее вниманию лингвистической аудитории представилась мне на втором круглом столе, состоявшемся в Российском государственном гуманитарном университете в апреле 2011 г. Свой доклад я назвал так: «Что может дать изучение коммуникации животных для проблемы происхождения языка?»

Вот главные тезисы этого выступления, развитые затем в подробностях в тексте книги. Я начал с того, что на первых порах полезно уйти от устоявшегося противопоставления языка человека коммуникативным системам «животных вообще». Бессмысленно сравнивать с естественным языком людей сигнальные средства, наблюдаемые, скажем, у муравьев или китов.

Понятно, что если мы хотим найти в поведении животных нечто сходное с образом действий нас самих, следует брать для сравнения те виды, у которых эти качества должны присутствовать с возможно большей вероятностью. Поведение, как и все прочие особенности строения и образа жизни, тем более сходны, чем ближе в эволюционном отношении находятся сопоставляемые виды. Поэтому в рамках поставленной задачи наиболее целесообразно пристальное изучение поведения представителей отряда приматов, к которому принадлежит вид Homo sapiens.

Одна из двух наиболее молодых ветвей отряда приматов, включающего в себя более 200 видов, – это Надсемейство человекообразных обезьян. Но и ходящие в него виды сильно различаются по эволюционному возрасту. Так, гиббоны отделились от основного ствола надсемейства около 15–20 млн. лет назад. Несколько позже произошло отщепление второй ветви, ведущей к человеку – подсемейства орангутанов, из которого до современности дожил только один вид Pongo pygmaeus. А нашими ближайшими родичами бесспорно являются два вида человекообразных обезьян – шимпанзе (Pan troglodytes) и бонобо, или карликовый шимпанзе (Pan paniscus). Несколько дальше от компактной группы видов, куда помимо этих двух входит третий вид – человек разумный, стоит горилла.

Именно эти три вида должны находиться в центре внимания в наших попытках реконструировать зачаточные стадии эволюции языка. Едва ли стоит искать его истоки не только у макаков и павианов, но даже у обезьян, стоящих гораздо ближе к человеку – таких как гиббон и орангутан. Как было сказано, эти виды миллионы лет назад ушли с пути, приведшего в итоге к появлению на эволюционной сцене общего предка шимпанзе и человека, особенности поведения которого сохранились, по-видимому, в наибольшей степени у шимпанзе.

Эти соображения легли в основу тех стратегий исследования, которые осуществляются сегодня в многочисленных «обезьяньих проектах». Любопытно, однако, что их результаты не показали качественных отличий коммуникативного поведения шимпанзе (и бонобо) от того, что этологи видят в соответствующих проявлениях прочих млекопитающих. Так, известный приматолог и лингвист Майкл Томаселло писал совсем недавно: «Голосовые демонстрации приматов ничем принципиально не отличаются от голосовых демонстраций других млекопитающих: от млекопитающих к приматам, или даже от мартышкообразных к человекообразным обезьянам их сложность и уровень детализации не увеличиваются. Для всех млекопитающих, в том числе и приматов (за исключением человека), голосовые демонстрации, как правило, генетически закреплены, тесно связаны с эмоциями, проявляются как непроизвольные и негибкие реакции на жизненно важные события, и, так или иначе, дают преимущество использующему их животному. Как правило, они не предназначены для кого-либо специально, и потенциальным реципиентам уделяется очень мало внимания… Как такие механические рефлексы могут быть непосредственными предшественниками любой из сложных систем человеческой коммуникации и языка, выходящих за рамки крика “Ой!”?»

А если так, то появляется возможность вернуться к противопоставлению языка сигнальным системам всех высших животных, какими считают, в частности, позвоночных, и дать общую оценку тем фундаментальным свойствам их коммуникации, которые обозначают кардинальный разрыв между ней и языком человека. Можно назвать те главные принципы построения этих систем, которые делают коммуникацию животных полностью несопоставимой с обменом языковой информацией у людей.

Это, прежде всего, континуальность репертуара сигнальных средств, что не позволяет выделять внутри него устойчивые элементы структуры, четко отграниченные от других. При описании репертуара вида границы между такими фрагментами удается провести лишь совершенно условно и, по сути дела, произвольно^[309]. Далее, каждое звено континуума, которому наблюдатель склонен придавать a priori статус «сигнала», предельно вырожден функционально. Иными словами, ему невозможно приписать сколько-нибудь определенное «значение». Все то, что можно условно назвать «значением» сигнала для социального партнера, выявляется лишь в конкретном пространственно-временном контексте (например, во взаимодействиях, привязанных к центрам социальной активности коммуникантов). Отсюда – явление колоссальной избыточности в трансляции сигналов.

Все это становится очевидным, как только мы переходим от традиционного понимания коммуникации у животных как диалогового обмена стереотипными дискретными сигналами, к иному, который я выработал шаг за шагом по ходу моих исследований. Я пришел к выводу, что коммуникацию следует описывать и анализировать как протяженный во времени стохастический процесс, который разворачивается в конкретном социально организованном пространстве.

В традиционной этологической схеме описания наблюдаемых событий понятие «коммуникативный сигнал» выступает как некая структурно и функционально очерченная сущность. Здесь применяется метод «отбора самых характерных кинокадров»: внимание наблюдателя фиксируется на тех наиболее «броских» (и кажущихся устойчивыми стереотипами) элементах структуры, которые характеризуются максимальной повторяемостью в протоколах наблюдений. Итогом описания здесь оказывается аннотированный перечень так называемых «демонстраций». Его рассматривают в качестве «сигнального кода вида» и негласно уподобляют некоему лексикону слов или выражений, где каждому элементу приписывается более или менее определенное «значение»: сигнал угрожающий, умиротворяющий, брачный и т. д.

Главный порок такого подхода – это его вневременной характер. События оказываются вырванными из контекста, и в результате мы получаем искаженную картину происходящего. В действительности, те поведенческие («сигнальные») конструкции, которые помещают под разными рубриками, сплошь и рядом воспроизводятся животными в единых последовательностях. Например, процесс формирования брачных пар зачастую насыщен антагонистическими актами, он может быть организован в рамках территориального поведения и у многих видов птиц в нем множество элементов активности, наблюдаемой при постройке гнезда. В традиционных классификациях «сигналов» эти органически взаимосвязанные компоненты единого процесса совершенно искусственно отрываются друг от друга.

Мой полувековой опыт изучения коммуникативного процесса у большого числа видов птиц в природе заставил прийти к следующему выводу. Суть происходящего – это параллельные, континуально изменяющиеся линии поведения его участников, тогда как бросающиеся в глаза «демонстрации» вкраплены в эти потоки поведения лишь эпизодически. Иными словами, процесс можно представить себе как постепенно идущую настройку каждого из коммуникантов на поведение партнера. На некоторых этапах процесса действия обоих в значительной степени автономны и определяются эндогенными факторами.

В итоге получается, что обмен информацией невозможно свести к трансляции и приему четко отграниченных друг от друга элементарных «сигналов», таких как телодвижения или отдельные звуки. Значимыми для хода и исхода взаимодействия оказываются протяженные во времени поведенческие цепи, бесспорно континуальные по своей природе.

Существенно то, что при таком подходе понятие «коммуникативный сигнал» автоматически теряет свою онтологическую опору. Это обусловлено и тем важным обстоятельством, что обмен информацией у большинства видов позвоночных идет одновременно по нескольким каналам связи: акустическому и визуальному у птиц, и по тем же плюс ольфакторный у млекопитающих. Эти каналы связи в ряде случаев дополняются тактильным.

Проницательные наблюдатели, посвятившие себя изучению коммуникации у птиц, приходят к выводу, что те формы их поведения, которые выглядят как коммуникативные сигналы, далеко не всегда привязаны к строго определенным коммуникативным контекстам. Как уже было сказано, в поведении половых партнеров (реальных или потенциальных) нередко, а скорее, как правило, наблюдаются те самые акции, которые характерны для ситуаций агрессии. Поэтому стали говорить о «полифункциональности» такого рода сигналов. В действительности, приходится пойти еще дальше, показав полную инвариантность многих «сигналов» всему спектру возможных коммуникативных контекстов.

Например, у журавля стерха в любой ситуации, предполагающей эмоциональное напряжение особей, будь то острый конфликт или спаривание, особи принимают одну и ту же, весьма своеобразную позу: птица опускает одно крыло, а голову закидывает на спину, как в положении сна. Такую универсальность в использовании подобного рода акций в коммуникативном процессе ни в какой мере нельзя считать каким-либо исключением. Собранные мною данные по многим другим видам птиц из разных таксономических групп дают ту же самую картину.

Само по себе признание того факта, что некая поведенческая конструкция регулярно используется в разных ситуациях (окрашенных как позитивно в отношении социального партнера, так и резко негативно) заставляет отказаться от попыток приписать этим конструкциям сколько-нибудь определенные «значения». Это значит, что в статичном каталоге их невозможно распределить по нескольким функциональным категориям, как это обычно делается при составлении этограмм. В таком перечне, когда за рамками описания остается все, касающееся контекста реальных событий, эти структуры оказываются функционально безликими. Используя термины теории информации, их можно, таким образом, назвать вырожденными в плане содержания, то есть семантически пустыми.

Стерх. Sarcogemnus leucogemnus. Цифры – отсчет времени (секунды).

Иное дело, когда мы имеет дело с динамикой конкретных процессов взаимодействий между особями. Тогда по крайней мере некоторые из числа таких предельно вырожденных «сигналов» оказываются семантически окрашенными в цепи событий, происходящих в реальном времени и ориентированных на определенным образом упорядоченные (в ходе предыдущих взаимодействий) пространственные координаты.

Речь идет о том, что я называю «центрами социальной активности». К их числу относятся, среди прочего, места саморекламирования самца в пределах его территории (так называемые песенные посты), окрестности строящегося гнезда, точки на границе территории, где устанавливаются места периодических конфронтаций между самцами, занимающими соседствующие участки, и т. д.

Однако создается впечатление, что даже в этой системе пространственно-временных координат, организующих процесс извне, функционально значимым служит не то, что выглядит носителями информации при поверхностном взгляде (например, «демонстрации» сами по себе), но длинные цепи акций, выполняемых социальными партнерами. Такие последовательности действий, как я полагаю, не расчленяются в восприятии особи-получателя сообщения на некие дискретные составляющие, а воспринимаются им в качестве целостного образа (типа гештальта).

Все сказанное позволяет легко понять, почему коммуникативный процесс, как он видится в моей модели, по необходимости должен быть высоко избыточным в плане трансляции сообщений. Коль скоро содержание их лишено какой либо однозначности для особей реципиентов, это должно компенсироваться как можно более многократной, по сути дела монотонной, повторяемостью «сигнала» (в привычном, самом широком смысле этого слова).

Именно такая монотонность трансляции должна обеспечивать надежность системы, в том смысле, что «сигнал» будет принят в конце концов каким-либо потенциальным адресатом. Рекламные песни самцов у птиц транслируются до того момента, как певец приобретет самку, по принципу широковещания. С момента занятия самцом территории и до появления здесь самки-партнерши проходит нередко несколько дней. Соловей-самец произносит до 500 песен в час, 3500 за ночь и не менее полумиллиона за весь брачный сезон.

У рептилий, лишенных голоса, явными аналогами песен птиц выступают характерные телодвижения, которые животное проделывает с высокой регулярностью. Это могут быть замысловатые движения хвоста (у ящериц круглоголовок)^[310] или поклоны всем телом (у агам). С точки зрения поверхностного наблюдателя они обладают всеми атрибутами коммуникативных сигналов (броскость, иерархическая организация движений и пр.). Но они воспроизводятся в подавляющем большинстве случаев в отсутствие очевидного коммуникатив ного контекста, предполагающего наличие не только отправителя сигнала, но и адресата, а также согласованности их действий.

Я придерживаюсь мнения, что регулярное воспроизведение подобных акций ящерицами, пребывающими в одиночестве, скорее всего, указывает на спонтанный характер этих действий, то есть детерминированы они эндогенными процессами в организме, а не внешним контекстом. Совсем не исключено, что такие акции могут обладать, побочным сигнальным эффектом. Каково это воздействие на конспецификов, сказать трудно, поскольку сами эти действия содержат информацию лишь о половой принадлежности «отправителя сигнала», но никак не о его намерениях. Дело в том, что сам по себе стереотип практически одинаков в репертуарах агрессивного и полового поведения.

О композиции книги

Центральное место в ее тексте занимают пять глав, каждая из которых посвящена детальному рассмотрению тех четырех принципов, которые отличают сигнальные системы животных от обмена языковой информацией у людей. Это 1) континуальность репертуара сигнальных средств (две главы, о птицах и насекомых); 2) невозможность приписать звеньям континуума, кажущимся индивидуализированными сигналами, сколько-нибудь определенное значение; 3) роль конкретного пространственно-временного контекста как ведущего фактора, придающего коммуникации организованный характер; 4) монотонность трансляции и ее колоссальная избыточность. В каждой из этих глав я аргументирую свою интерпретацию происходящего, приводя примеры, в которых дан развернутый анализ сигнальной системы того или иного вида. Вот несколько таких иллюстраций, работающих в пользу моей концепции.

О «языке танцев» медоносных пчел

Так, в главе о поведении медоносной пчелы рассказано о работах японского ученого T. Охтани. Он впервые, через 63 года после рождения широко известной гипотезы К. Фриша о «языке танцев» у этих насекомых дал строгое научное описание телодвижений фуражира, прилетающего в улей со взятком. Вместо грубого подразделения их на два варианта (танцы круговой и виляющий, или восьмерочный^[311]), сделанного Фришем «на коленке», он выделил шесть его типов, из которых два подразделяются еще и на подтипы. Вот как выглядит на самом деле характер этих движений (и звуков).

Оказалось, что танцы круговой и виляющий есть не что иное как крайние звенья континуума движений пчелы. Все промежуточные варианты можно условно подразделить на пять подтипов, в зависимости от числа виляющих движений брюшка в круговом танце (отсутствуют, 1–1.5, 2–2.5, 3–3.5, более четырех). При еще большем числе таких движений брюшка перед нами уже типичный виляющий танец. Кроме того, наблюдаются еще два типа акций: повороты брюшка вокруг горизонтальной оси и дрожание пчелы во время ее перемещений бегом либо шагом. Иногда танцующая рабочая пчела издает звук, подобный характерному для вокализации матки.

Мнение тех, кто склонен дробить непрерывный поток поведения на дискретные «сигналы», высказано в книге У. Фитча. Он пишет: «У медоносных пчел выработалась сложная система коммуникации, включающая в себя по меньшей мере 17 четко различимых сигналов. Этот сложный репертуар всецело врожденный. Наиболее важный его компонент – виляющий танец – социальное поведение, посредством которого пчела, обнаружившая источник пищи, извещает партнеров по улью, где он находится» (курсив мой. – Е.П.). Так сторонники идеи о происхождении языка пытаются убедить нас в том, что нечто подобное ему присутствует уже у насекомых.

Иначе видит происходящее сам Охтани. В одном из своих последних исследований он работал с ульем с населением из примерно тридцати меченых пчел, для каждой из которых был известен возраст в днях. В задачу входило выяснить, действительно ли пчелы используют информацию, содержащуюся в танцах, воспроизводимых индивидуально помеченными особями. Охтани наблюдал и описывал в деталях поведение одной-единственной пчелы фуражира и ее реакции на действия рекрутов^[312]. На протяжении шестнадцати дней регистрировались все без исключения вылеты фуражира за взятком и его поведение после возвращения в улей, а также реакция других членов общины на действия этой пчелы. Каждый раз учитывали время, затраченное на полет от улья до кормушки и обратно.

Не вдаваясь в детали этой ювелирной работы, в ходе которой были прослежены и сняты на видеопленку почти 500 прилетов одного и того же фуражира в улей, следует лишь сказать, что она подтвердила скептическое отношение Охтани и других его японских коллег к гипотезе «языка танцев». Коротко говоря, им был сделан вывод, что танец является своего рода побочным эффектом физиологического состояния пчелы, наблюдаемым в тех случаях, когда это состояние оптимально. Поскольку, как считает Охтани, в танце задействованы те же нервные структуры и мышцы, что и в полете, сам танец можно расценивать как «псевдополет», проделываемый пчелой в состоянии повышенного общего возбуждения и «не контролируемый его исполнительницей».

Эти выводы стали лишь еще одним подтверждением точки зрения, полностью доказанной в ходе многолетних остроумных экспериментов^[313]. Согласно этим взглядам, информация о местоположении источников корма, действительно содержащаяся в танце, может быть извлечена человеком-наблюдателем, но не используется самими пчелами при поиске ими корма. Было показано, что по исковое поведение пчел ничем принципиально не отличается от того, что известно для прочих летающих насекомых, разыскивающих пропитание по запаху. Им-то, а не движениями «танца», руководствуются рекруты при поисках нектара.

Сигнальное поведение журавля стерха

Выше я упомянул о том, что при общении этих птиц друг с другом постоянно можно видеть такую позу: журавль резко опускает одно крыло, а голову закидывает на спину, где она остается в фиксированном положении от одной до двадцати секунд. Эта акция универсальна для всех тех ситуаций, когда эмоциональное напряжение должно быть максимальным, например, при остром конфликте между особями или сразу после спаривания.

Экстравагантный характер акции позволяет рассматривать ее в качестве идеального образчика тех форм поведения, которые этологи называют «ритуализованными». Согласно гипотезе Н. Тинбергена^[314], ритуализация есть эволюционный процесс, за счет которого «исходные», повседневных формы поведения трансформируясь, приобретают коммуникативную функцию и, соответственно, свойство семантической содержательности сигнала. Трансформация, по мнению автора гипотезы, ведет к тому, чтобы соответствующая акция становилась как можно более «заметной» («броской»), ибо тогда она не сможет остаться незамеченной социальным партнером.

Но, всячески акцентируя важность «заметности» сигнала, которая обеспечивает его «разборчивость» для особи-реципиента, гипотеза не дает ответа на вопрос о том, каким же может быть содержание сообщения, транслируемого посредством ритуализованного сигнала. Тинберген этот вопрос не только не обсуждает в деталях, но даже и не ставит. Создается впечатление, что, по его мнению, предлагаемый им текст и без того будет понятен подготовленному читателю. Ибо тот должен знать, что ритуализованные демонстрации обычны в ситуациях противостояния особей (угрожающие) и в контексте полового поведения (брачные).

Тинберген приводит один-единственный пример, который может дать представление о более определенном, конкретном «значении» ритуализованных демонстраций. У озерной чайки при встрече половых партнеров (реальных или потенциальных) оба они отворачивают друг от друга головы «быстрым, резким движением». Оно, по мнению автора, направлено на то, чтобы скрыть друг от друга темно-коричневую окраску головы и оружие (клюв). Поскольку именно голову в фас чайки демонстрируют, угрожая друг другу при враждебных столкновениях, позу, при которой она оказывается скрытой от напарника, Тинберген называет «умиротворяющей».

Но вернемся к нашим журавлям. Наблюдения, зафиксированные в большом количестве видеозаписей, позволяют утверждать, что поза, о которой идет речь, настолько лишена соответствия тем или иным коммуникативным контекстам, что, по определению, не в состоянии нести хоть какое-то информационное содержание. Или, другими словами, она предельно вырождена, семантически пуста. Этот вывод можно аргументировать следующими наблюдениями.

Начать с того, что журавли зачастую принимают эту позу в спонтанном режиме, в отсутствие какого-либо адресата. Когда же тот присутствует, взаимная ориентация «отправителя сигнала» и второй особи нередко такова, что отрицает саму возможность реального диалога. Именно, журавль, принимающий позу, может располагаться спиной к социальному партнеру, часто находясь при этом достаточно далеко от него. Когда оба члена брачной пары поглощены продолжительной чисткой оперения неподалеку друг от друга, то один, то другой время от времени принимают эту позу. В таких случаях непредвзятому наблюдателю трудно допустить, что эта акция может быть адресована второй птице, которая никак не меняет при этом своего поведения.

Ситуации такого рода численно преобладают над теми, при которых члены пары выполняют одну и ту же акцию почти синхронно или с некоторым запозданием относительно партнера. Но и здесь эти действия не ведут к каким-либо зримым изменениям в поведении птиц. Совершенно очевидно, что смысловая нагрузка подобного «диалога» равна нулю.

В книге я подробно говорю о том, что и прочие наблюдения не дают оснований подозревать, что эти сигналы могут быть хотя бы персонально адресованными.

Избыточность в акустическом поведении самцов коростеля

Это птица из семейства пастушковых, величиной немногим больше дрозда (масса около 150 г). Обитает она во влажных лугах и в других открытых местообитаниях сходного типа. Большую часть времени коростель проводит на земле, в зарослях высоких трав.

В сезон размножения самцы занимают обширные участки обитания (площадью 1.0–9.5 га). Обладатели соседних участков сохраняют между собой дистанции протяженностью в 300–400 м и постоянно пребывают в сфере взаимной слышимости. Они выдают свое присутствие громким скрипучим двухсложным криком «крек-крек».

Большинство самцов поют преимущественно по ночам, часто почти без перерыва на протяжении нескольких часов. В период ночного пения самец может произносить до 1000–2500 двойных звуковых посылок в час. Роль этой вокализации в территориальном поведении вида была детально изучена Василием Грабовским. Он снабжал самцов миниатюрными передатчиками, прослеживал их передвижения и записывал голоса на магнитофон^[315].

Характер пения обладает четкими индивидуальными особенностями. Это значит, что каждый самец следует своему собственному ритму воспроизведе ния звуков. Это служит причиной того, что пение самцов, живущих по соседству, в пределах единого акустического поля никак не синхронизировано. Или, другими словами, на стадии устоявшегося рассредоточения самцов в пространстве вокализация каждого функционирует в автономном режиме и не является значимым стимулом для соседей.

Но такая картина сохраняется лишь до тех пор, пока общая обстановка в поселении остается стабильной. Стабильность нарушается в том случае, если кто-либо из самцов меняет центр своей акустической активности, смещая его в сторону места постоянного пребывания того или иного из своих соседей. Причиной нарушения привычного течения событий может оказаться также попытка пришлого самца вторгнуться на участок резидента.

Это случилось в ранние утренние часы одного из дней наблюдений, когда пришлый самец Х появился на краю территории одного из резидентных самцов. Пришелец провел здесь около двух суток. При появлении оппонента самец хозяин участка переместился примерно на 60 м от места своего постоянного пения в том направлении, где обосновался пришелец, и оставался здесь до того момента, когда тот ретировался. Этот самец также не менял места пения, оставаясь на расстоянии около 140 м от того сектора территории, где держался ее хозяин.

Активность вокализации обоих самцов была весьма высокой. Так, у резидентного самца она возросла в 6.3 раза по сравнению с предыдущим периодом его одиночного пребывания на своем участке. На пике вокальной дуэли между ним и пришельцем он воспроизводил серии большей длительности, чем у соперника, с частотой следования также существенно более высокой. Важно то, что теперь временная организация песенной активности самцов оказалась высоко синхронизованной. Чем чаще издавал звуки один из них, тем больше песен в единицу времени произносил другой. Но при этом хозяин территории неизменно превосходил соперника по количеству пропетых им песен.

Этот пример указывает, в частности, на важную роль пространственных координат как фактора, организующего процесс коммуникации извне. В данном случае он делает акустическое поведение самцов коростеля, автономное в условиях их устоявшегося размещении в поселении, функционально согласованным и, следовательно, ситуационно значимым в качестве средства обмена информацией. Но ее содержание ограничивается указанием противнику на место пребывания адресанта^[316] и, возможно, уровня его готовности оставаться там в ближайшее время.

Коммуникация у приматов

Когда я приступал к работе над книгой, А. Д. Кошелев сказал: «Что Вы все про птиц да ящериц! А разве у приматов коммуникация не более совершен на?». Вот я и решил посвятить значительную часть текста тому, как выглядят сигнальные системы у животных, эволюционно наиболее близких человеку.

В одной из трех глав, отведенных в книге этой теме, я обобщил обширный, доступный мне литературный материал по сигнализации низших узконосых и мартышковых обезьян. В той же главе речь идет о коммуникации у гиббонов и орангутана. Помещая этих «человекообразных» в компанию названных «древних» групп обезьян, я имел в виду их солидный эволюционный возраст: они ушли с того пути, который привел в итоге к появлению общего предка шимпанзе и человека, многие миллионы лет назад.

Вторая глава о приматах целиком посвящена способам общения у тех трех видов, которые на эволюционной лестнице стоят ближе всех прочих к нам самим. Это, прежде всего, шимпанзе обыкновенный и карликовый, или бонобо. Несколько дальше от этой компактной группы, куда, помимо них, входит и человек разумный, стоит горилла. Я сосредоточился на том, как выглядит коммуникация этих животных в природе, либо в условиях, по возможности приближенных к естественным.

Здесь я на время отошел от тех вопросов, которые в последние десятилетия оказались в центре внимания сообщества приматологов и психологов. Оно сконцентрировалось на изучении потенциальных возможностей человекообразных обезьян к общению с экспериментатором с использованием искусственных языков-посредников. Этой теме отведена последняя глава книги.

Все, о чем идет речь в главе под названием «Естественная коммуникация у наших ближайших родичей из царства животных», целиком подтверждает уже процитированные выше слова М. Томаселло: «Голосовые демонстрации приматов ничем принципиально не отличаются от голосовых демонстраций других млекопитающих: от млекопитающих к приматам, или даже от мартышкообразных к человекообразным обезьянам их сложность и уровень детализации не увеличиваются».

Я, со своей стороны, попытался детализировать эту точку зрения, показав, что сигнальные системы гориллы, шимпанзе и бонобо организованы в соответствии с теми самыми четырьмя принципами, которые выявлены мной при изучении коммуникации у птиц, рептилий и одичавших ослов (см. выше). В подтверждение сказанного приведу лишь две выдержки из текста книги.

На с. 343 я цитирую следующее место из статьи Франса де Ваала^[317]: «Когда сигнал “ворчание в знак приветствия” имеет место во время борьбы за самоутверждение, звук может быть спутан с другим – “пыхтящим смехом”, который также часто наблюдается в этом контексте. Этот смех также воспроизводится с придыханием, но более отрывист и лишен ритма стаккато, столь характерного для “приветственного ворчания”. Вообще говоря, между этими двумя звуками существует промежуточная серая зона».

«Примерно так же, – продолжаю я, – обстоит дело с вокализацией “звонкое гиканье” в ее отношениях с другой – “плавное гиканье”. Они различимы на слух, но переходы между той и другой имеют место регулярно, и обе можно слышать одновременно при хоровых криках бонобо».

«Помимо таких особенностей вокализации этих обезьян, как континуальность репертуара и семантическая вырожденность сообщений, ей присуще еще и свойство избыточности. Это, в частности, относится к воспроизведению вокальной конструкции «звонкое гиканье». У бонобо 87 % из 319 реализаций, записанных на магнитофон, были адресованы в пустоту. В ответ на изменения внешней обстановки (в предвкушении кормления, в качестве реакции на нестандартные внешние события) все члены группы начинали издавать эти звуки одновременно. Хор звучит как тявканье небольших собачек, с частотой следования звуков в криках каждой особи около двух посылок в секунду. При этом голоса всех исполнителей хора настолько синхронизированы, что гиканье каждого звучит как эхо голосов других».

Коммуникация шимпанзе и бонобо в эксперименте

В начале третьей главы этого блока о коммуникации у приматов кратко изложена история «обезьяньих проектов», начиная с пионерских опытов супругов Гардеров и Д. Примака^[318]. А в конце ее я обсудил самые последние шаги в такого рода экспериментах. Они были предприняты на рубеже XX и XXI столетий американской исследовательницей Е. С. Севидж-Рамбо. В начале 1990-х гг. она подошла к теме, высказав скептическое отношение ко всему, сделанному на этом поприще ранее.

По ее мнению, способность обезьян к коммуникации не определяется, как считали до нее, тем, могут ли эти существа отвечать на вопросы, либо связывать те или иные действия с некими внешними стимулами. «Сущность языка людей – пишет она, – это способность сообщить другому, пользуясь символами, нечто неизвестное тому до акта коммуникации. Поэтому то, что делают шимпанзе, обучаемые оперировать с символами, надо пытаться понять не в рамках предположений об уровне их интеллектуальных способностей (как это делалось в других “обезьяньих проектах”), но создавая условия для коммуникативного процесса, при котором происходит обмен значимой информацией, практически полезной для шимпанзе».

Следуя своим собственным подходам, Севидж-Рамбо получила интереснейший материал, пытаясь «обучить языку» самца бонобо по имени Канзи, который в результате прославился на весь мир. Воодушевленные его успехами, она и ее коллеги инициировали в высшей степени амбициозный проект, целью которого стало дальнейшее изучение когнитивных способностей бонобо, но те перь уже в их общении не только с людьми-воспитателями, но и друг с другом. Проект был назван так: «Синтетическая культура человека и бонобо».

Исследования проводили в филиале Центра по изучению языка, в штате Айова. Здесь на протяжении трех десятилетий постепенно формировали группу бонобо, численность которой достигла восьми особей, самцов и самок поровну. К моменту выхода в свет статьи, содержащей описание результатов исследования^[319], самой младшей обезьяне исполнилось 3 года. Канзи в то время было уже 25 лет, а его матери Матате, пойманной взрослой в Конго – больше 35.

Местом пребывания этой странной компании стали корпуса, расположенные в нетронутом лесном массиве площадью около 0.3 км². Воспитатели живут вместе с обезьянами круглые сутки, делят с ними трапезы, совершают совместные прогулки. Прямое общение между людьми и животными идет постоянно в обстановке, где пребывание последних в клетках сведено до абсолютного минимума. Отношение людей к обезьянам лишено и намека превосходства над ними. Как раз наоборот: этих созданий рассматривают как обладающих огромным потенциалом, возможности которого еще остается выяснить, преодолев границы своего незнания. Авторы подчеркивают, что при постановке экспериментов культура, привнесенная людьми, не довлеет над обезьянами полностью. Ученые верят в то, что в ходе повседневного общения между теми и другими возникает культура, объединяющая черты образа действий человека, с одной стороны, и бонобо, с другой Ее роль такова, что под ее влиянием меняются сами участники процесса, представители обоих видов, поскольку и у тех и у других есть желание уважать нормы поведения своих компаньонов.

Авторы статьи, вышедшей в 2005 г., уподобляют свою роль той, что выполняет этнолог, который изучает обычаи людей, принадлежащих к чуждой ему культуре, находясь внутри нее в качестве участника процесса. Севидж-Рамбо с соавторами пишут, что статья построена на «богатом этнографическом материале» и призывают других ученых присоединиться к изысканиям того же характера.

В январе 2011 г. Севидж-Рамбо организовала симпозиум по теме «Язык человека – сознание человека», в котором приняли участие девятнадцать специалистов разного профиля (антропологи, психологи, и языковеды разных направлений) «Затравкой» для разгоревшейся там дискуссии послужил ее отчет о проделанной работе. В тексте, в частности, было сказано: «Когда человек начинает жить в составе группы обезьян и принимает участие в выращивании их потомства, появляется почва для активации различных факторов эпигенетического^[320] развития детенышей… К примеру, сегодня уже известно, что у людей ожидания и вера могут воздействовать на активность генов. В тех измененных условиях, которые окружают наших бонобо, варианты онтогенетических траекторий детенышей определенно имеют тенденцию уклоняться в сторону существующих у людей. В отличие от матери-обезьяны, мать ребенка транслирует ему свои намерения лингвистически. В силу этого намерения сторон могут согласовываться. И если речь идет о детеныше обезьяны, у него возникает некая мотивация настроя на понимание транслируемого ему коммуникативного сообщения».

«Оставаясь представителями вида бонобо, – продолжает она, – Канзи и его родичи приобрели тот сорт языка, который (за вычетом тех главных компонент, которые им еще предстоит усвоить) есть язык человека в вашем и моем употреблении и понимании. Таким образом, хотя биологически они остаются обезьянами, их сознание начинает меняться под воздействием языка, что накладывает отпечаток на их мышление и оказывает эпигенетическое влияние на последующие их поколения. Эти бонобо пробуют себя в умении сделать то или это, в музыке, в креативных лингвистических упражнениях, они имеют за плечами собственное автобиографическое прошлое и думают о будущем. Сегодня они не делают всего этого с тем совершенством, которое свойственно людям, но будут пытаться сделать так, если представится возможность».

В ходе симпозиума взгляды Севидж-Рамбо и ее интерпретации поведения обезьян подверглись уничтожающей критике. Так, Т. Гивон из Института когнитивных наук (Университет штата Орегон) заявил: «Утверждение, “сорт языка, приобретенного Канзи и ему подобными, демонстрирует все главные особенности языка человека” – это результат сильного расширения понятия “язык”. Разговорчивые бонобо общаются главным образом при помощи однословного лексического пиджина^[321], характерного для годовалых детей. Присутствие грамматики в нем незначительно, так же как и словаря абстрактных понятий, которые представляют собой ключевую предпосылку ее генезиса. Эти обезьяны могут отвечать на вопросы ответами декларативного характера, но их спонтанная коммуникация с людьми остается всецело манипулятивной, то есть направленной на удовлетворение собственных желаний. Точно также, хотя они могут помнить события прошлого и вообразить себе будущее, их коммуникация остается в целом в рамках происходящего здесь и сейчас, между мной и тобой, с учетом того и этого, что находится в поле зрения в данный момент»^[322].

Еще резче высказалась Хейди Лин (соавтор одной из статей с участием Севидж-Рамбо). «Нет, – говорит она, – ни Канзи, ни Панбаниша (как и другие обезьяны, обучаемые языку) не могли бы участвовать в этом форуме. Эти обезьяны не в состоянии использовать язык даже в той степени, как это делают дети в возрасте двух с половиной лет. А ведь именно эта стадия в развитии языка ребенка обычно приводится для сравнения с лингвистическими успехами бонобо.

Разумеется, к этому не способны ни собака, ни дельфин, ни золотая рыбка. Ясно, что бонобо не эквивалентен этим животным в своих лингвистических способностях, но, строго говоря, никто из них не “обладает языком”».

Об исторических преобразованиях взглядов на коммуникацию у животных

Этим вопросам посвящены первые две главы моей книги, о которой идет речь. Изучение коммуникации у животных охватывает период длительностью около 80 лет. Основы этого направления исследований были заложены в момент становления так называемой классической этологии, ядром которой следует считать этологическую теорию инстинкта Конрада Лоренца. На протяжении последующих десятилетий взгляды на сущность коммуникации у животных не раз претерпевали значительные изменения, обязанные приверженностью той или иной группы исследователей к неодинаковым познавательным и методологическим установкам. Характер последних, в свою очередь, определялся общим научным климатом сменяющих друг друга этапов в развитии биологии и других так или иначе связанных с ней дисциплин.

С моей точки зрения, ход событий удобно подразделить на следующие три основных этапа. 1. Нащупывание пути (описания качественного характера); 2. Интенсивные эмпирические исследования количественного характера; 3. Отвлеченное теоретизирование, потеря реальных ориентиров. О переходе от этапа 1 к этапу 2 многое было сказано мной в книге «механизмы коммуникации у птиц», вышедшей 34 года назад. В той, о которой идет речь сейчас, наиболее важной, на мой взгляд, является обсуждение сути современного состояния представлений о сигнальном поведении животных на этапе 3.

Я вижу основную тенденцию происходящего в последние пять десятилетий в утрате интереса к тому, что реально происходит в природе. Начало этому было положено интервенцией в область поведенческих наук кабинетных теоретиков, стоявших на позициях генетического редукционизма. На протяжении 1970-х гг. литература по проблемам поведения животных оказалась наводненной надуманными схемами алгебраического характера (альтруизм, реципрокный альтруизм, итоговая приспособленность, отбор родичей и многое другое) и моделями (типа «стабильной эволюционной стратегии»)^[323], которые, с точки зрения мыслящего натуралиста, невозможно, при всем желании, сопоставить с чем-либо, реально происходящим в природе.

Около 20 лет назад видный этолог Р. Прум писал: «С середины 1960-х годов в сравнительных биологических дисциплинах произошла революция в методах реконструкции филогенеза путем выдвижения гипотез относительно хода эволюции. Помимо таксономии и филогенетической систематики, эти подходы нашли применение в биогеографии, функциональной и эволюционной морфо логии. Однако за тот же период интерес к этологическому подходу, выдвинутому Лоренцом, Тинбергеном и их последователями, увял под напором адаптационизма, социобиологии и нейробиологических перспектив в сфере эволюции поведения».

В результате в последние десятилетия эмпирические исследования, направленные на поиски реальных механизмов организации коммуникативного процесса, оказались погребенными под лавиной отвлеченных, умозрительных спекуляций наивно адаптационистского толка. Суть этих рассуждений сводится к тому, каким образом сигнальное поведение особи может способствовать повышению ее приспособленности или, напротив, снижать ее. А коль скоро коммуникативное поведение рассматривается как непременно адаптивное, внимание переносится с анализа реально происходящего на гипотетические пути становления «сигналов» в эволюции на основе тех или иных форм отбора (в особенности, полового). В результате рассмотрение проксимальных механизмов, работающих в коммуникативном процессе, подменяется схоластическими упражнениями по поводу того, например, почему сигналы животных непременно должны быть «честными». Причем речь идет не о каких-то конкретных сигналах в той или иной группе животных (скажем, насекомых, птиц или млекопитающих), не говоря уже об отдельных видах, но о «сигналах животных вообще».

Я вижу причину такого рода изменений в общей направленности взглядов в этой области знаний за последние 20–30 лет в резком изменении контингента лиц, считающих себя причастными к обсуждаемому вопросу. Если раньше это была сфера интереса зоологов, занятых конкретными этологическими изысканиями, то на протяжении рассматриваемого периода инициатива перешла здесь в руки тех, для кого животные ни в какой мере не являются непосредственным объектом исследований. Таким образом, свои знания они могут получить только из вторых рук (учебники этологии) или из третьих – через околонаучную популярную литературу.

В этом не было бы особенной беды, если бы процессы коммуникации у животных не представляли бы собой тонкой материи, проникновение в которую попросту невозможно без собственного длительного опыта непосредственного их изучения в природе. Можно задать вопрос, мог ли бы стать Нобелевским лауреатом Нико Тинберген, если бы он не посвятил годы жизни полевым экспериментам по коммуникативному поведению насекомых и наблюдениям за поведением чаек. Все это теперь признано неинтересным на фоне споров о том, например, кто больше «выигрывает» в ходе коммуникации – отправитель «сигнала» или его приемник.

Позже, в 1980-1990-е гг., с началом возрождения интереса к возникновению языка, тема сигнального поведения животных привлекла к себе внимание лингвистов, психологов и философов. Понятно, что при отсутствии у них какого-либо собственного опыта работы в этой сфере, их представления не могли сформироваться иначе, как под влиянием тех обрисованных выше абстрактных схем, которые стали доминирующими в предшествующие два десятилетия. Опираясь на них, о сигналах животных рассуждают философы лингвисты и антропологи. О направлении их изысканий можно судить по названиям некоторых их публикаций, таких, например, как «Корректное применение теории сигнализации животных к коммуникации людей».

Сама лексика, господствующая в такого рода публикациях («честная коммуникация», «обман» и т. д.), очевидным образом свидетельствует об их антроморфической направленности. Психологи, которые наряду с философами и лингвистами также активно включились в последние десятилетия в обсуждение проблем эволюции коммуникативного поведения животных, находятся в плену созданной первыми и господствующей сегодня парадигмы, именуемой «когнитивной революцией». Ее суть изложена в программной, хотя и мало убедительной заметке под многозначительным названием «Почему животные когнитивны?»^[324] (да простит мне читатель буквальный перевод, необходимый для точной передачи всей нелепости поставленного вопроса). Ее авторы пишут: «Вообще говоря, подход на почве когнитивизма дает единственную возможность оперировать научными методами со всеми теми способностями животных, которые определяют их лабильные и изощренные формы поведения. [Эти последние] могут оказаться более широко распространенными, чем это часто выглядит с нашей, по необходимости антропоцентричной позиции» (курсив мой. – Е.П.).

Суть парадигмы состоит в отказе от следования правилу Ллойда Моргана, сформулированного в 1903 г. Оно по своей значимости в науках о поведении равносильно общему методологическому принципу бритвы Оккама и может рассматриваться как его частное приложение. Рекомендация гласит: «Ни в коем случае не следует интерпретировать действие как результат проявления более высоких психических способностей; если есть возможность объяснить его как проявление способностей, отвечающих более низкой психологической шкале.

Любопытно видеть, с каким пренебрежением авторы цитированной статьи относятся ко всему, сделанному за предыдущие два этапа развития наук о поведении животных. Они пишут: «Таким образом, рассмотрение животных в качестве когнитивных систем не следует ограничить только лишь феноменами лабильного поведения, напоминающего наше с вами, оставив объяснения поведения более простых организмов как обязанное попросту врожденным механизмам либо научению посредством ассоциаций» (курсив мой. – Е.П.).

Переход на рубеже 1960-х и 1970-х гг. с рельсов полевой и экспериментальной этологии к формальным построениям социобиологии привел научное сообщество к совершенно ложному представлению о том, что с приходом этих воззрений эволюционная биология стала наукой не о животных, а о генах. Так современное ее состояние преподносят широкому читателю популяризаторы науки^[325]. Результатом когнитивной революции стало то, что теперь со страниц научных журналов на нас смотрят бактерии-альтруисты, муравьи, умеющие считать, и киты, рифмующие свои песни для лучшего их запоминания^[326]. Таков, увы, мейнстрим в той сфере науки, которую еще по привычке именуют «этологией», но с которой все это не имеет ничего общего.

«Эволюция диалога»^[327]

В предыдущих абзацах акцент был сделан на деятельности тех, кто придерживается стратегии паука, как ее понимал Ф. Бэкон. Придумаем, не выходя из кабинета, теорию, а проверка ее истинности – уже не наше дело! И в самом деле, такого рода умозрительные построения тем сильнее привлекают к себе внимание рядовых ученых и читающей публики, чем они экстравагантнее и потому выглядят, соответственно, как очередная научная сенсация. Такова, к примеру, «теория гандикапа», о которой речь пойдет в следующем разделе этой главы.

Крупный философ науки Пол Фейерабенд писал следующее о подобных «теориях», которые быстро завоевывают всеобщее внимание и доверие: факт подобного успеха «…ни в какой мере нельзя рассматривать как знак ее истинности или соответствия происходящему в природе… Возникает подозрение, что подобный, не внушающий доверия, успех превратит теорию в жесткую идеологию вскоре после того, как эти идеи распространятся за пределы их начальных положений»^[328].

Другой выдающийся философ и методолог, Карл Поппер утверждает: «Нетрудно получить подтверждение почти любой теории, если есть намерение подтвердить ее. Подтверждения должны считаться таковыми только в том случае, если они получены из предсказаний, которые неочевидны, то есть не предусмотрены данной теорией… Теория, которую не удается опровергнуть какими-либо аргументами, не может рассматриваться как научная. Неопровержимость теории есть не достоинство теории (как часто думают), но наоборот… Некоторые теории, которые реально поддаются тестированию, оказываются ложными. При этом часть ее приверженцев продолжает поддерживать теорию…». И далее: «Каждый истинный тест для проверки теории – это попытка отвергнуть (фальсифицировать) ее» (курсив мой. – Е.П.)^[329].

К сожалению, то, что мы видим в действительности, мало соответствует этой последней рекомендации. Как раз наоборот, после появления каждой сенсационного гипотезы целая армия исследователей направляет все свои усилия на то, чтобы подтвердить ее во что бы то ни стало.

В той моей книге, о которой речь пойдет сейчас, я попытался обобщить сведения, полученные учеными, которые не склонны «ставить телегу впереди лошади». Они не падки на быстрый сенсационный успех, но пытаются познать истину, изучая то, что природа реально предоставляет вниманию любознательного натуралиста^[330].

Как книга возникла

В отличие от других моих книг, ее появление стало во многом результатом случайного стечения обстоятельств. Не то, чтобы мне не хотелось написать развернутый текст об эволюции коммуникации. Нет, много лет назад такая мысль приходила мне в голову. Я собирался существенно расширить содержание брошюры «Сигнализация и язык животных», вышедшей в свет в далеком 1970 г. Но потом на это не хватало времени, поскольку я был всецело поглощен полевыми работами и обработкой материалов, полученных во время многочисленных экспедиций.

И вот, сорок лет спустя, раздается телефонный звонок. А. Д. Кошелев говорит: «Евгений Николаевич, есть возможность получить грант на издание книги. У Вас есть примерно полгода. Если нет готового текста, срочно пишите!». Сначала я отнесся к этому предложению с большим скепсисом: «Что я смогу сделать путного за несколько месяцев». Но потом вспомнил о том, что есть некий задел, а именно, упомянутая выше брошюра. От меня требовалось написать простенькую, небольшую популярную книжку, и я решил попробовать, смогу ли реанимировать этот опубликованный текст, слегка расширив его.

Приступив к этой работе, я испытал для начала довольно неприятные эмоции. Сказанное в брошюре мне очень не понравилось. Я всячески упрекал себя в том, что оказался тогда в русле мейнстрима, основанного на упрощенных суждениях о «полезности» тех или иных форм поведения. Удручало и то, что меня угораздило вынести в ее заголовок это нелепое словосочетание «Язык животных», бывшее тогда на слуху. Я пытался оправдать себя тем, что сами факты были изложены правильно. «Но, – думал я, – насколько надо было быть наивным и доверчивым, чтобы следовать их адаптационистским трактовкам, предлагавшимся исследователями, из работ которых я почерпнул эти сведения!» Я даже вспомнил разговор с С. П. Наумовым, который еще в 1963 г. упрекнул меня и А. А. Назаренко: «Неужели вы верите во все это?» (см. в главе 1).

Но нет худа без добра. Теперь я мог исправить все эти заблуждения молодости. Работая над первой главой книги, я полностью переписал заново текст брошюры. А дальше решил построить изложение следующим образом. Рассмотреть последовательно, как изменялись в ходе эволюции животного мира сигнальные средства разных модальностей: химической, основанной на генерации и приеме обонятельных стимулов, тактильной, оптической и звуковой.

Каждой из них я отвел отдельную главу, в некоторых случаях две, если речь шла о столь удаленных друг от друга организмах, как, скажем, насекомые и позвоночные.

Для этого мне пришлось с головой уйти в литературу, где в деталях рассматриваются морфологические структуры, ответственные как за генерацию всего того, что принято именовать коммуникативными сигналами, так, соответственно, и за их прием участниками процессов общения.

Сигнализация как фрагмент синдрома, уникального для каждого вида

Тот внушительный массив сведений, который мне пришлось освоить во время работы над книгой, заставил переосмыслить многое и добавил новый пласт к моей концепции коммуникации у животных, существенно укрепив ее. Особенно ценными оказались материалы по беспозвоночным, поведению которых в работе отведено немало места. Дело в том, что в этих группах животных, таких, например, как ракообразные, паукообразные и насекомые, гораздо четче, чем у позвоночных, прослеживается неразрывное единство всей биологической конституции вида и механики его сигнального поведения.

Или, иными словами, эти существа демонстрируют вдумчивому исследователю, что сигнализация есть лишь своего рода «довесок» к всему морфологическому устройству животного. Будучи вырвана из общего контекста, эта субстанция неизбежно утрачивает свой глубинный биологический смысл. А выявляется он лишь тогда, когда мы, при изучении механизмов коммуникации, принимаем во внимание, помимо строения тела у тех или иных видов, способы освоения ими среды обитания, тип размножения, способы выращивания потомства, роль доминирующих органов чувств и особенности психики. Иными словами, попытки изучать эволюцию неких «сигналов» в отрыве от всей этой целостности – путь заведомо ложный, ведущий в тупик.

Эти идеи стали центральным стержнем книги, и мне удалось утвердиться в них, когда затем был проанализирован обширный, доступный мне материал по животным совершенно иного биологического облика, каковыми являются рыбы и бесхвостые амфибии. Сам принцип, к которому я пришел в итоге, проиллюстрирован в тексте на множестве примеров. Каждый из них подводит почву под мою давнюю идею, согласно которой все без исключения характеристики вида сочетаются между собой по системному принципу, а сам этот комплекс тесно взаимосвязанных свойств может быть назван уникальным синдромом, специфичным для каждого вида. Об этом было подробно сказано в главе 4, где речь шла о своеобразии социального поведения чайки черноголового хохотуна. А в книге «Парадокс непрерывности», обсуждая различия в сигнальных системах шимпанзе и бонобо, я писал: «…сигнализация и коммуникация – это лишь одна из сторон социального поведения, неотделимая от него в той же степени, в какой кожица, одевающая плод, неотделима от его мякоти, или глазурь – от самого керамического изделия».

В книге, о которой идет речь сейчас, примеры такого же характера даны для множества самых разных видов в развернутой форме. Понятно, что у меня нет возможности повторять здесь все сказанное в монографии. Заинтересованному читателю, пожелавшему оценить убедительность моей аргументации, придется обратиться к оригиналу.

Истоки становления сигнальных структур

Одно из важных следствий изложенного принципа состоит в следующем. Большинство морфологических структур, которые используются в процессе коммуникации, возникали совсем не для этих целей, причем способ их функционирования сегодня явным образом указывает на их первичные и главные функции. Многие виды рыб, к примеру, издают звуки плавательным пузырем, который, очевидным образом, формировался совсем не как инструмент общения особей.

Эта точка зрения^[331] вступает в явное противоречие с той, которую склонны отстаивать сторонники адаптационистских взглядов на эволюцию коммуникативных сигналов. Например, У. Фитч уверен в том, что слух был полезен ранним амфибиям, жившим в каменноугольном периоде, например, при охоте на насекомых. «Но наиболее вероятной его функцией, – продолжает автор, – была та же, которую слух обслуживает сегодня, – именно, восприятие голосов конспецификов». И далее следует совсем уж неожиданный вывод: «Это был первый предшественник речи у человека».

О многообразии систем сигнализации

Совершенно неожиданным и удивительным для меня стало то, насколько сильно могут различаться сигнальные средства и способы оперирования ими у близких видов. Яркие примеры этого дают ночные бабочки. Так называемые тимбальные органы, генерирующие ультразвуки, у самцов всех видов совок из семейства волнянок (Lymantriidae) располагаются на верхней стороне третьего брюшного сегмента, а у видов семейства медведиц (Arctiidae) – по бокам торакса^[332]. Здесь у трех видов одного из подсемейств ими обладают только самцы, у двух видов другого подсемейства – только самки, и у шести видов еще из двух подсемейств – особи обоих полов. В семействе огневок (Pyralidae) у трех видов одного из подсемейств эти органы имеются только у самцов, располагаясь в основании крыльев. Еще у одного вида самцы издают звуки с помощью таких же устройств, а самки – иным способом. У одного вида из другого подсемейства тимбалы есть только у самцов, но локализованы они на брюшке. Наконец, у одного вида из третьего подсемейства огневок звуки генерируются самцами по иному принципу, путем трения друг о друга фрагментов видоизмененных половых придатков. В семействе ночниц (Noctuidae) у трех изученных видов из двух подсемейств генераторы звуков присутствуют только у самцов. Они более или менее однотипны по строению и связаны с работой крыльев. У четвертого вида, также принадлежащего к одному из этих подсемейств, самцы генерируют звуки путем трения крыльев об одну из пар ног. У одного из видов семейства бражников (Sphingidae) самцы производят звуки в соответствии с тем же принципом, но используя для этого соответствующим образом видоизмененные половые придатки, подобно тому, как это происходит у одного из видов огневок, эволюционно удаленных от бражников.

Я склонен объяснять все это, утверждая, что органическая эволюция есть, прежде всего, имманентный процесс увеличения разнообразия. Примерно в таком смысле еще до Дарвина, в 1852 г. высказывался в своих публичных лекциях профессор Московского университета Карл Францевич Рулье^[333]. Он говорил о «законе нарастания разнообразия»: «…чем ближе к первоначальному времени появления существ, тем менее разнообразия, тем всевозможные существа сходнее между собой… Развитие есть постепенное выделение разнообразия и противоположностей» (курсив мой. – Е.П.). Позже ученому стали ставить в заслугу то, что он, подобно Дарвину, полагал, будто «разнообразие живой природы растет потому, что развитие ее идет… и в разных условиях», игнорируя часть цитаты, которую я заменил многоточием: «в разных направлениях» Мне кажется, что прозрение Рулье состояло как раз в том, что он считал нарастание многообразия процессом самопроизвольным, внутренне присущим органическому миру. На это указывает то, что он поставил на первое место словосочетание «в разных направлениях» и лишь на второе – «в разных условиях».

Любопытно в этой связи процитировать следующее замечание энтомолога В. Коннера, изучавшего эволюцию акустического поведения у ночных бабочек: «Совки ведут себя как типичные оппортунисты, эксплуатируя [в общении друг с другом] ранее существовавшие сенсорные системы»^[334]. В книге я комментирую эти слова так: «Высказанную мысль следует расширить, сказав, что системы генерации акустических сигналов во всех рассмотренных мной группах животных формируются автоматически (по принципу самоорганизации и саморазвития систем) на базе тех кардинальных особенностей морфологии и физиологии данного вида, которые обеспечивают каждой особи саму возможность выживания. Здесь, если иметь в виду позвоночных, следует назвать прежде всего особенности систем дыхания, а у птиц, к тому же, способность к активному полету. Можно думать, что именно высокая подвижность птиц способствовала формированию у них акустических систем с дальним радиусом действия».

Когда мы рассматриваем различия в сигнальных системах близких видов, становится очевидным, что ни один из наблюдаемых вариантов не имеет каких-либо явных преимуществ над другими. Трудно подобрать рациональное объяснение причин того, что щегол, например, поет нечто вроде «стиглит стиглит пикельнит пикельнит киклейя» (так передает эти звуки А. Брэм), а род ственная ему чечевица^[335] – «витю видел?». Не остается ничего другого, как объяснить такое расхождение результатом случайного хода событий.

О языке людей

Этой теме посвящена последняя глава книги. Она начинается с экскурса в мир социальных насекомых, где процветание общин численностью до миллионов особей зиждется на созидании ими самими условий, обеспечивающих выживание многих преемственных поколений. Натуралисты прошлого были склонны предполагать, что коллективная деятельность пчел, муравьев и термитов имеет много общего с тем, что мы видим в человеческом обществе.

Однако позже французский энтомолог П. Грассе, изучая поведение нескольких видов термитов при их строительной деятельности в условиях эксперимента, установил, что каждая особь занята лишь своим делом и нисколько не интересуется тем, что в данный момент делают остальные. Этому едва ли следует удивляться уже и потому, что эти насекомые полностью лишены зрения, работают в полной темноте и могут ориентироваться, полагаясь лишь на тактильные и химические стимулы.

Ученый писал: «Координация в решении задачи и регулирование деятельности в целом не зависит напрямую от того, что делают рабочие особи, но определяются самой создаваемой конструкцией. Не рабочие управляют своими действиями, но характер их акций детерминирован самими ее результатами. Это особая форма стимуляции, которую я называю стигмергией^[336], что значит “стимулирование продуктом деятельности”» (курсив мой. – Е.П.).

Когда же мы знакомимся с результатами практической деятельности гоминид, которые уже более 2.5 миллионов лет назад научились изготовлять каменные орудия и пользоваться ими при выполнении самых разных задач житейского характера, становится понятным, что их коллективная деятельность не могла основываться на механизмах типа стигмергии, работающих в общинах социальных насекомых.

Чем шире и разнообразнее становилась сфера потребностей в защите от агрессивной внешней среды, а также в организации быта, способного обеспечить благоприятный социальный климат внутри коллектива и материальную базу его существования, тем насущнее оказывалась потребность обмениваться мыслями о происходящем вокруг.

Множество возникающих на этой почве проблем требовали поисков новых решений, что можно было сделать лишь на почве рациональной кооперации интересов всех и каждого. В этой обстановке необходимым условием, которое нельзя было обойти ни при каких обстоятельствах, стала потребность в средствах обмена содержательной информацией. Для этого объекты внешнего окружения и события в природе и в самом социуме требовали в первую очередь того, чтобы быть названными. Понятно, что становление коммуникации такого рода было бы невозможным, если бы до этого, за предшествующие миллионы эволюции гоминид, не созрел морфологический субстрат, способный выполнять эти принципиально новые функции.

Таким субстратом оказался развитый головной мозг, который до этого выполнял решительно все задачи, необходимые для выживания. Здесь я вижу очевидную параллель с эволюцией коммуникативных систем в самых разных подразделениях животных. Так, например, у пауков скакунов основой их коммуникации с использованием оптического канала связи явилась совершенствование их охотничьего поведения. У рыб способность производить звуки стала возможной благодаря присутствию у них плавательного пузыря – основы их существования в водной среде. У гоминид же умение овладеть принципами обмена знаками не смогло бы развиться, если бы прежде не созрело такое качество психики, как возможность дифференцировать происходящее вокруг и формировать концепты отдельных явлений.

Именно это стало предпосылкой появления языка как отражения в мозгу картины окружающего мира. Иными словами, как полагают некоторые исследователи^[337], и я в их числе, коммуникация посредством речи у ранних гоминид должна была быть вторичной по отношению к дремлющему еще подспудно «языковому поведению».

Последующий текст главы представляет собой сжатое изложение моих представлений о сущностных характеристиках этого самого языкового поведения, изложенных несколькими годами ранее в шести главах книги «Знаки, символы, языки». В заключении к этому обзору сказано: «Все те способы сигнального поведения животных, о которых речь шла в предыдущих главах, по уровню своей эффективности стоят, как я полагаю, существенно ниже примитивной коммуникации детей с психическими нарушениями. Поэтому сигнализацию животных едва ли имеет смысл приравнивать, в той или иной степени, к осмысленному общению людей, осуществляется ли оно с помощью жестов и мимики или средствами звукового языка. Это явления кардинально несходного характера, относящиеся, по сути дела, к принципиально разным мирам. Поэтому чистым нонсенсом звучат такие словосочетания как, например, «честная коммуникация животных», столь широко используемое в современной литературе по интересующей нас теме»

«Половой отбор: теория или миф?»

Во время работы над предыдущими двумя книгами я был поражен тем, с каким упорством зоологи пытаются приписать все без исключения особенности сигнального поведения видов действию одного-единственного селективного фактора, именуемого половым отбором. В нем видят, например, причины того обстоятельства, что у одних видов птиц песни «сложнее», чем у других. В одной из статей на эту тему сказано: ««Сложная песня самцов певчих птиц может соперничать с прочими хорошо известными признаками, подверженными половому отбору и отличающимися высокой степенью дивергенции. Эта диверсификация песен есть предположительно результат межвидовых различий в силе полового отбора»^[338].

Здесь в других выражениях, нежели в книге Ч. Дарвина «Происхождение человека и половой отбор» проводится та же самая идея: в эволюции облика и поведения самцов движущим фактором трансформации этих их качеств были своего рода эстетические запросы самок, которые выбирали в качестве половых партнеров кавалеров самых красивых и, к тому же, наиболее искусных в пении.

Этот пример хорошо иллюстрирует тот факт, что в последние десятилетия так называемая «теория полового отбора», восходящая к натурфилософским взглядам Дарвина, стала чуть ли не главным стержнем современного мейнстрима в эволюционной биологии. Приступая к работе над книгой, о которой идет речь, я поставил своей задачей детально разобраться в том, насколько надежна та эмпирическая база, на которой зиждется вера научного сообщества биологов в истинность этой системы взглядов. С этой целью мне предстояло освоить поистине гигантский пласт литературных источников, который можно оценить во многие сотни, если не тысячи, публикаций.

Рассуждения о половом отборе считают важной частью эволюционной теории. Но речь в них идет об эволюции поведения. Поэтому судить о весомости этих построений может лишь тот, кто сам работает над изучением коммуникации и, особенно, процессов взаимодействий между самцами и самками в естественных популяциях животных. Здесь едва ли следует доверять тем, кто знает обо всем этом понаслышке и называет себя «специалистом по половому отбору». Отдав полвека исследованиям реальных взаимоотношений между особями разных полов у птиц и рептилий в природе, я почувствовал, что могу взять на себя смелость критически подойти к осмыслению того, что представляет из себя теория полового отбора.

Начал я с того, что проследил историю развития этих идей с момента их формирования в 1871 г., когда они были выдвинуты Ч. Дарвином и были встречены негативно большей частью научного сообщества. Затем на протяжении около тридцати лет даже упоминания о «половом отборе» в научной литературе практически отсутствовали. Но затем, когда в арсенал биологических дисциплин победно вошла генетика, взгляды Дарвина были переформулированы математиком Р. Фишером в терминах популяционной генетики. И, наконец, еще через сорок лет, после последнего выступления Фишера на эту тему (в 1930 г.) мы видим всплеск массового интереса к этой концепции. В итоге, 1970–1980-х гг. «теория Дарвина-Фишера» оказывается быстро принятой на веру основной массой биологов и превращается в господствующую доктрину^[339].

Что же представляет собой эта концепция в своей первоначальной форме? На мой взгляд, наиболее точная ее характеристика дана сравнительно недавно профессором Гарвардского университета Рут Хаббард. Она пишет: «Манера изложения Дарвина при описании им поведения дисквалифицирует его в качестве объективного наблюдателя. Его животные в действии – это слепок с предписаний [для мужчин и женщин], существовавших в викторианском обществе Англии его времени. И хотя невозможно решить методологическую проблему ухода от антропоцентризма и влияния культуры при интерпретациях мотивов поведения животных, стоило бы постараться делать это». И далее: «Дарвиновский синтез не способствовал ограничению антропоцентризма в биологии. Напротив, Дарвин сделал его частью этой науки, представив в качестве “закона природы” свою интерпретацию поведения животных, которая отражала картину социальных отношений и морали той эпохи, в которую он жил» (курсив мой. – Е.П.)^[340].

О методологии изучения полового отбора

Как это вообще характерно для ситуаций, при которых исследователь уже изначально убежден в истинности некой господствующей концепции, он видит свою задачу в том, чтобы непременно подтвердить ее на очередном примере. Такую концепцию Т. Кун назвал «парадигмой», а сейчас более модно словечко «мейнстрим».

Эта стратегия противостоит той, что рекомендована К. Поппером, призывающим к попыткам опровергать (фальсифицировать) теорию. Прямо противоположный, широко практикуемый подход именуется «верификацией» тех или иных теоретических построений. Он основан на стремлении доказать их соответствие реальности. Как было показано Куном и его последователями, немалую роль здесь играют факторы социально-психологического характера, далеко выходящие за рамки мотивов и принципов беспристрастной науки.

В научном климате сегодняшнего дня приверженность парадигме полового отбора оказывается непременным условием демонстрации лояльности по отношению к компактной группе лидеров направления (о роли некоторых из них будет подробнее сказано ниже) и их ближайшего окружения. Разумеется, такое «чувство локтя» работает по большей части на подсознательном уровне. Суть мотивации состоит не только в желании не отстать, но и оказаться хотя бы немного впереди коллег. Все это требует от участников научного процесса^[341] как можно более высокой активности в попытках верификации самой идеи и даже в расширении области ее применения. Естественным следствием оказывается нарастание количества публикаций, которые трудно рассматривать иначе, как в качестве поспешных «поделок».

Посмотрим теперь, по какому сценарию такие скороспелые однодневки рождаются как грибы после дождя. Лидеры доктрины полового отбора исподтишка подменили термин классической науки «вторичные половые признаки» другим, который наиболее благозвучно переводится на русский язык словосочетанием «продукты полового отбора». В эту категорию включают множество разноплановых явлений, к числу которых относят, помимо половых различий в размерах и окраске особей, также структурные особенности покровов и те формы поведения, которые a priori считают связанными исключительно с процессами взаимодействия особей на почве секса и агрессии.

Показательно, что в конкретных работах словосочетание «продукты полового отбора» стандартно и без малейших колебаний приписывают явлениям, суть которых еще только предстоит изучить. Иными словами, этот термин превратился в шаблонный стереотип, о смысловом содержании которого задумываться совершенно не обязательно.

Работа над очередной поделкой начинается так. Некто вдруг обнаруживает, что «продуктом полового отбора» может быть, в принципе, некий характерный признак того или иного вида. Выбор обычно падает на такую особенность облика этих животных, которая, с точки зрения наблюдателя, очевидным образом выходит за рамки привычного. При таком стиле мышления шея жирафа, рога жука носорогов или причудливые перьевые «украшения» самцов райских птиц уже сами по себе должны послужить перспективным объектом исследования, направленного на подтверждение первоначальной задумки. Впрочем, на худой конец могут сгодиться и гораздо менее эффектные структуры. Например, угольно-черные полоски по бокам белого горла самцов усатой синицы^[342]. Но мы помним слова Поппера: «Нетрудно получить подтверждение почти любой теории, если есть намерение подтвердить ее». А в данном случае уже заведомо известно, каким должен быть. ответ на поставленную задачу: «Да, это, результат полового отбора!».

В книге я подробнейшим образом разбираю перипетии многих таких тщетных попыток доказать недоказуемое. Например, истории многолетнего изучения социального поведения тетеревов несколькими коллективами орнитологов, стремившихся доказать ведущую роль полового отбора в становлении окраски самцов, отведен целый обширный раздел текста. Столь же детально проанализированы другие «парадные примеры» роли этого гипотетического селектив ного фактора, например, в эволюции райских и беседковых птиц (шалашников). Не имея возможности пересказывать, за недостатком места, этот материал здесь, я вынужден отослать заинтересованного читателя к этим и другим страницам книги.

Честная коммуникация и гандикап

Ранее я упомянул об абсурдности такого понятия, как «честная коммуникация» в применении к поведению животных. Тем не менее, именно оно послужило основой для формулирования так называемого «принципа гандикапа», одного из центральных в современной версии доктрины полового отбора.

Суть его состоит в следующем. Мерой того, что именуют генетическим качеством самца, служит его способность дожить до размножения, вопреки обладанию им структурами, затрудняющими существование. Таковыми приверженцы идеи полового отбора считают, например, роскошный перьевой шлейф самцов павлина, неудобный, как они думают, в полете, или же шикарные, но очень тяжелые рога самца лося. Такого рода структуры служат, согласно этим представлениям, указанием самке на то, что самец прошел «тест полового отбора», подтвердив тем самым высокое качество своих генов. В том, что самец не скрывает свои пороки (трудности, с которыми ему приходится сталкиваться), но откровенно выставляет их напоказ, и состоит «честность» его коммуникативного поведения.

Эти схоластические построения, рожденные игрой ума в тиши кабинета, едва ли стоит принимать всерьез. Я пишу, что приходится лишь удивляться, что такого рода мысленные конструкции, не проверяемые в принципе и потому не относящиеся, строго говоря, к сфере истинной науки, могут серьезно обсуждаться годами.

Идея гандикапа была впервые высказана израильским орнитологом Амосом Захави в 1975 г. Он всю жизнь занимается изучением одного вида птиц из семейства тимелий, именно, арабской дроздовой тимелии^[343]. Эти его исследования представляют большой научный интерес, и я подробно рассказывал об их результатах в книге «Бегство от одиночества». К величайшему сожалению, он решил попробовать себя и на стезе отвлеченного теоретизирования. Из всего сказанного выше должно быть понятным, почему на современном этапе истории биологии эта деятельность представляется многим гораздо более значимой, нежели попытки понять, что именно реально происходит в природе. Выигрыш от такой стратегии в существующей ситуации оказался бесспорным: Захави быстро стал одним из наиболее цитируемых авторов.

Свою известность он завоевал не результатами многолетних полевых исследований по социальному поведению птиц, но авторством идеи сугубо антропоморфического свойства. Вот что о нем сказано в Википедии: «Захави наиболее известен своими работами над принципом гандикапа, который объясняет эволюцию особенностей поведения и структур, кажущихся противоречащими приспособительной эволюции по Дарвину. Суть их в том, что они выглядят снижающими приспособленность индивида, поскольку угрожают его существованию. Выработанные половым отбором, они действуют как сигналы, указывающие на статус особи и привлекающие половых партнеров. Он расширил теорию честной сигнализации, указав, что отбор благоприятствует сигналам, повышающим риск особи и не позволяющим легко обнаружить обман» (курсив мой. – Е.П.)^[344]. Выходит дело, что сам Захави, придумав эту фантастическую трактовку хода эволюции, существенно «повысил свою собственную приспособленность».

Поскольку подтвердить либо опровергнуть эти умозрительные построения на реальном эмпирическом материале невозможно в принципе, их едва ли стоит рассматривать в качестве относящихся к сфере истинной науки. Поэтому споры об их правдоподобности, длящиеся уже десятилетия, быстро ушли в область столь умозрительных рассуждений сугубо абстрактного характера. Оппонентами в этих дебатах оказываются уже не зоологи и этологи, а биологи-теоретики с математическим складом ума. Они строят формальные модели того, могли ли бы «вредные признаки» закрепиться в эволюции и стать к тому же функционально «полезными» для индивида.

И вот каков итог. В 1990 г. один из постоянных участников этих дискуссий, кабинетный эволюционист Алан Графен^[345] пришел к следующему выводу: «… модели из области теории игр показывают, что принцип гандикапа работоспособен: каждый организм максимизирует свою приспособленность, и сигналы следует признать честными» (курсив мой. – Е.П.). Как я замечаю в книге, рассказав об этой ситуации, «комментарии, кажется, излишни».

«Человеческий фактор»

Когда студентом первого курса я сдавал экзамен по зоологии позвоночных Сергею Павловичу Наумову, он, уже взяв мою зачетку, чтобы проставить в ней «отлично», задал вопрос: «А знаете ли Вы, кто впервые описал то-то и то-то». Мне не оставалось ничего, как ответить отрицательно. Он продолжил расспрашивать меня в том же духе и, наконец, сказал: «Все это необходимо знать, ведь наука – это люди, которые ее делают».

Читая теперь статьи о половом отборе за авторством тех ученых, которые отказались идти по протоптанной дороге мейнстрима, я раз за разом обнаруживал, что основные положения этой доктрины не совпадают с тем, что реально происходит в природе. Например, далеко не у всех видов животных самцы крупнее самок и окрашены ярче них. Так, среди птиц, которым Дарвин, говоря о половом отборе, уделял первостепенное внимание, у большинства видов половой диморфизм по окраске отсутствует (представители 140 родов из 304 изученных в этом плане) и лишь у сравнительно немногих (66 родов) он таков, как считал ученый. Смертность самцов, согласно принципу гандикапа, должна быть выше у самцов, но у тех же птиц самки гибнут достоверно чаще. Эти и другие примеры показывают, что в основу современной доктрины положены факты, не относящиеся к разряду общих закономерностей, то есть мы имеем здесь дело с некими устоявшимися мифами.

Я заинтересовался тем, что представляют собой те люди, которые, опираясь на такого рода штампы, упорно проповедуют свое убеждение в истинности интересующей нас доктрины и других, подобных им (например, идей альтруистического поведения у животных). Разумеется, мои изыскания в этой сфере ограничились, по необходимости, только сравнительно узким кругом лиц, выступающих в качестве лидеров мейнстрима.

Согласно Википедии, У. Гамильтон – эволюционный биолог (конкретная специализация в какой-либо дисциплине не указана). О его теории эволюции альтруизма подробно рассказано в главе 4 (раздел «Социоэтология и социобиология»). Р. Трайверс обучался математике, юриспруденции и психологии. Дж. Мейнард Смит – эволюционный биолог, специализировался в области генетики дрозофил и популяционной генетики^[346].

Сейчас последний из этих классиков нам особенно интересен. Весь его опыт в изучении коммуникации животных ограничивается его ранней работой по размножению дрозофил, где был затронут вопрос о брачном поведении этих мух. Позже он занимался более глобальными проблемами и написал книги «Теория эволюции», «Математические идеи в биологии», «Эволюция полового размножения», «Эволюция и теория игр», «Основные направления в эволюции». И лишь за год до смерти, в возрасте 83 лет, решил опубликовать свои представления о сигналах животных вообще, взяв в качестве соавтора орнитолога Д. Харпера, который занимался вопросами поведения птиц лишь попутно с исследованиями совершенно иного характера^[347].

И вот эти двое решаются написать программную книгу под названием «Сигналы животных»^[348]. Ее теоретическим стержнем послужила проблема соотношения между достоверностью коммуникации, с одной стороны, и ее «стоимостью», с другой. В таком контексте ставится, например, такой вопрос: «Должен ли честный сигнал быть обязательно дорогостоящим?»

Книга объемом 166 страниц сразу же стала своего рода Евангелием для аудитории, которая эксплуатирует тему сигнализации животных в ключе эволюции честной коммуникации. На запрос о ней в Google вы мгновенно получаете 58 800 ссылок ее цитирований. Стоит ли после всего этого удивляться тому, что «теоретические» построения, весьма сомнительные даже в рамках здравого смысла и стандартной логики, не говоря уже об их научной значимости, монотонно тиражируются все новыми отрядами молодых ученых, год за годом приходящими в науку.

Приведу еще один пример того, каким образом активность одного лишь человека становится мощным фактором канализации мышления целого научного сообщества. Я имею в виду одного из апологетов «теории полового отбора», датчанина Андерса Моллера. Свое внимание он сосредоточил на удлиненных перьях хвоста у самцов деревенской ласточки, которые посчитал «украшениями», определяющими успех их носителей у самок. За пять лет, в период с 1988 по 1992 г. он опубликовал десять статей на тему полового отбора у этих птиц. В первой из них он без колебаний заявил, что его исследование полностью подтверждает взгляды Дарвина и Фишера. На основе экспериментов по искусственному удлинению хвостовых перьев самцов он пришел к выводу, что особи, подвергшиеся этой операции, быстрее приобретают половых партнеров и достигают большего репродуктивного успеха. Я полагаю, что именно эти и другие многочисленные статьи Моллера стимулировали, в значительной степени, возрождение интереса к теме полового отбора в эти годы. Как было сказано позже в одной из статей, «изучение морфологии и гнездовой биологии ласточки касатки, проводимое Андерсом Моллером и другими на протяжении последних трех десятилетий, породило несметное количество заявлений о роли крайних рулевых у особей этого вида в половом отборе» (курсив мой. – Е.П).

Между тем, в конце 1990-х гг. у двух исследователей из Университета Копенгагена возникли сомнения по поводу достоверности заключений, сделанных Моллером и его многочисленными соратниками^[349]. Они обратились к статье Моллера с коллегами, которая подытоживала полученные им данные за 1990–1996 гг. В ней эти выводы были декларированы наиболее категорично. Заподозрив неладное при прочтении статьи, эти двое ученых попросили Моллера прислать им первичные данные. После длительной переписки тот весьма нео хотно выполнил все же их просьбу. Грамотная статистическая обработка первичных данных показала, что выводы Моллера были неадекватными.^[350]

Поскольку это был уже второй такой случай в биографии Моллера, осенью 2003 г. он был обвинен датским научным сообществом в фальсификации фактов и даже лишен права отлова птиц для научных исследований. Но, разумеется, все это не могло стать достоянием огромной аудитории научных работников, продолжавших читать статьи Моллера и усваивать высказанные там надуманные построения. Ситуация усугублялось тем, что эти статьи не были единственным фактором влияния Моллера на научное сообщество.

Вот что он сам пишет о себе на своей странице в Интернете: «Я был членом редакционных коллегий и нештатным редактором 12 журналов и прорецензировал 2245 статей в 129 научных журналах. Я прочел 37 курсов лекций в семи разных странах и провел 128 семинаров в 22 странах. К сентябрю 2010 года мой индекс цитирования оценивался цифрой 24398. Я являюсь автором семи книг, 46 глав в коллективных монограиях и 614 статей в 99 международных журналах. Я отредактировал четыре книги…» и т. д. (курсив мой. – Е.П.)

Вот яркий пример того, как в период, охватывающий всего лишь несколько лет, рождается парадигма – мощнейший детерминант конформизма, сковывающего и канализирующего мышление научного сообщества. В дальнейшем на преодоление тисков ее требуются годы, если не десятилетия.

В свое время Карл Поппер писал: «Реальной опасностью для прогресса науки являются такие вещи как отсутствие воображения (иными словами – истинного интереса), неоправданная вера в формализацию и точность, и авторитаризм в той или иной из его многочисленных форм»^[351] (курсив мой. – Е.П.). Важность этого последнего обстоятельства подчеркивал позже генетик и эволюционист Д. Хоул. Он указывает на опасности, подстерегающие тех ученых, которые слишком поспешно поддаются энтузиазму, сопутствующему появлению нового в их области знаний. «Наш выбор невелик, – пишет Хоул, – кроме как искать вдохновения от новых идей, исходящих от светил науки (подчас эти идеи оказываются частично верными). Однако мы никогда не должны верить им без сопротивления. Если идея выглядит слишком хорошей, чтобы быть верной, она скорее всего не верна»^[352].

Вместо заключения

Именно такое недоверие к истинности воззрений, господствовавших в зоологии в те или иные периоды моей профессиональной деятельности, руководило мной на всем ее протяжении. Благодаря этому я смог поставить под сомнение справедливость целого ряда модных концепций. Таковы, например, информа тивная значимость сигналов в «языке животных»; гипотеза ритуализации как движущего фактора эволюции сигнальных средств; половой отбор как фактор становления полового диморфизма; идея изолирующих механизмов как средства предотвращения «вредных» последствий межвидовой гибридизации; и некоторые другие, о чем рассказано в книге. В подтверждение моего скепсиса был собран огромный фактический материал, который и сам по себе можно рассматривать как существенный вклад в копилку зоологических знаний.

Этот опыт сильно помог мне, когда я приступил к своему последнему полевому исследованию по социальному поведению и коммуникации у двух видов стрекоз красоток. И здесь я пытался взглянуть на происходящее принципиально иным образом, чем это делалось специалистами по этим насекомым ранее, и, как полагаю, достиг результатов, вполне достойных внимания.

Меня часто спрашивали: «Вот, Вы все разрушаете, а что предлагаете взамен?». На это я обычно отвечал словами А. А. Любищева: «Когда стало ясно, что невозможно составить гороскоп на каждого человека, взамен ведь ничего не предложили». Но, надеюсь, что мой критический подход все же привел к тому, что высказанные здесь взгляды по многим фундаментальным проблемам зоологии и этологии смогут помочь тем, кто в этих областях знаний намеревается двигаться вперед.

В рецензии на мою книгу «Эволюция диалога» сказано: «Автор, рассуждая о выделении поведения, сигналов из общего фона того, что можно назвать “биологией вида”, “общей морфологией”, по сути, призывает к новому, более отчетливому выделению объекта исследования. Сейчас выделение объекта достаточно произвольно и интуитивно – из “здравого смысла” понятно, что такое животное, организм, и так же быстро становится “понятно”, что такое сигнал. Дальше становится очень быстро «понятно» слишком многое – в такие рассуждения слишком легко проникает неосознанный антропоморфизм, и начинаются рассуждения о рыночных стратегиях отношения к рискам поведения, об экономности той или иной поведенческой стратегии, ее выгодах и убытках. Конкретно автор критикует принятый метод этограмм, выделение в целостном потоке поведения сигнальных поз, демонстраций. Значит, в позитивном смысле автор отстаивает новую эпистемологическую^[353] позицию, новые основания для выделения поведения из всех особенностей строения и действия животных, выделения сигналов и ответов на них»^[354] (курсив мой. – Е.П.). Вот так, в борьбе за свои научные взгляды и прошла жизнь.

Вкладка

I. Летняя студенческая практика (1953). Автор – верхний ряд слева, средний – справа. Сверху справа – Н. Н. Карташёв. Средний ряд слева – Ю. М. Романов. Внизу – он же и его жена Тереза Мартинец.

II. Летняя студенческая практика (1954). Верхний ряд – автор и его жена Н. А. Подугольникова. Она же – в середине Внизу – Н.П Наумов и Г. П. Дементьев.

III. Верхний ряд: слева – база заповедника Кедровя падь (дом автора показан стрелкой); Н. А. Подугольникова кормит кур. Средний ряд: слева – автор, справа А. А. Назаренко. Он же в нижнем ряду (слева с Н.А Подугольниковой).

IV. Вверху слева – автор, справа сверху вниз – СП. Наумов и Е. Н. Воронцов. Внизу – В. М. Смирнов (Южное Приморье, хребет Черные горы 1965).

V. Вверху – автор рисует маршрут экспедиции на тенте УРАЛа. В середине – лагерь на Черном Иртыше. Слева направо: Н. Н. Воронцов, К. В. Коробицина, Е. А. Ляпунова, Е. Ю. Иваницкая. Внизу слева – автор и А. П. Крюков, справа – А. Д. Базыкин и Н. Н. Воронцов (1968).

VI. Вверху – на Памирском плато. Средний ряд слева – автор, справа – И. В. Лукьянова, В. М. Смирнов, А. Д. Базыкин. Внизу В. М. Смирнов и А. Д. Базыкин (Тяньшань, 1967).

VII. Вверху – автор. В середине, фото слева – он же с женой Л. С. Шиловой, фото справа – А. Д. Базыкин. Внизу – Н. Ш. Булатова и автор (1969).

VIII. Вверху слева направо: П. И. Гуральник, Н. Н. Воронцов, О. Ю. Орлов, А. Д. Базыкин. Средний ряд слева направо: водитель, А. Д. Базыкин, О. Ю. Орлов, П. И. Гуральник, Н. Н. Воронцов (Копетдаг, 1968). Средний ряд справа – Е. Ю. Иваницкая и автор (Чуйская степь, 1969). Внизу слева – О. В. Митропольский. Справа: Ю. Иванов, автор и Н. Ш. Булатова (Нахичевань, 1970).

IX. Экспедиция в Забайкалье. Вверху слева – у машины В. Е. Пальчиков. Верхнее фото справа – водитель Миша (лежит), А. Д. Базыкин и Л. С. Шилова (у машины). Фото ниже слева направо: НА. Черемных, А. Д. Базыкин, В. Е. Пальчиков (со спины), водитель Миша и Л. С. Шилова. В середине – лагерь у Гусиного озера. Внизу слева направо: Н. А. Черемных, В. Е. Пальчиков и Л. С. Шилова (1972).

X. Экспедиция в Забайкалье (1972). Вверху – обратная дорога по южному берегу Байкала. В середине слева направо: Л. С. Шилова, В. Е. Пальчиков, А. Д. Базыкин. Нижний правый угол слева направо: А. Д. Базыкин, водитель Миша, В. Е. Пальчиков.

XI. Лаборатория биоакустики Института эволюционной морфологии животных РАН (ныне Институт проблем экологии и эволюции). Вверху – Е. В. Романенко. Средний ряд слева – В. Чикалкин и В. И. Марков, справа – Л. С. Степанян. Внизу слева – В. Г. Янов, справа – В. М. Островская и В. А. Тарчевская (1973 и позже).

XII. Вверху – Б. Н. Гуров (форсируем перевал Сагирдашт, 1972). В середине – В. В. Иваницкий (Мангышлак). Внизу слева – автор, справа – автор и М. Корзухин (Нахичевань, 1973).

XIII. Вверху – лагерь в долине р. Ширабад (1971). В середине слева – И. И. Черничко, справа – автор и НА. Малыгина (там же) Внизу – водитель Миша устраивает на ночь воронов.

XIV. Верхний ряд: автор на кордоне Акар-Чешме и на базе Бадхызского заповедника в ожидании отъезда в поле. В середине – лагерь близ кордона Акар-Чешме. Внизу – фото слева В. В. Иваницкий и М. В. Галиченко, справа – В. И. Грабовский (1976).

XV. Вверху – лагерь у озера Тенгиз. Слева направо: М. В. Галиченко, М. А. Рыбаков, Г. Н. Костина, автор. Средний ряд слева – М. В. Галиченко, справа – М. А. Рыбаков и В. Н. Ахнин. Внизу слева – автор, справа – М. В. Галиченко в колонии черноголовых хохотунов (1979).

XVI. Плывем на остров Огурчинский. Слева направо: В. И. Грабовский, автор, Л. Ю. Зыкова, Е. А. Куприкова. В середине – прибытие на Огурчинский (В. И. Грабовский). Внизу – он же у палатки-кают-компании (1983)

XVII. На острове Огурчинский. Вверху слева – В. И. Грабовский и Л. Ю. Зыкова, справа – автор свежует осетра. В середине – забота о нас браконьеров. Фото слева: В. И. Грабовский, гость, Л. Ю. Зыкова, Е. А. Куприкова, справа – В. И. Грабовский и Л. Ю. Зыкова. Внизу – греемся у печки (1983).

XVIII. Лагерь у залива Кара-Богаз-Гол (1979). Вверху слева направо: М. Е. Гаузер, М. В. Галиченко, Г. Н. Костина, В. Потапов, В. И. Васильев, Л. Ю. Зыкова. В середине слева – В. Потапов, справа – М. В. Галиченко и автор. Внизу лагерь на берегу залива Кара-Богаз-Гол (М. В. Галиченко).

XIX. Вверху слева – Л. Ю. Зыкова и автор, справа и в середине – автор, на обратном пути из Красноводска в Москву (1983). Внизу – Л. Ю. Зыкова и автор (остановка в Дербенте).

XX. Вверху слева – Д. И. Берман, справа сверху вниз – А. В. Фильчагов и студент А. Ильичев. В середине – Д. Г. Монзиков и А. С. Корякин. Внизу – автор и В. А. Бузун в каюте капитана военного корабля (Кандалакшский заповедник, 1997).

XXI. Айдере (1981). Вверху Р. А. Данов, Д. Г. Дервиз. Средний ряд слева А. Д. Базыкин и Р. А. Данов, справа Р. А. Данов с пойманной им гюрзой. Внизу слева направо автор, Данов, В. Я. Фет, жена Данова Вера.

XXII. Сюнт-Хасардагский заповедник. Вверху – ущелье Айдере (на переднем плане автор). В середине – поселок Пархай (1981). Внизу – бедленд «лунные горы» (на переднем плане автор).

XXIII. Вверху – наш лагерь в Уфре. В середине – автор на своем постоянном месте, у кухонного очага. Внизу М. Е. Гаузер и автор (1985-1991).

XXIV. По Туркменистану за каменками и агамами (1985-1990). Вверху слева направо: водитель Гумы, Л. Ю. Зыкова, автор, водитель Таган, М. Е. Гаузер, ее брат Генрих. В середине – Большой Балхан. слева направо: водитель Таган, Генрих (на заднем плане), В. И. Грабовский, В. И. Васильев. Внизу – лагерь экспедиции в долине р. Сумбар.

XXV. Вверху – Л. Ю. Зыкова и Л. В. Симакин (Бадхыз, 1990). В середине слева – автор и В. И. Васильев (Бадхыз, 1987), справа – кавказская агама. Внизу – поймали ящерицу (В. И. Грабовский и автор в Гобустане, 1985).

XXVI. Таджикистан (1988). Вверху слева направо: С.Ю. Любущенко, Л. Ю. Зыкова, В. И. Грабовский, автор. В середине и внизу – сель и его последствия.

XXVII. Вверху – Кыргызстан, на пути в Алайскую долину (2002). В середине – СМ. Архипов (в центре), правее – А. С. Рубцов. Внизу слева – М. Ю. Марковец, справа: Б. Елигулашвили, автор А. Черницкий (Израиль, 2003)

XXVIII. Израиль. Вверху – Рувен Йозеф кольцует горлицу. В середине – гельголанские ловушки для птиц в Эйлате (2003). Внизу – Л. Ю. Зыкова и принявшая нас на постой Микки с ее детьми (Иерусалим, 1996).

XXIX. Вверху – Е. Ю. Павлова и Д. Бланк (Израиль, 2003). В середине – Е. Ю. Павлова и агрессивный самец страуса. Внизу – Муравьевский журавлиный парк. Слева – Н. М. Землянский и автор, справа – Н. М. Землянский и СМ. Смиренский (2007).

XXX. Алтай, (2006). Вверху слева направо: А. В. Грибков, А. С. Рубцов, М. В. Мордкович. В середине – М. В. Мордкович и А. В. Грибков. Внизу – А. С. Рубцов

XXXI. Хинганский заповедник (2007). Вверху – прибытие на кордон Клешинский. В середине слева направо: М.П Парилов, Марина – жена А. И. Антонова, В. А. Кастрикин, Е. Ю. Павлова, А. И. Антонов. Внизу – автор наблюдает за журавлями.

XXXII. Казахстан (2008). Вверху – Н. Н. Березовиков (слева), А. Ф. Кошарь (справа). В середине – А. В. Грибков и А. С. Опаев. Полевой лагерь (А. С. Опаев).

В рамке – овсянки Южного Приморья. Слева внизу – птенец уссурийского зуйка Charadrius placidus. Справа сверху вниз – большой и малый пестрые дятлы (Dendrocopos major, D. minor), щеголь Tringa erythropus

Слева – подготовительные материалы для планируемого полевого определителя птиц Южного Приморья. Справа вверху – малый пёстрый дятел Dendrocopos minor. В рамке – сорокопуты Евразии.

Примечания

1

Сейчас даже заповедники наши умные головы в Государственной Думе намереваются превратить в национальные парки и зарабатывать там деньги экологическим туризмом.

(обратно)

2

Из одного из таких фильмов можно узнать, что Ч. Дарвин был ботаником, а дарвиновых вьюрков, которые легли в основу предложенной им теории эволюции, диктор называет «зябликами Дарвина».

(обратно)

3

Название русского перевода книги «The zoo quest expeditions: Travels in Guyana, Indonesia, and Paraguay». 1980. Guilford & London: Lutter Worth Press.

(обратно)

4

Ленинград: «Гидрометеоиздат», 1969 и М.: «Мир», 1994, соответственно.

(обратно)

5

В русском переводе «Осы, птицы, люди».

(обратно)

6

Например, в главе 12 («Мораль и оружие») Лоренц говорит о том, что у птиц, высших млекопитающих и человека можно найти некие «социальные сдерживатели», предотвращающие нападение на индивида со стороны других особей того же вида. «С точки зрения конечного результата, – пишет автор, – неважно, какие причины не позволяют господствующему животному нанести серьезные повреждения своему более слабому собрату – то ли простые, чисто рефлекторные врожденные механизмы, то ли высшие философские соображения и нормы морали. Сущность поведения и в том и в другом случае одинакова: смирившееся существо внезапно отказывается от самозащиты и как будто бы развязывает руки убийце. Но именно в тот момент, когда с пути последнего устранены все внешние препятствия, в его центральной нервной системе возникают непреодолимые внутренние преграды, не позволяющие решиться на последний шаг. Не так ли и сам человек просит пощады? Гомеровские воины, желая сдаться на милость победителя, отбрасывали в сторону шлем и щит, падали на колени и склоняли голову» (курсив мой). Это как раз тот случай, когда внешняя видимость явления выдается за его сущность. Именно за такого рода поверхностные аналогии между поведением животных и человека Лоренца остроумно высмеял философ Эрих Фромм в книге «Анатомия человеческой деструктивности».

(обратно)

7

Некоторые из них выходили повторно, каждый раз существенно дополненными и в большем объеме. Например, книга о сорокопутах опубликована дважды на немецком языке (1983, 1996), один раз на русском, в 2008 г. и в окончательном виде – на английском, в 2011 г.

(обратно)

8

Карташёв Н. Н. (1919–1979) – российский орнитолог, доцент кафедры зоологии позвоночных биологического факультета МГУ, кандидат биологических наук. Автор более 75 публикаций, в том числе книги «Систематика птиц» (1974).

(обратно)

9

Русское название «зуёк» – это омоним клички младших членов команд на ладьях, архангельских поморов-промышленников. Отсюда, как полагают, пошла русская фамилия Зуев. Зуёк изображён на гербе и флаге города Орехово-Зуево.

(обратно)

10

Наумов Николай Павлович (1902–1987), доктор биологических наук, профессор по специальностям зоология, экология, охотоведение. В 1951–1982 гг. заведующий кафедрой зоологии и сравнительной анатомии позвоночных МГУ. Автор учебников «Экология животных» (1955) и «Зоология позвоночных» (в двух частях, 1979).

(обратно)

11

Клумов Сергей Константинович (1906–2000), зоолог, специалист по китообразным (кандидат биологических наук) и общественный деятель. Автор книг «Белуха Советского Севера» (1939) и «Ключ к тайнам Нептуна». (1973).

(обратно)

12

Во время одной дискуссии между активом нашей группы и руководством комсомольской организации, членом которой я, к счастью, так и не стал, наши противники предложили нам дождаться прихода «партийных товарищей». Именно тогда я сказал в ответ: «Стрелять надо этих партийных товарищей». Когда же главный из комсомольцев, сам член партии, донес об этом декану факультета, тот спросил: «А может быть это только Вас Панов имел в виду?»

(обратно)

13

Дементьев Г. П. (1898–1969) – профессор, выдающийся орнитолог мирового масштаба. Был, кроме того, создателем и руководителем Комиссии по охране природы при Академии наук СССР (1951–1963). Он организовал Национальную секцию в Международном совете охраны птиц (ICBP). Автор фундаментальной сводки «Руководство по зоологии. Птицы (1940) Редактор и один из авторов шеститомника «Птицы Советского Союза» (1951–1954)

(обратно)

14

Первоначально поэт, писавший под псевдонимом Дир Туманный.

(обратно)

15

О чем сказано в моей рецензии на книгу А. Д. Слонима «Инстинкт» (1967, изд. Наука). См. Панов Е.Н. 1969. Рецензия на книгу А. Д. Слонима «Инстинкт». Журн. общей биологии. 30(6): 759–761.

(обратно)

16

В СССР место этологии было занято так называемой зоопсихологией, основанной на воззрениях А. Н. Леонтьева, Л. С. Выготского, П. Я. Эльконина, К. Э. Фабри и др. В ней наиболее сильной была не зоологическая, а физиологическая традиция, опять же под влиянием вездесущего тогда в стране «павловского учения». Умозрительные схемы эволюции психики, предлагаемые психологами, явно доминировали над конкретными эмпирическими исследованиями сравнительного зоологического характера. Наиболее активно развивались исследования поведения приматов, которые также имели очевидную психологическую ориентацию.

(обратно)

17

Они то и дело возникали от искр паровозов, проходивших по железной дороге вдоль побережья Амурского залива.

(обратно)

18

См. Козлова Е.В. 1961-62. Ржанкообразные. Подотряд кулики (Фауна СССР. Птицы, т. 2, вып. 1, ч. 2-3). М.-Л.; Юдин К. А. 1965. Филогения и классификация ржанкообразных (Фауна СССР. Птицы, т. 2, вып. 1, ч. 1), Изд. Академии наук СССР.

(обратно)

19

До свидания счастье, здравствуй одиночество, мне кажется, я заплачу…

(обратно)

20

Подробно об этом можно узнать из моей статьи «Биология и поведение черноголовой гаички Poecile palustris brevirostris Tasz. на крайнем юге Приморья» (с. 98–112 в: «Орнитологические исследования на юге Дальнего Востока». Владивосток), а более популярном изложении – из главы 9 моей книги «Знаки, символы, языки (2010, изд. 7-е, дополненное и исправленное М.: ЛКИ. 502 с.).

(обратно)

21

Позже, в ходе компании по ликвидации в Приморье всех китайских названий река получила новое имя – Нарва.

(обратно)

22

Подробное описание различий в поведении этих видов содержится в статье: Панов Е. Н. 1963. О систематическом положении уссурийского зуйка Charadrius placidus (по этологическим данным). Зоол. журн. 42 (10): 1546–1553.

(обратно)

23

Гептнер Владимир Георгиевич (1901–1975) – отечественный учёный-зоолог, исследователь фауны Средней Азии. Профессор кафедры зоологии позвоночных МГУ в 1934–1975 гг. Автор книг «Общая зоогеография» (М., 1936) и серии «Млекопитающие Советского Союза» (М., 1961–1976).

(обратно)

24

Конспецифики – особи, принадлежащие к одному и тому же виду.

(обратно)

25

В 1972 г. переименована в р. Пойма.

(обратно)

26

Наумов Сергей Павлович (1905–1984) – отечественный учёный-зоолог и охотовед; доктор биологических наук, профессор, заслуженный деятель науки и техники РСФСР, заведующий кафедрой зоологии и дарвинизма МГПИ (1933–1975). Автор книг «Млекопитающие и птицы Гыданского полуострова: (Северо-Западная Сибирь)» (1931), «Тюлени СССР» (1933), «Экология зайца-беляка» (1947), «Зоология позвоночных» (2007, в соавт.).

(обратно)

27

Этот способ «объяснения по результату» таит в себе опасность движения в порочном логическом круге.

(обратно)

28

Panov E.N. 2011. The true Shrikes (Laniidae) of the world. Ecology, behaviour and evolution. Sofia-Moscow: Pensoft: 743–744.

(обратно)

29

После вооружённого конфликта с китайцами за остров Даманский в Приморском крае (1969 г.) началось массовое переименование географических названий китайского происхождения. Река Лефу получила новое название: Илистая.

(обратно)

30

В то время птицу считали относящейся к виду дроздовидная камышевка Acrocephalus arundinaceus, а позже выделили в качестве самостоятельного вида: восточная дроздовидная камышевка Acrocephalus orientalis.

(обратно)

31

Мы даже совместно написали небольшую книжку в соавторстве с тогдашним директором владивостокского Биолого-почвенного института: Васильев Н. Г., Панкратьев А. Г., Панов Е. Н. 1965. Заповедник «Кедровая падь». Владивосток. 58 страниц плюс 48 фотографий, преимущественно моих.

(обратно)

32

Розенберг В. А., Васильев Н. Г. 1969. В: Леса СССР. Том 2. М.: Наука.

(обратно)

33

В 1934 г. в США была опубликована на английском языке книга «Борьба за существование» (The struggle for existence), оказавшая большое влияние на дальнейшее развитие экологии.

(обратно)

34

Воронцов Николай Николаевич (1934–2000) – доктор биологических наук, профессор, лауреат Государственной премии СССР в области науки и техники (1990). В 1964–1971 гг. – учёный секретарь по биологическим наукам в Президиуме Сибирского отделения Академии наук СССР и, одновременно, заведующий лабораторией генетики популяций в Институте цитологии и генетики этого подразделения Академии. В 1972–1977 гг. – директор Биолого-почвенного института во Владивостоке и профессор кафедры зоологии в Дальневосточном государственном университете. Позже – один из создателей (вице-президент) Российской академии естественных наук. В 1989 г. – народный депутат СССР от научных обществ, член Комитета по науке Верховного Совета СССР. В 1989–1991 гг. – председатель Государственного комитета СССР по охране природы (единственный министр союзного правительства, не входивший в состав КПСС). В 1991 г. – министр природопользования и охраны окружающей среды СССР.

(обратно)

35

Это самая короткая сухопутная граница России с другим государством, ее длина составляет 17 км.

(обратно)

36

Тихоокеанский научно-исследовательский институт рыбного хозяйства и океанографии.

(обратно)

37

У большинства видов семейство трёхперсток (Turnicidae), обитающих в субтропиках и тропиках Старого Свет, на ноге только три пальца, а не четыре, как почти у всех птиц.

(обратно)

38

Панов Е. 1963. Кедровая падь. Фотоочерк. На суше и на море: 534–539.

(обратно)

39

Их и мои автографы в том числе, запечатлены на бревенчатых стенах этого строения.

(обратно)

40

Хвойные породы – пихта черная и кедр корейский.

(обратно)

41

«Механизмы коммуникации у птиц». 1978. М., Наука. 306 с.

(обратно)

42

О них будет подробно рассказано в главе 8.

(обратно)

43

Базыкин Александр Дмитриевич (1940–1994) – физик, математик, биолог, крупный специалист в области математического моделирования пространственно-временных процессов, происходящих в популяциях и экологических сообществах. Разработал концепцию опасных границ допустимых воздействий на экосистемы и критериев приближения к таким границам. Его работы на стыке математики и биологии существенно обогатили обе науки.

(обратно)

44

В переводе с персидского фирюза (фируза) – «камень счастья».

(обратно)

45

Каменки, как выяснилось позже, по стратегии питания относятся к числу так называемых видов оппортунистов, о чем я скажу несколько позже.

(обратно)

46

Петрофилы – буквально, «любящие камни».

(обратно)

47

Она оказалась, как позже удалось подтвердить, видом, не «близким» всем прочим, упоминаемым здесь.

(обратно)

48

Далее, главы 6 и 11.

(обратно)

49

Булатова Н. Ш., Панов Е. Н., Раджабли С. И. 1971. Описание кариотипов некоторых видов птиц фауны СССР. ДАН СССР. 199(6): 1420–1423; Панов Е. Н., Булатова Н. Ш. 1972. Сравнительный анализ кариотипов 18 видов семейства Turdidae (Aves). Зоол. журн. 51(9): 1371–1380.

(обратно)

50

Теперь людьми застроен не только почти весь этот берег, но даже и некоторые острова посреди реки.

(обратно)

51

В отличие от всем нам хорошо знакомых белых трясогузок, у самцов этого вида вся голова черная, а от клюва к затылку идет белая «маска», за что птицы и получили свое название.

(обратно)

52

Чинк – обрывистый склон возвышенности, у подножия которого за счет выветривания образуются каменистые осыпи – излюбленное место гнездования каменок и прочих птиц-петрофилов.

(обратно)

53

У чернобрюхой каменки, обитающей на Пиренейском полуострове и в северной Африке, камни для настила под гнездом носят не только самки, но и самцы.

(обратно)

54

См. об этом в главе 8.

(обратно)

55

В том числе, и обитающих за пределами тогдашнего СССР.

(обратно)

56

На обложке книги «Механизмы коммуникации у птиц», истории создания которой посвящены эти и следующая главы, помещен мой рисунок с изображением двух конфликтующих самцов этого вида.

(обратно)

57

Конус выноса – отложения фрагментов грунта, выносимых водой из устья реки и оседающих в форме полукруга за счет уменьшении скорости течения и уклона поверхности.

(обратно)

58

Ныне И. И. Черничко – один из ведущих орнитологов Украины. Он автор более 120 научных работ, в том числе шести монографий.

(обратно)

59

Ошибочное, как мне удалось выяснить в дальнейшем.

(обратно)

60

В конце концов, спустя много лет, удалось добраться и до трех видов, живущих в Израиле.

(обратно)

61

Ныне Гёкдепе.

(обратно)

62

Позже я описал увиденное в двух публикациях: Панов Е. Н. 1974. Большой чекан – новый гнездящийся вид фауны СССР. Мат. VI Всесоюз. орнитол. конф. 1 (1–5 февраля 1974, Москва) М.: изд. МГУ. Панов Е. Н. 1976. Новые данные по биологии и размножению большого чекана. С. 204–211 в: «Редкие, исчезающие и малоизученные птицы СССР». Тр. Окского гос. зааповедника. 13.

(обратно)

63

Зонтичное растение, достигающее высоты человеческого роста.

(обратно)

64

Описание этой находки можно найти в статье: Панов Е. Н., Гуров Б. Н. 1974. Новые данные по биологии белоножки. Мат. VI Всесоюз. орнитол. конф. 1 (1–5 февраля 1974, Москва) М., изд. МГУ. Фотографии этих птиц, сделанные мной тогда, размещены на моем сайте: www.panov-ethology.ru.

(обратно)

65

20 лет спустя, в 1990 г. эта межнациональная вражда привела к событию, именуемому «Ошской резней», Ее жертвами, по официальным данным, стали 1200 человек, в действительности, по-видимому, их было много больше. Нечто подобное, хотя и в меньших масштабах, произошло в городе Сумгаит в 1988 г., когда азербайджанцы перешли к жестоким погромам армян.

(обратно)

66

См. Панов Е.Н., Корзухин М. Д. 1974. Качество индивидуальных территорий и успех самцов при образовании пар у черной каменки Oenanthe picata. Зоол. журн. 53(5): 737-746.

(обратно)

67

В отличие от подвижных песков, образующих дюны и барханы.

(обратно)

68

И, к сожалению, не преодоленного полностью по сию пору.

(обратно)

69

И у ряда других видов каменок.

(обратно)

70

Топология – раздел геометрии, предмет которой – свойства обобщённых геометрических объектов, сохраняющих непрерывность при малых деформациях.

(обратно)

71

Например, в мире растений не существует явного морфологического разрыва между травами и кустарниками (их связывает друг с другом морфотип «полукустарнички»), а также между кустарниками и деревьями. Тем не менее, ботаники не отказываются от того, чтобы рассматривать травянистые растения, кустарники и деревья в качестве реальных сущностей. В подобных случаях речь идет о так называемых квазидискретных общностях.

(обратно)

72

Подробные комментарии к рисунку, приведенному здесь, можно найти на с. 202–204 другой моей книги: Панов Е. Н. 2012. «Парадокс непрерывности. Языковой рубикон: о непроходимой пропасти между сигнальными системами животных и языком человека». М.: Языки славянских культур. 456 с.

(обратно)

73

Разумеется, ночью вести наблюдения мне было не под силу, так что я брал в расчет ту дату, когда впервые видел самку на участке самца.

(обратно)

74

Позже эти наблюдения легли в основу ряда его статей. См. Иваницкий В.В. 1978. Экологические и поведенческие предпосылки полигинии у каменки-плясуньи Oenanthe isabellina (Turdidae, Aves). Зоол журн. 57(10): 1555-1565; 1981. Коммуникация и поведение каменки-плясуньи Oenanthe isabellina (Turdidae, Aves) в период спаривания. Зоол. журн. 60(8): 1212-1221; 1982. Социальное поведение каменки-плясуньи в период формирования гнездовой популяции. Зоол. журн. 61 (1): 71-81.

(обратно)

75

Реминисценции касаются двора по адресу: Москва, улица Фурманова 3/5 (так называемый «дом писателей»), – центра социальной жизни подрастающего поколения этого переулка. Дом в районе, ставшим одним из более престижных в столице, был снесен в начале 1970-х гг. На его месте сразу же выстроили шикарное жилье для чиновников военного ведомства.

(обратно)

76

Речь идет о хорошо известной «энергетической модели мотивации». Механизм порождения поведенческих актов сравниваются в ней с контейнером, в который постепенно накачивается газ (субстанция, именуемая в данном случае им «специфической энергией действия»). Давление внутри сосуда повышается. Отток газа возможен по нескольким трубкам, но блокируется клапанами. Они открываются тем легче, чем выше давление газа, которое усиливается по мере его накопления. Для открывания клапанов требуется определенный внешний толчок. В его отсутствие может произойти «взрыв» – реакция вхолостую, иначе – «вакуумная активность».

На начальной стадии процесса в действие вступает так называемое аппетентное поведение (аналог аппетита при наступлении голода). Оно выражается в поисках (зачастую случайных – по способу проб и ошибок) того внешнего стимула, который способен снять блок, препятствующий поступлению специфической энергии действия от центральной нервной системы к мышцам, управляющим соответствующим поведением. Если речь идет о коммуникации, как ее понимал Лоренц, то таким внешним стимулом оказывается социальный партнер того или иного класса, например, самец-соперник или желанная самка. В момент появления соответствующего стимула наблюдается так называемый «заключительный акт» – в нашем случае, скажем, принятие особью той или иной «позы». Важный вывод состоит в том, что целенаправленно лишь аппетентное поведение, но целью его является попросту достижение ситуации, в которой возможно «выплескивание» конечного инстинктивного акта. По ходу процесса прослеживаются следующие четыре фазы: 1) беспокойство, общее повышение активности, приводящее к пробам и ошибкам в поисках адекватной стимуляции, «зачаточные» заключительные акты. Реакции на неспецифические стимулы при высоком уровне мотивации (пример: спаривание самцов каменок с камешком); 2) достижение ситуации, выплескивание полного заключительного акта, состояние удовлетворения; 3) пресыщение стимулом, избегание его; 4) покой, инактивность. После достижения четвертой фазы необходимо определенное время для нового повторения цикла. (Пример: цикличность патрулирования границ самцами черношейной каменки). Более подробно обо всем этом можно прочесть в моих книгах. «Этология – ее истоки, становление и место в исследовании поведения» (Панов Е. Н. 1975. М.: Знание (НЖНТ, серия “Биология” 3) и «Парадокс непрерывности: Языковый рубикон. О непреодолимой пропасти между сигнальными системами животных и языком человека». (Панов Е. Н. 2012 М.: Языки славянской культуры).

(обратно)

77

Критике этих взглядов и несоответствию их реально происходящему позже была посвящена статья «Сигнальное поведение журавлей (стерха – Sarcogeranus leucogeranus, даурского – Grus vipio, японского – Grus japonensis) в свете гипотезы ритуализации» (Панов и др. 2010. Зоол. журн. 89(8): 978–1006).

(обратно)

78

См. мою статью «Сравнительная этология и молекулярная генетика как инструменты филогенетических реконструкций (на примере каменок рода Oenanthe)». (Панов Е. Н. 2011. Зоол. журн. 90(4): 470–482).

(обратно)

79

Панов Е. Н. 1983. Поведение животных и этологическая структура популяций. М.: Наука. 423 с.

(обратно)

80

Териология – ветвь зоологии, занимающаяся изучением млекопитающих.

(обратно)

81

Подобным образом зоологи и генетики трактовали события, пока население животных выглядело в их глазах в виде так называемой «классической менделевской популяции» (по имени Грегора Менделя, заложившего основы современной генетики).

(обратно)

82

Конфликт ни в какой мере не исключает существования взаимопомощи, которую часто ставят во главу угла социального образа жизни. Как писал в свое время известный английский генетик К. Мазер (1964), «…конкуренция на любом уровне организации живого, происходит ли она между клетками или между частями клетки, всегда – хотя бы в потенции, сопровождается сотрудничеством, а сотрудничество таит в себе, хотя бы в потенции, конкуренцию. Взаимосвязь сотрудничества и конкуренции пронизывает все уровни организации живого, усложняясь в процессе эволюции».

(обратно)

83

Гудолл Дж. Моя жизнь среди шимпанзе. Изд.: Крипто-логос, 2003. 144 с.; Фосси Д. Гориллы в тумане. М.: Прогресс, 1990. 288 с.; Лавик-Гудолл Дж., ван Лавик Г. Невинные убийцы. М.: Мир. 1977. 176 с.

(обратно)

84

Такие взаимодействия могут быть как непосредственными (собственно коммуникация), так и опосредованными, отделенными в пространстве и во времени от результатов, к которым они приводят.

(обратно)

85

Гомеостаз – способность открытой системы сохранять постоянство своего внутреннего состояния посредством скоординированных реакций отрицательной обратной связи, направленных на поддержание динамического равновесия. Например, остановка нагревания прибора при достижении им заданной максимальной температуры.

(обратно)

86

Впрочем, специфика социальных систем в обществе и в природе выдвигает на первый план проблему (тривиальную для систем технических), суть которой в том тождественна ли самой себе система, изменившаяся во времени: осталась ли она той же, или это уже другая система? Этой далеко не простой проблеме уделено большое внимание в моей книге, о которой здесь идет речь.

(обратно)

87

К чести журнала «Природа» следует сказать, что спустя несколько месяцев редакция сама запросила у меня эту статью, и после того, как я убрал крамольные слова, текст был напечатан.

(обратно)

88

В 1969 г. начали издавать Ежегодник «Системные исследования». (Москва: Наука), просуществовавший до 1983 г. Из него я почерпнул очень много при работе над книгой.

(обратно)

89

На русском языке труды Т. Парсонса впервые опубликованы только после Перестройки, в конце 1990-х гг. См. книгу «Система современных обществ». М.: Аспект Пресс, 1998. 270 с.

(обратно)

90

Урманцев Ю. А. Общая теория систем: состояние, приложения и перспективы развития. В сборнике «Система, симметрия, гармония». М.: Мысль, 1988.

(обратно)

91

Она убедилась в этом, изучая колонии серых цапель на Дальнем Востоке, а затем – фламинго в заповеднике Камарга (Франци). И там и тут на ее глазах множество птенцов погибали насильственной смертью от нападений особей своего собственного вида.

(обратно)

92

В те годы хороших отечественных палаток не выпускали, а импортные можно было «достать» лишь с большим трудом.

(обратно)

93

В последующие годы, во время изучения хохотунов на острове Огурчинский, мы не проводили такого рода работы в какой-нибудь одной из доступных колоний («контрольной»), а только подсчитывали и собирали в ней трупы птенцов с травмами на голове от ударов клювом.

(обратно)

94

ЦК КПСС – Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза.

(обратно)

95

Кузнечевский В., Чичкин А. Потоп вместо засухи. http://www.rg.ru/anons/arc_1999/0709/4.htm

(обратно)

96

О возможности катастрофических последствий для экономики, экологии и социальной сферы всего региона предупреждали представители экологических организаций ООН, в частности ЮНЕП.

(обратно)

97

Соханский А. Драма Кара-Богаз-Гола. Газета «Труд», 1988 г. http://www.proza.ru/2013/07/15/360.

(обратно)

98

Голицын Г. Каспий поднимается. http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1995/7/golicin.html

(обратно)

99

Кузнечевский В., Чичкин А. Там же.

(обратно)

100

Соханский А. Там же.

(обратно)

101

Мирабилит применяется в медицине, при варке стекла и мыла, а также и в текстильной промышленности.

(обратно)

102

А. Соханский, там же.

(обратно)

103

Эта экологическая катастрофа не послужила, к несчастью, уроком для советских «преобразователей природы». Во второй половине 80-х годов тогдашние власти Казахстана, Узбекистана и Азербайджана в буквальном смысле пробивали в Москве проект переброски сибирских и северных рек России на юг для «спасения» Каспия, Аральского моря, для якобы повышения урожайности сельхозкультур в южных регионах СССР. Вот что пишет свидетель этих событий, работавший тогда в Президиуме АН СССР. «Речь шла о водах Ишима, Тобола, Иртыша, Печоры и Вычегды. И о канале длиною в 700 километров. Посланцев солнечных республик активно поддерживал в Москве директор Института водных проблем АН СССР, член-корреспондент АН СССР Г. В. Воропаев. Под его давлением начались даже подготовительные земляные работы по постройке канала» (Кузнечевский В., Чичкин А., там же).

А вот как ситуацию описывает Г. Голицын: «.. помню, как году в 1986 Г. В. Воропаев (запомните эту фамилию! – Е.П.) жаловался мне, что, по-видимому, В. Г. Афанасьев, тогда главный редактор “Правды”, – тайный антиперебросчик, ибо зажимает его статью о необходимости переброски. О серьезности намерений продолжить работы по переброске говорит тот факт, со слов А. Л. Яншина, что на заседании Совета Министров СССР 19 июля 1986 года за переброску высказалось 19 человек, а против – только два (академики А. Г. Аганбегян и А. Л. Яншин). Подвел итог Председатель Совета Министров СССР Н. И. Рыжков, сказав, что, каковы бы ни были доводы “за” и “против”, денег на переброску в стране нет».

(обратно)

104

Голландский орнитолог Дж. Виин поставил такой полевой эксперимент. Еще до прилета пестроносых крачек в место их традиционного гнездования он расставил на отмели чучела этих птиц. Крачки-пионеры начали строить гнезда между чучелами, а запоздавшие стали селиться вплотную вокруг. На островах Каспийского моря у этого вида от агрессивности взрослых гибнет 8–14 % птенцов. Похожую картину мы наблюдали здесь еще у одного облигатно-колониального вида – чаек морских голубков.

(обратно)

105

Герпетология – ветвь зоологии, ориентированная на изучение рептилий.

(обратно)

106

Общая длина степной агамы не превышает 30 см. Длина туловища с головой до 12 см, а хвост в полтора-два раза длиннее тела. Масса тела до 45 г (по другим данным до 62 г). Взрослые самцы заметно крупнее самок.

(обратно)

107

Такие отношения именуются одновременной территориальной полигинией.

(обратно)

108

Как и «ложные» брачные игры у каменки плешанки, описанные в главе 3.

(обратно)

109

Из Википедии и других источников мы узнаем, что Р. Докинз с 1995 по 2008 г. работал профессором Оксфордского университета в составе Саймонского Профессората популяризации науки. К его главной профессии популяризатора науки добавляют еще сферу этологии. Учителем Докинза был один из основателей этой науки, Н. Тинберген. Однако тот, в отличие от своего ученика, по многу лет изучал в деталях, в поле и в лаборатории, поведение как минимум десятка конкретных видов животных. То же можно сказать о другом великом этологе, К. Лоренце. Иное дело Докинз. Из 12 его научных статей по этологической тематике (все, что мне удалось найти) только 4 имеют дело с поведением трех видов. Две, датированные 1968 годом, посвящены анализу движений клевания у цыплят и написаны по материалам его кандидатской диссертации, защищенной в Оксфордском университете в 1966 г. Две другие (1969, 1979) – по клеванию у птенцов озерной чайки и по организации демов у роющей осы – написаны в соавторстве со специалистами по этим двум видам. Это немногое дало Докинзу основание для широких отвлеченных рассуждений обо всех без исключения сторонах поведения «животных вообще», в том числе о коммуникации и об эволюции их социального поведения. Никогда он сам не занимался и генетикой, так что его знания в этой области носят столь же дилетантский характер. Так что я назвал бы его писателем-компилятором, придумавшим собственную фантастическую версию органической эволюции, которую трудно принимать всерьез. Верить в нее могут только люди, не располагающие достоверной научной информацией и потому готовые проглотить любую нелепость. Абсурдность построений Докинза выпукло показана в эссе А. Кузнецова «Эгоистический мул» (Химия и жизнь 2010, № 4: 28–31). К самому Докинзу очень подходит определение «слепой часовщик», как он именует Бога в своей книге одноименного названия.

(обратно)

110

Feyerabend P.K. 1975. Against method: Outline of an anarchistic theory of knowledge. London: New Left Books, (c. 43).

(обратно)

111

Ридли М. 2010. Геном. М.: Эксмо. Серия: Открытия, которые потрясли мир. (с. 172).

(обратно)

112

В 1985 г. он даже занял пост академика-секретаря Отделения общей биологии АН СССР.

(обратно)

113

В интернате, где я жил в эвакуации во время войны, четырех– и пятилетние дети божились так: «Честное ленинское, честное сталинское, честное под салют всех вождей».

(обратно)

114

Панов Е. Н. 1980. Знаки, символы, языки. М.: Знание. 192 с.; 1983. Знаки, символы, языки. Изд. 2-е, дополненное. М.: Знание (Библиотека общества «Знание»). 248 с.; 2005. Знаки, символы, языки. Изд. 6-е, дополненное и исправленное. М.: КМК 495 с.

(обратно)

115

Автор книги «Гидродинамика рыб и дельфинов». Изд. КМК, 2001. 412 стр.

(обратно)

116

Эхолокация – механизм обнаружения объекта животными (китообразными и летучими мышами) за счет восприятия органами чувств отраженной от него волны, в данном случае звуковой.

(обратно)

117

В данном случае, способность отображать события реального мира в какой-либо знаковой системе (например, в языке).

(обратно)

118

Калька английского слова interaction – буквально, взаимодействие.

(обратно)

119

Колмогоров Андрей Николаевич (1903–1987) – отечественный математик, один из крупнейших в ХХ веке.

(обратно)

120

По имени открывшего его американского лингвиста Джорджа Ципфа.

(обратно)

121

Данилевский И. В. 2007. Закон Ципфа-Парето, новые квантовые технологии и философия бессознательного. Квантовая Магия. 4(1): 1201–1209.

(обратно)

122

Двойное членение – возможность разбиения речевого сообщения на 1) единицы, обладающие собственным значением: например, слова и предложения (первое членение) и 2) на единицы, которые собственным значением не обладают: фонемы и слоги (второе членение). Явление служит одним из отличий человеческого языка от систем коммуникации животных.

(обратно)

123

Внеязыковых, таких, в частности, как мимика и жестикуляция.

(обратно)

124

Свойство продуктивности тесно связано с несколькими другими характерными особенностями человеческого языка, которые принято называть универсалиями, поскольку эти особенности присущи всем без исключения современным языкам человека, независимо от их фонетического, лексического и грамматического своеобразия. Обо всем этом подробно рассказано в моей книге, о которой здесь идет речь.

(обратно)

125

По созвучию с именем классика лингвистики Ноама Хомского, твердого сторонника идеи о том, что язык свойственен только людям и обусловлен генетической уникальностью человека. Американцы, говоря о шимпанзе, часто пользуются сокращенным «chimp» (чимп).

(обратно)

126

Приматология – ветвь зоологии, объектом которой является всестороннее изучение биологии разных видов обезьян, в том числе и человекообразных.

(обратно)

127

Метафора – слово или более сложное высказывание, употребляемое в переносном значении. В основе приема лежит неназванное, подразумеваемое сравнение предмета с каким-либо другим, на основании обладания ими неким общим признаком. То есть, перенесение смысла с одного слова на другое. Метафору считают одним из наиболее продвинутых и изощренных способов использования языка людьми.

(обратно)

128

В 2000–2013 гг. директор Института лингвистики Российского государственного гуманитарного университета. В ответ на мое письмо, где я выразил свое удивление, он лаконично ответил: «Ученые еще спорят!».

(обратно)

129

Так называемый «карликовый шимпанзе» Pan paniscus.

(обратно)

130

Пинкер С. 1994. Язык как инстинкт. М.: URSS. 455 с. Цитированы с.320–321.

(обратно)

131

В 1985 г. книга вышла в переводе на немецкий язык, а в 1987 г. – на чешский.

(обратно)

132

Фуражиры – пчелы, доставляющие в улей нектар и цветочную пыльцу.

(обратно)

133

Как это делают все насекомые, разыскивающие источники корма по запаху (например, комары).

(обратно)

134

Bohm D., Peat F.D. 1987. Science, order, and creativity. New York: Bantam Books. (курсив мой. – Е.П.)

(обратно)

135

Так, например, Ж. И. Резникова писала следующее: «Расшифровку символического “языка танцев” медоносной пчелы Карлом фон Фришем (Фриш, 1923, 1967) можно считать самым выдающимся достижением в области декодирования естественных коммуникативных сигналов животных». В подтверждение своих слов она цитировала учебник этологии О. Меннинга 1982 года: «В результате изучения “языка танцев” “… мир вынужден признать, что передавать информацию в символической форме может не только человек – это способно сделать такое скромное создание, как пчела.”» (Резникова Ж. И. 2008. Современные подходы к изучению языкового поведения животных. Коммуникативные системы животных и язык человека. Проблема происхождения языка: 293–336. М.: Языки славянских культур). На 408 страницах книги известного энтомолога В. Е. Кипяткова «Мир общественных насекомых» мы также не найдем упоминания работ Веннера и его коллег, зато достаточно подробно комментируется «открытие» К. Фриша.

(обратно)

136

Wenner A.M., Wells P.H. 1990. Anatomy of controversy.The question of a «language» among bees. New York: Columbia Univ. Press.

(обратно)

137

Торп Уильям (1902–1986). Британский зоолог и этолог. Анализировал песни птиц средствами звуковой спектрографии. Классический труд – «Обучение и инстинкты у животных» (1956).

(обратно)

138

Такого рода заблуждения настолько устоялись в умах людей, что его не в состоянии преодолеть даже некоторые исследователи, серьезно изучающие поведение животных. Сотрудник нашей лаборатории Алексей Юрьевич Целлариус по моему поручению вел в течение нескольких дней в Дагестане видеосъемку поведения ящерицы ушастой круглоголовки. Каждый день по несколько часов подряд он снимал какого-нибудь самца, прячущегося от жары в тени куста, где видимость была крайне ограничена. Самец время от времени проделывал весьма замысловатые, стереотипные движения хвостом (рисунок на этой странице). При статистической обработке распределения этих акций во времени было показано, что они подчиняются определенному эндогенному ритму. Задача работы в том и состояла, чтобы подтвердить его существование. Сам же наблюдатель никак не мог поверить в то, что эти акции самца не адресованы никому. «Наверняка, – говорил он мне позже, – самец видел кого-то из себе подобных, кого я сам не видел». Работа была крайне утомительной, и комментарии относительно поведения самца все время перемежались на записи со всевозможными филиппиками в мой адрес. Неверие было настолько сильным, что я с трудом уговорил Целлариуса стать соавтором статьи с изложением результатов этой его работы (Панов Е. Н., Целлариус А. Ю., Непомнящих В. А. 2004. Моторные координации в поведении ушастой круглоголовки (Phrynocephalus mystaceus; Reptilia, Agamidae): сигнальные функции и эндогенные ритмы. Зоол. журн. 83(8): 971–982).

(обратно)

139

Этот эволюционный скачок назван крупным американским лингвистом Дереком Бикертоном «парадоксом непрерывности». Суть явления в том, что эволюцию морфологических особенностей при переходе от шимпанзе к человеку можно считать постепенной, непрерывной, тогда как их коммуникативное поведение разнится резко и принципиально. По мнению Бикертона, язык человека возник скачкообразно, в соответствии с так называемой «теорией катастроф». Обо всем этом речь пойдет в одной из следующих глав, где будет рассказано о создании другой моей книги: «Парадокс непрерывности. Языковой рубикон».

(обратно)

140

Панов Е. Н. 1989. Гибридизация и этологическая изоляция у птиц. М.: Наука, 510 с.

(обратно)

141

Имеется в виду тот метод искусственного отбора, при котором выведение новых пород осуществляется путем скрещивания уже существующих.

(обратно)

142

Много позже, в 2001 г. мой коллега Александр Сергеевич Рубцов, который подхватил от меня эстафету изучения взаимоотношений этих овсянок, посетил по моему совету то же самое место. Из 42 самцов, которых он наблюдал, 20 (48 %) были определены как чистые обыкновенные овсянки, а остальные 22 (52 %) – в качестве гибридов. Ни одной типичной белошапочной овсянки он не видел.

(обратно)

143

Обыкновенная овсянка быстро расселяется на восток, в основном по антропогенным ландшафтам вдоль БАМа.

(обратно)

144

Сегодня острой проблемой во взаимоотношениях между Китаем и самостоятельным ныне Казахстаном становится конкуренция из-за водных запасов Черного Иртыша, текущего с территории первого из этих двух государств. Там река снабжает водой центр нефтегазовой промышленности провинции Синьцзянь (в городе Карамай). Ранее началось строительство крупнейшего в этом регионе нефтехранилища, что предполагает дальнейшее увеличение забора воды в промышленных целях. До этого китайцы уже построили каналы Черный Иртыш-Карамай и Иртыш-Урумчи. По первому из них часть стока Черного Иртыша перебрасывается в озеро Улюнгур (площадь озера за последние десятилетия была увеличена на двести квадратных километров). Второй канал направлен на водоснабжение аридного Таримского бассейна, где обнаружены крупные месторождения нефти и газа, которые китайцы интенсивно разрабатывают. Запланированный пропуск воды по обоим каналам составляет более шести кубических километров в год. Для казахов проблема упирается также в неэффективную практику использования водных ресурсов. В казахстанской прессе пишут: «Посмотрите, как в Китае ведут сельское хозяйство: буквально к каждому корешку подведена резиновая трубочка, идёт капельное орошение. У нас, где еще остался полив, используют огромные дождевальные установки, поливают на полную мощь, половина сразу испаряется. Почему в Усть-Каменогорске правый берег Ульбы не замерзает даже в сорокаградусный мороз? Предприятия сбрасывают в реку промстоки, идёт химическое и термическое загрязнение». Со временем с частичной утратой водных ресурсов может столкнуться и Россия, поскольку Черный Иртыш несет свои воды в Обь.

(обратно)

145

Так называемые виды-двойники.

(обратно)

146

С тех пор произошли существенные изменения в систематике тушканчиков.

(обратно)

147

Еще ценнее в этом плане экземпляры, фиксируемые в спирту. Именно так формировалась коллекция млекопитающих во время экспедиций Н. Н. Воронцова.

(обратно)

148

Пятитомник «Птицы Советского Союза», где сведения о сорокопутах приведены в томе 5.

(обратно)

149

Гибридный индекс дает количественную характеристику различий в облике родительских видов. Альтернативным морфологическим признакам присваиваются балльные оценки, а затем для каждой особи предполагаемого гибридного происхождения баллы суммируются. По общей выборке из популяции, где есть гибриды, оценивается степень ее отличий от популяций родительских видов.

(обратно)

150

В соответствии с так называемым морфологическим критерием вида. См. об этом в главе 8.

(обратно)

151

Такое сравнение может оказаться полезным для понимания того, какие именно поведенческие признаки появляются de novo или утрачиваются в процессе видообразования.

(обратно)

152

Гештальт (от немецкого слова Gestalt – форма, образ, структура) – пространственно-наглядная форма воспринимаемых предметов, чьи существенные свойства нельзя понять путём суммирования свойств их частей.

(обратно)

153

Изучение генофонда популяций и его изменение в пространстве и во времени.

(обратно)

154

Пальчиков Валерий Евгеньевич (1928–2013) – кандидат физико-математических наук. Специалист в области физики плазмы, физики и техники ускорителей. С 1959 г. работал в Институте ядерной физики им. Г. И. Будкера. Участвовал в создании установки с вращающейся плазмой для термоядерных исследований и экспериментах на ней. Занимался наладкой тандема-инжектора для протонного синхротрона, разработкой жидколитиевого контура для литиевой линзы, входящей в систему собирания антипротонов. Автор около 30 научных работ.

(обратно)

155

Степанян Лео Суренович (1931–2002) – крупный отечественный орнитолог, доктор биологических наук, профессор. Автор ряда монографий по систематике птиц СССР.

(обратно)

156

Эти каменки гнездятся также по всей территории Ирана и Афганистана.

(обратно)

157

Туркмения издавна считается экспортером фисташки.

(обратно)

158

Тогда заведующий научным отделом Бадхызского заповедника.

(обратно)

159

Верхняя половина панциря.

(обратно)

160

О продолжении нашего сотрудничества с ними см. в главе 4.

(обратно)

161

В 1982, 1983, 1984 и 1988 гг. в Пущино состоялись школы для молодых биологов, материалы которых были опубликованы в трех сборниках статей.

(обратно)

162

Уфра (Укрепленный Форт Русской Армии) – сокращенное название первого русского поселения, сохранившееся с времен завоевания Туркмении войсками Российской Империи в 1880-1881 гг

(обратно)

163

В долине реки Ширабад единичные белобрюхие самцы выводили потомство в парах с самками, типичными по окраске для этого региона.

(обратно)

164

Ныне директор Прикаспийского института биологических ресурсов, член-корреспондент РАН Магомед-Расул Дибирович Магомедов.

(обратно)

165

Так называемая «белоспинная плешанка» – пожалуй, наиболее часто встречающийся вариант гибридов (о первом своем знакомстве с такой птицей далеко за пределами гибридных зон, в Копетдаге, я упоминал в главе 2).

(обратно)

166

В 2007 г. культурный ландшафт наскальных рисунков Гобустана был включен в список памятников Мирового культурного наследия ЮНЕСКО.

(обратно)

167

Ильичев Валерий Дмитриевич (1937–2013) – отечественный орнитолог, доктор биологических наук, профессор. Автор книги «Биоакустика птиц» и редактор многих изданий по фауне птиц России. В 1968–1983 гг. – председатель Орнитологического комитета СССР. В 1978–1982 гг. – генеральный секретарь XVIII Международного орнитологического конгресса (Москва, 1982 г.).

(обратно)

168

До 1989 г., когда вышла в свет книга «Гибридизаця и этологическая изоляция у птиц».

(обратно)

169

Фотографии с изображением того, о чем здесь рассказано, можно найти на моем сайте www.panov-ethology.ru в разделах «Фото: Рептилии: Черепахи» и «Фото: Архив старых фотографий: Рептилии». Видеосъемка драки двух самцов содержится на диске, прилагаемом к моей книге «Эволюция диалога».

(обратно)

170

Позже, в 1981–1983 гг., наблюдая за крачками на островах Осушных и Шинкаренко в Каспийском заливе, я многократно пытался отработать способ их индивидуального мечения до начала периода гнездования (в частности, в клубах). О том, сколько усилий и нервов было потрачено на это, рассказано в главе 4 книги Ларисы Зыковой «Люди и животные в экстремальных ситуациях». Дело кончилось тем, что был придуман способ мечения птиц без их отлова. Из обычной мышеловки (давилки Геро) сооружалась катапульта, которая выбрасывала краску на птицу, идущую мимо и задевающую нитку. Это изобретение было позже запатентовано нами. Использовать устройство на крачках уже не пришлось, но с его помощью мы в 1983 г. успешно метили чаек и морских голубков на том же острове Шинкаренко.

(обратно)

171

Панов Е. Н. 2012. Парадокс непрерывности: Языковой рубикон. О непреодолимой пропасти между сигнальными системами животных и языком человека. М.: Языки славянских культур. 456 с.

(обратно)

172

Например, во время так называемой ложной паники я наблюдал, как при появлении вертолета, летевшего низко над островом, множество птенцов, оставленных поднявшимися в воздух чайками, покинули травянистую часть острова и мгновенно оказались на солончаке, где сразу же объединились в несколько больших групп. Аналогичный эффект должно производить появление на острове любого крупного животного (например, сайгака) и, разумеется, человека.

(обратно)

173

Как мне сообщил мой друг, орнитолог Эльдар Анверович Рустамов, в середине 70-х годов первым пришел в Красноводск «Профессор Дементьев». В. И. Васильев обратился к профессору Анверу Кеюшевичу Рустамову (глава орнитологии Туркменистана) с вопросом, как назвать судно. Естественно, что иного имени, кроме как «Профессор Дементьев», тот рекомендовать не мог. Спустя некоторое время заповедник получил более новое и более крупное судно. Свое имя – «Профессор Гладков» оно получило по инициативе В. И. Васильева – в честь научного руководителя его кандидатской диссертации. Суда предназначались для поддержания заповедного режима в прибрежных зонах и акваториях заповедника. С развалом СССР и заповедной системы страны в негодность пришли и суда.

(обратно)

174

Помню, как во время экспедиции в Судзухинский (ныне Лазовский) заповедник в южных отрогах Сихотэ-Алиня гнус становился особенно активным как раз к вечеру. Во время ужина четыре человека быстро двигались по лагерю в разных направлениях с мисками и ложками в руках, поглощая пищу на ходу. А по ночам все стонали во сне.

(обратно)

175

Эта поездка описана в статье Ю. Лексина «Ab ovo» (журнал «Знание-сила», № 11, 1983, с. 32–35).

(обратно)

176

Личное сообщение В. И. Кузнецова. Осмотр острова проводили в связи с планом акклиматизировать здесь антилоп джейранов из юго-западной Туркмении.

(обратно)

177

Иногда точно такая же пробежка самца направлена не в направлении самок, а к пасущимся неподалеку другим самцам, которые или отбегают в сторону или не реагируют на приближение ревущего самца.

(обратно)

178

Та же самая акция во взаимоотношениях холостяков служит инструментом относительного доминирования, поскольку система устойчивой иерархии в изученной популяции отсутствует.

(обратно)

179

Вероятно, чаще всего – как раз усилиями холостяков. В дальнейшем связи годовалой самки с матерью могут восстановиться, но это происходит далеко не всегда.

(обратно)

180

На память пришел эпизод из книги Грэма Биллинга «Один в Антарктике». Там главный герой соорудил катапульту для защиты колонии пингвинов от хищничества поморников, но затем долго колебался, имеет ли он моральное право пустить это устройство в ход.

(обратно)

181

Центральный институт травматологии и ортопедии, куда меня устроили на лечение благодаря помощи Д. Г. Дервиза и Т. С. Зацепина. Операцию делал Сергей Тимофеевич Зацепин.

(обратно)

182

Преемственными в том смысле, что колония из года в год формируется обычно в одном и том же месте и из особей, переживших зиму, а также из их потомков нескольких поколений.

(обратно)

183

Об этом шла речь в главе 1, где я рассказывал о своих исследованиях поведения синиц болотных гаичек.

(обратно)

184

Huxley J. (ed.). 1940. The new systematics. Oxford.

(обратно)

185

Mayr E. 1942. Systematics and the origin of species, from the viewpoint of a zoologist. Cambridge: Harvard University Press.

(обратно)

186

Выгодное исключение из этого правила в истории зоологии дает нам русский исследователь Николай Алексеевич Зарудный (1859–1919). Будучи преподавателем в Ташкентском кадетском корпусе, он объехал обширные пространства Средней Азии и, по поручению и на средства Русского географического общества, совершил четыре путешествия по Восточной, Центральной и Западной Персии и Белуджистану (ныне Иран). Только за одну из этих экспедиций, достигшую берегов Индийского океана, была собрана коллекция из 3 140 экземпляров птиц и примерно 50 тыс. – насекомых (http://birds-altay.ru/nikolaj-zarudnyj).

(обратно)

187

Kirwan G.M., Gregory S.M.S. 2005. A new genus for the Mongolian Finch Bucanetes mongolicus (Swinhoe, 1870). Bull. B.O.C. 125(1): 68–80.

(обратно)

188

Ныне Институт проблем экологии и эволюции РАН.

(обратно)

189

Далее я буду пользоваться нейтральным термином «форма», чтобы избежать опасной предвзятости суждений.

(обратно)

190

В 1961 г. в СССР по обвинению в незаконных валютных операциях двое граждан были приговорены Верховным судом РСФСР сначала к 15 годам тюрьмы, а затем, в связи с протестом общественности из-за слишком мягкого приговора, к расстрелу с конфискацией всех изъятых ценностей и имущества.

(обратно)

191

Кищинский Александр Александрович (1937–1980). Автор монографий «Птицы Корякского нагорья» (1980) и «Орнитофауна северо-востока Азии» (1988).

(обратно)

192

До Москвы отсюда 6200 км.

(обратно)

193

Все мои недавние попытки найти в Интернете сведения о том, какой транспорт связывает аэропорт с поселком, не увенчались успехом.

(обратно)

194

В условиях острого дефицита сигарет появился новый способ зарабатывать деньги. На рынках вы могли увидеть людей, продающих стеклянные банки с окурками. Покупатель вытряхивал из них остатки табака и набивал ими самокрутки из газетной бумаги.

(обратно)

195

Так крепкие спиртные напитки именуются у северных народов, и у эскимосов, в частности.

(обратно)

196

Мне было тогда 55 лет.

(обратно)

197

С легкой руки знаменитого этолога Нико Тинбергена, который одним из первых начал изучать в деталях поведение чаек и назвал эту акцию Long Call (буквально, долгий крик).

(обратно)

198

Проект № 2.2.148.1 по тематике «Биологическое разнообразие».

(обратно)

199

Вот как это происходило: «Начавшееся весной 1937 года насильственное переселение горожан растянулось на несколько лет. К чему была такая спешка, если полное заполнение водохранилища планировалось лишь через 10 лет? Сохранились письма мологжан, которые просили “не выселять под зиму, разрешить дожить на старом месте до весны”. В городе взрывали каменные дома и храмы. Построенные на добрые века церкви поддавались тотальному разрушению далеко не с первого раза. Переселение переложили на плечи жителей, никто не собирался оказывать даже минимальной поддержки. Властью было решено добротные дома перевозить на новые места, а ветхие попросту уничтожать (их владельцам выплачивалась какая-то смехотворная компенсация). Народ побогаче нанимал подводы, прочие же люди самостоятельно разбирали свои дома, сколачивали из них плоты, и со всеми вещами плыли по Волге к новым местам жительства. Стоит ли говорить, что такие самодельные “суда” были ненадежны, переворачивались, вещи уходили под воду, люди промокали и простужались. А ведь на новом месте еще предстояло возводить из мокрого стройматериала жилища. Страшно все это. Еще страшнее представить, что все это допустила “любимая страна”, тот самый “нерушимый Союз”, где “всё для народа”. Интересно, помнили ли об этом власти, хотели ли знать о реальных проблемах людей? И они еще искренне удивлялись, что жители противились переселению. Просто насильно сгоняли с обжитых мест, где крепкое хозяйство и налаженная жизнь, где любимые места и могилы родных. Да, водохранилище наполнили, ГЭС построили, но и судьбы людей жестоко, бесчеловечно сломали…» (http://www.tourister.ru/responses/id_2040).

(обратно)

200

По названию Барабинской степи.

(обратно)

201

Мой давний коллега по совместной работе в Институте цитологии и генетики.

(обратно)

202

Вероятно, несколькими годами позже ситуация начала улучшаться. Есть надежда, что этому будет способствовать тот факт, что в 2002 г. водно-болотным угодьям этого региона присвоили статус ландшафтно-биологического заказника с административном центром в этом крошечном поселке. См в Интернете: Чановский заказник (см. http://www.balatsky.ru/NSO/Zakchan.htm). Кстати, чайки этого региона здесь совершенно неверно названы «серебристыми».

(обратно)

203

При раскопках древнего поселения (VI–VII века до нашей эры) близ юго-западного побережья Чанов археологи обнаружили множество изображений гигантского змеевидного ящера. Вероятно, в те времена древние люди поклонялись ему как местному могущественному божеству. Но такого рода суеверия существуют здесь и поныне. Ими пытаются объяснять то, что называют в этих местах «загадочными исчезновениями в озере людей». См. http://tainy.info/unknown/uzhas-ozera-chany.

(обратно)

204

Об этом важном обстоятельстве я упоминал в главе 6, где речь шла о черных каменках.

(обратно)

205

Sternkopf V., Liebers-Helbig D., Ritz M.S., Zhang J., Helbig A.J., de Knijf P. 2010. Introgressive hybridization and the evolutionary history of the herring gull complex revealed by mitochondrial and nuclear DNA. Evolutionary Biology 2010, 10:348. 18 pp. (http://www.biomedcentral.com/ 1471-2148/10/348); Liebers-Helbig D., Sternkopf V., Helbig A.J., de Knijf P. The Herring Gull complex (Larus argentatus – fuscus – cachinnans) as a model group for recent Holarctic vertebrate radiations. Evolution in Action. Springer Berlin Heidelberg, 2010. 351–371.

(обратно)

206

Строительство обошлось в 10.6 млн. рублей и унесло жизни сотен, если не тысяч ссыльных узников Александровской каторжной тюрьмы. Сейчас эта трасса не используется.

(обратно)

207

Считают, что и река, и поселок получили свои названия от ветра, именуемого сармой. Это сильный шквалистый ветер, рождающийся тогда, когда холодный арктический воздух с Приленского плато, переходя через Приморский хребет, попадает в долину реки Сарма. Она суживается к устью и, таким образом, представляет собой нечто вроде естественной аэродинамической трубы. При выходе из нее ветер достигает ураганной скорости.

(обратно)

208

Биология и взаимоотношения серой и черной ворон в плане их гибридизации в Сибири были к тому времени исследованы в деталях местными орнитологами А. П. Крюковым и В. П. Блиновым.

(обратно)

209

Пос. Култук был основан на южной оконечности Байкала в 1647 г. Иваном Похабовым как зимовье по сбору ясака с местных инородцев.

(обратно)

210

Один из них получил имя его первооткрывателя – так называемая овсянка Годлевского. Эти два исследователя первыми высказали мысль, что белый аист, обитающий в Восточной Сибири, представляет собой самостоятельный вид. Вот как об этом писал сам Дыбовский. «Пржевальский утверждает, что амурско-уссурийский аист ничем не отличается от европейского; между тем с первого же взгляда мы убедились, что это новый вид: уже один удлиненный черный клюв представляет такое существенное отличие, что в этом не оставалось никакого сомнения. Этот вид аиста я назвал Cikonia Taczanowskii. Отпрепарировав, правда, не весьма удачно, я отослал его в Варшаву. Тачановский признал этот молодой экземпляр недостаточным для описания и ожидал лучших, которые мы доставили ему уже в следующем году из Уссури. По этим новым экземплярам и было составлено подробное описание и сделан прекрасный рисунок, но, к несчастью, слишком поздно: нас предупредил в этом отношении Роберт Свинхэ (Swinhoe), описавший тот же вид аиста по живым экземплярам, присланным из Японии в Лондон и назвавши его «?. boyciana». Таким образом, эта форма, с такой радостью встреченная нами в Благовещенске, была для нас утеряна». (http://www.magicbaikal.ru/history/dybovsky.htm)

Эта история имела следующее продолжение. Вопрос о видовой самостоятельности дальневосточного аиста все же долгое время оставался спорным. И лишь в 2004 году Екатерина Юрьевна Павлова, работавшая тогда в Московском Зоопарке, обратила мое внимание на тот факт, что брачное поведение этих птиц имеет весьма мало общего с тем, что свойственно европейскому белому аисту. Мы провели детальный сравнительно этологический анализ на основе видеозаписей и фонограмм. Результаты были опубликованы в статье «Новые данные о поведении дальневосточного аиста Ciconia boyciana». (Павлова Е. Ю., Панов Е. Н. 2005. «Научные исследования в зоологических парках» 18: 39–60. М.: Моск. Зоопарк). Теперь уже не оставалось ни малейших сомнений в том, что C. boyciana действительно не может рассматриваться иначе, чем вполне самостоятельный вид.

(обратно)

211

Что само по себе оказывается ситуацией уникальной, ранее не описанной в литературе по естественной гибридизации птиц.

(обратно)

212

Е. П. Кашкаров занимается исследованием редких видов млекопитающих, изучением краевых популяций, ритмами природных процессов и разработкой стратегии охраны биоразнообразия, базирующейся на временных закономерностях изменения климата. Главный редактор журнала Pitм – Rhythm Journal. Автор около 80 научных публикаций и трех монографий.

(обратно)

213

О необычных обстоятельствах этого брака и о совместных исследованиях супругов см. очерк Людмилы Ермолиной «Любовь через океан» (http://www.ap.altairegion.ru/348-07/5.html).

(обратно)

214

Как раз перед экспедицией мне удалось приобрести цифровую камеру Nikon D70s и фирменный телеобъектив. AF VR Nikkor 80-400.

(обратно)

215

Об этом см. в главе 2.

(обратно)

216

Аргали – самый крупный представитель рода баранов (Ovis). Масса взрослых самцов может достигать 200 кг и более. Рога до 190 см в длину, закручены в спираль с окончаниями наружу и вверх. Они весьма популярны в качестве охотничьих трофеев – их цена может достигать нескольких тысяч долларов. Кроме того, эти рога используют в китайской народной медицине, из-за чего на аргали охотятся местные браконьеры. Трагично то, что в истреблении этого краснокнижного вида принимают участие и те, на чьей ответственности должна лежать его охрана. Так, 9 января 2009 г. при незаконном отстреле аргали с воздуха в тех самых местах, о которых здесь идет речь, вертолет Газпромавиа потерпел крушение. В охоте принимали участие бизнесмены и крупные чиновники, среди которых был полпред Президента России в Госдуме РФ А. С. Косопкин. авария случилась из-за того, что стрелявший с вертолета главный природоохранник Республики Алтай В. Каймин поскользнулся и его воздушным потоком выбросило на несущие винты. Когда его закрутило, летчик сделал резкое движение вниз. Высота полета была маленькая, поэтому вертолет ударился о землю, начал крутиться вокруг собственной оси и катиться по склону. Только потому, что дело кончилось гибелью его и еще шести участников «царской охоты», эпизод не смогли замять, как ни старались. Судья Кош-Агачского суда Республики Алтай утверждал, например, что из показаний свидетелей «не следует, что кто-либо из подсудимых принимал участие в незаконной охоте». В мае 2011 г. браконьерам вынесли оправдательный приговор. Однако позже Верховный суд республики Алтай отменил его и отправил дело на пересмотр. Понадобилось два года, чтобы Косопкин был посмертно признан браконьером. В расследовании этих событий и в восстановлении справедливости большую роль сыграли Геблеровское экологическое общество в Барнауле и его председатель А. В. Грибков.

(обратно)

217

Теленгиты – сибирский народ (субэтнос алтайцев), коренной малочисленный народ Российской Федерации. Язык теленгитов – южноалтайский, точнее – собственно алтайский (теленгитское наречие). Он относится к киргизско-кыпчакским (хакасским) языкам тюркской группы алтайской языковой семьи. По переписи населения 2002 года численность теленгитов в Республике Алтай составляла 2.4 тыс. человек. Вместе с тем сами теленгиты оценивают свою численность не менее чем в 15 тыс. человек.

(обратно)

218

Позже, в 2012 г., постановлением Правительства Республики Алтай было предписано создать здесь заказник «Талдуаир» для сохранения таких краснокнижных видов, как снежный барс и алтайский горный баран аргали.

(обратно)

219

По этому хребту проходят границы Республик Алтай и Тыва, а южнее – между Россией и Монголией.

(обратно)

220

Такое выселение части особей из исконного ареала формы есть следствие так называемого популяционного давления. Это способ эмигрантов избежать конкуренции с прочими особями, когда численность местной популяции превышает некую оптимальную норму, отвечающую ресурсным возможностям соответствующего жизненного пространства.

(обратно)

221

Там мне, удалось сделать несколько редких кадров при съемках других видов птиц. Например, кукушки с мохнатой гусеницей в клюве и спаривание вертишеек.

(обратно)

222

См. о нем в главе 2.

(обратно)

223

Такова общая схема дарвиновской дивергентной эволюции.

(обратно)

224

Панов Е. Н. 2001. Бегство от одиночества: индивидуальное и коллективное в природе и в человеческом обществе. М.: Лазурь. 637 с. Переиздана в 2011 г.: Панов Е. Н. 2011. Индивидуальное – коллективное – социальное в природе и в обществе. Бегство от одиночества. М.: Изд-во ЛКИ. 640 с.

(обратно)

225

Беклемишев Владимир Николаевич (1890–1962) – действительный член АМН СССР и Польской АН. Заслуженный деятель науки РСФСР. Лауреат двух Сталинских премий – по биологии, за книгу ««Основы сравнительной анатомии беспозвоночных» (1946) и по медицине (1952).

(обратно)

226

Бигон М., Харпер Дж., Таунсенд К. 1989. Особи, популяции и сообщества. В двух томах. М.: Мир.

(обратно)

227

Так, на примере инфузорий можно видеть, что среди организмов, именуемых «одноклеточными», немало высокоорганизованных существ, предстающих перед нами как истинное чудо инженерных возможностей природы.

(обратно)

228

Маргулис Линн (1938–2011) – американский биолог, создательница современной версии теории симбиогенеза. Автор книги «Роль симбиоза в эволюции клетки», вышедшей в СССР в 1983 г., где ее фамилия транскрибирована как «Маргелис».

(обратно)

229

Путешествия натуралиста вокруг света на корабле «Бигль» (1839 г.)

(обратно)

230

Продолжительность жизни березы белой европейской (или повислой) по разным данным, 100–120 (до 150 и даже 300) лет, но отдельные деревья доживают до 400 лет и более.

(обратно)

231

Метамерия – разделение тела организма на повторяющиеся вдоль продольной оси схожие между собой сегменты, именуемые метамерами. Например, у паразитических ленточных червей в процессе роста задние сегменты отделяются и тем самым обретают самостоятельность.

(обратно)

232

Bilateria – двусторонне-симметричные, или билатеральные – подразделение, включающее в себя подавляющее большинство всех ныне существующих видов. Тела их можно разделить на левую и правую половины, зеркально повторяющие друг друга. У представителей некоторых групп, однако, двусторонняя симметрия может нарушаться и даже полностью утрачиваться, что наблюдается, например, у человека (асимметричное положение сердца, печени и многих других внутренних органов). У иглокожих (морские звезды и др.) на поздних личиночных стадиях развития и у взрослых особей расположение систем органов глубоко асимметрично или даже приобретает характер радиальной симметрии.

(обратно)

233

По Аристотелю, «…государство существует по природе и по природе предшествует каждому человеку; поскольку последний, оказавшись в изолированном состоянии, не является существом самодовлеющим, то его отношение к государству такое же, как отношение части к своему целому».

(обратно)

234

Метерлинк, Морис Полидор Мари Бернар (1862–1949) – бельгийский писатель, драматург и философ. Писал на французском языке. Лауреат Нобелевской премии по литературе за 1911 год. Автор философской пьесы-притчи «Синяя птица», посвященной вечному поиску человеком непреходящего символа счастья и познания бытия. Работы Метерлинка по поведению социальных насекомых – муравьев и термитов – менее известны. О перипетиях научной деятельности мыслителя можно прочесть на с. 336–341 книги: Веннер А., Уэллс П. 2011 Анатомия научного противостояния. Есть ли «язык» у пчел? М.: Языки славянских культур. 488 с.

(обратно)

235

Царство животных.

(обратно)

236

Гештальтпсихология трактует восприятие как опознавание целостной структуры (гештальта), а не как механическую сумму составляющих ее элементов; Принцип холизма гласит: целое всегда есть нечто большее, чем простая сумма его частей: познание целого должно предшествовать познанию его частей. Эмерджентная эволюция – непредсказуемое возникновение в живой системе новых особых свойств, ранее ей не присущих (феномен эмерджентности).

(обратно)

237

Жан Анри Фабр (1823–1915), по моему мнению, должен считаться истинным основателем этологии. В изучении и понимании инстинкта он существенно опередил таких ученых, как К. Лоренц и Н. Тинберген. А уж Нобелевской премии он заслужил в гораздо большей степени, чем К. Фриш с его выдумками о «языке танцев» пчел.

(обратно)

238

Как это описано выше в главе 7, где речь шла о «псевдородительском» поведении чаек хохотуний.

(обратно)

239

Птица названа так потому, что ее громкий двусложный крик, в отличие от столь хорошо знакомого всем нам «ку-ку… ку-ку», звучит как пронзительное «ани-ани».

(обратно)

240

Определение этого понятия см. в главе 7.

(обратно)

241

Три я нарисовал сам.

(обратно)

242

Сорокин Питирим Александрович (1889–1968) – выдающийся русский социолог и культуролог, один из основоположников теорий социальной стратификации и социальной мобильности. По постановлению Коллегии ГПУ от 26 сентября 1922 г. выслан за границу из Петрограда на поезде, оказавшись одним из тех, кого впоследствии ассоциировали с «Философским пароходом». В 1931 г. основал социологический факультет в Гарвардском университете и руководил им до 1942 г. В 1931–1959 гг. – профессор Гарвардского университета. В 1965 г. – президент Американской социологической ассоциации.

(обратно)

243

См. об этом в главе 4.

(обратно)

244

К числу таких работ из многих, цитируемых в главе 13, назову следующие: Дюркгейм Э. 1991. О разделении общественного труда. Метод социологии. М.: Наука. 574 с.; Леви-Брюль Л. 1994. Первобытное мышление. М.: Педагогика-пресс. 510 с.; Леви-Стросс К. 1984. Печальные тропики. М.: Мысль. 220 с.; Мид М. 1988. Культура и мир детства. М.: Наука. 429 с.; Миклухо-Маклай Н. Н. 1993. Статьи и материалы по антропологии и этнографии народов Океании. Собр. соч. в 6 томах. Т. 2. М.: Наука. 528 с.; Тернер В. 1983. Символ и ритуал. М.: Наука. 277 с.; Эванс-Причард Э. Э. 1985. Нуэры. М.: Наука. 236 с.

(обратно)

245

Написано почти полвека назад, в начале 1960-х гг. Сегодня ситуация изменилась коренным образом.

(обратно)

246

Имеется в виду средний преуспевающий член развитого общества.

(обратно)

247

А. В. Марков является в настоящее время заведующим кафедрой биологической эволюции Биологического факультета МГУ и располагает, таким образом, неограниченной возможностью проповедовать будущим ученым свои воззрения.

(обратно)

248

О степени компетентности А. В. Маркова в этой области знаний см. мою статью «Есть ли альтруизм у бактерий?»

(обратно)

249

См. об этом в главе 4.

(обратно)

250

Мой перевод был издан 1995 г. под одной обложкой с другой работой К. Лоренца – «Человек находит друга».

(обратно)

251

Экземпляр этой книги есть у меня дома. Но на ее титульном листе нет никакого случайно забредшего туда Сергея Сергеевича.

(обратно)

252

Тем более, что существуют еще два перевода книг Гарета Паттерсона: «Я всей душою с вами, львы!» (1995, за год до выхода в свет моего перевода) и «Последние из свободных» (2003). Переводчиком обеих является С. С. Лосев.

(обратно)

253

Частичный перечень этих публикаций можно найти на странице http://91.122.206.147/cgi-bin/irbis64r_11.

(обратно)

254

Гиляров Алексей Меркурьевич (1943–2013) – отечественный зоолог, эколог, гидробиолог, популяризатор науки, публицист, доктор биологических наук, профессор кафедры общей экологии Биологического факультета МГУ, член-корреспондент Российской академии естественных наук. Автор учебника «Популяционная экология» для студентов университетов.

(обратно)

255

Так ли это?

(обратно)

256

Эти конспекты занимают несколько толстых папок.

(обратно)

257

Панов Е. Н., Зыкова Л. Ю. 2003. Горные агамы Евразии. М.: Лазурь. 301 с. В 2016 г. исправленное и дополненное издание вышло на английском языке (Rock Agamas of Eurasia. Moscow: KMK Scientific Press. 325 p.).

(обратно)

258

Переименован в Сердар.

(обратно)

259

Эти вершины Западного Копетдага существенно уступают по высоте тем, что находятся в Центральном Копетдага (Чопан – 2889 м и Душакэрекдаг (или просто Душак) – 2483 м).

(обратно)

260

С. А. Букреев – орнитолог, автор книг: «Оценка роли заповедника в сохранении орнитологического разнообразия своего представительства (на примере Сюнт-Хасардагского заповедника)» [1996]; «Орнитогеография и заповедное дело Туркменистана» [1997]; «Гнездовая фауна птиц Сюнт-Хасардагского заповедника» [1999]. В. С. Лукаревский – автор книги «Леопард (Panthera pardus) на Западном Копетдаге: размещение, численность, особенности экологии и поведения» [1993], которую я позже перевел на английский язык.

(обратно)

261

Фет Виктор Яковлевич – специалист по систематике и биологии пауков, скорпионов; ныне профессор биологии Университета Маршалл (США).

(обратно)

262

Данов Ростислав Александрович (1941–1993) был всесторонне образованным зоологом и прекрасным знатоком биологии ядовитых змей. В отличие от других змееловов, работавших в кирзовых сапогах, он всегда выходил на промысел в сандалиях. Данов считал, что когда имеешь дело с этими рептилиями, нужно неизменно быть предельно внимательным, а сапоги снижают степень риска и ослабляют ощущение опасности. Но итог был таков: Данова кусали змеи четырёх видов 14 раз (восточный щитомордник на Дальнем Востоке, кобра, гюрза и эфа в Туркмении). Самым опасным оказался укус эфы в июне 1984 года, после которого у него отказали почки на 27 дней. Восстановить их работу удалось только в институте Склифосовского в Москве. Последствия укуса сказались позднее на работе сердца, что было причиной преждевременной смерти натуралиста. Тем не менее, Ростислав продолжал ловить змей с тем же азартом и риском, как и прежде, ещё два года, в 1985 г. его ещё раз укусила гюрза.

(обратно)

263

Ландшафт бедленда (от английского слова badlands, буквально – дурные, бесплодные земли) известен во многих регионах с сухим климатом, но название свое получил от такого рода местностей, типичных для Скалистых гор Северной Америки. Рельеф бедленда сильно расчленен, с густой сетью разветвленных оврагов и опустыненных, относительно узких долин. Ландшафт образуется в местах с водоупорным глинистым субстратом, легко растворимым и богатым минеральными солями. Из-за отсутствия сплошного растительного покрова исходная порода подвержена размыву ливневыми потоками в периоды дождей и выветриванию в сухие сезоны.

(обратно)

264

Молекулярными методами показано, что степная и кавказская агамы относятся к двум разным родам семейства агамовых ящериц – Trapelus и Laudakia, соответственно. Интересующие нас виды различаются, в частности, по числу хромосом: их 46 у степной и 34–36 у кавказской и прочих видов рода Laudakia. Поэтому не приходится удивляться резким различиям в целом ряде биологических особенностей степной и кавказской агам (тип окраски, сигнальные позы, температурные предпочтения), не говоря уже о строении социальных систем.

(обратно)

265

Дахистан (от названия населявшего его племени дахов) возник на рубеже VIII–IX веков. В XII–XIII веках это был процветающий город на караванном пути между Хорезмом и персидской Гирканией. Именно тогда были выстроены минареты и мечеть. О былом величии города в то время свидетельствуют многочисленные сегодняшние руины различных сооружений. К закату город начал клониться уже к концу этого периода, когда сюда пришли войска Чингисхана. А в XV веке жизнь в Дахистане-Мисриане исчезла окончательно. Очевидно, гибель города была обусловлена наступлением на него пустыни и исчезновением источников воды. В Мадау, например, в наши дни воду привозят, как правило, в цистернах, а сравнительно недавно ее собирали во время короткого периода дождей.

(обратно)

266

Сегодня эти руины активно рекламируются как одна из достопримечательностей Туркменистана для туристов. Судя по фотографии на сайте http://heritageinstitute.com/zoroastrianism/dahi/dahistan.htm, минареты были позже реставрированы.

(обратно)

267

Мы много лет скрывали этот простой метод отлова от коллег-герпетологов, поскольку среди них были энтузиасты, которые могли бы использовать его для бесконтрольного массового отлова ящериц ради пополнения зоологических коллекций.

(обратно)

268

Фолидозом именуется комплекс признаков чешуйчатого покрова ящериц и змей: число чешуй, их размеры и форма на разных участках тела.

(обратно)

269

См., например, Baig K.J., Wagner P., Ananjeva N.B., Bцhme W. 2012. A morphology-based taxonomic revision of Laudakia Gray, 1845 (Squamata: Agamidae). Vertebrate Zoology. 215 62 (2): 213–260.

(обратно)

270

Эта точка зрения принята сегодня как доказанная (см. тот же источник), хотя я придерживаюсь другой, изложенной в следующем абзаце.

(обратно)

271

Как об этом неоднократно говорилось в главе 6, где речь шла о межвидовой гибридизации у птиц.

(обратно)

272

Позже у нас возникло подозрение, что самец № 70 был не чистокровной хорасанской агамой, а гибридом двух видов.

(обратно)

273

См. об этом в главах 1 и 2.

(обратно)

274

Их образ жизни и по сию пору остается практически неизученным другими коллективами герпетологов.

(обратно)

275

Панов Е. Н. 1999. Каменки Палеарктики. Экология, поведение, эволюция. М.: КМК, 342 с.

(обратно)

276

Родина этого дерева – Австралия. Соцветие выглядит как цилиндрическая густая щеточка, образованная длинными тычинками.

(обратно)

277

Эритрина (Erythrina), род растений семейства бобовых. Большей частью деревья или кустарники, стебли (стволы) и побеги которых часто покрыты шипами. Листья тройчатые. Цветки крупные, очень эффектные, преимущественно ярко-красные, собраны в соцветия. Около 100 видов, в тропиках и субтропиках.

(обратно)

278

По иронии судьбы, белошапочные овсянки оказались весьма многочисленными всего лишь в 200–250 км от этих мест, к северу от границы между Кыргызстаном и Казахстаном, куда я шесть лет спустя (в 2008 г.) приехал с совершенно иными целями.

(обратно)

279

Несовпадение этнических и государственных границ, берущее свое начало в национально-государственном размежевании 1924–1925 гг., привело к тому, что во всех республиках Средней Азии проживают крупные общины других титульных этносов региона. Наличие крупных этнических общин, проживающих на границе со своим «титульным» государством, является мощным конфликтогенным фактором.

Большинство республик Средней Азии имеют территориальные споры с соседями, значительная часть которых до сих пор не урегулирована. Этническая чересполосица и отсутствие общепризнанных границ усугубляется дефицитом земельных и водных ресурсов, придавая периодически возникающим конфликтам выраженную социально-экономическую окраску. Наибольшее число территориальных споров происходит между Узбекистаном, Киргизией и Таджикистаном. Эти страны помимо общих границ и аграрного перенаселения объединяет принадлежность к Ферганской долине, где расположены Ошская область Киргизии, Согдийская область Таджикистана, а также Ферганская, Наманганская и Андижанская области Узбекистана. Даже по сравнению с неблагополучными районами Средней Азии Ферганская долина выделяется высокой перенаселенностью, уровнем исламизации населения и большим числом нерешенных социально-экономических проблем (http://ria.ru/spravka/20100611/245118780.html#ixzz3Z3U2SF51).

(обратно)

280

Приток Амударьи.

(обратно)

281

Панов Е. Н. 1999. Каменки Палеарктики. Экология, поведение, эволюция. М.: КМК, 342 с. Панов Е. Н. 2008. Сорокопуты (семейство Laniidae) мировой фауны: экология, поведение, эволюция. М.: Товарищество научных изданий КМК. 620 с.

(обратно)

282

В моей книге «Каменки Палеарктики» я именую этот вид гораздо более благозвучным термином «белохвостая», а ту, которая под этим именем фигурирует в Интернете (Oe. leucura), называю «чернобрюхой».

(обратно)

283

Вопрос о том, почему у многих видов каменок, обитающих в аридных пустынях, в окраске преобладает черный цвет (не только у самцов, но зачастую и у самок) остается открытым для орнитологов. Казалось бы, этот признак неблагоприятен (черные поверхности плохо отражают солнечный свет), поскольку может грозить перегревом тела. О попытках объяснить это явление см. в моей книге «Каменки Палеарктики» на с. 26–27.

(обратно)

284

В переводе с древнееврейского – «дикая природа».

(обратно)

285

Ныне на территории Украины.

(обратно)

286

Обыкновенный шипохвост (Uromastyx aegyptia) – ящерица семейства агамовых, один из 15 видов рода, обитающих в сухих предгорных пустынях от Северной Африки на западе до полуострова Индостан на востоке. Народное название – дабб.

(обратно)

287

Khoury F., Furschler M. 2008. Habitats and foraging of Hooded Wheatears Oenanthe monacha in Jordan. Sandgrouse. 30: 145–149.

(обратно)

288

Outlaw R.K., Voelker G., Bowie R.C.K. 2009. Shall We Chat? Evolutionary relationships in the genus Cercomela (Muscicapidae) and its Relation to Oenanthe reveals extensive polyphyly among chats distributed in Africa, India, and the Palearctic. Mol. Phylogenet. Evol. 55: 284–292.

(обратно)

289

Заповедник расположен на приамурской равнине. Лишь третью его часть занимают невысокие сопки – отроги хребта Малый Хинган, откуда и название заповедника.

(обратно)

290

Волоколамский район Московской области.

(обратно)

291

Ковшарь Анатолий Федорович – автор монографии «Птицы Таласского Алатау» (Алма-Ата, 1966. 437 с.), очерков по отдельным группам и видам пернатых в пятитомнике «Птицы Казахстана» (тт. 3, 4, 5; 1970, 1972, 1974) и еще около 340 научных и научно-популярных публикаций, обобщенных затем в фундаментальной сводкой «Птицы Казахстана и сопредельных территорий» (2000).

(обратно)

292

Нашу машину только один раз остановили пограничники. К счастью, с момента выезда из Алматы я держал в нагрудном кармане штормовки удостоверение Института Академии наук в красной корочке. Увидев его, офицер сразу же извинился и разрешил нам ехать дальше. Даже справка не понадобилась.

(обратно)

293

По этому экземпляру Валентин Юрьевич Ильяшенко позже дал первое для науки описание птенцов бирманского сорокопута.

(обратно)

294

Панов Е. Н., Павлова Е. Ю. 2015. Лебеди мира. Структура и эволюция сигнального поведения. Москва: КМК. 164 с.

(обратно)

295

Оксюморон, или оксиморон (от древне-греческого ????????, буквально – остроумно-глупое) – сочетание слов с противоположными значениями (то есть сочетание несочетаемого).

(обратно)

296

Экземпляр этой птицы привезли в Англию в 1790 г. члены экспедиции Джона Кука, нанесшего как раз в тот же год материк Австралия на карту мира.

(обратно)

297

Pointer M.A., Mundy N.I. 2008. Testing whether macroevolution follows microevolution: Are colour differences among swans (Cygnus) attributable to variation at the MC1R locus? BMC Evolutionary Biology. 8(1): 249–256.

(обратно)

298

Ныне он – заведующий Лабораторией заповедника по сохранению разнообразия диких животных.

(обратно)

299

Не «хвост», как обычно говорят непосвященные, а надхвостье, длина которого у взрослого самца может достигать полутора метров.

(обратно)

300

Кстати, среди всего лишь восьми коротких записей по черношейному лебедю там не оказалось ни одной, которая давала бы сколько-нибудь отчетливое представление о вокализации этого вида. Таким образом, именно нами она была впервые описана во всех деталях.

(обратно)

301

Фитч У. Т. 2013. Эволюция языка. М.: Языки славянской культуры. 768 с.

(обратно)

302

Панов Е. Н. 2012. Парадокс непрерывности. Языковой рубикон: о непроходимой пропасти между сигнальными системами животных. М.: Языки славянской культуры. 456 с.

(обратно)

303

Мюллер И. П. (1801–1858) – германский естествоиспытатель. Один из основателей современной сравнительной анатомии, активный пропагандист эволюционного учения Ч. Дарвина.

(обратно)

304

Кошелев А. Д. – кандидат физико-математических наук. После защиты диссертации работал в Институте общей и педагогической психологии АПН (ныне Психологический институт РАО) в лаборатории «Математического моделирования психических процессов» над темой «Автоматическое распознавание рукописного текста» (семантический и синтаксический уровни). Затем преподавал языки программирования и информационные системы в Московском институте приборостроения (ныне Московский госуниверситет приборостроения и информатики). В 1993 г. организовал издательство «Языки русской культуры», которое затем, с расширением тематики, было переименовано в «Языки славянской культуры» (ЯСК).

(обратно)

305

Об этом см. выше, в главе 5, раздел «Шимпанзе».

(обратно)

306

Глоттогенез – исторический процесс происхождения, формирования и становления человеческого естественного звукового языка.

(обратно)

307

Резникова Ж. И. – доктор биологических наук, профессор, заведующая лабораторией поведенческой экологии сообществ Институт систематики и экологии животных в Новосибирске и кафедры сравнительной психологии Новосибирского государственного университета.

(обратно)

308

Панов Е. Н. 2009. Язык человека и сигнальные системы животных. Успехи современной биологии. 129(5): 492–510.

(обратно)

309

Репертуар одного и того же вида разные исследователи могут описывать совершенно по разному (произвольно), выделяя в нем неодинаковое количество «сигналов».

(обратно)

310

Об этом см. в разделе «Они и мы» в главе 5.

(обратно)

311

Насекомое движется по траектории, напоминающей контуры цифры 8.

(обратно)

312

Фуражир – рабочая пчела, совершающая постоянные рейсы между ульем и источником корма. Рекруты – рабочие пчелы, мобилизуемые на сбор взятка запахом цветов, приносимым в улей фуражиром.

(обратно)

313

См. об этом в книге: Веннер А., Уэллс П. 2011. Анатомия научного противостояния. Есть ли «язык» у пчел? М.: Языки славянской культуры. 487 с. Перевод с английского и научное редактирование Е. Н. Панова.

(обратно)

314

Выдвинута в 1952 г. в статье: Tinbergen N. Derived activities: their causation, biological significance, origin and emancipation during evolution. Quart. Rev. Biol. 27(1): 1–32.

(обратно)

315

Grabovsky V.I. 1993. Spatial distribution and spacing behaviour of males in a Russian Corncrake (Crex crex) population. Gibier faune sauvage. 10: 259–279.

(обратно)

316

Как писал крупный орнитолог О. Хайнрот, «Крик петуха обозначает попросту: “Здесь есть петух” и не более того».

(обратно)

317

Профессор кафедры психологии Университета Эмори в городе Атланта (США). Директор центра Living Links Center в Национальном центре исследования приматов Йеркеса (Yerkes National Primate Research Center). Автор книг: Chimpanzee politics: power and sex among apes (1982, Jonathan Cape, London) и Good Natured: The Origins of right and wrong in humans and other animals (1996, Harvard Univ. Press, Cambridge, MA). Процитированная мной статья: de Waal F. B. M. 1988. The communicative repertoire of captive bonobos (Pan paniscus), compared to that of chimpanzees. Behaviour. 106(3–4): 183–251.

(обратно)

318

Подробнее об этом сказано в разделе «Шимпанзе» главы 5.

(обратно)

319

Savage-Rumbaugh S., Fields W.M., Segerdahl P., Rumbaugh D. 2005. Culture prefigures cognition in Pan/HomoBonobos. Theoria. 54: 311–328.

(обратно)

320

Эпигенетические аспекты развития базируются не на изменениях генетического кода (ДНК), но на действии других генетических факторов, которые регулируют активность генов.

(обратно)

321

Пиджин – в языкознании, упрощённый лекикон, который используется как средство общения между двумя или более коллективами людей, говорящих на разных языках.

(обратно)

322

То есть отсутствует одно из главных свойств языка – перемещаемость. Это способность сигнализировать об удаленных во времени и в пространстве событиях. Именно свойству перемещаемости в первую очередь обязано развитие человеческой культуры и науки. Знания о прошлых этапах истории человечества складываются из наблюдений очевидцев, которые с помощью языка транслируются последующим поколениям. Мы можем прогнозировать будущее и заранее вносить коррективы в неблагоприятные прогнозы лишь благодаря тому, что предполагаемый ход событий облекается нами в форму языковых текстов.

(обратно)

323

Их авторы – У. Гамильтон, Р. Трайверс, Дж. Мейнард Смит и др. выступили на правах высоколобых интеллектуалов, которые лучше специалистов-этологов осведомлены о скрытых генетических пружинах эволюции поведения животных.

(обратно)

324

Byrne R.W., Bates L.A. 2006. Why are animals cognitive? Current Biology. 16: 445–447.

(обратно)

325

См., например, Ридли М. 2010. Геном. М.: Эксмо, 432 с. Широкому распространению этих идей, основанных на генетическом редукционизме, во многом способствовала активность Р. Докинза, которая, по моему мнению, нанесла весьма серьезный ущерб развитию биологии.

(обратно)

326

Фитч У. Т. 2012. Эволюция языка, с. 408.

(обратно)

327

Панов Е. Н. 2014. Эволюция диалога: коммуникация в развитии от микроорганизмов до человека. М.: Языки славянской культуры. 400 с.

(обратно)

328

Feyerabend P.K. 1975. Against method: Outline of an anarchistic theory of knowledge. London: New Left Books, 1975.

(обратно)

329

Popper K.R. 1957. Philosophy of science: A personal report. Pp. 155–191 in British philosophy in the mid-century (Mace C. ed.). New York: Macmillan.

(обратно)

330

Реминисценция, навеянная книгой Н. Тинбергена «Curious naturalists». В русском переводе «Птицы, осы, люди» (Москва: «Мир»., 1970. Под редакцией и с послесловием Е. Н. Панова).

(обратно)

331

Ее высказывали до меня многие специалисты по разным группам животных (см., например, Жантиев Р. Д. 1981. Биоакустика насекомых. М.: МГУ. 256 с.).

(обратно)

332

Передняя часть туловища, к которой крепятся конечности.

(обратно)

333

Рулье Карл Францевич (1814–1858) – видный российский биолог французского происхождения.

(обратно)

334

Conner W.E. 1999. «Un chant d’appel amourleux»: Acoustic communicationin moths. J. Experim. Biol. 202: 1711–1723.

(обратно)

335

Оба вида относятся к семейству Вьюрковых.

(обратно)

336

От греч. stigma – знак «выполнено», ergon – работа.

(обратно)

337

См., в частности, Бикертон Д. 2012. Язык Адама: Как люди создали язык, как язык создал людей. М: Языки славянской культуры. 336 с.

(обратно)

338

Price J.J., Lanyon S.M. 2002. Patterns of song evolution and sexual selection in the oropendolas and caciques // Behav. Ecol. Vol. 15. No. 3. P. 485–497. В статье сказано, что до ее появления рассуждения об эволюции песен носил скорее умозрительный характер, поскольку их рассматривали в качестве неких целостных конструкций. Авторы видят новизну и перспективность своего подхода в том, что рассматривают эволюцию песен в контексте исторических преобразований отдельных их структурных характеристик. Я полагаю, что такой уход от системного подхода к редукционизму есть бесплодная попытка ответить на вопрос типа того, почему песня щегла длиннее и более структурирована, чем, скажем у чечевицы (мой пример в предыдущих абзацах).

(обратно)

339

Этот ход событий может служить прекрасной иллюстрацией воззрений Т. Куна (изложенных в его книге «Структура научных революций») на механизмы формирования господствующих доктрин «нормальной науки», в основе которых лежит принцип «Делай как я!».

(обратно)

340

Hubbard R. 1990. Have only men evolved? The politics of women’s biology. New Brunswick: Rutgers Univ. Press. P. 87–106.

(обратно)

341

Особенно при системе финансирования науки посредством грантов.

(обратно)

342

См. Hoi H., Griggio M. 2008. Dual utility of a melanin-based ornament in Bearded Tits. Ethology. 114(11): 1094–1100.

(обратно)

343

Во время пребывания в Израиле (главы 10 и 11) мне довелось увидеть этих самых птиц в национальном парке Сде-Бокер, где захоронен первый премьер-министр государства, Давид Бен-Гурион. Все особи в этой изолированной популяции помечены индивидуально цветными кольцами. Мне удалось даже получить видеозапись охотничьего поведения тимелий. Взрослая птица в сопровождении выводка хорошо летающих отпрысков долго долбит клювом затвердевший на солнце грунт до тех пор, пока на поверхности не показываются десятки крупных муравьев из гнезда, построенного ими в подземелье.

(обратно)

344

Захави не ограничился этим. Через 10 лет после выхода в свет его нашумевшей статьи он выступил с новой сенсационной идеей. Суть ее в том, что не только особенности строения особей вносят свой вклад в стратегию гандикапа, но и их «альтруистическое» поведение. Здесь он снова исходит из наблюдений за тем же самым единственным видом – арабской дроздовой типелией (см. Zahavi A. 1995. Altruism as a handicap: The limitations of kin selection and reciprocity. Journal of Avian Biology. 26(1): 1–13.

(обратно)

345

Профессор теоретической биологии зоологического отделения Оксфордского университета. Один из авторов книги «Modern statistics for the life sciences» (Grafen, Hails, 2002).

(обратно)

346

О научной биографии Р. Докинза – лидера современного мейнстрима – см. большую сноску в разделе «Социоэтология и социобиология» главы 4.

(обратно)

347

Я не поленился выяснить, каков научный багаж этого автора. Из 50 статей, приведенных в полном перечне публикаций Д. Харпера, 16 – это заметки в 1–2 страницы об орнитологических наблюдениях (преимущественно в журнале British Birds), 7 – такие же короткие тексты по отдельным видам птиц, помещенные в сводку «Птицы Западной Палеарктики» и в «Атлас гнездящихся птиц Британии и Ирландии». Полноценные статьи посвящены биологии овсянки-просянки (5) и зарянки (8). Десять статей (4 написанные совместно с 1–6 соавторами) затрагивают самые разные аспекты орнитологии (например, о методике измерения птиц и определения их пола, наследуемости внешних признаков морфологии, влиянии перьевых клещей на состояние оперения и т. д.). Среди этих публикаций только три имеют отношение к поведенческой тематике (отдельные аспекты песенного поведения птиц и конкуренция в местах искусственной подкормки у уток) и только одна (помимо двух, написанных в соавторстве с Мейнардом Смитом), посвящена непосредственно проблеме коммуникации (Harper, 1991). Она опубликована в сборнике «Поведенческая экология» и представляет собой обзор исследований, выполненных по этой теме другими авторами.

(обратно)

348

Maynard Smith J., Harper D.G.C. Animal signals. Oxford: Oxford University Press, 2003.

(обратно)

349

В одной из статей, опубликованной в 2006 г., соавторами Моллера стали 11 орнитологов из девяти стран.

(обратно)

350

О том, как взгляды Моллера по этому вопросу были опровергнуты исследованиями ряда ученых Европы и Северной Америке, подробно рассказано в главе 2 моей книги: «Длинная история про ласточкин хвост».

(обратно)

351

Поппер К. 1983. Логика и рост научного знания. Избранные работы. М.: Прогресс. 605 с.

(обратно)

352

Houle D. 1998. High enthusiasm and low R-squared. Evolution. 52(6): 1872–1876.

(обратно)

353

Эпистемология – раздел философии, теория познания (иначе – гносеология). Включает в себя, в частности, критику того представления о знании, которое существует в рамках обыденного здравого смысла.

(обратно)

354

Любарский Г. Ю. 2014. Коммуникация животных как испорченный телефон. Химия и жизнь. № 10: 48–51.

(обратно)

Оглавление

Введение

Глава 1. «Птицы Южного Приморья»

  Прелюдия

  Мы в заповеднике!

  Второй приезд в заповедник

Глава 2. «Механизмы коммуникации у птиц»[41]

  Я открываю для себя новый объект исследований

  Первые шаги

  Выбор модельного вида

Глава 3. «Механизмы коммуникации у птиц». Каменки: и вширь, и вглубь

Глава 4. «Поведение животных и этологическая структура популяций»[79]

  О чем эта книга

  Первые шаги

  Что и как было сделано самим автором для подтверждения идей, высказанных в книге

  Контрастные социальные системы хохотунов и хохотуний

  Контрастные социальные системы у двух видов ящериц

  Социоэтология и социобиология

  Как книгу издавали

Глава 5. «Знаки, символы, языки»[114]

Глава 6. «Гибридизация и этологическая изоляция у птиц»[140]

  Овсянки обыкновенная и белошапочная

  Сорокопуты

  Черные каменки

  И снова черные каменки

  Испанская каменка и плешанка

Глава 7. Ненаписанные главы: еще о разнообразии социальных систем в мире животных

  Степная черепаха

  Речные крачки

  Чайки хохотуньи

  Одичавшие домашние ослы

  Резюме: о пользе сравнительного подхода

Глава 8. Ненаписанные главы: понятие «вид» в биологии и «близкие виды»

  Вид и подвид – условность разграничения

  Немного о «видах-двойниках»

  «Новая систематика»

  «Кольцевой ареал» больших белоголовых чаек

  Овсянки обыкновенная и белошапочная

Глава 9. «Бегство от одиночества»[224]

  Часть 1. «Коллективный индивид» у микроорганизмов и обитателей морских глубин

  Мысленное странствие в фантастический мир зоофитов

  Часть 2. Социальные отношения в мире унитарных организмов

  Часть 3. «На острие социальной эволюции: “Я” – “Мы” – “Они”»

  Как книгу удалось издать

  Как книгу восприняли коллеги

Глава 10. «Горные агамы Евразии»[257]

  Снова агамы, но явно иные

  Беремся за дело всерьез

  Агамы кавказская и хорасанская

  Горные агамы Израиля

  Гималайская агама

Глава 11. Каменки и сорокопуты. Финал

  Каменки Израиля

  Сорокопуты

  Бирманский сорокопут

Глава 12. «Лебеди мира. Структура и эволюция сигнального поведения»[294]

Глава 13. Этология сегодня: взгляд «с высоты птичьего полета»

  «Парадокс непрерывности. Языковой рубикон: о непроходимой пропасти между сигнальными системами животных и языком человека»[302]

  Коммуникация у приматов

  Об исторических преобразованиях взглядов на коммуникацию у животных

  «Эволюция диалога»[327]

  «Половой отбор: теория или миф?»

Вместо заключения

Вкладка

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно